«Холоп августейшего демократа»

Холоп августейшего демократа (fb2) - Холоп августейшего демократа 1319K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Николаевич Казаков

ВАЛЕРИЙ КАЗАКОВ

ХОЛОП АВГУСТЕЙШЕГО ДЕМОКРАТА

1

Где-то далеко за селом надрывно и протяжно выла собака, как будто чья-то грешная душа просилась на небо.

— Вот чёртово отродье, как зачует полнолуние, тут и на­чинает свой бесовский концерт. Так что теперь ночи три будет голосить, пока эта бледная поганка на ущерб не покатится. — Прохор небрежно махнул рукой на разгорающийся матовый шар июльской луны, налитый какой-то нездешней, молодой и дураш­ливой силой. — И главное-то что? Как этот мячик в прибытке или убытке — собака молчит. Да и не должно там быть собаки, ну никак не должно! С того рога посёлка все уже давно, почи­тай, посъезжали. Дома — кто на вывоз, кто на дрова — попродавали. Две-три избёнки, правда, без окон и дверей стоят, крыши пообвалились, позарастало всё. Далей, туда к лесу, старый скот­ник, остатки ещё послевоенной фермы. Где там собаке взяться, ума не приложу. Местные мужики уже и так и сяк изловчались, чтобы её, поганую, отловить да прибить! Это ж, почитай, третий год округе жития в полнолуние не даёт. Уже и цепью ходили, и хитростями разными, и засады устраивали — всё без толку. Только они к халупам этим подберутся, вой-то и зачахнет. По росной-то траве в пояс поди-ка побегай! Так что натягаются, вы­мокнут, а то ещё и портки об какую-нибудь загогулину подерут, идут по домам, матерятся. Тишина. Только этот мат-то и слы­хать, а дойдут до села — опять выть начинает. Да и, кажись, всё в том же месте, откуда только что охотники-то отошли. Ну тут мат громче прежнего, а они в обратную с трикольем да вилами. Вой этот, значит, у домишек-то порушенных стихнет и, слышь ты, к лесу, к ферме перекатится. Вот так-то, мил человек. И что, не чертовщина, вы скажете?

— Да откуда ж мне знать, я жилец у вас новый, и вой этот, кстати, весьма приятный вой, надо сказать, только сегодня и услышал. Не обрати ты на него внимания, я бы эти лунные страдания и вообще мимо ушей пропустил. Давайте-ка, любез­ный Прохор Филипович, собирать на стол, да и закусим помалу, не глядя на поздний час да увещевания докторов. У меня у само­го в желудке такой вой и урчание, что, того и гляди, все окрест­ные псы, или кто они там, посбегаются.

— А у меня всё, почитай, давно готово, барин. Вы пока умыться изволите, я мигом и сообразую.

— Спасибо, голубчик. — Енох Минович не без труда извлёк своё ещё не старое, но уже заметно тучнеющее тело из плетёно­го кресла, отчего оно как-то ропотно заскрипело и даже слегка хрустнуло. — «Раздавлю я его когда-нибудь!» — подумал, взды­хая, Енох и, тяжеловато ступая по некогда крашенному полу про­сторной веранды, ушёл в дом.

— Да не раздавишь, — как бы угадывая мысли нового своего постояльца, проворчал себе под нос Прохор, — не ты, чай, первый на нём сидишь, и не тебе, барин, последствовать. Ему, стулу-то это­му, уже годов, почитай, тридцать. Эт я при службе уже двадцатый год, а она, эта плетёнка, при дядюшке, царство ему небесное, пом­нится, уже стояла. — И, отдаваясь целиком хлопотливому делу сервировки стола, Прохор засновал туда-сюда, как водомер, на сво­их длинных, сухих и слегка кривоватых ногах.

Всякий, занимающийся неспешной механической работой, знает, что при полной занятости рук голова остаётся абсолютно свободной и открытой для высокого полёта разнообразных мыс­лей. Прохор любил творящийся в нём мыслительный процесс, в который без особой нужды старался и не вмешиваться. Работа де­лалась своим знакомым чередом, а мысли и всевозможные вооб­ражения как бы особняком жили в нём, ей не мешая. Там, в своём внутреннем мире, он был совсем другим Прохором, там он жил своей старой жизнью, которую ещё помнил и которую любил.

Казалось бы, что того и прошло с 1991 года, а ты гляди, как всё поменялось! Хоть и был он в том далеке семилетним мальчу­ганом, а ныне уже, почитай, старец, шутка ли — скоро семьде­сят девять, но память хранит в себе всё, словно вчера это было. И Юмцина, которого нынче и вспоминать-то перестали, и сме­нившего его Отина. Того более помнят как Преемника Первого Великого. Сейчас уже трудно вспомнить, его на переломе века в Преемники избрали или он уже тогда самого себя назначил?Три не то четыре срока царствовал, это, кажись, при нём инсти­тут преемничества стал конституционным, а Российская Федера­ция, после войны с объединённой армией хохлобульбов, которой успешно руководил евроясновельможный князь Арно Второй была преобразована в Великую Демократическую Империю. Правда, границы имперские съёжились, как шагреневая кожа. С запада межа проходила километрах в сорока от Одинцова, с юга — недалеко от Орла, на севере, выгибаясь дугой по Волге, ползла через Ильмень и Пермь за Большой камень. После чего надувалась в огромный пузырь, охватывающий почти всю за­падную и центральную Сибирь, так что восточное пограничье сложно змеилось западнее бывшего Красноярска, переимено­ванного китайцами в Дзин-дза-мин. Столько всего с тех пор по­менялось, господи святы! Только вот титул главного управителя, Президент-Император, остался неизменным, и имя его во все времена звучало одинаково — Преемник. Цифры, конечно, меня­лись, сегодня, к примеру, властвовал Преемник Шестой Мудрый. Так что кто их там, наверху, разберёт, они всё, что ни сделают, всё по конституции и по закону. Правда, кто их, эти законы, сегодня прочитать сумеет? Они, конечно, имеются в наличии во всех ма­газинах, питейных заведениях и пунктах питания, даже специ­альные полки оборудованы, где и лежат эти толстые книжки, но напечатаны они на новом государственном языке, а простой люд, как всегда, за властью-то угнаться не поспевает.

Говорят, у русского дворянства в девятнадцатом веке было весьма модно разговаривать по-французски, везло же людям! Ах, шарман, шарман! Чего тут сложного? А ныне без компьютерного русификатора ничего не разберёшь. Зато прогресс! Новым госу­дарственным языком межэтнического общения граждан Импе­рии должен в ближайшие пять лет стать блистательный гибрид, вобравший в себя лучшие лексемы китайского, азербайджан­ского и разговорного американского. Русским, по замыслам его создателей, Развинталя, Мамедова и Юнь Симта, должно было остаться только произношение, ненормативная лексика и жесты. Язык придумали, законы на нём напечатали, делопроизводство запустили, а народ всё тащится, не поспевает! Но Президент-Император, на то и вождь нации, у него всё продумано, и чтобы граждане Сибруссии шустрее свою новую родную речь учили, был принят державный меморандум о том, что все бумаги, по­даваемые в официальные учреждения, должны быть написаны на новом языке. А здесь крути не крути, учить придётся. Толма­чи, конечно же, сразу объявились, за умеренную плату готовы любую бумагу выправить. Они, толмачи эти, всегда при власти держатся, во все времена и при всех державах, а что им делать, беднягам, остаётся, когда у них отродясь движущей силы — тру­дового крепостного крестьянства — не было. Так исторически сложилось, у всех народов есть, или, по крайней мере, была движущая сила, а у того народа-бедолаги её начисто не было. Вот и пришлось болезным на разных отхожих промыслах ещё издревле по свету горбатиться. Горбатились-горбатились да так всюду и поприживались. Надо им отдать должное, мужествен­ный и мудрый оказался народ — за семь тысяч лет человеческой истории ни разу языка своего и веры не поменял. Сегодня такая стабильность и приверженность старым традициям, правда, не сильно и приветствуется. Новые философские теории чему нас, ущербных, учат? Да тому, что всякий консерватизм и розовые сопли по национальным корням и всякому там почвенничеству происходят исключительно от внутренней косности и недалёко­сти ума индивидуума, а также недостатка в обществе подлинных свобод и настоящих общечеловеческих ценностей. Когда-то и мы жили в такой вот полной стагнации, но всё-таки нашли в себе силы и вслед за просвещённой Европой отказались от проклято­го прошлого. А то, что толмачи замкнулись в своей ущербности, так это не беда, их мало. Подумаешь, что могут значить какие-то два-три процента от общих шестидесяти трёх миллионов населе­ния великой Империи.

— Ты смотри, Прохор, всё ещё воет!

— Так я же вам говорил, барин, теперь дня на три. Садитесь к столу, ваше высокопревосходительство. А то вкусности остынут.

Енох Минович ещё не был высокопревосходительством. Именно за этим «высоко-» он сюда, в эту богом забытую глушь, и притащился. А что прикажете делать, так всю жизнь в дойных миллионерах и проходить? Нет уж, дудки! Это раньше можно было на сэкономленные от народа деньги скупить пол чужой столицы под видом приобретения спортивного клуба. Ныне времена другие, деньги мало присвоить, (глупое слово «зара­ботать» к большим деньгам никакого касательства никогда не имело), их, деньги эти, надо ещё и отслужить. Не отслужишь — враз всего лишишься. В лучшем случае успеешь смыться в бе­рёзовое имение Герцена, так в последнее время стали называть Лондон, город, который когда-то давно, кажется, был столицей какой-то Англии, а сегодня прозябает заштатным городишкой мощной Объевры.

Не углубляясь в душевные дебри, Енох кряду опрокинул в рот три пятидесятиграммовика охлаждённой анисовой водки, одобри­тельно крякнул и принялся за нехитрый деревенский ужин. Под­ходила к концу третья неделя его пребывания в Чулымском уезде, который должен был на полтора года стать для новоиспечённого государственного мужа новым домом, а может быть, и будущей вотчиной. «А что, вполне прилично звучит: граф Енох Чулым­ский, — прислушиваясь к так и не прекращающемуся вою, по­думал про себя чиновник, с аппетитом хрустя гурьевской капусткой. — Хороша капуста, да и пельмешки отменные!

— Послушай, Прохор, а пельмени эти кто лепит?

— Да сам и леплю, летом некогда. Ну а в зиму-то уж, вестимо, всем миром варганим. Как морозы возьмутся, так бабы да девчата садятся мясо крошить, тесто месить, а лепить им и мужики по­могают, особливо молодые парни. Те лепят, да на молодух глазят, каку, значит, она пельмень выкручивает. По приметам стародав­ним, чем та пельмень мене, тем у девки эта самая «родилка» щитнее. А девки тоже про то знают, вот и куражатся: то с медвежье ухо пельмешку изваяют, то с соловьиный глаз. Весёлое занятие, барин. Ваш-то предшественник и сам, бывало, любил попельменничать да похохотать с молодухами, прости его господи!

— Ты мне вот что, Прохор, кальян расчади, таз с горячей во­дой неси и садись подле, расскажи, что всё-таки с этим бедола­гой приключилось? А то там, в Москве, какого-то туману понапустили. Глупости, одним словом.

Пока Прохор молча выполнял его поручения, Енох Минович поудобнее устроился всё в том же плетёном кресле, несколько раз погарцевав на нём мясистыми ягодицами, снял высокие носки, связанные из грубой деревенской пряжи, которые Прохор всучил ему в первый же вечер вместо привычных тапочек, опустил ноги на прохладные доски, расстегнул подбитый алым китайским шёл­ком и расшитый хакасскими узорами полухалат, с хрустом потя­нулся и вдохнул полной грудью тягучий, настоенный на разнотра­вье и хвое дурманящий воздух тёплой июльской ночи.

Ещё в Москве, готовясь к поездке в провинцию, он приналёг на прослушивание дисков с произведениями некогда известных, а ныне забытых и для широкой публики малознакомых авторов, которые описывали жизнь и быт русских помещиков в восемнад­цатом и девятнадцатом веках. Книги сегодня мало кто читал, да чтение особо и не поощрялось правительством, всё необходимое было записано на маленькие CD-диски, твоё дело было только вставить нужный в миниплейер и нажать на кнопку. Многие школьники, получив среднее образование, так толком читать и не умели, да что школьники, когда и дипломированные специали­сты, закончившие престижные вузы, едва могли прочитать над­писи на рекламных плакатах. Ну так вот из этих прослушиваний Енох знал, что русский барин некогда должен был пить анисо­вую водку, курить кальян, перед сном парить ноги в серебряном тазу, лакея временами именовать «братец», по субботам ходить в баньку, непременно с крепостной девкой, а ещё иметь свой выезд и псарню. Получив имение (а он на это очень рассчитывал), по старой моде следовало разбить сад, а также в обязательном по­рядке состоять в какой-нибудь масонской ложе и мечтать об осво­бождении только что купленных крестьян. Всё это Еноху очень нравилось, и он замечтался с приятностью, удобно устроив­шись в кресле и вытянув вперёд свои ноги.

Прохор принёс большой, тяжёлый серебряный таз, больше походящий на крестильную купель, чем на тривиальную шайку, такой же большой медный кувшин с по-восточному изогнутым носиком, вылил в таз горячую воду, попробовал её локтем, дабы убедиться, что барин не ошпарится, и пододвинул это рукотвор­ное озерцо к креслу.

— Вы, Енох Минович, неспешно ноги-то опускайте, пущай сперва стерпятся, попривыкнут, а уж потом жарком напитаются. Это вы правильно с ногами-то завели, это по-нашенскому, гово­рят, такое и в старину было — и при барах, и при комиссарах, и при разноволновых демократах. Нет, что ни говори, хорошо, что всё на круги своя возвращается. — И как бы спохватившись, всплеснул руками: — А про кальян-то я совсем забыл, голова садовая! Сейчас, батюшка барин, принесу.

Конечно, Еноху было приятно слушать кудахтающие причи­тания пожилого лакея, с первых дней принявшего барина как ма­лое дитя и окружившего его неподдельной заботой и вниманием. Такая полная самоотдача и невесть откуда воскресшая тяга слу­жить хозяину всегда вызывают неподдельное умиление и гордость за свой народ, в недрах которого, что бы с ним кто ни творил, ис­конно живёт стремление угождать и подчиняться. Конечно, таких ярких примеров, как Прохор, ещё маловато. А что вы хотели, не­многим больше полвека минуло после освобождения России от

Советского Союза. Откуда им взяться, новым-то людям, когда ста­рые ещё не перемёрли. Енох помнит, сколько было криков и шума, когда опубликовали указ о разделении нации на сословия. Все бросились в господа! Броситься-то бросились, а что толку? Господином, оказывается, мало назваться, им надо стать, а как стать, когда ни кола ни двора? Пришёл в мэрию, заявил свою претен­зию, да хоть родословную принёс с дворянскими и княжескими гербами, извини, брат, подвинься — эпоха не та, и господа нынче другие требуются. Главное в господстве — имущественный ценз и заслуги перед августейшими. Есть недвижимость или капитал? Хорошо! Это и есть начало дороги к дворянскому достоинству. А так, кстати, во все времена и было.

Предки Еноха своё состояние сколотили на приватизации «Норильского никеля». Старая и тёмная история. Да сегодня любому мало-мальски сообразительному мальчишке известно, что за каждым крупным состоянием всегда стоит ну уж если не серьёзное преступление, то уж, по крайней мере, разной степе­ни тяжести противоправное действие. Не минула чаша сия и их семейства. Преступление было, это он знал точно, но какое, так у деда выведать и не смог. Помнится, в детстве ему хотелось, что­бы их семейное злодейство было не хуже, чем у других: с кро­вью, смертоубийствами, погонями и прочими страстями. Позже, уже учась за границей, он слышал, что во время приватизации гордости сталинской индустрии за Полярным кругом многие люди без куска хлеба остались, забомжевали, поспивались, а два северных аборигенных народа, шмуросане и короткане, про которых и новые собственники, и власти просто позабыли, вы­мерли с голоду все до единого. Но эти мрачные новости Енох на счёт своей родни записывать не спешил. Какая романтика в по­добной забывчивости? Да и к фамильному гербу ничего с этого мора не прибавишь. А герб у его рода, надо сказать прямо, был не из крутых. Так, средней руки дворянский гербишка, с какой-то кирпичной не то заводской трубой, не то тощей крепостной башней, бледно-розовым плюмажем и тремя маленькими рыбка­ми, похожими на хамсу. Что к чему? Обидно, чего уж изворачи­ваться? Род-то именитый и богатейший. Дед вон сдуру полови­ну Боливии скупил! Кому та Боливия сегодня сдалась? Хорошо, что в былые времена на предвыборные дела Юнцина, а потом и, почитай, всем преемникам немереные деньги отваливали. Не безвозмездно, естественно. Те, конечно, после восшествия во власть имуществом из державной казны и землями потихоньку рассчитывались, так что, когда грянуло крепостное право, и зем­лицы, и крестьян у Енохова рода было с избытком. Всего полно, а статуса ноль, как у бедных евреев в черте осёдлости, хорошо хоть отец умудрился у Третьего Преемника не акции за помощь в финансировании избирательно-передаточной компании по­просить, а какую-нибудь госнаградку. Обрадованный Преемник окатил предка большой госмедалью «За жертвенность в быту» второй степени, а причитающиеся бате акции, как потом сплет­ничали при Дворе, передал своей любовнице, двоюродной Еноховой тётке, так что всё равно фамилия в прикупе осталась. Де­дова поговорка, позже ставшая родовым девизом «Нам награды не нужны, за деньги работаем!» чуть было не сыграла с семьёй злую шутку.

При Преемнике Четвёртом Освободителе было введено со­словное деление общества, и всяк мог приписать себя к любому сословию, ежели, конечно, соответствовал довольно-таки жёст­ким требованиям. Вот уж где народ заметался! Енохов род тоже. По всем канонам их фамилия даже на именное дворянство не тянула. В купцы первой гильдии свободно проходили, в име­нитые мещане — пожалуйте, в почётные заводчики — нет во­просов, а вот в заповедный чертог Высшего Света — рылом не вышли! Обидно! Столько для страны, а особенно для преемни­ков сделали! Кого только не подключали, всё без толку! Деньги берут, помощь обещают, а потом при встрече застенчиво глаза в сторону отводят. Ох уж эти бюрократы! Ну что поделаешь, ви­дать, так выпало нашей родине — всё может измениться, кроме лживого и продажного чиновника. Уже, почитай, совсем поте­ряли надежду, можно было пойти другим и тоже прописанным в Указе путём — купить любое достоинство, включая титулы. Но это же форменный позор, да и разорение немалое, и опять- таки — всё это именное, без права наследования. Отец прикупил, а потом сыну ещё раз отцовское достоинство выкупай? На со­вете решили: никогда! Лучше уж, если совсем неймётся, уехать в ту же Хохлобульбию и за весьма умеренные зайгривцы купить потомственное шляхетство. А можно и ещё проще — отъехать в одну из Балтийских зон, терпящих демографические и другие бедствия, переспать счлюбой баронессой, благо их там на любом перекрестке пруд пруди, только рукой махни. Главное — в тече­ние сакрального акта не говорить по-русски. Рассчитаться еврами и получить в магистрате гербовые бумаги о своём баронстве. Ничего этого отец делать не хотел, а престарелый дед грозил проклятием всякому, кто посмеет из семейной сокровищницы хотя бы ломаный доллар взять на пустопорожние затеи. Тут-то про отцовскую медаль и вспомнили! И кто вспомнил? Он, Енох! Готовясь к какому-то экзамену, он внимательно прослушал Указ о правилах возведения в дворянское достоинство и ахнул! Вот растяпы! Отец со своей второй степенью высокой государствен­ной награды имеет полное право на потомственное дворянство. Разобрался во всём и потом битый час объяснял отцу, что к чему. Слава богу, всё устроилось. Правда, выяснилось, что отцовские советники и адвокаты всё это прекрасно знали, но предпочитали до поры до времени молчать, вытягивая из отца и матери допол­нительные гонорары.

Глубокие раздумья или упоительную дрёму барина нарушил слуга, вернувшийся с источающим аромат кальяном. «Вот смо­три ж ты, прижился-таки в новой цивилизации этот булькающий благоуханием кувшин опиокурилен развратного Востока», — не­хотя выбираясь из дремотного состояния, подумал Енох.

— Поберегитесь, господин наместник, я кипяточку подолью, а то, чай, водица и вовсе остыла.

Енох вытащил из купели ноги и в который раз подивился, до чего же мудр и велик наш народ. Полвека не прошло, а былые привычки и навыки к услужению уже восстанавливаются, и, что самое главное, самое, пожалуй, глубинное, — язык исконный, великий язык воскресает. Столичные штучки изобрели какую-то тарабарщину и назвали его новым государственным языком. Нет спора, народ его со временем одолеет, но говорить меж собой на нём никогда не будет, он к своему исконному вернётся и на том стоять будет. Конечно, народ народом, но и самому не мешало бы в словесном новоделе поупражняться, госчиновник в генераль­ском достоинстве как-никак. Хотя сибруссинский язык он знал неплохо, в своё время даже стихи на нём одной объеврочке пи­сал. Но стихи это хорошо, а вот бумаготворчество и крючкотвор­ство — это дело посложнее будет.

— О, чёрт, горячо! — вскрикнул Енох, мотая из стороны в сто­рону покрасневшими ступнями. — Может, уже хватит, Прохор?

— Так почему же и не хватить? Можно и вытирать ноги-то. Извольте полотенце. А водица, она не так уже и крута, — макая в таз локоть, промолвил, как бы оправдываясь, человек, — про­сто кожа ваша нежная малость остыла, пока я воду подливал, а вы быстро ноги в подогретость и окунули. Вот он конфуз и вышел.

— Хорошо, братец, ты не ворчи уж. Отставим, пожалуй, пока полотенце, видно, ты прав, привыкли ноги, вот уже и не горячо. Давай-ка сюда кальян.

Вообще-то Енох не курил. За всю свою жизнь, в каких бы передрягах ему ни доводилось бывать, он ни разу не закурил, чем несказанно гордился, а вот против моды света на кальян усто­ять не сумел. Да и как здесь устоишь, когда во всех салонах, во всех VIP-клубах, да, почитай, и во многих властных заведени­ях — везде кальян. Вон последний Преемник, тот не стесняясь, прямо перед телекамерами к кальяну подсаживается. Даже его назначение оком Преемника в эту дыру и то без кальяна не обо­шлось. Шестой визирь, ведавший при Верховной канцелярии ка­дровыми вопросами, был заядлый анашист и взяточник, а взят­ки брал дорогими кальянами, лучшее из которых передаривал первому лицу государства, за что на своём месте и сидел прочно вот уже который год. Питая отвращение к табачному дыму, Енох Минович запретные зелья не курил, а так, просто баловался все­возможными ароматами, набирая вкусный дым в рот и выпуская его через ноздри. Одним словом — дурачился. Позабавлявшись со струйками сизоватого дыма, он отложил мундштук в сторону и с приятным удивлением обнаружил на изящном резном жур­нальном столике со стеклянной столешницей большую кружку ароматного зелёного чая и две серебряные вазочки с конфетами и сдобным печеньем.

— А что, Прохор, мой предшественник тоже ноги перед сном парил и кальяном баловался? Ты, помнится, мне обещал о нём сегодня рассказать?

— Да полноть вам, барин, — убирая курильню и пододвигая столик с кушаньями, воскликнул слуга, — какой там парить! Да я, признаться, и не упомню, когда он их мыл-то вообще. Разве что раз в неделю в бане, да и бани-то не в каждую неделю мы ему то­пили. Диким он был, ваше высокопревосходительство. Иной раз среди ночи как вскочит, хвать за автомат и давай палить в окно, которое у нас на реку выходит. «Меня, — кричит, — просто так за здорово живёшь не возьмёшь!» — и гранатой туда. Я, барин, столько страху натерпелся. Да и не только я один, и мужики наши тоже. А оне не из робкого десятка. Многие на Кавказских вой­нах, как и этот бедолага, воевали. Хорошо хоть с ним ординарца какого-то путёвого прислали, так он патроны-то взаправдашние попрятал, а оружие просто шумихами снарядил, ну и из гранат сердцевину-то повытаскивал, так что без крови всё обходилось.

Ну а так-то службу справлял, конечно, справно. Весь удел его боялся. Ежели что, на расправу скор был. Он судов и конвоев не дожидался. Сам и осудит, сам и к высшей мере демократической справедливости приведёт. После только этот его ординарец по­зовёт меня или ещё кого помочь закопать преступника-то, а чаще за бутылку родне покойного отдаст, да и дело с концом. Оно, вестимо, законом заборонено, но что поделаешь — медвежий у нас угол. Сюда покасть эти самые законы придут, поседеть успеешь.

— Про его художества я наслышан. Варварство и свинство полное. Ты мне про его исчезновение поведай. Вот где туман-то, а гранаты да самосуды — это всё глупости.

— Ох, барин, боязно. Может, к ночи-то и не стоит? Уж боль­но мутная история тогда приключилась. Да опять-таки луна пол­ная, и тварь эта неугомонная воет. Вы уж помилосердствуйте, Енох Минович, а?

Енох сперва хотел настоять на своём, но что-то неясное словно толкнуло его внутри, и он не стал настаивать, тем более, что вре­мя действительно было уже позднее, а завтра с утра полагалось та­щиться с первым докладом в губернский город к начальству.

2

Машенька никак не могла заснуть. Огромная, почти не­естественная луна бессовестно смотрела в её окно и меша­ла. Сначала она никак не давала ей сосредоточиться на инте­реснейшей книге, первый том которой она с упоением проглотила в городе и, обливаясь слезами, взялась за второй в самолёте, когда летела сюда, к тётке. Потом загнала за старую, всю в каких-то до­потопных цветах раздвижную ширму, потому что стоило только Машеньке стянуть с себя лёгонькое платьице, как её тут же охва­тил неясный смутный трепет. Ей чудилось, что в комнате кто-то есть и внимательно её разглядывает. Нацепив на себя за ширмой то, что сегодня называют ночной рубашкой, Маша распахнула выходящее в сад большое двухстворчатое окно. Вместе с незнако­мыми звуками и ароматами в комнату лёгким, почти неслышным дуновением впорхнула ночь.

Что мы, смертные, знаем об этой таинственной страннице, такой же переменчивой и капризной, как и всякое женское су­щество. О ночь, ночь! Какая великая неразгаданная тайна кроет­ся в твоих тёмных покрывалах, почему во все времена человек, преодолев страх, растворялся в тебе, ища любви, понимания и покоя. Может быть, мы — дети ночи? Мы вынырнули на какие- то мгновения из твоей непробудной мглы, порезвились в жёст­ких лучах дневного светила, поблистали своим умом, неуёмным темпераментом, побряцали дурью и вновь навсегда сгинули, рас­творились в твоём всепоглощающем мраке.

За окном лежала ночная земля. Спокойная и таинственная, какой ее когда-то и создал Бог сугубо для своих потребностей, не подозревая, что одно из его неудачных творений, человек, бросит все свои силы на уничтожение этой нерукотворной кра­соты. Большой барский дом, перестроенный из пустовавшего долгие годы двухэтажного правления совхоза, горделиво стоял на высоком, поросшем сосной и кедром холме. Ещё в старые времена часть хвойного леса выкорчевали и разбили вокруг кирпичных властных строений неплохой для здешних мест сад. К нашему времени сад, конечно, уже изрядно одряхлел, зарос кустарником и стал настоящим раем для несметного количе­ства всевозможной порхающей, чирикающей и заливающейся на разные голоса живности. Местная помещица Полина Заха­ровна, крепкая, высушенная годами и работой женщина, в свои шестьдесят три выйти замуж так и не сподобилась. В глубокой юности, правда, был у неё кавалер из местных, была настоящая любовь, были неподдельные соловьиные ночи, заполненные до краёв счастьем, были бабьи слёзы и проводы на войну, а по­том — казённая бумага, сухо сообщавшая, что такой-то там-то и тогда-то пропал без вести. Потом была чернота и злоба люд­ская, убившая так и не родившегося её ребёнка. Как отлежалась да как отошла, одному богу ведомо. Мать, покойница, выходи­ла. Хотя и самой тогда нелегко было. Ещё раньше, во время вто­рого срока Первого Преемника, которого потом в народе нарек­ли Великим и понастроили ему памятников-храмов, начали му­ниципальную реформу, мать сразу смекнула и взялась за дело. Пока мужики по вечерам, поддав, чесали репу и пьяно разгла­гольствовали о пользе и вреде муниципалитетов, мать, оставив десятилетнюю дочку на соседей, подалась в город да разузнала что к чему. Собрала все необходимые документы, вернулась в село уже с бумагой, уполномочивающей её провести сельский сход и образовать муниципальное поселение. Конечно, ничего образовывать, как всегда, не пришлось, село-то их здесь века два как стояло. Было просто село Званское, а стало муници­пальное поселение село Званское. На шумном и пьяном сходе (мать и подпаивала, перед этим вместе с соседкой Евдокимихой две ночи самогон гнали) Полинину родительницу единогласно избрали руководителем муниципалитета. Ну а там понеслось- поехало: землю в собственность передавать стали, сельхозуго­дья, так тогда назывался нынешний удел, — у матери в райо­не завязки полные, в селе свой актив из одиноких и непьющих баб — так тихой сапой и стала она полноправной хозяйкой окрестных мест. Ферму новую построила, молокозаводик, колбасный цех, хорошей техникой обзавелась, мраморных бычков из Японии выписала, и это дефицитное и диковинное для наших мест мясо пошло к столу удельных и губернских начальников. Ну а где желудок задействован, там всегда успех обеспечен.

Полина Захаровна мать любила и уважала, училась у неё, бы­вало, без материнского совета ни одного шага не делала, и когда умерла родительница, горевала крепко, думала, вообще не сдю­жит и дальше не сможет волочь на себе хозяйские заботы. Но, видать, порода сказалась, закусила узду и попёрла. Хозяйство в передовые вывела, людей обустроила, школу открыла, поста­вила новую церковь, завела теплицы. Орден даже удосужилась из рук самого Третьего Преемника получить, так что, когда встал вопрос о сословиях, Полину Захаровну Званскую без всяких пре­пирательств возвели в потомственное дворянство и закрепили соответствующей крепостью за ней земли с крестьянами. Дере­венские, кстати, особенно и не сопротивлялись, им при Полине жилось куда лучше, чем в былые времена. Всё бы хорошо, но годы поджимают, а добро и хозяйство передать не на кого. Хотела было взять кого-нибудь из детского приюта, да побоялось чужой крови. Чужая она и есть чужая, твоего беречь и приумно­жать не станет. Вот и вспомнилось, что у матери была младшая родная сестра, давно, ещё до Полиного рождения, съехавшая в город, да где-то там и затерявшаяся. Так разные сплетни ходили по деревне, несли кто во что горазд: дескать, и распутничала она там с городскими, и с ворьём связалась и ещё всего столько, что хоть святых из дому выноси! Тётку Полина не нашла. Померла она к тому времени от непутёвой жизни, а вот сестру двоюрод­ную отыскала. Ирина пошла по материнским стопам и болталась сорняком по поездам да вокзалам. А вот дочурка у неё чудесная оказалась. Замурзаная вся, а светилась, ровно ангелочек. Одним словом, сторговались они с сестрицей, взяла та деньги, всплакну­ла для порядка, отдала дочку и сгинула в безликой толпе. Только напоследок не сдержалась, уколола: «Бабки, сестрёнка, закончат­ся, так я тебе ещё парочку от каких-нибудь чурок рожу, так что не переживай, что сама-то не можешь!»

Машенька дышала полной грудью. Там внизу, в саду, и за но­вой барской оградой, на залитых сказочным светом окрестных по­лях, перелесках, и в переливающемся серебряной чешуёй полно­водном Чулыме, и в наполненных тревогой тенях — всюду буй­ствовала тихая, неприметная, незнакомая и всё-таки такая родная и привычная ей жизнь. Девушка страшилась её таинственности и одновременно к ней тянулась, понимая, что и тело её, и душа являются малой частицей чего-то громадного, сильного и непод­властного её несовершенному разуму. Господи, как она мечтала вот о такой ночи там, за границей, в удушливом своей чистотой и показной порядочностью пансионате. Там тоже была луна, были красивые, словно запечатлённые на глянцевой фотографии горы, на аккуратных лужайках паслись почти стерильные коровы, до­бропорядочные мамы водили за руку кукольно одетых детей. Всё было размеренно и запрограммировано раз и навсегда.

Первые девять лет, после того как её забрали у Ирины, Ма­шенька жила в деревне, окружённая всеми мыслимыми и немыс­лимыми заботами изголодавшейся по материнству тётки. Сейчас она уже слабо помнила свою ту, будто бы чужую, жизнь, даже не могла представить себе комнату, в которой они жили с матерью. Да, собственно, она старалась и не называть полузабытую жен­щину этим полным какой-то неземной теплоты словом, а если и приходилось с кем-нибудь говорить о прошлом, то звала её про­сто по имени. Её детство началось с опозданием почти на шесть лет. Не всё из первых дней и месяцев новой жизни она помнила. Многие смешные и забавные истории ей позже рассказывала тётя или кто-то из домашней прислуги. Но лучше и смешнее всех это делал дальний тётушкин родственник Прохор, попавший снача­ла в казённые крепостные, но самовыкупившийся и оставшийся на прежнем своём месте управителем и слугой в доме наместни­ка, располагавшегося в старой Чулымской крепости.

Помнится, на третьих что ли летних вакациях они сидели тёткиным кругом на веранде, пили традиционный чай и мол­чали. Вернее, разговор шёл о чем-то сугубо сельском и её мало касающемся. Машенька томилась, но уже приученная к послу­шанию тремя годами пансионата, лучезарно и, как ей казалось, искренне улыбалась в ответ на любой тёткин вопрос или жест внимания в её сторону. Это она позже поняла, что тётку ни за что нельзя было провести деланной закордонной вежливостью. А тогда наивно полагала, что за такой улыбкой можно было спрятать скуку и дикое желание побыстрее сбежать с дворовы­ми детьми на Чулым. Тётка, чувствуя фальшь любимой воспи­танницы, постепенно начала хмуриться и уже вознамерилась было отослать её из-за стола, и только взялась за колокольчик, как тут доложили о приходе Прохора. Тёткины застольницы оживились, сама Полина Захаровна, предвкушая развлечение и приятность, заулыбалась, убрала руку с резной костяной руко­ятки маленького валдайского звонника и, оборотившись к пле­мяннице, сказала:

— Ты уж малость повремени со своими скачками по кручам да бестолочным барахтаньем в мутной чулымской воде. Посиди ещё с полчасика, уважь тётку.

— Да что вы, Полина Захаровна, я вовсе и в мыслях не дер­жу никаких побегов, — начала было по-пансионному Машень­ка, но вдруг споткнулась, залилась краской от своего неумест­ного вранья и, набрав полную грудь воздуха, с жаром выпалила:

— Тётенька, миленькая, я так там соскучилась по воле, вы уж меня извините за глупости. Я, конечно же, посижу, воля ваша.

— Вот то-то же что моя. А ловчить со мной бестолку, здесь тебе никакие иезуиты, дочка, не помогут. Посиди, послушай Прохора, он хоть и простой человек, — тётка всплеснула рука­ми, — но можно подумать — мы сложные! Вот позагадили лю­дям головы. Ты, Маша, учиться там, в Швейцариях этих, учись, но помни, что и бедные, и богатые — все повыходили из тех во­рот, откуда весь народ.

Машенька тогда грубоватую шутку про ворота не поняла, но тётку поспешила поправить.

— Это в прошлом, тётушка, то место, где я учусь, Швейцарией называлось, а сейчас это лекторальная зона Объевра-пять «Ш»...

— Ох уж мне эти умники: Объевра, Объевра! Какой только муры не понапридумывали? Мало того что сами себе бошки свои жирные этой шелухой позабивали, так ещё и детские головки по невинности своей страдать должны. Ну не супостаты ли, а? И наши правители туда же! Олухи, прости господи, чего учуди­ли: Россию в Сибруссию переименовали. Видите ли, мировое прогрессивное сообщество смущается этого названия как сино­нима рабства и тоталитаризма, а то, дескать, Германии нет как напоминания о фашизме, а Россия, как кость в горле, торчит в пасти всего доброго мира. А я лично не знаю, добрый ли это мир для моей деревеньки?

— Так их, матушка! Так их, огольцов паршивых! Попереименовывали всё, аспиды, тебя, мудрейшую, не спросимши. Нехорошо!

— Что они-то не спросили — это полбеды, а вот ты-то, пень старый, с чего это со своей инвалидной командой взялся мою отаву косить?

— Да, Полина Захаровна, помилосердствуй, это же земли, отошедшие ещё в позапрошлом лете к Чулымской крепости! У нас же и бумага есть, и роспись твоя имперская на помежёвом плане имеется, так что по всем канонам своё кровное косим.

— Это ж с каких это пор тебе казённое кровным-то стало? Что, из крепостных выбрался и уже усердный служака? Смотри, не погорячись! А может, ты в коменданты крепости метишь? Уж больно давно место Наместника пустует. А что, давай суе­тись, глядишь, на старости и карьеру сделаешь! Я тебе и про­текцию, ежели понадобится, составлю. Ты же знаешь, у меня связи и в губернии, и в столицах. Один Семён Михайлович чего стоит! Был-то сморчком, козявкой, паршивым инструкторишкой райкома комсомола, а сегодня, поди же ты — ясновельмож­ный князь! Ох уж времена пошли — покруче, чем при всяких прошлостях каких.

— А чем тебе времена плохи? — целуя собравшимся руки, не сбавлял шутливого тона Прохор. — Нечто ты бы при других временах правление совхоза-миллионера переоборудовала под барский дом?

— Ну, допустим, начала строить не я, а моя родительница, да и коробка эта стояла разграбленной и брошенной лет двадцать, только окрест своим видом поганила. Хватит препираться, иди смотри, кто к нам пожаловать изволил.

— Батюшки святы! А я-то, слепой дурак, думаю, что это за солнышко там блестит? Молодая барынька из заграниц прибы­ли! А выросли, выросли-то как! Ровно невеста! Небось, там уж барчуки так и кружат? Извольте, Мария Захаровна, ручку пожа­ловать для родственного, так сказать, лобзания!

— Эко тебя, Прохор, понесло! Что это ты, ровно как приказчик или половой какой в трактире, закудахтал! Барчуки, барчуки! Я те дам барчуки. Выучится сначала пусть, на ноги станет, а барчуков мы и дома найдём своих, крепких да норовистых, правда, Машенька?

Но ответить Маше не дали, да, судя по всему, ответа её на этот убегающий вдаль вопрос и не требовалось.

— А помнишь ли ты меня, Машенька? — доставая из кар­мана какую-то чудную, вырезанную из голубого камня, фигурку, ласково спросил Прохор. — Мы же с тобой ровненько пять лет не виделись. Это как раз с того лета, когда тётушка тебя к нам на откорм и привезла...

— Прохор, что это ещё за «откорм»? Ровно о бычке каком- нибудь говоришь, а не о ребёнке, — напустилась было на него Полина Захаровна, но, увидев блаженное лицо старика, бобылём доживающего век и тянущегося к этому цветочку, как к чудному посланцу, который потянет и дальше их родовую нить, понимаю­ще вздохнула и принялась отдавать какие-то распоряжения.

Маша всё ещё стояла у окна, и её прекрасные голубые глаза никак не могли насытиться зрелищем лунного поднебесья, а па­мять без оглядки на строгие окрики воспитателей вытаскивала и щедро рассыпала, как бесценные сокровища, радостную и яркую мозаику её уже уходящего детства. Она не была дома два года. По­запрошлым летом тётка сильно заболела, и, узнав об этом, Маша сломя голову бросилась за ней на курорт в Карловы Вары. Вре­мя, проведённое вместе, их тогда очень сильно сблизило. Сколько всего было переговорено, передумано, переспорено, переплакано. Когда Полине Захаровне стало совсем плохо и врачи только сочув­ственно вздыхали, Маша сидела с ней неотлучно, и ночами, когда ей казалось, что тётка уснула или находится без сознания, она да­вала свободу своим слезам и часами ревела, умоляя Бога пожалеть «мамочку» и вернуть ей здоровье. Да, именно тогда она впервые назвала Полину мамой, вернее, это слово само как-то сорвалось с её уст. Сначала Маша испугалась его, а потом обрадовалась. Ей вдруг стало спокойно, уютно и как-то очень легко.

Тётка выздоровела. Уже после, уехав домой, она написала Маше в письме, что это она, дескать, вымолила её у Бога. А по­том была у них длительная переписка. Чудная для нашего време­ни затея, вызывавшая много насмешек и недоумения как у пан­сионских подружек, так и у администрации.

В прошлом году перед окончанием курса их отправили на стажировку и отдых в Америку, которая в нонешнее время зо­вётся по-переименованному — Афроюсией. Это была обязалов­ка, без которой ни одно приличное учебное заведение не имело права выдать сертификат окончившему его ученику. Эталонная страна и обязательная поездка туда стала для молодой поросли состоятельных граждан мира чем-то вроде детских прививок, га­рантирующих сохранность их нравственного и идеологического здоровья в будущем. И вот эти два долгих года наконец-то по­зади. Она снова дома. С ума сойти, целых два года её не было здесь! А вокруг ничего не изменилось, даже запах в её комнате. Как же здесь хорошо! Машеньке захотелось скинуть с себя про­зрачную кисею одежды, выпрыгнуть в разомлевший от июльской неги сад и с детским визгом купаться в этом чудном небесном свете, тугими серебристыми потоками льющемся на спокойную вызревшую землю.

Спину лизнул осторожный холодок. Машенька вздрогнула и, съёжившись, обернулась на отворяющуюся дверь. В комнату тихонько вошла Полина Захаровна.

— Мама!.. — молодая девушка птицей метнулась навстречу.

3

Как отвратительно в России по утрам! И это правда, как бы эту страну ни обзывали: что азиатчиной, что совдепией, что но­вой или старой империей, что демократической федерацией, что Сибруссией — это гадливое ощущение у большинства особей обоего полу остается неизменным. Короче, поменяться может всё — но похмельное утро останется. Бр-р-р...

Генерал-Наместник Урза Филиппович Воробейчиков пробуж­дался с трудом. А если быть честным, то сановный муж отходил от тяжкого пьяного сна частями. Первым взбурился мочевой пу­зырь. «Вечно этой гадине неймётся, — проплыла первая мысль в государственной голове, — отнёс бы кто его, паскуду. — Вслед за пузырём заурчало нутро, потом заёкало сердечко, потом неловко зевнулось и больно скосило левую скулу, на лбу, толстых щеках и складках шеи выступил липкий противный пот, — ну понеслось- поехало! Надо звать сатрапов, больше поспать не удастся».

— Эй! Гамадрилы! Спите, бездельники?

— Никак нет, ваше высокопревосходительсво господин Генерал-Наместник его светлости Президент-Императора по Барабинскому особому окуёму. Мы бдим и готовы к выполнению любых ваших повелений, — бодрыми, но слегка сипловатыми голосами складно-заученно выдали два госчиновника по особым поручениям, вбегая в опочивальню.

Урза Филиппович был господином лет за шестьдесят, среднего телосложения, с бесцветными водянистыми глазами, блестящими бестолковыми пуговками на круглом, как блин, лице, напрочь ли­шённом каких бы то ни было признаков интеллекта. До этой высо­кой должности он долгие годы прослужил по военной части, боль­ших чинов не имел, но в последней Кавказской войне отличился весьма особым образом. Когда толпы обезумевших фанатиков с во­инствующими криками «Аллах акбар!» бросились на хилые пози­ции наших войск, генерал Воробейчиков в одиночку с огромным, в рост, портретом Президент-Императора пошёл в контратаку. Уж неизвестно, чего убоявшись, басурмане прекратили беспорядоч­ную стрельбу и повернули назад. Фронт был спасён, уставшие от бесцельных санитарных потерь и беспробудной пьянки солдаты вернулись на свои редуты. О подвиге генерала донесли Августей­шему Демократу, и тот подобрал для своего верного солдата бо­лее почётную и статусную должность. Конечно, после нашлись завистники и ябеды, которые попытались извратить существо ге­роического поступка генерала, распространяя гнусные домыслы о том, что Урза Филиппович заранее договорился с кавказцами и чуть ли не подкупил их главарей. Была и другая категория, весело скалившая зубы: «Дескать, Воробейчиков — продувная бестия и отъявленный нахал, всё просчитал наперёд и совершил публичное надувательство. Базар-бузуки (а именно так их теперь, с лёгкой руки журналистов конца прошлого века, всех скопом и назвали, не делая различий между грузинами, азербайджанцами, чеченцами и прочими -янами и -инами) ни за какие деньги не позволили бы стрелять в портрет верховного лица государства, с которым они стремились воссоединиться. Дескать, подобное кощунство отбро­сило бы далеко назад трудные и запутанные мирные переговоры о добровольном обратном воссоединении Кавказа с Сибруссией, из-за чего, собственно, и шла пятнадцатый год шестая Кавказская война». Оставим на совести тех и других домыслы об истинных причинах кавказской трагедии рассказ пойдёт впереди, а вернёмся к окончательно пробудившемуся генералу.

— С опохмельецем вас, Урза Филиппович, — принимая опу­стошённую и ещё потную от холодной водки стопку, произнёс, кланяясь, Ирван Сидорович Босанько, самый близкий к Генерал- Наместнику человек. Каких только сплетен о нём не ходило в округе! Но об этом после. А сейчас утро генерала.

— Душу, Ирван, стопкой не обманешь! Давай-ка, наливай ещё одну и баста! Всему своё время, выпью вторую и убирай эту губительницу полнозадую с очей моих, — он сделал пальцами кокетливую «козу» зелёной старинной бутылке, из которой не­изменно пил уже лет двадцать, заставляя подчинённых держать бутыль всегда полной и охлаждённой.

— Ну, две только на поминках пьют, Урза Филиппович, — не давая передохнуть, Босанько подал и третью.

— Уговорил, уговорил, ты и столб телеграфный уговоришь. Эх-ма, — генерал опрокинул и третью, — крепчает с каждой рюмкой змеево отродье. Всё, одеваться и — в представительство.

Представительство Генерал-Наместника располагалось в сером, неприметном, приземистом здании с четырьмя квадрат­ными колоннами, как-то куце приютившемся среди жилых мно­гоэтажек на одной из пыльных обшарпанных улиц центральной части окружного города. Пустынный неухоженный двор более походил на армейский плац с фигурными асфальтовыми заплат­ками. Говорят, в этом здании когда-то давным-давно размещался банк и публичный дом одновременно, и граждане могли полу­чить причитающиеся им по вкладам проценты в натуральном, так сказать, исчислении — услугами девиц с пониженной соци­альной ответственностью. Заведение процветало долгие годы, а потом растворилось в свежем воздухе перемен вместе с де­нежками вкладчиков, оставив за всё расхлёбываться бедных проституток. Внутри всё так и осталось — широкая мраморная лестница, паркет, в правом, меньшем, крыле на втором и третьем этажах — просторные кабинеты и офисы бывшего банка, в ле­вом — крошечные рабочие комнатки жриц любви. По невесть кем заведённой традиции в главном представительском здании особо­го округа на стенах коридоров устраивались выставки абориген­ных художников, из-за чего казённое здание временами принима­ло диковатый вид и походило то на вертеп хакасских разбойников времён Чингиз-хана, то на стойбище алтайских шаманов.

Как и каждое уважающее себя казённое заведение нового времени, Представительство выполняло представительские и ко­ординирующие функции, ни за что не отвечало и ничем не руко­водило, то есть, фактически, ничего не делало. Конечно, скажи вы это вслух в коридорах власти, вас бы вмиг скрутили в бара­ний рог. Как так, почти полтысячи человек и ничего не делают?! Такого быть не может! Они же все ежемесячно получают жало­вание, разные там надбавки и премии, доплаты за секретность и выплаты за особые условия труда, пайковые, проездные, коман­дировочные и прочие, прочие, прочие. Вернее, не прочие, а наши кровные, которые ежемесячно другие их братья-чиновники ис­правно выворачивают из народного кармана! Можно было бы и так воскликнуть, да вот некому. После великой бюрократической революции, которую при Втором Преемнике учудил мыслитель мирового масштаба и, как водится, выдающийся государствен­ный деятель Дионисий Козел, чиновники окончательно одолели народ и победили здравый смысл, благо, козлиное семя упало на веками удабриваемую и обработанную почву.

Рабочий день Генерал-Наместника начинался с приёма до­кладов. Первым, как правило, заходил Мустафий Муфлонович Склись, генерал на выданье, ведавший в округе курированием всяких пакостей и напастей, человек скрытный и коварный.

— Позвольте, Урза Филиппович, — с исполненным достоин­ства полупоклоном просочился в кабинет Склись...

— А чё тут позволять, когда ты уже здесь. Садись, докладывай!

— В целом обстановка в окуёме стабильная, за истекшие сутки никаких нештатных ситуаций не было. В Чулымском уделе опять начала выть собака...

— Что, уже полнолуние?

— Так точно-с. В том же уделе продолжают пошаливать ли­хие люди...

— Кто такие? Учреждено ли разбирательство по факту тво­римых ими безобразий? Да, а что они творят-то в самом деле?

— Разбирательство и следствие учреждено ещё в прошлом годе, да результатов пока никаких нет. — Видя насупленные брови начальствующего, предвещающие начало разноса, Мустафий Муфлонович поспешил оправдаться: — Да нет в том нашей вины. Удел тот убогий, украйний, на самом отшибе, там какой только нечисти не ошивается: и беглые, и уйгуры, и раз­бойные шайки хакасов, и переметнувшиеся к сяньзянцам шор­цы. И опять-таки уже скоро как девять месяцев нет над уделом государственного догляду...

— Ну, так вот ты и поезжай-ка туда, батюшка, да и догля­ди, — с закипающей злобой прошипел Генерал-Наместник.

— Не извольте серчать, ваше высокопревосходительство, наместник Наместника туда уж как третью неделю назначен. Вы изволили в то время отдыхать с князем Ван-Петровым Тэр-оглы. А новый назначенец — столичная штучка, в заграницах воспитан и засланец известного рода прошлых олигархов Понт- Колотийских. Енохом Миновичем зовётся.

— Погоди-ка ты! Так я же его деда помню, да и родителя, Мину-то хорошо знаю, — наместник задумался, прикрыл глаза.

Мустафий замер. Он знал, что в подобные мгновения луч­ше раствориться, обратиться в пыль, съесть самого себя изну­три, чем издать хотя бы звук или незначительное движение со­вершить. Не дай бог! Ибо именно в эти секунды в державный ум заходила её величество Мысль. Дама капризная и непостоянная, со своими выкрутасами и извращениями, и в последнее время не балующая вниманием стареющего генерала.

— Ты вот что, Мустафий, зови-ка ко мне этого алигархёнка. И надобно ещё... — Урза Филиппович выразительно замолчал, как бы взвешивая весомость просившихся наружу слов. — Хотя нет, это потом. Продолжай докладывать.

— Слушаюсь. В Томском уделе удельный староста пьянство­вал совместно со старостихой, а опосля устроил драку с проте­стантским пресвитером на почве религиозных дебатов о целому­дрии, но вскорости все помирились, продолжили попойку, а за­тем совместно исколотили проезжавшего мимо с гаремом муллу, который по незнанию местных обычаев сослался на Коран и не пожелал присоединиться к застольной дискуссии. Мулла позор­но сбежал, а гарем остался и, поцарапанный старостихой и ины­ми добропорядочными дамами, скрывается где-то на окрестных заимках. По этому случаю отмечены частые отлучки мужского населения удела в неизвестном направлении.

— А гарем-то хоть стоящий?

— Разбирающиеся люди, принимавшие участие. ну в этих, как их...

— Шурах-мурах, дурак!

— Так точно! Говорят, стоящий гаремец...

— Пошли кого-нибудь, да поумнее, пусть проинспектирует и после медосмотра ко мне!

— Уже всё исполнено.

— Ну, — хмыкнул генерал, — тогда продолжим.

— В Угарском уделе сплошь смута. Староста и муниципаль­ный председатель подбивают холопов и несознательных поме­щиков писать челобитную Президент-Императору о якобы тво­римом вами в окуёме безделии, — и, как бы предваряя начальни­ка, Мустафий добавил: — Соглядатаи отправлены, комплексная проверка готовится и к вечеру будет на месте.

— И чтоб не миндальничали. Безделие им, видите ли, не нра­вится, ну, может, делие боле по душе придётся. И смотри, чтобы старосту в колодки по итогам смотра, а помещиков из смутьянов пороть публично; имения с молотка, только вот последнее — с казённого молотка, а не с твоего! Ты меня понял?

— Чего же тут не понять? Молоток-то у меня один, вашенский, так что как распорядитесь. В Гор-Чамальском уделе старо­ста на заседании народного каганата вас, простите за гадкое сло­во, назвал придурком.

— Надоел мне этот почётный свинопас на пенсии! — топнул под столом ногой начальник. — Это же надо, что ни каганат — одно и то же, хотя бы уже разнообразил что ли? Давай дальше. Сам знаешь, что этот старый ишак — дальний родственник вто­рого визиря Президент-Императора.

— Ну, на территориях более особливо никаких нюансов нет. В аппарате тоже рутина, высказываний и хулы не замечено. Блу­дят все по-старому, правда, секретарша вашей заместительницы положила глаз на наместника по Гор-Чамальску.

— Вот коза! А ты её отправь по улусам с предвыборными листовками, пусть-ка собой за кандидатов во Всенародный Всевеликий Курултай поагитирует. Ишь чего вздумала — на сторону ходить, будто моего негласного распоряжения не знает, всё долж­но оставаться в родном коллективе. Иди, голубчик.

Следующим заходил заместитель по территориям и контролю. Потом замша по развлечениям и народной веселухе, потом кадры, ну и напоследок так, чиновная мелочь. О ней можно было бы и не упоминать вовсе, если бы она, эта мелочь, не выполняла очень важ­ную аппаратную работу — стучать на своё начальство. Конечно, делалось это исподволь, в высокий кабинет заходили под каким- нибудь безвинным предлогом или по велению шефа, чтобы, не при­веди господи, твоё непосредственное начальство в чём-нибудь эта­ком не заподозрило. Вообще главной заботой отечественной модели власти была борьба за прямой доступ к властьпредержащему телу. И если учесть, что властные коллективы почти сплошь состояли из особ сильного полу, то прямо какой-то Содом с Гоморрой получал­ся: всех тянуло к начальнику, а самого начальника — к ещё более высокому начальствующему телу и так, почитай, до самого верху.

Воробейчиков был опытным, хотя и солдафонистым управ­ленцем и вовсю поощрял подобную борьбу, в которой видел за­лог незыблемости персональной власти, без которой страна не­минуемо погрязла бы, по его разумению, в кровавом хаосе.

После докладов шло чтение ежедневной местной прессы. Хотя газеты уже давно считались атавизмом, но меньше их от этого почему-то не становилось. Должно быть, Министерство на­родной нравственности и целомудрия, делая поправку на народ­ную тупость, дремучесть сознания, а также зная о пристрастии простого люда к традиционному нецелевому использованию пе­чатной продукции, не снижала тиражи периодических изданий. Воробейчиков газеты читал не из любопытства, а из недоверия к своим подчинённым, писания которых, как правило, игнориро­вал и считал пустым переводом бумаги. Вычитав какую-нибудь крамолу, приключившуюся в каком-нибудь из улусов или уделов, он тут же созывал совещание и устраивал форменный разнос всем и всякому. Переубедить его в том, что это всё глупости и из­мышления щелкопёров, было невозможно. Нет, вы только не по­думайте, что сановника задевала неосведомлённость подчинён­ных или попытка что-нибудь от него утаить. Нет, он бесился всё по тому же поводу — грязь вышла наружу, так, чего доброго, и до столицы может дойти, а уж там найдётся масса охотников всё это извратить, приврать ещё с три короба и донести до монарших ушей в таком виде. что уж лучше и не говорить!

4

При всей июльской теплыни предрассветной порой в этих краях, как правило, зябко. Частая роса, словно земные слёзы, вы­беливала густую зелень и блёкло тускнела на травах, листьях де­ревьев и придорожных кустов, и они, переполненные этой мате­риализовавшейся из неоткуда влагой, прогибались и проливали тоненькие студёные струйки. Росная белёсость держалась толь­ко до первых вспышек восходящего солнца. И стоило его осле­пительно ярким после ночи и предрассветных сумерек лучам упасть на землю, как матовый налёт моментально превращался в сказочные россыпи, загорающиеся миллиардами разноцветных искорок и бликов. Сероватая масса на каждом листочке, каждой былинке принимала свои оттенки, каждая росинка перед тем, как бесследно исчезнуть, превращалась в яркую, отражающую в себе весь мир хрустальную сферу. Возможно, то же самое проис­ходит и с человеком, только поди ты угадай свой час.

В окуёмский центр выехали ещё затемно, дорога хоть и не дальняя по здешним меркам, но всё же дорога, требовала своих трёх часов быстрой езды. Надо отдать должное последним двум Президент-Императорам, чему-чему, а дорогам при их правлении, а это, почитай, уже лет девять, уделялось самое пристальное вни­мание. К этому подталкивала и национальная гордость, и эконо­мическая необходимость, и угроза международных санкций вплоть до лишения государственной самостоятельности. Особо быстро и сноровисто дорожные дела шли при предыдущем правителе. Он изобрёл договорные войны с китайцами, благо, с ними мог воевать любой, шутка ли — четыре с половиной миллиарда народу! И вот с разрешения Всемирнейших Хранителей свободы и демократии отечественный Демократ-Самодержец объявлял потомкам хунвей­бинов форменное «иду на вы», убирал с границы человек сто пять­десят стражников, и полчища ханьцев вторгались в пределы род­ного отечества. Правда, это были странные войска, вооружённые в основном лопатами, кетменями, ситами для просеивания песка и прочей незамысловатой строительной всячиной. Войско шло с де­тишками, домашним скарбом, утварью и живностью, а главное — с русскими народными песнями на устах. Когда через священные рубежи переваливало миллионов пять-шесть, стража возвращалась на прежние места, противник объявлялся окружённым и взятым в плен. Затевалось долгожданное перемирие. Китайские товарищи дежурно обращались к мировому сообществу с убедительными просьбами обеспечить гуманное обращение с пленными, способ­ствовать страждущим вернуться на историческую родину и всту­пали в длительные переговоры о спорных территориях. Но плен­ные назад в Поднебесную и не собирались. Всю эту разнородную массу в спешном порядке расталкивали по особым окуёмам и уде­лам, ставили на строительство дорог и года через два скрытого рабства, записав киргизами или бурятами, отпускали на все четыре стороны. Высокие враждующие стороны оставались довольны и, спустя какое-то время, скрепляли свою удовлетворённость оче­редным долгосрочным мирным договором. При этом отечествен­ная сторона спешила в очередной раз оповестить свою и мировую общественность о резком росте численности населения Империи, обусловленным, конечно же, скачком жизненного уровня поддан­ных, а также об изжитии первой половины извечного русского про­клятия — дрянных дорог. Тот, кто так говорит, или нагло клевещет, или попросту не знает нонешней нашей действительности, для них милости просим — приезжайте и сами убедитесь в качестве и количестве наших путей-перепутий. О второй составляющей части наших бед — дураках — отцы родимой державы стыдливо умал­чивали, и, может, оно и правильно.

Дорога широкой серой змеёй, поблескивая на подъёмах и из­гибах, неспешно вилась по живописному ландшафту. Урчащий мотор, монотонное покачивание, слабый угар выхлопных газов и прогорающего масла, поскрипывание и мелодичное похрустыва­ние, создавали ни с чем не сравнимый микромир отечественно­го самодвижущегося средства. Может, вселенский автопрогресс ушёл куда-то далеко, и Объевра гоняет на суперкарах, но мы, подчиняясь врождённому инстинкту мессианства, как стояли, так и стоим на своём, мол, единственная спасительная вера — православие, а лучшей машиной для чиновного люда и зажиточ­ных граждан был и остаётся чудо-автомобиль «Волга». И нико­го не должно смущать, что большая часть этой великой некогда русской реки уже давно отошла независимому Татарстану, а тот в свою очередь раскололся на три враждующие орды и сейчас активно пытается включиться в Кавказскую войну по обратному вхождению в состав великой Сибруссии. Дело это, по заключе­нию аналитиков и политтехнологов, может иметь веховое значе­ние: с возвращением татар открывается явная перспектива вос­создания былой России. Конечно, пока без этого пугающего всех своей навязчивой любовью названия, без вселенских замашек, но все-таки! Чем мы хуже, скажем, американцев, уже почти до­бившихся реабилитации прежнего названия своего государства США взамен нынешнего - Афроюсия. Страну эталонную переи­меновали этак лет пятнадцать назад, по агрессивному волеизьявлению подавляющего большинства проживающих там граждан соответствующей окраски.

Эх, дорога, дорога, какие бы китайцы ни заковали тебя в се­рую броню западного асфальта, ты всё равно останешься род­ным, пыльным, разудалистым и небезопасным русским шляхом. Летишь ты по-прежнему в необузданную даль, закипает кровь от мелькания твоих полосатых верстовых столбов, и кажется — нет и не будет тебе конца.

Но не гоголевская бричка неслась по этой дороге, а грохо­чущая и чадящая прогоревшим глушителем казённая «Волга», а в ней — не безвременно забытый и выброшенный из школь­ных учебников Чичиков полудремал на сиденье, а некто ещё не­ведомый миру, но так же, как и его предшественник, жаждавший славы, богатства и положения.

Думалось Еноху Миновичу плохо. Раздражало всё: и невыспанность, и убогость служебного средства передвижения, и неопределённость с предстоящим докладом, и скука, начинаю­щая потихоньку подтачивать деятельную авантюристскую душу, и ещё целая куча разных мелочей, названия которым так махом и подобрать-то сложно. Водитель, нелюдимый мужик с вечной чёрной до синевы щетиной на впалых щеках, обиженно мол­чал, уцепившись за баранку. После первой же поездки с Берией, а именно таким чудаковатым именем его наградили родители, Енох пожаловался Прохору на недовольный вид шофера.

— А полноть, барин, не обращайте внимания, он завжды та­кой, как только есть захочет, а уж чего-чего, а полопать он охоч всегда и, главное, никогда не наедается! Вот такой конфуз и по­лучается. С ним даже девки связываться не хочут, говорят, вроде как при этих-то делах и кряхтит-мычит, а морда всё одно кис­лая. Не обращайте внимания и всё тут. Бо другого шофера-то по-любому нетути. Обвыкнитесь, даст бог, как-нибудь!

За окном бесконечной чередой тянулась тайга.

«Какой дурак находит красоту в этом бессмысленном на­громождении деловой древесины? Столько денег пропадает зря, ведь перестаивает лес! Когда уже мы избавимся от этой безала­берности? Ну вот, Енох, ты опять за своё! И кто это такие «мы»? Мы это как раз ты и есть, от тебя и зависит это избавление. Не о древесине лучше думай, а о своём докладе. С первого разу не понравишься Генерал-Наместнику — никакие столичные связи не помогут. А он, этот Воробейчиков, говорят, с пулей в голо­ве, чуть что — сразу за телефон и ну Царю наяривать. — Не­долюбливал и побаивался Енох Минович военных, хоть и быв­ших. — Странный они народ. За душой ни полушки, а гонору на взвод олигархов хватит. И главное, деньги-то возьмут, но тут же при тебе их по ветру пустят и с паршивым пятаком в кармане бросятся защищать интересы Державы и Самодержца, а тебя, вместо того чтобы благодарить, так и норовят в мздодавцы запи­сать. Дубье, одним словом! Непредсказуемый человек хуже вора. Вор-то он что! Он свой, душа его как на ладони, он не самое сложное порождение цивилизации, обычный деловой человек и хочет того же, что и все: вложить меньше, а лучше вообще ни­чего не вкладывая, получить побольше. Средства антигуманны? А кто полюса этого гуманизма определяет? Ну не курултайцы же, в самом деле! Те сами сплошь ворьё и хапуги, тоже мне на­родные избранники, балаболки заказные. Кто ботало подвесил, для того и звонит. Опять ты, Енох, по ухабам да хлябям полетел. Вернись на землю. О знакомстве с начальством думай, о том, как привет от бати половчее передать. Со слов родителя они с Воробейчиковым одно время дружковались и даже крутили любовь с одной и той же девицей, которая одновременно с удовольствием доила и молодого офицера, и начинающего банкира. Так что на мужском сленге они, вроде как, и породнились, стали молочны­ми братьями. Выходит, я своему начальнику молочный племян­ник, если такие, конечно, бывают?»

Вдоль дороги замелькали рекламные плакаты, зовущие и предлагающие, убеждающие и призывающие. Буйная дурь рекламного бизнеса ещё в конце прошлого века как хлынула в дорвавшееся до вседозволенной свободы отечество, так в нём и застряла навеки, как арбузная корка в помойном ведре. Только очень ленивый не язвил по поводу наших реклам! А что толку? Ну, вон, посмотрите — новенький, три на шесть, плакат, призы­вает отдать свои голоса за кандидата на замещение имени Преем­ника. Уже почти месяц минул после избирательно-передаточной компании главной должности в государстве, уже Президент- Император Преемник Шестой управляет народом и готовится на второй срок, а эта с ним конкурирующая и Преемником для этого и назначенная похабная рожа всё обещает народу отмену кре­постного права, запрет продажи людей, укрепление семьи путём ограничения венчаний при однополых браках. Безобразие! И это при въезде в окуёмский центр. Но что поделаешь, рекламные площади оплачены! Хотя и свято право свободного предприни­мательства, движения товаров и информации, но всё равно скот­ство, надо доложить Генерал-Наместнику.

Или вон ещё один шедевр. Плакат тех же размеров с полуоб­нажённой девицей, оседлавшей, словно ведьма юного борова, яр­кий пылесос. Красивое наглое лицо, выразительно надутые губы и огромная надпись на четырёх языках — английском, арабском, китайском и русском: «Сосу почти задаром! Тел. 40-56-00». А вни­зу мелкая приписка на новом русском языке. «Отечественные пы­лесосы “Тайфун”, собранные в Китае, экономят не только время, но и деньги, потребляя минимальное количество электроэнергии».

Зачем покупать дорогие диски с анекдотами, вон езди себе по дорогам отечества и поднимай настроение. Может, из-за этого неистребимого народного чувства юмора и пофигизма мы ещё и держимся. Машина влилась в поток городского транспорта и за­прыгала по ухабам. Городские улицы, отданные на обустройство муниципалитетам, не чинились с самого начала муниципальной реформы, а реформе этой, если не подводит память, лет шесть­десят скоро исполнится. Деньги на неё убухали немеренные! Но всё ушло в песок, вернее, в канализацию и муниципализацию всей страны! Давно это уже было, пытаясь приструнить своевольных губернаторов и отнять у них как можно больше полномочий, цен­тральная власть бросилась руками всё того же Дионисия прово­дить кардинальную муниципализацию и, вместо пяти-шести го­родских районов, понасоздавала по триста-четыреста, а кое-где и по тысяче муниципальных образований, а коли имеется властная завязь, должен быть и опылитель будущих цветочков, да не один, а всенепременно со своими подчинёнными и секретаршами, маши­нами и телефонами, и, и, и... То бишь, должен быть начальник со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вот эти последствия и вытекают. прямо на улицы ямами, вонью да обвалившимися балконами на домах, стоящих без воды и света.

Чтобы не опоздать и доставить начальника вовремя, Берия включил мигалку и сирену, которая выла так громко и надрывно, что у Еноха чуть все внутренности наружу не вывернулись. Эф­фекта, правда, было мало. Ближе к центру проезжая часть забита разнообразной техникой, традиционно доставляемой в эти даль­ние края со всех автомобильных помоек мира. Это там они — старьё, а у нас подшаманишь чуток — и будут бегать как милень­кие! Всё лучше, чем отечественные наборы плохо покрашенного металлолома. Евнох с нескрываемой завистью смотрел на всех этих видавших виды представителей автомобильной фауны, зная, что, несмотря на свой допотопный вид, они были намного удобнее и уж явно практичнее его экипажа. Между машин с неза­висимым и гордым видом брели навьюченные верблюды. Рядом вышагивали крикливые погонщики в драных стёганых халатах, на спинах которых красовались изрядно вылинявшие портреты властителей тех халифатов, откуда они были родом и от чьего имени везли продавать свои товары. Внизу под портретом видне­лись стандартные пространные надписи, из которых чётко мож­но было разобрать только одну: «Я — Абдула, сын Али из рода выйчий — верный раб великого халифа Сташни-баши, да про­длит Всевышний его годы! Предан, как собака, моему господину и всегда ему покорен». Надписи эти служили и загранпаспортом, и визитной карточкой, и сертификатом качества, и самой лицен­зией на право торговли, поэтому погонщики пуще своей жизни берегли халаты, выдаваемые щедрым халифом бесплатно один раз в пять лет. К автомобильному чаду примешивался стойкий, ни с чем не сравнимый запах Азии.

Перед пустым двором представительства у узких тротуа­ров в несколько рядов стояли одинаковые грязно-серые детища горьковского автозавода со спецномерами, напрочь перекрывая движение. Кое-как протиснувшись в гудящем, орущем и матеря­щемся автопотоке, Берия с первого раза ухитрился припарковать их рыдван на только что освободившееся место в ближнем к во­ротам ряду.

Вокруг кипела какая-то своя жизнь. Приехавшие из всех уделов окуёма чиновники выгружали из багажников всякую вся­чину и торопливо, обгоняя друг друга, волокли в серое здание. Чего здесь только не было! Огромные копчёные окорки, бутыли с какой-то мутноватой жидкостью, мешочки с кореньями, пле­тёные корзины и берестяные туеса с разнообразной снедью, за­ботливо повязанные чистой выбеленной холстиной, узкие штуки самого холста, осетровые хвосты и хищные морды тайменей, медвежьи шкуры, и ещё что-то живое и барахтающееся в огром­ных рогожных мехах.

— Вот это я влип, — подумал Енох, робко шагая к властному крыльцу и застенчиво помахивая тощим портфельцем, — сюда надо было везти не вычурные обеъвровские сувениры и импорт­ные шоколадки, а контейнер хорошенького секондхэнда. Ладно, первый раз в первый класс, дальше исправимся.

Неимоверное количество подношений с поразительной ско­ростью растаскивалось по чиновным кабинетам, волоклись меш­ки, хлопали двери. Енох приметил одного из коллег, только что вышедшего из кабинета и улыбнувшегося ему навстречу рас­косыми глазами. Вздохнув с явным облегчением, человек вытер взмокший лоб несвежим платком. Ответив на приветствие, Енох не спеша поднялся на третий этаж и свернул к кабинету генерала Склися, единственного пока знакомого ему здесь человека. Но не тут-то было, у искомого кабинета толпилась целая очередь. Чи­новный люд, рассовав крупногабаритные презенты по мелким, но очень нужным клеркам, спешил засвидетельствовать свою лояльность не только уполномоченному Третьего спецотделения тайной канцелярии Его Величества, коим являлся генерал с неудобоваримой фамилией, но и лично выразить почтение второ­му человеку окуёма, а в его лице и самому Генерал-Наместнику. Судя по нервному ощупыванию левого внутреннего кармана давно потерявших форму пиджаков, это почтение, по всей види­мости, исчислялось в бумажном эквиваленте энного количества материальных ценностей.

Еноха снова покоробило. «До чего же всё примитивно! — подумал он с раздражением. — Азия-с, тебя же предупреждали.

Однако главное — не бояться! — Он, конечно, знал, что в стра­не все берут, но чтобы вот так, в открытую! А чего, собственно, стесняться? Эта часть федеральной империи и в былые време­на считалась в столице колонией, соответственно и нравы здесь были колониальные. Да и теперь остались. — Ну, гляди, ты себя уже и до колониального чиновника довёл. Да и чёрт бы с ней, с колонией, мне бы заполучить крест на шею, галун гражданского генерала на виц-мундир, а главное — титул к фамилии. Вот тогда баста! Тогда можно назад, в родную Объевру, жить спокойной размеренной жизнью, мучиться ностальгией по дикой родине и пописывать мемуары».

— Вы, господин, извините, не знаю вашего имени и отчества, на аудиенцию стоите или так себе? — тронув Еноха за рукав, спро­сил невысокого роста господин в больших роговых очках, странном, в серую ёлочку, костюме из толстой шерстяной ткани, сбившемся набок рябом галстуке и жёлтой рубахе с засаленным воротом.

— Да я, пожалуй, как и все.

— Ну вот и хорошо, ну вот и хорошо. А что-то я вас рань­ше в этих стенах и не встречал? Ах, извините за бестактность! Позвольте представиться: действительный тайный инспектор, наместник Генерал-Наместника по Тюмокскому уделу Иванов Юнус Маодзедунович, — он лихо мотнул головой и после не­большой паузы добавил тихо: — Дворянин-с.

Народ вокруг приумолк. Все с любопытством следили за развитием событий, с интересом приглядываясь к крупному, эле­гантно одетому господину с холёной наружностью, невесть от­куда и с какой-то целью пожаловавшему в их пенаты.

— Наместник Генерал-Наместника по Чулымскому уделу Енох Минович Понт-Колотийский к вашим услугам, господа! — громко и внятно произнёс Енох, с достоинством чуть склонив голову и обводя взглядом стоящих вокруг людей.

— Коллега! — всплеснул руками Юнус Маодзедунович и полез было с объятиями, но, столкнувшись с вежливо-холодным взглядом визави, ограничился пожатием протянутой ему руки. — Ну и как, собака-то выть начала? Уже вторые сутки полной луны.

— А что с ней станется? — с ленцой отозвался Енох. — Воет, бестия.

Последнее замечание сразу явно разрядило обстановку, и по­сле минутного замешательства начался присущий таким случа­ям лёгкий галдёж. К Еноху потянулись руки, каждый спешил на­звать свою фамилию, удел, звание, произнести одну-две ничего не значащие фразы, непременно пригласить в гости и пожелать удачи на новом месте. Одним словом, разгадав его личность, на­род вздохнул с облегчением, и теперь раскованно знакомился с равным себе по положению.

«Из всей этой шатии только один граф, один барон и три хана, — отметил про себя Енох, — не густо, но на безрыбье и рак за щуку сойдёт».

Однако в следующую минуту внимание присутствующих было отвлечено от Еноха, так как стало ясно, что всем желающим попасть в высокий кабинет сегодня уже не удастся. Требователь­ный звонок, как в театре, оповестил о необходимости спешить в актовую залу, где уже были расставлены по столам таблички с фамилиями чиновников, приглашённых на совещание.

Когда Енох появился в зале, народ неспешно и без особого шума рассаживался, переговариваясь вполголоса, приветствуя друг друга сдержанными кивками либо чинно раскланиваясь, судя по всему, со старшими по службе. Совещание вёл первый заместитель Генерал-Наместника, человек от природы спокой­ный, с тихим, невнятным и слегка шепелявым голосом. То ли от этой шепелявости, то ли от неопределённости темы, то ли от дорожной усталости, но буквально минут через пятнадцать большая часть собравшихся спала мёртвым сном. Ведущего и докладчиков это нисколько не смущало, и сами выступающие, оттарабанив положенное, вскоре мирно засыпали, устроившись в зале на жёстких откидных креслах. Незаметно в предательскую дрёму провалился и Енох. И не только провалился, но успел даже увидеть какой-то до необычайности приятный сон.

Еноху снилась большая лунная поляна в сосновом бору, по­среди которой стоял высокий шёлковый шатёр, на манер былин­ных, у шатра сидела в прозрачных одеждах светловолосая голу­боглазая красавица и неспешно расчёсывала серебряным гребнем длинные густые волосы. Звучала какая-то чарующая музыка, рас­торопно и беззвучно сновали служанки, подстать хозяйке, хоро­шенькие и гибкие. Музыка постепенно становилась протяжнее, словно где-то в невидимом магнитофоне заело пленку. Еноха это насторожило, он напряг слух, и вдруг уже не музыка, а словно над­рывный звериный вой заполнил собой всю окрестность, и в это время незнакомка подняла голову и поманила Еноха к себе. Тут вокруг сделалось ужасно шумно, и Енох проснулся.

Высокое собрание задвигало стульями, откровенно потяги­ваясь, загалдело, заулыбалось, заспешило, курящие уже потяну­лись из залы, на ходу доставая из карманов свои привады, нетер­пеливо разминая тонкие, слегка похрустывающие белые цилин­дрики заморских сигарет.

— Господин Понт-Колотийский! Вас приглашают для ауди­енции к его высокопревосходительству господину Генерал- Наместнику, — громко возвестил появившийся из правой двери чиновник.

Енох спросонья растерянно оглядывался вокруг, словно дожи­даясь ещё какого-нибудь подтверждения только что услышанному.

— Енох Минович, вы бы поспешили. Ирван Сидорович там вас в коридорчике поджидает, он, конечно, не бог весть какой чин, но уж очень близок к самому. Так что поспешайте, мой вам совет! — с жаром шепнул Юнус Маодзедунович почти в самое ухо. — Воробейчиков страсть как не любит опозданий да про­волочек, военная косточка, сами понимаете! Так что уж идите с Богом, не мешкая...

Пробормотав невнятные слова благодарности и прихватив свой тощий портфельчик, Енох поспешил к выходу. В тесном ко­ридоре действительно, стоял какой-то человек, хмурый и непри­ступный, словно байкальский утёс.

— Извините, я — Енох Минович Понт-Колотийский.

— Хорошо-с, — вертанувшись на каблуках, произнёс чинов­ник и уже из-за спины бросил, — следуйте за мной.

«Тоже, наверное, из вояк, болван неотёсанный», — подумал Енох, без особой приязни разглядывая широкую спину своего поводыря. Миновали ещё три поста охраны и, прошагав несколь­ко метров по толстому, явно восточной работы, ковру вошли в просторную приёмную.

— Повремените минуточку, их высокопревосходительство изволят говорить по телефону. Присаживайтесь, пожалуйста.

Продекламировав полный набор дежурностей воркующим грудным голосом, полноватая миловидная женщина плавно вы­плыла из-за стола и, огорошив Еноха редкой для этих мест строй­ностью ног и неуместной в столь высоком заведении короткой юбкой, проследовала в открытую дверь комнаты помощника Генерал-Наместника.

«С ума можно сойти от их простоты и непосредственности. Подаяния тащат не стесняясь, конвертами шуршат чуть ли не в открытую, дамы на рабочем месте в полной боевой готовности. Не удивлюсь, если у неё под этой “мимо-юбкой” ничего нет», — провожая секретаршу растерянно-заинтересованным взглядом, подумал Енох.

«Ишь ты, как на чужое-то пялится, торопыга московская, — наблюдая за новичком, отметил про себя Ирван Сидорович. — Наприсылают сюда разных хлюстов, а нам с ними возись. Куй бу­дущие управленческие кадры себе же на голову. Это оне сейчас такие кроткие и застенчиво на чужих секретуток пялятся, а как пообвыкнутся да взлетят на верхние шестки, тут уж ничего хо­рошего от них не жди! Пройдут мимо и не заметят, да и на том спасибо, хорошо, коль не нагадят! А вот то, что ты, субчик, на Индиану с пусканием слюней глядел, про это мы непременнейше просигнализируем кому следует».

На рабочем столе секретарши что-то запиликало, завздыха­ло. Она впорхнула в приёмную, сноровисто взяла трубку, вни­мательно её выслушала и, повернувшись к Еноху, с многозначи­тельной улыбкой сообщила:

— Вас ждут. Прошу оставить в приёмной мобильные теле­фоны и пейджеры.

— Пока не обзавёлся, — с ответной всепонимающей улыб­кой отозвался Енох и прошёл в высокий кабинет.

5

Машенька проснулась поздно. Почти всю ночь они прого­ворили с тёткой. Ах уж эти женские разговоры! Сколько в них всего самого-самого! Как они будоражат душу, как сладостно по­рой дают волю слезам, как трогательно вырывают из груди дол­гие вздохи! Кто не испытывал на себе их сладостные чары, тот или чёрств или обделён великой благодатью душевного родства. Долгие часы обращаются в краткие мгновения, когда, казалось, только что взошедшая луна пророчит нескончаемую ночь, а гля­ди же ты — уже предрассветно заливаются птахи и вовсю золо­тится набухший новым светом восход, а разговор всё не кончает­ся и не кончается. И вот в результате уже белый день на дворе, а веки ещё смежены, и сон отпускать не желает, и уступать место жужжащему назойливой мухой утру не спешит. Разгоревшееся солнце медленно плавится в полуденном мареве, и надо пробуж­даться, а уж как не хо-о-чется...

Девушка потянулась всем телом, вдохнула полной грудью, задержала дыхание, длинно выдохнула и только потом открыла глаза и села на кровати, поматывая из стороны в сторону слег­ка тяжеловатой головой. Окно так и осталось открытым, только тонкая сетка от комаров выгибалась, словно парус, и казалось, что не воздух колеблет тонкую ткань, а тугие потоки солнечного света. В памяти всплыл ночной разговор, и Машенька немного загрустила. Так непривычно, что она уже не ребёнок, что через четыре дня ей восемнадцать и впереди сложная, пугающая неиз­вестностью взрослая жизнь, замужество, дети, свой дом и какие- то новые хлопоты. Она встала, подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела и, оставшись вполне довольной своими правиль­ными формами и покатостями, отправилась умываться.

В столовой было тихо и прохладно. Дворовая девушка Даша, с которой у Машеньки была старая дружба и ещё детские общие секреты, быстро собрала нехитрый завтрак.

— Вы, барышня, не наедайтесь, через полтора часа обед. Хозяйка велела вас разбудить к столу, а вы вон сами раньше встали.

— Дашка, я тебя когда-нибудь поколочу! Что это ещё за «ба­рышня»?! Мы все русские люди, и все перед нашим Богом равны!

— Перед Богом, может, мы и равны, Мария Захаровна, а вот перед вами и тётушкой вашей мне равняться как-то не сподручно будет. Вы — баре, а я — простая крепостная девушка.

— Ну, Дашенька, что ты несёшь? Мы же с тобой подружки, вспомни, сколько всего и всякого нас связывает! Или ты нарочно это затеяла, чтобы меня позлить?

— Да полноть, что же это я вас спросонья-то злить буду? Просто детство детством, а жизнь жизнью. Мне вон Полина За­харовна с утра велели поступать в полное ваше распоряжение и быть неотлучно с вами, так что с сегодняшнего дня я — ваша личная служанка.

Девушка заплакала.

Маша отбросила салфетку и, выскочив из-за стола, обняла девушку.

— Что это ещё за глупости такие? Перестань сейчас же! Дашенька, да это я сама вчера вечером попросила тетушку по­зволить мне почаще бывать с тобой, учиться у тебя рукоделию, стряпне, ну, и всему такому, ты же знаешь — я полная неумеха. Прости, если я тебя этим обидела. Ей-богу, я этого не хотела...

— Да неужели я против учить вас всему и помогать во всем? — продолжая шмыгать носом, сквозь слёзы отвечала Даша. — Нет, вы ничего такого не подумайте. Мне это радостно, да и привычно, чай уже столько лет вместе. И интересно мне с вами, вы вон учёная, не то что я — пятилетку бесплатную окон­чила и всё, а далее-то у родителей достатка двоих учить и не хва­тило. Вы же знаете, брат полную школу окончил и сейчас в гу­бернском городе в академии учится. Не с того я плачу, что велено мне при вас состоять, а с того, что вы вон погостите и подадитесь обратно в заграницы, и мне тогда с вами ехать надобно будет. А мне нельзя ... — девушка опять заплакала.

— Перестань же ты реветь, как дитё малое! Никуда я пока не собираюсь от вас уезжать. Уж год точно буду здесь, решила тётке помогать, да и пожить по-нашему, по-русски, работам вся­ким сельским научиться, присмотреться, как хозяйство вести. Вот поэтому тебя к себе и попросила, ты же мне как родная. Вот глупая, — продолжая поглаживать всё ещё вздрагивающие пле­чи, ласково говорила Машенька, — заграницы испугалась, а ведь и там интересно. Сама же ведь всё расспрашивала, презентами моими среди дворовых задавалась, и на тебе — слёзы...

— Что вы, Мария Захаровна, вы такая добрая, я с вами хоть куда готова, только не могу я сейчас уехать из дому, сердце моё не выдержит, — и, украдкой глянув на дверь, ведущую в кухню, она страстно зашептала: — Я же в Юньку влюбилась. Мы, по­читай, уже как полгода женихаемся...

— Как женихаетесь, и кто этот Юнька? — тоже переходя на шёпот и косясь по сторонам, с нескрываемым интересом пере­била её Машенька.

— Да всяко по-разному, — хихикнула сквозь слёзы девушка,

— я совсем голову потеряла, знаю, что нельзя так, а по-другому не могу, как представлю, что он с кем-то другим на наш сеновал полезет, аж искры из меня летят. Не обижайтесь на меня, Маша, но нельзя мне сейчас уезжать.

— Да кто ж тебя неволит? И ещё раз повторяю, я никуда и сама пока не собираюсь. Так кто такой этот Юнька? Ты уж от­кройся, не томи сердце, мне же самой ох как интересно!

— Да знаете вы его, Юань это же, сын Агафия, конюха барского!

— О господи! Он же совсем конопатый! И помнится, не ты ли пуще всех его за это и дразнила?

— Дурочкой малолетней была, а может, и тогда уже бабья на­тура своего требовала, только я того ещё не понимала. Вы не поду­майте там чего, — вдруг как бы спохватившись, с гордостью при­бавила Даша, утирая зарёванное личико, — у нас это всё вполне серьёзно. Он тоже меня любит, и поженимся мы, бог даст.

— Ну, вот и хорошо, на свадьбе попляшем, — мечтательно протянула Машенька, — вспомни, мы же об этом с тобой не од­нажды мечтали. Любит. Да как же это прекрасно! Здесь петь, кри­чать надо от радости, а ты в слёзы да про какие-то сеновалы...

— Это у вас, может, у господ, кричать надо. У вас, вестимо, всё напоказ, а у простых о любви лучше молчать до поры до вре­мени, а иногда вообще о ней и не поминать, целее будет. А сено­вал, он — что будка для кобеля. Походит, побродит он кругами один да и приволочёт кого-нибудь, или какая сука сама на себя затянет. Тут, барышня, ушами хлопать никак нельзя!

— А что это вы там воркуете? — перебила их на самом трепет­ном месте тёткина домоуправительница Глафира Ибрагимовна. — Дашка, ты что вытворяешь? Скоро обед, а стол не прибран! Ты, Ма­рья, меня извини, опосля обеду поговорите, народу работать надо.

— А где тётя?

— Как где? В поле. Ещё спозаранку укатила на своей тарантайке. Скоро приедет. Ты бы, баринька, сама-то пошла к обеду прибралась-приоделась бы, а то, чай, третий час уже пошёл.

Машенька, одновременно пристыженная и взбудораженная, поднялась к себе. В сбивчивом рассказе подружки детства было что-то такое, чего ей не хватало самой, от чего она просыпалась по ночам с громко стучащим сердцем, от чего надсадно и долго ныло внутри. Ох уж эта любовь в преддверии восемнадцатилетия!

Полина Захаровна въехала во двор на видавшем виды аме­риканском армейском джипе, их в начале крепостного права поставляли нам по новому ленд-лизу из Афроюсии якобы за­даром, но после оказалось, как всегда: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. За эти стареющие на армейских складах машинки пришлось отписать афроюсам, почитай, половину Чукотки. Когда эта сделка века состоялась, выяснилось, что другую чукотскую половину тем же юсикам уже лет сорок как заложила семья Ромовичей, чей дед когда-то там губернатор­ствовал, да и приватизировал за бесценок эти бросовые зем­ли. Юсики тут же разбили на этой огромной территории до­полнительно три штата, за полтора месяца отыскали в Чукот­ских недрах уйму золота, нефти и других полезных, а главное, пользовательных ископаемых и огородили свою местность высоченной Прозрачной стеной. Наши туда, к стенке этой, на выходные ездят на оленях, как в кинотеатр, поглазеть на невзаправдошнюю жизнь.

Отряхиваясь от пыли, Полина Захаровна кого-то костерила на чём свет стоит. Только внимательно прислушавшись, можно было понять, что все эти виртуозные завихрения полунормативной лексики относятся к Генерал-Наместнику Воробейчикову.

— Ну, остолоп египетского разлива! Ну, вражина! И где их Царь только отыскивает, в каком дерьмоотстойнике? Ведь захо­чешь пугало огородное найти, чёрта с два подобное им сыщешь! А эти как лепехи после коровьего стада, куда ни встань — сплош­ная дрянь! Это же чего эта генеральская рожа учудила! Нет, вы только послушайте, люди добрые, — при этом барыня почему-то воздела руки свои к небу, как будто только там и остались ещё порядочные сограждане, а рядом, на земле, — сплошь воробейчиковские выкормыши. — Этот остолоп, уж не ведаю, сам ли придумал али высокое начальство надоумило, но намедни издал строжайшее повеление о запрещении местным курам несения более трёх яиц в неделю. Ну дурелом! И главное, ответствен­ность за соблюдение сего умопомрачения возложил на владель­цев петухов. Ох, птичник в лампасах!

Все дворовые высыпали наружу, слабо соображая, что про­исходит, но понимая: лучше быть у барыни перед глазами, чем потом получать взбучку за отсутствие на «нравоучительстве», как про себя окрестили подобные формы критики начальства местные острословы.

— Так может, матушка, для него, кобеля, что девка, что кури­ца — одна масть, — отозвалась с крыльца Глафира Ибрагимовна.

— Ох уж и не говори, Глафирушка! Где только вот сыскать грамотея, чтобы петухам-то всю эту дурь растолковал? Видать, придётся Юаньку в Москву за толмачами посылать. И смех и грех. Но вы же главного ещё не слышали! — С этими слова­ми, она извлекла откуда-то из-за пояса сложенный гармошкой продолговатый лист бумаги, развернула его и, стоя на автомо­биле, как заправский глашатай, начала читать. — А кто станет противиться этому повелению, приказываю: хозяина петуха, не взираючи на половую принадлежность, вероисповедание и воз­раст, сечь батогами, исчисляючи количественность наказания в простой прогрессии за каждое незаконнорождённое яйцо. Да погодьте вы ржать! — еле сдерживая себя, прицикнула Полина Захаровна на захихикавших девок и продолжила: — петуха- ослушника, — барыня набрала полную грудь воздуха, — после публичного избиения ивовым прутом малого калибру подверг­нуть принудительной кастрации, коию надлежит производить под наблюдением соответсвующего медицинского работника по животно-птичьей части!

От услышанного собравшиеся, лишившись дара речи, какое-то время молчали, только было слышно, как кудахчет за домом курица, оповещая окружающих о снесённом яйце, но потом вся дворня раз­разилась таким хохотом, что, казалось, того и гляди, начавшие со­бираться хмарки сорвутся со своих невидимых крюков и шмякнутся о землю. Вместе со всеми задорно до слёз смеялась и Машенька. Полина Захаровна стояла монументально гордо, как статуя какого- нибудь полководца, со злосчастной бумагой в руке. Она не смеялась, только озорные искры, словно короткие синие молнии, сыпались из глаз да ходуном ходили желваки на скулах. Победно осматривая свою рать, она задержалась на смеющейся племяннице.

— Ну и как тебе, Маша, законность наша? Ты гляди, я с эти­ми кастрированными петухами стихами заголосила. Привыкай, дочка, это Родина, а её не выбирают, здесь не живут, здесь вы­живают и всё равно поют песни, влюбляются, рожают детишек и от пуза ржут над собой и начальством. Господи, сколько же нам ещё мучиться всем этим? Ну хоть детей наших пощади, они уже в заграницах учены, поразбегутся же все, тут и так уже одни дурачки да алкаши пооставались! Ох, грехи наши тяжкие! А что, Глафира, обед-то готов?

— Готов, барыня! Остыл уже, чай!

Обедалось весело. Здесь за столом и выяснилось, что грозная реляция была вызвана опасениями Генерал-Наместника «...уси­лившейся в последнее время тенденцией роста куро-петушиного поголовья во врученном мне особом окуёме, что может неиз­бежно привести к нанесению невосполнимого урону дружеской нам Афроюсии в трудные времена обретения старого своего наи­менования Соединенные Штаты Америки. И урон сий может приключиться в области производства основного вида их экс­порту — куриных ножек имени отца, сына и внука Буша. А сия недальновидность чревата новой волной гонки вооружений и возможностью военного конфликту, коий теперь крайне нежела­телен для нашей идущей на подъём державы».

Все дружно смеялись и порешили вечером собраться на птичнике, дабы от имени петухов и примкнувших к ним из соли­дарности иных особях мужского пола написать письменный про­тест на бесчинства генерала Воробейчикова в Международный комитет по правам и свободам всех видов земной жизни.

Ещё не встали из-за стола, как пошёл ёмкий такой дождик. Проворные тучки, сновавшие по насупившемуся небу, сбира­лись в какие-то серые туманности, набрякали небесной влагой и доились тёплыми струйками, сквозь которые откуда-то сбоку светило солнце. Сразу три радуги выгнули над миром свои раз­ноцветные древние подковы, о чём-то возвещая заблудившимся в самих себе людям.

После обеда все разбрелись по своим заугольям и, притулив­шись кто куда, сладко и безмятежно окунулись в тихую послео­беденную дрёму. К счастью, и эта древняя наша традиция верну­лась. Оказалось, что днём подремать полезно не только детям, но и их затюканным подёнщиной родителям. Во все времена и во всём мире народ посреди дня расслаблялся кто как мог и кому как позволяли условия и традиции, а мы последние полтора века, на­скоро подавившись половиной батона с кефиром или осклизлой котлетой с мутью жидкого супчика, торопливо обтерев липкие от моргусалина губы, после чего с удовлетворением вставив в рот воняющую горелой тряпкой «примину», летели вприпрыжку на своё рабочее место, чтобы в полусонном состоянии гнать после­обеденный брак. Хорошо было НИИшникам, они своё всё равно урывали украдкой за кульманом, размазывая по ватману сладкие сонные слюни. У всей Европы сиеста, а у нас брак, травматизм и недород по части демографии. Но и это, слава богу, в прошлом. А иные говорят о пагубности крепостного права! Балаболы и гнилые либералишки! Какие пагубности? Сплошь положитель­ные моменты на пути воскрешения величия нации.

Машенька задремала сразу же, как только коснулась головой подушки, так и не сняв с себя модного красивого платья, в котором вышла к обеду, чем весьма порадовала тётку. И приснился ей сон. Будто она сидела посреди залитой лунным светом поляны, поч­ти голая, в какой-то прозрачной накидке, и медленно расчёсывала свои волосы большим серебряным гребнем. Где-то далеко тихо и красиво выла собака, свистели невидимые ночные птахи, мимо сноровисто и гибко, словно танцуя, сновала Даша с другими дво­ровыми девушками. Всё было покойно и блаженно. Вдруг Маша увидела какого-то мужчину. Сначала ей показалось, что это Юнька, будто зовущий её на сеновал. Она поднялась и, пряча глаза от Даши, пошла на этот беззвучный, лишающий воли зов. И уже поч­ти приблизившись к ведущей в небеса лестнице, уже взявшись ру­ками за прохладные, отполированные временем и миллионами её предшественниц перекладины, она сделала первый шаг и в ужасе увидела, что там, наверху, её манит руками не Юнька, а какой-то совсем незнакомый ей человек в красивом заграничном платье и с загадочной улыбкой на устах. Она вскрикнула от неожиданности и проснулась. У двери с охапкой её вещей, собранных для стирки, замерла испуганная Даша.

— Господи! — роняя свою поклажу, бросилась она к расте­рянно озирающейся Машеньке. — Что же это вы себе такое наснили? А закричали-то как! Аж кровь заледенела, вон руки какие холодные сделались, вы только потрогайте!

— Ах, Дашенька, глупости какие-то приснились...

— Нет уж, вы мне хоть намекните, кто вас так перепугал-то? Ну, пожалуйста, Мария Захаровна! А я вам попробую сон рас­толковать. Вон иной раз сама Глафира Ибрагимовна меня к себе призывает по этой части. Но у неё сны уж дюже неинтересные, всё про муку да про варенья с солениями. Машенька, ну пове­дайте...

— Хорошо, только, гляди, не вздумай болтать, — и она рас­сказала всё: и про поляну, и про наготу, и про собачий вой, и про лестницу, и про неизвестного симпатичного мужчину, опустила только про Юньку, по зову которого, собственно, и собралась она на сеновал подниматься...

— Ой, барыня, любовь вас ждёт пресильная! — радостно всплеснув руками, закружила по комнате Даша. — Как я рада! Вот только есть в вашем сне какие-то неясности...

— Какие?.. Говори же, не томи меня...

— Да я и сама пока не поняла. Можно мне с кумой мельника, Анютихой, посоветоваться? Нет, боже упаси, о вас ни слова! Я всё, вроде, как про себя расскажу. Она в окуёме лучше толкует сны и гадания. Ну, не робейте. — Девушка замолчала, а потом, сразу по­серьёзнев, как-то нараспев промолвила: — А может, и не надо до всего дознаваться, придёт время, оно само и откроется.

— Нет уж, Дашенька, ты мне всё поразузнай. Я же теперь сама не своя буду, пока до всего не дознаюсь. Сердце до сих пор так и прыгает.

— Да вы никак ещё и нецелованной будете? Ой, простите меня, Мария Захаровна, что-то я совсем от радости за вас в дурь попёрла...

— Да почему же в дурь? Ты, понятно, опытнее меня. Нет, я, конечно, целовалась, и не раз, но дальше поцелуев и взаимной дрожи как-то всё, признаться, и не заходило. Правда, один раз... — Маша как бы спохватилась, — но это не в счёт, и к мужчинам не имеет никакого отношения. — Девушка залилась румянцем.

— Да престаньте вы, дело это житейское, все мы, бабы, пер­вый сок из себя сами или с подружками выжимаем. Это уж по­сле, как иного медку попробуешь да в охотку войдёшь, вот тогда уж страсти обуревать начинают, а всё, что до этого, — девичьи шалости. Ладно, весь ваш сон я разузнаю. А ещё, ой, господи! Со­всем из головы выскочило, — она зачем-то с опаской покосилась на дверь, подошла к окну, перегнувшись, глянула вниз и вернулась к Машиной кровати: — Юнька сегодня согласился взять меня на одно очень рисковое дело. Оно противозаконное, и, ежели кто до­знается, всех колодки ждать будут, а может, и угольные копи...

Машенька вся напряглась и подалась вперёд, боясь пропу­стить хоть одно слово.

— У нас здесь в окрестных чащах объявился недавно глаша­тай воскресшего старинного бога. Люди к нему разные по ночам собираются. Вопросы пытают, о жизни, об урожае, о властях, о жёнах. ну и о других разностях выспрашивают, а старик этот их, знать, поучает. Да, говорят, так ловко, складно, а главное, всё, что ни скажет, — сбывается. Жуть как интересно. Юнька гово­рит, что туда только мужиков допускают, хотя за дедом тем не­отлучно следуют три или, может, и более молодые высоченные девки. Внучки они ему, прислужницы или ещё кто, о том никому не ведомо. Вот так-то. Ну что, пойдём?

— Конечно, пойдём. но только ты же сама говорила, что девиц туда не пускают...

— А мы впотай пойдём. Дед этот из чащоб в полную луну вы­ходит и всегда к одной и той же ярыге. Оне там внизу у костра будут своё гутарить, а мы сверху, в хмызняке притаившись, послушаем. Може, чего и учуем, а не учуем, так хоть увидим. Шутка ли, глаша­тай самого древнего бога! Вы это. как дом весь уснет, оконце от­ворите, Юнька лестницу приставит — вроде как ремонтировать что затеял, а вы потом по ней в сад спускайтесь, как условный сигнал услышите. Кукушка три раза кукукнет, малешко помолчит и ещё два разочку: ку-ку, ку-ку. Хорошо? Только в тёмненькое оденьтесь, в штаны какие и рубаху. Ну, я побежала, а то не успею ваши одёжи постирать да высушить...

6

Аудиенция у Генерал-Наместника удалась. И презент он при­нял, и родительский привет, и сам, почитай, битый час вспоми­нал их молодые похождения. Расчувствовался, а когда Енох ещё сообщил, что в Кремле ему выбор был, куда пойти служить от­чизне, и он сознательно, ну и по совету отца, конечно, предпочёл этот далёкий окуём столичным задворкам, тут Урза Филиппович и вообще в полный восторг пришёл.

— Я вот что вам, милейший Енох Минович, скажу, каждый державный муж приходит к такой потребности, когда ему уже ни денег, ни чинов, ни продвижения не надобно, а одно единственное душу и разум напрягает — жажда передать свой опыт, свои знания молодёжи, идущей за тобой по государственной тропе служения Августейшему Демократу. Вот в чём весь смысл нашего земного бытия, вот что ни тлен не тронет, ни червь не подточит. Но как ред­ко ныне найдёшь достойных юношей, способных стать ученика­ми. Все сразу стремятся в наставники, все норовят поучать! А сам- то, сам-то от горшка три вершка, жиденькую бородёнку отрастил, заморскую бурсу, прости господи, закончил, ветров разных пона­хватался и уже мнит себя столпом экономики, уже в министры ме­тит, уже истины с экранов вещает, великой державой управляет! Грефит хренов! А сам ведь и гвоздя ржавого самостоятельно ни­когда не забил, паршивой лавчонкой на удельном базаре никогда не руководил. Зато языком ловко тренькает! Тьфу да и только!

— Вы, глубокоуважаемый Урза Филиппович, даже и не подо­зреваете, до чего вы правы. Моему поколению, хоть и пожили мы ещё недостаточно, но уже много чего такого досталось. И насмо­треться на всякое пришлось и умников этих среди моих погодков наблюдать приходилось, так сказать, в самом зачатке. Гнилостный в подавляющей массе народец, продувной и босяковатый. А глав­ное, почти сплошь инородный. Ну, о каких они интересах Державы печься могут, когда их земля обетованная — Объевра. Нешто они от писка нашего отечественного комара в умиление придут и умилённость эту деткам своим передадут? Я и больше вам скажу — только вы уж откровения мои за крамолу не примите — так вот, не та поросль молодая вокруг нашего Царя-батюшки собралась, а сплошь чертополох какой-то безродный, дачно-приозёрский. Мне так думается, что вот такие светлые умы Отчизны, как вы, Урза Филиппович, должны быть в ближнем окружении Президент- Императора. Родине замежники никогда особенно не прияли.

— Мой вам совет, — многозначительно воздев указующий перст, нравоучительно произнёс генерал, — о замежниках да инородцах среди чужих людей поменьше распространяйтесь. Откуда в нашей многонациональной державе инородцам-то взяться? Все мы инородцевы дети, и от этого никуда не деться, так что лучше помалкивать от греха подальше. Времена нынче, сами знаете, какие! Голубые цвета опять в моде, и древняя исти­на «лучше первым застучать, чем потом полвека перестукивать­ся» ох как актуальна...

«Да, кажись, перебрал я малость, — слегка сдрейфил Енох, — и батя про его инородничество ничего не говорил. Да и вообще что-то меня для первого раза слишком понесло!» — а вслух слегка виноватым голосом произнёс: — Так я же о благе Отечества и пе­кусь, а крамола как раз от этих умников и идёт...

— Батюшка вы наш разлюбезный, — одобрительно, видя покаянность, принялся поучать начальник, — из-за межи к нам, тёмным, свет истины и свободы идёт. А крамола, она вон у нас самих колосится, словно бурьян. Вы это накрепко запомните, без Запада и без Запада-Востока мы — ноль без палочки! Мы — сре­динная мягкотелость, в том беда и сила наши. Поэтому давайте в рабочих кабинетах о пустопорожних предметах говорить не будем. Оно что, у нас с вами других тем для разговоров не най­дётся? — решил на всякий случай перестраховаться Наместник. «Кто его знает, что за фрукт приехал в его округ, хоть и сынок молочного брата, но для начала следует проверить, а уж потом дозволять крамолу говорить», — подумал он и, не сбавляя обо­ротов, продолжил: — Я вот в толк никак не возьму, вас что там, за бугром, недоучили малость али наоборот переучили вусмерть? Ровно как Берёз-Вениковский, царство ему небесное, околесицу несёте, сие, мне кажется, не по чину.

— Вы простите меня, господин Генерал-Наместник! — пере­ходя на официальный тон и понимая, что он действительно ма­лость перегнул палку, принялся с глуповатым нахрапом оправды­ваться Енох. — Я с вами полностью согласен, вестимо, у нас и своей крамолы полно, однако, сбежавшие враги Царя-Президента и святой Державы нашей, они ведь в основном в заграницах поокопались и всё порываются души молодые калечить! — делая вид, что предыдущие слова начальника его никоим боком не каса­лись, гнул своё посетитель высокого кабинета. — Нынче наш от­чий дом, как считает народ и отец наш Его Величество Преемник Шестой, на подъёме находятся. Благосостояния людские растут, промышленность прёт вверх, червонец стабилизировался, того и гляди золотым станет, войны утихают, хлеба и зрелищ своих име­ем предостаточно, а главное, демократия заматерела и обратилась в незыблемость. Это же очевидно всему миру! А что эти, простите за несалонное слово, гниды, творят? Они хулу на нас собирают, каждый успех в поражение норовят обернуть. Детей от родителей пытаются отбивать! Тургенят, одним словом, рахметовщину с ба­заровщиной разводят. Инородцы они для всех нас и всего демо­кратического человечества. Инородцы не по рождению, не по кро­ви, а по духу своему гадкому. Замежники, потому как за межой по­рядочности и нравственного патриотизма живут. Вот каков смысл я вкладывал в эти слова. Вы должны понять мою горячность. А теперь об учёбе в Объевре и милой сердцу Афроюсии. Если быть до конца честным, учению тому грош цена. Наплевать и за­быть, я вот только с сего дня по-настоящему учиться-то и стал, за что вам поклон земной и сыновняя благодарность.

«Ты посмотри на это отродье банкирское! И где только на­хватался всего? Да, с таким ухо надо держать востро. А может, он правду говорит? Поди их сегодня разбери, молодых этих, хотя не так уж он и молод. Воно куда хватил, аж самого Тургенева при­плёл. К месту или не к месту, а учёность свою показал. Молодец! Может далеко пойти, ежели, конечно, мы ему позволим», — по­луприкрыв лицо широкой ладонью, думал старый генерал.

Потом долго пили чай и говорили о местных красотах, дико­сти нравов и привычек.

— Вы там поосторожнее в своём уделе. Оно, конечно, вам по­сле предшественника вашего окаянного трудновато будет. Отча­янный он был малый, порой до настоящей жути. Однажды уже к вечеру прибыл ко мне с докладом. Хотя я не большой любитель дергать людей понапрасну, пусть себе работают, да и средств эко­номия, а то одного бензину уходит прорва. А здесь заявился, весь блестит, как масленичный блин, и говорит, мол, извёл я, ваше вы­сокопревосходительство, в своём уделе недоимщиков, ябед и про­чую противоправную нечисть, — и бах мне на стол нечто в по­лотняном мешочке. Я уже, признаться, и перекреститься было со­брался, думал, что он мне чью-то отрубленную голову приволок. С него-то станется! А он это, тесьму-то распустил и достаёт из мешка своего трёхлитровую банку. Стекло-то зеленовато-мутное, да и я уже на глаза ослаб. Придвинулся поближе и едва было чувств не лишился. Ирван опосля насилу микстурой отпоил.

— Так что же в банке-то было?

— Уши.

— Как уши? — остолбенел Енох.

— А так, господин хороший, обычные человеческие уши, — понизил голос хозяин кабинета. — Почти половина банки, да ещё и самогоном залиты, чтобы не завоняли. Пришёл в себя я малость.

Дрожь унял и спрашиваю, что же ты, паршивец, творишь? А он мне ничтоже сумняшеся и брякает: устанавливаю, мол, демокра­тию и веду активную борьбу с антигосударственным и несозна­тельным элементом. Здесь, говорит, всего тридцать левых ушей и двадцать четыре правых. И пусть знают, ежели, говорит, не ис­правятся, приду и уже не уши, а сами головы отрежу и у изваяния Преемника Великого поскладываю как отчёт о проделанной рабо­те. Отправил я его с этой жуткой посудиной в гостиницу, а сам за телефон и ну в столицу звонить. Дело-то не шутейное, это тебе не солдат какой проштрафился. Звоню и туда и сюда, а там, как всег­да — ни да ни нет. Потом один из визирей спрашивает, дескать, жа­лобы от населения есть? Нет, говорю, не поступало. «Так чего же ты волну гонишь? Ты сам безухих-то видел?» Нет, говорю. «Ну, так на нет и суда нет, — мудро резюмирует мой собеседник. — Ты его пока в дурдом определяй, да и бумаги соответствующие готовь. Хотя, говорит, и жалко будет расставаться, такие работни­ки нам, между прочим, тоже нужны, да и опять-таки на действи­тельного тайного советника документы его посланы». Вот такой у вас предшественник был, — подвёл итог хозяин кабинета. — Да вы, наверное, и сами уже наслышаны. Многое люди, конечно, как всегда, врут. Вы, главное, не тушуйтесь попервости. Как себя из­начально поставите, так вас общество и воспримет. Месяца три- четыре вас многие на «понял-понял» брать попытаются...

— И кто же на такое решится? — удивлённо поднял брови Енох.

— Да кто угодно, — усмехнулся старый генерал. — И те же помещики, и служивые федералисты и, вестимо, муниципальный староста, и депутаты удельных каганов, да мало ли ещё какого люду по окуёмам шарится. В случае чего вы особо не миндаль­ничайте. В государстве всегда должна быть строгость. И запом­ните, никакая другая организация или, если вам будет угодно, шайка, не могут быть сильнее даже самого слабого государства. Это претит здравому смыслу и промыслу Божьему.

— Ваше высокопревосходительство, дозвольте полюбопыт­ствовать, а с ушами-то что стало?

— С какими ушами? А, с банкой? Так она и ныне где-то в крае­ведческом музее пылится. Правда, теперь как яркий пример изувер­ства противников нового строя, так сказать, немое свидетельство борьбы старого с новым. И соответствующее пояснение гласит, что в банке уши не злостных недоимщиков и самогонщиков, а правед­ных активистов, зло умученных сторонниками тёмных сил и анти­глобализма. Понимаю ваше юное смятение. Но всякая наглядность, какой бы она ни была, обязана служить прогрессу. — И глянув на здоровенные часы, выполненные в виде двуглавого медведя, старый генерал хлопнул руками о крышку стола, давая понять, что ауди­енция окончена. — Да заговорились мы с вами, однако, а у меня ещё полно неотложных государственных дел. Так что ступайте себе с богом. Батюшке непременно поклон передавайте и обязательно за­зывайте его к нам в гости. Уж мы-то с ним тряхнём стариной! Обя­зательно сообщите, что варьете здесь по фактуре не хуже столично­го будет, — прибавил он со смехом. — Ну-с, с богом.

Распрощавшись с начальством, всучив на выходе вездесу­щему Ирвану Сидоровичу, уже спешившему в кабинет генерала с подносом и пузатой заиндевелой бутылкой, полукилограммо­вый золотой брелок для ключей, а крутозадой Индиане — объевровские духи, Енох вернулся к товарищам.

Совещание закончилось, и все готовились отметить радост­ное событие всеобщего сбора в окружном центре дружеской пи­рушкой, да и повод был преотличнейший. По древней чиновной традиции всякий новичок, поступивший в ведомство, обязатель­но должен был, что называется, «прописаться» или «проставиться», иными словами накрыть отменный стол и отпотчевать будущих сослуживцев, ну, а если повезёт, то и начальствующий состав. Енох об этом, конечно же, знал, но вместо снеди и домаш­них припасов, настоек и наливок, прихватил с собой побольше наличности и уже отправил Берию организовывать пиршество в одно тихое, но очень дорогое заведение, об экзотике которого был наслышан ещё в столице.

— Енох Минович, не сочтите за навязчивость, — ещё на лестнице окликнул его Юнус Маодзедунович, — уж коли так свелось, что я стал для вас первым знакомцем, позвольте полю­бопытствовать: «прописочку» отмечать сегодня будем? А то на­род беспокоится, ежели вы в стеснении нынче, можно сие благое дело и отложить на какое-то время. Ну, а сегодня, кутнём по под­писке, этак тыщёнки по полторы с носа.

— Позвольте, Юнус Маодзедунович, какая подписка, какие отсрочки, всё за мой счёт, нешто я традиций не знаю? Вы вот что, ежели это вас не стеснит, подсобите мне список составить, кого, кроме коллег, позвать надобно. «Прописка», она ведь дело нешуточное, от неё много зависит, не правда ли?

— Истину глаголешь, сын мой, — раздался откуда-то снизу по-оперному раскатистый приятный баритон.

Енох в недоумении уставился на Иванова.

— Да это же окружной архиерей, владыко Илларион, вы к нему под благословение обязательно подойдите, а после и на посиделки пригласите, — понизив голос, заговорщически сообщил новый зна­комый, — весьма влиятельная, кстати, личность при господине На­местнике, да и вообще, злые языки поговаривают, что он — скры­тый масон и чуть ли не держатель мастерка местной ложи.

— Что ж это ты, Маодзедунович, душе новой и чистой про меня там нашёптываешь? Небось опять про мои грехопадения да про это треклятое масонство? Всё — бессовестные враки, любезный Енох Минович, — привычным жестом благословляя согбенного чиновника и принимая традиционные лобзания, бла­годушно прогудел владыко.

— Ваше преосвященство, не соизволите ли отобедать с нами, недостойными? Так сказать, повинуясь традиции, мы...

— Похвально, похвально, что традиции чтите, но куда же мне в облачении да с панагиями в вертеп разврата и пороков идти...

— Святый владыко, не гневайтесь! Выбор питейного заве­дения был случайным и, конечно, без учёта присутствия вашей милости. Но я это мигом исправлю, прямо сейчас же дам рас­поряжение повернуть всё обратно.

— Помилосердствуйте, гуляйте уж своей компанией, своим миром, а мы помолимся о просветлении заблудших душ ваших. Да и дела у меня. Другим разом свидимся, за приглашение спаси­бо. Так что благословляю я сегодняшний стол ваш. — Громко по­стукивая золочёным посохом, епископ гордо проследовал далее.

— Ну, вот и хорошо, — опять зашептал Юнус Маодзедунович, — и этикет соблюли, и слуге Божьему весь вечер компли­менты петь не придётся.

Енох машинально кивнул, почти не слушая собеседника. «Ты смотри, как у владыки разведка поставлена! Красавчик! Надо будет о нём справки навести, да и сблизиться, чует моё сердце, что это пригодиться может».

Когда честная компания узнала, куда приглашена, произошла немая сцена, а потом хлынул всеобщий восторг. Так почти всег­да бывает, когда собирается воедино некое служивое общество. В считанные минуты в нём воцаряется неподдельный юношеский дух, и почтенные чиновники, степенные главы семейств и го­сударевы мужи мигом обращаются в беззаботных, шкодливых школяров или юнкеров выпускного курса. Особенно это заметно в компаниях, где большинство публики составляют воинские чины или офицеры в прошлом. Там того и гляди один седеющий генерал другому, не менее почтенному, к хлястику виц-мундира серебряную вилку или какой-нибудь бокал на неизвестно откуда сысканной бечёвке подвесить норовит. А так как в нынешние вре­мена почти весь управленческий класс государства в основном формировался из военного сословия, а более — из отставных жан­дармов, то нравы и повадки в нём царили соответствующие.

Питейное заведение располагалось в неброском кирпичном здании, притаившемся в густых зарослях нарочито неухоженно­го сквера. Молчаливые швейцары, полусонные, тусклые залы, слабо одетые официантки с одинаково правильными фигурами и длинными ногами. На таких посмотришь и забываешь, что ты зашёл сюда банально пообедать. Несмотря на свои модельные формы, в эти дневные и вроде как не совсем урочные часы, дивы бродили по залу медленно, лениво, не стесняясь, зевали, отчего со стороны напоминали больших красивых рыб. Но стоило толь­ко весёлой ватаге ввалиться в заведение, как тут же случилась разительная перемена. Швейцары выпрямились во весь свой гре­надёрский рост, метрдотели громко захлопали, вспыхнули где-то запрятанные светильники, по стенам заскользили непонятные и будоражащие воображение тени, у официанток попки встали на боевой взвод, а аппетитные груди моментально повываливались из лифов, призывно подмигивая коричневыми зрачками сосцов. Гульба начиналась.

Русская попойка отвратительна, но попойка русских чинов­ников отвратительна вдвойне и, может быть, сопоставима по сво­ей ненасытности только с пьянкой братьев по бывшему лагерю социализма, сейчас уже вовсю свободных, гордых и безбожно бедных, отчего всё время норовящих объединиться то в какие- то великие княжества, то в графские демократии, то в народные ханства. Многие, кстати, предполагают, что слияния эти не об­ходятся без пресловутой тяги данных этносов к всеобъемлющей халяве и несусветной зависти.

Настоящая пьянка начинается с осознания дармавщины и открывающихся в этой связи перед тобой перспектив. Негром­кая фраза, произнесённая Енохом Миновичем при выходе из представительства: «Господа, попрошу вас в заведении не стес­няться, я человек состоятельный и для друзей жалеть презрен­ный металл не стану! Гуляем сегодня по полной!» — была всеми услышана и воспринята как руководство к действию.

Вообще следует отметить, что чиновник ни в одном государ­стве не любит пьянствовать на свои кровные и всячески стремит­ся изобрести любой способ кутнуть за счёт казны или дохода со­граждан. Однако до такого разгула, как у нас, им далеко пока. Там никому и в голову не придёт, что можно, скажем, в обед собрать пол-управления или департамента Главной Администрации стра­ны и увести трапезничать в один из фешенебельных ресторанов, открытых неподалёку специально для этих целей. Это исконно наше изобретение, как и сногсшибательные бани с общим бассей­ном и девочками, расположенные в старинных подвалах, напро­тив парадного входа в Конституционный суд, под одной из глав­ных чиновных площадей столицы. Так что наверху тебя началь­ство дрючит, ну, а в подвале ты уже сам душу отводишь! И ещё не известно, где больше удовольствия, наверху или в сумрачных УГРовских казематах, а главное, кому от этого лучше — тебе или твоему начальнику. Вот такие прелести в главном городе страны, а уж о провинциальных нравах и говорить не следует!

Конечно, в российском разгуле главное — задать правиль­ный тон и темп застолью, а это зависит от управителя столом или, по-базарбузучьи — тамады. В нашем случае в питейном заведении люди собрались дошлые, вместе прошедшие и моря водки, и отроги наветов, и зыбучие пески интриг. Оказалось, что у всей этой разномастной братии были свои неписаные законы, даже свой дуайен — здоровенный, лысый дядька, сыплющий шутками направо и налево, при этом уже пятнадцатый год ис­полняющий обязанности наместника по Уй-Щегловскому уделу. Ему и было поручено ведение стола. Тосты или заздравницы, как сейчас принято говорить, мало чем отличались от обычного чиновного застолья, а после пятого стакана и вообще перешли в сугубо служебное русло. Почему-то так уже у нас заведено — на работе больше говорить об отдыхе и любовных похождениях, а за дружеским столом о службе да чаяниях народных. Намест­ники Наместника ничем от своих собратьев, удобно рассевшихся на всех ветках государственного древа, не отличались. Заздравницы говорились по кругу, но из-за малочисленности избранной компании, скоро пошли на второй виток, вот тут и пришла оче­редь тех полуправдивых разговоров, к которым Енох с интересом прислушивался, чтобы выловить из них разные сведения об из­наночной стороне своей будущей службы.

— Господа! Господа! Вы слышали, что нашего Воробейчикова собираются отправить на повышение? — возвестил сипло­ватым голосом наместник по Усть-Балде Бубницкий, господин правильной наружности, в прошлом жандармский ротмистр.

— И в который это уже раз? — не без сарказма в голосе ото­звался тамада. — У нас что ни день, то пятница! С какой это стати его забирать, да и куда?

— Говорят, в министры обороны...

— Ну, уж это-то точно враки. Как у нас министром может быть военный человек? Вы только вдумайтесь — «министр обороны» и «генерал»! Уже в близкой постановке этаких слов сокрыта крамола. Мы что, воевать с кем-нибудь собрались, да и главное, как на всё это посмотрит мировое сообщество? Нет, господа, генералам у нас к министерскому креслу в военном ве­домстве путь заказан. И я считаю, что это правильно. У военных осмотрительности и гибкости недостаточно...

— Помилуйте, да отчего же так? Вон новейшая история зна­вала примеры, когда люди в погонах возглавляли это министер­ство, — попробовал заступиться за служивое сословие Енох.

— Милейший Енох Минович, — смачно хрустя огурчиком, нравоучительно произнёс Тангай-бек, наместник по Обькоманскому уделу — погоны погонам рознь. Вот возьмите мои или, скажем, того же Бубницкого, да и любого из здесь сидящих, у нас у всех особые погоны, хотя с виду и похожие на армейские. А всё почему? Да потому, что служили мы по другому ведомству и имели честь состоять в жандармском корпусе его Величества тайной канцелярии. Вот к нам-то и доверие другое, так что те не­многие, занимавшие этот высокий пост в былые времена, как раз и были выходцами из глубин нашей родной голубой шинели или уж, по крайней мере, исправно с нами сотрудничали.

— Да бросьте вы, господа, всё о служебных делах говорить! Извольте новый анекдотец, — вклинился Юнус Маодзедунович.

— Валяй, Юнус, да попошлее, а то развели здесь, понима­ешь ли, военно-кадровый балаган, — подбодрил его граф Лапотко, — за девицами впору посылать, а оне всё шефа на повышение шлют! Нам что, при нём плохо что ли живётся? Нет, и это всяк скажет, так чего же тогда каркать? Вот пришлют какого-нибудь дуболома, вот тогда запляшем. Давай свой анекдот.

— Было у отца три сына...

— Два умных, а третий русский... — перебил его, подхохатывая Тарабарабуриев, наместник по Уйлатайскому уделу.

— Да не перебивай, а то за испорченную песню оштра­фую, — прицыкнул на него дуайен.

— Было у отца три сына. Выросли детки. Вывел их отец в чисто поле, дал в руки по стреле калёной и говорит: «Натяните, сыночки, ваши тугие луки, пустите стрелы в разные стороны, где у кого стрела упадёт, тот там свою любовь и найдёт». Стрельнули детки, и попал старший среднему в жопу, а младший себе в руку.

Народ дружно засмеялся, и анекдоты пошли косяком. После, с подачи дуайена, завели разговор о неразберихе, творящейся в представительстве, о ненужности и глупости присылаемых от­туда бумаг и запросов.

— Абсолютно вы правы, Казимир Желдорбаевич, — поддер­жал его Тангай-бек, и главное, что всё им необходимо присылать немедленно. А где эту немедленность сыскать, когда в уделе све­та не бывает по три-четыре дня. Или как ты заставишь уездного голову и председателя народного каганата ежемесячно ездить на стац-совещания, когда совещания эти им нужны как мёртвому ослу припарки?

— А что с него возьмёшь, вояка, одним словом, — со вздо­хом произнёс дуайен. Вот вам, Енох Минович, и подтверждение слов досточтимого Тангай-бека. Был бы Генерал-Наместник из наших, компру бы на всех давно нарыл, так что, как цуцики, к нему бы все бегали по первому зову. Я-то по первости принёс полный расклад — что, где, кто, с кем и как, а он мне говорит: «Это всё гадости, Казимир Желдорбаевич, и фискальство, недо­стойное честного государственного служащего. Вы это, говорит, бросьте», — а сам-то бумажку забрал и в стол. Но толку никако­го. Небось, вам скучно у нас после столиц да заграниц? — без перехода вдруг спросил он у Еноха.

— Отчего же? — разулыбался хозяин застолья. — Весьма за­бавно и во многом поучительно. Я, правда, не из жандармского корпусу, но понятия об истинной службе имею и накоротке знаком со многими из руководства внешнеполитического департамента ва­шего ведомства. Поверьте, господа, буду весьма признателен и рад, если вы просветите меня о делах в моём уделе, действительно инте­ресно, да и полезно знать всё, в том числе и «кто, с кем и как».

— Сегодня уже поздновато, народ уже поднабрался и, кро­ме плясок половецких да срамных девиц, ни о чём другом го­ворить не сможет, а вот завтра с утра вы Юнуса попытайте. Он ваш сосед, да и родни в вашем уделе у него полно. Он-то порас­скажет, — понизив голос, посоветовал Казимир Желдорбаевич.

— Спасибо, только я было сегодня в ночь собрался уехать восвояси.

— О-о, мил человек! Вы это из головы выкиньте! Ночами у нас неспокойно, ушуйники пошаливают. Да я уверен, и на по­сту из городу вас одного не выпустят. Так что гуляем, как вы да­веча сказали, до упору. А вот и девчонки пожаловали. Эй, бойцы невидимого фронту! Самую красивую сегодняшнему именинни­ку, Еноху Миновичу!

Все загалдели. Бросились строить слабо одетых девиц, весе­ло поворачивая их и изгибая в разные стороны.

«Ровно лошадей выбирают, — подумал Енох и остановил свой взгляд на миловидной высокой девушке лет тридцати, в про­стенькой красной кофточке и застиранных джинсах. Длинные рыжие волосы, припухшие силиконом губы, светло-серые гла­за, слегка вздёрнутый носик и настырный, выступающий вперёд подбородок. — Чего ей неймётся? В городе бы встретил, принял бы за студентку из добропорядочного семейства. Эх, сложна ты матушка-судьба подрастающего поколения на бескрайних про­сторах любезного отечества».

7

Костёр горел ярко, отчего лунная ночь больше походила на тихий пасмурный день. Казалось, вот-вот окружающая серость разорвётся и сверху хлынет яркий солнечный свет. Но над горами и тайгой мерцающе горели крупные звёзды, светила полная луна, мирно потрескивал в огне валежник. Вокруг костра, сторонясь жара, сидела небольшая группа вооружённых и вразнобой оде­тых людей. Огненные блики выхватывали из белёсой полутьмы заросшие бородатые лица, сверкающие недобрым блеском гла­за, стёганые ватные халаты и жилетки; красные язычки пламе­ни причудливо плясали на воронёных, прохладных округлостях оружейных стволов. Над костром в большом закопчённом казане кипело какое-то варево. Временами кто-нибудь из молчальников брал в руки большой половник и подливал себе в пиалу бело­мутную жидкость — традиционный для этих мест зелёный чай, варившийся на молоке с добавлением мёда, соли, бараньего жира и зелёных макушек или листьев конопли. Пойло не только экзо­тическое, но и чрезвычайно сытное.

— И долго мы будем здесь вот так сидеть?

— А над тобой чё каплет? Сиди вон, чаёк присёрбывай, на лунные красоты любуйся...

— Да пошёл ты со своими красотами! Я тебе что, шавка по­мойная — свистнули, и я уже, хвоста поджавши, здесь...

— Сар-мэн, ты что это слюни пускаешь? Тя никто не нево­лит. Вольному — воля!

— Помолчите, резвотварые, счас Макута-бей пожалует, он вам вмиг объяснит, с каковой стороны дураков дерут, — одёр­нул молодёжь грузный мужик, подливая себе чаю. — А ты, Сара Менская, вощще заткни своё хлебало, раз кликнул Бей, знать, стрёма где-то стряслась. Он без нуждов стрелки забивать не станет.

— Да я тя счас за Сару, пердло старое, порешу, — выхва­тывая из-за пояса допотопный пистолет Стечкина, заблажил тот, кого называли Сар-мэном.

— Угомонитесь, придурки! — рявкнул молчавший доселе четвёртый разбойник. — Ну ладно эти щенята тявкают почём зря, а ты, Смит, зачем ещё дегтя в кашу подливаешь? Помолчите вон лучше. Дела-то, видать, серьёзные предстоят, раз Бей всех собирает.

— Чтой-то я здесь всех не вижу, — не унимался Сар-мэн.

— А тебе и видеть незачем...

Где-то в темноте леса тихо заржала лошадь. Разбойники встрепенулись, напряжённо, словно волки, повернули свои кудлатые головы в сторону убегающей вниз, к ручью, тропин­ки. Тихими шелестами и осторожными шорохами молчала ночь, с закипающим сипением потрескивал костёр, казалось, весь мир вымер и никого нет окрест. Но натренированные го­дами скрытной лесной жизни бородачи слышали стук копыт о каменистую землю и даже негромкий, неразборчивый раз­говор седоков. Вскорости на полянку неторопко выехало не­сколько всадников.

— Ну, вот вам и Макута-бей, — вставая, произнёс Смит.

Конные спешились. Поздоровались. Присели к огню.

— Спасибо, что приехали, знаю, томитесь вопросом, зачем? Да и молва, наверное, уже прошла, что я большую ватагу со­брать решил?

— Так куда же ей, молве-то, деться? Дошла, вестимо. Ты уж, Бей, не томи, — подавая атаману пиалушку с чаем, признался Бурнус. Именно на такое прозвище откликался четвёртый и, судя по всему, самый авторитетный разбойник.

— Разговор будет долгим. Здесь с наскока да с кондачка де­лать ничего нельзя. Слыхивал ли кто из вас о Шамбале?

— Об чём? — поперхнулся Смит.

— О Шамбале. Место такое, по древним преданиям, есть. Человек там счастье обретает, вечную жизнь и великие знания мира. Сначала все думали, что находится оно в Индии, затем что в Гималаях, а вот по самым новым изысканиям затеряно оно где-то рядом с нами, в дебрях Усть-Чулымского удела. — Ата­ман замолчал и пристальным взглядом обвёл окружающих, буд­то оценивая каждого из них и принимая решение, следует ли продолжать разговор на эту пока мало понятную для честной компании тему.

— А чё эти знания для меня лично и для счастья человече­ства дадут? Я что-то, Макута-бей, ни хрена не понимаю! Ты чё из-за этакой лабуды нас посрывал с мест? Не понял я! — встал на дыбы Сар-мэн.

— Вот я и говорю, может, рядом оно, это место заповедное, может, не раз у лазов его потаённых ходили. Ходить ходили, а увидеть не привелось, — как бы и не замечая возмущения строптивого ушуйника, продолжал Бей. — Народ говорит, на­сельники тайных этих мест могут кому хочешь глаза отвести. Будет перед тобой девка неописуемой красоты стоять, а тебе почудится, будто куст какой разлапистый. Вот такие дела! Но это пока что только начало. За Шамбалкой этой мир гоня­ется уже почитай века три. Денег на то убухали немеренно. И Ленин, и Сталин, и Гитлер, и Мао, и Буш, и Моссад, и наши современники — одним словом, все правители всех времен ис­кали сие потаённое место и пока всё без толку. И вот, кажись, вопрос с мёртвой точки сдвинулся. Верные люди шепнули, что китайцы всё разнюхали да мировым вождям и сообщили, а те, при поддержке наших властей, порешили провести в Усть-Чулыме разыскания этих самых лазов потаённых. Вопрос наиважнейший, про языки я ваши пока молчу. Но ежели он у кого развяжется, так лучше бы ему вообще на свет не родиться. И в первую очередь это касается тебя, — Макута сноровисто изогнулся и так хватил Сар-мена за лацканы поношенной стё­ганки, что она затрещала, — мне уже давно противно твоё зло­вонное дыхание, и кабы не память о твоём родителе, давно бы отдал тебя моим шорцам. «Чё, те, тю...» — передразнивая при­смиревшего бандита, продолжал атаман. — Родитель его в ака­демии когда-то учиться посылал, а он, видите ли, не понимает, об чём здеся народ гутарит? Да и не надо тебе понимать! Сде­лаешь, что скажу, а там по результату упрошу Махатм, чтобы тебе мозги почистили да розуму прибавили. Может, ещё и толк будет. Говорил же твоему папаше, не лазь на бабу с перепою! Не послушал, вот теперь мне, да и людям, с тобой мучиться приходится.

— Я же, Макута, твой в доску...

— Я это знаю, да других мне и не надобно. Сиди, слушай и помалкивай. А может, кто ещё сумневается в нужности се­годняшнего нашего разговора? Вы не таитесь, сказывайте, что у кого на душе скребёт?

В ответ только трещал костёр, скубли траву кони, да негром­ко сопели бородачи.

— Люди мы, конечно, в понятиях властей и законов, лихие. И славных дел за каждым из нас не на одну каторгу хватит, но мы же не солдатня с большой дороги. Мы ж не ханьцы и уйгузы кровожадные. Мы дети каторги, потому как в места наши во все времена за ослушание и крамолу ссылали. Такая уж юдоля. Я к чему это всё гутарю? Не то чтобы умником средь вас красануться, а так, в рассуждения вдаюсь. Не будь мы плоть от плоти народными терпельцами, давно от нас и пыли бы не осталось. Люди нас породили, и только с последним из них мы иссякнем, а доколе будут плодоносить бабы в уделах наших, будет жить и вольный лихой народ, кому всяка неволя в обузу. И никак не можем мы пропасть и раствориться в лесах, попрятаться, ров­но холопы Августейшего Демократа, за спины убогих, сирых да обездоленных, потому как, может, мы и есть последняя опора на­родная. Мы да, может, ещё поп Шамиль, который уже двенад­цатый год бьётся за недопущение присоединения к нам в обрат­ную этих склизнев базарных, редисочников и арбузников. Пусть они там, дома, на своей кавказской лаврушке и зелень-шмелени жиреют. У нас такого добра ныне валом. Вот и выходит, что не должны мы допустить разграбления древних святынь землицы отчей. Никто же и знать не знает, что там за силища сокрыта, а главное, какова она. А ну как достанется она узкоплёночным каким или, того хужей, Семёрке этой великолепной, вот тогда уж все попляшем! Тута кумекать надобно, а то бог весть как дело обернуться может. Есть у меня, братья, план один.

Разбойники сдвинулись поближе друг к другу и обратились в слух, страшась пропустить хотя бы одно Макутино слово.

Луна уже начала гаснуть. Длинные тени деревьев и кустов постепенно слились в тёмное бесформенное месиво предрас­светного сумерека. Тишина распростёрлась над страной, изло­манной, сказочной и от века несчастной.

8

А где-то неподалёку горел другой костёр и велись совсем иные разговоры.

Под невысоким таёжным утёсом, который огибала быстрая прозрачная речушка, на обкатанных водой камнях горел яркий костёр. Вкруг его сидело десятка полтора местных мужиков. Не надо быть большим следопытом, чтобы с первого взгляда заме­тить — место это было «насиженным», то есть уже давно об­любованным для своих потаённых надобностей. Рукотворные прилады, размещённые полукругом у небольшой скалки, ско­рее напоминали подкову зрительного зала, чем место привала охотников или бивуак собирателей дикоросов. Никаких навесов и лежбищ не было и в помине. Голая, почти отвесная скала, по­росшая сверху утопающим во мху кустарником, как бы преграж­дала путь вековому кедровому лесу, что неторопливо, полого сбегал по распадку к самой речке, а здесь, словно наткнувшись на вздыбленный камень, притормозил, да так застыл, судорожно вцепившись корнями в неглубокую землю каменистого предго­рья. У подножия скалы лежал обломок отполированного ветра­ми и водой полутораобхватного листвяка, пред ним из больших плоских камней была выложена ровная площадка, по бокам которой кто-то загодя умело сложил две конические кучи сухого валежника. Далее тремя подковами лежали такие же выбеленные паводками и временем деревья. Импровизированный театр был пуст, будущие зрители сидели рядом, грели руки у костра и вели негромкую беседу.

До чего же хороша таёжная ночь при полной луне! Ни ве­терка, ни громкого звука, лишь чуть слышно плещется река на небольших перекатах, ровно гудит комарьё, о чём-то своём крях­тят деревья, скользят неясные тени ночных птах да слышатся временами жутковатые шорохи. А запахи какие здесь буйствуют, какие благоухают ароматы! Каждая травинка, каждый кусток, каждое деревце, каждый камешек, каждая снующая туда-сюда секарашка, каждый паучок источает свой неповторимый аромат жизни, и всё это, смешиваясь с духом потревоженной человеком или зверем земли, обретает некую мистическую силу, в которую хочется окунуться, как в тёплую предрассветную реку, и смыть с себя годами копившийся смрад городской нежити! Так, навер­ное, пахнет само естество: терпко, пряно, сладко, неописуемо и неповторимо.Оставаясь незамеченными, на источающий тайну берег вни­мательно смотрели две пары любопытных глаз. Ещё по доро­ге сюда, пробираясь сквозь пугающие своей непроходимостью и дикостью чащобы, девушки внимательно слушали наставления своего проводника, который держался с достоинством бывалого таёжника, но особенно не задавался и не подтрунивал над их глу­поватыми вопросами.

— Что бы там, на камне, ни гу-гу, — поучал их Юнька, — не то что бы разговоры какие пустяшные говорить, но даже и руками поменьше махать. Главное, ничего не пугаться, а чтобы какая-нибудь букашка-секарашка куда не след не заползла, бечёв­кой запястья обвяжите да носки на штанины натяните, их тоже, кстати, бечевой можно повязать для надёжности. Одним словом, как лазутчики...

— Иде ж тут полазишь, когда всё верёвками поскручено, — попыталась было хихикнуть Даша.

— Накомарники наденьте и молчки слушайте, — не обра­щая внимания на подругу, продолжал юноша, — а то ведь внизу люди будут сидеть дошлые, на своём веку не один десяток год­ков по тайге походившие, они не то что шорох, они вздох ваш нечаянный и тот учуют. А ты, Дашатка, свои хи-хи на обратную дорогу припаси, что там за народ собирается, я покеда особливо не разобрал. Так вот со всех сторон оно лучше будет поберечься. Вы как, барынька, не дрейфите? — обратился он к Машеньке.

— Нет, конечно, боязно немного, но зато как здорово! Вы не сомневайтесь, я вас не подведу, я же местная, не впервой в тайгу ночью ходить, правда, поотвыкла малость, но ничего, оботрусь по ходу действия.

Осторожный Юнька сделал приличный крюк, подвёл своих спутниц с подветренной стороны, сам определил место лёжки и, поправляя за собой слегка порушенный мох, беззвучно раство­рился в обманчивом лунном свете.

Машенька лежала, превратившись в слух и только изредка поглядывая вниз на небольшую речную пойму. Она видела, как минут через двадцать к мужикам подошёл Юнь, поздоровался со всеми за руку, присел с краю и уставился на костёр, как будто его ничего на свете не интересовало, кроме этих небыстрых розова­тых сполохов идущего на убыль огня. Народ то по одному, то по двое, то малыми группками всё прибывал. Тихие голоса внизу уже заглушались монотонным комариным гулом, который, как липкая вата, обволакивал всё вокруг, раздражающе давил на пси­хику, когда до ноющей в зубах боли напрягаются нервы и поми­мо твоей воли сжимаются все внутренности. Всякий, кому при­ходилось по добру или неволе блудить по летней тайге, знаком с этаким паскудством.

Прошло не менее получаса. Мягкий упругий мох, проворно ощупав девичьи тела, услужливо выстлал под ними уютные ле­жанки, выдавил из своих глубин только ему известные ароматы и предательски бросил в неспешное наступление целые полчи­ща сладких, проворных сновидений. Веки моментально набухли преддверием крепкого здорового сна, который всегда случается на свежем воздухе с утомлёнными ходьбой и эмоциями молодыми девицами. Скорее всего наши искательницы приключений мир­но погрузились бы в безмятежный сон, не произойди у поворо­та реки некое движение. Из невесть откуда взявшегося тумана прямо на собравшихся, подгоняемая быстрым течением, неожи­данно вынырнула приличных размеров лодка. Судя по покатым бортам и высокому носу, это судно не могло плыть по нынеш­нему мелководью горной речушки. Но лодка не только плыла, она быстро скользила по неспокойной воде, как невесомая щеп­ка и, наконец громко заскрипев галькой, взрывая её до тёмного от влаги песка, по-рыбьи выпрыгнула на берег. Белёсый туман, окутывавший это странное судно, вдруг опал, обесцветился и проворно отхлынул к покрытой звериными шкурами корме. Сон в мгновение ока улетучился. Восхищённо глянув друг на дружку, девушки, каждая гордясь собой, дескать, это я не проспала, об­ратились в слух и зрение.

А внизу разворачивались, по всей видимости, знакомые мно­гим из пришедших ритуальные действия. Мужики проворно по­вскакивали и выстроились друг против друга в две нестройные шеренги, образовав живой коридор от реки к скале. Пока они строились, лёгкими пинками загоняя в строй новичков, из таин­ственной ладьи на берег сноровисто выпрыгнули три высочен­ные девы. При нынешней сколиозности, мелкоте и убогости по­давляющего большинства женского населения бывшей России, а особенно Европы, которое за последние десятилетия оказалось изрядно поуродованным навязанной модой на беспорядочные смешанные браки с явной азиатско-африканской доминантой, таёжные дивы были просто ожившими пришельцами из древних народных преданий. Под два метра ростом, с покатыми плеча­ми, широкими бедрами, чётко выраженными талиями, высокой грудью, длинными шеями, они двигались непривычно ладно и свободно. Из одежды на них были недлинные тонкого полотна сарафаны в тон ровным, почти пепельного цвета волосам. Об­хваченные на голове тонкими матерчатыми поясками, не испоха­бленные чернотой светлые пряди падали вниз, стекали по спине и причудливо поблескивали в лучах луны на тугих ягодицах. Чер­ты лица, цвет глаз из-за белёсости освещения и приличного рас­стояния рассмотреть было невозможно. Пришелицы вежливо по­клонились народу и, подтянув ладью глубже на берег, опустились на колени, вслед за ними преклонили колена и оторопевшие сель­чане. Из лодки, опираясь на длинную, отполированную веками палку, на берег сошёл высокий худой старик в длинных одеждах. Непокрытая голова белела гордо и властно, седые волосы, как во­рот широкого капюшона, лежали на плечах, а окладистая борода, как серебряная кольчуга, поблескивала на груди. В полном молча­нии старец, а за ним и девы, проследовали к бревну, уложенному у скалы. Странным образом ствол кедра оказался покрыт шкурой огромного барса, которых в здешних местах повыбили ещё при советской власти. Старик, прежде чем сесть, внимательно осмо­трел присутствующих, поклонился и подал знак встать с колен. Люди заспешили, однако, суеты и шума, которые всегда проис­ходят в подобных случаях, не было, не проронив ни слова, все расселись в своём амфитеатре и, словно загипнотизированные, с нескрываемым интересом замерли перед гостем, ради которого они здесь собрались и которого они так долго ждали.

Машеньку распирало неведомое ей доселе чувство. При­чудливым образом в нём смешались разные непохожие, а порой и вовсе противоречащие друг другу ощущения. Трепет восторга непостижимым образом переплетался с приступами животного страха, ненасытное же любопытство влекло испуганную душу в неизведанные, дышащие бездной пределы. Глядя на этого странного старца, ей хотелось одновременно и беспредельной свободы и тихой смиренности, возможно, нечто подобное ис­пытывают последователи модных ныне сект, проповедующих культ маленького серенького грибка, когда-то в изобилии рос­шего в северных районах их края. Машенька сама так и не от­важилась приобщиться к великому таинству поедания хлипкого тела божьего, зато запоем читала книги великого учителя Пель-Пелев-грибоеда, однако без грибного варева «бесполой и похот­ливой лисой» стать ей не удавалось, как бы она себе это ни вооб­ражала. Но здесь, на этой скале, происходили странности и без Пель-Пелевских грибочков.

А внизу между тем разворачивалось какое-то ритуальное действо. Прибывшие со старцем девы установили рядом с куча­ми хвороста небольшие жёлтого металла чаши, он поколдовал над ними, и сизый, почти прозрачный дым заструился вверх, на­полняя окрестности лёгким пряным ароматом нездешних трав. Старик поднял правую руку и заговорил. Чудный, совсем не старческий голос разлился в напоённом тишиной воздухе.

— Дети великого бога, смелые и прекрасные духом и телом, к вам слово моё. Тысячи лет течёт время на нашей земле, тысячи лет мы задаём себе один и тот же вопрос: «Кто мы?» — и тысячи лет не получаем ответа. Но было время, когда никто не задавал этого вопроса, ибо каждый знал, кто он, для кого горит священ­ный огонь жертвенника и бьётся сердце его.

Старец говорил тихо, но каждое слово непостижимым обра­зом звучало отчётливо и громко, как будто он сидел не там, дале­ко внизу, а находился совсем рядом.

— И не было ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни сла­бых, ни господ, ни рабов. — речь кудесника звучала как закли­нание. — Да, дети мои, не удивляйтесь, было такое время, когда все люди великого белого племени знали, что они дети единого Бога, и от прародителей своих — сами боги и равные в силе своей с ними. Однако и в родниковой воде бывает муть. И помрачились некоторые из достойных. И чрезмерная жажда познаний, дающая силу духу, воспламенила гордыней сердца их, отчаянье и страх потери земного бессмертия свили гнездо в их сердцах. И прошли века, и сам человек погасил священный огонь и пламень сердца своего, и забыл, кто он, и через это сделался иным. Прошли века, и трава сорная выросла на камнях святилищ, пришли корыстолю­бивые и напоённые ложью от рождения своего люди и сказали, что они — свет истины. Но и не свет принесли они, а рабство, ибо сами были рабами и иного не знали.

И вдруг в эту самую минуту раздался леденящий душу свист и тишину разодрал безобразный грохот выстрелов. Откуда-то сбоку на низкорослых, лохматых лошадях к костру вылетели всадники. Сидевшие полукругом люди в ужасе повскакивали с мест. Машенька негромко вскрикнула от испуга и тут же по­чувствовала, как что-то живое и тяжёлое прыгнуло ей на спину. Девушка не успела и опомниться, как оказалась связанной и с во­нючим кляпом во рту бессильно трепетала на слёжанном мху, словно выброшенная на берег рыба. Рядом, зверски выпучив гла­за, извивалась, брыкалась и не давала связать себе ноги Даша.

Машенька отвела лицо от стоптанного самодельного сапога, месившего рядом с ней мох. Человека она не видела, только са­поги и какие-то потешные, продранные в разных местах портки, выше поднять голову ей мешала грубая верёвка, больно впиваю­щаяся в шею. Взгляд несчастной девушки скользнул мимо утёса, ужас сковал и без того перепуганное девичье сердечко. Лёгкая дымка, клубящаяся над принесёнными помощницами старика сосудами, постепенно застилала всю округу. В бледном лунном свете она казалась почти невидимой кисеёй, под которой мета­лись лошади, орали и матерились, сталкиваясь друг с другом, всадники. Таинственного старика, его спутниц и всех слушате­лей, которые всё ещё оставались на своих местах, бандиты не видели, как их, вроде, и не было вовсе. Вернее, они там были, конечно, но не как живые люди, а как слабые, едва различимые тени. Тени людей, брёвен, старика, его лодки. И только головни дотлевающего костра чадили у самой воды.

— Где они, где? — орал, крутясь у костра на своей лошадён­ке, один из разбойников. — Их кони проскакивали сквозь смут­ные очертания людей, как сквозь клочья тумана, не причиняя им никакого вреда.

— Да нетуть здеся никого, атаман! — верещал колченогий бандит, уже спешившийся и шевелящий шашкой угли. — А ви­дать, были, кострына эщо и не сгасший.

— «Нетуть, нетуть», — передразнил его детина на рябой ко­быле. — Чё у мени глаза ослепли што ли? Я же их потроха здесь видел. — И он пальнул из большого пистолета в сторону ска­лы: — Тут ихний вожак сидел, здоровый такой, и девки стояли, а перед ними мужичьё местное мудями трясло. Чё встали, ищите, суки!

— Сар-мэн, Сар-мэн! — угомонив наконец Дашу, взревел ко­ротконогий, китайского вида мужик. — Мы здеся, однако, двух бабцов зацапали. Красивыя, однако, куня будут.

— Волоки их сюды! — манул рукой главный.

И тут стряслось полное замешательство. Бандитские кони заржали и стали шарахаться друг от друга, некоторые седоки, не удержавшись в седле, полетели наземь под копыта взбесившихся животных. Прозрачная дымка заволновалась и стала превращать­ся в самый настоящий непроницаемый туман, клубящийся, тан­цующий, он обволакивал разбойников и как бы всасывал в себя.

— Все из тумана, из тумана, суки! — заорал вожак и при­шпорил коня. — Девок в берлогу, в берлогу увози! — вылетев из предательского марева, заорал он опешившему от всего увиден­ного бандиту.

Из десятка конников на чистое, залитое невинным лунным светом место, вырвалось человек пять. Отдышавшись и успоко­ив коней, они с ужасом глядели на живое косматое нечто, клу­бившееся у скалы. У самой земли, где между туманом и уже рос­ной травой была неширокая, сантиметров тридцать, щель, что- то отчаянно трепыхалось. Атаман соскочил с лошади и, припав к земле, пополз к этому дышащему опасностью просвету. Зажа­тый в руке здоровенный сухой сук, который он подобрал где-то рядом, выглядел смешным и беспомощным, как хворостинка против медведя.

— Сар-мэн, Сар-мэн! — запричитали бандиты, пятясь на своих лошадях подальше от этой чертовщины. — Ты что, совсем сдурел? Назад!

Однако главарь уже подлетел к самой кромке белёсого мрака и, размахнувшись, что есть силы воткнул сук в бултыхающееся месиво и тут же он почувствовал, как кто-то с силой ухватился за палку. Тогда он резко дёрнул её на себя, после чего в подлунный мир вылетел, весь опутанный белыми, на глазах тающими ни­тями, колченогий бандит, минуту назад ворошивший угасающее кострище. Бедолагу душил кашель, и лицо его было словно из­мазано мелом.

Сар-мэн повалился на спину, со злостью глядя на этот непо­нятный туман, который не только отнял у него добычу, но и, ско­рее всего, погубил нескольких его людей. Страха не было, только злость и досада. И вдруг в эту секунду марево словно расступи­лось, из него вынырнула высокая статная женщина, она остано­вилась на границе своего мира и жестом, полным страсти, пома­нила его к себе. И тут словно какая-то неведомая сила потащила атамана вперёд, в эту страшную и обещающую наслаждение без­дну. Он закрыл глаза, словно во сне, поднялся на ноги и сделал первый шаг. А в голове вдруг зазвучал голос Макуты-бея, с кото­рым он и другие предводители разбойников недавно расстались: «. это страшное и тайное место, его бояться надо, там всякие заморочки могут быть. Шамбалка, Шамбалка...»

— Шамбалка, — произнёс Сар-мэн вслух и, очнувшись, на­конец увидел, что стоит у самой стены клубящегося тумана, гото­вого втащить его в своё ненасытное чрево. — Шамбала! — туман слегка отпрянул и замер. Атаман начал осторожно пятиться от этой источающей опасность невидали.

— Всё! Быстрее! Быстрее домой! — почему-то шёпотом за­кричал на бандитов Сар-мэн. — Таракана везти по очереди! — Он с опаской глянул на спасённого им сотоварища, потом на туман. — Всё, быстрее, я сказал! — поторопил своих вконец перепуганных нукеров вожак и первым рванул вверх по единственной каменис­той тропинке, ещё не окутанной белобрысым месивом.

9

Енох Минович всё же не послушался совета своих вконец разгулявшихся коллег. Забрав с собой ту самую показавшуюся ему похожей на студентку проститутку и растолкав уже заснув­шего Берию, он велел ехать домой.

— Шеф, моё дело маленькое, я, конечно, отвезть могу, мне не боязно, я уже раза два как у разбойников в плену прохлаждался, только вы уж письменно напишите, что сами приказали мне ехати, а письмишко это здеся кому-нибудь из своих коллегов оставьте.

— Это ещё с какой стати? Тебе что, хамло, недостаточно мое­го устного приказа? До чего же в вас эту казёнщину вбили, фор­малист поганый! — наместник Наместника слегка покачивался. Хмель, как и во все времена, делал свою извечную работу — представлял истинное нутро человека, надёжно скрываемое от посторонних глаз трезвыми приличиями. — И ты тоже что ли бо­ишься? — обратился Енох к стоящей рядом девице. — Как тебя, кстати, звать-величать?

— Боюсь я только без предохранительного щитка клиентов в себя пускать, а зовусь я Эрмитадорой Гопс! — довольно-таки приятным голосом произнесла девушка, с любопытством рас­сматривая своего нового клиента-ухажёра. — Ты, видать, или придурок, или уж больно отчаянный! А мужику бумажку напи­ши, положено у них так. Что до меня, так я отчаянных люблю, сама такая, так что не прогадал ты, выбрав меня, — добавила жрица свободы профессионально-игривым тоном.

Не успел Енох ей ответить, как Берия молча положил на ка­пот машины ключи и кожаный мешочек с документами.

— Вы это уж. тогда уж без меня и поезжайте, коли писать приказа не будете!

— Что?! — взревел Енох. — Да я тебя в бараний рог согну, скотина, ты у меня с каторги не вылезешь! Кому перечить взду­мал?!

— Енох Минович! Енох Минович! Погодите-ка водилу турзучить! — бежал к ним от крыльца запыхавшийся Иванов, — вот тут-с бумажица гербовая и текстик уже набранный загодя, шаблончик, так сказать. Вы только фамилию своего строптивца впишите, удо­стоверьте всё росписью и личной печатью. Ничего не поделаешь, формальность! Строжайший запрет не только Генерал-Наместника, но и вердикт с самого верху: все ночные поездки только с письмен­ного приказа. Это одна сторона, так сказать, а другая — ежели вы угодите в лапы к супостатам, то водитель ваш выкупаться будет за ваш кошт, а не за государевы, так сказать, денежки. Вот такие дела! Пишите, пишите, другого пути всё одно нет. Помилуйте, любезный, да вы ещё и девицу решили с собой захватить? — добавил Маодзедунович, всплеснув руками.

— Ну, хотелось бы, а то скучновато у нас в деревне.

— Тогда её тоже надо вписать в подорожную и оставить дан­ную бумагу на заградительном посту при выезде из нашего гра­да, — и, бесцеремонно хлопнув жрицу по аппетитному месту, которым завершаются ноги, спросил: — Зовут-то тебя как, чадо моё угоревшее? Добровольно ли на сие безрассудство идёшь?

— Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у неё весь­ма поэтичное — Эрмитадора Гопс, — нараспев ответил за девицу Енох. — Кстати, уж не приходитесь ли роднёй барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?

— В некотором смысле дочь.

— Вот это дела! — присвистнул Енох. — Да как же это уго­раздило тебя, баронессу, и в публичные девки? Возможно ли?

— Ой, какие мы все чистенькие! А потом я протестую, это дискредитация моей трудовой деятельности, а в нашей демимперии всякий труд почётен, так что я вполне могу на тебя по­жаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.

— Да-с, тут девица права, — чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.

— Достали вы меня своей правотой! — разозлился Енох. — Давай вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали, — махнул он водителю. — Я только ещё по маленькой с коллегами пропущу. Гопс — за старшего, и отвечаешь за экипировку эки­пажа.

— Счассс! — послышался звонкий ответ, что, по всей види­мости, должно было обозначать: «Слушаюсь, сэр!»

Проводов отчаянного смельчака фактически не получилось, почти весь народ пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и толь­ко самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного нена­сытными желудками праздничного стола.

— Итак, господа! — скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. — Прошу отметить необычность этого весёлого и печального события.

— Казик, — прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив об­щему взору обнажённую девицу, — мне холодно, скучно и во­обще я хочу к тебе, — нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено име­новать представительниц самой древней профессии.

— Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Ты что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, бое­вого товарища в плен к злым бандюганам.

— О, Всевышний! Простите меня, господа, я сейчас, — дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вы­нырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из чёрного хиджаба и тонкого чёрного шнурка вокруг тронутой полнотой та­лии. — Я готова скорбеть с вами, господа, со всеми вместе или с каждым в отдельности.

Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек до того замордованный своим гаремом, что на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.

— Пусть её тело будет как поминальная свеча нашей скорби.

— Минуточку, господа, — вмешался в разговор Енох. — Что всё это значит? Вы что это меня хоронить собрались, что ли?

— Ну, зачем же так, любезнейший ты наш коллега, — полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек, — не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу — убивать, убивать.

После этих слов Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось и ехать, если честно, как-то расхотелось, но отменить поездку было невозможно — труса он никогда не праздновал, так уж будь что будет.

— Енох Минович, ты не огорчайся, ежели тебя зацапают хакосы, говори, что ты мой друг, — заметив смущение Понт-

Колотийского, хлопнул его по плечу Бек, — и, считай, прилич­ный приём тебе обеспечен.

— А если люди Макуты-Бея, отдайте-с вот это рекоменда­тельное письмо-с, — протягивая клочок бумаги, как бы извиня­ясь, сказал Юнус Маодзедунович, — в его бандах много людей из наших уделов, даже родня моя кое-какая имеется.

— Командир! Какого хрена мы здесь торчим? Луна уже ско­ро на закат упрёт!

Высокое собрание вместе со «скорбной свечой» повернулось к входу. На пороге стояла Эрмитадора Гопс в полуоткрытом, облегающем её недурную фигуру камуфляжном комбинезоне, с помповым ружьём в руках.

Все, включая саму Гопс, дружно заржали и, прихватив бу­тылки, подались вон. После недолгих посошковых чарок нако­нец тронулись в путь.

Улицы уснувшей столицы окуёма жили своей ночной жиз­нью и, чтобы её описать, надо было на этих улицах родиться, прожить и состариться, хотя до старости уличные обитатели ночи доживают редко. Объезжая спящих прямо на проезжей ча­сти верблюдов и их погонщиков, местами отбиваясь от подвы­пивших, с явно пустыми карманами и желудками жриц свободы, «экипаж машины боевой» без особых приключений выбрался из города и, уладив все формальности со стражами городских врат, беззаботно затрясся по укатанной лунным светом дороге.

Пока Енох и Гопс с диким сопением и другими замыслова­тыми звуками удовлетворяли друг друга на заднем сиденье, Бе­рия с тоской думал о своей незавидной доле господского водилы. И куда ты не поверни эту долю, всё в ней было как-то не так, оттого тяжёлая зависть всплывала в душе его, как дохлая и воню­чая рыбина. Вечно недовольного всем и вся, его грела, пожалуй, только одна мысль — он до точности знал, чем закончится их сегодняшняя езда. Берию беспокоило одно: каким ещё бандитам городские стражники продали информацию об их безрассудстве. Поэтому, проехав километров сто пятьдесят относительно спо­койного пути и только раза два стрельнув по какой-то придорож­ной шпане, он свернул с основной дороги Е-52 на хорошо укатан­ный просёлок, по нему до родного удела было намного короче, да и увереннее, что чужие не отберут обещанного ему барыша. А что делать, всяк выживает как умеет! У Берии родной дядя подрабатывал ночами в банде Сар-мэна, человека вспыльчивого и скорого на расправу, но атамана потомственного и известного своей смелостью. С родичем он уговорился, что выведет машину к Рябому яру.

— Минович, ты смотри, возница наш катит твоё высоко­превосходительство прямо в банду, уже и с дорожки свернул, — с заднего сиденья подала голос Эрмитадора.

«Вот сука, погодь, доедем до места, я тебя на халявку по­пользую!» — разозлился Берия, а вслух добавил:

— Ты это, языком в правильном направлении работай, а я уж как-нибудь со свёртками дорожными и сам разберусь. С энтого свёртка до дому, Енох Минович, километров на тридцать бли­же будет, да и Бурчал-урочище минём, а там хакосы всяку ночь шьются, про то и малышня в деревне знает, а далее километров через пятьдесят на Каменистой Гряде сидят узкоглазыми ворона­ми уйсуры! Вы её не слухайте, ещё не ведомо, на кого она всамделешно пашет.

— Берия! Прекратить в подобном тоне говорить о женщи­не, тем более баронессе! — незлобно одёрнул Енох подчинённо­го. — Эрми, голуба, а может, ты и в самом деле сдала нас каким- нибудь ушкуйникам, а?

— Не, я не по этой части, — вывесив голые ноги в окно и прихлёбывая из бутылки, беззаботно ответила девица. — Гопс- Шумейко никогда ни на кого не стучали, разве что по велению сердца. Смотри, какая ночь, в такую ночь и в плен сдаваться не страшно...

— А почему это? — с ленцой и явно засыпая, спросил Енох.

— А мы уже все в плену этой всесильной луны. Енох, а ты слышал, что в твоём уделе какой-то старец объявился и вещает о старых богах, что спят где-то в наших горах? А, Енох?

Но, усталый и удовлетворённый искатель титулов и славы, безмятежно сопел, и ему снился всё тот же странный сон, кото­рый так неожиданно свалился на него прямо посреди совещания.

10

Заседание ложи «Северная маслина южно-шанхайского ри­туала» было объявлено открытым. Ещё стук молотка мастера не растаял в ушах братьев, как на небольшую кафедру, украшенную человеческим черепом и бархатным платом с державным гербом, двуглавым медведем и традиционной братской символикой, взо­шёл сам Генерал-Наместник. Одет он был по-смешному: в допо­топные розовые панталоны, высокие белые чулки, какой-то рас­шитый золотом камзол, на шее болтался обрывок украшенной бриллиантами верёвки, а ноги были обуты в старинные башма­ки, востребованные им из местного музея декабристов, исключи­тельно ради сохранения преемственности.

К слову следует сказать, что и остальные братья обряжены были под стать докладчику, но каждый имел хоть малую, а всё же отличность от собрата. Так, скажем, у Воробейчикова, при всей смехотворности его музейного одеяния, к братскому фартуку были приторочены орденские планки, у мастера ложи на верё­вочной петле, своеобразном прообразе нашего галстука, висели, словно тля на стебельке сочной травинки, миниатюрные панагии, наперсные кресты и херувимы, у окружного прокурора была своя символика, у жандармов своя и так далее. Только у одного брата подол был девственно чист, изображение пёсьей головы и метлы, коие в своё время носили опричники, были потаённо вытатуиро­ваны на внутренних сторонах ягодиц, а в повседневной жизни он работал обычным аптекарем и для всеобщего приличия носил в петлице маленькое изображение увитой змеями чаши.

— Братья! Чрезвычаен случай, собравший нас в спешном по­рядке на это собрание. Многим пришлось претерпеть значитель­ные стеснения и неудобства, но дух нашего братства, — оратор торжественно положил руку на череп, отчего тот засиял изнутри алым светом, — всепобеждающ и свят. Возможно, поэтому Ав­густейший Демократ, кормилец и духовный наш магистр, не по официальным каналам, а по шляху братства разослал свою волю, а так как вы, почитай, все, за исключением досточтимого брата аптекаря, ещё являетесь и верными солдатами нашего Отца, то будем считать, что наисекретнейшее совещание мы проводим ныне! — на последних словах голос Генерал-Наместника обрёл металлическое звучание. — Так вот, — продолжил он, — по из­вестным одному богу каналам Высочайшему и Августейшему Демократу стало известно, что мир наш, грубый и необразован­ный, стоит на грани несусветных потрясений, а главное, что весь незыблемый миропорядок может рухнуть в одночасье!

Ропот не то испуга, не то возмущения прокатился по залу. Вы­сокое собрание, словно голодная стая волков на своего вожака, впялило взгляды на докладчика, вмиг прекратив шушукаться и ковыряться в носах. По всему нынешнему свету не то что действия, а даже сама мысль о каких бы то ни было разрушениях принятого сегодня миропорядка являлась страшной крамолой и влекла за со­бой самые жёсткие санкции Всевышних кураторов мира.

При этом санкции применялись не против какого-то проштра­фившегося района или городка, а против всего населения «зоны», «сектора», «окуёма-округа» или иной территории проживания, в которые окуклились к двадцатым годам нынешнего века неког­да независимые и гордые государства европы и америки. Африка давно уже превратилась в полудикую пустыню, населённую лишь зверьём и бандитами. Редкие островки цивилизации теплились только на различных промыслах, шахтах и буровых, однако люди там постоянно не жили, а работали вахтовым методом. Такие же вахты были и в нашей некогда богатейшей Сибири, пока китаёзы под предлогом вечной и нерушимой дружбы не умыкнули и Даль­ний Восток и почти всю Восточную Сибирь. Что случилось с Ин­дией и прочими Океаниями и Австралиями, мир попросту не знал, а скорее всего, и не хотел знать. Может, их уже и не было, а может, они наоборот были обезлюжены и законсервированы для потреб­ностей будущих поколений золотого миллиарда. Кто вам про это ныне отважится сказать?

Вот таким было нерушимое мироустройство, и любые по­мыслы, не говоря о действиях, по его изменению нещадно кара­лись. Кастрация мужского населения была лёгким испугом, как правило, крамольное место выжигалось начисто вместе со всем имуществом и людом, исключений принципиально ни для кого не делалось, включая высших руководителей и членов их кла­нов. Так, кстати, поступили с двумя зонами на Балканах, одной в Ханьщине, четырьмя в Афроюсии и ещё где-то. А относитель­но недавно собирались извести и нонешнюю столицу Сибруссии Москву, и только за то, что тайные последователи Дионисия Ко­зела, тоже предательски рядившиеся под братскую ложу, решили на толику усомниться в правомерности муниципальных преоб­разований некогда ими же и проведённых.

Четверо суток заседала Всемирная Великолепная Семёрка, и только благодаря ловкости и значительным территориальным уступкам нашего Преемника, который по неполному мандату вхо­дит в Семёрку на правах не совсем восьмого и допущен был раз­носить чай полновесным Кураторам во время заседаний, столицу удалось отстоять. Конечно, с последователей Козела содрали по семь шкур, а так как у человека шкура всего лишь одна, то недо­стающих шесть драли с ближайшей родни. Прошерстили почти все братские ложи, вот уж где народ страха натерпелся! Ведь без обязательного членства хотя бы в госложе «Единство» уже лет тридцать как на работу в госучреждения брать перестали, обра­зование, начиная со среднего, не давали и чаще других налагали удвоенную «трубную повинность» на всенародных газовых про­мыслах. Чистки ещё шли полным ходом, но и этого Верховным правителям показалось мало, и они для всеобщего назидания вы­сочайше повелели снести высоченные Кремлёвские стены и обне­сти эту цитадель власти таким же зубастым кирпичным забором в метр двадцать высотой. А во всех туалетах заставили дверцы по­снимать, дабы видать было, чем народ там чиновный и иной про­чий занимается и по сколько их у одного, так сказать, очка соби­раются. Вот такие страхи — и всё за одни только помыслы! Слава богу, не пожгли ещё! А что, весь свет должен видеть, как мировое свободолюбие умеет отстаивать свои либеральные завоевания!

А здесь вдруг сам Генерал-Наместник заговорил о возмож­ности разрушения устоев, тут есть с чего перестать ковырять­ся в носу. Публика замерла, только зловеще неумолимо тикали большие каминные часы.

— Братья! — оставшись доволен реакцией зала, продолжил генерал. — Час пробил, и взоры всего просвещённого света об­ращены к нашему окуёму! Доподлинно установлено, что некая доселе всеми искомая Шамбала находится в его пределах и уже готова вскрыться. Высочайшим Самодержным Демократом, его величеством Преемником Седьмым — да не оставят всяки боги его своей милостью! — принято решение о поисках сего схро­на и его охраны до прихода основных сил Миролюбцев! Вы по­нимаете момент ответственности? Может, вслух даже страшно и произносить. — Наместник действительно перешёл на шё­пот, сидящие в зале подались вперёд, словно морская волна к бе­регу. — Так вот, не исключено, что и сама Великолепная Семёр­ка Мира может пожаловать в наше захолустье для личного, так сказать, инспектирования! — Зал в ужасе охнул. — Вы, надеюсь, понимаете, господа, какова эта ответственность! А?!

Зал молчал, только по-прежнему зловеще тикали часы.

— А что это ещё такая за Шамбала? Я лично об таковой и не осведомлён вовсе. И главное, что искать-то? Окуём-то наш на старые мерки с добрую Объевру, пожалуй, потянет! — всплеснул руками брат-прокурор.

— Господи святы! — крестился, забыв о приличиях, мастер ложи. В иное время за подобное махание перстами он запро­сто мог бы поплатиться стулом мастера, братьям всех ритуалов ещё издревле была запрещена всякая открытая религиозность. Исторически доказано, что всё в нашем мире сотворено великим Архитектором, а всевозможные боги и божки к этому не име­ют никакого касательства. От Архитектора, кстати, и ведут свою духовную родословную Всевысочайшие Кураторы и, как в по­следнее время доподлинно определено учёными, и наши отече­ственные Преемники.

— Да что же это за напасть такая на наше любезное отече­ство! — продолжил свои причитания божий слуга. — Ох, не зря я так не люблю всю эту вздыбившуюся землю, горы этые распроклятущие! Да и в божьем-то мире к добру-то разве что когда вздыбливалось? Нет, господа, всё это срам, всё ко злу да распут­ству! Чуяла душа моя, грядёт нечто непотребное и опасное для благочестивых людей наших!..

— И что же предлагает досточтимый мастер? Испугаться и дожидаться неминуемого конца света? Так вы его нам уже тре­тью тысячу лет обещаете, — по-лисьи, с явным ехидством спро­сил брат аптекарь.

— И ни в коем разе, досточтимые единомышленники! — ка­тегорически парировал хранитель мастерского стула. — Наша наипервейшая задача — учинить самое полное разыскательство и о результатах немедленно доносить его высокодемократичности Генерал-Наместнику. Мне прихожане посредством испове­ди уже давно сигнализируют, что в Чулымском уделе какие-то странники объявились, народ будоражат, супротив утверждён­ных Курултаем конфессий агитируют, мерзости о равенстве всех людей разглагольствуют. Анафема, одним словом, и измена!

— Братья! Возвываниями и галдежом, — как бы не слыша слов князя свободы совести, зарокотал Наместник столицы, — мы с задачей не совладаем! А посему слушайте боевой приказ: без особой торопливости и, главное, блюдя всё в тайне, каждый из вас должен собрать все уже имеющиеся слухи, сказки, прит­чи и прочую небыль, бытующую в окуёме об этой Шамбале, и срочно представить в мою канцелярию. Людей, кои небылицы измышляют и вредносно укореняют в несознательные головы, какого бы роду-звания они ни были, подвергнуть арестованию и препроводить в казематы свободы и справедливости. Снестись по сему вопросу со своими людьми в бандах, эти бестии многое могут нам поведать. Объявить об увеличении вознаграждения за поимку супостата Макуты-Бея, и ещё велено ничего ни под ка­ким видом, ни за какие деньги не передавать ханьцам, а именно они углядели следы этой самой Шамбалы в наших горах. Вот, вроде, и всё! За работу, други мои! — и он мигом махнул подне­сённый ему мажордомом лафетничек анисовой водочки.

— Господин Генерал-Наместник. — послышались прося­щие возгласы.

— К порядку, братья! — стукнул молотком мастер ложи. — Прошу не забываться, что в этих стенах нет ни господ, ни чинов! Мы братья друг другу! Любезный брат скотопромышленник, — обратился председательствующий к более других суетящемуся тучному человеку, — явите нам свой вопрос.

— Досточтимый брат мастер! Извиняюсь я великодушно, но господин Генерал-Наместник, отец наш, заступник, — заголо­сил, пытаясь побороть в себе неимоверное волнение, богатейший человек окуёма, — будьте любезны, не побрезгуйте общением с темнотой институтской, просвети ты нас, Архитектора ради, что такое эта самая Шамбала?

— Да! Да! — раздались со всех сторон возгласы поддержки.

— Доподлинно сего никто толком не знает. Однако разыскива­ют сие потаённое место уж весьма продолжительное время, может, и полтысячи лет, а может, и более. Что в нём сокрыто, тоже полнейшая тайна, одни говорят, дескать, это хранилище великих знаний, другие, что где-то глубоко в пещерах спят старые боги и только ждут своего часа, чтобы восстать и за всё спросить с ныне живущих. Одним сло­вом, сие есть некая тайная пещера, в которой неведомо что.

— И глядите мне, чтобы без спросу туда никто соваться не вздумал, — грозно хрястнул молотком мастер, — а иначе про­кляну и анафеме предам!

— И мы тоже проклянём! — повскакивали со своих мест муфтий, раввин, какой-то женоподобный ксёндз и ещё с полде­сятка мелких служителей мелких культов.

— Вот с таким похвальным единодушием мы и должны дей­ствовать. И язык за зубами держать, — подвёл итог собранию Воробейчиков.

11

Мешок, накинутый на голову, постоянно прилипал к лицу и не давал дышать полной грудью. Вонь застоявшейся нищеты, которую источала грубая ткань, периодически вызывала рвотные позывы, Машеньке казалось, что ещё немножко, и она умрёт. Всё тело нестерпимо ныло. Как связанного барана, её перебросили через седло и куда-то везли. Скорее всего, она несколько раз те­ряла сознание, последнее, что она помнила, — был туман, рас­творивший и спрятавший собравшихся у скалы людей. По мере того как сознание к ней возвращалось и она стала различать не только вонь мешка, но и звуки, в её голове, словно потревожен­ные кузнечики, запрыгали разные мысли. Прежде всего до слёз стало жалко мать, она представила себе её боль, увидела, как та страдает и не находит себе места, срывая злость на неповин­ной дворне. Потом нахлынула другая мысль, и её охватил ужас: а где Даша? Неужели она осталась одна с этими бандитами?! Что с нею будет? Непроизвольно в уме рождались страшные картины каких-то диких оргий, невольничьих рынков, реки слёз и прочие мерзости. Подобные фильмы были весьма популярны в Объевре, благо, знаменитый Голливуд уже лет двадцать как переместился в бывшую Турцию, а ныне обычную лекторальную зону. «Ма­мочки. только не это!..» — Машенька совсем по-другому пред­ставляла своё недалёкое будущее. Слёзы бессилия и горькой оби­ды покатились по щекам.

Кони, проскакав долгое время, уже неспешно шли шагом. Похитители тихо переговаривались на каком-то странном и ма­лопонятном ей языке, и монотонность движения почти укачива­ла. Вдруг что-то произошло, и разговор неожиданно перешёл на повышенные тона, они громко заспорили, и лошадь затанцевала на месте. Машенька перестала плакать, и колючий страх охватил её душу.

— Ты, кобелина поганый! — как спасительный круг для уто­пающего, долетел до неё Дашин голос. — Ты и мысли такой даже не держи! Вон кобылу свою обхаживай, а об молодой барыньке и думать не смей!

— Гамадрил, я те разговор говорю: не моги кызымок ца­пать, они таньга большой стоят, а попортишь — Сар-мэн твоя яйца на сковородку ложить будет. Моя молчать не станет, моей барыша хоца!

— Ай, лё! Зацем пустое на воздух брешешь? Я твоей сам таньга дам, я такоя куня даже рукой не трогал.

— Твоя моя не понимай! Молцать, однако, моя не будет, мне свой яйца дорозе будет, позалуй. Не цапай куня, скоро уже дома будем, тама таньга свой поганый, однако, дас свободныкам зрицам и всё полуцес. А есё Мурдиксар четырёх молодых ослицек, однако, в банды пригнал, совсем задаром даёт подружиться.

— Ти это про ослициков не бресэс? — подобревшим голосом произнёс тот, которого называли Гамадрил.

— Мамой Буды клянуссс! Сама видел один такоя рыжень­кий, как ты лубиссс, однако.

«Господи, ужас какой.» — у Машеньки застучало в висках. Хотелось выкрикнуть подружке слова благодарности, но горло со­всем пересохло и вместо слов исторгало какие-то жалкие хрипы.

Они ещё порядком ехали, скорее всего, всадники слегка при­кемарили, и лошади сами по себе неспешно брели в сторону дома. От мерного покачивания она тоже начала проваливаться в непрошенную дрёму. И снился ей всё тот же лунный сон, кото­рый они так и не успели разгадать с Дашей.

Пробуждение было стремительным.

Вокруг галдела разноязыкая толпа. Ослабшие ноги не держа­ли, и Маша, ещё ничего не соображая, повалилась на землю. Кто- то торопливо сдёрнул с неё мешок, и она зажмурилась от яркого утреннего света. Повернув голову, она увидела летящую к ней и сдирающую на ходу с себя верёвки Дашу.

— Ой, горюшко наше! Цела! — оглядывая и ощупывая ещё не пришедшую в себя хозяйку, причитала прислуга. — Не сносить мне дурной головы, и поделом, поделом! Да не плачьте вы теперь- то, самое страшное уже минуло, а здеся, в логове ихнем, вас уж никто не обидит. Они ж, небось, денег захотят за вас получить. Как выяснят, что да как, так и отправят к тётушке вашей гонца.

— Почему ты всё время говоришь про меня одну, а ты как же? — ещё шмыгая носом, но уже с любопытством озираясь во­круг, спросила Машенька.

— Да что я? — возясь с верёвкой на своей ноге, тихо ответи­ла Даша, — я ж из простых, кто за меня что даст?

— А тётушка?

— Да уж она ещё, небось, и приплатит, чтобы меня куда- нибудь подалей в гарем запродали! И правильно сделает, поде­лом мне, припадошной! И что ж меня дёрнуло вас-то с собой в горы тащить?

Вокруг галдела стоокая, стогорлая толпа несусветного сброда обоих полов и самого разного возраста. И толпа, как единый ор­ганизм, жадно взирала на незнакомцев. Взгляды, конечно, попада­лись самые разные, но даже при самом горячем желании вы бы не обнаружили там ни одной сочувствующей пары глаз. И каждому из них казалось, что есть у него на то свои основания и причи­ны. Ибо толпа опустившихся людей всегда ненавидит случайно оказавшихся в ней чужаков, и не столько за то, что они — дети другого мира, а просто из-за собственной низости. Глядя на этих чистеньких, наивных и испуганных барчуков, представители низа наглядно ощущают всю глубину своего ничтожества, а сделаться другими у них нет ни желания, ни возможности. Именно в этом и сокрыты первопричины всех бунтов и революций. И не будь в их душах страха, коий только и движет подобными сообществами, эти два инородных для их мира существа давно бы были растерза­ны и поруганы. Но страх, великий и всем управляющий страх, за­ставлял толпу держаться на расстоянии от лакомого куска, и толь­ко глаза, недобрые и завистливые, нагло шарили по бедным жерт­вам, вонзаясь в них, как острые ножи мясника.

Толпа загалдела с новой силой, заставив испуганных плен­ниц теснее прижаться друг к дружке от страха, что пришёл их последний час, кто-то всесильный признал их бесполезными и решил отдать на откуп своей ненасытной своре. Но, к удивле­нию девушек, жадное отребье вдруг неожиданно потеряло к ним всякий интерес и с шумными возгласами бросилось по направле­нию ворот этого затерянного в горной тайге острога.

Через какое-то время в небольшой, вероятно, предназначен­ный для зимнего содержания овец загончик, в котором держа­ли девушек, втолкнули трёх новых пленников. У мужчин руки ещё были связаны, а симпатичная молодая женщина в военном комбинезоне лихо отмахивалась от наседавших небольшим но­жом. Толпе это нравилось, и она с одобрением ревела всякий раз, когда воительнице удавалось зацепить своим клинком не в меру осмелевшего бандита. Оказавшись в загоне и убедившись, что ей и её спутникам опасность не грозит, девушка ловко разрезала ве­рёвки на руках одного из своих товарищей, надменно проигнори­ровав протянутые руки другого, спрятала нож и с любопытством уставилась на притихших соневольниц.

— Давно, девки, в этом говне сидим? — определив, что эти перепуганные квочки ей не конкурентки, спросила она и, протя­нув руку, представилась: — Эрмитадора Гопс! Не боитесь, подельницы, не дам я вас в обиду. Ну, чего онемели, зовут-то вас как?

— Мы — Даша и Маша, нас тоже только недавно привез­ли, — почему-то за обеих ответила служанка. — Тьфу ты! Это я — Даша, а вот она — Мария Званская, дочь именитой чулым­ской помещицы.

— Ну, вот это уже яснее, а то «Маша-Даша». — Пожимая протянутые руки, надменно произнесла Гопс и, небрежно кивнув головой в сторону мужчин, добавила: — А это — Енох из власт­ных и его водила-мудила под названием Берия, который и сдал нас, гад, этой своре.

— Эрми! — помогая водителю развязаться, попытался уре­зонить её Енох. — Берия — нормальный, честный парень, вспом­ни, кстати, ведь это не мы, а он отстреливался от разбойников.

— Эт чё я слышу, кто это здеся честных лесных братанов сво­рой назвал, а? — властным жестом раздвинув враз притихшую тол­пу, к загородке вразвалку шёл среднего роста человек в подбитой красным атласом стёганке и военных бриджах, заправленных в не­высокие синие китайские сапоги. За поясом у него торчала золочё­ная рукоятка допотопного «маузера», а на самом ремне болталось несколько толстющих золотых цепей от карманных часов.

— Да я, Сар-мэн, и назвала. Не ведая, что к тебе в гости угоди­ла, — гордо расправив плечи, вышла ему навстречу Эрмитадора.

— Опа, бля! Гопс собственной фотокарточкой! Ты чё тво­ришь, беспутная? Я-то думал — заграбастал толстеньких кара­сей, а силки мои Гопс приволокли собственной персоночкой, вот уж невезуха! Ну тогда здорово что ли, скиталица моей души! — Они обнялись, удивив не только пленников, но и всю честную братию, высыпавшую поглазеть на интересное представление.

В отдалении, как-то бочком к толпе, стоял Г амадрил со сво­им недавним спутником, морда первого выражала полное бла­женство, судя по всему, он успел-таки по-быстрому подружить­ся с рыженькой ишачкой. Увидев братания атамана с пленными, Гамадрил спал с лица и умоляюще глянул на товарища. Дружбан, хитро улыбаясь, протянул лодочкой давно не мытую ладонь. Верзила Гамадрил, за что он и был наделён своим приматовским прозвищем, обрадованно вложил в неё кучку жёлтых кругляшей, долженствующих гарантировать молчание товарища. Китопо­добный разбойник обстоятельно попробовал каждую монету на зуб, одну вернул для замены и, довольный, нырнул в толпу, рас­творившись в её разномастности.

— Ну и куда ты на этих боровах пылила осередь ночи? — задал вопрос предводитель, насмешливо оглядев стоявших по­одаль пленников. — Слушай, а этот, в натуре, вроде ничего, на приличные бабки потянуть может, — он ткнул пальцем в грудь

Еноха. — Ну ты же хрен отдашь, а? Так, может, продашь мне его? А чё, неплохо пробашляю. Ты же в работорговцах никогда не числилась, те ж это западло было. Ну так чё, по рукам и в школу не пойдём?

— Сар-мэнчик, ну чего же ты, родной, расчёкался? Да и брось ты свою дешёвую феню, неприлично, ей-право. Что о нас твои гости могут подумать? Да и не с руки как-то на улице в торг пу­скаться, или ты за последнее время лаврушником успел стать, а? Угостили бы бедную жертву свободы каким-никаким напитком, лучше, конечно, хорошим горным чаем. Я ведь помню, чай у тебя отличный варят.

— Гопс, да это я — жертва, век свободы не видать. А чё, пошли к достархану, чифирнём по махонькой, — и уже отвер­нувшись, бросил кому-то через плечо: — Этих тоже покормите, только не шибко, а то в дурь попрут.

Енох хотел было что-то сказать, да слова как-то сами собой за­стряли в горле. Недавняя любовница, даже не удостоив его взглядом и призывно покачивая бёдрами, в обнимку с бандитом, направилась к причудливому терему, прилепленному к самой скале.

Не получив ожидаемого зрелища, толпа стала молча расхо­диться, унося раздражение и досаду по своим норам, где её мож­но было сполна выместить на домочадцах и тех, кто послабее.

Удручённый наместник Наместника приуныл. Ситуация складывалась довольно непонятно, и он совершенно не пред­ставлял, чего ему следует ожидать от ближайшего будущего. Запахнув поплотнее сюртук, он уселся на поросшую влажным изумрудным мхом землю и обречённо прислонился спиной о плетёную изгородь овечьего загона. В его голове блуждали тре­вожные мысли, и, зябко поёжившись от утренней прохлады, он полуприкрыл глаза. И тут его посетило некое странное чувство. Он отчётливо ощутил на себе чей-то взгляд.

Такое иногда бывает с человеком в минуты опасности и силь­ного душевного напряжения, нечто звериное вылезает из глубин его естества и заставляет жить особой, доселе не ведомой, чут­кой жизнью. Обостряются обоняние, слух и зрение, мозг улав­ливает самые тонкие колебания приближающейся опасности, спина чувствует не только лёгкий ветерок чужого движения, но и чужой взгляд.

Енох почувствовал на себе этот взгляд, и почти одновременно пришло ощущение, что в этом не таится никакой для него опас­ности, тут было что-то совсем другое. Он медленно повернулся. Большие голубые глаза с любопытством смотрели на него, пуши­стые шелковистые волосы редкого пепельного оттенка послушно струились по тонким, почти детским плечам. Енох вздрогнул от неожиданности: перед ним сидела та самая незнакомка, которую он дважды за последние сутки видел в своих странных, не похо­жих на прежние, снах.

Их взгляды встретились, и теперь уже Машенька вскрикнув от неожиданности, залилась краской смущения: она тоже узнала в незнакомце человека, манившего её на сеновал в том странном, так встревожившем её сне... Она понимала, что так смотреть на незнакомого мужчину неприлично, но ничего не могла с собой поделать, да и он, по-видимому, тоже был не в состоянии выныр­нуть из бездонной голубизны её глаз.

Берия и Даша с удивлением смотрели на эти гляделки, ни­чего не понимая. Однако особенно вникать в это дело никому из них не хотелось, ибо в этот момент каждого мучили свои про­блемы: водителю, как всегда, до умопомрачения хотелось есть, а девичье сердце разрывалось от жалости: она представляла, как её несчастного Юньку волокут пороть на конюшню.

12

В имении Званской творился несусветный переполох. Все уже были не по разу выпороты и поставлены на уши. Пропала всеобщая любимица Машенька и ещё двое непутёвых дворовых людей. Развратная, как сейчас выяснилось, Дашка («И это я на неё, окаянную, ангелочка своего понадеяла!» — причитала ба­рыня) и Дашкин кобель — Юнька. Барыне доложили всё: и про сеновал, и про лестницу, которую сын конюха прилаживал в ве­чор к барышниному окну, и про вестника старых богов, и про то, что в тайге ночью свара была, и про то, что к обеду у Змеи­ного камня, верстах в десяти от истока Бел-реки, нашли пять осёдланных лошадей, а всадников никаких обнаружено не было. Одним словом, страсти да и только! И ещё страх-то какой — со­бака завыла этой ночью, почитай, перед самым заходом луны, утро уже в росе купалось, тут она и затянула свою унылую арию. Вот такие-то дела нечистые творились в округе.

Полина Захаровна сидела на крыльце, в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле.

Сидела, грозная и неприступная, как непутёвый правитель про­шлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отда­вала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого-нибудь завалящего мужичонку, всё как-никак было б легче, оказывается, не всякое дело бабьим разумом спорится.

Масла в огонь подлил и прибежавший, запыхавшись, Прохор.

— Ох, беда, беда, матушка, — запричитал старик, целуя род­ственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. — Про­пал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграблен­ный, нашли у Рябого Яра! Что будет-то, матушка? Что будет?

— Да ничего не будет, — вздохнув с облегчением и отво­дя Глафирину руку с солью, произнесла Званская, — пришлют нового оболтуса, да и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком-то печёшься, когда у нас дитё родное некто схитил! — переходя на строгий тон, напустилась она на Прохо­ра. — Изыди с глаз моих, брюква пареная!

— Ой, и зря ты так на меня, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, — понизивши голос, зашептал ей почти на са­мое ухо, — мне верные люди дали знать, что Макуты-Бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного камня и у Рябого Яра.

— Да причём тут Камень и Яр, я те, садовая башка, гово­рю — Машенька пропала, а ты опять про.

— Да не ори ты так! — прицыкнул Прохор на родственни­цу, — и фурий своих отошли куда-нибудь, а то уши в нашем раз­говоре так и полощут, а дело тут нешутейное.

Полина Захаровна, вместо того, чтобы обидеться, жестом от­правила своих приближённых, и, опершись на руку старого слу­жаки, торопко подалась с ним в дальние покои.

— Потёмки в нашем деле, Захаровна, потёмки, — усадив барыню на диван и пристроившись подле неё, начал старик, — Макута-Бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чём там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык свой проглотить, чем хоть полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись они, ну, мот, вёрст пять бу­дет, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного камня, это, виш ли, на второй день полнолуния приходится, уж который месяц наше местно мужичьё собирается, и к ним, якобы, выплыват човен.

— Да где ж там челну-то плавать, там же Бел-реку и воробей в брод перейдёт? Да и не томил бы ты душу своими побасенками, давай дело говори!

— Ну помилосердствуй, матушка, не перебивай ты мене, я и так-то в мыслях путаюсь! Вестимо, негде там човену байдать, так не об том гутарю! Знат, выплыват човен, а на ём некий старец, а при деде девки здоровы таки, вровень твоей Нюшке с маслобойни.

— Да иди ты! В Нюшке ж, почитай, два метра с четвертью!

— Вот те истинный крест, — обнёс лоб знамением Про­хор, — сам, правда, не видел, мужик один глаголел, а он высок, метр восемьдесят будет, я его сам рулеткой мерил, так вот, мужик тот ей по сиську.

— Господи святы! Почто у вас, у мужиков, все мерки какие- то скабрезные: то до пупа, то по сиську, один срам в головах, — барыня заплакала.

— Да что ты, что ты. — принялся её утешать Прохор.

— Ой, Прохорушка, одна ты мне на свете родная кровинушка остался! Что там с нашей Машуточкой, что с ангелочком моим? Может, кто надругается над бедняжкой! — барыня за­ревела в голос.

— Ну что вы, бабы, за народ такой, ничего не дослушают и уже враз в слёзы. Да жива и цела твоя Маша! Дашка при ней, яко цепной пёс, сидит, никого не подпущает.

— Ты откуда это знаешь? — враз оборвав рыдание, волевым и уже набирающим строгость голосом воскликнула Званская.

— Нет, вы только гляньте на неё, уже командует, а ведь миг какой тому, как слезами умывалась! Юнька твой поведал.

— Где шельмец? Ко мне его — и розгами, плетьми, его.

— Злой ты к старости, Захаровна, становишься, в дичь тебя, вишь, как прёт, а ещё народная помещица. Оттого и не пошёл к тебе отрок.

— Ты его ещё иноком нареки, кобеля паскудного! Мне намед­ни порассказали, как он ялдырём своим по сеновалу махал! От­рок! Погоди, только доберусь, я ему это «отрочество» крапивой- то напарю. Где этот охальник? Веди его ко мне!

— Да кабы и мог, всё одно не привёл бы! Почто ты распа­ляешься, может, Глафиру кликнуть с её пузырями? А то опять свалишься, а тебе ещё девку поднимать, замуж выдавать, зятя в укорот брать, — и, не переводя дух, выпалил: — В банде у Сар- мэна Юнька дочку твою и свою невесту Дашку сторожит. Мот, ещё ночью прискачет, да что новое расскажет. Так что ты давай охолони, гостинцев каких собери, только без этих барских искрунтасов, сама знаш.

Полина Захаровна помалу успокоилась. Глафира принесла каких-то ханьских сосалок от нервов, соорудили чай. Прохор всё беспокоился о своём барине, а толком никто сказать не мог, кто его прибрал, и когда назовут цену за его свободу.

Надо сказать, что торговля людьми в Сибруссии процветала ещё, почитай, со времён Преемника Первого Великого. Как при нём начали уводить людей в рабство и для продажи да подрывать дома со спящими горожанами для острастки народонаселения и подъёму рейтингов, так эта невесёлая традиция дононе и осталась. Одним словом, народцем приторговывать уже никто не брезговал.

В прошлом году скандал всемирный разгорелся: прищучи­ли дочь одного властителя удела. Дама эта без зазрения совести продавала подвластный батюшке народец и оптом и в розницу, только шорох стоял. За год, почитай, сорок тысяч казённых душ загнала, кого своим помещикам, кого на запчасти в Объевру, кого в дальние электоральные зоны, что и концов не сыскать. При­щучить — то прищучили, пошумели для острастки, папашу на пенсию отправили, а дочку-то и отпустили, она ныне во Всевеликом Курултае заседает, законы и права для недопроданных изобретает. Вот такие пироги.

Потому-то барыня и успокоилась, знала, что сейчас точно ни­чего с дочкой не случится. Сар-мэн хоть и безголовый, но всё же Макутин человек, беспредельничать не станет. Вот кабы уйсуры девок умыкнули, ханьцы или кавказские чикинцы, вот тогда дей­ствительно надо было бы волноваться. А так Званская написала письма и Макуте-Бею и Сар-мэну с предложением встретиться и обсудить вопрос о выкупе дочки и её служанки. К слову будет сказано, Макуту-Бея и Сар-менова папашу она даже очень не­плохо знала. Все они когда-то в одной школе учились, а другой в их тогдашнем захолустье и не было.

Так в хлопотах да воздыханиях и день прошёл. Прохору бли­же к вечеру принесли телеграмму от Генерал-Наместника, в коей их высокопревосходительство немедленно требовали Еноха Ми­новича к себе на конфиденциальную аудиенцию. Долго думали, что отвечать на сей призыв, и решили — августейшему оку на­добно донесть всю истинную правду. Так и сделали. И, по на­стоянию Глафиры, ответ подписали: «Исполняющий обязанно­сти коменданта Чумымской крепости Прохор Филиппович Званский», правда, прежде, чем прописать фамилию, долго спорили, какова она у Прохора, эта самая фамилия. Его-то отродясь никто по фамилии и не называл, так всё более Прошка да Прошка. Верх взяла барыня, настояв на родственности.

— А что, правильно, — отряжая посыльного на почту, до­вольная собой, рассуждала Полина Захаровна, — надо когда-то и тебе в люди выбиваться, а то всю жизнь служишь, служишь, а проку — пшик! А тут глядишь, может, и чин какой дадут, да впрямь комендантом поставят, а то уже, почитай, годов пятнад­цать, как крепость-то наша без главы.

— А что я — не голова? — с деланой обидой произнёс Про­хор, которому были приятны рассуждения родственницы.

— Ты голова, ты у нас на все случаи голова.

— А, между прочим, Прохор Филиппович за последние ка­кие месяца три над пороховыми погребами крышу перекрыл, — многозначительно добавила Глафира Ибрагимовна.

— Ох, ты уж меня-то не смеши, какие пороховые погреба? Да он там со своей инвалидной командой капусту квасит, огурцы солит и самогон втихую курит.

— Ну, барыня, это пока порохов нетуть, а как война?! — стоя­ла на своём верная служанка.

— Батюшки святы! — всплеснула руками Званская, — вы только гляньте на неё! Глафира! Не втюрилась ли ты в эту об­лезлую обезьяну?

Прохор смутился. А Глафира, может быть, впервые в жизни не поддакнула своей хозяйке.

— Почему же это Прохор Филиппович — обезьяна? Он эщо вполне справный мужчина, да и родственник ваш как-никак будет.

— Ну, Глашка, гляди, а то я ведь после Рождества могу и под венец вас отправить, да с хозяйским родственным благослове­нием! А что.

Доложили, что с почты вернулся посыльный и опять с бумагой.

В ответной телеграмме сообщалось, что Прохору Званскому присвоено звание обер-каптинармуса, и он назначен комендантом Чулымской крепости, а также ему вменялось в обязанность немед­ленно мобилизовать все имеющиеся в уделе силы и принять над­лежащие меры по розысканию пропавшего высокого чина. «Кро­ме того учредить следствие по данному вопиющему факту и о ходе оного докладывать лично его высокопревосходительству Генерал- Наместнику Воробейчикову». Вот такие дела.

Все бросились поздравлять остолбеневшего Прохора, а тот всё никак не мог поверить, смущённо теребил в руках заветную бумагу, пока Полина Захаровна её у него не отобрала.

— На вот, Глафира, да хорошенько спрячь, а то как чего кос­нётся, так и концов не сыщешь! Бумага она в наших палестинах всегда заглавной почитается, она не чета человеку, ей-то, любез­ной, только и верят.

Прохор, враз помолодевший, побежал исполнять высочай­шую волю, а помещица со своей дворней, принялась готовить гостинцы в плен, да хлопотать втайне о пошивке мундира для новоиспечённого коменданта крепости.

Юнька прискакал под утро.

Собака уже перестала выть. Густой туман застилал всё вокруг, обращая окрестности в полную неузнаваемость. Что-то странное и тайное живёт в тумане, меняется в нём подлунный мир и знако­мое становится незнакомым, и известное принимает чужие черты. Может, оттого в старину и не пускали матери детей бегать в туман, может, своей непонятной силой он и сегодня тянет к себе молодых, стремящихся узнать своё будущее и в нереальной белёсости узреть своего суженого. Может, оно и так, в тумане всё может быть.

Юный всадник скакал сквозь туман, не страшась и не заме­чая его. Ему о тумане было известно многое такое, что и во сне не снилось самым мудрым книжникам.

Юнь подскакал к крепости и удивился. Старые ворота этой фортификационной ненужности были наглухо закрыты, а в ка­раулке над ними тускло светили большие масляные фонари, ко­торые всё время, сколько он помнит, валялись на чердаке дома наместника.

«Солдатни из окуёма понагнали, — поворачивая своего вер­ного Буша обратно в туман, подумал гонец, — ну и как мне те­перь Прохора оттуда выманить? Ишь ты, и ворота затворили, их отродясь никто не запирал! Делать нечего, придётся к барыне ехать». — Только от одной этой мысли спина, а главное, мягкое место у юноши нестерпимо заныли в предчувствии хорошо вы­моченной розги.

К усадьбе Званских он подъехал со всеми осторожностями, решил так: зайду к отцу, а тот пусть за Прохором сбегает или ба­рыню разбудит, уж как родитель решит, пусть оно так и случится. Но Юньку, оказывается, ждали. И никто иной, как его папашка, который, на удивленье, без тумаков и попрёков повёл его в усадь­бу. Только одно и спросил:

— Ну, и долго ты в банде прохлаждаться будешь? Тут работы невпроворот.

— Ничё, бать, вот управлюсь и домой возвернусь.

— Ты уж возвернись, возвернись, дык оно это. и свадьбу надо ладить, а то как-то не ёмко всё у вас выходит.

Юнька страсть как обрадовался отцовским словам, но дого­ворить им не дали. Навстречу, как ему показалось, очень знако­мой походкой семенил какой-то военный. Только юноша излов­чился, чтобы сигануть в кусты, как батя цапнул его за рукав.

— Не горячись, сынок, это ж наш Прохор Филиппович.

— А чёй-то он, как клоун, вырядился, я его в этом маскараде сразу и не признал, — все ещё с подозрением глядя на прибли­жающегося вояку, произнёс Юнь.

— А вот вишь, брат, как всё обернулось! — обнимая гонца, произнёс довольный комендант, поправляя великоватый картуз, который вместе с побитым молью мундиром, был спешно извле­чён из крепостных чуланов, почищен и водружён на назначен­ца. — На чужом, можно сказать, горе, на людском смертоубий­стве карьер делаю. Вот как она юдоль-то закручивает.

— Да на каком смертоубийстве? Что ты городишь, дед Про­хор? Вы что там с ума свернулись что ли? Что стряслось? Кто солдатов-то вызвал?.

— Ты бы, сынок, поаккуратнее. Прохор Филиппович, — одёрнул его отец, — теперь при исполнении службы. Намедни определён комендантом крепости!

— Что? Где? Юнька, паршивец! — им навстречу стремитель­но неслась барыня, сзади с фонарями в руках — Глафира.

В глазах у юного донжуана потемнело, ноги послабели, но бежать он и не собирался. Да что он не мужик, не бандит что ли?! Поправив за поясом обрез, он смело пошёл навстречу судьбе.

13

Енох резался с Сар-мэном в карты, пытаясь отыграть хоть какую- то часть назначенного атаманом выкупа. Женщины шушукались о чём-то своём в противоположном углу бандитской светлицы.

— Не, Енох, ты ж не хреновый кент, — подливая себе в пиалу местного на молоке сваренного чайку, в который исключительно для аромата добавлялись шишечки конопли, заплетающимся языком го­ворил гостеприимный хозяин: — Ну вот пошто ты у меня выиграть пытаешься, сироту хлебушка лишаешь, сам видишь, сколь у меня ртов, да ещё и Макуте-Бею на общак выделять надо.

— Сар-мен, братан, ты мне сам, в натуре, эту канитель пред­ложил! Да я больше продул, чем выиграл.

— Нет, Маша, ты только послушай их разговор, — покоси­лась на мужчин Гопс, — сразу и не разберёшь, кто разбойник, а кто государев чиновник! Сар-мэнчик, милый, ну соскакивай ты со своей фени, мы же с тобой договаривались.

— Спокойно, моя баронесса, это во мне азарт взыграл.

— А будет вам ведомо, досточтимая Эрмитадора, — перебил его Енох, — что чиновник сродни бандиту, нет, не благородному разбойнику, яркий пример коего являет наш почтенный хозяин, а самому кровожадному бандиту, и чем демократичнее государ­ство, тем наглее и беспощаднее представитель власти. В своё время граф Кропоткин.

— Енох, а я знаю Поткина, мировой бродяга, мы с ним, — и хитро глянув на женскую половину, Сар-Мэн что-то жарко за­шептал в ухо картёжному приятелю.

Оба захохотали. Отдышавшись, продолжили игру.

— Увидел бы вас Воробейчиков, его бы кондратий хватил, — Гопс по-кошачьи грациозно потянулась и стала кокетливо красть­ся к играющим.

Маша восхищённо наблюдала за нежданно обретённой под­ругой. Ей всё нравилось в этой своевольной и таинственной жен­щине. Она даже простила ей близость с Енохом, тем более, что всё это произошло до неё. Нет, конечно, Енох Минович взрослый и свободный мужчина, а она кто? Обычная зелёная девчонка, какие между ними могут быть отношения? Однако стоило Ма­шеньке его увидеть, как сердце начинало стучать в груди, щёки гореть, мысли путались, она порой забывала, куда и зачем шла. Сначала она это списывала на свой недавний испуг и подозрева­ла, что у неё обычный нервный срыв. Но однажды не выдержала и проболталась Дашке. Та запрыгала вокруг неё и захлопала в ла­доши. Вот дурочка, чего удумала, и не собиралась она ни в кого влюбляться. А потом был серьёзный разговор с Эрми, та ей тако­го понаговорила, что её, бедняжку, чуть было не стошнило. Всё это свалилось на недавнюю институтку, как гром среди ясного неба.. И двух суток не прошло, как она невольно выскользнула из-под всякой опеки и такого понаузнавала, на такое насмотре­лась! Чего только стоила одна сегодняшняя ночь! Сначала Даша с Юнькой сопели весь вечер за стенкой. Она и так и сяк верте­лась, а сопение, хоть и тихое, но такое тайное и стыдное, что как ни запирайся, оно всё равно в уши лезет. Потом Юнька помчался в поместье, повёз от неё записку матери. Дашка пришла вся рас­красневшаяся как после бани, довольная, глаза от счастья горят, как угли, того и гляди, что-нибудь запалит. Улеглись они спать, подружка-то сразу засопела, а Маша ещё долго ворочалась, ей всё чудилось, что кто-то ходит возле их светёлки, половицы скрипели, и слышались вздохи. А потом где-то далеко, снача­ла сдавленно, а потом и во весь голос стонала и даже кричала Эрми. Она испугалась ужасно, таких страхов понавоображала, растолкала Дашку, та зевнула спросонья, послушала, хмыкнула, дескать, спите, барышня, придёт время, вы, может, и похлеще голосить будете, и вновь засопела. В такой маете она забылась лишь под утро тревожным зыбким сном. А уж приснилось же ей после всего этого такое — до сих пор без стыда вспоминать не может! Утром все проснулись в хорошем настроении, и только одна она — с синяками под глазами и с головой тяжелее колоды. Одна радость — Юнька письмо и гостинцы от маменьки привёз. Когда везли их в мешках, плакала она и молилась, и маму звала, и решила с тех пор больше никогда её тётушкой не называть и других поправлять.

Письмо привезли не только ей, но и Сар-мэну. Вечером он собрал их в большой комнате и объявил:

— Вот чё я вам скажу. Маляву я тут от всем известной По­лины Захаровны получил. Серчает старая знакомица, грозится, ежли что не так, на фарш меня пустить. Но у нас же всё так, не правда ли? Молчите, почтенная барышня? Вот и прекрасно! А главное, фарт попёр, по маляве приличное бабло может обло­миться, — но увидев капризно искривлённые губы Эрмитадоры, атаман осёкся и поспешил изложить только что произнесённую фразу на удобоваримом наречии: — Прошу пардон, уважаемое собрание, капризная мадам фортуна повернулась ко мне своим прекрасным личиком, хотя я лично предпочитаю лицезреть у хо­рошенькой девицы то место, что выше ног растёт и процветает. Ваша тётушка изволили предложить мне приличное денежное вспомоществование. Правильно ли я изъясняюсь, милая? — об­ратился он к Гопс.

— Сар-мен, если ты станешь и дальше выворачивать свой язык и строить из себя дебила, я тебя просто заклюю! — напу­стилась на него Эрмитадора. — И конец нашей дружбе придёт! Перед тобой же нормальные люди сидят, вот и говори с нами по-человечески, у тебя ж, если мне память не изменяет, не одно верхнее образование имеется.

— Ну ладно, Эрмик, ладно, — примирительно поднял вверх руки атаман. — Ох, говорил мне покойный родитель: не спи с умными — поумнеешь! А в моей юдоли ум иногда помеха. Ко­роче, чтобы особо не умничать, я вам так скажу: без выкупа вас отпускать мне не резон, свои же засмеют, да и Еноха со служ­бы без всякого достоинства попрут. А так мы ему после тайной передачи денег побег устроим со стрельбой и ранениями, того гляди, и орденок ещё огребёт.

— Да как это ему ранения наносить?.. Так же ведь и покале­чить можно! — заливаясь краской, воскликнула Маша.

— Мария Захаровна, да мы его подстрелим аккуратненько и без вреда для будущей супружеской жизни, — добродушно ухмыльнул­ся Сар-мэн. — А чтобы не обидно было, можно на всю сумму вы­купа сыграть в карты. Годится? Ну, кто тут смелый? Времени у нас полно, всё равно надо и денег и Макуту-Бея дожидаться.

— Сар-мэнчик, миленький, ну может, мы сами осторожнень­ко заглянем хоть одним глазочком в те подземелья? — лисой за­ходила Гопс. — Просто заглянем и сразу обратно, а?

— Тебе ж, по-моему, человеческим языком объяснили: не ведо­мо, что там, и Макута настрого туда самим ходить запретил. Потерпи уж, вот лучше в карты, садись, по маленькой перекинемся.

— Да я уже свой выкуп за сегодняшнюю ночь почти весь от­пахала.

— Миленькая, не почти весь, а всего четвертину. молчу, молчу, но это же твои слова! — уворачиваясь от брошенного клубка ниток, произнёс атаман и принялся тасовать карты.

На карточный поединок вызвался Енох, мнивший себя не­плохим игроком. Игра шла с переменным успехом и грозила об­ратиться в затяжную многодневную баталию. Дамы откровенно скучали, в сотый раз перемалывая последние события. Гопс не­сколько раз пыталась подкатиться к своему кавалеру и заставить обратить внимание на её домогательства. Но всё впустую. Вер­нувшись после очередной неудачной попытки, она с досадой махнула рукой.

— Нагуленный кобелина, теперь до ночи и бровью не пове­дёт. Была бы ты, Машка, расторопной, Еноха бы вытянула, а уж там и я бы к своему присосалась.

— Эрми, я право, тебя не понимаю. Что значит растороп­нее? Он зрелый мужчина.

— А ты думаешь, зрелым молодицы уже и не впору? Дарья, ты чего ж это барышню свою не просвещаешь? Как с бандитом своим где ни попадя дрючиться на это ты горазда, а вот объяс­нить несмышлёной, что Енох этот на неё запал безвозвратно, не можешь. Али не хочешь?

— Да что вы, Эрмитадора Остаповна! Я уж и так ей го­ворю и этак, а всё нипочём. Не могу я ей объяснить это по- ейному, а по-нашенски боюсь, как бы не обидеть! Сегодня вон в ночь перепугалась барышня ваших криков, меня будит, идём, говорит, Эрмитадору спасать, он её, душегуб, убивает, слышь, дескать, как бедняга кричит, — прыснула в кулак Да­шенька.

— Ну и надо было привести, пусть бы глянула. Лучше один раз увидеть, чем месяц объяснять. Маш, а Маш, да не заливайся ты малиновым сиропом, ты что и в самом деле понятия ни о чём этом не имеешь? Вот бедный Енох!

— Да что вы все на меня напали? — вскочила девушка. — Всё я знаю, а чего не знаю, придёт время, узнаю.

— Мария Захаровна, — заметив, что Машенька собирается выскочить из покоев, поднялся из-за столика Енох. — Уж не по­гулять ли вы? Ежели не против, я бы с превеликим удовольстви­ем составил вам компанию! — и повернувшись к сопернику, по­просил, — Брат Сар-мэн, не вскрываемся, вернусь, доиграем. Ты уж прости.

— Дело барское, я с прибытком, а вот ты свой фарт перебил! Мне всё на руку.

— Да нет, — уже от дверей каким-то необычным голосом отозвался Енох, — мне кажется, что мой фарт ещё весь впе­реди.

14

Макута-Бей торопился. Ночь выдалась неспокойной, снача­ла, чуть ли не все в один момент, прискакали четыре его человека из окуёмского центра. Хорошо, хоть не столкнулись носами в ла­гере, а то бы конфуз вышел. По городу они были знакомы, и двое даже служили в одном ведомстве, однако, никто из них не до­гадывался о столь тесных связях своих товарищей со свободным лесным народом. Все четыре гонца привезли одну и ту же но­вость. Воробейчиков, побоявшись огласки, собрал внеочередное собрание вольных каменщиков и вменил в обязанность всем бра­тьям, оставив иные дела, заняться тайными поисками Шамбалы. И судя по рассказам своих людей, Макута понял, что непутёвым властям многое известно, а самое неприятное заключалось в том, что в захолустный Чулым грозилось понаехать столько на­роду, что о вольном житье-бытье можно было просто позабыть. Уходить же со своими людьми за кордон он не собирался, да и куда было бежать? Дома и без того разруха и полная похабщина, а здесь ещё эти Властители вселенские удумали нагрянуть. Ишь ты, всем, видать, охота до великих тайнов прикоснуться! И как же быстро бегут ныне вести, ещё подумать не подумал, сказать не сказал, а уже, почитай, половина земного шара знает, что где- то здесь, в Чулыме, и сокрыто заповедное вхождение в эту самую Шамбалку. Входы-то, пока сокрытые, может, когда и отыщутся, а вот что за такая чертовщина эта самая Шамбала, так никто тол­ком описать и не может. Уж сколько он за последние дни баек понаслушался об этих палестинах, не перечесть — уйма! А толку никакого, один нуль на выходе. Шамбала, Беловодье, тайная Дер­жава пресвитера Иоанна и ещё чем только не именовали сие ме­сто, и всё это, выходит, одно и то же и сокрыто, получается, где- то совсем рядом. Ну, а ежели рядом, то где!? Он уже и так и этак рядил, все мозги исхлестал — всё в порожняк! И тут на тебе! Об ком и подумать не мог, почитай, дурень, хоть и половину своей жизни по заграницам учился, вот-таки взял и додумался! Хотя всяко быват, может, от кого и дознался! Вот тебе и Сар-мэн, вот тебе и жертва нетрезвого зачатия! Пронюхал, проныра, главное же, сам не попёрся, а его, вожака, упредил. Молодец! Хоть чем-то в отца удался. Вот в его стан и спешил Макута-Бей.

Сам по себе разбойничий атаман, вроде как грозным с виду и не был, так, кряжистый да жилистый мужичонка, накрепко свя­занный с этой древней землёй. Исстари здесь жили его когда-то давно высланные с далёкой и уже почти мифической Украины предки. Сколько минуло годков, уже и упомнить трудно, а зло­вредное и упрямое Макутино семя дало хорошие всходы, почти никто из его рода не пошёл, что называется, в чертополох, все сгодились для обустройства ставшей родной Чулымской земли. Много чего могли бы порассказать об этом семействе краеведче­ские хроники, если бы их периодически не жгли наезжающие из первопрестольной служивые люди. Так уж у нас повелось, что из Кремля всегда виднее, что и как должно на самом деле про­исходить в глубинках любезного Отечества. Главное, и это всем известно, важен правильный вывод, а не результат, полученный в ходе естественного процесса. Оглашённый вывод — вот всему го­лова! Ему радуются, от него и пляшет себе дальнейшая история, а что там взаправду произошло на бескрайних просторах демимперии, так это всем, как говорится, по барабану. И так повсе­местно: и в жизни державы, и в перипетиях семейства, и в юдоли отдельного человека. Как кого огласили, обитожили, так тому и быть, и никаких тебе колебаний и отсебятины.

Однако Макута, как и весь его род, чужим итожением жить не привык. Фамилия его, ещё и без приставки «бей», зазвучала после притязаний Хохлобульбии на местные земли. Невольным виновником этой разудалой кампании и сделался никому доселе не известный Макута.

Мало кому ныне уже и ведомо, что некогда на месте нынеш­ней Сибруссии, только в ещё более полных объёмах, существо­вала себе огромнейшая страна под названием Советский Союз. Что это была за страна, а главное, что и когда с ней приключи­лось, никто не помнит. Забыли все единодушно, и дело с концом. Одно доподлинно известно — развалился в одночасье этот са­мый Союз на неравные куски. Из-за чего это произошло, сейчас помнят разве что самые дряхлые старики, да и те молчат себе в тряпочку. Старики молчат, энциклопедии в рот воды набрали, все молчат, весь мир молчит и, наверное, правильно делают, за­чем народу излишнее умствование, а главное, что ему дадут эти знания? Хлеба что ли больше станет или пенсия прибавится?

Ну так вот, лет шестнадцать назад хохлобульбы, хотя их правильнее было бы называть салобульбами, потому как, кроме свиней и картошки, на этих, некогда благодатных землях, ныне ничего более путного не произрастает. Одним словом, услышали бывшие Макутины земляки из какой-то объевровской передачи о существовании в Чулымии лихого разбойничьего атамана со звучной фамилией. И что тут сделалось! Чуть ли не война! Ма­кута враз из разбойника обернулся в благородного борца с мо­скалями за независимость и скорейшее присоединение исконно хохлобульбских территорий великой Чулымии к исторической родине. А ради Родины чего только не сотворишь! И пошла пи­сать губерния, научные институты и академии трудились денно и нощно и доподлинно доказали, что давние предки Макуты слу­жили приват-бандитами при княжеском дворе самого Владимира

Красно Солнышко! И были сим ниспровергателем и возносителем богов весьма обласканы. Вот так, не больше и не меньше. А уж коль такая приключилась история, то и земли нынешнего обитания Макуты являются исконными землями Великой Хохлобульбии. Возможно, это и было бы смешно, но не вмешайся ве­ликие Вселенцы, неизвестно, чем бы закончилась для Сибруссии война, объявленная Великим яснодемократичным князем Лукой Третьим. Макуте-Бею пришлось, используя всяческие уловки, объяснять мировой общественности, что он никакой не борец за всемирную Хохлобульбию, а обычный романтик ножа и топора с большой дороги. С полгода тянулась эта бодяга, князь Лука даже в международный Г агарский Трибунал на Макуту иски по­давал, но, по причине неявки на судебные заседания ответчика, всё так и завершилось безрезультатно, хотя смертный приговор ему всё же вынесли, так, на всякий случай.

Макута-Бей и спешил и не спешил. Верный конь его то летел галопом, то переходил на мерный шаг, то и вовсе останавливал­ся, мирно пощипывая набирающие сок дикоросы. Атамана брала оторопь. Ну вот доедет он до сар-мэновского бивака, ну проска­чут они с ним да ещё с десятком верных людей эти четыре ки­лометра до истока Бел-реки, ну отыщут потайной лаз, ну войдут внутрь, а что дальше, а что там, в этих заповедных чертогах? На что наткнётся человечий несовершенный взор, а главное, как от­реагируют на их появление те, кто этого вторжения не только не ожидал, но и активно не желал целые тысячелетия!

«Ну, вот влетишь ты со своей бандитской рожей в некое свя­тилище, — думалось атаману, — а ведь там-то скорее всего всё по-другому, всё по-чистому, ну и что ты им скажешь? Мол, чест­ные. как-вас-там, я Макута-Бей — бандит с большой дороги, прибыл защитить вас от неминуемой погибели и всемирного по­ругания. И это скажешь ты — пигмей окаянный и, главное, кому? Властителям мира, творцам Вселенной! Которым стоит только пальцем или извилиной одной пошевелить, и шар земной пере­вернётся!»

Одним словом, было отчего дрейфить, да что там дрейфить! Мо­роз спину леденил, потому что никак он не мог представить себе тех подземных обитателей. Какие они, с одной или с тремя головами? Можно ли с ними по-нашенски погутарить, али они какие страши­лища, про коих в старомудрых сказках старики со старухами бают? Тут хочешь - не хочешь, а мозги напрочь закипают, и кабы не ноздри да уши, давно бы разлетелась Макутина черепушка. Уже перед са­мым Сар-мэновым логовом принял атаман окончательное решение: «Людьми рисковать не буду, сам пойду в одиночку, погляжу, что да как. С голыми руками пойду, без оружия, а то как бы с перепугу в кого не пальнуть ненароком. А там будь что будет, потрафлю подземельцам — хорошо, а в немилость придусь им, пущай губят, не­бось, не впервой им! Может, для этих небожителей и человек равно букашка какая. Хотя какие же они небесники, коли в пещерах зем­ных прячутся, словно совы или мыши летучие! Солнышка божьего чураются! Ох, час от часу не легче, однако, что решено, то реше­но — иду один, а сгину или смерть лютую приму, что тут подела­ешь, всё одно когда-то помирать, и так уже зажился. Три смертных приговора за спиной, как голодные волки гонятся, когда-никогда, а настигнут. Ещё и подумать крепко надо, где помирать легче будет — в печорах ли горных, али на государевой дыбе в лубяных застенках? Эх, да где наша не пропадала! Нно-о, залётная, пошла, пошла!»

Определился разбойник, и с души словно камень свалился. Туманная ночь просветлела, и копыта верного конька по горной тропке веселей застукали. Так уж исстари на земле нашей пове­лось, что атаман, в отличие от доблестных золотопогонных коман­диров, всегда впереди своей ватаги, а не будь он там, и в вожаки чёрта с два бы выбился, да и слушать бы его никто отродясь не стал, так непримеченным бы и сгинул в людской круговерти.

15

Машенька и идти не шла, и слышать не слышала, и дышать не дышала. Сердце, как стреноженный воробей, прыгало в груди, трепетало своими невидимыми крылышками, рвалось на волю, а волей этой был идущий рядом с ней человек, который что-то весело рассказывал, махал руками, забегал вперед и пытался заглянуть ей в глаза. Маша боялась и оттого сторонилась этого взгляда, ей казалось, что, встреться их глаза, случится что-то не­поправимое, нестерпимо грешное и неизбежное. «Прочь и прочь следует гнать от себя эти несуразные страхи! Что может произой­ти от одного взгляда? Вот сейчас подниму глаза и посмотрю на него!» — девушка замедлила шаг и неимоверным усилием воли заставила себя повернуть голову в сторону своего попутчика.

Казалось, тот только этого и ждал, их глаза, словно пьяные, столкнулись и, вместо того чтобы отстраниться, сплелись в нечто единое и провалились в глубины друг в друга. И от этого взаим­ного проникновения в девичьей душе вдруг всё сразу как-то успо­коилось, окружающий мир приобрёл привычные очертания, ды­хание выровнялось и перестало вздымать рвущуюся наружу грудь с нагрубшими от возбуждения сосками. Маше нестерпимо захоте­лось прижаться к этому большому и сильному человеку, уткнуться в его грудь и, не таясь, вдохнуть в себя ни с чем не сравнимый аромат чужого мира. Она уже больше не боялась плена, отврати­тельных разбойников и, что самое удивительное, ей не хотелось никуда уезжать из этого чудного места. Понемногу осмелев, она заметила, что у её спутника очень вдохновлённое и оттого слегка глуповатое выражение лица, казалось, что он готов выпрыгнуть из самого себя, чтобы хоть как-то угодить ей. Машенька сразу вспом­нила рассуждения всезнающей Эрмитадоры о том, что все влю­блённые мужики похожи на телят, видящих сиську: и морда глу­пая, и мычание несуразное, и слюна гужом течёт, и мира божьего они не видят, пока не дорвутся до вожделящего их предмета. Она на минуту представила, как у Еноха текут слюньки и он, глядя на неё, вожделенно мычит, картина получилась такой забавной, что она чуть было не прыснула со смеху.

От своей шалости Машенька немного смутилась и, отвер­нувшись от Еноха, бросила взгляд окрест. Тут она в изумлении замерла, и слова восхищения сами сорвались с её уст.

— Господи, красота-то какая! Посмотрите, Енох Минович, Белуха открылась!

Они стояли на неширокой горной тропинке, которая, затей­ливо петляя, упрямо карабкалась к вершине нависающей над раз­бойничьим станом горы. Внизу, кутаясь в позднем тумане, лежал поросший вековым кедрачом распадок. Только ближние деревья, росшие на краю небольшой покатой луговины, имели более или менее отчётливые очертания, всё остальное было размыто до неузнаваемости. Там, дальше, на противоположном берегу этой белёсой бездны, вздымались далёкие чёрные горы. Сверху, над ними, как бы парила белоснежная, искрящаяся в золотистых лу­чах ещё невидимого солнца великая и заповедная, продолговатая крыша Белухи — горы строптивой и своенравной. Не всякому она открывалась и бросалась в объятья, словно долгожданному родственнику, воротившемуся в родной дом. Иные охотники не­делями караулили её появление, чтобы защёлкать фотоаппарата­ми, загнать священный облик в микрочипы и утащить в далёкие, воняющие смертью и отходами города. Говорят, что там, в без­душных каменных джунглях одно лишь изображение горы тво­рило чудеса, лечило, утешало, помогало многим людям остаться хоть в какой-то степени людьми. Не будь она столь недоступна, скорее всего её бы постигла участь многих святынь мира, кото­рые благодарные любители древностей и экзотики просто рас­тащили на сувениры.

Машенька стояла как зачарованная. Ей казалось, что ещё не­много, и она, оттолкнувшись от этого ветрами отполированного камня, улетит туда, далеко, к кристально белоснежной, искря­щейся вечностью вершине! Может, и правда если долго-долго смотреть на эту великую гору, душа твоя может слиться с ней во­едино, и тогда тебе откроются великие тайны мира. Только жизнь твоя и помыслы должны быть чисты, как снега Белухи. Машень­ке было так хорошо, что объятия Еноха нисколько её не смутили, а скорее наоборот, она прижалась к нему, ещё более счастливая от мысли, что вот они оба удостоены чести видеть эту святую для Азии вершину, и она, как добрая и всё понимающая мать, благо­словляет их на нечто важное и неизбежное.

— Машенька, — боясь спугнуть девичье настроение, тихо произнёс опытный Енох, — вы самая прекрасная, чуткая и тре­петная девушка, которую я встречал в своей жизни.

Он говорил, речь его становилась всё более напористой, и Машенька чувствовала исходящий от него жар. — У меня всё путается в голове, — продолжал он, — это ей-богу какое-то на­важдение. Господи! Как я благодарен судьбе за это ночное путе­шествие, которое привело меня сюда, на эту гору.

— Нас привело, — сдавленным, будто чужим голосом до­бавила девушка.

— Да, да, конечно же, нас! Господи, как я рад. Машенька, не сочтите за глупость, но я. я. — Енох запнулся на полусло­ве, кровь стучала в висках, он и сам чувствовал, что его трезвый и практичный ум отказывается ему повиноваться. Неведомая и страшная сила переполняет его естество и готова перевернуть весь мир, что бы только это наивное стояние на открытой ветрам вершине горы никогда не кончалось. — Я люблю вас, Маша! — произнёс он, удивив самого себя.

Голова кружилась, казалось, ещё чуть-чуть, и она брякнется в обморок. «Господи, мамочки мои, что же мне делать? Что-то надо делать.» — она повернулась к нему, но ответить ничего не успела. Его губы властно и требовательно преградили путь и словам её и дыханию. Мир, горы, Белуха — всё завертелось и провалилось в мягкую бездну блаженства. Сколько продолжа­лось это безумие с их губами, она не смогла бы ответить, и только одна мысль стучала в голове: пусть это не кончается, не кончает­ся... Сначала мелкая дрожь, а потом неукротимый лихорадочный озноб охватил всё её тело, наполняя неведомым и непобедимым зовом.

Они разом разомкнули губы и, глупо глядя друг на друга, жад­но глотали широко раскрытыми ртами тягучий горный воздух. А потом как по команде рассмеялись во весь голос. Чуткое горное эхо, стократ усилив их радость, разнесло её по окрестным горам. Через мгновение весь поднебесный мир уже знал, что два одино­чества нашли друг друга и готовы слиться в единое целое.

Потом они ещё долго-долго целовались, гонялись друг за другом и просто дурачились. И неизвестно, чем бы всё это за­кончилось, не прерви их весёлые игры совсем, как показалось, недалёкий выстрел.

— Ой, что это было? — запоздало вздрогнула Машенька, по­глядывая из-за плеча Еноха в сторону крутого склона, где ещё билось эхо смертоносного звука.

Они смущённо и с явной неохотой поднялись с земли и, от­ряхивая с одежды мелкие травинки и камешки, настороженно прислушались.

Внизу послышался громкий женский крик.

— Господи, да это же, кажется, Эрмитадора! — Машенька рванулась вперёд, но Енох на лету словил её, почти грубо дёр­нув за плечо.

— Значит так, — другим, жёстким и незнакомым ей голосом произнёс он, — спешить, очертя голову, не следует.

Внизу опять раздались выстрелы. Один, два, три! После тре­тьего медведем взревел какой-то мужик. Хлестануло ещё два вы­стрела, эхо раздробило их об окрестные скалы, и на опешившую парочку гулко упала горная тишина.

Машенька не успела ни обидеться, ни испугаться, она лежа­ла на земле, плотно прижатая сверху Енохом, даже не успевшая сообразить, как он её повалил.

— Маша, — приподнимаясь на руках, произнёс мужчина, — дело, кажется серьёзное, лежите спокойно и не вздумайте поды­маться, мне показалось, что это в нас только что стреляли. — Он осмотрелся вокруг и прошептал: — На четвереньках, быстрень­ко, за мной вон к тем камням. — Неповоротливо, но проворно, как какой-то крупный зверь, он, смешно вихляя толстым задом, подался к трём большим продолговатым камням, лежащим над откосом, откуда вероятнее всего и стреляли.

Машенька, наверное, только сейчас по-настоящему испугав­шись, покорно следовала за Енохом, больно сбивая о камни локти и коленки. На какое-то время она потеряла из виду его медвежью фигуру, а когда добралась наконец до камней, с ужасом увидела, что его там нет. Машинально пытаясь отряхнуть с брюк зелень и землю, она переползла ближе к краю среднего камня и загля­нула за него. Крик ужаса застыл в горле. Прямо перед ней сидел здоровенный бандит, беспомощно прислонившись к горной рас­щелине, оружие валялось рядом в луже ещё плывущей по мел­кому песку крови. Карие, широко раскрытые глаза неподвижно глядели куда-то вверх. От неожиданности слёзы сами собой хлы­нули из глаз, девушка отшатнулась назад, отползла подальше и, прижавшись к камню, стала испуганно оглядываться. Туман уже давно растаял, обложными облаками солнце было словно разма­зано по всему небу. Священная гора скрылась с глаз. От безыс­ходности и страха слёзы высохли, немножко успокоившись, де­вушка, плотнее прижалась к серой каменной стенке и никак не могла решить: следует или не следует ей позвать Еноха? Стоящая вокруг тишина невольно заставила её прислушаться. Слева кто- то, тяжело дыша и спотыкаясь о камни, поднимался по скале.

16

В Кремле стоял форменный переполох. Назревал самый на­стоящий конфуз. Мало того, что великая держава готовилась к от­ветственной передаче высшей конституционной должности, и сама процедура находилась, можно сказать, в самой что ни на есть кульминации. Да-да! Его величество Августейший Демократ го­товился передать всю полноту своей неограниченной власти не­посредственно самому себе. Конечно же, эта торжественность не происходила так себе, с бухты-барахты, а выливалась в самые настоящие равные, прямые и всеобщие выборы. А как же, ина­че нельзя! Демократия-с! Согласно давней традиции, Преемник ну никак не мог оставаться в своей высшей вакансии более двух раз. Так, как во всём цивилизованном мире: раз избирают, другой раз переизбирают и всё. Конечно, можно какой-никакой заговор заплести, приморить своего преемничка, после, скажем там, по­лугодичного властвования можно, конечно, но не рекомендовано всемирной хартией, да и времена нынче не те! Кругом всеобщие свобода, равенство и полнейшее братство. Чего, собственно гово­ря, мутить-то зазря? И тут вдруг на тебе — конфуз!

И сидит этот «конфуз» в приёмной первого лица государ­ства в неурочное время, немым укором нашей отечественной расхлябанности и головотяпству. Хотя, собственно, почему голо­вотяпству? Ну что мы за люди такие, хлебом нас не корми, а дай только голову пеплом посыпать да оклеветать себя почём зря! И что противно, загадим себя полностью и довольны, а люд-то окрестный верит и шугается от нас, ровно от прокажённых.

Наверное, именно так и думал канцеляроначальник Авгу­стейшего Ибрагим Иванович Сучианин, понуро взирая на за­граничную бестию, невесть за какой надобностью припёршего­ся в наши палестины. Вот прилетел, никто его не встретил, так как никто и знать о его прилёте ничего не знал, а, видите ли: «Спасибо, меня польские друзья подбросили»! Подбросили, да ещё «ляхи»! Эти всю жизнь нам чего-нибудь норовят подсунуть! Ну подбросили, так и сидел бы в ихних посольствах, чего же по Кремлям шляться без предупреждений вздумал? И пропуск у него вездеходный, спецмирового образца, таких-то на всём земном шаре не более трёх десятков наберётся. В нашей державе всего четыре, да и то — у каких людей!

А заморец-то самый что ни на есть важный, аж из-за само­го океяну, чёрный, ровно головня, с раскосыми глазищами и бе­лыми, яко дым, курчавыми волосами. Инициалы его басурман­ские — МПС, расшифровывались смешно — Магомедченко Пафнутий Смитович. Именно так он и представился Ибрагим Иванычу, прибавив, что, дескать, прибыл по срочному делу к Ав­густейшему Демократу. Выслушал всё это бессменный канцеля­рист, (при месте-то он уже и не упомнишь с какого Преемника), а про себя думает: «И где же я тебе, милок-то, Августейшего ра­зыщу после обеда? У нас ведь не токмо искать, а даже и подумать о беспокойстве Высочайшей особы в это время опасно. Пёсьи уши прослышат и всё — тю-тю!»

— А знаете ли, бесценный вы наш, — поразмыслив, молвил канцелярист, — давайте-ка мы поступим таким образом. Сейчас оформим ваш визит, и, так как по документам вы особа высокого рангу, придадим ему соответствующий статус, разместим и оби­ходим, как положено, вы с пути-дороженьки отдохнёте, а уж зав­тра поутру, как у нас заведено, с челобитной ко двору, в черто­ги, так сказать, свободомыслия. А если вы изволите намекнуть о теме-с, вас озаботившей в нашем отечестве, и, как бы это по­деликатнее изъяснить. — столоначальник выразительно потёр большой палец об указательный, — то можно и о положительном результате вашего решения позаботиться.

От таких речей заморец аж побелел и понёс какую-то тара­барщину на неведомом в наших азиатских местах языке.

— Да он же, падла, на чистейшем аглицком наречии шпа­рит, — шепнул на ухо Иванычу дежурный переводчик из откудонадовских, — а это категорически возбраняется всемирной язы­ковой хартией! Параграф шестой сто восемьдесят первой статьи категорически запрещает употребление несинтетических языков в госучреждениях и общественных местах, за нарушение — строжайшие санкции.

— Ти-ти, голуба! — выставив вперёд руку, охолонул при­езжего Ибрагим Иванович. — Вы бы, любезный, поаккуратнее с мёртвыми-то языками в присутствии. — Хоть не без огрех, но фраза была произнесена на общепринятом в мире языке.

Гость смутился, но глаза продолжали зло зыркать.

—Я — высокий посол Всемирных сил! И я требую немедлен­но доложить о моём визите Вашему Руководителю, в противном случае мне придётся. — закончить мысль ему не дал вышед­ший из-за своего стола Ибрагим Иванович. Решительно подойдя к посланцу, он, широко взмахнув руками, обнял его и троекратно смачно поцеловал в губы. Заморец от неожиданности плюхнулся на стоявщий за спиной стул.

— Коль вы посол, да ещё и высокий, двигали бы вы, любезный, прямиком в МИД! Я вам положенное в таких случаях троекратное целование от Гаранта передал, а всё остальное завтра с утра.

Туго соображая, гость пытался что-то возразить.

— Не-не, любезный, в МИД. Там твоё место, а мне неког­да, — Сучианин сгрёб со стола охапку бумаг, — у меня, вот ви­дишь, документы государственной важности. Мне не до послов.

И вот тогда. Тогда эта басурманская рожа с ехидной улы­бочкой подошла к столу и вежливо так положила на самую его середину небольшой продолговатый жетончик, на котором были вычеканены семь золотых скорпионов, держащие на своих хво­стах земной шар.

Теперь бледнеть пришлось канцначальнику. Неповиновение предъявителю подобной бирки могло не только разрушить карье­ру любого чиновника, но и остатки кремлёвской ограды, а может, и всю страну.

Но самое-то страшное заключалось в том, что по слухам, та­кие метки передавались руководителю державы в случаях, когда Властители Мира единогласно выносили Вердикт о Недоверии к нему, а Недоверие это влекло за собой добровольный уход прави­теля и из власти, и из жизни.

— Сейчас, сию минуточку! Чаю гостю, чаю! Да покрепче! Сейчас, любезнейший Пафнутий Смитович, о вас будет, куда след, донесено. — Ибрагим Иванович с проворностью белки метнулся из-за стола. — Ты тут гляди, — гаркнул он дежурно­му, — и не сиди сиднем, а составляйте протокол о ненорматив­ной лексике, сигнализируй по своей линии, ну и его «крути», а я мигом, — и, цапанув со стола бирку, ринулся в дверь.

— Катя! — оставив озадаченного офицера, крикнул он в под­собку, — заварки не жалей, не жалей и сыпь из правильной бан­ки! Ну, вы все у меня!

Последние слова уже подхватило гулкое эхо длинных двор­цовых коридоров, в которых из-за экономии и иных этических соображений лет десять как поубирали ковры. Исчезновению ковров предшествовала долгая фракционная и внутриполитичес­кая борьба, итогом которой стала знаменитая фраза Преемника Четвёртого: «Пусто и гулко, зато нас никто не обвинит в подко­вёрных интригах!» Колоссальнейшей мудрости был правитель, да у нас других, слава богу, и не бывает.

Перво-наперво ушлый канцелярист бросился к наместнику главного визиря, действующему тайному советчику Владисуру Джахарийскому. Небольшого росточка (а небольшие росточки у нас давно прочно в моду вошли), невзрачненький, ако погребная поганка, с коротенькими ручками, губастенький, с горбатеньким носиком, востренькими ушками, в скромном костюмчике, акку­ратненький до отвратности, он тоже относился к старожилам и был, почитай, главным интриганом среди огромной придворной свиты. Именно ему приписывает молва право быть родоначаль­ником суверенной демдиктатуры — главного идеологического учения современной эпохи. Многие, конечно, сомневаются в его первородстве, дескать, где уж ему, он и говорит-то коряво, а уж писать, так это всем ведомо, он только в Кремле научился. Но в суверенной демдиктатуре главное: дух — опора народотворчес­ких сил правопорядка и административной потенции регионов, а не протирание, простите за выражение, штанов в академиях.

— Беда, Владисур, беда! Что и делать, не знаю, одно упо­вание на тебя!

— Ибрагим! Не блажи, отдышись, хлебни чайку, вот приса­живайся. Ишь, как запыхался! Давай-ка всё по порядку.

— Да полно меня успокаивать и чаем баловать! Беда, я тебе говорю, в державе! Царю, тьфу ты чёрт, Августейшему Демокра­ту метку привезли!..

— Какую ещё метку? Ты что, брат, обкурился? — хмыкнул хозяин кабинета.

— Со скорпионами метку, башка твоя тугая! От Высших сил! — и он аккуратно, словно боясь разбить или погнуть, вы­ложил на стол привезённый негром жетон.

Джахарийский побледнел, как полотно.

— Да не может этого быть, ведь не за что же. Не за что! Все указания выполнили, стены срыли, крамолу извели! Дионисия прокляли! Нефть почти всю же им выкачали! Газа уже двенад­цать лет как нет, а мы его поставляем! Ведь поставляем! Жрём всем народом горох, пердим, сжиживаем и поставляем! Так за что, за что метка? — с трудом приладив на нос очки, он дрожа­щими руками взял страшную кругляшку, покрутил, и поднёс к глазам обратной стороной, после чего бросил её на стол и с ви­димым облегчением откинулся на спинку стула.

— И как ты, Ибрагим, столько лет с документами работа­ешь? — с пренебрежением произнёс советчик. — Ты с изнанки- то жетон читал?

— Не, а что?

— Пудов сто! Чуть до сердечного приступа не довёл! Слово там отлито, коротенькое такое: «контакт»! Почтальон твой чер­номазый, важный, очень важный, но всего лишь почтальон! Эх ты! А ещё ветеран Кремлёвских дел! Иди уж, обеспечивай контакт, а вот если не обеспечишь, тогда могут быть и последствия, и санкции, и трибуналы.

Сучианин, пока ещё полностью не веря в счастливое за­вершение его треволнений, осторожно взял злосчастную бирку и, близоруко сощурившись, уставился на спасительное слово.

— Господи, почтальон! И как же это я, сова старая, не доглядел-то, прав ты, друже, старею, может, и впрямь пора на пенсион?

— Кому на пенсион? Гляди, где в другом месте такое не ляп­ни! Ты же, вроде, из военных, а девиз забыл: служить, пока ноги ходят, а руки носят. Иди, доступ к телу обеспечивай, хотя трудно­вато будет в такое время, — он глянул на часы: — Ого-го, нача­ло второго. Сиятельство уже, поди, закатилось за какую-нибудь снежную вершину и балдеет.

— Да, тут ты прав, а делать нечего, придётся нарушать покой и блаженство батюшки нашего.

По всему было видно, что в свою канцелярию возвращаться было неохота, и Ибрагим Иванович тянул время, да и после таких нервов он был непрочь немного почесать язык. Они, пожалуй, толь­ко вдвоём и остались из древних на своих местах, а нынешние так, мелюзга, кивка одобрительного не достойны, не то что слова. Ко­нечно, Владисур был не сахар, да и сам Ибрагим не из добреньких да покладистых, ох и попускали они друг дружке кровушки, пока состарились, притёрлись да и, чего уж греха таить, приворовались. Важное, кстати, дело при слаженной работе в команде, без него ни­какие великие проекты в масштабах страны идти не могут.

— Что, Иваныч, не тянет тебя, я глажу, к негритосу?

— Ох, не тянет! Как представлю его противную рожу, аж вернёт. Кажись, давно уже привыкнуть пора, по миру полный интернационал и толерант, а меня коробит! А тут ещё ему три госпоцелуя отпустил! Тьфу!

— Документы надо внимательно читать, а то не только в губы его поганые, а куда и пониже чмокать придётся. Да ладно тебе дуться, — удерживая раздосадованного приятеля и прими­рительно хлопая его по плечу, произнёс Джахарийский. — Давай садись, чайку сгоняем, а почтальона твоего пусть стражники да Катька опекают.

— Катька без команды опекать не станет, хотя кто знает? Чаёк-то я ей из правильной баночки велел заварить, небось, и сама хлебнёт, не удержится.

— Ну видишь, всё как нельзя к лучшему вяжется. А с чайком да с Катькой дело может не только до утра, но и до международ­ного скандала докатиться и притом, заметь, без нашей с тобой помощи. Так чай или чего покрепче?

«Друг ты мне, конечно, друг, но коньячок я с тобой в рабочее время пить не буду, — одобрительно улыбаясь коллеге, подумал Ибрагим. — Ишь чего заплести решил! Хренушки! И главное, это же он на автомате всё творит, по себе знаю. И в мыслях ничего дур­ного не держишь, а оно уже само собой, как по накатанному, вы­ходит. Профессионализм, куда от него денешься? Вон отставники- опричники жалуются, что как выпивка какая приличная, сразу на близких донос накатать тянет, а порой и того хуже — на себя само­го анонимки строчат! Вот как она, царёва служба, в мозги да в при­вычку въедается», — а вслух произнёс:

— Спасибо тебе, верный товарищ, и рад бы коньячку хлеб­нуть, да сердечко расшалилось, да ещё попсиховал и по коридо­рам этим грёбаным к тебе бежал. Ты как знаешь, а я вот дождусь, пока Сиятельство вновь взойдёт на своё всенародное служение, и подам прошение о пенсионе. Хватит, невмоготу уже. А ты ещё послужи, ты ж годков на восемь, поди, меня моложе?

— Не люблю я твоих упаднических причитаний, — разливая чай из хитрого агрегата, покачал головой Владисур. — Ты дума­ешь, мне всё это не надоело? Тебе-то легче: график, встречи, до­клады, визиты, жизнь какая-никакая, а у меня — голимая гниль. Ты даже не представляешь себе, что за народ на окуёмах, да улусах сидит, бандит, навроде того же Макуты, агнец Божий по сравне­нию с этими губернаторами. Как ещё Держава держится, хрен его знает. Может, с боков подпирают, вот и не разваливаемся, ты же глянь кругом: ничего своего, всё чужое, даже бумага туалетная. Тут затрубили, что дожились, наконец, пшеницу за рубеж прода­вать стали. Все в ладоши плещут, а то что булки да печенюги, из нашей же муки испечённые, нам в обратку втридорога продают, это никому невдомёк! А с курултаем что творится! Ибрагим, да не зыркай ты так на меня, не зыркай! Знаю, что моя вина, но ты пред­ставляешь, на выборы как собирали подушно с «бизнесов», так и гребут. Нести-то нам совсем уже перестали, а намекнёшь, дурака включают и всё тут. Какой, к хренам, они народ представляют? Миллионеры и миллиардеры во втором да в третьем поколении. Боюсь, я уйду, продавят они закон о наследственности депутат­ских мандатов. А сейчас ты только глянь, что творится: на заседа­ния не ходят, карточками для тайного голосования торгуют!

— Да быть этого не может, они же персональные, эти карточ­ки, сам видел! — отставляя тонкую японскую чашку, недоверчи­во спросил канцелярист.

— Ну и что толку что персональные?! Я их даже приказывал им к руке приковывать на тонкую цепочку, всё равно не помогает. Торгуют и всё тут.

— Да как же это возможно?

— А просто хочешь ты, к примеру, недельку-другую побыть народным курултайцем — плати евротаньгу хозяину карты и за­седай себе на здоровье, протаскивай себе выгодный закон или поправку какую. Стыд! А в быту что творится — слуг понанимали себе, каждый охраны до батальона имеет, в кабинетах золотые биде понаставили, в приёмных целые гаремы содержат. Фракция на фракцию войной ходит, за год, может, закона три примут и всё, а остальное время или в футбол или в покер режутся, да по заграницам шастают.

— Ты уже заговариваться, дружище, стал, — отхлёбывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, — откуда же у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас же с твоей подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступи­ла! Забыл, что ли? — не без удовольствия поддел он друга.

Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку с изображением «Я — красное сердечко — народ», забегал по кабинету.

— Всё извратили, суки, изолгали, опошлили. Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, голова ты садовая, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то как сразу лучше жить стало! — он на мгно­вение замер в монументальной позе, как перед невидимым фото­объективом. — Но враги не дремлют, фракция у нас одна, как была, так и осталась гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько при одном семействе этих ведмедей развелось на мою голо­ву: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узко­плёночные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!

Раздался звонок. Советчик нехотя прервал своё пламенное обличительство и снял трубку. Внимательно послушал, пару раз глянул на своего собеседника и, опустив на рычаг желтоватое до­потопное слуховое устройство, на котором был изображён ещё двуглавый орёл, Владисур таинственно замер.

— Что, случилось что-то? — торопливо обжигаясь горячим чаем, засуетился Ибрагим.

— Надо бы тебя помучить, — присаживаясь, произнёс ста­рый иезуит, — да так уж и быть, поберегу тебе сердчишко-то. Полный порядок с твоим пиндосом. Катька твоя, золото-баба, ухайдохала афроюсика! Тот ей на сохранение пакет секретный отдал, у тебя в сейфе заперли, а сейчас они в спецособняк для высоких гостей отбывают, чтобы уж во всей своей красе и могу­ществе развернуться. Ну, так будешь коньячок-то?

— А чёрт с ним, с сердцем, накатывай!

Выпили, посидели молча, прислушиваясь, как горячая волна пробежала по нездоровым стареющим внутренностям.

— Ты говоришь, коалы ? Да пусть их! Всё равно, если на них как следует цыкнуть, они быстро урезонятся. Гнобить их надо по­стоянно, тебя ли учить? А вот мне завидовать — это ты зря. Какие визиты и встречи, когда державные поцелуи и те приходится само­му раздавать, отчёты потом замучиваешься писать. График работы один и тот же уже лет восемнадцать: каждое утро доклад по свод­ке: сколько в трубу напердели, сколько нефти вычерпали, сколько зерна вывезли, сколько новых граждан в державе родилось, крими­нальная хроника. Потом сведения по курсу валют, потом последние спортивные достижения у нас и в мире. Вот и всё. Тридцать минут работы с калькулятором. Звонок в банк, два звонка Всемирным и — конец рабочему дню. Бумаги, сколько не подсовывал, не читает. Как оставлю стопочкой, так стопочкой и заберу. Только на третьем году преемничества мне его жена шепнула, что он ни читать, ни писать не умеет. Вот такие пироги! Тут поневоле с тобой согласишься: ми­нули добрые времена, цинизм кругом и вырождение. Опричники совсем обнаглели, сами себе хреначут указы, даже у меня в канце­лярии не всякий раз регистрируют. Позор! А ты говоришь, служи дальше! — Сучианин всё больше распалялся.

Бывают такие всплески-заскоки у стареющих чиновников. Не то чтобы совесть их заела или прозрения какие открылись, скорее, накипело, под самое горло скверна поднялась, внутри держать уже мочи нет, вот и назревает необходимость опорожниться, чтобы кровь дурная в голову не ударила. В молодые и зрелые годы на та­кое фонтанирование чиновный люд редко идёт, уж больно чрева­то оно последствиями, а по старости, когда уже всё приобретено и припасено, иной раз случается, особенно среди близких друг другу людей. А чего опасаться, когда ты сам ещё кое для кого опасным можешь быть, да и для здоровья колдуны рекомендуют, кровь осты­вающую погонять, что-то навроде девки молодой после бани.

— Эко тебя пропёрло, — разливая коньяк, с сочувствием ото­звался Джахарийский. — Понимаю, понимаю я, брат, твои порывы, да не смотри ты на меня недоверчивой букой: куда, а главное, кому я пойду на тебя стучать? К Солнцу? Так оно, кроме себя, никого не видит и не слышит. К опричникам? Так они такую цену заломят за соблюдение державных интересов, что и рад не будешь. Старые вер­ные псы трона, что нам с тобою делить? Ну, ты хоть веришь мне?

— Верю, верю, а кому мне ещё верить остаётся, как не тебе? — отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Чёрт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». — Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денёчки были? Что ни миг, то — эпоха!

Но всё куда-то подевалось, всё перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что всё так обернётся?

— Давай, друг, чего рюмки зря держать, давай! Нам за свою жизнь не стыдно, мы о лучшем для народа мечтали, а что всё дерьмом обернулось, так сам народ и виноват.

Выпили. Помолчали. Кто знает, что в эти мгновения промель­кнуло в их памяти? Но уж точно не картины нищеты и поруганности народной, не миллионы умерших и не родившихся людей, чьими жизнями они безоглядно мостили дорогу в светлое будущее, всеми силами проталкивая вперёд свои бредовые идеи. У нас так всегда — счастье народное на костях, слезах и страдании самого народа, а достаток и сытость сограждан оценивается по внешнему виду ближнего круга. Есть же такая старая народная примета: чем крупнее бриллианты на жёнах чиновников, тем мельче картошка на столе у подданных. Лукавые статистики плюсовали в одну кучу доходы миллиардеров, миллионеров, богатеев и нищеты, делили всё на количество жителей Сибруссии, без учёта ханьцев, бродяг, беспризорников и получали вполне приличные показатели, с ко­торыми не стыдно было и в люди выйти. Одно время народные избранцы пытались даже протащить через Великий Курултай за­конопроект, предлагающий считать народом державы только тех граждан, чей совокупный годовой доход превышает миллион долларов. Насилу заблокировали! Видите ли, им совестно даже мысленно стоять в одном ряду с какими-то оборванцами. К слову, и у нас, и в Объевре давно уже ходила единая валюта — «евротаньга» — однако, депутаты упрямо считали всё по старинке, в давно не существующих деньгах — почерневших ЮЭСах.

— Подумать страшно, сколько всего прошло! — первым пре­рвал затянувшееся молчание Ибрагим. — А всё куда-то летим, воюем друг с другом, а времени-то на жизнь, гляди, и не оста­лось вовсе. Мне за восемьдесят, тебе чуть меньше. Коснись чего, и за гробом идти некому будет. Конечно, солдат и студентов по­нагонят, одних за пачку махорки, других за банку пива, но всё это казённо, противно. Плакальщицы из Большого театра крепост­ных актёров по найму отголосят, может, из пушки пальнут, если порох кто проплатит — и всё, забвение. Ты сегодня, при нашей ещё жизни, попробуй отъехать километров пять за оградитель­ные стены столицы и назови наши с тобой фамилии — хрен кто и ухом поведёт. Наливай ещё по полной!

— Вот это я понимаю! Не-е, есть ещё порох в пороховницах! Давай сегодня нажрёмся с тобой, как встарь, хоть и невесёлая у нас пьянка, Иваныч, получается. За тебя, друг мой лютый, — дей­ствительно всякое промеж нами бывало. За жизнь нашу, — а что поделаешь, закон курятника: пока до верхнего шестка доберёшься, весь в помёте будешь, это уж непременно, зато сверху гадь на кого хочешь. А мы вот с тобой прорвались и уже сколько лет на этом ше­сте сидим, и никто, никто нас отсюда не сковырнёт! — Он первым опрокинул свою рюмку, крякнул и, закусив куском южноамерикан­ского континентального яблока, продолжил: — Главное, обидно, аж вот тут слёзы стоят, — он рубанул ребром ладони по горлу, — когда мы с тобой придумывали Преемничество, разве таким его представляли? Мы же опять-таки о народном спокойствии и благо­получии пеклись. Защищали его от пройдох и демагогов всяких, народные деньги берегли и покой в государстве! А что к середине века получили? Разве для того с таким трудом прививали безнародные всеобщие выборы, внедряли молчаливые дебаты кандидатов на телевидении, искореняли плакатоманию и все эти листовки — атавизмы подпольных войн и народничества? Есть один огромней­ший баннер на развалинах так и не достроенного публичного дома в центре столицы и хватит. Ну и каков итог? Преемники вообще обмельчали, с нами, отцами основателями, не то что не делятся, так даже и не советуются. Это полбеды, но они же и к людям переста­ли выходить, фотографии для газеты не допросишься, чтобы под­данным доказать, что сегодня уже не Шестой Преемник на троне, а Седьмой, и основной закон соблюдён.

— Да и чёрт с ним, с этим народом, — перебил его канцеля­рист, — за себя кривдно. Служишь, служишь, а ни слова доброго, ни нагоняя праведного. Ровно мыши: утром шмыг за стенку, часа три шу-шу, му-шу и невесть куда канут, а время придёт, приводит такого же, как сам, серенького да незаметненького, вот он — мой продолжатель! И лепи из него будущего Августейшего Демокра­та! Где они только друг друга находят, как будто в наших казе­матах невидимый папа Карло завёлся и строгает их по шаблону, главное — все спортсмены.

Вот такие, брат, дела, а ты говоришь, коалы!

17

Незадолго до того, как вдалеке за горой раздались приглу­шённые расстоянием выстрелы, Макута-Бей сидел вместе с Сар- мэном на террасе и допрашивал вконец оробевшего Юньку.

— Так говоришь, старик туману напустил, и все стали для моих людей невидимыми? — прихлёбывая чай, вопрошал атаман.

— Истину так, хозяин. Белёсины такие в воздухе заплясали, и нас перестали видеть, да и в туман они зайти не могли, что-то их не пускало. Потом, пока конники вокруг гарцевали, мы в энтом туманце к ладье пошли, — парень будто бы споткнулся и замолчал.

— Ты это. всё как на духу Бею говори, а то башку и тебе, и твоей крале сверну! Смотри у меня! — Сар-мэн погрозил пар­нишке своим здоровенным кулаком.

— Да нешто я не понимаю? А потом у нас, у крепостных ба­рыни Званской, и привычки к вранью нет. Матушка-господница это качество в нас начисто отбила. Ну так вот, знамо, двинулись мы к кораблю этому.

— Уж так и кораблю? — перебил его с недоверием Макута.

— От те истинный шестиконечный крест, атаман! Борта вы­сокие, я до краю чуть дотянулся, а иных и вовсе подсаживать пришлось. И что чудо-то — воды по щиколотку, а така махина плавает, что то малое утятко.

— Погоди-ка, Бей! А чего это ты преждь запнулся, правдивец званский? — опять вмешался Сар-мэн.

— Да вот из-за этого, атаман, — молодой разбойник до­стал из-за пазухи небольшой свёрток какой-то странной материи и протянул её начальникам.

Повертев в руках эту невесомую не то марлю, не то паутину, попробовав её порвать и чуть было не порезав себе руку, Сар-мэн протянул лоскуток Макуте.

— Железная она что ли? — дуя на изгиб ладони, пробурчал он.

Макута долго с интересом разглядывал диковинку, попробо­вал её на вкус, понюхал, осторожно подёргал, достав нож, попы­тался разрезать наконец, положив на небольшой чурбан, невесть для чего стоявший рядом со столом, достал свой допотопный пистоль с глушителем и дважды стрельнул в тряпку. Одна пуля вжикнула рикошетом и ударилась в стену, а вторая, разбившись в лепёшку, упала на пол.

— Вот те и едрён пирамидон! — с уважением забирая вол­шебный плат обратно, произнёс предводитель. — Отменная штучка, где взял, там что ли?

— Трофей, атаман, — понуро произнёс Юнька, в душе про­клиная себя за то, что профукал такую диковину. Надо было сра­зу Дашке отдать, да пожадничал, хотелось повыгоднее продать, чтобы на свадьбу денег хватило. Да и невеста хороша, как угля­дела полотно это, так аж зашлась вся, дескать, блузку себе из неё сконстромолю. Блузку! Тута вон впору латы из неё ковать.

— Трофей, говоришь? — переспросил его Бей.

— Да какой трофей, когда он ещё ни в одном деле не был! — взорвался, дивясь наглости подчинённого, Сар-мэн.

— А тогда у камня, там что не дело было? — стоял на своём Юнь. Он хоть и зелёным ещё был бандюком, но уже доподлинно знал, что, по священным воровским понятиям, трофей силой не отнимается, а может быть только выкуплен.

— Ну и сколько ты за этот трофей хочешь? — не обращая внимания на гнев подельника, поинтересовался старший.

— Много, — потупившись, промолвил парень, — мне скоро жениться, а дома — вошь на аркане, да и нет ещё своего дома. Так что и считайте: деньги на избу — раз, на хозяйство, корову и прочую животность — два, на приличную свадьбу — три, и на выкупа — четыре.

— Ты совсем оборзел, щенок! — взвыл Сар-мэн. — Я те счас дам и откупа и закупа, и тёлок с хряками впридачу! Ты у меня.

— Сар-мэн, дорогой, — остановил его вожак — что это ты, ров­но премьер какой, лаешься? Правильно парень всё считает. Хорош, я на твои условия согласен. Будет тебе и хозяйство, и вольная, и ещё сверху от нас с твоим атаманом. Правда, почтенный?

Не понимая ещё, куда клонит старший, Сар-мэн на всякий случай согласился.

— Тогда по рукам! Так откуда у тебя эта вещица? Только не бреши!

— А когда к кораблю-то бегли, у одной девы, что с дедом приплыла, она и обронилась. Я сперва думал отдать, а в перепуге- то и забыл. И хорошо это оказалось. Мы это, в посудину залез­ли, и она поплыла, да шибко так, не глядя, что против течения! Я и глазом-то моргнуть не успел, а перед нами водопад, ну знае­те вы — исток Бел-реки. Камни там и скалка высока, ну, думаю, кердык нам пришёл!

Было видно, что парень не врал, побелел даже от воспоми­наний, замолк, губы только шевелятся.

— Ну и чё ж ты язык-то прикусил, гутарь дале, — понудил его Сар-мэн, — не томи душу.

— Тяжко, дядюшки атаманы, гутарить, словы вон шепчутся, а звуков никаких нетуть. И в ухо будто кто шепчет: молчи, мол­чи! Не могу говор изо рта пустить, не лезет он.

— Ты дурку-то не танцуй, сам же мне говорил, что пещера там с Шамбалой, — строго напомнил младший атаман.

— Ну, говорил, а ныне не можу. Запрет на меня какой-то лёг.

— А почём ты взял, что в Шамбалку вы попали? — негромко спросил Макута.

— Так оно само как-то в голову втемяшилось. Я преждь-то и слова такого не знал.

— А назад как выбрался? — уже строже вопросил вожак.

— Всего не помню, мот, и помню, да уста связаны. Одно токи знаю, что очухался в воде пред водопадом, и эта кисея на мне висит, — ткнул он пальцем на свой трофей.

— Ну это уже кой-чего! А ну-ка, Сар-мэнушка, накинь на этого онемелого плат, да пихни его, что есть мочи, вот в эту за­крытую дверь.

Проделано это было быстро и молча. Юнька с диким воплем полетел на толстенную дубовую дверь, но вместо того, чтобы за­шибиться насмерть, вошёл в доски, как нож в масло, и его ис­тошный вопль уже слышался изнутри избы.

Сар-мэн дёрнул на себя ручку — недалеко от порога на полу лежал Юнь, удивлённо глядя на атаманов. Он был цел и невредим.

В это самое время за горой и послышались выстрелы.

— Что у тебя за пальба в лагере? — мрачно сдвинул брови Макута.

— Не ведаю, счас разберусь, — и вдруг весь побелев, Сар- мэн бросился к тропе, по которой недавно ушли прогуляться влюблённые.

Впереди и позади атамана бежали разбойники, лязгая затво­рами разномастного оружия. «Неужели эта дура во всё поверила и попёрлась сама к старой пещере? — колотилась в голове одна единственная мысль. — И надо же ему было вчера ночью после бурных ласк предположить, что второй лаз в эту, чёрт бы её под­рал, Шамбалу находится под большим синим камнем в той стран­ной пещере, что разверзла свою чёрную пасть как раз с другой сто­роны горы, где прилепился его дом. А что ему оставалось делать, если эта стерва подслушала часть его разговора с Юнькой, где тот хвастался, что знает, как проникнуть в потаённую страну. Выхода не было! Не рассказывать же ей правду. Хотя и про пещеру он зря поведал, там действительно был тайный лаз и не только в божьи чертоги, а в его дом. Открыл его ещё покойник-отец, когда обосно­вывал под горухой своё зимовье, сам в одиночку обустроил, всё обладил и только перед смертью поведал об этой тайне сыну. Там, в этом сумрачном лабиринте, в укромном месте было припрятано и всё фамильное добро, с такой нелёгкостью добытое и отцом и сыном. Был там, в срединной пещере, и странный камень, который иногда вроде как светился серым светом. Ещё батя засыпал его землёй от греха подальше. Одним словом, непростая была пещер­ка, поэтому денно и нощно на тропах, ведущих к ней, дежурили верные Сар-мэну люди, имевшие строгое указание стрелять в лю­бого без всяких предупреждений и окриков. Местные это знали и на заповедный откос даже носа не казали.

«Вот дура! А что дура, сам хорош — наплёл девке с три короба, уж чего-чего, а красок ты, придурок, не пожалел! Будто не знаешь её вечную тягу к любым авантюрам. Так что сам виноват, ты её и подтолкнул к этой чёртовой норе, будь она неладна! Ну, сумасбродина, останься только жива, на жопе живого места не оставлю, хватит мне с тобой цацкаться!» — атаман спешил что есть мочи.

Он любил эту странную и взбалмошную женщину, любил давно и трепетно, ещё со студенческих времён, когда батя вытя­нул его из соседней банды и погнал в Объевру на учёбу. Старик считал, что приличный бандит без Сарбонны — просто дрему­чий лох, сам-то он в своё время с отличием закончил академию госслужбы при президенте, тогда ещё подобным образом име­новался Преемник. Скрепя сердце, он исполнил волю родителя, хотя даже по прошествии времени так и не смог понять, помогала ему эта учеба в жизни или нет. Помнилось только одно, вернув­шись к разбойному промыслу, многому пришлось учиться зано­во, а главное, привыкать к свободе. Вот Гопс со своей свободой никогда не расставалась, она у неё всегда сидела внутри и порой вытворяла такое, что ему, уже взрослому мужику и отъявленно­му негодяю, становилось неловко.

Сар-мэн остановился. Навстречу к нему по тропе спешила небольшая ватага. Впереди, шатаясь, шёл Енох, неся на руках Эрмитадору. Руки и ноги женщины болтались, словно тряпич­ные, Маша поддерживала ей голову и всё время что-то говорила. Атаман выставил вперёд свои крепкие руки, готовый принять до­рогой ему груз.

— Мэн, осторожно, осторожно, она очень слаба. Врач ну­жен срочно, может, ещё и спасём, пуля прошла навылет. Голову, голову поддерживайте! Говори, говори с ней, Сар-мэн, она тебя всё время звала и просила, чтобы ты отнёс её на какой-то синий камень.

— ...на камень, на камень. они спасут меня. прости, про­сти, — еле шевеля губами, шептала девушка, пытаясь прижаться к близкому ей человеку.

— Сейчас, сейчас, маленькая, сейчас будет доктор. — в от­чаянье шептал Сар-мэн.

— Не надо доктора. на камень, на камень, Сар-мэнчик, ми­ленький.

Доктор в банде был. И не один. Но спасти Эрмитадору они не смогли.

— Чудеса не по нашей части, — осмотрев раненую, произ­нёс старенький лекарь, вытащивший десятка три разбойников с того света. — Странно, что при такой ране она ещё до сих пор подаёт признаки жизни. Это, Макута-бей, просто нереально.

Сар-мэн, как каменный, ещё часа два сидел рядом с уже остывающим телом и никак не мог заплакать. Он хотел, звал спасительные слёзы, они не шли, а в ушах стоял Эрмин шёпот: «Отнеси меня на синий камень, они меня спасут.» Никто не решался трогать понурого и, казалось, обратившегося в извая­ние атамана, таким его ещё никогда не видели. Наконец пришли местные старухи, завернули её в холсты и унесли с причитания­ми и только им одним понятным воем.

Даша опоила Машеньку каким-то успокаивающим зельем, и та спала глубоким сном, крепко уцепившись за руку Еноха.

Макута о чём-то негромко говорил на террасе со стары­ми бандитами или уходил далеко в сторону секретничать с по­сыльными, которые прилетали к нему с разных уголков окуёма. Смерть городской оторвы, выбившая из седла Сар-мэна, спутала все карты Бею, он был угрюм, замкнувшись на своих невесёлых мыслях. В иное время можно было и три, и девять, и все сорок дней дожидаться возвращения к нормальному состоянию вожака местной ватаги, но сегодня не то, что день, каждый час был на счету. Посыльные докладывают, что по всему чулымскому краю шатается масса пришлого люду, и все на разные лады выпыты­вают местных про Шамбалку. Отдал приказ грабить чужаков не­щадно, но живота не лишать. Дедам да бабам, которые сказы ска­зывают, было велено все местные байки про потаённую державу переиначивать на ханьский да чорский лад и направлять в те, уже совсем небезопасные, места. Однако всё это, конечно, полуме­ры, говорят, по железной дороге гонят какую-то чудо-технику, которая подземные ходы чует, ну это для дураков да для громких отчётов начальству. В наших горах на громоздких машинах да­лече не досунешься. Всё одно добром такая всеобщая упёртость в наши горы не кончится. Это тебе не бескрайние Гималаи или Памир, ежели возьмутся как следует, докопаются, а уж сейчас и подавно, с пацаном этим сколько мужиков было, и, ежели их всех выпустили, то звона в округе будет хоть уши затыкай.

Вообще об той скалке, где с водопада начинается Бел-река, много интересных историй народ издревле рассказывает, что кого и чего там только не видели. То огни какие-то, то разных чело­веков, и маленьких и огромадного росту. Ворожеи и шаманы со всего окуёма туда иногда сбирались, неделями жили, огни жгли, в бубны били. Ещё мать-покойница говорила, что ежели набрать в какой-то день воды из водопада да поставить её в глиняном горшке перед рукотворной свечой, то в безлунную ночь можно многое увидеть в этом горшке, уж беду или опасность какую точ­но можно отвести. Макута это по себе знал. Не однажды его вы­ручали материнские предостережения. Только вот мать слушал, а сам чего-то на воду смотреть опасался.

Водопад он тот хорошо помнил ещё сызмальства. Сколько раз там приходилось околачиваться. Камень под этим водопадом странным был, да какой там камень — стена огромаднейшая, по­катая и голубая, как яйца дрозда, тогда им, пацанам, казалось, что камень тот будто тёплым был. Под тем водопадом детвора окрестная любила летом плескаться да, наверное, и ныне купается до дрыжиков и посинения, так вот греться они иногда не на сол­нышко выбирались, а, наоборот, поднырнув по летящую сверху воду и взлезая на длинный чёрный камень, по которому можно было пройти под всем водопадом. Над этой чёрной полкой как раз и располагался тот тёплый голубой камень. Огромный он был, до самого верха. Может, это, конечно, им и казалось, но ведь и зимой, в самые лютые морозы вода лилась такой же широкой лавиной, да и края особо не обмерзали. Одним словом, было что-то в этом месте необычное и страшноватое даже. Да не только ворожеи, но и многие из окрестных селений туда в полнолуние за водой ходили, большие целебные свойства она, якобы, имела.

Когда живёшь рядом, всё это тебе известно, и ты это часто слышишь, то с этим как-то сживаешься и можешь вообще не об­ращать внимания. Но Макута представил себе чужака с хорошо кумекающей головой, которому пособирают все были и небыли, все сказки, страшилки и поверья, и он быстро смекнёт, где следу­ет искать лаз в эту самую Шамбалу.

А сейчас, после стрельбы, да после того, как явно не один Юнька из того подземелья выбрался, вся округа только про этот водо­пад и говорит. Вон посыльные не успевают доносить. Конечно, баек на эту тему и до вчерашней стрельбы в их краях хватало. Почти в каждом селе и улусе есть люди пропадавшие, а позже находив­шиеся, они, как правило, со временем юродивыми становились, не сподручными для нашей повседневной жизни. Отчего так с ними происходило, никто разгадать не мог, сами же они помалкивали.

— Где этот Юнька? Его же дорасспросить следует. — Атаман дал команду искать молодого разбойника, сам зашёл в светёлку, решив получше рассмотреть выкупленный трофей, однако, вол­шебной накидки в его сумке не было.

«Что за чертовщина, не могли же её у меня спереть? Хотя чем ты лучше, чем та девка, у которой умыкнули этот кусок стран­ной марли? — атаман озадаченно поскрёб седой затылок. — Вот это ты влип в историю, такого с тобой ещё не случалось ни разу, и как выкрутиться из этого переплёта с наскоку не решишь».

Разбойник походил по комнате, ещё раз перевернул всё в сво­ей перемётной сумке, не обнаружив пропажи, с раздражением пнул кожаный мешок ногой.

«Ну и дела, выйди и расскажи кому-нибудь, что Макуту-Бея обчистили, как последнего затрапезного мужичонку, — засмеют. Да и негоже грозному атаману в своих слабостях расписываться. Народ прознает, смешок пустит. Нет ничего более коварного для держателей власти и громких титулов как этот самый смешок, пренебрежительная ухмылка, коль они пойдут гулять по ватаге, можно на атаманстве крест ставить и уходить на пасеку, не до­жидаясь, пока в спину пнут. Это уж как пить дать! Как ни крути, что это за разбойничий вождь, когда его обобрали, да ещё чуть ли не в своём собственном доме! У Сар-мэна что-то выпытать в ближайшее время будет, считай, бестолку. У них с покойным папашей печаль по бабам наследственная. Тот тоже, помнится, влюблялся в кого ни попадя, а потом неделями страдал, если из­бранница рога ему наставляла или сбегала обратно в свою без­вестность, откуда он её пытался извлечь на свет Божий.

Ладно, разберёмся. Чужой, вроде, в дом зайти не мог, а свой поостерёгся бы в мои сумки соваться! Непонятный какой-то вор меня облапошил. Сумки не взял, а там добра и нужностей полно, а вот незатейливый кус материи невзрачной тиснул. Странно! Вот и выходит, что сделал это, скорее всего, Юнька, а больше некому!»

— Митрич! — позвал Бей, выглянув на террасу. Верный нукер всегда был рядом, несмотря на то, что они были с атаманом почти одногодки, выглядел он намного моложе, небольшого росточка, сухой, поджарый, подвижный и гибкий, как рысь, он неотступной тенью следовал за хозяином, готовый в любое мгновение придти на выручку. — Узнай, где Сар, что делает, в каком состоянии, толь­ко тихо, неприметненько. И ещё, сыщи того мальца, с коим мы сегодня здесь разговаривали, пока вся эта катавасия со стрельбой не затеялась. И ко мне его, но тоже без лишней суеты... — Макута запнулся на полуслове и прислушался, ниже в посёлке, где рас­полагались жилища разбойников, что-то явно стряслось: в голос выли бабы и матерились мужики, их урезонивая. — И с этим пере­полохом тоже разберись, — махнул он рукой. — Не зря, видать, старики говорят — беда в одиночку бродить не привыкла.

Не успел ещё Дмитрий двинуться выполнять поручения, как к крыльцу подбежала, отбиваясь от пытающихся её задержать двух бандитов, взлохмаченная и явно перепуганная баба. Увидев Бея, она упала на колени и заголосила противным писклявым голосом:

— Батюшка, совесть ты душ наших окаянных, не отдай на поругание хоть тела-то убиенных! Не по-божьему это и не по- каковскому! Останови, уйми...

— Тихо, женщина! Не перестанешь блажить, велю выпороть и в ручье охолонуть, — приняв разинскую позу справедливого судьи, изрёк Макута. — Митрич, дай ей воды!

Пока несчастная, глотая воду, стучала о края кружки зуба­ми, преследовавшие её мужики, один из которых оказался ей мужем, а второй родным братом, невпопад, перебивая друг дру­га, принялись было объяснять главарю, что там, у них в посёл­ке, приключилось.

— Бабы все всполошились, а заводилы — старухи, некоторые волосы на себе дерут, а он её схитил... — блажил брат таким же въедливым и тонким, как у сестры, голосочком, хотя сам из себя был подобен медведю.

— Да никого он не исхищал, — вклинился басами муж, по фигуре и повадкам полная противоположность шурину, — он её сам решил схоронить, оттого, что любовь в нём ещё...

— Нехристи, супостаты, кары на вас никакой нет, — не вы­держала женщина, — кака така любовь, коли тело уже остыло и погребения требует...

Из посёлка всё подходил и подходил народ. Страшась ата­мана, шли молчаливо, бочком, насупленно да набычась, только бабы негромко скулили и всхлипывали, уткнувшись в спины мужиков.

«Только мне смуты сегодня и не хватало!» — подумал Ма­кута, оценивающе оглядывая собравшихся. Судя по всему, дело начинало приобретать серьёзный оборот.

— Так, вы трое, с глаз моих вон! Вот ты, старая, — он ткнул пальцем в стоявшую с краю высохшую и сгорбленную временем старуху — подойди ближе, мать. Чья ты будешь?

— Пуркина я! Вдовствующая атаманша, мать бандита, дочь бандита, бабка бандита и пробабака бандитская.

— Ну, здорова честная жена, почёт и уважение твоему роду, выходит, я когда-то у отца твоего, Гульсараса, в подруч­ных хаживал.

— Может, оно и так, атаман, только не по-нашенски ныне твой любимец Сар-мэн поступил! Нехорошо это, и люди все видели.

— Да что ж это вы меня ныне мутузите! Что стряслось-то у вас, почто такой переполох? Хоть ты, мать честных разбойников, мне разъясни толком! Где сам Сар-мэн?

— Не крути головой, ватажник, нет его среди нас! Небось, где-то в укромном местечке твой любимец со своими подручны­ми, а что оне там вытворяют с телом бедной бабы, одному Госпо­ду известно, — народ за её спиной неодобрительно загудел.

Не любил Макута этого шуму, потому как очень хорошо знал ему цену и, не перебивая старуху, грозно поднял вверх руку.

— Токмо мы обмыли эту девку, с которой намедни атаман ночью миловался, обтёрли её маслицем пахучим и уже обряжать собрались, яко двери нашей баньки настежь бряк — и сам атаман ввалился, на всех волчьими очами зыркнул, молча накрыл девку какой-то тряпкой навроде марли, взвалил на себя и ходу. Мы в крик да за ним, а хрен — там двери подпёрли. Все-то воют, а я к оконцу, гляжу — трое их: охальник наш, пленник, что в Чулым наместником послали, и ещё один мне не знакомый, но позже его обознали яко холопа помещицы Званской. Вот они и уволокли бедное тело...

— А куцы? — удивлённо воскликнул атаман.

— Да суды, к задам энтого дому! — указала морщинистым пальцем старуха.

— Митрич, троих с собой и обшарь жилище. Кого найдёшь, мигом ко мне. А вы, честной лесной народ, расходитесь по своим нуждам, оставьте старуху Пуркину и двух-трёх десятников, еже­ли что важное будет, в набат кликну.

Толпа хоть и нехотя, но помалу стала разбредаться, и минут через пять у крыльца, словно сиротливые листвяки, на сопке остались лишь те, кому велено было остаться.

— Ну чё вы там, как неродные, внизу трётесь, подымайтесь ко мне да присядьте, — устало поднял руку атаман. — Ну так с чего эт ты придумала, что для надругательств атаман девку-то уволок?

— А чё ж мне думать-то, коли он как заграбастывал её, всё шептал, как не в себе: ...прости, прости, мол, не долюбил я тебя, милая, потерпи малешко, потерпи я всё исправлю...» — умом он, видать, тронулся, а тех двух силком принудил! Ох, чует моё серд­це, добром это не кончится.

«Да, час от часу не легче, одно хоть радует — накидка на­шлась, без позора обойдётся, — выслушав почётную разбой­ницу, прикидывал Бей. Остальное им услышанное ну никак не желало укладываться в голове. — Зачем Сар-мэну понадобился труп девушки? Что значат его слова про то, что он её долюбит? И главное, где они? То, что их в доме нет, он был почти уверен. Уж не такие это хоромы, чтобы в них можно было затаиться, да и как человек тайги и гор он бы обязательно учуял их, будь они здесь».

Через какое-то время прибежали запыхавшиеся бандиты.

— Пусто, атаман! — был их вердикт.

— Бесовщина какая-то! Берите выборных и ещё раз обшарь­те всё, с подвалов до чердака! Ищите, коль люди видели, что они в дом побегли, знать, где-то здесь и упрятались, ищите, мать вашу! — Макута раздражённо топнул ногой и онемел. Из горни­цы, откуда только что вернулись после безрезультатных поисков его люди, вышел похудевший, какой-то загадочно просветлён­ный Сар-мэн и два его подельника.

— Где девка? — севшим от неожиданности голосом спросил атаман.

— Похоронил, как она меня просила, воля у ней такая была, — устало ответил разбойник, — они свидетели. Ты, мать, извини, что я вас там всех перепугал, — обратился он к старухе, — на вот, возьми и со своими товарками поделись, — он положил на стол несколько золотых монет. Только мужиков особо не поите, вишь, начальство здесь, да и дело может вскорости определиться.

Бабка ловко смахнула деньги, недоверчиво глянула на окру­жающих и подалась вниз, где её у кустов ждали особо шустрые подруги. Вслед за ней подались и разбойники, в недоумении по­жимая плечами и покачивая ничего не соображающими голова­ми. Никак не могли они взять в толк, как из дома, где никого не было, — они это точно видели своими собственными глазами, — могли выйти трое взрослых людей. Как?

18

— Ваша Всемирность! Опять полный беспорядок в этой стра­не, — на чистейшем американском наречии докладывал кому-то по телефону Джахарийский, — вашего посланца, посредством женских чар и чародейных грибков, совратили с пути истинного, и он в настоящее время развратничает с секретаршей Сучианина, который, я же вам уже давно сигнализировал, является тайным алкоголиком и вконец разложившимся, преотвратнейшим ти­пом. Так же особо хочу подчеркнуть, в последнее время, впадая в старческий маразм, он становится прямой угрозой всемирной демократии. Я уже молчу о его неблаговидном влиянии на нашу действительность, на внутренний мир Августейшего Демократа и всей лекторальной зоны в целом. Доколе, Ваша Всемирность, терпеть мы будем этого супостата, ведь вокруг его вьются нездо­ровые силы, реакционеры, а главное, милитаристы, а у нас ведь как-никак три ракеты и восемь боеголовок с ядерными зарядами тоталитаризма остались-таки. Отметьте, пожалуйста, что я лич­но, подвергая свою жизнь неимоверной опасности, неоднократ­но проникал в чертоги хранения этой угрозы и, как мог, портил всё подряд. Вот в последний раз я даже на ржавом крыле ракеты написал алой губной помадой: «Да здравствует демократия!», а до этого разрисовал пацифистскими граффити стену в одном из наиболее посещаемых помещений ихнего штаба. Извините, из­вините, нет более не изволю уклоняться от магистральной линии доклада. Что-что? Стало ли известно содержание послания по­сторонним? Вот чего не знаю, того не знаю, но я мигом. Алё. алё! Ну, вот трубку бросил! Всё же неблагодарные люди ныне управляют миром! В былые времена, когда Родина наша была ещё богатой, они так с нами себя не вели. Преемников что ни год людьми года делали, премии миротворные выдавали, а за Пре­емниками и нам, недостойным, перепадало.

И вот в эту самую минуту Владисур наконец сообразил, что он продолжает говорить всё это в пиликующую гудками труб­ку. Мертвенная бледность покрыла его лицо, и на лбу выступил холодный пот. Голова закружилась, он на мгновение представил себе последствия, которые неотвратимо наступят, если операто­ры с той стороны не отключились вместе со Всемирным. Это конец! — отчётливо представив себе картинку изгнания из власти, что для всякого чиновника страшнее смерти, царедворец лишил­ся сознания.

Ибрагим Иванович в приподнятом настроении пил обычный чай с заморским посланником, источая всем своим естеством такую подобострастность, что не только человек, а и предметы неодушевлённые лучились признательностью ему в ответ. По­слание Высочайших, нарочно тайным образом извлечённое Ека­териной из шефова сейфа, было передано Пафнутию Смитовичу, коему, судя по его жестам и горящим желанием глазам, было явно не до исполнения своей миссии, однако же долг требовал, и он решил временно наступить на горло своей любовной песне. Прорезиненный и профольгированный конверт с подачи добрей­шего канцеляриста был вложен в прекрасную кожаную папку с тиснутыми на ней картинами крепостного быта, напылением чистейшего золота и осыпанную драгоценными камнями.

— А папочку после аудиенции оставьте себе как приятный пустячок в память о посещении Августейшего Демократа и на­шей гостеприимной страны, — вкладывая в неё конверт, пояснил столоначальник.

Пафнутий хоть и продолжал видеть мир исключительно сквозь прорезь Катькиных грудей, но подарочек оценил, и посе­му воссиял искренней симпатией к стражу августейшего входа.

Вдруг в сей момент произошло некое едва заметное движе­ние воздуха, и Сучианин напрягся, словно пружина. Появление в тронном кабинете первого лица государства он чуял всем сво­им естеством, приводя тем самым в смятение не только охрану, но и самого Преемника.

— Ну, вы уж тут с Катенькой допивайте чаёк, а я на доклад, на доклад. — по всему было видно, что мысли хозяина приём­ной уже далеки от места чаепития.

И только зазвонили куранты на единственной, сохранённой по требованию ЮНЕСКО главной башне Кремля, а на них ото­звались все колокола церквей, соборов, храмов, гонги и трещотки дацанов, сквозь треск динамиков воззвали к небесам минареты, о вечном забубнили синагоги, в горны затрубили «Идущие Наши», в Охотном ряду на все лады зарычали медведи, из миллионов громкоговорителей над землёй разнеслось: «Слушай, страна!

Благодать над тобой воссияла! Сеятель вечный, Преемник на­родный, взор на тебя обратил.» — как Ибрагим Иванович уже отворял высоченную двустворчатую дверь в тронный зал демо­кратии, миновав который, знающий человек попадал в повсе­дневные покои Вседемократа. Именно их интерьер и демонстри­ровали преданному народу наши гденадосущие служители мас­совых коммуникаций.

Рабочий кабинет Преемника был обставлен с подобающим вку­сом, достоинством и скромностью. Немного малахита, немного зо­лота, приличные шпалеры, добротная старая мебель, удобный, но уже потёртый от времени и непосильной работы письменный стол, неизменный чернильный прибор, на правой стене обязательный по этикету портрет предыдущего Преемника — вот, вроде, и всё, хотя нет — в дальнем углу раздвижная ширма, на шёлковых створках которой изображены двуглавые державные медведи с широко рас­пахнутыми лапами, готовые удушить любого в своих дружеских объятиях. Нижние лапы у них были слегка поджаты, правая — ког­тисто вцепилась в древнюю державу, символ самовитой власти, ле­вая — крепко держала масленичную, изящно изогнутую лавровую ветвь, обозначаюшую свободу, мирные устремления и всеобщее благоденствие. Верхние лапы держали соответственно щит и меч, на двух отвёрнутых друг от друга головах расположились три скор­пиона, держащие на своих хвостах контуры Сибруссии.

Так вот из-за этой ширмы неизменно выглядывал угол про­стой железной кровати с никелированной дужкой, застеленной обычным синим солдатским одеялом с тремя тёмными поло­сами. Иногда камера могла скользнуть и глубже, за ширмочку, и тогда народ, к своему удовольствию и восхищению, мог наблю­дать на скромном сервировочном столике со старинным медным чайником и простой эмалированной кружкой остатки чёрного хлеба и оболочки докторской колбаски, недоеденный бутерброд с сайрой, а иной раз половинки луковицы, а то аккуратно обгло­данный селёдочный скелетик или надкушенное яблоко. И все эти остатки завтрака неизменно покоились на грубой фаянсовой та­релке с затёртой синей надписью «Общепит». Да, именно так, по спартански, на износ, не щадя сил и здоровья трудится денно и нощно любимец народный, стопроцентно избранный Само­державный Демократ. Может, для кого-то такие подробности и пустяк, а вот народонаселению державы в подавляющем боль­шинстве приятно, что у них сегодня семейный завтрак был куда круче и калорийнее, чем у самого Гаранта.

Сучианин бочком и по косой вошёл в кабинет, ещё полный девственной тишины и спокойствия. Преемник сидел к нему спиной на своём вертящемся кресле и переобувался в кабинет­ные туфли. Канцелярист негромко чихнул.

— Вечно ты, Ибрагим, как привидение, появляешься и меня всегда пугаешь. Скоро во второй срок этой неблагодарной пахо­ты войду, а вот к твоей кошастости никак не привыкну. Покажи, что у тебя за подошвы на ботинках?

— Извольте-с, самые, что ни на есть обычные и, прошу отметить — отечественного производства, как вы того требуе­те, — согнув ногу в коленке и прихватив её рукой, он поскакал к столу Повелителя.

—Действительно обычные, да ещё и с набоечками! А чего же они у тебя, братец, не цокают? Вот у меня, слышишь, — он про­шёлся по кабинету, стуча каблуками о паркет — слышишь, как стучат?!

— А моим башмакам в вашем кабинете цокать не положено, рылом не вышли, так что субординацию они знают.

— Умеешь ответить, умеешь, за что и ценю, — царственным жестом выразил свою благосклонность Преемник. — Ну, давай докладывай, я ведь уже с четырёх часов утра как на ногах.

«Мне-то не надо загибать, скажи ещё — спал вон там, за ширмочкой», — мысленно съязвил чиновник и, напустив на себя важный и серьёзный вид, театральным голосом возвестил:

— Позвольте начать свой скромный доклад с приятной ве­сти: весь ваш народ коленопреклонённо благодарит вас за то, что солнце встало над вашей благословенной страной!

— Чушь, братец, полная, но приятно, приятно! И как это ты умудряешься всякий раз отыскать новые поводы для благодар­ности, то за обильную росу, то за прилёт грачей! Затейник, за­тейник. И что там у нас далее? Только, чур, об экономике и труд­ностях ни слова, пусть об этом у правительства голова болит.

— Об экономике только два слова...

— Не-не, я же тебя просил!

— Полтора, для международного отчёта!

— Полтора — валяй!

— У нас самая лучшая экономика в мире! Всё! — на едином дыхании выпалил Ибрагим.

— Ай, молодец, ай, молодец! Дай я тебя расцелую! — засме­ялся Великий.

— Ваша Всемилостивость, позвольте считать ваш поцелуй го­сударственной наградой и занести его в свой послужной список!

— Очень дельная мысль, очень дельная, а главное, награда сия для казны стоить ничего не будет, надо бы всё хорошенько обду­мать, ты подготовь-ка проект указца, хорошо? Что там далее?

— А далее у нас идёт полная интрига против вас!

— Кто, как, каким образом посмел? Измена! Где, куда смо­трят опричники? Всех, всех на дыбу! — задыхаясь от ярости, за­рычал властитель.

— Извините, что с утра и с неприятностями, виноват, виноват. Доложу, можете казнить как вестника скверных новостей. Однако молчать не могу. Интригу в очередной раз заплёл ваш главный со­ветчик Джахарийский. Плетёт он против вас, ой плетёт! Мне, ко­нечно, не с руки всякие там сплетни собирать и вам их подносить, но уж очень многие об этом говорят, а главное, есть такие вещи, о которых промолчать ну просто невозможно. Вот что он вчера по пьянке наболтал и о вас, и об Всевеликом Курултае, и о гербовой партии. Чтобы не быть голословным, я вот всё это зафиксировал на диктофон. Вот извольте.

Демократичнейший из сограждан всунул в уши наушники и с интересом углубился в прослушивание. Лицо его являло со­бой живой экран происходящих внутри борений и негодований. Надо отметить, что с записью вчерашнего разговора хорошень­ко поработали соответствующие специалисты, которые убрали неудобные для Ибрагима Ивановича места, а отдельные фразы и вовсе переозвучили голосом Владисура, к примеру, рассужде­ния о Преемниках и мастерящих их папе Карло.

— Подлец, подлец! Моё терпение наконец лопнуло, и я не посмотрю на поддержку Всемирных, уволю, уволю! Ты передай, пусть даже и на порог ко мне не показывается. Всё, больше ниче­го слушать не буду! На больничный, в горы, в санаторий!

— Никак нельзя! — с металлом в голосе произнёс канцеля­рист. — К вам личный посланник Всевеликих с тайным посланием!

— Может, завтра, а? Ну расстроился я очень! Всё во мне дро­жит и вибрирует. Кальян мне, кальян! Нет, постой! Давай посла, он хоть в ранге?

— В ранге, ваша Вседержавность! И со скорпионьей биркой, и мною, по вашему поручению, жалован вчера троекратным госпоцелуем. Протокол соблюдён. Вот краткое содержание послания...

— Вот ты даёшь! Хорош, однако, хорош! Но ты только по­читай вслух, голуба, а то что-то глаза ломит прям с самого утра.

— С превеликим удовольствием! — Ибрагим Иванович с вы­ражением, как в старые добрые времена в школе, начал читать информацию о Шамбале, мерах по её разысканию и сохранению до прибытия самих Всемирных демократов.

— Ты чего-нибудь понял? Я лично ничего. Что такое Чулым? На хрена нам искать непонятно что? Дело слишком серьёзное, чтобы я мог взяться за его решение, очень серьёзное. Мне надо подумать хотя бы до завтра.

— Нет, ваша Августейшая Демократичность! Сначала сле­дует принять посланца, выслушать, так сказать, официальный доклад, а уж там что-нибудь придумаем. А Чулым это такая большая и длинная река в вашей державе, далеко на востоке. Вы, конечно, извините меня, но я рискну дать вам маленький совет...

— ?..

— А вы с этим супостатом и не говорите вовсе, возьмите пакет, распечатайте, подержите бумаги перед глазами и скажите, что всё, дескать, будет исполнено, ступай-де с миром и сие пере­дай Всевеликим. А уж всё остальное мы устроим.

На лице Властителя отразилось явное удовольствие.

— Хитёр, бестия! Ну что же, так действительно неплохо бу­дет. Ладно, давай его сюда, минут. через десять.

В канцелярии дожидался своей очереди Джахарийский. Из затёртой коричневой папки предательски выглядывали проводки наушников. Сучианин это сразу узрил, отметил про себя, мол, «поздно, голуба, дело уже сделано» и, не удостоив вчерашнего собутыльника даже взглядом, вежливо пригласил на аудиенцию заморского гостя. Проводил его в чертоги. Возвратился и только после этого, не поднимая головы, холодно произнёс:

— Вам, господин советник, отказано в аудиенциях до осо­бого распоряжения.

— Ибрагим, дружище...

— Давайте официально, я скот с вами не пас! И, знаете, за­суньте ваши наушники куда-нибудь поглубже. А то, я гляжу, мно­го слишком охотников развелось меня на пенсион спровадить! Не выйдет! И совет вам бесплатный: не зовите старца Хиню и не заказывайте ему очередную чернушную книгу про злые козни смутных сил против престола, который вы, единственный, и обе­регаете. Хватит, наберегли уж. Не смею вас больше задерживать.

Советник, весь красный от гнева, выбежал из кабинета и чуть было не столкнулся с Екатериной, обсуждавшей свои вчерашние похождения с товарками из других приёмных. Вскорости из кан­целярии вышел и спецпосланец, весь довольный и с золочёной папочкой под мышкой.

— Ну, всё, девки, — тряхнула кудрявой головой Катя, — по­бегу я к своей швейной машинке Зингер — строчит неплохо, но уж слишком быстро нитки кончаются, так что ни кайфа, ни выгод особых нет.

Ибрагим Иванович застал Гаранта старательно крутящим ручку прямого телефона министра обороны.

— Безобразие! Где министр? — повернулся он к старому со­ветнику.

— Так он уж третий месяц как на охоту у вас отпросился...

— Да что же это за охота такая, и на кого, интересно, надо так долго охотиться? Не понимаю я этих военных, ну хоть убей ты меня, не понимаю! Три месяца по лесам и полям, ужас! И от­куда только здоровье берётся?

— Ну, это особая инспекторская охота, она затяжная и очень трудная. А зачем вам министр этот сдался?

— Как же зачем? Приказ хочу отдать — разбомбить этот Чу­лымский окуём, и дело с концом. Пусть туда какой поядрёнее заряд фуганут! — Гарант вышел из-за стола и с раздражением прошёлся по кабинету. — Слушай, а может, и без бомбёжки этой обойтись? Пусть лучше ханьцам в плен эти земли лет на сорок отдадут. Только ты проверь, правильный ли тайный протокол они там подпишут, а то от этих «поднебесников» всякой пакости ожидать можно. Скан­дал, конечно, грянет, ну ничего, не впервой, проморгаемся. Мы ми­нистра из министров выгоним и назначим его нашим главным лес­ничим, пусть по лесам шарится, пока совсем не одичает.

— С министром это вы, Ваше Величество, гениально при­думали, — начал издалека заплетать Ибрагим Иванович — хотя человек он вам лично преданный и спину всегда готов прикрыть. Вы только вспомните, когда к нам негласная проверка по разору­жению нагрянула оттуда, — Ибрагим ткнул старческим пальцем в потолок, — так именно он успел четыре неучтённых боезаряда из хранилища выкатить и у себя в сортире спрятать, вот. Выходит, благодаря ему вы сегодня самый вооружённый правитель.

Лукавый бюрократ знал, куда и как надо поворачивать по­добные разговоры, тем более, что обороный министр приходился близким родственником премьеру, премьер, был деверем генпро­курора, а тот, в свою очередь, являлся сватом самого Сучианина, внук же Ибрагима доводился зятем Преемнику Третьему, дочь се­стры жены которого была второй женой сына нынешнего Прави­теля. Да и вообще в высших сферах давно уже случайных людей не существовало, ежели кто кому не родня, так приятель, земляк, любовник, студенческий товарищ, дачный сосед или на худой конец молочный брат. Это повелось так давно, что стало уже не просто привычкой, а естеством, сутью кадровой политики наших высших эшелонов. Бороться с подобными пережитками брюжневской клановости, (а именно он, Брюжнев, когда-то первым привёл во власть команду днепропетровских, и с тех пор каких только команд не перебывало в Кремле!) периодически, конечно, пытались. Были этими борцами, как правило, люди обиженные, обойдённые властью и чинами, пытаться-то они пытались, да что толку, выхо­дило, только себе и вредили. А если и удавалась кого сковырнуть, так исключительно для того, чтобы на место, ещё не остывшее, свою родню или знакомца усадить.

— Видишь, ты опять прав оказываешься, — кивнул Преем­ник, снова усаживаясь в кресло. — Не следует нам отставлять верного вояку. Этого отставишь, неизвестно ещё кого подсунут. А что же тогда нам с этой Шамбалой делать, что делать-то, а? Открыть-то мы её откроем, тут, черномазый сказывал, — Высо­чайший ткнул пальцем в депешу, — и примерное место входа поименовано, так что на сие великой мудрости не надобно, а вот как уберечь от растаскивания и ограбления, вот в чём заковыка! Народ, сам знаешь, дикий, кого охранять ни поставь, они пер­выми же переть и начнут. И ведь главное, что там в этой пещере скрыто, одному вселенскому Архитектору и ведомо! Ты-то сам, часом, не знаешь?

— Да откуда мне, Ваше Мудрейшество! Правда, люди раз­ное говорят и пишут на эту тему: кто о гробницах последних людей донашенской расы, которые какими-то тайными знания­ми обладают...

— Масонов что ли? — с явным разочарованием произнёс Вождь, опять вставая с державного кресла и прохаживаясь по кабинету.

— Да нет, братья каменщики только ищут крупицы того, что некогда было всеобщим, — пристроившись у окна и без надоб­ности теребя бархатную портьеру, продолжил Ибрагим, — иные утверждают, что там сокрыто хранилище древних книг, изучив которые человек может стать бессмертным, кто-то уверен, что это один из лазов в иной подземный мир, куда и сгинула чудь белоглазая...

— Вот-вот, а налоги она, эта чудь, платит за пользование на­шими земными недрами? Это уже серьёзное дело, ты фискалам задание дай, пусть все недоимки взыщут и чтобы с процентами, с процентами! А откажутся платить — газом их, газом, благо, бежать из пещер некуда! Но ты меня успокоил, успокоил, — возвращаясь в кресло, уже равнодушно сказал хозяин кабинета, — хотя объясни, а то я никак в толк не возьму: из-за чего, собственно, такой перепо­лох? Ну, откроется какое-то древнее кладбище, или полки с поеден­ными мышами книгами, или схрон этих, как ты их там назвал, чуди­ков подземных, польза нам и Всемирным от этого какая?

— Об пользе мне не ведомо, а вот поручение Высших сил выполнять надо. Я вот вас внимательно послушал, хоть старик- то здесь я, а вот мудростью блещете вы! Воистину правы гово­рящие: «Молчи при солнце, за луну сойдёшь!» А не изволите ли вы поручить это щекотливое дельце провести по линии братских лож? Пусть-ка братья вольные каменщики хоть однажды послу­жат родному отечеству на деле, а не братской интригой. Да и на­местник у вас там боевой, сам генерал Воробейчиков, стреляный, так сказать, воробей, простите за каламбур.

— Опять ты прав! А знаешь, братец, назначу-ка я тебя с сего дня ещё и главным своим Советчиком, — и с этими словами он взял неумелыми пальцами вечное перо и вывел на пустом бланке Все­народных Указов свою замысловатую подпись. — Ну вот, теперь порядок, — любуясь своими вензелями и завитками, произнёс Вла­ститель и протянул покрасневшему от удовольствия подчинённому гербовую бумагу, — держи, текстец сам присобачишь.

Совершив сие государственной важности деяние, Всеобщее Величество встал и неторопливо подошёл к окну.

— Так, говоришь, масонов припахать? Хорошая идея, хоро­шая, а то они всё нас пытаются учить щи варить, да у посольств шакалят, вот пусть попотеют. Срочно рескрипт Наместнику. и, знаешь, ступай-ка ты, братец, устал я больно, устал. Да, не­пременно ещё кого-то пошли туда для пущего соглядатайства, да и не одного! Только чтобы не из опричников, совсем псы опар­шивели, совсем. Будем чистить, будем чистить. Хотя всё же бом­бой, мне кажется, было бы сподручнее. Нет пещеры и спросу нет. Можно подумать, семёрочники уж больно охочи книжки читать да чужих советов слушаться. Ну, ступай, ступай.

Не успела затвориться за осчастливленным столоначаль­ником дверь, как Правитель схватился за трубку прямой связи с грозным начальником пёсьих голов.

19

Макута был поражён услышанным. Вход в Шамбалу почти прямо под ним! Как уж здесь не опешить, получается, что ходов этих может быть сколь угодно!

— И кому эта светлая идея пришла в голову, покойницу в катакомбы запихнуть? — строго спрашивал Сар-мэна атаман, усевшись по-восточному на белой кошме, покрывавшей низень­кий широкий диван в личных покоях хозяина дома. Все осталь­ные участники этого скорее допроса, чем дружеского разговора, понуро стояли перед вожаком. За их спинами, прислонившись к дверному косяку, с безразличным видом скучал Митрич.

— Вон его невесте, — кивнул головой на Еноха Сар-мэн. — Она про эту Шамбалу столько всякой-всячины, оказывается, знает, у неё подружка в каком-то тайном обществе «Праведного Беловодья» состоит...

— И где эта невеста сейчас? Пусть всё мне сама и поведает, а то от вас никакого толку, битый час какую-то ахинею невпопад несёте, уже голова кругом идёт. Зови сюда даму. А вообще, атаман, ничего я в твоём борделе не разумею, кто с кем, что почём? Этого, — Бей показал рукой на Понт-Колотийского, — в плен забрали с ныне по­койной, как оказалось, твоей сорбонской зазнобой, никакой другой невесты при господине чиновнике не имелось. Так?

В ответ раздавалось лишь сопящее молчание.

— Молчите? Хорошо. В ту же ночь захватили ещё двух де­вок — дочку барыни Званской и ейную служанку, Дашку, кажется. Дашка эта женихается с Юнькой, который, бродяга, всю эту кашу с подземельями и заварил, — вожак проворно вскочил и хватанул Юня за правое ухо. — Верно я говорю, олух царя небесного?

— Верно, гражданин атаман-баши! Ой, больно, дядечка! Больно! Пусти, пусти! — парнишка, вывернув шею, почти висел на своём ухе.

— Пусти, говоришь? Я те счас пущу! Митрич! Камчу мне! — и выпустив ухо молодого разбойника, принялся охаживать его по­данной телохранителем нагайкой. — Вот я тебе пущу! Это тебе за девок! Будешь знать, как их по ночам из дома сводить! Это — за воровство чужих накидок! А это за тягу к разбойничьей жизни!

— Так где же ваша невеста? — бросив на пол камчу и по- отечески приобняв всхлипывающего Юньку, спросил атаман Еноха Миновича. — Боюсь, что о вашем сватовстве к девице Званской, матушка её не осведомлена, и родительского своего благословления на сие не давала.Енох стушевался и не нашёлся, что ответить буравящему его взглядом атаману. Признаться, с ним никогда в жизни подобным образом не разговаривали, разве что покойник-дед, да и то в глу­боком мальчишестве.

— Что молчишь, барчук? Может, и тебя камчаком угостить или для вящей острастки велеть повесить на ближайшем кедра­че? Ты не зыркай на меня так, не зыркай, не я у тебя в застенке на дыбе вишу, а ты у меня гостюешь пока. Хотя, думаю, ты бы ко мне в застенок, пожалуй, побрезговал бы спуститься, небось, счёл бы, что не по чину. Так где барынька Званская? Ты что, со страху оглох что ли? Сар-мэн, — развёл руками Макута, выпу­ская притихшего Юньку и поднимая плётку, — давай тогда ты отвечай, а этого отправь в чулан, пусть повспоминает вместе с крысами правила хорошего тона.

— Атаман, он мой гость, — набычился разбойник, — отве­чать ему нечего, всю эту кашу заварил я, с меня и спрос. А ежели к крысам, то и я с ним пойду.

— Да хоть в ж...пу иди! Бестолочь! Я же от тебя так путнего ничего и не добился. Единственное, чего дознался — что ты тело баронессы этой, прости господи, в какой-то колодец в своём под­земелье бросил, а мне мозги пудришь, что в Шамбалу её спро­вадил для лечения от смерти. Зачем подстилку у меня Юнькину спёр? А главное, куда Званскую дел? Мать скоро за ней прибудет.

— Да они же её, окаянные, в бездну и ввергли! — распахнув дверь, с рыданиями ввалилась в комнату подслушивающая с дру­гой стороны Даша.

— Что? Живую в пропасть?! Митрич! Верёвки, доску и лю­дей, мигом! — выхватывая пистолет, приказал Макута. — Сто­ять, голуби, тихо, кто дёрнется — убью, как суслика! Юнька, бы­стренько взял кандалы и сковал этим извергам ноги. Не мешкай, а то и тебя повешу.

— Бей, Бей, не надо спешить! Никого мы жизни не лиша­ли, так надо было, слышишь! — замерев по стойке смирно, орал Сар-мэн, который хорошо знал, что шевельни он хоть мизинцем, атаман застрелит тут же.

Митрич, чуя щекотливость вопроса, призвал на помощь только четверых своих людей, да и те в избу не вошли, а стали во­круг дома у окон. Стреноженных и связанных подельников уса­дили на лавку у дальней стены, Макута присел у окна и пустыми глазами смотрел на улицу. Распогодилось. Солнце расцвечива­ло мир, в котором казалось, не было горя и смерти. На небе ни облачка, жужжащие и попискивающие божьи твари парили над входящим в силу разноцветьем. Внизу, у посёлка, детвора затея­ла игру в лапту. «И кто их только научил этой старой и азартной забаве? — грустно думал атаман, не желая поворачиваться и воз­вращать себя к невесёлым обязанностям судьи и палача. Что он скажет помещице, свято верящей в его справедливость, как по­смотрит ей в глаза? Как убить сына лучшего друга, своего крест­ника, а может, в недалёком будущем и преемника?»

— Дядька Макута! — прервала его невесёлые мысли шмы­гающая носом Дарья. — В ямку ту барыня сама согласилась бул­тыхнуться...

— Ну-ка, девка, расскажи хоть ты мне всё по порядку, — нехотя повернулся Бей, поставив пистолет на предохранитель и сунув его себе за пояс. — Только вот всё по самому что ни на есть порядку — как покойницу забрали, куда понесли, что дальше было, хорошо?

Заметив, что девчонка украдкой косится то на своего сужено­го, то на связанных пленников, Макута едва заметно мотнул в их сторону головой. Митрич щёлкнул пальцами, в опочивальню теня­ми скользнули два молодца и, растворив широкие двери простор­ной светлицы, где на ломберном столике лежали ещё не вскрытые карты горе-любовников, зашвырнули туда обоих, словно мешки с картошкой. Когда двери закрылись, шум и ругань затихли, ата­ман подозвал обоих, парня и девушку, и велел говорить.

— Всё случилось негаданно, — заслоняя собой невесту, начал кавалер. Он с достоинством пригладил волосы, одёрнул кургузую рубашку, подпоясанную не то кушаком, не то скрученным в жгут женским платком и машинально потёр левой рукой нос. — Моло­да госпожа лежали и спали, уцепившись за руку Еноха Миновича, Дашка сидела рядом и плакала по убиенной. Она завжды плачет, ежели кто где неподалёку помрёт. И тут вбегает атаман и кличет Миновича. Ну они ушли вот в эту комнату, а мы остались там, — он указал на дверь, за которую только что вышвырнули главных героев его повествования, — об чём оне гутарили, я не слыхивал. Только вскорости они возвернулись...

— Машенька проснулась и пить попросила, — дополнила осмелевшая девица, выглянув из-за спины молодого человека, её лицо было каким-то странным образом ещё не тронуто ни мон­гольской раскосостью, ни китайской желтизной. Большие серые глаза смотрели наивно и доверчиво.

— Да, Мария Захаровна проснулись и говорили с нами, — за­талкивая суженую от греха подальше, согласился Юнь, — а когда господа вернулись, барынька кинулися на шею Еноху Миновичу и их поцеловали.

— А когда же это оне замиловаться-то успели? — полюбо­пытствовал атаман.

— А кады на гору утром бегали да с её стреляную Митрадору принесли, — опять вклинилась девушка и вдруг, словно спохватившись, отпрянула обратно за спину своего дружка и уже оттуда, правда, не так бойко добавила: — А Юньки тогда ещё и не было, он к старой барыне с письмом ездил.

Юнька толкнул её локтем и раздражённо цыкнул.

— По поручению атамана я в село мотался, насчёт выкупу и на разведку. Войско в старую крепость пригнали, ворота затво­рили, пушки ладить стали, а старого Прохора произвели в комен­данты крепости и приказали вас изыскать и закандалить.

— Ну, и пусть себе кандалят, ты только это, паря, от главного- то не уюливай. Так что дальше было?

— А дальше оне втроём уж какой-то непонятный разговор завели, и слова навроде ненашенские, мы-то ни шиша так и не разобрали. И там ещё более барынька наша говорила, а мужики молчали, да каки-т вопросы задавали.

— Правда, дядечка! — как авторитетный свидетель под­твердила девушка. — Я хоть и не знаю нового языка, но учила малешко, так я смогла разобрать только, что они говорили про синь-камень и про каких-то чародеев, которые, вроде как, в этой горе живут...

— Одним словом, — перебил невесту парень, — пошли мы втроём к скорбной избе, где бабка Пуркина народ к загробной жиз­ни готовит, атаман зашёл, забрал голую покойницу, прикрыл её моим трофеем, и оне с Миновичем побежали к дому, а я двери в избе-то подпёр за ними. Потом мы отворили потаённый лаз — он там, в дровнике — и, затеплив факелы, стали под землю спускаться. В пещоре страшно было. Вскорости добрели до подземного казема­та, большого такого — ни стен, ни потолка не видать. В серёдке, а, может, где и в другом месте на полу больша така голубая каменюка лежит, ровно как под водопадом, куда мы со старцем да евонными девками на ладье улетели. Енох постлал на камень ну ту марлю, ка­мень, вроде, даже как засветился. Взял тряпку крепко за края и ве­лел мне на неё каменёк увесистый бросить. Я всё сполнил, и камень ушёл в камень, а материю он выдернул в обратную.

Постлали они ещё раз тряпку, да за один край вдвоём держат, а мне с девками велели на неё покойницу приладить...

— Тяжеленько это было сотворить. Никак она, бедняга, не умещалась на том лоскуте, — вставила своё свидетельство Даша. — Вот всё же усадили, а чуда нет. Тогда наша барынька и говорит, это её, дескать, грехи не пускают, надо чтобы невинной она была, а так не разверзнется.

— Невиновной в чём? — перебил её Макута.

Даша залилась румянцем и потупилась, не зная, что и отве­тить взрослому мужчине.

— Да, чтобы она мужика не пробовала, — пришёл ей на вы­ручку Юнь, довольный тем, что самому Макуте что-то растолко­вал. — Сняли мы убиенную, положили в сторонке, а Енох Мино­вич хвать Дашу и на лоскут этот, я её за руку едва успел хватить, а она тоже не проваливается. Тогда Маша встала на колени, об­локотилась на тот камень, тут руки ейные туда и погрязли. Она спужалась и отпрянула.

«Видите, меня они пускают, — говорит, — я сейчас, мол, возьму Митадору, обниму, вы её ко мне ремнями привяжите, и я прыгну. А там будь что будет. Верю, — говорит, — оне добрые и нам помогут». Так всё и сделали. Теперь оне обе там, — шумно выдохнул Юнька.

— А что же ейный жених? — медленно вставая и поглаживая усы, спросил атаман. — Неужто так спокойно и бросил свою за­знобу в пасть чёрт-те чего? Хорош гусь. Али это его Сар-мэн припугнул?

— Да что вы, дядечка атаман! — всплеснула руками совсем осмелевшая Дашка. — Они на том камне и сами все прыгали и Юньку заставляли, и всё ни в какую. А потом Енох Минович и Машенька долго целовались и клялись друг другу в любви, и что всегда будут ждать друг дружку. Так красиво было, что я даже заплакала. Вот теперь всё.

— А тряпка та где ? — как бы невзначай спросил атаман, про­должая гладить усы.

— Так она же в том камне и застряла. Как барышня с по­койницей сгинули в синем-то камне, он потемнел, и тряпка там замуровалась. Мы сколько не тянули, сколь не пытались резать, даже топором рубили. Всё нипочём!

За окном уже помалу стал собираться вечер. Горы потемне­ли, кедрачи насупились, лёгкой дымкой по низинам и распадкам забелёсился юный прозрачный туман. Солнце ещё продолжало цепляться своими лучами за высокие вершины гор, розово ис­криться на далёких снегах и глетчерах, в тёмно-голубом безоб­лачном небе зажглись первые звёзды, далёкий костёр стал ярче, неярко засветились подслеповатые на закате окна в крайних из­бах посёлка, а короткий сумрак уже набрал силу, вот ещё чуть- чуть и призовёт он на землю свою повелительницу — ночь.

Люди, уставшие друг от друга, спешили поскорее юркнуть в своё одиночество, чтобы хоть несколько недолгих часов побыть наедине с самим собой и ощутить себя человеком.

20

Воробейчиков был как всегда неутомим. Застоявшись в бю­рократическом ничегонеделании, он, что называется, рыл землю носом. За неполные четыре дня, прошедших с приснопамятного собрания вольных каменщиков, административный округ был превращен в военный, а народонаселение, включая бродяг, уйсуров, нелегализованных ханьцев и всех прочих, было безжа­лостно поставлено под ружьё. В каждой захудалой деревеньке в спешном порядке учреждались военные комендатуры, полевые трибуналы и открыты порочные пункты для провинившихся. В отдельных местностях, ввиду явной нехватки мужиков, под ру­жьё были поставлены бабы и незамужние девки. Однако вскоро­сти от этакой затеи пришлось отказаться, ибо войсковые казармы и баракоподобные длинные защитного цвета палатки превраща­лись ночами в форменные Содомы и Гоморры, где даже с фо­нарём невозможно было отыскать жалкого подобия Лота. Видя этакое издевательство над святыми устоями армейской казармы, Наместник разразился громким и подробным приказом, гласив­шим: «Сие форменное скотство, расплодившееся в последнее время в подчинённых мне войсках, не токмо ведёт к невыспанности личного состава, но и отрицательнейшим образом сказы­вается на моральном духе бойцов, коие в течение всего дня на­ходятся в неприязненных отношениях со своими сослуживцами на почве взаимной ревности и перманентной тяги к всевозмож­ному разврату. Во вверенной мне армии получили распростране­ния рукоприкладство, мордобитие, а также невиданные доселе в армейском коллективе инциденты, как то: таскание за космы, плескание кипяткоподобной жидкостью (чаем) на грудь сослу­живицы, поцарапывание мягких тканей лица и прочих мест. А посему...» — и далее шёл подробнейший перечень мер по на­ведению повсеместно образцового порядка. Женская составляю­щая армии была срочно распущенна по домам, их место заняли мужики из более густонаселённых уделов и дорожные рабочие. Правда, в каждой местности из числа социально активных девок и баб, не обременённых узами брака, были сформированы спе­циальные женские батальоны, в обязанности которых входили карательные и поощрительные функции. После чего армейская жизнь вошла в своё привычное повседневное русло.

Ханьцы и кипчаки, видя такую нешуточную милитаризацию граничащего с ними округа, не на шутку струхнули и от греха по­дальше откатились километров на пятнадцать в глубь своей террито­рии, тем самым освободив не только наши кровные земли, которые они умудрились тихой сапой оттяпать, но и своей земли не менее пяти, а то и более километров оставили, вроде как в порядке компен­сации. Воробейчиков, видя такой коленкор, в момент перенёс по­граничные столбы и закрепил новую границу обширной пьянкой да вечным договором с начальствующим составом сопредельной сто­роны. Землицы, кстати, набралось прилично! Это когда отдаёшь её, не видно, а вот когда забираешь, прибыток сразу ощутим. К тому ж и демография от всего этого только улучшилась.

Не дождавшись вызволения своего наместника из бандитско­го плена, Генерал-Наместник сам пожаловал в Чулым в порядке инспектирования караульно-постовой службы, и, остановив ма­шины с сопровождающими его лицами недалеко от администра­тивного центра, сам решил пройтись по небольшой пригородной деревеньке.

Всему миру ведомо извечное убожество нашего села. Серые, крытые латаным-перелатаным шифером замшелые крыши вы­бежавших из дикого прошлого подслеповатых домишек, такие же серые от старости и безысходности, покосившиеся изгороди, гор­батенькие сараюшки. Кажется, ничего здесь не изменилось со времён Иоанна Грозного, только ещё сильнее разрушилось и запу­стело. Утренний туман неспешно выползал из пологой поймы по­блескивающей металлом реки на просёлочную дорогу, которая чуть дальше обращалась в деревенскую улицу. Солнце ещё не взошло, а только обозначило восток, мир был напитан грустной прохладой, и оттого нестерпимо тоскливой казалась одинокая фигура Генерал- Наместника на этом диком и патриархальном шляхе.

Воробейчиков вполголоса чертыхался, он уже в третий раз вляпывался в коровью лепёху. В горных поселениях скотина жи­вёт своей весьма независимой жизнью, особенно молодняк, кото­рый и на ночь в стойло приходит редко. Посему, заметив впереди размытые туманом контуры больших, бурых, как ему показалось, камней, инспектирующий отметил смётку местного военного на­чальника, воздвигшего непреодолимые препятствия для передви­жения механизированных частей противника. И каково же было его удивление, испуг, а главное разочарование, когда один из этих камней с громким вздохом поднялся и двинулся ему навстречу.

Урза Филиппович лихорадочно зашарил в карманах сюртука в поисках очков, которые не носил постоянно из-за армейского форса. Водрузив окуляры на положенное место, он с облегчением вздохнул: на него, медленно раскачиваясь, шла мирно жующая бурёнка.

— Вот напугала, скотина рогатая! — произнёс генерал, и, чуть посторонившись, снова вляпался в лепёшку. Правая нога, обмазанная вонючим зелёным желе, предательски заскользила по мокрой от росы траве, и опора свободолюбивой монархии, нелепо взмахнув руками, рухнул прямо на свежее коровье дерь­мо. И надо же такому случиться, именно в эту минуту из тумана послышался грозный окрик:

— Стой, кто идёт! Сказывай пароль, не то стрельну!

— Неправильно, неправильно! — поднимаясь и брезгливо вытирая платком перепачканное платье, отозвался генерал. — Первая команда подана правильно, а всё остальное отсебятина! Незнание уста...

— Ты счас у меня Господу свой устав глаголить будешь! — в тумане зло лязгнул затвор.

— Стреляй, стреляй, Семёныч, больно справные у него боты и одёжа, — подбадривающе раздалось где-то сбоку.

— Не сметь, я сам Воробейчиков...

— Да мне всё одно, что воробей, что куропатка, что какой крокодил, руки в гору вздымай и иди до мене.

Не известно, чем бы завершилась эта конфузия, не подоспей к месту стычки генеральская охрана.

«Всё же хоть и коряво, но служба на подступах к Чулыму поставлена неплохо, — отметил про себя старый вояка, умыв­шись холодной колодезной водой и вытираясь чистым вышив­ным рушником.

— А скажи ты мне, служивый, кто у вас воинский началь­ник? — возвращая полотенце, поинтересовался главком.

— Так, вестимо ж, их сокородие оберкаптинармус Званский, комендант местной крепости! За ним уже мной и посыльный снаряжён.

— Хорошо, молодец! А звать как?

— Кого-сь, коменданта? Так Прохом... Звиняйте, Прохором Захаровичем.

— Да нет, тебя, воин, как зовут? — оглядывая здоровенного детину, спросил Наместник, подставив вытянутые назад руки но­вому, принесённому из обоза мундиру с золотыми генеральски­ми погонами.

— Мяне-то Опанасом Вановичем Джексенко кличут...

— Рядовой Джексон! — застегнувшись на все золотые пуго­вицы, громогласно возвестил генерал, — за рвение и проявлен­ную бдительность присваиваю тебе очередное воинское звание подъефрейтор. Служи, сынок, глядишь, как и я, до генерала до­служишься.

— Служу мировому добру!

Большое служебное совещание было назначено в солдатском клубе Чулымской крепости, на которое, кроме местного началь­ства, ввиду важности и особой секретности вопроса, были также приглашены окрестные помещики, духовенство, поэты, и един­ственный местный композитор, для запечатления, так сказать, монументальности момента.

Конечно, называть клубом длинную приземистую избу было бы слишком смело, но чего-чего, а смелости нашей армии в тылу, да ещё и в мирное время, не занимать. Правда о клубе заключа­лась в том, что изба эта была многофункциональной и исполь­зовалась всякий раз по разному назначению: то для передержки молодняка в особо лютые зимы, то как казарма, то отдавалась под общежитие молодым специалистам, то под приют для туристов, промышлявших сбором дикоросов, в основном анаши, то дей­ствовала как клуб, а одно время даже была лазаретом и столовой в одном лице. Старанием местных и прибывших начальников, к обеду её привели в надлежащий культурному заведению вид. Над входом вывесили флаги и портрет Августейшего Демократа. Местные остряки и злословы прыскали в кулак, дескать, больно уж на портрете нынешний Преемник похож аж на позапрошлого, но всё это не из-за крамолы какой или вредности, а исключитель­но по причине местной скуки и бедности светской жизни.

Крепость же несказанно преобразилась: всё было выкрашено, выбелено, выметено, обновлено и отремонтировано. Повсюду был виден хозяйский глаз и отеческая забота. Генерал-Наместник инспекционым обходом фортификации остался весьма доволен. Осо­бый восторг у него вызвало состояние крепостной артиллерии. Где Прохор за такой короткий срок насобирал этакую уйму музейного хлама, одному богу известно! Главное, что вся эта историческая от­сталость исправно палила, сияла латунью и свежей краской и могла ещё послужить отечеству и демократии. За этакое рвение комендан­ту, на радость Глафире, было присвоено внеочередное звание «под­прапорщик» и обещана высокая державная награда.

Совещание началось со всеобщего исполнения державно­го гимна «Слушай, страна! Благодать над тобой воссияла!» Не скрою, у многих после единодушного пения в горле встал комок, а некоторые и вовсе украдкой смахнули с повлажневших глаз па­триотическую слезу.

— Други моя! Люди обильной Чулымии! Солдаты! — театраль­но простирая перед собой руки, вдохновенно начал Урза Филиппо­вич. — Только железная армейская дисциплина и строгое соблюде­ние приказов старших начальников может быть основой суверенной демократии и обеспечить процветание нашего великого Отечества. У нас для этого есть всё: и нефть, и наш воистину всенародный газ, и обильные леса да, слава Архитектору, полноводные реки и ещё многое множество всевозможных ископаемых и сырья. Но главное наше богатство, — он высоко поднял над собой руку, а потом резко опустил, ткнув указательным пальцем в зал, — это вы, народ! Не­истребим ваш гордый дух и преданность отцу и благодетелю наше­му — Преемнику Шестому! Ура, братья!

Зал в едином порыве сорвался со своих мест, в воздух по­летели шапки, фуражки, картузы, панамы, будёновки, лифчики и пилотки, а громогласное «ура!!!» заставило содрогнуться древ­ние стены цитадели. С соломенных крыш, выкрашенных зелёной краской, в небо испуганно взмыла вся пернатая живность, каза­лось, что и эти бессловесные твари единодушно хлопали своими крыльями и на все лады славили Всескромного и Вселюбимого отца сибруссов.

Дождавшись, пока народ отдышится, придёт в себя и расся­дется по местам, Воробейчиков, отхлебнув из заветной бутылки, продолжил:

— Вот живёт человек и не ведает своего истинного предна­значения. Он так и помереть может, не узнав об этом, но при­ходит в родной край время испытаний, время нужды и военной невзгоды, и расцветает его душа, и к героизму спешат его мысли, и осознанно он делает тот единственный шаг, который сохранит его имя в народной памяти на века. Главное, что подобные люди есть и среди вас! — зал от неожиданности замер, публика завер­тела головами, ища своих героев. Оставшись довольным произ­ведённым на слушателей эффектом, и снова хлебнув из заветной, генерал продолжил:

— Вы вот сразу принялись глазами искать героя! Этакого молодца, мастера, как там его, билди-болдинга, понимаешь ли, заокеанскую картинку, а ведь настоящий герой он неприметен, а зачастую и неказист. Хотите, я вам его покажу?

— Хотим! Хотим! — с новой силой взорвался зал, опять под­бросив в небо присевших было голубей и ворон.

— Ну, так смотрите! — царёво око неожиданно проворно со­скочил со сцены и остановился перед сидевшим в первом ряду Прохором, — вот он ваш герой! Надежда отечества и оплот Са­модержавного Демократа! Я должен наградить тебя однократ­ным госпоцелуем, брат ты наш любезный!

Ликованию народа не было предела, даже барыня Званская и та умилённо всплакнула, не взирая на своё искреннее презре­ние к столичному выскочке и краснобаю. В нарушение регламен­та в зале образовалось стихийное чтение патриотических стихов и пение гимнов. Композитор, не имея при себе музыкального ин­струмента, принялся напевать, насвистывать и пританцовывать только что сочинённую ораторию. Невесть откуда взявшиеся певчие грянули псалмы, а сидевшие в зале батюшки, раскочега­рив кадила, запели величальные молитвы, пустив по залу сог­бенных служек с подносами и полуведёрными кружками для по­жертвований.

Увидев подобную наглость, Ирван Сидорович чуть было не поперхнулся водкой, которую втихаря отхлёбывал из заветной генеральской бутылки. «Вот наглецы, ещё кесаревы и толики ма­лой не цапнули, а они уже вёдрами гребут», — как человек све­дущий в поборах, Ирван знал, что народ наш щедр на подаяние только в первый раз, а уже во второй и третий обнос может и в кружку плюнуть, и сборщику меж глаз засветить.

Насилу уняв всенародные страсти, готовые уже перейти в массовые беспорядки, Генерал-Наместник вернул совещание в рабочее русло.

— Прежде чем мы перейдём к главному вопросу — тайно­му отысканию и сбережению всемирного культурного наследия, называемого Шамбалой, мне бы хотелось поделиться с вами не­большими личными наблюдениями, почерпнутыми на ближних подступах к вашему славному граду. Надеюсь, вы не против?

Гул одобрения пробежал по залу, народ, перевозбудившийся от недавнего ликования, приготовился самую малость вздремнуть.

— Так вот сегодня рано утром я вляпался, простите за пря­моту офицерской речи, в говно! — сонливость в зале как языком слизало. — Да, да, в самое настоящее коровье дерьмо и притом не единожды, — на задних рядах кто-то хихикнул. — Смеётесь и правильно делаете. Хорошо, что вляпался я, боевой генерал, по­видавший на своём веку всякое. А вот представьте, что на моём месте мог бы оказаться молодой человек, спешащий на свидание, или, того хуже, романтически настроенная барышня, и что тогда, я вас спрашиваю? Молчите? Отвечаю сам — трагедия! Поломанная жизнь! Неизлечимая психологическая травма, комплексы непол­ноценности, и всё из-за какой-то разнесчастной лепёшки! А кто виноват? — как когда-то вопрошали наивные предвестники свобо­домыслия. Может, неразумная животина, к коей в полной мере от­носится весь крупнорогатый скот? Что «да»? Кто сказал «да»? — рыкнул в зал Наместник. — Не всякий раз следует утвердительно отвечать начальнику, даже такого высокого ранга как я. Так вот, я вам официально заявляю, что истинным виновником обилия мин животного происхождения на наших дорогах и улицах является в первую очередь не КаРээС, а косность нашего мышления, безала­берщина, ленность и прочее разгильдяйство!

Посмотрите, граждане, как устроены наши поселения! Ни порядка, ни плана, ни единообразия построек и фасадов. На этой убогой разномастности и взгляду культурного человека остано­виться негде. Так вот, после сегодняшнего утреннего инцидента решил я Всевеличайшему Преемнику отправить шифрограмму с предложением срочно издать указ о кардинальной перестройке наших сельских поселений, малых городов и местечек. Идеаль­ное сельскохозяйственное поселение должно выглядеть следую­щим образом: на переднем плане проходит парадная улица, име­ющая своё название и твёрдое покрытие, желательно асфальт. По ней запрещено движение гужевого транспорта, прогон скота и выгул птицы. На оную магистраль выходит единообразный шта­кетник палисадов, усаженный сезонными цветами и декоратив­ным кустарником, за ними утопающие в садах весело окрашен­ные типовые дома, затем огороды, после скотные дворы и прочие постройки, а завершает всё это, что? Отвечаю сам — тыловая дорога, по которой вольно передвигаются коровы, кони, бараны, птица и прочий скот, а также вывозится на поля навоз...

— И свиньи, — подобострастно вставил кто-то из первых рядов.

— Правильно, и свиньи! И как вам мой проект? Отвечать не надо, вижу, что тронул за живое!

Последние слова докладчика потонули в бурных аплодис­ментах, переходящих в оглушительные овации.

Воробейчиков стоял, как великий полководец, отставив вперёд левую ногу, заложив кисть правой руки за обшлаг мундира, наслаж­даясь своей славой и восхищаясь глубиной данного ему Всевышним ума. Это был настоящий триумф. А потом посыпались многочис­ленные уточняющие вопросы — о дизайне и цвете оград, о расса­де, и прочее, прочее, прочее. Появилась большая грифельная доска, которую солдаты приволокли из школы, цветные мелки, маленькие флажки на присосках. Новый тип поселения с парадной и тыловой дорогами был явлен населению во всей своей красе.

— Главное, чтобы эта бестолочь не стала претворять в жизнь свои идеи в нашем уделе! — непростительно громко заявила По­лина Захаровна сидевшей рядом с ней Глафире. — Пойдём-ка мы отседа, Глаша, а то голова совсем опухнет и ночью не заснём во­все, да и о пленнице сердечко моё ноет. — Она демонстративно встала и подалась вон, а за ней, словно гусыня за гусаком, пере­валиваясь с ноги на ногу, засеменила верная товарка.

Наместник в это время чертил красными и синими стрелами пути вывоза коровяка и подвоза свежих кормов по тыловой до­роге. Заслышав шум в зале, он возмущённо обернулся.

— А вы это куда без докладу? И не выслушав Всевысочайшего послания о Шамбале? — постучал он указкой по грифельной доске.

— Где уж нам, батюшка, уразуметь твои шибко грамотные речи? Баба, она, ровно курица при непутёвом петухе, коего ты сечь велел за лишние яйца. Не взыщи, пойдём мы, скотина недое­на, делов невпроворот, да и за тыловую дорогу пора уже давно сбегать, а то ведь с утра с чаем в брюхе, терпечи, сидим, — слегка обернувшись, махнула рукой Званская.

— А. Шамбала? — не зная, как урезонить невоеннобязанную, растерянно воскликнул Воробейчиков.

— А что Шамбала? Она, когда ей время придёт, сама вскроется, так старики сказывают! — уже в дверях ответила помещица.

21

Москву потрясла весть об отставке Джахарийского. Все при­тихли, затаились в ожидании чего-то неизбежно-страшного. Всем, поголовно всем, а не только небожителям, казалось — вслед за громким увольнением лично на их головы непременно падёт не­поправимое, и участь сия не минует ни одного жителя великого города, втиснутого в древнюю радиально-кольцевую клетку. До­подлинно, отчего происходят подобные переполохи, науке пока не известно. Однако падение всякой крупной фигуры с отечественно­го политического Олимпа неизбежно повергает сначала столицу, а потом и всю страну в некий мистический ужас. Общегосудар­ственный ступор парализует остатки евразийской громады, слов­но грядущий конец света, страхом перед которым уже две тысячи лет с успехом торгуют славные и инославные попы.

Именно об этом пародоксе и рассуждал известный полито­лог, политтехнолог, телепрорицатель и скрытый колдун Кремля Павлин Тойотович Глебовский. Толстомордый, смахивающий на стареющего потасканного хряка, с аккуратным тройным под­бородочком, всегда сальными волосами, пустыми, как костяшки домино, глазами, он еженедельно голосом, похожим на органчик, вещал стране неутешительные пророчества и сыпал гневные проклятия в адрес многочисленных врагов суверенной свободы и Августейшего Демократа. Но даже его, прожжённого циника, искренне удивлял этот общенародный психоз.

— Для меня и иных насельников бездны госвласти, понятны причины нынешнего дурацкого трепета. Нам есть от чего тре­петать, — бормотал себе под нос демиург. — Я — другое дело! Без меня всё в Кремле встанет и закостенеет, я — паровой котёл государственного локомотива! Хотя паровой котёл это как-то ба­нально, не пафосно, что-то вроде скороварки. Плохое сравнение, гляди, где-нибудь его не ляпни на людях. Нет, я не котёл, а нечто другое, но всё равно лично мне есть что терять и от чего тре­петать. Понятно, отчего трепещут министры, их аппараты и до­мочадцы. Не надо долго объяснять, отчего трепещут начальники ведомств и департаментов с их экономическими командами, но отчего трепещут те, кто и трепетать-то не должен вовсе? Кто это может объяснить, кто ответит на этот простой вопрос?

Вот свежая статистика. — Глебовский разложил на столе листки с диаграммами. — Чудны дела твои, кто бы ты ни был там, на небесах! Но и даже ты мне внятно не сможешь ответить, почему отставкой Джахарийского так озабочены домохозяйки, работники ЖЭКов, милиционеры, учителя, а главное, пенсио­неры — сорок процентов! Во всех газетах, радиоприёмниках, телевизорах, утренних электричках и поездах метрополитена — везде шу-шу-шу: «а вы знаете .сняли?», «а вы слушали?...», «сегодня передали...», «да что вы говорите, какой ужас!» И глав­ное: — «ах, что теперь будет?... что будет?!»

Да какое вам собачье дело, вы-то здесь причём? Я, конеч­но, могу вам ответить, что будет с пенсионеркой тётей Шурой после неожиданной отставки моего всесильного шефа! А соб­ственно, ничего не будет, ровным счётом ничего! Как жила она в своей малогабаритной клетушке, так и будет жить ровно столько, сколько отпустит ей Бог на срок дожития! Как получала пенсию, начисленную по принятому только у нас в стране принципу: «От каждого — по возможностям, каждому — что дадут», так и будет получать. Как ходила голосовать, так и будет ходить голосовать, вот только выбрать она, болезная, никого не сможет. Потому что народ голосует, а выбирают другие и в другом месте. В этом и за­ключена великая истина суверенной демократии. Однако народ ничего этого не знает и даже не догадывается, слава великому Архитектору! Так что поводов у него для подобных беспокойств ровным счётом никаких нет. Ну отчего же тогда он вибрирует?

— А он боится, что у него и сегодняшнюю малость отберут, да ещё войну развяжут, пенсию урежут, проездные отнимут. На­дежду на халяву народную вы урежите, — услышал Павлин спо­койный голос недавно снятого шефа и вздрогнул.

Правая рука как бы невзначай скользнула в нишу между крышкой стола и тумбой с ящиками, вцепилась в большую, за­бранную в застеклённую рамку фотографию; левая — натянув рукав пиджака на внутреннюю сторону ладони, принялась вы­тирать невидимые на стекле пятна. Для пущей убедительности Тойотович пару раз на него хукнул, ещё потёр и, как бы любуясь, поставил фото на привычное место, слева от себя. Довольный уловкой, поднял голову, чтобы улыбнуться шефу и остолбенел — в кабинете никого не было.

Павлин Тайотович, как человек публично исповедующий мистику и метафизику, ещё с диссидентских времён своей юно­сти твёрдо знал, что мир материален, духов, монад и прочих ска­зочных персонажей в объективной реальности не существует, от­чего по настоящему испугался. На всякий случай он вышел из-за стола, заглянул в приёмную, споткнулся глазами о своего верно­го и в любой момент готового всё исполнить секретаря Ванечку Ван Блюма, вернулся обратно, толкнул для уверенности дверь комнаты отдыха — пусто.

«Это глюки! — мысленно вынес он неутешительный диа­гноз. — Доработался, мать твою! И в твои-то неполные пять­десят! Слуховые галюцинации, это даже для тебя уже слиш­ком! — Павлин Тойотович панически боялся болезней, особенно умственных, и на то были определённые, так сказать, наслед­ственные причины. Он сел обратно за стол, с раздражением взял фотографию, на которой был запечатлён в обнимку с улетевшим в никуда шефом, и сунул её обратно в нишу.

Однако нематериальные странности приняли материальный характер: массивная золотая авторучка, украшенная барельефом из снежного барса с рубиновыми глазами, душащего изумрудно­глазую серну, поднялась над столом, изготовилась для письма и, коснувшись белого листа, начала аккуратным школьным почер­ком бывшего начальника выводить слова:

«Павлин! Ты мудак! Такого даже я от тебя не ожидал! Мы все в этом доме подлецы, но чтобы вот так, сразу! Это слишком! Фотографию не мучай, лучше выкинь, она не казённый портрет и сдаче не подлежит! А я тебя из сердца своего выкину, гадёны­ша!» — даже по письму чувствовалось — Джахарийский не на шутку распалялся.

Политкомбинатор сидел бледный, как полотно. Пальцы его непроизвольно вцепились в подлокотники кресла и, казалось, прикипели к кожаной обивке, остатки сознания готовы были в любой момент покинуть гудящую пустотой голову.

«Да что же ты так бздишь? — продолжало поскрипывать веч­ное перо. — Водички попей. Не дрейфь, с ума ты не сойдёшь, пока я этого не захочу. И ещё, для твоего сведения, я — не ми­стика, не дух какой-то поганый, я — воля! Обычная воля сильно­го человека. Воля, Павлинчик, ничего, что я тебя как встарь на­зываю? Воля, она, недалёкий ты мой, субстанция материальная и вполне объективная, пугаться её не следует. А теперь слушай! Вернее, внимательно читай и запоминай. Указ, в котором пропи­сано небытие моё, недруг мой на сороковом году нашей лютой дружбы всё же протолкнул! Документы у меня отобрали, машины лишили, с дачи попёрли, перед Всемирными опозорили, а здесь ещё и ты.., да ладно! Одним словом, в полной я и, как говорится, в самой что ни на есть глубокой. Но и оттуда есть выход. Так вот, вся надежда на тебя, дружок. Преемник тобой очарован, и не без моей помощи, кстати. Жена Всевысочайшего говорит, что без твоих телебаек он и заснуть уже не может, пишет их себе на плей­ер и перед сном по два раза слушает. В этом и есть наше с тобой спасение. Я тебя не пугаю, но видится мне, что ты следующий на вылет. А как иначе? Ты ведь мой кадр».

Перо бегало по бумаге, как сумасшедшее. От спешки почерк становился небрежным и плохо читаемым. Павлин с трудом по­спевал пробегать глазами и переваривать прочитанное. Но по­нять, куда клонит бывший начальник, никак не мог.

«Так вот, я знаю, где спрятано яйцо с бессмертием Сучианина, и ты мне поможешь его достать, поможешь, займёшь его место, а я так и останусь по-стариковски пастухом медведей да удельных берложников, мне это ближе и роднее. Вижу, что со­гласен. Поговорить со мной можно всегда, только не в кабинете, наши кабинеты. сам знаешь! Ну и встречаться тоже рисковать не следует, как ни маскируйся, всё одно вынюхают. Лучше пере­писываться. Возьми другую ручку и напиши: «Согласен». Ну, да­вай же, не трусь, и у тебя есть, хоть и паршивая, но воля!»

Павлин Тойотович, словно в горячке, с трудом отлепил от подлокотника руку, вытащил из кармана свою любимую (ма­тушкин подарок ещё в пятом классе) чернильную авторучку с допотопной резиновой пипеткой для забора чернил «Радуга», и дрожащим почерком вывел на том же листе: «Согасен». Чужая невидимая рука тут же вписала пропущенную букву и добавила: «...вот так-то лучше, а фото верни на место, паскудник!»

Кабинетная реальность возвращалась медленно. Первое, что сделал Глебовский, ощутив возможность координировать свои движения, он достал злосчастное фото и отнёс его в книжный шкаф, стоящий в комнате отдыха, а на стол поставил фотографию Преемника с личной Вседержавной росписью. «Так оно будет правильнее. Воля не может быть материальной! — испуганной птицей билась в пустой голове одинокая мысль. — А врачу надо показаться обязательно».

Несколько придя в себя, Павлин решил перечитать началь­ственный бред. Акуратно завинтил колпачок мамашиного подар­ка и подвинул к себе дурацкую писанину. Никаких записей на девственно чистых листах бумаги не было. Только почти в самом низу, красовались его каракули «Согасен» и всё. Павлин, протя­нув руку с хищно растопыренными, полусогнутыми пальцами, схватил этот жалкий лоскут некогда живого, красивого древа и су­нул его в жадную щель бумагоизмельчителя. Чёрная пластмассина утробно заурчала, с завидным аппетитом перемалывая бумагу мелкими щучьими зубками в бесформенную труху. Остатки листа вывернулись в последнем смертельном изгибе, Павлин последний раз увидел свои закорючки и снова вздрогнул: над его пляшущими буквами красовалась выведенная рукой начальника, пропущенная им от волнения литера «л». Он протянул руку, чтобы выхватить это немое свидетельство неведомой ему реальности из бесчув­ственной пасти, но было уже поздно, ненасытные железные ножи завертелись быстрее в ожидании новой жертвы.

Из полукоматозного состояния его вывел заглянувший в ка­бинет Ванечка.

— Павлин Тойотович, к вам Ван-Соловейчик и всекурултаец Хиньша Стук-постук, — с любопытством разглядывая шефа, произнёс крашенный под известного в старые времена цирюль­ника Зверева смазливый молодой человек с чувствительными силиконовыми губами. — Им было назначено, — извиняющим­ся голосом добавил он и, плотнее прикрыв дверь, встревоженно спросил: — Милый, с тобой всё в порядке? — однако, натолк­нувшись на холодный и безразличный взгляд политколдуна, ка­призно поджав губы, распахнул дверь и мстительно произнёс:

— Проходите, господа, вас ждут!

«Ну, сучка! Теперь до вечера будет мочалить мне нервы. Завтра же поменяю его на обычную девку, надоел», — злился про себя Глебовский, нехотя подымаясь навстречу своим пиа­ровским коллегам.

Визитёры были как на подбор упитанные, холёные, мордастые, с одинаковыми выпуклыми глазами и довольно немолоды. Одеты гости были в одинаковые, казённого кроя костюмы заморского про­изводства, запястья правой руки окольцовывали оправленные брил­лиантами золотые хронометры, в галстуках алели крупные рубины, как вечный символ тайного братства, на ногах чёрным перламутром мерцали туфли тонкой ручной работы. В последнее время только по иностранному гардеробу и можно было отличить народных из­бранников от основной массы госслужащих, которых в столице, не без стараний всё того же приснопамятного Дионисия Козела, было процентов семьдесят от всего населения.

«Бары, ни дать, ни взять бары», — холодно пожимая визи­тёрам руки, отметил окончательно не пришедший ещё в себя Павлин. Одёрнув полы своего не в пример скромного серого пи­джака с кожаными коричневыми вставками на локтях, он жестом пригласил гостей присаживаться за длинный стол совещаний.

Подойдя к своему столу, он нажал кнопку селектора и, вкла­дывая в голос как можно больше тепла и даже толику извинения, попросил секретаря:

— Ванечка, будьте настолько любезны, насколько вы жесто­ки — распорядитесь, пусть девочки сделают для нас чай!

— Я сам, я сам! — обрадованно отозвался динамик.

Гости многозначительно переглянулись, дескать, дыма без огня не бывает, и до Кремля докатились голубые волны! Однако всем своим видом продемонстрировав полную толерантность, дескать, нам какое дело? У каждого начальника свои заморочки с секретаршами и помощниками, — они наигранно безучастно заскользили прыткими глазами по властному кабинету.

Павлин Тойотович взял свою большую рабочую тетрадь и по привычке потянулся за драгоценной ручкой, но та опять ожила и вывела на перекидном календаре: «Сволочь!» На этот раз испуга не было, Глебовский даже не вздрогнул, он крепко зажмурился, а потом быстро распахнул глаза, так он часто делал в детстве, когда чего-то пугался. Надпись задрожала и медленно, как бы нехотя растаяла. На листке календаря его рукой было написано: «Рожд. мин. Шустрика». — Надо будет не забыть поздравить прытко­го министра, а заодно узнать, где деньги за последнюю партию переданных Объевре перемещённых ценностей. Взяв обычную казённую самописку, он вернулся за стол совещаний.

Людей он этих знал, как облупленных, и сам лично когда- то привёл каждого из них к всесильному тогда Джахарийскому. Хиньша Моше Стук-аб-Стукович Зус — известнейший в стране правдописец, когда-то ещё в юности подцепленный на крючок пёсьими головами, исправно кропал толстенные книжки с обли­чениями пошатнувшихся столпов августейшей демократии, а по­рой и державных друзей ушедших на покой Преемников. Народ ахал и славил Хиньшу, а сановники тихо точили на него зубы и рыли на борзописца компру. Пожалуй, только Павлин допод­линно знал истинную цену расследованиям Хиньши, аппетиты которого росли год от года, даже покупка за казённый счёт дорогущего ныне депутатского кресла во Всевеликом Курултае не убавила жадности, а только раззадорила непомерные амбиции пожилого писаки. Уже дважды Павлину докладывали, что в до­ску оборзевший Хиньша, будучи в подпитии, грозился в скором времени тиснуть трёхтомник с гадостями на самого Г..

Не отставал по мерзостям от писаки и великий шоумен, все­народный телекумир Ван-Соловейчик, автор, ведущий и бес­сменный продюсер ток-шоу «Дуэль у помойки», отличавшийся, редкой даже для нынешних времён беспринципностью, холуй­ством и моментальной сменой личных политических и иных убеждений в зависимости от сиюмоментной коньюнктуры.

«В одном прав шеф, — придирчиво разглядывая своих под­ручных, подумал Павлин, — с каким дерьмом приходится нам работать!» — а вслух произнёс:

— Так, коллеги! Джахарийского отстранили в связи с перехо­дом на другую работу, но дух его... — и тут Павлин Тойотович за­пнулся, немножко помолчал и поправился,—воля его, конечно же, воля его жива и требует продолжать ранее начатую работу по со­вершенствованию управленческих структур нашей благословен­ной Родины. Если мы этого не сделаем, не сделает никто, а упу­щенное время возврату не подлежит! — продолжая говорить, он мысленно поразился, как стала похожа его речь на истерические заклинания бывшего начальника. Почти те же слова, та же мане­ра. Интересно, а окружающие это замечают?

— А вот и чаёк, чайчик, чаюшечка! — Толкая не по-мужски округлой попой дверь, в кабинет задом впятился секретарь с большим серебряным подносом в руках.

— Спасибо, Иван, мы здесь сами управимся...

— Ну, что вы, что вы, Павлин Тойотович, ни в коем разе. Я всё-всё сам. Мне, право, это не затруднительно, да и потом, когда ещё представится такая возможность — обслужить сразу трёх таких достойных мужчин. Я ведь помню, кто какой чай из наших гостей предпочитает. Вот Ван Соломон-оглы ибн Соло­вейчик любит зелёный с чабрецом, правильно? — и поставил пе­ред телефакиром чашку, — а народный любимец Стук Стукович Хиньша питает пристрастие к чёрному с экзотическими добавка­ми, а вы в это время суток пьёте зелёный с лимонником, — груст­но глядя на шефа, произнёс Иван и, забрав поднос, направился к двери, вздыхая и вихляя задом.

— Тойотыч, ты чего хвост распушил? — отхлёбывая из чаш­ки, не поднимая головы, спросил Хиньша. — Переизбирательная кампания почти в завершении, дебаты, как бы нас враги не пу­гали, состоялись, и притом какие! Невидимые, бесконтактные, Преемник нигде не показывался, ни с кем не встречался, и пото­му мы их как всегда выиграли. Да ты и сам знаешь, какой от них резананс и у нас и за рубежами! Рейтинг нашего Переизбранца вырос сразу на двенадцать пунктов. А ты несёшь владисуровскую чушь. Сыты мы уже ей по самое «не балуйся». Ты хоть замечаешь — дня не прошло, как он в улёте, а ты его словами, его интонациями говорить начал? Нет его, расслабься! Или, — седовласый Хиньша слегка озадачился, — тебя уже на его ме­сто назначили? Если так, извини за вольности, я ведь от чистого сердца, по старой дружбе. — и уже вовсе подхалимски, заис­кивающе переспросил: — Всё-таки назначили, да?

— Никто меня никуда не назначал, по крайней мере, радио про это пока ничего не объявляло, а только оно у нас в стране всё знает. Да и назначат — не назначат, большой роли сейчас не играет. Ты прав, перевосхождение Августейшему надо обеспечить блестящее, чтобы ни у кого и сомнения не возникло в наших возможностях де­лать результат. Результаты делали, делаем, будем делать мы и только мы. Но главное, уход суверенного пройдохи надо сопроводить со­ответствующей пиаршумихой. Вы меня понимаете? Газеты, радио, телевидение, сплетни, анекдоты, частушки и главное, всё это для за­рубежья. Нашим же умникам и народу чего-нибудь попроще. Надо, как всегда, быстро сварганить хорошую, «правдивую» книжку стра­ниц на полтысячи. Читать её никто, конечно же, не будет, ну и пусть. Главное, что книга есть, а книгам у нас всегда вера была большая. Ладно, мне ли тебя учить, одним словом, всё как всегда — объек­тивное историческое расследование о мерзкой жизни растлителя малолетних, казнокрада, врага народа и Августейшего Демократа, то есть всю какую ни на есть правду. Пусть весь мир знает, какая гадюка долгие, непростительно долгие годы грелась на груди до­верчивой власти, и не просто грелась, а пила соки нашей державы, убивала её, одним словом, всё так, как ты умеешь. Гонорар двойной. Фактуру опричники уже подбирают и к вечеру кое-что передадут. А вот тебе, Соловейчик, надобно у твоих помойных барьеров.

— Павлин Тойотович, а можно я тоже книжонку тисну, у меня же получается, помните? — перебил его старый шоумен.

В этот момент кабинет неожиданно наполнился державной музыкой. Присутствующие, словно по команде, вскочили и за­мерли по стойке «смирно». Лет двадцать как в соответствующих кремлёвских кабинетах были установлены специальные аппара­ты прямого вызова к Преемнику. Где они гнездились и как ими пользоваться, никто не знал. Просто вот, как сейчас, включалась державная музыка, предвещающая некое высшее сообщение.

— Именем Высочайшего Преемника Шестого вам повелева­ют немедля явиться в его, Августейшего Демократа, канцелярию для аудиенции с Оным, — возвестило нечто после музыки голо­сом самого Сучианина.

Глебовский опрометью бросился из кабинета, крикнув через плечо:

— Меня не ждите! За работу! Время выбрало нас!

22

В последние годы Всевеликий Всенародный Курултай на­родов Сибруссии собирался редко и неохотно, так что большая часть помещений на Доходном ряду пустовала или сдавалась в аренду каким-то тёмным личностям и структурам. Как пра­вило, кабинеты избранцев использовали по своему назначению девицы лёгкого поведения, которых по решению курултая дав­но именуют жрицами демократии. Многие аналитики считают, что девок в этот огромаднейший дом с мраморными лестницами тянет исключительно от духовного родства с хозяевами. Пода­вляющая часть задумцев народных постоянно проживала в сво­их закордонных имениях, и вытащить оных на любезную Роди­ну было весьма сложно да и накладно. Уже давно известно, что народный избранец задаром не только никуда не двинется, но и руки для голосования ни в жисть не поднимет. У них на всё есть своя такса, такова, видать, специфика местного народовла­стия. Однако дом народных утех никогда не затихал и не пре­кращал своей деятельности, и не только из-за проституток, для которых уже лет тридцать как реставрировали огромный отель напротив. Давали жару и курултайцы со своими помощниками, кумовьём и прочими когортами поддержки. Оставшиеся в Доходнорядских чертогах избранцы вели страшные битвы друг с другом, почковались, сбивались во фракции, группы, оппози­ции, писали воззвания и доносы, плели замысловатые интриги, и всё это происходило по благородным поводам борьбы за народ­ное счастье и достаток. В поместия не выезжали лучшие из луч­ших, проверенные из проверенных, уже давно передававшие вы­сокое звание народного избранца по наследству, никто им в этом не перечил, все их боялись или попросту не хотели связываться с людьми отягощённой наследственности. Возглавлял Курултай крепкий, длинный старик с почти медвежьей фамилией — Буре­ломов. Был он любезен всем Преемникам, которых немало сме­нилось на его депутатском веку.

— Не о хлебе, не о зрелищах поганых надо думать, не бла­жить о несуществующих душах человеческих и о благе народ­ном, его у нас никогда не было и не будет! Главное — вода! Обычная природная вода, которой всё меньше и меньше у нас в закромах остаётся. Её надо беречь и приумножать.

— А как приумножить то, что выпили уже? — раздался из зала чей-то наивный вопрос.

— Исключительно путём сбережения и ограничения потре­бления её простым и подлым людом, ему всё равно, а нам о себе надо думать. Чистая природноя вода — это главное средство для достижения бессмертия. Учтите, эта информация исключитель­но только для нашей державной фракции! — строгим, не терпя­щим возражения голосом, произнёс главный курултаец.

— Футбол Небельмесович, я, конечно, извиняюсь за ску­дость, так сказать, своего ума. Вы уж не взыщите, если что не так спрошу. Из глухой я провинции, где и света электрического никогда никто в глаза не видел, — почтительно кланяясь, начал ставленник углекопателей, умудрившийся пересажать своих хо­зяев и стать полноправным хозяином копий.

— Да уж не прикидывайся, не прикидывайся парижской си­ротой! Знаю я тебя ещё с опричных времён, всё сиротинушкой претворяешься. Ты вопрос задавай.

— А вопрошение моё к вам, да продлится ваше спикерство, глубокоуважаемый Председательствующий, таково. Ежели вода природная целебна и неизбежно ведёт к бессмертию, то чего тог­да наши древние предки померли, они же ею, чистоганной, толь­ко и поились?

— Действительно глупый вопрос абсолютного невежды! — пре­небрежительно изрёк великий водолюб и, уже обращаясь ко всем со­бравшимся, возвестил: — Открытие об участии воды в бессмертии было сделано совершенно недавно, а питекантропы нашего коллеги об нём ничего и не знали, оттого и дохли на двадцатом году жизни. Только знание вопроса может дать нужный результат, в том числе и бессмертие, вот так-то! Денег нагрёб, а ума так и не нажил.

— А позвольте и мене задать вам вопросец? — взвился давний недоброжелатель, засланный когда-то во Всенародный Курултай злейшим врагом и конкурентом Буреломова, всесильным главой Со­вета старейшин — Серапимом Геологовичем Миремистинским. — Уж не из секретов ли Шамбалы эти ваши знания? Это раз. Не нане­сёт ли их разглашение государственного ущербу? Два. И главное — если всё это так, то не станут ли отдельные враги Августейшего его бессмертными врагами? Проясните нам это, пожалуйста.

Зал притих в преддверии надвигающегося скандала. Охрана резво принялась выгонять посторонних, в основном переодетых в путан папарацци, и разворачивать брандсбойты для охлажде­ния межфракционной баталии, готовой вот-вот вспыхнуть.

— Сам дурак, — попытался уклониться от ответа спикер, — и вопросы ваши никчёмные, малозрелые! Не доросли вы ещё до звания полнокровной фракции. Будешь паясничать, лишу слова на всю пятилетку!

— За дурака ответишь! — казалось только того и ожидая, взвился злопыхатель. Тщедушный человек вскочил на депутат­ский стол и, топча аппараты для голосования, обернувшись к со­товарищам, завопил: — Справедливость попрали! Ату берложников! Будет, натерпелись! Доколе они будут торговать нашими местами в Курултае? Доколе им все лакомые куски будут обла­мываться? Мы не менее ихнего демократизируем и не то ещё умеем! Ату их, ребята!

Брандсбойты втянули в зал заседаний, но воды в трубах не оказалось, видать, её как экологически годную уже кто-то успел откачать и кому-то продать как природно чистую. И грянуло по­боище, коего ещё не видывали эти стены. Во все уголки мира летели телеграммы-«молнии» с красными полосами, срочно сзывающие подкрепление. Битва грозила затянуться минимум на полгода.

23

Машенька проснулась от холода. Глаза открывать было бо­язно. Где-то невдалеке шумела вода, а ещё дальше, наверное, паслись кони, знакомый с детства хруст вырываемой травы и не­громкое позвякивание пут нельзя было спутать ни с чем.

«Кони? Какие кони, откуда?» — глаза открылись сами собой, и девушка села. Вокруг клубилось туманом утро. Рядом, негром­ко подпрыгивая на небольших камушках, спешил куда-то широкий ручей. За ним действительно паслись кони. Вода шумела где-то сзади, приподнявшись на локте, Машенька обернулась и увидела необыкновенной красоты водопад. Он был особенно хорош в пер­вых, ещё далёких лучах только рождающегося солнца. Широкая стена воды, голубоватая от неба, изумрудная от окружающей зелени и золотисто-нежная от утренней зари, с белесовато-тёмными пере­ливами отвесно падала с огромной высоты. Внизу, в миллиардах клубящихся брызг, вспыхивали и гасли первые несмелые радуги.

— Енох! А где Эрмитадора?! — вскочила на ноги, вокруг никого не было. — Эрми! Эрми! — прижав ладони к лицу, за­кричала она.

«Рми-рми-рми-рми!» — подхватило эхо. Лошади перестали щипать траву и настороженно повернули головы в её сторону.

— Что ты орёшь, как полоумная? Тишину испугаешь, — вы­ныривая из водопада, отозвалась Гопс.

— Эрми! — Машенька, не разбирая дороги, бросилась на­встречу воскресшей подруге.

Эрмитадора, нагая и прекрасная, как античная наяда, мед­ленно брела по мелководью, отряхивая воду с коротко стрижен­ной рыжей головы. Не добежав до подруги метров десять, Маша остановилась. Прямо над водопадом во всей своей красе сияла священная Белуха. Казалось, гора радостно улыбалась чуду не­чаянно обретённой жизни. Неведомая сила опустила девушку на колени, и губы сами собой зашептали незнакомые ей ранее, но такие родные и тёплые слова древней молитвы.

Эрми, удивлённо глянув на Машу, обернулась, и у неё из глаз беззвучно потекли слёзы.

С того берега, где паслись кони, к ним бежали какие-то люди, и громко кричали, радостно размахивая руками. Впереди всех, почему-то с огромным тулупом в руках, высоко поднимая ноги, летел Сар-мэн. За ним, тоже с какими-то одеялами, словно поро­дистый бык, нёсся Енох, а чуть поодаль — Дашка с Юнькой. По­зади всех, не спеша, опираясь на свой любимый посох, которым служила лёгкая узловатая палка из дерева неизвестной породы, шёл Макута-Бей со свитой. Увидев Белуху, он осторожно опу­стился на колени, его примеру последовали другие разбойники, шедшие следом. Святыня в Азии близка для каждого открытого Богу сердца, так уж здесь устроен мир.

Встреча была бурной, со смехом, громким весельем, слезами и тихой грустью. После общей радости и наскоро собранного до­стархана, ватага сама собой разбрелась кто куда. Енох с Машень­кой пошли прогуляться. Сар-мэн, всё это время не спускавший Эрмитадору, как ребёнка, с рук, наконец приткнувшись у нагре­тых солнцем камней, не размыкая объятий, уснул мертвецким сном. Сама недавняя покойница была на удивление тихой, ни­чего не ела и смотрела на всех пустыми, ничего не видящими глазами. Окружающие относились к этому с молчаливым пони­манием, никто из них не знал, как должны вести себя только что воскресшие из мёртвых.

Походив кругами, народ, крестясь или творя на свой лад мо­литвы, стремился во что бы то ни стало дотронуться до женщины и убедить своего внутреннего Фому Неверующего в сотворённом на их глазах чуде. Многие из тех, кто не видел Эрми мёртвой, и вовсе относился к этому с нескрываемым сомнением, как к не­коему непонятному розыгрышу или мистификации, дескать, не было похорон, нет и воскресения. Другие, кто всё видел и хоть как-то успел «пообщаться» со вчерашней покойницей, наоборот, шёпотом, чтобы атаман, не дай боже, не услышал, почти в один голос божились, что, мол, девка похожа, но не та, вроде, подме­нили её, поди, в пещерах, и что, может, она уже и не человек во­все, а нежить какая-нибудь.

Макута ко всему прислушивался, прикидывал, сопоставлял, вспоминал свои встречи с «возвращенцами» — людьми пропавши­ми, заочно роднёй и односельчанами оплаканными, а потом вдруг возвратившимися. Тяжёлым на общение и нелюдимым был этот на­род, да и среди людей он долго не уживался, опять куда-то пропадал, навсегда оставаясь в народной молве и детских страшилках. Погля­дев на умаявшегося волнениями и бессонной ночью атамана, на без­различную к его сонным объятиям женщину, он кликнул Митрича и в сопровождении ещё двух разбойников отправился к водопаду. Оставшиеся в лагере занимались привычными делами: кашевари­ли, ставили навесы, ладили шалаши, оборудовали на кедрачах да скалах охранные гнёзда, затаскивая туда воду, провизию и патроны, судя по всему, обустраивались нешуточно и надолго.

— В какой-то кручине ты сегодня, кум? — сшибая нагайкой макушки попёршей в дурь конопли, осторожно начал Митрич. — Али и ты думаешь, что баба — навка?

— Навья она али нет, кто ж тебе скажет? Вот гляди же ты, срамной да похабной жила и, на тебе, воскресла! Живёхонькой ходит, холодными глазищами лупает. Мне Сар-мэна жалко, бояз­но даже за него, чует моё сердце, пропадёт мужик. Ну да ладно, его это дело, с какой бабой ночи коротать. Только вот что, — он резко обернулся к спутнику, притянул его ближе к себе и грозно прошептал, — день и ночь глаз с неё не спускать! Что-то про­спите, не укараулите, головы лично сам пооткручиваю! Понял?

— Понял, кум, понял. Я сам первое время за ней погляжу. Мне даж интересно...

— Ты особо-то не заинтересовывайся, всегда мысль основ­ную имей — непростой она человек, и откудова пришла, незна­мо. Ты вот что, — расстёгивая ворот простой сатиновой рубаш­ки, подпоясанной тонким кожаным ремешком с серебряными буддистскими подвесками, распорядился атаман, указывая на сопровождавших их разбойников, — передай своим абрекам, пущай один на ту сторону ручья перейдёт и станет у скалы, где водопад, а второй — с нашей, а мы с тобой вон с того камня под пелену водную и поднырнём. Ох, и давно я туда не забирался, почитай, с измальства.

— Так нешто мы там уместимся? — передав распоряжения и нагоняя Бея, спросил Митрич, — там, видать, только огольцу протиснуться и можно-то.

— Пошли, щас всё сам увидишь.

Действительно, пройдя бочком по камням в клубах водяной пыли и цветной многополосице радуг, они оказались в свое­образном, сумрачном, высоченном туннеле. Слева уходила вверх отвесная скала, справа, едва пропуская солнечный свет, летела вниз живая стена воды. Под ногами к противоположному берегу вела идеально ровная, скользкая от влаги и какой-то слизи камен­ная полка, на которой спокойно при желании могли разминуться два взрослых человека. Осторожно, чтобы не поскользнуться, разбойники, придерживаясь за скалу, пошли вперёд.

Макуту-Бея больше всего интересовала скала. Она выгля­дела какой-то неоднородной. Под ногами была почти идеально ровная, похоже, даже полированная поверхность. Хотя кто её здесь мог полировать? Если вода, тогда почему край, уходящий в бурлящую воду, не закатан, а остался острым, будто только что из каменоломни?

— Я тоже, хозяин, гляжу — больно уж всё аккуратно. Ровно каменотёсы хорошие прошлись. И главное, ни одного стыка не видать, — обогнув начальника, Митрич пошёл вперёд, — хотя есть, есть стык, Макута! Но каменюки так подогнаны, что и кромка ножа не влазит. Ежели не искать, в жисть не заметишь!

— Оставь ты в покое эту плиту, тут и коню понятно, что при­рода такого, при всём к ней уважении, сотворить не могла, ты вон на стену погляди!

Стена действительно представляла собой ещё более удиви­тельную картину. Снизу и по сторонам, насколько хватало осве­щения, она была тёмно-серой и шершавой, как камни окрестных гор, а после примерно метровой материнской окаёмки наружу выходила однотонная голубая порода, идеально ровная и вогну­тая к середине. Подобных камней ни в округе, да и вообще в их горах Макута никогда не видывал. Камень действительно был не­обычным и походил на какой-то мутно-небесный минерал, если отстраниться и глянуть на это голубое око как бы со стороны, то создавалось не только ощущение, что от него исходит ровный и спокойный свет, но ещё и казалось, что из его непроницаемой глубины на тебя кто-то внимательно смотрит.

— Да кум, много я с тобой всякой чертовщины нагляделся, но такое вижу впервой! — почему-то шёпотом произнёс Митрич. — Пойдём-ка отсюда, неуютно как-то.

Опасливо косясь на геологический парадокс, они торопливо зашагали к противоположному входу, стремясь побыстрее по­кинуть это действительно неуютное место. Вскорости пелена водопада осталась позади, разбойники выбрались на небольшой горный выступ и, щурясь от нестерпимо яркого солнца, увидели на берегу, с которого к их ногам вёл неширокий верёвочный мо­стик, забавную картину: пожилого степенного бандита, послан­ного для подстраховки на эту сторону водопада, охаживала суко­ватой палкой сухонькая старушка в овчинной безрукавке, одетой поверх серого длинного платья. Мужик уворачивался, закрывая лицо и голову руками, отталкивал странницу, не давая ей про­биться к мосткам. Оба что-то кричали, но из-за шума воды ниче­го не было слышно. Митрич кошкой скользнул на берег и, пере­хватив бабкино орудие, прекратил потасовку. Следом, осторожно ступая по связанным верёвками жердям, спустился Макута.

Старушка опешила и, оставив оружие в руках телохраните­ля, попыталась с поразительной проворностью юркнуть за вы­ступ скалы, но была остановлена своей недавней жертвой.

— И что это у вас тут за битва? Может, нашли чего да не подели­ли? — стараясь получше разглядеть лицо старухи, спросил атаман. — Вроде знаю тебя, а вот не припомню, чьей же ты, мать, будешь?

— А ты, небось, мой непутёвый сродник Макута, — сварли­во произнесла бабка, выдирая из рук Митрича свою клюку. — Мало что бандитствуешь сызмальства, так ещё к нашей фамилии басурманский привесок присобачил, навроде поганого хвоста. «Бей» он, видишь ли.

— Тётка Ганна! Вот уж кого не чаял я на этом свете сустреть! Я грешным делом думал, тебя давно схоронили, а, гляди-ка, ты ще вполне живенькая старуха? — обрадовался атаман, пропуская мимо ушей колкости. — Все! — обратился он к разбойникам. — Слободны! Мы уж сами до бивака доберёмся. Вы там на счёт чаёв распорядитесь, как-никак старейшину Макутиного рода в гости веду. Тебе ж, тётка, уже за сто никак перевалило?

— Глянь ты на него, признал! Только хоронить ты мене, Во­вка, рановато вздумал, вишь ли, настояща жисть токи опосля ста годов и начинается. А мне-то, чай, с позапрошлой луны уж как- никак стошостый пойшёл, от так-то!

— Вот это да! А я ведь, бабуля, искал тебя, — обнимая род­ственницу, которая доводилась его покойному отцу тёткой, про­чувствованно сказал Макута, — меня уже годов с тридцати ни­кто Вовкой-то и не называл. В ту страшную зиму, когда прави­тельство, почитай, всю Чулымию выжгло, я, как волк, метался по глухой тайге, а зима, сама знаш, это тебе не зелёнка, каждый след, кажда царапина на снегу супротив тебя кричат. И всё равно, как про беду вашу прознал, людей отправил, да и сам вскорости к старой дедовской заимке прикочевал. Нелюдей тех, кто на вас беду навёл, мы наказали.

— Зло само себя наказыват! — перебила бабка сродника, — главно, чтобы, через кого наказанье идёт, сам злом не стал. При­ставуче оно больно, зло-то! Про тебя много знаю, — старуха отстранилась и склонила свою, в таком же сером, как и платье, платке, голову слегка на бок, отчего сделалась похожей на ста­рую мудрую волчицу, — где люди что шепнут, где сама узрю, много знаю, ой много, Вовка, много!

— Пойдём, тётя, покормлю хоть тебя, чаем побалую да покаля­каем о том, о сём. Совета мне надо, а взять не у кого, я ведь тоже, по­читай, один, как перст, остался. Из стариков никого уж нет, а у моло­дёжи какого совета запросить можно? Пойдём, не обижай.

— Нечто тебя, супостата, обидишь? — по-доброму проворчала старуха и, опершись на клюку, пристально глянула куда-то далеко за Макуту. Атаман инстинктивно обернулся, позади его зияла чёр­ная полость рукотворного тоннеля, образованного водой и скалой. В том, что это так и есть, он теперь почти не сомневался.

— Знаш, тётка, что там? — самой собой сорвалось с языка.

— Знаш — не знаш, тебе-то что? Место там святое, и лучше бы вам его не касаться. Вы тут поднюйте, поночуйте, да и аргашьте себе восвояси, почто зря в глуши-то торчать? Пошли уже, пои стару тётку чаем, а есть я не буду, высохла, яко лесина, соков совсем нету. Стар человек, он ровно суха палка, крепок да ломок.

Макуте показалось, что тётка, словно опытная лиса, пытается побыстрее отвести его подальше от этого места, как от своей норы. Ох, неспроста она здесь оказалась, да и неизвестно ещё, она ли это, ведь тогда, двадцать лет назад, ему определённо сказали, что всех на той заимке повыбили, а тела, чтобы не долбить могилы в мерзляке, бросили в Чёртову топь, которая из-за горячих ключей не застывала в самые лютые морозы. — «Вторая нежить за сутки, этого даже для меня многовато», — недоброй тенью метнулось в его голове.

Тётка не спеша, припадая на левую ногу, мирно ковыляла рядом, с виду человек как человек, только очень старый и дей­ствительно высушенный жизнью и горем. Хотя у нас издавна по­велось, что жизнь и горе, если не одно и то же, то уж слишком часто эти заможные пани бродят по окрестным весям вместе, и никак им друг с дружкой не разминуться.

— А где же ты живёшь? — неожиданно резко прервал мол­чание Макута, боковым зрением разглядывая невесть откуда сва­лившуюся родню. Он напрягал все силы, привлекал всю свою наблюдательность, чтобы хоть что-то прочесть на сером, морщи­нистом лице старухи.

— Да недалече отсюда, на Дальнем Караташе, может, знашь? — буднично назвав самое странное и жуткое место в округе, старуха даже глазом не повела.

Макута чуть было не споткнулся на ровном месте. Час от часу не легче! «Чёрная гора», «Шайтан-клык», «Чёртов палец», «Тот свет», «Заимка ворона» и ещё с десяток таких же сумрач­ных топонимов обозначали одно и то же место. Находилось оно в двух днях конного перехода, представляя собой угрюмую одинокую скалу на высокогорном плато, каменистую и начисто лишённую растительности внизу, с густо поросшей вершиной, к которой вела одна единственная тропа, более похожая на вы­рубленную в горе лестницу. Никто не видел человека, который бы отважился подняться туда без особой нужды, даже искатели дикоросов и старины к этой угюмости и близко не совались.

Бывают такие места, где не только путнику, но и неразумной скотине страшно становится. Ржанёт коняшка, застрижёт ушами, недобрым нальётся глаз, и тогда уж держи покрепче поводья, не то в мгновение ока очутишься на каменистой земле, и если по­везёт быть не побитым копытами, то скакуна ты своего искать будешь долго, если вообще сыщешь.

К таким недобрым уголкам и относилась местность, назван­ная тёткой. По преданиям на той горе жили ведьмы, и только са­мые отчаянные бабы отваживались подняться метров на триста по тропе и оставить на широком плоском камне свои подноше­ния с записанной на бумажке просьбой о помощи. На третий день полагалось вернуться за ответом. Иногда и еда, и писулька так и оставались нетронутыми, но в большинстве случаев просителя ожидал ответ в виде бутылки с водой, узелка с солью, пучками каких-то странных кореньев и трав, баночки с вязким зельем или незатейливого, обычного на вид камешка. Самые смелые охот­ницы, а таких всегда бывало больше, чем мужиков, обуреваемые жаждой узнать своё или чьё-то будущее, а то и желавшие извести кого-то со свету и вовсе отваживались на полное безрассудство — оставались ночевать в просторной сухой пещере, что как раз рас­полагалась метров на сорок выше стола для подношений. Идти на ночёвку полагалось голяком, в одном свободном, без всяких же­лезных застёжек, специально сшитом для этого костяной иглой, балахоне. Зимой подобную одежду полагалось надевать в самой пещере, где почти всегда тлел сооружённый справа от входа очаг. Ночью в пещеру спускалась одна из ведьм, но никто вам допод­линно не скажет: человек ли это, или какой-то дух в людском обличии, или просто обычный сон. Да и вообще, о визитах на «Чёр­тов палец» бывшие там смельчаки старались помалкивать, так что Макуте было отчего призадуматься.

— Тётка, так ты что ж, одна из насельниц той чёртовой горы? — после продолжительного молчания выдавил из себя атаман, продолжая украдкой коситься на родственницу.

— Много ты, гляжу, в чертях разбираешься! — обиженно воз­разила старуха, остановилась и, не мигая, уставившись на постарев­шего племянника, потуже затянула узелок платка под подбородком.

— Для вас, что не понятно, всё — чёрт! Вы ж только свой страх богом и почитаете. Чего боитесь, тому и молитесь! А вот в нашем дому отродясь никаких чертей не было, потому как мы угодны Богу. Только от ваших богов наш шибко отличается! Я тебе боле скажу, мот, ваши-то боги чертями-то и являются, и это вы — поганцы язы­ческие, а мы — то как раз в истинной вере и пребываем. Так-то! — тётка замолкла и, довольная собой, зашагала дальше.

— Да погоди ты, старая, а то за тобой и не угонишься! Да­вай вот присядем, — смахивая несуществующие соринки с от­полированного вешними паводками полутораобхватного бревна, предложил Макута. — Ты вот мне по-родственному разъясни кое-какие заковыки, меня последнее время гложащие. Ты же ста­рейшая в нашем роде.

— Нешто это тебе, лихому атаману, бабьи мозги понадоби­лись? — явно польщённая предложением, бочком присаживаясь, буркнула старожилка. — Хотя я и знаю, чего ты у меня выведы­вать начнёшь...

— Ты мне наперво, мать, ответь, с чего это ты в такенную даль к этому водопаду припёрлась, видать, ежели пешью, так дня три топала али и боле?

— Через горы напрямки, да по пещерным лазам оно и в день управиться можно. А что делала? Так вестимо что — за водой пришла, как раз последний бурдюк наполнять ишла, когда твой мордоворот мне путь-то застил. Сосудину в куст насилу успела сунуть, а всё остальное ты сам видел.

— Не далече ли за водицей ходить? Ежели, мне память не отшибло, у вас там с горы целый ручей скатывается. Студёный такой, ажник зубы ломить!

— Скатываться-то скатывается, а для нашего дела вода та не гожа. Похлёбку какую сварить, отвар запарить на ней, конечно, можно, а настоящие леки из ней не выйдуть, и для прорицаниев она не гожа.

— А чем же эта вода от той отличается? Вода как вода, — по­маленьку гнул к своему Бей. — Я и ту и другую пробовал и боль­шой разницы не узрел. А здеся, — он махнул на шумящий справа водопад, — и вовсе всё детство пробарахтался, как поросёнок.

— С виду да на вкус всяка водица подобна, — с нотками учительства зазвучал ответ, — а вот незримо-то большое между ними различье, отчего сие, кто ж его знат, но така вода только в этом месте и боле нигде. Так что хош - не хош, а таскать в та­кую далечу приходится...

— А это не оттого, что тут вход в Шамбалу? — как ему каза­лось, абсолютно безразлично перебил атаман тётку.

— Может, и оттого, — в тон ему отозвалась тётка. — Только она вскорости вновь сокроется, сторона эта заповедна...

— Кто?

— Дыра живая, что в Беловодье ведёт. Недолго уже осталось, око и в правду туманиться зачало, прожилки пошли, скоро и со­всем посереет, — грустно, как непреложный факт констатирова­ла старушка. — Когда вновь отопрётся, одна Белуха и знает!

Малюта слушал, чуть ли не с открытым ртом. Слушал и ушам своим не верил.

— А отчего она вскрылась, эта дыра? И главное, когда это сталось?

— Открылась она давно, может, уже с год как. Да и не вся­кому она и открытой-то видиться даётся. Можешь рядом днями ходить и ничего не узришь. Тут боле на внутренний взор надо полагаться. Стары и знающи люди сказывают, что, может, раз в сто лет облегчаются входы в тайные лазы, и послы от Неведомых из них к нам извергаются и глядять, значить, как мир наш живёт: лучшей ли, хужей мы все сделались, приспело ли время открыть­ся для ученичества нашего и просветления...

— А кто же это там в подземельях живёт и пошто от людей и света Божьего хоронится?

— То тайна велика, и никто её не знат. А пещоры оне что? Оне токмо входы, а лазы куда ведут, не ведомо. Никто там не был, а кто и был, до конца всё одно не добредал. Одно я те скажу — свет там и благодать, по себе знаю. Да что я с тобой сижу-то, — всплеснула руками старушка, — ровно балаболка кака! Пошли, чаем городским напоишь, да и восвояси мне надобно, — бабка прытко поднялась, но потом как будто что-то вспомнила, присела обратно. — Ты про чё меня спросить-то хотел?

— Да, почитай, ответила ты на мой вопрос, — задумчиво потирая небритый подбородок, отозвался атаман, — а когда она совсем затворится, знашь?

— По всему выходит, что в нонешнюю ночь, — перебирая пальцы, словно что-то подсчитывая, ответила тётка.

— Ну, коле ныне, то, пожалуй, они и не успеют, — больше для себя, чем для спутницы, произнёс Макута. — А вот скажи, коли входы исчезнут, можно ли их будет пробить силой?

— Ты чего это, голубь, замыслил? — с опаской глянув на сродника, насторожилась старуха.

— Ничего, мать, плохого, — и Бей подробно рассказал тётке всё, что знал о грозящей тайному миру опасности.

24

Всё произошло быстро и неожиданно. Они, как и в прошлый раз, самозабвенно целовались, упав в высокую траву. Земля кру­жилась в нестерпимом блеске солнца, жужжании пчёл и тяжёлом запахе раздавленных ими стеблей трав. Неясная и зовущая исто­ма разлилась по беззащитному телу девушки, которое мелко дро­жало от нетерпения. Что-то должно было с ней вот-вот произой­ти, и она не сопротивлялась его приходу. Реальный мир потерял свои очертания, Маша сильно зажмурилась, ей казалось, что она проваливается в какое-то сладостное беспамятство. Очнулась она от своего не то стона, не то крика, и каких-то совершенно необычных ощущений. Енох ещё продолжал глупо двигаться, громко дыша широко открытым ртом, только сейчас девушка по­чувствовала, какой он тяжёлый и сильный.

Потом они плескались в ручье и долго грелись на плоских, раскалённых, как сковородки, камнях. Ей не хотелось ни о чём думать, просто было хорошо. Она стала женщиной, и что-то новое, доселе неведомое родилось в ней, она ещё не понима­ла, что это, и с любопытством прислушивалась к своему но­вому состоянию. Рядом лежал мужчина, её мужчина, большой, сильный и какой-то весь лохматый, не человек даже, а некий пришелец с далёкой и не знакомой ей планеты. Машеньке до нестерпимости хотелось юркой ящеркой подползти к нему и бессовестно изучать, трогать, пробовать на вкус этот новый, не­весть откуда свалившийся на неё мир. Однако стоило только на несколько сантиметров подвинуться в сторону Еноха, как дрем­лющие в них разнополярные магниты оживали с силой, равной молодости и безрассудству, и вновь спрессовывали их тела в единое целое.

Поразительно, минула почти половина дня, и доброе, всё ви­дящее солнце уже нехотя засобиралось на свой неведомый постой, а они ещё не произнесли ни слова. Шёпоты, вздохи, какие-то по­лудетские клятвы, отрывистые вскрики, бесконтрольный смех и длительные, как ныряние в океане, поцелуи заменили им чело­веческую речь, до дрожи не хотелось возвращаться к реальности, восстанавливать способность говорить и чётко мыслить.

Тело человека на то и отделено Господом от его духовной осно­вы, чтобы не дать нашим диким порывам угробить его в одночасье. Коленки, локти, ягодицы у обоих были безжалостно сбиты и стёрты, вместе с красными пятнами, готовыми брызнуть капельками крови, расползались какие-то пятна, причудливо расцвеченные зеленью раздавленной травы и чем-то жёлтым, лепестки расплющенных вы­сокогорных цветов походили на причудливые татуировки; на спи­нах были прочерчены неглубокие, длинные, тонкие порезы от вез­десущих песчинок; губы набухли, противно ныли и готовы были в любое мгновение потрескаться; тело, уставшее от перенапряжения, постепенно набрякало свинцовой тяжестью, будто по нему пару раз хорошенько прошлись бамбуковыми палками.

Машенька представила себя со стороны и содрогнулась, не­приглядную картину завершали спутанные и полные разного сора волосы, ни гребня, чтобы их расчесать, ни платка, чтобы прикрыть, у неё не было, а тут ещё Енох, довольный и сияющий, как тёткин воскресный самовар, напялив на себя штаны и руба­ху, как ни в чём не бывало, принялся её расспрашивать о пеще­ре и Эрмитадоре. Слёзы обиды и стыда подкатили сами собой. В голову полезли всякие недобрые мысли, неведомая доселе рев­ность чёрной кошкой вцепилась в сердце.

«Дура, что ты скажешь матери, а она ведь обязательно до все­го дознается! Стыду-то, стыду будет! Во двор не покажешься, да что там далёкий материнский двор, когда надо возвращаться на­зад, в лагерь, где любой человек ей непременно скажет, а не ска­жет, то уж подумает обязательно: «Это та, что забыла всякий стыд. Хороша же доченька у Званской!» — да и поделом тебе будет».

Не обращая внимания на недовольного Еноха, который, вер­но, по-своему истолковал её молчание, Машенька незнакомой ей походкой пошла к ручью, разделась и, обжигаясь ледяной водой, принялась оттирать тонкими овальными поролоновыми вкла­дышами, вытащенными из лифчика, противную зелень с колен и локтей. Опустившись в сумасшедше мчащуюся воду, которая так и стремилась утянуть её в свою бездну, девушка пыталась хоть как-то успокоить нагрузшие соски, остудить без меры разо­гретую кровь, а главное, вернуть способность трезво мыслить. Слёзы катились по мокрому лицу незаметно и очищающе. Она с остервенением тёрла кожу и полоскала волосы, освобождая их от травинок и мелких соцветий, и наконец, дождавшись того мо­мента, когда холоднющая вода стала казаться тёплой, резко вы­нырнула из потока. На берег вышла уже не обиженная и испуган­ная девчонка, а мудрая в своём наиве женщина, которой ведомы взрослые тайны жизни и смерти.

— Не обижайся на меня, Ен, уж больно необычный выдал­ся ныне день, — потрепав по шевелюре сидящего к ней спиной Еноха, примирительно произнесла Машенька. — У тебя случай­но расчёски нет?

На радость расчёска у него оказалась. Тщательно расчесав свои соломенные волосы, которые на жарком солнце моментально высы­хали и начинали слегка кудрявиться, подивившись своим недавним наивным обидам, девушка довольно буднично чмокнула своего из­бранника в ухо и присела рядом, слегка покачивая головой и любу­ясь тёплой игрой солнца в своих пышных и густых прядях.

— Я не помню ничего из того, что произошло с нами про­шлой ночью в пещере. Когда ты меня туда бросил, привязав к трупу твоей бывшей любовницы...

— Ну что ты! — почему-то очень испуганно вскрикнул Енох, вскакивая с места. — Я тебя и не думал туда бросать! Ты сама, сама, словно безумная, настаивала на этом, а вязал тебя к баро­нессе и толкал Сар-мэн! Когда вы исчезли в камне, и покрывало обратилось в сталь, я чуть было с ума не сошёл! Как ты можешь меня упрекать! Да я тебя люблю, и с этого дня никуда не отпущу даже на мгновение!

Ей было странно слышать, как он оправдывается, и ещё она почувствовала, что слова эти звучали не совсем искренне. Ма­шенька ещё не знала, что любое оправдание всегда замешано на трусости и лжи.

— Успокойся, милый, видишь, всё обошлось хорошо, — ей почему-то хотелось ещё добавить, что Сар-мэн толкая её в бездну, спасал свою любовь, а вот кого или что спасал ты, мой милый, по­могая ему в этом, неизвестно; однако она промолчала и продолжи­ла: — Мы упали во влажный серебряный туман, подсвеченный сни­зу, и свет этот казался абсолютно материальным, он не давал нам камнем рухнуть вниз, мы медленно спускались, пока не попали во вращающуюся в разных направлениях световую воронку. Я улетела по часовой стрелке, а Эрми в обратную сторону, и всё...

— Как всё?! А что было в пещере, кто там есть? Видела ли ты того старика, про которого вы рассказывали с Дашкой? — с ис­кренним интересом заглядывая ей прямо в глаза, выпалил Енох.

— Не было там никакой пещеры, ни стариков, ни девок, ни челнока, там был тёплый, добрый, яркий свет, тишина и покой, и всё. А потом я очнулась от холода на лугу у водопада. Испугалась и стала звать тебя.

— Глупышка! — обнимая готовую заплакать от жалости к себе девушку, произнёс Енох, целуя глаза возлюбленной. — Слава богу, всё позади! Пойдём в лагерь, а то нас там, я думаю, уже давно хватились и, наверное, ищут.

По дороге разговора не клеилось, и каждый молчал о чём- то своём.

А в это самое время, на камнях, уже согретых солнцем, у са­мой Бел-реки, которая только начинала свой могучий бег мелким широким ручьём, сидела Даша со своим женихом, они негромко разговаривали. Разговор вертелся вокруг лишь одной темы — бу­дущей свадьбы. Про это важное событие знали уже все: и раз­бойники, и деревенские, да и сама барыня громогласно об этом объявила дворне, правда, предварительно оговорив обязательную Юнькину порку на конюшне. Но этакой мелочи особого значе­ния старались не придавать, тем более, что совершать экзекуцию должен был старый приятель Прохора, ветеран Кавказских войн, престарелый инвалид Дон Петро де Анчоус, служивший когда-то в армии Арно Великого и добровольно сдавшегося нам в плен под пограничным городом Одинцово. Правда, сдача эта была вроде как и не совсем добровольной, а завязанной на некоей любовной интриге, с изменами и дуэлями, однако, сие происходило так дав­но, что и концов сегодня сыскать было уже невозможно.

— Главное, ты с Макуты-то барыш за трофею стребуй, — нежно поглаживая лежащую на её коленях голову будущего мужа, вкрадчиво внушала Дарья. — Кто ж его знат, коды ещё такой случай подвернётся. Да и с Сар-мэна-то — немного подумав, продолжи­ла она, — тоже след какие-никакие таньги слупить за воскрешение этой городской лахудры. Через твою тряпицу-то всё это святотат­ство сотворилось. И как он с этой мертвячкой любиться-то далее бу­дет, уму не приложу. Я как вспомню ее холоднющую, яко лёд, в той пещоре, так мураш по шкуре прямо снуёт! Б-р-р-р-р!

— Во-во, точно! С атаманом ты это верно придумала! Ну и го­лова! — вскакивая и крепко хлопая себя по коленкам, выпалил Юнька. — Голова, слов нет, я бы до энтого ни в жисть не доду­мался! Ай, молодца! — парень, от избытка обуявших его чувств, схватил лежащую рядом с ним длинную палку и стал, как ребёнок, колотить ею по воде. — Машину, японку я с него стребую, трёх­летку! — палка хлопала о воду, вздымая фонтаны брызг. Неожи­данно её конец выдернул из воды, словно рыбину, какую-то тряп­ку, и та, пролетев над их головами, шлёпнулась позади.

Даша обернулась, подняла её и вскрикнула от неожиданно­сти, в её руках был изорванный лифчик хозяйки.

— Машенька, барынька моя неразумная! Что он, изверг, с то­бой сотворил? Стреляй, зови народ! Прибьёт меня Званская, ох, людцы, прибьёт, и поделом, поделом мне будет! И всё из-за тебя, ялдырь окоянный! Ну, чего ты на меня уставился? Пали! — ты­кая в лицо опешившему Юню мокрой ажурностью, кричала ис­пуганная служанка, пытаясь выдернуть у него из-за пояса обрез.

— Да погодь, ты! Охолони! — вырывая из рук любимой опо­знанный грудедержатель, утихомиривал её суженый. — Чего ты блажишь? Лиф-то цел, во, гляди, подкладки токи выдраны, так, мот, они там чего...

Договорить парню не дала смачно шлёпнувшая его по лицу женская упряжь.

— Всё одно пошли их шукать! Пока не узрю её своими оча­ми, не утишится моё сердце, — уже значительно спокойнее про­изнесла Даша и, подобрав подол платья, перешла ручей вброд по мелководью и направилась вдоль будущей реки в сторону, куда после завтрака поволок в горы её хозяйку этот несносный Енох.

Парочку они заметили издали и успели от греха подальше шмыгнуть в кусты. Енох с Машей плелись довольные и утомлён­ные, словно пересосавшие маму телята.

— Кожаным ножиком он её что ли весь день терзал? — ехид­но зашептал Даше в ухо Юнька, и тут же всё ещё мокрый лифчик очутился у него во рту в виде кляпа.

Хозяйка и её кавалер уже скрылись за выступом скалы, и Даша стала подниматься, чтобы выбраться на дорожку, как с той же стороны, откуда только что вышли влюблённые, прижимаясь к скале и обходя камни, мимо них проскользнул незнакомый чело­век в пятнистой военной одежде с оружием на изготовку. Девуш­ка прижалась к земле и глянула в сторону своего спутника, но того рядом не было, на примятой траве лежал только брошенный Машенькин лифчик.

25

В отличие от детектива всякая настоящая авантюра не случа­ется вдруг, а долго и медленно зреет, потом падает неожиданной грозой на головы своих родоначальников и, поразив их своими неожиданными масштабами, начинает кружить, вовлекая в свой уже бесконтрольный водоворот всё новых и новых людей, порой целые страны, а то и континенты.

Никто не мог и предположить, что негромкая операция отечественных спецслужб может обернуться подобным. Меся­ца полтора назад Эрмитадору Гопс вызвали в Кадастр Главной Бдительности и представили в кабинете самого Костоломского Эдмунди-Чекис-оглы. После двенадцатиминутного приветствия в комнате отдыха, довольный глава Всесибрусской опричнины уселся в своё неудобное деревянное кресло с высокой прямой спинкой, выполненной в виде гильотины, закурил длинную па­пироску и, попыхивая сизоватым дымком с весьма специфиче­ским запахом, углубился в чтение лежащей перед ним на столе толстой книги, распахнутой как раз на середине.

Читать Эдмунди Чекисович, как и всякий высокопоставленный чиновник, не любил, не желал и ленился, однако модные книги дома и в кабинетах держал и даже смотрел кино, снятое по мотивам неко­торых из них, так что при желании вполне мог составить некое суж­дение о написанном светилами мировой словесности. Суждения эти были, конечно же, ходульными, однобокими и до беспредела убоги­ми, но кто об этом мог поведать главному людоеду страны? Вот так и выходило, что именно он и вещал основные культурные истины, которые с таким трепетом ждала подобострастная интеллигенция, чтобы в мгновение ока подхватить и растащить их в своих мягких лапках по тихим и сытым квартиркам и рабочим кабинетам. И там, в безопасной, как им казалось, тиши, улечься за свой письменный стол и потихоньку, смакуя, облизывать и обсасывать услышанное, распуская липкие слюни на свои собственные листки, газетки, про­граммки, книжонки, шоу и прочие носители «абсолютной правды и справедливости». И всё это делалось непременно в угоду и во благо народа, который жаждал именно такой, а не какой-то иной правды, а правда, как известно, у нас живёт только в Кадастре Главной Бди­тельности. Так что чего не сделаешь во благо любимого и драгоцен­ного народонаселения.

Чтение он имитировал минут двадцать, а сам наслаждался по­слевкусием знакомства, сдобренным забористым чуйским само­садом, и украдкой наблюдал за принявшейся уже скучать дамой.«Эх, хороша Гопсиха, можно было бы, конечно, и в штат взять, да кобели мои соком изойдут и, как пить дать, перегры­зутся, а уж она для этого расстарается, в доску расшибётся, но контору морально разложит по всем, что ни на есть, членам. Да потом и опасно её долго без адреналина держать, ещё спалит что- нибудь, дипкорпус развратит или взорвёт чего посерьёзнее. Это же надо, в прошлый раз у бронзовой статуи маршальского коня яйца заминировала, после взрыва пришлось жеребца перековать в кобылу, хорошо хоть маршал давно помер, а то бы чего добро­го и бунт поднял. Нет, что ни говори, хорошо, что мы с этими маршалами да военноначальниками покончили, нет их — и ти­шина, и мир кругом, и никаких баталий. Война ведь только от военноначальников и исходит, никому другому и в голову не при­дёт впустую гробить такую пропасть народу. Мудрым всё-таки человеком был Преемник Третий, когда Генеральный штаб в ге­неральский преобразовал и министром обороны родственника премьерского поставил, ох мудрый!

Что же это я о делах государевых позадумывался? Баба мо­лодая напротив сидит, скучает, а я о военных! Может, ещё раз пойти с Гопсихой поприветствоваться? — и покосившись на по­допечную, отметил: — А губы-то у неё ничего, отменные губы, пусть потрудится, не отвалятся, чай!»

Повторное приветствие получилось каким-то затяжным, по­этому пришлось отсрочить запланированную коллегию, на кото­рую прибыл народ из всех окуёмов Необъятной. Но дисциплина на то и дисциплина, а генералы на то и генералы, чтобы аудиенции к ним в приёмных часами, а то и днями ожидать. На то она и царё­ва служба. И вот, с горем пополам, доведя не совсем государствен­ные целования до столь желанного ему конца, главный опричник так расчувствовался и размяк, что предложил рыжей бестии самой выбрать в сейфе пару госсекретов, годных для продажи на между­народном аукционе, не деньги же ей давать в самом деле. Но про­дувная и тёртая во всех отношениях девица предпочла секретам небольшую квоту на газ. А что делать, время нынче такое, всё на газу да нефтянке зиждется. Как оне у нас кончатся, так сейчас же конец света и наступит.

Чтобы сократить время на доведение нового задания до сво­его суперсекретного агента, было принято решение инструктаж провести прямо здесь, на разболтанном широком диване в ком­нате труда и отдыха.

— Агент Апостол! — как можно строже произнёс Эдмунди, — вам поручается задание государственной важности и стро­жайшей секретности. Детка! — переходя на покровительственный тон, продолжил он, — тебе предстоит проникнуть в Шамбалу...

— Лучше уже сразу обратно к мамке в уютное место! — воз­мущённо перебила его Эрмитадора. — Шамбалу эту драную, как дурак писаную торбу, весь мир уже которое столетие ищет! А я, вот, пойди и внедрись! Нет, не надо было тебя второй раз привет­ствовать, может мозги бы соображали...

— Молчать! Я не посмотрю на нашу дружескую связь и бы­стро тебя урезоню! Что, давно не была на экскурсии в наших под­валах, я это прямо сейчас организовать могу, хочешь? Молчишь? Вот и правильно делаешь. Я её, можно сказать, как золотой запас, берегу! Не дёргаю понапрасну, на самое ответственное припа­саю, а она тут выкобеливается! Молчи и слушай. Нашли мы эту Шамбалу! Да не таращи ты свои зенки, я те правду говорю! Вот смотри, у меня даже план есть, как туда попасть можно, — он извлёк из глубин дивана небольшую картонку, на которой был наклеен пожелтевший от времени и истлевший на сгибах кусок материи, испещрённый едва видимыми знаками.

Эрмитадора, как гончая, почуявшая зверя, моментально на­пряглась, забыв про обиды и препирательства, вытянула свою красивую шею и во все глаза уставилась на старинный план. Бу­дучи прирождённой авантюристкой, она с раннего детства тяну­лась к подобным вещам: древние карты спрятанных сокровищ, подземные катакомбы исчезнувших религий и культов, оккульт­ные организации, государственные перевороты и заговоры — всё это тянуло её к себе, словно магнит. Когда её сверстницы ещё играли в куклы, она уже в домашних условиях варила нитроклет­чатку и взрывала мусорные ящики. Эдмунди и глазом не успел моргнуть, как картонка с планом оказалась в руках рыжеволосой, которая, обойдя диван со стороны окна, бесцеремонно подняла жалюзи и с нетерпением одержимой принялась изучать план.

— Это древняя штука, очень древняя, древнее, чем потеря че­сти моей прапрабабушкой! Где взяли? — и, увидев ставшее наду­ваться значимостью лицо главкома опричников, скорчила кислую мину, предостерегающе выставив вперёд изящную ладошку с длин­ными пальцами. — Только не вкручивай мне, что это твои барбосы нарыли! Кишка у них тонка! Ладно, давай задание, я согласна.

Гопс на всё соглашалась сама, если это имело привкус насто­ящей авантюры, так было с самого начала её работы во всесиль­ном ордене «Пёсьих голов», суть которого она изучила настолько хорошо, что при случае могла использовать его силы в своих чи­сто шкурных целях, и, надо сказать, в этом она была не одинока.

А что здесь плохого, всяк пользует свою работу на своё личное благо, что токарь, что инженер, что чиновник, что тот же брат- опричник, неужто он хуже других?

Ещё будучи малолеткой, перед поступлением в Сорбонну Гопс подкатилась к Эдмунди, тогда средней руки опричному начальни­ку столицы, и тот набросился на её прелести, как кот на валериану. Встречи становились частыми, порой она сама себе удивлялась, откуда всё это в ней бралось, ведь не учил никто, не советовал, видать, врождённый талант, решила она и стала им пользовать­ся, словно домушник отмычкой. Однажды, пока хозяин кабинета преспокойно похрапывал, объевшись «скороспелой клубничкой», Эрми, дрожа от страха и возбуждения, спёрла у него ключи от сей­фа и за час пересняла на микроплёнку все оперативные документы на членов некоего элитного писательского клуба, а писателей офи­циальная пропаганда тогда долго и усиленно прочила в главные смутьяны Отечества. Но всё это на тот момент было абсолютной чепухой, и даже по корявым доносам сексотов и стукачей выхо­дило совсем наоборот. Однако какая держава может жить и про­цветать без внутреннего, а потому и самого коварного врага? И вот на почётное место врагов были назначены стареющие писатели, книги которых уже давно не читали, а имена и вовсе позабылись. Но у кого надо память длинная, а посему о них было доложено на самый верх и принято соответствующее решение. Юная Эрми в то время крутила свою третью настоящую и безумную любовь с писательским предводителем, бывшим футболистом и маститым поэтом Тавром Пелопонесским. Спасая любимого, как ей каза­лось, от неминуемой лютой гибели, она и пошла на этот рискован­ный шаг. Фотографии документов ушли за бугор, грянул скандал, любимого никто трогать не решился.

Однако любовь, как и всё настоящее, прошла до обидного быстро. Отгремела канонада международной баталии, Объевра, а за ней и Великолепная семёрка за своих ставленников успо­коились. В недрах трёхбуквенного ведомства прошли чистки, разборки и выяснение путей утечки секретов. Человек восемь самых лучших стукачей подвергли высшей мере либеральной за­щиты; многие в опричном ведомстве послетали со своих мест и были переведены в рядовые банкиры; Эдмунди из-за близости по линии жены к верхам не тронули, и даже поручили ему ру­ководство грандиозной операцией по разгрому обширной шпи­онской сети, бессовестно окопавшейся под вывеской «Всеангликанского союза», якобы, ведавшего делами мира и образования. Каковы лицемеры! Однако праправнуков «железного дровосека

Феликса» на альбионской мякине не проведёшь! Союз был разо­гнан в самые кратчайчие сроки и без особого шума.

Вот здесь, со своими разочарованиями в сердечных делах и готовностью броситься в любую авантюру, вторично и впол­не добровольно объявилась расцветающая Эмитадора Гопс, не то дочь, не то падчерица стареющего барона, а в далёком про­шлом лидера молодёжного движения «Не чужие». Барон и те­перь оставался неравнодушным к молодому поколению, и, на­верное, поэтому содержал в своём огромном поместье приют для девочек-сирот. Как и чему там обучали бедняжек, доподлинно не известно, но некоторые из них за отдельные только барону ведо­мые заслуги одаривались его фамилией и титулом. Говорят, Эрми как раз и была из них.

Старое воскресает быстро. Бывшая малолетка не только по­взрослела и превратилась в суперлюбовницу, но и оказалась при­лежной ученицей по прямой профессиональной принадлежности набирающего сановную тяжесть опричника. Выпорхнув из-под изощрённого в своей иезуитской мудрости Эдмунди, она зажила за­путанной, полной опасностей и подлости жизнью. Дело «Англикан­ского союза» было только началом её пути. Во время учёбы в лекторальной зоне Француз-ага, не без её участия разразился страшный скандал с разоблачением террористической организации «Голубые бригады», активисты которой требовали восстановления интимно­сти однополой любви, отмены запрета гей-парадов и совмещения подобных шествий с праздником десантников или первомайских демонстраций. Потом был скандал с разбодяживанием нефти от­работанными маслами и никуда не годным мазутом, потом не со­всем приличные истории в арабском мире, после чего часть газовых промыслов отошла под контроль афроюсов, и их ястребам ничего не оставалось делать, как приступить к выводу ограниченного кон­тингента своих войск с Ближнего Востока, а это оказалось ещё бо­лее тяжкой проблемой, чем ввод их туда. Армия настолько глубоко ушла в военные действия, что каждый солдат, не говоря уже об офи­церах, обзавёлся своим персональным гаремом, давно принял ис­лам, вовсю торговал казённым имуществом и палёным бензином на многочисленных базарах бывшей Саддамовской империи. А в тор­говых делах у нас и сам чёрт ногу сломит, какая уж здесь война? Да и вообще в последнее время воевать стало совершенно не модным, ибо как ни воюй, себе же дороже выходит.

Кипела жизнь вокруг Эрмитадоры, а подозрения даже лёгкой тенью не скользили рядом с ее стройными ножками, служивши­ми постаментом для не менее аппетитной попки. Вот такой на­ходкой, а может, и бедой для страны сделалась эта набравшая силу молодая женщина.

— По твоим способностям это пустяшное задание, — оттаски­вая от окна так и не удосужившуюся одеться агентшу, наставлял Костолоский, — до Чулыма мы тебя доставим на самолёте, там легали­зуешься. С нашими ни в какие контакты не вступаешь, ищешь повод, внедряешься в банду своего дружка по Сорбонне, а уже с его помо­щью до водопада рукой подать. Собой понапрасну не рискуй, второй такой, — умело польстил опытный вербовщик, — у страны нет, но до подхода военных ты должна в пещерах побывать, это очень важ­но. О том, что там, и с чем это едят, доложишь мне лично по спут­нику. С чем ты там столкнёшься, я не знаю, не исключено, что тебя ожидает встреча с самой что ни на есть чертовщиной; и хотя тебе это не впервой, быть начеку надо. Главное, помни: агента губит, как правило, не чертовщина, а элементарный человеческий фактор во всём его непредсказуемом разгильдяйстве. Чёрта просчитать мож­но — человека никогда! Без твоего доклада военные ничего пред­принимать не станут, хотя там этот дурак Воробейчиков сидит, а от него всякого ожидать можно, так что ты постарайся не затягивать с путешествием в бездну. Ты же у меня умница, — притягивая к себе принявшуюся одеваться Эрми, проворковал опричник, — нырнёшь, глянешь, оценишь и обратно. Делов-то! Только умоляю, без самодея­тельности, тебя сейчас проведут в наш спецхран и ознакомят со все­ми материалами на эту тему, надеюсь, это тебе поможет и убережёт от опрометчивых шагов. И гляди там у меня, перед Махатмами ноги не раздвигай, а то с тебя станется, я-то знаю!

Эмитадора помнила этот инструктаж до мельчайших под­робностей, до пыли на подоконнике в комнате отдыха шефа, до запахов, звуков и даже своих на тот момент мыслей. Она помни­ла все свои дальнейшие действия, разговоры, ассоциации, пом­нила все три сеанса связи, последний был как раз перед тем ду­рацким выстрелом, который убил её. Смерти она испугаться не успела, просто солнце стало чёрным, а всё вокруг серым, мир лихорадочно закружился, образовывая гигантскую воронку, которая стремительно всосала её в себя. А потом погружение в пугающую своей бесконечностью пустоту. Свет пришёл неожи­данно, она поначалу его даже не заметила. Жизнь вернулась в тело громким бульканьем крови в пустых сосудах и артериях, хриплым и в начале с перебоями стуком сердца; неприятнее всего далось восстановление дыхания, грудь разрывалась от нестерпимо распирающей боли, хотелось кричать, но звука не было, а только сипящее дыхание и боль. Она постепенно прихо­дила в себя. Ей казалось, что тело словно висит в каком-то жел­товатом мареве, которое постепенно замедляет своё вращение и превращается в тёплый упругий свет. Было уютно и хорошо, ка­залось, что нет ни её самой, ни материального мира с его беда­ми и жестокостями, есть только невесомость и покой, вечный и безбрежный покой, из которого всё происходит и в который всё возвращается. Потом был чей-то взгляд, отстранённый и внима­тельный. Внутренне она содрогнулась и повернула к нему ещё незрячее лицо. Из белого клубящегося света на неё смотрели огромные серые глаза. Смотрели внимательно, не мигая, в них не было ни тепла, ни холода, ни любопытства, только внима­ние и непонятная, всеохватывающая сила. Сила, которая смог­ла сотворить невозможное, вернуть её в то состояние, что все мы привыкли называть жизнью. Долго ли это соприкосновение взглядами продолжалось, она не помнит, вдруг что-то словно щёлкнуло, и свет сделался не таким ярким, вращение прекрати­лось, и она стала опускаться. Вот и всё.

Очнулась Эрми на луговине у водопада. Глаза открылись с тру­дом и не сразу. Окружающий мир показался ей некрасивым и чу­жим, захотелось перестать дышать, чувствовать, видеть, побыстрее вернуться обратно, в блаженную лёгкость пустоты и ожидания пульсирующего света, однако, оказалось, что по своему желанию человек этого сделать не может, для этого он должен умереть.

А потом прибежали все, галдели, трясли её, тискали, щипа­ли, заставляли пить, есть и, самое страшное, говорить. Говорить Эрмитадора упорно не хотела и боялась, голос был совсем не её, она его пугалась и слышала словно со стороны, ещё тяжелее было жевать и глотать пищу, поэтому чтобы не обидеть заботя­щегося о ней Сар-мэна, она соглашалась пить чай и какие-то не­вкусные отвары. Тело постепенно вспоминало привычные дви­жения, позы, жесты, но вместе с тем внутри разрасталось что- то новое, ей доселе неведомое, и оттого пугающее. Женщина с удивлением отмечала в себе странные особенности, допустим, она не могла долго находиться на солнце, его тепло моменталь­но обращалось в энергию, и тогда её распирала необыкновенная жажда деятельности, а мышцы наливались свинцовой тяжестью и не свойственной ей ранее силой. С её физическими возможно­стями творилось чёрт-те что. Как-то, возвращаясь в юрту атама­на, она без особой надобности легонько пнула ногой здоровен­ный, с бычью голову, камень, а тот, словно волейбольный мяч, улетел далеко в сторону, благо, никого не зашиб. Потом, чтобы себя проверить, Эрми рубанула тыльной стороной ладони по до­вольно толстой берёзе, и та, как подрубленная топором, рухнула к её ногам. Или, например, беря в ладонь камень, она остере­галась раздавить его в пыль. Открытия эти нисколько её не ра­довали, но и, как ни странно, оставляли абсолютно равнодуш­ной, вроде, так и должно быть. Ещё одна странность поселилась в ней — привязанность к этому месту. Словно кто-то чужой еже­минутно напоминал ей о необходимости быть начеку, чувство­вать тайную и невидимую жизнь окрестных гор, в которых было сокрыто что-то очень важное и недоступное для её понимания. Были такие моменты, когда ей казалось, что она — обычный камень, каких вокруг разбросаны тысячи, что она просто часть этих угрюмых и гордых утёсов, бесконечных распадков и осы­пей, и что ей надо быть такой до определённого времени, до той поры, когда её сила и всё её естество понадобится для чего-то очень важного и ответственного. Эрмитадора с радостью пони­мала, что больше никуда она отсюда не уйдёт, а будет всегда здесь, и этот подлунный мир станет её вечностью, её всепогло­щающей бездной, и ради этого она готова была терпеть ставших ей в одночасье неинтересными людей, наивных и глупых, не по­нимающих своего истинного предназначения. Сар-мэн раздра­жал её меньше всех, почему, она не понимала, а когда, выспав­шись, он потащил её в свою походную юрту, принялся целовать, шептать какие-то глупости и от нетерпения рвать на ней одежду, она, не зная зачем, повиновалась ему, а потом так вошла во вкус, что несколько раз заставила удивлённого мужика повторить то, чего он так хотел от неё вначале.

— Ну, ты даёшь, Эрмик! — восхищённо прошептал вконец обессилевший атаман, засыпая сном молотобойца, вернувшегося вечером из кузницы.

Эрмитадора с удивлением отметила, что «это» осталось в ней таким же желанным, как и у той, прошлой, теперь уже да­лёкой и не всегда понятной ей Эрми. Удивительно, но близость с мужчиной, как и долгое пребывание на солнце, заряжало её но­вой энергией и требовало какой-то немедленной деятельности. Прикрыв одеялом наготу атамана, она оделась, вышла из юрты, бесцельно побродив по лагерю, набрела на дровосеку, обрадова­лась, и, взяв в руки топор, принялась колоть дрова.

За этим занятием и застал её Макута-бей со своей спутницей. Бабка внимательно осмотрела странную девку, легко машущую тяжеленным колуном с неподъёмными даже для мужиков пих­товыми кругляками, словно сухонькой хворостинкой, покачала головой в выцветшем платочке и засеменила прочь, что-то шепча себе под нос.

— Ну и чего, тётка, скажешь? — нагнал её Бей. — Взаправ­дашний она человек или нежить?

— Ихняя она, ихняя! Токмо не ведомо мне, в чём сгодиться ей назначено, однось я те скажу, мил человек, не перечь ты ей для своей же пользы. Ох, и недобро будет тому, кто супротив ейной воли затеет сотворить чего непутнего! А лучше бы вы, голубы мои сизые, ступали бы себе по домам, покедова живы и здоровы, нечя вам тут мозолиться. Коль оне её здеся поставили, то уж, видать, всё и сами знают, что да как. Так где ж твой хвалёный чай, племяш? — тётка задумалась, замедлила шаг, нагнулась, со­рвала какую-то былинку, повертела её в руках, и обернувшись к Макуте, добавила: — А мот, ты и прав, для подстраховки и вам след тутать поторчать энту ночку, пока всё сокроется. Вестимо, бережёного бережёный бережёт. Всамделешно давай-ка чаю, да пойду я. Вишь, солнечко на насест мостится, мой путь-то не бли­зок, а водица шибко там нужна.

— Не переживай, тётка, дам я тебе и человеков, и коня, всё в лучшем виде исполнят. А вот и достархан наш, — произнёс разбойник, заворачиая за небольшую скалу, где на широком горном уступе, нависающем над молодой речушкой, небольшой луговиной и тем самым странным водопадом мастеровитые горцы уже сварганили навес со столом и широкими лавками, покрытыми коврами. Во главе стола стояло большое атаманово кресло. — Ну, располагайся, старейшая моего рода, а я пойду Сар-мэна кликну.

— Да не дозовёшься ты его, атаман, — отозвался откуда-то сбоку Митрич, — дрыхнет он мертвецким сном. Народ сказыват, с этой рыжей натешился до полной отключки и уже с час как спит, а зазноба его, слышь, колуном беспрестанно махат.

— Да уж надивились, — расположившись на скамье напро­тив тётки и начисто проигнорировав кресло, кивнул Бей. — Митрич, ты бы это, с чаем распорядился, да пущай ведьмам от мене гостинцев соберут, глядишь, оно, мот, когда и сгодится. И ещё, подбери пару хлопцев, да чтоб посмышлёнее и понадёжнее, с тёткой пойдут. И пусть с десяток порожних бурдюков соберут, вон бабка им покажет, где и какой водицы набрать.

— Сама наберу, в энтом помочники без надобности, — пере­била родственника довольная старуха.

26

Генерал-Наместник был весьма озадачен, ему только что из­волили доложить престраннейшую новость — в подведомствен­ный ему и напрочь позабытый Всёвидящем Оком Чулым только что приземлился вертолёт всесильного главаря опричников гене­ралиссимуса Костоломского.

«Этого-то какие черти пригнали в наши края и, главное, в канун решающего этапа разработанной мной операции? Нет, неспроста этакая оказия!» — перебирал тысячи различных ответов генерал, шагая по периметру своей резиденции, в которую временно пре­вратили жильё томящегося в плену Понт-Колотийского. Повинуясь ещё невесть когда заведённой традиции, Воробейчиков как кадро­вый вояка презирал людей пёсьего ведомства, без надобности не лез к ним в приятели, да и руку пожимать не спешил, считая это ниже своего офицерского достоинства. А тут на тебе, самого главного людоеда чёрт пригнал! — «Ох, и неспроста этот визит, а главное, ничего хорошего сулить он не может. Я что-то и не упомню, чтобы этот людожор далее, чем километра на полтора от трона отлучался, да ещё так надолго». — Наместник остановился у окна и принялся разглядывать неспешную жизнь сельского утра. В иные времена эта столь милая городскому сердцу идиллия привела бы подёрнутую чёрствостью генеральскую душу в некое подобие умиления, однако сегодня ленность природы и неспешнось в движении людей и ско­тины его раздражали. — «Вот из-за этого вечного непоспешания и проистекают наши извечные беды, в нём и сокрыты истоки наше­го рабства и вечного господства над нами Костоломских и прочего сброда. И всё же, какого черта он сюда припёрся?— повернувшись к окну спиной, продолжил свои невесёлые думы Наместник. — Ну да ладно, появится, сам разъяснит. Однако встречать его я на крыль­цо не выйду! Велика честь, пусть челядь лебезит».

Подойдя к двери, генерал громко рявкнул:

— Сатрапы! Живо организовать на веранде военсовет. Пять минут сроку! — и, довольный собой, принялся одевать полевой мундир с облегчёнными камуфляжными регалиями.

Ровно через обозначенное количество минут он торжествен­но вышел на веранду наместнического дома и поразился опера­тивности подчинённых. На стенах были развешаны какие-то схе­мы и наставления, невесть откуда взявшийся широченный стол преобразован в макетный ящик, отображающий ландшафт буду­щих батальных действий. Связисты завершали подсоединение полутора десятков различных телефонных аппаратов.— Молодцы, молодцы! — принимая с серебряного блюда заиндевелую рюмку, произнёс генерал: — Соколы! Командиров полков ко мне! — и захрустев малосольным огурчиком, двинул к макетному ящику.

Обиженный явным невниманием Эдмунди Фелексович, клокотал праведным опричным гневом. Так уж было заведено в их ведомстве, что всякое непочитание любого, даже самого мелкого кадастровика приравнивалось к оскорблению само­го государства, попранию его интересов и требовало соответ­ствующей кары. А здесь его, самого всесильного и ужасного, на аэродроме, в который на скорую руку переоборудовали школь­ный стадион, встретили подчинённые и какой-то непонятный клоун-старик в допотопном мундире, запинающимся от страха голосом отрекомендовавшийся комендантом местной крепости. Хорошо хоть спесивая бестия Воробейчиков соизволил при­слать свой автомобиль.

У штабного дома уже вовсю тарахтели движками три мощ­ных радиостанции, у четвёртой, с параболлическими антеннами, матерясь, сновали военные.

«Он что в космос собрался кого-то посылать? — с удивлени­ем оглядывая всё вокруг, подумал главный опричник, протирая круглые очки. Очки-велосипеды, как и козлоподобную бородку, значок члена Президиума Верховного совета, часы на правой руке, мешковатые костюмы отечественного кроя и многое другое он носил исключительно из пристрастия к преемственности: как бы не переименовывали грозное ведомство, считал Костоломский, как бы его не реформировали, но преемственность должна неукоснительно сохраняться, а иначе нельзя. Иначе конец — всё развалится, разбежится, и тогда моря крови, пролитые в родных подвалах, обратятся в леденящие душу кошмары. Только пре­емственность, которая сродни круговой поруке, может удержать карающий меч суверенной демократии в праведных руках и обе­спечить державе единство, а народу повиновение и умение ис­правно работать на своё же благо.

Военные, увлечённые своими делами, не обращали внима­ния на худого и длинного человека в тёмном комбинезоне со зловещей аббревиатурой Кадастра, окружённого такой же, под стать ему, тёмной свитой. Костоломский, подавляя внутреннее негодование, не спеша поднимался по лестнице на веранду, уже забранную маскировочной сетью.

— Граждане свободы! — гаркнул над его головой Воро­бейчиков.

Опричник чуть было не споткнулся от неожиданной коман­ды, которая заменила при Преемнике Четвёртом старорежимное «смирно!»

Всё вокруг замерло и остолбенело, даже бабы, стирающие вдалеке камуфляжные подштанники, замерли, собаки перестали брехать, а дизеля связистов затарахтели почтительнее и тише.

— Ваша Незыблемость! Член действительного тайного со­вета Августейшего Демократа! Вверенные мне войска готовят­ся к проведению секретной операции во исполнение высочай­шего вердикта.

— Здравствуйте, здравствуйте, любезный Ураза! Очень рад вас видеть! — протягивая руку генералу, произнёс опричник. Генерал как бы по рассеянности (а что ты с контуженного спро­сишь?) проигнорировал рукопожатие, лихо отдал честь и хозяй­ским жестом пригласил высокого гостя в чертоги военной тай­ны. Вот какая уж тайна может быть в деревне? А глядь, Глафира, вроде как беззаботно дожидающаяся Тихона, быстро подозвала к себе дворовую девку, пошептала ей чего-то на ухо, сунула в руку записку и отправила хозяйке очередное сообщение об изме­нившейся в крепости обстановке. И таких посыльных в разные концы отправилось немало.

— Главной своей задачей, — вертя в руках длинную алю­миниевую указку, принялся докладывать оперативный замысел Воробейчиков, — я считаю должным образом организованную охрану и оборону, определённого Августейшим объекта. Объ­екту для скрытого обозначения мною присвоено кодовое назва­ние «Шашня». На ближних подходах к «Шашне» сейчас активно ведётся агентурная разведка. Не позднее завтрашнего дня будет предпринято полное окружение, как самого объекта, так и под­ступов к нему. Для сего мною планируется задействовать: орудий артиллерийских — семьдесят четыре, восемь самоходных реак­тивных комплексов, пулемётов — сто шестнадцать, живой силы смешанного состава — до трёх с половиной тысяч, боевой або­ригенной конницы — сто двадцать всадников.

— А не могли бы мы с вами куда-нибудь уединиться, любез­ный господин Наместник, — как бы пропуская мимо ушей до­клад, мстя за отвергнутое рукопожатие, холодно произнёс оприч­ник и, не дожидаясь ответа, направился к единственной ведущей в избу двери.

Воробейчиков, зло глянув на подчинённых, засеменил следом.

В сенях царил всегдашний деревенский полумрак. Костоломский на минуту замешкался, давая привыкнуть глазам к скуд­ности освещения.

— Позвольте на правах хозяина проводить Вашу Незыбле­мость, во внутренние апартаменты, — тесня в нешироком кори­доре высокого гостя, произнёс генерал и толкнул вторую спра­ва дверь, за которой располагалась самая приличная комната во всей крепости — старая библиотека.

Книги были повсюду, высокие, до потолка застеклённые книжные шкафы с любопытством уставились на вошедших, не­доумевая, зачем в сие хранилище мудрости пожаловали эти явно не читающего вида господа. У окна стоял широкий стол с керо­синовой лампой под железным крышеобразным абажуром, ста­ринное, с резной спинкой и подлокотниками, кресло. Слева, у дальней стены, примостился под книжными стеллажами невысо­кий кожаный диван с круглыми мягкими валиками и аккуратный, явно недавней работы, книжный столик.

— Вот здесь нам никто не помешает, будьте добры, распола­гайтесь, где душе заблагорассудится, — обретая было утерянную инициативу, пригласил Наместник.

Однако гость не спешил последовать предложению и при­нялся с любопытством разглядывать книги.

— Боже ты мой, — распахнув скрипучую створку и беря нау­гад первую попавшуюся книгу, удивился опричник, — да здесь же сплошняком крамола! Та-а-к, А. Лебедь «За державу обидно!» — он сунул книгу обратно и, сцепив руки за спиной, словно боясь за­пачкаться, принялся пристально вчитываться в название сбежавших в далёкий Чулым книжек. — «История государства Российского» Карамзина, Словарь Брокгауза и Эфрона, а далее и того хуже: Вер­надский, Солженицын, Белов, Распутин, Вознесенский, Мориц, Киплинг, Бёлль, Шекспир, Булгаков! Ужас, ужас! — казалось, ещё немного и он лишится сознания. Здесь, в этой небольшой комнатён­ке была спрессована вся мировая нечисть, которую уже, пожалуй, не один десяток лет калёным железом выжигают на всей планете, а особенно в нашем непреклонно демократичном отечестве.

— И кто, интересно, это всё собирал? Генерал! Вы что охренели? Да вы вообще соображаете, что делаете? Это же форменная измена Родине! У вас в окуёме в целости и сохранности хранятся самые опасные для свободомыслия предметы, а вы здесь про­хлаждаетесь, пьянствуете, девок по баням щемите! Да я вас! — опричник резко крутанулся на каблуках к стоявшему позади ге­нералу и моментально обмяк, на него в упор глядел недобрым чёрным зрачком ствол старого и верного кольта.

— Давай вот что, морда жандармская, прикуси свой язык, это во-первых; во-вторых — перед тобой боевой генерал, вот я тебя пристрелю сейчас, как последнюю суку, и спишу на есте­ственную убыль; в-третьих — русский офицер ни хрена, окромя уставов, наставлений и порнухи не читал, не читает и читать от­родясь не будет; и наконец, в-четвёртых, марать руки сжиганием книг, как и мирных жителей, я не обучен. Хочешь, сам поджигай, я вижу, там на столе спички лежат, давай действуй, а я пойду пока операцию готовить, старшим в этом деле меня, а не тебя, Августейший назначил. Пали, только знай, дверцу я подопру, а к окну мужиков с рогатинами приставлю.

— Погоди, вояка! — севшим от испуга голосом, выдавил из себя полинявший глава опричников. — Преемник принял другое решение и назначил меня ответственным за исполнение этого щекотливого задания, вы, генерал, поступаете в моё полное рас­поряжение. Да опусти ты пистолет наконец! Он же у тебя, не­бось, заряженный?

Генерал сунул пистолет в кобуру.

— А письменный приказик можно полюбопытствовать?

— Вот, — с облегчением опускаясь на диван, произнёс опричник, достав из небольшой полевой сумки продолговатый конверт и расстёгивая ставшими влажными пальцами тугую пу­говицу ворота.

— Так, ясно, — сухо отчеканил генерал, — я начальник, ты дурак, ты начальник, я дурак! Так какие будут указания?

В другое время Эдмунд Чекисович не преминул бы поизмы­ваться над старым служакой, да что там поизмываться, уделанно­го вояку вмиг бы упекли в Лубяные подвалы и никакие прежние заслуги не спасли бы его от дыбы, но сейчас было не до того.

— Вы со своим потешным войском в принципе продолжаете заниматься тем же, окружаете и берёте под охрану вход в тайное убежище подземных сил. Мне кажется, вы упомянули об абори­генной коннице?

— Да, таковая имеется, — поникшим голосом ответил эксглавком, — до полутора сотен хороших рубак, но в обороне они малоэффективны.

— Отберите из них человек тридцать узкоглазой наружности, переоденьте в китайскую военную форму и оставьте где-нибудь в резерве. Когда я вам подам сигнал, направьте их на свои пози­ции, якобы, для проверки бдительности, лежащим же в оцепле­нии пулеметчикам отдайте приказ в случае появления ханьцев открывать огонь на поражение. После расстрела мнимых врагов снимайте войска и стягивайте их как можно ближе к водопаду, под который замаскирован вход в эту, как там у вас.?

— «Шашню»!

— Вот-вот к ней, родимой, и подтягивайтесь. Это, можно сказать, кульминацией всей войны и будет. Надеюсь, вы со своим богатым фронтовым опытом, уяснили главную задачу?

— В принципе да, но.

— С этого момента никаких «но», или вы, генерал, со всем этим дерьмом, — опричник обвёл рукой вокруг себя, — до конца своих дней не увидите света божьего, а в казематах будет предо­статочно времени, чтобы научиться читать не только военную, но и литературу более эротического склада. А теперь идите, я отдохну с дороги, если у вас не будет возражений, — потяги­ваясь, съехидничал глава Кадастра. — Да, генерал, небольшое уточнение: узкоглазые должны беспрепятственно пройти почти до самого водопада, ну и в метрах ста от него напороться на ваши пулемёты. Пулемётную команду тоже подберите с умыслом, что­бы с обеих сторон не было знакомцев, а ещё лучше, чтобы наши бойцы люто ненавидели китаёз. Вам понятно?

— Понятно, только ведь солдат жалко. Свои своих. можно сказать.

— Можно сказать. А можно и промолчать, да и вообще об этой затее следует крепко молчать и вам, и вашим подчинённым, коих вы к исполнению привлечёте, — безразличным тоном пере­бил его опричник, громко зевая. — Если я через час не проснусь, пришлите кого-нибудь разбудить.

Не успела за явно ошарашенным генералом затвориться дверь, а московский гость в обуявшей его дрёме ещё мучился во­просом, снимать или не снимать тяжёлые и непривычные для него армейские ботинки, как в библиотеку осторожно вошёл встречав­ший Эдмунди на аэродроме старик с подушкой и тонким верблю­жьим одеялом. Сапоги, чтобы не стучать каблуками, он снял ещё в коридоре, мягко ступая в высоких вязаных носках, подошёл к дивану, приподнял сановную голову и уложил её на прохладную и пахнущую чистотой подушку. Быстро и ловко стащив с гостя ботинки, он укутал ноги одеялом и беззвучной тенью выскольз­нул вон. Некое чувство благодарности и восхищения за свой народ колыхнулось в засыпающем мозгу чиновника, хотя ни он, ни его предки к этому народу не имели никакого касательства и смотрели на него исключительно с потребительской точки зрения.

И приснился опричнику сон.

Входит он в знакомый до оскомины трибунал и направляется к своему законному месту экзекутора, а его останавливает странно­го вида страж, какой-то весь плоский и благообразный, и без вся­ких объяснений заталкивает его в клетку для подсудимых. Не успел Эдмунди Чекисович и опомниться, как за ним лязгнула решётчатая дверь, и сухо, как выстрел, щёлкнул запирающийся замок.

Подковообразный торжественный зал Всенародного Трибу­нала с этой скамьи выглядел совсем иначе, чем с его привыч­ного кресла. Всё было более приземисто, тускло, убого и отда­лённо напоминало хлев, даже золочёная вершина демократии, судейский стол, и тот смахивал на разбухший гроб. Но более всего жандарма поразила публика, собравшаяся в зале. Здесь не было ни блещущих погонами и аксельбантами военных френчев, ни шитых золотыми позументами статс-мундиров, ни кри­нолинов падких до страшных приговоров придворных дам, на жёстких и неудобных дубовых стульях сидели книги. Сотни, а может, и тысячи разномастных, худых и толстых, старых и ещё блещущих молодым глянцем томов. Они были молчаливы и суровы, на титулах неявно проступали такие же неприступные лица их авторов. В зале царила непривычная для зрелищного места тишина.

— Встать, суд идёт! — возвестил судебный пристав.

За судейский стол бочком протиснулось три объёмистых тома в тёмных мантиях с ажурными воротниками и манжетами. Когда судьи повернулись к залу и заняли свои места под высоки­ми спинками кресел слепой Фемиды, Костоломский похолодел: от этих ждать снисхождения и поблажек было бестолку. Пред­седательствующую книгу он узнал сразу, это был «Архипелаг ГУЛАГ», справа от него прилежно листал толстющее дело уве­систый том «Идиота», а вот левого судью он никак не мог при­помнить, хотя и с этой книгой явно где-то сталкивался.

— Вот эти бородатые, скорее всего, Маркс с Энгельсом, а бритый — Плеханов, — почти в затылок опричнику прошептал знакомый голос.

— Да бросьте вы, с бородами — Леонардо да Винчи и Лев Толстой, а безбородый — Шикпирь. — и этот голос, возразив­ший первому, был ему знаком.

— Шаксьпирь — это комедиант из Литвы, — значимо попра­вил кто-то знакомым до боли шепотком.

Эдмунди не выдержал и обернулся, клетка была битком на­бита разномастным народом. Многих он знал и только вчера с ними расстался, другие лично были не знакомы, но узнаваемы по картинкам, историческим хроникам и документам спецхра­на. Здесь сидели, дожидаясь своей участи, почти все Преемники со своей дворней; какие-то замшелые цари и диктаторы, поэты- песенники, озадаченные детективщики и авторицы любовных романов и ещё кто-то, безликий и едва уловимый.

— Процесс «Русская литература против власти» объявляю от­крытым. Стук молотка больно ударил по барабанным перепонкам.

Прокурором выступал и вовсе никому не известный тол­стенный том. Насельники клетки и так и сяк выворачивали шеи, чтобы умудриться прочитать золочёную надпись на потёртом ко­решке книги.

— Пу-шкин, — шептал по слогам Владисур, просунув узкое лицо меж железных прутьев.

— Артиллерист какой-то, — попытался угадать господин из слабо знакомых.

— Да не, там впереди перед этими «пушками» ещё слово «ас» написано — втаскивая голову обратно в клетку, произнёс бывший главный советчик.

— Артеллерист и лётчик? Разве такое бывает? — разнервни­чался Преемник Третий, — а где у нас министры обороны?

Все шесть министров оказались в наличии. Они, пользуясь всеобщим замешательством, уже успели отнять у министров культуры их скамейку, поставили её между двумя своими, наса­жали себе на колени рублёвских и провинциальных писательниц повульгарнее и самозабвенно резались в «переводного дурака». Ординарцы замерли с бутылками и презервативами наизготовку.

— Да вас бы за такое наплевательское отношение к делу на­рода следовало бы поставить к стенке, — сокрушённо покачивая головой, произнёс Сталин и, пыхнув трубкой, добавил, — вон после меня всё чисто, ни министров, ни культуры, зато какая ли­тература осталась!

— Ты нас, усатый, стенкой не пугай, мы под ней по должности своей ходим, — смачно хлестанул картой о скамью министр Преем­ника номер пять, — а семёрочку трефовую не изволите ли, господа?

— А мы к ней червовою-с и в перевод, — отозвался главный воинский начальник переходного периода времён Преемника Первого и Второго, коммерческого вида мужчина с плутовски­ми глазами. — Мы-с только под мебельной стенкой изволили хо­дить, других, простите великодушно, и не видывали-с.

— Артиллерист тоже может быть асом, — загребая карты, высказался министр Третьего Преемника, — это значит, что классный стрелок, одним словом, бог войны!

— Да Пушкин это! — визгливо выкрикнул боровоподобный чиновник со смешной фамилией, ведающий деньгами кино, оби­рающий нищие библиотеки и клубы, а состояние своё миллиард­ное сколотивший на спекуляциях музейными ценностями и про­дажей народного достояния в частные закордонные коллекции.

— Да-да, непременно это Алексей Самуилович, наш демоградский поэт и уроженец, — угодливо поддакнул Шустрику его подельник по музейному бизнесу Пишипропаловский, слегка кособокий мужик с вечным шарфом вокруг шеи, который, как гово­рят знающие люди, он отказывается снимать даже в парилке.

— Александр Сергеевич! — захотелось с возмущением попра­вить музейщика, но осторожный Костоломский промолчал и принял­ся запоминать всё, что говорят окружающие, так на всякий случай.

А тем временем родоначальник российской словесности бойко читал обвинительное заключение. Но обитателям клетки было не до него. Преемники, хоть и серенькие все как на подбор, невеличкие, а тусьню меж собой затеяли приличную. Однако справедливости ради следует оговориться, что родоначальником всяких препирательств, как всегда был строптивец Горби. Сегод­ня его уже никто толком и не помнит, разве что в глянцевых жур­налах изредка мелькнёт старая реклама модных сумок или пиц­цы, с которыми, как дурень с писаной торбой, носился бывший генеральный секретарь всевеличайшей партии. Большинству на­рода так и неведомо, кем когда-то был этот древний старикан, но нынешнюю свару затеял именно он:

— А вот Макса Раисовна такого бы не потерпела, чтобы отца- основателя, почётного масона шестой гильдии — и в клетку...

— Ну, ты, понимаешь, заткнулся бы! — взревел сидящий рядом и, как всегда, немножко под шофе Бен. — Я вам, россия­не, блин...

— Эй, дядя, — слегка похлопал его по плечу Преемник Первый, — нету уже никаких россиян, они ещё при мне ста­ли рассасываться, так что чтить диалектику надо, наука такая когда-то была...

— Тоже мне, диалектик хренов выискался, да кабы я, блин, только представить мог, что ты такие фортеля выкидывать нач­нёшь, своими собственными руками удавил бы, паскуду! — ма­тёрая глыбища единственного всенародно избранного властите­ля устрашающе нависла реальной опасностью над сдрейфившим воспреемником.

И здесь такое сотворилось, что, не будь клетки, собранные там особи перегрызли бы добрых полсвета. И судьи, и прокурор, и чин­ные адвокаты, и весь зал замолчали и с недоумением уставились на стенающую, колотящую и грызущую саму себя братию.

— Хорошо хоть читатели их не видят в таком виде — произ­нёс со вздохом третий бритый судья, и опричник узнал его — это была «Долгая дорога домой» Василя Быкова.

— Ваша незыблемость, ваша незыблемость!

Костоломский, как механическая сова, широко распахнул

глаза. Он так привык просыпаться, но дурацкий сон всё никак не хотел отступать, его опять со всех сторон окружали книги.

— Да это же, чёрт бы её побрал, библиотека! — окончатель­но обретая реальность, чертыхнулся про себя опричник и только сейчас заметил стоящего подле дивана старика-коменданта со старинным медным кувшином и чистым полотенцем.

— Пойдёмте, батюшка-барин, умываться, а там уже и к Генерал-Наместнику на обед ладиться пора.

— Ладиться, говоришь, ну-ну. Послушай старик, а откуда у вас эта библиотека? — видя недоумение на лице вояки от незнакомого слова, Эдмунди указал рукой на окружавшие их книжные шкафы.

— А эфто! — обрадовался Тихон, отворяя дверь в сени, — так книжицы сии испокон веку за нашей фортификацией чис­лятся. Я вона последнее время за ними доглядаю, дабы кто по безграмотности своей на самокрутки не попёр. Они-то, книжи­щи энти, державный, выходит, атрибут и штемпеля имеют гербо­вые. А многие книги, так оне ссыльные, авторы-то поперемёрли, а книги, вишь, остались.

27

Даша глянула на дорогу и обомлела. Следом за невесть от­куда взявшимся военным с огромной суковатой палкой в руках крался её Юнька. Не успела девушка испугаться, как эта дубина ухнула на голову незнакомца и тот, громко ойкнув, грохнулся со всего роста лицом о каменистую тропу.

Дашка опрометью выскочила со своего убежища и бросилась к суженому, готовая быть подмогой в этом опасном и непривычным для неё деле. Однако помощи особой не понадобилось. Юнь, и отку­да только сноровка взялась, уже проворно связывал руки и ноги бес­чувственного человека своим ремнём от портков. Видно, заслышав странные звуки, из-за поворота к ним спешили Енох и Машенька.

— Енох Минович! — командовал Юнь. — Мы берём это­го борова и ходу вниз, неровен час, за ним ещё хтось притопать могёт. Ты, Дашка, возьми и какой тряпкой его кровень с тропы сотри, да пылью присыпь, а вы, барышня, берите евонный наган, да глядите, ни на что не тискайте, он, видать, заряженый.

Всё произошло довольно быстро. Пленник ещё не успел и очухаться, как его приволокли к атаману. Юньку лихой народ поздравлял и по-доброму подначивал, дескать, понаслало пра­вительство топтунов и соглядаев, что честному бандиту и в лес сходить с милахой нельзя, так и ягода переспеть может. Даша, довольно посмеивалась, украдкой косясь на барыньку, подбирая подходящий момент, чтобы незаметно уволочь ту в укромное ме­сто и переодеть, пока особо глазастые бандитки не разглядели её вид. «Ну и гад же этот Енох, уж не мог до приличного места, ну хотя бы с кроватью, дотерпеть... »

Улучив минуту, когда все сгрудились вокруг стола, она по­тянула невеселую хозяйку в их с Юнькой будан.

Ничего не говоря, только молча вздыхая и иногда всхлипы­вая, девушки присели на бревно перед входом в новый шалаш. Щемящее чувство какой-то безвозвратной потери объединяло их в эти минуты. Вековая солидарность, эта их общая принадлеж­ность к горькому бабьему миру пудовой тяжестью навалилась на их хрупкие, ещё по-детски угловатые плечики, было грустно, что вот и ещё одна юная душа преступила трепетную черту и бро­силась в вожделенную бездну, и никому не дано знать, что она в себе таит для каждой из упавших в неё затерянных песчинок на дне великого океана обыденности.

Потом Даша, с опаской озираясь по сторонам, затащила всё ещё всхлипывающую барышню внутрь шалаша. Быстро раздела свою госпожу, покудахтала, поохала, повсплескивала руками, при этом аккуратно смазывая всё посбитое и поцарапанное прохлад­ным и приятно пахнувшим маслом. Потом извлекла из большого тюка Машенькины юбки и кофты, которые прошлой ночью пере­дала старая барыня, помогла ей обрядиться, причесаться и, оставив отдыхать, сама помчалась к народу, уже переместившемуся из-под тесного навеса к старому разлапистому дубу у речной луговины.

Макута-бей сидел на покрытом овчиной чурбане, справа на нижнем суке дуба уже болталась большая петля, справа, облокотясь на длинную рукоять допотопной секиры, истуканом торчал угрюмый бандит с густой, до самых глаз, бородой, не то палач, не то страж. Перед атаманом, склонив перевязанную голову, сто­ял пленник, публика разместилась плотным полукругом позади него в самых живописных позах и внимательно слушала, при этом время от времени люди цикали друг на друга, отчего в тол­пе постоянно бродил лёгкий шепоток, мешаюший слушать и по­стоянно отвлекающий.

Допрашиваемый не препирался и отвечал на все вопросы с понурым безразличием. Чувствовалось, что городскому вполне хватило одного Юнькиного полена.

— Нас спешно перебросили сюда из Москвы...

— Откуда? — переспросил его Макута.

— Из Подмосковья, неделю тому назад, и дали задание све­рить карты с местностью, определить, все ли дороги на месте, не поменялись ли русла ручьёв и рек, где остались старые мосты, а где появились новые. Мы спокойно работали группами по два человека, пока не пришли вы...

— Так мы отсюда никуды и не девались ужо годов с де­сять, — перебил его Сар-Мэн. — Ты это, нам баки-то не забивай, геодезист хренов, чё, окромя дорог, вынюхивали?

— Фиксировали ваши передвижения и сообщали координа­ты командованию...

— Макута, давай его повесим, всё равно кота за хвост тянет, чё с ним чикаться, он — пешка, шестёрка поганая! — явно беря на испуг, строил из себя отпетого негодяя Сар-мэн.

— Вишь, мил человек, — погладив усы, вкрадчиво начал атаман, — предлагают тебя головой в ворота сунуть. Ты глянь, глянь, голуба, петелька, она по форме вроде тех ворот, откеле весь народ, токи наоборот. Вот такие шанешки с котятками вы­ходят. Ты вот поведай нам, а большое ли войско на нас идёть?

— О количестве сказать точно не могу, но мне кажется, что дня через два солдат и техники здесь будет хоть отбавляй.

— Да какие там вояки! Слухай ты его больше, атаман, чё ста­ричьё, с деревень согнанное, воевать-то будет? — перебил пленно­го Сар-мэн. — Давай его вешать, неча зазря время тянуть.

— Вешать так вешать, — безразлично согласился Макута и встал со своего кресла. — Вы тут особливо долго не толчитесь, — обратился он к народу, — сами слыхали, что сила на нас неимоверная переть собирается, так что на чужую смерть погла­зейте да идите к своей готовиться. Огней не разводить, самогон не пить, кого ущущу, голову Сар-мэну отдам. Одна надея на горство наше, да на Мать-Белуху. — и главарь, слегка прихрамы­вая, подался прочь.

— Атаман, атаман! — пытаясь вывернуться из цепких рук бандитов, что есть мочи завопил пленник: — Атаман, мне надо сказать вам что-то очень важное!

Макута в окружении своих приближённых, продолжал не спеша удаляться, на шею извивающегося лазутчика уже накину­ли петлю и подыскивали подходящий чурбан, который было бы удобнее вышибить из-под его ног.

— Бей, мот, послушаешь придурка, глядишь, чё дельное и сказанёт? — наклонившись к уху атамана, негромко предло­жил Сар-Мэн.

— Успею. Чем плотнее петля на глотке, тем правдивее из неё речи выходят, — почти не шевеля губами ответил ата­ман. — В смерти, как и в любви, поспешать не надобно. Однако ты пошли, на всяк случай, толкового рубаку, чтобы верёвку во­время рубануть успел.

Недолгие приготовления к казни закончились. Пленник со связанными руками и ногами был уже водружён на шаткий от неровности каменистой земли толстый чурбан и с петлёй на шее старался из всех сил держать равновесие на этой последней в своей жизни тверди. Кто знает, какие мысли и чувства колотились в его мозгу в эти предсмертные минуты. Крик ужаса и мольбы уже не пролезал сквозь обхваченную зловонной верёвкой глотку, глаза несчастного уставились куда-то вверх, словно он пытался рассмотреть в этой бездонной и равнодушной высоте место свое­го будущего пристанища.

— Мот, раздеть его, а то опосля тяжко будет с мертвяка одёжу сымать, а она, однако, вишь, кака справна, — предложил худоща­вый разбойник с рваным шрамом через всё лицо, оценивающе ощупывая комбинезон обречённого.

— Побойси Бога, живодёр! — возразил чернобородый бан­дит, оценивающе пробуя на разрыв свободный конец перекину­той через сук верёвки. — Да и Макута сего ох как не любит, ты вона держи крепче бечеву, да пособников кликни, а то, неровен час, выпустишь её, али эфтот тебе тяжельче окажется и всё — другим-то разом перевешивать никак нельзя. Эй, братки, посо­бите Кособокому веревку-то удержать!

Охотники нашлись быстро.

— Ну что, раб Божий, готов ты али нет к своей кончине? — за­ходя сбоку и задирая голову, спросил бородатый. — Ты не бойсь, верёвка в самый раз: и не тонка, и не товста, боли и не успеешь по­знать. Токмо хрусь и всё. Эй, бедолага, — он несильно дёрнул плен­ного за штанину, — мот, чего хочешь, спиртяжки али курнуть, а?

Ответа не было, сверху на палача безучастно смотрело блед­ное и уже какое-то нечеловеческое лицо.

— Ну, как знаш! Браты, я как колоду выбью, вы-т верёвку на себя малешко потяните, кабы выше болезного поднять, а я посля ужо сам всё закреплю. Ну-т! — и он сноровисто саданул ногой по чурбану.

Обречённый, вместо того, чтобы засучить ногами и дёрнуть­ся в последней конвульсии, свалился на землю, встал на коле­ни и, ничего не соображая, закрутил головой. Рядом, вкладывая в ножны казачью шашку, стоял один из Сар-мэновых телохрани­телей. Три разбойника, во главе с Кособоким, сидели на земле, крепко вцепившись в обрывок верёвки, многочисленные зрите­ли, придя в себя от неожиданности, принялись ржать и материть­ся. Рубака, не обращая ни на кого внимание, пинком поставил на ноги несостоявшегося висельника, разрезал путы и, как бычка, за петлю поволок его за собой.

— От паскуда, таку верёвку спортил! — зло крикнул ему вслед бородатый. — И как с таким народом работать? Ну, погодь, попадёшься ты ко мне!

Бледного лазутчика завели за невысокий утёс и поставили на колени перед Макутой.

— Ну, чего ты мне такого поведать хотел, люб человек? — жестом отослав всех, кроме Сар-Мэна, вкрадчиво спросил ата­ман. — Тебя как, болезного, кличут?

— Кирилл-оглы Мефодий-джан ибн Ван Саид. полковник тайной стражи Его Демавгустейшества. личный порученец сиятельнейшего князя Костоломского. — чувствовалось, что слова с трудом проталкивались через контуженную трахею, но пленник, превозмогая боль, спешил говорить, боясь очередного приступа апатии разбойничьего вожака.

— О-го! Атаман, слышь, кого к нам занесло? Так мы с тобой чуть болярина не вздёрнули! Да ещё из тайной стражи! Чё творит­ся, чё творится. Прям гордость обуревает. Ты гляди, Бей, кого нас с тобой вытаптывать уже посылают! — развеселился Сар-Мэн.

— Моя группа, — не обращая внимания на бандита, про­должал пленник, не отрывая своего полного надежды взгляда от лица Макуты, — была отправлена сюда со специальной сверхсе­кретной миссией. Атаман, я могу говорить в присутствии этого человека? — он едва скосил глаза в сторону Сар-Мэна.

— Ну, ты на него глянь! Вот сука! Я его, можно сказать, из петли вынул, а он! — И подручный главаря со всего маху саданул своим сапожищем бедолаге под дых. Тот захрипел и со­гнулся пополам.

— Уймись! Дай человеку-то хоть слово сказать. Ты, болез­ный, поприседай, поприседай, оно дыхалку-то и восстановит, а на этого сердца не держи, уже больно он на вашего брата осер­чал, и всё за вашу же лютость. Ох, непостижимы пути твои, Господи! И почто Тебе цветы-то удались лучше, чем люди? Вот уже загадка так загадка. Ты, Кирилл вместе с Мефодием и Саидом, присядь, присядь на землицу. Успокойся. Более тебя никто оби­жать не станет, да и жисть я тебе сохраню, об ентом не грусти. Ты, главное, говори всё, как оно есть, лжой душу не паскудя, а его, Сар-Мэна-то, не боись, мот, ещё и побратаетесь, кто знат? — И, повернувшись к подручному, распорядился: — Скажи, пущай бедолаге воды али морсику принесут, глотку-то, вишь, слегка мальцу помяли. И всё, баста трёп разводить, делай, что говорят. А ты, недобиток, вона садись на камушек, да верёвку-то с себя сыми, а то ровно масон какой в позорном галстуке.

Макута только сейчас с любопытством принялся рассматри­вать пленного. «Человек как человек, — подумал он, — только су­хой и жилистый какой-то, словно из корневища выструганный, не садани его Юнька брёвнышком, мот, и десяток моих бы архаровцев с таким-то не совладали бы. Прав-то Сар-Мэн, такие толстые го­луби ещё ни разу не залетали в наши дикие и скособоченные края. Ишь ты! Порученец самого главного опричника! По пустякам таких не посылают. Всё встрепенулось в поднебесном мире с этой трекля­той Шамбалкой! И надо же такому сделаться, что лазы её секретные открылись в моей местности! Вон бабка-то говорит, что страна сия тайная простирается подо всей землёй-матушкой. А напасть, вишь ты, на одного меня со товарищи! Хорошо хоть, по предречению всё той же старухи, вскорости затворятся все эти лазы, и никаким ши­шом туда не пробьёшься, хоть все горы с места посдвигай».

Пленный зашёлся тяжёлым надрывным кашлем, видно, сде­лав слишком жадный глоток из принесённой ему медной кружки, он поперхнулся, и вода, попав в гортань, вызвала настоящий при­ступ удушья.

«Не задохся бы, — глядя на то, как Сар-Мэн колотит по спи­не хватающего ртом воздух шпиона, подумал Макута. — Чудна всё-таки наша жисть, только что он его сапогом охаживал, а уже, гляди ты, опекает, ровно брата. Вот пошто такой резкий переход в прощении к бывшему ворогу у ватажных людей есть, а у ка­зённого войска нету? Те уж ежели затеют каку казню, так со всех живьём шкуру посдирают, а в плен захватят, не легче будет — та же казня, токи медленна, пока голодом да мордобоем не изведут, не успокоятся. Всё ж какой-то нелюдской дух в государствен­ных людях живёт, равно как и в самой державе, токи попади им в лапы — и всё, пиши пропало. Все энти байки про справедли­вости и гуманности законов в миг из мозгов повылетают. Эт по­кеда ты с энтим законом нос к носу не ссунешься, можно ещё во что-то верить, а как на своей шкуре почуешь его подлое касатель­ство, тут уж всё. Не могут быть человеками государевы люди, им энтого не дают, а кто и как, нешто снизу-то разберёшь? Главное, у нас дикость така, похоже, от веку была, и нету тому ни конца, ни исправления».

— В лагере вашем находится лазутчик с тайной миссией, — отдышавшись, выдавил из себя пленник, — мы были посланные самим Костоломским специально для обеспечения связи с ним и... — беднягу опять начал бить кашель.

— Да не колоти ты его так, зашибёшь! — атаман сноровисто перехватил руку своего подопечного, готовую в очередной раз грохнуть по содрогающейся спине.

Откашлявшись, отсморкавшись, по-детски размазывая по лицу слёзы, пленник с вымученной благодарностью принял из рук Сар-Мэна кружку.

— Ты тихо-то пей, махонькими глотками, а то, не ровен час, и задохнёшься. Глотка-то у тебя помята, — предупреждающе поучал его Макута. — И кто ж таков этот лазутчик, мил человек?

— Да вот этого любовница, — не поднимая лица, сдавленно ответил тот и указал кружкой на стоящего рядом Сар-мэна.

— А, сука! — взревел бандит и что есть силы саданул по ней ногой.

Кружка, блеснув на солнце донышком, улетела прочь, остат­ки воды обдали опешившего от неожиданности атамана. И не толкни Митрич как-то по-иезуитски влюблённого в спину, не из­вестно, чем бы всё это обернулось для только что избавившегося от петли. Подручный Бея растянулся во весь свой немалый рост на земле рядом со своим обидчиком. Атаман, придавив его сапо­гом, нагнулся и прошипел:

— Ещё раз ты откроешь свою пасть, где не след, я те сам порешу. Что, от бабьей сладости последние мозги через хрен вытекли? Вставай и не дури, а то велю скрутить и под стражу посадить.

— Ты уж его извиняй, — убрав со спины сразу присмирев­шего разбойника ногу, обратился к чужаку атаман, — дела сер­дешные, сам должон понимать. Точно вы подружкуетесь, коль так колотите друг дружку.

— Пока что это он меня колотит, — осмелел пленник, с опа­ской глядя на поднимающегося с земли обидчика.

— А кто знат, мот, до ночи и ты его отметелить успеешь, — деланно хохотнул атаман. По всему было видно, что информа­ция о сар-мэновской пассии его очень озадачила. — Говори, мил человек.

— А что здесь говорить, девка эта, вернее женщина, — по­спешил исправиться лазутчик, косясь на Сар-мэна, — давний личный агент шефа, он её на свой крючок или она его на свою закорючку подцепила, точно не знаю, однако, вместе они чуть ли не с её школьных времён. Отчаянная и вёрткая бестия, каких она только дел не делала, в каких передрягах не бывала, и всё как с гуся вода, а главное, она всегда добивалась того, что ей пору­чали. Одно время все опричники Объевры на ушах стояли, без­успешно ловили мужиков-диверсантов, а все пакости мировой демократии устраивала миловидная девочка-студентка. С ней и не всякий мужик-то может тягаться. Ну, не гляди ты на меня зверем, — обратился он к натянутому, как струна, помощнику атамана, — всё, что я говорю, чистой воды правда. Мою группу сюда забросили специально для обеспечения Эрмитадоре усло­вий по проведению специального мероприятия, — опричник за­молчал, как бы прикидывая в уме, следует ли быть откровенным до конца с этими чуть было не убившими его людьми.

— Ты уж, мил человек, продолжай. Негоже на полуправду съез­жать, не по людски это, — как бы почуяв его сомнения, подбодрил Макута. — Так что она должна была сделать в Шамбалке?

— А вы откуда знаете? — воскликнул пленник и, не дождав­шись ответа, чётко, по-военному выпалил. — Она должна её взорвать!

— Что? — вскочил со своего места атаман. — Как взорвать? Чем? Это ж горы, здесь рви — не перервёшь!

— А ей все горы рвать и не надо. Вот этот водопад и пещеру под ним в пыль пустить и всё, — он махнул рукой в сторону уси­лившегося к вечеру шума падающей воды.

— Да хотя бы и эту отдельную горуху подорвать! Это же про­пасть сколько всего надобно!

— Всё мы ей доставили, главное, это в пещеру пронести...

— И чё эт за бомбина должна быть, тоннов на пять, что ли? — подал голос Сар-мэн.

— Зачем тонны, когда наука уже давно изобрела килотонны и мегатонны... — пожал плечами пленник.

— Ты не умничай! — переминаясь с ноги на ногу, перебил его Макута. Топтаться атаман начинал только в минуты самого сильного напряжения или предчувствия смертельной опасности. Как это получалось, он не знал, но ноги почему-то начинали при­танцовывать сами собой.

— А я и не думаю умничать, мы доставили сюда два ранцевых ядерных боезаряда, если взорвать хотя бы один — мало не пока­жется! Я уже не говорю о последствиях радиационного заражения местности. На десятки километров вокруг всё будет фонить и сеять гибель, так что в эти края ни одна падла не сунется лет двести.

— Изверги, а люди-то как? — вскрикнул Макута, а после мотнул головой, наверное устыдившись своей наивности, и зло сплюнул на землю.

— Эх, атаман, атаман, когда решается судьба Отчизны, жизни людей в учёт никогда не берутся, наоборот, чем больше перебьют, тем светлее и долгожданнее будет победа, а главное, в памяти людей останутся боль и страх. Страх — великий упра­витель! Отсюда и народное: «уж как-нибудь потерпим, лишь бы войны не было». Что, скажем, стоит моя или ваша жизнь, когда всему заведённому властями у нас в стране миропорядку гро­зит разорение, тут уж совсем другая целесообразность вступает в силу, и никто ей противостоять не сможет.

— Сможет! — по всей видимости, придя в себя после услы­шанного, напористо перебил его Сар-Мэн. — Вот ты предпочёл остаться живым, а не болтаться на суку, а ведь неробкого, видно, десятка, труса праздновать не привык, значит, осечка в военном мозгу произошла. И я, и атаман наш, и все люди окрестные про­сто так, молча, как бараны, на бойню не пойдут. — Бандит гово­рил ровно и почти вдохновенно, куда девалась напускная бравада и приблатнённость. — А с Эрми мы сами как-нибудь разберёмся, прав ты в своих историях или не прав, я тебе не судья, меня её прошлое не интересует, как и её моё, а оно у меня, поверь, не сахарным было. Ты вот ответь, где эти ядерные рюкзаки и как их девка могла взорвать и сама живой остаться?

— Устройства находятся в одной из дальних пещер и хоро­шо охраняются, программу же на взрыв должен будет ввести специалист перед самой передачей ранцев исполнителю. Но я думаю, что безопасность отхода, хоть она и предусмотрена планом, чистой воды фикция. Все мои люди, а заодно и войска бравого генерала Воробейчикова скорее всего будут принесе­ны в жертву стратегическому замыслу руководства. И мы, и вы должны погибнуть, Гопс, думаю, в первую очередь, а наши поджаренные останки послужат ярким свидетельством того, что взрыв этот — дело рук наших недругов. Августейший же демократ к нему никаким боком не будет иметь никакого каса­тельства. Может, в нашу честь даже объявят полуторачасовой траур со всенародным сбором пожертвований в пользу семей погибших. А так как семей будет много, а денег соберут не очень, то, как всегда, примут решение обратить их на малые госнужды...

— Что ты, как соловей, заливаешься? Нашёл время поли­тинформации читать, а главное, смотри ты, как на тебя петля подействовала, державную спесь начисто сбила, — прервал затянувшиеся объяснения Сар-Мэн. — Ты давай про группу свою рассказывай, да про пещеру, где смерть, как Кощей яйцо, спрятал...

— А ты меня не торопи, не надо! — огрызнулся пленник и наконец поднялся с земли, но его ноги от долгого сидения затек­ли и слабо слушались. — Я не знаю, как на тебя самого петля по­действовала бы, а я гибнуть за чью-то прихоть не собираюсь. — Пленник принялся приводить себя в порядок, заталкивать об­ратно вывернутые бандитами карманы, застёгивать пуговицы и липучки. Его враз похудевшее и осунувшееся лицо было непод­вижно, словно отлитая из плохого гипса маска, только левая ску­ла едва заметно подёргивалась.

— Ты вот, мил человек, ответь, а пошто Москве Шамбалка так не глянулась-то? Это ж надо, бомбой ядерной решили её зат­кнуть. А они-то хотя б знат, что там, в энтих пещерах? — приса­живаясь на своё место, спросил Макута.

— Чем не глянулась? Да кто их разберёт, скорее всего её откры­тие путало кому-то планы. Да и посудите сами, откройся эта тайная страна всему миру, ведь может чёрт-те что приключиться. Где га­рантии, что эти учителя станут наставлять народ по-правильному, да и что за знания они из своих подземелий выволокут на свет? Ведь этого никто не знает. Не, решение руководство страны приняло вер­ное, только... — говоривший замолчал на полуслове.

К их кружку быстрой походкой подошёл невысокий корена­стый разбойник с лицом, поклёванным оспой. Он слегка покло­нился Бею и что-то быстро зашептал на ухо Мэну.

— Атаман, надо бы покалякать — выслушав доклад и ото­слав молодца восвояси, произнёс тот.

— Ладно. Тебя, мил человек, отведут к моему намёту, доктор пусть пока шею поглядит, а там и мы подойдём, тогда и догово­рим наши скорбные разговоры.

Макута с поплечником неспешно двинулись в сторону гор. За ними тенью подался Митрич. Пленного повели к ожившему без­дымными и ещё не слишком яркими кострами биваку. К лагерю потянулись и стоявшие в дальнем охранении телохранители.

День неспешно сгущался в синеватую вечернюю дымку. Скоро всё стихло на месте недавнего допроса и только далеко от­летевшая медная кружка, зарывшись в небольшой островок не­весть каким чудом не примятой травы, хмуро свидетельствовала о недавнем присутствии людей.

Минут через пятнадцать из-за невысокой, поросшей густым кустарником скалки, что возвышалась над камнем, где ещё не­давно сидел атаман, осторожно вышел человек, огляделся вокруг и, убедившись что рядом никого нет, втянул голову в плечи, по­сле чего, не спеша и не прячась, зашагал к лагерю. Это был Енох.

28

Машеньку знобило. От перевозбуждения, излишков солнца, горного воздуха, купаний в холоднющих ручьях и всего остально­го, что с ней сегодня произошло, она была близка к обморочному состоянию и никак не могла совладать с предательской дрожью, мелко и противно колотившей всё тело. Укутавшись тёплым ват­ным одеялом, она лежала на невысоком топчане, мысли в такт дро­жи скакали в голове. Только она останавливалась на самом важ­ном — Енохе и их будущем, как тут же возникала противная мысль о позоре и предстоящем объяснении с матерью. Только она прини­малась составлять нужные и правильные, как ей казалась, слова оправдания, подбирать интонации, с которыми их следует про­изнести, и уже что-то начинало получаться, как откуда-то выво­рачивалась мелкая мыслишка о том, что она голодна, а паршивка Дашка убежала с Юнькой глядеть, как будут вешать пойманного ими лазутчика. Есть хотелось очень, уже сама мысль о чём-нибудь вкусненьком наполняла рот липкой и тягучей слюной. Машенька гнала прочь кулинарные мечтания, но образ её любимого курни­ка сменялся образом не менее вкусного куска чёрного хлеба и до­машней колбасы. Наконец в голове осталась только одна мысль, которая, словно тяжёлая августовская муха, колотилась в её пред­обморочном мозгу: надо вставать, выбираться из этой халупы, идти искать хоть какую-нибудь еду, благо, вкусные запахи впере­мешку с горьковатым запахом дыма плавали окрест. Однако выйти вот так просто, без сопровождения, без своего проверенного чело­века рядом, в чуждый, незнакомый и оттого пугающий мир было страшно. Ненавидя свою беспомощность, девушка решительно сбросила с себя одеяло и овчины, в которых пряталась от озноба, и резко встала. Поискав глазами зеркало и не найдя этого столь привычного предмета, чертыхнулась и принялась выворачивать на пол всё из большого баула, привезённого ночью Юнькой от матери. И, слава Богу, почти на самом дне, завёрнутое в её толстый тё­плый свитер, лежало старое овальное зеркало на толстой фанер­ной подложке. Если бы ещё вчера ей кто сказал, что находка этого потемневшего и обшарпанного амальгированного стекла вызовет у неё такую радость, она бы безусловно сочла этого человека слег­ка тронутым. Но ныне ей было не до таких глубоких мыслей. Она, как простушка, бросилась пристраивать свою находку на шатком столике, приютившемся в самом тёмном углу её убогого жилища. Зажгла стоявшую здесь же керосиновую лампу, хотя на дворе ещё был вечер, правда серый и тусклый, потом чуть прибавила фитиль и заглянула в посветлевшую бездну седого стекла. Даже в полу­мраке из зеркала на неё смотрело вполне приличное лицо, правда, немного помятое, с глазами, припухшими от слёз и безнадёжно спутанными волосами.

— Могло быть и хуже, — повертев головой, подумала Ма­шенька и, зажмурившись, безжалостно запустила гребень (и от­куда его только выкопали!) в свои космы.

Неприятная процедура выдирания волос наконец подходила к концу, а заодно и лицо постепенно стало разглаживаться, бле­стящие же, наверное, от голода, глаза и вовсе выглядели весьма привлекательно.

— Машенька, ты здесь? — где-то почти над ухом прозвучал голос Еноха. — Маша...

Внутри всё сжалось. Обыденная, привычная процедура расчёсывания волос незаметно успокоила её, даже дурацкие мысли о еде как-то ослабли. Кто может объяснить, почему так проис­ходит: погладит мама по голове, и все горести забываются, все обиды проходят; почему скользит расчёска по ровному длящему­ся до бесконечности волосу сверху вниз, сверху вниз — и убаю­кивающее спокойствие наполняет душу, и понятной становится женская доля, и многое, многое забывается, и мир становится до­брее... И вот его голос, тихий, какой-то пришибленный, не похо­жий на самого себя. Голос её любимого, родного человека. Голос, как вспышка яркого света, разбудил всё, что только что успокои­лось в ней, стишилось.

— Маша, ответь, — уже настойчивее и громче позвал Енох.

— Да, здесь я, здесь! — как-то неожиданно громко и торо­пливо отозвалась Машенька, и, бросив на топчан расчёску, при­нялась торопливо собирать разбросаннее вещи.

Брезентовый полог будана шевельнулся, и в небольшой про­ём почему-то спиной протиснулся Енох. Даже в подслепова­том свете керосинки было заметно, что мужчина чем-то сильно взволнован.

— Как хорошо, что ты здесь. Брось эти тряпки и слушай меня внимательно! — он чуть ли не силком усадил её на кровать. Замер, прислушиваясь настороженно и зло, словно угодивший в западню зверь. — Только не перебивай меня и ни о чём не рас­спрашивай. Мы должны сегодня же ночью, слышишь, а лучше прямо сейчас бежать подальше от этого места! — зашептал Енох ей в самое ухо. Говорил он быстро, захлёбываясь своими же сло­вами, и каким-то недобрым был этот шёпот. Машеньке даже сде­лалось немного страшно.

— Хорошо, — ничего не понимая, согласилась она, — только вот Дашку надо найти, да хоть пару бутербродов раздобыть, а то я просто умираю с голоду. И потом, — приходя в себя от не­ожиданного натиска, попыталась она возразить: — к чему такая спешка? Мы же решили с тобой не торопить события...

— Маша, — раздражённо дёрнул подбородком Енох, — я тебе потом всё расскажу, потом.. А пока ты должна просто меня слушаться, ясно? Дашку твою, дуру, искать не надо, мы уйдём только вдвоём и незаметно...

— Без Даши я никуда не пойду! — вспылила девушка и обсолютно трезво добавила: — достаточно за последние дни я наде­лала глупостей. И вообще я есть хочу. Пойдём где-нибудь пере­кусим. Найдём ребят и там решим, что делать дальше.

— Каких ребят? — силой удерживая её на топчане, зло про­хрипел мужчина, на глазах становясь абсолютно чужим. — Ты должна понять — это очень важно и касается нашей с тобой жиз­ни. Я надеюсь, у тебя нет желания погибнуть в юном возрасте? Если нет, то слушай меня и выполняй всё, что я тебе скажу. Это действительно слишком серьёзно, поверь мне. Поесть, ладно, сходим, столовая почти рядом, — вдруг миролюбиво обнимая её за плечи, как можно нежнее и спокойнее произнёс Енох, — я и сам голоден, как стая волков в зимнем лесу.

Столовая действительно оказалась поблизости, их ни о чём не справшивая, усадили за атаманский стол и сытно накормили. Ели молча и торопливо, как едят очень голодные люди, стараясь затолкать в себя всё, что видели глаза. Однако еды впрок, как известно, не бывает. Настоящее, отвальное насыщение догнало только за чаем. Обжигаясь вкусным таёжным напитком, Ма­шенька почувствовала, как к ней подкатывается сон, казалось, ещё немножко, и она, уткнувшись в плечо сидящего рядом Ено­ха, провалится в спасительное расслабление, однако, собрав в кулак остатки разбегающейся воли, она как бы между прочим негромко произнесла:

— Любимый, давай допьём чай и пойдём немножко прогуля­емся. Я тебя послушаю, а ты мне всё расскажешь. Только всё-всё, так будет лучше. Я не умею ничего выполнять автоматически, как покорная овечка в отаре, может, когда-нибудь позже я к этому и привыкну. Ладно?

— Хорошо, только надо спешить, понимаешь, спешить! — хотя он и произнёс эти слова, едва шевеля губами, Маша чув­ствовала, какими неимоверными усилиями ему удавалось сдер­живать себя.

«Что же такое могло приключиться за те полтора-два часа, пока я валялась в своей лихорадке? — девушка исподволь наблю­дала за своим избранником. — Да его как будто подменили, на­пряжённый весь, дёрганый, всё время прислушивается, даже лицо стало каким-то некрасивым, злым что ли! — Самое неприятное, она чувствовала, что его напряжённость странным образом пере­дается и ей, рождая в голове рой различных догадок, предположе­ний и неосознанных страхов. Ей казалось, что предстоящее бег­ство было каким-то боком связанно с тем, что сегодня произошло между ними. — «Дура ты набитая, твои подружки давно уже все поголовно без колебаний и душевных мук расстались со своей не­винностью и думать уже о том забыли. А ты, как пещерная баба, всё боишься, как бы племя не узнало о твоём позоре. И потом, ну какой тут позор? Все женщины через это проходят, доля у нас та­кая! А если и есть, так что в этом хорошего? И хватит колотиться над тем, чего уже нет, всё это томления позапрошлого века. И кого стыдиться? Мамы? Так она, надо думать, со свету не сживёт и всё поймёт. Главное, вот он, рядом, мой первый мужчина, взрослый, сильный и всё умеющий устраивать в жизни. Мы любим друг дру­га, мы счастливы, что ещё надо?» — и чем больше она думала об этом, тем ярче всплывали в памяти картинки их ненасытности и сильнее разливалась внутри обжигающая лава желания.

Поблагодарив заботливых и всё понимающих поварих, они по откосу направились к ручью. Серые подслеповатые сумерки гото­вы были юркнуть в распадок и затаиться там до раннего рассвета, уступив своё место надменной в своём всесилии ночи. Они шли, соприкасаясь плечами, и отчётливо ощущали желание друг друга. Когда они наконец скрылись с глаз и дошли до скачущей по кам­ням воды, Енох крепко обнял девушку и властно, как собственник, стал целовать её губы. Земля тут же начала уплывать из-под ног обоих, ещё несколько мгновений, и их тела вновь сплетутся в за­мысловатом и вечном движении. Машины пальцы уже торопливо расстёгивали его рубаху, ей хотелось скорее уткнуться в заросшую жестковатыми волосками грудь, вдохнуть его запах, зовущий и терпкий, ставший таким близким и родным.

— Ах ты, маленькая моя. я. мы. ты всегда будешь со мной. — задыхаясь и путаясь в словах, прошипел Енох, а руки его, сильные и опытные, требовательно метались по её телу и бессовестно шарили в самых сокровенных местах. Всё произо­шло быстро и необычно. У неё совсем не было опыта, и скажи ей раньше, что этим можно заниматься почти стоя и не снимая с себя одежды, она бы усомнилась, а теперь, немного отдышав­шись, нашла это оригинальным и в чём-то даже забавным.

— На такой побег я готова и без Дашки, — приводя себя в порядок, чуть стыдливо сказала Машенька, — ох, я когда- нибудь умру от этого...

— Не умрёшь, пожалуй, от этого ещё никто не умер! — усмех­нулся Енох. — Мы будем жить долго и счастливо, но только если сейчас же отсюда уберёмся! — Последние слова он произнёс жёст­ко и категорично. — Бежать надо, прямо сейчас, не заходя в лагерь, и главное — ни с кем не прощаясь. Только бы поздно не было...

— Перестань меня пугать, — попыталась обидеться Ма­шенька, — ну куда и зачем бежать? Через пару дней нас и так отпустят, соблюдя все их дурацкие ритуалы. Я к мамочке с по­каянием, ты — на высокое служение с крестом на груди. Объясни мне, зачем бежать, ты же обещал.

— Ну понимаешь, — с неохотой начал Енох, — я совершен­но случайно стал свидетелем одного разговора. Повешенного привели допрашивать к Бею...

— Какого ещё повешенного?..

— Да того лазутчика, которого мы с Юнькой и Дашкой в ла­герь принесли. Его в итоге так и не повесили, но в петле дали повисеть немножко, надо полагать, для острастки. Вот он, спа­сая жизнь, всё и выложил атаману. Гопс, оказывается, никакая не проститутка, а опытная деверсантка...

— Как? Эрми — террористка? Быть этого не может!

— Ещё как может! Позже я тебе всё расскажу в подробно­стях, а пока главное: завтра утром или днём начнётся операция по уничтожению этого лагеря и, насколько я понял, входа в эту подземную берлогу. — Енох махнул рукой в сторону шумящего в темноте водопада. Потом, понизив голос, добавил: — А взор­вать всё это планируется ядерной бомбой!

— А люди все это знают? Какой ужас! Здесь не бежать, а кричать над... — тут широкая и невкусная от пота ладонь за­крыла ей рот.

— Молчи, глупая! Какое «кричать», надо бежать отсюда по­дальше, пока целы! Бежать к своим, забрать твою матушку — и в Объевру, подальше от всех этих безумств и варварства. Пи­текантропы, чтобы остаться у власти, готовы взорвать атомную бомбу на своей территории, погубить тысячи людей...

Машенька отчаянно мотала головой, пытаясь освободить­ся, воздуха не хватало. Енох не только плотно зажал ей рот, но и подпёр верхом ладони ноздри. Перед глазами начали кружить мелкие светящиеся точки, голос душившего становился глухим и удаляющимся, ещё немного и сознание покинет её. Шея от­казывалась держать голову. — «Он меня сейчас убьёт...» — про­плыла в мозгу мысль, медленная и ленивая, как рыба.

Почувствовав неладное, Енох с раздражением убрал руку, на последнем издыхании девушка втянула в себя спасительный воздух и зашлась громким кашлем. Плач и обида слышались в этом отчаян­ном, по-детски беззащитном возвращении к действительности.

— Ду. ду.рак! Ты меня чуть не задушил...

Сверху, со стороны лагеря вспыхнул яркий фонарь, и свет осторожно заскользил по прибрежным кустам в их сторону. Енох проворно сгрёб ещё не пришедшую в себя девушку и силой уло­жил за большой камень, примостившись рядом. Белый круг мед­ленно скользнул над их головами и проплыл дальше.

— Ну, всё-всё. Прости, прости. пожалуста! — торопливо целуя её солёные от слёз глаза и щёки, зачастил мужчина. — Ты обязана меня слушать, я знаю, что и как надо делать. Когда всё начнётся, разбираться не будут, кто ты и что ты! Всех превратят в пыль. А так у нас есть ещё возможность, главное, добраться до Генерал-Наместника и предупредить его. Я знаю, что ты дума­ешь обо мне! Ну и пусть! Может, ты и права, только я не бог и не собираюсь ценой своей жизни спасать весь мир. Пойми ты, они уже обречены, а вот у нас есть ещё шанс вырваться из этой запад­ни. Верь мне, у меня есть всё для нашего счастья, всё! Не будет титула и креста, это, конечно, плохо, но хоть жизнь спасём. — Он перевёл дыхание и замолчал, прислушиваясь. Стрекотали кузне­чики, да билась о камни вода. — Чуть-чуть посидим, пусть в ла­гере успокоятся, и потихоньку уйдём, ясно?

Машенька сидела на мелкой сухой гальке, шмыгала носом, и чувствовала, что всё её существо отчаянно протестует против этого плана, что её настораживают и отталкивают слова возлю­бленного. Вся эта его забота о будущем превращалась в её глазах во что-то шкурное, мелкое, построенное на слезах и смерти дру­гих людей.

«Да как же с этим можно будет жить? Дашка сгорит зажи­во. А как же Макута, а все остальные, и не только разбойники, а простые люди, которые живут в горных сёлах и аулах? За что их? Надо немедленно что-то делать, а не бежать».

Она выглянула из-за камня, в лагере уже гасили костры и керосинки. Ещё немножко — и все уснут, уснут своим послед­ним сном.

— Енох, милый! Я никуда отсюда не пойду и тебя не пущу. Ты не знаешь окрестных гор, ты не веришь в древних духов, их сте­регущих. Ты просто никуда не дойдёшь, заплутаешь, собьёшься с тропы, угодишь в пропасть или, того хуже, к ханьцам в лапы, а это будет пострашнее, чем помереть здесь от бомбы...

Еноха трясло мелкой дрожью.

— У меня есть компас, карта, оружие и Юнькин жеребец, от­пустим поводья, он сам нас, куда надо, привезёт.

— Эх ты, городская голова! — забыв прошлую обиду, вздох­нула девушка. — Взрослый, а деревенских знаний кот наплакал. Не пойдёт конь сам, без хозяина, никуда. Ты на него сядь ещё попробуй. Домой, к маменьке, лошадь сама только тогда потя­нется, когда почует правильную дорогу. А где ты её, правильную, ночью, да что ночью, даже днём, в этих горах найдёшь? Выбрось эту глупую затею из своей головы. Но не это главное, надо что- то придумать, чтобы людей спасти. Ты же умный у меня, давай пойдём к Макуте, посоветуемся, что-нибудь и придумаем...

— Да наверняка твой Макута со своими подручными и тем лазутчиком уже давно дёру дали, — со злостью отмахнулся Енох. — Если б они что-то собирались предпринять, давно бы уже народ подняли, а так посмотри — кругом тишина и благо­дать, как на кладбище.

Тишина действительно была безмятежной. Над головами спокойно мигали крупные горные звёзды. Дальние белки начи­нали светлеть от восходящей луны. Казалось, всё вокруг вечно и блаженно в этом подлунном мире, и нет нигде ни слёз, ни горя, ни смерти. Наверное, когда-то так и было, пока не появился под этим вечным небом человек. Ну почему, Господи, у Тебя эти горы, ручьи, цветы и птицы получились лучше и совершеннее, чем венец твоего творения? Ответь, Господи! Но немы уста Бога, и только два божьх подобия с колотящимися от неизвестности и страха сердцами сиротливо прятались за камнем на берегу гор­ного и пока ещё безымянного ручья. Там, намного ниже, слив­шись с десятком своих братьев и сестёр и вобрав в себя их силу, он глухо забурлит на перекатах нелюдимым и великим именем

Чулым. Чем-то вечным, как это небо и горы, веяло от этого сло­ва, далеко в веках потерялся его истинный смысл. Миллионы людей со своими богами и безбожием приходили на его берега, чтобы убивать друг друга, рожать детей, смеяться, плясать свои танцы и снова убивать! Зачем и почему? Молчало небо, наивно, как миллионы глаз, мигали звёзды, еле слышно журчал ещё бес­сильный Чулым, а незримая пропасть, как рваная трещина, уже разделила ещё недавно любящие друг друга сердца.

— Ну, как знаешь! Убеждать тебя у меня просто нет времени.

Еноха трясло всё сильнее. Чувствовалось, что он находится на грани нервного срыва, Маше опять стало немного страшно, и она слегка отстранилась от буквально на глазах меняющегося в лице возлюбленного.

— То, что ты несёшь — чистой воды безумие, — в бешенстве выкрикнул он. — Я просто удивляюсь, откуда это в тебе. Ты же дво­рянка! Кого ты собираешься спасать? Этот сброд, этих ничтожеств, которые, как покорная скотина, идут пердеть в трубу или раз в че­тыре года плетутся на приёмные пункты избирать Преемничков? Да покажи ты им портреты всех восьми, никто из них и не узнает, кто который. Быдло, оно и есть быдло, ясно тебе? И страна эта про­клята, проклята! Может, с ней действительно так и надо, бомбу на голову и конец. Я предлагаю тебе в по-след-ний раз! — Енох судо­рожно сглотнул слюну. — Пошли со мной, силой тебя вести я не собираюсь, да и какого чёрта мне такая жена, которая упирается, как ослица, и готова предать любимого, променять его и свою жизнь на милосердие к каким-то бандитам и подонкам!!! Пошли!

Машенька сжалась в комок, безудержные рыдания, неле­пые и бессильные, словно мычание телёнка, гасли в бормотании близкой воды. Теперь ей стало по-настоящему страшно.

— Пошли, я сказал! — истерично взвизгнул Енох и больно дёрнул её за руку. — Да ты просто дура! Ведь я же тебя здесь всё равно не оставлю, — он злобно оскалился и ещё больнее сжал Ма­шину руку, — ты же сразу очертя голову побежишь к своим портяночникам всё рассказывать, евразийка поганая! Как же я сразу не додумался, что ты со своей тёткой из этой безумной породы. — Совсем рядом с Машей в темноте топталось и подпрыгивало на месте совершенно незнакомое ей обозлённое существо, которое раскручивало себя всё сильнее, выплёскивая на бедную доверив­шуюся ему девушку, потоки скверны. — Что, хочешь быть герои­ней, мученицей, спасительницей? Нет уж, гадина! Никому ты не достанешься! Я у тебя первый был и я последний! Слышишь, сука, слышишь?!! — и тяжёлая рука с зажатым в ней камнем опустилась на её голову! — Лю-блю! Лю-блю! — утробно, по-звериному хри­пел Енох, нанося всё новые и новые удары.

Наконец камень, не найдя головы жертвы на привычном месте, громко ударился о скалу и высек маленькие красноватые искорки.

... Он отбросил камень в сторону и прислушался. Вокруг всё так же мирно стрекотала луговая мелочь да перекатывалась вода. В груди лихорадочно колотилось сердце.

Машенька не дышала, он нашарил в темноте её руку и попы­тался нащупать на запястье бьющуюся жилку жизни. Рука была ещё тёплой, пульс не прощупывался. Поразительно, но он даже не испугался, всё произошло как-то слишком быстро, само со­бой. Он и не думал её убивать, да и как убить, когда он её любил, любил! Но когда он вдруг как-то дико, по-звериному осознал, что она с ним никуда не пойдёт, что-то лязгнуло у него внутри, какой- то невидимый засовчик, отворилась некая потайная дверца, и от­туда вылезло незнакомое и дикое существо, которое завладело им, принялось управлять и командовать. Она не будет ему при­надлежать. Еноху представилось, что это красивое и юное тело сладострастно изгибается в грязных лапах какого-нибудь холопа. Она улыбается такой милой и знакомой улыбкой. но кому-то другому, совсем не ему. Увесистый камень сам собой лёг в руку. А дальше как будто чёрная молния сверкнула в его в голове.

И вот всё, всё кончено, он спокоен, только по-дурацки коло­тится сердце, да слёзы обиды и жалости к себе душат его. Впер­вые в жизни ему так не повезло.

Вымыв в ручье руки и ополоснув лицо, Енох Минович осторож­но двинулся в своё, как ему казалось, вполне предсказуемое будущее.

29

Минула ночь полная бессоницы и ожиданий. Допотопный комендант благоухающим самоваром возвестил о приходе нового дня. Отчаёвничали. Генерал с головой ушёл в последние приго­товления к войне. Костоломский нервничал. А как здесь не нерв­ничать, когда Гопс уже третий раз не выходила на связь. Молчал и передатчик старшего группы, которую специально снарядили для обеспечения безопасности исполнения задания. Специаль­ная команда со спецконтейнерами дожидались в условленном месте, тоже нервничила и слала короткие сообщения. Драгоцен­ное время уходило, дело гусударственной важности находилось на грани срыва, да и самому оставаться в этой чулымской дыре становилось всё опаснее. После стычки с Воробейчиковым, со­всем нелепой, надо сказать, стычки, главный опричник державы чувствовал себя явно не в своей тарелке, да и как могла себя чув­ствовать ядовитая змея в армейском муравейнике?

Так уж устроена властная реальность, что за всесилием ру­ководителей державы, которому, как на первый взгляд кажется, повинуются даже звёзды, неизменно следует страх перед своими подданными. Властелин нашего Отечества просто обречён на бо­язнь своего народа, может, от этого как раз страха и заводится в душах всесильных пока неведомые науке бациллы, обращающие ещё недавно сильного и, казалось бы, волевого мужика в каприз­ное и загнанное существо, на которое без сочувствия и смотреть нельзя. И что поразительно — страх этот заразный и незаметно передаётся окружающим от чина к чину, от стола к столу, от ми­нистерства к министерству, от губернии к губернии, и так до са­мого что ни на есть властного низу. Вот и получается, что власть пуще всего боится народа, а если страх разъедает душу, о каких любви и уважении может идти речь? Вот так и живут власть и подданные, одна боясь и ненавидя, другие — презирая и свое­вольничая. Вы когда-нибуть слышали, чтобы народ наш власть хвалил, не по разнарядке, не от страху, а от чистого сердца? Не слышал этого и Костоломский. Он сидел, насупившись сычом, на комендантской веранде и тупо, невидящим взглядом смотрел на последние приготовления гарнизона, готовящегося выступить для ведения боевых действий в окрестных горах.

«Как же этой бестолочи Воробейчикову объяснить, что с вой­ной надо повременить? — размышлял главный опричник. — Нельзя лезть в горы без точного доклада моей группы о полной готовности. Всё-таки Гопс — сука, притом полная! Это она мне за что-то мстит, жилы тянет, ну погоди, сволочь! А что годить, что годить? Может, она до всего допёрла и преспокойно смылась из этих задрипанных гор? Лежит себе, лярва, где-нибудь у тё­плого моря, жопу греет! А что если и того горше, сдала она себя и задание, и боезаряды, и группу поддержки бандюкам, и сейчас придумывает финты, как бы из всего этого сухой вывернуться. Что-что, а сухой из воды она выходить мастерица...»

— Ваша Беспощадность! — прервал его невесёлые раздумья Ротозейчиков — вверенные мне войска приведены к ускоренно­му маршу и начали скрытное выдвижение в заданный район.

Опричник окончательно пришёл в себя и уставился на бра­вого вояку, затянутого в портупею и обвешанного полевыми не­обходимостями, как новогодняя ёлка.

— Как приведены в движение? — вскрикнул московский начальник, вскакивая со стула. — Кто разрешил? Генерал, вы, вы... — опричник закипел неподдельным гневом, инстинктивно одёргивая полы несуществующего пиджака. Со стороны это вы­глядело забавно: полнеющая фигура, затянутая в чёрный спецна­зовский комбинезон и так-то походила на большого стареющего пингвина, а непроизвольные движения рук на уровне бёдер до комичности дополняли это сходство.

— Я уже без малого сорок лет как генерал, — отчеканил командующий и достал из большой планшетки несколько от­печатанных на компьютере листов; на первом листе в правом верхнем углу под словом «утверждаю» красовалась размашистая и не лишённая изящества подпись главного опричника. — Со­гласно лично вами утверждённому плану боевых действий. Вот пункт номер шесть: «Начало скрытного выдвижения в заданные районы сосредоточения», время: тринадцать тридцать. Сейчас тринадцать сорок, глянув на свои видавшие виды часы, пояснил генерал и спрятал бумаги. — Так что войска уже более десяти минут как движутся!

— Генерал! — почти взревел опричник. И неизвестно, чем бы завершилась эта сцена, не влети на веранду один из помощников Костоломского.

— Чекис Феликсович! — пренебрегая всякими субординация­ми, заорал он, — Есть связь! Операция в стадии «клоуз до»!

Прилив радости был такой силы, что Костоломский обнял генерала и смачно поцеловал прямо в губы.

— Так говорите, генерал, войска на скрытном марше?

— Так точно! — брезгливо вытираясь, ответил ничего не по­нимающий Наместник.

— А если марш скрытный, то почему они песни орут?

— Да как же без песни-то на войне? Не, без неё никак нельзя! И потом гражданское население должно знать, что есть у него за­щита от супостата. Когда действительно скрытность понадобит­ся, там они замолчат, там совсем другой, Боевой устав действо­вать начнёт, а пока Строевой в силе, пусть поют. Может, кто-то из них в последний раз песней душу радует, — с грустью закончил генерал. — Ну так я пойду? Дел ещё много.

— Да, конечно, ступайте, командуйте, я к вечеру буду у вас. — Дождавшись пока военный спустится с крыльца, ся­дет в дожидавшуюся его машину и покатит вдогонку своим войскам, опричник вопросительно поднял брови на подчинён­ного.

— Всё по плану, заряды переданы Гопс, оператор и старший группы под видом дезертиров внедрены в банду. К вечеру полная готовность. В семь тридцать завтрашнего утра время «Ч».

— Ну и чудненько, ну и ладненько! — подражая Августей­шему, Костоломский засновал по веранде, потирая руки. — Ев­лампий Гансович! Ты лично отвечаешь за китайскую конницу. Инструктируй до одури. Человек трёх из наших обряди в их ду­рацкие халаты, — опричник театрально вздохнул, — великие дела всегда требуют больших жертв. Мы с тобой вылетаем ровно в три ночи. Вертолёт перегнать вечером за гору, чтобы крепостных со­бак не пугать спозаранку. Да, и ещё — понизив голос, он, озираясь, добавил: — хибару эту вели нашим местным товарищам в шесть тридцать поджечь. Развели, понимаешь ли, гадюшник, чтецы хре­новы. Я им покажу вольницу! Да, чуть не забыл, активисток из молодёжного крыла «Гражданского согласия» нашёл?

— К сожалению, нет. — тихим извиняющимся голосом произнёс Гансыч. — Все поголовно мобилизованы Воробейчиковым для военных нужд. Иных же молодиц местные бабы не дают и по безграмотности своей от моих людей прячут.

— Дикари. Никогда цивилизация не привьётся на этой дич­ке! Что же, придётся вздремнуть вхолостую. Минус тебе, фа­шистский недобиток, минус.

30

Минувшая ночь в лагере Макуты прошла неспокойно. Сна­чала весь вечер бились с Эрмитадорой. Девка держалась дикой кошкой, вместо ответов осыпала допрашивавших её гневными искрами из глаз, супилась и молчала. Сар-мэн пробовал заходить и с лаской, и со строгостью — всё без толку. Попытались было, отослав ухажёра от греха подальше, приструнить девку плёт­кой — куда там, так крутонулась, что сыромятная кожа в лоску­тики распустилась, рукоять — в щепу, а разбойника, поднявшего на неё руку, словно куклу тряпичную, выбросила вон из куреня, слава богу, только помялся малость, а так всё целым осталось. Дивились все, а сделать ничего не могли, иной какой-то стала атаманова невеста. Макута приказал отстать от неё, но глаз не спускать. Потом они ещё долго о чём-то шептались с Сар-мэном и недоповешенным опричником, а ближе к полночи прибежа­ла служанка и рыдая сообщила, что пропала её молодая хозяй­ка. Кинулись искать, да куда там, темень кругом хоть глаз коли, а здесь ещё оказалось, что не одна пропажа вышла, а вместе с увесистым довеском. Одним словом, час от часу не легче. Когда Даша, размазывая по лицу слёзы, рассказывала атаману о бес­ценной пропаже, доложили, что купно пропал и московский на­местник, у Макуты как камень с сердца упал: «Ну коли вдвоём пропали, далече не уйдут, где-нибудь в густой траве-мураве под кустами и залягут. Дело-то, чай, молодое, да и видели их сегод­ня днём за этим самым каверзным занятием у верхнего ручья. Ладно, пусчай тешатся, мот, к Званской и в сваты попаду. Совсем вожак успокоился, когда весь лагерь узнал, что в притёмках кор­мили их на кухне, а после хорошей трапезы подались воркующие голуби не в лагерь, а куда-то в ночную укромность.

Пока всё это докладывали, Гопс сидела смирно в углу будана и, не мигая, глядела на небольшой бездымный костерок, неспешно колыхавшийся за невысокой каменной оградкой посреди атаманова жилища. И вдруг девку как будто что-то толкнуло изнутри. Вскрик­нув коротко и тревожно, словно ночная птица, она, казалось, выле­тела из куреня и растворилась в непроглядной ночной тьме.

— Чего она там крикнула-то? — рассеянно спросил Макута, продолжая думать о чём-то своём.

— А, кажись, имя чьё-то помянула, — отозвался вездесущий Митрич, — не то Таша, не то Маша. Чудно другое, атаман, она ведь вылетела отсюда...

— Как это вылетела? — всё так же вяло, боясь испугать те­плящуюся внутри мысль, отозвался Бей.

— Вестимо как, по воздуху. Токи как это ей удалось, ума не приложу. Вроде, как и бежала, а ноги-то землицы не касались! Я сбоку глядел, и мне виднее всё было, сантиметров так на де­сять от земли ноги-то топотали. Вот таки дела, атаман.

Не успели они толком обсудить это чудо, как снаружи послыша­лись громкие крики и бабий вой. Полог шатнулся в сторону, и в по­мещение вошла Эрмитадора с Машенькой на руках. Безжизненное тело прогибалось, окровавленная голова моталась из стороны в сто­рону. Гопс остановилась в растерянности, не зная, что делать.

— Клади на стол! — коротко распорядился Макута, одним махом сметая на пол всё, что громоздилось на сколоченном из плохо оструганных досок щите, закреплённом на толстых коз­лах с длинной продольной слегой-стяжкой, — быстро всех док­торов сюда!

— Бей, я уже здесь, — пробиваясь сквозь толпившихся у вхо­да любопытсвующих, отозвался доктор Брументаль-джан. — Света бы надо побольше.

Митрич затеплил два блестящих керосиновых фонаря с боль­шими лупатыми отражателями на боку.

— Она ещё жива, — как бы сама себе сказала Гопс, подняла с пола небольшую подушку из тех, что по-восточному клали на атаманово кресло, и подложила её под голову несчастной.

— Бил её кто-то справа в левую сторону головы, — осматри­вая раны, пояснял доктор. — Кости черепа вроде целы, может, где потресканы, а так целы. Раза три её крепко ударили, а затем она инстинктивно руками закрылась и оставшееся изуверство пришлось на тыльную сторону левой кисти. Видите, как её нелюдь подробил. С рукой-то, боюсь, будут проблемы, хоть бы во­обще её сохранить удалось.

Действительно, лёгкая, тонкая, с длинными, как у пианист­ки, пальцами кисть была размозжена и представлялась кровавым месивом из обнажённого мяса и поломанных костей.

— Атаман, мне нужно много горячей воды, чистых просты­ней и отсутствия в операционной посторонних, включая тебя.

Бывают такие моменты, когда начальство, (к опричникам это не относится), каким бы оно ни было, вынуждено подчиниться и выполнять распоряжения тех, чьё дело в этот момент важнее всего. Из импровизированной больницы вышли все, кроме Эрмитадоры, которую, кстати, никто и не подумал выгонять.

Народ лесной гудел в справедливом гневе, у ручья и у водо­пада люди с фонарями и факелами искали несчастного Еноха. Все были уверены, что и его постигла та же участь. Барыне Званской решили до утра пока ничего не сообщать.

Ночные хлопоты чуть было не нарушили все Макутины пла­ны. Никто не должен был видеть, как снимаются его разбойники с только что обустроенных гнёзд и лежбищ на ближайших горах. Снимаются тайно, на их место ставятся обряженные в старьё со­ломенные куклы, благо их в атамановом обозе всегда имелось с избытком. Разбойник он ведь всегда не числом и силой побеж­дал, а хитростью, обманом, да наглостью своё брал.

Люди, которые менялись местами с куклами, уходили, минуя лагерь, в дальний схрон, так что все внизу оставались уверены, что засадчики на своих местах и бдительно охраняют тайный вход под водопадом. Про вход в Шамбалу знали все и тем несказанно гордились, многие даже с пеной у рта уверяли собеседников, что после победы над казённым войском Макута обязательно всех до­пустит в это великое царство блаженства и радости, и там каждый сможет попросить, как у Бога, то, что ему, по его разумению, на­добно для полного счастья. Только, говорили всезнающие стару­хи, нельзя там просить денег и другой какой здешней мелочи, до которой так приучен властями весь наш земной мир.

— Ну что, племяш? — постучав по плечу клюкой, позвала откуда-то из темноты старуха. Макута вздрогнул от неожидан­ности. Он уже и думать забыл про свою родственницу, пред­полагая, что она давным-давно пустилась в обратный путь со своей чудодейственной водой. — Да не пугайся ты, это я, ста­рая бабка твоя. Спасибо за помощь, милок, доброе дело помог сотворить и мне и Миру Света. Чуется наша порода, Макутин корень, а молодцов твоих сразу отпущу, ты за них головной боли не держи, только скажи, куда их отправить. — Старуха замолчала, казалось, она раздумывает — следует что-то важ­ное сообщить родичу или лучше промолчать. Атаман напрягся, словно зверь в засаде.

— Одно я тебе напоследок скажу, — со вздохом решилась сродственница, — ты девку эту рыжу особо не задирай и своим головорезам того не дозволяй. Плохо мот кончиться. Сдаётся мне, что Стражем её обернули, коли посля смерти в свет белый выпустили.

— Каким это ещё стражем? — насторожился племянник. Он всегда сторонился и побаивался всякой чертовщины и не­понятностей.

— Ихним стражем. Охранительницей великих врат Белово­дья. Немного, говорят, живёт этих Стражей среди людей, но силы им неимоверные даны, и, вроде как, смерти оне не имут. Вот так- то. Есть одна стара побасенка, что как устренишь Стража, надоб­но на колени припасть и, достав из пазухи голыш-камень, взять его в леву руку и кинуть в того стража со словами: «От серд­ца мого, тепло тела мого, крепость духа мого, тебе в помочь!» Ежели мимо пролетит каменюка али угодить в того, знать не тот он. Мот, туман горный чего накуролесил, мот, Деница охмурил, али просто путник какой тебе навстретился. А как перестренет он твой камень левой же рукой, стиснет, да так, что токо пыль полетит по ветру, знать, истиный Страж пред тобой и дар твой, и помощь твою восприял. Вот таки дела. Ну, прощевай что ли? Свидимся, али не свидимся, никому не ведомо, а кровинку род­ную рада была узреть; на вота, милок, держи.

И она сунула в руку Макуты увесистый, обкатанный водой го­лыш. Не то атаман и впрямь растерялся, не то специально не стал перебивать родственницу, но, будь у его куреня побольше свету, посторонние бы увидели у сурового атамана по-детски растерян­ное лицо и глаза, блестящие наворачивающейся нечаянной сле­зой. Прошамкала бабка и канула в ночь, как и не было её. Только лёгкий шелест старухиных слов, лёгкий и неприметный, как она сама, ещё, казалось, стоял в неподвижном ночном воздухе.

— Бей! — вернул его к реальности негромкий голос Митрича.

— Чего там? — пряча за пазуху старухин камень, с неохотой отозвался Макута.

— Сар-мэн возвернулся, с недобитком и ещё одним, кото­рый при бонбах состоять должон, — и, как бы предваряя атама­нов вопрос, добавил: — Ему объяснили, что мы полные дурни и думаем, будто ён и начальник евонный — добровольные к нам перебежчики, так что при случае ты его подбодри.

— А бонбы-то иде?

— Так у нас ужо, в крайней пещерке припрятали под надёж­ной охраной. И ищо, из крепости гонец прискакал, сказывает, что завтра пополудню войско всё подастся в наши края. В цитадели останется только инвалидна команда да отряд конных ханьцев. Их тама опричники всё на кого-то науськивают.

— Так это добре, что сатанинская-то машина у нас, — вроде пропуская мимо ушей последние слова, промолвил атаман. — А как думаешь, не рванёт она сама по себе?

— Не рванёт, Бей, не рванёт, — отозвалась темнота голосом Сар-мэна. Я этого грамотея-висельника всю дорогу пытал. Бо­жится, что без двух ключей ничего с этими устройствами не слу­чится. Ты бы видел эти бомбы — два плоских вещмешка, ровно детские ранцы, с которыми я в школу ходил, не хватает только наклейки с Микки Маусом, увесистые, правда.

— Ладно, ты потиху людей уводи, которых сымаешь, и слышь, чтобы ни один в лагерь ни ногой...

— Да нешто я не понимаю, Бей. Как там молодая Званская?

— Уже знаешь? Плохая была, когда дохтур всех из будана моего попёр. Он говорит, голова целая. И какому выродку дитя наивное помешало?..

— А вы это. Еноха ейного отыскали? — спросил Сар-мэн, подходя к атаману почти вплотную, атаману показалось, что в го­лосе подручного звякнули какие-то недобрые нотки.

— Не, шарят ещё там у ручья, да, боюсь, всё бестолку будет, мот, его тело водой отнесло куда...

Со стороны входа, у которого всё продолжали толпиться люди, правда, сейчас это были в основном бабы, послышались радостные возгласы.

— Ну, чего там нового приключилось, Митрич? — шуманул Макута.

— Да всё хорошо, атаман, — вскорости доложил ордина­рец. — Ожила барынька, пить запросила. Дохтур с Гопсихой над ейной рукою колдуют.

— Ты поди-ка да передай айболиту, пущай он у ней вы­ведает, кто их мордовал и где её барчук городской. Мот, что путёвое скажет.

Машеньку уже не единожды про это спрашивали, но го­лоса и сами люди, задававшие вопросы, были где-то далеко­далеко, и слова их походили на какой-то дальний звук не то трубы, не то локомотивного гудка. Девушка скорее ощущала своим беспомощным телом, чем понимала разумом, что с ней что-то произошло, произошло страшное и необъяснимое. Лю­бая попытка напрячься и хоть что-то вспомнить заканчивалась резкой хрустящей болью в затылке, и смутные картины жиз­ни с нечёткими бухающими звуками проваливались в звеня­щую темноту. В очередной раз вынырнув из этой пугающей своим небытием бездны, она попыталась попросить воды, и её услышали! Её поняли, и холодная, сладкая, как мёд, вла­га медленно покатилась по горлу куда-то внутрь. Вода по­действовала как снотворное, начал доходить наркоз, и она не провалилась в беспамятство, а безмятежно заснула крепким сном. Спала и не чувствовала, как подшивают кожу на голо­ве, как в деревянной от сильнейшей анастезии руке орудует доктор, как Эрми, удивляя всех, составляет её раздробленные кости, и они, словно смазанные каким-то невидимым клеем, стягиваются и принимают свой первозданный вид. Машеньке грезилась мать, будто они о чём-то всё говорят, говорят и ни­как не могут наговориться. Потом снился Енох, какой-то весь виноватый, обиженный, убегающий от неё, а за ним, за её лю­бимым, бросается вдогонку Эрми, и вот они исчезают за греб­нем поросшего высокой сухой травой пригорка. Ревность и обида душат её. Плюнув на всякие приличия, она осторожно, извиваясь, словно змея, ползёт к гребню того пригорка. Трава прячет её, вот она уже у самого края и слышит неясное утроб­ное рычание, осталось только протянуть руку, и раздвинуть сухие стебли. Машенька хочет это сделать и боится, а урчание Эрми становится всё громче и отчётливее. Мысли путаются, девушка не может поверить в открытую подлость самых близ­ких людей и уже собирается незаметно уползти назад, но в последний момент неведомая сила заставляет её, приникнув к траве, глянуть вниз, и она каменеет от ужаса. Эрми в обли­ке не то человека, не то тигроподобного зверя рвёт острыми клыками растерзанное тело Еноха; вся перемазанная кровью, она, кажется, не замечает ничего, что творится вокруг. Вдруг их взгляты встречаются, Эрми приветливо ей улыбается и, за­пустив руку глубоко в изуродованную грудину, вынимает ещё трепещущее сердце:

— Вот смотри, подруга, что колотилось в его груди! — С этими словами она швыряет окровавленную плоть на землю. Ещё не успев коснуться уже начавшей жухнуть от жёсткого гор­ного солнца травы, сердце её любимого на лету делается почти чёрным и обращается в дикий, поросший серым лишаём камень. Машенька вскрикивает и перелетает в какой-то другой сон, который вскорости сменяется ещё одним, потом ещё, ещё и так до незапоминающейся бесконечности.

31

Августейший Демократ играл в морской бой. Уж так исстари повелось, что сия высокоинтеллектуальная забава являлась неотъ­емлемой частью времяпрепровождения августейших особ лю­безного Отечества. А, собственно, чего ему было не играть, когда в газовой трубе полный порядок, в державе, как и в мозгах граж­дан, полнейший застой, а от него и всенародное процветание, как в уютной болотине с сопропелем. У нас ведь всегда так — как застой, так народу одухотворение и блаженная радость, а всё от­того, что подневольный люд начальство не тревожит и револю­ции творить не понуждает. Как не назови нашу державу — что Ордой, что Московией, что Российской империей, что Союзом всех замурзанных народов, что Сибруссией — не может она дол­го без всеобщей смуты и революционных закидонов жить. А уж как бунт загудит красными вихрами под крышами ни в чём не повинных домов, тут уж держись, резать начинают друг дружку наши соотечественники, только хруст костей над миром стоит, — вот почему всякая властная апатия воспринимается в народных массах как самое что ни на есть блаженство и расцвет. Да одно жаль — недолги эти отдушины, годов от силы пятнадцать и всё, опять круговерть и кровавые потёки на обледенелых мостовых. Так что нынешнее время раем для подданных казалось — ниче­го, что впроголодь, ничего, что убого и забито, зато без револю­ционного энтузиазма и войны.

Играл себе Преемник сам с собой и радовался своим кора­бельным победам, а всё в данном ему Богом уделе шло своим неспешным чередом.

«Д-4». Попал! Попал! Или это не «д», а «в», вот свиньи лысые, сколько раз им можно говорить, чтобы буковки наноси­ли печатными литерами, а не прописными. В этих прописях я сызмальства путаюсь, то вниз закорючка, то вверх — поди их в пылу боя разбери. Надо будет наказать начальника Генераль­ного штаба за подобное головотяпство. Если они мне не могут соответствующим образом боевые карты выправить, я пред­ставляю, что они для армии клепают. Надобно, надобно наипримернейше наказать».

— Ваше Августейшество! Срочная телеграмма от графа Костоломского! — отрывая его от великих дел, пропитым голосом доло­жил начальник дворцовой стражи Власий Алекс Бен Егуда-орк и бесцеремонно сунул Правителю в руки продолговатую картонку.

Надо отметить, что Бен-Егуда был самым отвязным царе­дворцем и без мерного стакана рабочий день не начинал. При должности он состоял уже без малого полвека. Кто его приладил на эту должность, уже давно стёрлось из памяти самых отъявлен­ных старожилов Кремля. Раз десять, а может, и больше выгоняли его за казнокрадство и беспробудное пьянство на рабочем месте, но погодя месяца два возвращали обратно, так как без него хоть пить и меньше начинали, но зато тащили из демчертогов всё, что попадалось под руку, от туалетной бумаги до мебелей и гумани­тарной помощи. Однажды даже вседержавные телефоны в авгу­стейшем кабинете срезали. Вот такие были загогулины.

— Ты это. сам прочти голубчик, — отводя руку с картон­кой, произнёс всенародный монарх и принял подобающую свое­му положению позу задумчивого отца нации.

— Задание почти выполнено, о результатах доложу лично. Холоп Августейшего Демократа, подпись, — торжественно про­чёл Егуда.

— И всё?

— Всё! А чего там расписывать, рванёт Шамбалу, и концы в воду.

— Тише, тише ты! — зашипел правитель, вскакивая с ме­ста. — Что ещё за «рванёт»! Глуп ты, братец. Сбережёт для любез­ного мирового сообщества, можно сказать, его колыбель. Да, ко­лы-бель. Странно, странно, а ты, любезный, не замечал, что если в слове «колыбель» убрать «лы», получится непристойное слово.

— «Блядь» что ли?

— Да уж, умом ты, братец, не блещешь, не блещешь! Причём тут гулящие девки? Ты головой, головой подумай.

— Да куда уж нам при вас-то! А эти лахудры, так они все поголовно ещё с колыбели, ну вы и сами знаете. Вы скажите-то, слово какое получается, а то мне вовек не додуматься.

— Кобель, кобель! Вот какое слово выходит, — запрыгал от ра­дости Преемник, довольный своей смекалкой юриста. — Ну, спа­сибо тебе, спасибо, ты, пожалуй, иди себе с богом, а я пока поу­правляю страной, сам видишь, дел невпроворот, — и он кивнул на толстенную кипу заготовок морского боя, на которых красовалась генштабовская шапка и красный штамп «совершенно секретно».

Дождавшись, когда охранник выйдет из кабинета, высшее должностное лицо выскользнуло из-за стола и засеменило к спе­циальной кабинке из матового пластика, в которой стоял секрет­ный телефон секретной связи с «Великолепной семёркой мира». Плотно притворив дверь, властитель вытер о штаны вспотевшие ладони и поднял трубку. На том конце отозвался Билди-Болдинг Абу Дзен-младший.

«Так значит сегодня пятница, — подумал про себя Преем­ник, — Болдинг Абу как раз и дежурит по пятницам в Большом доме всемирной демократии».

— Здравствуте, ваша Всемирность. Дело движется к завер­шению, до момента всеобщего избавления осталось не более двадцати часов.

— Хорошо, наш маленький друг. Истинные ревнители сво­боды и традиций будут вам весьма благодарны. Я, признаться, просто восхищён оперативностью вашего решения. Вы правы, трижды правы, никому не нужна эта головная боль со многими неизвестными. Нам только учителей из-под земли не хватало.

— Извините, а как же особое мнение Али-Фиат де ля Спагет­ти? Говорят, что он намерен обратиться в международный трибу­нал к Понтам Всесветным. Мне что-то боязно, вот бы оформить мою частную инициативу как коллективное решение Семёрки.

— Не бойтесь, наш маленький друг! Мы всегда с вами и в обиду вас никому не дадим, в случае чего мы Спагетти выве­дем из состава постоянных семёрочников, а вас введём. И делов- то! Да вы и сами не робейте, перекройте ему газик, посмотрим, сколько он на своих макаронах напердит, мафиози чёртов. Так что храни нас Всевидящее око.

Трубка замолчала, и в ней стал отчётливо слышен шорох магнитофонной плёнки.

Пулей выскочив из кабинки, Преемник принялся отдавать команды:

— Экстренно увеличить количество голубого золота во всенародном хранилище! Отвечают все! Народглавпрому при­ступить к постепенному снижению давления в поточной трубе «туда — газ, обратно — что дадут» для лекторальной зоны «Гла­мурный абрек»! Начать переговоры с хохлобульбами о доппоставках всенародного газа, а главное, редьки и бобовых. Отвеча­ют все, ответственные — приходящие работники! Всё!

Подобными встрясками Августейший страну озадачивал редко, поэтому, весьма довольный собой, он удовлетворённо вер­нулся к прерванной морской баталии.

32

Горная ночь, непроглядная и плотная, словно чёрная вата, не­хотя шла на убыль. Почти невидимое небо с мелкими слезящи­мися звёздами постепенно серело, а ранние облака и вовсе пре­вратили его бездонный бархат в вылинявшее от дождей и солнца полотно неопределённого, застиранного цвета. Из мрака посте­пенно проявлялись причудливые силуэты гор, камней и деревьев, лёгкий туман, плавающий в почти неподвижном предрассветном воздухе, создавал полную иллюзию их движения, отчего не при­вычному к горам человеку неживой мир казался живым и будто населённым исполинами, вылезшими из дремучих берлог на ко­роткую утреннюю охоту.

Енох, сильно прихрамывая, ковылял по едва различимой тропе, петлявшей неширокой полой вдоль невидимого в темно­те ручья. Тропка полого уходила вниз, и шум воды усиливался, заглушая звук его шагов, редкие отрывистые крики невидимых птиц, ночные шорохи. Казалось, тревожная музыка бьющейся о камни воды поглощала весь мир.

«Это её кровь, обгоняя меня, бьётся о дикие серые валуны! Не хватало мне только мистики. Ты лучше шевели ногами, а то не ровен час, с какой-нибудь зверюгой или, того хуже, с банди­тами Макуты столкнёшься. Интересно, нашли они эту дуру? Нет, она определённо была ведьмой. Вот и охмурила меня. Ти­хон ещё в день моего приезда предупреждал, что все здешние бабы и девки — ведьмы, о чём и сами зачастую не знают. Осиное гнездо, прав Воробейчиков, напалмом его надо. А ведь в Москве считают, что подчистую извели языческую заразу и последних мракобесов по вседобрейшему решению Государственного межконфессионного собора сожгли живьём в 2045 году недалеко от Рязани в известковых карьерах. И вот на тебе, уж середина двад­цать первого века, а здесь как в средневековье».

Тропа начала круто уходить в гору, и шум воды постепенно стал стихать, выпуская из себя пленённые звуки ночи.

«Всё, что так хорошо было мной задумано, полетело псу под хвост! — впиваясь слухом в тревожную предрассветную тишину, Енох принялся в который раз перебирать недавние события. Нет, он не пытался их анализировать, не терзался произошедшим, даже угрызений совести не испытывал — в этом плане всё случившее­ся для него было вполне ясным и обоснованным. Как назойливые мухи в голову лезли совсем иные мысли: почему, почему она не согласилась с его планом, почему предпочла остаться с этими от­бросами общества и проигнорировала его искренние чувства? По­чему его поставили ниже каких-то уродов, не имеющих ни кола, ни двора? Ответить на эти вопросы он, как ни старался, не мог.

В мире нет ничего более противного, чем оставшиеся без от­вета вопросы. Они, как мины замедленного действия, продолжают жить внутри человека страшной разрушающей жизнью, лишая ду­шевного покоя и дожидаясь своего часа, чтобы в самый неподхо­дящий момент разнести в клочья весь этот так и не понятый мир.

Енох, если этого и не знал, то, по крайней мере, догадывался, отчего внутри закипала горячая злоба. Он даже сам её пугался, начинал делать большие вдохи, чтобы успокоиться, и спешил пе­рескочить на какие-нибудь другие темы. Однако через какое-то время, всё возвращалось на круги своя.

«Сначала заартачилась Машка.. — нет, это не он вызвал к жизни только что мелькнувшие слова, это они сами, не спросясь, опять полезли в голову. — Потом дебильного коня какая-то лес­ная тварь испугала. Хорошо хоть на поляне из седла вылетел, а не на этой козьей тропе, а то бы уже догонял свою любу в небесах. Да что же ты на этом дурацком слове, словно на хромой кобыле скачешь: любил, не любил? Детский вопрос, словно считалка: «У попа была собака, поп её любил.» Тьфу ты, чёрт! Любил — не любил, чего теперь гадать! Просто слишком сильной занозой за­стряла в душе её девственность. Смешно сказать, но при всей моей бурной жизни, она оказалась первой, которую я сделал женщиной. Вот из-за этого и весь мой бзик, может, потому я и перегнул палку? Что на меня тогда нашло? Это же надо — камнем по голове.

... Ладно, хватит, успокойся, надо о другом, о дороге и о сво­ём спасении думать, а не сантименты разводить. Бред какой-то! На халяву графом захотел стать! Стареть, я, наверное, начал, от этого и развожу всякую канитель. Хотя что удивляться-то, ведь я впер­вые убил человека. Просто так, взял. и камнем по голове ... а ведь перед этим ласкал эту голову, целовал ещё пахнущие кашей губы, а потом взял и. А чего ты собственно от себя хочешь? Тебе под сорок, а девке восемнадцать, и она, как сладкая, согретая родитель­ским солнцем ягода, готова ко всему на свете. Чтобы делал любой мужик, окажись на твоём месте? Рвать надо вызревшую клубничку, пока другие не полакомились. Ведь не только меня к ней тянуло, но и она летела навстречу всему этому с ещё большей охотой. Нет, мы любили друг друга, ведь если такой порыв — не любовь, тогда что же такое эта любовь? Конечно, может, и не надо было её ... но что случилось, то уже случилось. Наверное, прав был дед: излишняя образованность ведёт к расслаблению воли. И трижды прав Авгу­стейший, упразднивший чтение и все эти дурацкие экзамены по литературе, от них только душевная гниль и сумятица в голове. Вся нация, все сословия приведены к великому единству, все до едино­го — холопы Августейшего Демократа, все, включая родителей и детей самого Преемника. Холопу претит быть интеллигентом, а ты сопли распускаешь. Не любовь ты убил свою, а прекратил дея­тельность потенциального врага, ведь ты только представь, какой переполох она подняла бы среди бандитов! А те бы, чего добро­го, бросились противиться исполнению воли Москвы. И представь на минуту — Августейшему доложили бы, что в этом преступном акте непосредственное участие принимал ты — его сатрап, после­дователь, дворянин! Ужас, это же конец всему твоему роду! Долг, свой долг как верный холоп Августейшего, ты исполнил. А потом подумай, голова ты садовая, чему она, такая упрямая ослица, могла бы научить твоих детей?»

Енох не на шутку разволновался от разыгравшейся внутри бури. Всё в нём плясало и прыгало. Он впервые в жизни почти ненавидел себя, и только спасительный круг служения Державе продолжал удерживаать его на поверхности.

«Ну ты ещё возьми да заплачь, покайся и вернись назад, что­бы вместе со всеми поджариться на ядерной сковородке! И даже этот подвиг в глазах всех твоих колег и начальников будет выгля­деть предательством, а вот спасение себя и помощь в исполнении воли Преемника воспримутся светом как явный подвиг.

Придя к такому, даже его самого удивившему выводу, Енох вздохнул с явным облегчением. Ему даже показалось, что уши­бленное колено меньше болит, и идти стало легче, а главное, на­зойливый шум воды остался где-то далеко внизу, позволяя луч­ше слышать и, в случае опасности, успеть выхватить из-за пояса нож или сигануть в кусты.

Выполнение долга перед державой и её властелином всегда есть та удобная ширма, то есть, простите, тот святой повод, за который при желании можно спрятать любое своё преступление и любую подлость. Подлунный же мир, не человеком созданный, про эту ширму не знал и жил своей, лишь Богу ведомой жизнью, а в ней за всякое дело, плохое или хорошее, неизбежно полага­лась ответная реакция, ничем и никем не обусловленная. Всё происходило как бы само собой.

Огромный с седым загривком медведь, словно гиганский осколок ожившей скалы уже с полчаса крался за ничего не по­дозревающим человеком. Надо сказать, что в мире нет более коварного зверя, чем чулымский мишка. На какие только па­кости он не идёт в своём вечном противостоянии с людьми, так бесцеремонно нарушающими его привычный мир. Одна­ко, что бы ни придумывал венец творения для утверждения своего господства в тайге, хозяин этой самой тайги всё равно оказывался хитрее. С медведем в своей ненависти к человеку могла посоревноваться разве что его недалёкая родственни­ца — россомаха.

За Енохом Миновичем крался не обычный горный мишка, вышедший поутру половить рыбы в ручье и случайно встретив­ший человека, за ним, набычившись и широко раздувая ноздри, беззвучно ступал особый медведь, уже не первый год знающий сладковатый привкус человечьего мяса. Слюна в предвкушении лакомства текла из его временами беззвучно щерящейся пасти, но зверь почему-то медлил, может, тешил свою охотничью удачу, а может, желал полюбопытствовать, зачем этот лакомый кусок направляется прямиком в его берлогу, которой вот уже лет во­семь служила глубокая пещера, уютная и сухая; именно к ней и вела едва заметная тропа, на которую непонятно почему свер­нул человек с наторенной дорожки, петляющей у ручья.

Почти рассвело. Вдруг Еноха насторожил неприятный запах, казалось, эта липкая вонь неестественно плавает в утренней не­бесной чистоте. Когда-то давно он вроде бы чувствовал что-то подобное на одном из дедовых заводов по изготовлению костной муки. Енох остановился, только сейчас заметив, что дорожка, по которой он шёл, давно кончилась и обратилась в едва примет­ную тропку. Он обернулся и. остолбенел от неожиданности. Буквально в полуметре от него, скалясь зловонной желтозубой пастью, стоял огромный лохматый зверь.

«Наверное, это от него так воняет... »

Это была последня осознанная мысль, которая пришла ему в голову.

Со страшным рёвом медведь поднялся на задние лапы и всей тяжестью своего полутонного тела обрущился на несчастную жертву. Еноху было нестерпимо больно, свёрнутая шея ещё как- то связывала голову с обращённым в сплошную боль телом. Зверь с утробным урчанием разворотил человеку живот и лако­мился тёплыми кишками.

33

Машенька приходила в себя трудно. Не выдержав напряже­ния и свалившейся на неё ответственности, Дашка всё же спро­вадила Юньку к барыне, чтобы поведать той всю правду, и те­перь со страхом дожидалась её приезда. Сидела она с молодой барынькой неотлучно и корила себя, как могла.

В углу Макутиного будана, который переоборудовали под больничную палату, на простой колоде, казалось, дремала с открытыми глазами Эрмитадора, но время от времени она, словно большая птица, с протяжным вздохом подхватывалась с места, подходила к больной и подолгу водила руками над её забинтованной головой и рукой. Со стороны казалось, что она просто гладит свою подругу из сострадания, но Даша, уступая Гопс своё место, видела: та напрягалась с такой силой, что жилы на руках, шее и лбу наливались кровью, а пот на лице выступал, словно крупная роса. Гопсиха что-то при этом шеп­тала, но слова были какие-то непонятные, нездешние. Един­ственное слово, какое Дашке удалось разобрать, было «тара», но что это значило, она не знала, а спросить онелюдимевшую девку боялась.

— Эрми, можно тебя на минуточку, — нарушил больничную тишину Сар-мэн. — Выйди, тебя атаман кличет.

Гопс, будто и не слыша голоса возлюбленного, продолжала своё странное тайнодействие. Пальцы уже не были сложены в лодочки- ладони и не скользили плавно над покалеченными местами, а пля­сали и извивались, словно десяток встревоженных змей. Они кру­жили, переплетались друг с другом, то удаляясь от больной, то рез­ко приближаясь к ней, а то соединялись в щепотки, словно во что-то крепко вцепляясь и с силой это «что-то» выдирая прочь.

— Эрми! — громче позвал разбойник, не видя, чем занима­ется его подружка.

— Она вас слышит-слышит, вы погодите маленько, сейчас закончит и выйдет к вам, — ответила за неё Даша и сама испуга­лась, а вдруг как атаману не понравится её своеволие. Да и не она это сказала, а будто ей кто-то велел так сделать.

Сар-мэн что-то буркнул себе под нос и вышел. Вскорости, перестав вертеть пальцами, вышла вон и Гопсиха.

Не успела Эрмитадора сделать и пару шагов навстречу Макуте, как тот, припав на правое колено, достал из-за пазухи ста­рухин камень и со словами, что велела старуха, кинул его левой рукой в сторону девушки. Гопс почти не глядя, а лишь слегка отведя вбок руку, поймала его, сдавила легонько, и мелкая пыль брызнула меж пальцев, словно это был не базальтовый голыш, а шарик из тонкого теста с мукой в середине.

— Я, Тара — страж Входа, принимаю твою помощь, от тепла и сердца твоего идущую. Говори, тебя слушают.

Не разбитная, разгульная девица стояла перед опешившими разбойниками, а некое им доселе не ведомое воплощение тай­ной, великой и неотвратимой силы.

Макута поднялся с колен и, сделав знак Митричу, принял из его рук два небольших защитного цвета ранца с широкими удоб­ными лямками.

— Вот энти бонбы атомные. Недобрые люди желат через тебя доставить их в пещору и взорвать, чтобы погубить то, что там есть. Им так, видать, будет сподручнее властвовать в ихнем мире, без всяких там подземельцев. — Тара слушала, не переби­вая, Макуте даже показалось, что она его не слышит и не пони­мает. — Так вот, тебе надобно нам помочь, мы без тебя ну никак их не перехитрим. Чуть погодя тебе дадут рацию, и ты скажешь, мол, всё, что должна была сотворить, уже сделала и скоро отсюда уйдёшь. Ты понимаешь хоть, о чём я гутарю?

Тара молчала.

— Ох уж и тяжко с вами, ненашинскими. Да ладно, главное, чтобы подсобила. Скажешь в рацию всё и топай, куда тебе надо, а мы тут с робятами пустяшную ядерную войну учудим. Таку фальшу из солярки, палма и толу рванём — чистая Хера-Сима будет. Шуму полно, а так — пустяшка. Да не молчи ты, а? Ты чуешь ли, что я тебе...

— Тебя услышали, делай своё дело, а я своё.

Гопс подошла к атаману, молча взяла ранцы и не торопясь по­шла по сереющему восходом откосу к ручью. Её высокая ладная фигура чётко вырисовывалась на фоне густеющего у воды тумана, а по росной траве тянулись тёмные бороздки её следов. И вдруг на глазах у всех стоящих и глядящих ей вслед. она исчезла из поля зрения. Просто, не дойдя до тумана, растворилась. и всё.

Митрич истово перекрестился. Макута покачал головой и, глянув на окаменевшего Сар-мэна, сочувственно похлопал его по плечу.

— Да-а, брат, ну что ж тут поделаешь, коль не подвезло тебе с бабой-то... Ладно, пошли мазутом заниматься. Где там твои чудо- орлики, что из говна атомную бонбу сварганить могут?

Машенька с трудом приходила в себя. Она лежала молча, не шевелясь, ей страшно было разжать тяжёлые и непослушные веки. Голова гудела, она старалась вспомнить, что с ней произо­шло ночью, но, кроме ярких картинок природы, которые неосо­знанно фиксировали её глаза в последние дни, в отяжелевшую голову ничего не приходило. «Не насытится глаз зрением», — почему-то вспомнилась фраза из запрещённой недавно Библии.

Там, где-то за плотно зашторенными веками, шмыгала носом добрая и наивная Дашка, а ещё дальше жил большой и сложный мир, и она его больше не боялась. Добрый и прекрасный мир, в который она возвращается из далёких странствий, возвраща­ется, чтобы жить, надеяться, смеяться, мечтать и любить. Хотя, как и все люди, она не знала, что с ней будет дальше, но добрая и вечная сила уже наполняла её юное тело, ибо молодым известна только жизнь и пока ещё не ведомо дыхание смерти.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg