«Последняя лошадь»

Последняя лошадь (fb2) - Последняя лошадь 975K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Александрович Кулаков

Владимир Александрович Кулаков Последняя лошадь

Автор выражает сердечную признательность Ирине Козловой за содействие в издании этой книги.

© В. А. Кулаков, автор, 2017

* * *

От автора

Я долго жил среди цирковых. Я был цирковым. Им остаюсь. Теперь уже останусь навсегда…

Это не профессия, не стиль жизни, не убеждения. Это – «хромосомы». Их необычная комбинация. Это всё вместе. Как проклятье. Или – Величайшая из наград…

В этой книге что-то вымысел, что-то правда. Но, где что, теперь трудно определить, столько времени прошло…

Все события книги происходят в 80-х годах теперь уже прошлого столетия. Многих героев повествования на этом свете больше нет. Кто-то ещё жив…

Век настоящий сменил век минувший. Одна эпоха пришла на смену другой. Мне кажется, что незаметно для всех одна человеческая цивилизация сменила другую…

Что-то неуловимо изменилось в этом мире на планете Земля. Поменялось многое, что когда-то грело душу и волновало сердце…

Поменялся цирк, его стилистика. Но не поменялись люди цирка. Они те же, что и прежде. Я с лёгкостью узнаю их на вокзалах, в аэропортах. Мне кажется, я знаю их всех, как своих родственников. Они и есть родственники. Одна кровь. Один «хромосомный» ряд, причудливо созданный Великим Небесным Художником.

В этих людях по-прежнему живёт самое ценное – Человеческая Любовь…

Им я и посвящаю эту книгу…

Там, где кончается арена…

Россия всегда была богата талантами. Вот и сегодня «на крыло» встает новое поколение интересных и талантливых литераторов, к которому следует отнести и Владимира Кулакова.

Профессиональный жонглер и профессиональный журналист, настоящий поэт и романтик, он далеко не сразу, а постепенно, год за годом, шел к такой серьезной литературной форме, как роман.

Роман В. Кулакова «Последняя лошадь» оставил у меня ощущение сопричастности с загадочным для большинства из нас и таинственным миром, именуемым цирк.

Признаюсь, что, взяв в руки книгу вечером, я просидел с ней до утра. Не мог оторваться! Согласитесь, заставить искушенного читателя на одном дыхании «проглотить» целый роман – значит создать по-настоящему серьезное и увлекательное художественное полотно.

Сюжет книги – повседневная цирковая жизнь, какая она есть. При этом непосредственно выступления цирковых артистов и аплодисменты занимают в повествовании весьма малую часть. Это скорее некий фон, на котором развиваются основные события. Главные перипетии романа происходят не на арене, а за кулисами.

Перед нами закрытое от посторонних глаз сообщество (даже орден, если хотите), которое живет по своим законам чести. Артисты цирка в романе – люди совершенно различные и по своим привычкам, и по целям в жизни. Однако все они являются рыцарями своего ордена, законы которого для них превыше обид и сиюминутных интересов. Да, в повседневной жизни у цирковых всё, как у остальных людей: любовь, измены, зависть, мелочные дрязги, нетерпимость. Но когда в цирк приходит беда, все мгновенно сплачиваются, превращаясь в единое целое!

Здесь уже не может быть никакого компромисса, ибо цирк в ответе за каждого из своих сыновей и дочерей.

В романе В. Кулакова есть и мэтры, и молодые неофиты, весельчаки-экстраверты и люди, до сокрытых человеческих глубин которых ещё нужно добраться. Есть и свои мудрые старцы, к которым идут за советом в трудные моменты жизни.

Цирк в романе В. Кулакова – это миниатюрная модель нашей цивилизации, где отражены не только человеческие пороки, но и Величие Духа, Любовь, и Доброта. На этих «трёх слонах» и держится наш мир. По словам автора: «Цирк – это круглая многогрань…».

Насколько я знаю, до Владимира Кулакова никто еще столь детально и профессионально не описывал внутреннюю жизнь нашего цирка. Это не случайно. Чтобы взяться за такую сложную тему, необходимо быть не только профессиональным литератором, но и профессиональным цирковым. Владимир Кулаков является и тем, и другим.

Главы книги насыщены неожиданными поворотами. Хорошо построенные диалоги и обилие доброго юмора делает чтение занятием лёгким и увлекательным.

Если говорить в целом, то роман «Последняя лошадь» стала безусловной творческой удачей автора. Роман состоялся.

Возьмите в руки эту книгу и, поверьте мне, вы не оторветесь от нее, как не мог оторваться я. Порукой тому – талант автора!..

Секретарь Союза писателей России

Владимир Шигин

Глава первая

Поезд замедлил бег, звякнул железной сцепкой, пару раз дёрнулся и остановился. Сутки в почти пустой неуютной плацкарте прицепного вагона остались позади.

– Ну, прощай, Пашка Жарких! – тётя Шура, проводница, улыбнулась, сделав ударение на имени и фамилии пассажира. – Давай, давай, шустрей – не Монте-Карло, стоим всего две минуты!

– Ух ты, запомнила! – Пашка усмехнулся. Дорогу коротали разговорами о цирковом житье-бытье, жизни вообще и питьём чая. Там он и поведал ей о Монте-Карло, где ежегодно проходит самый престижный международный конкурс среди артистов цирка – тайной мечте каждого из них.

Тётя Шура подняла откидную площадку, протёрла поручень и отступила в сторону.

Пашка быстро спустился вниз. Напрягая крепкие бицепсы, поставил на шуршащий гравий сначала увесистый чемодан, затем дорожную сумку. Никакой платформы не было.

– Счастливых тебе выступлений, артист! – услышал он уже издалека.

Поезд прощально качнул красными фонарями последнего вагона, в котором ехал Пашка, и исчез в мареве летних сумерек.

Он огляделся, прикинул расстояние до прятавшегося в зелени деревьев строения с названием города. До вокзала надо было идти.

Неспешно темнело. В фиолетово-лиловом небе, далеко за краем земли, умирал закат. Тишину нарушали лишь Пашкины шаги по гравию да вечерняя перекличка птиц. Пахло ночными фиалками, отцветающей акацией и ещё чем-то, будоражащим молодое сердце.

– Ехали мы, ехали… О, забрался! Мм-да-а, действительно, не Монте-Карло! Встречать, скорее всего, никто не будет…

Наконец появилась платформа с потрескавшимся асфальтом. После гравия шагать стало легче. Пашка поменял в руках местами сумку с чемоданом. Чемодан оттягивал плечо. Лямки сумки впивались в кисти рук, но там было помимо вещей и самое дорогое – жонглёрский реквизит. Всё это он нёс по цирковому куражно и радостно, подбадривая себя репликами вслух.

На привокзальной площади в этот час царило безлюдье. Лишь одиноко светился зелёный глазок такси. Двери в машине были распахнуты. Поставив ногу на бампер, на капоте сидел долговязый парень в кожаной кепке. Она по-пижонски была натянута почти на нос. Для того чтобы что-то рассмотреть, ему приходилось высоко задирать голову. Тёмно-коричневый цвет кепки резко контрастировал со светлыми волосами таксиста. Небрежно торчащие длинные пряди слегка трепал вечерний ветерок. Розовая рубашка была завязана на животе узлом поверх стареньких джинсов. Он грыз семечки, смачно сплёвывая кожуру себе под ноги.

Цирковая администрация, как всегда, была «на высоте». Молодого артиста действительно не встретили, предоставив его самому себе в незнакомом городе.

В какой стороне располагался цирк, Пашка не ведал, поэтому такси для него было единственным спасением в этот час.

– Куда едем, сэр? Моя «вороная» к вашим услугам до ближайшего ранчо! – таксист указал на чёрную, видавшую виды, «Волгу».

Парень был чуть старше Пашки Жарких: лет двадцати семи – двадцати восьми. Его «вороной», судя по всему, – не меньше. Машина была во многих местах заметно помята и поцарапана. Ржавчина, потеряв всякий стыд, выставила в металле все дыры напоказ. Сквозь трещины на лобовом стекле виднелся лист картона. На нём была нарисована конская голова и крупными буквами написано: «Последняя Лошадь».

Пашка потоптался в нерешительности, предвкушая перспективы поездки, и, вздохнув, пробурчал второй раз за последние десять минут:

– Да-а… Точно не Монте-Карло!..

– Чего, чего, – заинтересовался таксист. – Не понял?

– Поехали, говорю! – Пашка попробовал было пристроить свои вещи в багажник такси.

– Не-не! Не туда, там грязно – масло пролил, утром почищу. Давай в салон. – Хозяин машины выбросил остатки семечек на асфальт, вытер руки о штаны и привычным жестом забросил багаж на заднее сиденье «Волги», охнув от веса чемодана:

– Чего там у тебя, кирпичи, что ли?..

– Книги.

– А-а! Книги!..

– Цирк-шапито знаешь, где стоит в вашем городе? Мне туда.

– Ци-ирк? – как-то по-детски радостно и удивлённо переспросил таксист. – Знаю! Я там вчера клиента подбирал. Уже брезент натянули, кассу поставили. Народу!..

Но туда далеко, на другой конец города, – предупредил он и хитровато посмотрел на Пашку.

– Поехали, поехали! Я вижу – других «лошадей» здесь всё равно нет. – Пашка осторожно забрался на переднее сиденье.

– И до утра не будет. Поэтому – «Последняя Лошадь»… – шофёр со второго раза еле захлопнул водительскую дверь. Он аккуратно положил свою кепку на приборную панель. Кожаный головной убор ему явно нравился и был дорог.

– Так ты – артист? – таксист с интересом рассматривал пассажира, включая счётчик. – Ух, ты! Никогда не видел живого артиста!

– Надеюсь, мёртвого не увидишь тоже, – слегка огрызнулся Пашка, задетый его бесцеремонностью, и тут же подколол:

– На ходу не развалимся, довезёшь?

– Хилый юмор у тебя, дружок! – обидчиво покосился на Пашку водитель, повернув ключ в замке зажигания. «Волга» с минуту не хотела заводиться, «чихала» и скрежетала. Наконец, стрельнув выхлопной трубой, она хрипло заворчала и, скрипя всем железным скелетом, неторопливо набрала скорость. Где-то под ногами что-то повизгивало:

– Выжимной… Подшипник! – пояснил шофёр. Он пару раз резко ударил стопой по педали сцепления. Визг прекратился. – О, нормально!..

Пашка, после того, как убедился, что машина после «клинической смерти» всё-таки вернулась к жизни и даже едет, спросил:

– Как вас на линию-то в таком виде выпускают?

– У нас тут не Москва – всё попроще! Хм, как в Марьиной Роще… – таксист покосился на пассажира и тут же гнусавым женским голосом дурашливо спросил:

– Гражданин! Вам «шашечки» или ехать?..

– Что ж ты довёл свою «лошадь» до такого состояния?

Шофёр криво усмехнулся:

– Это не я. Тут до меня с десяток «наездников» трудились. Она вообще не ездила, стояла ржавела в «железном ряду» – это у нас так списанные машины зовутся. Я её за два месяца поднял. Скоро обещали новую «тачку». Вот и терплю…

Пашка вытягивал шею, на дорогу смотреть мешал кусок картона с надписью. Он вытащил этот «плакат», прижатый к стеклу воткнутой в приборную панель отвёрткой. В лицо ударил поток воздуха.

– Э-э! Там дырка в стекле! Тут всё предусмотрено!.. – хозяин машины недовольно попытался пресечь самоуправство пассажира.

– Зато теперь прохладно и дорогу видно. – Пашка удобнее расположился в кресле, рассматривая надпись на картоне.

– И так все окна открыты! А-а, ладно, как хочешь! – махнул он рукой.

В нижнем правом углу лобового стекла, прямо напротив Пашки, зияла дыра с крупный грецкий орех. От неё разбегались трещины, как от солнца лучи. В отверстие действительно прилично сквозило.

– Камень словил на встречке из-под КАМАЗа, – опередил вопрос водитель. – Менять не хотят, мол, нету. Врут!..

Пашка сочувственно кивнул. Затем улыбнулся и щёлкнул пальцем по картонке:

– Хм, остроумно – «Последняя Лошадь»! – он аккуратно засунул «рекламную вывеску» за отворот солнечного козырька и впервые внимательно посмотрел на сидевшего за рулём. Тот был явным оригиналом.

– А то! – таксист гордо поднял подбородок. – Сидел бы ты сейчас на вокзале, ждал первого утреннего автобуса, как Робинзон Крузо Пятницу после дождичка в четверг! А тут – я, как ангел с небес, со своей «Последней Лошадью»!

– А может, название такое потому, что в твоей развалюхе осталась всего одна лошадиная сила? – Пашка не упустил случая пройтись по «живому», намекая на скорость, с которой они тащились. Шофёр ухмыльнулся, сверкнул фиксой на переднем зубе и прибавил газу.

Минут пять ехали молча. Таксист включил ближний свет. Виднее не стало. Настоящей ночной темноты по-прежнему не было. Небо светилось прощальной полоской заката, всё ещё цепляясь за уходящий день. «Волга» тянула монотонную песню и катила по неширокой пустующей дороге. Встречных машин не было.

Водитель поправил кепку на панели и вновь заговорил, словно продолжая начатый разговор:

– Мне нравится бывать на вокзале в такие часы. Никто больше туда ездить не хочет – пассажиров-то раз-два и обчёлся. В это время всего один проходящий. Я туда приезжаю за тишиной. Соловьи поют, черёмухой пахнет, сиренью. Сейчас, правда, уже почти всё отцвело, но красоты меньше не стало. Главное – нет людей…

– А как же заработок, план? – Пашка не ожидал такого откровения от водителя. Устоявшийся стереотип образа таксиста явно рушился.

– Да какой там план, какие заработки вот на этом! – шофёр слегка ударил двумя руками по рулю машины. Помолчал. – Я дорогу люблю…

Пашка украдкой поглядывал на водителя «Последней Лошади», насколько ему позволял вечер и неяркий свет фонарей на придорожных столбах. Шофёр «Волги» был жилист, поджар, даже несколько худощав. Назвать его привлекательным можно было с натяжкой. Но что-то в нём было такое, что притягивало взгляд. В парне чувствовалась мужская сила и надёжность. Глаза его смотрели жёстко и вызывающе. Нос с заметной горбинкой, хищно изогнутые ноздри и волевой подбородок говорили о решительности характера. Светлые длинные волосы, откинутые назад, открывали скошенный лоб. Одна из бровей таксиста была повреждена. Шрам переломил её в середине углом. От этого одна из сторон его лица смотрела на собеседника как бы слегка удивлённо и иронично. В том, как парень держался, чувствовалась подчёркнутая бравада и привычная уверенность в себе. Он напоминал какую-то хищную птицу, всё время рвущуюся в полёт. Лёгкая сутулость, жёсткая складка у рта, постоянно играющие желваки на скулах и пристальный взгляд серых глаз создавали некоторую агрессивную угрюмость, которая никак не вязалась со словами законченного романтика.

– Брошу я эту работу. Не моё это… – заговорил таксист, задумчиво глядя на дорогу. – К геологам подамся или на северá. Мир хочу посмотреть. Себя в настоящем деле проверить. Вот так, циркач!

Пашку словно кольнули.

– Так не говорят. Это для нас, как оскорбление!

– А-а, ну, извини! А как говорят?

– Артисты цирка или – цирковые. Циркачами мы назывались до революции, ну, может, ещё немного, чуть позже. Безграмотные были, нищие. «Бабы, снимай бельё – циркачи приехали!» – вот так встречали нас лет семьдесят тому назад. Теперь всё изменилось…

– Значит, вы теперь все образованные и богатые? – с сомнением посмотрел шофёр на Пашку Жарких.

– Хм, да уж… – ушёл от ответа «циркач».

– А что у вас ещё не говорят?

– Не говорят «последнее» или «последний». Заканчивая гастроли, цирковые никогда не скажут: «последнее представление». Или – «последний раз». Так что «Последняя Лошадь» – название классное, но не для цирка.

– Блин, что же у вас тогда можно говорить? – начал заводиться шофёр, уязвлённый неподходящим названием его такси.

– Остальное всё можно! – улыбаясь, примирительно сказал Пашка. И добавил уже серьёзно: – Понимаешь, цирк – такая штука, где в любой момент всё может оказаться «последним разом». Вот и стараются не говорить то, что может накликать беду.

– Ну и как вы обходитесь без этих слов? – водитель повернул голову в сторону Пашки, забыв про дорогу.

– Э-э! Ты вперёд смотри, а то как раз будет нам – «Последняя Лошадь»! – Пашка занервничал, видя, как машина направилась к обочине. – Ну, заменяют эти слова на похожие по смыслу, скажем, «ещё раз» или «ещё одно». Как-то так…

Несколько минут ехали молча, каждый думая о своём.

Неожиданно таксист начал громко хохотать, стуча по баранке. Пашка вздрогнул, потом тоже стал тихонько посмеиваться, заражаясь от напавшего на водителя приступа ржача.

– Нет, я не могу! Это… Это что ж получается! У меня теперь значит – «Ещёразная Лошадь»? Ну вы цирковы-е-циркачи даёте! Мозги снесли за минуту!.. Не «Последняя» – «Ещёразная»!..

Шофёр хохотал в голос, смахивая слёзы и сверкая стальной фиксой. Ему вторил Пашка Жарких. Они то и дело повторяли: «Ещё… Ещёразная Лошадь»!..

Вдруг таксист прервал смех и посерьёзнел.

– Ну, всё, посмеялись. Сейчас будет ещё веселее…

В сумраке вечера дорога пошла круто в гору. По правую руку зиял заброшенный карьер. По левую – высокая насыпь, словно горная вершина.

– Ну, «Ещёразная», давай!

«Волга» тянула, как могла, завывая, словно шла на взлёт. Скорость заметно падала. – Не осилит «коняга», будешь толкать!..

Пашка внутренне усмехнулся такой перспективе: «Кто кого везёт?..»

– Тут дорога проходит по самому краю карьера, – пытаясь перекричать вой мотора, рассказывал водитель. – Лет пять назад туда на спуске две фуры с прицепами улетели. Да и других «приключений» ежегодно хватает. Особенно «весело» тут зимой… Теперь вот новую дорогу достраивают в обход этой горы и карьера. Там уже начали ездить, но пока пользуемся и этой. Зовём её – «дорога в рай»…

Машина медленно, с натугой шла на подъём, проехав мимо самодельного обелиска с запылёнными бумажными цветами и автомобильным рулём.

Крутой поворот открыл вид на город. Обочина дороги резко обрывалась в карьер, дна которого в сумерках не было видно.

– Метров тридцать-сорок, не меньше! – невольно поёжился Пашка, вспомнив историю с грузовиками.

– Карьер этот теперь почти в центре города оказался, – продолжал рассказ таксист. – А город наш – вот он, что твоя Москва, на семи холмах. Сам-то оттуда?

Пашка ничего не имел против Москвы – она ему нравилась! Он даже полюбил её за время учёбы в цирковом училище, но неожиданно для самого себя приврал:

– Я питерский.

– О! Город Ленина! – шофёр показал свою осведомлённость.

– Скорее – город Петра, – восстановил историческую справедливость Пашка.

Он соврал, потому что хотел избежать расспросов и тяжёлых воспоминаний о своём настоящем городе детства. «Циркач» родился и вырос всего в каких-то ста пятидесяти километрах от места, куда он сегодня приехал. По сути, они были земляками. Но его враньё сейчас ударило с другой стороны! Оно тут же напомнило ему о недавних событиях – о разбившемся семейном корабле в городе, к которому он себя причислил…

Таксист не заметил нахмурившегося лица пассажира и продолжал:

– Поговаривают, что хотят сделать из карьера пруд, рыбу развести, а вокруг парк разбить. Это будет, наверное самый глубокий пруд в мире! А пока, видишь, испоганили место. Теперь в другом месте роют. Вокруг скоро будут одни карьеры с прудами и «золотыми рыбками», жить станет негде…

– А чего роют-то?

– Здрасьте!.. Ты хоть знаешь, куда приехал-то? Наверное, удивился – чего это город наш так называется?

Пашка пожал плечами. Название действительно смутило его ещё в телеграмме, которую он получил из Главка накануне. Там сухо, в несколько строк, указывалось, что, мол, вы, жонглёр Павел Жарких, направляетесь в летний передвижной цирк «Дружба» в город «N» (со странным названием, имеющим отношение скорее к поцелуям, нежели к проживанию), начало гастролей – тогда-то…

Такого города он не знал. Догадывался по расположению – где-то в бывших родных местах Черноземья.

– …Название нашего города произошло от фамилии известного геолога. Здесь он нашёл руду. Слышал – магнитная аномалия? Так вот здесь – её центр. Тут железа добывают, наверное, больше чем во всех других местах, вместе взятых. Вот и живём теперь во всём этом… – то ли с гордостью, то ли с сожалением закончил свои объяснения таксист. Он взял с торпедо машины свою любимую кепку, резко накинул её на голову и дёрнул за козырёк.

Дважды выжал сцепление, с лёгким скрежетом переключил скорость и сам себе прокомментировал:

– Синхронизатор, блин! Достал!.. – и, играя желваками, замолчал.

Вдалеке мерцали городские огни. Они переливались новогодней гирляндой, раскинувшись вверх и вниз. Было красиво и как-то необъяснимо тревожно…

– Новостройки, современный район! – словно угадав мысли пассажира, кивнул водитель – Туда нам и надо.

Наконец дорога начала уходить от опасного обрыва. «Волга», напрягая силы, упорно двигалась к концу подъёма. Последние метры она преодолела, казалось, на пределе своих возможностей.

– Ну, вот и всё! Молодец, старуха! – хлопнул по баранке довольный водитель и вновь сверкнул фиксой. – Отсюда до твоего цирка рукой подать.

Машина перестала надрывно реветь и трястись. Вдруг она зачихала, задёргалась, пробежала с десяток метров и безжизненно стала. Её фары тускло светили на пустынную дорогу.

– Да-а, перехвалил… – почесал затылок таксист, виновато посмотрев на пассажира. – Семечек хочешь?

– Укатали Сивку крутые горки! – Пашка вздохнул. – Открывай капот, семечки!..

– Сами с усами, знаем, что не багажник!..

Хозяин «Последней Лошади» долго проверял контакты, свечи. Иногда просил пассажира заводить машину. Сам вращал ключом в замке зажигания, сплёвывал и тихо матерился. Подкапотная лампа освещала его озабоченный профиль. Причина поломки не отыскивалась.

На небе появились первые звёзды. Ночь тихо и безучастно наблюдала за путниками. Пашка вышел из машины, залез на пригорок и посмотрел вдаль.

Ветер приносил с собой знакомый с детства запах полыни, донника, распаренного за день и высушенного солнцем сена и ещё какой-то волнующий аромат начала лета. Где-то вдалеке, на излучине мерцающей реки, трещала моторная лодка.

– Как в деревне на косогоре, близ Дона… – подумал Пашка и потянулся за сигаретой. Курил он редко, скорее для форса, дав себе твёрдое слово в этом гастрольном городе бросить совсем – на манеже, в работе, иногда «дыхалки» не хватало.

Воспоминания, которые он постоянно гнал от себя, спрятав их в самый дальний потаённый уголок, вдруг вырвались на волю, накатили, давя на сердце и горло. Калейдоскоп прошлого закружился галопом цирковой лошади. Вспомнилось воронежское детство, побег из дома, встреча с Захарычем. Смерть последнего родного человека – спившейся вконец тётки. Пашкины постоянные приезды к Валентине в её гастрольные города, ещё когда он учился в цирковом училище, её приезды к нему. Честно заработанный «красный» диплом, отрепетированный сольный жонглёрский номер и почти два года семейной жизни, где мёд горчил, а лекарства были ядом.

Вместе с сигаретным дымом у Пашки вырвался наружу невольный стон от ноющей, не проходящей боли. Всё пронеслось одной секундой, полоснув по сердцу и оставив кровоточащий след, как только что вспоровшая небо падающая звезда…

Таксист всё возился с машиной, проклиная «Последнюю Лошадь» и всех лошадей на свете, запряжённых в железную повозку под названием автомобиль. На свет лампочки под капотом прилетела мошкара, которая досаждала шофёру ещё больше, чем таинственная неполадка.

– Дыми сюда, циркист, а то сожрут! – шофёр был доволен своей шуткой. Лихо переделанное слово напоминало ему знакомое – «таксист».

Пашка пропустил мимо ушей каламбур, который остался без аплодисментов. Реплика шофёра тем не менее отвлекла его от терзающих воспоминаний.

Пуская струю дыма на мошкару, он вдруг заметил, что центральный провод трамблёра как-то странно торчит. Дотронувшись до него, «циркист» понял причину поломки.

– Садись, заводи…

– ?!..

– Садись, тебе говорю, «погонщик лошадей»! – У Пашки была природная реакция на слово. «Поздним зажиганием» он никогда не страдал. «Циркист» тоже не осталось без внимания. – Садись, фокус покажу. Заводи!..

Машина немного покапризничала и завелась.

– Ну, ты даёшь! – восхищённо взглянул на своего пассажира таксист. – Что там было? – его повреждённая бровь собралась гармошкой. Он вытирал руки о тряпку, извлечённую из «бардачка».

– Кио секретов не выдаёт! – Пашка решил сохранить в тайне «серьёзность» поломки. Его авторитет резко возрос в глазах владельца «Последней Лошади».

Дальше ехали без приключений. Вскоре шофёр объявил:

– Ну, вот ты и «дома». А мне ещё «скакать» километра три до таксопарка.

Слева высилась усечённая пирамида цирка-шапито, спящего в ночи. Лёгкие порывы налетающего ветра шевелили брезент, который, словно волна в море, вздыхал и успокаивался. Цирк окружала металлическая изгородь, к которой прилепились вагончики с тёмными окнами. День кончился. Артисты теперь кто в гостиницах, кто на съёмных квартирах – обычная гастрольная жизнь…

Таксист выключил счётчик и помог вытащить из салона вещи. Пашка протянул купюру.

– О! У меня нет сдачи!

– Не надо. Это тебе за экскурсию – когда ещё так незабываемо поездишь! Ну, и на «сено»…

– Какое сено? – не понял таксист.

– Для твоей «лошади», – кивнул Пашка на авто.

– Остряк-самоучка! – беззлобно огрызнулся шофёр. – Слушай, а у вас в цирке лошади есть?

Пашка утвердительно кивнул и невольно улыбнулся, вспомнив о самых дорогих ему людях, ради которых он сюда и приехал: о Захарыче, Свете Ивановой и их конном номере. Водитель о чём-то подумал и спросил:

– А если я к тебе как-нибудь забегу, коняшек покажешь?

Пашка, продолжая улыбаться, ещё раз кивнул.

– А как тебя найти? – бровь таксиста приподнялась сломанным треугольником.

– Спросишь жонглёра Пашку Жарких. Ну, или Пашку Жару…

Дверь такси вновь захлопнулась не с первого раза. Машина рыкнула, обдав плохо сгоревшим бензином. Со скрежетом включилась первая скорость.

– Тебя-то как звать, ковбой? – крикнул Пашка. Из треска и дребезжания донеслось:

– Венька Грошев! Ну, или Венька Червонец!.. Облако бензина развеялось, подвывающий звук удаляющейся машины постепенно стих.

– Хм, «Последняя Лошадь»… – вспомнил Пашка и, подняв сумку с чемоданом, толкнул незапертую калитку ограды цирка.

Глава вторая

Молодой перспективный жонглёр Пашка Жарких остановился посреди тёмного двора передвижного цирка-шапито, на мачтах которого, по дуге, фанерными буквами было написано «Дружба». Приезжий всматривался, пытаясь хоть как-то сориентироваться и решить, что делать дальше. Он разглядывал силуэты разрисованных цирковых вагончиков, которые стояли по периметру, тесно прижавшись друг к другу, образуя букву «П», и старался угадать, в котором из них его Захарыч.

– Ну что ж, «Дружба» так «Дружба»! Интересно, есть кто живой? С кем «дружить-то»?..

В дальнем углу светилось окошко. Это был единственный приветливый огонёк в молчаливом тёмном царстве спящего цирка. Где-то всхрапывали лошади, постукивая копытами по деревянному полу денников. Нет-нет, повизгивали потревоженные посторонними звуками дрессированные пуделя. Порыкивали громко сопящие во сне медведи.

Вдруг залаяла собака, почуяв непрошеного гостя. В проёме циркового вагончика на шум появилась фигура.

– Кто тут? – нарочито строго прозвучал характерный, с лёгкой хрипотцой, знакомый голос.

– Никита Захарович Стрельцов тут проживает? Ночной конюх нужен? Принимай на постой!..

– Пашка! Сынок! Ты, что ли? – в возгласе Захарыча было столько отцовской радости и приветливости, словно они расстались не месяца назад, а не виделись минимум, пару лет. – Я-то тебя ждал под премьеру, дня через два. А ты – вот он! Радость-то какая!

Собака Захарыча, Варька, облизала Пашку с ног до головы, повизгивая от восторга и виляя хвостом.

– Ну, всё, угомонись! – словно ревнуя, выговаривал ей старик, пытаясь поднять Пашкин чемодан.

– Не-е, Захарыч, это не твой вес, я сам. А где мой вагончик?

– Миркин, ну ты его помнишь – инспектор манежа, чего-то там распределял, но я не в курсе. Мне он дал вот этот – под шорную и жильё. Заодно сторожу цирк. Обещали даже чего-то там заплатить. Насчёт твоего – завтра утром у него узнаем. А пока пойдём чай пить, заодно повечеришь! С ночёвкой что-нибудь придумаем.

Пашка бросил у входа свои вещи и шагнул внутрь. Его обдало давно знакомым, почти родным запахом сыромятной кожи и конского духа. Варька покрутилась около людей, успокоилась, увидев, что никто никуда не уходит, лизнула ещё раз Пашку в лицо и пошла проверять территорию ночного цирка…

Поужинав, чем бог послал, узнав последние новости, Пашка сообщил Захарычу, что спать сегодня будет прямо на манеже. Стрельцов улыбнулся и покачал головой: «Ну-ну!..» За свою долгую жизнь в цирке ему это приходилось делать не раз, и не всегда из-за любви к романтике…

– Мой надувной матрац возьми, когда ещё свой распакуешь!

– А ты? На своём походном сундуке все кости сломаешь!..

– За столько лет не сломал же! Зато радикулита никогда не было. Тулуп постелю. Чего ему зря до зимы пылиться. Пусть теперь летом послужит…

…Пашка, насколько позволяло зрение, осмотрел брезентовую закулисную часть передвижного цирка-шапито, где разместились и конюшня, и медвежатник, и собачник, и место для рабочего реквизита, и небольшая площадка для разминки артистов перед выходом на манеж. Здесь всё расположилось рационально, максимально удобно и безопасно для людей в соседстве с животными. Сейчас закулисье освещали две неяркие дежурные лампочки. В их тусклом свете через распахнутый занавес едва был виден зрительный зал и манеж. Всё это цирковое пространство шевелилось ночными призраками, тенями, постанывало и поскрипывало…

Пашка бросил прорезиненный матрац в центре манежа и лёг на него, не раздеваясь. Спать оставалось всего несколько часов. В семь утра, как водится, кто-нибудь придёт репетировать с животными.

Пахло сосновыми опилками, стойким запахом циркового зверья. Пахло чем-то непередаваемым, как может пахнуть только цирк. Этот запах однажды входит в сознание цирковых и уже не покидает до конца дней…

Под куполом, едва различимо, покачивалась обмотанная фалом усмирённая до определённого часа трапеция. С ней, поблескивая никелем, заигрывали мосты канатоходцев. Верёвочная лестница, словно бдительная патронесса, делила по диагонали пространство, пресекая всякие ночные вольности. Под куполом продолжалась невидимая простому человеческому глазу жизнь. Сам шапито, словно гигантские лёгкие цирка, под несильными порывами ветра то сдержанно вздыхал, беспокоя купол, то на время затихал, провисая парусом до следующего вздоха…

Пришла Варька. Облизала Пашке руки, лицо и, покрутившись волчком, легла, прижалась лохматым боком, обдав жаром. Ночь стояла тёплая. Пашка смотрел в сумрак циркового поднебесья, заложив руку за голову. Было как-то безмятежно спокойно, умиротворённо и по-домашнему уютно. Впервые за долгое время его ничего не угнетало, словно многолетняя затяжная хворь то ли наконец-то оставила его в добром здравии, то ли окончательно погубила…

Мысли Пашки летали в неземных сферах. Яркие картины прошлой жизни мелькали всполохами зарниц, отсветами потухших пожарищ, взрывами снарядов и трассирующих пуль. Всё, что произошло за последние пять лет, выстроилось в цепочку воспоминаний. Он будто смотрел на ночном сеансе кино то ли про себя, то ли про какого-то Пашку Жарких…

Глава третья

Спецборт Ил-76 приземлился в одном из аэропортов Москвы. Его загнали на самую дальнюю стоянку. Подъехал автобус, и вышедших из самолёта повезли в терминал. У этого сектора встречающих было немного. Стоял расширенный военный патруль и ещё какие-то люди в гражданке. Прилетевшие пассажиры были странными. Многие их них были крепко не трезвы. К ним подходили, задавали вопросы и, разбив на группы, сопровождали дальше. Всё проходило неторопливо, негромко…

В этой компании был и Пашка Жарких. Накануне ему удалось дать телеграмму. Его встречала Валентина и её отец Виктор Петрович.

Они радостно обнялись и проследовали к машине. У тротуара стояла новенькая белая «Волга» Виктора Петровича. Чемодан положили в багажник, отец сел за руль, а Валентина с Пашкой на заднее сиденье.

Они прижались друг к другу, словно после долгой разлуки хотели согреться. Валя взяла Пашкину горячую руку в свою, положила голову на его плечо и замерла. Ехали молча. Машина уютно пахла кожаным салоном, мягко урчала и тихо покачивала.

Переписывались они с Пашкой только последние полгода. Прослужив первый год, он написал ей гневное письмо по поводу её измены. Когда это случилось, она приехала к нему по месту службы, чтобы объясниться, но от встречи с ней он отказался и потом куда-то исчез. Она его долго разыскивала, но ей ответили, что гвардии рядовой Павел Жарких переведён в другую часть в другой военный округ. И всё, концы в воду…

Валентина приложила невероятные усилия, включила всё своё обаяние, чтобы через военкома одного из райвоенкоматов Москвы, к которому были приписаны все артисты «Союзгосцирка», узнать, где её Пашка.

– Он отправлен в строевые части на самые южные рубежи нашей Родины. Это всё, что могу сказать.

– Что такое строевые части? Они там строят что-то? Или строем ходят?

Комиссар хмыкнув, улыбнулся.

– Ну, типа того. И строем ходят, и строят… – потом тихо добавил, как бы для себя, роясь в блокноте. – Всех подряд…

– А как ему написать?

– Письма туда идут долго. Вот номер войскового подразделения. Пишите туда, перешлют… Больше ничем помочь не могу. Всего доброго!..

Они списались. Объяснились. От него пришло несколько писем. В конце концов, Пашка ей всё простил… Писал, что они тут сажают цветы, охраняют объекты, маршируют – ничего особенного…

Он сидел в машине какой-то отстранённый и чужой.

– Загорел-то как! – Валентина провела по щеке Пашки ладонью. – Возмужал! Ты у меня теперь настоящий мужчина! Воин!..

Глаза Пашки были какими-то невероятно уставшими и напряжёнными, словно он всё время куда-то всматривался. По краям глаз пролегли незнакомые доселе складки, особенно выделяющиеся на фоне его плотного загара.

– Ой, Пашка, у тебя старческие морщины! – Валентина нежно попыталась их разгладить. – Откуда?

– Это от обилия солнца. Ну и… много смеялся, – он попытался улыбнуться.

Виктор Петрович, не отрываясь от дороги, вклинился в разговор:

– В каком месте служил, если не секрет?

– Под Душанбе.

Потом, подумав, скорректировал адрес:

– Точнее, под Термезом.

– Пяндж?

Пашка кивнул. Виктор Петрович внимательно следил за дорогой и поглядывал на своего пассажира через зеркало заднего вида. Пашка видел серьёзные сосредоточенные глаза Виктора Петровича. Через паузу тот спросил ещё:

– На каком берегу – левом, правом?..

Пашка помедлил, как бы не решаясь, потом тихо ответил:

– На обоих…

Валентина радостно рассказывала последние цирковые новости, не выпуская Пашку из объятий. Тот сидел, улыбался, но присутствовал, видимо, не весь…

Виктор Петрович негромко включил приёмник. Полилась красивая мелодия.

– Устал? Как себя чувствуешь, хороший мой? – Валентина провела по животу Пашки. – Похудел! Вас там что, не кормили?

– Я в форму входил, пресс качал, мышцы.

– Ну, это я чувствую – подрос, подрос! Бицепсы-трицепсы! Есть за что подержаться… – Валентина ослепительно улыбнулась и многозначительно посмотрела на Пашку. – Желания есть? Чего хочешь, мой долгожданный?

– Спать. И репетировать. Руки тоскуют!

– И всё? А-а… – Валентина поиграла глазами и, приподняв одну бровь, озвучила вопрос междометием, который вишнёвой помадой цвёл у неё на губах: – Мм-м?..

– Ну-у… – так же многозначительно, но смущённо ответил Пашка, – само собой!.. – и впервые улыбнулся легко и свободно.

Он, кажется, вернулся…

Через двое суток, как и положено, он явился в военкомат, откуда его и призывали. Новый военком встретил лично.

– Ну, что, боец! С возвращением. Посмотрел твою учётную карточку. Хм, молодец – «За б. з.» имеешь! Неплохо, неплохо. Я свою «За боевые заслуги» в Анголе получил. Ну, ты, надеюсь, понимаешь, сынок, об этом пока рассказывать не стоит. С особым отделом, думаю, перед дембелем общался? – Пашка кивнул. – Ну и ладушки!.. Теперь будем жить у бабушки… Перестраивайся на мирную жизнь и поскорее постарайся всё забыть. Если получится…

Пашка съездил домой в Воронеж. Проведал тётку. Метнулся в Москву в Главк. Восстановился в прежней должности, с которой он был уволен перед армией, и снова поехал служащим по уходу за животными к Захарычу. От Стрельцова как раз ушли очередные случайные помощники.

Пашка с жадностью работал за двоих. Не слезал с лошадей у джигитов. Два месяца он ненасытно жонглировал, навёрстывал упущенное за последний год, где возможность репетировать была не такой частой, как хотелось.

Пашка не мог надышаться воздухом цирка! Он по-настоящему вернулся!..

Как-то в телефонном разговоре он поведал Валентине о своей мечте учиться в цирковом училище. Виктор Петрович воспользовался связями. Сходил в ГУЦЭИ, поговорил с директором, намекнул, где служил Пашка, и в конце августа парня вызвали на просмотр…

Ещё недавний солдат вышел на учебный манеж в самодеятельном костюме, в котором когда-то появлялся на сцене дома офицеров на концертах. Разложил на барьере кольца, булавы, мячи. Перед ним сидели директор циркового училища Волошин Александр Маркиянович, педагог по жонглированию Фирс Петрович Земцев, Виктор Петрович с Валентиной и ещё пара преподавателей. Пашка старательно, немного зажимаясь, показал всё, на что был способен. Повисла долгая пауза. Валентина поглядывала на Пашку, тот на неё. Вместе они пытались угадать мысли импровизированной экзаменационной комиссии. Фирс смотрел себе под ноги, Волошин жевал губами, остальные имели свои суждения, но ждали приговора.

Наконец Александр Маркиянович в свойственной ему ироничной манере скрипуче заговорил.

– Ну, что, маршал! – он обратился к Земцеву, намного преувеличивая его воинское звание, полученное в Великую Отечественную, но подчёркивая авторитет в мире цирка. – Я-то молчу, ладно. Ты что скажешь?

Фирс Петрович словно очнулся, подняв голову.

– А что тут говорить! Чему я могу его научить? Ему впору учить меня. Школа есть, трюков на троих хватит. Ну, разве что технику чуть подправить. А так – давайте диплом и на манеж!

– Диплом дадим. Со временем… Ты, думаю, понимаешь, – Волошин обратился к Пашке. – Приёмные экзамены закончились ещё в начале июля. Послезавтра уже первое сентября, начало учебного года. Тебе повезло – один из поступивших забрал документы, место освободилось. Так что начинай учиться. В процессе сдавай, что там у нас положено: сочинение, историю, иностранный язык, – и вперёд. На каком иностранном разговариваешь?

– На фарси немного…

– А он ещё и юморист! Фирс! Всё отменяется! Мы его к Майхровской, к Антонине Парфентьевне, на эстрадное, на отделение клоунады определим. Там такие нужны!

Пашка перепугался, что сболтнул лишнее и всё испортил!

– Не надо на эстрадное! Хочу на цирковое!..

Все невольно рассмеялись, видя Пашкин испуг.

– Не отдадим, не отдадим. У нас тут своих клоунов тоже хватает! – на вечно строгом лице Земцева появилось подобие улыбки. Волошин подытожил.

– Значит так! Четыре года тебе, тем более как армейцу, здесь делать нечего! Профессиональная подготовка у тебя крепкая. Но всё равно учиться придётся серьёзно и загруженно. Фирс Петрович теперь твой режиссёр и курсовой. Чтобы получить диплом, надо будет создать номер и пройти все предметы, которые здесь преподают. Два года хватит. Первый-второй курс отучишься за год, потом – третий-четвёртый так же, и выпуск. Только без хвостов и баловства! Всё понял?

Пашка радостно закивал. Он ещё толком не мог осознать, что его давнишняя тайная мечта вот так просто и легко только что осуществилась.

Глава четвёртая

Пашка сидел на ковре манежа и, обняв колени, смотрел в одну точку. Репетиция не клеилась. Сегодня ночь прошла практически без сна. Вместо этого было какое-то муторное забытьё. Грезилась армия. Пашку почему-то снова призывали, он доказывал, что уже служил, но ему объясняли, что он не дослужил и надо ещё год. Он просыпался в кошмаре, снова проваливался в эти тягостные мутные видения, где взрывы и стрельба плющили мозг, заставляли сбрасывать на пол студенческое одеяло.

Сосед по комнате общежития Андрей Щеглов испуганно разбудил Пашку Жарких:

– Э-э! Ты не заболел? Чего мычишь, взбрыкиваешь? Орёшь тут! Сальто-мортале, что ли, крутишь?

– А?.. Да… Репетирую… – вернувшись в реальность, облегчённо выдохнул Пашка. – Это… арабское не получается, не докручиваю…

– А-а… – с пониманием протянул Андрей. Среди студентов, которые вкалывали на манежах циркового училища до изнеможения, не редкость были подобные «пируэты» во сне. Дневные репетиции плавно перекочёвывали в ночные сновидения.

– А что такое это, как её – «дас-бар-дор»? – Щеглов по слогам повторил то, что Пашка за ночь выкрикнул не один десяток раз. Тот дёрнулся от неожиданности.

– А ты откуда это знаешь?

– Да ты достал меня сегодня этим «дасбардором»! Так чего это значит?

– Руки вверх! Ну, или – подними руки! – Пашка хотел побыстрее прекратить этот неприятный для него разговор.

– Это на каком таком языке?

– На… азиатском. Ладно, давай досыпать. Выключай свет. Хопкун! Тьфу ты – ложись!..

…Он сидел среди разбросанных булав и колец. Сегодня не хотелось даже шевелиться. Ночная подработка на «Правде» в цехе экспедиции грузчиком, где газеты сортировались, укладывались в почтовые машины, а потом развозились по области, ежедневные репетиции, постоянные недоедания выкачали из двадцатилетнего молодого тела последние силы. Тут ещё эти сны… Депрессия навалилась, сковав руки.

– Правильно, бестолковый, сиди – само придёт! – на учебном манеже появился Земцев.

Пашка нехотя встал. Его слегка пошатывало. Бледность и осунувшееся лицо ученика не ускользнули от внимательных глаз старого мастера.

– Иди-ка сюда! Опять ночная смена? Надо завязывать с этим, тебя так надолго не хватит. М-да-а… – сочувственно вздохнул Пашкин руководитель, понимая, почему многие студенты искали себе подработки. – Стипендия у нас в училище – что та кума из Магадана, которой замуж поздно, а сдохнуть рано…

Пашка слабо улыбнулся. Фирс Петрович всегда находил яркие образные сравнения к ситуациям. Запас его метафор не ведал дна. Говорил он мало, но всегда ёмко и точно. Некоторые фразы Земцева разлетелись на цитаты.

– Нет, сегодня не работал, отсыпался. Точнее, пробовал…

– Что снилось? – Фирс, как звали его между собой студенты, упёрся тяжёлым взглядом в красные от бессонницы глаза Пашки.

– Да-а, чушь всякая, армия… – Жарких попытался уйти от ответа.

– Понятно… – Земцев опустил голову и опёрся на резную деревянную трость. Он серьёзно хромал. На фронте был трижды тяжело ранен. Под Воронежем, о котором Фирс иногда вспоминал с Пашкой, прикованный немецкий пулемётчик-смертник перебил ему обе ноги. С этими «наградами» в звании капитана он и вернулся с войны в цирк. Потом стал преподавать в училище, подрабатывать на киностудиях страны руководителем каскадёров, сам исполнял трюки. Высокий, худощавый, жилистый, он смело брался за самое рискованное. Закончилось всё на съёмках фильма «Достояние республики». Оборвался канат. Земцев с одним из своих каскадёров сорвались с высоты. Фирс сломал обе ноги, как раз в местах ранений. С тех пор они толком не заживали, саднили. Бессонница стала постоянной спутницей жизни, как его трость и хромота. Анальгин постоянно лежал в кармане, он то и дело отправлял таблетку под язык, даже не запивая. По этой же причине курить, несмотря на строгий запрет для всех, ему негласно разрешалось везде. Его аскетическое лицо с высоким умным лбом было испещрено глубокими морщинами. Впалые щёки постоянно покрывала малозаметная щетина – брился он раз в четыре-пять дней. При разговоре рот Земцева приоткрывал тайну отсутствия многих зубов, разрушенных судьбой и постоянными анальгетиками. Его это смущало. Он каждый день обещал себе заняться здоровьем всерьёз, да как-то всё откладывал.

О том как прошла ночь, можно было судить по его словам при появлении на уроках. Если он, чуть улыбаясь, с лёгкой хрипотцой здоровался: «Привет, мастера!» – значило, что ему удалось поспать. Если звучало: «Привет, турки бестолковые!» – всё как обычно, сна было часа три-четыре, не более. Ну, а уж если слышалось: «Привет, уголовники!» – можно было смело говорить, что Фирс сегодня от боли не сомкнул глаз.

Манера его разговора была особой. Из-под нависших кустистых бровей смотрел он пристально и хмуро, говорил густым баритоном неторопливо, обстоятельно и чуть нараспев. Точнее, это был даже не разговор, а этакое недовольное бурчание.

За всем этим скрывался добрый, отзывчивый и легкоранимый человек. Возможно, именно эти свои качества Земцев пытался по какой-то причине скрыть за маской этакого мизантропа.

– Армия, говоришь, снилась! – Фирс приподнял голову и понимающе глянул на своего ученика. Перед ним стоял молодой пацан с бледным худым лицом, которого от нахлынувшей жалости хотелось прижать к груди, приласкать, успокоить, защитить. Земцев из «личного дела» Пашки знал, где тот на самом деле служил, и догадывался, что ему там пришлось пережить. Для остальных же гвардии рядовой Павел Жарких проходил службу в одной из подмосковных мотострелковых дивизий…

– Ну, ну… Она мне тоже до сей поры… Когда ты хоть раз стрелял в живого человека или стреляли в тебя, будет снится это до последних дней… Ладно, чем занимался сегодня, мастер?

Пашка поднял с ковра манежа детский резиновый мяч и попытался его закрутить на указательном пальце. Мяч повихлялся и через несколько оборотов соскользнул с пальца на ковёр.

– Бестолко-овый! Это что за кисть такая! Разверни её от себя, палец чуть подсогни! Ты что, этой парализованной культяпкой зрителей собираешься пугать? Смотри! – Земцев легко подбросил мяч вверх, успел подкрутить его и мягко принял на указательный палец. Мяч завращался весёлым волчком, словно прилипнув к пальцу старого жонглёра. Его кисть с остальными сложенными пальцами вдруг приобрела изящный вид, словно некий Владыка благословлял свою паству. Земцев легко перебросил вращающийся мяч с руки на руку, чуть подкрутил его, ударяя по глянцевому боку:

– Подай мячик!

Пашка протянул один из теннисных мячей, которыми он оттачивал технику жонглирования. Фирс сверху положил его на вращающийся. Два мяча один на другом пирамидой забалансировали во вращении. Пашка открыл рот от удивления. Земцев легко подбросил мячи вверх, уверенно поймал их и бросил на ковёр.

– Ну, как-то так… А вообще, особо не трать на это время. Мой тебе совет: выбери предметы по душе, лучше кольца, они у тебя неплохо идут, и долби в одну точку – тогда добьёшься результатов. А так будешь, как все…

– Да что из них можно выжать? – Пашка в недоумении поднял плечи.

– Хм! Ты у Игнатова переднюю вертушку на кольцах видел? У Бородавкина есть пару интересных комбинаций, у Канагина! «Что можно выжать?» – Земцев смешно передразнил Пашку. – По этому пути ещё никто толком не ходил. Все только воруют друг у друга придуманное и повторяют как мартышки. А кольца можно бросать не только вертикально, но и профильно, и плоскостями, и во вращении, и ещё хрен знает как только можно. Ты, главное, второй этаж подключи!

– Какой второй этаж?

– Тот, который должен у жонглёра работать всегда! – Земцев выразительно постучал себе по лбу указательным пальцем.

– Фирс Петрович! Так ведь и у меня своруют! Обидно будет!

– Ты, турок бестолковый, сначала придумай, а уж потом обижайся! А чтобы этого не было, запомни – трюки надо делать такие, чтобы их никто не смог…

Последнее, не печатное слово Земцев произнёс так, что Пашка скорее о нём догадался, чем услышал. – Чего у тебя там дальше по занятиям?

– Акробатика, проволока, история цирка и мастерство актёра у Федосовой.

– Значит так! Сейчас марш в столовую, а потом спать! С преподавателями я договорюсь. Держи рупь, станешь артистом – вернёшь. И без разговоров! – Фирс угрожающе нахмурил брови на протестующее движение Пашки, сердито засопел, тяжело встал и, ударяя тростью в пол, похромал с манежа в учительскую. На барьере манежа осталась лежать светло-коричневая рублёвая купюра…

Глава пятая

Четверокурсница Нателла Серебровская, кареглазая смуглянка с волнистыми чёрными волосами, выходила на учебный манеж с тамбурином. Трое её партнёров по номеру «Цыганская рапсодия» в стилизованных костюмах как бы сидели у костра, изображая картинку из жизни табора. Миниатюра раскрывала характер и режиссёрский замысел номера акробатов-вольтижёров, руководителем которого была сама Нателла.

В ней, как в ребёнке из цирковой династии, соединилась масса кровей, начиная от итальянской, кавказской и заканчивая цыганской. Это была пышногрудая красавица невысокого роста с огненным взглядом и необузданным темпераментом. Как вольтижёр она была превосходно обучена, и равных ей в училище не было. Номер за время просмотров обкатался, и оставалось только получить диплом.

Нателла была невеста с «приданым» – её отчим работал начальником одного из отделов «Союзгосцирка». Это, видимо, и решило судьбу «Цыганской рапсодии». Педагоги дальновидно назначили Серебровскую руководителем…

Нателла была влюблена в Пашку без памяти. Второй год она отчаянно вела на него охоту. То и дело норовила попасться на глаза, заговорить о пустяке, лишь бы быть в поле его внимания. Над Пашкой подшучивали, из-за отчима Нателлы называли «карьеристом». Иными словами, в цирковом мире это не осталось без внимания.

Пашка относился к Нателле, как к своей сокурснице, внимательно и уважительно, но не более того. Он видел и понимал, что созревшая совершеннолетняя девушка готова с ним поделиться своей любовью, но сердце Жары было давно и плотно занято…

Звал он Нателлу не иначе как «Светлячок» или «Кузнечик». Та сияла от счастья. Однажды спросила, почему так её называет. Пашка ответил, что Нателла в переводе с грузинского означает светлячок.

Когда Нателла совсем доставала Пашку своими приглашениями в театр, кино или в гости домой в московскую квартиру, он начинал её сватать, называя имена каких-нибудь записных красавцев сокурсников. Та мотала головой.

– Моё сердце навсегда принадлежит другому!.. – произносила она томно, многозначительно глядя на Пашку. Тот своевременно отводил взгляд, и стрелы Амура пролетали мимо. «Хорошо, что она ещё не в общаге живёт, тогда вообще хоть вешайся!..» – думал Пашка, в который раз уходя от ненужной ему темы.

В свою очередь в Серебровскую был влюблён один из её партнёров – Игорь Васин. Тот видел происходящее, обидчиво сопел и периодически переставал здороваться с Пашкой. Жару ситуация невольно раздражала, он про себя хмыкал: «Детский сад!..»

Игорь, пытаясь переиграть соперника, оказывал всяческие знаки внимания Нателле: занимал места в студенческой столовой, приносил конспекты по разным предметам, каждый раз подметал место на ковре манежа, чтобы его партнёрша могла размяться перед репетицией. По праздникам дарил цветы. Протягивая букеты, молча отводил глаза. Крепко сложённый, физически развитый, неулыбчивый, с суровым жёстким взглядом, при виде Нателлы он робел и таял, словно стеариновая свеча. Глаза его становились «телячьими», с поволокой. Уголки губ трепетали и сами собой растягивались в некое подобие улыбки. Репетировал он с партнёрами и Серебровской самозабвенно, вкладывая всю свою душу и физическую мощь в номер. Принимая Нателлу на сход после очередного трюка, он сознательно на мгновение задерживал её в своих объятиях. Она не очень возражала, но постоянно, со смехом, над этим подшучивала.

К Серебровской многие подкатывали. Васин был начеку и быстро отшивал конкурентов. Нателла реагировала скандалами, напоминая, что он всего лишь партнёр по номеру, а не муж. Она свободная женщина и вольна распоряжаться своей судьбой без его опеки. Игорь молча выслушивал, вздыхал и терпеливо продолжал гнуть свою линию.

Драматургия номера «Цыганская рапсодия» подразумевала наличие страсти и изображение партнёрами сцен ревности на манеже. Эмоции Васина готовы были выплеснуться и на околоманежную жизнь. Видя тягу Нателлы к Жаре, Игорь тихо страдал. Павел уже отслужил в армии, а Васину только предстояло пройти «суровую школу мужества», поэтому он относился к Пашке несколько настороженно, как ко взрослому.

Однажды он рискнул с Жарких поговорить «по-мужски». Как только Васин фамильярно положил мускулистую руку на плечо Пашки и было начал: «Жара! Если я ещё раз увижу, что ты с Нателлой…». Закончить он не успел. Пашка армейским приёмом мгновенно заломил руку за спину, двумя пальцами подцепил его ноздри, потянул на себя на разрыв и сказал:

– Вася, отвали! Если ты ещё раз… то останешься без носа и своей клешни! Я не шучу! Осознал?

Васин натужно прогнусавил:

– Да…

– Не слышу!

– Да-а!..

Жара отёр пальцы о футболку Васина, который стоял в оцепенении от неожиданной развязки, и, удаляясь, процедил сквозь сомкнутые зубы: «Сагбачá!» Потом ухмыльнулся и беззлобно, тихо в сторону, перевёл: «Щенок!»

После этого инцидента все вопросы были сняты. Вася при встрече кивал Жаре. Тот с улыбкой отвечал ему дурашливым поклоном в стиле эпохи Людовиков, выставив вперёд ножку и сделав ручкой этакое помахивание шляпой.

Ревность, невольное уважение и мандраж по отношению к Пашке глубоко спрятались в сердце Васина. Эти чувства там так и жили, пока бывшие студенты не получили дипломы и не разъехались по разнарядкам «Союзгосцирка» уже в ранге профессиональных артистов. Каждый из них с той поры мерил свою цирковую судьбу километрами дорог, меняющимися названиями городов, газетными рецензиями, афишами и исчезающими, как утренний туман, желанными аплодисментами…

Глава шестая

На учебном манеже шла будничная училищная жизнь. Слышались команды педагогов, звучали реплики студентов, отрабатывавших трюки. Без конца падал реквизит у жонглёров, повизгивала в блоках страховочная лонжа у вольтижёров, которые бросали партнёршу из рук в руки. С оглушительным звоном и грохотом в который раз развалилась шаткая пирамида из железных катушек эквилибриста Серёжки Суслова. Тот, чертыхаясь, поднялся с ковра манежа, потирая ушибленное колено, в отчаянии пнул одну из катушек и тут же схватился за голеностоп.

– Бль… ли-ин!..

– Ты, турок бестолковый, головой попробуй, она крепче, чего ей будет – вы же, эквилибристы, на ней только стоите. С такими нервами надо в кордебалет идти… – Вошедший Земцев поздоровался с Сеничкиным, педагогом Суслова. Тот осуждающе кивал в знак солидарности с Фирсом. Все преподаватели в прошлом были артистами и теперь делали одно дело – растили будущих мастеров.

– Пять катушек пока никак…

– Ничего, докакается…

В «правом углу манежа», как любил шутить Земцев, репетировали его студенты. Он восседал перед ними на стуле, как Наполеон при Ватерлоо, и периодически что-то подсказывал, корректировал броски. Напротив него за барьером с прямой спиной сидела Виолетта Николаевна Кисс, представительница старинной цирковой династии с итальянскими корнями, некогда блистательная артистка и теперь такого же уровня педагог. Примадонна, как подчёркнуто звал её Земцев, сейчас репетировала со своим учеником. Её красивое лицо было непроницаемым, реплики немногочисленны и скупы.

Почти в одно и то же время Виолетта Николаевна и Фирс Петрович выпустили двух выдающихся жонглёров с мировыми именами, которые теперь стали кумирами молодёжи и эталоном жонглирования. Сергей Игнатов представлял жонглёрскую школу Кисс, а Евгений Биляуэр, соответственно – Земцева. Эти жонглёры в открытую конкурировали между собой. Ревностно относились друг к другу и их педагоги. При встрече они сдержанно здоровались и побыстрее старались разойтись. Между ними, как и между их учениками, в худших традициях цирка, дружбы не было…

– Мостовой, добрось! Володя, Егоров, ну ты же не докручиваешь, вот Шишкин и подсаживается. Так, стоп, бестолковые, давайте комбинацию сначала…

Пашка стоял на своём пятачке манежа и, как говорится, упирался рогом. Фирс одобрительно поглядывал в его сторону.

– Неплохо, неплохо, ещё лет триста, и можно выпускать на зрителя…

Рядом пыхтел Колька Тугов, который то и дело наклонялся за падающими предметами. Он пытался бросить пять булав. Корпел над этим вот уже второй месяц.

– Поклоны бить не надоело? – раздражённо бурчал Земцев. – Ты что, бестолковый, свою фамилию оправдываешь? Не позорь династию! Твой дед, знаешь, каким акробатом-эксцентриком был! С ним за счастье считали поработать в одной программе! Дай булавы!

Фирс приподнялся со стула.

– Ты же правую кисть закрываешь, куда булаве лететь, вот они и сталкиваются. Следи за моими руками, на кисти смотри! – Земцев начал жонглировать. Пятёрка булав летала как-то неуверенно, слегка кособоко, ритм был немного неровный, но они не падали.

– О-о! – раздались возгласы и аплодисменты тех, кто в этот час был на манеже.

– Ладно вам… – Земцев хмурился, но в душе, чувствовалось, он был доволен – не опозорился. Колька решил подколоть.

– Вот вы, Фирс Петрович, всё о ритме говорите, а у самого-то азбука Морзе какая-то…

– Ах ты, уголовник! – Земцев снял туфлю и запустил ею в Тугова. – Мне скоро семьдесят! Я последний раз булавы держал в руках лет двадцать тому назад! Морзе ему! Ты сначала нашу азбуку выучи, недоросль! Подай башмак!

Колька боязливо протянул стоптанный ботинок, который, конечно же, пролетел мимо него.

– Не, ну правда, Фирс Петрович!

– Ты чего, бестолковый, хочешь от меня! Моё время кончилось, я теперь жонглёр-теоретик…

– А какие ещё жонглёры бывают? – Тугов приготовился внимать. Замерли и все остальные.

– Хм, какие?.. Есть хорошие, есть плохие, ну это понятно. Есть, как я уже тебе сказал, жонглёры-теоретики, – он многозначительно посмотрел в сторону Виолетты Николаевны Кисс. – Есть жонглёры-практики. Это те, которые сейчас на манежах трудятся.

– А я кто? – Тугов в ожидании ответа поднял брови.

Реакция старого мастера последовала мгновенно. Земцев никогда за словом в карман не лез.

– Ты?.. – Фирс Петрович пустил струю дыма из раскуренной папиросы, почесал большим пальцем небритый подбородок и постарался подобрать определение точное и максимально деликатное. – Ты, турок-бестолковый, пока жонглёр-проктолог.

Взрослые ребята прыснули. Сеничкин смущённо кашлянул. Примадонна укоризненно посмотрела в сторону Земцева и, поджав губы, отвернула лицо: «Опять этот прапорщик неотёсанный!» – как она, в свою очередь, называла того за глаза.

Колька Тугов сделал выжидательно-вопросительное лицо. Потом нетерпеливо задал вертевшийся у него на языке вопрос:

– А это кто?

Земцев, стряхивая пепел, подчёркнуто спокойно пояснил:

– Это те, кто не слушают советов и поэтому жоглируют через ж…у!..

Глава седьмая

Глаза не открывались. Пашка понимал – надо! Но они смыкались сами собой, какие бы усилия он не прикладывал. Накануне удалось поспать всего пару часов, да и то в цеху, на жёстких пачках газет, от которых резко пахло бумагой и типографской краской. Какой уж тут сон, скорее полуголодный обморок…

Сегодня октябрьское утреннее небо было хмурым и мокрым. Под шелест дождя так хорошо спалось на общежитской кровати! Сон водил по векам мягкой кисточкой. Внутри что-то тревожилось – надо вставать! Голова гудела, сновидения тяжёлым клубком метались в мутном забытьи.

Надтреснутый зов будильника ещё полчаса тому назад отзвонил побудку и теперь тревожным эхом и мерным тиканьем, в подсознании, отсчитывал минуты опоздания. «Надо встава-ать!..». Пашка свесил ногу в попытке проснуться. Она тут же была укушена прохладой осеннего утра – батареи ещё не включили, и интуитивно нырнула назад под спасительное одеяло. Блаженное тепло убаюкало и распластало молодое тело на казённой простыне общаги. «Так! Фигня! Рота, подъём!!! «Но «рота» никак не хотела шевелиться…

Входная дверь с грохотом отворилась.

– Пашка! Жара! Ты что охренел! Сегодня зачёт по «изо»! Тебе Иля Яковлевна «гуся» влепит, плакала твоя стипендия. Вставай, блин! Опаздываем на пятнадцать минут! Нельзя отойти ни на минуту! Подъём!.. – в дверном проёме метался Андрюха Щеглов, Пашкин воронежский земляк, с которым они учились на одном курсе, жили в одной комнате и подрабатывали в одном цеху. Тот толком не смыл ещё типографскую краску с рук и был тоже изрядно помят бессонницей.

Пашка с Щегловым поскреблись в дверь аудитории, где уже давно шёл урок по истории изобразительного искусства. Кто-то что-то отвечал, слышались реплики Или Яковлевны Новодворской – старейшего педагога циркового училища. Её уроки обычно проходили бурно, как-то легко, познавательно и обязательно с юмором.

– О-о! На манеже всё те же! – Новодворская радостно всплеснула руками и указала на вошедших. – Ивàнов, «Явление Христа народу»! Проходите, проходите! Заждались! А то у нас тут уже всё заканчивается…

Пока Жарких со Щегловым выбирали себе места, Иля Яковлевна процитировала в их сторону анекдот: «Лучше позже, чем никогда!» – сказал еврей, положа голову на рельсы… когда поезд уже прошёл…»

Постепенно смех в аудитории затих, и она вернулась к теме: «Архитектура древнегреческого Акрополя». Сегодня на уроке собрались две группы: те, кто после армии, и те, кто учились в ГУЦЭИ с четвёртого класса и теперь перешли в восьмой.

– Ну-с, будущие разносчики культуры, так как же называется скульптурная группа на восточном фронтоне Парфенона? Тугов! Ваш выход! Только не говорите мне: «Три Мойши». Уже было… – она иронично приподняла бровь и с намёком выразительно посмотрела в сторону Пашки. Тот в это время что-то шептал Тугову на ухо.

– Жарких, если ты насчёт «мойвы», то это тоже старо! Напомню для особо одарённых, там «ры» на конце.

Тугов, юный коллега Пашки по жонглированию из так называемой детской группы, ободрённый подсказкой, уверенно ответил:

– Три Мýры!

Ни одна мышца не дёрнулась на лице Новодворской. Но в уголках её прищуренных глаз запрыгала целая акробатическая труппа чёртиков. Человеком она была высокообразованным, с учёной степенью и с незаурядным чувством юмора. Да и педагогом она являлась от Бога.

– Что ж, как говорится, горячо, Тугов, горячо! Три Муры… и один кот Васька! Фидий и Калликрат умерли бы от зависти, что не им эта идея пришла на ум. Слава Богу, и так не дожили.

– А тебе очередная двоечка, Жарких, двоечка! – посмеиваясь, Иля Яковлевна сделала пометку у себя в журнале. Она ещё помнила прошлую «подсказку» Пашки, из-за которой Тугов выдал во всеуслышание такое, чего повторить можно было только исключительно в интеллигентных кругах и при строго закрытых дверях. Отвечая на сознательно вычурный вопрос «Как называется использование устоявшихся форм в искусстве в последующих современных течениях при зарождение всего нового?» и ожидая ответа, что это, мол, «репрезентативный план», Иля Яковлевна услышала – «Репрезервативный!»

Потупив взор, она только и нашлась что ответить:

– М-да-а… Если использовать вашу версию, вряд ли что родится…

Она понимала, что студенты, отслужившие в армии, с радостью «вводят» во взрослый мир своих подрастающих коллег, которые репетировали с ними бок о бок на манеже. «Дедовщина» тут процветала, но только в использовании этих несмышлёнышей в подобных ситуациях.

Иля Яковлевна, чтобы «окрасить серость мозгового вещества», как любила она говаривать, методично гоняла своих учеников по театрам, музеям, выставкам и без этого зачёты не принимала. По словам Новодворской – это был «добровольно-принудительный акт совокупления с высоким искусством». Всё делалось для того, чтобы, как она ещё любила выражаться – «со временем блистать не только рельефами мышц, но и рельефами извилин…»

Пашка много раз видел, как бывшие выпускники, а ныне состоявшиеся артисты, благодарили своего педагога за то, что они в Луврах, Дрезденских галереях, музеях Родена и прочих мировых сокровищницах свободно разбирались в полотнах Рембрандта, Рубенса, Веласкеса, скульптурах Поликлета и Микеланджело. Могли отличить «Мыслителя» от Аполлона Бельведерского, а при случае выдать фрагменты её лекций, обсуждая полотна Брейгеля-старшего или историю Голландского натюрморта. Это производило неизгладимое впечатление на собеседников. Акции артистов цирка взлетали до небес…

– Так, Жарких, ещё версии есть? В этом слове пять букв – прям кроссворд решаем! – Она часто пользовалась этим приёмом, позволяя даже вольности, так лучше запоминались премудрости мирового искусства.

Пашка знал правильный ответ. Учеником он был прилежным, на уроках постоянно записывал, что-то даже зарисовывал. Его конспект ходил по рукам. Но сегодня Пашка решил подлить масла в огонь.

– Есть, Иля Яковлевна! На фронтоне Парфенона изображены… «три Мымры»!

Новодворская не удержалась, хихикнула.

– Намёк поняла. Одна из них, надо понимать – я!

Аудитория зашлась в дружном хохоте.

– Тишина-а! – Иля Яковлевна, постучав карандашом по столу, призвала расшумевшихся студентов к порядку. – Пустоту Торричелли, уважаемые будущие мастера советского и мирового цирка, флик-фляком не заполнишь, надо хотя бы ещё сальтишко добавлять, – намекнула она на убогость некоторых своих подопечных и на их нежелание учиться. – Перефразируя Козьму Пруткова, довожу до вашего сведения: «Акробат не должен быть, как флюс, односторонним!»

– Почему? – среди начинающих акробатов-прыгунов обозначилось шевеление.

– Во время ваших прыжков всё время будет тянуть в одну сторону, перевешивать…

– Да ладно! – искренне удивился один из представителей этого жанра. Аудитория в очередной раз взорвалась смехом.

– Всё, напоминаю, на восточном фронтоне Парфенона находится скульптурная группа «Три Мойры», с этим и идите в жизнь, то есть на свои репетиции. Урок окончен. Жарких, Щеглов, задержитесь, с вас зачёт…

Глава восьмая

Педагог по эквилибристике Зиновий Бонич Гуревич был закреплён за студентами из Арабской Республики Египет. Сейчас он подправлял стойку на руках одному из них. Египтянин стоял на специальных деревянных кубиках, покряхтывая и пыхтя, силился выполнить то, что от него требовали.

– Али! Тянись вверх! Ещё! Носки! – словами и жестами Гуревич пытался как можно доходчивее объяснить необходимое.

Мохаммед, другой его ученик, стройный невысокий красавец с бронзовым отливом кожи, репетировал тут же, стоя на голове. «Копфштейн» он готовил для работы в воздухе на штейн-трапе.

– Мохаммед, дорогой, не разбрасывай ноги, строже, меньше движений!

Гуревич считался выдающимся мастером в своём жанре. Написал об этом несколько книг. Человеком был образованным и интеллигентным. Обожал своих учеников, те, в свою очередь, не чаяли души в учителе.

Чуть поодаль от своих земляков репетировал Абдель Мóхсен. Он выбрал жонглирование и теперь принадлежал команде Земцева. Фирс Петрович придумал номер, близкий к восточному фольклору, и теперь Мохсен с утра до вечера жонглировал бубнами: катал их по рукам, плечам, через голову. Уже начал осваивать жонглирование пятью предметами. Они пока не слушались, падали. Он что-то шипел про себя, но не сдавался.

Мохсен, которого Земцев звал, не мудрствуя лукаво, Максимом, был человеком забавным! На голове у него росла огромная шапка мелко вьющихся волос. Из-за этого он напоминал этакий тёмно-каштановый одуванчик. Роста был выше среднего. На кривоватых от природы ногах двигался угловато, враскачку. Сверкая чёрными маслинами глаз, постоянно улыбался, даже когда для этого не было причин. В перспективе явно вырисовывался номер с комическим персонажем.

Студенты из Египта уже сносно говорили по-русски, быстро прогрессируя в освоении языка. В этом им с большим удовольствием помогали все кому не лень. Их речь теперь являла собой синтез ранее заученных русских фраз, крепко подкорректированных студенческой жизнью в общежитии, с элементами лексикона торговок Тишинского рынка, вкраплений блатной фени и лучших шедевров шахтёрского мата. Педагогам то и дело приходилось деликатно объяснять египтянам. чего стоит говорить, а чего нет, и почему.

Гуревич сейчас как раз занимался именно этим в окружении своих учеников. Беседа шла тихая и несколько напряжённая. Зиновий Бонич пытался объяснить значение очередной египетской скабрёзности, краснел, то и дело перебивал себя словами: «Как бы это вам попонятнее перевести?..»

Фирс сидел за барьером манежа в свой любимой позе Наполеона, положив вечно ноющую ногу на соседний стул.

– Максим, когда катаешь предмет через голову, отведи локоть. Па-аш, покажи!

Пашка взял бубен и прокатил через свою голову.

– Бестолковый! Прижимай кисть ближе к виску. Локоть повыше. Вот та-ак! Теперь он пусть попробует…

Мохсен сходу повторил, что показал Пашка. Тут же стал отрабатывать, чтобы закрепить. Трудолюбием он отличался завидным. В этом плане египтяне были молодцы.

Зиновий Бонич, когда репетировал с Мохаммедом и Али, старался как можно тщательнее подбирать слова, выговаривая их чуть ли не по буквам. В углу Земцева особенно не церемонились – некогда, жонглирование – дело быстрое.

– Фирис Петровись, посмотрите! – Мохсен показал отрепетированную комбинацию. Затем следующую. Через несколько минут ещё одну. Он то и дело обращался к Земцеву со своим «Фирис Петровись».

Пашка отозвал Мохсена в сторону и начал тихо объяснять, что, мол, имя Земцева тот произносит неправильно. Он, конечно, терпит, но обижается.

– А как правильно?

– Аферист Петрович!

Пашка на всякий случай отошёл подальше. Через какое-то мгновение Мохсену захотелось блеснуть знанием настоящего имени Земцева, что он подчёркнуто громко, разборчиво и с радостью в голосе осуществил:

– Аферист Петровись! Посмотрите!..

В углу Гуревича замерли, на манеже воцарилась тишина. У Земцева глаза полезли на лоб.

– Ты как меня назвал?

Мохсен, окрылённый успехом, максимально чётко повторил:

– Аферист Петровись!

– Ах, ты турок бестолковый! – туфля Фирса полетела в сторону египтянина.

Теперь пришла очередь Мохсена выпучить глаза.

– Я не турок, я – араб! В натуре!

– Уголовники! – следующая туфля Земцева полетела в сторону Пашки.

Хохот едва не обрушил купол учебного цирка. Зиновий Бонич Гуревич вздохнул и отправился на очередные международные дипломатические переговоры по проблемам русского языка…

Глава девятая

Пашкину студенческую жизнь назвать сытой можно было с большой натяжкой. Стипендии циркового училища были крохотными, поэтому практически все студенты искали дополнительные заработки на стороне.

За свою успеваемость к концу первого учебного года Жарких хоть и стал получать повышенную, но и той, как не растягивай, хватало меньше, чем на полмесяца… «Пару копеек», нет-нет, присылал Захарыч. Жара, где мог, подрабатывал и, экономя на желудке, в свою очередь, регулярно отправлял небольшие денежные переводы тётке в Воронеж.

Валентина после гастролей в Москве съездила за рубеж и теперь летала за Уралом. Она приезжала к Пашке так часто, как могла. Пыталась деликатно оставить ему денег на житьё-бытьё, но тот каждый раз отказывался, говоря, что у него их хватает. Тогда Валентина шла на хитрости. Придумывала разные праздничные даты, которые они отмечали в дорогих московских кафе и ресторанах. Привозила гору продуктов, которую Пашка после её отъезда тут же раздавал своим вечно полуголодным приятелям студентам. Особенно он старался угостить тех, у кого не было приработка и кому неоткуда было ждать переводов.

У Валентины была странная особенность: она периодически неожиданно исчезала, не отвечала на Пашкины письма, телеграммы и междугородние звонки. Пашка тревожился, ходил угрюмый и расстроенный. Его душа теряла точку опоры, которую он видел только в любви. В такие дни он по-сумасшедшему, до исступления репетировал, словно хотел себя загнать, заморить, уничтожить. Очередной такой день вновь настал…

– Па-аш! Ну чё ты, в самом деле, клюв вешаешь! – Андрюха Щеглов, занимаясь своими делами, пытался Пашку как-то успокоить и развеселить. Сейчас он неторопливо надевал чистенькую рубашку, поглядывал на часы и весь светился от предвкушения сытного ужина и бурной ночи. Щеглов полгода назад на одной из халтур, так студенты называли свои левые выступления, познакомился с разведённой москвичкой и теперь пару-тройку раз в неделю оставался у неё. Щегол, как звал его Жара, парень был нрава лёгкого, незлобного, любил каламбурные речи и громкие цитаты, придуманные им самим.

Собираясь на свидание, Щегол философски вещал: «Как говорят истинные художники, чтобы карандаш проверить, надо конец поточить!..».

– Ну-ну! Грифель не сломай, Пикассо… – Пашка стоял у окна и смотрел на проезжающие по улице машины.

– Не, ну, в самом деле, мало ли там что у неё! Например – бытовой несчастный случай… – Щеглов застегнул свежевыглаженную рубашку и стал её заправлять в брюки. Сегодня он был явно в ударе! Его, как говорится, несло.

– Типун тебе на язык, Щегол ты певчий!..

– Я имею в виду не в воздухе… Там-то чего! Скажем так, – в «партере», – глаз его хитро прищурился и заискрился насмешливой слезой. – Не до писем ей, не до телеграмм… Где-то её там, Пашенька… мужиком придавило!

Щеглов не успел опомнится, как Пашкин сжатый до побелевших костяшек кулак, оборвав пуговицы, крутил рубаху на его груди.

– Жара! Ты чё, охренел! Я ж пошутил! Так, для острого словца!..

Глаза Пашки пылали яростью, он охрипшим голосом скорее просипел, нежели проговорил:

– Андрюха! Ты мне, конечно, друг и земляк, но ещё раз так пошутишь насчёт Вали, сверну челюсть, не задумываясь!..

Пашка рванулся прятаться в улицах вечерней Москвы. Растерянный Щеглов присел в разорванной рубахе на стул. Ехать куда-либо ему расхотелось…

Пашка бродил по Арбатским переулкам, плутал в лабиринтах Сивцева Вражка, шагал мимо Патриарших по направлению к Ямскому Полю, пытаясь растерять свои невесёлые мысли среди старых московских дворов.

Он по многолетней привычке закусывал нижнюю губу, шёл и говорил сам с собой. Со стороны не было видно артикуляции, поэтому прослыть у встречных прохожих за городского сумасшедшего он не опасался.

Мысли были в самом деле невесёлыми… Пашка догадывался, что Валентина ему не верна. Она жила какой-то странной, недоступной для его понимания жизнью: вроде любила – и этому было много доказательств, но в то же время продолжала быть категорично, без обязательств, свободной.

Они пытались как-то поговорить на эту тему. Разговор состоялся обстоятельный, но в сердце остался какой-то горько-сладкий осадок, как если бы Пашка наелся дикого мёда и при этом его укусила пчела…

Валентина задала ему простой вопрос:

– Что тебе больше нравится – моя душа или тело?

Пашка, естественно, не смог определиться с выбором, так как не видел разницы. Для него его Валечка была цельной, неразделимой…

– Душа моя принадлежит тебе вся без остатка! И будет принадлежать вечно! Тело же – вместилище пороков и грешных желаний – так говорит один мой знакомый священник. Оно бренно и со временем увянет. Страсти улягутся, и желания пропадут… Душа будет вечно молодой, чистой и ненасытной в любви. Это важно!..

– Но почему твоё тело должно принадлежать всем, а душа только мне? Я не понимаю! У меня нет желания делить тебя с кем-то!

– Моё тело принадлежит мне и только мне. Только я имею право распоряжаться им по своему усмотрению. Так что и Это ты ни с кем не делишь. Тело – всего лишь оболочка, как, скажем, пиджак! Захотела – дала кому-то примерить, поносить, но отдать в вечное пользование – никогда!

Пашка пытался вникнуть в суть Валиной теории, но никак не мог её понять. Перед глазами были сотни примеров верных супружеских пар и ровно столько же, которые что-то искали и, в конце концов, теряли друг друга.

– Но есть же такие понятия, как верность, преданность! А если я дам свой «пиджачок» кому-нибудь примерить? Как ты к этому отнесёшься?

– Отнесусь к этому философски, с пониманием. Это твой выбор, я его должна уважать.

– Не представляю, как можно после этого смотреть друг другу в глаза, снова ложиться вместе в постель? Это, как есть ложкой, которую уже кто-то облизал! Мерзко…

– Люди же курят одну сигарету на двоих!..

– Ну, если любовь для тебя сигарета, тогда да… Твоя фаллос-софия, Валечка, не для меня, извини!

– Всё это, Пашенька, условности бытия. Есть самое важное понятие в жизни – свобода!.. Надо жить понятиями Вечности, а не сиюминутности. Мы и к богу уходим бестелесными. Там, говорят, взвешивают души, а не тела. Всё, что в душе накопил – за это ответ держать, а не за… – Валентина замолчала, неожиданно задумавшись. Потом медленно договорила, словно сама с собой. – Главные пороки – они в душе, не в теле. Тело – всего лишь инструмент, хм, гитара. Душа – композитор, музыкант…

Пашка не был готов к теософским спорам и рассуждениям. В вопросах религии он разбирался чисто интуитивно и в тех пределах, которые ему поведал когда-то Стрельцов.

– Наш с тобою Захарыч остаётся верным своей погибшей на фронте жене до сегодняшнего дня. – Пашка вытащил из своей житейской колоды главный козырь. – Он хранил ей свою верность опять же – в душе! Остальное всё – физиология, рефлексы организма, не более того. Именно на усмирение и борьбу с этими плотскими искушениями монахи тратят прорву сил и времени, спасая душу. Забавно! Они тратят усилия на то, что им подарил господь, воюя с природой, ломая её и отчаиваясь, потому что победить это невозможно! Носят вериги, стегают себя плётками, истязая плоть. По сути, они воюют с богом! Он же создал человека по своему образу и подобию!..

– Валечка! Ты, конечно, больше меня знаешь о религии и боге! Я в этом разбираюсь плохо. Но тут что-то не так!..

– Открою тебе страшную тайну! Только, пожалуйста, никому об этом не рассказывай, иначе у меня будет много неприятностей. Так вот! По настоянию того самого священника – не поворачивается язык назвать его батюшкой – папа у меня всё же один, я на неделю попала в женский монастырь послушницей. Там много интересного увидела и услышала. На мои вопросы смогла ответить только одна старая схимонахиня, остальные пребывали в растерянности. Отсюда я сделала многие выводы, которых и придерживаюсь до сегодняшнего дня.

– Хм, по образу и подобию своему… – Пашка пытался найти в разговоре нужный тон. – Я не думаю, что бог выглядит, как человек – с руками и ногами. Тогда он тоже должен есть, пить, у него должна быть жена, дети. Как-то всё это просто для вселенной…

– Тут я согласна! Всё иначе устроено, уверена! Но библейская фраза: «по образу и подобию» существует, как ни крути.

– Мне кажется, её можно объяснить следующим образом. Бог – ведь он создатель всего видимого и невидимого, так? Скажем, есть ток, который мы не видим. Но полезешь в розетку – шандарахнет! Так и бог!..

Валентина расхохоталась, представив спор на религиозную тему с таким веским аргументом.

– Нет, ну, правда! Я к чему: есть всякие энергии, которые можно измерить, но их человек не видит, хотя они так или иначе проявляются, как, скажем, электричество в проводах. Мысль человека – это тоже энергия. Энергия! Которую, наверное, можно тоже чем-нибудь измерить и как-то ощутить. То есть она материальна!.. Фу, слава богу, добрался до сути! Теперь не сломать бы мозги и не сбиться! – Пашка перевёл дух, концентрируясь и пытаясь как можно лаконичней далее выразить свою теорию.

– Выходит, что любая человеческая мысль – это материя, и она, при её сотворении, тут же поселяется где-то во времени и пространстве!.. Отсюда следует, что всё, что человек себе представил, нафантазировал, тут же где-то обретает живое воплощение. Появилась картинка перед глазами, как он кого-то уничтожает – вот тебе война и разруха где-нибудь в другой галактике! Представил райский сад – вот тебе совершенная планета с ангелами! Мы, как бог, можем в мгновение ока, лишь усилием мысли создавать материальные миры! Вот в чём образ и подобие! Мы – Сотворцы!.. Люди несчастливы потому, что своим воображением создают далеко не райские сады! Мы хреновые соавторы бога. Мы – разрушители!..

Пашка вытер пот со лба. От такого напряжении мысли он невероятно устал.

– Да ты, Пашенька, философ! – Валентина с восхищением посмотрела на своего друга. – До такой оригинальной теории не могли додуматься лучшие умы! Я думаю, сейчас Аристотель с Платоном, Кант с Юнгом и Бердяев с Соловьёвым рыдают друг другу в жилетки!..

– Это что за ребята?

– Мировые философы всех времён и народов. Я, мой хороший, в ГИТИС собираюсь поступать, вот почитываю… Давай подытожим! Ты мне сейчас своими глубокими рассуждениями на тему природы сотворения мира что хотел доказать: Величие Человека перед Богом или его Ничтожество?..

Пашка окончательно выдохся. Его только и хватило на то, чтобы обнять Валентину и не озвучить до конца материальную мысль, которая уже давно где-то жила во вселенной и так жгла ему сердце!

– Хочу сказать, что я тебя…

Глава десятая

«Ангелов», известный воздушный полёт, наконец-то пригласили поработать в так называемый Старый цирк на Цветном бульваре. Цирк был в самом деле старый, с историей, насчитывающей более ста лет, и его вот-вот грозились закрыть на реконструкцию. Получить приглашение сюда, где всегда выступали лучшие из лучших, считалось большой удачей.

Валентина теперь жила в цирковой гостинице «Арена» в Лужниках. В Москву из Ленинграда по своим киношным и театральным делам, а заодно и в гости к дочери, периодически наезжала её мать. Администрация гостиницы, увидев знаменитую визитёршу, никак не могла ударить в грязь лицом. Поэтому Валентину по-царски поселили в удобный угловой номер № 10–12, где была даже небольшая кухня. Обычно здесь проживали или семейные, или солидные артисты со званиями…

С высоты десятого этажа гостиницы открывался роскошный вид.

Над необъятной Москвой распростёрла свои объятия Королева Времени – Осень. Ленинские горы пылали жёлто-оранжевым огнём. Золотой шпиль Московского университета, словно клинком, рассекал непогоду. Из тяжёлых чёрных туч радостно выкатывалось сияющее солнце, и на Лужники изливалась синяя акварель. Пронзительное ультрамариновое небо над излучиной Москвы-реки звало лететь стремительными птицами в необъятную высь. Купола Смоленского храма и высоченной звонницы Новодевичьего монастыря благословляли всех и вся на долгую счастливую жизнь и судьбу…

Пашка учился в цирковом училище. Раз в неделю вырывался к Валентине в «Арену» и оставался у неё на ночь. Вечерами они стояли на балконе, любовались красотами и самозабвенно целовались…

Однажды, когда он в очередной раз пришёл к Валентине в их «10–12», та огорошила его вопросом:

– Пашенька! Ты хочешь иметь от меня детей?

– ?!..

– Нет-нет! Я, как говорится, гипотетически!

– Конечно, хочу! Валечка, а когда?

Валентина расхохоталась в голос. Сколько лет она его знала, столько видела в этом сильном, красивом молодом парне наивного ребёнка. Все эти годы она ощущала себя с ним и подругой, и любовницей, и матерью. Ей это бесконечно нравилось!..

– Пашенька! Ну, сегодня я не могу – это точно, а завтра – рабочая неделя! Придётся немного потерпеть с родами…

Пашка повалил Валентину на кровать.

– Ах, так! Шутить со мной! Я хочу сейчас!

– Милый, не поверишь! Для этого нужно женщине ну хотя бы месяцев восемь-девять… Ладно! Есть идея! – Валентина покопалась в косметичке и достала карандаш. – Так! Представь, что я тебе уже родила сыночка – нашего маленького первенца, хм, – Раз-Пашёнка. Сейчас, скажем, 1992-й год и ему два годика. Значит, рост его должен быть приблизительно вот такой! – Валентина провела черту на дверном косяке. – Пишем – 1992-й… Хм, люди увидят, с ума сойдут – пока только 1985-й… В следующий раз, когда ты ко мне придёшь, наш сыночек подрастёт, и мы оставим очередную черту с датой – предположим, 1993-й… Когда я отсюда буду уезжать, наш сын будет совсем взрослым. Однажды в том самом будущем, о котором сейчас мечтаем, мы его, настоящего, приведём сюда, в этот номер «10–12», и покажем карандашные отметины. Они совпадут с его временем. Расскажем ему о нашей игре-мечте, и он поймёт, насколько его папа и мама были счастливы! Он всё поймёт!..

– Мечтательница ты моя! – Пашка задохнулся от переполнявшей его нежности и еле выговорил эти слова…

…Они брели по аллеям парка Новодевичьего, близ прудов.

Время замерло, как замерли в вечности древние стены монастыря. Тишину нарушали лишь крякающие утки, садящиеся с лёту на воду, и шорох листопада.

Валентина в короне из рыжих листьев шагала по мягкому шуршащему ковру. Она высматривала под ногами листья самые красивые и только кленовые, поднимала их, показывала Пашке и, если тот кивал, отправляла очередной подарок осени в собранный букет.

– Мы их прогладим горячим утюгом, потом на ниточках повесим на стены, и в нашем «10–12» будут самые красивые ковры на свете! В комнате до весны будет жить Осень! Так делала моя мама… – Пашка на минуту окунулся в детские воспоминания. Они когда-то, вот так же октябрями, собирали кленовые листья, гладили, а потом развешивали их по обшарпанным стенам жилища на Чижовке. Дом сразу становился каким-то уютным, радостным и светлым. Тётка что-то ворчала про «чокнутых романтиков» и с видимой охотой помогала.

Пашка узнавал о наступлении весны, когда мама с сияющими глазами снимала чуть скукожившиеся листья со стен, собирала их в кучку, выносила во двор и поджигала со словами: «Вот и перезимовали!..»

Валентина сейчас являла собой наместницу Осени на Земле. Она была одета в брючную пару из светло-коричневого велюра. Брюки плотно облегали её стройные ноги, которые заметно удлинялись за счёт высокого каблука. Укороченный приталенный пиджак с подвёрнутыми рукавами выгодно подчёркивал стройность воздушной гимнастки. Полупрозрачная блузка из голубого шифона была созвучна краскам неба и чуть приоткрывала тайну роскошных форм девушки. Каштановые волосы перекликались с листопадом, изумрудность глаз – с остатками прощальной зелени на деревьях. Её плавные величественные движения не оставляли сомнений – перед вами особа царских кровей…

Высоко в небе летел самолёт, оставляя за собой белый след, словно деля поднебесный купол, как судьбу, на «до» и «после»…

Валентина замерла с поднятым лицом.

Налетел неожиданно ветер. Вихрь закружил поднятые листья коричневой воронкой. Вращающийся столб на несколько секунд поглотил девушку, всосал её в своё чрево. Вокруг тишина, и лишь на этом пятачке парка шипящий, подвывающий смерч, будто дракон из сказки, похищающий красавицу!..

Пашка страшно испугался – она пропала! Испарилась! Перенеслась в другое пространство, в иное время!

Пашка вскрикнул с какой-то болью, словно его прошила пуля или стрела.

– Милый! Ты что?

Смерч рухнул к ногам Валентины так же неожиданно, как и появился, оставив вокруг неё круг из наметённых листьев, похожий на маленький манеж.

– Я думал… Я… – Пашка стоял с широко раскрытыми глазами и вскинутыми руками, готовый сражаться.

– Не надо ничего бояться! Мы всегда с тобой будем вместе, рядом, чтобы не происходило на этой планете!

Мне так нагадали… Понимаешь, родной мой, это – на-все-гда…

Глава одиннадцатая

Дирижёр Московского цирка на Цветном бульваре изящно поднял указательный палец на «внимание!», потом, в конце музыкальной фразы, красивым круговым жестом резко остановил оркестр. В зале повисла неожиданная тишина. Было слышно лишь взволнованное поскрипывание зрительских кресел и шуршание программок.

Самый известный в стране инспектор манежа Завен Григорьевич Мартиросян сделал шаг на арену, поднёс микрофон к губам и торжественно, с неподражаемыми интонациями объявил так, как мог делать только он.

– Внимание! Рекордное достижение в области воздушной гимнастики! Двойное сальто-мортале! Исполнительница… – Мартиросян сделал психологическую паузу, поправил на шее бабочку и продолжил, чуть добавив в голос пафоса. – Валентина-а… – звучную фамилию воздушной гимнастки он не объявил, он просмаковал каждую её букву, напевно растянув окончание. Это было не объявление! Это была симфония, рапсодия, серенада! Все музыкальные формы сразу, в сочетании с озвученными звонкими и глухими согласными, разбитыми на такты певучими гласными, преподнесёнными в виде слова Великим Мастером манежа!..

Зал отреагировал короткими аплодисментами, заинтригованный предстоящим событием.

Валентина стояла на вытянутых носочках в подку-польном пространстве на тонком вибрирующем мостике, держа в вытянутой руке белый гриф трапеции. Её глаза точно выбрали цель и вымеряли расстояние до рук ловитóра. Тело её словно звенело от напряжения и сосредоточенности. Белоснежное трико переливалось драгоценными всполохами блёсток. Она подняла руку: «Готова!..» Её отец, легендарный воздушный гимнаст, раскачивался в хромированной ловитóрке, набирая необходимую высоту. Наконец всё сошлось в нужной точке времени и пространства. Виктор Петрович традиционно хлопнул ладонью о ладонь и скомандовал: «Ап!» В воздухе осталось облачко от слетевшей с ладоней магнезии. Оно парило, словно маленький ангел, защищающий гимнастов от смертельных неточностей и ошибок.

Валентина пружинисто оттолкнулась от помоста, в конце кáча ударила оттянутыми носочками в сторону купола, на отходе вернулась назад и, набрав нужную скорость и высоту, понеслась вперёд к надёжным рукам своего отца-ловитора. Облачко ангела-магнезии коснулось её тела и тут же растворилось. В исходной точке Валентина выстрелила всей своей сутью в цирковое поднебесье. Её вращение заставило оцепенеть зал, а некоторых особо впечатлительных зрителей – чуть привстать на своих местах.

Сальто было безукоризненным по чистоте исполнения, виртуозности и красоте. Виктор Петрович с лёгкостью принял дочь в свои руки. Они, держась запястье в запястье, качнулись гигантским маятником. Валентина выгнула спину парусом на отходе, вернулась на трапецию, с неё – на мостик, где ждали её партнёры по полёту. Завен Григорьевич радостно и чётко констатировал в микрофон:

– Есть!.. – потом с видимым удовольствием повторил имя и фамилию гимнастки.

Зал гремел аплодисментами! Оркестр стремился к фортиссимо, успех – к триумфу, а первое отделение программы – к антракту.

Лишь маленькое облачко, неожиданно вновь появившееся под куполом, тихо парило между оснасткой воздушного полёта, канатами, тросами, верёвочными лестницами и остывающими прожекторами, в ожидании второго отделения…

Валентина стояла в проходе квадратного манежа циркового училища – так его называли – и, улыбаясь, разглядывала студентов. Манеж в самом деле был квадратным. Мягкие, выпачканные магнезией барьеры обрамляли правильный прямоугольник. Над ним был высокий потолок и стены с балконом по периметру второго этажа, где широкие окна дарили помещению дополнительный свет. Зал был оборудован спортивно-цирковой оснасткой. Здесь репетировали первокурсники на трапеции, ходили по невысокой тугонатянутой проволоке начинающие канатоходцы. В правом углу расположились брусья и кольца для гимнастов, слева шведские стенки. Центр зала пересекала красная пружинистая дорожка для акробатов, которую запрещалось перебегать, когда там прыгали. В левом углу, рядом с ящиками для реквизита, – место жонглёров и эквилибристов-стоечников. Порядок был заведён давно и не менялся вот уже много лет.

Хмурый Пашка укладывал в настенный ящик кольца. Там же лежали его репетиционные булавы и мячи. Всем этим жонглёрским реквизитом он умело владел в силу своей будущей профессии, но предпочтение отдавал кольцам, как советовал Земцев.

– Ну, что, турок бестолковый, могу поздравить!.. – Фирс Петрович прихрамывая, подошёл к своему ученику. На основном, круглом, манеже только что закончился очередной контрольный просмотр, на котором присутствовала и Валентина. Худсовет училища периодически отсматривал создаваемые педагогами номера третьекурсников и выпускников, в числе которых был и Пашка.

– Сегодня ты был в ударе!.. Как жонглёр достиг половой зрелости – всё было на полу! Осталось в конце номера самому упасть, и был бы логичный финал. Столько завалов я за свою жизнь не видел!..

– Фирс Петрович! – Пашка сделал попытку оправдаться. – Все трюки новые, ещё сырые, а вы требуете, чтобы я их сразу на манеже комиссии показывал! Вот и результат! В репетиции же получалось!

– В репетиции любой сделает! Ты, бестолковый, в работе, в стрессовой ситуации покажи! Вот тогда и понятно: есть у тебя этот трюк или ещё только в зачатии. Для этого и делаем просмотры. От них ты и растёшь. Ладно, проехали! По предмету ставлю двойку, а за отвагу даю медаль! Это надо пережить. В твоей жизни ещё много будет и взлётов, и падений – такая профессия. Сколько не репетируй, гарантии, что не нападёт «падучая», никакой. Лозунг «не поваляешь – не поешь!», думаю, придумали жонглёры.

– Ну, почему же, дорогой мой дядя Фира! – Валентина сверкнула белозубой улыбкой и серо-зелёными глазами. – Мы тоже в сетку ныряем десятки раз, пока попадём в руки к ловитору.

– Мимо рук твоего отца может пролететь только законченный бездарь, да и то я сомневаюсь. Как он там, кстати? Петровичу привет передавай. Может, как-нибудь соберусь, приду к вам на Цветной. Ладно, воркуйте, мастера! – Земцев тяжело опираясь на трость, пошагал с манежа в учительскую на «разбор полётов».

– Дай я тебя поцелую, мой милый Пашенька! Лично мне всё понравилось, даже завалы. Ты так артистично их обыгрываешь – залюбуешься!

– Да уж! – Пашка сделал попытку улыбнуться и с удовольствием подставил Валентине губы.

– Так-так! У Пашки обнимашки-целовашки! – словно из-под земли появилась Серебровская. Она натянуто улыбалась, ревниво поглядывая на роскошную фигуру уже известной воздушной гимнастки. На Валентину то и дело с восхищением засматривались студенты, которые побывали на программе в Старом цирке, а педагоги уважительно раскланивались.

– А у Вали – трали-вали! – игриво парировала она и тряхнула водопадом каштановых волос. В мочках её ушей заиграли любимые Пашкины серьги с камнями «Блэк Стар».

– Ух ты! Красота какая!

– Нравится?

Нателла с восхищением и плохо скрываемой завистью смотрела на светящиеся перекрестия в чёрных камнях.

– Ещё бы!..

Валентина убрала волосы назад и неторопливо вынула серьги.

– Держи, подруга! Когда ещё поедешь за границу, а это только там можно купить. Я брала в Индии. Тебе будет к лицу. Это любимые, Пашенькины… – Валентина с хитрецой намекнула на понимание пикантной ситуации, видя и зная, как Серебровская во всю старается завладеть вниманием её парня.

Нателла торопливо воткнула себе в мочки серьги, словно опасаясь, что Валентина раздумает. Та спокойно и величественно наблюдала за своей гипотетической соперницей.

– Хм, я же говорила – идёт! Да, Пашенька?

Тот дёрнулся, всё его существо выражало протест. Это действительно были его любимые серьги. Он их помнил с того часу, как они встретились.

– Пашенька, любимый мой! С прошлым надо расставаться легко! – Валентина ослепительно улыбнулась, нежно коснулась его руки и прищурила бездонную зелень своих кошачьих глаз. – Ну, что я их буду всю жизнь носить? У меня этих побрякушек!.. Кстати, Нателла, это носится вместе! – Валентина сняла с пальца перстень с таким же камнем. – Гарнитур есть гарнитур!..

Серебровская, горя глазами, попыталась надеть подарок на безымянный палец. Перстень был великоват.

– Подружка моя! У меня ручищи-то воздушницы! Ты его на свой средний пальчик пристрой, будет впору.

Нателла подняла кисть, любуясь подарком и игрой камня.

– Ну, как, Жар-птичка? – она обратилась к Пашке, излучая неподдельную радость.

– Впечатляет… – без энтузиазма отозвался тот.

– Спасибо, Валечка! Можно я тебя поцелую? – она благодарно чмокнула воздушную гимнастку в щёку. – У-у! Какой коттон! – руки Серебровской прошлись по джинсовой курточке Валентины. – «Лэвис»?

– Ну что ты! Бери выше – «Вранглер»! Покупала во Франции. Только у них там называют этот материал «деним».

– Счастливая! По забугорью ездишь!

– «Ангелы» – это имя! Мы нарасхват. За нами импресарио в очереди стоят! – похвасталась Валентина. Собственно, так оно и было, она нисколько не преувеличивала. – Расти, подружка быстрее, номер делай, выпускайся и вперёд – к капиталистическому счастью! А это тебе на память, за отличный просмотр. Номер у тебя получается недурной. Поездишь со временем. Папашка, отчим твой, надеюсь, тоже к этому руку приложит. – Валентина сняла с себя куртку и протянула Нателле. – Примерь! Думаю, будет впору, ну может чуть великовато, подошьёшь. У меня сегодня аттракцион щедрости!..

Нателла в который раз сверкнула глазами.

– Столько подарков сразу! Неудобно как-то!

– Бери, говорю, неудобно ей! Неудобно такой цирковой красотке, как ты, в крашенной под «Монтану» юбке ходить! Брюки потом подарю. Кстати, у меня под ними гипюровые французские трусики – закачаешься! Но снять не могу, извини…

– Девчонки! Я вам тут не мешаю? – Пашка всё это время стоящий истуканом, решил напомнить о себе.

– Ну что ты, любимый наш! Кому может помешать такой мужчина, как ты, правда, Нателла? – Валентина снова устремила свои невидимые стрелы в сторону Серебровской. Та опустила глаза, всеми силами пытаясь скрыть живущие в ней чувства. – Ребята! Радуйтесь! Сколько той жизни!..

Глава двенадцатая

– Стоп! Стоп! Вячеслав Михайлович, дорогой мой! Ну кто так сидит на лошади! Вы же граф! Голубая кровь! Так сидят на… – режиссёр в сердцах чуть было не сказал «на унитазе», но, пощадив самолюбие известного киноактёра, закончил свою мысль более сдержанно: – На диване, в мягких тапочках, и смотрят футбол. Вы же говорили, что ездили на лошади!

– Было дело! Но там был партизанский отряд, и не надо было демонстрировать кавалерийскую выучку и стать. К тому же я там по сюжету был ранен…

– А-а, ну, если ранен, тогда другое дело!.. Что будем делать, помреж? Мне вообще нужно по сюжету, чтобы он скакал и в конце лошадь свечой задирал вверх. Мы для этого и коня взяли бодрого. У меня раскадровка уже выписана и прорисована до мелочей. Мне что самому это делать? Я могу! Только кино кто будет снимать?

Подошла помощник режиссёра по актёрам.

– Никита Сергеевич, может, того парня попросим, что лошадь из кавполка сопровождает? Он же кавалерист, ему, как говорится, и шпоры в руки…

– Нина Андреевна, дорогая! У вас со зрением как? Вы посмотрите и сравните их фактуры, рост. Я каким гримом и костюмами этот дубляж спрячу? Нужно быть незрячим идиотом, чтобы не заметить подмену!

– Никита Сергеевич! Извините! Я тут услышала! Есть вариант… – Валентина оказалась около режиссёра, шурша кринолином. На ней было роскошное декольтированное платье светлых тонов конца девятнадцатого века. Талия утянута в корсет, в руках веер. На шее и в ушах играли изысканные фальшивые бриллианты. На голове широкополая шляпка из перьев. Завитые каштановые локоны ниспадали на обнажённые плечи. Валентина чудо как была хороша! Она сейчас напоминала изысканно приготовленный бисквитный торт со сливками и кремом, который так и хотелось отведать…

Режиссёр невольно залюбовался ею и не сразу расслышал, что она сказала, увлечённый своими мыслями.

– Прости, милая, что?

– Я говорю, есть дублёр. Мой… брат. Лошадью владеет хорошо. Он цирковой. – Валентина указала на стоящего в массовке Пашку. Она специально того уговорила приехать, чтобы побыть вместе, посниматься и дать ему немного заработать.

Сегодня съёмки проводили на натуре: дачные сценки игр на поляне, пикник и ещё разные сопутствующие эпизоды жизни дворянского быта времён Островского.

Валентина подвела Павла к режиссёру.

– Послушай, старик! Мне нужно, чтобы ты вполоборота к камере, а потом спиной, по команде, на коне рванул с места и как можно быстрее. Так сказать – с места в карьер! Сможешь? – обратился он к протеже Валентины.

Пашка кивнул. Дело было простое.

– Перерыв полчаса. Подготовьте костюм дублёру, а мне кофейку…

Через минут сорок ещё раз выставили свет, разметили площадку, проверили рельсы, тележку с кинооператором. Всё было готово.

– Все по местам и предельно внимательно! «Мукасей»! Ты как?

– Да нормально, какаю… – не зло огрызнулся оператор, уткнувшись в окуляр камеры. – Я как пионер!..

На «Мукасея» он не обижался, откликался охотно. Ему импонировало имя легендарного кинооператора, но немного задевало. Он сам был кинематографистом с опытом и именем. «Мукасей так Мукасей! Лишь бы не было детей!» – обычно он отшучивался своей рифмованной придумкой.

Подвели рослого коня к загримированному Пашке. Валентина залюбовалась своим «братом»: рост, стать, ровная спина, сдержанные манеры, уверенные движения. Тот почти не отличался по фактуре от главного героя, которого ему предстояло дублировать. В высоких лакированных сапогах с нестрогими шпорами Пашка казался ещё стройнее и выше. Костюм конца девятнадцатого века делал его загадочным красавцем и каким-то недосягаемо чужим. В руках он держал короткий хлыст. Порода! Белая кость!..

Пашка одним коротким замахом ноги влетел в седло. Конь под ним заходил ходуном и попробовал было качнуть права, как только что успешно делал это с предыдущим седоком. Пашка коротко пильнул поводьями. Мундштук прошёлся по губам коню. Тот присел на задние ноги и попятился. На площадке напряглись, некоторые даже шмыгнули в сторону. Жара дал коню шенкелей, дважды ударив пятками по бокам. Тот взвился свечой на задние ноги в попытке сбросить седока, потом было рванул вперёд, но натянутые поводья остановили его порыв. Конь всхрапнул, почувствовал опытную руку, признал власть над собой и затих. Статус-кво был восстановлен. Жара объявил, что он готов.

Режиссёр с сожалением тихо протянул кинооператору:

– Какой ка-адр просрали!.. – и тихо выматерился, облегчив душу.

– Скажу по секрету, я снял этот «какой ка-адр!» – оператор точно спародировал голос и манеру режиссёра.

– Ты мне ещё попартизань, плёнку порасходуй без команды! Уволю на хрен!.. – и подумав, добавил: – Ну, или премию выпишу. По результату…

– Ты, Никита, люлей мастер выписывать, а не премии…

– Так, всё! Тишина на площадке! Снимаем! Мотор!

Пробежались специальные ребята, напустили горьковатого киношного дыма. Выскочила какая-то девица с хлопушкой, скороговоркой назвала какие-то странные слова и цифры, в конце громко шлёпнула деревянным каркасом и отскочила в сторону.

– Пошёл! – Никита Сергеевич приподнялся со стула и вперился взглядом в наездника.

Жара, как его и просили, развернул коня и себя вполоборота к камере, поднял коня на дыбы, тот в воздухе помахал передними ногами, опустился и крупной рысью полетел по просёлочной дороге. Он так резво взял, что комья земли полетели в камеру, заляпав объектив.

– Стоп! Снято! – громко и радостно прозвучал искажённый мегафоном голос режиссёра. – Что скажешь?

– Что скажу? Премию выписывай! Есть твой: «какой ка-адр!»

Никита Сергеевич, потирая руки, вдруг предложил:

– Слушай, «Мукасей»! Натура есть, солнце грамотное, давай отснимем с этим парнем проезд по косогору и остановку у обрыва. Рельсы выложены, плёнки валом. Если так всё пошло, фарт за нами! Через сколько будешь готов?

– Ну, в полчасика уложусь. Камеру перетащить, прокатиться пару раз туда-сюда, объектив поменять. Другую камеру на кран закрепить. Думаю, одновременно двумя будем снимать. Мой помощник общим планом, я с трансфокатором попробую. Потом картинку сложим. Дубля в три-четыре, думаю, уложимся. Надо поторопиться, а то солнце засвечивать будет…

Режиссёр похвалил Пашку и стал объяснять новую задачу.

– Значит так. Ты на хорошем галопе проходишь вон по тому холму. Внизу пойдёт камера. На неё ни в коем случаи не смотри! Вон у той берёзки обрыв – это ориентир. На его краю поднимешь лошадь в свечу, сойдёшь с неё и будешь смотреть вниз, как бы решая, ну, там, жить или не жить. Короче, играешь трагедию. Задача ясна? Всё! Готовься!

Никита Сергеевич подмигнул подошедшей Валентине, широко улыбаясь.

– Брат у тебя молодец! Спасибо, выручила! – режиссёр вложил особенный смысл в слово «брат». От его опытного глаза не ускользнули совсем не братские, жадные поглядывания друг на друга Пашки и Валентины. Мать Валентины была тут как тут. Она прилагала немалые усилия, чтобы известный режиссёр обратил на её дочь внимание. Она была организатором участия Валентины в этой картине. Та, в свою очередь, притащила Пашку, хоть мать и была категорически против. Она видела судьбу своей дочери по-своему. Весьма по-своему…

Всё время пребывания на съёмках Пашка был на взводе, как сжатая пружина. Мир кино оказался совсем иным, нежели представлялось. Цирк по сравнению с ним показался тихой заводью, уютным и обжитым, как домашние тапочки.

…Пашка поднялся на цветущий косогор. Тут было полно земляники. Он насобирал горсть крупных душистых ягод для Валентины, положил их во внутренний карман, подогнал стремена и стал ждать команду. Впереди его ждал путь метров в триста-четыреста, который он должен был проскакать на коне и далее сделать всё, что просили. Он смотрел вдаль, и его сердце трепетало от ощущения бесконечности грунтовой дороги, уходящей в небо с лёгкими облаками. Ему хотелось не останавливаться ни на краю обрыва, ни на краю земли…

Вокруг бушевало лето. Запах разнотравья далёкого глухого Подмосковья кружил голову. Старинный костюм, как машина времени, путал даты и века. Всё замерло в Вечности. Лишь Пашкина любовь, которая ревностью выжигала сердце, не оставляя там места для безмятежья и покоя…

«Внимание! Приготовились! Мотор! Пошёл!..» – раздалось в мегафон.

Пашка ударил коня в бока. Он послушно ответил крупным галопом, и они понеслись. Ветер свистел в ушах. Конская шея ритмично ходила вперёд-назад. Земной шар вращался под копытами коня, наматывая витки. Пашка задохнулся от восторга. Он много раз закладывал круги на манеже с джигитами и даже исполнял несложные трюки. Но чтобы вот так, под небом, по прямой – первый раз!

Он забылся где он, что он! Ветер обжигал щёки и стегал по глазам. Его волосы светлым пламенем трепетали на ветру. Он ликовал. Из груди невольно вырвался какой-то первобытный клич! Пашка бросил поводья и раскрыл руки. Он не был сейчас человеком, он был птицей. И его конь был птицей. Земли под ногами не ощущалось – была небесная твердь. Они летели!..

Металлическая кинокамера с холодным глазом-стеклом широкоугольного объектива беспристрастно фиксировала полёт истосковавшейся по свободе души!..

– Что он творит, мать его! Ладно, пусть доделает! Переснимем… – режиссёр кусал в досаде губы и ждал конца дубля.

Другая камера взвилась на кране и поехала к краю обрыва.

Пашка очнулся, увидев далеко внизу плёсы и красавицу Оку. Косогор резко обрывался в многометровую песчаную пропасть. Он поймал поводья, натянул что было сил. Конь присел, проехал по инерции на вытянутых ногах с десяток метров по траве, оставив чёрные следы, и остановился как вкопанный на самом краю. Пашка соскочил с седла, посмотрел сначала вниз, потом поднял голову к небу и, снова раскинув руки в стороны, радостно закричал во всю мощь лёгких. Конь сначала в испуге дёрнулся, потоптался на месте, потом, раздувая ноздри, подошёл сзади к Пашке и положил голову на плечо, тоже устремив свой лошадиный взгляд в безбрежную степную даль. Жара приласкал коня одной рукой и прижался к нему щекой. Они сейчас были единым божьим творением и испытали одно и то же чувство – восторг от сиюминутности, называемое счастьем…

«Мукасей» отвалился от видоискателя камеры, вспотевший и улыбчивый.

– Никита! Мы сегодня будем говорить «стоп» или хрен с ней, с плёнкой?..

– Стоп! Снято! – с какой-то странной хрипотцой в голосе не крикнул, шепнул в микрофон мегафона режиссёр. – Вот это ка-адр!.. – он выматерился длинно и с каким-то восторженным наслаждением, словно в мире не было иных слов, способных передать ту глубину чувств и переживаний, которые он испытал за эти пару минут. – Всю мою задумку испортил, засранец! По-своему сделал! Но, ка-ак! Совсем другой смысл вложил! Ай да пацан! Ну и денёк!.. На сегодня всё…

– Никита! Может, по десять капель?

– А ты, «Мукасей», гарантируешь, что всё снял как надо? Без брака и ещё какой-нибудь там херни?

– Обижаешь, начальник! Не в девочках ходим! Замужем не первый год…

– Ну, тогда, дорогой мой, сегодня можно и по сто! За его Величество – Ка-адр!..

Глава тринадцатая

Съёмки на натуре закончились и продолжились в павильоне «Мосфильма». Там уже стояли смонтированные декорации интерьера старинного особняка, разбитого выгородками на многочисленные комнаты.

В павильоне витал запах свежеструганных досок, красок, столярного клея и ещё чего-то невидимого и волнующего. Так пахнут новые декорации в театре перед премьерой. Всё это смешивалось с медовым ароматом восковых свечей, киношным дымом и разноголосыми духами героинь. Свет древних дигов, современных дуговых софитов и специальных киносъемочных прожекторов, которые включали то попеременно, то вместе, выжигали сетчатку глаз и завораживали таинством происходящего. Телескопическая рука крана, на которой восседал кинооператор, в молочном тумане парила над массовкой. Режиссёр заглядывал в специальный объектив, вымеряя будущий кадр. Всё время говорили на каком-то птичьим языке. То и дело слышались непонятные слова и команды. Оператор вопил про какой-то баланс белого и тут же по-чёрному ругал установщиков света. Кого-то подпудривали, кого-то искали, поминая родную мать отсутствующего, кто-то оправдывался перед помощником режиссёра. Где-то стучали молотками, пилили, подправляя выгородки. Царила неуправляемая, на первый взгляд, суета. Пашка несколько оробел. В цирке всё казалось много понятней и проще…

– Сейчас будет мой эпизод. Не ревнуй, любимый, меня будут целовать! – Валентина стрельнула из-под подведённых ресниц зеленными призывными брызгами, ослепительно улыбнулась и наигранно стыдливо прикрылась раскрытым веером, оставив только свои кошачьи глаза. В бальном платье прошлого столетия, в блистающих киношными бриллиантами подвесках, таком же ожерелье и умопомрачительном декольте, Валентина была восхитительна и неотразима! Пашка невольно сглотнул слюну и потянулся к её лицу.

– А вот этого, мил человек, делать не надо в павильоне! Вы не в цирке! Валя! – строгим голосом обратилась к ней мать. – Думай о съёмках и о роли, а не о небесных кренделях! Что скажут Никита Сергеевич с Вячеслав Михалычем!..

Мать в этом фильме играла одну из главных ролей: то ли какую-то графиню, то ли помещицу – Пашка в этом не разбирался. Эпизод назывался «На балу». Выглядели все соответствующе.

– Мамочка! Как же мне не думать о небесных кренделях, я же – воздушница! А потом, ну чего там играть! Господи! Играю саму себя – такая же сучка!..

Мать Вали, скуксив носик, обмахнулась веером и зашуршала платьем в сторону площадки, где готовились к съёмке. Пашка расслышал недобрый шёпот удаляющейся известной актрисы: «О, господи! Ну и нравы!..»

– А сама-то!.. – Валентина проводила мать долгим взглядом, посмотрела на Пашку и впилась в его губы своими губами.

– Ну, что, о роли я, кажется, подумала, даже, вот, порепетировала – всё как хотела мамочка! Я готова…

Раз за разом снимали новые дубли этого эпизода. То и дело что-то не получалось. То пары сталкивались в танце, то с кого-то слетал парик, то главные герои вываливались из кадра, то их перекрывали. Духота стояла в павильоне немилосердная. Атмосфера тоже накалялась. Режиссёр сдержанно психовал, не понимая, чего тут сложного – отснять несколько метров плёнки, и пил бутылку за бутылкой минеральную. Оператор в который раз вопил на световиков, что те проморгали направить куда-то там какой-то отражатель и у него «творилась какая-то хрень с тенями»…

Для Пашки весь этот гомон был непонятен. Как из подобного хаоса потом рождался фильм, он с трудом представлял.

Наконец дошла очередь и до Валентины. Ей обозначили разметку площадки, объяснили хронометраж действия и сверхзадачу игры. Валентине предстояло покружиться в вальсе с главным героем, не сводя с него влюблённых глаз, остановиться и отдаться в сладострастном поцелуе.

Окружающая танцпол массовка замерла в ожидании команды. «Бал» продолжился…

Валентина самозабвенно кружилась, с обожанием глядя на немолодого, но колоритного партнёра. Потом замирала и, откинув голову, подставляла тому свою нежную длинную шею, полуобнажённую вздымающуюся грудь, изображая высшую степень женской страсти.

Снимали уже третий дубль, меняя ракурс и свет. Партнёры по эпизоду всё больше входили в раж.

Прозвучала, как очередная оплеуха, команда: «Мотор!»

Пашка стоял, сцепив зубы, недалеко от кинооператора. Он был в каком-то полуобморочном состоянии. Внутри него бушевал огненный шквал. Ревность его не испепеляла, нет, она его пожирала! Валечка, его нежная трепетная Валечка, каждую клеточку которой он знал и ведал, теперь принадлежала другому. На его глазах! Он стоял в толпе, как на экзекуции, униженный и величественный в своём мужском горе. Внутренне волнение выдавали лишь бледность, подвижный кадык, сглатывающий горькую слюну и горящие диким огнём глаза. Прикрытые ресницы его подрагивали, под глазом едва заметно билась нервным тиком жилка.

Осветители направили серебряный отражатель света на героев. Отсвет упал и на Пашку.

Режиссёр случайно повернул голову в его сторону, вскинул брови и толкнул в бок кинооператора. Тот в ярости повернулся, оставив камеру на произвол судьбы. Через мгновение он всё понял и направил аппарат на Пашку.

– Мукасей! – умоляюще шептал режиссёр – Портрет! Портрет! Достань мне его глаза! Дотянись!..

Кран медленно поплыл в сторону Пашки. На площадке продолжалось действие, которое уже никто не снимал. Оператор почти вплотную подвёл камеру к лицу Жары. Тот, заметив сначала тень, а потом и всю конструкцию, очнулся и резко повернул голову.

– Перерыв!.. Ну что, как? – режиссёр просящее и нетерпеливо смотрел на своего оператора. Тот явно тянул время, возясь с камерой. – Мукасей, сука, ну? Не тяни, не рви душу!..

– Никита! Это «К.В.»…

– Какой ещё, на хрен, КВ?

– Лучше армянский. Также люблю «Арарат» и «Ахтамар»…

– Дорогой мой, я залью тебя коньяком хоть армянским, хоть грузинским, хоть французским. Ты мне только скажи – есть?..

– Никита! Это Канны!.. А мне «Оскара» за операторскую работу! Бедная моя печень! – наигранно поморщился «Мукасей». – Опять пить всю ночь за Его Величество Кадр!..

– …Он его убьёт! Никита Сергеевич! Остановите его!.. – на площадку с воплем влетела помреж.

Жара вышел из соседней комнаты-выгородки растрёпанный и на удивление умиротворённый, потирая ушибленную руку. Там царил погром…

Пашка в поисках уединения и отдыха уставшей от ревности души, зашёл в ближайшую полутёмную комнату. Там он застал Валентину и её партнёра по роли в жарких, страстных объятиях. Сдержанные стоны Валентины говорили о серьёзности намерений «киногероев»…

Жара не помнил толком, как оттолкнул Валентину в сторону ярко-зелёного дивана канапе, который под тяжестью её тела сложился, как карточный домик. Золочёные его ножки с хрустом отлетели, и Валентина сделала задний кульбит. Если бы она не была цирковой, то травмы ей точно было бы не избежать. Её именитому партнёру повезло меньше. Прямой удар в челюсть откинул того на пару метров, и он с грохотом проломил собственным телом стену с нарисованным гобеленом. Вместе со стеной опрокинулся ажурный камин с канделябрами и старинный портрет в тяжёлой золочёной раме. В образовавшемся проёме замерла испуганная массовка соседнего зала, где только что снимали бал, и все, кто в этот момент были на площадке.

– Пашенька! Милый! Ты что? Мы же репетировали! – Валентина стояла со свезённой поцелуями помадой на губах и в перекошенном платье. Её партнёр силился подняться и выбраться из поломанной декорации.

– Я тоже пока порепетировал… Платье поправь! А то так репетировать неудобно…

Валентина только сейчас заметила, что её левая грудь царит над декольте, ещё не остывшая от страстных мужских прикосновений и поцелуев…

– …Понимаешь, старик! – режиссёр по-приятельски приобнял Пашку, положив тому руку на плечо, и стал проникновенно говорить, словно сообщая страшную тайну. – Как бы тебе объяснить?.. Это кинематограф! Тут только выглядит всё по-настоящему, а на самом деле всё понарошку. Видишь – стены с гобеленами и роскошными обоями, которые ты… кхм, уронил! Камин вот малахитовый с золотыми канделябрами, старинная картина в золотой раме. Всё это туфта – фанера, обклеенная и покрашенная бутафорами. Тут и страсти бутафорские, и поцелуи, и любовь. Это – кино! Миф! Эфир! Не принимай близко к сердцу! Профессия есть профессия. Если потребуется, актриса должна быть готова раздеться и сыграть бурную постельную сцену с мужчиной, который ей на самом деле за кадром безразличен. И сыграть так, что на экране это будет выглядеть захватывающе самозабвенно и правдоподобно! Если она, конечно, настоящая актриса…

Пашка кивнул, облизал сбитые в кровь костяшки кулака и уверенно, с расстановкой, сказал:

– Это у вас тут в кино всё бутафорское и понарошку! У нас в цирке всё по-настоящему и всерьёз! У меня тоже… Да пошли вы все со своим… кибениматографом!..

Глава четырнадцатая

Сияющий Пашка выскочил с учебного манежа в фойе циркового училища с только что вручённым красным дипломом. Он держал его в вытянутой руке, как знамя победы…

– Вот ты и «циркач»! – Захарыч, обнимая свежеиспечённого выпускника, напомнил Пашке их первое знакомство. Тот, как ребёнок, радостно скакал и вопил:

– Дед! Я не циркач, а артист цирка! За шестьдесят лет работы пора бы знать это! Я – арти-ист! Заха-а-а-ры-ыч! – теперь уже дипломированный жонглёр крепко обнимал и тряс старого мастера, как фруктовое дерево, которое никак не хотело сбрасывать плоды.

– Хо-Ох-чешь о-о-стать-ся си-ро-то-Ой? Хо-мут те… – по слогам, охая и ойкая, еле выговорил старик, преодолевая тряску. Пашка опомнился и трепетно прижался к своему самому родному человеку в этом мире. Поглаживая его по спине, с нежностью и глубоким уважением пропел:

– Заха-а-рыч! Мой Заха-а-рыч!

Появился Земцев.

– А-а, Стрельцов! – Фирс протянул руку. – Здорово, здорово! Сто лет, как говорится!.. – Земцев без улыбки радостно сверкал глазами из-под тронутых сединой густых бровей. – Ну что, забирай свою Жар-птицу. Неплохой жонглёр из него может получиться со временем, если, конечно, не будет лениться.

– Не буду, Фирс Петрович, не буду!

– Ну, смотри, бестолковый, не подведи! Удачи! Не забывай… – Земцев ещё раз пожал руки, помедлил, почему-то вдруг резко отвернулся и похромал в сторону учительской. Он неожиданно сгорбился и стал заметно ниже ростом. Пашка с Захарычем смотрели вслед удаляющейся фигуре в чёрном поношенном пиджаке, которая, стуча тростью в пол, словно метроном, отсчитывала шаги.

Первым нарушил молчание Захарыч:

– Это, Пашка, целая эпоха уходит. А с ней – и твоё прошлое…

Глава пятнадцатая

Начинающий профессиональный жонглёр Павел Жарких был отправлен на гастроли в Ленинград, как только сдал госэкзамены в цирковом училище и получил диплом об окончании. Здесь его уже ждала Валентина и программа, которую возглавлял её отец Виктор Петрович – главный «Ангел» в цирковой вселенной…

Пашка влюбился в этот город без памяти! Он впервые видел Белые ночи и разведённые мосты. Они с Валентиной катались на катерах по Неве и каналам. Бродили по улицам, где на мемориальных досках писалась история этого необыкновенного города. Обошли все музеи и картинные галереи. Летний сад с Инженерным стали их постоянным прибежищем и местом страстных поцелуев. Ленинград и его Валентина стали чем-то единым, неразрывным, поселившимся в его сердце всерьёз и навсегда…

Сегодня они оказались на Марсовом поле. Пашка наломал охапку поздней душистой сирени, которую теперь обнимала Валентина, время от времени вдыхая её аромат. Из-за этого им пришлось, смеясь, пробежаться под трель милицейского свистка. Давно они не слышали такой музыки от стражей порядка! В Ленинграде свистки постовых всё ещё звучали…

Теперь они, взявшись за руки, шли по Дворцовому мосту на их Васильевский остров. Там на одной из линий жила Валина бабушка. Пашка с Валей через какое-то время переехали из цирковой гостиницы жить к ней. Видя серьёзность их отношений, бабушка не возражала. Валина комната, которая, в основном, пустовала, наконец-то обрела новую жизнь и смысл…

На мосту Валентина неожиданно задала Пашке вопрос:

– Милый! А сколько мы уже с тобой знакомы?

Пашка помялся и неуверенно ответил:

– Лет пять… С копейками…

– Шесть, мой дорогой! Точнее, шесть лет и ещё два месяца «копеек» – тогда ты впервые появился у Захарыча служащим на конюшне.

– Валечка! Я не считаю! У меня ощущение, что я тебя знаю всю свою жизнь!

– А помнишь, как первый раз полетал у нас над сеткой? Хм, этакий стручок на трапеции…

– Да уж, забудешь такое!.. Слава богу, это было и в последний раз. Не всем дано летать…

– А сколько мы с тобой уже живём у моей бабушки на Васильевском?

– Ну, недели две-три. А что? К чему ты клонишь?

– К тому, что после всего, что между нами было за эти годы, ты, как порядочный человек, должен на мне жениться! – Валентина в очередной раз вдохнула ароматный эфир сирени и радостно, громко закричала, как будто решила поведать эту тайну миру. – И срочно! Немедленно-о!..

Такого поворота он не ожидал. Пашка немного ошалело посмотрел на свою избранницу и развёл руками.

– Да я… готов.

Они дошли до середины моста. Погода стояла удивительно тёплая. В просторном ленинградском небе амурами-купидонами кружились невские чайки. Голова была хмельна от переполнявшего счастья, ощущения молодости, любви и запаха сирени…

– Та-ак! Держи свои цветы. Теперь, как положено, становись на колено, мой рыцарь, дари по новой букет и предлагай мне руку и сердце.

Пашка принял игру. Театрально стал на одно колено, протянул букет, который Валентина жеманно, с реверансом, приняла, и приложил скрещённые руки к сердцу.

– О, моя повелительница! О, несравненная Королева воздуха! Владычица манежей столичных и захолустных, и прочая, и прочая! Будьте моей… женой! – на последнем слове Пашкин голос дал осечку. Слово оказалось таким серьёзным и необычным, что он не сразу его выговорил.

Прохожие наблюдали эту сцену, деликатно пряча глаза и улыбки…

– Стоп, стоп, мой рыцарь! А где слова любви?

Пашка замешкался. Для него эти три слова были таинством, священнодейством. Он много раз их проговаривал про себя, но вслух так и не решался, хотя они давно рвались из груди. Он помедлил, собрался с духом и еле слышно произнёс:

– Я тебя люблю…

– Громче, мой друг! Громко и радостно, чтобы весь мир слышал!

– Не-ет, я не могу! Это только для тебя!..

– Ах, так! Тогда смотри! – она в одно мгновение забралась на парапет Дворцового моста, выпрямилась и двинулась по нему вперёд. Пашка замер. Под Валентиной, где-то там, внизу, бурлила чёрная студёная Нева.

– Валечка! Ты что, не надо! Я скажу, скажу!..

Она шла по кованому парапету, как по канату, школьно и профессионально, по всем правилам. Валентина ставила стопу, потом, не отрывая, скользила ей вперёд. Она именно скользила, а не шагала. При этом смотрела прямо, а не под ноги, балансируя букетом сирени, как канатоходцы специальным веером. На её лице царила восторженная улыбка, глаза сияли. Балтийский ветер трепал каштановые волосы, как парус кораблика, попавшего в шторм. Она была невероятно красива и грациозна. Валентина даже вне манежа оставалась истинной Королевой воздуха…

– Ты не волнуйся за меня, любимый! Я что, зря с Абакаровыми столько времени в одном коллективе ездила? Помимо своего полёта, я у них почти год в канате репетировала. Даже мысль была поработать вместе. Считай, что это мой сольный фрагмент представления цирка на воде. Точнее на Неве. Лишь бы не сдуло. Вот что делает с женщиной любовь! Так ты меня любишь?

– Да! – Пашка медленно шёл за Валентиной, приподняв руки, страхуя, готовый в любую секунду вцепиться в неё, а если надо – и прыгнуть в Неву.

– Громче, милый!

Пашка напряг связки:

– Да!

– Что, да?

– Люблю!

– Громче!

– Люблю-у!

– Ещё громче, чтобы небо услышало!

– Люблю! Люблю! Люблю-у! Небо, слышишь? Я её люблю-у!.. – Пашка в каком-то радостном исступлении орал, как ненормальный.

Они собрали толпу зевак. Некоторые из них крутили пальцем у виска, другие бросали шутливые реплики, подзадоривая.

Валентина прошла около тридцати шагов, задавая один и тот же вопрос. Пашка с удовольствием отвечал одно и то же…

Тут подъехала патрульная милицейская машина, и их выступление прервалось. Раздались громкие аплодисменты, свист. Валентина спрыгнула с парапета и, сияя улыбкой, подняла руку в комплименте, как это делала на манеже после исполненных трюков.

– Мадам! – сержант галантно открыл дверцу жёлто-синих «Жигулей» с мигалками на крыше. – Продолжим представление в нашем цирке, здесь недалеко. И вас, молодой человек, тоже приглашаем…

Пашка с облегчением выдохнул, что всё закончилось, пропустил хохочущую счастливую Валентину и сам сел на заднее сидение.

– Ну, и откуда вы такие смелые и дерзкие? – милиционеры повернулись с передних сидений и с любопытством стали рассматривать необычных нарушителей правопорядка. Сами они были чуть старше Пашки и Валентины.

– Из цирка. Домой шагали…

– Ну, насчёт шагали – мы видели. Что, так представление москвичей на вас подействовало? Я тут был днями на Фонтанке, смотрел, тоже впечатлило!..

– А что вам больше всего понравилось в программе? – Валентина вперила свой гипнотический взгляд в сержанта.

– Ну, там животные всякие, клоун. Ага, это, воздушный полёт! «Ангелы» кажется. Там ещё девушка была такая – супер! Чем-то на вас похожа…

Валентина скромно опустила глаза и заиграла загадочной улыбкой.

Пашка с лицом заговорщика потыкал пальцем в сторону Валентины. Сержант не сразу понял намёк:

– Чё?

– Это она…

– Да ладно!.. Это, чё, мы арестовали циркачей?

– Цирковых, ну в смысле – артистов цирка, так у нас говорят…

– Не, ребята, правда, что ли? Слушай, парень, а я вспомнил, ты же жонглировал кольцами, точно! Славик! – он обратился к своему сослуживцу, который сидел за рулём. – Я их узнал, они в самом деле из цирка! Ну, дела! Так вы что, местные?

– Бабушка на «Ваське» живёт. У меня там прописка. Он москвич, – соврала арестованная. – Дома бываем редко. Вот, повезло с гастролями! – Валентина стрельнула глазками. Сержант чуть не задохнулся…

– Ладно, раз такое дело! Участок отменяется, называйте адрес, мы вас сейчас, как земляков и дорогих гостей, с ветерком! Славик, разворачивайся, а то скоро мост разведут! Мы тоже кое-что можем!..

Милицейские «Жигули», включив мигалки и сирену, рванули с места на разворот, визжа всеми четырьмя шинами. Васильевский остров вскоре распростёр свои вечерние объятия, замелькав знакомыми линиями кварталов, дремавших в белых ночах…

Глава шестнадцатая

Мать Валентины жила в старинном доме на Пушкарской в роскошной квартире с высокими сводами, которые украшала золотая лепнина. Здесь было пиршество старинной мебели, барельефов, плафонов и античных панно. Лестничные марши просторной парадной украшали кованые вензеля дубовых перил. Витражи широких окон играли разноцветными зайчиками на этажах, компенсируя скупое солнце Петроградской стороны. Дом был полон холодного величия и красоты, соответствуя статусу Народной артистки, которая здесь проживала.

Пашка робел, приходя сюда. Всякий раз нужно было скользить по натёртому паркету в мохнатых домашних тапочках, церемонно пить чай из старинного фарфора и многозначительно молчать под насмешливыми взорами Валентины и её матери. Им явно нравилось наблюдать, как Пашка смущается, рдеет щеками и мочками ушей. Каждый раз он чувствовал себя не в своей тарелке. Здесь хотелось говорить шёпотом и ходить на цыпочках. Он вдруг казался себе маленьким, каким-то чужеродным и никчёмным в этом доме-музее.

То ли дело их коммуналка на Васильевском! Тут долгие, желанные посиделки с чаепитием и душевными разговорами в обществе улыбчивой и добрейшей Инны Яковлевны, бабушки Валентины, как правило, заканчивались глубоко за полночь. Они наполняли их жилище каким-то волшебным светом. Здесь, в некогда просторных комнатах, чувствовалось душевное раздолье, праздник и какая-то безотчётная радость. Эти стены, видимо, согревались солнцем молодости, любви, доброты и ещё чего-то очень Важного, что составляет человеческую жизнь. Что это такое, как оно выглядит, никто никогда не видел. Но отсутствие Этого ощущал каждый…

– …Опомнись! О какой свадьбе ты говоришь! Валентина! Ты бредишь! Что этот провинциал может тебе дать? Он же не в состоянии тебя обеспечить! Ему ещё самому нужен слюнявчик! Когда этому юноше ещё окажется по силам подарить тебе такую квартиру, как у меня? Через сколько лет вы почувствуете, что крепко стоите на ногах? Тебе нужен мужчина состоятельный, уважаемый, серьёзный! Сколько той молодости! Твоя красота – это валюта! Её надо использовать по полной…

– Я, мамочка, не магазин «Берёзка», где можно за валюту что угодно купить или продать! И мне не нужен серьёзный и состоятельный. Мне нужен мужчина, который меня любит и которого люблю я. А денег нам хватит. Я молода, но в цирке уже имею имя. У меня «персоналка», и у него неплохая ставка. Для двоих – за глаза! Пашенька – уникальный жонглёр! Он только начал. Через какое-то время у него всё будет круче, чем у меня! Главное, что уже есть сейчас, – он настоящий мужик! Во всех отношениях!..

– Не летай в облаках, Валентина!

– Летать в облаках моя профессия, мама! Правда, для этого нужны крылья, а не… желудок! О котором ты сейчас говоришь…

– Ну-ну!.. Блажен тот, кто верует… Я видела сотни судеб, которые начинались вот так же, с крыльев и чистых стремлений. Потом они разбивались о стену бытовых проблем.

– Я не хочу, дорогая моя мамочка, как у тебя: иметь хоромы и жить в одиночестве. Мне хватает, как ты любишь говорить, цирковых «ночлежек» и бабушкиной коммуналки, где комфортно, светло и радостно!

– Я не живу в одиночестве, у меня масса поклонников и друзей.

– Я не говорю о твоих любовниках, я говорю о настоящей любви! Ты сколько раз была замужем? Почему же ты, в конце концов, одна?

– Потому что… – у матери Валентины дёрнулись веки, задрожал подбородок, но она быстро взяла себя в руки, ответила спокойно и чётко: – Я не встретила такого мужчину, как твой отец… Как говорила Айседора Дункан: «Ни одна женщина ещё не рассказала всей правды о своей жизни!..»

– Так расскажи! Может, пришло время? Что же тебе помешало жить с моим отцом? Быт?

– Не только… Быт, конечно, тоже. Да, я ненавидела жить в гостиницах и толкаться на кухнях с цирковым бабьём! Я не могла найти с ними контакта, да и не хотела! «Primatus primitivo!» – как мне тогда казалось… Вечно кочующие, скачущие-прыгающие, живородящие… Это сейчас, по прошествии многих лет, я осознала, что цирковые – люди особенные, ни на кого не похожие. Подчас гораздо лучше и умнее многих. Но тогда я никак не могла привыкнуть к постоянным переездам, неустроенности, вечно рваному репетиционному трико твоего отца, бесконечным его травмам, к проблемам с нехваткой средств, ругани по размещению в гостиницах. К этому отупляющему однообразию происходящего, где менялись только названия городов! Я спасалась только в любви, в объятиях твоего отца. Но так долго продолжаться не могло. Этого оказалось мало для жизни! Для жизни страдающей Женщины!.. Когда появилась ты, стало легче. И ещё труднее… Я поняла, что гибну!.. Два с лишним года тоски и одиночества!.. Однажды, когда отец вернулся из Австралии, у меня уже была другая жизнь. Другой… Развелись… Потом много раз возвращалась к нему, он ко мне. Снова расставались. Мы много лет не могли оторваться друг от друга, как расколотый надвое материк… Твой отец не только удивительный мужчина. Он потрясающий человек! Но он не мог ради нас с тобой бросить цирк, а я не хотела снова потерять театр и свою свободу… Вот тебе моя исповедь и вся правда, доченька! – последнее слово она произнесла без ласки в голосе, скорее как-то холодно, с обидой, в которой проглядывались рожки зависти и ревности. – Запомни! Страшно одиночество! Но ещё страшнее одиночество вдвоём…

Глава семнадцатая

…Жизнь цирковых измеряется не годами, а городами. Несколько гастрольных городов – и год прошёл. Не успеешь оглянуться – прошла жизнь…

Пашкина жизнь последующих двух лет потеряла ориентиры, вехи, стороны света. Его существование растянулось в один бесконечный день, где перемешались времена года – зимы с вёснами, солнце с тяжёлыми тучами, а холодные, муторные рассветы – с бессонными ночами. За это время они дважды отработали в Ленинграде. Любимый город Пашку реанимировал, возвращал к жизни, держал какое-то время на плаву, но не более того…

Был ли он счастлив? Наверное, да. Потому что его жизнь переполнялась любовью. Был ли он несчастен? Скорее всего – да. Потому что та же самая любовь его отравляла ежедневно, ежесекундно…

…Для Валентины Пашка был единственным чем-то настоящим. Она им дорожила. Но, странное дело, в то же время была готова поделиться и им, как делилась всем, что её окружало. Её щедрость не знала границ и подчас граничила с безрассудством. Она делала малознакомым людям подарки спонтанные и дорогие. Могла осыпать последними деньгами нищих у храма, а потом занимать до зарплаты. Могла отдать всё заработанное в зарубежной поездке, если кто-то из цирковых вдруг хотел купить машину, а потом, не напоминая, годами лишь надеяться на возвращение долга. Она не копила, не считала. Ни к чему не привязывалась. К ней само всё шло, и она так же легко от всего избавлялась.

«Сколько той жизни!..» – под таким лозунгом она просыпалась и ложилась спать. Радовалась каждому дню сама и ждала от мира такой же радости. «Я могу прожить без всего, наверное, даже без воды и пищи. Не смогу только без моего полёта – без воздуха. И знаю – ни дня не проживу без Любви!..»

Валентина была личностью яркой, незабываемой, с красотой ангела и поступками крылатого демона. Она носила на себе печать высших сил: этакое сочетание гипнотической порочной блудницы и целомудренной красавицы, опьянённой жизнью, от которой невозможно было оторваться.

Она ничего не могла с собой поделать. Возможно, и не хотела. Жила как жила! Летела по судьбе, как под куполом: весело, по цирковому куражно и не оглядываясь.

Трагедия Пашки заключалась в том, что с такой, как Валентина, невозможно было жить! Как и невозможно было расстаться. К тому же до сей поры Пашка других женщин не ведал. Валентина у него была первой и пока единственной…

Её адюльтеры, в основном, были скоротечны, как сгорающий порох. Ни у кого никаких шансов на продолжение не оставалось, какого бы качества не были плотские утехи. Её интересовал только сам факт близости, этап, миг!.. Изредка она «задерживалась». Тогда очередной роман, похожий на фейерверк или откупоренную бутылку фонтанирующего шампанского, как правило, имел шумное скандальное завершение…

Ей много раз задавали один и тот же вопрос: «Зачем?..»

Она с невинной улыбкой дитя пожимала плечами, словно сама недоумевала – как такое могло с ней случиться, и продолжала ослепительно молча улыбаться. Её глаза, не мигая, смотрели в глаза собеседнику. Тому начинало казаться, что она проникает в его сознание, душу, сокровенные мысли. Шевелиться не хотелось, да и не было сил. Валентина чуть подавалась вперёд, прищуривалась, её зрачки исчезали в тени мохнатых ресниц. Глаза становились серо-зелёным тоннелем-лабиринтом, который притягивал, завораживал, лишал воли, и, если кто-то туда попадал, назад ему пути не было. Впереди ждала только сладкая гибель. Как у мухи, нашедшей финал своей жизни в меду…

Пашка каждый раз прощал, погибая многократно и снова возвращаясь к этой жизни…

Он любил лежать на горячем животе Валентины. Голова его мерно вздымалась. Он словно качался на тёплых волнах. Так когда-то его укачивала мама. Валентина касалась кончиками пальцев его шеи, головы, поглаживала волосы, и он всенепременно засыпал. Просыпался от того, что его целуют, тело ласкают трепетные женские пальцы и легонько покусывают белоснежные зубки жены. Более нежнейших прикосновений он не ведал. Это были руки богини: мягкие и холёные с внешней стороны, с затвердевшими бугорками потёртостей от ежедневных встреч с грифом трапеции с внутренней. Жадные, многоопытные, доставляющие блаженство мужчине, от сладких полуобмороков до нестерпимых мук…

– …Пашенька! Мальчик мой! Да, в моём ненасытном женском теле живут пороки и грешные желания. Да, в моём чреве, как сказал тот самый священник, живёт дьявол. Но в моём сердце живёт – Бог! Тело, как я уже говорила, увянет рано или поздно. Желания исчезнут, как утренний туман. Душа же в человеке вечно молода! Поэтому со мной, в конце концов, останется только Бог! И он мне всё простит. Прости и ты! Потому, что ты для меня в этом мире, дорогой мой мужчина, и есть Бог! Единственный и незаменимый! Без тебя – пустота! Как праздник без музыки! Вино без хмеля! Как губы без поцелуя! О, как я научилась красиво говорить!.. Моя сила в слабости. Прими меня, родной, такой, какая я есть…

Глава восемнадцатая

Пашка понимал, что Валентину бросает в объятия к новым мужчинам не столько похотливое нутро нимфоманки, сколько жажда новых ощущений, чего-то до сей поры так и не изведанного. Ей была жизненно необходима пусть и иллюзорная, но очередная победа. Она, как и её мать, неосознанно стремилась к безграничной власти над Мужчиной. Подчас любой ценой. Это был какой-то изнуряющий марафон охоты ради охоты. Ни клятвы Пашке, ни бесконечные заверения, что, мол, это в последний раз – всё понято и пережито, не помогали. Проходило совсем немного времени, и Валентина, словно законченный алкоголик, срывалась, с головой бросаясь в очередной водоворот. Это была своеобразная неизлечимая болезнь. Валентина искренне любила Пашку. Она была ласковой и заботливой женой в быту, необузданной и неистовой до исступления в интимной близости. Она жила, не щадя ни себя, ни тех, кто был рядом. Пашка был потерян, измотан и раздавлен двойственными ощущениями и депрессией. Он не мог уйти, потому что его семейный очаг пылал пожаром и сердце было переполнено чувствами. Не мог и остаться, потому что его мужское достоинство было в который раз растоптано и растерзано, и в этом самом пожаре сгорало что-то очень важное и главное. Глаза его потухли. Плечи как-то сникли сами собой. Он казался ниже ростом. От его летящей гордой походки не осталось и следа…

На репетиции он ходил по инерции, толком не понимая, что делает. Работать стал из рук вон плохо. Это видели не только его коллеги, но уже замечали и зрители. Пашку пока щадили, не трогали, но так продолжаться долго не могло…

…Виктор Петрович всё понял. Они давно понимали друг друга без лишних слов…

Позвонили в Главк в отдел формирования программ, дали соответствующую телеграмму цирковому начальству, и Пашку вывели из коллектива «Ангелов». Из Ленинграда, где так любили работать Виктор Петрович и Валентина, Пашка через несколько дней улетел далеко на Восток страны…

Глава девятнадцатая

Это был странный развод…

Работница нарсуда, куда они обратились, чтобы побыстрее развестись, повидала на своём веку всякого. Она встречала и проклятия в адрес друг друга, и лютую ненависть бывших супругов, мелочность дележа имущества, благородство одних и низость других. Жизнь ежедневно являлась перед ней чередой человеческих характеров, судеб и житейских историй. Это было этакое Саргассово море с островом погибших семейных кораблей.

Сегодня же она была в полном недоумении…

Молодая пара пришла не одна, а в сопровождении родителей жены. Судья несколько оробела, увидев известную актрису. Она предложила посидеть родственникам за дверью, но они настояли на своём присутствии. Глядя на хлюпающую носом супругу и на красные глаза мужа, судье пришлось несколько раз предложить им ещё раз всё хорошенько обдумать. Они, держась за руки, синхронно мотали головами. Время шло. Пауза неприлично затянулась, а решения всё не было. Судья не понимала, как поступить. С её точки зрения, этот корабль, может, и дал течь, но всё ещё продолжал плыть…

Наконец Виктор Петрович тихо сказал:

– Разводите их! Не мучайте…

Как только было объявлено, что решением суда они перестали быть мужем и женой, Валентина разрыдалась и бросилась к Пашке на шею. Её мама кончиком носового платка то и дело прикладывалась к уголкам своих прелестных глаз. Так они и вышли из зала суда. Мать оттащила Валентину от Пашки. Виктор Петрович взял руку бывшего зятя, вложил её в свою и долго, понимающе смотрел в глаза. Мужчины были объединены общей незавидной судьбой несостоявшихся мужей, потаённым незаслуженным горем и отчаянным желанием это скрыть. Виктор Петрович обнял Пашку, по-отцовски нежно прижал к себе, похлопал по плечу и, круто развернувшись, пошагал в ближайший переулок. Валентина, влекомая матерью, медленно пошла на остановку такси. Пашка постоял-постоял и шагнул в никуда.

Судья, наблюдавшая эту картину из окна зала заседания второго этажа, зябко повела плечами, вздохнула и задёрнула штору…

Пашка брёл по Васильевскому в сторону центра, опустив лицо. Сегодня он решил заночевать у ребят в цирковой гостинице на Инженерной или, что ещё лучше, у Виктора Петровича в его гримёрке с окнами на Фонтанку. Домой, к Инне Яковлевне, ноги не шли. Там всё напоминало о Вале – теперь уже официально бывшей жене. Разговоров никаких ни с кем не хотелось, сочувствия тоже. Не хотелось сейчас ничего…

Встречный пронизывающий ветер с Невы ерошил волосы и холодным зверьком то и дело норовил нырнуть за поднятый воротник. Пашка ёжился, втягивал голову в плечи и засовывал поглубже руки в пустые карманы пальто. Тяжёлое свинцовое небо едва сдерживалось, чтобы не пролиться отчаянным ливнем. Моросило. Под каблуками медленно проплывал серый в трещинах асфальт. Серые поребрики тротуаров неожиданно бросались под ноги. Сверху давила серая масса бессмысленного мироздания. Серые фасады домов, исполосованные и обожжённые студёными балтийскими ветрами, сочувственно взирали на Пашку подслеповатыми пыльными окнами.

Ветер хозяйничал в скверах, терзая ещё крепкую листву. Сорванная с ветвей, она потревоженным вороньём кружилась над Пашкой, словно что-то предрекая…

Васильевский остров играл на ладони Ленинграда в гигантские крестики-нолики, перечёркивая строгие линии кварталов параллелями нешироких проспектов. Сегодня на многом были поставлены «крестики». То, что составляло Пашкину жизнь последних лет, оказалось «ноликами». Всё было перечёркнуто судьбой и людьми. Выигравших не было. Проиграли все…

Нумерованные линии Васильевского невольно фиксировались в сознании Пашки: пятнадцатая, четырнадцатая, тринадцатая… Словно его существованию оставалось совсем ничего – вот только досчитать…

Он изрядно продрог. Дойдя до ближайшей остановки, сел в первый попавшийся троллейбус. Бросил несколько монет в кассу, оторвал билет. «Хм, счастливый!..» Сам не заметил, как стал его медленно жевать. Бумага отозвалась лёгким привкусом горечи…

Немногочисленные пассажиры сонно клевали носами. Пашка, покачиваясь, ехал на задней площадке, прислонясь лбом к холодному стеклу, чуть запотевшему от его дыхания. Капли дождя чертили извилистые линии и слезою падали на убегающий прочь асфальт.

Листья, взлетевшие от очередного порыва ветра, махали Пашке на прощание своими коричневыми замерзшими ладошками…

В этой осени умирала чья-то Любовь…

…Пашка шагал по Дворцовому мосту. Он сознательно подставлял лицо октябрьскому ветру, который выбивал из глаз слезу, а из тела – последние остатки тепла. «Умереть! Умереть! Так больше жить нельзя! Нет сил и смысла!..»

Пашка остановился посередине любимого моста, где с Валентиной столько раз любовались панорамой города. По нему они часто возвращались из цирка домой, на Васильевский, пешком. Здесь когда-то Пашка признался Валентине в любви. Позже тут обсуждали свою будущую свадьбу. Именно здесь, на этом месте, Валя шла по перилам моста, как по цирковому канату…

Через несколько часов этот мост тоже будет разведён…

Сегодня Дворцовый был словно чужим. Внизу чёрным потоком кипела Нева. Пашка наклонился над перилами. Чернота притягивала, звала. «Мгновение, полёт, и муки кончатся…» Чёрный экран воды рисовал мутные образы отца, уход в вечность мамы, пьяную тётку. Чёрным пожаром полыхали кадры измен Валентины. Среди этого наслоения жгущей боли спасительным компрессом всплыл образ Захарыча. Сердце защемило: «Деда только жалко, а так…»

– Замеча-ательный день сегодня! – Пашка почувствовал лёгкий удар по плечу. Женский голос за спиной был полон радости жизни. Жарких вздрогнул и снова ощутил холод стального парапета моста.

– Да уж… – грустно выдохнул он облачко пара, не поворачиваясь.

Закутанная по глаза в вязаный шарф девушка зябко повела плечами. Потом с какой-то странной радостью продолжила:

– То ли чай пойти выпить, то ли повеситься!..

Пашка невольно улыбнулся. Его одиночество было бесцеремонно прервано.

– Хм, смешно… Неплохо придумала.

– Дарю! Но это не я, это Чехов! Живи!.. – девушка ещё раз по-приятельски хлопнула Пашку по плечу и поспешила дальше. Они даже не увидели лиц друг друга…

Валентина пришла ближе к полуночи уставшая, осунувшаяся и какая-то враз постаревшая. Инна Яковлевна встретила её глазами, полными сочувствия, жалости и любви.

После сегодняшнего развода в её внучке явно шла борьба. Внутри, видимо, что-то догорало прежнее и зарождалось новое. В её взгляде появилось неведомое доселе. Она вдруг стала совсем взрослой женщиной. Инна Яковлевна видела такой свою внучку впервые и была встревожена не на шутку. Отношения у них всегда были более чем доверительные. По сути, Валентину воспитала она, родной матери было некогда…

– Валюша! Что будем делать? Ты понимаешь, что твоя жизнь медленно, но уверенно летит под откос?.. Разве так можно с людьми, девочка моя! Ты же предала дружбу! Свою любовь! Ты предала Пашку! Он же невинное дитя! Как же ты жить будешь дальше?..

– Хм, под откос или в откос, родная, не страшно! Ну, обожжёт тело словно крапивой – дело привычное, жить будешь. Лишь бы не за откос…

– Ну что ты за человек такой! Что значит – «за откос»?

– Не обижайся, любимая! В цирке, как и в жизни, тоже есть свои откосы. Правда, правда! Ты видела – в нашем с папой воздушном полёте над манежем висит страховочная сетка. От неё по бокам идут вверх два продолжения – те самые откосы. Они нужны для того, чтобы сорвавшийся гимнаст не упал с высоты на зрителей…

Валентина подошла к окну, пригасила свою болезненную полуулыбку, которая всё это время не сходила с её губ, и, задумчиво глядя в ночь, как бы сама для себя, продолжила.

– Дело бывает дрянь, моя бесценная, если после плохо исполненного трюка ловитор хватает тебя только за одну руку и не успевает выбрать второй. Тогда ты летишь, хм, не «под откос», а в сторону – за… сетку… – Валентина повернулась и устало присела к столу.

Инна Яковлевна захлопотала с ужином.

– Спасибо, бабушка! Я сыта. У мамы что-то там ели… – она приложила руки ко лбу и замерла. Потом тряхнула каштановым великолепьем густых волос и неторопливо повела разговор:

– Я сегодня много бродила по нашим с Пашенькой местам. Вспоминала, думала, рассуждала. Цирк заставляет думать! Он делает людей не только непоседами, но и философами. Представляешь, хорошая моя, твоя беспутная внучка – философ!

Валентина попыталась улыбнуться, но ей это плохо удалось. Её красивые губы искривила скорее судорога, нежели улыбка.

– Мой папа, как ловитор, надёжнее самых надёжных, хоть и с порванными мышцами. Надо будет, поймает и мешок с песком, не то что любого вольтижёра. Никогда никого не выпускал из рук, как бы к нему косо-криво не приходили после трюка и как бы ему в этот момент не было больно! За это его уважают цирковые и до сей поры любит моя мать… Я, видимо, то и дело проверяю своих сиюминутных «ловиторов». Мне любопытно, кто из них кто? Это, наверное, игра. В детстве не наигралась в куклы – ты помнишь, они мне были неинтересны. Теперь вот доигрываю в живых людей. Играюсь в жизнь… Что такое Жизнь, по-настоящему понимаешь только там, на мостике, под куполом, когда стоишь на носочках и держишь в вытянутой руке гриф трапеции. А любовь… Любовь как двойное сальто – никогда не знаешь, чем закончится: то ли благополучно придёшь в руки к лови-тору, то ли полетишь вниз. Обиднее всего – если в самый край откоса, где страховочная сетка уже заканчивается… Я, честно, немного запуталась, бабушка! Заигралась. Потеряла ориентиры – не понимаю где купол, где манеж, где небо, где земля. Где начинается и заканчивается страховочная сетка… Я крепко виновата. Знаю. Пашку верну! Обязательно. Никому его не отдам! Он – мои спасительные откосы. Мой настоящий ловитор!..

…Виктор Петрович всё понял с двух слов.

– Иди в цирк, позвоню на вахту, дадут ключ от гримёрки. Или, может, останешься? У меня места полно, – он кивнул на просторные хоромы старой гостиницы. – Я ведь тоже, хм, холостяк… – в голосе отца Валентины звучала скрытая самоирония, сочувствие и мужская солидарность. Его желваки ударили в скулы, приоткрыв на мгновение плохо зарубцевавшуюся душевную рану.

Пашка поблагодарил, но твёрдо отказался. Он дошагал до цирка, обойдя Инженерный, где они с Валентиной часто бывали. Остановился напротив Летнего сада, который теперь был закрыт – он тоже полоснул по сердцу воспоминаниями. Куда не брось взор, всюду была Валентина, её незримое присутствие. Пашка открыл дверь служебного входа Ленинградского цирка. Сегодня здание пустовало – выходной. Дежурили лишь служащие по уходу за животными да вахтёры.

– А-а, Валин муж! – Пашка невольно вздрогнул от упоминания имени своей бывшей жены. – Звонил Виктор Петрович, звонил! Но там, в гримёрке, у него, кроме дивана, ничего нет. На-ко вот, до утра продержишься, – вместе с ключом вахтёр протянул тёмно-синее солдатское одеяло и крохотную подушку с наволочкой неопределённого цвета. Потом долгим взглядом проводил молодого парня, который тяжело поднимался на второй этаж. Вздохнул понимающе и пошёл на своё место…

Пашка долго смотрел из окна на чёрную воду Фонтанки, по которой осенние листья скользили маленькими жёлтыми корабликами, пока октябрьские сумерки не смешали черноту воды с чернотой Ленинградского неба. Свет он так и не включал.

Пашка стал укладываться спать. Диван был крохотным, только для сидения. Он подставил стул, укрылся суконным одеялом, которое пахло пылью, подогнул колени и прикрыл глаза… Продрог он основательно и всё никак не мог согреться. Было зябко и неуютно. По потолку сновали тени и колышущиеся отражения от реки. Пашка абсолютно не знал, что будет делать завтра и как ему теперь дальше жить. Вдруг нестерпимо захотелось прижаться к маме, как когда-то в детстве, уткнувшись в её тёплые колени. Но мамы давно не было на этом свете. У него не осталось никого из родных в этом мире, кроме вечно пьяной тётки. Пашка был по сути один! Лишь старенький Захарыч, который в последние годы заменил ему всех. Но и он сейчас был далеко, в другом городе. А теперь вот и его Валентина! Хм, его… На Пашку вдруг навалилась вся тяжесть последних дней и такая тоска одиночества, что он не выдержал и тихо, сотрясаясь плечами, заплакал. Слёзы горячими ручьями текли из его глаз. Он не заметил, как уснул…

Глава двадцатая

Пашка собрал чемодан, куда с навесных полок перекочевали его книги. Туда же положил вещи, Валин портрет, где она на съёмках какого-то фильма в старинной шляпе с вуалью. В сумку сложил свой нехитрый скарб и обвёл комнату прощальным взором. Он покидал этот дом, где ему было столько раз хорошо с Валентиной, навсегда…

В дверном проёме появилась Валина бабушка Инна Яковлевна. В её мудрых, всё ещё ясных глазах прятались слёзы и невысказанная боль.

– Храни вас бог, Павел, и Вселенская любовь! Вы её заслужили! Я удивлена, как из одинокого мальчика, лишённого материнской ласки и защиты отца, мог вырасти такой замечательный человек! У вас доброе, щедрое сердце и чистая душа! Дай вам бог счастливой судьбы! Простите меня! Простите Валентину и её мать. Простите нас всех!..

Пашка подошёл и прижался к Инне Яковлевне. Этот человек всегда ему был приятен и искренне рад. В её доме в любую погоду было солнечно, тепло и уютно. Она, родившаяся ещё в Санкт-Петербурге, обладавшая манерами выпускниц Смольного института благородных девиц, всегда была приветлива и невероятно добра ко всем. Пашке, как ему казалось, в её душе было отведено особое место.

– Нам надо обстоятельно поговорить, хотя бы на прощание. Иначе моё сердце разорвётся…

Инна Яковлевна села на край стула у обеденного стола, убранного белоснежной скатертью, в центре которого красовался прощальный букет жёлтых роз, принесённый Пашкой. В руках она держала какой-то порыжевший прямоугольник – то ли открытку, то ли фотографию. Пашка присел на софу.

– Хм, жёлтые… – Инна Яковлевна посмотрела на цветы и грустно улыбнулась. – Символично…

Она передёрнула плечами, как будто ей вдруг стало зябко.

– Вот вы сейчас уйдёте, и я в очередной раз останусь в этих стенах одна. Валентина теперь ночует в вашем цирковом общежитии, говорит, так легче… Одиночество страшная вещь. Меня оно сопровождает всю мою жизнь. Что это такое, не мне вам объяснять, мой мальчик. Есть в каждой судьбе истоки беды. Они, как правило, скрываются в детстве. Видимо, пришла пора рассказать историю моей жизни, чтобы вы поняли, откуда косы растут у моих, по большому счёту, несчастных девочек… Павел, пожалуйста, выслушайте! Никогда никому не рассказывала. Это исповедь одинокой старухи в конце своего пути. Да, да, прошу, не перебивайте, я знаю, о чём говорю. Сочувствия мне не надо, нужно просто ваше понимание…

Есть такая штука – нумерология. Вы, наверное, слышали об этом. Есть цифры, которые преследуют наш род. Ну, давайте обо всём по порядку… Мой отец – адмирал русского флота. Погиб во время Цусимского сражения в русско-японской войне. Я его почти не помню. Мне тогда было немногим более двух лет. Выросла без отца… Вы, Павел, я думаю, также слышали о событиях конца тридцатых годов в нашей стране и о борьбе с формализмом в искусстве. Когда моей дочке было два года и три месяца, она тоже осталась без отца… Состряпали гадкий донос на Великого артиста и режиссёра, коим был мой муж. Вина – его творчество и происхождение, а проще – зависть коллег по театру. Настоящая фамилия моей дочери… – тут Инна Яковлевна, почему-то оглянувшись по сторонам, протянула старую фотографию, на которой Пашка узнал известного театрального деятеля той эпохи, о котором в цирковом училище столько раз читали лекции по истории театра.

– Так ваша дочь…

– Да! Дочь этого человека…

– Не может бы-ыть!.. – Пашка был в смятении. – Значит Валечка – внучка…

– Да! – не дала она ему договорить. – Фамилию тогда пришлось сменить на мою, иначе бы нам жизни не было… Меня не тронули, может, потому, что всё-таки мужа, как орденоносца и известного человека, уважали. Может, я им не интересна была, да и малолетняя дочка на руках. Переселили из огромной роскошной квартиры в эту самую коммуналку и больше не беспокоили. Потом война, блокада… Как выжила, как уцелела, не знаю. Имя мужа витало надо мной, как тень отца над Гамлетом. Пряталась всю жизнь, как мышка, молчала. Дослужилась вот даже до старшего научного сотрудника Русского музея… Пришло время, и моя дочь, уже известная на всю страну артистка, вернула квартиру, где когда-то, до ареста, жила наша семья. А тогда… Я была красоткой. Порода она и есть порода. Но жизнь не складывалась. Как только кавалеры узнавали, кто был моим мужем, тут же исчезали, как в полдень тени. Такие были времена. Теперь в это даже трудно поверить! Я так и осталась одна. Дочка выросла без отца. Здесь, на Васильевском, вокруг моей дочери было много счастливых девочек. Почти у всех детей были или любящие папы, или отчимы. Им повезло – многие, хоть и искалеченные, но с фронта вернулись. Представляете, Павел, наша огромная коммуналка, смех, послевоенная радость, мужчины, тискающие своих малышей! А у неё отца нет. Почему? Я ей, крохе, не могла объяснить. Каждый раз что-то придумывала… Она жаждала отцовской любви! Рвалась к ней всей душой! С детства всеми правдами-неправдами пыталась обратить на себя внимание любого мужчины, добиться его расположения, а ещё лучше – его обожания. Это стало её манией… Валентина тоже выросла, в основном, без мужской ласки и внимания. Точно так же, опять, в эти проклятые два года, как её мать и я, она осталась без отца. История повторилась… Виктор Петрович, когда мог, приезжал к маленькой Валечке сюда, в Ленинград. Позже, когда ей было уже лет восемь-девять, стал иногда брать на гастроли. Потом совсем забрал к себе в цирк, когда ей исполнилось уже лет двенадцать. Так что и она толком не знала отцовской ласки… Когда мужья и пассии моей дочери обращали внимание на маленькую Валентину, та бесилась, ревновала. Она была, честно скажу, неважнецкая мать. Личная жизнь у неё тоже не складывалась. С новыми мужьями расставалась тут же, как только ощущала, что их чувства начинали остывать. Она находила очередного мужчину. Была с ним до тех пор, пока он её баловал и носил на руках. Но при этом не позволяла никому доминировать над собой, поскольку выросла в свободе и вечном голодном поиске мужского начала. Моя дочь так и осталась законченной эгоисткой, этакой красивой женщиной-девочкой, нуждающейся в вечном отце… Валентина, боюсь, мать превзошла. Она тоже в бесконечном, ненасытном поиске… Моя внучка, Павел, – несчастная девочка! Которая невольно делает несчастными других. Это не блажь. Это – недуг! Боюсь, неизлечимый. Это вне её сознания. Это больше её. Простите её, Пашенька! Если сможете. Ей, поверьте, хуже всех! У неё нет друзей. Есть только соискатели её тела. Она в этом мире отчаянно – одна…

Глава двадцать первая

После развода Пашка ненадолго приехал в Воронеж. Частный дом на Чижовке, где продолжала жить его тётка, выглядел, как бомж среди приличных людей. Когда-то здесь, на неширокой улочке частного сектора, полыхала по весне сирень. Яблони и вишни утопали в благоухающем цвету. По осени ветки трещали от созревших плодов. Все жили как-то ровно и, как казалось Пашке, счастливо. Потом исчез отец, умерла мама. Как-то незаметно ускользнуло счастье и детство. Тётка словно замёрзла и не желала оттаивать. Водка согревала её, но только изнутри…

Дом стал ветшать. Пашка что-то пытался латать, но каждый раз опускались руки. Дом умирать не желал, но и жить ему, судя по всему, тоже не хотелось…

Пашка огляделся. Со времени его детства здесь всё изменилось до неузнаваемости. Деревянные хибары друзей снесли. На их местах теперь красовались кирпичные хоромы. Плодовые деревья срубили за ветхостью и ненадобностью. Многие пацаны переехали в новые районы, в квартиры, где удобства не во дворах. Улица стала какой-то неуютной, чужой. Раньше он знал всех в округе, теперь вот только бабку Дусю, что соседствовала через покосившийся штакетник. К ней, по приезду, к первой, он обычно и заходил. Там и узнавал все новости.

– Баб Дусь! Это я!

– Пашка! Путешественник ты мой дорогой, входи! – ещё резвая старушка засуетилась, вытирая руки о фартук. Сейчас накормлю, борщ только сварила – ты ж с дороги!

– Как тут у вас?

– Да как тут может быть, да никак! Всё по-старому.

– Шурка где? Больше года не виделись! Так на КАМАЗе и ездит?

Соседка изменилась в лице. Подбородок её задрожал, она промокнула уголки глаз.

– Ещё пять лет не увидитесь… Посадили его, Пашенька!

– ?!..

– Ты же помнишь, он женился, Наташка забрюхатела. Дочка вот теперь у неё. Шурка кирпич возил с силикатного, ну, что в Семилуках. Строиться начал, участок у них в двух шагах отсюда. Подворовывал потихонечку. Всё вроде было ничего. Списывалось много кирпичей под бой. Деньгами там делились с кем надо. Вроде шло нормально. Дом наполовину поднял. Ну и, видимо, страх потерял, осторожность. Я ему: «Шурка, мол, внучек, не надо нам дворцов! На ворованном счастья не построишь!» Как в воду глядела! А он мне: «Не волнуйся, бабуль, всё схвачено, все так делают!» Все да не все… Первую полную машину сгрузил – обошлось. Через неделю вторую привёз – вот тебе и милиция тут как тут. Давно наблюдали. Так что, Пашенька, под Владимиром он. Ох, сироты вы мои, сироты!..

– А как… – Пашка кивнул на свою дверь.

– Дома она. Плоха. Здоровье вообще никуда. К ней почти никто не ходит, и она появляется, чтобы только до магазина доползти. Ну, я к ней пару-тройку раз в неделю заглядываю. Мало ли! Проведаю, принесу чего-нибудь. Иди, Паша! Спрашивала днями, не пишешь ли? Переводы твои она исправно получала, знаю. Трезвой я её обычно почти не видела. Вот только недавно остепенилась. Видать, к концу всё идёт. Не молодеем мы. Иди, Пашенька, иди!..

Перед обшарпанной дверью Пашкиного дома на раздолбанной половице порога сидел серый котёнок и тихонько попискивал, взывая к совести этого мира. Он не мяукал, это был именно зовущий писк. Кончик хвоста его был надломлен, и он смотрелся этаким пушистым скорпионом. Котёнка явно подбросили, где ему, «масяке», путешествовать, да ещё по засохшему коричневым бурьяном палисаднику!..

– Ну, и чего мне с тобой делать, друг мой милый? У меня своих забот, теперь ты на мою голову! Ну, пошли… – Пашка поднял его, спрятал за пазухой, прижав к груди. Тот в очередной раз пискнул и затих.

Пашка поднял сумку с чемоданом, толкнул коленом входную дверь. Знакомый с детства скрип петель резанул воспоминаниями по нервам. Ударила волна спёртого воздуха запущенного жилья. Пашка задохнулся. Следующая волна сплющила сердце жалостью ко всему живому и к себе…

– …Ты такой же сердобольный и дурной, как твоя мать! Та вечно всех спасала, обогревала, выручала! А как до неё дело дошло – куда все подевались?.. – тётка замолчала, прислушиваясь к чему-то внутри. Она тяжело подошла и вгляделась то ли в себя, то ли в Пашку.

– Такой же блаженный! Когда ж ты, мальчик, вырасти успел? Красивый… Весь в мать… – по её лицу пробежала судорога, но она сдержалась. Глянула на пищащий комок.

– Чего верещишь? А-а, – жить хочешь! А я вот нет. Неинтересно как-то стало… Как кота назвал?

– Почему кота? Может, это кошка!

– Да кот это, кот, что я, не вижу!

Пашка огляделся и увидел на своей тумбочке недокуренную в прошлый приезд пачку сигарет «Кент», которую ему подарили знакомые артисты, приехавшие из-за рубежа.

– Кент! Как сигареты американские.

– Ну и имя удумал! Что-то приблатнённое. Тут у меня своих кентóв хватало, ты ещё одного припёр! Назови его хоть по-человечески! Иннокентий, что ли, Кеша! Ладно, пусть живёт, всё не так одиноко будет по ночам…

Пашка сходил в магазин, набрал продуктов и приготовил ужин. Засиделись за полночь. Тётка здорово изменилась. Она не пила вот уже месяц. Раньше трезвой он её почти не помнил. Теперь лицо её было каким-то незнакомым: одутловатым, нездоровым. Умиротворённым…

Всю жизнь у Пашки было ощущение, что тётка его не замечает. Ну, есть он и есть, приехал и приехал. Уехал, и бог с ним!.. Сегодня они разговаривали по душам впервые за долгие годы. Пашка не верил ни своим глазам, ни ушам…

– …Ночи мои теперь трезвые, а оттого длинные. Я, оказывается, боюсь одиночества. Оно приходит с наступлением ночи или на рассвете. В эти часы ты боишься умереть, но и не чувствуешь, что живёшь. Только спрашиваешь себя: в чем же смысл жизни? Зачем пришёл в этот мир, если ничего не происходит? Жизнь проползла, как гусеница по червивому яблоку. Только водка и спасала…

Тётка пошарила глазами вокруг, потом привычно налила из бутылки в стакан воду. Выпила. Снова прислушалась, обратив взгляд внутрь себя…

– Беги из этого захолустья, сынок, беги! Беги, как когда-то твой отец непутёвый! Это город-чудовище! Он питается такими, как ты, как моя сестра – твоя мать. Он сожрёт твою душу, не заметишь! Беги! Прячься в своём цирке – там светло и радостно. Тут – кладбище! Я вот не успела…

У Пашки всё прыгало внутри. Он, оказывается, совсем не знал своего единственного по крови родного человека. Все эти годы он тётку жалел, как жалеют на Руси инвалидов, забулдыг и горьких пьяниц. Жалел как-то по инерции, поверхностно, не углубляясь. Да и виделись они всё реже – домой его не тянуло, и давно, скорее наоборот. Помочь он ничем не мог. Саднящую совесть он глушил денежными переводами в надежде, что крепко пьющая тётка хоть не умирает с голоду…

– Слушай меня внимательно, Пашка! У Евдокии, у соседки, моё завещание. Я на тебя дом переписала. Ты в этой развалюхе родился, тебе и решать её судьбу. Хочешь – подари, хочешь – сожги! Мне недолго осталось…

Пашка сделал протестующее движение. Тётка спокойно и обречённо махнула подрагивающими пальцами.

– Цирроз…

Через месяц Пашка вернулся в Воронеж.

Похоронили тётку рядом с сестрой, его мамой. На фотографиях они были молодыми, лет тридцати. Обе беззаботно солнечно улыбались и были похожи друг на друга до судорог в горле.

Дома соседка отдала Пашке завещание и… сберегательную книжку на его имя.

– Оказывается, всё это время она копила твои переводы! А я-то, дура старая, думала, пропивала всё! Век живи… – она вдруг заголосила. Изливались бабские слёзы с воплями и по ушедшей соседке, и по своему незадачливому внуку Шурке, и по Пашке-сироте, и по паскудной жизни вообще! Пашка тоже не удержал слёзы, представив, чего стоило все эти годы жить его тётке впроголодь…

– Она отошла под утро, на рассвете. Последние её слова были: «Передайте Пашке…» Потом еле услышали: «Любила его, отталкивала! Специально! Жалела…» Потом, когда уже совсем отходила, задыхаясь, шептала что-то одно и то же, пока не затихла. Толком так и не разобрали, какое-то «Иги, иги, иги!..»

– Беги… – Пашка сглотнул слезу.

– Что, что?

– Неважно, так…

Вечером Пашка наглухо закрыл все ставни, словно глаза дому-покойнику. Набросил навесной замок на дверные петли. Ключ и котёнка Иннокентия отдал соседке. Расцеловал бабку Дусю на прощание и поспешил на вокзал…

Глава двадцать вторая

Пашку с Захарычем в очередной раз раскидали по разнарядкам в разные уголки страны. Поскольку жонглёр Павел Жарких был молодым артистом и теперь не обременённым семьёй и громоздким реквизитом, его частенько стали гонять из цирка в цирк так называемым «малым багажом», а проще – с тем, что умещалось в руках. Приходила из отдела формирования телеграмма с щекочущим самолюбие текстом: «срочно на усиление программы…». Артисту брали билет на самолёт, и он летел, подчас не закончив гастроли в одном городе, в другой. Маршруты часто были лишены логики и смысла. Он мог работать в Магнитогорске и тут же оказаться во Львове, а из Симферополя перелететь в Красноярск. Часовые пояса конфликтовали с временами года, а молодой артист – с отделом формирования программ. Там был вечный аргумент: «Нам некого больше послать! Вы одарённый человек, выручайте!» И посылали… Из Ташкента он улетал в лёгкой рубашечке, летних брюках и «вьетнамках», а приземлялся в аэропорту Кемерово, где уже летали «белые мухи». Сердобольные стюардессы журавлиным клином окружали Пашку и провожали до такси. По приезду в местный цирк какие-нибудь знакомые артисты обеспечивали, на первое время, соответствующей одеждой, потом Пашка подкупал необходимое, и жизнь входила в нормальное русло. В это время основной багаж с одеждой и прочими вещами находился в хозяйстве Захарыча, иначе он путешествовал бы за хозяином, не поспевая, до скончания дней.

Так пролетели полгода после развода с Валентиной. Они перезванивались, иногда переписывались, дважды она прилетала к нему, когда была свободной. Это был ад, который понемногу остывал, но муки от этого меньше не становились. Пашкино сердце разрывалось между ненавистью и любовью, каждый раз он себе клялся, что эта встреча последняя!..

Глава двадцать третья

Пашка смотрел на фотографию своей матери и не мог оторвать взгляда.

Каждый раз, когда он доставал этот портрет, на него накатывали воспоминания, такие яркие, с запахами и звуками, что сердце его сжималось в тугой комок, который не хотел разжиматься. Дыхание прерывалось, и надо было сделать немалое усилие, чтобы снова вздохнуть. На фотографии мама широко улыбалась, смотрела на Пашку, словно что-то хотела сказать ему очень важное, что так и не успела шепнуть на прощание…

Мама глядела на него своими незабываемыми серыми глазами, полными нежности, любви и солнечных зайчиков. Она улыбалась фотографу, сидя за праздничным столом, и показывала тому большой палец. Эта фотография держала Пашку на плаву в самые тяжёлые его дни, когда сердце сгорало, как опалённый холодом кленовый лист в ноябре.

Мамины жест и улыбка словно обещали, что в его судьбе всё будет хорошо, нужно просто ещё раз потерпеть…

«Мама, мамочка! Любимая моя! Как же мне не хватает тебя! Нет твоих рук, нет точки опоры, как тогда, в детстве, когда мне было много раз страшно во сне и наяву! Каждый раз твои руки были колыбелью и спасением, на которых я столько раз засыпал! Ты гладила волосы и говорила, что всё пройдёт, и все страхи исчезнут, растворятся, вот только солнышко выглянет…»

С тех пор прошли зимы и вёсны. Страхов в жизни не стало меньше, но Пашка по-прежнему спасался теплотой маминых рук, которые помнил и ощущал физически. Больше в его жизни защиты не было. Отца он представлял смутно: весёлый, высокий, горластый певун, король застолий… Далее – туман… Долгие слёзы мамы и бесконечные упрёки запойной тётки…

Потом его отправили в пионерский лагерь, что на Дону… Он рвался домой, к себе на Чижовку, к пацанам, к маме. Он знал, что она болела. В лагере Пашка пробыл всё лето. Менялись потоки, пионервожатые. Не менялись лишь тоска в сердце и ожидание, когда он сможет вернуться домой.

К нему не приезжали, как к другим, по выходным. Не угощали всякими вкусностями, не сидели на полянах, не радовались, не пели вместе песни. Мальчишка в эти «родительские дни» забивался в дальний угол лагерного стадиона, где душисто пахла акация, и плакал, тихо глотая слёзы. На него всей своей взрослой тяжестью наваливалось одиночество и бездонное Донское небо с коричневыми коршунами. Это чувство оторванности от мира отравило его с той поры навсегда. Он уже тогда хлебнул одиночества полной грудью вместе с донской мутной водой, когда однажды тонул…

Пашка вернулся в конце лета. Всё было кончено – мамы больше не было. Его пощадили, а может, просто забыли о его существовании. В углу комнаты стояла плохо застеленная, какая-то поникшая, враз ставшая маленькой и узкой, мамина кровать. Густо пахло плохо проветриваемым жильём, какими-то лекарствами, ладаном и бедой…

«Отмучилась, сердешная… – сообщила тётка, заливаясь слезами и опрокидывая очередной стакан. – Да что же это за жизнь такая окаянная!..»

…Мамина фотография постепенно успокаивала, словно он снова оказался на нежных, покачивающих его руках. «Всё пройдёт, сынок, – вот только солнышко выйдет…»

Солнца не было уже несколько дней. Мутное стекло гостиничного номера заливал дождь. За ним шевелилось промокшее дерево, измученное промозглыми ливнями и ветрами. Мир погрузился в вязкое забытье. Небо опрокинулось и стало серой массой промокшего асфальта. Время потеряло смысл и ритм. Секундная стрелка билась на месте, как жилка на Пашкином виске…

Он ещё раз перечитал письмо Нателлы. В сочувствующей форме, обмазанной нектаром, та, с плохо скрываемой радостью, сообщала об очередном романе Валентины с режиссёром театра, где служила её мать.

Валю, его Валечку невский вихрь унёс в призрачный мир плотской любви. Она пила её жадно, ненасытно, как измождённый путник, припавший к ручью, как алкоголик, сорвавшийся в штопор очередного запоя. Пашка, как мужчина, был физически крепок, нежен и разнообразен. Он с лихвой отвечал всем изысканным требованиям самой прихотливой женщины, каковой являлась Валентина. Все эти годы она была его наставником и учителем, от которой он познал все тайны искусства телесной любви. А если учесть, что они по-настоящему любили друг друга, самозабвенно, до потери разума и сердечных приступов, не могли долго оставаться друг без друга, то их встречи являли собой накал таких эмоций и страстей, что им не раз и не два намекали на приличия и прочие житейские мелочи, над которыми они смеялись и продолжали парить, как два ангела под куполом цирковых небес. Они были притчей во языцех, со всеми вытекающими последствиями, которые свойственны людям искусства и не только…

Пашка сгорал от ревности и безысходности. Мысль, что они в разводе и теперь ему всё равно, разила фальшью и не успокаивала ни на мгновение.

Он метался в замурованных стенах провинциальной цирковой гостиницы в полутора тысячах километров от их Васильевского и Фонтанки. Его мозг плавился в попытках что-либо логически выстроить, хоть как-то оправдать очередной полёт Валентины над их чувствами, обязанностями, в сотый раз нарушенными клятвами…

Какие уж тут обязанности у свободной теперь женщины…

Он не заметил, как сложил кораблик из письма Нателлы и вышел на улицу. Перед гостиницей текли могучие ручьи, родившиеся из тяжёлых туч. Их быстрая вода, смешанная с асфальтовым гудроном, копотью от выхлопных труб автомобилей и остатками бензина, играла радужными разводами. Пашка наклонился и пустил изломанный бумажный треугольник в это бурлящее дождливое море. Он мгновенно стал синим от растворённых чернил. Кораблик завертелся, закружился и, подхваченный потоком, помчался в неизвестность.

Пашка поднял мокрое лицо к небу. Струи ледяного дождя били по щекам и стекали под рубашку. Он не шевелился, силясь рассмотреть в сером мольберте неба хоть какой-то намёк на солнце.

«Нужно, сынок, просто ещё раз немного потерпеть… Ещё раз…»

Глава двадцать четвёртая

Недомогание он почувствовал ещё накануне в гардеробной, упаковывая реквизит. Гастроли в этом городе он закончил. До прихода очередной разнарядки у жонглёра Павла Жарких неожиданно образовался двухнедельный, так называемый, «простой по месту работы». Не тратя времени, он решил съездить к Захарычу. У отдела формирования программ всё никак не находилась возможность их соединить в одном коллективе.

До места, где сейчас находился Стрельцов и его конный ансамбль «Казбек», Пашка добирался сутки. В плацкартном вагоне парня ломало, знобило. Он то и дело просил у проводницы чай. Пару раз она приносила ему таблетки от головной боли. В цирке у Захарыча Пашка появился заметно хворый и с температурой.

Программа, что гастролировала в этом городе, была немногочисленной, цирковая гостиница – просторной, многие номера пустовали. Пашке выхлопотали приличный одноместный номер, куда он и поселился.

Зная, что Жарких часто наведывается к Захарычу, а теперь, скорее всего, будет работать с ним в программах постоянно, в этот цирк напросилась и Серебровская. Она прослышала об изменениях в семейной жизни Пашки. Нателла решила, что это – шанс! Отчим, как всегда, сделал для неё нужную разнарядку одним телефонным звонком.

У Нателлы до этого наметилась личная жизнь с Васиным. После долгих лет ухаживаний она ему как-то ответила взаимностью. С тех пор стали жить вместе, не расписываясь. Игорь светился от счастья. Он почувствовал себя семейным человеком. Васин постоянно говорил о свадьбе, Нателла от этой темы уклонялась. Она стала ещё более сдержанной, холодной и подчёркнуто строгой. Васина это только подстёгивало….

Узнав, что приехал Пашка, Серебровская в первый же день явилась к нему и бросилась на шею. Он едва успел уклониться от её жаждущих губ. Расстрельный поцелуй пришёлся в лоб.

– Жара! Да ты горишь!

– На то и жара…

…Пашка болел страшно, до обмороков. Который день его носило в беспросветных волнах пульсирующего сознания. Он на мгновение вырывался на свет, чтобы сделать глоток реальности, и снова погружался в черноту болезненного небытия.

Ему виделось, что он с училищными ребятами сидит в сауне, задыхается от нестерпимого жара, пацаны этого не замечают, а крикнуть им нету сил. Язык и тело внезапно онемели. С него льёт пот в три ручья. Сердце сейчас остановится!.. Нателла хохочет в лицо: «Ну, что Жара! Теперь ты понимаешь, что такое настоящая жара?» Рядом ржущий Васин. «Помнишь, как ты меня тогда? Вот теперь сам сагбачá! Сам щенок!..»

Он приходил в себя, понимал, что влага горячими струйками в самом деле течёт с его груди и живота. Неимоверным усилием воли в полубреду опрокидывал подушку на сухую сторону и вялыми ногами помогал себе перевернуть промокшее одеяло…

Захарыч метался между цирком и гостиницей. Он отпаивал Пашку малиновым чаем с калиной, горячим молоком с маслом и мёдом. Натирал то барсучьим, то медвежьим жиром, но пока мало что помогало. Пару раз приносил куриный бульон, но Пашка отказывался. Проводя сухим языком по спёкшимся губам, он постоянно просил пить. Захарыч был встревожен не на шутку. Его седые всклоченные волосы и свалявшаяся борода только подчёркивали панику старика. Глаза скорбными синими фонариками прятались в почерневших впадинах глазниц.

Несколько раз он порывался вызвать скорую помощь. Пашка тихо, но жёстко требовал: «Не смей!» И, как заклинание, просил: «Не пускай Нателлу! Закрой меня на ключ!..»

Пашку трясло в ознобе. Укрыться особенно было нечем. Захарыч выпросил у дежурной одеяла и набросал их на своего любимца. Потом притащил из цирка длиннополый армейский тулуп с мохнатой овечьей шерстью. В нём Стрельцов зимами сопровождал лошадей в товарняках при переездах из города в город. Когда он укрыл им Пашку, тот блаженно вытянулся от накатившего тепла и тут же уснул. Уютно пахло овчиной, лошадьми и цирковыми дорогами. Он был дома…

День шёл за днём. Периодически скреблась в дверь Серебровская. Но Захарыч стоял Севастопольским бастионом, отбивая атаки черноволосой красавицы. Этажом выше Васин, осознав ситуацию, посерел лицом и насупился.

Пашке Жарких было совсем худо. Очередной кошмар влетал в его сновидения клубком обрывочных образов. На него вдруг наваливался лютый холод. Вот они снова в Нижнем Тагиле с Захарычем в той знаменитой бане, куда цирковые ходили еженедельно. Вот они с ним после парилки выбегают на мороз нырнуть в сугробы среди разлапистых ёлок. Но почему-то Захарыч оставляет его одного на морозе. Пашка бьёт кулаками в дубовую дверь, но его не впускают. Ему холодно! Зубы стучат так, что с них слетает эмаль. Он интуитивно пытается выстроить этот стук в связный ритм, как в его жонглёрском номере с чечёткой. Вдруг появляется его педагог по степу Михаил Сергеевич Михайлов: «Паша! Чётче носком, фляк мажешь!..» Пашка старается выравнять ритм, холод сжирает тело. Он просыпается – тулуп валяется на полу, а его тело плавает в ледяной луже…

В очередном забытьи появляется Нателла, которая кладёт ему на грудь скользкую, холодную змею. Та подползает к его лицу, и они всматриваются друг в друга. У рептилии удивительной красоты глаза. Он их точно где-то видел раньше! Пашка силится вспомнить, вглядывается, в который раз пытаясь рассмотреть зрачки. Он их вроде видит и не видит. Те теряются в изумрудной бездонности зелёных глаз, в оправе трепещущих пушистых ресниц. Он тонет в их гипнотической красоте, погибает! Так это же Валентина!..

…Ещё один день сгорел и провалился в густые сумерки. Пашка его так и не увидел, он проспал. Мелькнуло что-то в воспалённой памяти светлой полоской и ускользнуло. Было – не было?..

Ночь ещё не наступила, до неё было часа четыре, но осенняя тьма сгустилась, и было ощущение, что дня, как такого, на этом свете нет вообще. Всё сместилось, перепуталось. Реальность исчезла, испарилась. Пашка даже не мог вспомнить, приходил сегодня Захарыч или нет?..

Он в тысячный раз за сутки вынырнул из тупого оцепенения, которое с натяжкой можно было назвать сном. Уличный жёлтый фонарь отбрасывал тени на стенах и потолке, рождая Химер. Воспалёнными глазами он блуждал по окружавшим его предметам, словно проверяя – явь ли это? Влажное одеяло и складки на смятой простыне невыносимо жгли тело, но шевелиться не было сил и желания.

От запаха овчины подташнивало. Тулуп прижимал всей своей массой, сдавливая лёгкие. Пашка сбросил его на пол рядом с кроватью. Он не ведал, какое сегодня число, день недели. Пашка заметно похудел, ослаб. Его сознание летало где-то в больных сонных грёзах. Всё это время он не ел, только пил воду из трёхлитровой банки, которую Захарыч постоянно подливал. Остатки воды сегодня едва прикрывали дно.

Через неделю мутного забвения Пашка вдруг обрадовался наступившему дню, взошедшему солнцу. Внутренний свет озарил душу. Беспричинно стало как-то радостно и легко. Затянувшаяся болезнь породила в теле усталость и странную невесомость. Хворь вдруг резко прошла, словно кто-то отмолил, и там, наверху, разрешили дальше жить…

Дверь отворилась, и Нателла тихой сапой просочилась в комнату Пашки Жарких. От неё пахло теми же духами, что и от Валентины. Она нацепила её подарок, их любимые серьги с «блэк стар». Пашка затрепетал…

…Он рычал, всхлипывал, из его горла вырывались бессвязные междометия. Это был вопль накопившейся боли, отчаяния и горя!..

Переспал он с ней грубо, по-животному, словно мстя всем женщинам сразу за обиды, нанесённые Валентиной! Близость была короткой и какой-то яростной. После этого к Пашке пришло опустошение и отвращение. Захотелось помыться. Он резко отвернулся, поджал под себя ноги и замер. Нателла медленно встала с постели, заправила халат, поправила сбившиеся волосы. Её пошатывало. Она оглядела комнату, словно видела всё впервые. Весь её взгляд выражал недоумённый вопрос: «Что это было?..»

– Ты, Пашка, не Жара, ты – стужа лютая! Всё не можешь забыть свою Валентину? Что тебе нужно? Чего у меня нет такого, что есть у твоей «Королевы воздуха»? Я же люблю тебя, дурак ты этакий! С училища люблю!..

– А что у меня такое есть, чего нет у Игоря?

– Значит, что-то есть…

– Вот ты сама и ответила на свой вопрос…

Пашка встал, подошёл к Серебровской и взглянул ей в лицо.

– Прости, светлячок! Ты роскошная женщина, о которой можно только мечтать. Но ничего у нас не получится. Прости. Сердцу не прикажешь…

Она поднялась на цыпочки, кротко поцеловала стоящего холодным истуканом Пашку, с нежностью провела ладонью по его бледному лицу, вгляделась, словно стараясь навсегда запомнить, и тихо исчезла за дверью так же, как и появилась.

Через несколько дней из Главка пришла разнарядка. Номер Серебровской прервал гастроли и уехал в другой город…

Глава двадцать пятая

Время прошлось колесом по периметру манежа, сделало традиционный цирковой комплимент, улыбнулось аплодисментам и исчезло в проёме кулис…

Наконец-то пути-дороги молодого жонглёра и его первого наставника Захарыча сошлись на одном из оживлённых цирковых перекрёстков, и они стали ездить вместе. Жизнь обрела стабильность и перспективы…

Цирковая жизнь – Великий акробат-эксцентрик! Это знают все, кто с ней был по-настоящему знаком. Её пируэты не предсказуемы, гримасы и подмигивания ни о чём не говорят, а когда тебе «делают нос» – это ровным счётом ничего не значит. Возможно, тебя просто хотят рассмешить или заставить плакать.

У жизни своё Представление, которое не имеет антрактов и никогда не заканчивается…

…Пашка метался в гостиничном номере и негодовал! Он сейчас задыхался в этих обжитых за месяц гастролей стенах! Они его плющили, ломали, царапали. Наконец он не выдержал и бросился на улицу. Недовольная дежурная на выходе заворчала:

– Куда на ночь глядя! После двенадцати не пущу, и не стучи!..

Пашка в сердцах хлопнул дверью и нырнул в уснувшую заводь старинного провинциального города.

Тёплый встречный ветер ласкал лицо и волосы, словно пытался успокоить. На чёрном бархате неба ничейными бриллиантами рассыпались улыбающиеся звёзды. Сонное безмятежье сладким сиропом разлилось по улицам и кривоколенным переулкам древнего посада. На крутом земляном валу привидениями высились сторожевые башни кремля. Над его крепостной стеной ворогом крался нарождающийся месяц в виде изогнутого басурманского клинка.

Три сегодняшних представления вымотали. Тело просило покоя, а разум забвения. Но обида разрывала грудь, и ноги сами несли куда глаза глядят, сжигая последние силы.

Стоял конец мая. На узких улочках частного сектора, который взял в кольцо восьмигранную чашу цирка, бушевала сирень. Её густое разноцветье от белого до лилового, словно подошедшее сдобное тесто, перевалилось через края кустарников и теперь светилось в ночи, благоухая мириадами атомов зрелой весны. Дневные звуки исчезли. Вселенная нависла над планетой, разглядывая её, словно в микроскоп.

Соловьи ночными сторожами перекликались в кустах, разрывая густую тишину переливчатыми руладами. Ночь периферийного города купалась в ароматах и божественных звуках. Хотелось жить! Бежать куда-то, лететь! Неведомое звало, манило, обещая блаженство…

Пашка на секунду замер, закрыл глаза и вздохнул полной грудью майскую благодать. Тёплая волна наполнила лёгкие, заставив сознание на мгновение сменить минор на мажорные пассажи, но оркестр памяти вновь грянул реквием…

Перед глазами в который раз возник дирижёр местного циркового оркестра Владимир Федотович Федотов. Снова зазвучал его возмущённо-сочувствующий голос.

– Павел! Простите за поздний визит, но я, как честный человек, не могу молчать! И не буду! – полная фигура маэстро в махровом халате заняла всё пространство Пашкиной комнаты. Дирижёр жил здесь же в гостинице этажом ниже, ожидая получения квартиры в этом городе. – Павел! Вас сняли с конкурса! Это глупость, несправедливость! Подлог! Я им так и сказал!.. Вы – талантливый человек! Вы хоть и молоды, но уже Артист с большой буквы! Поверьте мне – они ещё пожалеют о своём решении! Им когда-нибудь будет стыдно смотреть вам в глаза!..

Пашка сегодня был в ударе! Несмотря на волнение, он отработал как никогда «чисто», без завалов. Его выступление нельзя было назвать безликим словом «работа».

Он парил над манежем. Его кольца выписывали причудливые узоры. Сам он в своём белоснежном костюме являл нечто вдохновлённое и окрылённое, словно величественная птица. Зрители реагировали на каждый трюк, на каждый Пашкин жест, то и дело взрываясь аплодисментами. Это был тот случай, когда душа артиста имела единение со зрительным залом с первой минуты до последнего жонглёрского броска. Это был несомненный успех!..

За кулисами все бросились с поздравлениями к молодому жонглёру. Пашка переходил из объятий в объятия, отвечал на бесконечные рукопожатия и ободряющие слова. Смысл их был, в основном, одинаков: «Ты выиграл этот конкурс! Первая премия тебе обеспечена! Мы видели, как члены комиссии аплодировали стоя!»

Подошёл улыбающийся Захарыч, тоже обнял со словами «молодец!». Пока шла клоунская реприза из оркестровки, успел спуститься сияющий дирижёр Владимир Федотович, который на протяжении гастролей постоянно выказывал Пашке свою симпатию.

– Ну, Жарких, сегодня Вы превзошли самого себя! Вы не работали, вы – пели! Смотрелись, как парящий над манежем белый ангел! Это без сомнения – первая премия! Я, как член конкурсной комиссии, буду сегодня на обсуждении настаивать именно на этом. Поздравляю! – маэстро исчез так же, как и появился. Через пару минут он снова стоял за дирижёрским пультом. Взмахнул своей волшебной палочкой, и под куполом цирка зазвучали мажорные синкопы очередного циркового номера.

Сегодня в ложе сидели гости из Москвы. Комиссия «Союзгосцирка» ездила по гастрольным городам, отсматривала номера, которые участвовали во Всесоюзном конкурсе циркового искусства. Пришёл черёд и Павла Жарких с ещё несколькими номерами программы.

Шёл третий тур. По сути, он и решал, кто будет победителем. Четвёртый был формальностью – награждение, гала-представление и прочее.

Для участников это событие имело большое значение в творческой судьбе. Тут тебе и новые ставки – прибавки к зарплате, и новые костюмы, и реквизит, и перспектива поработать в столичных цирках, и даже поездки с гастролями за рубеж. Короче – победители становились баловнями судьбы, обласканными вниманием высокого начальства со всеми вытекающими отсюда приятностями. Для каждого участника это был несомненный шанс оказаться замеченным…

Любой творческий конкурс – это весьма субъективное мероприятие, сопряжённое с индивидуальными пристрастиями членов жюри, их взглядами, привычками и даже настроениями. Но в этот раз «всесоюзные смотрины» являли собой не столько соревнование номеров, сколько битву мэтров отечественного цирка друг с другом. Они, прежде всего, отстаивали исключительно личные интересы. Пользуясь своим положением, без зазрения совести убирали всех, кто представлял конкуренцию их протеже.

Сегодня в ложе сошлись два народных артиста, два безусловных мастера жонглирования, у которых в конкурсе принимали участие их сыновья и ученики. Пашкина судьба была предрешена.

– Александр Николаевич! Ведь этот парень – явление! Посмотрите – у него несколько авторских трюков, которые никто в мире не исполняет! Лично я за свою жизнь ничего подобного не видел! Николай Леонидович! А вы что молчите? Вы же жонглёры! – известный канатоходец, член комиссии, тоже народный артист, высказывал своё удивление их неожиданному вердикту. Те, опустив глаза, упёрто молчали. Пытались выразить своё мнение и другие. Кто-то возмущался, кто-то конъюнктурно молчал, а некоторые откровенно подхалимничали и поддакивали. Вскоре стало очевидно, что все решения по конкурсу были приняты ещё в Москве накануне.

По поводу Пашки подытожил всё тот же Николай Леонидович. Он взял слово, и все враз затихли. Александр Николаевич, в свою очередь, согласно закивал.

– Вы видите, с кем имеете дело! Эта «Жар-птица» далеко полетит! – мэтр жонглирования употребил одно из Пашкиных студенческих прозвищ.

Старый жонглёр ещё на выпускных экзаменах циркового училища заприметил перспективного коллегу. Не обратить внимание на него было нельзя. Жарких выделялся среди остальных статью, удивительным артистизмом и исходящим от него каким-то солнечным светом. Улыбка молодого жонглёра завораживала, притягивала мгновенно и не отпускала до конца номера. Исполняемые им трюки были интересны и новы. Павел Жарких ни на кого не был похож. Всем было понятно – родилась Личность…

Леонид Николаевич, словно пресекая всяческие возражения, недовольно повёл плечом и продолжил:

– Этот парень своё возьмёт уже на следующем конкурсе! Куда ему спешить, он молодой, только начал. Надо этим бездарям помочь!.. – для нейтрализации щекотливого момента народный артист даже решил унизить своих протеже. – Другого случая у них не будет! А этому, – он кивнул в сторону манежа, имея в виду Пашку, – я помогу! Потом. Закончим на этом!..

Члены комиссии, кто радостно, что всё закончилось, кто с усталостью и безнадёгой, задвигали стульями. Прощались, не глядя друг другу в глаза…

Пашка выдохся окончательно. Он ещё с час побродил по пустынному городу, посидел на лавке в соседнем парке и направил свои стопы к служебному входу в цирк, где ещё несколько часов назад он чувствовал себя триумфатором. Время было далеко за полночь. Вдруг нестерпимо захотелось поговорить с Захарычем…

…Пашку прорвало. Обычно сдержанный, он говорил, говорил, словно пытался выплеснуть из себя саднящую боль и обиду. Захарыч молчал, слушал, сворачивал самокрутку за самокруткой.

На конюшне, в шорной, где по традиции жил Стрельцов, густо пахло сыромятной кожей и табаком. На стенах под табличками с именами животных висели сбруи и сёдла. Отдельно были развешаны заготовки будущих упряжей и знаменитых Стрельцовских арапников. Спящие лошади фыркали во сне и нет-нет глухо перетаптывались по деревянному полу денников. Старая, открытая нараспашку дверь шорной, которая повидала на своём веку немало, тоже слушала Пашкину исповедь и, тревожимая налетавшим сквозняком, тихо возмущённо поскрипывала…

– Когда встречаешься с несправедливостью, хамством, подлостью, короче, сталкиваешься лицом к лицу с жизнью, которую придумали люди – видишь, какое это лицо уродливое! – долго молчавший всё это время Захарыч, наконец, заговорил. – Переживаешь до тех пор, пока не разглядишь Жизнь иную, настоящую! Душа оттаивает и перестаёт отчаиваться, когда встретишь улыбающегося ребёнка, женщину со счастливыми глазами, собаку, виляющую хвостом. Когда увидишь тихий закат над рекой, луга заливные, звёзды в бездонном небе. Вот тогда понимаешь – Господь создал жизнь иную! Вечную! Остальное – суета сует.

– Да, но мы все в центре этой суеты! – Пашка неуверенно возразил, всё ещё находясь под впечатлением сегодняшнего дня.

– Некоторые не только всё время находятся в центре, они живут этой суетой, думая, что это и есть жизнь. Не-ет, брат, жизнь иная! Чтобы понять Истину, осознать её, обязательно надо душой взлететь, отодвинуть от себя всю эту дрянь, чураться того, чем живёт мир. Иногда нужно наесться этой мерзости до рвоты! Ложкой нахлебаться одиночества… Господь многим посылает разные испытания, чтобы таким способом объяснить Главное. На других, кажется, он уже махнул рукой, хотя до конца всё ещё продолжает надеяться, как любящий родитель. Имеющий уши да услышит…

– Ну и что это за испытания такие, для чего?

– У каждого свои. Где тонко, там и рвётся – вот Господь и обращает внимание человека на эти места. Для чего? Да чтобы лучше стал этот мир. Тебе вот послал испытание талантом. Может, он специально так решил сегодня, чтобы ты нос не задрал, да не испортил все его планы в самом начале пути. Нос-то тебе нужно задирать только для того, чтобы кольца видеть, когда жонглируешь. Чтобы от обиды и отчаяния работал ещё больше и лучше – это тоже стимул.

– А разве можно испытывать талантом? – Пашка изумился.

– Ещё как можно! Тщеславие человеческое, гордыня – бо-ольшое испытание! Недаром людей проверяют огнём, водой и медными трубами. Ты почитай Евангелие. Там есть притча о таланте. Интересно написано! Лучше и не скажешь! Скольких я видел за свою жизнь людей, которые свой талант зарыли в опилки, утопив его в алкоголе, безделье и непотребстве! А какими бы могли быть! – Захарыч сделал паузу, словно вспоминал всех тех, о ком хотел сказать поимённо.

Пашка прихлёбывал заварившийся чай, внимал услышанному и представлял, как это людей испытывают медными трубами и почему именно медными – бьют их, что ли, ими или заставляют пролазить через них? Вопрос вертелся на языке, и он его задал. Захарыч улыбнулся детской чистоте и наивности взрослого парня, который и армию отслужил, и на манеже уже крепко заметен, а таких мелочей не охватывает. Ну и дай бог! Захарыч свернул очередную самокрутку, пыхнул ею и пустился в объяснения.

– Это, Паша, когда тебе в уши поют похвалу. Кто искренне, кто с умыслом. Возносят тебя до небес! Тут некоторые и ломаются, поверив в свою исключительность. Людей как будто меняют, словно слепнут они. Это и есть медные трубы, которые тебе туш исполняют, как цирковой оркестр, да так, что глохнешь! – Захарыч с удовлетворением увидел, что Пашка понял, о какой «меди» идёт речь, даже по лбу себя хлопнул.

Стрельцов затянулся, пустил струю дыма в потолок, снова улыбнулся и неторопливо продолжил царить за столом, как на амвоне. Последнее время они редко с Пашкой так сиживали. Тот часами репетировал, работал на манеже и вечером приходил к нему в шорную, уже изрядно измотанный. На серьёзные разговоры не было сил. Оставалось только попить чай перед сном да «потереться» родственными душами…

Захарыч бережно коснулся брошюры, которая лежала у него на полке для личных вещей.

– Но бывают и другие проблемы. Я вот тут книжку прочитал про Эдит Пиаф. Захочешь, возьмёшь, почитаешь. Певица была такая французская. Слышал, наверное. В моё время была популярна, гремела на весь мир, пластинки её слушали. Маленькая такая, воробушком звали. А голос! Даёт же господь! Так вот он в такое маленькое тело вложил талант непомерный, который её и задавил… Казалось бы, живи и радуйся – люди на руках носят! Мужики её какие любили! А она жила, словно на оголённом проводе… У нас таких на Руси тоже всегда вдоволь было: Есенин, Шукшин, Высоцкий… Да разве всех перечислишь! Это только те, о ком мне довелось читать. «Поэт в России больше, чем поэт!» – кто сказал, не помню, но хорошо сказал, правильно. В цирке такие люди тоже были. Один Енгибаров чего стоит! Они как старцы-молитвенники. Их Бог слышит! А наши рты забиты грехом. Видимо, нужно, чтобы кто-то маялся Душою за нас. Они, как правило, с виду пьяницы и скандалисты. На самом деле – юродивые, которые тормошат нашу совесть. Свои Души губят, спасая наши от тлена… Талант – это груз, ноша. Ноша тяжкая! Кто-то несёт её легко, радостно. Кто-то кряхтит, но тянет. А кого-то она придавливает насмерть. Как распорядиться…

– Так то Пиаф, Енгибаров! А кто я?..

– Ты, сынок – Божье творение, его любимое дитя! Тебя Господь тоже талантом наградил, просто ты ещё об этом не знаешь, не чувствуешь. Другие этого пока могут не замечать или лукавят – люди, что возьмёшь! Но время твоё придёт!

Захарыч вдруг помрачнел и, словно осерчав, яростно вдавил окурок в пепельницу.

– Запомни, парень! Скажу грубо, по-стариковски: талант – это как говно, если он есть, то обязательно вылезет. Слышишь, обязательно! А сейчас давай спать, рассветает уже! Хм, Жар-птица! Хомут тебе в дышло!..

Глава двадцать шестая

– …Ныкита Захарович! Дорогой! – Казбек выдержал паузу. – Мы с тобой огонь и воду прошли, вагон сена с морковкой съели! Столько лет спина к спине. Ты мне как родной отэц!.. Пришёл контракт из Амэрики. Ты знаешь, я его нэсколко лет ждал. Поехали вместе! Денег заработаешь, старость обеспечишь, дом свой купишь. На Дону – как хотел! Поехали, дорогой!..

Для Стрельцова это не было неожиданностью, разговоры ходили давно. Вначале Захарыч даже начал подыскивать себе новое место работы. Но время шло, а контракт не приходил. Потихоньку всё забылось…

– Ну, какая Америка в моём возрасте, Казбек! Я там помру с тоски! Цирк – это ведь не только лошади. Цирк – это ещё и Родина! Первое я поищу и найду. Второе даётся от рождения и до конца. Потом, у меня здесь мой Пашка…

Расставаниями цирковых не удивишь. Но отрывать от сердца людей приходится каждый раз с кровью. Привыкнуть к слову «с окончанием» нельзя. Ничего не повторяется… Если традиционные поздравления в цирке: «с началом» и «с выходным» дарят радостную надежду на очередную встречу, то «с окончанием» – лёгкую печаль и понимание бренности этого мира…

Наступил день, когда пришла пора прощаться. Надолго. Кто знает, может даже навсегда. Контракт у Казбека был подписан на пять лет. В цирке – это целая жизнь…

С завтрашнего дня джигиты Захарыча станут собираться за океан, а он – в неизвестность. Старый берéйтор, отдавший цирку более пятидесяти лет, и его четырёхлетняя собака Варька на какое-то время останутся не у дел. Уже завтра нарушится привычный уклад жизни и вещей.

– Ничего, Варюха, не пропадём! Цирк он круглый, в каком-нибудь углу для нас место найдётся… – Захарыч потрепал собаку по шерсти и поцеловал в нос. В ответ Варька лизнула Стрельцова в лицо, мол: «Конечно, не пропадём! Я же с тобой!..»

Началось второе отделение сегодняшнего прощального представления.

Всё было как всегда. За кулисами выстроились по двое три пары всадников. Казбек в белой бурке и такой же папахе строго оглядел своих партнёров. Они сидели на конях рост в рост, как влитые. Его отряд был в чёрных бурках. На груди поблескивали серебряной отделкой газыри…

– Ну, что, ещё разок? Не расслабляться, повнимательней!

Цирковой оркестр закончил вступительную увертюру.

– Тишина, приготовились! – Казбек сверкнул глазами.

На манеже, инспектор, подчёркнуто торжественно объявил:

– Конно-акробатический ансамбль «Казбек»! Руководитель – народный артист Осетии…

Стрельцов, когда открывался занавес, каждый раз крестил своих орлов в спины. Джигиты выходили на манеж, защищённые любовью старого берейтора и силою крестного знамения. Неважно, что в труппе были и мусульмане, и православные, и католик, и даже иудей. «Бог – он один для всех! А кто как молится – разница невеликая. Главное, чтобы вера жила в душе…»

– Ну, Захарыч! Осэмени! – Эльбрус просительно посмотрел на Стрельцова.

– Не дай бог! – Сашка Гáлдин сделал страшные глаза.

– Почему? Он всегда так дэлает. Просто хочу, чтобы сегодня я это видел, спокойней как-то…

– Если Захарыч «осэменит», то родится ещё один такой, как ты – с кривыми ногами и бешеной головой, тогда пипец нашей Америке!

– А, если такой, как ты, то придётся вместо обрезания тебе вообще его отрезать – он ведь у тебя вместо головы! – намекнул Шамиль на любвеобильность Галдина и частые скандалы по этому поводу.

Сашка тут же отреагировал с озорной улыбкой:

– Я ему не хозяин. У него своя голова… на моих плечах.

– Ого! Скакать не мешает? Смотри, зацепишься, больно будет!

– Разговоры! – Казбек поднял руку. – Всё лишнее в сторону!..

Захарыч по своей многолетней привычке и сегодня благословил крестом выход артистов на манеж. Всё как всегда…

– В добрый час! Храни Господь!.. Вот я вас и «осэменил», сынки! На прощание… – Захарыч прикрыл веки и представил строгую очерёдность своего конного номера. Cейчас цирк погрузится в тревожную сумеречность. Зазвучит грустная кавказская мелодия стройного хора мужских голосов. Пространство заполнит музыка многоголосия, тихая, широкая, загадочная. В ней сразу оживут картины сотен исторических событий минувших дней. Занавес распахнётся. Манеж встретит малиново-лиловым мраком, и Казбек коротко скомандует: «Пошли!..»

Захарыч открыл глаза. Конный спектакль начался…

В красном тумане театрального света, словно в розовой пелене кавказского утра, когда предрассветное солнце, соскучившись за ночь, целует горные вершины, медленным аллюром ехали горцы. Они, как фиолетовые тени, скользили по кругу манежа, словно где-то в распадке горного ущелья крались абреки.

Из-под купола цирка зазвучал густой баритон:

Осетии далёкой горы снежные, Там мальчики джигитами рождаются, И хочется сказать слова им нежные За то, что кровь отцов в них – повторяется…

Вспыхнул полный свет, словно солнце вырвалось из ночного плена, взлетев над горами. Всадники с гиканьем перешли в галоп, и закружилась каруселью кавказская история…

Джигиты выскакивали на манеж, исполняли головокружительные трюки и исчезали за кулисами, перепрыгивая на лошадях через барьер замкнутого круга. Сложность номера всё возрастала, и уже не хватало фантазии, что же ещё можно этакое виртуозное выдумать, галопируя на лошадях? А конники, под овации, всё удивляли и удивляли…

Захарыч с ассистентами принимали разгорячённых лошадей, подавали для заездов новых. Им, как в старые добрые времена, помогал Пашка. Всё работало безукоризненно, как дорогой часовой механизм. Всадники, традиционно, успевали между заездами шутить и «заводить» друг друга. Репертуар шуток был похожим, с небольшими импровизациями.

– Аллах акбар! – ударял пятками в бок своему коню Шамиль и пулей вылетал на манеж.

– Воистину акбар! – с оскалом куража на горбоносом лице выкрикивал Сашка Галдин и летел вслед за Шамилем. У них был парный заезд. Они и в жизни, и на манеже были не разлей вода.

Друзья носились по кругу, синхронно делая вокруг конских шей сложнейшие «таджикские вертушки». Шамиль в раже кричал, дико взвизгивая: «И-и-ха!». Галдин ему вторил не менее звучным: «Хэй-я!». Всё это сопровождалось, словно пистолетными выстрелами, оглушающим щёлканьем хлыста Казбека. Тот, в свою очередь, восседая в центре манежа на белоснежном коне, то и дело поднимая его «в свечу», подгонял лошадей и джигитов басовитым коротким: «Хэть!..»

– …Получи, фашист, гранату! – каламбурил ещё толком не отдышавшийся Шамиль, на ходу соскакивая за кулисами с лошади.

– Э-э! За фашиста отвэтишь! – хватая за уздечку разгорячённого коня по кличке Гранат, притворно возмущённо взмахивал кистью вверх Эльбрус. Он одним махом влетал в седло, успокаивал скакуна, похлопав того по мокрой шее, и разворачивался к манежу. Ему через заезд нужно было идти на «длинный обрыв». Джигит весь напрягался, подавался вперёд, ожидая, когда распахнётся фóрганг. Глаза его прищуривались и брали в прицел круглую мишень арены.

Занавес открывался, перепрыгнув через барьер, за кулисы возвращался Шукýр, который вместе с Аланом только что исполнял двойной пролаз «под живот». Алан, оставшись на арене, делал заднее сальто и приветствовал выезд Эльбруса, ударив себя в грудь. Всё как всегда…

– Хо-у-у! – словно ракета на взлёте звучало в чреве кулис и в мгновение ока перемещалось на манеж. Конь с наездником нёсся по кругу, почти ложась боком на ковёр. Копыта ахалтекинца барабанили по деревянному каркасу барьера. Эльбрус, бросив поводья, откидывался головой к молотящим задним ногам скакуна и вытягивался в струну, держась за стремя только одной ногой. Его рука в перчатке касалась плоти арены. Через полкруга от перчатки шёл дым… Так виртуозно «длинный обрыв» из джигитов не делал никто. Зал в очередной раз взрывался аплодисментами.

Музыка в оркестре сменялась на финальный заезд. Появлялась четвёрка галопирующих лошадей. Джигиты вставали ногами на сёдла и поднимали руки в синхронном комплименте. Проскакав пару кругов, они один за другим соскакивали с лошадей и выстраивались в ряд. В центре, как «белая гора», стоял в белоснежной бурке Казбек.

Животные, перепрыгивая барьер, исчезали в форганге. На манеж молнией вылетал Эльбрус. И тут начиналось!..

Ритмы «лезгинки», мелькание рук и ног, замысловатые па с гортанными выкриками доводили зрительный зал до свиста и рукоплесканий. Вот тут Эльбрус до конца раскрывал свой талант артиста, темперамент танцовщика и человека гор. Наверное, если бы к нему сейчас подключили провода, то его энергии хватило бы на освещение целого микрорайона. Зал, заведённый до предела, гремел аплодисментами, топал и бисировал… Всё как всегда…

– Уважаемые зрители! Дорогие друзья! – обратился инспектор манежа к зрителям. – Сегодня этим выступлением конно-акробатический ансамбль «Казбек» закончил свои гастроли. Завтра они отправляются в Америку, где будут защищать честь нашей страны. Сейчас, на прощание, вы увидите человека, который вот уже пятьдесят лет беззаветно служит нашему отечественному цирку. Он трудится за кулисами, но его работа – это то, что вы видели сегодня на манеже. Встречайте: Заслуженный берейтор РСФСР, потомственный донской казак, ветеран Отечественной войны, человек, который с арены Московского цирка ушёл на фронт и дошёл до Берлина с конной дивизией легендарного генерала Доватора, – Никита Захарович Стрельцов!

Из-за малинового занавеса вывели растерявшегося Захарыча. Его длинные волосы забавно топорщились, он ещё толком не отошёл от работы, а тут новые волнения. Джигиты опустились на одно колено и стали ритмично хлопать. Через мгновение зал подхватил, и цирк заполнился скандированием. Вышел Казбек, который незаметно до этого исчез. В его руках был изящный клинок настоящей Дамасской стали с инкрустированным эфесом и такими же ножнами. Дорогая вещь у зрителей вызвала шквал междометий. Казбек тоже встал на одно колено перед Захарычем и протянул оружие Стрельцову. Тот принял саблю, выпрямил спину, сверкнул глазами и приоткрыл ножны. Отблеск отполированного металла солнечным зайчиком пробежал по лицу старого казака.

Он поцеловал холодную сталь и низко поклонился. Зал взорвался аплодисментами.

Стрельцов стоял высокий, стройный, седой, взволнованный. Вокруг бушевали зрители. Купол качнулся, и он словно увидел чёрно-белую хронику пятидесятилетней давности, когда вот так же, только на манеже Московского цирка, он стоял и раскланивался с букетом цветов. Тогда сам Алибек Кантемиров решил поздравить его с днём рождения, подарив свой кинжал…

– А что, берейторам уже звания дают? Я и не знал! Да и до Берлина я не дошёл, комиссовали по ранению… – Захарыч сделал нестрогий выговор инспектору манежа.

– Ну, приврал я немного для дела! Всё остальное-то – правда! Пойдём покурим, а то у меня глаза на мокром месте! Да и у тебя, смотрю, роса, тоже, того гляди, дождём прольётся…

Через несколько дней волей случая Стрельцов был срочно отправлен по телеграмме Главка в Ленинград. На неопределённое время они снова расставались с Пашкой. Варька не расставалась с Жарой, но не забывала строго охранять хозяйство Казбека в ожидании Захарыча. Отправка лошадей в Америку оказалась делом хлопотным и затягивалась на неопределённый срок…

Глава двадцать седьмая

…Стрельцов выбивался из сил, днюя и ночуя в цирке на набережной Фонтанки. На него неожиданно свалилась шестёрка лошадей, которые вот уже две недели толком были не кормлены и не ухожены. Некогда отличный конный номер «Свобода» остался без руководителя. Ещё не старую дрессировщицу, которую хорошо знал Захарыч и которой когда-то помогал, свалил инсульт. Она оказалась в больнице. Служащие стали увольняться один за другим. Последний не просыхал неделю, и его тоже уволили. Ситуация была катастрофической. Вот в это время и появился Захарыч…

– Кошка, не плакай! Ну, чего ты, милая! – Света стояла на коленях перед серой мяукающей Муськой и гладила её по спине. Та отчаянно звала свой выводок, но никто не отвечал. Последних двух котят сегодня забрали с конюшни девочки из кордебалета. Подстилка у вечно тёплой трубы была опустевшей. Только обильный кошачий ворс напоминал, что здесь ещё недавно было чьё-то обиталище. – Не расстраивайся, твои масяки в добрых руках! У тебя ещё будут детки! На-ко, вот, попей молочка! – Света пододвинула блюдце под мордочку осиротевшей кошки.

Захарыч, проходивший мимо к своим лошадям, краем уха слышал этот разговор и улыбался: «Хм, не плакай!..» Он уже не раз замечал, как эта с виду странная симпатичная девушка общается с животными и людьми. Обращала на себя внимание её манера говорить, её логика, исходящая от неё доброта и открытость. Она была не защищена ничем и никем, но одновременно сама была бронёй этому миру. Обидеть её, как-то задеть не приходило никому в голову. Хотя попытки были…

Однажды Захарыч стал свидетелем разговора униформиста со Светой. Как-то при всех тот решил сумничать, увидев в её руках пакет с молоком.

– А скажи-ка, Светик, почему молоко белое?

Света, не раздумывая, тут же ответила:

– Видишь, на пакете написано «Морозко». Молоко белое, потому что зимою коровы едят сено и снег, травы-то нет.

– Ну, а летом почему оно не зелёное?

– Летом жарко, поэтому молочко парное. А пар зелёным не бывает.

Наступила пауза. Это был ответ ребёнка, юродивой, но никак не взрослой девушки. Все неловко переступали с ноги на ногу и не знали, как выйти из этой ситуации. Помогла всё та же Света. Она взглянула на парня умными ласковыми глазами и спросила:

– А зачем люди говорят, когда можно молчать и улыбаться? Почему задают глупые, никчёмные вопросы, когда с человеком просто хочется подружиться? От точки до точки путь прямее, нежели по кругу – это элементарная математика. Ты выбрал кривой путь.

Она вложила свой пакет в руки растерявшемуся униформисту, поцеловала его в щёку и добавила:

– Пей, хороший мой, там гормоны роста…

Сразу при входе на конюшню расположился вольер для необычных постояльцев. Тут разгуливали охотничьи фазаны, афганские петушки и несколько огромных лебедей-кликунов. Те постоянно хохлились, вздымали крылья, угрожающе шипели, иногда горланили и готовы были нападать на всех и вся. В цирке лебедей никто и никогда не дрессировал. Это был эксперимент. Толком даже не было понятно, кто из них самка, кто самец. Выглядели они одинаково. Назвали их: Пепси, Ладушка, Женька, Шарик, Сударушка. Привезли птиц из Астраханского заповедника. Орнитологи крутили пальцами у виска, мол, никогда никто лебедя не приручит и не выдрессирует – это вечные дикари.

Света с руководителем номера Наташей Гречаненко сутками сидели с птицами, разговаривали с ними, прикармливали. Те хватали пищу, больно царапали крепкими клювами пальцы и шипели паровозными котлами. Они часами держали вырывающихся птиц на руках, чтобы найти хоть какой-то контакт. В первые же дни «укротительницы» лишились своих колец и перстней. Серёжки были выклеваны из ушей. От укусов и ударов крыльями на лицах и телах дрессировщиц было несметное количество гематом. Это было познание друг друга и борьба, кто кого.

Любовь и терпение людей через какое-то время всё же победили. Теперь лебеди ходили по цирку за Светой, как обычные домашние гуси. Гречаненко подпускали, но всё время были настороже. Было ощущение, что они сами себе выбрали вожака, не считаясь с мнением руководства «Союзгосцирка».

Номер Гречаненко после года репетиций начал успешно работать на манеже.

Стрельцов чистил очередного коня, то и дело присаживаясь на табурет, чтобы хоть немного перевести дух. Устал он неимоверно. Несколько дней промелькнули практически без сна: гонял лошадей, чистил их, кормил, наводил порядок в шорной. Он заметил, что некогда налаженное хозяйство изрядно разорено. Пропали три уздечки в стразах, столько же не хватало кожаных сбруй. Под табличками с именами лошадей на стенах укорами совести смотрелись три пустых гвоздя. Исчезли инструменты и многое другое по мелочам. Он сверился с инвентарной ведомостью и понял – недостача немаленькая…

Самое главное – пропали фирменные шамбарьéры. Гонять лошадей было нечем. Нужно было срочно обращаться в Главк, чтобы прислали новые, хоть какие-нибудь. Хорошо, что Стрельцов догадался захватить свой шамбарьер. Это была древняя реликвия. По слухам, им пользовался ещё чуть ли не сам Чинизелли. Место ему было скорее в музее, а не на манеже. Это был подарок его ученика – Алексея Соколова.

Пашка обещал приехать, чтобы помочь. Но до конца его гастролей надо было продержаться ещё три недели. На этот раз парня загнали аж на Дальний Восток…

– А я вам чай с бутербродом принесла. Давайте отобедаем? Мы уже три дня как вместе, а ещё не знакомы. Я Света Иванова. – Она держала поднос, на котором дымились две кружки с чаем и горкой лежали бутерброды с сыром и колбасой.

Берейтор отложил в сторону щётку со скребницей и попытался было встать со стула. Охнул от боли в сведённой усталостью спине, распрямился, понаклонялся вперёд-назад, пробормотал непонятное: «хомут тебе в дышло!» и галантно представился:

– Стрельцов Никита Захарович! Можно просто – Захарыч! – старик благодарно улыбнулся. За последние дни он забыл, когда ел. Заглянул как-то один раз в столовую. В остальное время он немилосердно курил, забивая голод и грустные мысли.

Стрельцов принёс ещё табуреты из шорной, и они уютно расположились посередине конюшни. Сидели запросто и ели, как если бы были знакомы много лет. Слева постукивали копытами в станках лошади Захарыча, а справа пробовали свои тоненькие голоса афганские петушки и гигантскими змеями пошипывали лебеди – подопечные Светланы.

Иванова помыла кружки и вернулась на конюшню.

– Можно я вам помогу? – Света улыбнулась, поглядев на лошадей. – Я их не боюсь! И времени у меня полно. Я свою работу сделала, теперь до вечера свободна. Вы только покажите как…

Глава двадцать восьмая

– Никита Захарович! А почему их всех назвали на букву «С»? – Света помогала Захарычу чистить лошадей. Эта девушка всё хватала на лету. С третьего раза она делала эту работу так профессионально и легко, словно проработала на конюшне, как минимум, год. Другим давалась эта нехитрая наука много дольше. Захарыч не успевал удивляться. Многое он повидал, но такого!..

Лошади, которых она чистила, стояли как вкопанные, подставляя бока и играя весёлыми глазами.

– Так назвали специально, по первой букве имени дрессировщицы. Отсюда: Салют, Сармат, Сатир, Стандарт, Серпантин, Сатурн. У неё даже свой фирменный знак на всей упряжи есть. Вот смотри! – Захарыч показал штампованную стальную бляху-жетон на сбруе, где буква «С» была перечёркнута по диагонали молнией. – На её манежном костюме вышито блёстками то же самое. Во время представления цирковые вечно хохмили: «Спартак» работает! Уж очень её именной символ напоминал эмблему спортивного клуба… Даже беду себе дрессировщица удумала почти на «с» – инс-с-сульт называется. Теперь вот и я туда же – Сс-стрельцов! – Захарыч подчеркнул совпадения.

Вдруг его лицо напряглось, глаза широко открылись, и он уставился на Свету.

– Ну-ка, девонька, приглядись, что ты видишь? Ты на молнию посмотри, на молнию! Ничего не напоминает? Это же лежачая вытянутая буква «И». А всё вместе, ну?.. – Света изменилась в лице в своей невольной догадке.

– Хому-ут тебе в дышло! – протянул Захарыч, почёсывая затылок. – Это ж так просто не бывает!.. Это ж… чего-то значит! – Захарыч был в замешательстве и не на шутку взволнован совпадением. – Это что же, если всё вместе сложить, то получится… «Светлана Иванова»!.. – Захарыч удивлённо хмыкал, снова и снова разглядывая жетон и улыбающуюся Свету. – Надо же! Это – перст! Это… – надо думать…

– Света! Морковь подготовь, пожалуйста, к репетиции. Набери покрупнее и порежь на дольки для подкормки.

Захарыч готовил лошадей к вечернему прогону. Номер требовал ежедневных репетиций, от которых животные уже начали отвыкать. После окончания представления, когда цирк пустел, наступал час Стрельцова. Также ему отводилось время с семи утра до девяти, пока манеж не занимали артисты работающей программы.

– Чего набрать покрупнее?

– Морковкав, говорю! Тьфу ты, хомут тебе в дышло! Заразила!

Светины дурашливые окончания слов в родительном падеже: кошкав, собачкав, конфеткав и сотни других, – мгновенно впивались в память. Слышащие тут же подпадали под очарование этой игры и невольно начинали говорить так же…

Сегодня Света сидела на пустующих рядах ночного зрительного зала и любовалась, как Захарыч легко управляется с шестёркой лошадей. Он специально дал ей возможность увидеть красоту номера «Свобода». Старый берейтор неожиданно легко и изящно двигался в ритм бегущих по кругу животных. Шамбарьером он почти не пользовался. Держал его в правой руке, как удочку, когда рыба не главное и о рыбалке не думаешь. Лошади вальсировали, делали пируэты, становились на колени в комплименте, ходили передними ногами по барьеру и даже становились на задние ноги, поигрывая передними. Всё выглядело непринуждённо, красиво и легко.

Света уже много раз смотрела репетиции Стрельцова, где она с разрешения инспектора манежа и по сложившимся обстоятельствам стала его правой рукой. Она принимала лошадей за кулисами, разворачивала, выстраивала парами и по команде нового руководителя выпускала на манеж.

Захарыч приглядывался и, как обещал – думал…

Глава двадцать девятая

– А давай-ка, Света, ты попробуешь! Только не паникуй, не спеши и не делай лишних движений. Я твоей рукой проведу, ты только наблюдай. – Захарыч выбрал уравновешенного Сатира для эксперимента. – Значит так: подняла шамбарьер, вот так, на эту высоту, больше не надо. Теперь направляешь его на лошадь, в район плеча, где-то в эту точку, и он сам двинется вперёд. Чуть шамбарьер впереди – он остановится, чуть назад – он его перестаёт видеть и побежит вперёд. Потихоньку привыкнешь и почувствуешь. Не всё сразу.

Стрельцов взял в свою крепкую мужицкую ладонь кисть Светланы, и она исчезла в ней вместе с плетёной рукояткой шамбарьера.

– Ле-й, Сатир! Шагай! – животное скосило глаз на людей и тронулось с места лёгкой трусцой. – Так! Неплохо! Веди, веди его! – Захарыч через пару кругов незаметно переместился за спину Светланы. – Хорошо, спокойней! Не опускай шамбарьер. Ай, браво, Сатир! Бра-аво, парень! – Захарыч голосом подбадривал животное.

Иванова вдруг осознала, что Захарыч не держит её за руку и это она, она ведёт лошадь по кругу! Света засмеялась от счастья и запрыгала на месте. Шамбарьер дёрнулся вверх, Сатир молниеносно рванул в сторону и остановился с непонимающим взглядом: «Что это было? Что не так?..»

Захарыч покачал головой.

– Ладно, подойди к нему, успокой и дай морковочки… Света нетвёрдой походкой подошла к Сатиру, протянула руку. Сатир доверчиво потянулся, прикоснулся губами к ладони девушки и подобрал угощение. Та благодарно похлопала его по шее.

– Спасибо, милый! Какой же ты классный! Захарыч! Я им управляла! Я!..

Стрельцов хмыкал и улыбался.

– Ладно, молодец! На сегодня хватит, а то перегоришь. Только в следующий раз так лошадь не пугай. Остановись, шамбарьер опусти, а потом радуйся. Он же всё на свой счёт принимает! – Захарыч кивнул на Сатира. – Конь всё время готов откликнуться на твои команды. Просто ему нужно знать, чего ты от него хочешь. Он-то тебя читает, как книгу, ты его – пока нет. Ничего, придёт и твой черёд. Это не сразу. Что ж, с началом! Молодец!

– Никита Захарович! Я что-то не пойму, у меня голова кружится, словно вина выпила.

– Хм, это болезнь новичков! Ты смотришь в одну точку. Через какое-то время всё начинает мелькать и кружиться. Ещё бы пару-тройку кругов, и могла бы упасть. Ничего, привыкнешь. Просто не концентрируй своё внимание, смотри как бы в общем. Ну, что, Светлана Иванова! Мои поздравления! «Спартак» – «один: ноль»! Мы – впереди!..

После представления Света кормила птиц своего номера, чистила вольер и могла идти отдыхать в цирковую гостиницу. Но вместо этого вот уже третью неделю она приходила на утреннюю и вечернюю репетиции к Стрельцову.

Лошадьми она заболела всерьёз. Они ей снились! Вот она ими управляет, лошади не слушаются, разбегаются! Она их ищет по всему городу и… Просыпалась в ужасе от содеянного. У-уф! Слава богу, это были всего лишь сновидения…

– Ну, что, помолясь, приступим! – Захарыч, радостный от успехов, решил пойти дальше. – Сегодня от начала и до конца работаешь сама, я на рядах. Слушай задание: выводишь Стандарта с Салютом, не торопясь, делаешь два вольтé, через центр идёшь на монт, круг, два пируэта, через центр на ажнý, пару кругов, санжé и за кулисы. Не трусь! Попробуй без меня. Если что, я рядом. Вперёд, «Спартак»!..

– Никита Захарович! – Света замялась.

– Чего ещё?

– Тут такое дело… Вот вы дали задание вроде по-русски, а я ничего не поняла. – Иванова напряжённо смотрела на Стрельцова. Тот хлопнул себя по лбу.

– Вот старый дурак, хомут мне в дышло! Забыл, что ты «первогодок». Извини! Сейчас всё объясню. Терминология в цирке во многом иностранная, переделанная когда-то на русский лад. Она пришла к нам со всего мира, оттуда, где цирк развивался. Потерпи! Начнёшь понимать. Будут тебе тут и французские «корд-де-волá-ны» с «корд-де-парéлями», и итальянские «сальто-мортале», и круассаны, и булки с маком. Вон у тебя в руках наши главные инструменты для управления лошадьми: шамбарьéр и фарпáйч. Если правильно, то нужно говорить «шамбриéр» – слово-то французское. А фарпайч – это уже от немцев. Немцы в цирке крепко наследили. Скажем, знакомая тебе команда: «Офф!». В нашем номере все лошади в конце должны встать на задние ноги, то есть на офф. Это от немецкого «штейн-ауфф!». Кто-то всё ещё говорит: «а-плац!», мы с тобой, слава богу, по-русски: «место!» Наши цирковые мужики, когда гусарят и хотят поменяться девками, чтобы их не поняли, говорят друг другу, сами того не зная, по-французски: «Санжé»…

Втянешься! Скоро не перепутаешь трензеля с шенкелями, а гурту с… хомутом тебе в дышло! – Захарыч был весел и довольный каламбуром, хохотнув, продолжил цирковой ликбез. – Всякие там штамберты, кранцы, полиспасты – это тебе, конечно, вряд ли пригодится, но в разговорах где-нибудь мелькнёт обязательно. От акробатов, наверное, уже не раз слышала о копфштейнах – стойках на голове, о колоннах – «драйках, фирках». Даже выход из-за кулис на манеж – фóрганг – и тот по-другому цирковые не назовут, хоть стреляй! Привыкнешь и к крáйцерам, и ши берам. Звучит красиво, но в первом случае это всего лишь скребок для уборки звериного дерьма, а в другом – защитная решётка перед клеткой с хищниками. Сама не заметишь, как заговоришь на цирковом языке. Главное – не тушуйся. У тебя всё только начинается…

Глава тридцатая

В цирке слышались звуки, похожие на выстрелы.

Накануне Захарыч показал, как надо управляться с шамбарьером. Теперь, с центра манежа, Света настойчиво пыталась сбить разложенные на барьере предметы: мячики, металлические банки из-под сгущёнки, воткнутые прутики от метлы. Получалось пока не очень хорошо. Гибкий конец шамбарьера то не долетал до предметов, то запутывался в прутиках, то на отлёте больно хлестал саму Светлану. Но она не отступала. Нужно было научиться рассчитывать дистанцию, силу хлёсткого удара, чтобы позже этим пользоваться. Опытные дрессировщики умеют с нескольких метров едва коснуться тела лошади, громко щёлкнуть, рядом не прикасаясь, но и могут жёстко наказать животное, которое озлоблено и готово напасть. Сила шамбарьера чудовищная – распороть кожу может, как острый нож бумагу…

Захарыч сразу предупредил, что шамбарьер, как последний патрон в стволе – на самый крайний случай. Если можешь обойтись, вообще забудь о нём! Есть голос, руки, твоё тело, ласка и любовь – вот основа контакта и взаимопонимания с животными. Жёсткость и жестокость – путь в никуда, успеха не жди!..

Захарыч ковырялся в инструментах. Завтра нужно было заняться расчисткой копыт. Дело не одного часа: сначала их размочи, расчисть, подрежь, лишнее щипцами откуси, подпили заусенцы – этакий маникюр для лошадушек! А их вон сколько, красавцев вороных!..

Вошла Наталья Гречаненко.

– Чаем угостите?

– А-а, соседка! Отчего же не угостить хорошего человека! Пять минут, сейчас заварю, присаживайтесь!

– А откуда вы знаете, что я хороший человек? Может я вам пришла скандал устраивать, глаза выцарапывать!

– Чем же это вам мои глаза не понравились?

Наталья села на табурет, открыла пачку сигарет и протянула Стрельцову.

– Не-е, спасибо, я курю самосад! – Захарыч достал кипятильник и опустил его в банку с водой.

– Сама садик я садила, сама буду и… курить… – как-то задумчиво и отстранённо протянула Гречаненко. – Дело тут такое… Увели вы у меня мою ассистентку, увели! Прямо из-под носу!

Захарыч сделал было протестующее движение.

– Да ладно вам, что я не вижу, не первый год за мужем! Дело тут не в вас, а то бы говорили сейчас иначе! Дело в ней самой. – Гречаненко пустила дым в потолок.

– Света – человек удивительный! У меня иногда ощущение, что она меня старше и мудрее. Есть в ней что-то такое, чего в других не отыщешь и при фонарях. Мама у неё ленинградка, блокадница, волею случая оказавшаяся в Севастополе. Светка там и выросла, но корнями отсюда. На Пискарёвке вся её родня лежит. Училась здесь в институте. Студенткой подрабатывала в цирке на вешалке. Потом распределилась хорошо, квартиру дали, маленькую правда, даже крохотную. А она вдруг финт выкинула – пришла на моё объявление устраиваться служащей по уходу за животными. Я её и взяла. Потом только разобралась кто она и что. Год просидели тут, в Ленинграде, на репетиционном, вот выпустились недавно. – Гречаненко глубоко затянулась. Сигарета затрещала и сожрала бумагу пеплом сразу на сантиметр. – Чахнет она тут. У нас в «Ревю», в основном, коллектив стабильный, люди одни и те же. Пока они на гастролях, вижу по её глазам, как она словно ищет кого-то в новых программах и не находит. Женское счастье – оно пугливое… Я не всё о ней знаю, не пускает, да и я не лезу. Впервые за последние месяцы она ожила, глаза горят. Видимо нашла то, что по душе. Вот я и пришла поговорить…

Захарыч заварил крепкий чай и разлил по чашкам. Пододвинул сахар.

– Не-ет, спасибо! Сахар вреден для балетных… – Гречаненко отодвинула картонную коробку с рафинадом. Отхлебнула янтарную жидкость. – Ого! Неплохо! Давно такого аромата не пробовала! – она снова затянулась.

– Вот вы думаете, за вашими лошадьми тут дирекция сердцем страдала? Как бы не так! Мы им плешь проели, мол, гибнут животные! Они всё – Главк да Главк! Ну, объявление вывесили на служебном входе. Да кто тут по Фонтанке ходит? Или они ждут, что на эту должность и за такие деньги очередь выстроится до Инженерного?.. – Гречаненко нервно стряхнула пепел. – До вашего приезда, как могла, за лошадьми ухаживала Света. Это она их поила, давала сена, кормила хлебом. Вон – всю метлу испортила, убирая навоз. Она девушка сердобольная! На улице вокруг неё вечно хромые собаки, бездомные кошки, подбитые галки, вороны. Для нищих и бомжей она первый друг. Для каждого из них у неё всегда найдётся монетка, конфетка или ласковое слово. Сердце большое, а своей личной жизни никакой… Многие цирковые парни на неё заглядываются. Но то ли она никого к себе не подпускает, то ли её как-то побаиваются-сторонятся – не пойму! Девка стройная, красивая, спортивная. У меня в кордебалете подрабатывала. Умница! С высшим образованием. Другие дурнушки замуж давно повыскакивали, а эта вся в друзьях и не более того. Отшучивается, говорит, ждёт принца на белом коне. Ну, вот, лошадей она, кажется, дождалась… – Гречаненко потушила сигарету и надолго замолчала…

Взмокшая и счастливая Светлана с порога радостно сообщила:

– Дядя Захарыч! У меня получилось! Есть! Две сбитые банки, один прутик, мячик и…

– И одна щека! – с улыбкой продолжил Стрельцов, видя свежую розовую полосу на лице своей ученицы.

– А-а, пустяки!.. Вы тут без меня, смотрю, чаи гоняете? – Света бережно поставила в угол шорной драгоценный шамбарьер Захарыча. – Я с ним осторожно, как вы и просили!

– Присядь! – Гречаненко сделала серьёзное лицо. – Мы тут без тебя, подруга моя дорогая, не только чаи гоняли, возможно, судьбу твою решали…

Иванова присела на край пододвинутого табурета, ей налили чаю.

– Пришла телеграмма! Захарыч через несколько дней уезжает со своей конюшней отсюда в Минск на репетиционный. С ним поедешь?

На последнем слове голос Гречаненко дрогнул. Повисла долгая пауза…

Потом раздался неуверенный голос Светланы.

– А как же наш номер? Как же вы?

– Две недели тебе по закону положено отработать. К этому времени из Германии вернётся наш коллектив. Там мой Бастриков, девчонок море – помогут на первых порах, потом кого-нибудь найду. Самое сложное мы с тобою прошли, за что тебе спасибо! Теперь намного легче. Видишь, тебя даже на два хозяйства хватило!..

Света с опущенной головой и со слезами на глазах молчала. Молчал и Стрельцов.

– Тебе надо жить дальше. Мне, конечно, невыгодно терять такого ассистента, как ты, но надо быть честным! Пришло, видимо, время… Ты, девочка моя, выросла из коротких штанишек нашего номера, пора примерять костюмчик другого размера…

Гречаненко снова закурила. Её пальцы и ресницы подрагивали. Человеком она была волевым. Ещё бы – главный балетмейстер огромного коллектива, где в основном бабы, да не абы какие – элитные красавицы! «Цирк-ревю» этим славился. Покомандуй такой армией!..

– Ладно! Лети нашим с тобой белым лебедем к принцу на… вороном коне! Я тебя благословляю!..

Гречаненко резко встала, вдавила недокуренную сигарету в банку из-под шпрот, испачкав пеплом холёный маникюр на длинном ногте. Обняла Свету, трепетно прижалась, провела рукой по алеющему рубцу на щеке и, как сигаретный дым, растворилась в дверном проёме шорной…

Глава тридцать первая

Пашка прилетел к Захарычу и теперь бродил по улицам незнакомого города, по многолетней привычке пытаясь в нём заблудиться. Делал он это сознательно, не фиксируя в памяти маршрут, чтобы потом, никого не спрашивая, найти дорогу назад. Игра была интересной. Можно было посмотреть и узнать город вот таким странным способом. Удивительным образом цирковые в любом городе с лёгкостью найдут здание цирка, главпочтамт и вокзал. Как им это удаётся, не расскажет из них никто…

Жара шагал и вслух «разговаривал с умным человеком». «Умного» видно не было, он жил внутри. Пашка, как всегда, закусывал губу, чтобы не было заметно артикуляции, и не подумали, что он тронулся и болтает сам с собой. Тот, кто сидел в нём, был много умнее, рассудительнее, много опытнее, осторожнее и до тошноты правильнее. Пашка часто поступал иначе, нежели советовал тот, и… оказывался неправым. Зато жить было не так скучно…

В это раз разговор вообще не клеился. Пашка думал над предложением Захарыча, крутил его и так и сяк. Получалось, что одновременно и «хотелось», и «кололось». Стрельцов, как только его назначили временно исполняющим обязанности руководителя конного номера «Свобода», тут же связался с Пашкой и предложил ему заняться этим делом. «На первых порах поможешь. Потом я подключу серьёзных людей, и конюшня со временем станет твоей! Я буду при тебе. Это станет нашим общим делом! Зря, что ли, ты столько времени отдал лошадям! Да и мне для чужого дяди или тёти этот номер готовить не хочется! Подумай о будущем!..»

По всем раскладам, возглавить конюшню и иметь ещё один номер выглядело как редкое везение и подарок судьбы. Можно было крутить сальто-мортале и танцевать от радости, зная, что ты имеешь за спиной Захарыча, который, по сути, и родной отец тебе, и берейтор-наставник в одном лице. Да ещё какой! Можно было не сомневаться, что конный номер со временем станет неординарным и даже выдающимся! Кроме того, до скончания дней конюшня будет под надёжной защитой и опекой. Всё вроде было логично и перспективно – всё в семью, но… Почему-то не танцевалось и не прыгалось. Червь сомнений грыз Пашку, и он пытался дать себе честный ответ, что же его смущает и отталкивает от этого подарка судьбы…

Собственно, это был уже второй подарок небес, неожиданно свалившийся на Пашку Жарких, всю ценность которых он ещё даже не понимал.

Вспомнилась дружба с дядей Ваней Рубаном. У того была смешанная группа животных: медведи, тигры, лев. Аттракцион дышал на ладан. Рубан постарел, как и его знаменитый медведь Серёжа. Об этом животном ходили легенды. Назвать его медведем не поворачивался язык. Было впечатление, что это человек в шкуре зверя. Ростом он был под два с половиной метра, когти торчали сантиметров на двадцать из лап. Когда этот гигант ложился, то с десяток детей лазали по нему и всем хватало места. Главная особенность Серёжи заключалась в том, что он был невероятно добр и понимал человеческую речь. «Серёжа! Помоги!» – просил дядя Ваня, и Серёжа, встав со своего места, шёл помогать Рубану передвинуть подкидную доску-качель. Медведю было чуть за сорок лет, Рубану под семьдесят…

Вся их жизнь прошла в цирке. Иван Федотович с его женой Раисой Александровной, по слухам, были фантастически богатыми людьми. Аттракционщики получали немало. В магазины ходить было не надо – весь гастроном на месте, хватало с запасом и зверям, и дрессировщикам. Одежды – минимум. Детьми Рубаны так и не обзавелись, то было не до того: хлопотное дело – аттракцион, то стало поздно… Деньги складывались в огромный сундук, который охраняли два бульдога. Сколько там было, никто не знал, даже сами Рубаны.

С Пашкой они познакомились близко случайным образом. Работали как-то в Воронеже, на его родине.

Там так и объявляли: «На манеже ваш земляк, жонглёр… и т. д.». Захотелось Рубанам купить телевизор, а где – не знают. Обратились к Пашке. Тот съездил, купил, привёз, поставил в гримуборной, подсоединил, настроил. Они счастливы. А тут тигрята под ногами крутятся, Яшма и Ясень. По два месяца от роду, игривые, но уже когтят, прихватывают. Пашка словно в детство впал. Начал приходить в свободное время, возиться с ними, словно третий тигрёнок, да как-то так ловко, как профессионал. Иван Федотович Рубан стал присматриваться. Потом пригласил жонглёра в тигрятник. У Пашки глаза горят, взрослым тиграм фырчит, те отвечают. Начал Пашка помогать Рубану с уборкой и кормёжкой. Иван Федотович как раз накануне выгнал прежнего служащего по уходу за животными, увидев, как тот пару раз ударил крáйцером тигра. Без разговоров крепко сложённый дядя Ваня смазал кулаком по физиономии своего рабочего и послал… на увольнение. За животных Рубан мог и убить…

Незадолго до окончания гастролей Иван Федотович посадил Пашку за стол с чаем и затеял разговор.

– Я тут долго смотрел за тобой. У тебя душа дрессировщика. Животных чувствуешь, они к тебе липнут, к каждому свой подход имеешь – редко это встречал за свою жизнь. Это дар! Принимай клетку! – дядя Ваня говорил глуховатым голосом и нараспев, растягивая слова. – Люди бешеные деньги платят, чтобы клетку работать! Тебе за-так отдам, да ещё помогать стану, пока силы будут. Бери! Дуракам ведь достанется! Только Серёжу сохрани!..

Пашка никогда не представлял себя в таком масштабе. Ему не было и тридцати. Пока он отвечал только за свои кольца и за себя. А тут – аттракцион! Да ещё с хищниками! Да ещё самого Рубана!..

Конечно, первое желание было крикнуть: «Да!». Дух захватывало от перспектив войти в клетку к хищникам, как Бугримова, Запашный, Борисова, Павленко и другие. Он понимал, что это редкое везение. Люди годами были на стажировке у мастеров, прежде чем самостоятельно выходили на манеж. Не одну тонну отходов предстояло убрать за хищниками, не одну бессонную ночь провести на репетициях. Не одну тысячу километров нужно было проехать с животными в товарняках в качестве ассистентов и служащих, пройти горькие университеты познания мастерства, прежде чем объявят твою фамилию, как руководителя аттракциона.

Всё это Пашка знал и понимал. Гордыня кружила голову и гнала кровь, заставляя вздыматься грудь – вот она, удача, везение! «Лови птицу счастья за всё, за что зацепишься, – шептал в уши «умный человек», – не будь дураком!..»

Но Пашка Жарких знал и другое. Он не был слепым. Его поначалу удивляло, что дядя Ваня с утра до ночи ходил в замызганном комбинезоне. Русскую косоворотку он надевал только на выступление, перед тем как войти в клетку. Спал Рубан не в гостинице в двухкомнатном «люксе», в который он даже не заходил, а здесь, в цирке, в тигрятнике или гардеробной. Ложился за полночь, вставал с петухами. Он был счастливым рабом цирка и своих животных. Другой жизни он не знал, не представлял и не хотел.

Готов ли был к подобному Пашка?..

– Иван Федотович! Дядя Ваня, можно я подумаю?

У Рубана округлились глаза от удивления. Потом, хмыкнув, мотнул головой.

– Ничего себе – подумаю! Другой бы руки бросился целовать, а этот ещё думать будет! Надо же! Ну, думай, думай! Значит, есть, чем думать, – не ошибся я в тебе…

В тот раз он сказал «нет». Аргумент был простым и лаконичным. Рубан воспринял его с грустной улыбкой.

– …Как вы, не смогу. А по-другому нельзя! У меня нет выбора…

Рубан обнял и перекрестил. Через две недели они расстались. Как выяснилось позже – навсегда. Свой аттракцион Иван Федотович Рубан так никому и не передал…

Сегодня Пашка бродил и рассуждал: «Конюшня не хищники! Но всё равно – хозяйство! Захарыч много выходит за ворота цирка? А у меня только жонглирование отнимает на репетиции по шесть часов в сутки! Какие тут лошади!..»

Пашка любил мечтать и путешествовать. Он не зависел ни от кого. Особенно теперь, после развода, когда был свободен и распоряжался временем, как хотел. Из ежедневных забот – только приготовление холостяцких завтраков, обедов и постирушки. Остальное время он репетировал, выходил на манеж под жёсткими лучами цирковых пушек, наслаждался аплодисментами, летал в облаках и мечтал о дальних странах. Приняв конюшню, он сковал бы себя неразрывными цепями на все сутки с цирком. Все помыслы пришлось бы отдать только этому. Пашка любил цирк беззаветно и преданно. Но он был убеждён, что жизнь и этот мир всё-таки чуть шире тринадцатиметрового кольца манежа…

Они сидели в шорной Захарыча, как в старые добрые времена, пили его фирменный чай и говорили о будущем. Пашка, ничего не утаивая, рассказал наставнику о своих планах, мечтах и о том, почему он не хочет браться за работу с животными.

– Ты меня многому научил. Я знаю лошадей и, конечно, их люблю! Но, видимо, не настолько, чтобы отдать им свою жизнь. Я хорошо подумал. Прости, Захарыч!..

– За что ж тебя прощать, сынок! Ты сказал то, что на сердце! Правду сказал. Аргументы твои веские – не перешибёшь оглоблей, хомут тебе… Взвалишь на себя, а потом жалеть станешь. Всё правильно! Ты хороший жонглёр, у тебя свой путь. Какие уж тут лошади! Ладно, для них мы, так или иначе, найдём хозяина. – Захарыч хитро улыбнулся и подмигнул. – Или хозяйку!..

Глава тридцать вторая

Оказавшись в Минском цирке, Пашка заприметил её сразу. Она вся лучистая, лёгкая и светлая, как солнечный зайчик, порхала по просторной конюшне то с вёдрами, то с охапкой сена, то ещё с чем-нибудь. Её руки постоянно были заняты, на лице царила доброжелательная улыбка. Пробегая мимо лошадей, она неизменно каждому из животных успевала сказать что-то приветливое и ласковое.

Жарких не сразу сообразил, что это новая помощница Захарыча, на месте которой некогда работал и сам. Имя у неё тоже было солнечное – Светлана. Стрельцов перед её приездом, сделал рядом со своей шорной выгородку, чтобы у его служащей была собственная территория, где она могла бы элементарно переодеться и при случае отдохнуть. Работы с лошадьми было на целый день и, как всегда, невпроворот, не присядешь…

Варька, которую накануне привёз сюда Казбек, преданно сторожила конюшню. К людям она хоть и была доброжелательна, но всегда оставалась настороже. Особенно была строга к тем, кто приближался к лошадям. Собака опускала голову, тихо ворчала и все видом показывала, что непрошеному гостю лучше уйти. Ростом дворняга была с крупную овчарку, поэтому спорить с ней никому не приходило на ум.

По приезду Иванова встретилась нос к носу с Варькой. Они посмотрели друг на друга, собака завиляла хвостом, как старой знакомой, а Светлана со словами: «Собач-ка-а!» встала на колено и обняла животное, как близкую подругу, запустив руки в её густую шерсть. Варька как-то странно всхлипнула и лизнула ту в лицо. С тех пор собака ходила хвостиком за новой служащей и бывала у неё в гостях чаще, чем у Захарыча. «Хм, не ошибся – свой человек!..» – удовлетворённо констатировал Стрельцов. «Прописка» Светланы Ивановой в хозяйстве Захарыча состоялась легко и радостно…

– Ой! Извините! – Света на скорости врезалась алюминиевым тазом с овсом в выходящего из шорной Пашку. – Здрасьте! Вы, наверное, Павел Жарких? Никита Захарович только о вас и говорит. Я вас не ушибла?

– Ранила! – Пашка играл глазами. Он с немалым удивлением рассматривал девушку. Молодой жонглёр никогда ещё не встречал такого искреннего, открытого взгляда и радостной улыбки. Они смотрели глаза в глаза свободно и непринуждённо. Было полное ощущение, что встретились люди, давно знающие друг друга.

– Где болит? – встревоженно спросила служащая.

– Вот тут! – Пашка показал на сердце.

– Да ну вас! – прыснула она. – Помажьте зелёнкой, и всё пройдёт! – девушка поспешила в другой конец денников.

– Тебя как зовут, искромётная?

– Света-а! – раздалось, как горное эхо, уже за воротами конюшни.

– Познакомились? – в дверях шорной стоял довольный Захарыч. – Ну как?

– Пойдёт… – уклончиво ответил Пашка.

– Пойдё-от! – передразнил Стрельцов, хмыкнул, и многозначительно подмигнул своему бывшему помощнику.

Пашка приехал всего на неделю. До его премьеры в другом городе ещё было время. Оставить своего Захарыча в трудную минуту он никак не мог. Что такое целая конюшня на одних плечах, Жара понимал как никто.

Перелетев через всю страну и немного отоспавшись, он тут же ринулся в бой. То, что к Стрельцову пришло подкрепление в лице Ивановой, Пашка ещё был не в курсе. Захарыч промолчал, готовя сюрприз…

Они, сидя на табуретах, чистили овощи, переговаривались и незаметно поглядывали друг на друга. Захарыч удовлетворённо попыхивал своей термоядерной самокруткой и тоже бросал короткие взгляды на своих помощников.

Последние полгода он не видел и тени улыбки на лице Пашки. Тот после крушения семьи долгое время был замкнут, угрюм, смят и потерян. Почти десять лет длился его роман с Валентиной. Кончилось это сначала пышной свадьбой, потом тихим разводом. Пашкино сердце было в осколках, а душа в клочьях. Из таких обстоятельств мужчины, как правило, выбираются не скоро…

Сегодня Пашка был светел, настроение его было явно приподнятым. «Ожил парень!» – радостно подумал Захарыч и постучал костяшками пальцев по табурету.

– Захарыч! Стучат!.. – Пашка бросил очищенную свёклу в таз. Он догадался, что старик о чём-то мысленно рассуждал с собой, увлёкся и улетел из реальности. Видимо, побоявшись чего-то сглазить, тот даже поплевал через плечо.

– Сидите, я открою! – Света стрельнула смешинками в адрес Пашки и Захарыча.

Стрельцов вернулся на Землю.

– А?.. Чего?..

– Стучат, говорю! – Пашка изобразил, будто пишет что-то.

– Кто?.. На кого?.. – Захарыч ещё, видимо, толком не приземлился.

– Судя по всему – ты! На нас!

Наконец до Захарыча дошёл смысл происшествия, и они втроём покатились со смеху, то и дело повторяя: «Стучат!.. Ха-ха-ха!.. Стучат на нас!..»

Глава тридцать третья

Заканчивался март. Дышалось вольготно и радостно. Солнце лукавило и временами припекало так, что хотелось снять верхнюю одежду и остаться с душою нараспашку…

Речка с чистой неторопливой водой отделяла цирк от городского парка. Разлучённые берега, поросшие грустными ивами, соединялись небольшими горбатыми мостиками. На них в вечернее время целовались парочки, словно берег берегу таким образом тихо признавался в любви. Чуть поодаль раскинулись пруды, переходящие каскадом один в другой. В мире царили покой и предчувствие скорого тепла…

Прямо за внутренним двором цирка стояла старая облезлая двухэтажная гостиница, напоминающая коротконогую букву «П». По её краям располагались так называемые «люксы». Там были номера для ведущих артистов о двух комнатах со всеми удобствами. Для остальных – одноместные с умывальниками, с общими туалетами, душевыми и кухней в коридоре.

Пашка поселился в номер своего друга Юрия Александрова. Тот был заслуженным артистом, лауреатом многих самых престижных цирковых конкурсов, в первую очередь в Монте-Карло, и ему без всяких оговорок был положен самый люксовый люкс. У Юрки днями родился сын, и он рванул на машине в Москву к жене Наташе. Номер пустовал. В эти хоромах, с разрешения хозяина, по прилёту и оказался Пашка. Впервые он себя почувствовал на вершине циркового Олимпа…

– Так, молодёжь! Завтра у нас выходной. Репетировать не будем, только кормёжка. Предлагаю организовать праздничный обед и поход по красоте – вон её сколько вокруг, а то мы закисли с этим цирком. – Захарыч вопросительно посмотрел на своих подопечных.

Света согласно кивнула. Пашка театрально задумался и подчёркнуто серьёзно спросил:

– Что будем пить?

У Захарыча отвисла челюсть. Света испуганно взглянула сначала на Пашку, потом на Захарыча. Стрельцов сообразил:

– Ну, конечно, самогон, как всегда. Он тут особенный – белорусский! Из бульбы! А чего же ещё пить циркачам!

Иванова с недоумением ещё раз посмотрела на берейтора и нерешительно спросила:

– Никита Захарович! Вы же говорили, что слово «циркач» ругательное и так не надо говорить. И, это… я самогон не буду!..

Хохот сотряс конюшню так, что лошади начали прядать ушами, а Варька пулей вылетела из шорной.

– Ладно! Тогда будем пить чай Захарыча, вкуснее всё равно ничего нет! – Пашка угомонился и вытер выступившие слёзы. – Ох, Света, насмешила!.. Что приготовим: шашлык, рёбрышки или?..

– А давайте я вам приготовлю рыбку! – Иванова оживилась. – Пожарю так, что пальчики себе откусите! Опять же полезно – фосфор!

– Не-е, мне нельзя без пальчиков, я – жонглёр! Можно без членовредительства?

– Хорошо – оближете!

– Захарыч! Нас лизоблюдами обозвали! Ты кого на работу взял!

Света улыбалась, лёгкий нрав Пашки ей был по душе.

– Придётся ехать на базар за рыбой, не в прудах же ловить! – Стрельцов кивнул в сторону парка.

…Местный городской рынок встретил суетой и монотонным гулом. Вокруг царило изобилие! Пашка со Светой накупили зелени, овощей, приправ, квашеной капусты с тмином и подошли к цистерне, на которой было написано «живая рыба». Ловко подцепив сачком несколько рыбин, продавец положил их на весы. Крупные карпы шевелили хвостами и хватали воздух открытыми ртами.

– Жалко рыбкав! Они живые!

– Пока довезём, уснут…

…Света пошла в цирк помогать Захарычу кормить лошадей, Пашка направился в гостиницу готовиться к приёму гостей…

– …Мм-м! Пахнет аппетитно! Картошечка! Молодец, Пашка! Света, ты рыбу быстро пожаришь, а то у меня кишка кишке давно уже шиш показывает! – Захарыч в нетерпении сглатывал слюну. Он сегодня ещё толком и не завтракал, и не обедал.

– Дядя Захарыч! Минут за двадцать управлюсь! Па-аш! А где рыба, её нужно почистить!

Пашка загадочно улыбался, раскладывая картошку по тарелкам. Он кивнул на дверь ванной комнаты. Света пошла туда, надевая по пути фартук.

Её долго не было. Сначала слышалось какое-то плескание, потом она вышла счастливая с мокрыми руками и такими же глазами.

– Спасибо тебе…

Захарыч непонимающе переводил взгляд с Пашки на Светлану и назад. Потом поднялся и пошёл туда, откуда только что вышла его помощница.

В ванне, набранной под самый край, степенно плавали три огромных карпа. Пашка успел им накрошить хлеба, и рыбины с аппетитом обедали размокшими кусочками…

– Та-ак… – Захарыч вышел и почесал затылок. – Там занято – у людей обед! Фосфор, я так понимаю, отменяется, откушенные пальцы тоже. Ладно, будем лизать блюда. Па-аш, картошечки ещё подложи, а то я, как тот карп, готов один хлеб кушать!..

Назавтра, после утренней репетиции Света спросила Жару:

– Ну, что будем делать с рыбой?

– Есть два варианта – один хороший, а другой ещё лучше. Первый – отпустить, второй – сожрать! Какой тебе больше нравится?

– Тот, который хороший.

Пашка со Светой набрали в ведро воды, пересадили туда карпов и отправились на речку, что рядом с цирком.

– Не положено им в люксах жить, не доросли! Придётся вернуться в коммуналку!..

Рыбы очумело застыли в речной воде, потом покружились, словно не веря свободе и свалившемуся счастью, немного оклемались и, влекомые течением, медленно поплыли в сторону прудов. На мосту какой-то мужичок радостно завопил: «Рыба! Рыба! Ловите, чего стоите?»

Пашка ему в тон крикнул:

– Это рыба дрессированная, из цирка! Готовим новый аттракцион!

– А-а! О-о! Новый аттракцион! Когда покажете?

– В следующей программе!

– Ух, ты-ы! Здорово! Надо будет своим рассказать…

Глава тридцать четвёртая

Захарыч ковырялся в шорной, обновляя ремни на поношенной сбруе, перед этим тщательно начистив асидолом фирменную бляху с буквой «С». Пожелтевшими от табака узловатыми пальцами он ловко сшивал кожаные ремни, орудуя кривой иглой. Стежки толстой дратвы ложились ровно, словно он шил не руками, а на каком-нибудь «Зингере». Лоб его покрывала испарина. Стрельцов её периодически промокал рукавом рабочей робы. Синие глаза старика обрамлялись сосредоточенно сдвинутыми седыми бровями. От этого васильковый цвет его глаз ещё ярче сиял осколками весеннего неба.

– Захарыч! – Пашка с восхищением смотрел на дорогого ему человека, который давно заменил Жаре и отца, и мать. Знакомы они были вот уже более десятка лет, но казалось, что Пашка знал Стрельцова с рождения. – Я удивляюсь твоему зрению! Некоторые к твоим годам носят диоптрию с палец толщиной!

– Не знаю, каким ты меня сейчас словом обругал, но ведаю одно: ешь больше морковки с хлебом – и будет тебе счастье!

– С твоей лёгкой руки, дорогой мой дед, эта пища богов давно мне заменила халву и шоколад…

Пашка заметил испарину на лбу Захарыча, которую тот машинально в очередной раз промокнул. На молодого парня вдруг накатила такая волна нежности и жалости, что он чуть было не поперхнулся от спазма в горле.

– Как ты себя чувствуешь? – задал он вопрос каким-то неровным приплюснутым голосом.

Захарыч на секунду отвлёкся от работы и посмотрел на Пашку. Потом неторопливо встал, отложил сбрую на свой знаменитый сундук-кровать, отряхнул с колен остатки дратвы и подошёл к Пашке вплотную.

– На сегодняшний день, сынок, самочувствие – по возрасту, по погоде и по биографии. Начиная от «сойдёт» до «хреново», в зависимости от того, в какую часть моего тела ткнуть. В среднем получается – жить ещё можно. Главное – ты у меня живи!..

Захарыч прильнул к Пашке. Они рослые, статные, настоящие мужики, обнялись, положив друг другу руки на плечи и замерли, словно слушали удары своих сердец.

В дверях шорной появилась Света с вопросом на устах. Он так и остался не озвученным. Она попятилась, на цыпочках развернулась и бесшумно исчезла в своей выгородке, как неожиданно налетевшее лёгкое мартовское облачко…

– …Света! Покажи Пашке комбинацию с Сарматом и Сатиром. От начала и до конца, как вчера. Только, это… – Захарыч сознательно подбирал слово попроще, но равное по смыслу «волнению», зная, что та может зажаться перед первым своим в жизни зрителем. – Короче… не дёргайся!

Прозвучало это из уст Захарыча как-то странно, как если бы он вдруг заговорил или высоким штилем, используя лексику восемнадцатого века, или, наоборот, отборным матом. Повисла неловкая пауза, которую тут же заполнила засмеявшаяся Света.

– Дядя Захарыч, это как мне не делать, вот так? – и выдала серию па из рок-н-ролла.

Пашка со Стрельцовым издали дружное «О-о!» и зааплодировали, посвистывая.

– Не свистите, поездок не будет! – в фóрганге появился Кременецкий. – Чего тут у вас?

– Василий Дмитриевич! Проходите на ряды. Иванову дрессируем! – Пашка откинул сиденье кресла, приглашая местного инспектора манежа присесть рядом.

– О! А я-то, старый пень, думал, у вас шестёрка лошадей и всё, а тут пополнение! Места в конюшне не дам, не просите – всё занято, на довольствие тоже не поставлю, кормите её сами!..

Немного позубоскалив, они приготовились к просмотру.

Света вывела на манеж Сатира и Сармата. Пристёгнутые к гýртам арни ры выгнули шеи коней лебедиными дугами. Лошади приобрели дополнительную грацию и пропорцию. Сармат строго осмотрелся вокруг, тряхнул гривой, фыркнул и пошёл мелкой рысью без напоминаний. За ним как тень, шаг в шаг, последовал Сатир. Они легко прошли пару кругов. Света ни разу не направила шамбарьер в сторону животных. Она держала его вертикально за середину рукояти в левой руке, словно он ей был не нужен. Правая рука плавно провожала лошадей по кругу. Изящным балетным поворотом и командой: «Вольтé!» Иванова легко и плавно разворачивала лошадей. Было ощущение, что Светлана и лошади танцуют одну партию.

– Вальс! Ва-альс! Алле-й, Сатир! – девушка плечами и всем корпусом подсказывала животным, когда и что делать. Выглядело это, как законченный отточенный танец совершенных созданий…

– Эта барышня сколько уже у тебя? – Кременецкий повернулся к улыбающемуся Захарычу. Тот самодовольно щурился, как мартовский кот.

– Чуть больше месяца!

– Раньше у кого работала?

– У Гречаненко в «Цирке-ревю».

– А откуда у них там лошади? Там же пластиковый варьетешный пол!

– А она не с лошадьми, с птицами работала. Служащей…

Кременецкий долго переводил взгляд с Захарыча на манеж и обратно, ища подвох и предчувствуя розыгрыш. Мало ли кто проездом заглянул к Захарычу в гости. Его учеников хватило бы на целый курс лошадиной академии, если бы таковая существовала. Он судорожно пытался вспомнить всех дрессировщиц, которых когда-либо встречал за свою жизнь. Вспоминал конные групповые номера, где работало по нескольку человек. Нет, он не припоминал эту «барышню». Тем более фамилию «Иванова» он уж как-нибудь запомнил бы…

– Василь Дмитрич, не тужься! Я не шучу! Она всего месяц как с лошадьми. До этого хвост от гривы не могла отличить…

– Ну, Захарыч! Ну, старый… даже не знаю, кто ты? Удивил так удивил! А какого же хрена Главк сюда какую-то Корсарову направляет на репетиционный, если у тебя уже всё есть?

– Ну, это же у меня есть, не у Главка. Там свои планы. Свои фокусы…

Глава тридцать пятая

– Идите-ка погуляйте, дети мои! Вон какие погоды стоят, прямо май! – Захарыч повелительно кивнул в сторону парков. – Хватит цирка на сегодня! Вечернюю репетицию я отменяю, тем более, что сегодня Павел уезжает.

Света посмотрела на Пашку.

– Во сколько поезд?

– Около часу ночи. Завтра хочу пораньше оказаться в Главке. Ждут в зарубежном отделе. Поездка в Венгрию намечается.

– Можно я провожу до вокзала?

– Меньше расставаний – меньше слёз. Сам доберусь, на такси. Пойдём лучше, и вправду, погуляем!

Было тепло. Ветер согрелся под весенним солнцем, разомлел и прикорнул в ивовых ветвях. Он сладко посапывал. В такт его дыханию ветви чуть шевелились.

Пашка со Светой медленно шли вдоль берега пруда. Под ногами разбегались серые квадраты бетонных плит, на стыках которых уже кое-где пробивались зелёные стрелки травы. На воде утки рисовали исчезающие треугольники. Ивы смотрелись в воду, улыбались и тихо перешёптывались о чём-то сокровенном…

– Я смотрел твою репетицию сегодня утром и удивлялся – неужели ты никогда раньше не занималась этим? Из тебя могла бы получиться классная артистка! Ты об этом никогда не думала?

– Нет, не думала. Не думаю и сейчас. Мне нравится то, чем я занимаюсь.

– Но ведь это, толком, даже не профессия!

– Почему? А Захарыч? Он чем занимается всю жизнь, разве не профессией?

Пашка задумался и не смог найти, что ответить. Получалось, что, действительно – профессия. Да, малооплачиваемая. Да, малопрестижная и неперспективная. Малозаметная, как профессия цирковых униформистов, костюмеров, билетёров, даже музыкантов оркестра, которые дудят два отделения за копейки, «не вынимая», и которых зрители подчас даже не замечают. Но что без этих людей делали бы такие, как жонглёр Павел Жарких, джигиты Казбека, полётчики «Ангелы» и ещё сотни артистов в цирках страны!

– Да, Валечка, ты права! Я как-то не подумал…

– Я – Света… – Иванова остановилась и посмотрела Пашке в лицо.

– А я что сказал?

– Валечка…

Пашка не знал, куда девать глаза и как исправить свою оплошность.

– Извини. Вырвалось как-то…

– Расскажи мне о ней! – Света ещё раз посмотрела Пашке в глаза. Тот выдержал взгляд и неопределённо пожал плечами.

– Да что тут рассказывать, особенно о том, чего нет…

– Какая она? Красивая?

– Очень… – Пашка не сказал, он со стоном выдохнул это. Словно этим выдохом попытался избавиться от саднившей боли внутри, копившейся столько лет и сжиравшей сердце мучительными метастазами.

Через паузу он продолжил:

– Она воздушная гимнастка. Работает у отца в полёте.

– «Ангелы»?

– Захарыч рассказал?

– Нет, Захарыч тут ни при чём. Они у нас в Ленинграде в одной из программ с «Ревю» работали. Я Валентину помню. Её ещё каждый раз перед трюком объявляли. Действительно, очень красивая! Ежедневно ходила смотреть на неё и на иллюзионистку Ангелину Монастырскую. Это были самые красивые женщины в программе. Надо же, хм!..

– Для меня этот город тоже не чужой… – Пашка покусал губы. – Последний раз приезжал к Вале, когда…

– Развелись… – закончила за него Света. – Значит, в это время мы жили в одном городе, ходили по одним улицам, лестницам цирка, ночевали в одной гостинице. Может, даже где-то столкнулись плечами. И не встретились…

– Хм, как в любимом анекдоте Юрия Владимировича Никулина: «Из пункта «А» и из пункта «Б» по одноколейке навстречу друг другу одновременно вышли два поезда. Посередине, в пункте «Ц», на полной скорости они… не встретились! Почему? – Не судьба…

Пашка сделал паузу. Нырнул в тягостные воспоминания. Поёжился и продолжил:

– В гостинице мы не жили. У Вали коммуналка на Васильевском. Хотели и меня прописать в Ленинграде, я отказался. Город люблю. Очень. Но и боли там!.. Что воды в Неве! Не хочу больше туда…

Света улыбнулась, взяла Пашку за руку. Она у него была сильной и холодной. Повернула ладонью к себе.

На руке было не счесть мозолей и ссадин. Она, жалеючи, погладила, как сделала бы это мать…

– Это от колец…

– А я ведь тоже из Ленинграда. Все мои предки блокадники. Там и остались. Их дом на Кондратьевском стоял – разбомбили. Маму по Ладоге вывезли ребёнком. Оказалась на Дальнем Востоке. Я там родилась, у океана. Потом переехали в Севастополь. В институте училась в Ленинграде. Теперь живу там. Круг замкнулся. Я девушка двух морей и одного океана. Так что во мне и черноморский жар, и балтийский холодок, и ещё что-то от Тихого…

– От него у тебя – тишина, ширь и покой! – Пашка улыбнулся и покачал головой. – С ума можно сойти! Опять – Ленинград! Это не город, это капкан какой-то!

– А может, это пункт «Ц»?..

Пашка не услышал последнюю фразу Светы. Он снова был там, в осеннем Ленинграде, на одной из линий Васильевского, на ледяном ветру Дворцового, на коленкоровом диване холодной гардеробной цирка и в мыслях, нырнувших в чёрную воду продрогшей Фонтанки…

Глава тридцать шестая

Восемь молодых крепких парней, сдвинув столы, сидели в ресторане и шумно кутили. Знакомы они были ещё со времён учёбы в цирковом училище. Лет десять назад выпустились акробатами с подкидными досками и с тех пор не расставались, работая в одном номере. Это был не просто коллектив единомышленников, а так называемый золотой фонд «Союзгосцирка».

Сегодня они праздновали день рождения своего руководителя Виталия и одновременно отмечали успешную премьеру в очередном городе, куда их забросила гастрольная жизнь. Виновник торжества работал нижним, который все эти годы держал на своих плечах не только колонны из партнёров, но и груз ответственности за номер. Это был широкоплечий розовощёкий красавец с умными глазами. Два года назад его труппа выиграла международный конкурс в Монте-Карло, иными словами – забралась на Эверест мирового цирка. Виталий получил звание заслуженного артиста, его партнёры – хорошие ставки. Они стали выступать в лучших цирках страны. Трижды съездили на гастроли в капстраны. Приобрели машины, квартиры, короче – стали баловнями судьбы.

В этот вечер головы были под хмельком. Парни громко вспоминали давние истории, хохотали, произносили тосты и обнимали именинника.

Обслуживала акробатов официантка. Она обращала на себя внимание яркой внешностью, загадочным, непроницаемым выражением лица. Сказать, что выглядела красавицей, можно было с натяжкой, но и не дурнушкой. Принятое спиртное, словно лупа, выпячивало её достоинства и отсекало в этот вечер недостатки на корню. К тому же смотрелась она привлекательно: стройная фигура, длинные обнажённые ноги на высоких каблуках, чёрная мини-юбка на грани фола, белая манящая приоткрытая блузка, куда невольно хотелось заглянуть, особенно, когда она ставила очередные блюда на стол. Отходила официантка от стола с этаким эпатажным поворотом бёдер, который каждый раз вызывал волнение среди акробатов и кучу комментариев. Её пытались пригласить в компанию, но она с выражением лица: «Хм, достали!..» в который раз без слов отворачивалась от веселящихся. Когда же она однажды бросила реплику-вопрос, мол, «Вы все там, циркачи, такие?», парни бурно отреагировали, услышав её голос, и тут же бросились объяснять: «Э, родная! Мы не циркачи, мы – артисты цирка, или цирковые!

А Виталий у нас – вообще заслуженный артист! Так что знай наших!»

Вечер подходил к концу. Официантка принесла счёт. Самый трезвый из компании, абсолютно непьющий верхний Шурка подсчитал и понял, что их крепко нагрели, о чём он тут же и сообщил своим партнёрам. Кровь, смешанная со спиртным, начала закипать. Наметился скандал. Ребята не были жлобами, они даже договорились в процессе о щедрых чаевых своей благодетельнице, но тут!..

– Ты, гля! Фокусница, едрит-кульбит! Я тя щас вместе с твоей корчмой и твоими кормчими!.. – ярился один из акробатов, зовущийся Валетом. Его так прозвали ещё в училище за то, что когда он в запале, «вальты» у него были явно не на месте. Комплекцией он был под стать Виталию, и силы в нём было тоже немерено. Валет взял стул со стальными ножками и согнул их крест-накрест. Официантов ресторана, выскочивших на шум, как ветром сдуло, когда он бросил его в их сторону. Валет шутить не любил. У него и по-трезвому сначала шли в ход кулаки, потом извилины. Остановить его, если что, было так же трудно, как бронетранспортёр, сорвавшийся с тормозов: если не задавит, то покалечит…

Акробаты успокаивали друг друга, заводились снова, точка кипения была достигнута. Выручил всех, как всегда, руководитель номера. Виталий крикнул: «Ап! Тишина! Все ко мне!». Они встали кругом, обнявшись за плечи, как обычно делали перед выходом на манеж, чтобы хором сказать своё заклинание, которое объединяло и курáжило. Только в этот раз Виталий сказал:

– Парни! Слушайте! Мы сейчас уйдём, спокойно уйдём! Но я вам обещаю – этой «фокуснице» отомщу!

– Как? – Валет уставился на своего руководителя осоловевшим взглядом. Вопрос виделся и в глазах партнёров.

– Самым жестоким образом! Женюсь на ней! И буду её каждый день… по два раза… Клянусь!

Взрыв хохота заставил официантку отпрянуть от цирковых. Виталий с улыбкой отсчитал ей заявленную сумму и положил на скатерть.

– Это за стол!

– А это за стул! – Валет бросил щедрой рукой солидную купюру. – Надеюсь, он будет нормальным! – довольный своей двусмыслицей, он осклабился.

Официантка, опустив веки, приняла деньги.

– До встречи! Я тут буду теперь частым гостем! – именинник галантно раскланялся. – Мужики! По коням!..

…Виталий выполнил своё обещание. Он, высчитав смены роковой официантки, через день обедал в ресторане, каждый раз делая так, чтобы обслуживала именно она. Однажды в свой выходной он пришёл хорошо одетым и пригласил её к себе в гости в цирковую гостиницу, где обещал сам накрыть стол. Она согласилась.

Свою «угрозу» и клятву, данную партнёрам в тот злополучный вечер, руководитель номера, видимо, исполнял исправно, и это произвело впечатление на официантку…

Её стали беспрепятственно пропускать к Виталию в гости. Она таскала еду, спиртное, доставая яства из кульков, как иллюзионист кроликов из цилиндра. Труппа акробатов ликовала и звала кормилицу не иначе как «наша фокусница».

Уже в следующем городе, куда поехала за акробатами бывшая официантка, сыграли свадьбу. Она осталась на девичьей фамилии. На вопрос в ЗАГСе, что писать в регистрационной графе, заявила категорично: «Корсарова! И все дела…»

…Через полгода безделья встал вопрос о том, чем заняться жене Виталия, кроме как собачиться на кухне с цирковыми бабами. Кто-то из партнёров в шутку посоветовал: «Тем же, чем и раньше, – фокусами!»

Муж Корсаровой купил ей готовый иллюзионный номер с цветами. Она, благодаря популярности и связями мужа, была тут же утверждена Главком артисткой. Уже через месяц она вышла на манеж. Дело было нехитрое: знать, когда вовремя дёрнуть за крючок или леску, быстро переодеть «волшебное» платье, достать «из ниоткуда» букет, улыбнуться и сделать поклон-комплимент. Корсарова хоть и выглядела яркой и разодетой, но смотрелась какой-то манекенной, искусственной, как и её цветы. Успех был средним…

По циркам прошёл слух, что известный номер с лошадьми остался без руководителя. Ещё не старую дрессировщицу сразил недуг. Её шансы вернуться на манеж были призрачными. Виталий прикинул, что хорошая конюшня будет солидным довеском к его популярному номеру и номеру жены. Можно будет на базе этого собрать цирковой коллектив и его возглавить. Тут тебе и деньги, и до Народного рукой подать!..

Работа закипела. Были подключены авторитетные артисты и нужные люди в Главке. Обсуждения на уровне художественного и плановых отделов, парткома, многочисленные ходатайства перед высшим руководством и приватные разговоры принесли свои результаты. Было принято решение: «Послать артистку Корсарову на стажировку к временно исполняющему обязанности руководителя номера «Свобода» Стрельцову Н. З. с испытательным сроком на три месяца, с последующей передачей ей руководства и всей материально-технической базы данного номера. Окончательное решение принять после просмотра арт. Корсаровой на предмет включения данного номера в эксплуатацию или продления репетиционного периода».

С этим приказом на руках Корсарова и появилась в Минске, где второй месяц вовсю трудились Захарыч и его помощница Светлана…

Глава тридцать седьмая

Пока Пашка служил, а потом учился в цирковом училище, с Захарычем на конюшне работали разные люди. Более полугода никто не задерживался, а некоторые и того меньше. На такую зарплату мало было желающих колесить по стране и работать по двенадцать часов в сутки. Количество настоящих романтиков кочевья со дня сотворения этого мира, конечно, не уменьшилось, но встречаться они стали почему-то реже. Вместо них приходили устраиваться скрытые алкоголики, которых больше никуда не брали. Этих Захарыч чувствовал за версту, давал им шанс, но глаз не спускал – цирк есть цирк. Расставался после первого же их прокола. Те уходили тихо и без обид. Были люди, уставшие от жизни и безысходности. Старый берейтор и этим давал возможность обрести себя и почву под ногами. Пару раз нанимались откровенные пройдохи, которые исчезали, прихватив с собой нехитрый скарб Захарыча и деньги, отложенные им на «чёрный день». Стрельцов чертыхался, негодовал, но быстро успокаивался, уповая на Божий суд и его Волю. Дольше всех, почти два года, проработали студентки-заочницы ветеринарного института Вера и Аня. Девушки вроде старательные, добросовестные, любящие лошадей, но так и не ставшие Стрельцову близкими людьми. Не пустил их старик к себе в душу. Своих юных помощниц он оберегал, как мог. Часто покрывал их прогулы, романы, понимал: что взять – молодость есть молодость. Отношения выстроились ровными, профессиональными, уважительными, но не более того. Девушки у Захарыча прошли такую школу и практику, которой позавидовали бы любые учебные заведения этого профиля. Со временем они блестяще защитили дипломы и получили распределения в хорошие места. Аню тут же взяли в центральную ветлечебницу города, где она жила.

Вера устроилась ветврачом в цирке по месту жительства. Обе за короткий срок стали уважаемыми и известными специалистами. Вышли замуж. По первости часто писали Стрельцову благодарственные письма, посылали открытки к праздникам. Позже письма стали приходить всё реже. Аня перестала писать совсем. Вера, нет-нет, до сей поры присылала весточку своему наставнику.

Время шло, существование под небесами продолжалось во всём его разнообразии, обрастая событиями, хлопотами, суетой, которые человечество и принимает за настоящую жизнь…

Мировоззрение повидавшего виды старого циркового, конечно, не делилось на чёрное и белое. Оно было полно красок и нюансов, но при встрече с людьми Захарыч определялся сразу: с кем можно было идти в разведку, а с кем лучше оставаться в тылу. Время показывало, что он никогда не ошибался – первое его впечатление о человеке, как бы оно потом не видоизменялось, оказывалось единственно верным…

С приходом Ивановой сердце Захарыча как-то странно зазвучало и возликовало. Он почувствовал что-то родственное и очень важное, которое встречается редко, и не только в мире цирка. Он ещё толком не осознавал это «что-то», но праздник на душе не проходил. Перед ним была симпатичная девушка, работящая и отзывчивая, которая жила с душою нараспашку, с искринкой в глазах и сердце. Она подкупала своей мягкой улыбкой и обволакивающей добротой. Ей хотелось довериться сразу и открыть все свои тайны. Она была – Настоящей!..

С первым же появлением Корсаровой всё подсознание старого берейтора включило восклицательные знаки и замигало красным светом…

Она, казалось бы, ничего не делала такого, что могло вызвать отторжение или неприязнь. Но на уровне интуиции её сторонились и скорее спешили отойти на безопасное расстояние.

Захарычу отступать было некуда – Корсарову прислал Главк, и именно этому человеку ему предстояло передать конюшню, подготовив из неё дрессировщицу в небывало короткий срок, да ещё минуя элементарные азы понимания, Что Такое Лошадь! «Ладно, в процессе…» – успокоил себя многоопытный Стрельцов и сам себе не поверил…

Глава тридцать восьмая

…Она появилась на конюшне неожиданно, будто выросла из-под деревянных настилов денников. Незнакомка шла к Захарычу неторопливо и словно с какой-то сокрытой угрозой. Среднего роста, худощавая, с длинной шеей, в обтягивающем брючном костюме из чёрной глянцевой кожи. Смоляные волосы на голове были забраны в тугой пучок. Губы ярко накрашены. Смотрела она, как гипнотизёр, пристально, не отрываясь. Подведённые стрелки глаз делали их раскосыми на восточный манер. В её движениях было что-то змеиное. По сторонам, на лошадей, она посматривала бегло, без заметного интереса.

«Кобра!» – невольно мелькнуло в голове Захарыча. Он перестал подметать, отложил совок и выпрямился во весь свой не маленький рост. Незнакомка подошла, сделала паузу, прошлась взглядом снизу вверх по Ивановой, потом по берейтору и коротко представилась:

– Корсарова! Приехала принимать номер.

Захарыч в свою очередь оглядел даму без имени и представился:

– Стрельцов. Никита Захарович! Можно просто – Захарыч…

У Корсаровой, как позже выяснилось, оказалась удивительная способность: ей удавалось обращаться к людям, избегая имён и фамилий. Если ей приходилось говорить о ком-то, у неё находились определения, которые точно указывали на тех, кого она имела в виду. С подчёркнутым удовольствием Корсарова произносила только фамилию мужа, которая в цирке была известной и давно стала именем. Невозможно было понять, какой она человек. Говорила мало, не улыбалась, особенно ни с кем не общалась. В ней царила скрытность, импульсивность и какая-то затаённая обида на этот мир. Её избегали. Она этого словно не замечала. Сказать, что Корсарова была высокомерной, нельзя, но её гордо поднятый подбородок и недобрый взгляд настораживали…

– С приездом! – Захарыч приветливо улыбнулся. Как её звать, старик спрашивать не стал, не представилась и не надо, мало ли… – Только сразу, дочка, давай уточним: пока ты приехала на стажировку с испытательным сроком, а не принимать номер. Лошадей я отдам тому, в ком уверен, что он того заслуживает. Это не булавы жонглёрские подарить. Так что, повременим. Вливайся в хозяйство. Работы тут у нас невпроворот. Мы с Ивановой зашиваемся. Сегодня отдыхай, а завтра в семь утра жду тебя здесь. Да, найди себе какую-нибудь одежонку, которую не жалко, и коготки подстриги. – Захарыч, улыбаясь, кивнул на холёный маникюр. – С этой красотой пока придётся расстаться.

Корсарова, слушая речь Стрельцова, заметно вспыхивала, реагируя на каждое слово, но сдерживалась. Слова старика сбили её с толку. Не так она представляла себе встречу будущего руководителя номера «Свобода», в своём лице, со своими подчинёнными. Неожиданно подчинённой она стала сама…

Глава тридцать девятая

Взгляд Стрельцова был непривычно напряжённым и пронизывающе внимательным, словно он силился заглянуть в будущее.

Корсарова, в медицинских перчатках, чтобы не испортить кожу на руках, как она это объяснила, пыталась чистить морковь, срезая огромные куски в очистки.

– Показываю ещё раз! Морковь надо чистить, а не резать, смотри! – Захарыч присел рядом с Корсаровой и ловкими короткими движениями обстругал корнеплод. В его мужицких руках заискрилась соком спелая оранжевая морковь. – Молодую будем просто мыть и резать на куски, а прошлогоднюю нужно чистить – видишь, сколько тут всяких «бяк». Лошадь – существо нежное, чтобы не болела, ей нужно, как с ресторанного стола.

Корсарова вспыхнула ненавидящим взглядом, но тут же спрятала глаза под насупленными бровями. Ей показалось, что этот старик намекает на её прошлую профессию и жизнь. Захарыч же просто сказал первое, что пришло на ум.

– Свёклу чисти приблизительно так же, иначе мы останемся без овощей. Душу вложи!..

Пройдя инструктаж по технике безопасности у инспектора манежа Минского цирка Кременецкого Василия Дмитриевича, Корсарова вот уже неделю стажировалась у Захарыча. Ранние подъёмы и приходы на конюшню, бесконечные всякие там подметания, таскание тяжеленных вёдер с водой, сена, тазов с овсом и овощами изматывали её до предела. Когда же выпадала участь убирать за лошадьми свежий навоз, она бледнела, отворачивала лицо и едва сдерживала рвотные позывы. Захарыч наблюдал, делал выводы и терпеливо вводил её в профессию дальше. О том, чтобы доверить почистить лошадей, вопрос пока даже не стоял, как и о том, чтобы выпустить Корсарову на манеж репетировать номер. Это пока за неё делали Захарыч и Света Иванова.

Через какое-то время Корсарову всё же прорвало.

Она с грохотом бросила совок, из него высыпалось дымящееся содержимое, которое Света тут же стала спокойно сгребать, чтобы отнести в отведённое место к навозной куче. Корсарова покусала губы и шипящим, срывающимся от гнева голосом заорала:

– Я вам кто, уборщица? Я вам что, служащая по уходу за животными? Вы чего издеваетесь! Я высокооплачиваемая артистка, а вы мне тут говно за лошадьми предлагаете убирать! У меня муж заслуженный артист, руководитель крупнейшего номера в цирке! Это долго будет продолжаться? Сколько я буду выполнять вашу работу? Сегодня же сообщу в Главк, пусть принимают меры!

На крик, словно из воздуха, появилась Варька со вздыбленной шерстью. Она перекрыла Стрельцова со Светланой, оскалилась, прижала уши и нацелилась на Корсарову.

– Варя! Фу! Нельзя!

Собака внимательно посмотрела на Захарыча, поиграла ушами и вильнула хвостом, мол, если что, только скажите!..

– И свою шавку уберите с конюшни, проходу не даёт!

Захарыч спокойно всё выслушал, хотя его ресницы и подрагивали. Потом так же спокойно сказал:

– Ты, как будущий руководитель, должна уметь делать всё, пройти все азы этого ремесла. Твоя профессия не только выходить на манеж в красивом костюме и получать аплодисменты. Это всего на десять минут. Всё остальное время ты будешь здесь, на конюшне. И спать тебе придётся здесь не один раз. И в товарняках с буржуйкой в обнимку прокатишься не единожды. А как ты хотела – это животные, это цирк! А насчёт собаки… Это твоя защита не только в цирках. Оценишь в переездах, когда много всяких будет лезть к тебе в вагон. Вот тогда ты и поймёшь, что такое хорошая, умная собака…

Захарыч перевёл дух и постарался доходчиво объяснить Корсаровой, почему он начал обучение именно с этого, а не с манежа.

– Скажи мне: как и что ты будешь требовать от своих служащих, если сама ничего в этом не понимаешь? Ты сможешь им, пришедшим с улицы, объяснить как, чем и когда кормить, как чистить, как перевозить животных, как лечить? Хороший служащий – это полномера! Это твой тыл. А его ещё нужно найти и вырастить. В основном, будет текучка, всё придётся делать самой, и так всю оставшуюся жизнь. Ты много раз будешь оставаться одна на какой-то срок и тащить всю работу на себе, пока не наберёшь и не обучишь новых рабочих. Что будешь делать-то?.. Ладно, всё, проехали! Успокойся, тут надо привыкнуть к нагрузкам. Ты главное реши для себя – твоё ли это?..

Глава сороковая

Утро как-то сразу не заладилось. Корсарова проспала. Раз уж так получилось, торопиться она не стала. Пришла в цирк к десяти часам, раздражённая и всё равно толком не выспавшаяся. Две репетиции в день, утренняя и ночная, лишили стажёрку сил окончательно. По шесть часов в сутки она спать не привыкла.

Лошадей уже погоняли, и после репетиционная кормёжка подходила к концу. Захарыч со Светой громыхали металлом, собирая пустые тазы, потихоньку строили планы на день грядущий.

Корсарова вошла с видом, как будто она сделала какое- то великое открытие или приняла для себя невероятно важное решение.

– Да! Я проспала! – с вызовом начала она свою речь. – Да! Я устала! Надо что-то решить раз и навсегда!

– Что именно? – Захарыч выпрямился, держа стопку алюминиевых тазов из-под корма.

– В семь утра я репетировать не могу.

– А когда можешь?

– Приходить я буду на вторую репетицию, после представления.

– Что ж, на вторую, так на вторую. – Захарыч продолжил работу, как будто ничего не произошло, просто на конюшню зашёл посторонний с вопросами, на которые он ответил.

Корсарова потопталась на месте и пошла пройтись по цирку. Навстречу ей попался Кременецкий, который нёс табеля в бухгалтерию.

– Как стажировка?

Та не ответила, обречённо махнув рукой.

– Ну-ну! Репетируй!..

Через какое-то время она вернулась на конюшню.

– Чем мне заняться? Что я должна делать? – её острый подбородок гордо торчал вверх.

– Ты ничего никому не должна! – Захарыч был спокоен как вековая мудрость. – Всё остальное мы со Светой уже сделали. Отдыхай…

Корсарова поняла, что её пытаются игнорировать. Она вспыхнула.

– Да, я проспала! Но день только начался! В конце концов, невелика премудрость обслужить лошадь, возни только много!

Захарыч сходил в свой уголок, где лежали принадлежности для расчистки копыт, чистки лошадей и ещё много всякой всячины, из чего и состояла лошадиная премудрость.

– Держи щётку и скребницу, почисти лошадь. Начни со Стандарта, он самый спокойный. – Захарыч указал ей на коня, который после еды сонно хлопал ресницами в деннике, оттопырив нижнюю губу.

Стрельцов позвал Иванову, и они ушли с конюшни.

– Мы в бухгалтерию…

Корсарова покрутила в руках щётку. Надела её на руку и вошла в стойло к Стандарту. Тот напряг уши.

– Подвинься! – толкнула она в бок коня. – Это, как там – прими! – вспомнила она, как обращались Иванова и Захарыч к своим подопечным. Конь нехотя пододвинулся к другому краю денника и заиграл ушами. – Ну, и чего там мудрёного? – Корсарова повертела щётку в руках и провела ею по крупу коня. Тот от неожиданности вздрогнул, всхрапнул и затанцевал на месте.

Как чистят лошадь, она видела только издалека и всего один раз, когда это делала Иванова. Корсарова в тот момент перебирала овощи и слушала Захарыча.

– Тпру! – сделала она попытку приказать лошади стоять на месте. – Стой, не дёргайся, не съем! – и махнула резиновой щетиной щётки ещё раз по боку Стандарта. Тот снова дёрнулся, попытался отодвинуться, упёрся в перегородку и отпрянул назад, прижав Корсарову к доскам стойла. Та с перепугу завопила и ударила деревянной основой щётки под живот коню. Стандарт взвизгнул от неожиданности и забарабанил ногами по дощатому полу.

На шум вылетела Варька и без предупреждения вцепилась в ногу Корсаровой. Та, отмахиваясь от лошади и собаки, не стеснялась крепких выражений. Захарыч предвидел это, поэтому был наготове, стоя за дверью конюшни. Единственно, чего он опасался, чтобы Сандарт копытами не наступил Корсаровой на ноги, тогда могли быть проблемы. Но, зная эту лошадь, старый берейтор рискнул.

– А как эту дуру ещё научишь? – объяснил он Ивановой свой поступок. – Советов она не принимает! Пусть учится на своей шкуре – на то и стажировка!..

Корсарова влетела в медпункт, даже не постучав. В шкафчике на стеклянных полочках зазвенели пузырьки с лекарствами. Форточка от налетевшего сквозняка с грохотом закрылась. Врач, дежуривший сегодня, был после ночной смены на скорой помощи. Он уже несколько лет подрабатывал в цирке, который любил так же беззаветно, как и чувство юмора.

– Где метлу оставили? – серьёзно спросил он и посмотрел поверх очков покрасневшими от бессонной ночи глазами.

– Какую метлу? Ах, да, на конюшне!

– А ступу?.. – увидев, что на него тупо и сердито уставились, добавил – Всё! Пролетели!.. На что жалуемся?

– Меня укусила собака. Срочно нужны уколы против бешенства и составление акта!

– Что за собака? Наша, чужая?

– «Этого», на конюшне! Её надо истребить!

– А-а! «Этого»! Захарыча, значит! – доктор понимающе кивнул. – Где место укуса?

– Вот! – Корсарова задрала штанину. На голени было небольшое покраснение. Варька лишь прикусила ногу для острастки и не более того.

– Ясно! Давайте уточним: кого из вас колем и на кого пишем?

Корсарова с негодованием выскочила из медпункта, хлопнула дверью, на прощание пригрозив написать на самого доктора. Тот только улыбнулся…

Через полчаса на конюшню пришёл хмурый Кременецкий. Высокий, статный, с вальяжной манерой. Это был инспектор манежа с большим стажем, опытом и тоже незаурядным чувством юмора. В цирке он знал всё и вся. Его не единожды Главк отправлял за рубеж. Он был в фаворе и авторитете.

– Значит так, репетиционники! Пишите мне объяснительные по поводу вашего тут скандала. Захарыч! Собаку на время под замок или на ошейник. Выпускать только в ночное время. Корсарова! Поедете в городской травмпункт, встанете на учёт, сделаете сорок положенных уколов в живот против бешенства и со справкой ко мне. Всё ясно?

– Сорок? – у Корсаровой глаза полезли на лоб. – В живот! А можно как-нибудь без этого?

– Каким образом? Вы же сами утверждаете, что собака бешеная – вот и в докладной вашей указано. Значит, без уколов никак!

– Ну, она не… – Корсарова замялась – Она не то, чтобы бешеная, в прямом смысле, она – просто, м-мм, ненормальная! Вот! А можно я бумагу заберу?

– Ни в коем случае! Это документ, ему надо дать ход! Бешенство в цирке – это не шутки! Я вызову СЭС с проверкой. Вас – на обследование по полной программе! – Кременецкий озабоченно хмурил брови и говорил убедительно, как только мог. – Дело серьёзное, можно сказать, подсудное, если что!

– В смысле, «если что»?

– В прямом. Если бешенство подтвердится, то собаку усыпят, а вас будут лечить долго и тщательно – заболевание серьёзнейшее, как правило, с осложнениями! Если же окажется, что собака нормальная, а вы здоровы, оплатите все расходы вашей госпитализации и так далее. Цирк понесёт огромные убытки, которые придётся взыскивать через суд. Ваш репетиционный период на время обследования приказом переведут в категорию «простой по месту работы», разницу в деньгах вернёте в кассу бухгалтерии. В Главк сообщим о том, что вы заражены. Тут не всё так просто…

Возникла напряжённая пауза…

– А где моя докладная?

– Вы вот эту бумагу имеете в виду? – Василий Дмитриевич протянул Корсаровой исписанный лист. Та схватилась за него и резкими движениями разорвала в клочья.

– Что вы делаете? – испуганно воскликнул инспектор. – Это же документ! С подписью!

– Какой документ? – Корсарова наивно выпучила глаза. – Не было никакого документа! Вам показалась!..

Она маленькой ядовитой змейкой выскользнула в коридоры цирка.

Стрельцов с Кременецким многозначительно переглянулись и с улыбкой пожали друг другу руки…

Глава сорок первая

Через несколько дней Захарыч рискнул показать Корсаровой, как чистят лошадей, хотя сомневался, что это ей когда-либо пригодится. Скорее он пытался донести до сознания этой молодой особы, что любовь к животным – основа этого ремесла и в цирке нет мелочей. Потом, раз уж её прислали, Стрельцов должен был исполнять приказ Главка. Захарыч надел недоуздок и вывел из денника всё того же Стандарта. Поставил его посередине конюшни и зафиксировал на развязки.

– Первое! Никогда не чисти лошадей в стойлах. Тут тебя и придавить могут, и на ноги копытами наступить, и много ещё чего. Да просто тесно и неудобно. Второе – заходишь с левой стороны, берёшь щётку, скребницу и начинаешь чистить. Света! Покажи!

Иванова с радостью и нежностью махнула щёткой по шерсти коня. Тот переступил с ноги на ногу и улыбнулся глазами.

– Большинству лошадей нравится, когда за ними ухаживают. Стандарт он умница, сам покажет, где ему хочется, чтобы почистили. Иногда он даже засыпает от удовольствия. Главное – всё делать правильно. Начинают с головы. Осторожно обводят глаза. Далее – чистят участок между ушами, храп, уши, щёки и затылок. Потом шею, плечо, подгрудок, живот, круп и по очереди обе левые конечности. Потом переходят в той же последовательности на правую сторону. Лошадям нравится, когда с ними разговаривают. Говори спокойно, с лаской и нежностью в голосе, держи руку на её туловище. Помимо телесного контакта, между тобой и лошадью установится контакт духовный. Этого сразу не видно, но в работе почувствуешь обязательно. Со временем вы станете единым целым… Когда расчёсываешь хвост коня, стой немного в стороне, так, на всякий случай, чтобы он не отыграл, если чего испугается. Собственно, премудрость невелика, ты права, но её нужно знать. Далее только техника: движения руки со щёткой поступательные или круговые. Начальный взмах направлен против шерсти, чтобы взбить пыль и перхоть, а вторичный – по шерсти с сильным нажимом, чтобы снять взбитые частицы и пригладить шерсть. Несколько раз повторяешь и щётку очищаешь о зубцы скребницы. Всё, что накопилось, выбиваешь о чего-нибудь твёрдое, скажем, об пол. Мы так делаем. Ну, дальше тряпки, наведение лоска. Перед представлением тоже есть хитрости, как украсить лошадь, помимо красивой сбруи, плюмажа и султанов. Некоторые на боках крупа расчёсывают шерсть в этакую шахматную доску с помощью сахарного сиропа – красиво смотрится, потом покажу как-нибудь. Много ещё всякого…

Пока Захарыч рассказывал, Корсарова молча внимала. Света Иванова конкретными действиями наглядно дублировала слова Стрельцова. Она ловко и охотно чистила Стандарта, периодически выбивала накопившуюся грязь об асфальтовый пол центрального прохода конюшни, оставляя пыльные метки.

Захарыч взглянул на скучающую Корсарову, вдруг как-то утомился, потоптался на месте и сказал:

– Света! Заканчивай тут, а я схожу в бухгалтерию. Захарыч пошагал с конюшни. Иванова продолжала активно чистить коня, перейдя на его другой бок.

– Ну, и тебе это нравится? – Корсарова скривила рот, поглядывая на свою коллегу. – Я слышала, ты и до этого работала служащей в птичнике?

– Было дело. Только не в птичнике, а с птицами – с лебедями, фазанами.

– Да какая разница! А что, другой профессии нет?

– А мне эта нравится!

– Чего тут может нравиться? Встаёшь ни свет ни заря, по уши в дерьме! Ты, вон, девка вроде видная, а выглядишь как… – Корсарова не стала уточнять, как кто, брезгливо скривив губы.

– Я птичкав люблю, лошадкав! – Света в своей манере привычно исковеркала окончания слов.

– Птич-каф! Лошад-каф! – передразнила она Иванову. – Ты как из деревни! Школу хоть закончила, птичкав? Или так, с полусредним?..

– Да как-то так… – ушла от ответа Света, продолжая работать.

– Ну-ну! Давай-давай! Ты же любишь работать… на дедуш-каф!..

Глава сорок вторая

Цирк затих после представления. Он устал. Зрители разошлись ещё час назад, растащив праздник по кусочкам. Аплодисменты разлетелись голубями выше галёрки и осели на ночь где-то под куполом около не остывших ещё прожекторов. Билетёры сложили в стопки не проданные программки, повесили в шкафчики нарядную униформу и разошлись по домам. Задержавшиеся артисты обыкновенными прохожими торопились в гостиницу. В цирке осталась лишь вахта да служащие. На манеже тускло светила пара дежурных фонарей.

Репетиционный ковёр серым пятном лежал в центре манежа. Всё растворилось в полумраке. Цирковое пространство замерло, уснуло до следующего дня. Завтра всё повторится. Хотя в этом подлунном мире не повторяется ничего…

В собачнике, тревожа своих сородичей, всё ещё лаяла не угомонившаяся псина. На конюшне, в соседних станках, возлежали горбоносые памирские верблюды. От малейшего шума они вскидывали головы с любопытными миндалевидными глазами и на какое-то мгновение переставали жевать. Вдруг заиграл тонкими ногами молодой ослик, чего-то испугавшись. Постучал, постучал копытцами по деревянному настилу стойла и замер в полудрёме, оттопырив губу. Цирк готовился отойти ко сну…

Нарушали наступивший покой только лошади Захарыча, которые пофыркивая, готовились к ночной репетиции. На них надевали сбруи, пристёгивали к гуртам арниры…

– Сегодня попробуешь с Салютом без кóрды! – Стрельцов дал задание, чуть усложнив задачу. Корсарова без энтузиазма кивнула.

– А если он…

– Я рядом, если что, остановлю. Поведёшь, как и с кордой. Техника та же. Будешь смотреть в ту же точку и туда же направлять шамбарьер. Лóнжа нужна лишь для того, чтобы он не загарцевал и не рванул в форганг. Делай всё мягче, душевней, и получится.

Пришёл дежурный электрик и включил ещё шесть репетиционных прожекторов. Полумрак испуганно метнулся за спинки зрительских кресел и притаился там до конца репетиции.

– Ну, давай, сама. Выводи.

Корсарова взяла Салюта за головной ремень и вывела на первую писту манежа, поближе к барьеру. Конь настороженно косил глаз, в котором отражались прожектора, и ждал команды.

– Ры-ысь! Салют! Алле-й! Рысь! – Корсарова заметно смаковала эти слова-команды. Произносила она их нараспев, вычурно, словно иностранка, и каким-то повелительным тоном. В этот момент она преображалась, становясь заметно «когтистей» и высокомерней. У неё даже желваки на скулах поигрывали…

– Не наскакивай на коня, видишь, он от тебя шарахается. Медленней, не агрессивно, в глаза не смотри ему, вскинется. Та-ак… Теперь на ажну поставь. Спокойней, без резких движений! Чуть осади назад и фарпайчем легонько тушируй по голени. Легонько, я говорю! – Захарыч повысил голос, увидев, как та с удовольствием хлопает коня по голени кожаным наконечником фарпайча.

– Салют должен понять, что ты ему подсказываешь, а не наказываешь! Это разные вещи, поэтому и силу рассчитывай! Он сто раз это делал до тебя, просто должен сообразить – чего хочешь от него ты. В данный момент лошадь умнее тебя. Она-то уже обученная, а ты ещё не говоришь на её языке. Это как начинающий водитель: машина ехать готова, а шофёр ещё не умеет. Учись! Спокойно, без нервов – всё получится. Больше любви, ласки! Животные чувствуют людей на раз…

Корсарова, как она и заявила, приходила только на ночную репетицию. Рано утром репетировала с Захарычем Света. Днём, когда нужно было обслуживать лошадей, Корсарова являлась от случая к случаю. Стрельцов ей замечаний не делал – пришла и пришла. Он выполнял приказ Главка – подготовить исполнителя, то есть, человека, который может выйти на арену и показывать работу с лошадьми, не более того. Для этого со стародавних времён и существовали берейторы. Задача была, в принципе, выполнимой. Эти отлично выдрессированные лошади могли отработать свой номер, даже если никого не было на манеже. Лишь бы в районе форганга «незаметно» стоял такой мастер, как Захарыч. Чтобы испортить их работу, нужно было ещё постараться…

В Главке сидели не только управленцы со стороны, но также работали бывшие цирковые, вышедшие на пенсию по выслуге лет, а значит, люди неглупые, кое-что понимающие: «Мы идём с Корсаровой на эксперимент! Опыта и знаний у неё ноль, как бы нам наработанную конюшню не угробить!..» Чтобы свести риск к минимуму, выбрали наставником Захарыча. Аргумент был один: «Этот любой номер вытащит! Под его руководством даже “дверь запоёт”».

Как выяснилось позже, с Корсаровой случай был особый. Она оказалась той самой «дверью», которая не только не хотела петь, но даже не желала открываться…

– С Сарматом повнимательней! Уши прижал – будь начеку! Постоянно его контролируй и не обижай напрасно. Имей в виду! Лошадь – существо злопамятное, может подкараулить и отомстить! Перед тобой редкий конь, лидер! Необыкновенно талантливый, с человеческим умом, но с характером зверя, недаром его назвали – Сармат. Так именовали бесстрашных степных воинов и так величают сильный ветер на Байкале. Как лодку назовёшь…

Захарыча с каждым днём всё больше радовали успехи Светы. Будущее этого номера он видел только под её руководством. Интуиция его никогда не подводила. Он видел в Светлане Ивановой настоящую цирковую и прирождённую дрессировщицу редкой одарённости. К тому же она была артистична и необыкновенно женственна среди шестёрки вороных. Ах, как бы это смотрелось!..

Он мрачнел лицом, понимая, что эта конюшня может достаться Корсаровой. Стрельцов прожив долгую жизнь, отдавал себе отчёт, что в цирке, как и везде, существует блат, кумовство. И здесь, как в армии, тоже часто наказывают невиновных и награждают непричастных. Но он был солдатом цирка, работал не за страх, а за совесть, поэтому не подличал и пытался научить Корсарову всему, что знал сам. «Господь всё управит…»

– …Послушай меня ещё раз внимательно. – Захарыч в который раз пытался настойчиво и терпеливо достучаться до сознания Корсаровой. – Всё, что я говорю – важно! Со временем твои движения зрителю будут не видны, только животным. Вы станете одним целым, одним организмом. Посмотри, какое трепетное, нежное создание лошадь! Потрогай коня за подбородок, какой он мягкий, проведи рукой по ноздрям – шёлк! Но лошадь может быть и зверем, она с лёгкостью прокусывает череп человека, как надувной шарик, а руку может откусить не хуже тигра. Николай Акимович Никитин, сын великих русских цирковых предпринимателей, лишился руки именно из-за лошади! А уж он был, поверь, мастер мировой величины! Так что, каким быть твоему животному, зависит только от тебя. Это как дитя – какого вырастишь, таким и станет. Тут терпение и терпение нужно! Одно и то же приходится повторять сотни раз. Получилось, поощри – приласкай словом и руками, дай морковочки или сухарик. И так многократно, пока не закрепится. Потом иди дальше. Шаг за шагом, трюк за трюком. Потом всё нужно свести в комбинации. Так через какое-то время и родится номер. Одно животное хватает на лету, другое не сразу, как и люди. Пока чего-то добьёшься, не один пуд морковки с сухарями скормишь! А как же – это животное, дрессировка!..

Глава сорок третья

Корсарова вывела на манеж спарку лошадей. Раздалось её громкое: «Алле-й!», и тут же щёлкнул шамбарьер. Захарыч вспыхнул:

– Да не надо лишний раз дёргать обученных животных! Сколько раз тебе говорить! Вообще забудь о кнутах, работай только пряниками! Зачем ты его посылаешь? Стандарт толком ещё и на манеж не вышел! Вот чего он сейчас должен понять, что сделал не так? Конь сейчас запсихует, собьёт работу себе и Салюту – вот цена бестолковому обращению с шамбарьером!

Захарыч на удивление самому себе и другим всё чаще стал раздражаться с Корсаровой. Кременецкий, который, задерживаясь после представления, всё чаще стал бывать на их репетициях, только качал головой, поражаясь терпению старого берейтора.

– Запомни! Этот инструмент для физического контакта только в крайних ситуациях! В основном только показывай: или притормозить, или подогнать. В первом случае – веди чуть впереди плеча – притормозит, во втором – чуть сзади, чтобы шамбарьер ушёл из поля зрения – лошадь прибавит. Научись работать голыми руками, корпусом, голосом. Короче – работай головой! Вот, упрямая, блин, хомут тебе в дышло!..

Светлана втянула голову в плечи. Захарыча она привыкла видеть в основном доброжелательным и улыбающимся. А тут, в который раз…

– Чего съёжилась? – глаза Стрельцова потеплели. В них сверкнули синие зайчики, усиленные светом репетиционных прожекторов.

– Строго так!..

– Да-а… – Захарыч в сердцах коротко махнул рукой в сторону Корсаровой. Та резким обиженным голосом отдавала команды лошадям. – Прислали на мою голову бездарность, да ещё бездушную. Ни хрена она не любит животных и не понимает их! Чувствую, расстанемся! Сил моих больше нет! – Захарыч откинулся на дерматиновую спинку кресла первого ряда, сложил крестом руки на груди и со страдальческим выражением лица продолжил наблюдать за репетицией. После каждой нелепой ошибки Корсаровой он поднимал глаза к куполу, тяжело вздыхал, ёрзал и покусывал губы.

Глава сорок четвёртая

С манежа неслись истеричные вопли Корсаровой и пистолетные выстрелы шамбарьера, который был нацелен по самым незащищённым местам лошади. Хлыст безостановочно жёстко стегал коня по крупу, холке, морде, тонким изящным ногам – всюду, куда впивалось гибкое жало стека.

– Ты достал меня, сволочь! Ажну, Серпантин! Я сказала – ажну! На колени, дрянь такая! Поклон!..

Лошадь металась из стороны в сторону, искала выход с манежа, то и дело вставая на дыбы. Животное было в панике. Глаза коня вылезали из орбит, он всхрапывал, скалился и пытался достать зубами свою мучительницу.

На шум прибежали Захарыч и Света, которые чистили в этот момент овощи. В руках Светы краснелась недочищенная морковь.

– Прекрати! А-ап! – Захарыч оттолкнул кипевшую от злости Корсарову и обратился к лошади:

– Ай, бра-а-во! О-хо-о! Ай, бра-а! – Захарыч приподнял руки и ровным ласковым голосом начал успокаивать очумевшее от безысходности и страха животное. – Шам-барьер опусти, мать твою! – повернувшись в полоборота зашипел он начинающей дрессировщице. – Уйди с манежа, укротительница хренова!

Такого разъярённого Захарыча вряд ли кто когда-либо видел за все его годы жизни в цирке. Седые волосы его топорщились от негодования, глаза горели недобрым огнём. Он повернулся к лошади и снова ласково пропел:

– Бра-а-во, лошадка, бра-аво! Ну всё, успокойся, Серпантин! Спокойно, мой хороший, спокойно! Света, подойди, не бойся, прими животное, я сейчас…

Испуганное животное трясло холкой, вздрагивало посечёнными местами и периодически вибрировало шкурой.

Света подошла к коню, который постепенно успокаивался и снова обретал веру в людей. Она протянула ему морковку. Серпантин потянулся губами, громко и вкусно захрумкал. Света гладила лошадь по мягким, всё ещё раздувающимся ноздрям, потом в них тихо подула, как делала всегда, когда ласкала своих подопечных. Серпантин положил ей голову на плечо и тихо жалобно вздохнул. Света прошлась рукой по взмокшей шёлковой шее молодого жеребца.

– Хороший мой, хороший! Мы тебя в обиду не дадим…

За кулисами громыхал голос Стрельцова, который сдерживал себя как мог.

– Ты что творишь, хомут тебе в дышло! Я давно за тобой наблюдаю! Из тебя дрессировщица, как из говна пуля! Тут нужно безграничное терпение и такая же любовь! Животное рассказать не может, что у него что-то болит, или оно не понимает, чего ты от него хочешь. С ребёнком так же будешь поступать? Наверняка так же…

– Так то ребёнок!

– Животное больше, чем ребёнок, – оно ничем не защищено, кроме твоей любви и разума. Бросай это дело, уезжай! Не твоё это! Слышишь – не твоё! Я в Главк докладывать не стану. Уходи по-хорошему. Возвращайся к мужу и продолжай работать свой номер! Начальству найду, что сказать. Замену тоже найду. Работать с тобой не стану. Уходи с глаз долой!..

Глава сорок пятая

Через месяц с небольшим, по просьбе Захарыча, утренним поездом Пашка снова приехал в Минск.

До этого у него были тяжелейшие гастроли в Кемерово. Условия паршивые, город – не разгуляешься, программа тоже, мягко говоря, оставляла желать лучшего. К тому же весна в Кузбасс явно запаздывала. Он репетировал, как никогда, часов по восемь-девять, прихватывая время до и после представления. Это крепко спасало от одиночества и депрессии. Но и накопленная усталость давала себя знать. По окончании гастролей нужно было прилететь в Москву на окончательное оформление документов в Венгрию. Это был единственный положительный момент за всё время…

У Стрельцова в Минске наступила «чёрная полоса». Корсарова довела ситуацию до абсурда. Она писала гневные письма во все отделы Главка. Муж сходил в партком с просьбой разобраться. Минское руководство – директор цирка и инспектор манежа – в ответ на запрос Москвы изложили своё видение ситуации, которое разнилось с мнением циркового начальства. Захарычу на старости лет тоже пришлось что-то там писать. Назревал скандал. Со дня на день сюда должна была приехать авторитетная комиссия, чтобы решать судьбу Корсаровой, Ивановой и Стрельцова. Положение было серьёзней некуда. Конюшня стояла под угрозой расформирования.

У Пашки в Москве дела тоже оказались не лучше. Валентина теперь работала в программе цирка на Ленинских горах. Она его заманила к себе в гостиницу «Арена» в тот же самый их номер 10–12. Пашка не устоял… Там выяснилось, что его намечающаяся поездка в Венгрию – дело её рук. «Ангелы» на три месяца тоже ехали в Будапешт. Валентина пыталась таким образом вернуть бывшего мужа.

В этот же день в зарубежном отделе Главка под недоумевающими взорами сотрудников он без объяснений категорически отказался от поездки!..

К Захарычу Пашка приехал измочаленным и потерянным. Света поняла это с первой же секунды по его внешнему виду, остальное почувствовала женской интуицией.

Они зашли в её гостиничный номер. Тут жила ещё одна служащая из аттракциона верблюдов «Караван горного Памира». Той сегодня предстояло дежурить в цирке целые сутки. Пашка здесь мог хоть немного отоспаться. Этажом выше друг Юрка Александров привёз жену с новорождённым Теперь в его «люксе» царила радостная кутерьма, и им было не до него.

Номер Светы был просторный, но какой-то неуютный. Высокие, посеревшие от времени потолки. Серые потрескавшиеся стены в выщерблинах. Серые, плотно задвинутые шторы на окнах – первый этаж!.. Две неширокие кровати, придвинутые к стенам, две тумбочки, два стула, кухонный стол. На нём электроплитка, рядом турки для кофе, пара кастрюль, умывальник. Этакий холостятник…

Тумбочка Светы застелена белой салфеткой. На ней будильник, книги, черноморский рапан. Подсвечник из половинки красного кирпича, залитый воском. Флакон недорогих духов. На стене – цирковая афиша с изображением вздыбившейся лошади и дрессировщицы с поднятым вверх шамбарьером. Внизу фамилия и имя артистки, чья конюшня перешла к Захарычу и Свете.

– Завтракать будешь?

– Я бы поспал…

– Раздевайся, я пока пройдусь…

Пашка в хмуром расположении духа сложил вещи на спинку стула, зажёг свечу на кирпичном подсвечнике и уставился в потолок. Ни планов, ни чувств, ни желаний.

Время замерло. Будильник хлопал маятником, как одинокий зритель в пустом цирке…

Пришла Света, присела на краешек кровати и с материнской улыбкой вгляделась в Пашкино осунувшееся лицо. Пламя свечи трепетало, тени бродили по стенам комнаты и вспыхивали светлячками в зрачках Пашки. Он сонно хлопал глазами и не знал, что делать. Потом вдруг притянул Свету к себе. Она не сопротивлялась. Жара безотчётно, сам толком не понимая, что творит, затащил Свету в кровать, раздел наполовину и… обмяк, рухнув на неё. Он так лежал минуту, потом хрипло произнёс:

– Прости!..

– Бог простит. Спи…

Света встала, оделась и вышла из комнаты.

Пашка стоял на горбатом мостике «поцелуев» и смотрел в воду, куда они когда-то со Светой отпускали карпов. Это было недавно и так давно… В прошлый раз всё было чисто, просто и радостно. Теперь – паскудно и муторно. Жить не хотелось. Он навис над перилами и смотрел на протекающую мимо воду…

– Замеча-ательный день сегодня!.. Топиться собрался? – его вдруг хлопнули по плечу. Женский голос за спиной был полон жизни и оптимизма.

– А может лучше повеситься или, скажем, чайку попить?..

Пашка вздрогнул и уставился на… Свету. Он остолбенел. Нет! Этого не может быть!..

– Что с тобой? Я что похожа на привидение? Ты чего так испугался?

Пашка что-то неопределённое пытался рассказать руками и широко открытыми глазами продолжал таращиться на Свету.

– Голос!..

– Что голос?

– Твой голос…

– Па-аш, изъясняйся яснее!

– Я знал, что слышал твой голос раньше! Всё мучился… Теперь вспомнил – Дворцовый мост, в Ленинграде. Я тогда хотел… Ты ещё тогда добавила что-то про Чехова…

Света, в свою очередь, замерла с поднятой рукой.

– Так это был ты-ы?!..

Они ошалело рассматривали друг друга. Вот это был поворот событий! Подобное возможно только в романах или в кино! В огромном Ленинграде, в нужной точке, в нужном месте, в нужное время Ангелы-Хранители слетелись…

– Я в тот раз шла с Васильевского из ветеринарки. Наших птичкав тогда пероеды замучили.

– А я шёл из нарсуда. Тоже с Васильевского… Из пункта «А» в пункт «Б»…

– В пункте «Ц» они всё-таки встретились! Ну, надо же!..

– Прости меня за сегодняшнее утро! Правда, удавиться хочется! Позорно так…

У Пашки от переживаний и усталости последних дней невольно повлажнели глаза. Света приблизила своё лицо к Пашкиному и нежно прижалась щекой к щеке. Они обнялись. Его руки тяжёлыми плетьми повисли на плечах девушки. Жара был парнем сильным, терпеливым и мужественным, но всему наступает предел…

– Вот у тебя слёзы в глазах стоят! Это Бог сейчас с тобой плачет, он в тебе с тобой говорит.

– Все только и говорят о нём! Да кто его видел?

– Не видели, это правда. Но чувствуют все. А увидеть… Так это как микробу прилепиться на копыто лошади и попытаться представить её себе. Не охватишь… Жить надо, Пашенька! Господь посылает дни чёрные и светлые. Светлых больше. Да и испытания он даёт по силам. Не ты себе или другому жизнь давал, не тебе её и прерывать – грех это страшный! Может, самый-самый. Даже думать больше не смей!.. А насчёт своего мужского бессилия – не рви душу! Ты же сам знаешь, что всё не так. Мне не надо ничего доказывать, я девочка взрослая. Просто ты думал в этот момент не обо мне… Такие, как ты, – натуры тонкие! Им нужно обязательно любить! Мне тоже…

– Спасибо тебе за всё! Я запомню твои слова!

– Дарю!

– Хм!.. Спасибо и тебе… – Пашка погладил перила. – «Дворцовый мост»…

Глава сорок шестая

Известие пришло ожидаемо неожиданно. Ситуация требовала своего разрешения и час настал.

– Спешу вам сообщить, господа, пренеприятное известие: к нам едет ревизор! – На пороге конюшни появился Василий Дмитриевич Кременецкий.

– Какой ещё ревизор? – Захарыч не сразу сообразил, о чём речь.

– Рад бы сказать «гоголевский», но придётся ответить – главковский. Комиссия едет из Москвы. Завтра прибудут утром. Так что, Иванова, падай в обморок, а ты, Захарыч, готовь свою старую ж..! Мы с директором тоже навазелинились…

В «Союзгосцирке» накопилась куча депеш Корсаровой, которая обвиняла Стрельцова во всех смертных грехах, начиная с того, что он с ней не репетирует, и заканчивая тем, что делает это сознательно, усиленно готовя своё протеже, у которой с ним, скорее всего, «мезальянс». В отделах Главка работали люди бывалые, ко многому привычные. Но, когда они стали тонуть в бумажных фекалиях, начальник художественного отдела сыграл большой сбор и со словами «Мы не ассенизаторы!» отправил комиссию на решительную сечу в Минск рубить задницы, головы и что там ещё попадётся под руку…

Просмотр назначили на полдень. Все репетиции работающей программы перенесли на более позднее время. Люди расселись в зале. Пришло человек пятьдесят. Здесь были и артисты программы, и службы цирка, и оркестранты, и даже уборщицы. Кого-то интересовала судьба Корсаровой – было любопытно. Кто-то хотел просто попасться московскому начальству на глаза, те подходили и навязчиво здоровались. У кого-то сорвалась намеченная репетиция и надо было коротать время. Кто-то просто шёл мимо манежа. В цирке жизнь не затихает ни на минуту…

По согласованию с директором цирка Кременецкий дал сигнал к началу.

Корсарова появилась на манеже в полном боевом окрасе-гриме, с распущенными волосами в цвет лошадей, в обтягивающем трико и в сапогах-ботфортах на высоченных каблуках. Статная, гибкая, отталкивающе-притягивающая, с явно подчёркнутыми женскими формами. В одной руке фарпайч, в другой шамбарьер. Лицо решительное, дерзкое. Она напоминала Афину-воительницу, которой предстояло сейчас, как минимум, войти в клетку к хищникам.

Она эффектно щёлкнула хлыстом и скомандовала коротко: «Алле-й!»

Из форганга появилась четвёрка лошадей. Впереди, как и положено, шёл Сармат. Захарыч стал у занавеса, приглядывая за животными и на всякий случай перекрывая им несанкционированный уход с арены.

Они мелкой неторопливой рысью прошли пару кругов вдоль барьера. Корсарова в центре манежа вдруг резко развернулась, щёлкнула шамбарьером, пытаясь послать лошадей на вольте. Она явно хотела произвести впечатление на публику. Наверное это и случилось бы, будь у неё больше опыта. Но вместо этого один конь в испуге подпрыгнул, другой столкнулся с крупом соседнего. Четвёрка развалилась, разбежавшись по разным сторонам.

Корсарова, в сердцах, стеганула сначала Сармата, а затем Стандарта. Животные заметались.

– Не смей! А-ап! – Захарыч выбежал на манеж в попытке отнять у Корсаровой шамбарьер. Сармат забежал сзади, яростно тряхнул гривой и вцепился в плечо дрессировщице. Стрельцов мгновенно зажал ноздри коню и за узду оттянул его, повиснув на ней всем своим весом. Сармат норовил подняться на задние копыта, чтобы ударить Корсарову передними. Выбежали и Пашка со Светой. Они разобрали лошадей и после некоторых усилий утянули их за кулисы. Последним зашёл с разъярённым Сарматом Захарыч.

В зале люди повскакивали со своих мест. Все были обескуражены и возбуждены. Они понимали, что сейчас могло бы произойти на их глазах!..

Инспектор манежа оказался в мгновение ока за кулисами. Кременецкий был человеком среднего возраста и таких же спортивных достижений. Но в этот раз на спринтерской дистанции ему вряд ли нашлись бы равные. Теперь его голос был слышен не только за кулисами, но и в зрительном зале. Василий Дмитриевич, интеллигентный человек, демонстрировал сейчас Корсаровой глубочайшие познания в области ненормативной лексики, оценивая её и как дрессировщицу, и как артистку, и как человека. Всё звучало в превосходной степени!..

Муж Корсаровой, Виталий, тоже приехал на просмотр и всё это время сидел выше всех, как бы подчёркивая свою независимость и незаинтересованность. Когда началась вся эта суматоха, он не шевелился, словно ничего не происходило. Потом вздохнул, тяжело встал и медленно пошёл за кулисы. Там с озабоченным лицом ходил из угла в угол директор цирка и ярился взвинченный до предела Кременецкий. Члены комиссии отводили глаза и многозначительно молчали. Скандал был налицо. Дрессировщица аж повизгивала, призывая всех в свидетели, особенно мужа. Тот сосредоточенно хмурился.

– Ты видел? Видел?!..

– Видел…

– Меня чуть не порвали! Это специально!.. А мат? На меня матом! Я что, с панели?..

– Без мата хотела?.. Я-то без мата могу! А ты без руки сможешь?.. Тебе повезло, что конь был в арнирах, а то бы… Благодари Захарыча! Если бы не он!.. – Кременецкий почти ткнул пальцем в Корсарову, словно подписал той приговор. Ему, опытному инспектору, не хватало только приключений при московском начальстве из-за какой-то…

Корсарова подпрыгнула!

– Если б не ваш хвалёный Захарыч и его профурсетка, я давно бы уже работала с этой конюшней!

Директор цирка с инспектором манежа посмотрели друг на друга, синхронно вздохнули и обречённо развели руками. По их губам, без всякого сурдоперевода, легко можно было прочитать «воспоминания» о матери Корсаровой…

Укушенную повели в медпункт. Доктор быстро обработал рану и перебинтовал. Травма была пустяшной, так – просто прихват. Местами, правда, кожа была содрана. Через сутки тут обещался быть знатный синяк. Врач налил Корсаровой успокаивающее и уложил на кушетку.

За кулисами, в курилке, стихийно собрался консилиум. Люди толпились, оживлённо переговаривались друг с другом, делясь впечатлениями и сигаретами. Те, кто приехали, не понимали, что делать в подобной ситуации. Надо было принимать решение, но какое?..

Четвёрка лошадей стояла невдалеке. С ними возились Света и Захарыч. Они поправляли сбруи, успокаивали, прикармливали морковкой. Пашка водил по закулисью Сармата со Стандартом, которые последними вышли с манежа. У тех всё ещё раздувались ноздри, и чуткие уши пытались уловить малейшую опасность. Пашка что-то рассказывал им, периодически похлопывая по влажным шеям.

Нервно дымя сигаретой, зам начальника отдела охраны труда и техники безопасности Главка спросил:

– Что вы все ухватились за этого, как его, Стрельцова? Других специалистов нет, что ли? Вон какой скандал раздули из-за него!

Кременецкий подчёркнуто спокойно и с сокрытой издёвкой произнёс:

– Ну почему же! Специалисты есть: Соколов, Ермолаев, Штейн, Рванцов, Бегбуди. Ещё могу назвать пару-тройку мастеров. Но им некогда восстанавливать чужие конюшни и возиться с бездарями! У них своё хозяйство, где надо пахать день и ночь! Отправляйте к ним Корсарову на стажировку. Года три поубирает за лошадьми, потом может кто из них и доверит самостоятельно выйти на манеж. Я бы не доверил… Ответственно заявляю: другого такого берейтора, как Стрельцов, лично я не знаю! Я присутствовал почти на всех его репетициях. Он её при мне предупреждал не раз и не два. Да и репетировала она только вечерами, и то через… пень-колоду. Если не дано человеку, значит, не дано! Пусть продолжает работать свой прежний номер, фокусы показывает – там вреда никому никакого! – И уточнил: – Кроме зрителя…

– А что, коню нельзя было намордник надеть? По-моему, я у кого-то видел, из проволоки такой. – Работник по охране труда повернулся к инспектору манежа и вопросительно посмотрел.

– Почему же, можно. Алексей Соколов как раз придумал такой. Теперь вот придётся…

– Мне кажется, это недосмотр берейтора и инспектора манежа. Надо принимать меры! Техника безопасности явно нарушена.

Уязвлённый инспектор обижено засопел – понимали бы! Нашли крайних! Руководство, блин!..

Надо было что-то делать дальше, и Кременецкий взял инициативу в свои руки.

– Ладно, одну посмотрели. Никита Захарович! А Иванова может сейчас показать свою работу?

Света со страхом взглянула на Стрельцова. Захарыч улыбнулся и тихо сказал:

– Что смотришь? Покажешь, что умеешь. А умеешь уже не мало. Я рядом, Пашка тоже. Так что не съедят. Считай, что это обыкновенная репетиция.

Захарыч объявил, что через пять минут будет готов.

Члены комиссии сначала не поняли: «А причём здесь какая-то Иванова?» Кременецкий не стал объяснять, ответив: «Просто посмотрите…»

В составе комиссии сегодня была на просмотре и прежняя руководительница этой конюшни. Коренная минчанка после пережитого инсульта сидела в инвалидной коляске в центральном проходе зрительного зала. Рядом находился её муж, бывший воздушный гимнаст. Захарыч не случайно оказался на репетиционном периоде именно в этом цирке. Теперь в любое время можно было получить консультацию по номеру у бывшей дрессировщицы, что называется, из первых уст, и не по телефону. Света с Захарычем много раз бывали у артистки сначала в больнице, а потом и дома. К ней вернулась речь, но ходить она пока не могла. Между Светой и дрессировщицей установились тёплые отношения, если не сказать дружеские. Муж иногда привозил её на репетиции, она давала советы. Светлана с лёту всё исполняла. Захарыч был доволен – дело двигалось удивительно споро…

– Ну, что, готовы? – Кременецкий командовал, как и положено инспектору манежа. – Смотреть будем или как? – он обратился к членам комиссии.

– Да уж показывайте, что мы зря ехали семьсот километров!

Света выглянула в зрительный зал. Людей было немало. После неожиданного перерыва их прибавилось ещё. Выше всех сидела забинтованная Корсарова с мужем.

– О-ох!..

– Так! Все по местам! Осветители – полный свет! Тишина! Стрельцов с Ивановой, готовы? – инспектор отдавал последние команды.

Из центрального прохода бывшая руководительница конюшни показала Свете большой палец, мол, давай девочка, врежь им!..

За кулисами лошади заняли привычные места, выстроились парами. Униформист приготовился открыть занавес.

Кременецкий знал, что делал. Накануне записали музыку, под которую когда-то работал этот конный номер. Всё тот же Кременецкий вызвал цирковой оркестр. Те разложили ноты, сыграли, звукорежиссёр сделал фонограмму. Под неё Захарыч со Светой и репетировали последние дни.

– Все готовы? – инспектор манежа прибавил строгости в голосе. – Музыку! Начали!..

Из-под купольных колонок полилась мелодия. На манеже появилась шестёрка вышколенных, ухоженных лошадей. Их шеи, забранные арнирами, отливали в свете прожекторов воронёным вороньём. Сиренево-белые султаны на головах и спинах животных покачивались в такт бегу. Сбруи играли драгоценными камнями. На всех снизошло ощущение гармонии, великой вселенской красоты и покоя.

Лошади, услышав знакомую музыку, по памяти стали исполнять отрепетированные фигуры. Так они прошли несколько кругов. Главенствовал Сармат, который строго косил глаз в сторону партнёров, чтобы те не нарушали строй. На манеже осталась четвёрка вороных, которая кружилась в вальсе вместе со Светой. Та являла собой само совершенство женской пластики и изящества. Она покачивалась в центре. Её руки, как руки дирижёра, рождали в воздухе форшлаги сильных и слабых долей, могучее форте и пианиссимо, крещендо и затихающие диминуэндо. Лошади, послушные этим рукам, как под гипнозом, повторяли в движениях желания маэстро. На манеже творил будущий Мастер!..

Пашка залюбовался Светой, едва не прозевав очередной приём лошадей за кулисами. Иванова показала ещё пару синхронных трюков с двумя лошадьми и на финал подняла Серпантина свечой на «офф». Лошади скрылись за кулисами. Музыка стихла…

Довольный и хитро улыбающийся Кременецкий пригласил Стрельцова на манеж. Захарыч вышел и, выждав когда стихнут аплодисменты с выкриками цирковых: «Браво!», сказал:

– Как-то так. Пока всё. Ещё месяц-другой – и готовы работать.

Всех привлёк всхлип в центральном проходе. Там тихо плакала бывшая артистка, создавшая этот номер.

Света выскочила из-за форганга и побежала к ней. Она присела на колени перед инвалидной коляской. Дрессировщица обняла Светлану и перекошенными болезнью губами поцеловала.

– Спасибо тебе, девочка! Ты настоящая! Теперь я спокойна – моё дело не пропало! Храни тебя бог!.. – и снова залилась слезами, закрыв лицо плохо слушающимися руками.

Кременецкий поблагодарил службы цирка за работу. Объявил, что всех ждут на обсуждении в кабинете директора.

В зрительном зале вновь горел приглушённый репетиционный свет. Остывающий манеж улыбался красным ковром…

С верхних рядов цирка последними спускались Виталий и его раненая жена.

– Ну! И что ты молчишь, как в рот воды набрал! – Корсарова злым полушёпотом накинулась на своего мужа, дотронувшись до своего забинтованного плеча.

– А что ты хочешь услышать?

– Я хочу знать, как ты ко всему этому относишься?

– К чему?

– К тому!.. У меня, значит, приказ на руководство, а эта красотка – на манеже? Так, что ли?

– Ну, ты уже сегодня показала своё… Животные – это животные! Это тебе не…

Виталий замешкался, подбирая нужное сравнение.

– Ты мне ещё про мой ресторан напомни! – Корсарова с нескрываемым раздражением надавила на «ты».

Виталий пристально посмотрел жене в глаза и после паузы многозначительно произнёс:

– Надо будет, напомню!..

Глава сорок седьмая

Узнав о том, что по поводу его конюшни собираются в Главке сильные мира сего, Захарыч поспешил на переговорный пункт. Дело было серьёзным. Просмотр просмотром, но заявка была на Корсарову. Поэтому могли всех уволить, номер расформировать, а лошадей разбросать по чужим конюшням или вообще списать. Столько труда пойдёт насмарку!..

В этот вечер Стрельцов проговорил половину своей зарплаты, дозваниваясь в разные уголки страны, где сейчас гастролировали его бывшие ученики или люди, у которых он в разные годы работал. Каждому из них пришлось перезванивать не по одному разу – пока найдут, пока пригласят к телефону. Потом нужно было обстоятельно объяснить проблему и попросить поддержки. Все, к кому он обратился, отнеслись с пониманием, и колесо закрутилось…

…Собрались в назначенный час на Пушечной те, кто работал в Москве, был проездом или в отпуске. Остальные отзвонились начальству, выразив своё мнение. Столько народных и заслуженных артистов, представляющих конные жанры всех направлений, давно не встречались в одном месте с глазу на глаз. Тут были и радостные объятия, и хмурые взгляды, и демонстративное игнорирование друг друга.

– Лёша! – Мухтарбек Кантемиров, поздоровавшись со всеми персонально за руку, радостно обнял Соколова. – Не боишься конкуренции со стороны Захарыча и его девчонки, как её там – Ивановой? Всё-таки – «свобода», не джигитовка, как у меня!

– Самая подозрительная на Руси фамилия – Ивановы! От этих всего можно ожидать. – отвечая на объятия, разулыбался Соколов. – Трепещу, конечно! – он дурашливо изобразил крепкий озноб. – Но «один-два хвоста», Миша, для меня не помеха. У меня их вон – два десятка отборных! К тому же это не новая конюшня, а «бэушная», работу её знаю. Сдюжу как-нибудь…

Вышла секретарша замуправляющего «Союзгосцирка».

– Товарищи! Проходите! Вас ждут!

Были зачитаны докладные Корсаровой, которая обвиняла Захарыча во всех своих неудачах, объяснительные Стрельцова, где объективно и спокойно было дано определение профнепригодности данной кандидатуры, и его предложение по перспективной Ивановой. Отдельно рассмотрели служебные записки инспектора манежа и протокол комиссии, которая выезжала на место с просмотром. Случай был неординарный…

Собравшихся мастеров повеселили кляузы Корсаровой, в которых она, путая конные термины, уличала Стрельцова в некомпетентности, в создании невыносимых условий труда, а именно: ежедневных многочасовых репетиций, раннего подъёма и постоянного, без выходных, пребывания на конюшне. Особенно нахохотались, когда секретарь зачитала: «Стрельцов постоянно оскорбляет меня странным, пошлым, аморальным словосочетанием: «Хомут тебе в дышло!» Я стесняюсь даже предположить – что это и куда? Прошу срочно принять меры и оградить меня, как замужнюю женщину, от подобных оскорблений временно исполняющего обязанности руководителя номера «Свобода» Стрельцова Н. З.»

Конники, гусаря, наперебой, долго придумывали для Корсаровой варианты, «что это» и «куда»…

Наконец успокоились, и началось обсуждение по Ивановой.

– Девчонка со стороны! – горячился замначальника Главка. – Без году неделя в цирке! Из простых служащих и в артистки! Сразу ей конюшню подавай! Это что такое? Где это видано! И потом, сейчас у неё руководитель номера, в самом деле – простой берейтор! Я ничего не понимаю! Оформили репетиционный период и всё? Кто-нибудь за что-нибудь у нас отвечает? – заместитель управляющего «Союзгосцирка» подчёркнуто вопросительно посмотрел на присутствующих, словно призывая всех к благоразумию.

– К тому же руководитель беспартийный! Какая с него ответственность! – поддакнул секретарь парткома.

Соколов встал, хитро прищурил глаз:

– Вспомните, что говорит на этот счёт наша Партия! На последнем пленуме ЦК была дана установка, цитирую по памяти: «Смелее дорогу молодым! Обращайте внимание на талантливую молодёжь и всячески её поддерживайте». И далее: «Выдвигайте молодых специалистов не по наличию у них дипломов и их партийной принадлежности, а по уровню профессионализма и конкретным делам!» Слышите – конкретным! В нашем случае, куда уж конкретнее. Иванова готова хоть сейчас на манеж! А «простой берейтор», как вы изволили выразиться, меня, Народного артиста, когда-то обучал! Это генерал манежа, а вы его – в прапорщики… И потом, смешно читать эти пасквильные писюльки какой-то официантки. Ею она была, ею и останется…

Присутствующие оживились и со смешками зашушукались. Историю о том, как Корсарова попала в цирк, знали многие. Шила в мешке не утаишь – цирк есть цирк…

– Попрошу тишины! – Замначальника главка постучал авторучкой по столу и нахмурил брови. – Товарищ Соколов! Алексей Сергеевич! Давайте как-то поуважительней, она ведь как-никак ваша коллега, артистка!

– Вот именно – никак! Хм, артистка! Хомуты ей во все дышла!..

– Алексе-ей Сергеевич!..

Подключился ещё один Народный – Юрий Мерденов. Он встал, орлиным взором оглядел присутствующих. Аудитория напряглась. Сейчас начнётся!..

Давным-давно, в молодые годы, когда Мерденов с Соколовым только становились премьерами столичных цирков и их амбиции били Петергофскими фонтанами, они крепко повздорили, меняя друг друга в одном из городов. Как всегда, Главк напортачил со сроками, и две немаленькие элитные конюшни встретились – одна ещё не погрузилась, а другая, приехав согласно разнарядке на гастроли, мокла во дворе под проливным дождём. Разразился грандиозный скандал! Чтобы спасти ситуацию, пришлось срочно строить станки для лошадей в спортзале и тигрятнике. Крику было!..

С тех пор они обходили друг друга стороной, а если встреча была неизбежной, то раскланивались степенно и молча, не подавая руки. На крупных главковских собраниях, уже будучи зрелыми мастерами, обязательно пикировались, даже если для этого не было видимых поводов…

Но сегодня мэтры были неожиданно солидарны. Всё, что касалось жизни цирка, лошадей, традиций и профессионализма, для каждого из них было – Свято!..

– Знаете, – Мерденов по-кавказски приосанился. – На манеж люди попадают тоже по-разному. Уж лучше способный человек со стороны, чем наш доморощенный цирковой бездарь! Мы для кого работаем? Зрителю наплевать, кто перед ним! Он видит только одно: красиво или нет, нравится или нет, зря деньги заплатил или с радостью придёт в цирк ещё раз. Тут я за Иванову. А насчёт Стрельцова… У меня и слов-то нет! Это – Стрельцов! И этим всё сказано! Он ещё до войны у самого Али-Бека начинал. Если он взялся – номер сто процентов будет! Тем более конюшня готовая! Дайте ему спокойно работать! Он вывел в люди не одного человека!

Раздался голос ещё одного руководителя конного номера – Александра Рванцова.

– Мерденов прав! Риска почти никакого! К тому же из расходов для Главка – только костюм новой дрессировщице пошить, остальное-то есть!..

– Ладно, почти всех выслушали. Что скажут кадры? Лидия Сергеевна, что там у нас по Ивановой?

Начальник отдела кадров Главка зашуршала листами – выписками из трудовой книжки, заявлениями, копиями документов.

– Значит так: Иванова Светлана Валериевна, образование высшее. Закончила Ленинградский финансово-экономический институт имени Вознесенского. Диплом с отличием. Распределилась в одну из крупных строительных компаний под Ленинградом, во Всеволожск, на должность главного экономиста. Потом уволилась и стала работать служащей по уходу за животными у Натальи Гречаненко в коллективе «Цирк-ревю». Мы год назад, помните, в Ленинграде выпускали этот экспериментальный номер с лебедями, фазанами и прочими птицами. Недавно перевелась к Стрельцову. Да… тут ещё в её автобиографии указано, что она мастер спорта. Ну, как-то так, в общих чертах…

В кабинете раздался гул.

– Ничего не понимаю! Чего люди блажат? Чего им не хватает? Образование высшее, должность солидная, зарплата приличная! Нет, человек всё бросает, идёт в цирк и берёт за копейки в руки метлу на конюшне! – Замуправляющего пожал плечами.

– Ну, вот вы и замените в её руках метлу на шам-барьер! – намекнул Соколов. – Правда, метла от неё всё равно никуда не денется…

Коллеги по конному жанру понимающе хохотнули.

Оттягивая принятие решения, высокий начальник с неуверенностью в голосе спросил:

– Что говорит прежний руководитель об этой Ивановой, как характеризует?

– Позавчера Гречаненко сама звонила, хвалила! Говорит, если бы не Стрельцов, никогда бы её не отпустила. Расставались, плакали…

– Плакали они! – начальник поёрзал в кресле. – Лирику развели! А нам тут весело!.. Опыта – ноль! Рискуем!.. А-а! – обречённо махнул он рукой. – Выбора нет – расформировать дороже станет. Ну, если что, отвечать будете вы все!.. Мастер спорта она, говорите? Надеюсь, хоть не по шахматам?

Мухтарбек Кантемиров, ещё один народный артист, руководитель известного коллектива джигитов, не моргнув глазом, с готовностью откликнулся:

– Конечно, нет! По конному спортивному пятиборью! Слышите, пя-ти-борь-ю! – Мухтарбек для пущей значимости разбил последнее слово на слоги и пояснил: – Конкур там, стипль-чез, выездка и прочее! Как раз то, что нам надо!

Старейший мастер, в прошлом спортсмен и, пожалуй, один из лучших представителей высшей школы верховой езды в Советском цирке, Даниил Барон поднял недоумённый взгляд на Кантемирова. Тот в ответ подмигнул, мол, тихо, так надо! Барон с ухмылкой и пониманием опустил глаза…

Слабый голос начальника отдела кадров, с уточнением, что Иванова – мастер спорта по лёгкой атлетике, потонул в гуле одобрительных голосов собравшихся и не был услышан.

– Ну, раз так, тогда всё – подведём черту! Давайте голосовать…

Когда все вышли после обсуждения в коридор, Кантемиров, многозначительно улыбаясь, похвалил Соколова:

– Лёша! Я и не знал, что ты читаешь документы партии, да ещё цитируешь их по памяти! Молодец, неплохо! Начальству с парторгом крыть было нечем.

– Миша, друг! Я тоже не знал, что ты так можешь убедительно врать! Хм, мастер спорта, да ещё по «пя-ти-борь-ю»! Ну, три я знаю, тем более ты назвал, а какие ещё два?

– Борьба с нуждой и идиотами!..

– А-а! Это да! Эти два вида спорта к цирку имеют самое прямое отношение! Красиво придумал!

– Так ведь для дела!

– Так ведь и я цитировал для дела! Надо было помочь Захарычу. Он-то, в отличии от нас, врать не станет. А по поводу напечатанных в газетах «установок Партии»… хм, когда мне их читать, Мухтарбек, дорогой! Телевизор-то раз в месяц смотрю, если сил хватает. – Соколов глянул по сторонам, ухмыльнулся, пустил пару матерных слов по поводу «трындеть не мешки ворочать» и тоном заговорщика закончил: – Тут важно говорить уверенно и по-партийному пафосно. Захотят проверить – что-нибудь подобное обязательно вычитают. Каждый раз пишут и талдычат об одном и том же, а поступают… – он махнул рукой, – как всегда. Пусть развлекаются. Для нас-то с тобой, Миша, главное – манеж!..

Глава сорок восьмая

…Пашка спал под брезентовым небом шапито в центре манежа, свернувшись калачиком. Он сладко посапывал. Заснуть удалось под самый рассвет. Сегодня его должны будут поселить куда-нибудь, дать вагончик, и цирковая жизнь снова завертится жонглёрской булавой…

Пришедшая на репетицию Света едва не расплакалась от умиления, увидев представшую перед ней картину. Она прилегла рядом с Пашкой и стала гладить его щёку и волосы. Потом обняла, доверчиво прижалась и, нисколько не смущаясь, нежно поцеловала. Пашка очнулся, какое-то время не мог сообразить, снится ему это или наяву. Вначале скукожился – не виделись они больше месяца, но тут же оттаял. Единственное, что он смог с хрипотцой прошептать: «Доброе утро!..» Он тоже был Свете по-настоящему рад. Последнее время он часто думал о ней. В его истерзанном сердце что-то постепенно оживало, наполнялось чем-то новым, неведомым. Происходящее приятно волновало и тревожило. Это как если дуть на ещё не зажившую рану…

Жизнь передвижного цирка-шапито «Дружба», куда направили на обкатку Захарыча и Светлану, кипела. Иванова теперь официально являлась руководителем номера «Свобода», а Стрельцова восстановили в прежней должности берейтора-дрессировщика с обязанностями служащего по уходу за животными. Его, по сути понизили, но он этому был несказанно рад. Своё место – оно и есть своё! Чужих Захарыч никогда не занимал…

Все его желания и мечты насчёт Светланы сбылись! Пашка теперь тоже был рядом. Жить и работать с ним в одной программе у старика было желанием постоянным. Захарыча теперь окружало всё, что любил. Пришла пора умиротворения и относительного покоя. Живи – не хочу! Он хотел!..

В передвижке с раннего утра, как всегда, репетировали животные, потом все остальные артисты. Так в цирке было заведено давно, и никто не собирался этот порядок менять. Репетиции с животными были, как правило, тесно связаны с кормёжкой. Очерёдность остальных – со спецификой жанров.

Пашка помогал Свете и Захарычу с конным номером, которому предстояло здесь дебютировать. Днём и ночью репетировал сам…

Ни свет, ни заря гоняли номер с собаками, потом два номера с лошадьми, один из которых должен был вскоре уехать в дальние страны. Позже на два часа, по-царски, манеж занимал премьер программы Монастырский со своими медведями. После полудня, каждый в своё время, приходили репетировать групповые акробаты-прыгуны, канатоходцы Айна и Адам Виситаевы, Пашка и другие парные и сольные номера. Многие репетировали вместе, не мешая друг другу. Атмосфера была дружная, по-цирковому семейная, наполненная каким-то неуловимым мажором…

Вагончик Пашки расположился рядом с конюшней. Он был старый, видавший виды, но чистый внутри и ярко выкрашенный снаружи. Из города в город эти вагончики, где переодевались, гримировались, а иногда и жили цирковые артисты, перевозили на железнодорожных платформах. От вокзала их доставляли тягачами, цепляя паровозиком по несколько штук. Вся эта кавалькада, расписанная масками клоунов и зазывным словом «Цирк», всенепременно привлекала внимание зевак того места, куда они приезжали, обещая им незабываемое зрелище и ещё что-то такое, от чего будет невольно биться сердце и захватывать дух!..

Пашка распаковался. На пол он бросил надувной матрац, на котором было удобно отдыхать между представлениями, вытягивая позвонки натруженной спины. Выглаженные костюмы красовались на вешалках в шкафу. Рядом, на почётном месте, жонглёрские кольца. Гримировальный столик привычно расположил на себе скатерть, коробку с гримом, вазелин, пудру, губную помаду, вату, бинты, лигнин, одеколон и прочие прибамбасы, необходимые для того, чтобы выглядеть на манеже «на все сто». Тут же стояли фотографии Захарыча и Пашкиного кумира – Великого жонглёра Александра Кисс. Была и ещё одна. Но сегодня эта рамка пустовала. Там некогда царствовала фотография Валентины. Теперь же – чёрная пустота. Как дыра в сердце…

Как-то Пашка со Светой, завозившись на конюшне допоздна, решили переночевать в его вагончике. Утром Захарыч, поглядывая на их счастливые лица, прятал свои глубокие морщины по бокам рта в улыбку. Он улучил минуту, подошёл к Пашке и сказал:

– Вот бы тебе какую жену! Эта девушка для жизни, Паша, не для баловства – пожонглировал и бросил. Смотри, обидишь!.. – Захарыч не знал, как закончить свою угрозу. Пашку он безумно любил, неосознанно ревновал и переживал за него, поэтому какие-то грозные слова ему на ум не приходили.

Он подирижировал рукой, пытаясь выразить всё, что хотел сказать и неожиданно закончил:

– Обижусь!.. Такое или приходит раз в жизни или уходит навсегда – запомни, сынок! Я-то уж знаю, повидал…

Глава сорок девятая

Администрация передвижки сняла квартиру Светлане в десяти минутах ходьбы от площадки, где расположился цирк. Это был старый трёхэтажный дом из красного кирпича. Квартира была однокомнатная, но просторная и светлая. Окна её выходили в сторону парка, где стоял шапито. Мебель была старой, с довоенным буфетом и таким же шкафом – видимо, хозяевам они были дороги, как память. Полы были деревянными, крашенными, с двумя «музыкальными» от времени половицами. На кухне стояла чугунная ванна с побитой и проржавевшей эмалью. Чтобы пошла горячая вода, нужно было зажечь АГВ. Минимальный комфорт был, остальное Светлана наполнила собой… Пашка принёс буханку чёрного хлеба, сдобную булочку и мороженое крем-брюле для Светы. Та по-детски широко улыбнулась.

– Ух, ты-ы! Крем-брюле! Моё любимое! – она радостно и нежно чмокнула Пашку. – А вот сдобу мне нельзя, потолстею, и ты меня бросишь! Переодевайся, будем ужинать, у меня всё готово!

Пашка с аппетитом ел любимый фасолевый суп, нахваливал и улыбался. Потом, доев, вдруг как-то неожиданно сник. Парень задумался, уставившись в кружку с душистым чаем. Запах мяты напомнил ему ленинградскую квартиру матери Валентины и их ритуальные посиделки за травяными чаями. Сейчас знакомый запах резанул сердце воскресшими образами и тягучей тоской. Он никогда не рассказывал Свете о своей прошлой жизни. Она не спрашивала, чтобы не травмировать. Пашка неожиданно для себя заговорил.

– Знаешь, я два года был женат. Хм… – он повёл плечом в раздумье. – Два года… Только паспорт испачкал. Я никогда не чувствовал себя мужем. Да и мужчиной, наверное, тоже. Так уж случилось. Я был каким-то приложением к династии. За меня всё решалось, кто-то был всегда впереди: или Валя, или её мама, или отец. У нас всё было… и ничего не было. Да, чувства были. Сумасшедшие! Которые, кроме боли, ничего не дали. Сердце сгорело. Один пепел… Последний год – постоянное ощущение пустоты, однообразия и тоски. Это как жонглировать, прижавшись спиной к стене, чтобы в репетиции оттачивать технику и чувствовать правильный полёт предметов. Опора есть, руки работают по школе, всё правильно, но жутко неудобно. Ты это делаешь, для того чтобы на манеже выглядело красиво и легко. В семейной жизни я жонглировал, прижатый к стене. Без манежа…

Пашка улыбнулся и притянул к себе Свету, посадив на колени.

– Всё это время я, оказывается, репетировал. Ты – мой дебют! Ты – моя премьера! Ты – мой настоящий выход на манеж. И – триумф!..

…Луна уютным ночником освещала комнату. Тихо звучал блюз из маленького магнитофона на тумбочке.

Пашке было безмятежно спокойно и уютно. Его тело от бесконечных репетиций и нагрузок слегка вибрировало и словно светилось в ночи. Света медленно водила ноготком по груди Пашки и улыбалась. Её глаза посверкивали счастливыми светлячками.

– «Мне так тихо, так благостно с Вами! Не уходите, прошу вас, мой друг!..». Па-ашка… Пу-ух!.. Тёплый… Моя Жара…

– Светóчек-Свéточка… Светóчка… Точка! Конкретная, маленькая, родная… Не запятая. Многоточие моё недосказанное…

Ночь дышала междометиями. За окном луна стыдливо прикрывалась лёгкими облаками. Звёзды игривым роем носились в черноте летнего неба.

– Хм, ты даже когда целуешься, продолжаешь улыбаться…

Пашка лежал на спине и не мог оторвать взгляда от лица девушки и сияющей луны за окном. Селена завораживала, что-то предвещала, тревожно-сладко пророчила…

– Точка-а… Теперь моя точка опоры – ты! Только, пожалуйста, запомни: я живу на этой Земле без лонжи, то есть без страховки. Ты мой пассировщик! Моя жизнь теперь зависит только от тебя. Не дай моему сердцу снова упасть и разбиться!..

Ореол лица Светланы, которая в эту ночь получила своё новое нежное имя «Точка», светился тайной и счастьем.

Света коснулась татуировки на Пашкиной груди.

– Больно было?

– Уже не помню.

– А что это означает?

– Да-а… Знаки вселенской глупости людей…

Света поцеловала чернеющие под луной наколотые символы.

– Я нейтрализовала их. Теперь у всех всё будет хорошо! В мире царить будет только любовь!..

Пашка в порыве нежности трепетно прижался к девушке.

– Cherchez l’amour dans de petits appartements! – прошептал он.

– Звучит как музыка…

– Скорее как назидание глупцам: «Ищите любовь в маленьких квартирах»…

Глава пятидесятая

…Репетиция напоминала пытку. Кольца чаще падали, нежели стремились к куполу. В цирке стояла духота, лень было даже шевелиться, не то, что репетировать. Пот заливал глаза. Внутри всё кипело, как в кратере вулкана, готового к извержению. Терпение подходило к концу. Старые, давно отработанные трюки словно сговорились с новыми – не получалось сегодня ничего. Пашка тихо выходил из себя, сдерживаясь из последних сил…

– К тебе пришли! Какой-то Червонец…

В центральном проходе пустого зрительного зала стоял знакомый таксист. В памяти мгновенно всплыло – Вениамин Грошев. Уж очень колоритно, по цирковому звучно сочетались его имя и фамилия – не забудешь!

– А-а, это ты… – в голове неприветливо пронеслось: «Тебя ещё нелёгкая принесла!». Пашка натянуто улыбнулся, поздоровался с гостем за руку и стал собирать реквизит. Это был повод закончить на сегодня издевательство над собой. Он не забыл своё обещание показать парню лошадей.

Венька шёл за Пашкой вдоль барьера, вдыхая незнакомый запах, присущий только цирку. С любопытством рассматривал брезентовый купол, где сияли хромом и никелем аппараты воздушных гимнастов и канатоходцев. Подвесные троса и верёвочные лестницы создавали паутину неведомых простому смертному хитросплетений. Прожектора на мачтах, не мигая, смотрели на манеж разноцветными глазищами, словно следя за ним денно и нощно. Всё было загадочно и волнующе! В то же время как-то беспричинно торжественно и весело!..

– Давай сюда, в фóрганг. – Пашка достал из кармана ключи от вагончика.

– А это что за зверь? – Венька вопросительно посмотрел на своего бывшего пассажира.

– Вот он, перед тобой. Это выход для артистов на манеж.

Грошев пожал плечами, подумав: «Чего люди мудрят со словами? Поди запомни…»

Появился дрессировщик медведей Монастырский.

– Что, уже отрепетировал? – Иосиф Львович немного удивился, но в голосе почувствовалась скрытая радость. – Тебе ж по расписанию ещё двадцать минут руками махать!

Пашка заметно стушевался перед старым мастером, который всю свою жизнь репетировал, как только выпадала возможность.

– Да не пошло что-то сегодня…

– Бывает… – тот понимающе кивнул. – Я тогда займу манеж, а то у моего Кузьмы тоже что-то не идёт последнее время.

Монастырский круто развернулся в сторону медвежатника, зычно крикнул своим ассистентам, чтобы те готовили животное для репетиции. Известный дрессировщик чуть косолапил, как и его подопечные. Приземистый, кряжистый, с ровной спиной и гладко зачёсанными назад, грамотно подкрашенными чёрными волосами, он шагал легко, пружинисто, целеустремлённо, как много лет назад. Вот и скажи, что ему за семьдесят!..

Закулисная часть передвижного цирка представляла собой Ноев ковчег в виде огромной брезентовой палатки, соединяющейся с самим цирком небольшим переходом. В одной стороне стояли в станках лошади джигитов, которые готовились к отъезду в другой город. На смену им пришли и теперь расположились напротив лошади Захарыча и Светланы Ивановой. Рядом, в вольерах, не умолкая, лаяли королевские пуделя, которых то и дело окликала ассистентка, заставляя замолчать. Временами они затихали, и становилось слышно, как в противоположной стороне кулис, где расположилось хозяйство Монастырского, раскачивали клетки медведи. Они порыкивали и громко сопели…

Тут же в строгом порядке стояли контейнеры и упаковочные ящики работающих в программе артистов. Их фамилии были написаны на торцах, рядом с наклейками «Багаж срочной отправки!» Каждая вещь имела своё место, и во всём чувствовался порядок, наведённый опытной рукой инспектора манежа, распоряжения которого выполнялись без лишних слов.

Пашка, смахивая пот, просвещал гостя.

– Цирк наш называется шапито, что в переводе с французского означает «колпак». Город у вас маленький, оттого здесь нет стационарного цирка, как в других городах. Приходится париться под брезентухой!

– Ты меня лучше к лошадям поближе подведи! – Венька недовольно дёрнул плечом, то ли задетый Пашкиным нравоучительным тоном, то ли несправедливой оценкой его города.

На конюшне в этот час никого не было. Захарыч уехал с завпостом на рынок за свежими овощами. Света Иванова где-то за территорией выгуливала Варьку.

– Ну, вот они, твои лошади! Выбирай! Это ахалтекинцы из Осетии. Они для джигитовки. Напротив наши, для «Свободы».

– Для свободы? А остальные, что, в плену? – Венька насмешливо приподнял бровь. – Выкабенисто как-то вещаешь, Жара!..

– Лень сейчас что-то разъяснять тебе! Действительно, жара немилосердная! – Пашка в очередной раз смахнул тыльной стороной руки тёкший ручьями пот.

– К словам не цепляйся – это цирк! Тут и не такое услышишь!.. Ладно, развлекайся. Руки только не суй, вдруг прихватят, мало ли! Я пока пойду умоюсь и переоденусь – нитки сухой нет! Да! Если придёт Варька – не дёргайся, она умная и не злая. Людей чувствует – тебя не тронет!

Пашка сделал несколько шагов, потом обернулся, хмыкнув:

– Не перепутай со Светой. Одна из них собака, другая – красивая девушка!

Венька скривил лицо:

– Ой-ёй-ёй! Остряк-самоучка ленинградский! Где уж нам в наших лаптях да по вашему паркету!..

Настроение чуть улучшилось. Пашка, довольный, махнул Веньке, мол, давай, до встречи! Я скоро…

Мимо на манеж провели упирающегося всеми четырьмя лапами молодого медведя Кузю. Он не реагировал ни на уговоры, ни на печенье, ни на сгущёнку. В его шкуре, в прямом и переносном смыслах, сейчас не хотел бы оказаться никто…

Пашка с наслаждением поплескался под струёй холодной воды из пожарного гидранта. Настроение от неприятной репетиции немного выровнялось. Он неторопливо натянул на себя джинсы и майку без рукавов. Под тканью чётко обозначились рельефы тренированных грудных мышц. Вены на натруженных жонглёрских руках вспухли и придавали дополнительный объём. Пашка глянулся в зеркало, удовлетворённо хмыкнув: «Ничего, со сметаной пойдёт!..»

С манежа неслись команды Монастырского и недовольный рёв упрямившегося Кузьмы. Он был трёхлеткой. В этом возрасте медведи в природе только начинают самостоятельную жизнь. Но вид у него был внушительный. К тому же холёная густая шерсть солидно увеличивала его размеры. Зверь был покладистый, не агрессивный, с хорошими способностями и перспективой, но с характером! В хозяйстве Иосифа Львовича было семь отлично подготовленных медведей. Некоторые из них исполняли уникальные трюки. Машка, скажем, делала стойку на передних лапах на так называемой свободной проволоке. Это было не каждому эквилибристу по силам, а тут – топтыгин! Попробуйте встаньте на руки, опираясь на кусок троса, который просто висит под тобой в метре от земли и качается, как ему вздумается! Машка под аплодисменты зрителей стояла, балансировала с полминуты без всякой страховки и чужой помощи, а потом смешно раскланивалась, сияя глазами.

На Кузю у Монастырского были свои виды. «Я из него звезду сделаю! Этот медведь будет один все трюки делать. Ему цены нет!..»

Сегодня у них в манеже, видимо, нашла коса на камень.

Пашка причёсывался и невольно прислушивался к происходящему.

– Кузя! Алле! Алле, я тебе говорю! Давай, соображай, понимаю, что мозги плавятся от жары! Не у тебя одного. Ну, давай стоечку и по домам! Алле!..

По тому, как в голосе Монастырского всё больше звучало нетерпение и металл, и по тому, как Кузя ревел всё громче и громче, становилось ясно, что взаимопонимания не было напрочь…

– Кузя! Ты чего, берёшь пример с этого бездельника Жарких? Так он жонглёр: упало – поднимет! А тебя, если что, поднимать мне! Пожалей мою старость!.. – Иосиф Львович явно рассчитывал на уши Пашки и тех, кто в этот час был в цирке. Хохмач и заводила он был известный. Компания в программе собралась ещё та!..

– Ну, спасибо, товарищ Монастырский! – Пашка чуть было не оцарапал расчёской нос. Он никак не ожидал, что найдётся повод попасться старому мастеру на клык.

На манеже наступила кульминация. Кузьма вдруг как-то странно рявкнул, что-то загремело, и раздался крик: «Держи!..»

Пашка понял – медведь сорвался с манежа и рванул куда глаза глядят. Если на улицу – быть беде! В городе его ловить придётся неизвестно сколько, пока паника не пройдёт. А там для него всё ново – так что паника зверя только усилится и отбиваться он будет по-звериному. Если на конюшню – не многим легче, там дюжина элитных лошадей и собаки.

Пашка высочил из вагончика. За кулисами стоял яростный собачий вой! Клетки здоровенных пуделей ходили ходуном. Лошади в панике били копытами и храпели.

Медведь сначала было рванул к себе в медвежатник, но, увидев ассистента с ременным поводком, тут же бросился в противоположную сторону – на конюшню.

Венька разглядывал лошадей, разговаривал с ними, похлопывал их по шеям. Увидев летевшего на него медведя, он растопырил руки, как бы пытаясь закрыть собою животных и закричал: «Пошёл! Пошёл!..»

Остановить зверя уже было невозможно. Тот сейчас от страха готов был проломить головой стену, не то что смести с дороги любого человека. Вся ярость медведя пришлась на Веньку. Кузя подмял его под себя, как простынь в банный день. Грошев отчаянно отбивался на полу ногами и руками со скоростью винтов вертолёта, борясь за жизнь. Хищник, ревя и брызгая слюной, пытался воспользоваться клыками, но его страшную пасть стягивали ремни намордника. Пашка в два прыжка оказался на медведе. Дальнейшее происходило как во сне. Молодой малоопытный ассистент Монастырского переживал рядом, нерешительно перетаптываясь на месте, готовый в любую секунду драпануть. Сам дрессировщик, со всего маху налетевший на угол реквизитного контейнера, теперь пытался кособоко двигаться, опираясь на ушибленную ногу. Из медвежатника хромал старый ассистент, из которого был боец, как из пастилы картечь.

Пашка молотил Кузьму сверху, судорожно пытаясь нащупать ошейник в густой шерсти. Венька орал внизу, вертелся там, как уж на сковородке, не давая медведю себя поломать. Наконец Пашка схватился за ошейник и что было сил рванул зверя на себя. Тот утробно икнул, повернул морду и страшно зарычал. Пашка, не раздумывая, двинул кулаком в мокрый нос. Одновременно словно кипятком обожгло правое бедро. «Зацепил таки!..» Медведь от удара на мгновение интуитивно закрылся лапами. В этот момент фурией влетела Варька. Она вцепилась в короткий отросток хвоста, целясь в гениталии. Кузьма взвыл от боли и бросился в сторону медвежатника. Вскоре он уже сидел на своём привычном месте, встревоженный и потрясённый произошедшим…

Венька тяжело поднимался, изрядно помятый и перепуганный. Кровь бешено пульсировала в висках, сердце готово было пробить грудную клетку. Так он не пугался ни разу в жизни! Пашка пытался прикрыть рукой порванные джинсы и остановить кровь, которая сочилась из раны. Прибежавшая на крики Света пыталась обмотать Пашке ногу носовым платком. Варька со вздыбленной шерстью скалилась и рычала. Монастырский повторял как мантру: «Всем в медпункт, в медпункт!..»

Веньке досталось. Его левое плечо пострадало от острых, как бритва, когтей молодого медведя. Щека расцарапана была от уха до подбородка. Рукав рубашки висел на двух нитках. Но он этого словно не замечал. Сидя на корточках, гладил рукой асфальт и беспомощно озирался по сторонам. Пашка напрягся, подозревая у парня сдвиг от пережитого.

– Ты чего?

– Пуговица… – еле слышно пролепетал Венька осипшим голосом. – Пуговица куда-то закатилась…

Монастырский со своим старым ассистентом рассмеялись нервным смехом, больше похожим на рыдания. Всю дорогу до медпункта Иосиф Львович повторял: «Пуговица!..» и нервно, без улыбки, хохотал.

В вагончике, оборудованном под медпункт, он залпом осушил пузырёк валерьянки, тупо посмотрел на пустую склянку и сказал в никуда: «Ну, да! Пуговица… А как же!..» и грузно, прихрамывая, спустился по порожкам, сотрясая вагончик.

Местный врач скорой помощи, Георгий Андреевич, или проще дядя Жора, которого подрядили в цирк на период гастролей, поцокал языком, разглядывая раны потерпевших.

– Красота! Наконец-то! А то сижу тут у вас уже вторую неделю, протирая штаны, давление меряю, на шару представления смотрю! Та-ак! Что тут у нас? Ага, неплохо, неплохо! Бывает и похуже…

– Сначала его! – Пашка кивнул на Веньку.

– Его так его… – доктор с металлическим стуком разложил на подносе хромированные инструменты и открыл какие-то пузырьки. Резко запахло медицинскими снадобьями. Невольные мурашки побежали по молодым телам.

Венька, морщась и сверкая своей стальной фиксой, снял с себя остатки рубашки, с сожалением посмотрел на неё и бросил в угол. Доктор начал колдовать над Венькиным плечом. Там у него красовалась какая-то татуировка, но Пашка её не смог разглядеть, он сидел с другой стороны. Да и собственная нога занимала его в этот момент больше. Вопрос мучил только один: насколько он вылетел из рабочего процесса? В таком состоянии нечего было и думать о выходе на манеж.

Первое, что сделал врач, так это влепил Веньке в плечо укол против заражения.

– Я уколов не боюсь, не повешусь, так сопьюсь!.. – доктор, мурлыкая, что-то тихо комментировал себе под нос.

В дверь без стука просунулась встревоженная голова Захарыча. За ним маячила не менее обеспокоенная Света.

– Сынок! Ты как?

– Ваш сынок в порядке, ещё на свадьбе будем гулять! – доктор, обрабатывая рану, даже не посмотрел на Стрельцова. – Не беспокойтесь! А пока, извините, закройте, пожалуйста, дверь, молодые люди стесняются собственного стриптиза.

Промыв рану, Георгий Андреевич потянулся за йодом. Крылья Венькиного носа затрепетали, глаза широко раскрылись. Доктор сделал первый мазок.

– Мм-м!.. – сдавленно застонал Грошев, и его фикса снова сверкнула под светом яркой лампы.

Пашка с чувством превосходства хохотнул над коллегой по несчастью.

– Ну, вот, джигит, первое твоё знакомство с цирком. Хотел – получи! С началом, как говорится! А это тебе, – Пашка кивнул на раненное плечо, – на вечную память!

– Ерунда, царапина! Собаки рвут страшнее, а тут медведь! – врач замотал Венькину руку с плеча по локоть, перехватив для удобства бинтом грудь. – Через неделю и следа не останется! Так что, слава богу, никакой вечной памяти! Аминь! Следующий!..

Пашка положил раненную ногу на стул.

– Ты мне, красавец, сначала своё плечо подставляй! – доктор набрал в шприц какое-то лекарство и пустил из него в потолок тоненькую струйку, выгоняя воздух.

– Зачем?..

– Что б он стоял и деньги были! Хм, зачем? Надо!..

Георгий Андреевич обрезал порванную джинсовую штанину. Окровавленную ткань он бросил в тот же угол, где валялась Венькина рубашка. Пашка с сожалением посмотрел на подарок Валентины, некогда привезённый из-за рубежа.

– Мм-да, неудобно будет ходить с одной соплёй! – доктор почесал затылок. – Вот тебе, парень, новые фирменные шорты! – и тут же кривыми ножницами отрезал вторую штанину.

– Дядь Жора! Блин!.. А ладно… – Пашка обречённо махнул рукой. В самом деле, как в одной штанине походишь? Шорты так шорты!..

Венька хмыкнул, поглядев на остатки Пашкиных джинсов и свою рубашку.

– Один – один! Ничья!

– Ничьей не будет – придётся с тобой своим гардеробом поделиться. Не попрёшься же ты через весь город голым! Окажем от циркового сообщества гуманитарную помощь пострадавшему…

– Так, Пашка, кончай трепаться, сейчас будет больно! Рана глубокая, но бегать будешь – мышцы не задеты. Хм, баловни судьбы!.. Слушайте, это не медведь у вас, а какая-то болонка! Я вот однажды… – доктор осадил себя и не стал продолжать, только подытожил: – Короче, мужики, без всякого рентгена могу сказать: по десять ангелов у вас на плечах сидит!..

Пашка невольно дёрнулся от слов врача, ещё раз вспомнив о Валентине. «У меня на одного больше…» – грустно подумал он, а вслух минорно сказал, увидев в руках дяди Жоры кривую иглу с тёмной тонкой нитью:

– Мы везучие…

Доктор с усмешкой перехватил Пашкин взгляд:

– Да-да, герой, штопать будем. Как чулок зашьём. Со временем, может, и шрама не останется. Да ты не девочка, чего тебе стесняться!

Игла легко вошла в мякоть. Пашка громко ойкнул. Венькина фикса ехидно сверкнула вновь.

– Не ври! Я не изверг – всё обезболил. Ну, может чуть-чуть, как комар…

Пока обрабатывали их раны, в медпункт не раз заглядывали Монастырский, Захарыч, джигиты, чьих лошадей спас Венька, директор цирка и, конечно же, инспектор манежа Миркин. Тот удостоверившись, что все живы и почти здоровы, пообещал по полной программе «круги ада и райские кущи в одном флаконе»…

Пашка и Венька ещё толком не успели вкусить всю славу от их героического поступка и переодеться, как обещания инспектора стали сбываться.

В дверном проёме Пашкиного вагончика раздалось громкое сопение. То был пятидесятилетний Борис Ефимович Миркин по прозвищу Колобок. Ростом он не вышел, но зато носил сытое брюшко и ходил, словно перекатывался. Черноволосый, с высоким лбом, вьющимся зачёсом спереди и обширной лысой поляной сзади, он являл собой фигуру колоритную и незабываемую. Ещё иногда его звали «деточка», за постоянное использование этого обращения к людям. В жизни он был любитель поесть и посмеяться. Бессменный тамада в застолье и душа любой компании. Балагур, острослов, краснобай, знавший миллион анекдотов и всяких смешных историй. На манеже он преображался, становясь подтянутым, галантным и подчёркнуто официально строгим.

– Ну и жара стоит! – начал Миркин издалека, отирая клетчатым платком шею и волосатую грудь. – Та-ак, деточка, а это кто? – насторожился инспектор, стараясь неимоверным усилием воли изобразить строгость на добродушном лице, изучая Веньку. Тот, в свою очередь, с вызовом посмотрел на толстяка, измеряя его взглядом с головы до ног и обратно, словно собираясь задать тот же вопрос.

– Посторонним лицам на территории цирка… – начал было Миркин, но Пашка его уверенным голосом перебил:

– Борис Ефимович! Это не посторонний. Это мой… кровный…

– Родственник, что ли? – удивился Колобок. – А говорил, что у тебя в этом городе никого нет. Тиху-ушник!.. Ладно, родственники нам не помеха, тем более принимавшие участие в боевых действиях… Я так понимаю, что сегодня ты не работник?

– И завтра, скорее всего, тоже…

– По закону тебя нужно крепко наказать! Нарушение норм правил техники безопасности, как говорится, налицо!

– Скорее, на ноге… – уточнил Пашка. – И на плече! – кивнул он в сторону Веньки.

– Смейся, смейся, паяц! Выговор у тебя, считай, в кармане. К тому же строгий! А это – премии, тринадцатая зарплата, поездки за рубеж и прочие блага развитого социализма, которые в данную минуту для тебя накрываются медным тазом! Но… По гуманным законам человечества, за проявленный героизм тебе положена та же премия, усиленное питание, подзатыльники, чтобы в следующий раз думал, куда лезешь, и опять – все те же перечисленные блага. Как говорят прокуроры: одно преступление поглощается другим, на выходе мы имеем большое царское спасибо от Монастырского, от меня лично за то, что не сожрали совсем, а только обглодали, общая вселенская слава, которая, даст бог, не дойдёт до Главка, и возможная премия от нашей дирекции передвижки. Как говорит наш доктор: аминь! От себя добавлю – Лэхаим!.. А теперь, мальчики-деточки, серьёзно. У нас случилось ЧП – не каждый день в цирке медведи рвут людей! Мне, как инспектору манежа, сейчас нужно собрать кучу объяснительных записок с участников вашего героического преступления, составить акт Н-1, чтобы всем через Главк надрали тухесы в пределах положенного. Но зачем нам-таки подставлять свои седалищные нервы? Оно нам это надо? Слава богу, все живы и здоровы!.. Предлагаю всё оформить, но ход бумагам не давать. Директор сказал, что с твоей оплатой по временной нетрудоспособности он решит. А значит, никто ничего не узнает. Сыграем в вечную игру «шито-крыто». И будет нам-таки всем, как говорят в Одессе, вселенский нахес, то есть – счастье… Условие одно: шоб ты, деточка, не забеременел каким-нибудь столбняком и не дал, как лесоруб-передовик, дуба раньше срока. Как только выйдешь на манеж, я эти бумажки предам анафеме и огню. О, Господи, неужели я это говорю! Я – преступник! О, горе мне! О, горе!.. – с этими словами и хитрющим выражением глаз он выкатился из вагончика, сотрясая порожки и старые рессоры.

– Ну, что, Жара, вроде пронесло?

– А меня нет!..

– Юморист!.. Весело тут у вас…

– Да уж не говори! Ладно, давай примерять, что мне бог когда-то послал…

Пашка покопался в чемодане и вытащил первое, что попалось под руку.

– На тебе под твою любимую кепку, даже цвет тот же. – Пашка надел на шею Веньки кожаный галстук, который сам никогда не носил, он так и валялся без дела. – Та-ак, рубашечки… Выбирай! – Пашка разложил сорочки на надувном матраце, на котором он отдыхал между представлениями. Венька в нерешительности пожал плечами.

– Ладно, сам решу. Бери вот этот батничек, правда, сейчас жарковато, и вот эту лёгенькую – в самый раз, по погоде. А я надену вот эту…

В открытой двери появилась Света.

– Раненые, привет! – в её глазах цвели пышным цветом смешинки. – Как самочувствие?

– Привет, Точка! Вот переодеваемся…

Венька уставился на Свету, потом опустил глаза и занервничал. Он сидел обнажённый по пояс и с этим дурацким галстуком на шее.

– А Вам идёт белое с коричневым! – Она со смехом потрепала кончик галстука, словно здороваясь, и пристально, с интересом, посмотрела тому в глаза.

– Я Света Иванова! А как зовут Вас, мой герой?

– Черв… Гро… Ммм… – Венька потряс головой, словно вспоминая собственное имя. – Веня! Вениамин!..

Два ярких пылающих пятна выступили на его скулах…

Глава пятьдесят первая

Не прошло и недели, как Венька стал в цирке своим, будто работал здесь всю жизнь. Дважды он побывал на перевязке у дяди Жоры. Теперь доктор не сводил со своего земляка восхищённых глаз, дотрагивался до его раненного плеча с татуировкой, каждый раз, при случае, всем говоря одну и ту же загадочную фразу: «Вы не знаете, что это за парень!..»

Служащие по уходу за животными наперебой приглашали Грошева в гости. Джигиты по-свойски обнимали, похлопывая по спине. Монастырский всегда крепко жал руку и многозначительно качал головой, со смешком вспоминая «пуговицу».

С подачи Захарыча у Веньки появился пропуск в цирк, который давал ему право находиться здесь в любое время дня и ночи. Миркин тут же пригласил его к себе в вагончик, провёл инструктаж по технике безопасности и заставил Грошева расписаться в каких-то специальных книгах и инспекторских бумагах.

Пашка ежедневно заставал своего приятеля на конюшне. Тот стоял около лошадей, сколько позволяло время, гладил Варьку, которая при встрече радостно махала хвостом и снова уезжал по своим таксистским делам. Иногда часок-другой Венька проводил в обществе Захарыча. Они увлечённо говорили, спорили, смеялись. Однажды Пашка увидел, как его Точка учит Грошева чистить лошадей. Тот смущённо, не глядя на Свету, в охотку осваивал это ремесло. Сердце Жары как-то минорно заныло, неосознанная волна протеста шевельнулась в душе, и он сам себе поставил диагноз: «Блин! Я ревную! Ну и дела!..»

…Электрочайник пустил струю пара и забулькал нутром.

– Сейчас чайку попьём, первое средство от жары – Захарыч научил.

Пашка колдовал около заварного чайничка. Настроение у него было приподнятое. Сегодня он неплохо порепетировал и понял, что днями готов выйти на манеж.

Венька сидел какой-то задумчивый и раздосадованный.

– Что, плечо болит? А я уже пару раз втихую репетировал. Нормально! Думаю, на следующей неделе выйду на манеж. Без степа пока, но номер буду работать полностью. Дядя Жора сказал, что заживает всё быстрее, чем он думал, скоро снимет швы.

– Не в плече дело, о нём я уже забыл. Машина меня достала. Ещё месяц мучиться. – Венька откинулся на спинку стула, устало вытянул свои длинные худые ноги и заложил руки за голову. Как её на учёт поставили и как она техосмотр прошла – ума не приложу! Кому-то столько пришлось магарычей проставить!.. Машина из списанных, из тех, что восстановлению не подлежала. Как на это начальник хозяйства пошёл, как мне его удалось уговорить? Отец, видимо, оттуда помогает!.. – Венька посмотрел в потолок и перекрестился неумело, но с желанием. Глубоко вздохнул, словно в очередной раз что-то обдумывая, и через паузу сообщил:

– Вы когда уедете, погоню «Волгу» на ремзавод в капиталку. Там ей короба-пороги поменяют, арки-полуарки, стойки-лонжероны переварят, геометрию кузова выведут. Электрику в новые жгуты соберут. Ну, естественно, крылья, двери, юбки-фартуки, капоты-багажники – всё заводское, не рихтованное. Двигатель переберут, на стенде обкатают. Покрасят – не узнаешь! Считай, на нулёвую тачку сяду. – Венька рассказал всё это с энтузиазмом, но без особой радости в голосе, словно его что-то томило, смущало, не давало покоя…

– И назовёшь её опять «Последняя Лошадь»?

Грошев выдержал паузу, благодарно кивнул, принимая из рук Пашки дымящуюся чашку с чаем.

– Не знаю… Может быть, и нет. Скорее, назову её Гильзой…

Пашка чуть не захлебнулся, поднеся свою чашку ко рту, расхохотался! Настолько не сочеталась сейчас серьёзная, наполненная каким-то загадочным драматизмом физиономия Веньки с тем, что он услышал.

– Хорошенькое название для машины!

– Да ну тебя! Чего ты понимаешь! Знаешь, кто такая Гильза? – Венька вперился в Пашку злыми глазами, его фикса недобро сверкнула. – Гильза… это… Гильза! Лошадь…

– Ну, наконец-то! – Пашка примирительно улыбнулся. – А то не пойму, о чём речь: то ли о патронах, то ли о снарядах.

– И о них тоже будет. Ладно, всё по порядку. Каяться, так каяться… – Венька отхлебнул чай, подумал с чего начать и неторопливо начал свой рассказ.

– Животных я не любил до армии. Рыбки там, птички, кошки-собачки… В деревне этого валом – не замечаешь. Жил я тогда в посёлке, это теперь он стал частью города. Игрушки были другие: взрывпакеты, поджигные и капсюльные пистолеты, патроны. Их после войны осталось в наших краях в земле хоть ешь! Дрались постоянно – проулок на проулок, село на село. На мопедах и мотоциклах друг к другу в клубы приезжали, чтобы морды бить. Позже вместе махались с городскими. Это память с тех времён! – Венька коснулся своей изуродованной брови. – Я в своём посёлке вышку держал. Спроси тогда, кто такой Венька Червонец, – каждый знал… – он замолчал, словно сбился с мысли.

– Ну, в общем, всё было: драки, пьянки, девочки, милиция. Закрутило так, что думал в тюрьму сяду. Со многими так и произошло… Тут отец умер. Надо было уже головой думать, а не… Сестрёнка тогда только школу заканчивала. Мать копейки получала за отца и свои колхозные крохи. Меня мужики, друзья отца, в таксопарк определили, машину подогнали. Стал зарабатывать. Ещё полтора года на гражданке походил. Сестра пошла работать, вот тогда и загребли… Хм, курил с десяти лет, как положено! Начинали пацанами с сушёных листьев да махры, которую потихоньку у старших подворовывали. Бросил в армии, там, где обычно многие начинали. Гильза моя заставила…

Пашка невольно улыбнулся. Венька сделал вид, что этого не заметил.

– Служить я попал под Москву в одну из элитных дивизий. Права у меня уже были профессиональные, опыт вождения имелся, категории открыты. Стал я комдива возить на чёрной «Волге». Служба – класс! Ни отбоев, ни подъёмов, люди со всем уважением. Любой патруль даже увольнительную не спрашивает – в лицо знают! Должность сержантская, значит, денежное довольствие повышенное. Свободный выезд в военный городок. Там пару пассажиров подхватишь, пока комдив на разводе или в штабе – вот тебе ещё приработок. Даже матери с сестрой периодически что-то отсылал. Жизнь так бы, наверное, и катилась, но, видимо, расслабился, оборзел… То, что я на службе начал поддавать, никто не замечал. Ночевал в комендантском взводе. Приход-уход свободный. Вечерние поверки – формальность. Расположение наше отдельно ото всех. Контроля никакого. Потом, если что, орешки пожуёшь, зубы попоморинишь, а то – бензин на палец и по дёснам. Противно, подташнивает, но запах отбивается на раз! Год так и отслужил… Однажды тёплой компанией покатались по военному городку. У меня на коленках девка сидит, рулит, другие на заднем сиденье визжат, резвятся. На тормоза нажать не успел… – Венька кисло улыбнулся. – Машину разбили вдребезги. Остались живы, но покалечились крепко. Мне досталось меньше всего, я был прикрыт девчонкой… Долго пугали трибуналом, но повезло, дело замяли… – Венька выплеснул из вагончика остатки чая.

– Ну, а дальше – ты только не смейся, – попал я на дивизионный скотный двор. Хотели было куда-нибудь, где потруднее, чтобы «службу понюхал», но мой комдив, садист, знал, где пахнет так пахнет!.. Пускай, мол, кобылу водит да «халяву» возит свиньям. Халявой у нас называли отходы из столовых… Месяц меня выворачивало наружу от одного только вида! Запах!.. – Венька закатил глаза и брезгливо передёрнул плечами. – А морально каково! Личный шофёр командира дивизии, баловень судьбы, которому все завидовали, вдруг на телеге с халявой! – Венька скрипнул зубами, словно ему пришлось это пережить только что. – Дивизия ржала и перетирала кости. Каждая падла норовила отдать честь, когда я проезжал мимо… Ладно, всё это ерунда. Теперь о главном. О Гильзе… Прапор, который заправлял на скотном дворе, подвёл меня к вислоухой кляче со словами: «Принимай аппарат! Одноцилиндровый, тихоходный – не разобьёшься! Не угробь по пьянке имущество – лошадь единственная, последняя!..» – рожу такую скривил, что я едва удержался, чтобы по ней не врезать! Тогда бы уже точно – дисбат…

Венька передохнул, поднялся со стула, зачем-то выглянул из вагончика во двор цирка, посмотрел в небо и вернулся на своё место.

– Возненавидел я эту лошадь лютой ненавистью, словно это она была причиной всех моих несчастий! По первянке издевался над ней, точно хотел побыстрее угробить. То хомут с подпругой затяну потуже, то кнута ей, где надо и не надо. А она всё терпит. Шевелит только нижней губой и тянет свою лошадиную лямку. Чем больше она терпела, тем больше меня разбирало!.. Бесило меня в ней всё, начиная от дурацкой клички «Гильза» до её вечно шевелящейся губы. Едешь, бывало, понукаешь, кнута ей. А она ни быстрее, ни медленней. Только дрогнет шкурой и нижней губою своей шлёпает: «Пак-пак, пак-пак…». Однажды навалил я на телегу фляг с отходами, что впору трактору вывозить. Ну, думаю, попляшешь ты у меня, вислозадая. – Венька хищно подвигал крыльями носа, обнажив свою фиксу. – Упирается лошадка, аж на задние ноги приседает, а сдвинуть телегу не может. Я её кнутом!.. Рвёт хомут, мотает её из стороны в сторону, и ни с места. Я ей ещё кнута!.. Она вдруг встала, опустила голову и со стоном, тихо заржала… Потом посмотрела на меня так, что я кнут выронил. Глаза-то у Гильзы, как две черносливины…

Венька глубоко вздохнул, задержал дыхание и протяжно выдохнул, словно сбросил с себя многолетнюю тяжёлую ношу. Походил по вагончику, потом снова сел на стул.

– С этого момента что-то изменилось во мне. Жалко, что ли, стало кобылу, не знаю, но только начал я её щадить. Вместо семи-восьми фляг, беру в один рейс четыре. Сам иду пешком. Пацаны на кухне матерятся, мол, халявой баки забиты. Я их посылаю – не трактор, одна лошадиная сила всего! Прапорщик однажды придрался, чего, мол, «удовольствие» растягиваешь, катаешься туда-сюда пустой. Ну, я ему: берегу вверенное мне казённое имущество, как было приказано – лошадь-то последняя… Видел бы ты, какая у него харя была в тот момент!.. – Венька широко улыбнулся воспоминаниям. – К Гильзе я стал приходить не с пустыми руками. То хлеба ей принесу, то морковочки, то сахару на кухне выпрошу. Сижу с ней, когда время есть, разговариваю. Рассказать-то было некому, что на душе творилось, вот с ней и беседовал каждый день. А она стоит, слушает, будто всё понимает. Вздохнёт вместе со мной и губою: «Пак-пак, пак-пак…». Знаешь, привязался я к ней! С подъёма сразу на конюшню. Ложусь, почему-то о Гильзе думаю! Представляешь – не о сестре, не о матери! О лошади! И так на душе тепло становится!.. Даже стихи о ней однажды сочинил… – Венька как-то незнакомо смущённо улыбнулся. – Утром прихожу, а она меня ещё издали по шагам узнаёт. На подходе слышу – тихонько ржёт, словно колокольчики звенят на удочке-донке. Я ей хлебца, а она улыбается глазами и губою: «Пак-пак…». Однажды меня в штаб на разборы вызвали, там снова началась компания против меня из-за аварии. В это время поехал вместо меня на Гильзе за халявой Серёга, свинарь. Нагрузил на неё чёрт-те сколько. Лошадь еле тянет, а он кнутом хлещет. Всю спину ей исполосовал, гад! – Венька сжал кулаки. – Ну, я и разбил ему морду по полной программе. Меня на «губу», его в санчасть… Через десять суток вернулся. Гильза рада! Так люди не радуются! Тихонько ржёт, губою своей шлёпает и трётся об меня, как собачонка… С сигаретой в зубах к ней приду, она глаза косит, уши прижимает и отходит в угол денника. Покуришь втихаря, к ней зайдёшь – тот же результат. Терпеть не могла курильщиков и табачного дыма. Вот так и бросил! – Венька, улыбаясь, утвердительно рубанул воздух.

Пашка скептически посмотрел на него.

– Да правда же! Там, в армии, и с выпивкой завязал, и с табаком. Нет, тянуло, конечно, что говорить. К тому же возможности были. Военный городок – вот он, за забором. Но как-то к Гильзе в таком виде приходить не хотелось… Далее всё закрутилось с новой силой. Аварию мне не простили. Об этом я тебе как-нибудь в следующий раз расскажу. О Гильзе хочу закончить… Прощались мы с ней… – Венька проглотил комок, поиграл кадыком, пожевал сжатыми губами… – Налей ещё чайку, – обратился он к Пашке. – Или просто воды. Пожалуйста…

Сделав несколько глотков, он с трудом настроился на финал своего рассказа.

– Она ничего не ела, нервничала. Наверное, чувствовала, что я уезжаю. Пришёл к ней в последний раз. Вещмешок на улице оставил. Китель с фуражкой снял, чтобы не волновать попусту. Куда там… Она положила мне голову на плечо, как мама на призывном. Стоит, вздыхает и губою своею: «Пак-пак, пак-пак…». Я этот её «пак-пак» потом во сне не раз слышал… Вот такая история про любовь к ближним своим и братьям нашим меньшим… Ладно, давай, поехал я… – Венька, не глядя в глаза, пожал руку Пашке и вышел из вагончика.

Глава пятьдесят вторая

– Привет, орлы-аланы! Когда в тёплые страны полетите, а то толпиться на конюшне уже сил нету!

Пашка, улыбаясь и чуть припадая на повреждённую ногу, подошёл к Таймуразу, Азамату и Ахмату. Он давно дружил с этими парнями из номера «Джигиты Северной Осетии». Их гастрольные пути-дороги часто пересекались. Это были знатные хохмачи и «гусары». Сейчас в их компании стоял и сдержано улыбался вечно серьёзный канатоходец Адам Виситаев. Они увлечённо о чём-то разговаривали, иногда заразительно смеялись. «Опять Азамат травит!» – подумал Пашка.

– Потерпи, дорогой! Будет и на твоей улице праздник! – Азамат протянул Пашке сигареты, тот отмахнулся. – Через четыре дня придёт коневозка, и пойдём на Курск. Там формируемся на Москву, а оттуда, даст господь – тада-татам-татам!.. – Азамат задрал голову, изобразил трубу, призывающую в поход, подытожил: – Может, куда-нибудь и в тёплые страны! Вот так-то, друг Пашка-Жара! Скоро будешь плакать и рыдать, нас, аланов, вспоминать!

– Ещё четыре дня! – Жара схватился за сердце. – Креста на вас нету, басурмане!

– Э-э! Рэзать будэм!.. – Таймураз театрально выпучил глаза, страшно ими завращал и якобы достал кинжал из ножен в обиде за «басурман».

– Безграмотный ты, Пашка-Жара! Мы, осетины, единственный народ на Северном Кавказе, который исповедует православие!

– Да ладно!..

– Вот тебе и ладно! Креста, говоришь, на нас нет? – Таймураз обратился к своим партнёрам – Пацаны, покажите!..

Под рубашками и майками на груди у каждого из них поблескивали крестики.

– А на тебе есть? А-а! То-то же!.. Мы, несмотря на вой ны и невзгоды, сохранили православие первозданным. Жара-Пашá! – Таймураз вернул ему «басурманина». – Ты не поверишь! Россия намного позже приняла христианство, чем мы!

– Да ладно! – повторился Пашка.

– Хлебом клянусь! В книгах можешь прочесть!

– Я слышал, что аланы – язычники! – Жара решил подлить масла в огонь. – К тому же некоторые из них иногда носят на груди и комсомольские значки…

– Ха! Есть и такое!.. Значки – они маленькие, а душа и вера человеческая огромные – какая чему помеха!.. А если серьёзно, то каждый год наши люди поднимаются в горы к родным дзаурам, чтобы зарезать барашка и вспомнить предков. Так они благодарят бога. В России принято ставить свечки, а мы режем барашков, что по сути одно и то же! Но в этот момент читаются молитвы не какому-то языческому божеству, а тому же самому Богу, которому молимся в Церкви. Ты скажешь, что в России нет отголосков язычества? Сколько угодно! У вас на Пасху заваливают могилы крашеными яичками, куличами и прочей едой, угощая духов своих предков. Да только ли это?.. Всё давно переплелось, дорогой наш Пашка- Жара-Пашá, исторически вытекло одно из другого. Похожести встретишь в любой религии. Люди они и есть люди!.. Мусульмане где-то на шестьсот лет младше христиан по религии. Иудеи старше всех со своим пятикнижием и Торой. В принципе, разницы никакой, лишь бы верили, лишь бы оставались людьми-человеками!..

– Действительно, никакой! Лишь бы конюшню скорее освободили!..

– Освободят, освободят! Когда я скажу! – подошёл Миркин. Он выпятил живот, принял начальственную позу и вклинился в беседу.

– Вот что, братья неславяне, кончайте вселенский собор! Лучше, деточки мои, почаще открывайте и изучайте «нормы ПТБ». Для вас это, на сегодняшний день, и Библия, и Коран, и Талмуд, и папа с мамой. А шоб вы их не огорчили, «Правила Техники Безопасности» для вас – единственная святыня, а я – Апостол Павел! А то один, мать его, герой – с медведем решил пообниматься! – Миркин скосил глаза на Пашку. – Другой который раз пижонится – лонжу отстёгивает перед трюком, думает, я не вижу и не понимаю! Уходит, видите ли, она у него, из рук выскальзывает! Айну – жену свою пожалей! Сказано, со страховкой этот трюк делать, значит со страховкой! Там высота больше шести метров и пассировщиков нет – какие могут быть разговоры! – Виситаев сделал вид, что его это никоим образом не касается. – Третий тоже хорош – в ряды к зрителям слетал! Новый трюк, понимаешь ли, обкатал без разрешения! Слава богу, хоть сам цел и никого не покалечил! Тоже мне, «летучий голландец»!

– Осетиндец!

– Чё? – не оценил каламбура Миркин.

– «Летучий осетиндец», говорю! – Азамат оскалился в усмешке, остальные заржали, а Ахмат опустил глаза.

– Ладно, парни! Давайте без самодеятельности! Доработайте без травм и с огоньком! – Борис Ефимович примирительно улыбнулся. Человек он был беззлобный и не строгий, но профессия инспектора манежа, как говорится, обязывала.

– Огонёк-то в цирке правилами техники безопасности запрещён, насколько я помню! Сами же говорили! – Азамат хитро прищурил глаз.

– Деточка! – искренне удивился Миркин. – Выучил-таки! Осознал! Вот что выговор животворящий делает с артистом! Это тебе не шашлык готовить на открытом огне рядом с конюшней. Я говорю о внутреннем огоньке, о кураже, то есть! – Колобок пафосно взмахнул рукой.

– А-а! А мы-то, с гор спустившиеся, подумали о фитиле в заднице перед заездом! Эдак по кругу, с огоньком!..

Тут грохнули все вместе, уж очень ярко представилась картина мчавшегося на коне по кругу джигита с пламенем сзади, как у ракеты…

Глава пятьдесят третья

Венька Грошев остановился у рекламного щита с цирковой афишей. На ней красовались имена и фамилии участников программы, сдобренные их званиями и фотографиями номеров.

– Я не понял! – дёрнул он свою знаменитую кепку за козырёк. – А ты где? Чего тебя нету? Или у вас тоже всё по блату?

– Я-то как раз самыми крупными буквами написан, посмотри внимательно…

Венька, как ни вчитывался в афишу, так ничего и не увидел. Потихоньку начал заводиться:

– Издеваешься!..

Пашка хитро прищурился.

– Ну вот же, в самой нижней строке! Там написано – «и др. мастера Советского цирка». Так вот: «и др.» – это я!

Венька сначала было нахмурился, потом до него дошёл прикол, он разулыбался и даже стал каламбурить:

– А чё, хорошая фамилия – звучная. «На арене жонглёр Павел Др!» – продекламировал он, подражая Миркину. – Или лучше: «Павел Жаркихдр!» Прямо иностранец! Интересно, что за национальность у этого Др? Наверное, как у Миркина…

– Да ладно тебе, не трогай Колобка – нормальный мужик! – постарался замять скользкую тему Пашка. Попробуй в двух словах объяснить этому таксисту проблемы с изготовлением именных рекламных афиш в «Союзгосцирке». Тут надо быть или семи пядей во лбу, чтобы на тебя делали рекламу, или действительно иметь в Главке блат. Пашка по этому поводу никогда не заморачивался и даже не задумывался в отличии от других. «Всему своё время», – считал молодой жонглёр, проводя на манеже в репетициях большую часть свой жизни. И время шло…

Глава пятьдесят четвёртая

Июнь бушевал, плавил асфальт на тротуарах, поднимая тонны пыли в городке, где безостановочно трудились десятки мелких предприятий и одно гигантское, связанное с разработкой недр. Зелени здесь было много, но и сопутствующей, словно серая пудра, пыли было немерено. Солнце, пробивающееся сквозь марево, беспощадно жгло людей и природу. Оно выплёскивало на беззащитную Землю всю накопившуюся ядерную мощь. В белесом от жары небе не было ни тучки. Деревья не давали тени. Затаившиеся до срока тополя, словно вражеские лазутчики, неожиданно атаковали город, забросав его своими семенами. Вьюга окутала мироздание. Это была настоящая напасть. В сочетании с плотной пылью, это было ещё то зрелище! Возникало ощущение, что из всех аптек города выбросили на улицы старую посеревшую вату. Она валялась везде, во всех потаённых уголках. Тополиный пух проникал в жилища, впивался в одежду и дыхательные пути, терзая аллергией распаренные тела. Люди отплёвывались, матерились, призывая всех знакомых богов в свидетели и к дождю. Свидетелей было много, дождей, вот уже месяц – ни капли. Этой ситуации радовались только пацаны. Они, бросая спички, поджигали вытянувшиеся горными хребтами тополиные сугробы, те с озлобленным гулом мгновенно сгорали. Пламя, пробегая огненной рекой, оставляло на земле обугленные разводы. Это была азартная игра…

Грошев подъехал на своей грохочущей «Волге» к шапито. Её тарахтение узнавали за несколько сот метров до цирка.

– Венька прикатил! – Света выглянула на манеж. – Давайте ко мне, я окрошку приготовила. Холодненькая! Захарыч тоже ждёт. Вот только хлеба нет ни кусочка!

– Да мы сейчас сгоняем, тут езды-то! Сейчас, ещё разок!..

– Труженики мои! Сухариков с изюмом посмотрите для меня и для лошадкав! Я пока картошку приготовлю! Рассыпчатая, чернозёмная!.. Пух! Слышишь! Заканчивай!..

– Моя ты заботливая!.. – Пашка, удачно исполнив трюк и не уронив не одного кольца, довольный, провёл ладонью по своему мокрому лицу и улыбнулся Точке. – Заканчиваю. Основное я уже отрепетировал, пробовал вот пару новых «корючек». Виситаевы что-то сегодня захандрили, отдали мне своё время, вот я и ковырялся…

– Мастеру репетировать – только мастера портить! Вкалывать должны те, кто не умеют! Как я… – в форганге с подчёркнуто серьёзным видом стоял Иосиф Львович Монастырский. – У вас, у жонглёров, сколько не напрягайся, всё равно всё на землю падает – смысл репетировать?.. – он, глядя на пустующий манеж, явно вынашивал мысль порепетировать с очередным медведем.

– Ну, да! – согласился Пашка.

В преддверии сытного обеда он радостно сообщил старому мастеру:

– Тезис «Не поваляешь – не поешь», как говорил мой учитель Фирс Петрович Земцев, придумали жонглёры.

Венька прохаживался по цирковому двору, поигрывая ключами от машины, отмахивался от назойливой тополиной мошкары и что-то насвистывал. Жара сегодня была особенно немилосердная.

Пашка после репетиции был взмокшим. На манеже, под брезентовым шапито, «климат» был куда жарче, чем на улице. Жонглёр неторопливо положил реквизит в вагончик, взял полотенце и пошёл к колонке с холодной водой у края площадки.

– Вень! Помоги снять, прилипла! Умоюсь, за хлебом сгоняем? Точка нас на окрошку пригласила!

Пашка согнулся, подставляя край майки. Венька кивнул, с трудом стянул мокрую до нитки ткань и хмыкнул, мол, ничего себе работёнка! И охота в такую жару!..

Пашка, покряхтывая от удовольствия и ухая от обжигающей холодом воды, плескался под струёй пожарного гидранта. В азарте плеснул водой на Веньку.

– Тихо ты, ё-моё! Кепку замочишь! – Венька Пашкиным полотенцем бережно стёр капли воды с гладкой кожи своего головного убора.

– Полотенце дай!

– Лови, жонглёр! – кусок синей ткани ватерпольным мячом полетел к Жаре. Тот легко его поймал, одним взмахом руки распрямил махровую ткань и с видимым удовольствием стал растирать худощавое, но крепко сложённое молодое тело. Венька вдруг присвистнул. Он сдвинул кепку на затылок, его глаза вперились в Пашкину грудь. У того над левым соском была небольшая татуировка с какими-то латинскими буквами и знаками. Тут же синели три русские буквы «ДРА». Венька неожиданно посерьёзнел. Пашка, заметив это, оторопел.

– Ты чего?

Таксист подошёл и осторожно прикоснулся к татуировке, словно потрогал некогда зажившую чужую рану. Затем медленно поднял свой жёсткий, но пока ничего не выражающий взгляд.

– Ну, это так… – стушевался Пашка. – Группа крови, резус-фактор. Цирк он и есть цирк, всякое бывает…

Венька поправил кепку, надвинув по своей привычке её на глаза, и с неожиданной хрипотцой сказал:

– Цирк, говоришь, ну-ну! Жду в машине, не тяни, времени мало, мне ещё на работу. – И пошагал туда, где оставил своё такси.

…Дверь с лёгким скрежетом распахнулась, и Пашка плюхнулся на переднее сиденье «Волги».

– Ну, что, поехали, включай счётчик, Лёлик! Наши люди на такси в булочную не ездят! – у Пашки настроение было явно приподнятое.

Венька не торопился. Он снял кепку, смахнул залетевший тополиный пух с приборной панели, аккуратно положил головной убор на торпедо. Затем так же неспешно растегнул рубашку и оголил правое, некогда раненное медведем, плечо. Зарубцевавшиеся бурые борозды от когтей зверя тянулись до середины предплечья. Там же красовалась сизая татуировка с изображение горящего факела и набором букв: «ОКСВА».

– Вот так-то, брат шурави! Оказывается, мы с тобой одной группы крови! Я-то думал, что циркачи не служат!

– Как видишь, служат не только таксёры…

– Понял! Это мне за циркачей…

Венька спросил у Пашки годы призыва.

– Восемьдесят второй – восемьдесят четвёртый…

– Значит, в самый разгар попал! Мы-то одними из первых пересекли границу, при нас всё только начиналось. Тогда ещё ни хрена не понимали, куда вляпались…

Венька с явной неохотой стал ворошить прошлое.

– Ну, про Гильзу я тебе уже рассказывал. Это был первый год моей службы. Что было дальше, расскажу сейчас, видимо время пришло… Короче, после той аварии, папаша одной девчонки, которая в машине тогда была, вдруг решил сделать медосмотр своей дочурке. Ну, там, якобы, на предмет сотрясения мозга и так далее. Заодно подключил гинеколога – уж очень его интересовал моральный уровень своего чада. А папаша, надо сказать, с большими звёздами на погонах и строгих правил. Выяснилось, что его несовершеннолетняя доченька давно не девственница. Тот её за уже не девичьи грудки, мол, кто? Та с испугу возьми и укажи на меня. А я ни ухом, ни рылом. Ну, покатал их там пару раз с подругой, ну, попили винишка – не более того. Клянусь тебе! – Венька прижал руки к груди, всем своим видом подтверждая невиновность. Видимо, этот навет не давал ему покоя до сего дня. – Папаша тот бегом в военную прокуратуру. Те давай по-новой открывать недавно закрытое дело. О настоящей причине, естественно, молчок – кто захочет свою дочь позорить. Вина другая: искалечил, мол, дитя любимое по пьяни, угробил, убивец-душегуб! Опять же государству нанесён ущерб непоправимый. Ату его!.. Отомстить руки чешутся. А тут как раз случай удобный подвернулся наказать негодяя-искусителя. Помнишь, я рассказывал тебе, что морду набил свинарю за Гильзу? Шум поднялся – рецидив! Всё до кучи! Давай меня таскать по кабинетам с новой силой. С каждым днём всё хуже и хуже. До дисбата было рукой подать, а там условия такие, что Мордовская зона Ялтой покажется. Всё шло так, что я уже было смирился. Но земля слухами полнится. Пока туда-сюда, истинную причину начавшейся заварухи узнали все. Обиженный папаша кому-то по секрету поведал свою «тайну», этот кто-то, как водится, всем остальным. Военпрокурорским, видимо, было в падлу это дело лепить, там люди тоже нормальные встречаются. Короче, вызвали как-то в очередной раз, поговорили о том о сём, ещё раз расспросили и про аварию, и про ту девчонку, как всё на самом деле было. Глазом не успел моргнуть, как меня из Подмосковья быстренько перевели в учебку за тысячу километров, а оттуда в батальон связи под Белой Церковью. Со временем всё стало забываться. Меня никто не кантует – я по возрасту почти ровесник прапорам и лейтенантам. Служба не пыльная, в кайф!.. Однажды ночью подняли по тревоге, переодели в гражданку: пиджачок там, галстучек, белая рубашечка, шляпа – всё не советского образца, и на аэродром Гостомель. Все этакие пижоны, хоть сейчас на дембель. Что, куда, зачем – ни слова! Не знали, пока командующий округом генерал Герасимов не задвинул речь, типа «Родина вам доверила…». Потом выдали загранпаспорта с Афганской визой, и на двадцать вторых АН-ах сто двадцать человек полетели в Кабул. Летели, веселились – многие заграницы в глаза никогда не видели. Путешествие казалось лёгкой прогулкой. Наша задача – организация узлов связи. Делов-то!..

Венька сделал паузу в рассказе. Чуток передохнул.

– Ну, погулял я по Афгану! Сначала недалеко от Кабула развернулись, потом Джелалабад, точнее посёлок Самархель в провинции Нангархар, позже Файзабад в Бадашхане, а закончил в провинции Балх в Мазари-Шариф. У меня был связной ГАЗ-66 с будкой для ЗАС аппаратуры, командиры – старлей с прапором и девять салажат обслуги. Всего две машины дальнобойной связи и одна бортовая с тентом для разъездов – вот и всё войско. Ну, ещё кое-какие служивые рядом для охраны. Заварушки, о которых слухи ходили, – всё где-то в стороне. Мы, по сути, в тылу. Сначала нас серьёзно охраняли, потом расслабились. Я уже почти «дед», и тут нам всем боевое крещение. Толком ничего так и не поняли. Грохот, стрельба, ни хрена не видно. Потом наши «вертушки» с десантурой отогнали прорвавшихся «духов» с высоты, где мы стояли и мирно клевали носами от спокойной жизни. Антенны переломлены, будки как планетарий. Аппаратура – в хлам. Машина для разъездов сгорела. Два солдата ранены, прапорщик погиб, лейтенант с тяжелейшей контузией, у меня ни царапины. Вот тогда два моих рожка впервые в жизни опустели. Руку сжёг, схватившись за ствол АКС. Кто знал, что придётся когда-нибудь стрелять. До дембеля меньше полугода оставалось, уже дырки в календарике колол, а тут лобовая встреча с «духами». Они, оказывается, вообще хотели нас захватить – связь! Но разведка опередила. Нас даже в известность не стали ставить, всё так быстро произошло. Тогда и проводил своего первого «двухсотого»… Через пару месяцев «повезло» ещё раз. Тогда вот так же вьюжило! – Венька кивнул в сторону лобового стекла, за которым в очередной раз порыв ветра закрутил смерчем тополиный пух. – Двадцать третьего февраля, как раз на праздник, шли в колонне через перевал Саланг. Мы обеспечивали связь. Высокогорье, снег, мороз. Торопились, чтобы не накрыли. Сам знаешь, чем больше командиров, тем больше бардака. Нас подгоняли то и дело, рации не умолкали. В тоннеле со связью стало плохо. Не спали почти двое суток. Тоннель не очень широкий, метров шесть, и длинный, зараза, километра три. Его наши строили ещё в шестидесятых. Этот тоннель – самый высокогорный в мире. Вокруг темень, только фары узко светят, прикрытые защитой. В середине тоннеля прямо передо мной авария. Потом говорили – заснул механик-водитель БМПэшки. Он воткнулся в ПХД на прицепе, что впереди за «Уралом» шла. По инерции таранит, переворачивает походную кухню, разворачивает хозяйственный «Урал» и начинает его валить на бок. Как я тогда проскочил, и сейчас не пойму. Руки сами баранку крутили. Я в сторону, одним бортом о скалу, другим об «Урал». Антенны сорвало, фанера с жестью на будке – в клочья, крепежи торчат, как поломанные рёбра, но аппаратуру не задело. Выскочил! А вот вторая машина там осталась. «Урал» перекрыл тоннель. Пока докричались по цепочке до тех, кто сзади шёл, пока разъезжались, времени много прошло. В тоннеле остались, как потом рассказали, шестнадцать пацанов. Задохнулись… Вот и появилась тогда эта татуировка «ОКСВА» – Ограниченный Контингент Советских Войск в Афганистане… Венька закончил говорить, сложил на руль согнутые в локтях руки и упёрся в них подбородком. Повисла тишина, которую нарушали лишь звуки, доносившиеся из цирка, да редкие машины проезжающие мимо…

Пашка вздохнул и, словно решившись, начал свою исповедь.

– Ну, мне тоже особенно рассказывать нечего… – бывший Гвардии рядовой Жарких начал повествование. – Год призыва восемьдесят второй – восемьдесят четвёртый, как я уже говорил. Начинал служить тоже в Подмосковье. Мотострелок. Выбрал гранатомёт. Уж очень его граната на жонглёрскую булаву была похожа! – Пашка улыбнулся своим воспоминаниям. – Стрелял как бог! Не веришь? Нет, правда! – отреагировал он на Венькину ухмылку. – Мне нравилось это дело. Было в этом что-то цирковое. На одном показе мишени танка делал в ней две дырки в лёгкую. По нормативу мишень едет туда, потом обратно. Даётся два выстрела. Хороший результат – одно попадание за два показа, а я фигачу два за один! Несколько раз ухитрился попасть даже трижды.

– Да ладно тебе! – Венька повернул с интересом голову к Пашке.

– Правда! Там главное не смотреть – попал-не попал. Мишень поднялась – выстрел. Зарядил – тут же другой. Ну и в падающую тоже можно успеть. Три дырки в фанере есть. Главное, чтобы гранаты были не за спиной, как положено, а рядом, под руками. Ну и первая сразу в стволе. В этом и хитрость…

На одной из показушных стрельб проверяющий из Главпура подарил мне свои часы и приказал дать отпуск домой на десять суток.

– Ну?..

– Часы сдал в музей войсковой славы дивизии – хм, «попросили»…

– А отпуск?

– Дали… Трое суток на «губу», чтобы не выпендривался. Остальные-то отстрелялись в «молоко». Почему-то хуже всех стреляли именно гранатомётчики и снайпера.

Может оттого, что оружие выдавали не по призванию, а по степени тяжести, как в наказание. Ну, командирам по результатам стрельб тоже выдали – кому «несоответствие», кому очередное звание с задержкой на полгода и прочее. А я как красная тряпка для всех: «Ведь можете, товарищи, когда захотите, есть же у вас пример!» – Пашка смешно скопировал выступление Ильича, чуть картавя и подняв ладонь в сторону надвигающегося коммунизма.

– Ну, а дальше?

– Чего дальше… Раньше позволяли репетировать в Доме офицеров. Из-за этого нет-нет, да пропускал наряды, в которые ходили пацаны. Они, естественно, косились – сачок. По праздникам выступал на концертах с жонглёрским номером. После тех стрельб мои отцы-командиры запретили ходить в ГДО. Вместо этого – из наряда в наряд. А что это за жонглёр без репетиций! Втихую брал с собой в караулку и на посты мячики. То и дело ловили за этим занятием. Очередные внеочередные наряды за залёты. То сортир мыть, то на кухню, то охранять склады ГСМ, чтоб «служба мёдом не казалась». В промежутках – стрельбы. Я там опять за своё. Коса на камень. Вроде хвалить должны, а они дрючат. Сначала натравили сержантов. Те строевой давай доставать. А я ходил, как в роте почётного караула. Пойди прицепись. Ну, никак! Тогда подключились «деды». Я-то уже «черпаком» был, тоже не салага. Да и «деды» были нормальными. Так – попугали, даже потолкались для дела, видят, ни хрена не получается, отстали. А у меня даже злость с азартом появилась – кто кого! Школа-то Захарыча!.. Скосило меня другое: узнал об очередном романе моей Валентины. Вот тут у меня из-под ног земля и ушла. Сломался… Через неделю пришёл в штаб дивизии с заявлением отправить меня в Афган. Там сначала послали даже дальше того места, куда я просился. Я их припугнул, мол, тот проверяющий из Главпура оставил мне телефон – пожалуюсь. Тут же подписали и отправили на переформирование в ГСП с ещё парой десятков ребят-добровольцев… Попал я в первый мотострелковый батальон восемьсот… неважно какого отдельного мотострелкового полка… – Пашка замолчал. Пауза затянулась…

– Пострелять-то пришлось? – Венька оторвался от баранки, откинулся в кресле машины и с любопытством замер, ожидая продолжения рассказа.

– Пришло-ось… – вернувшись из воспоминаний, с явной неохотой отозвался Пашка. Он долго жевал губы, трогал нос, пытаясь избавиться от назойливой пушинки, решал – продолжать, не продолжать…

– Ну, что такое Горный Бадахшан, ты, земеля, знаешь. Есть там такое хитрое ущелье, что близ Коран-о-Мунджан. Наши спланировали операцию, но что-то там сорвалось, то ли разведка не сработала, то ли «духов» подкорректировали. Короче, не мы их подкараулили, а они нас. Зажали со всех сторон. Уходили от них, как могли. Сверху всё как на ладони – стреляй не хочу! То и дело что-то у нас горит. Мы отрываемся, они догоняют. И всё снова-здорово. Командиры берегут людей, мол, технику, хрен с ней, пригонят, в конце концов. Для манёвров места нет, межгорье извилистое, узкое. Голова колонны ушла, хвост не контролируешь. Связь хреновая, обстановка нервная. На второй день преследования «духи» нас прижали окончательно. А тут топливо стало заканчиваться. Бензовозы наши сгорели за два дня все. Видимо, душманы за ними и охотились, понимали, что потом нашу технику возьмут голыми руками. БМПэшки с БТРами не трогали. Даже нашу шестьдесят двойку, что шла последней, могли сжечь не раз. Выбивали только грузовики и охотились на людей. Пару раз наши «вертушки» подлетали. Отгонят «духов» и назад. У них свой график. Немного оторвались. Десятого июля дошли до этого самого ущелья. Вот тут всё и закончилось. Техника стала. До этого ещё что-то тащили на буксирах, как могли, спасали – приказ есть приказ. Но горючее, в конце концов, закончилось почти у всех. Поступил приказ отходить в горы, а технику взорвать. Судя по всему, наш эфир прослушивался. «Духи» навалились… Танк Т-62, что прикрывал отход, расстрелял из КПВТ весь боекомплект, замолчал. Куда из его пушки палить – он как раз на повороте остановился – кругом скалы! Танкисты бросили машину – и бегом вглубь нашей колонны, прикрываясь бортами. «Духи» лупят, мы отстреливаемся, как можем. Треск стоит, словно все заборы, что есть на планете, ломаются! Появились раненые. Крики, стоны! БМП люки окрыли, оттуда пацаны горохом. Команда всем в горы уходить. А они, суки, нам в спины… Машины горят, дым кругом. Наши бойцы гранаты в пустые бензобаки и ходу! Ко мне подбегает командир взвода: «Давай вон на ту высоту! Оттуда жги всё во что попадёшь! Бего-ом!..» Со мною двое рядовых с моими гранатами. На мне РПГ, сзади ещё две гранаты торчат рогами, на поясе пару Ф-1 и столько же РГД-5. На пацанах Калашниковы и ещё шесть моих кумулятивных «булав». Бежим, рядом взрывы, ветерок и шелест от пуль. Вовке Черникову, моему помощнику гранатомётчика, взрывом сбросило каску и тут же снесло полголовы. Мы остановились как вкопанные. Тут же сзади удар от нашего лейтенанта: «Вперё-ёд! Не останавливаться!» Краем глаза вижу, падают рядом ребята, как-то странно, словно спотыкаются. Раньше так близко смерть видеть не приходилось. Добежали до возвышенности. Рядом валуны. Чуть выше – небольшая «зелёнка». Все туда рвутся. Я за камни. Немного отдышался. Разложил гранаты. Прицелился. Два БМП с двух выстрелов. Горят. В свою технику стрелять, это!.. – Пашка помотал головой, пытаясь избежать крепких слов. – До танка метров четыреста – почти предельная дистанция. По нём уже «духи», как муравьи, ползают. Стреляю. Вижу, что попал, но почему-то не горит. Поменял точку, чтобы их снайпер по мне не отработал. Второй выстрел попал в трансмиссию. Третьей гранатой точно в башню. Там, видимо, боекомплект сдетонировал. Башня подскочила и опрокинулась вместе с «духами». Мы ушли, оторвались… Тогда погибло двенадцать человек из нашего подразделения вместе с начальником инженерной службы. И это было только начало…

Пашка замолчал. Он нервно покручивал плечом, словно оно у него затекло, и прерывисто дышал, будто никак не мог восстановить дыхание после пробежки. Пошарил по карманам в поисках сигарет, вспомнил – бросил же…

– Значит, понюхал пороху! – грустно констатировал Венька.

– Да уж, нанюхался… – Пашка смотрел вдаль на дорогу, по которой они так и не поехали. Всматривался, но ничего не видел. Он снова был там, в прошлом. Вновь переживал то, что отчаянно хотелось забыть! Память до сей поры продолжала его мучить обрывками снов-кошмаров, когда сердце готово было выскочить из груди и бежать зайцем от грохота и криков. Пашка вновь и вновь, нет-нет, да опрокидывался в то видение, где было страшно всё время, пока ты был в сознании… Там, в Афгане, особенно страшно было потом, когда всё заканчивалось. Когда мир погружался в звенящую до рези в ушах тишину. Когда ты осознавал, что и в этот раз жив, а память прокручивала снова и снова картины боестолкновения. Бесстрашно и красиво это было только в кино…

Повисла тягостная пауза. Вокруг машины роем носился тополиный пух. Ветер султанами закручивал и поднимал его в воздух, образуя вращающиеся белые воронки.

В цирке, под брезентом шапито, по-прежнему слышались различные голоса – там шла обычная будничная жизнь.

Вдруг раздался выстрел! Пашка с Венькой синхронно вздрогнули и с удивлением посмотрели друг на друга, потом облегчённо выдохнули и разулыбались. То, видимо, Захарыч решил опробовать новый арапник, сплетённый на заказ. Его хлёсткий щелчок, усиленный эхом циркового пространства, как две капли воды был похож на ружейный залп…

– Ну и чем этот порох пахнет, бачá? – Венька с улыбкой попробовал было свести неожиданный разговор к шутке. Тема заметно отяготила обоих.

– Хм, тухлыми яйцами… Особенно, когда потом чистишь гранотомёт… – Пашка улыбнулся афганскому «бачá». Это слово знали только те, кто там побывал…

– Мм-да-а… – задумчиво протянул Венька, – не «Шанель», это точно…

Разговор прервался так же неожиданно, как и начался. Каждый думал о своём. Мотор так и не заводили, понимали, что никуда они сегодня уже не поедут…

Судьба их пощадила. Пройдя боевые действия, они чудом не получили ни одной царапины. Но невидимые раны Афганская война нанесла глубокие. Эти раны продолжали кровоточить где-то в нейронах сознания, в молекулах кровяных телец и в невидимых атомах человеческого существа. Этим молодым парням в самом начале их жизни пришлось испытать то, чего нормальным людям переживать противопоказано природой. И Богом. Но эта зараза снова и снова эпидемией входит в жизнь практически каждого поколения живущих на планете Земля. Непонятно, почему! Для чего? Ради чего?!..

Каждый раз человечество ужасается, умывшись кровью, клянётся, что это в последний раз. Но проходит совсем немного времени, и чужая кровь снова пьянит, пожирает ум! Что-то звероподобное, глубоко спрятанное до определённого часу. вырывается наружу, притупляя страх, загоняя всё человеческое снова куда-то в глубь пещер, из которых оно когда-то вышло. И так по кругу…

Глава пятьдесят пятая

– Сердечный тебе рахмат, дорогой! – Венька поставил на стол пустую кружку с выпитой холодной минералкой и по-восточному приложил руку к груди.

– И тебе рахмати калон бародар!

– Ни фига себе! – поразился Грошев. – О, чешет! Откуда такие познания вражеского языка?

– Ну, насчёт «чешет» и знания языка ты, конечно, того… Так, несколько слов и пару предложений ещё помню. В отличие от некоторых, которые всю службу по спецсвязи болтали, – Пашка с намёком приподнял бровь, – другие почти год плотно общались с местным населением. Кое-какие специальные выражения пришлось вызубрить по службе. А потом, почему вражеского? На персидском, или, иначе, на фарси-дари, не только «духи» в Афгане разговаривали. Это, скажем, язык таджиков. Нам пару раз лекции читали. Оказывается, есть куча разных диалектов, но тебя всё равно поймут в Иране, Пакистане, в некоторых районах Узбекистана, в странах Персидского залива. Это, по сути, древний универсальный язык Ближнего Востока. На нём писали свои стихи Омар Хайям, Низами, Фирдоуси и многие другие.

Венька было оробел от Пашкиной эрудиции, потом хитро прикрыл глаза и поинтересовался:

– Это кто, полевые командиры моджахедов?

– Ну, типа того… в мировой литературе…

На конюшне послышались возбуждённые голоса. Пашка с Венькой поспешили туда.

– Ты чего привёз, хомут тебе в дышло! – ярился не на шутку разгневанный Захарыч. – Ты сам эту прошлогоднюю гниль есть будешь? А почему считаешь, что этим можно животных кормить? Жжу-лик! – Стрельцов в сердцах пнул ящик с порченной морковкой. – Я уж молчу о сене, которое ты нам подсовываешь каждый раз – сплошные палки, проволока и колючки! Мы замучились выбирать! Что, трудно с каким-нибудь колхозом договор заключить? Лето на дворе! Их вон рядом полным-полно, всё травой заросло! Они рады будут любому прибытку! Задницу свою толстую только оторви от стула, да в карман суй поменьше! Ей богу дождёшься! Или посадим, или морду набьём!

Подошёл Монастырский, играя желваками и сжимая тяжёлые кулаки.

– А мы, Захарыч, сделаем и то, и другое. Не знаю, как ты, а я, если ещё раз повторится, церемониться не стану – скормлю медведям, не найдут потом! Слышь, ты, упырь! Догадываешься, куда я тебе сейчас эту свёклу засуну!..

Завпост дёргался, крутился на месте, пытаясь сбежать.

– Ну, не знаю я, где нормальные овощи найти, не знаю! На рынке толком пока ещё нет ничего или не подступишься, а денег выделили – кот наплакал!

– Воровать надо меньше, Иуда! – Монастырский сжал кулаки.

Раздался голос Веньки Грошева:

– Я знаю где! У меня брат в совхозе живёт, работает зоотехником. Здесь недалеко. Машину выделите? На своей не довезу, развалится.

Завпост радостно засуетился.

– Вон, бортовая стоит во дворе, бери! Путёвку выпишем.

– Точка! Со мной поедешь? – Венька взглянул на Свету и тут же торопливо отвёл взгляд.

– Когда?

– Сейчас! У меня всё равно выходной.

Света радостно закивала.

– Никита Захарович! Один справитесь?

Стрельцов приподнял брови, мол, какой разговор.

– Венька! Дай я тебя поцелую! – Света чмокнула Грошева в щёку. – Через две минуты я твоя! – Точка исчезла за фанерной выгородкой.

Венька смущённо покряхтел, поиграл лицом, дёрнул кепку за козырёк и выразительно посмотрел на улыбающегося Захарыча. Света вскоре вернулась и всплеснула руками:

– Совсем забыла! Ты же меня не на танцы пригласил, а я, глупая, давай переодеваться, там же наверняка работать придётся! Так что, извини, я без помады и в повседневном.

Через полчаса они уехали в область…

Репетиция не клеилась. Пашка не мог сосредоточиться. Жонглёрские предметы летали на автопилоте и бесконтрольно падали. Пашка отвлекался. Все мысли были о Веньке со Светой…

Когда Захарыч сказал, куда и зачем они уехали, Пашка даже обрадовался. «Молодец, Червонец, настоящий мужик!» – подумал он с гордостью о своём друге. Потом его вдруг накрыла какая-то непонятно откуда взявшаяся чёрная туча. Начали приходить на ум мысли, одна гаже другой. Как Пашка не пытался их отогнать от себя, они продолжали лезть в мозг и душу, словно тараканы из щелей, когда их травят. Для подобных размышлений причины, конечно, были. Последнее время он всё чаще стал замечать, как его приятель посматривает на Свету. Делал это Венька украдкой, но Пашка не единожды перехватывал этот непростой взгляд. Точка явно нравилась Червонцу…

Вернулись они к вечеру уставшие, пыльные, но чрезвычайно довольные. Кузов машины был забит под завязку мешками с овсом, ячменём, отрубями, отборным пакетированным сеном, овощами из хранилища, которые были как с грядки. Хорошо сохранившиеся яблоки прошлогоднего урожая светились красными сочными боками, как новогодние игрушки. Отдельной копной лежала свежескошенная трава с заливных лугов. Это богатство распорядился выдать директор совхоза, который услышал, что приезжий цирк в нужде. Взамен попросил всего пару десятков билетов для своих тружеников и их детей. Хваткий завпост цирка созвонился с директором передвижки, который тут же, в порядке шефского обмена, выделил директору совхоза целый сектор в зрительном зале для его людей на ближайшие представления.

Это был Венькин триумф! Захарыч с Монастырским трясли ему руки, директор обещал для него самые лучшие места в цирке на любое представление, Света в очередной раз при всех его расцеловала. Он был заметно горд, посверкивал фиксой и от всеобщего внимания чуть тушевался. Грошев в это час был по-мужски красив и выразителен.

Пашка подошёл, пожал руку своему другу, выдавив из себя улыбку. Своё состояние он отчаянно прятал, вдруг почувствовав, как очередная горячая волна ревности ошпарила его, когда Света целовала Веньку. Их долгое отсутствие Пашку истомило и измучило. Против воли его сердце снова затревожилось, затрепетало и минорно скукожилось…

Глава пятьдесят шестая

– Ну что, красавица! Вот и пришёл твой час! Через десять минут ты станешь настоящей артисткой. Не по приказу Главка, нет. Это позже. Тебя зритель аплодисментами сам благословит и коронует. Волшебный миг! У каждого он свой…

Захарыч стоял перед плюшевым форгангом, отделяющим закулисье от зрительного зала и в который раз придирчиво осматривал лошадей. За занавесом слышались аплодисменты, гомон публики и смех от шуток клоуна. Ещё несколько мгновений и…

Шестёрка вороных стояла попарно, не шелохнувшись. В первой паре, как всегда, Сармат с Салютом.

– Не волнуйся и не торопись! – давал последние наставления Захарыч. – Если что – уповай на лошадей, не мешай им. Они всё помнят.

Света машинально кивала, но вряд ли что слышала. «Сейчас! Вот уже сейчас!..» – метрономом билось в её сознании.

Она потёрла «на счастье» бляху на сбруе Сармата. Там сияла молния, пронзившая букву «С». На груди, в районе сердца, на костюме Светы так же поблескивал теперь уже её фирменный знак. Она была одета в белоснежный брючный костюм, изящно облегающий её стройное молодое тело. Белый цвет и макияж делали её ещё привлекательней.

– Ну, что, «Спартаки», готовы? – Миркин выглянул из-за занавеса. На мгновение приоткрылся кусок манежа, ряды с возбуждённой публикой. Ударило в лицо горячей волной переполненного зрительного зала. Внутри у Светланы что-то зашевелилось, словно там ожил кто-то холодный и неповоротливый. Борис Ефимович подмигнул:

– Деточка! Удачи! И спокойно! Захарыч рядом, не пропадёшь! Мне бы такую защиту!..

«Мы пошли смотреть!» – целая делегация свободных от работы артистов ринулась из-за кулис в центральный проход передвижного цирка. Джигиты Осетии подошли и тоже пожелали удачи.

– Соседка! Не подведи! Чувствуй себя, как на белом коне! Если кто обидит…

Захарыч замахал на них руками – идите, мол, балагуры, не до вас!

Света напряжённо вслушивалась в происходящее в зрительном зале. Она оглядывалась, пытаясь за кулисами отыскать глазами Пашку. Тот после своего номера, быстро переодевшись, помог подготовить лошадей к работе, чмокнул её, сказал что-то ободряющее и исчез. Теперь его нигде не было видно.

«Ладно, так даже лучше, если что, позора будет меньше!..»

Вновь в приоткрытой половинке занавеса-форганга показалась голова Миркина.

– Приготовились, объявляю! С богом!..

Захарыч положил руку на плечо своей подопечной.

– Без суеты! Всё, как на репетиции. Ничего нового – только под живой оркестр и со зрителями. Тебе понравится, поверь! Поехали!..

– Конная рапсодия! Светлана Иванова! – торжественно объявил Миркин. Оркестр ударил в медь и вытянул длинный мажорный аккорд, как бы усиливая важность объявления. Потом начал исполнять пьесу, написанную специально для этого конного номера.

Занавес распахнулся. Появились лошади. Красивые, вороные, в белоснежных сбруях, сверкающих драгоценными камнями, с сиреневыми султанами на головах и спинах. Тут же раздались первые аплодисменты. Света сначала их толком не услышала – настолько была сосредоточена на работе. С виду она вроде не была зажата, но волнение выдавала её напряжённая улыбка и невольно вибрирующий кончик шамбарьера.

Первая комбинация прошла спокойно и неторопливо. Сармат чётко вёл за собой остальных лошадей, как всегда, поглядывая на дрессировщицу и кося глазом на партнёров. Те безукоризненно выдерживали строй и ритм номера.

Светлана мягко послала четвёрку вороных на вальс. Она в его ритме то плавно отходила от лошадей, словно кланяясь им, то наступала с изящным взмахом руки. Те синхронно кружились. Их глянцевые чёрные силуэты отражали цветные рампы прожекторов. Сильные доли музыкальных аккордов сливались с сильными долями вращений животных. Это было настолько едино музыкально и эмоционально, что зрители снова отозвались аплодисментами. Теперь Светлана их услышала. Где-то под солнечным сплетением что-то затрепетало, прошлось утренним холодком, словно с влажных цветов взлетел рой луговых бабочек. Подобное она испытала, когда впервые увидела Пашку…

Она вопросительно посмотрела на Захарыча, который стоял в форганге за барьером. Тот, улыбаясь, удовлетворённо кивнул.

«У меня всё получается!» – радостно мелькнуло в сознании. Вдруг словно взошло солнце. Стало как-то необъяснимо легко и хмельно. Светлана подняла голову к куполу и широко улыбнулась. Там, от налетавшего ветерка, мерно покачивался брезент шапито. В такт покачивались трапеция, мостки канатоходцев, верёвочные лестницы. Мачты четырьмя великанами поддерживали небесный свод передвижки, несли на своих плечах цирковую оснастку и разноцветье прожекторов. Света что-то шептала, словно благодарила Создателя. Она не ощущала реальности происходящего. Действительность осталось где-то там, за кулисами, в нескольких отсечках минутной стрелки. Ей словно снился волшебный сон из детства. Она парила над манежем, не касаясь потёртого ворса циркового ковра. Сквозь музыкальные пассажи оркестра слышались аплодисменты и ласковый голос Захарыча, который негромко, но настойчиво пытался вернуть её на землю:

– Света-а!..

Лошади делали свою работу, исполняли положенные им трюки. Сармат недоумённо поглядывал на стоящую в центре манежа дрессировщицу с поднятым лицом вверх, но ни на секунду не останавливался сам и не позволял этого сделать другим животным. В нужных местах, под давно отрепетированные музыкальные такты, лошади совершали перестроения. Они несколько раз гребёнкой пересекали центр манежа, где их повелительница стояла совершенным изваянием Галатеи, и ни разу не задели её. Животные работали самостоятельно, без вмешательства человека! Это было так необычно и так выразительно, что зал отреагировал на этот «трюк» взрывом аплодисментов!..

Света вздрогнула и очнулась. Сначала она даже не поняла, что происходит, потом какое-то время пыталась сообразить, что дальше. Захарыч, хмыкая, предусмотрительно напомнил, открыв занавес и выпустив новых лошадей на смену трюков…

Всё было впервые. Сегодня была не просто премьера номера, сегодня был – дебют! Эти необычные слова кружили голову и проникали в мозг неведомыми ранее ощущениями и смыслом. Первый выход на манеж при заполненном зрительном зале. Первый раз один на один с чем-то загадочным и неведомым, необъяснимым словами, с чем сталкивается в своей жизни каждый новичок…

Первые аплодисменты! Незабываемые и долгожданные! Неожиданные и резкие, как взлетающая стая испуганных голубей на площади…

Светлана вдруг осознала, что аплодируют ей! Не кому-то другому, а ей – с этой минуты настоящей артистке! Не служащей по уходу за животными, не репетиционнице-стажёрке Стрельцова, а именно – Артистке!

Она испытала состояние, которое редко знакомо дебютантам. У тех обычно царит в душе запредельное волнение, граничащее с паникой, когда плохо что помнишь и осознаёшь. У неё же было другое чувство, ведомое только «матёрым» – сладостное и незабываемое – кураж!..

Это был удивительный миг таинства, природу которого не может объяснить никто, кроме Всевышнего! Так из кокона, некогда свитого гусеницей, появляется бабочка. Так девушка-подросток в какую-то волшебную секунду превращается в женщину, от которой не оторвать взгляда! Так из ещё вчерашнего неумехи, подающего надежды, в одно прекрасное мгновение рождается Его Величество Артист!..

Иванова подняла Серпантина на офф. Тот на задних ногах прошагал в сторону форганга положенные десять шагов и, махнув на прощание хвостом, метнулся за кулисы. Светлана вышла на финальный поклон. Инспектор манежа торжественно объявил:

– Конная рапсодия! Светлана Иванова!

Аплодисменты ударили по ушным раковинам. Света чуть качнулась. Она в самом деле была словно под хмельком. Кисти рук чуть подрагивали, манеж покачивался. Лица людей смешивались разноцветной рукоплещущей массой и расплывались, словно дождь размывал акварель. Она не сразу поняла, что это не дождь. Это невольные слёзы смывали грим со счастливого лица…

– Дорогие друзья! – Миркин возвысил голос и добавил пафоса. – Сегодня в нашем цирке состоялся дебют! Только что на ваших глазах родилась новая артистка! Это было её первое в жизни выступление на публике. Поздравляем! Запомните это имя – Светлана Иванова!..

Оркестр играл туш. Артисты высыпали на манеж, добрыми словами и цветами поздравляли дебютантку. Воцарилась радостная суета и неразбериха. Через какое-то время инспектор манежа объявил антракт.

– …Ну, что, с началом! Весьма неплохо! – довольный и улыбающийся Захарыч встретил Свету на конюшне. – Молодец!.. А «трюк», который ты сегодня устроила посередине номера, мы закрепим! Я до такого и додуматься не мог! Так просто и так эффектно! Десять – ноль в твою пользу! «Спартак» опять выиграл!..

Появился Пашка с огромным букетом полевых цветов. За его спиной прятался Венька с охапкой пионов.

– Пашка всё колхозное поле ободрал, теперь арестуют за потраву! Мне срок меньше дадут, я ограбил всего лишь оранжерею брата! Это тебе! С началом!.. – Венька протянул Свете её любимые цветы, покраснел, опустил глаза и деликатно отошёл в сторону. Он пожал руку Захарычу и как бы увлёкся с ним беседой.

Пашка протянул свои цветы и долго смотрел в глаза Точки. Она уткнулась лицом в букет и глубоко вдохнула луговую свежесть.

– О-о!.. Спасибо! Ты подарил мне целое поле!.. Ты подарил мне лето и… – Света замялась, подыскивая слова.

– Тебе спасибо…

– Мне-то за что?

– Ты подарила мне то, от чего оживает сердце… Так что и меня – «С началом!..»

Луговые бабочки вновь вспорхнули, оставив утренний холодок внутри…

Глава пятьдесят седьмая

Венька проснулся поздно. Торопиться было некуда – выходной. Валяйся, плющи бока хоть весь день…

Вчера он заявился домой, когда посветлевшее небо спрятало от любопытных глаз мириады звёзд, охраняя вселенскую тайну до следующей ночи, а птицы наперебой радостно горланили, желая друг другу доброты зарождающегося утра. Несколько часов он покемарил. Очнулся вдруг. Настроение было беспричинно приподнятым. Спать не хотелось. Потягиваясь, он неторопливо решал: подняться с кровати резко, одним движением, как в армии, или «интеллигентно», неторопливо, по частям. Пока побеждала – лень…

Как таксист он был никакой. План стабильно не выполнялся. На это закрывали глаза, ища оправдание в машине-развалюхе, с которой хоть шерсти клок. Занят парень, работает – и слава богу! Время придёт…

На Веньку не давили и ни в чём не упрекали. Его по-настоящему уважали и молодые водители, и старики. Молодёжь тянулась к нему, потому что он был реальным лидером: честным, справедливым и невероятно смелым. Городок был небольшим, почти все друг друга так или иначе знали. Венькины подвиги ещё со школьной скамьи у многих были в памяти. Для Червонца не было авторитетов. Он не смотрел на весовые категории – мог «подправить фару» или отправить в нокаут любого, кто того очень добивался. Проба сил в то время происходила чуть ли не ежедневно, а по выходным, на дискотеках, так уж обязательно. Улица на улицу, район на район. Поселковых, где жил Венька, побаивались, его тем более, потому что никто никогда Червонца не побеждал…

Те, кто был в возрасте, оберегали Грошева за добрый нрав, уважительность к старшим и за память о его отце. Того до сей поры вспоминали добрыми словами многие. Не было агрегата, который отец Веньки не мог бы починить. Никогда ни с кого не брал лишнего. Специалист был высочайшего класса, человек открытый, добрый, отзывчивый. Он дослужился до главного механика гаража, начиная с простого таксиста. Когда возникала проблема, говорили просто: «Это к Иванычу!..» Отчество Грошева-старшего долгие годы заменяло ему и фамилию, и имя…

Незадолго до Венькиного призыва в армию отец неожиданно умер от воспаления лёгких. У матери на руках остались подросший сын и школьница дочь. Грошева от призыва на год освободили, пока сестра не закончит школу. В таксопарке над Венькой мужики взяли шефство. Он вскоре получил профессиональные права и стал работать на линии самым молодым водителем…

После армии Венька долго метался. Одно время работал в совхозе на молоковозке. Потом устроился на почтовую машину, развозил с экспедитором по области газеты, посылки с бандеролями. Ему даже выдали оружие. С кобурой на боку он смотрелся этаким гангстером из зарубежных фильмов. Уволился. Несколько сезонов отработал водителем в геодезической разведке на буровой машине. Ездили по городам и весям, искали воду, изучали грунты, рельефы и прочее, готовили площадки под строительные проекты. Это позволяло быть на природе, что-то видеть, но тяготило однообразие и примитивность происходящего. Не то!.. Позже хотел устроиться в автобусное хозяйство на межгород, но не позволили классность и отсутствие опыта. Душа всё время чего-то искала, просила!..

Попробовал вернуться в таксопарк, но свободных машин не было и не предвиделось на ближайшую перспективу. Пришлось устроиться там автослесарем. В свободное от работы время поднимал убитую «Волгу». Все пожимали плечами – блажит парень! Из автохлама можно собрать только автохлам. Но упорство и гены взяли своё. К тому же те, кто помнил его отца, оказывали помощь, как могли. Каждый из них старался достать для Веньки необходимые дефицитные «кажашки», часто отрывая от себя. Помогали всем миром. Подключились и автомеханики, и автослесари, и жестянщики с малярами, и даже скупердяи кладовщики. Там подрихтовали, там подварили, подкрасили, и в один прекрасный момент он выехал на линию…

Венька любил езду в ночные часы. Он так срастался с машиной, что терял ощущение её существования. Это не его старенькая «Волга» и не его тело мчались по узкому тёмному тоннелю дороги, а обретшая крылья душа…

Венька приезжал на дальний вокзал, где в это время останавливался всего лишь один проходящий поезд. Шансов подхватить тут пассажиров были невелики. Но он ехал сюда за мыслями и тишиной, убегая от городской суеты…

Венька ложился на тёплый капот машины и устремлял взор в ночное бездонное небо. Вокруг трещали сверчки, выводили рулады ночные птицы. Где-то вдалеке, на реке, тарахтела одинокая моторка. Со стороны города нет-нет доносились звуки цивилизации – обрывки музыки, вой встревоженных сирен. Потом звуки исчезали, и его окутывала вселенская тишина и благодать.

Лопнувшей серебряной струной вдруг мелькал метеорит, распарывая чёрный бархат неба. Сердце начинало трепетать от осознания какой-то иной жизни вне человеческого бытия.

Он бродил взглядом по звёздному небосклону, улетая в космические просторы и поражаясь его безграничности. Сердце сжималось от отчаяния познать хоть толику сокрытого от человека. Ему начинало казаться, что, вглядываясь в жемчужные россыпи неба, он всматривается в самого себя.

Его вдруг начинали терзать мысли: «Для чего он живёт? Какого его предназначение в этой жизни?..» Душа разрывалась от какой-то глубокой светлой тоски. Он даже не подозревал, что на эти извечные вопросы человечество до сей поры так и не нашло ответы…

У Веньки была любимая звезда. Она светилась последней в ручке ковша Большой Медведицы. Он сам не мог понять, почему выбрал именно эту? Не самая яркая, какая-то грустная, одинокая – может, поэтому? Как-то однажды он пошёл в библиотеку, взял астрономический атлас и отыскал эту звезду. На арабском языке её имя звучало как Бенетнаш, что в переводе значилось «Предводитель плакальщиц». Печальный её вид в космическом общежитии стал Веньке понятен…

Он недоумевал, почему созвездие назвали Большой Медведицей? Никакого медведя он не видел, скорее конскую голову с уздечкой. Семь звёзд висели над головой, как посланники Вечности. Со своей он разговаривал, при встрече подмигивал. Она ему. При расставании прощался вслух.

Под утро, насмотревшись на небо, нафилософствовавшись, Венька опускался в водительское кресло, как на грешную землю. С неохотой поворачивал ключ в замке зажигания и возвращался в город…

Венька рассматривал свои ступни, шевеля длинными тонкими пальцами ног. Он пока так и не определился – встать быстро или просто сползти с кровати и уже стартовать с пола. Мысль его забавляла своей никчёмностью, но насущностью. Прервал его утренние рассуждения голос матери, которая увидела под дверью полоску света.

– Ве-еньк! Вражина! Ты чаго это лампочку жжёшь! Али ишо не ложился?

– Ишо нет! – в тон матери ответил он, передразнивая её деревенский диалект. У этой женщины была нелёгкая жизнь. Она с детства много и тяжело работала, как все колхозники. Замуж вышла за тридцать. Дети были поздними, но желанными. Семья жила небогато, но в достатке и любви. Потом, после смерти мужа, тужилась одна. Подросший сын помогал как мог…

Сейчас она, улыбчивая, не старая, с добрыми лучистыми глазами, стояла в дверном проёме, вытирая руки о передник.

– Завтрак стыня! Поспяшай!..

– От, мать, ты у меня молодец! – Венька хохотнул. – Вроде уже городская, а всё «Ныне-ноня, туды-сюды!» – оба рассмеялись…

Город стремительно наползал на близлежащие посёлки, как щупальца растущего спрута. Сносились некогда деревенские дома, пилились фруктовые сады, и на их местах воздвигались панельные многоэтажки, в которые и переезжали бывшие колхозники. Посёлок, в котором жил Венька с матерью и сестрой, в каких-то лет пять оказался в черте города. Сестрёнка вскоре вышла замуж и укатила в соседний городок. Венька холостяковал с матерью. Вокруг некогда налаженные хозяйства пребывали в растерянности, не став ещё толком городскими, но уже теряя деревенские навыки. Тут по утрам продолжали голосить петухи, воду всё ещё носили в вёдрах из уличных колонок, но кипятили её уже на газовых плитах. Всё жило в ожидании крепких изменений, а их всё не было и не было. В результате целая улица оказалась в центре нового микрорайона: по краям панельные серые монстры – девятиэтажки, а посередине – добротные частные дома с садами и огородами, окружённые яркоокрашенными крепкими заборами.

Словно в насмешку чья-то рука разбросала новостройки как попало. «Ни улиц тебе, ни дворов! Каждый дом, как пуп земли!» – собираясь вечерами на лавочках, обсуждали поселковые современное градостроение. Так они и жили – невольные «лилипуты» в стране «Гулливеров»…

– …Ладно, ма, умываться! Пять минут!..

Кран с холодной водой был во дворе, как и все прочие удобства. Воду использовали, когда летом поливали помидоры, огурцы, капусту, клубнику и прочую растительность.

Венька вышел во двор, с хрустом потянулся и… задохнулся от свежести воздуха, ослеп от яркого солнца, белоснежных облаков и осколков ярко-синего неба. День был на редкость прохладным, словно природа извинялась за последние дни беспощадной жары. В такой день хотелось куда-нибудь мчаться по шоссе, заставляя стрелку спидометра заваливаться вправо. Но мчаться не бесцельно, а торопиться туда, где тебя ждут. Куда зовёт сердце и указывает путь лучше всякого компаса…

Венька неосознанно стал примерять лучшую свою рубашку, критически поглядывая на себя в зеркало.

– Оух! Гляньте – без порток, но в шляпе! – мать со смехом застукала Веньку за примеркой. Он и в самом деле стоял без брюк. – Куды ж ты навострился, никак кралю себе завёл? – мать с радостью и надеждой взглянула на сына.

– Скажешь тоже – краля! Много ты их тут видела?

– Я-то видела, ты их не замечаешь! Вроде не порченный ты у меня!

– Ма! Ну хватит, ей богу! Всему своё время! Дай в пацанах походить! Ты сама нас во сколько рожала? То-то же!.. – Венька всегда использовал этот аргумент. – Я к ребятам в цирк. К Пашке со Светой. – На последнем имени Венька как-то заметно киксанул голосом.

Мать проницательно посмотрела на своего сына. Покачала головой и тихо сказала:

– Чужого ничаго не бери, сынок! Своё – храни! Остальное – Господь даст…

Глава пятьдесят восьмая

Света любила смотреть на Пашкины выступления. Он работал четвёртым номером в первом отделении программы. Иванова его заканчивала. До её выхода оставалось ещё много времени. Лошади были готовы, костюм на ней, оставалось его прикрыть халатом, забраться по ступенькам к осветителям на центральную пушку и затаиться там, чтобы Пашка не заметил и не нервничал.

Он появлялся на манеже искромётным, стройным, ослепительно молодым и, конечно же, самым красивым. В начале своего номера, под сопровождение оркестра, он отбивал степ-чечётку. Длинные ноги, обтянутые белой лёгкой тканью брюк, легко порхали по пластику небольшого пола-пьедестала и металлическими набойками туфель извлекали из оргстекла цокающие трели сильных и слабых долей. Ритмический рисунок степа соревновался с барабанщиком в оркестре. Эта дуэль заводила зрителей с первой минуты. Затем к виртуозным движениям ног подключалось волшебство жонглёрских рук. Кольца рисовали в воздухе причудливую геометрию. Всевозможные варианты их вращений, парабол, перекрестий, зависаний в кажущейся невесомости завораживали и заставляли зрителей замирать, видя, как нарушаются законы всемирного притяжения, порождая взамен законы вселенской гармонии и красоты. Светлана замирала вместе со всеми, влюбляясь в жонглёра вновь и вновь. А когда зал в конце обрушивал на него шквал аплодисментов, ей хотелось в порыве невольной ревности крикнуть всем зрителям: «Это мой Пашка-Пух! Мой!..».

Со Светой-Точкой его отношения с каждым днём становились всё глубже, тоньше и приятней. Он впервые себя чувствовал по-настоящему нужным и желанным. Впервые ощущал себя – Мужчиной… Главного слова он до времени старался избегать, храня его ценность глубоко в сердце. Иногда вспоминалась Валентина. Ожоги прошлых лет ещё саднили…

Время от времени на него нападала хандра. Тогда он исчезал из цирка, шёл бродить по полюбившейся набережной вдоль реки, разделяющей город на берег левый и правый. Неспешная вода успокаивала, навевала философские думы и мысли…

– Захарыч, дорогой мой! Ты мудр! Вот скажи – для чего человек живёт? – Пашка пришёл какой-то уставший и грустный.

Старик плёл свой очередной шедевр – арапник, спрос на которые среди цирковых был велик. Пахло кожей, дымом самосада и какой-то вековой тайной, которую всегда скрывает цирк, даже от своих. Тем приходится тут прожить жизнь, чтобы хоть что-то понять…

Стрельцов внимательно посмотрел глазами синими и глубокими, как бездонное небо, повременил с ответом, потом, не прекращая работы, медленно стал говорить.

– Ты обратил внимание, как рождаются люди и многие животные? Они появляются мокрые, некрасивые, беспомощные, причиняя боль тем, кто рождает новую жизнь. Лишь со временем обретают красоту, вид, смысл. Смерть тоже никогда и никого не красила – сплошное уродство! С души воротит! В самом начале жизни и в её конце нет красоты. Есть только таинственный смысл, неведомый человеку. Красота появляется потом, когда мать обнимает ребёнка, мужчина женщину, когда появляется великая сила – Любовь!

Захарыч сделал паузу. Он явно что-то обдумывал. Наконец продолжил.

– Вот мы тут все скопом живём. Собачимся, дружим-любим, расходимся-сходимся. Пока все вместе – не задумываемся, нам не страшно. Но в этот мир мы приходим по-одному. По-одному нам придётся и познавать, что там! – Захарыч заскорузлым пальцем показал на потолок. – Понимаешь, по-одному! – последнее слово старик отчеканил по слогам. – Не позовёшь в помощники ни друзей, ни врагов. Один на один с Неизвестностью…

– А вдруг Там ничего нет? – Пашка зябко поёжился.

– Может, и ничего. Но мне кажется, тогда и в самой жизни нет смысла, если Там ничего нет. В рождении и в смерти есть какая-то великая тайна, сокрытая от человека. Если вдуматься и всё соразмерить, – единственная сила, которая дарит надежду и радость – это любовь! Имея её – ничего не страшно! В Евангелии об этом много говорится.

– Ты читал Евангелие? – Пашка удивлённо поднял глаза на своего бывшего наставника.

– Конечно! Не один раз. Там много правды! – Захарыч отложил плетение, привстал со своего походного сундука-кровати, откинул его крышку, порылся внутри и достал потрёпанную книжицу с едва различимым затёртым крестом на обложке. Немного стесняясь, быстро перекрестился и подал книгу Пашке.

– Один поп подарил по случаю. Почитай для ознакомления.

Пашка сделал протестующее движение рукой.

– Да ты бери, бери! – Захарыч настойчиво протягивал Евангелие. – Интересно же! Ты потихоньку читай, когда нет никого, да в каждое слово вдумывайся – столько для себя откроешь! – Захарыч для конспирации завернул Евангелие в старую газету. Мелькнуло название «Правда». Пашка улыбнулся невольному каламбуру. Старик это заметил, не сразу сообразил, но тут же вместе с Пашкой громко рассмеялся…

Глава пятьдесят девятая

Венька, проезжая мимо своего таксопарка. сообщил Пашке:

– Надо Михалычу пригласительные билеты в цирк отдать. Заскочим на минуту! – Грошев крутанул руль, и они подъехали к воротам автопредприятия, где тот работал. Машину оставили тут же, чтобы не крутиться.

Венька шёл размашисто, то и дело пожимая руки и отвечая на приветствия. Пашка отметил светлые, улыбающиеся лица людей, встречавшихся по пути – его друга тут явно уважали и были ему рады. Вдруг Грошев потемнел лицом.

– Здорово, Чирик! – молодой невысокого роста плотный парень, вытирая ветошью руки, как-то подобострастно, но с сокрытым вызовом раскланялся с Венькой. – Давненько не виделись, не заболел?

– За «Чирика» сейчас нос сломаю! – Грошев угрожающе двинулся к здоровавшемуся.

– Чего ты сразу! Ну, Червонец – Чирик, какая разница – красивое погоняло, на десять рублей похоже.

– Погоняло у тебя под нарами будет, в «петушатнике», а у меня прозвище – запомни, Крысов! Ещё раз – и ты без челюсти! Я предупредил. – Венька цыкнул слюной сквозь передние зубы, сверкнул фиксой и шагнул назад к Пашке.

– Я – Мышкин. Мышкины мы! – с наивностью в голосе отозвался провинившийся и попробовал улыбнуться.

– Ну и валите вы, Мышкины, на … – Венька не моргнув глазом, грубо и подчёркнуто откровенно послал куда подальше коллегу по автохозяйству. – Ещё раз, сучара, скрысятничаешь, выхлопную трубу вставлю в ж…, опущу по полной программе, как на зоне. Пошёл на… говорю! Бего-ом! – рявкнул Венька так, что Пашка аж вздрогнул. Он первый раз слышал его, говорившего в таком тоне. Обычно Венька обходился без крепких выражений.

Когда Мышкин ретировался, Пашка посмотрел на своего товарища.

– Понимаешь, не люблю гадов! Он ещё в школе был гнилым, то и дело получал по роже. Любил стучать на пацанов, склочничал, втихую стравливал. У нас поселковые ребята простые, чуть что – в глаз, и все разговоры. С ним толком никто не общался. А теперь вот в такси пошёл, деньги любит. Ну и тут то пьяного пассажира, говорят, обчистит – потом пойди докажи, то клиента перебьёт у ребят, то вот с новой машиной подсуетился у начальства. А она должна была достаться Михалычу. Тот в такси уже двадцать лет – заслужил, а этот гад… – Венька ещё раз сплюнул. – На неделе как-то прихожу, глядь, а у меня датчика давления нет – заглушка стоит. И так машина на ладан дышит. Пацаны подсказали, чья работа. Этот урод недоделанный скрутил, в загашник, видите ли! Я к нему. А тот и в ус не дует. Оправдывается, мол, машина всё равно скоро на ремзавод пойдёт, там всё новое поставят. А то, что мне ещё работать, – ему хрен по деревне. Ну, смазал я ему разок…

– А почему Червонец? Давно хотел спросить. – Пашка вопросительно посмотрел на взъерошенного Веньку.

– С этим всё просто. Когда-то, в последних классах школы, занимался радиохулиганством. Помнишь, было повальное увлечение выходить в эфир на средних волнах? Музыку там покрутить, базары-вокзалы между собой, у кого мощнее передатчик. Я начинал, как все, с приставки на лампе 6П3С. Потом у меня был передатчик аж на двух ГУ-50. Это мечта любого радиолюбителя. Что-то похожее в посёлке, но чуть послабее, было только у Лёхи Рекламы и Серёги Секунды. Это позволяло связываться даже с соседними областями. Нас уважали. У всех были позывные, по которым знали друг друга. Они же со временем становились именами. Моя фамилия Грошев, ну я себе прибавил денежного номиналу, стал «Червонцем». Так и покатило по жизни. Иногда даже имя своё забывал – тут редко, кого величали, как папа с мамой назвали, всё больше по кликухам…

Венька, разговаривая, немного отошёл от неприятной встречи. Настроение прибавили эмоции Михалыча, который долго тряс им руки, и особенно Пашке за приглашение в цирк на представление. Потом с детским любопытством рассматривал его, впервые видя артиста «живьём»…

Глава шестидесятая

Венька приехал в цирк возбуждённый, как после драки. Пашка наводил на гримировальном столе порядок. Вдруг загромыхали ступеньки, вагончик отозвался колебаниями рессор. На немой вопрос Жары Грошев без обиняков выпалил с порога:

– Я решил ехать с вами!..

– Я…

– Паш, ну ты чего, не врубился? Я подал заявление об уходе из таксопарка. Там вот такие же сделали глаза…

Наконец Пашка «врубился» в смысл сказанного. Удивлён ли он был? Вряд ли. Что-то подобное он ожидал, но не так скоро и резко!

– Вот только отгоню на ремзавод машину, как им обещал, и сразу к вам приеду. Захарыч, если что, обещал помочь!

– Я, кажется, многое пропустил… – невольная обида на своего бывшего наставника полоснула сердце. То ли Пашка был так увлечён в последнее время своим счастьем и личной жизнью, что не замечал каких-либо изменений, то ли Захарыч упустил из виду что-то очень важное в их отношениях. Грошев, не очень-то церемонясь и спрашивая на то разрешение, невольно вклинился в их жизнь. Всё происходило как-то постепенно, само собой. Нарушился привычный ход вещей. Пашка был в растерянности…

– Откуда такое решение? – начал Пашка издалека.

– Понимаешь, я словно оказался на другой планете! Ваш мир какой-то радостный, праздничный, как день рождения или Новый Год! Здесь даже пахнет так, что грудь прыгает от восторга, как те ваши акробаты! Люди вокруг красивые, необыкновенные! Вы скоро уедете, и я снова останусь во всём этом… Нет, мне тут неплохо, правда! Тут мать, сестра недалеко, брат – родина, короче. Но душа всю жизнь куда-то звала и зовёт!.. Мне скоро тридцатник, а что я видел, кроме карбюраторов и распредвалов! Я даже ещё и не… влюблялся по-настоящему… – щёки Веньки на этих словах покрылись лёгким румянцем. От Пашки это не укрылось. Жару опять словно кто-то укусил или ужалил…

– Слушай, давай начистоту, как мужик с мужиком! – Пашка решил эмоции своего друга направить в логическое русло. – У тебя есть нормальная работа. Скоро новая машина будет. Начнёшь зарабатывать, семью заведёшь! А в цирке кем ты будешь, служащим по уходу за животными? Ни ночи тебе, ни дня, ни выходных, ни проходных, и вокруг одни начальники! На побегушках будешь в свои тридцать лет!..

– У Светы готов быть и на побегушках…

– Вот оно что… – все Пашкины сомнения развеялись. Он едва сдерживался от неожиданного коварства человека, которого пустил к себе в душу. – А ты меня спросил, хочу ли я, чтобы ты был у Точки «на побегушках»? Так-то я смотрю, ты последнее время вьёшься вокруг неё, Захарыча обхаживаешь!..

– Молодец!.. – Венька вспыхнул факелом. – Настоящий жонглёр – ловишь всё на лету!.. Я и не думал, паря, что ты такой придурок! Да пошёл ты!.. – Венька сверкнул глазами, дёрнул кепку за козырёк и громко хлопнул дверью. Через какое-то время его тарахтелка с визгом шин отъехала от цирка.

Глава шестьдесят первая

Всё случилось стремительно. Он словно был под гипнозом. Ему будто показывали какое-то странное кино. Вот он работает свой номер. У него прощальное выступление, окончание. Аплодисменты. Успех. На манеже появляется Валентина с букетом цветов, она его обнимает. Вот он снимает в вагончике мокрый от пота костюм, а затем салфеткой – грим. Стук в дверь. На пороге Валентина. Ошеломительно красивая, божественно пахнущая! С нежными руками-повителью и с парализующими волю бездонными зелёными глазами, в которых он не единожды безнадёжно тонул…

Рядом грохочет музыка под сводами цирка-шапито. Там продолжается представление. Вагончик сотрясается от бешено-энергичных движений и сладострастных стонов Валентины. Там что-то падает, звенит, разбивается. Артисты, занятые в программе, с многозначительными улыбками проходят по двору цирка за кулисы и обратно, поглядывая в сторону доносившихся звуков. Наконец всё успокаивается и затихает. Свет в зале – кино кончилось!..

Пашка вышел из вагончика растрёпанный и бледный. Он сел на ступеньки и закрыл голову руками. Что происходило в этот час в его голове, ведал только бог. Неожиданная встреча с Валентиной в который раз разорвала его душу в клочья. Ураганом смело то, что зарождалось со Светой, оставив снова пустыню и смятение. Он понял, что предал что-то очень важное, может быть, самое главное, что приобрёл за последнее время. Как так могло произойти? Зачем?..

Он был словно под наркозом. Состояние было равное глубокому опьянению. Ему настолько было худо, что его стошнило. Он едва успел завернуть за вагончик. Шатаясь, Пашка вернулся и взялся за поручень. Поднял голову и встретился глаза в глаза с Венькой и Светой. Они стояли в проёме кулис в каких-то десяти шагах от него, растерянные и недоумевающие. В широко открытых глазах Светы звучал немой вопль: «За что?..» Они медленно отвернулись и исчезли в чреве брезентового цирка-шапито…

Мерцающие звёзды обложили летнее небо от края и до края. Млечный путь подсвечивал чёрный бархат мирозданья размытой светящейся хордой.

Сжав кулачки и прижав их к подбородку, Света смотрела в небо, запрокинув голову. Она медленно, словно в каком-то танце, покачивалась. Венька молчал, теребя сорванный цветок. В кронах деревьев щебетали ночные птахи. Нет-нет слышалась зарянка. Вдалеке выводил прощальные рулады поздний одинокий соловей. Надрывались цикады. Мир был полон звуков и жизни.

Света вдруг резко повернулась к Веньке.

– Почему ты ко мне не пристаёшь? Самое время: ночь, звёзды, одинокая, брошенная женщина! Я же тебе нравлюсь! – она с вызовом посмотрела на Грошева, словно тот был виноват во всех её бедах.

– Нравишься. И давно. С первой минуты. – Он понюхал и отбросил цветок. – Ты от обиды пошла бы на это?

Света молчала. Потом, в упор глядя на Веньку, спросила:

– А ты?..

– Есть вещи, через которые мужчина не должен переступать, не подумав. Например: через горы и через лежащего в беспомощности человека. В первом случае можно сломать шею себе, во втором – угробить лежащего. Эх, ты, Точка, точка, запятая… Вышла рожица кривая. Пашка мне друг! Мы – афганцы. Как же я могу лежачего! Паскудство это! Ему сейчас… Ранен он, выжить бы…

Света вдруг зашлась в истерике. Всё, что в ней накопилось за это время, прорвалось криком боли и слезами.

– Увези меня куда-нибудь, слышишь! Увези! А-а-а!..

Венька среди ночи привёз её к своей матери. В двух словах объяснил ситуацию. Та женщина деревенская, быстро всё поняла. Напоила девушку каким-то снадобьем, и она рухнула на Венькину кровать.

– Теперь до утра не проснётся. А ты, сынок, давай в сарай, там постелю…

– …Захарыч, миленький, помоги! – на пороге шорной стояла Валентина.

Эту необыкновенно красивую девушку, которую в последнее время всё чаще стали приглашать сниматься в кино, как некогда её мать, Стрельцов знал с детства. Вся её жизнь ему была понятна. В цирке, как под софитами на съёмочной площадке, не скроешься. Тут всё, как в кадре – на виду, так уж он устроен…

Захарыч знал о Пашкиной «оплошности» уже через полчаса. Кто был тому виной – тоже. Он был расстроен, сердит и по-человечески растерян. Что делать, как поступить? К тому же вот уже больше суток, как пропала Света, и Захарыч не находил себе места. Пашка тоже где-то прятался, то ли в городе, то ли в гостинице.

– Захарыч! Помоги мне вернуть Пашеньку! Мы любим друг друга! Развод был глупостью! Я всё хочу исправить!..

Стрельцов собрал в эту минуту всё своё мужество, чтобы не накричать, не оскорбить Валентину последними словами, которые рвались из его сердца. Он, сдерживая ярость, каким-то чужим голосом сказал:

– Исправить? У себя ничего не склеила и тут всё развалила! Ты своим распутным подолом ещё многих людей сметёшь на обочину! Жизнь короткая, что после себя оставишь? Уезжай, Валентина! Уезжай! И больше никогда не возвращайся! По-хорошему прошу. Ты не просто женщина-Беда! Ты – женщина-Погибель!..

На послезавтра был намечен общий отъезд артистов поездом в соседний город, куда собирался переезжать цирк-шапито. Животных, личный багаж, всю цирковую оснастку должны были перевезти туда же машинами.

Пашка наконец решился и пришёл упаковывать реквизит на конюшню, где располагались его ящики с багажом и цирковым реквизитом. Зачехлённые костюмы аккуратно отправились в кофр, остальное каждое по своим, раз и навсегда, отведённым местам. Стрельцов демонстративно не замечал Пашку, ковыряясь со своей поклажей.

– Захарыч! Где Света?

Старик долго не отвечал, потом выдавил из себя:

– Тебя бы надо спросить!.. Её нет уже третий день. Если уж она бросила лошадей… Наломал ты дров, Паша, сынок! Предупреждал же я тебя!.. – Захарыч снова отвернулся и обиженно засопел. Он, вдруг как-то устало поникнув, направился к себе в шорную, зашаркав ногами, много походившими по этой земле…

…Света проспала до следующего вечера. Она лежала на Венькиной постели с открытыми глазами, глядя в потолок, потом отворачивалась лицом к стене. Двое суток она не реагировала ни на вопросы, ни на касание к своим плечам. Её словно не было в этом мире – тело было, а человек отсутствовал. На третьи сутки она попросила воды и сказала:

– Мне надо в цирк, там лошади…

Глава шестьдесят вторая

Дождь пошёл неожиданно, когда его уже перестали ждать. Вдруг потемнело, всё притихло, затаилось. Потом с каким-то змеиным шипением в этот мир ворвался ливень. Застигнутые врасплох люди прятались под деревьями и любыми навесами, кто-то наоборот радостно продолжал куда-то шагать в прилипшей к телу одежде. Воробьи попрятались по кустам и забились под стрехи.

Крыша циркового вагончика гудела от барабанной дроби тяжёлых струй, которые сплелись в грохот водопада. Варька отшатнулась от входной двери, куда мириадами мелких брызг влетали капли дождя, ударяющиеся о поручень и входные ступеньки. Пашка встал и прикрыл дверь. Варька благодарно повиляла хвостом и вытянулась, высунув пульсирующий язык.

В мутном квадрате окна, исполосованном потёками дождя, промокшей серой акварелью виднелся внутренний двор передвижного цирка. Он закончил гастроли в этом городе и собирался переезжать. Основной брезент с него сняли ещё вчера. Оставили только над кулисами, где стояли лошади и медведи. Теперь под дождём мокли мачты с осветительными приборами и круглая чаша координат со зрительскими местами вокруг манежа. Его, как такового, уже не было. Барьеры тоже вчера погрузили в прицеп вместе со шторм-балками. Вместо арены был убранный от опилок круг с обрывками старых афиш и ещё каким-то мусором, сопутствующим гастролям.

Пашка упёрся лбом в прохладное стекло и закрыл глаза. Сквозь шум дождя ему послышался звук Венькиной машины. Он его ждал вот уже третий день. Но это был очередной мираж. Потом заржали лошади на конюшне. Кто-то на кого-то покрикивал, ему отвечали. У кого-то в вагончике вопила музыка. Дождь рождал слуховые галлюцинации, а мир – реальную какофонию…

Неожиданно заскулила Варька и стала царапать дверь. Пашка открыл глаза. В залитом дождём стекле коричневым миражом подрагивал размытый силуэт Светы. Пашка отпрянул от окна, потряс головой, потом бросился к двери…

Он прижался к мокрой девушке. На ней не было ни ниточки сухого места. Волосы мокрыми прядями прилипли к плечам. Лицо и грудь блестели от влаги.

– То-очка!..

– Молчи! Ничего не говори!.. Прошлое иногда бьёт больнее шамбарьера, я знаю…

Дождь был проливным, долгожданным и тёплым. Земля жадно впитывала влагу. От неё шёл пар. Слева от цирка посветлело, и там родилась двойная радуга.

Светлану трясло, как в лихорадке. Было ощущение, что она невероятно продрогла.

– Ты нездорова?

– Не знаю… Жива ли вообще… Ты говорил о страховке… Так вот без лонжи оказалась я…

…Пашка, Захарыч и Света молча возились на конюшне, готовя пожитки к переезду.

Завтра в полдень уедут артисты, послезавтра рано утром автоколонной уйдут животные со служащими, багаж и вся конструкция передвижного цирка. Уже завтра вечером снимут брезент с конюшни и площадка окончательно опустеет. Здесь гастроли закончились. Всё как всегда…

Пашка буднично упаковывался, что делают цирковые каждый раз после окончания программ. Он завинчивал длинными болтами деревянный ящик, где умещалась вся его жизнь. Перед этим он обложил листами фанеры кофр с костюмами и обвязал его верёвками, чтобы при погрузке не пробили бока. На его цирковом багаже синей краской было протрафаречено: «Павел Жарких. Москва. Союзгосцирк».

Захарыч мёл станок у Серпантина, а Света сгребала в железный совок своё «цирковое счастье», которое выпало из Салюта.

Неожиданно появилась Валентина. Она ворвалась на конюшню растрёпанная и решительная. Шикарно одетая, божественно сложённая и женственная в каждом своём движении. Она остановилась в нескольких шагах и, тряхнув густыми волосами, сверкнула зеленью глаз.

– Я вернулась за тобой, Пашенька! Я не могу без тебя! Слышишь! Едем, у нас всё будет по-другому. Обещаю!..

Света выпрямилась. Совок с грохотом выпал из её рук, рассыпав содержимое. Пашка подошёл к Светлане, прислонился к её плечу, нащупал её ладонь и крепко сжал, сплетя их пальцы, сказав этим всё.

Захарыч зашёл к Светлане с другой стороны и тоже взял её за руку. Это было дополнением к молча сказанному.

У Валентины задрожал подбородок, она повернулась и медленно пошла с конюшни, роскошная, хорошо пахнущая тонкими духами и… бесконечно одинокая. На улице её ждало такси…

Глава шестьдесят третья

Артисты и ассистенты номеров стояли в окружении сумок и чемоданов и возбуждённо переговаривались. Очередной переезд всегда создавал какое-то приподнятое настроение.

С колонной цирка ехали только сопровождающие животных, несколько руководителей номеров, инспектор манежа, шапитмейстер и директор цирка на своей служебной машине. Путь намечался километров в двести. Остальных – на вокзал и поездом в следующий город, где труппу будет встречать администратор.

К гостинице подали автобус. Цирковые засуетились, устраивая багаж и занимая места, призывая кого-то садиться рядом или громко заявляя, что здесь, мол, занято.

– Внимание! – зычный голос замдиректора цирка призвал всех к тишине. – Наш поезд проходящий. По вокзалу не разбредаться, а то опоздаете. Никого искать и ждать не будем. Напоминаю, стоянка поезда всего пять минут! Все по местам!..

Вдалеке послышалось знакомое тарахтенье. Через минуту «Последняя лошадь» скрипнула тормозами рядом с автобусом.

– Привет! – Венька кивнул Пашке, не глядя тому в глаза. – Уезжаете?

Пашка как-то неопределённо пожал плечами.

– Когда отправка животных?

– Колонна пойдёт с площадки завтра утром. Света и Захарыч там же.

– Значит, завтра… – Венька жевал травинку, то и дело поправляя свою кожаную кепку. Он словно что-то хотел сказать, но всё не решался.

– Жарких! Тебя одного ждём! Ты едешь или остаёшься тут на веки вечные? – голова замдиректора выглянула из двери автобуса, который уже нетерпеливо подгазовывал.

– Садись! – Венька решительно кивнул на такси. – Отвезу туда, где тебя взял когда-то.

Пашка заколебался. Вещи были в автобусе, да и вообще как-то…

– Садись! Отвезу за так, без денег.

– Дурак ты, Веник! – Пашка махнул рукой в сторону автобуса, мол, езжайте. Двери ЛАЗа с металлическим присвистом закрылись, и он медленно, перегазовывая, неторопливо стал набирать скорость. Из автобуса Веньке махали, мол, давай за нами. Тот краешком губы улыбнулся, согласно кивнул и сел за руль.

– Если не возражаешь, поеду напрямик, как тогда ехали, помнишь? Пока они доберутся в объезд по новому шоссе, у нас будет минут двадцать-тридцать потрепаться на прощание. – Венька повернул ключ в замке зажигания. Машина не отозвалась. Стартёр через раз щёлкал, но не схватывался. Венька в сердцах ударил кулаком по рулю.

– Блин! Как всегда, когда не надо! Теперь вот бендикс!..

– Капот открывай, фокус покажу! – Пашка улыбнулся, вспомнив, как он помог тогда завести машину при их первой встрече в день приезда. – Хм, прямо дежавю…

– Чего? – не понял Венька, впервые услышав незнакомое слово.

– Открывай, говорю!..

Пашка подёргал провода трамблёра, как в прошлый раз – нормально. Потрогал клеммы на видавшем виды аккумуляторе, минусовая болталась, едва держась на свинцовом контакте батареи. Понятно!..

– Ключ на десять дай! – Пашка вытянул руку из-под капота и пощёлкал пальцами.

– Чего там ещё? – Венька подошёл, глянул и чертыхнулся. – Блин!..

Взяв в бардачке рожковый ключ, бесцеремонно отодвинул Пашку плечом от двигателя.

– Сам!.. – он был уязвлён до глубины души. Венька прикручивал клемму и обиженно сопел. Внутри него бушевал вулкан. Что за день такой!.. Его, водителя второго класса, у которого были открыты почти все категории от мотоциклов до грузовиков, уделал какой-то жонглёр! Как пацана!

– Вот, блин, цирк да и только!

Он повернул ключ в замке зажигания, «Волга» завелась резво и радостно, словно очнулась после недолгого обморока.

– Цирк не трогай, тут дело в другом. Мне один инженер как-то сказал: «Вся электроника – это наука о контактах. Если что не работает, ищи разрыв в цепи методом тыка». Вот я и тыкнул. Ладно, не обижайся, поехали.

Венька хлопнул капотом, выплюнул травинку, поёрзал в кресле, несколько раз поправил кепку и, выжав сцепление, включил коробку передач. Машина набрала скорость.

Разговор не клеился. Пашка смотрел на плывущие по бокам дороги дальние новостройки, разбросанные по холмам, вспоминал свой приезд и удивлялся, как быстро пролетело время. «Волга» монотонно пела свою привычную песню. Впереди дорога заметно уходила вниз, затем круто поворачивала вправо. Поворот проходил по краю того самого заброшенного карьера, который своим страшным провалом тогда так впечатлил Пашку. Впереди замаячил силуэт знакомого автобуса.

– Ух ты! А они в объезд-то не поехали, решили, наверное, время сэкономить! На хрена?..

Такси медленно стало нагонять автобус.

– Что это с ним, не пойму? – Венька кивнул на едущий впереди ЛАЗ. Его в облаке пыли бросало по узкому шоссе из стороны в сторону. Дорога пошла под уклон. – Что он там, пьяный? Перевернётся, блин, людей угробит! – Венька пригнулся к рулю и прибавил скорость. – Да не-ет, не может быть, – таксист крутанул головой, – это Колька Пономарёв из соседнего ПАТП, я его знаю, он не пьёт!

Венька заморгал фарами и засигналил, стараясь обогнать автобус. Старенькая «Волга», напрягая последние силы и звеня каждым болтом, медленно обгоняла неуправляемую машину с перепуганными людьми.

– Давай, родная! – умоляюще стонал Венька. – Ну же! – он ещё раз засигналил, поравнявшись с автобусом. Из-за стекла кабины выглянуло бледное лицо Кольки Пономарёва. Глаза его были широко открыты от ужаса, руки судорожно вцепились в рулевое колесо.

– Тормоза-а-а… – скорее догадались, чем услышали его крик.

– Ручни-ик! – заорал Венька, словно его мог услышать водитель автобуса. Из-под арки задних колёс автобуса валил белый дым, остро пахло палёным ферродо.

– Тормозные колодки горят, ручник у него еле держит!

До поворота оставалось всего ничего. Венька с тоской глянул вдаль, где неминуемо ждал свою жертву старый карьер. Венька так вдавил педаль газа, что аж привстал. Встречный ветер свистел в открытых окнах, мелькал трещинами и выбоинами давно не ремонтировавшийся асфальт. Автобус остался в клубах пыли позади. Обрыв неумолимо приближался…

– Держись! – сквозь рёв двигателя услышал Пашка. Он понял план Веньки безо всяких объяснений. Тот понемногу притормаживал, то и дело поглядывая через плечо в зеркало заднего вида, ожидая автобус.

Венька ещё притормозил, потом ещё. Он почти остановился. Есть! Огромная туша автобуса вынырнула сзади из пыли, и Пашка услышал Венькин крик: «При-гни-ись!..»

Огромный силы удар потряс легковушку. Стеклянным дождём осыпалось заднее стекло. Багажник «Волги» с металлическим лязгом открылся, обнажив на мгновение всю подноготную смятого чрева. Задний бампер повис, звеня по асфальту. У Пашки что-то хрустнуло в шее, и она тут же онемела. Венька, натужно рыча и скрежеща зубами, что было силы давил на тормоз. Визг заблокированных колёс резал слух.

– Резина, сука, лысая, не удержу, просил же поменять!.. – стонал Венька, с трудом удерживая машину, которую вот-вот грозило развернуть поперёк шоссе. Многотонная масса автобуса давила на старенькую «Волгу» и неудержимо влекла к роковому повороту. Запах палёной резины наполнил кабину. Вдруг под такси что-то оглушительно грохнуло.

– Задний скат! Всё, теперь п..! – как-то просто и буднично сказал Венька. – Но я его притормозил…

Он оторвал взгляд от зеркала заднего вида, где теперь ничего не было видно, кроме искорёженного багажника, посмотрел вперёд и, снова набирая скорость, заорал:

– Паша! Прыгай!

Пашка недоумённо посмотрел на своего друга.

– Прыгай, говорю! – Венька принял какое-то решение, и у него не было времени что-либо объяснять. Он выдал целую серию матерных слов и закончил:

– Прыгай, дурак! – его глаза были полны ненависти. – Тебе нельзя! Светка беременна! У меня с ней ничего не было, запомни! И не могло быть – тебя любит! Пошё-ол!..

Пашка, ошарашенный новостью, смотрел то на Веньку, то на дверь, которую тот рывком открыл, метнувшись в его сторону.

– Прыгай же, ну, давай! – умоляюще простонал Грошев.

За дверью наждачным кругом мелькал и гудел асфальт. Заднее колесо шлёпало разорванным скатом, ехали почти на диске. Машину то и дело заносило. Сзади нагонял автобус, который снова стал набирать скорость. Впереди на повороте ждал карьер. Было как-то равнодушно и безразлично. Эмоции вдруг улетучились, словно их сжёг карбюратор, который сейчас захлёбывался от переизбытка бензина.

– Не трусь, циркач! – Червонец сверкнул фиксой, специально подобрав словечко, режущее слух любого циркового. Лицо его вдруг озарила какая-то шальная радость. Он озорно подмигнул. – Алле-Ап!..

Пашка глянул из двери вниз. Удар в плечо выбросил его из машины. Ветер полоснул лицо жаркой пылью, мелким щебнем и выхлопами плохо сгоревшего бензина. Жёсткий асфальт закрутил центрифугой, сдирая одежду, кожу, нанося удары, гасящие сознание. Замелькало небо, шоссе с пыльной обочиной, поворот с карьером, автобус, пронёсшийся над головой и удаляющийся квадрат старого разбитого такси…

…Венька круто развернулся в критической точке. Именно здесь и ни метром дальше автобус с цирковыми артистами должен был встретиться с судьбой.

Венькины прищуренные глаза сверкали из-под кепки. Желваки играли на скулах, губы поджались в тонкую ленту. Его кадык гулял вверх вниз. Крылья орлиного носа подрагивали, выдавая азарт и волнение. Решение было принято!..

Венька мял баранку, периодически коротко и резко нажимая на газ, машина отзывалась коротким хриплым рыком. Он весь подался вперёд, как гонщик, боящийся прозевать старт. Секунды растянулись резиновым жгутом от «было» до «вот-вот сейчас»…

На повороте показался рыскающий из стороны в сторону обречённый автобус. Его серая громадина в облаке пыли и дорожного щебня приближалась к неизбежному. Венькина «Волга» громко рычала, как маленькая отважная собака, защищающая своих щенков перед громадным бульдогом. Передняя решётка легковушки оскалилась хромом. Под капотом помятый бампер, на котором отсутствовал один из «клыков», словно скривился в усмешке перед опасностью. Круглые фары старой машины горели решительным огнём.

– Ну, что, Червонец, грош тебе цена, если ты этого не сделаешь! – он улыбнулся собственному каламбуру. Мысли его были ясными и спокойными.

Венька прицелился. Он понимал, что у него есть только один шанс, одно мгновение. Он должен ударить ЛАЗ в переднее, правое от себя, колесо, чтобы замять кузовщину автобуса и тем самым затормозить его ход, а лучше – сломать переднюю ось, тогда…

Грошев дёрнул кепку за козырёк, газанул ещё пару раз и рванул рукоятку коробки передач. Лошадиным ржанием взвизгнул выжимной подшипник, «Волга» подобралась и ринулась вперёд. Из-под её днища полетели остатки резины разорвавшегося колеса.

– Давай, родная, да-ва-ай!.. – «Волга» из последних сил пошла в лобовую атаку на автобус.

Водитель Николай всё понял и стал подставлять бок, рискуя перевернуться. Раздался глухой удар, скрежет и приглушённые крики в автобусе.

Искорёженная груда металла ещё несколько метров двигалась, наконец остановилась на краю обрыва и замерла в облаке тяжёлой пыли…

Из автобуса выскакивали перепуганные люди. Водитель ЛАЗа лежал на баранке. Его волосы были усеяны осколками разбитого лобового стекла. Переднее колесо автобуса было разворочено и вмято вовнутрь. Его заклинило намертво…

По дороге из последних сил, хромая, бежал Пашка Жарких. Он придерживал левую руку, которую повредил при падении из машины. На нём лохмотьями болтались некогда отутюженные щегольские брюки. Рубашка тоже представляла собой жалкое зрелище. Щека Пашки кровоточила, ссадины розовыми цветками усыпали тело. Он тяжело, надсадно дыша, подволакивая ногу, подковылял к месту аварии. Осмотрел бегло автобус, своих коллег по цирку, жадно ища глазами «Волгу». Её нигде не было. Он мотал головой из стороны в сторону, отгоняя очевидное. Гримаса отчаяния и боли кривила губы парня. Его плечи сжались, глаза слепли от накрывающей влаги. Внутри Пашки копился крик отчаяния. Он медленно подошёл к краю обрыва и со сжатыми кулаками закричал в небо каким-то первобытным гортанным воплем. Где-то внизу в карьере, словно в ответ, гулко ухнуло и потянуло горьким дымом. Под ногами Пашки лежали осколки лобового стекла такси, кусок картона с рисунком конской головы. На картоне было написано: «Последняя Лошадь»…

– …Что ж ты так орёшь!.. – словно с небес, сначала послышался стон, а потом слабый Венькин голос. Пашка не поверил своим ушам, стал оглядываться.

– Помоги выбраться, я, кажется, под автобусом, спина горит…

Пашка упал ниц. В самом деле, под автобусом лежал Венька.

Цирковые навалились и стали отчаянно приподнимать край грузной, искорёженной машины. Пашка потянул Грошева за руку.

– Тихо ты, больно!.. У меня, кажется, куча всяких переломов. Спина горит огнём. Выхлопной трубой сжёг…

…Они сидели на краю карьера, грязные, извалявшиеся в дорожной пыли, с разбитыми в кровь лицами, и хохотали в голос, аж подвывая! Пашка обнимал картонку, где было написано «Последняя Лошадь». Венька, икая, заходился смехом. Они вспоминали про десять ангелов, которые, со слов доктора, сидели у них на плечах, и самую первую встречу на вокзале…

– Ещё разная лошадь! Ещё разная…

Они размазывали по щекам то ли пот, то ли слёзы и хохотали, хохотали до одури, до истерики, до самого глубинного осознания хрупкости человеческого бытия, его многогранности и безграничности, имя которому – Жизнь…

Оглавление

От автора

Там, где кончается арена…

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвёртая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвёртая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвёртая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

Глава сорок восьмая

Глава сорок девятая

Глава пятидесятая

Глава пятьдесят первая

Глава пятьдесят вторая

Глава пятьдесят третья

Глава пятьдесят четвёртая

Глава пятьдесят пятая

Глава пятьдесят шестая

Глава пятьдесят седьмая

Глава пятьдесят восьмая

Глава пятьдесят девятая

Глава шестидесятая

Глава шестьдесят первая

Глава шестьдесят вторая

Глава шестьдесят третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg