«Книга радости — книга печали»

Книга радости — книга печали (fb2) - Книга радости — книга печали 2147K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Михайлович Чулаки

Книга радости — книга печали

ЧЕТЫРЕ ПОРТРЕТА

1

— Можно мне пошевелиться? — робко спросил Ребров.

Андрей с досадой оторвался от холста: ну чем этот тип недоволен?! Такое утро, такое солнце — радоваться надо жизни, а он сидит как уксусом облитый. Вообще Андрей испытывал к Реброву активную неприязнь: явный склочник, зануда, хам — как такого терпят в семье? И нечистоплотен в мелочах: тысячу рублей, может, и не украдет, побоится, а трешку — запросто. И робость его теперешняя только оттого, что здесь, в мастерской, он чувствует себя неуверенно, он на чужой территории, а попадись ему там, где он в силе, где правила игры ему известны, где он знает все входы и выходы, — с удовольствием наступит на ногу, двинет локтем под ребра да еще и обругает.

Андрей видел Реброва впервые, почти ничего про него не знал, но не сомневался, что все так и есть: и про трешку, и про острые локти. Одет был Ребров не без элегантности: светлый костюм, красная рубашка, и носки из-под брюк тоже выглядывали красные — а все равно он весь словно был окутан каким-то бурым туманом, так что и солнце сквозь эту бурость пробивалось с трудом. Надо же было такому типу навязаться с портретом!..

Андрей Державин уже обратил на себя внимание своими работами, исключительно полярными пейзажами: чистые цвета холодного моря, зеленых, синих, розовых льдов, грандиозные занавеси полярных сияний. Часто его сравнивают с Рерихом: мол, как Рерих открыл нам ослепительный мир Гималаев, так Державин открывает мир Ледовитого океана. Сравнивают и воображают, что тонко отметили да еще и польстили! Андрея эти назойливые сравнители — знатоки, называется, снобы проклятые! — приводили в ярость. Ну что общего?! Что там и там много льда? Тогда можно сказать, что Хокусаи похож на Айвазовского — оба маринисты! У Рериха мир покоя, тишины, мир, ушедший в себя, — а на холстах Андрея все время чувствуется страшная сила, вот хоть эти сползающие с Новой Земли языки ледника Норденшельда: они же как сжатая пружина, в них неимоверный напор, сокрушение всего, неотвратимость! У-у, ведатели искусства!

Среди полярных пейзажей, нарушая тематическое однообразие, висел у него в мастерской и один таежный. Только один. Когда-то в детстве дед взял его на заимку, и поразили там Андрея голубые кедры: он и не знал, что бывают такие. Поразила в них не только ледяная звенящая красота, но и необычайная жизненная сила, с которой они несли свою голубизну среди окружающего зеленого лесного моря. Сразу же Андрей ощутил их родными, уверился, что его жизнь связана с их жизнями. Как? Он и не пытался понимать: зачем понимать то, что доподлинно знаешь… И вот недавно вспомнил то детское ощущение, написал. Возродившееся чувство внутреннего родства помогло — потому получилось хорошо. Да только тогда, наверное, и получается, когда устанавливается связь души художника — с океаном ли, лесом или человеком…

Андрей хотя и работал много, и выставлялся, но с деньгами вечно было туго: на выставках почти все работы были не договорные, значит, писались ради одной славы — повисят и возвращаются в мастерскую. Продавались иногда мелкие вещи в Лавке художников, вот почти и весь заработок. Ну еще примут на лотерею. Андрей ненавидел ханжей, которые объявляют, что равнодушны к деньгам, сам он повторял, что любит деньги, что ему нужно много денег, но не желал их зарабатывать никаким способом, кроме своей живописи. Он пишет то, что хочет, пишет, как может, и раз он хороший художник — а Андрей знал про себя, что он хороший художник, в грудь себя по этому поводу не бил, но знал уверенно и спокойно, так же, как дед его (отца Андрей не помнил) знал, что он хороший енисейский лоцман, и очень удивился бы, если б кто-то в этом усомнился, — значит, работа Андрея должна давать ему пропитание. Поэтому отказался пойти в Антарктиду: брали мотористом (дескать, между делом станешь певцом Ледового континента), но Андрей не был согласен заниматься своим делом между делом. Уж лучше писать портрет Реброва, хоть тот и противный тип. Ничего, рано или поздно из-за работ Андрея Державина передерутся Русский музей с Третьяковкой — конечно, лучше бы рано, чем поздно. Ну а пока вот лучший друг привел заказчика, желающего увековечиться на полотне.

В наше время даже и знаменитости редко заказывают свои портреты — чаще сам художник умоляет найти время и попозировать ему, чтобы потом на выставке все останавливались и обсуждали: «Смотрите, это же Тихонов!» — «Да что вы? Совсем не похож!» Ну а остальное население и подавно вполне довольствуется фотографиями. Поэтому прихоть этого Реброва была совершенно необъяснима, тем более не звезда эстрады, а всего лишь настройщик из телеателье. Реброва привел Витька Зимин, уверяя, что сам завален работой, что подходит срок договора. Вообще-то Витька и правда «попал в жилу», как он сам говорит, но все равно Андрей сразу понял, что Витька как настоящий друг дает ему таким способом подкормиться. И это тоже злило: не выносил он никакой милостыни, никаких благодетелей.

А вот все же взялся, взялся, хотя этот Ребров с первого взгляда не понравился. Все из-за подлого безденежья. Но ведь вовсе и не обязательно быть влюбленным в свою модель — мало ли известно портретов разоблачающих!

Ребров договаривался обстоятельно: сразу начал с цены за работу. А сколько назначить? Андрей понятия не имел. Вообще цены на искусство приводили его в недоумение: откуда они берутся? То и дело читаешь, что обокрали картинную галерею; последний раз не повезло Тинторетто: унесли его картину стоимостью в полтора миллиона долларов. Не один и не два, а именно полтора — вычислили! Его собственный пейзаж в Лавке художников недавно оценили в триста рублей, что, кстати, вовсе не наводило Андрея на мысль, что он во столько-то раз хуже Тинторетто: просто привычное обожествление старых мастеров, ведь самому Тинторетто при жизни не заплатили и тысячной части. А теперь вот загадка: откуда взялись эти триста? Почему не сто? Почему не пятьсот? Но триста так триста, и если бы в Лавке работы продавались регулярно, можно было бы жить. Ну а раз оценивала там, в Лавке, официальная комиссия, Андрей решил принять эти триста за точку отсчета — и назначил Реброву двести пятьдесят. Назвал цену и тут же подумал, что если этот Ребров станет торговаться, пусть идет к чертовой матери! Нужно совсем не уважать работу художника, если посчитать, что двести пятьдесят — дорого!.. Ребров согласился не торгуясь, но Андрей от такой сговорчивости не смягчился, потому что видел, что сговорчивость не от щедрости, а от неуверенности в себе, которую даже нахальные люди испытывают в совсем новой для себя обстановке, — Ребров просто боялся попасть впросак, показаться смешным, он подумал, что меньше художники и не запрашивают… Кстати, сходные чувства испытывал сам Андрей, когда только попал со своего Севера в Ленинград: очень старательно, например, обходился без ножа, когда ел рыбу на людях. А потом рассердился на себя: ну что за глупости! Да и запрет нелепый: почему мясо можно ножом, а рыбу нельзя?! И стал, наоборот, так же старательно резать рыбу ножом, даже когда и не нужно — пусть все видят!.. Интересно, а Ребров разозлится на свою первоначальную робость перед художником? Вряд ли: он привык унижать заказчиков в своем телеателье, а значит, унижаться самому для него так же легко и естественно.

Андрей портретов почти не писал. В свое время увековечил нескольких полярных мореходов, с которыми плавал, но к пейзажу его тянуло больше.

Он, может быть, так и не узнал бы себе цену, как не знали ему цены на кораблях, на которых плавал: раз свой матрос что-то мажет красками — значит, обычная самодеятельность вроде романсов, которые пела на всех судовых концертах буфетчица с «Индигирки» Клавка. И рисовал он (слова «писать» применительно к рисованию красками он не употреблял и не знал, что можно и чуть ли не необходимо употреблять) так легко, и естественно, что никак не считал свое рисование работой. Работа — это на вахте, это когда весь в поту и руки в мазуте (он состоял при машине и потому, наверное, особенно остро переживал свет и простор, видимый с открытой палубы). Ну, он знал, конечно, и все там у них знали, что существуют настоящие художники, для которых рисование — работа, но настоящие художники живут в столицах, ходят в бархатных блузах и вообще словно бы от рождения немного иначе устроены. Но в один счастливый день его маленькая выставка в Дудинке — директор Дома культуры решил украсить фойе перед кинозалом — попалась на глаза заезжим кинооператорам. Если бы на их месте оказался художник, тот самый настоящий художник из столицы, который в бархатной блузе и вообще немного иначе устроен, — еще вопрос, изменилось бы что-нибудь в его жизни. Ну а киношники восхитились бескорыстно, подняли шум — и разом началась совсем новая жизнь Андрея Державина: вместо вожделенной мореходки он очутился в Репинке. Когда-то она называлась Академией художеств — и Андрею это нравилось больше: благоговение особое должно было охватывать любого, кто впервые входил в стены академии, но теперь там давно уже не академия, а институт имени Репина, Репинка… Впрочем, поскольку мореходка тоже в Ленинграде, и, значит, жизнь так и так вела Андрея Державина на брега Невы, как выражался в подражание Пушкину первый помощник с «Индигирки» Сурин, помогавший Андрею готовиться в мореходку, может быть, и без счастливого случая с приездом киношников оказался бы он в конце концов здесь, в мастерской, в мансарде старого петербургского дома.

— Так мне можно пошевелиться?

А Ребров так и не шевелится до сих пор! Во дисциплина! Андрей и забыл про него совсем. То есть все время видел перед собой, и даже словно бы видел больше, чем можно увидеть глазами, потому что легкое бурое облако, окружавшее Реброва, в котором гасли даже солнечные лучи, так что сальная пористая кожа, особенно на носу, совсем не блестела, как должна была бы, — оно (это облако) не столько скрывало, сколько раскрывало: сокровенные побуждения, страхи, страсти. Но при этом Андрей забыл, что Ребров не только модель, но и живой человек: и уставать ему свойственно, и надоело сидеть неподвижно, да просто затекли спина и шея.

— Да шевелитесь, ради бога, кто вам не дает! А хотите, встаньте, пройдитесь. Про́ситесь, как первоклассник в уборную!

Давно не испытывал такой ярости. Вообще ярость была почти обычным состоянием Андрея. При том, что никогда не кричал, не устраивал громких сцен — все оставалось внутри, и только по ударам кисти, по тому, как выдавливает краски на палитру, тот, кто хорошо его знал, мог догадаться, каково ему сдерживаться. А кто знал похуже, тот считал его спокойным, чуть ли не флегматиком. Говорят, вредно держать гнев внутри — ну вредно, так вредно. Не орать же действительно, не кидать в стену табуреткой, хотя часто очень хочется. Но так распускаться простительно только бабам и истерикам.

А Ребров, воспользовавшись разрешением, пошел гулять по мастерской. Остановился перед одним из самых любимых пейзажей Андрея. Изображен там был Болванский Нос — есть такой мыс, северная точка Вайгача. Но Андрей не подписывал, что это Болванский Нос: а то пойдут совсем ненужные усмешки. Да и не очень точно он изображен, кое в чем Андрей природу поправил. Потому название нейтральное, без топографии: «Край земли». А любимым этот холст был потому, что удалось поймать настроение: не тоска при виде края земли, а ожидание новых неведомых чудес за горизонтом; и одиночество — но не безнадежное одиночество замерзающего путника, а одиночество первопроходца… Ну, словом, удалась эта вещь. Ей место в Русском музее, так считал Андрей. И ждал часа.

Ребров посмотрел, пошел дальше. Понял он что-нибудь? Почувствовал? Андрей около года работал: писал, отставлял, переписывал, а этот Ребров глянул и пошел дальше. (Кстати, в этом парадокс картинных галерей: слишком много картин, редко кто смотрит долго, по-настоящему, чаще вот так же — постоят полминуты и дальше. Потому-то Андрей и хотел, чтобы «Край земли» вывесили в Русском музее, и заранее приходил в ярость при мысли о таких вот посетителях. Идеал — павильон для одной картины, ну для двух-трех. Например, вывесить «Край земли» в любимом Андреем павильоне Росси в Михайловском саду, чтобы специально приходили ради одной картины.) Не только Ребров так смотрит, большинство, но оттого, что сейчас именно Ребров взглянул вскользь, небрежно, и пошел дальше, он стал еще менее симпатичен. К тому же у Реброва разные глаза: один серый, другой карий, отчего его взгляд кажется особенно скользким, и когда он этим взглядом по картине — как запачкал.

— Оттекли и хватит, садитесь снова! — резко сказал Андрей, хотя нужды в сидении Реброва не было: достаточно уже на него нагляделся: закроешь глаза — торчит! Как бы не приснился!

— Простите, куда потек? — чуть даже подобострастно переспросил Ребров.

— Не потекли, а оттекли. Сидели — затекли, погуляли — оттекли. Неужели не понятно? — До чего же Андрей не любил таких непонятливых!

— А, да-да, конечно.

Ребров поспешно сел и снова застыл старательно.

Проработал Андрей часа три, а по усталости — десять. Чем больше ярости внутри, тем быстрее устаешь. В какой-то момент вдруг разом почувствовал: все, предел. Даже рука затекла: на весу все время, наверное от этого. За работой не замечал, а тут разом побежали мурашки. До мурашек он еще не дорабатывался.

— Ладно, хватит на сегодня. Вставайте.

Ребров вскочил с явным облегчением. Тоже, видите ли, устал. Андрей стал мыть кисти.

Лучше бы всего Ребров сразу ушел, но он считал приличным завести ненужный разговор: светскую беседу, в своем понимании.

— Вы и живете тут?

Сказать бы прямо: «Не ваше дело! И не притворяйтесь, что вас волнует, как я живу!» Но, по обыкновению, Андрей сдержался.

— Нет, здесь только мастерская.

— То-то я смотрю, что мебели никакой, кроме картин. Но засомневался: может, обходитесь без мебели? Потому что площадь большая.

— Нет, не обхожусь. Художники тоже едят и спят как люди.

— Это хорошо. А то запахи тут — если все время жить.

Андрей как раз любил эти запахи: масляных красок, скипидара, лака — запахи работы. Но не стал объяснять Реброву, сказал только:

— Чего — нормальные запахи.

— И у вас голова не болит? У меня уже болит. Нет, эта работенка не для меня! — победоносно сообщил Ребров.

— Разве вам кто предлагает?

Ребров совершенно не чувствовал неприязни в голосе Андрея — разглагольствовал себе:

— Ну если прикинуть на себя. Каждый же человек ищет в жизни, как та рыба, которая где глубже. Вон мастерская у вас, а сколько площади! Метров сорок небось. Хоть и под самой крышей, а все равно. И картин сколько, а каждая ведь чего-то стоит. У кого деньги, норовят их в золото перевести, а ведь картины — тоже хорошее помещение. Если знать, кого купить, не прогадать чтобы. Коллекционеры к вам ходят — покупатели?

И видно было, что это уже не пустая завистливая болтовня, что Ребров и сам озабочен, как бы не прогадать.

— Вы уже свой капитал в портрет поместили. Внуки станут благодарить.

— Значит, думаете, расти цена будет?

— Обязательно.

И ведь действительно будет расти, Андрей в этом не сомневался. Досадно стало, что этот пошлый Ребров получит выгоду. Когда платят, чтобы иметь дома хорошую картину, наслаждаться искусством, — это естественно. А когда всего лишь вкладывают деньги — противно. Если бы картина могла чувствовать, ей бы должно казаться — раз она женского рода! — что вместо любви, для которой она создана, она подверглась изнасилованию. Глупое, конечно, сравнение: холст и краски, какие в них могут быть собственные чувства — чувствует художник, но Андрею часто казалось, что картины тоже чувствуют, что они одушевленные.

Двигаясь боком и будто рассматривая висящие и прислоненные к стенам работы, Ребров попытался зайти за мольберт. Но Андрей не хотел, чтобы Ребров увидел подмалевок: слишком это интимная стадия работы, чтобы ее показывать — все равно как разрешить подглядывать за своей женой, когда та одевается. Андрей выставил руку как шлагбаум.

— Еще рано смотреть. Тут пока наша живописная кухня.

Ребров отступил, но на лице его было написано: «Как бы меня не надули!» Впрочем, его явно утешала мысль, что денег он еще не заплатил — даже аванса. Мысль о деньгах вернула Реброва к волновавшему его вопросу — мысли своего заказчика Андрей читал так ясно, словно страдал телепатией, хотя раньше за ним такого не водилось.

— А почем вы свои картины продаете? Вот эти, с видами.

Андрей уже отчасти выдал себя, когда назначал цену за портрет, а то бы он огорошил этого любителя искусств!

— Разные бывают цены. И не от размера зависят, — добавил он злорадно. — Вот эту вещь, — он кивнул на «Край земли», — меньше чем за три тысячи не отдам. Ну а вот эта, — он указал рукой с кистями на одно из своих «Северных сияний», — пойдет и за триста.

— Значит, мне цена самая низкая?

Пожалуй, Ребров в первый момент скорее обиделся, чем обрадовался: такие всегда гоняются за самыми дорогими вещами.

— Я назначил цену заранее, потому что не знаю, как получится. На уровне сделаю наверняка, а шедевры не планируются. Но если хотите, давайте повысим.

Произошла короткая схватка жадности и тщеславия, и жадность победила.

— Нет-нет, зачем же.

Андрей уже вымыл кисти, почистил палитру — пора было выпроваживать Реброва. Но тот и сам заторопился после предложения повысить цену.

— Вы пойдете? Нам, может, по пути?

Андрей жил по этой же лестнице, двумя этажами ниже. Но он не хотел, чтобы Ребров знал, где его квартира: ведь такое знание могло послужить чем-то, вроде пролога к более близкому знакомству, чего Андрей никак не мог допустить. А пока Ребров знает только мастерскую, он заказчик и больше ничего.

— Нет, я еще задержусь.

— Тогда всего хорошего. Значит, завтра в это же время?

— Да-да.

— Ой, и как же вы в таком воздухе? Я б не согласился даже за ваши заработки!

И ушел утешенный. А то бы всю дорогу высчитывал заработки и завидовал. Пусть верит в эти воображаемые заработки: легче ему будет признать художественные достоинства портрета. Ведь не объяснить ему, что и самый хороший художник может оказаться без гроша. У такого Реброва логика железная: раз хороший, значит, и зарабатывать должен хорошо!

Андрей подошел к огромному окну — фактически целой застекленной стене — и стал смотреть вниз. Вид из окна мастерской его всегда умиротворял. Канал Грибоедова сверху казался совсем узким, неподвижная вода отражала не только сегодняшние берега, а может быть — иногда, под настроение — не столько даже сегодняшние, сколько берега столетней давности, когда и Гоголь здесь жил поблизости, и Достоевский, так что видны были внимательному глазу на застывшей поверхности канала их еще не совсем стершиеся силуэты.

Андрей Державин приехал в Ленинград уже взрослым — и тем сильнее захотелось ему стать настоящим ленинградцем. Он старательно усваивал ленинградское произношение, не окал, не вставлял к месту и не к месту поморские словечки, а многие провинциалы своей провинциальностью спекулируют, благо сейчас считается, что откровение в искусстве должно прийти из нетронутой цивилизацией глуши. Но Андрей не хотел скидок на происхождение. Потому же любил читать книги типа «Памятники архитектуры» или «Литературные места Ленинграда» и знал уже о памятниках и литературных местах куда больше тех ленивых ленинградцев, которые уверены, что всосали культуру с молоком матери и не нуждаются в самообразовании. Только вот писать ленинградские виды пока не мог — пробовал, но получалось как у всех, не находил своего колорита — того, который в северных пейзажах был всегда и появился сам собой, без всякой натуги, без всяких стараний стать непохожим на других. Да и ощущение, которое он испытывал, глядя сверху на канал (будто неподвижная вода помнит все прошлые отражения), — оно появлялось еще там, в полярных морях, когда приходилось стоять в штиль где-нибудь на рейде Амдермы или Маточкина Шара. Если долго смотреть, опершись на фальшборт, — смотреть не смотреть, мечтать не мечтать — начинало казаться, что эта застылая вода никогда никуда не течет, и только, может быть, с годами откладывается на ней новый слой — от растаявшего снега и льда, и что если несколько годовых слоев снять, то откроется отражение «Сибирякова» или «Челюскина», а еще на несколько слоев вглубь. — шхуны Русанова или Седова…

На деревьях по берегам канала только начали вылупляться из почек листочки, покрывая ветви как бы зеленым пухом. А когда листья раскроются во всю силу, они наполовину закроют узкое зеркало воды, и тогда, едва видная между кронами, вода канала покажется еще более сонной. Да, хорошо, что можно в любой момент подойти к окну, посмотреть вниз и отключиться от своих мелких забот и мелких неудовольствий. Из квартиры такого вида нет, там окна выходят во двор, классический петербургский двор-колодец.

Андрей вспомнил о своем жилье — и мгновенно, будто кнопку нажали где-то в животе, остро захотелось есть. Только что и не думал о еде — и вот уже не мог терпеть ни минуты, не мог думать ни о чем, кроме еды. Во время работы он от всего отвлекался, так что даже когда случалась зубная боль, достаточно было взяться за кисти — и сразу отпускало, словно дали наркоз. Зато, когда кончал работу, есть хотелось страшно, и ел он быстро и много, но оставался таким тощим, что Витька Зимин как-то писал с него блокадника. Видно, от постоянной внутренней ярости все перегорало. Андрей с надеждой посмотрел на часы: уже два, оказывается, и значит, должен быть готов обед. Прежде чем побежать вниз, он поспешно вывинтил пробки на щитке около входной двери. После того как у художника Миши Казаченка из-за неисправной плитки сгорела мастерская со всеми работами (предельное несчастье, уж тогда нужно и самому гореть вместе с холстами!), у Андрея появился навязчивый страх короткого замыкания, тем более что проводка здесь, на чердаке, была чуть ли не со времен Достоевского.

Лестница, упиравшаяся верхним своим маршем прямо в дверь мастерской — без всякой площадки, когда-то считалась черной и потому отличалась крутизной и узостью: большой холст, например, нужно было спускать с осторожностью, чтобы не побить на поворотах. Впрочем, сейчас она была облагорожена ремонтом и даже лампами дневного света. Самой примечательной деталью у них на лестнице Андрею казалась трещина этажом ниже мастерской — роскошная трещина, поднимающаяся по стене и загибающаяся на потолок и притом в виде линии Волги на карте. Дом стоял прочно: не проседали потолки, не перекашивались косяки дверей, крыша и та не текла, так что мастерскую ни разу не залило. Но вот трещина каким-то загадочным образом словно дышала: то чуть расходилась — так, что в изгиб, похожий на жигулевский, можно было засунуть спичку, то сжималась в почти неприметную ломаную линию. Андрей никогда не додумывал мысль о трещине подробно. Впрочем, это была даже не мысль, а смутный какой-то образ: ведь в наш тревожный век словно бы через весь мир прошла трещина, и скромная трещина на лестнице казалась не то продолжением, не то воплощением той воображаемой всемирной трещины. И это было абсолютно правильно, что тянулась она снизу к мастерской Андрея и, наверное, невидимая, змеилась и у него под полом: всемирная трещина и должна проходить через мастерскую художника, через его, Андрея Державина, мастерскую. И как бы Андрей ни спешил, он никогда не забывал посмотреть на трещину, оценить ее состояние. Он почему-то не любил ее в фазе сжатия — сжатие казалось ему лицемерным: ведь трещина все равно есть, все равно существует, так пусть будет видна, пусть тревожит! Но сегодня трещина разошлась — явно, честно, откровенно. Андрей провел по ней снизу вверх пальцем, сколько хватало роста, улыбнулся и заспешил вниз.

С лестницы дверь открывалась прямо в кухню. Андрей вошел и сразу понял, что обед еще не готов: Алла только чистила картошку. А ведь уже два часа! И ждать никаких сил! Сколько раз говорил: лучше плохо, но вовремя, чем прекрасно, но поздно! Но Алла почему-то питает упрямую вражду к точному времени. Года два она не удосуживалась починить сломавшиеся часы, Андрею это надоело, и, когда продали работу в Лавке, он купил ей новые; специально выбрал водонепроницаемые, чтобы можно было и стирать в них, и посуду мыть. Но и эти часы вечно где-то валяются — Андрей однажды нашел их в холодильнике, другой раз — в шкафу между носовыми платками.

Андрей понимал, что устраивать сцену по поводу запоздалого обеда — крайняя пошлость, так поступают только фельетонные мужья, и потому сдерживался, отчего злился еще сильнее. Ну неужели трудно понять, что он поработал, выложился — и теперь как медведь весной? Когда вот так включался голод, он уже не мог ничем заниматься, ни о чем думать — только ждал и злился. Чтобы не дразнить себя видом продуктов, он пошел в комнату и попытался читать, но ничего не вышло. Вместо сцен, созданных писателем (Андрей обладал свойством, которое сам называл «театральным зрением»: он так ясно видел все, что прочитывал, как если бы смотрел инсценировку), сегодня виделся крупным планом только накрытый стол: салат из редиски, борщ, рыба по-польски — он заметил, когда проходил через кухню, что на обед предстоит рыба по-польски! Алла вообще хорошо готовила, этот талант у нее в крови; отчасти и опаздывала вечно с обедом из-за стремления к совершенству: вдруг, например, в последний момент решала, что в соусе не хватает тушеного лука, — и начиналось минут на двадцать тушение лука…

Алла не ходила на службу — она тоже была художницей. Вернее, считалась художницей. Художником был ее отец — не первоклассным, но неплохим, и она с детства всему училась: и рисунку, и перспективе, которую соблюдает необычайно старательно (Андрей-то иногда нарушает, и Алла в начале их знакомства простодушно пыталась несколько раз указывать, где у него ошибки), и всяким техникам: литографии, офорту, линогравюре. И всему хорошо научилась — но так и осталась на всю жизнь прилежной ученицей. Он ей наконец сказал прямо (про искусство надо говорить прямо, это не запоздалый обед!):

— Ну какая ты художница, если тебя на выставке без этикетки не отличить!

И она работала все меньше, а хозяйством занималась все больше, что его очень устраивало, потому что сам он занятий хозяйством не выносил. И вообще там, где он родился, считалось единственно нормальным, чтобы муж содержал семью, а на жене держалось хозяйство. Потому ни при каком безденежье ему не приходило в голову рассчитывать на ее заработки: раз он муж, он должен прокормить семью.

Устраивало ли это ее? Конечно, ей случалось говорить, что он эгоист, что он ее подавил, хотя чем дальше, тем реже она об этом заговаривала. Он ясно видел, что к обиде у нее в изрядной дозе примешивается облегчение: в ее старании стать художницей был и элемент долга — она должна что-то собой представлять, должна быть не только женой и домохозяйкой — и вот теперь этот долг был с нее снят. Но примешивалась и враждебность, видевшаяся ему наплывающим желто-бурым облачком, да-да, желто-бурым; враждебность оттого, что он сильный, самоуверенный, оттого, что пренебрег в ней чем-то, что просилось наружу и что она пыталась выразить в своих школьно-старательных пейзажиках и натюрмортиках (с особенным пренебрежением относился Андрей к этому последнему жанру — натюрморту: зачем нужны натюрморты, он решительно не понимал). Ну что ж, любовь — штука сложная, в смесь, именуемую любовью, входит и щепотка враждебности. И эти опоздания с обедом, вероятно, еще и маленькая месть за установившийся у них в семье домострой.

Поженились они, когда Андрей заканчивал Репинку, а Алла переходила на третий курс. Через год родился сын, назвали его Иваном, и вскоре как-то само собой получилось, что растить его стали дедушка с бабушкой, родители Аллы. Формальным поводом было то, что нужно дать Аллочке спокойно получить диплом. Ну и кроме того, Андрей с Аллой часто сидели без копейки, а брать у тестя Андрею не позволяла гордость — так не страдать же ребенку! Когда диплом был получен и заработки, хоть и нерегулярные, все же пошли, мешало взять Ваньку к себе то, что Алла тогда еще всерьез считала себя художницей, а ребенок отвлекал бы ее от творческой работы (любила она иногда выражаться пышно). Потом, когда ее уверенность в своих творческих способностях поколебалась, выяснилось что у Анны Филипповны, тещи, образовалась сложная и стройная система воспитания Ваньки, и взять его к себе — значит всю эту годами складывавшуюся систему разрушить. Систему теща начала образовывать еще до рождения внука: где-то она вычитала, что если живот будущей матери регулярно помещать в вакуумную камеру, мозг плода будет лучше снабжаться кровью и в результате ребенок родится необычайно способным. И Алла высиживала его в странном сооружении, гибриде юбки с фижмами и водолазного колокола. А уж после рождения пошло: плавание с месячного возраста, какие-то особые развивающие игры, чтение с трех лет… И теперь в свои семь Иван, появляясь у родителей по воскресеньям, обыгрывал отца в шахматы, он знал столицы, образы правления, королей и президентов всех мыслимых государств, по два часа без передышки читал наизусть Чуковского — ну это бы еще ничего, стихи запоминаются легко, но и Винни-Пуха, и сказки Андерсена, и «Золотого теленка» — последнего он читал тайком от бабушки. Это уже было слишком, тем более что Ильфа и Петрова Андрей не любил — может быть, из чувства противоречия: уж больно все знакомые — тот же Витька Зимин, но если бы только он! — обильно оттуда цитировали, и не только цитировали, но и сами вдруг начинали говорить в стиле Остапа Бендера. Однако в принципе, если исключить «Золотого теленка», воспитание шло правильно. Что в наше время можно оставить сыну, чтобы благодарил всю жизнь? Имя, деньги? Безнадежный анахронизм. Наше время требует способностей, таланта: только с ними можно честно преуспеть, а значит, молодец теща!

— Андрюфка, иди!

Ну наконец-то! Вообще Андрей не любил этого ее «АндрюФка» — почему-то ему слышалось в этом Ф неприятное жеманство. Еще Алла иногда называла его Андрофеем, а это нравилось, хотя тоже Ф. Но сейчас было не до фонетических переживаний: пусть «АндрюФка», зато «иди»!

— Да-да, Кунья, я уже весь здесь!

Андрей прозвал ее Куньей, едва они познакомились. Он и подошел-то к ней первый раз со словами:

— Вам никто не говорил, что вы похожи на куницу?

Отсюда и пошло потом: Кунья, Куник.

Всегда, садясь за стол, он собирался есть медленно, растягивать удовольствие — и забывал об этом, едва оказывалась в руках ложка, так что долгожданная пища проглатывалась за десять минут. За едой он сосредоточенно молчал, к чему был тоже с детства приучен. Наверное, вид у него при этом был очень истовый, и потому Алла, сидевшая напротив (сама она любила есть понемногу, пока готовит, и всерьез в один присест никогда не обедала), спросила наконец:

— О чем таком ты сейчас думаешь?

О, черт! Самый ненавистный для Андрея вопрос! Мало ли о чем он думает! Он и сам часто не знает, о чем думает, потому что думает сразу обо всем. Или бывают такие дурацкие мысли, в которых и признаться-то совестно. Да и вообще, начиная думать, о чем думаешь, — сразу сбиваешься с мысли. Все равно что за едой разбираться, в каком порядке жевать, глотать, двигать языком, — сразу подавишься. И ведь сколько раз ей говорил — без толку! Вечно: «О чем ты думаешь?», «Чему ты улыбаешься?» — словно все время под рентгеном! И опять смешно устраивать из-за этого сцену. Но и сдерживаться сколько можно?!

Андрей стал думать, как бы нескандально, но решительно объяснить Алле еще раз, что он не выносит подобных вопросов, ну как некоторые не выносят царапанья по стеклу — может быть, дойдет наконец? Но не успел додумать, потому что зазвонил телефон. Телефон стоял тут же, в кухне. «Потому что я провожу здесь основную часть жизни!» — как охотно сообщала Алла всем гостям. Она взяла трубку:

— Квартира Державина!

Такая у нее манера: не «Алло!», а «Квартира Державина» — научилась от родителей, которые всегда отзываются по телефону: «Квартира Певцова». Значит, нравится ей быть Державиной, раз не упускает случая лишний раз произнести фамилию. А работы свои подписывает: «Державина-Певцова» — чтобы разом примкнуть и к известности отца, и к известности мужа.

— Алёна! Это ты, старушка? А мужа еще держишь?

Витька Зимин. Так орет, что слышно на всю кухню.

— Держу еще, куда деваться. Дать?

— Давай!.. Старик, у меня в руках свежая «Вечерка»! Мы сидим в редакции, только что принесли, в продаже еще нет. Тут пишут про тебя! В рубрике «Творчество молодых»… Так что беги к ларьку и скупай пачками! Ты же молодой, как отсюда явствует, значит, на ногу легкий! А название знаешь какое? «Ракурс жизни»! Ого-го! Ну давай, старик, поздравляю с боевым крещением! Долго некогда говорить: такси вызвано. Ну, звони и вообще…

Витька повесил трубку.

Стыдно признаться, но Андрей до того обрадовался, что даже засуетился — вскочил, не доев той самой рыбы по-польски, чуть было и правда не побежал к газетному ларьку, хорошо еще вовремя сообразил, что «Вечерку» не привозят раньше пяти, а сейчас только четверть четвертого. Уселся и стал доедать. Но вкуса почти не ощущал: сразу стало не до обеденных удовольствий.

А стыдно потому, что нужно быть выше этого. Ведь главное то, что он сам думает о своей работе. «Ты сам свой высший суд!» Если ему какой-нибудь холст не удался, неужели похвала в статье заставит признать неудачу успехом? И наоборот, если он знает, что вышло хорошо, неужели его разубедит неодобрение какого-нибудь журналиста? Чуть ли не хорошим тоном считается говорить о своей работе: «А как получилось — не мне судить». Неправда! Прежде всего самому художнику и судить! Кому же как не ему? Потому что, если чужое мнение ставить выше собственного, нужно превратиться во флюгер. Никакая работа станет невозможна. Ведь если быть последовательным и искренне считать, что «не мне судить» и «со стороны виднее», после каждого отзыва нужно брать кисти и переписывать заново: приводить в соответствие с новейшими пожеланиями.

Все так, и однако Андрей ужасно обрадовался. До сих пор в газетных статьях его фамилия, только упоминалась раза два перед «и другими». Что-нибудь в таком роде: «Обратили на себя внимание также поэтические пейзажи такого-то, такого-то, А. Державина и некоторых других». И то его после этого поздравляли, потому что множество художников, проработав всю жизнь, так и не дождались хотя бы такого упоминания в печати. А тут целая статья! Ему грех жаловаться, его и так уже знают, и все-таки статья — это этап! Какой тираж у «Вечерки»? Сколько тысяч, да нет — сотен тысяч тех, кто не подозревал о его существовании, кто и на выставках никогда не бывает, прочитают сегодня, что есть такой художник — Андрей Державин! Название, правда, дурацкое: что значит «Ракурс жизни»? Да ладно, в газетах часто дурацкие названия… Ну рад он, рад — ничего не может с собой поделать! А почему нужно что-то с собой поделать?

Алла мыла посуду, стоя у раковины. И сказала совершенно между прочим, даже не повернувшись:

— А знаешь, что написал Игорь Северянин, когда его сняли в кинохронике? «Я гений, Игорь Северянин, своим успехом окрылен: я повсеградно оэкранен, я повсесердно утвержден!»

Вот так: р-раз — и удар под ложечку. Все заметила: как засуетился, вскочил, не доев. Андрей почти ничего не знал про Северянина: ну был такой поэт, большой позер, написал «Ананасы в шампанском» — но и этого достаточно, чтобы оценить иронию. А за что? Что́ он — набивался на эту статью? Проталкивал по знакомству? Сам он совершенно не умел иронизировать — если что не нравилось, мог сказать только прямо. Но по отношению к себе иронию чувствовал отлично — и не переносил! Уж лучше откровенная ругань.

— Ну и молодец, что так написал. По крайней мере, искренне. А кто бы не радовался на его месте? Ты бы не радовалась?

— А я ничего и не говорю. Конечно, надо радоваться, все правильно. Процитировала, как радовался Игорь Северянин, — больше ничего.

Вот это и есть ирония: укусить, спрятаться. — и ничего не докажешь. А настроение испортилось. Так что уже и не хотелось торопиться за газетой. Сама же Алла и напомнила:

— А сколько времени? — Это она-то, времяненавистница! — Не опоздаешь к киоску? А то как бы не расхватали.

— Расхватают — на углу прочитаю. Там, где на стенке прилеплено.

Но все-таки пошел.

Вышел из подворотни — тепло, от распаханной полоски под тополями пахнет землей, а от воды водорослями, илом — точно море перед домом, а не узкий канал. И сразу забылась обида, Андрей снова обрадовался, что о нем написала газета: ведь обида осталась в стенах квартиры, там, где мир Аллы, мир семьи, а весь остальной город — он Алле не принадлежит, силы ее иронии не хватит, чтобы затмить радость во всем большом мире. И жизнь впереди казалась ясной: работа и удача! Работа — это когда все забываешь перед мольбертом, она как опьянение, как любовь; и следом удача — полные народу выставки, репродукции в журналах, всеобщие разговоры…

«Вечерку» только что привезли, выстроилась довольно длинная очередь — и почему ее так расхватывают, Андрей не очень понимал. Но факт — расхватывают.

Однажды Андрей спокойно сидел в сквере около Владимирского собора, смотрел на голубей — вдруг подбежал маленького роста толстяк в голубых брюках (еще когда подбегал, бежал-катился, Андрей подумал, глядя на эти голубые брюки: не человек, а облако в штанах) и закричал с энтузиазмом:

— «Вечерку» привезли!

— Да-да, спасибо, — удивленно кивнул Андрей, но с места не двинулся.

Облаковидный толстяк подумал, что Андрей не расслышал или не понял, и он вернулся, хотя побежал было обратно к ларьку, и повторил раздельно и внятно, как ребенку:

— «Вечерку» привезли!

Андрей все же не стронулся, и толстяк убежал, обиженный и презирающий.

А сколько таких толстяков сейчас повторяют с энтузиазмом: «Вечерку» привезли!» — и покупают, и разворачивают, и читают про Андрея Державина… Ну, то есть Андрей трезво понимал, что сначала читают происшествия и из зала суда, если есть, но потом и про Андрея Державина. Пока стоял в очереди, ему казалось, все уже знают про статью и тайком на него оглядываются. Бред, но приятный бред. А купил все-таки только один экземпляр — назло Алле!

Не вытерпел, развернул прямо на ходу. Да, «Ракурс жизни». И довольно большая статья: две колонки и в высоту на полстраницы. Фотография его «Ледового замка» — ну это зря: в черно-белом все теряется, да еще смазанная газетная печать. Написала какая-то Д. Вашенцова — первый раз слышит.

Так: «На выставках последних лет привлекли внимание работы… верность теме… багаж жизненных наблюдений: художник сам прежде плавал матросом по Северному морскому пути…» Про это вовсе ни к чему писать, вроде снисхождения: ах, как умилительно, из простых матросов в художники — Андрей этого не переносил, до того не переносил, что какие сохранились случайно тельняшки — выкинул! Ну а дальше: «Созерцательность… отсутствие активной жизненной позиции… вневременность…» И того хуже: «Попытки обрести свой почерк не всегда убедительны… (попытки!!)… влияние Н. Рериха и Р. Кента…» Ну уж!!

Что она понимает, эта Д. Вашенцова! Чье же все-таки влияние: Рериха или Кента?! Это же только на самый поверхностный взгляд они в чем-то похожи, а по сути абсолютно разные! Написать так — значит обнародовать свое невежество! А что значит отсутствие жизненной позиции, вневременность? Написать ледокол во весь холст — это будет активная жизненная позиция? Да отличает ли она живопись от фоторепортажа? Нужно же почувствовать настроение, оценить колорит, а то все очень просто: есть пароходы, вездеходы — значит, современно, значит, активная позиция! Только чтобы так судить, достаточно послать на выставку несложный компьютер: он сразу подсчитает процент индустриальных элементов на картинах — с точностью до десятой процента! А вот уловить то, что в процентах не выразишь, — тут нужно чутье, настоящий вкус. Этой Вашенцовой не понять, что можно быть современным и активным, когда пишешь цветок камнеломки (героические цветы: ведь и правда из камней растут!), и устарелым скучным ремесленником, изображая самый что ни на есть новейший стотысячный теплоход! А ведь берется судить! Тон-то какой снисходительный: пришла и объяснила что к чему. А с чего она вообразила, что имеет право его учить? В конце концов он, Андрей Державин, хороший художник; действительно, на выставках около его работ всегда народ: значит, что-то он говорит людям, значит, нужен; и в отзывах много пишут, и в Лавке покупают, хотя довольно дорого — вот кто он. А кто она? Ведь чтобы так писать, нужно лучше него понимать в живописи! С чего же она возомнила, что понимает лучше?! Стал бы кто-нибудь его деду объяснять, как держать фарватер, — да дед бы так цыкнул: с мостика в самый трюм катился бы объяснитель по всем трапам! А тут можно! Тут пароход брюхо не пропорет!

Андрей вошел в квартиру, как в убежище: все время казалось на улице, что сейчас встретится знакомый, который уже читал, начнет сочувствовать — в таких сочувствиях часто как бы просвечивает злорадство. А тут дом, крепость, родные стены… Алла сидела в кухне.

— Ну как, ублажили тебя статьей? — Очень она любит это слово: «ублажать». — Шампанское откроем? Я уже пирог поставила.

— Вот, Кунья, читай сама.

Андрей оставил газету на столе и пошел в комнату. Час назад он уговаривал себя, что нужно быть выше этого и не слишком торжествовать по поводу статьи. Теперь настало время повторить те же доводы: быть выше, не обращать внимания на наскоки этой неведомой Вашенцовой — но как не смог он не торжествовать (и с чего вдруг не читавши решил, что статья должна быть обязательно хвалебной?! Витька-то недаром поздравил довольно двусмысленно: «с боевым крещением» — и разговор сразу оборвал под предлогом такси), так не мог и не обращать внимания. Понимал, что глупо это, — и не мог. Пойти бы в редакцию, отыскать дверь, на которой написано: «Д. Вашенцова», встать в дверях молча. Она бы забеспокоилась: «Вам кого? Вы зачем, товарищ? Пришли поговорить?» — «Нет, о чем нам разговаривать. Просто посмотреть. Интересно, как выглядите».

Очень ясно представилась эта сцена.

Вошла Алла.

— Ну поздравляю. Толковая статья.

Такого Андрей не ожидал. Наверное, невозможно в семье без каких-то непониманий, обид, но чтобы так!

— Ты серьезно, Кунья?

— Ну конечно. Видно, что вдумчиво отнеслась. Не голое перечисление, а разбирает.

— Так ведь сплошная чушь! Рериха с Кентом в одну кучу! Да и все остальное!

— А ты хотел, чтобы тебя сплошь по головке! Чтобы все ублажали! Привыкай, терпи. Нужно уметь через себя перешагнуть, через самолюбие.

С удовольствием было сказано: «Привыкай, терпи».

— Чего терпеть? Если бы по делу! Нужно же ничего не чувствовать: «вневременность»!

— Ты со своей точки зрения судишь, она — со своей. Имеет же она право высказать мнение.

— Если бы было много статей, много мнений, имела бы право и она. Но статья-то единственная!

— На то и критика, чтобы разбирать критически.

Алла заговорила нестерпимым назидательным тоном. И с сознанием своего превосходства. Она часто именно вот такие банальности: «На то и критика, чтобы разбирать критически», — произносит назидательно и с сознанием превосходства.

Хотелось в ответ… Нет, лучше и не, осознавать, что́ хотелось в ответ. Андрей снова сдержался — в который раз сегодня? — и попытался все же объяснить что к чему. Заговорил ровно и отчетливо, как бы демонстрируя, что он совершенно спокоен:

— Будто ты не читала критику. Ведь принято как: сплошь хвалить. Все дело в точке отсчета, в уровне оценок. Ну как в гимнастике: если судят всех строго, то получить девять и пять десятых — достижение. А если судьи всем сплошь раздают девять и девять десятых, то те же самые девять и пять десятых — провал. У нас средний уровень оценок у критиков — девять и девять десятых, а то и все десять — вот в чем дело. А мне выставили девять и пять десятых. Если с меня решили начать более строгое судейство, об этом никто не догадается. Ведь что вычитают на фоне сплошных десяток: «Державина обругали в газете». Вот и все, только это и запомнится. А за что и какими доводами, никто и вникать не станет. Запоминается коротко: плюс или минус, похвалили или обругали.

— Не надо мне объяснять, я прекрасно все это понимаю, не хуже тебя, и могу для себя оценить и сделать выводы. — Вот типичная логика: только что говорила все наоборот, а объяснишь ей — сразу: «Я прекрасно все это понимаю». — Но ты для себя извлеки…

И дальше, и дальше, все любимые слова: «Хотел бы, чтоб только ублажали… больно, а ты переступи…» Андрей больше не вслушивался, он смотрел: слова жены летели в него, малиновые, жгущие, похожие на напившихся крови комаров… Ну что ж, действительно надо извлечь для себя — не из статьи, а из этих с удовольствием произносимых жалящих слов.

— …Ну идем есть пирог, уже готов, наверное.

— Ешь сама!

Андрей выбежал из квартиры.

Он постоял на лестнице. На улицу не хотелось: там могут быть знакомые. И он пошел наверх — в мастерскую. Трещина за те полдня, что он ее не видел, почти сошлась — Андрей ее не любил такую. Ну что ж, как раз к настроению.

Как хорошо, что есть мастерская. Работы обступают, смотрят со всех сторон. Кажется, ну что изменилось бы в мире, если бы не существовало этих холстов? А что-то бы изменилось. В тех же северных морях изменилось бы. Вон какая синяя глубокая вода вокруг айсберга, а она светится, эта вода, вопреки всей физике: не только отражает солнечный свет, а и светится сама: из спрессованных мощным давлением глубин поднимается наверх почти фиолетовое сияние. И это он показал свечение морской воды полярным днем, может быть, он и научил ее светиться — и эти холодные моря теперь навсегда не такие, какими были до него. Не такие и все тут! Доказать это невозможно — нужно почувствовать: той же Вашенцовой, той же Алле. Да, они теперь сблизились в его мыслях: неведомая Вашенцова и слишком ведомая Алла — вот так…

На мольберте стоял подмалевок начатого сегодня портрета. А, Ребров! Оказывается, Андрей очень хорошо запомнил Реброва, настолько хорошо, что видел его перед собой совершенно ясно, будто тот по-прежнему затекал на неудобном табурете посреди мастерской. Так почему не поработать? За всеми семейными приятностями успел отдохнуть.

Писал Андрей еще яростнее, чем утром. И с полным убеждением, что пишет хорошо, что поймал сходство. Ни разу не усомнился, не подумал: «Здесь оставлю, пропишу с натуры». И общий колорит непонятно почему высветлялся, заволакивавший Реброва грязно-бурый туман прореживался, прореживался — и рассеялся совсем. Пожалуй, никогда еще Андрей не испытывал такой торжествующей уверенности в себе: ярость претворялась в силу. И он писал и писал — работал полночи, пока вдруг разом не почувствовал изнеможение. Такое же, как утром. Все. И снова побежали по затекшей правой руке мурашки. И оказалось, что перегорели в нем злость и обида, и не страшно ему войти к себе и увидеться с Аллой: простилось и забылось ее предательство — если это было предательство, а не просто слабая, а потому трогательная даже попытка отстоять право на самостоятельность.

Андрей спустился вниз. Трещина по-прежнему была сжата: дом выдохнул, но еще не вдохнул. Ну и пусть, не имеет значения — не хватало верить в какие-то предзнаменования.

В кухне горел свет, а на столе лежал неразрезанный пирог. Если бы тогда, после объяснения, Андрей задержался еще хоть на минуту, он бы вышвырнул этот пирог в окно. А сейчас отломил большой кусок и стал есть — оказывается, снова страшно проголодался, пока работал. Так, стоя, и съел почти весь пирог, запивая молоком из холодильника.

А наутро, когда явился снова Ребров, выяснилось, что сходство-то в портрете почти исчезло, и вчерашняя уверенность — сплошной самообман. Что-то все же было — теперь портрет можно было счесть лишь вариацией на тему Реброва. И весьма произвольной вариацией. Но странно: Андрею не хотелось ничего менять, не хотелось снова добиваться сходства. Настолько, что когда все же попытался, кисть буквально не пошла! Появилась убежденность, что портрет больше похож на Реброва, чем сам Ребров — живой и натуральный.

Андрей привык верить себе: он всегда чувствовал, когда пора остановиться, чтобы не записать вещь, не начать портить от чрезмерного усердия. И раз кисть не пошла, сопротивлялась — значит, наступил тот самый момент.

Ребров сидел на своей табуретке со старательной неподвижностью. Андрей впервые почувствовал к нему некоторую симпатию.

— Знаете, хватит.

— Что — хватит? — Ребров переспросил настороженно, ожидая какого-то подвоха.

— То, что вы мне больше не нужны.

— Уже? Совсем все?

Андрей ясно видел, что Ребров сейчас высчитывает, сколько этот рвач-художник взял с него за час работы над его портретом. И считает себя обманутым. Ну и пусть — не симулировать же работу, если она уже закончена.

— И можно взять?

— Нужно еще, чтобы вы высохли. Тогда и возьмете.

— А посмотреть?

— Это — пожалуйста.

Ребров осторожно подошел — как к незнакомой собаке. И сразу видно стало, что он совершенно разочарован и считает себя обманутым. Если бы он имел дело с клиентом в телеателье — он бы сейчас показал! Но здесь он был на чужой территории, он что-то слышал, что современная живопись — штука непонятная, противоположная фотографии, и боялся сказать что-нибудь невпопад. Он понимал, что обманут, и не решался предъявить претензии.

А Андрей смотрел — и портрет нравился ему все больше. И все усиливалась уверенность в своей правоте. И Ребров-то показался более симпатичным только потому, что все же было в нем что-то общее с портретом — и это общее отчасти примиряло с натуральным Ребровым. Андрей знал совершенно точно, что не изменит в портрете ни одного мазка. А если Ребров все же переборет робость и откажется платить — черт с ним! Деньги сейчас очень нужны, но можно как-нибудь выкрутиться, а зато удастся портрет выставить. И уже больше хотелось выставить, чем сбыть: пусть видят, что у Державина выходят не только северные пейзажи! Андрей чуть ли не пытался мысленно внушить Реброву мысль о бунте.

— И когда же платить?

— Когда придете забирать. После того как совсем высохнет.

Ребров все же собрал всю свою решимость и отважился спросить:

— Разве похоже? У меня и щеки-то круглей, и глаза разные. С детства все знают, что разные: синий и карий. А у вас тут одинаковые. Какое же это сходство?

Андрей ответил почти грубо:

— Настоящее, вот какое… Но как хотите. Переделывать я ничего не буду, а вы можете отказаться. Аванса не платили, так что никаких убытков. Только вот время. Отдельным натурщикам платят пятьдесят копеек в час. Я вам заплачу, если портрет не устраивает.

Нет, не поддался — улыбнулась выставка.

— Что вы, нет-нет, я только спросил. А когда он высохнет?

— Через неделю приходите. На тройнике высохнете быстро.

— Как это «на тройнике»? Электричеством, что ли, сушить? Вроде как феном? Так поставьте отдельную розетку: от тройников — знаете… Да у вас, я смотрю, вообще проводка — гниль одна.

— Это правда насчет проводки. Но сушить я вас буду без всякого электричества. Это наши фокусы: растворители разные смешиваем, тройник и получается. Помните, вы запахи не одобряли?

— А-а. Значит, ровно через неделю? В это же время?

— В это же.

У самой двери Ребров приостановился:

— А мы вчера про вас в «Вечерке» читали. Моя раньше сомневалась: что за художник? Настоящий ли? А я ей вчера и показываю: видишь, про него даже в газете статья, про моего художника! А сами вы читали?

— Читал, читал.

— Приятно, когда в газете фамилия. Про наше ателье тоже была статья, но меня не упомянули. Заведующий на меня держит зуб, потому и не дал в списке среди лучших мастеров, хотя я любой аппарат — хоть импорт, что из загранки привозят. Уходить я тогда хотел, да уговорили. Так, значит, я через неделю?

Во как! Оказывается, не случись статья, может, и не примирился бы Ребров со столь грубым несходством. Где найдешь — где потеряешь?

Через неделю он безропотно заплатил и забрал портрет. Андрею стало грустно, когда Ребров уходил, неся перед собой двумя руками, как благословляющую икону, завернутый в простыню холст. Вспомнился герой Гофмана — забыл, как его? — ювелир, который убивал своих заказчиков, настолько нестерпимо для него было расставаться со своими произведениями. Нет-нет, конечно, у Андрея и в мыслях этого не было, но само движение души Гофман вычленил точно, ну и невероятно гиперболизировал — это его право. Действительно, жалко отдавать в чужие руки свою работу, да еще удавшуюся работу — все равно что разлучаться с близким человеком.

— Осторожно на площадках, лестница узкая, — сказал он вслед.

Чтобы отвлечься, Андрей представил в лицах, словно в театре, как жена станет пилить Реброва за деньги, заплаченные за непохожий портрет (та самая «моя», которая сомневалась, что за художник — настоящий ли; ну, теперь уверится, что ненастоящий), и как они оба, упрятав поглубже сомнения и разочарования, будут хвастать портретом перед гостями: ведь у тех нет своих портретов, писанных на холсте масляными красками и вставленных в рамы (уж Ребров выберет на раму самый пышный багет, где больше всего золота и завитушек!). Когда же гости заикнутся о несходстве с оригиналом, им станут показывать вырезку из «Вечерки» и объяснять, что такое современное искусство; и гости, спускаясь по лестнице, сначала посмеются над барской причудой Ребровых, а потом задумаются: может, мода такая пошла — заказывать портреты художникам? Может, теперь недостаточно напялить джинсы и дубленку, а нужно еще заказать портрет, чтобы выглядеть вполне преуспевающим?.. Все эти сцены так Андрея позабавили, что он немного утешился в разлуке с портретом.

Но когда спускался из мастерской, внимательно смотрел на стены: нет ли где-нибудь свежей царапины — ведь мог с непривычки этот Ребров чиркнуть углом, мог!

Царапины не обнаружилось. А трещина — та самая, продолжение и воплощение трещины, прошедшей через мир, — сегодня разошлась. Андрей провел по ней пальцем. В себе он тоже чувствовал трещину — только пальцем не провести.

2

Прошло три месяца.

В Летнем саду, в Кофейном домике (он же бывший Грот) открылась выставка Андрея Державина. Первая его персональная выставка. Почему-то выставки в Кофейном домике не так уж престижны и обычно проходят незамеченными — выставиться в залах Союза на улице Герцена, не говоря уж о Манеже, считается куда почетнее. Хотя, если вдуматься, Кофейный домик — лучшее место для картин! Вокруг Летний сад — сам по себе музей, и замечательная архитектура Росси — все вместе настраивает. Небольшие размеры домика только на пользу: заставляют художника строже отбирать работы; ну а зрителя не утомляет изобилие картин. Конечно, не всякая живопись будет здесь смотреться: нужно гармонировать со всем окружением, но Андрей находил, что он вполне гармонирует. Это тех, кто считает живописью кричащую мазню — их почему-то называют левыми, — убьет соседство со скульптурами Летнего сада, со всей культурной традицией, пропитывающей здесь самый воздух. Ну а пройдет выставка незамеченной или привлечет публику — это зависит не от места. Так что Андрей был доволен.

И на открытие собралось порядочно народу. Очередь не выстроилась, но в зале было людно. (А как это ужасно, когда одинокий художник, как по пустыне, бродит среди своих картин!) Андрей даже раздал несколько автографов — дурацкое занятие, если вдуматься, но приятно.

Вечером зашел Витька Зимин и привел с собой нового знакомого. Знакомый держался за его спиной, а Витька с порога закричал, размахивая бутылкой коньяка:

— Старик Державин нас заметил и в Летний сад гулять сводил! А? Как здорово о тебе классик: все предусмотрел! Знакомьтесь, это Никита Панич. Он, брат, такой человек! В Пушкине бывал во дворце? Все его руками! Это тебе не наша мазня. Никита, ты, ясное дело, на нас смотришь свысока, но не побрезгуй!

Никита Панич вышел из-за спины Витьки, протянул Андрею руку и сказал смущенно:

— Вы извините, что я незваный. Поздравляю, я сегодня был в саду, смотрел.

Алле он поцеловал ручку, чем сразу ее покорил.

— Вот что значит во дворцах работать, — с подспудным укором мужу сказала она. — Сразу их духом проникаешься. Прямо как фрейлине. А от этих, современных, разве дождешься! Никита, из меня вышла бы фрейлина?

— Какая фрейлина? Царица! — закричал Витька.

Никита Панич похож был на Гоголя: длинноносый, глаза близко к переносице — и прическа, словно нарочно, в точности как да хрестоматийном портрете Моллера, что в Третьяковке.

— Не засматривайся! — закричал Витька. — Уже забито! Буду писать полотно шесть на девять: «Молодой Гоголь в ночь под рождество на хуторе близ Диканьки»!

Не сняв старых растоптанных сандалий — Алла берегла полы и заставляла гостей надевать тапки, но Витьки стеснялась, — он заглянул в комнату:

— Ивана Андреевича, крестника моего, нет как всегда? Будущего баснописца. Или борзописца — не знаю. Все держите в бабушкином лицее? В счастливом отдалении? Мудро! А мои говнюшечки все дома вверх дном — в голове сплошной звон. И уксуса в магазинах нет, чтобы на лоб примочки класть.

Витька Зимин очень любил своих трех дочек, и «говнюшечки» в его устах звучали ласкательно. Он вообще следовал нынешней странной моде среди образованных людей и обильно вставлял в речь слова, по традиции считающиеся неудобными как в печати, так и в обществе. Произносил он эти слова, на слух Андрея, немного неумело, да и вообще вся эта мода казалась Андрею нелепой и противной: оттого, наверное, что мат постоянно звучал вокруг него с самого детства, звучал не как экзотический словесный орнамент, а тяжело, липко, неизбежно. И сейчас он радовался, что покинул среду, где без привычной брани никакая речь не молвится, — и вдруг оказалось, что культурные люди учатся тем же постыдным словесам. Сам Андрей давно уже не матерился, и восхищение, с которым нынешние ходоки в народ рассказывают о каком-нибудь легендарном боцмане, загибающем семи- и девятиэтажно и якобы ни разу не повторяющемся, казалось ему просто детским.

— Так, значит, нету крестника? А я ему тоже молочка от бешеной коровы принес. Он же у вас вундеркинд? В колбе выращивали? Вот пусть раньше всех приобщается!

И Витька извлек из кармана маленькую бутылку коньяка — наклейки, звездочки, все честь честью.

— Ты что? Ребенок! — искренне ужаснулась Алла.

— А ты попробуй! Сама не оторвешься!

Алла отвинтила пробку, опасливо лизнула.

— Компот?

— Но какой? — Витька счастливо расхохотался. — Заварен на облепихе — самый модный сейчас фрукт. Специально для вундеркиндов! Ну а мы давайте врежем. Алена, на стол мечи!

За столом Витька продолжал орать, а Никита Панич сначала сидел молча, только страдательно благодарил каждый раз, когда Алла подкладывала ему что-нибудь в тарелку; но вдруг после очередной рюмки распрямился, покраснел, резким жестом словно выключил Витьку, и заговорил с надрывом, с каким, наверное, произносили в старину монологи провинциальные трагики:

— Ну да, реставратор, идеалы красоты возрождаю из руин и пепла. Вы, может, подумали, что я живопись реставрирую, плафоны всякие? А я по дереву: кресла да спинки диванов. Или недавно люстру. Сейчас ее сусалью покроют — и будет как литое золото. Или под бронзу — смотря чего надо. Чего старые мастера могли — и я все могу! Хотите, буфет такой вырежу, какие только во дворце? Коллекционеры с ума сойдут. Все могу повторить. Только повторить… Когда-то сам пытался — и красками, и стихи тоже, а потом усомнился: нужно ли еще пытаться делать искусство? Может, уже все сделано? Может, нам только хранить да восстанавливать? Писал-писал стихи, а как пойдешь белой ночью, невольно складывается: «Мосты повисли над водами». Так зачем еще чего-то пытаться? Или дворец мой. Что-нибудь построили сейчас лучше дворца в Пушкине? Или Эрмитажа? Полезнее — сколько хотите! Удобнее. А прекраснее? Или в резьбе: чего я ни вырежи, хоть и не копируя, хоть как бы свое, а знатоки будут спорить: шестнадцатый век или семнадцатый. Потому что орнамент из листьев да фруктов, никуда от них не денешься, а фрукты да листья как были так и есть — не меняются. Природа уже изображена вся, а уйти от нее, ломать форму — тут короткий тупик, быстро упрешься. Что же, мне орнамент из самолетов резать? Выйдет смешно.. Вот так получается: нужно ли пытаться? А хочется! Потому что когда повторяешь да повторяешь, уже и усомнишься в какой-то момент: а сам-то ты существуешь? Или только ожившая тень? Привидение какого-нибудь крепостного мастера Ивана Петрова Матвеева?.. А вы не усомнились, вы сами по себе — существующие. Вот был сегодня в Летнем саду. Там же все реставрированное! Иду и смотрю: у Афины рука с мечом была отбита, ее Валька Шаблин делал, мраморщик; стены павильона — лепщики работали, а потом Веня Кутузов, маляр — такой маляр, что всем малярам: по Зимнему малярил и по Михайловскому дворцу! — так сколько он мучился, колер подбирал — вроде желтый и все, а поди ж ты! Но все повторители, все — наш брат, тень. А зашел внутрь: там вы, который сам по себе. Значит, хватает смелости быть…

И Никита Панич тоже как-то совсем по-театральному раздавил в кулаке рюмку, так что закапала на клеенку бледно-розовая, разбавленная вином кровь. Алла засуетилась мазать йодом, бинтовать, а Никита бормотал:

— Извините… Извините…

Андрей все это выслушал без сочувствия: он не понимал такого рода терзаний. Нужно работать как работается — вот и все. Зато Витька вдруг пригорюнился, так что стал не похож на себя.

— Да, старик, комплекс классики, он нас всех давит.

Андрея не устраивало слово «нас»: он-то не чувствовал никакого комплекса, но спорить не стал — бесцельное дело такие споры. И чтобы сменить настроение, запел «Вдоль по улице метелица метет…». У него был неплохой тенор — несильный, но для комнаты как раз. Все подхватили, а Никита Панич — неожиданно! — басом.

Андрей выпивал нечасто, а когда случалось, наутро бывал совершенно трезв. И на этот раз он встал на другой день, как обычно, и сразу пошел наверх, в мастерскую. Трещина снова широко разошлась. Андрей вспомнил вчерашние разговоры и подумал, что трещина мира — она проходит через каждого, но только не все это осознают. И тут же пришла довольно нелепая мысль: а что если эту похожую очертаниями на Волгу трещину взять да заделать? Замазать алебастром, например. Или темперой! Ведь темпера — вечная краска! Зазеваешься, высохнет на палитре — тверже камня! Потому Андрей ею и не работал почти никогда: любил пройти по сырому. Хотя у темперы то преимущество, что совершенно не жухнет. Но для заделки и нужно ее мгновенное окаменение! Да не белила взять, а что-нибудь вроде сиены жженой: чтобы все видели, какой была когда-то трещина… Он бы сразу и заделал, если б хватило его роста, но она же загибается со стены на потолок — значит, надо стремянку. И Андрей пошел в мастерскую, раздумывая, где достать стремянку. А в мастерской, как всегда, сразу обступили холсты — и он забыл про трещину на площадке пятого этажа и про мировую трещину, которую лестничная как бы символизирует…

Он уже вработался, когда вдруг в дверь позвонили.

Андрей не любил незваных визитеров, мешающих работать. Очень ему была понятна история с Айвазовским, к которому как-то пришел адмирал, старый знакомый — на его корабле Айвазовский когда-то плавал, писал морские этюды. Адмирал был разнежен: «Посидим, вспомним старину!» Но Айвазовский его не принял, потому что всякое оторванное от работы время считал безнадежно погибшим. Андрей тоже не стал бы никого принимать, но мог зайти столяр, которому он заказал подрамники. Вообще-то столяр должен был принести подрамники вчера, но обманул — он часто обманывал, и каждый раз Андрей злился и давал себе слово больше с ним дела не иметь, а потом забывал и снова имел дело.

За дверью стояли мужчина и женщина — оба незнакомые.

То есть мужчина казался смутно знакомым: Андрей вроде бы видел его когда-то однажды — и скорее во сне, чем наяву. Мужчина был похож на портрет Реброва. Не на самого Реброва, а именно на его портрет! Наверное, брат; может быть, даже не родной, а двоюродный. И Андрей мгновенно возгордился: значит, он сумел отмести случайное в чертах Реброва, извлечь как бы квинтэссенцию — родовое, наследственное, прочное! И лицо приятное — не в пример тому первому Реброву: достоинство в нем просвечивает, как слабый золотистый отблеск. А женщина не понравилась: сразу видно — мелочная, суетливая, завистливая — бурая по своей сути.

— Здравствуйте… — мужчина чуть запнулся, — товарищ Державин. Извините, что так официально, но вы тогда по имени только назвались, а вроде как-то неудобно по имени. Неуважительно.

Действительно, Андрей не то что стеснялся представляться по имени-отчеству, а скорее, не любил: такое обращение, ему казалось, словно бы приближало солидный сорокалетний возраст, достичь которого Андрей не торопился.

— Здравствуйте, — ответил Андрей выжидательно, не приглашая заходить.

— Вы меня, может, не узнаете? Я Ребров.

— Брат того Реброва, моего заказчика?

— Почему брат? Я и есть тот заказчик.

— В этом же все дело! — не вытерпела женщина. — Да объясни ты, Коля, наконец!

Работать помешали, так чего уж теперь стоять на лестнице. Да и сделалось интересно.

— Заходите, поговорим в мастерской.

— Спасибо. Так, значит, не узнали вы меня, за брата приняли? А у меня и нет никакого брата. Да меня теперь и знакомые не узнают. Принес я тогда портрет домой, который вы нарисовали — и хочется на него смотреть. Притягивает! Знаю, что не похож я на нем, а смотреть хочется. Повесил над кроватью. Катя сначала насмешки строила…

— Молчи уж! Чуть что — все на жену валить! А кто первый заметил? Ты еще гляделся в него, как в новые ворота, а я заметила! Помнишь, говорю: «Коля, да ты теперь на него больше, чем на себя, похож!» А кто посмеялся? Так и нечего валить!

— Да, Катя и правда первая сказала. Недели, наверное, через три. Или через месяц. А потом я уж и сам заметил. И на работе стали спрашивать: «Ты что, по ночам в санаторий летаешь? В отпуск не ходил, а как с курорта». Хорошо, старые фотографии есть, а то бы теперь и не поверили, какой раньше был. До этого. То есть до вас.

— Фотографии! С лица не воду пить. Подумаешь, заделался красавцем! Это бы как раз и ни к чему: один соблазн! Болезнь его прошла! Вот это вы нам удружили, за это спасибо — так спасибо!

— Какая еще болезнь?

Только еще не хватало слушать о болезнях! Вот уж чего Андрей не выносил.

— Болезнь у него всю жизнь. С самого детства. Кормили, значит, так. А он еще и заступается за мамашу свою! Весь желудок насквозь: и изжоги, и запах этот тяжелый… Уж как ни лечился. А теперь прошла, как не было. После вас.

— Я-то тут при чем?!

— От вас все и произошло. Потому что стал совсем другой человек. Как глаза сравнялись, так и желудок прошел. У него ж всегда глаза разные, а сейчас как у людей. Ест все, а то раньше не угодишь: то кислое, то пересолено, то недоварено. Точно с другим человеком живу. Жадный был, снега зимой не выпросишь, а тут Роберту нашему купил мопед, а мне на курорт путевку, когда я и не просила. Одно слово — с другим человеком живу! С которым вы нарисовали.

— Ну, я очень рад, — только и нашелся Андрей.

— Вот мы и пришли: спишите с меня портрет тоже! Уж не откажите в такой милости. Я ведь, можно сказать, не человек, а мученица: и почки, и камни в пузыре…

Андрей замахал руками:

— Не желаю я про ваши болезни выслушивать! Не доктор я! Понимаете: не доктор!

— Мужа-то вылечили, а он чего не перепробовал: и по профессорам, и по санаториям, воды всякие пил. Спишите с меня портрет! Мы заплатим! Пятьсот рублей заплатим! И если чего достать…

Андрей, конечно, опять сидел на мели, но брать новую цену за странные свойства портрета, проявившиеся помимо его воли, показалось вымогательством. Он ответил резко, почти враждебно:

— Двести пятьдесят! Законная цена — двести пятьдесят! Приходите завтра к десяти. И я ничего не обещаю.

Они настроились было долго благодарить, уснащая благодарности малоаппетитными медицинскими подробностями, но Андрей их выпроводил.

Снова он остался один, и решил не открывать ни на какие звонки — черт с ним, со столяром! — а не работалось. Слишком уж странный случай. Но ведь действительно изменился этот Ребров. И если как следует вдуматься, то происшедшая с ним невероятность единственно закономерна! Для чего еще нужны портреты, если они не вылечивают и не исправляют? Для того чтобы увековечить внешность, какая есть, достаточно и фотографии. Для чего вообще нужно искусство, если оно хоть понемногу, хоть по капле не вносит совершенство в наш несовершенный мир?

А работа так и не пошла. Как-то он сразу охладел к огромному холодному камню, несокрушимым ледоколом раскалывающему ледяную равнину: слишком бело, безжизненно, бесчеловечно. Надо писать портреты! Вот работа: писать портреты, вносить в мир совершенство!

И как всегда, когда не удавалось вработаться и отключиться от всех посторонних чувств, вдруг резко захотелось есть. Андрей по привычке вывинтил пробки, лениво подумав, что надо наконец сменить проводку, запер мастерскую и пошел вниз.

Трещина за это время сошлась. Но сейчас это не было Андрею неприятно. Он подумал, что своим портретом он как бы замазал трещину в одном человеке — в Реброве. Крошечный шаг ко всечеловеческому усовершенствованию — но лучше, чем ничего.

Подходя к квартире, он подумал, что трудно будет рассказать Алле про случай с портретом: слишком невероятно — не поверит, посмеется. От этой мысли и шаги замедлились.

Алла как раз заканчивала крошить огурцы для холодного борща. Спросила слишком обыденно, и головы не повернув — будто он не из мастерской, не от мольберта, а только что встал с дивана:

— Тебе одно яйцо покрошить или два?

Андрей очень явственно представил, как он сейчас здорово поест.

— Два!

Может быть, с излишним воодушевлением сказал.

Алла стала быстро и красиво нарезать крутое яйцо (если Андрей пытался, у него всегда желток налипал на нож) и при этом пропела про себя, но Андрей все же расслышал:

— Поправляйся, АндрюФенька, расти толстым и красивым!

Расслышал и сказал сразу вылинявшим голосом:

— Нет, одно.

— Так два или одно? У тебя семь пятниц!

— Одно. Не хочу поправляться и расти толстым и красивым.

Ну за что она посмеялась? Был бы он жирным, заевшимся, и все требовал бы: два яйца, четыре антрекота! — тогда бы на самом деле смешно. Но нет же, все ребра торчат исправно, и скулы. А так, без причины, можно над любым словом посмеяться, над любой привычкой. Он же никогда себе не позволяет. А она… Ведь прекрасно знает, что не нравится ему это ее «АндрюФенька», а все равно повторяет.

— Как хочешь. Тепличный ты, АндрюФка, и не поверишь, что бывший морской волк. Да еще полярный.

— А ты думаешь, там все толстокожие? У нас был случай: одному парню ради смеха ремень подрезали, он пошел плясать — штаны и свалились при всем народе. А у него одна гордость в жизни: лучше всех Пляшет… Мне бы сказки Гауфа проиллюстрировать — помнишь, у него: Король Плясунов? — я бы того нашего Сеньку… Каждому своя гордость нужна. Он и маленький, и слабосильный, но перепляшет любого. А чтобы легче коленями чуть ни лоб доставать, он штаны на голяка надевал: исподнее там знаешь какое — не трусы из синтетики. Потому и подрезали, что знали. Смеху было! А он пошел да и повесился — позора не перенес.

— Ну и глупо.

— Конечно, глупо, разве я говорю. Но было. Мало ли в жизни глупого. Только чем места глуше, тем народ к обидам чувствительней.

— И ты тоже, значит, такой?

— Уже не такой. От цивилизации кожа грубеет.

— Ну успокоил. А то уж я испугалась: не пошел бы в канале топиться.

Андрей не стал отвечать. Кому-то надо остановиться, Алла остановиться не умела.

Но о превращении Реброва он ей после этого рассказать не мог. Своим умолчанием он наказывал Аллу за все бесконечные булавочные уколы, на каждый из которых вроде и совестно обращать внимание, но от всех вместе в пору взреветь медведем; наказывал, хотя она и не подозревала о том, что наказана. А он думал с гордостью и горечью, что вот оказался способен написать портрет, преобразивший оригинал, и за это совсем незнакомые, да к тому же ничего не понимающие в искусстве люди чуть ли не боготворят его, а родная жена — и художница! — мелочно шпыняет, и значит, недовольна своей жизнью с ним. Кого же ей надо? Старая пошлая острота утверждает, что муж всегда узнает последним об измене жены. Но куда печальнее то, что жена всегда узнает последней о таланте мужа…

Мадам Реброва явилась позировать в тяжелых золотых серьгах и с кулоном чуть ли не на якорной цепи.

В золотой раме ее лицо казалось совсем темным: блики на металле подчеркивали бурую дымку, наползающую со лба вниз.

— Это все придется снять. Чтобы не дробилась форма.

— Вы уверены? А мне говорили, что прикосновение золота полезно. Даже вылечивает: потому что от него исходят биотоки.

— Вам придется лечиться золотом в свободное от позирования время.

— Но, может быть, оно и на портрете…

— На портрете оно высосет биотоки из вас.

Такая гипотеза Реброву испугала, и она поспешно обобрала с себя золото.

— И я совсем забыл сказать вчера: вам лучше сидеть в теплой кофте.

— Что вы! У вас и так жарко! Солнце бьет прямо. Да я сама горячая.

— Вы не поняли: я в том смысле, что теплого цвета.

— Как это — теплого цвета? Смеетесь вы, что ли? Теплый — это чтобы грел. Как же цвет может греть?

— Ладно, чего уж теперь. Накиньте, тут вот у меня коричневый халат валяется.

— Да зачем же? Если он мне не идет совсем? Чтобы я так и осталась в этой старой тряпке? Золото — сними, рваный халат — надень! Нищенку срисовать хотите? Чтобы я и на самом деле потом обнищала?

Вот такого поворота Андрей не ожидал. Неужели она и серьгами обвесилась, чтобы от портрета расплодилось ее золото? Или даже у подруги выпросила, вроде как на закваску? Это уж совсем черт знает что! Кое-как Андрей нашелся:

— Кроме лица, я ничего не пишу — потому что оно живое. Неживое — оно и есть неживое: на него не подействуешь. Потому не буду я подробно вашу кофту выписывать — нужна она мне! Только чтоб гармонировала, чтобы нужная гамма. Надевайте и не разговаривайте! Будете меня учить!

Андрей нервничал. Он совсем не был уверен, что сможет написать портрет, обладающий таким же странным — и замечательным, конечно, но прежде всего странным — свойством. И хотя он ничего не обещал, он был бы разочарован, если бы ничего не получилось — ну сверх обычной, внешней, так сказать, живописи: раз достигнутое, пусть невольно, новое качество уже казалось необходимым, органически ему присущим, отныне все написанные Андреем Державиным портреты должны были обладать этим странным и замечательным качеством. Лишиться способности наделять написанные им портреты этим новым качеством было бы так же обидно и несправедливо, как музыканту внезапно лишиться беглости пальцев. Но принципиальная разница заключалась в том, что всякий музыкант знает, как упражнять беглость пальцев. Андрей же не имел ни малейшего понятия, как развивать или хотя бы удержать внезапно обретенную способность. Потому и нервничал.

А жена Реброва благодушествовала. На неудобной табуретке ей сиделось, как в покойном кресле: еще бы, она добилась своего, теперь она несколько часов перетерпит, посидит неподвижно и избавится от камней в почках и разнообразных других отравляющих жизнь недугов. Она совершенно успокоилась насчет опасностей, которыми изображение на портрете старого халата могло угрожать ее благополучию, и бойко соображала, что этот худущий (уж не голодает ли?) художник Андрей Державин со своими исцеляющими портретами скоро войдет в славу, к нему будет не пробиться, а счастливцы, которых он все же примет, с радостью заплатят и по тысяче, и по три — так всегда происходит: цены на любой дефицит сразу подскакивают десятикратно. Она же и попала сюда, в мастерскую к Андрей Державину, легко, и портрет получит по дешевке.

Если не подробности ее мыслей, то общее их направление Андрей понимал ясно. То есть не то чтобы понимал умом, а впрямую видел — так же отчетливо, как маленький рот с завистливо сжатыми губами или бойкие лживые глаза, — мелкие эти мысли клубились бурым облаком, в котором запутывались даже лучи утреннего солнца, наполнявшие мастерскую, высвечивая в этом облаке то коричневые, то зеленые оттенки. Андрей любил писать при солнце, считал, что именно при солнечном освещении отношения цветов получаются истинными, пасмурное же освещение искажает тона.

Андрей и усадил мадам Реброву точно так же, как в свое время ее мужа, и холст взял точно такого же формата, и грунт сделал тонированный (с Ребровым взял случайно холст с кофейным грунтом — добавлял немного умбры, и теперь так же загрунтовал специально) — все, чтобы повторить условия, при которых писался первый портрет.

Сначала мешала скованность. От излишней старательности и рисунок получался робким, не хватало той уверенности, когда одним точным движением описывается овал лица — и не требуется никаких поправок! Но постепенно он вработался, наладились привычные проторенные связи — от глаза в мозг, от мозга через кисть руки к кисти-инструменту, которая тоже превратилась в живую, чувствующую часть тела, — и отошли в сторону мешающие сомнения: сможет или не сможет снова… сумеет или не сумеет удержать необычайную способность… Андрей работал — и привычная ярость охватывала его. Он почти ненавидел эту по-глупому хитрую женщину с ее бурым облаком мелочных мыслей. Ненавидел потому, что ведь каждый человек по своей природе рассчитан на чувства и поступки значительные, и провести жизнь в мелкой подловатой суете — все равно что владеть прекрасным концертным роялем — «Бехштейном» или «Стейнвеем» — и играть на нем одним пальцем пошлые песенки.

Солнце ушло из мастерской, бурое облако потемнело, перестало играть оттенками. Андрей разом почувствовал усталость и опустошенность. Все на сегодня. Выложился.

По затекшей правой руке побежали мурашки — как тогда, когда писал портрет Реброва. Интересно, что когда писал пейзажи — уже и после портрета, — рука не затекала, и это возвратившееся ощущение укрепило надежду, что удастся наделить новый портрет тем же чудесным свойством.

Вместе с усталостью пришла и примиренность: может быть, она и не такая плохая женщина, эта жена Реброва? Нельзя, же требовать, чтобы все были как Жанна д’Арк или Вера Засулич.

Андрей подумал, как бы выразить внезапное дружелюбие, и спросил:

— Если хотите, я в следующий раз заведу музыку, чтобы вам веселее.

— Я и так очень всем довольна, вы обо мне не беспокойтесь. А музыки я наслушавши: мой берет домой работу — и гоняет, и гоняет! Магнифотоны теперешние. Бывает, не выдержишь: «И денег твоих не надо — голова сейчас лопнет!» Сейчас вот полегче стало: притащил откуда-то рухлядь, уже месяц как возится. Говорит, на нем когда-то первые звуковые фильмы записывали.

— Можно не такую музыку, как на тех магнитофонах. Вы Шопена любите?

— Нет, ну его… Я одного Скрябина люблю! О, господи!

Андрей бы и так не поверил, но Реброву выдавало еще и зеленое облачко хитрости, сразу же, как вуалью, прикрывшее пол-лица. Но самое ее старание подделаться под вкусы непонятного ей мира художников было даже трогательно. Да и фамилию откуда-то знала: Скрябин. Нужно было бы промолчать или сказать что-нибудь вроде: «Как замечательно! Я тоже люблю Скрябина!»; или, на худой конец, поймать на слове и назавтра заставить маяться, скажем, под «Прометея» — впрочем, пришлось бы маяться и самому Андрею, потому что он-то Скрябина не любил: эта музыка казалась ему смутной и претенциозной — то ли дело Шопен!.. Но Андрей не удержался и спросил совершенно серьезно:

— А у Скрябина — что больше всего?

Потому что хотя и не любил, но по названиям знал.

— Симфонию для скрипки с квартетом.

Но тут уж стыдиться нужно было ему самому за свой мальчишеский вопрос. Это все равно как один заезжий журналист высмеял их стармеха (такие журналисты обожают щеголять морским арго и называют стармеха не иначе как дедом, а у них на «Индигирке» он был вовсе не дед, а почему-то атомщик, хотя «Индигирка» отнюдь не была атомоходом), высмеял за то, что тот про стих Некрасова сказал: «Пушкин». Дешевка тот журналист — и вдруг Андрей сам… От смущения он поспешно распрощался с Ребровой и потом еще некоторое время ходил взад-вперед по мастерской сжимая кулаки и бормоча: «Знаток выискался… музыковед… меломан…»

И этот стыд, и злость на себя, и трогательное старание Ребровой выглядеть любительницей музыки — все вместе, соединившись, высветлило ее образ, и Андрей увидел ее такой, какой она должна была быть, со всеми заложенными в ней способностями к добру, разуму, любви, — так реставраторы снимают поздние грубые напластования красок и открывают первоначальную фреску. И сделалось абсолютно необходимым тут же закрепить на холсте провиденное. Куда-то отошли усталость и опустошенность.

Сотри случайные черты и ты увидишь: мир прекрасен! Вот в чем секрет его портретов; он стирает случайные черты! Случайные черты, исказившие лица, чувства, самую жизнь его моделей. И когда те видят самих себя преображенными, у них возникает непреодолимое желание достичь своего максимума! А излечение гастрита у Реброва — побочный эффект, ибо болезнь — тоже всегда уродство, искажение образа, случайная черта.

Сделанный уже подмалевок словно сопротивлялся. То тут, то там вылезали мелкие суетливые черты нынешней Ребровой; сквозь свежеположенные чистые тона той дело проступали бурые, коричневые, грязно-зеленые пятна зависти, алчности, подозрительности. Но Андрей яростно записывал все это непотребство, тащил на холст ясно видимый ему подлинный образ Ребровой. Это было увлекательно, как всякая борьба, и, как всякая борьба, изматывало. И наконец он забил, перекрыл наглухо рвущуюся наружу пошлость, и Реброва на портрете стала такой же, какой виделась ему — истинной, очищенной от случайных черт. И тогда снова наступило изнеможение. Он с трудом заставил себя вымыть кисти и почистить палитру. А потом некоторое время сидел на табурете, не в силах даже встать, чтобы идти вниз. Но это было счастливейшее изнеможение — как после победы в олимпийском финале. И мурашки в правой руке были, словно бесчисленные уколы мелких пузырьков в стенки сосудов: как будто не кровь у него там, а откупоренное только что шампанское!

Немного отдохнув, он наконец спустился вниз, неся в себе ощущение счастья от хорошей работы. А на трещину, проходя, и не взглянул, потому что невидимые трубы играли марш, и нужно было держать равнение, а не глазеть по сторонам. И вход в квартиру показался триумфальной аркой.

— То делаешь трагическое лицо, если подождать пять минут. А приготовила вовремя — его и нет!

До того нелепо было выслушивать такое после пережитого счастья. Андрей искренне решил, что Алла шутит.

— Время не властно над шедеврами, Кунья! Кулинарными тоже.

Он и сам знал, что остроумие его обычно выходит довольно тяжеловесным. Ну и что? Это не его специальность, в конце концов.

— У тебя со мной только кулинарные разговоры, до других не снисходишь. Нашел себе кухарку!

А в нем все по-прежнему ликовало, и нечувствителен он сделался к обычным мелким уколам.

— Чудесно, Куник! Давай разговаривать об искусстве! Слушай, давай распишем у нас потолки — и в кухне, и в комнате, и в ванной! Например — звездное небо. Но чтобы лучше настоящего звездного неба.

— Лучше настоящего быть не может.

— Может! То есть обязано! А иначе зачем вся наша живопись? Если настоящее небо всегда лучше написанного, и настоящий лес, и настоящее море? Тогда нужно смотреть на настоящий лес и настоящее море — и к черту все картины! Обязано быть лучше! Да возьми Айвазовского: его море гораздо лучше настоящего! Так распишем потолки, а?

Андрей сейчас все мог. То есть не сию минуту — сию минуту он чувствовал громадную усталость. Но это была усталость после работы самого высокого класса, работы, которой он доказал себе, что может все. Самое главное — доказать себе, ибо губят художника неуверенность и сомнения в себе. Да не только художника. Всякий может пройти по узкой доске над пропастью, и сталкивают с доски вниз только собственные сомнения. А несомневающийся лунатик переходит на другую сторону… До сих пор Андрей считал, что вполне уверен в себе, — и только сейчас почувствовал, каким постоянным грузом висели на нем не сознаваемые им самим сомнения. И только сегодня, сбросив их, ощутил то естественное состояние легкости, в котором и нужно пребывать постоянно. Наконец он мог все. Больше не существовало ограничения одной темой: он мог писать что угодно, оставаясь самим собой. Вот отдохнет и напишет хоть вот этот тысячу раз писаный-переписаный канал Грибоедова, он же раньше — Екатерининский, и получится только его, Андрея Державина, ви́дение, и всякий на выставке узнает его руку, не глядя на этикетку под картиной. Но самое главное не это, не узнавание автора, — самое главное, всякий, кто увидит на холсте этот тысячу раз хоженый-перехоженый канал, по-новому ощутит его задумчивую гармонию и уже никогда не сможет смотреть на канал прежним, додержавинским, взглядом… Андрей мог все!

— Так давай, Кунья, завтра же распишем! Принесу стремянку, сделаем колпаки на головы, чтобы на волосы не капало!

Стремянка… Зачем-то еще ему нужна была стремянка… Вылетело из головы.

— Что-то ты больно веселый. Выпил без меня, что ли?

— Стандартное у тебя мышление! Почему нужно обязательно выпить, чтобы быть веселым? Веселый и все. Поработал хорошо.

В другой момент Алла обиделась бы на «стандартное мышление», но сейчас от Андрея исходила такая победительная сила, что невозможно было на него обижаться.

— Тогда я тебе еще сама положу: восстанавливай силы.

— Положи… Прекрасный доклад о приятности мяса… А давай, Куник, мы куда-нибудь… Чего все сидим да сидим?

У него не было каких-нибудь определенных намерений: просто он не мог оставаться на месте, нужно было куда-то идти, кого-то видеть.

— Давай. В кои веки что-нибудь увижу, кроме магазина и кухни. А куда?

— Куда… Куда-нибудь! Ну вообще!

— Если тебе все равно, давай пойдем по блоковским местам. Ты хоть меня всерьез не принимаешь как художницу, у меня тоже есть свои планы. Серия офортов «Петербург Блока». Тем более скоро юбилей.

— «Петербург Блока»… «Петербург Достоевского»… Кого еще не было? «Петербурга Сухово-Кобылина» не было! Он вообще-то москвич, но бывал же, живал в Демутовом трактире — когда хлопотал о своем процессе. Его юбилея не намечается? И на выставке развесят, а то, глядишь, и издадут под великое имя. Тем более юбилей! Перед юбилеем никто устоять не может!

— Чего ты брюзжишь?

— Того-то брюзжу, что это, как бы сказать — вторично и третично. Блоковский Петербург — это очень просто, это устоялось. А ты попробуй угадать нового великого писателя! Не кончилось же Блоком! Есть же и сейчас. Никто еще не знает, что он великий, а он уже есть. Вот и улови его взгляд, его Ленинград!

— Это надо рисовать где-нибудь в Купчине.

— Конечно, если новый, то в Купчине или на Гражданке! Это из той же серии, что веселье только от выпивки. А центр, что же, так и остался? Невский до сих пор гоголевский? Вот давай пойдем смотреть: Ленинград — э-э…

— Ну, кого?

— Откуда я знаю, кого? Давай сами придумаем писателя и будем смотреть его глазами!

— И романы за него напишем?

— Не язви, Кунья, до такой крайности можно не доходить. Но до романов есть взгляд, есть общее ощущение города. Вот давай и пойдем!

Счастливое чувство всемогущества, полной раскрепощенности не оставляло Андрея, и оно требовало выхода в движении, в разговорах, во внезапных грандиозных планах. Он не мог ждать и вытащил Аллу в чем была, не дав причесаться и вымыть посуду.

— Ну, значит, куда… Сюда, на канал, мы всегда успеем бросить свежий взгляд, а пока пусть бродят тени… Сенная нашему великому писателю не должна нравиться: слишком прямоугольная. Ленинградские площади должны быть с закруглением. Или построить что-нибудь закругляющее?

— Это уже получится архитектурный взгляд.

— Обязательно нужно придираться! Ну пусть архитектурный… А писатель, думаешь, списывает только то, что есть, а по-своему изменить не хочет?.. Ну пусть архитектурный. Вот Фонтанка: ну явно же не хватает зелени! Нужно, чтобы дома расступились немного. Вот говорят: охранная зона — весь центр целиком! А что охранять? Начало двадцатого века? Самый пошлый период — все эти дома доходные! Должны это чувствовать герои того нашего писателя? Пожалуйста тебе: Росси хотел замкнуть всю площадь перед Чернышевым мостом, а вышло наполовину. Вот этот бы доходный дом снести и достроить по проекту Росси, чтобы симметрично с типографией Володарского. Представляешь, Кунья, роман… Ну пусть роман про архитектора: как он очищает центр Ленинграда от всей этой купеческой пошлости!.. Слушай, Кунья, вот идея — не дожидаясь романа: «Мой Ленинград»! Мой, а не Блока или Достоевского. Как ты говоришь: сделать серию. Что хочу — оставляю как в натуре, а что хочу — убираю, и на освободившихся местах помещаю то, что я вижу!

— У тебя, Андрофей, идеи сегодня: то потолок расписывать, то весь центр перестраивать.

— Все нужно! Нет, серьезно: почему я должен писать этот дом, если он мне не нравится? Естественное же дело: на его месте написать другой!

— Что нам стоит дом построить: нарисуем — будем жить.

— Само собой. С этого все и начинается: с желания. А знаешь, что такое искусство? Осуществление желаний!

— Нет, все-таки ты, наверное, чего-то выпил. Странно, запаха совсем нет.

Андрей не стал повторяться про стандартное мышление. Вместо этого громко продекламировал — так что какое-то чинное встречное семейство удивленно сделало равнение налево, а нахальный толстый мальчик покрутил у виска — да плевать на толстых мальчиков:

— «Я царь, я раб, я червь, я бог!»

— Погоди-погоди, что-то знакомое…

— Что-то знакомое! Да Державин же! Пиит! Однофамилец, Кунья, или даже предок. И нечего улыбаться: почему не может быть предок? В каком-то колене все люди родственники. Ну неважно. Так, понимаешь, я с тем Державиным согласен: бог — тоже! Не меньше чем на четверть я — бог! А может, и больше!

— Ой уж! Есть одна мания — специально для таких богов.

Многое можно было сказать на это: про пророка в своем отечестве, про то, что великие люди не из особого теста сделаны, а из той же плоти, только они дерзают, смеют… Но Андрей громко рассмеялся, не заботясь, что подумают прохожие:

— Кунья, знаешь, почему Наполеон не терпел холостых маршалов? Потому что жены не давали маршалам стать императорами. Наполеон знал жен!

Алла все-таки обиделась наконец:

— Нечего тогда было жениться, если ты такой начитанный.

— А я сильней наполеоновских маршалов!..

На другой день, когда пришла жена Реброва, Андрей снова убедился, что менять в портрете ничего не нужно. Расписался крупно в правом углу — и все.

— Это, значит, я стану такая? — с восхищением и надеждой сказала Реброва.

— Вы уже такая, если как следует посмотреть.

— Ох уж скажете!.. А камни мои пройдут, доктор? И все внутренности?

При первом вопросе Реброва просветлела и на самом деле стала немного больше похожа на свой портрет. Но сразу же засуетилась и опять сделалась такой, как всегда.

— Я не доктор и насчет камней ничего сказать не могу. Я с самого начала вас предупредил.

— Предупредили, все честно, без обману.

Противное лиловое заискивание.

— И на том спасибо, что согласны.

— Согласная я, со всем согласная. Значит, забирать можно?

— Высохнет и заберете.

— А он не испортится, оттого что высохнет? Я вот апельсины купила — так ведь не съешь их сразу, да мы и не очень, больше гостям да Роберту. Хоть и в холодильнике, а полежали, высохли да так сморщились, что стали с мандарин. И кожу не содрать, только с мясом.

— Думаете, и изображение ваше усохнет? Нет-нет. А потом, через год, может быть, покрою вас лаком. И тогда будете всегда блестящая и новенькая.

— А это не вредно? Вон, говорят, волосам лак вредный.

— Зато картинам — полезный. Он для них… э-э… ну как питательный крем для лица. Знаете: женьшеневый, спермацетовый.

— Ну если как крем… А у вас лак хороший? Кремы я только импортные беру. Даже французские попадаются!

— Хороший лак, не сомневайтесь. Где-то у меня испанский был. Или исландский.

— Тогда покрывайте. Можно погуще.

Реброва уходила, недоверчиво вглядываясь: наверное, все же боялась, что ее портрет начнет каким-нибудь непостижимым образом портиться.

Андрей думал, что после ее ухода он сразу начнет новую работу — ведь столько напридумывал вчера! Одна идея ленинградских свободных фантазий чего стоит! Но оказалось, что изнеможение после яростной работы над портретом за ночь не прошло. Напридумывать-то легко, а для работы нужны силы. Так ничего и не смог.

Зато вспомнил, зачем ему понадобилась стремянка: он же когда-то хотел заделать темперой трещину на площадке пятого этажа! И совсем было забыл, да вот вспомнил. Спускаясь вниз, он в который раз осмотрел ее. Края разошлись, и трещина зияла. Но странно: хотел он вызвать прежнее свое чувство — и не смог. Трещина на стене больше не казалась ему воплощением всемирной трещины. Он сделал так мало: заделал трещины всего лишь в двух людях, но и этого оказалось достаточно, чтобы глобальные, но слишком общие рассуждения потеряли остроту. Нужно работать, делать дело — и остывает страсть к резонерству.

Три дня он отходил — просто восхитительно бездельничал, как выздоравливающий, радующийся возвращающимся телесным способностям. Валялся на диване, смотрел все подряд по телевизору, читал.

Между прочим, прочитал статью в «Литературке» и там же вопросы для самообследования вроде: «Думаете ли вы во время отдыха о своей работе?» — из чего узнал, что он — работоман. Автор утверждал, что это плохо, что это чуть ли не болезнь, что нельзя слишком уходить в работу, что многие разучились отдыхать, радоваться жизни — ну и все такое. Андрей никогда об этом не задумывался, а вот после статьи примерил к себе: и точно, хорошо отдыхать он не умеет, радоваться жизни вне работы — тоже. Вот только он не был согласен, что это плохо. Как у Маяковского: «Я поэт, этим и интересен». Вот и Андрей интересен только тем, что художник, и не только другим, но даже и самому себе. Все впечатления жизни радуют только потому, что могут перенестись на холст. Чудо природы? На холст! Женская красота? На холст! Страшно сказать вслух, но писать женскую натуру — куда большее удовольствие, чем целоваться с натурщицей.

Парадокс в том, что эти мысли пришли как раз во время редкого для Андрея безделья. Алла даже забеспокоилась:

— Что с тобой, Андрюфка? Ты не заболел?

Алла, конечно, беспокоилась искренне: вдруг и правда заболел? Но проскальзывало и удовлетворение: наконец-то муж не работает, не парит в возвышенных творческих сферах — запойная его работа ей всегда как бы молчаливый упрек.

Андрей не успел ей ответить: по случаю воскресенья явилась теща Анна Филипповна, привела Ваньку в гости к родителям.

— Вот вдруг улегся, — не то пожаловалась, не то похвасталась Алла.

— Значит, природа требует, — ничуть не удивилась Анна Филипповна. Она уже начала приобщаться к тому приятию жизни, выражающемуся в торжественном произнесении поколениями проверенных афоризмов, которое принято называть старческой мудростью. — Природа всегда знает, чего человеку нужно. А я еще помню Матвея Егоровича, Пашиного отца. (Павел Матвеевич — тесть.) Он если не то что заболеть, а не в себе, велел всегда кровь отворять. Когда-то цирюльники при банях занимались, от них и научился. Отворят ему кровь, натечет миска — черная аж, а не красная, как ей положено, и дымится. Она и есть дурная кровь — черная. А Паша отворять не отворяет, боится, а пиявки за уши любит.

Андрей поскорей вскочил от таких разговоров.

Ванька как пришел, сразу уселся разглядывать толстенный альбом «Подмосковные дворцы-усадьбы», подаренный когда-то Алле ко дню рождения. Дарил какой-то давний воздыхатель, о чем она любила помянуть в тщетной надежде расшевелить ревность мужа, — Андрей только улыбался и хвалил качество цветных снимков.

Сын поднял голову и спросил чистейшим дискантом:

— Это классицизм, да, папа?

Может быть, оттого, что жил Ванька почти с самого рождения не с ними, но не испытывал Андрей к нему тысячу раз описанных и прославленных родительских чувств. Каждый раз приходилось убеждать себя: это родной сын, его нужно любить — и вроде удавалось такое самовнушение, и начинало казаться, что любит… А еще мешала родительским чувствам до нереальности фольклорная внешность юного Ивана Андреевича. Вот сегодня привела теща: русская рубашка с вышитыми петухами и круглым воротом, да подпоясана красным, лаковым ремешком, да сапожки тоже красные — в августе при двадцати градусах! И глаза-то синие-пресиние, и волосики того почти белого цвета в серебро, который теща умиленно называет льняным! Лубочная картинка, а не пацан! Не на улицу ему, а на эстраду — с детской группой Северного хора. Ну, он не виноват, положим, — чего он понимает в семь лет? (Это тесть Павел Матвеевич сейчас ударился в сермягу: и видом стал, как оперный Сусанин, и пишет все каких-то старцев. Сейчас у него в мастерской полотно к куликовской годовщине, так Сергия Радонежского он написал с себя, при Сергии изобразил в виде какого-то послушника Ваньку, да еще уговаривал Андрея, несмотря на неприличную для князя худобу, позировать для Дмитрия — еле отбоярился. Стыдуха!) Но нет, все понимает Иван Андреевич, прекрасно понимает — идет и знает, что на него оглядываются да умиляются. А провести мимо «Астории» — сразу налипнут иностранцы с фотоаппаратами. Еще как понимает!

— Так это классицизм, папа?

— Да-да, конечно.

— Не можешь сразу ответить, когда ребенок спрашивает. И ведь не видел неделю! Отец называется, — сказала Алла.

А она мать называется: отдала с рождения. Можно было сказать, но Андрей промолчал.

Анна Филипповна заторопилась похвастаться, ну и отчасти чтобы сгладить неловкость:

— Он сейчас добрался до «Всемирной истории искусств». У Паши на самой верхней полке, так он подставляет стул и сам достает. И все схватывает! Спросите у него годы жизни кого хотите. Ванечка, когда родился Микеланджело?

— Шестого марта тысяча четыреста семьдесят пятого года, — не отрываясь от альбома, как нечто само собой разумеющееся сообщил Ванька.

— Не могу проверить, потому что не помню, — развел руками Андрей.

— А чего тут проверять, — удивился Ванька. — Все точно… Папа, в Царицыне от Баженова ничего не сохранилось, да?

Нет, он вовсе не хотел посадить отца в галошу, он искренне интересовался.

— Пойдем-ка, Ванька, лучше гулять.

Если начнет расспрашивать про ленинградскую архитектуру, тут-то хоть Андрей не осрамится.

— Он уже нагулялся, — сообщила Анна Филипповна. — Мы от самого дома до вас пешком. Мне тоже моцион полезен. Говорят, нужно не меньше десяти тысяч шагов в день.

— Ничего, если он сделает пятнадцать. Только вот что: как бы он не запачкал эту роскошную рубашку. Куник, дай ему какую-нибудь ковбойку.

— Откуда я возьму?

— Что же, у нас и одежды никакой для ребенка нет? Действительно, в гости пришел. К дальним родственникам!

— Есть у вас, Аллочка, есть, — заторопилась примиряющая теща. — Я когда-то приносила. Помнишь, ездили в Павловск, и на случай дождя — переодеть.

— Ах да, — неохотно вспомнила Алла. — Где-то есть.

После четверти часа поисков (ну, может, и пяти минут на самом деле, но для Андрея как четверть часа, если не дольше) нашлась розовая рубашка — ну хоть без петухов. Ванька переоделся покорно, но без энтузиазма.

— Куда пойдем? — преувеличенно бодро спросил Андрей, беря сына за руку.

— Куда хочешь, — с обидным равнодушием ответил сын.

Они молча пошли по тротуару.

— Пойдем лучше у воды, — сказал метров через двести Ванька.

Здесь вдоль решетки канала для пешеходов оставлена совсем узкая дорожка, и идти держась за руки нельзя. Сын шел впереди, Андрей следом. Он смотрел на воду, на которой попадались уже первые желтые листья, и начал забывать, что идет не один.

— Папа, это плесень, да?

— Где? — Андрей не сразу понял.

— Да вот!

По воде плавали плети водорослей. Андрею сделалось грустно: это так хорошо — плети водорослей на сонной воде, а для Ваньки — плесень.

Но Андрей тут же укорил себя за нелюбовь к сыну и спросил заботливо, как только мог:

— Ты не устаешь много читать?

— Нет, я делаю упражнения для глаз.

О чем еще разговаривать с сыном? И снова в приливе искусственно возбужденной родительской любви:

— А без нас не скучаешь?

— Мне некогда скучать: я ведь с сентября пойду сразу в четвертый класс. Меня директор проэкзаменовал и разрешил. Но надо кое-что дочитать по программе.

— А что с большими ребятами вместе — ничего?

— Там не сидят на уроках. Это экспериментальная школа педагогических наук. Каждый консультируется у учителей и сдает зачеты. Все учатся в своей скорости, и слабые не тормозят сильных.

Да, теща что-то говорила. Но не так четко, как сейчас все объяснил Ванька.

Надо было бы гордиться сыном. Но Андрей гордился не слишком: пока виден только феномен памяти. Лучше бы Ванька какую-нибудь небывалую музыку наигрывал или рисовал что-нибудь необыкновенное, а то даты жизни Микеланджело выдает, как машина.

Они свернули с канала и вышли на Сенную. Тут Андрей сделал еще одну попытку сближения, довольно подхалимскую, надо признать:

— Мороженого хочешь?

— Нет, мне доктор сказал, что нельзя: у меня слабые гланды.

Так и погуляли.

Ну а на другой день Андрей наконец ощутил в себе обычные силы, снова смог работать — и все остальное потеряло значение.

3

Выставка Андрея Державина в Летнем саду имела скромный, но прочный успех — без давки, свободно проходило в день человек по триста, и записи в книге делались самые доброжелательные. Провисев месяц, она должна была уже закрываться, но в предпоследний день произошел «посетительский взрыв», как выразился потом Витька Зимин.

Андрей с утра ничего и не знал — около двенадцати ему позвонили из сада.

— Товарищ Державин? Тут из-за вашей выставки что-то ненормальное! Такая толпа, что мешает гуляющим! И плановые экскурсанты, которые во дворце Петра, начинают сомневаться, говорят: «Почему вы нас ведете туда, где пусто, а не туда, где народ?» Приезжайте скорей!

— А что я могу сделать?

— Ну не знаю. Но так же тоже нельзя: устроили очередь чуть не до ворот. Мы когда на вас соглашались, думали, будет нормальная спокойная выставка.

— Может, потому что суббота?

— Ну и что, что суббота? Уже бывали и субботы, и воскресенья — и никакого беспорядка. Вы уж, пожалуйста, приезжайте!

Андрей повесил трубку. Из последней реплики он заключил, что очередь за коврами звонившая дама считала бы правомерной и, возможно, присоединилась бы к ней сама.

Андрей, конечно, пошел. Не для того, чтобы наводить порядок, а чтобы посмотреть на людей, которые, если верить звонку, выстроились в многочасовую очередь, чтобы увидеть его работы! Алле ничего не сказал: вдруг просто розыгрыш? Будет, тогда много лет поминать да смеяться. Но сам поверил свято: для того он и работает, чтобы людям необходимо было видеть его работы. Именно необходимо!

И действительно, по боковой аллее вдоль Фонтанки тянулась толстая очередь, скорее нечто среднее между очередью и толпой. Андрей, естественно, сразу возгордился, и раздражение, которое вызвала своими репликами звонившая из сада дама, прошло: на самом деле эта черная очередь-толпа — а она все же была черной, хотя достаточно было в нее вкраплено и красных пальто, и зеленых, — выглядела в саду явно инородной. Желтеющий осенний сад с мокрыми после ночного дождя дорожками, которые не успело высушить сентябрьское солнце, располагал к тихим уединенным прогулкам, а тут эта очередь, слишком устремленная к своей цели, чтобы замечать прозрачность воздуха, графичность кленовых листьев на дорожке. Сам сад был роскошной картиной в стиле Пуссена — объемной, заключенной в раму четырьмя реками, — и он ревновал к тем, другим, маленьким картинам, которые он гостеприимно принял, надеясь на их скромное поведение, а они, расположившись и освоившись, нахально завладели законно принадлежащим ему людским вниманием.

С обычным смешанным родительским чувством — и смущаясь за свои работы, и гордясь ими, хотя обстоятельства больше располагали к гордости, — Андрей подошел к окончанию очереди, где клубилась небольшая толпа и невозможно было угадать, кто последний. Пока Андрей раздумывал, заговорить ли первым или молча пристать к очереди и прислушаться к разговорам, подошли две женщины, закутанные в шали, от которых их и без того слишком полные фигуры казались вовсе бесформенными.

— За чем стоите? — спросила одна, обращаясь ко всем близстоящим сразу.

— За копченой колбасой, — с чувством превосходства ответил молодой человек с мефистофельской бородкой и, довольный собой, оглянулся на стоящих рядом. Андрея чуть не обожгло полыхнувшим вслед за этими словами малиновым языком тщеславия.

И сделалось неприятно, даже стыдно, что вот такой неумный молодой человек очень хочет смотреть его работы, и если вся очередь состоит из таких, как он, то гордиться Андрею вовсе нечем.

— Какой образованный! — сказала женщина в шали. — Уж такие мы темные, что не знаем, где колбасу дают. К нему как к человеку…

— Эта очередь на художественную выставку. Смотреть картины, — излишне стараясь быть вежливой, а потому тоже снисходительно объяснила стоявшая рядом с козлобородым молодым человеком девушка.

Женщины в шалях молча отошли.

— Смотреть картины им неинтересно, — довольно громко сказал козлобородый молодой человек.

— Вечно ты, Вадик, набиваешься! — со сварливым восхищением сказала девушка. — Ну зачем с такими связываться?

— Им и правда смотреть картины неинтересно. Не затем они приехали в наш великий город.

Андрей хотел было представиться и объяснить, что предпочел бы этих двух зрительниц целой очереди таких козлобородых, но сдержался: если раскрыть инкогнито, то не узнаешь истинных причин столь внезапной популярности (эпидемической популярности, нашелся эпитет). А быть узнанным он не опасался: свои братья художники, конечно, в очереди не стоят.

Единственно, чем Андрей выразил свою неприязнь к козлобородому Вадику, обратился с вопросом не к нему, излучавшему агрессивную общительность, а к стоявшему рядом средних лет мужчине с нездоровыми отеками под глазами.

— Простите, пожалуйста, здесь все на выставку Державина?

— Да.

Мужчина не был склонен к многословию.

— Но еще вчера можно было зайти свободно. Почему сегодня такая сенсация?

Мужчине явно были неприятны назойливые расспросы:

— Не знаю. Говорят, интересный художник.

Зато охотно встрял мефистофель-Вадик:

— И что же, вчера вы воспользовались случаем, когда можно было зайти свободно?

— Воспользовался.

— Тогда вам повезло. И что же там?

— Полярные пейзажи: льды, острова, северные сияния.

— Ну это внешнее описание, литература. А вы ощутили воздействие?

— Какое воздействие? — Андрей искренне не понял.

— Тогда вы напрасно потратили время, могли и не заходить, хоть и свободно. Суть в том, чтобы ощутить воздействие. Подвергнуться, так сказать, от картин облучению.

— Не понимаю. То есть всякое искусство, конечно, воздействует…

— Нет, тут настоящее воздействие: вроде гипноза или телепатии — только мощнее. Ну есть же люди, которые обладают особой силой. Исходит из пальцев чаще всего, ну и из глаз. А тут через картины.

Значит, поползли слухи от Ребровых. По принципу испорченного телефона, но поползли. То есть помчались, а не поползли! Андрею не захотелось расспрашивать подробнее, как козлобородый Вадик и все остальные представляют себе механизм воздействия, а то такого наслушаешься! (Бедняга этот отечный мужик — неужели пришел исцеляться?!) Андрей повернулся и отошел. Вдогонку донесся комментарий:

— Имеют уши да не слышат, имеют глаза да не видят.

Ну вот и слава. Всякий художник хочет, чтобы его работы знали — нет, больше: чтобы видеть его работы стало потребностью, первой потребностью, как хлеб и вода! — а значит, всякий художник стремится к славе. И разумеется, Андрей был счастлив при зрелище этой громадной очереди на свою выставку; потому что всякое скопление людей обладает особым свойством: при взгляде на него как бы отвлекаешься от мысли о составляющих его отдельных людях; и пусть Андрею был неприятен мефистофель-Вадик — соединившись чуть не в тысячную очередь, такие вадики символизировали признание и потому радовали, радовали несмотря ни на что, а мелькнувшая в приступе раздражения мысль, что променял бы всю эту очередь на тех двух женщин в шалях, — она мелькнула и канула… Да и не из одних вадиков очередь, не может быть из одних! И все же был в этой внезапно обретенной славе и оттенок тревожащий: смутное пока предчувствие, что отныне он, Андрей Державин, не только себе принадлежит, но и этой очереди… Если не только себе — ладно, а что если не столько себе?!.

Андрей вышел на Неву и пошел по набережной. У Эрмитажа тоже стояла очередь, но куда меньше, чем у Кофейного домика. Ну что ж, так и должно быть: новое обязано быть интереснее, потому что кому нужно новое, если оно хуже старого? Андрей вспомнил терзания Витькиного приятеля, того реставратора — Паши… нет, Никиты Панича. Да, это как болезнь. Только телесную болезнь есть шансы вылечить, а такую?

Около Адмиралтейства Андрей остановился, удрученный, как всегда, унылым рядом домов, заполняющих пространство между двумя боковыми крыльями, которые как тянущиеся к реке руки. И тут же понял: вот она, главная картина его «Ленинградских фантазий». Она сразу раскроет зрителю прием, введет его в предлагаемый условный мир. Убрать эту бездарную застройку, освободить Адмиралтейство, развернуть его вдоль Невы! Писать с точки на том берегу, причем лучше сверху — с башни Кунсткамеры, — и зазвучит торжествующая музыка грандиозного фасада!

Сейчас же начать, немедленно! Андрей заспешил домой, равнодушно проходя мимо Медного всадника, мимо Сената и Синода, мимо Исаакия — он видел только раскрывшееся Адмиралтейство и был слеп для других красот. А очередь в Летнем саду как-то сама собой почти забылась, то есть, вернее, отошла на периферию сознания как нечто малозначащее: ведь это была очередь ко вчерашним работам, а весь интерес жизни сосредоточился в завтрашних. Поэтому даже не пришло в голову рассказать о событии — или происшествии? — в Летнем саду Алле, и когда она спросила с упреком, но и не без замаскированного злорадства (он зашел в квартиру оставить плащ):

— Чего это ты разгуливаешь, а не работаешь? — Андрей стал ей с жаром объяснять, как видит раскрытое Адмиралтейство, и что освещение нужно обязательно утреннее, только-только восход, чтобы пустить по Неве белую «Ракету», а она — от лучей солнца — розовая…

И скучно было услышать в ответ сугубо практичное:

— Думаешь, выставкому понравится? Скажут, что не реализм.

Андрей не смог ничего сказать на это — махнул рукой и убежал наверх, в мастерскую.

Ну а очередь о себе напомнила в тот же вечер. Зашел Витька Зимин.

— Старик! Про тебя ходят легенды! Слепые от тебя прозревают, а немые вопиют! Два портрета в день и за каждый по тысяче! И то по большому блату. Короче, я к тебе, как Паниковский к Корейко: «Дай миллион! Дай миллион!»

— Уже и немые вопиют?

Хотел ответить насмешливо, а прозвучало скорей сердито.

Начать с того, что Андрей не любил этого дурацкого обращения: «Старик!» А еще хуже то, что он ясно видел: Витька, хоть и паясничает, все же и верит отчасти в эти тысячные гонорары — и восхищают его прежде всего именно гонорары, а не удивительные свойства портретов. Действительные эти свойства или мнимые, Витька не знал, конечно, но мог начать с того, чтобы поинтересоваться — в этом же суть, а не в гонорарах. И впервые Андрей беспощадно разглядел в друге то, чего не замечал раньше, то есть если и замечал что-то невольно, то старался отстранять от себя, не определять четко: что Витька суетлив, пишет часто не от внутренней потребности, а от моды — потому и мазок слишком широк, и рисунок нарочито коряв; и не просто любит деньги (презирать деньги — ханжество, да и сами деньги ни в чем не виноваты, виноваты всегда бывают люди, в чьих руках деньги), но часто делает за деньги работу, которой сам стыдится, что всегда определялось словом продажность; и романы его не от бурного темперамента, но из тщеславного желания прослыть дон-жуаном… Видел Андрей и то, что к нему-то Витька относится с самой искренней дружбой — но уравновешивало ли это все остальное?

— Вопиют, старик, вопиют! Слушай, если ты это для рекламы пустил, то гениальный ход! Пока разберутся, успеешь намолотить!

С чувством двойного превосходства Андрей посмотрел на приятеля: и оттого, что на самом деле обладал способностью наделять портреты странной силой (поскольку он не имел ни малейшего понятия о природе этой своей способности и, кажется, ничего не сделал для того, чтобы ее в себе развить, самым правильным было бы обозначать ее словом дар), и оттого, что решительно не мог даже вообразить шарлатанский трюк с рекламой. Нужно особое устройство мозгов, чтобы такое придумать, но лучше не иметь такого устройства.

— А хочешь, тебя напишу? Сам и испытаешь.

— Ну, у меня и денег таких нет.

— Что ты! Какие деньги с друга.

— Брось, кому голову морочишь. Написать-то напишешь, но насчет этих свойств…

— Я же ничего не утверждаю про свойства. Говорю: испытаешь сам.

— Правда, сейчас и наука интересуется. Академики. Фотографии видал: руки, и вокруг как сияние?

Алла только глаза переводила в изумлении: с мужа, на Витьку, с Витьки на мужа. Наконец не выдержала:

— Что вы какую-то ересь несете? «Реклама», «свойства»!

— Алена! Ты-то почему не в соболях? Почему передник не из парчи и бархата? Во жмот: все в кубышку, ничего родной жене! Да еще и скрывает. Небось трех любовниц завел!

Все так шутят: про вино и женщин. Но все равно Андрею было неприятно. И скучно от этого крупноблочного остроумия.

— Жена всегда узнает последней.

Алла с удовольствием подыгрывала Витьке. Как говорят актеры, подавала реплики. Женщины вообще всегда подыгрывают таким вот шумным острякам — они, как дети и дикари, любят все блестящее и цветное: хоть стеклянные бусы, хоть пустые слова.

Хотя и Алла права по-своему, если обиделась: давно нужно было ей рассказать. И с радостью рассказал бы, если бы не боялся услышать в ответ что-нибудь вроде: «И ты поверил этим Ребровым? Они скорей всего просто не в себе. А счастливые номера от «Спортлото» твои портреты не нашептывают? Нет, но самое интересное, что ты охотно поверил! А шаманов у тебя в роду не было?» Очень бы даже могла.

И сейчас, когда уж и деваться некуда, очень трудно ему было все рассказать Алле. Тем более при Витьке. Да если бы и без Витьки… Одно дело — знать про себя, и совсем другое — рассказать четкими словами. В молчаливом знании все возможно, а в произнесенных словах — сразу полная невероятность… Но что за жена, говоря с которой нужно тщательно обдумывать каждое слово, будто выступаешь на дипломатическом обеде! А расслабишься — и сразу получишь удар в незащищенное место. Как тогда, по поводу дурацкой статьи Д. Вашенцовой.

А что если… Ведь существует идеальный образ Аллы. Тот образ, который виделся Андрею, когда он собирался жениться, и ясно помнится до сих пор. Прекрасный в самом полном смысле слова! Так что, если написать портрет Аллы?!.

Мысль была захватывающая, и Андрей совершенно забыл, что собрался рассказать Алле о самих портретах и о слухах вокруг портретов.

— Эй, Андрюфка, ты что?! Смотрит куда-то за горизонт, ничего не видит! С тобой не припадок?

— Просто задумался, извини.

— Чудачества гения, — объяснил Витька Зимин. — Не обращай внимания, Алена.

— Ну так что за такие свойства?

— Не знаю. Говорят, что модели постепенно становятся похожими на портреты, которые с них написаны.

— Это значит, что вначале они не похожи! Слушай, это же выход, — радовался Витька, — сходства не поймал — виноват теперь не художник. Пусть модель поднапряжется и постарается стать похожей!

— Подожди ты, — Алла вычурным актерским движением поднесла пальцы к вискам, — подожди, не шуми, я хочу понять. «Говорят»! Кто говорит?

— Они сами и говорят. Модели. Помнишь, мне Витька одного сосватал? С него и началось.

— Значит, все-таки без Витьки никуда! Но ты устроился, старик. По принципу: Магомет не идет к горе, так сама гора топает к Магомету. Короче: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Перевод портретируемых на самообслуживание — новый прогрессивный метод.

— Обожди. И они в это поверили?

— Не только они, Алена, уже весь город верит. Один я еще пока сомневаюсь. Но колеблюсь. Ты лучше мне признайся, как другу дома: ложки от его взглядов не двигаются?

— Ложки так двигаются, что едва успеваю готовить. И вилки тоже.

Вот так. Не захотела по-настоящему понять. Конечно, Витька мешает со своим шумом, но все равно: не захотела. Если бы услышала, что где-то на Камчатке один неграмотный самородок… или в джунглях Индии — тогда бы и разговоров, и интереса! А раз здесь, рядом, раз собственный муж — не захотела.

Пора было как-то оборвать этот нелепый разговор.

— Ну, я пошел.

Алла сразу обиделась. Она всегда обижалась, когда Андрей уходил вот так, внезапно, ее не предупредив: она считала, что должна знать все его планы заранее, «быть в курсе его жизни», как она говорила.

— Куда это ты?

Надо было соврать без заминки, чтобы получилось правдоподобно. А Андрей не очень умел сразу, без подготовки, врать.

— Да так, дело одно.

Он уже злился и на то, что она расспрашивает, точно не свободен идти куда захочет, и на то, что не умеет врать легко и элегантно.

— Пусть идет! — закричал Витька. — Останемся в тет-а-тете, Алешенька!

— А что толку? Мой муженек с кем хочешь меня оставляет, так что и не интересно.

Это точно: Андрей так же органически не понимал, что такое ревность, как дальтоник не понимает разницы между красным и зеленым. Впрочем, Андрей не считал это недостатком, зато Алла считала.

Сбежал Андрей от неприятного разговора. Сам так думал. Но уже на лестнице понял, что истинной причиной было нетерпение: работать нужно, а не болтать! И он пошел наверх, в мастерскую.

Трещина за то время, что он не обращал на нее внимания, словно бы зачахла: облупились края, какие-то жуки в ней завелись или тараканы — ей тоже скучно быть в небрежении. Ну и бог с ней — нет времени на праздные фантазии.

Он отпер дверь мастерской, шагнул в темноту, нащупал пробки — и с глубоким удовлетворением почувствовал себя дома, как никогда не чувствовал себя в квартире двумя этажами ниже. Его картины глядели на него со стен, они были продолжением его самого, так что получалось — он сам себя окружал: наверное, так же относится моллюск к своей раковине, если он способен что-нибудь ощущать. И, может быть, впервые в жизни Андрей отчетливо понял, до чего же он счастливый человек: у него есть своя мастерская, продолжение его самого, у него есть работа, которая хорошо получается, и делает он только то, к чему его влечет властная внутренняя потребность, за всю жизнь он не сделал ни одного мазка не по убеждению — что же еще человеку надо?! Все остальное — пустяки.

Чтобы писать Аллу, ему не нужно было усаживать ее перед собой. Он видел ее абсолютно отчетливо: до каждой родинки, до каждой ресницы, до тени от каждой ресницы — и видел сразу в двух образах, в двух воплощениях: теперешнюю, со всеми разочарованиями в себе, в нем, в самой возможности счастья; и ту, идеальную, которая мерещилась ему в первые месяцы знакомства, да не только мерещившуюся, но и существовавшую: в первой страсти, в первых выставках, полную ожиданий и надежд.

Странно, что он был совершенно уверен в своем даре, а ведь доказательство у него было только одно: перерождение, случившееся с Ребровым. Или лучше сказать: возрождение Реброва. Повторился ли эффект с женой Реброва, Андрей еще не знал, но почему-то не сомневался, что повторился. И если он приступал к портрету Ребровой, боясь, что внезапно обнаружившийся в нем дар так же внезапно исчезнет, то сейчас он не то чтобы верил, нет — твердо знал, что дар этот останется в нем навсегда. Дар стирания случайных черт.

Но работалось все-таки трудно. Словно сам холст сопротивлялся, тормозил движение кисти. Но трудность только увеличивала азарт, ибо доставляла радость преодоления: такую же радость переживает стайер, терпящий на дистанции боль, когда кажется, что вдыхаешь раскаленный воздух, сжигающий легкие, — боль и радость от боли, радость победы над собственной слабостью, радость от сознания, что немногие могут перенести то же, и вдвойне оттого, что ты обгоняешь этих немногих и приходишь первым. Если бы работалось легко, не было бы и радости от работы. Но самый холст, кажется, сегодня сопротивлялся, доставляя Андрею счастье изнеможения.

Где-то около полуночи он остановился. Всю руку опять немного покалывало. Мельчайшие пузырьки ударяли в стенки сосудов острее, чем в прошлый раз, и оттого отчетливее была иллюзия, что в руке течет откупоренное ледяное шампанское.

— Ну и где ты пропадал? — встретила Алла.

Не ложилась. Ждала.

Врать не хотелось. И не умелось.

— Работал.

— Какой труженик! Укор всем нам, бездельникам.

Неужели ждала, чтобы сказать эти мелкие слова?! Нужно было бы ответить веселой глупостью в стиле Витьки Зимина, но Андрей не сумел.

— Почему укор? Если бы ты не спросила, я бы и не сказал ничего про работу. Ну, считай, что пил в подворотне, — так тебе приятнее?

— Потому укор, что ты сделал из работы свою привилегию! Ты избранник, ты творишь для вечности, а мы все никчемные бездельники!

— Никогда я такого не говорил!

— Еще бы говорил! Но ты всем своим видом демонстрируешь.

«Ничего, — думал Андрей, — только бы продержаться! Еще немного продержаться! А там будет готов портрет. И сотрутся случайные черты».

А пока сказал:

— Но это же хорошо, если у меня такой красноречивый вид! Напиши меня и назови: «Зазнавшийся» или «Домашний тиран»!

— Да ну тебя. — Алла не хотела, а улыбнулась. — Господи, ну о чем мы? Давай есть пирог!

— Пирог?

— Ну да! Весь вечер пекла, как дура, после, когда Витька ушел. Мне же позвонил папа, рассказал про Летний сад. Он поздравляет, а я ничего не понимаю. Это же свинство, Андрофей, ничего не рассказать!

— Свинство, — подтвердил он радостно.

— Я стою, ушами хлопаю. Ну тогда он рассказал. Ты-то понимаешь, что это значит?! Ты теперь!.. Ты теперь!..

— Да уж я теперь!.. Ну давай есть пирог, Кунья.

— Вот и наговорила. Такое случилось, а он молчит! Надо было не говорить, а ногтями по носу! Вот так!.. Вот так!..

И они стали почти такими же, как в первые свои месяцы.

А на другой день с утра у двери мастерской позвонила женщина, будто сошедшая с портрета Ребровой.

Андрей ничуть не удивился. Он же знал, что так и будет.

— Здравствуйте. Вы меня узнаете?

— Конечно. Заходите.

У нее и движения стали свободнее, естественнее — будто в молодости занималась гимнастикой.

— Ой, доктор, такое вам спасибо!

— Да не доктор же я!

— Конечно, но все равно. Раз вылечили. Камни-то у меня совсем прошли!

Все начинают с камней или гастритов!

— Рад за вас. Ну а вообще-то, живете как?

— И вообще все по-хорошему. Да ведь, когда здоровье хорошее, тогда и вокруг все хорошим кажется.

Тоже объяснение.

— А муж ваш как?

— Ой, прямо зазнался. Такой стал! Читали, может, в газете про одного механика, который дома музей устроил? Там у него граммофоны, пишущие машинки старые. И называется: «Квартира петербургского мастерового». И мой решил туда же. Первый аппарат, которым в кино звук записывали, уже исправил, а теперь отыскал где-то довоенный телевизор. Говорит: «Устрою квартиру первого радиолюбителя, тоже и про меня в газетах напишут!» До того ему хочется в газеты! Какие-то старые полярники к нему ходят, бывшие летчики — такой все народ!

— Значит, хорошо все. Привет ему передавайте.

— Ой, он уж вам так кланялся! Если что нужно починить — приемник, телевизор, — хоть ночью будите!

— Ладно, учту, спасибо.

— А у меня к вам опять просьба, доктор.

— Да не доктор же я!

— Я понимаю. Но раз помогаете. Сестра у меня двоюродная — так страдает! Сорока еще нет, а боли в сердце — ни шагу без валидола! Она как узнала — надежда у нее в жизни появилась. А то ведь где ни лечилась…

Узнала, надежда появилась… Жалко, конечно, женщину. Но сколько их на свете — страждущих! Да в одном Ленинграде. И если хотя бы те, что стояли в очереди в Летнем саду, узнают адрес мастерской, — жутко вообразить! Нет-нет, он не доктор! Ни в коем случае не разрешать называть себя доктором!

— Я сейчас пишу один портрет. А сразу два не могу. Так что не знаю. Может быть, если смогу. Я сам дам вам знать. Только огромная просьба: никому больше не рассказывайте и адрес мой не говорите.

— Я понимаю, доктор, конечно.

— Да перестаньте! Поймите, я художник и больше ничего!

— Раз художник, то уже не ничего. Но я понимаю. Я бы и не хотела говорить, так ведь и не скроешь: знакомые смотрят на нас с мужем, видят, спрашивают.

— Скажите, на курорте были.

— Таких курортов не бывает. Если бы такой боржом или нарзан, чтобы попить — и вот так, как с нами, то знаете, что бы стало?

— Вот я и боюсь, чтобы здесь такого не было.

— Я понимаю. Так, значит, сестре надеяться?

— Конечно, пусть надеется. Вот освобожусь, отдохну немного.

Реброва уже совсем было вышла, но приостановилась в дверях.

— Эх, доктор…

— Да не доктор!

— Эх, художественный вы доктор! Раньше бы меня срисовали! Я бы, может, в кино!.. Или отхватила бы себе — не моему Реброву чета… Хотя, может, и сейчас… Нет, поздно, наверное.

И пошла, излучая благодарности, словно закутанная в серебристый плащ. Но серебристое поле вдруг вспарывали алые молнии — следы внезапных страстей… Андрей подумал, что эффекты от его портретов все же не так однозначны, как ему показалось, и что вылечивать колиты и камни легче, чем души, потому что души человеческие попадаются таких фантастических очертаний, что формы их и свойства ни в каком учебнике не опишешь… Да ладно, надо работать.

Андрей, поднимаясь в мастерскую, немного опасался: чего он вчера понаписал при вечернем свете? Но оказалось, не испортил: отношения взял верные, можно было продолжать. И опять он чувствовал то же сопротивление, опять так же трудно шла кисть, а когда наконец изнемог и прервался, опять появилось чувство, что в правой руке кровь газированная. И даже небывалая слабость в пальцах. Но зато портрет получался! Уже видно было, что получался! Хотя и двигался гораздо медленнее, чем предыдущие. Из-за сопротивления, надо понимать.

Андрей сидел перед портретом Аллы — расслабленный, в приятном изнеможении — и думал о том, сколько благодеяний он сможет сделать. Должен сделать! Вылеченные недуги — это всего лишь побочный продукт, главное — исправление характеров, духовное очищение. Ведь это вопрос вопросов — духовное очищение! Избавлять отдельных людей от жадности, от страха, от ненависти — это значит уменьшать общий уровень жадности, страха и ненависти во всем человечестве. Ну, один он может мало. Но если со временем удастся раскрыть секрет, научить других — и если возьмутся все художники, вообще все искусство, тогда постепенно сомкнется и зарастет прошедшая через мир трещина? Сомкнется ли, зарастет ли? По крайней мере, Андрей сейчас в это верил. «Я царь, я раб, я червь, я бог!»

А внизу, в квартире, суетилась необычайно воодушевленная Алла.

— А у нас гость! Вот, ты-то никогда не подаришь! — И она подняла, как спортивный кубок, обильный букет гладиолусов, уже водруженный в довольно-таки нелепую деревянную вазу — трофей тестя, добытый где-то под Холмогорами. Цветам было тесно, они мешали друг другу, приминали лепестки. Андрей такие букеты называл вениками.

В комнате сидел Никита Панич.

При появлении Андрея Панич вскочил, стал суетливо здороваться, одновременно правую руку протягивая, а левой доставая из кармана плоскую бутылку коньяка.

— Значит, каждому свое, — довольно-таки неприветливо оказал Андрей, — женщине цветы, мужчине коньяк.

— Да вы уж… Ну как же… Не с пустыми же руками…

Он весь был какой-то жалкий: мерцающий, бледно-зеленый. И пришел не просто вручить цветы и коньяк, не просто приятно провести время — пришел с целью, с просьбой. Деньги, что ли, занимать? Неужели и до него дошли легенды о невероятных заработках Андрея?

— Садитесь. — Андрей не знал, о чем говорить с гостем. Подумал и спросил с некоторой натугой: — Как ваша работа? Что-нибудь интересное реставрируете?

— У нас всегда интересное, — оказал Панич, но почему-то без воодушевления. — Сейчас идет мебель ив Юсуповского дворца, фарфоровый гарнитур — слыхали? Многие, кто видел, думают, что и правда весь из фарфора, сесть страшно, а он на самом деле внутри деревянный.

— Я не видел никогда, к сожалению.

Андрей и в самом деле почувствовал внезапное сожаление, хотя минуту назад не думал ни о каких дворцовых гарнитурах. А надо все увидеть, всему удивиться — хотя бы сначала здесь, в Ленинграде.

— Увидите. Вот закончим, — все так же вяло пообещал Панич.

Больше Андрей не знал, о чем спрашивать. Затянулась пауза. Зашла бы Алла. Но она творила на кухне гостевой вариант обеда. Как сказал однажды Витька Зимин: «Жратва в экспортном исполнении».

Видно было, что Панич собирается с силами: сейчас выскажет свою просьбу. И ведь не поверит, что никаких тысяч Андрей не загребает, подумает, что жадничает. Ну и пусть думает.

— Вы знаете, мне рассказал Зимин… Он-то сам не знает: верить или не верить? А я сразу!.. У меня идея — может, помните, я говорил, что не могу представить себе новый стиль. Это меня все время мучает: все только повторитель да имитатор — тень мастеров прошлого. И вдруг идея: что если не золотить, а под платину — представляете?! Сразу другое восприятие материала! И можно другие мотивы разрабатывать. Брезжит что-то географическое: очертания материков и одновременно силуэты каких-то животных — дельфина в океане или тигра на фоне треугольника Индии. Все пока только брезжит, но я чувствую, в платиновом стиле это будет возможно, не покажется смешным! Свое, а не повторение!.. Так вот у меня к вам огромная просьба: напишите мой портрет!

Вот так поворот! Просьба-то просьба, да совсем не та оказалась просьба!

— Я не понял связи с вашим замыслом. А гарнитур на самом деле может выйти оригинальным! Гарнитур-а́тлас, и на каждом кресле страна.

— Да-да! А связь прямая: я вам сейчас так рассказываю — почти уверенно, а на самом деле я не могу, не решаюсь взяться. Сам себя расхолаживаю, сам над собой смеюсь. Мне нужна вера в себя. Напишите мой портрет! Чтобы я решился, поверил себе! Всю жизнь такое мое мучение: а смогу ли? Куда мне! Другие получше меня не могут… Я вам, как на исповеди.

— И вы думаете, портрет…

— Да! Я как только услышал… Это же у меня тоже болезнь!

— А что если вам взять да начать работать? Резать то, что задумали? Начнет получаться, появится уверенность.

— Нет! Я уже пробовал. Нет, не могу. Не работа, а самоедство. Я вас очень прошу: для меня жизнь решается! Я понимаю, это большой труд. Я заплачу.

Ну вот — за один день вторая просьба. Начинается. И отказать Паничу еще труднее: не от камней в почках просит лечить. Но что делать, если завтра будет двадцать просьб?

— Прежде всего у меня к вам тоже просьба: никому больше обо всем этом не рассказывайте — о том, будто бы я могу… Ну, словом, обо всем этом. А по поводу вашего портрета — я постараюсь, но через некоторое время. Я сейчас уже работаю, да еще вперед обещал. А два сразу писать не могу. Так что только если вы согласитесь подождать.

— Ну конечно! Я понимаю!

— Тогда вы оставьте ваши координаты, и я вам сообщу сам.

От одного обещания человек тут же начал меняться: в мерцающем бледно-зеленом облике появились бодрые желтые проблески.

Заглянула Алла, переодетая, сияющая — так на нее действуют гости:

— Мужчины, вы готовы? Сейчас будем есть!

Еще четыре изнурительных и счастливых дня — и портрет Аллы был закончен. Алла его мечты сияла на холсте. Вытерпел. Преодолел. А кровь в руке колола мельчайшими пузырьками, да все заметнее слабость: Андрей нагнулся за выроненной кистью — и вдруг не смог удержать ее, пальцы разжались сами по себе, без приказа мозга, и кисть выпала, оставив на полу метку чистым красным краплаком. Снова нагнулся, попытался схватить — пальцы не сходились на тонкой ручке кисти. Пришлось поднимать левой рукой. Но и эта странность в первый момент показалась приятной: значит, выложился в работе до конца!

Только когда и ложку не смог удержать, немного испугался. Но и тут успокоил себя: пройдет, через день или два пройдет.

Алла ничего не заметила, потому что перед тем как взяться за ложку, он снес вниз только что законченный еще не просохший портрет и поставил прямо в кухне напротив окна. Так же левой рукой и снес.

Алла долго смотрела молча.

Потом сказала:

— Вот значит какая.

И снова смотрела.

Потом зашептала:

— Андрофей, ты… Ты и сам не представляешь… Это!.. Такого еще не было — никогда ни у кого!

Но когда шептала, смотрела не на Андрея, а на портрет. Так же когда-то не в силах был Нарцисс оторвать взгляд от своего отражения.

Андрей впервые видел действие своего портрета. Вот значит как: увидеть то, что в тебе заложено, — и устремиться к самому себе: вверх и вверх, как на Эверест в одиночку.

Алла смотрела. И на второй день. И на третий. С трудом отрывалась для повседневных дел — и спешила опять к портрету.

Потом попробовала бунтовать:

— Но я же не хочу! Это нечестно! Я не просила! Гипнотизирует, как удав, а я сижу и смотрю, как дура. Что я, приклеенная?! Это называется насилием!

Она сняла портрет со стены над кроватью, куда раньше сама и водрузила даже без помощи Андрея, поставила в шкаф — и весь день слонялась вокруг шкафа, приоткрывала дверцу, рылась без надобности в платьях. Потом, не выдержав, сама же вернула портрет на стену, на уже ставшее законным место.

— Он оказался сильнее. Но все равно нечестно! Хочешь удобную жену? Влюбленную рабыню?

Андрей и гордился могуществом портрета, и удивлялся, и даже пугался иногда. Но больше все-таки гордился. Может! Андрей Державин все может! Вот только правой рукой так и не удерживал даже ложки. И все покалывали пузырьки. Поэтому в мастерскую к себе он не поднимался: незачем.

И вдруг пришла испуганная Алла — она только что вышла за продуктами, но сразу же вернулась:

— Слушай, Андрофей, там толпа — человек сорок. Звонят, стучат. Говорят, сегодня должна быть запись на портретную очередь. Уже сами списки составляют. Хорошо что не знают квартиры!

— Значит, завтра будет четыреста.

Выручил Витька Зимин: разрешил пока пожить в его мастерской. Бегство совершилось под покровом ночи. Андрей нес в левой руке чемодан, Алла — двумя руками — свой портрет, тщательно завернутый. Внизу на подоконнике дремал дежурный из очереди со списком — так и продремал. Впрочем, он же не знал Андрея в лицо — к счастью.

Почему-то на канале были выключены фонари. Сквозь облака пробивалась луна. Все вокруг было, как тревожная декорация.

4

Странно, но Алла не замечала, что он уже неделю ест левой рукой. Наверное потому, что все силы и внимание уходили на общение с портретом. Она подолгу сидела перед ним, потом в явной досаде вскакивала, уходила. И уже начала меняться внешне. А еще: после долгого перерыва ушла из дома с этюдником.

При мастерской была кухня, так что устроились вполне сносно. Витька заходил редко: говорил, что сейчас не работается, что то и дело болеют его «говнюшечки» — не до того. Больше всего Андрею не хватало своих работ, глядящих на него со стен: без них он чувствовал себя уязвимым, как моллюск, с которого содрали раковину. А еще: хотелось почему-то полежать в прохладной ванне, но ванны при мастерской не было. Можно было пойти к Витьке — его дом в том же квартале, — но там шумное его семейство сразу заметило бы, что правая рука Андрея ни на что не годна, а он стыдился этого, как позорной болезни.

Когда прошло дней десять, а рука так и осталась расслабленной, Андрей решился пойти к врачу. Как все члены Союза художников, он был прикреплен к Максимилиановской поликлинике. Правда, оказалось, что нужно заранее брать номерки — чуть ли не за месяц вперед! — но он упросил девушку в регистратуре, объяснил, что для него правая рука — все равно что крыло для самолета, и она устроила его без номерка к невропатологу.

Невропатологом оказался очень бойкий старичок.

— Так-так-так, ну-ка, обе кисти рядом! Сами-то видите?

И Андрей увидел сам — непонятно, как не заметил раньше! — что правая кисть гораздо худее левой: ясно, как на анатомическом препарате, обрисовываются кости, а между ними провалы.

— Да, атрофийка у вас, молодой человек. Не обижайтесь, но симптом этот называется «обезьяньей лапой». И когда первый раз заметили слабость?.. Да, прогрессивочка у вас. Ну что ж, произведем, конечно, с вами соответствующие анализы, но я-то врач еще ископаемый, вроде мамонта, сохранился с доанализовой эры, я привык глазам своим верить и молоточку. Боюсь, что у вас боковой склероз.

— Склероз? Но у меня, доктор, память хорошая.

— Ай, все сейчас словами кидаются, которых не понимают: «Склероз, склероз!» Это обывательские разговоры. А я говорю серьезно, по-медицински, есть такая нозологическая единица: боковой амиелотрофический склероз. К памяти никакого отношения не имеет. Вот так. Боюсь, что так.

— Ну и что же?

— То, что вы человек мужественный, по-моему, а значит, должны знать о себе правду. «Ну и что же?» — он спрашивает! То, что настоящего излечения не ждите. А тем более так быстро у меня прогрессирует. У вас то есть! Видите, даже заговариваюсь с вами.

— Но, доктор, для меня правая рука…

— Это не довод, к сожалению. И вообще, вам сейчас не о работе думать. Полный отдых, курорт какой-нибудь радоновый — все-таки можно задержать.

— Только задержать? А сделать ничего нельзя?

— В нашем деле все бывает. Даже от бешенства описано самоизлечение, а уж на что считалось фатальным. Но — сами понимаете: чудеса бывают, но всерьез рассчитывать на них рискованно. Пытайтесь, все пробуйте! Теперь вон ходят слухи, что какой-то ваш коллега напишет портрет — и пациент полностью излечен сразу от всех болезней. Если верно хоть на один процент…

— Значит, вы советуете к нему?

— Хуже не будет. А как психотерапия — очень даже.

— Беда в том, что я и есть этот самый коллега. И началась после этих портретов.

— А-а… Так они, значит, существуют?.. Хм… Знаете, печально звучит, но в этом какая-то справедливость: в мире ничего не делается даром, закон сохранения. Сколько здоровья прибыло в них, столько убыло в вас… Прекратите, может быть, все постепенно и вернется — раз такая необычайная этиология. Если вы способны излучать свое здоровье, может быть, возможен для вас и обратный процесс: высасывать здоровье из окружающих? А? Понемножку, потихоньку! Да я уже сказал: полный отдых, курорт.

— Понятно… Ну спасибо, доктор.

— Так обождите, мы все-таки анализы сделаем для полноты обследования. Вот вам направления. И прошу ко мне в любое время. Без всяких этих бумажек.

Андрей прекрасно видел, что заинтересовал доктора как необычный случай, но это совсем не показалось обидным. Потому что этот доктор — хороший человек, и воздух вокруг него золотится.

Но этот хороший человек сказал между делом страшные слова, которыми захлопнул всякую надежду на выздоровление: «Возможен для вас и обратный процесс: высасывать здоровье из окружающих. Понемножку, потихоньку…» Жутко! И противно! Сделаться ласковым вампиром. Потому всякое улучшение — хоть временное — стало невозможным и постыдным. Ведь если он почувствует себя лучше, — сразу подозрение: «Насосался! У кого?» С сыном нельзя будет повидаться, от жены нужно бежать — при малейшем приливе сил.

Андрей сцепил руки и попробовал сжать правой кистью левую — нет, слабость прежняя…

Витькина мастерская была на Охте, Андрей не привык жить так далеко от центра, и раз уж выбрался сюда, решил зайти по соседству в Лавку Союза: там давали по списку голландские кисти. Зачем ему теперь? И все-таки пошел.

По дороге он думал, как сказать обо всем Алле. О том, что он теперь инвалид. Но что, к счастью, инвалидность его протянется недолго. Да-да, к счастью, Андрей не лицемерил перед собой: в существовании без возможности работать он не видел ни малейшего смысла. Совершенно искренне.

В застывшей Мойке отражалась осень. Вдруг захотелось спуститься к воде, бесшумно осторожно соскользнуть, чтобы не нарушить отражение, и поплыть в холодной, сонной сентябрьской воде. Собственная странная болезнь представилась в виде раскаленного очажка в спинном мозгу, где-то под самым затылком — и если остудить очажок в холодной ванне, то наступит исцеление. Без вампирства. Не у людей взять здоровье — у природы.

И все же купаться в Мойке Андрей не стал: понимал, что надежда на холод реки — жалкая иллюзия. Только бы зевак потешил. Вместо этого он вошел через черный ход в Союз. Перед дверью Лавки, как обычно, дежурили робкого вида молодые люди. Один, маленький, сутулый, да еще совершенно беловолосый — альбинос, остановил Андрея:

— Вы член Союза? Купите красок. Вот, по списку, если можно.

Андрей всегда стеснялся такого рода привилегий и потому, если мог, выполнял просьбы вроде этой, хотя и не всегда ему бывали симпатичны просители: попадались наглые, играющие в непризнанных гениев. Ну а маленький альбинос ему сразу понравился: в нем и внутренний свет был такой же — белый и неяркий.

— А кисти тебе нужны? Голландские.

— Конечно! Но разве вам самому… Там же список…

— Ладно, стой тут.

В низком и тесном помещении Лавки, к тому же заставленном рулонами холста, томилась небольшая очередь. Почти все лица незнакомые — и это обрадовало Андрея: не хотелось сейчас ни с кем говорить, обсуждать, свои успехи. (Зачем же поперся в Лавку, если боишься встретить знакомых?! Вот она, логика человеческая…) Но маячил впереди Миша Казаченок — тот самый, у которого год назад сгорела мастерская со всеми работами. Но Миша отнюдь не впал в депрессию, наоборот, выглядел вполне довольным собой и даже чрезмерно преуспевающим: одет он был весь в замшу — от туфель до шляпы — и походил на индейца из образцового выставочного вигвама. Андрей понадеялся было, что замшевый Казаченок, целиком занятый собой — Миша все время косил в стоящее у стены большое зеркало, явно увлеченный своим видом, — его не заметит, и сам уставился в пол как бы в задумчивости. Но ничего из этой детской хитрости не получилось.

— Андрюха! Привет знаменитости! Зазнался, своих не узнаешь? А о тебе только и говорят — как ты процветаешь. На осеннюю выставляешь что-нибудь?

— Нет, как-то не получилось.

— Еще бы, зачем тебе! Снисходить до нас, грешных. Тебе теперь светит не меньше персональной в Манеже. Многие завидуют, а я рад! Я всегда говорил: Андрюха Державин еще всех нас обскачет!

Когда была произнесена его фамилия, почти все из очереди стали оглядываться на Андрея.

— Ладно обо мне, ты-то как?

— Ничего, жить можно. Заказ схватил от Балтийского пароходства. Вот видишь, что значит связаться с мореходами: достанут чего ни взбредет. Во, всё на мне! А уж Люська и вовсе ошалела. Если тебе что нужно…

— Да вроде ничего.

— Конечно, зачем тебе. Ты теперь сам чего хочешь достанешь!

К счастью, подошла очередь Казаченка. А с полными руками он потом уже не стал долго задерживаться, сказал только:

— Ну, давай так и дальше! И плюй на всех завистников! Да звони: и если что, и так. Посидели бы.

— Ага, позвоню, — соврал Андрей.

А когда стала подходить его очередь, стал готовиться заранее: достал левой рукой кошелек, положил на прилавок, той же левой рукой расстегнул. Потом достал членский билет, положил рядом с кошельком — царившая в Лавке Агнесса Петровна удостаивала помнить в лицо только самых маститых.

— Державин?! Да зачем вы с этим! Неужели я вас не знаю!

Да, вот оно — признание. Всего три месяца назад уже в Лавке обнаружил, что забыл билет, и ушел ни с чем.

Потом в том же порядке укладывал кошелек и билет, собирал покупки, боясь, что сзади закричат: «Скорей, люди же ждут!» Но не закричали:

— Плечо вот потянул, — сказал Андрей, извиняясь, и для убедительности поморщился, как от боли, причем довольно неумело.

Агнесса Петровна бросилась помогать ему захватить одной рукой свертки.

За дверью слонялся маленький альбинос. Видно, он не очень верил своему счастью, потому при появлении Андрея страшно обрадовался.

— Ну на, держи.

— Ой, такое спасибо! А я уж троих просил. Настоящий колонок, да?

Андрею было неловко слушать: он-то знал, что вовсе не от великодушия уступил мальчишке голландские кисти — смирился с болезнью, сдался, вот что это значило.

Подошел еще один молодой человек — этот поражал угреватостью лица и тем, что левое веко было полуопущено, отчего один глаз казался гораздо больше другого. Впрочем, лицо его, как вуалью, прикрывала серая муть.

— Ты Гарун-аль-Рашид, да?

— Разве мы хорошо знакомы?

— Э-э, все люди — братья. У каждого одна голова и две руки. Я со всеми на «ты». Ты скажи, когда в другой раз придешь: нарочно припрусь, авось облагодетельствуешь.

— Не знаю. Уезжаю далеко.

— Небось командировка на БАМ. Изображать молодых строителей.

Андрей слишком хорошо знал, куда он отправляется. Но вдруг почувствовал, что было бы сейчас трусостью откреститься от БАМа!

— Точно. Я люблю энтузиастов. Сам такой. У энтузиастов лица интересные. Не зря же столько веков все великие писали святых — те же энтузиасты по тому времени.

— Ишь ты, — пробормотал угреватый, — диалектик. Значит, я без благодетеля остался, сиротина.

Маленький альбинос, слушая разговор, прижимал к себе только что обретенные сокровища, точно боялся, что угреватый нахал отберет их.

Андрей вышел через главный вестибюль на улицу Герцена. Там сразу подошел двадцать второй автобус — удобно, до самой Охты без пересадок. Маленький альбинос вышел за ним и сел в тот же автобус. Приблизиться он не решался и только смотрел издали собачьим взглядом.

Но Андрей скоро о нем забыл. Он думал, что же все-таки сказать Алле.

Дома Аллы не оказалось. То есть в мастерской Витьки Зимина, теперешнем их пристанище. Андрей обрадовался, что он один, и решил попробовать работать левой рукой: а что делать, если надежды на оживление правой не остается? Не пребывать же в полном безделье. Да и только работа давала гарантию, что он будет продолжать излучать. Самое страшное сейчас — расслабиться и начать высасывать из близких! А писать левой рукой — дело реальное. Есть ленинградский живописец — Стерхов Афанасий Григорьевич, хороший мужик, хотя и нервный после контузии. Ему на войне оторвало руку бронебойным. И он научился работать левой. Значит, сможет и Андрей.

Для начала он решил попробовать сангиной. Как пойдет рисунок?

Конечно, было неудобно. Но не безнадежно. Так что, если тренироваться, то недели через две… Он увлекся, и только когда совсем стемнело, вдруг заметил, что давно уже хочет есть. Аллы все не было, и он сам пошел на кухню, досадуя на жену и думая, как сможет оправляться одной рукой.

На кухонном столе лежала записка. Андрей увидел издали — и сразу все понял, так что можно было и не читать. Строчки полыхали малиновым жестоким пламенем.

Общий смысл записки был ясен, но Андрей все-таки взял ее: уточнить детали.

Милый Андрофей!

Твой портрет подействовал слишком сильно, но не так, как ты рассчитывал: я изменилась, я хочу работать, быть собой. Рядом с тобой это невозможно. Дело не только в кухне. Ты меня подавляешь. Работать рядом с тобой — все равно что ярким днем включать лампу. Наверное, нельзя, чтобы в семье было двое художников: каждый слишком тянет в свою сторону. Тебе нужна жена, которая полностью отказалась бы от себя и посвятила жизнь тебе. Я уже почти дошла до такого состояния, но твой портрет… Все возникающие из новой ситуации подробности мы еще обсудим. Уверена, что уладим все благородно. Пока я поживу в нашей старой квартире и поработаю в нашей мастерской. Ты привык думать, что она  т в о я, а она все-таки  н а ш а. Сообщаю тебе это, потому что спокойна: ты не ринешься за мной, чтобы убить или вернуть силой. Ты слишком поглощен работой, чтобы испытывать подобные страсти. Ну а очередь твоих заказчиков и поклонников мне не угрожает: я им скажу, что ты отплыл на год в Антарктиду.

Я уверена, что все у тебя будет хорошо, мой милый. Такой талант, как у тебя, заполняет жизнь целиком. Вряд ли ты будешь горевать из-за такой мелочи, как любовь. Ну а желающих пойти к тебе в рабыни найдется предостаточно. Еще и передерутся между собой. Вот бы я хохотала, если б увидела!

Вот и все. Если тебе все-таки грустно, вини свой портрет. Писать без моего согласия было насилием — вот ты и поплатился. Ты хотел сделать меня окончательно рабыней, но портрет решил иначе.

Дружески целую тебя в твой талантливый лоб —

Алла Певцова.

Да, уточнил детали…

Самая интересная деталь — фраза: «Ты слишком поглощен работой, чтобы испытывать подобные страсти…» Нет, перед этим: «Ты не ринешься за мной, чтобы убить или вернуть силой». Сколько сарказма! И как ей хочется мелодраматических чувств — бурри цыганских стрррастей! Какая дешевка.

И Алла совершенно права: если бы и не было визита к невропатологу, Андрей все равно бы не бросился за ней. Ну а теперь — теперь все разрешается лучшим образом. Только бы Алла как-нибудь не узнала про этот редкостный боковой склероз: вдруг еще вообразит, что ее долг — вернуться и ухаживать за ним, страдальцем. Противно, когда такие жертвы приносятся из жалости и ложного чувства долга.

Андрей разорвал записку. Кое-как соорудил себе еду и снова принялся тренироваться рисовать левой рукой.

И только когда улегся вечером на старый диван в мастерской, стало по-настоящему страшно. Андрей, естественно, с детства знал, что он смертен, но знание это как бы его не касалось. То есть когда-то это открытие было страшным потрясением. На поминках его дяди, сгоревшего в пьяном виде в бане, дед посадил Андрея на колено и оказал:

— Во какие дела, Андрюха. Все мы, значит, когда-нибудь. Ты совсем пацаненок еще — а и ты тоже…

И он тоже?! Станет вот таким же противным трупом, до которого если только дотронешься — стошнит?! Наверное, на целую неделю все потеряло смысл: лапта и казаки-разбойники, рыбалка и пирог с вязигой, и даже дружба с Тюлькиной — лучшей охотничьей собакой в округе, как говорили все мужики. Но постепенно острый страх прошел, и Андрей если не разумом, то чувством стал считать себя бессмертным. Так было до сегодня: смерть существовала, но к нему она как бы не имела отношения. И вот оказалось, что имеет, и самое близкое.

Смерть представлялась ему не полным уничтожением чувств — этого он не мог себе представить, — но сохранением одних только чувств мучительных: лежать и ощущать холод земли, лежать и задыхаться в наглухо заваленной могиле, лежать в смраде от собственного разложения… и еще невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой в тесном гробу… и еще абсолютная чернота — отсутствие света, отсутствие красок… Так ясно все это переживалось, точно он уже зарыт!

Андрей вскочил, включил свет. Нет, жив — пока еще. Но почти умершая правая рука — «обезьянья лапа» с отвратительными провалами на месте атрофировавшихся мышц — напоминала, что еще продлится недолго.

Улечься снова было страшно, ибо лежание словно бы становилось репетицией смерти. Андрей взялся за сангину — и стал пытаться изобразить в карикатуре предстоящие свои похороны. Насмешка над смертью не то отодвигала ее, не то примиряла с ней — во всяком случае, становилось легче.

Он подумал еще, что рисунок этот останется после него. И сразу в развитие этой малозначительной мысли — другая, очевидная, но временно вытесненная страхом смерти из сознания: останутся его работы — и все прежние картины, и три последних портрета, его погубивших. Но погубивших, чтобы прославить.

Банальная эта мысль, что бессмертие художника — в его работах, сверкнула откровением! Его картины — это же он сам! Он всегда это чувствовал! Потому тесно, как в запаснике, увешанные полотнами стены его мастерской он ощущал частью себя, створками своей раковины. И они — вне смерти.

Умереть, не написав последних портретов, — вот что было бы страшно! А сейчас, когда он достиг пределов возможного, он понял — жизнь состоялась. И если бы он написал еще множество таких же портретов, отмеченных внезапным счастливым даром, они бы лишь повторили достигнутое совершенство, но не превзошли бы его.

Ну, допустим, берясь за портрет Реброва, Андрей вдруг узнал бы заранее, к чему это приведет, что же, он струсил бы, отказался? Смешно спрашивать, настолько очевиден ответ! За бессмертие в своих работах никакая цена не высока. Лучше прожить тридцать лет, как Рафаэль, как Лермонтов, чем двести каким-нибудь Акакием Акакиевичем!

Мысли неслись по кругу, и в самом их повторении было что-то убеждающее. Потому-то банальные истины — самые истинные: от многократного повторения они лишь закаляются и полируются до блеска.

И вдруг, когда страх смерти уже полностью вытеснило успокоение и даже торжество, некстати вспомнилось: проводка. У него же в мастерской старая проводка! А ведь Алла не станет вывинчивать пробки. Короткое замыкание — и нет больше почти всех работ Андрея Державина. Портреты останутся — хоть это утешает, но и всего остального ужасно жалко. До чего же некстати этот ее творческий порыв! Алла Певцова-Державина — вся она в этом: ни то, ни се в живописи, и нашим и вашим…

А ведь замыкание может произойти в любой момент. Ночью. У Мишки Казаченка загорелось ночью!

Андрей был одет: раздеваться одной рукой трудно и ни к чему — прекрасно можно выспаться и одетым. Он сразу выскочил из мастерской и сбежал вниз — лифт здесь почему-то на ночь выключался. Такси попалось довольно скоро.

— Небось от бабы? — вяло поинтересовался шофер.

Все о том же. До чего же скучно. Андрей хмыкнул неопределенно, и дальше ехали молча. У своего дома он попросил подождать.

Дежурных очередников на лестнице не было — видно, распалось это предприятие. План Андрей составил еще в машине: содрать все провода, чтобы до прихода монтера включать было просто нечего.

Это оказалось нетрудным даже для одной руки, даже в полутьме, всего лишь при свете луны. Пришлось ведь для начала вывинтить пробки, которые он тут же сунул в карман. Ну а записку догадался написать еще при лампочке — узнает ли только почерк?

«Алла, это не хулиганы, а я. Надо срочно вызвать монтера. До него обходись дневным освещением. А».

И деньги положил: наверное, у нее туго сейчас. Да и для достоверности: на случай сомнений в почерке.

Потом немного постоял. В лунном свете белели снега на его полотнах. А открытая вода казалась совсем черной и таинственной. Никогда еще Андрей не видел своих работ в лунных лучах — и при таком освещении они ему тоже понравились.

Ночью легче вспоминается, что земля — космический корабль. И тогда собственная судьба соизмеряется со звездной бесконечностью — и наступает успокоение.

Да, все хорошо.

Тишина в душе.

Ну все. Хватит. Простился.

Когда ехал обратно, было такое чувство, будто только что написал заново все те холсты, что в мастерской.

А засыпая на старом диване, подумал, что Алла сочтет его набег оскорблением: бросился среди ночи не за нею, а из страха за картины. Из навязчивого страха, надо признать. Прошел мимо двери — и не подумал войти. И в записке ни слова об ее уходе. Да, оскорбится — ну и пусть…

Сон его был легок. Наутро заявился Витька Зимин.

— А где Алена?

— Побежала по делам.

— Ладно, я, собственно, к тебе, а не к ней. Да не пугайся, старик, я завтра уезжаю. Дают командировку на Самотлор, и на три месяца мастерская твоя. Единая и неделимая. Живи тут в подполье.

Андрей был поглощен тем, чтобы не выдать перед Витькой свою умирающую руку. Рукопожатия при встрече удалось избежать, а теперь он ее старательно пачкал краской: готовился извиниться, когда надо будет прощаться. Потому поблагодарил довольно небрежно. Но Витька никогда не придавал значения китайским церемониям.

— Самое главное, у меня к тебе дело, старик. То есть просьба. Я, конечно, понимаю, что ты завален работой, но тут такое дело. Понимаешь, у меня есть дядюшка — академик. Это все глупости, даже как-то неловко: дядя-академик. Как развязка в комедии: является богатый дядюшка и все устраивает! Я потому никогда не говорил. Тем более — физик, современный бог. Но я никогда через него ничего — так что чист в этом смысле. Но тут он сам ко мне. В общем, у него любимый ученик, молодой гений-теоретик и все такое. И вдруг неизлечимо болен. Полная безнадёга. Врачи дают год, максимум — два. Болезнь — ты о такой не слышал никогда: какой-то боковой склероз…

Андрей сразу же вспомнил: на «Индигирке» третий помощник был математик-любитель. Совсем рехнулся на этом деле. И все писал статью про закон парности, всем надоел, просил собирать для него парные случаи. И насобирал-таки порядочно. У него это и с антимиром увязывалось — ну, рехнулся человек.

— …Короче, старик, вся надежда на тебя. Там уже прослышали: вынь им тебя да подай. Я понимаю: к тебе уже на два года запись, у всех случаи. Но напиши его без очереди, а? Мой дядя иначе жизнь не понимает: чуть что — не меньше чем к министру. Я-то ко всему этому — сам знаешь. Но если им легче… Сознание выполненного долга…

— Хорошо.

— Точно? Ну, благодетель! Когда ему прийти?

— Через час.

— Ну! Ты прямо факир и йог. Любимый ученик Рабиндраната Тагора. Тогда я побежал звонить!

— Как звать его? Чтобы кого-нибудь другого не написать по ошибке.

— Володя Вирхов. Ну, старик!.. Короче, если тебе по знакомству нужно устроить какую-нибудь физическую теорию — они все у вас вот здесь!

Витька поднял сжатый кулак. И этот жест заменил собой рукопожатие, так что и не пришлось извиняться за испачканную руку.

Ну вот, все в порядке: нашелся еще один объект, на кого есть смысл излить излучение.

Володя Вирхов оказался именно таким, каким полагается быть молодому физику-теоретику: вытянутая голова, высокие залысины, бледные губы. Поэтому казался выше своего роста: выглядел на все сто восемьдесят, хотя вряд ли дотягивал и до ста семидесяти пяти. Держался отчужденно и, пожалуй, стеснялся, что прибегал к такому средству. Скорее всего на портрете настоял академик и любимый учитель или даже жена любимого учителя. Да и не так уж Володя Вирхов был напуган своим безнадежным положением — нет, не рисовался спокойствием, а действительно не так уж был напуган: страх — он лиловый, а в Вирхове Андрей не видел лилового свечения.

Молодой гений уселся, осмотрелся и сразу задал бестактный вопрос:

— Вы левша?

Вот так. Жена чуть не за десять дней не удосужилась заметить, что у Андрея не действует рука, друг заходил — тоже не до того ему. А этот отчужденный теоретик с высокими залысинами и бледными губами все разглядел сразу — Андрей еще не успел взяться за кисти.

— Да, если не возражаете.

— Чего мне возражать. Просто я считаю, что левши — одно из проявлений нестабильности человека как вида и, следовательно, продолжающейся эволюции человечества.

— Если я проявление эволюции, то лестно.

— Как мне себя вести? Сидеть совсем неподвижно? Я, знаете ли, никогда еще не заказывал своих портретов.

— Ну зачем же неподвижно. Держитесь естественно. Разговаривайте. Расскажите, например, о своей работе. Вы ведь выдвинули какую-то новую теорию в физике? Изложите, если, можно, доступно моему разумению.

Андрея мало интересовала теория молодого гения. Но когда тот станет рассказывать, то поневоле увлечется, появится живое выражение вместо этой маски.

— Все можно изложить доступно. А чего нельзя — то обычно шарлатанство.

— Вот и давайте.

Пока здоров, здоровья не замечаешь. Такое простое и каждодневное действие: выдавить краски на палитру. Повторяется с неизбежностью утреннего умывания. А с одной рукой становится целой проблемой. Андрей, злясь на омертвевшую руку, отвинчивал крышки у тюбиков — очень это трудно однорукому! — а теоретик между тем читал целую лекцию:

— Прежде всего нужно уточнить, моя это теория или не моя. В современной науке это каждый раз сложный вопрос. А этика требует. Всегда найдется эрудит, который заявит: «Еще Аристотель…» или: «В переписке Декарта… В архивах Макса Планка…» Так вот, что-то такое было еще у Циолковского. Но разница в том, что у него на жюльверновском уровне, а у меня уже, пожалуй, вполне строгая гипотеза. Если считать, что строгость гипотезы пропорциональна количеству в ней математики. У меня математики на целого Лобачевского. Но для вас я ее, естественно, опущу. А речь идет о новом взгляде на эволюцию вселенной. О том, что человек — не плесень, зацветшая на маленькой провинциальной планетке, а главный фактор космической эволюции. Видите ли, я убежден, что человек — не венец творения, а как раз наоборот: мы находимся еще только в самом начале эволюции. Живая материя, а теперь вот мыслящая — такие же равноправные физические состояния вещества, как плазма или твердое тело. В этом суть: мы, наш мозг, — не какое-то особое биологическое царство, а закономерное физическое состояние вещества, так же как одинаково закономерны лед, вода и пар. Так вот, человек неизбежно будет расселяться во вселенной, масса мыслящей материи будет колоссально расти, и в какой-то критический момент — тут у меня всякие заумные вычисления — произойдет скачок! Ну для понятности вспомните о критической массе урана. Итак, произойдет скачок — и целая галактика станет мыслящим объектом, единым сверхсуществом, если хотите. Ну а постепенно этот процесс захватит другие галактики, всю вселенную. Конечно, единичное сознание при этом растворится в общем. Впрочем, если вас это пугает, то произойдет сей интеллектуальный взрыв достаточно нескоро.

Все-таки рассуждения молодого гения неожиданно заинтересовали Андрея, так что он даже невольно задал вопрос:

— А какой смысл во всем этом?

— Что значит «какой смысл»? Это не вопрос. Я считаю, что это неизбежный путь эволюции вселенной, так же как известны и неизбежны, скажем, пути эволюции звезд. Так можно спросить: а какой смысл в появлении красных карликов? Хотя и смысл вполне явный: преодоление тех законов термодинамики, которые нам пророчат победу энтропии, или, как иногда выражаются, «тепловую смерть вселенной». А сверх этого — нечто необычайно яркое, грандиозное, чего мы сейчас и вообразить не можем. Ну, вроде как муравей абсолютно не может вообразить духовной жизни человека — и объяснять ему бесполезно.

Андрей улыбнулся, представив, как Владимир Вирхов, блистая залысинами, вот в такой же академической манере читает серьезному, жаждущему знаний муравью лекцию о духовной жизни человека. Но спросил серьезно:

— Скажите, а как вы с вершины громадного космического сознания смотрите на отдельных теперешних маленьких людей?

— Требовательно. Я не люблю, когда они маленькие и удовлетворены своей малостью. Я уважаю человека, у которого вижу стремление к своему высшему достижению — в любой области. К своему мировому рекорду, скажем так. Потому что мировые рекорды и есть двигатели эволюции.

Андрей поколебался, но все-таки спросил и дальше — собственное положение давало ему право:

— Простите, что я касаюсь раны, но все же: как тогда отнестись к вашей болезни? Вот вы стремитесь к своему рекорду и во многом преуспели — и вдруг такая болезнь, при которой можно и не дожить до сорока…

Вирхов перебил — и холодная ирония чем-то напомнила Аллу:

— А меня-то уверяли, что ваш метод гарантирует излечение.

— У меня нет метода, я просто пишу портрет. Надеюсь, он окажет на вас хорошее влияние — он, а не я. Допустим, не было бы меня с моими портретами — не обо мне же речь: ведь сколько талантливых людей умирает, не дожив до своего рекорда. Мы сейчас рассуждаем теоретически.

— Теоретически это, конечно, досадно. Но знаете, я уже сейчас ощущаю себя отчасти клеткой рождающегося огромного целого. И свидетельствую: ощущение причастности к целому снижает для меня значение индивидуальной смерти.

— Совершенно искренне?

— Да, совершенно искренне.

Андрей и сам видел, что совершенно искренне.

— Ну, тогда подарите еще одним искренним признанием. По вашей теории, должно родиться грандиозное космическое сознание, в котором растворятся все наши личные самосознания — так вот, при всем этом вам все же хочется, чтобы эта теория носила ваше имя? Теория Вирхова — звучит ведь?

Вирхов засмеялся, но и смех у него выходил холодным, словно только что оттаявшим.

— Да, умеете вы ударить: прямо в солнечное сплетение. Конечно, на фоне космического сознания личное тщеславие выглядит смешно. Но раз уж просите, чтобы честно, признаюсь вам: грешен. Хочется и славы, и премий. Понимаю, что смешно, а все же хочется. Меня оправдывает только то, что до космического сознания еще очень далеко, по нашим меркам, как я вас и предупредил с самого начала.

— А вы не считаете, что уже сейчас какая-нибудь отдаленная галактика — единое мыслящее существо? Сверхсущество!

— По моим расчетам — нет. Вообще, по моим расчетам, появление жизни как нового состояния вещества — это такой пробой в неживой материи, который должен, первоначально произойти в одном месте и оттуда распространиться по всей вселенной. Как в растворе в одном месте образуется центр кристаллизации. Встречное распространение двух или нескольких сверхсознаний было бы очень опасно. К счастью, вероятность этого крайне ничтожна — тут опять-таки идут всякие расчеты. Стало быть, нам крайне посчастливилось, что пробой неживой инертной материи произошел именно на земле, и мы — его продукты.

— Значит, вы считаете, что наша цивилизация — единственная, и братьев по разуму не существует?

— Да, моя гипотеза этого требует.

— И если мы сбросим водородные бомбы и не доживем до расселения по всей галактике — это будет катастрофой не только для нас, но и для будущего развития всей вселенной?

— Когда-нибудь в другом месте может произойти новый пробой неживой материи. Но вы правы: наша гибель была бы катастрофой вселенского масштаба.

Смотреть на Вирхова становилось все любопытнее: алые как кровь, как царский пурпур, волны гордыни омывали его чело — не лоб.

— Получается, вы ощущаете себя ответственным за будущее всей вселенной. А не тяжело? Как вы себя чувствуете под такой ношей?

— Ну, не себя одного — на паях с остальным человечеством. Но нет, не тяжело. А как можно иначе? Замкнуться в собственной корысти? Это прежде всего скучно.

— Да-да, может быть. Но вот вы предрекаете человечеству столь блестящее будущее, а сколько таких, кто замкнут в собственной корысти, по вашему определению?! Не большинство ли? И если всемирное самоубийство все-таки произойдет, то только по человеческой глупости.

— Глупости и подлости. Да, техника обогнала нравственность, обогнала социальное развитие. Было бы гармоничнее, что ли, если бы сначала исчезли государственные и классовые различия, а уж потом люди открыли ядерную энергию. Тут мы, физики, поспешили. Но наша поспешность требует, чтобы уже сейчас, при всей социальной отсталости, каждый человек приобрел одну новую черту, один элемент космического сознания, если хотите: необходимо, чтобы расширилась сфера личного. Мы привыкли: любовь, семья, коллизии на работе и поездки на курорт — это личная жизнь, а всякие высокие материи, международные отношения — это уже вне личной жизни. Анахронизм или идиотизм — называйте, как хотите! Любит меня Маша, изменяет ли мне Даша — это ж все чушь, а не личная жизнь! Личная жизнь — это все, что в последних известиях. Меня экологический кризис или Дальний Восток волнуют куда больше отношений с женой.

Андрей видел, что и это Вирхов говорит совершенно искренне.

Самого Андрея вирховская гипотеза с невообразимым галактическим или даже вселенским сверхсуществом, в котором растворятся отдельные личности, ничуть не прельщала. Ему были дороги именно отдельные личности — само понятие «художник» исчезло бы. Хотя в положении Андрея ухватиться за такую модель мироздания было бы простительно: как-никак на фоне мыслящей вселенной собственная индивидуальная смерть и в самом деле становится фактом не очень значительным. Но Андрей отвергал утешительные гипотезы. Да, построения Вирхова его не прельщали, но сам Вирхов, как ни странно, нравился Андрею все больше. В нем было бесстрашие мысли, отбрасывающее на лицо холодный чистый серебристый свет; бесстрашие мысли, презирающее всякий компромисс с общепринятым здравым смыслом, доводящее логическую цепь до конца, куда бы эта цепь ни привела. Что ж, только такие и становятся Коперниками.

А работа — работа за разговором шла даже лучше: освобожденная от опеки сознания, от страха неудачи, левая рука обучалась очень быстро. Может быть, даже устрашающе быстро, потому что в необычайной скорости, с какой освоила кисть левая рука, промелькнуло что-то зловещее: значит, времени действительно почти не осталось — точно так же подрубленное дерево, говорят, напоследок дает невероятный урожай.

Но когда он доработался до обычного изнеможения и пришлось прервать сеанс, то почувствовал знакомое покалывание и в левой руке — опять, будто кровь в ней вспенилась, как откупоренное шампанское. Ну что ж, этого и нужно было ожидать…

Если будут когда-нибудь у Андрея Державина биографы, они распишут эту последнюю работу как «творческий подвиг», как необычайное самоотвержение. Дескать, зная, какими последствиями грозит написание нового портрета, он все-таки взялся за работу, чтобы спасти другого человека… — что-нибудь в этом роде.

А ведь чушь это — никакого самоотвержения. Работа всегда — самоутверждение. А ничего не делать — это отвергать себя. За то, чтобы написать еще один шедевр, никакая цена не чрезмерна — не полугодом можно бы расплатиться, а целой долгой жизнью, если бы была такая в запасе…

А в позвоночнике, там, где шея переходит в затылок, опять раскалялся очаг — словно капля расплавленного металла. Остудить бы в холодной воде где-нибудь у кромки льдов!

На следующий день Володя Вирхов снизошел к темам более земным:

— Узнал случайно, что моя болезнь называется «болезнью Шарко»…

«И моя, стало быть, тоже», — с интересом и непонятным удовлетворением подумал Андрей.

— …До сих пор слышал только про «душ Шарко», думал, этот Шарко был кем-то вроде водопроводчика. А тут такая болезнь! Он, оказывается, знаменитейший профессор в свое время. Звучит, правда? Болезнь Шарко! Не стыдно признаться в обществе.

Но неужели он действительно так равнодушен к возможной близкой своей смерти, что так непринужденно рассуждает о болезни Шарко?

И тут Андрей ясно увидел в Вирхове подсознательную уверенность, что все обойдется, что удастся выкарабкаться! Вирхов мог еще при случае вслух повторить вчерашнюю иронию: «А меня-то уверяли, что ваш метод гарантирует…» Но про себя он уже знал, что худшее позади — едва начатый портрет уже спешил оказать действие! Может быть, «обезьянья лапа» уже не такая обезьянья. А Андрей — нет, он ни о чем не жалел, ведь его мечты о совершенстве, о славе, о служении человеческому исполнились на двести процентов! И все же не мог он сейчас не взглянуть на Вирхова с тем же чувством, с каким голодный смотрит на сытого. В его-то левой руке пузырьки разыгрывались все больше, и уже замечалась предательская слабость в пальцах, а расплавленная капля металла перекатывалась внутри позвоночника.

На третий день Андрей решил, что прописывать фон не будет. Из тонированного грунта выступает голова Вирхова — и довольно. Голова счастливца, молодого гения. Но этому счастливцу губы поярче, и виски не такие впалые, и стереть иронический высокомерный взгляд — чтобы почувствовал прелесть нашего раздробленного, пестрого, нелогичного мира! Все равно как на аскетических святых Эль Греко нарастить немного рубенсовской плоти! А откуда она берется, лишняя плоть? От себя! Та, которая атрофируется с каждым днем, — туда, на холст! Всемирный закон сохранения!

И ни разу за эти дни Андрей не подумал о бывшей жене — конечно, бывшей, хотя они не успеют развестись. Записку он уничтожил, и никто не узнает, что она — бывшая. Станет почитаемой вдовой, научится открывать его выставки и выступать с воспоминаниями. Ну что ж, она это заслужила годами отречения от себя… Ну а сын проложит себе путь памятью и эрудицией — и Андрей порадовался за него… Да, все отошло, осталось желание успеть закончить портрет. Вот вспомнил, когда и левая рука перестала удерживать кисть.

Если бы по старым меркам, голову тоже надо было бы прописать еще раз — но пришлось остановиться на том, что есть, что успел.

— Ну вот, можете забирать. Надо бы дать просохнуть, но мне нужно срочно уехать, так что уж пусть сохнет у вас.

— Так, может, мне забрать после вашего возвращения?

— Нет-нет, я надолго. Редкая возможность забраться на заимку в тайге, побыть с самим собой наедине. Подумаю там на досуге о вашем сверхсуществе, о растворении личных сознаний.

— Подумайте. К этой мысли трудно привыкнуть сразу, нужно подумать, отбросить многое привычное.

Небрежно так оказал, как будто советовал прочитать модный новый роман.

— Скажите уж: отбросить все привычное, а не многое. Но обещаю подумать. Так что забирайте. Только постарайтесь не размазать, пока несете.

— Постараюсь… Так, значит, по-вашему, я такой?

— Да, такой! — И повторил с силой: — Такой! Только такой!

Вирхов унес портрет. Вот и все. Следующего не будет. Что же теперь, сложить себя в какую-нибудь больницу и доживать, кормясь из рук крикливых санитарок? Жалкий конец. А капля металла прожигала позвоночник — и все искусительней манила мечта о холодной воде.

Андрей вышел из мастерской Витьки Зимина. Оставшейся силы пальцев как раз хватило, чтобы повернуть головку замка. А за спиной дверь захлопнулась сама.

Вышел. Опустился. Пошел.

Был солнечный день конца октября. Последнее тепло с прослойкой прохлады. Ультрамариново-синяя Нева текла в двух шагах. Спуститься, войти и отдаться течению. Перевернуться на спину, чтобы позвоночник как следует омывался холодной водой, чтобы остывала капля металла. Всю работу возьмет на себя течение, только слегка подрабатывать ногами — благо ноги в порядке. И плыть, плыть, глядя в бледно-голубое небо… Но слишком много катеров, буксиров, речных трамваев — выудят, и все закончится кормлением с рук в больнице. А еще — еще хотелось малодушно растянуть оставшиеся минуты, растянуть в часы, чтобы напоследок насладиться осенним солнцем, легкостью и прозрачностью воздуха.

На другом берегу Невы, словно готовый взлететь, тянулся к небу Смольный собор. А что, если так его и написать — взлетающим, взлетевшим?!

Андрей пошел по набережной. Вниз по течению. Там через несколько километров будет Финляндский вокзал. Большой выбор электричек.

Обострившееся за последние полгода зрение Андрея просвечивало всех встречных. Зачем? Ведь портретов он больше писать не будет! Но они шли навстречу со своими надеждами, заботами, опасениями — и светили то зеленым, то голубым, то розовым, а попадались и отвратительно бурые, грязно-коричневые. Все разные и все понятные. Написать бы все портреты, показать бы им всем их истинные образы, все прекрасное, что в них заложено — и так часто задавлено. Невозможно. Не хватит никаких сил.

Прошел мимо низкой ограды, усаженной мелкими — с пуделя — чугунными львами. Дача Безбородко. Многие ли из живущих поблизости знают, что здесь живал когда-то этот Безбородко? Да и нужно ли знать? А вот он, Андрей Державин, провинциал, взрослым приехавший в Ленинград, — он знает. Потому что то, что тебе не дано от рождения, приходится наверстывать вдвойне.

Что-то еще оставалось несказанным… Ваньке! Объяснить, что талант — не синоним памяти. Нужно уметь видеть! Видеть человеческие чувства — голубые и бурые, золотистые и серые… Встречаться с Ванькой нельзя: не нужно, чтобы помнился безрукий отец. Телефон — годится. И попался на пути телефон-автомат. Крупный предмет — телефонную трубку — пальцы еще удерживали. Проблемой оказалось достать и опустить монетку. Ничего не получалось.

Андрей хотел было попросить кого-нибудь из прохожих — вот и девушка подходящая показалась со скромным голубоватым облачком около лба, — но остановил себя: зачем? Как он сможет объяснить семилетнему мальчику то, к пониманию чего сам пробивался много лет? А если бы и смог? Имеет ли он право подталкивать несмышленого сына к повторению своей судьбы? Судьбу выбирают сами. Можно было бы написать письмо, еще когда слушались пальцы, чтобы отдали сыну в восемнадцать лет. Теперь поздно…

Ближайшая электричка шла на Зеленогорск. Что ж, в самый раз. Пока ехал, мечтал об одном: только бы не явились контролеры! Ведь взять билеты нечего было и думать, а противно получилось бы, если бы вдруг — фарс в финале: высажен как безбилетник и препровожден в линейное отделение милиции…

Повезло: контроля не случилось.

Андрей вышел в Комарове. Медленно пошел вниз, к заливу.

Пустые дачи уже приготовились к зиме. В одной почему-то было распахнуто окно, и далеко разносилось, как скрипит на ветру рама.

Из открытой калитки навстречу Андрею вышла тощая собака — наверняка из брошенных. Она с надеждой посмотрела на человека. Андрей ни словом, ни жестом не поощрил ее, но она все же поплелась за ним — значит, на что-то надеялась.

Андрей сам себе удивлялся — в такой момент все замечает: и собаку, и раму. И в электричке больше всего беспокоился о контролерах…

Он перешел шоссе и вышел на пляж. Собака по-прежнему плелась за ним. Вода лежала впереди, плоская и белесая.

Ну вот она — та самая холодная вода. Наконец-то остудится расплавленная капля металла. Не меняя походки, тем же размеренным шагом Андрей пошел по мелководью. Собака остановилась у кромки воды и зло залаяла вслед. Собака хотела жить — и он не помог ей в этом. Собаку было жалко, себя — нет. А чего жалеть? Он сделал больше, чем мог надеяться. Он достиг невозможного. Он счастливец. А что не успел пожать плоды успеха — так и хорошо: есть что-то неизбежно пошлое в этих плодах. А так с ним только чистая радость совершённого. Жизнь и должна измеряться совершенным. А не количеством витков, которые удалось проделать вместе с планетой. Не на карусели катаемся!

И странно: дойдя до черты, Андрей Державин вновь обрел детскую уверенность в том, что смерть не имеет к нему никакого отношения. Вот он сейчас остудит каплю металла — и поплывет, пойдет, полетит на ту самую заимку, о которой случайно и всуе помянул в разговоре с Вирховым. А там — там обязательно растет громадный голубой кедр. Откуда-то возьмутся краски, Андрей напишет этот кедр — и вберет в себя силу дерева. Кедр потом засохнет, но ничего, Андрей имеет право на жизнь одного кедра, чтобы когда-нибудь вернуться и совершить новый портрет… Да, можно жить на земле, пока есть на ней голубые кедры… А тощая собака встретит Андрея у кромки воды и пойдет за ним — да сотрется и с нее случайная черта: голода, брошенности, человеческой жестокой подлости!..

Блаженный холод подступил наконец к расплавленной капле металла.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЕТ КРИЧАТЬ (Записная книжка Сергея Сеньшина)

* * *

Я становлюсь все разборчивее, все определеннее в своих вкусах, и все чаще появляется у меня неприятие, все чаще режет ощущение фальши. Вот выступает по телевизору очень прославленный режиссер, руководитель очень прославленного театра, в который, говорят, чтобы купить билеты, нужно занимать очередь с вечера. Но как режиссер величествен, как значителен в каждом жесте, в каждой паузе! Самое простое слово он произносит так веско, точно оно обречено немедленно начертаться на мраморе и граните… Зачем это неутомимое величие, это актерство, эта печать гения на челе?[1]

Кричащие актеры, кричащие поэты демонстрируют чуткость и ранимость своей души. Обнаженные нервы, крик — в этом бесстыдство, кричать нельзя, обнаженных нервов нужно стыдиться, как болезни. Читать стихи, как Блок: монотонным глухим голосом, не выделяя слов и не разделяя строк. Вот высшая поэзия и высшее достоинство.

И чем дальше, тем чаще. Раздражает малейшее преувеличение, малейший намек на риторическую фигуру, малейшая поза. Только полная простота — Пушкина, Чехова, Блока (позднего).

Но в то же время я завидую. Ведь почему можно кричать, почему можно носить печать гения на челе? Потому что эти кричащие и носящие естественны: естественны, как тянущийся к груди младенец. Актерство — естественно, вот в чем парадокс, естественно для человека, который уверенно ставит себя в центр мироздания. Начальник мой Игнатий Платонович — полная пустота как ученый, но печать гения носит с бо́льшим достоинством, чем все режиссеры вместе взятые. И так же естественно, как стрелка компаса к северу, И. П. всегда направлен к самоутверждению; без запинки произносит слова: «Моя неустанная творческая работа… Моя многолетняя деятельность, направленная на укрепление здоровья советских людей…»

В результате — доктор наук, старший научный. Все знают ему цену, все над ним смеются — и уступают дорогу, по которой он без тени сомнения движется к почестям. Наверное, это очень удобное душевное устройство: ни разу в себе не усомниться, ни разу над собой не посмеяться — и такие люди просто обречены на успех…

Я изливаю желчь на бумагу, и это самое грустное в моей жизни. Изливаю на бумагу, потому что некому излить вслух.

Я не умею спорить. И не люблю. Споры ночи напролет, воспетые в песнях и прославленные беллетристами как символы молодости и беспокойства мысли («споры до хрипоты» — кто из книжных романтиков их избежал?), кажутся мне занятием никчемным. Да и не слышал я никогда толковых споров. Обычно каждый произносит свой монолог, не слушая окружающих. Говорящих тьма — слушающих нет. Я тоже хочу произносить свой монолог. Внимательному сочувствующему слушателю. Или, честнее сказать, восторженному слушателю. А совсем честно: восторженной слушательнице.

* * *

Узнал, что громко храплю ночью.

Не очень приятно узнавать о себе такое. Храп — неиссякаемый источник юмора для передач «С добрым утром», ярлык человека пошловатого, недалекого. И вдруг я, полный высоких раздумий и тонких чувств, — храплю!

* * *

Интересное дело: я довольно равнодушен к одежде, могу ходить черт знает в чем, и меня при этом не гложет мысль, что я немоден, неэффектен, некрасив, наконец, — совершенно искренне. Но если все же какая-нибудь модная вещь нечаянно заводится, я начинаю ею гордиться, стараюсь в ней показываться, хуже того, становлюсь озабочен тем, чтобы и остальное в костюме ей соответствовало — и так пока она естественным ходом времени не превратится в заношенную и устарелую. Тут я успокаиваюсь и снова хожу черт знает в чем.

* * *

Надя обещала вчера вечером позвонить. То есть ужо позавчера. И, по обыкновению, не позвонила.

Я надеялся, даже почти верил, что она позвонит на другой день и скажет: «Извини, я вчера не смогла».

А я скажу: «Если бы ты вчера позвонила, я бы в тебе немного разочаровался». Она, естественно, удивится: «Почему бы разочаровался?»

И тут я торжествующе объясню: «Потому что женщину украшает постоянство. А ты постоянна в том, что никогда не звонишь, когда обещаешь».

И ирония, и упрек — но без занудства.

Но когда она сегодня действительно позвонила и действительно вскользь извинилась, я сказал только: «Да ладно». Хотя вовсе не ладно.

Не могу я произносить заранее заготовленные фразы: в этом тоже риторика, тоже фальшь. Если бы я сымпровизировал во время разговора — другое дело. Но я плохой импровизатор.

* * *

Мама постоянно путает слова:

— Ела сегодня голубцы. (На самом деле кабачки.)

— Дай, пожалуйста, ножницы. (Нужны нитки.)

Вместо стакана — бутылка, вместо Толстого — Гоголь. («Я с таким удовольствием перечитываю Гоголя, Особенно «Анну Каренину».)

Самое удивительное, что я всегда понимаю правильно: подаю нитки, звоню Витьке, хотя мама сообщает, что просил позвонить неизвестный Коля.

Модный склероз тут ни при чем — она так же путала слова и двадцать лет назад. И Толстого от Гоголя она прекрасно отличает. Небрежность — вот в чем суть. Ее не волнуют такие пустяки: отличие ниток от ножниц, голубцов от кабачков, классика от классика.

Меня раздражает не то, что она путает — я же все равно всегда понимаю правильно. Меня раздражает, что она не хочет сделать усилие, сосредоточиться. Меня раздражает, что если ей сказать, что нитки отличаются от ножниц, она добродушно согласится:

— Да-да, я вечно путаю.

Вознегодовала бы на себя! Но нет.

* * *

Тридцать три года. Возраст Христа и Ильи Муромца. (Про возрасты Добролюбова, Лермонтова лучше не вспоминать.) Оба знаменитых сверстника подают надежду: сидел же Илья до моих лет сиднем на печи, а потом встал. А моя жизнь не многим интереснее сидения сиднем.

Может быть, из-за мизерности пережитых событий совершенно не чувствую возраста, не чувствую взрослости. Словно по-прежнему восемнадцать. Раньше считал тридцать три полной зрелостью, расцветом. Интересно, я один так задержался в развитии, или это общее чувство, о котором просто не часто говорят? Ну конечно, острее должны чувствовать прожитые годы те, у кого семья.

* * *

Жизнь дается человеку только один раз, но эта банальная истина еще словно не дошла до меня. В глубине души не исчезает смутное ощущение, что пока еще живу начерно, а настоящая жизнь только предстоит.

* * *

Почему-то в детстве считалось, что у меня огромные способности. Почему? Знает один бог. Но мама всех оповещала:

— У Сереженьки огромные способности! Особенно к физике и математике.

Ну, правда, учился я бойко. Умел отвечать, то есть связно и толково изложить то, что знал. Много читал, ну потому и речь была развита. Я бы это назвал комплексом культурности. Иногда такой комплекс принимают за способности, даже талант, и делают большую ошибку. Обычная иллюзия интеллигентных родителей: благодаря среде дети нахватывают кучу сведений, могут болтать хоть о Бальзаке, хоть об устройстве солнечной системы — и пошли ахи!

Память у меня до удивления слабая. Восемь лет занимался английским, нанимали мне учителей — и все равно не могу читать без словаря: слова не держатся в голове. Один раз послали на районную математическую олимпиаду — провалился самым позорным образом, чем и развеял миф о математических способностях. А в институте уже и не блистал, бойкость и та пропала.

Торжествовать способности по случаю триумфов в школьной программе смешно. Школьную программу можно вдолбить и медведю.

Но если бы я мог начать снова, лучше бы я гулял во дворе: собственный опыт в десять раз ценнее книжного. Будь я уличным мальчишкой, я бы с детства знал, чего хочу в жизни, не страдал бы от безнадежных влюбленностей, легко сходился с людьми, умел бы не мечтать, а добиваться. Жить надо уметь — в хорошем смысле тоже, и умение добывается опытом, а не только чтением.

Правда, Уайльд в свое время сказал, что умный человек учится на ошибках ближнего.

* * *

Наша участковая докторша, женщина лет сорока, говорит вместо сфинксов — свинсы. Всерьез.

А однажды рассказала про фильм «Марыся и Наполеон»:

— Это про любовь Наполеона и одной польской киноактрисы.

Рассказываю — не верят. Думают, раз врач, то неизбежно должны наблюдаться начатки культурности. Престиж высшего образования.

Правда, лечить себя я ее не допускаю. Использую исключительно для получения бюллетеня.

* * *

С Надей познакомился примерно год назад в какой-то высокоинтеллектуальной компании. Все вокруг говорили чрезвычайно умные вещи. А мы переглядывались. Кто-нибудь скажет очередную умность, а мы переглянемся:

«Слышала, оценила?» «Да уж оценила. А ты?»

Счастливее минут, минут более полного понимания у нас и не было. А ведь не сказали ни единого слова.

* * *

Есть же счастливцы, с которыми что-то случается. По образцу Общества охраны природы нужно бы организовать Общество охраны приключений.

* * *

Когда-то в «Крокодиле», кажется, была статья, высмеивавшая и клеймившая мещанами тех, кто очень беспокоится о сохранении Байкала, хотя сами никогда не ездят дальше Рицы. На самом же деле мещанин тот, кто писал, ибо это прекрасная черта, черта необходимая современному человеку: заботиться не только о сохранении личного уголка, не только места собственного отдыха, но всей земли. Без такого массового беспокойства земля погибнет в нечистотах.

* * *

У нашего Игнатия Платоновича внешность — хоть сейчас играть опереточного академика: менделеевская бородка, на лысине черная ермолка как у Фаворского.

Я с подозрением отношусь к поэтам со слишком поэтической внешностью, к морякам — со слишком морсковолковой. Достойнее всего, когда человек просто похож на самого себя, и нельзя догадаться, поэт он или фининспектор. Но уж если заводить типичную внешность, то обманчивую: симпатичны физики, похожие на пиратов, и пираты — вылитые студенты-филологи.

* * *

Надя попросила помочь сдать бутылки. Загрузили две сумки и рюкзак для меня, две сетки для нее. И еще остались бутылки, у которых пробки вдавлены внутрь — Надя сказала, что умеет их вытаскивать, но сейчас некогда. (Я не умею, а она умеет.) У меня руки неслабые, но еле донес — разжимались пальцы.

Сдали на двадцать рублей! В подвале, где приемка, на нас смотрели с почтением. Приемщица спросила:

— Кто же больше пьет — муж или жена?

— Поровну, — сказала Надя.

— Не имеет права больше мужа, — сказал я.

Счастливый миг, когда нас приняли за мужа и жену!

Очередь сзади негодовала. Какая-то баба все повторяла:

— Молодые, а ходят бутылки собирают!

Я ей сказал:

— Бабушка, надо верить людям. Мы же целый месяц не сдавали!

На самом деле накопились за пять месяцев, с тех пор как Надя переехала в эту комнату. Правда, почти сплошь бутылки из-под сухого. Но и водки достаточно. Я из сданных бутылок не выпил ни одной — тоже обидно. Не выпил потому, что сам, если захожу, то без бутылки (не понимаю этого обычая, теперь почти обязательного), а когда у Нади свои художественные гости, она меня не зовет.

* * *

Позвал Надю съездить в воскресенье в Кавголово. Сказала, что поедет, если будет в состоянии: в субботу ей предстоит идти в гости, так что неизвестно, окажется ли после этого в форме. Все стало ясно заранее. И точно, в воскресенье она говорила умирающим голосом, и ни о каком Кавголове не могло быть речи.

Тут многое обидно и противно. То, что ей важнее быть в дурацкой компании, чем со мной. То, что она не может нормально выпить вина, а должна хлестать водку. И знает же, что на другой день будет валяться чуть жива.

Интересно, ей это на самом деле нравится или она считает себя обязанной вести богемную жизнь? Часами по-дурацки спорить, гений Илья Глазунов или бездарность, по ночам не спать, потом утром принимать димедрол и отсыпаться за полдень. Всклокоченные коллеги считают нормальным заявиться часа в четыре — не то ночи, не то вечера, по их понятиям. И хоть бы с любовными намерениями — мне было бы больно, но понятно, — нет, просто пить и ругать очередную знаменитость.

Ей нельзя жить одной. Потому что друзья изнывают под гнетом родителей, жен — а тут свобода! И Надя от бесхарактерности сопьется. Потом ей объявят, что приехал гениальный мальчик из провинции, нужно срочно фиктивно жениться прописки ради: «А, кроме как на тебе, не на ком, поддержи, старуха, искусство!» — гениальный мальчик пропишется, потом отсудит половину комнаты.

После того как она мне отказала, я не могу ей все это объяснить: будет выглядеть банальной ревностью. Да если б и объяснил — ничего бы не изменило. Не может меня — полюбила бы хоть кого-нибудь! Для своего блага: авось бы счастливец навел порядок. Я же не только люблю, мне ее и жалко.

* * *

Но Надя вызывает уважение тем, что в живописи не гонится за модой. Ее работы сразу можно узнать по манере.

Что ж, может быть, для нее важнее противостоять моде в живописи, а на противостояние жизни уже не хватает сил.

Будь моя воля, я бы отменил чины в искусстве: «заслуженный», «народный». Кого зрители любят, тот сегодня и народный. От чинов только лишние интриги, растравленные самолюбия. То же и с диссертациями. На ерунду уходят лучшие годы. Надо просто делать науку без средневекового ритуала защиты. Еще д’Артаньян сказал: «Долой диссертации! Я требую отмени диссертаций!»

А если наши корифеи будут себя чувствовать на международных конгрессах неполноценными без приставки д-р, пусть докторские степени присуждаются по совокупности работ, без защиты. Как выражались в те же средние века: honoris causa. То есть из чистого к ним уважения. А настоящее уважение, в отличие от диссертации, не возникает на пустом месте.

* * *

За последние пять лет я повзрослел на три года.

* * *

Кто-то сказал: у человека должен обязательно звонить телефон. У меня звонит редко. Значит, плохо живу. Я не о Надиных звонках. Вообще.

* * *

Но ведь я живу на свете. Я! Хочется крикнуть, чтобы весь мир услышал. В чем-то я понимаю Герострата. Нет-нет, я бы ничего не смог поджечь и не хочу, но самое это желание, чтобы все знали обо мне, так понятно. Хорошо талантливому композитору, поэту, а что делать мне? Мне — без особых талантов? Что мне делать, если чувствую в себе целый мир? Как выразить? Как донести? Со стороны посмотреть — обычный человек, непримечательный, и никто не догадается, что какой-то особенный мир носит в себе. Но вокруг такие же — значит, и в них?! Ну не во всех, многие заняты только внешними, сиюминутными делами — не во всех, но во многих, во многих! Так что же нам делать, бесталанным гениям многочисленным? Вот слово найдено: бесталанный гений. Что бесталанный — понятно, но гений откуда? Так ведь внутренний мир никто измерять не научился — и термометра нет, и неизвестно, в каких градусах мерить. И никто не может сказать, у кого острее переживание: у Чайковского, у меня или у чудака Хейфеца из тридцать второй квартиры. Ересь, сам понимаю, что ересь: Чайковский — и старик Хейфец![2]

Но что мы знаем о душе Чайковского — судим только косвенно: по трио, по Шестой симфонии. Теперь представим: отнялся бы у него мелодический дар или просто оглох бы в детстве, скарлатина бы осложнилась — значит, и не было бы Чайковского? Да, для нас бы не было. А для него самого? Душа-то в нем осталась та же — та же, что породила трио и Шестую. Только вся внутри, без выхода вовне. Вот и был бы бесталанный гений. А сколько таких! Сразу просится вопрос, вопрос-возражение: ну и пусть себе живет, радуется своей полной душе — трагедия-то в чем? А ведь есть трагедия! Трагедия собаки, которая благороднее некоторых людей, но языка не дано — и остается существом низшим. Самовыражение, оно как голод и жажда: требует утоления. И коли не утолишь — беда. Вот я и спрашиваю снова, не спрашиваю — вопрошаю: так что же нам делать, бесталанным гениям многочисленным?!

* * *

Гадкие утята обнадежены Андерсеном и надеются стать лебедями. Ну а как быть тем, кто вопреки сказочной очевидности вымахал в обыкновенных селезней?

* * *

У мамы любимые выражения:

— Чудеса в решете! — когда исчезает вещь (поминутно!), только что бывшая под рукой.

— Э-э, душа моя Тряпичкин! — когда ползет один из неистребимых у нас клопов.

Да много. И все неизменны, как былинные эпитеты.

* * *

На целый день отключили воду, и жить в квартире сразу стало невозможно: ни сварить, ни помыться, ни в уборную. Проявился пугающий меня террор города: зависимость от множества коммуникаций — электричества, воды, теплоцентрали. Долгий перерыв — катастрофа.

Я родился, когда блокаду уже прорвали, помню город только послевоенным, но где-то в генах, видать, засел блокадный ужас, и потому я особенно болезненно воспринимаю перерыв в электричестве или в подаче воды. В деревне должно быть чувство независимости, уверенности в себе: сплошное самоснабжение — колодец, огород, дровяная печь. Блокадный идеал у послевоенного, в сущности, ребенка. Или на самом деле существует генная память?

В маме есть черточки смешные, есть досадные, но уж героического нет точно. А она пережила всю блокаду. Кто бы догадался? И где предел того, что может вынести обычный человек — в чем-то смешной, в чем-то жалкий? В чем-то великий.

* * *

Еще пример моей дырявой памяти: несколько раз смотрел, кто архитектор Академии художеств — так и не запомнил.

А ведь люблю город.

Слабо сказано — люблю.

* * *

Следующее поколение — кричащее. Сколько раз слышал на улице отчаянный крик, словно убивают среди бела дня при всем честном народе. Нет, просто возятся два многообещающих юноши лет по шестнадцати. Орут от полноты чувств и нет им дела ни до кого. Вообще-то меня шокирует: окружающим ведь вовсе не приятно слушать вопли. Но в то же время и завидую: я так не мог никогда. Я бы постеснялся громко кричать, даже если бы меня убивали всерьез. В воспитании ли дело или уж не знаю в чем, но внутренняя скованность всегда перехватит горло и не выпустит крика.

Ну хорошо, пусть я вообще скованный, но и сверстники мои, когда мы были школьниками, беспричинно не орали, как это принято сейчас.

* * *

Снова Надя не позвонила в обещанный вечер. Действительно постоянство. Объявилась через три дня. Сказала между прочим:

— Да, я, кажется, обещала звонить в среду?

На этот раз я нашелся довольно удачно. Сказал голосом лениво-равнодушным:

— Да вроде бы.

Она явственно растерялась: как это я настолько пренебрегаю ее звонком, что даже не помню, обещала она или нет.

Редкий случай, корда очко в мою пользу.

* * *

Валечка, наша библиотекарша, разыскала для меня Воннегута в старых журналах. Самое трогательное, что я ее не умолял, не обаял — просто упомянул, что давно хочу прочесть Воннегута. Я даже растерялся — не привык, чтобы для меня делали что-нибудь особенное.

* * *

Работа как работа, вот что плохо. То есть я видел таких и у нас, для которых работа — все, ждут результата каждого опыта с такой страстью, с какой принято ждать решительного ответа любимой. Ну а я отношусь спокойно. Не могу же я насильно заставить себя волноваться. Уморю за день сколько-нибудь несчастных мышей и крыс во славу фармакологии и иду домой. Научная работа, ставшая в наше время для сотен тысяч обычным ремеслом, не более волнующим, чем сапожное.

И хочется мне знать: просто ли я ошибся, не за то взялся, и существует дело, мне не известное, за которое я бы болел, не спал бы по ночам, обдумывая идею — ну в общем как это делают образцовые герои в биографиях серии ЖЗЛ? Или на любом месте я бы оставался холодным ремесленником?

В детстве я мечтал стать летчиком. Над детскими мечтами принято смеяться, но мне моя мечта и сейчас не кажется смешной. Ни одного реального шага я не сделал. Здоровье у меня обычное, явных дефектов нет, так что, может быть, и приняли бы. Но как-то само разумелось, что нужно идти в институт, заниматься наукой.

* * *

Фармакология издавна сокращается студентами как фарма, отсюда созвучно: ферма. Естественно, что наш институт так в просторечии и обозначается: «У нас на ферме…», «Сбежал с фермы…» Такое просторечие немного примиряет с нашим институтом: чего с него взять, если всего лишь ферма?

Фарме созвучна и фирма, но так никто не называет. Видно, не один я чувствую, что у нас не фирма.

* * *

Славка[3] уже в десятом классе. Им задали сочинение на тему: «Кем я хочу быть». Он написал: «Буду гроссмейстером!» Вот, пожалуйста:

«Н е  х о ч у, а  б у д у! Гроссмейстеры — элита, и нечего этого слова стыдиться. Люди завистливые поймут по-своему: только и делать, что переезжать из Гастингса в Лас-Пальмас — жизнь! Тоже приятно, но я имел в виду другое: элитность в глубине понимания. Для меня классная партия — как детектив: читаю запоем. Скрытые возможности, варианты, нападения, защиты — под каждым ходом подтекст на десяток Хемингуэев. Нудный моралист осудит: недемократично! Но правда: любитель видит десятую часть того, что открыто мастеру. Чего ж стыдиться? Разве математик стыдится понимать свою абракадабру? Я уверен, каждый стремится хоть в чем-нибудь стать выше толпы, да редко кто признается. Скромность считается добродетелью. А я скажу: всеобщая скромность привела бы к застою!»

Вот так — коротко и решительно. Ну, Славка никогда не скрывал своих мнений. (Нудным моралистом оказался и учитель литературы: поставил Славке двойку за «толпу».) Конечно, он без пяти минут мастер. Но все равно я бы никогда не решился на такую откровенность. А ведь правда: мечтаешь всегда о чем-то исключительном; не верю, что кто-то мечтает быть таким, как все. Во всяком случае не я.

Но между мной и Славкой глубокая разница: он — кто-то, он имеет право громко сказать о себе. А кто я?

* * *

У нас на ферме скандал. Бесценный Игнатий Платонович обнаружил, что его недостаточно ценят. Хуже того — травят. Обнаружил из того, что его не выдвинули в членкоры. (Я, каюсь, не сомневался, что его и выдвинут и выберут.) По случаю такого афронта И. П. закатил сцену ученому секретарю. Хоть бы закрылся в кабинете, а то у всех нас на глазах:

— Здесь заговор, настоящий заговор! Создаются невыносимые условия! Для творческой работы нужно душевное спокойствие, а я его совершенно лишен! Я перестал творить! Для меня, прожившего творческую жизнь, это трагедия!

Бедный секретарь попытался что-то возразить. И вызвал громы на свою голову:

— Ага! Я так и знал! От вас все идет, от вас! Я хотел вас уважать, я не верил, но теперь вижу! Сначала создать такие условия, что я лишен возможности творчески работать, а потом меня же обвинить в бесплодии! Остроумнейший план! Чувствуется рука, закаленная в научных битвах!

В этот момент И. П. выглядел почти торжествующим: восторг разоблачений. Не надо в цирк ходить.

Представляю шекспировскую сцену: И. П. дома! Пафос, страсть, фарс! А жена сочувствует. Она верит, бедняжка, что ее муж — талант. Ныне — гонимый талант. Не спит, плачет, сочувствует. И невольно позавидуешь: благо тому, кто сумел внушить к себе нерассуждающую восторженную любовь.

Любовь и должна быть слепа. Этим и прекрасна.

* * *

Когда мне было лет восемь или девять, был у нас знакомый часовщик — Вакулка. Один раз отец пошел отдать ему часы и взял меня. Я вошел — и сразу как бы опьянел от роскоши: множество часов на стенах, малахит, чугун, бронза, мрамор.

Вакулка преувеличенно обрадовался, увидев меня:

— А для Сереги у меня есть немного, но кое-что!

Из шкафа была извлечена на свет железная дорога. Шпалы деревянные, рельсы крепятся настоящими костылями — миллиметровыми, старинные вагоны в мельчайших подробностях: открываются двери, опускаются, окна. Но главное искушение — паровоз!

Электрические железные дороги тогда были еще редки, но все равно особого восторга у меня не вызывали: электробритва на колесах. Но паровоз! Вакулка залил воду, натолкал в топку щепочек, разжег, поднялись пары — пых-пых, пых-пых — и поезд поехал! Шатуны ходят, медные части блестят, гудок гудит.

(Позже я узнал, что дорога эта досталась Вакулке из дворца в Ливадии, когда там после революции распродавали игрушки наследника.)

Вакулка меня подначивал:

— Серега, скажи папке, пусть купит!

Боже, как мне хотелось этот паровоз!

Но я чувствовал, что отец смущен и раздосадован атакой Вакулки. Царская игрушка стоила, наверное, не меньше хорошего костюма (слово «костюм» тогда звучало совсем не так, как сейчас). Я уже знал, что такое дорого.

Я чувствовал, что если очень просить, реветь, отец, может быть, и купит. Но ему не хотелось.

— Ну, Серега, скажи папке!

Я насупился и сказал неохотно:

— Вовсе я не хочу.

Самое время умилиться: какой чуткий мальчик, какой неэгоист!

А мне и сейчас жалко, что я не поиграл с тем паровозом. Что вообще недоиграл в детстве. Отец должен был почувствовать, как мне хочется! Не должен был поверить моему фальшивому отречению!

Если бы я тогда умел вымаливать игрушки, я бы сейчас был другим.

* * *

Есть вещи предопределенные и обязательные. Ну, например, когда едешь на поезде, то все шлагбаумы, мимо которых проезжаешь, оказываются опущенными. Иначе не может быть, на то шлагбаумы и придуманы. И все-таки я всегда жду с надеждой: вдруг увижу из вагона гостеприимно поднятый шлагбаум? И хотя мне совершенно ясно, зачем и почему опущен шлагбаум, я каждый раз чувствую какое-то внутреннее беспокойство и готов опросить: почему же он всегда-всегда опущен? Почему?

Но шлагбаум — это так. Неудачная аналогия. Главное ПОЧЕМУ, на которое я не могу найти ответа: почему я — это я?! Мысль такая запутанная, что ее и выразить-то трудно, скорее чувство, а не мысль, чувство беспокоящее, прямо-таки сводящее с ума. Почему я — это Я?! Когда признавали вечную и бессмертную душу, с этим вопросом было легче: казалось ясным, что Я каждого — явление не случайное, не зависящее от минутных обстоятельств. Но сейчас, когда все вмещается в несколько десятков лет от рождения до смерти: почему я — это Я?!

Вот самый простой вопрос: если бы мои родители не встретились, у каждого были бы свои дети — существовал бы я?! Тот я, который сейчас думает, пишет? И если существовал бы, то кто был бы я — сын теперешнего отца или теперешней матери?

А если бы я родился на год раньше, на год позже? Был бы это я? Чувствовал бы и думал бы так же? Хочется верить, что я существовал бы и с иной датой рождения, потому что иначе придется признать, что тот самый я, который, хочешь не хочешь, для меня мерило всех вещей, этот я — просто случайность.

Мы слишком много значим для самих себя. Это не имеет никакого отношения к эгоизму, просто у нас нет другого выхода, каждый — центр собственного мира. Но если все миры равноправны и случайны, возникает совсем уж сумасшедший вопрос: почему я в центре мира, обозначаемого как Сергей Сеньшин, а не в центре другого мира, ну пусть в центре мира, обозначаемого как Виктор Китаев? А ведь можно было и в центре женского мира оказаться! Маленькая случайность — и я родился бы женщиной. Я? Вопрос неразрешимый. Наше Я прочнее всего связано с полом. Могу себя представить в любой мужской роли, но женщиной…

И хватит, а то и правда свихнешься. Я — это я, и точка!

* * *

У нас на ферме сенсационное разоблачение: Мишка Капульский во время отпуска ездил к знахарке куда-то под Воронеж. Для молодого ученого, окруженного новейшими препаратами, как-то несолидно.

У Мишки — Рейно. Особенно он удручен тем, что руки всегда холодные и влажные. Убежден, что из-за этого противен женщинам. Где он только ни лежал!

Спор медицины со знахарством закончился вничью: не помогло ни там, ни там. Впрочем, в резерве у медицины остается симпатэктомия. Рейно не исчезнет, но руки будут сухие и горячие — с гарантией[4].

Крайняя точка зрения на ферме: просить о лишении Мишки степени. За ненаучное мировоззрение. Ну ради женщин рискуют не степенью — головой.

* * *

У меня замедленная реакция. Сегодня ехал в троллейбусе, стоял сзади, смотрел в окно. Вдруг спрашивают:

— Молодой человек, вы не скажете, где сойти к «Астории»?

(Всегда окликают молодым человеком — пустячок, а приятно!)

Я начал объяснять: сойти у Казанского, пойти назад… И вдруг соображаю: что же я несу?! Я их посылаю к «Европейской»! В центре с детства знаю каждый дом, но все равно, если неожиданно спросят, мне нужно 3—4 секунды посоображать.

Значит правильно, что не пытался в летчики.

Кстати, примечательно, что́ я высматривал в окне: считал встречные троллейбусы, каких больше — старых или новых, трехдверных? Меня близко интересуют новые троллейбусы, автобусы, дома, мосты и все такое. И доволен, словно они мои личные. Так что могу себя поздравить: у меня развито чувство хозяина города.

* * *

По телевизору передавали дурацкий опереточный дуэт. Личности у обоих — вульгарнее не бывает, ужимки, прыжки; слова на уровне:

Если вновь любовь Нам волнует кровь…

Посмеешься, а потом выругаешься и устыдишься, что сам подвержен чувству, послужившему как-никак формальным поводом для создания подобных экскрементов искусства.

Но когда я ругался и негодовал, как мне хотелось, чтобы рядом была Надя, чтобы смеяться и ругаться вместе с нею. Это постоянное стремление: чтобы она была рядом, когда говорю с интересным человеком, встречаю смешное место в книге, вижу красивую панораму с холма. Очень хочется показать ей любимые места: Теберду, Чусовую, Кивач.

Ее рядом нет, а я воображаю, что есть, и говорю про себя то, что сказал бы ей, и словно слышу ответы. Получается, я весь мир воспринимаю иначе — объемнее, полнее — уже потому только, что она существует.

* * *

Не могу избавиться от воспоминания: мое объяснение в любви. В таких случаях лучший способ — записать, становится легче. Ужасно это трудное дело — объяснение, когда не выносишь пафоса и всяческой риторики.

Мы сидели в Кавголове. Там очень удобно: почти что лес, но попадаются скамейки. Солнце просвечивало сквозь ели, пахло смолой и землей. Когда вокруг такая благодать, невольно удивляешься: и зачем мы коптимся в городе? Бродили мысли о рае в шалаше — над озером, в котором гнездятся дикие утки и отражаются облака. Бывают же минуты полного счастья! Вокруг никого. Надя положила голову мне на плечо.

Молчали. Объяснение сгущалось в воздухе как гроза, оно уже чувствовалось физически.

— Знаешь, — сказал я наконец, — выходи за меня замуж. Я ведь тебя правда люблю.

Надя молчала, будто ждала продолжения. Но я же все сказал.

Все-таки продолжил:

— У меня сразу появилось такое чувство, что ты родная. Едва познакомились. Еще и по имени не знали, просто смотрели друг на друга — помнишь?

Целовались мы упоительно. Все было ясно: она меня тоже любит! Господи, да как могло быть иначе? Я с самого начала знал! Она, моя Она, и не могла быть другой!

Но потом Надя оторвалась и сказала:

— Нет, я не могу. Ты меня совсем не знаешь. За мной тянется старая-старая любовь. И от нее никуда не деться. Странная-странная любовь. Мы с ним даже не любовники, да он и человек-то пропащий: талантливый ужасно, но, знаешь, спился, выгнали из одного театра, из другого. Он знает, что есть на свете я, что я всегда его жду. И если узнает, что я его бросила, он просто не вынесет, он сделает что-нибудь ужасное. Безнадежный случай. Я про себя говорю, не про него.

Мне стало даже не столько обидно, сколько неприятно: Надина история представлялась уродливой, отталкивающей.

— Какая же это любовь? Это жалость.

— Называй как хочешь. Но он не вынесет.

— А я вынесу?

— Ты вынесешь. Ты сильный.

— Значит, нужно быть слабым, жалким! Нужно запить, уйти с нашей фермы в грузчики при магазине — тогда ты всполошишься: «Надо спасать, он гибнет!» — и полюбишь ради спасения. Гуманизм.

— Ты же знаешь, что не уйдешь в грузчики.

— И этим виноват. Такой толстокожий, что даже не спиваюсь, да?

— Не надо так говорить. Все логично, но тут не поможешь логикой. Я сердцем чувствую, что его нельзя бросать.

— Но ты меня любишь или его? Честно?

Она посмотрела с упреком, словно я сделал больно жестоким вопросом. Наконец сказала тихо:

— Его.

— Раз любишь, тогда не о чем и говорить.

— Не сердись.

Она притянула меня и сама поцеловала. Об этих вторых поцелуях вспоминать неприятно — фальшь, ложь.

Надя тоже почувствовала, оттолкнула:

— Не надо, нехорошо. Все равно у нас ничего не выйдет. Я там связана накрепко.

Как легко живется истерикам, пропащим пьяницам. Над ними трясутся, благородные женские натуры устремляются их спасать. Женщин пленяют слова. И они не понимают дешевизны этих слов. Если бы я ударился в жестокую мелодраму — как знать… Но я ценю слова слишком высоко. Я сказал, что люблю. Надя слышала. Если бы и она любила, этих слов было бы достаточно.

Да и врет она. Что же, так и загубит жизнь ради своего истерика? Придет кто-то другой, не я, и она пойдет с ним. Может быть, тот будущий счастливец расстреляет всю обойму пошлых красивых слов, но не в словах дело. Просто она его полюбит. А пока очень удобно и гуманно отговариваться такой вот старой и странной любовью. Похоже на то, как в четырнадцатилетнем возрасте многие девочки клянутся, что никогда-никогда не выйдут замуж.

Но все же что-то между нами изменилось после объяснения. Словно она отказала не категорически, словно я неофициально занял в иерархии ее подданных место № 2.

* * *

Интересно, что мне искренне наплевать, на самом ли деле они не были любовниками или все-таки были. Но прихожу в бешенство, как представлю его тирады:

«Как, ты можешь сомневаться в моей любви?! Да для меня весь мир существует только потому, что есть ты! Ты излучаешь свет, как солнце, без тебя моя жизнь погибнет в пучине холода и одиночества!»

«Так, все понятно, я тебе больше не нужен. И ты можешь спокойно уходить, зная, что, как только закроется за тобой дверь, моя жизнь прекратится, угаснет, как одинокая свеча? Что ж, тогда уходи! И в самом деле, кому нужен жалкий неудачник?! Иди к процветающим бездарностям, иди, я тебя отпускаю, я тебя прощаю, но простит ли тебе собственная совесть?!»

* * *

Существует твердое мнение: кто грозит самоубийством, реально никогда с собой не кончает. Наверное, так. Но если бы кто-то грозил и действительно покончил, я бы не испытывал угрызений совести: такие угрозы — настолько дурной тон, выказывают, натуру настолько пошлую и подлую, что забыть и простить нельзя ни при каких обстоятельствах. Такие люди позорят землю и недостойны жить.

* * *

Моя беда в том, что я очень аккуратен, пунктуален, никогда не опаздываю и всегда держу слово. Наверное, со мной удобно иметь дело. Но очень точного и аккуратного человека окружающие просто не замечают, как не ощущает палец воду в ванне, если она точно температуры тела. На гостя, пришедшего вовремя, не обращают внимания, зато какую сенсацию вызывает тот, кто опоздал часа на четыре. Все к нему бросаются, все восхищены: пришел все-таки!

Так же спокойно принимают возвращенные в срок деньги, но если должник после многих напоминаний приносит деньги на год позже, заимодавец ликует: он-то уже не чаял, поставил на своих деньгах крест, но вот все-таки получил! Такое чувство, будто не вернул свое, а удостоился подарка.

Счастье в непосредственности чувств, в неомраченности, так какое может быть счастье, если внутри словно будильник отстукивает, если каждую минуту знаю, сколько на часах и сколько у меня осталось. Это уже мания точности. Характерный случай вчера.

Неожиданно встретил Надю, она была хорошо настроена, да тут же кстати редкая непринужденность у меня. Потом Витька Китаев с Людкой — и вдруг выяснилось, что у Витьки день рождения, нужно ехать к нему. Пока собирались, пока по магазинам, приехали — уже девять. А во мне стучит будильник: в одиннадцать нужно быть дома, будут звонить по поводу одной книги, обещали достать. Что бы сделал всякий нормальный человек? Плюнул бы на свое обещание и веселился бы как мог. Но не я. Меня уже грызет: скоро уходить, скоро уходить — какое уж веселье. Пол-одиннадцатого встаю. Надя уходить, естественно, не хочет.

И не так уж мне нужна эта книга, и не для себя достаю, а для Сашки Вергунова, и не такой уж мне Сашка друг, и пообещал-то я ему мимоходом. Но будильник стучит, ничего не могу с собой поделать. Я ушел. Надя осталась. Сказал, что заеду ненадолго домой и вернусь ее проводить. Про такую глупость, как доставание книги, и признаться не мог, соврал: важный звонок из Москвы насчет лекарства для умирающей тети.

Самое смешное, что никто не позвонил. Ничего удивительного. Пора уже знать, что такого рода обещания сдерживаются процентов на двадцать. А я каждый раз, когда кто-то что-то пообещает, хожу и думаю, что так и будет. Злюсь, когда обманывают, но завидую обманщикам: свободные люди!

* * *

Валечка мне оставила журналы с Распутиным, и я стоял и вслух колебался, брать или не брать. За мной стояла женщина из отдела антибиотиков — я ее знаю только в лицо. Она быстро среагировала:

— Дайте тогда мне.

Но Валечка отчеканила непередаваемо вежливым тоном:

— Эти журналы взяты.

Очень приятно, когда для меня один тон, один голос, а для всех остальных — другой.

* * *

Почему-то ко мне часто подходят на улице с просьбой о пяти, десяти, тридцати копейках. Рожа, что ли, располагает? Если иду мимо винного магазина, окликают почти всегда:

— Эй, парень!.»

Что дальше, известно заранее.

Раньше я давал. Стесняясь, не глядя в глаза просителю, но давал. А потом спросил себя: что это — щедрость? Вовсе нет. Просто дурацкая стыдливость, боязнь показаться скупым, некомпанейским. Ну и, разобравшись, давать перестал. Теперь, когда подходят с таинственным видом:

— Слушай, можно тебя на минуту? — я отмахиваюсь и иду дальше.

И цыганкам давать перестал. Они нахальнее, не просят — требуют, но я тверд. Чувствую, перестану себя уважать, если поддамся.

Бывает, у меня не оказывается ни копейки, а нужно ехать с другого конца города. Если на автобусе, еду зайцем, если на метро — приходится пешком, но подойти попросить пятак я не способен. Не знаю, гордиться ли этим, скорее просто излишняя стеснительность. Если у меня просят пятак в метро, я продолжаю давать.

* * *

Множество людей жаждут меня учить. Одни советуют бегать по утрам, другие — есть или не есть масло и яйца, третьи — читать или не читать такие-то книги, четвертые… пятые… Советы различаются по степени агрессивности: от данных вскользь до проповедей, когда проповедник ждет, что вы немедленно за ним последуете, и негодует, когда вы медлите. Советы вскользь бывают иногда даже ценны, но агрессивных советчиков я буквально ненавижу! Они так самодовольны, так уверены в своей мудрости, в праве распоряжаться мною. А если они, к несчастью, окажутся правы — ну тогда они заслуживают самой мучительной казни. Нет ничего несноснее человека, с торжеством объявляющего: «А что я говорил!» Если воспитанный человек что-то мимоходом посоветует, и после окажется, что его советом совершенно напрасно пренебрегли, он первый смутится и постарается не напоминать о своей чрезмерной прозорливости (и пусть его в это время распирает гордость за сбывшееся пророчество, никто не должен об этом догадываться).

Особенно осаждают мелочными советами женщины:

«Убери волосы, они тебе падают на глаза».

«Не валяйся в этих брюках».

«Надень шапку — напечет голову»…

Черт побери! Мои глаза, мои брюки (я их и глажу сам), моя голова — так оставьте меня в покое, не заботьтесь о моем благе! Нет ничего невыносимее заботы со взломом!

* * *

Мне осточертело быть вежливым и услужливым, выполнять бесчисленные мелкие поручения и провожать из гостей пожилых дам — ведь нельзя их отпустить одних, а все знают, что Сереженька Сеньшин не откажет, он такой добрый и воспитанный. Соседи с неиссякаемыми просьбами: ввернуть под потолком лампочку, переставить выключатель, донести из магазина телевизор, поднять на шкаф тяжелый чемодан. И без конца, без конца. Каждая просьба — мелочь, каждую выполнить нетрудно: и даму проводить, и чемодан взгромоздить — но когда это каждый день, когда по нескольку раз в день, когда в самом интересном месте по телевизору вдруг в дверь нетерпеливо стучат и приходится все бросать и идти взгромождать чемодан — просители становятся совершенно несносными. И не могу отказать именно из-за незначительности каждой просьбы: «Подумайте, он не смог помочь взгромоздить чемодан!» Вот и слыву добряком, хотя не решаюсь отказывать всего лишь из-за вялости и слабости характера. Если бы у меня была машина, она превратилась бы в круглосуточное такси для соседей и знакомых.

Зато не помню случая, чтобы кто-нибудь помогал мне. Наверное, помогли бы, если бы попросил, но мне несносно просить. Я мечтаю, что кто-нибудь когда-нибудь сам догадается, когда и в чем мне надо помочь, но почему-то такого не происходит. Ну есть, конечно, двое-трое друзей, которым я помогаю от всей души и рад бы сделать больше того, что делаю, но только двое-трое.

* * *

Был случайно на кладбище. То есть не на обычном, а на Литераторских мостках. Знаменитые могилы не тронули: не могу я полированный мрамор и прочие атрибуты респектабельной могилы связать, скажем, с Блоком, с его стихами. Полузабытая замшелая могилка сказала бы мне больше.

Но поразила случайная сцена. Две старушки. Одна красила черной краской декоративные цепи, другая сидела на скамеечке в огражденном цепями пространстве. Эта другая сидела совершенно неподвижно, в лице ее не было горя, вообще не было никаких чувств, воплощенная неподвижность. Вдруг стало ясно, что это вдова знаменитого человека, что она сейчас внутренне готовится к недалекому будущему, когда ее уложат здесь же, и возможно, она даже испытывает тихое удовлетворение оттого, что будет лежать под красивым камнем в таком прекрасном месте. А подруга или компаньонка все красила и красила черные цепи, и казалось, ей нравится работа вблизи смерти.

Старушка уже сдалась, уже примирилась — вот что поразило!

А что, если в этом все дело — в том, что человек сдается и примиряется?!

Что, если старость наступает потому, что человек заранее знает, что после пятидесяти пора начинать понемногу стареть — и покорно стареет?!

Но если так, значит, можно дерзнуть не покориться?! Значит, можно дерзнуть поверить в то, что старость не неизбежна?!

Тут принципиальный вопрос: хозяин Я в своем теле, или Я — только жалкий островок сознания, запертый на чердаке живущего по своим темным законам тела?!

Для человека, уважающего себя, ответ только один: да, хозяин! Ибо унизительно быть жильцом, снимающим угол на чердаке. Но если я хозяин в своем теле, я могу и приказывать! Я же фармаколог, я же знаю, что никакого гормона старения нет.

Раз я могу приказывать, что мне мешает воспользоваться своей властью и приказать телу не стареть?! Только вековое убеждение в неизбежности старости и смерти, вековой предрассудок!

Да, еще никто не избежал этой доли, но это не доказательство! То, что у всех только пять чувств, не есть доказательство невозможности шестого и седьмого.

Напрашивается решающее, казалось бы, возражение: стареют растения и животные, которым ничего заранее не известно о неизбежности старости. Но то, что обязательно для животных, не должно быть обязательным и для человека: у животных нет самосознания в человеческом смысле, они не могут приказывать самим себе. Скорее всего старость — накопление ошибок при передаче клетками генетической информации; но если Я — хозяин в своем доме, я должен исправлять такие ошибки!

* * *

Вспомнил заметку в газете. Где-то в южных морях наш матрос случайно упал за борт. Сразу не заметили, корабль ушел, но парень не сдавался, плыл.

Его окружила стая акул. Естественно было бы испугаться, прекратить сопротивление, но он плыл! И акулы его не тронули. Он плыл среди акул несколько часов, потом его подобрали.

Почти любого парализовал бы вид подплывающих акул, и испугавшийся был бы тотчас растерзан[5].

Не так ли парализует волю надвигающаяся старость? И не есть ли это путь к бессмертию: спокойно плыть среди акул — предрассудков старости и обреченности?

* * *

До чего же ослепительное состояние: увлечься мыслью! Теперь я верю, что можно не замечать, что ешь, можно выйти на улицу в одних носках.

* * *

Нужно безоговорочно поверить в свои силы. Груз векового предрассудка — страшный груз. «Никому не удавалось — как же удастся мне?!» — Вот подлая мысль, готовая зашевелиться в любую минуту и все испортить. Но нужно повторять себе снова и снова: люди сдаются — и гибнут в океане, люди сдаются — и стареют. Если невероятное логично, нужно иметь мужество поверить в невероятное, в этом единственная возможность быть ученым. Да просто быть человеком.

Если можно сколько угодно не стареть, значит, можно сколько угодно жить. Практическое бессмертие. Конечно, в конце концов интерес к жизни будет исчерпан. Но когда наступит этот конец концов? Через сколько десятилетий, столетий, тысячелетий? Жить сколько отпущено или жить сколько захочется — состояния непримиримо противоположные.

Блестящий пример — Гёте: закончил в глубокой старости «Фауста» и через некоторое время умер, ничем серьезным не болея. Умер, потому что счел свою жизненную задачу выполненной; жил, пока оставалась цель. Конечно, и он жертва предрассудка: если бы Гёте знал то, что сейчас знаю я, он бы, закончив «Фауста», сразу взялся бы за новую работу, столь же грандиозную.

Так значит недостаточно приказать себе не стариться. Столь невероятный приказ может быть выполнен только в том случае, если будет для чего не стариться, если найдется настоящая цель, которая подчинит себе все существование и оправдает нескончаемую молодость. Столетний полный сил человек, захваченный важной и увлекательной работой — желательно, такой работой, которую никто другой не сделает так, как он, — такой человек прекрасен. Но столетний юноша, который как начал в двадцать лет веселиться, да так и не перестает, — должен являть собой зрелище удручающее.

В конце концов все решает цель.

* * *

С удивлением заметил, что уже несколько дней ни разу не вспомнил про Надю. Поглощен своей идеей.

Может быть, и она обо мне забывает потому, что захвачена своей работой? Не люблю слово «вдохновение», но все же рискну употребить: если она постоянно охвачена вдохновением, то ей не до меня? И ни до кого?

Что, если постоянная, ноющая как зубная боль любовь, с вечными обидами, с бесконечным пережевыванием, кто что сказал, кто как посмотрел — что, если это всего лишь признак незанятости мыслей, праздности? Душа имеет потребность в сильных чувствах, и если нет цели, нет идеи, захватившей все существо, — всегда к услугам любовь, которая предоставит цель и даст развиться чувствам. А если чувства взбудоражены другим (чуть не написал: «если чувства возбуждены естественным путем»), то любовь не нужна. Что, если она как протез, необходимый калеке, но лишний человеку здоровому?

Недаром же изобретатели по традиции изображаются анахоретами. У них своя неиссякаемая страсть, и им не нужно ничего больше.

* * *

Я не могу никому рассказать свою идею: больно уж ни на что не похоже. Не примут всерьез.

А такого близкого, кому можно рассказать все и быть уверенным, что поймет, у меня нет.

* * *

Главное — одушевляющая цель. А у меня?

* * *

Предположим, я прав, и бессмертие в моих руках. Зачем бесконечно жить тому, кто живет скучно?

* * *

Я помню, когда полетел Гагарин, а потом Армстронг на Луну, была совершенно отчетливая уверенность, что это не столько технические достижения, но огромный нравственный скачок человечества. Казалось, после такого, посмотрев на себя с гордостью и невольно очистившись, человечество должно стать другим. Сразу! Что невозможно продолжать старые глупости, старые дрязги, старую злобу. Отчетливое ощущение новой жизни.

Старая глупость не исчезла, как и старые дрязги. И все же… Что-то изменилось, я уверен. Скачка не произошло, но маленький шаг сделан. Шаг, который будет полностью осознан только когда-нибудь в будущем. Потому что нельзя стать расой космической, таща на себе коросту глупостей и дрязг. Что-то меняется! Как в феврале: еще зима, морозы вроде еще лютей, а уже что-то в воздухе неуловимо весеннее.

Счастье переломной эпохи.

Но обидно быть всего лишь свидетелем. Надо — участником.

* * *

Видно, все-таки есть телепатия. По крайней мере женщины ею обладают. Когда я не звонил Наде из упрямства, не звонил и сам мучился, она спокойно и уверенно ждала, когда я не выдержу и приползу на брюхе. А вот сейчас не звонил, потому что было не до нее, голова занята другим — и Надя тотчас объявилась:

— Куда-то пропал. Даже и не позвонит.

— Ты тоже не звонила. Так что стоим друг друга.

— Но я же позвонила. А он сидит как мрачный эгоист.

Думает, заговорила игривым тоном, и я сразу должен растаять.

В результате сходили вместе в театр. На пьесу под названием «Настоящий мужчина». Настоящий мужчина оказался прохвостом, но боюсь, это не рассеяло иллюзий женской части зала: все женщины, кроме самых умных, мечтают о подчеркнуто настоящих мужчинах, настолько настоящих, что уже смахивают на пародию. Настоящий мужчина не бывает наивным восторженным влюбленным, он суров и воспринимает женское поклонение как должное. Вот и со мной — стоило убавиться наивности и восторженности, как Надя на глазах становится нежнее. Как бы она меня осчастливила, если бы отнеслась нежно раньше, когда я был наивен и восторжен! А теперь — теперь, когда я учусь принимать поклонение как должное (за что поклонение? — а ни за что; ведь принимают его как должное патентованные настоящие мужчины, а уж они-то как на подбор ничтожества), — выясняется, что и удовольствия особенного не испытываешь.

* * *

Часто говорят, будто по-настоящему ценишь только то, что трудно досталось, выводят из этого целую мораль. Может быть, если кому все достается легко, он и не ценит. А я всего добивался долго и нудно — и диплома, и отдельной комнаты, и диссертации вот теперь постепенно добиваюсь, и любви — так что уже и не радовало, когда достигал. Выдыхался во время погони. А как бы я ценил, как был бы счастлив, если бы что-нибудь досталось мне легко, сразу, вдруг!

* * *

Не марки же собирать. Да и собирательство марок приходит невольно и властно, как любовь, — его не выбирают, но приемлют.

* * *

Все-таки источник наших настроений вне нас. С утра был скорее мрачен, но вышел на улицу — ах!

Иней обрисовал и выделил каждую мельчайшую веточку, каждый завиток чугуна на решетке. А солнце проникает внутрь крупинок инея, разбивается гранями кристаллов на цветные брызги и светит оттуда. Воздух входит в грудь игристый, как шампанское. И такое ощущение счастья!

* * *

Сегодня мама расхваливала мне сына одной своей знакомой: какой он талантливый, какое его ждет будущее — и каждое слово я воспринимал как пощечину. Хотя мама по простоте ничего такого в виду не имела. Она и сейчас думает, что я способный молодой ученый.

* * *

Опасно то, что мне начинает нравиться записывать свои настроения. Раньше мрачность или хандра были просто противными чувствами, от которых нужно стараться поскорей избавиться, а в записанном виде они как бы укрупняются, приобретают значительность. Глупо.

* * *

Рассказывал Сашка Вергунов, будто у его отца в сорок лет обнаружили рак. Полагалось бы впасть в панику, забросить все дела, писать завещание, переселиться в больницу, а Сашкин отец сказал:

— Моя работа рассчитана не меньше чем на десять лет. Я должен ее закончить.

Может быть, слова придуманы после, больно уж красивы, просятся в парадную биографию, но факт, что он продолжал работать как раньше. Только что злее. И ничего. А когда его обследовали через пять лет, рака не обнаружили. Само собой, объяснили тем, что первый раз ошиблись. Я думаю, он победил рак своей волей. Известны же такие случаи, их даже в монографиях описывают, стыдливо именуя самоизлечениями. То же со знаменитым Чичестером, первым проплывшим в одиночку вокруг света. Человек хозяин самого себя; если он не впадает в панику, но твердо приказывает себе жить — он живет. На ту же тему случай с девяностолетней старухой, которая совсем собралась умирать, но тут ей подкинули малютку, оставшегося без родителей; она встала, сказала:

— Я должна его вырастить! — И жила еще лет пятнадцать.

Все те же три слагаемых: воля, бесстрашие, цель.

* * *

Втянули меня в спор, хотя и не люблю. Больше всех выступал Витька Китаев, но не в Витьке дело — повторяли модную теорию, ее всякий как выскажет, чувствует себя крайне умудренным: дескать, человек ничуть не меняется, не становится лучше, существует только технический прогресс. Доводы лежат на самой поверхности: кровавее XX века в истории, пожалуй, и не было.

Но все же эта теория для меня неприемлема. Дешевая потому что. «Ах, мы не стали лучше!» Отрицать легко; еще Пушкин сказал, что глупость осуждения не так заметна, как глупая похвала: в осудителе охотно видят ум, глубину… А достаточно вспомнить историю наказаний: рубить руки и рвать ноздри считалось нормальным. Или перелом в отношении к природе, к животным, совершающийся на глазах: верю, что через 20—30 лет охотник-спортсмен, развлекающийся убийством, будет таким же варварским воспоминанием, как для нас римская публика, смаковавшая гладиаторские бои.

Привел как довод мысль о космосе: технические достижения несут прямой нравственный заряд. Человечество медленно, но неотвратимо осознает свое могущество, а с ним ответственность, сильный человек добр, сильное человечество тоже должно стать добрым.

* * *

У меня ретроградные вкусы, в чем не стыжусь признаться: не переношу кричащую и стучащую музыку, всех этих битлов и роллингов, равным образом абстракционистов и просто мазню, когда изображают чурбан с обрубками и подписывают: женщина. Это торжествует крикливая наглая бездарность. Многие думают то же, но стесняются признаться, особенно среди тех, кто считает себя людьми культурными: демонстрируют широту вкусов. «Смотреть Репина, Шишкина, Айвазовского?! Фу! Хотим Модильяни!» (Это самые академичные, другие потребуют не меньше Поллока.) Видел я знаменитую «Шоколадницу»[6]. Отдам таких сотню за любой репинский этюд.

Да ладно бы Модильяни, сейчас для многих уже и Модильяни — устаревший академист.

Валят туда же в кучу фотографию, и не понимают, что таких волн, как у Айвазовского, нет и не было — это высший синтез, абстракция, фантастика моря!

Самое смешное и жалкое зрелище: культурная толпа, в которой каждый претендует на индивидуальность и все, бедняги, словно близнецы: в одинаковых бородах и одинаковых мнениях.

* * *

В автобусе: тощий с редкими волосами, язвенного вида молодой человек лет сорока пяти. И всегда останется молодым человеком, ибо это категория не возрастная: молодой человек предполагает незавершенность в облике, мечтательность в лице, когда в прошлом ничего, а в будущем надежды. К двадцатилетним комбригам гражданской войны никто бы не подумал так обратиться: молодой человек.

Комплимент ли, что так обращаются ко мне?

* * *

На ферме научный конфликт по всем правилам: И. П. намекнул, что я затягиваю испытания Р-86 и что кривые у меня получаются не очень показательные, не на такие надеялись, когда синтезировали. И все с эканьем, меканьем, прокашливаниями, вводными оборотами: «Не сочтите, что я хочу повлиять…» Намекнул, что показательные кривые могли бы войти в мою пресловутую диссертацию. (Говоря о диссертации, я всегда краснею, так как с детства приучен, что выказывать прямую корысть неприлично, а моя диссертация — это откровенная декларация: «Хочу прибавки жалованья!»)

Отвечал, что измерения делаю со всей тщательностью, суспензии приготовляю сам, не передоверяя лаборанткам, что стремлюсь совершенно объективно оценить препарат и т. д., и т. д. Все крайне благородно. И. П. ушел, качая головой, говоря о сроках, о плане, о своих надеждах… Как хочется, ему скорее сдать, отрапортовать, присвоить дурацкое коммерческое название вроде ангиохлормезопунктин! И речи нет о грубой фальсификации, упаси бог — так, нюансы.

Но вот вопрос: может сказаться на форме кривых то, что мне этот Р-86 не более интересен, чем оренбургский мой дядюшка, постоянно пишущий маме о ценах на оренбургском рынке?[7]

Такого рода научные конфликты — самое неинтересное, что только может быть. Интерес жизни не в них. А ведь они в большем масштабе доводят ученых мужей до инфарктов.

* * *

У нас на ферме не соскучишься: Леночка Пименова купила путевку на пароходное путешествие по Дунаю (все ей завидовали, потому что мнс[8] может себе такое позволить только при финансовой поддержке родителей), но нужно проходить обследование, а поскольку, как теперь знает весь институт, она была не очень уверена в своем пищеварении, то послала на анализы Галку из вивария, лучшую подругу; Галка благоразумно проглотила какой-то фаг, но не помогло: высеялась дизентерия; Леночку повлекли в Боткинскую, она уверяет, что ни при чем, ей не верят… Два дня только и обсуждаются подробности анализов.

Анекдот еще смешнее оттого, что Леночка только что выступала на семинаре с докладом: «Этика ученого»… Впрочем, к науке ее анализы отношения не имеют.

* * *

Мне поручили вывесить объявление о мартовском вечере — я же вечный активист, как это ни странно. В своем тщеславии решил сделать красиво и позвонил Наде. Она сказала, что вообще-то завалена работой, но все же постарается, позвонит завтра, как у нее складывается. И, конечно, не позвонила.

Надо бы уже привыкнуть, но я все же обиделся на такое явное пренебрежение: если не можешь сделать, позвони и скажи! Да что значит не мочь? Работы на полчаса. На питье и болтовню со своей богемной публикой тратит каждый день больше. Мыслимо ли представить, чтобы я отказал ей в такой мелкой просьбе?

Но я и невольно беспокоился: вдруг она заболела, хуже — попала под машину? Все бывает. Я на нее злюсь, а она в это время в больнице! Так себя растравил, что почти уверился, что что-то случилось: ну не может же быть, чтобы она настолько мною пренебрегла! В конце концов, если отбросить более теплые чувства, существует элементарная благодарность: я ей сколько раз доставал лекарства. Конечно, никогда ей об этом не напоминаю, но было же.

Позвонил. Подошла сразу. Жива, ходит — уже хорошо.

Умения устраивать сцены мне не дано — поневоле приходится быть ироничным.

— А, привет. Рад, что ты все-таки жива, и, может быть, даже здорова.

— Здравствуй. Нет, не здорова.

Да и голос не тот! Ирония с меня сразу слетела.

— А что такое?!

— Да всякие неприятности.

Если захочет, сама расскажет, а мне выспрашивать невозможно: я же всем своим поведением подчеркиваю, что она независима, и я не похож на традиционного ревнивца.

— Семейные или художественные?

У нее сложности с родителями.

— Да всякие. Потом расскажу. Не по телефону.

— Так, может, сейчас приехать?!

— Нет, потом. Я засыпаю: заглотнула три порошка димедрола. Завтра позвоню.

Услышав про димедрол, я почти успокоился. Все ясно: опять богема, опять всю ночь не спала, поддала — вот и неприятности. С похмелья она все видит в черном свете. И точно, на другой день говорила здоровым голосом:

— Все уже в порядке.

— Что же было?

— Так, ерунда.

Вежливо поговорили обо всем понемногу. Сказала, что сейчас очень занята, а на той неделе обязательно зайдет, или я к ней, или куда-нибудь пойдем. Все. Ни слова о моей просьбе.

Самое было время устроить объяснение. Высказать все. Что не могу больше выносить вечное пренебрежение. Что не имеет значения, люблю ли ее до сих пор или нет, но подаю в отставку. Что, если она даже согласится когда-нибудь за меня замуж, то не нужно мне такого рассудочного согласия (может же она после долгих колебаний решить, что я буду холить и лелеять ее бережнее всех, и потому следует вручить мне себя, как вручают ценный приз), что самое жалкое положение, в котором может оказаться мужчина: стать влюбленным мужем вежливо-равнодушной жены…

Многое можно было бы сказать. И что-то произошло бы! Либо мы бы порвали окончательно, либо она бы и слезах прибежала ко мне… (Ну уж вообразил: в слезах!) Во всяком случае, прервалось бы теперешнее мучительное положение. Но не могу. Все должно пониматься без слов. Мне нужна женщина, которая бы меня любила и, следовательно, имела бы достаточно воображения, чтобы понять мое состояние. Наперекор всему, я не теряю надежды, что ею станет Надя. Но для этого она должна все понять. Самостоятельно. Если я ей объясню, я убью надежду, потому что, стань она после объяснения нежна и чутка, я не поверю, я подумаю, что просто научил ее, как себя вести, чтобы выглядеть любящей. Нет ничего жальче вымоленной любви, и умолять о ней — самое нелепое занятие.

А ведь совсем недавно самому казалось, что излечился. И вот опять. Любовь одолевает как малярия — приступами.

Конечно, Надя не поймет и не переменится. И лучше всего тихо отдалиться — без объяснений. Звонить и встречаться все реже, и наконец исчезнуть совсем.

* * *

Я не звоню, жду, когда Надя сделает первый шаг, считаю себя обиженным. А что, если и она ждет и считает себя обиженной? Как представлю, что она подбегает к каждому звонку, а потом разочарованно вздыхает, делается мучительно жалко ее…

Но нет, на самом деле это я подбегаю к каждому звонку.

* * *

А может, мне приятно быть обиженным, лелеять свои обиды?! Вот что было бы противно!

* * *

Из заключения следователя (вычитал в юридическом юморе типа «нарочно не придумаешь»):

«При осмотре установлено: на лице у потерпевшей видны следы побоев, но, принимая во внимание то, что на шее имеется пятно, сходное с отпечатком поцелуя, в возбуждении уголовного дела отказать».

Вот и мне одновременно хочется и ударить, и поцеловать. Кто может нас судить?

* * *

Я не могу спокойно выносить, если меня кто-нибудь ждет: долго разговаривать по телефону, когда стоят около будки; зайти по делу или в магазин, если иду не один, с той же Надей; тщательно мыться в душе, если ждут очереди. Глупо: Надя, когда мы идем вместе, заходит по пути чуть ли не во все магазины; в ду́ше многие начинают тереться еще усерднее, когда видят, что я жду.

* * *

Все мы любим детективы. Ради ощущения полноты жизни. Нет, не полноты — неожиданности жизни. Внезапный поворот, взрыв — и рутина разрушена! Готов позавидовать даже жертве. А уж оперативник из угрозыска! (Подходишь, небрежно достаешь удостоверение: «Я из МУРа». А наш, стало быть ЛУР? Что-то он не так прославлен.) Вот у кого каждый день не похож на предыдущий, сколько бы сами пресыщенные детективы ни стремились убедить нас в обратном.

О, поэзия разрушения рутины!

Но вообще-то подобного рода чтение — вроде наркомании: попытка убежать от скуки собственной жизни. Читаем, отождествляем себя с суперменом-сыщиком, переживаем приключения — и при этом не рискуем ни волоском.

Кстати, у отца была странность: он не любил ни детективы, ни фантастику. Всему предпочитал пудовые романы вроде «Семьи Тибо». Мне за такой взяться и думать страшно.

* * *

Интересно, как смотрел на себя мой папочка, всю жизнь оформляя витрины? Или в этом тоже есть свое честолюбие, вершины, падения?

Даже если бы он был жив, я бы не решился его спросить: «Папа, ты удовлетворен собой? Ты не считаешь, что жил зря?» Есть вещи, которые невозможно спрашивать у родителей.

* * *

Все-таки позвонил Наде. Прекрасный предлог: Лосский привез коробку голландской пастели и предлагает купить. Мне часто предлагают художественные принадлежности: знают про Надю. А я принимаю с гордой молчаливой многозначительностью.

И все равно не хотел звонить. Дал себе слово не звонить. Еще за минуту был уверен, что не позвоню — и вдруг неожиданно для себя встал, подошел к телефону, набрал номер. Со мной бывает: долго-долго обдумываю и вдруг сделаю наоборот. Редко, но бывает.

Застал дома.

И что-то случилось. Мы говорили про пастель, но это не имело никакого значения. Мы ласкали друг друга голосами.

Нужно было встретиться сразу! Может быть, сохранился бы порыв. Но Надя была занята, мы договорились на завтра.

А назавтра все не то. Обычная встреча, обычные разговоры.

* * *

Я вот довольно длинно пишу здесь иногда, а длинно говорить не умею. Все, что хочу сказать, всегда умещается в одной-двух фразах. В Спарте меня бы оценили. Но мой лаконизм свидетельствует не о деловитости, а о неуверенности, что меня станут слушать долго. И завидую тем, кто может говорить о пустяках полчаса.

* * *

У Нади неприятная черта: держит себя с какой-нибудь девицей как с лучшей подругой, целуется-обнимается, болтает часами, а потом, когда девица уходит, сообщает:

— Дура страшная. Все мысли о тряпках и мужиках.

Или:

— Мила-мила, а стань поперек дороги — разорвет и затопчет.

Мне если кто не нравится или только неинтересен, не могу и находиться рядом. Если приходится, разговариваю вежливо, но только два-три необходимых слова.

* * *

Я все время негодую на Надю за то, что она меня не любит. А за что вообще меня любить? Что я собой представляю? Заурядный научный сотрудник с заурядной внешностью, в компаниях скорее скучен.

И вообще, что я о ней знаю? Что я знаю о внутреннем состоянии человека творческого, человека, который возмущается, что сон и еда отрывают его от работы, для которого счастье только перед мольбертом? Если Надя в самом деле испытывает такое, я должен быть удивлен и благодарен, что она вспоминает обо мне хоть иногда.

Да что мы знаем о других, даже близких? А судим, судим…

* * *

Что я не выношу истериков, думающих только о себе, это я знаю давно. Но теперь заметил, что у меня вызывают подозрение, даже неприязнь люди, со слишком горячим радушием встречающие любого постороннего, готовые на все ради своих знакомых, источающие пылкую радость по поводу общения со случайными встречными — в поезде, на даче. Часто они сухи и даже злы с близкими: видимо, запасы радушия все же не беспредельны, и если слишком много тратить на чужих, то своим не хватает. И к тому же это плохое воспитание: подразумевается, что близких можно терроризировать плохими настроениями, срывать на них злость, с чужими же всегда необходимо быть милым. Куда приятнее люди, держащиеся с посторонними вежливо и приветливо, но все же чуть отчужденно.

* * *

Подобные рассуждения всегда держу про себя, и если кто-нибудь поступает не в моем вкусе, не сообщаю своего мнения, хотя иногда очень хочется. Если бы высказывал все, что думаю о других, слыл бы ужасным занудой, прославился бы тяжелым характером, а так вроде слыву человеком легким и терпимым.

* * *

Еще одна идея, совсем уж трудновыразимая. Ну, словом, так. Для меня по-настоящему реален только современный мир, сегодняшний день. Есть будущее, о котором можно мечтать по-разному, и есть прошлое, которое благодаря истории представляем примерно одинаково, хотя тоже у каждого свои детали и оттенки.

Но для прошлых поколений их мир был так же современен и реален, как для меня нынешний. И так же каждый из предков был в центре своего мира, и так же каждое Я было результатом стечения многих случайностей. Ну и отсюда прямой вывод, что я уже много раз существовал раньше. Без всякой мистики, без переселения душ. Личность каждый раз со смертью исчезает и невозможно вспомнить переживания прошлой жизни. Но в чем сущность существования моего и любого другого — не в деталях биографии, а в самом ощущении жизни, в нахождении в центре своего Я. Главное, просто жить! И тогда я смело могу представить всю историю как цепь собственных существований. Я сидел у первых костров, я же строил пирамиды, я же переселялся из Азии в Америку и Полинезию — исчезал и рождался, исчезал и рождался. Я видел все: Древнюю Индию и Грецию, государство Ашанти и разбойничьи гнезда викингов, Францию Генриха IV и Русь Ивана Грозного. Потому что всегда для тех людей их мир был единственным современным и реальным, а это и есть мой единственный признак: ощущение реальности мира. А значит, так будет продолжаться и впредь. Я увижу будущее — не Сергей Сеньшин, Сеньшин исчезнет и забудется, но родится некто, кто будет жить, кто будет думать о себе: Я — и для того будущего Я оно будет единственным реальным настоящим. Что потеряется, что исчезнет? Имя, переживания — да черт с ними, не такая уж ценность! Будет главное: ощущение жизни и реальности мира.

Что же предпочтительнее: неопределенно долгое существование моей теперешней личности (если предположить, что я в самом деле могу приказать себе не стареть) или бесконечный ряд исчезающих и рождающихся Я? Тут все дело в моей личности: стоит ли она того, чтобы ее продлевать? Не будем требовать гениальности, но если бы я как минимум был собой доволен — тогда, конечно, хорошо бы продлить. Но я же не очень собой доволен, и как знать: может быть, впереди более удачные варианты.

* * *

Все-таки нужно очень не любить себя, чтобы придумать такую теорию.

* * *

Так меня увлекла моя новая идея, что я сделал большую ошибку: рассказал Наде. Конечно, нужно сделать скидку на то, что эту мысль вообще трудно выразить (хотя сам я ее понимаю, или, вернее сказать, чувствую очень четко), а я к тому же плохой рассказчик, но все равно можно было отнестись сочувственнее. А Надя высмеяла. Приплела индийское переселение душ, хотя я все время твердил, что никакого переселения, что вся суть как раз в том, что нет никакой бессмертной души, что наше Я — результирующая миллиона случайностей, что единственное неизмененное и постоянное само ощущение бытия! Она не слушала. Приписала мне то, чего я не говорил и не думал, и высмеяла.

Да как высмеяла. Если бы Надя меня любила, она могла бы не согласиться с моей идеей, но все равно бы заинтересовалась, как-то поддержала. Перед любимыми мы открываемся и потому беззащитны — и она словно обрадовалась, что есть возможность нанести удар.

Она говорила:

— Я никогда не думала, что ты так себя любишь!

(Вот до чего можно не понять: я же готов послать к черту все свои мелкие переживания, все, что составляет биографию.)

Она говорила:

— Если бы ты со своим вопросом: «Почему я — это я?» — обратился к психиатру, тот бы очень заинтересовался — тобой, а не идеей.

Она говорила:

— По-моему, ты это нарочно придумал, чтобы рассуждать в компаниях и казаться умным и интересным перед наивными девочками.

(Я, который мог рассказать это только ей, дурак!)

Я не пытался спорить, объяснять. Не поняла сразу, не захотела понять — тут уж не помогут никакие объяснения и уточнения. Только я не знал раньше, что в ней столько злости.

Но и хорошо. Теперь, пожалуй, все кончилось. Но неужели для того, чтобы это понять, нужно было получить столько оплеух?

* * *

Счастье — это когда тебя понимают.

* * *

У мамы смешная манера. Читают по радио Лермонтова, какие-нибудь самые известные стихи. Хороший чтец. И когда доходит до последней строки, мама присоединяется к чтецу и говорит в унисон, несколько со вздохом:

Мне грустно потому, что весело тебе.

Или:

Как будто в бурях есть покой.

Только у нее получается несколько хуже, чем у чтеца.

Кстати, даже самые хрестоматийные стихи мама иногда забавно искажает. Из «Пророка»: «И горных ангелов полет…» По-видимому, она считает, что существует особая порода горных ангелов по аналогии с горными козлами.

* * *

После войны мама была одержима идеей делать запасы. Мне было лет пять, но помню. Существовал специальный сундучок для запасов, состоявших из круп и макарон. По случаю безденежья вряд ли удавалось запасти больше чем килограммов двадцать, но важно стремление. Память о блокаде слишком болела.

Сейчас о запасах нет и помышления, они одинаково бессмысленны и при разрядке и во время атомной войны.

* * *

Домовитые женщины, заботящиеся о семье, обидно много времени тратят в очередях. А могли бы использовать с толком: элементарно — читать. Предпраздничная очередь за тортом — не меньше чем на «Иосифа и его братьев», выбросили английские туфли — успеешь томик Гегеля, бананы дают — прочесть на радостях что-нибудь светлое, вроде «Сандро из Чегема»!

И домохозяйки стали бы энциклопедистками. Развращенные послеобеденными диванами и телевизорами мужья не смели бы при них рта раскрыть.

Не понимают своего счастья.

* * *

У мастеров особенная походка. И особенный взгляд. У тех, кто что-нибудь делает лучше всех. Все равно что. Гранят алмазы и прыгают в высоту. Женщины смотрят на них восторженно, а министры предупредительно. Такие люди могли бы основать Клуб незаменимых.

Гончаров сидел всю жизнь сиднем на одном месте, а под старость наконец не выдержал и поехал вокруг света на своей Фрегат-Палладе[9].

* * *

Ну вот, мне довольно твердо обещано приключение. Сашка Вергунов взялся учить на туриста-водника. Месяца три потренируюсь, и возьмут в поход. Два раза в неделю езжу в Лосево. Там и в самом деле что-то вроде Общества охраны приключений. Дело волнующее само по себе, но особенно привлекает тон: все очень просто и весело, но подспудно чувствуется взаимное уважение смелых людей — те прошли «пятерку» на Памире, эти собираются в верховья Катуни.

* * *

Все это, конечно, у меня интересные мысли: о человеческом Я и все такое прочее, но об этом можно думать только изредка, и они не определяют поступков. Нужно просто жить, вот и все.

* * *

Надя сама позвонила. Очень вежливо с нею разговаривал, очень мило — и никуда не пригласил против обыкновения. (Сколько сделано в свое время приглашений! Почти все отвергнуты — шикарная коллекция.)

Все-таки трудно было выдержать характер. Я по утрам себе твержу: «Я больше не имею с Надей ничего общего!» Но уже то, что приходится себя в этом уверять, свидетельствует об обратном.

Ничего, постепенно пройдет.

* * *

Фамилия: Мужики. Надо же заполучить такую! Множественное число и не склоняется. Николай Егорович Мужики и Алла Ивановна Мужики. Они какие-то родственники Витьки Китаева. Витька попросил достать им лекарство.

А мне нравится именно это множественное число: оно как бы спаивает их неразделимо, невозможно о каждом из них говорить отдельно, всегда получится, что вспомнят обоих: «Мужики просили… Мужики сказали…» Вот и с лекарством — вряд ли они разом заболели одной и той же болезнью, но звучит так: «Мужикам нужно!» (А вот уже и склоняются — никуда не деться.)

* * *

Нас заставляют раз в месяц ходить в рейды от институтской дружины. Обычно довольно скучно: идем целой шеренгой с повязками, так что если и есть какой-нибудь хулиган, он заранее разбегается. А сегодня встретили забавного мальчишку (не хочется про него говорить «поймали»).

Капитолина Матвеевна, основа и опора нашей дружины, обладает чрезвычайным зрением, прямо-таки женщина-бинокль. Так вдруг она как вскинется, как вскрикнет:

— Смотрите, грабеж!

Мы предприняли некоторые маневры, разделились, зашли с двух сторон и в результате захватили мальчишку лет двенадцати, выпиливавшего кусок из двери, ведущей в какой-то склад. Захваченный держался с достоинством:

— Ничего я такого не делаю! Такие большие, лучше бы помогли!

Капитолина вся всплеснулась от возмущения: никогда она не слышала, чтобы грабитель, хотя бы и юный, приглашал дружинников на помощь.

Ну в общем мальчишка объявил, что склад сейчас пустует, что там заперли кошку и нужно ее выпустить, иначе она умрет с голоду.

Тут наши голоса разделились. Одни во главе с Капитолиной утверждали, что из-за какой-то кошки дверь ломать все равно нельзя. (Что такое кошка? У нас в фармакологии их морят десятками!) Другие все же гуманно возражали, что нельзя морить голодом живое существо. Почтение перед запертой дверью победило бы, но Мишка Савин, один из гуманистов, предпринял обходной маневр:

— Может, там нет никакой кошки? Может, это он так выкручивается?

Не в интересах кошки, но в интересах истины отверстие расширили. Долго звали. У Валечки нашлась колбаса — никакого эффекта. Наконец за дело взялся мальчишка, велел нам отойти, отобрал у Валечки колбасу — и явилась-таки тощая серая кошка, съела колбасу и ушла обратно в склад.

— Она и не хочет выходить! — торжествующе сказала Капитолина, точно это доказывало вину странного нарушителя.

— Она ночью будет выходить, когда никого. Теперь есть лаз, у нее жизнь! — объяснил мальчишка.

Дырявить двери складов все же нельзя, и мне было поручено доставить взломщика-гуманиста в детскую комнату. Валечка хотела пойти со мной, но не решилась: у нее муж, а Капитолина моральна как бетонная стена.

— Только держи крепче, — напутствовала Капитолина. — Убежит. Он такой.

Когда наша славная дружина скрылась из виду, я отпустил мальчишкину руку, и мы пошли рядом по-приятельски.

— Ну чего, дядя, так и потащишь меня в милицию?

— Так ведь нельзя же…

— Брось ты! Я уж сколько подвалов так взломал. А то забьют, так что же, кошкам подыхать внутри?

Я тоже считаю, что морить кошек голодом нехорошо, но и согласиться с мальчишкой выходило как-то непедагогично. Я промычал неопределенно.

— Честно, дядя, брось. Кому польза от детской комнаты? Вон ты какой взрослый, ты бы лучше со мной делом занялся. У нас завтра Генка Живодер Нюренбергский суд устраивает.

— Какой еще Нюренбергский?

— Придумал. Объявил кошек фашистами, будет их судить и вешать. Они уже сидят пойманные.

— А что же другие ваши ребята?

— Он давно мучает, кого поймает. Потому и Живодер. Выдумал суд, дуракам стало интересно. Придут смотреть.

— Ты бы взрослым сказал.

— А им всем некогда. Или говорят, что от кошек одна грязь. Или как ты: поди да скажи доброму дяде. Самому надо!

Самому надо, это он сказал точно.

— Ему уже пятнадцать, мне с ним не справиться. А ты взрослый. Завтра в шесть в подвале котельной. Приходи, будь хоть ты один человеком!

После таких бесед о милиции речи быть не могло. Он сказал адрес, будет ждать на углу.

— Ну так придешь?

Вроде я пообещал. Но неопределенно.

Я таким в детстве не был. К сожалению.

Звать его Андреем.

* * *

Колоссальное достижение: устроил небольшой скандал, когда одна наглая баба попыталась как ни в чем не бывало пристроиться передо мной в очереди! До сих пор в подобных случаях я начинал терзаться сомнениями; а вдруг она занимала, просто я не заметил?

* * *

А я пришел на угол без четверти шесть, как ни странно. Пригнало чувство, что от меня зависит чья-то жизнь. Пусть кошачья. Андрей встретил как благосклонный начальник усердного подчиненного.

— Ты, дядя Сережа, сразу на Живодера. Остальные разбегутся, их и держать не надо. А он один с тобой драться не станет.

— А почему у него нет этой, как ее, кодлы?

— Потому что он сявка.

Не скажу, чтобы я понял. Но успокоился.

Андрей оказался крупным стратегом. У подвала был только один выход, и деваться Живодеру было некуда. Я как бы от неловкости посторонился, и мальчишки, ровесники Андрея, благополучно сбежали. Сбежал бы и Живодер — ростом он, кстати, с меня, только еще тонковат, но Андрей подставил ему ножку.

А суд свой Живодер организовал всерьез. Уже и виселица была приготовлена: петли приделаны к спинке старой кровати. Кошки сидели в ящике. Андрей сбросил крышку — они вылетели ракетами.

Упав, Живодер сник и не сопротивлялся. Я толком не знал, что с ним делать.

— Ну и зачем ты этим занимаешься?

— Все равно от них одна зараза. — Живодер меня боялся и только. Правым считал себя. Был упрям и мрачен.

Я умел действовать только логикой:

— Изведешь кошек, разведутся крысы. От них заразы больше: туляремия, лептоспирозная желтуха — слышал о таких?

— Откуда вы знаете?

— Я сам лекарства изобретаю.

Кажется, первый раз я сказал с гордостью о своей работе.

Живодер думал.

— А от крыс посыпать химией, — наконец придумал он.

— Они твою химию разнесут везде, люди отравятся. Сами крысы подохнут под полом — тут вообще сплошная зараза. Нет, лучше биологической регуляции ничего не придумано.

Он, может быть, и понял.

Но и я себя понимал. И удовлетворения от понимания не испытывал. Передо мной сидел пятнадцатилетний садист, который развлекается тем, что вешает беззащитных зверьков, и у меня нет на него возмущения, нет настоящих слов — я только и могу толковать ему о биологической регуляции. Андрей молчал у меня за спиной. Наверное, презирал. Уж у него-то, конечно, были настоящие слова!

И хоть бы у этого Живодера внешность дегенерата. Нет, нормальное лицо. При желании можно назвать и красивым. Ну правда, длинные волосы и не очень мытые — инстинктом не люблю я таких, — но ради справедливости должен признать, что большинство среди длинноволосых — нормальные ребята. Ну мода, что поделаешь.

— Ну так зачем ты все это делаешь? — не понимал я его.

— Зачем-зачем? Интересно! А чего делать?

Вот пожалуйста, еще один скучающий. Ему тоже подавай приключения.

— А тебя бы так?

— Я человек. Людей нельзя.

Человек.

— Ну в общем так, — я постарался придать голосу твердость, — теперь я тебя знаю. Еще станешь живодерствовать, не в милицию отправлю, а к психиатру как садиста. Понял?

Пожалуй, угроза психиатром его озадачила.

Так и расстались. Андрей меня на прощание утешил:

— Ладно, мы ему во дворе сделаем темную.

— Ты его не боишься? Что отомстит?

— Шестерки его разбежались, а его одного не боюсь.

Я пожал ему руку с уважением.

* * *

А учителя нужнее врачей. Настоящие учителя. Если бы все настоящие, невозможны стали бы Живодеры, да просто хамы, просто невежи.

* * *

Страшное дело: сосуществование разных уровней нравственности, что ли. И не вообще на земле — в одном городе, в одном доме. Живет человек, занятый сложными мыслями, поисками истины, и невольно начинает казаться, что все заняты этим, все на таком уровне — и вдруг, словно замечтавшись, споткнулся и лицом в грязь, липкую и зловонную. Живодер. В психологию такого и проникнуть невозможно. Что им движет? Какие атавистические инстинкты? Но он рядом, мы с ним сосуществуем во времени и пространстве — это куда более странно, чем то, что с Байконура стартуют космические корабли, а в бассейне Амазонки продолжается каменный век. Умственное и нравственное расслоение.

* * *

Хорошо солнечным утром смотреть из-за деревьев на освещенную поляну. Солнце просвечивает сквозь листья, и нигде больше не увидишь такого праздничного зеленого цвета. Над поляной воздух колышется, струится, а деревья на противоположной теневой стороне стоят голубоватые.

Счастливые люди художники.

* * *

Покупал в полуфабрикатном магазине кабачки. Продавщица начала взвешивать жареных цыплят. Когда я сказал, что вовсе не просил цыплят, она объяснила:

— Мне послышалось «табачки». Могли же вы так сказать, правда?

Меня передернуло при одном предположении, что я мог сказать «табачки». Не переношу уменьшительных, если их употребляют не в прямом смысле — о маленьком предмете. Галантерейный стиль, идущий от трактирных половых: «Балычка-с? Икорки? Блинков?» Мещанское и холуйское одновременно.

Вообще я крайне нетерпим к неправильной речи. Я бы не мог влюбиться в женщину, которая говорит «ложить», вместо «класть», будь она хоть Венерой Милосской.

* * *

Валечка сообщила под величайшим секретом, что у Лены Пименовой есть ребенок, воспитывается у бабушки в Саратове. Я честно хранил тайну, но вскоре обнаружил, что об этом знает вся ферма. Скорее всего, сама Лена и разболтала. Большинство людей не умеют хранить тайны: крепятся-крепятся, но наступает миг — и поток откровенности сметает все плотины осторожности и благоразумия (как сказал бы любитель безвкусных метафор). Я-то храню тайны — свои и чужие — с надежностью бронированного сейфа; где-нибудь на секретной работе мне бы цены не было. Раньше я с легким презрением относился к болтунам, которые жить не могут без откровенных излияний, но теперь… Это из той же серии, что моя неспособность опаздывать, неспособность менять планы: если собрался в одно место, не могу в последний момент передумать и пойти в другое. Словом, я весь жестко запрограммирован: «хранить тайну», «быть в час X в пункте Н»… Будто хорошая электронная машина. И как знать, может быть, моя научная ординарность имеет те же корни: жесткая запрограммированность, внутренняя невозможность сойти с проторенных путей.

И не потому ли в истории столько беспутных гениев?

* * *

Сдал наконец отчет по Р-86. Диссертацию кривые не украсят — ну, что есть, то есть. Теперь пойдет в клинические испытания. По идее, нужно испытывать удовлетворение, тем более остался абсолютно добросовестен, не захотел понять намеки И. П. Кстати, он не унывает — отчет все же сдан, план выполняется, можно протрубить при случае: «Сделан новый шаг на пути победы над коллагенозами!» Но я удовлетворения не испытываю. И потому, что шаг мелкий: еще один симптоматический препарат[10]. И потому, что не очень верю в лекарственное лечение: слишком много всегда побочных действий, слишком много новых проблем. Классический пример: стероидные гормоны. Да и антибиотики не без греха.

А главное, больной остается пассивным, он считает, что достаточно проглотить таблетку, остальное сделается помимо него. А я считаю, что вылечиться можно, когда страстно этого желаешь, когда напряжена воля. Поэтому предпочитаю те методы, которые мобилизуют силы самого организма: массаж, физкультура, иглотерапия, физиотерапия.

Спрашивается: зачем я здесь? Пусть работают те, кто верит в фармакологию. (Есть же у нее успехи, никуда не денешься.)

Занесло случайно, разочаровывался постепенно, сломать жизнь не так просто.

Но это не оправдания.

Так, да не совсем. Не увлечен потому, что нет собственных идей, остаюсь слепым исполнителем, мельчайшим научным сотрудником. Или нет идей, потому что не увлечен? Где причина, где следствие?

Вот у Мишки Савина появилась грандиозная идея. Нобелевская. Если не полная чушь. Причина старения — в полимеризации, а как следствие — в снижении обмена. Что-то есть: у старых особей молекулярные цепи длиннее, это точно. Отсюда борьба: введение веществ, препятствующих полимеризации. Получится, нет ли, но предстоит захватывающая работа, научный детектив. (Да всякая настоящая научная работа — детектив.) А меня грандиозные фармакологические идеи не посещают.

Интересно: мысли носятся в воздухе — о предотвращении старения. Но разница в подходе: я делаю ставку на волю, Мишка — на препарат. Мой подход нравственнее, его — практичнее: доступен для массового применения.

* * *

Мне свойственна абстрактная жестокость. (Деликатный синоним максимализм). Например, я считаю, что 0,9 сердечных больных — все эти инфаркты, стенокардии, склерозы — сами виноваты в своих болезнях: неподвижная жизнь, переедание, курение, алкоголь. (Это мнение большинства современных исследователей, к которому я охотно примкнул.) И я делаю вывод: раз сами виноваты, то недостойны сочувствия; если хотят, пусть помогут себе сами: физкультура, голодание, бросить пить и курить.

Но когда дело доходит до конкретных людей — московской тетушки[11], например, — у меня не хватает смелости сказать им это в лицо. И достаю тетушке лекарства, и хлопочу о месте в хорошей клинике. Кажется, такая двойственность называется дуализмом?

* * *

Интересная статья по психологии спорта: пишут, что побеждает не тот, кто физически сильнее, а тот, кто больше хочет победить. И не где-нибудь в борьбе или боксе, а в самых точно измеряемых видах: прыжках, штанге. Прочитал и сразу свято поверил. Действительно, так и должно быть: побеждает тот, кто ни секунды не сомневается в своих силах!

* * *

Оказывается, эти Мужики и работают вместе. Собственно, у них и нет другого выхода при их нераздельности. Оба занимаются контролем чистоты воздуха в Ленинграде — есть, оказывается, такая специальная лаборатория. Судя по панораме, которая открывается в ясную погоду из Зеленогорска через залив, работы этой лаборатории хватит надолго. Зато и цель в идеале: чтобы на Невском дышалось, как в лесу.

* * *

Ну вот и пережил приключение.

Взяли меня на сплав по Ухте — река в Карелии, но не уступит Памиру — «пятерка». При этом твердили, какое это необычайное везение и честь, что новичка взяли сразу на Ухту. Я в Лосеве поднатаскался и начал воображать, но тут сразу понял свое место. Вся Ухта — пятерка, но главное: Киверовский порог. Слив — семь метров! Водопад, а не слив.

Подошли и стали думать: проходить или обнести?! Всего нас — три байдарки-двойки. Две сразу решили обносить, а мы думали. Вернее, думал Сашка Вергунов, мой капитан, потому что у меня голоса не было. А я смотрел вниз, в котел. Страшно. И мыслишка: если Сашка решит обносить, я отступлю как бы нехотя, как бы не по своей воле. Не я струшу, а он.

Мне и правда хотелось проходить, хотя и очень страшно. Иначе все теряло смысл. Что толку в маршруте, если перед главным препятствием оробели?

Сашка изрек приговор:

— Ладно, испытаем свое счастье.

Это точно: кроме умения, на Киверовском еще и счастье нужно. Тут не раз и умелые гробились.

Под водопадом вода всегда вспенена, байдарку не держит, значит, сразу провалимся. А выход под углом в девяносто градусов, и нужно обязательно успеть сделать поворот под водой: иначе такой прижим, что костей не соберешь.

Спустили байдарку. Весело! Лихорадочное веселье. Ребята все внизу: вылавливать в случае чего. Толкнулись, попали в струю — и понесло. Мы не гребли: сразу установили весла в положение для гребка на поворот — и как судорогой свело. Мысль одна: как провалимся, сразу гребок, и вложить в этот гребок все, если хотим жить.

Перед сливом вода гладкая, как стекло, несется, а на поверхности ни рябинки. Вылетели — и зависли на миг. Нос всегда зависает над крутым сливом. Миг, а казалось долго. Все обострено, все чувства: каждую мельчайшую черточку видел, каждый натек смолы на коре, каждую сосновую иголку, камешки, корни подмытые. Краски — ярчайшие! Внизу адский котел. И тоже каждый пузырек различаешь отдельно, каждый завиток воды. Ни раньше, ни потом такой яркости и четкости! До боли, как галлюцинация. Это не объяснить, это надо пережить — как с женщиной.

Миг — и ухнули. Тоже удивительно, только по-другому. Невесомость! Всю жизнь гирями к земле прикован, а тут сбросил. Ухнули, а мысль одна: гребок! Темнота, вода выкручивает руки, голову рвет назад. Гребок! Тоже надо почувствовать: как все силы, силы, которых и не подозревал в себе, — в один гребок! С хрипом, с болью, с отчаянием — а счастье. Потому что счастье всегда на пределе страсти.

Гребок — и чувствую: повернули!! Удивительно: в самой толще воды, а повернули, словно мы подводная лодка.

Выскочили наверх, дышим. Снова краски, но не напряженные, как перед сливом, а веселые, лубочные. А мы не останавливаясь летим вниз по каньону. Вокруг кипит, прыгаем между камней, но после Кивера — детская игра. Летим, орем песни. И самое смешное: на выходе из каньона пропоролись. Там дальше озеро, мы вылетели — и медленно, торжественно пошли ко дну.

Безрассудно, могли гробануться, обидно так рано — все логично. Но не пошел бы, не было бы у меня этого мига, и не орал бы потом песни, торжествуя победу.

* * *

Уверенности после Кивера я преисполнился: как же, прошелся рядом со смертью — и ничего. Ну что ж, гордиться имею полное право: испытал себя, не струсил.

Но все-таки… Но все-таки что-то в этом ненастоящее. Потому что двигала нами не необходимость. Настоящее приключение, когда нет выбора. Гнались бы мы за кем-нибудь, проходили изыскательский маршрут — словом, делали бы дело. А так — увлекательная игра. Когда мы с Андреем ловили Живодера — это было настоящее, хотя без внешних эффектов, а тут ненастоящее, прыгни мы хоть с водопадов Виктории.

Ничего не скажу плохого про водный туризм. Буду сплавляться и дальше. И красиво, и волнует, и силы свои познаешь. Но не утишить им внутреннее смятение, не наполнить пустую жизнь. Нужно настоящее.

* * *

Все-таки в результате моих рассуждений о личности инстинкт самосохранения у меня притупился. Вчера неожиданно нащупал у себя узел под мышкой — опухоль?! Обычно люди в таких случаях покрываются холодным потом и, не замечая ничего вокруг, мчатся к врачу. А я решил: будь что будет. То есть была минута растерянности и страха, но именно минута, ну пусть пять. Потом взял себя в руки, сказал себе: глупо поднимать панику, скорее всего ерунда какая-нибудь, а если настоящий рак, то это уже метастазы, и что тогда за жизнь: бесконечные лечения, постепенно все равно попадешь в инвалиды. Но главное не что я решил, а как отнесся: практически спокойно. Через полчаса уже думал о другом. Вряд ли мне бы поверили, если бы рассказал.

Постановил: больше под мышкой не щупать — забыть и точка!

* * *

Ужасно любят на всяких сборищах говорить о здоровье. Каждый о своем. С упоением и интимными подробностями.

Как нужно себя любить, чтобы в деталях повествовать о своей отрыжке, своей изжоге, своих камнях, своих почках, своем мочевом пузыре.

* * *

Вечером нечего было делать, не с кем пойти даже в кино. Наде не звоню, больше никого нет. Вдруг вспомнил об Андрее, о его дворе, о Живодере. Сразу решил: пойду, узнаю, как там. Андрей встретил очень деловито:

— Слушай, дядя Сережа, возьми себе собаку!

Я растерялся:

— Зачем мне?

— Не тебе: ей нужно. Хорошая собака, овчарка почти чистая. У нее хозяин умер, одинокий, куда ей деваться? Соседи из квартиры выгнали.

— Чего ж ты не взял?

— Мне вторую папа не разрешает: у нас боксерша.

— Чего ж ты свою боксершу на Живодера не напустил?

— Скажешь! Лучше пусть меня режут, чем ее спускать: потом не распутаешься! Папа рассказывал: вор залез в магазин, там сторожевая овчарка, — порвала, конечно. Так вор подал иск за травму. Понял ситуацию, дядя Сережа?

Я подивился рассудительности двенадцатилетнего мальчишки.

— Я тебе объясняю, дядя Сережа, чтобы ты свою не спускал. Звать Музой. Возьмешь значит? Сейчас приведу.

Надо было отказаться сразу. Но я растерялся, что-то промямлил — и явилась Муза.

— Васькины предки три дня держать согласились. Завтра бы выгнали.

Муза посмотрела мне в глаза. И я уже не мог ее не взять. Потому что она мне поверила.

Ну что ж, мне сейчас и нужно собаку. Совсем по Бунину:

Затоплю я камин, буду пить. Хорошо бы собаку купить…

Только что не пью всерьез.

* * *

Все-таки настырные эти любители животных. Вот и юный Андрей. Помог ему в одном, сделал, так сказать, доброе дело, и он уже сразу требует от меня и второго, и третьего. Именно требует — не просит.

* * *

Муза читает мои мысли. Часто возьмет досада: вставать из-за нее приходится раньше, гулять, кормить — невольно подумаешь: «На кой черт? Зачем связался? Отдам куда-нибудь!» — Она сразу подходит, кладет голову на колено и смотрит умоляюще. Жест явно означает: «Не отдавай, пожалуйста!» — потому что когда у меня нет таких мыслей, она голову на колено не кладет.

* * *

У нас с Валечкой симпатия: разговаривая, мы оба непроизвольно улыбаемся, делаем друг другу мелкие одолжения — вроде того что занимаем очередь в столовой. Когда я заикнулся, что у меня теперь собака и что не представляю, куда ее деть на время отпуска — еще не скоро, но все равно нужно думать: на маму рассчитывать нельзя, мама отмежевалась сразу — Валечка тотчас предложила подержать у себя. Так во всем. Кажется, чего бы лучше? Ухаживать всерьез, отбить от мужа! Но нет, не могу.

Она не занимает мои мысли, я не мучаюсь, не видя ее. (Ведь все еще твержу себе: «У нас с Надей больше ничего общего!» — и не могу затвердить.) Смотрю на Валечку, нравится она мне, хочется в нее влюбиться — и так обидно, что не получается. Как назвать такое чувство? Дружба? — слишком горячо. Любовь? — слишком прохладно. Иначе не скажешь: симпатия. За маленький рост я ее называю Пони. И цитирую почти из Пушкина:

А в сем Поне́ какой огонь! Куда ты скачешь, гордый Понь, И где опустишь ты копыта?

* * *

Но я все же внутренне уверен, вопреки всем самоуничижениям, что могу сделать что-то сильное, интересное. Но только не в своей фармакологии. То есть в том-то и дело, что она не моя. Занесло течением, а когда оглянулся, уже тридцать три…

* * *

Никогда не поздно…

* * *

Многие с тревожной мнительностью прислушиваются к своему телу, а я — к своей душе. Что хуже?

* * *

Киплинг:

И если ты способен все, что стало Тебе привычным, выложить на стол, Все потерять и все начать сначала, Не пожалев о том, что приобрел…

* * *

Идет какой-то месячник или смотр, и нас от дружины послали в рейд вместе с охраной природы. Из института двоих. Капитолина посылала меня с некоторым злорадством: на байдарке плавал, собаку завел — ну так и охраняй, тащись за сто километров, когда все отдыхают. Правда, оказалось, не за сто километров пришлось тащиться, а всего за сорок.

Никогда еще я не был в лесу с охранительной целью. И первое ощущение: зачем? Неужели кто-то способен покуситься? Древний зодчий, я уверен, впервые построивший храм с колоннами, вдохновлялся колоннами вековых деревьев. Даже и в исхоженном пригородном лесу сохраняется ощущение храмовности, святости места. Но святотатцев во все времена бывало немного, они покрывали себя геростратовским позором. Здесь же… Скоро начинаешь замечать, что впору поставить егеря под каждой елкой: срубленное дерево, разоренный муравейник, изуродованный черничник. Такого черничника никогда раньше не видел: торчат ости с редкими случайными листочками. Мне охотно объяснили, что изобретена специальная ягодосборочная машинка: идешь, толкаешь перед собой, стриг-стриг-стриг — и все ягоды в кузове, правда, вместе с листьями. Удобно: не надо наклоняться.

Удручает отсутствие зверья. Птицы есть, хотя не очень много — четвероногих на воле я в жизни никогда не видел. Говорят, есть: и зайцы, и кабаны, и лоси, но они благоразумно стараются не попадаться на глаза. Удивительное дело: охотников — меньшинство, но это наглое меньшинство терроризировало зверей везде, кроме ограниченных заповедников, лишив всех нас, мирное большинство населения, радости общения с непугаными зверями. Человека животные не боятся — тому примером многочисленные дикие поселенцы в самых крупных городах: они боятся человека с ружьем. Естественно было бы устроить наоборот: отвести для охоты ограниченные территории, в остальном же лесу (степи, горах) охоту запретить.

(И это компромисс. Непонятно, зачем нужна охота вообще. Что за странная забава: убивать живое? Особенно несовременно охота выглядит сейчас, когда мы каждый день узнаем удивительные вещи о разуме животных, и представления о четвероногих автоматах, наделенных ограниченным набором рефлексов, безнадежно устарели. Ведь как-то неудобно убивать разумные существа, а?.. Но пусть бы сначала хоть ограничить охотников, пусть хоть компромисс!)

Долго ходили впустую. Осквернители леса куда-то попрятались. Но все же наконец засекли браконьера. Печально, что существуют браконьеры, но все равно, когда засекли, было такое чувство: повезло! Потому что очень обидно слоняться впустую. И началась погоня. По болоту. Мы бежим изо всех сил, он от нас изо всех сил, а дистанция не меняется ни на метр. Ноги уходят почти по колено, после каждого шага боишься, что оставишь в трясине сапог, так что скорость — километра четыре в час. Но бежим. Вот когда я пожалел, что не взял Музу!

(А почему не взял? Лежащая на поверхности причина: боялся спугнуть каких-нибудь зверей и птиц. Но со стыдом подозреваю, что истина в том, что постеснялся ее нечистокровности, побоялся, что скажут: «Привел дворняжку, куда она?»)

Без цели я бы не пробежал по такой топи и ста метров, а тут гнались, не меньше часа. И одна цель, одна страсть: догнать! Весь свет заслонила спина браконьера впереди. И расстояние-то между нами метров тридцать, но не сократить никак!

У него ружье, у нас моральное превосходство. Гнался бы за ним один человек — как знать, мог бы и выстрелить. Я ожидаю от браконьеров худшего. А так страх один: выберется на сухое место и уйдет!

В конце концов он ружье бросил. Но скорости это ему не прибавило. А мужик здоровый. Я всерьез подозреваю, что наше моральное превосходство увеличивало наши силы и сокращало его. Нет, серьезно! Должно же добро когда-нибудь победить окончательно? Должно! А каким образом? Именно таким, что моральное превосходство придает сил. Наконец загнали — он встал. Грязный, мокрый — и не поймешь, пот его заливает или болотная жижа. Но и мы не лучше.

Протокол и все такое. А я смотрел — и ненавидел. Есть такая порода людей — саранча. Дать волю — все сожрет, а что в утробу не лезет — разорит, испоганит и оставит после себя пустыню, свалку.

На этот раз и внешность соответствовала, не то что с Живодером: жадность и тупость в каждой черте — в маленьких глазках, в низком лбе, в чрезмерных челюстях. Увидел бы в кино, сказал бы, что режиссер перестарался, окарикатурил.

И как же мало мы против него можем! Ну протокол. Хорошо, если оштрафуют, а то так и останется пустой бумажкой. Аномалия закона: поймают карманника, укравшего трешку, и карманник сядет, а этот обворовывает всех, крадет у настоящего и будущего — так еще нужно добиваться, чтоб оштрафовали. Кодекс еще отражает устаревшее представление, что природа ничья. А она собственность! Общая наша собственность. И нужно привлекать соответственно.

Может быть, это и есть дело, которым я должен заниматься: не давать расплодиться саранче?

* * *

Еще из репертуара нашей докторши. Мама вызвала ее по поводу сердца (святая наивность: хотела посоветоваться о лечении; ведь бюллетень маме не нужен по случаю пенсии).

Мама рассказывала о приступе, я поправил — мама перепутала и время, и принятые лекарства — мы слегка заспорили. Докторша послушала и сказала с недоумением:

— Вы говорите одно, ваш сын другое — резонанс получается!

Вот ей-богу!

* * *

Мой многообещающий двоюродный братец затащил на шахматный турнир. Карпов, Таль, Смыслов! Понимаю я мало, предвижу только самые явные ходы, но все равно понравилось. Если бы и не знал, все равно по внешности бы догадался, что Карпов — чемпион: он самый элегантный. А некоторые, хотя и сидят на сцене, выглядят словно вышли пить чай на дачной веранде.

Сзади мальчишки разговаривали про автографы: Таль выигрывает сегодня, потому даст охотно; нужно попытаться поймать Карпова, только трудно. И взрослые охотятся тоже. Вот чего не понимаю! Если бы я был с Талем знаком и он бы надписал на память свою книгу или фотографию именно мне — я бы гордился. Но механическая роспись незнакомцу — тут нечто унизительное, род милостыни, которую Слава подает Безвестности. Вообще, роковое разделение: одни на сцене, другие обречены вечно быть в зале. Элита знаменитостей. На «Огоньке» сидят рядом тот же Карпов, Надя Павлова, Плятт, космонавты, Сенкевич, а миллионы в Новый год за столами не разговаривают, не веселятся сами, а смотрят на знаменитостей. (Интересно, а знаменитости в Новый год веселятся или смотрят на себя?) На другой день только и разговоров (на работе очень удобно), как выглядела Зыкина и как был одет Магомаев.

Обидно быть зрителем.

* * *

Удручающе убогая фантазия на прозвища: сократят фамилию — и готово. Карпова турнирная публика зовет Карпом. Вот уж кто не карп — рыба толстая и сонная! Карпова я бы сравнил с небольшим быстрым элегантным зверем: соболем, колонком, куницей.

* * *

Вынырнул из безвестности Пуля.

Лет пять назад он бывал в нашей компании и отличался патологической скромностью. Я тоже не бог весть как развязен, но рядом с Пулей казался нахальным, как Ноздрев. Пулю роковым образом никто не слушал. Не в смысле «не слушался» — это уж само собой, — но элементарно не выслушивал: стоило ему раскрыть рот и начать что-нибудь рассказывать, тотчас кто-нибудь перебивал — и не со злости: его просто-напросто не слышали, хотя говорил он вполне внятно и достаточно громко. Вообще-то его даже любили — как раз за скромность и особенно за то, что он отличался редкой ныне способностью краснеть по самым неожиданным и невинным поводам. Витька Китаев называл его не очень оригинально Барышней, но не привилось, он остался Пулей, потому что родители имели неосторожность наградить его именем Ипполит. (Что они, Ильфа и Петрова не читали?)

Я перебивал Пулю так же бесцеремонно, как и остальные (мне к тому же нравилось, что есть некто еще скованнее меня), но как-то раз мы остались вдвоем, и Пуля разговорился. Я узнал, что у него есть оригинальные идеи, что он что-то изобретает. Он подвизался в новейшей отрасли науки под названием голография; произнося это слово, Пуля краснел: слово явно казалось ему не совсем приличным.

В довершение несчастный Пуля был влюблен, и, конечно, самым неудачным образом. Его любовь была девицей необычайно красивой, и это, как водится, компенсировало весьма средние умственные способности; звали ее Эллой Точилкиной, а поскольку она училась в медицинском, Витька Китаев весьма удачно переименовал ее в Лушку Лечилкину. Он же за ней и ухаживал более успешно. А Пуля вел себя так, как и подобает классическому робкому влюбленному: таскал без конца цветы, был у нее на побегушках — вплоть до записок тому же Витьке. Жалкая картина. Но может быть, он так создан, что в любви ему и нужно унижение? Может быть, нормальная роль победительного влюбленного его бы не удовлетворила? Эту теорию тоже проповедовал Витька, она служила моральной базой для его шашней с Лушкой Лечилкиной.

Потом Пуля исчез. Говорили, уехал не то в Новосибирск, не то во Владивосток. И Лушка исчезла, тем более что Витька женился, но не на ней.

И вдруг пожалуйста: явился Пуля! Торжествующий, уверенный в себе. Кандидат, пишет докторскую, сделал-таки свое открытие, получил премию, хотя пока и не Ленинскую. Если судить по званиям и регалиям, он всех в нашей компании обогнал.

Привез свое детище: трехминутный голографический фильм. Первый в мире. Зрелище удивительное: абсолютная реальность. В комнате возникает сад, входит девушка, рвет цветы. Можно обойти, заглянуть сбоку, сверху.

С нами Пуля разговаривает снисходительно. Витьку похлопал по плечу:

— Ну как, старик, девочки еще любят?

Я спросил, не слышал ли он про Эллу. (Лушкой при Пуле мы ее никогда не называли.)

— Лушка-то? А ты не знал? Я же на ней сдуру женился. Недавно кое-как избавился. Сказал: уфф!

Наверное, Пуля ничего не забыл, ни одного своего унижения. Хуже того, еще тогда он, должно быть, твердил ночью в подушку: «Погодите, вы еще ахнете! Я еще вам покажу, кто такой Ипполит!» Значит, чтобы уважать себя, ему недостаточно было быть самим собой, ему нужно было свидетельство с печатью, удостоверяющее его значительность и самобытность: открытие, премия, степень. Что ж, такие характеры для общества полезны: открытие-то он сделал нужное!

Пуля сделал открытие, а открытие сделало Пулю. Как принято теперь выражаться: обратная связь.

* * *

Ну а кто не меняется от успеха? Я бы не изменился? Надеюсь, хватило бы вкуса не держаться снисходительно с теми, кем раньше восхищался, но изменился бы, никуда не денешься. И вообще мы хоть немного знаем только самих себя. А начинаем судить — сразу выходит шарж. Только не дружеский.

И что же я совсем не завидую Пуле? Если отбросить регалии — хотя бы за то, что он занят своим делом. Человек на своем месте.

* * *

Я мечтаю о счастливой, захватывающей работе, как юноша мечтает об идеальной любви. Безответный производственный роман.

* * *

А вот у Мужики (все-таки стараюсь не склонять) производственный роман счастливый. Был у них в лаборатории. Завидно.

* * *

Позвонила Надя, позвала на выставку. Шестеро художников, в том числе она. Гораздо лучше остальных пяти, это можно утверждать беспристрастно. Свое лицо! Но я и раньше знал, что она молодец. Ну не судьба ей любить меня — что поделаешь. Наверное, она для этого слишком занята. Не в смысле времени, а в смысле душевного содержания. Если бы я очень старался, надеюсь, она бы в конце концов позволила бы мне любить себя — ей тоже нужно тепло в жизни. Но я хотел быть любимым — на это она не способна: душевные силы тратятся на другое. Согревать не способна.

Во мне уже перегорело. Было грустно, но элегически.

* * *

Все-таки я должен быть Наде благодарен: за честность. Она мною пренебрегала — и делала это открыто. А ведь стоило чуть притвориться — немного внимания, капля нежности, — и я так и остался бы верным псом. Жалкое состояние.

* * *

Муза потерялась. Спустил ее как обычно около Инженерного замка, потом вышли на Садовую, тут бы сразу взять на поводок, но я почему-то не торопился, подошли к трамвайной остановке — и вдруг она вскочила в стоящий трамвай, тотчас закрылись двери, и она укатила. Привыкла с первым хозяином, что ли? Я бросился к памятнику Суворову, где следующая остановка — выскочит, станет меня искать! — нет. На трамвайном кольце — нет. Дома — нет.

Страшно за нее: попадет под машину?! Поймают отловщики для вивария?! И угрызения совести: ведь в какой-то момент почувствовал облегчение — свобода от ранних вставаний, от прогулок три раза в день. Неужели я способен предать ради своего комфорта?!

* * *

У Музы была манера что-нибудь самое вкусное, по ее мнению, кость из супа, например, — принести и положить мне к ногам. Добрая душа! Была манера…

* * *

Не люблю никаких символических и ритуальных действий: бросания монетки в море, присаживания перед дорогой. Когда все же оказываюсь вовлечен — смешно стоять, если все многозначительно сели, — чувствую себя неловко.

И если бы ограничивалось монетками и присаживаниями! Вокруг настоящий ренессанс суеверий! Поминутно слышишь о гороскопах, почти каждый нынче знает, кто он, — Рыба, Телец или Скорпион, и с кем союз для него благоприятен, а с кем нет. При встрече Нового года авторитетно объявляется, какой год наступает: Дракона, или Змеи, или Тигра, и какого, следовательно, цвета платье рекомендуется носить. Говорится не только в шутку, многие верят всерьез, пытаются следовать гороскопическим рекомендациям. Ужасно хочется волшебства, мистики, мифологии, слабым душам иначе скучно и холодно в мире.

Но что смешно: когда-то гороскопы были хотя бы индивидуальны, момент рождения учитывался до минут, равно как и место. В наш век массового производства астрологи тоже перешли на выпуск ширпотреба: всех родившихся на протяжении месяца верстают в одну судьбу. Год значения не имеет, так что на все человечество отпущено двенадцать вариантов судеб. Но проглатывают и это — значит, устраивает.

* * *

В романах предчувствия, сны, видения и прочее всегда так или иначе сбываются, в том числе и у советских авторов, стопроцентных атеистов.

* * *

Муза нашлась. Подобрали добрые люди, нашли меня по номеру на ошейнике. Всего обпрыгала, всего обслюнила!

Я был рад вдвойне: и по-человечески, и назло своей подлости. Интересно, это только у меня на задворках сознания мелькают такие подлые мысли: предать собаку, потому что устал от прогулок, или могут быть у всех, а порядочные люди отличаются тем, что вовремя свою подлость подавляют?

Вслух-то и я ничего не скажу…

* * *

Может быть, со временем деятельность человечества беспредельно разовьется, приобретет межзвездные масштабы, и придется беспокоиться о сохранности Галактики так же, как сейчас начинаем беспокоиться о сохранности Земли.

* * *

Слишком много шума из-за любви. Литература наполнена ею процентов на девяносто. Потому что литература веками создавалась представителями праздных классов: кроме как любовью, им нечем было заполнить жизнь. И в конце концов поколения писателей убедили всех, что любовь — главное содержание жизни. (Еще бы, столько веков непрерывной рекламы!) Плохо, что убедили в этом нас — ведь современная жизнь требует столько душевных сил, что не можем мы тратить их на одну любовь. И это нормально. Но мы-то по-прежнему верим, что любовь всемогуща, всепроникающа! И когда собственная наша любовь гораздо скромнее, считаем, что нам не повезло, только нам, обвиняем наших возлюбленных. Нет, про любовь не скажешь ничего плохого — если только она знает свое место[12].

* * *

Когда-то я читал рассказ, в котором одна девочка все время спрашивала: «Почему не сейчас?» Рассказ фантастический, и девочка рассуждала так: если в будущем непременно изобретут разные технические чудеса, почему нельзя их изобрести уже сейчас? И не только спрашивала, но сама же и изобретала все что попало. Ею двигала уверенность, что изобретут непременно — вся суть в этом непременно!

Я тоже постоянно задаю себе этот вопрос: почему не сейчас?! Но не о технических чудесах. Об образе жизни, что ли. Ну невозможно же, чтобы будущий Человек, достигнув моральных высот (а если не достигнет, так о чем мечтать?), развлекался убийством беззащитных животных — так почему не сейчас? Невозможно, чтобы Он же одурманивался алкоголем — так почему не сейчас? Раз человечество непременно должно покончить с этими гнусностями — почему не сейчас?!

Говорят о пережитках, о постепенном воспитании, но в какой-то момент нужна революция — так кому совершать ее, как не нам, нации революционной?! Будущего нельзя пассивно ждать, его нужно приближать — так почему не сейчас? Вот взять и изъять все охотничьи ружья — ну кто-то поскучает год или три, а потом ружье просто выйдет из обихода! Или с водкой. Когда приводят в пример крах американского сухого закона, забывают, что у нас невозможны, к счастью, гангстерские синдикаты. А есть другой пример: сухой закон в России во время империалистической войны — психиатрическая статистика отреагировала сразу: почти исчезли алкогольные психозы. Или пример совсем близкий: во время строительства КамАЗа сухой закон в Набережных Челнах. Всего-то дел было — съездить за водкой через Каму, но почти никто не ездил. Другое дело, что сухой закон не уничтожит алкоголизм стопроцентно — будут и самогонщики, будут и политурщики. Но стопроцентных средств вообще нет в природе! Если требовать стопроцентных средств, медицину пришлось бы закрыть тотчас. Прославленные антибиотики излечивают инфекции процентов на восемьдесят — и медицина справедливо делится на эры: эра до антибиотиков, эра антибиотиков! И сухой закон дал бы эффект процентов восемьдесят — и это было бы эрой в жизни нации! А если только покачивать головой, говорить о воспитании да о том, что не водка виновата, а пьяницы — читал тут недавно статью одного писателя! — так и через сто лет ничего не изменится! Нужно действовать!

Так почему не сейчас?!

* * *

Если бы я мог, я бы написал фантастический роман. Герой живет при полном коммунизме, все ему доступно, все дано, но он ничего не может дать взамен, потому что начисто лишен талантов. Работать все-таки нужно, иначе жизнь пуста, и он работает. Но это унизительно, это хуже безделья — делать примитивную работу, с которой легко справятся автоматы!

И особенно унижает собственная никчемность, потому что вокруг одаренные люди!

Пусть бы у него был брат — многосторонний талант. Все брату дается легко — и наука, и спорт, и в музыке он почти профессионал. Рядом с таким братом особенно тяжело. Герой невольно думает: в чем причина? Гены-то у них с братом, по идее, одинаковые!

Как преодолеть последнее и самое безнадежное неравенство — биологическое?

Неужели ситуация безнадежная?

* * *

Обижен не людьми и не обществом — вот в чем трагедия. С людьми можно бороться, общество перестроить. Но что делать тому, кто обижен природой?

* * *

Но вопреки всему, я бы дал моему герою надежду! В один прекрасный день он пришел бы к мысли, что можно тренировать способности[13], как тренируют мышцы. Ведь способности — это нервная организация, нечто материальное и, следовательно, поддающееся тренировке.

Одни рождаются от природы силачами, другие от рождения хилые, но упорными тренировками — если захотят — становятся сильнее природных силачей. Этим никого не удивишь. То же, что с силами физическими, нужно делать и с силами умственными. Но почему-то не принято.

Вот в чем надежда моего героя. Не знаю, добьется ли он успеха. Но главное то, что он выйдет на дорогу, поставит себе цель: внутренне, нравственно он тем самым сравняется с общепризнанными гениями. Внешняя же слава не должна иметь значения:

Но пораженье от победы Ты сам не должен отличать.

* * *

Кумиры моей юности и сейчас остаются для меня молодыми: Евтушенко — молодой поэт. Таль — молодой гроссмейстер[14].

* * *

Мама очень озабочена своим здоровьем и постоянно несется в потоке какого-нибудь модного вида лечения: то это было сосание подсолнечного масла, то изготовление кислородного коктейля. Увлечения сменяются, забывается масло — и торжествуют коктейли, забываются коктейли ради следующего…

Наблюдательный человек может спутать мою идею о воле как секрете молодости с мамиными сменяющимися увлечениями: там и там забота о здоровье. Но в действительности наши подходы прямо противоположны: у нее постоянное ожидание чуда со стороны, у меня — надежда только на себя!

Противоположные-то да, но все-таки и что-то общее, семейное. Может, я иногда потому так по-детски раздражаюсь на маму, что мы на самом-то деле похожи?

* * *

Был в гостях у Мужики.

Занимаются охраной атмосферы, а сами беспощадно курят. Особенно она. Худая, пальцы желтые. Сказала:

— Мы все кончим инфарктами. Хоть сейчас койку абонируй.

Я попытался оптимистически возразить. Она рассмеялась:

— И поделом нам! Потому что всем настроение портим. Людям план выполнять, делить премии, а мы тут некстати со своей атмосферой.

Тогда я заикнулся, что существуют работы менее разрушительные для нервов. Тут уж она разозлилась:

— А кто эту сделает за нас?

Он мягче. У него глаза голубые, но, по-моему, не от природы, а от благоприобретенной святости. К тому же пишет стихи, которые и прочитал, как она ни останавливала:

Сгорел дотла — возрожден из пепла, Сгнил — исчез, пропал… Сгорел — так не в гроб, а с ветром по ветлам, Сгнил — к подошвам липкий припай…

Я не знаток, но все же догадываюсь, что литературные достоинства умеренные. Но запомнились! А сколько профессиональных и прекраснозвучных прожурчали и канули.

И все же к самодеятельным стихам я отношусь подозрительно. И к стихотворцам тоже. Прекрасные чувства — это прекрасно. Но нужно ли их слишком явно демонстрировать? Мне больше нравится ее резкость.

Нет, и он нравится. А насмешки над наивными стихами — это, пожалуй, от зависти.

Они коллекционируют фантастику. Стоят такие книги — и Воннегута, и Брэдбери, и Стругацких — о которых я и не слышал. Если вдуматься, то ничего другого они собирать и не могут. Ведь они как бы послы из будущего в нашем времени. Мы тут суетимся с сегодняшними делами, а они постоянно хватают за руку: «На вас история не кончается, нам после вас жить здесь же!»

«После нас хоть трава не расти!» Это сказано лет сто назад, если не тысячу. И наконец настало время, когда поговорка может осуществиться буквально, если не помешают такие, как эти Мужики.

Зато уж я никому настроения не испорчу. И инфаркт мне не грозит. Но кому я нужен? Кому нужен тот, кто не может сказать с гордостью и злостью:

— А кто это сделает за меня? Кто это сделает за нас?!

* * *

Удручающе много развелось тягучих, занудных песен, симулирующих задушевность. Настоящую задушевную песню написать самое трудное, она должна быть на уровне «Журавлей» — и по словам, и по музыке. Чуть хуже — и сразу дешевка.

* * *

Любовь к Родине, она где-то в самой глубине, в эритроцитах, в костном мозгу — она непроизносима. Если ты русский — ты об этом не твердишь, не бьешь себя в грудь, не думаешь даже, как не думаешь о том, что дышишь. И как можно кричать об этом — в стихах ли, в бессмысленных спорах?[15]

* * *

У мамы новая страсть: соковыжимание. Торжественно куплена соковыжималка — и началось! Проклятая машина одной моркови жрет килограмм в день, так что когда я прихожу в овощной магазин и набиваю целый мешок моркови (тяжелые же продукты покупаю я!), на меня смотрят с опаской и каждый раз осторожно переспрашивают: «Вы не ошиблись: вам, наверное, картошку, а не морковку?» Человечество теперь разделилось для мамы на две неравные части: те, кто жмет сок, и те, кто не жмет. Разговоры по телефону она начинает так:

— У нас событие: купили соковыжималку!

(Событие! Мне бы удовлетворяться такими событиями!)

Потом сообщает с обидой в голосе:

— Мария Алексеевна не хочет покупать. А Нина Прокофьевна купила, но у нее стоит без дела: ленится чистить морковку.

Зато если мне когда-нибудь приходила идея, если я чем-то увлекался, я не решался кричать об этом знакомым, уговаривать их примкнуть, последовать. Я умею только самоиронизировать и стыдиться своего непосредственного порыва — тем хуже для меня.

* * *

Ну вот и сбежал с фермы. Вот это событие! Все оказалось просто: подал заявление, даже не заставили отрабатывать две недели.

Отпустили не просто легко — с облегчением. И. П. сказал:

— Вы были тем частным случаем, когда уволить не за что, но и держать бесполезно. Не уйди вы сами, так бы и доплыли до известных степеней.

Не очень приятно, когда распознают твои слабости. Но совсем оскорбительно, если делает это человек, которого не уважаешь, которого привык считать ниже себя. В какой-то миг даже захотелось остаться и доказать И. П.!

Бросил половину диссертации — не жалко. Расстался с Валечкой — жалко. Где еще найду такую родную душу? Встречаться помимо фермы? Не выйдет. Движущей силы нашей симпатии не хватит.

Перешел к Мужики, к Мужикам, к чете Мужиков — ну словом, открылась вакансия у них в лаборатории. Буду исследовать пробы, а потом ругаться с директорами и главными инженерами, выпускающими в воздух всякую дрянь.

Не знаю, открою ли что-нибудь на этом поприще, но моя запрограммированность, негибкость здесь пригодится: буду вгрызаться в нарушителей мертвой хваткой, как бульдог.

* * *

Я часто иронизирую над мамой — и это очень глупо. Поверхностно. В ней цельность, она естественна, она не смотрит на себя со стороны, не пережевывает своих переживаний. Если и творится в мире что-то новое, то людьми цельными, в чем-то наивными. Открытие — это всегда наивность, это способность взглянуть незамутненным взглядом. Потому-то я ничего не сделал на своей ферме, а окажись мама в научном институте — как знать, может что-нибудь и увидела бы своим наивным взглядом, чего другие не замечают, в упор… А ее переделка Пушкина — это же прелесть, это образ: «И горных ангелов полет»! Вместо невразумительного горний. Кто сейчас поймет, что такое горний? А мои раздражения, моя ирония — не зависть ли? А сейчас, когда кажется, нашел свое дело (а вдруг это только кажется?! — вот ужас!), утихает и раздражительность. Слышу про горных ангелов и радуюсь… Быть собой — это начало начал.

* * *

Рассказал в лаборатории про нашу докторшу и ее классическую фразу: «Вы говорите одно, ваш сын — другое, резонанс получается!» Теперь, когда очередной конфликт с дымящей трубой, кто-нибудь из Мужики приходит с актом и объявляет:

— Мы говорим одно, директор — другое, резонанс получается!

Стало паролем.

* * *

Да, но все-таки ошибочную программу я сломал! Могу смотреть в зеркало с законной гордостью: многие ли меняют специальность на тридцать пятом году жизни?!

Это действительно волнует меня по-настоящему: чистота воздуха. И всего остального тоже: воды, почвы, лесов.

До сих пор я не знал, что такое заниматься делом, которое волнует по-настоящему. Что такое радоваться, идя на работу. Думал, когда слышал о таком, что это публицистическое преувеличение. Чувство необыкновенной легкости, чувство понимания: ты понимаешь окружающих, тебя понимают. Словно был увезен в чужую страну, где не смог прижиться, ассимилироваться, так и не узнал толком языка — с трудом понимал, что мне говорят, с трудом меня понимали — и вот наконец вернулся к себе! Говорю свободно, говорю на одном языке с людьми!

Я без конца мусолил: «способности», «талантливость». А способности могут проявиться только тогда, когда захвачен работой. Гениальность — производное страсти.

А если бы мы познакомились теперь, когда я занят делом, когда что-то собой представляю — не должностью, внутренне! — смогла бы Надя меня полюбить?

* * *

Недавно в «Юности» статья о животных. Вернее, о жестокости к животным. Хорошая, но в общем статья как статья, такие бывали и раньше. Поразило послесловие Образцова, неожиданно поразило одним маленьким эпизодом. Думаю, почти всех этот эпизод не особенно задел, но меня поразил. Потому что сам недавно терял Музу? Далеко не только. Образцов рассказывает, как в детстве потерял свою собаку, а потом нашел в клетке у ловцов. Все кончилось благополучно.

Когда он только подошел к клетке, Дружок узнал его, завизжал от радости. Я очень хорошо представляю себе этот момент: большая клетка, где томится много собак, чувствующих свою обреченность; и вот Дружок видит своего хозяина (кто он для Дружка? Друг? Бог?). Счастливый пес расталкивает других собак, прыгает на прутья клетки, визжит, лает: «Вот я, вот! Здесь я, здесь!» И ни малейшей мысли, кто что подумает, и не осудит ли, что лает слишком громко, огорчает других собак, для которых не видно спасения. Он весь в порыве восторга.

Вот и я хотел бы уметь так — крикнуть, не думая ни о чем: «Вот я! Здесь я!»

КНИГА РАДОСТИ — КНИГА ПЕЧАЛИ

Пролог. Необходимые объяснения

Самое трудное в родах — прохождение головы. Поэтому когда голова благополучно вышла — а роды ожидались трудные, потому что таз у женщины узковат, да и вообще первые роды всегда грозят неожиданностями, — доктор решил, что дело сделано, и позволил себе расслабиться. Вот прорезались узкие, у́же головы, плечики; доктор взялся за них, осторожно потянул, но обычной легкости, с какой идет проторенным головой путем маленькое тельце, не ощутил. Что такое?! Не подвернулась ли неудачно ручка?! Не сломать бы! Потянул совсем осторожно, слегка вращая; пошло все-таки, легче… легче… — и выскользнуло наконец. Первый взгляд на ручки — нормальные… Так, еще один мальчик на свете…

— Господи! — не сказала, а странно выдохнула акушерка.

— Что такое, Танечка? — обеспокоился доктор. — Ручки нормальные.

— Да вы сзади посмотрите, Иван Михалыч!

Поспешно и тревожно доктор повернул новорожденного к себе спинкой… Из спинки новорожденного, так примерно из лопаток, торчали крылышки. Настоящие белые крылышки, перьевые, делавшие новорожденного вылитым амурчиком, какие в изобилии резвятся на плафонах растреллиевских дворцов.

Опытный доктор был совершенно уверен в своем здравом уме, поэтому у него не мелькнуло и мысли о возможном бреде. Он сразу принял случившееся как невероятный, немыслимый, но абсолютно очевидный факт. Новорожденный с крылышками существовал — и с этим нужно было считаться.

За всеми недоумениями прошла минута, а то и две, а ведь новорожденный еще не закричал! Доктор поспешно перевернул его вниз головой, невольно отметив при этом, что крылышки остались плотно прижатыми к спинке — видимо, прилипли; пощекотал, шлепнул по розовой попке, и крылатый новорожденный огласил родильный зал громким здоровым криком.

Роженица лежала в изнеможении, глядя куда-то в пространство. Ко всему привык доктор, ко всяким осложнениям, и был, подобно многим докторам, немного циником (впрочем, так считали лишь некоторые прекраснодушные его знакомые, сам же доктор ничего циничного в своих воззрениях не замечал — просто трезвый физиологичный взгляд на жизнь), но не мог привыкнуть ко взорам рожениц, взорам Сикстинской мадонны. Самое прекрасное в его работе — взор только что родившей женщины.

— Ну что? Покажите! — прошептала роженица.

— Поздравляю, у вас мальчик.

И доктор показал ей новорожденного, придерживая на всякий случай так, что крылышки совсем не были видны.

— Хороший здоровый мальчик, — повторил он самым убедительным голосом, на какой был способен. — Отдыхайте.

И поспешно унес новорожденного.

Новость распространилась среди персонала с непостижимой быстротой. Толпились в малюткинской сестры, нянечки, прибежал поддежурный.

— Ангелочек, — повторяла полусумасшедшая бабка Фиса, которую держали только из-за хронической нехватки санитарок. — Это нам знамение!

И бабка Фиса неутомимо крестилась.

Новорожденный был обмыт, пупок со всей тщательностью обработан, в глазки закапан пенициллин — теперь его можно было предоставить самому себе. Доктор в сомнении оглядел присутствующих, выбрал сестричку Галю, отличавшуюся решительностью в действиях и резкостью выражений.

— Галочка, оставляю его пока на вас. Не отходите ни на шаг. Чтобы вокруг не толпились, чтобы не пытались брать в руки, разглядывать и все такое. А я пойду звонить.

Не без злорадства слушал доктор протяжные гудки в трубке: в профессорской квартире все спали и не торопились просыпаться. Профессор многократно повторял, что абсолютно доверяет своим помощникам, чтобы они действовали решительно и самостоятельно и будили его, профессора, только в самых крайних случаях. Иван Михайлович, опытный доктор, до сих пор не будил никогда. Может быть, профессор и внес что-то в высокую науку — Иван Михайлович в этом сильно сомневался, но все же допускал, — но в том, что профессор давно растерял практические навыки и руками работает гораздо хуже любого опытного дежуранта, в этом Иван Михайлович не сомневался ни минуты и в самых трудных случаях рассчитывал на себя и только на себя.

Наконец ответил сонный женский голос:

— Слушаю.

— Говорят из клиники. Леонида Яковлевича, пожалуйста.

— А это необходимо? Он поздно лег…

— Совершенно необходимо.

Долгая пауза. Доктор думал о том, что крылья у новорожденного могут быстро самоампутироваться, и потому нужно скорей фиксировать всеми способами: фотография, рентген…

— У телефона.

— Это говорит Иван Михайлович. У нас настолько невероятный случай, Леонид Яковлевич, что требуется ваше срочное присутствие.

— А что такое? Если краниоэктомия, то я вам вполне доверяю.

— Нет-нет, акушерских осложнений никаких. Но родился такой новорожденный!.. Я не буду говорить по телефону: все равно не поверите. Приезжайте!

— Вы меня интригуете. И нельзя до утра?

— Наверное, можно. Но думаю, вы будете всю жизнь жалеть, если отложите. Я счел своим долгом вам сообщить. И если есть, захватите киноаппарат.

— Сиамские, что ли?!

— Приезжайте! Извините, не могу разговаривать: зовут.

Доктор повесил трубку. Никто его не звал: просто удобный предлог прекратить разговор. Хочет — пусть приезжает, нет — потом не сможет предъявлять претензии.

Пока доктор ходил к телефону, он все обдумал: вернувшись, распорядился поставить около крылатого младенца рефлекторы и не пеленать, чтобы не повредить крылья. Младенец лежал на животе. Лежал неподвижно, только дышал и иногда попискивал. Вдруг он начал потягиваться — ручки, ножки, спинку выгнул — и крылья шевельнулись, отошли от тела.

У птиц крылья гомологичны рукам человека — попросту говоря, основа их — те же кости, которые у нас образуют руки; поэтому, если бы у младенца были бы крылья вместо рук, это было бы невероятно, но анатомически вообразимо. Но у младенца-то нормальные ручки! И еще крылья. Но тем не менее крылья казались вполне жизнеспособными и как будто не собирались отваливаться.

Профессор появился минут через сорок. Вошел с несколько брезгливым лицом — и мгновенно превратился в восхищенного мальчишку! Первый раз профессор понравился Ивану Михайловичу.

— Что же это?! Крылья как у голубя! Настоящее перо. Вот счастье-то! Вы понимаете, какое счастье!? Просто видеть, присутствовать!

Крылатый младенец безмятежно спал. И не интересовало его стрекотание любительской камеры профессора, как не заинтересовало и сменившее наутро более солидное стрекотание камер профессиональных.

Родители младенца были ошеломлены. Ничего не подозревающую мать положили после родов в отдельную палату, и когда приблизилось к ней целое шествие — катили диги, надвигались телекамеры, доктор Иван Михайлович стоял в изголовье и повторял: «Все в порядке, вы только не волнуйтесь!» — и, наконец, появилась красавица доцентша Мария Филатовна, несущая на руках младенца (режиссер телевидения категорически потребовал, чтобы младенца внесла хорошо смотрящаяся женщина, произвел смотр сотрудницам клиники и выбрал Марию Филатовну, а Леониду Яковлевичу, хоть он и профессор, пришлось стушеваться), мать, вопреки советам Ивана Михайловича, разволновалась. Но волноваться в неведении ей уже не оставалось времени: красавица Мария Филатовна на глазах, у всего мира протянула голенького младенца матери, та увидела крылья — и зарыдала. Впрочем, успокоительные капли, таблетки, уколы были наготове — да уколы и не понадобились, обошлось каплями, и через полчаса мать была еще ошеломлена, но уже счастлива. Младенец исправно исполнял свою младенческую работу: исправно сосал, исправно попискивал, а гордая мать рассказывала корреспондентам, что ее отец был летчиком. А что еще она могла сказать?

Молодой отец, когда с утра явился в роддом, тоже ничего не подозревал. В приятно приподнятом настроении, нагруженный пакетами и банками, он скромно собирался передать соки, фрукты, письмо, а если примут, то и цветы, а его, осведомившись о фамилии, после некоторых перешептываний и подозрительной суеты подхватили под руки и повлекли в недра роддома — недра, как известно, решительно недоступные для отцов. Не привыкший быть исключением, он испугался, ожидая худшего. А его, не давая опомниться, раздели, вымыли, одели в стерильное и втолкнули под свет дигов, под взгляды телекамер к жене и сыну. Он никогда не бывал в центре внимания, а потому совсем растерялся и не сразу заметил росшие из лопаток сына крылышки. А его уже расспрашивали корреспонденты о родных, о предках, о привычках и склонностях. (В соседней комнате в это время перебирали ногами от нетерпения генетики, чтобы задать те же вопросы, но строго научно!)

Наконец их оставили втроем. Загадочный младенец лежал в своей кроватке. На него был уставлен хобот телекамеры, чтобы синклит специалистов, не входя в палату и не тревожа ни мать, ни дитя, мог круглосуточно обозревать новорожденного.

— Ну что, Петюша? — сказал жена.

— Не знаю. Вдруг так сразу… Я, конечно, очень счастлив!.. Но ты знаешь…

— Я тоже. Я тоже счастлива и чего-то боюсь. Как утка, высидевшая лебедя. Я боюсь, мы станем ему чужими: улетит в свой мир — и не до нас.

— Знаешь, давай не пугаться заранее. А вдруг все будет замечательно! Все-таки он наш! Знаешь, выходит, мы тоже немного лебеди, хотя в утиных перьях. Ты у меня молодец! Тебе как сейчас — не больно?

— Нет, только слабость. Знаешь, блаженная слабость. Такое удовлетворение-удовлетворение!

— Ты у меня молодец, Солдатик мой!

Так он ее называл в нежные минуты: Солдатик, потому что она была маленькая и стройная, мужественная и надежная.

Он гладил ее по голове. Они молчали.

Петя работал техником на телевизионном заводе, а Таня, Солдатик, музыкальной руководительницей в детском саду. Петя на собрании не мог произнести двух слов, потому что как бы терял от смущения дар речи, а Таня отказывалась выступать даже в ученических концертах: так боялась эстрады, публики, сотен взглядов. И вдруг с ними такое!

Они молчали.

Потом Петя сказал, смущаясь, что в такую минуту ему в голову пришла слишком прозаическая, слишком житейская мысль:

— Может, и квартиру дадут? Знаешь, как если тройняшки…

Пока что они жили в комнате в общежитии.

Таня тоже об этом подумала, но смутилась вдвойне: за себя и за мужа.

— Лучше подумаем, как назовем.

— Как назовем? — Петя мечтательно посмотрел наверх, словно видя сквозь потолок небо, в которое предстояло подняться их сыну. — Может, Ариэлем? Ариэль Кудияш! Или Икаром? Кто еще летал? Ты лучше знаешь. А то Орлом. Есть же имя Лев.

— А мне хочется попроще. Вдруг он не будет летать, вдруг эти крылышки просто так — и Орел! Смешно. Нет, давай, как раньше хотели: если мальчик, то Костя.

— Константин Кудияш! Давай как ты хочешь, Солдатик.

Константин Кудияш тихо спал, лежа на животе. Иногда во сне чуть шевелил руками, ногами, крылышками.

В следующие дни и недели с бюллетеней о состоянии здоровья крылатого младенца — совершенно благополучных победных бюллетеней! — начинались во всем мире последние известия. И нужно сразу сказать, что не праздное любопытство гнало тысячи людей к роддому, так что пришлось выставить круглосуточные наряды милиции; не праздное любопытство заставляло миллионы и миллионы вглядываться в экраны телевизоров. Крылатый младенец заставил человечество как бы взглянуть на себя со стороны, задуматься о собственных возможностях, о непроявленных еще, но дремлющих скрытно силах…

* * *

Мама моя не любит вспоминать о своем пребывании в роддоме. Что не рассказывает подробностей мне — оно понятно, но и с подругами своими старается меньше говорить на эту тему. Чувствуется, что о таком событии — единственном, возвышенном, в конце концов! — она не вспоминает тепло.

Может быть, горький опыт ее отвратил, но ни брата, ни сестры у меня нет. А иногда хочется, особенно брата.

* * *

Костя рос, но особенно быстро росли крылья. Когда около года он начал ходить, крылья в сложенном виде доставали землю, а концы их перекрещивались как у ласточки.

В два года он вспархивал, а в три летал уверенно. Родители смотрели на него снизу, мучаясь тревогой и бессилием: они ничем не могли ему помочь, ничему научить, только просили быть осторожнее. Сначала предостерегали против проводов, потом против высоких деревьев, против радиомачт, против самолетов и вертолетов. А хищники — все эти соколы, орлы — как они отнесутся?

По всем педагогическим канонам он грозил вырасти жестоким себялюбцем, питаясь сознанием своей исключительности и всеобщим восхищением. К тому же он не мог ходить в школу, потому что основное состояние школьника — сидение за партой, а сидеть Костя не мог: мешали крылья. По земле он мог ходить, хотя ходил гораздо хуже, чем летал, мог стоять, а отдыхал только на животе. К нему приходили учителя, учился он легко, но товарищей-сверстников у него не было. И все же он не стал жестоким себялюбцем. Все в нем было: и сознание своей исключительности, и развитое самолюбие, но в той мере, которая еще не портит натуру, но, наоборот, возвышает ее.

Петя, Таня, весь ученый мир надеялись, что Петя с Таней смогут повторить свой генетический подвиг; и через полтора года после рождения Кости Таня родила снова — на этот раз в присутствии всех мировых светил акушерской науки, — родила обыкновенную девочку, впрочем, вполне здоровую и очень миленькую. Таня была смущена, что напрасно обеспокоила столько светил, чуть ли не пыталась извиняться, но самое яркое светило успокоило ее ученым афоризмом — вообще-то старым, но Тане неизвестным, поскольку она никогда не имела отношения к науке:

— Отрицательный результат — тоже результат.

Костину младшую сестру назвали Дашей.

Глава первая

Костя лежал перед окном в своей вынужденной и вместе с тем любимой позе: на животе, подперев подбородок руками. За окном в саду без всякой цели, просто от избытка сил и радости жизни носились Даша и ньюфаундленд Лютц. Вообще-то Лютц был подарен Косте, но почему-то сразу признал своей хозяйкой Дашу, а к Косте относился как ко всем домашним: дружелюбно, но без самозабвения.

Костя смотрел в сад и думал о том, какой он несчастный человек. Вот так носиться по саду, как Даша с Лютцем, он не может: крылья будут за все цепляться. Да и вообще, что он может? На земле, в сущности, ничего.

Только что прошел дождь, над садом шли с юго-запада низкие лохматые тучи. Шли быстро: значит наверху сильный ветер. Гаврик, лучший друг, свободный аист, уже четвертый год живущий со своей семьей на крыше, а теперь больше в доме, чем на крыше, нетерпеливо шагал по комнате, подходил к окну, стучал клювом по стеклу, нетерпеливо оглядываясь на Костю, — давал понять, что давно пора отправиться куда-нибудь — ну хоть на Чертово болото; Гаврик поохотился бы на лягушек — из чистого гурманства, потому что в доме его кормили все наперебой, даже Лютц взял манеру (никто не учил, сам) хватать зубами мелкую рыбешку и протягивать Гаврику, который невозмутимо принимал дружеский дар; ну а Костя, пока Гаврик промышляет, низко носился бы над соседним заброшенным полем, пугая крылатой тенью мелкую живность — зайцев, чибисов, перепелок, да и лису, если случится на поле рыжая… Давно пора, а Костя все медлил, тянул: то отговаривался перед собой и Гавриком дождем, то внушал себе, что не совсем хорошо себя чувствует. А на самом деле после вчерашнего большого шоу, как называет такие хотя и вполне документальные, но все же срежиссированные съемки Кирилл, телеоператор и давно уже свой человек в доме; после того как кончилась суета и разошлись гости, учителя, телевизионщики, врачи, кинохроника — так и сделалось грустно. Вот и до сих пор.

Большое шоу было посвящено окончанию Константином Кудияшем средней школы — заочно, разумеется, но это не имело значения. Под перекрестными взглядами теле- и кинокамер завгороно вручил Косте аттестат. Естественно, вместе с золотой медалью. Костя и правда учился хорошо — а как можно иначе, если встречаешься с учителями один на один? Рассказывают, что нормальные ребята сидят перед учителем человек по тридцать-сорок, каждого учитель успевает спросить раза два в месяц, ну и некоторые рискуют: не учат урока в надежде, что пронесет и не спросят. Много интересного рассказывают… Да, так Костя учился хорошо, но не только за это ему золотая медаль, но и потому, что без медали никак нельзя: без медали не получит естественного завершения репортаж об успешном окончании школы Константином Кудияшем, а репортаж этот уже давно запланирован на ТВ и в кинохронике; да и все, кто интересуется Костиной жизнью — как их назвать: незнакомые его друзья? болельщики? почитатели? — были бы разочарованы, если бы школьные годы их кумира не были увенчаны золотой медалью. Но Костя на самом деле учился хорошо, и учителя ставили ему пятерки с чистой совестью и с некоторым облегчением.

* * *

Стыдно сознаться, но я тоже окончил школу с золотой медалью. Стыдно, потому что презирать отличников стало в литературе общим местом; не успеешь открыть повесть или роман, как читаешь: «терпеть не могу эту породу не имеющих своего мнения и туповато прилежных людей» — ну или что-нибудь в этом роде. В полемическом задоре, обидевшись на определение «туповато прилежный», я мог бы заявить, что школьная программа требует для своего освоения весьма скромных умственных усилий, и потому  н е  с т а т ь  отличником — значит расписаться в своей природной тупости, но воздержусь. Позволю себе лишь скромно заметить, что отличники бывают разные — и туповатые, и блестяще остроумные, а употребление общих мест в литературе не украшает авторов и вызывает невольное подозрение: а не заслуживают ли они сами (эти авторы) тех эпитетов, которыми мажут без разбора безответных отличников?

Это я больше в собственную защиту — Костя-то ни в какой защите не нуждается.

* * *

И вот заслуженные регалии уже в столе — и медаль, и аттестат. Мама хотела было торжественно выставить медаль в столовой, но Костя не разрешил: забросил, едва выключили диги, в глубь письменного стола — специального стола особой конструкции, сделанного для Кости: низкого, подковообразного, чтобы он мог лежа на животе дотягиваться до десятка ящиков — забросил с непонятным самому раздражением.

Семнадцати ему еще нет, семнадцать исполнится в сентябре, но это не имеет никакого значения — аттестат получен, прекрасный аттестат с заголовком, напечатанным золочеными буквами, и теперь невозможно дольше откладывать давно уже пугающее Костю решение: что делать дальше? Одиночество приучило его к размышлениям, и потому мысли о неизбежности выбора давно портили ему настроение, но раньше оставалось впереди время, оставалась надежда на внезапный случай, который вдруг сделает будущее бесспорным и ясным.

С особенным раздражением Костя вспоминал вчерашнее мельтешение Владимира Николаевича, режиссера кинохроники. Владимир Николаевич снимал Костю уже, наверное, в сотый раз, и давно уже «вынашивал замысел», а вчера приставал с этим замыслом особенно настырной к самому Косте, и к отцу с матерью: по его замыслу, Косте надо было идти в киноактеры, сняться во множестве фильмов, в которых никто, кроме него, сняться не может: «Амур и Психея» в первую очередь, потом «Икар», потом… Ничего себе, оригинальный замысел! Да Косте таких предложений приходит со всего мира по пять штук в неделю! Костя в принципе ничего не имел против киноактеров и с удовольствием бы снялся, если бы подозревал в себе актерский талант, а так — работать чудом-юдом — чем он тогда лучше урода из старого цирка?

Гаврик еще раз оглянулся на Костю, деловито вспрыгнул на подоконник и сильным ударом клюва распахнул полуприкрытые рамы — видно, решил лететь один. Костя вскочил.

— Извини, Гаврик, извини. Это я так. Тебе же нечего страдать из-за моей хандры.

Последняя фраза получилась какая-то ненатуральная, с уклоном в красивость. Одно время Костя приучился произносить красивые фразы — тот же Владимир Николаевич поощрял, да и другие многие. Но однажды со стыдом заметил это за собой, и с тех пор старается говорить просто. Но привычка осталась, сразу не вытравишь. И не сам заметил — то есть заметил сам, но не красивость, а насмешливую улыбку Кирилла, того самого, который прозвал действа вроде вчерашнего большими шоу. Кирилл называл Костю тезкой, объяснял, что Кирилл и Константин — варианты одного и того же имени, как Юрий с Георгием, и приводил в пример Кирилла и Мефодия, которые в то же время Константин и Мефодий. В длинные разговоры Костя с Кириллом ни разу не пускались, но между ними постепенно установилось молчаливое понимание — тем стыднее было заметить насмешливую улыбку…

Гаврик шумно взлетел, Костя — следом, стараясь сделать это потише: шумное хлопанье крыльями Костя считал дурным тоном, как чавканье за едой. Лютц восторженно залаял и стал подпрыгивать, словно тоже надеялся взлететь — каждый раз одна и та же реакция. Дашка закричала вслед:

— Принеси щавеля! — ужасно она любит щавель.

Сидевшая на яйцах Гуля что-то прощелкала вслед: велела Гаврику возвращаться скорей, а то ей надоело сидеть, тоже хочется размяться — так Костя ее понял. У аистов интересный язык: щелкают клювами, как парикмахеры ножницами, и щелкают по-разному — наверное, у них щелчки складываются в подобие азбуки Морзе. Гуля, жена Гаврика, глядя на мужа, тоже постепенно прониклась доверием к обитателям красного дома на холме: брала корм из рук, не пугалась, когда Костя подлетал к гнезду, но в комнаты не заходила и за компанию с Костей не летала — и кажется, ревновала Гаврика, часто оставлявшего ее ради человеческой компании. (Лютца она, несомненно, тоже считала человеком — только немного чудаковатым и более шумным, чем остальные.)

Сад резко уходил вниз. Дом сжимался, становясь при этом особенно родным и щемяще беззащитным.

Под тучей вихри всегда неожиданные, бьют в разные стороны, приходится работать крыльями, набирая высоту, не то что в солнечный день, когда почти сразу можно оседлать восходящий поток.

Гаврик летел впереди и чуть выше — каким бы он ни был домашним и доверчивым, а не мог вынести, если Костя пытался лететь над ним: страх перед пикирующим на спину хищником, воспитанный в тысячах поколений, непобедимый инстинкт. С Гавриком летать хорошо, жалко, что бывает он здесь недолго: в конце апреля прилетит, а в конце августа уже отбывает. Почему бы не жить круглый год, раз кормят?! Но нет, наступает срок, и не удержишь — тоже инстинкт.

Костя смотрел сверху на дом, где жил, на весь поселок — дом чуть на отшибе, но все же принадлежит поселку, — на реку; уже и Ленинград краем показался вдали. Сверху все видится иначе: различаешь детали, каких никак нельзя разглядеть на таком же расстоянии вдоль земли. Костя проверял — у него же всегда высотомер на руке, альтиметр: он видит кошку с высоты в километр, а разве на земле, смотря вдоль шоссе, например, разглядишь за километр кошку? Вот и знаменитое зрение орла! Просто какие-то другие законы, когда смотришь сверху вниз.

Они с Гавриком забирались все выше. Стали попадаться клочья тумана, отбившиеся от тучи. Костю всегда забавляло, что у туч, даже у самых маленьких обрывков туч, очень четкие границы, как между водой и воздухом: можно сунуть руку в тучу, и будет рука по локоть в туче. Чаще клочья, чаще — и вот погрузились в туман целиком. Костя не видел Гаврика, просто знал, что тот пронзает тучу где-то рядом. В туче всегда тревожно, начинает казаться, что потерял направление и летишь не вверх, а вниз. А то вдруг страх перед неведомой скалой, в которую можно врезаться в слепом полете, — пустой страх, никаких гор вокруг на тысячи километров, а все равно весь в напряжении. И дышится труднее, и крыльям труднее подминать туман, чем прозрачный воздух. Но вот чуть светлее, еще светлее — солнце!

Костя не знал прекраснее момента, чем вылет из тучи вверх, на солнце! Вот в чем, может быть, главное счастье: для Кости каждый день сияет солнце, которого другие здесь, в Ленинграде, не видят месяцами. Каждый день солнечный! И каждая ночь, если он захочет, звездная.

Сверху туча белая и бугристая, как взбитые сливки. Вот и Гаврик — разошлись в тумане метров на сто. Гаврик летит степенно, а Костя над тучей обязательно начинает резвиться: врезается сверху в белые башни, ныряет в облака, как в подушки, и снова, и снова выныривает под праздничное солнце и синее небо. И кричит от радости.

Так и летели. Гаврик ведущим. Костя хорошо ориентировался и по солнцу, и по звездам, да и компас на руке, но все это давало общее направление. А вот когда нужно снова нырнуть в облака, чтобы опуститься как раз на Чертовом болоте, Костя не знал. Догадывался с точностью до пяти километров. Ну до трех. А Гаврик знал и нырял в облака как раз тогда, когда нужно. Плюс-минус двести метров. Вот только не хотелось спускаться. Трудно было представить — и скучно подумать, — что внизу полутемно от туч, а может быть, и дождь снова пошел, когда здесь ослепительная белизна облаков под безупречно синим небом.

Но вот Гаврик, властно прощелкав клювом — предупредил, на случай если Костя зазевался, — резко ушел вниз и скрылся в облаке. Нечего делать, спикировал и Костя. Он сложил крылья и стал падать — падать сквозь муть. Туман разошелся в четырехстах метрах над землей. Костя развернул крылья — резкое торможение, перегрузка на спинные мышцы — и падение перешло в горизонтальное скольжение. Гаврика еще видно не было: тот спускался осторожно — падать сложив крылья Костя научился у соколов: маневр хищников.

Место Гаврик определил точно, как всегда: Чертово болото прямо по курсу. А дальше и в стороне поселок, который Костя про себя называл Треугольным: потому что в плане улицы его образовывали треугольник — редкая планировка. В вершине самого острого угла находился белый двухэтажный дом — и крыша белая, что самое необычное: железная кровля покрашена не красной краской или зеленой, как у всех добрых людей, а белилами. Костя взял вправо, чтобы подлететь к болоту с противоположной от Треугольника стороны, а то как бы не увидели обитатели белого дома: выбегут, начнут кланяться. Костя к ним однажды по наивности залетел — до сих пор вспоминать противно.

В белом доме живут шесть братьев Орловых, все холостые, все сапожники, живут по своему уму: тачают несносимые сапоги — хоть с низким голенищем до пол-икры, хоть высокие болотные до развилки ног, — но непременно сапоги, охотно объясняя капризным заказчикам, что жить нужно по слову, и раз припечатаны они словом сапожники, то и могут тачать исключительно сапоги, иначе были бы туфельщиками или ботиночниками (с гордым снисходительным видом объясняют, точно открылась им в слове сапожник высшая мудрость), и на излишние сверх необходимого деньги льют в свечи серебряный воск и возжигают эти свечи в своем же доме своему богу. Их считают сектантами, а какой секты — никто не знает.

Серебряный в их устах высшая похвала, серебряный человек в особенности, а золотых людей, говорили, сейчас нет и быть не может, потому что народ ослаблен куревом, водкой и бензиновыми парами, даже если кто сам не курит и не пьет, потому что парами пропитан самый воздух. Сейчас золотого человека нет и быть не может, но, добавляли многозначительно: будет! Раскольники не раскольники: табака не курят, водку не пьют, но и Христом не интересуются, в споры о двуперстии и Никоновых книгах не входят, какого бога выдумали по своему уму — никто не разберет. К тому же холостятство их — получается вроде мужского монастыря. И братья ли? Многие подозревали, что сошлись вместе уже взрослыми, свихнувшись от размышлений по своему уму, а что обращаются друг к другу: «Брат Петр мой серебряный!» да «Брат Федор мой серебряный!» — так это полагается по-сектантски. Правда, участковый уполномоченный Кузьмичев лично видел их паспорта и подтвердил, что точно все Орловы и все Трифоновичи, но все равно соседи не верили, что братья и что на самом деле существовал родитель серебряных братьев Трифон, говорили: «Сектанты — они хитрющие, они и с паспортом чего хочешь вывернут!»

Да, так Костя однажды залетел по наивности: интересно же в пятнадцать лет посмотреть на необычных людей. И не знал, как выбраться. Все братья какие-то елейные, точно постным маслом смазаны — и волосы, и бороды, и улыбки, и сапоги. Волосы у всех с пробором по центру, как у купцов на картинах Кустодиева, и бороды тоже. А рубашки навыпуск, как в каком-то кино. Обступили, гладили по серебряным крыльям, называли вестником, повторяли, что нужно ждать: скоро будет ко всем людям слово. Точно выпал из двадцатого века куда-то в прошлое. Еле отделался. Вот и необычные люди — братья оказались вроде сумасшедших старух, которые, завидев Костю, бухаются на колени. Поэтому Костя всегда с ужасом облетал церкви, мечети, синагоги: противно, когда тебя в глаза объявляют ангелом! А у серебряных братьев оказалось вроде церкви на дому, только и всего, неважно, что без крестов их белый дом.

Костя не любил церковников — и не просто как воспитанный в атеизме мальчик, а живым личным чувством, потому что церковники — всякие — много раз пытались его присвоить. Не буквально похитить, а именно присвоить: сделать чем-то вроде своего штатного ангела. А Костя не хотел быть ничьей собственностью, и ему делалось противно, когда он замечал, что на нем хотят спекулировать. И еще неудобство: все время приходится соскребать и смывать с забора молитвенные записки — Дашкина обязанность…

А вон и Гаврик кругами спускается к болоту. Костя подлетел к нему, крикнул:

— Ты кормись, а я пока полетаю!

Гаврик понял. Он все понимал. Птицы вообще все понимают. Так же, как и звери. И когда разные глупые ученые твердят: «У них не разум, а рефлексы», то выдают только свое мелкое высокомерие: дескать, мы — люди, венец творения, единственные разумные существа!

У Кости любимый попугай Баранов хорошим людям говорит: «Здравствуй, рад видеть!», а плохим: «Пошел вон!» — тоже рефлексы?!

Костя снова пробился сквозь тучи, поймал восходящий поток. И настала тишина, особая тишина парения. Белые башни облаков медленно уходили вниз, во все стороны до самого раздвигающегося горизонта белая взбаламученная равнина, однообразная и неповторяющаяся, как море. (Кощунственный вопрос во время одного интервью: «Не подавляет ли тебя безмолвие воздушного океана и не берешь ли ты с собой транзистор?» Костю передернуло, едва вообразил, как он на высоте двух километров распространяет вокруг себя гром транзистора. Посмотрел на развязного корреспондента с гадливостью, а умный попугай Баранов закричал: «Пошел вон!») По восходящему потоку пробегали иногда легкие завихрения, как рябь по штилевой воде, и тогда Костю покачивало с крыла на крыло.

Он привык к тишине, привык к одиночеству. Во время парения, — ощущения, близкого к невесомости, — наступал момент, о котором Костя никому не мог связно рассказать, а про себя называл растворением: мысли как бы теряли логическую упаковку, слова проносились без грамматической связи — происходило высшее понимание, не нуждающееся в логике и грамматике. Так глюкоза после вливания в вену попадает прямо в мозг, минуя обычный путь. Костю возносил бесшумный поток, ослепляли взбитой пеной облака, окружало синее небо. И наконец наступило растворение.

Исчезла ограниченность тела, ограниченность сознания, ограниченность опыта. Казалось, он сразу везде в этом небе, он и есть небо, он воздух — вдох, ветер, веяние, вдохновение — слова внесли образы шумящих листьев, волнующихся волн, а потом и волн невидимых, всепроникающих: волн радио, волн мысли — и вдруг стало ясно, что вот оно в каждом живущем — пусть часто спрятанное, пусть часто забитое — высшее ведение об общности мира — вдох, ветер, веяние, вдохновение — да… Да-да, Костя ясно постигал, как много это значит — неизмеримо больше, чем сумма слов; но значение это постижимо только здесь, в тишине восходящего потока, когда распластанные, распахнутые, неподвижные крылья распахивают и грудь, доставляя счастье полного размаха крыльев, сходное со счастьем певца, раскрывающего грудь на полном звуке!

Вдох, веяние, вдохновение…

Но что-то в растворении и греховное, опьяняющее, поэтому Костя всегда сам добровольно прекращал его. А если не прекратить, если парить в растворении бесконечно долго? Не растворишься ли в небе буквально, физически — как соль в воде? Неизвестно. Но страшно.

Костя изменил угол крыльев, чуть прижал, сделался стреловидным, как реактивный самолет, — и заскользил, ускоряясь, вниз как с горы, готовясь врезаться в облачный сугроб.

Вынырнул он под облаками километрах в пяти от болота. Внизу чахлый лесок. Костя полетел совсем низко, разглядывая землю в разрывах листвы — тропинки, траву, прошлогодние листья. Сойка, увидев огромного летуна, подняла шум; Костя уже пролетел, а она еще долго возмущалась вслед. Деловитый бурундук пробежал поперек человечьей тропинки. Пахло прелью и сыростью. А вот и человек — бабка в бесформенной телогрейке и платке. Идет, опустив голову. Не заметила. Когда летишь низко, завораживает быстрое мелькание веток, деревьев, травы, проплешин, тропок, ручьев — живой калейдоскоп! Только нужно не заглядеться, не забывать смотреть вперед, а то как бы не врезаться в одинокое большое дерево. Костя еще ни разу не врезался, но однажды едва успел сманеврировать… Мужчина с мальчишкой на поляне. Мальчишка увидел, закричал, показал пальцем. Мужчина задрал голову и проводил взглядом.

Сколько уже в своей жизни Костя видел сверху запрокинутых лиц! Сначала тревожные папы и мамы, а потом бесчисленные восхищенные. Что-то общее во всех запрокинутых лицах: обтянутые скулы и кадык, широко раскрытые глаза, волосы, откинутые со лба, как будто дует навстречу сильный ветер. Такие лица на корабельных рострах. И удивительная особенность: запрокинутые лица всегда красивы, или, что важнее, одухотворены.

А вот и началось болото. Костя полетел над краем и скоро увидел Гаврика. Тот задумчиво стоял на одной ноге. Костя приземлился на вытоптанном месте: трава здесь ненадежна, под травой может быть вязко.

— Гаврик, домой пора. Гуля заругается!

Гаврик переступил на другую ногу. Костя понял это в том смысле, что, мол, сам знаю, пора или не пора.

Костя вспомнил о Дашке и стал собирать щавель. Ерундовое дело для любого человека, а для Кости проблема — ему трудно наклоняться: крылья торчат назад, обязательно зацепятся за что-нибудь. Все же набрал полиэтиленовый мешок. Сказал Гаврику:

— Ну ты как хочешь, а я полетел.

Этой угрозы Гаврик никогда не выдерживал: компанейский аист, терпеть не может летать в одиночку.

Над лесом виднелся дымок. Костя пролетел, посмотрел — все в порядке: костер, рядом люди. Костя за свою жизнь обнаружил три лесных пожара и одну льдину на Ладоге с унесенными рыбаками — все случайно, но за это имел медаль и почетную пожарную каску. А что? Чем не работа? Летающим патрулем! Подумал и усмехнулся, потому что понимал, что все же не работа для него: вертолет справится лучше. Конечно, для разминки годится, но нужно что-то главное…

Они с Гавриком снова пробили облака. С тех пор как вылетели из дома, солнце сдвинулось на час сорок пять к западу. В полете Костя редко смотрел на часы: хорошо читал и солнце, и звезды ночью — привычная небесная книга. Он и не помнит, чтобы учился этому специально — впиталось само собой, как впитывается родной язык.

Гаврик вовремя нырнул вниз, и они вышли из облаков над самым домом. Гуля замахала крыльями, и едва Гаврик сел на гнездо, слегка стукнулась своим клювом об его — Костя не знал, можно ли этот жест назвать поцелуем? — и взлетела: ее очередь прогуляться. Лютц залаял и запрыгал вверх, Дашка замахала руками. Костя приземлился на лужайке перед домом (прекрасно ухоженная лужайка — мамина гордость: трава выращена из семян, присланных из Англии), выдержал восторженную атаку Лютца, отдал Дашке щавель и пошел к себе. Когда он ходил по земле, он сам себе напоминал горца в бурке: сложенные крылья ощущались как жесткая накидка с высокими плечами. Попугай Баранов закричал: «Гость в дом — бог в дом!» — и точно, на тахте валялся Лоська Невзглядов! Лучший друг, пропащая душа! Лоська всегда такой: полгода не показывался, и вдруг пожалуйста — валяется на тахте как ни в чем не бывало. И Дашка молчала, заговорщица!

— Привет, Лоська!

Вообще-то Костя обычно говорил негромко, но тут от радости вырвалось во весь голос, так что попугай Баранов от неожиданности захлопал крыльями.

* * *

Ну что такое — друг? Говорят, бывают такие друзья, которым можно рассказать о себе все — самое тайное. Не знаю. Мне кажется, у меня есть хорошие друзья, но рассказывать им о себе все я не могу. Пожалуй, хотел бы мочь. Но не могу.

* * *

— Привет, Атаман, — сказал Лоська, не вставая с тахты.

Атаманом Лоська прозвал Костю за фамилию; мол, Кудияш, — почти Кудеяр, а про Кудеяра, известно, поется: «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр — атаман…»

И хотя Костя ни над кем не атаманствовал, ему нравилось.

Глава вторая

Лоська на самом деле по паспорту Лев. Но он любил повторять на свой счет: «Что за странное имя? И зверя-то такого у нас не водится, кроме цирка. Хотели зверское имя, назвали бы Лосем: и большой, и красивый, и вполне отечественный!» Потому и Лоська. Хотя на самом деле родители хотели наградить сына не зверским именем, а славным, даже слишком славным: отец Лоськи — Николай Николаевич, а потому Лоська пожизненно обречен угадывать тщательно скрываемые улыбки на лицах новых знакомых. Так что же ему остается? Либо махнуть на себя рукой, либо постараться поддержать славу своего имени. Лоська пытается идти по второму пути. «Имя требует жертв», — любит он говорить после шести часов занятий. Лоська пианист.

Потому-то они и познакомились. Происходило очередное большое шоу, какой-то детский праздник, на котором главной звездой фигурировал Костя, а в окружавшее его созвездие попал и Лоська — в тогдашние свои пятнадцать лет он уже вышел из вундеркиндов и перешел в разряд «молодых, подающих надежды». Слишком часто и взрослые при знакомстве с Костей робели и стеснялись, а уж сверстники и подавно, и потому сразу выделился Лоська, заговоривший с Костей абсолютно непринужденно, даже с некоторым превосходством: «Как-никак я был тогда на два года старше», — комментировал потом Лоська это событие.

Да, вот так они и подружились. Лоська бесконечно тренируется, «работает как грузчик», теперь вот разъезжает по конкурсам и с концертами, а потому видятся они редко, но всегда такое чувство при встрече, будто Лоська выходил только на минуту.

— Ну как ты, Лоська? Снова ездил куда-нибудь?

Лоська пожал плечами.

— Раз не могу летать, приходится ездить. То есть тоже летаю, но эрзацем: самолетами.

— Я не то! Куда?

— Куда пошлют. Все мы рабы Госконцерта.

— Ты ж еще в консерватории — не обязан!

Костя часто не замечал, что Лоська шутит, и возражал всерьез.

— Не обязан, но раз просят. В Англию-то когда посылали, консерватория не помешала. Значит, нужно для равновесия съездить и в Кинешму.

— В Кинешму? Наверное, красиво: старинный город.

— Не то что буквально в Кинешму, но в Кирово-Чепецк. Ладно, это все чушь. Как у тебя, Атаман? Наслышан про твою золотую медаль. Разглядел крупным планом вчера. Прими мои наилучшие.

Как хорошо, что Лоська появился именно сегодня! Ему можно все рассказать, он поймет!

— Теперь все ждут, что я буду делать дальше, а я не знаю. Так ужасно!

— А ты делай и все! И не раздумывай — знаешь — не знаешь! Лучше бы всего тебе поэтом, тем более, сам себе Пегас!

На любого другого Костя бы обиделся. Но не на Лоську.

— Если бы я мог…

— А ты моги! Да что ты ни напиши, у тебя оторвут с руками!

— Это другой может что-нибудь. Я должен или очень хорошо, или никак.

— Да кто поймет, очень или не очень хорошо?! Все дело во внушении. Внуши, что написал гениально, и все поверят! Только подбавить немного странности. Бери да пиши наобум! Хочешь, подарю тебе твою первую строчку? Обожди-ка, сейчас… Ага: «Небо серое в пленках туч — нёбо ленинградской ангинной носоглотки…»

— Мальчики, обедать! — крикнула мама из-за двери.

— Эх ты, в самый творческий момент! Ладно, запиши — и гони дальше в том же духе! — Лоська нетерпеливо вскочил с тахты. — Давай, Атаман, двигаем скорей. Не понимаешь ты своего счастья: всю жизнь на домашних обедах. Попробовал бы в столовках!

Лоська из Мурманска. Способности открылись в нем рано («Увы, слишком рано: открылись способности и прикрылось беззаботное детство!»), и он с шести лет в музыкальном интернате.

За столом собралось все семейство — по случаю воскресенья. Для Кости дни недели друг от друга не отличались: в школу-то ему не нужно было ходить, а некоторые учителя даже любили назначать свои занятия по воскресеньям, чтобы освобождать себе будний день. Так что Костя не то что не знал совсем, какой нынче день, но ему каждый раз требовалось посоображать — и такие семейные обеды служили заметными вехами.

Отец сидел во главе стола — он придавал значение тому, где сидеть, видя в этом утверждение своего авторитета. Мамино место рядом с отцовским пустовало: мама по обыкновению что-то дожаривала в кухне. Дашка, сияя, охраняла Лоськино место рядом со своим. Что-то Дашка слишком сияет при появлениях Лоськи. Костя понимал всю Лоськину неотразимость и жалел сестру: кто она такая, чтобы заглядываться на Лоську? Во-первых, младше на четыре года, а самое главное, Лоська всегда найдет себе каких-нибудь известных скрипачек или пианисток. Глядя на сияющую Дашку и заранее обижаясь за отвергнутую сестру, Костя даже мимолетно злился на Лоську за его неотразимость.

— Здравствуйте, Лева, здравствуйте! — Отец не понимал и не принимал странного прозвища. — Что-то давно у нас не были.

— Мотаюсь по свету, Петр Алексеевич, такая уж моя судьба.

И Лоська попытался изобразить на лице смиренно-горестное выражение.

Вошла мама, катя столик с суповой миской и воскресным пирогом под полотенцем. За нею Лютц.

— Ну зачем собака ходит в столовую? Только что с улицы!

Отец уже тысячу раз это говорил.

— Папа, я тоже только что с улицы. А Лютц считает долгом охранять маму, когда она везет обед: он же не дармоед какой-нибудь!

И Дашка тысячу раз так отвечала.

— Лева, ваш любимый пирог с рыбой! — объявила мама.

Она всегда старалась подкормить Лоську.

— Что вы со мной делаете! — наигранно простонал Лоська. — Мне же надо оставаться худым и стройным: толстый пианист — явный нонсенс!

Отец попробовал суп, одобрительно кивнул и с некоторой поощрительной снисходительностью сказал Лоське:

— Откуда вы сейчас, Лева? Поделитесь впечатлениями.

Отец приготовился одновременно получать два удовольствия: есть суп и слушать рассказ Лоськи.

Костя, естественно, не мог помнить те времена, когда молодой техник телевизионного завода Петя Кудияш, если на собрании его выталкивали говорить, начисто терял дар речи, так что выталкивать его в ораторы даже стало считаться неплохой шуткой; отец говорил не смущаясь при любых обстоятельствах, но были у него излюбленные выражения, почему-то Косте неприятные. Отец и к Косте обычно так же: «Ну где ты, Костик, сегодня летал, что видел? Поделись впечатлениями». И сразу поднималось упрямство и расхотевалось рассказывать. Но Лоська делился впечатлениями охотно.

— Концертировал в Новокузнецке. Целая баталия, а не гастроли!

Костя чуть было не сказал: «Ты ж говорил, в Кирово-Чепецке!» — но вовремя удержался: Лоська не любил, когда его прерывают и ловят на слове — он вольный рассказчик, а не скучный буквоед!

— Какие же могут быть баталии на ваших гастролях? — изумилась мама. — У вас ведь серьезная музыка, а не разные эти ансамбли, на которых кричат и ломают стулья!

— В том-то и беда, Татьяна Дмитриевна, что серьезная! Прибываю, встречают меня так, будто только что съели лимон без сахара: «Ах, лауреат конкурса. Столько сейчас лауреатов… Вы знаете, публика на вас не пойдет: у нас этой вашей сонатной музыки не понимают. Давайте лучше вашу путевку, впишем вам хороший отзыв, заплатим ставку — и езжайте. Тут у нас только что «Сиреневые гитары» — они нам весь план сделали с перевыполнением. Езжайте, голубчик!» Такой реприманд. А я уперся. Обидно! Ну ладно, меня не знают. Но за музыку обидно! Эти «Гитары» с несусветной халтурой все бегут слушать, а от хорошей музыки их воротит! Уперся, говорю, буду играть. «Ну как хотите, голубчик, только я вас предупредил: никто не придет». Пошел порепетировать. Рояль — страшное дело! И никакого настройщика. И не слыхали, что есть в природе настройщики. Взялся сам, возился часов пять. Ну а вечером сидит в зале человек пятьдесят. А зал роскошный! Дворец культуры на две тысячи мест! Да не в первом ряду эти пятьдесят, а ближе к выходам: чтобы ускользнуть, когда надоест. Тут или отхалтурить, или драться! Это же самое страшное — пустой зал! Я себя завел, вышел — чувствую себя Наполеоном! Завоевать их, стервецов, чтобы не жались к выходам! Чтобы разнесли по городу, чтобы завтра полный зал! Быка за рога — сразу Вторую рапсодию Листа им засадил. Выслушали, не разбегаются. Только аплодисменты в пустом зале звучат жутко. Сразу, не теряя темпа, первую часть «Лунной». Сидят. И так далее. Во втором отделении сгрудились в первых рядах. А на следующем концерте ну не полный зал, но тысяча двести человек. Я считаю — моя победа! Но выложился весь.

Дашка слушала не отрывая глаз! А Костя позавидовал: ему никогда не приходилось бороться за успех — ему-то всегда обеспечены всеобщие овации и восхищения, стоит только появиться. А наверное, здорово вот так: бороться!

— Молодец, Левушка, поздравляю. Только что же вы, даже пирог мой не пробуете. Это не рапсодия, но тоже искусство. А Вторую рапсодию я тоже когда-то играла — наедине с собой. Уже потом при Косте телевизионщики прознали, уговаривали выступить. Но я ни за что.

— И напрасно, мать, — сказал отец. — Поддержала бы честь семьи.

— Ты скажешь! Я же в своем детском саду ничего, кроме «Ну-ка, детки, станьте в круг!». А тут рапсодия. Опозорилась бы. А вы ешьте, Левушка, ешьте. Это ты, Петя: все расспрашиваешь, человеку проглотить некогда!

Отец удерживался, пока доедали суп. Но Костя видел, что ему очень хочется еще что-то спросить. И пока мама переменяла тарелки для второго, воспользовался паузой:

— Наверное, Лева, приятнее всего играть на конкурсах: понимающая публика, авторитетное жюри, творческая атмосфера.

Отец не столько спрашивал, сколько утверждал, показывая, что ему-то хорошо известна обстановка конкурсов: еще бы, ведь его приглашали ответственным за всю телеаппаратуру, когда в Ленинграде был фестиваль кукольных театров!

Лоська в возмущении взмахнул надкушенным куском пирога — уже третьим, кстати.

— Я конкурсы терпеть не могу, Петр Алексеевич! Это дьявольская выдумка — конкурсы! В корне порочная идея: привнесение спорта в искусство! Это же чемпионат: первое место, второе место, пятое место. А в искусстве нельзя вот так расставлять, у нас нет для этого критериев: ни метров, ни голов, ни секунд! И что получается: приедут несколько хороших ребят, одному дадут первое место, другому второе — и он как бы второго сорта, на него уже и импресарио смотрят свысока. А если пятое? Ребят-то хороших много — это уже просто пятно в биографии! Что в конкурсах хорошо: знакомишься с ребятами, слушаешь разные школы. Нужно бы так: фестиваль молодых! Все играют, а потом нескольким лучшим, которые достойны мировой эстрады, дипломы этого фестивали — как фирменный знак. Но без обозначения мест! А то я вот выиграл Шопеновский конкурс — очень рад, конечно, А тезке моему, Леону Пеллисье, дали второе место. Что же он, хуже? Если откровенно: ни черта не хуже! Мы разные. Все равно что устроить конкурс, кто лучше: Репин или Левитан? Дико!

И Лоська энергично откусил от пирога.

— Значит, вы, Лева, жалеете, что играли на конкурсах?

— Как можно жалеть, Петр Алексеевич? Сейчас без конкурсов никуда. Без конкурсанта нет концертанта. Раз есть конкурсы, нужно задавиться за первое место! Но лучше бы не было. «Чемпион мира по фортепьяно» — согласитесь, смешно. А раз я выиграл Шопеновский, значит, ваш покорный слуга — чемпион мира по Шопену. Есть по прыжкам в воду, а есть по Шопену. Вон наш Костя счастливчик: он единственный, ему утверждаться не нужно. А нам всем, грешным, за признание надо биться. Я-то хорошо знаю, что жизнь — борьба.

— Опять он не ест, Петя!

Явилось большое блюдо с фруктами, и Лоська сразу зажевал быстрее, успевая все-таки и сказать с полным ртом:

— Ну уж дорваться до бананов мне никто не помешает, Татьяна Дмитриевна!

При раздаче бананов немедленно появился и попугай Баранов, сел на телевизор и закричал: «Подайте плоды родной земли!»

— Врешь ты, — сказал отец, — ты в Риге родился.

«Подайте плоды моей родной земли!» — не смутившись, повторил попугай Баранов.

— На, Барашенька, на! — заторопилась мама.

— Пусть бы сначала с телевизора слез, — проворчал отец. — Разве дело, чтобы попугаи сидели на цветном телевизоре?

— Потому что попугаи еще цветнее, чем телевизоры, — сказала Дашка.

Попугай как ни в чем не бывало сидел на телевизоре. С врожденной сноровкой он спускал с бананов кожуру и бросал на пол.

— Если он у вас такой умный, научился бы кожуру не раскидывать, — все еще ворчал отец.

Лютц подошел, гавкнул снизу на попугая, собрал пастью кожуру и унес на кухню.

— Вот видишь, папочка, ты ругался, что Лютц пришел, а он вон какой труженик, — елейным голосом сказала Дашка.

Лоська ел бананы наперегонки с попугаем Барановым.

— Вот мы говорили, Петр Алексеевич, про конкурсы. Мне сейчас невольно пришло сравнение: я очень люблю бананы, но мне противно их ловить в городе, стоять за ними в очереди. Вот и конкурс вроде очереди: бананы хороши в награду, да стоять нудно. Хорошо вам: привозят на дом да еще благодарят, что взяли.

— Вчера пришлось перебирать, — с искренним возмущением сказала мама. — Представьте, подсунули три порченых!

Костя с детства привык, что для их семьи все делается как бы само собой, и не гордился этим обстоятельством, и не стыдился — просто обычно не замечал. Но сейчас, пожалуй, почувствовал неловкость за маму: подумаешь, три порченых банана нашлись.

Лоська, кажется, с некоторым сожалением посмотрел на оставшиеся на блюде бананы, но встал.

— Огромное спасибо, Татьяна Дмитриевна! Обкормили меня, как всегда, на неделю вперед. Но так все вкусно, что нет сил удержаться!

— Приезжайте почаще, Левушка.

— Что вы! Я тогда стану толстым, как Россини.

Сразу же вскочила и Дашка.

— Спасибо, мамочка!

— Спасибо, мама. — Костя не очень ловко слез со своего ложа. У него это всегда получалось не очень ловко.

Попугай Баранов, увидев, что бананов больше не дают, слетел с телевизора и уселся Косте на плечо: отяжелел и решил проехаться пассажиром.

Дашка было увязалась за Лоськой и братом, но Костя повернулся к ней на пороге своей комнаты и спросил насмешливо:

— А вам, мадемуазель, хочется послушать мужские разговоры?

Дашка обиженно фыркнула:

— Мужчина! Отрасти сперва бороду!

Это была клевета: она отлично знала, что Костя уже больше года бреется, просто у него растительность светлая, так что после бритья щеки совсем детские, без матерой сизоватости. А отращивать бороду? — нет: Костя питал неприязнь к бородам — может быть, потому, что с бородами все серебряные братья, все попы. Усы — те ничего, об усах он подумывал.

Лоська снова развалился на тахте.

— Так на чем мы прервали наш мужской разговор? Ах да, на твоей блестящей будущности. Ты записал строку, которую я положил в основание здания твоей поэзии?

— Записал.

Костя на самом деле записал, но не потому, что решил послушаться и стать поэтом, писать непонятные стихи, а просто на память: все-таки Лоська придумал.

— Записал, но других мне не придумать.

— Зря. В твоем положении только каплю нахальства — и ты известный поэт. Тогда продолжай учение. Любой вуз примет тебя с распростертыми объятиями. Сочтет за честь. Куда ты решил?

Если бы Костя знал!

— Не знаю. А почему я должен обязательно куда-нибудь решать?

Костя знал почему. Но хотел услышать еще раз — от Лоськи.

— А потому, Атаман, что ты не можешь болтаться просто так, нигде не числясь. Общественность не допустит. Не бойся, занятиями тебя не перегрузят.

На этот раз Костя не принял ироничного Лоськиного тона.

— Если я поступлю, я буду заниматься всерьез. Я и в школе занимался всерьез, — добавил он.

Почему-то последняя фраза прозвучала не очень уверенно, хотя до сих пор Костя никогда не сомневался, что занимается всерьез.

— Похвально, коли так. Тогда двигай в гуманитарии. Тебе приличествует что-нибудь общечеловеческое. Археология тебя как, не влечет?

— Мне трудно наклоняться, а там же все время копать.

— Ну-у, на это есть рабочие и практиканты. А ты бы обозревал с высоты своего полета. Обобщал бы. Призывал бы охранять памятники. Ладно, все равно за тебя не решишь. Но мой совет: гуманитарное и общечеловеческое… Что, сгоняем пару партий?

Оба играли в шахматы довольно плохо, но с большой страстью. Лоська был всегда нацелен на короля: рокировать в разные стороны и броситься на короля — вот единственный план, который он признавал. На другом фланге можно было ему подставить фигуру — не заметит. Костя на досуге немного почитывал литературу, знал о важности борьбы за центр, об атаке ослабленных пунктов, но все же выстоять перед грубым напором Лоськи удавалось редко. Но не переживал, когда проигрывал Лоське, а проигрывать другим очень не любил. По этой причине при знакомствах с гроссмейстерами всегда уклонялся от настойчивых режиссеров, желавших в очередном большом шоу усадить Костю за доску против чемпиона или кого-нибудь из претендентов, хотя игра была бы не всерьез, а все равно не хотел.

Ну а Лоське в очередной раз проиграл беззаботно три партии из четырех и даже остался доволен, потому что единственный выигрыш получился красивым: Лоська как всегда бросился на короля, оголил ферзевой фланг — и Костя при почти полной доске фигур сумел провести пешку. Уникальный случай!

После шахмат Лоська взглянул на часы, заторопился.

— Мама, Лоська уезжает! — крикнул Костя.

Крикнул он с намеком, и мама намек прекрасно поняла — вышла с бананами в сумке.

— Что вы, Татьяна Дмитриевна, а как же ваш Баранов? Нехорошо обездоливать бессловесную тварь!

Впрочем, протестовал он чисто формально.

Дашка, конечно, оказалась тут же — ей не нужно особо сообщать, что Лоська уезжает. Она услышала я захохотала:

— Ой, ну скажет! Баранов — бессловесный! Да он такой словесный! Скоро будет чемпионом мира!

— Берите-берите, Левушка, нам завтра снова привезут. В крайнем случае послезавтра.

А вот отцу нужно было сообщить отдельно — и тоже с намеком:

— Папа, Лоська уезжает!

Отец тоже понял намек.

— Сейчас-сейчас, скажи, чтобы подождал три минуты: подвезу до метро!

Недавно на Рижском заводе сделали экспериментальную партию спортивных машин. Ну и вполне естественно, что одну из них продали семье Кудияша. Вот отец и сверкает теперь по дорогам своей ярко-красной «анитрой». Ему и вообще приятно проехаться лишний раз, а Лоське же он симпатизирует.

Дашка, конечно, сразу начала подлизываться к отцу:

— Папочка, возьмешь меня? Я порулю только чуть-чуть. До шоссе. Или до ГАИ — на шоссе сейчас тоже пусто.

— Мала ты еще до ГАИ, — проворчал отец.

— А до шоссе можно, да? Какой ты добрый!

Все провожают, ну и Костя проводил: слетал до железнодорожного переезда, за которым уже начинается город. Лоська знал, что Костя дальше не полетит, вышел из машины, помахал. Костя в ответ покачал крыльями. Спускаться не стал: попрощались, пожали руки около дома.

Красная букашка поползла дальше, а Костя, прежде чем повернуть назад, сделал круг. Лоська уезжал в свою городскую жизнь, которую Костя знал так мало — больше по рассказам. Ему было грустно — то ли от расставания с другом, с лучшим другом, то ли от сознания непонятности жизни.

Глава третья

Было уже около девяти, пора в обычный вечерний полет. Кто-то когда-то сказал Косте, что если смотреть на заходящее солнце — смотреть не моргая, широко раскрытыми глазами, то повышается острота зрения. Только не переусердствовать, не начать раньше, когда солнце уже низкое, но еще оранжевое — от такого смотрения результат окажется противоположным. Смотреть нужно на красный шар, касающийся горизонта. Косте, как услышал, сразу же захотелось еще сильнее обострить зрение, различать с километровой высоты кошку ему казалось мало. С этого и начались ежедневные взлеты к заходящему солнцу.

А с недавнего времени стал брать с собой по вечерам Дашку. Дашку он катал, сколько помнит себя. По-видимому, действовал тот же принцип, что у Милона Кротонского, начавшего таскать маленького теленка на плечах: Дашка росла, но одновременно росла и сила Костиных крыльев. А поскольку Дашка оказалась в мать — тоненькая и невысокая, — то Костя не перенапрягался. Хотя, конечно, с нею летел тяжело.

Дашка, не в пример брату, точно знала, кем станет: только биологом! Вообще-то на биофак сейчас огромный конкурс — самый модный факультет. Но Дашку, конечно, примут с первой попытки. И не только как сестру Константина Кудияша: она еще в восьмом классе, а уже свой человек на факультете, делает работу — надо слышать, как важно она сообщает: «Вот скоро сдам работу… здорово подвинула работу…» В ее работу входило наблюдение за гнездом зябликов, поэтому при вечернем вылете Костя сперва отправлялся с нею на Цветочную поляну — так называется место, где угнездились подопытные Дашкины зяблики. Поляна счастливо расположена: как раз на границе березового мелколесья и соснового бора, поэтому светлая, хотя наполовину окружена хвойным лесом, вся поросшая цветами — в одном углу иван-чай, в другом ромашки, васильки рассыпаны, которые нынче вообще редкость. Яростью красок поляна сверху всегда напоминала Косте одну картину Ван Гога — забыл название. Так вот на раздвоенной сосне у Цветочной поляны и гнездились те самые зяблики. Мужа Дашка назвала Зябелом, а жену Зикой.

Костя, как всегда, сначала пролетел высоко над поляной, еще раз полюбовался ее яркостью — точно на западе березовое мелколесье расступалось, поэтому низкое солнце попадало на поляну, и в его боковом свете особенно отчетливо смотрелась отдельно каждая травинка, каждый цветок. Приземлился Костя в самом дальнем от зябликов углу, чтобы они не испугались огромной неведомой птицы; приземлился и стал скромно прохаживаться, наблюдая издали за сестрой. Дашка достала спрятанную в кустах лестницу, прислонила к сосне — соседней с той, раздвоенной, — и под прикрытием широкой хвойной лапы стала фотографировать гнездо. Конечно, зяблики ее видели, но она всегда двигалась осторожно, резких движений не делала — и семейство к ней привыкло, перестало обращать внимание даже на щелчки фотоаппарата, поскольку они оказались и безвредными и бесполезными.

Вернулась Дашка страшно гордая и довольная.

— Растут! — Имелись в виду птенцы. — Скоро вылетят. Сейчас улеглись, а днем совсем на краю сидели.

Днем Дашка ездит сюда на велосипеде и мечтает о собственном маленьком вездеходе — ну чего стоит отцу?

Дашка пристегнулась — Костя сделал для нее специальный пояс — и они взлетели. Когда вдвоем, самое трудное — взлет. Хорошо бы взлетать с крыши или хоть с пригорка, а с ровной земли тяжело. Но Костя ни за что не признавался в этом Дашке, и та простодушно думала, что катать ее — сплошное удовольствие.

Тучи к вечеру рассеялись, остались отдельные облака, но все равно подниматься нужно было высоко, чтобы случайное облако как раз в нужный момент не закрыло солнце.

А Дашка щебетала:

— Говорят, взрослые зяблики не приручаются! А Зябел на меня уже совсем смотрит как на свою. Если бы можно было подкармливать, он бы мне уже на руку садился. Только приходится соблюдать чистоту эксперимента, — со вздохом, но необыкновенно важно. — А может, заведем ручного зяблика? Вот назло возьму да и приручу взрослого — тоже будет эксперимент!

Костя не отвечал, он карабкался вверх — работал. Они поднимались вдоль настоящего воздушного замка — облачного. Косте было не до красот, а Дашка переключилась:

— Ой, прямо бы в нем поселиться. Надо было насквозь него, а потом взять да выглянуть из башни, представляешь?

Низкое солнце было как раз за облаком, и только когда поднялись над самой высокой его башней, солнце ударило в глаза оранжевым лучом. Значит, еще рано. А пока нужно было разыскать восходящий поток: в рабочем полете никакое упражнение не получится. И поток нужен мощный, чтобы нес двоих.

Облака внизу не белые, как днем, а оранжево-розовые. Что-то печальное всегда чудилось Косте в этой вечерней розовости — совсем другой оттенок, чем утром, и другое настроение.

Какой воздух наверху? Костю все время об этом спрашивали. Он отвечал по-разному, стараясь быть понятым, а про себя всегда думал одним словом: плохоперемешанный. Потоки теплые и холодные, плотные, которые держат, и разреженные, куда проваливаешься, как в яму. И когда входишь наконец в восходящий поток, граница его так же отчетлива, как граница света и тени на дороге. Ну вот, наконец-то! Наконец-то можно отдохнуть в блаженной неподвижности парения. Устал все-таки с Дашкой.

Солнечный шар совсем покраснел. Костя широко раскрыл глаза. Вечернее, доступное взгляду солнце — оно беззащитное, оно сбросило свою грозную ослепительность, в нем проглядывает тихая лунность.

Солнце медленно сползало вниз, но теплый восходящий поток нес Костю с Дашкой вверх, на несколько минут эти два движения уравнялись, так что солнце замерло, на треть отрезанное горизонтом. Потом медленно-медленно снова стало спускаться. Облака внизу из розовых становились сиреневыми. Уже половину солнца съел горизонт, уже одна горбушка, одна полоска — все. Облака внизу из сиреневых стали лиловыми.

— Костя, давай падать! Я так люблю, а?

Она ж не понимает, что когда падаешь вдвоем, больно потом тормозить. Когда в первый раз Костя сам предложил, он этого не знал (хотя мог бы догадаться!), а Дашке понравилось, и он постеснялся жаловаться. Теперь каждый вечер одна ж та же история.

— Сама же выть будешь.

— Вот честное слово! Честное звериное!

Самая страшная Дашкина клятва. Осталась с детства, но и сейчас дается всерьез.

— А вчера?

— Вчера последний раз!

Ничего не поделаешь, придется вытерпеть.

Костя сложил крылья. Воздух больше не держал. Свист ветра в ушах и холод под ложечкой. Холод страха и восторга.

— Стра-ашно! — завыла Дашка.

Не может не выть: без воя нет удовольствия.

Можно было бы падать между облаками, но интереснее — в облако.

Ближе, ближе, ближе — и врезались в лиловую вату. Днем-то и в облаках свет, а сейчас сразу темно.

— Стра-ашно! — восторженно выла Дашка.

Да сколько ж времени будет эта лиловая темень?! А вдруг облако опустилось до самой земли?!

Наконец-то снова прозрачность! Огни внизу. До чего же родные огни!

Осторожно стал Костя отводить крылья. И сразу боль в спине, и сразу выворачивает перья бешеный встречный ветер. Но нужно терпеть и отводить медленно: развернешь резко, можно и вовсе вывихнуть крылья в суставах. Скорость падения переходила в горизонтальную. Ну вот, нормальный горизонтальный полет. А вот и два красных огня с желтым посредине: опознавательные огни родного дома. (Однажды Костя заблудился в темноте, и с тех пор на крыше опознавательные огни.)

— Уже?! Ой, Костя, давай полетаем еще. Капельку-капельку!

Косте тоже хотелось еще полетать, поэтому он легко поддался и повернул в сторону от дома.

Он летел над гарью. Там уже лет десять как молодые посадки, среди которых изредка возвышаются мощные сосны, пережившие пожар, но до сих пор привычка называть это место гарью. Дашка рассказывала, на гари особенно хорошо растут ягоды — и малина, и земляника. Костя ягоды не собирал никогда — то есть попробовал один раз и не пытался повторять: наклоняться ему трудно, а кусты малины цепляются за крылья — не собирал, но любил, когда Дашка приносила, особенно малину.

Сейчас Дашка отчего-то притихла, они летели молча. И вдруг Косте пришла простая мысль, странно, что не приходила раньше: а ведь катать он может не только Дашку! Ребятишек он иногда катал, тут в детдоме по соседству, но в этом детдоме не одни ребятишки, там есть воспитательница Нина, ей лет восемнадцать, не больше, а ростом и сложением она примерно как Дашка, так что подняться с нею будет ничуть не тяжелее. Да, очень странно, что раньше не приходила в голову такая простая мысль!

Костя летел, почти не чувствуя веса сестры — такое радостное сделалось настроение от внезапной ли мысли, или оттого, что долго сегодня грустил с утра и как бы истощил свои естественные запасы грусти. Впереди по курсу показалась мощная сосна, не столько Костя ее видел в темноте, сколько угадывал — с мощными ветвями, как протянутыми навстречу руками… И внезапно прямо навстречу из темноты вспышка и следом звук — короткий и хлесткий, как удар бича. Вспышка — звук — боль; да, боль в бедре, не очень сильная, как после укола с прививкой.

— Ой, Костя, что это?!

Да, что это?! Неужели выстрел?! Выстрел в него, в Константина Кудияша?! Не может быть! Но и ничего, кроме выстрела, не соединяет такие разные явления: вспышка — звук — боль.

— Костя, ты чего молчишь? Что такое было?

Костя по-прежнему летел вперед. Аккуратно обогнул большую сосну. С ним все нормально: работают крылья, ходит грудь, бьется сердце. Только что боль в бедре — не очень сильная боль. Дашка бы запищала сразу, если бы в нее.

— Тебе нигде не больно?

— Нет. А почему? Ты думаешь?!

— Да, это выстрел, — неохотно выговорил Костя.

Великое дело — признание вслух! Если бы Костя отрицал, что был выстрел, можно было бы игнорировать все последствия этого выстрела, и очень скоро стало бы казаться, что выстрела и не было вовсе. Но теперь, после признания вслух, выстрел окончательно стал фактом.

— Но почему?! Но кто?!

Как удачно, что не попали в Дашку. Хотя шансов было гораздо больше, чем в Костю: ведь она снизу почти всего его прикрывает собой. А если бы попали?! Если бы сейчас здесь, пристегнутая — не веселая Дашка, а тело?! Вот когда наконец Костя испугался!

— Точно нигде не болит?!

— Да точно, точно! Но кто же это мог в тебя?! Ведь я не видна. Да и кому я нужна.

Неужели кто-то ненавидит его так, чтобы стрелять?! Поверить в это Косте было невыносимо.

— Нет, не в меня. Какой-то браконьер заметил большую птицу. Не разберешь же в темноте. Выстрелил наудачу.

Дашка замолчала — соображала. Косте тоже не хотелось ничего говорить. Без обычного удовольствия, автоматически он работал крыльями. Огни родного дома снова приближались.

Уже почти над домом Дашка объявила — додумалась:

— Сейчас сразу бежим скажем папе. Он позвонит, чтобы поймали этого… Ну браконьера. А может, он все же не простой браконьер, может, метил в тебя?!

Костя представил, как отец начинает обзванивать милицию, лесную охрану — да бог знает, что еще ему придет в голову! — и всюду поднимает тревогу; через полчаса спешно начинается облава: дороги перекрывают грузовики, над лесом зависают вертолеты… Представил, и сделалось стыдно.

— Чтобы я не слышал больше! Ты, главное, молчи, поняла? Молчи! Никто не стрелял, поняла? Молчи! А то никогда не возьму с собой.

— Как же — «молчи»? А вдруг завтра снова стрельнет?

— Не стрельнет. Что он, дурак? Сообразит. Молчи, поняла?

Они уже спускались на лужайку перед домом, снизу восторженно лаял Лютц — и в темноте разглядел! — и Костя еще раз повторил над самой землей:

— Молчи, поняла?

Он отстегнул Дашку и быстро пошел к себе. Только бы не встретить в коридоре отца или мать: вдруг заметно, вдруг кровь на ноге? Не встретил.

В своей комнате он сразу заперся, подошел к большому зеркалу. Да, есть маленькое пятнышко на штанине. Дернул в этом месте материю — уже присохла к коже.

Костя разделся. Когда отрывал присохшую штанину, снова сделалось больно и просочилась капелька свежей крови. Наверное, попала единственная дробинка и засела в бедре. Надо было бы ее вынуть, но сам Костя не умел, а обратиться ни к кому не мог. Подумал, что выйдет сама. Залил ранку йодом, да и все.

Ранка ерундовая, но не в этом дело. В него стреляли! Нет, не в него, Константина Кудияша! Чем дольше Костя думал, тем прочнее уверял себя, что не в него стреляли. Если бы какой-то сумасшедший захотел убить именно его, то стрелял бы не из дробовика. Нет, кто-то выстрелил просто так — в большую птицу…

Но, может быть, это и хуже, страшнее! Костя почувствовал, что отныне мир вокруг изменился. На людей не охотятся, в них не стреляют ради развлечения. Стреляют в птиц и зверей, потому что есть такое развлечение, такое удовольствие: стрелять по живому. От нечего делать. В порядке спорта. Для активного отдыха. Чтобы сблизиться с природой. В целях испытания мужества, выносливости, наблюдательности, меткости. На любой случай — живые мишени.

А сегодня он почувствовал на себе, что значит — быть живой мишенью. Лететь — и не знать, под каким деревом притаился убийца. Почувствовал кровью, почувствовал кожей.

* * *

Я верю, что человечество еще только в самом начале пути. Не мог бы я жить без этой веры, не мог бы жить, если бы считал, что разобщение, войны, ненависть будут сопутствовать всегда нашему роду. Нет, человек должен стать действительно разумным, а ненависть и войны, пронизывающие всю историю, — только детские болезни. Конечно, и детские болезни бывают смертельны, но все-таки появилось уже общество, в котором война не выгодна никому, на торговле оружием никто не наживается. И мы, выросшие в этом обществе, никогда не согласимся с тем, что человек агрессивен изначально, и война так же в природе человека, как любовь. Да, детские болезни, увы, бывают смертельны, но если мы переболеем и выздоровеем, возмужаем, то останутся в прошлом вражда, подозрительность, страх. И охота. Все связано, и я думаю, что разоружению большому — отказу от атомных бомб и нервных газов — должно сопутствовать или даже предшествовать разоружение малое, домашнее. Психологически это неразделимо: тот, в ком нет внутреннего запрета на выстрел по живому, легко сбросит и запрет на человекоубийство. И нашим потомкам теперешняя забава — охота будет казаться такой же дикостью, как нам каннибализм.

…И пожалуй, мне досадно, что Костя запретил сестре пожаловаться отцу.

* * *

Да, отныне мир вокруг Кости изменился: под каждым деревом может притаиться охотник, которому так приятно застрелить большую птицу. Особенно в сумерках, когда трудно разглядеть, кто летит.

Надо было бы уже спать, а Костя все сидел и сидел, думал и думал. Сначала об охотниках, о непонятном ему удовольствии от убийства. Потом о себе. Себя он тоже не очень понимал: почему он приказал Дашке молчать, почему не захотел, чтобы объявили тревогу и поймали браконьера?

Ну конечно, он стыдился привычки отца по всякому поводу поднимать шум. Но ведь сегодняшний повод — не всякий! Совсем особенный повод!

Неужели помешала глупая стеснительность? Не хотелось признаться, что кто-то способен в него выстрелить? Наверное, дело в этом. Не жалость же к браконьеру. Если бы не было стыдно перед Дашкой менять свое же решение, Костя пошел бы к отцу и рассказал. Но не пошел и не рассказал.

Лег наконец спать, и снялось ему, что тот же браконьер застрелил Гаврика. А кто виноват? Костя виноват! Противный сон.

Глава четвертая

Костя хотел было с утра полететь в соседний детдом, куда он наведывался часто, тем более что накануне ему пришла мысль, что он может покатать Нину, воспитательницу младшей группы, точно так же, как катал Дашку. И почему такая мысль не приходила раньше?

Хотел, но позвонили из Эрмитажа и напомнили, что он обещал быть на открытии выставки Энрико Корсини. Точно, обещал, а Костя и забыл совсем. Не очень его тянуло освящать своим присутствием очередную церемонию, и сама выставка почему-то заранее казалась неинтересной, хотя и не видел он до сих пор ни одной работы этого Корсини, но раз обещал, пришлось лететь.

На открытии, кажется, должен был быть сам художник — что-то Косте говорили, когда приглашали в первый раз, — и потому он срезал в саду три розы. Костя с детства не любил обычая дарить срезанные цветы, обычай этот казался ему варварским, и он никогда бы сам не срезал в подарок розы, если бы не странное свойство его личности — тоже известное с раннего детства: цветы, побывавшие в его руках, стоят потом в вазе очень долго, по нескольку месяцев, а такие, как розы, которые срезаются с черенками, если их посадить в землю, укореняются. Так что Костя нес с собой в подарок три куста ярко-голубых роз сорта «Константин Кудияш» — один японский селекционер вывел их в подарок к Костиному десятилетию.

Костя тщательно завернул розы в целлофан, чтобы не растрепал ветер по дороге, и полетел. Гаврик отправился было с ним, но увидев, что Костя не летит на болото, а упорно уклоняется в город, повернул домой. Однажды Гаврик слетал с Костей в город, но что-то ему там не понравилось, и с тех пор его в город не заманишь.

День был солнечным, а потому особенно контрастно выделялось серо-коричневое облако над Ленинградом. Интересно, что в городе сейчас тоже солнце, и кажется, что небо голубое, и только со стороны видишь, что значит голубизна по-городскому.

Впрочем, такие же неподвижные облака стоят над островами в океане, для них даже придумано красивое латинское название: кумулюнибус! Так что дело не только в заводских дымах и автомобильных выхлопах, но и в естественной циркуляции атмосферы над более теплым участком земли. Но, конечно, к ленинградскому кумулюнибусу дыма и бензина подмешано изрядно — сразу чувствуется, когда подлетаешь. Зато и восходящие потоки очень мощные, а потому Костя считал хорошим тоном от самой черты города до Эрмитажа — или до другого места, в которое он направлялся — пари́ть, ни разу не взмахнув крыльями.

Когда Костя начал летать, правительство подарило его семье дом за городом; дом, в котором они и сейчас живут, потому что ясно, что в городе летать трудней, да и опасно: одни провода чего стоят! (И как только не бьются городские птицы? Единственное их спасение, что маленькие!) Потому Костя летал в Ленинград нечасто, хотя вид сверху очень любил.

Он летел высоко, так что видел город почти весь сразу — и Неву, сначала текущую на север, а потом резко поворачивающую на запад и почти сразу начинающую делиться на рукава: она всегда напоминала ему рукоятку гибкого душа; и как упавшие с душа капли — лужицы прудов, отбившиеся в стороны струйки каналов; и новые дома — пунктиры, и старые дома — соты с отверстиями дворов; разбросанные в беспорядке зеленые пятна садов — родные островки, где всегда можно отдохнуть; подкрадывающиеся к самому центру лишаи полос отчуждения с тоненькими, как проволочки, железнодорожными путями; каменные площади, гулкие, как колокола; золото Исаакия, золото Адмиралтейства, золото Петропавловки; и оживляющее картину вечное броуновское движение крошечных, но упрямых частиц — по дну улиц, по колоколам площадей.

Эрмитаж — сложные соты, построенные вокруг главного и боковых дворов. Костя подумал, что если бы цари могли летать, они бы позолотили крышу своего дома, а так, раз ее толком никто не мог видеть, она осталась просто оцинкованной, хотя и вся в каких-то башенках, а края обозначены шеренгами статуй. Но все же не золотая, а жаль. Снижаясь, он пролетел над дворцом и развернулся над Невой, заложив глубокий вираж. Как всегда, от реки манящая прохлада. Приземлился он в висячем саду за Ламотовым павильоном, чтобы избежать общего входа, где сразу собралась бы толпа поклонников и просто любопытных.

Встретил Костю старый знакомый — Геннадий Алексеевич; он, кажется, здесь главный экскурсовод, ну или что-то в этом роде. В Геннадии Алексеевиче добрых два метра роста, и Косте раньше казалось, что иначе экскурсоводу и нельзя: ведь, чтобы тебя видели и слышали, нужно возвышаться над толпой слушателей. Вполне простительная наивность, ведь хотя Костя много раз бывал в Эрмитаже и в других музеях тоже, но всегда в такое время, когда не пускают публику. Вот и сегодня прилетел за час до открытия.

— Здравствуй, Костя, здравствуй!

Из-за своего большого роста Геннадий Алексеевич не сутулился, а, не сгибаясь, склонялся вперед всем телом, напоминая живую Пизанскую башню. Совершенно непонятно было, почему он не падает, но Костя, хотя и знал Геннадия Алексеевича давно, все-таки инстинктивно отодвигался: вдруг когда-нибудь да рухнет.

А Геннадий Алексеевич и не замечал всей рискованности своей позы, клонился вперед все сильнее.

— Рад тебя видеть снова. Ну пойдем, пойдем. Посмотришь выставку, пока никого нет.

Костя поспешно двинулся. На ходу Геннадий Алексеевич принимал вертикальное положение, так что шел с ним рядом Костя без опаски.

До чего же приятно просто идти по Эрмитажу! Концы крыльев задевали пол, но если на земле, да и дома, всегда можно за что-нибудь зацепиться концевыми перьями, так что приходится все время смотреть под ноги, то здесь беспокоиться не о чем: мрамор плит, лакировка паркетов. И хотя в перьях нет нервных окончаний, Косте казалось, он чувствует приятную полированность пола не ногами, а крыльями. Он нарочно чуть покачивал плечами, чтобы чертить крыльями по полу длинные плавные дуги.

Костя очень любил Эрмитаж. И не меньше картин и статуй ему нравилась мозаика паркетов и лепка потолков, а не меньше мозаики и лепки — вид из окон на Неву. Эрмитаж — это все в целом: и картины, и дворец, и Нева. Потому-то не всякие картины уместны в Эрмитаже, а только такие, которые гармонируют и с паркетами, и с видами из окон. А современные часто не гармонируют — из-за этого-то, наверное, Костя заранее отнесся к работам неизвестного ему Энрико Корсини с некоторым предубеждением.

— Вот здесь он у нас. — Геннадий Алексеевич распахнул дверь, пропуская Костю вперед.

Костя вошел — и словно оказался не в зале, а в небе, в своем привычном небе. Энрико Корсини показывал землю такой, какой ее привык видеть Костя.

Он ничего не произнес, но Геннадий Алексеевич ответил на невысказанный вопрос:

— Он планерист. Был планеристом. Кажется, делал этюды прямо там, наверху. Ну и разбился. Может быть, и не разбился бы, если б больше обращал внимания на управление.

Костя повертел в руках розы — выходит, никому не нужные теперь? И опять Геннадий Алексеевич понял без слов.

— Здесь его сын. Наверное, уже слышал, что ты прилетел, сейчас появится.

И точно, в зал почти вбежал щуплый молодой человек. Он бросился к Косте, на ходу что-то быстро говоря. Потом с досадой повернулся и увидел, что переводчица далеко от него отстала. Но все равно он продолжал что-то говорить, схватил Костю за руки, так что розы оказались у него как бы сами, Костя не успел их ему протянуть.

— Грация, грация, — единственное, что Костя понял из множества слов, выстреленных с пулеметной скоростью.

Наконец подоспела переводчица и, не успев отдышаться, приступила к своим обязанностям:

— Сеньор Корсини вас очень благодарит, что вы почтили открытие выставки. Это большая честь. Его отец при жизни мечтал встретиться с вами. Только безвременная гибель помешала.

Вероятно, переводчица успевала передавать только конспект речи Корсини-младшего, потому что тот выстреливал в три раза больше слов, чем попадало в перевод, причем особенно часто повторялись два: «грация» и «перке», так что Костя подумал было, не идет ли речь об известной реакции на туберкулез, которую ставят детям — вот и в соседнем детдоме, куда он часто летает, недавно делали всей младшей группе, Нина очень волновалась. Но поскольку переводчица ничего о реакции Пирке не упомянула, он решил, что это просто такое популярное итальянское слово.

Наконец молодой человек не то высказал все, что хотел, не то просто сделал паузу, чтобы перевести дух, и Костя решил, что уместно выразить ему свое сочувствие:

— Как жаль, что ранняя гибель прервала творческий путь… — Костя множество раз участвовал в подобных церемониях и знал, как нужно оформлять свои мысли. Но он не успел закруглить фразу — из первых же слов переводчицы Корсини-младший понял, куда клонит Костя, и перебил:

— Но он художник! Если бы он летал осторожно, он не был бы художником! Лучше жить недолго, но жить художником, чем беречь себя, не быть художником, а сделаться дряхлым филистером!

Костя немного растерялся, услышав, что сын вполне одобряет раннюю гибель собственного отца, но спорить не стал.

* * *

Косте хорошо свысока выслушивать младшего Корсини: ведь сам Костя знаменит от рождения, он просто не представляет, как это жить никому не известным. А я согласен с сыном художника: лучше прожить недолго, но заслужить славу, чем прозябать в безвестности лет до ста. Когда я получал школьную медаль, я был уверен, что впереди сплошные успехи, известность, Нобелевская премия. Но время идет, и школьные мечты оказываются несбыточными. Наше время — время вундеркиндов, и тот, кто не достиг славы к двадцати пяти годам, уже должен смириться с судьбой безвестного труженика. Я неплохой инженер, полезный специалист, но сколько таких в одном только нашем КБ! Проще всего иронически улыбаться, вспоминая детское желание славы. Но я не улыбаюсь иронически. Я думаю, то детское желание — более естественное состояние души, чем взрослое умудренное смирение. И чего бы я не отдал, чтобы родиться таким, как Костя!

И еще мне очень интересно: один я такой ненормальный славолюбец или этим переболели все, но не признаются вслух, потому что не принято об этом говорить, считается неприличным?

А иногда я думаю, что ошибся, занялся в жизни не тем, к чему предназначен. Среди моих сверстников почему-то не котировалась специальность учителя, в педагогический шли с горя, мечтая все-таки перед выпуском как-нибудь отвертеться от работы в школе. И я тогда думал так же. Зато теперь чувствую постоянную тягу кого-то учить и понимаю, какое это замечательное занятие, — может быть, самое важное на свете занятие. Наверное, в школе я оказался бы на своем месте, придумал бы даже новые способы обучения, потому что нынешние слишком несовершенны. Наверное… Но вот расплачиваюсь за то, что в семнадцать лет думал как все, А те, кто добивается славы, совершает перевороты в науке ли, в жизни ли, не думают как все…

* * *

Костя не стал спорить с Корсини-младшим, но беседовать с ним расхотелось. Чтобы не вышло невежливо, Костя оказал:

— Вы извините, но я хочу посмотреть выставку, я еще не успел, а скоро пустят публику.

Переводчица повторила за Костей, и последовал новый взрыв энтузиазма:

— Да, замечательно, что придет публика! Много публики! Ради этого стоит жить! Ради этого не жалко умереть!

Костя вежливо улыбнулся и отошел.

Да, если бы он мог, он бы писал такие же картины! Никогда еще Костя не встречал художника, чьи работы оказались так ему близки. И жить ради таких картин стоило. Но стоило ли умирать? Костя не знал.

А зал постепенно заполнялся приглашенными на вернисаж. Но это все люди цивилизованные, которые не станут толпиться вокруг Кости, требуя автографов, — Костя боялся и не понимал охотников за автографами. Появились и две телекамеры, из-за одной дружески подмигнул оператор Кирилл. Опять они встретились мельком и на людях, опять не смогут ни о чем поговорить, но все равно приятно, что рядом человек, которого считаешь своим другом.

Наконец были произнесены необходимые речи — на всех вернисажах речи всегда одинаковые, — и Костя произвел секундную манипуляцию, ради которой его и пригласили: вместе с еще двумя людьми перерезал входную ленточку. В результате образовалось несколько лоскутков, и, видимо, предполагалось, что каждый из разрезавших ленточку должен взять такой лоскуток на память. Но Костя видел в лоскутках не больше проку, чем в автографах, и всегда свой лоскуток незаметно выбрасывал.

Толпа двинулась, но тут рядом с Костей оказался Геннадий Алексеевич, заслонил Костю собой и вывел боковым ходом в безлюдные служебные помещения.

— Спасибо от имени и по поручению дирекции, — оказал Геннадий Алексеевич.

Сказал совершенно серьезно, не смягчив улыбкой официальность своих слов. При этом он протянул Косте руку и снова так наклонился вперед, что сделался похожим на Пизанскую башню. Костя с опаской отступил.

Геннадий Алексеевич провел Костю малолюдными залами третьего этажа, где редкие посетители взглядывали на Костю и тактично отводили взгляды, оттуда — в роскошный Павильонный зал, как всегда переполненный экскурсантами, но не успели те перевести взгляды со знаменитого механического павлина на Костю, как Геннадий Алексеевич отпер дверь, ведущую в висячий сад.

— Ну еще раз от имени…

Костя засмеялся, махнул рукой и, не дожидаясь завершения неизбежной официальной фразы, взлетел.

На Дворцовой рядами стояли автобусы. Когда Костя показался над Новым Эрмитажем, множество людей подняли головы и замахали руками — знали, что он в Эрмитаже, специально ждали. Неужели стоит ждать только ради того, чтобы увидеть издали? Костя круто набирал высоту. Резкие очертания бастионов Петропавловки казались похожими на старинную орденскую звезду.

Уже порядочно отлетев, Костя вспомнил, что забыл объяснить Корсини-младшему необыкновенное свойство подаренных роз. Возвращаться не хотелось, но судьба роз заботила Костю, потому что цветы для него — живые существа. И, едва прилетев домой, он стал звонить в Эрмитаж. Геннадия Алексеевича на месте не было, пришлось объяснять какой-то девочке, совсем молодой, судя по голосу (Костя в свои семнадцать лет иногда казался сам себе пожившим опытным человеком):

— Передайте сыну Корсини, чтобы обязательно посадил розы в землю? Не забудете? Обязательно!

— Сыну Корсини? А разве он приехал с сыном?

— Он сам и есть сын! Тот, который приехал. Выставка его отца, а он — сын.

Поняла ли? Не перепутает ли?

Костя уже повесил было трубку, но никак не мог успокоиться, хотел уже звонить снова: переспросить, правильно ли все поняли, уточнить, но заглянула мама.

— Ты вернулся? Я так жду тебя сегодня! Чего-то с утра голова разболелась.

Другим странным свойством Костиной личности — наряду с невероятной жизнестойкостью, которую получали цветы в его руках, — было умение лечить головную боль. Об этом знали только самые близкие, потому что если бы газеты и телевидение раструбили бы по всему миру, то дом осаждали бы страдающие мигренями, а это бедствие похуже набожных старух.

— Ну давай, садись, — покорно вздохнул Костя.

Не очень он любил этим заниматься, потому что каждый такой сеанс лечения изматывал его самого, но не откажешь же маме.

Та уселась в кресло, которое так в семье и называлось: «лечебное», расслабилась, откинула голову. Костя встал у нее за спиной, одну руку положил на лоб, другую на затылок; сосредоточился, постарался представить головную боль в виде мути, скопившейся в лобных долях — у мамы всегда болел лоб, — почувствовал, как из пальцев потекло как бы излучение.

— Ага… пошло…

Мама удовлетворенно улыбалась.

Серая муть стекалась в середину лба — одно легкое движение пальцами, и муть вслед за пальцами выплеснулась наружу.

— Ну вот. Как, прошло?

— Да, спасибо.

Мама блаженно вытянулась в кресле.

А Костя устал. И лоб вспотел от напряжения. Чтобы не подать виду, он взял книгу и улегся на тахту — может же он прилечь почитать, правда?

Попалась ему случайно под руку книга про Пола Морфи. Сначала Костя листал ее механически, делая только вид, что читает, скрывая усталость, но скоро вчитался незаметно для себя. Вот жизнь — чем-то похожая на жизнь Корсини-отца: сначала необычайный успех, счастье, слава, а конец похуже, чем у Корсини, — тот погиб мгновенно, а у Морфи сначала умирание духовное. Если бы Морфи предвидел такой конец, согласился бы он платить эту цену за успехи и славу?

Но долго раздумывать об этом Костя не стал. Он отдохнул, и вместе с усталостью прошло и меланхолическое настроение, навеянное биографией Морфи. Костя позвал Гаврика, и они полетели на Чертово болото. Они оба забыли про время и летали так долго, что когда наконец вернулись, попугай Баранов, сидевший на открытой форточке, объявил: «Явился — не запылился!» А мама закричала из кухни:

— Сколько можно! Я два раза обед грела!

Костя счастливо засмеялся. Ничего не произошло, но почему-то сделалось удивительно радостно — просто оттого, что у него есть этот дом, и мама, которая так смешно сердится, и умный попугай Баранов, и лохматый Лютц, катающий Дашку по саду.

Хорошо дома. Да и все хорошо в жизни!

Все хорошо, только ночью приснился дурацкий сон. Будто он летит над огромным, как озеро, зеркалом. Летит и смотрит на свое отражение. В настоящем озере, если штиль, тоже видно отражение, только смутное, а это зеркало из сна было блестящее и полированное, как у них в ванной, где отец недавно установил зеркало во всю стену, только это гораздо-гораздо больше — с озеро. Костя летит, смотрит на свое четкое цветное отражение и говорит вслух — только не сам говорит, а кто-то вкладывает в него слова, заставляя двигаться язык и губы: «Кто я? Откуда я взялся? Меня же не может быть!» И эхо, только гораздо более четкое, чем нормальное, точно там стояло и невидимое звуковое зеркало, такое же идеальное, как оптическое, подхватило: «Меня же не может быть!»

Противный сон. Костя проснулся, умылся, а противное смутное чувство не оставляло. И все слышалось: «Меня же не может быть!» Он каждое утро имел привычку начинать с полета — это вместо зарядки, а сегодня вылетел раньше и летал особенно резко, словно надеясь таким образом острее почувствовать реальность своего бытия: то и дело падал вниз соколом, круто набирал высоту. Встречный поток воздуха распирал грудь, мышцы спины приятно побаливали от усталости. Ближнее озеро, похожее на виденное во сне зеркало, только наполненное живой водой, голубело и сверкало под утренним небом. Костя нарочно проносился над ним — низко, над самой поверхностью, так что видел в воде больших темных рыб. Одну, поднявшуюся к самой поверхности, он схватил, опустив руки по локти в воду, вырвал вверх, в воздух; рыба с силой извернулась, выскользнула и упала обратно в родную воду. Костя засмеялся, радуясь скорости, радуясь прохладе озерной воды на руках, радуясь своей тени, несущейся по серебристой голубизне, и закричал:

— Я живу! Я живу! Я живу!

Глава пятая

Ну вот, сегодня уже ничто не мешало Косте слетать к Нине и ее ребятишкам. Детдом, где Нина работала, а малыши жили, назывался «Козлики». Скорее всего он так официально не назывался — посмотреть вывеску у главного входа, чтобы проверить, Костя ни разу не удосужился — возможно, он вообще не имел никакого названия, а значился просто как детдом номер такой-то, но все в округе называли его «Козлики». Находились «Козлики» всего километрах в тридцати — четверть часа хорошего лету, но за множеством дел (хотя, если беспристрастно разобраться, никаких особенно важных дел и нет, но все время занят) Костя бывал там раз в месяц, не чаще, хотя каждый раз после очередного посещения давал себе слово прилетать если не ежедневно, то уж через день обязательно.

«Козлики» расположены хорошо: на холме среди соснового леса, сквозь который просвечивают желтые пятна песчаных откосов. Свое озеро под самым холмом. Дом в форме буквы П, только ножки у П короткие, а перекладина длинная. В перекладине спальни и классы, в одной ножке спортивный зал, а в другой — актовый. И еще красивые оранжевые пятна площадок: посыпаны кирпичной мукой.

Костя не торопился снижаться, сделал несколько кругов — так ему нравились здешние места. Теплом и здоровьем дышали сосновые леса на песчаных холмах, озеро в песчаной чаше казались прозрачным — оптический обман, на самом деле вода в нем, как и во всех озерах в округе, на просвет бурая, «торфяная», как здесь говорят. Наверное, иллюзию прозрачности создают белью песчаные пляжи. На озере и на площадках никого не было видно: как раз заканчивался тихий час. Костя сделал еще круг и опустился на оранжевую волейбольную площадку. Из кухонного окна выглянула старуха, бабка Люся.

— А-а, летун! Давно не видали.

Бабка Люся почему-то не воспринимала Костю всерьез, но это ему даже нравилось: по контрасту со всеобщим восхищением.

— Занят был, баба Люся. Дела.

— А-а, какие у тебя дела. Такой божий дар, а толку никакого. Тебе бы устроиться при хорошем соборе.

Бабка Люся была верующей, но проявлялось это только в неназойливой ворчливости. За ангела она Костю решительно не считала — в противоположность многим своим истеричным коллегам, и лишь слегка сожалела о непутевой безбожной жизни.

— А какой с меня должен быть толк, баба Люся?

— Какой-какой! Сам бы должен догадаться. Добрые дела бы творил.

— Какие же я могу добрые дела? Посылку принести на крыльях? Почта сделает не хуже. Мне бы хоть пятьдесят лет назад жить, когда еще не изобрели вертолеты.

— Чего тебе говорить. Если сердце не подскажет, то не объяснить.

Бабка Люся захлопнула окно, а Костя с заднего хода вошел в дом. Там внизу под лестницей были навалены сломанные стулья, парты, гимнастический конь с торчащей сквозь обивку начинкой — так что нужно было пробираться осторожно, беречь крылья. Зато сразу через площадку начинался коридор, где спальни младших возрастов.

Без стука вошел он — как свой человек — к девочкам первого класса.

— Костя пришел! Урра!

Это Валька Гостюжева, как всегда, заметила первой. Она такая маленькая, быстрая, решительная, что ее невозможно называть Валечкой — только Валькой, но вполне одобрительно, даже с оттенком восхищения: «Ну, Валька! Ну дает!»

Навстречу Косте раздался обычный восторженный визг, но к визгу неожиданно примешался и собачий лай. Это еще кто?!

— Привет, де́вицы! Кто это у вас?

Де́вицы уже скакали по кроватям навстречу, все в развевающихся белых рубашках, и только Валька в тренировочном костюмчике. А по проходу между кроватями скакал здоровый мохнатый пес, что-то вроде кавказской овчарки. Или просто шикарная большая дворняга — какая разница?

— Это Кубарик! Он теперь наш общий и мой в отдельности! — закричала Света Витебская и схватила пса за хвост.

Кубарик ничуть не запротестовал, он тащил Свету на хвосте, как катер воднолыжницу, а та скользила за ним по линолеуму. Пес доскакал до Кости, уперся ему лапами в грудь и облизал лицо. Костя запустил ему пальцы в мохнатую шерсть.

— Ну, шикарный! Откуда взяли?

— Он сам пришел в первый раз. Я его накормила, и он снова пришел. Раз он снова, значит, уже наш, ведь правда? Мы его взяли. Все девочки голосовали, чтобы взять, и Ольга Михайловна разрешила, только сказала, чтобы вымыли. Фартушнайка все равно ругается, но она же не может, раз Ольга Михайловна разрешила, да? Мы его вымыли, а потом сушили в котельной. Дядя Толик ушел, а мы сушили без него, потому что у него никогда не знаешь, что скажет!

Все это Света выпалила одним духом.

Да Косте и не надо было ничего растолковывать, он же свой, он всех знает: Ольга Михайловна — директриса «Козликов», дядя Толик — не только работает в котельной, но и олицетворяет мужские руки, необходимые во всяком доме, что бы ни требовалось починить — зовут его, ну а Фартушнайка — старшая воспитательница. Это ее настоящая фамилия, ну а с такой фамилией не нужно никакого прозвища, все только так ее и зовут.

Тут, легка на помине, Фартушнайка и появилась.

— Опять шум?! Я же сказала, чтобы этот ваш не лаял! Предупреждала… А-а, это вы, Костя. Здравствуйте, здравствуйте.

Костю она, конечно, очень уважала, как всемирно известную личность, ведь дружбой с Костей детдом так гордится, столько раз из-за Кости сюда и телевидение приезжало. Да, уважала, но, почти не показывая внешне, и досадовала на знаменитого шефа, если тот не совсем слушался ее советов, «легкомысленно употреблял свое огромное влияние на детей». Вот и сейчас…

— Рада вас видеть. Вот полюбуйтесь, что у нас делается! Как Ольга Михайловна допускает — не понимаю. Я старый педагог, и у меня не укладывается в голове. Ведь категорически запрещено в детском учреждении!

— Хороший пес, — сказал Костя. — Смотрите, какой симпатяга!

Кубарик под взглядом Фартушнайки пятился, пятился и наконец уполз к Свете под кровать.

— А если на нем зараза? Знаете, какие бывают заразы от собак! Само бешенство! Про гельминтов я не говорю, гельминты у него есть наверняка. Вы понимаете, о чем я?

Она считала непедагогичным оказать при детях «глисты».

— Все равно Ольга Михайловна разрешила, — упрямо сказала Света.

— Вот видите, из-за собаки начались дерзости. А была такая послушная девочка.

— Зачем же обижать хорошего пса? — оказал Костя.

— Эх, Костя, вы еще не все понимаете в педагогике. И в санитарии и гигиене тоже. Ну, мы с вами на эти темы поговорим отдельно, не при детях.

И Фартушнайка величественно удалилась.

— Видишь, Костя, какая она, — сказала Света. — Я так боюсь! И Кубарик ее боится.

Кубарик выглядывал из-под кровати. Убедившись, что гонительница его действительно ушла, пес вылез. Смотрел он весьма сконфуженно.

— Ну, раз Ольга Михайловна разрешила, — бодро сказал Костя. — Ведь Ольга Михайловна главнее.

— Зато эта настырнее, — сказала Валька.

— Костя, а катать нас будешь? — робко и с надеждой спросила Лилечка Воробьева.

Костя катал не всегда, потому что если катать — так всех, всех малышей то есть, а их тут девятнадцать девчонок, да в соседней спальне мальчишек семнадцать — часа на три занятие. Так что Костя иногда торопился и не мог. Или катал только тех, у кого недавно был день рождения.

— Буду.

— Всех?!

— Всех.

— Урра!

И Фартушнайка была немедленно забыта. Кстати, и катания эти Фартушнайка пыталась в свое время запретить — просто так, во избежание, да разрешила Ольга Михайловна.

Наконец-то вошла Нина! Она шла к своим малышам с радостной вестью, что можно одеваться, но не успела объявить, запнулась.

— Ой, Костя! Здравствуй.

— Здравствуй, Нина.

Нина только что закончила дошкольное училище, но ее взяли в «Козлики» воспитательницей в первый класс: и потому, что она чем-то понравилась Ольге Михайловне, и потому, что «Козлики» считались в областном подчинении и работа в них не давала ленинградской прописки, так что желающих идти сюда не так уж много. Все это Нина сама объяснила однажды Косте; он, по своему положению, в житейских проблемах ничего не понимал, но когда что-то узнавал случайно о реальной жизни, очень такими знаниями гордился и щеголял ими при малейшем поводе.

Только вчера, нет, уже позавчера, Косте впервые пришла мысль, что можно покатать Нину так же, как он катал сестру — нет, не так, как сестру! — и, наверное, от этой мысли он сейчас особенно посмотрел на нее, как не смотрел раньше. И она покраснела под его взглядом, хотя до сих пор никогда не краснела. И спросила как-то принужденно, точно пытаясь скрыть настоящие свои мысли:

— До чего договорились с моими?

— Буду катать.

— Тогда нужно одевать потеплее! Как там наверху?

— Нормально. Ветер слабый.

— Все равно. Слышите, девочки? Кто хочет кататься с Костей, все одевайте рейтузы и свитеры!

— Все хотят! Мы все, Нина Давыдовна!

— Вот все и одевайте, а я проверю.

С каждым малышом Костя делал крут над домом и озером. Все шло нормально: Нина проверяла наличие рейтузов и свитеров, Кубарик лаял при каждом взлете и посадке, пассажиры-мальчики молчали или выкрикивали что-нибудь бодрое, девочки визжали. Старшие стояли в стороне и смотрели на катание. Им не раз объясняли, и теперь они уже понимали сами, что они тяжелые, потому катать их всех у Кости не хватит сил, а выбрать одного-двух счастливцев — несправедливо. Они понимали, они старались гордиться тем, что они уже почти взрослые — и отчаянно завидовали малышам. Не начинались никакие игры, никого было не заманить даже купанием — стояли и смотрели, стояли и смотрели, и так будут стоять, пока не кончится катание. Малышам завидовали, а завидовал ли кто-нибудь Косте? Вряд ли. Костя был таким особенным, что завидовать ему, воображать себя на его месте казалось совершенно бессмысленным: все равно что огорчаться, что не родился Пушкиным. Если какой-нибудь безнадежный мечтатель и пытался вообразить себя таким, как Костя, он никому в этом не признавался. Но стоять и смотреть они могли без конца.

* * *

Вот и я — ничего бы так не хотел в жизни, как быть таким, как Костя. Но открыться же невозможно никому, даже самому близкому. Остается молча мечтать…

* * *

Все шло нормально, пока очередь не дошла до Светы Витебской. Кубарик встал между нею и Костей и зарычал.

— Ну чего ты, приятель? — спросил Костя.

Кубарик рычал.

— Я сейчас полетаю и вернусь, — оказала Света Кубарику и обняла его.

Тот лизнул Свету, но когда Костя сделал к ней шаг, вырвался и снова зарычал на опасного крылатого незнакомца.

— Я не буду летать, — почти плача сказала Света. — Он же не со зла. Он меня охраняет. Пусть другие.

— Давай, Светочка, я его пока подержу, — сказала Нина.

— Не удержите, Нина Давыдовна. Когда он за меня, его не удержишь. Ну и пусть не полетаю, зато он со мной.

Костя посмотрел с уважением на обоих — и на Свету, и на Кубарика.

А среди взрослых ребят эта сцена вызвала оживление: кто-то засмеялся, кто-то свистнул, кто-то крикнул:

— На цепь его и в будку!

— Или камень на шею и в воду!

Костя не ожидал. Он привык думать, что все ребята милые и добрые — и здесь, в «Козликах», и вообще. Некоторые потом портятся во взрослом возрасте, это Костя знал: ведь существуют хулиганы и даже преступники, но то во взрослом, а дети все добрые… Он удивленно и беспомощно посмотрел на толпу старших ребят. Там уже шикнули на крикунов, и снова во всех глазах он видел восторженное ожидание полетов. Но ведь кто-то кричал… Костя вздохнул и взял следующего малыша.

Сверху особенно было наглядно, как отдельно от всех сидит Света — обняла Кубарика и сидит. Косте казалось, она с тоской смотрит на каждый новый полет — да так и было, наверное.

И вот Костя приземлился с последним из малышей, с Витей Кутергиным, который примечателен тем, что у него две макушки. Костя нарочно опустился совсем рядом с Ниной, чтобы приглашение прозвучало непринужденно, как бы сказанное между прочим:

— А теперь, Нина, давай тебя.

— Ну что ты! Нельзя.

— Почему?

— Ну вообще. Фартушнайка увидит.

— А что такого? Пусть видит.

— Нет, нельзя. Наверное, не полагается воспитательнице.

— Почему? Должна же ты знать, что чувствуют твои воспитанники.

— И не одета я совсем.

— Наверху тепло.

— Надо в брюках, а то неудобно.

— Ерунда все! Ребята, скажите Нине Давыдовне, чтобы она полетела!

Ребята постарались на совесть:

— Летите, Нина Давыдовна! Здорово там! Сегодня тепло! Сверху озеро как груша! И Городок видно!

Городком здесь в округе называли поселок Политехнического института — общежития, дома преподавателей. Там уже и часть учебных корпусов — институт постепенно переселяется. Кстати, здесь работал отец Кости: заведовал учебным телевизионным центром.

— Летите, Нина Давыдовна! Такой красивый Городок сверху! Нет, озеро красивей!

— Ну хорошо. Только ведите себя без меня…

Конечно, ей хотелось быть уговоренной.

Костя осторожно, стараясь лишний раз не коснуться Нины, пристегнул ее, взлетел — и сразу они оказались как в тесном объятии. Совсем не то, что с Дашкой, как будто Нина сделана из другого материала, более пластичного, что ли…

— Хорошо?

— Ой! Такое!..

Ее ответ, ответ-выдох, относился сразу ко всему: и к необыкновенному простору, и к немного пугающей ее, но по-настоящему не страшной бездне внизу, и к тесноте, в которой они очутились вдвоем.

— Такое все!..

По дороге, ведущей к озеру, шагал в «Козлики» человек. По особенной походке — уверенной и вкрадчивой одновременно — по несимметричным плечам из-за торчащего у левого как бы короткого отростка, Костя понял: охотник. И сразу испортилось настроение.

Ружье угрожало. Сейчас оно за спиной, но все равно нацелено вверх, в небо, в птиц, в Костю с Ниной. Вернулось чувство живой мишени, впервые поразившее Костю после недавнего ночного выстрела.

Нина тоже заметила фигурку человека на дороге.

— Ой, смотри, кто-то идет к нам. Какой маленький сверху!

— Охотник какой-то.

— Откуда ты знаешь?

— Ружье за спиной. Да и походка.

— Ты видишь ружье? А я нет. Какие у тебя глаза — как у сокола, да?

— Наверное.

Сейчас и похвала не радовала.

— Если с ружьем, наверное, дядя Толя. Он недавно завел, стал охотиться.

Вот новость! А Косте этот дядя Толя раньше нравился, хотя правильно оказала сегодня Света: «У него никогда не знаешь, что скажет».

— А я-то считал, он хороший человек.

— Он и есть хороший. Ну, выпивает иногда, но не очень. А тебе не нравится, что охотником стал?

— Да. Я их ненавижу.

— Ну что ты, Костя, нельзя же так. Бывают разные. И хорошие тоже. Сам Некрасов был охотником. И Тургенев. «Записки охотника» — это же классика!

— Ну и пусть. Все равно.

А фигурка охотника все еще виднелась на дороге. И вдруг Косте показалось, что этот самый дядя Толя и выстрелил в него тогда. Не терпелось пустить в ход новое ружье — вот и выстрелил.

Вряд ли — до той гари, откуда стреляли, отсюда километров двадцать пять, там скорее всего промышляют охотники из ближних поселков. Костя это понимал, но не мог избавиться от навязчивой уверенности, что стрелял именно этот человек, именно из этого ружья…

Костя резко взял в сторону, так что дорогу закрыли высокие сосны.

— Надо возвращаться, Костя. А то увидят, узнают, да и дети одни.

После видения на дороге очарование полета с Ниной исчезло. Уже не казалось, что она сделана совсем из другого материала, чем Дашка. Но Костя надеялся, что очарование вернется. Не сегодня, а в другой день. Не всегда же будет маячить внизу охотник.

— Давай полетаем завтра снова.

— Так я же целый день в «Козликах».

— Ну давай! Час хоть у тебя есть свой собственный?

— Обязательно увидят, разнесут.

— Ну давай! Можем встретиться не в «Козликах», а в стороне.

Кто же откажет Косте, когда он очень просит! Он и сам прекрасно знал, что невозможно ему отказать. Злоупотреблял редко, но знал.

— Давай в тихий час. Я отлучусь ненадолго, никто не заметит. А встретимся на развилке, знаешь? Я туда добегу. Сразу после обеда — уложу и туда.

— Договорились.

Костя раскинул крылья и снижался по пологой спирали. Панорама медленно поворачивалась под ними. Желтые песчаные откосы, просвечивающие сквозь лес, «Козлики» в форме растянутого П, ближнее озеро, похожее очертаниями на грушу, и дорога снова показалась между сосен, ведущая от детдома к озеру — охотник все еще шел по ней, но Костя постарался его как бы не заметить, зато заметил отходящую от этой дороги другую, ведущую в Городок, — это и есть завтрашняя счастливая развилка. Горизонт сужался, крупнее становились фигурки на оранжевой спортплощадке.

— Ну вот и прилетели. А ты боялась. Понравилось?

— Ой! Так!!

Первым на них набежал Кубарик, а за ним и вся малышня.

— Как, Нина Давыдовна? Здорово, да? Страшно, да? Я первый раз боялась, а теперь не боюсь!

— Было замечательно, ребята! Я боялась, но не очень, правда, Костя?

— Я ж говорил, что испугается! Все женщины пугаются! — грубовато сказал Витя Кутергин.

— Она сказала «не очень». Правда, Нина Давыдовна, вы сказали «не очень»? Если «не очень», то не считается, что испугалась! — отчаянно доказывала Валька. — Скажи, Костя! А то мы с Витькой заложились!

Ну конечно! Просто эпидемия какая-то: весь первый класс по любым поводам заключает пари.

— Очень — не очень, а испугалась! Когда ты не очень, но болела, на уроки небось не ходила!

Вот это да! У Вити железная логика. Но Вальке было не до логики: очень уж хотелось выиграть:

— Ну Костя, ну скажи: ведь «не очень» не считается, да?

Но Костя уважал логику.

— Считается. Витя тебе правильно сказал: если не очень ты больная, все-таки больная. Или, например, не очень соврала, но все-таки соврала.

— Отдавай битку! Отдавай битку! — В торжестве Витя запрыгал так же, как это делают забившие гол футболисты. — Костя сказал — все! Отдавай битку!

Вот на что они заложились — на битку. Это еще одна эпидемия — игра в битку. И девочки тоже играют.

Но Валька не соглашалась сдаться:

— Спросим еще Нину Давыдовну, пусть она сама скажет!

— Она оказала.

— Пусть скажет прямо, а не «не очень»! Нина Давыдовна, вы испугались или нет?

Нелегкий момент для Нины: кому она присудит победу? И как рассудит саму себя: испугалась она или нет? Косте хотелось, чтобы она поддержала его.

— Нет, не испугалась. С Костей не страшно, я же знала, что с ним ничего не может случиться.

— Сами же оказали, что не очень, но испугались.

В голосе Вити слышалось презрение ко всей неразумной половине человечества. Зато Валька теперь запрыгала.

— Я выиграла! Я выиграла! Нина Давыдовна сказала, теперь совсем все! Отдавай битку!

Костя тоже был разочарован ответом Нины: действительно, отреклась от собственных слов. Не то чтобы он больше не хотел полетать с нею, но все-таки предстоящее свидание сделалось менее желанным.

— Ну я полетел, пока.

— До свидания! Прилетай! Покатай, — кричали вразнобой малыши.

— До свидания, — с особенной интонацией сказала Нина.

Все-таки он улыбнулся ей отдельно, но чуть принужденно.

Едва Костя взлетел, на территории детдома показался дядя Толя с ружьем. Нина, придерживая волосы, махала вслед, лаял Кубарик — в точности как Лютц, но Костя видел прежде всего дядю Толю с ружьем. И чувствовал себя живой мишенью. Дядя Толя, увидев взлетевшего Костю, тоже помахал ему, а Косте показалось — погрозил.

Глава шестая

Едва Костя прилетел домой, как позвонили из Общества дружбы и не без торжественности спросили, может ли Константин Кудияш принять завтра известного мексиканского скульптора. Костя сказал, что вообще-то может, но только не между двумя и четырьмя: он решил отвести время на полет с Нивой с запасом. По телефону заверили, что известный скульптор будет завтра ровно в одиннадцать.

Согласился Костя больше из вежливости, потому что надоели ему торжественные визиты, надоели посягательства художников — столько его уже и рисовали, и лепили! Родители, может быть, и считали всех перебывавших у них художников, а Костя давно сбился.

Приехала целая делегация: неизбежный Владимир Николаевич, чтобы запечатлеть визит — скульптор, оказывается, не просто там известный, а мировая знаменитость! — хорошо хоть с тезкой Кириллом, с которым Костя сразу перемигнулся; референт из Общества дружбы, поражающий своей корректностью; знакомый Косте ленинградский скульптор Редкоус — тоже когда-то воплощал Костю в бронзе; ну и сам знаменитый мексиканец, который всех заглушал и затмевал.

— Габриэль Муньос Сапата! — чуть повысив голос, объявил референт.

— О, здравствуйте! Превосходно! — затрубил в огромный нос лысый толстяк. Между прочим, довольно чисто по-русски. — Мечта жизни! Великолепно!

Роста он был самого обычного, но почему-то возвышался над окружающими, хотя тот же Редкоус формально был длиннее. Из-за массивности, что ли?

Мексиканец схватил Костю, приподнял в воздух и прижал к груди. Владимир Николаевич делал восхищенные жесты, а Кирилл не отрывался от своей камеры.

Опустив Костю на землю, гость так же бурно устремился к маме:

— О, хозяюшка, княгинюшка!

Поцеловал руку, так что, кажется, остался синяк, и вручил вовремя поданный референтом огромный букет роз — целую охапку, за которой мама совершенно исчезла.

Отец был на работе, потому избежал первого приступа. Дашка тоже: она уехала на Цветочную поляну. Гаврик, когда подъехала «Чайка», взлетел на крышу и спускаться не торопился. Лютц лаял издали, если не злобно — злобно лаять он, по-видимому, был не способен от природы, — то, во всяком случае, тревожно: слишком шумно и бесцеремонно, на его взгляд, вел себя новый человек с хозяевами.

— Великолепно! — трубил мексиканец. — Буду работать! Никаких церемоний, только работать!

Но вовсе избежать церемоний ему не удалось. Хотя и неурочное время, мама подала закусить. Очутившись за столом, и референт и Редкоус произнесли что-то вроде спичей — видно, иначе у них бы кусок не пошел в горло. Во время спичей Сапата откровенно заскучал и как-то увял. Зато он снова преисполнился энергии, когда принялись за еду. Костя еще никогда не видел, чтобы ели так напористо и целеустремленно: Сапата уничтожал все, что ему подкладывали, не переводя духа расправлялся с добавками — и мама, любившая едоков, уже смотрела на него почти влюбленно. Но Косте казалось, что аппетит гостя — не комплимент маминым кулинарным способностям: просто знаменитый скульптор спешил зарядиться энергией, которую тратил слишком щедро.

Пока закусывали, Костя успел немного поболтать с тезкой Кириллом.

— Интересный мужик, — сказал Кирилл, — весь заряжен, как бомба на колесиках.

— По-русски откуда-то знает…

— По-моему, он все знает. Ничему специально не учился, а все знает. Наш Редкоус у него деликатно осведомился про образование, и вообще, существует ли в Мексике Академия художеств, ну вроде нашей Репинки. А тот рявкнул: «Был безработный, нечего есть, нашел место в мастерской памятников, посмотрел, подумал: могу не хуже! Стал работать, клиенты обиделись, родные покойников, сказали: святотатство! Выгнали, стал работать сам, как хочу!» Вот и вся Репинка. Тебе-то понятно: ты ведь летаешь, никогда не учась.

Потом все, кроме Сапаты, уехали, референт заверил, что машина скоро вернется и будет в полном распоряжении гостя. А Сапата плотно уселся в плетеном кресле, вынесенном на воздух. Объяснил:

— Буду рисовать — десять, сто, сколько нужно. Когда пойму, тогда настоящая работа над материалом. Теперь летай, если можно. Летай разно, но чтоб видно. Пожалуйста.

Костя около часа кружился над домом — и парил, и пикировал, и падал соколом, и закладывал повороты. Старался, потому что ему понравился этот заряженный энергией толстяк — сразу почувствовалось в нем что-то основательное, настоящее: личность. Наконец решил, что хватит на первый раз, спустился, с нетерпением предвкушая, как станет разглядывать рисунки… Сапата сидел на том же месте неподвижный, будто сонный — куда подевалась вся энергия? Ни карандаша, ни малейшего блокнота в руках.

— Еще ни одного рисунка?! — бестактно вырвалось у Кости.

Он испугался: если за час ни одного, то сколько же понадобится времени, чтобы сделать сто?!

— Спасибо, хорошо. Рисунки дома. По памяти. В гостинице. Что осталось в голове, то правда. Натура — дура: мешают подробности. Что в памяти — образ.

Вдруг достал из кармана обвислого пиджака ком пластилина, стал ожесточенно мять толстыми пальцами — казалось, пальцы устали от неподвижности, как устают застоявшиеся кони, и нужно всего лишь доставить им гимнастику — Сапата и не глядел-то, что там, под пальцами, но сам собой вышел Лютц, и не в академической позе образцовой собаки с герцогской родословной, а Лютц возбужденный, ошарашенный! И тут Сапата встал, подошел к стене гаража и со всей силы швырнул пластилин о гараж. Пластилин расплющился, прилип к стене, но похожесть на Лютца после столь варварской операции только усилилась. И пошло: Сапата отдирал пластилин от стены, мял, швырял — и каждый раз получался новый Лютц, каждый раз разный. И все это молча, яростно, тяжело дыша — Косте казалось, что Сапата ничего вокруг и не видит. Все сильнее влеплялся в стену гаража пластилиновый ком, все шире распластывался пластилин, все ожесточеннее мяли пальцы податливую массу. И когда смотреть на такое извержение гения стало почему-то даже стыдно, как подсматривать за девочкой (сам Костя никогда, но Дашка рассказывала, что есть такие мальчишки), Сапата рассмеялся, обмяк, оставил на стене гаража последнюю нашлепку и закричал:

— Хозяюшка! Княгинюшка! Пожрать, а? Устал!

И мама рассмеялась из дома и ответила странным голосом, какого Костя никогда не слышал у нее:

— Конечно-конечно! Все готово! Идите!

Сапата пошел в дом и снова стал есть — еще напористее, чем в прошлый раз, еще целеустремленнее, громко и заразительно жуя и чавкая. Косте тоже уже было пора. Но разве так, как он, едят? Костя и сам чувствовал, что рядом с Сапатой картина получается жалкая.

Сапата улыбнулся ему и сказал:

— Надо есть. Быть сильным. Че был больной, плохо ел, проиграл революцию.

— Че? — не понял Костя. — Какой Че?

— Че Гевара.

— Вы тоже революционер?

— Если художник — всегда революционер. Сикейрос — революционер, Диего Ривера — революционер. Дали́ — тоже революционер, по-своему. Художник тошнит от буржуя. Скоро буржуя не будет.

— Неужели скоро? Во всем мире?

— Буржуй сам от себя тошнит. У нас говорят: комплекс вины. Дети уходят. У вас тоже было: Морозов — буржуй, но давал деньги на революцию. Сам против себя. И у нас. Когда искусство против буржуя — кино, книги, — все смотрят, все читают, дают премии. Сами буржуи. Когда искусство за буржуя, никто не смотрит, никто не читает, все презирают. Сами буржуи. Долго жить не может, кто сам себя презирает. Че — герой, у буржуя нет героя, буржуй сам знает, что Че — герой. Кто убивал Че — и те знали, что он герой, знали, что сами негодяи. Своим детям нельзя рассказать, что убивали Че: свои дети возненавидят. У всех детей портрет Че. Все не хотят, чтобы дальше жизнь как было, все хотят иначе. По-разному, но чтобы иначе. Потому я здесь, леплю тебя. Ты — символ, ты — революция!

— Я?!

— Ты. Ты — революция в человеке. Внутри. Одной революции в обществе мало. Надо, чтобы в человеке.

— А-а… Ну если так. Но ведь никто не знает, почему я такой. Может, один и останусь.

— Да, не знает. Как делать революцию в обществе — знают. Но мало. Как революцию в человеке — не знают. Я не знаю. Но ты — символ. Раз ты есть, можно и в человеке. Хоть ты и один, оставишь надежду. Будут помнить, будут ждать. Есть надежда — есть жизнь. Вся надежда на человека.

Костя постарался сказать умудренно:

— Бывают плохие люди: мучают людей, мучают животных… — В своей счастливой жизни он мало звал плохих людей. Вспомнил неизвестного браконьера, выстрелившего в него, ну, может, Фартушнайка тоже неприятная. Поэтому примеров приводить не стал, закончил расплывчато: — Да, бывают плохие люди. Как же в них верить?

— Знаю! Лучше, чем ты! Таких видел, каких ты не видел. Никогда не увидишь здесь! Террористы-похитители! Торговцы наркотиками! Мафия! Хуже нет животное, чем человек! Самое страшное! Но надежда одна — человек. Другой нет, выбрать — нет. Человек или никто. В бога верить легко: благой и всемогущ. Жалко — нет толку. В человека верить трудно: страшные дела сделал. Трудно — все равно нужно. Он один может все. Все плохое и все хорошее. Нужно верить в него. Я художник, могу одно: показать символ, показать тебя. Чтобы вера в человека. Самое главное: человек революцию в себе! Тогда вся жизнь другая. Как — не знаю. Леплю тебя.

Костя молчал. Так его еще не возносили. И не придавливали такой ответственностью.

* * *

Да в этом все дело: чтобы человек стал достоин сам себя — своего могущества, своего разума. А что делать, когда недостоин? И ведь эти недостойные рядом — не уйти от них, не отгородиться.

Хорошо Косте: его семья живет в отдельном доме. А я вот в коммунальной квартире. И сосед — вечный пьяница, мелкий хулиган, которым не станет заниматься милиция, но жить рядом с которым — вечное напряжение, вечное унижение: вот хлопнула дверь, е г о  шаги, что сейчас последует? Стукнет ли, проходя, ногой в нашу дверь, запустит ли ругательство? Нет, сегодня пронесло…

Я пробую с ним говорить. Он удивляется:

— Переживает старушка? Ай-яй! А я чего? Ну стукнул дверью, оказал внимание — ведь живет человек. А она переживает? Ай-яй!

И не понять, действительно дурак или прикидывается. Зовут его Василий Никитич.

Недавно у моей матери после скандала с ним был сердечный приступ. А если в следующий раз она умрет? Но никаких законов против него, никакого наказания…

И тоже считается человеком.

Можно ли произвести в нем революцию, как говорит Сапата?

* * *

Костя не знал, что сказать на такую речь. Да Сапата и не ждал, конечно, что юный летун разом сообщит способ исправления человека. Скульптор встал и вдруг улыбнулся с неожиданной в нем застенчивостью.

— Надо работать. Много говорю. Кто много говорит — мало работает. Хозяюшка! Княгинюшка!

Мама прибежала из кухни — опять там чего-то суетилась.

— Хозяюшка, спасибо. Надо работать. Сейчас прямо в гостиницу — работать. Рисовать, сто раз рисовать. Что в памяти — то образ. Будет образ, снова к вам, работать в материале.

Мама опечалилась:

— Значит, надолго от нас? Вы бы хоть рисунок прислали — один из ста. Очень не терпится глянуть на ваш рисунок!

— Ненадолго. Не очень. Но прислать — скорее. Сегодня рисую, сегодня посылаю. Почтой.

— Только заказным, чтобы не пропал!

— Хорошо: почтой, заказным. До свидания.

Костя с мамой вышли проводить Сапату. Попугай Баранов куда-то запропастился, Гаврик так и не слез с крыши, а вот Лютц подошел — тоже решил проводить. Сапата потрепал Лютца по голове.

— Большой собакин, хороший собакин. Люблю большие собакины, большие машины.

«Чайка» уже ждала перед воротами — ну что ж, достаточно большая машина.

— До свидания, Костя! До свидания, хозяюшка-княгинюшка! — Сапата смачно поцеловал маме руку. — До свидания, собакин.

Когда Сапата уселся рядом с шофером, даже большая «Чайка» качнулась.

Машина бесшумно тронулась, и пока можно было разглядеть, Сапата, повернувшись назад, махал рукой.

— Какой интересный, — сказала мама. — И темперамент. А зовет как: «Хозяюшка-княгинюшка»! Научился где-то. Тебе он понравился?

Косте понравился. Но чувствовал он после разговора с Сапатой и какую-то тяжесть, словно и вправду навалил он на Костю неведомую ему раньше ответственность. Поэтому и ответил как-то неопределенно:

— Ага. Да, понравился.

Да и некогда было долго разговаривать: пора уже лететь к развилке. Едва поднялся, увидел внизу на дороге Дашку. Сестра старательно крутила педали. Увидела Костю, оторвала руку от руля, помахала. Тот, как всегда, чуть позавидовал сестре: знает, чего хочет, изучает свою тему. Да и хорошо же сейчас, наверное, на Цветочной поляне: день солнечный, все краски играют!

Маленькую фигурку перед развилкой он заметил издали. Упал вниз по-соколиному, выровнялся у самой земли, налетел сзади, схватил под мышки и взмыл вверх.

— Сумасшедший! Уронишь!

Но Костя не слушал, долетел до озера и только там опустился на узкий пляж.

— Ну здравствуй.

— Здравствуй! Так же можно умереть со страху! Вдруг сзади как схватишь!

Но было видно, что от такого страха Нина умереть не боялась.

Он ее притянул, чтобы пристегнуть, но одновременно и обнимая.

— Полетели?

— Да. Только давай высоко-высоко, хорошо? — И добавила, как бы оправдываясь: — Чтобы снизу меня не разглядеть.

Но Костя понял, что не потому она хочет высоко, чтобы не увидели ее снизу, а чтобы по-настоящему ощутить небо, ощутить простор. Но почему-то стесняется признаться.

— Ага. Давай высоко-высоко.

Они взлетели. Над озером подъем давался тяжело, но Костя полетел в сторону песчаных холмов: с утра они хорошо прогрелись на солнце, и над ними должны быть мощные восходящие потоки.

И точно, их подхватило и стало плавно возносить вверх. После тяжелой работы на подъем, когда тесное соприкосновение с Ниной не имело никакого значения, не ощущалось как радость, особенно хорошо было расслабиться в невесомости.

Летая с Дашкой, Костя никогда не испытывал ничего похожего на то растворение, которое случалось с ним временами в одиноком полете. Но сейчас ему показалось, что его охватывает такое же состояние, может быть, даже более удивительное, оттого что вдвоем. Только бы Нина не вспугнула каким-нибудь пустым словом. Но Нина, молодец, хотя и летала с ним всего второй раз, а про растворение вовсе и не знала ничего, почувствовала особенность минуты и молчала.

Один он испытывал завораживающее чувство преодоления своей ограниченности — во времени, в пространстве. Теперь же больше: он преодолевал и одиночество, исчезала их с Ниной взаимная отграниченность; не только Костино, но их общее двойное Я наполняло сейчас это небо, этот простор… Мы вместе, мы вмещаем, мысли совмещаем, вещие мысли, мы-сли, мы слились… Нет, он бы не мог объяснить переживаемое словами. Да, к счастью, и не надо никому ничего объяснять: Нина чувствует то же, а остальных не касается… Мы вместе, вмещаем вещие мысли: мы-сли-лись… Выше… Выше… Небо становилось все синее, почти фиолетовым — не исчезло ли земное притяжение, не растворятся ли они совсем в бесконечности?

Хотя и завораживающее состояние, но долго выдержать такое невозможно: такое полное растворение, что уже страшно. Костя резко взмахнул крыльями, заложил вираж. Ветер засвистел в ушах, зашевелил волосы.

— Ой, — только и выдохнула Нина. — Ой, как это…

Чтобы окончательно стряхнуть наваждение, Костя убавил площадь крыльев, и они с Ниной, набирая скорость, заскользили, как с горы. Костя ожидал, что Нина запричитает вроде Дашки: «Ой, страшно!» Но Нина закричала:

— Вот здорово! Быстрее! Давай быстрее!

Костя увеличил стреловидность, переходя в пике. От плотности встречного воздуха стало трудно дышать. И только когда почувствовал, что срывается в штопор, стал осторожно отводить крылья, переходя в горизонтальный полет.

— Ой, как!! Дошло до каждой косточки!

Костя посмотрел вниз, сориентировался. Оказывается, они здорово приблизились к дому.

— Сейчас покажу тебе Цветочную поляну — любимое место у нас с Дашкой, сестренкой. Сейчас… Еще немного. Вон слева впереди. Вон…

На поляне что-то происходило. Какая-то суета. И поляна не казалась больше кусочком цветного ситца, брошенным среди зеленого бархата леса, — просто желто-бурое пятно… Костя ринулся вниз.

Ниже, ниже. Бегают какие-то мужчины. Нет, и женщины тоже. Костя резко приземлился, стукнулся пятками, чего, с ним обычно не случалось. Отстегнул Нину, почти отшвырнул.

— Костя, что?!

На поляне происходило сражение. Бескровное. Мужчины и женщины, хохоча, вырывали пучками цветы и бросали друг в друга: Что не было вырвано, было вытоптано.

— Прекратите!!

Костя бросился в самую свалку, туда, где несколько женщин навалились на одного мужчину и хлестали его пучком иван-чая, изображая экзекуцию.

— Прекратите же!!

Все были пьяны.

— С нами сам Константин Кудияш! — закричала одна из женщин. — Я перед вами преклоняюсь! От всего полного сердца и большой души!

Она вырвала особенно большой пук цветов и бросила в Костю.

— Прекратите! Что вы делаете?!

— Константин Кудияш, я перед вами преклоняюсь! Но вы, наверное, не русский! Где ваша широкая натура? Любить — так любить, гулять — так гулять! А вам какой-то травинки жалко!

— Убирайтесь! Убирайтесь!

Некоторые, трезвея, стали собирать какие-то пожитки.

— Нет, но почему он командует?! Отдохнуть нельзя простому человеку! Тут что, его поместье?! Нашелся барин!

— Иди-иди, не связывайся. За него, знаешь, за летунчика!

Компания потянулась с поляны. Женщина повернулась к Косте:

— Вы тоже хороши. Всю прогулку испортили. И из-за чего? Из-за каких-то цветочков. Да их тут!.. Цветочки дороже людей, так? Пользуетесь, что знаменитость, а то бы мы вас…

— Нет, но почему…

— Иди-иди, не связывайся.

Компания удалилась.

Крепкий иван-чай был почти весь вырван с корнем. Слабые стебельки колокольчиков, те, что не вырваны, были затоптаны. Васильки, когда их рвали, обрывались у самых головок, и теперь стебли стояли как бы обезглавленные. Некоторые упрямые ромашки пытались устоять, наполовину сломанные. И втоптанное в землю зеленое месиво, где уже не поймешь, что было до нашествия, точно после стада носорогов. Бутылки, банки, бумаги, огрызки огурцов.

Костя взлетел к знакомому гнезду. Гнездо было цело, но пусто. Ни родителей, ни малышей.

Подошла Нина.

Костя мотнул головой, показывая на разгром вокруг:

— Вот. Вместо Цветочной поляны. Как саранча.

— Какой ужас!

— Знаешь, если бы они продолжали, если бы не ушли, я бы… Я бы не знаю что! Мне хотелось бить их ногами!

— Ну что ты! Так тоже нельзя! Нужно объяснять, воспитывать.

— Таких воспитаешь…

— Какой ужас! Как свиньи.

— В том-то и дело, что не свиньи. Свиньи — приличные животные. В том-то и дело, что люди.

— Так ужасно… Все настроение… Ты меня отнесешь? Мне пора.

Костя молча пристегнул ее. Взлетел.

Уже на высоте Нина сказала:

— Ты тоже не прав, что так злился. Может, они не со зла. Выпили, стали веселиться. Люди все-таки. Надо по-хорошему.

— Ах, не со зла! Ах, люди все-таки! Слышал! Саранча тоже не со зла объедает… Ну а ты — ты в пьяном виде тоже топчешь все живое?

— Я вообще-то не пью.

— Вот именно. А они почему-то пьют. И их нужно скорей пожалеть!

— Может, их плохо воспитывали…

— А тебя хорошо воспитывали, чтобы ты не пила? С пеленок пичкали антиалкогольной пропагандой?

— Нет вообще-то. Но я…

— Вот именно: одних почему-то не надо воспитывать, чтобы не пили, чтобы не воровали, — сами догадываются, да и не тянет; а другие пьют или воруют, но не виноваты, потому что их вовремя не воспитали!

— Но они ж повеселились только…

— А слыхала случай? Пьяные веселились, встретили девчонку и от веселья бросили в воду: пусть, мол, изобразит нам русалку — ради одного веселья! А она не умела плавать и утонула. Ей легче, что не со зла, а от веселья?

— Ну что ты! Во всех людях есть что-то хорошее. Во всех! Только надо людей любить!

— Нет людей вообще! И нельзя их любить вообще! Все разные, и относиться по-разному — кто что заслужил!

Нина замолчала. Но чувствовалось, что она не согласна.

Они уже пролетели развилку. Показались «Козлики».

— Ты меня в стороне опусти, чтобы не заметили.

Костя молча приземлился на дороге. Отстегнул.

— Спасибо. Так было чудесно все. Если бы…

— Да, если бы…

— Ну до свидания. Прилетай.

— Ага, прилечу.

И он быстро взлетел.

«Так было чудесно все». Уже и забылось, как было чудесно. Все стерло сначала цветочное побоище, а после спор. Ах, надо воспитывать! Ах, все хорошие в душе! А они как саранча… Так что же с ними делать, с саранчовыми?!

* * *

Этот же вопрос часто задаю себе я. В особенности после очередной выходки соседа. Да, после очередной выходки. На днях вот явился домой среди дня, когда никого в квартире, и заперся изнутри на крюк. Стали подходить постепенно другие жильцы — не попасть в квартиру. Звонят, стучат — без толку. Решили, заснул в пьяном виде, не слышит. Стали вызванивать его по телефону. Так ведь подошел! И объявил: «Когда захочу — тогда и пущу. А пока перето́пчетесь!» Тогда бросились в милицию. Пока те приехали, еще прошло два часа. Приехали наконец, а он открывает, хохочет — пошутил. И что же? Ничего. Перетоптались. Милиция только пальцем погрозила: ай-яй-яй, нехорошо так шутить! А у мамы ночью снова приступ, вызывали «неотложку».

Что он чувствует при этом? Что за удовольствие — издеваться над ближними? Я не могу не то что понять, но даже вообразить. Как будто существо совсем другой породы.

Я с ним поговорил опять — с Василием Никитичем, — когда тот протрезвел. На этот раз он изображал не дурачка, а чуть не мудреца:

— «Не полагается… Не по правилам…» А живая жизнь — она вся не по правилам. Или не знал? «В прекрасном и яростном мире» — слыхал такое? Яростном! А иначе скука…

Ну и ну!

* * *

Костя летел и думал о Дашке: придется все ей сказать. Она ведь возвращалась с Цветочной поляны как раз тогда, когда Костя вылетал из дому — значит, эти появились там совсем вскоре после нее. Задержалась бы на полчаса…

Дашка перед домом вычесывала Лютца. Потом из вычесанной шерсти она сама вязала свитеры, шарфы, шапочки. Вот и Костя, когда холодно, надевал наверх шапочку Дашкиной работы. А отец носил специальный пояс от радикулита. Да, от ньюфаундленда шерсти как от хорошей овцы.

Увидев спускающегося Костю, Лютц не вырвался от Дашки и не запрыгал против обыкновения — любит, когда его вычесывают. Костя приземлился и медленно пошел к Дашке, чертя крыльями по траве. Та посмотрела на брата насмешливо:

— Ну чего ты, будто кислое яблоко съел? А мне уж мама рассказывала-рассказывала про этого мексиканца! Я думала, ты тоже до сих пор счастлив.

— Слушай, Дашка, там, на нашей поляне… Ну в общем, ее всю истоптали.

Дашка так дернула гребень, что Лютц взвыл от боли.

— Кто?!

— Я не знаю. Какая-то компания. Я их прогнал, да поздно.

— «Прогнал». Эх ты!.. Надо было милицию! Или егеря! Чтобы акт! Чтобы штраф. «Прогнал»… А Зябел?! А Зика?! А маленькие?!

— Гнездо цело. Гнездо совершенно цело! Его же и не видно, если не знать.

— Шума, наверное, испугались ужасно. Никто не свалился из маленьких? Ты пересчитал?

— Гнездо совершенно цело, но в нем никого нет.

— Летим!

— Может быть, они вернутся. Может быть, они просто испугались и спрятались!

— Летим!

На опустошенную поляну Дашка как будто и не взглянула, как будто ей вытоптанные и вырванные цветы — все равно.

— Помоги мне лестницу… Только не взлетай, не взлетай! Вдруг вернулись — снова испугаешь!

Дашка долго не спускалась, и Костя уже надеялся, что зяблики вернулись. Но когда она наконец спустилась, можно было ни о чем не спрашивать.

— Слушай, Даш, они, наверное, где-нибудь прячутся. Успокоятся и вернутся. Может быть, завтра. Ружья у них не было, у тех.

— А на что камни?

На обратном пути Дашка молчала. А по телу ее несколько раз волной прошла медленная судорога — плотно пристегнутый, Костя чувствовал очень хорошо.

Дома Дашка наконец заговорила и никак не могла остановиться:

— Зябел ко мне тогда подлетел и говорит: «Зи-ка». «Зи-ка», а потом такая россыпь. Знаешь зябличью россыпь в конце — как подпись с завитушками. Самое главное, в глаза посмотрел! И не боялся меня, наполовину ручной. Не боялся меня, значит, поверил. А когда там по поляне эти бегали… Вдруг он подумал, что и я такая же? Он разве может людей различать? Все огромные, все на двух ногах. Может, он и им сначала поверил? Звери легко верят в хорошее, за это их и бьют… А ты: «прогнал»! Надо было им такое устроить, чтобы на всю жизнь!

— А что еще я мог? И закона нет — за цветы. Там не заповедник.

— Ты все мог! Ты же Кудияш — мировая знаменитость! Если бы ты потребовал!.. Да узнать фамилии, ты бы прилетел, где они работают, рассказал бы — чтобы им никто руки не подал! Чтобы бойкот!

— Тоже так нехорошо — спекулировать своей знаменитостью.

Костя и вправду никогда не требовал никаких привилегий, не просил к себе особенного отношения — и привилегии ему давались, и отношение всегда бывало особое, но без его просьб.

— Почему — спекулировать?! Использовать для хорошего дела! Ты ж не просишь, чтоб тебе продали экспериментальную модель!

Это намек на отца с его любимой красной «анитрой». И Костя тотчас заступился за отца:

— Папа тоже не просил, ему сами предложили. А ты бы, между прочим, если б могла, не вылазила из-за руля!

Зря Костя об этом. У Дашки горе, а он ей припоминает какую-то чепуху.

— А ты!.. А ты!..

Дашка выбежала, хлопнув дверью. Ну вот, разругались не из-за чего. Косте было жалко Дашку и совестно: надо было с нею сейчас поосторожней.

И ведь согласен Костя с сестрой: нельзя так все прощать. Только он не знает, что делать. Воспитывать, как говорила Нина? Что же их воспитывать, если уже взрослые люди? Как говорил Сапата? Революция в человеке? Он тоже не знает, как ее устроить, революцию в человеке.

Так что же с ними делать?

Вот даже Дашка его не понимает. И Нина — по-другому, но тоже не поняла…

Костя взлетел на крышу, уселся рядом с аистиным гнездом. Кстати, конек крыши — единственное место, где Костя мог сидеть: ногами упрется в один скат, а крылья спускаются вдоль противоположного.

Гаврик и Гуля — оба сидели на гнезде. Цыплята их уже вылупились, аистята то есть, и работы прибавилось: прокормить прожорливую ораву. К вечеру наконец устали, и аистята заснули — законный отдых. Гуля уже устроилась спать. Она лениво посмотрела, кто прилетел, убедилась, что свой, и отвернулась, спрятав голову под крыло. А Гаврик еще тянул шею, разглядывал с крыши окрестности… Правильно сказала Дашка: звери легко верят людям — за это их и бьют часто. А не слишком ли верит людям Гаврик? Улетит за море — что с ним случится там? Подойдет доверчиво, а его по голове? Не хотелось думать об этом.

— Ну что, брат Гаврик, жизнью доволен? Все идет как надо? Дети вылупились, корма много. Потом полетите все вместе в Африку.

Костя говорил тихо, монотонно, чтобы не беспокоить Гулю и маленьких. Гаврик прислушивался.

— Хорошо тебе. Аистом быть просто. И среди других аистов ты всегда свой. Всегда они тебя поймут.

Гаврик прислушался. Потом важно кивнул головой.

— Согласен, да? Я не жалуюсь, я не хочу быть другим, нормальным. Только одиноко иногда. Я же люблю всех своих, и меня все любят. А все равно иногда чужой — и ничего не сделаешь.

Гаврик опять кивнул.

— Поговорили, да? Ну спи. Завтра тебе работы много.

Гаврик кивнул, потом опустил голову, но не спрятал ее у себя под крылом, а засунул куда-то к Гуле, Костя посмотрел и стал еще более одиноким.

Подъехал отец на своей красной «анитре». Но сегодня Косте не хотелось на благополучный семейный ужин. Он оттолкнулся от крыши и полетел.

Сначала он поднялся к закату и долго не упускал солнце, оседлав над озером восходящий поток. Вечером озеро отдает тепло. А когда солнце все же ушло, заскользил вниз, в белую ночь.

Рассеянный свет белой ночи сеялся с неба как мелкий дождик. Его хватало на то, чтобы высветить воздух, но внизу все потемнело и слилось. Зелень лесов стала черной, поляны серые, озера сиреневые. Мелькнула призрачной белизной грунтовая дорога.

И вдруг Костя понял, что в одиночестве есть свое горьковатое счастье: вот так скользить над лесом в белесом воздухе, когда кажется, что ты один на свете, и красота не блекнет оттого, что некому ее показать — наоборот, только в одиночестве можно проникнуться ею целиком. А если вдруг внезапный выстрел снизу из тьмы? Только минуту было тошнотно от чувства, что он живая мишень; только минуту, а потом прошло — почему-то сегодня не очень страшно и под выстрел.

В бесшумном совином полете Костя проносился над самыми вершинами деревьев, близкий лес мелькал внизу, и это завораживающее мелькание создавало иллюзию предопределенности полета: только вперед, ни свернуть, ни остановиться, чтобы текли навстречу черные свечи деревьев, деревьев, деревьев. Даже если под выстрел — только вперед. Закричала вдали электричка, и крик ее был как крик ночной птицы. И казалось, что тело теряет четкие очертания, текучий легкий сумеречный воздух проникал не только в легкие, но и впрямую через кожу, крылья делались тоньше и шире — и вот уже нет отделенного от серебристой ночи Кости, он слился, он везде, он всего лишь легкий ночной бриз. Так бы и лететь, и лететь, и лететь… Исчезать, исчезать, исчезать…

С трудом сбросил он наваждение и повернул к сигнальным огням над родным домом.

Попугай Баранов встретил его криком: «Явился — не запылился!»

Глава седьмая

Прошло дней пять, а письмо от Сапаты не приходило. Косте тоже было интересно, как знаменитый скульптор его изобразит — для начала хоть на рисунке. Ну а мама спрашивала Дашку по нескольку раз в день — в доме всей почтой заведовала Дашка. Но ей было не до писем, она по три раза в день наведывалась на Цветочную поляну — бывшую Цветочную, — все надеялась, что вернутся зяблики. Зяблики не возвращались, Дашка нервничала и на мамины расспросы о письме уже огрызалась. Поэтому Костя как-то днем вышел к почтовому ящику сам, но оказалось, его опередили: там он застал и маму, и почтальоншу Антонину Николаевну, которую знал уже много лет. Обе рылись в объемистом, похожем на сундук с прорезью почтовом ящике, приставленном ко внутренней стороне забора рядом с калиткой.

— Ну вот видите, — горестно воскликнула мама. — Я же говорю, нет! Я же смотрела!

— Но я сама опускала, Татьяна Дмитриевна, хорошо помню: такое большое, плотное, и сверху над адресом написанным напечатано не по-русски.

— «Отель Астория» там напечатано.

— Вам лучше знать, Татьяна Дмитриевна. А я-то не по-русски не понимаю. Напечатано. Сама опустила. Вы не вынимали, Константин Петрович?

— Да, Костя, ты не вынимал?

— Ну с чего бы я скрыл!

— Представляешь, заказная бандероль от Сапаты. Я жду-жду обещанного рисунка, наконец позвонила к нему в «Асторию», он говорит, давно послал.

— Послал, правду он сказал! Я помню, уж два дня как сама опустила.

— Вы бы молчали, Антонина Николаевна!.. Представляешь, Костя, пропала бандероль. Он послал заказной, и Антонина Николаевна обязана была отдать в руки под расписку, а она бросила в ящик просто так!

— Да ведь звонила я, Татьяна Дмитриевна! Звонила я. Никого. Вы, наверное, ушедши, Дашенька тоже по своим делам, Константин Николаевич куда-то улетевши. Сидел один вон аист, как сейчас на крыше, так ему же не отдашь под расписку. Я и бросила в ящик, думала, быстрее получите.

— Вы совершили большую ошибку, Антонина Николаевна! К нам ведь приходят не пустяковые письма: поздравляем, целуем! Это очень ценная бандероль: от знаменитого скульптора, с его работой. Очень ценная!

— Нет, Татьяна Дмитриевна, скульптуры там не было, только бумага.

— Правильно: бумага. Он прислал свой рисунок. А каждый его рисунок — уникальная ценность! И кто-то, значит, вытащил из ящика. Вы понимаете, что значит знаменитый скульптор, мировая величина?! Что он ни сделает, сразу расходится по музеям и коллекциям! Я вами очень недовольна, Антонина Николаевна, вы не выполнили свой долг!

— Так ведь хотела как лучше…

— Вы обязаны были отдать в руки и под расписку! Вот ваш долг. А вы не отдали в руки, вы бросили в почтовый ящик — значит, не выполнили долг. Уж я не буду жаловаться вашему начальству, хотя многие на моем месте пожаловались бы: ведь рисунок самого Сапаты! Я не буду жаловаться, но больше никогда так не делайте.

— Извините, Татьяна Дмитриевна, хотела как лучше…

Поникшая и пристыженная Антонина Николаевна ушла.

Костя весь диалог выслушал молча. Он и не думал, что мама умеет так распекать. И кого — безгласную Антонину Николаевну!

— Подумай только: надо же, чтобы именно рисунок Сапаты пропал!

— Ну и что?! «Рисунок Сапаты, рисунок Сапаты»! Он таких рисунков сделает сто за вечер — сам же сказал. Подарит тебе еще один. А ты устроила!..

Костя резко повернулся и пошел в дом, сердито чертя по траве концами крыльев.

У себя в комнате Костя улегся на тахту, и, чтобы успокоиться, забыть о сцене, когда ему было стыдно за мать — впервые ему сделалось стыдно за мать, и это очень мучительное чувство, оказывается, так вот чтобы отвлечься, стал читать биографию Достоевского. Беллетризированную в серии ЖЗЛ. Странное дело: читать книги Достоевского Костя не то что не любил, а прямо-таки не мог: ему было и скучно, и как-то неприятно. Попробовал несколько раз и понял, что это чтение не для него. Но в то же время, повинуясь общему мнению, он, безусловно, признавал Достоевского писателем великим, и ему было очень интересно читать, как Достоевский достиг величия, а затем с достоинством нес бремя своего величия. Ну, с Достоевским случай крайний; Толстого, например, он читал с удовольствием, и все же с бо́льшим удовольствием — про Толстого. И даже чаще про Пушкина, чем самого Пушкина: в самом деле, несравненно же интереснее собственные жизненные повести Пушкина — лицейская ли, дуэльная ли, чем даже «Пиковая дама», не говоря уже о «Метели» или «Барышне-крестьянке». Так и получилось, что жизнеописания людей великих — в самых разных областях — стали Костиным основным чтением. Какой-то у них у всех общий секрет, и Косте хотелось понять этот секрет.

Он так увлекся описанием успеха «Братьев Карамазовых» — романа, который в свое время пытался читать и бросил со скукой и отвращением, и так сочувствовал этому успеху, так негодовал на немногих злопыхателей, что начисто забыл и про постыдный разнос, учиненный мамой безответной Антонине Николаевне, и про то, что пора ужинать. Мама его звала три раза — редкий случай. Наконец и попугай Баранов не выдержал, сказал сварливо — из Пушкина, кстати: «Глухой глухого звал к суду судьи глухого!» Костя рассмеялся и пошел в столовую.

Но там его хорошее настроение, порожденное сопереживанием успехов Достоевского, быстро истаяло.

— А-а, явился, — проворчал отец. — Этот опаздывает, та капризничает.

Та — разумеется, Дашка.

Вслед за отцом к Дашке преступила и мама:

— Дашенька, поешь. Опять ты ничего не ела. Посмотри на себя, на кого похожа стала!

— Не хочу.

— Ну что поделаешь, если исчезли твои зяблички. Не люди все-таки, не устраивать же трагедии.

— Люди, люди! Только и слышно: люди! Все чувствуют одинаково — большие и маленькие!

И Дашка ушла к себе, хлопнув дверью.

— Пятнадцать лет, ничего не поделаешь, — вздох-пула мама.

Но отец не хотел так легко смириться с Дашкиными капризами.

— Сколько же можно переживать! Ну день, я бы еще понял. Ну два. Нет, хватит ее баловать! Должна быть дисциплина! Подумаешь, переживания! Нет, я сейчас прекращу это разгильдяйство!

Отец шумел, старался быть грозным, а Косте почему-то захотелось подойти к нему и пожалеть; но он понимал, что только обидел бы отца.

Дверь у Дашки оказалась запертой, а когда отец стал стучать, она открыла, встала на пороге и отчетливо сказала на весь дом:

— Я не ужинаю потому, что у меня понос!

Это нужно было понимать так: «Если тебе не понять настоящей причины, я всегда готова снизойти до уровня твоего разумения!» Дашка еще не научилась жалеть отца.

Конечно, отец все понял, но чтобы сохранить лицо, проворчал, возвращаясь на свое место:

— Так бы и сказала сразу, что с желудком. А то валят на переживания. Это бы перед гостями для приличия, а чего ж стесняться, когда все свои? Перед гостями конечно: не хочется компромеНтироваться.

Нехорошо замечать такие вещи, тем более за отцом, но что поделаешь, если эти ННН сами лезут в уши. Костя с детства, естественно, усвоил от отца столь любимые им лишние буквы: «и шеВствуя важно походкою чинной…», «главпочтамПт, до востребования», но потом телевизионные режиссеры Костю от этого отучили. Было очень стыдно, когда сделали замечание — первое, а второго не понадобилось, потому что Костя сразу схватился за учебник и во всем разобрался, во всех этих яВствах, опасТностях, прецеНдентах и констаНтациях. Хитроумным способом подсунул нужный параграф и отцу: сказал, что задала учительница и попросил проверить. Отец проверил, похвалил и продолжал сообщать по утрам, что «погода прекрасТная» — разумеется, если погода того стоила. Но и «ужасТная погода» не лучше!

Чтобы отвлечь мужа от Дашкиных капризов, мать заговорила о приятном — о Сапате:

— Интересно, из чего он будет Костика лепить?! Я бы хотела из белого мрамора, из каррарского!

В другом настроении отец и сам всегда гордился вниманием художников и прочих известных людей, но сейчас проворчал:

— Ездят, потому что знают: тема беспроигрышная, возьмут на любую выставку.

— Что ты говоришь! О ком! Сапата выставляется, где хочет. За ним бегают, умоляют дать хоть что-нибудь! Заказывают ООН, ЮНЕСКО, лучшие музеи! Знаешь, сколько ему платят? Он миллионер! Коллекционеры за его работы дерутся! Недавно одну украли из Чикагского музея.

Когда это мама услышала про Чикагский музей? Не иначе, пока Костя летал перед Сапатой. И вообще она редко говорила с таким восторгом о ком-нибудь. Почему-то Косте сделалось обидно за отца, словно говорилось это ему в укор: Сапата — вон кто, а ты? Наверное, и отец почувствовал что-то такое, потому что проворчал совсем уж невпопад:

— Бывают и знаменитости дутые.

— Ну уж!.. Ну уж ты!.. Про кого другого, но не про Сапату! Да он!..

— Что — он? Наш Костик куда знаменитее.

— Костик — другое. Его крылья — это как голос у Карузо: врожденное. А Сапата достиг талантом и трудом!

Попугай Баранов прокричал с телевизора:

«Сапата умница, Сапата молодчик!»

— Вон, даже попугай повторяет. Все уши прожужжала про этого Сапату.

— Ну тебя. Когда ты в таком настроении, с тобой лучше не говорить ни о чем! Приехал бы сам Рафаэль, ты бы тоже был недоволен.

— А чего здесь у нас делать Рафаэлю? Петь, что ли?

— Настоящий Рафаэль! Надо знать!

Прекрасно отец знает, какой Рафаэль настоящий, но любит иногда разыграть простачка.

Да, неудачный получился семейный ужин. Но наконец Костя все доел, поспешно поблагодарил и ушел к себе. Он собрался было сразу отправиться в вечерний полет, но следом вошла мама.

— Он сегодня невозможен! И с чего взъелся, скажи, пожалуйста? Даже голова разболелась из-за него. Сними, пожалуйста.

Мама уселась в лечебное кресло, Костя, как всегда, положил руку ей на лоб, другой как бы подхватил затылок… и тут ему пришла в голову идея: неужели эта чудесная способность годится только против мигреней? А что если попытаться вот так же излечивать от грубости, от высокомерия — от всяких духовных искажений? Вспомнился сегодняшний разнос, учиненный мамой почтальонше, вспомнился чуть презрительный ее тон в разговоре с отцом… Костя постарался предельно сосредоточиться. Обычно головная боль виделась ему как серая муть, переливающаяся в голове, а сейчас показалось, что там мелькают и какие-то черные капельки. Он усилил напряжение, сгоняя капельки в затылок. Муть постепенно рассеивалась, а капельки стекали к затылку, там сливались…

— Что-то сегодня странное, — сказала мама. — Лоб прошел, но вдруг откуда-то боль в затылке. У меня никогда раньше не было боли в затылке! Говорят, это от давления.

— Сейчас-сейчас, обожди, — пробормотал Костя сквозь зубы.

Нужны были еще силы, а он уже устал гораздо сильнее, чем обычно. Вспотел лоб, зубы постукивали, озноб по спине. Но он упрямо усиливал напряжение… Черные капельки все собрались в затылке, слились, образовав как бы озерцо. Еще напряжение, предельное — ну!.. И он ясно увидел, как черное озерцо резко выплеснулось наружу — так выбрасывает чернила, спасаясь от опасности, спрут.

— Все! Ну как?

— Знаешь, прошло. И затылок прошел. Только непонятно: никогда ведь не болел раньше.

— Главное, что прошло.

Ноги дрожали, и стоять было трудно. Костя поспешно улегся на тахту.

— Нет, хорошо: легкость какая-то необычайная, какой никогда! Прямо хоть и без всякой боли приходи к тебе лечиться.

Костя лежал, и крылья укрывали его как одеяло. Грели. А по телу — озноб. Только через полчаса немного согрелся, отошел. Такое это трудное дело, оказывается, — исправлять духовные искажения. Пытаться исправлять.

* * *

Пытаться исправлять… А возможно ли это — исправить? Вот хоть нашего Василия Никитича. Вчера он устроил очередную пакость: резко открыл дверь в коридор, когда мимо шла мама с кастрюлей. А дверь у него открывается наружу. Значит, подстерег, услышал шаги — и распахнул. Да так ловко, что задел едва-едва, но достаточно, чтобы кастрюля упала, суп выплеснулся на ноги. Хорошо что не очень горячий — теплый. И он же, оскорбился:

— Я же нечаянно! Как я могу не нечаянно. Что же я — скот какой, животное? Я человек!

Я иногда про себя мечтаю, чтобы он умер. Сколько пьяниц умирает преждевременно — почему не он? Но признаться никому нельзя, ведь жизнь — самое ценное, и даже врагу нельзя желать смерти. Подозреваю, что мама мечтает о том же и тоже не решается признаться. У нее, конечно, опять был сердечный приступ.

Глава восьмая

Снова захотелось видеть Нину. Может быть, отчуждение прошло? А может быть, ему просто показалось, что наступило отчуждение? Ну да, они поспорили, но не из-за всякого же спора наступает отчуждение. И в конце концов не оправдывала же Нина тех дикарей!

Гаврик теперь был занят кормлением малышей и с Костей летал редко. Вот и сейчас только прощелкал клювом вслед. Вид у него при этом был важно-озабоченный, потому Костя понял его щелканье так: «Некогда мне болтаться попусту!»

Было совсем пасмурно, никаких просветов, и Костя решил лететь под облаками, чтобы не сбиться и не плутать потом. Внизу утомляли глаз блеклые краски пасмурного дня. Увидел трех лосей в осиннике — целое семейство. Спикировал для интереса, но лоси ухом не повели: не боятся опасности с неба.

За развилкой на берегу озера издали мелькнула красная точка. Подлетел ближе — купальник. И фигурка знакомая. Ну точно: Нина! Там небольшой песчаный пляж — прерывистая желтая кайма вдоль кромки воды, — и Нина стояла у самой кромки: только что выкупалась или еще собирается? Костя снизился над лесом, подлетел, маскируясь, над самыми деревьями, нацелился сзади, чтобы Нина не видела — и с лету схватил, как сокол куропатку!

— Ой! Ты?

— А кто же? Или у тебя есть другие знакомые летуны?

И сразу стало совершенно ясно, что нет между ними никакого отчуждения, что это ему просто померещилось тогда. Нина не была пристегнута, и потому приходилось держать ее особенно крепко, и чувствовалось, что сделана она из особенного материала, совсем другого, чем Дашка.

Они летели над озером.

— Знаешь, Костя, а давай я прыгну в воду. Вот будет интересно! Я ужасно люблю прыгать в воду. Только ты пониже.

Он снизился метров до пяти и разжал руки. Нина вытянула руки ласточкой, по инерции пролетела вперед и по пологой дуге вошла в воду. Тут же вынырнула.

— Еще! Еще!

Она подняла руки, протянула к нему, он схватил ее за запястья, выхватил из воды, прижал к себе — и снова отпустил. Снова выхватил и отпустил. И снова… Наверное, это очень хорошо: нырять в прохладную воду. Костя даже позавидовал Нине. Сам он так не мог: крылья сразу бы намокли и потащили ко дну. Утки и прочие водоплавающие ныряют — и остаются сухими: у них водоотталкивающая смазка, что ли? А у Кости нет.

— Еще! Еще!

Нина не хотела остановиться. И он тоже. На миг прижимал ее к себе — и выпускал. И снова. И снова. Его охватило никогда не испытанное раньше чувство: ощущение переполняющей силы и гордости этой силой, которую раззадоривала слабость и восковая пластичность Нины. Такое прекрасное чувство, что невозможно было остановиться!

И вдруг, сам не понимая почему, выхватив Нину в очередной раз из воды, он не разжал руки, не отпустил ее в воду, а круто пошел вверх.

— Куда ты? Я хочу еще!.. Дал бы хоть одеться — там холодно наверху!

Костя не отвечал. Он забирался выше и выше. Он не искал восходящего потока, но яростно работал крыльями. Вот вошли в облака — как в комнату, где только двое.

Нина прижималась к нему, шептала:

— Затащил, так согревай.

Вверх, вверх, вверх. И сразу солнечный простор.

— Ах!

Из тесной комнаты они попали в громадный зал. Вся широта неба принадлежала им — ни птицы, ни самолета.

А Костя упрямо забирался выше и выше.

— А можешь так: отпустить — и поймать?!

Если бы Костя мог трезво думать, он бы не решился. Но он не был сейчас способен трезво думать. Он сам хотел чего-то такого, и шепот Нины прозвучал как сигнал. Долгожданный сигнал. Он разомкнул руки — и Нина стала свободно падать. Она падала — спиной вниз, раскинув руки, будто обнимая весь простор. Костя сложил крылья и нырнул под нее. Он падал ненамного, но все же быстрее (сопротивление воздуха, аэродинамика!), и, косо соскользнув, схватил, прижал.

— Ой, никогда так не было! Еще!

Он поднялся немного — и снова отпустил ее одну и нырнул следом. И снова. Он что-то кричал при этом в восторге и беспамятстве. И она кричала.

И вдруг, отпустив Нину, он промахнулся, соскальзывая к ней. Не хватило какого-то метра, ладонь скользнула по ее телу, и они разминулись в воздухе.

Ужас непоправимости потряс Костю. Он поспешно разворачивался, чтобы пикировать к Нине обратным курсом — и казалось, делает это мучительно медленно, точно воздух вокруг стал вязким — разворачивался, а она в это время падала, падала — и ничего между нею и землей.

Развернулся, круто пикировал вдогонку, но уже близко были облака, их обычно праздничная взбитая как сливки поверхность впервые стала смертельно опасной: вот сейчас… вот сейчас Нина скроется в облаке, и там ее не увидеть — тогда все… Костя настигал ее, но облака приближались, приближались — вот уже Нина влетела в оторвавшуюся облачную подушку, пролетела насквозь и показалась снова — облака приближались, совсем уже близко был и Костя, но облака проглотили Нину.

В отчаянии он продолжал пикировать, мысленно удерживая направление. Вот вроде темный сгусток впереди — есть! Схватил за что-то! Оказалось — нога. Костя грубо дернул за ногу, подтянул Нину, перехватил, прижал… Один шанс из тысячи настичь ее в облаке. Один из тысячи шанс Нине выжить, а значит, и ему, потому что невозможно было бы жить, сделавшись ее убийцей, хотя бы и невольным, невозможно жить и единственный выход — врезаться в землю вслед за нею, рядом…

Костя прижимал Нину, а руки после пережитого ужаса казались онемевшими, почти что отмершими, и страшно было, что руки не удержат ее, и она начнет падать снова… Какой же он был идиот, что затеял такую игру! Какой идиот. Ведь один шанс из тысячи!

Но все-таки они выжили! Преодоленная опасность заставила почувствовать каждой, клеткой, что такое жизнь. Они выжили вместе, и от этого Нина стала не то что бы близкой, родной — нет: она стала частью его самого, частью, которая почему-то пропадала раньше — и вот нашлась.

* * *

Я читал в записках одного адвоката такой случай: некий молодой человек был необычайно влюблен, но не пользовался взаимностью. И вот наконец, в полном отчаянии, он вытащил пистолет, доставшийся ему некстати от отца, и стал угрожать самоубийством, если девица его не полюбит. Та пыталась вырвать пистолет, пистолет в результате выстрелил, но убил не его, а ее. Так объяснял случившееся сам убийца.

Но были многочисленные косвенные данные — я уж забыл подробности, — указывавшие на то, что все-таки он ее застрелил умышленно. И вот адвокат с блеском доказывает, что убийство все-таки произошло случайно. Ну ладно, у адвоката такая работа. Но и сам убийца на процессе активно защищался, опровергал те косвенные улики, которые указывали, что выстрел был умышленным. Это он-то, который готов был лишиться жизни, оттого что любимая его не любит, убил ее, свою единственную, и теперь хлопочет, чтобы получить за это меньшее наказание! Да он должен был в ужасе тут же застрелиться сам, а уж если не хватило решимости, должен был жаждать наказания, и чем суровей приговор, тем легче для него. Если действительно так любил… Нет, я согласен с Костей: с таким грузом на совести жить невозможно.

* * *

— Ну как ты — очень испугалась?

— Нет. Я же знала, что ты меня поймаешь.

Какая вера в Костю! Ну и прекрасно. Он не стал ей объяснять, что им выпал счастливый шанс — один из тысячи.

Они летели под облаками. В блаженной расслабленности после пережитого Костя едва шевелил крыльями, поддерживаемый не очень мощным восходящим потоком. Вдали показались «Козлики».

— Давай облетим стороной. А то заметят.

— Ну и что? Пусть. Чего нам скрывать? Да и заметили, наверное, в прошлый раз.

— Ну тем более! Один раз — как бы случайность, а если второй — обязательно пойдут сплетни.

— Да что такого?!

— Все-таки к нам особенные требования — к воспитательницам. Узнает Фартушнайка.

— Да что вы все ее боитесь?!

— Ой, она такая! Всегда права, никогда не засомневается. И так она говорит, что я детям потакаю, что нужно строже, что нужна дистанция, иначе не уважают. А если узнает! Ты от нее не зависишь. Зависел бы — сразу бы понял.

В начале этого разговора Костя отвечал Нине лениво — слишком блаженное было состояние, чтобы спорить, сердиться. Но наконец разозлился:

— Да кто она такая?! Я скажу в любом интервью, что в соседнем детдоме, с которым дружу, есть ужасная воспитательница, которая не любит детей — и не станет Фартушнайки на другой день! Духу не останется!

— Нет, Костя, ты, пожалуйста, этого не делай.

— Почему?!

— Нехорошо. По сравнению с тобой она слабая и безвестная. А ты хочешь обрушиться на нее со всей своей славой. Нехорошо.

— Так ведь я не для себя! Я ради ребятишек! За тебя тоже, но еще больше ради ребятишек: им-то с ней каково!

— Все равно. Так нехорошо. Да и что такого она сделала? Ну занудная, скучная, глупая. Она же не виновата.

— И так получилось, что оттого, что она глупая и скучная, все ее боятся! Вместо того чтобы высмеять и выгнать! «Она не виновата!» А ребята виноваты? И глупость, если хочешь знать, — самое опасное. Опаснее подлости! Подлец сделает гадость ради себя и будет знать при этом, что гадость, потому постарается ограничиться самыми необходимыми гадостями, чтобы не попасться. А такая дура бескорыстно, не стесняясь, делает гадости и думает, что всех облагодетельствовала!

Эту мысль однажды высказал Лоська — и Костя с ним полностью согласился.

— Ну все равно, я тебя прошу! К таким тоже надо быть добрым.

— Ты, оказывается, упрямая.

То самое отчуждение, которое Костя почувствовал на истоптанной Цветочной поляне, разделило их снова. Будто и не было только что чувства, что они нераздельны. И ведь Фартушнайка пересилила: Костя спорил, говорил разные умные слова про подлость и глупость, а между тем сделал крюк и подлетал к пляжу, с которого подхватил Нину, не со стороны «Козликов», а с противоположной, пролетев над озером. Ну, правда, пролететь над озером всегда приятно, хотя днем над поверхностью воды обычно нисходящие потоки, поэтому приходится как следует поработать крыльями.

Они опустились на пляж около того места, где оставалось Нинино платье.

Все-таки не хотелось, чтобы такой полет закончился спором, отчуждением. И пока Нина одевалась, Костя заговорил о другом:

— Ну как там Кубарик? Хороший пес. Как говорит Сапата, собакин. Она — собака, а он — собакин, смешно, правда?

— А кто такой Сапата? Ты мне не рассказывал.

Правда, забыл.

— Да один знаменитый скульптор. Приехал из Мексики меня лепить, — небрежно сообщил Костя.

— Из самой Мексики?!

— Ну и что. Скажи лучше, как собакин?

— Кубарику хорошо. Мы все его любим.

Все-таки Костя не удержался:

— А Фартушнайка? Тоже любит?

— Нет, она-то не очень. Но что она может сделать против Ольги Михайловны? Зато Света так переменилась с Кубариком! Она раньше замкнутая была… Ну я готова.

— Ты куда теперь? Давай донесу.

— В «Козлики» надо зайти. Хоть я сегодня и выходная, но все равно.

— Так давай я тебя мигом!

— Нет, я сама, тут близко. Не надо, чтоб видели.

Опять то же самое! Но Косте не хотелось снова спорить.

— Ну как хочешь. Тогда до завтра.

— Если хочешь. Только завтра я на работе весь день.

— Конечно, хочу! Обязательно! — При прощании снова возвратилось пережитое чувство их с Ниной нераздельности. — Обязательно прилечу! Ребят покатаю, а потом с тобой. И можно еще полетать, когда уложишь своих. Покажу закат. Ты никогда не видела закат сверху!

— Тогда до завтра.

Костя взлетел. Поднятый крыльями ветер растрепал Нине волосы. Она стояла, не поправляла прическу, смотрела вверх и махала рукой. Еще одно запрокинутое лицо.

Широкими кругами Костя набирал высоту. Фигурка внизу становилась все меньше. И по-прежнему запрокинутое лицо. После сегодняшнего — родное лицо.

Косте вдруг сделалось ужасно жалко Нину за то, что та страдает от глупой Фартушнайки. Может быть, не послушаться и сделать так, чтобы Фартушнайку убрали? Или… Костя вспомнил, как он недавно пытался излечить маму не только от головной боли, но и от высокомерия, черствости. Нет, нельзя же маму сравнивать с Фартушнайкой! У мамы легкие искажения — ну поговорила высокомерно с почтальоншей, а у Фартушнайки настоящие уродства — глупость, злость, нелюбовь к детям… Но что, если все-таки попробовать? А как? Фартушнайка же не согласится на такой сеанс. А если под видом лечения головной боли? Но она до сих пор не жаловалась на головные боли. Да и болит ли у таких когда-нибудь голова?

Многое оставалось неясным в этом плане, и нужно было еще обдумать детали, но лучше неясный план, чем никакого! Да, если очень понадобится, Костя теперь знает, в каком направлении думать! И он возьмет защиту Нины на себя — самой ей не защититься от таких, как Фартушнайка.

Глава девятая

Костя подлетал к дому, когда увидел движущийся внизу кортеж: впереди «Чайка», за нею грузовик, в кузове которого возвышался огромный ящик — такие обычно грузят в порту в трюмы океанских кораблей, а за грузовиком еще и автокран. Раз «Чайка», значит, ехал Сапата.

Кортеж въехал в ворота, распахнутые Дашкой, Лютц запрыгал вокруг машин — и тут же прямо перед капотом «Чайки» приземлился Костя. А из дома уже и мама спешила навстречу.

Едва Сапата ступил на землю, его атаковал Лютц, но монолитная фигура скульптора и не покачнулась под восторженным натиском, а ведь в Лютце килограммов пятьдесят, не меньше. Сапата фамильярно щелкнул Лютца по носу, сказав:

— А, собакин, с добрым днем, — и устремился сначала к маме, которая уже протягивала ему руку для поцелуя — быстро привыкла к этому обряду. И Сапата с громким чмоком поцеловал руку, потом еще, быстро говоря между поцелуями:

— Хозяюшка! Княгинюшка! Снова очень рад здравствовать!

Потом он похлопал по плечу Костю:

— О, здравствуй, замечательный юноша!

А перед Дашкой поцеловал себе кончики пальцев:

— Прекрасная девушка! Сестра? Дарья? Великолепно! Мы пока не знакомы. Очень рад.

Дашка заулыбалась, покраснела и по примеру матери — еще соплюха, а туда же! — протянула руку для поцелуя. Сапата едва коснулся губами, проговорив:

— Прекрасная девушка! Нежная кожа!

А из «Чайки», из задней дверцы, между тем появился тот самый референт, который сопровождал Сапату при первом приезде. Он подошел к Сапате сзади и сказал своим необыкновенно корректным, как бы дистиллированным голосом:

— Сеньор Сапата, вы не беспокойтесь, все переговоры с рабочими я беру на себя.

Из грузовика и автокрана между тем вышли шоферы и грузчики и все дружно закурили. Но референт напористо устремился к ним, что-то тихо сказал, те побросали недокуренные папиросы — вид при этом у них был несколько озадаченный — и хотели, вероятно, приняться за работу, но на них налетел Сапата — вмешался-таки, не внял совету референта:

— Сигарет не бросать! Грязь — потом хозяйке убирать! Работать надо в чистоте! Я сам за рабочих, я сам революционер, но революция не для тех, кто плохо работал! Революция для тех, кто хорошо работал!

Еще более озадаченные, грузчики подняли папиросы и сунули в карманы. И работа началась. Кран осторожно поднял громадный ящик из кузова грузовика и опустил на землю перед самым крыльцом. Грузчики принялись выдирать гвозди и отгибать доски. На свет постепенно являлось нечто странной формы, завернутое в полиэтилен. А кран достал из кузова еще и довесок к ящику: непонятную штуку, вроде большого сундука на колесиках.

Остатки ящика быстро побросали обратно в грузовик, и грузовик и кран уехали. Подошел прощаться и референт. Сапату заверил, что машина за ним вскоре вернется и будет ждать неограниченное время.

Уехал и референт, а Сапата стал снимать полиэтилен, в который было завернуто привезенное нечто странной формы. По ходу дела объяснял:

— Думал, как делать. Думал, какой материал. Материал — алюминий: самый крылатый. Делал рисунки, много рисунков — общий образ. Заказал отливку — контуры будущего. Теперь настоящая работа: убирать лишнее. Лишнее выжигать электродом. Выжгу лишнее — оставлю точный образ, искусство. Электродом — хорошая работа, точная. Я изобрел. Сам. Смотрел на электрорезку — изобрел. Вся фигура в воздухе — никакой подставки, никакой подвески. Выжгу лишнее, оставлю образ — и в стекло. Стеклянный куб и в нем фигура — парит! Залью стекло. Стекло в тонировке, подкрашено: голубое как небо. Будет кусок неба и в нем фигура — парящая! Работать на воздухе, работать в хорошей погоде, если плохая — перерыв.

Наконец полиэтилен был весь снят, и обнажилась отливка. На изломах алюминий еще не успел покрыться окисью и сиял, как обертка шоколада. Угадывались и очертания будущей скульптуры: крылья полуприжаты, руки вперед, как у ныряльщика. Кстати, Костя очень редко так держит руки, так что если мерить типичностью — неправда, искажение облика. Но выброшенные вперед руки придавали всему облику стремительность, стреловидность — и выходит, что искажение правдивее точной копии. Потому Костя сразу внутренне согласился с такой позой, хотя прекрасно знал, что так не летает и летать не будет.

А Сапата, освободив от полиэтилена отливку, принялся за сундук на колесиках, продолжая объяснять:

— Вот теперь работать. Включусь в электричество и выжигать электродом. Может, редко попрошу полетать: еще увидеть. Совсем редко, мешать буду мало.

— Что вы! Не стесняйтесь! Мы очень рады! — завосклицала мама.

И Костя добавил, почему-то немного смущаясь:

— Я для вас рад сколько угодно.

— Я рад. Вы рады. Все рады. Замечательно! Взаимопонимание! Я хочу, чтобы всегда взаимопонимание. Все народы.

В сундуке оказался аккуратно свернутый кольцами длинный шнур. Но не только шнур, потому что, достав его, Сапата ткнул пальцем в сундук:

— Трансформатор. Включаюсь в электричество, получаю высоковольт, электрорезка, жгу металл — работаю. Где можно включаться?

Мама засуетилась:

— Дашенька, покажи! Лучше всего в гараже: там у папы розетка.

Дашка с готовностью повела мексиканца.

Сапата «включился в электричество» и, не откладывая ни на минуту, принялся за работу.

Зрелище было эффектным. В брезентовой робе, прожженной во многих местах, в темных очках-консервах, он все же был похож не на сварщика, а на слегка модернизированного бога Вулкана. Он ходил вокруг отливки, яростно размахивая электродом как саблей; и что-то не то пел, не то рычал сквозь зубы. Иногда останавливался, делал выпад, конец электрода прикасался к отливке — проскакивала ослепительная дуга, слышался треск, летели в стороны раскаленные звезды окалины. А на месте укола оставалась ямка выжженного металла. Иногда выпад бывал одиночным, чаще шли серии. Во время выпадов рычание становилось громче, яростнее, но и мелодичнее, напоминая басовые фрагменты из самых экзотических песен Имы Сумак. Двигался Сапата с тяжеловесной грацией: ни разу не запутал кабель, ни разу не споткнулся, но при этом казалось, что земля под ним пружинит и прогибается. Выпады становились все решительнее, промежутки между ними все короче. Сапата кружил вокруг отливки, нанося уколы в одному ему ведомом порядке — треск и победное рычание, треск а победное рычание — казалось, он танцует магический огненный танец. Он не просил Костю летать, не заглядывал в свои рисунки, да и вряд ли он видел что-нибудь вокруг: он смотрел только на отливку и уже, наверное, видел в ней будущую скульптуру, а огненным танцем пережигал излишек восторга перед будущим шедевром — ибо иначе восторг этот, не найдя выхода, грозил скульптору опасным опьянением.

Так продолжалось часа четыре. Потом внезапно рычание смолкло. Сапата весь как-то сник, огляделся вокруг с некоторым удивлением, как бы снова привыкая к окружающим предметам. Стало видно, как он измотан: дрожали веки, выступили морщины, перестала гнуться под ним земля.

— Так. Тяжелая работа. Каждый скульптор — как штангист. Алексеев, Власов! Хозяюшка! Княгинюшка! Пить дашь? Жрать дашь?

Мама тотчас выглянула из распахнутого кухонного окна:

— Давно все готово! Мойте руки!

Костя с Дашкой специально дожидались, не ужинали, чтобы есть вместе с Сапатой. Он ел как и в прошлый раз — быстро и жадно, и они, глядя на него, съели по двойной порции. Особенно Дашка. Костя-то знал, что наедаться нельзя, потом тяжело летать с полным животом, а Дашка прямо заразилась аппетитом.

Но все же и Сапата наелся. Когда он решил передохнуть перед чаем, Костя сразу спросил — он помнил, как интересно они поговорили в первый приезд Сапаты, и хотел снова умного разговора:

— Вы, наверное, счастливый человек: всего достигли, чего хотели, все у вас получается?

Сапата тотчас заговорил — с таким же азартом, как и ел:

— Нужно достигать, нужно брать ответственность. Себе! Я работал, делал памятники для кладбища. Платили — можно жить. Мать — вдова, сестра хочет замуж, я кормлю. Но скучно. Делал по-своему. Стало интересно, но клиент ругается. Не покойник — родственник. Хозяин зовет: «Делай как все, как традиция, без фантазии». Мне скучно, я ушел. Мать вдова, сестра — как кормить, не знаю. Но ушел! Взял ответственность! Потом моя работа в Мексике, во дворце президента — я не горжусь, нормально. Как ушел на неизвестность, не знал, как буду кормить, но ушел — горжусь всю жизнь. Момент ответственности!

К чаю мама подала только что испеченный свой излюбленный пирог — сметанник. А еще гоголь-моголь. А еще запеченный со смородиновым вареньем белок. А еще собственную наливку — малиновую. Сапата ликовал:

— Хозяюшка! Княгинюшка! Много где ел, так не ел! На конкурс кондитерских — «Гран-при», я гарант.

Мама краснела:

— Кушайте, кушайте. Все домашнее.

Послышался мягкий рокот мотора — это подъехал отец на своей «анитре». Мама встретила его счастливыми восклицаниями:

— Ты посмотри, кто у нас! Познакомься наконец! Это тот самый Сапата!

Сапата поднялся навстречу. При этом слегка задрожал пол и покачнулась мебель.

— Очень рад! Сам хозяин. Приятно такое знакомство. Всегда мечтал.

Отец никак не выразил сомнений в таланте гостя, как недавно в заглазном разговоре, наоборот, был крайне польщен:

— Ну что вы! Вот я действительно рад. Такая честь!

— Мне честь. Вы гений по генам!

Дашка при всей почтительности к Сапате чуть не фыркнула — вовремя заслонилась ладонью и сделала вид, что закашлялась. Кажется, Сапата не заметил — надо хорошо знать Дашку, чтобы заметить. А отец был весь поглощен гостем:

— Ну что вы! Вот вы! Ваша «Мексиканская мадонна»! А «Распятый индеец»!

Ого! Отец явно чего-то прочитал про Салату у себя в институте. Мог бы принести домой книгу, между прочим.

— Наш индеец — от начала культуры. Потомок Атлантиды. Атлантида погибла — на восток в Египет, на запад в Мексику. Потому пирамиды майя. Испанцы завоевали, сказали: дикари. Древняя культура, древнее испанцев! Я индеец одна четверть. Горжусь!.. Давайте сидеть за знакомство. Ваша наливка — великолепно! Хозяюшка-княгинюшка, полного здоровья!

Сапата снова уселся, и снова вздрогнула мебель. Он победоносно оглядел и уставленный стол, и довольных хозяев, поднял рюмку и удовлетворенно сказал:

— Хорошо. Надо всегда так.

— Да у нас всегда так и есть, — сразу же отреагировал отец.

Так — да не так. На столе действительно ничего особенного, хотя в обычные дни, когда нет почетного гостя, мама не стала бы одновременно делать и сметанник, и гоголь-моголь. Но Сапата, конечно, прежде всего имел в виду самую атмосферу за столом — хотя и угощения он оценил! — а он-то атмосферу и создавал. Поэтому Косте сделалось досадно на торопливость отца — тот вообще всегда торопится показать гостям, особенно иностранцам, как замечательно они живут, и получается немного суетливо, а зачем суетиться? Они и в самом деле живут хорошо, ну и не надо это рекламировать. Чтобы сгладить впечатление, Костя спросил:

— Вы сказали про атлантов, что майя — их потомки. Это уже доказано окончательно? Потому что я всегда люблю читать про Атлантиду.

— Что доказано? Атлантида на дне океана? Нет, не нашли. Надо чувствовать! Художник — он, чтобы чувствовать. Связь культур. Пирамиды. Рядом, где Египет — Вавилон, но нет пирамид. Древние культуры — Индия, Китай — нет пирамид. У нас есть, у Египта есть. Чувство — истина, кто художник. Связь культур, всегда связь культур. Ты тоже — на связи культур. Вот смотри!

Сапата быстро вскочил, подбежал к стене, прогибая пол, вынул толстый фломастер и стал уверенно рисовать прямо на побеленной недавно плоскости стены. В каждом его штрихе чувствовалась уверенность, что своим рисунком он осчастливливает хозяев дома, которым останется покрыть после стену лаком и сохранять для потомства набросок самого Сапаты!

Костя думал, Сапата изобразит его в виде Икара — сколько раз Костю уже рисовали Икаром, у мамы хранится целая икариада — но нет, не то… не то… Кентавр! Кентавр с лицом Кости.

— Вот! — Сапата победоносно сделал последний росчерк. — Ты — кентавр! Соединяешь два мира: человеческий с природой. Человек утерял связь. Ты — восстановить! Еще древние поняли: нужна связь, потому кентавр. И вот — ты. Связь культур.

Костя вспомнил, как он был живой мишенью, как понял тогда всем существом страх и боль беззащитных зверей и птиц. Ну конечно, он — кентавр!

Ночью Косте приснилось, что он скачет по ковыльной степи, что он кентавр. Пружинит под копытами земля, развевается по ветру хвост, скачут рядом другие кентавры — счастье!.. Но вот прыжки становятся все выше, он постепенно отрывается от земли, остаются внизу другие кентавры — и вот он уже летит над озером, над озером-зеркалом, видит свое отражение — нет, он больше не кентавр, он в своем нормальном облике, и снова, как уже было, спрашивает неизвестно кого, вопрошает: «Откуда же я взялся?!» Вот так: началось легкостью и счастьем, а закончилось мучительным сном, от которого хочется скорей проснуться — и трудно проснуться.

Глава десятая

Костя собрался лететь в «Козлики» к концу тихого часа. Но едва он вошел в столовую и хотел прилечь на свое место за обеденным столом, зазвонил телефон.

— Это ты? Это я! У нас ужасное ЧП: Света убежала! Вместе с Кубариком. Надо ее срочно искать, пока не заметили! У нас сейчас горн к обеду, но за обедом не заметят: Фартушнайки нет, Ольги Михайловны нет — так удачно. Ты поможешь? Если быстро найдем, никто не узнает.

— Ну конечно!

— Я иду в сторону развилки.

Гудки. Бросила трубку, побежала. А что ее бег? Вся надежда на скорость его крыльев.

Попугай Баранов прокричал вслед: «Кто ищет — тот смеется!» — перепутал строчки песни, это с ним бывает редко.

Нина шла по дороге к развилке. И в самом деле, почти бежала. Понятно: в ее состоянии иначе невозможно. А что бессмысленно, то какое это имеет значение!

Костя подхватил ее и круто ушел вверх.

— Ну что там у вас?

— Такой ужас! У нас кружок рукоделия, я зашла — Светы нет. А она больше всего любит рукодельничать. Она такая домовитая, и теперь о Кубарике так заботится. Будет хорошей матерью, если сможет забыть.

— Что забыть?

— Неужели ты не знаешь?! Почему она в детдоме?! Ее отец застрелил мать. У нее на глазах.

— Из охотничьего ружья, наверное.

— Ну да. Но не в этом дело. Представляешь, на глазах! Был пьян, конечно… Только бы ей забыть! У нее и фамилия другая: сменили, чтобы отец не смог разыскать, когда выйдет. Чтобы исчез из жизни… Да, так любит рукодельничать, а тут нет ее на кружке. Я подумала, гуляет с Кубариком. Пошла — нет на территории. А с территории нельзя же без разрешения. Я бросилась смотреть: ее походной формы нет на месте! Тогда я трясти Верку, ее лучшую подругу. Та и призналась: убежала. Уже час, как убежала! С Кубариком. Все из-за него: боится, что сживут его здесь. Фартушнайка сживет.

— Значит, не из-за него сбежала, а из-за нее. Гнать надо такую воспитательницу, из-за которой дети бегут!

— Ой, да оставь ты рассуждения. Сейчас нужно искать, а не рассуждать!

Как будто от рассуждений он медленнее летит.

— Мы и так ищем.

Он ответил довольно резко. То же самое отчуждение, которое он почувствовал впервые на вытоптанной Цветочной поляне, а после во время спора о Фартушнайке, то самое отчуждение начинало разделять их снова.

Показался Городок. Интересно, если отец сейчас выглянет в окно и увидит в небе Костю. Ну и пусть. Пусть увидит Нину. Косте нечего скрывать, хоть он и раздражен сейчас против нее.

— Куда полетим? В Городок?

— Нет, в Городок она вряд ли. Давай налево, скорее всего она побежала на станцию.

Дорога тут снова разделялась, среди детдомовских это место называлось Дальней Развилкой.

— А вообще к кому она может бежать? Родные у нее остались?

— Есть дядя, брат матери. Только он далеко, в Новгороде. У него своя семья.

— Света его помнит?

— Да, он присылает открытки к праздникам.

— Вероятно, она сначала на станцию. Сядет в электричку, доедет до Ленинграда, а там станет искать дорогу в Новгород.

— И так ясно, что на электричку! Давай скорей! Если искать в Ленинграде — это ужасно! На вокзалах такие толпы. Ближайшая электричка через десять минут. Может, успеем перехватить, если не уехала на предыдущей!

— Лечу как могу.

Конечно, Нина нервничает, но зачем из-за этого огрызаться?

И слово резануло: «перехватить».

Маленькая человечья фигурка и рядом собачья показались у самой станции, там, где дорога идет уже между стандартных домиков и, следовательно, становится улицей. Человечья фигурка деловитая, целеустремленная, а собачья — веселая.

Справа уже слышался крик электрички.

— Скорей, скорей!

Первым заметил погоню Кубарик: то бежал весело, хвост кренделем раскачивался вправо-влево, а тут что-то почувствовал, несколько раз оглянулся назад, потом посмотрел вверх и залаял. Остановилась и Света, тоже посмотрела вверх — Костя с Ниной были уже прямо над ней. До платформы оставалось метров двести.

Костя аккуратно приземлился. Нина бросилась к беглецам.

— Светка! Ну что же ты наделала!

Кубарик стал тереться головой о колени Нины, а Света расплакалась.

— Ой, Нина Давыдовна!

— Светочка, куда ж ты побежала? И откуда? Из своего дома!

— Ой, Нина Давыдовна!

— Ну? Полетели скорей назад. Костя нас отнесет по очереди.

Вот все и кончилось благополучно. Но оказывается, не кончилось!

— Нет, Нина Давыдовна, я не полечу, я не могу!

Остановилась у платформы электричка, открылись и закрылись двери, коротко вскрикнула и тронулась дальше — к Ленинграду.

— Что ты говоришь?! Как это ты не можешь?! Светка, да ты что!

— Не могу, Нина Давыдовна! Говорите, из своего дома убежала. А мне Фартушнайка другое сказала: «Будет свой дом, тогда и заведешь собаку». Будет, когда вырасту, а здесь не свой. Здесь детдом для ненужных детей.

— Она просто не подумала. А ты что говоришь? Каких это ненужных детей! Откуда могут быть ненужные?!

— Оттуда. Нужные — с мамой и папой, а мы — ненужные. И дом не свой.

— Ой, да перестань, Светка! Даже не хочу слушать! То-то мы с Костей за тобой бросились, за ненужной. А Фартушнайка не подумала.

— Подумала. Очень даже подумала. Не жить у нас Кубарику, обязательно не жить! А он уже-верит. Он так рад, что не один, не бездомный. Он меня любит. И он хороший. Умеет сумку носить. Умный.

Кубарик смотрел удивленными коричневыми глазами — то на Свету, то на Нину. Если хозяйка плачет, ее нужно защитить, но от кого защищать? Никто хозяйку не обижает. Нина своя, от нее защищать не надо.

— Тебе же сама Ольга Михайловна разрешила. Значит, будет жить твой Кубарик.

— Все равно Фартушнайка добьется. Она упрямая, она всех переупрямит. Вчера Кубарик залаял на одного, а Фартушнайка сразу обрадовалась: «Та-ак, уже на людей бросается! Вот что значит развести собак!» А Кубарик правильно залаял, этот Засос сам дразнится!

— Какой Засос?

— Семка Аджем. Он большой, из седьмого класса. Вы не знаете, он ко всем девочкам подходит, глаза круглые сделает и говорит: «Вот как поцелую взасос!» А Кубарика дразнит: мимо идет, обязательно рукой вот так сделает, будто камнем бросается, или пальцы растопырит прямо Кубарику в морду. Кубарик и лает. А Фартушнайка рада: «На людей бросается!» Я бы сама такого укусила!

— Так нельзя, Света! Ты же незлая!

— Значит, злая! Он пугает, дразнится, а мне к нему доброй? Значит, злая! На таких.

— Я этому Аджему скажу.

— Так он и послушался. При вас он не будет, при вас он всегда тихий, как гогочка. Он когда взрослые не видят.

— А ты мне сразу скажи.

— Как же я скажу? Я не ябеда. Никто не видит, когда он, а когда Кубарик залает — сразу все слышат. А еще он говорит: «У, какой лохматый! Надо его на шапку. Я давно хочу собачью шапку!» Его бы самого!

— Света, ну он просто дурак.

— А вот сделает! Увидите, сделает!

— Света, я тебе обещаю: никто с Кубариком ничего не сделает. Слышишь, я тебе обещаю! Ты мне веришь?

— Я вам верю, только Фартушнайка сильнее вас.

— Ну, я тебя когда-нибудь обманывала?

— Нет.

— Вот видишь. Так вот я тебе даю слово. При Косте. И давай скорей, пока никто не хватился. А то знаешь, что скажет Фартушнайка? Скажет: «Из-за собак уже начались побеги, расшаталась дисциплина!» Ну? Давай скорей, пока она не знает!

Видно было, как Свете хочется поверить! И хочется полететь с Костей.

— Вы дали слово мне, а я Кубарику. Он мне поверил. А что если…

— Никаких если! Сейчас полетим обратно домой, и все будет хорошо! Слышишь, Светка, домой! И никогда не говори, что это не родной дом. Самый родной-разродной!

Света кивнула молча. Она уже не плакала, но, видно, трудно было ей произнести сейчас: «Да, родной». Вместо этого она переспросила, все еще недоверчиво:

— Мы с Костей, а Кубарик как?

— Его тоже отнесет Костя.

— Ну да?! Отнесешь, Костя?

Еще одно искушение: увидеть, как Костя полетит с Кубариком!

— Отнесу, если он дастся.

— А ты, Света, сама ему объясни, что нужно лететь. Он же умный, правда?

— Он очень умный, Нина Давыдовна. Очень-очень!

— Ну вот, он будет первой собакой, которая летала без самолета.

Сапата бы сказал: «Первым собакиным».

— Правда?!

— Конечно. Без самолета ведь можно летать только с Костей. Ну вообще без всяких моторов: без ракеты, без вертолета. Ты же, Костя, не возил до сих пор собак?

— Нет, не было случая.

— Вот видишь, какая честь Кубарику! Давай так: сначала тебя, а потом Кубарика. Он поймет, что за тобой, и не будет бояться. Объясни ему. Можешь?

Дачники смотрели из-за заборов на залетную знаменитость. Хорошо хоть не просили автографов!

Света присела перед Кубариком и заговорила очень серьезно:

— Во-первых, сядь. — Кубарик сел, не отрывая глаз от хозяйки. Хвост быстро-быстро мел пыль. — Слушай: я сейчас улечу с Костей. А ты не лай, не мешай. Ты останешься с Ниной Давыдовной. А потом Костя вернется и возьмет тебя. Он пристегнет тебя, чтобы ты не упал, и вы полетите. Только ты веди себя спокойно, не дергайся. Понял? А я тебя буду ждать. Понял?

Кубарик смотрел так же преданно и так же усердно мел пыль.

— Он понял, — уверенно сказала Света. — Полетели.

Кубарик заскулил, когда увидел, что Костя пристегивает хозяйку.

— Сиди! — сказала Света, и Кубарик сидел.

Заскулил еще громче, когда Костя со Светой взлетели.

— Сиди! — крикнула Света, и Кубарик сидел, только пыль перестал мести.

Костя набирал высоту, а пес внизу все сидел, задрав морду. Странно, что Костя смотрел на него, а не на Нину.

Они летели молча. Только уже у ближней развилки Света спросила:

— Костя, а как ты думаешь, Нина не обманет? Нина Давыдовна.

Нужно было сказать самым уверенным голосом, на который он только способен: «Конечно, не обманет! Ни за что!» Про Дашку Костя так бы и сказал, не колеблясь. Но сейчас что-то помешало, и он ответил осторожно:

— Она ведь хорошая, ты сама ей веришь.

— Она хорошая, но она взрослая, а все взрослые заодно.

— Чего ж ты меня спрашиваешь? Я разве не взрослый?

— Нет, ты не взрослый. Ты — Костя, а она — Нина Давыдовна.

Сколько раз Костя мечтал поскорей вырасти, повзрослеть, а сейчас впервые почувствовал гордость оттого, что он все еще свой для Светы Витебской, все еще не отделен невидимой, но глухой стеной взрослости.

— Мы спустимся здесь, у поворота, ладно? И ты подождешь Кубарика. И вернетесь вместо как ни в чем не бывало.

А ведь он так и не ответил прямо про Нину. И Света не стала снова спрашивать.

— Давай подожду здесь.

Костя приземлился, отстегнул Свету, и она уселась под толстой теплой сосной — ждать. А он полетел назад.

Пока он летал, Нина с Кубариком вышли из поселка в лес. И правильно. А то бы уж слишком радовались любопытные, глядя, как он взлетает с собакой. Особенно если бы Кубарик стал вырываться.

Но Кубарик не стал вырываться. Он положил передние лапы Косте на плечи и задышал в лицо. Костя крепко прижал пса к себе и пристегнул в таком положении. Потом взлетел, придерживая руками за спину. Так всю дорогу Кубарик и дышал доверчиво в лицо, а Костя ощущал всем телом его приятную собачью теплоту и лохматость. А когда спустились и Кубарик снова коснулся задними лапами земли, он признательно лизнул Костю в губы и нос.

Вот только Света окликнула его раньше времени — Кубарик же ее не видел, потому что она была у него за спиной. Окликнула — и пес стал дергаться, рваться, едва не повалил Костю. С трудом Костя изловчился, расстегнул пряжку; потеряв опору, Кубарик упал на спину, тут же перевернулся и бросился к Свете. Та все еще сидела, Кубарик навалился на нее сверху и лизал, лизал. А Света, обняв пса за шею, приговаривала:

— Молодец ты, молодец! Ничего не боишься. Теперь ты летчик.

Костя полетел за Ниной.

— Слава богу, все! — сказала Нина. — Хорошо, что перехватили здесь.

Опять это неприятное слово: перехватили.

— А мне что-то не слава богу.

— Ну что ты! А то бы представляешь — искать в толпе на вокзале! А так быстренько замяли — и никакого ЧП, все хорошо. И все благодаря тебе, иначе бы не догнать. Такое тебе спасибо, такое спасибо!

— Вот именно: без меня бы не догнали. А я еще никогда ни за кем не гнался. Никого не перехватывал. Не было случая, да и не для того вроде крылья. Может, лучше бы не догнали.

— Ты что?! Так что же — дать девочке убежать?! Это же страшное ЧП!

— Далось тебе: ЧП да ЧП. Раз убежала, значит, плохо ей, а я ее перехватил и обратно.

— Почему плохо? Совсем не плохо! Да мы всеми силами… Показалось ей, померещились всякие глупости. В детстве легко все кажется. Конечно, Фартушнайка — зануда. Помешалась на чистоте и гигиене, везде ей зараза мерещится — микробы да гельминты. Но ведь тоже беспокоится о детях — по своему разумению. Ну конечно, дети не любят зануд, вот Светка и не вытерпела. А если ее не возвращать, куда она? У дяди своя семья, только он ее и ждет, да еще с собакой. Нет, ей туда нельзя. Говоришь — лишь бы сказать!

Все убедительно, но почему-то не убеждало.

— Я только знаю, что я за нею гнался. Такой большой, да еще с крыльями — и гнался за маленькой девочкой. Догнал, еще бы не догнать! Перехватил! И отнес обратно — туда, откуда она убежала, потому что там ей было плохо. А там ничего не изменилось, та же Фартушнайка, тот же Засос.

— Засоса я угомоню.

Прилетели, на том разговор и кончился. Да и зачем было разговору продолжаться, если они не понимали друг друга?

Не понимали друг друга! Это же ненормально! Как могут они с Ниной не понимать друг друга? После того как он ловил ее в воздухе, а она кричала: «Еще! Еще!» Наверное, это временно, наверное, они снова поймут друг друга. Обязательно!

— Ну до свидания. Все-таки спасибо, хоть ты и выдумываешь тоже невесть что. Почти как Светка.

«Почти как Светка» — вот и Нина другими словами сказала то же самое: что он еще не вошел в мир взрослых. Или он сразу в двух мирах — и во взрослом, и в детском? А еще и в птичьем, — недаром в него стрелял браконьер…

Нина побежала догонять Свету, но на бегу обернулась, посмотрела обещающе и чуть виновато — Костя невольно улыбнулся и уже не сомневался, что они поймут друг друга. Не могут не понять друг друга. Не могут друг без друга!.. И все-таки осталось смутное беспокойство.

Пожалуй, впервые в жизни он не знал, хорошо ли поступил. То есть по общим меркам даже очень хорошо: он понимал, почему Нина с облегченным вздохом сказала: «Слава богу!» В замкнутом мире детдома своя шкала ценностей, и ЧП, побег — худшее, что может случиться, если считать по этой шкале; и там, в детдоме, невольно начинает казаться, что шкала эта — абсолютная. Но очень многие и вне детдома согласятся, что Костя поступил превосходно! Он и сам так считал вначале. Вернее, он просто не раздумывал, он летел, потому что попросила Нина, но в этом недуманье уже была оценка, уже было согласие с общей шкалой: ведь никогда бы Костя не совершил в недуманье того, что считал заведомой жестокостью, заведомой подлостью! А вот за Светой погнался. И только потом почувствовал, что вышло нехорошо — нехорошо по другой шкале ценностей, непонятной воспитательницам детдома.

А кому понятна эта странная шкала, по которой он теперь мерил свой поступок? Отцу, матери? Вряд ли. Пожалуй, Лоське. Ну и Дашке — само собой. Лоська появится неизвестно когда — как всегда внезапно, без предупреждения. А Дашке можно рассказать.

* * *

Со мной произошел случай похуже.

Наша старинная квартира имеет черный ход, как это полагалось раньше. И вот я спустился по черной лестнице с мусорным ведром. На ночь глядя, в двенадцатом часу. Мороз стоял редкий для нынешних слякотных зим — под тридцать.

Вышел, тороплюсь скорей добежать до баков и назад — и вдруг вижу, там, в углу двора, около баков, что-то лежит. Кто-то. Да это наш сосед Василий Никитич! Пьян в дрезину.

И вот первая мысль: освободились, заживем теперь спокойно! Только вчера он устроил очередной скандал, стучал в нашу дверь ногой, обругал самыми грязными словами и меня и маму. Я перетерпел, а у мамы снова припадок. А сделать мы ничего не можем: он ведь хитрый, устраивает скандалы без свидетелей, так что в милицию жаловаться бесполезно. Иметь бы мне мускулы, как у штангиста, я бы ему дал как следует. Да он бы и сам тогда не приставал. Но мускулы как раз у него, мне с ним драться — никаких шансов. Да к тому же очки — разобьет для начала, и я сразу как летучая мышь в яркий день. Да, никаких шансов — и вот вдруг шанс! Вряд ли кто еще появится здесь, у мусорных баков, в двенадцать ночи; а если просто идти по двору, то здесь, в углу, пьяное тело не заметишь. Значит, оставить его здесь — и ничего больше не надо. При таком морозе. Сам напился, сам свалился — сам виноват… И никто больше не стучит ногой в дверь, не ругается матом, не сбивает маму, когда она идет с кастрюлей в руках… Да разве это жизнь, когда вздрагиваешь при стуке входной двери: он?! каков сегодня?! А всего-то: не заметить лежащего, подняться к себе, лечь спать. Сам напился, сам свалился — сам виноват…

Я уже двинулся обратно к черной лестнице — и не смог. Вернулся, потащил шестипудовое тело. Ругал себя, презирал, но тащил. Едва не надорвался. Он противный, вонючий… Затащил на лестницу и там оставил: лестница у нас хоть и черная, но отапливается хорошо — не замерзнешь.

Если бы я решился, оставил его там у баков — ведь сам же свалился, сам виноват! — я бы никогда никому не рассказал об этом — ну и понятно. Но и о своем как будто бы благородном поступке я тоже не могу рассказать. И меньше всего маме. Конечно, она не решится сказать вслух: «Зря ты так сделал!» — но подумает невольно про себя, не может не подумать! Наверное, у всех у нас бывают мысли, в которых мы не решаемся признаться никому и никогда.

* * *

Костя хотел рассказать все Дашке — про погоню, про то, как перехватили Свету перед самой станцией, — но, когда прилетел, Дашки дома не оказалось.

А потом расхотелось рассказывать и Дашке. Больно уж все смутно.

И еще: когда подлетал к дому после той погони, как всегда, навстречу запрыгал Лютц. Обычно Косте бывало весело смотреть на его прыжки, а тут вдруг подумал: «Уж слишком тебе, собакин, повезло в жизни. Вон Кубарик — ничуть не хуже, а должен бояться Фартушнайки, чувствовать себя виноватым чуть ли не за то, что родился, что живет на свете…» Никогда раньше у Кости не бывало таких мыслей.

Глава одиннадцатая

Собственно, ничего не произошло. Но почему-то Костя пережил счастливейшие минуты — такие запоминаются на всю жизнь.

Как всегда, вылетел с утра. Но началось еще до вылета, еще только вышел, чтобы лететь. Прошел по влажной дорожке, с особенным чувством отпечатывая следы на прохладном песке. Постоял у куртины роз.

У роз тоже бурная жизнь — замечал несколько раз: вдруг над одной или несколькими воздух начинает дрожать, струиться — и запах от такой возбужденной розы сильней, и пчелы на нее первую летят. Проходит время, и роза успокаивается, но зато разбушуется другая, соседняя. Показывал Дашке — не видит, а когда посоветовал заняться как биологу, обиделась: решила, что разыгрывает. Хотя чистая правда. Вот и сейчас волновались сразу несколько, особенно одна голубая — из сорта имени Кости. Он подержал над ней руку — и словно зарядился: так ясно почувствовал, как вливается в ладонь ее излучение.

И полетел особенно легко и радостно — заряженный.

Сразу увидел солнце, поднимающееся из-за леса. Горизонтальные еще лучи рассекали воздух, и он был как слоеный пирог: не вертикальные колонны теплых и холодных потоков, а лежащие друг на друге пласты. На границах же между пластами уплотнения, по которым, разогнавшись, можно было скользить, как зимой по льду мальчишки.

Над озером туман — к жаркому дню. Особая это штука — утренний туман над озером: он не серый, а перламутровый, в нем переливаются отблески невидимой воды. Костя нырнул в него — осторожно, по касательной, чтобы не врезаться в настоящую воду — и вынырнул освеженный. И круто взял вверх, перескакивая по пластам воздуха как по ступеням.

Вот поднялся до слоя, пронизанного, как мрамор, жилками, влажными ночными запахами. В нем Костя задержался, подышал ночным воздухом. Ведь удивительно: купаться в утренних лучах и одновременно дышать ночным воздухом! Вдохнул несколько раз глубоко, до головокружения — и выше, выше.

Конечно, с такой ничтожной высоты Костя не мог видеть, что земля круглая. Но иногда казалось, что видел. Вот и сегодня — казалось, что видел, казалось, что обнимал крыльями! А она такая удобная для объятий!

Когда вернулся после такого полета, настроение было отличное, само собой, и потому день обещал стать особенно радостным. Кстати, именно сегодня Костя решил выкроить время для дела, давно его занимавшего: он слышал, что где-то на холмах около Кавголова обосновались дельтапланеристы, и ему хотелось на них посмотреть. Какой-то спортивный комментатор в увлечении сказал: «Поклонники этого нового вида спорта осуществили давнишнюю мечту человечества о том, чтобы летать подобно птицам, каждый из них становится как бы рукотворным Константином Кудияшем!» Рукотворный Константин Кудияш — это из тех перлов, благодаря которым журналисты входят в предание; и главное, сказано математически точно, ибо подлинный живой Константин Кудияш действительно нерукотворен. Костя посмеялся — впрочем, хохотало все семейство, включая попугая Баранова, но ему стало и на самом деле интересно: неужели всякий желающий может теперь летать не хуже него?! (Себе он признался, что испытал легкую ревность, хотя виду не подал.)

У Гули с Гавриком аистята подросли, кормить их стало легче, тем более что Гуля расхрабрилась и стала брать рыбу из рук, а потому Гаврик снова стал летать с Костей на Чертово болото. Поэтому и сегодня они вылетели вдвоем.

Чертово болото как раз находится в сторону Кавголова, так что до болота они долетели вместе. Гаврик остался гурманствовать, а Костя полетел дальше.

Своих рукотворных братьев Костя увидел издали: сразу четверо парили довольно низко над лесом. Сбоку братья выглядели довольно забавно: человек отдельно, а крылья над ним отдельно, как бы этажом выше. Еще несколько дельтапланов, словно огромные капустницы, сидело на лысом склоне холма. Костя сделал круг, снизу его заметили, замахали руками, полотенцами, парившие собратья стали спешно поворачивать на посадку, и Костя понял, что не сесть и не поговорить было бы величайшим хамством.

Впрочем, вышло все очень хорошо. Никакого слюнявого восхищения, как всегда бывает у туристов, не говоря уж об истеричных восторгах церковных старух — профессиональный интерес, профессиональный разговор: о ветрах, о воздушных потоках. Ребята все сухие, подтянутые — лишний вес нелегко таскать и дельтаплану. Особенно запомнился один, совсем маленький, но страшно мускулистый, похожий на штангиста-мухача; он задавал вопросы быстро, резким высоким голосом, и все бил в одну точку — видно, это злободневная и болезненная для него тема:

— А вы соблюдаете режим питания?

— А вам тяжелее летать, если вы нарушаете режим питания?

— А сколько жидкости входит в ваш режим питания?

И никто не просил автографов, никто не говорил, что хорошо бы Косте стать председателем Федерации дельтапланеристов, никто не просил посодействовать в доставании какого-нибудь импортного дакрона для обтягивания крыльев (с этим дакроном на него навалились, когда он однажды посетил яхт-клуб — оказывается, на парусах из парусины далеко не уедешь) — симпатичные ребята.

Костя побыл бы дольше, да пора было назад. Ну а мимолетная ревность — смешно и совестно вспоминать: полностью зависят от ветра и вообще от погоды, сквозь облака не пробиваются, высоту набирают только пассивно, на восходящих, взлет исключительно со склона холма. Костя прощался, пожимал руки, обещал прилетать снова. Попытались было организовать почетный эскорт, да ничего не вышло: Костя круто взял вверх, а рукотворные собратья заскользили почти параллельно земле. Долго махали вслед полотенцами.

* * *

Костино снисходительное отношение к дельтапланам понятно, ну а я, не имевший счастья родиться таким, как он, смотрю на них с восхищением и завистью. И был бы счастлив заняться этим спортом. Да беда в том, что дельтаплан в магазине не купишь, все эти ребята, прежде чем полететь, делают себе аппарат сами, ну а я решительно не способен на такое рукотворение, даже для того, чтобы взлететь.

И еще. К дельтапланеристам наверняка врачи предъявляют такие же жесткие требования, как к летчикам, у меня же плохое зрение, так что дело выглядит окончательно безнадежным.

* * *

Кавголово все-таки довольно далеко, да и за разговорами прошло время, так что Костя оставил Гаврика на болоте гораздо на дольше, чем обычно. На привычном месте его видно не было. Костя стал облетать болото по периметру — в центр Гаврик никогда не забирался, но нигде нет и нет. Стало тревожно. Собственно, Гаврик, не дождавшись, мог улететь домой один: Костя отсутствовал слишком долго, а дома все-таки семья. Но раньше Гаврик никогда так не делал, и Косте казалось, что улететь одному Гаврику мешают законы товарищества, как тот их понимает: раз аисты совершают перелеты стаями, для них законы товарищества должны быть святы, должны быть заложены в гены!

Костя возвращался к исходной точке, и вдруг заметил словно серую тряпку, брошенную на зелень болотной травы. Костя ждал увидеть торчащую над болотом стройную птицу, а тут серая тряпка, потому и не заметил сразу. А теперь вот заметил… Господи, неужели?!

Гаврик лежал, распластав крылья под анатомически невозможным углом. Длинная шея вдоль правого крыла, голова свернута набок, клюв раскрыт. Мертв, видно, что мертв.

Костя не задумался, что там, внизу: трясина — не трясина? Опустился рядом с Гавриком. И, даже приземлившись, не почувствовал свойств почвы под ногами — все на Гаврика, все чувства.

Гаврик смотрел на него живым глазом.

Помутнелым, но все-таки живым.

И теплый.

И дышит.

И сердце.

Распластанные крылья удержали, не дали засосать болоту.

Но почему? Что с ним?! Ага, вот кровь. Вот здесь, у левого плеча. И левое крыло невозможно торчит вперед.

Значит, выстрел. Значит, браконьер. Подлый урод, завидующий красоте птицы.

Надо домой, скорее домой. Только бы Гаврик выдержал: ведь потеря крови. И адская боль — перебитое крыло.

Должен выдержать! Должен выжить! Раз дожил до возвращения Кости, должен жить! А сколько пролежал вот так, теряя кровь и силы?

Надо скорей домой. Скорей домой! Там можно настоящую помощь. Скорей домой!

— Гаврик! Терпи! Сейчас! Гаврик!

Стараясь причинять меньше боли — и все равно неизбежно причиняя боль, — Костя отделил Гаврика от липкой поверхности болота: плоскости крыльев, слегка уже затянутые ноги. Гаврик застонал. У аистов же нет голоса, они только щелкают клювом, и вдруг откуда-то стон, стон умирающей собаки. Но у тех природный голос, а откуда у Гаврика? Ничего в жизни не слышал страшнее этого невозможного стона!

И вот весь Гаврик на руках. Болото больше не держит его.

Оказывается, оно Костю держит. Оказывается, Костя уже затянут по колено — он и не заметил.

Говорят, без опоры не вырваться из трясины: при каждом движении жертву затягивает все глубже. Опоры у Кости не было. Но жертву губит не только трясина — губит испуг, губит паника. Костя же не мог испугаться. Не от храбрости — нечем было пугаться, не оставалось незанятых чувств. Все чувства как линзой в один фокус: спасти Гаврика! Мешает болото? Какая глупость! Некогда возиться с болотом, нужно лететь!

Все в силу крыльев! Мощные взмахи!

И развилась невероятная, невозможная подъемная сила. Ненависть ко всем браконьерам преобразовалась в подъемную силу! Чувство невольной вины перед Гавриком: зачем брал с собой, зачем оставил так надолго? — преобразовалось в подъемную силу! Многолетняя верная дружба с Гавриком преобразовалась в подъемную силу! Все вложено! (Так десантник всю ярость, весь порыв вкладывает во внезапный прыжок на часового!)

Без опоры вырваться из трясины невозможно. У Кости крылья — опора!

И он взлетел.

Вырвал на ногах кусок трясины — и взлетел!

Теперь скорей.

Гаврик не пытался вырваться. Прижимался. Понимал. Хотя ему очень больно. Костя всем существом чувствовал, как больно Гаврику. И мог сделать только одно — быстрее лететь.

И росло чувство вины: слишком надолго оставил Гаврика, красовался там перед дельтапланеристами. А Гаврик ждал…

Опять Костя опоздал. Как тогда, на Цветочную поляну.

Что теперь сказать Гуле?

И еще одна вина перед Гавриком и Гулей: долгой дружбой заставили аистов поверить в человеческое благородство. Другой аист не подпустил бы браконьера на выстрел — Гаврик подпустил. В мире безнаказанных браконьеров зверь не должен верить ни одному человеку. Ни одному! Пусть встретятся девять хороших и добрых людей, пусть девяносто девять! Рано или поздно встретится десятый, сотый — воспользуется доверчивостью и убьет. Потому зверь, доверившийся людям, обречен. Рано или поздно, рано или поздно… Костя приручил Гаврика — и этим погубил. Рано или поздно должно было случиться сегодняшнее.

Но все-таки Гаврик жив пока. Жив!

Вот и долетел. Донес живым.

Гаврик увидел дом. Первый раз постарался шевельнуть крылом.

— Тихо, Гаврик, тихо. Все хорошо. Лежи тихо.

Гуля сразу все поняла. Увидела издали, сорвалась с гнезда, полетела навстречу, тревожно и горестно защелкала.

Костя спускался к дому, а Гуля летела над ним, щелкала. Как много, оказывается, можно сказать этим кастаньетным языком! Гаврик начал беспокоиться, упирался здоровым крылом Косте в грудь. Зачем он так? Кровь может снова пойти! И боль!

— Тихо, Гаврик, тихо!

Опустился перед крыльцом. Зашагал в дом. Гуля следом — впервые в жизни. Мама навстречу:

— Костя, вытер бы хоть ноги! Смотри, какие следы… Ой, что случилось?

— Давай Дашку скорей! Она понимает.

Возникла Дашка.

— Ой, Гавричек! Живой? Тяжело как дышит! Рана, да? Кто его так? Какие подлые! Только бы не в живот, не в легкие! Надо ветеринара.

— А ты не можешь? Биолог!

— Нет, ну что ты, какая я…

— Звони! Быстро!

— Да-да… Занято… Опять занято…

Костя положил Гаврика на обеденный стол.

— Ну скоро ты?!

— Ну что я могу?! «Скорая» ветеринарная все время занята. Вот опять!

— Звони в поликлинику! Мама, ну что ты стоишь? Подстели что-нибудь! Что же, ему так и лежать на голой доске?

— Сейчас, Костик, сейчас… Ой, горе!

Гуля стояла в дверях, только голову поворачивала, глядя на мечущихся людей. Лютц заглянул было в столовую, но Гуля больно клюнула его, а когда собакин покорно отступил, еще что-то сердито прощелкала вслед.

— Дашка, ну ты что?!

— Сейчас. «Скорая» опять занята.

— Сказал же: звони в поликлинику!

— Звонила. В поликлинике есть врач, но нет машины. Я позвоню папе, пусть он поедет.

— Да ну, пока доедет, пока что — я полечу. Где это?

— Ты увидишь. Недалеко за переездом. Такая круглая площадь.

Ну конечно, Косте долететь быстрее, чем ехать отцу. А главное, Костя не мог больше пассивно ждать, он должен был действовать!

— Полетел. Смотрите тут за Гавриком без меня!

Полет на пределе. Не частить крыльями, а редко, но мощно. Так идут свои тысячемильные маршруты альбатросы над океаном.

Город начинался сразу — огромными домами-кораблями на краю пустыря. Как старинная крепостная стена. Ага, вот и круглая площадь. По ней кружил троллейбус.

В поликлинике произошло небольшое смятение. Все суетились, сочувствовали. Врач собрал чемоданчик. Готов был немедленно ехать. Не очень крупный мужчина — килограммов на семьдесят.

Костя объявил повелительно:

— Ехать — выйдет долго. Сначала искать такси, потом кружная дорога. Слишком долго, нельзя ждать — полетим!

Врач не хотел. Врач боялся:

— Я тяжелый. Вы устанете, не удержите. Упадем оба.

— Вы ничем не рискуете. В крайнем случае, я сяду раньше.

— И что мы выиграем? Сядете раньше посреди поля или в болоте, транспорта никакого.

— Но я не сяду раньше. Я обязан долететь! Вы нужны там живым и здоровым — значит, будете живой и здоровый. Ничего не бойтесь!

Вокруг кто-то толпился — посетители, санитарки, другие врачи? Костя почти не замечал.

Все-таки он оказался тяжелым, врач. Никогда еще Костя не поднимал такого. Тем более надо было торопиться. Очень тяжело. Скоро стало сбиваться дыхание. А вот уже круги перед глазами. Но неимоверная тяжесть доставляла и странное удовлетворение: тем, что вот так летит на пределе, когда горячий сухой воздух, кажется, разрывает легкие, Костя искупал свою вину. Хотя бы отчасти. Чтобы придать себе сил, он ругал себя: «Так и надо!.. Терпи! За то, что Гаврик дождался выстрела, пока ты попусту трепался! Терпи, терпи! И за то, что воспитал доверие к людям! Терпи, гад, терпи!»

И все-таки долетел. На пределе. Долетел, опустился перед домом, отстегнул врача. И упал. Из носа кровь. Да, это было как первый марафон. И Костя потерял сознание — почти как первый марафонец.

* * *

Есть две версии марафонского бега. Самая распространенная та, что после победы при Марафоне полководец Мильтиад послал воина в Афины со счастливой вестью. Тот бежал всю дорогу, добежал, выкрикнул одно слово: «Победа!» — и упал мертвым. Что-то во всем это суетное: ну бежал бы гонец медленнее, даже шел — узнали бы афиняне про победу на час позже, ничего бы не изменилось! Поэтому я приемлю другую версию, хотя она и гораздо менее распространена: воин бежал оповестить афинян о высадке персов! Поднять тревогу, просить помощи! Потому и выкрикнул он: «Персы у Марафона!» Вот тогда это прекрасный подвиг и прекрасная смерть! Для того, чтобы предупредить об опасности, стоило загнать себя. Истинный подвиг совершается там, где нет другого выхода. А если только ради красоты, славы, самоутверждения — уже не подвиг…

* * *

У Кости не было выхода, промедление могло стоить Гаврику жизни, он отдал все и упал без сознания, поэтому и не кощунственно сравнение с первым марафоном. Но, к счастью, Костя выжил.

…Постепенно снова всплыл в сознание.

Голос мамы:

— Ну; слава богу! Мы уж испугались!

Нашла из-за чего пугаться! Сейчас надо думать о Гаврике, только о Гаврике!

— Нечего надо мной причитать! Не обо мне речь! Что сказал врач?! Как Гаврик?!

Дашка:

— Все органы целы, опасности нет. Весь заряд попал в крыло, дробь. Кость — на мелкие осколки. Ничего не сделать, он крыло ампутировал.

— Значит, не летать… А зачем ему тогда жить?

— Ну что ты говоришь! Все-таки жив!

— Я-то рад. Будет ходить по дому, по саду, разговаривать с нами своими кастаньетами. Я-то рад. Для меня главное, что жив. А он сам-то? Все полетят на юг: Гуля, дети, вообще аисты, а ему каково? От раны он выживет, а от тоски выживет? Ладно, где врач?

Гаврик сидел в кресле, поджав ноги, как в гнезде. Странно белела поперек туловища повязка. Врач собирал чемоданчик. Оба посмотрели на вошедшего Костю.

Костя подошел к Гаврику, погладил по голове.

— Вот так, Гаврик. Ты еще сам не понимаешь. Небось думаешь: заживет, снимут повязку, снова полечу!.. Спасибо, доктор. Извините, что я вас тащил, как Черномор.

— Что вы, Константин Петрович, какие извинения! Долетели благополучно, а воспоминаний теперь на всю жизнь. И рассказов. Семейство не поверит! А когда летели, конечно, страшно немного, но зато и удовольствие необыкновенное. Только вот за вас переживал: так дышали, так тяжело! Одного хотелось: стать бы полегче! А как?

— Чего ж меня жалеть? Меня жалеть не за что. А чтобы семейство поверило, давайте организуем фотографию. Тут у нас где-то валяется «Поляроид» — моментальные снимки, и цветные. Дашка знает. Дашка!

Послышались когтистые шаги по полу, и вместо Дашки вошла Гуля.

— Эта мадам на меня чуть не напала. Как защелкает, как кинется — защищала. Пришлось вашей сестре выгонять.

Гуля стояла, растерянно оглядываясь, не замечая Гаврика среди множества незнакомых ей вещей: раньше-то она его видела на столе! Гаврик коротко щелкнул, Гуля сразу рассыпала в ответ целую дробь, и слышались в кастаньетных щелчках настоящие причитания. Потом она подошла, они потерлись клювами.

— Птицы, а как понимают! — изумился врач.

— Вы должны это каждый день наблюдать на работе, доктор.

— К нам птицы попадают редко. И не в такой обстановке. Да, смотрите, все чувствуют!

Вошла Дашка, услышала последнюю фразу и с ходу включилась, потому что уже была заведенная:

— Все они чувствуют! Все понимают! Вы слышали, как один араб приручил мурену? Мурену! Уж про рыб-то все считают, что глупые, даже Котька на рыболовов смотрит снисходительно. А уж про мурен давно все знали, что кровожадные, что только и хотят вцепиться каждую минуту, римляне им бросали рабов! А оказалось, не глупая и не кровожадная: она его узнавала и брала корм прямо изо рта. А на самом деле никто, кроме человека, не убивает для забавы. Вон в Гаврика выстрелили и пошли дальше. Даже не подобрали. Потому что человек — он-то и есть настоящий кровожадный. А чтобы себя оправдать, на всех зверей клевещет, будто они кровожадные!

— Какая у вас решительная сестренка, — несколько растерянно сказал врач. — И от аистихи меня спасла, а то и не знаю…

— Дашка — молодец… Но я тебя звал не ради твоих бурных речей, а чтобы ты нашла «Поляроид» и сняла нас с доктором. Чтобы и ему на память, и его семья поверила.

— Если можно, в воздухе, — застенчиво сказал врач. — Если, конечно, вы уже достаточно отдохнули.

— Да-да, обязательно: и в воздухе, и так.

— Найду твой «Поляроид». А ты не перебивай! И не смотри снисходительно. Да, человек только и делает, что клевещет на зверей! Брем — уж какой считался авторитет. Непогрешимый! Оракул! А писал со слов этих подлых путешественников, которые только и знали, что стреляли во все живое; писал, что гориллы ужасно злобные, только и делают, что нападают на людей и рвут их на части. Сами перебили сто тысяч, и сами клеветали, чтобы оправдаться! А оказались добрые животные, умные и робкие, Шалер прожил среди них год, чтобы доказать. Их только до Шалера почти всех успели перестрелять. И так во всем. Вся современная биология — реабилитация животных.

— Как ваша сестра замечательно говорит, — сказал врач. — Ей бы с лекциями выступать!

— Дашка и будет профессором. Она у нас биолог от бога… Ну как, нашла?

— Вот он, твой «Поляроид»! И идемте отсюда: надо Гаврика с Гулей одних оставить, нечего за ними подглядывать!

Гаврик с Гулей о чем-то тихо перещелкивались и снова и снова терлись клювами. Действительно, смотреть на них — как подглядывать за влюбленными. Нехорошо.

На воздухе Дашка запечатлела Костю с врачом — и стоящих рядом, и в воздухе: Костя взлетел невысоко, чтобы разобрать лица на снимке, и тут же вручила врачу цветные глянцевые снимки: тот никогда еще не видел такой техники.

Подъехало вызванное для врача такси. Тот стал прощаться.

Костя стал надписывать фотографии. Потом еще срезал голубую розу своего имени и вручил с подробной инструкцией, как сначала держать в воде, а потом, когда пойдут корни, пересадить в землю. Доктора с благодарностями проводили до машины.

Гаврик и Гуля все еще перещелкивались — разговаривали. Гаврик сидел в кресле, как в гнезде, Гуля стояла перед ним на ковре. Нет, им неизвестна стыдливость, они спокойно продолжали свои нежности и при Косте с Дашкой.

Гуля радовалась, что Гаврик живой. Они оба не понимали, что случилось, оба верили, что Гаврик выздоровеет и снова станет летать. А что же дальше? Когда настанет срок отлета? Улетит ли Гуля одна? А если улетит — вернется ли к Гаврику? А он? Перенесет ли он разлуку? Перенесет ли самую невозможность летать?! Уж на что у Кости много чисто человеческих интересов, и то он не представлял, как бы жил, если бы вдруг не смог больше летать. А каково Гаврику? Проклятие браконьеру!!

Глава двенадцатая

Работа Сапаты продвигалась на глазах. Отливка становилась скульптурой. Когда он приехал для очередного сеанса, мамы не оказалось дома, и Дашка сразу же отправилась на кухню, предвидя, что у гостя, как всегда, взыграет аппетит.

В этот раз Сапата попросил Костю снова полетать. Костя кружил над домом, глядя вниз, где почти беспрерывные вспышки во всей своей ослепительности свидетельствовали, что скульптор трудится изо всех сил.

На гнезде сидела Гуля и смотрела на низко летающего Костю. Ему казалось, смотрела с укором. Конечно, он виноват, но не может же он из-за своей вины прекратить летать! А кстати, Гаврик очень быстро оправляется после операции: уже разгуливает по дому и больше всего вертится на кухне; наверное, он еще затоскует, поняв, что никогда ему не взлететь, как прежде, но пока что у него самое бодрое настроение!

Костя опустился на английскую лужайку перед домом, мамину гордость, и некоторое время смотрел, как Сапата выплясывает с электродом в руках свой огненный танец. Но наконец скульптор утомился и закричал свое обычное:

— Хозяюшка! Княгинюшка! Жрать хочу!

И тотчас Дашка выглянула из кухни — с тем же выражением на лице, как выглядывала на зов Сапаты мама:

— Вы забыли? Сегодня же я княгинюшка!

И интонация мамина.

— О, какая княгинюшка! Как забыть? Никак не забыть! Счастливый будет муж!

Дашка, кажется, ничуть не смутилась.

— Счастливый. Тот счастливый, кто смелый. А вы смелый?

Чертова кокетка! А Костя-то был уверен, что она влюблена в Лоську.

— Я… что я: старый холостяк, старый башмак… Эх, двадцать бы лет меньше!

Дашка засмеялась и скрылась в кухонном окне. Сапата повернулся к Косте:

— Какая княгинюшка! Эх, был моложе — не встречал. А то бы не отстал! Серенады под окном! Кто устоит? Были бы родствователи.

— Двадцать лет назад Дашки на свете не было, — рассудительно возразил Костя.

— Да, не тогда родился, не в тот срок. Потому что так — смешно. Самое хуже, когда смешно: старый башмак и маленькая девочка.

Сапата сокрушался всерьез, а Дашка ведь просто так пококетничала, наверное.

Но в столовой она появилась, катя столик с угощениями, в самом величественном своем виде — королева, привыкшая, что все мужчины у ее ног! Костя чуть не расхохотался. А Сапата завел снова:

— Эх, быть мне не старый башмак, быть мне молодой!

Но Дашка не приняла его оправданий:

— Надо быть смелым! Кто смелый, тот добьется!

Неизвестно, сколько времени она бы еще играла королеву, но появилась мама.

— А вы уже едите? Ах, какая досада, что опоздала. Ведь предчувствовала, что приедете сегодня. Ну что вы тут без меня?

— Хозяюшка! Княгинюшка! Все великолепно! Молодая хозяюшка — замечательно!

Мама привычно протягивала Сапате руку для поцелуя, одновременно ставя на свободный стул огромную коробку.

— Так повезло! А то думала: не доберусь! Надо же: попала в часы «пик». Везде толпа, не сесть, да еще с этой коробкой! Такси не достать. Больше всего боюсь толпу. Как я когда-то ездила? Ведь каждый день! Счастье, встретила Левушку! Это так удивительно: в такой толпе — и встретиться!

Ага, из-за мамы показался и Лоська.

— Привет, атаман. Здравствуй, Дарья. О, извините, я столько слышал сейчас по дороге…

— Д-да, познакомьтесь. Это Левушка, наш друг, и Кости, и всех. Он известный пианист, лауреат конкурсов!

Мама так торопилась упомянуть эти конкурсы, точно старалась доказать Сапате, что Лоська достоин быть ему представленным. Косте стало досадно. Лоське тоже, потому он поспешил подать реплику в своей иронической манере:

— Чемпион мира по Шопену.

— Да-да, молодой, но уже очень известный! Так повезло, что встретила. Подумайте, такси нет, а он махнул рукой какой-то машине, и та остановилась. Как он догадался?

— Ничего удивительного, Татьяна Дмитриевна. И в том, что встретились, раз мы оба устремлялись сюда, и в том, что частник подвез. Многие промышляют.

— Я села, потому что со свертком, не было выхода, но ведь это незаконно, да?

Лоська только пожал плечами. А Сапата рассудил:

— Машина его, бензин его — нет эксплуататорства. Можно.

Но мама еще не успокоилась:

— Все равно, если бы не этот «пик»! А если бы в такую давку со свертком, то не спасло бы, что упаковали в коробку: привезла бы одни черепки! Это же я везу вам подарок! Так удачно, что попался в комиссионке! Хотела спрятать, вам не говорить, но раз уж прямо влетела с ним, никуда не денешься!

Сапата снова поцеловал маме ручку.

— Подарок — спасибо. Широкая русская душа!

Мама нетерпеливо топнула ногой:

— Костя, ну что ж ты стоишь, смотришь? Разворачивай!

Костя водрузил коробку на стол, разорвал розовую ленточку, которой коробка была перевязана, — у него никогда не хватало терпения распутывать узлы — и стал осторожно вынимать тарелки и чашки, каждая из которых была отдельно завернута в бумагу. Его, естественно, интересовал и подарок, купленный Сапате, но еще его интересовало сейчас, как поведет себя Дашка: будет ли она при Лоське продолжать кокетничать с Сапатой? Поэтому, разворачивая сервиз, Костя все время косил глазом на сестру.

А мама все еще переживала свою удачу:

— Представляете, как повезло: его только принесли, еще не оформили, продавец говорит: «Приходите завтра!» Так бы он и простоял до завтра! Я к директору, уговорила. Сначала не хотел ни в какую, только когда узнал, кто, тогда сразу рассыпался в любезностях, приказал срочно оформить. Потому и задержалась. А тут эти пиковые часы! И я в пиковом положении! Спасибо Левушке.

Костя слушал, невольно чувствуя неловкость, и оттого зябко кутался в крылья, хотя вовсе не было холодно.

Ну а сервиз, само собой, оказался самого высокого класса.

— О, «Веджвуд»! — восклицал понимающий толк Сапата. — Хозяюшка! Княгинюшка! Королевский подарок! Широкая душа! Чем заслужил — не знаю!

— Ну что вы, такая малость по сравнению с вашим искусством. Вы же создаете шедевр. Я чувствую: шедевр! Мы так вам благодарны всей семьей. Костю много и лепили, и рисовали, но так — никогда! Настоящий шедевр!

— Рано говорить — нет окончания.

— Нет, я чувствую, что шедевр. А вам правда понравился? Может быть, вы из вежливости говорите?

— Хозяюшка! Княгинюшка.! Я вне лицемерия! Королевский подарок! Не заслужил!

И в который раз началось целование рук.

А Дашка смотрела на сервиз, смотрела на мать, смотрела на Сапату — и совсем не смотрела на Лоську! Неужели эта дурища решила всерьез влюбиться в Сапату?! Какой бы тот ни был знаменитостью, но ведь старик! Тем более и Лоська — не безвестный студент… В голову пришла глупая фантазия: Дашка убегает к Сапате, а он, Костя, вылетает за нею в погоню, как недавно летел в погоню за Светкой с ее Кубариком. Нет уж, во второй раз Костя ни за кем гнаться не будет — если Дашка совсем спятила, пусть вешается на шею к этому старому кабальеро, Костя ей препятствовать не будет. Только обидно, если родная сестра окажется такой дурой!

Костя двинулся из столовой, кивнув Лоське:

— Зайдешь ко мне?

— Куда же ты его уводишь? — всполошилась мама. — Сейчас я его буду кормить! Сам поел, а что у Левушки еще ничего во рту не было, об этом понятия нет!

Лоська развел руками:

— Погоди, атаман. Когда Татьяна Дмитриевна угощает, невозможно отказываться.

— О да, — подхватил Сапата, — молодой человек знает толк! Но сегодня молодая княгинюшка — тоже замечательно! Проявила воспитание от матушки!

Дашка от комплимента самым глупым образом покраснела, а Лоська и не задумался небось, с чего это она так смущается — конечно, ему и в голову не может прийти ревновать к Сапате!

Ладно, пусть сами разбираются.

— Так все-таки зайди, когда наугощаешься.

— О чем разговор, атаман!

В своей комнате Костя улегся на тахту и стал читать повесть про Лермонтова — совсем недавно вышла. Удивительное дело: Лермонтов не был счастлив в любви. Неужели тогдашние женщины не понимали, кто он?! Ну теперешние стали умнее, даже слишком умнее — вот и Дашка…

Вошел Лоська.

— Вот и я, атаман. Угощенный и обласканный.

Мамой, конечно, обласканный. Лоська и на самом деле не замечает, как Дашка вся замирает перед этим стариком Сапатой. Вот и хорошо — уж кто-кто, а Костя не станет открывать Лоське глаза, хоть тот и лучший друг.

— А этот Сапата, атаман, отличный мужик. Главное, понимающий. Как он тебя кентавром, а? В самую точку!

Лоська все понял — про вечное раздвоенное чувство, про то, что Костя чувствует боль всякой птицы как свою. Костя не рассказывал даже ему, как был живой мишенью, как в него стрелял браконьер — и не собирался рассказывать! — но все равно. Лоська все понял. На то и друг.

Костя не пожаловался, но сказал с невольной мечтательностью:

— Наверное, это так легко — быть как все. Чтобы все тебя понимали, и ты — всех.

Лоська укоризненно потрепал ладонью по крыльям.

— Ну-ну, атаман! Легко-то легко, но недостойно тебя!

* * *

А действительно — легко!

У меня имеется органический недостаток: я не курю и даже толком не пью — разве что сухое вино. И оттого во всевозможных компаниях часто чувствую себя одиноко. Даже женщины говорят пренебрежительно: «Ну что это за непьющий мужчина!»

И вот однажды, когда мы собрались по случаю пятилетия окончания школы, катастрофически не хватило водки, и меня как единственного трезвого послали за подкреплением. Я ходил час — и это был один из счастливейших часов моей жизни! Я вдруг стал как все — меня все понимали, и я всех понимал! Я испытывал чувство подлинного братства к таким же, толпящимся перед запертой ресторанной дверью и с надеждой взирающим сквозь корабельное стекло на подателя благ — швейцара. По ходу дела я узнал массу полезных вещей: что если не получится через швейцара, то нужно искать таксиста, который торгует по ночам по червонцу за полбанки. А еще неподалеку на шестой линии есть сестры, у которых всегда бормотуха по пятерке за фугас, но сестры уже напуганы милицией и к ним нужно знать петушиное слово — сам рассказывавший не знал, но можно было найти водопроводчика Мишу, который знает… Выручил все-таки швейцар, я спешил назад, гордый своим трофеем, а ко мне уже клеились какие-то девицы, чего никогда до сих пор не бывало.

Было искушение и выпить со всеми, продлить чувство приобщенности к мужскому братству, но пересилила привычка к трезвости, привычка к одинокости. Да и противная она на вкус — водка…

* * *

Костя и сам устыдился вырвавшейся полужалобы и поспешно отрекся от своей слабости:

— Да это я в порядке бреда, а ты уж всерьез!

«В порядке бреда» — это выражение занесла Дашка со своей биологической кафедры. Надо слышать, как важно она высказывает какую-нибудь гипотезу — в порядке бреда!

Лоська опустился в кресло и расслабился. У него дар: идеально расслабляться, как умеют только животные и йоги.

— Хорошо, особенно после угощений твоей матушки. Вообще хорошо так жить, когда забываешь, что бывают часы «пик», и думаешь, что автобус — это вроде большой «Волги»: все сидят, и каждый заказывает шоферу, когда остановиться.

Костя покраснел и ничего не смог ответить.

— Ничего, атаман, так и должно быть: бытие определяет… А про то, чтобы быть как все — это тебе захотелось для разнообразия; потянуло после ананасов на редьку.

Послышался сухой костяной стук в дверь. Гаврик, больше некому так стучать. Костя неловко вскочил с тахты — всегда из-за крыльев получается неловко — и открыл. Гаврик вошел, блистая не снятой еще повязкой.

— Чего это у него перевязь, как у генералов на старых портретах?

— Как у раненых: крыла у него больше нет. Вот он бы теперь все отдал, чтобы снова сделаться как все, но крылья не отрастают.

— Так уж устроено, атаман: убогие и увечные мечтают стать как все; а кто благополучно живет как все, тем бы подняться над. И никакого тут противоречия — диалектика.

Костя не стал спорить. Его покоробило, что Лоська рассуждает, вместо того чтобы спросить попросту, что с Гавриком. Нет, все-таки догадался:

— Что с ним такое, атаман? Несчастный случай? Налетел на высоковольтную?

— Попался браконьеру.

— Так и бывает, атаман: один гад испакостит так, что потом сто мудрецов ле исправят. Пальнул подонок — и после него вся медицинская академия не прирастит крыла. Это и страшно, что у подонков такая сила.

Косте почему-то стало досадно от этих слов, он возразил с вызовом:

— Какая сила?! Их меньшинство!

— Меньшинство, но все равно сила: сила творить непоправимые дела. От выстрела в твоего аиста до атомной кнопки. Говорю же: сто мудрецов не исправят.

Гаврик не понимал, о чем спор. Он расхаживал по комнате, кажется, вполне довольный тем, что находится в обществе, — не садился в пустое кресло, не просил есть.

Лоська был прав: сто мудрецов не исправят. Но Костя все-таки возразил, хотя сам понимал неубедительность своих слов:

— Ну видишь, Гаврик приспособился. И ничего.

— Вот настанет отлет, тогда посмотришь, какое получится «ничего»!

Заглянула Дашка. Раньше она всегда искала повод, чтобы заглянуть к брату, когда здесь Лоська, а Костя ее выпроваживал. А сегодня он готов был разрешить ей остаться под любым предлогом, но Дашка, оказывается, появилась вовсе не ради Лоськи. Она была смущена и почти что напугана:

— Слушай, там к тебе. Эти… ну про которых ты рассказывал… братья из одного дома.

— Серебряные братья?

Действительно неожиданность. Зато Лоська сразу сбросил свою расслабленность.

— Те самые, атаман?! Зови их скорей! Давно хотел взглянуть: обожаю всяких пустынников и анахоретов!

Если б не Лоська, Костя, наверное, не стал бы разговаривать с этой елейной публикой: пообщался однажды — и достаточно. Но раз Лоське хочется…

— Ну что ж, давай анахоретов.

Костя невольно поддался Лоськиному тону.

Сначала послышались равномерные шаги — в ногу они идут, что ли? И вошли — одинаковые, не братья — близнецы! Одинаковые рубахи навыпуск, одинаковые сапоги бутылками, промасленные волосы, расчесанные на пробор, квадратные бороды, как противни из духовки. Вошли, выстроились вдоль стены, разом поклонились в пояс, коснувшись пальцами пола, — ну прямо ансамбль балалаечников. Дашка тоже заскользнула внутрь, встала за креслом, но не за Лоськиным, за пустым. И Гаврик к ней прошагал туда же на всякий случай — от множества незнакомцев.

Хотя на вид серебряные братья были как близнецы, видно, был у них старший. Заговорил тот, кто вошел последним, замкнув шествие:

— Здравствуй долго, Константин Крылатый. Дошли мы до тебя с доброй вестью: знаем твоего кровного обидчика, что убил твою птицу. Знаем и представим тебе на суд.

Откуда они знают? Не то что браконьера — откуда вообще знают, что в Гаврика стреляли?

Почему-то хотелось противоречить серебряным братьям, и Костя быстро сказал:

— Гаврика не убили, только крыло пришлось ампутировать. Вон он прячется.

Но предводитель братьев возразил веско:

— Убили. Не до смерти, но убили.

Костя не нашелся, что ответить. В самом деле, почти что убийство: лишить аиста полетов.

— Мы знаем твоего кровного обидчика. Он и в тебя рад стрелять. За то, что летаешь.

Намек? Неужели и об этом тоже знают?! О вечернем выстреле, о дробинке в бедре, о том, как чудом не задело Дашку?!

— Знаем и представим тебе на суд. Он твой.

Костя почувствовал отвращение. Отчасти и испуг, но больше отвращение.

— Зачем он мне? Если он пойманный браконьер, надо в охотинспекцию, так, кажется?

— Что казенное наказание? Оно ему не кара. Накажут малыми деньгами.

— А что могу я?

— Подними его в небо и отпусти. Пусть летит сам — без крыльев. Так справедливо.

Теперь испуг далеко пересилил отвращение.

— Это же убийство!

— Это справедливость. Слово нам сказано. Слово золотое. Злые и подлые — плотина на пути к счастью. Не жалеть злых и подлых — будет всем счастье, всей земле. Ты начни, подай пример. Все мы братья слышали слухом духовным. Сидели по разным комнатам, разом всем откровение: Слово сказано, верное Слово. Век серебряный был — золотой будет! Век бога милостивого прошел, грядет век бога карающего.

Счастливая убежденность светилась в глазах серебряных братьев.

Костя сказал смущенно:

— А я думал, вы из какой-нибудь секты, вроде раскольников. Христиане же велят возлюбить ближнего, так?

— В Библии сказано: отделять пшеницу от плевелов. Нынче времена замутились, потому что плевелы с пшеницей перепутаны. А что христиане или нет — все едино. Бог везде. Даже у язычников.

Лоська до сих пор наблюдал нежданных гостей молча, хотя и с явной иронией. А тут спросил:

— А что, разве бывали времена, когда пшеница отдельно, а плевелы отдельно?

— Не бывали. Потому и не бывало золотого века, одни мечтания. Но будет! Слово нам сказано, что будет!

— И для золотого века нужно того браконьера — как вы сказали? Поднять повыше и отпустить, чтобы спускался без парашюта?

— Не браконьера. Оно пустое слово не по сути. Убийцу! Злобного убийцу! Который всем застилает пути в золотой век.

— А начать должен Костя?

— Да. Он крылатый, он послан из золотого века к нам. В образе ангела-мстителя. Который с огненным мечом.

— Ну поздравляю, атаман. Теперь с тобой все ясно. А ведь правда: есть там такой персонаж — ангел с мечом. А говорят: любовь там сплошная. Любовь-то любовь, а без меча и ангелам не обойтись.

Костя сейчас жалел, что сразу, едва прибежала Дашка с новостью, не догадался позвать Сапату. Вот кто ответил бы этим елейным братьям. Елейным-то елейным, но страшным тоже в своей решимости. Но теперь-то при них Костя не мог звать на подмогу, не мог показать, что не способен ответить сам за себя!

— Нет, я не буду.

— Тогда отныне кровь падет не на него — на тебя!

Предводитель повернулся к двери, и все братья за ним. И без поклонов, не прощаясь, зашагали прочь. Опять в ногу. Только предводитель вошел последним, а теперь шагал впереди.

Все молчали в комнате, пока совсем не затихли шаги.

— Вот такие нынче пустынники и анахореты, — сказал наконец Лоська.

— Но ведь они тоже в чем-то… — Дашка заговорила с несвойственной ей робостью. — Выходит, тот и дальше будет стрелять, в кого захочет?

— Молчи, Дашка! Не понимаешь, так молчи! — закричал Костя. Он и не помнит, когда в последний раз кричал на сестру, и тут вот получилось.

Дашка пожала плечами и молча вышла.

— Пустынники и анахореты! — зло повторил Лоська.

— А я думал, тебе на них смотреть забавно. И что тебе вообще все забавно. Шекспир сказал, да? — «Весь мир театр».

— Многие говорили, атаман. Для красоты. Но ты им не верь. Тот же Шекспир воспринимал мир очень даже всерьез. А я… Понимаешь, атаман, где-то в середине должен быть стержень. Просто я не люблю, чтобы этот стержень торчал наружу — а то еще проткнешь кого-нибудь нечаянно.

— И какой же у тебя стержень?

Лоська улыбнулся уклончиво. Видно было, ему не хочется говорить о таким интимных вещах. Но все-таки сказал медленно:

— Какой? Да такой — самый-самый. Что никто за нас не сделает. И что жизнь — серьезная штука. Совсем серьезная. — Он снова улыбнулся. — Но и когда творишь серьезные дела, не нужно быть важным и мрачным. Серьезные дела тем более нужно делать легко и артистично. Как игра на рояле: тренируйся дома шесть часов, но чтобы публика думала, будто руки сами порхают. Нельзя, чтобы пианист пыхтел на концерте, как грузчик. Так и во всем. Даже в философии.

После посещения серебряных братьев в комнате стало как-то неуютно. Костя с Лоськой, не сговариваясь, вышли вслед за Дашкой и завернули в столовую.

Там с довольной улыбкой восседал Сапата.

— А-а, возвращение молодых людей. Без молодых мир пустой. Но почему-то грустный молодой человек. Нет, распотерянный.

Все видит Сапата. Да, он бы ответил этим серебряным братьям!

— Странные люди приходили. Какое-то Слово слышали, и надо теперь злых всех уничтожить. А еще сказали, что все одинаковые, хоть христиане, хоть язычники. Как будто переселились из прошлого века.

— Э-э, нет, плохо знаешь прошлый век! В прошлый век всех бы проклясть, которые иначе, которые верят не по их. Мало проклясть, лучше жечь и резать. Зато сейчас хотят вместе, хотят единство, даже папа простил иудеев, что распяли Христа. Называется: экуменизм. Собирать силы, защита от атеизма.

Костя с удовольствием и облегчением ощущал себя учеником: не надо самому придумывать доводы, возражения — мудрый учитель сейчас все объяснит.

Но Лоська возразил Сапате — и не очень почтительно:

— Чего им защищаться? По статистике в мире и сейчас верующих большинство.

— Статистика невозможна! Какая статистика? Всех итальянцев — в католики, всех в Штатах — в разные веры тоже. Объявишь, что атеист, — трудно жить. Верь во что хочешь — хоть в Христа, хоть в Будду, хоть в дьявола, — только верь. Атеист — плохо. Твой магазин — не пойдут покупать, твои дети — побить в школе. Делай вид, пожертвуй общине — все хорошо. Какая статистика? Где идеи — никакой статистики: кто скажет против господства?

Так хорошо объяснил Сапата. Костю устраивало, Лоську — нет.

— Но ведь не только статистики нет, но и доказательств нет тоже: есть бог или нет? Не дедушка на облаке, который мечет молнии и творит мелкие чудеса, а в высшем смысле. Равная вероятность: может, есть — может, нет. И откуда взялся наш мир, почему произошел первичный взрыв, который сейчас вычислили физики? Да все строение вселенной — так здорово все устроено. А эволюцию жизни! Может, в этом идея?

— Прекрасно! — завопил Сапата. — Согласен! Вся природа устроена — чудо! Атомы вращаются, мошки плодятся — гармония! Правильно: без идеи — никуда. Должен кто-то сначала придумать, потом натворить. Сотворить. Согласен! Но — вопрос. Чтобы устроить так мудро — какой мудрый бог! И чтобы мир начать — бог был раньше? Потому вопрос: как устроен такой мудрый бог? Кто его сделал такого мудрого? Кто создал бога, когда еще бога не было? Другой бог — высший? Бог в квадрате? А того бога? Бог в кубе?.. Ничего не объясняет сказать: бог. Тот же вопрос, что про материю: кто создал, что раньше? Но сказать: материя всегда, в материи такие чудные свойства — не нравится. Сказать: бог всегда, у бога чудные свойства — нравится. Инстинкт рабства. Иметь хозяина — пусть хоть Вечный Разум. Есть бог — нет, то не вопрос познания, нет, — вопрос достоинства: иметь хозяина или нет, быть рабом или нет. Интересно знать: если есть бог, который сотворял наш мир, он в убеждении, что сделал сам по себе и рожден сам, или наш бог сам верит в следующего бога, а? — Сапата расхохотался. Но закончил серьезно: — Кто-то должен быть уверен: выше меня нет! Почему не человек? Почему нужен бог, который тоже сделан непонятно как? Только одно: хочется хозяина, хочется в рабы!

— Да, конечно, легче, когда можно на кого-то сваливать ответственность, — сказал Лоська со своей обычной иронией, и непонятно было, сам-то он сваливает ответственность на высшие силы?

— А мне — нет! Я хочу надеяться на себя! Только! — запальчиво сказал Костя.

— Правильно! Потому ты и стал такой, чтобы всегда верить в себя. Потому, когда мне верить — только в тебя!.. Все. Долго сижу, много просидел. Хозяюшка! Княгинюшка! Могу уходить. Молодой человек, который хотел положиться — могу подвозить. На большой машине. Все отлично большое! Большие фрески, большие машины, большие дела. Когда во все силы!

Сапата похлопал Лоську по спине снисходительно. Костя подумал, как бы гордый Лоська не обиделся, но нет.

— Позавидуешь вашей страсти, — сказал Лоська. Он, кажется, и вправду позавидовал.

— Э-э, симпатичный молодой человек! Хочешь легкие ноги — живи в горах. Хочешь страсти — живи на вулкане. У вас извержения прошли — земная кора упрочилась! А поживи, когда извержение, когда лава раскалена. Бывает и человеческая лава. Такая же раскаленная. У нас. Красота! Жалко — скульптор. Иногда хочу — живопись. Ничего бы не писал — только вулканы, только лаву! Как ваш Рерих — только Гималаи, только снега! Ваш и индийский. Их и ваш.

— Рерих писал не только Гималаи, — всунулась Дашка.

И как уверенно сказала! Будто у нее право противоречить Сапате, будто вообще у нее на него какие-то права!

— Остальное — неважно. Его слава — Гималаи. И я бы — только вулканы.

— Да, вулканы — красиво, — с той же завистью сказал Лоська. — Я смотрел фильмы Тазиева… Да, а пока до больших дел, проедусь, пожалуй, хоть на машине, Татьяна Дмитриевна… Никогда не ездил на «Чайке». Дарья, не хочешь в субботу в Малый зал? Будем там с двумя тоже молодыми чемпионами изображать разные трио.

— Нет, что ты, Лоська, я в субботу занята!

Впервые в жизни Дашка отказалась от Лоськиного приглашения. И ведь ни черта не занята — какие у нее такие занятия?!

— Молодые девушки — большие капризы, — сочувственно сказал Сапата.

— С коробкой осторожней! — напутствовала мама. — Придерживайте в дороге, чтобы не упала на повороте!

Те же разговоры, те же мелкие дела, точно и не приходили только что серебряные братья — одинаковые, целеустремленные, шагающие в ногу, страшные в своей решимости, в своем послушании какому-то Слову.

Сапата приподнял коробку с сервизом, чуть встряхнул.

— Нет звона — хорошая упаковка. Довезем. Наше время — время упаковки. Мировой вопрос. Упаковка нефти — жизнь и смерть. Плохая упаковка, сто супертанкеров выльются — смерть океана. Водородная бомба в рассрочку.

Это только Сапата так умеет — от малости сразу перейти к глобальному вопросу. Да, жалко, что Костя не догадался свести его с серебряными братьями! Сапата бы нашел, что им сказать! И не осталось бы противного смутного настроения.

Против такой вот душевной смуты Костя знал одно средство — полет. И едва Сапата уехал, прихватив с собой в «Чайку» и Лоську, Костя взлетел. Он прошил неплотные облака, вырвался к солнцу, несколько раз нырнул во взбитые облачные перины и вдруг — ффу! — вляпался в керосиновый след. Значит, облако пришло от аэропорта, там взлетающие самолеты часто оставляют на облаках следы — сверху они как черные полосы и нужно было бы Косте смотреть, но, видно, здорово он задумался, что не заметил! Все равно что нырнуть в мазутное пятно на воде. Конечно, не такая уж густая концентрация частиц в этом самолетном следе, на коже пятен не остается, но все равно кажется, что испачкался, захотелось поскорей вымыться.

И, недолетав, Костя заспешил домой.

Глава тринадцатая

* * *

Да, это я виноват.

Умерла мама.

Давно это могло случиться, а я все прятался от реальности, все надеялся, что обойдется.

И ведь очередного скандала не было, вот что удивительно. Василий Никитич вел себя в последние дни прилично — насколько это возможно для него. Получается, что он и не виноват: была вечером веселая, легла, заснула и не проснулась… Он как бы и не виноват, — но, когда вспомню, как он давал уроки яростной жизни — или как там по его пьяной софистике? Как вспомню!..

* * *

Снова Костя летал во сне над зеркальным озером, снова вглядывался в свое отражение, снова вопрошал: «Кто я?! Откуда я?!» А вокруг озера — новая деталь — тесно стояли остроконечные горы, их ледяные вершины отражали последние солнечные лучи и казалось, горели малиновым пламенем, словно зажженные свечи в храме природы. Весь пейзаж казался мучительно знакомым, ранее виденным, нужно было сделать только последнее усилие — и все прояснилось бы: и где Костя видел раньше это зеркальное озеро, окруженное остроконечными горами, и откуда взялся он сам. Нужно было только еще одно небольшое усилие, но сил не оставалось, ответ ускользал…

Видение оказалось таким ярким и четким, что словно отпечаталось на сетчатке, и, уже проснувшись, Костя продолжал видеть и озеро и горы. Чтобы не упустить мучительно знакомую картину, чтобы можно было потом снова и снова смотреть, вспоминать, Костя попытался ее зарисовать — и неожиданно получилось хорошо, хотя все прежние детские и отроческие рисовальные опыты бывали крайне посредственны, так что Костя, убедившись в своей бесталанности, давно их забросил. А тут вдруг!.. Немного в духе Рериха, но все равно хорошо. Захотелось попробовать еще, стал рисовать по памяти облака, восходы, закаты — получалось, все получалось! Точно лопнула какая-то внутренняя преграда.

— …Костя!! Ты что, оглох?! Второй раз кричу! Тебя к телефону!

Вот уж некстати! Только увлекся — и вдруг кто-то со своими разговорами. А может ускользнуть настроение, и получится ли снова?

Мелькнула даже мысль, чтобы сказали, что нет дома, — если что-нибудь важное, пусть передадут, но все-таки подошел.

— Алло?

— Костик! Срочно!! Как только можно!! Такое несчастье!.. Светка в больнице!.. Кубарика убили!.. Срочно!

Сразу потеряло значение все, что волновало минуту назад. Какие сны? Какие рисунки?

— Да-да, сейчас… Да-да, жди!..

Побежал по коридору, зацепив крылом по дороге телефонный шнур. Загремел за спиной сброшенный на пол телефон. Мама крикнула вслед:

— Костя! Ты куда?! Что случилось?!

Костя только махнул рукой:

— Потом! Все потом!

Выбежал из дома. Взлетел. Вслед укоризненно посмотрела сидящая в одиночестве на гнезде Гуля.

«Опоздал! Опять опоздал! Почему я все время опаздываю?! Опоздал на Цветочную поляну, опоздал вернуться за Гавриком — и вот теперь опять опоздал. Все время опаздываю!»

Что опоздал на Цветочную поляну — это факт, печальный факт. И за Гавриком вернуться на Чертово болото тоже опоздал — в этом и виноват. Но почему же винить себя, что опоздал за Светой?! Наоборот — однажды слишком поторопился, успел догнать в самый последний момент… Почему же неотвязная мысль: опоздал? И вдруг Костя понял, что действительно опоздал: опоздал слетать за Светой, принести ее к себе домой вместе с Кубариком! Так бы все просто! И никакая Фартушнайка ее бы здесь не достала. И ведь чувствовал, что Фартушнайка не оставит Свету в покое, сам твердил это Нине, а вмешаться опоздал… Мелькнула оправдательная мысль, что всех обиженных и страдающих к себе в дом не возьмешь, — мелькнула и скрылась, устыдившись самой себя: не надо сразу обобщать, ведь речь не о каких-то абстрактных всех обиженных и страдающих, речь о Свете, которую столько раз катал, которую так неудачно успел перехватить под носом у электрички — перехватить и тем самым взять на себя ответственность за нее. Не надо обобщать, надо проникнуться ее болью и броситься на помощь, не рассуждая, повинуясь порыву!.. Опоздал догадаться. Может быть, если бы рассказал обо всем Дашке, она бы догадалась?

Но тут же нашлось и возражение самому себе, успокаивающее совесть возражение:

«Нет, все-таки глупо так терзаться. Почему именно я должен быть все время на страже, все время спасать и защищать?! Если бы не было браконьера, никто бы не стрелял в Гаврика, опоздай я хоть на целый день! Если бы не было Фартушнайки, не надо было бы защищать Свету с Кубариком. Зло в браконьере, в Фартушнайке, но разве они терзаются? Нет, они спокойны и самодовольны! Так почему я должен терзаться своей мнимой виной?»

Все правильно, все логично, но, подлетая к «Козликам», Костя чувствовал себя виноватым.

Вот и показался дом в форме вытянутой буквы П. Костя снижался. Обычно в «Козликах», если прилетал он не в тихий час, издали замечали его приближение, начинали радостно махать руками, но сейчас никто, кажется, Костю и не заметил. И Костя явственно ощутил, что для многих здесь, в «Козликах», его нынешний прилет прямо неприятен: ведь когда случается тяжелое и позорное дело, присутствие любого постороннего всегда тягостно. А Костя, хоть и давний знакомый, а все-таки остается немного посторонним.

Он опустился на волейбольной площадке. Двое малышей пробегали к дому и даже не оглянулись на него. Малыши, которых он не раз катал! Значит, действительно сейчас всем тут не до него.

Из кухонного окна выглянула неизменная бабка Люся. Хоть она заметила.

— Все летаешь? Как не надоест? Такие дела случаются, а ты все летаешь.

Костя не удержался, сказал с досадой, хотя глупо досадовать на сварливую бабку:

— Что ж, из-за того у вас такие дела случаются, что я летаю?

— Да уж летаешь все, — неопределенно повторила бабка Люся.

Костя махнул рукой и пошел в дом.

В спальне младшего возраста сидела на кровати одна Валька Гостюжева. Всегда самая шумная, всегда куда-то мчащаяся, она сидела тихо и неподвижно. Впервые Костя видел ее тихой и неподвижной, но в такой момент все должно быть не как всегда.

— А где Нина?

От растерянности Костя совсем забыл, что при детях всегда называл Нину по имени-отчеству. Да и самое отчество, кажется, забыл.

Валька посмотрела на Костю. Не обрадовалась, как радовалась всегда его появлению. Даже и не поздоровалась. Сказала тихо и ровно, будто справку дала надоедливому клиенту. И тоже обошлась без отчества:

— Нина в изоляторе. Если машина не приехала. Долго не едет.

— Почему в изоляторе?! Она тоже?.. С ней тоже?..

— Потому что Света в изоляторе. Там, где Света.

— Она мне сказала, Света в больнице. По телефону…

Валька посмотрела недоумевающе и промолчала.

Костя и сам устыдился своего педантизма: в больнице, в изоляторе — какая разница?

Медпункт с изолятором помещался на втором этаже. Костя пошел.

На лестнице, к его изумлению, навстречу попалась Фартушнайка. Костя еще не знал никаких подробностей трагедии, но не сомневался, что все случилось из-за нее — либо прямо при ее участии, либо по ее подстрекательству, а потому считал, что Фартушнайка по крайней мере удалена из детдома. На первый случай. А лучше бы сразу арестована. И вдруг она здесь, на лестнице! И потолок на нее не обрушивается, и пол под ней не проваливается…

Фартушнайка посмотрела с ненавистью и выкрикнула в лицо:

— Вот ваше воспитание, ваша гуманность! Ольги Михайловны и иже с нею! Вашей прекрасной Ниночки! Устроилась — любовника к себе водить прямо в детское учреждение! Думаете, не знаю?! И вот воспитание, вот результат! Разве нормальный ребенок так реагирует из-за собаки?! Да, да, из-за Ольги Михайловны и ее присных! Не думайте, что удастся все свалить на меня! Я докажу! Я раскрою глаза!

Она загораживала собой узкий лестничный марш, но все-таки Костя сумел протиснуться, не коснувшись отвратительной ему Фартушнайки. Ничего ей не ответил. Когда-нибудь ответит. Потом. Обязательно ответит.

Около медпункта стояла тихая детская толпа. Невозможное дело: тихая детская толпа. А потому страшная в своей тихости. Тихо расступились и перед Костей. Он вошел.

По маленькой приемной взад-вперед ходила докторша. Костя знал ее в лицо, а по имени забыл. Опять странно: почему здесь, почему не с больной? Услышав, что кто-то входит, она резко остановилась на полушаге, посмотрела, и сразу же надежда явственно сменилась разочарованием. Нет, она ждала не Костю.

Не дожидаясь никаких расспросов, докторша заговорила как бы с полуслова:

— Все не едут! Эта загородная «скорая» — мучение! Больше часа!.. Ну бедра — ладно, а вдруг кости таза?! Я же не знаю без рентгена! Если таз — инвалидность на всю жизнь. Ни родить. Да и двигаться без костылей — большой вопрос!.. Но все равно легко отделалась: жива! Молодой организм: еще хрящи не окостенели. Четвертый этаж! Да и не спрашивайте меня! Не спрашивайте! Пусть комиссия разбирается — кто виноват. Мое дело — лечить. Если я виновата, пусть снимают меня!

Очень неприятен был этот внезапный переход: к какой-то будущей комиссии, к снятиям, выговорам. Как можно об этом сейчас?

Костя тронул докторшу за локоть, словно разбудил:

— А где Света? К ней можно?

— Да здесь же! Я ж говорю, ждем «скорую»! Вон, в первой палате. Можно, вам можно, ничего. Я детей не пускаю, а то лишние волнения. Им и ей. Вам можно. Обезболила, иммобилизовала — все сделала, что могла, теперь только ждать.

Костя вошел в палату.

Вокруг неестественно высокой кровати — видно, что-то подложили для жесткости — и Нина, и Ольга Михайловна, и детдомовская медсестра Ира, и воспитательница старшей группы Вероника Петровна. Все молчали. Лицо лежащей Светы было спокойным и отрешенным. Что-то страшное в таком спокойствии — будто она уже не здесь, будто она уже недоступна обычным земным делам, даже и земным болям. Вошедшего Костю она, кажется, не заметила.

Зато все остальные присутствовавшие обернулись на скрип двери — и на всех лицах разом отразилось разочарование: в точности как перед этим на лице докторши. Естественно, сейчас нужна «скорая», а не Костя. И на лице Нины тоже разочарование, хотя сама же кричала в телефон: «Срочно прилетай!»

Сколько-то времени продолжалось молчание. Потом Нина заговорила с ненатуральным оживлением:

— Света, а вот Костя пришел!

Света медленно перевела взгляд с потолка на Костю. Сказала ровным безжизненным голосом:

— Здравствуй, Костя. А моего Кубарика убили. Ни за что.

— Я знаю, Света.

— А я не хочу жить, когда рядом живет такая. Она убила, а ей ничего.

— Все-таки убивала не она, Светочка, — мягко поправила Ольга Михайловна.

— Она. Из-за нее. Она приказала. И я не хочу, когда рядом она…

Что сказать на это? Сам себя стыдясь, Костя ответил тем фальшиво-бодрым голосом, каким говорят с детьми и тяжелобольными:

— Рядом с тобой живет много хороших людей, Света!

— А одна плохая всех сильней. Ей можно. Ей ничего. Она снова сделает. Я не хочу, когда рядом такая. Жить.

Нельзя же, чтобы маленькая девочка оставалась в таком настроении! Никому нельзя быть в таком настроении, но маленькой девочке в особенности. Да еще с ее переломами. Когда такое настроение, переломы срастаются плохо. Но Костя не знал, что ей сказать.

Заговорила Вероника Петровна:

— Ты, Света, не беспокойся, нам известна роль Аджема в этом печальном происшествии. Мы примем к нему меры.

Какой-то еще Аджем… И вдруг Костя вспомнил: Семка Аджем, Засос, — Света говорила про него в тот раз, когда Костя так неудачно ее перехватил…

Но сообщение Вероники Петровны не подействовало, Света качнула головой с грустным равнодушием:

— Подумаешь, Засос. Это она, а не Засос.

Шумно распахнулась дверь, вбежала докторша:

— Наконец-то! Приехали! Сейчас будем эвакуировать!

Кроме естественной радости за Свету — наконец-то она отправляется туда, где квалифицированные специалисты, — все почувствовали еще и облегчение: кончается это мучительное бдение, не нужно больше придумывать вымученных утешений и демонстрировать фальшивую бодрость!

Все заговорили разом, сразу стало шумно:

— Светочка, я с тобой! — Это Нина, конечно. — Поеду с тобой, чтобы ты там не одна!

— Мы тут во всем разберемся, Света, ты не думай. Я сама разберусь. — При этих словах Ольга Михайловна протянула было руку погладить Свету по голове — и не решилась, остановленная взглядом девочки.

— Да-да, и я помогу Ольге Михайловне! Аджему мы не спустим! — подхватила Вероника Петровна.

Явились санитары с носилками. За ними проникли наконец в палату и ребята, мгновенно окружили кровать. Оказалась здесь уже и Валька Гостюжева — прибежала, значит, из спальни.

— Светка, большие мальчишки обещали Засосу темную! Зуб дают! — громко зашептала Валька.

Ольга Михайловна отвернулась, делая вид, что не слышит про темную.

— Ребята, отойдите, не мешайте санитарам! — взывала докторша.

Малыши расступились, и вместе с санитарами Костя подошел наконец вплотную к кровати. Легко провел ладонью по волосам Свете.

— Ты все время думай: «Хочу поправиться, хочу поправиться!» Слышишь? Тогда быстрее все срастется.

— А я не хочу поправляться, — тихо, но упрямо сказала Света. — Я снова выпрыгну. Думаешь, мне Кубарика забыть, какой он был? Мне не забыть! Это взрослые забывают легко.

Костя не нашелся, что возразить.

— Вместе с фанерой на носилки, вместе с фанерой! — суетилась докторша.

Санитары дружно взялись — понесли.

Нина повернулась к Косте:

— Я поеду с ней. Вот видишь, что у нас. Такое ужасное ЧП.

Далось ей это дурацкое слово! Когда Света убежала с Кубариком — это было ЧП, и теперь, оказывается, тоже ЧП! Костя хотел сказать: «А помнишь, как ты пожалела Фартушнайку? А теперь вот Света расплачивается за твою жалость! Устроил бы я так, чтобы выгнали вовремя Фартушнайку, — ничего бы не было, никакой трагедии — да, трагедии, а не ЧП» Хотел сказать — но не сказал: ненужная жестокость.

— Что я могу сделать?

— Да ничего, наверное. Я просто так тебе позвонила. Кому же еще?

— Правильно сделала! Да как все вышло?

— Ой, я не могу говорить! Потом пусть тебе Ольга Михайловна расскажет. Или мои девочки.

Нина махнула рукой и заспешила за носилками. А вокруг них, мешая санитарам, суетилась докторша:

— Осторожно на лестнице! Осторожно! Не наклоняйте носилки!

— Да знаем, мамаша, не в первый раз, — отмотнулся головой пожилой санитар, — руки-то заняты.

Света повернула голову к шедшей рядом с носилками Нине:

— А помните, Нина Давыдовна, как вы обещали? Про Кубарика, что ничего не случится. Если бы не обещали, я бы не вернулась, я бы сейчас у дяди была. И Кубарик бы живой. Вы обещали, а я поверила. Из-за вас тоже. Не ездите со мной, я не хочу. Не хочу вас! Обещали и обманули! Все взрослые заодно.

Нина заплакала.

— Я же не хотела, Светочка! Я думала, как лучше. Я сама поверила.

Света молча отвернулась.

Нина робко:

— Можно, я все-таки с тобой?

— Нет…

Процессия вышла из дома через настежь распахнутые двери. В первый раз, кажется, были раскрыты обе створки — по крайней мере Костя до сих пор не видел. А навстречу задняя дверца «скорой» — тоже распахнутая. Они как символы несчастья — распахнутые двери. Носилки вкатились по рельсам, и дверца «скорой» за ними захлопнулась. Нина бросилась было к боковой вслед за санитарами, но Ольга Михайловна удержала ее:

— Не нужно, Нина Давыдовна, вы же слышали, ребенок не хочет. Не знаю, что такое вы ей обещали, но раз не сдержали… Не нужно волновать ребенка. Я ведь пока еще здесь заведующая. Наверное, плохая. Но пока заведующая. Не нужно, не ездите, Нина Давыдовна.

— Я издали! Я буду все делать! Она потом успокоится! Она потом меня примет!

— Не нужно. Пусть лучше от нас едет Ольга Павловна.

Оказывается, это детдомовскую докторшу зовут Ольгой Павловной.

Докторша неловко влезла в дверцу «скорой». Машина тронулась. Некоторые малыши замахали вслед. И чей-то нерешительный одинокий голос:

— Возвращайся скорей!

Толпа постепенно расходилась. Неестественно тихая детская толпа. Если кто разговаривал, то шепотом. Нина плакала. И многие девочки тоже.

Вероника Петровна стояла около Ольги Михайловны и что-то напористо говорила. Странно, ведь Ольга Михайловна заведующая, а сейчас выслушивает покорно, а простая воспитательница словно учит ее. Все смешалось. Костя расслышал слова: «смотря как подать, в каком свете».

— Так как все случилось? — снова спросил Костя.

Утешать Нину ему не хотелось: действительно, пожалела Фартушнайку, действительно, дала Свете слово — и получилось, что обманула. Мало ли, что не хотела — важен результат.

— Как случилось?

Нина заговорила, всхлипывая. Костя жестко подумал, что она всхлипывает немного и нарочно: чтобы вызвать жалость, показать, как ей тяжело, отвести разговор от своей вины. Конечно, он не скажет этого Нине, но не думать так он не мог.

— Как случилось? Потому что все пошли в кино. Тут недалеко, у текстильщиков, на утренний сеанс. Света хотела с Кубариком, а я сказала: «Не нужно в чужой лагерь с собакой». Потому что ведь по-разному относятся, правда? И в детских учреждениях действительно по правилам не полагается, потому и сказала. — Опять оправдания! А что теперь оправдываться?! — Фартушнайка, оказывается, уже раньше звала собачников, а они не ехали. Она тайком, я не знала. И Ольга Михайловна не знала. Не ехали, потому что говорят, на детской территории вы должны сами… Тогда она позвала Претятько, ну он у нас в котельной, дядя Толя. Позвала Претятько, он же охотник. Пришел с ружьем и застрелил… — Нина зарыдала уже громко.

— Ой, ну не слушай ты меня, лучше бы обругал и надавал по щекам! Я одна виновата! Надо было… Не знаю что, но не так! Пока не случится, всегда не веришь. Ведь все было хорошо, да?.. Да, я виновата, я не знаю, как дальше — а она что же? Фартушнайка! Как она дальше? Или у нее там, где совесть, опилки набиты?! Ты представляешь…

Дядя Толя с ружьем… Костя вспомнил, как видел сверху идущего по дороге этого дядю Толю с ружьем. Оказывается, он Претятько. Вспомнил неведомо откуда взявшуюся уверенность, что из этого ружья вылетела дробинка, застрявшая у него в бедре. А потом был выстрел на Чертовом болоте — и серебряные братья узнали, кто стрелял. А он, Костя, не захотел от них услышать имя браконьера. Так что, если на самом деле то был Претятько?! Тогда Костя виноват наравне с Ниной: она пожалела Фартушнайку, он — Претятько… Нет-нет, это невозможное совпадение! Та гарь, откуда стрелял браконьер в Костю, слишком далеко от «Козликов», и Чертово болото — тоже. Нет, невозможное совпадение!

— Пришел и застрелил. Прямо в спальне. Света оставила Кубарика в спальне, чтобы не бегал по территории, не был лишний раз на глазах. Прямо в спальне. Баба Люба рассказала, ее позвали отмывать кровь. Только не успела, наши вернулись раньше времени, фильм не состоялся. Пришли, Света входит — Кубарик не встречает, кровь везде неотмытая. Мне бы удержать, а я сама растерялась. Она сразу бросилась бежать на четвертый этаж, наверх, там кабинет этой — Фартушнайки. Там кабинет, и Света из окна самого кабинета и выскочила. При ней, на глазах. А что Света ей, ну этой самой… что Света ей крикнула, никто не слышал, а Фартушнайка не расскажет. Счастье, газон внизу — не насмерть. Но Ольга Павловна наша говорит, боится, что сломан таз — тогда инвалид на всю жизнь. Вот так…

Последние слова Нина едва шептала.

Совсем недавно Костя всех их нес по очереди — Свету, Нину, Кубарика. Доверившуюся ему девочку, доверившегося ему пса. И вот так все кончилось…

Вся жалость, какая была у Кости в душе, должна бы сейчас обратиться на Свету, но невольно какая-то часть досталась и Нине: ведь страдает, терзается. Искренне страдает. Костя заподозрил было, что Нина немножко и играет, чтобы вызвать страдание, преуменьшить свою вину… Но нет, искренне.

— А почему обещали темную этому… ну Засосу? Причем здесь Засос?

— Такая дрянь мальчишка! Вчера подошел, ткнул Кубарику в морду пальцем. Тот и тяпнул. Укусил. Не так уж укусил, но все-таки кровь. Ну и Засос этот, то есть Аджем, поднял крик, носился со своим пальцем. Прибежала Фартушнайка, увидела, обрадовалась: «Что я говорила! Вот до чего дошло!!» Потому и позвала сегодня Претятьку этого, а то, может, и обошлось бы. Я ему еще вчера, Засосу этому, Аджему то есть: «Какой ты мальчишка после этого! У меня девочки маленькие и то не плачут по пустякам!» А он: «Собаки не должны кусаться! Не разрешается им кусаться! Тоже барыня ваша Светка — собаку завела!» Дрянь мальчишка. А еще и завидовал, что не его. Ему самому хотелось ходить козырять перед всеми своей собакой… Конечно, собаки не должны кусаться, я согласна, но он же сам…

— Чего не должны?! Первыми бросаться не должны! А если всякий тычет в морду? На то они и собаки, а не овцы!

— Все-таки еще мальчик. Может, исправится?

— Пожалуйста, надейся, если ты такая добрая!

Что за чушь они говорят! Не время сейчас об этом. Нина тоже почувствовала, что не время.

— Мне-то что делать? Света не хочет видеть… Я же хотела как лучше. Я все равно узнаю, где она. Ольга Павловна вернется — расскажет. Я все равно! Не сегодня, так завтра! Буду ухаживать!.. А Ольга Михайловна тоже! Нет, она хорошая, но она уже думает, что будет комиссия. А по мне пусть любая раскомиссия, пусть хоть суд! Даже легче, если искупить…

Костя погладил Нину по голове. Не мог он ее сейчас не пожалеть, хоть она и заслужила те жестокие слова от Светы.

— Да-да, конечно, будешь ухаживать. Света простит.

А про себя подумал: «Ну, может, и простит. Но не забудет. Это в ней останется на всю жизнь!»

Кто-то дернул его за рукав. Повернулся — Валька Гостюжева. Показала глазами на Нину и мотнула головой в сторону — мол, надо поговорить. Наедине. Вот так: уже и другие не верят Нине. А ведь хотела как лучше — совершенно искренне.

— Обожди, я сейчас, — сказал он Нине.

В другое время Нина поинтересовалась бы не без ревности, что это за секреты у ее малышек с Костей. А сейчас не решилась.

Костя с Валькой отошли по дорожке. Там на повороте большой жасминовый куст. Только когда скрылись за кустом, Валька, оглянувшись во все стороны, прошептала:

— А я все видела. Я сразу тебе не сказала.

— Что — видела? — не очень веря, не желая верить, переспросил Костя.

— Все видела. Как убивали Кубарика. Они когда вошли, он сразу догадался. Он же умный! Как человек, все понимал. Сразу догадался, забился под кровать. Фартушнайка зовет умильно, мясом размахивает, а он не выходит и скулит. Жалобно-жалобно! Тогда она ка-ак скажет: «Стреляй прямо туда!» Он ка-ак выстрелит — дядька! Кубарик закричал ужасно, выскочил, в дверь как стукнется, а дверь запертая. На ключ. Она заперла, как вошла. Он обратно под кровать, после в окно, стекло выбил, а вылезти не может! А она все кричит: «Стреляй! Стреляй! Быстрей стреляй!» Кубарик туда, Кубарик обратно, а дядька стрелять. Дядя Толик. Потом не мог бежать, только полз. Кубарик. Под Светкину кровать. Тогда дядька подошел, ружье приставил и прямо в голову.

Костя долго не мог ничего сказать. Так ясно все представил. Весь ужас. И снова вспомнилось, как совсем недавно нес доверчивого пса, нес обратно в этот дом…

Наконец спросил:

— Откуда ты знаешь? Будто была.

— Не была. Знаю.

— Откуда?! Не от Фартушнайки же! Не от этого же дяди Толи! Ты ж сама сказала, что видела! Значит, была в комнате? В самой спальне?

Валька снова оглянулась по сторонам, зашептала еще тише, еще горячечней:

— Если узнают, они и меня… Пристрелят как Кубарика. За то, что видела, что могу рассказать… Я только тебе…

Ну, это же бред.

— Ну-ну, Валька, никто не узнает. Расскажи.

— Я правда все видела. Я в самой спальне. Но поклянись, что никому не скажешь!

— Да-да, клянусь.

— Нет, по-настоящему: «Клянусь клоповым зудом, клянусь собачьим зубом, когда проговорюсь, на кишках удавлюсь!»

Откуда это пришло? Через сколько детдомовских поколений? Уж клопов-то в «Козликах» нет точно.

— Ну чего ты? Повтори!

Костя с трудом повторил.

Валька зашептала снова:

— Я была, потому что не хотелось в кино. Спряталась и осталась спать. Вдруг идет кто-то. Идут. Шаги тяжелые: бумм, бумм… Кубарик сразу почувствовал, еще когда эти шаги: бумм, бумм. Мне тоже от них страшно. Не потому страшно, что засекут, что сплю днем — не положено, но от этого не страшно. А шаги такие людоедские, как в кино: бумм, бумм. И Кубарик скулит. Я и под кровать. Тут в углу не видно, и тумбочка закрывает. А потом как начали палить!.. И Кубарик ползает, и кровь из него. Я думала, и меня убьют. А они не заметили и ушли. Я выскочила, а потом уж баба Люба пришла с тряпками.

Что мог Костя сказать девочке? А Валька и не ждала никаких слов, выпалила сразу тем же шепотом:

— Я, когда вырасту, я им отомщу! Мальчишки читали, как один француз всем отомстил через тридцать лет. Вот и я, когда вырасту, — за Свету и Кубарика!

Ну и ну — вот где отозвался бессмертный граф Монте-Кристо!

— Ты никому не скажешь, Костя? Ты ведь поклялся!

— Конечно, не скажу.

— Ой, надо Кубарика вытащить. Мы его хотим похоронить назло Фартушнайке! И могилу украсим, чтобы цветы каждый день! Назло! И потому что он хороший. Надо вытащить, он сейчас в котельной. Там дядя Толик тоже лежит. Напился и лежит. Обнял Кубарика и плачет. Сам убил, сам плачет. А Фартушнайка не заплачет ни за что! Он поплачет и заснет пьяный, тогда мальчишки вытащат Кубарика — они обещали. Ну помни про клятву!

Валька убежала.

Да, к счастью, не растут здесь нормальные дети по Фартушнайке — которые нормально бы реагировали на то, что застрелили их собаку. А как Фартушнайка представляет нормальное реагирование? Вымыли тщательно руки и пошли парами в столовую? А там им по лишней порции мороженого, чтобы не переживали? Что же надо иметь в голове, какие уродливые мысли, чтобы мечтать о таких вот нормальных детях?! Дети сопротивляются, они же прекрасные дети. Но такая Фартушнайка знает, чего хочет, она уверена, что всегда права, и прет напролом. Глупость самоуверенна и прет напролом, а люди умные и совестливые подвержены сомнениям, в какой-то момент они могут заколебаться и отступить — как Нина, как Ольга Васильевна. Только дети не заколебались и не отступили, прекрасные дети…

Костя занялся такими рассуждениями, потому что ему нечего было делать, кроме как рассуждать: Нина сейчас собирается в больницу — вот только вернется Ольга Павловна, скажет, куда отвезли Свету; ребятишки обсуждают, как и где рыть могилу Кубарику — печальные дела, но дела, а Костя ни при чем… А мог ли он что-нибудь сделать, чтобы не произошла трагедия? Мог, он уже понял теперь, что мог, вот только понял слишком поздно: надо было бы взять к себе Свету с Кубариком, чтобы не могла до нее дотянуться Фартушнайка. Мог… А может ли он хоть что-то исправить сейчас?! Исправить?.. Что уж теперь исправишь!..

Но хотя бы — чтоб больше не повторялось!

Фартушнайку, конечно, и так уберут из детдома — не потерпит же Ольга Михайловна воспитательницу, которая организовала стрельбу в спальне, довела девочку до того, что та прыгнула из окна… Уберут. Но где в другом месте вынырнет она?! Такие, как Фартушнайка, обычно непотопляемы! В каком другом детдоме? Интернате? Пионерлагере? Со своими убогими представлениями о нормальных детях.

Да, невозможно уследить, где вынырнет Фартушнайка со своим дипломом воспитательницы. А нельзя ли сделать так, чтобы вынырнула она другой, изменившейся?! Чтобы трагедия научила чему-то и ее?!

Оставаться в «Козликах» не было смысла. Костя взлетел. Но не хотелось и домой. Он летал кругами над лесом, над озером. Без цели. Чтобы устать и не думать. Но думал, думал, думал.

Можно ли их исправить, злых и глупых, или это безнадежно? И откуда они вообще берутся? Если бы Костя знал, что на некоей планете существует жизнь, и что пирамиду живых существ там венчают существа разумные, он бы, естественно, вообразил картины гармонии, когда разумные существа берегут жизнь на своей планете, организуют общество так, чтобы все жили счастливо, чтобы раскрывали свои способности на пользу всем и не во вред никому… Нет-нет, пора бы Косте поумнеть и не мечтать о таких идиллиях, слишком похожих на картины райских блаженств. Вот если бы человек появлялся на свет готовеньким — разумный и добрый — тогда, может быть, и существовал уже земной рай. Но человек-то создает себя сам, создает мучительно, карабкается наверх к разуму и доброте — и снова, и снова срывается вниз… Как говорил Сапата? «Революция в обществе — знаю, революция в человеке — не знаю». Сапата не знает, так куда же Косте? А должен он узнать, должен! Самое важное земное знание — об этом.

Костя вспомнил, как попытался избавить маму от корыстных и тщеславных мыслей, от мелочного высокомерия, так неприятно проявлявшегося иногда — вот хоть когда она распекала почтальоншу, — попытался избавить от этого душевного мусора так же, как избавлял от головной боли. И ведь получилось, кажется?! А что, если попытаться тем же способом излечить от глупости и злости Фартушнайку?! Конечно, их с мамой нельзя сравнивать, как нельзя сравнивать небольшой поверхностный нарыв с сепсисом. Но ведь если продолжать аналогию, и небольшой нарыв, и общий сепсис вызываются одним и тем же микробом (не зря же Костя получил за школьные успехи золотую медаль!), более того, нелеченый нарыв может постепенно перейти в сепсис — и лечат их одними и теми же антибиотиками. Так что, если попытаться?! Но как?! Прийти к Фартушнайке и сказать: «Вы глупая и злая, сядьте в кресло, сейчас я вылечу вас от глупости и злости!» Нет, не захочет она лечиться, она же, как все ей подобные, уверена в своем уме и прочих добродетелях. Наверняка уверена!

Но надо же что-то делать, как-то действовать! Лоська бы действовал. Потому что у него внутренний стержень. И он относится к жизни серьезно, хотя и старается не показывать виду. А относиться серьезно — это значит отделять четко добро от зла. И ненавидеть зло. И бороться…

Костя все летал и летал кругами над лесом — и не мог устать, не мог пережечь лихорадочные мысли. И вдруг увидел одинокую фигуру на дороге недалеко от развилки. Сверху не разглядеть было лица, но вся фигура, вся походка — разве ошибешься?! Фартушнайка! И больше никого на дороге.

Вот случай! Вылечить! Очистить душу от всей грязи, от всего мусора!

Костя снизился и полетел бесшумно, по-совиному. Ему казалось, он как рентгеном просвечивает голову Фартушнайки. Тупость и злость переливались там черной жидкостью. Но есть же и в недоразвитой Фартушнайке что-то светлое, что-то настоящее?! Наверное, есть, но залито, зачернено тупостью и злостью! Надо выпустить эту черную жидкость, удалить! И тогда проявится человеческое!

Он спикировал на Фартушнайку и сжал ей ладонями голову — пальцы правой руки на лбу, пальцы левой — на затылке.

— Что?! Кто?! Что за шутки?! Костя?! Немедленно прекратите! Я не в том возрасте! Я вам не Нина! Больно же! Немедленно прекратите!

Черная жидкость, до того равномерно переливавшаяся по мозгу Фартушнайки, теперь взбаламутилась, стала завихряться и скапливаться в затылке. Все идет хорошо! Когда скопится вся, можно будет разом выпустить.

— Да прекратите же! Больно!

Не-ет, он это сделает! Для будущих воспитанников Фартушнайки, для нее самой — он это сделает! Как говорил Сапата? «Момент ответственности!» Костя решил и сделает — вот он, момент ответственности, его ответственности!

Фартушнайка кричала, дергалась, но не могла вырваться из сильных Костиных рук. А Костя вдруг перестал ее слышать — словно кто-то выключил звук.

И вдруг — странное время и место! — Костя получил ответ на вопрос, которым мучился давно, а в особенности с того дня, как ему вручили золотую медаль и аттестат зрелости: он понял, кем бы хотел быть!

Это будут как бы представления. Но не представления. Сеансы. Не театр и не цирк. Ну пусть в цирке. Просто в помещении цирка: потому что удобно быть на арене, в самом центре.

Он будет выходить на арену. Погаснет свет. Совсем погаснет, но слабое сияние сделает его видимым собравшимся. Он протянет руку жестом, каким выпускают птиц, и с раскрытой ладони слетит язык огня, слетит и медленно поплывет над ареной. Снова жест выпускания птицы, раскрытая ладонь — и поплыл еще один язык огня. Друг за другом, один за другим, новые и новые языки огня будут слетать с его ладони и поплывут как снежинки, перепутавшие тяготение и падающие вверх. И на каждого из собравшихся сядут необжигающие языки огня — кому на голову, кому на плечо, кому на руку. Дети станут ловить их, огни будут ускользать, далеко не отлетая, а взрослые будут сидеть неподвижно — кто с огнем на плече, кто с огнем на лбу. И каждый, на кого сядет тот необжигающий язычок огня, станет немного другим, станет лучше — и уже никогда не сможет совершить жестокость и подлость. А они все кружатся и кружатся, падая вверх…

И разом включился звук:

— Больно же! Больно! Я русским языком!..

Ага, вся черная жидкость собралась в затылке — огромная емкость, как подземный резервуар нефти! Надо выпускать.

— Больно!!!

Жидкость не нашла выхода, емкость как бы лопнула — и…

— Да как же Света Витебская?! Как же я?! Как могла?! Неужели…

Фартушнайка дернулась, так что и сильные руки Кости не смогли ее удержать, и стала складываться — в коленях, в тазобедренных суставах, в пояснице, шея подломилась — и превратилась в маленький холмик плоти на дороге. Безжизненный. Сразу ясно, что безжизненный — не нужно ни искать пульс, ни слушать сердце.

Вот как… Вот значит как…

Костя стоял потрясенный: только что была жизнь — и нет. И эти последние слова: «Как же Света?! Как же я?!» Что же убило Фартушнайку: чрезмерное давление собравшейся жидкости, этой эманации собственной злости, лопнувшей как огромная аневризма, или осознание — запоздалое! — своей непоправимой вины? А сам он, Константин Кудияш?! Костя брезгливо посмотрел на собственные руки, только что безжалостно сжимавшие пусть повинную, но голову же!.. Да, момент ответственности, как сказал Сапата, но способен ли Костя выдержать тяжесть такой ответственности?!

Костя взлетел и снова долго летал над лесом, стараясь довести себя до изнеможения — и не мог довести.

Глава четырнадцатая

* * *

Василий Никитич явился на поминки. Он же не виноват. Он же под конец вел себя тихо. А теперь даже полез ко мне с утешениями:

«Душевная была женщина. Деликатная… А что если когда не поделили, так жизнь — она такая… Все не ангелы…»

Я закричал постыдным визгливым голосом — никогда такого и не бывало у меня, а тут прорезался:

«Ступайте вон!.. После всего!.. Кем надо быть?!. Какой цинизм!..»

Тог дал задний ход. Впервые, кажется, оробел передо мною:

«А что я?.. Если не нравлюсь… Хотел по-хорошему, по-соседски…»

Исчез.

Вот что я смог: накричать, срываясь на визг.

Вот Костя смог.

Смог… Но вынесет ли?

* * *

Он боялся, что не заснет.

Но заснул мгновенно, едва лег — как умер.

А под утро был сон.

Снова зеркальное озеро в чаше между остроконечных гор. Снова он смотрит, как скользит по поверхности его отражение, и снова спрашивает, вопрошает: «Кто я? Откуда я взялся?» И впервые в эту ночь он услышал ответ, донесшийся неизвестно откуда — голос зародился как бы в самом воздухе, донесся разом со всех сторон — сверху, снизу, с боков: «Тебя выдумал добрый слабый человек. Который убивал в жизни только клопов и комаров, а тараканов уже не мог — совестился. И наконец он устал от своей слабости, устал терпеть безнаказанное хамство, захотелось силы. Ну и красоты, ну и славы… Вот как все вышло. И вот что получилось…» Солнце заходило, остроконечные пики гор горели как свечи в храме природы.

Проснувшись, Костя никак не мог вспомнить услышанный ответ. Отчетливо помнил, что был ответ — и подробный, и понятный, а вспомнить не мог. Это мешало, как жилка мяса, застрявшая между зубами — мусолишь, мусолишь ее языком, а никак не вытащить. И никак не перестать ее ощущать.

Проснулся с отчетливым воспоминанием, что был ответ, но сразу же вспомнилось и все вчерашнее. Слишком много всего случилось вчера: убитый Кубарик, искалеченная Света — и Фартушнайка, бившаяся в его руках… Не хотелось даже про себя определять случившееся точным словом: «умершая», «погибшая»… Костя этого не хотел, он не мстил, не выбивал око за око — он пытался как лучше, он надеялся, что Фартушнайка сделается добрее, умнее. Да, настал момент ответственности — и он взял эту ответственность на себя. А вот что получилось…

Все это случилось вчера, и казалось, случившееся каким-то образом связано с ответом, полученным нынче ночью во сне — и забытым при пробуждении.

Надеясь если не отделаться от воспоминаний о вчерашнем — вряд ли такое возможно, — то хотя бы приглушить их, Костя отправился в утренний полет. То есть он всегда летал по утрам, но сегодняшний полет как попытка к бегству — от себя.

Сначала он летал над озером — не абсолютно зеркальным озером из сна, а реальным ближним озером, на поверхности которого ранние ветерки оставляли треугольные следы мелкой ряби. Только что взошедшее акварельное еще солнце не согревало, но подчеркивало ощущение прохлады. Врассыпную бросались от огромного летуна стрижи, срывались из прибрежных камышей утки. Хотелось словно бы запастись озерной прохладой, озерной чистотой — было предчувствие, что не хватит сегодня чистоты и прохлады.

Он вернулся к озеру и несколько раз пронесся над самой водой, погружая руки по локти и вспарывая при этом озерную гладь как плугом. Водяная борозда заравнивалась, очищающая влага стекала каплями — и потребность мыть руки возвращалась: не отмывались они.

Наконец Костя возвратился домой.

Дома потрясла ненарушенность быта — будто не прожит вчерашний трагический день. Да так и есть: никем, кроме Кости, и не прожит, а Костя не смог вчера вечером рассказать даже Дашке о происшедшем. И сможет ли когда-нибудь?

Да, ненарушенность быта.

Из спальни родителей слышалось жужжание электробритвы — отец собирался на работу. А из кухни мамино небрежное — как бы про себя, но достаточно громкое — пение; в последние дни у мамы все время хорошее настроение, вот и поет. Иногда прерывает пение и что-то говорит Гаврику — ну конечно, где же еще быть Гаврику, как не на кухне! В саду радостно залаял Лютц — гоняет какую-нибудь стрекозу от избытка сил. Да, вот собачья судьба: жить с рождения в такой семье как Кудияши или бродить бездомным, прибиться к детдому и погибнуть от человеческой глупости и злобы? Или — или… Вот ведь непонятно: Костя не мог простить Фартушнайке — за Кубарика, за Свету, за бред Вальки Гостюжевой; но и не мог простить себе — за Фартушнайку… Но опять он о своем, а вокруг, а дома ненарушенность быта. Попугай Баранов закричал: «О дайте, дайте, мне бананов!» И ведь получит, стервец.

Наверное, Косте очень хотелось отвлечься от мучивших его мыслей, потому что он вдруг вспомнил забавную историю, как попугая прозвали Барановым. Давно не вспоминал, а тут вспомнил.

У отца в его учебном телецентре был сотрудник — да здравствует и сейчас — Баранов. Самодеятельный художник. И этот Баранов долго напрашивался в гости с явной мыслью нарисовать Костю. А Костю и профессиональные-то художники замучили, не хватало еще самодеятельного. И когда Баранов все-таки напросился, Костя улетел из дома. А как раз за несколько дней перед тем ему подарили маленького попугайчика. И огорченный Баранов сказал: «Раз нет вашего сына, позвольте я нарисую хоть попугая». После этого Дашка и стала первой называть попугая Барановым. А за ней и остальные…

А где Дашка? Чего-то ее одной не слышно в домашнем многоголосье. Костя заглянул в кухню. Мама кормила Гаврика.

— Смотри, куриную кожу ест. Это что-то новое, да? Ведь аисты — рыболовы, а не куроеды! Да, ты знаешь новость? Пока ты летал, позвонил Сапата: он сегодня не приедет работать… Он сказал: «Не приеду дорабатывать». Все-таки он хотя и неправильно говорит, но очень образно. Сегодня не приедет и завтра не приедет тоже — завтра он женится. Представляешь?! Я спрашиваю: «На ком?!» А он: «Есть одна такая маленькая скульптурница. Хозяюшка, княгинюшка, похожая на вас!» Такой смешной, правда? Говорит: «Я старый башмак, но ничего — она прощает». Ничего себе: «Прощает!» Да я представляю, на каком она небе от радости: такая мировая знаменитость!.. Нас всех завтра приглашал. Надо им какой-нибудь подарок.

Мама уже забыла про подаренный сервиз, настоящий Веджвуд. А ведь подарок — будто специально на свадьбу.

— Да, а он еще знаешь как смеялся: «У кого нет русских жен — у Арагона, у Леже. Теперь и мне очередь».

— А Дашка?

— Чего — Дашка?

— Ну она слышала ваш разговор?

— Конечно! Она тут же вертелась.

Бедная мама ничего не заметила: ни то, что дочь ее по-детски влюбилась в Сапату, ни как тот не принимал ее всерьез.

— А где ж она сейчас?!

— Не знаю. Только что была. Позавтракала вместе с папой, видишь вон, куриную кожу не доела, приходится Гаврику. И когда я ее приучу посуду мыть?

— Вот именно: меньше надо баловать! А Сапата звонил до того, как они с отцом поели?

— Нет, после. Дашка как раз кофе не допила.

— Вот именно не допила. А если бы раньше, то и не доела бы!

— Да чего ты, я не понимаю?

Из спальни вышел одетый и побритый отец.

— Я поехал, до свидания. Сегодня, может быть, задержусь: у Баранова предзащита.

Вот он, легок на помине — Баранов!

Отец вышел — и через минуту раздался его крик:

— А где «анитра»?! Угнали!!

— Теперь понимаешь? — сказал Костя. — Дашка умчалась. На папиной «анитре».

— Да ты что?! Куда?!

Вбежал отец.

— Угнали!! Я сейчас!! В милицию!!

— Петя, это Дашка, — едва слышно сказала мама.

— Да ты что?! Куда?! Зачем она?!

Что значит муж и жена: реагируют одними словами!

— Туда, где Сапата! Или где его невеста! — раздраженно сказал Костя.

— Но зачем? Мы завтра все вместе…

— Не затем, зачем мы завтра! Затем, чтобы помешать, чтобы расстроить, отговорить. Ну я не знаю, чего там выдумает эта дурища! Как вы не замечали?! Как можно было не заметить?!

— Но ведь ему пятьдесят два, кажется, — сказала мама. — А ей…

— А мы его в доме! Нет, я не позволю, чтобы компромеНтировал!.. — загремел отец.

— Да не нужна она ему! Это она втюрилась, дурища такая!

— Петя, она же в машине, одна, за рулем… Догони ее!

— На чем же я догоню, если я без машины?! Ну что ты говоришь?! Вот Костя!

— Да, Костя, лети скорей! Пока не в городе! Там же движение!

— Да, еще успеешь, она недалеко: я только-только успел побриться!

Что же это такое?! Опять догонять, опять перехватывать?! Мало ему?! И ведь Костя — вот ведь совпадение, прямо хоть записывайся в пророки! — уже проигрывал мысленно такой вариант и дал себе слово больше никогда никого не перехватывать! Дал слово еще до вчерашних трагедий — значит, сегодня должен бы держать слово вдвойне!

— Костя, ну чего ты?! Скорей! Ведь каждая минута! Врежется! Разобьется! Она ж совершенно не умеет!

— Ну все-таки умеет немного, — отец старался сохранять мужское хладнокровие. — Но, конечно, на утреннем шоссе, когда многие на работу… А тем более в городе!.. Давай, Костя.

И получалось, что невозможно Косте не вылететь на перехват! Оставить неопытную Дашку за рулем мощной спортивной «анитры» среди превратностей утреннего спешащего шоссе — а тем более города!

— Да, сейчас, хорошо.

За спиной он успел расслышать мамино:

— А ты тоже: раскидываешь ключи где попало!

Вылетел. На перехват. Вот как мало стоит данное самому себе слово.

Но нет, Костя не станет возвращать Дашку домой — пусть отправляется хоть к Сапате, хоть к этой «маленькой скульптурнице», но только не за рулем. Костя ее высадит, отберет ключи от машины — и пусть хоть бегом, хоть автобусом, хоть такси! Так что перехватывать сестру он не будет!

Да, а по утреннему шоссе в город стремились многие. Самые спешащие шли в обгон, выезжая на встречную полосу. Красных машин виднелось много — но пока все обычные «Жигули», «Москвичи». Ага, вон, кажется… да, точно «анитра» — ее не спутаешь! Пошла в обгон, вышла на встречную, а там близко поворот, а за поворотом навстречу здоровенный грузовик с прицепом. Дашке не видно, а Костя-то видит сверху! Сейчас бы рацию: крикнуть этой дуре, предупредить!

А по своей полосе машины в город сплошной лентой — захочешь вернуться в правильный ряд — и не сможешь. Костя снизился и летел метрах в трех над крышами машин. Ближе «анитра», ближе! Но все еще во встречном ряду, а поворот тоже ближе. Сейчас Костя ее догонит, а как остановить, как дать знать Дашке?

Костя пролетел совсем низко над крышей «анитры». Теперь Дашка его видит — и он отчаянно замахал руками. Но эта дурища не понимает, что ему бы только спасти ее от смятки с грузовиком! Она думает, ему надо перехватить, вернуть домой, не пустить к Сапате! Видит же она его, его взмахи — и давит, и давит на газ!

Костя резко ускорился — навстречу повороту, навстречу грузовику. Но как остановить такую махину?! Приземлиться перед капотом? — и пусть тормозит, пусть задавит? Что ж, тоже выход — разом избавиться от сомнений, от воспоминаний!.. Мысль эта промелькнула мгновенно, потому что раздумывать некогда — вот он поворот, вот и грузовик из-за поворота. Костя летел совсем низко, отчаянно жестикулируя — и шофер грузовика что-то понял или просто никогда не видел так близко Константина Кудияша, захотел рассмотреть получше, раз уж такой редкий случай — во всяком случае, молодец шофер, начал тормозить, а Костя, почти врезавшись в ветровое стекло, взмыл над самой кабиной. Прицеп чуть повело юзом, но ничего, не вынесло на встречную полосу, а Дашка, когда прямо перед нею лоб в лоб громада грузовика, тоже, конечно, изо всех сил вдавила тормоз — и уж ее-то, никудышную водительницу, развернуло на все сто восемьдесят градусов, так что погасивший уже скорость грузовик слегка ткнул бампером в изящно оттопыренный багажник красавицы «анитры». Откуда-то Костя знал, что на шоферском жаргоне это называется «поцеловать».

Костя еще закладывал круг, возвращаясь к повороту, чуть не ставшему роковым, а шофер уже выскочил из своего грузовика и, судя по жестам, очень энергично что-то высказывал Дашке. Можно представить что!

Костя приземлился.

— …и кто это посадил такую соплюху?! Ой, Константин Кудияш! Обождите, я сейчас!.. Вот, распишитесь хоть на путевом листе. И еще тут, на «Беломоре». Спасибо! А то ведь никогда не поверят.

Впервые Костя с удовольствием расписывался на этих случайных бумажках. Еще бы — Дашкиному спасителю! Затормозили несколько машин, к Косте бежали еще какие-то люди с листками, книжечками в руках, а ведь кто-то из них злорадно не пускал Дашку вернуться на свою полосу, когда та глупо и самонадеянно бросилась в обгон. Ну виновата, но нельзя же так!

— Никаких автографов я не даю! Отойдите! Слышите, отойдите!

Спасибо, и шофер грузовика помог, стал оттеснять ловцов автографов:

— Ну чего? Проходите! Проезжайте! Нельзя ж пробку делать! Проезжайте, дайте человеку спокойно ступить на землю! Что ж ему, только в небе и спасаться?

А сзади уже гудели спешащие в город, опаздывающие на работу.

Слава богу, разошлись по своим машинам. Костя подошел к Дашке. Та до сих пор сидела за рулем — видно, не могла даже встать после такого перепуга.

— Ну, доездилась?! Вылазь!

А у Дашки еще хватило сил и нахальства огрызнуться:

— Потому что все из-за тебя! Машешь перед самым носом! Я бы разминулась спокойно, если б не махал перед носом!

Не хватало с нею всерьез объясняться, тем более что совсем ополоумела от своей дурацкой любви.

— Вылазь быстро, сказано же!

Костя распахнул дверцу, и Дашка поняла, что придется выходить, чтобы брат не вытащил ее силой. Костя повернулся к шоферу, протянул ключи:

— Слушай, сделай доброе дело: отгони вот в кювет.

Дашка попыталась было возникать, но Костя не обращал на нее внимания. Принял обратно от шофера ключи, крепко пожал ему руку и только потом повернулся к Дашке:

— А теперь дуй куда хочешь — хоть к Сапаточке своему, хоть домой. А про машину забудь! Желаю приятных объяснений — хоть с отцом, хоть с Сапатой.

И взлетел.

Ну вот — обошлось. А ведь мог Костя и погибнуть сейчас из-за фантазий этой соплюхи! Промахнись он на метр — и врезался бы в ветровое стекло. Говорят, бывает, что так бьются птицы. Ладно он, у него и мысль мелькала, что это тоже выход, а сколько могло погибнуть людей совсем невинных, если бы занесло прицеп на встречную полосу! Потому что Дашка уверена, что ради своей великой любви она, Дарья Кудияш, должна мчаться не меньше чем на спортивной машине, а все шоссе должно очиститься перед ней! Выпороть бы ее как следует!

Костя залетел на минуту домой, только отдал ключи и объяснил отцу, где брошена машина. Отец с матерью начали было сокрушаться дуэтом, почему не принес Дашку, бросил неизвестно где, но Костя не стал слушать. Крикнул, уже взлетая:

— На машине не разобьется, а дальше не мое дело. Хотите, ищите с милицией! Она ж несовершеннолетняя!

Давно пора ему в «Козлики», а он занимается охлаждением Дашкиных страстей!

Да какие там у нее страсти. Вот у Кости — после вчерашнего!

Что бы сделал теперь Лоська со своим внутренним стержнем? Спросить бы у него, да он где-то на гастролях… Да и хорошо, что нельзя спросить: надо отвечать самому, а не пытаться сваливать ответственность на другого — хоть и на Лоську. Лоська бы не стал сваливать ответственность.

А может быть, Костя подсознательно радовался, что был предлог хоть ненадолго оттянуть прилет в «Козлики»?! Потому что вдруг такая тоска пронзила насквозь — не то что в душе, во всем теле до кончиков крыльев такая тоска, когда показалось среди лесистых холмов знакомое здание.

Непривычная тишина, установившаяся вчера, все еще царствовала в «Козликах». Не тишина — притихлость. Вот и вечная бабка Люба не высунулась из своего окна, хотя, кажется, мелькнул ее профиль за стеклом. И в самом доме. Нет, конечно, и голоса раздавались, и шаги, и двери где-то хлопали, а все-таки притихлость.

Нина нашлась в игротеке. Ее малыши почти все были тут же и почти все рисовали. Все оторвались и посмотрели на вошедшего Костю, но дружного радостного крика: «Костя пришел! Урра! Здравствуй!» — дружного крика не раздалось. Да и неуместно бы. Нина подошла к нему, заговорила шепотом:

— Я уже была, ты не думай! И сегодня снова — после обеда! Света пока не хочет, чтобы я… Но я издали… Рентген показал, что в тазу только один перелом, и хирург сказал, удачный. И ноги. Самое главное, осколков нет! Это самое важное, а что не хочет меня видеть — пусть… Да, а ты знаешь про Фартушнайку?! Она очень переживала! И вчера от кровоизлияния в мозг — прямо на дороге.

Ну что ж, пусть считается, что переживала, что кровоизлияние.

Костя спросил о постороннем:

— Что это все рисуют у тебя?

Но оказалось, что невозможно сейчас здесь спросить о постороннем — все получается о том же!

— Это я попросила: как они представляют памятник Кубарику. Один мальчик из старшей группы сказал, что сделает настоящий памятник из камня. Потому я им задала.

Мальчик взялся сделать памятник из камня! Костя невольно вспомнил, что и Сапата начинал с могильных памятников.

Нина смотрела грустно и как-то отчужденно. Давно ли Костя поднимал ее в небо, а там, в вышине, отпускал и ловил — захватывающий танец, который не танцевал больше никто и никогда! Только накануне Нина кричала в телефон: «Прилетай скорей!» — и вот вдруг он здесь словно чужой. А ведь Нина не может знать, что произошло между Костей и Фартушнайкой там, на пустынной дороге, недалеко от развилки. Не может знать, но все равно, происшедшее словно разделило их прозрачной стеной.

Так мало их — людей, близких Косте, так трудно ему, кентавру, всегда было находить людей, родных по духу, — и тем больнее натолкнуться на прозрачную, но непробиваемую стену. Вот попробуй и реши: счастье или несчастье родиться таким, как он, — единственным?!

Костя потоптался.

— Так я, пожалуй, полечу. Передавай Свете привет. — Не удержался и добавил: — Если ей приятно от меня привет, после того как я ее перехватил там, у станции.

Нина старательно улыбнулась, но отчуждение чувствовалось в самой старательности этой улыбки:

— Да-да, передам. Когда она допустит меня.

— Так я полечу, — повторил Костя, и на этот раз Нина молча кивнула.

Костя чувствовал себя ненужным здесь, в «Козликах», и одиноким. И всегда он будет отныне одиноким — в самых людных компаниях. Потому что никому не сможет рассказать о тому что произошло на пустынной дороге неподалеку от развилки… Да, никому. Родителям? Нет. Лоське? Нет. Сапате? Нет. Дашке? Может быть, рассказал бы Дашке, но той не до брата, она занята своими страстями. Или даже нельзя и Дашке… От одиночества лекарство одно — полететь! То есть и там, на высоте, он одинок, но в небе одиночество привычно и естественно, а на Земле — тягостно.

И еще Костя подумал, что он все-таки сделал свое дело. Так говорится в каком-то известном романе, Костя забыл, в каком: «Сделал свое дело…» Вот и он сделал свое дело, хотя, может, и не очень умело: и для Нины, и для Дашки, и для того странного человека, чей голос слышал во сне. Сделал свое дело…

Костя скользил на распластанных крыльях в поисках восходящего потока. И поток нашелся — небывало мощный. Невидимая со стороны растущая в небо колонна. Костя застыл в невесомости. Наступало растворение.

* * *

Я лежу на спине и смотрю в небо. Синее небо, над которым вторым зрением, космическим, я вижу бездонную черноту и светящиеся пылинки звезд. Небо синее и черное одновременно — двуслойное.

Там, в небе, Костя Кудияш. Раскинул крылья, оседлал восходящий поток и парит. Поток возносит его все выше и выше, он уже кажется совсем небольшой птицей, потом точкой, потом совсем растворяется в небе…

Да, он совершил такое, на что я не решился. Пусть невольно, но совершил. Я-то думал, он сильный, он выдержит! А он?.. Наверное, и моя вина в том, что он не выдержал: я им восхищался, я завидовал его силе, но когда он эту силу проявил, я отшатнулся. Да-да, хоть он и не хотел того, что получилось, он не хотел, но все-таки получилось — и с этой минуты он стал мне чужим. Вот так: сами подталкиваем к поступку, а потом сами отшатываемся. И за это — за то, что отшатнулся! — я навсегда его теряю. Теряю часть самого себя…

Но я ему и благодарен тоже. Ведь я теперь не такой, каким был до него. Да, Костя сделал, как мог, свое дело. Для меня тоже. И мне его не удержать…

Больше мы не увидимся никогда.

Страшное слово: н и к о г д а. Самое страшное на свете! Ну невозможно же, чтобы уходили близкие — и больше  н и к о г д а. Если бы хоть изредка, хоть ненадолго. Хоть бы знать, что через год — ну или через три, если через год слишком часто — можно будет на пять минут… Хотя бы на минуту!.. Но нет, н и к о г д а.

* * *

Небывало мощный восходящий поток поднимал Костю все выше и выше. Никогда еще Костя не возносился так высоко. Все слилось внизу, а небо явственно потемнело, стало густо-лиловым. Среди солнечного дня начали проступать звезды. И совсем не хотелось обратно вниз. Исчезла ограниченность тела, ограниченность сознания. Костя был теперь всюду в этом небе, нет, шире — в этой вселенной — и в маленькой планете, и в огромных звездах… Растворение, к которому раньше он лишь с опаской прикасался, которое всегда сам прекращал, растворение это наконец наступило. Абсолютное. Безвозвратное…

* * *

Вот и все.

И последнее. Лермонтов описал, как Печорин убил на дуэли противника, в котором воплотилась вся современная ему пошлость. Очень решительно Печорин проделал это в романе, почти бестрепетно. Но сам-то Лермонтов в подобных же обстоятельствах всегда стрелял в воздух — вот что главное, вот что нужно обязательно помнить! Всегда стрелял в воздух и в конце концов был убит сам — рукой того самого пошляка, которого так гениально описал заранее, еще до того, как встретил.

Да, стрелять по живому Лермонтов не умел… Но почему-то необходим был ему этот выстрел в романе! Выстрел, которым он утвердил свою жизненную победу. А всякие Мартыновы — пусть они ловко устроены в жизни, пусть безжалостно и метко стреляют — они всегда в проигрыше, потому что не могут оставить после себя самого маленького рассказа, крохотного стихотворения. Пошлость обречена на бесплодие.

Пускай пожар до поднебесья, Пусть враг приносит в дом мой беды, Но наступает время песен, И торжествую я победу.

Против песни подлость бессильна.

Против мечты бессильна.

А песня и мечта — они бесплотны, но бессмертны. Потому всемогущи.

И пусть я в жизни встречусь когда-нибудь на узкой дорожке с такой вот Фартушнайкой. Будь что будет. Одолеть она может, победить — нет.

О ПРОЗЕ МИХАИЛА ЧУЛАКИ

Михаил Чулаки — писатель нынешнего действующего поколения, того, которое недавно называли поколением сорокалетних и к которому причисляют Р. Киреева, В. Маканина, В. Крупина, А. Кима. Из ленинградцев — А. Житинского, М. Панина, В. Усова… Очень разные это прозаики. И все-таки оказались они в одном и том же культурном слое. Объединила их не литературная школа, а школа времени, подсказавшая идеи, темы, вопросы, героев, жизненные реалии.

Первая книга М. Чулаки «Долгие поиски» вышла в 1979 году. Вторая — «Вечный хлеб», включающая три повести, — в 1984-м. Это — третья. И хоть временной разрыв между книгами довольно велик, в журнальной периодике он печатался с завидной постоянностью. Им опубликован добрый десяток повестей и немало рассказов. И столь же ритмично, чуть ли не по поводу каждой повести, возникали споры, высказывались мнения, порою исключающие друг друга. Споры, может быть, не очень громкие, как негромким кажется голос самого автора и его героев, но заинтересованные и, я бы сказал, несколько смущенные.

На первый взгляд и спорить-то не о чем. Все у М. Чулаки очевидно, договорено и даже разъяснено.

Если есть деревенская проза, то он писатель, безусловно, городской. Его почва — не лес и поле, а улица, подъезд, асфальт. Школа и поликлиника, музей и библиотека, магазины, рынки, мастерские, кинозалы, заводы и конторы, вокзалы и стадионы, трамваи и метро — кровеносная система города, живой и действующий организм, не менее, а в чем-то и более сложный, чем цикл полевых и хозяйственных работ, в которых сельский житель осуществляет свои непосредственные отношения с природой.

Однако задачу свою Чулаки видит не в том, чтобы отделить городскую почву от сельской или рассмотреть ее как нечто сверхприродное. Он стремится включить и своих героев, и их среду — внешне как будто противопоставленную естественному течению бытия — в единый процесс жизнепроявления. И в быту современного большого города, и в системе его коммуникаций, и в технологических новшествах продолжается органическое развитие жизни. Сохраняет М. Чулаки и нравственную проблематику, вытекающую из традиционных взаимоотношений — человек и природа, человек и общество, человек и его дело. Все как будто стоит на своих местах. И все однако не может не тревожить, не заставлять думать, не вызывать на спор.

Отчего так?

Суть в излюбленных героях Чулаки. Они-то как раз и создают состояние напряженности, требующее разрешения. Оказывается, не так-то просто установить гармоническое равновесие в меняющемся мире. Его динамика не всегда совпадает с нравственными потребностями и запросами личности. Или иначе: личность должна проявить незаурядную волю и самостоятельность, чтобы в стандартных ситуациях находить нестандартное творческое решение.

Чулаки часто заостряет вопрос: а если это даже не вполне личность, если это человек, каких много, обыкновенный среди обыкновенных? Ему-то как жить на этой почве?

Один из ответов дан в повести «Прекрасная земля», написанной М. Чулаки ранее.

Окружает ее героя, Ивана Воиновича Зайончонкова, участкового врача, самый заурядный быт. Очереди больных. Домашние вызовы. Капризные соседи. Тонкие стенные перегородки.

Сверх того внутренняя неустроенность. Вечный недостаток времени. Да и собственный безотказный характер доставляет мучения. Если надо помочь, услужить, сделать хоть и маленькое, но доброе дело, Иван Воинович делает его, не считаясь со своими личными интересами и заботами. И терзается, что мягок, что иногда и не следовало бы делать, но все равно делает, не в силах подавить первый благородный порыв.

С некоторой даже душевной неловкостью погружаемся мы в поток мелочей, которые так тягостно переживает Иван Воинович.

Но в том-то и дело, что его глубоко задевают все эти мелочи.

Не может быть он холодным, циничным, равнодушным. Иван Воинович и сам раним, но и на чужую беду отзывчив. В этой отзывчивости и сказывается его сила.

Маленький он человек, наш Зайончонков, случается и смешной, и нелепый, и скучноватый, только и у него есть свой талант — помогать и спасать. И пусть вы гений, вознесшийся над всем мелко житейским, посуду на пункт не сдаете, прокисшего творога не употребляете, только придет ваш роковой час, и, может быть, единственно Иван Воинович найдет совсем незаметную опавшую вену — тут он великий мастер! — введет необходимое лекарство, не считаясь со своим личным временем, не делая вид, что это его не касается. И вы с удивлением поймете, есть же такие люди, которым не безразличен всякий другой человек. Есть люди, которые помогают не по обязанности, не корысти ради, а просто потому, что они такие и другими быть не хотят и не могут.

В книге, которую читатель держит сейчас в руках, Чулаки дает другие варианты ответа все на те же вопросы. Он развивает идеи предыдущих своих произведений.

Повесть «Книга радости — книга печали» — повесть-метафора, повесть-притча о крылатом человеке. Произошло немыслимое: родился человек, способный летать. Человек с крыльями. Одно уже его появление в мире, кажется, способно заставить человечество «задуматься о собственных возможностях», «о дремлющих скрытых силах».

Костя Кудияш — так зовут крылатого человека — звено, сближающее людей и природу, возвращающее теряемое единство человека и мира, человека и его «братьев меньших». Он чувствует и понимает аиста Гаврика, его понимают собаки и дети. Он сродни людям искусства, которые в своей непосредственности и естественности тоже сродни детям. Скульптор Сапата говорит Косте: «Ты — кентавр! Соединяешь два мира: человеческий с природой».

Летая, Костя словно растворяется в природе, и природа, входит в него целиком, предрекая внутреннюю революцию в человеке, которая объединит их в абсолютной гармонии.

Такова мечта, метафора, символ.

Реальное положение крылатого человека при всей его популярности и всемирной славе оказывается двусмысленным и неблагополучным. Его подстреливают браконьеры. Он мечется между людьми и «меньшими братьями», всегда опаздывая сделать доброе дело, помочь, спасти. Перебивают крыло у его друга аиста Гаврика, гибнет собака Кубарик, становится калекой маленькая Света, поверившая в силу объединяющей любви, в пробуждение доброго начала в жестокой и ограниченной Фартушнайке.

Все идет как и шло прежде. Положительный пример Кости слабо действует. Недобрые люди так и остаются недобрыми. Природа и животные страдают от их неразумия и жестокости. Почему так сильно зло? — задает вопрос М. Чулаки. Оттого, что даже один человек способен сделать непоправимое, такое, что не смогут поправить и сто. Причиненное зло часто необратимо.

Крылатый человек у Чулаки, так пластично умеющий растворяться, сочувствовать, сопереживать, интуитивно угадывать, начинает понимать важность поступка, необходимость вмешательства. Злых надо хватать за руки, останавливать, врачевать от подлости и жестокости.

Но призванный сближать и объединять людей и природу на основе взаимопонимания и сотрудничества, он органически не терпит насилия. Применяя же свои внутренние резервы, внушая Фартушнайке чуждые ей понятия вины, сострадания к боли другого человека, он разрушает ее душевный стереотип. Исправление, по существу, оборачивается наказанием, похожим на месть.

Попытка перейти к действию оказывается для Кости роковой. Ему остается только окончательно раствориться в природе, исчезнуть, улетев ввысь, туда, откуда невозможно возвращение. Костя Кудияш заблудился между двумя мирами. У него не хватило сил принять единственную правду, требующую и оправдывающую решительный поступок. К тому же он одинок.

Тут проявилась и сила и слабость Кости. Сила его в том, что, наделенный редкостной чувствительностью, он обостренно воспринимает многие социальные вопросы. Он хорошо видит зло, фальшь, всякое отступление от естественного порядка вещей. Его глубоко задевает формализм воспитания, способный иногда покалечить добрую детскую душу. Особенно болезненно он реагирует на неразумное хозяйствование и просто нравственную неразвитость, наносящие ущерб природе. Он мучается душевной инертностью людей, которые, по его понятиям, немедленно должны сами пересмотреть свою позицию по отношению к другим людям, к природе, к «братьям меньшим» или немедленно приступить к действию, чтобы противостоять любым разрушительным силам, будь то злостное хулиганство или просто попустительство и равнодушие.

Все эти вопросы, имеющие сейчас для нас особую важность, поставлены в повести с большой внутренней заинтересованностью и эмоциональной силой.

Но Костя — лицо все-таки условное, принадлежащее двум мирам, природному и человеческому, «кентавр», — разрешить их не может. Да и требовать от него этого, конечно, нельзя — всякое конкретное решение с его стороны будет иллюзорным, потому что мы имеем здесь дело не столько с реальным психологическим характером, сколько с комплексом социальных и нравственных проблем. Выявить их, подчеркнуть, поставить со всей остротой как раз и помогает фантастическая модель, созданная М. Чулаки. Она побуждает читателя к анализу своих внутренних побуждений и поступков, к активному благоустройству человеческого общежития.

Еще один вариант ответа находим в повести М. Чулаки «Четыре портрета». Речь в ней идет об исправлении жизни искусством.

«А знаешь, что такое искусство? — спрашивает главный герой повести Чулаки «Четыре портрета» художник Андрей Державин и отвечает: — Осуществление желаний!»

Определение, надо сказать, неожиданное. Однако в том философско-художественном истолковании, которое дается в этой повести, вполне истинное. Осуществление желаний — это, по сути, достижение предела своих возможностей. А только так, стремясь к наивысшему, в сущности, недостижимому, и надо делать Искусство, которое для М. Чулаки равно́ непосредственному участию в жизни, ее исправлению!

Державин не сомневается в своем таланте, знает, что он хороший художник. Однако большим успехом не пользуется. О нем говорят, но негромко. Иногда пишут в газетах, но не перехваливают. Картины покупают, но не нарасхват.

Случаются и полосы безденежья, когда приходится брать немилый сердцу заказ. Так и теперь пишет он портрет типа, вызывающего в нем непреодолимое отвращение. Он видит насквозь этого прижимистого и самодовольного рвача из телеателье, решившего и себя ублажить, и выгодно поместить деньги в картину подающего надежды живописца.

Писать отвратительную рожу Реброва невероятно трудно и противно. Но Державин не умеет халтурить. Работая, он испытывает настоящую творческую ярость. Если даже болят зубы, перестает замечать боль. Всегда он выкладывается до конца. «Работа — это когда все забываешь перед мольбертом, она как опьянение, как любовь…»

Эта любовь-работа и заставляет художника написать лучшее, что есть в Реброве. Или даже только возможное. Так что «портрет можно было считать лишь вариацией на тему Реброва. И весьма произвольной вариацией».

Самое неожиданное произошло позже. Через несколько месяцев в мастерскую пришел Ребров, непохожий на прежнего Реброва, но почти в точности повторяющий свой портрет. Влияние портрета оказалось настолько сильным, что изменились не только внешность, но и характер, поведение, интересы Реброва. И что совершенно невероятно, он вылечился от застарелой, не поддающейся лечению язвы.

Необычайный дар Державина — та условность, которая предоставляет Чулаки возможность в форме современной — сродни фантастике — притчи высказать целую систему общих идей и прежде всего свое понимание искусства.

Повесть «Четыре портрета» — откровенно философична и моралистична. В ней явственна проповедническая интонация. И так же, как всегда, плотна материя ежедневности, быта, профессиональных подробностей, создающих иллюзию полной реальности происходящего, чуть ли не сиюминутности действия.

В «Четырех портретах» Чулаки продолжает дуэль воображаемого и реального, которая в иной плоскости происходила и в «Прекрасной земле», и в «Книге радости — книге печали». Портреты, что пишет Державин, не только преображают, но исправляют модель. Совершенствуют ее не украшая, а словно освобождая и извлекая наружу все лучшее, что в ней потаено. И дело оборачивается так, что теперь уже портрет, и шире — искусство, начинает реально преображать личность, приводя ее в соответствие с идеальным образом. Вся пошлость, глупость, мелочность, жадность, все зло самоуничтожаются перед лицом искусства.

Искусство как лекарство, как благодеяние, как исправление нравов, как духовная гигиена — не слишком ли много? Оговорка «избавлять» отдельных людей от жадности, от страха, от ненависти — не слишком ли мало?

Ведь необыкновенный дар Державина — врачевать и исправлять — распространяется лишь на одного человека, именно на портретируемого.

Художнику, упоенному своей необыкновенной способностью, хотелось бы написать чуть ли не всех, то есть исправить, вылечить, облагодетельствовать. Один портрет «Джоконды» Леонардо да Винчи уже около 500 лет исправляет нравы и возвышает души чуть ли не целого человечества. Державину же с его чудесным даром понадобилось бы для этого миллиарды портретов.

Отчего так? Оттого, что действуют они не как искусство.

Один портрет — самого близкого человека, жены художника, — даже «взбунтовался». Увидев себя глазами мужа, она оценила свою красоту, но не пожелала жить по его «замыслу» и освободилась от гипноза. Дух не пожелал подчиниться диктату.

Делая свой последний — четвертый — портрет, портрет гениального физика, которому грозит смерть, Державин уже и исправить в нем ничего не способен. Физик интеллектуально сильнее его, духовно богаче. Державин лишь спасает его от гибели, жертвуя собой. Двойственность наконец исчерпывает себя. Искусство как таковое окончательно устраняется, хотя Державин и продолжает про себя думать, что он великий художник. Все дело в тайне физической расплаты за то здоровье, которое он через портрет передает другим, отнимая его у себя.

Мысль о том, что искусство способно облагораживать, врачевать душу, укреплять человека в его человеческом достоинстве, наконец, что оно выходит за пределы чисто эстетического влияния, работая в практической сфере, сама по себе правильна. Оно, безусловно, вторгается в разные сферы общественного сознания — в философию, социологию, этику… Однако при всем том неизменно возвращается к самому себе, не переставая быть собственно искусством. М. Чулаки написал притчу о великом искусстве, в котором оно роковым образом исчезает, подмененное как явление человеческого духа практической педагогикой и медициной. Чудом врачевания и исправления человеческой природы.

Но такова его идея. Искусство для Чулаки было только поводом, чтобы поразмыслить о совершенствовании самой жизни. Это для него главное.

Повесть «Человек, который не умеет кричать» все о том же — о путях самоосуществления, о мучительной жажде поступка, действия, вмешательства в жизнь, которое и делает человека разумного человеком нравственным, человеком социальным. Только тут Чулаки отбросил условность фантастики. Это, по существу, уже и не повесть, а трактат в форме записок для себя — своего рода дневник, в котором высказываются заветные мысли, приводятся примеры и доказательства в их пользу.

В его центре «принципиальный вопрос: хозяин Я в своем теле, или Я — только жалкий островок сознания, запертый на чердак живущего по своим законам тела?!

Для человека, уважающего себя, ответ один: да, хозяин! Ибо унизительно быть жильцом, снимающим угол на чердаке. Но если Я хозяин в своем теле, Я могу приказывать!»

Автор записок формулирует этот приказ самому себе, определяет главные слагаемые поведения: «воля, бесстрашие, цель». И хотя воля его проявляется в малом и бесстрашие не идет дальше перемены опостылевшей работы на более его удовлетворяющую, цель он ставит великую — достичь бессмертия, очищая свою природу — природу человека — и окружающую среду от тех извращений, которые несут им гибель и разрушение, потому что в идеале и человек и природа изначально бессмертны. Опять же очистить не метафорически, а в реальном действии, защищая, исправляя, совершенствуя.

В этом и состоит главная мысль прозы Чулаки: он призывает к поступку; он жаждет непосредственного, освещенного благородной целью участия в преобразовании человека и мира. И проповедует свою мысль всеми доступными ему средствами: в художественном изображении быта, в фантастике и притче, в прямом публицистическом высказывании.

Это во многом отличает Михаила Чулаки от его сверстников. Он, вникая в прозу жизни, в ее мелочи, в ежедневную суету, открыто ставит общие вопросы, стремится мыслить глобально. И эту коренную свою мысль связывает с практикой героев — их работой, самовоспитанием, поведением.

АДОЛЬФ УРБАН

Примечания

1

Спешу напомнить очевидную, но часто забываемую истину: автор вовсе не обязан разделять вкусы и мнения своего героя. «Но и Дидло мне надоел», — думает Онегин. А Пушкин тут же делает примечание: «Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной…»

(обратно)

2

Этот Хейфец дальше в записной книжке нигде не упоминается, а он личность примечательная. Он всегда абсолютно спокоен. Скандалит жена, ссорятся, чего-то требуют взрослые дети, плачут внуки, пожар у него случился — он ни разу не ускорил шаг и не повысил голос. Ему говорят:

— Абрам Исакович, как вы так можете? На пожаре забегал бы и философ.

Ответ всегда один:

— Что может взволновать еврея, который пережил минское гетто?

(обратно)

3

Слава, Ростислав Сеньшин — двоюродный брат Сергея. То, что Слава добрался до десятого класса, большое достижение, ибо еще в первом он решил, что в жизни нужны вовсе не школьные предметы, и с тех пор вел себя соответственно.

(обратно)

4

При болезни Рено (такая транскрипция встречается чаще) сужены периферические сосуды, а также частично сосуды сердца и мозга из-за повышенного тонуса симпатических нервов. И если пересечь симпатическую иннервацию руки, то сосуды немедленно расширяются под влиянием антагонистической системы — парасимпатической.

(обратно)

5

Сам герой описанного в газете происшествия Валерий Косяк считает, что акул отпугнули оранжевые полосы на его плавках: акулы якобы испытывают недоверие к оранжевым предметам.

(обратно)

6

Сергей явно имеет в виду «Шоколадницу» Модильяни, которую привозили к нам с выставкой картин из американских музеев. Ради справедливости замечу, что это совсем не самая знаменитая работа.

Знаменита другая «Шоколадница» — Лиотара, и она тоже приезжала к нам в Эрмитаж, но из Дрезденской галереи.

(обратно)

7

Оренбургский дядюшка Сергея, Либерий Васильевич, имеет странное увлечение: он платонически «спекулирует». Всегда в курсе всех цен, он занят выкладками: «Если взять 100 кг помидоров в Молдавии, где они по рублю, да привезти в Оренбург, где они по четыре, да вычесть расходы на дорогу…» При этом честнейший человек, живет исключительно на зарплату. И по специальности отнюдь не экономист — преподает биологию в школе.

(обратно)

8

Младший научный сотрудник. Сотрудник до того младший, что кто-то из вечных младших научных расшифровал эту аббревиатуру так: Мне-Не-Светит.

(обратно)

9

И. А. Гончаров отправился в кругосветное путешествие на сорок первом году своей почти восьмидесятилетней жизни, еще до опубликования и «Обломова» и «Обрыва».

(обратно)

10

То есть препарат для симптоматического лечения — лечения, воздействующего не на причину заболевания, а лишь на внешние проявления. Например, когда при гриппе дают жаропонижающие, то не воздействуют на причину — вирус, а снимают тягостную для больного, а иногда и опасную высокую температуру. Так что симптоматическое лечение, хотя и не радикальное, все же часто большое благо.

(обратно)

11

Московская тетушка Сергея, Зоя Николаевна, удивительно милая женщина. Сохранила женственность, обаяние до семидесяти лет, не хуже Марлен Дитрих; кружит головы пятидесятилетним мужчинам. Но сердце себе и правда испортила сама: бесконечные гастроли третьестепенной певицы, 2—3 пачки папирос в день, кофе на ночь, увлечения, разрывы, простуды, перенесенные на ногах.

(обратно)

12

Грустно это читать. Со многим я не согласен у Сергея, но с этим — в особенности. Но откуда такой нигилизм в человеке молодом и способном любить? Если до нигилизма доводят жестокие возлюбленные, тогда они социально опасны!

(обратно)

13

Уже в наше время В. Шаталов, школьный преподаватель математики, добивается того, что его ученики — отнюдь не отобранные специально — легко и досрочно усваивают программу и переходят к более трудным разделам. Чем не методика воспитания способностей?

(обратно)

14

Я помню время, когда Таль словно открыл нам новые шахматы. И долго потом вопреки всему я верил, что он вернется в чемпионы мира. Но времена меняются — и теперь светит звезда Каспарова. Да, кумиры… Одни рушатся, другие постепенно ветшают…

(обратно)

15

Он что, забыл хрестоматийные стихи? «Люблю Отчизну я, но странною любовью…», «О, Русь моя, жена моя…» Так что когда вкус и талант!.. И подлинное чувство…

(обратно)

Оглавление

ЧЕТЫРЕ ПОРТРЕТА

  1

  2

  3

  4

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЕТ КРИЧАТЬ (Записная книжка Сергея Сеньшина)

КНИГА РАДОСТИ — КНИГА ПЕЧАЛИ

  Пролог. Необходимые объяснения

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

О ПРОЗЕ МИХАИЛА ЧУЛАКИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg