«Мидии не родят жемчуг»

Леонид Нетребо МИДИИ НЕ РОДЯТ ЖЕМЧУГ

1. Ихтиандрик

— А это что там, белое, вроде пены? — спросил Николай у начальника лодочной станции, по всей видимости, хронического почитателя Бахуса, чей виноградно-кислый дух насквозь пропитал деревянную будку с обшарпанной вывеской «Прокат».

— Мидии, — коротко ответил лодочник, обмахиваясь засаленным журналом и влажно моргая, — плантации. Белое — поплавки. Брать что будете — лодку, велосипед?

— А сколько до них?

— До мидий? Миля. На лодке, без опыта, спина в мыле, — полчаса.

— Беру лодку. На сто двадцать минут.

— Ну-ну… — лодочник лениво качнул подбородком в сторону причала: — Вон ту, красную, — и слегка посуетился, нахмурив брови: — Только осторожно!.. А то отвечай за вас. Потом скажите — не проинструктировал. Если что, я вас туда не сватал. — Он раскрыл регистрационный журнал и, напялив на красный нос очки с грязными стеклами, возвестил тоном армейского командира, почти прокричал: — За вторые буи не заплывать!.. Спасательный жилет даю, как инвентарь. Все понятно? — Он повертел головой, как бы ища свидетелей, и перешел на нормальную речь: — Нырять умеешь? За крупными — глубже. Сверху — фраера давно ободрали, мелочь одна. Отваришь, поджаришь в масле, и с пивом — м-мм!.. Деликатес — во!.. — И уже вдогонку, когда Николай отчалил от дощатой пристаньки: — Рубашку надень, сгоришь!..

Сегодня утром, выйдя к морю, Николай быстро разделся, сложил купальные принадлежности возле обтянутого выгоревшим тентом солнцезащитного гриба, стоящего в стороне от вороха прибрежного сервиса — дощатого солярия, плотного ряда пластмассовых шезлонгов, обращенных к морю, и беспорядочного посева одинаковых лежаков. Наверное, правильнее было начать с привыкания: все-таки, трансконтинентальный перелет, за пару часов из средней полосы к средиземноморью, — одно это уже удар по организму. Например, можно, надев очки «хамелеоны», посидеть в тени: час «медитации» — внутреннего сосредоточения в изменившихся условиях, осознания себя равноправной частицей нового мира (потеснись, природа — люди и пространство, — я пришел взять то, что мне полагается), — и коже не смертельны супердозы ультрафиолета, беспечным мышцам — судороги, душе — …

Но душе…

Да, «но душе!..» Это его врожденный «пунктирный» изъян: периоды озарения, дара рационального предвидения, когда наитие духа, награжденного генным опытом, позволяет безошибочно просчитывать будущие шаги, из возможных разветвлений пути выбирать наилучшее, — эти периоды недолговременны, с гигантскими паузами-провалами… Их короткая жизнь, увы, — довольно частый источник печали: ах, если бы вспять!..

…Итак, «но душе — захотелось моря».  Сразу всего, не с краю — с середины: окунуться — нет, нырнуть в прохладную, желанную воду прямо с лодки… Колом уйти вниз, как любил в детстве. Целую минуту, пока не в тягость безвоздушие, парить в гидрокосмосе, медленно поднимаясь, не своей — «архимедовой» волей, к сверкающей пленке, границе жидкости и газа, отдыхать от необходимости двигаться, дышать, думать. Это блаженное состояние детства…

— Да, определенно, подменили мне ребеночка. Подсунули «ихтиандрика»! — Так полушутливо-полусерьезно реагировала мать на «заплывы» пятилетнего Николая, когда он, с поразительной настойчивостью, — пугавшая родителей предрасположенность сына, — надолго погружал голову в любые искусственные водоемы: ванну в квартире, тазики и бочки на даче, — и надолго затихал над сосудом, позой напоминая страуса из «Веселых картинок», прячущего голову в песок. В воде было необыкновенно хорошо: ровная гул-тишина, как, наверное, «в животике у мамы» — информация от старшей сестренки, которая скороговоркой транслировала переполнявшие ее жизненные познания братику Коле. Еще наблюдательная сестра довела до сведения брата, что папа, после рождения Николая, почему-то полюбил рассматривать семейные фотографии, чего раньше она за ним не замечала, особенно возле кроватки сына: «Поднесет какую-нибудь фотку к твоему лицу и смотрит. Долго-долго. Потом другую…» — голос у нее ревниво вибрировал.

«Ихтиандрик» возник в семейном лексиконе довольно многоступенчатой ассоциацией с известным героем фантастического романа.

…В больнице, где рожала мама, в день, когда появился на свет Николай, в другой, изолированной от других, экспериментальной палате, успешно завершился акушерский эксперимент — роды в воде. В просторном пластмассовом аквариуме плавных форм, в водородно-кислородной смеси «тридцать шесть и шесть» (условное название, лишь символически отражавшее физические параметры раствора), которая, по замыслу новаторов, служила гасителем родового стресса, появился «на свет сквозь воду» (торопливая находка провинциального журналиста в эмоциональной заметке «Ихтиандр в Нечерноземье») —  «человек будущего, рождение которого не обезображено никчемными потрясениями!» (из той же заметки).

В семейном альбоме сохранилась статья профессора, описывающего суть гипотезы, которая, согласно дате, была предтечей исторической заметки о «нечерноземском» ихтиандре. Гипотеза столичного эскулапа-алхимика была привлекательна, как все фантастическое, и состояла в следующем. Оказывается, львиная доля генофонда, потенциальных возможностей человека, убивается (именно так) или безнадежно калечится в первые минуты рождения, в, казалось бы, глубоко изученный официальной медициной момент перехода из утробной «невесомости» в дискомфорт внешнего мира. («Косвенно: все мы — уроды», — надпись на полях статьи, карандашный комментарий Колиного отца, судя по почерку). Но это лишь первая доля предположения, которая, впрочем, одновременно является и ее основой. Вторая часть, воплотясь через удачный опыт, доказывала бы всю гипотезу. Суть опыта: через «роды в воде» — довольно известный, но не нашедший массового применения способ, — предстояло снять родовой стресс, «наградить» новорожденного «необыкновенными» способностями (на самом деле, всего лишь сохранить, не отнять предначертанное природой). Новый человек — это будущий «супермен» (в сравнении с «нормальнорожденными»): феноменальные творческие способности, гармония духа, рациональная мораль и так далее. Все это на фундаменте наивозможнейшего уровня интеллекта. Профессор заканчивал свою статью, изобилующую кавычками и восклицательными знаками, в прикладном ключе, оправдывая финансовую сторону опытных разработок: «Природа — рациональна. Отдадим положенное природой, и получим „человека-рационального“: максимальные (реальные) устремления — и безошибочное воплощение». Заканчивались рассуждения, несколько принижая пафос и общую убедительность материала, нуждами технического прогресса на основе новых требований гражданского общежития и экологической безопасности.

…Далее, после удачных родов «сквозь воду», события разворачивались по законам жанра индийского фильма: ночное задымление полуподвала вынудило медперсонал спешно эвакуировать население роддома в другие помещения горбольницы. Однако молва присудила событию «взрывную» деталь: якобы, дети поступили на новое место «вперемежку», без опознавательных табличек… И хотя данная версия впоследствии никакими убедительными свидетельствами не подтвердилась, ее опровержения в прессе были некстати подробны, обстоятельны и эмоциональны, ввиду окрашенности аварийного события подводными родами, состоявшимися чуть ранее и должными иметь, разумеется, больший исторический и социальный интерес. Весь этот сумбурный информационный штурм, направленный на блокаду слуха, который взбудоражил провинциальную публику, вконец растревожил дремавший творческий потенциал обывателя. Очистившись от плевел, на страждущую ладонь этого самого обывателя выкатилось детективное зерно: «рожденный сквозь воду» растворился в последней партии новорожденных. (Тем более что застрельщица нового метода, которая несколько дней назад согласилась поплавать в родильном аквариумном ложе, оказалась иногородней, и следы этой «подводной мамы» для местных средств массовой информации, из-за ее нежелания участвовать в скандале и в дальнейших стадиях опыта — наблюдение за развитием «нового человека», оказались намеренно затерянными. Исчез и профессор.) Таким образом, согласно «сарафанной прессе», гордой за домотканый триллер, два десятка городских новорожденных разошлись в семьи потенциальными «ихтиандриками». Причем, яркость сюжета совершенно затмила принципиальную сторону роддомовской драмы, когда любые родители двадцати появившихся на свет человечков рисковали получить на выходе «инкубатора» не своего ребенка, — и не обязательно человека-«амфибию», наличие которого в данной трагедии, если она действительно имела место, по-человечески было отнюдь не самым важным.

…Николай, можно сказать, вырос на воде: город, стремительно взметнувшийся на антрацитовых дрожжах, вплотную граничил с деревней, где протекала небольшая речка. Ручьи от многочисленных лесных родников не давали речке засохнуть или превратиться в водоем с купоросовой водой, что характерно для акселератных городов, не помнящих деревенского родства. В местах впадения в русло крупных ручьев зияли темнотой таинственные, омраченные черными водорослями, глубокие ямы, в которые Николай бесстрашно нырял в поисках жемчуга…

…В детстве мать прочитала ему книжку, в которой рассказывалось о том, как в одной из тихих российских речек, неведомо отчего, завелись жемчужницы — двустворчатые раковины, в которых рождается самый настоящий жемчуг. Вокруг этого феномена закручивался детективный сюжет — преступный промысел, милиция, погони…

Под впечатлением повести, несмотря на реалистические комментарии мамы, одержимый идеей найти белые («а еще, Коленька, они бывают голубые, розовые, черные…») драгоценные камешки в местной речке (а вдруг?), — Николай стал ездить на велосипеде к местам соединения ручьев с руслом реки, нырять, вытаскивать из глинистого дна на свет крупные двустворчатые раковины, мякоть которых местные жители варили на корм домашней птице.

Набросав на берег полсотни ракушек — плод нескольких ныряний, Николай нетерпеливо расковыривал их перочинным ножом, безжалостно преодолевая сопротивление белых мускулов, с невероятной силой сжимающих створки. А если таким образом вскрыть костяные сейфики не удавалось, колол раковины булыжником. В любом случае, результатом «добычи» было полное отсутствие жемчуга, и — гора скорлупы с отвратительно пахнущими кусками еще живого, шевелящегося мяса. «Варить, варить их надо!.. Чё зря колоть! И кушать, как на Франции!» — смеялись деревенские дети, наблюдая непонятные, «бесполезные» нырялки крепенького, как лягушонок, горожанина, и громко, по-взрослому, рассказывали друг другу, что перо птицы от этого корма становится крепким и блестящим, «ажно сверкает».

«Блестящая» (синоним драгоценного) составляющая этих издевательских комментариев еще какое-то время поддерживала жемчужный запал Николая… Однажды он просто нырнул, и, идя ко дну, как маленькая плотоядная торпеда, вдруг понял бессмысленность своих трудов, но, чтобы не всплыть быстро (неосознанный поиск хоть какой-то завершенности нырка), достигнув ила, взялся за донный валун, как за якорь…

Тогда он в очередной раз открыл для себя блаженство подводной невесомости. Конечно, делал он это, почти замирая на дне, и ранее, и в этой же речке — лишь свободная от коряги или большого камня рука все же блуждала по дну, запуская ищущие пальцы в бархатный ил.

…Но сейчас подводное блаженство было тем самым, из раннего детства, не утяжеленное целью. Когда не нужно трудиться, двигаться, отсутствует необходимость и желание думать, еще не хочется дышать. Такое состояние — результат тренировок — длится целую минуту. И только потом становиться тяжело, возникает потребность втянуть в себя воздух, утолить кислородный голод, и звериный инстинкт заставляет тело сжаться в пружину, изо всех сил оттолкнуться от донной тверди и с шумом вырваться на воздух. И бывает невыносимо страшно, если именно в эту секунду, отсчитавшую предел терпения, на какое-то мгновение ступни, ищущие опоры, вязнут в податливой глине или путаются в водорослях…

Он полюбил эту загородную воду. Не собственно речку, не берег, не деревню возле речки, не сельских пацанов, рассудительных и иногда до противности серьезных, — не все то, что окружало его в купании, и чему вода была лишь одной из составляющих, а саму воду. Как любят бассейн.

Когда Николай стал взрослее, жемчуговая романтика отошла на второй план. Его городское, меркантильно-снобистское начало взяло верх, и он, на этой же самой речке, увлекся подводной охотой: острога, гарпун… Обычно он настигал безмятежную рыбину, уже на исходе собственного терпения — до этого целая минута нырка в акваланговой маске уходила на поиск, приближение к жертве. Момент укола, броска, выстрела происходил на вершине восторженного ража особой природы — минутного симбиоза удачи и нестерпимого кислородного голода, в котором подводное животное, согласно иезуитской охотничьей логике, оказывалось виновато, и вина эта была смертельной.

Прошло обещанных пляжным докой полчаса: вот и поплавки, прервались на интересном воспоминания, навеянные морем. Зачем он приплыл сюда? Ведь он уже давно не верит в жемчуговые ракушки, которые можно добыть просто так, без особых усилий и приспособлений, не отдаляясь существенно от дома. И мидии, как и речные «двустворки», не рожают жемчуг. Несомненно, этот выход в море — блажь. Но ведь зачастую, чтобы понять себя взрослого, нужно, хотя бы ненадолго, отнырнуть в более ранний, незагруженный знанием период. Николай, понимая, что его здесь никто не услышит, намеренно — «на разрядку», громко засмеялся над этим красивым для данного момента выводом, на самом же деле являющимся избитой формулой, распространенной, до пошлости, в литературе и до сих пор применяемой в заштампованной педагогике, называющей себя наукой.

Он привязал лодку к поплавку, осмотрел, насколько было возможно, конструкцию мидийного промысла. Десятки поплавков держали в вертикальном положении гигантский канат, очевидно, другим концом жестко прикрепленный к установленной на дне рукотворной платформе, на которой живут и размножаются мидии. Сквозь воду видны полчища прилепившихся к канату мелких мидий. Далеко, в невидимой глубине их должно быть гораздо больше, там они, по словам лодочника, очень крупные и мясистые.

Николай огляделся. Берег, вдруг, оказался очень далеким: серая полоса, люди, как мураши. С другой стороны — колыхание зеленой пустыни. Руки невольно сжали борта лодки, глаза удостоверились в наличии спасательного жилета. Лет двадцать он не погружался в воду в поисках подводных богатств: в свое время прекратил — как отрезал, без всякого для себя объяснения. И все же не ожидал, что именно сейчас, когда решил немного возвратиться в детство (угодливая формула, выросшая на пути к поплавкам), ему придется бороться с чем-то чудовищным — со страхом, практически незнакомым в цивилизованной жизни, — резким, откровенным, перед которым нельзя оправдаться резонами «зелени винограда», отсутствием желания участвовать в событии, его породившем. А этот обнаженный, циничный страх прижимает к стенке, сдавливает горло, требуя немедленного ответа: струсил?!..

Без всякой уверенности Николай нырнул. На «излете» слабого погружения, не более чем на два метра, он открыл глаза и, испытывая панический ужас в подводном сумраке от чудовищного колыхания лохматого каната, похожего на ствол финиковой пальмы, тем не менее, прильнул к нему, обхватил ногами это колючее тело и стал торопливо отрывать крепящиеся к нему мидии. Он успевал представить себя со стороны — безумцем, сдирающим слабыми руками чешую с живого, могучего, косматого существа… Это продолжалось секунды, быстро захотелось дышать, — он прижал ладонями к груди все то, что удалось отодрать, и с помощью одних ног, толчками, поднялся наверх. Шумно вдохнул, как бы вбирая в себя крик. Бросил в лодку две горсти ракушек и торопливо, судорожно хватаясь за борта, с колотящимся сердцем, влез сам, неловко перевалился в спасительное углубление лодки. Здесь, наконец, он почувствовал себя в безопасности. Посидел, покачиваясь на волнах. Затем решительно сгреб со дна россыпь маленьких жалких ракушек, выбросил за борт, отвязал лодку, поплыл обратно. Греб, дико оглядываясь по сторонам и злорадно улыбаясь, как будто только что обвел вокруг пальца какого-то опасного противника.

Вышел на песчаный берег, как побитый, но не сломленный. Оправдывая мероприятие, назначил ему окончательный смысл: это было резкое вхождение в новую роль курортного дикаря, пронзительное знакомство со стихией, впрыск адреналина в застоявшуюся кровь. Он готов к отдыху. Хорошо!

И увидел ее…

2. Мулатка

Увидев ее, Николай вспомнил, что когда-то считал себя художником. Все это, и удивление, и вызванное им воспоминание, резко перестроило лад восприятия окружающего — с высокомерно-прагматичного на сентиментально-лирический.

Так он подумал отстраненно про себя, уверенного и опытного. Иронично, все еще до конца не веря в силу возникшей картины.

…Прежде чем перевернуть сухую, до шумного шелеста страницу широкой книги, удобно, как ноты, лежащей на скошенной плоскости огромного булыжника, она, опершись на локоть, поднимала с камней узкую ладонь — финиковый веер, на секунду задерживала перед лицом, медленно складывала четыре пальца, длинные и прямые, как фаланги тростника, оставляя один, надолго прислоняла его розовую подушечку к вывернутым и чуть приоткрытым, словно всегда готовым для поцелуя, губам…  Газовая косынка поверх бикини — набедренная повязка, туго обхватывающая крепкие ноги…

«…Мулатка, просто прохожая… Что плывет по волнам, …моей памяти…», — слова одной из песен с «революционного» тухмановского диска, — первое, что пришло на ум Николаю, когда он увидел смуглую девушку на этом пляже черноморской провинции. Затем: «Я целую мою революцию…», что-то про влажные кудри, которые, тоже, целую… — из раннего Эдуарда Лимонова, кажется. Никаких аллюзий — логический ряд и вполне земные ассоциации, только порожденные нездешней красотой.

Однако вслед рассудительной цепи — метафорная стайка, крылатый свидетель поэтичности естества. На ленивой российской окраине примитивного отпускного рая — броский набор экваториальных качеств и конфигураций… Нежность молодых кокосов, крепость лиановых сплетений, величавость Нила, грациозность саванных антилоп и фламинго… — не одетое, но украшенное в тропические цвета и формы. Одежда не дань стыду — удобство, помноженное на символы.

Ее бледнокожие сверстницы вокруг пребывали в состоянии восторга: бросались в волны, выворачивались к лучам, затем прятались от ожогов под тентами, мазями… На фоне этого именно тривиальность Мулатки, ее продолженность — волн, камней, ветра, — отрицающая восторженную суету, парадоксальным образом возносила ее на пик необычности. Смуглое тело было равнодушно к субтропикам. Как равнодушны к воде рыбы.

Надо же — первый выход к морю (вернее, выход из него — Николай улыбнулся отсутствию в богатом языке устоявшейся для подобного случая фразы), и такое потрясение. Конечно, край континента, легенды и сказки… Но такого яркого сюжета, который, Николай это понял с подзабытым щемящим волнением, будет чем-то переломным для его уже тридцатипятилетней неинтересной повести, не ожидал.

Уже не ожидал. Потому что за плечами было разочарование в детских сказках, бесплодность юношеских исканий, крушение взрослых надежд. Все это быстро костенило уже отсчитанную и много раз перечитанную часть судьбы — еще не слишком богатую, но достаточную для появления четких устоев морали, манеры поведения историю, с, казалось бы, накрепко выхолощенной художественностью (не считая скандального рождения) — мемуары, биографический справочник.

Что сейчас для него эта экзотическая фигура? Привет из романтического прошлого? Лакмусовая субстанция, проявляющая мобилизационные возможности души? Предвестник революции, которая вновь может сотрясти «мемуарные» основы, разрушая устоявшиеся связи составных частей, до степени их превращения в сладкую, но колкую массу, а позже — в ненадежное беспокойное месиво? Одно ясно: это испытание, которому надлежит либо воплотиться в будущее движение, либо застыть блестящей нашлепкой на альбоме отпускных воспоминаний.

Мулатка была русской, это стало ясно по ее первой реплике в адрес пляжного мороженщика. Мягкий акающий говор, кажется, московский. Возможно, ее вырастила одинокая мать, которая, имея смуглого ребенка, так и не сумела выйти замуж, устроить свою жизнь? А может быть, все не так грустно, и ее родители сейчас счастливо живут в столице, отец — служащий консульства, мать — переводчик? Но и в том, и в другом случае Мулатка для Николая определилась таинственной и трагичной, трепетной фигурой, а не просто рядовой необычностью морского берега, шоколадкой конфетного многоцветия пляжа.

Мулатка закрыла книгу…

Николай проводил взглядом смуглую спину с прочным пунктиром глубокой позвоночной впадины — до пестрой пляжной арки, чертившей воображаемой плоскостью границу пляжа и городского парка, которая этой же прозрачной геометрией обозначила и рубеж досягаемости предмета потрясения. И покорно подчинился безотчетному: определив безопасную дистанцию, пошел вслед, прикинувшись беспечной долькой пестрого паркового потока.

Так получалось, что физики, коллеги по НИИ, где он решил начинать свою карьеру после окончания политехнического института, считали его «лириком» и «чудиком». За то, что всерьез увлекался живописью. За то, что не принимал близко к сердцу науку. За то, что при этом «лепил», по его собственному выражению, небольшие изобретения, не принимая руководство в «соавторы». За то, что делал, так же «лепя», диссертацию — особенно не напрягаясь, «между прочим», с внешний холодностью — в укор показной озабоченности коллег. А также — с демонстративной самостоятельностью, без использования чужих текстов, без участия с сабантуях в ресторане и на природе, которые были неотъемлемой частью жизни института и так же служили показателем покорности перед «Ее Величеством научной Иерархией». Пришло время, и карающий меч «Ее Величества», описав формальную траекторию, подрубил инородный нарост на холеном теле официальной науки: «лирическую» диссертацию и все, что было с ней связано в данном заведении. А именно — самого «лирика-чудика», несостоявшегося кандидата наук, подведя обидному «сокращению», навсегда лишив его «научного» фундамента в данной провинции и желания когда-нибудь впредь доказывать свою состоятельность и оригинальность фальшивыми «защитами» и «степенями»…

Вслед за этим — неожиданная удача: мелкий бизнес, насколько близко связанный с его предыдущей деятельностью в НИИ, настолько же далекий от науки, стал давать неплохие средства для существования и достаточно времени для любимого увлечения — живописи…

Отец — прочное звено инженерной династии — не одобрял его «художеств», считая увлечение сына родовой аномалией. Причем в этом мнении предок был настолько категоричен, как будто эта «аномалия» являлось невыигрышным показателем его состоятельности, как родителя, притом, что Николай все-таки добывал хлеб насущный инженерской практикой, а не продажей картин. Николай никогда не мог даже частично согласиться с отцовским отрицанием его любимого хобби, проявившегося, кстати, довольно поздно, в юношестве. Рассуждения отца в этом вопросе были лишены последовательности и ясности, что для него было не характерно: сплошные эмоции и недоговорки. Возможно, раздражение отца было следствием хронически не удававшихся брачных опытов сына: не было ни постоянных невесток, ни внуков… (Дочь, выйдя замуж за иностранца, уехала за границу, нарожала иноязычных детей — недоступных для деда территориально и духовно.) Николай определил для себя это брюзжание, эту «дамскую логику» наличием у отца некоторого женского начала, приобретенного после ранней смерти жены, матери Николая, когда приходилось жить родителем в двух ипостасях. Но, внутренне отмахиваясь, из сыновнего уважения он все же приводил практическую — как ему казалось, в угоду инженерному стержню отца — мотивацию: его как автора признают (известность, связи), а картины — иногда даже покупают…

Хотя, конечно, о признании и известности — об этом можно было говорить с большой долей горькой иронии…

В одно время Николаю показалось, что он открыл новое направление в изобразительном искусстве. Нет, сказали ему нейтральные столичные эксперты, это всего лишь вариация на известную тему, попытка разработать собственный метод. После этого «нет», памятуя о том, что количество непременно переходит в качество, он зашел в поисках метода настолько глубоко, что его картины стали характеризовать как абсурдные. При этом, с легкой руки одного якобы перспективного местного «марателя», в телеинтервью на городском телевидении допустившим критический выпад в адрес Николая, пошла гулять сентенция: «Один провинциальный художник, наш с вами земляк… извините, забыл фамилию… Так вот, он, конечно, большой оригинал, но абсурд как художественное направление открыт задолго до… Извините, забыл в каком веке». Заключительный вердикт худсовета центральной картинной галереи (председатель — спившийся, но непререкаемый, ревнивый мэтр периферийного масштаба), где намечалась эксклюзивная выставка Николая с экспозицией картин десятилетнего периода работы, вместе с главным — «Отказать!» — бил уничтожительным (в формулировке мэтра): «Для того, чтобы создавать что-либо новое из обломков некогда существовавшего, необходимо знать происхождение материала, его физико-химическую структуру, геометрию обломков. Без знаний перечисленного, сиречь без уважения к классическим канонам, получается — груда, куча…»

Холсты навечно перекочевали в дачный чулан. Именно в этом месте биографии, как предполагал Николай, оценивая прошлое, с романтикой было покончено навсегда.

…Оказывается, Мулатка квартировала в одном из соседних домов, на тихой улице приморского района, в двадцати шагах от виноградной усадебки, в которой вчера вечером поселился Николай. Грубое совпадение случайностей замыкало, взявший начальную точку на пляже, некий магический круг, который своей правильностью и отчетливостью беспощадно и насмешливо низводил силу воли и желание преследовать смуглянку к послушной функции судьбы. Но, с решительной верой в собственную лидирующую роль, уязвленное мужское самолюбие успешно присудило «шпионскому» действию степень поступка.

Николай понял, что целую неделю ему предстоит жить рядом с Мулаткой. Наблюдать ее ранний выход из соседней калитки, когда она будет необычайно привлекательна в своей утренней свежести, характерной, впрочем, для всех женщин, — в цветастом льняном халате, с большим пухлым пакетом пляжных принадлежностей: коврик из тонкой губки, махровое полотенце, книга…

…Кажется, тут же, на выходе, у калитки, объемная, но легкая ноша должна взлететь от узких рельефных бедер с волнующей подвижностью под покорной материей и совершить гармоническую посадку на голове, примяв русый сноп славянских локонов, похожих на ржаные волны, с сорняками непокорных африканских кудряшек. Но ничего подобного не происходит: голова, коронованная золотистым обручем, фиксирующим пышный сноп, чуть опущена, взгляд перед собой, почти под ноги, — видимо, комплекс, развитый с детства, когда темнокожей девочке наверняка доставалось назойливого внимания от сверстников… Сейчас в ее образе была ироничная, ужесточенная неуловимой сумрачностью, неприступность, как бы мстящая окружающему за детские обиды. Тем не менее, Николай быстро заметил: за показной насмешливостью прочитывалась непрочность — почти вызывающему взгляду, изредка ответно скользящему по чужим лицам, непременно предшествовала печальная, правда, лишь на мгновение, вынесенная из глубин, тень испуга. Николай читал дальше: ответом на явное внимание может быть презрительное молчание или даже гневная реплика — воплощение обид, неверия в искренность. Причем, в подобной реакции — что-то бесполое: Мулатка избегала разговаривать даже с женщинами.

Смуглый символ своеобразия, она, тем не менее, подтверждала известное Николаю: оригинальность — не чудо, а лишь угловатая обычность, тривиальность с броскими пропорциями. Как и все люди, она не вся принадлежала этому миру. Видимой, доступной свету, была только часть ее. Причем самая эффектная, красивая часть. Но Николай, охваченный каким-то труднопреодолимым «чемпионским» азартом, смело шел на рекордную планку, — он хотел обладать всеми ста процентами.

Уверенность, смелость, напор — столь желанное для ограниченных в каникулярном периоде жизни пляжных бабочек, порхавших вокруг, то и дело награждавших Николая игривыми взглядами, могла только спугнуть Мулатку. Поэтому он, руководствуясь незнакомым доселе резервом чутья, выбрал единственно верную в таких случаях тактику, — тактику привыкания. При этом искал какие-нибудь высокие — исторические, социальные аналогии той позиции, которую занял относительно Мулатки. Философские элементы путались с художественными образами. Добрый егерь, приручающий оставшуюся без кормилицы «трепетную лань»… Математик-астроном, вычисляющий, а затем рисующий траекторию новой планеты, знанием ее закономерностей приобретающий своеобразную власть над ней… Скульптор, умными руками воплощающий собственные и чужие фантазии… Серенадный рыцарь…

Вещественно же Николай просто старался быть рядом со смуглой девушкой. Если замечал, что Мулатка собралась искупаться, он опережал ее на несколько шагов и входил в воду первый, чуть сбоку, — она видела его профиль. Или, оставаясь на месте, дожидался момента, когда, насытившись влагой, смуглая фигура покидала воду, и шел ей навстречу — они разминались, скользя друг по другу ровными взглядами. Через два дня он стал для нее признаком спокойствия. Он это понял, наблюдая сверху из сонного утреннего бара — стеклянного скворечника над пляжным волнорезом: прежде чем улечься над книгой в привычной позе, она, как черный страус, повела головой вокруг — искала его… Это было предвестием победы. Он подошел и сел, как обычно, на скамью своего «гриба», шумно откупоривая бутылку с газировкой. Мулатка на секунду подняла глаза, уже готовые ответить на приветственную улыбку или даже слово… Но это был пока только взгляд человека человеку, а не женщины — мужчине.

Искатели приключений и, конкретно, курортной пары — в основном молодые мужчины, — желавшие «подпустить клея» к Мулатке, быстро натыкались на демонстративно тяжелый взгляд Николая и неизменно, без дополнительных объяснений, мирно ретировались.

…Рядом с Мулаткой прилег пляжный весовщик, который обычно сидел у прокатного пункта под матерчатым тентом, зевая и почесываясь, и лениво передвигал гирьки весов, если кто-то из купальщиков подходил к нему, чтобы определить свои драгоценные или «проклятые» килограммы. Николай, согласно своему нынешнему состоянию «генератора образов», как он сам себя определил в день встречи с Мулаткой, не сдерживал художественных прогнозов: весовщик был похож на «римского расстригу», разжалованного католического священника. Результат разжалования — только, судя по мимике субъекта и репликам в адрес одиноких женщин, подходивших к нему взвешиваться, его небожеская суть. Черепной коробки изменения статуса не коснулись: макушка головы, привыкшая к лысине, так и осталась лысиной, которую окаймляла безобразная шевелюра. Вся голова издали напоминала поролоновою подушку для втыкания иголок, отороченную для красоты обрезками жесткого меха экзотического животного.

Кряхтя и устало охая, как будто ему все это порядком надоело, весовщик подтащил лежак, снял грязный халат, обнажив тело, украшенное огромным золотым крестом на золотой же цепочке. Тело, которому еще в детстве надоело южное солнце. Кожа, вся в точках жировиков и в каких-то белых рубчиках и затяжках, вызывала у Николая воспоминание о студенческом напитке — мутной, с ошметками свернувшегося молока жидкости, которая в меню институтской столовой шла под называнием «какао».

Николай внимательно наблюдал окончание неторопливого обустройства возле Мулатки этого пляжного ловеласа и моделировал возможные мысли в «подушечке для булавок». Итак, немолодой пресыщенный пляжный кот. Года — сплошная череда лет (именно лет, зимой — спячка) с толпами отдыхающих, которых не любил и даже презирал за праздность, с изобилием женских тел, в принципе — доступных… Люди для него — тела. Так и Мулатка — всего лишь смуглое, почти черное, красивое тело, экзотика — что-то необычное и уже поэтому вкусненькое.

Еще минута и прозвучит начало атаки: «Девушка!..» Мулатка продолжала читать и, казалось, не обращала на нового соседа никакого внимания. Но Николай заметил: его подопечная напряглась, она давно почувствовала, что превращается в объект откровенной, грубой, наглой охоты. Ее неприступность может разозлить весовщика, и тогда наверняка прозвучит громкая мстительная обидная шутка, насмешка. Пляжный кот не привык к такому поведению женщин, тем более, что он чувствует себя здесь хозяином. И он не простит фиаско на глазах коллег — работников пляжного сервиса, которые, Николай это заметил, уже несколько минут наблюдают из-под козырька «Проката» за показательной атакой «римского расстриги». У Мулатки от тревожного ожидания посуровели черты лица, налились блестящей влагой глаза.

Николай встал, хрустнул суставами, подошел к весовщику:

— Можно вас на минутку?

Тот ответил со свирепыми черными икринками в водянистых глазах:

— А здесь нельзя?

— Нет.

Весовщик встал и шагнул за Николаем. Затем, будто что-то вспомнив, вернулся, забрал халат и на ходу напялил его на себя, застегнул на все пуговицы.

Отойдя на довольно большое расстояние, они остановились, Николай кивнул в сторону Мулатки:

— Это моя девушка.

Весовщик все понял с самого начала, поэтому, уходя «на минутку», и забрал халат. Взгляд его был тяжел и насмешлив. Он сказал веско, но устало и неожиданно печально:

— Это не твоя девушка… Она тебя не знает.

Николай не готовый к такому повороту, стал быстро придумывать новую версию. Стараясь выглядеть увереннее, он зачем-то посмотрел вдаль, невольно прищурился:

— Это… Это моя. Я ее…

— Я ее неделю вижу, — бесцеремонно оборвал его весовщик. — А ты позавчера нарисовался.

— Я!.. — в свою очередь оборвал его Николай, несколько возвысив голос. — Её!.. — он поднял верх указательный палец, внимание: — Я ее охраняю. — Он натянуто улыбнулся: — Подруга моего шефа. Да, — она меня не знает. — Он оглянулся и, понизив голос, завершил: — Так надо.

Весовщик засмеялся, покачал опущенной головой. Смех был намеренно фальшивым и поэтому зловещим. Затем резко перестал выталкивать из себя воздух, вскинул голову, приложил ладонь козырьком возле лба, как будто, защищаясь от солнца, хотел как можно лучше рассмотреть лицо соперника. Из-под тени ладони — гневные точки, но спокойный голос:

— Ты не охранник. Взгляд не собачий. Правда, хребет гнилой. — Он двинулся к своим весам: — А, между прочим, за такой взгляд отвечать надо. А хребет-то… — цок-цок-цок!.. — пощелкал языком, будучи уже спиной к Николаю.

— Перед кем отвечать? — бесстрашно и вызывающе, но с откровенным удивлением спросил вслед Николай.

— Вообще… — не оборачиваясь, бросил весовщик.

Между Николаем и Мулаткой установилась почти ощутимая связь, по напряженной и уже обоюдоострой, как двухконечная стрела, силовой линии. Николай чувствовал — Мулатка благодарна ему за такое поведение, возможно, это стало для нее откровением в ее взрослом и, казалось бы, знакомом мире, который с раннего детства виделся жестоким сверху и донизу. Он понимал, что сегодня Мулатка ждала от него чего-то, возможно, самого простого слова. Но Николай, находясь в состоянии эйфории от удавшегося эксперимента, от победы, упиваясь властью: над ситуацией, над временем, над суетой, — смаковал минуты уходящего дня, в котором он был уже вместе — да, да, вместе с этой красивой смуглой девушкой. Еще немного, и — виктория, он — господин.

Таял день, сегодня Мулатка задержалась на пляже гораздо дольше обычного. Остался и Николай. Наверняка, она знала, что он остался из-за нее. Она лежала лицом к закату, на боку. Одна рука — локоть в песке, ладонь чашеобразным лепестком, — опора для русого снопа. Другая — спокойным крылом вдоль тела. Спиной к мужчине, который оберегал ее покой.

Сейчас, хозяйским взглядом обводя прибрежный мир: море, отроги бухты, пляжную арку, горы, начало сквера, — Николай искал признаки того таинственного круга, пленником которого, как представлялось, он недавно оказался. Не находя этих признаков, блаженно улыбался. Своим умением, выдержкой, мудростью он нейтрализовал влияние той замкнутой геометрии, оставив на память ее сердцевину, подчиненный драгоценный предмет, смуглую фигурку, концентрат чуда, которым вскоре будет счастливо обладать…

Сейчас он вспомнил своих прежних женщин. Ему всегда было непонятно: почему союзы были так непрочны? Уходя, они упрекали его — каждая по-разному — в… В чем только его не упрекали!.. Это несправедливо. Действительно, по большей части женщины доставались ему легко. Да, он не испытывал к ним долговременного трепета… Но от этого он не относился к ним менее корректно. С начала союза с ним они непременно становились обладателями того, что у него на данный момент имелось. Он лез из кожи, чтобы одеть их в лучшую одежду, посадить в хорошую машину, ввести в престижные дома. Он делал из них «конфеток» — в глазах посторонних, разумеется. (Справедливости ради — благодаря этим временным стимулам, он и сам достигал какой-то следующей ступени не только в обществе, но в творческом осознании собственного «я»… Однако сей факт, в его внутренних монологах-спорах с оппонентками, имел статус второстепенных подробностей и поэтому не попадал в разряд контраргументов.) …Он получал искреннее наслаждение, когда замечал, что его подругами восторгаются, особенно если эти восторги исходили от личных неприятелей. И при этом его никогда не мучила ревность. Это ли не показатель его принадлежности им!.. Однако… Больше всего его поразили слова последней женщины-подруги: «Николай, от себя не убежишь!..» Как ему показалось, без всякой связи, бессильное желание уколоть, в результате — абсурдная фраза. Бред! Никуда он не собирался убегать. Наоборот, если временами его что-то окрыляло, то это было стремление не от себя, а куда-то, к чему-то, но — с багажом прежнего: чтобы он старался вероломно избавиться от того, кого выбрал в спутники?!.. Нет… Или просто до этого не доходило? Может быть, но факт — во всех случаях инициаторами разрыва связей были они…

Пока он думал о прошлом, стемнело. Огляделся: Мулатки рядом не было. «Завтра придет», — подумал Николай и поймал себя на мысли, что подобная уверенность всегда имела место в его отношениях с женщинами. Он не препятствовал уходам, не догонял. И, как потом оказывалось, ошибался, — они никогда не возвращались. Почему-то уходили, оставляя все, чем владели по его милости, голыми, как из чумного дома. Как будто за месяцы общения с ним — становились целомудренными, хоть нимб надевай вместо шляпки. Это было самое удивительное в его разводных историях. Но ведь случай с Мулаткой — особый. Она придет завтра. Придет, — он чувствовал, что держит ее крепко.

Мулатка исключение. Она не избалована жизнью, она знает цену вниманию, она будет обожать его, своего благодетеля. Она уже поняла, что он неповторим… Даже без всяких атрибутов материального благополучия. Еще есть время, он дождется, когда она сама обратится к нему. Это будет признанием победы, равносильно падению в объятья, он великодушно подставит руки…

На следующее утро Мулатка не пришла. Николай весь день ждал, что она вот-вот появится: сначала разденется, потом повяжется косынкой, словно зашториваясь от назойливого мира, и станет читать свою книгу… Мало ли что, ездила в город, развлеклась, сделала покупки, приехала поздно. Так он себя успокаивал, возвращаясь вечером домой. Подспудно же накатывало мерзкое ощущение, испытанное однажды в хищном отрочестве, после, казалось бы, удачной «рыбалки» за городом… Глухой, удавленный взрыв дорогостоящей толовой шашки — и две дюжины крупных сазанов белобрюхо поднялись со дна, чтобы стать его добычей… Тогда деревенские мальчишки украли у него весь мешок с богатым уловом, пока он блаженно купался, отдыхая после рискованных трудов. Помнится, блестя мокрыми мускулами, толкая рядом велосипед с проколотыми шинами, он возвращался лунной дорогой, от обиды и бессилия по-звериному воя. Кляня себя за нерасчетливость, недальновидность, он думал, что, вернись все обратно, добровольно отдал бы каждому из тех сопливых пацанов по рыбине, как дань, только бы они не лишали его рыбацкой гордости… И сейчас, предчувствуя непоправимое, он готов был отказаться от многого, лишь бы Мулатка осталась еще на пару дней в этом проклятом, вонючем поселке на краю грязной лужи под названием море!..

Да, она была особой вчера. Он думал, что это показатель ее готовности к покорению. Но видимо, это было всего лишь прощание или — ожидание чуда. От кого: от жизни? От него? От неспособного на чудо?.. От бесполезной пчелы, трутня, потребителя медовых чудес?..

Он шел и выбрасывал, как губительный балласт с терпящего крушение воздушного шара, свои маленькие победы, которые копил все эти дни. Отказываясь от ведущих ролей — покорителя, приручателя, егеря, астронома… Он переставал быть дарителем приманки — он просил дара быть великодушным. И — берущими, торопливыми паучьими движениями пытаясь повторить творение небесного шелкопряда, он панически заворачивался в кокон недавних воспоминаний, в тот круг случайностей, начавшийся несколько дней назад на этом злополучном пляже, силясь вернуться в исходную точку. Он просил сотворить все сначала — у того, кто беспощадно наказывал его за одни только мысли, не веря позднему раскаянию, рожденному в страхе.

3. Моллинезия

…Он перестал клясть, клясться и молиться. Он снова гордый. Теперь все опять в его власти: ему не нужен добрый рок, достаточного худого шанса.

«Олей звали мою негритяночку, Олей. Фамилию не ведаю… Адрес, — зачем мне? — не узнавала. Я документов-то никогда не спрашиваю… Только город, на севере где-то… Точно, точно!.. Сейчас спрошу у внучки, она помнит…»

Все, что удалось выведать у квартирной хозяйки, — имя Мулатки, название города на другом краю света, куда летает самолет из эвкалиптового Адлера. И еще то, что Мулатка полетела не сразу в этот то ли нефтяной, то ли золотой город, а через столицу, хотела проведать родных… Это уже кое-что, думал пляжный Шерлок Холмс, трясясь в душном вагоне электрички, членистым червяком ползущей вдоль каменистого берега, усыпанного голыми телами, как трупами на бесконечном поле сражения.

Состояние обманутости, наказанности прошло, вернее, переросло в иступленную решимость. Уткнувшись в заляпанное окно, рядовой художник, возможно, — с генами всего лишь маляра-оформителя, возомнивший себя осененным музой ваятелем, сосредоточенно выводил эскиз будущей картины: вздрагивая вместе с вагоном, стараясь не смотреть на серую гальку замусоренных пляжей, поеживаясь от мурашек, которые волнами расползались по спине и щекам, рисовал солнечными красками по зеленым волнам: он женится на Мулатке…

Как помарка в уголке картины — постоянная ноющая грудная боль… И если бы в области сердца… Назойливая ремарка, примечание без рифмы, серым, «простым» карандашом поверх солнечных красок: боль не в области сердца — где-то под нижними ребрами…

Он уже смутно, как из сна, помнил, что было вчера. Наверняка, потому, что был сильно пьян в ночном кафе, сотворенном на манер караван-сарая: очаг в центре земляного двора, саклеобразные, плетеные из камыша кабины, столы — распиленные вдоль гигантские деревья… Груша ртутной лампы, нелепого ночного солнца, слепящая, затмевающая космос, превращала видимый мир в царство теней, которые колыхались в потоках музыки, безображенной низкими частотами. На подиум, в числе прочих танцующих, выскочила белая девушка в воздушном платье из розовой вуали, с одуванчиком вместо головы. Поток света от ночного солнца — и вспыхнул одуванчик, растаяла вуаль. Спелое наливное яблоко с просвечивающими внутренностями… прожилки, выпуклости, впадинки, косточки, изюминки-сосочки…

Сразу за этим — встреча на темной аллее парка с пляжным весовщиком. «Римский расстрига» в белом костюме выглядел на удивление солидно в окружении таких же друзей, но голос был прежним — зловещим и устало-печальным:

— Ну что, сторож, проспал чернышку?  — Кулак, блеснув перстнем, вынырнул из-за спины и больно воткнулся в солнечное сплетение. — Ни себе, ни людям, шакал. Собака на сене… — Еще раз блеснул перстень, еще раз стало больно.

Аэропорт, согласно сезону пик, встретил Николая отказом: билетов нет.

Железнодорожный вокзал обнадежил, усиливая решимость, пообещав билет на вечерний «северный» поезд. Время отправления — час заката. Это Николай подметил, присвоив совпадению символ границы между прошлым и будущим. Он продолжал мечтать.

Он уже не сможет жить, как прежде… Человек, до сих пор не нашедший себя в профессии, в увлечении, — он превратит свою жизнь со смуглой женщиной в искусство. Которому будет поклоняться, в котором будет творить…

Он успеет в город Мулатки до ее прилета туда из столицы. Он будет жить в аэропорту и встречать самолеты… Или, если такой вариант окажется неудачным, то пускай будет еще романтичней: он поселиться в том полярном городе, устроится на ночную работу. А днями будет бродить по осенним, в желтом листе берез и рыжей хвое лиственниц, а потом по заснеженным, улицам, и вглядываться в лица прохожих… Наконец, зимой он ее встретит, такую красивую и приметную на белом.

Их бескорыстный и нежный дуэт вылечит ее дикость, его благородная решимость, презирающая внешнюю суету и кривотолки, оградит ее от памяти детских страданий. Их броский союз, их заметность, будут стимулировать творчество отношений… У них вырастут красивые дети, — воспитание в особенной семье определит в них задатки нечванливого, здорового, первородного аристократизма…

Он уйдет из дешевого, подонного бизнеса, вновь станет физиком или лириком, — а может, и тем, и другим, в нем этих слагаемых поровну. Защитит уже практически готовую, заброшенную пять лет назад, диссертацию. Вытащит из чулана пыльные холсты, примется за новые, докажет жизнеспособность своего направления, за которое был когда-то ошельмован. Нарисует смуглую звезду, ее траекторию…

Сверкнули зловеще бамперы, — скрипнул, зашипел, минорно запел горячий воздух привокзальной площади. Панический поросячий визг тормозов, переходящий в запретное шипение втирающейся в асфальт резины — «Тщ-щ-щ!..», жалобный стон черного железа, на секунду прижатого могучей инерцией к земле. Отрешаясь от выкриков и гримас таксиста, Николай прочел за приспущенным стеклом укоризненную грусть, исходящую из мрачных глубин заднего сиденья: отдельно — глаза, затем губы… Глаза и губы, по которым он, как художник, узнал…

Нет, никого он не узнал, чудес не бывает. И все же, безотчетно, проводил взглядом рванувшее с места сердитое авто, отметив натуральность затылка пассажира, не вальяжным хозяином, а сиротливой деталью врисованного в экран широкого овального окна.

Конечно, бред. Он сам, уже лет десять назад, видел этот развороченный пулей череп, когда сорвалась с петель, рухнула, разметывая со столов листки, расшатанная персоналом НИИ дверь. На одном из смятых бланков (обратная сторона финансовой ведомости) — «последнее слово», которое прыгающими буквами изобразил разжалованный в инженеры неудавшийся начальник отдела, прежде чем вставить в рот холодный ствол никелированного «Макарова». Это было обращение к жене и дочке, на чью судьбу он, «никчемный» человек, покусился и оказался недостойным «и только поломал»… и прочие, типичные для подобного случая банальности.

Суицидник — бывший институтский однокашник Николая. Отсюда и знание всей предыстории. Жена бедолаги, ныне вдова, — генеральская дочка, рыжая гибкая красавица, первая мисс факультета. Отец ее, тогда еще бравый отставник, чуть не погиб от инфаркта, узнав о выборе своей любимицы, чьей руки несколько лет безуспешно добивались несколько военных курсантов, а потом лейтенантов, потомственных офицеров из устойчивых известных военных династий, с гарантированным продвижением по «звездной» лестнице. Дочери — презрительная обида. А гнев экс-генерала был сконцентрирован сугубо на «примаке» (это клеймо, подаренное тестем, зять нестираемо носил всю оставшуюся жизнь). Держась одной рукой за грудь, другой, отстраняясь от стакана с каплями, которые пыталась влить в него заплаканная супруга, седой, обессиленный лев гневно вышептывал: «Знаешь ли ты… Как тебя там. Знаешь ли, куда ты вошел, в чей дом?!.. Сможет ли теперь она, моя девочка, лелеянная, оберегаемая всем, чего я достиг, — завоевал, наконец… Знаешь ли ты, что такое карьера, свет, общество!..»

«…Да знаешь ли ты, в конце концов, что такое порода?..» — простонал теряющий сознание пришедшему за благословением.

Сердце окончательно достало генерала позже, он умер через несколько лет, как раз когда начала катастрофически, безнадежно рушиться наладившаяся было карьера зятя, безродного дипломника политехнического, но впоследствии энергичного, производительного, подававшего надежды инженера. После поминок домашние так и не нашли в квартире именного оружия — никелированного пистолета, которому, как стало известно позже, уже тогда, на финал металлической жизни (вскоре, говорят, он пошел под пресс) взамен антикварной роли последних лет, предназначалась более достойная, первородная его функция…

Засигналила следующая машина. Николай попятился, нащупал ступнёй бордюр, высоко ограничивающий пешеходную область привокзального пространства от проезжей части. Нелепо быть задавленным за тысячи километров от дома. Но шутка не прибавила настроения…

До отправления поезда оставалось несколько часов, и Николай решил скоротать их на городском пляже. Он хотел оставить свой пластмассовый чемодан, похожий на сплющенную торпеду, в камере хранения вокзала, но в последний момент передумал: это был бы залог в пользу ситуации… А он, оказывается…

Он, оказывается, панически боится подчиненности. Этот вывод явился открытием, озадачившим его. Суть открытия обнаруживалась не в событийности — действительно, ведь ничего не произошло такого, доселе неизвестного, что могло бы «открыть глаза». Чушь — он взрослый человек. Весь набор событий, который мог влиять на формирование личности, взглядов, уже произошел.

Открытие было в откровенности перед собой, или иначе — в новизне ответов (опять же, их новизна — всего лишь в отсутствии притворства) на вопросы, и ранее, зачастую назойливо, всплывавшие в минуты неопределенности.

Ну что ж, подбодрила малолюдная аллея, неспешно ведущая от вокзала к набережной, у тебя еще уйма времени. Итак…

…Да, он всегда избегал всяких обязательств, связывающих свободу, которые в той или иной степени могли манипулировать его волей. Он не может быть марионеткой! Но чтобы любая, даже высокая, даже необходимая, как промежуточный этап для достижения желанного результата, — чтобы любая зависимость ассоциировалась с униженностью!..

А, собственно, в чем он не прав? В чем он изменил своим принципам, основанным не только на личном опыте, но и на знаниях закономерностей, которые открыты задолго до него, и миллионы раз, в разных вариантах, описаны в тысячах умных книг. А не стоило ли, прежде чем бросаться в седьмое небо фантазий, проверить наличие соответствующих крыльев? Попросту — правдиво ответить на некоторые простые, но трезвые вопросы.

…Возможно ли постоянное лидерство, по сути, — над собой, в себе? Реальна ли полная безукоризненность будущего поведения — непременное условие при абсолютной прозрачности для постороннего мира этой будущей «черно-белой» связи, в силу ее контрастности и обостренности к ней внешнего внимания? Возможна ли непрерывная борьба, жизнь в режиме сплошной мобилизации, аврала, надрыва?

Все детские обиды Мулатки, только на взрослом уровне, придется переживать ему, Николаю. Наверное, многие отвернуться от него. Придет время, и узнается цена постоянной надсаде, когда он будет напрягаться, а то и вздрагивать от проклятий ущербных обывателей в адрес «чернокожих» и «узкоглазых», «иноверцев» и «инородцев», — от того, что раньше воспринималось как обычная, ни к чему не обязывающая болтовня, чесание языков, — принимая долю этих проклятий на жену, на себя. Наверняка, среди нормальных людей, на самом деле жестоких в «незлобивых», как им кажется, сетованиях на якобы виновников своих бед, найдется какая-нибудь мразь, которая будет поминать этих «виновников» намеренно, в его присутствии… И тогда: либо «убой по морде» (на любую, отвлеченную, чтобы не выглядеть смешным, тему) этой бледнокожей свинорылой твари, возомнившей себя голубокровым арийцем, — или жизнь униженного экзотической любовью изгоя.

Воистину невероятны метаморфозы логического моделирования. Еще все только в плане, а он уже кипит, готовый ненавидеть, защищаться, воевать!.. А что будет в реальности? Хватит ли сил?.. И — ради чего?

Николай вспомнил про свой «пунктирный» изъян и попытался разумом окончательно выйти на потерянную линию четкого восприятия. Таким образом, он приступает к поиску, отталкиваясь от давно проверенного: чтобы унять панику души, необходимо разгадать причину, лишить себя тревожного секрета, страха темного угла, опасности незнакомого поворота — и паника сойдет на нет.

Он, наконец, понял, что именно с четких вопросов и следовало начинать всю эту романтическую историю… Или хотя бы ее динамическую часть — отъезд с практически насиженного места на приморской улочке. Итак, конечная цель, разумеется, Мулатка. Но — Мулатка-человек? Или Мулатка-женщина? Которая из этих двух ипостасей повергла его в состояние аффекта? Без кого ему вдруг невмоготу стало жить? А может быть, причиной этой суеты последних дней его вечная погоня за оригинальностью, сверхобладания чем бы то ни было, болезненная склонность к эпатажу? В конце концов, может быть, он приобрел какие-то обязательства перед этой женщиной?

А вдруг она замужем? Почему эта мысль ни разу не пришла ему в голову?

Николай не дошел до пляжа. Остановился в прибережном парке, устроился с чемоданом на скамейке, с которой просматривалась только водяная гладь без пестрой суеты песчаной косы: водные велосипеды, чайки, корабль на внешнем рейде… У бордюра ели мороженое и смеялись несколько молодых женщин.

Пожалуй, каждая из этих хохочущих девчонок не отказалась бы познакомиться с ним. Прочь — сослагательное наклонение! Завтра он будет отдыхать с любой из них, как со старой подругой. Она будет знать, что нужно ему. Он — что нужно ей. Белая девушка, которую видно насквозь, которая источает радость, спокойствие, ясность.

Сработала защитная реакция организма, следствие напряжения последних часов: Николай уснул прямо на скамейке, распластав руки, высоко запрокинув голову, с открытым ртом.

Когда он проснулся, и обнаружил, что наступил час заката, совсем не хотелось думать, что где-то совсем рядом лязгнули вагоны и северный поезд поплыл в сторону тревожной станции с красивым на слух, но непонятным — то ли финно-угорским, то ли татарским — названием, отделяя Николая от его тревоги.

…Нелепый со своим огромным чемоданом-торпедой, он спустился на вечерний, пустеющий пляж. Разделся, уложив влажную от пота одежду прямо на гальку, и с опущенными плечами побрел в вечернюю, теплую, как парное молоко, воду.

Шелестело темное море, необычно тревожное и пасмурное. Перед самым погружением в воду Николай почувствовал, что солнце, оказывается, обманув внимание рассеянных купальщиков, было еще в небе и находилось всего лишь на грани захода, — временно спряталось куда-то. В этом заключалась уже никому на этом пустеющем пляже не нужная информация о том, что соответствующий пункт вокзального расписания еще не отмечен крестиком в журнале станционного диспетчера и до отправления поезда остается несколько вполне реальных минут…

А впечатление состоявшегося заката, оказывается, создавала невесть откуда взявшаяся небольшая, но плотная, почти черная тучка, на время вобравшая в себя падающее, беспомощное, усталое голое солнце, став беременной, похожей на тропическую живородящую рыбу — моллинезию, проплывающую над горизонтом. Спустя минуты дальняя половина моря вновь озарилась желтым светом: Моллинезия рожала золотую икринку, огненный шарик — еще не развернувшийся жемчужный малек. Малек отделился от черного тела, но лишь шевельнулся, и медленно, вяло, безжизненно, так и не раскрывшись, упал в Черное море.

Николай не плыл — просто медленно шел по дну, сколько было возможно. Остановился, задрав подбородок, чтобы не хлебнуть горького. Глубоко вдохнул, оттолкнулся пальцами ног от песчаного дна, по дельфиньи, стремительным колесом провернул тело над водой и ушел вниз. Пошарил по дну, нащупал большой камень, взялся за него, расслабил тело, замер в подвешенном состоянии. Наверх не хотелось. Здесь было хорошо… Тихо… Прохладно… Не болела грудь… Совсем не хотелось дышать.

Оглавление