«Капля»

Леонид Нетребо КАПЛЯ

— Ну, хорошо, если девочка — назовешь ты. Но сразу же совет — слушай: Клава… Кла-ви-ша… Ой! Стукнул… стукнула. — Капитолина прислушалась, удивленно, словно в первый раз, затем приняла оберегающую позу: поджала коленки и положила обе ладони на огромный круглый живот. — Ну?

Роман дурашливо закатил глаза, плаксиво выдохнул:

— Наконец-то, такое доверие!

— Ну же, Роман! Согласен?  Клавиша? Да?

Роман вскочил с дивана, изобразил горячий шепот:

— Нет, так просто я не соглашусь!

Капитолина почти серьезно нахмурилась. Роман примирительно улыбнулся, предложил:

 — Давай помечтаем дальше, — он показал рукой на пианино, — посмотри. Вон на ту клавишу… белую, у которой черная в левом надпиле.

— Ми?..

— Это я… И на черную, которая при ней.

— Ми-бемоль, ну?

— А это ты… Что между нами?

— Полутон. Роман, нельзя мне напрягаться, прости, я быстро устаю…

— Ну, послушай, Капелька, — Роман заторопился, подошел к инструменту, стал попеременно нажимать две клавиши, — слышишь? «Ин-га!..», «Иннн-нга!..»  А еще, знаешь, где эти звуки? — Он заметался по комнате, схватил гитару, отставил в сторону, подошел к окну, попытался быстро открыть створку.

— Роман, — слабо окликнула его Капитолина и протянула руку, чуть шевельнув повисшей кистью. — Роман, сегодня доктор сказал, что у нас могут быть проблемы…

…Серые женщины с суровыми иконными лицами суетились вокруг холодной Капы, которая упрямо не хотела закрывать глаза, и шептали: «Душа… Души…»  Под левой Капиной рукой лежал плотный сверток, похожий на кокон.

Роман не доверял этим женщинам, странно похожим на соседок и родственниц, которые сейчас, не спрашивая его, мужа, примеряли к груди Капы пластмассовый крестик. Он не любил их «единого» бога, изображенного на крестике, который обращается с душами, как со своими вещами: захотел — дал, захотел — забрал. Да что там, — он, Роман, давно уже просто не верил в этого, бабушкиного, из детства, бога.

 Ведь они с Капитолиной были язычниками. Да, да, так и есть: они верили в солнце, ветер, звуки, цветы… Во все сразу и в каждое по отдельности. И третью их жизнь, Ингу, они, не спрашивая ни у кого свыше, — придумали. Из туманов, радуг и дождевых аккордов. Впрочем, нет, он не совсем прав: спрашивали — у туманов, дождевых аккордов…

Все туристы — язычники, улыбаясь, сказала Капитолина при первой встрече, поблескивая тяжелыми смоляными локонами и отражая желтый огонь в черных, чуть навыкат, палестинских глазах. Уточнила доступно: «Природопоклонники…»

Они познакомились у привальных костров, в крымских горах. Роман был новичком в походах, Капитолина оказалась бывалым туристом. Там, от закатного пожара до рассветного тумана, она обратила его в свою дикую, первозданную веру.

Утром, от десятка потухших костров, парой счастливых отшельников, они спустились в сонный Бахчисарай.

Фонтан оказался не пенистым фейерверком, а тусклым родничком, смиренным тяжелым камнем.

— Так и должно быть, — объясняла Капа Роману и себе, — ведь это Фонтан слез. Поэтому, смотри, капли тихо появляются сверху и медленно перетекают с уровня на уровень, струятся скорбным ручейком. — Она продолжала посвящать его в суть своей веры, одухотворяя предметы: — Смотри, здесь, где струйки прерываются, видно, из чего они состоят — из живых жемчужин, слез. Каждая капля — плачущая турецкая княжна. Смотри, бежит в слезах по замку, в серебристых воздушных шальварах, натыкается на стены, выступы, колонны, падает на ступеньках, мечется в лабиринтах, всхлипывает!..

Все последующие дни их совместной жизни для Романа были умножением нежности, которая овладела им однажды, в первые часы знакомства, по отношению к Капе, Капельке и ко всему, что она, волшебница, язычница — в прекрасном, истинном понимании этого слова, — оживляла для него…

Точнее, она была языческой поклонницей и языческой богиней одновременно, потому что, поклоняясь — творила.

Она рассказала, что появилась  в этой очередной, не единственной, жизни из утонувшего в горах и озерах  детского приюта, родившись «в никогда», без имени,  фамилии, будучи  — как она была уверена — южной славянкой, израильтянкой, гречанкой,  крымской татаркой… Раньше, слушая Капины рассказы, Роман воспринимал историю ее происхождения как зыбкую сумму маленьких притчевых подробностей, многие из которых трудно было принять за реальность, настолько они повторяли соль мифов и легенд, книжную фантазию чьих-то снов, грез, миражей.

Позже, через несколько месяцев после свадьбы, готовый поверить в любое чудо, если только оно исходило от Капы, он уже задавался вопросом: может быть, Капитолина в этих причудливых биографических полусказках озвучивала тысячелетнюю память собственных генов и нейронов?..

Теперь он уверен: она пришла из всего…  Из того, чему они оба поклонялись, что всегда окружало Романа и окружает сейчас, — и никуда никогда не исчезнет.

На третью ночь, небритым бессонным безумцем бродя среди бесцветных траурных соседей и родственников, он догадался вернуться в летнее, залитое свежим сиянием утро… Нет, там, конечно, не было Капы — он спокойно осознавал: не могло быть, — но там должно было остаться то, что в череде прочей жизни ее окружало, на чем она задерживала свое чудотворное внимание, чему давала жизнь, и частью чего вследствие этого становилась.

Роман закрыл глаза и присел на корточках у стены.

…Он вошел в ханский замок.

…Он недолго ждал, притаившись за колонной. Княжна, журчаще причитая на непонятном языке, прижав маленькие смуглые ладошки к мокрому лицу, всхлипывая, простучала мимо серебряными каблучками, скрылась за поворотом замкового лабиринта…

Он впервые за трое суток устало засмеялся. Открыв глаза, заметил на себе осуждающие взгляды, прикрыл губы ладонью, борясь с предательской улыбкой. Да, формы, формы!.. нужно было соблюдать условности в мире форм. Нужно немного подождать, не проявлять радости, не торопиться. Непрошеные безликие гости скоро уйдут. Он только что понял, как и чем Капитолина вернется к нему, это главное, он подождет…

… Капитолина придет к нему из прошлого, в которое, оказывается, Роман может свободно возвращаться, из тех оживленных картин, куда, благодаря ее прижизненному волшебству, стал он вхож. Он вспомнит каждый день, от крымского закатного вечера до душной, глухой, опустошающей больничной ночи, проживет их заново, непременно находя там все счастливое, радостное, что не успел заметить в первой их с Капой жизни. А когда придет весна, Капитолина с Ингой, уже нынешние, будут окружать его ежеминутно и бесконечно, это самое важное, — они будут пробуждать его звенящим рассветом, смеяться полуденным солнцем, грустить вечерним туманом, шептать ночным тополем… Действительно, ведь это так просто: они были, значит, не могут исчезнуть бесследно.

Языческие боги ничего не делают зря, у них для всего есть полезное предназначенье…

 Роман, господин своей жизни, отворачивался от бытия. Настоящее уходило — но: осознанно. Оно уже только иногда проявляло себя — назойливо-заботливыми родственниками с осуждающими глазами, испуганными жалеющими соседями, трамвайной суетой, магазинными прилавками, немытой посудой… Но все это, постепенно, контролируемо, как ему казалось, уходило на более дальний, менее видимый и реже появляющийся план. Это было движение, значит, это была жизнь, но его, Романа, необходимая только ему, жизнь. Такая логика его успокаивала, наполняя смыслом его сознательный уход в себя — в Капитолину, в Ингу. В прекрасное прошлое и призрачное настоящее…

Правда, чем дальше, тем чаще к нему приходило… Нет, не сомнение, — его навещал, появляясь откуда-то сбоку, как будто плавным эхом от сумрачных стен…  вопрос… Это был вопрос-тональность, иногда даже   вопрос-настроение… — и только, потому, что Роман никогда не давал ему дорасти до глупого вопроса-слова, фальшивого вопроса-значения из более ранней жизни, к которой без тех, тогдашних, Капы и Инги уже не было никакого смысла обращаться.

Наконец, в самом начале одной из длинных, душных ночей, во влажном, вязком и плотном, как жирная гончарная глина, но черном, забытьи вопрос — приснился. И он был словом.

…Роман испугался, подумав, что слово зазвучит или напишется, но оно, неумолимо приближаясь, против ожидания, оставалось невидимым и немым. Однако, будучи таковым, безболезненным, все же вошло в сознание Романа, и там проявило себя.

Он проснулся. Тревожный кусочек, маленький мускулистый хвостик, оторванный, но не желающий умирать, — от погибающей безобразной ящерицы настоящего колюче затрепыхался в изможденной скрипучей груди. Так-так-так!..

Роман сел на кровати, зашарил костистой рукой, мокрой, в крупную каплю, как от холодной росы, по тумбочке.

Так! Так. Так…

Совершенно ничего не случиться, если, утоляя никотиновую жажду, он спокойно поразмышляет, подведет некоторые итоги, конечно.

…Что же получилось? Прошел остаток зимы, миновали весна, лето, наступила осень…

Нет, нет, все выходило так, как он и предполагал…

Но, надо признаться, общение с женой и дочкой через прошлое и через природу доставляло ему минутные радости, но не давало успокоения.

Конечно, к чему лукавить с самим собой, действительного покоя не было, вернее, его очень скоро не стало.

Да и дело не в покое…

Проходило время, а Они не становились ближе.

В картинах былого Капа рассыпалась в сюжетных деталях, в настоящем они с Ингой растворялись в волнах красок, запахов, звуков…

…Он, наконец, понял, что они уходят от него, уходит их суть, их природное предназначение… Но что наперекор этому может сейчас сотворить он, Роман, последний оплот Капы и Инги в земной жизни, он, который, так ничего и не смог для них — всех троих — сделать, но лишь сам, последний из них, — стал бесполезной формой, пустой тенью?..

 Ну, а что если бы все было не так, если бы они не так быстро отходили от Романа или даже, благодаря его бесконечным усилиям, всегда, ежеминутно оставались с ним, стояли бы перед ним живой картинкой, наделенной движением и звуком, — что тогда? Что бы изменилось — вокруг? В чем смысл призрачного движения, которое происходит внутри него, Романа — того, который неподвижен?..

… Где, в чем он допустил ошибку, отправляясь в гордое, отшельническое плавание, уверенно расправив свободный парус с надписью: «Капелька и Инга»? Почему языческие боги отвернулись от него? — Капа говорила, что они каждому дают свою роль… Да, она так и говорила, каждому — полезную роль, если не в настоящем, то в будущем, вечном. Стоп!..

Он подходил к пианино, брал аккорды, трогал гитарные струны…

В полночь пошел дождь. Он открыл окно, умылся холодными каплями. Рассмеялся.

Наконец-то он знает, что ему нужно делать. Если он стал бесполезным, ненужным Капе и Инге в этом «настоящем» мире и, тем более, — что, впрочем, совсем неважно, — самому этому миру, который, между тем, равнодушно и в то же время назойливо, жестоко окружал и никогда до конца не отпускал Романа от себя, то он должен идти к ним — к Капе с Ингой, он даже понял — как.

Он должен соединить радостное настоящее из окружающей природы — и светлое прошлое, наполненное Капелькой и Ингой, сплести это в счастливый сверкающий сноп, вихрь, в первый и последний раз испытать блаженство языческого, шаманского транса, полного единения с абсолютной природой — и во всем этом восторженном, упоительном смерче услышать, увидеть ответ на вопрос о сегодняшнем предназначении Капельки, Инги, Романа. И если языческие боги, идолы, кумиры — кто-нибудь!  — не дадут ответа на этот вопрос-отчаяние, Роман должен без колебаний войти в неподвластное времени — в вечность, стать, как и его любимые, — землей, светом, звуком…

Он вышел на мокрую плоскую крышу девятиэтажного дома. Дождь усиливался, ударили первые раскаты грома. Он подставил ночному дождю ладони, лицо, ловил ртом струи. Промок, засмеялся до счастливого плача, закричал,  закружился радостно, разбрызгивая с тела и одежды  дождевую воду. Подошел к бордюру, без страха посмотрел вниз. Нет, еще минуту. Теперь прошлое… Улыбаясь, вспомнил свадебное путешествие, которое он и Капа проделали с рюкзаками на плечах. Побережье горной Абхазии: ночное море, вечер на озере Рица, Новоафонская пещера… Прикрыл веки. И тогда –

…пейзажная, нездешняя, средиземноморская юдоль шуршащим, соленым шепотом изумрудных волн прохладно пригубила горячечное ожидание, утолила безумное марево в утомленных, мокрых от дождя и слез глазах …

Среди синих, оранжевых, белых скал и гладкой воды зажила звенящая тишина-полутон, лунное эхо и зрение-суть.

Пересечения сверкающих, полированных каменных граней стали угловатым интегралом, тайным узором, языческим знаком, космическим символом, приращением мысли.

Все явилось душой, вечной, единой на бесконечное нечеловеческое пространство. Она отбирала от синтетической пыли и помещала в центр матового озера, электрического неба, туманного созвездия.

…Он вошел в низкую галерею из фиолетового льда, уходящую гулким лабиринтом, аэродинамическим туннелем в застывшую темноту. Был дух-красота, но не было тепла, не было запаха, не было слова. Прошу слова, сказал Роман, потерявший белковое тело, пластилиновым языком.

Взошла задумчивая температурная пауза, седой сталактит, оживленный озвученным бликом, иронично блеснул побежавшей слезой, и мысль-Капля, лишившись розовой талии, упала хрустальным шариком на зеркальный, подсвеченный невидимой рампой пол.

— Ин-нннннн!.. — малиново зазвенело после первого, высокого отскока, — нга! — нга! — га! — га-га-а-а…

Покатившись в рокотном гуле, Капля достигла края тоннеля и упала, отсчитав девять немых этажей, вниз, на мраморные тротуарные клавиши, отчетливо пробежала по ним, издавая звуки, — звуки медленно собирались в гармонические трезвучия, аккорды. «До-мажор», — заглядывая за бордюр и вслушиваясь, считывал Роман, — «ля-мажор… Мажор… мажор!» — нечеловеческое пространство развернуло свою нижнюю плоскость и понеслось навстречу Роману. — «Все?..» — успел подумать Роман, прежде чем почувствовал удар.

Его нашли мальчишки в солнечный полдень следующего дня едва живого, с разбитой головой, девятью этажами выше земли — на той же, парящей от теплого бетона, крыше…

Роман спустился с больничного крыльца, зажмурился от слепящего утреннего солнца, остановился, запрокинул голову и потянул в себя свежий, еще морозный, но уже весенний воздух. Поводил плечами, заново примеряя родную, неказенную одежду и сделал первый, сразу же уверенный шаг. Идти было недалеко. Скоро миновав два квартала, он вошел в старый интернатский парк и, не боясь испачкаться, сел на первую попавшуюся, заледенелую, уже местами мокрую, с прилипшими прошлогодними листьями скамейку возле качелей.

Через час, когда прозвенел звонок на обед, он встал, и быстро подошел к побежавшей было рыжей егозе, поймал ее за потертый рукав драповой униформы.

Летом, в частной мастерской, расположившейся в маленьком дворике кладбищенской часовни, он заказал надгробье с короткой надписью: «Капельке (Инге) от Романа и Клавиши». Огромный бородатый мастер, весь в каменной крошке, переспросил, разглядывая эскиз: в аккурат так — псевдоним в титуле, имя в скобках и так дальше в том же духе? без дат? Ни крестика, ни звездочки? Пожал плечами: нет-нет, ничего, как скажешь, командир, твои дела.  Показывая, что не имеет больше вопросов, сложил бумагу вчетверо, сунул в нагрудный карман.

— Ну, а там кто у нас прячется, — спросил мастер, вставая, широко улыбаясь и заглядывая за спину серьезного клиента, — что за рыжик? Ух ты, огненная! А глаза-то, глаза — богиня! Где у меня здесь конфета была? — И полез в карман, привычно стряхивая с фартука мраморную пыль.