«Время повзрослеть»

Время повзрослеть (fb2) - Время повзрослеть (пер. Карина Хусаинова) 1557K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеми Аттенберг

Джеми Аттенберг Время повзрослеть

© Jami Attenberg, 2017

© Shutterstock / Vadim Georgiev, обложка, 2017

© Depositphotos / kmiragaya, обложка, 2017

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2017

© Книжный Клуб «Клуб Семейного досуга», перевод и художественное оформление, 2017

Квартира

Ты учишься в художественной школе, возненавидев ее, бросаешь учебу и переезжаешь в Нью-Йорк. Для многих людей переезд в Нью-Йорк — это проявление амбициозности. Но для тебя это означает провал: ты здесь выросла, а значит, просто возвращаешься домой после неудачных попыток самореализации в других местах. Психологически это шаг назад.

Какое-то время ты живешь у брата и его девушки в маленькой комнате для гостей, спишь на кровати, втиснутой между полкой для обуви, несколькими гитарами брата в чехлах и грудой книг, оставшихся с тех времен, когда его подружка училась в Брауне. Ты находишь работу через все ту же девушку брата. Ты не ненавидишь работу, но и не любишь ее, однако не можешь вертеть носом: ты ничуть не лучше остальных, в некоторой степени даже хуже, намного хуже. Ты осознаешь свое положение и принимаешься за труд.

Ты начинаешь зарабатывать. Находишь маленький пыльный и ветхий лофт с отвратительным видом на набережную в Бруклине. В нем одно панорамное окно, в которое можно разглядеть вдали крошечный Эмпайр-стейт-билдинг. Теперь ты дома. Все вокруг вздыхают с облегчением. «Теперь она в безопасности», — думают они. Ни при каких условиях тебе не задают вопрос: «Так что, ты все-таки забросила искусство?» Они не хотят этого знать, или им все равно, или они просто боятся услышать ответ. Как бы то ни было, все молчаливо наблюдают за новым этапом твоей жизни, в которой больше нет творчества. Несмотря на то, что ты любила его больше всего на свете.

Но у тебя есть маленький секрет: ты каждый день рисуешь. Сказать кому-нибудь об этом — все равно что признаться: в твоей жизни есть пустота. Поэтому ты предпочитаешь не говорить об этом никому, кроме психотерапевта. И вот каждый день ты рисуешь одно и то же, снова и снова: этот чертов Эмпайр-стейт-билдинг. Ты просыпаешься по утрам (или после полудня на выходных при наличии похмелья), выпиваешь чашку кофе, садишься за ломберный стол у окна и рисуешь его, чаще всего карандашом. Если у тебя есть время, ты обводишь контур чернилами. Если опаздываешь на работу, то рисуешь его вечером, и тогда добавляешь цвет, чтобы отразить постоянно меняющуюся подсветку здания. Иногда ты рисуешь одно только здание небоскреба, а бывает, добавляешь строения вокруг него; можешь изобразить небо, и мост на переднем плане, и Ист-ривер, а можешь добавить оконную раму вокруг пейзажа. Все твои альбомы полны этих картинок. Ты осознаешь, что могла бы рисовать одно и то же здание всю жизнь. Однажды ты прочитала: «В одну реку дважды не войдешь. Это будет уже не та река. Да и ты будешь уже не тот»[1]. Эмпайр-стейт-билдинг — твоя река. И чтобы войти в нее, тебе не нужно выходить из квартиры. Тебе нравится твое творчество, даже несмотря на то, что ты не развиваешься и твои работы можно продать разве что туристам, гуляющим рядом с Центральным парком в солнечную субботу, не более того. В них нет вызова, нет послания, всего лишь один и тот же вид из окна. Но это твой максимум, это все, что ты можешь предложить, и этого достаточно, чтобы ты чувствовала себя особенной.

Ты занимаешься этим шесть лет. Квартира находится в Бруклине, в постоянно меняющемся районе. Зачем переезжать, если аренда такая дешевая? У тебя есть посредственная, но хорошо оплачиваемая работа, на которой тебе удается отличиться и добиться незначительного повышения. Ты занимаешься волонтерством то здесь, то там. Посещаешь мероприятия по указаниям своей матери-активистки. Альбомы с бессмысленными зарисовками накапливаются на нижней полке книжного шкафа. С горем пополам они заполняют твою пустоту. Еще ты много пьешь и долгое время принимаешь кокс и экстази, а иногда таблетки, которые помогают прийти в норму в конце вечера. Это другой способ заполнить пустоту. Появляются и мужчины — смутные фигуры в твоей постели, в твоем мире, но они интересуют тебя не более, чем попытки приглушить голос в твоей голове, утверждающий, что ты попусту тратишь свою жизнь, что ты ребенок, что атрибуты зрелости — полное дерьмо, они ни черта не значат, и ты заперта в ловушке между работой и домом, и так будет до тех пор, пока что-то не заставит тебя измениться. А еще ты скучаешь по творчеству.

Кажется, что в жизни других людей, которых ты знаешь, изменения происходят очень просто. У них нет проблем с продвижением по карьерной лестнице, покупкой квартир, переездом в другие города, с тем, чтобы полюбить кого-то и жениться, сменить фамилию или добавить новую через дефис, взять кота из приюта и, наконец, завести детей, подробно описывая все это в интернете. Действительно, кажется, что им не приходится прилагать для этого особых усилий. Они строят свою жизнь как здание, каждый ценный блок которого абсолютно предсказуемым образом укладывается у тебя на глазах.

Один из твоих любимых моментов: подруга приглашает тебя сходить куда-нибудь выпить, подруга, с которой вы миллион раз ходили выпивать. И вот вы сидите за барной стойкой, она смотрит в меню и ничего не заказывает. Ты вынуждена спросить:

— Ты пить-то будешь?

А она отвечает:

— Хотелось бы, — и делает драматическую паузу.

И ты точно знаешь, что будет дальше: она собирается сказать тебе, что беременна. Она говорит это с таким подтекстом, будто тебе повезло, что ты все еще можешь выпивать, а ей, бедняжке, нельзя, у нее внутри этот дурацкий ребенок. Чертов глупый ребенок. В ней.

Потом ты узнаешь, что твой брат и его жена ждут ребенка, и ты не можешь им завидовать, потому что это твоя семья, а еще потому, что они всегда были невероятно добры к тебе. Вы с братом особенно близки, потому что ваш отец умер очень рано — от передозировки. Ты устраиваешь вечеринку в честь этого события, на которой перебираешь с коктейлем «Мимоза» и рыдаешь в ванной, совершенно уверенная, что никто этого не заметил. И ведь нельзя сказать, что ты хочешь ребенка, или выйти замуж, или чего-то в этом роде. Это все не для тебя. Но ты почему-то испытываешь дикую усталость. Усталость от мира. Усталость от попыток соответствовать тому, чему ты не соответствуешь. Вечером ты возвращаешься домой и рисуешь Эмпайр-стейт-билдинг, и любимое занятие воодушевляет тебя настолько, что ты ищешь в интернете значение сегодняшних цветов — подсветка здания зеленая с синим — и узнаешь, что это в честь Национального дня борьбы с расстройствами пищевого поведения. Ты снова впадаешь в депрессию несмотря на то, что у тебя никогда в жизни не было расстройств пищевого поведения.

Проходит девять месяцев, ребенок может появиться на свет в любую минуту. Ты звонишь брату, чтобы узнать точную дату, но у них хипповатая акушерка, и он отвечает:

— Мы еще не знаем. В любой день на следующей неделе.

Внезапно ты загораешься энтузиазмом. Это будет девочка.

— Позвони мне, как только что-нибудь узнаешь, хоть что-нибудь, — просишь его ты.

Потом в офисе ты присутствуешь на трех крайне утомительных и тоскливых собраниях подряд, после чего тебя пересаживают в новый кабинет, который ты делишь с коллегой, новенькой, младше тебя на тринадцать лет, веселой, шумной, хорошенькой. Вероятно, она зарабатывает вполовину меньше тебя, но при этом тратит все на облегающие платья. Наступает пятница. Ты идешь в бар в своем районе. Напиваешься. Звонишь дилеру, с которым не связывалась уже несколько лет. С трудом верится, что номер все еще действителен. Он говорит:

— Прошло много времени с нашей последней встречи.

Ты отвечаешь:

— Я была занята. — Как будто нужно оправдываться, почему ты больше не принимаешь наркотики.

Ты покупаешь не очень много, ровно столько, сколько нужно, но потом встречаешь в баре какого-то мужчину, — вы оба притворяетесь, что виделись раньше, хоть это и неправда, просто так почему-то спокойнее, — и наркоты у него более чем достаточно для вас обоих. Вы идете к тебе домой, к крошечному Манхэттену в окне, к грудам альбомов с зарисовками, и вы продолжаете принимать наркотики. Это длится часами. В перерывах вы пытаетесь заниматься сексом, хотя не особенно заинтересованы друг в друге. Наркодружки, не более того. Ты даже не можешь завести его, чтобы у него встал. В конце концов он уходит, а ты отключаешь телефон и ложишься спать. Просыпаешься в воскресенье вечером. Включаешь телефон. Восемь непрочитанных сообщений от брата и мамы. Ты пропустила рождение своей племянницы.

После этого ты завязываешь с наркотиками, насовсем. Нет необходимости в какой-либо реабилитации. Ты смотришь на мир свежим взглядом. Но он выглядит так же. Работа, дом, друзья, семья, вид из окна. Пару недель кажется, что тебя собираются значительно повысить на работе, но потом ты осознаешь, что на тебя ляжет больше ответственности, и ты увиливаешь. Это повышение на какое-то время сковало бы тебя обязательствами. Ты врешь себе: нужно оставить место для других возможностей, никогда не знаешь, что случится.

Ты продолжаешь рисовать. Это лучшая часть твоего дня. Самый светлый момент. Дыхание покидает твое тело, и ты как будто медленно паришь над землей. На Новый год, в день новых начинаний, ты позволяешь себе пролистать некоторые из старых альбомов. И ты осознаешь, что стала лучше. Ты не бездарна. Это чувство переполняет тебя. Ты сидишь и испытываешь его. Наедине с собой. Ты позволяешь себе наслаждаться тем, что нравишься себе. А что, если этого достаточно?

Неделей позже ты выходишь из дома, в котором расположена твоя квартира, и замечаешь новый забор на улице. На нем вывеска — разрешение на строительство. Десятиэтажный многоквартирный дом. Застройка начнется через месяц. Ты живешь на пятом этаже. Несомненно, это здание закроет тебе весь вид. Ты все еще думаешь, не шутка ли это. Оборачиваешься, чтобы посмотреть, нет ли камеры за спиной, ожидающей твоей реакции, но все взаправду, твоя жизнь скоро изменится. Наконец-то ты чему-то удивляешься.

Дом строится год, и ты наблюдаешь за этим каждый день. Как кладут кирпич за кирпичом. Ты точно не знаешь, когда он будет завершен, когда вид из окна изменится окончательно, однако устраиваешь вечеринку в ознаменование этого финала. Ты приглашаешь всех знакомых и даже разрешаешь гостям взять с собой детей. Друзья поднимают бокалы за Эмпайр-стейт-билдинг и за тебя.

— Это был отличный вид, — говорит одна из твоих бывших коллег, жених которой ходит за ней хвостом.

— Вид был не на миллион долларов, но он стоил полутора тысяч в месяц, — отвечаешь ты.

— Это отличная цена, — подхватывает ее жених. — Ты не должна переезжать, даже без вида. Не стоит покидать эту квартиру, — говорит он и кладет руку тебе на плечо.

Наступает день, когда уложен последний кирпич и твой вид официально закрыт. Ты покупаешь бутылку вина, заказываешь пиццу и садишься за стол. Ты смотришь в небо, в ничто и в кирпичи. Того, что делало тебя особенной, больше нет. Ты никогда не сможешь вернуть ни тот вид, ни то время. И все, что у тебя осталось от него, — твои альбомы с зарисовками, которые все равно бесполезны. Ты раздумываешь над тем, чтобы сжечь их, но что от этого изменится? Кроме того, они — единственное свидетельство того, что ты существовала на этой Земле. Ты осознаешь: все это время ты просто пыталась доказать себе, что еще жива. «Так что, если его нет, значит, я мертва? — спрашиваешь ты себя и отвечаешь: — Конечно нет. Надеюсь, что нет». Ты пробуешь пиццу, делаешь глоток вина и задаешь себе вопрос, к которому ты наконец готова: «Что дальше?»

Андреа

Книга опубликована. Это книга об одиночестве, написанная чрезвычайно привлекательной женщиной, уже вышедшей замуж; книга полна критических, но в то же время ностальгических воспоминаний о ее бессемейных днях. Мне совершенно не интересно об этом читать. Я не замужем. Я свободна уже много лет. Эта книга не расскажет мне ничего нового об одиночестве.

Как бы там ни было, все, кого я знаю, говорят мне об этой книге. Они, словно почтовые голуби, передают сообщения, выполняя поручения коварного медиамаэстро, стоящего на крыше в центре Манхэттена. Ничто не помешает им достичь пункта назначения — меня, целевой аудитории.

Моя коллега Нина — у нее на руках звякают браслеты — передала мне свой экземпляр после прочтения, несмотря на то, что я никогда не проявляла к этой книге никакого интереса, не говоря уже о том, чтобы обсуждать ее с ней.

Нине двадцать четыре, она совсем недавно разорвала отношения с каким-то мужчиной. Женщине более старшего возраста и давно живущей в одиночестве хватило бы ума не предлагать такую книгу другой одинокой женщине.

Мама заказала для меня эту книгу онлайн, и в один прекрасный день ее доставили мне, без записки, без имени отправителя. Я потратила целую неделю, чтобы выяснить, кто отправил ее. И я думала: «Призрак прислал мне книгу. Призрак хочет, чтобы я считала себя одинокой».

В конце концов мама призналась, что это ее рук дело.

— Ты получила книгу? — спросила она.

— Так это ты послала ее мне? — удивилась я. — Мам, зачем ты покупаешь мне такие книги?

— Мне кажется, тебе будет полезно ее прочесть, — ответила она.

Моя золовка, живущая в отдаленном районе Нью-Гэмпшира, посвятила свою жизнь заботе об умирающем ребенке, моей племяннице. Она, которая проводит дни в размышлениях о смерти, упомянула об этой книге во время нашего еженедельного воскресного телефонного разговора.

— Ты слышала об этой книге? — спросила она.

— О да. Слышала, — пробормотала я.

Старые приятели из колледжа оставляют ссылки на отзывы об этой книге на моей стене в «Фейсбуке», добавляя: «Мне кажется, это могло бы тебя заинтересовать» или «Это напомнило мне о тебе». И я задумываюсь: неужели она должна мне нравиться? Но мне не нравится эта книга. Где здесь кнопка «не нравится»? Куда нажать, чтобы закричать?

На приеме у психотерапевта я спросила:

— Почему люди помнят обо мне только то, что я не замужем? Я представляю собой нечто большее.

И это радует ее, старую, перекошенную, сморщенную умную стерву. Кажется, я совершила прорыв или как минимум извлекла ценный урок. Это поворотный момент в нашем общении. Наконец я сделала утвердительное заявление о своей жизни.

— Скажи, кто ты тогда? — спросила она. — Какие утверждения о тебе верны?

— Ну, я женщина, — ответила я.

— Да, хорошо.

— Я работаю дизайнером в рекламном агентстве.

— Да.

— Формально я еврейка.

— О’кей.

— И жительница Нью-Йорка.

Я заколебалась. Конечно, я нечто большее, чем все это.

— Я друг, — продолжила я. — Я дочь, я сестра, я тетя. — В последнее время эти роли проявляются реже, но все равно являются частью моей личности.

Про себя я добавила: «Я одинока. Я алкоголик. Я нереализовавшийся художник. У меня привычка громко стонать во время секса. Я капитан тонущего корабля, и корабль этот — мое тело». Вслух же произнесла:

— Я брюнетка.

Я иду на свидание с мужчиной, с которым познакомилась в интернете, и проходит оно не лучшим образом. Несмотря на то, что я получила определенное удовольствие от того, что была не самой пьяной в нашей маленькой компании, длилась наша встреча недолго. Ведь мне пришлось справляться с нетрезвым мужчиной, следить за тем, враждебный он или веселый. Я решила посмотреть на ситуацию с другой стороны. Это не свидание, это прослушивание для пьесы об ужасном свидании.

К тому времени, как я пришла, он уже опрокинул два бурбона. Поначалу я проявляла терпение, но разозлилась, когда поняла, что он чересчур активно меня трогает. Слишком фамильярный, слишком самоуверенный, а еще на нем водолазка, и при его форме головы нельзя носить такую одежду; может быть, дело в его подбородке или губах, я даже не знаю, но я просто не могу его выносить в этой водолазке. И потом, когда мы расходились, он спросил, читала ли я эту книгу. Я сказала:

— Нет, а ты?

А он ответил:

— Нет, я редко читаю.

И я подумала «Quelle surprise»[2]. После он добавил:

— Но я могу сказать, что она точно о тебе.

— Ты тоже одинок, почему же она не о тебе? — разозлилась я.

— А, ну так у меня это все ненадолго.

Постоянство моего непостоянства. Мной овладела эта мысль. Я стояла возле него перед входом на станцию метро, находясь в собственном распоряжении. «Я — это все», — хотелось сказать ему. Но для него я ничто, потому что именно так он чувствует себя в данный момент: он одинок, и он ничто. Как объяснить ему: то, что применимо к нему, не применимо ко мне? Его контекст — не мой контекст. Как взорвать автобус, в котором ты вынужден ехать всю жизнь? Это не твоя вина, что других доступных средств передвижения нет.

— Тебе стоит прочесть ее, — сказал он, и я ударила его по руке своей сумочкой, как если бы он нападал на меня, а я требовала оставить меня в покое.

Я ушла со сцены — прослушивание окончено, — и он выкрикнул мне вслед последнюю реплику:

— Эй, это еще за что?

Может, он назвал меня сукой, — сейчас и не вспомнить. Скорее всего, он произнес это шепотом. Неожиданная импровизация.

Никогда не прочту эту книгу. Я оставила ее в прачечной своего многоквартирного дома, а когда пришла в следующий раз, ее уже не было. Мама больше не спрашивает о ней. Ее оценка моих проблем постоянно меняется. На какое-то время мое семейное положение оставили в покое.

Давай забудем о нем, хорошо? Можем мы поговорить хоть о чем-нибудь другом, пожалуйста?

Индиго выходит замуж

Я отправилась в Сиэтл, одна, на свадьбу своей подруги Индиго. Она стала первой коллегой, с которой я подружилась, когда начала работать в рекламе. Мы выпивали вместе в «счастливые часы» в центре города практически каждый четверг в течение нескольких лет и даже отдыхали вместе — всего несколько недель, но все же. Ее мать из Тринидада, а отец белый, и везде, где мы бывали, мужчины говорили ей, что она «экзотична», а она всегда отвечала: «Я не птица и не цветок, я человек». В конце концов она ушла с работы, чтобы стать инструктором по йоге, но теперь вот выходит замуж за богатого мужчину, поэтому работает только полдня. Тем не менее они организовали свадьбу в стиле хиппи или как минимум с подобными атрибутами: жених с невестой босиком, кругом дикие цветы, ее платье похоже на лохмотья. Мы находились на заднем дворе чьего-то дома, хотя этот двор выглядел как Пьюджет-Саунд[3].

Я сидела за столиком для одиночек под мерцающими огоньками и виноградными листьями. За столом оказались еще четыре одинокие женщины: две из них лесбиянки, к тому же лучшие подруги, и они постоянно сплетничали обо всех, с кем ходили в колледж; одна — монахиня на пенсии, чья история так и осталась неизвестной; и четвертая женщина — Карен, настоящая карьеристка. Я говорю это не для того, чтобы посмеяться над ней, а потому, что она так представилась, а значит, и подавно была таковой. Еще за столом сидели два гея, — раньше они встречались и теперь воспользовались моментом, чтобы выяснить отношения, — и два натурала: недавно разведенный дядя жениха по имени Уоррен и высокий широкоплечий мужественный парень по имени Курт, который работал в главном офисе «Сиэтл Маринерс»[4].

Я наблюдала за тем, как Карен быстро пьянела от вина «Сансер». Курт присоединился к ней, но он пил скотч. Они безбожно, бесстыдно, почти профессионально флиртовали друг с другом, и казалось, что мы не на свадьбе, а в баре. Напротив них стояла коробка с попкорном, по телевизору шла шумная спортивная передача, а музыкальный автомат каждые пятнадцать минут автоматически включал энергичную попсовую музыку. Мы с Уорреном сидели сзади и наблюдали за ними — это был наш способ флирта. Как будто мы с ними на двойном свидании, только мы их ненавидим.

— Скоро они разденутся прямо здесь, — сказала я Уоррену. — Я уже предвкушаю.

Уоррен засмеялся. Ему было чуть за пятьдесят, он держался мягко, спокойно. Он сохранил все волосы, которые уже седели на висках, и был богат, как и его племянник, который женился на моей подруге Индиго. Уоррен сообщил, что недавно вступил в клуб пешего туризма.

— Мы путешествовали с женой, потом я занимался этим один, но иногда мне хочется разделить это увлечение с другими людьми, — сказал он.

У него были загорелые худые руки. Еще он рассказал, что шесть месяцев назад завел собаку и каждое утро гуляет с ней в парке. Осознание того, что дома его ждет собака, помогло ему преодолеть тяжелые времена.

— Я рада, что у тебя есть собака, — ответила я.

Мы ели устрицы, собранные тем же утром, открытые перед подачей. Пили отличное шампанское, настоящее, из Франции, и поднимали бокалы один за другим. Курт потерял галстук и обнял Карен. Он поцеловал ее в щеку, они что-то шептали друг другу на ухо. Явно что-то задумали. За Олимпийскими горами[5] садилось солнце и ослепляло нас ярким светом.

— Никогда не видела ничего подобного, — вздохнула я. Нечасто я выезжала за пределы Нью-Йорка.

— Я вижу это каждый день, но не перестаю восхищаться, — произнес Уоррен.

Курт и Карен объявили, что они решили притворяться парой весь этот вечер. Вот будет прикол, не правда ли? Если они сделают вид, что давно знакомы и встречаются уже шесть месяцев, а здесь у них романтическое свидание.

— Мы познакомились в боулинг-клубе, — придумывал Курт.

— Нет, во время каякинга, — поправила его Карен.

— Ах да, точно, каякинг, — подхватил Курт.

— На прошлой неделе он впервые ужинал с моей мамой, и она в восторге от него, — сказала Карен.

— И мне она понравилась. Разве можно остаться равнодушным к такой обаятельной женщине?

Карен ликовала.

— Конечно, мы не должны были сидеть за этим столиком, — сказала она. — Просто не осталось других мест. Но это ошибка.

Монахиня на пенсии непонимающе посмотрела на них.

— А почему вы не должны были сидеть за этим столиком?

— Потому что мы не одиноки, — ответила Карен. — Мы вместе, и мы пара.

— Не понимаю, — сказала монахиня.

— И не пытайся. — Я похлопала ее по руке.

Курт и Карен проходили по залу, обнимая друг друга, притворяясь, что они влюблены. Курт представил кому-то Карен как свою ВП.

— Что такое ВП? — спросил меня Уоррен.

— Вторая половинка, — ответила я.

Уоррен глубоко вздохнул и схватился за край стола обеими руками.

— Ох, Уоррен! — воскликнула я.

— Я и не думал, что выход в свет окажется таким сложным, — произнес он.

— Все зависит от твоего восприятия, не усложняй, — сказала я. — Пойдем потанцуем.

Я действовала импульсивно. Не люблю танцевать. Но могу сказать, что он хорошо держался. Он устойчивый мужчина. Он мог бы вести.

Мы выбрали медленный танец под кавер песни «Like A Rolling Stone» Дилана. Каждый раз, когда солист пел «How does it feel?», толпа вторила ему. На другом конце танцпола Карен и Курт выкрикивали эту фразу друг другу в лицо. Индиго и ее муж Тодд подошли к нам. Индиго выглядела потрясающе, я сказала ей об этом, мы обнялись и стали танцевать вместе.

— Разве это не лучшая вечеринка в мире? — спросила она.

— Она эпичная, — ответила я. — Космическая.

— Тебе хватило шампанского?

— Да, все прекрасно.

— Я рада, что ты танцуешь с Уорреном, — сказала она. — Я знала, что вы поладите.

— С чего ты взяла?

— Ты легко находишь общий язык с травмированными мужчинами. — Она наклонилась ближе. — Ты добрее, чем думаешь.

Тодд схватил ее, и они отдалились прежде, чем я успела возразить ей. Я наблюдала за невестой в рваных шелках: ее кольцо сияло ярче всех звезд на небе.

Позже мы с Уорреном остались одни за столом и вытянули ноги, положив их на стулья. Напротив нас стояли огромные вазы с мороженым, политым сиропом. Я попросила его отдать мне свою вишенку, он был не против, и я жадно ее съела. Он рассказал мне об одной из трех компаний, которыми владел. Карен и Курт приостановились возле нас. Она держала в руке бутылку шампанского. Это была ее бутылка, и я хотела бы посмотреть на того, кто попытается ее забрать.

— Как все прошло? — спросила я. — Все купились на вашу историю?

— Пару раз спалились, — признал Курт.

— Но было же весело! — воскликнула Карен. — Разве нет?

Курт кивнул. Он выглядел так, словно уже начал спускаться с небес на землю.

— А сейчас мы возвращаемся обратно в отель! — выкрикнула Карен. — Мы с Карлом.

— Куртом, — произнес Курт. Он помрачнел.

— Что?

— Меня зовут Курт, не Карл.

— Я это и имела в виду — Курт, — сказала она. — О господи! Извини. Ты же знаешь, что я помню твое имя?

Мы с Уорреном молча наблюдали за ними. Курт и Карен ушли вдвоем.

— Что бы ты сделал на месте Курта? — спросила я Уоррена.

— Я отвел бы эту девчонку обратно в отель, уложил ее в кровать, потом вернулся бы в свою комнату и подрочил, — ответил он.

— Скорее всего, она вырубится до того, как между ними что-то произойдет, — сказала я. — А даже если и нет, то что?

— Думаю, я старомоден, — произнес Уоррен.

— Правда? — удивилась я. — Тем не менее ты не стар, если это то, что ты имел в виду. Ты заблуждаешься.

Я положила ладонь на его руку в полной уверенности, что моя улыбка взволнует его. И задумалась о том, что такое доброта. Я погладила его по руке. Вечер становился прохладным. Группа объявила последнюю песню.

— Я хорошо провел время с тобой, — сказал он.

— Я тоже, — ответила я, — мы могли бы продолжить этот вечер. Будет легко и весело. Ты можешь пойти ко мне, или я — к тебе. — Я продолжала гладить его по руке. — Честное слово, я не пьяна.

— Наверное, я дурак, раз отказываюсь от подобного предложения прекрасной молодой девушки, но это не для меня, я не такой. Я не говорю, что ты не должна это предлагать, но также не могу сказать, что поддерживаю это. Все, что я увидел сегодня вечером, кажется мне неправильным.

Я отдернула руку.

Он продолжил:

— Я прожил с ней двадцать девять лет. Мы поженились сразу после колледжа. Это была женщина, рядом с которой я хотел умереть. У меня никогда не было свиданий на стороне, случайных связей или чего-то подобного. Не представляю себе, как вы все это делаете. И не представляю себе, как сам смогу этим заниматься. Разве тебе не одиноко?

— Уоррен, пожалуйста, не будь таким ужасным.

— Мне жаль, — произнес он, сделал паузу, а потом повысил голос: — Нет, мне не жаль. Ты хотела секса со мной, хотя едва меня знаешь. Мы знакомы всего три часа.

— Уоррен, извини. Я была неправа. Ты все-таки действительно старый.

Я сбежала со слезами на глазах. Уходя с вечеринки, я встретила Индиго.

— Это был великолепный вечер, — сказала я, утирая слезы. — Просто я поддалась эмоциям. Я так рада за тебя.

Мы обнялись, и я запрыгнула в машину, которая ждала меня снаружи, чтобы доставить в отель. Внутри оказались Карен и Курт, и, когда я села, они перестали целоваться.

— Ты можешь найти себе кого-нибудь получше, — сказала я им, еще не определившись, к кому именно обращаюсь.

Шарлотта

В 2003 году, когда я переезжала в ту квартиру с видом на крошечный Эмпайр-стейт-билдинг, я с трудом насобирала денег на агентские, гарантийный взнос и первые месяцы аренды, но я справилась, и это был триумф. Однако на мебель уже не хватило. У меня были матрас, маленький кухонный стол, на самом деле ломберный, два стула — вот и все. И я стала исследовать окрестные мусорные свалки. В двух кварталах, за домом престарелых, я нашла приличный книжный шкаф из настоящего дерева, без царапин. Я представила себе, что он связан со смертью: женщина ушла из жизни ночью, ее дети перебирают фарфор, украшения, семейные фотоальбомы со снимками сепией. Нужен ли кому-нибудь этот книжный шкаф? Нет. Я водрузила его себе на спину и двинулась домой, останавливаясь каждые тридцать секунд, чтобы передохнуть. Он оказался высоким, почти до потолка моей квартиры. Я протерла его от пыли, а потом покрасила в белый цвет. Закончив, я вытерла руки о джинсы и улыбнулась. Через день шкаф высох, я передвинула его к задней стенке, положила в него все свои альбомы с рисунками, рассортировав по цвету. После я пригласила маму посмотреть на свое новое жилище.

Первое, что она заметила, войдя в квартиру, — это белоснежный книжный шкаф, и спросила, где я взяла его. Я сказала правду.

— Выглядит мило, — подытожила она.

— Нужно проделать то же самое еще десять раз, и тогда квартира будет полностью обставлена мебелью, — сказала я и тут же пожалела об этом: я не хотела, чтобы мама чувствовала себя плохо из-за того, что мои дела так обстоят, даже несмотря на то, что мы всю жизнь находились на грани нищеты.

Она присела за кухонный стол. Я налила вино в баночки из-под джема. Несколько минут она жаловалась на одиночество и говорила, как ей не хватает моего отца. Моя мать вдовеет уже пятнадцать лет, но до сих пор любит поплакаться об этом, как только ее личная жизнь становится скучноватой. Прежде чем уйти, она сказала:

— Я могу отдать тебе кое-какую мебель.

— Мам, все в порядке, — ответила я.

— Нет, правда, у меня есть кое-что для тебя.

Я даже не знала, о чем речь. «Кое-что»? Да она ничего не нажила за свою жизнь, и я снова отказалась. Тогда, рассердившись, она заявила:

— Я могу отдать своей дочери мебель для ее нового дома, если захочу.

В конце концов я согласилась на то, что она пришлет курьера с этой мебелью. После того как она ушла, я допила остатки вина в одиночестве.

Через несколько дней возле моего дома появился фургончик. Я вышла на улицу, чтобы помочь водителю перенести то, что он привез. Он был жилистый, подвижный, со сдержанной, волнующей и странной энергетикой. Волосы его вились мелкими кудряшками. Он представился как Алонзо.

— Я друг твоей матери, — сказал он.

Я не стала задавать вопросы. Мама всегда имела массу друзей. Более тридцати лет она была политическим активистом, вовлеченным в деятельность крайне левых организаций всевозможных направлений. Люди постоянно приходили к нам и уходили. И то, что кто-то решил помочь ей, совсем меня не удивляло. Друзья появлялись и исчезали.

Со стороны пассажирского сиденья из машины вышла женщина. Крупная блондинка, примерно в два раза выше и шире мужчины.

— Это моя девушка, приехала ко мне из Вирджинии, — сказал он.

Она помахала мне. Мужчина не назвал ее имени. Он открыл задние двери фургона.

Внутри оказались лампа, маленький журнальный столик, еще один книжный шкаф — ничего особенного, а также мягкое кресло с оттоманкой, даже роскошное, из черной кожи с деревянным корпусом, от «Имс» или отличная подделка. Я давно не навещала отчий дом, но была почти уверена, что мама отдала мне половину мебели из своей спальни.

Алонзо и его женщина перетащили ко мне всю мебель, кроме лампы, которую я донесла сама. Казалось, что женщина взяла на себя основную часть работы, пока Алонзо спокойно направлял ее. Когда они закончили, она обратилась ко мне:

— Если когда-нибудь решишь продать это кресло, дай мне знать. Оно мне очень нравится. Я такие люблю.

В ее голосе звучал настоящий голод. Эта вещь сделает меня счастливой; она доставит мне радость. Ей очень повезло, раз она знает, что делает ее счастливой. Я чуть не отдала ей кресло, но передумала, поскольку была стеснена в средствах и тоже в нем нуждалась.

Вместо этого я принялась рыться в кошельке в поисках чаевых, но Алонзо отмахнулся от меня.

— Твоя мать позаботилась обо всем, — объяснил он и передал мне свою визитку, на которой значилось сразу несколько профессий. Он был плотником, диджеем и мотивирующим оратором. Также он практиковал альтернативную медицину. — Звони мне, если что-то понадобится, — сказал он. — Я всем этим занимаюсь.

Мне кажется, он все понял. Я положила его визитку в кухонный ящик: первую визитку в своем новом доме.

Через неделю мама пришла посмотреть на то, как выглядит ее мебель в моей квартире. Она спросила про Алонзо, но вообще-то казалось, что она интересуется его спутницей.

— Он все сделал в лучшем виде? С этой своей девушкой? — спросила она.

— Кто он тебе?

— Просто друг. Ему нравится помогать людям. Он постоянно этим занимается, — ответила она.

— Я не встречала таких людей, — сказала я.

— Ну, значит, ты тусуешься не с теми людьми.

Прошло три года. Мне было почти тридцать два. У моей мамы появился новый бойфренд, с которым она в итоге рассталась, узнав, что у него в Майами есть другая.

— Все, с меня хватит. Этот был последним, — сказала она.

В это время мой брат женился на прекрасной женщине, которая на свадьбе выглядела как принцесса, и это заставило меня поверить в любовь. Даже если ее не существует для меня, она может быть у кого-то другого, и я смирилась с этим. На свадьбе я переспала с одним из друзей брата. Он удрал рано утром, не попрощавшись, и мы больше не виделись, пока несколько лет спустя я не наткнулась на его фотографию в газетной колонке свадебных объявлений. Тогда я подумала: «Поздравляю», но также и: «Да пошел ты», — даже несмотря на то, что я не испытывала к нему никаких чувств.

Кроме того, в течение этих трех лет меня два раза повышали на работе. Наконец-то я смогла выплатить долг за обучение, которое так и не закончила. После я купила приличные винные бокалы, новые книжные шкафы и кухонный стол. Тем не менее я оставила кресло и оттоманку, поскольку они мне нравились. Покупка новой мебели — это вроде бы взрослый поступок. Также я почти завязала с наркотиками, что кажется еще более взрослым шагом. Причем обошлась без посторонней помощи: я просто больше не могла выносить похмелье.

Но однажды ночью я приняла немного кокаина на дурацкой вечеринке по случаю дня рождения моего старого наркодружка. Я вошла в квартиру, где все уже были под кайфом, я чувствовала запах кокса, видела его на лицах гостей, и мне тоже захотелось, потому что то был мир без обязательств — это общество, эта группа людей, этот лофт в заднице Бушуика[6]. Я приняла совсем чуть-чуть и ушла до полуночи, еще до того, как все могло плохо обернуться, но потом начала отходить и поняла, что мне пиздец. Я приняла валиум, чтобы прийти в себя, но он не подействовал или сработал против меня, и я погрузилась в беспокойный сон. Прямо перед пробуждением мне приснился кошмар. Я избавлю вас от подробностей, потому что нет ничего более скучного, чем сны других людей, скажу только, что видела покойного отца. Я некоторое время не вспоминала о нем, даже активно прогоняла мысли о нем — без какой-либо видимой причины. Хотя, если бы я действительно заставила себя серьезно задуматься об этом, то, наверное, поняла бы, что такое поведение связано с чувством утраты, недовольством собственным существованием и страхом того, что я могу пойти по его стопам, — но это только предположение! Необоснованное, горькое, депрессивное предположение. В любом случае во сне он мне не угрожал, однако и дружелюбным однозначно не выглядел. Он был как будто светло-голубого цвета, сидел в кресле, вытянув ноги и положив их на оттоманку. Сон, кошмар, призрак — все вместе.

Это напугало меня до истерики. Мгновенно проснувшись, я сфокусировалась на обстановке в поисках реальности, стабильности, центра. Я уставилась на кресло. И тогда я осознала, что это было именно то кресло, в котором отец умер от передозировки. Все-таки это было его любимое место в квартире. Он постоянно засыпал в нем. Отец умер в нашей гостиной, слушая джаз, пока я была в школе; мама часто упоминала об этом. Она никогда не говорила, где именно он умер. Но, скорее всего, в своем кресле. А теперь оно стояло в моем доме и я частенько дремала в нем. Листала воскресную газету. Несколько раз я занималась в нем сексом, не традиционным, а оральным, как пассивным, так и активным. Секс на смертном одре отца. Классный подарок, мам.

Я позвонила маме, чтобы подтвердить свои догадки. Она не отвечала. Я оставила ей сообщение. Мама не перезванивала несколько недель, а когда все-таки позвонила, я ехала в метро на работу и не могла взять трубку, поэтому ей пришлось оставить мне сообщение. Вот что она написала: «Дорогая, если тебе не нравится кресло, просто избавься от него».

Я позвонила брату.

— Мама отдала мне кресло, в котором умер отец, — пожаловалась ему я.

— И ты взяла его? Она и мне пыталась его втюхать, — ответил он.

— Ну я же не знала, что это за вещь, — возмутилась я. — Наверное, я отгородилась от осознания этого. — Поскольку я славилась подобным поведением, брат не стал со мной спорить.

— Мне снились кошмары о нем, — поделился он со мной. — Просто выброси его.

— Прямо на помойку? — сконфузилась я.

— Андреа, просто выкинь его к чертям, — сказал он.

Но я понимала, почему мама так была привязана к нему и почему хотела передать его кому-нибудь, а не выбросить на помойку. Это было кресло отца. Поэтому я решила продать его на «Крэйгслисте»[7], чтобы знать, в чьи руки оно попадет. Я поискала стоимость в интернете. Комплект из двух предметов оценивался в тысячу долларов. В субботу утром я выставила его за двести пятьдесят. «Срочно продам. Кресло ищет хороший дом. P.S. Мой отец умер в нем».

На объявление ответило множество людей, я дала всем свой домашний адрес, чувствуя себя сумасшедшей. Купив бутылку вина, я впускала всех, кто приходил. Явилась молодая пара, оба не старше двадцати, только окончили колледж в Мэне и теперь обустраивали свою первую квартиру. Они были так молоды и полны надежд, что я возненавидела их и отправила восвояси. Явилась женщина по имени Адель, она работала в рекламе и казалась высокомерной. Смерив меня взглядом с головы до ног, она опустилась на колени и оперлась на локти, чтобы осмотреть кресло снизу, пожаловалась на царапины и предложила на сто долларов меньше. В итоге я почти орала, провожая ее до двери. Затем была пара медлительных пенсионеров, чье хобби заключалось в том, чтобы глазеть на чужую мебель, убивая свое время и нанося визиты незнакомым людям. После них пришло еще с десяток человек. Они просили разрешения воспользоваться моей ванной, вытирали руки моим полотенцем. Они выбрасывали стаканчики из-под кофе в мою урну. Они усаживались в кресло, вытягивая ноги на оттоманку. Какому-то парню, бывшему члену студенческого братства, не обладавшему особым вкусом, показалось, что это именно тот тип мебели, который ему нужен, и он произнес:

— Оно выглядит так старомодно…

Ну все, хватит, вон из моего дома. Скряги, неудачники, неприятные существа. Ни один из вас не достоин кресла моего отца.

Потом пришел Аарон, начинающий певец фолка с кудрявыми волосами, в расстегнутой рубашке. Он жил в городе только полгода, и от него несло травкой. Этот парень понравился бы моему отцу по многим причинам. Например, Аарон внимательно выслушал бы все три истории о Дилане[8] из папиного репертуара. Отец любил их рассказывать. Аарон сообщил, что внизу у него фургон и он без проблем заберет кресло хоть сейчас. По его словам, фургончик предназначался для гастролей. Он играл в кофейнях по всей Америке. Фолк-музыка, он приехал сюда ради фолк-сцены. «А есть ли здесь фолк-сцена?» — подумала я, но не произнесла это вслух, нет, все-таки произнесла.

— Есть, — сказал он, смеясь. — Ты мне нравишься. Прямо мужик в юбке.

Мне показалось, что это был его способ вернуть контроль над разговором, признать мою критику, но при этом дефеминизировать меня. Он глупец, всего лишь очередной мужчина. Больше меня не волновала его расстегнутая рубашка. Он предложил мне двести долларов за кресло.

— Пока-пока, — ответила я.

— Тогда давай как-нибудь выпьем кофе. — Он бросил взгляд на полупустую бутылку вина на столе. — Или чего-нибудь покрепче. Или чего-то другого, что пожелаешь.

Он сказал, что я выгляжу так, будто мне нужен свежий воздух. Это была правда. Я вышла на улицу вместе с ним. Он указал на фургончик и сказал, что мы можем забраться в него. Я согласилась. Какое-то время мы целовались внутри.

— Давай кайфанем, — предложил он.

— Не хочу, — ответила я. — Я уже пьяна, мне хватит.

— А мне нет, — сказал он, доставая косяк.

— Ладно, давай, — сдалась я и тоже затянулась.

Мы поднялись в мою квартиру, еще немного подурачились и очень близко подошли к тому, чтобы заняться сексом, то есть фактически мы уже были голые, я — в трусах, он — в боксерках, и его член торчал из них и стоял на меня, как кол, но потом он толкнул меня в кресло, и в этот момент я взбесилась.

— Тебе лучше уйти, — бросила я Аарону. — Это уж слишком странно.

— Ты уверена? — удивился он. — Мы можем сделать это прямо сейчас, жестко и быстро, и все закончится. — Он произнес несколько грязных слов, с трудом соединив их в предложение, но идею я уловила.

— Нет, уходи.

Я чувствовала, что он не представляет угрозы, но мне пришлось применить некоторую силу, чтобы вытолкать его за дверь. Этот поступок казался мне правильным. После он исчез.

Что это вообще было? Мой дом опустошили незнакомцы. Так же, как и мое тело. Я целовалась с мужиком в фургоне. Я позволила всему этому случиться. Я привлекла все это в свой дом. Если бы я просто выбросила кресло, ничего не произошло бы. Я чувствовала себя физически больной. Чертово кресло! Хочу, чтобы оно исчезло. Вдруг я вспомнила о визитке человека, который может все. Порывшись в ящике стола, я нашла ее и набрала номер. Ответил Алонзо. Я напомнила ему, кто я, что я дочь своей мамы.

— Дочь Эвелин, ну конечно. Э-ве-лин, — пропел он.

Я рассказала ему о кресле.

— Как думаешь, твоей подруге оно все еще нужно? — спросила я.

— Дай-ка подумать, кто это был… Шарлотта?

— Вряд ли я знала ее имя.

— Точно, это была Шарлотта. Мы давно не виделись, — вспомнил он. — Я могу найти ее, только она мне не обрадуется. Одни уходят, другие приходят, понимаешь?

— О да, — ответила я. Прекрасно понимаю. (Но кто я? Шарлотта? Или Алонзо? Наверное, просто Андреа.)

— В любом случае я могу забрать его у тебя, — сказал он. — Скорее всего, я сумею продать его, если оно в хорошем состоянии.

— Оно просто стояло тут все это время. Целое и невредимое.

— Я дам тебе пятьдесят баксов за него, — сказал он.

— Хорошо, только забери.

Он сообщил, что находится в Бронксе и сможет подъехать в Бруклин после восьми. Когда он постучал в мою дверь, я уже выпила все вино.

— А вот и наше кресло, — сказал он, заходя в квартиру. Провел рукой по его спинке. — Отлично, как новое! — заключил он.

— Немного потертое, — признала я.

Он вытащил бумажник из кармана, в нем была приличная пачка наличных.

— Честно говоря, я готова сама заплатить тебе пятьдесят баксов, лишь бы ты забрал его, — произнесла я. — Я больше не хочу его видеть.

Я подумала: «Что происходит? Я что, плачу? Да». Вытерла слезы тыльной стороной ладони.

— Слушай, голубка, а что, если вместо этого мы совершим обмен? — спросил он.

Он попросил меня сесть в кресло, и я, оробев, выполнила его просьбу. Он потер руки и закрыл глаза, потом велел мне закрыть свои, и я снова подчинилась. После этого он положил свои теплые, почти горячие ладони мне на ногу, почти сразу переместил их на мою руку, потом на сердце. Пока он это делал, мы разговаривали: он расспрашивал меня о маме, папе и брате, больше о маме, потому что она была ему симпатична, а дальше мы говорили обо мне: сколько мне лет, чем я зарабатываю на жизнь, что меня печалит, а что делает счастливой. Мне очень трудно дались ответы на последние два вопроса, порой я даже не могла вспомнить правду, но пока мы обсуждали это, я начала ощущать, как в моей груди, под ключицей, образовывается горячий шар, и я услышала, как Алонзо пробормотал:

— А вот и он.

Как только я подумала, что горячее уже быть не может, тепло в моей груди стало медленно угасать; тем не менее я уже испытывала значительное облегчение, и Алонзо убрал свои руки.

— Я устала, — выговорила я.

— Еще бы, — ответил он. — У тебя внутри происходит много всякого. Тебе следует чаще проверяться. Я бы занялся этим, но я недешево беру. И я не могу каждый день приезжать из Бронкса. Найди кого-нибудь местного.

Мы обнялись, он забрал кресло с оттоманкой и ушел.

Я наблюдала за ним из окна. Он без проблем нес обе вещи, как если бы они весили легче перышка. Я осознала, что он никогда не нуждался в помощи Шарлотты.

На следующий день я позвонила психотерапевту. Неделю спустя мы встретились. С того момента я хожу к ней постоянно. Прошло восемь лет, я не могу сказать, излечилась ли я полностью и утихла ли хоть немного та боль, которую почувствовал тогда Алонзо. Мне нравится думать, что отек спал и жар угас. Мне хочется верить, что мне стало лучше. Но большую часть времени я не могу разглядеть правду через боль.

Хлоя

Мы с Бароном встретились на барбекю у общей знакомой Деб, которая заранее предложила мне присмотреться к нему.

«Новоиспеченный одиночка, — написала она мне в сообщении. — Прямо свеженький».

«Только что вышел из утробы», — ответила я.

«Успешный, креативный, умный», — добавила она.

«Находка», — написала я в ответ.

«Через год он будет находкой, — выразила она свое мнение. — А сейчас он просто приятное времяпровождение».

«А я недостаточно хороша для находки?» — поинтересовалась я.

Она не отвечала шесть часов.

«Извини, — написала она. — Работа. — Последовала еще одна пауза. — Я ошибочно полагала, что ты не прочь хорошо провести время?»

Очень хотелось поспорить с этим, но я не могла.

Мы с Бароном невероятно долго обсуждали картофельный салат, поскольку Деб приготовила два вида: сливочный и уксусный. Это был глупый, смешной разговор, на самом деле бесполезный, но он смотрел на меня с неприкрытым интересом и желанием. Мои трусики немного увлажнились. У него была бритая голова. Он часто протирал свои очки, и я сказала ему об этом. Он пожал плечами и произнес:

— Не выношу отпечатки пальцев на стеклах.

Я сняла с него очки, подышала на них и вытерла их подолом своей шелковой юбки.

— Как новенькие, — пролепетала я, отдавая их ему.

— Ты очень любезна, — сказал он.

В какой-то момент нашего разговора мы поняли, что обитаем в десяти кварталах друг от друга.

— Удобно, — усмехнулась я.

Деб жила в квартире с садом, здесь постоянно бегали дети, один из них визжал, и я содрогнулась:

— Фу, дети!

— У меня есть дети, — возмутился Барон.

— То, что я не люблю детей, не значит, что ты не можешь мне понравиться.

Я коснулась его руки, одновременно испытав и ощущение провала, и облегчение, ведь если я уже облажалась, терять мне нечего.

Были бы мы нормальные, разошлись бы уже тогда, но вместо этого он подвез меня до дома, припарковался напротив пожарного гидранта, и мы принялись целоваться на переднем сиденье его машины, и я упрямо игнорировала наличие детского кресла сзади. Он оказался агрессивным: язык во рту, в ухе, в горле, он жестко мял мои груди через блузку. Я одновременно сгорала от стыда и испытывала возбуждение. Когда я положила руку ему на член поверх ширинки, он остановился и сказал:

— Ты у меня первая девушка за двенадцать лет, не считая бывшей жены.

— Вау, это слишком для первого свидания, — ответила я.

— Это и не свидание, — возразил он, и я вдруг почувствовала себя осипшей и надломленной.

— О’кей, — сказала я. — С меня хватит.

Я взялась за ручку дверцы, но дала ему несколько секунд, чтобы он успел извиниться, как он и поступил.

— Прости, я не знаю, что делаю. Не знаю, прихожу я или ухожу. Я одновременно переживаю противоположные эмоции. — Он взял мою руку и поцеловал ее. — Ты красивая, — восхитился он. — Ты красивая и сексуальная. Позволь мне пригласить тебя на свидание, и мы все сделаем правильно.

— Как-то это нездорово, — сказала моя коллега Нина в понедельник утром. — Бросай его немедленно.

В среду он прислал мне сообщение и спросил, не хочу ли я поужинать с ним в пятницу вечером. Я ответила, что занята, пытаясь изображать недотрогу, хотя мне это никогда не удавалось. Он сказал, что не сможет увидеться со мной в субботу, потому что планирует провести этот день с дочерью. Я тут же изменила тактику.

«Перенесу свои дела», — написала я.

Мы выбрали ресторан в нашем районе, хотя он был нужен скорее для прикрытия, поскольку мы оба знали, что должно случиться. Вот уже несколько дней мы переписывались о том, что будем вытворять друг с другом. Это ужасно, но это все, в чем я нуждаюсь.

В пятницу я ушла с работы пораньше, чтобы хорошо подготовиться. Я отправилась в «Дин энд ДеЛука»[9] и купила там голубику, потом позволила себе расслабиться и посетила Нью-Йоркский музей современного искусства. Я заплатила двадцать пять долларов, поднялась на верхний этаж и продолжила путь по музею. В конце концов я поймала себя на том, что застряла возле постоянной экспозиции. Люди создавали работы десятилетиями, а здесь были собраны лучшие из них, извлеченные из хранилища, — одно или два на каждого мастера. Мне кажется, лучше создать один шедевр за всю жизнь, чем совсем ничего. Я скучаю по рисованию. Даже по запаху красок. Последние тринадцать лет я искала другой запах, которым могла бы заменить его.

Через несколько часов я вся пропиталась этим запахом. Перед ужином я выпила коктейль в баре. Мне было тридцать восемь, ему — сорок два.

— У меня начинается новая жизнь, — сказал он.

— Иногда мне тоже хочется начать все заново, — ответила я.

Мы ели быстро, но я все-таки старалась насладиться ужином, я люблю еду; даже в самые странные, темные и стрессовые моменты своей жизни я всегда забочусь о том, чтобы хорошо питаться. Я заказала стейк.

— С кровью, пожалуйста, — попросила я официантку. — Прямо кроваво-красный.

— Хищница, — восхитился Барон.

— Да, это я.

Каждый из нас выпил по два бокала вина, и я спросила:

— Знаешь, что мы должны были сделать?

— Заказать бутылку?

— У меня никогда не получается спланировать это заранее.

— У меня тоже, — улыбнулся он мне.

«Давай просто поладим, — подумала я. — Все, что мы должны сделать, — просто поладить».

Мы пошли ко мне, поскольку, по его словам, в его квартире царил полный хаос. Он был в шляпе, в рубашке из шамбре, в шортах и лоферах, у него была легкая походка. Я — в черном платье, свободном и летнем, я чувствовала себя привлекательной и интеллектуально насыщенной после дня, посвященного искусству. А еще я была пьяна. Дома нас ждал бурбон, я сообщила об этом Барону, пока мы шли, и он назвал меня девушкой его мечты. Он сказал буквально следующее:

— Мне кажется, ты — дар, посланный мне с небес.

Я очень громко смеялась, но мне было так приятно.

Когда мы зашли в мою квартиру, он осмотрел ее и одобрительно кивнул — предметы искусства, полки с книгами, сковородки и кастрюли, живописно свисающие с крюков, — а я тем временем, пошатываясь, осторожно разлила бурбон по бокалам. Мы чокнулись и быстро выпили.

— Это так волнительно, — сказал он. — Я так волнуюсь.

Я решительно сняла с себя платье и остановилась перед ним обнаженная.

— Мне нравится твоя фигура, — вновь восхитился он. — Бедра супер. — Он снова одобрительно кивнул.

Я осознала, что отчаянно нуждаюсь в его одобрении. Этот мужчина, который был женат, мужчина, который приходился кому-то отцом, сейчас принадлежал мне.

Он снял шляпу, затем рубашку, затем шорты. Кожа его была бледной и гладкой, и я догадалась, что он сбрил лобковые волосы.

— Ты что?.. — спросила я, указывая на его гениталии.

— Я думал, что так нужно, — оробел он. — Я прочел об этом в «Джей Кей»[10].

— Честно говоря, такого я еще не видела, — призналась я.

— Кажется, я зашел слишком далеко. Волосы с груди я убрал воском. Было больно, — пожаловался он.

— Я тоже так делаю, но только здесь, — указала я на промежность.

— Тебе идет, — похвалил он.

За признаниями последовал поцелуй, он оказался на мне, все произошло очень быстро — итак, начали. Он поставил меня на четвереньки на диване и принялся вколачиваться в меня сзади. Недалеко оказалось зеркало, и я заметила, что он любуется собой, любуется выражением своего лица. В этот момент я как будто не существовала. Вскоре мы сменили позу, а потом еще раз, и еще, и еще, и еще.

— Мы можем вернуться? — спросила я.

— А? Что? — выдохнул он, надел очки и посмотрел на меня.

— Мне больше нравилось то, что мы делали до этого, примерно десять минут назад.

— Подожди, — вздохнул он и остановился, чтобы протереть очки моими трусами, лежавшими рядом.

После этого мы приняли предыдущую позу и стали двигаться очень медленно — это было великолепно, но затем он ускорился, заработал тазом быстрее и жестче, и мне показалось, что он пытается убить меня своим членом.

— Помедленнее, детка, — попросила я Барона.

— Не могу, я скоро кончу, не останавливай меня, — ответил он.

И я не останавливала его, ведь он впервые трахал кого-то, кроме своей жены, за последние двенадцать лет, это случилось со мной, и я хотела, чтобы у него остались обо мне наилучшие воспоминания. Я позволила ему вдалбливаться в себя еще около минуты, пока он не достиг оргазма с таким громким криком, что его наверняка было слышно на улице, и он так гордился собой, что почти сразу же я начала его ненавидеть и одновременно хотеть еще больше.

Я кончила с его помощью, испытав некий оргазм в миноре, а потом мы сидели за моим кухонным столом, обнаженные, ели голубику, которая успела созреть с того момента, как я купила ее и оставила на окне под лучами солнца. Я радостно болтала, поедая ягоды. Я всегда такая дурашливая после секса. В какой-то момент я поняла, что он перестал есть и просто наблюдает за тем, как я ее поглощаю. В конце концов я опустошила всю миску, после чего откинулась на спинку стула.

— Что? — удивилась я.

— Мне пора идти, извини, — сказал он.

Барон оделся. Я, все еще голая, сидела и смотрела, как он уходит.

— Я странно себя веду? — спросил он.

— Не знаю. Разве?

Потом он ушел, не оставив после себя никаких следов, кроме светло-синего отпечатка пальцев выше локтя, появившегося там, где он слишком сильно сдавил мою руку.

На следующий день он с помощью эсэмэс извинился за то, что трахнул меня и ушел, и я простила его. Мы созвонились и немного посмеялись над нашим сексом. Он признался, что во время разговора у него встал, а я — что стала мокрой. Потом он попрощался: привели его ребенка.

— Как все прошло? — первым делом спросила Нина в понедельник утром.

— Он испугался и сбежал после секса, — ответила я.

— Ну ладно, — пожала плечами Нина.

«Как все прошло?» — поинтересовалась в сообщении Деб.

«Он и правда очень милый!» — написала я.

«Он тебе нравится?» — спросила Деб.

Я не ответила.

Мы с Бароном несколько дней перебрасывались эсэмэсками о том, что нужно снова увидеться. Мы не строили никаких конкретных планов, просто предлагали друг другу: «Давай пересечемся на днях».

Через неделю я встретила его на улице. Он шел с дочкой, в одной руке сжимал ее ладонь, в другой нес пакет с продуктами, из которого торчали зеленые стебли моркови. У нее за спиной висел рюкзак в синий цветочек. Ее мать, наверное, была испанского происхождения. Красивая маленькая девочка. Барон заметил меня еще за квартал, помахал мне рукой, а потом перешел на другую сторону улицы.

«Как ты посмел?» — написала я ему позже.

«Ты же говорила, что ненавидишь детей», — ответил он.

В это сложно поверить, но у нас до сих пор иногда случается секс. С течением времени я возненавидела его еще больше, как и он меня. Иногда в постели мы бываем жестоки друг с другом. Становимся язвительными и напористыми. Я хочу его, несмотря на это. Или из-за этого. Был ли у нас шанс пробудить лучшее друг в друге? Была ли хоть малейшая возможность? Могли ли мы выбрать иной путь? Когда я вспоминаю все наши встречи, то задаюсь вопросом, в какой момент вместо того, чтобы двигаться прямо, мы свернули налево или направо, в кучу грязи, в которой оба застряли.

Однажды я увидела его с другой женщиной. Было воскресенье, я завтракала одна в кафе, а перед тем читала газету в парке. В чашке оставалась последняя капля кофе, сладкая и молочная. День был солнечный. Через час я собиралась звонить маме, еще через час — брату и его жене, чтобы спросить, как здоровье их ребенка. По воскресеньям я более настоящая, чем в другие дни.

Потом он вошел в кафе вместе с ней. Оба — в поношенных футболках и шортах, у нее на голове беспорядок. Выглядели они очень буднично, и было заметно, что им комфортно друг с другом. В кафе не оказалось свободных мест. Я поняла, что он заметил меня и предложил своей спутнице поискать другое кафе, а она ответила:

— Но вот же свободный столик.

Она плюхнулась на стул возле меня, вся такая наивная, только что после секса. А мне был нужен всего-навсего омлет, а не повод для покушения на убийство. Я подала знак, чтобы мне принесли счет. При этом махала официанту так, будто находилась в глуши на обочине дороги со спущенным колесом. «Помогите, — сигналила я. — Помогите мне».

— Привет, — поздоровался Барон.

— Ну уж нет, — отрезала я.

Женщина посмотрела на нас обоих. Черт с ним, со счетом. Я бросила на стол двадцатку и ушла. Пусть он объясняется с ней насчет меня.

Однажды он сказал:

— Я не могу больше с тобой встречаться. Я разрушаю свою жизнь, занимаясь этой херней.

Однажды он попытался рассказать мне о своей дочери. Ее звали Хлоя. Я попросила его заткнуться.

— Тебе не удастся поговорить со мной о ней, — заявила я.

И он больше никогда о ней не упоминал.

Сигрид

Однажды, когда мне было двадцать пять, я отправилась из Чикаго в Нью-Йорк, чтобы навестить брата Дэвида. Ему исполнилось двадцать девять, и он теперь играл в другой группе, дела у которой шли очень хорошо, лучше, чем просто хорошо, но еще не великолепно. Он пока не мог уйти со своей ужасной дневной работы. Но я считала его самым крутым человеком в мире. До того он играл в трех разных группах. И даже несмотря на то, что мы жили далеко друг от друга, я отчаянно хотела стать частью его мира.

Все члены группы были молодыми и привлекательными, поэтому о них писали во множестве журналов, и не просто в колонках с рецензиями. Печатали их снимки с модных фотосессий, где они демонстрировали весенние коллекции, а через несколько месяцев и осенние коллекции. Во время одной из фотосессий мой брат познакомился с женщиной по имени Грета, редактором журнала, на несколько лет старше его. У нее были блестящие белокурые волосы, одевалась она в то, что дизайнеры давали ей бесплатно, ведь она выглядела так изящно, утонченно и элегантно в этих вещах. Также она носила внушительные очки в синей оправе, показывая всем, что она еще и умна.

Они начали встречаться, влюбились друг в друга и вскоре после этого съехались и стали жить вместе (в то время моя мать удивлялась: «К чему такая спешка?»). Именно в это время, через два месяца после их переезда в Нижний Ист-Сайд, я приехала в гости. Они жили на скверной улице: тут была грязная винная лавка с рассыпающимся линолеумом на полу, возле которой вечно зависали озлобленные мужики с хриплыми голосами. Мой брат считал, что они продают наркотики, хотя ни разу не покупал у них, предпочитая пользоваться услугами дилера, с которым сотрудничал еще в старшей школе. Тем не менее квартира была заново отделана деревянными панелями, на стенах висели работы их друзей, подающих надежды художников, а некоторые картины Грета получила в наследство. Они все были в рамах и выглядели очень профессионально, за исключением пятна на стене возле ванной, которое, как заверила меня Грета, оставил очень известный граффити-художник во время вечеринки по случаю новоселья, и она считала, что это принесет им удачу в новом доме.

И вот они снова устраивали вечеринку, уже не такую масштабную и теперь в мою честь. Я напилась, приняла немного кокаина и переспала с одним парнем, игравшим в группе брата. Мы сбежали вместе, но без особого изящества, все видели, как мы до этого целовались на пожарной лестнице. Сейчас я понимаю, что этот опрометчивый трах представлял собой попытку хоть каким-то образом стать частью их гламурной тусовки. Кроме того, этот парень был красив, наполовину итальянец с темными, слегка вьющимися волосами и густой порослью на груди. Кто бы мог упрекнуть меня?

Тем не менее это привело к разладу между ним и моим братом, а в конечном итоге и с другими участниками группы. Какое-то время брат не разговаривал со мной, пока не вмешалась Грета и не поспособствовала примирению, завершившемуся длинным телефонным разговором, во время которого он в лоб спросил, не считаю ли я себя алкоголиком.

— Нет, просто я молода и хочу веселиться, — ответила я со слезами на глазах, задыхаясь, чтобы он понял, что я плачу.

— Ты можешь сдерживать это желание, когда входишь в мой мир? — спросил он.

Я согласилась. Группа все равно распалась, мой брат в итоге создал новую, которая с помощью Греты и ее связей стала еще более успешной, чем предыдущая. Половина песен, написанных им, была о Грете, брат называл эту группу «мой новый малыш», придумывал ей имя, нянчился с ней, и мы все были очарованы нежностью, которую он проявлял к своей музыке и к Грете. (К тому моменту мама уже решила, что Грета ей нравится, может, даже больше, чем я; тем не менее меня она любила сильнее.) Итак, он простил свою нерадивую сестру за все, особенно потому, что в итоге это вылилось в нечто положительное.

После череды ужасных любовных драм в Чикаго, особенно после той, в которую был вовлечен преподаватель, я вылетела из магистратуры и какое-то время, пристыженная, шаталась по городу, купаясь по пьяни в фонтане на Уикер-парк, пока Грета не предложила мне перебраться на лето к ним в квартиру. Дэвид был на гастролях, а она нуждалась в компании. Члены моей семьи волновались за меня, о чем они не говорили прямо, но можно было догадаться, особенно когда я приехала в квартиру брата, опухшая с похмелья, и встретила там маму с Гретой. Они наслаждались изысканными до нелепости сэндвичами с огурцом и сыром, как будто только ими и питались. «Присоединяйся к нашему цивилизованному миру», — казалось, хотели они мне сказать. Я съела шесть штук, сославшись на то, что проголодалась по пути, но на самом деле я уже несколько недель не питалась нормально.

Тем летом произошла череда событий, достойных гуманитарной награды. Грета подняла меня на ноги, справившись с моими: (1) наркозависимостью, (2) нервным расстройством и (3) обнаруженным у меня (излечимым) венерическим заболеванием. Кроме того, она обеспечила меня фрилансерской работой — меня, у которой на тот момент в резюме значился только опыт работы в ресторане. И награда «Девушка года» достается Грете Йоханнсон, за возрождение к жизни наркоманки, изгнанной из художественной школы, в то время как ее собственный парень (но еще не жених!), с которым у нее были длительные серьезные отношения, путешествовал по Европе в фургоне, вечерами покуривая гашиш с новыми друзьями, встреченными на рок- концерте. Святая Грета из Нижнего Ист-Сайда.

В конце концов, получив место, на котором я работаю до сих пор, я переехала в Бруклин. Дэвид с группой отправился на гастроли еще на год. Они даже едва не расстались. Когда он бывал в Нью-Йорке, то порывался помочь Грете оплачивать аренду квартиры, хотя все знали, что это она его обеспечивает. Не думаю, что отсутствие денег особенно его волновало; наша семья всегда едва сводила концы с концами, выжимая все до последнего пенни из талонов на еду. А ему ведь нужно было ездить по всему миру. И какие истории он рассказывал! Грета летала к нему в Японию, в страну, в которой она никогда не была, но которую до смерти хотела посетить. Он побывал в Австралии и Новой Зеландии, а вернувшись домой, сделал Грете предложение. Конечно, она сказала «да».

Их свадьба состоялась на ферме за городом. Из родителей присутствовала только моя мама; наш отец, седовласый интеллектуал/джазовый музыкант/наркоман, умер за несколько лет до того, равно как и родители Греты, скончавшиеся от сердечного приступа и рака весьма преждевременно, чего нельзя было сказать о моем отце, который довольно долго желал смерти. На торжестве Грета произнесла тост за своих родителей, и все прослезились, даже люди, которые их никогда не знали. Невеста вплела в волосы цветы, жених был без галстука, а я переспала с другим парнем из группы Дэвида, хотя на этот раз об этом никто не узнал.

Через несколько месяцев после того, как они поженились, на многолюдном ужине по случаю Дня благодарения Грета объявила, что беременна. (Мама была потрясена.) План был такой: Дэвид не вернется на свою низкооплачиваемую работу. Вместо этого он запишет сольный альбом и самостоятельно раскрутит его: таким образом, большую часть времени он будет работать на дому. У него были друзья, которые зарабатывали больше, поскольку взяли карьеру в свои руки, вместо того чтобы доверять ее звукозаписывающим компаниям, которые все равно не представляли себе, что делать с музыкой Дэвида. Также он станет самостоятельно заботиться о ребенке. Грета продолжит работать в журнале, где ее к тому моменту повысили, отчасти благодаря ее стоическому нордическому характеру, ярко проявляющемуся при столкновении с трудностями.

Грета принимала пренатальные витамины и сияла на протяжении всей беременности. Ее волосы стали густыми, как львиная грива. На вечеринке, устроенной по этому случаю, я подержала их в руке.

— Это точно будет человеческий ребенок? — удивлялась я.

— Он будет особенный, — ответил брат. До рождения ребенка оставался месяц.

— Ты готова? — спросила я у Греты и выпила третью «Мимозу» за день.

— Готова, — сказала она, поглаживая свой огромный живот. — Скоро ты появишься на свет, малыш. Мы готовы к встрече с тобой.

Через месяц Грета родила девочку. Они назвали ее Сигрид в честь матери Греты. Сигрид появилась на свет очень больной. У нее оказался врожденный порок сердца, небольшой, но редкий и такой, который трудно обнаружить. Почти сразу после рождения она перенесла несколько инсультов, один из которых повредил ее мозг. Формально она была жива. Доктор сообщил, что она протянет года три, а может, и пять, если ей улыбнется удача. («Что общего имеет этот ребенок с удачей?» — воскликнула мама.) Девочка была обречена.

В первые годы ее жизни я пыталась наладить контакт с этим ребенком. Воскресными вечерами я держала ее за руку, пока она неподвижно лежала на маленькой подушке на кухонном столе брата. Я оставалась с ней, чтобы Грета и Дэвид могли побыть вдвоем на людях, выпить в баре по бокалу вина или чего-нибудь покрепче, дабы сохранить влечение друг к другу. Я разговаривала с Сигрид и рассказывала ей о том, как прошел мой день. Но я чувствовала, что она не слышит меня и не понимает. Она была неспособна узнавать или быть узнанной. Хотя Грета и Дэвид верили, что понимают ее. Я же думала, что они просто обманывают себя.

Мой брат делал все, что мог. Ребенок нуждался во всевозможных видах поддержки: кормлении через трубку, уколах, мазях, объятиях, молитвах. Они с осторожностью вывозили ее в коляске — она была такая хрупкая, такая маленькая; Дэвид часто оставался дома вместе с ней.

— Я думал, что стану одним из тех отцов, которые гуляют с детьми в парке, — признался он мне однажды в один из нечастых моментов проявления грусти.

— Крутым папой в парке, — вздохнула я.

— В крутых солнцезащитных очках, — продолжал он. — Я хотел стать самым крутым папой в мире.

Журнал Греты закрылся. Вдобавок никто не покупал новые записи Дэвида, поскольку люди вообще перестали покупать записи. О гастролях нечего было и говорить. Кто бы тогда заботился о Сигрид? Грета нашла удаленную работу, но поскольку теперь она стала всего лишь наемной сотрудницей, ее график уже не был таким гибким. Моя мама все еще работала: ей оставалось два года до пенсии, хотя она предлагала уйти раньше, чтобы помогать им, но Грета была против, категорически против, и в этом вся Грета. Они не могли позволить себе уход за ребенком; их сбережения быстро растаяли. Наша семья распадалась на части. Мы по-прежнему любили друг друга, но каждый в отдельности был по-своему несчастен. Никто из нас не был счастлив, никто не был здоров. Не могу говорить об остальных, но лично я пила как рыба.

Потом, словно из ниоткуда, пришло известие о том, что умер дальний родственник Греты, оставив ей небольшую сумму денег и дом в Нью-Гэмпшире. Примерно в часе езды от него, возле Дартмута, находилась авторитетная педиатрическая клиника. После небольшой дискуссии они решили переезжать. (Моя мама была недовольна. ОЧЕНЬ НЕДОВОЛЬНА.) Они устали от города, от своей жизни здесь, и что бы Нью-Йорк ни дал им, молодой красивой творческой паре, об этом можно было забыть. Оставив свою квартиру, они взяли картины, книги, музыкальные инструменты и свою вечно спящую малышку и переехали в маленький городок, в котором не знали никого, только друг друга. Если бы вы спросили Грету, она сказала бы, что это шанс начать все заново, если бы вы спросили Дэвида, он сказал бы, что они попали в чистилище, но в одном они были единодушны: Нью-Йорк превратился для них в ад.

Я помогла им с переездом. Дэвид нанял грузовик, а я села за руль микроавтобуса, который они в спешке купили на «Крэйгслисте». Грета, присматривавшая за ребенком, устроилась на заднем сиденье. Мы выехали рано утром. Был январь, на земле большими белыми сугробами лежал снег, но кто-то прочистил тропинку на гравийной дороге, ведущей к дому. Я ехала тихо и не спеша, чтобы не беспокоить ребенка, но на пути все равно встречались небольшие бугры и ямы. При любом толчке Грета вздрагивала.

Перекошенный, разваливающийся дом напоминал кирпичного монстра. Он был одноэтажным, с ярко-красной дверью в центре. Я вышла из микроавтобуса, а Дэвид — из грузовика. Я тащилась по снегу с одной стороны дома, а он — с другой. Неподалеку виднелась гора и деревья, росшие рядами. Деревья стояли голые, но так плотно друг к другу, что за ними ничего не было видно. Над ними раскинулось небо — серое, глубокого акварельного цвета, не мрачного, а почти лилового.

Дэвид уставился на маленькую полусгнившую лачугу возле дома.

— Где это я, черт возьми? — спросил он. — Неужели я теперь живу здесь? У меня есть хижина. Посмотри на мою хижину.

Он уже не воспринимал переезд как чистилище: у него появилась собственная игровая комната. Я наблюдала за тем, как он переносил туда свой проигрыватель и ящики с виниловыми пластинками.

Позже Грета отвезла меня на железнодорожную станцию в Портсмут. Я уже запланировала встречу с Алексом, с которым встречалась, когда училась в Бостоне. Мы переписывались весь месяц с того самого момента, как я узнала, что еду в Нью-Гэмпшир. У него за плечами остался один брак, короткий, жестокий и напряженный, словно панк-песня, навязчиво звенящая в ушах. Он писал, что хочет угостить меня стейком на ужин. Сочный стейк вскоре превратился в метафору, обозначающую нечто иное в нашем общении. Звучало отвратительно, но мне было все равно. У моего брата больной ребенок, мама в депрессии, а я ненавидела свою работу, и это ко всем прочим характерным особенностям моей жизни. Я согласна стать его стейком, если оно того стоит.

Грета поблагодарила меня и крепко обняла, и я почувствовала запах ее пота. Она была в новых бифокальных очках, без макияжа, в свитере и джинсах; от старой Греты не осталось и следа.

— Знаешь, что самое трудное во всем этом? — спросила она. — Отдаляться от семьи.

— Мы всегда будем с тобой, — успокоила ее я. — На расстоянии телефонного звонка. Или долгой поездки. Но, скорее всего, не на праздничных выходных: на дорогах будут ужасные пробки.

— Пожалуйста, не шути так, — попросила она. — Пообещай, что приедешь навестить ее.

Я пообещала. Затем я села на поезд до Бостона.

Это было два года назад, с тех пор я не видела Алекса, хотя иногда мы переписываемся. А однажды он попросил меня прислать свое фото в обнаженном виде, это развеселило меня, я очень долго смеялась, и вот за это я ему благодарна: кто не любит хорошо посмеяться? С того дня, как Дэвид и Грета покинули город, я видела их всего несколько раз, но чаще я старалась избегать их боли, ведь у меня было так много своей. Между нами все затихло, но нельзя сказать, что воцарилось полное молчание. Мне хотелось верить, что все хорошо. Я звала их в гости, так же, как и мама, но они всегда находили причины отказаться, а в какой-то момент вовсе перестали что-либо объяснять, а мы перестали приглашать. Я общалась с братом раз в неделю, его голос звучал, как спокойный тихий рокот. На фоне было тихо, ни уличного шума, ни сирен, ни машин, ни соседей, ссорящихся этажом ниже. Я представляла себе воздух в их доме — прозрачный, сладкий, спокойный воздух. Грета размещала на «Фейсбуке» фотографии своего сада, ровных грядок с табличками. Дэвид сфотографировал ее, сидящую на корточках в грязи, в шляпе; она щурилась против солнца. «Новые детки», — написала она под фотографией. Фото Сигрид никто не выкладывал. Только другие формы жизни, растущей в земле.

Индиго стала мамой

Индиго стала мамой, но я долгое время не приезжала взглянуть на малыша. Не потому что мне было плевать на ее ребенка, просто мне в принципе плевать на детей. К тому же я знала, как это будет. Мне знаком этот сценарий. Как только я увижу ребенка, я смогу утверждать, что уже видела его. Нужно увидеть ребенка, пока он маленький, чтобы однажды, когда встретишь его взрослым или хотя бы чуть старше, можно было сказать: «Я помню тебя, когда ты был еще вот таким маленьким».

Это все — подготовка к предстоящим встречам на праздничной вечеринке, или в кафе, или, что более вероятно, на углу улицы: две взрослые женщины с энтузиазмом кивают друг другу, обсуждая размеры ребенка, который со скучающим видом дергает маму за руку. Когда-то ты был маленьким. Теперь ты большой.

— Почему ты до сих пор не приехала посмотреть на малыша? — Индиго оставила голосовое сообщение. Она говорила без принуждения, но настойчиво. Даже упрашивая. На самом деле она не ждала ответа на свой вопрос. — Я буду дома весь день, да я и не выхожу никуда. Только я и ребенок. Так что просто приходи. Мы будем ждать.

После того как я увижу ребенка, Индиго будет занята своими делами еще долгое время. Скажем, лет пять. Потом у нее снова появится время увидеться. После она будет отчаянно жаждать встречи со мной. «Как быстро пролетели годы! Чем же я занималась? Ах да, заботилась о ребенке». Но к тому моменту я стану уже другой версией себя (или, того хуже, и вовсе не изменюсь), а она станет другой версией себя, и мы будем смотреть друг на друга иначе. У тебя есть ребенок, а у меня нет, и вот мы здесь. А помнишь, когда?.. Да! Да, конечно.

Я отправила ей сообщение: «Приеду в субботу», чтобы не отвечать прямо на вопрос, риторический статус которого был неясен. Я отменила обед с мамой и перенесла утренний сеанс с психотерапевтом на час раньше.

Я знала, что в ту минуту, когда я приеду, чтобы взглянуть на ребенка, нашей дружбе с Индиго наступит конец. Мне нравилось дружить с ней. Она была моей самой красивой подругой, как внешне, так и внутренне. Она всегда отличалась здоровьем. Индиго бросила работать на американские корпорации, чтобы стать инструктором по йоге, и перестала есть продукты из говядины. Это выдавали ее белоснежные зубы и блестящие густые волосы, ее кожа шикарного карамельного цвета. Чем бы я ни заболела, она могла предложить мне растительное лекарство. Или специальную растяжку. Мы с Индиго делали мостик в ее гостиной. К моему лицу приливала кровь, и я думала: «Я всегда мечтала о таком друге. Я буду скучать по этим упражнениям, Индиго. Они и правда помогают мне справляться со стрессом».

Я отправилась в детский магазин, весь розовый, веселый, радостный, и купила малышу книгу под названием «Щедрое дерево»: ужасную историю об эгоистичном ребенке, высасывавшем все соки из безотказного дерева. (От этих деревьев никакого толку, думала я всегда.) Но эту книгу часто покупают детям, наверняка у Индиго уже имелось как минимум пять экземпляров. Я вечно опаздываю, никогда не бываю первой ни в чем. Еще я купила игрушечного кролика, чьи висячие уши мягко колыхались на волнах пастельной бумаги внутри подарочного пакета. Я знала, что игрушечных кроликов у них тоже полно. Никак не получалось предложить этому ребенку что-то оригинальное. Тем не менее я была обязана сделать подношение, девственницу — богам, мягкую игрушку — новорожденному младенцу. Если я возложу этот дар на алтарь, пообещаете ли вы мне, что у меня никогда не будет детей?

В кабинете у психотерапевта я вела себя враждебно, двигалась неловко. Я села в черное кожаное кресло, согнувшись, опустив голову и плечи. Я могла устроиться на диване, но пыталась устоять перед соблазном свернуться в позе эмбриона и умереть. А именно это и шептал мне диван: «Сядь на меня и умри».

За последние шесть месяцев я всего лишь в четвертый раз явилась к психотерапевту. Она оставляла мне голосовые сообщения, предлагая назначить встречу.

— Почему ты не приходила? — спросила она.

Оказавшись здесь, я не могла смотреть ей в глаза. «Разве недостаточно того, что я сижу в твоем кабинете? — хотелось мне поинтересоваться у нее. — Разве я не получаю баллы уже за это? А теперь тебе нужно, чтобы я еще и разговаривала?»

Должна признать, во время ее сеансов я изливала душу и морально очищалась. А затем уверяла себя, что мне больше никогда не понадобятся встречи с ней. Но вскоре мой колодец наполнялся; казалось, она знала, когда именно вода достигала краев, и звонила именно в этот момент. Хотя я не брала трубку. Я позволяла ей говорить с воздухом. Заставляла ее волноваться. Не знаю почему, но я злилась на нее. Она просто делала свою работу. Но разве мне не должно становиться легче? Я хожу к ней уже семь лет.

Она спросила меня, как дела. Работа — терпимо; брат — ужасно; в последнее время мы сблизились с мамой, и это приятно, но вся семья подавлена из-за болезни ребенка. Мы говорили о моей личной жизни. Она всегда пыталась понять, что же мне нужно от мужчины, от отношений. И вот спросила меня в лоб:

— Чего ты хочешь? Пока ты не поймешь, чего хочешь, никого не найдешь.

Она выражалась жестко из любви ко мне. Я подумала: «Ты ничего не знаешь о жесткости, дамочка». А потом сказала себе: «Ты ничего не знаешь о любви».

Я не ответила ей прямо. Вместо этого я прошлась по каждому мужчине в своей жизни. С одним я познакомилась несколько лет назад: художник, страдающий, сложный, милый, сломанный. Я не относилась к нему всерьез как к потенциальному объекту любви, но иногда мы встречались, чтобы выпить. Другой — бывший сосед, с которым я переписывалась, он иногда приходил, и мы пили вино у меня на крыше. Он не хотел со мной встречаться, потому что я белая, а он черный и принципиально не встречается с белыми девушками, хотя, по-моему, мы все равно встречались. Еще один — недавно разведенный отец, живущий в десяти кварталах от меня. Мы познакомились на барбекю и несколько раз занимались сексом, он вколачивался в меня так, как будто собирался получить золотую медаль за траханье. Я уходила от него, пошатываясь и не чувствуя своего тела, но каждый раз, когда он звонил, я возвращалась.

— Если сложить их всех, то получится один бойфренд, — подытожила я.

— Нет, не получился, — помотала она головой.

— Ну, тогда половина бойфренда, — уговаривала я.

Она промолчала. У нее на коленях лежал блокнот. Она ничего не записала в него. В конце концов я заплакала.

— Я не пойму, почему ты просто не оставишь меня в покое, — пробормотала я и подумала: «Нужно было сесть на диван. Он выглядит отлично».

Психотерапевт спросила, хочу ли я назначить еще одну встречу, и я ответила, что позвоню ей, когда буду точно знать свое расписание. Я лгала, и мы обе это знали. Прежде чем уйти из ее офиса, я зашла в ванную комнату, чтобы закапать «Визин» в глаза. Я не вынесу, если Индиго поймет, что я плакала, направляясь на встречу с ее ребенком. Я должна выглядеть счастливой, когда увижу его. Ребенок непорочен и прекрасен, ему не нужно знать об отсутствии цели в жизни, семейном кризисе или неправильном выборе сексуальных партнеров.

Индиго жила в Трайбеке[11], на последнем этаже небольшого старого и красивого здания, в лофте с романтичными мелкими архитектурными деталями, с двумя огромными колоннами в гостиной. Когда я вошла, она облокотилась на диван, закутанная в белую струящуюся ткань. Было непонятно, что на ней: платье, рубашка с брюками или что-то другое. Где заканчивался один элемент одежды и начинался другой? Старомодный фанат метал-рока курит в сторонке. Ткань, окружавшая ее, трепетала от дуновений ветерка. В центре этой картины находился запеленатый новорожденный мальчик. Он был не такой темнокожий, как его мать, но все-таки смугловатый, с белокурыми волосами.

— Боже мой, он прекрасен! — искренне восхитилась я. — Маленький кусочек рая.

Индиго рассеянно улыбнулась.

— Извини, я только закончила свою утреннюю медитацию, — сказала она. — А еще моя мама недавно уехала в Тринидад, и я пытаюсь вспомнить, кем я была до того, как она захватила мою квартиру. Она ненавидит Нью-Йорк, по-настоящему ненавидит, поэтому отказалась выходить из дому. Единственное, чего она хотела, — быть с ребенком. Я умоляла ее выйти на прогулку, но она возражала: куда я пойду? Говорю: я не знаю, мам, что бы ты хотела увидеть в Нью-Йорке? На что бы ты хотела посмотреть в этом огромном красивом мире?

«Ох, Индиго, я буду скучать по тебе, — подумала я. — Если ты и даешь трещину, то делаешь это красиво».

Потом она вспомнила что-то, вспомнила, как мечтала стать частью Вселенной. Йоганутая Индиго.

— Конечно, я всегда рада помощи. Она уделила мне свое время, и я благодарна. Я… — Она внимательно посмотрела на своего малыша, почти с обожанием.

«Не говори ничего», — подумала я.

— Он благословлен, — вздохнула Индиго.

«Однако я выживу без тебя», — решила я.

Имя ее ребенка — Эфраим.

— Это старческое имя, — сказала я. — Имя старого мертвого мужика из Библии.

— Мы собирались назвать его Тайлером, но потом взглянули ему в глаза, сразу после того, как он родился, и нам показалось, что ему уже тысяча лет, и я произнесла: Эфраим. Мудрость столетий в одной голове.

— Как оно вообще? — спросила я. — Иметь ребенка, быть матерью?

— Такое чувство, что вся моя вселенная сжалась и снова развернулась, очистив мою душу и разум.

Я рассмеялась, а Индиго моргала и улыбалась. Ничего из этого не казалось ей смешным. Она на планете Индиго, а я всего лишь посещаю ее.

— А что думает Тодд? — спросила я.

Тодд — инвестиционный банкир. Тодд в порядке. У него все хорошо. Он из Сиэтла и чуть не стал доктором вместо банкира. Начал он свой бизнес в микрофинансировании, чтобы помогать детям из Туниса, страны, которую он посещал как волонтер от колледжа, когда еще был христианином. Отрекшись от христианства, он в течение десяти лет очищал свою совесть в Трайбеке, используя деньги с Уолл-стрит для растопки. После он встретил Индиго. И теперь они погрузились во все это — лофт, брак, ребенок.

— Тодд обожает Эфраима. Обожает. Правда, ты еще не видела мужчину, который был бы так очарован своим чадом. Каждое утро перед работой он берет его с собой на прогулку по окрестностям. Он хвастается им везде, куда идет. Это мило.

Ребенок заплакал. Индиго запустила руку в многочисленные складки ткани и ловко извлекла оттуда большую грудь с огромным набухшим соском. Ее одежды развевались вокруг нее. Она поднесла ребенка к соску.

— Что у тебя нового? — спросила она. — Расскажи, чем занимается оставшаяся часть мира. Я умираю от любопытства.

— Я посещаю психотерапевта.

— Не знала, что ты снова проходишь терапию, — сказала она.

— Я и не прохожу, — ответила я. — Я скорее любитель. Не знаю. Все новое — хорошо забытое старое.

Ребенок сосал, громко причмокивая.

— Просто иногда нужно с кем-то поговорить.

— Не нужно рассказывать мне о терапии. Мы с Тоддом начали ходить к психотерапевту через полгода после свадьбы. Это был его подарок мне. Он организовал встречу с лучшим семейным консультантом в городе.

Ребенок сосал и сосал.

— В основном мы с этой женщиной говорим о моих отношениях, — вставила я.

— Это здорово, — улыбнулась она.

— Хотя у меня нет отношений. Какой-то сплошной хаос.

— Это всего лишь начало, — успокаивала она меня, поглаживая младенца по голове.

— Мне кажется, что я вечно буду одна. — Я начала расстраиваться.

— Это нормально, если тебе хочется быть одной.

— Я не уверена, что хочу этого, просто мне кажется, что так будет, — сказала я. — Ну, большую часть времени это так. Все сложно. У меня ничего не бывает, как у нормальных людей. Хотя я хожу на свидания. Я трахаюсь. Я ищу.

— Тебе не нужно быть с кем-то, не это определяет твою значимость, — умничала она в лофте стоимостью два миллиона долларов, купленном ее мужем.

— Я знаю.

Люди постоянно ищут новой жизни. Я знаю об этом, поскольку я больше не вижу их после того, как они находят эту новую жизнь. Они заводят детей или переезжают в другие города либо просто в другие районы, ты ненавидишь одного из супругов, или один из супругов ненавидит тебя, или они начинают работать в ночную смену, или готовиться к марафону, или перестают ходить по барам, или принимаются посещать психотерапевта, или осознают, что ты им больше не нравишься, или умирают. И только я остаюсь вне игры.

— На самом деле ты никогда не бываешь одна. Вокруг тебя всегда есть люди, — прошептала она. — И энергия.

Индиго всегда оставалась одним из моих самых главных фанатов.

Она оторвала ребенка от груди и положила себе на плечо. Пока подруга помогала ему отрыгнуть, она изучала меня. Только тогда я поняла, что плакала все это время. Нечестно! Я не расплакалась бы, если бы сперва не побывала на сеансе терапии! Это ослабило мою выдержку. Тут нет моей вины, хочется мне убедить Индиго. Виноват кто-то другой.

Индиго предложила мне бокал вина, но я отказалась: было только одиннадцать часов, хотя, конечно, мне хотелось выпить, вне зависимости от времени суток.

— Я в порядке. Просто в последнее время настроение меняется, как погода, без всякой причины.

— Ты так долго не приезжала ко мне, я уже подумала: что-то случилось. Или что ты злишься на меня.

— Ничего не случилось, — вздохнула я. — Мне стыдно признаться, но моя единственная проблема заключается в том, что моя жизнь совсем не меняется.

Она дала мне ребенка.

— Вот, — сказала она, — подержи Эффи. Он отлично поднимает настроение.

Лучше бы я согласилась на бокал вина. Но я взяла у нее Эффи. Он был воплощением того, что так любят в детях. Он пах свежими сливками. Его волосы были мягкие, как лепестки. «Ну ладно, показывай, что у тебя есть, малявка, — подумала я, — посмотрим, на что ты способен». Индиго что-то ворковала. Я посмотрела ему в глаза. Она обещала мне мудрость. Я не увидела мудрости столетий. Но на какое-то мгновение в нежности существования этого ребенка, в его чистой непринужденности я нашла облегчение.

Ты еще ничего не знаешь. Ты еще ни черта не знаешь. Счастливый младенец.

Эвелин

Мама сказала, что переезжает. Она наконец-то вышла на пенсию и собралась в Нью-Гэмпшир — помогать моему брату Дэвиду и его жене Грете заботиться об их больной четырехлетней дочери Сигрид, которая скоро должна была умереть. Они жили в маленьком городке, в котором не было евреев. Этот пункт обычно представлял особую важность для мамы, поэтому я сделала на нем акцент.

— Внучка важнее евреев, — пожала она плечами.

Мы сидели в центре города, ели салат из белой рыбы и пончики. Мы проводили так каждую субботу: встречались в центре на полпути между нашими домами. «Что насчет белой рыбы? — хотела спросить я. — Разве в Нью-Гэмпшире есть белая рыба? И как же я? Разве я не так важна?»

Мама заговорила о планах на свою квартиру с фиксированной арендной платой. Без нее нам пришлось бы совсем плохо во времена моего бедного детства. Я сказала маме, что нельзя бросать квартиру. Она должна принадлежать нашей семье вечно. Я всегда думала, что однажды квартира достанется мне или что Дэвид вернется.

— Квартира будет пустовать, — сказала мама. — Пока что.

Она рассказывала, что возьмет с собой, что оставит, а у меня началась небольшая паническая атака.

— Но я не знаю, когда вернусь, — продолжила мама. — Может, через год, может, через три. А может, и никогда.

Я отодвинула тарелку.

— Кто знает, не исключено, что мне понравится Нью-Гэмпшир. Случались вещи и более странные. Все эти деревья, свежий воздух.

Я больше никогда ее не увижу. Теперь мне придется в одиночку смеяться над людьми, которые выгрызают свои пончики изнутри. Мама называет их преступниками.

— Андреа, не переводи продукты, это хорошая белая рыба, — попросила она.

— Ешь ее сама, — обиделась я. — Ты будешь скучать по ней, когда уедешь.

— В Нью-Гэмпшире есть еда, — ответила она.

Меня поразило предчувствие того, что она умрет в Нью-Гэмпшире. Нью-Йорк был ее электрической розеткой. Ее друзья, улицы, поезда, рестораны, парки, музеи, миллион доступных бесплатных лекций. Мама обожала лекции. С Бетси, своей лучшей подругой со времен активистского прошлого, она посещала как минимум три в неделю. Обе седовласые, они садились впереди и в центре, бездетная Бетси вязала очередной шарф для благотворительной организации, а мама кивала и делала записи, которые она иногда набирала на компьютере и отправляла на следующий день по электронной почте мне и некоторым своим друзьям. «Просто захотелось поделиться тем, что я узнала вчера вечером», — так начиналось каждое письмо. Забудь о белой рыбе, забудь обо мне, но как же лекции?

— Не оставляй меня, — попросила я.

— Перемены — это хорошо, — спокойно сказала она.

— Перемены — это ужасно, — пробормотала я.

— Я была с тобой достаточно долго, — отбивалась она.

Я снова взялась за рыбу.

Разговор с моим психотерапевтом:

Я: Мама бросает меня и переезжает в Нью-Гэмпшир.

Психотерапевт: И что ты чувствуешь по этому поводу?

Я: Мне кажется, что она не любит меня.

Психотерапевт: А разве она еще не доказала, что любит тебя?

Я: Как?

Психотерапевт: Заботилась о тебе, кормила тебя, поддерживала, воспитывала, чтобы ты стала той, кто ты есть.

Я: Все это весомые аргументы, но могу я задать тебе один вопрос?

Психотерапевт: Конечно.

Я: На чьей же ты стороне?

Через несколько недель я предложила маме отвезти ее в Нью-Гэмпшир на арендованной машине, несмотря на то, что я была против, против, против!

Она собрала два чемодана и несколько коробок с личными вещами, которые я просмотрела в ее квартире. В основном это были книги по воспитанию детей, по воспитанию внуков и несколько книг о вере. Также там оказались книжки под названием «Женская мистика» и «Пророк»[12], которые выглядели ветхими. Я размышляла над тем, какой прилежной и предусмотрительной была моя мама всю свою жизнь. Стоя посреди комнаты, я держала их в руках.

— Мне спокойнее, когда они рядом, — сказала она.

Я помахала ими перед ней.

— Старая Бетти и Халиль, кто бы мог подумать?

— Они напоминают мне о былом, — вздохнула она. — Они напоминают мне о твоем отце.

— О’кей, — сдалась я.

— Давай наконец выезжать, — попросила она.

Мама торопливо вывела нас обеих из квартиры, оставив ее запертой, душной, темной на неопределенный срок.

Первые два часа езды мы слушали Эн-пи-ар[13], монотонные плохие новости создавали странный комфорт, время от времени мама вставляла свои комментарии. Она верила почти всему, но иногда сомневалась: некоторые сообщения казались ей поверхностными.

— Что бы они придумали, если бы потратили больше времени на эту историю? — размышляла она. — Неужели так сложно добавить еще пару минут на рассказ о людях, выращивающих овощи, которыми мы питаемся?

Я проигнорировала ее слова.

Она заставила меня остановиться, чтобы выпить кофе на заправке в Коннектикуте.

— Давай посидим секундочку, иди сюда, присядь рядом, моя дорогая доченька, — сказала она. Я упала рядом за столиком. — Ты всю дорогу молчишь.

— Мне не хочется разговаривать. Я грущу из-за того, что ты бросаешь меня, вот и все.

— Но ты же не очень-то и любила меня, пока тебе не стукнуло тридцать, — защищалась она.

— Это правда, — подтвердила я. — Иногда бывало тяжело расти в нашем доме.

— У меня были проблемы с твоим отцом. И мне понадобилось много времени на восстановление, — оправдывалась она.

— Не нужно мне ничего объяснять, — сказала я и вспомнила все вечеринки, которые она устраивала после смерти отца. Всех мужчин в нашем доме. Все те колени, на которых я сидела. Все нездоровое внимание ко мне.

— Я хочу сказать, что ты когда-то уже существовала без моего постоянного участия в твоей жизни, справишься и в этот раз, — сказала она.

— Кого ты пытаешься убедить в данный момент? — удивилась я.

Прежде чем вернуться на дорогу, мы зашли в уборную, провонявшую средствами для дезинфекции, и я зажала нос. Девочка-подросток лениво драила кабинку для инвалидов. Мама задержалась на пять минут, чтобы обсудить с девочкой ситуацию с местными профсоюзами. Я вернулась в машину и разослала по всем контактам в телефонной книге следующее сообщение: «Мама пытается убить меня своими эмоциями. Пожалуйста, помогите».

После того как мы пересекли границу со штатом Массачусетс, она сказала:

— Нам нужно кое-что обсудить.

— Нет, — ответила я. — Нам с тобой нечего обсуждать. У меня закончилась энергия для обсуждений.

— Андреа…

— Ладно.

— Если я когда-нибудь заболею, серьезно заболею, и мне понадобится тот, кто вытащит вилку из розетки, я хотела бы, чтобы этим человеком была ты.

— Что? Нет, я не хочу говорить об этом.

— Прошу, сделай это ради меня, — попросила она. — Это часть взрослой жизни — сталкиваться с проблемами смерти.

— Тогда почему ты не попросишь Дэвида?

— У Дэвида свои проблемы смерти, — сказала мама. — Свои собственные горести и печали. Тебе пора завести свои.

— Поверь, у меня достаточно проблем, — сказала я.

— Кроме того, я не уверена, что он уважает мои желания. Зато ты сможешь сделать это, когда придет время, я знаю.

— Почему ты так думаешь?

— А разве ты не хотела убить меня всю свою жизнь?

— Ха-ха, — сказала я.

— Ха-ха, — ответила мама.

— Почему мы постоянно говорим о грустном в последнее время?

— Так бывает, когда взрослеешь. Приходится думать о болезнях, о смерти, умирании и всем таком прочем. Мне пришлось пройти через это с бабушкой и дедушкой. Я тоже была той, кто отключил кислород, если тебе так будет легче. Это не делает тебя плохим человеком или хорошим. Это лишь значит, что ты способна на такое.

Через два часа мы съехали с большой шумной трассы на дорогу поменьше, потом на небольшую извилистую дорогу. Мы проезжали мимо озер, покрытых палой листвой. Это могло стать приятным путешествием. Почти отпуском. Дороги становились ýже. Четыре полосы, потом две, иногда всего одна; более низкие здания, потом меньше зданий; длинные участки с одной лишь травой и деревьями; небо сияло синевой на несколько миль. Тракторы, овцы, ели, курятники, газонокосилка. Маленькое кладбище.

Я сообщила маме, что мы будем на месте через десять минут.

— Ой, мы же не поговорили о твоей личной жизни, — встрепенулась она.

— Забудь об этом, женщина, — отрезала я.

Мы проезжали через лес; приближаясь к их дому, я слышала, как трещит гравий под елями. Моя невестка, светловолосая, здоровая, слегка поправившаяся и с волосами длиннее обычного, открыла входную дверь и прижала палец к губам. Ребенок спит. «Ребенок постоянно спит, — хотелось мне сказать. — У ребенка слабое сердце и поврежден мозг, и она еще не произнесла ни одного слова. Мне не верится, что она когда-либо в своей жизни по-настоящему приходила в сознание». Вместо этого я прошептала в ответ «привет» и поцеловала ее, а мама обняла ее, и мы вместе шли по дому, кирпичному дому, стоящему в лесу, чтобы увидеть ребенка. Я отстала от них и спросила, где найти брата, Грета указала на задний двор. Она изобразила игру на гитаре и закатила глаза. Я побрела в указанном направлении, лишь бы там не было ребенка.

Из маленькой хижины, расположенной за домом, доносилось бренчание. Я постучала в дверь. Бабочки в тумане по краям лачуги, зеленая-зеленая трава, голубое небо, огромные деревья, виднеющиеся на вершине холма, небольшая река под ним — все это когда-то показывал мне брат.

— Это я! — выкрикнула я. — Твоя сестра.

Наверное, он исполнял соло на гитаре. Нужно было подождать, пока он закончит. Но потом до меня дошло, что все становится соло, когда ты играешь в одиночку, и вошла.

Внутри я увидела записывающую аппаратуру, лэптоп, лист бумаги, приколотый к стене, и матрас на полу, на котором разлегся мой брат в наушниках и с гитарой в руках. У него была огромная борода, вся седая. Лысеющую голову он обрил. В лачуге слегка пахло травкой. Я помахала рукой у него перед глазами.

— Ты приехала.

Дэвид казался одновременно счастливым и отчаявшимся. Он снял наушники, встал и крепко обнял меня.

Брат называет себя приговоренным к пожизненному заключению, когда высказывается о своей музыке. Он никогда не собирался стать знаменитым — это мы знали наверняка. Быть знаменитым нелегко, и в любом случае ты не должен стремиться к славе; первоочередное и явное стремление к ней отвратительно, говорил мне брат.

— Играть хорошую музыку — вот к чему ты должен стремиться, — рассуждал он. — Смотреть, как люди танцуют под твою музыку, или подпевают тебе, или просто любят ее, видеть их лица на концертах — это тоже часть славы, но не все ее проявления, и ты можешь иметь все это, не будучи знаменитым.

Он записывает музыку и продает ее в интернете, несколько раз в год он выступает на бесплатных концертах в Нью-Йорке, на которые приходят его седовласые лысеющие фанаты. Они поддерживают его, покупают то, что он продает, напиваются с ним, размещают в интернете фотографии с ним, как если бы кто-то увидел призрака, запечатлел мимолетный образ и хотел доказать, что так оно и было.

— Я не могу заниматься этим вечно, — сказал брат. — Я хочу сказать, музыка будет жить, но в итоге люди перестанут ходить на мои концерты. Рано или поздно они все умрут.

— Как и ты, — заметила я.

— И ты тоже, — сказал он.

Мы по очереди курили электронную сигарету. Он исполнял для меня что-то свое. Я спросила, как поживает его маленькая девочка, и он ответил, что так же, как и всегда.

— Как дела у вас с Гретой? — спросила я.

Он почесал бороду, потер глаза, погладил лысину, взаимодействуя со своей головой всеми возможными способами, а потом ответил:

— Иногда ей кажется, что Сигрид становится лучше. Так что все странно.

— Сигрид никогда не станет лучше, — произнесла я.

— Я знаю, — согласился он.

— Ей становится только хуже, — продолжила я.

— Не нужно мне об этом рассказывать, — сказал он.

Мы вышли из лачуги и направились к дому. Бабочки исчезли, и теперь были только комары и закат. Вдалеке прыгал заяц.

— Здесь мило, — отметила я. — Должно быть, тут приятно жить.

Он обнял меня одной рукой.

— Я несчастен.

Мама и Грета стояли у входной двери. Мама держала ребенка, обмякшего у нее на руках. Четырехлетняя девочка, которая так и не выросла. Грета смотрела большими грустными глазами.

— Но теперь здесь мама. Надеюсь, вам станет легче.

После ужина, когда на небе появились звезды и я выпила все вино, которое было в доме, мы с мамой улеглись в гостевой комнате. В будущем это станет ее комната, полагала я. Перед тем как лечь спать, я сказала ей: мол, знаю, что она задумала. До этого она уделяла свое время мне, теперь она собиралась уделять свое время Дэвиду.

— Но как насчет тебя? — поинтересовалась я.

— У меня было достаточно времени на себя, этого хватит на всю оставшуюся жизнь, — мечтательно произнесла она, глядя на стену. Потом она сказала, что любит меня и что мне пора спать. — Утром будет новый день. Это лучшая часть сна — знать, что завтра будет новый день.

— Такие слова говорят детям, — пробурчала я. — Я ожидаю от тебя большего.

— Андреа, хватит! — огрызнулась она. — Ты справляешься лучше, чем тебе кажется. Ты сможешь выжить без меня.

— Нет, не смогу, — заявила я.

— Ладно, даже если не сможешь, во что я, конечно, не верю, тогда повзрослей наконец-то, — сказала она. Мама повернулась, и ее голос прозвучал ближе: — Разберись со своим дерьмом, Андреа. Тебе тридцать девять. Ты справишься.

— Я постараюсь, — ответила я.

— И еще, — добавила мама. — Я видела, что ты сторонишься ребенка. Ты думала, что это незаметно, но это не так.

Я промолчала.

— Завтра же возьмешь ребенка на руки, — приказала она.

«Я — больной ребенок, — подумала я. — Я. Кто возьмет на руки меня?»

Я уехала рано утром, до того, как все в доме проснулись. Оставила было записку: «Форс-мажор на работе», но потом выбросила ее, ведь никто мне не поверил бы; все знали, что я ненавижу свою работу и никаких чрезвычайных происшествий там не бывает. Я написала другую записку со словами: «Дорогая семья, до скорой встречи, спасибо вам, люблю вас». Уклончиво, искренне, мило; я добавила сердечко внизу. Я вышла на задний двор, чтобы посмотреть на птиц, на деревья, раннее утреннее солнце в небе: я радовалась, что эта красота существует. В лачуге звучала легкая музыка. Я постучала в дверь. Брат открыл ее, одетый в пижаму.

— О, Дэвид! — Я обняла его на прощание, и он заплакал у меня на плече. — Ладно, ладно. Можешь забирать ее.

Последний мужчина на Земле

Я посетила художественную выставку. Это была персональная выставка моего друга Мэттью. Какое-то время я с ним встречалась, когда мы учились в университете и я еще была художником или, по крайней мере, стремилась им стать — художником по профессии, но это было тринадцать лет назад, и, что бы мы тогда собой ни представляли, мы изменились.

Мэттью — до нелепости высокий, около двух с половиной метров ростом, худой, хрупкий и к тому же растяпа. Его творчество отражает одновременно его взгляд на мир с высоты деревьев и его мрачный темперамент: на его картинах часто представлен вид сверху на центры, дыры, черные глубины.

«Ты в порядке?» — хочется спросить каждый раз, когда я вижу его работу, но это грубый вопрос для художника, если только ты не его родственник, и даже в этом случае он не будет воспринят положительно.

В галерее я заметила, что на картинах нет круглых красных стикеров, а это значило, что он ничего не продал. О, Мэттью! Я решила что-нибудь купить. Все-таки я взрослая женщина, работающая в американской корпорации. Я уже давно погасила кредит за колледж, живу в дешевой квартире, и у меня есть деньги на сберегательном счете. Я могу купить картину, если захочу. Выбрала я изображение темной ямы, создававшее иллюзию погружения. На самом деле она была довольно-таки искусно написана. Внизу нарисован маленький ярко-белый круг. Жизнь на дне ямы. Я дала свою кредитную карточку собственнику галереи. «Теперь я человек, который покупает предметы искусства, — подумала я. — Вместо того, чтобы создавать их».

Через десять минут мы с Мэттью стояли перед галереей с двумя чуть теплыми бутылками пива в руках.

— Ты хорошо выглядишь, — отметил он.

— Ты тоже, — ответила я.

Мы чокнулись бутылками, радуясь этому факту. Мы стареем, но еще не состарились.

Я спросила, доволен ли он выставкой.

— Ну, ты единственный человек, который что-то купил, — сказал он. — Благодаря чему я еще месяц смогу оставаться на плаву, так что спасибо тебе большое. Но этого хватит только на квартиру, мастерскую я уже не потяну, поэтому, думаю, придется избавиться от нее. Упс. Еще и мой сосед съехал на прошлых выходных, и сам факт, что мне сорок и я жил с соседом, говорит о целом комплексе проблем. А еще я до сих пор не выплатил кредит за учебу.

— Но сегодня пришло так много людей, — пыталась поддержать его я. — На твою выставку.

— Только ради сплетен и халявного пива.

— Я пришла, чтобы увидеть тебя и твое творчество, — сказала я. — Это пиво для меня ничего не значит, слышишь? Ничего.

— Вот поэтому ты мой самый любимый человек во всем мире, — соврал он, а потом поцеловал меня.

Я думаю, что он сам от себя такого не ожидал и не знал, почему это сделал. Он шагнул назад, его зрачки расширились, глаза округлились, он взмахнул руками, и капли пива взлетели в воздух. Вся череда событий застала меня врасплох. Но мне нравится чувствовать себя выбитой из колеи. Так что мы с ним переспали.

И, как ни странно, это был нежный, милый и медленный пляжный секс на Вест-Кост, которым занимались два человека из семидесятых. Все части его тела были в рабочем состоянии, как и мои. Он надолго застыл во мне, пока я лежала и тяжело дышала, а потом уткнулся головой в мою грудь и произнес: «Ммм». В конце он двигался резко, и мне это нравилось. Я закричала.

— Ты такая громкая, — дразнил он меня после того, как мы закончили.

— Это потому, что мне было больно, — ответила я, не подумав.

— О господи, я сделал тебе больно?

— Мне больно здесь, — сказала я и похлопала себя по груди. — Все в порядке, я привыкла.

Он тут же обнял меня.

Его квартира — руины, везде разбросаны его вещи, на полу пятна краски, книжные полки покрыты пылью. На мгновение я задумалась, как бы я отнеслась к этой грязи через какое-то время. Но сейчас я, наоборот, испытывала облегчение: у меня была своя грязь дома. Мы оба выросли, но не повзрослели, и я не чувствовала необходимости быть кем-то, кем я не являюсь.

Утром я задержалась дольше, чем планировала, потому что мы мило беседовали о его племяннице, которая подавала надежды в искусстве.

— Она лучше, чем я был в ее годы, — сказал он.

Мэттью провожал меня до поезда, мы остановились, чтобы выпить кофе, и он даже не предложил заплатить за меня, напротив, я предложила заплатить за него. Почему бы и нет? Он стоил так мало, что не стоил почти ничего.

— И не говори, что я не сделала для тебя ничего хорошего, — сказала я.

— Я и не говорил, я и не мог, и не стал бы, — ответил он.

— Действительно, самая депрессивная вещь из всех, которые я когда-либо видела в своей жизни, — сказала моя коллега Нина, рассматривая его картину на веб-сайте галереи.

— В ней много интересных текстур и слоев, — сказала я в ее защиту. — Ты просто не видела ее вблизи.

— Избавь меня от этого. — Потом она добавила: — Я не говорю, что она плохая.

— Ну да, — кивнула я.

— Просто она депрессивная, — сказала Нина.

Через неделю Мэттью пригласил меня на ужин в свою квартиру. Я написала ему сообщение и спросила, взять ли что-нибудь с собой. Он ответил: «Только себя». Через час он спросил, не могу ли я купить бутылку вина. Еще через пятнадцать минут он написал: «И, может, хлеба?» Я взяла бутылку дорогого каберне и огромную буханку дрожжевого хлеба — из расчета, что мы не съедим ее всю за один раз и у него останется немного на обед. Также я принесла маленькую бутылку бурбона и круг козьего сыра. И плитку черного шоколада. Все это я хотела бы съесть, и всего этого, как я знала, у него не было.

Мы ели все, что я принесла, а еще разные овощи, которые он получал по программе «Си-эс-эй»[14] как долю от урожая фермерского хозяйства. Один овощ оказался очень твердым. Мы жевали его, и жевали, и жевали.

— Что это за фиолетовый овощ? — спросила я.

— Даже не знаю, — вздохнул он. — Я пытался угадать, как приготовить его. Хотел использовать остатки своей доли от урожая. В рецепте речь шла о баклажанах. Нужно было просто купить готовые, но сейчас я на мели.

— Я знаю, что ты на мели, — сказала я тихо.

Он вдруг встал, подошел к морозильной камере и драматическим жестом распахнул ее. Морозильная камера была заполнена контейнерами «Таппервэр»[15]. Он рассказал, что готовит все, что остается в конце каждой недели, и замораживает на потом.

— Экономненько, — сказала я.

— Я доедаю последние овощи, — пожаловался он.

— Я могу принести баклажаны, — предложила я. — В следующий раз беру их на себя.

— Есть ли другой способ не умереть с голода? — спросил он.

— Да ладно тебе, присядь, — сказала я. — Мы так хорошо сидели.

Не выношу, когда мне портят аппетит. Я спала со многими мужчинами, не просите меня назвать их имена, но я не могу есть что попало. «Не нужно шутить с моей едой», — хотелось ему сказать.

— Иди сюда, детка, — произнесла я вместо этого.

Я поцеловала его, а он — меня, мы смеялись и были очень близки, и в тот момент я была глубоко убеждена, что могу примириться с его тараканами. Я рассказала ему о своей семье, о том, как в детстве мама готовила нам рис с бобами и называла это блюдо «мексиканская ночь», говорила, что у нас фиеста, за столом учила нас испанским словам и включала фламенко.

— Но на самом деле мы ели рис с бобами, потому что у нас не было денег.

— И тебя это не беспокоит? — спросил он.

— Не-а, — ответила я.

— Тогда давай доедать, — предложил он.

Но вместо этого мы занялись сексом, и в этот раз он был еще глубже и ближе, как будто он забрался в мое лоно и укрылся там в безопасности. Я держала его лицо в ладонях, и мы молча смотрели друг на друга, комната сжималась вокруг нас, я чувствовала это, мир становился теснее, и в нем остались только я и он, соединенные физически, близкие настолько, насколько это возможно. Вспоминать противно.

Утром мы лениво разговаривали друг с другом, как друзья, вспоминая былые времена, наверстывая прошедшие годы. Мэттью спросил, что случилось, когда я бросила учебу. С ним было приятнее говорить об этом, чем с кем-либо другим, лучше, чем с психотерапевтом, лучше, чем с кем угодно из моих нью-йоркских друзей, потому что он был там, даже если и не знал, что случилось.

— Я тогда так ничего и не понял, — сказал он. — Ты была, а потом исчезла.

— Моя наставница бросила меня, — произнесла я.

Она разбила мне сердце. Не мужчина высосал из меня жизнь. Женщина.

— Я помню ее, — сказал Мэттью. — Она до сих пор там работает. Она работает там всю жизнь.

— Она все еще великолепна, — защищала ее я, невзирая на рану, которую она нанесла мне. — Я видела одну из ее работ на выставке прошлым летом.

— Ну, не знаю, насколько она великолепна, — сказал он.

— А что ты знаешь? — сорвалась я.

Через несколько дней у меня было плохое настроение, потому что я ненавидела свою работу, мою бессмысленную чертову работу; я встретила его в баре на полпути между нашими квартирами, мы выпили по бокалу, ладно, по три, и мне с трудом удавалось не проявлять стервозность.

— Только из-за того, что она бросила тебя, не стоило совсем отказываться от творчества, — сказал он. — Я не смог бы перестать рисовать, ни за что. Не знаю, что бы я без этого делал.

Мы что, до сих пор разговариваем об этом? Да, мы до сих пор разговариваем об этом.

— Просто я не чувствую уверенности в себе, — ответила я. — Я сдалась в ту самую минуту, когда меня перестали поддерживать. Я осознала, что быть художником — значит всю жизнь жить без поддержки.

— Так и есть, — подтвердил Мэттью. Он так гордился своей способностью смиряться с неприятием. Ему комфортно жилось в мире неудач и страданий.

— А я не хотела так жить, — заявила я. — Я и так много времени провела, разрывая себя на части каждый день. И если бы это происходило не только из-за моей личности и жизненного выбора, но и из-за искусства, я бы умерла.

«Скорее всего, к этому моменту я была бы мертва», — я не произнесла этого вслух, но знала, что это правда; я помню, как близко подошла к этому тогда.

Мы держались за руки на людях. Мы были вместе.

Я позвонила маме в Нью-Гэмпшир, в маленький городок, в котором она жила последние девять месяцев с моим братом, его женой и их умирающим ребенком, и сообщила ей, что начала встречаться с мужчиной.

— Какой он? — поинтересовалась она.

Я отметила основные черты: он художник, он бедный, он добрый, он чуткий, и когда он не в депрессии, то делает меня счастливой.

— Знаешь, кого он мне напоминает? — спросила мама.

— Есть ли хоть один шанс, что ответ не будет связан с моим отцом? — уловила я ее намек.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — попросила мама.

— О чем ты хочешь поговорить? — спросила я.

Мама дышала через нос, по системе йоги. Раз именно я неправильно начала разговор, я и должна была направить его в другое русло.

— Как тебе Нью-Гэмпшир? — попыталась я исправить ситуацию. — Твое присутствие помогает им хоть немного?

— Они все еще ссорятся, — ответила она. — Твой брат очень молчалив. Мне хочется обвинить ее в чем-то, но ведь не обязательно в этом должна быть чья-то вина. Иногда все просто идет не так.

— А как ребенок? — спросила я. — Ты помогаешь ему?

— Никто не в силах помочь этому ребенку, — ответила мама. — Я помогаю, помогаю, помогаю, но ничего не меняется. Вскоре она умрет.

— Давай лучше поговорим о том, как я сплю с мужчиной, похожим на отца, — попросила я. — Мне кажется, это более подходящая тема для разговора.

— У меня есть идея получше, — сказала мама. — Расскажи мне о том, что ты сегодня делала. Расскажи мне о Нью-Йорке.

Я так и поступила, я принялась рассказывать коренной жительнице Нью-Йорка, променявшей его на лес, об улицах большого города: утром метро было забито настолько, что мне пришлось пропустить четыре поезда подряд и я опоздала на работу на полчаса; у меня была встреча на Таймс-сквер, и я увидела толпу женщин, позирующих топлес с туристами за деньги; там подрались два человека, одетые в костюмы героев Диснея; после встречи с клиентом я купила хот-дог с тележки, а доев его, умяла еще один, сидя на одном из стульев, разбросанных в Брайант-парке. Недалеко под спонсорским баннером играл струнный квартет.

— Музыка спасла мой день, — завершила я свой рассказ.

— Все это спасло бы меня, — произнесла мама.

Через несколько дней после разговора с мамой я должна была ужинать с Мэттью, Индиго и ее богатым мужем. Я позвонила ей и попросила:

— Индиго, пожалуйста, мы можем пойти куда-нибудь, где не будет безумно дорого? У этого парня нет денег. Давай пойдем в обычное место, ты еще помнишь, что значит это слово?

Она обиделась и напомнила мне, что выросла в нищете, как и я. Какое-то время она провела в Тринидаде, а тринидадская нищета намного хуже нищеты в Верхнем Вест-Сайде. Она пообещала позвонить позже и сообщить, где заказала столик. Через час она прислала мне эсэмэс с фотографией «Макдоналдса» и текстом: «Увидимся в 19.00!» Я написала ей: «Ты чокнутая», и она ответила: «Я знаю, прости, у меня сейчас все идет наперекосяк». Я спросила: «Хочешь поговорить об этом?» «Нет», — сказала она. Через несколько минут она написала: «Хочу, но не прямо сейчас». Еще через несколько минут она добавила: «Прости». Потом она позвонила мне, плача, и мы поговорили о ее замужестве, и хотя мне было грустно оттого, что моя подруга несчастна, я как никогда радовалась тому, что не замужем и никогда не буду, потому что брак выглядит как чертова работа, а зачем мне нужна еще одна?

Мы пропустили ужин с Индиго и ее мужем. Вместо этого я забралась на диван Мэттью в его гостиной, пока он нервно раскачивался на стуле. Я рассказала ему всю историю брака Индиго и добавила:

— Видишь? Не деньги делают человека счастливым.

— Тебе легко говорить, — ответил он.

— Что случилось? — удивилась я.

Он достал кошелек — причем его руки странно дрожали — и вытащил из него карточку: на ней было написано «EBT»[16].

— Талоны на еду, вот насколько все плохо, — сказал он.

После этого я рассказала историю о том, как моя семья впервые перешла на продовольственные талоны. Это случилось во время зимних каникул в школе, я увидела талоны на кухонном столе, но еще не знала, что это такое; я решила, что это какие-то игрушечные деньги, например из «Монополии», и я могу поиграть с ними. Мне было восемь, в те дни мама не обращала на меня внимания, скорее всего, она была слишком озабочена тем, чтобы прокормить нас, а на моего отца особенно нельзя было положиться в этом вопросе. Я решила создать зимний коллаж, разрезала бумагу, чтобы сделать сосульки, вырезала миниатюрные снежинки и прикрепила их к зеркалу в ванной. Я довела маму до слез, сама тоже расплакалась, и в итоге мы обе стояли в ванной, обнимались и плакали. И она произнесла так печально — о, я до сих пор слышу ее голос! — «Мне просто нужна небольшая поддержка». Я рассказала Мэттью эту историю с некоторой гордостью. Печальные истории о детстве — это мой конек.

— Я знаю, что ты пытаешься успокоить меня, — сказал он, — но у тебя не получится. У нас с тобой разные трагедии. Ты рассказываешь мне, как что-то случилось с тобой, а я рассказываю о том, что сделал сам. Я своими руками засунул себя сюда. В эту дыру.

В ту ночь у нас не было секса; мы спали вместе, рядом, но не соприкасаясь, пока он не сдался и не дотронулся до меня первым.

Мы поцеловались, какое-то время держались за руки, а потом снова отодвинулись друг от друга, каждый на свою сторону кровати.

«Медовый месяц кончился, — подумала я. — Но он хотя бы длился дольше, чем обычно».

В следующий раз, когда я встретила Мэттью, я сказала, что приглашаю его на ужин. Я была голодна.

— Ничего не желаю слушать, — отрезала я. — Я просто хочу есть.

Мы заказали отличный ужин в стейк-хаузе в моем районе: филе-миньон, жареную картошку, пюре из шпината. Официанты расхаживали в белых рубашках на пуговицах, в черных брюках и галстуках-бабочках, угрюмые иностранцы все время курили; сервис был безупречен.

— Здесь очень мило, — заметил он.

— Скажи?

Мы посолили свою еду. За весь ужин он не произнес ни слова, кроме:

— Ты должна знать: я такой, как есть.

— Я поняла.

Позже в постели я прошептала ему:

— Мужчины — как дети, но у некоторых есть большие симпатичные члены.

Я положила на него руку, взяла его, как мне нравится, он был твердый и немного влажный на кончике. Мы занялись сексом, это было великолепно, но не особенно весело. Я относилась к нему не так, как обычно. Я относилась к нему как ко всем другим.

— Может быть, ты боишься? — спросила мой психотерапевт, приподнимая вверх свои нарисованные брови.

— Возможно, — ответила я. — Но, скорее всего, причина в том, что я выросла в семье, в которой мою мать сначала угнетал отец-наркоман, а потом каждый торчок-неудачник, который приходил к нам в дом, несмотря на то что она была сильной, умной, независимой женщиной, которая могла бы выжить сама, но ей казалось, что она должна просить помощи. И наверное, из-за того, что я не видела ни одного позитивного примера отношений за всю свою жизнь, я не хочу сохранять эти. Какая разница, если мужчины так или иначе выжмут из тебя все соки?

— Молодец, Андреа! — произнесла она. — Отличная работа.

Она притворилась, будто я совершила большой прорыв, но я толкую ей об этом на протяжении нескольких лет, я сказала ровно то же самое в тот день, когда переступила порог ее кабинета, после того как перестала рыдать.

Что делать, когда ты уже знаешь, в чем твоя проблема? А что, если на самом деле это не проблема? Это проблема, только если я хочу отношений. Если я хочу соответствовать традиционной модели счастья. Это проблема только в том случае, если для меня это важно. А я не уверена, важно ли это для меня.

— Я не могу понять, чего ты хочешь, — сказала мой психотерапевт.

— Я тоже, — ответила я.

Мне стукнуло сорок. Первым делом в свой день рождения я уволила психотерапевта, почти десять лет ушло на то, чтобы убедиться: она бесполезна. Потом я пригласила кучу людей на ужин, друзей детства и по колледжу, все еще живущих в городе, нескольких соседей по дому, Индиго, и даже моя мама предложила приехать. Никакого давления, просто все, кого я знаю, соберутся в одном месте. Конечно, я включила Мэттью в список приглашенных, потому что он — мужчина моей жизни. Он сказал, что потом зайдет выпить, и я спросила, почему он не хочет приходить на ужин. Он ответил:

— Ты знаешь почему.

— Все в порядке, я заплачу, — уговаривала его я.

— Ты не должна платить в свой день рождения, — сказал он.

— Все в порядке, — повторила я.

— Нет, не в порядке, — стоял он на своем.

— Все, чего я хочу в свой день рождения, — это чтобы ты не испортил еще один ужин, — сказала я.

— Как в тот раз? — спросил он.

— Да.

После этого мы целый час выясняли, на каком этапе находятся наши отношения. Мы начали с чего-то довольно милого, а закончили ужасно, и это всего лишь за час. До разговора я и не думала, что дела обстоят именно так, но теперь поняла.

Мой праздничный ужин прошел неплохо, хотя несколько неловко. Мы ели при свечах на цокольном этаже итальянского ресторана, расположенного неподалеку от моего дома. Я заказала поркетту[17], вино лилось рекой. Гостям удавалось не обсуждать собственные проблемы весь вечер, хотя некоторым это стоило огромных усилий — Индиго с ее неудачным браком, маме, постоянно переживающей за свою семью, старому наркодружку, который все время выходил в туалет. Вместо этого они рассказывали мне, что я честный человек и хороший друг, что я сильная и справедливая, что у меня волосы, которым можно позавидовать, что я нисколько не постарела. На последнее я ответила:

— Это потому, что последние десять лет я провела взаперти в офисе, лучи солнца не касались этой кожи!

Все засмеялись. Потом они шутили о том, что мне исполнилось сорок, но в тот день мне было плевать на возраст. К своему огромному удивлению, я все еще жила на этой планете. И вот за что мы выпили — за то, чтобы быть живым.

Мама крепко обняла меня в конце вечера; она крепко обняла каждого; она захмелела и даже подружилась со всеми за столом. Я очень надеялась, что мой брат тоже приедет, но напрасно. Он потерян в дебрях Нью-Гэмпшира. И конечно, Мэттью не пришел, чтобы выпить за мое здоровье.

— Очень жаль, — сказала моя коллега Нина. — Мне казалось, что он тебе действительно нравится.

— Очень жаль, — сказала моя мама. — Я хотела с ним познакомиться. Ты так давно не знакомила меня с парнем.

Через неделю зазвонил телефон, высветился неизвестный местный номер, и я молилась, чтобы это Мэттью звонил из какого-то таинственного места — сказать, что он скучает по мне и думает обо мне, тогда мне не пришлось бы звонить ему и говорить это самой. Но, к сожалению, звонили из его галереи, сообщить, что я могу забрать его картину, которую я купила на открытии. Забрав ее, я не повесила ее на стену, я же не дурочка. Нельзя забыть о ком-то, глядя на его произведение искусства каждый день. Я хранила ее, нераспакованную, в шкафу за зимней обувью. Однажды, когда я умру, кто-нибудь найдет эту спрятанную картину и удивится: как же был подавлен человек, написавший подобное.

Прошел месяц, и я осознала, что думаю о нем не очень часто, всего раз или два в день, прошли еще две недели, и я поняла: «О, я вспоминала его всего несколько раз», прошли еще две недели, и я ни разу не вспомнила о нем, а еще через неделю до меня дошло, что я думаю о нем постоянно, и, прежде чем я успела отговорить себя от этой идеи, я позвонила ему и пригласила встретиться по-дружески, выпить за мой счет, и он согласился.

Теперь мы периодически встречаемся. То, что мы трахались, висит в воздухе между нами, но мы не вернемся к этому. Лучше отказаться от желания, чем разрушить из-за него то, что есть. Я говорю ему, что он мой друг, и что я люблю его, и что он настоящий художник, и я обожаю его за то, что он делает, и ему не нужно хитрить, просто позволить мне оплатить счет, чтобы он мог поесть. Он спрашивает:

— Правда?

И я отвечаю ему:

— Да. Это пустяк. Я даже не вспомню об этом завтра. Ты ешь как птичка. Тебе следует есть больше. Давай я тебя покормлю. Кусай. Еще раз. Хороший мальчик.

Фелисия

Квартира в Чикаго, апрель 2002 года. Я была на побегушках у Фелисии, одного из самых известных преподавателей в нашей программе. Жила я в ее квартире в Логан-сквер-билдинг, которую она сама отремонтировала. Она взяла в библиотеке книгу о том, как улучшить свое жилье, прочла ее, а потом сделала все сама — прошпаклевала стены, поменяла электропроводку, положила плитку, просто потому, что это было необходимо. Она одевалась в черное: джинсы, футболки, иногда носила кружевные прозрачные вещи. У нее было прекрасное тело: мускулистое, сильное, загорелые руки и упругая попа, блестящие длинные светло-русые волосы, которые она иногда заплетала в косички. Она носила невероятные ювелирные украшения: настоящие бриллианты, золото, платину, большую часть которых унаследовала у состоятельной тети, не имевшей своих детей. Впрочем, Фелисия некоторое время работала ученицей ювелира, так что кое-какие из этих украшений сделала сама. На следующий год у нее были запланированы три персональные выставки, одна из них в Берлине, существовала договоренность об инсталляции в Бразилии, где ей предоставляли городскую площадь и свободу делать все, что ей захочется. Ничего из того, что она имела, не дал ей мужчина. Все, к чему она прикасалась, превращалось в нечто большее. Она создала себя с нуля. Мне было двадцать шесть, и я отрезала бы себе левую грудь ради того, чтобы быть ею.

Не только я была у нее на побегушках. Тем же занимался ее парень, который был младше Фелисии на двадцать лет. Джозайя сбежал из секты «Радуга» еще подростком — брутальный красавец, высокий, мускулистый, сварщик с удивительными руками. Его одежда, казалось, парила над его телом, едва прикасаясь к нему. Жесткие волосы, пухлые губы, армейские ботинки. Мои трусики становятся влажными даже сейчас, когда я о нем вспоминаю.

Фелисия все время кричала. Немцы были очень требовательными. Они охренели со своими требованиями и тоном. Нет, это не отпугивало ее, только беспокоило. Она ненавидела своих учеников: тоже требовательные, но по-другому, в отличие от немцев, они постоянно искали ее одобрения, нуждались в ее любви, в то время как им следовало сосредоточиться на своем творчестве. Потом прорвало трубу и отменили рейс. Беда не приходит одна. Я тут же забеспокоилась о том, как не стать излишне требовательным учеником. Хотела спросить, относит ли она меня к их числу. Я жаждала этого, как воды. Но вместо этого произнесла:

— Фелисия, позволь помочь тебе. Это же моя работа.

Я была ее помощницей в нескольких проектах, она выбрала меня из многих за ум и эффективность, за то, что я молодая, кокетливая, со мной можно хорошо провести время и выпить. Я безропотно шла за ней, куда бы она меня ни повела, и говорила ей, что она прекрасна, до того, как она меня об этом просила. Мы познакомились на вечеринке в сентябре, в начале учебного года. Сидя на продавленном диване, я наблюдала тем вечером за ней и за другой молодой женщиной, высокой большеглазой блондинкой, студенткой из Дании. Они сидели в углу, Фелисия положила руку ей на плечи. Студентка была пьяна и не очень понимала, что происходит. Она едва не упала и вся перепачкалась. Я встала с дивана, чтобы помочь ей. Вместе мы затолкали блондинку в такси.

— Ты, — произнесла подвыпившая Фелисия. — Мне нравишься ты.

Я. Позже я узнала, что датская студентка была бывшей девушкой Джозайи. Через месяц она вернулась туда, откуда приехала.

Я прогуливала занятия, стоило Фелисии только попросить. Мне даже в голову не приходило отказать ей. Работа в мастерской, чтение рекомендованной литературы, исправление ошибок — я не могла ни на чем сосредоточиться. Последние десять лет я рисовала бездумно. Четыре года провела в «Ла Гуардии», а после благодаря скромной стипендии поступила в Хантерский колледж. Работала официанткой, дышала дымом. Это единственное, чем я могла заниматься, кроме того, чтобы есть, пить и трахаться. Мужчины составляли мне компанию. А потом появилась эта женщина, предложившая провести с ней время. Она составила мне компанию.

Я жила на другом конце города и ненавидела свою соседку по комнате, двадцатидвухлетнюю богатенькую сучку из Виннетки, возомнившую себя бедной из-за того, что она жила с художницей. Это была ее квартира, купленная ее родителями, и она сдавала лишнюю комнату. У нее не было работы. Каждую неделю она ходила на маникюр. Она говорила «спс» вместо «спасибо», потому что провела год в Англии. Кроме того, у нее был любовник. Женатый юрист, один из друзей отца, он трахал ее и уходил, иногда до окончания ужина. Я ужинала, а они занимались сексом в соседней комнате. У него были дети.

«Это секрет, — легкомысленно говорила она мне. — Никому не рассказывай».

«Тебе не о чем волноваться», — отвечала ей я. Потому что мне плевать на твои секреты. Мне нет до них никакого дела, я думаю только о том, что хочу провести всю свою жизнь с Фелисией.

Одной ноябрьской ночью, когда мы с Фелисией приканчивали вторую бутылку вина, она спросила:

— Хочешь, я расскажу тебе секрет?

— Давай.

— Я думаю, что вы все бездарны. Мне просто нужны деньги, чтобы оплачивать счета.

— Не может быть. Ты ведь шутишь? Пожалуйста, скажи мне, что ты шутишь, Фелисия. — Я схватила ее за руку.

— Конечно, шучу, — сказала она. — Я просто тебя дразню.

Я стала интересоваться ее работой больше, чем своей. Ее проекты казались инновационными и важными. Мои картины — посредственными и незначительными. На самом деле так и было. У меня хорошее чувство юмора, есть способности, я чувствую цвета и знаю, как выбрать интересную тему, людей из реальной жизни, вещи, и до того, как я пошла в старшую школу, я была усидчива, но каждый день я задавала себе вопрос, достаточно ли я голодна. Быть художником — значит всю жизнь слышать «нет» и только изредка «да», дающее тебе надежду, которой хватает только на то, чтобы окончательно не сдаться. Я начала осознавать, что не хочу всю жизнь получать отказы. Хотя Фелисия никогда не принимала отказов. Она проталкивалась вперед и добивалась своего. Фелисия плевать хотела на твое «нет». Если я проведу с ней много времени, смогу ли я стать похожей на Фелисию? Я покрутила бокал с виски в руках, допила пиво, сделала заметки в блокноте и продолжила думать о Фелисии.

Другим ноябрьским вечером я спросила:

— Как думаешь, у меня есть все, что нужно?

— Ты еще зеленая, младенец, щеночек. Не думай об этом, просто делай свою работу. Ты на правильном пути.

Весь день мы трудились в поте лица. Джозайя был предан Фелисии, помешан на ее проектах, но и на своем творчестве тоже. В моей памяти он всплывает как человек, который постоянно носит тяжести. Тем временем Фелисия целями днями висела на телефоне. Часовые пояса разрушили ее жизнь. Никто не спал. Атмосфера была напряженной и захватывающей. Я убедила себя, что узнаю намного больше, проводя время с Фелисией, чем если бы ходила на лекции, и кажется, это было именно так. Тем не менее я продолжала рисовать. Я вставала рано утром и смотрела на пустой холст, пока на нем не появлялся рисунок. Смотрела и рисовала. Пыталась что-то понять. Была ли я способной? Была ли я частью творческого мира? Почему я ей нравилась? Я оставила те картины, когда уезжала из города, поэтому теперь никогда не узнаю, были ли они стоящими. Они точно не были плохими. Но это сейчас не важно — они навсегда потеряны.

В декабре у мамы закончились деньги. На выходных у нее отключили свет, и она не могла заплатить за аренду. Ее новый бойфренд оплачивал все ее счета, пока она работала в очередной неприбыльной организации. Он ударил ее, всего один раз, но моя мама не глупа, она знает, что одного раза достаточно: где один, там и два, и она сразу же выставила его из квартиры. Вещи ждали его на улице, когда он вернулся домой после ночи, проведенной в тюрьме. Я отправила ей чек, чтобы она могла оплатить аренду за несколько месяцев. Брат и его девушка предложили оплатить счет ее дорогостоящего психотерапевта. Я не задумывалась о том, как сама буду платить за свое жилье, но к Рождеству поняла, что я на мели. Я рассказала об этом Фелисии, но не объяснила, почему так произошло. Не хотела, чтобы она знала о слабости моей матери. Вместо этого я позволила ей думать, что я дурочка.

Я испытывала большой энтузиазм, когда мы пришли к мысли, что мне следует перебраться к ней в квартиру на Логан-сквер, хотя бы на весенний семестр. Какая ужасная идея! Я хочу спросить: чья это была идея в конечном счете? Пытаюсь вспомнить, но не могу. Это было глупо, но я хотела быть там, с ними обоими, просто потому что мне нравилась близость между нами.

— Здорово, что ты будешь рядом, — сказала Фелисия. — Мне нравится, когда в доме много людей.

Последнюю фразу мне было очень приятно слышать. Как будто она призналась в слабости, в том, что страдает от одиночества, как все люди. Мне понравилось это наблюдение, но также я была разочарована, ведь мне импонировала идея о том, что она не нуждается во мне, вообще ни в ком не нуждается. Это ее качество, наверное, восхищало меня больше всего.

Я совсем перестала посещать занятия, это был мой маленький грязный секрет, но она наверняка об этом знала, ведь я почти все свое время проводила в квартире, прячась от чикагской зимы, выбираясь только для того, чтобы пополнить запасы ликера, и при этом я надевала три свитера, два шарфа и длинные лосины. Выпивка не давала мне замерзнуть, не давала нам всем замерзнуть.

Я слышала их ночью. А утром видела его без футболки. Сложно было не смотреть на Джозайю с голым торсом. Я восторгалась его красотой, но не хотела его тогда; я хочу его теперь, ретроспективно, как сорокалетняя женщина. Тем не менее мне кажется, что она заметила, как я на него смотрела. Но как я могла объяснить ей, что люблю только ее?

Утром во время телефонного разговора Фелисия сказала:

— Я задерживаюсь. Как можно не замечать то, что происходит у тебя под носом?

Глядя через плечо, как я работаю над ее проектом, она произнесла:

— Близко, но не совсем то.

В конце февраля, в пятницу вечером, она без всякой причины принялась ссориться с Джозайей. Он молчал, и это напоминало мое детство, не конкретные сцены, а в целом то, как мама с папой ругались.

Выйдя из квартиры, я отправилась на студенческую вечеринку и там встретила парня по имени Кристофер, скульптора с водянистыми глазами и невероятными густыми бровями. Я пошла к нему домой, и на следующее утро мы завтракали в кафе яичницей, и тостами с маслом и джемом, и апельсиновым соком, сделанным из концентрата, и выпили очень много кофе. Я обняла его на прощание, он попросил мой номер телефона, а я ответила:

— У меня нет телефона. — И это была правда.

Следующим вечером я решила выпить в Уикер-парк и встретила другого парня, вроде как взрослого мужчину с настоящей работой. Мы ужасно набрались и вновь-таки пошли к нему домой. Он пытался заставить меня сделать ему минет, не слишком настойчиво, но все равно это меня раздражало. «Заканчивай, дружок, я уже поняла, что это тебе нравится больше всего на свете, но мне это не нравится больше всего на свете». Поэтому я сделала вид, что отрубилась, еще до того, как это на самом деле произошло. У него была огромная квартира с высокими окнами, выходившими на улицу, и утром меня разбудили солнечные лучи. Я знала, что солнце обманчиво, ведь за окном чикагское зимнее утро. Я расхаживала по квартире, по холодным полам, и дрожала, пока одевалась. На улице кругом лежал грязный снег, я прикрыла глаза рукой. Я не имела ни малейшего понятия, где нахожусь.

В конце концов я нашла коричневую линию метро, но поехала в другом направлении и осознала это лишь через несколько остановок, когда было легче перейти на другую линию, чтобы добраться домой, но за две остановки до моей поезд встал из-за ремонта путей. Я думала: «За что мне это наказание?» Наконец я добралась до квартиры Фелисии, мы молча работали вместе, не затрагивая тему ссоры, свидетелем которой я стала несколько дней назад, и моего последующего исчезновения. Однажды днем меня вырвало, и в тот вечер я отправилась на очередную студенческую вечеринку, встретилась там со своим другом Мэттью, печальным клоуном, нервным, талантливым, невероятно милым, и внезапно мне показалось, что он — единственный человек во всем мире, с которым я могу поговорить. Поэтому мы пошли к нему домой, и это было замечательно, я ненадолго вырубилась, и он не требовал от меня многого, он лишь позволял мне быть с ним, и я просто сидела рядом.

День рождения моей мамы — в середине марта, я позвонила ей впервые за два месяца, и она сказала:

— Все, чего я хочу на свой день рождения, — это чтобы ты приехала домой.

И это показалось мне странным, ведь раньше я не замечала, чтобы она очень нуждалась во мне. Я даже думала: она не заметит, что я переехала в Чикаго. Поэтому я ответила:

— Мама, ты не забыла принять свои таблетки?

— О чем ты говоришь? Я не принимаю никаких таблеток, — ответила она.

— А, просто на какую-то секунду мне показалось, что они тебе не помешали бы, — сказала я.

— Почему ты не можешь просто поздравить меня с днем рождения, как нормальный человек? — возмутилась она.

После она положила трубку. Я даже не смогла проявить доброту к своей матери в ее день рождения. Сейчас мне стыдно, что я была тогда такой эгоисткой, но клянусь, я цеплялась за дорогую мне жизнь.

Был конец апреля, Фелисию расстраивало все, что происходило в ее жизни. Я сидела на полу, скрестив ноги, имитируя спокойствие, пока Фелисия стояла надо мной и жаловалась. Выставка, немцы, трубы, самолет, ученики. Она проигнорировала мое предложение о помощи. Мы с Джозайей обменялись невиннейшими взглядами, совершенно незначительными. Куда еще мне было смотреть? Он был единственным человеком в комнате, который не вопил. Я думала: «Помоги мне, расскажи, как стать тем, кого она полюбит». Я никогда не узнаю, о чем думал он, потому что Джозайя был для меня закрытой книгой. Посмотрев на Фелисию, я увидела, что она вертит головой, переводя взгляд с меня на него и обратно. Я поняла, что у нее закрались подозрения. Джозайя тоже сидел на полу в другом конце комнаты. Он предложил ей пройтись вдвоем.

— Прогуляйся сам, — заявила она, — и ее возьми с собой. Видеть вас не могу. — Она указала на дверь. — Уходите.

Я вздрогнула, как загнанный зверек, и поднялась. Джозайя молниеносно встал на ноги. Вместе мы покинули квартиру.

— Давай чего-нибудь выпьем, — предложила я.

Мы зашли в бар, расположенный через несколько кварталов, со старомодной люминесцентной вывеской в окне. В музыкальном автомате половина песен была в стиле инди-рок, другая половина — блюзы. Тут еще были бильярдный стол, мишени для дартса, посетители в основном поляки. Мы взяли виски и пиво. Я съела целую тарелку бубликов и заказала еще одну. Я хотела, чтобы он рассказал мне всю правду, вот только о чем — я не знала.

А он рассказал о своем детстве, о том, как он рос среди сектантов. О том, как они изучали Библию целыми днями, неделями, месяцами. Постоянное безденежье, привычный голод. Он стал красивым юношей с волосами, отросшими до талии. Отец отпустил его, когда Джозайе исполнилось пятнадцать. Члены его семьи теперь разбросаны по всей Южной Америке. Он одновременно любил и ненавидел свою фанатичную мать.

— Я разговариваю с ней раз в год на ее день рождения, — сказал он. — И после всего, что я пережил, она продолжает спрашивать меня, когда я вернусь домой.

— Знакомая песня, — ответила я.

— Ты думаешь, что Фелисия сложный человек, но я видел и хуже, — произнес он.

— Я не говорила, что она сложный человек, — возразила я.

— А я сказал, — заявил он, и мы оба рассмеялись, но мне кажется, каждый смеялся над своим.

Мы вернулись домой, пьяные, шумные, взвинченные, но все равно более спокойные, чем раньше. В квартире никого не было. Кто знает, куда могла пойти Фелисия? «Это ловушка, — подумала я. — Даже не вздумай обнимать его перед сном». Я гордо прошла в свою комнату одна. «Молодец, ты поступаешь правильно, — говорила себе я. — Хоть раз ты воздержалась от того, чтобы переспать не с тем мужчиной».

Но с таким же успехом я могла сделать с ним это: забраться на него, оседлать его, просунуть руку ему между ног. Потому что один взгляд может значить столько же, сколько секс. Фелисия пришла в три часа ночи, пьяная. Она постучала в дверь гостевой комнаты. Сперва она была мягкой, веселой, хоть и материлась, а после стала громкой и грубой. Она издевалась надо мной и говорила вещи, которых я не понимала, пока в конечном итоге она не открыла дверь и не произнесла одно шипящее, зависшее в воздухе слово: «Проваливай».

На следующий день я ушла. Я села на поезд и вернулась в Нью-Йорк. У брата была вечеринка по случаю новоселья; он съехался со своей умной, хорошенькой и уравновешенной девушкой, работающей редактором в журнале. Были приглашены все члены его группы, а я сильно напилась и у всех на глазах подцепила одного из них, сбежала с ним с вечеринки. Видимо, мне хотелось испортить то, что еще не было испорчено. Несколько дней мы шатались с ним по городу, пока не устали друг от друга. Из его спальни я в отчаянии позвонила маме.

— Слышала, ты ходячая катастрофа, — сказала мама.

— А я слышала, что ты ходячая катастрофа, — сорвалась я.

Она вздохнула.

— Ты все еще можешь вернуться домой, — сказала она. — Ты всегда можешь вернуться домой.

Но я не хотела жить в Нью-Йорке, не тогда. Вместо этого я уехала обратно в Чикаго. Был май, мне следовало отчитаться в магистратуре о своих дальнейших планах. Однажды я зашла к Мэттью и осталась у него. Я ничего не рассказывала о своей жизни, своей правде, своей реальности. Он позволил мне свернуться калачиком возле него и сидел рядом, пока я просто дышала. Никто из нас не выходил из квартиры несколько дней. Он не мог бросить работу, поэтому продолжал рисовать дома. Его квартира пропахла терпентином. Однажды утром я наблюдала за тем, как он работал, его лицо выражало особенное спокойствие, и я почувствовала дикую зависть, зная, что никогда не испытаю ничего подобного. Именно в тот момент я осознала: я понятия не имею, что происходит с моей жизнью, но уверена, что больше не хочу рисовать. На следующее утро я ускользнула из дома Мэттью, села в очередной поезд и долго ехала домой в Нью-Йорк. Я совсем перестала рисовать. Я получила работу в рекламе. Я постарела. Наверное, повзрослела. Я никогда не оглядываюсь назад, за исключением моментов, когда я просто не могу перестать о нем думать.

Я могу рассказать о тех временах что-то достойное внимания, хотя поняла это только сейчас. Никогда раньше я не думала о смерти. Никогда не переживала из-за умирания. Я всегда думала только о том, как быть живой.

Бетси

После непродолжительной болезни скончалась Бетси — подруга моей матери и закоренелый радикал. Воспаление легких, сепсис — и дело с концом.

— Надеюсь, я не буду долго мучиться, — сказала мама.

— Давай не будем говорить о твоей смерти, — запротестовала я, хотя думала так же. Так было бы лучше для нас обеих.

Похороны организовали скромные, и было в них что-то незаконное, связанное с прахом Бетси и проникновением ночью в полнолуние на пристань Шипсхед Бэй. Мама отказалась в этом участвовать, заявив: «Я слишком стара, чтоб прыгать через забор». По ее словам, в итоге никого не задержали. Спустя пару недель в городе должна была состояться публичная поминальная служба, на которой маму попросили произнести речь, и она пригласила меня пойти с ней. До этого я присутствовала на поминальной службе всего один раз в жизни, двадцать пять лет назад, когда умер отец.

— Чем старше становишься, тем больше привыкаешь к таким вещам, — сказала мама.

— Только об этом и мечтала, — ответила я.

— По крайней мере ты не виновник торжества, — парировала она.

На работе я взяла отгул, — что в последнее время делала часто, — сославшись на смерть родственницы. Как ни старайся, а уж со смертью не поспоришь. Начальник уже почти махнул на меня рукой — почти! — и все же мысль о том, что вместо меня придется взять кого-то на должность, с которой я отлично справлялась лет десять, не давала ему покоя. Нельзя же просто взять и удалить все у меня из головы и вложить это в чью-то другую голову. Да и не похоже, чтобы мое отсутствие сказывалось на работе, — отчасти потому, что сейчас я могла выполнять ее хоть с закрытыми глазами. Однако весь трепет, связанный с совершенствованием своих навыков, давно остался в прошлом: совершенство само по себе навевает скуку; интерес вызывает только путь к нему.

— А ты сделала… — начал было начальник.

Конечно, все готово. Все всегда готово.

Он задумчиво постучал ручкой по столу и вдруг вспомнил, как следует вести себя в подобных ситуациях.

— Сожалею о твоей утрате.

— Это больше касается моей матери, — ответила я. — Умерла ее лучшая подруга. Ее звали Бетси. Для мамы она была героиней.

«Героиня» — не самое подходящее слово, но я не смогла придумать ничего лучше, чтобы объяснить особенности их отношений. Они были лучшими подругами, но Бетси, будучи старше, скорее играла руководящую роль.

— В таком случае сожалею об утрате твоей матери.

— Знаете, кто должен сожалеть больше всего? — спросила я. — Бетси.

Мы залились хохотом, а потом скорчили странные и забавные гримасы, притворно скривившись от отвращения. Нас обоих шокировало наше неприемлемое поведение, но это нас и сблизило. Шесть лет — долгий срок для знакомства, хотя сейчас мне о нем известно не намного больше, чем в тот момент, когда он только начал здесь работать, — сначала как коллега, а теперь как мой начальник. Портрет жены в рамочке, лодка, дом, теннисный турнир летом, катание на лыжах зимой, бокал скотча на праздничной вечеринке. Мы с ним одного возраста, однако он уже имеет гораздо больше, чем я смогу себе когда-либо позволить. Хотя мне, по крайней мере, не приходится иметь дело с такими подчиненными, как я.

— Давай, иди, — сказал он.

Поминальная служба проходила в церкви Святого Марка. Последний раз я бывала там еще во время учебы в старших классах, когда посещала новогодние поэтические марафоны — сначала с семьей, пока был жив отец, а потом с парнем, с которым познакомилась возле Эмпайр-стейт-билдинг на учебной практике. Он приехал издалека, учился в какой-то спецшколе в Бруклине. Мы держались за руки, сидя в ложе, пока на сцене надрывалась Патти Смит; длинная грива ее волос была примята гитарным ремнем. Затем мы пили горячий шоколад и слонялись по Томпкинс-сквер-парк, сидели, сжавшись от холода, на лавочке в центре парка и пару раз поцеловались. А потом мы потеряли друг друга — и в этом не было ничьей вины; просто мы жили слишком далеко. Его звали Карлос. Интересно, где он теперь? Надо бы поискать его на «Фейсбуке». Впрочем, какая разница, наверняка он женат.

В церкви стоит жара. В центральной и в дальней, алтарной части храма работают огромные промышленные вентиляторы, установленные на стоящих рядами скамейках. Повсюду ветхие витражи с ликами Христа. Наконец я увидела маму в окружении толпы мужчин. После смерти отца это стало обычным явлением. Раньше она часто устраивала вечеринки с алкоголем и наркотиками. Они роились вокруг нее как пчелы: наверное, мне никогда до конца не понять почему. Вдова, разменявшая пятый десяток, с двумя детьми, без гроша за душой — завидная партия, ничего не скажешь. Но тем не менее все было именно так, и сейчас история повторялась, хотя действующие лица значительно прибавили в возрасте.

Эти же мужчины увивались и за мной, и уж здесь все было ясно. Печальная девочка-подросток с едва оформившейся грудью — легкая добыча для них. В моей памяти они остались какими-то расплывчатыми. Сейчас я не смогла бы сказать, что именно делал каждый из них. В общем-то, ничего особенного не происходило: я, девочка-подросток, возвращалась субботним вечером в квартиру, наполненную сигаретным дымом, джазовой музыкой и людьми. Где-то в глубине находилась моя мать; смеясь, она рассеянно махала мне рукой. Помню, как меня рывком усадили на колени и начали щекотать, помню ощущение затвердевшего мужского члена, упирающегося в меня сзади, — не в кожу, но в одежду, — помню, как мне приходилось выкручиваться. Мне все это не нравилось, я не хотела этого. «Посмотрела бы я, как они сейчас позволили бы себе такое», — подумала я и почувствовала поднимающуюся изнутри волну агрессии и готовность незамедлительно отразить физическое насилие. Дряхлые стариканы. Я бы их закопала.

— Андреа, я здесь! — позвала меня мама, и стайка мужчин тут же разлетелась в разные стороны.

Мы обнялись, и мне не захотелось ее отпускать, несмотря на то, что мой гневный настрой распространялся и на нее. Все-таки раньше мы виделись каждую субботу, а теперь, с тех пор как она переехала в Нью-Гэмпшир, встретились только раз. Я соскучилась. Как обычно, столько чувств одновременно.

Я поинтересовалась, как дела у Дэвида и Греты.

— О чем ты хочешь узнать? — спросила мама.

— Без понятия, — ответила я. Я была неплохо осведомлена об их жизни, но для сюрпризов всегда найдется место. — Они вообще счастливы? Хоть иногда?

— Нет, и не знаю, смогут ли смириться с этим.

— Прискорбно.

— Разумеется, ситуация непростая. И, хотя тебе этого еще не понять, брак сам по себе сложная штука, — изрекла мама и принялась сосредоточенно разглядывать мои волосы.

Да вы только посмотрите на эту женщину! Говорить такие гадости, будто это в порядке вещей, абсолютно не задумываясь, а потом делать вид, будто у меня с прической что-то не так.

— Мам, то, что я не забочусь о собственном замужестве, вовсе не означает, что я не понимаю, как это происходит у других людей.

— Стоит озаботиться, ты еще молода. — Мама снова занялась изучением кончиков моих волос. — Хотя и не настолько, чтобы обходиться без витаминов, — добавила она, и тут началась служба.

Вступительное слово взяла племянница покойной. Она любила Бетси. Они с Бетси ходили по музеям; Бетси привела ее на первый протестный митинг; Бетси каждый год вязала ей теплые свитера, чтоб та не мерзла; Бетси выступала в роли воспитательницы и всегда находилась где-то рядом, — кроме тех периодов, когда она путешествовала по свету (что, разумеется, не возбранялось). Бетси ведь никому не была матерью.

— Только в прошлом году она ездила в Китай, — сообщила мне мама. — С группой туристов-социалистов. Она была в восторге.

Затем выступал крепко сбитый мужчина, проворный, как белка, с руками-щупальцами и собранными в хвост волосами. На нем были джинсовая куртка и рубашка, тщательно застегнутая на все пуговицы и заправленная в брюки защитного цвета. В руке он сжимал листы бумаги.

— О господи, — сказала мама.

— Кто это?

— Корбин. Первый муж Бетси.

Мы выслушали речь о ЦРУ, тайных заговорах, коррупции, заказных убийствах, нескольких президентах, современном состоянии гражданской активности, шпионских технологиях, а также о том, с какой храбростью и настойчивостью Бетси помогала оратору раскрывать правду, которая раскрывается сейчас и будет раскрываться всегда. Корбин посоветовал публике смотреть по сторонам со всей осторожностью, пробудиться и быть начеку, а в заключение добавил, что другой такой Бетси уже не будет.

— Как увлекательно, — заметила я.

— Он всегда был больной на голову, — ответила мама. — Конечно, про ЦРУ все чистая правда, но он все равно не в своем уме.

С передней скамьи на другом конце зала на меня пристально смотрел мужчина в мятом льняном костюме, который был явно ему велик. Он был старше меня, с аккуратной козлиной бородкой и завязанными в хвост волосами цвета подгнившего лимона. Один из маминых дружков прошлых лет, участвовавший в ее вечеринках. «Плохой человек», — промелькнуло у меня в голове. Это все, что мне удалось вспомнить. Плохой человек.

На кафедру поднялся Морти — второй муж Бетси. Во время речи он не скрывал своих слез. «Слишком, слишком рано», — начал он, и по толпе прокатился одобрительный ропот. Она всегда была рядом, как никто другой. Развод с ней стал трагедией всей его жизни, а то, что они остались друзьями, — благословением.

«Хорошее начало», — подумала я. Затем Морти в красках описал три отдельных эпизода борьбы с раком, два из которых едва не стоили ему жизни, полное выздоровление после каждого, потерю отца, потом матери, финансовые передряги, которые, к счастью, разрешились как нельзя лучше. И все же его жизнь, по сути, была борьбой, а Бетси всегда находилась рядом, поддерживая его.

— Спасибо Господу за Бетси, — добавил он в завершение.

— Он забыл упомянуть, что перетрахал половину медсестер, ухаживавших за ним во время болезни, — заметила мама.

— В таком случае зачем вообще ему дали слово? — возмутилась я.

— А как думаешь, кто все эти годы оплачивал счета Бетси, пока она маршировала, протестовала и занималась волонтерской работой? Он выписывал чеки на огромные суммы, стоило ей только попросить.

Я проводила Морти взглядом. Он слегка оступился, спускаясь с подмостков, и несколько человек в переднем ряду с готовностью вскочили с места, чтобы помочь ему удержать равновесие.

— Морти — отвратительный тип, — сказала мама. — Но он свое заплатил.

Мужчина с передней скамьи продолжал смотреть на меня. Боже, сколько ему может быть сейчас: семьдесят? восемьдесят? И как же его звали… Филипп, Фредерик, Фостер, Феликс? Точно, Феликс. Да я тебя до смерти затрахаю, Феликс.

На этот раз за кафедрой оказалась седовласая женщина в очках по имени Дебора — третья супруга Бетси. На ней было ведьминское черное платье с россыпью черных блесток, она обладала выдающимся бюстом — так и хотелось на него забраться.

— Она ведет активную деятельность в своем храме и вне себя от ярости, что служба проводится не там, — шепотом сообщила мама. — Но Бетси любила именно эту церковь. Так или иначе, они уже давно расстались. Так что у нее нет никаких прав распоряжаться здесь.

Дебора прочла кадиш[18]. По ее щекам текли слезы. Она завоевала публику. Я тоже прослезилась.

Бетси была замечательной. Она помогала с уборкой на следующий день после вечеринок, хотя сама в них практически никогда не участвовала. «Э, лучше дома посижу, — говаривала она. — Может, часок на вечеринке и интересно. А дальше — все то же самое».

По окончании школы и колледжа я получила в подарок от Бетси чеки на крупные суммы. Сколько себя помню, я была желанным гостем в ее доме на День благодарения. Казалось, она всегда что-то пекла, а потом подбрасывала коробочку с угощением к нам в дом. Волосы она заплетала в две седые косы, к ее округлому животу всегда было приятно прижаться, и от нее пахло травой, сандаловым деревом и сладкой сахарной корочкой.

Наконец настала очередь моей матери. Она выглядела великолепно — голубоглазая, с чуть седоватыми, коротко подстриженными волосами, стройная, глубокомысленная, сексуальная.

— Позвольте рассказать вам о Бетси, — начала она. Она говорила о том, что они были просто подругами, не более, не родственницами, не супругами. — Но мы знали друг друга сорок лет и были очень близки.

Мама рассказала, как Бетси помогала ей и другим пережить жизненные потери, и ей удалось сделать это, не упомянув ни одного конкретного события. Она заявила, что Бетси действительно была примером для подражания, беспокоилась о других больше, чем о себе самой. Ее всегда волновали общественная справедливость и состояние мира, и она предпринимала активные шаги для решения его проблем. Но также, заметила мама, с ней можно было хорошо провести время. Она обладала неброским чувством юмора. С таким человеком, как она, любой хотел бы оказаться рядом на вечеринке. Потом мама процитировала Элис Рузвельт Лонгворт[19]: «Если вы не можете сказать ничего хорошего о присутствующих, садитесь рядом со мной». Помолчав, она выдала ключевую фразу:

— Как бы я хотела, чтобы Бетси оказалась здесь прямо сейчас и села рядом со мной! Она уж точно нашла бы что сказать о каждом из вас. — По залу прокатился смех. — В ее жизни было много любви, — три брака, ой-вей! — и верю, что каждого супруга она любила по-настоящему. — Мама сделала паузу, чтобы встретиться взглядом со всеми бывшими супругами Бетси. — Она появилась в вашей жизни тогда, когда вы в ней больше всего нуждались. — Мама едва не добавила что-то еще, но, к моему разочарованию, так и не сделала этого. — Но она была счастлива и сама по себе. Ей нравилось быть собой. И именно этому я у нее и научилась: жить с собой.

В зале прокатилась волна облегчения. Люди одобрили речь аплодисментами. Это показалось неуместным, но мама действительно была в ударе. У меня от этого закружилась голова.

Было сложно поверить, что на этом служба не закончилась и кто-то еще захотел высказаться. Но вот заиграла джазовая группа, запела солистка, несколько родственников взяли слово. А потом наконец настало время угощения. Все встали, и я увидела, как Феликс поднялся, тяжело опираясь на трость. Я могла бы выбить ее у него из-под руки — бах! — и от Феликса осталась бы кучка обломков. Но я лишь наблюдала, как он ковылял прочь из зала, ни с кем не прощаясь. Я даже не знала, был ли он тем, за кого я его принимала. Он мог быть призраком всех тех мужчин.

Мы проследовали в приемную за алтарем. Всюду стояли подносы с горами копченого лосося, ржаным хлебом, каперсами и луковицами, а еще крошечными яичными закусками, выпечкой, открытыми пирогами с начинкой, тонко нарезанной острой копченой ветчиной, свернутой в трубочку, и сверкающими, как жемчужины, ломтиками моцареллы. В небольшом баре, расположенном в углу, можно было угоститься розовым вином и шардоне, а на дальнем столе виднелся какой-то крепкий напиток янтарного цвета. Я не могла решить, с чего начать: с еды или напитков. Жажда мучает меня с подросткового возраста, но там, откуда я родом, мои предки столетиями испытывали голод.

— Смотри не прозевай салат из белой рыбы, — сказала мама, — он великолепен.

Мы щедро наполнили тарелки едой и стояли, прислонившись к стене. Из окна над нами падали солнечные лучи, пересекая зал.

— Достойная трапеза, — заключила я.

— Еще бы, — согласилась мама. — Думаю, Морти обо всем позаботился.

— Ясно, что не Корбин.

— От него толку никакого, — заявила мама. — Морти может вести себя как ребенок, но он хотя бы взял себя в руки.

— Тебе вообще мужчины нравятся? — спросила я.

— Не знаю. Может, иногда, — ответила она.

— Вот и у меня так же.

Я вдруг поняла, что мама смогла это пережить. Пусть и не только своими силами, однако кто справляется в одиночку? Но сам факт — то, как она наблюдала за этими мужчинами, то, как она стояла со мной в нашем крошечном уголке, — глубоко взволновал меня. Боже мой, что, если бы я просто простила ее? Что, если я тоже готова? Если я примирилась с собой? Если я справилась? А затем я подумала: хорошо, что я отказалась от услуг своего психотерапевта. Я выкарабкалась сама.

— Мне нравился твой отец, — сказала мама спустя какое-то время.

— Знаю, он был лучше всех. Ну, то есть он был самым что ни на есть ужасным, но с ним было весело.

— Конечно весело, он же был под наркотой, — ответила она.

Наконец я решила что-нибудь выпить.

— И я, и я хочу, — заявила мама.

Спустя полтора бокала к нам подошел мужчина и с довольно серьезным видом попросил маму произнести речь на его похоронах. Она схватила его за руку со словами: «Боже, вы что, больны?», а он ответил: «Нет, но у вас так замечательно получилось, что я подумал, не сделать ли мне заказ заранее». Эта история мгновенно превратилась в шутку вечера: люди, знакомые и не очень, стали просить маму выступить на их похоронах.

— Да ты просто звезда, — сказала я, когда мужчина с кусочком белой рыбы на щеке отошел от нас. — Фанаты не дают проходу.

— Только представь себе, сколько времени я провела с этими хмырями, — произнесла она. — Ларри не в счет.

Мы посмотрели на Ларри, адвоката по делам о разводе, обладавшего твердыми левыми взглядами, высокого, лысого, загорелого, забавного. Он раскатисто смеялся, держа за руку свою не столь цветущую жену. Они только что вернулись из Филадельфии.

— Он милый, — заметила я.

— Ларри единственный, кому удалось сбежать, — задумчиво протянула мама.

На его жене была розовая блузка без рукавов; ее руки покрывали веснушки и слой тонального крема. Когда-то она владела танцевальной студией.

— Она тоже вдова, — сказала мама. — Только муж у нее был богатый. И детей у нее нет.

— Надеюсь, ты не считаешь, что мое существование стало причиной того, что тебе не удалось завоевать расположение Ларри?

— Да нет, я сама виновата. Растратила время на этих мужланов. А сейчас они кажутся мне призраками.

Я осушила бокал.

— Мам, я прощаю тебя.

Хотя, разумеется, эти слова означали, что я вовсе ее не простила, раз я подняла эту тему и затеяла небольшую перепалку. Это была своеобразная пассивная агрессия в чистом виде. Так или иначе, слишком поздно. Началось.

— За что?

— За все, что произошло, когда я была ребенком. С этими мужчинами.

— Значит, прощаешь. Хорошо, детка.

Она с жадностью допила вино и громко рассмеялась.

— Послушай, тебе было легче, чем мне, — сказала она. — Думаешь, бабушка с дедушкой занимались защитой прав женщин? Нет, они хотели, чтобы я встретила достойного человека и вышла за него замуж, готовила бы и убирала для него и родила им внуков, вот и все. Ты появилась на свет в мире, где существовал феминизм, его преподнесли тебе на блюдечке. Мне пришлось усвоить это знание. Я не представляла, что могу быть сама по себе.

— Ты до сих пор постоянно пилишь меня насчет замужества. Ты только что это делала, сорок пять минут назад.

— Я хочу, чтобы с тобой рядом был второй пилот, вот и все. Брак — сложная штука, но я все-таки думаю, тебе он облегчил бы жизнь. Ты стала бы счастливее.

— Бетси была замужем трижды, а в итоге умерла в одиночестве и достаточно счастливым человеком. Ей было лучше без этих людей. Ты любила ее больше всех, мам.

— Но ведь хорошо во что-то верить, — сказала она. — Брак — это прекрасная идея.

— Почему бы тебе просто не поверить в меня? — спросила я.

И тут мама расплакалась. Я не видела ее плачущей с тех пор, как не стало папы, да и то тогда она была настолько зла на него из-за передозировки, что это горе было не совершенным: слишком много гнева примешивалось к нему, чтобы она прочувствовала его по- настоящему. Но вот она рыдает — и я обнимаю ее.

— Сожалею о смерти твоей подруги, — сказала я, позволив ей и дальше лить слезы у меня на плече.

— Я в городе всего на день, — сказала мама. — Мы можем проявить друг к другу хоть немного любви?

Я согласилась. Согласилась любить.

Она отошла за угощением для нас, а я направилась через весь зал к бару. Краем глаза я заметила в углу Ларри, медленно танцующего со своей супругой. Одна рука поднята, другая обхватывает ее талию. Парочка евреев, тихо прижимающихся друг к другу в подсобном помещении церкви. Все еще живы, все еще влюблены. Эти двое вместе — какая чудесная идея.

Вечеринка

Год 1992 был годом вечеринок. Мне исполнилось семнадцать, два года назад не стало моего отца. После его смерти мы растратили все свои скудные сбережения за несколько месяцев. О том, чтобы мама зарабатывала больше, не было и речи: у этих нищих организаций лишних денег не водилось. Все, чего она дождалась, — это символическое повышение зарплаты: «Сожалеем о вашей потере». Мама принялась устраивать вечеринки, чтобы собрать деньги на оплату квартиры, достать хоть немного наличных. Устраивала шведский стол с вегетарианской едой и вином в коробках. Посещали их одни только мужчины-наркоманы среднего возраста. Иногда они приносили ей подарки: дорогие продукты, вино или травку — вдобавок к десяти долларам, которые они платили за еду. Это был ее способ держаться на плаву.

Мама устраивала свои вечеринки в последнюю субботу месяца у нас дома, в Верхнем Вест-Сайде. Некоторые мужчины вели себя отвратительно: насильно усаживали меня к себе на колени и качали, словно ребенка. Только я уже не была ребенком, и они это прекрасно знали. Один из них — с грязными волосами, собранными в конский хвост, и жесткой козлиной бородкой — был особенно мерзким. Как-то его руки слишком надолго задержались на моих бедрах. «Как бы не так!» — бросила я, вскакивая с его колен. Я достойна большего, чем гадкий старый мужлан.

И вот после нескольких подобных вечеринок я стала планировать время так, чтобы не показываться дома весь вечер. Помогала маме готовить, выпивала бокал вина с ее лучшей подругой Бетси, пока та выкуривала сигарету, пуская дым в окно кухни, а потом уходила и не возвращалась до утра. Я слушала рок-музыку в клубе «CBGB»[20], рейв в Бруклине, зависала в Вашингтон-сквер-парк, пока не становилось слишком темно и страшно. Иногда я бывала на выступлениях группы брата. Слушала пластинки с друзьями в их крошечных комнатках, пока их родители не отправляли нас спать. Я тащилась от «Нирваны», «Хоул», Дэвида Боуи, «Пинк Флойд», «Май Блади Валентайн», «Паблик Энеми» и «Э Трайб Колд Квест». Я переслушала всего Моцарта, особенно когда рисовала, потому что мой отец, который сам был музыкантом, как-то сказал мне, что Моцарт полезен для работы мозга. Я мечтала жить в Сиэтле, Лондоне или Лос-Анджелесе, но я ни за что не уехала бы из Нью-Йорка, ведь лучше города в мире не найти. Я твердо верила в это, хотя никогда не была за его пределами.

Однажды вечером я отправилась на вечерний сеанс «Шоу ужасов Рокки Хоррора»[21] в Ист-Виллидж. Со мной были друзья, Аша и Джек, и мы потратили все деньги на джолт-колу, а потом смешали ее с ромом, который Джек купил в магазине спиртных напитков на Десятой улице, где, кроме всего прочего, приторговывали более-менее сносной травкой за десять долларов и совершенно ужасным кокаином, частенько перемешанным с детским слабительным. Иногда мы обходились джолт-колой, а иногда употребляли плохой кокаин или не такой уж плохой амфетамин, которым Джека снабжали его старшие дружки. Мне было все равно, что принимать. Это был мой способ держаться на плаву. И я плыла.

На обратном пути в поезде Аша и Джек сидели напротив меня и целовались. Это выглядело тупо, потому что оба были нетрадиционной ориентации.

— Зачем вы это делаете? — спросила я.

— Не знаю, надо же чем-то заняться. — В голосе Джека звучали лукавые нотки.

Я не хотела возвращаться домой из-за вечеринки, но чужой дом казался не лучшим вариантом. Мне пришлось бы столкнуться либо с наличием неблагополучного родителя, либо с отсутствием свободного места. У Аши мне пришлось бы спать в ее кровати, а ей всегда хотелось лежать в обнимку, что меня не всегда устраивало, ведь для нее это значило куда больше, чем для меня.

— Я в восторге от твоих волос, — говорила она, вдыхая их запах и наматывая прядь вокруг запястья. У меня были длинные, непослушные и пышные волосы. Я не выносила такого давления.

Раньше я спала в одной кровати с друзьями, и мне это представлялось чем-то совершенно невинным, а теперь все внезапно изменилось. Это стало просто невозможно, когда у тебя столько напряженных нервных окончаний, когда мозг посылает сигналы поздно ночью, даже если ты один. Такого понятия, как невинный сон, больше не существовало.

— Если вы пытаетесь заставить меня ревновать, ничего не выйдет, — заявила я Аше и Джеку.

— Да нам наплевать, что ты думаешь, — ответила Аша. — Мы просто хотим, чтобы нам было хорошо.

— До чего глупо, — сказала я. Мне все это было не совсем безразлично, но не в том смысле, в каком они думали. Они меня просто игнорировали: вот что казалось невыносимым.

Они и в самом деле увлеклись, лапали друг друга и глубоко засовывали языки друг другу в рот. Аша демонстративно застонала. Меня начало от этого тошнить.

— К черту все это, я сваливаю. — С этими словами я сошла с поезда на Восемьдесят шестой улице, прежде чем они успели и слово сказать. На прощание я помахала им рукой, стоя на перроне, как только поезд тронулся.

Теперь я оказалась одна на улице, и мне предстояло преодолеть еще пятнадцать кварталов.

Я двинулась через Бродвей, потому что он был хорошо освещен и здесь чаще встречались люди. Но я оказалась в три часа ночи в жилом районе, и, вопреки распространенному заблуждению, город иногда все-таки спит.

На углу Девяносто второй улицы стоял какой-то мужчина, не парень, а именно мужчина. Он был пьян, в руке держал литровую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Он предложил мне выпить. Я отказалась со словами «Нет, спасибо» и ускорила шаг.

— А может, купишь мне еще? — послышалось за моей спиной.

— У меня нет денег, — ответила я.

— Ну да, конечно.

— Я на мели, наверное, даже больше, чем ты.

— С чего ты взяла, что я на мели? Кто такое сказал? Может, мне просто денежки твои нужны.

После этого я пустилась бежать. Почему бы и не побежать, зачем стоять на месте, чтобы доказать свою правоту? Мне нечего доказывать. Позади раздался звон разбитого стекла, и я поняла, что мужчина погнался за мной. Он тяжело дышал, будучи крупнее, его ноги были длиннее моих, однако я бегала быстро. В школе я показывала отличные результаты на президентских тестах по физкультуре, скорость и гибкость — мои сильные стороны, но никак не выносливость, у меня не было никаких шансов выиграть в этом забеге. «Не останавливайся, — сказала я себе. — Пусть он и мужик, но ты — девушка, и ты на подъеме. Беги всю дорогу к дому».

Внезапно я почувствовала его руку на своем плече, застыла на месте, а потом непонятно каким образом мне удалось выскользнуть из его хватки. Вот я уже на углу Вест-Энд-авеню, вылетаю прямо на красный сигнал светофора, совсем рядом со мной тормозит такси, сигналит мне, потом ему. Оказывается, на улице слегка моросит — я только сейчас это заметила. Капли поблескивают на поверхности автомобиля и на мне самой, двигаются дворники, а мой преследователь исчез.

— Вот ублюдок, — выдохнула я, помахала рукой водителю такси и одними губами прошептала: «Спасибо». Он не понял, за что я его благодарю, продолжая сигналить.

Спустя шесть кварталов я наконец оказалась дома. Всю дорогу я бежала. Мы жили в многоэтажном доме. Привратника там не было, зато царила чистота и, что самое главное, арендная плата отличалась стабильностью. Раньше здесь жил отец, а до него — его тетя. «Лучшее, что я получила от этого брака», — любила повторять мама, умалчивая о том, что от этого брака родилось также двое детей. В квартире имелись столовая и маленькая гостиная с двумя большими окнами, так что в ней весь день было светло. На кухне пол покрывала черно-белая плитка; повсюду на крючках, которые прибил отец, висела кухонная утварь; окно запотевало от батареи. Имелись также три спальни — каждая со своим туалетом, — с окнами, выходившими в переулок, а еще ванная комната, выложенная розовой плиткой, с огромной ванной на львиных лапах, где я любила подолгу лежать с книгой каждый день после школы. Пусть мы и были без гроша, но благодаря этой квартире чувствовали себя богачами, потому что нам не приходилось тесниться, как многим жителям Нью-Йорка, не говоря уже об остальном мире, где люди вынуждены ютиться в бараках и палатках, если не под открытым небом. А здесь — дверь, которую можно закрыть, если хочется уединения, и солнечный свет, проникающий сквозь кроны деревьев в переулке; и думать нечего, мы были миллионерами.

Однако дома все изменилось с тех пор, как мама стала закатывать вечеринки. Едва я вышла из лифта, как почувствовала запах марихуаны, доносящийся с лестничной площадки. Эта новая эпоха употребления наркотиков в моем доме заставляла меня скучать по тем временам, когда мой отец был всего лишь зависим от героина. Дела тогда обстояли плохо, но, по крайней мере, это не чувствовалось за милю.

Единственное, чего мне хотелось, когда я подходила к входной двери, это расплакаться в объятиях мамы, но я понимала, что этого делать нельзя, ведь как только окажется, что я чуть не попала в беду, меня запрут на все выходные. И вместо этого я пронеслась через гостиную, где повсюду — на ковре, на диване, на черном шезлонге, — растянувшись, лежали люди, человек шесть. Седоватые, бородатые, лысеющие, некоторые — с первыми признаками пивного живота: все симптомы старения оказались у меня перед глазами. Им было лет по сто, не меньше. И мой отец был таким же старым? Мама сидела на полу, прислонившись к дивану, и я видела лишь чью-то голову у нее на коленях, которая, наверное, принадлежала мужчине, устроившемуся рядом с ней. Почти все его тело скрывал длинный низкий стол. Вот чем закончилась вечеринка.

Все они произносили мое имя, удивленные переменой в обстановке. Перед ними возникло олицетворение юности.

— Как прошел вечер? — спросила мама, выпрямившись. На ней была рубашка навыпуск. Голой ее не назовешь, но и одетой тоже.

«Это в твоем представлении веселье? — всякий раз хотелось спросить мне. — Что-то подобное ждет меня в будущем?»

— Как обычно, — ответила я. Я жутко злилась на нее. Всю ночь я пыталась умерить свой гнев, но теперь он достиг совершенства и пульсировал алым, раскрылся во всей полноте. — Я иду спать.

— Нет, останься, поговори с нами, — потребовал какой-то жалкий тип. — Расскажи, что сейчас в голове у молодежи.

Теперь, будучи взрослой, я знаю одну вещь: нет ничего круче, чем быть подростком. Даже в самом худшем состоянии мы имели свежий взгляд на вещи и ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы познавать мир с определенным уровнем сложности. Люди, которые утверждают, что не чувствовали себя крутыми до поступления в колледж, или до двадцати лет, или еще как-то, неправы. После отрочества игра окончена, и нам остается лишь держаться на плаву до самой смерти. И вот, зная, что нахожусь на пике крутости, я считала, что я лучше этих мужчин.

Как бы выпроводить всю эту компанию из дома? Я занялась уборкой. Всячески шумела при этом. Убрала все со стола: тарелки с вялыми листьями капусты поверх риса с шафраном, окурки сигарет и косяков в блюдце, служившем пепельницей, ополовиненную миску с огромным количеством салата из капусты и редиса, — должно быть, это станет завтрашним ланчем, — какую-то гадость, напоминающую тофу в соусе из соевых бобов, целый скелет, оставшийся от рыбы, разделанной и растасканной на кусочки, вялую банановую кожуру, валявшуюся рядом. У меня в руках все звенело и стучало, я проворно суетилась. На разделочной доске лежало несколько кусков сыра, дорогого на вид, уже начавшего плавиться, но еще держащего форму. Я завернула их в пленку и засунула в контейнер для овощей. «Сыр достанется мне», — подумала я. Осталось не так уж много съестного, имевшего привлекательный вид, но еда есть еда, а у нас дома кухонные шкафы частенько пустовали, поэтому я набила контейнеры «Таппервэр» всем подряд.

Когда я закончила, холодильник был полон еды, и это выглядело обнадеживающе. При жизни отца мы не шиковали: государственные школы, магазины секонд-хенд, никакого отдыха на каникулах, — но о питании волноваться не приходилось. В самые тяжелые времена он приносил домой еду со смены. В лучшие времена он внезапно получал чек за какую-нибудь песню. Тогда на столе появлялся простой перечный стейк кроваво-красного цвета, которым мы могли полакомиться.

Но этот год выдался голодным — вплоть до тех пор, пока мама не начала устраивать вечеринки. Она делала все, что в ее силах. От чувства вины у меня засосало под ложечкой. Может, я могла бы помочь хоть немного. Я занялась мытьем посуды.

Пока я терла кастрюли, мужчины появлялись и исчезали из комнаты, бродили по ней, бросая на меня взгляды.

«Разве тебе не пора в постельку?»

«Не обнимешь старого друга?»

«Может, помочь?»

«Ты все не так делаешь».

— Я просто мою посуду, — сказала я.

— Ты выглядишь уставшей, — произнес один из них, тот самый ублюдок. Я даже не обернулась. Зачем? Он не заслуживал того, чтобы тратить на него время.

— Хочешь, сделаю тебе массаж?

И, не дожидаясь ответа, он подошел ближе и коснулся меня. Вот чем стал этот дом, вот во что он превратился. В место, где безликие мужчины могут подкрасться к тебе, чтобы облапать. Лучшее, что досталось матери в браке, стало худшим, что случилось со мной в жизни.

А еще есть та штука у него между ног, которую я всегда ощущаю у мужчин, — и он прижимается ею ко мне.

— Отвали от меня, — сказала я.

— У тебя отвратительные манеры, — произнес он.

От него несло виски: это было дыхание чудовища. Я чувствовала, как его паршивая козлиная бородка трется о мою шею. Всю свою дальнейшую жизнь я буду встречаться только с гладко выбритыми мужчинами. Я толкнула его локтем, но он успел схватить меня за руку, а второй рукой сжал мое запястье, притиснув меня к кухонному столу.

— Это мой дом, — сказала я и расплакалась.

Его это не волновало, ведь именно так поступают подобные мужчины. Именно в такой момент они атакуют: когда ты утомлена, только отошла от стресса, после того как всю ночь разбиралась со всяким дерьмом; когда ты молода, слаба и хрупка, когда твоя мать в депрессии, отец умер, а брат живет в центре города, и все, чего ты хочешь, — это убрать в доме и лечь спать.

Внезапно появился еще один мужчина и велел первому прекратить. Я оказалась сидящей в луже на полу и услышала, как мать подняла тревогу в другой комнате: «Все вон отсюда! Убирайтесь!» Как бы там ни было, эта вечеринка стала последней в своем роде. Хотя позже в нашем доме случались и другие: в честь выпускных и дней рождения, появления на свет младенца, — но таких, тонувших в пьяном мареве, больше не было. Вскоре после этого мама получила деньги взаймы от родителей, которых она ненавидела, — нет, не так: ненавидела, — но ей пришлось сделать этот выбор. Спустя несколько месяцев пришел чек за песню, написанную отцом в шестидесятых годах для какого-то ТВ-шоу, показ которого недавно возобновили по кабельному телеканалу. Потом мамина подруга Бетси ушла от второго мужа и денег у нее стало столько, что она не знала, что с ними делать. Наконец мама нашла новую работу и мы все с облегчением воздели руки к небу. Аллилуйя! Ведь для нее важнее всего было то, что она добилась этого сама.

Хотя на тот момент я ни о чем подобном не догадывалась. Пока мама выталкивала последнего гостя из квартиры, я проскользнула в свою комнату, где, рыдая, думала о ломтиках сыра, спрятанных в холодильнике: наверное, это будет последняя пристойная еда, которую мне доведется попробовать. Потом пришла мама, легла рядом и попросила прощения. Она уже делала так раньше, пытаясь улечься со мной рядом, касаясь меня, — и в знак извинения, и для собственного утешения. Я подумала, что на свете нет живой души, которая чего-то не хотела бы от меня. Каждое действие просчитано заранее. Ни свободы, ни чистоты.

— Вот о чем я тебе говорила, — сказала я ей. — Эти люди, эти мужчины — они отвратительны.

— Я не знала, — ответила она, и мне пришлось заглянуть ей в лицо, чтобы понять: она дура или просто врет? Мне так и не удалось это выяснить, и в любом случае что было бы хуже?

— Уходи, — сказала я. — Просто уходи. Ради бога, дай мне наконец поспать.

«Невинного сна больше нет», — подумала я, когда дверь в комнату закрылась. Я свернулась клубком и крепко обхватила себя руками. Моя собственная плоть, моя собственная поддержка. Моя.

Нина

Моей коллеге Нине предстоит провести свою первую серьезную презентацию. Она неделями засиживалась допоздна, работая над ней, она нервничает, поэтому несколько раз я оставалась с ней, чтобы помочь. Я сочувствую ей, я знаю, каково это, когда только начинаешь. Кроме того, сейчас у меня все равно мало что происходит в жизни. В один из таких вечеров она рассказала о том, что переживает за свою карьеру и ей все время кажется, что ее вот-вот разоблачат как мошенницу. «Такое ощущение, будто у меня есть большая тайна: я не знаю, что делаю, и как скоро это выяснится — лишь вопрос времени», — сказала она. Я заверила ее, что она так же талантлива и компетентна, как и любой другой. О чем я умолчала, так это о том, что она достойна большего, чем эта работа, и лучше бы ей сбежать отсюда прямо сейчас. Вообще-то это довольно приличная работа для девушки ее возраста, чего не скажешь обо мне, так что, наверное, этот разговор мне стоило бы завести в первую очередь с собой.

Брайс, наш начальник, тоже пару раз оставался в офисе. Он останавливался возле нашего кабинета и невнятно бормотал слова поддержки, от которых, впрочем, было мало толку. Он говорил что-то вроде: «Вы только посмотрите на них. Трудяги». Или: «Меня впечатляет ваша преданность работе, но не засиживайтесь допоздна. Помните, важен баланс личной жизни и карьеры». У него есть небольшой коттедж в Хэмптонсе и жена, которая работает в таком же крупном агентстве, а еще лодка в придачу, и фотографии всего этого висят у него в кабинете, хоть и в разных рамках. Как-то вечером Брайс заглянул Нине через плечо, чтобы посмотреть на ее работу, и тем самым вынудил ее без нужды переставить пиксель.

— Верни на место, — сказала я, когда он ушел. — Честное слово, он даже не заметит.

Но она оставила его там же.

На выходных перед презентацией у меня состоялся ужасный разговор с мужчиной, с которым я встречалась, — Мэттью. Он был ужасным по множеству причин. После этого я отправилась домой, где произошел не менее ужасный телефонный разговор с мамой. Неужели каждая беседа должна заканчиваться слезами? Или каждый прием пищи? Каждый вдох? Сейчас ответ — да. Я решила, что мне нужен еще один выходной, так что в понедельник я взяла больничный, весь день курила травку, заказывала пиццу и диетическую колу на «Симлесс» и поглощала все это в одиночестве, а после отправилась гулять на набережную. На прогулке меня посещали мысли о смерти, о смертности — моей собственной и каждого человека, с которым я связана. Я стояла на краю пристани напротив стройплощадки. Так люди поступали много лет назад: прыгали с какого-то края — спокойная, одинокая, хотя и романтичная смерть, которую даже можно назвать если не героической, то по крайней мере смелой. Большой прыжок в воздухе, затем мощный всплеск, а потом литры воды наполняют легкие до тех пор, пока ты не перестаешь дышать, пока ты не тонешь. И возможно, в голове пронесется последняя мысль: «Будут ли по мне скучать, когда меня не станет?» Хотя, скорее всего, это будет просто: «Ох!»

Только это не океан, а Ист-ривер, и здесь мне не удалось бы погибнуть таким образом. О прыжке в глубину и говорить не приходится, здесь около двадцати футов, так что перспектива смерти кажется мне в этот момент нереализуемой. Да и вообще, я задумалась над этим чисто гипотетически. Поэтому я отправилась домой, выпила полбутылки вина и отключилась, немного помастурбировав. Проснувшись на следующее утро, я поехала на работу, ведь в этот день у Нины была презентация, и я с нетерпением ждала ее.

А произошло вот что: она пришла на работу в облегающем платье лавандового цвета, которое буквально липло к ее телу. «Как тебе удалось его надеть?» — хотелось мне спросить, но я сдержалась. Нина выглядела потрясающе. Она тоненькая, как тростинка, и это платье ей очень шло, хоть и смотрелось несколько дешево. Как будто бы перед вами вся Нина, все ее небольшие выпуклости и изгибы, завернутые в ткань из искусственного волокна. Это не офисный стиль, это стиль Нины.

Добавьте к этому полный макияж, укладку, фантастический аромат, бриллиантовые серьги, каблуки — полный комплект.

Я пыталась вспомнить, что надевала на свою первую презентацию, и, хотя мне это не удалось, ведь прошло уже больше десяти лет, я была уверена, что ничего похожего на наряд Нины. Я склоняюсь к классической черной нью-йоркской загадочности — или скорее апатии. Нина же — дизайнер до мозга костей. Она разбирается во всем от и до. А еще ей двадцать шесть, она завела аккаунт в Инстаграме еще в колледже и знает о ракурсах, стилях и предпочтениях то, чего мне никогда не понять, или то, что не вызывало бы у меня интереса. По крайней мере больше не вызывает.

— Хорошо выглядишь, — сказала я.

— А, старье, — ответила она с еле заметной улыбкой. Вся такая гламурная и все равно нервничает. Как же мне нравились ее усердие и старание!

— Нина, у тебя все получится.

Во время презентации было сложно не смотреть на нее пристально, как на физический объект, ведь она молода и симпатична, да еще и эти изгибы… Я наблюдаю за всеми, кто сидит в комнате, пытаясь понять, обращают ли они внимание на то, что она говорит, или на то, как она выглядит. Только мы с Брайсом смотрим на Нину безотрывно: ему полагается быть внимательным, ведь если эта презентация для кого-то и предназначена, то как раз для него. Я работала с ним долгое время. Он умеет хорошо концентрироваться или, по крайней мере, делать вид. У остальных вызывают интерес только их девайсы, на Нину они поднимают взгляд лишь изредка. Раньше мужчины смотрели бы на нее во все глаза с откровенным вожделением. Не знаю, стоит ли рассматривать это как прогресс или как оскорбление.

Я вспоминаю время, когда одевалась подобным образом — не в такие платья, конечно, но в таком стиле. Больше никогда не буду так делать. Я выучила все возможные уроки на тему того, к каким это ведет последствиям: отличные, ужасные, скучные — все! И самый главный из них гласит: как бы хорошо ты ни владела своим телом и разумом, всегда найдутся мужчины, которые захотят властвовать над тобой, — пусть даже только взглядом, — хотя чаще это происходит с помощью слов и иногда рук.

Глядя на Нину, я чувствовала, будто заново прохожу через все это. Воспоминания стайкой выпорхнули из моей жизни благодаря ей. Я сделала глубокий шумный и беспокойный вдох, заставив всех обратить на себя внимание.

— Простите, — пробормотала я и схватила с подноса маленький сэндвич с говядиной.

Кто-то должен был взять сэндвич первым. Вскоре остальные последовали моему примеру, и мы все одновременно принялись жевать, пока Нина выступала. Прости, Нина.

Несмотря на то что мы ее явно отвлекали, Нина держалась молодцом: была спокойна, хорошо подготовлена и поглощена работой. Брайс задал вопрос, и она ответила до того, как он успел закончить фразу. Она не имела сверхъестественных способностей, но разбиралась в предмете обсуждения гораздо лучше, чем кто-либо из присутствующих. Я не смогла бы с ней сравниться. И я почувствовала гордость за нее.

Позже, когда мы вернулись к своим рабочим местам, я хлопнула ее по ладони и мы обе рассмеялись.

— Давай потом выпьем, — предложила я.

— Давай выпьем сейчас, — ответила она.

Было два часа дня. У меня на почте во входящих — сообщение от мамы с извинениями за свое поведение. Мне не хотелось отвечать, и я оставила его без ответа. Мы обе закрыли ноутбуки и незаметно выскользнули из здания, после чего отправились в бар в отеле, расположенном за шесть кварталов отсюда. Я заказала «Манхэттен», а Нина — джин с мартини. Мы быстро опустошили бокалы и заказали еще по одной. Вскоре мы обе напились в хлам. Нина все время бросала взгляды на телефон, и он вознаграждал ее частыми уведомлениями о сообщениях: это настоящая любовь.

— Думаешь, кто-то заметит наше исчезновение? — спросила она.

— Заметят исчезновение платья.

Она рассмеялась:

— Соблазнительное, правда?

Я осушила бокал и спросила, почему она надела его:

— Тебя не волнует, что все пялились на твое тело? Я имею в виду, что я пялилась, к примеру. Все было на виду.

— Меня не волнует, что кто-то рассматривал меня как женщину, если меня запомнили, — ответила она. — В любом случае я никому не доверяю.

— Я тоже, — согласилась я.

Мы выпили еще и начали рассказывать друг другу секреты о том, что с нами делали мужчины, — обо всех этих ужасных вещах. Поскольку я старше, опыта у меня куда больше, но у Нины дополнительный бонус — она кореянка. У нас в стране существует фетишизация людей, принадлежащих к азиатской расе, — то, с чем мне, среднестатистической еврейке, никогда не приходилось сталкиваться. Она поделилась со мной парой историй: мерзкие учителя старших классов, мерзкие преподаватели в колледже, мерзкие мерзости.

— Меня никто так не преследовал в метро, — заметила я.

— Случается примерно раз в неделю.

Нина снова проверила телефон и вздохнула: ее настоящие желания оставались неудовлетворенными.

Я рассказала ей о мужчинах, бывавших у нас дома после смерти отца. Мама часто приглашала к нам общественных активистов, по совместительству наркоманов. Некоторые заставляли меня сидеть у них на коленях, и я чувствовала, как у них встает член.

— Вот так я получала свою долю внимания, хотела я этого или нет, — подытожила я. — Это всегда оставалось тайной между мной и ими.

— Они когда-нибудь засовывали его в тебя? — спросила она.

— Я всегда надевала брюки на домашние вечеринки, — ответила я.

Еще один бокал — и мы рассказываем друг другу истории об изнасилованиях. Почти у каждой знакомой мне женщины такая есть. Если бы мне давали никель каждый раз, когда мне рассказывали подобную историю, я могла бы купить огромную плюшевую подушку, в которую выплакала бы все свои слезы. Почти изнасилование, свидание с изнасилованием, изнасилование с изнасилованием: все это, по сути, одно и то же. Почти — это уже изнасилование. Как-то подруга на одном дыхании рассказала мне в красках историю о пьяном мужчине, от которого ей пришлось отбиваться на вечеринке. Он разорвал ей платье, исцарапал лицо, сжимал горло. Все закончилось тем, что она двинула ему в глаз, но — и она постоянно повторяла это — он ее так и не трахнул. «Слава богу, ничего не произошло», — сказала она мне. Я уставилась на нее, а потом медленно произнесла: «Да. Слава богу».

У Нины завибрировал телефон, она посмотрела на него, пролистала текст и с раздражением вздохнула:

— Плевать.

— Правильно, — согласилась я, и мы чокнулись бокалами. Я еще раз сказала, что она сделала отличную презентацию.

— Точно? — переспросила она.

— Точно.

— Ты же меня не обманываешь, правда?

— Нина, я здесь не для того, чтобы тебя обманывать, — заверила ее я. — Я здесь, чтобы быть тебе подругой.

— Сестрой, — уточнила она.

— Именно, сестрой.

Три бокала — и уже пять часов, бар начал наполняться людьми. Нина пролила немного коктейля на платье. Жидкость прозрачная, и ничего не видно, но ее это все равно вывело из равновесия, она схватила кошелек и прошествовала в другой конец зала, в конце концов попала на кухню, где ее развернул официант, указав нужное направление. Я наблюдала за этой сценой, тихонько посмеиваясь. Ох уж эта Нина и ее маленькое обтягивающее платье.

Потом прямо передо мной завибрировал ее телефон; я заглянула в него, потому что была пьяна и мне хотелось узнать, что происходит в ее жизни, о чем она мне не рассказала. Я увидела сообщение от Брайса: он писал, как он рад, что она все-таки купила это платье; потом еще одно — о том, как соблазнительно она в нем выглядела, и еще одно, где говорилось, как бы он хотел снять с нее это платье, потом — просьба увидеться с ним в семь часов вечера и, наконец, последнее — с указанием конкретных оральных желаний, как активных, так и пассивных.

— Ох! — только и смогла сказать себе я.

Нет нужды бросаться с обрыва в океан в поисках смерти, ведь каждый день меня подстерегает маленькая смерть, и все, что для этого нужно, — проснуться и выйти за дверь.

Индиго разводится

Мы встретились во дворике кафе возле ее лофта. Сквозь узкие деревянные балки в самодельной крыше пробивались солнечные лучи. Сверху свисали лоснящиеся виноградные лозы со зреющими зелеными ягодами, крохотными, как соски. Индиго казалась слишком худой, словно тростинка, ее сочное послеродовое цветение уже поблекло. На ней был шарф из серого блестящего шелка-сырца и ниспадающее свободными складками черное платье с отделкой из кристаллов по линии бюста и подолу. Таков ее способ выражения скорби.

— Расскажи мне все, — потребовала я.

Тодд, ее муж, переехал в служебную квартиру неподалеку от места работы.

— Начнем с того, что он и так не часто бывал дома, — сказала Индиго.

— Бедный маленький Эфраим. — Я взглянула на ребенка, сидящего на детском стульчике рядом с ней. — Должно быть, скучает по папочке.

— Нельзя скучать по тому, чего уже нет, — отрезала она.

Ее мать вылетела из Тринидада сразу же, как только обо всем узнала, и, пока мы разговаривали, убиралась в доме.

— Она уволила горничную, — сообщила Индиго. — Теперь мне от нее не избавиться.

Она сделала глубокий медитативный вдох, и я уже ждала, что она скажет нечто разумное, спокойное или умиротворяющее, но она произнесла:

— Не могу поверить, что застряну в доме со своей матерью на ближайшие восемнадцать лет.

— Не думала, что такое может произойти.

Я представляла себе совсем иной конец этих отношений. Возможно, и развод, но спустя лет десять, в течение которых у них родился бы еще один ребенок, а то и два. У нас есть какие-то ожидания в отношении друзей. Я думала, она исчезла навсегда, растворившись в мире подгузников и пеленок, как остальные мои друзья, у которых есть дети: Мириам, которая перебралась в Коннектикут с Говардом и близнецами (Коннектикут — отличное место для разложения); Питер и Гленн, которые переехали в пригород Вашингтона из-за работы Гленна, но еще и потому, что это место больше подходит для воспитания их приемной дочери-китаянки Кассандры; или Пэм, милая Пэм, которая никуда не переехала, так и осталась в своей старой квартире в Астории, но просто исчезла, выбыла, как солдат, который сдался в самом начале войны.

Мне всегда доставляло удовольствие смотреть на Индиго со стороны — созерцать ее, как закат в зеркале заднего вида после долгого дня, проведенного в дороге. Меня восхищала красота ее жизни, смелые краски неба вокруг нее. Она всегда выглядела отдохнувшей и свежей. У нее был муж, молодой муж, который ее любил. В ее квартире — огромные окна, при этом с улицы не доносилось ни звука. Мне нравилось знать о том, что такая жизнь существует, пусть и не для меня.

Принесли чай, но ни одна из нас к нему не прикоснулась.

Женаты они были недолго, всего два года. И с самого начала Тодд вечно отсутствовал дома. Он не стал проводить на работе меньше времени, фактически даже больше. Работал он на Уолл-стрит, откуда можно было дойти пешком до их лофта в Трайбеке, но, несмотря на это, казалось, он всегда возвращался домой на такси. Откуда же он приезжал и как проводил время? До рождения ребенка они вместе обедали, а потом выходили в город, после рождения ребенка она оставалась дома одна. Как же они дошли до такого разобщения? Неужели он не любил ребенка? Не хотел его видеть? Был ли сын ему дорог? Это ведь его ребенок, пусть посмотрит на него, она родила сына для него, вот он — воплощение ее любви к нему, дар, ребенок — дар. Она неустанно предлагала ему взять ребенка на руки.

«Ты не любишь нашего сына?» — как-то спросила она. «Люблю», — ответил он. «Тогда дело во мне». — «Не в тебе. Но и в тебе тоже».

— Ты его ударила за это? — спросила я. — Вонзила в него кухонный нож? Думаю, тебе бы это сошло с рук. Уверена, суд присяжных тебя оправдал бы.

— Нет, он был прав, я вела себя ужасно, — ответила она. — Раньше я такой не была. Просто я не могла смотреть на то, как он игнорирует Эффи, ведь он такая кроха, такое золотко, настоящий маленький дар небес, и ему нужно, чтобы его любили. — С этими словами она начала разматывать свой блестящий шелковый шарф. — Мне комфортно в собственном пространстве, понимаешь? Есть я, есть ты, мы все здесь, на этой планете, находимся в одном и том же пространстве.

Держа в руках оба конца шарфа, она начала что-то делать с ними, в итоге намотав их на запястья, и это выглядело так, будто она связала себя. В этом было что-то от ритуала, но он не казался привычным, словно она только что его придумала.

— Ты занимаешься медитацией?

— Вот чем все время интересуется Тодд, — огрызнулась она. — Конечно занимаюсь. Медитирую как конченая.

Она наконец перестала заворачиваться в шарф и уронила его на колени.

— Я подумала, что, если сброшу вес, который набрала во время беременности, это поможет. Тодд всегда восхищался моей физической формой.

Индиго — обладательница сексуального тела инструктора по йоге. Мы все ею восхищались.

— Ты же знаешь, что это не так, — возразила я. — Дело не в этом, оно никогда не было в этом. Так или иначе, даже во время беременности ты выглядела потрясающе.

Это была правда: она вся сияла и оставалась стройной вплоть до того, как ребенку пришло время родиться: тогда у нее появилась аппетитная выпуклость. Дело было не в ее теле и не в заботе о ребенке.

Дело было в Тодде. Это все его вина. Он завел интрижку на стороне.

— Когда он успел? — спросила Индиго.

— На то, чтобы засунуть в кого-то член, много времени не нужно, — ответила я. — Иногда достаточно нескольких секунд, если действительно хочется.

Она поперхнулась.

— Извини. Не стоит говорить такие вещи о члене твоего мужа.

Индиго ответила, что это не важно. Член ее мужа останется его членом, и разговоры о нем никак не повлияют на тот факт, что теперь Тодд засовывает его в директора по маркетингу из косметической фирмы, женщину, злоупотребляющую карандашом для губ и окончившую колледж Смит.

— Долго ты ее искала в Гугле?

— Пришлось хорошенько постараться, — ответила она. — Они встретились в Тунисе, во время одной из его командировок по микрофинансированию проекта. Она проводила там отпуск. Я увидела их совместное фото, они пили коктейли.

Я охнула.

— С фруктовыми дольками на краю бокала, — добавила она.

— Отвратительно, — сказала я.

— Я стараюсь быть выше этого. — Она посмотрела в небо как бы в поисках руководства.

Раньше я думала, что Индиго исчезнет из моей жизни. Я видела ее всего один раз после рождения ребенка и на большее не рассчитывала. А теперь я могла бы наслаждаться ее бедой, но не наслаждалась. Потому что вот она, передо мной — полная горечи и тревоги, похожая на меня.

— Если ты в чем-то нуждаешься, только попроси, — сказала я.

Я всегда была такой, по крайней мере насколько я помню. Поприветствовала бы ее в своем клубе, если бы она это хотела услышать.

— Твой муж ужасный человек.

Моя Индиго, она научила меня дыхательным упражнениям для проветривания ума. Она все твердила, что я красавица, каждый раз, когда мы встречались, сжимая мои запястья и поглаживая мои руки до самых плеч и шеи. «Посмотри на себя, — говорила она. — Посмотри, какая ты красавица».

Я поняла, что все время оставалась лишь знакомой для Индиго, свидетельницей событий в ее жизни, в то время как сама находилась в гуще собственных страданий, радости, расточительства и неумеренности. Ее жизнь была выстроена, как архитектурное сооружение, элегантное и остроугольное, залюбоваться можно, а моя — это хаос, жидкая и вязкая сборная солянка ингредиентов, чувств и эмоций, где слишком много соли и специй, слишком много озабоченности, которой словно бы заляпаны все мои футболки. Но пробовали ли вы ее на вкус? Пробовали? Она восхитительна.

У Индиго зазвонил телефон.

— Я должна ответить, это мой адвокат.

И, прежде чем выйти из дворика, она вручила мне ребенка, не спрашивая, не против ли я. Честно говоря, это было грубо. И так не похоже на знакомую мне Индиго. Вот, подержи-ка это создание, которое ты даже толком не знаешь. Но я взяла его на руки, позволила играть со своими волосами и непроизвольно стала изображать для него звуки поцелуев. Вспомнив о своей племяннице в Нью-Гэмпшире, которая была при смерти и которая никогда полностью не приходила в сознание, я подавила всхлип. Эффи был чудесный, прелестный ребенок. У бедняжки Сигрид так и не появилась возможность продемонстрировать нам свои шалости. Уверена, они были бы отличными.

— Как же тебя не любить, Эффи? Кто бы не захотел провести с тобой каждую минуту своей жизни?

Он коснулся моего лица, щек, губ, подбородка, агукая и смеясь.

— Какой негодяй смог тебя бросить, Эффи?

Он склонил головку набок, и я, не в силах бороться, с нежностью прижала его к себе.

К столу подошла Индиго: ее платье сверкало, грудь вздымалась.

— Ну что, насколько богатой ты будешь? — спросила я.

— Я уже была богата, когда выходила замуж. Теперь вопрос в том, как такой и остаться, — ответила она.

Вдруг она пришла в себя, ужаснувшись собственным словам.

Она вдохнула воздух откуда-то из самой глубины, пытаясь найти и наконец найдя неуловимую субстанцию — сердцевину самой себя.

— Это все ради Эффи, не ради меня. Если отец смог так легко бросить его сейчас, кто знает, захочет ли он заботиться о нем в будущем.

Она забрала у меня Эффи. Пока, Эффи, я так и не успела толком с тобой познакомиться.

— Мне плевать на деньги. Ты же знаешь, что мне всегда было на них плевать, правда?

Я кивнула.

— Я любила его. Он был умен и успешен, так красив, до неприличия. Он меня ужасно избаловал, держал меня за руку, с ним я кончала. Он делал все, что только можно захотеть от мужчины. Хотя он не был остроумным. В нашей паре остроумной была я, представляешь себе? Я же вообще не такая.

— Да, ты не такая, — согласилась я.

— Абсолютно. Так что представь себе, какой он зануда.

— Ты бы не захотела провести всю жизнь с занудой, — сказала я.

— Но я хотела, — ответила она, — честное слово.

Наконец мы принялись допивать чай, уже остывший и утративший вкус, но дающий заряд кофеина. Индиго вытащила маленькую бутылочку из кошелька и выдавила несколько капель жидкости в чай.

— Делаю чистку, — пояснила она. — Хочу, чтобы исчезли все токсины.

— Я тоже. Дай мне чуть-чуть.

Она выдавила еще несколько капель мне в чашку. Мы обе сделали по глотку и сидели, очищаясь.

— Как ты вообще? — спросила она.

— Как обычно. Кроме того, что мне уже сорок.

— Не может быть.

— Время не остановишь.

Больше я не рассказала ей ни о чем, что происходило в моей жизни. Ни о свиданиях, на которые ходила, ни о работе, которую ненавидела, каждый день пребывания на которой разрушал мою душу, ни о том, какой грустный голос у брата в трубке в последнее время, ни о том, как я слишком часто думала о своем умершем отце или как скучала по матери, которая уже ни за что не вернется в Нью-Йорк. Вроде бы и стоило рассказать ей обо всем этом, но показалось правильным хоть на секунду оставить мысли о собственном дерьме, и мне не хотелось ее утомлять. Если бы я рассказала ей обо всех этих маленьких трагедиях, они существовали бы в еще одном царстве — царстве Индиго. Но сегодняшний день был посвящен не мне, а ей.

Вместо этого я рассказала ей о выставке, которую недавно посещала в небольшой галерее в Челси. Картины отличались грубоватой красотой. Цвета казались природными. Художник, написавший их, родился и вырос в Луизиане, жил на ферме с семьей и изображал окрестные болота. Я уловила посыл автора. Он вел речь о том, как каждый день в течение года на закате путешествовал в небольшой моторной лодке по этим болотам, и они вдохновляли его больше, чем что-либо на земле. Не люди, не политика, не войны, не любовь, не деньги, не жизнь или смерть. Только кипарисы, болотная вода, персикового цвета небо и временами угрожающий взмах хвоста аллигатора.

Я была ошарашена, когда Индиго внезапно охнула. Я спросила, все ли с ней в порядке, на что она ответила:

— Впервые за долгое время я мысленно очутилась в другом месте. Я отлучилась и вернулась назад.

— А что с медитацией? — спросила я.

— Она не помогает. Не могу выбраться из собственной головы. Ты знаешь, каково это, когда не можешь выбраться? — Я кивнула. — Я застряла там. Вплоть до этого самого момента.

Ее дыхание выровнялось.

— Как здорово сбежать от всего этого на какое-то время, — добавила она. — Спасибо.

Я взяла ее за руку и подумала: вот что мы можем сделать друг для друга. Наконец это получилось.

Девчуля

На дворе 2003 год, я переехала в собственную квартиру, мне под тридцать, и я впервые живу одна в Нью-Йорке. Сначала я жила с родителями и братом, потом только с родителями, а еще позже — только с мамой, и когда я поступила в Хантерский колледж, я продолжала жить с ней в целях экономии. Теперь у меня как будто появилась возможность начать все заново: завести новых друзей, построить другую жизнь, двигаться в ином направлении. Я оставалась в том же городе, но новая квартира находилась достаточно далеко от старой, так что, казалось, я пребывала в совсем другом месте. Там Бруклин, здесь Верхний Вест-Сайд, дома разделены рекой. Каждое утро я просыпалась, потягивалась и ощущала себя на пару дюймов выше, ведь, разумеется, я была уже почти взрослым человеком.

Я подружилась с Кевином; он жил в такой же квартире, но этажом выше. Рано утром по воскресеньям он слушал соул на полной громкости, басы пробивались сквозь потолок и будили меня, так что через пару недель я поднялась наверх, постучалась в его дверь и попросила приглушить звук. Он пек оладьи с черникой, на нем были шорты для бега, а футболка отсутствовала. Полуобнаженным он выглядел очень даже неплохо — не качок, просто в хорошей форме, подтянутый, как будто его плоть подогнана под очертания костей. Он извинился, надел футболку, предложил мне оладьи — так мы и подружились.

В основном мы виделись по воскресеньям. Иногда он звал меня к себе на завтрак, иногда днем я стучалась в его дверь и спрашивала, чем он занят, или оставляла записку, в которой сообщала, что купила бутылку вина и приглашаю его к себе полюбоваться закатом. Я старалась, чтобы это не выглядело романтично. Я старалась быть его приятельницей. Я старалась построить такие отношения с мужчиной, при которых мне не пришлось бы заниматься с ним сексом, а потом испоганить все.

Нам нравилось разговаривать друг с другом. Он работал адвокатом по налоговым делам: звучит скучно, но он был мастером своего дела, обожал его, имел серьезных и важных клиентов. Еще он мечтал покупать дома, делать в них ремонт и сразу продавать, но он хотел заниматься этим в Филадельфии, потому что ему там нравилось и он считал, что местный рынок лучше подходил для реализации его замыслов. Я никогда не задумывалась о подобных вещах, но благодаря ему все это казалось интересным. Было здорово находиться рядом с человеком, у которого есть настоящие мечты и надежды и особый путь их воплощения.

Мы начали сближаться. Он стал для меня тем другом, с которым можно распить виски или вино воскресным вечером. Я уже ждала встреч с ним. Иногда мы гуляли вдоль набережной. Когда он напивался в хлам, он начинал рассказывать, что ему больше всего нравится в женщинах. Он любил их запах. Для него все решали феромоны. «Меня даже духи не волнуют, хотя мне нравится их аромат. Все дело в том основном запахе женщины, который источает их кожа. Он сводит меня с ума», — говорил Кевин, хотя сам пользовался хорошим одеколоном. Если ему нравился запах женщины, он хотел воздать ей должное. Что-то вроде: «Спасибо за то, что ты так хорошо пахнешь, я это уважаю и восторгаюсь этим, поэтому позволь отблагодарить тебя».

Какое-то время я думала, что люблю его или по крайней мере могла бы его полюбить, пока он однажды не обмолвился, что никогда не приведет в дом своей матери белую женщину, точнее, приведет только черную. Он жаловался на свою мать, которая пыталась его сосватать, звала с собой в церковь, чтобы познакомить с девушками, в то время как воскресные дни созданы для утренней пробежки и черничных оладий. Но его холостяцкий образ жизни расстраивал ее. По его словам, она спрашивала, какую черную девушку он хочет: тощую или толстую, какая черная девушка ему нужна? Так что мне пришлось как бы позабыть о любви к нему: ведь как ни работай над собой, я навсегда останусь белой, да к тому же еще еврейкой.

А потом он завел девушку по имени Селеста, просто изумительную. С модельной внешностью, гладкой желто-коричневой кожей, шести футов ростом, с длинными изящными ногами (очевидно, правильный ответ на вопрос его матери звучал бы так: «Тощая черная девушка»). Меня поражала ее привлекательность. Так держать, Кевин! Хотелось хлопнуть его по ладони. Я определенно не могла соперничать с такими девушками, как Селеста. Хочу сказать, что со мной было все в порядке, я отлично выглядела, у меня была большая грудь, тончайшая талия, красивые бедра — округлые, но узкие, — россыпь кудрей, ухоженные брови, румяные щеки, я носила все черное, имела имидж крутой и умной девушки, колючей и в то же время мягкой. Я не отличалась необыкновенной красотой, но, внимательно присмотревшись, мне можно было поставить балл «выше среднего». Я жила своей жизнью, но всегда видела, как они возвращались с пробежки в спортивной одежде. Ее волосы были заплетены в две прелестные косы, они оба были мокрые от пота, счастливые и влюбленные, и в глубине души я знала, что я уж точно не отправилась бы вместе с ним на пробежку. Так что я не только была белой, но еще и ни капельки не вписывалась в его идеал. Из этого ничего не вышло бы.

Селеста переехала к нему, и мы с Кевином виделись реже. Потом, год спустя, Селеста съехала, и я снова стала чаще сталкиваться с ним. Теперь он начал бурную деятельность на любовном фронте, стараясь поскорее забыть Селесту, поэтому время от времени по воскресеньям рядом с ним вертелись разные женщины. Хотя, сказать по правде, иногда по воскресеньям и у меня в квартире можно было заметить разных мужчин. Так что мы с Кевином стали переписываться эсэмэсками, а не стучать друг другу в дверь, чтобы никому не мешать. «Девчуля» — вот как он меня называл. «Девчуля, ты где?» — такое сообщение я получала по воскресеньям. Иногда он называл меня так и при встрече. Это звучало заискивающе и растянуто, почти по-южному, и мне это нравилось, потому что я чувствовала себя женщиной, в которой души не чают.

Я жадно искала признаки привязанности во всей вселенной и четко знала, что это было неподдельным проявлением нежности. Хотя это немного раздражало, потому что мне уже было за тридцать, девчулей уже не назовешь, да и раньше я такое не приветствовала. Но в конце концов я решила, что мне это слово скорее нравится, чем нет, поэтому перестала придавать ему значение.

Как-то в воскресенье, когда мы сидели за маленьким столиком у моего окна, любовались закатом над Ист-ривер и ждали, когда зажгутся огни на Эмпайр-стейт-билдинг, Кевин сообщил, что уезжает из города. Понадобилось заняться продажей домов в Филадельфии, у его компании там находился филиал, поездки на работу и домой утомляли его. Он нуждался в смене обстановки. И он так и не смог выбросить из головы Селесту. Большую часть жизни он прожил в Нью-Йорке и устал быть черным в этом городе. Ему стало интересно, каково это — жить в другом месте. Он обещал не пропадать. Я почувствовала, как закрываюсь от него. Это показалось мне предательством: Кевин стал первым, с кем я подружилась в этом доме. Но он ведь не брал обязательство вечно жить со мной по соседству. Все эти мысли разом пронеслись в моей голове, но ни одну из них я не высказала вслух. Я решила и дальше оставаться его другом и сочла это взрослым поступком, с которым я себя молча поздравила. Все это произошло в течение минуты, так что ему так и не довелось узнать, насколько близки мы были к полному разрыву отношений.

— Филли[22] не так уж и далеко, — сказал он. — Будешь приезжать в гости, когда захочешь.

Но я так и не приехала. Новые люди постоянно появлялись в нашем доме и исчезали из него. Окружение менялось. Там, где когда-то был неухоженный промышленный портовый район, теперь появились магазинчики, многоквартирные дома, велосипедные дорожки. Европейские туристы спрашивали, как пройти к местным достопримечательностям, и я делала неопределенный жест, отвечая: «В ту сторону», и это даже не было ложью, хотя, возможно, я просто сомневалась, что относится к местным достопримечательностям. Мне уже достаточно скоро — в любом случае когда-нибудь — должно было стукнуть сорок. Я пользовалась интернетом, опять же, как и любой другой. Меня печалил окружающий мир, семейные проблемы, неудачная карьера, тот факт, что колеса вращаются, а я до сих пор не научилась ими управлять. Я помнила о Кевине, но не считала нужным выслеживать его в Филадельфии. В конце концов, мы ведь были просто соседями.

И все же он до сих пор присутствовал в моей жизни. Он мог написать мне сообщение, когда ему вздумается: «Девчуля, ты где?» Иногда я сидела на работе или возвращалась с занятий йогой, иногда была на свидании или в музее, где тосковала по утраченной прошлой жизни, в которой я была художницей, иногда я с кем-то из друзей наслаждалась дорогим и вкусным обедом, иногда гуляла по набережной, избегая европейских туристов, спрашивающих дорогу, иногда сидела на лавочке в залитом солнцем парке и читала газету, иногда воскресными вечерами сидела дома в одиночестве и пила вино, точнее, не в одиночестве, но все же одна. И, где бы я ни находилась, я сразу же ему отвечала. Потому что хотела, чтобы он знал, где я.

Время шло, мы становились старше и все еще были сами по себе. Селеста вышла замуж и родила ребенка: я узнала об этом с помощью интернета. Через месяц после этих событий Кевин приехал в город на деловую встречу и поздно вечером появился на пороге моего дома.

— Девчуля, — только и сказал он, когда я открыла дверь.

Девчуля.

Кевин протянул мне бутылку вина, причем отличного, ведь дела у него шли как по маслу. Я тоже купила хорошее вино: дела у меня шли не хуже, хоть и не сравнить с ним. Я не могла понять, почему в этот раз все было по-другому, как будто более насыщенно. Например, обнимая меня, он понюхал мою шею. Я бы даже не назвала это действие осознанным: он просто был мужчиной, вдыхающим запах женщины.

Мы откупорили вино. Кевину не понадобилось много времени, чтобы начать рассказывать о поисках жены. Он до сих пор искал женщину, которую смог бы привести в дом своей матери; та, в свою очередь, со временем вовсе не смягчила свои требования. Но, заметил Кевин, он был с ней абсолютно согласен.

— Я говорю не о чем ином, как о себе и об опыте, приобретенном здесь. Когда я думаю о том, с кем хочу провести остаток своей жизни, я понимаю, что это должна быть женщина с таким же цветом кожи, как у меня, с тем же жизненным опытом, которая знает, почему я перехожу улицу именно в определенный момент, наклоняю голову, смотрю в сторону или прямо, — потому что и сама делает так же. Вот что я хотел бы для себя, — сказал он.

— Ясно, — ответила я.

— Но я считаю тебя замечательной, — добавил он.

— Ясно, — повторила я.

— Я просто не могу на тебе жениться.

— Вообще-то меня никто не спрашивал, хочу ли я замуж.

Желаю ли я выйти замуж, иметь супруга — он даже не спросил. Может, мне вообще этого не хочется. Может, я никогда даже не представляла себя в свадебном платье, ни разу в жизни.

— Все девушки хотят, — ответил он.

Разумеется, это неправда, и я — живое тому доказательство — сидела напротив него. Забавно: когда говоришь мужчинам, что не хочешь замуж, они не верят. Они считают, что ты лжешь сама себе или им либо что пытаешься их каким-то образом одурачить, и в конце концов ты чувствуешь себя хуже просто из-за того, что сказала правду. Но я не собиралась соглашаться с ним. Поэтому я перешла к другому вопросу.

— Я тоже здесь выросла. После смерти отца мы остались ни с чем. Нам пришлось выживать, и это было тяжело.

— Ты выросла здесь, но ты белая, к тому же жила в Верхнем Вест-Сайде, а я — черный и жил в восточном Нью-Йорке.

Я засмеялась:

— Ты вырос в Парк-Слоуп.

— Какое-то время в детстве я жил в восточном Нью-Йорке — достаточно, чтобы запомнилось на всю жизнь, и в Парк-Слоуп, потом поступил в колледж в Коннектикуте, в юридический университет на Манхэттене, но даже если бы я не жил во всех этих местах, я все равно остался бы черным мужчиной-американцем, и меня может понять лишь черная женщина-американка.

— Послушай… — начала я и замолчала, потому что добавить было нечего.

— У тебя есть врожденная привилегия. Тебе не понять.

— Ладно, я поняла, что мне не понять, — сказала я без злобы, просто хотелось, чтобы он остановился, чтобы прекратил рассказывать о себе. Пусть даже он тысячу раз прав насчет нас обоих и наших субъективных истин.

— Твой контекст отличается от моего.

— Ладно, я знаю.

— Мы никогда не будем одинаковыми, — добавил он.

Тем не менее он поцеловал меня: это было просто феерично благодаря напряжению, которое витало в воздухе во время разговора. Но даже если бы всего этого не случилось и поцелуй был бы обычным, он все равно показался бы мне замечательным, потому что наши губы подходили друг другу как ключик к замочку: щелк-щелк!

Я оттолкнула его и рассмеялась:

— Это полная лажа. Проваливай.

Он примирительно поднял руки вверх:

— Ты права, так и есть.

— Я не шучу, убирайся из моей квартиры. Серьезно. Просто уходи. — Я привыкла, что весь мир игнорирует мои чувства и побуждения, но не здесь, не в моем собственном доме. Это невыносимо.

— Прости. Ухожу, — сказал он и вышел за дверь.

Хотя уже спустя пять минут он вернулся и, не говоря ни слова, подошел ко мне и поцеловал, и это было немыслимо прекрасно. «Хорошо, хорошо, возьми меня», — подумала я. Так или иначе надо выйти из тупика. И, хотя мне стыдно говорить о таких очевидных вещах, пока мы лежали рядом, мы ничем не отличались друг от друга. Более того, мы имели одинаковые желания: например, когда он обвил рукой мою шею и крепко сжал ее, мы во все глаза глядели друг на друга, и это заводило его так же, как и меня; и когда я обхватила рукой его член и крепко сжала его, не отрывая взгляда, это заводило его так же, как и меня; и когда мы оба вдыхали запах друг друга, вылизывали друг друга, когда все части наших тел соединились и задвигались толчками, наши глаза были закрыты и мы просто чувствовали друг друга, мы были одинаковыми, до нелепости одинаковыми. Нелепость — вот как это ощущалось, а потом все это стало казаться по-настоящему глупым, и мы оба превратились в идиотов, ведь, как бы фантастически мы себя ни ощущали, стоило этому закончиться — все было обречено.

Он не остался на ночь. И даже на час. Казалось, он был в ужасе, и я чувствовала себя так же. «Это было неправильно, — сказал он. — Я больше так не поступаю».

«Зато я поступаю», — подумала я.

Тогда я видела его в последний раз. Сообщения больше не приходили. Мы отпустили друг друга. Не знаю, стоило ли оно того. Я скучаю по нему. Но мне никогда не стать такой женщиной, какую он хотел, а ему — таким мужчиной, какого хотела я. Я была девчулей, вот только не его девчулей. Он был мужчиной, но не моим. Так и сгорела наша любовь.

Грета

Моя невестка приехала в город на какую-то встречу и пригласила меня пообедать с ней. Я не виделась с ней полтора года с тех пор, как оставила маму с ними в Нью-Гэмпшире. Не то чтобы я позабыла о них: я звонила каждое воскресенье. Просто я поняла, что они занимались своими делами, став маленькой крепкой семейной ячейкой в лесной чаще. Когда-то они все находились здесь, теперь — там, а за бортом оказалась я.

Мы договорились встретиться в ресторане «Бальтазар»: так захотела Грета. Раньше она все время в нем зависала: бизнес-ланчи с выпивкой, приглушенные разговоры у барной стойки после работы. Мы встречались там пару раз, когда она совершала повторный опохмел, и мне удавалось застать заключительную часть посиделок роскошных журнальных девушек, смех которых звенел так, словно был пересыпан кристаллами. Перед ними стояла пустая бутылка из-под вина «Сансер». Меня представили как золовку Греты, приняли и тут же исключили из компании. Потом Грета родила дочку; девочка была больна. Вскоре после этого журнал закрылся. Они переехали в Нью-Гэмпшир и теперь пьют «Сансер» там, только, наверное, вкус у него уже не тот. Надо бы спросить.

Грета опаздывала. Официантка усадила меня на банкетку под стеной из зеркал с продуманно разрозненными рамами и неровно вставленными стеклами. Жестяной потолок надо мной был выкрашен в меловой белый цвет, плавно вращались лопасти вентиляторов. Здесь царил всеобщий шум, который то нарастал, то затихал. Подоспела официантка.

— Мне определенно нужен бокал вина «Сансер», — сказала я.

Слева сидел мужчина постарше меня: сшитый на заказ костюм, седые волосы, похожие на элегантные снежные вихри. Он бегло листал «Уолл-стрит джорнал». Справа у окна уединилась парочка стиляг. Она — куда моложе его, с густой каштановой шевелюрой, аккуратным веснушчатым носиком, тощая, с золотистой кожей. Под рубашкой из черного шелка поблескивало серебряное ожерелье. Перед ней стоял бокал мартини. На ее спутнике, темноволосом семите, был костюм в тонкую полоску и огромные дорогие часы. Они сидели там, ссутулившиеся, притихшие и жалкие. Подружиться здесь было не с кем.

Грета пробралась ко мне через зал. Она оделась, как в старые добрые времена: вся с головы до ног в черном, высокая, хрупкая, с золотыми серьгами в ушах, свисающими до плеч. Невероятно высокие каблуки, на которых, казалось бы, невозможно ходить, но уж эта женщина знает, как на них передвигаться. Она явно набрала вес, но раньше она была настолько худой, что сейчас выглядела нормальным человеком, с округлыми ляжками, бедрами, ягодицами и настоящей грудью. Волосы у нее были пышные, здоровые, почти как шерсть у животных. С челкой, однако, была беда.

— Не вставай, — сказала она, и я послушно осталась на месте, послав ей через стол воздушный поцелуй.

Все же оказалось, что Грета хотела человеческого контакта: она неловко потянулась через стол, чтобы поцеловать в щеку и хоть как-то обнять меня. В итоге ей удалось лишь похлопать меня по плечу, потому что, наклонившись, она опрокинула мой стакан с водой, которая пролилась на стол и мне на колени, и в итоге оказалось, что физический контакт не стоил таких усилий.

— Прости! Пожалуйста, пожалуйста, прости меня! — воскликнула она.

— Да ладно, это всего лишь вода, — ответила я, вытирая воду салфеткой, и вдруг у меня появилось странное ощущение триумфа.

Как будто, что бы ни случилось дальше, я уже выиграла эту обеденную партию или, по крайней мере, она ее проиграла. Не то чтобы эта встреча была соревнованием, вовсе нет. Просто мне хотелось получить преимущество.

Помощник официанта вытер стол, и официантка положила на него меню для Греты.

— Закажи выпить, — посоветовала я. — Немедленно.

Она заказала то же, что и я, и затем, не переводя дыхания, — в ней словно бушевала какая-то влекущая и, похоже, безумная энергия, — выдала истинную причину своего визита.

— Я работаю по контракту. Скучно, но это приносит деньги, а когда работаешь удаленно, выбирать не приходится.

Принесли вино, и мы отказались от заказа.

— Нам нужна минутка, чтобы наверстать упущенное, — пояснила я.

И вот мы, члены одной семьи, принялись наверстывать все, что упустили.

— Думаю, время, когда я занималась интересной, — Грета очертила пальцами кавычки, — работой, позади. Это часть взросления? Когда выбирать не приходится.

Я не знала, что значит быть взрослой. По крайней мере не в ее понимании этого слова. Она ждала ответа.

— Ой, это был не риторический вопрос? Ты в самом деле хочешь знать мое мнение?

Она кивнула.

— Ты занимаешься тем, чем должна, — сказала я.

Официант вернулся, и мы обе мельком взглянули на меню.

— Заказывай, что хочешь. Что-то хорошее. Я угощаю.

Не знаю, почему я это сказала. Я была уверена, что в воздухе витает какая-то пассивная агрессия, но в тот момент никак не могла прислушаться к своим ощущениям или же испытывала смешанные чувства, а еще было слишком шумно, чтобы услышать главное.

— Закажу-ка я салат, — пробормотала она.

— Почему?

— Не знаю.

— Закажи бургер. Нам бургеры, — заявила я официанту.

— Чизбургеры, — поправила она.

— Два чизбургера. И еще вина в течение минуты.

Грета осушила бокал.

— Точнее, еще вина прямо сейчас, — добавила я.

Слева от меня богач долистал газету, сложил ее вдвое и принялся внимательно изучать рейтинговую таблицу на одной из страниц. Справа от меня девушка — у нее размазался макияж на глазах — отодвинулась от мужчины. У нее были гладкие изящные руки, без каких-либо украшений, с чистым французским маникюром. Его руки, сжатые в кулак, казались плотными. Я поискала кольцо у него на пальце и решила, что сейчас из-за этого произойдет что-то неприятное. Но его руки тоже были чистыми.

— Итак, я отправилась на встречу с этими людьми, чтобы узнать, во-первых, хотят ли они сотрудничать на долгосрочной основе и, во-вторых, смогу ли я заставить их платить мне меньше, или как-то иначе, хотя бы в этом году.

Далее последовал рассказ о предельном уровне дохода для участия в программе «Медикейд», обо всех трудностях, с которыми им с Дэвидом пришлось столкнуться с тех пор, как закрылся ее журнал и она потеряла медицинское обеспечение, и о том, как теперь они боялись в буквальном смысле всего. Хотя мы созванивались каждую неделю, обо всем этом я услышала впервые, хотя и была в курсе того, что им приходится нелегко. Я же не идиотка. Но обычно мы просто легкомысленно трепались о том о сем. Я старалась рассмешить их, рассказывала истории о жизни в большом городе. То, что поведала Грета, и беспокоило меня, и навевало скуку. Затем она сказала, мол, хорошо, что те гроши, которые зарабатывает мой брат, он получает из-под полы. Мы обе рассмеялись, она ведь вышла замуж за музыканта и по любви.

Подали еще вина. Я написала сообщение начальнику о том, что до вечера буду работать из дома, на что он ответил: «В последнее время ты только этим и занимаешься». Я уже была готова набрать: «Так же, как вы», но вместо этого написала: «Так же, как остальные». Потом я чуть было не написала: «Ну же, просто возьмите и увольте меня», словно мне до смерти хотелось, чтобы он сказал: «Знаешь, не приходи завтра», но от него пришло сообщение: «Это точно», — и катастрофа была предотвращена. Но мне все равно придется завтра идти на работу, так что же я выиграла?

Грета продолжала жаловаться на «Медикейд» и цены на медицинское обслуживание. Принесли заказ, и я уже решила, что теперь-то она сменит тему. Не тут-то было. Я с жадностью набросилась на еду и разрушила ее планы. Бургер был слабо прожарен, чеддер, котлета и булочка отлично гармонировали с ним, просто песня, а не обед. Картофель фри в майонезном соусе. Я не осилила бы еще один бокал вина, хотя мне очень хотелось. Но в последнее время я много работала над тем, чтобы научиться, когда и что именно следует говорить.

— Надо было заказать бутылку, — заметила Грета.

— Логично, — ответила я.

Я призадумалась в поисках темы полегче. Хотелось, чтобы сегодня Грете было весело.

— Как вообще в Нью-Гэмпшире? — спросила я.

— Не заставляй меня говорить о Нью-Гэмпшире.

— Ладно, не буду.

— Поздно, — ответила она.

Стеллажи для ружей, рекламные щиты с Трампом, никаких книжных магазинов. Ей приходится везде передвигаться в машине. Она скучает по пешим прогулкам. Поэтому она и набрала вес — потому что не ходит пешком. Она сидит дома весь день, а до кинотеатра сорок пять минут езды. Хотя они вообще не могут позволить себе ходить в кино. Друзей они не завели и чувствуют себя полностью изолированными. Есть только она, ребенок, муж и свекровь. В Нью-Йорке у нее был миллион друзей.

— Ну, зато там красиво, — сказала я.

— Да, стоит полюбоваться закатами, — сухо ответила она. — Может, наконец приедешь как-нибудь, посмотришь на закат.

Внезапно я заскучала по разговору о «Медикейд».

Те двое справа от нас снова взялись за руки. Точнее, мужчина схватил спутницу за обе руки. Схватил и принялся их поглаживать. Может, она пыталась освободиться?

У меня завибрировал телефон: сообщение от мамы, которая таким образом вмешалась в ситуацию. «Ну как вы, веселитесь?»

— Мама спрашивает, веселимся ли мы, — сказала я Грете.

— Отрываемся по полной, — ответила она.

— Сказать ей, что мы напились?

— А как же.

«Веселимся и пьем вино», — написала я в ответ.

«Проследи, чтобы она села на поезд домой», — написала мама.

— И каково это — жить с мамой? — спросила я у Греты.

— Не знаю, что мы без нее делали бы, — ответила она с элегантной и душераздирающей едкостью. — Неизвестно, сколько осталось Сигрид.

— Понимаю.

— Ты ее давно не видела, не уверена, что ты ее помнишь. — Теперь в ее голосе звучали уже не душераздирающие, а скорее агрессивные нотки.

— Как я могла забыть? — спросила я.

Официантка убрала тарелки. Мужчина слева дочитал газету, сложил ее вдвое и положил на сиденье между нами. Из внутреннего кармана он достал ручку и небольшой блокнот, открыл его, но в итоге лишь начал щелкать ручкой — сперва задумчиво, потом ритмично, а потом это стало меня раздражать. До этого я была не уверена в своем отношении к нему. Возможно, он отличный, хорошо воспитанный парень. Но человеку, который щелкает ручкой, не быть моим другом.

— Меня все еще изматывает моя жизнь, — сказала Грета. — Но знаешь что? По крайней мере я больше не начальница. Это было невыносимо. Ты знаешь, что начальнику непозволительно быть в плохом настроении? И вдобавок тебе нужно заботиться о чужих проблемах. У меня в подчинении было множество замечательных женщин, но, Андреа, у женщин столько проблем! Я работала после рождения Сигрид, да еще у меня на руках был твой брат, который сам по себе ребенок, а все мои сотрудники беспокоились о том, что журнал разваливается у них на глазах, в придачу ко всему остальному дерьму в их жизни… Так вот, сейчас кажется, что у меня чертовы каникулы, ведь мне нужно заботиться только о неизлечимо больном ребенке и плате за медобслуживание.

Формально я слушала Грету, кивала и поддакивала, но справа от меня разворачивался настоящий экстремальный аттракцион. Мужчина прижимал к своему запястью столовый нож (идиотское и уморительное зрелище), а она театрально шептала: «Давай, сделай это». Потом он ударил рукой о стол так, что бокалы зазвенели, а их содержимое расплескалось. Наконец она начала рыдать, но не от избытка чувств, не так, как плачут по-настоящему, а просто принялась издавать жалкие звуки. Джентльмен слева с изумлением наблюдал за происходящим, бросив один-единственный взгляд на девушку сверху вниз, как бы оценивая, стоит ли она тех неприятностей, которые доставляет. Стоит ли их хоть одна женщина?

Разумеется, я была на стороне выпившей дамы.

Ее спутник не пытался ее утешить. Сначала гладит по руке, а потом оставляет рыдать на людях, ненужную и постылую. Ах ты сукин сын! «Я дам ей любовь», — внезапно подумала я. Поднявшись, я протиснулась между столами и похлопала девушку по плечу. Растекшийся макияж, трепещущие ресницы, воспаленные сосуды в глазах… Мне доводилось плакать публично, как ей, только не среди бела дня, а ночью, в глухом уголке бара.

— Не хотите пройти со мной в дамскую? — предложила я. Она кивнула.

Мы двинулись с ней через весь ресторан. Положив руку ей на спину, я мягко вела ее между столами, мимо главного входа, мимо обеспокоенной женщины-администратора и прекрасной старинной барной стойки с винными бутылками, выстроившимися в ряд вдоль стен, вела ее вниз, в дамскую комнату, хотя ни одна из нас не собиралась воспользоваться ею по назначению. Я сидела и ждала, пока она умоется, вытрет лицо полотенцем и накрасит губы. В умело подогнанной шелковой юбке, с точеной сексуальной фигурой, осиной талией, широкими бедрами, изящными плечами она казалась физически сильной и хорошо сложенной.

— Со мной все в порядке, дорогая, — сказала она. — Знаю, что выглядит иначе. Он просто обезумел, вот и все, просто одержим любовью ко мне, и это — побочная реакция.

Она устроилась на столике, скрестив ноги, и вытащила из сумочки сигарету. В Нью-Йорке курение в помещениях запрещено уже более десяти лет.

— Этого нельзя делать, — заметила я.

— Да неужели, — ответила она и закурила.

Мне сразу захотелось уйти. Я выбрала не то поле боя, чтобы умереть. Но уйти уже было невозможно: она принялась рассказывать свою историю.

Ее звали Доминик, она была родом из Атланты, хотя не жила там уже пять лет. Но поскольку там все еще оставались ее родители (она называла их «мамочка и папочка», без всякой иронии, для нее это были их имена), она всегда будет считать Атланту своим домом. Она не останется навсегда в Нью-Йорке, что бы «этот, наверху» ни говорил. Под «этим, наверху» она подразумевала мужчину, с которым у нее был роман, а не Господа Бога, хотя она могла заметить мое секундное замешательство.

Она проходила летнюю стажировку в его консалтинговой фирме, «о которой я наверняка слышала», добавила она шепотом. Я ответила ей, что не знаю никаких консалтинговых фирм, потому что у меня другая сфера деятельности, но она проигнорировала мои слова, потому что для нее не имело значения, чем я занимаюсь. Сущее дитя. Ей пора было возвращаться домой, чтобы начать работать в компании папочки, которую она когда-нибудь унаследует, если ей захочется, но он, мужчина наверху, не позволяет ей, и вот она уже два года торчит в Нью-Йорке. Она проводит с ним время, когда ей хочется, и уходит, когда ей заблагорассудится. Он слишком стар для нее. Он ни разу не встречался с ее родителями. Это не первая и не последняя их ссора.

— Вы оба — просто ходячий кошмар, — сказала я.

— Думаешь? Мне казалось, я живу как во сне.

Она закурила еще одну сигарету. В туалет зашла администратор, и я ретировалась.

— Здесь нельзя курить, — заявила администратор.

— Да неужели? — ответила Доминик за моей спиной.

Я поднялась наверх и проскользнула в банкетный зал. Мужчина, сидевший слева, уже исчез, оставив газету, а мужчина справа строчил что-то в телефоне. У Греты в руках был чек, и теперь ревела она.

— За мой счет, не волнуйся, — сказала она. — Я заплачу, только уведи меня отсюда.

Я выхватила чек из ее рук.

— Нет, Грета, я здесь сидела и целый час слушала о том, как тебе не хватает денег, не для того, чтобы ты платила за обед.

— Ох, прости, что я без денег, — ответила она. — Прости, что содержу твою семью.

— Это не моя семья, — машинально сказала я.

— Андреа, твоя.

В эту секунду я готова была провалиться сквозь землю от стыда. Я оперлась ладонями о стол для устойчивости.

— Давай прямо сейчас успокоимся.

— Хорошо, — ответила она.

Мужчина, сидевший справа, предложил оплатить наш счет. В ответ мы обе огрызнулись:

— Отвали!

Он встал и ушел.

— Я рассказывала тебе о себе и своих проблемах, а ты ушла с совершенно незнакомым человеком, — пожаловалась она.

— Прости.

— Ты можешь перестать делать вид, что нас не существует? — спросила она.

— Это вы уехали из города, а не я.

— Потому что нам пришлось.

— Я сомневалась, что нужна вам, — промямлила я.

— Андреа, как ты думаешь, что происходит в нашей жизни? Ты разве не видишь, что творится? Полный аврал.

Она злилась, даже была в ярости.

— И не могу сказать за Дэвида, он большую часть времени существует как будто на своей планете, но определенно скажу за себя: меня это оскорбляет. Вспомни все, через что мы прошли вместе, ты и я, — а теперь ты просто разрываешь связи?

— Я звоню, — пробормотала я.

Она фыркнула:

— Мы ценим твои звонки, но этого, разумеется, недостаточно. Мы бы хотели, чтобы ты приезжала.

— Хорошо, ладно, я не думала, что это имеет значение.

— Конечно, еще как имеет! Ты важна для нас. Для меня.

Она взяла мои руки, сжала их, и в ее глазах было столько эмоций, которые она заставила меня осознать, что меня тут же просто унесло.

Один из официантов, пересекая зал, уронил бокал, тот разбился вдребезги. Некоторые посетители зааплодировали. «Должно быть, они не местные, — подумала я. — Никто из коренных жителей Нью-Йорка не стал бы хлопать в такой ситуации».

Позже я вызвала для Греты такси «Убер» до Центрального вокзала. Она быстрее добралась бы на метро, но мне понравилась мысль о том, как она упадет на заднее сиденье автомобиля и останется на некоторое время наедине со своими мыслями, наблюдая, как мимо нее в последний раз проносится город: кто знает, когда еще она сюда вернется? Уходя, она сжала меня в объятиях, крепко поцеловала в щеку и сказала, что любит меня и что я ее сестра, нравится мне это или нет.

— Это даже не обсуждается, — ответила я. — Я всегда тебя любила.

— Тогда приезжай на День благодарения, — внезапно сказала Грета. — Сможешь?

Уже забираясь в машину, она послала мне на прощание воздушный поцелуй и попросила не забывать ее, когда она уедет.

После того как мне приходится выслушать чьи-то личные откровения, у меня всегда несколько дней кружится голова. Я хожу с таким чувством, как будто сущность этих людей окутывает меня, как плотный свитер. В случае с Гретой это гидрокостюм. Прошла целая неделя, прежде чем мне удалось буквально содрать ее с себя. И вот однажды утром я проснулась, обнаженная, в своей постели и снова почувствовала себя собой. Греты и след простыл. «Греты больше нет», — подумала я. Как нет и больных детей, опечаленных мужей, потерянных матерей. Они там, а я здесь. Я свободна. А потом я взяла и купила билет в Нью-Гэмпшир на День благодарения, потому что я чертовски по ним соскучилась, и если я вскоре их не увижу, не потрогаю их, не поговорю с ними, мне не выжить.

Актриса

В мой дом переехала актриса. Вряд ли насовсем: ее имя до сих пор не появилось на табличке у звонка, — но явно надолго. Она достаточно известна, и я вспомнила, что как-то видела ее на экране, но не настолько знаменита, чтобы я вспомнила заодно ее имя или название фильма. Однако это точно произошло в кинотеатре на Линкольн-сквер. Мы ходили в кино всей семьей, когда я училась первый год в старших классах, за несколько месяцев до того, как папа скончался от передозировки героина. Большую часть сеанса он проспал, да еще и храпел при этом, так что маме пришлось сначала легонько постучать его по плечу, потом толкнуть и в конце концов пнуть его, чтобы разбудить. Так что я не могла вспомнить актрису вовсе не потому, что она плохо играла. Просто она не могла соперничать с моим отцом.

У нее смуглая кожа; я думаю, по происхождению она индианка, но еще в ней есть что-то от француженки. Она на восемь лет старше меня, но выглядит по меньшей мере на несколько лет моложе. (Кто вообще может судить о таких вещах? Но раз уж я взялась, то я и буду.) Глаза у нее медового цвета и миндалевидной формы, в них играют солнечные блики. У нее длинные черные волосы, вьющиеся и спутанные. Летом она носит свободную одежду: длинные летящие юбки и огромные соломенные шляпы, осенью — коротенькие мотоциклетные куртки и обтягивающие джинсы, а зимой — длинные меховые шубы от европейских дизайнеров. И на ней всегда первоклассная обувь.

Актриса живет в квартире на верхнем этаже, в одной из недавно отремонтированных, с балконом и видом на реку и город. У нее есть сожитель, любовник, светловолосый немец с густыми баками и привлекательными морщинами, врезавшимися в лицо, — тысячи нерассказанных историй прямо у него на коже. На людях они часто держатся за руки: в лифте, на пешеходных дорожках, во втором ближайшем к нашему дому кафе — везде, кроме платформы в метро: там они смотрят в свои телефоны.

Я буквально одержима ею. Я прекрасно понимаю, что это слово используют слишком часто, но как еще вы назовете это:

• Каждый день я заглядываю в почтовое отделение, чтобы узнать, не пришла ли ей посылка, и если да, то откуда. Из этих визитов я вынесла следующее:

• Она шопоголик, безвылазно торчит в интернет-магазинах. Я могла бы представить себе, как она вертится перед зеркалом в модном бутике, с владельцем которого она в дружеских отношениях, и хихикает при этом с бокалом шампанского в руке, но она такая же, как мы, — не хочет связывать себя.

• Иногда приходят посылки из ее киноагентства. Мне кажется, в какой-то момент пребывания здесь она его сменила.

• Из Лос-Анджелеса ей пришли три посылки, оформленные вручную детской рукой. На всех изображения пляжей, пальмовых деревьев, океана с волнами, раскрашенными во все существующие в природе оттенки синего. На этих посылках возле ее фамилии стояла приставка «миссис».

Еще я настроила на ее имя Гугл-оповещения и частенько захожу на ее страницу в IMDB[23]. Кроме того, я подписана на нее в Твиттере, где у нее всего несколько тысяч подписчиков, и, судя по твитам, аккаунтом занимается не она, а какая-то маркетинговая фирма, которая просто размещает ссылки на последние новости о ней, и их я уже и так читала. И все же я не отписываюсь: вдруг что-то пропущу?

А еще я несколько раз выслеживала ее на улице. Это всегда происходило случайно, по крайней мере поначалу. Мы обе выходили из дома в одно и то же время и направлялись в одну сторону, хотя потом я шла дальше, чем планировала, пропуская поворот то к метро, то к мосту, то к парому, просто чтобы посмотреть, где она в конце концов окажется. Как-то она заглянула во фреш-бар, несколько раз ходила в кафе, а однажды, судя по всему, просто занималась спортивной ходьбой: шла и шла без остановки. В тот день я опоздала на работу на полчаса.

Я думаю, это можно назвать либо в общих чертах — одержимостью, либо просто повышенным уровнем интереса.

Но как насчет этого:

Я невзначай упомянула в разговоре со своей коллегой Ниной — ей двадцать шесть лет — о том, что эта актриса теперь живет в моем доме, а когда она спросила: «Разве она не старая?», я разозлилась на нее, хоть и не сказала ей об этом. Я не разговаривала с ней два дня, пока она наконец не заметила, что я почти не отвечаю на ее вопросы. Она поинтересовалась, не злюсь ли я, на что я сказала: «Нет, с чего бы это?» А потом она угостила меня печеньем за ланчем и я молча простила ее.

Это какая-то форма любви или что?

Или вот:

Изучая ее посылки, я выяснила, где она покупает такие шикарные туфли, и приобрела такую же пару, как у нее, но, разумеется, другого цвета: у нее коричневые, а у меня черные. Они безумно дорогие, и я судорожно сглотнула слюну, нажимая на кнопку «Купить» на сайте, но я уверена: они того стоят. Я надевала их каждый день две недели подряд, иногда только на улицу, а на работе надевала другие, чтобы не показываться там постоянно в одной и той же обуви. Я надеялась, что когда-нибудь встречу ее в лифте и она будет в тех же туфлях. Все это, разумеется, бросало вызов временным рамкам. Но в итоге сработало: не прошло и трех недель с момента покупки, как в пятницу мы, обе в лакированных кожаных лоферах, оказались в лифте: я поднималась на пятый этаж, она — на одиннадцатый. Я показала пальцем на туфли и сказала: «Смотрите», а когда она посмотрела, добавила: «Великие умы думают одинаково». Она кивнула, потом еще раз и сказала: «Я чуть не купила черные, но решила, что черного у меня и так предостаточно». Она откинула голову, должно быть, представляя свой гардероб: «Да, слишком много черного». Мы подъехали к моему этажу, и мне пришлось выйти: не могла же я сопровождать ее до самой квартиры. Это было бы чересчур. Но мне показалось, что более содержательный разговор, чем тот, который между нами состоялся, вполне мог иметь место. В конце концов, у нас же одинаковые туфли.

Это какая-то форма страстного увлечения?

Или вот еще:

После работы мы с Ниной отправились на открытие художественной выставки. Я задержалась там ненадолго: это был один из тех дней, когда мне трудно заставить себя любоваться картинами. Иногда это происходит потому, что я вижу много дряни, вижу вранье и понимаю, что художник — лжец, из-за чего начинаю ненавидеть его работы или его самого за то, что трачу на них время. А иногда мне трудно смотреть на произведения искусства, потому что они слишком хороши и наглядно демонстрируют мне: то, чем я занимаюсь на своем рабочем месте, в основном не имеет никакой ценности, разве что приносит мне деньги, так что я в своем роде плохой художник. Но сегодня картины были отвратительны. Я опрокинула два бокала вина, потом еще один, пока стояла в очереди в туалет, после чего ушла, не попрощавшись с Ниной. Я ограничилась эсэмэской перед тем, как спуститься в метро; добравшись домой, получила ее ответ: «Я ушла первая».

Зайдя в лифт своего дома, я услышала тихий, но мужественный голос, попросивший меня придержать дверь. Это был тот самый немец. Я решила подружиться с ним, даже если актриса не проявляла ко мне никакого интереса. Самый что ни на есть невинный и беспечный шаг навстречу. Я думала, что просто веду себя дружелюбно. На нем была джинсовая рубашка с закатанными рукавами и черные джинсы, а его волосы были скорее седыми, чем светлыми. Теперь я поняла, что изучала его, а не ее. Его лицо все еще сохраняло красоту. Я поздоровалась, он ответил тем же и поинтересовался, как прошел мой день, на что я сказала: «Ох, этот город! Только и приходится, что крутиться и уворачиваться». Я сделала вид, что боксирую и бью кулаком воздух. Он рассмеялся. Я рассказала, что давно живу в этом здании и знаю, что на верхнем этаже сделали крупный ремонт. Спросила, как ему нравится результат. Я не стала объяснять, откуда мне известно, что он живет на верхнем этаже, а он не стал уточнять. Мы соседи, я видела его, он — меня, я — девушка, которая крутится и уворачивается, мы уже почти друзья. Он спросил, не хочу ли я посмотреть его квартиру, и я ответила: «В любое время». Он сказал: «Отлично, почему бы не подняться прямо сейчас?» Я не смогла придумать причину для отказа. Дома меня ничто не ждало, кроме холодильника, компьютера и медленной смерти.

Мы поднялись на лифте на верхний этаж. Я задалась вопросом, дома ли она, и задержала дыхание, пока он открывал дверь. Их квартира выглядела впечатляюще. Она явно принадлежала богатым людям. Богатым людям, обладающим вкусом, а кроме того, приверженцам минимализма. Мебели здесь было немного, но она вся выглядела дорого, прямо как европейские лакированные кожаные лоферы. Я разглядывала пол и окна: ведь ради этого меня сюда позвали. Полы покрывала плитка, окна были новыми, раздвижная дверь открывалась на балкон. В ванной комнате стояла ванна, в то время как у меня имелась только старая запятнанная душевая кабина. Каждая деталь сияла.

— Здесь очень дорого жить, впрочем, как и везде в этом городе. Не то что в Берлине, — вздохнул он.

— Еще бы, — согласно вздохнула я (хотя никогда не была в Берлине).

— Ну что, — сказал он, — вы здесь, и я тоже, что будем делать?

— О чем вы? — спросила я. Что он имеет в виду?

— Хотите чего-нибудь выпить? Или что-то еще? Мы же соседи, нам нужно лучше узнать друг друга.

Но тут я поняла, что ничего не хочу о нем знать. Меня интересовала только она. А он — просто придаток к ней. И все же я выпила с ним из вежливости.

Мы стояли на балконе, глядя на город, и он положил руку мне на талию, точнее, чуть пониже. Я позволила ему на минуту оставить ее там, в отместку за то, что та стерва проявила недостаточно энтузиазма по поводу моих туфель — тогда, в лифте.

А может, это ревность?

Но что насчет этого:

Пару недель спустя пошел дождь. Внезапный летний дождь, от которого ни один человек в здравом уме не станет прятаться. Капли дождя, поблескивая, скатывались вниз, волосы повисли мягкими мокрыми прядями, кожа стала влажной и сексуальной. Смеясь, я бежала под дождем. Я засиделась допоздна на работе: у меня был дедлайн, на который я забила, но тем не менее я закончила работу, все было сделано, и у меня кружилась голова. Больше никогда не придется думать об этом проекте. Может, это мой последний проект. Я представила себе, как увольняюсь с работы, представила, что у меня будет новая жизнь. Внезапность дождя позволила мне мысленно нарисовать себе другое будущее.

Когда-то я ждала ребенка, я вам про это рассказывала? Точнее, это был еще не совсем ребенок, это длилось всего несколько недель, он едва сформировался, только в общих чертах, — а потом его не стало. Я даже не знала, что была беременна. Не знаю, кто был отцом: на эту роль могли претендовать три человека. Мне было под тридцать — довольно скользкий этап в моей жизни, более скользкий, чем сейчас. Иногда я плачу, вспоминая об этом ребенке. И я ведь никогда особенно не хотела иметь детей. Только подумать обо всех сложностях — краткосрочных и долгосрочных, — а я даже не знала, кто его отец. Вряд ли я когда-нибудь займусь этими расчетами. Но я все равно плачу, потому что передо мной лежала дорога, по которой я могла пойти, но не пошла. Я плачу из-за потерянной идеи, потерянного замысла. А иногда — от мыслей о том, каким я была художником и какой могла бы стать моя жизнь, если бы я только продолжала заниматься творчеством. Я оплакиваю свою утраченную индивидуальность, свои возможности.

Так вот, тем вечером я бежала под дождем, у меня кружилась голова, я чувствовала себя счастливой и немного всплакнула, воображая себе другую жизнь, в которой я увольняюсь с работы. Я отчаянно напрягала разум, пытаясь представить себе, что же будет дальше: сделаю ли я паузу и просто буду путешествовать, пока не пойму, как поступить со своей жизнью, или перееду в небольшой городок в Нью-Гэмпшире к родственникам и останусь с ними, пока жива моя больная племянница, или посвящу свое время тому, чтобы сделать эту планету лучше, или перестану быть такой самовлюбленной. Найду ли я Бога, найдет ли Бог меня, буду ли я тихонько сидеть, ощущать, как вращается земля, глубоко дышать по утрам до тех пор, пока не почувствую себя спокойной, счастливой, уравновешенной и удовлетворенной?

Возвращаясь домой, я увидела ее — актрису. Она сидела на ступеньках у входа с промокшей сигаретой в руке; волосы беспорядочно рассыпались по плечам, по щекам стекала черная тушь — киногеничная донельзя. Она была босиком. Она не улыбалась, она не радовалась дождю. Напротив, она вся дрожала — не от холода, а потому что была совершенно разбита.

Я прошла мимо и поднялась по ступенькам: мы ведь враждуем, к тому же я не хотела ничего знать о ее проблемах. Но потом я подумала: ведь эта вражда воображаемая, и у меня самой бывает масса проблем. Я развернулась, спустилась по ступенькам, взглянула ей в лицо и поинтересовалась, все ли с ней в порядке.

— Не знаю, в порядке ли вообще кто-то из нас, — ответила она, изобразив пальцами кавычки.

Я рассмеялась. Она была ужасна. Она и ее немецкий парень просто кошмарны. Актриса из нее никудышная. Но она все равно прекрасна, и я так ей об этом и сказала:

— Я давно хотела вам сказать, что вы великолепны.

Вы подумаете, что для нее это не значило ровным счетом ничего, учитывая то, что она переживала, ведь у красоты есть свои границы, а потом ты все равно рыдаешь под дождем так же, как и все остальные. Но нет, это все равно важно, внешний вид имеет для нее решающее значение, и вот ее лицо светлеет, она польщена признанием и восхищением. Благодаря мне она почувствовала себя лучше, и мне от этого приятно.

Так что же это все-таки? Обычная одержимость, повышенный интерес, платоническая любовь или ревность, или это просто человечность, попытки установить контакт и желание общения с этой женщиной, актрисой, личностью, чтобы она почувствовала, что ее замечают и знают?

Я оставила ее и зашла в лифт. С меня капало, я вся таяла. Я поняла, что тоже хочу признания, чтобы меня кто-то заметил. Что, если снова заняться искусством? Что, если просто так и сделать? Это ведь то, что я люблю больше всего на свете, чего мне больше всего не хватает. Мне так долго казалось, что мне уже никогда не наверстать упущенное, но сейчас я осознала, что наверстывать нечего. Дело лишь в том, что я решу создать. «Еще есть время, — подумала я. — У меня еще столько времени впереди».

Уже не ребенок

Год 1988, мама на кухне разговаривает по телефону со своей лучшей подругой Бетси, а я тем временем подслушиваю из гостиной. Мне тринадцать, но я расту в Нью-Йорке, поэтому считаю, что я уже не ребенок и должна быть в курсе того, что происходит в моем доме.

Разумеется, разговор шел о моем отце. Джазовый музыкант, который мог играть на любом инструменте, он был великолепен. А еще он подрабатывал помощником шеф-повара в вечернюю смену. Очевидно, его непредсказуемый распорядок дня вызывал у мамы беспокойство.

— Я не могу все время держать его под контролем, — жаловалась она Бетси. — Мне что, ходить за ним по пятам?

В последнее время он частенько где-то пропадал. Однажды он должен был отвести меня в школу, но внезапно обнаружилось, что дома он не ночевал. В итоге мама опоздала на работу, у нее были слезы на глазах, она злилась, слишком крепко сжимала мою руку, ее макияж потек, и это выглядело ужасно, все перевернулось вверх дном.

— Я же работаю полный день, — сказала она.

Мама была организатором группы активистов. Вот только папу она не могла организовать. «Он идет, куда ему заблагорассудится», — говорила она. Брат уехал в тур со своей группой, мама ходила унылая, в школе дела шли хуже некуда, если не считать уроков рисования, и меня беспокоил папа. Так что я решила самостоятельно проследить за ним. Я должна была разобраться, в чем дело.

На следующее утро я встала и оделась во все черное — этакий загадочный шпионский стиль. Мама пристально посмотрела на меня и поинтересовалась, не в депрессии ли я, но я ответила, что просто выгляжу круто. Позавтракав овсянкой, я сгребла учебники в рюкзак и перекинула его через плечо. По дороге в школу я держала папу за руку, и по пути нам приходилось лавировать между кучами мусора. Было холодно, но снег ждали не раньше следующей недели. Папа явно думал о чем-то своем, но улыбнулся мне, помахал рукой на прощание и пожелал успехов. Я зашла внутрь, потопталась в дверном проеме, глядя на то, как он удаляется. Никто в школьной толпе не заметил или не захотел заметить, как я снова выскользнула наружу. То, что я собиралась сделать, казалось нормальным и правильным. Я буду наблюдать за ним. Это будет захватывающее приключение. Непозволительное и незаконное: я могла здорово влипнуть. И я была в восторге.

Он надел флуоресцентные оранжевые солнечные очки, которые купил на Сент-Маркс прошлым летом; еще три пары достались мне, маме и брату. Я выбрала розовые, мама — фиолетовые, а брат — черные: он ведь по-настоящему крутой парень. Еще у папы на голове были наушники. Он закурил сигарету и отправился в свой маленький мирок. Весь день принадлежал ему — до самой вечерней смены.

Я шла за ним до станции метро на Восемьдесят шестой улице, остановилась лишь раз, когда он покупал кофе у уличного продавца. Платформа в метро была битком набита: идеально для девочки, следящей за отцом. Мы сели на поезд, идущий по ветке С и направляющийся в деловую часть города. Он медленно покачивал головой, улыбаясь самому себе. В этом был весь мой отец — счастливый, наедине со своей музыкой. Благодаря этому я тоже чувствовала себя счастливой. Мне нравилось видеть его таким. Но другая причина заключалась в том, что мне казалось, будто я познаю некую тайну жизни.

Он вышел на Восточной Четвертой улице, и я последовала за ним к дому, стоящему в переулке. Папа позвонил в дверь и вошел. Я бродила рядом. Потом я заглянула в дверной проем и еще какое-то время покрутилась вокруг. Наконец я устроилась на углу и подождала полчаса. Он не выходил. Я постояла еще с полчаса. В это время я мысленно взвешивала все «за» и «против» того, чтобы позвонить в дверь. Мне влетит за то, что я прогуляла уроки. А если я увижу там то, что мне не понравится, и потом не смогу это развидеть? А что, если папа в беде, а я сумею ему помочь? Кроме того, мне было тринадцать, я сгорала от нетерпения и любопытства, становилось холодно, и мне хотелось в туалет. Я перешла на другую сторону улицы и позвонила в дверь.

Прошло пять минут; я позвонила еще раз и услышала, как кто-то воскликнул: «О господи!» Наконец шаркающей походкой в холл спустился какой-то мужчина в банном халате и полосатой шелковой пижаме. Он выглядел бледным и помятым и был невероятно высокого роста, из-за чего казался толстым, ну или просто крупным, хотя на самом деле под кожей у него не проглядывали даже мышцы. Казалось, он был голоден. И все же кое-что классное у него имелось, например великолепная шевелюра цвета корицы, а еще глаза — самые идеальные зеленые глаза из всех, которые мне когда-либо доводилось видеть, зеленый цвет в них как будто кристаллизовался. Он пристально смотрел на меня, и я была в его власти, там, в его глазах. Потом он прикрыл их рукой от яркого зимнего света, бьющего из-за моей спины.

— Чего тебе? — спросил он. — Продаешь печенье девочек-скаутов или что-то в этом роде? — Он потер живот. — Вообще-то сейчас я бы не отказался от парочки мятных леденцов.

И тут я узнала его голос. Он снимался в анимационной трилогии, которую я смотрела, когда была маленькой, озвучивал вредного говорящего кота, приятеля героического говорящего пса. История была проста донельзя: они попадали в переделки по всему миру. Лицо актера я не знала так хорошо, как голос, потому что остальные его фильмы были для взрослых. Хотя я видела его на прошлогодней церемонии награждения премией «Оскар», которую мы смотрели с родителями за тазиком с попкорном. Тем вечером все казались довольными; у папы был ясный и присутствующий взгляд, мама спокойна. Папа захлопал в ладоши, когда объявили имя этого актера, а когда мы уставились на него, сказал: «Что? Я в восторге от этого фильма». И вот он здесь, стоит прямо передо мной.

— Я ищу папу, — промямлила я, мгновенно утратив всю свою взрослость. Я назвала его имя. — Он здесь? Я видела, как он заходил.

— Вот дерьмо, — выругался актер. — Так, ладно. Ну и дерьмо. — Он выглянул наружу и посмотрел по сторонам. — Ладно, заходи, не стой там.

Я проскользнула в дом. Внутри все было обшито полированным темным деревом.

— Стой здесь. — Он поднес указательный палец к моему лицу, как будто перед ним была собака. — Стой.

Он направился в глубину холла, где виднелась комната, с виду похожая на кухню, повернул налево и исчез.

Я стала рассматривать книжную полку с фотографиями в рамках. На них был запечатлен тот актер и другие люди, некоторые из них — знаменитости. На одном фото он и еще трое мужчин, все очень загорелые, сидели в лодке, перед ними стояло наполненное кубиками льда ведро с бутылкой шампанского. Другое фото было словно из иной эпохи, скорее всего, сороковых годов: портрет строгой молодой красавицы с аккуратными локонами. Я увидела также фото актера с мягкой игрушкой — котом, которого он озвучивал. Из кошачьего глаза торчал сигаретный окурок. Мне вдруг захотелось стащить у него что-то. До этого я никогда в жизни и не помышляла о подобном, но к черту старые правила: у меня просто плавился мозг. Я была готова как нарушить, так и применить любой существующий закон.

Из дальней комнаты донесся грохот. «Почему я стою здесь?» — спросила я себя. Лишь потому, что мне так велели? Я не обязана никого слушаться, я живу по своим правилам. Я направилась вглубь холла на кухню, которая была вдвое больше нашей; внутри все сверкало и блестело новизной. Я повернула налево, в боковую комнату, где увидела папу, согнувшегося над разбитой лампой. В беззвучном режиме работал телевизор, играла джазовая музыка — фри-джаз Орнетта Коулмана[24].

Я сразу узнала эту музыку, ведь папа приучал меня к своим вкусам. У него с детства хранился оригинальный альбом — тот самый, с «Белым светом» Джексона Поллока[25] на внутренней стороне обложки. Несколько месяцев назад, после того, как учительница рисования сообщила родителям, что у их дочери настоящий талант и им стоит поспособствовать моему поступлению в специализированную художественную школу, он дал мне его послушать.

— Для некоторых этот альбом — само совершенство, другие его терпеть не могут. Я отношусь к первой категории, — сказал он тогда, а потом мы пошли с ним в Нью-Йоркский музей современного искусства, где он показал мне эту же картину Поллока в оригинале.

— Наши миры пересекаются, Андреа, — сказал он.

Я безумно любила отца.

— Знаешь, это как бы портит мне весь день, чувак. Я вообще-то собирался расслабиться, — послышался голос актера.

Перед ними на невысоком кофейном столике валялись иголки, резиновые жгуты и целая куча маленьких целлофановых пакетиков. Короче говоря, повсюду была наркота. Я тихонько охнула; оба повернули ко мне головы.

— Детка… — начал было папа, не прекращая возиться с лампой.

— Оставь как есть, завтра придет домработница. Все в порядке, — сказал актер. — Она ломаного гроша не стоит, и все равно я ее терпеть не мог.

— Что ты здесь делаешь? — спросил меня папа.

— Я пошла за тобой, — ответила я. — Я волновалась за тебя.

Мужчины раздраженно фыркнули.

— Мы не хотим, чтобы из этого вышло что-нибудь худое, Андреа, ведь ты такой чудесный ребенок. — Голос актера смягчился, к тому же он знал мое имя, и именно это больше всего меня взбудоражило. — Артур, я думаю, вам обоим лучше уйти.

— Конечно, — согласился папа. — Прости, что доставил столько неприятностей, дружище.

Актер проводил нас к выходу.

— Я завтра еду на побережье, вернусь через месяц-другой. Тогда и свяжемся.

— Ладно, не пропадай.

Они обнялись. Актер погладил меня по голове и сказал:

— Шпионить за другими нехорошо, но твои навыки ищейки достойны похвалы.

Дверь закрылась. Все это произошло за каких-то две минуты.

— Ладно, теперь ты, — нетвердым голосом произнес папа, нацепив свои флуоресцентные очки. — Давай-ка отведем тебя обратно в школу.

Конечно, на самом деле вела его я, а он плелся за мной. На углу он остановился и положил руки мне на плечи, как будто собираясь что-то сказать, хотя на самом деле просто хотел передохнуть.

— Кофе поможет? — спросила я.

— Может быть, — ответил он. — Хотя бы согреемся.

Мы купили кофе у торговца на Восточной Четвертой улице. Папа рылся в карманах в поисках сдачи. Мы оба пили некрепкий и сладкий.

— Не помню, вреден ли кофе в твоем возрасте, — дрожащим голосом произнес папа. — Он не замедлит твой рост?

— От одной чашки не умру, — ответила я.

Каким-то чудом кофе помог. Полностью не протрезвил отца — все-таки он предназначен не для этого, — зато зарядил энергией. Внезапно у него появились мысли. Мы уже стояли на платформе в ожидании поезда, который должен был увезти нас обратно в жилой квартал, как вдруг папа захотел рассказать мне все, что знает, прямо сейчас. У него было достаточно жизненной мудрости, чтобы ею поделиться. А я верила его словам, и все это казалось таким безотлагательно важным.

— Вот что тебе будут говорить, Андреа. Тебе будут говорить, что ты вырастешь, найдешь работу, влюбишься, выйдешь замуж, купишь дом, заведешь детей: тебе нужно все это сделать, чтобы стать взрослой. Хочешь быть в этом клубе? Тогда играй по правилам. Только так. Таков этот путь.

Мы сели в вагон. Час пик уже был позади, так что нам удалось занять свободные места. Мы повернулись друг к другу лицом. У папы не хватало нескольких зубов, и вместо них зияли дырки. Мама заставляла нас чистить зубы щеткой и ниткой каждый вечер.

— Однако это многого не объясняет. Например, ты знаешь, что можно влюбляться чаще, чем раз в жизни? Андреа, парни будут сходить по тебе с ума, уж поверь мне. — Он провел рукой по моим волосам до самых плеч. — А еще можно не любить никого. И это тоже нормально, хотя жизнь тогда будет одинокой, так что станет легче, если все-таки полюбишь. Но нельзя быть кем-то, кем ты на самом деле не являешься. Нельзя.

Я кивнула, хотя еще ничего не понимала в любви. Мама, папа, брат — вот и все, кого я любила. Еще друзей. Любви в другом смысле слова я не знала.

— А еще: ты знаешь, что работа — это сущий ад? Ты знаешь, что бесполезно придерживаться правил, если хочешь добиться чего-то в искусстве? И что легче быть взрослым — таким, о котором я говорил, — если ты свободен, другими словами, если ты мужчина из западной страны, или ты белой расы, или богат. Все эти показатели облегчают жизнь, все возможности рядом, только протяни руку и возьми, — и тогда ты сможешь стать такой, как ты хочешь. Но если ты не белой расы, если ты женщина, если ты бедна или живешь в какой-то ужасной дыре, тебя могут поиметь. Вот поэтому я люблю твою мать, Андреа. Она борется за то, чтобы у всех были равные возможности.

Упоминание о маме как будто заставило лопнуть пузырь, в котором мы вдвоем засиделись. Где-то там, за пределами его голоса и метро, в котором мы находились, в реальном мире существовала наша семья.

— Кроме того, все те вещи, о которых я сейчас тебе рассказал, крайне ненадежны, и вся твоя чертова жизнь — прости за выражение — может развалиться прямо у тебя на глазах в один момент. Дети, работа, любовь — все это может исчезнуть, и что ты станешь делать потом, когда не будет хватать кусочка твоей личной мозаики? Как ты все это удержишь?

Вагон вдруг остановился между станциями, огоньки мигнули и погасли. Папа взял меня за руку и принялся повторять, что все в порядке, с нами все хорошо.

— Не говоря уже о твоих особенных тайных желаниях, которые волнуют тебя, как ничто иное. Не говоря уже об удовольствии. О нем никогда не говорят. Почему мы должны чувствовать себя плохо из-за того, что хотим чувствовать себя хорошо?

Огоньки зажглись, и вагон снова двинулся в путь.

— Но хуже всего другое: если ты и сам не знаешь, что тебе нравится. А вдруг ничто не приживается? Тогда ты проведешь полжизни, размышляя, что тебе следует делать дальше. И что потом?

Восемьдесят шестая улица. Он довел меня до школы, зарегистрировал у администратора, взяв вину на себя, заставил секретаря рассмеяться. Как же здорово у него все получалось.

На прощание он поцеловал меня.

— Незачем маме об этом знать, — сказал он.

Так и случилось. Ни разу в жизни я об этом не обмолвилась, да и зачем?

В тот день он ночевал дома, и на следующий тоже, и еще пару недель после этого, пока снова не исчез. Как-то вечером мама стала перемывать ему косточки, говорила грубые и жестокие вещи о нем прямо мне в лицо, и я расплакалась.

— Я люблю папу.

— Все любят, — устало бросила она, — но он наркозависимый.

— Я знаю, — ответила я.

Она встала на колени и обняла меня, но сделала это не ради меня, а ради себя самой.

Полгода спустя актер умер от передозировки. Когда в том году мы смотрели церемонию вручения «Оскара», его лицо промелькнуло на экране в памятном видеоролике. Папа молча плакал рядом на диване.

— Бога ради, в чем дело, Артур? — спросила мама.

— Я просто обожал его работы, — ответил он.

На следующий день папа отправился в реабилитационную клинику, как мне стало известно, уже в третий раз в жизни. Он выполнял все требования, ходил на собрания, но потом снова сорвался, и на этот раз навсегда — он и наркотики. Папа умер в гостиной в своем кресле, слушая музыку. В своем воображении я представляла себе, что это был фри-джаз, но мама выключила музыку задолго до того, как я вернулась, и я так и не узнала, что это было, а теперь, кажется, слишком поздно спрашивать.

На похоронах мама сидела, обнимая нас с братом, и повторяла сквозь слезы: «Что я теперь буду делать?» Она была подавленной и уставшей, но, по крайней мере, все закончилось. Я чувствовала, что она поддалась, слышала облегчение в ее голосе. Ждала ли она этого момента всю жизнь, чтобы переметнуться на другую сторону? Была ли она теперь готова, настало ли подходящее время для того, что случилось потом?

Воссоединение

Книга опубликована.

Это книга о смерти и умирании, о том, как примириться с потерей ребенка, который родился неизлечимо больным. Это мемуары, написанные с точки зрения матери, и я в жизни не стала бы их читать, ведь это кажется очень уж печальным, пусть и напрямую касается меня и моей семьи.

Мама прислала мне экземпляр книги с запиской: «Ты должна это прочесть. Вся наша семья уже прочла эту книгу, и, похоже, она нам помогла. Я не стану указывать, что тебе делать со своей жизнью, но, думаю, эта книга поможет тебе разобраться с тем, что происходит. Увидимся на День благодарения».

Я прочла книгу. Она оставила меня опустошенной. Я читала ее, сидя в прачечной своего дома, ожидая завершения программы стирки пуховиков, и утирала слезы тыльной стороной ладони. По меньшей мере три главы заставили меня рыдать. Я оплакивала эту мать, ее ребенка и всех их близких, окруживших их любовью, но также я оплакивала свою семью, людей, которых потеряла: отца, друзей, возлюбленных, а еще годы, которых мне уже никогда не вернуть. Эта книга — сохрани ее Господь! — своеобразное мозговыносящее столкновение со смертью.

И вот я уже публикую цитату из книги на «Фейсбуке» вместе с фотографией своей племянницы и прошу людей мысленно пожелать ей чего-нибудь хорошего. Поступок кажется грубым и слишком личным, но тут я ничего не могу с собой поделать. Это единственный способ обратиться к большинству людей, почувствовать себя не такой одинокой в этой ситуации. Я не обращаю внимания на отметки «Мне нравится», но знаю, что они там есть.

Моя коллега Нина застала меня за чтением книги во время ланча в нашем кабинете.

— Похоже, там все очень плохо, — сказала она.

— Так и есть, — серьезным тоном ответила я.

Нина улыбнулась и начала болтать о чем-то, несомненно, остроумном и веселом, но вдруг на нее что-то нашло — возможно, проблески мудрости, что удивительно, учитывая ее возраст и поглощенность собой. Но кто знает, может, это стало переломным моментом? Она осеклась и спросила меня, наверное, впервые в жизни:

— С тобой все в порядке?

Я позвонила Грете, своей невестке, чтобы поговорить о книге, но трубку взял мой брат Дэвид, и нам каким-то образом удалось избежать разговора о ней. Потом он передал телефон жене, и мы сразу, без обиняков, начинаем разговор на эту тему.

— Господи, эта книга! — сказала я. — Не уверена, что смогу прийти в себя после нее.

— А ты попробуй ее прожить, — ответила Грета.

Я пошла на свидание с мужчиной, с которым познакомилась в интернете. У него были холодноватые голубые глаза, он курил и все время болтал ногой, когда сидел. Он работал в сфере информационных технологий. Когда я спросила, читал ли он эту книгу, он ответил:

— Нет, зачем я стану читать такое?

— Не знаю, просто решила спросить. Пыталась найти кого-то, с кем можно ее обсудить.

В том, что он не хотел говорить о ней, не было его вины, но он действительно не хотел.

Я позвонила своему психотерапевту, к которой перестала ходить полгода назад, мы договорились о заключительном сеансе. Я сидела у нее на диване с книгой в руках, и она сказала:

— Андреа, я рада, что ты наконец смиряешься с этим.

И хотя она была абсолютно права: я должна была смириться с этим давным-давно, — но решение прочесть книгу было правильным. В ее голосе звучало самодовольство, что напомнило мне, почему я, собственно, перестала ее посещать. Теперь я могу похвастаться двумя правильными решениями за год.

Я встретилась со своей подругой Индиго за чашкой кофе и рассказала ей о книге.

— О, я знаю о ней, все матери знают. Это одна из тех книг, которые нужно прочесть, когда кажется, что уже никогда не сможешь спать спокойно.

«Одно слово — матери», — подумала я. Иногда я забываю, что она уже состоит в этом клубе. С тех пор как она рассталась с мужем, мы прилагали массу усилий, чтобы видеться друг с другом. Ее мама с удовольствием сидела с ребенком.

— Я видела интервью с автором книги, — продолжила Индиго, — и посвятила этой семье одно из своих занятий йогой. Посылала им наилучшие мысли. Мне было бы тяжело читать эту книгу, когда у меня самой дома счастливый и здоровый ребенок. Чувствуешь себя чуть ли не виноватой в том, что с твоим ребенком все в порядке.

Да, чувство вины мне более чем знакомо.

— Ты хочешь, чтобы я прочла ее? — спросила она. — Тебе это как-то поможет в твоем… — она сложила руки молитвенным жестом, — путешествии?

Я обняла ее и сказала, что люблю ее. А еще попросила никогда не употреблять при мне слово «путешествие».

Как только я решила, что оправилась после книги, позвонила мама.

— Приезжай, — попросила она. — Не жди Дня благодарения. Уже пора.

Я попросила у начальника отпуск на неделю. Так продолжалось уже довольно долго: отгулы, ранние уходы с работы, утреннее похмелье, прочая чепуха. Я объяснила ему, что мою пятилетнюю племянницу отключили от зонда искусственного кормления и скоро отключат дыхательную трубку. Я не стала спрашивать его, читал ли он книгу.

— Мне жаль слышать об этом, — сказал он. — У тебя за последнее время был как будто… марафон. Ты прошла все жизненные циклы.

— Это точно.

— Ну что ж… — начал он. — Хочешь поговорить о своей ситуации, когда вернешься в город?

— Не совсем, — ответила я. — Но хорошо.

Мне плевать. Отлично. Прекрасно. Что сделано, то сделано.

Я отправилась на Пенн-стейшн и купила билет в Портсмут, а потом — коробку пончиков «Криспи Крим»: три с шоколадной глазурью, три с шоколадной глазурью и присыпкой, три с клубничной глазурью и три с прозрачной. Они были теплыми. Я села на поезд и съела три штуки — даже не спрашивайте, какие именно, я едва обратила внимание на их вкус. К тому времени, как я добралась до Нью-Гэмпшира, я съела еще три. На вокзале меня встретила мама, она приехала на машине. Я открыла коробку с пончиками, сказав: «Я тебе кое-что привезла», и она взяла один, даже не глядя.

Мы двинулись вглубь Нью-Гэмпшира. Я виделась с мамой на вечеринке по случаю своего сорокалетия в этом году и летом, когда она приехала в город на похороны лучшей подруги, — только и всего за долгое время. В основном мы ехали молча, хотя она покашливала — странный кашель, частый и сухой, — так что наше молчание время от времени нарушалось этим звуком. Я хотела спросить, не вернется ли она в Нью-Йорк, ведь когда все закончится, помощь с ребенком больше не потребуется, но этот вопрос казался бестактным.

Через час мы притормозили напротив их дома. Прежде чем я успела открыть дверцу машины, мама положила руку мне на колено со словами:

— Погоди, мне нужно тебе кое-что сказать.

— Там все очень плохо, да?

— Да, и это тоже, но я хочу, чтобы ты знала: Сигрид быстро слабеет. Утром приезжала медсестра из хосписа; по ее мнению, у нас остался только этот день, чтобы побыть с ней. Так что будь готова попрощаться. Ты будешь рядом ради них, но будь и ради нее тоже, потому что после у тебя уже не будет возможности узнать ее получше.

— Сперва я хочу поговорить с Дэвидом, — ответила я. — Всего на минуту.

Иногда мне казалось, что мой брат потерян для меня. Теперь нас соединяла тончайшая нить. Приглушенный голос в телефоне; он передает трубку жене. Если прищуриться, можно различить тлеющие угольки духа нашей семьи.

Я прошла через дверь красного цвета под осыпающимися кирпичами. В доме стоял полумрак, всюду были зажжены свечи. Посреди круглой гостиной сидела Грета, держа на руках дочь. Она так почти и не подросла, эта кроха. Я поцеловала ее, а потом и Грету, убрав львиную гриву с ее лица. Какой бы она ни была пять лет назад, до рождения ребенка, этой глянцевой изысканной женщине, редактору журнала, пришлось сдаться под напором чудовищной необходимости стать свидетелем болезни дорогого существа. Прищурившись, я вижу и ее угольки. Ушли в прошлое мотоциклетные куртки, французские сапоги на шпильке, живая, вдохновляющая самоуверенность. Вместо этого теперь я вижу леггинсы для занятий йогой и разбитое сердце.

Я обняла брата — облысевшего, ссутулившегося, изможденного, с густой бородой, — потом взяла его за руку и повела через кухню на задний двор в небольшую лачугу, где он хранил оборудование для звукозаписи и инструменты. Я не знала, что сказать. Когда-то, еще до того, как его группа стала набирать популярность, мы пошли вместе в клуб «CBGB» — далеко не совершеннолетние, неблагополучные, ищущие развлечений, просто дети. Мы видели выступление «Соник Юс», только они в то время были известны как «Дранкен Баттерфлай». Они не выходили на сцену до последнего, часов до трех ночи, и, хотя мы были до смерти уставшие к тому времени, мы постоянно толкали друг друга на радостях. Наконец появились «Соник Юс» и играли с эффектом фидбэка целый час. Я кайфовала от дыма, потягивая пиво из бокала брата. Ощущение было такое, словно я на пару шагов приблизилась к комнате, о существовании которой раньше не подозревала, и я была вне себя от радости, оказавшись там. И ведь это он, этот мужчина напротив, привел меня в это место. Этот усталый, грустный мужчина.

— Я так рад, что ты приехала, — сказал он и нажал на какую-то кнопку в стереосистеме. Полились странные и прекрасные звуки гитары.

— Я здесь ради тебя, — ответила я. — Я здесь, пока нужна тебе, пока ты не попросишь меня уехать, когда захочешь. Как скажешь.

Брат сообщил, что после тридцати лет курения травки он завязал с этим.

— Я живу в настоящем времени.

— И каково это? — спросила я.

— Ужасно, — признался он.

— У тебя же ничего не осталось? — спросила я.

Он покачал головой.

— Нет, это не так работает. — Он указал на колонки. — Это для нее. Что думаешь?

Зазвучал медленный рефрен, как будто погребальная песнь. Это был его голос, наложенный несколькими дорожками.

— Думаю, ей бы понравилось, — сказала я.

Мы не проронили ни слова, пока не закончилась песня.

— У меня целый альбом записан, — сказал брат.

Я испытала мимолетное чувство зависти и благоговения перед его музыкальным талантом и этой способностью так просто находить путь к своей творческой сущности. Но в этом весь он, выигрышный билет в семейной лотерее достался именно ему. Он унаследовал лучшее от отца.

— Послушай, Андреа, больше всего я рад тому, что ты сможешь попрощаться с ней, — сказал Дэвид. — Мы уже давно это делаем. Я имею в виду, что все кончено. Но она — и твоя частичка тоже. Я знаю, ты никогда так не считала, но все остальные считали, поэтому важно, чтобы ты знала: она была частью твоей семьи.

— Я знаю это! — воскликнула я. — Я приехала. Я люблю ее.

Честно говоря, я произнесла эти слова впервые. Так что, наверное, пришло время сказать их ей.

Я зашла в дом и через кухню, где на столе стояла пустая коробка из-под «Криспи Крим», вернулась в гостиную. Невестка встала и протянула мне ребенка. Мама с кухни прокричала, не хочу ли я чего-нибудь.

— Вино есть? — спросила я.

— Нет, — ответила она.

Я взглянула на Грету; та покачала головой.

— Здесь теперь что, сухой закон? — спросила я.

— На данный момент — да, — сказала Грета.

— Я протестую, — вяло возразила я.

Хотя, думаю, это правильно — присутствовать в настоящем времени, как выразился мой брат. Этот момент исчезнет и больше не вернется, как и ребенок у меня на руках.

Я села в кресло с Сигрид. У нее были мягкие темные волосы, которые вились у нее за ушами. Она была худенькой, ее косточки казались хрупкими и нежными, с угловатыми, как будто заостренными суставами. Ее дыхание было спокойным. Я наклонилась, поцеловала ее в лоб и прижала к себе, а потом закрыла глаза с мыслью: «Твоя кровь — моя кровь. Ты прекрасная девочка. Ладно, так и быть, доброй ночи, прощай». Я выпрямилась, взяв ее крохотную ручку в свою ладонь.

Грета лежала на диване под одеялом, свернувшись калачиком; ее волосы были рассыпаны везде — огромная пышная грива. У нее за спиной висели пыльные темно-коричневые вельветовые занавески. Когда-нибудь я нарисую это, пообещала я себе. Я должна в точности запомнить, как она выглядела, если мне больше никогда не доведется побывать в этом доме. Я нарисую Грету. Я спросила у нее, как она, в состоянии ли она о себе позаботиться. Если она может ясно мыслить, она это переживет. Я думала о ней и о своем брате, о том, выдержит ли их брак, но я не должна была об этом спрашивать. По крайней мере не сейчас. Грета вкратце рассказала, как они приняли такое решение, о некоторых последних проблемах Сигрид со здоровьем, о консультации с врачом, о еще одной консультации. Наконец она произнесла:

— Вообще-то это уже неважно. Все кончено.

Она покачала головой, и из-за усталости, как духовной, так и физической, даже это простое движение показалось замедленным. Она помолчала, прежде чем произнести следующую фразу:

— Я буду скучать по тебе, Андреа, когда больше не смогу с тобой разговаривать.

— Не говори так, — возразила я. — Мы будем разговаривать.

Она бессмысленно улыбнулась.

В комнату вошел брат. Я глядела на них обоих, держа на руках малышку. Грета смотрела на меня со своей дочерью на руках и, не скрываясь, рыдала. Дэвид стоял в другом конце комнаты, прислонившись к небольшой двери, ведущей в кабинет, слегка ссутулившись от боли. Борода у него отросла настолько, что, казалось, чуть ли не развевалась на ветру. «Воссоединение, — подумала я, держа на руках их умирающего ребенка. — Теперь вы должны воссоединиться, а не отдалиться». Именно у них были те отношения, которых я хотела все эти годы, или отношения, которых, как я полагала, я должна была искать, те самые, которые, казалось, были ближе всего к тому, чего я могла достичь, если бы однажды действительно решила, что мне нужна любовь. А они даже не думают о том, чтобы поддержать друг друга как раз в тот момент, когда оба могут сломаться. Воссоединитесь. Мне хотелось сказать им: «Простите сами себя. Здесь нет ничьей вины или проступка. Это ваша победа: в том, что вам удалось так долго поддерживать в ней жизнь, в том, что вы посвятили себя ей, этому непознанному созданию, делающему слабые вдохи у меня в руках, словно крошечный поезд, прибывающий на станцию. Я бы никогда так не смогла. Я восхищаюсь вами. Не теряйте веру друг в друга».

Но никто не сдвинулся с места. Я подумала: сейчас я досчитаю до десяти. И когда я закончу, один из вас пойдет навстречу другому, и тогда я пойму, что вы справитесь.

Я держу руку больного ребенка. Она почти холодная. Девочка не шевелится. Я начинаю считать…

Благодарности

Выражаю благодарность своим первым читателям, людям с большим умом и сердцем: Лорен Грофф, Кортни Салливан, Бекс Шварц, Эмили Флейк и Алексу Чи.

Благодарю своих друзей: Рози Шаап, Стефана Блока, Марис Крайцман, Рэйчел Фершлайзер, Дженн Нортингтон, Меган Линч, Зака и Сару Лазарь, Джейсона Кима, Стива Толца, Ханну Вестленд, Ванессу Шэнкс и Джона Маккормика.

Часть этой книги была написана в резиденции «Фронтиспис Хадсон». Большое спасибо Колби Берду и Жаки Роббинс за гостеприимство.

Благодарю Бруклин, Новый Орлеан, книжные магазины, библиотеки, читателей, пользователей интернета. Вы и сами знаете, кто есть кто.

Благодарю своего идеального агента Дуга Стюарта.

Благодарю своего идеального редактора Хелен Атсма.

Как всегда, с любовью к моей семье.

Об авторе

Джами Аттенберг — популярный автор пяти романов, среди которых — «Миддлштейны» и «Святая Мэйзи». Она пишет очерки о сексе, городской жизни и еде, печатается в журналах «Нью-Йорк таймс мэгэзин», «Уолл-стрит джорнал», «Гардиан» и «Ленни Леттер». Живет в Бруклине и Новом Орлеане.

Примечания

1

Перефразированное изречение древнегреческого философа Гераклита. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.)

(обратно)

2

Какой сюрприз (фр.). (Примеч. пер.)

(обратно)

3

Система заливов на территории штата Вашингтон.

(обратно)

4

Профессиональный бейсбольный клуб.

(обратно)

5

Горный хребет в штате Вашингтон.

(обратно)

6

Район на севере Бруклина в Нью-Йорке.

(обратно)

7

Каталог электронных объявлений, пользующийся большой популярностью у американских пользователей интернета.

(обратно)

8

Боб Дилан (Роберт Аллен Циммерман, род. в 1941 г.) — поэт, музыкант, исполнитель, художник, писатель, актер, культовая фигура американской рок-музыки.

(обратно)

9

Сеть магазинов, торгующих деликатесами.

(обратно)

10

GQ («Gentlemen’s Quarterly») — мужской журнал о стиле, девушках, развлечениях и культуре. (Примеч. пер.)

(обратно)

11

Микрорайон на Манхэттене в Нью-Йорке.

(обратно)

12

«Женская мистика» — книга писательницы и активистки Бетти Фридан, впервые вышедшая в 1963 году и давшая начало так называемой «второй волне» феминизма в США. «Пророк» (1923) — сборник эссе американского философа ливанского происхождения Джебрана Халиля Джебрана.

(обратно)

13

Национальное общественное радио. (Примеч. пер.)

(обратно)

14

CSA («Community Supported Agriculture» («сельское хозяйство, поддерживаемое обществом»)) — программа, участник которой покупает долю в урожае фермерского хозяйства в начале посевного сезона, а в период сбора урожая каждую неделю получает свою часть овощей и зерновых культур. (Примеч. пер.)

(обратно)

15

«Таппервэр» — американская компания по производству емкостей для кухни и быта. (Примеч. пер.)

(обратно)

16

Карточка для электронного перевода пособий, используется в США вместо бумажных талонов на еду. (Примеч. пер.)

(обратно)

17

Традиционное итальянское блюдо, представляет собой запеченный рулет из свинины с хрустящей корочкой. (Примеч. пер.)

(обратно)

18

Еврейская поминальная молитва. (Примеч. пер.)

(обратно)

19

Дочь президента США Теодора Рузвельта.

(обратно)

20

Музыкальный клуб на Манхэттене, существовавший с 1973 по 2006 год. Место встречи знаменитостей и андерграундных рок-музыкантов, дал начало таким направлениям, как панк-рок и рейв.

(обратно)

21

Фильм режиссера Джима Шармена, экранизация популярного британского мюзикла. Представляет собой пародию на основные каноны научной фантастики и фильмов ужасов.

(обратно)

22

Разговорное название Филадельфии. (Примеч. пер.)

(обратно)

23

Крупнейшая база данных о кино в интернете.

(обратно)

24

Орнетт Коулман (1930–2015) — американский джазовый саксофонист и композитор. Один из самых известных джазовых новаторов, пионер фри-джаза.

(обратно)

25

Пол Джексон Поллок (1912–1956) — американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма, оказавший значительное влияние на искусство второй половины XX века.

(обратно)

Оглавление

Квартира

Андреа

Индиго выходит замуж

Шарлотта

Хлоя

Сигрид

Индиго стала мамой

Эвелин

Последний мужчина на Земле

Фелисия

Бетси

Вечеринка

Нина

Индиго разводится

Девчуля

Грета

Актриса

Уже не ребенок

Воссоединение

Благодарности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg