Борис Евсеев Банджо и Сакс
Часть 1. Слух
Банджо и Сакс
«Ах, зачем эта ночь! Так была коротка…
Ах, зачем, зачем, зачем… И главное: почему? И… и…»
Нет, никогда они не были лабухами! Ну а жмурилянтами и подавно не станут. На похоронах стукать-дуть – последнее дело. Но и в кабак садиться – тоже не фонтан. Тогда, что остается? То и остается, что есть теперь.
В таком ритме, таким макаром говорили они меж собой всегда, когда хотели завестись, взбодриться. Так говорили и тогда, когда завод кончался и повисал, как виснет пружина из сломанных часов, или как в больнице вываливается из-под одеяла чья-то вялая, морщенная, донельзя вытянутая в длину, полностью опустошённая за годы томительной жизни старческая мошонка. Так разговаривали они всегда, когда вообще о чем-то говорили. Но чаще слов даром не тратили, переругивались между собой гудками саксофонными и стукотнёй банджовой, кусочками, короткими мотивами песенок перекликались:
– «Ах, зачем эта ночь?»
– «Yesterday…»
– «Кондуктор, не спеши!» –
– «Миллион, миллион! Миллион?.. Или два?
Из окна, из окна, из окна видишь ты…»
Они были «вагонные». Словечко это само выскочило, словно прутик из корзины ивовой, само навернулось на язык, само вплелось в жизнь, въелось в подушечки пальцев, даже в кожаные футляры инструментов впиталось, кажется. Сперва помимо «вагона» они продолжали играть в своем бэнде, в оркестре. Но потом вагон из них все желания, всё самолюбие (не слишком, правда, великое), ну и, конечно, всё жиденькое чванство повытряс. На оркестр сил не осталось. Не осталось их даже на имена.
– Сакс?
– Тут я, Банжонок.
– Где ты, дурила?
– Здесь, Банжонок, за мешками…
– Хорошо б и спать нам вместе в таком вагончике. А, чудрила, а, Сакс?
– Я те голубой, что ли?
– Ну, станешь.
– На хрен нужно, скажем дружно.
– На хрен, не на хрен, а пассивным станешь.
– Пошел ты, Банжонок… Открывай дверь, начинаем!
Начинали они всегда с одной и той же мелодии: низко-хрипло, как брошенная женщина, или кающийся пропойца, Сакс выводил: «Опустела без тебя земля». Слушатели, на взгляд Банжонка, шедшего всегда сзади и игрой только для виду занятого, отпадали сразу. Затем давали «Московские окна». Здесь уже бежали, как барашки по небу, по вагону переполненному улыбки. А потом сразу – «Осенние листья»! И вагон был убит, побежден, растерзан. Прорыхлён был и был возделан. Приходила пора снимать жатву…
Странный они были дуэт, но классный. Что-то необычное слышалось в их музыке, какая-то пряная смесь корицы и льда, Африки и Средней России, Белого моря и шипучих крымских вин… Другие как? Поиграли недельку – и разбежались. Чуть подгребли бабок – и в музконтору или еще куда, да хоть домой, в нору. А они – нет. Нет, – потому что играли они как звери, и подавали им много.
Так и шло: тумба Банжонок – кистепёрый Сакс; резвые аккордики – ополоумевшая и охрипшая от любовного томления чудесная «дудка»; бочковатый барабан со струнами и золотая нить саксофонного пения его продёрнувшая. Пальцы короткие, пальцы хитрющие – губы наглые, губы жестко-ласкательные.
Летом взахлеб принимались «нью-орлеашки». Были полны они нездешнего потаённого гонора и грубовато-визгливой печали. Летом такая печаль оказывалась как нельзя к месту. А осенью хорошо проглатывались «совки»: «Москва майская», те же «Московские окна», «Эх, путь дорожка фронтовая». Вещицы эти снимали, как паутину, налет осенней тоски с полусонных, чуть качаемых поездом, лиц.
Зимой лучше всего продавалось всё русское, но перелицованное на чужеземный лад: «Ехал на ярмарку ухарь-купец», «Выйду на улицу – свету нема…», что-нибудь еще в таком же роде. Здесь у Сакса получалось хуже, и Банжонок ликовал, при игре подпрыгивал, обкручивал банджо вокруг руки, даже как сторож деревенский покрякивал. Потому Сакс и звал иногда Банжонка: «бублик с балалайкой». И еще звал непонятно, звал вроде музыкально, но вроде и ругательно: «субпассионарий».
На «субпассионария» Банжонок обижался, но не вусмерть, не навсегда, быстро отходил.
Нынешняя осень обильной была. Но за осенью встала ледяною горкой зима. Электрички той зимой почти не отапливались, губы и пальцы иногда немели, надо было с поездов слезать, возвращаться в оркестр. Их еще, пожалуй, взяли бы, они же не лабухи, классные ансамблисты, два года назад прошли-проехали вместе с оркестром пол-Германии! Но… Зима навалилась, началось зимнее непонятное верченье-круженье-сованье: взад-вперед, как пурга, вниз-вверх, как усталая любовь, когда забываешь, зачем любишь, а только движешься, движешься туда-обратно, туда-обратно. И ни конца, ни краю этому движению. Они не понимали, кто это их так кружит, кто волоком тащит по сверкающим россыпью снегам, кто кидает из тамбура в тамбур, кто оттопыривает карманы полушубков: кто, кто, кто?
Первым понял Сакс. «В стиле рашен-фолк», – коротко и непонятно объяснил он. Но здесь и Банжонок тоже понял. Да и чего уж тут не понять! Допились, доигрались! Теперь бело-зеленая маета из лап не выпустит. Оттого-то в глазах у них – одни сумки, кудельки, воротники, перстни на пальцах, шубы, телогрейки, капли смеха на усах, капли гнева на женских щёчках, снова сумочки, сумки, рюкзачищи, и под конец – выстланные бархатом изнутри «атташе-кейсы».
Они не могли отлепиться от всего этого, не могли соскочить, как с подножки поезда со своей вагонной музыки, не могли выпутаться из своего продолговато-овального, белого в зеленую крапинку транса.
– Банжонок, а что такое Святки? Только точно мне и подробно! В общих чертах я и без тебя, дурака, знаю, – пролаял как-то поутру Сакс, выдираясь с футляром из дверей квартирки своей, в которой жили они теперь вдвоем, резко турнув бывшую Саксову сожительницу, какую-то михрютку.
– Я чё те, поп? Откуда мне знать-то?
– Мне сволочь одна вчера сказала. Святки, мол, а вы лажу играете. Вот я тебя, бублик, и спрашиваю…
– Ну, точно не знаю. Что-то между чем-то… Может, чё святое. У Чайковского есть. Хочешь, сегодня эти Петенькины слезы сбацаем?
– Не… Никто и не вспомнит, что мы какие-то там чайковские «Святки» играем. Я не про то… Я вот чего: ну, Святки, и что? Мы себе играем! Хотим лажу – хотим что другое. И плевать нам на всё, и кончим с этим…
Последний день Святок распечатали они сочно, со смаком, с хрустом. Вскочили в богатую электричку с туристами, шедшую с Ярославского на Сергиев. Музыка всем и по-настоящему нравилась, в поезде было оживленно, нищих было мало, они не путались, как повелось в последнее время, под ногами, не забегали вперед, не слизывали жадными нечистыми языками нежно витавшую в вагоне пенку человечьей гордыни.
«Ах, Банджо, Банджо! И Сакс – тоже ах!» Тосковала, хохотала, затем тосковала вновь и рвала самой себе сердце их музыка. «На хрена вы тянете на себя, как душное одеяло на голову, веселье это? Или наоборот: на хрена со своей музыкой в снега эти, в снования эти беспрестанные вниз головой летите?»
Но они не слушали, что говорит им собственная музыка, ноги несли и несли их вперед, дальше, быстрей. Они словно убегали от чего-то: от грозной ясности, от всех на свете смыслов, от помыслов…
Сакс был нервный и гордый. Банжонок – лапоть колупаев. Сакс был высокий и в дугу гнутый. Банжонок неровноглазый, редкозубый, низкорослый желтоволосик, – притом как квашня широкий. У Сакса была бархатная буроватая бородка, он ее мыльной пеной тёр и никому до нее пальцем дотронуться не разрешил бы. У Банжонка – отвислый второй подбородок и он всякому встречному-поперечному давал подбородок этот шёлковый пощупать. Характеры не сходились, а вот музыка, сдвоенная, смешанная, словно пивко с водочкой, многих с ума сводила.
В тот день их «подняла» приличная компания. Это были, понятно, не сами «новые русские» и не какие-то дети олигархов – те в электричках не ездят, – а так, ребята с деньгами. Но приличные. Не пошли бы ни Сакс, ни Банжонок ни с какой рванью.
– Играете до вечера, бабки тогда же, – тихо, но твердо сказано им было.
Игра получилась ничего себе. Играли на какой-то двухэтажной деревянной даче, было тепло, и звучало в небольшой комнате с красной мебелью как надо. Но потом ребята денежные стали их дразнить. И Саксу это было неприятно, потому что ребята цепляли то, что его и так давно мучило.
А мучило его многое: мучило то, что Банжонок часто придает своей лопате с веревками слишком большое значение, словно может на ней играть один, без него, Сакса; мучила неопределенность, мучили задорные крики Банжонка, его уверенность безграмотная во всем, во всем…
Надо было партнера менять или в оркестр возвращаться. Ни на то, ни на другое сил у Сакса не было. Оставалось одно: нервничать, надрываться душой, грызть самого себя. Потому что грызть Банжонка было бесполезно: эта дубина короткопалая никаких «грызений» не почувствовала бы. А тут – денежные ребята на дровяной даче. Что они, не могли себе на свои зелёные дачу каменную снять? Холодно, холодно! Или даже тепло, но как-то зябко…
Зябко и неуютно делалось Саксу от всех этих передразниваний. Так зябко, что, пожалуй, и на улице под елками лучше. Сакс приехал издалека, с югов, и хотя приехал давно, к морозам все никак привыкнуть не мог. А Банжонок был местный, тутошний. Ну, не совсем местный, а какой-то пензенско-вологодский, какой точно – Сакс не знал.
Ребята денежные всё дразнились и дразнились. После каждой вещи кто-нибудь из них отзывал Сакса в сторону, он так вместе с «дудкой» и шел, каждый раз надеясь, что дадут зеленую и он спрячет ее в раструб, чтобы этот бочонок не прознал, не заметил. Но ребята как сговорились, и всё твердили: «Ты мастер, ты Сакс, ты ведешь, а он только выделывается, подпукивает только…» Или, может, это Саксу только казалось, что они говорят так. Может, может… Принял он хорошо, принял, как давно не принимал; пил он, конечно, и раньше, но только после игры и только на холоде. Таким манером, маленькими глотками, пить научили его давно. Он всегда так и принимал. А иначе нельзя: еще студентом Гнесинки "отдул" себе Сакс левое легкое.
Но сегодня ребята денежные завели его как следует, и он выпил какой-то бурды. И от этой бурды красной все перед глазами его полиловело. Пора было кончать. Но он все играл, надрывался, именно этот призвук надрыва всем и нравился. И хотя давно надо было сменить трость, пора было вылить слюну из раструба, потому что слюна уже булькала и хрипела, – он не останавливался, зло и коротко кивая Банжонку: давай, давай!
Банжонок посматривал на Сакса с беспокойством. Чудрила! Ребята нормальные, ничего такого не требуют, не надо под стульями кукарекать, не надо в подпол лезть, ну сыграли, ну отдохни, никто тебя за губу не тянет. Нет, дует, талантишко свой показывает. Нашел где показывать! Хотя верно, играет Сакс – не снилось никому. А на поезда со зла пошел. А может, от болезни. Даже ему, Банжонку, и то на поездах не в честь. А уж Саксу – подавно! И чё он в электричках околачивается? Надо его, дурака, к доктору отправить, – нажимал про себя на «о» Банжонок, – надо, да ведь не пойдет. Скажет: я сам свое легкое знаю, нечего мне к моллюскам этим ходить. Моллюски… Придумает тоже.
«Кончать надо с этим козлом по дачам тилипаться. Другого надо, другого! Чтобы сёк, кто с ним играет, кто музыку свою на этих ублюдков тратит, чтоб понимал: вот дотратит он свое, доиграет этот квадрат, эти шестнадцать тактов, – и тогда всё! Потому что и жизнь – как вещица музыкальная: недоиграл, недоимпровизнул до конца – пиши пропало! Поэтому до конца, до конца тянуть пьеску надо! А потом – весна. Потом – тепло! Потом пьеска новая сочинится: юг, море, масло оливковое ковшами на грудь. Нет, только поглядите на дурачка этого – сбегал на вешалку, перчатки с обрезанными пальцами принес. Ему холодно! Да его в погребе оставь – ничего с его пальцами, с его сучками обкусанными не станется. Или станется? Может, станется, а?..»
Ребята денежные оказались отнюдь не дерьмом. Увидели, что наклюкались Сакс с Банжонком или от тепла развезло их, дали провожатого, денег дали, отпустили с миром. Денег дали, правда, чуть поменьше, чем обещали, но все равно прилично. «За талант заплатили», так и сказали. Ясно, за чей! Но деньги-то все одно на двоих. А провожатый довез их до Лосинки и слинял, дальше не пошел, хотя ребята денежные наказывали ему до самого дома лабухов проводить.
– Где, парни, живете?
– На Лосе, рядом…
– Ну, топайте дальше сами.
Не потопали, потому что Сакс решил сыграть еще. Бурда ходила, взрывалась, шипела в нем. Бурда плясала и похихикивала в кишках у Банжонка. Они зашли в вагон, сыграли одну только вещь и тут же вывалились обратно. Играть было тяжело, подкатывала к горлу блевотина, голову сносило с плеч долой, и она – громыхая, повизгивая – катилась по вагонному настилу, а затем, вздрагивая, замирала где-то в стороне, отдельно от тела. Дрожали руки, трепетали у самого горла предсердия…
Идти домой Сакс не хотел. Верней, не хотел вести домой к себе Банжонка, но сказать ему об этом даже во хмелю не мог.
«Хватит, – решил Сакс, – хватит! Пора отвадить его!»
Он стал поить Банжонка из бутылки, которую сунули ребята денежные в карман его полушубка. Банжонок пил, но пьянел слабо. «Надо завести его подальше и там оставить. А сам поеду к этой… к михрютке. Там он не найдет, отлипнет… А я прямо завтра в оркестр сяду. Без него… Со стукалкой этой из оркестра погонят, а одного – возьмут… Ну а сам, без меня, он туда не сунется».
Банжонок снова выпил. Но на ногах пока стоял твердо. И тогда Сакс пообещал подставить Банжонку что надо.
– Пошли туда, к окружной! Видишь, сараи!
– Чё туда, дурила? Домой к тебе пошли! Чё ж ты раньше не сказал, я б не пил…
– Не… Дома не. Не хочу… В сарай пошли…
Банжонок в сердцах Саксову бутылку почти до дна дососал, его враз зашатало, и он, чуть отдышавшись, стал на всю платформу орать: пошли, пошли! Петька ходил! Парней водил! Он кричал, подбрасывал вверх легкий кожаный футляр со своей стукалкой, и сулил неведомо кому:
– Выкину эту дуру! На балабашку – (так называл он свою давно проданную балалайку) – перейду! В Нижний вернусь! В оркестр народный сяду! А ты все будешь тут в вагонах дуть! Ну? Будешь? Говори? И сарай мне твой не нужен… Я не этот, не голубой… я не…
– Пошли, пошли, – толкал его Сакс. Он знал, что Бонжонок просто «делается», что он и правда никакой не голубой, просто баб боится. – Это сегодня ты так поёшь, а завтра опять как репей вопьешься…
В сарае этом, еще с лета примеченном и определенном Саксом совсем для других дел, они тоже сыграли. В сарае света не было, но наискосок из открытого гаража бил, выплескивался, трещал, а затем остывал на холоде белый, целокупный, не распадающийся на куски и мелкие осколки свет. Собственно, сыграл один Сакс, и сыграл только импровизацию из «Московских окон» Получилось не очень. Квадрат был нарушен. Сакс вышел на основную тему с опозданием в один такт. Это его еще больше растеребило. А Банжонок не играл. Он сел на ящик и тут же в две ноздри захрапел.
«Набрался-таки, сволочь, – думал Сакс. – Ладно… Во сне мы тебя как раз и достанем, пальчики тебе попортим… Придешь через денёк: чё-то я играть не могу, – скажешь. Не можешь?! Да ты и всегда, Банжонок, не мог! Всегда! Это я, я тебя жалел! И что ты мне, холуй укороченный, ответишь? По морде слезы размажешь? Но я не пожалею. Нет!»
Сакс повалил спящего Банжонка на снег, отволок его, и во сне крепко державшего футлярную ручку, чуть в сторону от бившего из гаража света. Там, в темноте, перевернул кое-как дрючок этот на бок, содрал, задыхаясь от усилий, с левой руки Банжонка перчатку, уже не с обрезанными пальцами, а целую, и освободившуюся кисть руки воткнул по самое запястье в снег. Морозу было градусов пять-шесть. Но утром они слушали погоду. Погоду они слушали по нескольку раз на день. Сверяли радиосводку со сводкой ТВ. Погода была их, как они говорили, «бзиком». На сегодняшний вечер обещали сильное похолодание, связывали это с каким-то праздником…
Сакс воткнул кисть Банжонкову поглубже. И снег вокруг кисти утрамбовал. Банжонок не шевельнулся: бурда ребяток денежных была с дурманом, видно. Сакс посидел рядом с Банжонком на корточках, ни о чем не думая, потом сообразил: надо идти. Но вдруг захотелось возвратиться в сарай, переиграть импровиз из «Московских окон», выйти на тему без опоздания. Сакс вернулся и стал играть, и тут мороз деранул его когтями по левому легкому, а потом стал рвать это лёгкое на части. Вскоре лёгкое онемело, биться и пульсировать перестало. Боясь вдохнуть, дрожащими руками, Сакс быстро разобрал и уложил свою чешскую альтушку в футляр. Футляр, мягко клацнув замками, захлопнулся. Сакс поднялся и, выступая на цыпочках мимо лежащего в поддернувшемся сзади полушубке Банжонка, побрёл к платформе.
«Сам-то небось не замёрзнет… А вот пальчики – тю-тю…»
Сакс ускорил шаги, потом побежал, но тут же остановился. Резкая, рвущая надвое боль в легком возобновилась, стала нарастать, сделалась непреодолимой. В легком засвистела и захлюпала огромная, с рваными краями дыра, онемение кончилось, а наркоз и хмель, – словно затычку из бочки, – выбили из тела одним ловким ударом. Сидя, он все старался повернуться лицом к станции, но сделать этого не мог.
Из гаража выглянул маленький, седенький, в кудряшках и без шапки старичок, протер руки тряпкой, весело крикнул: «Помогайт фам?»
Сакс медленно покачал головой. Он не хотел ничьей помощи. Он хотел, чтобы легкое было здоровым. Он хотел в тепло, хотел играть, хотел выстроить как следует конец импровизации из «Московских окон». Но смог лишь – низко, тоскливо – что-то неясное прокричать.
От крика этого Банжонок и проснулся. Проснулся и сразу выдернул из снега левую ладонь. Тысячи коротких тупых игл, вколотых в пальцы, задрожали, заныли, вонзились еще глубже. Банжонок увидел свою, содранную с руки перчатку и чуть вдалеке, в электросумерках ночи, сидящего на снегу Сакса. Сакс только что кончил орать. Банжонок встал на колени и начал оттирать левую кисть снегом. «Дык не отмерзнет… Ну пошутковал, ну пошутковал, дурила. А завтра – играть. Или хватит на завтра бабок-то?..»
Банжонок тер руку и тер, Сакс сидел и сидел.
«Чё он сидит, дурак?»
Банжонок подхватил футляр с инструментом, пальцы левой руки поглубже засунул в рот, вжал в нёбо, в язык, и пошел, широко себя в стороны вышатывая, к Саксу. Сакс на Банжонка не смотрел. Он сидел, выпучив глаза, как рак. Изо рта его, дымя, текла тонюсенькая струйка темно-фиолетовой ночной крови.
Банжонка словно по голове лопатой огрели.
– Сакс, – тихо позвал он. – Дурила…
Тот не ответил.
Тогда Банжонок отскочил, зацепился ногой за футляр с чешской «дудкой», рванул бегом к станции.
«Скорую» ему! Я ему «скорую» – сюда… Или лучше дотащить его? Нет, вызову! Или…»
Банжонок вернулся, схватил Сакса за воротник, потащил к станции, увидел, что саксофон остался, вернулся, привязал футляр шарфом к Саксову рукаву, потащил опять.
Сакс ничего не говорил, но всё видел. Странно, искаженно, но видел.
Видел он: бежит скоренько Банжонок, аж голову пригнул. Пыхтит, как бочка! От боков его белый пар отходит, из ноздрей, из двух дырок, чёрный пар хлещет, сверху и из темечка, бьёт пар розовый. А он, Сакс, сидит на холме близ михрюткиного дома, и ничего ему от мороза не делается. Как будто не на снегу сидит, на песке. Тепло, ясно вокруг. И не муторно вовсе, не тяжко. И чем дальше, тем ему легче, воздушней… А этот бочонок! Кто бы видел эту харю раздутую, кто б башку эту дурью видел! Катится, пыхтит…
Сакс следил теперь за Банжонком доброжелательно. Без ненависти и без упрека следил. Следил, не зная, что умирает и умрет, если ему не помогут. Следил, не зная, что смотрит на смешно мечущегося человечка уже не он сам, смотрит колеблющаяся, как тот пузырек газа на высунутом языке, – вправо-влево, туда-сюда, – смотрит его измочаленная, издерганная и для земной жизни уже почти не пригодная душа.
Банжонок медленно подвигался к станции.
Он бросал Сакса и возвращался к нему, бегал звонить и, не одолев даже половины пути до телефонной будки, катился по снегу назад.
– Брошу тебя, козла, брошу! – вопил Банжонок, тащил за собой Сакса, и все не мог дотащить его. Потому как станция не становилась ближе. Наоборот, отодвигалась, в резких и медленных вспышках холода, – словно видел он её через стеклышки перевёрнутого наоборот бинокля – отдалялась сильней, сильней…
– Сакс, дурила! Бросить тебя? Бросить? А?
Сакс отвечать не хотел. И немота эта, как отмерзший на морозе кусок человечьего мяса, дотрагивалась до щёк Банжонка неживой, наждачной кожей.
А из расширяющейся немоты наплывала на Сакса с Банжонком ночь. Падал на землю острый и сладостный холод. В хрустком воздухе становилось льдисто. Аспидно-сизая ртуть разрывала градусники, скатывалась горошинами вниз и, – прожигая снега, – уходила в землю. А потом опять воспаряла в небо и там уже грохотала всласть громадными, еле видными оку, шарами. Радостно грохотала и грозно, кратко погромыхивала и раскатисто, и грозно опять.
Грохотала зима оттого, что кончились вдруг хмельные Святки и стала спускаться на сияющие электроблеском престолы Москвы, на ее холмы и купели ночь ясная, ночь кристальная и ночь строгая: ночь Крещенья Господня.
Взлет
Яша Мырдик прикупил самолет. По случаю, недорого. Самолет не летал, но на вид был хоть куда. В поселок его привезли на грузовой открытой платформе. При въезде на поселковый холм самолет качнуло, он резко накренился вправо, но устоял.
С тех пор чешская зеленоватая «Сессна», с бодро заводящимся, но быстро гаснущим мотором, стояла близ леска, на отшибе, у вымощенной кирпичом бывшей вертолетной площадки, – вокруг которой почему-то не росла трава, – без всякого дела.
Поселковые подростки самолет не трогали. Даже и близко не подходили. Потому что Яша в первый же день пугнул их: мол, самолёт заминирован, открывается только персональным кодом, а кто просто так сунется – тому уши поотрывает, тот и костей не соберёт, тот медным тазом накроется, и так далее, и тому подобное.
Яша слыл самым рисковым предпринимателем в округе.
Он уже утопил в болоте большегрузный фермерский трактор и разбил две чужие иномарки. Заплатив за машины вдвойне, Яша ходил по поселку овеянный славой и гордостью, ожидая новых легендарных обстоятельств, для применения своей денежной силы.
А сила эта денежная от Яши не уходила: деньги у него не кончались. Они полюбили Яшу с детства, и любовь их не знала преград. В ответ на эту любовь Яша признавал деньги, как факт.
Однако деньги деньгами, а только и вся остальная жизнь выглядела в Яшиных глазах интересной и привлекательной. Он был выдумщик и насмешник. Правда, насмешки у него получались необидные и для осмеиваемых – не слишком болезненные.
Но самыми важными являлись для Яши различные поступки и действия. Здесь Яше в посёлке не было равных.
Вот потому-то местные подростки, в заминированность самолёта сразу поверили и, как уже было сказано, к маленькой ловкой «Сессне» даже не приближались.
Однако, чтоб слегка Мырдика поддеть, они на единственной улице посёлка наперебой орали ему вслед всем хорошо известный, но специально к этому случаю переиначенный стишок:
Слышь? Яша Мырдик купил самолет. Больше в поселке никто не живет.Яша вполне мог бы пропустить стишок мимо ушей. Но не таков был Яша! И он сочинил ответное двустишие, выкрикивать которое, конечно же, не стал, а просто вывесил его в виде плаката недалеко от поселкового клуба, в недоступном для посягательств месте:
Синее озеро, красный гуляш! Мой самолет плавно сел на ваш пляж!В общем, время вокруг самолета текло весело. Все знали, про то, что он заминирован, и всех это сильно забавляло.
И только Настасья-бабка ничего про всё про это не знала.
Жила бабка одиноко и самолет ее сразу пленил.
– Крылья-то, крылья! А бочки, а колёсы! – приговаривала Настасья.
Дошло до того, что бабка и сама решила создать летательный аппарат. Правда, тряпичный. Услышала по радио, что кто-то выткал из льна самолёт и решила использовать такую возможность.
Яша – работал с нелетающей «Сессной».
Настасья-бабка ткала самолет.
Так пути их сближались.
Как-то, собирая придорожные, случайно посеянные ветром в подмосковном поселке французские грибы «шампильоны», и в очередной раз увидав Яшин самолет, Настасья-бабка загорелась мечтой: взлететь!
Она долго не решалась, но потом всё-таки пошла к Яше и стала просить его: «Слетаем, соколик…»
В момент бабкиного прихода Яша парил в облаках. Его самолет плавно покачивал крыльями. Яша видел дальний пожар, какие-то лесные овраги и даже восходящий за оврагами зеленовато-бесплотный дух болот и гатей.
Летать ему было хорошо, приятно.
Бабкина просьба прервала Яшин бесстрашный полёт.
Он нахмурился и стал думать.
Дом Яши Мырдика – в два этажа, с полуподвалом – стоял на вершине крутой горки. А на другой похожей горке, примерно в километре от первой, стоял самолет.
Дом у Яши был богатый: шкура белого медведя, рога изюбря, две кабаньи клыкастые головы – и это не считая ловко таксидермированной пернатой мелочи – сильно грели Яшину душу.
Однако, богатство Яшу не портило. Наоборот: он становился заметно добрей и мягче к тем, кому – не по крупному, разумеется, – помогал.
Закончив раздумывать, Яша сказал:
– Хорошо, приходи завтра с утра на вторую горку. Только чур, глаза во время полета не открывать. Иначе со страху обделаешься. А у меня самолет новый, никаких посторонних запахов, в смысле мочи и всякого там зловония – не потерпит.
Настасья-бабка меленько закивала головой и, загодя жмуря глаза от счастья, ушла.
Весь день Яша Мырдик готовился к предстоящему полету.
Он не хотел ударить в грязь лицом. И конечно, ни за что не хотел признать: самолет не летает. Яша спустился в подвал и принес оттуда две длиннющих веревки. Спрятав веревки в мешок, сходил к самолету и, привязав по веревке к каждому из крыльев, перебросил концы на рядом стоящие деревья: каждую веревку на свое особое дерево.
После чего отправился за верным своим другом: Антипкой-Пирожком. Антипке было всего тринадцать, но он был шустр и весел. Любил также втихаря пробовать Яшин английский джин.
– Когда мы с Настасьей-бабкой завтра влезем в самолет, ты начинай по очереди тянуть за веревки: сначала за одну, потом за вторую. Самолет начнёт потихоньку качать крыльями. Так ты сильно не дёргай! А то ещё повредишь чего. Подёргаешь десять минут – получишь пятьсот рэ. Покачаешь пятнадцать – получишь всю тысячу.
На следующее утро Настасья-бабка, обмирая от страха и удовольствия, семенила на облысевшую самолетную горку.
– Пришла? – хмуро спросил Яша.
– Ага, – опасение сказать лишнее слово, да ещё кислота, образовавшаяся во рту оттого, что Яша может передумать, и она, Настасья, не взлетит, не сможет хоть на краткое время уподобиться ангелам Господним, – томили ее.
– Ну, раз пришла – залезай, – сказал Яша, – я тебе и лесенку приготовил. Только смотри, если глаза откроешь – полет может закончиться трагически. Понимаешь, что это значит?
Настасья-бабка опять мелко и часто закивала головой.
По очереди влезли в кабину. Яша сел за штурвал, еще раз придирчиво оглядел бабку, привязал ее на всякий случай к креслу магазинным шпагатиком, и тихо крикнул:
– Глаза закрыть, глубоко вдохнуть… Взлёт!
Стоя на месте, самолет качал и качал крыльями. Работающий мотор усиливал впечатление от полёта. Бабка визжала и пела. Довольный Яша и сам на минуту закрыл глаза. Прерванный вчера Настасьей полет, который он в порядке тренировки проводил у себя дома, и в котором виделись ему разные разности – успешно продолжался.
– Полет окончен, – сказал, наконец, Яша. – Можно отвязаться от кресел, разрешено курить.
Настасья-бабка вылезла из «Сессны» помолодевшей лет на тридцать. Невдалеке, за деревом, подхихикивал Антипка-Пирожок. Яша скрытно показал ему кулак. Антипка смолк.
– Награждаю тебя, Настасья Павловна, за смелый и дерзостный полёт, – важно сказал Яша и вынул из кармана неизвестную бабке радужную бумажку, на которой сияла по-иностранному цифра 10.
После взлета и мягкой посадки Яша Мырдик и Настасья-бабка сильно сдружились.
Яша часто ходил по полям, бабка семенила за ним. Яша был плотный и подвижный. Бабка – высокая, чуть сгорбленная и застенчивая. Яшину тирольскую шляпу с черно-белым сорочьим пером, иногда по дороге сдувало. Бабка кидалась шляпу поднимать, Яша широким жестом её останавливал.
Дружбе их не мешало ничто: ни Антипкин смех, ни разность финансовых положений, ни весовая разница их самолетов – тряпичного и стального.
Вскоре Яша купил себе фрак. А Настасье-бабке подарил французский жакет.
– От «Диора», – предупредил Яша, который только что к своим двумстам тысячам евро прибавил еще столько же. – На огород, гляди мне, не напяливай.
– Только в гроб и надену, Яшенька! Только в гроб, – веселилась Настасья.
Возвращаясь с полей, Яша иногда оглядывался назад, на семенящую бабку и скупо перебрасывался с ней парой-тройкой узкоспециальных научных слов.
Их политические взгляды в последнее время тоже стали сближаться. Во всяком разе и Яша, и Настасья-бабка теперь в один голос твердили: легкому одномоторному отечественному самолету, для нужд сельчан и продвинутых фермеров – быть!
Мясо в цене!
Эта лавчонка стояла на отшибе, в Мытищах.
Несколько ряженых вломились в неё ранним утром. Накрапывал дождь. Иногда дождь переходил в снег. Шла масленица. Начинался широкий четверг.
– Сыр, мясо и колбасу – в мешки! Деньги – на прилавок! Бутылки – в ящик!
Главный ряженый, в маске гуся, в колпаке с бубенчиками, в сером, словно бы сдёрнутом с рояля холщовом чехле, в скоморошьих, наполовину зелёных, наполовину красных штанах – крикнул это ещё с порога. В помещение он вошёл последним: оглядывая поле с осокой и тесно прижатый к лавчонке холм, случайно упёрся взглядом в поперечину, укреплённую на врытых в землю столбах. На поперечине значилось:
«Здесь будет военно-мемориальное кладбище»
– Чего копаетесь? И правда, как на кладбище! – загоготал гусь в чехле.
Встав между окном и прилавком, он подкинул и ловко поймал нешуточную городошную биту. – А ну шевелись! Пошлину с вас взимать будем… «Мыт» нам платите, «мыт»!
Хозяин лавчонки, слушавший до этого музыку, дёрнул за проводок, – малый наушничек упал на плечо. Сделав два-три шага по направлению к прилавку, где, втянув голову в плечи, стоял продавец, он хотел ему что-то сказать. Но слова пропали.
Продавец, однако, быстро всё понял, стал распихивать в пластиковые мешки всё, что попадалось под руку: мясо, рыбу, молочку…
Ряженые – в масках козы, коня и рыси – маленькие, как дети, или на самом деле дети, уже успели оттащить ко входу три полных мешка, когда отворилась внутренняя дверь и в торговое помещение вышел из подсобки огромный, с несоразмерно длинными руками, туговатый на ухо, югослав. Никто точно не знал: серб он, хорват он, или кто-то еще. Слышали – из Боснии, стало быть, босняк. Строго говоря, никто о нём особенно не думал, жизнью его в своих мыслях не распоряжался. Видели только: босняк всегда что-то ест. А не ест – так подметает. А не подметает – так возится с проводкой.
– Кто его разберет, что он за птица? – говаривал про босняка (но, может, и серба, может, и белого хорвата) хозяин. – Крестится – по-нашему, а остальное меня не колышет. Рабсила пришла, рабсила ушла. Всё!
Хозяин лавчонки без конца слушал музыку, вяло улыбался покупательницам, временами болтал без умолку. Поэтому про «рабсилу» босняк слышал часто.
Слово ему нравилось. Но понимал он его по-своему: «Раб силы. Р-р-раб с-с-силы!» Звук слова был приятен, хорош. Звук рождал новые, едва уловимые босняком смыслы.
Одетый в серый длинный плащ с обрезанными по локоть рукавами – босняк перестал жевать, глянул удивленно на ряженых.
Он был бы красив, когда бы не перебитый посерёдке нос. Был бы не страшен, если б не обезьяньи – от спокойной мощи казавшиеся бесчувственными – предплечья и кисти рук. Ну а не был бы глуховат – нарастающая глухота как раз и требовала непрерывной жвачки – был бы совсем, что надо.
Босняк проглотил кусок и прочистил горло. Кашель его – хрипловатый, да ещё с каким-то утробным эхом – заставил и продавца, и хозяина съёжиться. Все находившиеся в лавчонке, заворожённые бугрящимися и под плащом, и в босняцком горле комками силы и страсти – тоже на миг застыли.
Прокашлявшись, босняк из холщевого подсумка, который всегда висел у него на поясе и на который никто не обращал внимания (думали там разводной ключ или мелкий слесарный инструмент), вынул остро заточенный – сталь в местах заточки сверкнула крупинками – колбасный нож.
Вмиг подступив к главному ряженому и двумя ударами ножа спустив с него холщевый чехол, крепившийся на завязочках, третьим и четвертым ударами босняк рассек пояс на клоунских штанах. Штаны тоже упали. Остальные ряженые, увидав главного в женской лиловой кофте и вытертых до дыр трусах, оторопели.
Сильнее всех растерялся сам главный ряженый. Лишенный масленичного костюма, он словно потерял полпуда спеси. Решительность – как воздух из проколотого рыбьего пузыря – тоже ушла из него.
Видя нетвёрдость главного, и вмиг почуяв: остальные – дети, раб силы отступил на шаг, примерился, развернул растерявшегося противника лицом к двери, приспустил ему полосатые трусы и отсек от розовой ягодицы порядочный кусок мяса.
Мясо, приоткрыв дверь, босняк выкинул за порог.
На улице дождь незаметно перешел в снег. Чуть похолодало. Кровь текла по ноге ряженого, ошалевшего от утреннего, впервые в жизни предпринятого налёта. Несоразмерность рук слесаря или простого подметальщика – терзала его.
Босняк протёр нож о выдернутый из стопки целлофановый пакет. И нож, и пакет спрятал в холщёвый подсумок, бережно переступил через осевшего на пол ряженого, глянул весело на его дружков и вышел на улицу.
Там он увидел: близ лавчонки сидит рыжий лохматый пёс, а чуть поодаль, за мемориальным стендом, одиноко (вроде ему ни до чего нет дела) топчет грязь милицейский сержант.
– Мьясо в цене! – крикнул раб силы сержанту, и не торопясь, стал огибать притиснутый к лавчонке, утыканный сохлым бурьяном холм.
– Спартаковский болельщик, – определился с вышедшим милиционер, и раздраженно глянул на дверь лавчонки. Та всё не отворялась.
***
День разрастался. Как серый хищный цветок, шевелил он газетными лепестками, выставив штыковой лопатой нечистый язык – ловил на него редкие снежинки.
В тех же Мытищах, невдалеке от леса, но на порядочном расстоянии от лавчонки – жила Баба-Шмаба. Еще раз оглядев зашнурованные доверху ботинки и затерев сухой травой на одном из них капельки крови, босняк к ней и направился. По дороге он купил и натянул поверх плаща куртку с рукавами.
Баба-Шмаба жила припеваючи. Ей было тридцать: щеки красные, грудь торчком. Дух азарта играл в ней. Правда, иногда дух этот размягчался до плача. Может, потому, что звали её ещё и «Вискозой». На это имечко – перешедшее к ней по наследству от матери и бабки, всю жизнь ишачивших на фабрике искусственного шёлка – она отзывалась неохотно. А на Бабу-Шмабу – всегда пожалуйста.
Дом у Шмабы был деревянный, но справный. Жить не тужить в нём можно было ещё годков сорок.
Когда явился босняк, Баба-Шмаба пересмеивалась с гостем. Гость – торгаш с лесопильного рынка – рассыпался в колкостях. Баба-Шмаба слушала его весело, но вполуха. А тут – босняк. Выбор был сделан сразу.
Торгаш был стар. Босняк был молод. («Серп и молот он у нас», – повторяла, хохоча, чьи-то слова про балканское его происхождение, Шмаба).
Торгаш знал про любовь многое, но мало что мог. Босняк был в любви малоопытен, к тому же диковат. Но тем-то Шмабе был он и дорог. Иногда – приятно смешон, мил.
Именно об этом Шмаба и собиралась объявить вслух. Но не успела: босняк, завидев торгаша с лесопильного, круто развернулся и пошел туда, откуда явился. По дороге от обид и непрухи даже скрежетнул зубами. Ну а уж после скрежета выкатилась на щеку его круглая, мутно-белая слеза.
– Стой, – позвал торгаш с лесопильного, догоняя босняка во дворе, у сараев. – Стой! Что мне твоя Баба-Шмаба? И тебе – если разобраться – что она? Идём-ка ты лучше со мной!
Стародревний торгаш уже понял: с Бабой-Шмабой у него сегодня ни черта не выйдет. Так хоть югослава рукастого не упустит.
– Пошли-пошли! Будут тебе щи с приварком, будет нормальная – ты хоть знаешь, что это такое? – работа. У тебя ручищи – как ноги! Отхватил деньгу – и пожалуйста: колбаска-шмалбаска, бабы-девки… Сколько хочешь, столько и купишь. А эту дешёвку – брось. Руки – в цене. Сила – в цене. А бабы – те без цены ныне. Одно зловоние и пакости от них!
Босняк такие слова не одобрил. Однако смолчал.
Они ушли. По дороге раб силы несколько раз оглядывался. Баба-Шмаба смеялась, кидала с крыльца скорлупки семечек горстями ему вослед.
На лесопильном рынке – рынок ещё называли хозяйственным и дровяным – они не задержались. Пройдя рыночные ряды насквозь, вышли к лесу. Сзади кричали и комично фукали ряженые. Не те, что утром, другие.
– Ты это, слышь… – торгаш замялся, – не дрова рубить идешь. Так ты… Будь поумней, что ли. И посговорчивей. Вот он тебе всё расскажет. – Торгаш махнул рукой в направлении деревянного новенького строения с неостеклённой терраской. Из-за угла дома выткнулся малорослый, подвижный, ни на миг не останавливающийся мужичонка.
– Николай, – представил себя мужичонка. Он подмигнул торгашу, умильно глянул на босняка, сказал: – Идем, керя, со мной, тут рядом.
Они подошли к лесу почти вплотную.
– Куда далше? – спросил босняк.
Николай живенько так рассмеялся.
– А всё. А уж пришли мы. Вишь, керя, сарай? Тут такая тема. Есть у нас в Мытищах «Торговый зал оружия». Там у них всё – чин чинарём. Ну а у нас тут – стенд. Ну, вроде филиал. Надо же людям оружие опробовать! Иногда и просто так пострелять. Мы стенд и устроили. Кабанчиком у нас побегаешь? А то давай – лосём. И не опасно ничуть. Им в тебя попасть – как на ровной дороге упасть. – Николай сглотнул слюну. – У меня шкуры в сарае, идем! Вот и задаток, – он вынул деньги. – Мы на тебя ещё и бронежилет нацепим. Из композитных матерьялов, хотьковский. Для космических нужд шили. А опустись-ка ты на четвереньки. Я тебя на размер прикину. Хорош, ну! Вылитый лосяра… – От нетерпения Николай крутанулся на месте.
– Кончай травить баланду! Напяливай на него шкуру! Скоро гости подвалят!
С неостеклённой терраски спустился толстопузый матрос: в джинсах, в тельняшке, в бараньем вывернутом тулупе. На голове, лентами вперед, бескозырка. Взгляд пьяноватый. В руках – роскошно отделанное ружье с оптикой.
Босняк медленно опустился на четвереньки. Постоял, как бычок, подумал. Но вместо того, чтобы идти примерять шкуру, мощно толкнулся несоразмерными руками и на четырех лапах, как зверь, кинулся к пьяненькому матросу. Тот от неожиданности выронил ружье. Босняк ружьё подхватил, встал на ноги, пальнул из одного ствола. Другой заряд расходовать не стал, крикнул «ложись», и пошёл, посмеиваясь, куда ему надо было.
***
У придорожной церкви толпился народ. И не бомжи – дожидавшиеся, как бывало раньше, бесплатной кормежки – люди состоятельные. Они подъезжали на черных и желтых легковушках, входили в храм напрягаемые собственным величием и внутренней дрожью, а выходили мягкие, разглаженные, часто под руку с отцом Никодимом.
Босняк стоял чуть поодаль, наблюдал. Богато отделанное ружьё он выбросил в ста шагах от стенда. Стрельнул, конечно, ещё раз, для острастки. Спиной слышал, как Николай и матрос крались за роскошной двустволкой, потом что-то кричали ему вслед.
Но сейчас раб силы вспоминать о них не хотел. Словно сквозь дрёму мечтал он про надвигающийся на город Мытищи Великий Пост. Думал и про отца Никодима, чьи светлобородость и ясноокость ему страшно нравились, и с которым он осмелился поговорить лишь один раз: на прошлой неделе, про Балканы и Россию. А ещё про то, что именно скрывают люди под масками, когда идет карнавал или, к примеру, масленица.
Босняк любил русских за красоту языка и кураж. Ненавидел – за гибельное покорство и душевную слякоть. За то, что многие мужики ходили по улицам, словно их выпустили туда в одних кальсонах. А бабы – через одну – говорили так, словно под языком у них прыгала бородавчатая противная жаба. Слякоть ему хотелось закопать. Дикую приязнь к нищете – выжечь. Но он чуял: над слякотью и нищетой перекинулся, как тот мост, семицветный Великий Пост, сплотивший себя из чьей-то любви, надежд, терпения, робости, смирения и духовного веселья …
Близился вечер. Кончался широкий четверг. Сумрак – штрих за штрихом – затемнял видимость, заволакивал взор сомнениями, печалью. Нужно было устраиваться на ночь. Возвращаться в разграбленную лавчонку, на тюфяк кинутый абы как в подсобке, раб силы не хотел. Миновав церковь, он углубился в стародачные места: с проломленными заборами, канавами со снежной водой.
По дороге встретилась ему Баба-Шмаба. Она искала его. Чинно и благонравно, пригласила к себе, в Мытищенскую Слободку.
Когда задёргивала занавески, сказала:
– У тебя ручищи – во. У меня ноги – ты только глянь – на полторы версты раскинуты. Чем мы не пара? Я ведь, по-настоящему, не Шмаба. Я – Ляля. Так теперь и зови.
Босняк на эту речь ничего не ответил. Однако, гася свет, вздохнул.
***
В то же приблизительно время, в районной больнице умирал главный ряженый.
Не то, чтобы он был смертельно ранен. Филейную часть ему заштопали быстро, хотя куска, отсеченного босняком, посланный на место фельдшер, так и не отыскал. Кусок, скорей всего, утащила лохматая псина, попавшаяся главряженному при входе в лавчонку. От мыслей про псину, терзающую кусок человечьей плоти, бывший ряженый стал впадать в горячку, а потом в беспамятство. Когда в тяжком жару просыпался – во всем его теле вспыхивала стволовая, всеми голосниками голосящая боль. Боль не снимал промедол, не унимали поглаживанья медсестер и увещевания докторов, получивших от родственников больного на его лечение немалые деньги.
***
Вечер не успел ещё перетечь в ночь, а Баба-Шмаба, спрыгнув с высокой кровати, вдруг куда-то засобиралась.
– Ты побудь здесь, я тебе кой-чего притарабаню.
Босняк отрицательно мотнул головой, сел на кровати, полез за одеждой.
Дом Бабы-Шмабы томил его. В углах стояли тени. Тени укоряли, выпихивали вон. Он пытался постичь прошлое этого дома, узнать скрываемую тенями правду. И не только о доме ему хотелось знать – о многом. Однако между ним и правдой стеной стояла жизнь. Сперва балканская, горная, отвечающая эхом на любой стук или крик. Потом российская – равнинно-медленная, темноватая. Жизнь часто подставляла и врала: как Баба-Шмаба, называвшая себя слишком уж по-весеннему: Лялей.
От предполагаемых подстав и дом, и кровать, и тени внезапно показались босняку капканом, ловушкой.
На улице мёртвый снег падал в черную воду. Невидимые, но хорошо слышимые мытищенские ключи струили себя глубоко в земле. Мелкая речка, делавшая изгиб у старинного волока, исторгала пар. Город, скатываясь в речку, как огненное колесо, шипел, остывал.
Из Мытищенской Слободки, босняк и Баба-Шмаба перебрались ближе к центру, к вокзалу. Сквозь них весенне-зимним ветром продирались редкие прохожие, проплывали стайки, весь день ломавшихся на местных рынках, а теперь, усталых и безголосых, ряженых.
Баба-Шмаба оставила босняка на углу трехэтажного дома, невдалеке от кафе с неясным названием «Барабура». Сама юркнула в подворотню.
– Хотово, – сказала она, появляясь минут через десять. – Ходь сюды, покажу чего!
Босняк вошёл в подворотню. Баба-Шмаба, заголив ногу, стала вынимать из оттопыренного чулка броши, бижутерию, браслеты. Всё это она, показав босняку, с глуповатой ухмылкой перекладывала в сумочку.
Раб силы отнял у Шмабы сумочку, бросил в черно-снежную воду. Потом, подняв руку, легонько смазал ладонью Бабу-Шмабу по лицу. Та отлетела метра на два.
– Светли дъни, – сказал он. – Светли дъни на пороге, а ты берешь чужое.
– Я ж тебя, дурила, этими брошками кормить-поить буду! У тебя ручищи – во! Остальное – не меньше. Где взять бабла на корм? Ты ж сам говорил: мясо ныне в цене!
– Так. Мьясо в цене, – подтвердил босняк и, достав из кармана синюю лыжную шапочку, чем-то отдалённо походящую на скуфью отца Никодима, пошел прочь.
Выйдя на проезжую часть и перестав слышать причитавшую в подворотне Бабу-Шмабу, в диких огнях и мягких снежинках, он настоящее приближение Великого Поста, как раз и почувствовал. Тут же пришло желание смирить силу, урезонить плоть.
У себя в Мостаре он про пост особо не думал. Тут, в России, такие мысли навязались сами.
И здесь Великий Пост приобрел вдруг очертания человека. Человек-Пост выступил из тьмы без рубашки, в коротковатых не закрывающих щиколотки штанах, с богатырской, раскиданной в стороны бородой. Здоровяк радостно сгибался, разводил в стороны мелкие придорожные ручьи, потом разгибался, набирал снега почище, сыпал себе на голову.
Человек-Пост был блажен и нежно гол. Был просвечиваем огнями насквозь. И ничего лишнего в кишках его, в желудке и в сердце – раб силы не замечал.
Босняк ускорил шаги.
Даже ряженые малолетки, те самые, что ранним утром ворвались в окраинную лавчонку – остановить его не смогли. Вылетев, как брызги из-под колёс, они несколько раз ударили его по лицу, по ногам, в пах. Но не сумели по-настоящему сбить на землю. Припав на одно колено, раб силы полез за ножом в холщовый подсумок, болтавшийся на боку, под курткой. Малолетних бойцов – как ветром сдуло.
Через пять минут, не доходя до церкви, босняк вышел на Ярославское шоссе. Сперва он хотел ехать в Сергиев Посад, дожидаться Великого Поста там. Уже перешел дорогу, – но потом передумал, вернулся. Пускай лучше эти волнующие дни живут не вокруг него, а в нем. Пусть вокруг бушует сор. Пусть рубщики на рынках кричат: «Мясо – в цене!» Ряженые малолетки орут: «Вали его наземь!» Всё это ничего не значит: сладко терпеть, хорошо жить, не следует умирать.
Он выставил вверх большой палец. Рядом остановился салатовый «Жигулёнок».
– Тебе куда?
– В Мостар, – сказал босняк хрипло.
– Ясно, что в Москву, – не дослышал водитель, – куда именно?.. Ладно, садись.
Раб силы решил возвращаться в родные места через Москву.
Москва была как та волшебная гора со множеством отверстий-пещер. Над входами в пещеры звенели сияньем, туго ввинченные, разнокалиберные и разноцветные лампочки.
Вот только ехать в Москву переполнившись лишней силой и страстью, босняк никак не желал. В нем уже и так ходуном ходили Сараево и Сребреница, вспенивались мусорной весенней водой реки Уна, Неретва и Дрина, гомонили предки славяне, принявшие когда-то ислам, а потом снова возвратившиеся в христианство, вскипали Первая и Вторая мировые войны, вспоминался Гаврило Принцип, отряжённый «Младой Босной» к Латинскому мосту встречать венского монарха, въезжал в мозг маршал Тито в американском авто, прикасались к плечам сербские короли, далматинские купцы…
Вдруг босняк рассмеялся. Он понял: сила войны оставляет за собой пепел. От силы воспоминаний остается один лишь туман. И по-настоящему существуют только сегодняшний жар и холод в крови, кровь и слюна во рту, Великий Пост и Великое Воскресение вслед за ним.
– Останови, – сказал он водителю. – Одна минутъка.
Босняк вышел. От придорожной церкви они отъехали всего ничего. У забора он приметил подходящую колоду, бережно уложил на нее левую руку, вынул разделочный нож и одним ударом отсек себе большой и указательный пальцы.
Плоть за плоть!
Он возвращал небу то, что утром отнял у ряженого. Кривясь от боли и смеясь от радости, завернул отрубленные пальцы в платок, отнес их на паперть.
Отнятые пальцы были, как изгнание смерти. Он перевязал обезображенную руку платком, поверх платка напялил лыжную шапочку. Выкинув нож, пошел к машине. Лёгкость ли сменила силу, или сила вдруг стала небесной, – он понять не мог. Сообразил лишь: сила смерти – не равняется силе жизни. Идя к машине, он одну силу терял, но взамен получал другую… «Может, это есть сила России?»
Лоб босняка от перетряхиванья важных мыслей вспотел.
– Порезался, что ль?
– Лишне мьясо отсёк.
– Чего? – Мотор жигуленка урчал, пофыркивал, глушил слова.
– Мьясо – в цене! И у нас, и там, выше…
***
Через год с небольшим и тоже во время Великого Поста, раня в кровь ступни, босняк перепрыгивал с камня на камень. Тридцать еврорабов – цыган, боснийцев, сербов – подымали наверх, к бережно возводимому балканскому палаццо бидоны краски, металлопластик, мраморные плиты. Палаццо строили в пышно-воздушном римском стиле.
В горах близ Мостара было холодно. Но обувь давали летнюю. Босняк улыбался. Он отказался от обуви совсем. До окончательного смирения силы и обретения великой свободы оставалось меньше сорока дней. Рассыпались в прах гранатомёты и автоматы, растворился в тумане «Стари мост», разрушенный в 1993 году огнём хорватской артиллерии и потом вновь отстроенный; мост, с которого босняк когда-то хотел кинуться вниз головой, но удержался.
Раб силы ещё раз глянул вниз.
Там, внизу, билась о камни узкая, не шире пятнадцати метров, Неретва. В Мостаре белели мечети. Далёким миражем вздрагивала Адриатика. Вдруг ему вспомнилась Мытищинская Слободка. Вслед за ней – отрубленные и завёрнутые в платок пальцы. Скинув с плеча стальной трос, он всем корпусом развернулся на северо-восток.
Теперь в босняке бушевала не сила. В нём бушевала любовь: к старинному Мытищенскому волоку, к отцу Никодиму, может, и к Бабе-Шмабе. Карнавал нищих, убогих, ласковых и вороватых, – отталкивал, но и тянул к себе. Дух этого русского карнавала был высок и тягуч, трескуч и зол, но по краям звенел сахарными заливистыми колокольцами. Босняк даже стал острее слышать: дальнее, чужое, невозможное…
Надо было возвращаться.
– Мьʹясо в цене? – поманил он к себе шагавшего с винтовкой наперевес охранника, и медленно выдвигая из рукава смертоносную калёную спицу, без всякого акцента, сам же себе по-русски ответил:
– Мясо – прощай! Carne vale…
Ехал на «Птичку» Иван Раскоряк…
1
На горбу мешок с кормом. В руках птичья порожняя клетка. С головы съезжает «пыжик» с надорванным ухом.
Ваня встал до звезды, вышел затемно, к первому автобусу. И то: добираться ему на Новую Птичку – на Новый Птичий рынок – чуть не три часа. Снегу почти нет, скоро весна, но по утрам холодно, и одет Ваня во всё теплое: длинная куртка с подстёжкой, ватные штаны, сапоги армейские.
Идти к автобусу далеко, неудобно. Раньше б оно – все ноги переломал, а теперь легче: здоровенная круглоколёсая реклама днем и ночью сыплет искрами, булькает красно-синим газком, автомобильное колесо без конца вертит.
Клетку волочь на Птичий неудобно, а ничего не поделаешь. Здесь в Перловке за неё гроша ломаного не дадут, а там, глядишь – полторы сотни отвалят.
Денег у Вани нет совсем. Дома пять сотенных бумажек, на черный день. В кармане – десятка с мелочью: на обратный путь. Туда-то на Птичку, «за так» ехать придется.
Но только отъехали – контролеры, мать их. «Гражданин, ваш билет… Как не стыдно государство омманывать. Ещё выражается…»
Тут ещё и водитель добавил: «Он не брал, не брал, так прошмыгнул!»
Ссадили. Ваня потоптался на месте: клетка на дороге, мешок в руке. Автобус – пригородная трёхсотка – не спеша укатил. Женщина-контролер, румяная до красноты, сквозь заднее стекло всё глядела на Ваню. Улыбалась чему-то.
Невдалеке за навороченной эстакадой – Москва. Вроде рядом, а пешадралом – полчаса.
Ваня закинул мешок за спину, подхватил клетку, выбрался на Окружную, стал голосовать.
2
На Птичке, по четвергам, не так чтоб людно. Основной народ к выходным подвалит. На саму Птичку Иван не пошел. Встал метрах в тридцати от входа. Корм для рыбок продавал долго, почти до обеда. А клетка непроданной оставалась. Да и кроме клетки было ещё кое-что: то, за чем ехал.
Ехал же Ваня на Птичку для смутного дела. Грызло оно его и терзало: хоть таблетки пей! Но таблетки Ваня пить не стал. Сюда, на Птичку выбрался. Он и раньше кое-что продавал близ Птички. Но не часто. Дух на Новой Птичке – не тот. Не запах, не воздух – именно дух! Старую Птичку Иван любил. А вот к Новой никак приспособить себя не мог…
Клетку никто не брал – старая, грязноватая, хоть и мыл, и чистил.
«Так и вечер скоро…»
Ваня в сердцах несколько раз раскрыл и закрыл дверцу, клетка звякнула, маленькая щеколда на дверце обломилась, он кое-как щеколду прикрутил, смачно плюнул, двинул, на саму Птичку, на рынок.
3
Ох и бедлам на Новой Птичке! Люди-звери и звери-ангелы. Простаки, мудрецы, хитрованы. И, главное, чуть не намертво приросли все друг к другу!
Но… Разные звери – разные люди! И характер у человека – как у его зверя. А иногда – звери и птицы на людей, как две капли воды, походить начинают.
Грызунов продают – жадные, запасливые.
Птиц – растеряшки мечтательные.
Гадов и крокодилов – люди древние, люди далеко и крупно видящие.
Домашней птицей – жестокие торгуют. Животных – это Ваня знает точно – убивать на рынке запрещено. А эти, для клиентов – нате вам, пожалуйста – курам головы наотмашь рубят!
Ещё – голубятники. Те все почти урки. Голубей тихо и гадко придавливают, чтоб, значит, в неволе яиц не клали.
Но сцепляет всех тех человеков, отбирает по норову и по людской масти – расположение рыночных рядов.
Самый ближний к Ване ряд – кошачий.
Глаза у кошечек веселые, добрые. Мордочки счастливые. Только с чего бы это? Ваня знает с чего. Поэтому – скоренько дальше.
Дальше – гады. Их правда, и называть так не хочется. А как? Ваня роется в памяти. Точно, рептилии! Черепахи с гнилыми легкими, ужи-змеи – клубками, игуаны крокодилистые, всё иное прочее: серое, мерцающее, больное, здоровое – перемешано, перекручено…
За черепашьим рядом – собаки. Тут намётанному глазу всё становится ясно окончательно. Есть, конечно, меж собак и здоровые, есть и бодрые. Но… переросточки они все! Месяца им по три по четыре. А для продажи надо куда как меньше: полтора, от силы два месяца. Некоторые щенки – для веселости и форсу – наркотой напичканы. Это Ваня по блеску глаз сразу определяет. У него ведь только по недоразумению – диплом техника. Надо было в зоотехники, в звероводы идти! А так – ни техник, ни зоотехник, вообще никто.
Ваня обмахивает с лица грустняк, медленно движется по направлению к любимому ряду, к птицам.
Тут как на зло – ушлаган знакомый. Торк Ваню в бок:
– Про должок, Ванятка, забыл?
Долг не ахти какой, 120 рублей. Но ушлагану не долг важен – Ваню поприжать требуется. Поэтому без слов, половину приторгованного, ушлагану в карман: отстань, на фиг!
Вдали Елима Петрович показался. С Ваней у него давние счеты. Не пускал Елима его ещё на Старую Птичку, гнал оттудова и стращал, пригородной шелупонью обзывал. А за что – так до сих пор Ваня и не понял.
Завидев Елиму Петровича, Ваня присел на корточки, и ну первую попавшуюся собаку по уху щелкать!
Елима Петрович – розово-лысый, вширь раздавшийся – хоть и хозяин почти половине рынка, а каждую мелочь до крохи помнит. Ходит, смотрит, закорючки в блокноте рисует.
Долго в собачьем ряду Ваня выдержать не мог. Приподнялся, увидел: Елима Петрович всё вокруг осмотрел, назад возвращается. Тут Ваня в ряд птиц и вступил.
И сразу еще одна напасть: «сестра-хозяйка», Пашка.
Познакомились чудно́. Курили как-то близ рынка. Ваня матом выражался, Пашку за газировкой гонял. А потом Пашка-пацан шапочку лыжную скинул – оказалась девка. Лет двадцать, не больше. Младше Вани лет на восемь.
Душевно они тогда покалякали, а потом Пашка волосы опять прибрала: не хочет девкой быть на рынке, боится. А с Ваней обещала встретиться когда угодно и где угодно.
Только давно это было. Ваня тогда смерть жены переживал, настоящего внимания, на Пашку не обратил. Зато сейчас она в него, как рак тот клешнёй вцепилась.
– Всё, всё, отстань! Потом подходи, после!
Никак не займется Ваня птицами. А надо. Душа горит!
Давно он задумал одну штуку отчебучить: повыпускать всех рыночных птиц, к ядрене фене! Да не так выпустить, как продавцы предлагают: «Загадай желание, давай полтинник, отпускай голубя.» А тот голубь два-три круга над рядами сделает и к хозяину вернётся. Не так. Пусть все летят! Зима кончается, авось не померзнут. Всё лучше, чем в клетках себе шеи сворачивать!
Только как же им из рыночного ангара вылететь?
Но и это обдумал Ваня. В крыше широкое отверстие есть! Да и двери, если их все отворить, птицы найти смогут:
Летела гагара По краю ангара…Раньше Ваня «не доезжал»: куда это непроданные птицы с рынка деваются? Потом понял – куда. Потому-то и хочется Ване всех их – на волю! Пусть летают. Смерти случайной не боятся, жизни постылой не стыдятся…
– Мэтинг, мэтинг, – шепчет кто-то Ване в самое ухо.
– Чего?
– Эх ты, дярёвня! Мэтинг – совокупление животных. Покруче нашего они совокупляются. Ну, берёшь? Давай, чудрила, пару дисков даром отдам!
Но тут рассмотрелся продавец, прикинул собеседника на вес и на деньги, видит – пустой Ваня, и сразу его как ветром сдуло.
За «дярёвню» Ване обидно. Как никак – под Москвой живет. Но и чувствует: правда! Хуже деревни – пригород. И он, Иван, самый что ни на есть негодящий: пригородный. Москвой придавленный, грязью заляпанный, магазинами обделенный, товаром обнесенный. Словом, ни Богу свечка – ни черту кочерга. И все пригородные такие же. Вся жизнь – на ногах, в дороге. Одну дорогу и видят, а жизни настоящей – так той даже не нюхали.
Тут, вместе с обидой на пригород, Ваня вспомнил отца. Заругался на него мысленно. «Зачем в Перловке осел? Зачем до Москвы не дотянул?»
Но отца-батяню Ваня любил. Долго на него сердиться не мог. Отец у Вани был подполковник, танкист. Прожил 76 годков. Умер – счастливый. А жил тяжело. До пенсии – так и вообще гадко. И всё из-за собственного имени. Звали отца – Лазарь. Лазарь Калинович. Те, кто зла отцу не желал – звали Калина-малина. Ну а за Лазаря досталось ему крепко. И в армии, и на гражданке.
– Что за имя такое для русского человека?
Спрашивали и били. Жалели, поили водкой и били опять. Потом снова спрашивали с пристрастием.
Однако умер отец – небитым, умер довольным. Как с Северов в Перловку переехали, стал Лазарь Калинович выдавать себя за еврея, влезал в мелкие торговые дела, научился картавить и деньги были. Но Ване отец ничего не оставил: всё в последний год жизни спустил на крашеную челночницу.
С отца Ваня перескочил на покойницу-жену, которая померла ни с того, ни с сего, а потом на мать, которую почти не помнил.
Срочную Ваня служил на Балтике, в Калининграде. Вспомнил и про флот. И только тут заметил: держит он в руках чью-то чужую клетку, а свою на землю поставил.
– … я ж говорю – свеженькая пташка, только вчера привезли. Бери!
Ваня вздохнул, чужую клетку к туловищу прижал, полез рукой внутрь, ощупал черного нахохлившегося дрозда, огляделся.
Прошёл мимо ветеринар в куцем белом халатике. Где-то вдали мерцнул глазками розовый, ветчиннорылый и ветчиннорубленый Елима Петрович. К уху Елимы прилип казенный человек с коричневыми щеками, в синей прокурорской форме. Пряталась за широкие спины, боясь подойти ближе, белобрысая – сегодня без всякой лыжной шапочки – Пашка.
Ваня разжал ладонь, чуть подкинул и выпустил дрозда.
4
Одно время Пашка даже хотела поселиться и жить близ Новой Птички. Но это только сперва. Быстро перехотела. Тогда она через день – кроме понедельника – стала сюда ездить.
Пашка жила в Москве, в Отрадном, но работала в области. Медсестрой, и тоже через день. В Москве работы для нее не находилось. В области платили мало, зато и отстёжек не требовали. А на Новую Птичку Пашка ездила, думая сперва приработать на котятах. Потом – из жалости. Потом – по привычке. А уж после – чтобы встретить Ивана. Она бы прямо тут стеречь Ваню осталась. Нормальный мужик того стоит. Да страшно. Не за себя, а вообще.
Ну а страшно потому, что попала Пашка однажды в близлежащий лесок. Теперь мимо этого леска проходила она, втянув голову в плечи и закрыв глаза. Но и с закрытыми глазами видела то же, что и в первый раз: трупики птиц, лапы, мордочки и хвосты мертвых зверьков. Слышала писк живых еще…
После этого Пашка стала звать Новый Птичий – Невольничьим рынком.
5
Елима Петрович вышел из подсобки и обтер руки о кожаный новенький фартук. Он любил сделать что-нибудь собственными руками. Хоть нужды давно и не было: был наверху, наличку считал стопками, мог бы и отдохнуть. Но Елима был мудрец, знал: одна работа делает свободным. И вообще: труд сделал из обезьян человеков. А на Птичке, случалось, он сам, из этих человеков обезьян делал. Словом, Елима пыхтел, сопел, рук ни на миг не покладал.
После обеда народу стало больше. Цепко оглянув ряды, Елима Петрович сразу заметил непорядок. Верней, непорядок этот ещё только готовился, но он даже и подготовку заметил: обернулся, махнул кому-то рукой.
6
Казенный человек с бурым, морщенным, как сухая фрукта, лицом – еще недавно был пристав. Теперь – бывший пристав. Этого слова «бывший» – он не выносил. Правда и попёрли его из приставов совсем недавно, так что вполне мог сойти за пристава настоящего.
Бывший пристав Трофимьев вмиг оказался близ Елимы Петровича.
– Ты зачем в форму вырядился? – зашипел на пристава розовый Елима. – Хочешь чтобы тобой занялись как следует? А потом и всеми нами? Ты – бывший. Бывшим быть и обязан!
– Не хочу … Не буду бывшим! – плаксиво заговорил Трофимьев.
– Сгинь отсэда, – вдруг смягчился Елима Петрович, – сгинь, иди в подсобку. Счас для дела потребуешься.
7
Не давая продавцу опомниться, Ваня отворил вторую клетку, за ней третью, сбил заднюю перегородку со стеклянной попугайской витрины, выпустил с десяток волнистых, перескочил через какие-то коробки, обрушил ногой поставленные этажеркой ящики, ухватился за купол громадной совиной клетки, отворил её…
Шум и гвалт плотной волной потекли по рынку.
Одна птица – видно полумертвая – тут же брякнулась оземь. Еще две – полетели низко и кривенько, но вместе, парой. Еще несколько взметнулись вверх. Крикнул резко и зло выпущенный на волю скворец. С перепугу начал петь, а потом вдруг замолк черный дрозд.
К Ване бежали охранники. Хватал за грудки продавец. Ваня огрел продавца своей собственной, так и не проданной клеткой, клетка обломилась в сторону, в руках осталась только дверца. Дверцу Иван сунул за пазуху.
Он думал – его изувечат, убьют, пятое, десятое… Ошибся.
Не одна лишь волна злобы окатила Новую Птичку!
Кой-кому Ванина забава страшно понравилась. Сразу несколько покупателей – один даже очень приличный, в мехах, в перстнях, – потянули руки к клеткам. Выпустили, смеясь, ещё нескольких птах.
И завернулся винтом под куполом рынка небольшой, но крикливый вихрь, видно снарядившийся в птичий вырей! Словно собравшись за море, кружили и кричали птицы, ища выхода из ангара.
Этот ошеломляющий звук, звук полученной «за так» свободы, сделал Ваню на миг пустым, бескостным. Птичий звук был лучше жизни, был приятней и справедливей её. От радости и от счастья Ваня закрыл глаза.
Тут его сзади чем-то тупым и огрели.
8
Из-за раздухарившихся молодчиков, выпускавших почем зря чужих птиц, Пашка никак не могла добиться до Ивана. Она толкалась и щипалась, но продавцы и покупатели радовались и злобствовали, реготали и рвали на себе волосы, показывали вверх и друг на друга, трясли животами, стояли плотной стеной.
Ваню потащили – за этим Пашка следила безотрывно – в подсобное помещение. Но в какую именно дверь затолкали – этого заметить уже не могла. Чуть не ползком, ударяясь о задницы и колени продавцов-покупателей, пробралась она к северному входу, стала дергать запертые двери. Заглядывала и в двери открытые.
Ивана нигде не было.
9
Очнулся Ваня от воздуха. Воздух бил в нос, холодил виски. Зимне-весенний день уже сильно клонился к вечеру.
– … скажи за это спасибо Елиме, – услыхал он над собой зычный командирский голос, и тут же попытался встать.
Однако держали Ваню крепко. Да и руки его оказались связанными.
Какой-то бетонный закуток. Задний двор, что ли? Людей – нет, кошечек-собак тоже не видать. Но небо московское – дымится, огни вечерние московские вдали посвечивают!
Казенный человек бурой мордой своей лез прямо на Ваню.
– Т-т…товарищ прокурор, – решил схитрить Ваня, – я это самое… Я ж не нарочно…
– Какой я тебе, к чертям, прокурор. Пристав я! Не знаешь формы, дурак?
– Ладно, пусти его. Слушай сюда внимательно, – охранник с нашивками на рукавах и на груди, повертел головой, как будто ему мешал дышать туго застёгнутый ворот. – Ты тут пташек – на пять штук баксов повыпускал. А ещё штраф с тебя. За дебош. Счас хозяин придет, он точно урон определит.
10
Елима Петрович только для порядку заглянувший в каменный мешок, брезгливо поморщился, сказал: «Чтоб я этого обалдуя больше здесь не видел», – повернулся, но, уходя, призадумался.
Ставить Ваню на «счётчик» он не желал. Не потому что жалел Ваню. Знал: бесполезно. А бесполезных вещей Елима Петрович давно уже не делал. Ну, а раз бесполезно – так и надо подобрей к человеку. Тем более после сытного обеда гневаться грех.
– Ты, конечно, сильно мне тут напортил. Но зла я на тебя, Иван, не держу. Может, так оно и надо, птичек иногда выпускать. Даже праздник такой есть – Благовещенье. Для выпуска птиц предназначенный. К этому празднику птичек на Руси раньше и выпускали. И сейчас такое, может, случается. Но ты, Ваня, поперёд праздника забежал. Нету его пока, праздника, нету! А вот на рынке ты мне порядок, ух, как испортил. А порядок – он всегда и во всём быть должон. Поэтому ты вот что… Убытку от тебя, конечно, много…
Елима Петрович на миг запнулся.
– На «счётчик» его! – захрипел охранник, обрывая пуговицу с ворота.
– Ты охолонь, Василий, – от собственной ласки Елима Петрович даже вздрогнул. – Охолонь, расслабься. А я пока подумаю.
Елима стал думать. Кожаный фартук на его животе из морщинистого стал гладким.
– В общем, сделаете так: праздник, он всё равно когда-нибудь да будет. Так что, вывезите его отсюда – и под зад коленкой. Ну, в общем, с миром отпустите. Если, конечно, у вас у самих к нему вопросов нет. И чтоб духу его здесь больше не было! Вот тебе Трофимьев ключи от машины.
Елима Петрович не спеша возвратился в ряды.
– Как не так, – бурчал, выводя Ваню из каменного мешка за ворота, бывший пристав. – «Отпустите с миром!». И рынку от него убытку на пять штук баксов, и государство в прогаре: теперь этих птиц полумёртвых собирай, живых – лови. За уборку территории, опять же, таджикам плати. Давай его в машину, поехали!
11
Тут, на вечереющей дороге, близ розово-клубничной Елиминой машины, Пашка их и обнаружила.
Она кинулась сперва на охранника, потом на бывшего пристава, стала кричать, кусаться. Пашку запихнули в машину, усадили Ване на колени. Там она на время успокоилась.
Шумела дорога, молчал вдалеке лес. Рядом летали вечерние птицы: то ли упорхнувшие с рынка, то ли вольные – было не понять. Потом птицы устали, сели на деревья, сняли и повесили – так Пашке показалось – на ветки крылья. И от этого уподобились людям: стали бесшумными, слабо видимыми…
12
Казенный человек сперва ничего дурного с Ваней творить не собирался. Но в машине, уже порядочно отъехав от рынка, он вдруг разнервничался, стал сам себя накручивать. Ваня показался ему преступником закоренелым и преступно безнаказным. Вина Ванина в глазах Трофимьева росла и росла. А тут еще эта девка. За палец укусила, шалава!
Думая спервоначалу Ваню и Пашку лишь слегка попугать, бывший пристав вдруг всё на ходу перерешил.
– А ну, останови! – крикнул он водителю.
Не говоря больше ни слова, пристав схватил Пашку за плечи и вытолкал из машины на дорогу.
– Поворачивай назад! – Трофимьев ткнул водителя кулаком в спину.
Ваня шевельнул связанными руками, а помочь Пашке ничем не смог.
Сдали километра полтора назад. Ваня снова возвращался на Птичку. До Птички, однако, не доехали, остановились напротив леска.
– Выходи. – Сказал Трофимьев торжественно. – Выходи, бандюган пригородный.
Ваня понял: будут бить. И сам первый, как только вышел из машины, ударил бывшего пристава ногой. Тот упал, поднялся, крикнул протяжно, как сыч:
– Ну, га-а-ад, я тебя урою!
13
Вечер лег гуще, плотней.
Выкинутая из машины Пашка, резво бежала по улице Верхние Поля. Мысли ее тоже бежали вприпрыжку. Она вспоминала то свою медицинскую службу, то Ивана… Но больше всего ей вспоминался писк из коробок, копошившийся в ушах ещё со времени первого посещения леска.
Лесок этот, не большой – не маленький, раскинулся сразу за Окружной дорогой. Несколько месяцев назад, в ноябре, Пашка в него и завернула. Просто так, сдуру. Издалека лес показался ей приветливым, безопасным. Но как зашла – так сразу и присела. Потому что наткнулась на коробку. А в коробке – котята. Мертвые, от приморозков давно окоченели. И ладно бы какие-нибудь посторонние котята! Так нет, те самые, дымно-рыженькие, которых при ней отдала перекупке несколько дней назад незнакомая бабулька. Перекупка клялась и божилась, что пристроит дымно-рыженьких к замечательным и богатым людям. Успокоенная бабулька, отдав котят, ушла.
«Вона куда их!»
От внезапной боли в кишечнике, Пашка не сразу смогла разогнуться. Наконец, распрямилась, огляделась.
Людей в том ноябрьском лесу и вправду не было. Все были заняты: на Птичке разгар торговли. Обмирая от страха и от любопытства, Пашка углубилась в лес. И чем дальше шла – тем становилось страшней. Под деревьями мертвые птицы, в коробках – штабелями – бездвижные черепахи. Котят мерзлых – немеряно. А собаки… Те вообще на части порублены.
Пашка хотела повернуть назад, однако ноги сами несли ее дальше. Страшный лес ещё не умер! Он хрипел, стонал, подмяукивал, пытался выжить.
Тогда, в ноябре, Пашка, споткнувшись о что-то мягкое, упала.
Упала она и сейчас, догоняя Ваню и тех троих, что, судя по брошенной машине, как раз в этот лесок и завернули. Дыхание у Пашки сбилось, пришлось остановиться: отдышаться, очистить веточкой ботинки от грязи, высморкаться.
14
Ваня шел по лесу с тремя утомительными придурками, но думал не про них, про птиц: «Вот летают себе, и горя нашего им нет. Бьют их из ружей влёт и в силки заманивают… Но под ярмом нашим они не ходят!»
Иногда перескакивал мыслью и на людей. «Ну излупят, – думал, – ну обомнут бока. Впервой ли? А птиц таки повыпускал!"
Потом начинал думать и вовсе про постороннее, начинал – как это часто с ним в последние месяцы бывало – вести внутри себя разговоры с высокими лицами.
«Эх, Ладим Ладимирович, – говорил про себя Ваня, – Ладим Ладимирович, эх-х-х! И Вы, Митрий Анатольич, тож! Как же это так случилось? Я чего-то никак не пойму. Всё вроде у нас путем, а человеку хорошему – ни жизни, ни воли. Козлам да баранам – тем раздолье. А кто честный – тому осиновый кол меж лопаток! И деньгой-то ему в харю тычут, и всем иным попрекают. Нет, не подняться честному! А подымится – так бумажками закидают. И стоит он, дрожа, в бумажках шелестящих, как в воде: по самое горло. Вот вы по ящику правильно всё говорите. А выключил ящик – и всё, и другая жизнь. Особенно в пригороде. Землю всю подчистую забрали, продают её и перепродают, чего-то ненужное строят. А людям от тех построек – что за прок? Как были все соседи в Перловке нищие, так ими и остались. Мож оно и не так плохо нищим быть. Иногда даже радостно. С этим не спорю. Но навсегда нищим оставаться – как-то оно утомительно, а? Может, не надо так?
– Надо, Ваня. Ну, просто необходимо. – Строго так и степенно отвечают внутри у него по очереди Ладим Ладимирович и Митрий Анатольич. – Ты погоди маненько! Вам же, дуракам перловским, от этой временной нищеты когда-нибудь лучшей станет. Неравенство – оно кого хошь выучит. А касательно пригородного населения – мы с кем надо строгий разговор иметь будем. В этом, Ваня, не сомневайся!
– Нет, я чё-то… Ну, словно бы – сомневаюсь! Если, конечно, сверху глядеть – вроде у нас порядок. А подойдёшь поближе… Всё у нас хорошо – только жизнь плохая!
Но раз надо терпеть, раз указано пригородным без земли собственной оставаться, указано на город до скончания века батрачить – что ж: потерпим, сполним!»
После таких бесед с высокими лицами, Ване всегда хотелось петь: от радости выполненного долга, от удовольствия круглых речей.
Он и сейчас пошевелил связанными руками (потому как петь и не размахивать руками не мог) и запел вполголоса:
Ехал на «Птичку» Иван Раскоряк, Ехал, споткнулся, и в грязь мордой – бряк…– А раз ехал, так и приехал! – крикнул по-звериному глухо бывший пристав. – Говорю, приехал, ты, Ваня!
15
Пашка всё никак не могла двинуться с места.
Вроде только полтора-два кэмэ пробежала, а не было сил. Да и что-то держало, не давало идти. Отдышавшись и отплевавшись, она осмотрелась и увидела на дереве облезлого серого кота.
Тощий кот глядел на Пашку и топорщил шерсть.
«Вона кто не пускал!»
– Котя, котя, пусти! Мне надо. Ваню бить будут…
Кот еще больше встопорщил шерсть, но потом, вроде соглашаясь, мяукнул, сдал назад – так Пашке во всяком разе показалось – и она вступила в самую гущу кое-где ещё снежно белевшего леса.
Пашка шла наобум, по косой, едва приметной дорожке. Шла не оглядываясь, иногда на ходу приседая от шорохов, от вымахивавших на её пути длинными кривыми ветвями, страхов.
16
Серый облезлый кот, чуть обождав, соскочил с дерева, но тут же, словно что-то учуяв, застыл на месте. Потом, постояв и видно устав прятаться от собак и людей, пошел вслед за Пашкой. Шерсть его кое-где ещё топорщилась, но хвост по земле больше не волочился: торчал трубой.
17
Бывший пристав уже хотел было Ваню в лесу – «на произвол судеб» – покинуть. Но опять вспомнил про государство, про то, какой дерзкий ущерб причинил ему Ваня, и понял: никто этого обалдуя по-настоящему не накажет! Раз уж Елима не стал – другие и подавно не захотят.
А тут еще Ваня сглупил: стал развязывать – и развязал-таки – руки. Бывший пристав Трофимьев увидел, крикнул: «Вишь, развязался!» – и второй раз за день въехал Ване в ухо.
Били недолго, потому что охранник случайно задел уже лежащего на земле Ваню тяжёлым ботинком по голове, и тот отключился. Для верности дали ещё камнем по затылку.
В лесу становилось холодно, дальше бить потерявшего сознание было неинтересно. А наказать надо было по всей строгости.
Вдруг Трофимьев обрадовался:
– А ну волоки его. Тут рядом! Давай, шевелись!
На границе кошачье-собачьего кладбища и молодой, примыкавшей к старому лесу рощицы – было вырыто несколько непонятных ям: то ли для зверья покрупней, то ли и вовсе для живших, кормившихся и умиравших близ Новой Птички бродячих людей. Вскоре такая яма невдалеке и обозначилась.
– Давай его сюда. А то Елиме накостыляют. А Ваня… Он же перловский, здесь его искать никто не станет.
Бывший пристав вытряхнул из Ваниных карманов несколько бумажек и какую-то зеленую корочку.
– Ф-фу, блин! Иван Ла-азаревич… – Прочитал он и скривился. Но Ванину корочку себе в карман всё ж таки сунул.
Ваню подволокли к яме. Перевернули вверх лицом. Пристав закашлялся, кинул лежащему на грудь дверцу от птичьей клетки, выпавшую у того из-за пазухи. Спустили вниз, прикидали мёрзлой землей, ещё и навернули сверху всякой дряни: коробок со сгнившим кормом, кошачьих ленточек, досок от ящиков, собачьего смёрзшегося дерьма…
18
Пашка заблудилась. Попала не туда, где обретались те трое и Ваня. За спиной кто-то мяукал. Пашка поворотила назад. Минут через десять, сквозь деревья, она увидела пристава, охранника и водителя. Они садились в розовую, спело-клубничную, на миг засветившую себя изнутри – как работающее сердце – машину.
Вани с ними не было.
Пашка остановилась, прислушалась. Картонные коробки теперь помалкивали, не слышно было ни собачьего повизгиванья, ни птичьих криков.
«Где ж Ваня?» – Она снова развернулась спиной к дороге, лицом – ко всё ещё пугающему мертвым зверьем, лесу.
19
Очнулся Ваня уже в могиле. Земля забила ноздри. В рот лезли смятые ленты. Дыханье стало не то что спертым – стало кончаться совсем.
Ваня знал: он уходит в землю плотней и плотней, врастает в неё глубже и глубже. Ужас сменился радостью, радость – снова ужасом: что там в глубине? Что-о-о?
Вдруг пробежал сквозь него розовый Елима Петрович. Потрогал Ваню за нос, удалился. У Елимы во всю щёку – свежая золотуха; через рот, до затылка, сквозная рана: дымит, чернеет…
Проскочил завхоз перловского Дома творчества художников, не позволивший когда-то Ване – «не член Союза!» – камни резать. Завхоз тяжко наступил ногой на грудь.
Цапнул за шею неизвестный, но страшно когтистый и немаленький – размером с хорошую собаку – Могильный Зверь.
С болью притронулась к виску Пашка.
От всех этих прикосновений Ваня совсем перестал дышать. Но и глубже в землю перестал опускаться. Зная: дыханья взять больше неоткуда, крупно дрогнул всем телом… Двинул рукой, потом ногой, и вдруг со скрежещей радостью ощутил: земля крохкая, поддаётся, можно, нужно наверх!
Левая рука ощупала дверцу птичьей клетки. С громадной тяжестью, подведя руку к лицу, Ваня стал этой дверцей отгребать от носа всякую дрянь. Даже загордился: без дыхания, а живёт! Но это была другая жизнь: отвратительная, ужасная, с ходящей ходуном, требующей воздуху грудной клеткой, с ледяными осколками глаз, со слепым и корявым узнаванием предметов, каких на земле отродясь не бывало.
Тут мысли в голове сдавились сильней, как-то вкривь и вкось подумалось: «Для тебя, Ваня, счас Бог – сыра земля! Чё ж из неё выходить? Ещё чуть – станешь крепким, как корень, неразрубаемым, как дуб!»
– Ну нет. – Рыкнул Ваня себе же в ответ. – Бог – Он один! Что в сырой земле, что на небе. А ежели всякие людишки и звери тут сквозь меня шлёндают – так это, может, и не от Бога…
Мозг, ещё недавно пылавший красным расколотым фонарём – «это он от натёкшей крови красный!» – подёрнулся золой, гас угольками. Вместо дыханья обычного, пришёл каменный, ломающий грудную клетку дых. Холод неслыханный, холод могильный, сдавил сердце тяжкими льдинами.
Но, однако ж, – руки двигались, шея покручивалась!
Вдруг разбитый ящик, державший на себе целый пласт мерзлой земли, съехал в сторону. Правой ноздрёй, в которую земля набилась не так туго, Ваня хватанул капельку (ласкового, надмогильного, тепловато-гнилого, почти весеннего) воздуху.
20
Бывший судебный пристав, подхватил с заднего сиденья бутылку портвейна, широко расставляя слова, сказал:
– За упоко души… раба Божьего… Ивана.
– Слышь, приставной! Давай вернемся, отроем. За что его так? За пять штук баксов? Так у него четверть дома и сараюха в Перловке. Заставим продать – штук на пятнадцать потянет!
– Я те вернусь. Ишь, заступничек выискался. Как я есть человек государственный…
– Приставка ты к человеку. Бывший ты – государственный!
– А это… ничего не бывший! Я тебе вот что скажу: надо нам от всякой шелупони освобождаться. Ну, секёшь? Не тянет она, шелупонь, в нынешних условиях. Ни капиталу, ни ума у неё, ни прочей собственности. Одна гниль да прель по сараям. Так чего им тогда в этом мире и мучиться?
21
Жизнь в могиле была короткой. Но это была именно могильная жизнь. Ваня не мог бы точно сказать – хорошей она была или дурной. Ясно одно: была она бесконечно одинокой, тесной, тускло холодной. И цвет этой жизни был нелюбимый – тёмно-коричневый.
Что смерть, хотя и холодная, а живая, часто живей самой жизни – Ваня в своём пригороде догадывался давно. Теперь – подтвердилось.
В ухо вполз червь. «Может, с рынка, непроданный? А сюда переполз только». Ваня червя стерпел. Не до него было.
К губе прилип слизень. Потом, невдалеке, кто-то грубо и навзрыд рассмеялся. Снова всё стихло.
Наконец, всё тот же гробовой насмешливый голос, явно перед кем-то выпендриваясь, гнусно прошелестел:
– Глубже, глубже его! Рот и кишки плотней землёй набейте! Дерьмо собачье в ноздри втолкните. Штумп, штымт! Дух скота – он, как сказано, в землю уходит. Штумп, штымт! Ты, Ваня, – быдло, скот! И жить тебе, кстати, осталось – одну минуту. А после – сразу неизъяснимым станешь.
– Это как это – неизъяснимым?
– А так. Ничего, никогда и никому изъяснить больше не сможешь!
Иван с остервенением стал выкапываться дальше. Оборвал с губы слизня, шуганул Могильного Зверя…
Неразрушимая сила вдруг вошла в него: копай, Ваня, копай!
22
Выкопался он быстро, выкопался вовремя. Встал, встряхнулся, повёл одним плечом, другим. Шапки на голове не было. С правого плеча свисал драный кошачий хвост. Под ногами валялись мертвые птицы. Из ботинка торчала головка замерзшей ящерицы. На губах, на щеках – земля.
Страшная, земляная, никогда раньше не существовавшая в нём сила, вмёрзшая пузырьками воздуха в кость – продолжала распирать Ваню.
Он ступил к дороге. Однако быстро сообразил: на Птичку – поздно. Да и не для гнилой Птички сила в могиле скоплена!
Тогда он двинул домой, в Перловку. Сперва решил – через Москву, через центр, во всей красе! Но потом передумал. Миновав лес, вышел к Окружной дороге.
Тут его что-то остановило: сзади послышалось кошачье мяуканье, женские мелкие всхлипы. Ваня нехотя обернулся.
Он увидел Пашку, облезлого серого кота, а над ними – дымно огненное подмосковно-московское небо.
Стояла уже настоящая ночь. Машин поубавилось. Сзади причитала убегавшаяся за день Пашка. Ваня шел, и сил у него прибавлялось и прибавлялось.
«Раз из могилы выкопался, стало быть, и жизнь земную осилю!
Ехал на «Птичку» Иван Раскоряк. Был Раскоряк – стал матрос Железняк!»23
И вышел на небо Великий Жнец.
Чуть помедлив, взмахнул золотым серпом, стал косить невидимые, но давно приуготовленные к такой жатве рати. Серп заблистал над нищими пригородами и над богатой Москвой. И брызнула из-под серпа кровь: быстро текущая, остро-пахнущая. Встрепенулись черви в могилах и гады в кроватях: но крови своей, из них навсегда убегающей – не почуяли…
И хотя напугал Жнец своим серпом немногих, зато многих – тайно коснулся!
Тут же, под серпом у Жнеца, близ дороги, там, где кончалась улица Верхние Поля, ожила и шевельнулась, серая, громадная, размерами сто метров на двести – так Ване показалось – птица. Не та, что составившись из малых пичуг, кружила под сводами рынка и не та, что сидела в запертой клетке. Другая!
Тихая, огромная, с чуть серебримым пером, от прикосновений взгляда легко ускользающая, – она, сквозь ночь, мечтала о чём-то своём. И человекам про те мечтания ничего не сообщала.
Ваня развернулся и, оставляя позади собственную могилу и громадную птицу, оставляя Верхние Поля и Нижние, отодвигая журчащее небо, мелкую речную трепотню и крупную лесную дрожь, расшвыривая в стороны скопища людских душ и комки птичьих шевелений – пошел, наливаясь неизъяснимой силой, домой, в Перловку.
24
Сзади вышагивала – готовая переть хоть до Холмогор, хоть до Северного полюса, а надо – так и до островерхого города Калининграда – белобрысая Пашка.
Вслед за Пашкой, воздев хвост трубой, шествовал серый облезлый кот. За ним подскакивала и вновь опускалась на землю – огромная, неуклюжая, едва различимая во тьме птица: может, ушастая сова, может, зря потревоженный филин.
Босиком
1
Чудны́ дела Твои, Господи…
2
Лавра. Нигде русского человека так крепко, но и ласково так не ухватишь, нигде лучше не углядишь греха его или праведности, чем в Сергиевом, у Троицы.
Около Лавры – базар. Продают картинки священные, матрешек с яйцами, горбачевых-путиных. Но все ж не столько всей этой ласково стукающей дребеденью торгуют, – сколько страсти и помыслы свои напоказ выставляют: обмирая, хмелея, млея…
Рослый, малоголовый – подбородок врезан чуть не в самый лоб, – худой, весь какой-то перекрученный, но и крепкий, как резина, парень. Стоит. Простоволосый, с голой шеей, в армейском ватнике, в штанах клетчатых и босой. Ничего не продает, но встроился и упорно держится в торговой линии, рядом с продающими. Стоит, смотрит поверх товара, поверх стен, поверх золотых куполов даже. Нос его пупочкой при этом смешно, как от лука, морщится, запаленные краснотой веки напряженно подрагивают.
Весна ранняя. Иногда с неба слетает десяток-другой снежинок, и опять над головой холод ясный, чистота, лёд…
– Ботинки что ль украли? – спрашиваю тихо. – Ты вон какой здоровый вымахал, поспрошай как след, вернут, может.
– Что ботинки. Ботинки – рвань. Душу мне вернуть Создатель должон, душу…
– Так ты в Лавру иди, чего ж тут маячить. Там про душу и расскажешь…
На нас косятся. Хоть здесь рядом место и святое, – слушать про душу торгующие, кажется, любят не слишком. Или просто надоел им мужик этот: ничего не продает, никого не «пасёт», милостыню – и ту не просит. Да ещё и босой! Может – стучит?
Зову его погреться в кафе «Отдых», здесь же рядом, чуть ниже Лавры. Нехотя соглашается. А в кафе вынимает вдруг из глубоченного кармана просторные тапочки в целлофановом пакете. Одевает, морщится.
– Грязь… Не могу…
Разглядываюсь по сторонам и особой грязи в кафе не замечаю. Засунув ноги в легкие, красно-коричневые без задников тапки и видя мое недоумение, он начинает рассказывать.
– Друга у меня убили. В Таджикистане. Вместе служили. Не на границе, в ауле убили. Надо было его вынести оттуда, а я оставил. Себя пожалел. Думал, и меня сейчас из-за дувала хлопнут. Назад повернул. Все думают, он тогда один был. А мы, можно сказать, вместе были. Он впереди шел, а я за ним с сапогами в руках бежал. Труп его, понятное дело, пропал. Ну, потом прошло все, забылось, кончилась моя сверхсрочная, думал, домой уеду…
Какое там! Не отпустила меня азиатчина. Вдруг в Бишкеке я очутился. Ну город, ну город! Пламечком зеленым сады полыхают, дыни в пятнышках, как головы бусурманские, из калиток прямо на дорогу выкатываются, ишачки черными ушами у заборов прядут. Вода в арыках скорая, мутная. Так и кажется: это она из тебя самого да из бабы твоей страшным напором, безостановочной любовью выхлёстывает. А на базаре – китайцы. Что хошь тебе поднесут. «Рупп, рупп!» – кричат. Сома этого самого киргизского не признают, рублем его называют. И за «рупп» тебе – что угодно. Хочешь – чаю, хочешь – пивка.
Так день проходит. А к вечеру жары почти нет, только горы сквозь пленку дымную посвечивают.
3
– В горах я тоже жил. Два месяца сторожил базу горнолыжную, Летом там никого, красота! Утром, бывало, чабаны с гор спустятся, кумысу навезут, выпьешь, иголки в горло вопьются, как заново на свет народился. Оставляли меня на базе. Да и нравилось мне там шибко. Сибирь напоминало. Все другое, а вроде похоже. У нас в южной Сибири в поймах, в мочажинах дергачи да утки до надрыву кричат, и здесь тоже… У нас лес живой, и там живой. Словом, не понять, как это получается, а вроде всё свое: будто шел я и шел я на юг по тайге сибирской, да к опушке горной и вышел. Хотя там, близ Бишкека, арча кругом вместо елок, да и зайцы другие, со спинкой коричневой, и улары – дикие индюки – попадаются, и волк другой. Волк меня оттуда вниз на равнину и согнал.
Было как? Спустились с гор двое чабанов-киргизов, привезли кумысу и ну на бильярде шары гонять. Бильярд на базе отличный, для больших, ещё капээсэсных людей сработан. Вот киргизы и приспособились: чуть не каждый день играли. А меня в тот раз попросили не в службу, а в дружбу, двух кобыл да жеребеночка выпасти. Самим недосуг, значит. Ну я к этому делу привычный. А только предупредили, чтоб далеко в горы не ходил: волки. Да я и сам знаю, что волки, небось, кажен вечер вытье их слышал. Хоть и далековато от базы, а выли. В тамошних местах чабанам с начала девяностых ружья иметь запретили, вот волки и обнаглели. Знают, что человек без ружья не человек, и средь бела дня лезут.
Ну, стало быть, погнал я кобыл с жеребеночком, да на ходу и задумался. Другана вспомнил, высоко в горы залез. Только вдруг кобыла одна как захрипит и на дыбки, а жеребеночек круть – и ко мне! Враз я очнулся. Ну думаю. Всё, капец! Сейчас налетит стая – поминай, как звали.
Только гляжу – один он. И не волчица (эта сразу кончит!), а вроде волк. Матерый, в подпалинах. На плечах шерсть погончиками обвисла, на загривок – словно башлык черный спустил… Скалится. Ну? Ты бы что стал делать? Убег? Так он сзади кинется. И не на жеребенка! На меня ведь он только и зырился! И как на грех, ни кнута, ни дрына в руках. Ну вспомнил я тут – пистолет газовый у меня в кармане. Внизу-то он вполне годился, а здесь, думаю, возьмет волка эта пукалка? Думать думаю, а пистолет из кармана волоку. Выволок, в морду волку уставил. Держу двумя руками, дрожу. А он весь вперед подался и снова скалится. Вроде понять дает: что мне твоя пукалка? И так он этим оскалом мне одного зверюгу, так одного военного прокурора напомнил, который так же вот скалился, да все про другана выспрашивал, что закрыл я глаза и как заору со страха:
«Не я! Не я убил!»
Ору, а перед глазами не волк, а майор этот косоротый, в расстегнутом кителе… Постоял я так с закрытыми глазами, потом открываю, – глядь, волк задком отступает. Отступает, а все одно, скалится. Словно сказать хочет: пока спускаю тебе. Иди себе, куда знаешь, а сюда, падло, не суйся…
После этого случая я вниз и спустился. Подумал: чего мне здесь со зверьем воевать? Его, зверья, и внизу хватает. Вот с этим зверьем и надо разбираться. Я б там внизу и насовсем остался, да только полчанина встретил. Он чего-то в Бишкеке сколачивал, наших парней собирал, да не на те дела, что надо, собирал. Ну, я и свалил оттуда, сил у меня тогда с ним спорить не было. Взяли меня на гражданский борт – четыре дня в аэропорту протолокся, – а взяли!
4
Он отодвинул от себя рюмку с водкой, отхлебнул только пивка из кружки, но потом и кружку в раздражении от себя отсунул.
– Что мне твой хмель! У меня другой хмель в голове!
– Да, дела!.. Ты бы священнику рассказал про все, что ли… Другим-то не надо, другие пусть не знают, а священнику…
– Э, нет, – перебивает он и кивает на белеющую в окне Лавру, – Он-то знает! Только Он и знает, что это я тогда сапоги от другана спрятал. Сиди, мол, на месте. Нечего ходить! А ему надо было! До зарезу! Он без сапог в аул и двинул. Босой. Бешеный. Я за ним… Да поздно. В горах камни мелкие, острые! Не убежишь далеко… Ну и когда шел он – матерился, наверное, беречься, как учили, не хотел… Так из-за бабы да из-за обувки и пропал. Ну так теперь я вместо него босой хожу. А эти-то, что торгуют, думают – дурачок я или юродивый. Ну, пускай думают…
– Так ты бы объяснил им.
– А зачем? Так слаще. Я его под пулю подвел, я теперь терпеть буду.
– Ну и сколько ты терпеть собираешься? Неделю, месяц? Когда-то ведь это «босохождение» закончится? Так и помереть недолго.
– А! В том-то и штука вся. Тебе, так и быть, скажу. Я ведь не только здесь босой. Я из самой Сибири босым шел и ехал. Только в уборных, да где погрязнее, у мусорников, тапочки надевал. Смеялись надо мной, конечно, в бока пихали. И здесь смеются. А мне – ещё обидней. И вот, чтобы обиду не растратить, я здесь не молюсь. Но когда наберу обиды доверху, тогда начну все эти лотки опрокидывать. Кричать буду: не прощаешь, нет? Ну так значит Сам Ты и велел мне тогда себя пожалеть! А теперь Сам велишь здесь крушить все! Ну а покрушив как следует, я назад, к таджикам подамся. И уж не босой! В сапоги, в ботиночки десантные затянусь! Я ведь там каждый камень знаю. И кому следует, за все отмеряю…
А потом снова в Бишкек. Нравится мне там! Сяду на базаре, словно бы нищий я… Сяду, и никто – как вот ты, например, – на меня не посмотрит. Сяду, сидеть буду. А сквозь меня народы косоглазые попрут, и китайцы, и пуштуны, и другие прочие. Да и наших там пруд пруди.
А пока ращу, ращу я в себе обиду! Ну? Понимаешь? Ты хоть сказки-то слышал? Илья Муромец, думаешь, просто так на печи жопу грел? Обиду он в себе копил! Чтобы разметать всех. Потому как в обиде – сила страшная. Когда ее много, конечно. Вот я и обижусь.
У нас в Сибири, в селе Мотовилихе все так делали. Село-то варначье, каторжное. Как обиду накопим, так житуха другая начинается. Отъедем куда подале, хоть к соседям, хоть в лес и ну обиду вымещать! И от этого легшает сразу, да и дурь потихоньку кончается…
Но на человеков я обижаться устал. Вот и пришел сюда на Господа обидеться. Смотри мол, до чего довел Ты меня. Завод жизни кончается! Обижусь на Него, а потом прощенья просить буду.
А без обиды – силы во мне нет, одна мягкость да вонь. Знаешь что я без обиды такое? Босой нерв. Есть такой. Это мне уже тут фельдшер один сказал. Нерв хоть и в пятке, а самый главный. Не приведи Господи раздражать этот нерв! А молиться… Может потом, когда снова сюда вернусь, помолюсь немного…
– Но тогда-то уж в ботинках придешь?
– Зачем это? Ты, я вижу, ничего не понял. Обида – она ведь как боекомплект, расстрелял, и нету. Пополнять надо. Вот и приду сюда: пополнять обиду. А иначе меня в порох сотрут. А Он, Господь, стало быть – не понимает. Ведь кабы все вокруг не были звери, так и мне не надо было обиду копить, Его зря тревожить.
– Так ты сюда пришел не к Богу приближаться, а заряжаться, как ружьё?
– Говорю ж тебе. Но в Него я верю, верю – ты не думай! Только обижен я сильно… Ну, прощевай. Некогда мне. Пойду к Лавре, может, сегодня ещё нальюсь до краев. К вечеру пацанва набежит, дразнить меня будут. Ну да теперь ничего, теперь скоро уж…
5
Он снял тапочки, затолкал их в целлофан, потом опустил бережно в глубокий карман ватника. Ноги его были синеватые у щиколоток, с багрово-сизыми, расплющенными и, казалось, совершенно бесчувственными ступнями.
– Гангрены не боишься?
– Боюсь. Только теперь уже ничего не будет, да и привыкать стал. Это ведь только попервоначалу трудно… – мелкая мутноватая слеза блеснула вдруг в глазах его. Он быстро развернулся, не оглядываясь, чуть по-обезьяньи или скорей по-медвежьи загребая босыми ступнями, пошел из кафе. Я тоже выглянул, а потом вышел за ним на улицу.
Сияла Лавра. Словно чьей-то бестелесной рукой отмеренный, скупо падал крупный киношный снег. Вслед босому человеку шли с железнодорожной станции бабы в платках, мужики с рюкзаками, интеллигенты, пристегнутые намертво к черным кейсам, волжские речники, выгнанные со службы, быстроглазые, узкоплечие монахи, сонные женщины, прапора, офицеры-летчики. Люди шли так же, как падал снег: редко, раздельно, друг с другом не сливаясь. Они не были похожи на притертых один к другому, обезличенных поспешаньем и тщетой столичных жителей, а на кого были похожи – сразу и не скажешь.
На разбросанные в раздражении камни? На разномастных, отбитых от стай собственных, а к чужим стаям так и не приставших птиц? На смешанный неравноверхий лес, всё тянущийся в небо, пусть даже и не имея для этого сил: так его пообъели, пообкорнали…
6
В небе было морозно и было ясно.
А внизу, на выгорбленной посадской земле было ясно лишь одно: здесь кончается понимание человека «единичного». Здесь кончается, как обрубленная железнодорожная ветка, простой и линейный путь узнавания жизни. Здесь, как трепещущий нерв, начинает звенеть и рассказывать себя – плохо выговариваемая, не всегда правильная, но все же искренне принесенная на суд к святому месту – чужая жизнь. Здесь в вечерней дымке зажигается, и невидимо сияет, слетая вниз то снежком, то светом, жестковатый, режущий язык и нёбо, ранящий нежные человечьи ступни и колени – близко-далёкий Восток.
Здесь кончается Москва и начинается Россия.
Слух
Как приходят слова? Через слух, через слух!
Только закрыв глаза, только вслепую, на ощупь, – чувствуешь, как идет жизнь.
Она идет? Идет, еще как! Каменно идет и тяжело, а потом – легко и воздушно. Она идет, летит над Стрелецкими могилами и Тешиловской дорогой, над урочищем Белые Боги и Бесовым лугом, цепляет краями Рахмановские пустоши и Юдин прудок, оставляет позади речку Торгошу, Инобожскую дорогу, Воробьев овраг. Она идет-летит к нашему подмосковному дому, и входит в него, и проносит свое хлюпающее, заполненное сработанным воздухом и семенем женское тело над квадратиками паркета, над узким ковриком… Ближе, ближе, к столу, к постели!
Жизнь идет и несет в себе то, что скрыто от глаз, что можно только услышать.
Нужно, нужно почаще закрывать глаза! Не затем, конечно, чтобы забыться навеки. А затем, чтобы все видеть, и не открывая глаз. Это, между прочим, очень и очень возможно. Ведь слух и есть наше осязательное, то есть глубинное зрение.
Вот и сейчас.
Сейчас в моем просторном слуху устанавливается, покряхтывая и шатаясь, наш дом. Весь, до трещинки, со всей своей немотой и звуками. Дом стоит в осушенном русле реки В. Рядом места древние и знаменитые: Путевой дворец царевны Софьи (разрушен), Пожарский луг (перепахан), урочище Виселицы (пока не тронуто).
Но… звуки-то в доме – вполне современные: кухонный лязг, урчанье сливных бачков, визг, сопенье, пыхтенье. Однако среди этих звуков вдруг выделяется что-то некаждодневное, не слишком привычное:
– Че-че-че… Че-че-че…
Кто-то словно бы хочет скрытным човганьем и пыхтеньем выстроить бессловесную фразу. Хочет, но не может. И тогда эту фразу выстраиваю про себя я.
«Че-че-че… идет через двор. (Пауза). С ружьем. Че-че-че… ЧЕ-ЧЕ-ЧЕ…»
Но ЧЕ – это не слог! ЧЕ (Чеглоков Евгений) – мой приятель. А зовут его так за пристрастие к черной беретке и за кустистую растрепанную бородку с небольшими на щеках прогалинами. Именно теперь, после прохождения сквозь мозг предуведомительных звуков, я начинаю отчетливо слышать: ЧЕ, таясь, вступил на нашу лестницу, миновал второй этаж и сейчас сдерживает дыхание в пролете между вторым и третьим. Значит, он идет на пятый? Зачем, зачем ему туда сейчас? Ведь на пятом этаже он бывает только раз в неделю и только вечером! А сейчас девять утра…
Тут надо пояснить: ЧЕ – ветеран всех наших необъявленных, но уже вполне состоявшихся гражданских войн. Он был в Баку в 90-м, в Карабахе в 92-м, орал благим матом в Бендерах и поскрипывал зубами в Душанбе. А не так давно вернулся из Абхазии. Ему до всего есть дело. Он всюду воевал, везде кого-то защищал, за чьи-то права вступался. И только в последних стычках между грузинами и абхазами он внезапно бросил на землю свой АКМ и, перебегая от одного леска к другому, стал упрашивать воюющих кончить стрельбу. ЧЕ не убили только потому, что хорошо знали. Его не убили, но сильно помяли (грузины) и слегка покалечили (абхазы).
Именно из Сухума ЧЕ вернулся с отросшей кустами бородой и в береточке. Вернулся, но вместо того чтобы пахать землю или возить навоз на поля – день и ночь думает об антиглобализме. И не только, конечно, думает!
ЧЕ ездит за семьдесят километров в Москву и оттуда возвращается сияющий и довольный. И это хорошо заметно. Потому, что в остальные дни он ходит по поселку огорченный и озадаченный. Именно в остальные дни его абхазская хромота, его круто гнутый соколиный нос вместе с синенькими каплями зрачков вселяют в наших трусоватых жителей тревогу и страх. А его медленные расчетливые движения даже сеют легкую панику. Сеют, потому что ЧЕ проводит антиглобалистские учения и у нас в поселке. Для этого он собирает человек пять-шесть безработных, двух-трех стариков и с десяток бросивших школу ребят. Он ведет их всех на Марьин луг, заставляет вставать-ложиться, а потом перед строем разъясняет пороки глобализма. В такие дни ЧЕ красит брови в оранжевый цвет, надевает на руки красные резиновые перчатки и надвигает беретку на самый лоб. Кончив же говорить перед строем – он поет. Поет пронзительно и фальшиво. Пронзительно, потому что когда-то «сорвал» горло. Фальшиво, потому что у него нет музыкального слуха. Но ЧЕ поет и поет! Ведь он не какой-то унтер Пришибеев. Он – одинокий воин антиглобализма. Лирический капитан разбоя.
Но сейчас, в нашем доме, ЧЕ не поет, он поднимается по лестнице. И делает это по-звериному легко и скрытно. Так в человеке, получившем удар ломом по спине, поднимается осознание новой действительности: выше, легче, к полной потере болевых ощущений, к обмороку!
«Че-че-че. (Слышишь, что будет дальше?)»
«Че-че-че. (Слышишь, что будет вскоре?)»
«Че-че-че. (Снова война, снова войны?..)»
Я съеживаюсь, а потом сжимаю кулаки. Какие войны? Войны – далеко! А вот если ЧЕ попадет вместо чердака в квартиру на пятом этаже, может произойти что-то похуже войны! Но этого не будет. Слух просто обманывает меня…
Однако выостренный, годами оттачиваемый слух обмануть не может. Он точен, он верен, непогрешим!
Между прочим, сам я делю слуховое пространство на четыре основных зоны.
Первая зона: музыка слуха. В этой зоне умещается вся наша поселковая старина с ее хитрыми словечками и несменяемыми названиями, все перечни дорог и тропинок, все перечисления людских имен и растений. Музыка слуха – лучшее из всего, что есть на свете. Она даже лучше музыки настоящей: органной, скрипичной, оркестровой.
Вторая зона – обманы слуха. Сюда входят: вся политмудятина, все базарные и лагерные слова, все чужеранящие наименования, все кликухи. Может, они не так уж вредны и не вполне злонамеренны, но они, эти слова, вводят нас постоянно в соблазн, влекут к заблуждениям.
Зона третья – вожделения слуха. Это то, что слух желает иметь в себе, но не имеет. Здесь чередой проходят все несбыточные женские нежности, все рассказы о бессмертии души и о наплывах земной мистическо-призрачной жизни. Жизни, которая зарождается в сумерках над туманящимися полями, на опушках еще не вытоптанных, не дачных лесов.
Ну и на закуску зона четвертая – войны слуха.
Войны слуха – это когда сквозь барабанные перепонки, щелкнув предательски звонкими молоточками, проникают ненужные диалоги и триалоги, бушуют в голове речёвки толпы, стоит гомон разбредающихся с антиглобалистских учений поселковых ребят. Войны слуха – самое опасное для внутренней жизни человека состояние. Их хочется тут же исторгнуть, избыть из себя, закопать в землю, загатить в болота, в топи!
Как раз такая слуховая война может сейчас во мне и вспыхнуть. Потому что я слышу: ЧЕ дошел уже до четвертого этажа. И, хотя идет он тихо, я точно знаю: ЧЕ несет с собой двуствольную «тулку». И коробку с патронами несет. А еще у него в руках должна быть армейская фанерная, во многих местах простреленная мишень. Через несколько минут он разнесет мишень и двустволку по разным углам чердака, сядет на стул, оботрет лоб. При этом его сожалеющий вдох вполне можно будет услышать через переборки нескольких этажей.
А затем ЧЕ дважды выстрелит. И она выглянет из своей однокомнатной квартирки на пятом этаже и станет робко прислушиваться. Но прислушивайся, не прислушивайся, а ЧЕ стреляет всегда только два раза. И потому, постояв на лестничной клетке в халатике (ведь на дворе уже почти весна и можно даже предчувствовать медленно, как самосвал, надвигающееся сизо-душное лето), она быстренько спрячется к себе в меховую, ковровую норку…
ЧЕ – собирается на войну. ЧЕ собирается на войну всегда. Но особенно после выходных: по понедельникам и вторникам. Ну а каждую среду, в шесть часов вечера, после очередной войны с самим собой, ЧЕ поднимается по нашей лестнице.
Он сам определил это время: 18-00. И хотя его частенько перехватывает на лестнице наш бывший участковый Сикаев и грозит сдать с потрохами сразу во все органы – в ФСБ, МВД, НКВД и ГПУ – ЧЕ времени никогда не меняет: в 18 так в 18!
Сикаев же, грозясь и крича, попутно над ЧЕ всегда издевается, вклинивая в свои густые проклятия еще и острые змеиные шепотки, вроде таких: «Все никак, сволочь, не настреляешься?» или «Мало ты нашей кровушки попил, ирод?»
Сейчас, однако, не 18-00 – сейчас девять утра!
А ЧЕ все поднимается и поднимается. Я хорошо слышу, как он проталкивает свое приземистое, жилистое, много раз продырявленное тело сквозь кисло-уксусный воздух нашего подъезда: наверх, наверх, на чердак…
Или… в квартиру на пятом?!
Между прочим, слышу я и то, что Сикаева сейчас на лестнице нет. А я хочу, хочу, чтобы эта жирная милицейская вошь, сдавшая «куда следует» всех, кого можно, на лестнице была! Я хочу слышать Сикаева именно сейчас. Иначе слух мой окажется пустым, незаполненным. Полупустой же слух всегда терзает и мучит меня, обещая громкие неожиданности, неприятности, дрязги.
Чтобы избавиться от пустопорожнего слуха, я затыкаю себе уши пальцами. И поначалу сладко глохну. Но затем и в заткнутые отверстия вверчиваются шорохи, проникает човганье ног:
– Че-че-че. (Шаг, подъем, остановка.)
– Че-че-че. (Шаг, остановка, подъем.)
Вдруг что-то щелкает. По-военному, кратко и радостно.
Замок? Затвор? Отводимый курок? Щелчок – и все, и тихо…
Пальцы мои сами собой выдергиваются из ушных отверстий. Значит, ЧЕ хочет-таки войти в квартиру? Зачем ему? Зачем?
Я срываюсь с места, бегу к двери. Но потом возвращаюсь. Надо мне подыматься на пятый? Нет, не надо. Совсем недавно я уже сделал несколько опрометчивых шагов, обронил несколько ненужных фраз. Тогда, правда, ЧЕ не поднимался в неурочный час ни на чердак, ни на пятый этаж. Он лежал у себя в однокомнатной квартире и умирал. Умирал от нравственных страданий, от ненависти к глобализму и от простуды.
Я вошел тогда с банкой малинового варенья. Варенье ЧЕ любит не очень. Но в тот момент оно было ему необходимо для избавления от кашля, сопровождавшего нравственное умирание.
– Поставь варенье и вали.
– У меня к тебе разговор, ЧЕ.
– Поставь банку и вали со своими соплями.
– Тебя бы подлечить, ЧЕ.
– Я сам себе врач.
– Знаю. Но ты ведь…
– Ты что, не видишь, как оно все обернулось?
– Да я не про политику, ЧЕ. Я хотел про личные дела потолковать.
– Какие личные дела, когда вокруг черт знает что делается!
ЧЕ моложе меня на десять лет. И я хоть и морщусь, однако позволяю ему называть себя на «ты». Только ему одному! Может, от ненужной в наших отношениях демократичности. Может, вспоминая о том, что он старший по званию. А может, и потому, что я, длиннорукий, тощеватый, не имеющий необходимой военной выправки, с серым лицом и неостриженными, запущенными волосами и должен прогибаться перед его посеченной порохом переносицей, его серо-стальными, вросшими в мякоть подушечек ногтями подрывника-сапера? Но, возможно, я позволяю ЧЕ обращаться к себе на «ты» и потому, что он настоящий, проверенный выездами в Европу антиглобалист. А я, хоть и не люблю всяких там сходок с мордобоем, с интересом и какой-то смутно-сладкой тоской наблюдаю за тем, куда повернет это сурово заклейменное и у нас, и за бугром движение.
– Какие такие дела? – повторил ЧЕ и потянулся за банкой.
– Ну, дела мои совсем простые. Перестал бы ты, ЧЕ, пугать пятый этаж, а? Зачем тебе это? А я…
– Втяни свои сопли обратно. Раз пугаю – значит, надо. Да и чего тебе бояться? Я же не ее лично пугать хожу. Я не по этому делу, сам знаешь. Я о другом хлопочу!..
Как приходят слова? Через слух, через слух. Как приходят звуковые картины? Влезают в ушко…
Вот я и слышу: гулко и весело струит себя вода. Не та, что в трубах! Та, что под землей: стыло-озерная, ключевая. Куда эта вода струит себя и зачем? И зачем мне, затворнику и угрюмцу, звон ее ключей слышать? Зачем различать темновато-таинственный, исполненный неясных обещаний шум?
Но я слышу его, слышу…
Так, слышал я недавно ухающего мертвого филина. Чучело его ребята еще осенью закинули на чердак. Чучело молчаливое, одноглазое, с выскобленным и продавленным затылком… Но по ночам именно оно у нас на чердаке ухает!
А еще раньше я слышал, как ходит по квартирам третьего этажа, не обращая внимания на переборки и стены, какая-то женщина. Ее не видно, но она вовсе не привидение. Она – нечто иное. Может, звуковая волна прошлого, может, полет квартирного ветра. Внятно слышен шелест длинного крахмального платья, слышны постукивания остро-высоких каблучков, рассыпания шпилек по столу, полурусские-полуфранцузские бормотания.
Слух цепляет и другие, вросшие в трещины донных камней, засевшие в гниловатых комлях вековых дубов слова.
Среди слов этих есть вполне обыкновенные. Но есть и редко встречаемые, позабытые. Слышится, к примеру, тонкий лязг якорной цепи, а потом скорей всего голландская – воспринимаемая как испорченная немецкая – ругань. Слышен и скрежет зубовный каких-то купцов, бубнящих после скрежета всегда одно и то же:
– Трофимушка, устал?
– Ох, тяжко, Ефим, тяжко, брат. Ослобони!
– Ничего, ничего, полежи, брат, под камушком.
– Лежу-у… Лежу-у-у!
Я хочу разматывать и распрямлять только эти далекие вздохи, хочу слышать дальше, слышать глубже! Однако в бок меня толкает ЧЕ.
– Ты че? Спать сюда пришел? Говорю тебе еще раз: я не ее, я совсем другого хочу! А ты, болван, думал…
Чего он и вправду хочет, этот получеловек покалеченный внутренними войнами? Чего ему надо?.. Разумеется, ему не нужны урочища. И пустоши ему не нужны. В гробу он видал Пожарский луг и чихать хотел на Стрелецкие могилы. Тогда что, что ему нужно? Ну, понятно! Ему нужны города! А в них – его собственный, мертвый и тошный распорядок…
Пока я вслушиваюсь в себя и в плывущую мимо жизнь, ЧЕ обходит меня сбоку и готовит для приема банки с вареньем уже две руки.
В тот раз, сделав вид, что обиделся на «болвана», я поставил банку на тумбочку и, не оглядываясь, вышел. Я, конечно, слышал то, что кричал мне в спину ЧЕ, но особого значения этим крикам не придал. А кричал он тогда нечто неправильное и попросту дурацкое, связанное с нашими поселковыми людьми и с этим чертовым антиглобализмом, который кроют почем зря на всех телеканалах и про который ЧЕ еще месяц назад мне с увлечением втолковывал:
– Они же все объединились! Секёшь? А нас всех разобщили, развели по разным углам и квартирам.
– Кто они, ЧЕ?
– Потом, подожди! У них все тишь, да гладь, да Божья благодать, а у нас внутри они гражданскую войну организовали.
– И кто же с кем сражается?
– Эх ты, балда институтская! Ну, конечно, – корысть и некорысть внутри у нас сражаются! А гражданская война внутри – она в тысячу раз хуже, чем война внешняя. У нас ведь у половины народа внутри, под ребрами, вместо сердечного клапана – граната РГ-1! Надо эту гранату из нутра вынуть и на пустоши взорвать!.. Ты пойми! Если уничтожить внутреннюю войну в каждом из нас – никаких войн на земле не останется! А глобализм мы победим и без автоматов! Как? Думать, кумекать надо. Слова надо нужные вспоминать, потом их произносить. Я уже кой-чего придумал. Хотя учти: то, что говорят эти гады, лимоновцы, я повторять не буду! Они ведь этого засланного казачка слушают. А он их всех как раз под статью и подведет. А сам, вместе с Каспаровым, в Гонолулу укатит!
– Какой «казачок»? Какого «засланного» слушают?..
Этот разговор с ЧЕ и его крик мешали мне вслушиваться в невидимую жизнь, целую неделю. Крик этот своей трубной прямотой и яростью забивал нежные слуховые каналы, расплескивал ручейки текущей по ним музыки дня и музыки ночи…
Как приходят слова? Через слух, через слух. Как приходят люди, их образы, их поступки? Влезают в слуховое окошко.
Крики ЧЕ истаяли в весеннем воздухе, и в уши мне ввинтилась новая напасть – слова и словечки бывшего участкового Сикаева, произносимые им то у себя в квартире (громко), то на лестничной клетке (тихо).
– Всё возвращаются они и возвращаются! – так обычно начинает свои выступления Сикаев. – Их убили и в землю закопали, а они – на тебе: тут как тут! А кому они нужны, эти мертвые, эти на войнах поубитые?! Государству от них одно смущение. Ну, убили тебя, ну оконтузили, ну пообрывали руки-ноги – так и оставайся себе в песке, в камнях, в доме инвалидном! Совесть же надо иметь. Убили – не фиг оживать. Что с возу упало, то пропало. Пропавшие люди вы! И вчерашние. А нам здесь вчерашних людей не надо!
Эту последнюю фразу Сикаев произносит громко, наверное, даже приставляя ладонь трубочкой ко рту, потому что старается направить звук в ту сторону, где располагается квартирка ЧЕ.
– Вчерашние и работать не могут. Ну а ежели ты не можешь на себя заработать – значит, ты труп и есть!
Сам Сикаев, впрочем, давно не работает. Получает по мелочи за доносы и наводки то от местных бандюков, то от милиции. Работать с ним удобно и весело и тем, и другим. И те, и другие ценят в нем дотошность и въедливость, а кроме того ценят справедливость доносов-наводок. Он, кстати, не скрывает того, что «стучит». Не скрывает потому, что на кого попало Сикаев ни в жизнь не стукнет! Только на тех, кто зажрался и зарвался, кто вообразил о себе много и кто не выказывает уважения к милицейскому прошлому Сикаева.
Бывший милиционер, короткорукий, толстомясый, не имеющий (в отличие от ЧЕ) в облике ничего запоминающегося, кроме отливающей луной лысины, и левого слепого глаза, портит мне слух сильнее всех. Он же чуть не стал причиной острого моего желания слух этот на время потерять вовсе.
Было так: как-то вечером Сикаев вышел караулить ЧЕ на лестничную площадку третьего этажа. В это же время стала спускаться сверху та, что жила на этаже пятом. Стукнула и входная дверь подъезда. Воображаемый треугольник, образовавшийся между ЧЕ, женщиной с пятого и мною, конечно, не мог ускользнуть от красного, обмахиваемого белесыми ресницами, единственного, но горящего во тьме ярче иных маяков, сикаевского ока.
– Ну, как знал я. – Сикаев сладко заглотнул и разлопнул в горле небольшой пакетик нашего непрозрачного подъездного воздуха. – Как знал. Ну, обождите. Я вас на чистую воду выведу!
Дверь парадного стукнула еще раз. Послышалось какое-то рокотанье. Я снова сжался в комок: выходить, не выходить? Предотвращать встречу Сикаева, ЧЕ и женщины или не предотвращать? Ведь одним выходом можно все испортить. Хотя можно и поправить.
Я тогда не вышел, и случилось вот что.
Перехватив по дороге женщину с пятого этажа, Сикаев уцепил ее за руку и стал что есть мочи и явно напоказ орать:
– Вот она! Вот она, эта мнимая беженка! Слышите, Василь Семеныч? Я вам ее истинное лицо вмиг приоткрою, как ту червовую масть!
Почему Сикаев решил, что идет Василь Семеныч, – непонятно.
Я уже открыл дверь, чтобы защитить женщину с пятого от кого угодно, пусть даже от главы нашей местной администрации, зобастого индюка с вечно текущим носом, Василь Семеныча, – как вдруг все переменилось. Женщина вырвалась, но не стала спускаться вниз, а с плачем метнулась к себе наверх. Ну а вместо Василь Семеныча снизу отозвался идущий к кому-то в гости лесник Дорофеев. Посрамленный и обманутый собственным, насквозь высверленным милицейскими свистками слухом, Сикаев убрался в свою конуру. А я, я (меня-то слух обмануть не мог!) услышал вместо всего этого дряблого театра теней нечто действительно существенное.
Услышал: где-то недалеко, в сдвоенном холодном стволе дрогнули, но тут же и замерли неизвестно для кого предназначенные пули…
Я стряхиваю с себя воспоминания и снова прислушиваюсь. Но уже не к прошлому, к настоящему.
И в этом настоящем ЧЕ прошел четвертый этаж и поднимается на пятый. Он сопит и про себя что-то считает, а может, проясняет полушепотом карту нашей местности, называя здешние места не Убогой горой, не Пожарским лугом и не Стрелецкими могилами, а специальными военными терминами.
Вдруг сопенье и шепот стихают. Сейчас ЧЕ (Чеглоков Евгений) должен опустить на бетон армейскую, во многих местах продырявленную мишень, и звук ее – глухо-деревянный – через секунду умолкнет…
Но ЧЕ не делает этого, а продолжает упорно и тупо взбираться наверх. Может, он не взял с собой мишень? А ружье взял? Взял. Это слышно по тихому пению стволов. Значит, он не мишень идет расстреливать? Кого же? Неужели ее – одинокую, дивно трепещущую, круглолицую, с двумя светлыми завитками на висках, улыбающуюся, чтобы не плакать, женщину? Нет, чушь. Ее-то за что?
Женщину зовут Марта. Она бывшая смотрительница музея. Ей нет еще и тридцати лет, и она только недавно приехала к нам из Гудауты. Марта наполовину немка. Под Гудаутой она жила с каким-то ингушом: то ли боевиком, то ли проводником. Жила, кажется, против своей воли. Ингуш этот, по слухам, куда-то регулярно исчезал месяца на полтора-два. Во время одной из разборок его убили, причем непонятно кто. Еле живая Марта вырвалась с юга, приехала к родственнице в Подмосковье. Но в день приезда родственница умерла, и теперь Марта живет в ее квартире в «подвешенном» – так говорит Сикаев – состоянии.
Сикаев сразу указал и на то, что приехала к нам Марта зря. Да и некоторые другие жители относятся к ней холодновато-сдержанно. Но это в обыденной, поселково-посадской жизни. А на работе – Марта работает в соседнем совхозе – ее страшно ценят. Потому что, хоть работы совхозной она и не любит, работает за четверых и может двенадцать часов кряду не разгибать спины, заменяя собой полупьяных мужиков и находящихся в непрерывном отгуле парней.
Иногда мне кажется: ЧЕ, Сикаев, Марта и я – мы все однодневная слабая моль! С бархатисто-дряблыми (кроме Марты) телами, с медленно усыхающими крылышками рук, хвостами ног. Поочередно, а иногда вместе, мы словно парим над осушенным руслом реки, над Марьиным лугом, над Инобожской дорогой, над родником преподобного Сергия, над Красными полями. Мы парим и знаем: никто из нас уже не спустится на землю, не будет переворачивать ее вилами, рыхлить граблями, не станет со вздохом изнеможения погружать в унавоженную землю пальцы, не будет эту почву, сладко подергивая краешками ноздрей, нюхать.
Мы сухие и ломкие, а потому – ненадежные и нежеланные. Мы – навсегда изгоняемы ждущей весенней пропашки, мощно гниющей землей!..
Я обрываю мысль, потому что слышу: ЧЕ, и вправду, не взял с собой мишень! Зато, взявшись за ручку квартирной двери на пятом этаже, он тихо отгибает ее: вниз, вниз, вниз!
И здесь, не выдержав, я кидаюсь к собственной двери. Но прежде, чем дверь моя распахивается, я слышу тонкий выщелк чужого замка: скрытно-потайной, военный! Так открывать крепко укупоренную дверь может только боец спецназа. Я выскакиваю на площадку и, выламывая шею, упираю взгляд в верхи лестницы. И вижу ноги ЧЕ. Ноги, которые, по моим расчетам, сейчас должны были втащиться в квартиру N65, отрываются от пола и, сверкнув набойками армейских ботинок, пропадают близ чердачной лестницы. Я слышу, как тихо охает, сама свою дверь и открывшая, Марта. И по звуку ее голоса понимаю: ЧЕ решил пристрелить не ее – себя!
Я не слышу и не могу слышать, как ворочаются мысли в контуженной голове Чеглокова Евгения. Но я хорошо слышу, как он радостно, даже злорадно сопит.
Я срываюсь с места. Однако не так-то просто с третьего этажа, да еще с раздраженным слухом, да с раскуроченным сердцем, с ватными от только начинающего проходить страха ногами, попасть на пятый. Я бегу тяжко, бегу, как бегают только во сне.
Однако это не сон: уже на исходе ступенек четвертого этажа я слышу выстрел. Один-единственный! Я замедляю бег, останавливаюсь, а потом, подкравшись к пожарной лестнице на носках, медленно взбираюсь на чердак.
ЧЕ сидит, привалив себя к каменному широкому дымоходу и блаженно улыбается. Беретка его – на бровях, руки в резиновых красных перчатках раскинуты. Рядом с ним лежит Сикаев с руками, стянутыми за спиной армейским ремнем.
– Ты видишь, что он, пес, придумал? Дырку в потолке пробил и «телескоп» поставил! Ну, я и пугнул его разок. Выстрелил поверх головы. Но ты в »телескоп» этот не гляди. Я уже глянул. Пес, ах, пес!
На цыпочках, тихо и медленно, иду я к сикаевскому «телескопу». Что-то удерживает меня, кто-то будто шепчет мне в ухо: не смотри! Но я должен глянуть. Только раз! Одним глазком!
Тем временем ЧЕ встает, лениво подходит к бывшему милиционеру Сикаеву и дает ему пинка в бок. Легонько так дает, дружески, носком сапога.
Правда, вижу я это лишь боковым зрением, потому что уже вплотную пододвинулся к странному сооружению из неширокой пластиковой трубки, нескольких луп и двух-трех консервных банок: к «телескопу» Сикаева. Внезапно я понимаю: «телескоп» скорей всего направлен в квартиру Марты! С волнением и опаской спешу заглянуть я в это самодельное чудище, чтобы увидеть ее: эту трогательно-белокурую вертеровскую девушку.
Я прикладываюсь к «телескопу» Сикаева и вижу: Марта сидит на коленях у этого зобастого индюка, у Василь Семеныча. Она уже успокоилась после выстрела, и лицо ее выражает довольство и покорность, а глаза чисто сияют. Она сидит не шевелясь, но потом вздрагивает и начинает едва заметно спускать с плеча бретельку ночной рубашки. Василь Семеныч блаженно закатывает глазки.
Это как раз про него, про индюка зобастого, месяц назад ЧЕ кричал мне в спину: «Хватит стрелять по мишеням. Теперь надо простреливать порожних людей. Словом простреливать их, словом!»
«Ты думаешь – он человек? – пожимал тогда ЧЕ плечами. – Нет, пустота одна… Помнишь, говорил тебе: встретишь Будду – убей Будду! Встретишь патриарха – убей патриарха. Встретишь пустоту – убей пустоту. Много тут у нас пустоты накопилось».
Но это ЧЕ говорил тогда. А сейчас он наивно и блаженно спрашивает:
– Ты, наверное, думал, я себя здесь кокну? Ну не балда ты после этого, а?
«Лучше сидеть, чем стоять. Лучше лежать, чем сидеть. Лучше умереть, чем лежать».
Эта присказка ЧЕ вспомнилась мне именно сейчас. И я тут же про себя к ней прибавил: лучше слышать, чем видеть!
Я закрываю глаза, отхожу от сикаевского «телескопа», сажусь на какой-то чурбачок и пытаюсь, как и ЧЕ, блаженно улыбнуться. Но у меня не получается. Хотя закрыть глаза – вполне получилось. Тут же я пытаюсь внушить себе: все, что я видел, – фата моргана, мираж! Нам, остро слышащим, нам, застенчивым и замкнутым людям, «зримость» вещей и явлений ни к чему! А Марта… Марта, действительно, светлая вертеровская девушка, и в гостях у нее никого нет, а стекла сикаевского «телескопа» – гнусный милицейский мираж!
И здесь я наконец-то по-настоящему расслабленно и блаженно улыбаюсь. Слух, только слух! Только слух есть настоящая жизнь! Все прочее – наглый киношный обман!
Я продолжаю улыбаться, потому что слышу эту настоящую жизнь! Слышу леса и округу, чую дерзкие шевеленья в Стрелецких могилах и вздохи старинных гатей. Слышу потрескиванье будущего и хрупкое отмиранье прошлого.
Слышу, слышу!
И не могу из своего слуха вывести только одно: куда, куда, словно покинутый командой корабль, плывет по высохшему руслу реки наш дом?
Господи, да кто ж это знает?
Македонское вино
– Не осерчаете, если потревожу вас?
– Пустое…
– Сегодня такой странный день…
– Я бы скорей сказал – тяжелый.
Сумеречный, запредельный май. С сухими грозами, с улетающей ввысь желтовато-зеленой ольховой пыльцой, с обморочно низкими валами воздуха, неслышно идущими над самой землей.
На столе хлипком, косеньком стоит накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка. Донце ее залеплено жирным, еще недавно скворчавшим, брызгавшимся и раскапывавшим брызги в стороны кладбищенским стеарином.
Дача, красноватый кремнистый песок, Подмосковье. Уже стукается в ворота сизой голой башкой лето: муторное, мусорное, жлобски взблескивающее мутноватой слезой в алкоголических навыкате глазах. Сейчас, кажется, ворота разъедутся в стороны, лето ввалится во двор и пойдет шататься по ноздреватому от лунок участку: как пьянчужка, с разодранным воротом, с вывернутой до кишок ширинкой.
Не выдерживая густо-налитого невидимой кровью воздуха, не в силах выносить тяжкий летний дух, распирающий квадрат двора, спускаюсь вниз, к зеленоватому, битому, грубо похрустывающему меж камней, зеркалу реки. К тому самому месту, где два года назад мы с ней и встретились.
– …и день странный, и дачи здесь тоже странные. Огромные, а сами без весу. Сколько им может быть лет?
– Пожалуй, за сто перевалило.
– Так я и думала! Ну а жили-то в них, видно, всё господа важные: становой пристав, податный инспектор…
– В них жили балерины Императорского Большого Театра. Для балерин и строили.
Тогда, два года назад, она стояла на каменном горбленном мосту, держалась обеими руками за перила и чтобы лучше видеть полускрытые лиственницами огромные, корабельные, двух и трехъярусные деревянные дачи, время от времени поднималась на носки и радостно встряхивала головой, словно получая от созерцания дач необыкновенное или, может, какое-то изысканное удовольствие.
Я безвыездно прожил на даче всю зиму, большую часть весны, слегка одичал и после краткого разговора, стоя на противоположном конце моста, молчал. Тогда она – все так же держась двумя руками за перила – передвинулась ко мне едва ли не вплотную и робко-вопросительно, но при том и как-то лукаво заглядывая снизу вверх в глаза, полушепотом отрапортовалась:
– Я-у-бе-жала-из-дому…
Мне стало не по себе. В сущности это было невыносимо! Только что – два или три часа назад – моя приятельница, жившая со мной последние полгода, в который раз запричитала: »Я уйду, уеду…», – и действительно, собрав кое-какие вещи, уехала. Повторное сопряжение легкой наглецы, наива, а главное, пренеприятная связка глаголов «убежать-уехать» взбудоражили меня. Это наверняка отразилось на моем лице, потому что она тут же добавила:
– Не навсегда, не насовсем убежала… А балеринам здесь, кажется, отдыхалось недурственно! Может сам Государь Император навещал их иногда…
– Да уж. Скорей его приближенные. Те-то здесь времени точно даром не теряли, – как-то совсем уже неприязненно закончил я за нее.
Она обиделась, запнулась на полуслове. Хотела даже развернуться и уйти (во всяком случае, оглянулась назад, в сторону леса).
– Не обижайтесь, – нехотя жуя во рту слово, которое мне совсем не хотелось произносить, сказал я. – Вы что, в детстве балериной быть хотели?
– Представьте, нет. – Она зачем-то снова поднялась на носки, потом опустилась на полную ступню. – Не хотела. Но вот стала же. Не балериной, конечно, а так… Ночной бабочкой… Или, как их теперь в песнях называют… – Она не договорила, что-то острое, дико-злобное, мелькнуло в больших, тепло-блескучих глазах её. Она отступила на шаг, чтобы на этот раз уйти окончательно.
Не скажи случайная знакомая про ночную бабочку, я наверняка так и дал бы ей уйти. Но за её спиной с грубоватыми стонами, – пугая, маня, – пошатывался майский, по краям чуть засвеченный зеленью лес. На фоне леса она показалась мне такой же уязвимой, как первая летняя бабочка, и такой же брошенной, как я сам. Этой брошенности вдруг стало жаль:
– Погодите… Ну что там песня. Мало чего теперь в песни не насуют!
Она вернулась, подняла на меня вмиг увлажнившиеся от радости глаза с чуть розоватыми белками, с желудевым, слабо-коричневым зрачком:
– Вы про бабочку не верьте. Просто я с техникой забарахталась. Порхаю от компьютера к компьютеру. Там, знаете, тоже всё бабочки по экрану… Мельтешат, роятся… У меня есть бутылка вина. Отменного, – голос ее упал до шепота, – но-открытья-его-немо-гу… Немо…
Новая моя знакомая вдруг до жути, до красноты бурой на шее, на щеках, засмущалась, свесила голову.
– Не надо было вам говорить этого.
– Ну отчего же. Как раз – надо. А бутылку я открою. Пойдемте, – неожиданно для самого себя закончил я.
Робко и одышливо, удивляясь происходящему, чуть нелепые в полувесенней жаркой одежде и тяжелой, едва ли не зимней обуви (тянулось и никак не могло окончиться прохладное утро), я – костистый, высокий, она – пухловатая, не выше среднего роста, в короткой, шевелящейся при ходьбе стрижке и с ямочкой на одной из щек, – мы стали подниматься по аллее в дачный поселок.
Ну, ищущие знакомств подмосковно-московские дамы хорошо всем известны: теперь она должна была весело и без удержу, сглаживая безрасчетную свою прямоту, начать без удержу тараторить, должна была разговорами о театре, на худой конец о балете доказывать свою непричастность к жадному и гнусному племени новейших путан.
Но она молчала. Наконец, когда мы одолели пол аллеи, насмешливо, но и с глубоко упрятанной печалью, спросила:
– Вы дачник?
– Квартирант.
– Я тоже снимаю квартиру. Но почти в Москве, на Тайнинке. А здесь была давно, лет пять назад. И вот… Решила заехать. Лес здесь особенный, и болота вокруг удивительные: радостные, веселые! И вереск на них уже зацвел…
Как бывалый загородный житель, я про себя снисходительно ухмыльнулся: вереск на болотах – и точно был, но пока, конечно, не цвел.
Не торопясь, словно нехотя, подошли мы к снимаемой мною даче. Снова налетел знобящий майский ветерок. И в его порыве мне почуялся вздорно-насмешливый голос моей, только что съехавшей с дачи приятельницы: «Не успела я за калитку, а он уже по всему поселку за бабами шастает!»
Это была брехня, и была чушь! Ни за какими бабами по аллеям никогда я не шастал, просто приятельнице отчего-то всегда так хотелось думать. Возмущенный томяще-звонкой глупостью съехавшей приятельницы и ей назло, я резко толкнул калитку.
Целый день мы просидели на даче, забыв про бутылку вина, ради которой на дачу и шли, рассказывали ничего не значащие истории, обнимались и слегка касались друг друга губами, остальное как-то дружно, и не сговариваясь, отложив на вечер. Вечером вышли ненадолго погулять. Возвращаясь, я еще издали заметил: в комнате моей горит свет. Бесшумно отворив калитку, подошел к окну, заглянул за жиденькие шторки: приятельница, утром покинувшая меня навсегда, вернулась. Слегка помедлив, я вернулся к моей новой знакомой, стоявшей поодаль.
– Ты знаешь, моя… Ну, я ведь говорил тебе… В общем, она здесь.
– Принеси мою сумку. Я побегу, пойду…
Даже в полутьме я почувствовал, как она вздрогнула и, уже не переставая, дрожала весь вечер и часть ночи, дрожала так, словно ей вынесли смертный приговор. Да! Верно! Именно такая дрожь, какую видел я когда-то у подсудимой, ждавшей на одном из судебных заседаний приговора, ухватила и хищно трепала ее тогда!
– Принеси… – шепотом повторила она.
На носках вошел я в плохо освещенную каменную дачу, нашел в сенях сумку, мы все так же сторожко выкрались со двора и за калиткой в растерянности остановились.
– Я побегу… Пойду на поезд, – снова забеспокоилась она. Тогда я ухватил ее за рукав куртки и грубо, как-то совсем по-бандитски, поволок в противоположную от станции сторону, к одной из темных, пустых, строенных еще в позапрошлом веке дач.
Мы лихо перемахнули забор и, отколупнув нехитрую защелку, пробрались на веранду. Там было сыро. Я опять почувствовал: спутницу мою крупно и непрерывно бьет дрожь.
– Давай выпьем… Где вино? – Я нетерпеливо полез в ее сумку.
– Не сейчас. Потом…
– Ты вся дрожишь. Выпей – согреешься!
Я выдрал у нее из рук сумку, выхватил из сумки бутылку, сбил с горлышка щелчком акцизную марку, скусил пластмассовый колпачок и, утвердив бутылку на столе, стал большим пальцем продавливать пробку внутрь.
– Мне лучше уйти… – вновь лепетнула она.
Тогда, оставив бутылку, я стал торопливо, не разбирая застежек и пуговиц, раздевать ее.
Ни топчана, ни укладки, ни какого-нибудь рундука на веранде не было. Зато было соломенное, качающееся на двух напольных дугах кресло. На него мы и взгромоздились. Потом, чуть успокоившись, перелегли на пол, постелив на него всю сброшенную с себя одежду. Спутница моя согрелась, дрожь ее стала беззаметней, мельче.
– Ты спас меня, спас… – твердила она, – спас, а я… – Тут, спохватившись, она шлепнула себя пухлой ладошкой по лбу.
– Вино! Теперь можно и выпить!
Было совсем уже темно. Я нашарил на столе спички, отыскал неглубокую мисочку с расплавленным, застывшим, а потом раскрошенным огарком свечи и торчащим из стеариновой каши фитильком, затем «каганец» этот зажёг («каганцом» называла мисочку со стеарином наша соседка, высокая, мосластая, до смешного распрямленная какими-то корсетами и накладками старуха, смертельно боявшаяся электричества и приезжавшая на дачу с инспекционными осмотрами каждую субботу). Нашлись и стаканы. Мы выпили слабо-ароматного, ломящего зубы вина, и я тут же, на полу, в ворохе одежды стал забываться прерывистым и тревожным полусном.
В полусне этом душном, в полусне мучительном, слышны были слова лежавшей рядом женщины. Она восторженным шепотком рассказывала о вине, заменяющем кровь, о винных десятивёдерных бочках, закапываемых где-то на юге при молодом месяце в теплую осеннюю землю, о медленно и глухо вызревающем в бочках царском напитке, о запойной капле, иногда добавляемой в бочку.
В ушах у меня стоял бродильный гул, мельчайшие пузырьки дивного хмеля плыли и лопались в воздухе, тихо-слабо разрывались в мозгу. А в ноздри и в рот лез обморочно-сладкий запах убоины, словно был я укрыт шкурой, содранной ловким драчом с давно издохшей овцы…
Вслед за гулом и запахом убоины посыпались выкрики на непонятном, хотя и явно знакомом по университету языке. Это был греческий разговорный язык «койнэ». Я его все так же не понимал, но стал вдруг чувствовать ранее от меня скрытую силу, даже мощь этого языка… Вскоре выкрики как-то сами собой, не переводясь на русский, прояснились: они от чего-то предостерегали, чему-то неведомому, а возможно и непоправимому, предшествовали…
После выкриков, медленно и высоко подскакивая на плохо седланных конях, вломились на дачу, прошли ее насквозь, таща за собой обломки дерева, металлические прутья и всяческий лом, всадники в медных, тяжко сверкнувших нагрудниках. Дико громыхнули колесницы. Мелко и гадко орущие рабы провели трех коней в поводу, затем остановили их, принялись окатывать потные лошажьи спины приторным, доводящим до рвотного спазма виноградным суслом, тут же омывки стали собирать в серебряные лохани, стали, захлебываясь, эту бурду пить, а потом, будто дразня кого-то, начали еще гаже, еще мелочней прежнего орать…
Вдруг вся эта галиматья, как мелко исписанная табличка в справочном вокзальном автомате, трепыхнула металлическими крылышками, перевернулась, полыхнула на лету коричневатым торфяным огнем, и, сухо, как зеркало, треснув, шваркнулась оземь, расплавилась.
Я с усилием раздернул веки. Красноватый огонек «каганца» брызгался-трещал высоко над столом в руках у покинувшей меня навсегда университетской приятельницы. Она стояла на пороге незапертой веранды и, поднеся огонек близко к лицу, невидяще жмурилась. Потом как-то безразлично и устало произнесла.
– Так значит это ты Зоя? Про тебя мне, зараза, и говорили…
– Меня зовут Кира, – важничая и моментально по-детски надув свои и без того пухлые губы, сказала лежавшая рядом со мной.
После вина и краткого забытья у меня ломило затылок, покалывало веки, кроме того, сразу стал тяготить повисший в воздухе скандал. Мне казалось – я снова слышу крики, на этот раз женские, слышу свистящую ругань. Сев, я дотянулся до бутылки на губах чуть кислящего, но под нёбом и в горле мягкого и не вызывающего обычной изжоги вина, приготовился из горлышка пить.
Но тут же в ушах засвербели бормотанья из недавней полуяви:
«Вино… Вино… – вздувались и лопались в ушах, в мозгу, в гортани, то ли мои, то ли чужие слова. – Вино сладкое, вино царское, вино многопьяное! Заброди темной тучей, умягчись крохкой землей. Но не забирай мою кровь. Пои, да не допьяна, пои, да не до смерти. Винного хлеба дай и винного мяса, но не топи в черном болоте, не дави тяжкой горой. Дай на иную гору взойти! На горе той сидят три архангела, три царя сидят, три святителя…»
Дальше в уши полезла совершенная уже нелепица.
Сбрасывая наволочь сна, я тряхнул головой, сделал долгий глоток.
– Не пей много…
Кира повисла на руке, отняла бутылку, вскочив на ноги, поставила бутылку на стол. На ней уже была моя рубаха, застегнутая на все пуговки – от шеи до сильно тончающих к коленкам бедер, – и она вновь как в лихорадке болотной дрожала. Правда, на этот раз дрожь была не такой крупной, была даже какой-то радостной. Чуть полноватая, но очень подвижная Кира, колобком подкатилась к стоящей в дверях, встала на цыпочки и, закрыв глаза, неожиданно поцеловала соперницу в подбородок.
– Простите, простите… – лепетала Кира, – ваш муж (зачем она произвела меня в мужья, я так и не понял), ваш муж не виноват… Ни сном, ни духом… Это я… я!
Кира снова поднялась на носки, готовясь во второй раз поцеловать стоящую на пороге. Та отшатнулась, но не уходила.
– Вы же умная, образованная женщина, – опять зачастила Кира. – А здесь вино… Вино и ничего больше… И… и… – радость переполняла Киру.
– Зараза, тварь! Еще рот раскрываешь! От тебя-то и остерегали меня. Из-за тебя я тут околачиваюсь. И зовут тебя по-другому! Ну да ладно. Поглядела, и будет. Оставайся с ней, – приятельница полуобернулась ко мне, – если жить надоело.
– Нет! Не уходите! – вдруг жалостно и надрывно, какой-то неуклюжей ночной птицей выкрикнула Кира.
Она бережно и крепко ухватила мою приятельницу за руки, потянула на середину веранды.
Тем временем огонек «каганца», давно мигавший последней предсмертной краснотой, погас. На минуту все стихло, стал слышен ровный гомон леса, заполошно свистнула торопившаяся к Москве электричка. На веранде остро запахло вековой сыростью столетних досок. Запах сырости как-то неприятно смешивался с запахом перегоревшего фитиля. Я продолжал по инерции смотреть туда, где стояли две женщины.
Мне казалось, что одна – высокая, белокурая, тонкая – стала вдруг еще выше, волосы ее, как в воде, медленно разошлись в стороны, взметнулись кверху, застыли над головой золотой языческой короной. Засверкал в случайном отсвете далёких фар, не просто красный, – огненно-алый, кровоточащий рот. При этом руки сомкнулись у горла второй, маленькой, пухлой, коротко остриженной женщины. Однако маленькая проворно отошла в сторону, враз согнула – словно готовясь к прыжку – голые ноги в коленях, в руке у нее синеватой сталью блеснул нож…
На старухиной веранде кроме нелепого светильника-каганца – было, конечно, и электричество. Судорожно припоминая, где может быть выключатель, я опрометью вскочил, кинулся к боковой стене, щелкнул пластмассовым рычажком.
Все та же, что и от «каганца» красноватая муть разлилась по веранде. Никакой волосяной короны, никакого ножа с голубеющей сталью не было и в помине. Но то, что я увидел, было никак не лучше: быстрыми, сноровистыми движениями, подымаясь от старания на цыпочки, роняя шепотом какие-то обрывочные слова, Кира раздевала мою неожиданно нагрянувшую приятельницу. Та слепо щурилась, безвольно дергала верхней, капризно изогнутой губкой и тоже дрожала лихорадочной дрожью. Кира сняла уже и кинула на стол легкую кофточку, высмыкнула из юбки и теперь расстегивала сиреневую блузку. Внезапно засмеявшись от счастья, она прикоснулась к ключицам раздеваемой поочередно обеими щеками.
– Помиримся… Помиримся… – лепетала она. – Теперь и вы, и вы меня поцелуйте… Просто так, в знак замирения… Сюда… И… Сюда… – снова и снова становясь на цыпочки, подставляла она свои щеки, шею, висок…
– Ты! – вдруг очнулась полураздетая приятельница. – Ты… Это же мертвячка! – вызверилась она теперь уже на меня. – Куда ты, пентюх, смотрел!
– Нет. Что вы. Даже не думайте. Я живая! Я помирить вас хочу! Укусите, если не верите. Вот мое тело… Берите… Пробуйте…
Продолжая нести тупую околесицу, Кира тем временем сдирала с соперницы последние лоскутки одежды.
– Гадюка… Тварь! – очнулась окончательно университетская приятельница и, разомкнув кулак, неожиданно выпустила острые коготки прямо Кире в лицо. Она целила в глаза, но Кира чуть отступила, и длинный ноготь среднего пальца, падая вниз, глубоко вонзился в пухловатую шею, пониже левого уха.
– Так… так… так… – вышёптывала Кира, – а теперь язычком, теперь губами, прошу вас! – Она вдруг ловко притянула голову соперницы к себе, та мимовольно ткнулась губами в пораненную шею, раздался едва слышный смокчущий всхлип, за ним слабый стон…
– Есть, ее-е-а! – крикнула Кира.
Внезапная перемена произошедшая со всеми нами, поразила меня.
Кира – нежная, чуть полноватая, деликатная и неумелая в любви Кира – зашлась вдруг в наглом, необузданном хохоте и, валясь рядом со мной на тряпки, грубо дернула на себя мою приятельницу. Та, опускаясь на пол, всхлипнула, а затем тихо, но безудержно завыла.
Незадолго перед тем я снова выпил глоток вина из горлышка высокой рейнской бутылки и вдруг совершенно опьянел. Но и сквозь хмель чувствовал в происходящем какую-то опасность и нарастающую по отношению ко мне враждебность. И хотя Кира тут же наглый хохот свой прервала, стала как и прежде смеяться кротко, нежно, – из нее словно бы повыпустили закачанный в ткани и полости тела воздух. Лицо Киры враз исхудало, осунулось, из глаз исчез обширный лаковый блеск, ушла радость, за которую как за соломинку зацепился я утром. Теперь глаза ее выражали хищноватое и жесткое довольство. Казалось, Кира получила то, что желала. Да и еще кое-что в придачу получила!
«Придача», как мне почудилось, в смутительном ночном свете, состояла вот в чем: это мне предстояло прокусить или проткнуть насквозь бархатную шейку!..
И сейчас Кира, казалось, радовалась именно тому, что так кстати подвернулась моя приятельница, что не я, случайно встреченный, но до темноты в глазах ей понравившийся прохожий, сделал это…
Кира продолжала подталкивать университетскую приятельницу ко мне. Голову мою вертело как в луна-парке, опьянение и дурнота нарастали. Непонятно как – мы соединились. И тут же Кира, изловчившись, прижала свою не засохшую ранку близ уха к губам моей подергивающейся в последних судорогах страсти партнерши. Та, видно не сознавая, что делает, опять с легким хрустом потянула в себя кровь. Кира залилась хриплым звоночком, и я опять услышал в её голосе утреннее счастье.
А приятельница моя замерла, окостенела. Кожа на лице ее стала грубой, свекольной, веки покраснели, по телу спиралью прошла еще одна судорога: на этот раз рвотная…
– Вина… Вина выпейте! – вновь нежная и в меру робкая Кира вскочила, слегка оттягивая книзу влипшую в спину рубаху, кинулась к столу. Она налила четверть стакана, потом, примерившись, добавила и чуть не силой заставила мою приятельницу выпить. Та выпила, шатаясь встала, дошла до соломенного качающегося кресла и, кинув на кресло что-то из одежды, тяжко в него опустилась.
– Она подмешала в вино какой-то дряни, – глядя в заоконное пространство и словно бы в пространство это пророча, сказала деревянным голосом университетская приятельница. – Нам с тобой каюк…
– И не думала, и не думала подмешивать! – прежние извиняющиеся нотки послышались в голосе Киры. – А вино я в лавке беру, на Покровском бульваре. Просто у него вкус такой необычный. Вот мне и понравилось!
Я молчал. Головная боль возобновилась. Странное и непреодолимое влечение к встреченной утром женщине натыкалось на смутные мысли о том, что она возможно не вполне психически здорова: оттого и хрипит здесь сладко, оттого и летает по даче, отяжелев от моего семени, как комар-кровосос нежный!.. «Ну, какой кровосос? – успокаивал я себя, – те кровь пьют, а она наоборот, отдает… Вот только зачем, зачем?»
Надо было что-то делать, как-то менять положение.
Меня опередила Кира.
– Ну, дальше уж вы тут без меня. Я свою вину, – она нажала на последнее слово, – искупила. Лёгонько, легко мне теперь. Кровь лишняя из меня ушла… – Она содрала мою влипшую ей в спину рубаху, и уже не стесняясь голизны, подхватила с полу брошенную одежду, быстро натянула ее, сказала: «целуй сюда», показала пальчиком на левую щеку, но вместо нее, рассмеявшись, подставила все то же порванное острым ногтем заушье…
Это кровь, кровь с вином изменили мою жизнь! Я вдруг почувствовал рождающийся во мне гадкий хаос, почувствовал такую же, как и почти всюду вокруг – в поселке, на станции, в стране – тяжко-запойную, тихо-кровавую нудьгу…
Кровь не до конца еще запеклась, я ткнулся в нее губами, Кира сказала: «ну, прощевай!», сбрызнула ранку на шее вином, фыркнула, уронила бутылку на пол и, подхватив свою коричневую кожаную сумку, кинулась с веранды вон.
Вкус у крови был странный. Была она резкая, холодная, горьковато-кислая, как оставленная на ночь на подоконнике настойка из трав, да ещё отдавала торфяником, болотами.
Я поднял бутылку, поставил на стол. Вина в ней оставалось еще много, стакана на полтора. Бутылка при падении треснула, но вино сквозь трещину не сочилось. Чуть поколебавшись и стараясь не смотреть на вжавшуюся в кресло университетскую мою приятельницу, я кинулся на улицу.
Увидев, как Кира, обмотав ремень сумки вокруг шеи, перелезает через забор старухиной дачи, я хотел крикнуть, чтобы она осталась, что всё, что произошло за последний час – чепуха, что именно в ней, в Кире – обходительной и неловкой в любви – мне почудилось нечто давно забытое или может никогда не испробованное, почудилась не просто страсть мужчины к женщине, а что-то радостно-божественное, неплотское, наверное, давно уже на земле не существующее… И никакая кровь здесь ничего не значит! И…
«И никакой кровь не ешьте, – вдруг вспомнил я. – Ибо душа всякого тела есть кровь его».
«Белиберда! Чушь! Кровь есть кровь, а душа есть душа! В конце концов, пьем же мы кровь Христову, причащаясь!» – хотел завопить я, но вдруг, испугавшись, смолк. Крик, лопнув пузырем в горле, так и остался во мне. Чуть помедлив, вернулся я на веранду, глянул на мертво сидящую в кресле и цветом тела почти с этим креслом сливающуюся приятельницу, хотел дать ей вина, но потом передумал и как был в брюках и в футболке, заторопился по майскому холодку на станцию, за Кирой.
Я шел и не слышал собственных шагов. Хмель, еще недавно стучавший и мягко взрывавшийся в ушах, загустел, стал глухим и плотным, как вата. Я был уверен, что последний поезд на Москву уже ушел, и что безденежная Кира через несколько минут, виновато наклонив голову, взблескивая ресницами и до головокружения притягивая изящной своей полнотой, пойдет со станции мне навстречу.
Я ошибся.
Поезд, подтянув к станции свое разбитое тело, остановился. Я побежал, понял, что не успеваю, резко остановился. Состав тронулся…
Через несколько секунд я всё-таки выпрыгнул на платформу – там было пусто.
Вернувшись на старухину дачу, я увидел все так же мертво сидящую в кресле приятельницу, подхватил со стола бутылку, лег на пол и, подложив под голову какое-то полено, стал пить легкое, ароматное, отдающее стафидами и еще чем-то сказочно-райским вино из горлышка. Через минуту, отодрав себя от бутылки, я глянул в окно, понял, что мимо старухиной дачи, как рослый поселковый вор, крадётся с двумя молодыми петушками за пазухой рассвет, что заснуть все одно не удастся и, напялив на себя чью-то драную робу, заспешил к реке, к болотам…
Майский день разгорается. Сухая гроза, долго собиравшая в углах вздутого почерневшего неба едкую пыль, вдруг стала сыпаться, как сажа из вспоротого ножом мешка – куда-то за лес. Постояв у горбленного моста, где два года назад повстречалась мне полноватая, влитая в темно-каштановую стрижку, с ямочкой на одной из щек женщина, я возвращаюсь на дачу (теперь уже не каменную, денег на это нет, а крохотную, размером с курятник).
Передо мной на столе хлипком, на столе косеньком стоит накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка.
«Македонско вино», – значится на этикетке. В треснувшую бутылку вставлен огарок свечи. Иногда по вечерам, когда стихает сорный весенний ветер, в желтоватых рысьих сумерках я зажигаю свечу, всматриваюсь в бутылочное зеркало и вспоминаю их обоих. Вспоминаю потому, что обе они пропали. Умерли? Ушли в монастырь? Нажрались какой-то дряни, насосались болотом и ржавчиной пахнущей крови, которая на земле никого держать не может? А мне оставили вместе себя, вместо теплого женского тела, горчащее дымом обморочное вино?..
Впрочем, про приятельницу мою университетскую я недавно узнал: она уехала переводчицей на юг, в Пенджаб, там осела, натурализовалась, но заболела тропической лихорадкой, и теперь совсем плоха.
За Кирой я несколько раз, вспоминая ее бессвязный лепет про компьютерных бабочек, про посредническую фирму, сверхурочную работу по ночам и въедливого лысачка-начальника, ездил на Тайнинку. Но следов никаких не нашел. Я думал, она отыщет меня сама, но ошибся и здесь.
Почему? Почему она не искала меня, не приезжала? И почему тогда, в ту же ночь, я почувствовал мертвую, звериную тоску?
Тоску эту я чувствую и сейчас. И женщины, вереницей проходящие передо мной по аллеям дачного поселка, вызывают лишь угрюмое раздражение или едкий смех. Я смотрю на них, ищу среди них сам не знаю какую, и вижу лишь вьющуюся над ними лживость и вздорную стрекозью сухость. А Кира… Другой мир принесла она с собой на краешках губ! В другой мир и ушла.
– Дуботряс ты дер-р-рябнутый, – весело скрежещет над ухом старуха-соседка, состоявшая когда-то в услужении у одной из царских балерин, доживавших свой век здесь, в дачном посёлке. – Это бр-родит в тебе душа утонувшей здесь программистки!
Но я старухе не верю. Это ведь всё глупости про призраков! Кира живая была! Живая!
– Не осерчаете, если потревожу Вас?
– Пустое…
– Сегодня такой странный день.
– Я бы скорей сказал – тяжелый…
Я сижу у хлипкого столика перед бутылкой, облитой затвердевшими ручейками парафина и вспоминаю, как искрился и взблескивал мост. Вспоминаю, чувствую на губах вкус невесть откуда взявшегося вина, и дневные – терзающие душу резким бесцветным пламенем – видения плывут передо мной. И ползут на меня из воздуха огромные белые черви, которые, говорят, заводятся в винных бочках!
Наконец, утвердив перед мысленным взором полноватую, чуть старомодно одетую женщину, я закрывая глаза. Но потом открываю их вновь, чтобы до будущего лета всё так же поглядывать на лес, скрежетать зубами, курить, пробовать все доступные мне по цене вина и тут же эту жалкую блевотину, ничуть не напоминающую тот дивный любовный напиток, выливать рядом с собой, в огородную ноздреватую землю…
Всё! Всё вокруг – бодяга! Компьютерные игры в болотах! Полеты бабочек и лун на запертых дачах! Полураскошная, полунищая, когда-то разрубленная на части и теперь только-только начинающая сбрызгивать страшные раны по очереди то водою живой, то водою мёртвой, страна! И в ней, в стране – жизнь. Жизнь, которая не дает нам почти ничего, кроме как сосать свою дурную кровь и окунаться с головой в винный бушующий хаос.
Плещется и шумит вокруг нас вино! Вино черное, вино зеленое, вино колдовское. Горькое винище времени. Пряное вино любви. Сладчайшее вино забытья… Вино, винище, яд.
Вино – вместо крови? Вино – вместо женщин? Так будь оно навеки проклято! Изничтожить его, избыть…
Или наоборот, выпить до дна, чтобы понять, наконец, разницу между вином и кровью?
Да, выпить! И тогда спадет тяжкая любовная лихорадка, против которой я, наученный ненавидящей электричество старухой, шепчу всё время один и тот же заговор:
«На горе Фавор три архангела, три юрода сидят, три царевича! Держат на коленях три бочоночка. В тех бочонках три дырки проверчивают…»
Часть 2. Русское каприччо
Дневные огни
Они вспыхивали и горели тихим серовато-стальным светом. Оваль-
но-усеченные, как чаши, дрожащие и едва различимые в громадных кустах церковной сирени, – они были налиты чем-то неслыханным, нематериальным, чем-то смиряющим душу, утоляющим страсть.
Выйдя из храма и оглянувшись, она вновь эти огни увидела. Увидев – рассмеялась. Все, все вокруг начиналось сызнова, с нуля! Горя не было, смерти не было, пылали и плыли только эти серые, еле видимые огни.
Когда женщина в темно-синем костюме и черной косынке, завязанной не спереди, как это принято у прихожанок, а сзади, вышла из церкви, он случайно обратил на нее внимание и, ни о чем особо не помышляя, пошел вслед за ней.
Над окраинами Москвы висел серый, тихий день, слегка подсвеченный упрятанными в низкую облачность лучами. До Троицы оставалось около двух недель. Со сладким трепетом он поежился и тоже оглянулся на церковь.
Церковь – новая, краснокаменная, выстроенная на фундаменте когда-то разрушенной старой – сонно плыла над крупными и глубокими, образовавшимися после недавних дождей лужами.
Храм еще не кончили расписывать, фрески под куполом казались сырыми и такими же трогательными, как улыбка стоящей одиноко женщины.
Он пошел за женщиной еще и потому, что лицо ее показалось знакомым. Крепко вздернутый нос, ямочки на щеках, слегка раскосые серые глаза и – яркая деталь – широкие, темно-каштановые, не выщипанные, не вымазанные гадкой чернотой брови. Такой тип женщин особенно привлекал его: мальчишеская головка, юношеская повадка плеч и плавно-медленное, живущее словно само по себе тело, от плеч и ниже.
Минуту назад ему показалось: женщина, проходя мимо, слегка кивнула…
В Москве все еще грохотала железными грозами, а потом заливала их тугими бесцветными ливнями весна, хотя по календарю уже наступило лето. Женщина шла, не оглядываясь, через дворы с малочисленным народом: бабками в игривых, сдвинутых набок береточках, с бледными, но беспокойными, измазанными шоколадом детьми, оставленными за неимением дач здесь, близ парка, в Лосинке…
Пройдя несколько улиц, очутились в старом, сплошь деревянном квартале.
Он шел и удивлялся: откуда эти купчихины, пыльно-зелененькие двухэтажные дома? Наружное спокойствие этих теперь непривычных для Москвы домов вызвало сильное волнение: внутри у него, словно на паршивенькой, позабытой режиссером театральной сцене, засновали рабочие, стали падать какие-то доски, ломаться стулья, начал гадко поскрипывать строительный мусор…
Вдруг женщина в черной косынке свернула вправо и вошла в трехэтажный, такой же пыльно-дровяной, как и все прочие в этом квартале, дом, взбежала по лестнице и, чуть помешкав, вошла в одну из трех квартир, узко, дверь в дверь, сведенных на лестничной клетке. Дверь квартиры при этом она беспечно оставила открытой.
Он стоял на площадке, не зная: войти, нет ли?
Мимо прошли под руку две древние старухи. Без звонка вошли они в квартиру, снова оставив дверь приоткрытой. Почти тут же из квартиры вышел какой-то мужик в вельветовых, явно ему узких брюках и черной рубашке. Глаза у мужика были злые и красные. Похлопав себя по карманам, он попытался найти сигареты или зажигалку. Но карманы так тесно влипли в ноги, что стало ясно: прятать или хранить в них ничего нельзя.
– Все тут с вами растеряешь. Самого себя похоронишь. – Мужик рванул ворот черной рубахи и заспешил вниз по лестнице.
В этот момент вновь пришедший сообразил: тут похороны или поминки. Значит, можно войти без объяснений, без церемоний.
Не тратя и секунды даром, он вошел в богато и новомодно обставленную квартиру. Никто на него внимания не обратил.
За длинным столом в гостиной допивали два старика и молоденький светлоусый мальчик. В углу перешептывались пожилые дамы в черных платках.
– Сорок дней, а все не привыкну.
– После года привыкните, Ия Львовна.
– Не скажите, милая! Хоть он и дальний, а сродственник мне.
– Богатый человек – всем родственник! – В голосе одной из пожилых дам послышались зависть и сарказм.
«Поминки! Не похороны!» – от этого стало легче, свободней. Сдержанно поклонившись, миновал он стол и вошел в смежную комнату. Там, пригорюнясь, тоже сидели на трехногих стульях, на светлокожем диване какие-то люди. Как раз против дивана была еще одна – и опять же приоткрытая – дверь…
Сняв черную газовую косынку и отворив зеркальную дверцу шкафа, она удивленно рассматривала свою мальчишескую, по моде чуть неровную стрижку.
Он хотел выразить соболезнование и напомнить о том, что они вместе где-то учились или отдыхали, но, пораженный ее мальчишеской без косынки головкой и еще больше – небрежно расстегнутым воротом блузки, молчал.
Она вдруг заговорила сама:
– Всего сорок дней прошло, а жизнь другая, другая! И ведь что странно. Так вот сразу и не скажешь, что стало другим. Как будто тяжесть какая-то ушла. Или – камень со спины сняли. Да еще эти дивные дневные огни… Вы заметили? Да, да! Я знаю: вы заметили. Иначе бы не пришли сюда. Кстати, вы не смотрите, что здесь все открыто. Здесь умелая, хорошо укрытая от посторонних глаз охрана. Но сегодня, сегодня… – Она тихо рассмеялась. – А вы помните? Мы ведь с вами соседями были. – Не поворачиваясь, она застегнула блузку, и он тут же вспомнил Южное Бутово, новый, но потом вдруг почему-то снесенный дом, недолгое их соседство по этажу три или четыре года назад.
– И дом здесь – не смотрите, что старый. Он весь напичкан электроникой. Покойный муж любил во все старое новые пружинки вставлять. – Она негодующе фыркнула и, наконец, повернулась к нему от зеркала.
– Приходите послезавтра в церковь. Вообще-то я не религиозна. А вы?
Он неопределенно дернул плечом.
– Я так и думала. Я, знаете ли, пока шла из церкви, многое про вас пораскинула. Это меня покойный муж научил, – сразу понять главное: зачем человек родился, зачем живет, что ему на этом свете определено сделать? Про вас я, кажется, кое-что поняла. – Глаза ее расширились, и она тут же отвернулась к зеркалу. – Приходите послезавтра. Просто походим возле церкви, посмотрим на дневные огни…
Через день к церкви она не пришла.
Огней, которые, конечно же, были отсветом пылавших в храме свечей, тоже не было: был будний день или неурочный час – словом, церковь была закрыта.
Побродив между лужами, он отправился к зеленому деревянному дому. Внутрь его не пустили. Он стучал и звонил, но никто на крыльцо не вышел, дверь не отпер. Он стал искать вывеску, но нашел только какую-то картонку, вставленную за старинный наличник окна. На картонке было напечатано:
Представительство фирмы «The Sheep-fold».
New Zealand. Christchurch.
Он уже собирался уйти, когда одно из верхних окон бесшумно отворилось.
– Привет, – сказала она. И постучала костяшкой пальца по зеленой решеточке. – Вам сейчас отопрут.
Через минуту-другую дверь, и верно, открылась. Поджарый, с усиками и бородкой, немолодой уже охранник, ни слова не говоря, пропустил его внутрь. Он хотел подняться по лестнице к знакомой уже квартире, но охранник мягко развернул его за плечо:
– Не сюда. Сюда, пожалуйста.
Она быстро вошла, почти вбежала в контору, обставленную светло-серой сверхсовременной мебелью. Из-за стола тут же поднялся и вышел вон какой-то служащий.
– Excuse me, – сказал он на ходу.
– Вы не представляете, как они меня достали, – сказала она, но при этом не нахмурилась, а улыбнулась. – В конторе все пришедшие обязаны отмечаться. Запишите свое имя, фамилию, адрес и пойдемте скорей наверх! Здесь есть внутренняя лестница.
Наверху, тоже в каком-то служебном кабинете, она спросила только: «Вы были у церкви? Видели огни?» – И тут же, не ожидая ответа, стала раздевать его, раздеваться сама.
– Вы не думайте… не думайте… – шептала она. – Не думайте, что все это так вот… случайно… бездарно… бессмысленно…
Она вдруг перестала стаскивать с себя юбку и, полуодетая, кинулась к какому-то шкафу. Выхватив почти наугад две полотняных салфетки, она вернулась и, ничего не говоря, стала прилаживать салфетку ему на глаза. С трудом завязав узел сзади, тут же притянула его лицо к себе.
– Так лучше… лучше… Без глаз лучше… Все острее, необычней… Вы чувствуете, как увеличивается моя левая грудь? А правая, правая?
Любовь с завязанными глазами – вначале бестолковая и детская – вдруг полностью захватила его. С силой и ненасытностью слепца он потянул ее за бедра, с силой же усадил на себя. С легкой ненавистью от того, что лишился зрения, он подымал и опускал ее и, словно боясь выпустить по слепоте своей из рук, время от времени сильно защемлял ей ягодицы.
– Я говорила! Говорила! – тихо покрикивала она. – Так лучше! Так резче… Так запомнится…
Спустя несколько минут, сняв с себя повязки и лежа на спине, она глядела в потолок. Потом, закрыв глаза, спросила:
– Вы, наверное, заметили… Не могли не заметить… У меня сзади… Ну, словом, один природный недостаток…
– Говори мне «ты»…
– Нет-нет! «Вы» – намного лучше! Я думаю, два века назад люди в нашем положении обязательно говорили «вы». Мой покойный муж тоже всегда говорил мне «вы». Я до сих пор люблю его! Вы не думайте! Он был необыкновенный человек. Но вот – неожиданно умер. Мы и познакомились неожиданно. Он ведь приехал сюда из Новой Зеландии. Жил здесь полгода. Был очень крупным фермером. А здесь – представительство. Но по корням он наш! Славянин! Славянский горец. Есть целая нация – или, может, я путаю, народность такая – «бойки». У него и фамилия была – Бойко. Там, в горах Западной Украины, Чехии, Румынии, много тайного и непонятного. Какие-то необъяснимые исчезновения людей. А потом их возвращения: через сто лет, через двести… По-моему, его семья просто сбежала оттуда. Чтобы, чтобы… Нет, не буду вам этого говорить… В общем, в детстве, в сорок восьмом году, он эмигрировал с родителями в Австралию. Оттуда – на острова, в Зеландию. У него несколько крупных овечьих ферм под Крайстчерчем, на Южном острове. Есть и на Северном, под Манукау и Таурангой. Там везде овцы, овцы и… титаномагнетитовые пески. Ну, еще яблоки и эти противные волосатые киви… Я была там. И знаете… знаете… Нет, и этого говорить не буду… Лучше – о муже. Ему было всего шестьдесят пять… А вам? Вам, наверное, и тридцати нет?
Он резко дернул небритой – по моде – щекой. Разговор об овцах, Австралии и покойном муже показался ему несуразным, нелепым. Она вмиг это почувствовала, чуть громче вскрикнула:
– Вы не думайте… Я не случайно о муже… Он очень многому научил меня… И впервые показал мне эти серые дневные огни… Он тогда сказал: «Раньше эти огни были только у женщин, и теперь – так…» Он был замечательный… Только вот брачный контракт… Я ведь до сих пор связана с ним, с его семьей, брачным контрактом. Но контракт потом, позже… Я ведь, знаете, вспоминала вас… Южное Бутово, наши маленькие безобразные кусты… Завяжите же мне глаза! – вдруг взмолилась она. – И себе тоже… Но сперва – гляньте… У меня такой маленький овечий хвостик сзади…
Он, досадуя на эту нескончаемую речевую чушь, грубовато развернул ее к себе спиной. И тут же рассмеялся: ничего, кроме великолепно вылепленных ягодиц, он не увидел. Она по его смеху определила: «ничего нет», – и, перевернушись на спину, стала быстро завязывать платки на глазах.
Охранники вытолкали его из дома чуть не взашей. Чувствовалось: его едва здесь терпят, но и запретить ничего не могут.
Перед тем как уйти, он, как бывший военный юрист, бегло проглядел брачный контракт.
Ее муж был странным человеком. В контракте он больше всего беспокоился об овцах, об их честном – в случае чего – разделе. Однако самым странным условием для нее было: не возвращаться после его смерти в Россию, остаться в Зеландии и через два года – правда, лишь по обоюдному согласию – выйти замуж за его младшего брата Николаса.
– Но вы не думайте! Он не самодур и не извращенец какой-то. Просто в горах так раньше было принято. Женщин там всегда не хватало, их было намного меньше, чем мужчин! Поэтому если в этих славянских горах умирал человек и у него оставалась вдова, ее навсегда привязывали к семье, к месту, где жили… Но сейчас ведь не средневековье какое-то. Мы эту брачно-контрактную халабуду враз поломаем!
Они встречались несколько дней кряду, все сильней привязываясь друг к другу.
Она бегала на четвереньках и блеяла овцой, он гладил ее по-мальчишески остриженную голову и тихо покусывал плотную прозрачную кожу предплечий.
Однажды, подойдя к окну, они вместе увидели серые дневные огни. Огни мягко и скоро – как облака в горах – проплыли и скрылись. Она вдруг заплакала и крепко поцеловала его в щеку. Потом, чуть погодя, сказала:
– В первый раз я увидела эти огни там, в Зеландии, когда мы перелетали через пролив Кука с Южного острова на Северный. Мне иногда кажется: муж перенес эти маорийские огни сюда…
– Не говори глупостей, – сказал он. И вдруг со страхом подумал о желтовато-зеленых, а по краям слегка серых огнях Троицына дня, которые жгут и испепеляют непокорных, тугоумных, грешных. «Троица грозная, Троица грозовая, палящая, пощади меня!» – сказалось им про себя. Не желая произносить этого вслух, все же сказал:
– Это Троицыны огни. Троица – чудесный, но и грозный праздник. Меня в детстве научили бояться и уважать его. Во всяком случае, вести себя надо до Троицы тише воды, ниже травы.
– Да, да: тише воды! Ниже травы! Верно!.. А я – глупая! И с хвостом, – смеялась она. – Но все равно огни эти – маорийские… Бог – любой Бог! – бережет эти огни для себя. А мы их – любя друг друга – унесли… взяли… Как вы думаете – нас накажут? Ну да теперь все равно… – Сверкая голой спиной, она подбежала к шкафу, вынула теперь темно-синие и очень плотные салфетки, стала завязывать глаза ему, себе: – Чтобы не видеть этих огней, ничего не видеть, а только чувствовать, обнажать, обнажать осязанье!..
Вечером того же дня она внезапно объявила: завтра, через Дели и Канберру, вместе с одним из охранников, ей надо лететь в Веллингтон. Билеты давно забронированы.
– Но вы не огорчайтесь! – ласково лепетала она, глядя расширенными зрачками сквозь его потерянное, ставшее пергаментно-серым лицо. – Я ведь на ненадолго совсем. Дней, на девять – десять. Развяжусь с этим дурацким контрактом – и все, и назад! Да там ведь и обозначено: «по обоюдному желанию». А у меня нет никаких желаний, кроме как ощущать вас внутри себя и себя внутри вас… Вот только овцы… Нужно их честно разделить… А это трудно. Муж говорил: «Овцы – солнечные твари». Он очень, очень беспокоился о них. И всегда пел одну и ту же песню:
Вивци мои, вивци! Хто ж вас будэ пасты, як мэнэ нэ станэ?..Она не вернулась ни через десять дней, ни позже.
Перед самой Троицей он получил на свой сотовый телефон короткую эсэмэску:
«Ona nie priedet. Nikolas».
Огни, серые, еле видимые, легко плыли мимо церквей, гаражей, рекламных щитов.
Огни – или пламя, или новая материя бытия, или серые чаши вознесения и ухода – двигались с юга на север, а потом Бог знает куда. Все к чему эти огни, для одних вполне ощутимые, для других незнаемые и нечуемые, прикасались, становилось по земным понятиям мертвым. По небесным же – бессмертным.
Многие видели эти огни на пороге любви и смерти. Но многие и не замечали их.
Многие пропускали эти огни сквозь себя без всяких последствий. Но многих огни и спалили.
Многие хотели бы получить эти огни в дар – как наилучшее завершение иногда удивительно бессмысленной и бесполезной жизни. Но многих чаша сия миновала…
Он не выдержал, пошел в контору. Там его встретили грубыми насмешками и вытолкали вон.
– Получил эсэмэску? И вали отсэда! – сказал немолодой, одышливо-белолицый охранник.
Он вернулся, ударил охранника локтем в переносицу. Тот защититься от скрытого удара не смог, мягко осел перед дверью на землю. Переносица вмиг сделалась красной.
Но легче от этого не стало.
Он пошел, почти побежал к метро. Переходя дорогу – еще раз оглянулся на едва видимую сквозь деревья краснокаменную церковь.
Мелькнул серый огонь-огонёк.
«Какие эти серые огни – разные. Ну и что? Каждому – свои огни, – усмехнулся он про себя. – Своя fatа morgana… Ей огни маорийские, – усмешку на лице сменила судорога, – мне… мне…»
Вывернувшаяся из-за каких-то палисадов «девятка» ударила его бампером ниже колена, отшвырнула далеко в сторону. Переворачиваясь и падая навзничь, он увидел выше и левей себя какую-то вспышку и врезался затылком в широко-острый бордюрный камень…
Через год – без нескольких дней – широкая и короткая двухпалубная яхта на воздушных крыльях вышла из Крайстчерча и взяла курс на Северный остров. Рядом с держащим одной рукой штурвал капитаном в открытой штурманской рубке стояла светловолосая, по-мальчишески коротко и по-новомодному «уступами» остриженная женщина в синеньких бриджах и такой же блузке. Улыбаясь и долгое время не меняя позы, она смотрела вперед, вдаль.
Яхта шла на высокой, почти предельной скорости.
Огонь божественной справедливости вспыхивал в самых разных местах: на болотах и реках, в грузовых отсеках самолетов и в металлических холодных трубах. Огонь делал свое дело: как страшный маньяк, выходил он внезапно из жестяного тумана, выходил из красных и белых, твердых и мягких земных вещей, выходил, широко распахивал плащ и, показав свое повергающее в ужас серое срамное тело, набрасывался на жертву!
Однако, набросившись, ненасытным и грубым вмиг быть переставал, снова возвращаясь к своей серо-пламенной, едва угадываемой дневной сути – к божественной справедливости.
– Can you see? – спросил через весьма продолжительное время высокий, с висков чуть седеющий капитан. – What are these grey lights?
– Где? Ах, эти! – рассмеялась пассажирка, сразу и весьма охотно развернувшаяся влево. – Серые огни… Забавно… Я уже видела похожие. Но чуть подальше. Не здесь… И еще в другом месте видела… Сколько нам еще до Манукау?
Весь год она собиралась в Москву. Но так и не собралась. Николас оказался отличным парнем: сдержанным и неразговорчивым. Он лишь два-три раза упомянул о статье брачного контракта, но отнюдь не принуждал ее к сожительству, вообще не неволил.
Словно бы в оцепенении, в ожидании чего-то великого и радостного – как та московская любовь, помнившаяся ежеминутно, ежечасно: грудью, кожей, милым овечьим хвостиком – прожила она этот год. Она не могла и не хотела остаться. Она не могла и не хотела улететь. Сладкое летаргическое оцепенение, ожидание нового, еще более яркого и долгопламенного взрыва любви – не покидало ее.
Внезапно серые огни – крупней и невесомей московских – качнулись: сначала влево, потом вправо.
– What is this? I don’t understand. – Капитан незаметно для себя (но спутница это сразу заметила) качнул легкую, послушную в управлении яхту в такт серым огням.
– Помнишь, твой брат рассказывал про австралийский миф: люди, когда любят друг друга, якобы отбирают огонь у солнца… И оно в гневе насылает на них совсем другие огни… Впрочем, нет. Это наверняка сюда не годится. А годится вот что: сегодня Троица! Да, Троица, – жадно глотая морской воздух, сказала она. – Верней… Сегодня уже не Троица! – Она еще раз посчитала про себя текущие дни. – Сегодня Духов день… – Она снова тихо и коротко рассмеялась. – Ты правда мне так предан, Николас?
– You don’t understand: body and soul!
– Body and soul… Душой и телом… Да, да… Так я и думала!..
– Wnat is the English for: «Duchov den»?
– Духов день?.. Это… Это, знаешь ли…
Телом и душой серых огней была плотская, – но не звериная плотская, а небесная плотская – любовь. Огни несли легкую смерть и нескончаемую жизнь. И давались они лишь тем, кто нес, сходную с небесной, любовь в себе.
Жизнь огней была хороша, бесконечна.
Жизнь людей была короткой, хрупкой.
Огни, едва видимые, круглоовальные, серые, накренились сильней, накренились грубо, дерзко, чуть седеющий с висков капитан вдруг резко крутнул штурвал вправо, потом влево и потерял управление.
На следующий день несколько газет Веллингтона сообщили:
«Вчера 1 июня 201… года при выходе из пролива Кука в Тасманово море потерпела крушение и затонула яхта «Tne Sneep-hook», принадлежавшая крупнейшему скотопромышленнику Николасу Б. По непроверенным данным, на яхте находились сам Николас Б. и его невеста мисс Ю. Яхта поднята на поверхность. Поиски тел ведутся».
И ничего, кроме промелька серых дневных огней, не осталось от тех троих в призрачном нашем мире.
БАРАН
Баран был сыт. Маленькие масленые глазки его туповато и нежно плавали на узкой горбоносой мордочке, как плавают, стоя на месте, черно-золотые капли жира в продолговатой рыбнице. Баран лежал на подстилке из мелконарезанной, но вовсе не трухлявой, чуть даже припахивающей полем соломы. Жесткий морозец осени, свисавший с бетонных стен тонкими оголенными проводками, легко покалывал его тугую мездру, обшитую плотно курчавящейся, голубовато-дымной шерстью.
Баран был сыт и был пьян. В голове его тяжкими водно-спиртовыми парами перекатывались далекие пространства, вспыхивали белые луны, сменяли друг друга места зимовий и места пастьбы, стоял тихий рев речных проток, билось мягкое звездное блеянье овечьих стад… Прошлая жизнь представлялась теплой, близкой и была приятной. Жизнь нынешняя, несмотря на довольство и сытость, – тревожила.
Вдруг баран вскочил: сперва, подкинув задок и вильнув спиной, на задние, обтянутые темными полусапожками, ноги, затем – на передние. Звук свистящий, звук потаенно-острый, звук вынимаемой из ножен гурды́, звук, витавший над всеми его предками, сбегавшими с кавказских взгорий к наглухо забитым птичьим свистом садам Тегерана и оттуда кочевавшими до курящегося диким асфальтом Дамаска, резанул его по ушам.
Нагнув голову, баран прислушался. Звук не повторился. Однако раздался другой. Еще более страшный, еще более понятный – звук сглатывающего слюну, жадного до крови и дымящихся бараньих потрохов человека. Этот звук обмануть не мог. Надо было убегать, бежать! Не задерживаясь и не раздумывая, баран отступил немного назад и с разбегу въехал головой в показавшуюся ему непрочной стену. Бетон загудел тревожно… Встряхнувшись и недоумевая, баран отбежал от стены, примерился еще раз и вдруг остановился как вкопанный: в темноватый дверной проем входили двое. Собрав всю свою силу, всю невидимую миру решимость и злость в комок под ребрами, баран затаился, стих…
Двое вошедших работали здесь же, за бетонной стеной, на стройке. Хорошо выкормленный, а в последние дни даже слегка выпоенный вином баран должен был стать венцом их сегодняшнего дня. Должен был принести удачу, отогнать иногда выскакивающую из пустых проемов и упырем впивавшуюся в шеи тоску, должен был помочь уйти от низкоплывущей, едкой – как облачко сигаретки египетской – опасности. Правда, сейчас никакой опасности, вошедшие не чувствовали. Но зато ее хорошо чуял замерший посередь каменной, безоконной каморки баран.
Тем временем за бетонными стенами начинался вечер. И работающие на стройке люди, ощутив его начало, стали к макушке вечера, к дымящейся вином и кровью ве́чере, без промедленья готовиться.
Один из вошедших был турок. Второй в точности не знал, кто он такой: тонкий, ястребиный, с чуть загнутым кончиком прозрачный нос, зеленые глаза и русая борода прямоугольником выдавали в нем славянина, но жесткие, черные, островками растущие на темени волосы говорили как будто бы совсем о другой крови.
Люди и баран несколько секунд словно примерялись друг к другу, прислушивались к скорости струенья крови, приценивались к медленно, в такт биению жизни опускавшимся и вздымавшимся ядрам в паху… Но тут же, словно навалив на это прислушиванье кучу покруче, наплевав на что-то важное, из тишины вдруг начавшее выступать, круглолицый и толстоусый турок запел:
И он сказал ей перед третьим поцелуем: Я закажу тебе шашлык с бараньим…– Заткнись, – оборвал турка бородатый. – Заглохни. Не видать тебе ее!
– Так уж и не видать! Перевидаемся, и не раз…
Турок, невысокий, подвижный, обложенный по животу обманчивым жирком, с лицом пьяноватым, оплывшим, иногда глупо-веселым, иногда возвышенно-отрешенным, сделал шаг вперед, быстро нагнулся, подлез барану рукой под живот. Баран туповато и спокойно отступил в сторону, но турок уже нащупал, что ему было надо, засмеялся и сказал чисто по-русски, так чисто, как говорить таскающему мешки с мусором разнорабочему вроде бы и не полагалось:
– На месте… Куда он денется? А, старшо́й? Закатаем ей жареного?
– Пошли, – как-то недовольно и даже злобновато отозвался на «старшо́го» тонконосый, называвший себя иногда карпатороссом. – Бери его за курдюк. Ну!
То легонько подталкивая под зад, то оглаживая и щекоча восковой, теплый, не отвердевший еще как следует рог, турок погнал барана в стройдвор.
Во дворе, отгороженном от улицы негустой, но прочной и очень высокой решеткой, никого не было. Инженеры и десятники давно разошлись, иногородние рабочие – других на стройке не держали, – похлопывая рука об руку и зевая, сидели в двух обогреваемых автобусах фирмы. Барана надо было колоть здесь, потом освежеванную тушу, спустив кровь, переносить в машину и катить на ней в гости к двум не слишком молодым и не очень красивым женщинам. С этими двумя могла быть и третья – гнучка́я, как хлыст, совсем юная, но уже и тяжелая где надо. О ней турок и карпаторосс вспоминали про себя с внезапной дрожью и неприсущей им обоим кротостью. Но третьей могло сегодня и не быть. Это понапрасну дёргало, раздражало…
– Давай его в душевую. Там кровь спустим.
Ни у турка, ни у карпаторосса ножей не было, зато были две острые долгие спицы, ими надо было колоть барана в сердце, колоть нежданно и нежно, колоть так, чтобы животина не успела до смерти перепугаться, чтобы вкус страха не успел впитаться в клеточки плоти и мясо не отдавало потом мертвечиной, убоиной.
– Лады, – кивнул турок. Он на минуту распрямился, выпустил бараний хвост, бессмысленно рассмеялся. Предстоящий забой ознобил его жестковатой, судорожной радостью, хотя колоть должен был, конечно, не он, а старшой.
Турок распрямился. Баран отступил на шажок назад, и в ушах его запела не пастушья дудка – запела глухо и сдавленно боевая труба. Труба звала, труба подталкивала и понуждала к действию.
Что есть силы и почти без разбега, баран ударил турка крепким лбом под правое колено. Турок упал как подломленный. Баран неуклюже, но и быстро развернулся на месте, мелко стукая узкими копытцами, побежал к выпускавшим недавно рабочих и потому не замкнутым еще воротам, скользнул в них…
– Ну, ты… Набил кендюх! – крикнул карпаторосс. – Держать надо было крепче!
– Мясо сбежало! – зареготал хорошо говорящий по-русски турок.
Турок думал, что баран, как это и свойственно всем его сородичам, за решеткой – тупо уставившись на ворота или еще куда – остановится, и тогда он, турок, отведет барана в душевую, подождет, пока старшой его заколет, а затем уже сам бережно спустит кровь, освежует тушу. И потом они барана схавают, отпразднуют месяц безделья и отдыха в Москве свежим мясом, а через несколько дней подадутся себе дальше, куда им надо.
На Кавказе они свое дело сделали. И в Москве им, попадающим на лету в монету, способным завалить «стингером» не только вертак, но даже идущую на бреющем «сушку»; им, научившимся взрывать и мягко опускать в заданном направлении высокие, легкие каменные – может, римские еще – акведуки; им, умудрявшимся прятать целые составы с гуманитарной помощью, наваленной небрежно поверх оружия, – в Москве им делать было нечего.
И еще кое-что, кроме отсутствия настоящей работы, томило их здесь. Что именно, они навряд бы могли сказать. По ощущению же, невыговариваемому вслух, получалось: несмотря на криминальные водоворотцы, несмотря на кипящий и бьющийся по краям этих московских водоворотцев мусорок и пену, жажда борьбы и смерти здесь пропадала. А вместе с жаждой пропадало и само уменье бороться и убивать. Такая раскладка, им – профессионалам до мозга костей – не нравилась. И хотя вслух об этом не говорилось, и без всяких разговоров турок видел: в Москве, на липовой этой стройке, карпаторосс размяк, притупилась его знаменитая реакция, командирский тенорок вязнет в тоскливой лени, а стройка начинает интересовать уже не как дыра, куда их устроили на месяц-другой отсидеться и где они ни черта не делали, и ни один фирмач ни разу не сказал им про это, а как место, где нюхают кирпич, чисто зализывают бетонные швы – словом, обманывают себя никому не нужной мужицкой работой.
«Ишь пригрелся, – сипел про себя турок. – Строитель выискался… Такую руку портит! Ну, стало быть, командирствовать я теперь буду…»
– Мясо сбежало, – прореготал турок во второй раз и добавил громко и небрежно, как бы даже с долей презрения к собеседнику, чего никогда себе прежде не позволял, зная тяжелую руку старшого: – Ну, далеко не убежит…
– Быдло… Уйдет мясо… – весело и грозно сморщил тонкий нос старшой.
Турок и вправду на этот раз слишком много говорил, слишком долго подымался. Баран же, выскочивший в Стрелецкий переулок и только на миг приостановившийся, устремился тем временем, обминая автобусы фирмы и чьи-то «бээмвэшки», на Сретенский бульвар и затем дальше, дальше к Сретенке, на юг…
– Заводи машину, давай за ним! – гаркнул карпаторосс.
Со стройки всех рабочих в дешевую гостиницу отвозили автобусы, и только они с турком пользовались вмиг предоставленным, снаружи проблескивающим искоркой, но внутри уже слегка захламленным «Москвичом». «Москвич», добродушно заурчав, неторопливо взял с места.
Час, когда поет боевая труба, для каждого из нас свой!
Выйдя со службы около семи вечера, я тихо плелся вверх по Стрелецкому к Чистым прудам. Осень внятно шерудела сзади слабопахучей жестковатой метелкой. Выскочивший из решетчатых ворот баран метнулся прямо под ноги и резко встал. Затем, чуть постояв, словно дивясь ненужной и нелепой остановке, выпустил со слабым стоном клокотавший внутри кисловатый воздух, тут же обратившийся в пар, и, – сперва мелко выцокивая копытцами, как захмелевшая женщина каблучками, – а после, широко раскидывая в стороны ноги, разъезжающиеся на ледяной асфальтовой корочке, рванул в зауженные до почти полной непроходимости сретенские тупички, проулки…
Двое в «Москвиче», потеряв беглеца из виду, вырулили было на бульвар, однако сразу сообразили: сюда, в плотный поток машин, баран вряд ли сунется, – и тут же увернули назад, в переулки, под сень песочно-каменных, криво и низко нависающих над дорогой сретенских домов.
Баран влетел в безмашинный, безлюдный двор и попал в каменный мешок. Сзади, недалеко, были те двое. Баран чувствовал приближавшую этих двоих механическую силу загривком, спиной, чувствовал, не оборачиваясь, потому что оборачиваться назад баранам нет абсолютно никакой необходимости.
Шорхнули тормоза. У въезда в заложенный бетонным блоком двор – чтоб не могла проехать машина – встал алый «Москвич». Баран боднул головой воздух, постоял еще секунду, ткнулся лбом в какие-то размалеванные зеленью пластиковые створки, потом, побегав перед этими створками, нырнул в другую, слегка приоткрытую дверь, врезанную чуть поодаль в глухую каменную стену.
Баран промчался по двум длинным коридорам, ворвался в полузатемненный, вспыхивающий то зелеными, то красными огоньками зал, сдвинул в сторону прямоугольный, тоже крытый зеленью, стол, и у стола другого, облепленного мужчинами в узких, ласточкиных, свадебно-черных одеждах, остановился. Дальше бежать было некуда.
Туманясь взором от цветных огоньков, баран видел ошеломленных, еще не приступивших к игре мужчин, примечал, как забегала вокруг обслуга, чувствовал, как его берут за уши, толкают в бока, видел, как через какое-то время вошел специально приглашенный из соседнего заведения человек в белом огромном, налезающем на когтистые брови колпаке, слышал, как бровастый с удовольствием и как-то заливисто крякнул, щелкнул пальцами, и в зал, стесняясь свадебной публики, вбежали двое мальцов-крепышей, тоже в колпачках и в передничках белых. Мальцы стали толкать барана под ребра, вцепились в шерсть, пытались сдвинуть его с места то силой, то лаской…
– Он где-то здесь. Отсюда его забрать – два пальца обоссать… – сказал турок.
– А вот это навряд. Заведение тут, видать, шикарное. А рожа у тебя… – Карпаторосс глянул на сидящего за рулем турка и во второй раз за вечер ухмыльнулся. Ухмылка его была жестковатая, сухая, таящая в себе скрытую убойную силу, но все ж приманчивая и к себе располагающая. – Ну, не пропадать же мясу… Надень клифт.
Они скинули рабочие халаты, прямо в машине переоделись, и, пообтряхнув с себя пыль, разглаживая на ходу мятые рукава пупырчатых пиджаков, вступили в каменный, осенний, не слишком холодный, но уж, конечно, и не теплый двор.
Баран стоял на месте до тех пор, пока к нему откуда-то из недр заведения, из недр весёлого казино не вышла роскошная, с белыми, рассыпанными по плечам волосами женщина. Женщина была в длинном бархатном густо-изумрудном платье с небольшим разрезом на боку. Присев, нежно охлопывая и успокаивая барана, она так же, как и турок, незаметно огладила бараний живот, перевела дыхание, тихо хмыкнула и мягко, через плечо, сказала кому-то:
– Отнеси его в машину, потом езжайте домой. Он пойдет, пойдет… Бэря, бэря, мэш-мэш-мэш… Пойдешь? А?
К барану подошел прямой как лопата человек, и в помещении не снимавший каракулевую шапку-кубанку. Был он похож на равнинного пастуха, хотя на лице его не было бороды, в руках – кнута, а за пазухой – плюющего огнем черного дрючка с загогулиной. И баран, силе которого мог сейчас позавидовать снежный барс ирбис, враз успокоившись – час его не пришел, не пришел еще! – побрел за пастухом.
Турок и карпаторосс толкнулись в ту же размалеванную дверь, что и баран. На дверь подсобки они внимания не обратили. За стеклянными створками, бывшими, собственно говоря, черным ходом или, верней, входом для своих, их встретили двое.
– Куда, босо́та? – гавкнул лениво один из охранников.
– Туда, – ответил карпаторосс с печальной сухостью, враз сковавшей разбирающегося в людях охранника по рукам и ногам, и чуть заметно кивнул головой.
– Баранца свово шукаем! – как бы слегка извиняясь за убийственный взгляд старшого, зачастил турок. – Не забегал сюды? Асеньки?
Перед входом в игорный зал их перехватили плотней.
– Кого ищем, ребятки? – Трое в униформе казино – пурпурная жилетка на пуговицах, коротковатые, свободные черные брюки, чуть напоминающие покроем каратистские, – подошли, обступили неслышно полукругом, вели себя сдержанно, профессионально.
– Пропустите их, – сказала вдруг вынырнувшая откуда-то сбоку женщина с белыми, рассыпанными по плечам волосами. – Они же играть пришли. Вам ведь «блэк-джек», нужен, ребята, так?
Турок молча кивнул.
– О, какие экземпляры… – как бы про себя глухо пропела светловолосая. – Потолкуем? – она повела головой в сторону и, чуть вздрагивая бедрами, пошла по коридору. – Барана ищете? Или вы охрану на пушку взяли? Вы ведь «пробойщики»?
Они и вправду показались ей этими полубезумными-полугениальными потрошителями автоматов. «Пробойщики» появлялись здесь нечасто, их достаточно быстро вычисляли и, дав этим хитрованам выдоить дочиста два-три автомата, выставляли с миром за дверь. Чаще в «пробойщиках» обретались создания юные, восторженные, но попадались и грубые «практики», постарше. Женщина еще раз оглянулась – ей бросились в глаза мягкая тигриная поступь шедшего впереди турка, суховатая воинская посадка головы карпаторосса… На мгновение она напряглась – слишком тренированы они для «пробойщиков»! – но тут же и расслабилась, вспомнив про мощную охрану внутри заведения.
Они вошли в комнату с игральными автоматами по стенам и овальным пустым столом. Двое остались стоять. Женщина села на свободный стул.
– Так, значит, барана ищете?
– Ищем, – сказал теперь, после разведки, вышедший, как и положено, вперед карпаторосс.
– Так я баранчика вашего покупаю…
Карпаторосс улыбнулся и медленно покачал головой.
Этим он хотел сказать: баран не продается, потому что баран теперь – что-то вроде жертвы, жертвы, которую их научили приносить на юге, в горах, и которая давала им, убийцам и безбожникам, хоть какую-то уверенность в сохранении своей жизни при непременном условии отнятия жизней чужих. И, конечно, барана, как зримый символ этого нового язычества, они отдать ни за что не могли, даже если б красотка эта, вместо денег оплатила натурой.
Но ничего этого карпаторосс не сказал, не из-за сложности даже, а из недоверия к лишним словам и движениям, а также по привычке к экономии жесточайшей во всем: в спиртном, в развлечениях, в любви. Только хорошая пища с дымящейся кровью дозволялась вволю. Именно поэтому карпаторосс, взглядом уже обежавший сидевшую на стуле с головы до пят, взявший ее мысленно за плечо и попробовавший на крепость бретельки ее бархатного платья, не сделал к ней и шагу.
Но здесь ошибку допустил турок. Ошибку, за которую старшой в другой раз, может, и открутил бы ему кой-чего. Однако сейчас карпаторосс был разнежен долгим отдыхом, был затуманен мыслями о пище, о дымящейся лужице бараньей крови…
Турок ошибся, приняв сухой, мгновенный туман в глазах старшого за решение барана отдать, а женщиной здесь же и немедля попользоваться.
Решив так, турок развернулся к двери лицом, чтобы не мешать старшому, пока тот будет договариваться с этой бабой, и, уверенный, что его никто не видит, выдернул из-за пояса тяжелую «беретту», сразу переложив ее во внутренний карман пиджака. Турок и думать не думал применять здесь оружие: казино он считал забавой для маменькиных сынков, для толстожопых обалдуев и для извращенцев, встретить здесь равного себе профессионала не рассчитывал, вынул пистолет только для того, чтобы тот не помешал возможному телесному контакту, и даже не снял «беретту» с предохранителя.
Хозяин заведения Евгений Палыч Д., или как здесь все его запросто звали – Блэк-Джек (за пристрастие к этой очень быстрой и несложной игре, требующей лишь вострого глаза, уменья уследить за простыми комбинациями и сделать полный расчет карточного стола ровно за шестьдесят секунд), – хозяин решил развязаться «с этой желтоволосой тварью» навсегда. Мало того что она наставляет ему рога! Мало того что кидается на первую попавшуюся рвань вроде этих мокрушников (а что двое, за которыми он сейчас наблюдал, глядя в экран телевизора, мокрушники, Палыч, очень чуткий к жизни своей и настороженный к жизни чужой, определил сразу). Мало! Она теперь еще козлами-баранами решила заняться!
Однако перед тем, как выставить эту тварь из казино и со своей загородной дачи, выставить с голой задницей и, конечно, без единой зеленой бумажки, он решил навсегда укоротить ей язычок, заодно обезопасив себя от подозрительных, неясно зачем пожаловавших гостей. Чуть кривящийся на правый бок, черноусый и темнолицый Палыч, не в последнюю очередь называемый Блэк-Джеком и за эту свою черноту, выслал из операторской дежурного оператора и пригласил в нее своего заместителя. Сейчас оставалось только решить, пугнуть этих двоих или…
– Верхняя система в порядке? – насупившись, спросил Палыч.
– Это уж как положено, шеф…
Турок опустил «беретту» в карман пиджака и так и остался стоять лицом к дверям, всем своим видом показывая: мешать старшому он не будет.
– Я дам хорошую цену… А вдобавок для таких, как вы, экземплярчиков, – светловолосая понизила голос, – могу кой-чего и добавить.
Карпаторосс снова отрицательно мотнул головой, но шаг по направлению к чем-то насторожившим его глазам, таким же бархатистым, как платье, и таким же изумрудным, как ящерка на камне, сделал.
Он спешил. Его ждала беспечальная и бесконечно долгая ве́черя с кровью! И в этом чужом, искусственном мире мелких обсчетов, карточных домиков, жетонов, фишек, маленьких стальных всадников и стеклянных, накрывающих столы колпаков, ему задерживаться не хотелось.
Все могло обойтись, но турок совершил еще одну, последнюю в тот вечер, ошибку: ощутив спиной, что старшой идет к женщине, он, дурачась, оскалился, поднял левое плечо, опустил руку в карман пиджака, ухватил «беретту» за рукоять и сквозь подкладку стал целиться в дверь.
И турок и карпаторосс были профессионалами настоящими: почти в одно и то же мгновенье оба почувствовали: в комнате что-то не так. Им (и снова почти одновременно) помни́лось: кто-то за ними наблюдает – словно там, на Кавказе, из-за острых камней, из засады. Турок опустил плечо, резко развернулся к столу; карпаторосс остановился, словно кем-то окликнутый, затем вдруг нырнул влево…
Палыч, наблюдавший за всеми действиями мокрушников, увидел движенье толстого кавказца, целившего в дверь, и резкий шаг другого, возможно хотевшего взять желтоволосую заложницей, чтобы потом за эту тварь еще и требовать денег, – Палыч важно, даже, как почудилось заму, надменно поднял вверх указательный, а затем и средний палец правой руки. Что это означает, зам знал. Надо было привести в действие последнюю самоделку этого долбанного кустаря Палыча. О том, что Палыч – когда-то студент авиационного института – во всех игровых комнатах казино над потолками, рядом с фирменными системами слежения, применяющимися повсеместно, ухитрился установить допотопные, но хорошо телемеханикой управляемые снайперские винтовочки, кроме зама знала только желтоволосая. Самонаводящаяся система, на думку зама, была слишком уж кустарной, не фирменной. Однако ее безотказность (проверенная ночными «потешными» стрельбами) вызывала у него смешанное со звериным страхом уважение. Зам дважды нажал оранжевую пипочку, торчавшую прямо перед ним из щитка; через несколько мгновений на потолке комнаты с ореховым овальным столом раскрылась неширокая щель, потом раздались два мушиных хлопка, и оба незваных гостя, ожидавших нападения откуда угодно, но только не с «неба», не с потолка, почти разом упали.
Турок умер сразу, а карпаторосс успел еще вспомнить о баране.
«Баран, бля… Бар…ан…» – выхаркнул он, и Палыч радостно захлопал в ладоши: «Сработала, сработала!»
Он был счастлив, как ребенок.
Палыч ценил удобства, полжизни он прожил, как говорил себе об этом сам, в сортире. Сейчас из сортира вылез. И залезать в него опять, то есть входить в контакт с братками, которые клятвенно обещали защитить его во всех случаях жизни, не хотел. А автоматика – она кого хошь уломает!
«Ай да Палыч! Ай да, сукин кот…»
Палыч опустился на стул, и снова тихонько поплескал в ладошки.
– Зачем? – с опозданием заорала, а потом и завыла с экрана желтоволосая. – Заче-е-ем?!
«Затем, чтоб знала, шлюха, – ругнувшись про себя, отключил звук, а потом напоследок ещё жидко и вроссыпь плюнул в мелькавший экранец вдруг ставший серьёзным Палыч. – Затем»…
Баран тем временем тихо плыл по Москве.
Поездка в машине казалась ему долгим, сладко томящим плаваньем по великой огненной реке. Человек в кубанке не захотел запирать барана в багажник, как велела ему хозяйка. Он бережно поставил барана на заднее сиденье и, зная упорство и твердость духа этого туповатого на вид животного, даже не пытался его уложить. Баран бездвижно глядел в окно.
Он не видел людей, хотя порой лица их выскакивали и мелькали совсем близко, не видел мостов, пролетавших низко над головой, не видел других, иногда огромных, резко сигналивших, машин. Он видел, он обонял одну только дикую влагу бытия, несущую на себе бессчетные огни, видел, как она колышет громадными тушами волн, и успокаивался, словно и ему теперь было дозволено глотать эту влагу. От такого питья рог его становился тверже каменных домов, а спина и шея – мощней волочимого по задам и окраинам Москвы, снижаемого до пустырей и железнодорожных станций мутно-вечернего, кое-где аккуратно продырявленного звездочками неба.
Тех двоих с маленькими круглыми дырками в темени давно унесли, а светловолосая все еще билась в истерике. Отплакав, умывшись и вновь подкрасившись в дамской комнате, она послонялась бесцельно по заведению, поотиралась близ игорных столов, и позвонила на дачу:
– Руслан? Привез барашка? Я к утру буду. Покорми его плотненько, лапа…
Человек в кубанке долго слушал пустую трубку, потом вдавил ее в прямоугольник телефонного аппарата и, медленно наливаясь ему самому непонятным гневом, стал бросать в стоявший на полу посреди комнаты развязанный рюкзак, всякую дорожную мелочь.
«Этой лахудре не видать больше ни меня, ни барана. Ни меня, ни его».
Не слишком торопясь, но и не затягивая сборы, человек в кубанке упаковался, взял все, какие имел, деньги, затем сходил в спальню женщины, вынул что-то из ее шкатулки, тщательно замкнул дачу на все замки, ключи выкинул в канаву и поехал на машине в близко расположенный, нежно прижигающий небо сигаретными огоньками, то и дело садящихся и взлетающих самолетов, аэропорт.
Баран привык уже к этой теплой, напоминавшей плавностью хода высокую арбу машине. Здесь ему, несмотря на дурящий и морочащий запах сгорающей нефти, нравилось…
Двое, еще недавно собиравшиеся в душевой спускать баранью кровь, потому что, хотя мясо с кровью они и любили, пачкать машину не хотели, – двое убитых лежали теперь в пустом крохотном дворе. Кровь им не спускали, но кровотока своего они уже не чувствовали. Двор, в который их вынесли, никак не соединялся с тем каменным мешком, куда сдуру забежал баран, и располагался через квартал от заведения Палыча.
Двое лежали рядком, укрытые. Хорошо и смирно лежали, но вроде и ждали чего-то. Смерть, которую они заслужили сто и тысячу раз, пришла только сейчас. Никто из них теперь не был старше, никто из них не был младше. Они лежали, и ядра их уже перестали вздыматься и опускаться, капилляры перестали подрагивать, а мозг, стекленея, постепенно вмерзал в холодноватую протоплазму ночи.
Их готовились вывезти за город, и турок с карпатороссом это чуяли, как чует место будущего захоронения улетающими искорками сверхсознания почти каждый с виду умерший, а на самом деле продолжающий по-иному жить человек. Плата за живое мясо, за не испорченного страхом барана оказалась слишком высокой, и они о несоразмерности этой платы словно бы догадывались: жесткая, ледяная досада растекалась по их недовольным лицам с открытыми глазами, оставленными глядеть на немилый теперь белый свет то ли по небрежности, то ли из-за естественного презрения охраны ко всему недвижущемуся, неживому. И лишь спицы, которыми двое должны были колоть барана и которые брезгливая охрана, дотошно осмотрев их машину и все вещи, аккуратно вложила в наружные карманы пиджаков, иногда весело проблескивали из-под наваленного на мертвых рванья…
В казино тем временем игра шла немаленькая. К утру взлетели ставки на столах с покером и «блэк-джеком»; вертелась и сладко ныла рулетка; отирали пот крупье-мужчины в таких же, как и охрана, жилетках и брюках, только с крапчатыми бабочками на шее и табличками на груди, смахивали быстрые слезы с веерных ресниц крупье-девушки, гремели, перетряхивая то сладкую карамель, то погребальные камешки, то жареные орешки, то дробленые человечьи кости, игровые автоматы.
Женщина с великолепными плечами и рассыпанными по ним волосами снова умывалась в дамской комнате, но больше не красилась, а сидела понуро на кушетке. Потом, вспомнив о чем-то – может, и о баране, – засобиралась на дачу.
Баран тоже припомнил на миг светловолосую, крепко и коротко обласкавшую его женщину, но тут же о ней и забыл, поглощенный надвигающимися на него новыми и радостными потрясеньями и смещениями бытия.
Человек в кубанке оставил машину в километре от громадного, ревущего аэропорта и теперь шел пешком, гоня перед собой жидкой хворостиной барана. Он не стал покупать билет, а пройдя в служебное помещение, кратко переговорил о чем-то с пилотами нужного ему рейса, и те за полцены провезли его на отдельном микроавтобусе прямо к трапу самолета.
И баран (вдруг упершийся перед трапом, напомнившим ему сходни, ведущие на какую-то баржу, где стояло тысячеголосое, тихо-свирепое блеянье ещё не готовых умирать его сородичей) и баран, войдя в самолет, приготовился к наихудшему. И впрямь, когда вспыхнули красные огни и заработали турбины, баран подумал: над ним свистит и рокочет готовая упасть шашка-гурда, а, может, топор или нож.
Но потом самолет взлетел, свист чуть опал, и баран почувствовал: происходящее – вовсе не конец. Почувствовал: там, куда его отправляют, он сможет еще чаще, еще плотней, чем прежде, крыть свое стадо, сможет медленно поедать длинные стебли и широкие листья травы, прогонять изжеванную траву сквозь все отделы желудка – через рубец, через сетку, через отдел, называемый теми, кто не понимает его назначения, книжкой, через сычуг, – а потом выпускать эту отвердевшую жвачку сладкими черными катышками через заднее отверстие, из-под курдюка.
Человек в папахе взял барана с собой в полупустой салон первого класса и, как игрушку, поставил ногами на два кресла, мягко ткнув мордой в иллюминатор…
И поплыли близ морды бараньей курчавые облака, поплыла плоская, как выгон для пастьбы, изрытая оспинками жизни и вздувшимися над ними сладкими пузырьками любви равнина, которую баран почти не видел, но пуздром своим хорошо чувствовал. Затем равнина пропала, стало холодней, баран стал зябнуть, начал помалу наливаться бешенством и уже приготовился расшибить лбом затянутое прозрачным бычьим пузырем видовое отверстие, потому что холода не любил. Но… потом как-то незаметно впал в текучую дрему, как впадал в нее и раньше – например, в бетонных стенах строящегося московского дома.
Час спустя потеплело, самолет стал снижаться, потянуло вдруг сквозь железо и резину, сквозь иллюминаторы и запертые двери запахом горных снегов, а потом запахом горьким, степным. Все возвращалось, куда ему возвращаться было и положено! Баран тоже возвращался. Пусть и не в те места, из которых его вывезли, но все же в места похожие. Возвращался он потому, что круги и спирали жизни существуют также и для баранов.
Вскоре, скупо поговорив с пастухом всамделишным, настоящим, человек в кубанке выпустил барана к небольшому, пока не ставшему на зимовку стаду: черед барана не настал еще, он был слишком доверчив, был слишком молод, а потому должен был попользоваться отведенным ему земным сроком сполна. Об этом говорила человеку в кубанке вся литая мощь, вся упругая стать барана.
Наплывало ясное, без облачка, утро.
Баран, блея и мутнея глазками, пошел грудью на чужое стадо, и в ушах его вновь запела короткая, боевая, может, обретающаяся в небе, а возможно, существующая лишь в воображении людей и животных труба.
Человек в кубанке, трубу эту тоже услыхал, развернулся и медленно двинулся в город, начинавшийся сразу за невеликой, но своенравной, спадающей с гор рекой, – город, который успел сильно подзабыть, город для него, без сомнения, опасный, но теперь не вызывавший и тени тревоги, потому что сердце уходящего было сейчас шире тревоги, звонче страха и сильней даже поющей трубы…
А баран бежал! Он был жив, он сопел, он дышал!
Может быть, именно далекий и в обычном состоянии, конечно же, неощутимый, бараний дых вернул на секунду ощущение жизни тем двоим. И они, словно почуяв отбираемую у них долготу последнего выдоха и прерывистость последнего уже никому не слышимого вдоха, почуяв уходящую навечно прелесть теплой земляной осени, вздрогнули разом в рыхлых, еще не смерзшихся и оттого пропустивших их остатние шевеления комьях.
Им было уже не до стрельбы, не до вечери с кровью. Губы карпаторосса вытянулись в нить, губы турка чуть раздернулись, кривясь. Не для того, конечно, чтобы сыпать словесной дрянцой вроде: «Я закажу тебе шашлык с бараньим…» или пришептывать: «Москва – Ивану, Кавказ – барану», а для каких-то иных, прощальных, никогда прежде не произносившихся звуков, которые, если говорить правду, ничего уже изменить не могли.
Но и уход их душ не был сейчас для этих двоих главным! Главным было вообще не движение, а остановка, а замиранье, встреча. Как встретят? Оглянут как? И от этого опрокидывающего вверх ногами весь белый свет ожиданья, наступившего в минуту отлета, жесткий лихорадочный трепет пробрал насквозь мусорник близ пригородного кладбища. Дрожала окаменевшая грязь, дрожало крошево листьев, дрожала сухая трава.
Вихрь этот последний, вихрь грозный напугал кладбищенского сторожа, спавшего невдалеке в похилой времянке, сорвал с ближней могилы жестяной венок и ушел, завинтившись штопором, к небу…
А баран все бежал! Он словно бы немного вырос, шерсть его не клубилась больше, а улеглась одной плотной серо-голубой волной, ноздри горбатого носа вздрагивали, набухая от ветерка и от внутреннего напряжения, копытца вонзались в землю жестко, грозно.
Баран бежал, останавливался, вновь бежал. Этими пробежками-остановками он словно проверял на крепость свой неописуемый, свой дикий восторг, промерял длину не связанного больше ни с какими помехами и случайностями существованья…
По горам, по долам ходит шуба да кафтан.
Берлинская история
Памяти Александра Ткаченко
На глубине своей Шпрее движется назад, против собственного течения.
Стоит лишь представить, что идёшь по дну реки – и жизнь замедляется донельзя. Как та секундная стрелка, наливается она свинцом, на глазах тяжелеет, вот-вот навсегда замрёт на месте. Однако этот миг замедленья лучше всех иных. И потом – под водой нет шума, нет раздражающей дурашливой лёгкости. Там сладко, темно. Идешь, и вместе с преодолением толщи вод, словно проникаешь в чей-то глубинный и властный замысел.
В детстве я часто и подолгу нырял, чтобы именно так – замедлив жизнь – ходить по дну. Но здесь, в чужом огромном городе, под эту самую воду нужно ещё попасть! Нужно миновать мост, спуститься к темноватой, наверняка илистой реке, приловчиться, приладиться к ней.
Берлин, весна 2007 года
Стараясь держать спину ровно, в длиннополом, путающем ноги пальто, стоишь, собственной персоной, на стыке двух берлинских улиц. Мысли набегают одна на другую вяло, сонно.
«Думают, возраст – это годовые кольца, или опыт, или умиротворение. Чепуха! Возраст – это когда стоишь и не знаешь: кинуться с разбегу в Шпрее, или кинуться с кулаками на трясущих юбками туристов-шотландцев? А, может, кинуться бежать? Но ведь никто не преследует. Да и бежать некуда. Есть, конечно, три-четыре точки в Берлине, куда хотелось вернуться, и тут же, близ этих точек, кого-то неведомого обнять, а обняв, навсегда присохнуть к обнимаемым – как жучок к смоле…»
Первая точка, ясное дело, собор.
Но сегодня службы нет. Огромный Берлинер Дом, то грузно нависающий над Шпрее, то парящий в воздухе, закрыт. Светящаяся точка – погасла.
Вторая точка – чуть подальше – кабачок на воде: тихо качаемый, манящий. Он-то, без сомнения, работает.
Третья точка, а верней множество точек, соединяющихся в две параллельные, безукоризненно рассчитанные прямые – Унтер ден Линден. Там уже начинают зеленеть, с тревогой следя за нашим миром подстав и подлянок, старые липы.
Четвёртая точка – опять-таки Шпрее, дальний её изгиб. Река эта, как уверяют берлинцы, движется на глубине своей против течения. И это движение подобно прозе жизни: начинаешь двигаться прямо, а потом тебя относит куда-то вбок, или вообще разворачивает назад.
Берлин, апрель 1647 года
Саженцы везли влажными, хорошенько сбрызнув их водой. Землю с корней не оббивали и не обирали её руками. Казалось, хрупкие и застенчивые саженцы быстро засохнут. Однако тот, кто их вез, знал: саженцы примутся.
Сельский хозяин, герр Зоммер, отнюдь не задёшево отдавший полторы сотни саженцев берлинскому магистрату, радостно потирал руки. Легкий, кофейного цвета камзол его был распахнут. На лбу проступила испарина. Тонкий, прельщающий женское сословие нос, чуть подёргивался, словно отыскивая в воздухе летучую радость, но может, и разнюхивая нечуемую хворь. Правда, хворей герр Зоммер не опасался: ни кладбищенских, ни речных, ни дорожных. Дух леса, дух свежащий и бодрый, дух привезённый из деревни, перешибал, как ему чудилось, все гнилостные дуновенья округи.
Возчик доставивший в Берлин и господина Зоммера, и саженцы – тоже знал: они примутся. Одетый в грубую жилетку без рукавов, с ножом на поясе и длиннющим кнутом в руках, в коричневых высоких сапогах, с пряжками, заляпанными грязью, в широкополой, видавшей виды шляпе, наполовину закрывавшей лицо, кончавшееся узко-длинной каштановой бородой – возчик улыбался.
Целая аллея лип! В их деревне о таком – слыхом не слыхали.
Подул знобящий, и возможно всё-таки пропитанный тайными весенними недугами, ветерок. Одна из лошадей скинула на землю пяток дымящихся яблок.
«И навоз кстати», – несильно стегнул лошадей возчик.
Через несколько часов, фура и фурлейт осторожно съезжали вниз с возвышенностей Котбуса. Порожняком, без хозяина и без саженцев, возчик возвращался назад, в деревню. Иногда он радостно озирался. Его веселили воспоминания о нежных липах, осторожно и ловко высаженных в жестковатую, отнюдь не такую податливую и пышную, как у них в деревне, землю.
Внезапно хлынул дождь.
Дождь становился сильней, настырней. Небесная вода грубо и быстро старалась очистить равнину от гнили и хвори. Конский навоз, только что сброшенный одной из лошадей, остро заблестел, потом разрыхлился, впитался в землю.
Время, отпущенное навозу, кончилось. Возчик вскорости умер от чумы. Все липы, кроме пяти-шести, принялись и через несколько лет дали цвет. За ними стала ухаживать пригожая, уже вошедшая в возраст и словно бы никуда из этого возраста не собирающаяся выходить, девушка: Марта-Магдалина.
– Марта-Магдалина, липы дали цвет?
– Да, ваша милость.
– Марта-Магдалина, деревья не такие свежие, как ты?
– Не такие, ваша милость.
– Марта-Магдалина, сразу как пробьет полночь, жду тебя в саду…
– Да, ваша милость.
– Марта-Магдалина, ты не боишься чумы?
– Воздух свеж. Липы цветут… Пусть чума боится цвета, ваша милость.
Берлин, 2007, Унтер ден Линден.
Ты стоишь на улице, представляешь себе старонемецкого сельского хозяина и бородатого фурлейта, отыскиваешь носом чуму, воображаешь неслыханную лёгкость и нежность её пробежек. Но прежде всего, конечно, представляешь сладкую хрупкость саженцев.
Старые деревья через каждые тридцать-сорок лет начинают умирать. Их осторожно выкапывают, увозят, вместо них высаживают другие. Но сейчас тебе почему-то кажется: на этом месте продолжают расти всё те же деревья. Как их высадили в 1647-ом – так они и растут. Растут, не гибнут, только молодеют, прибавляют лист к листу, ветку к ветке, возвышаясь над всеми возрастами и печалями.
На Унтер ден Линден ты решаешь не возвращаться. Может потому что оттуда рукой подать до Николай-штрассе. Сегодня утром, во время прогулки на Николай-штрассе ты услыхал русская речь:
– Мы, русские, обожаем посплетничать. Только – боимся. И вы, дорогая моя, боитесь. А чего вам, милочка, бояться? Живем – как у Христа за пазухой. Берлинской-то стены давно нет! Только одна китайская где-то там и осталась. Ну так и нечего бояться! Отбросьте предрассудки! Ну признайтесь вы мне, старой дуре: у вас с этим жокеем – роман? Или так, мимолётность? Он притронулся к вам, вы к нему, и, как бабочки-лимонницы – врозь, врозь!
Брр. Слушать соотечественниц, пусть даже и бывших, пусть даже под липами… Да ни за какие коврижки! Скорей в кабачок на воде. Но сперва – ещё в одно место!
Берлин, октябрь 1990 года
Стену снесли, а потом разобрали по камешкам, быстро. Искры и треск, быстрота решений и каменная пыль едва уловимо кружились над площадями и скверами огромного города. На прилегающих к рухнувшей стене улицах, шум, скорость и треск вызвали к жизни какие-то неясные фантомы, флюиды…
А в это время на Унтер ден Линден, по рядам лип, уже наполовину сбросивших лист, уплотнивших кору и поопустивших в предчувствии зимы крупные ветви, – шел гул, ропот.
Тихо-тревожно передавали липы друг другу весть: их могут выкорчевать, мелко изрубить, посечь листья и мелкие веточки, а потом вывезти всю эту зелёную кашу за город, на корм скоту! Так же, как в конце 30-х.
И тогда они (островок настоящей свободы, островок истинной жизни) и тогда они, предчеловеки, могут погибнуть навсегда. Тогда их бессмертие, передаваемое бульбочками хлорофилла и вспышками фотосинтеза от сердцевины к сердцевине, от ствола к стволу, из века в век – может грубо и нагло прерваться!
Берлин, весна 2007 года
Кабачок на воде пуст. Два-три посетителя в углу, за деревянной синей колонной. Бармен, нежно дующий в пустые бокалы. Гулко. Темно. Вот – всё…
Мальчик этот как раз из-за деревянной колонны, украшенной поверх синевы мелкими серебристыми звёздами и вынырнул.
– К тебе можно?
Слегка развязный, но улыбающийся, приятный. Круглое лицо. Несколько крупных веснух прямо на кончике носа. Глаза беспокойные, но пока еще широко раскрытые, не суженные озлоблением возраста до щелки. Говорит по-русски чисто, правда слегка вычурно. Так говорят носители языка, прожившие несколько лет вне страны происхождения.
– Садись уж.
– У тебя денег сколько?
– Тебе на мороженое хватит.
– Хочу пива. Я «Гесснера», блин, хочу. А деньги мои – один тут зажилил…
– Ишь ты. А родители-то пить пиво позволяют?
– Я тут один, без родителей.
– А я думал, дети без родителей только в России бывают.
– Ну, ты сказанул, – чуть сдавленный, с мелким дребезгом, словно бы старческий смех. – Ну, сказанул. Здесь и не такое бывает! А родители… Они же тут рядом, в Германии. Только в другом городе.
Воздух – как возраст: то свежий, юный, а то – затхленький, дряхлый. Вдруг приходит в голову: есть несколько категорий, несколько признаков возраста. Пожалуй, их пять:
– младенческое ангело-божие;
– детская деспотия;
– юношеское лёгкое помешательство;
– наплевательство зрелости;
– гнусноватая старческая насмешка над всем сущим…
Марево воздуха всё колышется. Мальчик становится то больше, то меньше, а то и вовсе крошечным: ручки-ножки болезненно выкривляются, уголки рта опускаются вниз, лицо лиловеет, уши наливаются гаденькой синеватой краснотой. Пугаясь, трогаешь мимовольно свой лоб: не лихорадка, не жар ли?
Нет, ничего похожего.
Ну, стало быть, действует алкоголь.
Мальчик внезапно пересаживается поближе, шепчет в ухо:
– Ты должен вывести меня отсюда, пока его нет. Пока он готовится к выходу… А потом… потом я тебе покажу, что надо.
– Он – это кто?
– Тсс-с… Он здесь, близко. Скоро выйдет развлекать посетителей. Он себя зовёт Дипеш-Дрилло. На итальянский манер. А на самом деле он – Димитриос, Дима, мой друг. Только не в смысле дружбы, а в другом смысле.
Долгая пауза.
– Так ты гомик? – не в силах совладать с гримасой отвращения, которая наверняка безобразит лицо, пытаешься встать, выбраться из-за стола.
– Да, а чего? Вам можно! Вам – можно всё! А нам, детям, так совсем ничего уже и нельзя? Я ведь не сам, он меня заставил! Ы-ы-ы, а-а-а… – слёзная влага начинает заполнять мешочки глаз, потом и сами слезы – одна за другой – бойко спрыгивают с ресниц, текут по пухлым детским щекам.
– Ладно, брось рюмзать. Я ведь ничего такого не сказал… А ты вроде малый, что надо, спортсмен, наверное, – стараешься чем-то ободрить его. – И… внешность у тебя привлекательная… Только волшебного рога тебе и не хватает!
– Какого рога? – слезы сами собой впитываются в веснушчатую кожу, нос начинает с любопытством поклёвывать воздух.
– Есть такая немецкая книга, «Волшебный рог мальчика». А в ней стихи:
Ins Jubelhorn ich stosse, Das Firmament wird klar, Ich steige von dem Rosse Und zahl’ die Vogelschar. Мой рог звенит, ликуя, Свод многозвёздный тих, Тогда с коня схожу я, Считаю птиц своих…– Так это такой рог – в который трубят? А я думал, – который на голове.
– Да ты, погляжу я, остряк.
– А то. Вот я тебе сострю по секрету: у нас тут целый рог дерьма наберётся скоро! И тогда я уже буду не Шпрех-Брех – так меня Дрилло зовёт – а буду Сливной Бачок… Т-с-с. Дрилло топает! Не говори ему ничего. А то заработаешь у меня. Он тут покривляется часок, потом упилит к себе и отрубится до вечера. Тогда нас с тобой – поминай как звали…
Ничего подобного видеть и слышать тебе не доводилось.
Музыку включили громче. Зазвучала русская песня.
Дипеш-Дрилло – невысокий, бритый, со скопческим равнодушным лицом и большими, как-то странно высветленными глазами, стал иллюстрировать танцем то, о чём пели.
Выйду на улицу – свету нема, Девки молодые свели меня с ума! Раньше я гулял во зелёном саду – Думал на улицу век не пойду.Дрилло охлопал себя по бокам – и ты увидел, как меркнет свет, как осторожно выглядывает на улицу, сквозь ветви сада истомлённый одиночеством купеческий сын. Дрилло мелко и бережно переступил ногами – и встали в круг, и повели хоровод девки: сладко подмигивающие, двусмысленно улыбающиеся.
– Про девок – он врёт! Не смотри на него!
Но ты от Дипеша уже не мог оторваться: таинственная жизнь, полу деревня – полу город, Россия, скрытая от себя самой, явились вдруг перед тобой в исполненной скрытых смыслов песне, в плавучем немецком кабачке.
Мама моя ро́дная, дай воды холодной, Девки молодые…Прохлада воды, утихающий летний зной потекли вслед за Дриллой по залу. Вышла, подбоченясь, строгая мать, отвесила сынку звонкую пощёчину, и всё началось заново: света нема! девки! сад зелёный! Век бы сквозь веточки на них глядеть!
Ух, Дипеш! Ух, Дрилло! Супер! Ух!
Бледнея лицом и кругля до невозможности глаза, Дипеш вылеплял руками объятия и поцелуи, а ногами, ступающими словно бы отдельно от тела – изображал приближающуюся тёмную ночь.
Внезапно Дрилло сделал непристойный жест – и где-то за рваной занавесочкой заулыбалась криво сводник и сводница…
Песня кончилась. Подсматривающий за девками из сада убрался восвояси в далёкую, невосстановимую ничем, кроме песни жизнь, а Дипеш-Дрилло, вместо того, чтобы уйти в артистическую уборную, подсел к нам.
– Уже наговориль фам тут всякого? Смотри мне, – ласково мазнул он по губам Шпрех-Бреха лилипутской ладошкой.
– Да нет, ничего такого… Симпатичный малый. Я рад знакомству.
Тут Дипеш сделал зверское лицо и предупредил:
– Если чего удумаете – у меня в полиции знакомые.
– Где вы так хорошо выучились по-русски?
– О, я три года гастролировал с фашим ансамблем по России. «Три струны» ансамбль назывался. Они меня сделяли настоящим артистом.
– Мы посидим немного и я уйду. У меня, кажется, жар.
– Примите таблетку, – строго сказал Дипеш. – И не сметь поить пивом Шпрех-Бреха. Он мне сегодня трезвый нужен.
Ты глянул на Шпрех-Бреха и поразился его сходству с Дриллой. Черты лица у них были, конечно, разные, а вот выражение глаз – одинаковое. Да и губки, как-то уж слишком сильно сближаемые с носами, вытягивались, как у резвых подсвинков, в одном, в одном направлении! А ко всему прочему – ещё и тихое предстарческое томление залегло у голубоватых щёчных ямочек…
Берлин, лето 1651 года
Липы цвели вовсю! Только четыре года, а липовый цвет, избавляющий от простуд, исцеляющий от лихорадки и жара, – уже охапками собирали девушки из простых, чтобы отваром этих желто-белых, пьянящих цветков лечить припадочных, помогать влюбленным, отпаивать забывших свой возраст негодяев, ставить припарки на лоб сочиняющим беззлобные песенки поэтам.
– Марта-Магдалина – ты избегаешь меня.
– Я стала богаче, ваша милость.
– Марта-Магдалина – ты так и состаришься здесь, между лип, одна!
– Я стала моложе, ваша милость.
– Марта-Магдалина, где ты? Не вижу тебя…
– Я стала веточкой, ваша милость. Я цвету, я не имею возраста. Кого ветер ко мне принесёт – того люблю. Про кого липа нашепчет – того милую. Я не хочу назад к людям, ваша милость! Человек – бросает. Веточка липы – навсегда с тобой.
– Ты обманщица, Марта-Магдалина. Тебя здесь нет!
– Влезайте на дерево, ваша милость, да повисите на нём, как я висела! Жизнь настоящая к вам и возвратится!
Берлин, 2007 год
– Дипеш сейчас вернется! Не будем ждать пока он отрубится! Положи деньги на стол и выведи меня отсюда. Ты взрослый, а мне всего четырнадцать!
Шпрех-Брех вскочил, ухватил за руку, поволок к дверям.
Однако на выходе из плавучего кабачка, этот самый выход плотно запирая, стояла уже полицейская машина. Приоткрыв дверцу, из машины глядел добряк-офицер в сдвинутой на затылок форменной фуражке. Он был толстым и без конца улыбался.
Наулыбавшись вдоволь, толстяк в форме погрозил Шпрех-Бреху пальцем. И тут же опять залился ласковым смехом. На задке полицейской машины была приверчена крупно выписанная табличка:
P a s s i v
Шпрех спрятался у тебя за спиной и оттуда ворчливо покрикивал:
– Это, приятель, Дриллы! Они меня отсюда не выпустят. Давай на корму! Нет, сперва – опять в зал. Я только скажу бармену, что мы здесь, и что скоро вернемся. А на корме – лодка! Сейчас – слышишь? – английскую песню дают. Под неё Дрилло не танцует. А потом опять дадут русскую. «Калинку». Ох, он и отчебучит номер! Ох…
В пустом зале мягко лопнула гитарная струна и слабый, но очень приятный мужской голос, по-немецки запел:
Berlin! Berlin! du grosses Jammertal, Bei dir ist nichts zu finden, als lauter Angst und Qual…– Мне такая песня не нравится! – снова закапризничал Шпрех. – И что это за «гроссес йамерталь»? Зачем мне эта «долина скорби»? Двинули скорей отсюда! Потом, когда от Дипеша отлипнем, я тебя лучше в музей эротики свожу. Ух – сила! Там один греческий горшок с дядьками рогатыми – сто тысяч евро стоит! Вот была бы житуха в таком музее. А ещё там статуэтка есть, её смотритель музея иногда из витрины вынимает, на столик ставит и часами перед собой вертит: то передом повернёт, то задом…
Тебе, однако, песня понравилась. Хотя ты тоже не слишком-то хотел слышать про юдоль, про долину скорби. И, конечно, не мог согласиться, с тем, что в Берлине всюду «мрак и боль». Тебе этот город казался чудесным и неразгаданным, да к тому же для некоторых русских – не для олухов-туристов – для изящных рисовальщиков воздуха, для искателей небывалой музыки смыслов, весьма и весьма подходящим. Недаром русские символисты уезжать отсюда не хотели…
Берлин вис над водами Шпрее. Но не мрак, а сверхплотный полёт двух огромных птиц, стремящихся навстречу друг другу – для любви, для сладко-влажного клёкота – чуялся тебе в размахе четырёх серовато-зелёных берлинских крыльев!
Словно почувствовав ток твоих мыслей, Шпрех – маленький негодяй и деспот – мягко, почти любовно укусил тебя за палец:
– Скорей! А то укушу сильней!
Тихая беготня по полупустому кабачку продолжалась минут двадцать. За это время мы повидали разных людей в разных комнатах. В комнаты эти Шпрех-Брех проникал по каким-то тёмным коридорам и лесенкам, тайными, одному ему ведомыми путями.
Так видели мы, к примеру, тощего высокого господина, который сидел в убранной по-старинному комнате один. Господин держал в руках овальное зеркальце и что-то внимательно в нём высматривал. «Нет, Марта-Магдалина, тебя здесь нет!» – по временам с неудовольствием выкрикивал он.
– Полоумный, – ликовал Шпрех-Брех и бесшумными прыжками нёсся дальше.
Только в одной комнате пришлось нам задержаться подольше.
В этой комнате на софе полулежала прекрасная смуглотелая женщина в чём-то красном. Она радостно поманила Шпрех-Бреха к себе, но тот дико завизжал, подскочил на месте, а потом до крови царапнул лежащую, чуть повыше обнажённого локтя, отросшим своим ноготком.
Женщина, впрочем, продолжала радоваться, продолжала манить к себе Шпреха.
– Ненавижу её! – крикнул уже за дверью Шпрех и трусливо оглянулся назад. – Если хочешь знать – я от неё, не от Дриллы свалить хочу. Она женить меня тайком хочет. Уже и девчонку подобрала! А девчонка – только в седьмом классе гимназии. Передничек-шмередничек, кружева-мружева. А у самой – нос в пасте от гелиевой ручки!.. Ну их всех в болото. И эту смуглую тоже. Плюнь на неё! Вернись и плюнь!..
Наконец, после всех приключений, плевков и укусов, мы с крыши плавучего кабачка спустились на корму.
У кормы плескала волной лодка. Берега Шпрее заволоклись дневным, слабо сияющим туманцем.
– И вёсла есть! Ну! Мы же их всех уделаем! Ни один умник куда мы делись – не допрёт. А лодку эту туристам показывают. Вроде на ней какой-то Фриц куда-то ездил. И после этого утоп. Знаменитый утопленник, сечёшь? Да ты грести-то умеешь? Переправляемся? А?
Глупо было садиться в лодку. Все угрозы, якобы сыпавшиеся на него со всех сторон, Шпрех, конечно, выдумал. Притом, можно было нарваться на крупный штраф. А в карманах – ветер. Да и надо было спешить: на вокзал, в другой город, к открытию сияющей тысячью радужных стрекозьих фасеток, взблёскивающей стеклянными холмами крыш, книжной ярмарки.
Но!
Тебя уже несла волна будущего рассказа о Берлине. Рассказа, который, казалось, можно было до конца заглотнуть, а потом выплеснуть обратно, только здесь, в лодке.
Ты даже произнёс начальные слова рассказа: «На глубине своей Шпрее движется назад, против течения. Так говорят берлинцы. Шпрее, эрос, острый речной запах, деревья и…».
Но Шпрех-Брех тебя не слушал. Он уже соображал: куда б ему сигануть дальше, кого б ещё обмануть…
Ты прыгнул в лодку.
Вдруг – ни к селу, ни к городу – тебе вспомнилась другая история, другой рассказ. Ты даже на минуту замер с коротким, не очень-то пригодным для гребли веслом в руках: замер не от необычности истории, а просто потому, что эту историю рассказал тебе в детстве отец.
История была о том, как во время Отечественной войны, после взятия города Мелитополя, наши солдаты обнаружили громадные чаны с вином. Они пили пол ночи без просыпу и падали в чаны. А один четырнадцатилетний паренёк, которого вовремя не остерегли, в чане с вином утонул. Он был такой же, как и отец – артиллерист-разведчик, и воевал очень старательно.
После того, как паренёк утонул, из чанов больше никто не пил.
«Почему?» Спросил ты тогда у отца. «Сыновья – главное в жизни» – сказал отец и легонько хлопнул тебя по шее. «А тот, что утонул в чане, он чей был сын?» – «Тот? Тот был ничей. Потому-то наверное и утонул. А может, не поэтому. Может, главное чтоб сын был как сын и не был как баба». – «А тот, что утонул – он был, как баба?» – «Нет. Не совсем… Хотя что-то такое бабье в нем вроде проскальзывало…»
Ты оглянулся назад. Кабачок тонул в тумане, но тебе показалось: он погружается в воды Шпрее, уходит на дно!
Тихое сиянье тумана.
Ласково-пьяный ток мыслей.
Гибкая философия возраста.
Прозаические рифмы (они же, заголовки событий) как соль рассказа.
Сладостные курсивы образов, слов…
Туман лег сильней. Вы переправились через Шпрее. Вылезая из лодки, конечно, промокли. Шпрех тут же сиганул куда-то в подворотню и был таков.
Ты не успел ничего крикнуть ему вослед. Не успел предупредить: если не бросит заниматься дурным делом, ты найдешь его родителей и всё им расскажешь. Не успел сказать, что он маленький русский олух, и скоро станет вторым Дипешем, то есть печальным гомиком-перестарком, а мог бы стать грамотным и весёлым европейским парнем. Не успел потому, что внезапно понял: если бы не Шпрех и не его дружок Дрилло, ты бы сейчас уныло дремал в поезде. А так…
А так, пелена с глаз твоих спала и они открылись чуть шире. В обзор стали попадать вещи и явления, до того пролетавшие мимо, неуясненные.
Поезд на который ты всё-таки успел – летел на юг, и ты видел туманные глубины Германии, ощущал на щеке пламенеющий воздух саксов, предчувствовал трепетно и загадочно шумящие деревья древнего Липска.
Взгляд твой падал и дальше, убегал южней: к островкам солончаков, к степным оврагам. Где нет лихорадки и гриппа, и никто не тонет в громадных чанах с вином. Нет вообще ничего, что напоминало бы человеку о скором развеществлении его жизни.
Зато есть то, что напоминает дивном и неслыханном существовании, которое уже дано деревьям, и которого человекам лишь предстоит достичь. О существовании, не имеющем привычных ступенек возраста. О существовании слетающем в бездны медленней липовых сердечек-листов. О существовании, где убеганию от самого себя, от своего пока неопределимого – то ли послеюношеского, то ли предстарческого – возраста дают настоящее имя: называя не бегством, а возвращением!
Ведь убегая на юг, ты бежишь на север. Убегая на запад – бежишь на восток. И спешишь возвратиться, чтобы опять бежать себе же навстречу, ясно ощущая: этот круговорот бегств и есть вечный двигатель твоего внутреннего и внешнего бытия. И где-то с таким вот истинным, а вовсе не разграфлённым в конторах и консульствах бытием – ты ещё столкнёшься.
Может, в Москве. Может, снова в Берлине.
Узкая лента жизни
В рассказе этом нет общепривычного сюжета, нет спасительного распределения ролей и нагрузок, нет завязки и не видно никакой развязки. А есть лишь непрестанное биение – редкой ныне – привязанности одного человека к другому, вспыхнувшей и промелькнувшей, как вспыхивает и мелькает вдруг какая-нибудь из древних, давно утерянных нами способностей. Способность эта, о которой мне так хотелось и так хочется написать, раньше называлась любовью к ближнему, любовью к брату своему.
И поэтому в рассказе будет лишь скудный свет, белый конский, рассыпанный по нововыделанной свиной коже волос, несколько тускло горящих пластинок перламутра, всего два действующих лица, черная узкая лента да еще автор, сидящий при зашторенных окнах днем. Вот – всё! Ничего больше не будет, и ждать незачем! И нужно сказать только, что от зашторенных этих окон сужено все, что я вижу: узок, узок свет, падающий на мои листы! Всего одна полоска! Вытянулась она как белая лента, но рядом с ней, только сомкнешь веки, протягивается дрожащей узкой полосой лента черная. Может, та самая, которую автор хотел отвязать от одной новенькой и дорогостоящей московской ограды, но потом счел это дешевкой, жалким романтизмом, женской слабостью, наконец, счел!
Вот оттого и узок, оттого и темен для меня свет! Темен и жалок я сам, потому что, когда я припоминаю виток за витком, ступень за ступенью, ноту за нотой эту историю, меня посещает странное желание забить свои окна и дверь досками, не выходить из дому и на свет белый, брызжущий и играющий на улицах, не глядеть. Потому как – что же осталось в нем, в этом непроницаемом для моего разума свете? Только сор, лишь туман, одно непотребство. И мало, слишком мало шевелится в земном этом молозиве чего-то такого, чего душа моя, сосущая меня изнутри, все время испрашивает. Мало духолюбия! Мало дружества! Мало нестяжания и приязни!
Теперь о странном желании, помянутом выше. Не знаю, говорил ли вам кто-нибудь, что странные желанья и странные мысли надо выжигать каленым железом? Или вот еще что: говорил ли вам кто-нибудь, что русские и поляки недруги, неприятели? Навсегда, навек! Говорил, конечно. И может, так оно и есть. Может, может. Но только пан поляк и слышать об этом теперь не хотел. Хотя раньше и сам часто так думал. Но то раньше. А теперь, после года общения с паном русским, он стал думать совсем по-иному. И хотя тут, конечно, примешивалась немалая гордость за себя: вот чему научил я пана русского, – была здесь и кроткая симпатия, было вообще некоторое замирение со многими другими русскими.
Что умел пан русский год назад? Ничего. А что он умеет ныне? О, очень многое. Пан поляк был доволен собой, был доволен паном русским, был доволен тем, что не послушал своих знакомых и взял пана русского подмастерьем. И теперь, приходя к себе в мастерскую на углу улицы Фоксаль и улицы Коперника, он никогда не торопился тут же взяться за дело, а спокойно оглядывал столы и верстачки, еще раз выходил и проверял, чисто ли блестит вывеска над входом, и лишь затем садился мастерить или чинить свои смычки.
Пан поляк был мастер смычков. Не смычковый мастер, а именно – мастер смычков. Делал он их не много, но ценились его смычки высоко, иногда их сравнивали со смычками туртовскими или вильомовскими, и хотя здесь было явное завышение, и сам пан поляк отлично знал это, острая влага успеха сияла в его маленьких, выпуклых, карих, крепких, как вишни, зрачках. Заниматься, конечно, больше приходилось починкой: вставлять в смычки волос, нарезать винты, менять колодки, укреплять шпицы. Пану поляку было за сорок уже, и он перестал за всем этим мелким ремонтом поспевать. К тому ж стал он тучноват, и когда оглядывал себя в зеркало, улыбался: круглое лицо, круглые глаза, круглые дужки белесых бровей над ними, даже рот пухловат, кругл. Один нос по-польски прямо и вызывающе выдавался вперед, над круглотой этой властвовал, ставил ее на подобающее место.
Охлопав себя короткими руками с въевшимися в пальцы прямоугольничками ногтей, поправив школьный короткий чубчик, огладив чисто выбритый затылок и виски – другие прически уже лет двадцать не признавались, – пан поляк от зеркала развальцей отходил. И отходил опять же довольный. Теперь ему не нужно было ездить в северные воеводства за хвостами, теперь это делал – как, впрочем, и многое другое – пан русский. И делал аккуратно, сноровисто, чисто. Только однажды, когда пан русский впервые сам поехал за конским волосом и вернулся с гнилым товаром, пан поляк нагремел на него и затопал ногами, но быстро и успокоился: надо было самому, конечно, съездить разок для верности с паном русским, тогда б тому не всучили четыре кобыльих хвоста. Надо же, кобыльих! Теперь пан поляк улыбается этому. А пан русский, сидящий и нарезающий вкручиваемый в трость смычка винт, так тот просто хохочет.
Пан русский светлокудр, высок, худ. Он порывист и горяч, но горячность сдерживает; иногда он делает руками странные движения, будто ощупывает только что надутый мяч, но спохватившись, тут же руки опускает. У пана русского на правом веке висящая на тоненькой ножке родинка, голубые со сталью глаза и широкие плечи человека, долго занимавшегося плаваньем или гимнастикой. В общем, пан русский очень похож на истинного поляка, только нос у него задран вверх чуть больше, чем нужно. Но это ничего, ничего, думает про себя пан поляк, глядя, как пан русский, отставив в сторону винт, бережно раскладывает перед собой белый смычковый волос. Этот волос крепок, хорош. А тогда, в первый раз, он, как и подобает настоящему хозяину, объяснил пану русскому, что лайдаков не любит, что коли сказано взять хвост у белого жеребца, то надо только такой хвост и привозить! А не сидеть в пивной, дожидаясь, пока принесут тебе вместо жеребячьих кобыльи хвосты. Пан поляк улыбается снова. Очень уж смачно объяснил он тогда пану русскому, чем и почему волос кобылы отличается от волоса доброго жеребца. И показал даже, как мочится на свой хвост кобыла. Ну а как мочится жеребец, ясное дело, показывать пану русскому не надо. Он – ого-го! – сам кому хочешь это покажет.
Мягкий варшавский вечер с туманом на невидимых нитях повис за окном. Пан поляк спускает жалюзи, замыкает на ключ свою мастерскую, названную по-итальянски стремительно и по-польски хватко: «Пан Ви-отти», и вместе с паном русским выходит в город.
О, что за город это! Что за прелесть гулять по светло-сумеречной Варшаве, где пан поляк родился и где он мечтает умереть. Легкий туман, скупое предзимнее тепло, чарочка вина и полное удовольствие от жизни, от беседы с человеком, которого ценишь и даже, кажется, любишь. Нет, не как мужчину, конечно! Пан поляк всех этих нынешних непотребств и на дух не выносит! А любишь как собрата, как, может, какого-то героя, как самого себя, вдруг нежданно в другом теле и в другом обличье очутившегося, как… как…
Как именно, пан поляк не умеет сказать, и хозяин с работником молча идут по улице дальше. Идут они всегда одним и тем же путем. Путь этот ведет не к дому, потому что домой положено возвращаться только после прогулки. И прогулка эта всем прекрасна, а дурна одним лишь: с некоторых пор привкус горечи повисает и висит, дрожа, на нижней губе пана поляка, как пленочка из камыша, которой в детстве мать заклеивала ему пораненные губы. Причем привкус этот меняется, то совсем пропадает, то становится резче, въедливей. И тогда – всегда в одних и тех же местах – придвигается к пану поляку вплотную и встает у него за спиной неясная тревога. Так, когда проходят они неспешно – оба крепкие, оба очень высокие, хотя пан русский значительно стройней и жилистей пана поляка, – когда проходят они по Краковскому предместью, почти никакой тревоги нет. Но стоит миновать им магазин музыкальных принадлежностей, возле которого пан поляк всегда делает один и тот же жест – разводит руками, словно бы говоря: что поделаешь, и такие гробы со струнами кому-то нужны, – стоит миновать им магазин, как тревога серо-огненной рысью мягко кидается сзади пану поляку на плечи. Он даже несколько раз оборачивался, но ничего, конечно, не увидел. А вот когда проходят они мимо памятника Мицкевичу, тревога пана поляка покидает совсем, и он, шутя, грозит пану русскому пальцем и иногда рассказывает о том, как недальновидно поступил кто-то из русских царей, то ли Николай, то ли Александр – пан поляк не помнит точно кто, – когда памятник Мицкевичу возвести разрешил, но повелел обнести его далеко вперед выступающей и ненужной оградой. Чтобы не толклись, дескать, на постамент не влезали, речей не произносили. А почему бы и не сказать слова, если слово то от души?
Сразу за памятником Мицкевичу тревога вновь крепко взнуздывает пана поляка и до самой Крулев-ской площади его не отпускает. И тут уже пан русский манит пана поляка своим розовым, головастым, насквозь пробитым шилом (отчего на ногте есть черное пятно) пальцем. Потому что здесь пан поляк всегда в нерешительности останавливается. Может, тревога исходит оттуда, из замка? Нет, непохоже. И после недолгих препираний: «Пойдет пан? – Нец, час до дому. – Пан кидае своего пшиятеля? – Не кидае, але… – Тоди горазд, якщо пан грэбуе… – О, як пану не сором»… И после препираний недолгих они впритирку друг к другу быстро входят в замковый музей и идут его анфиладами. Они идут всегда в одном направлении и останавливаются всегда в одном и том же зале. Сначала служители и охрана принимали их за провинциалов, потом за русских «рэксов», но в конце концов установился взгляд, что это начинающие коллекционеры, быть может, дядя и племянник, и вздрагивать при их стремительной через все залы проходке перестали.
Они же всегда останавливаются у мраморной, в рост человека, статуи лысого старика, с золотою косой в руках, «тарабанящего» на своем горбу – будто собрался старик на знаменитую варшавскую барахолку – сине-белый, с золотым сверкающим ободом, глобус. Здесь пан русский говорит «так-то», а пан поляк любовно и нежно прищелкивает языком. И постояв так немного, они уходят к себе на Хмельную, где рядом с четырехкомнатной квартирой пана поляка снимает крохотную каморку пан русский. При подходе же к Хмельной пан поляк впадает в странное состояние: тревога с небывалой скоростью начинает, потрескивая, то вспыхивать, то гаснуть перед ним, как неисправная лампочка в подъезде у каких-нибудь лайдаков: свет – тьма, есть-нет, свет – тьма… Поблымав так с минуту, тревога угасает насовсем, до следующей вечерней прогулки.
Но зато перебирается вмиг тревога, – как ловкая потаскушка, уже опустошившая карманы одного клиента и ищущая новых удовольствий, – но зато перебирается теперь тревога к пану русскому. При подходе к Хмельной пан русский начинает нервно оглядываться, два-три раза ему чудилось даже, что он видит подозрительного человека в кепке с огромным козырьком, который к ним с паном поляком слишком уж рассеянно и беспечно старается подобраться поближе. Но это могло ведь и показаться, человек в кепке мог жить где-то здесь, неподалеку! А вот что показаться не могло, так это, конечно, дрожь пана русского от осознания им своего положения. Положение же у пана русского в Варшаве аховое, вида на жительство у него нет, и только доброта пана поляка позволяет ему жить свободно, жевать свободно, пить-попивать свободно и дышать хоть, может, и не полной грудью, но тоже почти что свободно.
А попал сюда пан русский год назад, ни на что не надеясь, ни на что не рассчитывая, удивляясь, как вообще жив остался. Иногда он очень скупо рассказывает пану поляку про танковый липкий огонь, летевший с набережной реки, про пожар в громадном, начиненном коврами, узко-длинными абстрактными картинами и разноцветным пластиком доме, про узкий, душный, завешенный гарью, забитый трупами «стакан». «Стаканом» называли тогда те, кто горел и умирал под кумулятивными снарядами, башню над огромным домом, башню, в которую набились смельчаки, сумасшедшие и те, кому терять было уже нечего, кто видел перед собой только один путь: узкую, забивающую дыхание лестницу, уводящую прямо в небо. Пан русский был в «стакане», но в последний момент его оттуда вывели. Как вывели и кто вывел, – он не рассказывал, но пан поляк сам про себя решил так: провести пана русского среди трупов, среди бьющихся в агонии раненых, среди теряющих разум людей мог один только ангел.
А пан русский тогда сразу уехал в Варшаву, где никого не знал и где никто его не стал бы искать. И никакие сомнения тогда пана русского не грызли: путь перед ним был один. Очень узок был этот путь, не шире, чем узкоколейка, на которую натужно и долго в Бресте переставляли поезд; думать было некогда да и незачем, да и кто бы позволил ему тогда мудрствовать: на плечах висел ОМОН, хватала за полы визгливой собачонкой смерть, а прожить пан русский обязан был ровно столько, сколько ему полагалось.
– Афрыка марна, Афрыка скварна… – всегда запевал перед своим домом пан поляк. Это означало: прогулка закончилась.
Купим себе слоня, И дзикого коня. Афрыка марна, Афрыка скварна…А это означало, что их ждет ужин. Насчет песни же пан поляк еще полгода назад объяснил пану русскому, что когда-то давно поляки хотели иметь колонию в Африке, хотели даже выкупить у французов Мадагаскар. Но… Но… Теперь это просто мечты! И ничего дальше не объясняя, пан поляк заканчивал всегда весело:
Ешче Польска нэ сгинэла, И сгинуть нэ мусыть! Ешче гэрман полякови Будэ буты вусыть!Наутро пан поляк и пан русский снова сидели в мастерской. Они не беседовали, они занимались делом, и если надо было, понимали друг друга без слов. И как-то постепенно и одновременно почти, склеивая лопнувшие трости, промывая жирный конский волос, складываемый паном русским волосинка к волосинке: волосинка вперед, волосинка назад, один конец волоса влево, другой вправо, – так вот, складывая волос, вычищая от грязи нежные и ломкие кончики смычков – шпицы, постепенно пришли они к мысли, что дорога в жизни у человека одна, друг – один, жена, по-настоящему, – одна, один Бог, одно дело и одна дорожка к достойному окончанию жизни. В первый раз осознав это, они молча и удивленно переглянулись и сверх обыкновения даже поговорили об этом.
– Узок путь, – сказал пан поляк, и пан русский кивком подтвердил это.
– Це добже, – сказал пан поляк, и пан русский подтвердил, что да, хорошо, и не просто как болванчик подтвердил, а подтвердил, проницая мысль до конца, и без суеты согласился с ней.
– Але и кепсько (то есть «плохо» по-русски), – закончил пан поляк, и пан русский согласился и с этим и добавил, что кепсько потому, что из ужины такой если и вывернешь, то попадешь сразу в ширь такую, что ой-ой-ой. И тут пан поляк и пан русский оба и разом почувствовали, что один из них по дорожке узкой уже бежит, и догнать бегуна ни за что и никак нельзя. А другой над шириной этой, как над пропастью, ногу занес, да никак ее не перелетит. И они, одновременно отложив смычки, разом встали и пошли хлебнуть на Краковское предместье холодного, взрывающего свои мелкие хмельные пузырьки под самым нёбом пивка.
И так бы они ходили и дальше, так бы переглядывались-переговаривались скупо они всегда, когда б однажды пан поляк не захворал.
Круглолицый, тучноватый, но, как ему самому казалось, не слишком тяжелый, а наоборот, легонький, он захворал в своей же мастерской и упал с туго обтянутого новенькой свиной кожей чурбачка прямо на пол.
Пан русский взволновался до того, что забыл даже снять со лба черную узкую ленту, которой ловко забирал свои рассыпающиеся по бокам русые волосы и которую всегда после трудов праведных, выходя на улицу, снимал. Так с лентой на лбу он тогда на улицу и выскочил, провожая пана поляка, увозимого в больницу. Пан русский очень переволновался, но кончилось все хорошо. А уже через три дня пана поляка из больницы перевезли домой. И он тотчас позвонил в мастерскую и сказал, что пан русский может сегодня закончить работу на час раньше.
Они, как и при первой встрече, продолжали звать и окликать друг друга без имен, быть может, намеренно укрепляя и сужая пространства, их окружающие, не позволяя ласковым сокращениям или, наоборот, удлинениям имен драгоценной и никогда не называемой своим настоящим именем жизни. А что скорлупка жизни хрупка, пан русский убедился еще раз за время отсутствия хозяина мастерской.
На второй день пребывания пана поляка в больнице в мастерскую на углу улиц Фоксаль и Коперника впёрлись двое. Были они в одинаковых, простегнутых зеленцой и серебром черных куртках, в похожих, невыразительно плоских кепках. Росточку оба тоже были невеликого, но телесной злобой, напрягавшей и костенившей их мышцы, были налиты крепко.
– Мы тебя во где держим, – сказал по-русски один из пришедших, редкощетинистый, коротконосый, с чуть надорванным крылышком правой ноздри, с какими-то совершенно сухими, будто не преломляющими свет и не впитывающими влаги глазами. Сказал и показал черный, отбитый ноготь правой руки. – Будешь делать чего говорят – цел будешь. Усёк?
Пан русский не ответил, только улыбнулся. Двоих этих он мог уложить на пол в минуту, в руках у него было острое шило, он был на своей территории и вообще кой-чего в жизни своей армейской повидал. Да и кроме того, были эти двое похожи на тех, что смеялись и прыгали после танковых залпов на мосту, на тех, кого в мощный морской бинокль пан русский рассматривал из горящего дома и кого запомнил навсегда. Он усмехнулся еще раз, двое его силу и уверенность почувствовали, а почувствовав, занервничали, и второй, явно шестерка, с удивительно смотревшимися на смуглом лице морковными щеками, зачастил гуняво:
– Слысь, ты… пока этого козла не будет, мы тебя грабанем. Тут у вас кой-цего есть – бабки, перламутр, серебриско, то, другое, третье… Мы знаем. Тебя не тронем. Руки свяжем, цего надо нюхнесь, на цасок от-ключисся, потом можесь полицию вызывать. У нас масина – зверь. Нам всего цас нужен. Ну? Через цас далеко будем. Полиция хлороформ и все другое установит. Ты цистеньким и выйдесь. Сделаем всё завтра утром. А инаце – сам знаесь! Лентоцка-то у тебя на лбу. Стало быть, ты оттуда… Террорист, знацит. А поляки террористов страх как не любят! Так сто путь у тебя, падла, один. Жди. Не вздумай вола вертеть…
Пан русский улыбнулся пришедшим затаенно и нежно, и они, возможно, приняли его молчание и улыбку за внезапную покорность. Они не знали, что замолчал пан русский навсегда еще в Москве и потом говорил уже только по необходимости. Но сейчас он улыбнулся не этому. Он улыбнулся тому, что эта жадная чернопузая шпана заговорила случайно о главном. Да, путь один. И у него, и у всех тех, кто это понимает или хотя бы чувствует. А у других вообще никакого пути нет. Когда же путь есть, он узок. И все время сотрясающе и томяще сужается…
На следующий день вместе с паном русским на угол улицы Фоксаль и Коперника под блескучую итальянскую вывеску пришли двое соседей пана поляка. И приходили они во все дни, пока пан поляк был в больнице и пока лежал он дома. «Рэксы» еще раз сунулись и в ласковом варшавском тумане растворились. Но на прощанье пообещали: ты нас, падла, попомнишь.
И вот теперь, приближаясь с паном поляком к Хмельной и вдыхая сладкий, летучий, слабо-криминальный туман Варшавы, пан русский вспоминал тех двоих…
А пан поляк тогда выздоровел скоро. И совместные «проходки» свои они, конечно, продолжили. И хоть до Рождества Господа нашего Иисуса Христа, как говорил русский, и хоть до Рождества Пана Иисуса, как говорил поляк, было далеко, они стали иногда чуть менять маршрут, стали заглядывать в магазины с подарками и елочными «прикрасами».
Магазин на Жерузалемских аллеях был им не совсем по пути, но они забрели и в него. Это был большой трехэтажный универмаг. И универмаг этот пану поляку сразу и весьма понравился. Потому-то и в другой, и в третий раз они завернули в него. И в последний такой заход на третьем этаже пан поляк купил сыновьям-семилеткам по детской гитаре с вовсе не идущим к гитарам названием «Mini Lista», а на втором этаже пан русский купил себе две папки для бумаг, новый галстук и набор рашпилей. А уж после этого они спустились вниз.
И здесь вдруг сердце пана поляка снова стало сужаться и стало, наверное, таким же узким, как плавающее в бутылке «польской крепкой» сердце Шопена, или, может, таким узким, как трость для хорошего смычка. Он сел прямо на какой-то высокий ящик у выхода из универмага, словно специально для него там поставленный. Пан русский, ни слова не говоря, кинулся от универмага к проезжей части. Но сердце пана поляка тут же расширилось вновь, узость пропала, и он звонко щелкнул пальцами, как делал всегда, когда отдавал какое-нибудь распоряжение по мастерской. Пан русский слух имел тонкий – даром что ни на каком музыкальном инструменте не играл – и тут же обернулся. А обернувшись, увидел: пану поляку значительно лучше, тревога ложная, – и чтобы сделать старшему другу (а именно так в последнее время именовал себя пан поляк в кратких беседах с паном русским) приятное, выставил перед собой большой палец. Затем пан русский решил купить детям пана поляка два шара-сердечка и двинулся к лоткам, стоящим вдоль проезжей части.
Остальное пан поляк видел, как видят сон. Он порывался вскочить, но разве вскакивают во сне? Он порывался кричать, но разве удается хоть когда-нибудь во сне крикнуть?
К пану русскому подошел человек. Маленький, развинченный, никудышный и, как сразу определил про себя пан поляк, «незграбный»*. Этот «незграбный» человяга, поминутно хватая себя за нос, словно проверяя, на месте ли тот, стал, клоня голову набок, у пана русского что-то нудно и въедливо выпытывать. И тогда пан русский, как бы играючи, сложил пальцы правой руки пистолетом и ткнул указательным пальцем «незг-рабного» в грудь. Тот сейчас же, словно срезанный настоящей пулей, – а пан поляк видел на военной службе и такое – упал, и вмиг из всех углов широкого околомагазинного пространства Жерузалемских аллей завопили по-польски и по-русски несколько луженых глоток: «Убили!», «Замах!», «Бандит!».
И около пана русского тотчас же очутился полицейский. Но самое странное было не это. Самым странным было то, что пан поляк сквозь пелену, то застилавшую ему глаза, то вдруг спадавшую с них, видел: этот «незграбный», с масленисто-пористым, нечистым носом, и вправду мертв, вправду умер! И его весьма скоро, затянув лицо и тело простыней, увезла санитарная машина. А полицейских все прибывало, часть из них плотно взяла в кольцо ни в чем не повинного пана русского, а другая часть уже допрашивала свидетелей, и свидетели, все как один, показывали на высокого русого человека в просторной серой куртке.
Пан поляк хотел встать, хотел развеять эту дурость, хотел крикнуть, что все подстроено, что он даже догадывается, кем подстроено и как, но сердце его все еще оставалось слишком узким, и хотя приподняться и указать пальцем на пана русского он смог, больше ему не удалось ничего.
На него тоже обратили внимание.
– Пану погано? – метнулась к нему какая-то фигура. – А вот понюхайте, пан, нашатырненького! Вот вам и ватка! – засуетился над мастером смычков, уже поднимавшимся, чтобы забрать пана русского из машины, в которую того заталкивали, вытащить оттуда, выдрать, взять, в конце концов, на поруки, под залог, кто-то говорящий на плохом польском. И пан поляк этого «нашатырненького», странно пахнувшего спирта одной ноздрей потянул – и враз перестал что-либо видеть и слышать.
Он очнулся все на том же, у выхода из универмага, ящике. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – случилось наихудшее: ни пана русского, ни машин, ни полиции – никого! Одна только темень, одна ночь. Да, было темно, было страшно, но сердце мастера смычков билось вперебой этой темноте и этому страху – ровно, четко, порой даже грозно…
Сердце ни разу не подвело пана поляка и после. Он сразу же стал выяснять, где может быть пан русский, и весьма скоро это выяснил. Он стал ходить в полицию, а затем и к судебному следователю, однако тот через несколько дней сообщил пану с прискорбием, но, как показалось, и с тайным наслаждением, что подследственный такой-то пропал без вести, что в польской тюрьме орудует русская мафия, что человек, о котором так заботится пан мастер, не стоит ни малейшего попечительства и лучше его забыть, тем более что для польской пенитенциарной системы такие воспоминания, как пропажа из тюрьмы человека, весьма неприятны.
Пан поляк дернулся еще туда, дернулся сюда. Куда из старой тюрьмы на Раковецкой улице исчез пан русский, он уже догадывался. Но верить в свою догадку не хотел, верить в нее не мог. А потому и выхода-то настоящего у пана поляка никакого не было. Верней, один несуразный и не совсем удобный выход был: ехать!
И пан поляк, чуть медля, ругая себя и осаживая, собрался и поехал в Россию. У него был единственный, смутноватый и неполный адрес, и если пана русского или весточки от него по этому адресу не окажется – значит, нет его больше на этой сухой, бесплодной, некрасивой и по-зимнему истомляюще ветреной земле.
Он стоял у ограды, бледногубый, круглолицый, дородный, несмотря на мороз и зиму, простоволосый, с выщербленным розовато-серым, как бы мраморным затылком, и гладил черную ленту. Ленту он только что сам привязал к ограде, взметнувшейся высоко и гордо над гранитным, великолепно отполированным цоколем. Он смотрел сквозь ограду, сквозь деревья, сквозь само мутновато-белое здание и понимал: теперь его жизнь внезапно стала широкой и лишилась берегов. Надо было возвращаться в Варшаву, надо было искать и находить нового человека, надо было снова ладить смычки, словом, начинать все сначала. Но интереса к делу больше не было. Вместе с пропавшим паном русским из пана поляка ушли мастеровитость, усердие, понимание, надежда, даже любовь. Кто пан русский был пану поляку? Никто, конечно, никто! Так зачем его помнить и зачем звать? Зачем вспоминать все время, как ходил пан поляк по единственному оставшемуся от пана русского адресу и как обнаружил он там вместо преданно ждущей невесты или седенькой, такой же аккуратной и чистоплотной, как и сам пан русский, матери его подозрительное кафе, чье название он принял по наивности за женское, ласкающее слух имя. Зачем вспоминать странных людей в кафе, с военной выправкой, хорошо бритых, скрытных, неразговорчивых, явно что-то затевающих? Зачем, зачем?
«Брат, брат», – твердил про себя, как бы вперебив этим мыслям и ненужным вопросам, пан поляк.
«Брат!.. Это ведь больше жены, сильней любви! Брат, отзовись, прошу! Отзовись, брат! От…»
Пан поляк гладил длинную ленту, и на его круглом, все больше и больше бледнеющем лице ясно просматривались две высохшие узкие полоски от слез, тянувшиеся по щекам к тучноватой розовой шее. Одна полоска была длиннее, другая короче, словно не добежавшую по узкой колее до положенного обрыва слезу смахнул московский снежок, или снес варшавский туман, или промокнул ангел, незаметно и необременительно, но зорко приглядывавший за паном поляком, так же, как раньше приглядывал он за паном русским.
Но пан поляк не замечал ни ангела, увлекшего его в забытую Богом, растерзанную Россию и витавшего теперь за черной оградой в кронах зимних деревьев, ни людей, подымавшихся с набережной Москвы-реки на Пресню и тревожно поглядывавших на тучного высокого человека, стоящего в опасном, открытом для стужи и ветра месте. Он не замечал никого, ничего. Никаких людей он не видел! Потому – что не было для пана поляка человека лучше, чем пан русский. А почему это так – кто узнает теперь?
Рот
рассказ в форме повести
Пение? Пение.
Откуда-то сверху, от подножий скрытого стремительным взмётом дороги, а потому невидимого храма, слетало пение. Оно было жёстким, нервным, то обрывалось, то возникало вновь. Слова делились на слоги, рвались на куски, висли капельками влаги в сипловатом, туго набитом каменной пылью воздухе. Мелодия останавливалась, хромала. Пела однако настоящая, хорошо выученная оперная певица, а вовсе не цыганка, не залетевшая случаем с севера шлягерная рвань.
Оттого что пение прерывалось – чудилось: исшматованную кем-то магнитную плёнку в нескольких местах густо смазали клеем, скоренько съединили рваные концы, затолкали плёнку в кассету, кассету в магнитофон, отвернули рычажок:
Aba i lar seguidillas Salio mi quapo…Дикая сегидилья, треск шашлычного жира, лето, утро, дымки. Пение, слоги, жар камней, о чём-то несбыточном и невозможном лепечущая мелодия. Южный, за Кавказским хребтом, забредший почти уже в Персию, заскочивший ненароком в Турцию город. И над городом этим – неизвестно для кого предназначенное, чуть подпорченное, но и великолепное пенье! А за пением вслед – чему-то безумно радующийся, чуть дергающий верхней пораненной губкой рот: вмиг увиденный, широко наплывающий, несоразмерно большой, кровавый, красный…
Рот её.
Рот её никому не давал покоя. Ей часто говорили про рот что-то мило-завистливое, неприятное, оскорбительное. Рот вызывал хлюпающие вздохи у мужчин, долгие, немузыкальные истерики у женщин.
Рот, как орган речи и любви, её совсем не интересовал. Рот, как инструмент пения – волновал бесконечно. Она была певица, кончила Гнесинку. Голос её был плотно-мягок и жёлто-бел. «Платина!.. Как платина!» – превозносили голос те, кто её любил.
Голос был жёлт и бел, а губы были как кровь. Они были налиты неестественной прозрачной яркостью, набухали, горели, рдели. На кротком, чуть круглом лице до неприличия круто выгибалась обводящая рот линия. Кроме того, верхняя губа была намного пухлей и шире, чем нижняя и это создавало впечатление: губы эти только что, сию минуту – мяли, терзали, рвали, они ещё не остыли от любви, не «встали на место».
«Безобразие! Как же можно с такими губами, на людях?!» «Не рот, а лохань…» «Подбери варенички…» «Губошлёпка!» «Смотри! Вот так прибор!» – сыпалось на неё отовсюду. Она гордо откидывала каштановые пряди волос, распрямляла и без того прямую, налитую нешуточной силой спину, прикрывала зеленоватые, со смешинкой глаза, и, метя длинным платьем, закрывающим отнюдь не кривенькие, а великолепные, хоть слегка и полноватые в коленях ноги – уходила заниматься, петь.
На четвертом курсе она поехала к знающему монаху в дальнюю обитель. Жалобилась ему на рот. На то, что рот не даёт ей спокойно жить.
Монах долго глядел в пол, потом запрокинул голову вверх, тихо и коротко рассмеялся:
– Живи себе спокойно. Не погань рот. Сама знаешь как… Какой тебе рот нужон, такой и даден. Может и пострадаешь из-за него. Да только всё уляжется. Ступай себе с Богом…
Смех монаха показался ей болезненным и неискренним. Показалось: монах думает вовсе не о том, о чем говорит.
Сразу по окончании учёбы она прошла по конкурсу в Московский Камерный музыкальный театр. Это была нечаянная и неслыханная удача. Там же, в Камерном, познакомилась с будущим мужем. Светлокожий, большеглазый, круглолицый и круглоусый курд, не слишком высокий, чуть пухловатый, но с сильными синеватыми кистями рук, только что окончивший 2-й Пироговский и оставленный в адъюнктуре, – понравился ей до сорокаградусного жара, до тьмы в глазах.
Кой-кто удивлялся их стремительно, в несколько вечеров и ночей свершившемуся союзу. Но большинство знакомых как с той, так и с другой стороны сразу уверились: друг для друга они созданы, друг для друга – существовать и будут. Но ежели так, то и надо помалкивать! И при чём здесь тогда, скажите на милость, её некрасивый, но запоминаемый надолго рот? При чём его зеленовато-молочная кожа и экзотическое происхождение?
Он сам (и ещё задолго до встречи с ней) потянулся к православию, был крещён, думал навсегда остаться в России. В Ливан, к родственникам-курдам, имевшим прибыльное автомобильное дело, круглый сирота, не помнивший ни отца, ни братьев, убитых во время очередного набега очередных властей – возвращаться не хотел.
Жизнь молодая потекла густо, плотно. Частые оперные спектакли, постоянные вокальные занятия, сладкая медицинская муштра – заполняли дни по краешек. Она пела Царицу Ночи, пела Керубино, пела современные, не слишком любимые ею оперы – Холминов, Хренников, Бриттен, Пуленк – пела Чайковского и пела Мусоргского. Его невозможно было вытащить из операционной, отодрать от медкниг.
«Нейрохирург от Бога», – говорил про него профессор Гаммельн, руководитель. «Живи, как живется», – писали ливанские родственники и слали обильные денежные переводы. Переводов с лихвой хватало на хорошую еду, на концерты, на ресторан, квартиру.
Елена – Анфим, Анфим – Елена; Елена, Ленок, Ёлка – Анфим, Фимок, Фим Фимыч; огненная – цветущий; цветущий – огненная, факельная! Витало над ними ласковое пенье имён.
Всё изменилось в одночасье.
Получив короткое письмо из Висбадена, он три или четыре дня был непривычно молчалив. Затем – всё меньше удивляясь вмиг принятому решению – объявил, что возьмет в адъюнктуре академический отпуск на год и уедет в горы. Размышлять о жизни уедет. Лечить страждущих, ежели таковые попадутся. Вновь и вновь размышлять.
Не слишком раздумываясь и ни в чём особо не сомневаясь, она тоже стала собираться. Он искренне пытался отговорить её (едет только на год, разрешает ей жить вольно, разъезд ничуть не повлияет на его чувства к ней). Но отговорить не удалось.
Через несколько дней рейсом грузинской авиакомпании они вылетели в Тбилиси. Там на перекрестьях дорог стояли танки, из танковых люков выставлялись по пояс и ошалело разглядывали мировой простор танкисты. Новенькие БТРы носились по городу, как свадебные машины: весело, суматошно, без всяких правил. Шёл второй год независимости новых закавказских государств. Вечером того же дня они сели в поезд Тбилиси – Ереван и, тихо ушатываясь, вместе с корзинами и бутылками пива, поплыли во тьму. Поезд вместо восьми часов тащился все восемнадцать, его трижды останавливали, тихо, без гвалту, грабили. По соседству молча ходили люди в синеватом камуфляже без знаков различия. Рты и челюсти этих людей были туго обвязаны тёмными тряпицами. Камуфляжники явно что-то вынюхивали, кого-то искали, походя чистили карманы пассажиров. Причём чистили по странной системе, не имеющей отношения ни к социальному статусу проезжающих, ни к их национальности. Елену и Анфима грабители не тронули.
В Ереване не было света, но зато прямо на улицах продавали сверкающую севанскую форель. Живую ещё рыбу выкладывали на стриженную и покорную вечернюю траву, на сбрызнутые водой целлофановые пленки. Форель горела тусклым серебряным огнем, чуть вздрагивала жабрами, слабо била хвостом. С улицы не хотелось уходить, потому что в домах было хуже, тоскливей: лифт в гостинице «Ширак», куда их определили, ходил туго, вечерами и ночью стоял, приходилось взбираться на девятый этаж пешком, сидеть без чаю и кофе в тёмном номере.
Через три дня они купили обратные авиабилеты в Москву, но тут же передали их из рук в руки каким-то специально для этого пришедшим в номер людям. А сами – так было им приказано – расплатились по счету и, не прощаясь со случайными ресторанными знакомцами, на машине с молчаливым шофером поехали на окраину Еревана, в Норк. Ехали в коричневой, каменистой мгле.
В Норке было отжито ровно девять дней. Дом, в котором их поселили, стоял над обрывом. Рядом с домом наливалась и роняла в железные бочки райские, помрачающе-нежные плоды белая шелковица: был июнь.
– Скоро закипит в бочонках бражка! – радовался он. – К весне вернемся – пить будем!
Она тихо и беспрерывно упражнялась – в полный голос просили не петь, – повторяла трудные места из арий, каватин. Здесь, в Ереване, ей вспоминались всё больше композиторы современные, с их неожиданными скачками из октавы в октаву, с беспрестанными секвенциями и дикими хроматизмами.
Внизу, словно на двух каменных, чуть развернутых друг к другу ладонях, темнел и горбился Ереван. Город был мрачно весел, гордо и недовольно шумел. Ночью мимо их дома в санаторий «Наири» провозили раненных, внятно стонущих бойцов-фидаинов: в Карабахе шла война. А ближе к рассвету, когда всё стихало, из гулких ущелий и каменистых садов Норка начинала восходить нескончаемая, блаженно-бессмысленная восточная песнь: песнь столетних стволов, песнь шакалов, мостков, воды. И тогда воздух рассвета становился густым, как эта песнь, а сама жизнь становилась трепетной, беспомощной. Не в силах противиться этому зову и трепетанью жизни, она выходила во двор. Из Араратской долины несло слабым запахом птиц, несло вынутой и раздавленной желчью крупного рогатого скота, степными бессмертниками, медленно стекающей по стеблям травы горечью гадючьей слюны.
Утром на десятый день им принесли новые паспорта. Ничегонеделанье в Норке закончилось. Паспорта были тоньше и трёпаней российских, были легче на вес, вообще казались ненужной ветошью. Он стал Надиршахом Бегбуди, она осталась Еленой, тоже, конечно, Бегбуди. Это он настоял на том, чтобы и по новым документам они оставались мужем и женой, хотя против этого и возражали какие-то малознакомые и для него ничего не значащие люди.
Он продолжал улыбаться: новая жизнь нравилась, предстоящая встреча с местами, где появился на свет его отец, казалась сказочной удачей. Его неостановимо влекло в неведомые и пока невидимые горы, начинавшиеся где-то южней и западней укрытого туманом по плечи Арарата.
Той же ночью.
Той же ночью Надиршах и Елена выехали поездом на Джульфу и дальше на Тебриз и Тегеран.
В Тегеране жили в Джемшибаде, за Университетом. Прожили там опять же девять дней. Эта постоянно повторяющаяся цифра девять стала наконец её смешить. Чтобы не смеяться вслух настойчивости цифровых совпадений, не смеяться пунктуальности жилистых курдов и надменности толстеньких персов, она опять стала заниматься, петь. В доме был рояль. Но петь здесь, в отличие от Еревана, запретили вовсе. Она не послушалась: пелось здесь хорошо, может причиной тому был менее насыщенный каменной плотью воздух… Тогда её попросили ограничиться одной западной классикой и ничего, ни одной нотной строчки не петь по-русски.
Она начала распеваться с простеньких вокализов, затем переходила к Моцарту. Влюблённого пажа Керубино сменяли потаскушки из «Cosi fan tutte», Царицу Ночи – донна Анна. Старая музыка с давно заученными немецко-итальянскими словами и каденциями говорила ей о чём-то новом, давала толчок развитию мыслей небывалых. Звонки воздуха, верещанье гор, шевеления далёкого моря – стали казаться сутью жизнь. Звук, только звук! Жадно пить его, жадно поедать! Тут же перед ней вырастали вершины и пропасти, чудился летящий в коконе огня Зарастро, гремели обвалы и турецкие тулумбасы, подобные тем, что было в моцартовской «Волшебной флейте». Пение вещей толкало вперед, вверх! Пронестись над пропастью жизни, перешагнуть её на волне звука! Перешагнуть, перелететь, уцелеть!
Может поэтому переход с оперно-театральных высот на театр военных действий дался ей легко.
«Сила женщины – сила пения. Сила мужика – сила войны», – стало думаться ей. Она уже знала: они едут воевать! И небывалое, неведомое прежде доверие к путеводной звезде пения овладевало ею сильней, сильней. Заодно возрастало доверие к мужу. Она стала чаще ластиться к нему, он в ответ привычно посмеивался, делал большие глаза и куда-то постоянно на полдня исчезал. Однако к вечеру всегда возвращался. Руки его чуть заметно дрожали.
Тот бой.
С наступлением вечернего времени, времени молитв и мира, тот бой не кончился. Бой шёл уже четыре часа и в классическом смысле слова, боем конечно не был. Просто турки густо бомбили расположение отряда, а затем посылали полуроту или даже взвод защищать от раненых и недобитых (если таковые попадались) края обработанного квадрата. Простота и ясность царили над предгорьями и горами в тот час: бомбёжка – зачистка, зачистка – бомбёжка. Сорим – убираем, насорили – метём. Иногда между «чистильщиками» и партизанами завязывалась конвульсивная и бесцельная перестрелка: партизаны бухали из гранатомётов, турки отвечали очередями из короткоствольных автоматов. Было ясно: пулевая стрельба – нечто отжившее, никому не нужное, лишнее. Такой бой, каждый новый фрагмент его, привычки, а стало быть, и некоторой приязни к себе, не вырабатывал. Бой этот не нёс хотя б отдалённой гармонии, гармонии, конечно же, дикой, ложной, но безопасных зрителей всегда завораживающей. Не было в таком бою и древнего ликующего пенья возмездий и кар. А была одна только механика подсчетов, механика вылетов-возвращений, механика цифровых мельканий или полного исчезновения цифр. Потому-то с каждым бомбовым или ракетным ударом, с каждым плевком гранатомёта ей становилось хуже, тяжелей. От тяжести терялся на какое-то время сам рассудок, терялось внутреннее, непрерываемое ничем звучание музыки, пропадал голос. Голоса ей теперь не стало бы даже на жалкое бормотанье, а не то, что на настоящее пенье!
Ёлку прикомандировали к штабу. Здесь было безопасней, до штабных пещерных домиков, до прямоугольных палаток и саманных, крытых камышом крыш, в которых жили штабные, турки добиться пока не могли. Он с госпиталем находился тоже неподалёку, однако дикая безысходность от нескончаемых разрывов, от тупой, бесконечно неправильной ритмики попаданий и промахов, рождала у неё ощущение мёртвого и абсолютного одиночества.
В горах было холодно. Даже и понятие жары казалось в здешних местах неуместным. Сам же горный, ни на какой из карт не обозначенный Курдистан, казавшийся раньше оазисом тепла и родственных отношений – оказался бесприютным, заросшим колючей травой и грязно-серыми кустарничками пространством, не имеющим четко очерченных (пусть хотя бы и мыслью) границ. Алая акация, низкий дрок, сбирающая песок мелкими зелёными щётками арча – вот и вся растительность. Отсутствие настоящего леса тяготило его. Она стала думать: не от деревьев ли высокоствольных и её певческая сила? Она думала об этом и о другом, пыталась между боями петь, пыталась вернуть упущенные и пожранные бездной разрывов мелодии. Однако певческий дар словно бы покинул её.
Отряд курдских бойцов был большим и дельно организованным, с хорошо обеспеченными тылами, с просчитанными отходными путями, вмиг свёртываемым обозом, с вездеходами и малорослыми выносливыми лошадьми. Но врача в отряде не было уже шесть месяцев. Только две медсестры и фельдшер. Поэтому работы у Анфима было поначалу хоть отбавляй. Однако работа его не тяготила. Он находил радость в любом извороте чужих болезней, в самой постановке лечебного дела.
– Русская военно-полевая хирургия со времён Пирогова и хирургия советского периода – были лучшими в мире, – часто повторял он. – Нас пугали ядерными войнами, мгновенной смертью всех! И мы разучились лечить. Однако времена изменились. Мне кажется, надо быть готовыми к большой неядерной войне, с миллионами раненых. Мы должны, должны снова научиться хорошо лечить в полевых условиях!..
На пятом часу боя стало ясно: турки откуда-то разузнали о расположении всех, растянутых на несколько километров подразделений и служб отряда. Ракетный огонь стал реже, медленней, злей, перестал быть хаотичным. Взглядывая иногда в слюдяные окошки штабного домика-пещеры, она видела, как бесшумно умирают постройки и сооружения приотрядной деревни. Криков и стонов стало меньше именно потому, что огонь стал падать точней. Она даже поймала себя на мысли: ей стало легче, оттого что прекратился дикий пристрелочный хаос, не стало страха случайных попаданий. Раз уж нащупали, то теперь дело только в очередности! Только в длине отрезков времени, отделяющих жизнь от нежизни. И от этого современная война вдруг показалась ей не такой, как войны прежние, – более лёгкой, маломучительной показалась! Порядок даже и в смерти был для неё легче хаоса, легче его фальши, его интонационной неточности. Внутри измученного грохотом тела опять зазвучала короткая распевка, которая всегда приходила перед успокоеньем, перед сладкой вечерней слезой.
На пятом часу боя стало ясно также и то, что сейчас турецкая пехота (была ли это пехота или полевая жандармерия, она в точности не знала, а спросить было невозможно) не ограничится зачисткой рваных краев квадрата, а пойдет по исковырянной взрывами земле предгорий вперед.
Тут же были замечены и горные стрелки. Об этом доложили по штабу, и она, уже разбиравшая по-курдски, вдруг поняла: им с Анфимом отсюда не выбраться…
Ракетный обстрел с вертолетов, бомбовые удары с самолётов-штурмовиков продолжались. Был разослан приказ отходить на загодя приготовленную базу.
Он побежал в штаб, обнял её, попросил помочь упаковать инструменты. Она горько усмехнулась: помощников у него было вдосталь. Просто он не хотел, чтобы она отходила со штабом: в штабе сидел Мехди.
В последние несколько недель именно Мехди омрачал им жизнь. Из-за него между молодожёнами здесь, в этих горах, впервые пробежала черная кошка: такая же дикая, как склоны гор, опасная, царапающая в кровь.
Она усмехнулась во второй раз, и здесь залп ракетного огня накрыл – это было ясно по звуку лопающихся цистерн с водой и бочек с пищей – хозвзвод отряда. Улыбка все ещё цеплялась за краешки ее губ, когда она вдруг сообразила: он просто боится раздельной смерти, боится, что будет убит, а она достанется по законам военного времени другим. Это испугало её больше ракетных ударов, она сама вцепилась в зелёно-голубой докторский халат и уже до самой ночи халат этот не отпускала.
Уходили глубокой тесниной, по дну чёрных, ленточных, стекающих в разные стороны ручьёв.
Впереди на ишачках и на мулах двигался госпиталь. За ним на шести лошадях и двух вездеходах-амфибиях везли штаб. Сёстры вели раненых. Тяжёлых, чтобы не умножать их боли, несли на руках бойцы отряда. Гром ракетного обстрела, запнувшись о горную преграду – пригас, померк. Заградительный отряд мягко и вразнобой гухал по туркам из четырех гранатомётов. Но хотя основной звуковой массив бомбёжки и остался позади – легче Ёлке не стало. Звук жизни, равно как и звук смерти, снова перестал быть определенным, возникал не вовремя, вовсе не там, где она ждала его и от этого казался опасней прямых попаданий. Видя, что Ёлке не по себе, Анфим мягко массировал её затылок, оттягивал поочередно книзу мочки ушей и всё время оглядывался назад, на штаб. Его больше пугало не полуобморочное состояние жены, а посверкивающие в жёлто-зелёном сумраке зрачки Мехди: близкорасположенные, мертвые, сухие. Кроме того, он думал и о войне, о том, что война стала совсем не такой картинной, не такой бодрящей, какой представлялась ему раньше. Никакого мюратовского благородства и багратионовской учтивости в ней теперь не было: убивали из-за угла, отрезали головы и оставляли их иссыхать при дорогах, накрывали огнём правых и виноватых, заливали пылающими лавами смерти деревни курдские, но и деревни турецкие. К такой войне он готов не был, и от этой неподготовленности боль и надсадная тоска переполняли его.
Новая война.
Новая война шла новыми путями. Из старого в этой войне было только то, что она всё-таки какое-то время продолжалась, а не свершалась мгновенно. Это была «война назад», она была – словно телевизионный отмот плёнки: сначала результат, и лишь потом подготовка и осмысление этого результата.
Война турок против курдских партизан шла в то лето так. Выбирался указанный человеком из отряда квадрат, самый большой начальник затыкал пальцами уши, призывал Аллаха, чтобы квадрат оказался верным, и ему, начальнику, не пришлось бы отвечать за пальбу по пустым склонам. Затем начальник закрывал ещё и глаза и печально кивал головой: лысой с обвисшим подбородком и молодецки торчащими в стороны усами. Кивок этот передавался дальше по команде, чья-то рука пробегала по клавишам, взлетали самолёты, укладывали бомбы рядами на сухие волны предгорий. Сбросив колючее взрывное семя, самолёты исчезали. Наступал черед ракетного обстрела. По партизанам били «стингерами», били ракетами классом выше. Это определяла рука меньшего начальника на клавишах компьютера. Композитор смерти в выборе клавиш не стеснялся. И это вызывало у главного начальника ещё большую печаль и скуку. Но скука быстро сменялась досадой: клавишная война и ничего больше. Так играет в Истамбуле его сын! А теперь так играет (а вовсе не воюет) он сам. Можно было запросто переловить всех этих курдов поодиночке. Перерезать им снабжение! Выбросить десант!
Турку-начальнику было неприятно, что на повстанцев тратятся громадные средства. Ему, неустрашимому бойцу-десантнику, участвовавшему в сотнях рукопашных схваток, ему, чьи предки ходили грудью на бруствер и первыми влезали по подставным лестницам на зубцы крепостей – американский способ сжигания земли (до клочка, до травинки!) не нравился. Он не хотел быть разрубщиком туш, не хотел быть начальником скотобойни. От таких, произносимых про себя слов, досада на новый стиль ведения войны – удваивалась…
После ракет и бомб чёрные вертолёты обрабатывали труднодоступные восточные склоны предгорий всеми видами стрелкового оружия. Правда эта обработка (которая хоть как-то напоминала войну настоящую и велась по личному распоряжению генерала-десантника) длилась всего минут двадцать. Словно чувствуя позорную недостаточность таких чисто военных мер, вертолёты стыдливо, бочком уходили восвояси.
И лишь после ухода вертолетов лысый печальный генерал с жёсткими, торчащими вверх и в стороны усами открывал глаза, и в зрачках его начинал мерцать огонёк заинтересованности, даже любви: в дело вступали горные стрелки и десантники. На них сладко, на них радостно было смотреть в бинокль. Это был уже настоящий бой, настоящая война! Глубина сцены военных действий была такова, что позволяла главному начальнику видеть не только теперешний момент боя, но и его (боя) будущее и прошлое. На такой сцене передвигать солдат было легко, заставлять их биться в рукопашную тоже, а это было уже поистине великолепно!
Она тоже увидела солдат.
Она увидела турецких солдат из ущелья, хотя увидеть их было нелегко.
Далеко вверху, в колодезных потемках, в сумеречном дыму, перемещая себя угловатым посылом, короткими перебежками, появились заводные солдатики в сине-зелёной форме, с красными лоскутками на воротниках или на погонах – в волнении она не могла разобрать, где именно. Турки были осторожны, к самому краю теснины не подходили. Однако сзади вдруг показались другие солдаты, другие турки, в чёрной с золотом форме. Может это как раз и были те горные стрелки, о которых говорили в штабе. Стрелки приблизились к самому краю ущелья, быстро закрепились канатами и ремнями на обломках скал и, опасно, чуть не горизонтально свисая вниз, дали по уходящему отряду несколько слитных очередей, прерывая их короткими зловещими паузами. Её некрасивый, непригодный в этот час ни для пения, ни для любви рот – разодрало вкось. Рот пополз в сторону, вбок, мир опрокинулся, и так – опрокинутый остриями гор вниз – перед глазами и поплыл.
Она очнулась на узкой и твёрдой кровати в какой-то курдской избушке на курьих ножках. Тяжесть шестичасового, смертельного для многих, перехода тут же вступила в тело. Она очнулась на узкой и твёрдой кровати в какой-то курдской избушке на курьих ножках. Тяжесть шестичасового, смертельного для многих перехода тут же вступила в тело. Она лежала в ватном персидском халате и в фуфайке-душегрейке поверх него. Ноги были ледяными – мозг пылал.
Он сидел против неё на каменном выступце и смешно надувал щёки. Горели красные театральные, невесть откуда взявшиеся свечи. Левая рука его была оголена до плечевого сустава, ватный рукав – кем-то аккуратно срезан. Она поёжилась за него от холода, а ему, казалось, было жарко. При её пробуждении, он весело и возбужденно крикнул что-то по-курдски фельдшеру, топтавшемуся в дверях со склянкой нашатыря.
Небольшая ранка в мякоти плеча, в верхней трети его, показалась незначащей, неопасной. Она настояла однако, чтобы фельдшер ещё раз тщательно промыл и обработал ранку. Ни пули, ни осколка под ранкой не было, и поэтому фельдшер Нур озабоченно крутил головой, причмокивал губами.
– Может гвоздь… А может на проволоку напоролся… – оправдывался врач перед фельдшером, – а поначалу (ты не поверишь!) показалось: змея укусила! Тонко так! Остро! Но ранка от укуса змеи другая, другая! Да и нет здесь змей ядовитых! Так что даже думать об этом забудьте! – всё больше и больше возбуждаясь, оборачивался он попеременно то к ней, то к фельдшеру.
Четыре дня свалились вниз.
Четыре дня сползли, свалились с ноги, как башмак: истомляюще медленно, но и почти незаметно. Он умер на пятый день. Умер от болевого шока, пытаясь ампутировать себе руку. Умер потому, что в первую же ночь после отступления пропал фельдшер, а гангрена, до того прятавшаяся за делами и операциями, вдруг нагло встала в головах его одинокой в те дни (он сам настоял на этом) постели.
Через два часа после его смерти, рискуя сгореть заживо (турки всё ещё обрабатывали квадрат за квадратом), прибыл врач из соседнего отряда. Вечером, после вскрытия, он объяснил, что произошло. Объяснил сначала руководству отряда по-курдски, а потом специально для неё по-русски. Объяснил, что уважаемого, а теперь уже незабвенного Надиршаха просто-напросто убили. Убили посредством медленнодействующего, введенного на колючке акации, яда. Яд был нездешний, пробирочный, но доктор всё равно его распознал.
Она лежала тут же в операционной, за раздвижными фанерными ширмами, лежала, накрыв голову платком, ничего не слушая. Она думала, что умрёт вместе с ним, но сам момент его смерти – пропустила. И теперь было невозможно понять: как же двинуться ему вослед и когда? Сейчас, позже, потом? Звенящая яма пустоты разверзлась внезапно слева от раскладной койки. Такая же яма образовалась вдруг и справа. Она попробовала пустоту пальцами ноги – как пробует воду пловец – и тут же в пустоту эту провалилась.
Ещё через два дня и вновь в сумерках.
Через два дня и снова в сумерках отряд был разбит наголову. Уходя с остатками штаба в долину, туда, где турки ни за что не стали бы партизан искать, она все время оглядывалась, смотрела вверх на те места, где он стоял до сих пор: с обрезанным по плечо рукавом, смешно надувая губы, улыбаясь. Шея её от поворотов и задираний головы вверх почти одеревенела, обычный для турецкой поселянки и непривычный для неё, городской жительницы, платок всё время сбивался вниз, на плечи, каштановые волосы на концах слиплись, рот кривила судорога.
Здесь, в незримом Курдистане, про рот ей напоминали лишь дважды. И оба раза Мехди. Он не очень хорошо говорил по-русски и потому долго тужился, прежде чем выдавить из себя:
– Пшш… какой болшой… Эта караша… караша… Твою мать…
Она вспоминала об этом сейчас, вспоминала в те мгновения, когда Мехди ощупывал взглядом её кривимый судорогой рот. Отворачивая лицо вбок, в сторону, она тут же решила сдаться турецким властям. Она гражданка России, её должны, обязаны отправить домой. Через час она неосторожно сказала об этом Мехди, когда он помогал ей спуститься с крутого обрыва и вроде бы случайно коснулся её лица. Мехди засмеялся.
– Пшш… Уродовать тебя будут… Губки совсем оторвут… Пшш… Некараша… Са мной тебе идти надо…
Она ушла-таки с Мехди. Случилось это потому, что во время короткого привала прямо в поле, на краю небольшого леска, она заснула. Проснувшись, увидела – никого рядом нет. Потом Мехди, целый час прятавшийся в кустах, прятавшийся, чтобы довести её до белого каления, рассказал: её хотели унести, забрать с собой, но он уверил всех в том, что она согласилась уйти с ним и только с ним…
Его не было.
Его не было, а она жила, жила! Год, два, три… Она жила, и пение жизни, как казалось, совсем иссякшее, вновь потихоньку стало возрастать в ней.
В доме Мехди, в тихом козьем селении из четырнадцати притиснутых к скалам домов, она прожила три с лишним года. Первые два года сознавала себя мало. Но потом ощущение плотности бытия вновь стало возвращаться к ней. Дальше – больше. Она стала потихоньку замечать: со смертью мужа мир совсем не умер, он живёт, здравствует, злодействует, мир по-прежнему велик и кроме смерти случаются в нём и другие события. Тогда, на легчайшем пианиссимо она стала петь и прикидывать: что бы это за селеньице такое было? Что за страна, где говорят не по-курдски, не по-турецки – чёрт-те знает по-какому…
Мехди с ней почти не разговаривал. Он чего-то ждал, на что-то надеялся, скудно кормил её и почти не принуждал к сожительству. Однажды он попробовал, но получилось у него скверно, неловко.
Мехди пришел к ней ночью, сказал:
– Я не знаю, за что тебя любил Надиршах. Я тебя презираю. За то, что смелая. За твой рот. За всё. Так, презирая, я и буду тебя любить. Раздевайся!
Она быстро и ловко разделась, подошла к нему вплотную, ласкаясь, опустилась на колени, мягко поднесла к лицу правую его руку и крепко прикусила зубами указательный палец этой руки. Он пытался нагнуться, ударить её. Но она вгрызалась зубами в мякоть пальца всё сильней и сильней, давая понять: ей ничего не стоит перегрызть сухожилия, сломать кость, откусить палец напрочь…
– Хорошо… Я не трону… Не трону тебя больше… – сказал он через несколько минут. Она разомкнула зубы, вытолкнула изо рта его бесчувственный палец, выплюнула кровь и всё так же легко (не стесняясь его, лишь повернувшись спиной) оделась.
– Я понял, почему ты была с Надиршахом, – сказал Мехди уходя. – У курдов сладкая кровь. Поэтому их бьют, убивают, кусают. И будут убивать, кусать. А ты – вамп. Вампирка. Посмотри на свой рот в зеркало. С таким ртом выходить на улицу нельзя. Будешь дома.
– Я не вамп. Я русская баба. Люблю за раз только одного. Сейчас я люблю Надиршаха, – ответила она и замолчала на год.
Три года она не пыталась выбраться из козьего (коз было множество во дворах, на склонах, на улице) селения. Куда? Зачем? Как-то вначале она попыталась сообщиться с местными жителями, вышла на улицу, говорила, что из России. Её не понимали, шарахались, бормотали что-то на непонятном – не курдском, не турецком, не армянском – языке.
На четвертом году она легко, внезапно, без малейшей натуги и без малейших сомнений запела. Мехди петь не разрешал, называл пение развратом. Но как только Мехди уходил, она начинала петь снова. Пела она теперь только русскую классику. Иногда пела народные песни, добавляя в припевы триолек из немецких зингшпилей. Что-то происходило с её голосом, с её великолепным, грудным контральто! Голос стал глубже, объёмней. Диафрагма работала чётко, сильно. Классика стала звучать в её исполнении возвышенно и чуть зловеще. Народные песни становились дикими и суровыми, под стать горам. Под стать горам были и теперешние мысли: тяжко-осыпающиеся, ранящие, но и сверкающие, но и сияющие иногда остро и чисто, как предполуденные вершины.
Знакома она была в козьем селении только с тремя женщинами. С одной из них – сестрой Мехди – она подружилась. Зара и сообщила ей: Мехди не тот, за кого себя выдает. А больше Зара сказать ничего не может и спрашивать её не надо, не надо! Зара говорила по-русски намного лучше Мехди. На вопрос: в какой стране они находятся, Зара лишь печально опускала глаза: «Здесь нет страны. Здесь земля небольшого, но очень строптивого народа.» Зара называла какое-то племя, о котором никто, кажется, и слыхом не слыхивал. На вопрос, почему вокруг нет мужчин, Зара загадочно, но и по-восточному застенчиво, отвечала:
– Они воюют. Они всегда воюют. А ты поёшь. Ты всегда поёшь.
Конец её пленению пришел нежданно-негаданно. Мехди вдруг потерял чьё-то покровительство, кто-то предал его. В комнате для размышлений он кого-то ругательски ругал по-английски и по-курдски, не спал ночами, ходил, как привидение, по каменному, вросшему обоими этажами в скалы, дому. Мехди приходил и к ней, грозился убить, плакал, кричал, говорил, что его «кинули», что он ошибся в хозяине, и теперь ни головы, ни денег (денег в доме никто никогда не видал) ему не спасти.
Однажды днём по единственной улице козьего селения медленно проехала машина. Она ехала себе и ехала, жалко блестя жуковатой коричневой спинкой. Наблюдать за неуклюжей машиной в горном диком селении было уморительно. Ёлка глядела на машину из верхнего окна и смеялась. Машина скрылась, ушла за изгиб улицы, а через минуту за машиной выскочил и припустил со всех ног, как сумасшедший, Мехди.
Домой Мехди вернулся поздним вечером. Лицо его было мучнисто-белым, глаза выпучены, как у рака. Похоже было, что он опился густого макового настоя. Натыкаясь на горы пуфиков, на старые деревянные кресла, Мехди побрёл по дому. Наконец, добрёл до её комнаты. Она тихо пела. Тяжко-сладкие низа из «Царской невесты» брались ею дерзко, мощно, точно…
– Рот женщины – помойная яма, – сказал Мехди, задыхаясь то ли от сдавленного смеха, то ли от невидимых слёз. – Ты не будешь больше раскрывать свой рот. Ни для любви. Ни для пения.
Ночью она проснулась от дёргающей электрической боли в губах. Голову вертело, словно подгнивший арбуз в воде. Какой-то чад плавал перед глазами. Она провела ладонью по губам, как привыкла это делать с детства, словно проверяя: на месте ли её варенички, на месте ль лепёшечки.
В её онемевших губах, грубо простегнув их насквозь, головкой вниз торчала громадная медная булавка. Дёрнувшись от отвращенья всем телом, Ёлка тут же вспомнила, что пила вечером свой любимый, ею же самой смолотый в ручной турецкой мельнице кофе. Смолов кофе, она на минуту из кухни отлучилась, а возвращаясь, столкнулась с Мехди. Он всё ещё походил на опоённого маком и дохнул на неё странным перегаром. Кофе, который она пила, тоже был с каким-то чадным привкусом…
Волнуясь, как волновалась лишь перед первым сольным концертом, изодрав в нетерпении верхнюю губу, она выхватили из кровавой мякоти булавку, швырнула её на стену. И на мгновенье не могла она допустить чужого прикосновенья к инструменту её жизни, к губам! Тут же обильно залив губы йодом, она села, превозмогая боль, стала думать. Было ясно: произошло что-то серьёзное.
Два дня ни Мехди, ни Зары дома не было. Можно было выйти за ворота, можно было убежать, уехать. Однак ни сил, ни денег на оплату дороги взять было неоткуда.
Превозмогая боль, она стала ходить по дому, искать хоть что-нибудь ценное для продажи. Но дом был гол, суров, пуст. Она прошла его насквозь, подымая кумганы, сдвигая половицы, позвякивая в сухих рукомойниках медными головастыми палочками для спусканья воды.
«Могила. Каменная могила…» – шептала она.
Силы стали вдруг быстро иссякать. Ей казалось: это оттого ещё, что хочется, но невозможно петь. Тогда она стала молиться. Но и молитвы превращались у неё лишь в попытку пения, в мысли о нём.
Рот её шевелился.
Рот её израненный шевелился, рот жил своей, отдельной от неё жизнью. Рот был как человек, как мужчина, как нечто мужское на женском лице. И жизнь рта интересовала её сейчас больше жизни тела. Трещинки, ранки, порезы, любые шевеленья его пещеристого тела – заставляли обмирать, воскресать, надеяться… «Твой кровавый, твой татарский рот…» – вспомнились ей стихи Анфима. Рот – и есть человек? Да, так! Вот он, рот, шлёпает по кухням! Вот вопит на театральных подмостках! Вот плывёт, горя, над одинокой постелью. Вот слюнявит себя на папертях у церквей. И нет кроме рта у человека ничего: ни духа, ни тела…
Изнемогая от пустоты и бесприютности дома, она стала подолгу глядеть в каменное верхнее окно. Окно было маленькое, врезанное в боковую, не запирающуюся скалами стену. За стеной темнел обрыв. За обрывом, за козьими спусками стелилась йодисто-красная пустыня: полуразрушенный, может языческий ещё храм, камни, камни, песок. Она безотрывно вглядывалась в эти камни, в эти пески…
Наконец, мелькнула тень Иисуса, белая ткань, лёгкий крестик, крыло.
Тут же почудилось: не камни устилают пустыню! Рты! Мягкие, округлые, полураскрытые, шевелящиеся на дико задранных вверх мужских и женских лицах. Рты кривлялись, подёргивались, немо вздрагивали, они кровоточили, сжимались в линию, утихали. Сырые голоса полей, каменные отголоски гор, влажные голоса любви, сухие подголоски горя – всё, всё потонуло в немом шевелении губ! В нежном ступании Его босых невесомых ног по этим губам…
«Так… Так… А вот ежели Господь призовёт нас к себе? Прямо сейчас! Всех и сразу! Он кого же увидит? Рты он увидит. Одни рты! Серые, серые, овечьи да волчьи! Над сломанными шеями, на задранных вверх головах!.. Глянь! Ты только глянь на них, Господи! Раззявились, расстебнулись, миленькие! Но это они славу Тебе поют. Все, все поют, до единого! И те, что сейчас только взасос целовались, и те, что кричали о своём появлении на свет, и алчущие, и жаждущие, и брехливые, и все иные-прочие. Ай да рты! Ай да ротики!»
На третий день явилась Зара. Сияющая, нежная, ловкая, она отодрала Ёлку от окна, стала тормошить, целовать. Быстро и умело – в три дня – вылечила пораненные губы…
– Мехди не брат мне, – сказала Зара, целуя её на вокзале в Тебризе через несколько дней. – Он был моим любовником. Но я его не любила. Просто спала с ним. Он – предатель. Он отравил твоего мужа, увёз и спрятал кассу отряда. Раньше он не мог получить своё. Теперь – получил. Тебя тоже надо было убить. Но Мехди не пускал тебя на улицу. Всё из-за твоего рта! И тебя сочли мёртвой. А я тебя не выдала. Теперь тебя убивать незачем. Если что-то не сложится – возвращайся. Я буду всегда ждать тебя. В Тэхране. В том же доме. Ты знаешь в каком. Писать мне не надо. Просто приезжай… Ты всё равно вернёшься сюда! Ты – как Россия. Ты и есть Россия! Рот у тебя – как у сельской бабы. Руки – железные. Ум – ой умру! – задний. А голос… Такой голос бывает только у гурий!
Зара говорила пылко и никак не хотела умолкнуть. Но удивляло вовсе не это. Впервые за три с лишним года Ёлке стало радостно, горячо и сладко-солоно жить: как от резкой певческой крови во рту.
Она сидела у Сурб Саркиса.
Она сидела на каменном парапете у храма святого Саркиса, над самым обрывом. Сбоку внизу бежал Раздан. Неглубокое ущелье туманилось сухим мороком. Она сидела между тремя-четырьмя нищенками и нищими, выделяясь среди них длинным и великолепным вечерним платьем, сияя вспухшим, жадным до жизни ртом.
За несколько выступлений в Ереванской опере она уже получила вполне приличные деньги. Но вылететь в Москву никак не решалась. Что-то держало её здесь: что-то недовысмотренное, недопетое, может недолюбленное. Восток не отпускал её. Пораненные губы алкали серного сверхлёгкого воздуха, острой пыли и камней, жёсткой воды. Она глядела на Арарат, на Ноеву – как звали её персы – Гору, и видела за остроугольной военной палаткой этой великой горы, горы другие: покруглей, посмиренней. Страх и боль остались там, в этих горах, здесь же, в Ереване, несмотря на абсолютное одиночество, ей ничего не грозило. Она это хорошо чувствовала. Небывалое ощущение и свободы и безопасности одновременно, стекаясь с восточными мелодиями и запахами, ощущение, которого у неё не было ни в Тегеране, ни в турецкой Анатолии, ни в невидимом Курдистане – пьянило её..
Вдруг от подошвы Арарата, с турецкой территории, километрах в тридцати – сорока от Сурб Саркиса взлетела ракета. Грязно-коричневый след потянулся за алой каплей над зеленью раскрытой настежь долины. Ей показалось даже: снова летят черные вертолеты, бегут игрушечные турецкие солдаты. Но теперь их перебежки не испугали её, и она не начала опять твердить как заведенная: «Если идут горные стрелки, нам – конец, конец…»
Она улыбалась. Жизнь летела вперед острым клинышком, летела к вершинам оперных и всамделишних гор, к своей собственной, для нас непонятной славе. Внизу, на проспекте, малоголовую и мелкочешуйчатую форель уже не продавали. Зато на всех боковых улочках появились печи с трубами. В печах жарили мясо, шашлыки. Где-то там, на одной из этих самых боковых улочек, бегущих к Раздану, кто-то внезапно затянул по-армянски: «Ах, Марал-джан». Песня безумного Комитаса ещё сильней взбодрила её и она, захлёбываясь радостью, оттого что всё ещё жива, оттого что возвращается к полноголосому пению, стала рассказывать о своей жизни местным нищим и двум-трем, не врубающимся ни в какие детали, туристам-испанцам. Потом, стараясь аккуратно двигать верхней изуродованной губой, и по-оперному, гордо отстранившись от слушателей, запела сама:
– Aba i lar seguidillas…
Механика рта, механика пения и любви была гениально проста: раз – вдох, два – верхняя губка опустилась на нижнюю, три – губы сложились кольцом, четыре – выдох и пение. Такой же простой показалась сейчас и механика жизни: пой – выдыхай – люби, люби – выдыхай – пой…
Лёгкое праздничное сумасшествие не оставляло её. Она летела, смеялась, острила про «Курдскую волость», вновь начинала петь, вставала, незаметно стряхивала серебристое вечернее платье от каменных крошек. Однако постепенно становилась и серьёзней, и строже (и от этого женственней), уже глянула раз-другой в карманное зеркальце и, конечно, подумала о том, что её некрасивый, а теперь ещё изуродованный рот очистить от всех скверн разом может одно только пенье.
Глядя в зеркальце, она уже видела иней в своих каштановых волосах, слышала в голос и вразнобой поющую Москву, слышала молчание подмосковных лесов, представляла, как мягко и медленно упадёт в снег, будет лежать в нём нагая, потом вернётся в деревянную баньку, станет улыбаться, плакать, петь, дуть в одинокий, узкий морозный бокал…
Песнь безумного Комитаса в переулке вдруг оборвалась. Ракета, долетев почти до самой границы, угасла. Рот её дёрнулся: всё начиналось заново, никаких смертей не было, растворялся в мороке диковатый незримый Курдистан, и набегала – всеми своими оперными сценами сразу – золоторизая Москва: лепечущая Моцарта, тараторящая Глинку, оттягивающая губкой книзу тяжелодумного Мусоргского. Русский дух, дух песни, дух песенной любви уже бился в ней.
Дух был тверд. Дух был – рот…
Незаметно стряхнувшись.
Отряхнув незаметно платье, она весело махнула давно поджидавшему её внизу на спуске таксисту. Тот подал задком, сколь это было возможно, машину к Сурб Саркису.
– В Норк! Пшёл! – радостно выкрикнула она.
– В Звартнотц? В аэропорт? – не понял таксист.
– В Норк! В кабак! Шелковица там… Спою… «Уж как я ещё молодушкой была…»
Она сложила губы для продолжения пенья, но затем вместо пенья внезапно издала ими краткий, легчайший и неповторимый звук: звук красной, кровавой, разлепляемой только для сотворения новой жизни и новой любви плоти.
– Ох и выпьем с тобой, армяшечка! Бери драхмы, гони!
Квеловатый молоденький таксёр густо, сплошь покраснел, вобрал голову в плечи и, стараясь не глядеть на её чуть пораненный, но от этого еще сильней сладкой своей деформацией влекущий рот, стал тихо съезжать от Сурб Саркиса вниз: в неровно и не слишком весело шумящий город.
Брюсов переулок
Жако и Оболтус давно миновали Никитские ворота, а всё никак не могли помириться. Задолбавшись брюзжать и плеваться, они теперь старались незаметно наступить друг другу на ногу. Жако был в замшевых лучезарно-зелёных туфлях. Оболтус, в тупо блестевших, обрезных чоботах на босу ногу. Три недели назад – в общем-то, за пустяк – их турнули из «Театра клоунов». Жако сумел унести из театра большое красивое сердце и серо-красную карнавальную блузу. Теперь, даже в холодные дни, он напяливал на себя только её. Оболтус ходил в греческой тунике фабрики «Большевичка», купленной на собственные деньги. Рукава туники мешали ему делать резкие движения, зато радовала шнуровка на груди и тепло было.
Когда Жако с Оболтусом простились с «Театром клоунов» ещё вовсю пузырился хмурый дождливый апрель. Теперь был почти что май, и летняя тоска пустой Москвы уже потихоньку въедалась в город.
Оболтус был не актёр. Так, выбегал иногда на сцену изображать верблюдицу или лошадь. У Оболтуса был огромный серо-картофельный нос и белые волосики реденькими струйками спадавшие на лоб. Был он улыбчив и нестрашно громаден. А Жако – тот был актёр настоящий! За ушами – красноволос, гладко лыс, лицом – гномик, походка бесшумная, мелкая.
– Школа Малого театра, – выпячивал он временами квёлую грудь. – Нам ваш Станиславский по барабасу! У нас везде – трагедь! Всюду – «Гроза» и «Бесприданница»: пьески зримые, пьески занозистые! А не какая-то там «работа над собой» прямо во время спектакля.
Из кафе, из полукруглой проглядываемой насквозь «стекляшки», важно выступил полицейский. Жако резко свернул в переулок.
– Не бойсь, не укусит, – Оболтус заржал, – вишь на губе у него бородавка какая? Как говорил наш главреж: верный признак лентяя и бабника. Так что – не до нас ему.
– А я думал шмель у него. Здоровая бородавка. И главное дело, где? На губе. А давай посидим на корточках? Переулок – крутой. Трудно идти будет.
– Раз свернули – чего уж. У меня тут знакомая, вроде даже родственница, в сером доме. Забыл только, как переулок этот называется.
– Брюсов, Брюсов переулок! Эх ты: тверяк – дырявый медяк…
– Молчи! Тверь наша раньше Москвы образовалась. Вставай, блин, идём!
У серого дома Жако опять струхнул.
– Ты иди к своей знакомой, а я тут, в подвале побуду.
– Ладно, если дома она – может чаю набуровит. У меня два пластмассовых стаканчика со вчерашнего дня хрустят в кармане.
В повале был сыро, но не темно: откуда-то сбоку и сверху падал свет. Над головой зудел комар. «Крупный, зараза. Не иначе, – карамора… Укусит – помереть мне от малярии. И всё, и кончился Жако I-й».
Старый актёр присел на пластиковый ящик, сожмурил веки.
Оболтус, тем временем, звонил в квартиру Матрёны Максовны. Он вжал кнопку звонка подряд десять раз и сдулся. Нужно было снова идти в подвал, вести Жако жрать и блевать: язва – не шутка. «Только куда его вести?»
– Матрёна Максовна, – прокричал он негромко, – это я, Никола. Как вы и советовали – ушёл из «Театра клоунов»!
Не дождавшись ответа, Оболтус стал медленно спускаться вниз…
Зуд комариный стих, Жако, повеселев, открыл глаза. Первое что увидел – старик в серо-стальном камзоле, с бантом на шее и звездой на груди. «Ишь, расфуфырился. А одёжку-то, небось, в бутике подтибрил».
– Мне отшень приятно… – пророкотал старик, – однак ш кем имею честь?
– Хорош кривляться. Я Жако, а ты, видать, палатку где-то обнёс.
– Что есть «обнёс»? Я тебе, сволотчь, не разносчик. Я есть – граф. Брюс Яков Вилимович я. А ты, сволотчь, кто? Да я тебе сейчас!
– Учти, я драться не буду. А вот со мной Оболтус, он тебе так наподдаст!..
– Не веришь, что я Брюс? Смотри сюда, поганетц!
Брюс вынул из-за пазухи старинную подзорную трубу. Труба блеснула окуляром, как драгоценным камнем. Жако с хлюпом втянул в себя слюну.
– Да таких трубок сейчас у вьетнамцев – завались!
– А вот я тебе этой зрительной трубкой сейтчас, по голове! Мне сам Пётр Алексеевич её преподнёс…
– Да пошёл ты, вместе со своими корешами!
Жако двинулся из повала вон и на выходе столкнулся с Оболтусом. Он так обрадовался, что даже обнял Оболтуса за талию, хотел ещё и чмокнуть, но достал губами только до льняного зелёного плеча.
– Кончай лизаться, старый! В квартире никого, валим отсюда.
«Какая яркая пара. Что если к делу их приспособить?»
– Стоять, а то я стреляйт буду!
Расфуфыренный старик выхватил из кожаной сумки старинную пистоль, направил на Оболтуса.
– Чё? Да я тебе, – Оболтус ловко нагнулся, швырнул в расфуфыренного камнем. Тот увернулся, но психовать не стал, засмеялся:
– Всё, кончаем драму. Не Брюс я, не Брюс… Заслуженный артист Люлькин, – чуть жеманясь, поклонился он.
Жако вгляделся. Ни про какого Люлькина, он и слыхом не слыхал.
– Да по мне – хоть, Бирюлькин. А за то, что старика испугал – ответишь. Но можно и договориться… Ты нас обедом накорми. И всё забудем. Идёт?
– Я вас не только обедом, я вам выпить-занюхать поднесу. Почесали со мной, на Сухаревку! Мы там клипаки стругаем… Короче, видеоролики готовим. Я – в главной роли, между прочим.
– А тогда чего ж здесь отираешься?
– Натуру для следующей клип-серии выбираю… – Люлькин-Брюс истово, почти до земли поклонился, причём в руке его вдруг возник и медленно шевельнул ожившими волосами длинный с буклями парик. Жако похолодел: «Вдруг и правда, Брюс? Взаправдашний… Ишь, как ловко кланяется. Наши-то заслуженные, как лакеи поклоны бьют…»
– Вот они где, голубчики! А я думаю – кто мне с утра по ушам ездит? Кто в раннюю-рань звонит?
– И не рань вовсе, Матрёна Максовна, девять утра давно.
– А ну – хэндэ хох! Выходи по одному! А вырядились, вырядились как… Ну, точно: грабанули кого-то. А вот я сейчас в полицию звякну, не посмотрю, что ты, Никола, мне родственничек. Смотри каков! Ещё хотела тебя с Липсиком познакомить. А ты с ворьём в подвале засел.
– Мы актёры, а вы пф-ф-ф… а вы, – надулся Жако.
– Чё ты губками пукаешь, старый? Все приличные актёры в Президентском совете сидят, деньги клянчат. А ну, ложись! Сейчас головы дрючком пересчитывать буду.
– Это есть какой-то невозможный баб! Мне её пристрелить, штолли?
– Лучше не надо, вони будет! – Оболтус сказал это тихо, но Максовна услышала:
– Ну так получи, за мою вонь, мря тверская!
Матрёна замахнулась палкой, Оболтус ловко отпрыгнул в сторону. Матрёна шлёпнулась в подвальную воду, заголосила: «убивают»!
– Быстрей на Сухаревку!..
Дух перевели только в допотопной, ещё советской колымаге. Ни одна приличная машина возле них не остановилась. Лже-Брюс радостно потирал руки, Оболтус жалел, что не дал Максовне, хоть она и дальняя родственница, хорошего пинка. Жако, капнув слезой на блузу, спросил подозрительно:
– Что ещё за Липсик такой?
– Ну, Липсик, Клипсочка. Калипсо по-настоящему. Я ж тебе говорил: мармеладка прозрачная. Только глянь на неё – всё, что внутри, сразу видно!
На Сухаревке, в Колокольниковом переулке, в ресторане «33 зуба», в отдельном с большим экраном и голыми стенами, но вообще-то очень даже симпатичном зале – вмиг разомлели. Оболтус глотал не жуя. Жако резал антрекот ножом, нюхал каждый кусочек, закрывал глаза. Наконец Оболтус наелся, выпил водки и напарника заставил:
– За наш собственный «Театр клоунов», выпей, старый. Мы его прямо сегодня с тобой создавать начнём. И этого с буклями к себе переманим.
Тут возвратился Люлькин-Брюс, когда принесли еду он сразу куда-то свалил и Жако уже стал беспокоиться, как бы их с Оболтусом не взяли в рабство, если Брюс не заплатит. Теперь Брюс был без камзола, в батистовой свежей рубахе. На рукавах – кружева, на груди пышные оборки. Жако от удивления икнул.
– А теперь клипы, клипы! – радостно заорал Брюс, – глазенапы закрыли – водка потом, пироги потом! Как услышите голос – так глаза и раззувайте.
Свет в ресторанном зале пригас. Жако послушно зажмурился. Зажужжали далёкие пчёлы, а потом, близко-близко, голоса зазвучали. Верней один, до боли узнаваемый голос зазвучал. Тут и глаз разлеплять не надо было! Вот Жако, веки сильнее и сплющил, даже скривился от отвращения:
– Што этот дурак Каганович мнэ пишет? Нэт, Клим, ты на него полюбуйся! Отвэть ему сегодня же, тэлеграммой: «Архитекторы – слепы. Обуржуазились, скоты! Сухареву башню снэсти к чёртовой матери»! Всё, конец тэлеграмме.
Послышалась далёкая корабельная сирена. После неё – тот же голос:
– Ишь! Буханство-отдыханство им подавай! Брюсову чёрную книгу им – вынь да положь! Запомни, Клим. Рэволюции нэ нужны старорэжимные башни. Нэ нужны дурацкие прэдсказания. Хто такой Лаврэнтий Сухарев? Хватит нам с тобой и одного Лаврэнтия.
Жако с досады даже крякнул, раскрыл глаза. Сталин на экране был мал, до смешного горбонос, с огромным животом и красным кушаком под ним.
– Что за дрянь вы тут показываете? – крикнул Жако.
Призрак Сталина, едва шевелившийся на голой стене, вдруг замер, тиран резко развернулся в сторону ресторанного столика, вкрадчиво спросил:
– Это што за старый пидар тут языком плэщет?
– Всё-всё всё! – Крикнул за спиной у Жако Лже-Брюс. – Интерактив пока не нужен! К интерактивчику мы не готовы ещё. Другой ролик – пошёл!
Теперь Жако закрывать глаза не стал. Прямо на розовой стене выгорбилась трибуна, на неё облокотился какой-то усач во френче. К нему, пока беззвучно, обращались, сидевшие за длинным, овальным столом. Дали звук.
– … так ить протест архитекторов есть, товарищ Каганович. Они пишут: шесть арок и трамвайные пути, под Сухаревой башней проложить можно.
– Шесть арок? Трамвайные пути – туда-сюда? Значит, трамваи под сквозной аркой будут сновать, народ под башней проезжать будет, Лаврентия Сухарева и этого самого Брюса славить? Так, что ли? Что же это у вас в Моссовете получается? Какая-то завалящая церквушка, какая-то дрянная башенка, – и вы тут же протесты принимаете. К чёрту – протесты! К чёрту – их писавших!
– Так ить архитекторы всё известные, вона скоко подписе́й!
– Вы мне бумажками в нос не тычьте. Одиозный памятник эпохи феодализма!.. Снесём к свиньям собачьим. Вот телеграмма товарища Сталина. А вы – башня, башня. Готовы любое дерьмо – ложками жрать… Даже перед сидящими здесь женщинами неудобно. Всё, вопрос исчерпан!
Тут побежали титры и кто-то, по-вологодски окая, пропел за кадром:
– Роза-Роза-Роза в садочке зацвела. Роза Каганович женою не была. А была порой…– Ну как наше кино? Клипаки – во! Сниметесь в одном таком?
Оболтусу ролик страшно понравился. Он толкал Жако в бок, тихо плямкал губами: «Соглашайся, Гаврилыч! Мы же с тобой в паре выступали! Давай, а»?
– За один харч мы не согласны, а так вообще-то… – Жако приосанился. – Только без тирана и этой, как её … Розы. Не хочу их!
– Так у нас с вами ХУIII-й век будет. Не плюй в компот, попугай! Ладно, выдам по тысяче рэ вам. Дал бы больше, так ведь перепьётесь, паршивцы…
В смежном зале кто-то завопил: «Ногу мне отдавила, коза!». Тут же послышался голос Максовны: «Здесь они, Клипсочка, говорю тебе – здесь»!
В зал бочком протырился официант:
– Там какая-то бабка, с ней барышня. Гостей ваших, Яков Вилимович, домогаются.
– Слышу. Предупреди Чику и сценариуса – есть актёры для ролика!
Официант, кланяясь, истаял.
– Ну? Погнали на Москву-сити? – Обернулся Лже-Брюс к Оболтусу…
Режиссёр Иван Чика-Гром был так малоросл, что Жако сразу ощутил себя героем. Что и как будут снимать, старого актёра перестало волновать ровно в тот миг, когда в кармане очутилась тысячная. Жако время от времени её ощупывал, бормотал: «Уеду в Немчиновку… Ей-ей, пешком уйду. К историку знаменитому, стричь собак наймусь. Там гадости про Розу петь никто не посмеет».
Чика-Гром подступил сбоку к мечтательному Жако, обмерил пядями его лоб. Старый актёр похолодел, а Чика картинно развёл руками:
– А полобастей не было? Яков Вилимович, друг ситный, ты куда смотрел?
Люлькин-Брюс объяснял в это время Оболтусу преимущества съёмок на верхотуре.
… и понимаешь? Воздух там, воздух!!
– Воздух воздухом, а какой-то утырок с 72 этажа недавно выпал.
– Ты не Оболтус. Ты пень с глазами. У вас же летательный аппарат будет!
Режиссёр, тем временем, крикнул в направлении машины испещрённой буквами «К» и розовыми квадратами-треугольниками.
– Где сценариус! Порву его, как панда тузика…
Из белого, сильно размалёванного минивэна выкатился рослый животатый человек с моноклем в глазу, засеменил к режиссёру. Маленький Чика встал позу, дважды показал сценариусу кукиш, крикнул:
– Вот тебе, а не клип! Лоб у него не тот. Не тот, понимаешь? Я же просил: найти мне медный лоб! Лоб, похожий на брюсовский!
– Просили медный, будет медный. Гримёр медную пластину сюда из «Артаксеркса» приволок… Лучше настоящего гореть на солнце будет!
Медная пластина, сделавшая его похожим на древнего перса, повергла Жако в транс.
– Так ничего, а? – льстиво заглядывал он снизу вверх в бесцветные очи сценариуса. Тот поплёвывал в сторону, цедил равнодушно:
– Щас Чика-Гром всё скажет, он у нас режиссёр – умереть и не встать! Сам Бунюэль ему когда-то завидовал…
Режиссёр, кричавший в это время на девушку в жарких ватных штанах и прозрачной маечке, полуобернулся. Девушка, воспользовавшись паузой, пулей стрельнула к минивэну. Чика погрозил ей вслед, повертел двумя пальцами подбородок Оболтуса, сказал: «годится», – и вылупился на Жако.
– Мятый-перемятый он у тебя. Слышь, Исаич? Другого не было?
– Знамо дело не было! Был бы другой, дали бы другого. А у этого блуза – класс, и мордочка гномовская. Лоб подкачал, – так пластинка выручит!
Сценариус стукнул Жако по медному лбу костяшкой пальца. Пластинка не зазвенела. Жако погрустнел: Немчиновка – рассыпалась на глазах.
– Ладно, – вдруг смилостивился Чика. – Две тысячи за помятость им срежешь. А Стоичковой, этой болгарке в штанах ватных – прибавишь. И правда, упрела вся. А у неё роль гулаговская, роль историческая!
После споров и тыканья в нос пропусками – скоростной лифт. Оболтус в лифте раздухарился, а Жако, наоборот, затрясся от страха. С каждым пройденным этажом, с каждой горящей новой циферкой, страх нарастал, становился яростней, злей. Жако крепко сжал веки, увидел зелёное поле, обтыканное плакучими ивами…
– Приехали! – радостно крикнул Чика.
– А Брюс?
– Он уже давно, где надо, он дело своё знает!
Вид Москвы с высоты 86-го этажа башни «Око» – Оболтуса поразил: какая там Тверь! Он готов был здесь, под крышей, над недавно открытым катком, в какой-нибудь коморке поселиться, чтобы наблюдать букашечные машины, еле видимых людей, проулки, автобусы, зеленовато-бурые массивы дальних парков. А Жако всё не мог отлипнуть от страха. Вдруг ему показалось: их с Оболтусом сюда заманили, снимут в ролике и умертвят! Недаром Брюс сказал: «Чика – режиссёр жестокий, режиссёр – не справедливый»… И Брюса нигде нет.
Держась рукой за сердце, Жако дёрнул за рукав режиссёра, как ни в чём не бывало болтавшего с Оболтусом.
– Вы… Вы ведь нас не сбросите вниз?
– Сбросим! Обязательно сбросим! И как раз – вниз головой!
– Как же? За что же? – Онемел Жако.
– Дерево!
– Что-что?
– Я говорю: дерево ты, а не попугай! Оглянись! Видишь? Параплан – ну, такой дельтаплан для двоих, – спрашиваю, видишь? Механик уже собирает.
Жако оглянулся, и у него отлегло от сердца: двойное удобное сидение с одним большим и двумя малыми колёсами, оранжевый и белый шёлк, пока нераскрытого парашюта-крыла, металлические, красиво выгнутые трубки, винт, соединённый с моторчиком…
– А как на параплане летать?
– Как, как. Как пташки небесные, вдвоём – и резко вбок! Ну, шучу, шучу. Парашют-крыло эллипсоидом раскроется! Ваш друг позади, вы сзади. Вам ведь зад свой беречь надо? Так? Ладно, опять, шуткую. Плавно кругами вдвоём… Короче, механик объяснит. Здесь работает система – пилот-крыло. Понимаешь, старая ты калоша? – начал потихоньку раздражаться режиссёр.
Подошёл механик: запах модного одеколона, летел впереди него, как облако. Механик отвёл Оболтуса в сторону. Жако видел, как радостно кивает его партнёр, слышал обрывки слов: «… у нас аппарат отличный, «Зорро II Би»… Даже жалко таким аппаратом рисковать… Опасные режимы полёта – если только ветер… Ты – пилот-крыло. Полёт напрямую зависит от силы тяги, которую ты и будешь создавать, – ворчал, облезлый как кот механик.
– Я тебе потом объясню, Жако. Я однажды в Твери на дельтаплане пробовал, правда, тот был без мотора. Не боись, педрилло.
– Я не педрилло. И ничего плохого в параплане и в этих людях не вижу. Люди добрые, люди нежные. Только голоса у них – кастрюли гремящие.
– Ну, всё, надоел, – закричал, приближаясь к ним Чика-Гром, – я б сам полетел, только у меня лицо известное, в клипе другое надо. А ну одевай хитон, шушваль! А поверх – опять свою блузу. Яркая она. Оператору легче снимать будет.
Жако, трясущимися руками, снял свою блузу, одел хитон. Синий цвет с розовой продольной полосой ему понравился. И Оболтус похвалил:
– Да тебя в таком хитоне не то, что в Театр клоунов – тебя в родной Малый назад возьмут. Вы ему, хитон этот продайте по дешёвке!
– Продадим… Даже подарим. Ну, соколы? Летим?
Первые секунды полёта ошеломили Жако навсегда, навек!
Пока препирались у лифта и возились с парапланом – отшумел слепой дождь. Теперь дождь кончился, но внизу ещё бежали дождевые ручьи, даже малые речушки, над ними стоял прозрачный пар, розовые крыши огромных новых автобусов посвечивали под не уходившим и во время дождя солнцем, затаённо усмехались сады, торчали празднично бездымные трубы…
Наблюдая за полётом, Чика-Гром набрал оператора:
– Петюня, к вам летят, правильно взял курс Оболтус этот! Ждём ветерка! Как шмякнутся – рожи их кривящиеся снимай. Крупно, крупно снимай… С полицией я договорился. Они опоздают. Главное – мучения разбившихся после радостного полёта, уловить!..
Ветер рванул крыло неожиданно. Оболтус почувствовал: парапалан, который он направил точно в заданное место близ реки, на пустырь, рядом с прогулочной площадкой для собак, вдруг стал непослушным, маленький моторчик тарахтел, запинался. Весело вертевшийся сзади винт вдруг заклинило. Оболтус, как учили, постарался совместить себя с тягой, попытался стать продолжением крыла… От натуги он побелел, оглянулся на партнёра.
Жако ни хрена не подозревал, как дурак, любовался видами.
– Ничего, долетим, – цедил сквозь зубы Оболтус.
Он уже понял: справится и без мотора! Параплан послушный, новый, крылом ловит потоки воздуха, что надо. Он чуть сместил центр тяжести влево, завернул шею и увидел: крыло тоже слегка повернулось… И тут они стали падать вниз мёртвым грузом. Оболтус свесился влево совсем и параплан нехотя стал планировать именно туда, куда Оболтус его и направлял: на Москву-реку. Тут-то Оболтус и усёк: их хотели, их так и задумывали, расшмякать о землю! Он обернулся, чтобы предупредить Жако, но тот, раззявив рот всё ещё улыбался, и Оболтус, стиснув зубы, гладя с ненавистью на небольшую, собравшуюся у прогулочного поля толпу, немыслимо резким наклоном всего тела, рискуя оборвать своей стокилограммовой тушей ремни, – развернул параплан к реке окончательно.
Они сразу пошли ко дну. Предмайская вода была страшно холодной. Оболтус, уже под водой, отстегнулся, сумел отстегнуть и Жако, схватил его за волосы, работая ногами, пошёл к поверхности. Вода невыносимо жгла. Когда их вытащили, Жако почти не дышал. Оператор, которого уже подвезли на автокаре, бешено кусая усы, снимал полумёртвого Жако. Он уже получил команду по телефону от режиссёра, кричавшего, что река – это может даже и лучше, лишь бы кто-нибудь всё-таки помер…
Подбежал какой-то мужик в плаще с капюшоном, наклонился. Мужик тронул негнущимся пальцем горло умирающего. От поля к пустынной набережной спешили ещё несколько человек. Вылезая из воды, Оболтус сильно ударился головой о гранит и видел всё, как во сне. Но всё ж таки он бормотал: «Ты дыши, Жако, дыши! Скорая сейчас будет».
Мужик в плаще почти что лёг на распластанного Жако, и ещё раз потрогал пальцем горло умирающего. Потом ладонью надавил на сердце… Плащ на груди разошёлся, сверкнул орден на камзоле, кончик парика смешно выбился из-под капюшона, залез лежавшему в нос.
– Люлькин, ты? – Оболтус обрадовался.
– Я – Брюс. Я есть Брюс настоящий. Только тихо! Хотчешь верь, хотчешь не верь. Я врач, помочь хочу. А Люлькин-Брюс, – актёришко, фармазон.
Жако открыл глаза. Он услышал последние слова, превозмогая дурноту, мутнеющим взором, вгляделся: всамделишний Брюс с бронзовым могильным лицом, с рассечённым надвое подбородком, со вздёрнутыми кончиками губ, с орденом и в парике, глядел на него!
– Брюс, – обрадовался актёр, – про Москву завтрашнюю скажи что-нибудь… А я… Умираю я… А тут… как назло, дерьмом собачьим пахнет. На собачьей площадке, вишь, подыхаю… Собакой был, собакой издохну.
– Не собака ты. А предсказывать лучше не буду. Одно скажу: море настоящее под Москвой разольётся! Чистое, солёное. И не балтийская вода в нём будет: океанская!
Жако от счастья широко разинул рот, попытался что-то сказать, и тут же испустил дух.
– Господи, прости его душу грешную, – Брюс разогнулся.
Оператор снял мёртвого со всех сторон, отскочил в сторону, крикнул в трубку: снято! Какая-то, видно готовившаяся к грядущему Первомаю моложавая коммунистка, выхватив из хозяйственной сумки красную скатерть, прикрыла старого актёра.
– Скорейшим шагом, отсюда вон! – Брюс подхватил сидящего прямо на неочищенной собачьей земле Оболтуса, потом его бросил и кинулся со всех ног в сторону области.
Кумачовый Жако остался позади. Медно-бронзовый профиль и букли старика, мелькали спереди и сбоку.
– Слышь, старый! – крикнул Оболтус, догоняя Брюса, а в ресторане с нами кто был?
– Говорю ж: фармазон один, надувала балаганный. Скорейш за мной!
Брюс бежал легко, высоко вскидывая ноги перед собой. Казалось, ноги значительно опережают самого Брюса. Такой невиданный способ бега Оболтуса рассмешил. Брюс на бегу всё время что-то выискивал взглядом, наконец, увидел ступеньки. Перед тем как спуститься к воде, отдышался, огляделся. За ними бежала одна только девушка в ватных штанах и прозрачной маечке.
– Не замёрзла? – спросил, усмехаясь, Брюс, – на, плащ накинь. Мне теперь и в камзоле побегать можно.
– Ты ещё, что за чмо? Как зовут? – Оболтусу девушка сразу пришлась по душе: плотненькая, в слезах, – а весёлая…
– Венцислава. Венка я. Из города Пловдив.
– Болгарка? А тут чего?
– На съёмках подрабатываю. Хочу во ВГИК, только до экзаменов далеко ещё.
– По-русски ты здо́рово чешешь.
– Да, ничего с-себе, – застучала она зубами от холода, – я тут должна была гулаговскую уз-зницу изображать. Не кормят уже три дня, полного измождения требуют! Дури дали понюхать, для вхождения в роль. А я не хочу дури гулаговской. Вон в Европе, так, правда, – как это по-русски? – гулаговщина! Вы беженцев видели? Миллион живых мертвецов, миллион призрачных людей по Европе шастает!
– Тихо, барышня, тихо. Звук ненужный, звук горя и отрицания в твоих словах мне слышится.
– Слышь, старый. Утомил ты своими околичностями. Скажи прямо – куда мы теперь?
– К чёрту в турки!.. Ладно, не утаю. В Брюсов переулок, в честь племянничка моего названный. Там всё, что надо есть. Ваши меня в подвале срисовали, я от них само собой утёк, так они Люлькина-дурня мною вырядили. Сериал снимать вздумали: «Брюсова книга». А того не знают: вся плёнка когда-то истлеет! И цифры рассыплются. А книга моя – та до сих пор жива-живёхонька…
– Про тебя говорили, – ты птицу железную сделал когда-то.
– Так ты на ней сегодня летел. У вас её не по-русски назвали: параплан. А мысль в ней – моя, и копир-чертеж – тоже мой.
– Какая мысль?
– А такая: человек-крыло! Не позволил Господь вам отрастить крылья. Зато дал разум, и уяснить разрешил: человек-крыло – вот верный способ обучиться летать самому! Вы ведь только про улёт и говорите, только о нём мечтаете. А того не знаете: слово «улёт» недаром на язык вам вскочило!
– Ну и как тебе наши «улёты»? Вообще, жизнь наша – как?
– Жизнь земная – самообман. Всегда и везде. Не обман, а именно ваш собственный самообман. Жизнь совсем не то, что вы о ней думаете.
– Чего ж ты сюда в наш самообман, как в говно, полез?
– Не полез я. Отпустили. Сегодня тридцатое апреля. Забыл?
– Помню, помню. Завтра праздник Первомай, юбки выше задирай.
– Ты не Оболтус – дубина стоеросовая! Ты хоть в книжку, когда глянь! А там записано: 30 апреля 1736 года – преставился Брюс Яков Вилимович.
– Так ты значит сегодня у нас именинник – только наоборот? Именинник – вверх ногами? Или как это в одной рольке было: «Во гробе летучем, в эфире кипучем, пари́т он, родившись от грома и тучи»…
– Надсмехаешься? Смейся, смейся. Но знай: только в день своей смерти я и ожил по-настоящему. Потому и позволено мне перед тридцатым апреля кажного года сюда на два-три дня отлучаться. Особенно, когда со Светлым праздником 30-е число совпадает. У нас там календарь – будь здоров! Поточней моего собственного «Брюсова календаря» будет…
– Так ты сюда, на прогулку?
– Не на прогулку. А как у вас говорят: запчастей набрать.
– Ну и как – хватило запчастей? Как тебе наше «светлое сегодня»? Получше стало?
– Может, и получше. Но всё равно – жизнь земная лишь преддверие жизни настоящей.
– Бред поповский.
– Поживёшь, преставишься, сам узнаешь. Гляди, буксир! Это я по мобилке вызвал. Позаимствовал тут у одного ротозея. С собой возьму, покумекаю, что ещё можно в мобилу вашу засунуть…
– А Жако? Он-то как без нас?
– Без тебя похоронят. Ну же! Я – первым, за мной – девчонка. Ты – замыкающим. Voorwaards! Вперёд! Чего застыли? Без меня вам из этой истории не выпутаться: будут винить во всех грехах, ещё, глядишь, посадят за самовольный полёт. Скорей! Время моё кончатся. А нужно сказать вам кое о чём. Про Москву я старому лицедею сказал. А про другое не успел…
– Про что, про что не успел?
– Про великий мор…
– Вон где они, держи их! – свист и крики разодрали воздух близко, рядом.
За разговором погони не заметили, и Оболтус сразу понял: не уйти им! Особенно с этой, в штанах стёганых.
Полицейский и оператор с взлетающими и опускающимися на бегу усами, были уже рядом. За ними, прямо по газонам и пешеходным дорожкам, двигалась машина с мигалкой. Та, правда, не успевала: всё время натыкалась на заборчики, объезжала детские горки.
Брюс легко сбежал по ступенькам, весело, поманил рукой Оболтуса и девчонку. Через несколько секунд на небольшом красно-синем «утюжке», они медленно, но уверенно уходили от погони…
– Сейчас к другому берегу причалим, на четыре колеса пересядем – и в Брюсов. А потом – в имение моё: в Глинки. Успеем, хоть времечко и торопит, – кричал, заглушая моторы Брюс.
– Не бздо, Брюс, не бздо! И не такие времена одолевали, – отвечал ему Оболтус. Венцислава – та даже в брюсовом плаще продолжала дрожать.
«Утюжок» пришвартовался к едва заметной железной лестнице на другой стороне реки. Был полдень. На противоположном берегу, близ ступенек, ведущих к воде, плакала прозрачная Клипсочка: «Он хороший, хороший», – тихо курлыкала она в плечо Максовне, и кивала на удаляющийся буксир.
– Да ты, глянь внимательней, дура! Они себе уже и бабу нашли!
– Девушка эта к старику клонится, я вижу. А Никола – он хороший.
– Ничего себе имечко образовалось: «Никола Оболтус». Ну, прямо икона писанная…
– Не надо так, тётя! Может, некоторые люди хорошие, даже – святые, сперва оболтусами были. Давайте, тётя, за ними поедем!
– Куда ехать-то, дура?
– Наверное, на Сухаревку. Или нет! Я краем уха слышала: старик что-то про наш Брюсов переулок ещё в толпе бормотал…
– Твоя воля, Липсик.
Выхватив мобилку, Максовна в сердцах вжала кнопку по самое не могу, и, полошась, заорала:
– Машину мне! Куда, куда… В Брюсов пер, тупилы!
РУССКОЕ КАПРИЧЧО
Леониду Бежину
У отца был знакомый часовщик. Когда мне было шесть или семь лет, мы часто к нему ходили. У часовщика не было ног. Но сидел он на углу Суворовской и Торговой улиц, в чистой мастерской с огромными окнами – ровно и гордо.
В окнах мастерской были выставлены часы. Они были разной величины и формы. Иногда часы звенели или били. И тогда часовщик вскидывал голову, встряхивал светленьким чубом и мечтательно улыбался. Постояв у окон, мы заходили внутрь и отец несколько минут о чем-то с часовщиком толковал.
Мой отец любил ходить. Он ходил пешком везде и всюду. И почти не ездил в автобусах и на машине. А часовщик, как я уже сказал, был без ног. И я никак не мог взять в толк: что стремительно ходящего отца с приросшим к четырехколесной доске человеком может связывать.
Еще удивлял взгляд часовщика: он не смотрел на отца, не смотрел на тех, кто топтался в очереди. Он смотрел поверх них, смотрел далеко, высоко! Смотрел так, словно хотел километрах в семидесяти или даже восьмидесяти разглядеть только что возведенную плотину Каховской ГЭС.
Плотина эта, которую я никогда не видел, в моем представлении была схожа с пастью зубастого кита, проглотившего праведника Иону. Кит с праведником во чреве – застряли в моем мозгу благодаря бабушкиным рассказам. Ну и, конечно, такой библейский отсвет в зрачках часовщика придавал его взгляду особую ценность.
Говорил часовщик редко и с паузами. Зато слова его были вескими и звенящими, как гирьки: не старые, базарные, захватанные и заляпанные жиром, – а новенькие, магазинные, серебряные!
Правда, когда часовщика что-нибудь сердило, он говорил долго, горячо и сбивчиво. Но никогда не кричал, а только – как в песнях – переносил голос на тон выше: в другую тональность.
Фамилия у часовщика была смешная: Лагоша. Но разговаривал он про одно только несмешное. И после этого несмешного – снова мечтательно улыбался.
– Жизнь все одна и все та же… – долетало до меня урывками. – При всех властях… При Царе Горохе – одно. При Сталине – другое. Сейчас – третье… Как оно так выходит?.. Мы же русские люди! А управиться с собой не можем… Горько быть русским! Изломалась наша жизнь, искорежилась… Но с другой-то стороны… Время, лишь глядя на излом его, – полюбить можно!
Правда, стоило мне подойти ближе, и Лагоша менял разговор, шевелил в воздухе тонкими прозрачными пальцами и чистым дискантом выкрикивал:
– Мастерская времени открывается!
В детстве я был непозволительно доверчив. Однажды чуть не ушел с цыганами. В другой раз выскочил на арену цирка, пытаясь поймать какую-то зверушку. Я верил всему, что говорили родители или их знакомые. И от этого случались большие и малые неприятности…
В тот день у мамы был выходной. Сестра Светлана была в школе. Я готовился к поступлению в первый класс, и мне было скучно.
– Ма. Включи приемник, – канючил я.
Радиоприемник «Рекорд» мы тщательно прятали. Уносили его в темную комнату и накрывали платком, чтобы нас не оштрафовали или не заставили платить за свет в два раза больше.
– Ма… Включи, ма! Ну, мы же русские люди…
Мама отложила тетради в сторону и взглянула на меня с ужасом.
– Не надо кичиться тем, что ты русский.
– Я и не кичусь, просто сказал: русские.
– »Усские, усские», – передразнила мама. Причем передразнила едко, зло.
Я с опозданием научился выговаривать букву «р». То есть, в шесть-семь лет я ее уже, конечно, выговаривал. Но иногда словно бы вспоминал ее прежнее отсутствие, и тогда буква «р» во рту у меня таяла, пропадала.
– Ма. Включи!.. Русские, не русские – все равно включи!
– Ты зачем вчера сказал этой дуре Матильде Алексеевне: «Мы русские, мы все вытерпим», – когда она в баню шла?
– А зачем она всем рассказывает, что идет в баню? И потом – так сказал часовщик.
– Не слушай его. Он-то как раз этим хвастается и кичится.
– Нет, он не хвастается. Он даже сказал: «Так горько быть русским, что даже и жить неохота».
Мама вдруг согласилась.
– Да, горько, но сейчас об этом говорить нельзя, не надо.
– Почему?
– Не принято хвалить и возвышать самих себя. Ну, русские. Ну и что? Другие, что ли, хуже?
– Не хуже, – согласился я. – Но вот Васька Пелипас – он грек, и он всем и каждому на улице говорит: «Я – грек». И ему ничего за это не бывает. А ваш учитель старших классов сказал: «Греки – славный народ. И великий».
– Так то греки. Про них можешь говорить сколько угодно.
– А про русских, значит, нельзя?
– Тихо ты! Этого еще не хватало. У нас тут уши из стен растут…
– Уши? Уши?!
Все рассказы про всех греков на свете вдруг отскочили от меня, как теннисный мячик от стенки.
Осмотрев – подробно и внимательно, не только на уровне своего роста, но и за тумбой, и под кроватью – наши стены, я вернулся и с укором встал перед мамой.
Мама все еще проверяла тетради и укора моего замечать не хотела.
Я зашел сбоку.
– Ну что еще, горе луковое?! – не выдержав, мама снова оторвалась от тетрадей.
– Нету… Нету ух. – Трагическим шепотом сообщил я.
– Ах ты, Господи! Ну что за наказание! Ты же не дурак вроде, а такие глупости городишь.
– Нет ухов, – поправился я.
– Ну я ведь про уши только так сказала. Ты же должен понимать уже…
– Хорошо, я понял. Тогда скажи еще про русских.
– Не буду. Я занята. Да я и не знаю ничего такого. Русские такой же народ в советской стране, как и все другие.
– Нет, не такой! – расхохотался я громко и неприлично. Богатое знание мира распирало меня.
– Анекдоты же только про русских и про евреев бывают. А про греков, украинцев и молдаван – нету! Вот, слушай: «Милиционер спрашивает на вокзале мужика: „Ты что здесь делаешь?« – „Подъевреиваю поезд!« – отвечает мужик». – Вот! Поняла?
– Я тебя сама в милицию сдам. Я научу тебя уважать все национальности!
– Я и уважаю! Беру за хвост и провожаю!
Убежав в сад, я стал там шататься без дела. Невысказанные слова и мысли томили меня, однако подходить с вопросами к маме было теперь опасно. Приходилось все выяснять, все называть и переназывать – самому…
Мы жили на юге, однако никакого «одесского», как тогда говорили, языка в нашей семье я не слышал. Не звучал он и на улицах. Звучал чистый русский с примесью старорежимных выражений и крапинок украинского юмора.
И только слоняющиеся по окраинам блатняки говорили: «шо», «стрема» и «не шухер дело»…
Пришла из школы сестра второклассница. Приехала с толкучего рынка наша квартирная хозяйка. Пришли звезды, вечер и хлеб. Пробежался по спине настоящий осенний холод.
Позже всех пришел отец. Его, как оказалось, покусала собака, и ему уже сделали укол в живот.
Я ел хлеб, запивал его киселем и думал о собаке, покусавшей отца. Ранок на руке, оставленных собачьими клыками, я не видел, потому что в больнице их обработали и руку перебинтовали. Однако, саму собаку представлял хорошо: черная, в серых пятнах, выскочит – укусит, укусит – спрячется. Представлял и все вокруг собаки: забор на краю балки, ползучая темень, тонкая, кожаная, сдираемая собачьими зубами с руки, отцовская перчатка…
Но не собачий укус томил меня. Томило что-то неясное.
Допив полусладкий кисель, оглядев стол и быстро расчухав – больше есть нечего, я вдруг осознал: меня томит несправедливость. Тут же я эту Несправедливость по контуру и обрисовал: одета – как Матильда Алексеевна, край черного платка вьется по ветру, из глаз сыплются искры, из ноздрей хлещет пар, с подбородка свисают густые липкие слюни.
Это она, Несправедливость Алексеевна, творила вокруг все идиотское: надо было наказать собаку, но ее не дал наказать хозяин, собака была домашней. Вместо этого наказан был отец: сперва в больнице, а теперь его донимала мама. Надо было наказать милиционера, пристававшего к мужику на вокзале с дурацкими расспросами. А накажут, конечно, мужика, за то, что подъевреивал, то есть, поджидал поезд. И уж совсем точно накажут меня: за то, что я про все это думаю и, не дай Бог, спрошу утром.
Утром, однако, Несправедливость Алексеевна – убралась, провалилась куда-то! Это произошло потому, что уходя в больницу на процедуры, отец отправил нас с мамой с поручением к часовщику. Но не в мастерскую, а домой.
Было воскресенье. Часовщик катался по своей вытянутой в длину комнате на колесиках, как клоун в цирке. Дома у него часов было мало. Верней, были только одни часы. Я не сразу понял, что это часы, потому что они стояли на полу, как шкаф.
Пока я думал о клоунах цирка и о часах, которые зачем-то стоят на полу, часовщик Лагоша перестал кататься по комнате и сказал:
– Вы только не думайте, что я тут злоблюсь без ног. Наоборот, радуюсь! Знаете, почему? А вот. Я когда к Спасителю приду и Он меня увидит, так я ему крикну: «Наверно, Господи, так надо было!» И Он смутится и отвернется в сторону, на садочки райские глянуть. Потому что врать Он не умеет. И тут я Ему тихонько так, уже на ухо шепну: «Прощаю Тебе, Господи, мои ноги!» – И тогда… Пусть тогда свергает меня вниз!
– Иди на улицу погуляй, – сказала мама. Я нехотя вышел.
Предстоящий разговор часовщика с Богом меня заинтересовал. Про Бога у нас почти не говорили, за досужие разговоры о нем попадало крепко, как тому мужику на вокзале. Поэтому, попетляв у дверей парадного, я вернулся к растворенному настежь подвальному окну и стал глядеть на его створки сверху вниз.
– …жить-то меня – Он оставил. Но без ног. Такая, значит, Его воля. И… И… – Теперь часовщик говорил как пьяный. Сквозь едва шевелимые ветром подвальные занавески я это хорошо слышал. – И… И…
– Это трагедия войны, – послышался мамин голос.
– И… Иногда я слышу звон. Грустный, изломанный. Как в часах. Ну, вроде отсчет времени пошел. Моего собственного. А я ж еще не жил как следует!.. Вот вы – учитель литературы. Описали б все это. А главное – этот изломанный звон описали бы. Ну? Понимаете? Капризность времени описали бы, что ли… – Он резко и чисто, но по-моему не к месту, рассмеялся.
– Я не могу. У меня не выходит. – Я не видел маму, но чувствовал: ей в комнате неудобно, тесно. – Какую историю ни начну – у меня доклад получается. И конец все один и все тот же: «народный праздник». Вон сын у меня – тот все время истории лепит. Поймает кого постарше за пуговицу и ну заливать. Врет безбожно! – Теперь уже засмеялась мама.
Тут заиграла музыка. Потом стали бить часы. Я стремглав кинулся вниз.
– »Русское каприччо», – сказал довольный Лагоша и, подъехав к часам, погладил их по деревянному боку. И даже этот бок поцеловал. – Только вот не знаю, кто эту музыку сочинил. Когда покупал часы – мне так и сказали: музыка из «Русского капричча». А кто, что?.. Умру я от этой музыки! Мне она – все заменила…
– Ну, мы пошли, – сказала мама.
– Сейчас, минуту… – заторопился часовщик. – Возьмите то, зачем приходили. Мы ж с вашим мужем в одном госпитале лежали. А перед тем в одном море тонули. Он у вас тоже раненный в ногу.
– Сразу в две! – выпалил я.
– Ну вот, – сказал Лагоша, – ну вот. Он в две – и я в две. Его со дна Гнилого моря, ну, то есть, со дна Сиваша едучего поднимали – и меня. Но мне отняли – ему нет… А часы его я починить не смог. После покопаюсь. Вот, отнесите ему взамен другие. Пусть их пока носит.
Дома я спросил у отца про время и про часовщика.
– Семен Иванович Лагоша не просто часовщик – он механик-конструктор.
– Конструктор времени?
– Не болтай, время нельзя конструировать.
Тогда я спросил, кто написал «Русское каприччо». Отец посмотрел на меня с подозрением и промолчал. Видно, переживал боль укуса.
Не дождавшись ответа, я закрыл глаза и стал слушать звон оставшихся далеко в подвале напольных часов. И чем больше я его слушал, тем гуще и тесней становилось вокруг: звон заполнял балки, сараюхи, сады и нашу лучшую улицу – Говардовскую, которая так уже не называлась, но на которой продолжал стоять памятник таинственному победителю чумы и чумного угрюменького веселья, Джону Говарду.
Этот самый Джон Говард – ирландец или англичанин – про которого толком мало что знали, был врачом и другом всех населяющих нашу страну народов. А еще, говорили взрослые, он был «реформатором тюремного дела». Джон Говард умер у нас в городе, заразившись чумой от сестры какого-то помещика, и завещал перед смертью установить на его могиле одни только солнечные часы.
Часы из красноватой меди, вместе с белым обелиском за белой оградой, на Говардовской улице – чуть наискосок от срытого каторжно-пересыльного замка – ныне и пребывали. Но штука-то была в том, что самого Джона Говарда под обелиском не было! Сперва кто-то выкрал и увез в медицинской склянке его сердце, а потом пропал и сам прах. И где все это сейчас находится – никто не знал. Такие вот пугалки и пустяковины развешивали напоказ взрослые. Им было можно! А вот когда я начинал говорить о мистере Говарде что-нибудь жизнерадостное и лишь слегка приукрашенное – это никому не нравилось.
Ввиду всего этого посещавший больницы и тюрьмы Джон Говард вместе с чумой, неприятными врачебными осмотрами и занадобившимся кому-то умершим сердцем – постепенно от меня отдалился. И так и стоял вдали, слившись со своим обелиском, – как только что облитый водой дворник, с каменной белой метлой – уступив место напольным часам, Семен Иваныча Лагоши.
В общем, воскресенье кончалось хорошо, приятно. Поэтому ни пьяная ругань за окном, ни молчание спрятанного приемника не могли уже в тот вечер меня огорчить или сбить с панталыку.
На следующий день, в понедельник, почему-то объявили выходной. Но только для учебных заведений и учреждений культуры. Из школы прибежал народный агитатор, который агитировал не только на выборах, но и во все свободное от выборов время. Мама, вздыхая, ушла с ним. С ней вместе – сестра.
– Сплаваем на катере по Днепру, – сказал отец.
– А уколы?
– Уколы – через день. Побреюсь, выпьем воды с сухарями – и вперед.
Сначала мы спускались к речному порту быстро. Но потом движение наше сильно замедлилось. Множество людей вдруг высыпало на улицы. Некоторые выступали группами и даже полуколоннами. Некоторые шли – как и мы с отцом – сами по себе.
– Никиту Сергеевича встречаем, – шепнул кто-то отцу. – Должон на Каховскую ГЭС через нас проследовать…
Дальше идти было невозможно. Все улицы и даже дворы были забиты людьми. Но почему-то не было привычных лозунгов, красных знамен и приветствий, не стучали барабаны, не трубили пионерские горны. Мрачновато и тихо было вокруг. Мне даже показалось: воздух из светло-осеннего, прозрачного превратился вдруг в дымный, коричневый.
Люди стояли и молчали так плотно, что не только мы – военные в форме не могли ни крикнуть, ни пробиться в первые ряды. Пустой оставалась лишь проезжая часть улицы при повороте в порт. Эта проезжая часть была замощена булыжником. Булыжник был хорошо виден и сильно блестел. А вот японского асфальта, которым крыли наши тротуары до революции, и на желтые квадраты которого я так любил наступать двумя ногами сразу – видно не было.
– Обойдем справа, через Пограничную. Там до порта рукой подать, – сказал отец.
Мы стали пробираться к Пограничной улице, но и там было полно народу. Люди помраченно молчали. Изредка слышался ропот:
– Че-то долго Никиты нету!
– Так он тебе по центру и проедет.
– Нас ему видеть никак невозможно, точняк объедет…
– А домик-то для него прямо на ГЭСе поставили… Ух и домик! Я видал. На самой гребле. А как же! Нине Петровне отдых нужен.
– Напорный фронт, говорю же вам… Здание с донными водосбросами… Там и строить-то ничего нельзя!
– А для него построили.
– Ну, если тут проедет – про все ему крикну!
– Это если рот открыть успеешь…
Я обернулся, но тех, кто говорил про домик – не увидел. Зато увидел: по проезжей части, сильно накрененной в сторону Речного порта и освобожденной для Никиты Сергеевича Хрущева, весело, быстро и в полном одиночестве катит на своей доске, отталкиваясь от земли двумя короткими колотушками, выскользнувший откуда-то из боковых проулков – часовщик Лагоша.
– Ты гля, – прозвучал опять тот же голос. И я понял: говорят совсем рядом, в саду бывшего помещика Петра Соколова, чей вензель на решетке ворот мы с отцом часто разглядывали. – Ты гля, инвалид наш языкастый катит.
– Товарищи! – услыхал я пронзительный голос часовщика Лагоши. – Товарищ Хрущев задерживается! Обождем его в Речпорту! Туда он обязательно прибудет! Мы должны встретиться с ним!
Вслед за этими словами многие стали выходить на проезжую часть, толпа сомкнулась, пространство, оставленное для Никиты Сергеевича, вмиг заросло людьми, как июльское поле травой.
– Быстро домой! – Отец ухватил меня за шкирку и поволок назад, как будто это я его вел в Речпорт, а не он меня.
Звон от Лагошиного крика стоял у меня в ушах весь тот день. Звон, свист и бой донимали и на следующий. Мне очень хотелось узнать: видел часовщик Никиту Сергеевича, или нет?
Не выдержав этого боя и звона, я на следующее утро соврал нашей квартирной хозяйке, что мне разрешили пойти к соседу, и пошел к нему.
Сосед дядя Юра, временно неработающий, сразу же согласился сходить со мной на угол Суворовской и Торговой: якобы узнать, починены ли отцовские часы.
В центре города от вчерашнего звона и коричневого воздуха не осталось и следа. День был прозрачней стекол. Такою же прозрачной, пропускающей сквозь себя свет, была и витрина часовой мастерской, у которой мы на минуту задержались.
А задержались мы потому, что я увидел в витрине новые, только что выставленные часы. От неожиданности я никак не мог сдвинуться с места, хотя дядя Юра и дергал меня за руку.
В овальном корпусе нововыставленных часов – плавали ангелы. Вверх – вниз, вниз – вверх. Летать так медленно было нельзя, поэтому они – золотясь и потухая – плавали. Ангелов я узнал сразу: по крыльям. Но вот внизу, под ангелами, на камне, сидел бородатый старик с суковатой палкой в руке.
– Кто это? – спросил я дядю Юру, дрожа.
– Где? – Дядя Юра слегка поперхнулся, а потом спросил меня сам: – Так будем узнавать про часы?
– Нет, не будем. Они наверно еще не готовы. А это на камне – кто?
– Ну, какой-то старик иностранный… Швейцарский, наверное, какой-нибудь старик. Самые лучшие часы делают у нас. Но еще в Швейцарии. Там и надпись в уголку имеется.
– Никакой это не швейцарский старик! – выкрикнул я. Но, испугавшись своего крика, быстро прикрыл рот ладонью: – Это Бог…
– Что ж, может и он.
– Он, он! А совсем не какой-то швейцарский… Бог тем и отличается от остальных, – бойко повторил я слышанное недавно – что ему все одинаковы: и греки, и евреи, и русские. Это его положительное качество, – важничал я дальше. – Про положительные качества Бога – маме на лекциях говорили. По научному атеизму. А еще…
Поперек этих слов, отстранив меня от витрины, в мастерскую вошли двое.
Один был милиционер, но без фуражки. Другой, лысачок в шерстяном теплом костюме, нес под мышкой тонкую кожаную папку.
Вскоре снова послышался звон. На этот раз вместе со стуком. Падали будильники на анкерном ходу, резко расправлялись в корпусах пружины, стрекотали спусковые механизмы, сыпались на пол мелкие винтики, грохались прямоугольные железные коробки. Упали и не разбились чьи-то напольные часы.
Часовщика Лагошу поволокли со стула, на котором он, ловко укрепив свою инвалидную дощечку, работал. Семен Иванович перевернулся вверх тормашками, и я увидел колеса его инвалидной дощечки. Колеса были в глине. В глину всохлись несколько стебельков травы.
– Часы! – звонко крикнул Лагоша. – Не мешайте идти часам! Часов-событий – не остановить!
Опершись рукой о пол, часовщик ловко перевернулся и снова встал на колесики. Он собирался крикнуть что-то еще, но человек в штатском, не выпуская из рук тонкой папочки, вдруг ударил ногой под дощечку, по колесам.
Ударившись головой о ножку стола, Лагоша перевернулся набок.
Я думал – мир тоже перевернется: выйдет грозно из часов Господь Бог, опустит свою палку на голову лысачка, ангелы вцепятся милиционеру в погоны…
Мир, однако, продолжал стоять на месте. Ни Бог из часов, ни три других часовщика – каждый с блескучим окуляром в глазу – ничего не предпринимали. Зато вбежал в мастерскую активист Спешалы (активистом его звала наша квартирная хозяйка, давным-давно служившая с ним вместе в РайОНО) и, подскочив к Лагоше, два раза ударил его по скуле свернутой в тонкую трубку газетой.
– Мирзавиц, мирза-авиц, – повторял активист одно только слово. Повторял так, словно все остальные слова он забыл и времени их вспоминать у него не было. – Такие выражения про партию… Мирза-а-авиц!
– Не мешайте часам!.. – Снова завел свое Лагоша. Тут, однако, раззявил рот лысачок в праздничном костюме.
– Калека, а туда же, разговаривает, – сказал лысачок. – а ну давай, бери его под микитки, – вызверился он на растерявшегося милиционера без фуражки. – Сказано – доставить, так хоть волоком, а доставим.
– Мы же русские люди, – пискнул опять Лагоша. – Товарищи, мы же…
– А ну, глохни… Давай скорей, Микола! В мешок, что ли, эту гниду запихнуть?
Грустно изломалась жизнь. Вокруг ничего не было видно и слышно. Мы с дядей Юрой, который искал работу и был тихий и белый, как висящее над рукомойником полотенце – шли восвояси. В голову мою вскакивали и тут же из нее выскакивали разные слова, их сочетания. Раньше так никогда не было. Раньше я про все – как меня и учили – думал по порядку. А теперь – обо всем сразу:
«Горе луковое. Думс.
Ноги остались в Гнилом море. Дин-дон-дон. Дин-дон-дон.
Звонят? Звон.
Грустно звонят и зло. Грустный излом? Думс.
Джон Говард, победитель чумы. Думс. Думс.
Так сладко быть русским, потому что так горько быть им…»
Мы давно миновали центр и заканчивали идти по моей любимой Говардовской. В уши вкручивались жидкие звоночки велосипедов, втискивались сигналы автобусов и машин. Близ городского кладбища кричал привязанный к ограде маленький горбатый ишак. Он крикнул еще два-три раза, потом оскорбленно смолк.
Мы свернули к новому жилому массиву. На повороте я держался за круглые отполированные прутья железной ограды. Тут только я заметил: дядя Юра ведет меня не к нашему дому, а к дому часовщика Лагоши. Я вопросительно глянул на него, но он взгляда моего не заметил: видно, шел, не разбирая дороги. Или, как говорила наша квартирная хозяйка: «Шел, куда ноги несут».
Наперекор сигналам автобусов и крикам ишака, я пытался услыхать бой Лагошиных часов. Мне хотелось, чтобы они сейчас же, сию же минуту сыграли изломанную и причудливую, но тем-то и прекрасную мелодию «Русского каприччо». Я думал: ударят часы, заиграет часовая музыка и все ненужное умрет, отсохнет, а останется одно только нужное, приятное.
Но часы молчали, хоть мы и проходили совсем недалеко от них. Я дергал дядю Юру за руку, однако он думал о своем.
Миновали Лагошин подвал. От нестерпимости ожидания и от того, что не слышна часовая музыка, у меня закружилась голова. Я присел, а потом и прилег на землю.
Излом времени отнес меня назад, к началу дня…
Ровно через год, осенью, в октябре или в ноябре, уже зная, что «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», – я шел один (без всяких провожатых) в музыкальную школу.
В руках у меня была папка для нот и пустой скрипичный футляр. Скрипку я забыл дома умышленно. Я не хотел заниматься музыкой, а хотел самолетостроением и ремонтом часов, может – ремонтом времени.
Скрипки не было, зато в футляре, в специальном закутке, предназначенном для струн и канифоли, лежали часы, одолженные Лагошей отцу. Часы были трофейные, немецкие. И поэтому мама не советовала отцу их носить.
– Выкинуть их, что ли? – Как-то раз сам у себя спросил отец. – Или вернуть родственникам?
– Верни, верни, – ворчала мамина сестра тетя Нина, – только они и ждут этих твоих часов. Хап тебя за руку – и все!
– Кто – »хап»? Родственники? – Не удержался я.
– Ага, родственники, – съязвила тетя Нина, – ближе тех родственников у нас отродясь не бывало.
– Какого механика угрохали, – сказал отец и вышел в сад.
Было без четверти четыре. Я шел незнакомой дорогой: год назад мы переехали на новую квартиру. Я давно решил вернуть часы самому мастеру или его родственникам. Удобнее всего это было сделать в мастерской, но Лагоша там больше не работал.
Спустившись в подвал, где мы побывали с мамой прошлой осенью, я постучал в дверь и вошел. За столом, а также на застланной кровати сидели незнакомые люди. Две женщины и один мужчина. Они готовились есть.
– Вот часы, я их принес, – сказал я и поставил на пол пустой скрипичный футляр.
– Чего-чего? – недовольно протянула старшая из женщин. – Каки таки часы? Чьи?
– Часы Лагоши, который тут живет.
– Ты что болтаешь, малец? Здесь мы живем. Мы, и квит!
– Говорила я тебе! Говорила, ась?.. – вдруг завизжала младшая из женщин. – И не хрен сюда было совсем ехать! Какая еще Лагоша? – закричала она теперь уже на меня.
Я испугался.
– Лагоша… Семен Иваныч… Вон и часы его на полу стоят…
– Во-о-н, вон отсюда! – завопила дико старшая из женщин.
И тут ожили напольные часы. Они сыграли все то же «Русское каприччо», а потом ударили четыре раза. Лагоши не было, а часы – были. Они уже закончили бить, а я все повторял про себя два такта сыгранной ими мелодии: слегка изломанной, чуть капризной, говорящей о чем-то таком, чего никогда не бывает на свете.
Выталкиваемый из подвала внутренним звоном и боем, я кинулся наверх, на улицу.
Говардовская ломалась, искрила и прыгала перед глазами. Было жутко, но почему-то и весело.
Я засмеялся, вынул из скрипичного футляра, из отделения для струн и канифоли трофейные часы, качнул их два-три раза на черном кожаном ремешке и, чувствуя громадное облегчение, опустил в прорезь канализационной решетки.
Часы беззвучно канули вниз. Мастерская времени закрылась.
Часть 3. Сергиев лес
Нечуй-ветер
Жизнь прошла – не заметил!
Да и что прошла она, понял только сейчас. И дело не в том, что кончилось что-то важное или уж очень необходимое – ничего важного в его жизни не было – а дело в том, что вдруг втемяшилось в голову: для кого-то постороннего, раньше с ним никак не связанного, вдруг стал важен каждый изворот, каждый привесок его жизни.
Может, жизнь его важна для соседнего, черно-зелёного, до дурости весёлого леска? Да, может.
А, может, для сырой земли? И для той, наверное. Хотя для земли важен, скорей, каждый килограмм его убойного – не усушенного ещё и не утрушенного, но уже и не «живого» – веса.
Ну а для рвано-пушистых, реденьких в тот час облаков – важен, ясное дело, далёкий перезвяк его души: неосторожно срывающейся с места, падающей, а затем жалко постукивающей внутри него базарными мелкими гирьками.
Кося Валуй стоял у шоссе, на остановке, как раз под табличкой с надписью «Чистые Соли». Перейти на противоположную сторону он боялся. Дорога визжала и крякала, пухла выхлопами, лязгала железом. Чуть поодаль – варили и укладывали асфальт.
На другой стороне были дачи и крутой изгиб реки. Чуть левей – старинные гати. На горе, за гатями – кладбище.
Кося шел на дачи наниматься сторожем, вместо умершего Егорки-пионера.
Пионером Егорку звали до глубокой старости. Тот терпел, улыбался, вставал на носки, чтобы с невидного своего росточка дотянуться до собеседника и объяснить ему: никакой он не пионер, просто не привык бузить и красть.
Жизнь у Егорки-пионера была радостной – всё-таки семьдесят шесть годков, – а кончина легкой.
Кося Валуй перестал вспоминать про Егорку, стал вспоминать про себя. Зачем это его Косей прозвали, а не Колюнькой или Николашей?
«Ну, Егорку, понятно, – за «пионерскую зорьку» прозвали. Голос Егорке был дан звонкий и чистый, как горн: утром запоёт – весь трудовой посёлок пробуждался. А меня-то, меня за что?»
Имечко в руки не давалось. Кося даже и припоминать бросил, как вдруг с лугов донеслось ржание.
«За резвость и нескладность, за жеребковатость прозвали. Оно и правда: длинный был и нескладный, а ласковый, ручной. Как жеребёночка подзывают – так и меня тогда подзывали: «кось-кось – на тебе сахару!» Одно «кось» – отвалилось, к другому буковка «я» прилипла. Вот и вышло: Кося.
Чтобы не подымать лишний раз руку, не утирать бегущую слезу, Кося задрал голову вверх, стал смотреть на подъём дороги и поверх него.
Пересечь кипящее адской смолой, плюющееся дымом пространство, вызывались помогать незнакомые дети: сперва два паренька, потом какая-то девчушка. Кося отнекивался. Бензин ему не мешал, даже свежил, не давал на ходу уснуть.
Да и на дачи было ещё рано.
Он стал думать о давнем, но оно противилось, ускользало. Тогда он стал вспоминать ближние, сегодняшние: нет денег, нет лекарств. В поселке всё разворочено: строят и строят. Конца не видно.
Ничего непривычного в дне сегодняшнем не было. Кося высунул язык, поводил им по верхней, потом по нижней губе: налет бензина, как и налёт всего сегодняшнего утра, на языке хорошо ощущался. А вот сам язык был незнакомым, чужим.
«Так и жизнь сёдняшняя, как этот налет: поводил кто-то языком – и слизнул её начисто. Совсем не чувствуешь жизни», – подумал про своё житьё-бытьё и про свой язык, как про что-то постороннее Кося.
Вдруг поперек дня сегодняшнего, в голову вскочило старое.
Припомнился случай, приключившийся давно, лет сто назад.
Случай вышел с приказчиком, дальним Косиным родственником по отцовской линии.
В 1903-м году приказчик нашел клад. Но распорядиться им, как настоящий промышленник, или хотя б, как купец, не смог. Накупил всякой всячины – сеялок-веялок-молотилок – съездил на крестьянскую ярмарку в Баварию, был зачем-то даже в Бухаре и Хиве, здесь же, неподалеку начал строить дом, но скоро забросил.
Через четыре года, собрав в узелок то, что осталось от клада – золото, камешки драгоценные – выкинул всё это в речку.
– Кишка тонка, – осуждали всем миром приказчика. – Ему счастье в руки, а он богатство – в воду! Чудило.
Узелок с каменьями искали, но не нашли.
Кося снова глянул поверх дороги, на сцепившиеся намертво кусты, вдоль крученой перекрученной речки Пажи. Как раз туда, где по его расчетам остатки клада и должны были находиться. Сам он драгоценностей – ни этих, ни каких-то других – никогда не искал. Вспомнил про клад только теперь. И к чему оно, такое воспоминанье, понять не мог.
Когда-то давно он был инженером по технике безопасности. Ездил на предприятие. Возвращался обратно. Думал, острил, спорил. Но потом опростился, стал глупеть, науку забыл напрочь, а вот из жизни – кое-что помнил.
Подумав про это, и еще раз про купцов Боборыкиных, у которых служил приказчиком его дальний родственник, Кося ступил на шоссе. Развлеченный толпой воспоминаний и лиц, он не заметил двигавшуюся ему наперерез, по правому ряду, машину.
Как он затормозил – Ерофей Игоревич и сам не знал. В другой бы раз сбил старпёра – слова б никто не сказал. Но сегодня сбивать никого не хотелось. С утра Ерофей Игоревич съездил в Радонеж: очистил себя от накипи, помягчел, умаслился. Теперь победно катил назад.
Ерофей вышел из машины, крепко ухватил Косю за плечо, перевел на другую сторону. Джипы, тойоты – даже и мотоциклы – бережно их объезжали.
По дороге Ерофей два-три раза сочувственно погладил плечо ведомого: знай наше милосердие! Затем, разволновавшись от непредвиденной любви к человеку постороннему – поцеловал Валуя в плешь.
– Лучше б ты меня сбил.
Кося Валуй, шестидесяти восьми лет от роду, идущий наниматься в сторожа и только что увлекавшийся окружающим миром, мир этот вдруг возненавидел.
– Лучше б сбил, говорю. Мне из-под колёс вылезать обидней, чем мёртвому под свечой лежать! – Кося сердито сплюнул.
Ерофей Игоревич устало улыбнулся, послал Косе напоследок воздушный поцелуй, покатил из молельного Радонежа к себе «на фазенду», в Пушкино.
Косины мысли снова переменились.
Он стал вдруг размышлять о прошлом купцов Боборыкиных, как о своем собственном. А об их доме, в котором теперь находилась контора – как о своем родовом имении. Это принесло краткую, но тут же и улетевшую радость.
Запах радости был знакомый: был он горше бензина, но слаще молодой ивовой коры. Правда чем в точности пахнет радость – Кося за жизнь свою так и не определил.
Он еще раз нюхнул воздуху.
Ветер, однако, переменился, тихо поволокся в другую сторону. Внезапно запахло не бензином – травой. Кося отступил чуть назад, с трудом нагнулся, сорвал один стебелек: желто-зеленая, прошлогодняя, еще гибкая, но уже без всякой сочности трава заинтересовала его. Он хотел вспомнить траву по названию, но не вспомнил. Хотел выбросить, но и не выбросил, стал растирать в заскорузлых пальцах.
«Нечуй-ветер», – вдруг словно со стороны, чужим голосом, донесло до Коси.
– Верно. Нечуй! Есть, есть такая трава… Она-то мне, верно, сейчас и попалась, – с чего-то решил Валуй. – А ведь попалась потому, что и вся жизнь – как трава, мысли – как мурава. Высохла трава, улетела. С нею и жизнь.
Кося дунул – травяная пыль мигом взвилась, потом медленно осела на землю. Но запах травы был рядом, остался. Правда, это был уже не запах радости, какой-то другой.
Про нечуй-траву Косе рассказала прабабка. Была она нездешняя, из-за карпатских гор, с Буковины. Под Москвой оказалась случайно. Приехала в Лавру молиться и навсегда осталась.
Прабабка говорила: найдешь эту самую траву – сто лет жить будешь. Её, эту траву, не только в яблоки кладут – её, говорила, к жизни людской прикладывают, притирают.
Тут же вспомнилось, как в детстве, он эту траву повсюду искал, но не нашёл.
– Теперь найду. Не понарошку, по правде – найду…
Он засмеялся и решил скорей идти на дачи: то ли жить, то ли умирать, то ли искать траву.
На дачах гуляла весна. Жгли прошлогоднее: сучья, ветки. Вдалеке, прерывисто – то бросая, то начиная вновь – пели.
Здесь же отирался ещё один претендент на должность: молодой, дураковатый и уже вовсю воображавший себя сторожем, Капец.
– Ты гля, кого принецло, – сказал прицокивая Капец. – Совок наш пришёл совецкий.
– Я не совок, – Кося замахнулся на Капца пустой рукой. Потом через силу нагнулся, поднял камень. – Не совок я – а растение человеческое. А ты – шельмец. Постой, ужо я тебе…
– Рацтение, рацтение… Помрёшь ты скоро – вот и не будешь рацтение, – сказал не больно-то испугавшийся Капец.
– Это кто ж тебе такую глупость сказал?
– Мамка цказала.
– Так и вали к своей мамке! Сами вы с ней того… Ну, куда вам давно пора, – скоро отправитесь.
Кося хотел сказать про смерть прямо, но ему вдруг показалось: вот он сейчас назовёт смерть по имени, она к нему, пощёлкивая косточками, помахивая маленьким справным резаком, каким косят камыш и кугу – враз и подступит.
Чуть поразмыслив, Кося швырнул-таки камнем в Капца. Попал.
Капец взвыл, побежал через дорогу жаловаться мамке. А Кося пошёл в дачную контору наниматься сторожем.
– Так ты ж сразу упадёшь и умрёшь, дядя Кося, – сказала ему в конторе симпатичная и ещё ничуть не старая Азалия Павловна.
Это же подтвердил и какой-то случайный дачник, затесавшийся с утра в контору.
– Не умру, – соврал Кося, – у меня на этот случай трава припасена. Нечуй-ветер называется. Я её пью и под подушкой сушеную держу, – ещё раз соврал он. – Так ты не поверишь, Азочка, как помогает! Во сне летаю! А всего-то и надо, выпить настою и сказать: унеси меня, нечуй-ветер! Подымай и неси!
От необычности только что, на месте придуманных слов, Кося даже задохнулся. В жизни он врал мало. Так его зачем-то приучили. А тут сразу наврал с три короба.
Тут же Валуй со страхом стал думать: враньё не поможет, его засмеют, выставят с позором!
Однако враньё помогло, Косю взяли сторожем.
Он стал ходить с ружьём, а чаще без ружья, вокруг дачной конторы. При ходьбе – удивлялся: «Вот оно оказывается, как жить надо было! Соврал – получил. Получил – ври себе дальше! Ох ты времечко наше, ох ты липовое!»
Получалось так: вся прежняя жизнь с казённой и неказённой правдой, с её дурацкими поисками, с отказом от кладов и от присвоения чужих слов и мыслей – была излишней, ненужной.
Кося тут же решил на ту, старую, жизнь плюнуть, начать новую.
И теперь из прежней жизни его беспокоила одна только трава нечуй-ветер. Беспокоила, потому что он не знал толком: для чего и зачем она всё-таки существует, для чего так таинственно называется.
Да и Азочка всё приставала: расскажи дед, да расскажи, даром, что ли, тебя на работу брали!
Оттого-то, походив часок с ружьём, а потом покемарив сколько душа требовала в тёпло-пахучем собачьем закутке, Кося, ближе к ночи, шёл в дачную контору, заступал на дежурство, начинал читать травяные книги. Но потом от нетерпения их бросал, бродил по краешку тёмных лугов, внюхивался – снова-таки, как собака, – в траву, тихо рыкал, даже скулил от нетерпенья…
Прошёл почти год.
Кося ходит всё так же медленно, но живёт и живёт, и помирать не собирается.
Теперь ему нравится рассказывать небылицы. Иногда он даже запирает ладонью рот, чтоб не соврать лишнего. Сладкая лживость разгладила ему лицо, сделала глазки маслеными, рожицу – по-стариковски довольной.
Лишь иногда тень испуга ложится на его лицо. Но это происходит только тогда, когда с губ срываются два слова, которые в Косином произношении придвигаются одно к другому всё тесней, становятся всё неотделимей друг от дружки: как дно и поверхность, как земля и небо.
И придвигаются эти слова до тех пор, пока не сливаются в одно: тихо тающее, и вот-вот – как беспамятливая жизнь – от Коси откочующее:
– Нечуй ветер. Нечуй-ве. Нечуй… Невей…
Не вей ты и надо мной, не вей над всеми нами – нечуемый ветер исчезновений, ветер потемневшей от горя любви и осевшей на землю травяной пылью беспричинной радости.
Нечуемо улетят ложь и правда, и счастье с несчастьем.
А что останется? Одна слеза на щеке.
Слеза светлая, слеза радостная – мир наш и есть. И только через эту слезу видится то, что дороже даже и самого, запечатленного в славе и несчастьях, дольнего мира: видится будущая встреча.
Сергиев лес
Лес кончался оврагом, дачами и рекой.
Густо-синий, с обморочно лиловыми темнотами в глубинах, по краю оврага он желтел, подсыхал, шел в повал, измельчался в подрост, терял строгость и силу. Овраг же был наполнен всяческой дребеденью и ненужным хламом: кроватные сетки, рамы от велосипедов, проеденные насквозь нежной мокрой ржой остовы пылесосов, сломанные рукомойники, рваные шланги громоздились вместе, торчали порознь. Сюда, к неудобной для купания реке, под обнажавшиеся корни небольшого, но мощного и таинственного леса, сносили всё то, что накладно и некрасиво было держать близ дач, всё – за вычетом мелкого мусора: его валили в кучи прямо у заборов, у ворот. Иногда кучи эти пылали сизым бестрепетным пламенем. Казалось: само пламя содержит в себе гниющий, умирающий на лету мусорный газ.
Лес, как общность, от мусорного пламени и овражного хлама почти не страдал, хоть дозорные его деревья, ловкими бегунами устремлявшиеся по склону вниз, и били, и ранили о железо свои гибкие длинные корни.
Лес был стар, но не мертв, и никакой дряхлости в его чащобах, на прогалинах и обочь едва заметных троп не замечалось. А замечалась свистящая, бесплотная легкость – весной, кряжистая увесистость – зимой, сладкая знобливость – летом, гулкая неспешность перекликаний меж ветвями и листьями, меж подлеском, кронами и узлами стволов – осенью.
Тысячью глаз и ушей лес примечал и слышал все. И пусть какого-то ягодника, забредшего в лес оплошкой и вместо собиранья черники исподтишка режущего-ковыряющего кору деревьев, слышал только восточный склон, пусть валяющихся на лапнике мужчин и женщин видели лишь деревья Медвежьей Поляны, – сведения обо всем и обо всех откладывались в его общих, огромных и потому невидимых кольцах, шумели и обговаривались, – когда надо, – в прохладных, серебрящих на ветру зелень игольчатую и листовую кронах.
Бандит – а по-современному рэкетир-мокрушник – Гоша Маклак попал в лес осенью, через западную, почти смыкавшуюся с лесами соседними опушку. Маклак убежал из Загорской тюрьмы и петлял по окрестным лесам почти неделю, выискивая какую-нибудь отшибленную на край и уже оставленную хозяевами на зиму дачу. Он вошел в лес утром. Лес в этот час еще плавал в густой текучей дреме. Конечно, сон леса – понятие очень зыбкое, спят не все его ярусы, не все слагаемые и части: шелестят на опушках кремлёвые сосны, поют, а затем, дрожа, вслушиваются в отзвучавшее пенье никогда не дремлющие верховки, шевелятся мыслящие без излишнего мудрствования корни, растет во сне мох, тихо посвистывают в земле туда загодя зароненные семена…
Тот, кто входит в лес утром, всегда этот океан сна, эту чуткую дрему, эту летаргию, оборачивающуюся вдруг всепоглощающей, уносящей к границам бытия литургией, ощущает. Разные чувства навевает в такой час этот поместившийся меж древним Радонежем, двумя деревнями и дачными поселком, обрезанный с севера оврагом, а с северо-востока боковым отводом скоростремительного шоссе, лес.
Гоша Маклак чувствовал от такой дремы леса чуть саднящее, но не слишком едкое раздражение: ишь, размякли, обвисли тряпочкой сучки-корявки! На жалость давят!
Двое грибников – люди городские, уставшие, люди много чего повидавшие – враз почуяли какой-то подвох, насторожились, тишина и сон леса сказали им о чем-то дурном, опасном. Однако постепенно городские люди к тишине привыкли, расслабились.
Девочка Настюха, гульнувшая сегодня школу, давно отиравшаяся близ леса и в свои четырнадцать лет остро жаждавшая одних лишь приключений тела – приключений адских, жгучих – резво прыгала по выжженной траве подходившего вплотную к лесу школьного холма и не чувствовала ничего, кроме буйных приступов радости.
Старик, сидевший на сыроватой, сваленной в прошлом году ураганом лиственнице, так же как и лес – дремал.
Первым эту дрему, эту внезапно хлынувшую в ноздри и бронхи жидкую кислородную пищу стал скашливать и отплевывать Гоша Маклак.
Ему было не до сна. Осень гнала его к жилью, вертолет-канарейка эмвэдэшный, шевеливший винтами высокие прибрежные заросли, гнул к земле, голод утробы и голод плотский толкали к людям, но старая воровская опаска вкупе с новейшей рэкетирской подозрительностью отбрасывали назад: к кабаньим ямам, барсучьим норам…
Маклака не любили нигде. В тюрьме его, «замочившегося» ханыгу, сменившего благородное щипачество на новомодное выбивание денег из палаточников, презирали старые опытные воры. Не любили его сестры, жившие здесь же, в Подмосковье, но по другой железнодорожной ветке; не любила – как по временам он подозревал – мать: железнорукая и желтоглазая, на голову Маклака выше, купающаяся в реке осенью и зимой, живущая с огорода, но не брезгующая и чужим попользоваться, бабища.
Маклак входил в лес тихо. Жилистое тело, обтянутое летними синими брюками, вставленное щепкой в дутую курточку, было сжато пружиной. Серо-стальные, навылупе глаза смотрели прямо перед собой, но боковым, хорошо оттренированным зрением замечали все, что надо. Маклак был без шапки, хотя уже и примораживало, был в летних сандалетах. Другой одежды достать, пока не удалось. И потому он вздрагивал, иногда тер уши, тер узкий, с тремя черными глубокими морщинами лоб, затем мацал бесчувственный нос с уже отпылавшим и теперь жидко свербевшим фурункулом на самом кончике.
Маклаку лес был нужен, чтобы незаметно подобраться к оконечностям дачного поселка. Но поселок был только предлогом, хоть и предлогом важным. Скорей всего нос Гошин чуял: чем-нибудь поживиться можно как раз в этом лесу, – есть в нём дачная свалка, а на свалках чего только теперь не бывает!
Двое грибников вошли в лес с противоположной стороны по правому берегу реки. Река рассекала лес на две неравные части: обширную южную и выступающую небольшим треугольным мыском северную. Так они оказались на одной делянке с бандитом.
Грибники только кончили разговор.
Разговор затронул как раз места здешние, затронул картину одного знаменитого художника, исполнившего на холсте святого отрока входящего чуть ли не в соседний – так мнилось грибникам – лес. Коснулся разговор также и двух философов, тем же художником, но на другом полотне искусно и памятно изображенных. Оба грибника, упомянув о философах, незаметно друг от друга отворотились и передернули плечами. Оттого что каждый себя на место одного из тех, начала века философов, установил. И хотя внешне грибники на философов с полотна походили мало – не было здесь ни строгого сюртука, ни профессорской бородки первого философа, не было, конечно, ни скуфейки, ни щегольской, какой-то даже не монашеской, а словно бы студенческой рясы второго – внутреннее сходство, пожалуй, имелось. И грибники, до нынешнего утра о сходстве таком не думавшие, теперь вмиг уловили его.
И верно! Был один грибник консервативен, был заземлен, квадратно-обритое лицо его вкупе с удивительными по крепости плечами выражало явное и даже подчеркнутое недоумение окружающим. Глаза узковатые, но не ордынские, не ханские – сокольи – пылали хищным и неутолимым гневом. Второй был – как и тот с картины – легок, высок, залетал, толкаемый какими-то новомодными, требующими немедленного выражения мыслями все время вперед. И кровь нес в себе тоже двойную, наполовину восточную, но опять же не азиатскую, а скорей кавказскую. Однако, несмотря на эту ныне везде презираемую кровь, был он весел душой, а, значит, гибок, а, значит, подвижен телом. И хотя на самом деле настоящего сходства не было, а было по сути лишь мгновенное передразнивание картины, думать о таком возвышенном сходстве грибникам очень и очень нравилось.
Они как раз заканчивали говорить и размышлять о здешних местах и о живописи, когда пронзил их насквозь стремительным трепетом, когда налег на них прохладным долгим телом утренний лес.
Лес проснулся уже полностью: колыхнул всей своей влагой, затрещал сушью. Больше всего лес был встревожен не двумя грибниками, не бандюгой Маклаком, а четырнадцатилетней, пока ещё скачущей козой, но уже не по годам округлившей спину и плечи девочкой. Лес потянулся к ней ветвями и предупреждающе зашумел. Но девочка Настюха вступила в него так же бездумно и безоглядно, как вступала в слоистую и жгучую воду своей первой, основной, все дальнейшее превращения тела и души предрешающей жизни.
Девочка вступила в лес, покрикивая, посмеиваясь. Несмотря на осень, была она в легкой куртке, и короткая стрижка моталась на голове ее словно сетка: вся сразу. И хотя девочка чувствовала подбирающийся к ней холод, холод этот не вызывал у нее озноба, – вызывал жар. Однако по мере продвижения в глубь леса, девочка становилась спокойней и спокойней, лес усмирял и утишал бродившие в ней соки, хотя и не мог усмирить и утишить их до конца. Во всяком разе теперь мысли девочки – кривенькие, подзаборные, банно-телевизионные – как-то спрямились, налились уверенностью, силой, наполнились дыхательным терпеньем и трепетом. Из гадливо используемой, налипающей на любое тело мочалки она вдруг стала превращаться в знающую себе цену, сдерживающуюся до подходящего мига – сдерживанье тоже входило в любовную игру – молодую женщину.
Лес был как зеркало, и был как вода. И в лесу этом, в этом волшебном зеленом зеркале Настюха казалась себе иной: чуть старше, много гибче, заметно умней…
Девочка любила ходить в лес и раньше, и так он на нее всегда и действовал: смирял прыгающих в теле зверьков, облегал длинным хвойным платьем. И поэтому девочка – пустая и поверхностная по определенью учителей, «с ветром в голове» по слову родителей, но на самом деле именно такая, какой и должна было быть, – лес любила. Именно этот, убегавший вниз от школьного холма к оврагу и растворявший в себе, словно в кислоте и школу с ее трусливой глупостью, и поселок полный цепкого, давно выевшего деревенское нутро, пролетарского чванства. Но любить просто – не отдавая себя – было мало. Нужно было в лесу кричать, валяться, нужно было гладить стволы, прижиматься к ним хребтом, притираться все смелее расходящимися в стороны ягодицами, нужно было притворяться, что берешь в нем грибы, а на самом деле впихивать в ранец набухшие смолой, исходившие слизью, шибающие в нос крепким постельным духом, плотненькие еловые шишки. Нужно было лес трогать, ворошить, расшвыривать в нем собственный верезг, треск, визг!
И хотя лес, гнавший волнами вкось, вверх и вниз любые сведения, передававший нужную ему весть на любое расстояние, шум поднятый девочкой приглушил и утишил, – чуткий, как лось, Маклак голову поднял и девочку увидел. И она его тоже увидела. А увидав, вскрикнула, но не от страха – от радости. Маклак аж скривился: этой дурошлепки ему только не хватало! Хотя, вообще-то… Только нет! Не до того сейчас… Повременив секунду, Маклак резко присел и из обзора Настюхиного пропал. Потоптавшись немного на месте, краснея и наливаясь обидой, Настюха пошла на носках к тому месту, где только что стоял симпатичный, большеглазый и большеносый, мягко скалившийся паренек в куртке. Парень по виду был свой, деревенский, только откуда-то приехавший. В деревнях же окрестных так принято не было: увидел – так хоть поговори, ущипни хоть…
Настюха обошла и обшарила кусты, где только что мелькала голова парня, и никого там не нашла. Она поискала еще, а затем, гневно фыркнув, подалась в противоположную сторону.
Грибники-философы заметили девочку не враз. Они были заняты разговором о форме грибов, о том, что верней считать низом гриба, что верхом. Младший из грибников, скинувший теперь в сыроватом осеннем лесу свой головной убор, похожий на ермолку, утверждал, что гриб просто совокупляется с землей, и ножка его вовсе не ножка, а детородный орган, шляпка же – подчинившееся акту совокупления остальное тело. При этом младший одной рукой отирал свое бритое наголо, всю дорогу подмокавшее темечко, а другой перехватывал налету узкую, ленточную, кощееву бороду, правда, тут же и выпускал ее.
Из-за грибной темы они чуть не пропустили девочку, которая давно их заметила, но радости при этом не испытала, может оттого, что вылила ее всю без остатка на неведомо куда подевавшегося парня. Девочка решила обойти грибников стороной, сошла с тропинки, слегка шумнула чащобой и здесь-то была засечена, замечена.
Грибники-философы вмиг приостановились. Затем меж собой переморгнулись, даже тихо пересвистнулись.
– Эпикур… – полушепотом произнес младший, гологоловый.
– Да и Платон тоже… – тут же подхватил старший.
– Вообще греки, надо вам сказать…
– Вот именно – надо!
– И Васвас Розанов, тоже, как ни крути…
– Причем здесь Васвас! – старший от досады даже скривился. Не к месту всплывал новый, ненужный сейчас пласт беседы. – Вот греки – те действительно… А Васвас, просто болтун в кальсонах… Ау, девушка! Ау, красавица! Мы потерялись! Как нам к школе выйти? Мы из РОНО! Знаете, что это такое? Районный-отдел-народного-образования! Вот, потерялись, школу ищем…
– А чего ж здесь… – Настюха недоверчиво, но как всегда лукаво и с подначкой глянула на старшего.
– Да понимаете, – философы и девочка начали медленно сближаться, – грибков решили подсобрать. Мы на машине, думали, быстро обернемся, грибки в машину кинем и сразу в школу. Вы ведь из местной школы? А уроки, небось, прогуливаете?
Настюха притворно потупилась.
– Ну, мы не скажем, не скажем, – вступился молодой, – но и вы должны пойти нам навстречу.
Настюха сразу заулыбалась.
– А чего вам?
– Ну как чего… Ты ведь взрослая девушка, с парнями гуляешь, небось. Гуляешь ведь?
– А вам зачем?
– Да ты не серчай… Ну, гуляешь и правильно… Живешь ведь! В Греции Древней – слышала, небось – еще пораньше тебя начинали. И ничего, до ста лет жили. И ты это…
Старший перебил младшего.
– Тебя звать как?
– Настюха.
– Ну, стало быть, так, Настюха. Мы люди добрые. Вот тебе пятьдесят долларов, а ты с нами пошути легонько.
– Как это?
– Ну, парни тебя ведь сверлили уже?
– Скажете тоже…
– Так да или нет? Если нет, иди себе в школу, и мы за тобой потопаем. А если да, то вот тебе полтинник и подходи поближе. Так да или нет?
– Ну, да…
Настюха, порхнув, подлетела к старшему, выхватила у него бумажку.
– А не фальшивые? А не отберете? – затараторила она, скидывая со спины ранец и заталкивая в него пятидесятидолларовую бумажку.
– Ну, какие фальшивые, – отпихивая ногой кинутый теперь уже наземь ранец, гундосил старший. – Витя, под ручки, под ручки её прими…
Пятьдесят долларов – это была теперешняя месячная зарплата матери и отца вместе, и Настюха, закрыв глаза, слушала, как лез под юбку старший, как пригибал ее голову к себе крепко перехвативший обе её руки младший.
Лес загудел над головами протяжно, низко…
Гоша Маклак, издалека и просто от нечего делать следивший за Настюхой, выскочил из-за кустов вовремя. Старший, пытавшийся оседлать Настюху сзади, еще ничего не успел, а делать так, как хотел клонивший к себе ее голову младший, – Настюха не желала. Что ему в этой сцене не понравилось, Маклак и сам бы не мог сказать: девок он дрючил нещадно и за людей их не считал. Скорей всего, не понравились ему эти двое, занявшиеся тем, от чего отказался он сам. Чем-то поганым и, как на миг показалось Гоше, даже смрадным – хотя по теперешнему ощущению он и сам смердел весь – повеяло от них. И Маклак, забыв, что его ищут, что эти двое свободно могут навести на него, что за неделю скитаний по лесам он отощал и ослаб, выскочил из-за кустов. Он рассчитывал быстро свалить обоих, а девку – или отогнать домой, или порасспросить как надо…
Выскочив, он успел подумать: «Надо было податься в Москву, не лындать здесь!» – и ударил младшего грибника кастетом, одетым на правую руку, в загривок. Тот сразу осел, смяк, Настюху выпустил, она вскрикнула, повалилась задом на старшего. Старший чертыхнулся, отступил на шаг, дал шлепнуться наземь Настюхе, мигом поднял молнию на брюках, двумя ловкими движеньями выдернул из них ремень и кинулся боком в ноги бандиту.
Расчет оказался верным: Маклак на ногах не устоял, кувырнулся вниз, и старший грибник, тут же на него насев, с удивительной для философа ловкостью затянул на шее беглого зэка ремень. Он успел даже пропустить в дырочку на ленте ремня металлический штырек. Получилось крепко, надежно. Маклак чуть дышал. Но для верности старший грибник несколько раз ударил его еще локтем в висок. Затем оглянулся на молодого. Тот лежал ничком, уткнув лицо в хвойно-листовую подстилку, но, ясное дело, был жив.
– Витя! Вить… – тонко и напоказ позвал старший. – Убил! – еще тоньше и злей завопил он.
Затем вскочил на ноги и с силой натянул ремень. Горло Гошино сдавилось донельзя, из глаз брызнули слезы.
– Убил, сука! У-у-у… – Старший ударял ботинками по мерзлым Гошиным пальцам, подбиравшимся к натянутому ремню, бил его в живот, в пах, а сам расчетливо уворачивался от судорожно дергавшихся ног и рук мокрушника.
Настюха подхватилась с земли, оправила вмявшуюся в голую задницу юбку, зацепила ранец и двинулась к школьному холму: к истоку леса, к его началу.
– Стой! Ты, лярва! Ну! – старший рванулся к Настюхе, таща за собой, как на аркане, хрипящего Гошу. – Деньги – назад!
– Как назад, как назад, всю измяли… – заныла Настюха.
– За «измяли» – сто рублей получишь в кассе взаимопомощи… Ну!
Лес заскрежетал от бессилия, затрещал хрипло от горя. Потому как, – что же меж людьми этими происходило? Один лежал на земле, притворяясь мертвым, другой, заарканенный, бился в судорогах, третья рюмзала. Да ещё стервенел, впадая в раж и Бог знает до чего мог дойти четвертый. Всё в этом маленьком мирке вмиг перевернулось вверх ногами, стало дурным, непоправимым…
Пятым в лесу в тот час обретался старик. Он давно слышал приближавшихся и слишком вольно для местных переговаривавшихся в лесу грибников. Про них ему еще ни к селу, ни к городу подумалось: «Идут лесом, поют куролесом, несут пирог с мясом…» Но потом старик опять задремал. Ему нравилось дремать в лесу сидя. Когда он так дремал, – то словно бы пластался по земле, вытягивался на ней влёжку, вровень с поваленными стволами. И эти поваленные льнули к нему и негрубо толкали его, хотя и знали: это он, старик, их срубил.
Старик рубил лес. Потому что не рубить лес, если любишь его – нельзя. Знал это старик, знал и сам лес. Было старику ведомо и то, что лес этот не такой, как все другие леса окрест, что ни одно дерево здесь, пусть даже одряхлевшее, пусть сваленное им, стариком, наземь не становится мертвым, что даже поваленные деревья здесь цветут…
Теперь, услышав крик и ругань совсем рядом со своей выкопанной в прошлом годе земляникой, он проснулся окончательно. Проснулся и тотчас заметил, как тревожно и трепетно поет лес, как взвихряются его токи чуть левей и ниже хорошо известной старику круглой поляны. Это взвихренье на миг испугало старика, таким оно было непрерывным и мощным. Он тут же вскочил и не рассуждая, а только исполняя неведомо кем на него наложенные обязанности караульщика и очистителя леса, заспешил, гребя ногами по подстилу, – словно шел по лесу босой и боялся загнать в ногу колючку – к поляне.
То, что увидел старик на поляне, ничуть его не смутило. Чего теперь не бывает! Ситуация по-житейски ему стала ясной сразу, и не обеспокоила ни девка-школьница, явно сама на мужиков и кидавшаяся, ни приземистый городской человек, державший на коротком поводке лупоглазого, с мокрым, раззявленным металлическим ртом приблатненного или урку. Обеспокоил его только лежащий ничком человек с бритым черепом. Подойдя ближе, старик, увидел: лежащий жив. Тогда он развернулся в другую сторону:
– Брось душить, – мягко сказал старик городскому приземистому. – А ты б, Настюха, шла домой. А то здеся меж мужиков, гляди – враз и проткнешься…
Настюха боком, бочком, покуда не отобрали деньги, не глядя на приземистого, потрусила наверх, к холму.
– Брось… – повторил беззлобно старик.
Грибник-философ и сам уже хотел бросить, он видел, что лежащий на земле истоптан и придушен им крепко, но после слов старика еще крепче натянул ремень.
– Удавлю гада…
– Ты б лучше дружку своему помог…
– Поможешь тут! Удавлю бомжа! Вот тогда на язык его вываленный и поглядим…
Старик видел, что только злит и распаляет городского человека, а потому развернулся и побежал к роднику. Он хотел набрать во флягу вывертывающейся из родника круглым детским кулачком воды и ею напоить лежащего. Вода была целебной, старик испробовал ее силу на себе и на своей бабе, но другим давать пока остерегался, про ключ молчал в тряпочку, опасаясь, как бы слабенький, светлый струмок-ручеёк, чуть бугрившийся под палыми листьями, не затоптали свои, а главное, не запакостили ползущие огородной тлей на лес дачные. Старик принес родниковой воды и, перевернув на спину бритоголового, стал лить ему воду на лицо, на темя, приклеил какие-то длинные черные листья на веки.
Лес, молчавший кажется все то время, пока старик бегал к роднику, таинственно и выжидающе загудел над ним, затрещал резко в ушах убегающей Настюхи, заныл в висках у приземистого, кинул охапку колкого ветерка в лицо рэкетиру-мокрушнику, взвил лентой кощееву бородку лежащего с закрытыми глазами. Тот пошевелился, разлепил веки. Приземистый грибник-философ, ни на миг не выпуская заарканенного Гошу – тут же наклонился над дружком своим. Тот хоть и ушиб при падении руку, мог хоть сейчас, на взгляд приземистого, идти в бой. А в бой приземистый философ рвался без устали… Ему мало было истоптать бомжа, он хотел сволочь его вниз к машине, вывезти отсюда подальше и перед самой Москвой, на станции Тайнинской сдать знакомому лейтенанту из подмосковного ОВД.
Об этом он младшему философу на ухо и шепнул, наклонившись.
Младший, уже опомнившийся, чувствовал себя обставленным и обманутым, он полностью выпал из рамок картины великого художника Нестерова, горевал от этого, досадовал, и потому на предложение приземистого равнодушно согласился.
Тянуть Гошу вниз было легко, лес, убегая к ответвленью Ярославской дороги, резко шел под уклон. Грибники потащили бандита быстро, споро. И тогда Маклак изогнулся всем телом, завернул назад голову и показал так и оставшемуся стоять на месте старику, – которому приземистый пригрозил на прощанье выломать челюсть, – сложенную из пальцев обеих рук решетку. Старик понял, но лишь покачал головой. Правда, постояв немного, улыбнулся и показал вдруг такую же решетку волочимому по подстилу Гоше. Маклак тоже понял и в знак согласия судорожно мотнул своей острозатылочной стриженой головой.
И тогда старик набрал в легкие чуть не ведро слабокислого игольчатого воздуху, подождал очередного лесного вихря и вместе с этим вихрем засвистал свирепо.
Затрещали деревья, посыпались мелкие сухие ветви, сучки, взметнулись снизу и долетели до верхушек елового подроста прелые листья. Грозная сила, в виде раскинувшего ветви-руки и запрокинувшего вверх громадную голову осеннего леса, встала непреодолимой стеной!..
Так, во всяком разе почудилось приземистому. Хотя чуть позже он, конечно, смекнул: ничего этого нет, просто налетел внезапный лесной вихрь, совпавший со стариковым свистом. Но это – потом…
А в тот миг приземистый, растерявшись от посыпавшейся на него лесной мелочи и трухи, согнул ноги в коленях, присел и ремень выпустил. Маклак тут же, ящерицей, метнулся в сторону и со стонами и руганью полез на четвереньках вверх, к старику. Приземистый хотел было его догнать, затоптать хотел собаку до смерти! Он ринулся вперед, но старик тихо-внятно сказал ему:
– Уйди по добру. Я свистом своих вызвал. Вдругорядь свистну – яйца твои отпадут.
Через день на лес стал падать снег.
Через три дня снег достиг лиственного подстила и редкими островками муки по краям широченного стола остался лежать.
Старик показал Гоше решетку из пальцев потому, что собирался прилучить его к лесу. Спать Маклак мог на брошенной даче, которую указал ему старик, в четырех километрах от леса, но на рассвете должен был возвращаться к старику в землянку. В этом и заключался смысл старикова жеста. И сперва Маклак на даче ночевал, но потом перестал. Потому как снился ему один и тот же сон про то, что находят его на даче свои же блатари и топчут, изничтожают хуже, чем тот, приземистый. И однажды во сне Маклак зарычал дико и зло, зарычал от ненависти к себе, к своей никчемушной, тупой, как сапог, беспонятливо-бессловесной жизни, а проснувшись, укусил себя изнутри за щеку, страшно изорвав ее.
Не дожидаясь рассвета, Маклак пошел к старику, в лес. Там ему враз стало легче, он почувствовал себя безопасней, жизнь показалась не такой тошной и невыправимой. Даже нечто похожее на сожаление – правда, пока с ехидцей и злорадством – о тех, кого он обкладывал данью и о тех двоих, которых ему пришлось, спасая свою шкуру, «мочкануть», стало проникать в него. Сожаление было болезненным, но вместе с тем и сладостным, и вовсе не походило на ту сухую тоску, которая погнала его внезапно и безрасчетно из тюрьмы на волю… Сожаление это было созвучно сладкому теньканью и почти что псаломным погудкам леса, и Маклак, хоть и не мог выразить этого словами, – остро такую созвучность чувствовал.
А тогда, той ночью, войдя в лес, он от страха, что не застанет старика в землянке, сел на корточки, съежился, мигом заткнул пальцами уши…
Старик той ночью в лесу был. Он иногда ночевал в землянке. В лесу было тепло, а в землянке – того теплей. Где-то совсем рядом, под землей, проходил мощный канализационный сток. Сток этот грел землю.
«Плоть и отторгнутая греет нас», – говорил иногда старик Маклаку. А больше – ничего почти не говорил и ничему его не учил. Потому что для того, для чего оказались они в лесу, много учиться не надо было. А были они в лесу – караульщики. Так объяснил старик бандиту в первый же день. И Маклак хоть и был на премудрость туг, а скор только на расправу и на девок, старика сразу понял: сторожат они. А что, зачем – старику знать лучше. Так, сторожа и подчищая лес, Маклак забыл почти, что его ищут, что есть колючая проволока, вышки, прожектора, собаки с внимательными человечьими мордами и люди, рыкающие псами. Перестав трухать и кусать себе щеку, перестав вспоминать обо всём, что прошло, он во что-то непонятное в лесу вглядывался, чего-то напряженно ждал.
Старик Гошина ожидание почуял:
– Как снег первый выпадет, так и пройдет он. Преподобный Сергий пройдет, значит… В прошлим годи и в позапрошлим так же вот проходил. И коли доволен службой будет – родник новый укажет. А родник укажет – стало быть, родимся заново. Только скоренько его, родник, увидеть надо, а то пропадёт бесследно… – сказал Гоше старик.
Маклак сперва недоверчиво мотнул головой, хотел и старика, которого мог бы перешибить соплей, и того, который должен был пройти, обложить по матери. Но затем блаженство чьей-то все еще возможной к нему, мокрушнику, любви и приязни вмиг разорвало нутро его на четыре шматка, а затем, словно сбрызнув живой водой, срастило вновь.
Старик перемену в лице мокрушника заметил, тихо гаркнул:
– Не гоношись, вошь! Никни и воспаряй! Дыши и внутрях у себя расширяйся… Все мы – Сергиев лес. Все – ростки его и листочки. Вот потому ты, вошь человечья, ободряйся и жди. Карауль преподобного, и кунять не смей! А там – поглядим, что с тобой будет…
Они проспали. И старик и Гоша. Ночью выпал обильный снег, и впервые им стало в землянке холодно. Первым проснулся старик, он откинул еловую завесу и на весь лес зазвенел шепотом:
– Глянь, сучок! Глянь, ёшь те корень…
И Маклак, которого старик в последнее время называл «Бомжой», именем, в котором слышалось старику что-то Божье, смиренное и ласкательное, слышалось то, чего в Гоше отнюдь вовсе не замечалось, – и Маклак вмиг шатнулся вглубь землянки. Он еще не продрался сквозь сон, сдуру забыл, от кого и зачем они здесь в яме прячутся, в уши ему посунулся лай собак, примарились люди в густо-лиловой форме и за ними, осторожно выступающие солдаты внутренних войск, с калашами наперевес.
– Суда, вошь, суда! – Старик прыгнул к Гоше, шваркнул его кулаком под печень, толкнул к выходу. Маклак тихо матюкнул старика, но из землянки выглянул.
Чуть взмётывая снежок, кто-то огромный и, как показалось мокрушнику бестелесный, но по краям своей прозрачной бестелесности хорошо очерченный, уходил прямо сквозь деревья, сквозь их верховки, сквозь прогибы ветвей и медленно оседающую вниз белую мжицу, – на север.
– Суда теперь… – звонче еще зашептал старик и с силой, даже как будто с ненавистью пригнул стриженную непослушливую голову вниз. Маклак, скрипнув зубами, переместил взгляд: совсем рядом, из-под следа невидимой ступни вмявшей опрелые листья в снег, выклублял себя из земли новый, тонкий, сразу же начавший вкладывать свой голос в гомон леса, ещё тёплый, ещё не успевший остыть ключ.
Лес все еще плыл в дреме.
Маклак, мешая руготню и божбу, то призывая, то гоня от себя прозрачного, как вода, святого – вскакивал, вновь садился, хватал себя за живот, за горло. Гошу вдруг стало крючить и рвать. Его рвало с голодухи желудочным соком и рвало черновато-зеленой желчью. Что-то новое, не вмещающееся в него, небывалое, надвигалось, входило в бандита, занимая место в его желудке, в легких и бронхах…
– Ессу-бля-наху… – попытался пустить Маклак жизнь свою по прежней, накатанной дорожке отмазок-слов. Но слова из горла шли плохо. Гошу продолжало крючить и рвать. И вместе с содержимым желудка, словно бы исторгалась из него гадкая, в ноздреватых дырьях, херовая, мокрушничья, треснувшая, словно детский шарик, вмиг разорвавшаяся, как разорвался когда-то в юности желчный пузырь, Гошина душа.
И тут же, сейчас же нарастала душа новая: колющая, лесная, не подвластная ни тюрьме, ни воровской обычке, ни людям, сдавливающая нежные альвеолы и бронхи до обморока, доводящая Гошу до сладкой минутной смерти…
А вслед за рвотой шла и бежала по щекам его и подбородку, мутноватая, тугая, всю жизнь прятавшаяся в уголках глаз, тёплая слеза: тихо, как тот родник, тайно, как уже начавший подтаивать по краям вмятинок, оставленных босой невидимой ступней, первый снег.
Я заставлю вас плакать, хорьки!
– Га-у-ух! Ух-ха! Га-ух-х!..
Смех, хохот, смех.
Священник и церковный философ отец Конопыхин накрепко сжал веки. Он хотел заткнуть даже и уши, потому что за стеной, за оградами вновь треснул острый, с царапками смех. «Ух! Ух! Хац-хац!..»
Показалось: по Москве, по Петровскому парку мчат клубки и клубочки смеха. Затем клубочки собираются, сбиваются в один ком, а уж из этого кома выстраиваются ручки-ножки, вылупляется шустрое тельце с шерстинками рукавов, с нитяными белыми волосками, с безбровым, в пурпурных пятнышках лицом.
Из лица, словно бы продолжая его морщинки, вытекали близлежащие проулки, улочки, аллеи. Из глаз, перенимая их тайный блеск, сыпались городские, остро-блескучие огни. Лицо – ошпаренное, над губами и по височкам чуть сморщенное – дышало лукавством. Оно выдавало опытность, порочность, было кукольно-старческим. Но принадлежало лицо девочке.
Отец Георгий хотел подушечками больших пальцев вжать в носовую перегородку ещё и крылышки ноздрей, но вовремя спохватился: хоть никого рядом и не было, сан делать этого не дозволял. Да и ясно было: никаким затыканьем ушей, от смеха и слов побывавшей вчера в храме девочки Агафьи (девяти с половиной лет, бездомной) защититься нельзя. То же и с запахом: выдуть, выдмухнуть из ноздрей, соскоблить с нёба его сладковато-порочную плёнку – было невозможно.
Но главное было, конечно, в словах. В неостановимой и будоражащей свободе густо текущих слов. Даже и четверти того тихо-буйного мата, которым сорила девочка, ни в армии, ни в прежней мирской жизни слышать отцу Георгию не доводилось! Даже по наименованию не знал он и десятой части тех грехов и пороков, в которых, смеясь, признавалась Гашка. Грехи были обрывистей Содома, острей и осклизлей Гоморры:
грех непочитания родных…
грех воровства…
грех подглядыванья…
грех содомский…
грех свальный… – растерянно перечислял про себя священник. От сонма греховных слов и стоящих за ними понятий на рассудок отца Георгия пала горячая, тугая пелена. Пелена эта выстилала разум его и сейчас, не дозволяя понять, как же надо поступать: искать девочку, убежавшую вчера из храма в треске пустого, сыпучего хохота, или не переставая молиться о ней? А может, дать всему идти, как оно идёт, позволить Гашкиной жизни самоорганизовываться и впредь?
«Как же сотворилось это?.. Кем дозволилось?.. Кем?.. Как?»
Была ночь ещё. Смутный и хлопотный день лишь угадывался в тёмных окнах. Отец Георгий глядел в ночную пустотень и ему мнилось: перед ним выставили огромное, скруглённое по краям черное зеркало в громоздких старых рамах. И это зеркало утренней ночи, это зеркало отуманенного бытия не отражает (кроме бездны таких же тусклых, всё уменьшаемых и уменьшаемых зеркалок) – никого, ничего! Сон! Один беспробудный сон плыл в зеркалах.
А по Гашке в этот предутренний час шёл поезд.
По куриному тельцу – чуг-чуг! По измёрзшимся босякам, по рваной попке – трух-тух! По выпуклым глазам, по стянутому в узелок личику – грым-дрым! Треск, дрызг, сукровица, искры, огонь, чад!
Поезд шёл, сотрясаясь от собственной глупости, скрежеща зубами от бедности, шёл, плюя черным-черным, мокрым-мокрым дымком, попукивая бздюшком, ветерком. За тепловозом на открытых платформах везли дрянной, кусочный, пересохший как торф, вспыхивающий от первой же спички смех.
Гашка сдёрнула руку с холодной рельсы и проснулась.
Поезда не было. Просто за тонкой выкругленной стеной брошенной строителями бочки-вагончика смеялся Дурошлёп. Дурошлёп сидел, наверное, на корточках и, уткнув свою лысую, уткнув свою арбузную с хвостиком башку в землю, водил телячьими глазами за какой-нибудь букахой-таракахой. Букаха ползла под фонарём по железному прутку вверх, вверх, а потом, – раз и вниз! Бегающие муравьи и тараканы всегда смешили Дурошлёпа, выдергивали из него короткий, судорожный смех. Правда, долго смеяться Гашка ему не позволяла. И хоть Дурошлёпу сравнялось восемнадцать и он был страшно «нервенный» и вообще сдвинутый, – Гашку он слушал беспрекословно, потому как Гашка уже целых три месяца его кормила-поила.
Смеяться же Гашка не позволяла оттого, что смех не любила. Хоть сама всё время и смеялась. А ей больше хотелось плакать. Но плакать Гашка не могла: у неё не было слёзных мешков. Она так и родилась без слёз (это ей объяснили – ещё когда пешком под стол ходила), так и жила без плача, и потому жизнь свою считала сухой, задроченной и пропащей…
Плакать Гашка не могла, но могла тосковать. Однако и во время тоски у неё изо всех отверстий – из носу, изо рта, из ушей – сыпался один только дробный, трескучий смех. Смех этот, везде снующий, повсяк час сущий, порхающий меж двор, в конторах и на проспектах, – так Гашке набрыд, что она пообещалась Дурошлёпу выгнать его вон, если он хоть раз ещё при ней засмеётся…
Смех за стеной бочки стал громче, наглей. До Гашки дошло наконец: смеется не Дурошлёп, смеётся кто-то чужой, ненужный. Гашка, которую шесть или семь раз гадко – как мальчика и как девочку – использовали бомжи, насторожилась, привстала. Но смех повело вдруг в сторону, за бетонный забор, за рощицу, к собакам, соловьям, к грязной и сияющей одинокими блёстками вешней воде. Там где-то смех и рассеялся. А Гашка задремала опять.
Проснулась Гашка поздно: кто-то неспешно и не больно надавливал ей пальцем на подбородок. Не успев испугаться – опять забыла замкнуться на засов! – Гашка раскрыла глаза. Надавливал Гашке на подбородок и пускал над ней розовые сопли как раз Дурошлёп.
– Поймал птичку, Шлёпа?
– Ымал…Ыа…
– А силок забрал?
– Браал…
– Ну а щуку? Щуку купил?
– Упиил… Ил…
– Давай скорей её миленькую, давай зубастенькую! И сдачу давай!
Пора было вставать. Пора было приниматься за работу, за дело. Наступал день неостановимого смеха и мрачных забав. День истребованья долгов и распределения даров.
И ведь работа была у Гашки не абы-какая! Она понимала, что зарабатывает на жизнь дерзким и опасным трудом, а потому делом своим гордилась.
Гашка была отравительница.
Год назад она «пришлёпала» с югов в Москву. «Пришлёпала» одна, к дальним родичам. Отца у Гашки не было. А мать Гашкину закопали в землю живой. Совсем неглубоко закопали. Просто прибросали комьями, как собаку. Земля над матерью мелко вздрагивала, дышала. И сперва Гашка думала: всё окончится хорошо, мать выберется! Как и всегда – пьяная ли, тверёзая ли – выбиралась из всех передряг. Но потом горячая южная земля шевелиться устала, начала каменеть, стыть. Стало ясно: из каменной этой земли матери не вырваться! И тогда Гашка кинулась за матерью. Но чернобородые дяденьки, приехавшие в их посёлок из-за реки Кумы на перламутровом, отливавшем, как рыбья чешуя, всеми цветами джипе, Гашку быстренько от матери отогнали. А потом хотели, вроде, и её тоже в землю затолкать. Гашку укрыла собой тётка Фелица. Не её собственная тетка, – чужая. Весила Фелица восемь с половиной пудов, была черкешенкой и была широко раскинута телом в стороны, как простыня. Над губой у неё росли вьющиеся седые усы. Так она на Гашке своей восьмипудовой тушей до вечера и пролежала. Фелицу бородатые сымать с Гашки не стали: больно тяжелая. Стрельнули для порядку разок-другой, но пули так в Фелицыном жиру и застряли. И ничего Фелице от тех пулек не было. Она даже вынимать их потом не стала, травами обошлась.
Фелица седоусая, Фелица пышнотелая и научила Гашку заговору с отравой, дала духмяных стебельков, толчёного рога, корней.
– Трави мужиков, трави, – говорила Фелица, качаясь в дурманящем дыму и уча Гашку. – Они того, бляди, стоют, – повторяла усатая. – Особливо трави – хто много смеется. Где грех – там и смех! Хто много смеётся, – тот чертовой блядиматери назначен. Того – не жалко. Сказано: Бога не гневи, чёрта не смеши! Ты сама – не в счет. У тебя слёз с рождения нету. А они – слёзы свои в бутылочку собрали и лукашке продали…
Гашка тётке Фелице верила. Она не знала, чего такого сделала её мать бородатым – и потому верить было легко. Однак вера – верой, а на югах, близ речки Кумы Гашке делать было нечего. Она, как и её мать, была не казачка, не черкешенка, была городская, пришлая. Ну а в Москве у Гашки были родичи. К ним она и двинула. Но родичам Гашка не понравилась. Пятнышками ожога на лице не понравилась и морщинками. Не понравилась нежным южным «гэканьем». Страшно не понравилось родичам и то, что Гашка рассказала про мать. Про мать ей вообще не верили, за мрачные фантазии корили. Гашку сдали в интернат. Далёкий, во Владимирской области. Но оттуда Гашка «свалила». Шамать не дают! А шамать-есть Гашка обожала. Была она маленькая и до злобности худая, однак ела целыми тарелками.
– Глисты у тебя, што ль? – обижались родичи.
Глистов у Гашки не было. Это она знала точно, это она проверила. Но и без глистов есть ей хотелось день ото дня сильней. И хотелось плакать. Но слёз не было тоже. А был рвущий и режущий смех, который родичей весьма и весьма настораживал. Да ещё этот мужицкий аппетит!
Судьба Гашкина была решена: после интерната она очутилась в бочке-вагончике. Здесь-то ей Филицына наука и сгодилась.
Оу-х! Ох…
«Взять щучьей жёлчи, взять птичьего помёту, взять нечисть-травы – всё смешать, сжечь, а пепел настоять на водке. Потом водку и воду смешать. После взять яри венецианской золотник, да три золотника сулемы, смешать с предыдущим. Дать выпить большую рюмку или полчашки за раз. Будет тому, кто выпил, сон тяжкий и рвота кровавая во сне, будет он почитать себя женщиной, хотя б и родился мужчиной, будет плакать не переставая, будет держаться за низ житвота и великой дрожью дрожать…»
Гашка была отравительница добрая: травила не до смерти и всегда выдавала отравленному противоядие. В общем, давала шанс выкарабкаться. Но что с того! Травимый навсегда становился ни к чему не годным, хоть сразу этого, конечно, и не «просекал». Но Гашка-то просекала!
Уже битый час караулила Гашка клиента в Уланском.
Переулок чистенький, голубенький, горел, сверкал. Здесь всё было новей и краше, чем даже где-нибудь на Тверской. Да и саму Гашку, и спавшую, и с утра ходившую в тряпье – было не узнать. Не узнать было теперь и Дурошлёпа. Тот даром, что был сдвинутый, а всё понимал, роль свою вёл – лучше не надо, и одет был как положено: в синие вельветовые штанцы, в клоунскую, наполовину красную, наполовину зелёную курточку с мохнатыми пуговицами-помпонами.
Дурошлёп в цветном – Гашка в жемчужном! Дурошлёп в цирковом – Гашка в цыганистом! Дурошлёп в штанцах – Гашка в платьице бархатном краденом, с косынкой газовой на плече! Теперь нужен был только клиент: немолодой, денежный, обильно и разнообразно смеющийся. Ещё лучше – умирающий со смеху.
Между делом (и от скуки) Гашка весь смех делила надвое: на смех зловредный и на смех душевный. А потом каждую половинку ещё на две: на хохот и потеху, на улыбку и ржачку. Получалось здоровски: четыре четвертинки смеха! Больше всего Гашке нравилась вторая четвертинка: потеха. Это когда никому не обидно и самой не опасно смеяться, смех грудь не дерёт и других не царапает. Мяконький, чуть плачущий смех любила Гашка!
А по людям у Гашки было распределено так: Гашка была – кукла, игрушечка. А все остальные, кроме Дурошлёпа – были курицы и хорьки. Курицами не обязательно были женщины. Но вот хорьками всегда были хитрые, тайно пристающие мужики. Таких хорьками звала ещё Фелица. Хорьками звала их и Гашка. «Хойки, хойки!» – Гнусил подученный Гашкой Дурошлёп. «Хойки?» – Дразнясь, переспрашивала Дурошлёпа Гашка.
Продавец денег Фаддей Фомич с вечера ещё заприметил стриженную головку с симпатичной мордашкой. Кроме мордашки больше у девочки почти ничего и не было. Заприметил он и великовозрастного оболдуя в яркой куртке, неуклюже выставлявшего напоказ опекаемую девочку. «Вряд ли они здесь сами по себе. Кто-то сюда их направил, – прикинул ещё накануне вечером Фаддей Фомич, – кто-то послал сюда зарабатывать.»
Но этот «кто-то» так до конца дня и не прорезался. А на следующее утро все объяснилось. Фаддей Фомич весь день не слишком занятый, часто взглядывал в приоткрытое по-весеннему окно третьего этажа и слышал, как увалень в куртке художника-авангардиста спрашивал про какого-то Трифон Петровича. Ему быстро и толково объяснили: здесь таких нет. Увалень прибегал ещё дважды, а в конце дня к охраннику подошла, вихляясь на каблуках, до того отиравшаяся чуть подале, у кафе, девочка-мордашка. Всё стало ясно, всё стало очевидно!
«Альфонсик и Альфонсида!» – засмеялся про себя, а потом и вслух Фаддей Фомич. – «Никто их сюда не посылал! Иначе… иначе результат давно был бы получен! Значит они сами по себе. Сами! Кто-то натянул их, попользовался, а потом ложный адресок и всучил! Надо помочь бедолагам…»
Отец Конопыхин, сновидец и поздний философ, решил и приговорил: молитвы – молитвами, а девочку он обязан разыскать! Обязан отодрать её от непотребства. Должен отвести к родственникам, в детприемник, может, даже поселить в служебном домике при церкви, что было сопряжено с рядом трудностей, требовало долгих препирательств с церковным старостой, иных усилий.
Чтобы все эти вопросы разрешить, отец Георгий предпринял следующее: он поехал на дом к молоденькой девушке Лизе, своей прихожанке, которая и привела Гашку в храм. Лиза про Гашку знала мало, но всё ж таки два-три места, где Гашка раньше «пасла» клиентов или где прогуливалась, любуясь Москвой – указала. Дальше отец Георгий должен был вычислять сам, искать должен был сам…
Продавец денег Фаддей Фомич жил в роскошном одиночестве. Не то, чтобы слишком богат был. Вовсе нет! По сравнению с людьми своего круга он был даже беден. Был к тому же щедр, не корыстен, лишнего от жизни не запрашивал, но те деньги, что сами плыли в руки через игру на бирже и банковские операции, к рукам, конечно, прибирал.
Ощущение роскоши бытия давали не деньги, – их давало приобретенное на деньги одиночество. Отсутствие пошлой семейственности, всех этих длиннот, всех истомляющих и веревками обвивающих привязанностей!.. Одиночество же в свою очередь порождало какой-то новый вид любви: рассеянную любовь к невесомому бытию, бесполую любовь к стремительно бегущей сквозь тело свободе, к постоянной и неостановимой смене свобод. Эта одиночная любовь была лёгкой, но и жадной, в жадности – слегка порочной, но и нежнейшей была, и верной до гроба!
– Через полчаса подойдёте к привратнику. Он проводит, – весело мигнул Фаддей, высаживая из машины, пахнущей свежестью и новым чистым металлом, который не залит ещё ни жирком, ни по́том, Гашку с Дурошлёпом.
– В гараж, – мягко ткнул он карандашиком в спину безмолвного, хорошо вышколенного шофёра. – Я поднимусь оттуда.
В этом скалистом, в этом узком переулке с темно-полированными домами Гашка дважды уже была. Не по делу, просто так. Переулок ей нравился тем, что людей в нём было мало, а если кто и попадался, то отнюдь не реготал, срамных вопросов не задавал, за плечи не прихватывал, за живот не трогал. Нравился переулок и тем, что в нём был целый лес реклам на тонких, высоких ножках. На каждой второй рекламе была изображена девушка с розовой попкой, с выпадающей из платьица грудью, с коротким кием в руках. Девушка не слишком удобно прилегла животом на бильярд. Но это для себя неудобно! А вот для подходящих сзади, очень даже удобно! Потому-то и лицо у бильярдиста было лукавое и довольное! Она давала жизни жару, и жизнь давалась ей. Дастся и Гашке!
– Сделаем, как в прошлый раз, – зашептала Гашка Дурошлёпу, – да не засни мне! И не лыбься, как дурак! Говори только умное! – строго и чуть капризно надувая хорошенькие губки, предупредила Гашка напарника.
Красный тайский халат, дымок смолотого вручную «мокко», мягкий свет, журнал с одной, – только одной! – долго и тщательно отбирающейся на каждый вечер картинкой: Фаддей на часок про Альфонсиду с Альфонсиком даже призабыл. «Пускай их! Отдохнут от улицы, побалуются в прихожей. Прислуга стянуть ничего не даст. Или, пожалуй, нет. Куда «этим» с Тверской! Маленькая Лолита – вот она кто… О Лолитта, Лоллипутка! Хотя нет. Пусть будет Альфонсида. Так муторней, острей. Да и топать до Лолиты ей ещё годика три-четыре. Стебель, стебелечек! Все узенькое, ужатое! Шейка, ножки, прочее… Не надо больших усилий, не надо никаких выдающихся размеров, хватит малого червяка с головкой любопытной! В самый, в самый раз!»
Вечер с подносом на вытянутых руках встал под окном нежданно.
Высились на этом подносе, рядом с коричневыми и кремовыми вафельками заборов, бутылочки башен, висела над домами хлебная обрезная луна, валились на поднос шоколадные обломыши тёмного воздуха, падала сладкая мгла, слетали весенние, горьковато-тревожные покрикиванья птиц…
– Ус-снём, Альфуля? Ты маленькая, а спать вот никак не желаешь! Пач-чему? И… И… Тебе сколько настукало?
– Двенадцать с половиной, я – Гашка, дядь Федь…
– Н-нет! Н-ничуть! Ты – Альфонсида! – пьяный от лёгонькой невесомой любви и от трёх стопок ликера Фаддей упрямо крутнул головой. – И лет тебе – десять! Нет, девять с половинкой! Нет, просто девять! – всё сбавлял и сбавлял он зачем-то. – Ну-ка, ляг на живот! Хотя нет! Попка у тебя как у четырнадцатилетней. А? Точно? Ну и правильно, что попка у тебя такая. Рынок мне тебя с такой попкой предложил, – я тебя с рынка взял. Не предложил бы – брать не стал бы, – туманно закончил Фаддей.
– А у меня, дядь Федь, чаёк есть! На травах! Тоже с ликером! Вам спать и вовсе не захочется. И подымает – ух!
– Тебе мало? Мало? Ах ты, бесовка! Тебе в игрушки играть, а не о добавке думать!
– А я в игрушки и не играю вовсе. Так принесть чаёк?
– Чаёк-муёк! Ну беги, Альфонсида! Неси! Пить будем, гулять будем. Поль Сергеичу дай только попробовать. И Анфиске. Они чаёк любят. Да пусть позвонят потом!
Голая Гашка (сзади как мальчик, ручки-ножки – соломой, спина досточкой), ускакала. Фаддей со стоном вытянулся на диване. Ну и девка! Ничего, конечно, не знает, ничего не умеет, – но выдумщица! Зачем-то выдаёт себя за видавшую виды. Да ещё спрашивает… Как это она спросила? Как он ей ответил?
Чуть толстенький, приятно плешивенький, в меру стареющий Фаддей Фомич смешно наморщил синеватую сливку носа, но вспомнить Гашкина вопроса так и не смог. И вслед за этим сошла на Фаддеев низкий диван тугая и непроглядная ночь…
Гашка из спальни скакнула в коридор, оттуда в холл, схватила с кресла какую-то бархатную рядюшку, замоталась в неё, побежала в красную, тоже бархатную гостиную.
– Скорей, ну скорей же, Шлёпочка! – со звоном шептала она и оглядывалась.
Спал в кресле за стеклянной дверью Поль Сергеич, дремала где-то далеко невидимая Анфиска. Но Дурошлёп не спал. Гашке вдруг даже захотелось погладить Дурошлёпа по арбузу: молодец, сторожит! Но этой нечаянной нежности она враз испугалась, зло зашипела: «Давай, давай!»
Дурошлёп подскочил на месте, потянул из-за кресла сумку-пакетик, вынул оттуда медный, старинный, с чёрно-зелёными извивающимися драконами китайский термос.
Что происходит – Дурошлёп понимал туго. Но кой-чего он всё-таки понимал. И то, что понимал, страшно ему нравилось! Вот сейчас он передаст термос с драконами Га-ше. Вот Га-ша возьмёт термос, пойдет. Потом придёт туда. Свинтит крышку. Медную, сладкую. Отколупнет пробку. Тёмную, в дырьях, пахучую! А он стукнет в дверь стеклянную. Скажет Поль Сергеичу: хозяин будить не велел! А Га-ша нальёт Фаддею «чайку». Фаддей выпьет и будет смеяться! Как бешеный! А потом враз отрубится, заснет. А Га-ша над ним подымит густой травкой. А потом придёт Поль Сергиеч. Увидит: хозяин улыбается, спит. И уйдет. А они с Гашей возьмутся за руки. Будут вокруг Фаддея Фомича скакать! Потом вспомнят про кассету. Побегут смотреть мультики в гостиную. А Фаддей когда проснется, – будет плакать. А Га-ша – смеяться. Ещё Фаддей будет ползать по полу. Просить. А Га-ша будет отвечать: не-а, не-а! А после спросит: ну, заставила я тебя, дяденька, плакать? То-то. Впредь смеяться меньше будешь… Ну да ладно. Не плачь. Дам калач. Не реви. Дам травы.
И здесь сам Игорёк, которого Га-ша ни за что зовёт Дурошлёпом, заплачет. И Га-ша погладит его по «арбузу», по голове. А сама возьмет деньги, которые ей будет совать согнутый пополам Фаддей Фомич. Возьмёт, скажет строго: «Болтнёшь кому дяденька, что зелья тебе дала – отпадёт твоя штука совсем. Так что молчи! Плачь! Жди! Буду давать тебе трав – понемногу и отпустит. А ты дай мне ещё денег, дядь! Есть страх как мне хочется! И пить, пи-ить!»
Гашка свинтила крышку. Пукнула пробочка. Повалил из термоса тяжелый, тёплый дух.
Фаддей потятул в себя запах горной смолы, запах сухих бессмертников, душицы, запах коры скрюченных южных деревьев. И запах этот покорил его. Запах был – как сама свобода. Он был даже лучше неё! Фаддей чуть приподнялся на подушках и, медленно смакуя напиток, опорожнил маленькую, полную до краев чашку. Прошла минута – всё поплыло перед его глазами: узлами стали завязываться кишки; мошонка же, наоборот, неимоверно раздулась, потом словно отделилась от тела и, как замшевый мешочек с обточенными бело-розовыми пористыми камнями, тихо отпала вниз, мягко стукнув об пол. В опустевшем паху началось дикое свербение, раздиранье… Фаддей впал в забытье.
«Взять роговые наросты с колен лошади, взять тёртый козий рог, увернуть в детскую подстилку. Сверху обложить нечисть-травой и травой-дурманом, всё – зажечь. В пламя кинуть кончик хвоста кошачьего, присыпать маковым зерном, сухим купоросом. Дымом курить, пока не сосчитаешь до трёхсот тридцати трёх…»
Напоить клиента – это ведь было только полдела. Надо было «страдателю» ещё внушить: вылечить его может одна только Гашка. Иначе он в больницу кинется! Иначе снова будет смехачить, вольничать. А плакать, поджидая Гашку, вовсе не станет и денег больше не даст, не даст!
Гашка творила заговор.
Она подожгла всё увернутое в тряпку, тряпку кинула на поднос, сверху на пламя уронила комок сухой шерсти. Побежал горячий воздух, за ним дым. В дыму стали шататься слова, всплыла на миг Фелица, зашатались и стены спальни. От этого шатанья Гашке показалось: она плывёт на моторной лодке по реке. Не по Москве-реке, по которой плавала однажды на речном трамвайчике, а по реке горной, быстрой, ожигающе опасной.
«Речка быстрая, речка отравная – заверти Фаддея! Водорослью-травой ему ум спутай, водяным орехом чилимом исколи! Вырви у него изо рта смех, как вырываешь жало у змеи-желтобрюха! Пусть плачет и плачет! А девочек никаких на колени не сажает пусть!» – казалось вдруг внутри у Гашки совсем не то, что должно было говориться, сказалось по-грамотному, почти стихами. И улегчилась на миг малая грешная душа и стало в ней светлей, краше…
Было утро: с минутами шесть. С тех пор, как Гашка появилась в скалистом переулке, прошло двенадцать часов. Фаддей растерзанный и неумытый, Фаддей во всё уже вникший и всему поверивший, услыхал, как за Альфонсидой и Альфонсиком слабо стукнула нижняя дверь. Ещё полчаса назад он плакал и выл, дал оплеуху Поль Сергеичу, выгнал насовсем Анфиску. Ещё полчаса назад он умолял хорошенькую мордашку отдать всё противоядие сразу. Теперь ему было без разницы. Он понял: в боли начало конца. И лёгкая его, одиночная его свобода тут же сменилась свободой иной: свободой падать вниз, – быстрей, быстрей, медленней…
Идти сам Фаддей не мог: у него, как у припадочного, дрожали ноги. Жжение и неслыханная, никогда раньше не испытанная им резь в паху чуть пригасли – но и только. До следующего приема противоядия (на службу в Уланский принесет балбес в куртке, принесёт ли?) осталось четыре часа. Как выдержать? Как?
«Всё к чертям… Мошонка – в дырьях. Жизнь – под откос… Женщин – никаких… Девочек – ни одной! Почему? За что?» – Зубоскал, ощеул, забавник Фаддей сморщился от плача.
– Догнать! – заревел он вдруг. – Отобрать у неё! Отнять! Анфиска! Поль! Взять у неё! Вырвать! Иначе… Иначе…»
Они никогда не могли удержаться: Гашка и Дурошлёп, Дурошлёп и Гашка! Покидая дом, где оставался новоотравленный и недееспособный мужик – они всегда пускались бежать вприпрыжку…
Гашка неслась по улице и жужжала, как шмель. Ещё она подергивалась в беге, как заводной, сквернорукий и сухокрылый, непонятно для какой забавы пьяненьким кустарем сработанный херувим. Таких херувимов, складывающих крылышки по команде, видела она на югах, на базарах. Ей показалось: она тоже вдруг стала исполняющей чьи-то команды деревянной, грубовызолоченной игрушкой. Правда, понять, кто давал команды, она не могла.
Гашку сносило вправо, влево, её мотало и волокло меж реклам. За Гашкой, Бог знает на чем держась, летела синяя газовая косыночка, в 1982 году изготовленная в подпольном цеху города Пятигорска и долго носившаяся Гашкиной матерью по праздникам. Со стороны Гашка и впрямь походила на большую, с подпорченной механикой куклёху: пурпурные щёчки, глаза навыкате, старчески-младенческая – и опять же кукольная – застылость лица, угловатые движенья рук, словно бы отдельно от рук живущие ноги…
Гашка неслась, и Дурошлёп за ней, ясное дело, не поспевал. Лысый, задышливый, обслюнявившийся после первых же беговых движений, он пыхтел, кряхтел, подпукивал. Однако, тщетно: догнать Гашку было нельзя!
Гашка неслась и на ходу подскакивала. Так же подскакивали её мысли. Так примечталось вдруг Гашке, что на полученные двести баксов она купит Дурошлёпу ботинки или, может, сводит его к доктору.
А потом и вовсе перестанет звать Дурошлёпом, и они пойдут в кино, сядут, будут сидеть. Долго-долго, тихо-тихо, «без глупостей». Гашка Дурошлёпу вообще никогда ничего «такого» не позволяла. Вне работы она о «таком» никогда и не думала. Ей вообще нравилось чтоб всё было спокойно, тихо, «по-хорошему», и чтоб было много еды. Но сейчас ей нравилось только одно: бежать, лететь! Делать зигзаги! Забирать в сторону и возвращаться на свою асфальтовую дорожку. Она чуяла, что и крылец никаких – ни игрушечных, ни настоящих – не надо! Есть ведь вместо крыльев у неё длинные-предлинные ноги, которые почему-то так радуют старых, брюзгливых дядечек.
Вдруг стало на улице светлей: где-то за домами вставало невидимое солнце. Мысли девочки тут же перекувырнулись, но потом возвратились назад. «Херувимчики заводные, – думала Гашка. – Они тоже ведь не летают, они бегут! Да и настоящие-то херувимчики над землей скорей всего бегают. Как те цыплята по крыше курятника: желтенькие – туда! Хорошенькие – сюда! Быстро бегают, справно!»
Гашка бежала, и вокруг нее искрами рассыпался красный калёный смех. Для большего ещё смеху Гашка стала представлять всех ею покалеченных мужиков – в бане. Мужики с грязной мыльной пеной в головах и в ногах волосатых стояли, выстроившись в ряд, и вместо липких и гадких слов – какие одни только от них Гашка и слышала, – чего-то просили, канючили.
– А не канючь, не канючь! – Визжала бегущая Гашка, и била волосатых по головам пустой шайкой, и радовалась свисту горячей банной воды, грому железа, запаху мыла, а потом, вдруг переменившись, кричала сурово, может всё тем же банным, а может другим мужикам, которые всё ещё где-то над чем-то смеялись:
– Ёх-х… Ёх-х… Я заставлю вас плакать, хорьки!
Отсвет солнца, блеснувшего за домами, ушел. Вновь стало пусто, темно. И от этого свобода в скалистом переулке оказалась вдруг никому не нужной, лишней. Потому что свобода в темноте – вообще не нужна. Да и невозможна она во тьме…
Никакая свобода и даром не нужна была Дурошлёпу. Ему нужна была только свобода в шагу и нужна была Га-ша. Ему не нравилось, что она забыла про него, далеко обогнала. Не нравилось, что он не способен сообразить, как надо позвать, чтобы Га-ша остановилась. «Га-ша, Га…», – сопливо заныл он.
Свобода медленно издыхать, свобода лишаться навсегда мужских способностей не нужна была и Фаддею Фомичу. Он от такой свободы выл, рвал её ногтями, зубами.
Гашка про свободу вообще ничего не знала. Ей нужно было только бежать, лететь! А это была уже вовсе не свобода. Это была просто потребность лёгкого и худого тела, была обязанность маленькой, сжавшейся в чёрный уголёк души.
Свобода осязать и лицезреть порок к отцу Георгию не имела никакого касательства. Он утвердился в этом немедленно, как только вступил в пустой, гранитный переулок с ложащимися на зелёное сукно бильярдистками, с волосатыми рокерами, противоестественно, а стало быть и предательски лобызающих друг друга.
«Грех посмеяния (со смехом значит со смертью)…»
«Грех любострастия…»
«Грех совращения чистых…» – перечислял с печалью священник.
Девочку Агафью (девяти с половиной лет, бездомную) отец Конопыхин увидал нежданно-негаданно: он как раз отводил взгляд от рекламных щитов и думал о нудятине и скучной тяжести, какие есть всегда в необузданной вольнице. Отец Георгий хотел крикнуть смеющейся Гашке, чтобы та немедля остановилась, хотел поднять руку, но отчего-то не смог, не оказалось сил. Он слышал, как смеялась Гашка, как она щёлкала языком и звонко плевала на мостовую, как выкрикивала несогласные с её смехом слова.
И здесь отец Георгий понял: сила, каковой такая свобода потребна, (а что абсолютная свобода нужна только злу – это священник ощутил заново, как только вошел в гранитный переулок) – сила эта покамест сильней его. И подействовать на эту силу, даже просто дотронуться до неё – он не способен. Не способен сойтись в бою с этой силой, не способен от удара её уклониться. Он не способен, а вот девочка – та способна! По-плохому сойтись – но способна! С риском для собственной жизни схватиться – но способна! Не потому ли и вся мощь пустеньких, без единой души гранитных переулков покоится на косточках таких вот Гашек? Худеньких, маленьких, злых! Мягкосердечных, краснеющих, добрых! Обманщиц, грязнуль, чистюль! Так может, и вся-то тяжкая новь сегодняшних городов покоится на раздавленных животах, на изорванных попках, на сломанных ручках-ножках таких вот девочек, вообще детей? Так ли? Нет?
Нет! Нет! Есть ведь города светлые, храмовые! Есть музейные и есть великие! Есть города отнюдь не глумливые и понапрасну над людьми не насмехающиеся. Есть, наконец, парковая, белокирпичная, великолепная и «неупиваемая» Москва! Москва лёгкая, как сон её оград! Москва мягкая, как вечерний, отворенный навеки, свет. Есть ведь? Есть?
«Я заставлю вас плакать!» – С неожиданной резкостью выкрикнулось вдруг священником то, что сейчас только кричала Гашка. Он даже вскинул вверх руки со стиснутыми кулаками. Но жеста своего тут же и устыдился.
«Заставишь? Плакать?» – Враз отозвался внутри него мягкий баритон отца архиерея, – «Заставишь? Кого заставишь? Как?!»
Неожиданно отец Георгий побежал и сам.
Он бежал и полы его рясы, раздуваясь, цеплялись за укрепы реклам. Он бежал так же, как бежала Гашка: меж расставленных в шахматном порядке рекламных щитов, петляя восьмёрками, словно заяц. Неведомая сила гнала его вперед, толкала в спину, щиты чередовались, мелькал то чулок с затяжкой, то бильярд, то волосатая обнимка рокеров.
Отец Конопыхин бежал не сознавая себя, но почему-то хорошо сознавая другое: никого и ничего в этой жизни догнать нельзя! Можно догнать лишь эхо: эхо Гашкиных каблучков, эхо смеха, эхо плача…
Дикий хоровод бегущих всё убыстрялся. Это был именно хоровод! Потому что линия бега, повторяя крутой изгиб переулка, всё больше и больше скруглялась. Она сворачивалась в кольцо, гнулась в дугу, втягивала в себя редких прохожих, бздюхливых собак, велосипедистов, машины, вертела всё это колесом…
И глядя на такой хоровод, на такой бег (пусть хотя б с крыши гранитного дома, куда вас вполне могло занести по телевизионно-антенным делам, зашвырнуть с тоски или просто так) и глядя на этот хоровод, нельзя было понять, кто же и за кем бежит: отец Георгий за Гашкой, Гашка за седатым приличным господином, садящимся в новый лиловый «Додж Челленджер», Дурошлёп за девочкой и священником, или одетая в старушечью накидку, но почему-то в коротенькой школьной юбке, насмехающаяся над мечтой и душой человеческой сегодняшняя жизнь – за ними, за всеми.
Агата Хрестик
Как она добирается до Оптиной – толком не знает никто. Знают одно: до Калуги едет поездом, а уж оттуда как придется – на попутках, на автобусах, «пешачком». Здесь, в знаменитой Пустыни, все ее кличут польской панночкой. Хотя никакая она не полячка: русская с капелькой белорусской крови. Но кровь кровью, а ухватка ухваткой. По обращению своему – и местным, и странникам – она кажется панночкой безусловной, природной.
Пани Агата долго была горничной в Гродно. Теперь – так она всех уверяет – совладелица небольшой гостиницы. Она любит произносить со значением и чуточку смешной таинственностью свою фамилию:
– Хрестик. Агата Хрестик!..
Светит солнце. Осень, дышать легко. Пани Агата сидит на бревнышке у родника. Сидит, изящно выгнув спину, смотрит весело. Иногда поправляет рыже-красный пышный парик. Никакой скорби, никакого унынья, только предвосхищение встречи, одна радость!
Радостно же ей потому, что сразу за стеной знаменитого монастырского скита, за скитскими, наглухо закрытыми для посторонних воротами – начинается рай. Не умозрительный – натуральный, всамделишний рай! Такой, который можно ощупать рукой, ухватить глазом.
Тысячу раз, во снах и наяву, пани Агата представляла себе, как входит в широко распахнувшиеся скитские ворота, как дотрагивается ладонью до прохладных и ничуть не колющих еловых веток, как из запретного скитского леска выступают ей навстречу, и идут, едва касаясь земли, двенадцать Оптинских старцев.
Мелькают над старцами райские птицы, мягко и широко течёт, словно пущенный из превосходного никелированного гостиничного немецкого крана, навсегда отворённый вечный свет…
В конце концов, пласт Оптинской святой земли – вместе с храмами, кладбищем, садами, хозблоками, широко треща обрываемыми корнями, громыхнув падающими заборчиками и покатившимися вдруг колодами – отрывается от поверхности земли, и медленными кругами, потеряв как осенний лист, всякий вес, устремляется к небу.
Мелькание земного рая и его полёт настолько ярки, ощутимы, что пани Агата на минуту-другую зажмуривается.
Ух! Ух!
От восхищения миром и собой, на веселую старушечью мордочку ложится недолгая тень величия. Вслед убежавшей тени скатывается по щеке слеза. Пани Агата слезу не смахивает (сама в кожу всохнется), а только шире улыбается. Она хочет чтобы её похоронили здесь. И тихо говорит об этом. Никому в особенности. А так, всем сразу.
День клонится к вечеру, но солнце не заходит, висит как на ниточке. Кончились службы, прошли и трапезы, теперь – время историй.
Больше всего пани Агата любит пугать новоприбывших рассказами о том, как совсем недавно – в конце восьмидесятых – здесь, в скитской стене, объявился «красный сатан».
– Портрет Сталина на стену приколотил! Табак нюхал! Небылицы про коллектив на плакатах рисовал и на дверях вывешивал! Общежитие тут устроил… И, ясное дело, с выпивкой, ясное дело, с блудом. Но вышибли «сатана». И быстро вышибли – за год, за два!
Рассказы «панночки» действуют сильно: легкий акцент, небывалые образы, острые словечки…
Сильнее всех изумляется рассказам про «красного сатана» дедок-профессор. На самом деле он не профессор, лишь исполнял обязанности профессора: преподавал квантовую механику. И преподавал не абы где – в знаменитом Бауманском. Недавно его уволили, ласково, без скандала: стал стар, потерял научную смелость, да и умён не шибко. Теперь дедок (именно дедок, что слабо вяжется со званием профессора) маленький, поворотливый, остроголовый, поминутно встряхивающий сивой чёлкой – теперь дедок-профессор здесь. Никак не отстанет от места. Живет на частной квартире, деньги давно кончились, пора обратно в Москву, но не хочет.
– Как же позволили? – в который раз с одной и той же интонацией спрашивает и. о. профессора. – Как же «красного сатана» сюда допустили?
– Говорю же Вам: общежитие здесь было. Вот он сквозь стену и прорубился, – пани Агата загадочно улыбается, словно только она одна и знает, как и при чьем попустительстве прорубался сквозь стену «красный сатан», за чьи именно грехи сюда послан.
Странники с образованием – а такие тоже попадаются – считают: у пани Агаты с профессором роман. И даже возможна свадьба! А что? Оба вдовы, оба в первых браках не венчаны. Почему нет?
Образованные странники начинают прикидывать дальше: во-первых, могут жизнь по-новому выстроить, что-то преподавать, какие-нибудь курсы; во-вторых, частная гостиница – она прокормит; ну и, конечно же, в-третьих, по осени – сюда, в Оптину!
Народу попроще дела ни до пани Агаты, ни до профессора нет. Пускай себе тешатся. Им бы – простым – от погибели уйти, от лютых соблазнов в пустыни укрыться.
Жизнь идет своим чередом. Профессор ест солёный огурец и рассказывает о вреде квантовой механики. Пани Агата капризничает. Солнце – никак не сядет…
Но внезапно просыпается у пани Агаты одна страстишка, о которой все знают, но про которую за прожитый день – из-за жары, служб, питья из родника – все как-то позабыли.
А страстишка эта вот какая: пани Агата, словно бы по контрасту с «криминал-письменницей», на чьё незримое присутствие не устают кивать образованные странники – до смерти любит прятать и прятаться. То есть, любит спрятаться куда-нибудь и не выходить полдня. Все ищут, спрашивают друг у друга. А она сидит себе за кустами, или в заброшенном доме, и посмеивается.
А ещё пани Агата любит спрятать и не отдать. Не украсть, а вот именно, спрятать. И потом позабыть – куда.
Так поступала она в гродненской гостинице, где в последние тридцать лет служила горничной, и которую – на паях – по её словам, недавно купила. Пай у пани Агаты маленький, но он есть. Именно исходя из превосходства собственника над неимущим, она страстишку свою изживать не хочет, наоборот, раздувает и преподносит как яркую свою особенность.
Пани Агата может держать вещь, или что-нибудь из продуктов, долго: день, два, три. Держать, пока ищущий не перекрестится, не плюнет или не всплакнёт тихонько. И тогда…
О, тогда, происходит нечто дивное: появляется со спрятанным крутым яйцом (или с банкой меда, или с календариком здешним оптинским) не бывшая горничная, – появляется настоящая чудесница. Чуть рассеянно глядя вдаль, с медлительным поклоном, возвращает она припрятанное: «бери, не теряй».
Такие «прятки» нравятся не всем. После крупных «уносов» и милостивых дарений, многие на пани Агату сердятся, ворчат. Но потом перестают: она вовремя начинает рассказывать историю про то, как одна из ее родственниц потеряла всё, что могла, а потом Бог ей всё возвратил: «с лихвой, возвратил, сторицей: и деньги, и наряды и даже автомобиль».
В такие минуты дедок и. о. профессора как-то по-особому просветляется, тихо шепчет: «Бауманский… квантовая механика… техника и наука… Столько лет жизни – впустую! А ведь всё и без науки ясно!»
Однако вслед за просветлением, часто приходит и огорчение. И больше всего профессор огорчается тому, что был и остался – и. о! «Какое-то издевательство… Ну форменное безобразие…Пигмеи, готтентоты! Не умели понять, про что им сорок лет толковал…»
Профессор шепчет, пани Агата лупит подаренное ей крутое яйцо. Солнце никак не сядет. Всё развивается как по писаному, и вдруг…
Внезапно за панночкой приезжают родственники. Они падают, как снег на голову, и никто ничего не успевает подумать или предпринять.
Пани Агату быстро и ловко уводят: через рощицу, подальше от родника, к машинной стоянке, к автокругу.
Первым вскидывается дедок-профессор:
– Они же даже не предупредили! Пигмеи, готтентоты!..
Квантовая душа срывается с места, на щеках то ли слезы, то ли брызги рассола, от только что укушенного, а потом от неожиданности уроненного в трехлитровую бутыль огурца.
– Взять под руки и увести! Взять и – нате вам, пожалуйста!
За дедком-профессором поднимаются на ноги еще двое-трое странствующих. Поднимаются с ленивым любопытством: как это всё у дедка с родственниками Агаткиными получится? Какой разговор выйдет? Может, кто кого по щекам нахлещет?
После бешеной, с колотьем в боку ходьбы – машинный круг.
Вокруг серебристой иномарки бегает, покрякивая, дедок-профессор. Но даже издалека видно: он обтёр лицо, стал как-то суш, строг, обозлен.
Из серебристой легковушки, – для чего специально опускают стекло, – то и дело выставляется чей-то мясистый кулак. При виде кулака дедок останавливается как вкопанный, а затем театрально раскидывает руки в стороны. Жест этот должен означать: «Нет, вы только гляньте! Засунули любимую женщину, как тряпку, под сиденье, – а он, заслуженный профессор Высшего технического университета имени Баумана, значит так с носом и оставайся?»
В машине идет своя борьба. Идут переговоры, устанавливаются перемирия, вновь открываются военные действия.
Машина всё никак не может тронуться с места.
Наконец, задняя дверца отворяется, и оттуда наполовину высовывается пани Агата: бывшая горничная, ныне совладелица гостиницы в далёком Гродно. От борьбы и волнений ее красно-рыжий парик съехал на бок. Однако лицо спокойно, даже бесстрастно. Только морщинки у переносицы чуть подрагивают.
– Михаил Акимович! – звонко и весело кричит пани Агата. – Я весной, весной прибуду. Ждите же! – И уже капризней добавляет: – Родственники – родственниками, а я должна позаботиться о своем замке. У меня ведь под Гродно не гостиница, можно сказать, – целый замок!..
От вранья пани Агата молодеет и хорошеет. Машина резко берет с места. Задняя дверца словно бы сама собой захлопывается.
Вечереющий лес, туман. Поверх тумана, посвечивают Оптинские кресты, этой самой полосой тумана – скрывшим и церкви и другие строения – словно бы отделённые от земли.
Кажется даже, что туман и темень скоро проглотят всё: задние красные огоньки машин, крестики в небесах, кресты вдоль дорог, капризную старушенцию из-под Гродно, которую здесь, скорей всего, больше никто никогда не увидит, но которую едва ли скоро забудут: странная фамилия, претензия быть похороненной близ рая (рядом со спрятанной близ скитских ворот белой лентой, на которой дедком-профессором вкривь и вкось выведено: «Там, за стеной, – рай!»)
– Да, рай, – шепчет профессор, – хоть умрём, а эту ленту вывесим. Он там! За стеной! Рай, рай…
Тут дедок-профессор начинает впадать в тревожную дрёму и уже не видит того, как задним ходом возвращается серебристая иномарка, как, не доехав метров тридцати до автокруга, выталкивает из себя пани Агату, как та, мелко семеня ногами, бежит и что-то ему кричит.
– Дайте мне рай, – шепчет сквозь дрёму дедок-профессор. – Дайте же!
И рай, наконец, спускается к нему: дедок надолго теряет сознание.
История легкой души (300 марок)
1
Мой дядя был похож на Солженицына. Правда, не внешне, а, как говорили те, кто хотел к дяде подольститься, – внутренне.
Дядя, конечно, ничего и никогда не писал. Зато много – и всё о лагерях – говорил.
Ну а кроме того, дядя мой был человек естественный. И душа у него тоже была природно-физическая и научно-естественная. Но при этом слишком легкая, маловесная, что ли, малозлобная. Наверное, поэтому кое-кому дядина душа казалась, попросту, слабой.
Может, как раз из-за своего слабодушия дядя, получив письмо из очередного комитета или фонда, бледно ругнувшись, сказал мне:
– Выдают по триста марок. Это для начала. Потом дадут больше. Возьмешь всё себе! Я на эти деньги – кладу с прибором. Меня девки не за деньги любят! Заполняй бумажки и катись!
Хорошо зная, что марок мне не видать как собственных ушей, что эти крупно хрустящие синенькие и желтенькие бумажки выдают только лично бывшим узникам немецких концлагерей и лагерей смерти, я хотел было приглашение спустить в унитаз, как вдруг смекнул: не лучше ли, если марки все же получит дядя, чем истратят их на видеопорнушку нагло (как бандюки) обритые чинодралы из родного ведомства раздач и награждений?
Заполнив две-три бумажки, я стал лихорадочно собирать дядю, стал тянуть и направлять его слабо ориентирующееся в пространстве тело в какую-то неблизкую контору, где вручение твердой валюты и должно было произойти.
До станции метро «Профсоюзная» доползли мы без приключений. Однако, выйдя из метро, дядя Шур, этот бывший малолетний узник, а ныне проказливый и до черноты закоптивший свое любопытное личико старикан, стал почему-то задыхаться.
Жара в тот день и впрямь стояла немаленькая. Да и как было ей не стоять? Распнуло над Москвой латаную цыганскую палатку долгожеланное лето! А что летом в Москве бывает жарко, этого дядя забыть, конечно, еще не мог. Но не задыхался же он дома. А тут чего ж?
Поэтому было ясно, что садясь на парапет и шепча синенькими губами: «Купи боржома и лей, лей мне на голову! И чтоб дым пошел, дым!» – дядя, по обыкновению своему, придается клоунизму, или, проще говоря, паясничает. Конечно, боржом на его частью седую, а частью русо-пепельную голову я лить не стал. А с досадой ухватив дядю под руку, поволок его смелей вперед, за дойчмарками!
Вот тут-то Шур Иваныч и провалился далеко, провалился глубоко. «Глубже, – как он потом хвастливо и с причмоком определял, – чем в какую-нибудь полячку!» Провалился и стал нести свою обычную околесицу о далекой, никому не нужной, плотно закрытой другими событиями войне и о все тех же полячках.
Полячки! Они не давали дяде покоя ни днем, ни ночью. С той самой поры, когда он их впервые – в 1943 году – увидел. Ну а второй барьер, который не позволял дядиной легкой и слабой душе взмыть вверх, оторваться навсегда от нас грешных, был год 1941-й. А именно – сентябрьский его отрезок. И конкретно – 13-е число.
Вместе с дядей спотыкался всю дорогу об этот барьер, об этот пенек и я. Спотыкался, потому что была здесь маленькая странность: Германию дядя Шур, несмотря ни на что, страстно, или, как говаривали раньше, «пламенно», любил. Однако без сильной дрожи (возможно, как раз дрожи лихорадочно-любовной!) рассказывать о некоторых ее представителях не мог.
Слушая дядину трепотню, я некстати вспомнил фондовскую бумажку, которую заполнял недавно. В бумажке этой, в пункте 2, заботливые наши чинуши строго и нелицеприятно спрашивали: откуда и почему Вы были вывезены?
Блин! Почему? Ну, наверное, маму-папу не слушал, мало каши ел!
2
Осень сладкая, осень, влекущая своим наивным удивленьем перед грубо расстебнувшей и гимнастерку, и штаны войной, разгоралась.
Тринадцатого сентября, поддерживаемые с флангов румынами, немецкие части заняли дядино безраздельное, никогда и никем не оспаривавшееся владенье – южно-днепровский городок Голую Пристань. А уже сентября 16-го всех молодых людей в возрасте от двенадцати до семнадцати лет (старше не отыскалось) стали сгонять к местному курорту. Сгоняли их, конечно же, для того, чтобы прилучить к цивилизации, к порядку и оторвать от рабской праздности.
Однако именно 16 сентября мой будущий дядя был, как нарочно, очень и очень занят. Километрах в трех от все того же курорта, близ смачно булькающего лечебной рапой озера, в сухо-прозрачном акациевом лесочке он драл (изымал) последние в текущем календарном году птичьи яйца, яйца сорокопута-жулана.
О, что за птица был этот сорокопут! Серо-голубой, с рыже-бурой шейкой, с черной полосочкой спины.
Резвый, ушло-шустрый, проказливый и чадолюбивый, как впоследствии и сам дядя Шур. Здесь же неподалеку обреталась и сорокопутиха. Она бегала по стволу акации вверх-вниз, отводя коричневого человечка от гнезда. Но отводить дядю от гнезда был, конечно, напрасный труд и жалкая замудиловка. Ведь, кроме жгучего удовольствия от самого яйцедрания, дядя рассчитывал выменять на крохотные яйца у учителя биологии кусман сала: еду с собой немцы привезти забыли.
Оторванный от дел, дядя шел к зданию курорта, украшенному огромной, хорошо видной из степей трубой, неохотно. Он, может, и вовсе к курорту не пошел бы – ни сорокопуты, ни перепела, ни кроншнепы близ курорта не гнездились. Однако два немецких автоматчика всё тыкали и тыкали в спину стволами, смеялись, даже пару раз пальнули по ногам. Пульки взбили фонтанчики пыли близ дядиных босых ступней и навечно в южнорусской земле залегли. Боли же от ударов дулом в спину дядя не почувствовал вовсе. Напрасно старались автоматчики: был дядя Шур, как говорилось уже, человеком естественным, по сорок раз на дню падал с деревьев вниз головой, скатывался кубарем с высоченных песчаных дюн и поэтому тело имел утрамбованное, крепче глины, голову же – твердую, как резиновое колесо новенького грузовика.
В курорт, в его гулкие кафельные залы гнали всех подряд, даже цыганчат и албанцев-арнаутов. Этих, правда, выведя ночью за огромные чаны с лечебной грязью, мягко прокалывали штыками насквозь, а потом в те же чаны – взобравшись по некрутым лестницам к их широким люкам – спускали. Хотя поступали так лишь вначале: цыганчат было много, а чаны – не безразмерные. А вот девчонок среди согнанных было мало: всего три или четыре. Эти часто досаждавшие дяде неестественностью своего поведения существа успели, видно, попрятаться на дальних хуторах или в охотничьих «засидках». Не оказалось в курорте и двух вечных дядиных спутников по яйцедранию – Коса и Джёса. Этих близнят-еврейчиков сразу отсортировали и погнали отдельно от остальных к бывшему зданию помещичьей экономии. Здание это было недавно отдано «Заготскоту», но ввиду отсутствия скота, а также от немоты и безъязыкости – тосковало. Согнанным в курорт тоже было тошновато. Может, оттого, что, втягивая мокрыми варварскими носами запахи неповторимого молодого вина и виноградной осени, они заражались от этих запахов неожиданной для рабов тягой к свободе.
После трех дней внутрикурортной сортировки и рассказов о том, как «югенд» Голой Пристани будет приобщаться к европейскому распорядку культуры, всех строем повели на причал.
Было раннее, чуть увлажненное печалью сна, утро. Пора было вставать и солнцу: дело близилось к пяти часам. Однако вместо восхода солнца дядя увидел легкое, еще только занимающееся зарево: горело здание «Заготскота». «Заготскот», за три дня набитый под за вязочку старыми, молодыми, а то и вовсе сопливыми лицами из семито-хамитской поросли народов, только начинал попыхивать коровьими лепёхами, попискивать чуть воняющими мочой углами, повизгивать узкими овечьими окнами, а дядя Шур уже проявил первую слабость своей славянской души. Решив воспользоваться пока еще ползающим по земле сумраком, он сквозь «дыру» в охране метнулся к «Заготскоту». Метнулся потому, что знал: в каменном полу бывшей экономии есть люк. Под люком – подземный ход. Ход выводил к Конке, бывшей, в свою очередь, рукавом Днепра. Шур кинулся в камыши резво, проворно: надо было, подобравшись к ходу со стороны реки, срочно вывести Коса и Джёса из «Заготскота»! Однако утренний сумрак подвел Шур Иваныча: он споткнулся о еле заметный камень и, получив удар прикладом по голове, на некоторое время про Коса и Джёса, а равно и про других, пока еще слабо голосящих в экономии людей, забыл. Не видя от темноты в глазах дороги и с облегчением вспоминая о том, что, падая с деревьев, приходилось ему зашибаться и сильней, доплелся дядя до пристани.
В Херсон – за восемнадцать километров от дядиных вотчин – цивилизуемую молодежь отправляли баржами. В баржах стояли плотно, как на суде. Сесть или лечь было некуда, да и кто бы позволил пачкать вновь приобретенное имущество этим перемазанным в глине задам?
Так, едва удерживаясь на ногах – баржу сильно шатало, она шла, глубоко макая свой тупенький нос то в глубинную сиво-русскую, то в поверхностную желто-украинскую волну, – дядя Шур и вплыл в новую жизнь. И сразу понял: жизнь не всегда бывает неорганизованной и дикой! Иногда ее окультуривают, ну вроде как свеклу на полях: прополол – выкопал – слопал, удобрил – выкопал – потребил.
Дядя Шур как в воду глядел!
3
Пункт 3-й в бумаге, присланной из Фонда взаимопонимания, содержал в себе вопрос: «За что и при каких обстоятельствах были помещены в концлагерь?» Умиляло это скупо-проницательное «за что». Видно, дядю до сих пор подозревали в каких-то коренных славянских преступлениях, иначе после того, как он везде и всюду указал возраст своего пленения – двенадцать лет, – такой вопрос выглядел как-то не совсем опрятно.
Ну а обстоятельства дядиной встречи с Европой были просты: загрузка – телячий вагон – выгрузка. Может, поэтому ни Европа, ни Германия дяде слишком не глянулись: фабрика-кухня (рабочий), магазин банных принадлежностей (рабочий), ферма (пастух), концентрационный лагерь (заключенный) – вот что его там ждало. Кстати, в лагерь отсортировывали не абы кого, а слабодушных, тугоумных, не ценивших немецкой строгости и европейской четкости малолеток.
И сейчас, плетясь со мной от «Профсоюзной» к месту раздачи твердых валют, дядя стал о лагере – проявив очередную слабость души – вспоминать вслух. А лучше б он помолчал сурово! Никогда ведь у нас особым подвигом пребывание в немецких лагерях не считалось. Да и какие нынче счеты? Дружбец нынче с европейцами, и с немцами тоже дружбец!
4
Ранняя зима в Германии прелестью своей схожа с осенью в Новороссии. В этом я недавно убедился сам. Ровная и повсеместная утренняя свежесть германских, да и вообще европейских, городов меня покорила. Но и вызвала некоторую настороженность, а потом – настоящую тревогу. Чем именно – сразу и не ответишь. Пожалуй, какой-то унывностью порядка, какой-то неодушевленностью покоя, каким-то чуть зловещим отсутствием фантазии в квадратных домах-палисадах. А может, и внезапным осознанием того, что все это словно присыпано невидимым людским пеплом. А раз так, то покой этих домов не вечен!
Правда, слабенькие мои тревоги быстро прошли. И я продолжил радоваться молодцеватой подтянутости европейских предзимних утренников.
Но вот дядю в те военные времена предзимняя лагерная сказка обрадовала не слишком. Наверное, из-за утренних обливаний. Дядя был, конечно, упертый ныряльщик и завзятый раколов. Но и он слегка поеживался от шума лагерной зимней воды.
Обливания чаще проводились по утрам, чем по вечерам. Порядок есть порядок! Вечером обледеневший может помешать отдыхать охраннику, лагерникам. А по утрам – никаких хлопот: если грек, датчанин или серб отдаст Богу душу, то его четко, грамотно, оббив молоточком тонкий ледок, спровадят в печь. При этом экономились нервы, сохранялась гармония «верха» и «низа», да и наглядность дорогого стоила. Шур Иваныч в уме подсчитал: если естественную силу немецкой воды, которую тратят на заключенных, заставить работать на маленькую, мысленно давно спроектированную турбину, лагерь можно очень дешево освещать и вечером, и ночью!
Ларс, широкий в ушах датчанин, дядин товарищ по ночным инженерным проектам, на немецком, английском и ломаном русском часто разъяснял номеру 29606:
– Dear, Shoor! To play the fool – stop! Брось валяйт дурака! Ты все знаешь – как у нас в университет! Скажи немец – жив будешь!
Шур Иванычу, однако, больше нравилось притворяться не то чтобы вовсе дураком, а дураковатым, малограмотным. И в этом, конечно же, проявилась еще одна слабость его взбалмошной славянской души.
Вот и в то утро, поглощенный мыслями о гидротурбинах, Шур Василько хватанул за завтраком лишнюю кружку морковного эрзац-кофе. Хватанул потому, что умственная ночная деятельность требовала подпитки, и потому, что знал: № 27870 (Гуськов Паша) эрзац пить не станет, он уже и глотать не может. Кофе этот враз нутро ему и разорвет! А так сутки-двое еще протянет.
Шур ухватил жестяную кружку и, ожигаясь, стал глотать красно-коричневую бурду. Поступок этот не остался без оценки. Охранник и капо (надсмотрщик из заключенных) переглянулись. Перегляд этот от Шур Иваныча не ускользнул: он показался ему дружеским и подбадривающим. Пей, мол, паренек, глотай! Работы впереди – ого-го! Четырнадцать часов плюс полчаса на обед – хорошая школа для диких славян, датчан, горцев, кочевников, «неоседлых» – для всех, всех, всех!
Однако сегодня перегляд начальства был угадан заключенным № 29606 неверно. Сегодня этот перегляд означал другое: наглый труп, гремучий мешок с костями ворует у такого же мешка! Подобное обкрадыванье трупами друг друга нужно было пресекать на корню. Что после завтрака на плацу и было сделано.
– Ахтунг! Сегодня фаш товариш украль кава. Завтра он украйт немецкий оружие. Это есть непорядок. Прошу вас, – немец-разводящий близоруко глянул в приготовленную кем-то бумажку, – Александр Ифановитч, больше так не поступайт. Пять шаг вперед!
Дядя был обернут лицом к строю, спиной к немцам и к охранникам из двух-трех наскоро цивилизованных народностей. Мощная струя холодной воды ударила в спину нежданно. Первый удар в какой-то мере был даже раскрепощающим. Холод лагерной воды напомнил днепровский холод: когда ныряешь в глубину метров на пять-шесть, ложишься на зеленовато-песчаное дно, забываешь жар степного лета.
Новый удар из другого брандспойта сбил малолетнего, склонного к утренним проказам, узника с ног.
– Холёд полезен, Александр Ифановитч! Терпейт, лежайт!
Строй погнали на работы, а (теперь уже тринадцатилетний) разбойник все лежал и лежал на плацу под струями. Треснула на шее льдинка, лопнула за ухом вторая. Начала покрываться льдом одежда и кончики пальцев на руках и ногах, онемело лицо. Шур Иваныч заледенел бы на плацу и умер, как умирали все, кого той ранней зимой щедро обливали водой. Однако он не умер. Потому что тело имел резиновое, а голову железную. К тому же нежданно выглянуло розовое средненемецкое солнце, и Шур тут же стал делать частые движения стенками живота, ушами, пальцами. Случайно проходивший мимо немец-начальник, приглядевшись, спросил коротко:
– Nummer? Name? Forname?
– 29606! Василько! Шур! Иваныч!
– Молодец, номер 29606! Гимнастика – лючий доктор. Да и солнце за вас встюпилось! Ми это видим. Ми – не звери. Ми отправляйт вас к теплу поближе.
Немец-начальник честь свою ценил высоко. Обмануть даже и заключенного считал позором. Маленькую партию заключенных передали тестю начальника лагеря, хозяину образцовой пекарни в польском городке Рацибуже, близ города Катовице. В этой-то пекарне Шур через месяц и очутился.
5
Управляться с печами было куда приятней, чем обливаться водой на морозе. Но как раз отсюда, из образцовой пекарни, примерно через полгода, а именно поздним летом, Шур Иваныч и накивал пятками. Проявив при этом не столько черную неблагодарность, сколько чисто славянское слабодушие, да к тому ж еще нарушив главную заповедь каждого грамотного европейца: низший, повинуйся высшему, что бы тот с тобой ни творил!
Шур, впрочем, никогда потом и не врал, будто толкнули его на побег каждодневное битье, еда из корыта для свиней, работа (голова в пекле, ноги на угольках) по четырнадцать часов, отдых в собачьей конуре и ежевечерние приставания-угрозы хозяйки фрау Кирх.
Нет! Привели его к побегу две простые вещи: непродуманная охрана образцово-адской пекарни и отменное знание географии, полученное в голопристаньской средней школе. Причем второе обстоятельство было решающим. Прикинув, что из Польши до коренной Украины, а там и до Новороссии не так уж и далеко, Шур решил двинуть в родные места пешком. Ходок он был и впрямь необыкновенный. Хаживал в день и по 40 кэмэ, и по 50! Да и по земле нашей топал уже отнюдь не 41-й год – 43-й! И как ни выхвалялся хозяин пекарни, а работавшие у печей знали: фрицев бьют как котят! А кроме того, какая-то природная текучесть, несдержанность (а значит, слабость, слабость!) души толкала Шур Иваныча на побег. Очень уж хотелось ему разглядеть поподробней чарующий польский лес, колдовские западно-украинские реки, изучить европейский полевой шпат и мелкий рогатый скот, зафиксировать принадлежность птиц и гадов Судет и Карпат к определенным отрядам и видам.
Побег начался без лишних для души и тела испытаний. И поначалу путь по Средней Европе был вообще познавателен, приятен. Хорошо выучившийся по-польски, теперь уже четырнадцатилетний Шур прошел по занятой немецкими войсками территории ни много ни мало 270 километров. Путь его лежал через Вислу, минуя Бельско-Бялу, на Рожнув и дальше: на Санок, на Борислав, на Стрый…
Именно близ Рожнува повстречался ему львиноголовый блондинас Лешек Стахура, польский таксидермист души и художник смыслов.Пан Лешек привел пана Шура к себе в хату с грубо-деревенским, без скатерти столом, с поломанной прялкой в углу. Стал считаться обидами:
– Ешче Польска нэ сгинэла! Зрозумев? И сгинуть нэ мусыть! Зрозумев? Ешче руський полякови… Зрозумев? Будэ буты вусыть! Нэ гэрман – руський!
Такая интродукция не помешала пану Лешеку покормить пана Шура картошкой и напоить «самой чистой в Европе» рожнувской водой. На прощанье пан Лешек пообещал пану Шуру во время таксидермической работы со смыслами о нем вспоминать.
– Як пидеш? По дорози на Пшемысль – нэ можна… Тоби тшеба на пивдень, на Крыныцю… Там гэрмана нэма. Ну: «топай, топай, кверху жопой!»
– Навищо пана на смэрть видправляешь, ты, чучельнык? Пан не жолнеж, пан млодый! – накинулась внезапно на пана Лешека неясно откуда взявшаяся пани Ванда, сестра. – Навищо слово в верше зминыв?
– Цыц, халява!
– Цыц, чучельнык!
– Цыц, парасолька!
– Цыц, лайдак!
Шур слушал перебранку брата с сестрой вполуха, потому что полностью был поглощен осмотром спустившейся с чердачных небес пани Ванды. Первая польская женщина, не слишком измученная одеждами, застежками, пряжками, представ перед моим будущим дядей, поразила его. Именно это краткое свидание он потом считал началом своей истинной жизни, исполненной любви к женщинам, но одновременно и недоверия к ним. Пухленькая, белокурая и острогрудая Ванда была, однако, мгновенно изгнана назад, на чердак. А Шур Иваныч, тяжко вздыхая, побрел лесом на юго-восток.
Часа через три дядя Шур, изучавший строение бука, услыхал лай собак. Судорожно сжав в руках позаимствованный в сенцах у пана Лешека колбасный нож, он тут же слабо-нежной своей душой опечалился. Опечалился именно тем, что пан таксидермист так безоглядно и так скоро выдал его. Но тут же, стряхнув печаль, Шур сунул нож за пояс, а сам, как тот пес, сиганул в кусты, в подрост. Лай был далекий, однако слух у Шура был необманный, звериный. Да и ум его естественнонаучный ему подсказывал: состязаться с представителями отряда собачьих на Малопольской возвышенности – все равно что бегать по кладбищу наперегонки со смертью. Не утруждая себя дальнейшими размышлениями, Шур Иваныч кинулся к сверкавшему неподалеку озеру, потому что сразу определил: спастись от немецких, натасканных на людей овчарок можно только под водой. Кинувшись к берегу, беглец шустро выстругал из толстого, в палец, камышового стебля сорокасантиметровую дыхательную трубку и, не поморщившись, полез в чисто-прохладную польскую воду.
Шур Иваныч сидел в воде больше двух часов. Так ему, во всяком случае, казалось. Дышал он уже тяжковато: воздух проходил сквозь трубку все слабей, все хуже. Как опытный ныряльщик, Шур Иваныч понимал: нежные пленочки внутри камышовой трубочки уже набухли влагой и поэтому в ней стоят свист и хлюп. Надо было выныривать, вырезать новую, сухую трубку. Но и сквозь метровую толщу воды мальчик Шур слышал то отдалявшийся, то приближавшийся лай четвероногих друзей человека. Постепенно Шур понял: собаки ведут преследователей вокруг озера. Но вот в какую сторону – понять не мог.
На третьем часу, не выдержав узости камышового воздуха, Шур Иваныч выставился из воды по плечи. Ни собак, ни эсэсманов, ни полиции он сперва не увидел. Они были далеко, за выгибом озера. Стряхнувшись выдрой и не медля ни секунды, Шур срезал самый толстый из попавшихся ему на глаза побегов сухого прошлогоднего камыша. Простругнув трубочку по краям и продув ее нежно, он снова уселся на дно. Сидя на дне, Шур все время втягивал и далеко выпускал живот – грелся. Шевелил он также ушами и пальцами ног.
Ни тогда, ни поздней не мог он себе объяснить, зачем выставил голову на поверхность еще раз. Выставив же, продержал ее над водой секунд тридцать.
Мальчик Шур держал голову над водой как завороженный, потому что видел: одна из собак, высоко задирая нос и образуя грудью, как тот торпедный катерок, сразу две идущие под острым углом волны, плывет к нему. Глаза собаки – так мальчику показалось – туманились добротой и веселым любопытством. Секунд десять потребовалось, чтобы понять: эта великолепно плывущая псина сейчас будет рвать его и кромсать, будет выгрызать чуть набухшие в воде половые органы (он видел, как овчарок на такое «выгрызанье» натаскивают), потом перекусит струнку горла, разгрызет и само адамово яблоко. Однако Шур Иваныч знал и другое: под водой собака беспомощна! А потому лег на дно. Минуты через полторы пес забил лапами над тем местом, где только что мелькала голова мальчика. Вытолкнув изо рта дыхательную трубку и перехватив зубами колбасный нож, Шур поднырнул под пса, ухватил его за передние лапы, рывком поволок на дно.
Захлебнувшийся от неожиданности и уже с перерезанным горлом, пес тихо отплыл в камыши. Теперь самое время было валить от озера к заброшенным каменоломням, о которых толковал таксидермист души пан Лешек Стахура. Эсэсманы были пока за изгибом озера. Стало быть, найдут убитую собаку не раньше чем через сорок минут. За эти-то сорок минут дядя Шур и думал отыскать вход в заброшенные подземные схроны. Однако Шур Иваныч недооценил обученность немецких собак и переоценил географические знания пана Стахуры. Каменоломен не было нигде и в помине, а уже минут через двадцать невдалеке послышался лай. Шур проверил нож, приготовился к встрече. Передняя овчара вылетела на прогалину перед редким леском стремглав. Она на лету облизнула морду, и Шур залюбовался ее черно-золотистой шерстью. Эту очередную и, в общем-то, минутную слабость души Шур Иваныч часто потом ставил себе в вину. Ведь не будь такой слабости, успел бы он и убить собаку, и присыпать свой след прихваченным из пекарни толченым перцем – и снова назад, в озеро!
Передняя овчара вцепилась ему в левую руку, когда он готовился ударить ее. Тут же появилась вторая. Она хотела выгрызть то, что болталось у Шура меж ног, но беглец, готовый к такому повороту событий, ударил все же первую собаку ножом, а второй подставил зад. Легкая походка Шур Иваныча, которой любовались впоследствии многие женщины Николаева, Херсона, Тюмени, Томска и Нижневартовска, была такой легкой именно оттого, что овчара поганая выкусила-таки ему ползада. Но любование и легкость пришли потом. А тогда, в тюрьме города Катовице провисел он без всякой легкости – на руке, посмевшей ударить немецкую собаку, – неделю.
Вкрученный в потолок винт, стальной трос, зацепленный за кончик троса огромный крюк – вот все, что примечал вокруг себя редко приходивший в память беглец. Крюков таких с потолка свисало шесть штук. Сначала на крюках висело четверо. Но одного, подцепленного крюком под ребро, сняли в первый же день.
– Далеко бегаль, – сказал мадьяр Феликс из Ужгорода, служивший в тюрьме чем-то вроде медбрата, по-русски. Феликс был в немецкой форме, но без знаков различия, на голове его громоздился белый, то ли поварской, то ли докторский, колпак. Через день мертвым сняли и второго. Этот второй был литвин, бежавший все из того же польского Рацибужа. Литвин бредил вслух, а с бредившими Шур Иваныч разговаривать боялся, хотя литвин с тонкими офицерскими усиками неуступчивостью своей ему определенно нравился.
Вскоре Шур Иваныч остался висеть на пронзенной крюком руке, в подвальной зале без окон, один. На третий день ему дали полкружки воды и окаменевший сухарь.
– Gut. Sehr gut, – сказал, неотступно глядя Шуру в зрачки, появившийся на пятый день шарфюрер и, потирая руки, куда-то ушел. Минут через пять он вернулся с белым эмалированным ведром. Поставив ведро на пол, знаком подозвал мадьяра, кивнул на ведро.
Феликс бережно и торжественно вынул из ведра какой-то толстый сизо-кожистый обрубок и, стряхивая с него капли воды, направился к висящему на крюке.
– Was ist das? – спросил Шур у шарфюрера, указывая глазами на обрубок. – Что это?
– О! Ти хочеш знайт? Это есть нильпферде!.. Das ist Nilpferde phallos!
Немец бодро заржал, а мадьяр Феликс – сволочь и прислужник, – размахнувшись, огрел бегемотским обрубком голую спину висящего. После семи-восьми ударов – в отличие от ударов прутом или палкой, не только рвущих тело, но и отбивающих внутренности, – Шур сник. Голова его завернулась светленьким бутоном на правое плечо, и разочарованный немец, не дослушав славный зингшпиль из возгласов и всхлипов висящего, ушел. После ухода офицера Феликс стал ударять послабже, потом еле-еле.
– Нильпферд, – ворчал он себе под нос. – Форсу-то у немца побольше, чем у вас, дураков русских!
Ниль… Член у быка отрезал, а заливает, что у бегемота! До Африки так и не добрались, а туда же…
На седьмой день мертвого беглеца сдернули, как тушу, с крюка, уложили его левую, со снятой кожей и навечно пробитую крюком руку плетью вдоль тела, поволокли на носилках в тюремный морг. В морге от сладостного покоя и холодящей сердце воли Шур Иваныч очнулся, ожил. И ожил вовремя, как оживает перед пожаром или землетрясением прибитый зверь в степи. А ожив, тут же перед невесть что в морге искавшим гауптманом вытянулся в струнку: заключенный такой-то к работе готов!
Из-за спины гауптмана выткнулась мучная, плоская, как тарелка, слабобородавчатая морда и зашипела на Шур Иваныча по-русски:
– Сгинь! Ляг на место, мертвяк!
– Nein, nein! Он есть живой! Ти живой? Ja?
– Так точно, живой!
– Живой – работать. В лагерь его. – Гауптман хлопнул по левому, больному плечу: – Работа делает свободным! Ja?
Гауптман развернулся и ушел, а дядя, пошатавшись на месте, упал навзничь и провалился на часок сквозь бетонный пол куда-то ниже смерти, глубже морга…
6
От жары московской Шур Иваныч фыркал, как олень в воде. Он фыркал и бегло вспоминал немцев, мадьяра Феликса, таксидермиста Лешека Стахуру, польского режиссера-антифашиста Геремека, а подробно – всех своих полячек-венгерок. Мы отдалились от «Профсоюзной» уже на полкилометра. Я все это время ловил такси, а дядя, ерничая, продолжал кричать:
– Если хочешь знать, эти триста марок бабам надо отдать. Здесь же логика. За тело – марками! За душу – соплями твоими поэтическими! Трем бабам – по сто! А ты думал – одной? Дурак! Они и втроем этих денег не стоят!
Наконец за серым пыльным забором обозначилась трехэтажная коробка склада или ДЭЗа. Еще издали мы увидели спешащих к складу людей.
– Малолетний узник? – стал хватать словоохотливый и неопытный дядя, проведший последние пятнадцать лет вдали от столиц, на великих и малых стройках Сибири, каждого пожилого бомжа. Бомжи шарахались, а посторонние московские старики дядю не понимали.
Услыхав про лагерь, они тут же с охотой включились в разговор. Но говорили почему-то (и так было не только в тот день) про наш лагерный тоталитаризм и про сталинские «шарашки». При этом старики московские хвалили проказливого дядю за склонность к диссидентству и даже сравнивали его осторожно с Солженицыным и Новодворской. Дядя кричал им про тысячи сумочек из кусков человеческой кожи, про вавилоны закованных в лед трупов, про жирный кремационный дым, про ссыпаемые в ванночки грудами еще скользкие и кровоточащие детские глазные яблоки. Старики же московские твердили ему про трескучие морозы и недостаток книг в сталинских библиотеках, про поэтов, слагавших оды вождю и – увы! – частенько оказывавшихся в лагерях после предательства своих же собратьев.
Одобряли старики московские и тех, кто ныне – рискуя лишиться надбавки к пенсии! – продолжает глубочайший раскоп лагерно-советской темы.
Ну а люди помоложе – те, выгнув по-бычьи шейки, топали себе с полными сумками к боковому выходу из ДЭЗа и в разговоры не вступали. Никто никаких марок ни от кого, между прочим, не получал. Все – молодые, старые, с документами и без, – не тратя слов, кидались к поместительным деревянным ларям с готическими надписями на боках. Лари были набиты всяким разным тряпьем. Тряпье это, взлетая кверху быстро, резко (как земля из-под собачьих лап), вниз опускалось нежно-медленными разноцветными парашютиками. Дух еврокарнавала, дух праздника цветных одеяний для души и для тела царил в дэзовском воздухе.
– Кто за марками – завтра! Сегодня марок больше нет. Одёжей, одёжей берите! – время от времени объявлял пожилой человек, сидевший за узким пустым столом.
Но и объявлять не надо было. Все продолжали скоростное рытье в ящиках, все хотели облачиться в новую, не слишком дорогую, но яркую и модную жизнь.
Дядя Шур вынул свое удостоверение малолетнего узника, подал пожилому. Тот повертел удостоверение в руках, грустно дернул щекой.
– Я только за марками, – сурово подчеркнул дядя. – Племянничек тут без работы ошивается! – под толкнул он меня вперед, переводя зачем-то в ранг невостребованных и безнадежных.
– Сказано же: марки – завтра!
– Сам-то – узник? Сам-то – малолетний? – налегал Шур Иваныч на печального маркодателя.
– Летчик я… Летал в войну. Ну, и попросили меня, – закручинился пожилой. – Хотите вместо меня, а, Василько? Вы же действительно малолетний! Обуют-оденут – как рок-звезду!
Я повернул голову, чтобы глянуть на дядю, презиравшего чиновничью работу и в пику такой работе полжизни отгорбатившего главным инженером на строительстве, как оказалось, не слишком нужных стране гидросооружений. Шур Иваныча и след простыл!
Я стал бешено высматривать его сквозь взметы выкидываемого из ящиков тряпья, сквозь взмахи рук и струенье улыбок маркополучателей, их жен, их чад…
Дядя поспешал за пышной высокой блондинкой. Издалека она и впрямь смахивала на полячку. Одной рукой блондинка волокла чемодан на колесах, другой – пыталась ухватить за ухо пятилетнего мальца. Я кинулся за дядей вслед.
– О, матка босха! – подбираясь к блондинке до опасного близко, шутил веселый дядя. Я досадливо отвернулся. Но как раз в этот миг дядя, часто проваливавшийся во внеисторические дыры, снова отлетел слабой своей душой куда-то в запретную зону, стал лопотать о своем…
7
«Neue Hammer» («Новый молот») – это был уже не концлагерь. Это был лагерь смерти. Назначение – уничтожение неработоспособных, не согласных с порядками, расово неполноценных. Пропускная способность с работающими крематориями – 2260 человек в день. Без печей – значительно меньше.
В лагере смерти Шур был долгожителем.
После того как он упал в обморок в морге Катовицкой тюрьмы, помотало его по Европе – ого-го! И вот – «Нуйе гаммер». Сначала выводили работать в какие-то неглубокие полузатопленные шахты. Естественной смертью умирало в день человек по 100, иногда по 200. Кормежка – раз в день. Рацион – «ниже уровня выживания». Двадцать граммов каши, пятьдесят граммов эрзац-хлеба. Состав «хлеба для русских» (вновь, как и в начале войны, введенного в лагерях) – 50 % ржаных отрубей, 20 % измельченной сахарной свеклы, 20 % мучной клетчатки, 10 % толченой соломы.
Но Шур Иванычу даже и такая еда нравилась. Запредельная бестелесность не позволяла тратить лишних сил на жрачку, а экономя силы, можно было не бояться умереть на работах. Однако в последнее время кормить перестали совсем, перестали и выводить на работы.
Стоял, стыдливо помаргивая реденькими ресницами, апрель 45-го. Бледноризое голландское солнце, глядевшее из-под эрзац-ресниц, флейтозы узнических костей, высвистывающих какую-то диковатую музыку, не согревали. Дальше – хуже: перестал работать избавлявший от адских запахов и трупного хаоса крематорий. Раз в сутки чужая, не лагерная, команда проходила по баракам, складывала мертвых, иногда и полуживых – штабелями.
Шур Иваныч в штабель не хотел. Днем, опасаясь штабеля, он подолгу спал в неглубокой яме или шатался беспрерывно на своих соломенных ножках по зоне. Теперь охрана на все смотрела сквозь пальцы. Странно, но Шур не искал еды. В его восемнадцатикилограммовом (рост 179) теле поселилась не жажда еды, а жажда зелени, деревьев. Может, от голода он и начинал съезжать с ума. Ему казалось, тело его состоит из десяти-пятнадцати крупных пузырьков воздуха. Пузырьки подымаются вверх, становятся хлорофиллом, хотят вживиться в зеленую мякоть ясеневых или тополиных листов.
Но деревьев в лагере не было. Рядом – только лужи да островки прошлогодней травы. Траву Шур не ел. Не ели ее и некоторые другие лагерники, не ел ползавший на пузе близ одной из луж татарчонок Темир.
Темир уже два часа ловил заскочившую сдуру за колючую проволоку лягушку. Татарчонок одиннадцатилетний был совсем голый, и бока его перекатывались, как у больного сапом жеребца. Темир хлопал ладонью по луже, выгоняя лягушку на сухое. Но лягва была хитрая, пуганая. Ее ловили уже два дня. Всех других давно переловили, съели. Теперь съевшие умирали в бараке от какой-то тихо-въедливой болезни живота. Про смерть от лягушек Темир ничего знать не желал: он продолжал обстукивать ладошкой акваторию белой лужи. Шур Иваныч погрозил Темиру кулаком, испугавшийся татарчонок шлепнул ладонью сильней, и тут же серо-голубая громадная квакуха вынырнула на поверхность. Темир метнулся на нее, как волчонок. Он упал лицом в воду, но и захлебываясь, лягушку удержал и тут же, разодрав ее на две неравные части, одну часть – большую – сунул в свой белый, сочащийся какой-то дрянью рот, а вторую, жалко моргая, протянул Шуру.
Шур плюнул, развернулся, пошел назад в барак. Он не ел падали, не жевал картона и ремешков. Раз и навсегда сказал он себе: лучше по слабости души умереть, чем есть то, что естественному человеку в пишу не предназначено.
Больше Шур не подымался.
Он слышал, как через день на него, лежавшего на полу барака, уложили сверху двух человек. Они были мертвые, были легкие, высохшие. «Кэгэ по пятнадцать, – определил Шур, – может, меньше». На следующий день штабель подрос: положили еще двух. Эти были совсем без весу. Тут вдруг стали разносить суп. Суп запахом своим поднял на ноги весь барак, поднял полуживых, поднял мертвых. Макароны! Кажется, и со шпиком! Боясь окончательно решиться ума, Шур закрыл глаза. А когда открыл их, увидел: ходят люди в серо-зеленых халатах, кормят с ложечки всех, кто после похлопываний по щекам открывает глаза. Шур тоже хотел открыть глаза и рот как можно шире, но от судорог перенапряжения потерял сознание. Когда очнулся, суп всем открывшим рты уже раздали, остатки унесли. Плохого, однако, в этом было мало: те, кто раззявился на горячую пищу, уже корчились, пуская изо рта зеленоватую жижу. Отрава!
Шур отключился надолго. Он не слышал, как ушли навсегда из лагеря немцы, как стали ходить по лагерю американцы, как толстый заплаканный доктор-ирландец брал иссохшие до десяти-двенадцати килограммов, но очень аккуратно сложенные трупы за руку, щупал ушедший в землю пульс.
Но у Шура-то пульс всегда был ого-го! Стометровка – 13 секунд, а пульс – 60! Проныр через шестидесятиметровый приток Конки – 2 минуты 45 секунд, а пульс – снова 60! А пойманные на лету сорокопуты, а нежно вынутые из нор желтобрюхи? А бараны аска-нийские, останавливаемые за рога перед домом?
Шур лежал двенадцатым снизу. Толсто-плачущий врач потянулся было к трупам верхним, однако Шур, не давая толстому пойти по ложному следу, слабо шевельнул плечом. Ирландец сел прямо на пол и хлюпнул, как та лягушечка, горлом: живых в этих бесконечных штабелях трупов быть не могло!
8
Окончательно Шур Иваныч очнулся в день тридцатый после своей несостоявшейся смерти. Очнулся и увидел: мягко опадает последний розовый цвет с каких-то цитрусовых или других ресторанно-курортных деревьев, а в лицо ему, умиляясь до усрачки, глядит пожилая темнокожая сестра.
– Can I help you? Your illness – is ended! *
– Ай донт ноу, – шикарно, одной из немногих встретившихся в его великолепно-естественной жизни английских фраз ответил дядя Шур.
9
Мутно-весенние евроветерки подхватили Шур Иваныча, понесли через кордоны и заставы на юг и на восток: к сизо-вьющейся Конке, к истекающему молоком водяному ореху, зовущемуся чилимом, к весенним и осенним кладкам яиц сорокопутов-жуланов, к желто-восковым клювам пустынных копчиков, к небывалой длине прыжка коричневатого степного зайца.
Уже вскоре, гремя костями, как выставочный анатомический скелет, входил дядя Шур на херсонский толкучий рынок. В темненькой чужеземной форме и в жалкой пилоточке американской входил, входил, чтобы побыстрей сменять их на одежду привычную, а вместе с одеждой попытаться обрести и свою прежнюю, свободно-естественную жизнь.
Выпадая легкой, слабой (а может, попросту слабо привязанной к ходу прогресса) душой из отсутствующего тела, он рвался в советский фильтрационный лагерь, к изматывающим объяснениям с МВДэшными и непрерывно испускающими сладкую мочу – как при заболеваниях мочеполовой системы – партийными органами. Рвался, наверное, потому, что такое рвение напоминало ему о первых разрывах любви, совпадавших с войной.
Правда, это только сначала Шуру казалось: война, ее верность и ее предательства, порождая непрерывное вожделение, порождают и любовь. Вожделение вокруг и впрямь витало. Но сама любовь выцарапывалась из сердец и душ окружавших дядю людей с великим трудом. А ведь именно любовь к дурным и достойным, к возвышенным и падшим женщинам (а не войну, не лагерь) дядя как раз личным своим достижением и считал. Оплодотворение этих женщин как шаг к собственному бессмертию и понимал…
Но как бы там ни было, а поощряя в себе такую неразборчивую любовь (этот крупнейший порок славянской души!), Шур Иваныч жалел встречавшихся на его дороге птиц, зверей и женщин, оставляя последним сберкнижки, машины, квартиры, выполнял их медицинские, имущественные и другие просьбы. Он жалел зверей и женщин, жалел нашу былую, горько-соленую жизнь и, жалея, все чаще улетал душой дальше, выше. Туда, откуда подробно и ясно наблюдался им мелко-крошечный отрезок новейшего геологического периода, а именно: 40-е годы XX века на восточно- и среднеевропейских землях.
И вот теперь за былую и за нынешнюю «улётность» души, за истребленное отрочество, за свою покалеченную руку и надорванное сердце Шур получал триста марок! Да лучше б он не получал ничего! Тогда никакой денежно-компенсационной оценки его жизни и не случилось бы. А ведь дальше – хуже! Теперь будут платить узникам не коренными (несущими на себе кровь и пот, победы и неудачи немецких поколений) марками, а вроде бы и не имеющими к тем временам отношения «евриками». Но ведь нельзя оценить стоимость жизни! Ни в марках, ни в рублях, ни в евро. Оценку, конечно, произведут. Но не у нас, не на горьковато-соленой русской и не на рыхловато-сладкой немецкой земле!..
Развернувшись и погрозив кулаком цветным парашютикам падающего сверху тряпья, дядя Шур, потеряв вдруг интерес к тому, что творилось на карнавале цен, на карнавале облегченных одежд бытия, поплелся с пункта раздач вон. Уходя, он улыбался.
– Приду в другой раз! Полячка эта… – Он уверенно указывал рукой на удалявшуюся даму лет сорока, одной рукой продолжавшую тянуть чемодан на колесах, а другой накручивавшую ухо шалопаю в сандалетах и в голубой скаутской кепчонке. – Полячка эта обещала без мальчика прийти! Через неделю! Мне полячка – тебе марки! Мне… тебе… мне… тебе…
10
Шур Иваныч умер через четыре дня после посещения пункта раздач. (Шур-шур-шур – душа полетела!)
Что ж, смертны все! И не о смерти дядиной речь, хоть я о нем страшно жалею. Речь все о тех же деньгах.
Каждую весну и каждую осень на мой адрес (дядя всегда дипломатично указывал мой адрес, только мой!) приходит сразу несколько писем. В них предлагается примириться, признать, сообщить, получить. В них наши и зарубежные мастера оценок любви и подвигов сожалеют о малолетнем узничестве дяди, о его теперешней бесприютности, необеспеченности. Скорбя душой, написал я по всем этим адресам о дядиной смерти. Однако или писем моих не получили, или не захотели в дядину смерть поверить. Шур Иванычу продолжают слать бумаги. И делают это уже, видимо, для себя, для каких-то своих душевно-телесных нужд. Средь бумаг оказалось и озадачившее меня «Заявление-подтверждение» .
Слева на нем значилось: «Номер заявителя в базе данных Фонда взаимопонимания и примирения такой-то» (номер силком вернули Шуру и после смерти!). Далее:
«Я, нижеподписавшийся… родившийся… проживающий… принял к сведению, что Фонд взаимопонимания и примирения РФ представил меня на получение гуманитарной помощи от N-ского Фонда помощи Холокоста/Шоа…» (При чем здесь Холокост? Шур Иваныч это красивое слово узнал только перед смертью, да и то случайно!)
Далее дяде предлагали расписаться вот в чем:
«Настоящим подтверждаю, что я не возражаю против этого представления (значит, находятся все ж таки и возражающие!).
Я признаю, что эта помощь является исключительно гуманитарной и не является ни компенсацией, ни возмещением ущерба, ни репарацией… (Я представил дядю, взимающего репарации, и скривился, как от зубной боли.)
Я признаю также, что отправка этого заявления-подтверждения не гарантирует получение помощи».
11
Я слышу, как сквозь полутораметровую толщу земли смеется дядя Шур. Слышу, как он вышептывает сгнившими за три года, прошедших со дня его смерти, губами: «Снова не дадут! Опять тебя, дурачок, надуют! Или те – или наши. Как пить дать надуют! И холокостников – тоже! Или дадут, а взамен – душу спросят! Вспомнишь меня, когда вас всех в телячьих вагонах вывозить начнут. Властям ведь – ихним и нашим – сговориться ничего не стоит! Вспомнишь, потому как лагеря там строгие, аккуратные. Без Руслановой и без художественной самодеятельности! Там: шнель – и в топку! Или, как нас когда-то, на продажу выставят: мальчик – 15 марок, девочка – 50! Мужик работающий – 70. Женщина до тридцати лет – 45. Ты вот все брешешь в своих статейках: лагерная пыль, лагерная шмыль, Колыма-Сибирь! В Сибири нету пыли! А вот мы не пылью, мы лагерным дымом были. Таким сладеньким дымком (чуешь, несет его?) сгоревших душ! Тел-то у нас не было, вот в топках души и сгорали!»
И тогда я подхватываюсь с кресла и ору в подмосковную пустоту:
– Какой Фонд, какое примирение? Примирение с кем? С лягушкой, которую разорвал пополам татарчонок Темир? С мадьяром из Ужгорода, мочившим бычий член в соленых растворах? С администрацией лагеря смерти «Нойе гаммер», отправлявшей даже не на тот свет – отправлявшей в полное огненное небытие ежесуточно по 2260 душ? Для чего мириться? Для продленья противоестественных отношений? И почему примирение пусть легкой, пусть слабой и беспутной русско-украинской (своими контурами, если глянуть на просвет, весьма схожей с европейской картой) души с цивилизаторским раем стоит именно 300 денежных единиц? Подозрительная цифра! Очень! Кто ее (душу) так оценил? Не тот ли, кто цифру эту (но, конечно, без последнего, явно инфляционного нуля) две тысячи лет назад нам уже подсовывал?
Нельзя примириться с прошлым. Можно только, помня о нем, не делать друг другу дурного в будущем. Можно приличным и дружелюбным будущим попытаться это прошлое замолить.
И здесь не только в немцах дело, дело и в нас. Где, к примеру, та, хоть небольшая, но ровная, без скачков, симпатия родной страны к слаботелесному ныне военному человеку, вместо которой нам все время подсовывают закордонную эрзац-любовь? Кто ответит на это, без проплат, без чиновничьих ужимок?
Только Шур Иваныч. Но он – в могиле. Только мой собственный евроопыт. Но он, видимо, еще впереди. А пока мне все кажется, будто громадной открывалкой вскрывает кто-то старую европейскую консерву с гумпомощъю и уже изничтоженная зараза войны, превращенная в красивый продукт, входит в мою, как и у Шур Иваныча, ослабленную легкостью, душу. И без сирен, без барабанного боя разрастается в ней…
12
Запах сгоревших душ висит в моей крохотной комнате.
Хоть и сгорела-то всего одна. Да и то не душа, а желтая бумажка достоинством в 50 марок. Моя собственная, не дядина. Больше сжечь – по слабости душевной – я не смог.
Да и не хочется мне вымещать свое раздражение ни на валюте, ни на людях: на мадьярах, финнах, румынах. И в особенности на немцах. Я хочу жить с ними согласно-мирно. Ведь дух немецкий нам близок. Близок своей возвышенностью и сентиментальностью и еще чем-то несказанным, невыговариваемым. Но что-то мешает постоянному доению этой близости.
Что же? Внезапная чужеватость немецкой души, становящейся твердой, как сталь, при виде нашей русской безалаберности? Грубоватость германских геополитических устремлений, явно порождаемая нашим слабым хозяйствованием на великих евразийских пространствах?
Мне этого не понять. И потому, вместо поисков логических объяснений, я который раз уже заставляю звучать действительно дивную и великую немецкую речь:
Under der Linden an der Heide, da unser zweier Bette was, da mugt ir vinden shone beide gebrochen bloumen unde gras. Vor dem valde in einem tal, tandaradei, shone sanc diu nahtegal…Но не помогает и чудо стиха! Вот уж и век перевалил на другой, а все буйствует и не уходит из меня та Великая Война. Она обрывается по жилам вниз, как обрывался на сбитом «ястребке» в море близ Анапы еще один мой дядя. Она тяжко подымается с донца желудка, как подымался в 43-м с сивашского дна отец, с простреленными ногами. Она воет в затыкаемых ватой на ночь ушах, как выла на временно оккупированной территории моя мать.
Да еще и чудится при этом нечто странное, а по нынешним временам и просто невыговариваемое: Европа той войны хотела! Всеми своими потрохами, всеми своими промытыми ложбинками, ухоженными замками, изгибами рвов, дырами пивнух! Хотела подсознательно, а затем – сознательно: Может, война казалась ей одной из последних возможностей в грубо-любовном захвате, в жестко-страстном насилии обновить свое стареющее тело? Может, она хотела поражения, а потом возрождения из пепла?
Кажется, так же подсознательно хочет Европа новой войны и толкает к ней нас.
А иначе – откуда хорошо скрываемые, но острые вспышки новой ненависти? Откуда – бомбы и вертолеты? А тщательное замалчивание когда-то образцово налаженного производства сумочек из человечьей кожи и выпячиванье русской (чаще против своих же) жестокости? А плохо прикрытое презрение к нам, варварам, долетающее окриками даже не из центра – с самых тихоумных окраин сегодняшней Европы?
Так что же? Снова будем переливать в Европу (для ее омоложения) свою душу и кровь? Ведь мы тоже страстно любим ее! Хоть многое нас и разделяет.
Что? Да хоть приколачивавшаяся над воротами тех самых лагерей надпись: «Работа делает свободным».
Работа делает рабом! Так! Не иначе! (Если, конечно, о бесконечной и механической, какую нам и готовят, работе речь.)
А свободным нас делает душа и ее легкий, любовный лет над естественной (а не навязанной, залитой лаком комфорта) жизнью.
Но какую тяжесть создает доя душ косных, душ искусственных, выделанных из полиэстера и коттона, присутствие рядом с ними душ легких и слабых, «улётных», не обремененных злобой и мщением!
Дядя не хотел мстить. Он был легок душой.
Не стану мстить и я. Хоть на душе у меня пока еще тяжко, тяжковато.
САДИСЬ. ПИШИ. УМРИ…
Тихо и трепетно мерцает сад, широко и легко спадает с неба вода, многое хочется помнить, и многое забывается, многое хочется забыть, а оно припоминается вновь. Да и не знаешь никогда точно: что надо по-настоящему забывать, что помнить? Начинаешь строку и, кажется, необходимей ее нет ничего на земле, а к концу этой строки уже мелькают перед глазами рваные пятна и зажигается красный фонарь: не надо, не то, стоп! И лучше всего, наверное, когда у рассказа нет ни конца, ни начала, а есть только ощущение: что-то когда-то действительно шло, какая-то жизнь вертелась на кончике пера и языка, билась, трепетала, пела. И вот ты вдруг уцепил, схватил и увидел ее по-настоящему, а не сквозь слёзы, а не боковым, косвенным и равнодушным зреньем, и уже стоит перед тобой на лестнице полутемной беженка, стоит, как сама жизнь, не рассыпается, не уходит. И ты словно со сна, не умея враз выпутаться из внутренних своих мыслешевелений и длиннот, ошалело спрашиваешь:
– Стася? Ты?
Ты еще надеешься, что она скажет: «нет», скажет, что это ошибка, скажет, спрячется в растерзанный гурт, в жалкую толпешку таких же как и сама она, беженцев, подбирающих дряхлыми овечьими губами с грубокрашенных редакционных столов черные, черствые крохи.
Но она отвечает: «Да». И уводит глаза в сторону. И тогда ты вспоминаешь, что видел ее два часа назад, пробегая из секретариата в столовую, видел когда-то золототканые, а теперь желтовато-серые волосы, видел чуть удлиненное лицо с прозрачным, словно точившимся из слоновой кости носом, видел пылающие черным огнем глаза, уставленные на тебя. Видел, но не признал, не вспомнил…
Дни нашей жизни бегут, как эта вода с неба. Пробежали разодранные напополам семидесятые, пролились, как из ведра, гремучие восьмидесятые, бегут, убегают в бездну обезумевшие девяностые… И ты, ежась оттого, что по тебе сбегают сразу два десятилетия, на минуту «выпадаешь из момента» и забываешь, что же сейчас такое за окнами: весна, осень?.. Да, наверное, этого знать и не надо. Потому что сейчас со щек и с губ твоих, со щек и с губ стоящей перед тобой и невыносимо постаревшей за двадцать лет женщины, льется другая вода и другое небо, сбегает другая жизнь, которая кажется тебе сейчас единственно возможной, нужной, и кажется без сомнения истинной. А это, нынешнее твое существование, наоборот, представляется чистой воды идиотством, глупостью высшей марки представляется…
Ты хрипло просишь ее – не жизнь, женщину! – подняться наверх в твой узкий, захламленный несколькими поколениями газетных репортеров и заштатных критиков кабинетик, говоришь и рассыпаешь вокруг себя какую-то несуразицу и дребедень, потому что сказать тебе в сущности нечего. Потому как, – что можно сказать мертвецу, что можно сказать призраку, пусть даже и произносящему в голос: «я живой, я жива». Что?
Ты продолжаешь ее упрашивать, и женщина, скользнув взглядом по драным и травленным своим соседкам, робко глядящим на вас из очереди, движущейся к коридорному столу, – твердо и кажется про себя чему-то мимолетно улыбнувшись, отвечает: «нет». Так же как тогда, двадцать два года тому назад, сказал ей «нет» ты сам. И она, совавшая тебе в руки ключ с нелепо вывернутой головкой, вздрогнула, уронила ключ на землю сквера, сама же быстро его подняла и жалко, и нерешительно, страшась снова получить отказ, но и страшась спрятать ключ в сумочку, держала его навесу.
– Я выброшу его, – просипел ты тогда напыщенно и надменно, не давая ей сделать нового движения.
И после этих слов вся та вопящая из кустов, вся трубящая в хрупкие стеклянные трубочки майская (или уже июньская?) зелень проваливается в тартары, и ты снов оказываешься близ нелепо изломанной очереди, под лестницей, у редакционного лифта. И понимаешь: тогда жизнь истинная кончилась для нее, а теперь – для тебя. Всему своя череда, всему! Будь оно – это «все» – трижды проклято!..
– Профэссия? – подозрительно щурится женщина, сидящая за столом, близ лестницы. Она не может дождаться конца этой муки, беженцы ходят сюда уже год, никто им ничем не помогает, разрешают им лишь порыться в куче тряпья на четвертом этаже, да еще они своим присутствием дают право газете заявлять: «мы никого не бросаем в беде». И выставлять это, где требуется, в нужном свете.
– Профэссия? – требует расстегнуться и раздеться, требует вывернуть перед ней душу рыжеволосая, толстомясая фурия.
– Ввгач, – отвечает лохмач в серой измазученной куртке, в рядюшных, из какой-то цирковой портьеры выкроенных штанах, с багрово-синим, то ли испитым, то ли напрочь отдавленным лицом.
– Доктог я…
Толстомясая смеется. Хоть один весельчак попался. Хоть один!
– Ввгач, ввгач, – торопится успеть, торопится поймать что-то ускользающее лохмач, и голова его вдруг резко и безнадежно обрывается вниз, на грудь…
– Врач? Врача никакого не надо! – говорила она мне и отодвигалась в испуге подальше.
Врач был постоянной темой наших тогдашних разговоров.
Она как чумы боялась беременности, все время пила какие-то травы, таблетки, пачками уничтожала аскорбиновую кислоту, жаловалась на скотину-режиссера, не дававшего ей никаких ролей, а вместо этого заставлявшего танцевать во всех массовых сценах, и уверяла, что любит меня больше всего на свете, больше жизни, больше даже – владевшей ею теперь полностью – хореографии.
Я этому не верил. И для сомнений моих основания, увы, были.
Да, тогда, конечно же, был май, мы жили в южном, теперь уже не входящем в состав России городе и были охвачены сухой и нервной страстью к одному ныне умирающему, или даже совсем умершему, – не знаю этого точно – жанру, жанру музкомедии. Нам казалось, что эта испанизированная, или в других случаях сработанная для венских потаскушек дрянь сможет как-то раскрепостить ту классическую музыку, которой я занимался, как-то оживить то актерское мастерство, о котором она и думать забыла. А заниматься нам надо было совсем другими вещами, во всяком случае, мне: на носу были дипломные экзамены в музыкальном училище, за экзаменами маячила консерватория или армия, или… И поэтому мне надо было бросать работу в театральном оркестре, бросать безделье, бросать шатанья ночные по душновато цветущему городу, бросать в конце концов ее саму… Но ничего этого бросить я не хотел да и не мог. И потому давно решил: будь, что будет. И от этого жизнь моя сразу – как тронутый ногою камень – полетела с турецких, окружающих город валов, вниз…
Она жила в узкой, как башмак, служебной комнате, на самом днище огромного, наплывающей скалой на пустоватую площадь театра, из театрального подвала низкосводчатый длинный переход вел в оркестровую яму. Там, в переходе, тревожно и сладко подванивавшим гниющими декорациями, дымившим дневным, нерезким, голубовато-потусторонним светом, мы и познакомились. Причем, познакомились при неприятных, но даже и теперь на меня почему-то возбуждающе действующих обстоятельствах: рядом с переходом, прямо под вертящимся театральным кругом пытался повеситься и, в общем, повесился актер М. Его случайно вынули из петли, полуживого свезли в больницу, и я, с непонятной дрожью вожделения, с неразъясненным доселе трепетом влечения и отталкиванья одновременно, вспоминаю зелено-красный, очень узкий полумесяц, глубоко охвативший его шею, полумесяц, который он, с гадким булькающим смехом и прибаутками демонстрировал нам всего через полтора месяца после случившегося. Я помню, как тогда мы со Стасей (впрочем, и остальные тоже) с тайной жадностью, с молодой бесчувственностью выспрашивали у бедного повесившегося его ощущения. Особенно всех нас интересовало: правда ли, что согласно пущенному кем-то слуху, повешенный в момент зависания, в момент разрыва шейных позвонков ощущает дикий любовный восторг? Правда ли, что сам М. из-за ожидания этих грубо-эротических ощущений и полез в петлю?
Итак, мы познакомились, и нас словно едким кипучим оловом приварило в минуту друг к другу. И судьба наша, ударяясь и цепляясь о невидимые преграды, как двухцветная, вырезанная из легкой жести, пьяненькая от остро-ласковой весны бабочка, полетела к белым разрывам и вспышкам утренних ненужных огней… Да и вся наша жизнь тогдашняя была словно ярко-размалеванная, неклассическая, и оттого слегка фальшивая и сумбурная хореография: блеск, пустота, полет… снова блеск. От жизни этой тянуло заморочкой медленных спиртовых притираний, порочным запахом пудры и острой белой пылью тянуло. Она была великолепна, но и горчила уже немного. И ревнивая горечь жизни состояла, представьте, в том, что Стася-Станислава – была врушкой. Она врала непрерывно, врала всеми своими движениями на сцене, в буфетной, гримерной. В каждом наклоне и повороте шеи, ее головы я видел тонкий паутинный налет совершенно простительной, как теперь я понимаю, женской лжи. Она врала постоянно, без умысла и беззлобно, но врала вовсе не без выгоды. Мне тогда казалось, что из нее слова, полслова правды не вытянешь. Далась мне эта правда! Любовь и взаимность в любви – вот правда бытия! Тем более, что когда она целовала меня, прижимая своим хлестким, но отнюдь не легоньким телом в глухих портьерных закутках театра к стене, никакой лжи, никакого дурного, свойственного ей во всех иных случаях, актерства я не чувствовал.
Чтобы пересилить и пресечь эту ложь, выкинуть всякие неясности, все ее перемигиванья с главным режиссером – сердитым человеком с бетховенским взметом легких волос, над исполосованным не только вдоль, но даже и поперек морщинами лбом, – я придумал ездить за город. Мы ездили на дачи с самого открытия на великой и мощной реке навигации, и там на несколько часов возбуждение и лихорадка города, театра, сплетен, ужимок, мелкой лжи и весны покидали нас. Она брала свои балетные новенькие тапочки (розовые и отвратительные, единственное, что я в ее одежде ненавидел), я брал свой выгоревший на солнце серый футляр с черно-вишневой скрипкой внутри, и мы на речном трамвайчике-»черепахе» спускались по реке к очередной, отданной на день кем-то из знакомых в наше распоряжение даче. Своей предполагаемой музыкой и хореографией на этих дачах мы не то чтобы маскировали любовные отношения, а просто постоянно и настойчиво убеждали себя, что для нас все-таки главное – главное, главное! – наши профессиональные занятия, а не что-то «другое», не вполне запрещенное, не слишком дозволенное…
Ехали мы с одними намерениями, а проводили время странно и почти всегда для себя неожиданно. Вместо того, чтобы содрать жаркую, полузимнюю, терзавшую тело одежду, вместо того, чтобы сразу вгрызться, вонзиться друг в друга, – ее комнаткой на днище театра располагать можно было далеко не всегда – мы разбегались по углам, надувались как сычи, припоминали друг про друга нехорошее, несимпатичное, «правдивое». Потом, конечно, это внезапное и острое отчуждение проходило, и она, выложив на стул или кровать раздражающие меня тапочки, делала несколько классических, хорошо рассчитанных танцдвижений, о которых с училищных лет не вспоминала, но сейчас вынуждена была вспомнить, и затем сразу начинала поиски сухофруктов. И тогда я уходил на причал, если был, – или просто на поросший камышом, везде одинаково высоким, ранящим, иссохшим за зиму берег, спускал ноги в ледяную еще воду и резко, но неконкретно начинал переживать что-то со мной не случившееся, далекое…
Возвращаясь с дач, мы иногда на полчаса заскакивали в дешевое, но с хорошей, даже неожиданно изысканной кухней, кафе-поплавок. Ресторанов и кафе я не терпел уже тогда, да и смешно сказать: какие могли быть рестораны в мои неполные двадцать лет да еще при постоянных до последнего времени многочасовых занятиях музыкой? Она же такие заведения обожала. И это тоже служило поводом для взаимной раздражительности и раздоров. В тот майский вечер в «поплавке» было не так пусто, как это всегда бывало потом, летом, в июне, в июле. Мы перепрыгнули в качающийся поплавок и тут же напоролись на полупьяного грузного человека, с грушевидным животом, с лоснящимися гладкими черными волосами, с таким же лоснящимся лицом и двумя дырками на лице вместо носа. Я не могу сейчас и никогда до этого не мог вспомнить, что он такое сказал, с чего все началось, помню только, что через несколько минут я вскочил, подбежал к безносому, что-то ему крикнул, произошла драка. Драка была молниеносной, собственно это была не драка, а так, хорошая стычка. В итоге, грузный гладковолосый человек, которого я немного знал и который уже подходил ко мне с явно противоестественными намерениями в театральном скверике, – в итоге грузный человек упал на крайний стол, а затем, волоча за собой ухваченную в злобе скатерть, и вовсе сполз на пол. Никогда никаких людей, да еще и много старше себя, я не бил, мне стало тошно, жарко, мы выскочили по шатким сходням из «поплавка» на берег и уселись на скамейку неподалеку. Отсюда наряд милиции, вызванный безносым или кем-то еще, меня и забрал. История эта навряд ли чем мне грозила, но ощущение надвигающихся неприятностей повисло на мне, как повисает зацепившись за прядь волос курильщика завиток табачного дыма… Отпустили меня ночью, да и то предварительно вызвав в милицию директора училища, зачем-то еще моего преподавателя, а потом отца. Повторяю, дело было абсолютно несерьезное, безносого знали, знали, что он из себя представляет, и зачем меня, сгорбленно и понуро сидящего и лишь изредка лохматившего упавшие на шею волосы, показали стольким лицам, – я и по сию пору сообразить не могу.
Родители мои, всегда пытавшиеся вникнуть в мою жизнь, остались от этой истории как-то в стороне, а вот училищные – те что-то ухватили и вмиг загудели полным роем. Их всегда раздражало, что учусь я вполне прилично, но как-то безалаберно, могу отыграть программу на пять и на два, раздражало еще и какое-то неявное, но все же вполне ощутимое пренебрежение, выказываемое мной столь любимому ими, любимому и мной, но как уже и тогда я предчувствовал, не основному делу моей жизни.
– Пор-разительно! Не понимаю – ни бельмеса… – глухим певческим басом тянул на следующее утро директор училища. Он притворно морщился, артистически скашливал мокроту. Сам он любовные похождения обожал, был в них неоднократно замечен, и если в чем и сочувствовал мне, то конечно только в этом.
– Пор-разительно! До госэкзамена – месяц. И тут эта танцовщица… Да, да, я знаю, что она актриса! Не перебивайте меня! Вы что, скандала хотите, собрания? Еще чего-то? Вы хотите к нам сюда, в училище перенести театр? Ваша программа вызывает у Федор Карловича (так звали моего преподавателя) не то, что тревогу, – панику! Вы хотите, чтобы он перед госэкзаменами от вас прилюдно отказался? Хотите, вижу! Ммм… Позор… ваши родители… Ваш отец… Ну ладно. Идите и думайте. Идите и… Нет, постойте! Это еще что за петиция? Как понимать эту филькину грамоту? – Он схватил со стола и скомкал в руке присланное из театра письмо, в котором меня просили отпустить на гастроли. – Вы в своем уме? У вас на плечах голова или макитра с галушками? Какие гастроли? Пор-разительно!
Гастроли! Это ведь одно только слово было такое «гастроли». Просто мы колесили полубессмысленно по областям, объезжали на двух небольших автобусах с декорациями и испанскими шляпами в картонных футлярах степные курганы, пастушьи курени, срезая жужжащими, как электрические машинки для стрижки волос, краями автобусов пучки сухих придорожных трав. Но именно такие гастроли я больше всего и любил: маленькие курортные городишки, вытянутые в длину екатерининские села с хитро-хмурыми молоканами, с унылыми сельхозевреями, с востроязыкой и нежной голотой русских губерний: Орловской, курской, Тамбовской, с вечно озабоченными рыночными ценами толстоусыми украинцами…
Гастроли должны были начаться через три дня. Завороженный их медлительной никчемностью, их долгозвучащим странничеством, забыв о грозных предупреждениях директора-певца, я тут же к гастролям этим стал лихорадочно готовиться.
Все возвращалось на круги своя. На следующий день перед репетицией в театре, в нижнем переходе бесшумно, как лунатичка, возникла Стася, с тихими воем повисла на мне… Жизнь опять завертелась и понеслась куда-то комковатым вихрем, вызывая во мне странную радость обреченностью и несвоевременностью всего происходящего.
В тот день мы оба были заняты в спектакле, верней шел редкий, чуть не единственный в репертуаре театра спектакль без музыки и танцев, и вместо того, чтобы тут же спуститься в узкую комнату-башмак, она шкодливо (если не сказать паскудно) улыбаясь протащила меня сначала пешком по всему городу, а затем втолкнула все в то же кафе-поплавок.
Компания в «поплавке» собралась наша обычная: лейтенант-пограничник Леня; два студента без речей; девушка из торговой, но приличной семьи; длинная, узкотелая, сиявшая матовой смуглотой лица арнаутка, вызывающе горбившаяся, работавшая в каком-то конструкторском бюро, выкрикивавшая слова отдельно и резко, кланявшаяся при произнесении их, как цапля. Все, повторяю, возвращалось т возвратилось бы на круги своя. Но тут произошло невообразимое.
Весь день Стася вела себя странно, капризничала, впадала в краткие и неглубокие водоворотцы истерик, затем вдруг заливисто смеялась, что-то хотела объяснить, потом просто отворачивалась, дулась, в ней происходила какая-то борьба, зрели и рассыпались, как теперь я понимаю, какие-то намерения и решенья. Но я, занятый своими мыслями, занятый расположением в ряд, вытягивание в одну ясную линию повисших надо мной трудностей, на все это внимания не обращал. Наконец, уже за столиком, в 2поплавке», она видимо как-то собрала в пучок, суммировала свои мысли и шепнула мне в ухо: «Хочешь, здесь, сейчас разбежимся? Навсегда?.. А? я ведь мешаю тебе… Я вижу… я старая танцорка, – ей было ровно двадцать лет, – а у тебя все впереди… Ну, говори. Хочешь?».
Я что-то возмущенно буркнул, продолжая поедать дешевую и вкусную, густо посыпанную крупно хрустящей зеленью снедь, которой давно уже был заставлен весь наш стол.
– Хочешь, хочешь… – вдруг после паузы снова возникла она. Потом промолчав, добавила: «А хочешь – получишь». Несколько минут она сидела тихо, не принимая участия в общей безалаберной и бездумной беседе, выпила лишь глоток красного, терпкого, очень холодного, ломящего зубы вина, а затем, медленно и плавно поведя великолепной, золотокожей, по плечо оголенной рукой, смахнула от себя на пол несколько тарелок и вазочку с цветами, мигом вскочила – причем я же ее машинально и слегка опупев от неожиданности, и поддержал, чтобы она не упала, – на стол.
– Мужики, слухайте! – зазвенела она низко-серебристым своим, вовсе не глухим, но каким-то слегка ужатым голосом. «Поплавок» мигом стух, и невиданный по тем мертвенно-спокойным временам скандал начался.
– Мужики, вы поглядите! Вы только гляньте на него! Ему мало моих рук! Мало моей задницы! Мало ног! – Она не очень высоко задрала и тут же опустила свое черное длинное платье. – Так он еще душу из меня вынуть хочет! – кричала она со своим еле уловимым западнорусским акцентом.
Стоя на столе и крича в голос, была она чудо как хороша: белокурая, мраморнолицая, с еще тоньше выострившимся от напряжения прозрачным носом, с темнопылающими чуть навыкате глазами, бледно-веселая от вина и ненависти. Но когда она вдруг заревела, по-бабьи широко и косо раззявив рот, а затем как-то сразу осовев, грузно-тяжело села (не забыв вильнуть при этом хорошо очерчивавшимися под платьем бедрами) прямо на стол и стала сбивать на пол рюмки на тонких ножках и толстопузые фужеры, – она показалась мне отвратительной. Я встал. Надо было конечно просто дать ей оплеуху, стащить со стола, сволочь в узкую комнату на дне театра… Но я разобиделся, освирепел, – причем и тогда мне казалось, и сейчас словно сквозь толщу воды кажется, что обида была деланная, что мне действительно хотелось от нее избавиться, и она это чувствовала. Больше всего меня резануло тогда ее развязно-фамильярное: «мужики»! Слово это было в те времена новым, очень новым, верней новым был смысл, который стали в слово это вкладывать женщины: злобно-подъюбочный, скрыто-порочный… Я встал, дернулся к выходу, затем вернулся, крикнул сипло и непонятно ей в лицо что-то обидное, она чем-то обидным на весь «поплавок» ответила, я круто развернулся, и она исчезла из моей жизни навсегда.
Хотя нет: был еще миг, когда я видел ее, уводимую из ресторана нашей же, притихшей и проявившей себя весьма прилично и сдержанно компанией. Она надрывно смеялась, ляскала себя ладонью по бедру, что-то старалась внушить опустившему голову от свалившегося на него срама лейтенанту-пограничнику, мило-молчаливому молодому человеку и ставшему ее первым мужем.
– Зови меня Стана, – томно гнусила она.
Я плюнул и отвернулся. Затем не в силах оторваться от нее, вообще от всего этого непотребства, стал смотреть на уходящих вновь. И хотя я прекрасно видел, что Стася играет, что она скрыто нервничает и бесится, зыркая и кося по кустам, ищет своего «скрипачика», – дрожь негодования колотила меня. По тем временам продолжение такого скандала никто бы не потерпел, и Бог знает, чем все могло кончиться. Поэтому я наперед знал, что они выйдут тут же вслед за мной, – и они вышли, знал, куда пойдут, – и они пошли, но сам я идти за ними не мог. Я смотрел на удаляющуюся компанию, и странное, но так тогда и не дошедшее до моего сознания объяснение ее поступка тихо шевелилось во мне.
Свои интуитивные шевеления я понял только сейчас. Только сейчас показалось мне – да и то не знаю, верно ли, – что женщины все до одной пифии, скрытые прорицательницы и ведуньи, самой природой назначенные предчувствовать и проницать то, чего не предчувствуем мы, грешные… Они носят в себе грома и бури предстоящих времен, исторгая их из себя то тошными воплями, то запрыгиваньем на столы, то рожденьем несметного числа мальчиков, предназначенных для будущих костоломов и войн. И потому тогдашние ее крики значили, видимо, только одно: быть разломам, быть смертельным вихрям и смерчам. А сегодняшнее ее появление в нашей газете, у лифта, – что оно означает, что? Значит снова впереди потрясения, войны, истязания, глад, мор?
– Профэссия? – снова и уже у самого уха звучит голос рыжей редакционной фурии.
Голос звучит, и я вспоминаю, что после того вечера, конечно же, видел Стасю еще раз, что уволившись на следующее утро из театра, так манившего меня своими грубыми, осыпанными бисером насмешек и двусмысленностей сценами, так притягивавшего меня своими мало кому интересными гастролями, я сел в театральном скверике покурить. И она, зная, что я сижу здесь иногда, прибежала в сквер, стала совать мне в руки по-дурацки изогнутый ключ с большим кольцом в виде двух соединенных рыбьих хвостов, ключ от узкой своей захламленной комнатенки, бывшей раньше кладовкой. «Нет», – сказал я напыщенно и жестко, и опять все, как в калейдоскопе, в жизни моей перевернулось, стекляшки встряхнулись, встали на какие-то может им, а может не им предназначенные места, я возвратился в училище, плотно «сел» на учебу, все, что нужно, сдал, получил один из абсолютно мне теперь ненужных дипломов, и почти тут же – буквально отодрав себя от здания театра, к которому чуть не каждый вечер тайком, а потом уже и не прячась, продолжал ходить, – уехал в Москву.
Позже до меня редко и глухо доходили слухи о ней, о том, что она вышла замуж за все того же, клонившего голову долу, застенчивого офицера-пограничника (некоторые утверждали – гэбэшника), живет где-то в Средней Азии или в Закавказье. Но я и это, почему-то упорно считал фальшивкой, «дешевой хореографией», ложью. Да и вся та жизнь мне такой фальшивкой – блеском пустоты, пьяненьким балетным беспутством – казалась. И только сейчас, при виде беженцев в редакции, черты скрытого трагизма, пропавшей навсегда жизни, черты, прикрывавшиеся то весельем, то жалким трепетом ночных крыльев, проступили передо мной резкими темными смутами.
Сразу вспомнил я и о том, что совсем недавно один из наших прежних знакомцев, полагая, что сведения о ней мне совершенно безразличны, что я напрочь «погряз» в своей столичной жизни, рассказал между прочим о неладах ее с мужем (или несколькими мужьями), о постоянных неприятностях и даже несчастьях с детьми: старший сын, еще совсем молодой человек – в тюрьме, дочь в доме для умалишенных, младший сын тоже чем-то тяжко и, кажется, неизлечимо болен. Вот тогда-то я в первый раз поверил в «настоящесть», во всамделишность всего с ней происходившего, тогда в первый раз мне и померещилось в судьбе ее что-то тайное, страшное, ей же самой, а может и нами двумя совместно устроенное…
– Я вас, мушчина, спрашиваю! Профэссия ваша?
Оказывается, так вот рядом, молча, мы и дошли с очередью до редакционного стола, за которым сидела рыжая фурия. Рыжая работала в газете недавно и меня в лицо, конечно, не знала.
– Я – нет… я не стою здесь… Я на секунду, Станислава, – сказал я тихо, и в первый раз взял ее за локоть. Она отшатнулась, – сейчас сбегаю только…
Она исчезла мгновенно. Меня не было всего минуту, но когда я прибежал, держа в руках, как дурак, ключ от своего кабинетика, ее уже не было. Такого оборота я не ждал. Ждал совсем иного: упреков, жалоб, угроз. Я приготовился все, какие имел деньги, и в несколько секунд – чего мне никогда не удавалось раньше – занял еще тысяч триста… Я приготовился к скандалу дома, к насмешкам на службе. Я хотел взять ее с собой, потому что понял вдруг и внезапно, что тогдашняя ее ложь и мое раздражение – это ведь не все! Было, было между нами нечто такое, о чем надо сейчас крича и плача сожалеть, и что, возможно, стоило всей дальнейшей ее и всей дальнейшей моей жизни. Было то, что мы убили и задушили в себе, то, что тайно терзало и преследовало меня в виде житейских невзгод и профессиональных провалов…
Я мыкался среди беженцев до вечера, разузнавал, выспрашивал, от меня шарахались, никто ничем мне толком сказать не мог: приехала с сыном, где живет – непонятно, муж погиб, осталась без всего, еле из этого ада выскочила…
Вот все, что тебе удалось узнать. Она исчезла и больше ни разу в редакции не появилась. А эти люди, эти беженцы явно остерегались, или презирали, или даже ненавидели тебя да и всех нас, и не говорили ничего. Они медленно шкутыльгали и плыли сквозь тебя, тускло мерцая сухими от черноты глазами. Они приходили из инобытия и уходили в него, они отталкивали тебя с гадливой дрожью, не хотели взять с собой в только им одном принадлежащий разор и ад. Они остерегались и вздрагивали, словно чумные, боящиеся наказания (чьего? чьего?) за то, что заразят, а может и уволокут с собой в могилу здорового. Они уходили, хотя в редакции и оставались; и вместе с ними уходила и уйдет осень, и вот уже на пороге зима, и ты сидишь в узком своей захламленном, как и ее комната кабинетике – только он наверху, а не внизу, – и пишешь. И знаешь, так и надо: сидеть, писать. Почему? Потому хотя б, что жизнь всегда одна и та же! И об этом надо сказать немедля. Это брехня ведь, что тогда жизнь была лучше, а сейчас хуже! И это гнусный обман, что сейчас она лучше, чем тогда! Она всегда! Слышите вы, козлы? Она всегда одна и та же: с треснувшим овалом зеркальца близ женских губ и заточенным шилом мокрушника в руке! Или не так: она как тот вешающийся с обвившей локоть веревкой, а мы… Мы все, стало быть, в доме повешенного?..
Она – бесчувственная! Безъязычная! Глумливо за нами надзирающая и подсматривающая! Идущая вперед без задержки! Спешащая вперед хитро, со скрытыми намерениями и тайным умыслом! И главная черта жизни – полная ее отгороженность от нас: делайте себе, что хотите, я свое из вас выну, выжму, свое из вас возьму. Тело возьму, душу возьму, дух… И поэтому может быть она – жизнь наша – и безбожна. Верней есть в ней черные глубокие и тошные дыры, которые Бог не проницает. Дыры, в которые мы со сладостью и дрожью, по-отдельности и целыми семьями, сообществами, временами и континентами проваливаемся.
И посему истинность для тебя в том, что ты жил тогда, а пишешь о жизни сейчас. Истина, не ложь! Ложью было бы жить сейчас, а тогдашнее забыть, необмыслить, не вспомнить…
Поэтому: садись, пиши, умри!
Хоть умри – а напиши, и живи, чтобы написав, обмирать над любовью или чушью пустой тысячекратно! Садись, пиши, умри! И сквозь настоящее, тут же под пером становящееся прошлым, вдруг да проглянет будущее, которое по временам мелко и чудовищно, а по временам блистательно и сладковыйно, будущее, которого мы в сущности – когда молчим – боимся. Да и, кроме того: вдруг письмом своим ты вернешь ее, пылающую жарким страхом, тонущую в черном огне женщину? Вдруг за мнимым, а возможно и не мнимым уловлением чужой и своей неправды последует новая жизнь? Вдруг?
Вот ты и выписываешь, торопясь:
«Тихо и трепетно мерцает сад. Снова осень перемешалась с весной. Снова, снова подкрадывается к тебе тайная, невыразимая, иная, не испробованная никогда жизнь».
Жизнь – письмо? Жизнь – женщина? Жизнь – припоминанье?
БОРИСЛАВ
Лет до семи-восьми матушка звала меня Борислав.
Это только на первый взгляд имена Борислав и Борис схожи. На самом деле – они разные.
Скажут Борис – и запрыгает железным ободом по ухабам кисло-сладкая жизнь: утро – вечер, сон – еда, музыка – арифметика, назидания – прогулки.
Скажут Борислав – и подступит под окна таинственная осень: с дурманящим ореховым листом на щеке, с кирзовой почтарской через плечо сумкой, доверху набитой яблоками.
Борис – суховатая надсада и никакой ни на что надежды.
Борислав – столбик света, пробивающий насквозь густо дымящую мусорную кучу в конце двора.
Борис – резковатый, несдержанный.
Борислав – лёгкий, славный…
Однако, каким я был внутри себя и какое имя мне точней всего подходило, знала только мама. Она долго звала меня Борислав, но потом – перестала. Правда, произошло это не сразу, постепенно. А началось вот с чего.
Ночью – почти утром – на голом яворе закуковала кукушка.
– Закувала та сыва зозуля… –
Спела мама и не слишком строго сказала:
– Борислав. Ты много пропустил и сегодня последний день дома. Завтра тебе на занятия. Повтори арифметику и русский.
Мама ушла в школу преподавать литературу оболтусам-старшеклассникам, а я засмеялся от радости: слова про кукушку, которая кует, словно кузнец, понравились.
Из тихого, пустующего в этот час дома я выбежал в сад. Была середина марта. Утро стояло пасмурное и, как говорила мама, «млосное». Меж деревьями пучками и лентами висел туман. И в тумане этом что-то время от времени, сверху вниз, пролетало: то ли дождь, то ли снег.
Снег у нас в Новороссии сходил рано: в начале февраля. Если вообще выпадал. Я пригляделся. Никакого снега в тумане, конечно, не было. Тогда я стал высматривать кукушку. Но на облепленном туманом сухом яворе отыскать ее было невозможно. А вот сам явор, досыхавший в углу сада, у высоченного ракушечного забора, казалось тихо горел. Едва различимые, ничего не весящие капли туманного огня, прозрачные и слегка красноватые разлетались нечуемо по краям сада.
Никого особо не боясь, – сказки про княгиню Ховалу (я только позже узнал, что на самом деле Ховала – мужского рода, но менять в своём воображении княгиню не какого-то индюка не стал) и предания про повелителя ветров Похвистня, якобы обитавших в нашем дичающем саду, давно не пугали, – двинулся я огненным каплям вослед. Правда, сделав всего несколько шагов, остановился. Сад был густ, непрогляден, стоял стеной. Да и капли огня тут же пропали. Наверное, они мне просто померещились. Ховала же с Похвистнем, которых я раньше пытался в саду отыскать, были уже не интересны. Легкое пренебрежение к этим слабо видимым существам жило и крепло во мне. Теперь интересны были улицы, город, его дома и парки, его окраины… А я, кроме школы и еще нескольких скучных мест, бывал в городе редко, мало.
Оглянувшись, я увидел: несколько красновато-клюквенных туманных капель, ударившись о забор, перелетело на улицу. Я двинулся за ними.
Наш крохотный Учебный переулок упирался в Рабочую – раздольно-широкую – улицу. Начиналась она в центре города, но куда уходила после соприкосновения с нашим переулком – я догадывался смутно. Допрыгав на одной ноге до этой самой Рабочей улицы, я хотел было уже повернуть обратно, как вдруг прямо мне под ноги подкатил автобус № 22. Задрав голову повыше, я увидел табличку «Зупынка». Нащупав в кармане две пятнадцатикопеечные монеты, я вскочил на подножку автобуса, оттуда юркнул в салон. Схватившись за блескучий, очень холодный поручень, я от счастья закрыл глаза. Цветные переводилки, изображавшие из себя переполненный всяческими чудесами центр города, стали одна за другой нашлепываться на мокрый мой лоб…
– Ты куды едешь, хлопчик? – услыхал я через целую вечность.
Глаза сами собой открылись, и я увидел: автобус № 22 почти полностью опустел. А надо мной нависает толсто-могучая кондукторша с кукольной билетной сумочкой, болтающейся на животе. Лица кондукторши из-за этого огромного живота видно не было.
– Куда послали, – обманул я кондукторшу чьими-то чужими, слышанными недавно на улице словами.
– А тебе сколько ж годочков будет?
– Восемь. – Сплутовать в годах я отчего-то не смог.
– А-а. А я думала все десять, – засмеялась чему-то кондукторша. – У тебя и денег-то видно нету?
– Еще чего. – я важно подал нависающей надо мной кондукторше пятнадцать копеек.
Толстая кондукторша оторвала билет и пошла, вздыхая, к кабине водителя.
Весело моргая, стал смотреть я в автобусные окна. Высокие тополя, слегка обвалившийся, тихо курящий ракушечной пылью забор, показались знакомыми, и на ближайшей остановке я из автобуса выскользнул.
Тополя, однако, оказались не нашими, а чужими. Чтобы это окончательно установить, я прокрался сквозь посадку и очутился на пустыре. Пустырь по краям был засыпан кучами мусора. За мусором ничего видно не было. Я дошел до края пустыря, нашел проход между мусорными кучами…
И словно споткнулся о какую-то невидимую препону.
Внизу, близ неширокой мутно-глинистой реки, разбросал и расставил себя без всякого порядка, город шатров.
Все шатры были черные, а один – самый большой и новый – кизячно-серый. Шатров было штук десять или пятнадцать. Нет – двадцать! Дыма над кострами почти не замечалось, и от этого было видно, как дрожит и плавится поверх них синевато-кристальный речной воздух.
Рядом с кострами бегали и сидели маленькие, извозюканные с головы до пят, люди: с цигарками во рту, с крупными блескучими серьгами в ушах. Присмотревшись, я понял: эти люди не взрослые, это дети.
Налетел ветерок, и меж шатрами враз затрепыхались привязанные к столбам – почему-то только за один рукав – мужские рубахи: черные, малиновые, зелёные.
Я стоял на самом краю пустыря, прямо над городом шатров и был снизу, конечно, хорошо виден.
Через какое-то время ко мне подбежала девочка в юбке, сшитой из разноцветных кусков материи и в матроске с короткими рукавами. Девочка трижды показала мне язык и, не говоря ни слова, убежала. Язык ее был грязно-белый, по краям желтый, да еще и в каких-то нарывах.
Вскоре она вернулась, ведя за собой братьев-погодков, как две капли воды друг на друга похожих. Братья были чуть пониже девочки, то есть почти на целую голову ниже меня.
Они долго и недоверчиво осматривали мои руки, ноги, уши и лоб. Потом один из братьев сказал:
– Пашли з нами, морэ. – Ухватив за руку, он поволок меня к кострам.
Девочка еще раз показала язык и, обогнав всех, прытко заскочила в ближайший шатер. А братья – до нестерпимости грязные, в обрезанных до колен штанцах и, несмотря на леденящую мартовскую теплынь, босые, стали толкать меня в бока и хихикать. Наконец, один из них, тот, что вел за руку, хихикать перестал и как-то озабоченно спросил:
– Пыська е?
Я ошалело молчал.
– Ну? Ты шо? Языка проглотил?
Я кивнул.
– Ху-гу-гу-гу! Языка своего он съел! Съел он, съел!
Тут позади нас неведомо как очутилась какая-то женщина и, уставив голову вверх, в беленькое папиросное небо, что есть мочи закричала:
– А ну, гоните его вон! Пошел вон отсэда! Там Баро Мануш ходит, он вам всем всыпит! – Женщина выкрикнула еще несколько непонятных слов.
Оглянувшись по сторонам, я увидел: никакого «Баро Мануша» рядом нет. Да и сама женщина так же внезапно, как и начала кричать, исчезла.
Зато подскочил к нам какой-то длинно-вертлявый человек. У него были каштановые, слипшиеся по концам волосы и голубые, кипящие слезами глаза. Одет он был в серый городской пиджак и длинные черные трусы. Ноги на ходу втискивал в китайские, новенькие, кажется, тесные кеды: без шнурков и с резиновой нашлепкой на щиколке.
– А, морэ! Пришел? – крикнул радостно незнакомый человек. – И правильно, что ты к нам, дуралеям и неучам, пришел! Видишь?
Парубков – ни одного нет. Все воровать подались. Кто – сатураторы, кто – скотину. Одни старые дуры и их безмозглые дети тут остались! Я б им сейчас!.. – Он замахнулся ивовым, до самого кончика очищенным прутом. – Ну да ладно. Стой тут. Никуда не ходи. Я тебе счас такое покажу – умрешь!
Человек в пиджаке и трусах кинулся к самому дальнему, латаному-перелатанному шатру.
– Учитель наш дурацкий явился, – сказал угрюмо один из братьев. – Счас какое-нибудь глупство притащит.
«Дурацкого учителя», однако, все не было.
Зато вышла из шатра всё та же девочка. Она переоделась. Теперь на ней была длинная красная кофта в белый горошек и зеленая юбка до пят. На шее громыхало рубленными бляхами какое-то дикое монисто.
– Ху-гу-гу! Перерядилась! Смотрите на неё, какая цаца! Мериклэ на шею навесила! – крикнул один из братьев, тот, что до этого все время молчал.
Девочка и ему показала свой, – как сказала бы мама, «требующий лечения» – язык. А потом, постояв, голосом грубым и низким, словно взятым напрокат у какой-нибудь взрослой женщины, запела:
Аа-ай! На тареле белый гусь. Мама, я разлуки не боюсь! Ааа-ай! Разлучила, мама, ты меня. Мама, я теперь не-счаст-на-я!Тут до меня дошло: и девочка, и братья-близнецы, и где-то пока таящийся «Баро Мануш» – да это ж цыгане! Крадущее детей, угоняющее лошадей и крупный рогатый скот, сбивающее с толку матерей и навсегда уводящее из дома отцов – жадно-ужасное племя!
Чтобы чуть себя успокоить, я спросил:
– Вы – цыгане?
От боязни услышать утвердительный ответ, я закрыл глаза. И тогда вместо маленьких цыган меж кострами прошлась взад-вперед высокая и стройная, как наша новая учительница физкультуры, Ховала.
Она шла с веночком желтых кульбаб на голове, и с губ ее слетали прозрачно-туманные, огненные капли. Почти такие же, как и те, что я видел в саду утром.
– Мы – ромалы, – услыхал я и разлепил сплющенные намертво веки. Это вынырнул у меня за спиной «дурацкий учитель», в городском пиджаке и длинных-предлинных трусах. – Они – Дада и Дула. Им по одиннадцать лет. Она – Ружа. Ей всего десять. А она… Она… Ладно, не буду говорить… А я… Я Архипкой зовусь. А ну гэть отсюда! – накинулся вдруг Архипка на девочку Ружу.
Ружа недовольно отошла.
– Во, – сказал Архипка, – гляди.
Он медленно выдвинул из-за спины и подбросил на ладони немаленького, с боков гладко ощипанного, а на макушечке в плотных седоватых иголках ежа.
– Они хотели сварить, съесть! А я не дал! – крикнул Архипка, одной рукой расстегивая, а потом опять застегивая пиджак.
Ежа было жалко до слёз. Увидав это, Архипка сунул ежа в торбу, болтавшуюся у него над коленом и сказал:
– Ладно, чего там. Иголки новые отрастут. А ты не плачь! Смейся!.. Скажи «Дула», – вдруг резко обернулся он к одному из братьев.
– Ну, Дула, – недовольно протянул тот.
– Шоб тебя раздуло! – радостно крикнул Архипка. – А теперь ты. Скажи «Ружа», – тыкнул он пальцем при виде ежа опять к нам подступившую девочку.
– Ружа…
– Моей жопы хуже!.. Ладно… Счас… Счас я вам
такое покажу! Все умрёте!
Высоко подбросив и поймав путавшуюся меж ног торбу с ежом, Архипка кинулся к небольшой роще акаций.
– Пашли, купнёмся, – сказал неразговорчивый Дада.
– Холодно же. Март еще. И глубоко там, наверное…
– Ху-гу-гу! Та там – горобцу по яйца! – вмешался словоохотливый Дула. – И тепло уже! Мы тебя воду греть научим. Ну! Рака тебе поймаю. А не пойдешь… Не пойдешь…
– А это что за речка? – вспомнил я про свою любовь к географии.
– Речка? Речка, как речка. Кошевая.
Я мысленно ужаснулся, потому что понял: меня занесло куда-то к чёрту на кулички, за Арнаутку, а может даже в саму Нефтегавань. То есть туда, куда никто из моих школьных приятелей даже с родителями никогда не ездил!
Минуя шатры, двинулись мы к реке.
Вдруг из кизячно-серого новенького шатра раздался истошный визг и крик. Я остановился, как вкопанный: дикий чужой мир с каждой минутой пугал меня все сильней. Я даже собрался сесть на землю и опять закрыть глаза, – лучше уж увидеть нестрашных Ховалу и Похвистня, – но Дада и Дула вмиг подступили с кулаками:
– А ну пашли!
– Я те счас глаз на противогаз…
Я не двигался с места.
Тогда разговорчивый Дула сказал:
– Та ты не дрейфь. (Крики и визг раздались снова). Это Баро Мануш мать свою бьет.
– З-з-зачем? – еще сильней испугался я.
– Ха! «З-з-зачем, з-з-зачем». Бьет, значит надо. Жинка у него молодая. От он мать бьет, а жинку учит.
– З-з-зачем так учить?
– Ну шо ты заладил как сорока Якова одно про всякого? Учит, шоб не гуляла.
– Пусть с нами пойдет погуляет, – сказал я совсем сбитый с толку.
– С нами! Буга-га! Та у тебя ж еще пыська не выросла! У нас все дядьки в город подались. И она з ими хотела…
Из рощицы акаций снова показался Архипка. Он что-то кричал по-цыгански и быстро шел, почти бежал к нам.
– А это кто – Баро Мануш? – спросил я, ступая навстречу Архипке.
– Та! Карла-Марла тутошний! Ну, по-нашему – «большой человек». Зовут его Варул, а он требует, шоб его «Баро Мануш» звали. А сам – дурак дураком. Борода только как у Карлы-Марлы. Та ты не бойсь! Он только мать свою лупцует. А парней боится.
– Надо милиционера позвать, чтобы мать бить запретил.
– Цыц ты! Все одно – будет бить. А милиционэры сюда не ходят.
Тут «Баро Мануш» – черный до синевы, налитый жиром, бородатый – выволок из-за шатра полуголую старуху с отвратительно длинными, как поленья, грудями, придавил ее к земле, потом ударил ногой. Старуха булькнула нутром и уже чуть тише запричитала по-цыгански.
Архипка постарался переключить мое внимание: приобняв за плечи, развернул в другую сторону.
– Они меня не любят! – зашипел мне в ухо «дурацкий учитель», и повел головой сперва в сторону новенького шатра, а потом туда, где стояли Дада с Дулой. – Говорят – не цыган я! А я цыган, цыган! Только красть лошадей не желаю. Не интересно мне. Я самолеты люблю! Даже имя хочу себе переменить: Авиахим буду! С таким именем летать легко. Только кто ж меня в летное училище возьмет?.. А?.. А они, остолопы, самолетов боятся! Зарываются в тряпьё, когда те летят. А сами, и старые и малые, только и могут – чимиргэс гнать.
– Это самогон, что ли? – Как третьеклассник, уже вполне разбирающийся, что к чему, спросил я смелей.
– Та не! Самогон – то чистяк! А чимиргэс – то с дурманом. А тебя как зовут, хлопчик?
– Борислав.
– Стой тут, Борислав. Я тебе счас настоящий пропеллер вынесу!
Архипка снова, в который раз уже, убежал. Зато черный до синевы, голый по пояс и в широких украинских шароварах Варул двинулся в нашу сторону. При этом он так свирепо поблескивал белками глаз, что я ухватив за руки близнецов, стал сам их подталкивать вниз, к реке.
– Борислав!.. Борисла-а-а-в! – вновь услыхал я мамин голос. Но лишь досадливо отмахнулся: мамы в этой дикой глуши быть не могло.
Втроем, друг за дружкой, шли мы к речке Кошевой.
Оглядываясь, я видел: петляет меж кострами с громадным красным пропеллером в руках, а потом стоит с ним в обнимку, словно не зная, что с этой штуковиной делать, «дурацкий учитель», Архипка. Смеется и показывает на Архипку пальцем толстый Варул. Вползает на корячках обратно в новенький шатер косматая мать Варула.
Грозный и страшный мир этот – пугал меня и притягивал. Казалось, еще минута, и я поверну обратно, схвачусь за лопасти Архипкиного пропеллера, вкрадусь в шатер, найду девочку Ружу, ущипну её за щёку, навсегда прижмусь животом к странному лугу…
– Борислав! Борисла-а-у! – Это уже не мама. Это высокая и подтянутая учительница физкультуры, похожая на тайно прячущуюся, в нашем саду, может существующую, а может и нет, сеющую искрами и маленькими молниями Ховалу. – Борисла-у! Сию минуту – в школу!
Мы шли к реке, и мне отчего-то казалось: теперь не цыганчата Дада и Дула ведут меня вниз по лугу. Ведет и уводит мое странное и прекрасное, ни на чье в мире не похожее имя! Имя, которому обязаны помогать кукушка и явор, виноград и Ховала…
– А давайте, ребя, в кузницу на чуть завернем? – Словоохотливый Дула показал куда-то вправо, на изгиб реки.
У изгиба – сразу я его не приметил – вытянулась над водой завалившаяся на один бок кузница. Рядом дышлами вверх торчали две арбы, ржавели какие-то сеялки-веялки. Из дверей кузницы время от времени полыхало огнем, искры вырывались и через разобранную в одном месте крышу.
Раньше огненных кузниц я никогда не видел, и поэтому встал, как вкопанный.
– Там – Ховала? – потянул я за рукав Дулу.
– Ха! Яка там – Ховала! Никаких Ховал тут не бывает. Там кузня, дурацюня, кузня!
– Пашли купнемся, – угрюмо вел свое Дада. – А то кузнец заругает.
– Та на минутку, а? – стал проситься Дула.
В это время из кузницы как раз и вышел кузнец. Он был в расстегнутой фуфайке на голое тело и в синих, тоже ватных штанах.
– А ну кыш отсюда, цыганва! – весело и совсем не ругательски крикнул кузнец. Потом, присмотревшись, спросил: – А ты, прогульщик, чего тут? Тоже, небось, с ними?
– Я потерялся, – покорно, но и с некоторой гордостью сказал я кузнецу.
– Чё? Это как это – потерялся? У нас в государстве никто потеряться не может. Все учтены-переучтены. Ты на какой улице живешь?
– Учебный переулок, дом номер семь, – заученно отбарабанил я.
– Чё-чё? – Глуховатый кузнец повернул ко мне правое ухо. выкруглил его громадной, с двумя красными поперечными полосами, ладонью.
– Учебный… семь… – я испугался: вдруг адрес какой-то неправильный, существующий только для детей, взрослыми всерьез не признаваемый?
– А какого ж черта тебя сюда занесло? Чё, жить надоело?
– Н-нет, не надоело, – задумался я вдруг о своей недолгой, временами неприятной, а временами и вполне сносной жизни.
– Тебя как зовут? – Уже тише и настороженней спросил кузнец.
– Борислав.
Борислав! Бо! Домой! – Тихим эхом откликаются плавни над глинисто-мутной Кошевой. Причем откликаются сразу двумя голосами: мелодичным маминым и голосом учительницы физкультуры, тоже приятным, но теперь почему-то резковатым, свистящим…
– Чё? Какой такой Слав? – опять недослышал кузнец.
– Бозька-авозька его зовут! Он наш двоюродный брат! Чего к нему привязался? – крикнул задиристый Дула. – Он теперь у нас останется. Баро Мануш его для нужного дела приспособит.
– Чё? – Огромный кузнец бледновыцветшим глазом глянул на задиристого ромала с цигаркой за ухом. – Ладно, не бойся их. – Кузнец ударил ладонью о ладонь, низкосвисшие усы его при этом вздрогнули. – Мы на цыганву эту управу найдем! Давай руку.
Через час глуховатый кузнец с шевелящимися при ходьбе усами, ругаясь и громко топая сапогами, втолкнул меня в нашу калитку. Ни дома, ни во дворе все еще никого не было.
Мы остановились прямо в дверях, и я, отдышавшись и пользуясь затишьем, сказал:
– А я целый месяц болел. Лежал дома. – Затем ни к селу, ни к городу добавил: – У нас в саду живет Ховала.
– Страшно в доме одному в этот месяц было? – подмигнул мне кузнец. – Небось, всякая нечисть из-под шкафов вылезала? А?
– Да, – смутился я. Про гадкую возню и обезьяний визг в темной комнате, где мы не жили, а только ходили туда умываться, я не хотел никому рассказывать. – Но это – не Ховала…
– Ясное дело, не она, – еще раз подмигнул мне кузнец. – Да ты ее не опасайся, она не обидит. А потом – Ховала – это сказочный мужик, кажется, точно не знаю.
– А ваша как фамилия, дядя?
– Да чё те моя фамилия? Ты гляди, чтоб тебя цыгане эти в другой раз с собой навсегда не сманили. Они могут, они много чего могут!.. А зовут меня все Усыней. За усы, наверное.
Ругнув напоследок электриков за блымающую нашу лампочку, кузнец, топоча, ушел…
И опять.
– Борислав! Бо! – в который раз зовет меня мама. Зовет громко, настойчиво.
Я не отзываюсь. Я спрятался в полуденном саду, чтобы увидеть, как пройдет над садом вихрь, уже два часа нависающий над городом пыльной тучей. Увидеть вихрь и в нем – Похвистня!
Об этом самом Похвистне совсем недавно рассказывала, делая глаза злыми и узкими, старуха Чеслава. Эта Чеслава знала много странных историй, была родом из Валахии или Черногории, и её никто, кроме наших хозяев, в дом не приглашал. Именно потому, чтобы она таких историй никому не рассказывала.
Ветер веет, ветер треплет кусты и волосы, и стоит прозрачным столбом. Но настоящего вихря – нет как нет!
– Борислав же, в конце концов!
Я нехотя выползаю из зарослей жасмина. Выползаю, потому что знаю: вместо кружка юных техников, а после него – музшколы, мы должны сегодня идти к священнику. Мамин ученик, сын священника и старшеклассник Ника вдруг перестал ходить в школу. Надо его проведать. А меня мама, после случая с цыганами, ни оставлять меня дома одного, ни отпускать без сопровождения взрослых в музшколу не хочет. Так уверяет мама. Но я чувствую: она просто хочет показать меня священнику. Может, пожаловаться на то, что я воображаю себе всякую нечисть, вроде Похвистня и Ховалы. А может – еще зачем.
– Борислав, – говорит мама уже тише. – Не кичись там и не утомляй отца Киприана всякой ерундой, которой ты тут без меня начитался. И наслушался от Чеславы Антоновны. И не говори ему про…
Тут на голом яворе снова закуковала кукушка.
Я видел, как стало белеть мамино лицо, как застучала молоточком вена у нее на шее. Мне показалось: мама думает – кукушка прокуковав пару раз, смолкнет. Но та куковала и куковала, и я видел мамину, постепенно разглаживающую морщины, радость, слышал, как она что-то быстро и сбивчиво про себя шепчет.
– Надо вырубить этот явор, – говорит наконец мама. – Попрошу завтра Олексу Николаевича. Идем.
Олекса Николаевич – хозяин нашего дома и сада. И я хорошо знаю: мама ни о чем его не попросит. Как раз потому, чтобы он сам «не попросил» нас с квартиры… И мама будет слушать тупо кующую кукушку, и трепетать при виде голого, поражающего своей скрипучестью явора…
– Идем же!
На церковь, в которой раньше служил священник отец Киприан, только что навесили новенький блескучий замок. Замок этот я, как-то проходя мимо церкви, видел сам. Из церковного домика – отданного, по словам родителей, сразу же какому-то складскому сторожу – отец Киприан переехал на частную квартиру. Вместе с ним – старшеклассник Ника, который очень хорошо учится, но почему-то вдруг перестал ходить в школу.
Мама была классным руководителем Ники. И ей наверное казалось: священник не пускает Нику в школу, расстроенный «хрущевским» указом, который шепотом обсуждали взрослые. А может просто с досады.
Вытянутый в струнку, страшно веселый Ника прятался за приоткрытой калиткой. Он словно только нас и ждал. Радость прямо-таки распирала его. Я даже опешил: чему это он так радуется? Наверное, своему девчачьему имени, наконец догадался я.
– Ники, кто? – издалека из каменных коридоров и комнат долетает до нас густой и вязкий, медленно плывущий голос.
– Это по мою душу! – еще радостней, еще дружелюбней откликается Ника (или все-таки – Ники?), и ведет нас по каменным, сильно выщербленным плитам в дом.
Разговора мамы с отцом Киприаном я не слышу. Разговор бегает себе и летает, где-то меж побитых морозом яблонь, в реденьком прозрачном саду. А может я не слышу разговора потому, что меня сперва терзает, а потом усыпляет запах смолы, смешанный с запахом ореха и меда.
– Как звать тебя, чадо? – слабо доносится до меня.
– Борислав, – чуть помедлив, и удивляясь, что мама еще не рассказала священнику о моем имени, говорю я.
– Борисом крестили? – поднимает на маму ястребиные, но в этот момент кроткие и ничуть не страшные глаза священник.
Мама смущается. И тут же начинает по-учительски бегло объяснять: у нас в роду все крещенные, и она сама, и с отцовской стороны, и все деды-прадеды!
– А Борю – никак не получается. То он болел, то я работала в три смены, работала даже по субботам и воскресеньям. Потом – в школе всякие сложности, боялась – узнают, с работы выгонят. То у мужа на работе – аврал за авралом. Так и не получилось… Простите, отец Киприан, простите…
– Ну-ну. Еще окрестите. Случай – будет. Только не тяните, голубушка, – обрадовался сильнее прежнего священник. – Пока Бог терпит – пока так походит. А перестанет терпеть – так сразу и окрестите. Борисом? Да? Борис и Глеб сеют хлеб, – засмеялся он.
– Я Борислав. – Губы мои гадко кривятся, глаза застилает пекучая влага. – Меня и в школе так часто называют, – обманываю я священника и тут же прикрываю рот рукой.
– Да, да, хорошо! – машет рукавом рясы отец Киприан. – Прекрасно! – и тут же делает знак головой своему Нике, которому так ничего и не было за то, что он прогуливает школу.
– А у нас в саду живет Ховала, – зачем-то говорю я и отнимаю руку от лица: потому что это кажется мне чистой правдой.
Отец Киприан как-то беспомощно морщится, несколько раз крестит меня, потом укоризненно смотрит на маму. И я вижу: мама уже не рада, что взяла меня с собой. Однако она учительница, ей теряться нельзя, и она примирительно говорит:
– Мы зайдем к вам как-нибудь еще.
– Нет-нет, вы не придете, – не соглашается с мамой священник. – Ники, проводи.
– Ну что вы, отец Киприан. Мы обязательно придем, – говорит мама. Ей очень неловко, и она, чтобы скрыть это, добавляет. – До встречи на занятиях, Ника.
Самая скрытная на свете сила – сила имен! Да и самая влекущая тоже.
Имя – единственное, что остается от человека в мире. Плотное, звуковое, физическое имя, оно, как маленький огненный столп, облегает тебя! Оно летит по низкому небу и не сгорает! Вложи всего себя в это имя. Как до тебя в него вложили неведомый тебе смысл.
Священник оказался прав. Через месяц его уже не было в городе. Пропал куда-то и Ника. И только через три десятка лет, в городе Полтаве, прилетев туда уже совсем из другой страны, я снова услыхал это странное, редко встречающееся в наши дни, уменьшительное мужское имя.
– Ники-то наш в этом самом кафе играет, – сказала дама в темно-красном платье и черной накидке другой, одетой так же строго, но с веселенькой оранжевой сумкой через плечо.
Дамы шли под руку чуть впереди меня. Лиц их я не видел. Но было ясно: одна постарше, ей наверное под пятьдесят, вторая, пожалуй, тридцатилетняя.
– Та цэ ж кафе тих самих… геив. Туды и заходити боязко…
– Зайдем хоть на минуточку, Леся! – буквально взмолилась старшая. – Зайдем – и моментом назад.
Тихо, вслед за дамами, вошел я в какой-то полуподвал с мрачноватой или просто плохо освещенной вывеской.
Ника (или все-таки Ники?) был мной опознан сразу! Был он уже не так радостен. Но остатки того давнего сияния, того подросткового веселья еще читались в его лице. На крохотной, выдвинутой вперед полуовалом сцене, Ника в одиночестве настраивал бас-гитару. В кафе было малолюдно. Только за одним из столиков, тесно, как овцы, прижавшись друг к другу лбами, шептались о чем-то два официанта. Я уселся поближе к дамам. Из их обрывочных разговоров, забиваемых гулом настраиваемой аппаратуры и коротеньким, грозно-небрежным пощелкиваньем бас-гитары, я понял: жизнь у Ники как-то сразу не заладилась. Сперва он – так говорила старшая – довел до могилы отца, а потом, когда некому стало драть за уши, занялся музыкой. Но занялся поздно и как-то безалаберно. Не кончил даже музучилища, хотя мог бы – по словам все той же старшей – кончить и консерваторию.
– Доскакался… Допрыгался… Четыре веревки на лопате… И главное, плэктр, плэктр этот ужасный! Бледно-немощный, как… как… – не могла подобрать сравнения старшая. – Родственники ума не приложат, как его из этой «гей-компании» вытащить!.. А все – Вирсавия… Змея… Это она своим коварством, своей подлостью его от женщин отвадила… Ники, Ники… Ему ведь было дано царское имя!.. А он… он… – никак не могла успокоиться старшая.
Дальше слушать я не стал. Потому что понял: виновата не какая-то там Вирсавия! Виновато въевшееся в человека и постепенно изменившее все его естество – имя! Ничего подобного не случилось бы, продолжай этот седоватый, прямой, гитарист, казалось, и сам позванивающий, как струна, зваться Николаем, или Николой, или даже, на худой конец, Коляном…
– Борислав! Борисла-а-ав! Ну что же ты!
Это опять мама. Она боится, что я снова потеряюсь. В этом году конная ярмарка очень большая, и народу на ней – тьма тьмущая.
Прошло уже два месяца после моей болезни и выздоровления, сейчас май, я сильно окреп и, улыбаясь, думаю о том, что, скорее, потеряться может мама.
На ярмарку мама решила пойти со мной потому, что отец уехал в командировку, а она очень любит лошадей. Еще мама любит самолеты и когда-то хотела стать летчицей. Она даже прыгала несколько раз с парашютом. Но летчицей не стала, стала учительницей. И, как мне казалось, зря. Куда лучше, если б она стала летчицей, а не преподавателем литературы, или – хуже того – директором Дома народного творчества, как отец.
Утро еще очень раннее. А по утрам мне нравится думать о чем-нибудь необычном. Так и сегодня. Я решил обдумать, как мне «вырваться» в летний лагерь, куда из-за боязни эпидемий и укусов тарантулов меня не хотели отпускать.
Думая, я, сначала опустив голову вниз, а потом задрал ее вверх.
И тут же увидел: невдалеке, на небольшом возвышении стоит «дурацкий учитель» Архипка-Авиахим и нервно обдергивает свой городской, серый в полоску, пиджак. На голове у Архипки-Авиахима старенький картуз, козырем назад, а в руках он держит какую-то блескучую металлическую штуковину. Недалеко от Архипки стоят и ходят причесанные мелкой расчёсочкой и слегка подумытые Дада и Дула. Рядом с ними вертится, видно уже переставшая показывать кому попало свой невылеченный язык девочка Ружа. Чуть позади я заметил и прогуливающегося с кнутом в руках Варула, который так хотел, чтобы его звали «Баро Мануш».
Все цыгане ведут себя чинно, не ругают Архипку остолопом и «дурацким учителем», кланяются, что-то кому-то ненавязчиво предлагают.
– Иди! Иди сюда, морэ! – радостно, как будто только меня и дожидался, поманил Архипка. – Сейчас такое увидишь!
Я вопросительно взглянул на маму. Мама была в тот день в широкополой летней шляпе, хотя солнце едва проглядывало сквозь белые шкурки облаков, и взгляда ее я видеть не мог. Но мне почудилось: она смотрит куда-то вдаль, туда, где на небольшом холме виднеются старые списанные самолеты – «ишачки», «лавочкины», «кукурузники»-аны…
Тихо высвободив руку из маминой ладони и слегка подпрыгивая, побежал я к Архипке.
– Я ероплан сделал! – крикнул Архипка совсем негромко, но так нервно, что поначалу я даже испугался.
Архипка – я это увидел сразу – за прошедшие два месяца тоже сильно изменился. Он стал каким-то еще более резким и дёрганым. Но теперь эту резкость и дёрганость скрывал.
– Настоящий, сделал, с мотором! Хочь мотор и не фурычит, а все одно теперь – ероплан. А не просто планёр. Разгоним – ух полетим! Ему и пропеллер не нужен. А я все одно – привесил. Пусть себе крутится в полете. Ну? Так?
Я согласно кивнул.
Архипке это понравилось, и он, пододвинувшись ко мне, зашептал:
– Слухай! А полетим со мной? А?
– Я тут с мамой…
– Ну и чего тебе маманя? Не разрешит что ли? Да она и оглянуться не успеет, как мы уже вернемся. Планёр же, без мотору! Круг по ветру сделаем и где ровней сядем. А?
Я еще раз оглянулся на маму. Она разговаривала с завучем нашей школы товарищ Обидиной. Рядом с ними терся и подхалюзнически улыбался ученик Силизямка: ябедник, трус, подлипала. Чтобы Силизямка не успел про меня наябедничать, я показал ему кулак, а потом трижды сильно оттопырил свое ухо. Силизямка стал словно бы меньше ростом, толстенькие щечки его, как у девчонки, зарделись. Умильно глядя на мой кулак, он тихо от мамы и завуча отошел. Но не слишком далеко, а так, чтобы иметь их в нужный момент между собой и мной.
Я подбежал к маме и дернул ее за рукав старенького жакета.
– Борислав, – строго сказала мама. – Дай нам десять минут поговорить спокойно. Поиграй рядом. Вот хотя бы с Лёней (то есть с этим жирпромом Силизямкой).
Пятясь спиной, отошел я назад, к Архипке.
Мама продолжала разговаривать с завучем Обидиной. Она словно не видела того бесподобного сияния и света, которые вдруг разлились над конноспортивной ярмаркой, над окраиной города, над Турецкими, уже вовсю зеленеющими, Валами. Этот свет полета, свет будущего разбега над землей, беспокоил по-моему даже лошадей! И только мама, Силизямка и завуч Обидина, с поразительно длинным, словно бы созданным для чтения выговоров и нотаций лицом, похожим на лицо насекомого, зовущегося «палочником», – света этого не замечали!
– Хотел я взять Ружу. Так она, дура, боится, – сказал негромко Архипка.
– Я тоже боюсь, – сказал я. – Моя мама, вон она стоит, хотела стать летчицей. Но теперь не хочет, и мне не разрешит… Еще у меня был дядя. Он в войну тоже был летчиком и погиб. Упал в море и утонул вместе с самолетом. Вот мама и боится…
– Тут моря нет, – уверенно сказал Архипка. – До моря шестьдесят километров. Чего ж твоей мамане бояться? Ей Богу не пойму. Твоего дяхона как звали?
– Борис… Борис Иванович…
– Ну?! Видишь! От этого имени он и погиб! Оно ж вниз тянет! А ты… ты Борислав! Поэтому должен лететь. Борислав! Глянь-ка! Летучее имечко получилось! «Бо» – как будто ты раскачиваешься. «Ри» – это ты готовишься: раз, два, три-и. «Слав»! – полетел! «Слав»! – еще как полетел! – закричал тихонько, снова начиная нервничать, Архипка. – Мне ж товарищ в полете нужен! Ружа не годится. Кто меня в бока толкать станет, если я на что засмотрюсь? Дада и Дула разгонят. И – фррр!
– Как это разгонят? – не понял я.
– Как, как. Конем разгонят, потом веревку бросят, мы с горба и полетим с тобой. Видишь тот горб песчаный? – он наклонился к самому моему уху. – Я туда ероплан вчера вечером приволок! Сначала спрятал в кустах, а утром на край выкатил. Он же на колесах, дурень! Я и колеса камнями подпер. Ну! Ну!
Я повернул голову туда, куда все время кивал и указывал Архипка-Авиахим.
Над маминой головой, над головой завуча товарищ Обидиной и много выше головы ученика Силизямки, чуть в отдалении от ярмарки, на высоком песчаном горбе стоял крохотный, крашенный в грязноватую зелень, самолет с красным пропеллером.
Кабина самолета была совсем маленькой, зато крылья были длинными, как у стрекозы. Мне показалось: вдвоем нам в кабину не влезть. Я сказал об этом Архипке.
– Та влезем! Я, если что, на колени тебя возьму. А этот дурак Варул – тут останется. Он не верит, что взлетим! Делает вид, что кобыл сюда щупать пришел. А сам – следит. Для этого – и еще, чтобы смеяться и злиться – он сюда и приволокся! На цыганский суд затащить меня хочет. За то, что я сказал: мазанки вместо шатров ставить надо!.. Так что если теперь взлечу – он фонтан свой заткнет! Улететь от цыганского злого счастья я хочу! Понимаешь? Две тысячи лет скитаемся мы по белу свету. Надоело!
– Нет. Не могу я. – Я уже понял: никуда мне на этом прекрасном «ероплане» не полететь. Никуда…
Вдруг Архипка-Авиахим грубо схватил меня поперёк спины, зажал рукой рот…
Через минуту мы были в цыганском, выкрашенном, как на продажу, «ероплане»!
Далеко внизу суетились у рыжей лошади Дада и Дула, рядом с ними прыгала на весеннем влажноватом песочке девочка Ружа. При этом смотрела она не на братьев – на нас с Архипкой.
Кое-как втиснулись мы в кабину самолета с неработающим мотором и увидели внизу другой, не похожий на тот, который только что покинули, мир.
Обратил на это мое внимание Архипка.
– Смотри, Бо, – сказал он. – Видишь там, подальше, сухие виноградники? Они ж – дуката ломаного не стоят! А гляну на них сверху – и виноград этот от моего взгляда зеленеть начинает.
Архипка нервно дергал какие-то рычаги. Мне казалось – он забыл, как надо управлять самолетом.
– Счас, счас… – суетился Архипка. – Ты пока гляди вниз, любуйся. Счас…
Внизу Дада и Дула уже взобрались на рыжую лошадь и, слегка вжатые в землю нашим величием, неотрывно смотрели назад и вверх.
– Давай! Но! Но! – судорожно крикнул Архипка, и Дада с Дулой дали разом босыми пятками лошади под бока, и так с полуобернутыми назад головами и поскакали. – Сильней! Гони! Пятками рыжую, кнутом!
Дада и Дула погнали лошадь сильней. И длиннющая веревка, сперва змеившаяся за ними по песку, враз натянулась. «Ероплан» грубо дернуло с места, и он упал с горба на воздух.
В первые секунды «ероплан» с красным пропеллером так накренило, что я подумал: сейчас мы перевернемся вверх ногами. Но внезапный сильный порыв ветра или, может какой-то невидимый воздушный поток подхватил нас и поволок косо: в сторону и вверх.
Архипка от счастья закрыл глаза и выпустил, выкрашенный подобно пропеллеру в красный цвет, велосипедный руль.
Я же, наоборот, постарался раскрыть глаза как можно шире, чтобы всем увиденным наесться от пуза, как запретными зелеными абрикосами…
Вдруг самолет стал резко снижаться.
– Веревку бросьте! Бросьте веревку, гады! – закричал страшным голосом так, что у меня заложило на миг уши, Архипка-Авиахим…
Дада и Дула скакали на лошади как бешеные. Дула крепко держал одной рукой за спину Даду, а другой рукой – прижимал к животу конец веревки. Чуть сбоку от них, по пустому песчаному полю, не поспевая за лошадью, но всё же очень быстро бежал милиционер. Он несколько раз ронял и подымал свою форменную фуражку. Оттого что милиционер бежал наискосок, перерезая путь лошади, он вполне мог Даду и Дулу догнать.
– Бэнг! Чёрт! Понял! – взвыл вдруг Архипка и больно ляснул себя ладонью по лбу. – Понял я! Посадил-таки Баро Мануш хлопцев на рыжую лошадь! Она! Она ими правит! Не они ею!..
«Ероплан» опять накренило. Я увидел черные, сгоревшие в зимнем огне виноградники, увидел зеленеющие Турецкие Валы, увидел вдали Очаковские Ворота, через которые входили в наш город Суворов и Ганнибал, увидел цыганских, бегущих за тенью «ероплана» детей. Эти цыганские дети кричали что-то злое и грозили нам кулаками. Они не радовались полету, а словно бы собирались нас за этот полет резать и рвать на части…
В тот день вышли из земли змеи. И я их видел в полете. Змеи вставали на хвосты и шипели вслед цыганскому «ероплану».
В тот день не было гроз и молний, но мне виделся искрящий мелко огонь, переносимый от спаленного винограда к мелким притокам Днепра Ховалой.
В тот день низко по самой земле и над деревьями завивался невиданный ветер – Похвист – и я чувствовал его острые спиральки кончиком носа и языка…
В тот день, покорившись силе своего имени, я видел обернутым назад зрением все, что в песках происходило раньше. Но тут же виденное забывал…
– Бэнг! – крикнул смелый пилот и «дурацкий учитель» Архипка. И я передвинул взгляд с необычной действительности, которая вскипала и опадала сзади – вперед: туда, где была всамделишняя жизнь, а не жизнь, вылупившаяся вдруг из оболочки рябого змеиного яйца…
Дула наконец выпустил из рук веревку. Рыжая лошадь шарахнулась в сторону и завалилась на бок, в какую-то песчаную лужу. Тысячи золотинок, – как старинные дукаты, ефимки и талеры – полетели вверх и в стороны из-под ее бледно-бархатного пуза.
«Ероплан» резко рвануло вверх. Тихие реки неба словно подхватили его, стали укачивать на своих волнах.
Но тут же самолет-планер стал падать вниз.
– Бэнг! Чёрт! – крикнул еще раз Архипка, «ероплан» как-то дико развернуло, занесло вправо, и он одним крылом врезался в песчаную, невесть как вставшую на пути гору, из которой уже третий год брали песок для стройки.
«Ероплан» дрогнул еще раз, основная его часть от врезавшегося в гору крыла отломилась, и кабина, вместе с нами, перевернувшись вверх дном, ударилась о землю. От испуга я крепко сожмурил веки.
Мелкие червячки зимы уже завелись, уже шевелятся в воздухе.
«Борислав». – Оболочка слова. «Борислав». – Плоть жизни и ветра. «Борислав». – Имя и эхо. Яблоко. Свет. Звезда…
Тайна имени снова и снова тревожит меня.
Падает мелкий, едва заметный снег. Конец января, 2005 год ,Москва. Я стою вполоборота к изрисованному морозом окну. Однако, думаю не о морозах, – а о том, что тайное имя должно быть у каждого.
Поэтому – стоит произнести «Борислав» («Бо» – раскачка, «ри» – отсчет, «слав!» – полетел!) – и выковывается крепкая цепочка образов. Сперва тех, что встречались мне в жизни, а потом тех, которых не было, но которые представляются более плотными и осязаемыми, чем сама жизнь.
Я чувствую: во мне расширяется и крепнет имя. Оно выравнивает хребет, наливает силой пальцы, убирает ломовую боль из суставов. Впереди, вместо старости, – новая жизнь. Жизнь имён и примыкающих к ним слов, жизнь, где я ничего не трачу даром, никого не боюсь, никого не теряю.
Сладко. Весело. Конец?
– Мертвый? Конец? – крикнул кто-то рядом с обломившим крыло «еропланом».
– Та живой. Только побился сильно, видать…
– А цыган?
– Тому – конец. И планёру конец.
Возбужденно покашливая, говорившие куда-то отошли, потом опять вернулись.
– Борислав. Глянь на меня. Глянь, и сразу – вверх! Лети вверх, а потом, если хочешь, – вернись назад, – услыхал я голос Ховалы, ставший опять мелодичным. – Глянь на меня, не бойся.
Я глянул. Надо мной стоял милиционер без фуражки и какой-то добродушный дядечка с серыми усами.
– Вы тоже – Усыня? – сглупа спросил я.
– Та не! Я ж сосед твой, дядя Гера!
– А мама с завучем где?
– Та бегут же сюда. Мать уже знает: ты не разбился.
Я скосил глаза в сторону. Архипка-Авиахим лежал лицом вниз и подниматься не спешил. Я хотел крикнуть ему, чтобы он поднимался и вытер красноту над ухом и шеей. Но дядя Гера подхватил меня на руки, заторопил домой.
– Домой, домой, Бориска!
– Я Борислав, – сказал я уже не так уверенно.
– Был Борислав, да весь вышел, – решил проявить строгость до сих пор молчавший, безотрывно и как-то исподлобья наблюдавший за Архипкой милиционер. – А ну шагом марш отсюда! – срываясь на крик и кашляя, выговорил он. От страха, что у меня «заберут» легкое, лётное имя, отправят в милицию и там заставят называться, как мне положено – я поднял руку и прикрыл ею лицо.
Снова медленный мелкий снег. Снова конец января, Москва, Коломенское. И теперь уже не мое собственное – другие имена тревожат и манят меня.
Я снова вспоминаю Даду и Дулу, вспоминаю девочку Ружу и жирного Варула. Вспоминаю и думаю: что на самом деле значили для их судьбы, не ими выбранные, диковатые и странные для русского слуха имена? Вспоминаю я и погибшего в полете Архипку и все больше уверяюсь: он сам, своим дурацким Авиахимом, вычертил свою раннюю гибель.
Вспоминаю и то, как совсем недавно, подстегиваемый каким-то грязновато-пошлым любопытством, каким-то нездоровым влечением к цыганскому разбойному миру, я ездил в город, в котором родился.
Побродив по бывшему Учебному переулку, я поехал в Нефтегавань. И уже оттуда, отпустив такси, пошел пешком к речке Кошевой.
Великий соблазн, тайно на что-то указывающих цыганских имен толкал меня в спину!
Великая любовь к именам скрытно-славянским, накрывавшим всю эту цыганщину с головой – удерживала на месте!..
Я дошел до знакомого пустыря. Куч с мусором уже не было, но лежали здоровенные, поросшие травой, видно давным-давно завезенные сюда бетонные блоки.
Я перелез через блоки.
Внизу у реки видны были давние следы цыганского табора.
Может, это были другие следы. Но деревья были вроде те же, и зола от костров недавняя, свежая, лежала все на тех же местах. Рядом с опустевшей поляной для шатров стояли две полуразвалившиеся, со снятыми дверями, мазанки. Они были слеплены именно по-цыгански: с одним-единственным слепым торцовым окошком, без потолочных перекрытий…
– Та цыганьски ж мазанкы, цыганьски, – сказал кто-то позади меня. – Чого и дывытысь на их…
Я обернулся.
Меж двух высоких насыпных бугорков, Бог знает для чего посреди поля возникших, сидел безусый молодой хохол в домотканой рубахе, в черных джинсах, в кроссовках и читал русскую бульварную газету.
– Цыгане тут долго жили, – перешел он на русский язык. – Потом уехали. Им шо мазанки, шо компьютеры – как до одного места дверцы…
– Чего ж они тогда их строили?
– Та за прогрэссом поспеть хотели… А какой у нас прогрэсс? Одна разруха и квит.
– И не возвращались они сюда?
– Та хто ж их знает? Хто за теми цыганами наблюдать будет? Шо у нас своих делов нет? Та и не ходит сюда никто. Место тут… Ну, одним словом, поганенькое. Говорят, тут по цыганскому суду Варула какого-то убили. И он здесь «является», ходит. Как он появится – и весь табор – на ночь, на две – сюда возвращается. И тогда берет этот самый Варул батог длиннющий, да как стебанёт им по лугу, по земле! Земля – пополам лопается! А табор весь мертвым делается. Все, все! Старые и малые, собаки и вороны ручные, – все каменеют! А сам этот Варул из мертвого живым перекидывается и срочно куда-то в Румунию отбывает. А наутро, там, где цыгане эти шлёндали, – и с ними собаки, и вороны ручные – одна зола. И так каждый год. Каждый год сюда Варул этот возвращается. Потому, место это – «Мертвый табор» зовут. И в атласе географическом так обозначено: поселок «Мертвый табор»…
– А вы… вы сами… здесь не боитесь? – Легкая дрожь прошла по спине, и как в детстве я попытался закрыть глаза. Как в детстве получилось.
– А чего бояться? – Сделал неопределённый жест рукой мой собеседник. – Я ж не цыган. Мне это всё – по барабану.И спокойно тут. У нас кругом крик и гвалт. Выборы-перевыборы. А тут – никого…
– Как вас зовут, простите?..
Молодого хохла враз перекосило, он скомкал русскую бульварную газету, вскочил на ноги, зашипел, забрызгал слюной:
– Ну Дука, Дука я! Ну и шо, шо имя у меня цыганское? Я не цыган! Сторожу просто тут! Сторож я! Ты зубы мои видел? – Он вдруг ощерил полный розовой свежей слюны рот, с одним обломленным и одним целёхоньким, жёлтым кабаньим клыком. – Я тя нараз к Варулу спроважу!
Тихая, тайная жизнь имен! Ничего я о ней не знаю. Знаю одно: назовись и живи! А нет духу назваться самому – живи как назвали.
Снова Москва, снежные червячки, колючий холод. Всё, всё – иное! Но стоило здесь, в Москве, на околометрошном рыночном пятачке произнести одними губами имя «Варул», как тут же за мной увязалась цыганка с голубым попугаем, укутанным в какое-то тряпье.
– Боря скажет! Боря-Барбарис – все как есть доложит! – глухо бубнила цыганка. И она, и попугай замерзли. Попугай вздувал перья и все норовил обмороженным клювом тюкнуть цыганку в руку. Та ловко руку из-под клюва убирала и что-то одним пальчиком чертила на спине у попугая. Мне казалось: она рисует давние, мертвые, теперь уже мало кому понятные письмена имен.
Уже в трамвае, глядя бессмысленно через промерзшие стекла на Москву, я вспоминал и вспоминал эти имена.
Дада, Дула, Баро Мануш, хохол Дука, Варул! – Звуки и тени нагло обступили, грубо толкали назад к метро, к замерзшему по-дурацки попугаю, и дальше, на юг, к Мертвому Табору!
Чтобы имена эти отдалить, влечение – «снять», я заставлял вспоминать себя о чём-то мирном, спокойном…
Вдруг снежный вихрь накрыл трамвай.
– Борислав! Бо-о! – послышалось в крупе и льдинках.
– Борислав! Бо-о! – Опять выводит мама.
Имя ласкает и тешит, имя вытаскивает из всех передряг. Оно несёт и уносит! Но не к Мертвому Табору, а туда, где в садах корявятся идолы-деревья, где на сухом яворе кричит кукушка, где брызжет каплями огня двенадцатиокая Ховала и свистит, не затихая, ветер-Похвист.
И в этом синем, обжигающем губы, рвущем кишки и печень вихре – лечу уже не я. Летит ушедшая год назад мама. И покрикивает резко, и поправляет на лице лётчицкие военные очки, и перетянув велосипедными ремешками кончики мужских брюк, постепенно становится прозрачней, светлей… Пока вместе со снежно-славянским, долетевшим и сюда вихрем, не исчезает, не уходит в чудовищно-прекрасный, не ухватываемый умом вырей.
И за то время, пока она вместе с посвистом-Похвистом уходит в небытие, я сознаю: имя Борислав, первые семь-восемь лет жизни и мама – научили меня чему-то тайному, вечному, тому, чего не учитывает каменное и пустынное, любимое мной до боли, принятое мною сорок лет назад и давшее мне нынешнее моё имя, но часто глухо молчащее христианство! Не будь этих семи-восьми лет, я не узнал бы тайно живущего в нас языческого духа рек, садов, дождей, снегов. «Христианство – вечность. – думается сладко. – А славянское язычество? Да это же сказка перед входом в ту самую вечность. Сказка рассеется – вечность останется. Но вспоминать мы будем не вечность, – сказку»!
– Борислав! Ой, горе! – крикнула, подбегая к песчаной, экскаваторами наполовину съеденной горе, мама. При этом она глядела не на меня, глядела безотрывно и осуждающе на лежащего лицом вниз Архипку-Авиахима. – Бориславчик!
– Я – Борис. – Вставая и выплёвывая песок с кровью, мешающий произносить имена и другие слова, говорю я. – Бор-рис.
И мама беззвучно плачет, и бросив смотреть на лежащего ничком «дурацкого учителя» Архипку, смотрит – теперь уже умоляюще – на милиционера и нашего соседа дядю Геру.
– Борис, Борис, – повторяю я раздраженно и нервно, почти так же, как повторял недавно, теперь наглухо замолчавший, Архипка, – повторяю и подхожу к чистой песчаной луже, чтобы смыть кровь с пораненных губ и с подбородка. – Борис я!
По имени и жизнь.
Комментарии к книге «Банджо и Сакс», Борис Тимофеевич Евсеев
Всего 0 комментариев