«Гоу-гоу»

Гоу-гоу (fb2) - Гоу-гоу 118K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Васильевич Нетребо

Леонид Нетребо ГОУ-ГОУ

1

Многоопытный и пресыщенный, — в той мере, когда новые стимулы уже маловероятны в тактических уловках типа легких союзов и разводов, скитаний по горячим стежкам окружающего пространства, но еще теоретически возможны в стратегических решениях и затратах, — этим летом Никита решил не напрягать себя курортными изысками, а провести отпуск там, где был когда-то непорочно счастлив, — в городе своего студенчества.

Пять студенческих лет жили в памяти светлой полосой, отдельным регионом, суверенной страной. С годами истаивали в неожиданных всплесках памяти вторичные события и предметы, но оставались, сладкими уколами, отполированные волнами лет, как обмылки янтаря — броско и драгоценно на галечном пляже, — солнечные клавиши воспоминаний. Их немного, они поддавались счету — в осеннем парке зрелости, объятом шорохом, но еще не скрипом.

Категоричность знаменитого постулата — «Не возвращайтесь туда, где было хорошо» — уже давно принималась Никитой только предупреждением: ничто не повторяется. К нынешним летам из прописной истины выхолостился предостерегающий элемент, в «теоретической» молодости, как ни парадоксально, полагавшийся основным. Это отнюдь не говорило о том, что, вопреки природе, в молодости он был менее безрассуден, — просто суеверность, если таковым можно назвать невинную веру в приметы, едва ли не покинула его в зрелости. Сейчас он рассуждал, как ему казалось, трезво: что могло, при попытке «возврата», грозить ему в году, который настал через четверть века после того, когда было действительно хорошо? Разочарование в том, чего уже нет? Обветшалость некогда упругих образов? Это притом, что уже и вместо него прежнего есть только угасающее эхо, блефующее былой звонкостью? Мнимые угрозы!.. Эхо пожаловало в гости к эху! — какая непорочная забава!

Это был тот случай, когда его природная импульсивность пробила кольчугу рациональности, сотканную из опыта предыдущих побед и поражений, в которой он спокойно пребывал последнее время, чувствуя себя довольно уверенно. Но образовавшаяся брешь не принесла большого ущерба благоразумию. Приняв, в целом, трудное решение, Никита не строил конкретных планов своего пребывания в городе, в котором прошла, как сейчас казалось, лучшая часть жизни. Категоричность была только в одном: не могло быть и мысли о том, чтобы разыскивать кого-нибудь из друзей, однокашников, знакомых, хотя сделать это с помощью того же телефонного справочника, вероятно, совсем нетрудно. Он, теперешний, ехал не к людям, которых нет. Он ехал к местам и предметам, к воздуху и солнцу, которые, возможно, освежат его дыхание; а если ему уже недоступно подобное восстановление, то пусть этот визит будет утолительной данью ностальгии и своеобразным прощанием с… С чем? Этот вопрос был из того множества жизненных вопросов, которые Никита сознательно обходил, понимая, что ответов на них пока еще нет, а поиск — удел времени, в течение которого ему предстоит, как ни уважай он собственную самостоятельность, роль щепки, управляемой потоками и дуновениями. Выходит так, что наступил возраст, в котором радует то, что еще не всем вопросам готов ответ. Значит, не совсем он стар, значит, еще будет чему удивиться.

Он всегда полагал, что основным залогом грядущих удивлений является его личная свобода — то, что он последние годы строжайше оберегает, жертвуя многим. Любая обязанность будет помехой чистоте эксперимента, на который он решился. Там, куда он завтра направляется рядовым авиарейсом, оставив дома мобильный телефон, его ждет только одиночный номер-люкс, заказанный в центральной гостинице, некогда лучшей в городе. И все же он изобрел для себя еще одну уловку, призванную усилить ощущения: его возвращение состоится как бы не из настоящего, а из… прошлого. Чтобы знание, плод времени, не лишало повода для удивлений. Как бы проснуться после летаргического сна. Дистиллированная схема, — но Никита нисколько не сомневался в ее жизненности: ведь вкушает человек плоды искусства, понимая условность форм — от абстракции до абсурда, от аллюзий до сюрреализма. Мало того, такое вкушение не извращенная блажь единиц, а жизненная потребность каждого. И он, Никита, в этом смысле не оригинален.

Волнение от грядущего свидания с молодостью сказалось своеобразно: удобно устроившись, Никита быстро заснул в самолетном кресле. Пробуждение состоялось, когда застучали колеса о бетон взлетной полосы, крупно задребезжало металлическое тело лайнера.

Аэропорт назначения встретил душным воздухом теплого летнего вечера и обрывками воспоминаний, связанных с многочисленными перелетами щемящей давности: каникулы, практики, стройотряды…

Никита выходил в числе первых. Едва он ступил на трап, его ослепило снопом света. У подножья лестницы на спускающихся пассажиров была направлена телекамера, вокруг которой грудились несколько репортеров с микрофонами и фотоаппаратами. Видимо, встречали какую-то знаменитость. Один из репортеров обратился к Никите: «Как погода в Москве? Что вы думаете по поводу…» — возможно, его приняли за человека, причастного к этой массовке. «О`кей!» — перебил Никита, подтверждая возглас улыбкой и соответствующим пальцевым знаком, и проскользнул мимо.

Однажды, перед самым началом занятий, Никита возвращался сюда с северного стройотряда: в защитной униформе, украшенной всевозможными значками и нашивками, с рюкзаком за крепкими плечами, загорелый, с обритым черепом, но обросшими щеками, которых два месяца не касалось лезвие, покусанный комарами и мошкарой. Карманы пузырились от большого количества трудовых рублей в мелкой купюре. Помнится, он немного припадал на левую ногу: виной был поврежденный палец ноги, героически поломанный в погрузочно-разгрузочных работах на одном из обских товарных пирсов. Типичный образ романтического трудового бродяги, отряды каковых весело, под нестройные хоры и гитарные звоны, полонили летние аэропорты гудящей от «нефтегазовых», «железнодорожных» строек страны. Было прохладное светлое утро. В непродуктивную паузу между прилетом и часом, когда идут первые автобусы, Никита, пользуясь одной из заборных прорех беспечного аэропорта, вышел на взлетную полосу с фотоаппаратом и произвел несколько снимков аэродромной панорамы с крупными планами самолетов и вертолетов. Фотографии, связанные с авиацией, он уже несколько лет делал для отца-инвалида, служившего когда-то в дальневосточной эскадрилье и после армии не только с интересом следившего за развитием авиационной промышленности, но и трепетно воспринимавшим все, что связано с настроением и духом «неба». Никита недооценил бдительность аэродромных стражей: фото-любознательность была замечена, и его настойчиво препроводили в диспетчерскую. Оценка, за возмущенными речами старшего смены, поглядывающего с подозрительным гневом на пухлые карманы хромого, небритого нарушителя, просматривалась соответствующая, в духе времени: шпион. Вскоре прибыл представитель комитета госбезопасности, который, быстро разобравшись, что за лазутчик перед ним, для порядка засветил пленку и отпустил легкомысленного фотографа восвояси. Никита, в сердцах, не стал ждать автобуса и поехал в общежитие на такси, удивляясь, как ему это сразу не пришло в голову при наличии долгожданного богатства, уже оформленного из строчек ведомости в хрустящий эквивалент. А между тем самая пора для шика! — то, ради чего тратились силы и время на отечественном Клондайке. По пути, воспользовавшись распространенным тогда таксистским сервисом, он купил у «шефа» две бутылки водки и блок «Мальборо», заплатив традиционную тройную цену. Теперь имелось, пожалуй, все для того, чтобы войти в «общагу» суперменом: господа, я устал от дорог; пусть вас не смущает хромота левого ботфорта, — издержки романтического столетия, но я ушел от погони; надеюсь, в заведении найдется бутылка фруктового сока к двум фляжкам огненной воды? — я требую пунша!..

«Раньше реестр услуг, которые оказывали местные таксисты, включал достаточно много предложений, причем разнообразных: спиртное, табак, запись дефицитной музыки на магнитофонные кассеты, устройство на ночлег, дамы, а для особо азартных даже карточные шулеры… А что сейчас?»

Эти слова, правда, в более сумбурной последовательности (сказывалось нахлынувшее вдруг волнение), были обращены к водителю такси, едва только Никита разместился в сиденье.

Вопросы нисколько не смутили молодого «шефа», тот ответил бодро, как парировал:

— Возить водку — это, конечно, каменный век. Насчет шулеров — обижаете! Но в принципе сейчас реестр ограничен только возможностями клиента: что угодно, то и будет выполнено на высшем уровне! Итак?

— Гостиница «Восток».

Водитель включил скорость и критически оглядел респектабельного клиента:

— Отель «Восток»… И все? Стоило так многообещающе спрашивать!

— Извини, приятель, разминка! — Никита засмеялся. — С меня чаевые!

В гостинице, вместе с ключами, Никита получил отпечатанный реестр, в котором перечислялось все, чем мог воспользоваться уважаемый постоялец: спутниковая связь, интернет-салон, покупка билетов на все виды транспорта, ресторан, бары, буфеты и многое прочее, что находится за пределами гостиницы, но доступно с помощью телефона в номере.

Войдя в номер на шестом этаже, Никита первым делом проследовал к широкому окну, раздвинул портьеры и открыл створки. Ночной город обдал его запахами проспекта, большей частью утаенного густыми кронами старых деревьев, гулом и шорохом проносящихся автомобилей. Все как будто внове, а ведь эти звуки и запахи до мелочей знакомого города никогда не исчезали, исчезал только он, Никита, на целых долгих для него двадцать пять лет. А для города — долгих ли? Скорее всего, это станет понятно уже в ближайшее время.

2

Утром его разбудил телефонный звонок.

Звонили из телерадиокомпании и, как показалось, взволнованно просили о встрече.

— Наверное, вы меня с кем-то путаете? — Никита не мог взять в толк, откуда звонивший знал его имя, отчество и фамилию.

— Простите, — на том конце трубки мужской голос выказал некоторое замешательство, — нашей компании важно только то, что вы москвич и то, что вы, по всей видимости, довольно скоро отбудете обратно в столицу. Наш выбор совершенно случаен!..

Никита был уже достаточно бодр, поэтому сообразил, что его анкетные данные и информация о планируемой длительности пребывания в гостинице есть у внизу администратора. Такое разоблачительное начало было не самой лучшей приметой. Что ж, в любом случае нужно сосредоточиться.

— Допустим. Но в чем суть вашего ко мне интереса?

— О, ничего такого, что могло бы вас существенно затруднить! — интонация голоса сменилась на удовлетворенно радостную: — Дело в том, что нам нужно перегнать видеопленку в центральный офис компании, но неожиданно возникла проблема с курьером… Это совсем несложно, в Москве вас встретят, прямо в аэропорту. Все займет у вас буквально две минуты в общей сумме — минута здесь, минута там. Очень надеемся, что вы нам не откажете. Мы заплатим…

У Никиты начинало портиться настроение. Не хватало ему только гостей с утра. И все это именно тогда, когда он намерился побыть наедине со своим прошлым. В первый же день! Но что-то удерживало его от того, чтобы просто вежливо отказаться. Рожденный и выросший в провинции, Никита знал, насколько ранимы провинциалы в коллизиях со столичной публикой и столичными структурами. В конце концов, ничего не случиться, если он поможет людям. Возможно, ему за это воздастся. Дело, разумеется, не в оплате, которую сулят телевизионщики, — их просьбу он выполнит безвозмездно. Главное, не вляпаться в историю, связанную с содержимым пленки. Мелькнуло воспоминание об истории с фотографированием аэродромных объектов. Нужно будет потребовать у них документы и что-то типа расписки.

— Не смеем беспокоить вас в номере, — продолжала трубка. — Если вы согласны, назначьте удобное для вас время, мы подъедем во внутренний двор отеля.

Никита посмотрел на часы. Совсем не хотелось растягивать нежданное удовольствие надолго. Спуститься, забрать пленку, и он полностью свободен!

— Хорошо, — Никита постарался, чтобы его голос звучал как можно строже, — только из уважения к вашей компании. Через час во дворе. И позвольте надеяться, что эта просьба будет последней.

— Клянемся, что это именно так! — в трубке послышался смех. — Договорились. Мы подойдем к вам сами.

Никите показалось, что характер звуков, доносившихся из трубки, был свойственен ситуации, когда на другом конце вокруг переговорщика находится группа заинтересованных и активно принимающих участие в разговоре слушателей, и переговорщик — не дирижер, а лишь солист в хоре. Что ж, все закономерно — компания. Положив трубку, он с удивлением отметил, что мужчина даже не спросил, как его визави будет выглядеть, во что будет одет, чтобы можно было определить, что это действительно тот, кто им нужен. Ладно, — гостиничный двор не Красная площадь!

Никита, в своем стиле, постарался максимально облагородить пока еще неясную ситуацию, вылущить из нее если не в полной мере рациональное зерно, то хотя бы свести ее загадочность к плюсу. Итак, с одной стороны, если учитывать поверье в то, что как начинается какой-либо период жизни, так и пойдет дальше, то неприятные минуты после пробуждения не сулили особенно радужной перспективы. С другой стороны, если уже с первых минут пребывания здесь он уделяет столько внимания приметам, что было характерно для него в молодости, то это явный признак начавшегося омоложения. Никита глянул на себя в зеркало и рассмеялся. Так-то оно лучше. К тому же, еще вчера он определенно не знал, чем займется с утра, а тут такая удача!

Ровно через час Никита спустился во внутренний двор, который был загорожен от проспектовой суеты не только отелем, но и несколькими домами, расположенными к отелю перпендикулярно. Через вековые кроны едва пробивалось солнце — только несколько прогалин, светлыми пятнами на сером асфальте. Мимо струилась тихая улочка, по всей видимости, с односторонним движением — настолько она была узка.

Во дворе и в смежной улочке, казалось, остановилось всякое движение, если не считать его потенциальных признаков — припаркованный почти на тротуаре одинокий «Мерседес», возле которого флегматично курили двое мужчин, не обративших на Никиту никакого внимания, и миниатюрная женщина изящной позы в солнцезащитных очках, которая сидела с явно праздным видом на одной из двух, стоящих друг напротив друга скамейках.

Никита глянул на часы, удостоверившись, что явился вовремя. Он решил не нервничать. В конце концов, — отдых; весь день впереди, который, так или иначе, нужно с чего-то начинать. Хотя бы со скамейки в этом уютном дворике, лицом к тихой улочке, больше похожей на заросшую аллею, где можно немного собраться с мыслями.

Он сел на свободную скамейку. Таким образом, женщина оказалась против него. Вряд ли она помешает, несмотря на то, что Никите никогда не нравились слишком темные очки тех, кто оказывался напротив, — какой-то врожденный неуют от чужой возможности скрытого за ним наблюдения. Но Никита научился отключаться от ситуации настолько, что, если необходимо, мог буквально спать с открытыми глазами.

Итак, он может начать первый день с посещения своего студенческого общежития. Потом институт…

Никита вздрогнул от стороннего хохота. Возмущающее действие смеха было в откровенной направленности — в сторону Никиты. Выдержав паузу, он медленно повернул голову к «Мерседесу». Капот машины был поднят, мужчины о чем-то увлеченно беседовали. Вслед за этим ему показалось, что женщина глубоко вздохнула, точно была взволнована, между тем как поначалу ее вид представился откровенно досужим и лишенным намека на какое-либо внутреннее переживание. Если она даже разглядывает мужчину напротив, то, наверное, это не повод для такого напряженного смятения, которое читалось сейчас во всем ее облике.

Между тем ее облик, случись это в другом месте и с другим настроением, весьма заслуживал бы настойчивого интереса. Причем, отсутствие подобного внимания, в шутливом комментарии к событию, являлось бы сущим грехом. Чего стоили одни, сотворенные для вечной улыбки, ямочки на белых щеках с розовыми пятнышками былого, наверняка пылающего румянца. Женщине на вид тридцать пять, а лет десять назад эти ланиты, очевидно, были половинками упругого персика, который сводил с ума не одного почитателя садовых чудес. Мелированые волосы не казались большой оригинальностью, но, струясь серебристыми волнами от своих основ к прямым тонким плечам, они подчеркивали стать, которая, в решающей степени, утверждалась прямой рельефной шеей, увенчанной небольшой головкой с чуть вздернутым кверху точеным подбородком. Типичная балерина! Подобное уже было. Где и когда? Разве все упомнишь! К сожалению, картина перед ним была неполной из-за того, что очки закрывали глаза и брови… Да, еще губы… О, губы!.. Они еле уловимо вздрагивают, как перед улыбкой, которую хотят скрыть до поры! Впрочем, очнулся Никита, какое это имеет значение? Гораздо важнее, что с того момента, как он вышел во двор, прошло добрых полчаса. Явка провалена; пожалуй, пора!..

— Бонжур, Ник! Ты совсем не изменился. — Женщина откровенно улыбнулась и грациозным движением сняла очки. — А я?..

…С ударением на втором слоге: ОлЯ!

Есть кто? — Оля. Нет кого? — Оля. Вижу кого? — Оля. Доволен кем? — Оля.

Несклоняемое чудо!

…Он шептал нежные слова — волшебные эпитеты, улыбаясь в темноте — своему ласковому, безгрешному обману и девчонке, чья удачливость и красота в то время совсем не нуждалась в правде. Что говорила она? Или, если угодно: как звучал ее обман? Только и помниться: «Ай лав ю!..» Так ей было удобно: ночной (британский) бриз свевал греховные пылинки с губ, ладоней, вздохов и фраз.

В полнейшей темноте он переводил вполне русские звуки, слетавшие со сладких, улыбающихся — он чувствовал это своими губами — губ Оля, в зримые образы. «I love You»… Трогательное «Ай!..», с непременным восклицанием, в исполнении влажного ротика Оля, превращалось сначала в стройную палочку «I», потом в гибкую лозу этой прописной буквы — талия Оля, волосы волной в сторону. «Лав» — прижатый устами смятенный вдох, за которым следовал горячий свисточек — «Ю!..».

Ровно стучало безмятежное сердце. Сильно, неистово, но ровно.

Оля выпроводила его утром, легонько пошлепывая выше поясницы: давай-давай, «Гоу-гоу!..» (зевая), скоро на занятия. Вполне по-сестрински или даже по-матерински. Очень скоро забылись подробности ночи, но вот утреннее пошлепывание и «гоу-гоу» осталось в памяти образом жизнерадостного расставания, которое ни к чему не обязывает, когда обоим легко — от молодости, от силы, оттого, что все впереди.

Сейчас, в довершение, вспомнилось, что пустоту утреннего коридора нарушала фигура студента, в торце, у окна. Студент курил возле фикуса и, отвернувшись, смотрел в окно. Никита с трудом угадал его со спины: пригляделся, узнал и… усмехнулся, потому что это был не Гарри, а… Удав.

3

Гарри и Филимон, которого все в общежитии за глаза называли Удавом, любили Оля по-разному.

В этом, на беглый взгляд, типичном треугольнике, когда он еще существовал, был нарушен стереотип первичности любовной, условно говоря, конструкции. Условность в том, что каждый из рыцарей, имея определенную власть над Оля, не мог в достаточной для себя мере обрести ее любовь, — что само по себе еще не оригинальность для схожих ситуаций. Нарушение же классики было в том, что первичным, отправным персонажем была не Оля, а… Удав.

…Будто именно Удав возник, подобно Адаму, в неком абсолютном начале, этим обусловив появление Оля, — женщины, которую он изобрел и воплотил для собственной потребности, то есть с самого начала — как неотъемлемую и подчиненную часть собственного эго. По мнению Оля, именно так Филимон воспринял ее появление во втором классе школы, куда она, в один прекрасный день, зашла в качестве обворожительной куколки-новичка. С этого дня, благодаря упорству Филимона, они всюду вместе: в одной школе, в одном институте, в одной группе, в одном общежитии, на одном этаже. Оля, подчиняясь присутствию Филимона как стихии, очень скоро ощутила свою власть над ним. Это позволяло ей жить как бы под защитным куполом и в собственное удовольствие, зная, что рядом находится страж, раб и даже, при скучливом желании, шут в одном лице. Она знала, что Удав всегда был готов прийти к ней на помощь, исполнить любое ее желание. В частности, в период учебы в институте, обладая высокой успеваемостью по всем предметам, Удав изо всех сил тянул за собой и Оля, не слишком усердствовавшую в этом аспекте студенческой жизни. Оля знала, что ей позволено все, ибо Филимон, заслужив прозвище Удав, с самого детства избрал в отношении Оля, — которая, согласно его внутреннему номиналу, принадлежала ему, а в реальности всячески противилась своему назначению, — тактику не наступления, но тихого, неназойливого преследования и внешне покорного выжидания. Он просто ждал своего часа.

В институте Оля вольна была де-факто иметь других, более активных поклонников, флиртовать, влюбляться. Филимон во всех случаях находился рядом и даже, если возникала необходимость, исполнял мелкие поручения Оля и ее обожателей, играя роль камердинера, а то и чуть ли не евнуха при ложе госпожи. Поначалу в общежитии он снискал себе славу какого-то низшего существа, которым крутит, публично унижая и находя в этом изуверское удовольствие, очаровательная кокотка. Потом к этому все привыкли, как привыкают к любой странности любого человека в любом сообществе.

Возможно, именно исступленная любовь, присутствуя болезненной константой в формуле судьбы, учреждала не только внутренний характер, но даже фигуру, голос и мимику Удава. Казалось, что единственное, за чем он следил, что касалось внешнего вида, была одежда и обувь: тут все было безупречно — костюм-двойка, белая сорочка, галстук, чистые туфли. От природы он обладал средним ростом, который, при пожизненной худощавости, мог делать его вполне стройным юношей, если бы не вечная привычка к согбенности, как от задумчивой всегдашней сосредоточенности. У него стали рано выпадать волосы, и крупные залысины на светлой голове придавали ему, в студенческом понимании, блеклый вид великовозрастного зубрилы. Настороженный взгляд через очки в безвкусной пластмассовой оправе завершали образ успевающего студента, чье будущее невнятно, но зато окончательно определено настоящее, не очень высокое, место в иерархии дамского успеха. Поговаривали, что он страдает каким-то тайным недугом, который сказывается припадками с судорогами. Но в таком состоянии его никто не видел.

Только искушенный и пристрастный наблюдатель мог узреть в Филимоне-Удаве, за его травоядным обликом, — коварного хищника, люто ненавидящего всякого, кто приближался к его госпоже, которая относится ему первородным правом. Его челюсти не выдавали крепости и остроты клыков за демонстративно близорукой улыбкой, а гибельная сила когтей пряталась за вялым рукопожатием. Временная же его безопасность для окружающих была в том, что, будучи внешне неагрессивным, он надеялся без явной войны овладеть Оля. В конце концов, Оля должна оценить его верность и надежность, — слишком велик был контраст между ним и смазливыми ловеласами, чей интерес к этой девушке ограничен ее преходящей привлекательностью. В конце концов, она устанет от любовных взлетов и падений, радостей и горь, предпочтений и измен и остановит свой выбор на надежном покое рядом с человеком, чья верность доказана годами: чего он ей еще не прощал? И ради их будущего, судя по всему, еще немало придется простить. Но Удав понимал, что всепрощение конечно, как и вся их жизнь: он не готов умереть старым воздыхателем у ног дряхлой, так и не принявшей его госпожи. Он и Оля должны прожить полноценную супружескую жизнь, в которой будут все полагающиеся периоды: молодость, зрелость, старость, а также непременно — дети и внуки. То есть, начиная с определенного момента, Удав уже не будет делить ее ни с кем. И тогда, если понадобится, — пойдут в ход спрятанные когти и клыки!

Гарри… — рослый и плечистый, украшенный волнами смоляных кудрей, что само по себе внушало нечаянное, первичное уважение, был симпатичен своей открытостью и сентиментальностью, которая проявлялась в категоричных, но замешанных на доброте суждениях, и в трогательной ранимости, странно уживающейся с философским всепрощением. Не блестя в рутине учебы, он обладал свойством глубокого сосредоточения, что позволяло ему успешно миновать сессионные рифы и мели. Все свободное время он посвящал игре на гитаре, в чем немало преуспел. Его активность на этом поприще поражала: он выступал в городском танцевальном зале, подряжался на ресторанных свадьбах, исполнял романсы на творческих вечерах популярной в городе общественной организации «Те, кому за сорок». В последнем месте он имел не только особенный успех, но и несколько влиятельных поклонниц, ввиду чего студенческая когорта предрекала ему блестящее будущее, в том числе на ниве науки, определенное высокими стартовыми возможностями. Но Гарри был слишком утонченной натурой, чтобы потребительски относится к своим творческим удачам, — а именно так он оценивал свой успех у поклонниц, отвергая даже намек на чувственный интерес к себе. Наверное, причиной такого, на первый взгляд, наивного внимания к своему творчеству, непонятному для окружающих, было в том, что Гарри в основном исполнял песни собственного сочинения, являясь автором музыки и стихов. Его называли бардом, на что он реагировал протестующе, полагая себя не достойным, во всяком случае, пока, такого высокого звания. На легковесный вопрос: что же в барде такого высокого, что не доступно тебе? — он отвечал известной фразой современника: «Поэт в России — больше, чем поэт». Он был ярким представителем плеяды романтиков — наивным и неисправимым в своих взглядах и устремлениях.

Мужской круг его знакомых полагал грехом не использовать подобные «творческие» успехи, залогом которых, на взгляд однокашников, были виртуозная игра на гитаре и блистательное задушевное пение, сопряженные с внешними данными Гарри. Женские души просто не могут не плениться таковым воплощением оптимистической грусти и любви. Многие сверстники по-хорошему завидовали Гарри, чая за счастье себя видеть исполнителями гитарных серенад, открывающих многочисленные и, главное, короткие дороги к дамским сердцам. Таким завистником был в свое время и Никита.

Именно на почве интереса к гитаре Никита (для друзей просто Ник) сошелся с Гарри. «Старик, — сказал ему Гарри, выслушав просительную речь по поводу желания освоить струнную волшебницу, — я готов тебя научить нотной грамоте, но думать и творить будешь сам. Не надейся, что я научу тебя задушевности…» Но, пожалуй, Гарри недооценивал силу своего обаяния. Дружа с ним, невозможно было оставаться прежним. Впрочем, самоуверенного Ника эта сторона вопроса тогда попросту не интересовала. Будучи не слишком высокого мнения о сокурсницах, в плане их душевной сложности и щедрости, в «гитарном» общении с ними он полагал достаточным знаний основ музыкального мастерства и не явно фальшивого пения.

Ник оказался способным учеником, во всяком случае, так считал он сам. Два десятка быстро покорившихся аккордов новоявленный гитарист ловко приспособил для многих песен, притом, что запоминание слов давались ему и вовсе без всякого напряжения. Палитра песенных жанров, которыми оперировал Ник, была для того времени достаточно распространенной: Есенин, Высоцкий, студенческие и «лагерные» «страдания», «плачи» о безответной любви… Исполняя, он сопереживал с песенными героями, но зачастую старался вложить в известные слова свой смысл, свое видение того, о чем пел, — для самодеятельного артиста все это было более чем неплохо, и вскоре Ник стал пользоваться не меньшей, чем Гарри, популярностью у студенческой публики. Но они не стали соперниками.

Ник и Гарри, крепко подружившись, стали завсегдатаями вечеринок, для которых в общежитии всегда найдется стоящий повод. Дуэтом они никогда не пели, но и без этого отменно справлялись со своими обязанностями: все празднество с их участием шлягеры чередовались с авторскими песнями, обеспечивая музыкальное постоянство и разнообразие.

В это время на сцене их дружбы появилась девчонка, в которую по уши влюбился Гарри.

Этой счастливицей была очаровательная пустышка (на взгляд Ника) Оля, которую на факультете почему-то называли «Ой-ля-ля».

«Бонжур!» — типичное приветствие Оли. Это единственное французское слово, которое она употребляла. Вообще же любила английский, который изучала по программе. При разговоре в глубинке смешливого влажного рта высверкивал золотой зубик, что было, опять же, на взгляд Ника, единственной драгоценностью внутри ее блондинистой черепушки. Ник давно замечал эту девчонку, стоящей где-нибудь под коридорным фикусом с очередным ухажером: когда Оля не знала, что говорить или ловила на себе задумчивый взгляд воздыхателя, она вытягивала пухлые губки для поцелуя и подавалась вперед (не думай, лучше поцелуй). На пальце перстенек, на шее изумрудный кулон о золотой цепочке. В махровом чистом халатике Оля напоминала маленькую балерину после выступлений. Ее трудно было назвать красивой, но обаяние от нее исходило неописуемое: вечная улыбка с выразительными ямочками на щеках, жемчужный смех, — и еще много из того, чем славится юность, не замечающая своей свежести и стати.

Гарри влюбился в нее в стиле классического рыцаря: явно, неистово. Как и положено влюбленному художнику, он дал ей оригинальное имя. Имя было «несклоняемым» — ОлЯ, с ударением на втором слоге, на «я»: где был — у Оля, подарил кому — Оля, обожаешь кого — Оля… Так он выделил ее из всех девчонок — меняя акцент и одновременно «замораживая» флексию любимого имени, он делал Оля частицей собственного «я», величая несклоняемым чудом. Таким образом, с определенного момента он сотворил из «Ой-ля-ля» другую девчонку, у которой уже не было прошлого — в том смысле, что «обнулялись» ее легкомысленные былые связи с многочисленными поклонниками. Оставался только Гарри — непререкаемый настоящий поклонник и господин. Считала ли так Оля, — не было известно даже ей самой. Во всяком случае, на тот момент это был наилучший для нее вариант, и она внешне не протестовала. Ведь Гарри — недосягаемая мечта для многих подруг. В такой ситуации Оля становилась одной из звезд общежития.

Ник заметил, как пожелтел и еще более согнулся Удав. Казалось, взгляд его совсем потух. Удав стал чаще курить на лестничной площадке, становясь ее неотъемлемым элементом, — как урна, как плакат «Курить здесь»… Временами бывало жалко этого человека, согнутого безответной, панорамной, унизительной любовью. Глядя на него, и понимая, что он стоит и курит не просто так, а, наверняка, рой мыслей гудит в его неглупой голове, — невозможно было поверить, что и это очередное и уже явное поражение оставит его бездеятельным. Ник, довольно легкомысленно относившийся ко многому из того, что его окружало, был не чужд обыкновенного человеческого сострадания (иначе, откуда было взяться задушевности в его песнях?) Что касается Удава, то Ник старался быть к нему в меру благосклонным, хотя слабо представлял, где такая мера, и собственно в чем можно было проявить эту самую благосклонность. Назови сейчас Удав любую просьбу — вряд ли Ник смог бы ему отказать. Чутье подсказывало Нику, что Удав прекрасно чувствовал его своеобразное сострадание, и этого, опять же, по мнению Ника, обоим было достаточно.

Это случилось, когда Гарри отсутствовал в общежитии, находясь где-то на очередной гастроли за городом. Ник, выйдя покурить на лестничную площадку, как всегда в последнее время, обнаружил там Удава. В тот раз Удав был немного возбужден, но прятал волнение за небрежной речью:

— Ник! Гарри в отъезде, нужно развлечь девчонок. Скучают.

Было понятно, о чем речь. Удав, оставаясь другом Оля, неожиданно для всех, приударил за девчонкой, проживавшей вместе с Оля. Возможно, таким образом Удав решил вопрос своего присутствия в комнате Оля. Во всяком случае, против такого статус-кво не могли возражать ни Гарри, ни Оля. Мало того, вся четверка определенно сдружилась: они вместе трапезничали, посещали места развлечений. Можно было только порадоваться такой идиллии, на которую иногда забредал всегда желанным гостем, по словам Гарри, «неисправимый ловелас и холостяк» Ник.

Разумеется, Ник ответил:

— Нет проблем, Филимон, возьму гитару и скоро буду. Ставь чайник.

В комнате у девчонок Ник весь вечер играл на гитаре, иногда, к великой радости Оля, пародируя лирическую серьезность Гарри. Долго пили чай. Потом куда-то удалился Удав со своей пассией. В час ночи, как и полагалось, для успокоения учащегося народа во всем общежитии, исключая коридоры, погасили свет. Оказывается, Ник недооценивал научные способности Оля: она была докой в астрономии. Тыча через раскрытое окно в темное небо маленьким пальчиком, Оля уверенно обозначала созвездия, рассказывая соответствующие каждой звездной загогулине легенды… Во всем этом трогательном шепотке, исходящим от теплого, пахнущего свежестью живого существа, в череде тихих смешков, когда в лунном свете проявлялись и таяли трогательные ямочки на щеках, и прозвучало:

«Ай лав ю!..» — могло ли быть иначе!

Утром: «Гоу-гоу!..»

Выйдя в коридор, Ник увидел только спину Удава.

На следующий день он встретил в том же коридоре Гарри.

— Закрой глаза, — обыденно сказал Гарри, не подавая руки, — сейчас я тебя ударю.

Ник только приподнял подбородок и заложил руки за спину:

— Стреляй! — что он еще мог сказать? Но глаз не закрыл.

Гарри опустил голову, как бы раздумывая, затем вытянул руку, столкнул Ника с дороги и прошел мимо.

«Один подонок хотел спросить другого подонка: кто же тот подонок, который выдал тайну?» — формула, пришедшая на ум Нику, когда он вслед за этим, пойдя покурить, встретил на лестничной площадке Удава. Они, молча и сосредоточенно, не глядя друг на друга, прикончили по сигарете и разошлись.

Целый месяц Гарри не было видно ни в институте, ни в общежитии: то ли гастролировал, то ли уезжал домой. Ник, Оля и Удав делали вид, что ничего не произошло, хотя каждый переживал по-своему. Оля была показательно беспечна, показывая посвященным и доказывая себе, что ничего не выходило и не выходит за те нормы, которые она вольна себе устанавливать: свободное время проводила в каких-то веселых кампаниях с других этажей — пирушки, походы в кино и на природу. Ник также нашел иных временных приятелей, к тому же, он увлекся боксом и очень много времени проводил в спортзале. И только Удав, казалось, не изменил стилю своего примитивного поведения, продолжая жить так, чтобы Оля оставалась в поле его зрения. Иногда, встречаясь с Удавом, Ник пытался разглядеть в его близоруких глазах то, что выдало бы в нем коварного победителя тайной интриги. Напрасно.

Потом пришло шокирующее известие: Гарри вскрыл себе вены. Это произошло на квартире одной из его сорокалетних поклонниц, в ванной. Суицид оказался неудачным, но Гарри потерял много крови. Его спасали всем общежитием, выстраивая очереди в донорский пункт. В реабилитационном центре у постели любимца всей институтской публики, вплоть до выздоровления, дежурила Оля. Где-то недалеко, естественно, пребывал и Удав, покорно выполняя поручения своей подопечной.

В апреле, когда суицидник окончательно воскреснул, когда оживала, пела и пьянила природа, Гарри и Оля перешли жить из общежития в квартирку, которую, по слухам, снял для них Удав. А в мае Гарри с Оля справили свадьбу в соседнем со студенческим общежитием кафе. Ника, естественно, в числе приглашенных не было. И все же тот свадебный вечер навсегда запомнился Нику, который, возвращаясь в общежитие из спортзала, стал не только свидетелем, но и участником сцены, связанной с Удавом. (Позже эту сцену Ник окрестил коротко, но веско: «Закат мании».)

Итак, Удав, в галстуке-бабочке, с белой розой на лацкане пиджака, освещенный фонарем, стоял на противоположной стороне дороги, недалеко от кафе, в котором уже, видимо, догорала свадьба, и выглядел совершенно пьяным. Он покачивался прямо у проезжей части, как будто ловящий такси припозднившийся гуляка. В том месте, где он находился, буквально перед ним обитала, постоянно колышась, играя жирными бликами, грязная лужа: ему доставались от щедрых на брызги проезжающих машин. Периодически Удав, оставаясь прямым, как будто проглотил кол, наклонялся всем корпусом к плоскости дороги, и затем, когда угол превышал состояние устойчивости, вынуждался входить в эту лужу, делая по инерции два-три шага, с риском быть задавленным. Постояв так недолго, не обращая внимания на объезжавшие его автомобили, как будто о чем-то крепко подумав, обстоятельно поворачивался, и возвращался на место. «Уж, не под машину ли собрался с горя, клоун?» — шутливо подумал Ник. И в ту же минуту случилось совсем невероятное: Удав, немыслимо выкрутившись телом, рухнул в лужу навзничь и забился в крупных судорогах, не давая воде успокоиться от волн. Из-за поворота к тому месту, где лежал и трепыхался Удав, блестя фарами, понеслась грузовая машина. Никита в несколько рискованных прыжков преодолел расстояние, разделявшее его и Удава, и стал, растопырив руки, на дороге, загораживая от автомобиля лужу и лежавшего в ней эпилептика. Послышался страшный визг тормозов… В самом конце тормозного пути Никите все же досталось бампером по бедру. Он не устоял и сел в лужу рядом с Удавом. «Приплыли!» — первое, что он сказал подбежавшим людям, когда опасность миновала.

4

— Бонжур, Оля!.. — Никита взял себя в руки. — Если ты и изменилась, то совсем немного!

— О, Ник, ты всегда был мастером по части комплиментов! — Оля, улыбаясь, провела тыльной стороной ладони по своему лубу — туда и обратно, как будто выправляя морщинки.

— Честное слово, Оля! Ты выглядишь моложе своих лет. Это удивительно. Впрочем, — Никита развел руками, — удивительнее всего то, что я встретил тебя… Здесь…

Оля перебила, лукаво уронив голову на плечо:

— В первое же утро своего пребывания в этом городе!..

К Никите возвратилась возможность не только удивляться, но и рассуждать. Он кинул взгляд на «Мерседес», возле которого по-прежнему стояли двое мужчин, на этот раз дружелюбно ему улыбающихся. Он автоматически кивнул им, получив такой же ответ.

— Извини, Ник! Пришлось разыграть небольшой спектакль. Хотя, конечно, можно было обойтись и без него. Но случай, согласись, более чем редкий, и я не удержалась от того, чтобы не сделать нашу встречу как можно более романтичной.

Оля, не вставая, протянула ладонь, открытой пригоршней вверх: то ли отдавала, то ли хотела взять. Ни для рукопожатия, ни для поцелуя. Никита резко встал, затем, как подкошенный, припал на одно колено, наклонился. Несколько раз поцеловал пальцы — сначала подушечки, затем, перевернув ладонь, и костяшки. Пытался узнать формы ладони и линии изгибов на ней — и не узнавал. Потянул в себя воздух, как будто нюхал цветок, — и…

— Парфюм, Ник, парфюм! Увы! — Оля отняла руку и потрепала Никиту по голове: — А ты еще не сдаешься! — наверное, имея в виду густоту еще темных волос.

— Здравствуй, Оля! Приятно здороваться со своей молодостью в твоем лице. И все же, признайся, почему это все происходит? У меня голова идет кругом, это просто невероятно!

 — Ник!.. — Оля засмеялась, разглядывая Никиту и ничего не говоря. Наконец, вздохнув, вынуждена была продолжить: — Ну, Ник, так приятно видеть тебя удивленным, а не серьезным, какой ты, наверное, есть на самом деле. Ты сейчас кажешься тем, молодым, Ник. Мне доставляет удовольствие произносить твое имя — это действительно возвращение в молодость! Я сейчас все тебе расскажу, — и ты опять станешь взрослым, а? Фу, как неинтересно!

— Рядом с тобой? Взрослым? Никогда! Рассказывай!

— Хорошо, Ник! — Оля повертела перед лицом ладонью, потерла пальцами: — покажи, как ты делаешь, когда говоришь: «О` кей!»

Никита показал, не понимая, куда клонит Оля.

— Ник, ты словно телезвезда, Ник. Ты умудрился в первую же секунду появления в нашем городе, прямо на трапе, влезть крупным планом в экраны наших телевизоров.

— Ах, вот оно что! — Никита даже закрыл глаза, качая в удивлении головой. — И меня кто-то узнал? Прямо вот так сразу? Да неужели кто-то смотрит эти встречи-проводы, тем более на случайные лица? Да что за город у вас такой?

— Не все вопросы сразу, Ник. Я тебя узнала, — я! Это было как выстрел, понимаешь? Если бы просто лик, а то вся твоя мимика и голос… Трудно передать. Во всяком случае, это зародило во мне сомнение, положительное сомнение. Пришлось подключать Осеннего… — Оля помахала рукой мужчинам у «Мерседеса»: «Ребята, подойдите!» — Так вот, пришлось подключать Осеннего, он сотрудничает с телерадиокомпанией. Он привез мне пленку, которая прошла по ти-ви. Мы посмотрели всей семьей, и сомнения отпали: Ник! Дальше, ты понимаешь, дело техники, найти человека в гостиницах не проблема. А версия с телерадиокомпанией навеялась сама собой, так сказать, первопричинностью темы. Нам повезло, что ты поселился в гостинице, а не, скажем, у знакомых.

— К счастью, у меня нет таких знакомых!

— Как тебе не стыдно, Ник, — они у тебя есть!..

Оля не успела договорить: подошел один из мужчин, и Никита поднялся ему навстречу. Встала и Оля.

— Это Вадим Осенний, — представила подошедшего Оля, — мой друг, писатель. Он читает свои стихи и рассказы по местному радио. Надеемся, что скоро его творчество станет известным и у вас в столице.

— Моя поклонница как всегда гиперболизирует, — шутливо морщась, сказал Осенний хорошо поставленным голосом, протягивая руку, — а вас Ольга представила уже многократно. Надеюсь, в этом случае, — без преувеличений! — В последних словах просквозило подобие ревности. Вне всякого сомнения, именно этим голосом назначалось Никите состоявшееся свидание.

Внешность писателя оправдывала его фамилию (или псевдоним). Природная темнота пышной шевелюры боролась с сединой, поэтому волосы выглядели снежной шапкой, обильно пересыпанной черным перцем. Песочная кудель с грустным завитком, спадавшая на широкий, иссеченный морщинами лоб, не столько молодила, сколько знаменовала зрелость и даже подчеркивала увядание. Ясный взор широко распахнутых глаз мог говорить как о показной непорочности, так и о подлинной наивности в восприятии мира, свойственной творцам, в особенности поэтам, когда они, заглядывая глубоко в чужое, невольно рафинируют собственные чувства. Против наивности и сопутствующей ей уязвимости не работали ни большое круглое лицо с вздернутым носом, ни высокий рост, ни крупное рыхловатое туловище, ни, тем более, активное в своей продолжительности, но слабое рукопожатие мягкой руки.

 — А это мой сын, Артур. — Оля указывала за спину писателя, где ждал своей очереди следующий представленец. — Он только что окончил наш университет, в данный момент аспирант.

— Здравствуйте!

Голос принадлежал Гарри. Это было так неожиданно, что Никита вздрогнул и напрягся. Из-за глыбы Осеннего вышел невысокий молодой человек с иронично-виноватой улыбкой. Видимо, участие в компанейском розыгрыше призывало его к ощущению собственной, пусть шутливой, греховности. Он кланялся, как вежливый японец, ожидая, когда ему, по праву старшинства, подаст руку великовозрастный господин. Без сомнений, Артур был умножением Гарри на Оля. Или, точнее, это получился почти Гарри, но утонченный изящной и хрупкой Оля. Пожалуй, степень утончения получилась излишней для мужчины, подумал Никита и мысленно добавил сюда гитару, получив неожиданный результат, который был осуждающим удивлением: как у Оля, при наличии Гарри, может быть фаворит, подобный Осеннему!..

— Ник, мы все прямо сейчас едем к нам домой! — решительно возвестила Оля.

События напоминали снежный обвал, инициированный Оля, в котором Никите отводилась безнадежно подчиненная роль, и он решительно запротестовал, жестикулируя обеими руками:

— Нет, Оленька, прости, но мне нужно немного прийти в себя. Все настолько неожиданно и быстро. Дай мне хотя бы небольшой срок!

В голосе Никиты послышался если не металл, то твердая уверенность, достаточная для того, чтобы Оля, припомнив вольнолюбивого Ника, сразу же согласилась:

— Хорошо, Ник! Ты гость, и твое желание закон. Скажи, когда за тобой заехать?

Никита замялся:

— Ребята, уважаемые телевизионщики и им сочувствовавшие!.. Может, обойдемся как-то без этого? Давайте зайдем в кафешку, отметим… — Он был в настоящем смятении, и не знал, как выпутаться из такой неловкой для него ситуации.

Оля сделала знак мужчинам, и те покорно пошли к машине. Ник, глядя им в спины, попытался пошутить:

— Узнаю школу Оля!

Оля шутку не поддержала, но, сменив в себе лидера на парламентера, принялась развеивать, как ей казалось, основные сомнения собеседника:

— Ник! Мой супруг будет очень рад тебе. Честное слово! Если хочешь знать, то он наказал мне, чтобы я без тебя не возвращалась. Хотя, разумеется, эту пальму первенства я никому не собираюсь отдавать.

— Какую пальму? — не понял Никита.

— Ник! Ник! Какой ты тугодум: это я тебя нашла, и я решила, что ты обязательно станешь моим гостем, понятно? Муж поддержал. Причем, поддержал не из простой вежливости, а всей душой. Итак, Ник, когда за тобой заехать? Сегодня вечером — тебя устроит?

— Устроит, — сдался Никита, хотя еще не представлял, как все, связанное с его визитом к Гарри, будет выглядеть.

— Ну, вот, наконец-то! — радостно почти прокричала Оля и торопливой скороговоркой, многозначительной ремаркой, завершила: — Ты, разумеется, остаешься в нашем доме абсолютно свободным и покинешь его при малейшем желании, если оно возникнет, без всяких объяснений. — Она неожиданно обхватила шею Никиты, притянула непокорную голову к себе и громко чмокнула в щеку, нечаянно задев углы его губ. — В шесть часов вот эта машина будет стоять в этом же месте. Выйдешь, когда посчитаешь нужным. Бай!

Сразу после того, как Оля с провожатыми уехала, Никита пошел туда, где некогда располагалось его общежитие. Идти было недалеко, всего три автобусные остановки.

Пеший путь, против ожидания, не приносил радости встречи, не пьянил никакими открытиями. Действительно, что изменилось? По сути, только фасады старых зданий — за счет бесчисленной рекламы, которая надоела в Москве, и только. Те же улицы, те же тротуары, повороты. Все то же! Нет, он не там ищет удивления.

Определенно, утренние события выбили его из колеи, стушевали гармонический настрой, который, казалось, уверенно присутствовал в нем накануне.

Конечно, он не ожидал, что вхождение в прошлое будет столь грубым и прямолинейным, — через встречу пусть не с самыми яркими, но знаменитыми персонажами былого. Порой раньше он удивлялся и даже завидовал подобным встречам, когда посторонние ему люди находили друг друга случайно или намеренно. А сейчас то, что произошло с ним, вызывало растерянность и чувство неудобства. И дело даже не в том, что он уже стал кому-то обязан. И даже не в том, что предстоит встреча с Гарри, чьи дружеские ожидания он когда-то нарушил…

Впрочем, Никита никогда не чувствовал себя по-настоящему виноватым перед Гарри и полагал, что солидарна в этом с ним была и Оля. Он убеждал себя, и тогда и сейчас, что произошедшее с Оля, останься тайной, ничего и никого бы не изменило. Потому что, во-первых, по большому счету, молодость безгрешна. А во-вторых, потому, что Оля в то время всей своей сутью еще не принадлежала Гарри. Скорее всего, она и сейчас ему не принадлежит в полной мере. Она вообще никому не принадлежит, и вряд ли кому-либо принадлежала с рождения. Определенно, Осенний — это ее фаворит, который спокойно себя чувствует и в присутствии мужа Оля. Так же спокойно, как чувствует себя в этом треугольнике, пусть с одной слабой стороной (Осенний), и Оля. Чутье подсказывало Никите, что все, касающееся Гарри, Оля и ее фаворитов, прошлых и настоящих, обстоит именно так.

Все, что сейчас происходило с Никитой, напоминало испорченный праздник.

Посещение общежития логично добавило к «празднику». Лето — мертвый сезон для подобных заведений. Вялый ремонт: несколько хмурых строителей, горстка обслуживающего персонала, бестолково суетящегося в грязных, сумрачных коридорах, пахнущих краской, известью и газом сварки. Это было, по сути, то же студенческое общежитие, только состарившееся и несущественно сменившее вывеску (институт, в духе последнего времени, стал университетом). Нашлась даже пожилая женщина, пенсионерка, которая, на правах заслуженного ветерана, дотягивала тут, а не в доме престарелых, свой долгий век. Тетя Тася (так ее называли студенты) и тогда, в пору Никитиного студенчества, жила здесь, работая вахтером, имея одну комнату на всю свою семью. Никита хорошо помнил ее домочадцев: сожитель-пьяница и красавица дочь. Сейчас из всей семьи в живых оказалась только эта ветхая старушка, которая так и не узнала Никиту, сказав на прощание, что двадцать пять лет назад ребята были хорошие, не то, что нынешние, у которых в головах одна музыка, больше ничего, — поговорить не с кем; да и о чем говорить…

Увы, воспоминания не нахлынули со щемящей, слезной радостью. А те картинки из прошлого, которые, идя по коридорам, Никита насильно накладывал на физическое и моральное запустение студенческого дома, вызывали тоску, переходящую в тупую боль невозвратности. От чего умерла дочка вахтерши, которую Никита никогда за эти годы не вспоминал? Такая красавица, — а вот не мелькала в пестрых картинах прошлого. Между тем, ведь белокурая неимущая дева принципиально отличалась от окружения сравнительно благополучных студенток (сама она не училась, а работала вместе с матерью: мыла полы и мела двор). Помнится, если Никита иногда задерживал на ней праздное внимание, то ее странная красота немного тревожила его. Тем, пожалуй, что девушка была, в его неосознанном тогдашнем понимании, — никем: красота, соответственно, казалась нарисованной, неживой — без будущего (сейчас ретроспективная проницательность Никиты его даже не испугала). По ее независимому и где-то величавому, в особом роде, поведению, когда она не отвечала на знаки внимания жильцов мужского рода, Никита читал тайную великую надежду, скрытую под нищенской оболочкой. Надежду, что она, дочка простой вахтерши, — Золушка, то есть сказочно обреченная на счастье, и главным ее богатством является трудолюбие, внутренняя интеллигентность и, конечно, красота. В чем был ее конец? Болезнь или несчастный случай, — возможно. Но навязчивая закономерная версия иного, жуткого финала, отбрасывала все случайно допустимое: скорее всего, виной ранней кончины были люди. Безответная любовь? Безвольный муж? Волевое окружение? Все то, что неправедно именуется обстоятельствами? — «жизнью»? Внезапно Никита осознал себя частью вины за судьбу оригинальной девушки. Причем, частью, не обезличенной и безответственной в сонме, а законченной, граненой долей, наносящей конкретную рану своими гранями и вершинами. И, с другой стороны, та же девушка с несчастной судьбой воплощала его вину перед всеми, мимо кого прошел, не протянув руки, в которой нуждались; и перед теми, кого близоруко миновал, не заметив утонченного благолепия…

Вот его комната, в которой он прожил несколько лет. Дверь оказалась закрытой — пусть так. Возможно, это к лучшему: вряд ли он увидел бы там то, что оставил. Одним разочарованием меньше. А вот комната Оля, которую однажды утром он тайно покидал. «Гоу-гоу!..» А там маячила спина Удава… Больше не хотелось насиловать память ненужными воспоминаниями, — если бы не сегодняшняя встреча с Оля, он и об этом не вспоминал. Развернулся бы, вот так, и ушел. Вот-так, вот-так… — ступени те же, только стали покатыми. В фойе, заметив стенное зеркало, Никита невольно остановился: действительно, как он и предполагал, — эхо пришло здороваться с эхом: некогда прямые и даже чуть вздернутые плечи стали похожие на старые ступени.

5

— Я не опоздал? — бодрым, веселым голосом спросил Никита, когда Оля буквально выпорхнула из машины к нему навстречу.

 — Что ты, Ник! Такие гости, как ты, не опаздывают, потому что ожидать их — неописуемое удовольствие!

— Оля, честное слово, меня смущают твои признания!.. — Ник огляделся, но утренних попутчиков Оля не заметил.

Оля подошла вплотную и положила ладошки ему на грудь, чем еще больше смутила:

— Ничего, Ник! Вот уедешь… Надеюсь, уже не навсегда… — Оля сделала, вернее, откровенно сыграла паузу: — Вот уедешь, и будешь помнить… До следующего приезда… Садись вперед, я по пути, насколько возможно, буду объяснять тебе, что у нас тут понастроили за твое отсутствие.

Никита вместился в кабину, и вдруг перед ним возникла страховитая физиономия, нос от которой почти уперся ему в лицо, как грозящий пистолет. Никита содрогнулся, — показалось, что взъерошилась, как кошка, и отпрыгнула в тень какая-то опасность. Его замешательство заметили: в водянистых крокодильих глазах, лупящихся над основанием носа, мелькнул злорадный огонек. Показалось? Такое бывает, когда в гулком темном коридоре вдруг шумно наталкиваешься на что-то живое… «Кто это?!» — нелепый вопрос, маскирующий подобное смятение.

— Никита! — он почти непроизвольно, оборонительно-предостерегающе, протянул руку.

Человек оскалился, сморщив непомерных размеров нос, и, неестественно преклонив голову, как будто потешаясь, вдруг поймал только кончики пальцев доверчивой ладони Никиты и проделал характерные движения жернов, как будто что-то перетирал в своей волосатой длани.

— Вано, поехали! — властно прерывая затянувшееся рукопожатие, приказала Оля водителю.

Странный человек, подумал Никита, пытаясь избавиться от неприятного впечатления.

Кроме мощного клюва, у незнакомца были и другие достоинства. Он был крепкого телосложения, с коричневым лицом, изборожденным рубцами, иногда остающимися от юношеских угрей, и явными шрамами от ран. Коротко стриженные седые волосы топорщились на его голове, имевшей форму дыни, ориентированной острым концом (носом, надменно сморщенным) вперед, к лобовому стеклу. Все это делало необычного субъекта похожим на ежика-альбиноса, с карикатурными глазами навыкат, битого и общипанного жизнью, и загоревшего, по случаю, на южной каторге. Так Никита мысленно отомстил носатому за свое неожиданное смятение, но полностью восстановить утреннее настроение все же не удавалось. Ему казалось, что водитель читает его мысли. Оля что-то рассказывала с заднего сиденья, Никита кивал, не понимая смысла. Вано? Напоминает что-то занятное, из прошлой жизни… Вот ресторан, возле которого Никиту ударила машина.

…Тогда они с Удавом успели основательно продрогнуть, пока приехала скорая помощь. К тому времени Удав уже окончательно оправился от приступа. Прямо в салоне скорой помощи ему сделали укол и, подвезя к общежитию, отдали на руки студентам, которые проводили его в комнату на «заслуженный отдых» (шутка Ника). Ника отправили в больницу, где он с ушибом и вывихом ноги пролежал несколько дней. Его навещали друзья и подруги, редкую дань внимания жертвовал и Удав, которого Ник, как ни крути, спас от гибели. В один из вечеров, когда дело шло на поправку, Удав, в общих чертах, поведал ему свою историю детства.

…К тринадцати годам о Филе можно было сказать, что он растет мальчиком умным и способным к знаниям, но телесно слабым и, как это в подобных случаях бывает, неактивным и необщительным. В чем заключался его физический недуг, медики определить затруднялись, во всяком случае, с органами, согласно результатам многочисленных обследований, у него был якобы полный порядок. Филя по настоянию родителей пробовал заняться спортом, но физические упражнения ни к чему, кроме обморочной усталости, не приводили. Следствием детской нелюдимости было полное отсутствие друзей в отрочестве, а возрастные изменения перегорали в нечто внутреннее, что делало его еще более замкнутым. Единственной отдушиной была девочка Оля, одноклассница и соседка по двору, которую он обожал со дня знакомства. Но в общении с Олей не было столь необходимой ему эмоциональной разрядки: изначальная боязнь привлечь к себе внимание остальных сверстников лишала его возможности открыто выражать свою симпатию, и все, что мог позволить себе Филя относительно объекта своего душевного восторга, имело формы только косвенные. Постепенно его тайная страсть сделалась подобием болезненной зависимости, и уже никакие насмешки и никакое насилие не смогло бы сломить его привязанность.

Однажды у Оли появился другой поклонник. Это был мальчик из другого класса и из другого двора. Имя у него было вполне нормальным — Иван, но звали его все не иначе как Вано. Кличка, созвучная с именем, была очень удобной: с одной стороны, уважительное «погоняло» в «блатной» среде, а с другой — практически второе имя, вполне приемлемое в светской жизни (многие учителя так и называли его: Вано). «Блат» Вано и таких как он заключался в их принадлежности к «кодле» — группировке районных драчунов, из которой со временем выходили, десяток из сотни, те, кому тюрьма становилась вторым домом. Хозяева парковых беседок и дворовых скамеек, они редко задевали мирных граждан, предпочитая тратить энергию в межрайонных драках. Но авторитет, заработанный в этих бесконечных и ничего в принципе не решающих потасовках, все же был непререкаем для всего населения микрорайона или двора. Таким образом, глаз Вано, положенный на смешливую и дерзкую Олю, не терпел никакой расфокусировки со стороны «шестерок» и маменькиных сынков, к каковым, соответственно, относился и Филя. Если до точности, то Филя для «блатных» был не просто маменькин сынок — так, недоразумение, недочеловек, никто.

У Фили отнимали последнее, что у него оставалось: его Олю. Это продолжалось несколько месяцев. Вано задевал Олю, где только возможно: на выходе из школы, на улице, во дворе. Находился ли в этот момент рядом с Олей Филя, не имело ровно никакого значения. Даже смешно было себе представить, что Вано может уделить какое-то внимание такому ничтожеству как Филя. Вано просто подходил и с неизменной шуткой брал Олю за руку, а Оля отвечала своей словесной остротой, которая никогда не выходила за пределы того, чтобы Вано мог усомниться в своей состоятельности как кавалера. Филя чувствовал, что таким образом Оля доказывает всем свою независимость, а может, даже и в некоторой степени мстит Филе за назойливость. Тогда доведенный до отчаянья Филя, не видя иного выхода, решил навсегда избавиться от причины своего беспокойства — он решил убить Вано.

Поздним вечером, когда отсутствовали родители, Филя, уложив отцовскую двустволку в чехол, не замеченный никем, вышел в темный двор и пошел в беседке, где сидела «блатная» компания Вано. Компания развлекала Олю, которая громко и с явным удовольствием смеялась. В ближайших кустах Филя собрал и зарядил ружье, вставив в один из стволов патрон. Затем вышел из укрытия, попав в пятно света, став видным тем, кто сидел в беседке. Наступило гробовое молчание. Никто из только что смеявшихся не мог говорить, и не только потому, что каждого предельно подавила явная угроза быть немедленно убитым, но еще и потому, что в них целилось «недоразумение», которое вряд ли поймет сейчас человеческую речь. Все разом поняли, что через мгновения, возможно, им придется поплатиться за унижение, в которое повергнут человек, владеющий, пусть слабосильным, но телом, способным с помощью несложного приспособления, их самих превратить в ничто.

Филя, держа палец на спусковом крючке, наслаждался паническим, животным страхом, который читался в глазах Вано, и невероятной покорностью Оли, застывшей у перил беседки. Видимо, впервые испытанное блаженство подобного рода решило исход дела и спасло жизнь Вано и, в определенном смысле, жизнь самого Фили. Для мстительного экстаза хватило и этой немой сцены: Филя выронил ружье и, закатив глаза, рухнул навзничь. Его тело забилось в эпилептическом припадке, что добавило ужасу картине. «Блатные» бросились врассыпную. В беседке остался только Вано в состоянии меланхоличной прострации: он сидел на деревянном полу беседки и тихо плакал. Рядом с колотящимся Филей почти лежала Оля и придерживала его голову, предохраняя от ушибов.

Своим неистовым упорством, Филя создал вокруг Оли некую оболочку, нарушить которую, пока они находились в подростковом возрасте, более никто не пытался. В среде потенциальных ухажеров на Оле как бы был поставлен крест: зачем утруждать себя бесполезными страданиями, если Оля все равно достанется Филе, этому нервному, ненормальному дистрофику и психу. Скоре всего, столь роковой в своей безвариантности вывод был возможен еще и потому, что в детстве Оля не блистала особенной красотой (ее обаянием стали пленяться гораздо позже, когда со школой было покончено). Если бы это было не так, то, разумеется, вполне мог найтись человек, не менее отчаянный, чем Филя. При всем этом Оля всегда оставалась номинально свободной, — у Фили никогда не было возможностей ограничить ее природную общительность. Он мог отвадить от нее женихов, своеобразно метя и даже пачкая ее своей постоянной близостью, но на саму Олю накинуть узду был не в силах. Чувствуя свою власть, она так и не испугалась его по-настоящему.

Они пересекли весь старый город, проехали по новому мосту через реку, и скоро оказались в районе прежних пустырей и карликовых сел с общим древним названием «Зарека» (с ударением на первом слоге), ныне, по словам Оля, ставшим второй половиной населенного пункта, и застроенных многоэтажными комплексами и великолепными особняками.

Машина остановилась у большого дома с высоким забором.

Здесь Никита понял, что все его сегодняшние волнения, частью приятные, а частью нет, лишь разминка перед волнением главным. Только сейчас он осознал, что ему предстоит невероятно сложная встреча с Гарри. Буря предварительных переживаний закипела в нем, и сердце едва справлялось с нагрузкой. Каким же беспечным глупцом он был, соглашаясь посетить дом бывших приятелей! Какое-то затмение нашло от внезапной встречи с Оля.

Ведь даже пара бывших закадычных друзей, встретившись через четверть века, уже не в состоянии восстановить прежнее родство, ввиду того, что сверх грани последнего расставания, гигантским плюсом к общему веку, прожиты, по сути, еще две новые жизни, которые — непременно! — слепили из них иных, чужих друг другу людей. Что тогда говорить о персонах, расставшихся в принципиальной (в данном случае, со стороны Гарри) неприязни! Какими должны быть глаза, слова? Никита, пытаясь взять себя в руки, решил, что нужно, во что бы то ни стало, избавиться от чувства вины, которое, вдруг напрягло, сковало его волю. Прочь панику! — вот эта хрупкая женщина, которая идет рядом, и есть его защита от того человека, перед которым он, по совершенно неправильной, но имеющей место версии, виноват. Чепуха! Если бы он действительно был виноват, разве посмел явиться сюда, к сопернику, причем, кощунственным вариантом: в семью, которую едва не погубил в зародыше? Он понял, что запутывается в самообъяснениях. Его выручила Оля, открывая, видимо, главную дверь:

— Гоу-гоу!.. — подбодрила она, с шутливой фамильярностью похлопывая гостя ладошкой по спине.

И Никите, действительно, тотчас стало легко. «Гоу-гоу!» — эпизод молодости пронесся перед глазами электрической вспышкой и спалил его сомнения, как молния поляну осенних одуванчиков. Спасение — в наступлении! Он вдруг ощутил себя тем, кем был на самом деле в этом треугольнике, — донжуаном. Которому уже не надо притворяться перед собой. И если тогда, много лет назад, он был воистину невинным, процеловавшимся всю ночь с симпатичной девчонкой, то сейчас заходил к Гарри, испытывая особое мстительное чувство, доступное любовнику, переступающему порог рогоносца, — чувство, которое сродни особой форме власти. И, тут как тут, — услужливое оправдание, кланяясь, помахивая у туфель шляпкой: уж если Гарри терпит рядом с собой рыхлого фаворита Осеннего, значит, достоин подобных ситуаций, — милости прошу. В такой обстановке присутствие здесь же старого друга четы завершает диалектическую справедливость. Никита, прежде чем войти, задержал признательный взгляд на Оля, с трудом усмирив желание благодарно прикоснуться к ее локтю. Однако глаза Оля оттолкнули его своим странным, торжественным, не свойственным ей в юности, блеском:

— Мой муж заждался тебя!

Никита вошел в большую высокую комнату, готовый ко всему, толика торжественности Оля очень кстати передалась ему. О, Гарри, ты совсем не страшен!

— Здравствуй, Ник!

У Никиты подкосились ноги.

Он панически огляделся. Но, секунда — и сомнения развеялись: весь вид человека, стоящего напротив — одежда, мимика, голос — говорил о том, что он и есть хозяин всего. В том числе ему принадлежит и Оля, которая замерла рядом.

Никиту с распростертыми объятиями, встречал… Удав.

6

Филимон раздобрел, он уже мало походил на того тощего, лысеющего Филю, который, вечно согбенный, курил на лестничной площадке студенческого общежития. Сейчас ни один волосок не нарушал гладкости черепа, зато сутулости как не бывало, — будто в позвоночник вставили штырь: хребет уже не гнулся.

Хозяин всего несколько минут смог уделить Никите: уезжал в аэропорт, провожать делегацию — гостей фирмы, и обещал вернуться нескоро.

— Прости, Ник! Надеюсь, ты позволишь называть тебя как в молодости? — он улыбался необычной для Никиты улыбкой, открытой, уверенной, хозяйской: — Мне кажется, мы все трое помолодели. Во всяком случае, об Оля я могу сказать определенно. Как только увидела тебя в телеэкране — само свечение! Сказала, что не сможет дальше жить, если ты не погостишь у нас. Мы все действительно очень рады. Может быть, это даже кстати, что меня не будет некоторое время: поговорите вдвоем. А потом и я присоединюсь. Было бы, наверное, смешно и непродуктивно, если бы мы, все трое, наперебой… Словом, я не прощаюсь, хотя ужинать вам предстоит без меня. Ник, я надеюсь, что ты не огорчишь нас, и погостишь в этом доме некоторое время… Мы с Оля не хотим слушать никаких возражений! На втором этаже у нас три комнаты, специально для гостей, со всеми гостиничными удобствами, одна из них ждет тебя. Можешь считать, что ты не в гостях, а в отеле, если тебе так легче. Все, решено? Ну, вот и хорошо. Оля, пусть Вано остается дома, а Артура я, пожалуй, возьму с собой, сядет за руль. Заезжал Осенний… Суетится, бедняжка, волнуется, валидол горстями ест…

— Это он счастья, — пояснила Оля Никите. — Завтра у Вадима презентация книги. Сборник стихов. Первый в его жизни. Филя принимает в этом непосредственное участие. — Она благодарно потянулась с поцелуем к мужу — чмок! — Филя, милый, мы дождемся тебя, как бы поздно ты не возвратился.

Когда Удав с Артуром уехали, Никите было предложено осмотреть дом, что показалось очень кстати, — и действительно, за время экскурсии он окончательно пришел в себя.

Снаружи здание не претендовало на оригинальность, в то же время в нем, несмотря на крупные размеры, не было и пошлой помпезности, присущей строениям нового времени, как грибы на щедрой опушке заселившим все городские окраины, явившим новые понятия классицизма в стране, сменившей формацию. Зато внутренности кричали примитивной готикой: стрельчатые арки — к месту и не к месту, — с опорами на декоративные столбы, змеиная вязь орнаментов (редких, и от этого несколько зловещих). Впечатления от всего, что удалось увидеть в ходе осмотра, не оставляли сомнений в том, что дом построен по проекту Филимона (об этом гордо поведала Оля в самом начале пути). В этой безвкусной архитектуре был весь Удав, неприметный с фасада, но яркий маниями, которые пылают внутри, согревая или обжигая. Сейчас Удав не один, и, скорее всего, близкие имеют возможность созерцать и пользоваться всеми его уронами и прибылями в полной мере.

Оля подбросила в камин дров. В роли очередной порции топлива выступали останки стула: пара ножек и сиденье. Утихший было огонь, вновь заговорил. Заговорила и Оля:

— Филя имеет блажь: топить не березовыми поленьями, а стульями и прочей мелкой мебелью. Ничего не смогла с ним поделать. Раньше забирал старье на барахолках, — это единственное, что мне удалось опротестовать: неприятно, знаешь… Тогда он стал закупать мелкую мебель прямо на фабрике… — Оля засмеялась: — Берет за ножку, и бьет об чугун! — она указала на железную плиту, вмурованную в пол перед камином. — А потом доламывает, раздирает как лис кура, и бросает в огонь. Мне кажется, он получает от этой процедуры какое-то особое удовольствие. Впрочем, и не скрывает этого, правда, объясняет шуткой, каждый раз новой. Гостям нравится, они полагают, что это характерный аристократический бзик. И правда ведь, Ник, березовые поленья горят уютно, а в пылающей мебели есть что-то таинственное, зловещее и притягивающее. И гостиная уже в полной мере приобретает интерьер средневекового замка… Впрочем, камин мы разжигаем просто так, для особой обстановки, даже летом. А для тепла у нас есть котельная …

Оля замолчала, и взор ее сделался виноватым.

Никита пришел ей на помощь шуткой:

— Место действия для так называемого готического романа: ужасы в исполнения демонических личностей!

— Возможно, Ник, ты попал в самую точку. Прости Ник. Ты, наверное, думаешь, что я заговариваю тебе зубы? Просто не знаю, как начать. Тяжело вспоминать, ты скоро меня поймешь…

На свадьбе Оля посматривала на Филимона: только она могла ведать, что творится в душе ее исступленного обожателя, какая химера корчится, издыхая в мучительных судорогах. Там же на свадьбе, госпожой-повелительницей между двух невольников (Филимон сидел справа от нее в качестве Гарриного свидетеля), она вдруг осознала, что испытывает к обоим во многом схожее чувство, в основе которого — нежность и жалость. Но повелительница — не Фемида, и чувство поделено неравно: одному досталась почти вся нежность, другому — одна жалость.

Однако жалость, как показала жизнь, и явилось той зацепкой, благодаря которой брачный дуэт остался частью дружеского треугольника: Филимон стал другом новоиспеченной, тогда еще студенческой семьи, где, впрочем, ему в самом начале намеками дали понять, что узы Гименея, которые связали Оля с Гарри, — не Гордиев узел, который можно разрубить, и первый жест, понятый (пусть даже неправильно) как посягательство на крепость брачных уз, будет концом дружбы.

Но Филимон не давал повода для подобных сомнений, и дружба крепла день ото дня. Причем, к несколько досадливому удивлению Оля, очень быстро выросла мужская составляющая тройственной близости: Филимон полностью переключил свое внимание на Гарри, оставив его жене самое меньшее — простую учтивость.

Под напором «дружественных» атак Гарри не устоял, — и они с Филимоном стали настоящими друзьями, которые скоро уже не могли без постоянного общения. Как естественный результат, у них появились общие увлечения, а у Оля — общая ревность, в которой доставалось и Гарри, и Удаву. Но, как следствие странного раздвоения, она никогда вслух не упрекнула ни одного из них.

После окончания института и начала самостоятельной жизни одним из общих увлечений двух друзей стала охота и сопряженная с ней рыбалка. Удав имел некоторый опыт уважения к оружию, и быстро привил эту слабость Гарри, у которого, как у натуры, увлекающейся, любимое занятие быстро переросло в страсть. Оля заметила, что муж даже несколько охладел к гитаре. Притом, что и без этого, сразу после свадьбы, решительно забросил, как исполнитель, появления на публике — разорвал все деловые контракты и творческие связи (чем несказанно опечалил бывших компаньонов по свадебным «халтурам» и, неиссякаемых числом и чувствами, завсегдатаев клуба «Те, кому за сорок»).

Ружье у них было одно на двоих (доставшаяся Филимону от умершего родителя старенькая ижевская двустволка). С первых же зарплат Гарри с Филимоном купили моторную лодку, которую использовали в качестве технического средства для охоты и рыбалки. Лодка стояла на городской лодочной пристани, недалеко от того места, где снимала квартиру семья Гарри. Из окон девятого этажа открывалась красочная панорама: река, делящая город на две части, с множеством лодок на приколах, издали похожих на разноцветные мыльницы. Иногда по всей видимой длине реки проплывали трудяги-баржи и величавые катера.

Как правило, в субботу Гарри уходил с рюкзаком к пристани, где его уже ждал Филимон с лодкой наготове. Оля брала Артура на руки, подходила к окну и почти всегда находила в береговой стране Лилипутии знакомые фигуры: «Смотри, Артур, во-о-он — там: папа и дядя Филя с ружьем и с удочками. Сейчас они садятся на лодку… Вжжжик! — поехали!..»

Мужчины уезжали, как правило, на сутки, и в воскресенье после полудня возвращались с пустяковой добычей: пара уток и, если повезет, несколько щук от попутной рыбалки.

В одно воскресное утро, в самом начале осеннего охотничьего сезона, Оля подошла к окну и удивилась картине, не свойственной раннему часу: пристань суетилась словно муравейник. На берегу стояла «Скорая помощь» и несколько милицейских машин. Конечно, она не могла знать о том, что имеет ко всей прибрежной суете участие: это Филимон привез с охоты страшную «добычу» — Гарри с простреленной грудью.

Никита заметил, что Оля прикоснулась краем салфетки с глазам, которые оставались сухими и лишь немного воспалились. После этого она продолжила ровным тоном, несколько суховато и отстранено:

— Версий было три: умышленное убийство, самоубийство и несчастный случай. Следствие вынуждено было принять последнюю версию, на которой настаивал единственный свидетель. Суть ее в следующем. Филя управлял лодкой, сидя на корме. Гарри расположился ближе к носу так, что они находились лицом друг к другу. Ружье лежало заряженным на рыболовных снастях, стволом к Гарри. Ехали на малой скорости. Мимо пролетала крупная утка. Гарри в азарте схватил ружье за стволы, потянул на себя. Спусковые крючки зацепились за снасти. К несчастью, ружье было снято с предохранителя… Опрос свидетелей не выявил ни малейшей неприязни участников трагедии друг к другу. Более того, все подтвердили, что это были друзья, уважающие и даже любящие друг друга. Экспертиза показала, что оба были трезвы… После смерти Гарри Филя стал нам с Артуром единственной опорой. А через год сделал мне предложение…

Они долго молчали, глядя, каждый по-своему, на погасший камин, но оба не смея шелохнуться.

— Кто этот странный человек? Вано, кажется?..

— Это личный шофер Филимона, — с готовностью оживилась Оля. — Он проживает у нас, в этом же доме, на втором этаже. Помещение со всеми удобствами, с отдельным входом. Выполняет обязанности и водителя, и электрика, и слесаря, и телохранителя, и охранника этого, так сказать, замка. Если общо, то на нем жизнеобеспечение и безопасность всей нашей усадьбы. На первый взгляд он странный. Соседи предполагают, что он нем, что у него нет языка, но это чушь. Просто — неразговорчивый. Сейчас он где-то недалеко: или в своей келье, или проходит по наружной галерее второго этажа — оттуда видно, что делается за забором, или где-то во дворе. Иногда мне кажется, что он контролирует все, что происходит в доме. Нам грех на него жаловаться: добросовестный, усердный. Еще у нас есть домработница, которая приходит днем, — женщина с кулинарным и даже медицинским образованием. Кстати, она гармонирует с этим домом-замком, — в ней есть что-то тайно-мрачное, исподний огонь. Мне она не очень нравится, мы как-то не сдружились с самого начала. Но Филимону, кажется, именно это в ней и нравится, а может, и не только это. Он упорно, из года в год, продлевает с ней договор. Я не настолько ревнива, чтобы обращать на это внимание. Готовит она хорошо, к тому же — уколы, массажи… Меня она устраивает, домработница ведь не для дружбы, согласись?..

— Где вы нашли такого усердного? — спросил Никита рассеянно, возвращаясь к Вано.

— О, это давняя история. Вообще-то, мы, я и Филя, знаем его с детства. Раньше он был гроза района и даже приударял за мной, — у Оля получилось кокетливо.

Никита рассмеялся:

— Ну, уж об этом можно было не говорить! Быть рядом с тобой и оставаться равнодушным!..

— Словом… — Оля корректно его прервала, — нас троих кое-что, скажем так, связывает. Несколько лет назад я узнала его в телепередаче «Из зала суда»…

— Какое счастье, что ты смотришь телевизор, Оля!.. — пошутил Никита и быстро приложил ладонь к губам, демонстрируя покорное внимание.

— Ты прав, Ник! Так вот, мне его стало жалко… К тебе, Ник, другие чувства, пожалуйста, не оскорбляйся! Если коротко, то Филя вдруг проникся к моей жалости, так мне поначалу показалось, особым образом и буквально загорелся. В то время он уже занимал высокий пост, карьера шла в гору, мы стали достаточно обеспеченными, у нас уже была эта усадьба, домработница. Кстати, тебе, наверное, странно, но я никогда не работала, ни по специальности, ни как-либо иначе — сначала Артур был маленьким, потом Филя был против, трудясь за двоих, ну а вскоре подобная необходимость отпала вовсе. Так вот. Филя навел справки, разыскал этого Вано, ездил к нему в колонию. Словом, после освобождения несчастный, потерянный, упавший на самое дно, поставивший на себе крест человек стал жить и работать у нас. Однако… — Оля посмотрела на Никиту с сомнением: стоит ли об этом? Но, вздохнув, продолжила: — Я надеялась, что Вано станет нам другом, а Филя сделал его рабом. Впрочем, я мужа не виню: у них с детства были непростые отношения. Возможно, Филя что-то себе и ему продолжает доказывать. Хотя последнее в отношении этого бедолаги, я бы сказала, неосуществимо — Вано уже не тот человек, который чувствует боль. Благодарность? — возможно… Но нечувствительность к боли, мне иногда кажется, не очень приятна Филимону, он не того ожидал. И все же Вано его устраивает: рядом существо, верное, как пес. Перегрызет горло всякому, кто посягнет на кого-либо из нашей семьи.

— Я заметил… — проронил Никита.

Основных условий, на которых Оля соглашалась на союз с Удавом, была два. Первое, памятью о Гарри, относилось к ее имени: Удав обязан называть свою женщину в соответствии с именем, данным его предшественником, — ОлЯ (без склонений, с ударением на втором слоге). С этим Удав согласился сразу. Вторым условием была ее личная свобода. В чем эта свобода заключится, Оля, в момент высказывания своего категоричного требования, еще мало представляла. Но границы дозволенности предложил сам Удав: все действия Оля должны находится в рамках светского приличия. Таким образом, он соглашался на все условия Оля, — так ей показалось. Самоотверженность будущего мужа не поразила Оля, потому что она жила с ней не один год и, собственно, сформировалась во многом как плод жертвенности этого человека. Поэтому ее не насторожило предупреждение Удава, которое он произнес тихо, но твердо, тоном, уже не терпящим каких-либо возражений: «Но тем, кто будет вокруг тебя, я такую мою покладистость не гарантирую».

В ту пору весь мир Оля замыкался мизерным кругом, в котором помещалась только она сама и маленький Артур, и поэтому картина судеб будущего окружения была ей столь же неинтересна, как и недоступна. Между тем, таким концептуальным решением о кордонах своей покладистости, которое Оля приняла за несущественную ремарку к общему согласию на свою свободу и потому вовсе ее не страшилась, судьба всех ее будущих пристрастий была предопределена.

Первой любовью после Гарри, естественно, являлся сын Артур, поэтому он и стал пионерным объектом, на который Удав обрушил всю мощь своего демонического влияния.

Удав с начальных дней совместного проживания неистово взялся за воспитание пасынка. На первых порах это удивляло и даже несколько настораживало Оля, но, зная характер Удава, она успокоилось тем выводом, что его воспитательская активность была составляющей любви к ней. В дополнение ко всему Удав никогда не давал повода усомниться в его доброжелательности к Артуру. Такая благосклонность нового мужа к ее ребенку, которому он приходился отчимом, не могла не тронуть травмированного сердца Оля. В таком благодарном состоянии ей не смело прийти в голову, что генеральной политикой Удава является идея «выжженной земли» вокруг Оля, тогда ее желание прислониться к кому-либо имеет один вариант — к нему, к любящему ее человеку. Приручение Артура шло в копилку решения этой же задачи. Настало время, когда Оля уже не могла влиять на сына: ни на его отношение к Удаву, который, несомненно, в полной мере стал ему отцом, ни любое другое отношение к окружающему миру.

Впрочем, когда сын стал юношей, Оля, поняв то, что Артур отдает предпочтение не ей, а Удаву, не очень испугалась. В конце концов, и из этого можно извлечь положительный вывод: у ее мальчика есть настоящий отец, а кому из родителей он больше благоволит — не суть важно. Главное, что его развитие не вызывает тревоги, а только радует: школа с отличием, университет, задатки будущего ученого…

Но однажды, когда Артур в первый раз по-настоящему влюбился, особенности его воспитания повернулось неожиданной гранью…

Проявления той любви оказались настолько глубокими и самоотверженными, что Оля, предполагая, что сын есть симбиоз генной наследственности от Гарри и воспитательной расположенности от Удава, впервые испугалась за него: мальчик может просто покалечить себе жизнь, погибнуть в пучинах беззаветной любви. Удав услышал ее. Используя всю силу своего влияния, он добился, чтобы сын оставил девушку. Объяснения между отцом и сыном оказались бурными, но быстротечными. Все разрешилось, на удивление Оля, очень быстро: сын решительно отказался от своей пламенной любви, притом, что объективных оснований для разрыва — не было (девушка из приличной семьи, никаких угроз карьере Артура эта связь не сулила, до серьезных взаимоотношений было еще далеко). Это быстрое решение испугало Оля как бы с другой стороны, но еще сильнее. Какое-то время она пребывала в состоянии близком к прострации: ее сын, оказывается, безвольный и беспринципный человек, могущий с легкостью оставить того, которого приручил. Она поняла, что сын стал главной платой за ее личную свободу. До этого были и другие жертвы, но они несоизмеримы с жертвой материнской. Позже до нее доходили слухи, что бывшая возлюбленная Артура сделала аборт, но Оля уже не придавала этой сомнительной информации серьезного значения: мало ли что говорят. Оля быстро оправилась от всех переживаний, связанных с любовной историей сына. Тем более что в ее жизни всегда находились люди, которым можно было отвести душу… Вот, хотя бы…

— Однажды, через пару лет после того, как мы объединились с Филей, у меня появился один друг… — Оля значительно глянула на Никиту: — Я полагала, что настоящий. Это был спортсмен из столицы. В нашем городе, как ты можешь знать, неплохой гребной канал. Проводятся соревнования, в том числе международного уровня. Он часто бывал здесь, стал вхож в нашу семью, являясь некоторым украшением компаний. В то время он уже был призером нескольких чемпионатов страны по гребле. Очень амбициозный молодой человек, мечтавший о золотых медалях, профессиональном спорте, загранице, материальной обеспеченности, красивой жизни. — Оля немного задумалась, грешная улыбка коснулась ее губ. — Я считала, что это и есть новый тип спортсмена, в противовес нищим бессребреникам нашей юности, которые клали жизни на алтарь отечества, не получая ничего взамен, довольствуясь, так сказать, бестелесной славой. Знаешь, одно время я была твердо уверена, что все человеческие пороки от бедности. А стремящийся прочь от нищеты — уже благороден и богат. — Она помолчала. — Ник, я надеюсь, ты поймешь меня. Я раскрываюсь перед тобой, как перед братом, хотя не все, что я говорю, может положительно меня характеризовать в твоих глазах, понимаю. Я переступаю через себя… — Оля нервно засмеялась: — С этого момента, выходит, я преступница! Словом, я влюбилась в него. Но — особым образом, как влюблялась несколько раз и после того случая, правда, не так серьезно, точнее — совсем поверхностно. Наши платонические отношения, по моему мнению, никоим образом не влияли на мою семью. Для меня, как ты понимаешь, это была отдушина. Но Филя считал иначе. У нас с ним состоялся разговор, где каждый остался при своем. Ситуация находилась в согласии с нашей добрачной договоренности о свободе и светских приличиях, поэтому я была спокойна и неприступна. Но я недооценила своего мужа. Через несколько дней Филя, украшенный гримом, под которым явно проступал подглазный синяк, принес мне видеокассету, где запечатлелось его объяснение с моим поклонником. — Оля помолчала, наблюдая за реакцией Никиты. — Ты, должно быть, представил неистовую пикировку двух мушкетеров, с рукоприкладством, за немодностью шпаг? Нет, ты ошибся. Все как раз наоборот: очень спокойный разговор двух деловых людей. В этой, кстати, самой комнате, у камина. Где один сначала патетично упорствует, ставя во главу угла любовь и прочую чепуху, потом, не меняя позы, поднимает цену, а в результате, получив достойную, по его понятиям, сумму, превращается в побитого щенка и уходит, виновато виляя хвостом, с обещаниями не возвращаться. Тот, который заплатил, провожал его брезгливо-победной ухмылкой и нервным подергиванием глаз…На этом фильм прерывается… Меня чуть не стошнило.

Оля повернула голову, как будто ища чего-то:

— Ник, я не удивилась бы, узнав, что и этот наш с тобой разговор записывается на камеру. — Она безадресно помахала ручкой: — Филя, Вано, привет! Прости, Ник! С кем поведешься, от того и наберешься. Ник, ты, наверное, думаешь, зачем я упомянула про синяк, чтобы сбить тебя с толку? Нет. Я не уверена в его происхождении, но предполагаю, что оно не героическое. Скорее всего, после того, как спортсмен ушел, у Фили случился припадок, который у него непременно происходит в минуты поражений или побед. Падая, он, очевидно, ударился. Подергивание глаз на последних кадрах — в пользу этой версии. Подобное также случилось в нашу первую… Нет, Ник, это уже выше меня, прости, довольно!.. — Оля нервно рассмеялась. Казалось, еще немного, и смех перейдет в плач. Но это состояние быстро прервалось: Оля встрепенулась, прислушиваясь к шуму: — Это Филя.

Было слышно, как подъехала машина.

7

Филимон выглядел слегка подшофе. Видно, проводы удались на славу, и провожавший все еще оставался во власти минувшего мероприятия: речь его была излишне торжественна и витиевата, движения резки, отчего в очках то и дело мелькали отражения каминного огня и света декоративных настенных фонарей, сделанных под манер игрушечных факелков. Артур молчал и улыбался словам отца. Ввиду позднего часа (было далеко заполночь) четыре бокала шампанского фуршетом, «на сон грядущий», завершили вечер встречи старых друзей и «представителя дерзкого поколения», как охарактеризовал Филимон Артура.

Перед отходом ко сну Филимон пригласил Ника прогуляться по внешней галерее второго этажа, сооружению, высоко опоясывавшему здание и позволявшему обитателям дома, в хорошую погоду, в полной мере наслаждаться свежим воздухом и панорамой окружающего пространства.

На лестнице, поднимающейся к галерее, они встретились с Вано, который не прошел мимо, куда и направлялся, а развернулся и быстро ушел наверх. Еще некоторое время его шаги слышались где-то на уровне крыши, Никита даже поднял голову на звук, прислушиваясь.

— Не обращай внимания, Ник!

Никита обернулся и очередной раз за этот вечер удивился: перед ним стоял совершенно трезвый человек, без очков, но взгляд был не близорук, а ясен, — это было заметно, несмотря на сумрак, который не могла рассеять большая полная луна в погожем безоблачном небе. И человек обладал внятной, хотя и сумбурной речью:

— Ты знаешь, Ник, иной раз сниться… Ну вот с того места, где он тянет на себя стволы. Медленно. А я смотрю, как спусковые крючки приближаются к гвоздику или щербинке, за которые они должны зацепиться. И думаю: а вдруг не зацепиться… И… не отводя от него глаз, — посмотрит или не посмотрит, заметит или нет? — помогаю пальцем: к щербинке, к щербинке… Глупости, конечно. Какая щербинка! Куча сетей, за ячейки которых невозможно не зацепиться. Эта греза, наверное, выдает мои, как говорят, подкорковые желания, но данное нисколько меня не обескураживает… Потому что это сон. Причем, сон — после события. Но, с другой стороны, скажешь ты, — это и есть я. Остальное, то, что перед тобой стоит, — лживая форма. Нет!.. И в доказательство — один факт, который не имеет отношения к следствию, — так я считаю, — поэтому никому еще не известен. Скажу только тебе, и все. Надеюсь, это останется между нами. А именно: у меня, после того, как Гарри разворотило грудь, случился приступ… Как тогда, у кафе, помнишь?.. Ведь не от радости же!.. Вот где подкорка!..

Никита содрогнулся, и как только подумал о том, что Удав мог заметить его потрясение, то увидел, что перед ним опять стоит пьяный человек, причем, на этот раз его состояние близко к невменяемости: видимо от последнего бокала шампанского окончательно развезло, — как проницательность изменяет Никите!

Они молча прошли по всему периметру галереи и по узкому переходу вошли в коридор, где и находились комнаты для гостей, одна из которых предназначалась Никите.

— Я только успел заглушить мотор… — Филимон тяжело сопел и часто, но мелко отрыгивал. — И отключился. Судя по всему, мы долго плыли по течению. Ты знаешь, я ведь тоже мог погибнуть: выпал бы за борт или лодка бы перевернулась. Представляешь, каково было бы Оля? — сразу два трупа!.. После… Буквально сразу после того, как очнулся, я поклялся не оставлять его жену и ребенка. Хотя у меня были другие варианты. Наклевывалась неплохая партия. Доброй ночи! — Филимон толкнул дверь и пригласительным движением руки указал Никите путь в его покои. — Ты под надежной защитой: здесь через стенку, точно в такой же камере, живет Вано, мой вечный гость и верный друг. Завтра предстоит серьезное мероприятие. Презентация книги одной бездарности…

Покои действительно представляли собой подобие гостиничного номера со всем набором удобств. Только отсутствие окон вызывало не совсем уютные мысли, хотя Никита не замечал за собой ранее боязни замкнутых пространств. Он уже отходил ко сну, когда в стенку постучали. Причем, это был не простой стук, который мог бы означать приветствие или призыв, на который, в зависимости от настроения, можно было по-доброму или протестующе ответить. Это была дробь, похожая на сигналы азбуки Морзе. Что хотел сказать сосед? Предупреждал, угрожал, или желал покойного сна? Никита знал, и то случайно, лишь несколько букв «морзянки». Из них, пожалуй, только, две наверняка: «о» и «с», — те, из которых лепится сигнал бедствия «СОС». Но когда через несколько минут дробь повторилась, это, похоже, были другие, незнакомые буквы. Никита не ответил, потому что уже спокойно относился к странностям человека за стенкой, у которого, возможно, жизнь в «камерной» обстановке вызывает конкретные и не совсем приятные впечатления. К тому же, отсутствовала уверенность в осмысленности стука. На всякий случай он встал и закрыл дверь на запор. Прошедший день был полон впечатлений и утомил так, как не утомляет даже напряженная рабочая неделя. Никита быстро заснул.

Поздним утром, прежде чем спуститься в гостиную, Никита вышел на галерею. День начинался солнечным, а безоблачное небо обещало теплое и ясное продолжение. Сон пошел на пользу, настроение — лучше, чем в канунное утро, которое уже было достаточно хорошим. За забором, в еще невысокой, но плотной зелени некогда пустынной Зареки, гомонили птицы. Двор украшала клумба цветов — единственная растительность, которая облагораживала аскетическое убранство усадьбы, огороженный зеленым забором в полтора человеческих роста. У клумбы копошился Вано, сосредоточенно, со страшным выражением лица орудуя большими садовыми ножницами. Сердитые щелканья этого жуткого предмета, как хлесткие удары бича, противоречили птицам, но пернатых, похоже, было не переспорить.

Вано заметил Никиту и, подняв голову и нацелившись огромным носом на ночного соседа, оскалился знакомой двусмысленной улыбкой. Никита кивнул, приветствуя. В ответ Вано поднял над головой ножницы и несколько раз энергично лязгнул ими, изображая решительный остриг.

Никита спустился в гостиную. Там его встретили Гарри и Осенний. Они объяснили, что им велено отзавтракать с гостем, и затем развлекать его до тех пор, пока не приедет Оля и Филимон, занимающиеся сейчас приготовлениями к вечерней презентации. Стол был накрыт великолепным завтраком. Где-то на кухне слышался характерный шум, видимо домработница занималась своими будничными делами. У Никиты вдруг возникло желание, почти страстное, увидеть эту странную, по словам Оля, женщину. Можно было вынудить ее появиться в гостиной, попросив что-нибудь дополнительное по части сервировки. Однако Никита совладал со своим навязчивым желанием, полностью переключившись на разговор с мужчинами. За трапезой двое (говорил в основном Осенний), коротко, но зримо, посвятили Никиту в суть дела.

…В городе бурно развиваются средства массовой информации и учреждения искусства. Волей политических течений вся творческая глыба поделена на две части. Каждая имеет по телепрограмме, по радиопрограмме, по паре газет, по одному литературному сообществу и так далее. Первый так называемый творческий союз с названием «Власть и отечество» (неофициальное название «Лебеди») поддерживает губернатор; второму, именующемуся «За достойную жизнь» («Быки»), помогает промышленный магнат, состоящий в оппозиции к номинальной власти и полагающий себя властью реальной. Соответственно, между творческими союзами идет постоянная борьба, в которой каждый не столько гордится собственными достижениями и соответствием их мировому уровню, сколько радуется огрехам противника. Поэт Вадим Осенний в политических склоках не участвует, занимается чистым искусством. Но поскольку в сложившейся ситуации одному не выжить, то, естественно, он формально принадлежит к одному из творческих союзов, который объединяет людей и целые структуры, работающие в самых разных областях и жанрах.

Надо сказать, пишущей братии в городе развелось более чем достаточно. Книги издают не только члены литературных объединений, полагающие себя настоящими и будущими писателями, но и журналисты, и политики, и бизнесмены. А в поисках финансирования на издательские нужды — воистину работа локтей: кто вперед, кто кого. Деньги номинальной и реальной власти в основном уходят на содержание газет, теле- и радиопрограмм, на разовые издания журналов, где прославляются либо успехи городской администрации, либо достижения градообразующего предприятия, которое подчеркивает, что ничего общего не имеет с муниципальными властями. Только по этой причине, в свои сорок с гаком лет, не может издаться талантливый поэт, который уже публиковался даже в столице…

Осеннему помог случай. Литобъединение, в котором состоит Осенний, стал посещать молодой человек по имени Артур. Они подружились. Осенний стал бывать в доме молодого друга, где познакомился с его матерью, милой и доброй Ольгой, тонкой ценительницей литературы, которой очень понравились стихи опекуна ее сына. Она попросила к себе произведения Осеннего в рукописях, затем стала приглашать автора на, так сказать, обсуждения плодов его эпистолярного творчества. Оценив уровень этих творений, мать Артура признала несправедливым, что Осенний до сих пор не имеет книги. Она убедила мужа посодействовать благому делу. Филимон — добрейший человек, с которым поэт также быстро сдружился, — как заместитель директора отделения банка, занимающийся общими вопросами, посодействовал тому, чтобы у Осеннего появился спонсор. И вот, в результате книга «Зорь медлительный поток» — на презентации, также любезно финансируемой банком, которая пройдет сегодня вечером в ресторане, увидит своих читателей.

Публичное представление сборника стихов Осеннего удалось на славу. В ресторане собралась добрая сотня людей. Из них более половины оказались работниками завода, где некогда трудился автор, Вадим Осенний. Это был сюрприз со стороны Удава, который занимался вопросами организации вечера. По мимике Осеннего было заметно, что сей факт его, если не огорчил, то несколько озадачил. По-видимому, он давно считал себя частью городской богемы и снисходительно относился к своему пролетарскому прошлому. Однако дареному коню в зубы не смотрят, поэтому Осенний после первых же фужеров шампанского окончательно развеселился, что, впрочем, не мешало ему несколько сторониться заводчан и общаться преимущественно с коллегами по творческому союзу, которых на презентации также оказалось достаточно, а также, конечно, с Оля, Артуром и Никитой, чьи места оказались рядом с виновником торжества.

Тамада, почему-то оказавшийся не местным затейником, а конферансье какого-то дома культуры из соседнего города, выстраивал программу так, что ораторы сменяли друг друга с непривычной скоростью. Народ едва успевал закусывать. Каждая не выпитая после тоста доза спиртного объявлялась ядом, а человек, возле которого оказывалась неопустошенная емкость, подвергался шутливому публичному осуждению. Впрочем, ни богема, ни пролетариат не нуждались в сильном упрашивании: выпивали и рвались к микрофону.

Выступали члены творческого союза, которые хвалили Осеннего за молодой задор, за упорство, за новаторство и выражали уверенность в том, что теперь, благодаря книге, читательский спектр мастера ощутимо расширится, и на него обратят взор редакции центральных изданий, и содрогнутся в зависти так называемые писатели из альтернативного творческого союза!..

Коллег нынешних сменяли прошлые, которые вспоминали производственные достижения именинника, уточняли процент перевыполнения плана какого-то года, за что Вадим удостоился благодарности от администрации завода; выражали надежду на то, что бывший ударник, но сейчас признанный поэт, когда нибудь придет в их цех и почитает коллективу стихи, а то и встанет за станок, покажет молодежи, где раки зимуют!..

Телевизионные съемки вел никому не известный коллектив, по всей видимости, из того же загородного дома культуры, что и конферансье, судя по тому, как он к ним запросто обращался.

Удав то исчезал надолго, то появлялся неожиданно, чтобы опять, также вдруг, пропасть из поля зрения Никиты. Иногда Удава все же подлавливал Осенний, мучил его в своих панибратских объятиях, и, преодолевая сопротивление, лобызал, норовя в губы.

Оля то и дело пылко поздравляла Осеннего, иногда дарила ему теплый сестринский поцелуй в щеку. Осенний благодарно прижимал ладони Оля к груди, а затем, шепча одно и то же: «Все мои женские образы — это вы, моя богиня!..», — надолго припадал к ним большими влажными губами. Артур мало пил, но беспрестанно аплодировал выступавшим, совершенно не обращая внимания на мать и Осеннего. Никита быстро отошел от этой компании, сблизился с пожилым бухгалтером, хроническим язвенником, которому было тяжело выполнять все требования тамады. Они ушли в фойе и оттуда, потягивая из соломинок безалкогольный коктейль, взятый в баре, мирно беседовали на фотографические темы (бухгалтер оказался страстным фотографом), уделяя торжеству лишь косвенное внимание. Фотограф сетовал на засилье сервиса, который отбивает тягу к творчеству: «Щелкнул автоматической камерой (ни выдержки не надо, ни резкости!), отдал пленку — получил готовые карточки». Никита рассказал ему смешной аэродромный случай из студенческой молодости.

Когда посетители, пришедшие разделить радость автора книги, довелись до соответствующей кондиции, каждому их них были вручены экземпляры нового сборника «Зорь медлительный поток» в глянцевой обложке — оранжево-голубая волнообразная абстракция, которая по замыслу художника, видимо, передавала суть названия. К сборнику прикладывался письменный гарнитур с позолоченными элементами, хрустальная ваза и еще кое-что ценное помельче.

«Почему-то россыпью! — удивлялись гости, вертя в неверных руках гостинцы, — нести неудобно будет». Что-то ронялось на пол, кто-то ставил наборы прямо на стол перед собой, кто-то прятал под ноги, иные уносили бесплатное богатство в раздевалку.

Пир продолжился.

Настал момент, когда гости уже не понимали, где они и зачем собрались. Оля предложила ретироваться по-английски, заметив при этом, что Филю сейчас разыскивать бесполезно, поэтому «семья» уйдет домой без своего номинального главы.

8

Они шли пешком через весь ночной город. Осенний и Артур шествовали впереди и беседовали, естественно, на литературные темы. Осенний то и дело читал стихи, иногда пел, отчаянно жестикулируя.

Оля с Никитой, взявшись под руки, следовали на некотором отдалении, достаточным для того, чтобы можно было говорить не таясь. Но почему-то разговора не получалось. Никита мог предположить, что состояние Оля сродни ощущениям альпиниста, который покорил вершину: порадовался, покричал на весь свет, а дальше… — пора спускаться. Возможно, Оля уже думала о скором отъезде Ника, чье появление в этом городе отчасти вернуло ее в молодость. И вообще, что может думать женщина, никогда никого по-настоящему не любившая, и, возможно, не знающая, что такое любовь? Притом, что ее всю жизнь назойливо окружают любящие или просто симпатизирующие люди. Приносит ли такое состояние счастье или хотя бы обыкновенную радость?

Никита нарушил молчание, которое становилось неловким. Кивнул на Осеннего:

— Интересно наблюдать счастливого человека.

Оля тяжело вздохнула:

— Осенний обреченный человек.

Никита удивленно повернул к ней голову. Оля пояснила:

— Филя раздавит его. Или купит. Последнее вряд ли, не тот характер. Вадим, конечно, звезд с неба не хватает, несколько простоват, но горд. Значит, раздавит. Причем, сделает это так, чтобы мне стало как можно больней, и, значит, поучительней. Одного он превратил в собаку и посадил рядом со мной. Ты думаешь, Вано сторож? Нет! Он памятник!.. Другого убил! Третьего купил! А ведь мог бы и просто раздавить, — так нет, купил для разнообразия, для того, чтобы «потешить» меня… Всех других, менее значительных, убрал с пути каким-то неизвестным мне образом, но так, чтобы мне было понятно, что это его рук дело. Что-то подобное ждет и Осеннего, рано или поздно. Про шпионку я даже не говорю, — наплевать! А сын? О-о!.. И сын — не мой! Ты возвратишься? Ник?

— Но ведь что касается поэта, то твой муж, как я понял, наоборот, содействовал тому, чтобы…

— Он притворяется. Змей готовится к прыжку, я вижу.

— И ты, зная это?..

— Мы будем бороться.

— А если конец известен, то зачем тебе все это?

— Я должна чем-то жить. Ник?.. Ты видишь, скоро я стану старухой! Моя внешность дается мне ценой больших усилий! Но возраст не обмануть! Жизнь уходит!

— Прости, но получается, что ты постоянно живешь… кем-то. В каком-то анатомическом смысле… Постоянно кто-то приносится тебе в жертву. Еще раз прости, возможно, я ошибаюсь… Что случилось с Гарри?

— Нет, что ты, Ник, не извиняйся, спасибо за откровенность. А то, что случилось с Гарри, знает только Филя. Кстати, ты веришь в его версию, которая принята окончательной?

Никита промолчал. Оля покивала головой:

— Вот и я так, Ник!.. У меня нет выбора. Я уверена только в одном: Гарри попался на удочку Фили и погиб. Да, Ник!..  Зная Филю… Кстати, помнишь, как его прозвали в общежитии? Удавом, кажется? Зная Филю, я представляю, как Филя приручил Гарри, потом выдрессировал: чтобы во время охоты ружье всегда было наготове, со снятым предохранителем, чтобы оно лежало на снастях, за которые когда-нибудь зацепятся спусковые крючки, чтобы стволами — к Гарри!.. Да!!..

— Оля! — Никита остановился, прерывая полуобморочный монолог. Артур и Осенний обернулись на ходу, но тут же тактично продолжили свою беседу, двигаясь прежним манером. — Тебе не кажется, что ты заходишь слишком далеко?

Оля расхохоталась:

— Прости, Ник! Фантазии! Если бы я не верила Филе, разве я согласилась бы с ним жить! Как ты думаешь?

— Я уже предпочитаю никак не думать! — Никита смятенно развел руками. — Я никого из вас не понимаю.

— Ну, Ник! И меня? — Оля притворно надула губы.

— Тебя в большей степени…

— Ник, ты никогда не отличался церемонностью. Например, просто, без лишних слов, сковывал девушку своими железными руками, как орел добычу, и начинал целовать… Ты настоящий мужчина, я всегда так считала. Только стала забывать. Ник, оставь мне свой телефон. Прямо сейчас. Вот, — торопливо покопавшись в сумочке, она вынула книжку Осеннего, — хотя бы здесь.

Вынимая авторучку, Ник взглядом изобразил вопрос: нужно ли? Оля ответила:

— Вдруг мне будет совсем плохо. Ну… на самый крайний случай. Обещаю.

Никита написал номер.

— Ник!.. — прошептала Оля, пряча книгу. — Я до сих пор ничего не знаю про тебя. Какой ужас! Ни разу спросила… Рядом с тобой я чувствую, какая я гадкая. Прости. Как ты был все эти годы? Кто у тебя есть?.. Чем ты живешь?..

Никита взял Оля за плечи и шутливо встряхнул, улыбаясь:

— Оля! Не все сразу!.. Чуть позже, хорошо? Сегодня — о тебе. Ну вот, хотя бы, сделай милость, скажи для разрядки… Ты раньше часто употребляла иностранные слова. Помнишь? А почему?

У Оля быстрого перехода не получилось, она горько усмехнулась:

— Наверное, потому, что на чужом языке врать легче. И говорить правду — тоже… Вот угадай: Ай!.. Лав!.. И так далее… Что это?..

 Несмотря на бурный вечер, Никита проснулся до рассвета. Ему показалось, что в дверь постучали. Они прислушался, но стук не повторился. Приведя себя в порядок, он покинул номер, и пошел по коридору, ведущему на галерею. Там, прямо напротив выхода, спиной к нему, облокотившись на перила, стоял Вано. Первой мыслью было развернуться и уйти, но Никита пересилил малодушное желание и, не здороваясь, решительно встал плечом к плечу со странным человеком, невольно скопировав его позу. Вано глянул на Никиту так, как будто они уже битый час стояли рядом. Вынул пачку сигарет, протянул, предлагая. Никита отрицательно покачал головой.

Когда рассвело, внизу начались телефонные звонки. Через несколько минут послышался истошный крик Оля: «Это ты подстроил!.. Подлец! Ненавижу!..»

Никита сделал движение, но Вано остановил его, выставив ладонь вперед. Никита повиновался.

Вано ушел, но через четверть часа вернулся и опять встал рядом. Никита посмотрел на профиль Вано, похожий на седого большеносого сфинкса с мордой, изрытой временем:

— Вано, ты меня старательно пугаешь, но я тебя не боюсь. Если у тебя есть язык, то просто скажи, что я, по-твоему, должен сделать?

Сфинкс повернул каменную морду и сказал человечьим голосом:

— Уехать. Через полчаса машина будет за воротами.

— Я подумаю. Но для того, чтобы принять решение, мне нужно знать ответ на один вопрос… Требуя моего отъезда, ты исполняешь волю хозяина?

Сфинкс угрюмо качнул головой в сторону:

— Артура.

Сфинкс ушел.

Никита собрался и спустился в гостиную, которая оказалась пуста. Прощаться было не с кем. Можно было заглянуть в коридор, уводящий к хозяйским спальням, постучать в какую-нибудь дверь, пройти на кухню, в столовую (где-то в глубине дома тонко звякала посуда: то ли нежнейшие рюмки, то ли пробирки). Но если пустынность гостиной — кем-то задумана и является немым приглашением к его уходу, то как будет выглядеть его активность? Никита ухватился за эту мысль и с чувством облегчения шагнул к выходу.

Он вышел за пределы усадьбы, где действительно стояла машина — отечественное авто, тянущееся к импортному дизайну. За рулем сидел… Артур.

— Привет, Артур! — Никита решил ничему не удивлялся и спросил, как можно обыденнее: — Ты свободен? И машина на ходу? Какая удача! Будь добр, подбрось до гостиницы или хотя бы до остановки. Срочные дела.

Артур, управляя машиной, рассказал о последних событиях.

Тон повествования с описанием подробностей, которые можно было, на взгляд Никиты, исключить перед малознакомым собеседником, показался странным. Создавалось впечатление, что Артур, напуская на себя бесстрастность, и, в определенных эпизодах, наивность, преследует цель как раз-таки не оставить равнодушным слушателя, поставляя ему ценную и поучительную информацию.

Но слушатель ни одним мускулом не выдавал изумления, демонстрируя вежливое внимание, граничащее порой с вежливой же озабоченностью. Никите показалось, что его «непробиваемость» слегка «заводит» Артура, который, впрочем, достаточно хорошо владеет собой.

«Молодец! — подумал Никита, краем глаза любуясь молодым знакомым, — совсем как я в молодости!»

История последних часов, в пересказе Артура, состояла в следующем.

Оказывается, после того, как основная масса гостей разошлась, телегруппа, работавшая на презентации, решила снять небольшую передачу из популярного в их городе цикла «Концерт после концерта». Взяли несколько интервью у богемных и производственных коллег Осеннего. Понятно, что коллеги находились в таком состоянии, что говорили все, что на уме. А именно не совсем то, что звучало в тостах, а иногда противоположное тому. Заключительным аккордом стали кадры послепраздничной разрухи, где изюминкой явились книжки презентанта, в беспорядке разбросанные по всему пространству ресторана: на столах, на полу, на подоконниках. Все это смаковали крупным планом. Ведущий пояснил, что гости забрали с собой только ценные подарки от спонсора, а «бесценные» книжки были оставлены за ненадобностью. Копия этой записи попала в руки представителей творческого союза, оппозиционного тому, в котором состоит Осенний. Уже в утренней передаче ее увидели все горожане, с характерными для оппозиционной борьбы комментариями. Причем, запись будет повторяться, как водится в этой новостной передаче, каждый час в течение суток.

С Осенним случился сердечный приступ, он в больнице. Неизвестно, насколько серьезно недуг угрожает жизни, но все говорят, что его писательская карьера закончилась. Мало того, теперь ему будет трудно рассчитывать на работу в телерадиокомпании, где он вел одну из поэтических рубрик, и в газете, где он подрабатывал публицистикой. Об этом также говорится во всех комментариях. Его престиж как писателя упал до нуля. Хотя цель противоборствующего творческого союза, по словам его комментаторов, не отдельные личности, а тенденция деградации писательской массы у неприятеля.

Мать Артура в происшедшей трагедии Осеннего обвинила отца, предположив, что все случилось по сценарию, разработанному им. В доказательство пошли все факты: невысокий, сознательно заниженный уровень участников торжества, контраст в подарочном наборе между книгой и ценными вещами (даже то, что набор вручался не упакованным гарнитуром, а «россыпью»), подозрительный тамада, работавший на спаивание гостей, неизвестная телекомпания, снявшая тенденциозную передачу и тут же продавшая пленку недоброжелателям Осеннего… Слишком много совпадений и ни одного промаха, по версии матери.

И еще одна неприятность. После того как мать высказала отцу все, что думала по этому неприятному поводу, ему сделалось плохо. Видно, тоже сильно расстроился: ведь хотел, очевидно, как лучше. Правда, он быстро отошел после укола, сделанного домработницей, и заснул под ее же присмотром… Сразу после этого Вано увез мать в больницу к Осеннему…

— Когда вы улетаете? — заботливо спросил Артур.

Никита старался выглядеть сосредоточенным в пользу тех неизвестных проблем, которые заставляют его раньше запланированного покидать гостеприимный город:

— Очень скоро. Возможно, завтра, послезавтра. К сожалению. Мне было так славно. Но, Артур, у меня здесь осталось одно дело, которое нужно решить непременно. Без этого я не могу покинуть город.

— Я в силах вам помочь?

— Да, дружище. Без тебя, боюсь, я не справлюсь.

Артур, не отрывая взгляда от дороги, вопросительно склонил голову набок.

— Мне нужно на кладбище…

— К моему отцу? — учтиво перебил Артур.

— Да. Скажи мне номер могилы, ряд…

— Едем прямо сейчас? Я никуда не тороплюсь. Могу кататься с вами до вечера.

— А как же мать, отец?.. Ведь им плохо сейчас.

— Я успею и туда. Тем более что вряд ли мое участие облегчит их страдания. Так же, как и не усугубляет радость, когда она есть. А если совсем точно, то там любой третий — лишний. В лучшем случае можно отделаться испорченным настроением, а в худшем…

— Как знаешь, Артур, ты взрослый человек. Спасибо. Едем.

Они надолго замолчали. Никита смотрел на город и с удивлением понимал, что уже не узнает его. Где они сейчас едут? — то ли по новому району, то ли по старому, до неузнаваемости перестроенному? Он откровенно загляделся на профиль Артура, перенявшего тонкие черты Гарри и Оля, а также некоторую мимику Удава, но при этом имеющего собственные линии. Что в нем преобладает, что окажется решающим? Маленький ли это Удавчик? Себялюбивая ли Оленька — «Оля» — «Ой-ля-ля»? Или Гаррик — наивный несчастный романтик? Он вдруг подумал, что вполне возможно, Артур немного походит и на человека, который сидит сейчас рядом с ним в качестве пассажира. И мысль не показалась безумной: ведь был же Никита частью жизни Гарри, Оля, Удава! Да что значит был? — в подобных категориях правильнее оперировать настоящим временем. Никита встрепенулся:

— Артур, будешь в Москве — заходи! Ты меня не стеснишь, я живу один. Меня очень легко найти. Метро… — в этот момент Артур резко ударил по тормозам, завершая неудачный маневр, сопряженный с оплошностью соседа по ряду, и Никита не успел закончить фразу.

Когда они выехали на нужную полосу, Артур вынул откуда-то книжку и протянул ее Никите:

— Вы, наверное, так спешили, что не взяли на память творение Осеннего? Я захватил из дому. Первый попавшийся экземпляр. Думал, почитаю как-нибудь в дороге. Пусть это будет вам.

— Спасибо! Свой экземпляр я действительно забыл… — Никита безотчетно открыл книгу и, увидев написанный собственной рукой номер домашнего телефона, тут же ее захлопнул. Взглянул на Артура, тот, закуривал, не отрываясь от дороги. — Артур! Не откажи в последней просьбе. Мне нужно взять с собой еще одного человека. Это не займет много времени. Я покажу, куда ехать. — Он посмотрел на дорогу и с сожалением заметил: — Нет, придется подъехать к отелю «Восток», оттуда я знаю точный путь…

Тети Таси в общежитии не оказалось: на время капитального ремонта ее «неизвестно куда» перевели работники службы милосердия.

— Обещали вернуть, как только ремонт закончится, — объяснила бодрая вахтерша. — Согласно желанию бабы Таси. Ни в какую не хочет менять место жительства. — Она засмеялась: говорит, что здесь она молодая!

У Никиты не было времени слушать добродушную женщину, и он задал следующий вопрос:

— Тогда вы не могли бы подсказать, где похоронена ее дочь?

— Ой!.. Да-авно мы Тасю туда возили! — вахтерша задумалась, вспоминая, даже закатила глаза: — Сейчас. Так. Нет. Ага.

Наконец она рубящими жестами с энергичными поворотами туловища рассказала примерное расположение могилы относительно главного кладбищенского входа. Просила учесть, что была она там давно, а место то, видимо, заселено еще больше, да и заросло. К тому же она не помнила, как выглядит могила:

— Что-то простенькое! Поищите! Найдете, если повезет, — сказала она оптимистично. Но, провожая Никиту до дверей, сокрушенно приложила ладошки к своим пухлым щекам: — Ой!.. Так ведь у нее же фамилия другая, не как у матери! Не вспомню! Ни за что! Зато фотография, кажется, есть. Ну, имя вы, конечно, знаете. А зачем они обе вам? Забыла спросить. Вы им не родственник?

Никита обернулся на ходу:

— Я здесь обитал когда-то. Жил-грешил… И, кажется, еще живу…

Женщина пожала плечами.

— Вы здесь часто бываете? — спросил Никита, уверенный в ответе, стоя перед ухоженной могилой со скромным, но достойным памятником: невысокая гранитная стела, очертаниями похожая на гитару, на корпусе которой очень похоже высечен фас Гарри.

— Нет, — негромко ответил Артур, — только по знаменательным дням. Отец платит кладбищенской администрации, она ухаживает.

— Ты знаешь, Артур. Столько прожил, но так и не приучил себя что-то говорить перед гробом, перед могилой. Мне кажется, что в такой ситуации все слова фальшивы.

— Если для того, чтобы услышал я, то ничего не надо. Я вас понимаю. — Артур помолчал. — Если о других, то в подобных случаях, обычно, просят прощения.

Никита невольно повернулся к Артуру, который, не отрываясь, смотрел на памятник.

— Можно я «про себя»?

— Не спрашивайте…

…Артур давно уехал, а Никита все искал могилу, следуя полученным в общежитии объяснениям. Уже несколько раз он возвращался к главному входу, чтобы оттуда начать череду заданных движений: прямо, затем влево на вторую или третью аллею, там до большой сосны, оттуда по тропинке шагов тридцать вправо и так далее. Он заходил на все левые аллеи, искал большие сосны, мерил шагами широкие и узкие тропинки, попутно разглядывая надписи и фотографии, ища нужное имя и лицо, иногда для этого разводя руками ветки кустарников и стебли травы на заброшенных могилах, царапаясь о колючки и обжигаясь крапивой.

За ближним забором шумела автомобильная магистраль, шуршали шины, визжали тормоза, ревели клаксоны, иногда слышались человеческие голоса.

За часы поиска ему несколько раз попадалась одна и та же старушка, выпалывающая клумбы, протирающая надгробья, поправляющая венки, — все это у разных могил. Однажды она спросила:

— И чего ж ты потерял, милый?

Никита сокрушенно развел исцарапанными, перепачканными руками:

— Ой, тетя!.. Жизнь длинная — много терял.

— Это понятно… А кого здесь ищешь?

Никита вздохнул:

— Девушку одну…

И подумав, добавил:

— Хорошую.

— Тут все хорошие! — обыкновенно изрекла старушка и, наклоняясь к могиле, знающе махнула рукой в сторону шумного живого мира: — Там всякие, а здесь хорошие!

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg