«Хозяйка истории»

Хозяйка истории (fb2) - Хозяйка истории [В новой редакции М. Подпругина с приложением его доподлинных писем] 961K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Анатольевич Носов

Сергей Носов ХОЗЯЙКА ИСТОРИИ В новой редакции М. Подпругина с приложением его доподлинных писем

© С. Носов, 2017

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2017

© А. Веселов, оформление, 2017

* * *

Предисловие к первому отдельному изданию

Когда крупнейшие издательства мира не то чтобы имели виды на рукопись, но проявляли признаки, прямо скажем, азартной охоты, я работы над книгой еще не закончил и не мог позволить себе мечтать об успехе.

Я знал о трудностях, на которые обречено издание столь неожиданных документов. Я ожидал препятствий со стороны наших чиновников. К моему удивлению, удар последовал из-за океана.

Все изменилось мгновенно — благодаря вмешательству лиц, именовавших себя «адвокатами Рональда К. Стоуна». Эти милые господа, защищавшие интересы безнадежно далекого от наших проблем и не говорящего по-русски (а соответственно и не читающего) владельца фармацевтической фабрики в Арканзасе, проявив чудеса крючкотворства, беззастенчивости и шантажа, добились, по сути, запрета на издание книги, обещавшей стать международной сенсацией.

Ситуация выглядела безнадежной, я бы сказал, безнадежно парадоксальной: книгу, читаемую с вытаращенными глазами, теперь уже никто не решался печатать. Прошло более года, прежде чем юрист нашей закалки не подсказал мне замечательный ход: опубликовать данные тексты не как исторический документ, а как якобы художественное произведение.

Тогда же, в декабре 1998 года, мой литературный агент случайно оказался в Берлине в Русском летнем театре на представлении спектакля «Берендей» (режиссер Алексей Слюсарчук) по пьесе малоизвестного драматурга Сергея Носова, живущего, как выяснилось, в Петербурге. Мой представитель был потрясен великолепной игрой актеров, смелостью режиссерских решений, а главное, достоинствами собственно драматургии: он то смеялся, то плакал, то не знал, смеяться ли ему или плакать, как он сам потом признавался. Литературный агент мой немедленно связался с автором пьесы и, выразив свой восторг, воспользовался предоставленным ему мною правом разъяснить суть моей (скажу: нашей) проблемы.

Я благодарен Сергею Анатольевичу Носову за его любезное согласие взять на себя тяжелое бремя формального авторства «Хозяйки истории» и самоотверженно пожертвовать своим добрым именем. Сказать об этом тем более важно, что, несмотря на двусмысленность ситуации, каждому читателю данной работы и без моих объяснений понятно, кто есть кто и кто что написал. Считаю, однако, своим долгом отметить, что самое название «Хозяйка истории» принадлежит не мне, а ему. Также Сергей Анатольевич собственноручно составил оглавление, предложил остановиться на жанре всей книги роман и выделить в Пролог фрагменты документов, с которыми я его ознакомил. Кроме того, я признателен своему советчику, внимательному читателю и фиктивному (в лучшем значении этого слова) автору «Хозяйки истории» за его лестную оценку стиля «Моих мемуаров» (часть вторая романа).

Специально для всякого рода «адвокатов», считаю необходимым подчеркнуть еще раз, притом особо: Сергей Анатольевич Носов — лицо реальное, не вымышленное, не какая-нибудь моя причудливая мистификация, на любом суде, в Москве ли, в Арканзасе ли, он появится во плоти и, конечно же, подтвердит свое авторство в отношении «Хозяйки истории». А что до г-на Стоуна, у меня к нему тоже есть кой-какие претензии… Но это так, на заметку…

Хочу также поблагодарить моих первую и третью жен. С благодарностью вспоминаю моих родителей, моих учителей. Благодарю друзей и подруг. Благодарю всех, без чьей моральной поддержки моя творческая самореализация могла бы оказаться проблематичной, — в первую очередь Т. Н. Абашидзе, Т. Антикайнена, Л. С. Богатырева, М. А. Бойко, П. Т. Горшкова, О. Ю. Егорова, И. М. Косолапова, Дженис Кауэн, Н. К. Краснощекова, Б. В. Кукина, О. Б. Мукомолова, Е. В. Негожина, А. С. Несоеву, Ж. В. Несоеву-Берг, А. Б. Подоплека, А. М. Резника, Еву Розман (Гольдштейн), Д. П. Рудакову, М. Г. Скворлыгина, И. В. Скоторезова, В. И. Терентьева, С. А. Фролова, А. Н. Хвощинскую, Г. М. Шумилина, Итаро Ямамото, а также тех, чьи полные имена пока еще не имею права предать гласности: А. И-ва, Т. Р-ую, В. К-ва, Л. В-го, Г. И-на, Н. Р-ву, С. Д-ву (старшую), В. Д-ну, Д. К-ра, Й.-М. Р-га, Т. Н-ко, О. С-ву, братьев Л. и С. Ц-ых и сестер Т-их, обеих на А.

Пользуясь случаем, также выражаю глубокую признательность трудовым коллективам архивов, библиотек и других учреждений, в которых мне довелось работать над страницами этой книги, и в первую голову сотрудникам МБАА, ЦВАП, АИБ им. Муджибура Рахмана, Северо-Западного отделения ПЛИ, ЦКБ, а также служащим ЗАГС города Первомайска, способствовавшим в моих разысканиях.

Особая признательность Элизабет Стоун. Ей же первый экземпляр «Хозяйки истории».

М. Подпругин, общественный деятель, 1999, март

Открытое письмо Виктору Топорову

Многоуважаемый Виктор Леонидович!

Лето 99-го по делам общества «Ветераны спецслужб в борьбе за новые общечеловеческие ценности», сопредседателем которого, как Вам, быть может, известно, являюсь я, я провел за границей. Лишь в конце июня мне прислали с оказией майскую книжку «Звезды» с многострадальной «Хозяйкой истории». Не могу забыть сырой лондонский вечер, когда в уютном пабе на Рупперт-стрит я придирчиво фиксировал многочисленные сокращения, — что делать, слишком оказалась «журнальной», неоправданно «журнальной», первая публикация сенсационной «Хозяйки»!.. Но если журнал я получил с опозданием, отклики в российской прессе до меня не доходили вовсе.

Лишь глубокой осенью, уже по возвращении домой, я смог ознакомиться с текстом Вашего выступления в петербургской газете «Смена» (16.07.99). «Еще один роман года», — не скрою, мне польстила Ваша оценка «Хозяйки». И все же я прочитал статью со смешанными чувствами, нет, скажу сильнее: с негодованием! Прошу понять меня правильно, дело, конечно, не в том, что все лавры достались исключительно г-ну Носову, автору по необходимости фиктивному, это как раз объяснимо, ибо о юридической стороне проблемы Вы знать не могли. Напротив, интуиция подсказала Вам отметить именно «Мои мемуары» (часть вторая романа), то, что открыто подписано моей фамилией: «Подпругин», — и отметить, как нечто, придающее стереоэффект всему тексту. Спасибо за тонкое и точное наблюдение. Но что происходит с Вашей интуицией, Виктор Леонидович, когда Вы позволяете себе утверждать, что Подпругин «с какого-то момента перевербовывается Западом»? Ни больше ни меньше — «перевербовывается Западом»!.. Ваши слова!.. И не говорите, что вы написали «по-видимому», это ровным счетом ничего не меняет! Слово произнесено!.. Где, на какой странице я, извините, «перевербовываюсь»?.. Покажите мне этот «момент», этот абзац, эту фразу, давшие Вам повод так меня обвинить!.. Какое отношение ко мне имеет следующий пассаж: «Но ведь нам и впрямь неизвестно, когда именно и на каких условиях завербовывались в „агенты влияния“ иные общественные деятели наших дней»?.. И это обо мне? И это Вы прочитали в «Хозяйке истории»?

Виктор Леонидович, Вы нанесли урон моей репутации. Я знаю Вас как честного, принципиального и отважного критика и публициста. Ничем другим, как только недоразумением, я не могу объяснить Ваш странный выпад против меня лично.

Надеюсь, по прочтении полного текста «Хозяйки истории» Вы найдете возможность публично исправить свою ошибку. Нет, не надеюсь — убежден!

С уважением, М. Подпругин, общественный деятель, 07.11.1999

Предисловие ко второму, еще более полному отдельному изданию (спецтираж)

По себе зная, как скучны предисловия, тороплюсь данный пункт вводной части «Хозяйки истории» ограничить приветствием в адрес ее многочисленных читателей, не исключая представителей критики, суждения некоторых из которых я решительно оспорил в письмах, приложенных в Приложении.

М. Подпругин, 2005, январь

Предисловие к третьему (настоящему) изданию

будет уместным по ряду соображений обратить в послесловие, что я, собственно, и сделал уже, поместив означенное в конец книги. Спешу, однако, добавить к этому, что настоящее, третье издание принципиально отличается от второго наличием в Приложении очень важных для меня писем № 7[1] и № 8[2], написанных мною после долгой эпистолярной паузы, а также Девятого письма, помещенного после именного указателя. Обстоятельства таковы, что не могу более распространяться. Прощайте, друзья.

М. П., 2017, осень

Пролог Фрагмент допроса В. А. Кургузова[3]

16 октября 1979.

По магнитофонной записи

— Итак, вы подтверждаете, что были завербованы иностранной разведкой в апреле 1974 года?

— Был. То есть не был… То есть я был завербован, но ничего не делал… чтобы называться резидентом, шпионом… Я никаких не совершал противоправных поступков… Секретов не выдавал… Я чист… Я все эти годы бездействовал…

— Но деньги все-таки вам платили, и немалые.

— Платили… когда я нуждался… Я не знаю за что. Ни за что.

— Вы понимали, что это аванс?

— Да, понимал… Но я не понимал, кто мне платит… какая разведка… Моссад?.. ЦРУ?.. Наверное, ЦРУ… нет?

— Кто лично передавал деньги?

— Фортунатов… Я до Сочи только с ним общался… Иногда он сам спрашивал, не нуждаюсь ли… Я вам про него уже все рассказал…

— Кроме денег Фортунатов предоставлял вам некоторые услуги. Какие?

— Нет. Услуг не было.

— Не было? А Катенька Шершенева? Помните такую? А Рита Руц? А Лялька Степанчук? Машенька Полблина, вы, кажется, так ее называли?.. А оргия в Ленинграде на квартире Костромского? Видите, мы все знаем о вас. (Пауза.)

— Честно говоря, я не считал, что это… услуги… Просто у меня жизнь такая… была… суматошная… Хотя… вы правы… Это поощрялось…

— Каким образом?

— Обсуждениями, например… Фортунатов расспрашивал меня… как я и что… Подбадривал… Хвалил… Ну, в общем, внушал мне это… уверенность… Знаете, мне все время казалось, что я сдаю какой-то экзамен… Или прохожу практику… Не знаю, может быть, мне за то и платили, что я себя в форме поддерживал…

— В какой форме? Подробнее.

— Ну в форме, что ли, этого… в форме самца… (Пауза.) На самом деле я по натуре больше на Ромео похож… Тот же тип… Цветы там, конфеты… ухаживания… Тонкие струны души… Женщины в меня часто влюблялись… И это он тоже ценил… И те, кто за ним стояли… тоже… Мою элегантность… как бы сказать. Позвольте воды… (Пауза.)

— Как часто вы встречались с Фортунатовым?

— Одно время очень часто, почти каждую неделю. Он меня пас… Потом реже… В последний год совсем не встречался… Когда меня устроили в правительственный санаторий… лодочником… там я уже с Борисовым… контактировал… в Сочи… Он мне и дал задание… если можно назвать заданием…

— Расскажите о вашем задании.

— Мне надо было установить контакт с одной женщиной… Ковалева ее фамилия… Елена… Она там отдыхала… Елена Викторовна Ковалева… С мужем… Муж в первую половину дня уезжал куда-то… Его увозили… Я должен был с ней познакомиться, понравиться ей… войти в доверие… а в идеале найти возможность, чтобы с ней… это… (Пауза.)

— Что «это»?

— Но не сразу… В перспективе…

— О чем вы говорите?

— Ну, это… вступить в интимную связь… или как по-другому?

— Вот что, Кургузов, не изображайте из себя кисейную барышню. Называйте вещи своими именами. Что вам известно об этой женщине?

— Ничего не известно. Почти ничего… Известно, что она меня старше на семь лет… с половиной… Что скрытная по характеру… импульсивная… Что прежний муж у нее погиб, и она сильно его любила… А этот, теперешний, ниже ее на полголовы… приземистый, коротконогий… И что с ним у нее отношения непростые… И что встает она поздно… любит ходить босиком… любит уединяться… долго смотреть на море… Книжки читает… И что у нее, возможно, странности есть, и я должен быть ко всему готовым… И ничему не удивляться… если что…

— Странности какого рода?

— Трудно сказать… Могли быть любого… Предполагалось, например, что она только внешне такая тихая, а внутри нее дремлет вулкан… И чтобы я не пугался неистовости… так и сказано было: неистовости… если отношения зайдут далеко… Но вы же знаете, этого не случилось.

— С какой целью вам надлежало вступить в интимную связь с Ковалевой Еленой Викторовной?

— В том-то и дело, что ни с какой… просто вступить!.. Я и сам спрашивал, с какой целью, зачем?.. Я думал, все из-за мужа… он был каким-то советником, знал что-то… Но меня предупредили, чтобы я ничем не интересовался, ни о чем ее не расспрашивал… Постель и была целью… единственной, я так понимаю… Но только в перспективе постель… Самоцель такая… Мне и Борисов сказал: дерзай, только не торопи события, можешь спугнуть… доставь себе наслаждение, доставь ей наслаждение, получится, тогда и нам все расскажешь… А пока — только флирт, легкий, непринужденный… Она ведь любит кататься на лодке… Но вы же знаете, как ее охраняют… К ней нельзя подступиться… Меня уже через десять минут взяли… В чем вина моя?.. Разве я совершил преступное что-нибудь?.. Я откровенен с вами… Скажите, я виноват?..

Фрагмент конфиденциальной беседы с Р. Хорном[4]

1 февраля 1980.

По магнитофонной записи

— …Сдвиг? Когда же он был замечен?

— В начале семидесятых. Тогда уже открыто заговорили о качественных изменениях в организации советской разведки. Скачок был очевиден. Иногда начинало казаться, что для русских в Америке уже не существует никаких тайн… Утечка информации шла повсеместно и по всем направлениям. Кроме того, обращала на себя внимание вызывающая уверенность, я скажу сильнее, самоуверенность советского руководства. Мы понимали, что ваши концептуалисты получили новый, принципиально иной инструмент анализа. Нас постоянно опережали на один ход. Это касалось всего Запада в целом. С той же проблемой столкнулся Китай. У меня лично возникало ощущение, что сценарий мировой истории пишут в Кремле. (Нервный смех. Пауза.)

— Впечатляющая картина. (Щелкает зажигалка. Пауза.)

— Субъективное ощущение, но оно меня не покидает до сих пор. И, поверьте мне, у нас его разделяют многие. (Пауза.) Я продолжу?

— Пожалуйста.

— Скоро, впрочем, стало понятно, что традиционными методами разведки достигнуть таких успехов нельзя. В то же время поступила информация о проведении в вашей стране интенсивных исследований в области экстрасенсорных балансов. В семьдесят первом году мы узнали о существовании в Москве Института устойчивых соответствий, или К-900. А в семьдесят втором году была впервые названа фамилия Ковалевой. Мы недооценили значение этой информации, к тому же скоро потеряли источник. Лишь с февраля семьдесят четвертого стали собираться сведения о Елене Ковалевой, более менее достоверные. После Хельсинкского совещания мы искали возможность осуществить с ней непосредственный контакт, все попытки оказывались неудачными, но, не сомневаюсь, они будут продолжены.

— Когда и каким образом?

— Когда и каким образом, мне неизвестно.

— Известно ли вам что-нибудь об аналогичных исследованиях в Соединенных Штатах?

— Известно только то, что они проводятся. Примерно с середины семьдесят пятого. Уверен, результат поисков будет равен нулю.

— Почему вы так в этом уверены?

— На мой взгляд, здесь мы имеем… вернее, вы… вы имеете дело с очень индивидуальным и неповторимым явлением. Вам просто повезло. Примите поздравления.

— Спасибо. Господин Хорн, как давно, по вашему мнению, мы «имеем дело с этим индивидуальным и неповторимым явлением»?

— Я не аналитик разведывательного директората. Вам известна область моей ответственности. Конечно, вы знаете лучше меня, но поскольку вопрос прозвучал… По моим скромным оценкам,

Елена Ковалева стала работать на вас в период между шестидневной войной на Ближнем Востоке и чехословацкими событиями. Я назову январь — февраль шестьдесят восьмого. Возможно, я ошибаюсь.

— Все возможно. Нет ничего невозможного.

— Вам виднее.

— Хорошо, не будем об этом. Последний вопрос. Мы обязаны его задать по просьбе нашего политического руководства. Господин Хорн, готовы ли вы сделать заявление в телепрограмме новостей с осуждением методов ЦРУ и поддержать последние советские инициативы по разоружению? (Пауза.)

— Нет. Вы сами понимаете, это не принесет пользы ни вам, ни мне.

— Нам ясна ваша позиция. Откровенно говоря, в нашем управлении придерживаются того же мнения.

Часть первая Секретный дневник Е. В. Ковалевой[5] Май 1971 — июнь 1972

1971

16 мая

Юбилей. 1000 дней вместе. Говорит, сосчитал по календарю, допустим, я не проверяла, конечно; если так, то — пускай.

Это много.

— Тысяча дней любви.

А я подумала: совместной работы. Или службы, точнее сказать.

Белые розы. Букет. Шампанское, виноград.

Стала мнительной. Знаю, что неспроста. Так и спросила:

— Ты хочешь узнать что-то?

— Ну зачем же ты так? — Даже как будто задет. Поцеловал. И все же: — Одно другому, — сказал, — не мешает.

В смысле — работа любви. Или любовь — работе.

Вышли на балкон. Выпили по бокалу. У меня было скверное настроение, думала, не готова.

Но он так на меня посмотрел и так улыбнулся, что все во мне перевернулось вдруг. Я сказала:

— Пошли.

Забавно. После — всегда забавно.

Страница готова. Пишется вроде. Значит, пошел. (Дневник.) С четвертой попытки. Первые три: все тетрадки — в огонь. Посмотрим, что дальше будет.

Ну-ну, красавица, изображай.

Сейчас мне кажется, я могла бы предсказать с точностью до — как обнимет — и далее… Но когда обнимал, волна в самом деле подкатывала, он знал, чего добивается… Нет, я сама торопила — давай же, давай, давай, спрашивай… — он забубнил — про какую-то встречу, да еще и в Пекине, про секретную встречу, про конфиденциальную встречу — я не хотела вдумываться чью, не хотела повторять за ним имена — этих чертовых китайцев-американцев или кто там они, да что мне до них, но бубнил, бубнил свое, спрашивал, обнимая, приедет ли тот — второй — Генри, ах, Генри, милый наш Генри, дружок — потому что от этого будто — от того, поедет ли он или нет, — будет что-то зависеть. Гнать, держать, дышать, зависеть — ненавидеть и вертеть. Я сознательная. Я очень сознательная. Ну, ты не комплексуй, говорил, ты расслабься, расслабься, ведь я же люблю тебя, понимаешь, люблю… Ненавижу это «расслабься». Расслаблялась — наверное. Если так называется — да. Он же любит, влюбленный. И я. Я — его. Чтобы крепче, просила. И хрустнули косточки. Еще, еще!.. А потом — когда понеслось — там — там — там — там — там лакуна, пробел, ничего не помню. Кричала. Не владела собой. Не могла не кричать. Все услышал, все, что хотел. Был испуг под конец — о соседях, как раньше — мелькнуло — когда в стену стучат, — но какое же тут общежитие, пора и привыкнуть — приходила в себя, — когда нет никого за стеной, никого кроме нас нет на свете нигде и никто не услышит. Устала.

И вот, открыв глаза, в потолок смотрю. Он же сразу — влюбленный! — бежит к телефону — в прихожую. Шлеп, шлеп — босиком по линолеуму.

— Добрый вечер, Евгений Евгеньевич, — и вполголоса, тихо: — информация полностью подтвердилась… Да, приедет… Да, абсолютно точно… В середине июля…[6] Уверяю вас, да… Четвертый сценарий…[7]

Голенький стоял, без халата. Думал, я не услышу. Голенький и любимый. Дурачок.

25 мая

1001 день. 1001 ночь.

Это число мне больше нравится. Чем тысяча.

Тысяча и одна ночь — в одной постели.

Не каждая — но все-таки…

Все-таки в одной!

Удивительно. Не единого пропуска!.. нет, не вспомнить… Нас даже в командировки посылали вместе — как тогда, в декабре, в Серпухов!..[8] И когда я ложилась в клинику на обследование — дважды, — его тоже укладывали со мной! В отдельной палате, в двуспальной кровати… — даже стихами выходит… Фантастика! Вот за что надо выпить, Володька, — за то, что без пропусков!.. под одним одеялом!..

Ладно спи, дорогой. А я пободрствую и тоже лягу. Зря кофе пила.

Тысяча и одна ночь — пускай не каждая — но сказок Шехерезады!

28 мая

Мне не рекомендовано думать об ЭТОМ. О том, как происходит.

Объяснили: рефлексия разрушительна. А вдруг «исключительный дар» возьмет и — исчезнет?..

Или они боятся, что, разгадав механизм ЭТОГО, я выдам тайну врагам?

Боже, но разве можно в ЭТОМ хоть что-то понять?

И какое мне дело…

………………………………………………………….

А дневник? О дневнике — ни-ни.

30 мая

Хорошо бы устроить ремонт. Переклеить обои в мужниной комнате. Побелить потолок на кухне. Рамы покрасить.

Весь день скучала.

Читала какой-то глупейший детектив, уже позабыла чей. А сходить посмотреть в другую комнату — лень.

Володька обещал к семи.

Он у нас теперь аналитик[9].

1 июня

Подписала еще кое-что, сильно регламентирующее мою жизнь. Кроме понятной подписки не разглашать секреты (много ли я их знаю?), взяла на себя обязательства не вступать в контакт с иностранцами (в моем случае «контакт» звучит, пожалуй, слишком пикантно). И даже не посещать международных выставок — без мужа (или провожатого)[10]. Притом что я и так не выхожу из дома!..

Смешнее всего, что дала подписку сохранять верность супругу. Это мое персональное обязательство.

Таких, наверное, еще никто не давал.

По всему видно, ему доверяют на все 100[11].

— А если я тебе изменю, Володя, меня посадят в тюрьму?

— А как же, родная. Только я тут ни при чем. Они сами придумали[12].

3 июня

На дачу приехали после обеда. Когда свернули с шоссе, я только тогда и обнаружила, кто едет за нами. Володя сидел за рулем, я сказала: «Смотри…» — он улыбнулся: «А ты как думала».

Сопровождали нас только до первого поста, там они остановились, и далее, через бор, мы добирались одни, без охраны; причем милиционер у шлагбаума отдал честь Володе (а может быть, даже мне — я рядом сидела…); и документов никто не спрашивал.

Е. Е. вышел сам на дорогу — встречать; открывал ворота; я почему-то ждала, что будет он при лампасах, ничего подобного — обычный тренировочный костюм, наш, не импортный, трикотажный, и штанины засучены до колен — такой дедушка-садовод. Меня он расцеловал, похвалил прическу, тут же по явился пудель по имени Риф, темно-рыжий, лизучий и, конечно, похожий на — но не хозяина, а хозяйку; та со своей стороны на генеральшу совсем не похожа — маленькая, вертлявая, лохматая. Представилась просто: Лариса.

Сразу же повели нас в усадьбу — обедать. Усадьба большая, солидная. Ели окрошку на веранде, за столом сидели еще некоторые, Володя шутил, хохмил, анекдоты рассказывал. Е. Е. же рассказывал про огурцы со своего огорода, обещал нам показать, как растут. Угощал «Посольской», я не пила. Еще о живописи говорили, хвалили Илью Глазунова за смелость, он первый, кто решился проиллюстрировать «Яму» Куприна. Лариса меня тихо спросила: «Вам нравится „Яма“?» — Я сказала: «Не очень».

Почему мне должна нравиться «Яма»?

После обеда Володя всем объявил, что не успокоится, пока не поймает четырех карасей, и пошел с удочкой на пруд. А меня Лариса повела смотреть достопримечательности. Пруд, беседка, оранжерея, грядки, на которых Е. Е. выращивает кабачки и огурцы хваленые, розарий… Розы разных сортов. А еще какие-то невероятно редкие тюльпаны — по одному — один фиолетовый тюльпан, другой черный. «Вы смотрели „Черный тюльпан“?» — «Два раза, с Аленом Делоном». — «С Жераром Филиппом». — По-моему, с Аленом Делоном[13], но я не стала спорить. «Вот это дерево туя, — показала на нечто пирамидальное. — А это муж мой утверждает, что кедр, а на самом деле стелющаяся сосна, выше, чем по плечо не вырастает, вширь растет, — и добавила: — Дикобраз». Иголки действительно длинные, длиннее пальцев. Мы подошли к маленькой, довольно симпатичной елочке. «Голубая, — похвасталась генеральша, — таких больше нигде нет, только на Красной площади, у Мавзолея». Оказывается, возраст такой елочки определяется по числу ответвлений; на каждой ветке от ствола было по четыре, я сказала: «Молоденькая». — А генеральша спросила, догадываюсь ли я откуда. Я не догадывалась. «Вот оттуда как раз, с Красной площади, муж сорвал шишку у Мавзолея четыре года назад и семечко посадил. Только не говорите никому», — она засмеялась доверительно, как бы и меня приглашая быть откровенной. Я так поняла.

Зашли в оранжерею. Там росли среди овощей вполне заурядных еще и гвоздики, особенно много белых. «Ну-ка, как называется, должны знать… вот эта…» — Показывала на белую с красным одним лепестком: «Редкость!» — Я честно призналась: «Не знаю, а как?» — «Грешница». — «Почему грешница?» — «А догадайтесь». Глупо, но я покраснела. Наверное, потому, что подошел Е. Е. Определенно, я дура.

Володя к этому времени поймал карасика, но генерал предложил другое: отправиться им вдвоем на Дальнее озеро — в ночь — за раками. Меня спросил:

— Отпускаешь?

Мне-то что. Пусть едет.

Я понимала, им надо поговорить, и чтобы никто не мешал.

Вообще-то здесь много народу — не то родственники, не то подчиненные. Меня знакомили, но я, по своему обыкновению, забывала имена. К вечеру большинство подевалось куда-то — уехали, что ли.

Одного Е. Е. послал при мне за шишками, за сосновыми — к самовару (сразу за домом сосновый бор).

Пили чай с вареньем. Гуляли. Лариса рассказывала мне, каким был Е. Е. молодцом — лет восемь назад. Хвалила Володю.

Генерал увез его, когда стемнело. Сам сел за руль. Володе выдали сапоги — ботфорты, взяли бредень с собой.

Около десяти завел со мной разговор некто А. Б.[14], человек лет сорока пяти с морщинистым лицом и чересчур тонкими губами, настолько не по-мужски тонкими, что их как бы и не было. Он мне сразу не понравился. Врач. Будет меня курировать, именно так и сказал: «курировать». Психолог он или гинеколог, я так и не поняла; просил быть с ним до предела открытой, ничего не стесняться. «Тогда у вас не будет проблем никогда». — «У меня и нет». — «У всех есть, а у вас не будет». — Он задал несколько вопросов, до крайности неуместных. В конце концов, мы на лоне природы, это же не кабинет. «Ничего, ничего, потом легче пойдет». Дал книжицу почитать: «Пока мужа нет». (Пошутил, видите ли.) Идиот. Я поднялась наверх.

Комната моя на втором этаже, окна в сад. Ночь темна, где-то далеко лает собака. Без Володьки мне одиноко. И непривычно. Не по себе. Книга называется (очень мило) «Составляющие оргазма», на титуле гриф «Для служебного пользования». Он ее сам (А. Б.) написал. Дочитала до половины. Неинтересно. Скучно, наукообразно, с претензией. Очень неинтересно.

Все. Хватит писать. Поздно. До завтра.

Почитаю еще чуть-чуть.

4 июня

Раков живыми варят. Бросают их в кипяток, грязно-зеленых, они там и краснеют. В кипятке. Шевелясь.

Зрелище не из приятных.

Но вкусно.

Других впечатлений ярче не было.

Доехали хорошо.

Был разговор перед отъездом. Накатывали.

Уже когда один на один, я генералу сказала: никаких там А. Б., до свидания. Он сначала оспаривал.

Говорил, что лучший специалист, куча работ[15] и пр., просил присмотреться, дескать, уладится. Я сказала категорически: нет. Он мне не понравился. Генерал попыхтел-попыхтел и в конце концов согласился. Его проблемы. На прощание расцеловал.

А доехали весело, с ветерком. Володька вел замечательно.

11 июня

Все в порядке, любимый.

Ты не знал, что я дока в космонавтике?

Ага, удивился!

Я тоже.

Хотя сейчас ни за что не скажу, чем апогей отличается от перигея. И вообще, дорогой, — не люблю цифры. Еще со школы не любила. С начальной[16].

Завтра, значит, получка. Принесешь косхалвы?

Спит. Не слышит. Ему и так сладко.

13 июня

Восточные сладости. А правильней — сласти[17].

Читала Шекспира.

15 июня

Обрадовал.

Я должна вступить в партию.

Так считает его руководство.

И, вообще, решение «по мне» уже принято.

Я их понимаю, я должна быть идейная. Но разве я не идейная? По-моему, очень, очень идейная.

Бубнил про карьеру. Интересно, какую же карьеру ты мне желаешь, Володя? Не смог объяснить.

— В жизни, знаешь, многое может произойти.

Знаю, Володя. А впрочем, как хочешь, как надо.

Дал Устав. Сказал, что могу не читать. Если спросят — про демократический центраизм. Не более.

Ну это я выучу.

Слова-то какие — карьера!

16 июня

Мы нередко ссоримся. Из-за пустяков. Пожалуй, он серьезно рискует, нарушает какую-нибудь инструкцию — вряд ли ему дозволительно меня расстраивать. А я… я стерва. Я пользуюсь служебным положением. Пусть сам подойдет. И подходит. Ласковый, виноватый… Тут моя стервозность вся иссякает. Сразу прощаю. Отходчива. Сразу. Люблю. Любимого.

18 июня

Вообще-то если называть вещи своими именами, то я, конечно, просто публичная женщина.

И если подобрать нужное слово, то это, конечно, эксплуатация.

Сладкая. Сладчайшая. Потому что с ним. И только — с ним.

19 июня

Было два раза.

Один — вечером, около восьми. Другой — в два часа ночи.

Опять не высплюсь.

Что-то сельскохозяйственное[18].

20 июня

Дивлюсь на себя: публичность ЭТОГО сейчас меня ничуть не смущает (что бы я сама ни говорила об эксплуатации). Более того, одна мысль о том, что третьи лица знают все (даже больше меня самой), действует возбуждающе. Все-таки я, наверное, очень порочная. Или чувство долга во мне так развилось — долга перед народом и государством? Или просто — все от любви? От любви, она причина всему. Задержался на час, а я хочу писать ему письма уже, как будто в самом деле в долгой разлуке. Хочу, очень хочу. Ты где, Володька? Ты с кем? Приходи скорее, приходи, я жду тебя, жду и хочу — тебя, любимый, — тебя — с твоим спецзаданием…

21 июня

Иногда мне кажется (сейчас, например…), что я живу не с любимым мужем, а с целым Отделом — с таким вот неусыпным и ненасытным существом, которое само ни на что не способно и которому вечно мало. Многоголовая гидра с оттопыренными ушами и вытаращенными глазами — вот мой любовник. Я не я, я не принадлежу себе, не слышу себя, я захвачена волной сумасшедшего восторга, а он, а оно, ощетинившись, протоколирует — протоколирует! — торопливо и возбужденно — стрекоча самописцами. И я знать не знаю об этом и знать не хочу. Все-таки я извращенка. Счастливая извращенка.

22 июня

Перечитала вчерашнее. Дура.

24 июня

Так и есть.

Был сегодня странный звонок. Ни здрасьте, ни извините, а сразу: «Это я куда попал?» — «А куда б вы хотели?» — «Домой». — «Увы, здесь вы не живете». — «Подождите, вы разве не Маша?» — «Абсолютно не Маша». — «А как вас зовут?» — И в это время отбой.

Если б он после ответа повесил, тогда бы логика была (хоть какая-то). Но это не он, а они. Они испугались, что я назову имя.

Вечером рассказала Володьке. Он сказал: 1) не кокетничай, 2) ничего страшного. Просто не надо говорить ни о политике, ни о сексе. Вот и все. О сексе — особенно. Свобода — осознанная необходимость. А телефон — бяка. Тем более что идет на повышение[19].

Ну мне-то никто не страшен, без меня они все котята.

А за него — да.

И еще вспомнила. Полгода назад покупала в ГУМе перчатки. Стою у прилавка, примеряю. Подходит из-за спины молодой человек и что-то советует. А потом о моих пальцах — вроде как не занималась ли я музыкой? Нет, не занималась. Иду на выход, он за мной, народу много… А что я вечером делаю? А почему я такая неразговорчивая? Вышла — и он рядом. Прошла немного, оглянулась — а его уже отводят под руки двое. Разумеется, в штатском. Еще немного прошла, остановилась, назад повернула. Их нет никого. Словно и не было.

25 июня

Ко вчерашнему возвращаясь. Парадокс. Меня встревожило, что кто-то на телефоне, и вместе с тем ничуть не смущает (по крайней мере теперь) открытость для третьих лиц самого моего интимного. Самого.

Очевидно, телефон — это общечеловеческое; когда третий на проводе — не понравится никому.

А в случае с ЭТИМ? В случае с ЭТИМ — исключительный случай. Только мое. Никакая бы женщина так не стала. И не смогла. Ибо: я, во-первых, порочная, порочная от природы (знаю точно теперь), и, во-вторых — растормошенная.

Черт! Как они меня растормошили! Мало, что не стесняюсь, но жду и хочу. Идиотка.

26 июня

Лаская, называет меня сумасшедшей (перед самой отключкой). Почему — не задумывалась никогда.

Вечером вышли на набережную. Прошел дождь, было славно, свежо, люблю[20]. Я спросила. Он произнес:

— Ты и есть сумасшедшая. (Поцелуй.)

Боюсь, это не шутка.

2 июля

Принимали меня на третьем этаже, в помещении парткома.

Подвели, открыли дверь, впустили — несколько человек за длинным столом.

Зачитывают мое заявление. Я молчу. Зачитывают рекомендации. Сам генерал, оказывается, рекомендовал (я и не знала). Молчу. Встает кто-то из отдела, говорит, что я «достойна во всех отношениях» и «в виду особых заслуг» следовало бы принять без кандидатского срока[21]. «Ну, есть Устав у нас, — отвечает председательствующий, — торопиться некуда. А давайте-ка я вам вопрос задам, Елена Викторовна». — И задает:

— Что такое демократический централизм?

Отвечаю:

— Это выборность снизу доверху и отчетность сверху донизу.

Все. Опять молчу. Они ждут.

— А еще?

Один — краснощекий такой — подсказывает[22]:

— Подчинение меньшинства…

— Большинству, — продолжаю.

Общий восторг.

Голосуют за.

Единогласно!

Меня все поздравляют.

4 июля

День независимости США.

Пишу американской шариковой ручкой, подарок генерала: колпачок — в звездочку, остальное — в полоску. Вся светится.

7 июля

Итак, я не должна путать страны. Лесото с Лаосом. Бурунди с Брунеем. Бахрейн с Барбадосом… Нет, это интересно — я могу подолгу рассматривать карты, изучать морские пути… Со столицами хуже, конечно… Какая-нибудь Доха (или Дóха? — атласы хоть и служебные, а ударений нет)… где-то в Катаре, который вот-вот получит долгожданную независимость…

С политиками еще хуже. Бен Али ат-Тани, катарский эмир. Еле запомнила. Не знаю, может, это шутка Володина, только он утверждает, будто я ему предрекла скорое свержение — бен Али ат-Тани этому[23]. Не знаю, не помню. Могла ли такое? Бен Али ат-Тани… Если так… ничего не поделаешь, бен Али ат-Тани, 560 миллионов — или сколько же там? — забыла! — тонн этой нефти.

Бен Али ат-Тани.

Каррисоса[24].

Муньянеза[25].

Лучше борщ приготовлю. Зачем не идешь?

10 июля

Возили к себе. Подключали проводки, смотрели приборы. Были новенькие. Одного звали Саша — сказал, аспирант.

Заполнила карту по клеточкам. Давление хорошее, показатели в норме. Тем не менее укололи — для профилактики. В. Д.[26] настаивает на стационаре. Я запротестовала. Сколько можно! Почему же вы тогда до конца не исследовали? Смеется: говорит, я неисчерпаема.

Обещают, что рентгена больше не будет. И что там будет на самом деле не госпиталь, а дом отдыха. И что со мной будет муж. И что не дом отдыха, а дворец.

В коридоре встретила Е. Е. Он обнял меня за плечи и отвел к окну. Я, видите ли, должна получить серьезное образование[27]. Это, значит, в моих интересах. Хотят направить меня в Высшую партийную школу. Экзамены сдавать не нужно. Занятия в сентябре.

Я набралась наглости и спросила, будет ли у меня когда-нибудь отпуск.

Он даже удивился как будто:

— А вы разве устали?

— Устала, — говорю, — и, кроме того, существует законодательство…

— Это да, это конечно… Почему бы вам не съездить на юг с мужем?.. Вот только пусть Брежнев посетит Югославию…[28] Это где-то в конце сентября… Или нет! Ведь будет же встреча в Крыму!

— С кем?

— С Вилли Брандтом[29]. Вот и поедете.

Я тут же на В. Д. наябедничала: задумал упечь.

Сказал твердо:

— Не хотите — не упекут.

(А ученых он, по-моему, недолюбливает.)

— Еще, Елена Викторовна, на что жалуетесь?

Отвечала:

— На скуку.

11 июля

Володька пришел раздраженный:

— Знай, что и кому говоришь.

Ему, оказывается, был нагоняй за то, что жена скучает. Допросили с пристрастием. Выяснили, что в театр не ходит (и жену соответственно не водит) и даже не знает, где находится Театр Ермоловой[30]. В кино мы тоже ходили последний раз месяца три назад. И ни разу вместе — в Третьяковскую галерею.

Теперь он обязан обсуждать со мной прочитанные книги и не пропустить в конце года Расула Гамзатова, чья повесть[31] появится в «Новом мире».

Мне стало очень весело. Он был такой удрученный. — Хочешь, я тебя полюблю? Только — без! (Несанкционированно!)

И полюбила.

Не все же для них.

И было ему хорошо, а мне нормально.

Я почему-то не.

Тревожный симптом[32].

16 июля

Ну вот, другим тоже попало.

Сегодня день отдыха.

Хочу в деревню.

17 июля

Бывает, хочется топнуть ногой: хватит! уходи отсюда!.. Сломать что-нибудь, разбить!.. А иногда — нежность необыкновенная. Хуже кошки. Люблю, люблю до безумия.

С другим не стала бы, не смогла бы.

С другим бы ЭТОГО не получилось[33].

21 июля

Спит. А мне не уснуть. Чувствую себя виноватой и какой-то ущербной. Не получилось. Получилось не так, как нам хотелось. Если узнают начальники, ему попадет. Но никто не узнает. Он ведь сам захотел, и я очень хотела. Без политики, экономики, международных отношений и без шпионов…[34] Очень хотела. А вышло холодно. Не так. Без ЭТОГО. «Ты разве не…» — «Нет, почему же…» Он поверил. И спит. А мне одиноко. И страшно.

24 июля

Меня хотят привлечь к исследовательской работе — в качестве консультанта. Или инструктора.

— Извините, — сказала я, — но для меня это слишком личное, разве вы не понимаете?.. Слишком личное и слишком интимное, чтобы еще кого-нибудь консультировать.

Нет, они как раз понимают. По-своему.

Обещают быть деликатными и тревожить лишь в исключительных случаях. Как в данном. А в данном случае у них набор. Формируется группа. Из девочек.

Ну что ж, насколько я понимаю, опять будут искать вроде меня.

Хорошо, если найдут.

Так ведь не найдут — уверена.

От меня же требуется негласное (и незримое) присутствие на собеседовании (за ширмой). И чтобы я потом сказала о каждой — не чувствую ли чего-нибудь такого, что только одна я и могу почувствовать.

Очень мне это не нравится. Отказываюсь, но они нажимают. Не знаю, как отвертеться.

…………………………………………………………

Только что.

Спросил, что я пишу. (Проснулся.)

Ответила, что конспект.

— «Как нам реорганизовать Рабкрин»[35].

— Охота тебе, — сказал и уснул.

Ставь точку.

26 июля

Все-таки поучаствовала. Сидела за ширмой, как дура, и слушала их откровения. Иными словами, подслушивала.

Вообще-то противно.

Но, объясняют, такие беседы должны протекать один на один, третий лишний (это я), третий будет сковывать испытуемую. Значит, необходимо спрятаться[36].

Оказывается, у каждой из них спрашивали, каким они предпочитают увидеть специалиста — мужчиной или женщиной? — и все предпочитали общение с женщиной, лишь одна с мужчиной, но с ней, к счастью, обошлись без меня.

В основном молоденькие, но были и за тридцать[37].

Опытными себя считают. Все. Это очень трогательно. Пускай.

Любовь Яковлевна[38] — сама доброжелательность — их легко раскручивала.

Да они и не думали ничего скрывать. Зря пряталась. Сидела бы рядом, ничего бы не изменилось.

Хотя нет. Рядом еще хуже. Не мое это все, не смогла бы в открытую — неловко. Ну что же со мной поделать, если до сих пор — неловко?

— Итак, вы ощущаете биения, подобные ударам пульса?.. Интенсивность ощущений достигает до шоковой?.. И… пожалуйста, поподробнее… вы громко кричите, не так ли?

Не знаю, по какому принципу их отбирали. По-моему, по этому: «громко кричите».

Охотно рассказывали.

Интересовались, в чем суть эксперимента. Сами не знают, на что подписываются.

Любовь Яковлевна им говорила:

— Увидите. Вам понравится.

Ну что я могла посоветовать? Ничего. Так потом и сказала, что ничего «родственного» ни с кем из них не нахожу. А если что-нибудь и есть специфически общее, ума не приложу, в чем оно должно проявиться. Бабы как бабы. Только пораскрепощеннее, что ли, чем я раньше была.

— Это верно, — согласилась Любовь Яковлевна. — Мы ведь провели с ними большую подготовительную работу.

Говорят, она в звании полковника.

Еще говорят, она владеет гипнозом[39].

Но лично мне рядом с ней не очень уютно. Она, по-моему, сама это чувствует.

………………………………………………………….

Рассказала Володьке. Ему не понравилось.

— А не надо было соглашаться. И не связывайся больше, а то сядут и поедут на тебе, вот увидишь. Это их проблемы, их работа, пускай ищут, исследуют, экспериментируют, только ты тут при чем? Это же другое подразделение. Другой профиль. У них свои обязательства. У тебя — свои. И у меня с тобой. Так что не ломай голову. Я пожалуюсь генералу.

Жалобщик такой!..

Беда, что сам генерал как раз и подстраивает. Но ведь действительно нельзя же на мне одной всю воду возить?

Спросила Володьку, а кто отбирал девушек?

— Есть люди. Да ты одного сама знаешь[40], — но не назвал кого.

— Уж не тебя ли? — спросила я, любопытствуя. — А ты? Ты не принимал участие?

Володька засмеялся:

— Глупая. Я с тобой с одной еле справляюсь.

И добавил:

— Они не москвички[41].

29 июля

Сегодня со мной побеседовали. Спрашивали, не ищет ли кто знакомства из посторонних.

Думаю, они это лучше меня знают.

— Нет, — сказала, — не ищет.

Зашел, кстати, и о телефоне разговор. Все верно. Объяснили:

— Это же в ваших интересах.

1 августа

А все-таки наша квартира напоминает бордель.

Надо все поменять, переставить…

3 августа

— Что же вы, Елена Викторовна, сны нам свои не рассказываете?

Вот гад, думаю, опять заложил.

— Ой, — говорю, — такая ерунда, даже повторять стыдно.

Дурочкой прикинулась.

Нет — не пройдет — хотят послушать.

— Да я позабыла уже.

Нет — не пройдет — надо вспомнить.

— И никаких деталей не опускайте.

Пришлось рассказывать.

Слушали очень внимательно. Задавали вопросы. Идиоткой себя ощущала. Да что же это такое в самом деле! Мне уже и сны мои собственные не принадлежат?

Вечером дома устроила Володьке нагоняй. Сказала, что больше никогда ничего не буду рассказывать. Если такой. Он дурачился, извинялся.

Потом полез со своим[42].

На него даже сердиться нельзя. Не могу сердиться.

Люблю.

………………………………………………………….

А сон был вот каким.

После дежурной маразмени, которая уже к моменту допроса[43], к счастью, забылась — так что вся экспозиция восстановлению не подлежит, — пригрезилось мне нечто гадкое, причем предельно натуралистично. Внезапно ощущаю у себя под языком какое-то неудобство: что-то инородное там, вроде волосины, — мешает. Начинаю языком ворочать — никак не подхватить. Запускаю пальцы: нашла, зажала, тащить начинаю — вытаскивать. А эта дрянь — вроде волосины — вылезает у меня из живого, из-под языка (из-под языка — справа). И я ее тащу, тащу, тащу, а она утолщается, твердеет, становится как леска рыболовная, и ей конца нет — и вдруг обрывается. Я в ужасе. Что это? И тут кто-то из Отдела, кажется, Веденеев (вот лучше пускай его допросят[44], а я бы послушала!..) говорит с умным видом: «Ничего страшного. Это шизофренический штифт. Только надо было с корнем вытащить». И я настолько потрясена, что запоминаю, как это называется, — шизофренический штифт — почему штифт? — и сама повторяю: штифт, штифт, штифт — и хочу потом в словаре посмотреть, что же это такое — штифт, да еще шизофренический? И тут я ощущаю, что слева под языком у меня то же самое. И опять начинаю вытаскивать. И тут… Господи!.. Все, все, хватит. Не буду больше писать[45]. Дневник идиотки. Дневник идиотки.

Шизофреничка. Параноик. Все!

Шандец.

Володька сказал, что это имеет отношение к моему здоровью, потому и доложил по начальству. («Проговорился».)

Но не имеет к политике. И на том спасибо.

Мой язык и все мое остальное суть собственность государства.

4 августа

Сегодня весь день дома одна. Володя утром в Отделе. Перечитала вчерашнее — за себя страшно. Что же со мной было вчера? С утра — на грани истерики. Только вечером разрядил. И то ненадолго.

Спать ложилась опять истеричкой.

А сегодня все по-другому. Солнечно. Радостно. Хочется петь. Хожу по квартире, как блаженная, — улыбаюсь. Босиком.

Уже трижды звонил, спрашивал: как?

— Володька, я тебя сильно-сильно люблю. (На третий сказала.)

Он ответил:

— Вот и хорошо.

И хорошо: пусть они знают (те, кто слушают).

………………………………………………………….

А сны дурные мне снятся редко (к слову сказать).

Больше — свежие, безмятежные.

Иногда дети снятся. Просто ребенок.

Мой. Один. Я знаю, что мой.

Но для них эта тема слишком болезненная.

Не надо дразнить гусей.

Молчу.

7 августа

Читала Юлиана Семенова[46] — от скуки.

Надо что-нибудь посерьезнее.

Про дельфийского оракула. Про Пифию. Про египетских жрецов и пр.

Очень любопытно про предсказания по внутренностям птиц, не помню, как называется[47].

15 августа

Я не знаю, чему его там учили по линии психологии, но он со мной делает все что хочет. Я целиком принадлежу ему. Целиком подчиняюсь ему. Я управляема им. Я его раба. Я хочу быть рабой. Рабыней. Я счастлива быть рабыней. Я счастлива и боюсь потерять[48].

26 августа

Кажется, поедем в Крым[49].

Крым — моя любовь.

Засиделась. Пора.

Намекнули, что побуду (для пользы дела) около Бр. Отчего ж не побыть: импозантный мужчина[50].

Крым — это здорово.

И тетку[51] тоже наконец навещу.

Володька рад, что я рада.

5 сентября

Принимала благодарность за Берлинскую стену[52].

Генерал расцеловал весьма неформально.

— А помните, как мы с вами начинали полтора года назад?[53]

Не помню. Я и тогда не помнила. Не понимала, чего от меня добиваются. Да им и не надо мое понимание.

Без понимания легче.

6 сентября

Я как та не умеющая читать машинистка — для переписи секретных документов.

Сама не знаю, что знаю. По-моему, ничего.

7 сентября

Крайне любопытное, невероятное и, если подумать, все же закономерное происшествие. Я уже отошла, успокоилась. Было над чем подумать.

Итак, по порядку.

Я поздно проснулась. Около одиннадцати. Разбудил телефон. Володька: он, по-видимому, сегодня задержится, его загружают делами. В начале второго еще звонок. Теперь генерал. Спрашивает, как мое настроение, не скучаю ли я и т. п. Просит через десять минут выйти на улицу, он будет на машине около нашего подъезда.

Выхожу. Стоит «Волга». Вижу: сидит сам за рулем. Глазам не верю. Сам! Не зная, что и подумать, сажусь в машину — приглашаемая. Мерси. Видите ли, он меня хочет свозить на Ленинские горы — показать Москву, словно я этой Москвы никогда не видела.

Ну, едем. На Ленинские. Разговариваем. О чем говорим? О погоде. А погода и верно — блеск! Бабье лето, тепло, солнышко сияет, генерал мой вдруг начинает мурлыкать: «Бабье лето, бабье лето…» — из репертуара Высоцкого. Я уже на него начинаю коситься: не подшофе ли? Что-то слишком возбужден как будто. Или что-нибудь, может, случилось…

Приезжаем. Остановились. Но из машины так и не вышли. Посмотреть на Москву…

Потому что товарищ генерал, как только остановил машину, взял и положил, недолго думая (хотя, может, и долго — не знаю), свою руку на мое колено. И сказал томным голосом:

— Леночка…

Я оцепенела от неожиданности.

Вряд ли я оцепенела поощряюще, но он не стал терять зря время и, воспользовавшись моим оцепенением, сообщил своей ладони известного рода динамику.

Тут уже я пришла в себя и твердым движением отстранила его дерзкую руку.

— Евгений Евгеньевич! Как вам не совестно! И еще в рабочее время! — сказала я первое, что пришло мне в голову, и, конечно же, не самое уместное и не самое удачное.

Он тут же ухватился за «рабочее время», как за соломинку утопающий.

— Леночка, вы только скажите… я готов в любое время… я готов, как вы скажете…

— Немедленно отвезите меня домой!

Провинившаяся ладонь уже спряталась куда-то под мышку, сам он съежился, как подросток нашкодивший.

И тут я слышу примерно такую речь:

— А вам бы, Елена Викторовна, было бы приятнее… если бы я не по любви, не по влечению… а по долгу службы?.. приятнее, да?.. Ну а если я как раз при исполнении?.. что вы скажете?.. нет?.. То, что любите мужа, это мне даже очень известно… и вашей верностью я восторгаюсь… ну, а если, подумайте сами, если такие вопросы имеются… такой, понимаете, важности… что их надо не так, а вот так, по-особому… на самом высоком, понимаете, уровне… на вашем, понимаете, и на моем?.. Вы ответьте, Елена Викторовна, я вам не нравлюсь?

— Сами не слышите, что говорите, — сказала я строго. — Немедленно отвезите меня домой!

Он завел машину.

Повез.

Сначала что-то еще лепетал несуразное, но, так как я сурово молчала, в итоге тоже умолк.

Уже около дома сказал:

— Елена Викторовна, нам с вами вместе работать. Ответьте, вы не сердитесь на меня?

Я ответила:

— Нет.

И пожелала:

— Всего доброго.

На том и расстались.

Сейчас девять. Начинаются новости. Володьки еще нет. Его хорошо загрузили. Браво, товарищ генерал. С большим запасом. Вы мне начинаете нравиться. Нет, я не сержусь. Даже как-то смешно. Не волнуйтесь, мужу не скажу ни слова. Не хочу вешать на него ваши проблемы[54].

10 сентября

Горло першит. Насморк. Т — 37,7. Похоже, заболеваю. Как бы Крым не накрылся.

11 сентября

Накрылся Крым.

Обычная простуда, но будут госпитализировать. «Чтобы не было осложнений». — В Центральную. — На время отсутствия мужа. — Изолируют, одним словом.

Это все очень забавно. Похоже, они нашли повод меня дообследовать.

А Володька-то в самом деле поедет один.

Зачем же один? Что он там без меня? Смешно.

Да! Было еще!

— А что, — спросила, — генерал тоже поедет?

— А как же.

— Ну, Володька, смотри, поведет тебя, вот увидишь, по девочкам.

Засмеялся. Не понял.

12 сентября

Итак, дело сделано. Меня заточили. Знакомое место. Отдыхай и принимай витамины.

Я сразу сказала — никаких процедур — как в прошлом году, такого не будет. Без этого. Простуда — значит простуда! И только.

Как будто согласны. А сами ходят довольные: попалась, голубушка!.. В белых своих накрахмаленных халатах…

Угодливы, предупредительны, уступчивы.

Евнухи.

А я жена султана — наилюбимейшая. Последняя и единственная. «Жил-был султан. Он обанкротился. У него осталась одна жена и триста шестьдесят пять евнухов»[55]. — Про нас, милый.

Виноград. Фрукты. На обед — что-то диковинное.

Сам султан — Володька мой ненаглядный — тоже к обеду пожаловал, навестил. И ему дали порцию. С научно обоснованным содержанием железа. Вкушали вдвоем — за столиком больничным, напротив того самого алькова — того, где в прошлом году мы так ловко проработали с ним американцев. Ух. Хоть и не помню ничего, а вспоминаю — дыхание перехватывает.

А он ест. Он уже там. Весь в Крыму.

— Что же ты, мой муж дорогой, так меня сдал легко. Вон моча моя уже по рукам пошла. Анализируют.

— Не болей, — говорит. — Впредь не простужайся. Я не виноват. Я поделать ничего не могу. Такова мощь государственной машины.

Улетает вечером. Без меня. Мне-то перспектива Крыма (его) не слишком приятна. Фантазировать стала…

— Слушай, муж ты мой дорогой, ну а если такие способности у кого-нибудь еще обнаружатся, отвечай, тебя от меня заберут?

— Что за глупость говоришь? Кто меня может забрать?

— Партия и правительство. Не знаю кто. Руководство Программы. Еще кто-нибудь.

Шучу как бы. Место не лучшее для серьезного разговора. Но Володька уже сам завелся.

— Во-первых, если что, и без меня справятся. Я тут звено не главное. Вон уже сколько натренировано. На тренажерах… А во-вторых, ты у нас единственная, и я что-то не верю, что их поиск чем-нибудь увенчается…

— Это, конечно, приятно слышать, что я «у вас» единственная, но мне бы все-таки хотелось, чтобы ты сказал «у меня».

— Я и говорю, «у меня». Единственная. У меня. Ты.

— Однако, в Крым ты без меня собираешься.

— Так ведь я же в командировку.

— Без меня.

— Так ведь ты ж заболела.

— А с кем?

— Вот дура! Один! С кем же еще? Ни с кем! С группой специалистов. Там, кстати, ни одной бабы нет.

— Что же вы будете делать возле Брежнева с Брандтом, если нет ни одной бабы?

— А ты думаешь, это такое большое событие — Брежнев с Брандтом встречаются? Ну и что? Ничего особенного. У них уже все решено. Подпишут бумажки, вот и вся встреча.

— Зачем же меня тогда тоже хотели взять?

— Чтобы ты отдохнула. Вместе со мной.

— Вот уж в это я никогда не поверю. Я знаю наш Отдел. Им нужна подоплека. Подоплека событий.

— Подоплеку можно и здесь организовать, — показал на альков.

— Там легче. Там контрастнее.

— Лена, может, это и так. Но сказать всего я тебе не могу, и не мне тебе объяснять почему. Тем более здесь. Я сам многого не знаю. Жаль, конечно, что тебя не будет. Ну, не расстраивайся. В Париж-то мы точно вместе поедем.

Вот как?

Брежнев, оказывается, в ноябре собирается в Париж — к Помпиду. Для меня это новость. Полетит генерал, и возьмут нас в числе советников.

Париж так Париж. Стали спорить, как фамилия того инженера — Эйфель или Эффель?[56]

Потом обсудили поля Елисейские. Володя утверждает, что это никакие не поля, а улица. Вроде улицы Горького.

Ему хочется отдохнуть от меня. Это естественно.

За последние года три мы не вместе первые дни будем. Ночи, вернее.

13 сентября

Скука — ужаснейшая…

14 сентября

Очень смешно, когда гинеколог прикидывается терапевтом. А сексолог — едва ли не священником.

Скука ужаснейшая.

У меня капризы, и они им потакают.

Кровь из вены — дала.

15 сентября

Есть тут таинственный автомат. Уж больно способный. А что до способа — то способ «самый (сказано) прогрессивный».

Я любопытна. Но не настолько.

16 сентября

Крым. Новости. «Встреча будет продолжена во второй половине дня».

Во второй половине дня у меня болел низ живота. Никому не сказала.

17 сентября

Энцефалограмма.

Вся голова в электродах, как в бигуди, а ты сидишь с умным видом и изумляешь их, а чем — самой не известно. Но — изумляются. Импульсами головного мозга.

Хуже всего, в этом учреждении даже поговорить не с кем. Пробовала читать — бросила. Скука. Ничего не хочу.

На первой полосе «Правды» — итоги встречи в Крыму.

А я ревнива.

Даже очень ревнива.

18 сентября

Может, меня опоили? Утром дали стакан какого-то сока, с витаминами — похожего на гранатовый. Зелье приворотное. К «самому прогрессивному»?

Я же сказала себе: не выйдет.

Алевтина Геннадиевна, просто Аля. Со вчерашнего дня мы с ней на ты, мой доктор-куратор и в некотором смысле………[57], поведала мне кое-что о себе.

С обезоруживающей откровенностью.

Обезоруженная ее откровенностью, я просматривала, сама не знаю зачем, графики, таблицы, диаграммы — в общем, результаты исследований ее, как она выразилась, естества, причем «самым прогрессивным способом».

Как бы Пастер, делающий сам себе прививку. Это она.

А для меня — пример трезвого отношения к делу. С их точки зрения. («Без предрассудков!»)

Вот и вышло[58]: я о ней знаю едва ли не все, притом что и знать не хочу, а она обо мне и того не знает, что надо ей знать по долгу службы.

Я как бы обязана.

Работа у нее такая — исследовательская.

Аля замужем, любовника у нее нет, был три года назад санаторный с кем-то роман, все тогда и закончилось, а мужа она «любит и уважает», называет «хорошим» и «с тараканами в голове» и к сексу относится философски: личное не путает с интимным, последнее может и не быть личным — намек на мою ситуацию. Она меня старше лет на шесть, мы не были раньше знакомы, но я с ней на ты по ее предложению, хотя и схожусь очень плохо с людьми. На то и психолог, чтобы снять с меня что-то. Внутреннюю установку на –

«дистанцирование».

Это значит, ко всем у меня, кроме мужа, такое –

дистанцирование –

ко всем мужикам и не мужикам — ко всему, включая «самое прогрессивное».

Но ведь мой-то как раз дальше всех теперь, дальше некуда, как далеко. Никогда так далеко от меня не был. Не дистанцировался.

«А ты представляй, что ты это с ним. Или с другим. Твое право».

И:

«Как я».

И — датчики на голове.

А я не хочу. А я не согласна. Не выйдет. Как ты.

19 сентября

Завтра меня выпустят.

Доктор Аля рассказывала мне про своего «хорошего» — с тараканами в голове. Тяжелый случай. Сначала я думала, вызывает на откровенность, но потом поняла: ей и поговорить не с кем. Она говорила — я слушала.

Вечером пришел главный. Поцеловал руку, приветствуя.

— Благодарим вас, Елена Викторовна, за то, что вы согласились у нас побывать. Вы и представить себе не можете, как далеко за эти дни продвинулась наука.

Я улыбалась.

Он удалился довольный.

20 сентября

Провожали с цветами — после обеда. Володька приехал за мной на машине. Только что возвратился из Крыма. Загорелый. Красивый. Много купался.

— А еще? Еще что делал?

На Брежнева смотрел.

— А еще?

На Вилли Брандта.

Брежнев… Брандт… Солнечные ванны…

— Ну, ведь не за этим же ездил? Не только за этим?

— Я много работал… в основном над теорией…

— А не в основном?

— Гм, — он задумался.

— И с кем?

— То есть как?

— С кем ты работал, спрашиваю. Не в основном.

Он — мрачно:

— С ребятами.

Мне вдруг так стало обидно (мы уже домой приехали), так стало обидно за этот юлеж его, за то, что по капле выдавливаю, и за себя саму, дуру, на десять[59] дней запертую ни за что ни про что, — а он еще возьми и спроси:

— А ты?

В смысле: «С кем ты работала?»

Юмор такой.

Тут я и психанула. Да еще как.

Самой смешно сейчас вспоминать, что выкрикивала.

Про пояс верности. Взял бы да и надел!

Словом, отдохнула в стационаре, восстановила нервную систему.

Он испугался — про пояс верности. Действительно, при чем же тут пояс верности, спрашивается. Так и спросил — и вполне трезво. А ни при чем. И не обо мне речь. Просто очень уж это досадно: я даже в мыслях себе ни одного романа на стороне позволить не могу, ни-ни пофлиртовать с кем-нибудь… Даже в мыслях! Вот какая самодисциплина!.. Словно стержень внутри!.. Зачем? Почему? «С кем ты работала?» — С Автоматом! Вот с кем! А ты-то, ты-то с кем?

Ну, что делать — сорвалась. Он, вижу, испуган, а когда он пугается, меня еще хуже несет. Не буду вспоминать. Глупо, глупо все это.

А теперь — и смешно.

Мы не разговаривали до семи. Сидели в разных комнатах. Молчали. Я-то, конечно, знала, что он придет мириться. Когда почувствует «можно». Он и почувствовал. Пришел.

На цыпочках.

Мур-мур.

— Знаешь, — говорит, — тут такая история получается, ты только послушай меня, хорошо? Брежнев, он 22-го отправится в Югославию, понимаешь? С неофициальным визитом. В аэропорту его встретит Тито. Он хочет устроить эффектный прием: толпы ликующих, молодежь с флажками… В общем, они поедут по улицам Белграда в открытой машине. Оба. Будут руками махать. И кое-кто волнуется насчет безопасности. Хорошо бы исследовать.

Он произнес это так, словно хотел объясниться в любви.

Хотел, но не объяснился.

Мне стало жалко Брежнева.

Я сказала:

— Давай.

22 сентября

Ехали, махали руками. Югославский пионер преподнес Брежневу цветы[60].

24 сентября

Была обзорная лекция о положении на Африканском континенте. По закрытым источникам. Володя, когда ему вечером пересказывала, спросил, говорили ли нам что-нибудь про людоедов. Нет, не говорили. Я думала, он опять шутит.

— И про президента Центральной Африканской Республики[61] ничего не сказали?

— Ничего не сказали.

— Вот, — сказал на это Володька, — мы ему центр материнства подарить хотим[62], а ведь он младенцев этих сам ест.

— Как ест? — спросила я.

— Тебе лучше знать. Как ест.

Гадость какая.

Детей!..

26 сентября

Редкое явление в нашем доме — гость.

Наконец добралась до меня Галка-Моргалка, с которой мы не встречались лет, наверное, шесть.

Такая же большеротая, глазастая, но на шее морщины. Стареем.

Старшему ее уже одиннадцать лет, показывала фотографии. Кавалер. Серьезный такой. А младшему пять. Я, как взглянула, так и ахнула: ямочки на щечках. Стоит в шубешнике, в валенках (зима!), ушанка на бок, круглолицый, глазищи огромные и — ямочки на щечках. Зовут Рома. Роман…

Прилетела на конференцию — по своим полимерам. Уже три дня здесь. В ночь улетает.

— Что же ты раньше-то не зашла?

Говорит, некогда.

Все такая же впечатлительная. Поражается всему. Пост внизу ее ошарашил. Ну и квартира сама, и мебель, и пр.

Муж, объясняю (как мне и должно объяснять в таких случаях), работает советником в Министерстве внешней торговли. Сказала уважительно: «Ух ты!» — «внешняя торговля» всегда действует безотказно.

— Ну а ты-то чем занимаешься?

А чем я занимаюсь?

— Да так, помогаю мужу.

— Советами?

Почти в точку. Советами.

А она по-прежнему со своим Новожилом. Он у них инженер. Зарплата у него аж 170.

А моего она просто боится. Большой начальник. С брюшком. И с министерским портфелем.

Увидев фотографию, очень удивилась:

— Да он что у тебя, спортсмен?

— Есть немного. Спортсмен. Когда-то бегал на лыжах.

— А теперь?

— А теперь… — Чуть не сказала: «Спортивная акробатика». Но сказала: — Дзюдо.

Что тоже недалеко от истины.

За дзюдо еще больше зауважала.

Поражена холодильником, его содержимым. Я сдуру ляпнула какую-то пошлость, что, мол, не это главное в жизни. Она: «И это тоже». В смысле: для кого как. А я, значит, устроилась.

А я — значит — устроилась.

Выпили мы коньячку чуть-чуть, потом еще по чуть-чуть.

Поболтали.

Вспомнили, что еще помнили. И кого.

Еще по чуть-чуть.

Посмеялись, поплакали.

Знаю, что нельзя показывать спальню, — не удержалась.

Ну, тут просто — шок.

— А потолок зеркальный зачем?

— Муж, — отвечаю, — придумал.

— Для тебя?

— Для нас. Только ты не говори никому, хорошо? Понимаешь, излишества.

Она — с уважением:

— Никому не скажу.

И тут увидела шар тот дурацкий.

— Это что?

— Так, подарок… Римские штучки.

— Зачем?

— Медный… Прохладный…

— И что?

— Ничего. Когда муж утомляется… разгоряченный… ну, или я… можно руку на него положить… — Для чего?

Елки зеленые! «Для чего, для чего»! Для комфорту.

28 сентября

Выходной до тридцатого. Спасибо природе.

Злюсь. Ворчу. Наговорила грубостей. — Теперь каюсь. Была не права.

Ничего. Поймет. Должен сам понимать. Он понимает.

29 сентября

Согласно состоянию.

30 сентября

Вспомнила ту суматоху весеннюю. Всего-то задержка была — два дня каких-то, а как они все забегали, заволновались! Генерал едва не окочурился от переживаний. Еще бы.

Да и мой — тоже — увы!

А жаль.

1 ноября

Стукнуло в голову: как правильно — «дитя» или «дитё»?

У Ожегова «дитё» нет. «Дитя» есть[63].

3 ноября

Видела Веденеева. Едва узнала. Из него все соки высосали. И я знаю как. Сказала: «Не сгори на работе»[64].

5 ноября

У него было хорошее настроение. А я испортила. Решила спросить в лоб.

За ужином.

— Слушай, — сказала, — а не завести ли нам малыша?

Немая сцена. Окаменел с вилкой в руке. Столбняк.

— Что же, тебе это кажется чем-то противоестественным?

Зашевелился.

Я была совершенно спокойна, но тут он меня стал — настолько сам занервничал — стал меня успокаивать.

Заговорил о наших обязательствах и обязанностях, о сложном международном положении, о происках идеологических врагов, и о том, что война во Вьетнаме еще не окончена, и о том, что мы молоды еще и способны вполне потерпеть, и не надо спешить, и что те же американцы, например, вообще рожают, когда им под сорок, и это у них в порядке вещей, потому что думают о существенном — о карьере и всем таком.

Демагогия, ему не свойственная.

— О какой карьере, Володя? Какую ты мне все карьеру желаешь?

Нет, он хотел совсем о другом. Просто всему свое время, а мы не готовы. «Мы» — это всё, я так понимаю, прогрессивное человечество или, по крайней мере, наш Отдел во главе с генералом.

— Володя, а ведь ты пошлости говоришь. Тебе не идет.

Приумолк. Сообразил, что не очень красиво:

— Извини.

Извинила.

— Я ведь тоже не могу ишачить до старости. Как думаешь?

Ему не понравилось «ишачить». И «до старости» — тоже. Как же можно ишачить, если это любовь? И не до старости, а до гробовой доски.

Вот как? О любви заговорил. Любишь — не любишь. Оказалось, что любишь.

Ну а если любишь, какие проблемы? Все образуется. Надо лишь подождать. Чуть-чуть.

Он меня взял на руки и стал кружить по комнате, мурлыча, словно я маленькая-маленькая, а он большой-большой. И как будто это потолок вращался вместе с люстрой, а не мы, а мы в конце концов рухнули на ложе любви, на рабочее наше место, я и расплакалась.

Соображения же у нас (у него) такого рода. Ребенок — это очень хорошо. А два — еще лучше. Но год-полтора придется все-таки «поишачить» (он сказал «в свое удовольствие»). А там и свобода не за горами — или отпуск тебе декретный, или пенсия вожделенная[65]. Войны за эти два года как будто не предвидится, зато предвидится новая смена — подрастет, воспитается, натренируется. Здравствуй, племя, младое, незнакомое![66] Слабо верится, впрочем. Видела я этих девочек. Да он и сам не верит. Больше надежд на Всеевропейское совещание[67]. Глав государств. Соберутся же они когда-нибудь. Должно ж оно состояться. Состоится, и все изменится в мире. Во всем мире и в нашей жизни.

Словом — надо стараться.

Стараемся[68].

6 ноября

Глупая мысль. Очень глупая мысль. Вчера пришла в голову. Но сегодня она меня достает весь день — с утра. Навязалась — навязчивая.

Испугало вот меня что.

С точки зрения государства — его интересов, интересов Руководства Программы — Володьку необходимо стерилизовать. Вот тогда бы и с моими заморочками проблем не было бы.

А от меня этот факт скрыть — и шито-крыто.

Страшно сделалось. И глупо, и смешно, и страшно. Но спросила все-таки:

— Володя, они тебя не стерилизуют?

Он долго смеялся:

— Мы же не в Индии.

В ночь на 8 ноября

Вчерашний вечер. Выход в люди.

После демонстрации пошли к Веденееву. Посторонних не было, хотя я и не всех знала. Вед рассказывал анекдоты весь вечер. Володька хохмил без конца — был в ударе.

Веденеева подруга испекла пирог. Ее зовут Клара.

Удивительно, что его хватает еще на Клару[69]. (Веденеева.)

Или не хватает — что ближе к истине.

— У Миши такая работа, мы с ним совсем не общаемся[70].

И смотрит на меня, будто я с ним «общаюсь».

Они думают, что я очень «общительная».

Я боялась, что будут как раз те, с кем он «общается», — из их бригады. Кажется, у них ничего не выходит. И не выйдет, я же сразу сказала. Теперь, когда спросила его, как успехи, он ответил: много работы[71]. Худой — смотреть страшно[72]. Говорю: не сгори на работе. Помни о Кларе. — Смеюсь. И он — жутко безрадостно.

За дефицитом женщин танцы, к счастью, не удались.

Мужики назюзюкались — одни больше, другие меньше. Володька меньше других, но достаточно. Уж не ушел ли ты в отпуск, дорогой?

Тосты.

Один был за Елену Прекрасную. Спасибо. Это дежурный.

Другой — этот произнес капитан из новеньких — за генерала. На полном серьезе.

Все приумолкли. Настолько некстати. Володя протянул:

— Уууууу!

А потом добавил:

— И за партию с правительством.

Он со мной совсем разглумился, со мной ему все позволено.

— Раз налито, надо пить.

Ко мне весь вечер приставал с разговорами — коренастенький такой, приплюснутый[73], все время забываю фамилию, — а ведь, кстати же, лошадиную! Или нет? Ну да! Вот залез в голову, буду теперь вспоминать. (А Владимир Юрьевич наш спит себе мертвецким сном, завтра головка начнет бобо. — Третий час ночи, и мне пора, допишу и лягу, только спать не хочется, вот и пишу, пишу, пишу…)

Тот — отвлеклась — коренастенький (и розовощекий), тот приставучий, все мне порывался объяснить, какой он уникум в сексуальном смысле[74]. В общем — финиш. Володька с кем-то лясы точил на балконе. Я сразу сказала, мне не интересно, но тому уже не остановиться было, я спросила: а вы не маньяк? — он и глазом не моргнул, так его и несло. Или маньяк, или с проблемами[75].

Потом с ним произошел казус, уже на кухне — когда они еще приняли. Я уже о машине думала, вхожу, а там тот приставучий о каком-то немце рассказывает — то есть известно о каком: о начальнике всей их немецкой разведки[76], будто он выпустил мемуары и будто там говорится о Бормане, что тот был нашим шпионом, второй человек после Гитлера![77] И что он у нас умер после войны и у нас похоронен. Дескать, до чего дошла наглость западных инсинуаторов. Так тот рассказывал[78].

Володя слушал-слушал, а потом говорит как ни в чем не бывало:

— Я знаю.

Тот так и осекся.

— Что ты знаешь?

— Про Бормана.

— Что — про Бормана?

— Ну, что был нашим агентом.

Это он подразнить хотел.

— Да ты что!.. откуда ты знаешь? — а у самого глаза на лоб.

— Откуда я знаю, — отвечает Володька. — Откуда же еще? — и как бы язык прикусил, артист: как бы в моем присутствии.

Я сначала не поняла, на что он намекает, а тот сразу понял.

— Врешь, — говорит и на меня смотрит.

— Я тебе ничего не говорил, — отвечает Володя. — Забудь.

Но тот уже ко мне:

— Елена Викторовна, это правда?

Я даже растерялась.

— Правда, что Борман был наш?

— Вы, — спрашиваю, — серьезно?

— Молчи! — приказывает Володька. — Нельзя! — а сам, вижу, вот-вот расхохочется.

— Елена Викторовна, скажите, что он врет. Я никому не скажу, вы только скажите, да или нет, правда или неправда?

Вот ведь какой деревянный!

— Пожалуйста, да или нет, был или не был?

Я повернулась и ушла в комнату[79].

Удивительный пень[80].

Когда назад в машине ехали, Володька все веселился — передразнивал: «Елена Викторовна, правда или неправда, был или не был?»

Жеребцов, кажется.

Или что-то похожее. Кобылин[81]?

15 ноября

— Не там ищете.

— А где надо? — спросил генерал.

Очень у него смешно получилось это «где».

Чуть не сказала.

Но не сказала.

— Не знаю где. Не там и не так.

21 ноября

И вообще, почему бы вам не повесить мой портрет вместо Дзержинского?

26 ноября

Жена Спартака была пророчицей.

Дионисийское вдохновение.

В экстазе она предсказывала мужу всевозможные победы.

Спартака приводят в Рим продавать в рабство. Ему снится, как холодная змея обвивает его лицо. (Володьке приснилось недавно, что он в водолазном шлеме.)

Предсказание жены Спартака: великое могущество и грозный конец.

Я — воздерживаюсь. Хотя он и просит:

— «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?»[82]

Не скажу. Не узнаешь. Нельзя. Табу[83].

27 ноября

Еще о женах.

Жены других вождей рабов (например, Евна и Сальвия) тоже пророчествовали. А их героические мужья этим пользовались. Пропаганда идей и тому подобное.

Муж и жена — одна сатана.

А о технике — ничего не известно.

3 декабря

Примчался как угорелый. Опять с цветами. Значит, что-то серьезное.

Плюхнулся на колени, схватил меня за ноги, обнимает. Целует. Дерзит.

Я — обреченно:

— Ну?

— Лена, Леночка, Ленулечка моя дорогая… — и так сжал крепко (а я ведь с тряпкой стояла, готовилась пыль вытереть на книжных полках), что вскрикнула даже.

Так и есть. Пакистан все-таки напал на Индию[84]. Нехорошо это.

А у самого глаза сверкают.

— Что же хорошего, — говорю, — ведь люди гибнут.

— Дурочка! Американцы в растерянности! Вот увидишь, они влипнут вместе с китайцами![85]

— Чихать на американцев!

И еще раз (как бы сопротивляюсь, что ли?):

— Чихать на американцев!

Но тут он меня хвать — ловким своим приемом — и я уже у него на руках. И — ах! ах! — и на ложе, на нашем. На нашем ложе страстей.

Одетая. (Смех!)

Больше ничего не помню. (Раздетая.)

Нет, помню, конечно: про бенгальцев, да про их Восточный этот Пакистан, да про любовь, про любовь, про любовь… Бу-бу-бу. Ну и про Киссинджера, как всегда. Про секретное заседание[86].

Ворковал — целовал. Целовал — ворковал.

А я слушала. Но только в начале.

Выскочила пружина у тахты.

Вот так.

Потом заметили.

Жутко было как хорошо.

Ой-йой-йой.

Как хорошо.

4 декабря

Еще я нечуткая.

Нечуткий человек. При моей-то чувствительности, чувственности…

Чувственна до бесчувствия. И — увы!

Плохо. Плохо. Стыдись.

Или все из-за расстояний опять?

Эта Бангладеш где? По ту сторону Гималаев или по эту? Даже толком не знаю где. И знать не хочу.

И не трогает. А были бомбежки.

Совсем не трогает.

Много жертв…

Умом то есть — да. А чувствами не сочувствую. Соумничаю.

Вот то, что тахта никуда не годится, это, конечно, предмет для переживаний.

А причастна, причастна…

Спим на диване сегодня.

День отдыха. То есть ночь.

Если высплюсь.

5 декабря

Позвонил генерал, поздравил с праздником[87].

6 декабря

Увезли на занятия.

После обычной политинформации для всего состава мне уже разъяснили в индивидуальном порядке, что же там у них происходит. Бенгальцев 70 миллионов, как оказалось. Немало. Я и не думала.

Путано все.

Муджибур Рахман[88] — если верно запомнила. Сидит в тюрьме. Того гляди казнят. Показывали фотографию. Герой. «Наш друг».

Ну а я чем помочь могу?

Дату казни узнаете? Вы же не этого хотите?

Любовь и смерть. Роковое.

Не люблю этого.

Любовь — моя. Смерть — его. Не люблю.

Просила не включать в график[89].

7 декабря

Наконец утвердили заявку. С утра ездила в мебельный. Привезли к вечеру[90].

17 декабря

Весь день в голове: «мухти бахини», «мухти бахини»[91]…

19 декабря

Узнала сегодня: он взял социалистические обязательства на 1972 год.

— Это анекдот?

— Леночка, ну не бери в голову, там нет ничего про тебя.

— А про кого?

— Ни про кого. Просто так. Обобщенно.

Говорит — для проформы. Ну-ну.

Уж не захотел ли ты, дорогой, стать ударником?

20 декабря

Днем читала Толстого.

Ударник пришел после одиннадцати. И пахнет духами…

По природе вещей — три дня выходных.

25 декабря

Западный мир празднует Рождество.

Можно поздравить американцев: они получили «серьезное предупреждение» — 497-е. Китайское.

Не надо летать над чужой территорией.

30 декабря

Закатила сцену мужу. Без повода.

Повод был в том[92], что не хотела идти в Отдел, а всех собирал генерал, чтобы поздравить с Новым годом.

Я заупрямилась, Володька настаивал, я психанула, и он тоже психанул. Вот и поговорили.

С этого началось утро.

Потом за нами прислали машину, и мы, конечно, вместе поехали. Володька по дороге подлизывался самым откровенным образом, но я отвернулась к окну и была как в броне. Хотя, конечно, понимала, что на людях так не смогу и не буду, а буду как будто ни в чем не бывало. В силу своей отходчивости.

Так и случилось.

Был стол. Была елка. По рукам пустили ведомость — расписаться: давали премию. Настроение сразу улучшилось.

К чести генерала. Говорил он меньше обычного. Всех сильно хвалил и утверждал, что «гордится».

Потом выступал из ЦК. Гость. Подводил итоги года. Подтверждал приоритеты. Сказал, что нами очень довольны и что общеевропейское совещание, возможно, состоится уже в новом году[93]. При этом посмотрел на меня и на Волкова. Не имеем ли мы что-нибудь против — так, наверное? Лично я не имела.

Основная проблема, говорил, это сближение американцев с Китаем. Ну а что до войны во Вьетнаме, с этим теперь уже все ясно. Сегодня, кстати, сбили 19-й самолет[94] — за пять дней. Вот и Норвегия недовольна, а член НАТО. Очень перспективно сближение с ФРГ. И вообще, западный мир — на пути больших экономических потрясений, первые толчки уже зафиксированы.

Выпили. Сначала за старый — успешный, потом за новый — который будет еще лучше.

Потом — за Анджелу Дэвис[95].

Потом — «за нашу Анджелу Дэвис». За меня то есть.

Я пыталась протестовать. При чем здесь Анджела Дэвис? Я что — в тюрьме?

Нет, мы обе символизируем.

Приятно что-нибудь символизировать.

Я не расистка, но эту Анджелу Дэвис терпеть не могу. Сама не знаю, что меня в ней так раздражает. Не прическа же? Не завидую же я ее волосам в самом деле? и тому, что за ними можно там так ухаживать — за прической[96]? — в тюрьме! Бог с ней, с Анджелой Дэвис, надо будет — поможем.

Потом была беспроигрышная лотерея. Володька вытащил репродукцию «Данаи», в гипсовой рамочке, а я фен для сушки волос. «Данаю» он тут же обменял на комнатный градусник — веденеевский выигрыш. Протест генерала — судьбу обманываете! — оказался проигнорированным.

Потом, когда разбрелись, ко мне подошел тот из ЦК — с генералом — и протянул руку:

— Вот вы какая.

Наговорил комплиментов — корявых, неуклюжих, но все-таки.

Оказывается, мне есть подарок. Персональный.

— От кого не спрашивайте. Не важно. Мы поручили вашему супругу, он завтра преподнесет. Вам так будет приятнее.

Весьма тронута.

Что-то, по-видимому, спортивное.

— Наши атлеты… в Саппоро…[97] вам понравится… А что за подарок — сюрприз…

И вдруг без перехода:

— У вас какой размер?

Оперативно и браво генерал за меня ответил — какой. Проявил осведомленность.

Из ЦК удивился:

— Правда?

Я пожала плечами. Спросила:

— Лыжный костюм?

— Увидите. Только одна просьба. Не появляйтесь в этом на людях до третьего февраля[98], хорошо?

Где ж я могу появиться на людях? Так я часто на людях появляюсь!..

Дома спросила мужа, что за подарок.

Говорит, не знает. Сам не знает. Пока.

Завтра узнаем.

И еще. Велено слушать новогоднее поздравление Подгорного. «Будет про нас».

Про нас — про всех нас? или про меня лично?

1972

1 января

Я обыкновенная баба. Как все.

И купить меня проще простого.

Вчера. — Днем.

Выключила душ, встала на коврик, вытираюсь не спеша полотенцем. И тут он входит.

Я не сразу даже поняла, что в руках у него.

Хотела:

— Выйди! — сказать. Ударнику.

А у него — шуба. Олимпийская.

— Вот тебе вместо халата.

Белая, меховая, с пушистым воротником. С ума сойти.

И накидывает мне на мокрые плечи.

— От партии и правительства.

— Ой, — говорю, обомлев.

Вот тебе и ой.

Ну и что взять с такой?

То-то, Лена.

О чем он там нашептывал — о Южном Китае или о Ближнем Востоке[99] — ничего не помню. С ума сойти.

Волны. Волны.

………………………………………………………….

Новый год вдвоем встретили.

Было очень хорошо.

А что до Подгорного, он не сказал ничего. Разве что сказал про разрядку.

И опять. Опять — в шубе.

………………………………………………………….

Сейчас час — первого дня Нового года.

Володька все еще спит. Завтрак готов. Меня зарядили как будто. Что же это такое со мною?

Может, она пропитана чем-нибудь?

Висит на вешалке.

Буду будить.

Не буду будить.

Хватит. Боюсь. Не пиши.

Себе говорю.

Надень.

Разденься только.

3 января

Иногда жалко америкашек даже становится.

Ведь они ничего не знают, что знают о них.

Ничего — о нашей любви.

5 января

Сначала скучная лекция о валютном кризисе в США.

Потом психотерапевтическая беседа по итогам последнего тестирования. — Проблема самооценки личности (моей, разумеется).

Внутренняя свобода. Внутренняя дисциплина. Чистота ощущений.

И вдруг:

— А почему бы вам не завести дневник?

Я насторожилась.

— Какой дневник?

— Интимный дневник.

— Кому понадобился мой интимный дневник?

— Ну зачем же — «понадобился»? Дневник пишется для себя. Чтобы разобраться в себе самой и не стать рабыней собственных комплексов. Неужели у вас нет потребности в дневнике? При ваших-то переживаниях?.. при их-то интенсивности?..

— Нет, — отвечаю. — У меня нет такой потребности.

Сама напряжена. Не проверка ли? Неужели что-то узнали?

Мне объяснили — с их психотерапевтических позиций — чем он для меня хорош. Интимный дневник.

— А как же, — спрашиваю, — режим? Как же «болтун — находка для шпиона»?

— Елена Викторовна, вам ли объяснять, как можно, а как нельзя?

— Ну, нельзя это понятно как. А можно? В специально прошитой тетради и с пронумерованными страницами? И на каждой странице — подпись начальника режимной группы?

— Зато неприкосновенность будет гарантирована. Никто кроме вас не прочтет.

— Так уж и не прочтет?

— У вас будет собственный секретный чемоданчик. Своя печать. Будете получать и сдавать под расписку. Опечатанный.

— А писать буду прямо в Отделе?

— А почему бы и нет? У вас будет своя комнатка, свой стол. Сидите и пишите. А сжечь захотите — пожалуйста. Спишем. По акту. В установленном порядке.

— Извините, я так не хочу.

— А как же вы хотите?

— Никак.

Больше не настаивали.

К чему такой разговор? О дневнике никто не знает. Даже Володька.

9 января

Разговаривала с генералом.

Спрашивал меня о Конфуции.

По-моему, он волнуется.

Вдохновлял:

— Читайте, читайте. «Речные заводи»…[100]

Я с ним подчеркнуто любезна.

«Старые друзья».

Не подумал бы, что кокетничаю.

Нет, не подумает.

Знаем, товарищ генерал, ваши «речные заводи»[101].

10 января

Вот она, свобода: пишу без разрешения.

Этим и ограничусь — сегодня ничего не было.

14 января

С новыми установками[102] будем в феврале серьезно прорабатывать китайскую тему.

26 января

Генерал боится, что я увлекусь телевизором. Т. е. отвлекусь от Китая. От Никсона[103]. (Я ведь «такая эмоциональная»!)

— До вашего Китая с Никсоном еще три недели[104].

— Зато какие, — сказал генерал.

Я его успокоила:

— Мы с Никсоном будем смотреть одни и те же передачи. Уж он-то своих американцев не пропустит. Там их, знаете, сколько?[105]

— И Киссинджер, — сказал генерал. — Он тоже будет смотреть.

Спросил, что я думаю о нашей хоккейной сборной.

Думаю, что будет золото.

И он того же мнения.

Серебряные медали наверняка чехи получат. Будут грубо играть. Генерал болеет против. Он больше за финнов и шведов. Шведы, наверное, бронзу возьмут[106].

Американцы тоже могут войти в четверку.

Просил обратить внимание на Роднину[107]. «Наша надежда».

Вспомнил о сувенире:

— Что же это я вручить вам забываю… Держите. На память о событиях в Бангладеш.

Первая бангладешская марка. Изображен тот самый Муджибур Рахман — в очках. Лоб открыт, большой нос. Темные с проседью волосы, усы.

— Вашими молитвами, может, только и выжил, Елена Викторовна.

Ну почему он всегда пошлости говорит? Я хотела насчет молитв, но промолчала, сдержалась.

И потом, в судьбе Муджибура лично я, насколько помню, участия не принимала. Он сам.

Насколько помню и насколько способна отдавать отчет себе — хоть в чем-то.

29 января

Занятия на дому. Приходил Т. Т., китаевед (с лицом гипертоника), седой — из отставных. Автор каких-то статей о Китае — под псевдонимом. И как мне рекомендовали, большой знаток Востока.

То, что знаток, — никаких сомнений. Умеет писать иероглифами. Показывал. Удивительно разговорчив.

У него задача такая — пропитать меня китайским духом.

Сколько-то лет жил в Пекине. Жил и служил. Говорят, был в охране Мао Цзэдуна. Только я не поняла кем: переводчиком?

Рассказывал, как ловил черепах на удочку. Рыбак. Но я предупреждена: он и приврать может.

А говорит интересно — заслушаешься.

Я ведь о Китае ничего не знаю.

А кто знает?

Володька не знает.

И Никсон не знает, и Киссинджер.

Никсон боится Китая — еще больше, чем мы.

И уважает — с испугу.

Еще бы не бояться! Что же это за страна такая, где яйца обмазывают глиной и месяцами выдерживают в земле? Где продают их, яйца, на вес, а не поштучно?.. Где едят собак, и, хуже того, крыс, и, хуже того, крысиных зародышей, гадость какая, в особом соусе?![108] И называют все эти кушанья красивыми поэтическими именами?!. Что такое жареный бамбук? Он ел. Что такое трепанг? Он ел. Почему они пренебрегают мясом? И что это за рыба, если она сладкая?

А суп из ласточкина гнезда?

А консервированные скорпионы?

Он говорит, что, если съесть скорпиона, не будут досаждать комары[109].

Спасибо. Увольте.

Я, конечно, уважаю чужие вкусы и по любознательности своей сама бы попробовала какой-нибудь кислый бульон, прозрачный, как стекло, и без единого колечка жира, и все-таки от народа, соорудившую такую фантастическую стену на тысячи км и еще недавно считавшего за благо всем женщинам поголовно уродовать ноги, — вот уж не знаю, что от него ожидать.

А Никсон опростоволосится.

Мы его раскусим.

3 февраля

Видела открытие Олимпиады[110].

Ничего. Зрелищно.

Был парад. Греки шли первыми. Можно подумать, они древние греки.

Далее по алфавиту.

Смотрела, кто как одет. Самое интересное.

Австрийцы — в чем-то тирольском таком. А бельгийцы шли в шапках, почти как у нас — в ушанках, и сапогах довольно симпатичных, кажется, на меху. Испанцы — в испанском (в пончо, нет?). Французы были в черном — во всем! — черные брюки и черные, ниже колен, пальто, и ботинки тоже черные — почти как шпионы — все строго, даже слишком строго. Восточные немцы в меховых поддергунчиках были. Наверное, это очень изящно, только с нашими не сравнить. Шубы с воротниками — у нас. Мне захотелось тут же надеть. Мою.

Японский арбитр давал торжественную клятву судить честно.

Сегодня же японцы проиграли чехам — 2:8.

Что и требовалось доказать.

4 февраля

Американцы обыграли канадцев. 5:3.

Никсон будет доволен.

5 февраля

А я и не знала. Рассматривался вопрос о целесообразности нашей разлуки. До месяца.

До месяца — до Никсона[111].

«После разлуки не ведаешь скуки»[112].

Ну, допустим, со мной Володька скуки никогда не ведает. А я если и скучаю — так просто скучаю.

С ним советовались.

Он вежливо доказал «нецелесообразность». Жаль, меня не спросили.

6 февраля

Примерно раз в 200 лет Хуанхэ меняет русло[113]. Потрясающе! Десятки миллионов людей терпят бедствие и что-то там роют, строят, возводят. Каждый раз заново.

При этом в Пекинской опере женщины играют мужчин, а в Шаосинской опере, наоборот: мужчины — женщин[114].

Я Китая боюсь[115].

8 февраля

Пришел Т. Т. Стал за чаем рассказывать про китайскую философию. Чем интересен Конфуций и чем он не угодил нынешнему китайскому руководству[116]. Неожиданно прервал сам себя:

— А почему вы меня не спрашиваете ни о чем? Вам же надо про что? Про любовь. Про это… про секс. В том смысле. Китайский эрос…

— Мне все интересно, — отвечаю уклончиво.

Он перешел к эросу. Как все такое следует у них из их философии Дао. «Тайна облака и дождя». — Я должна знать об этом.

— Да откуда же мне?

Стал охотно рассказывать о девяти настроениях женщины. Смутился на четвертом. Перескочил на шестое. Опять смутился.

— А знаете, у китайской женщины какое самое интимное место?

— Догадываюсь.

— А вот и нет. Щиколотка![117]

— А у мужчин?

Пожимает плечами.

— У мужчин, понимаете, у них везде одинаково…

Повеселела. Слушаю, что еще скажет.

— Вы себе и представить не можете, как у них все там в Китае продумано… в этом деле. Особенно в древности было… Вплоть до подушечек. Такие рогатые подушечки… Запишите, как называются.

— Я запомню.

— Нет, нет, запишите.

И диктует:

— Чу-ех-чен.

Я записала.

— И потом, у них нет ни одной фригидной женщины, такая страна[118]. Они и не знают, что такое фригидность. По крайней мере, мне не попадались фригидные…

— О, — говорю с уважением, — у вас большой жизненный опыт.

— Еще бы. У меня китаянок больше, чем европеек было. В два раза. — Задумался, проверил, пересчитал. — Один к двум, если точно.

— Красивые? — спрашиваю.

— А как же! Китаянки все, как одна… они все красивые…

Вижу: краснеет эксперт мой по китайской любви, так смутился — как мальчик.

— Вы варенье берите, вишневое.

Берет.

— Ну там у нас в Пекине с этим строго было, по правде говоря… По правде говоря, всего две… Две китаянки… Причем здешние, здесь… Одна в Комсомольске-на-Амуре в шестьдесят первом году… А другая под Благовещенском… в шестьдесят третьем…

Прочитав разочарование в моих глазах, добавляет:

— Но и этого много. Больше, чем достаточно. Китаянки везде китаянки.

— А сколько же тогда, — вмешиваюсь беспардонно в личную жизнь, — у вас европеек было?.. если один к двум?.. Одна?

— Ну, я, знаете, вообще-то однолюб. Сорок лет с Еленой Ефимовной живу, ваша тезка, к слову сказать…

— А до Елены Ефимовны никого не было? — Совсем уж я обнаглела, так он заинтересовал меня своей арифметикой.

— Ну, знаете, в семье не без урода… Я ж когда еще с Еленой Ефимовной-то затевал?.. Когда курсантом

был, тогда еще… Она и про китаянок ничего не знает. А! Пусть. Теперь что говорить!..

Забавный дедуся. Выпили мы с ним коньячку.

Он — с большим удовольствием.

11 февраля

Наши наверняка выиграют эстафету[119].

12 февраля

Если восстанавливать с нюансами, то будет примерно так:

— Ленок, ты меня любишь?

— Люблю.

— А партию и правительство?

— И партию люблю. И правительство.

— Но не так, как меня?

— Тебя больше.

— А я ведь тебе намекаю.

— Ну? Я слушаю. Что?

— Видишь ли, радость моя, солнце мое, там им очень кому-то хочется узнать, как завтра сыграют наши с чехами, понимаешь? Счет. Хотя бы раскладку шайб.

— А зачем? Им же будет смотреть неинтересно.

— В общем, да. Но все-таки…

— Подожди… Но ведь у нас в любом случае золото! С нами все ясно.

— А у кого серебро? У кого бронза?.. Чехи могут совсем пролететь. Ты не знаешь, как я сильно тебя люблю. Чехи могут не войти даже в тройку.

— Чехи что-то плохо играют…

— Ты сегодня такая красивая…

— Там не все ясно, у чехов…

— Вот, вот…

Боже, какой у него обворожительный бархатный[120] голос!.. И произносит, начнешь вспоминать, казалось бы, слова какие-то пустые, совсем заезженные, никчемные[121], слушаешь, слушаешь, и уже сама не своя… Да кто ж тебя научил так, Володька?..[122] Сколько вместе живем, а все не могу привыкнуть. И замечательно, что не могу. Не хочу привыкать. Не буду привыкать. Никогда не привыкну.

И не знаю и знать не хочу, потакаю чьему я капризу — с такой легкостью и с такой радостью кидаясь в костер… В схватку кидаясь… В бездну… Дура! Пустые, пустые слова! Заезженные, никчемные, неправильные слова!.. Не пиши, о чем не умеешь!

Говорят, Л. И.[123] страшный болельщик.

Допустим.

Я потом спросила Володьку (прижимаясь к плечу):

— Ну так кто же выиграет, скажешь?

— А ты знаешь сама — наши.

Поцеловал — устало[124].

— А счет?

— А счет не скажу.

И не сказал[125].

Да я и не допытывалась.

13 февраля

Наши выиграли! 5:2!

Я визжала, как ненормальная.

Первым забил Блинов на шестой минуте, потом Михайлов чуть-чуть не забил. Потом атаковали чехи… Штястны — Холик — Недомански… Третьяк стоял на воротах отлично. Володька вскакивал с дивана, кричал, бил себя по коленям, выбегал на балкон поостыть, хотя знал, какой будет счет, а я не знала, но знала, что выиграем! и тоже кричала!

Особенно во втором на нас навалились, но тут Фирсов совершил просто чудо, ударил едва ли не с середины поля и попал в плечо Дзурилле — шайба кверху взлетела, кувыркаясь, — три раза показывали — незабываемо! — и медленно скатилась по спине растерявшегося вратаря прямо ему в ворота!

Дзуриллу они заменили Холечеком, и напрасно, тот Дзурилла лучше играл. Чехи забили только две — Мартинец, Черны. И пять пропустили. Пять! Неужели я все это знала — что пять?.. Драка была. Теперь у них даже бронзы не будет. Четвертое!

А на втором американцы — никто не ожидал такого.

Пусть Никсон порадуется.

Зря, зря нас не взяли. Мы бы там были полезные.

14 февраля

Сегодня за ужином спросил, верю ли я в судьбу.

Отчего же не верить?

Судьба, предопределенность…

В последнее время он часто философствует.

А вот если бы узнать все заранее…

— Все — это что?

— Самое главное…

— Это нам не дано.

— Нам — не дано? Кто сказал?

— Я сказала.

Ну так вот, как же быть с предопределенностью? — его волнует. Или то узнавание, если бы оно состоялось, оно тоже было бы судьбой предусмотрено?

Мне такие разговоры не нравятся.

Помню, он мне сказал однажды, что многое бы отдал, чтобы узнать дату своей смерти.

Я спросила:

— С точностью до дня?

— Нет. Хотя бы до года.

— Фигушки, дорогой. Не дождешься.

15 февраля

Учусь есть палочками. Это не трудно. Уже получается.

16 февраля

Пришел с работы в приподнятом настроении.

Вчера американцы отменили ограничения в торговле с Китаем.

Что-то насвистывает. Предвкушает[126].

17 февраля

Утром Володька принял спецобъект, а вечером повез мне показывать.

Посмотрела на Храм Любви, или Павильон Страсти.

Ничего. Впечатляет. Я там буду хозяйкой до конца февраля. Хозяйкой истории.

Все в шелках. На окнах занавески шелковые, на постели шелковое покрывало, и на стенах — шелк, а на шелке — картинки, а на картинках — на некоторых………[127] — просто даже не знаю, из какого музея их раздобыли.

А постель низкая-низкая и широкая-широкая — восточная постель, китайская, все по канону — что длина, что ширина — а в изголовье ваза стоит, чтобы не перепутали направление, потому что зимой, оказывается, полагается головой на север.

На круглом столике лежит веер.

На невысокой скамеечке стоит бронзовый сосуд, похожий на кувшин, как бы кадильница — для окуривания.

Тут же медные блюда для фруктов, но фруктов пока что нет — не принесли.

Зеркала.

Деревянный дракон повис над дверью.

Мы прошли в другую комнату.

Тут уже было не так интересно.

Дань современности. Уголок. Красный, по-нашему.

Красной скатертью накрытый стол — вот и все, что из мебели, — на трон любви совсем не похожий. Нет, не трон — не трон любви. Далеко не трон. Стол как стол. И на нем графин. На стене портрет председателя Мао.

— Мне не нравится здесь. Я здесь не хочу.

Подошла к окну. Снег во дворе. Возле будки ходит охранник. Нас охраняет.

— Будем там, где ты хочешь.

Вернулась назад. Где дракон, и где шелк, и где пурпура цвет.

— Да. Вот здесь.

Легла на кровать.

Зазвонил телефон — в коридоре. Он вышел.

А перина — пуховая — утонула в ней вся.

Слышу Володьку:

— Это я, да, мы здесь. Нет, вполне, даже очень. Вполне.

Распласталась. Раскинулась. Задышала свободно.

Вот сейчас я тебя совращу. Подожди.

— Понимаю, товарищ генерал. Нет, ну что вы. Мы не торопимся, нет…

Трубку как будто рукой закрывает.

— Ну, конечно, потерпим. Да нет, мы подождем. Нет, я все понимаю. Ну, что вы, мы же не дети…

Вот он, значит, о чем.

А я как дура.

Села. Сижу на кровати.

Увы.

Он трубку повесил. Вошел.

— Тебе привет. Завтра привезут благовония.

— Интересно, а где тут подслушивающие[128] устройства? — под ковер заглянула, смотрю.

— Перестань. Это нас не должно волновать. Не думай ни о чем постороннем. Будешь думать только обо мне, и все будет у нас отлично. Обо мне думай. А я все сам знаю. Все.

И вдруг — с испугом:

— Что это? — показал на рогатую подушку.

— Мой император, вот и не знаешь?

— Что я не знаю?

— То чуехчен.

— Как ты сказала? Точу е хчен?

— Чу-ех-чен, — повторила я по слогам.

— Понятно, — сообразил Володька.

18 февраля

Уже поздно: одиннадцать. Он еще на работе.

Все-таки нас решили разлучить напоследок — счет когда пошел на часы.

Не мытьем, так катаньем.

Дураки.

Час назад позвонил.

Повелел спать лечь и увидеть сон про него.

Мой император! Слушаюсь и повинуюсь!

Я увижу тебя, мой император, в форме офицера ВВС США.

Ты меня любишь, мой император?

И я тебя — очень!

Линь дунь[129].

19 февраля

Опять ощущение, что кто-то стоит за спиной.

За твоей, Володя.

И некуда деться?..

20 февраля

Ни пуха ни пера, любовь моя!

Гуам[130].

К сожалению, большая часть интимного Дневника Е. В. Ковалевой, относящаяся к так называемой китайской неделе, была уничтожена ею самой. Автор настоящих комментариев располагает несколькими отрывочными бессвязными записями, из числа которых достойными публикации находит следующие.

1

Америка, Америка.

— Возможно, неточное название марша «Прекрасная Америка», исполненного 21.02 в Пекинском аэропорту во время встречи американской делегации премьером Госсовета КНР Чжоу Энь-лаем.

2

Тонкие ломтики.

— Запись, по-видимому, относящаяся к одному из двух банкетов: либо к предельно торжественному 21.02 в Доме народных собраний, на котором президент Никсон признался, что «творимое нами здесь может изменить мир», и к тому же процитировал стихи Мао Цзедуна, либо, что вероятнее, к другому, сдержанно-приглушенному банкету 25.02, в отличие от первого проистекавшему в закрытой обстановке и не транслируемому в США по каналам спутниковой связи. Впрочем, возможно, эта запись кулинарно-бытового характера, не исключено — эротического.

3

Цикада на дереве в ночь длинной луны.

— Несомненно, указание на какой-то эротический прием, к сожалению, до конца не проясненный автором настоящего комментария. Примечательно, что в бытность его брака с Е. В. Ковалевой ни тот ни другой в повседневной супружеской практике китайскими эвфемизмами не пользовались.

4

23. Среда.

— Лишь таким образом, без каких-либо поясняющих записей отмечено 23 февраля 1972 года, действительно среда, причем праздник, широко отмечавшийся в СССР как День Красной Армии. Насколько известно автору настоящих комментариев, оба супруга в этот праздничный день выпили с разрешения Руководства Программы некоторое заранее установленное количество рисовой водки. 23 февраля состоялась важнейшая, третья по счету, конфиденциальная встреча Никсона с Чжоу Эньлаем, а также велись в обстановке чрезвычайной секретности переговоры госсекретаря Ч. Роджерса с министром иностранных дел Цзи Пэнфэем. Информация, полученная через Е. В. Ковалеву, и в том и в другом случае оценивалась 42 баллами по шкале, принятой в Отделе, и имела для судеб страны стратегическое значение.

5

Юню.

— Возможно, имя неустановленного лица китайской национальности. Более вероятно, Юн-Ю — древнекитайский термин, обозначающий сексуальный союз. Владение Е. В. Ковалевой терминологией китайской философии было, мягко говоря, неудовлетворительным. Но, может быть, юню — эвфемизм, форма русского самодеятельного глагола юнить? «Я тебя юню». — «Ты меня юнишь?» — «Юню».

6

Л.

— Расшифровке не поддается.

7

Бывает.

— Темная запись, вряд ли характеризующая В. Ю. Волкова с сильной стороны, по крайней мере, в каком-то конкретном эпизоде (что, впрочем, не умаляет его заслуг в дни и ночи китайской недели).

8

Р З В Л Т.

— Не Рузвельт ли, Франклин Делано, американский президент в 1933–45 годы? Возможно, занесено по недоразумению.

9

Цвет нефрита, источник.

— Запись, на первый взгляд, эротического характера, особенно если учесть распространенные в Китае выражения типа «нефритовый стержень», «нефритовые врата» и т. п. Вместе с тем, как любезно сообщил автору комментариев китаевед Н. В. Петров (за что в соответствии с представившейся возможностью ему выражается глубокая благодарность), Нефритовый источник — это одна из достопримечательностей Ханчжоу, города с населением в 1972 году порядка полутора миллионов жителей (и более трех миллионов — к моменту данного комментария). Как раз 25 февраля, в субботу, Никсон и Чжоу Эньлай посетили Ханчжоу для отдыха.

10

кинг конг

пинг понг

конг кинг

понг пинг

— Загадочная запись, несомненно, исполненная глубокого эротизма и, кроме того, побуждающая в контексте развития американо-китайских отношений к дополнительным ассоциациям. Кинг-Конг — гигантская человекообразная обезьяна, будто бы обитающая в джунглях Индо-Китая, похотливый самец, похищающий девушек, продукт необузданной фантазии голливудских ремесленников. Что же до происхождения названия популярной спортивной игры пинг-понг, то вопреки широко распространенному заблуждению оно, бесспорно, не китайское, а, наоборот, английское, хотя именно китайским внешнеполитическим инициативам обязано опять-таки, видимо, английское по происхождению словосочетание «пинг-понговая дипломатия». Имеется в виду серия свое образных жестов доброй воли, начало которой было положено пекинской стороной неожиданным приглашением в апреле 1971 года американских спортсменов для участия «в дружеских мачтах» в настольный теннис. Скажем более, название «пинг-понг» есть не что иное, как звукоподражание, точнее, подражание характерному звуку прыгающего по деревянному столу легкого полого шарика — факт, между прочим, отмеченный в соответствующей статье Большой Советской Энциклопедии. С другой стороны, сознательное подражание крику птицы, например, перепелки («Хун, хун, хун!») или пятнистошеего голубя («Шан, шан!»), по свидетельству

некоторых исследователей тайных учений Востока, дает возможность непредубежденной жрице экстаза «направлять любовные виды энергии по значимому пути». (См. Ник Дуглас, Пенни Слингер, «Алхимия экстаза», СПб., 1995. — С. 247).

11

Скучновато.

— Констатация.

12

Л. Л. Л. Л. Л. Л. Л.

— Расшифровке не поддается.

13

Всегда соглядатай.

— Темное место. Не находит ли здесь уникальная деятельность Е. В. Ковалевой причудливое соотнесение с традицией изображения постороннего наблюдателя на классической китайской эротической миниатюре, характерные образцы которой, как видно из Дневника, украшали стены спецобъекта, изысканно оборудованного для рассматриваемых исследований?

14

Е + В = Л.

— Свидетельство о досадном инфантилизме Е. В. Ковалевой.

15

И я хочу в Ханчжоу.

— Естественное стремление. Ханчжоу — курортный город.

16

Устала.

— Констатация.

17

Спать!

— Потребность утомленного человека, пожалуй, не нуждающаяся в особом комментировании.

28 февраля

Благодарили.

Спросили, чего я хочу. Хотела сказать, ребенка. Но не сказала. Сказала:

— Выспаться.

1 марта

Встала после одиннадцати. Потом — в Отдел. Обсуждалось коммюнике. Ничего даже слышать не желаю ни о какой гегемонии[131].

Опять благодарности. Корзину роз подарили. Как балерине.

Кстати, о балете.

Иду завтра в Большой. С Володей. Он терпеть не может балет.

На «Дон Кихота»[132] идем. Пусть просвещается.

«Отдыхать». Но и не только.

Задание!

Вот какие мы нарасхват…

Там будет некто с высокой энергетикой. Гость. С необыкновенно высокой. К тому же высокопоставленный. А кто такой — пока секрет.

Заинтриговали, одним словом.

В антракте меня к нему подведут, рядом поставят и представят как видного борца за мир и равноправие женщин. Далее, по идее, он должен будет пожать мне руку, а я при этом что-то почувствовать. Тут меня и отведут в особую комнатку, где я быстренько расскажу нашим специалистам о своих необыкновенных ощущениях. Услышу ли гром, увижу ли молнию, вспомню ли детство, похолодеют ли ноги…[133] А муж мой будет в зале сидеть и ждать с нетерпением. Надеюсь, градусник мне ставить не будут.

Надоели опыты.

Бред.

Парапсихология.

Балета хочется.

Без пяти двенадцать. Спать. Спать.

2 марта

Не держу руку на пульсе времени, а то бы уже вчера поняла.

Муджибур Рахман, шейх — вот мой харизматик. А я еще утром гадала, чьи это флаги вывешены?[134]

Нет, мне от него никуда не деться — достал, прилетел. Скоро ночью приснится мне этот шейх, и буду я излагать свой провидческий сон в форме объяснительной записки.

Днем с ним встретился Брежнев. Балет — вечером.

Володька не хотел идти, ворчал. А я была наэлектризована, как ненормальная. Надела олимпийскую шубу.

К служебному входу подвезли, там уже было все оцеплено, нас пропустили по «вездеходу»[135]. Встретили генерала на лестнице, он загадочно улыбался.

Генерал сидел в партере, нам же досталась ложа во втором ярусе. Ну а шейх вместе с Косыгиным и Громыко, естественно, в центральной, в правительственной. Там еще был Полянский[136].

Исполнили гимны — бангладешский и наш. С этого и началось. Подняли занавес.

Мне спектакль понравился.

Правда, Володька крутился все первое действие — не то от скуки, не то от ревности. Я иногда поглядывала на шейха, он смотрел очень внимательно. Еще бы, поди, в Бангладеш у них нет балета. Или есть?[137]

Что сказать о Муджибуре Рахмане? Роста он невысокого, черноволосый, в очках, театрального бинокля что-то я у него не припомню, может, не дали, чтобы не напоминать о слабом зрении? А может, не полагается по протоколу. Приятное открытое лицо, на той марке он выглядел посуровее. Не знаю, как насчет энергетики, на расстоянии не очень чувствовалось, но все же в этом есть что-то такое, когда недалеко от тебя сидит человек, еще недавно приговоренный к расстрелу и уже многими считавшийся расстрелянным. Его спас тюремщик.

Наступил антракт. За мной пришли. Володька пожелал ни пуха ни пера. Я к черту послала. Повели меня в гостиную за центральной ложей. Вижу Косыгина, вижу Рахмана. Беседуют. Громыко ко мне подошел:

— А… это вы?

И подводит меня к шейху как ни в чем не бывало.

Я даже не поняла, что он сказал. Догадываюсь, что как будто знакомит.

Сама не знаю, кто он, гость: «товарищ» или «ваше превосходительство»? Мы еще по дороге с Володькой спорили, есть ли у него гарем[138]. Он же шейх, мусульманин. А если шейх, почему тогда премьер-министр? Да еще и лидер крупнейшей партии?[139]

А он берет и целует мне руку. И лицом светится. Поцеловать руку — это посильнее, чем просто пожать. Я тронута. Но сказать, что меня током ударило, будет преувеличением.

— Господин премьер-министр находит спектакль великолепным, — сообщает переводчик специально для меня предназначенное.

Не за балерину ли они меня принимают?

— Я счастлива, что нашему высокому гостю понравился русский балет.

В ответ — любезная улыбка.

Вот и вся встреча. Меня уже вывели.

— Ну как?

— Никак.

— Совсем никак?

— Абсолютно.

— Нет, подождите. Что-нибудь да было…

Я решительно направляюсь в сторону нашей ложи.

Догоняет генерал:

— Ну как?

— Абсолютно никак.

Меня злость берет. Почему это их Муджибур Рахман с высокой энергией, а наш Косыгин — с простой, с невысокой? Или тот же Громыко, он в молодости ого-го красавцем был, я видела фотографию, это он сейчас так скукожился!.. Почему же Рахман Муджибур?.. А не Громыко? А не Косыгин?

Не Фидель Кастро, в конце концов, с которым меня так и не познакомили?!

Села на место. Тут уже мой:

— Ну как?

— Ты лучше, — ответила я.

Стал свет меркнуть. Музыка объяла нас.

Больше он не вертелся.

Я смотрела балет до злости веселая[140].

8 марта

Напугал.

Слово за слово, о смерти заговорили. (Ночью — в постели.) И вдруг спрашивает:

— А ты бы могла представить меня в гробу?

Я встала и включила свет.

— Слушай! И не пытайся! Будешь приставать — напишу рапорт[141].

Смеялся[142].

1 июня

— Володя, ты слишком любопытный.

Действительно, зачем ему это надо? Чтобы смотреть смерти в лицо? Но ведь это глупо, по-моему.

— Да нет, я не хочу когда. Зачем же тебя расстраивать?.. Но хотя бы от чего? От пули? От болезни? Или попаду под трамвай? Тебе-то самой не интересно разве?

— Нет. Нисколько.

— А мне так да. (Обнимая.)

— В другой раз, — говорю.

— Завтра? — на ухо (нежно).

Вкрадчивый ты мой… Я сказала:

— Отстань.

2 июня

Костя[143] рассказывал, как он сдавал науч. коммунизм.

Ему достался билет «Основные функции семьи при социализме». — «Вы женаты?» — спросил экзаменатор. «Да, женат». — «Очень хорошо. Отвечайте». — «Основная функция семьи при социализме, — ответил Костя, — как и при капитализме, это деторождение». Экзаменатор был стар, сед, он много пережил на своем веку, многого наслушался, он устал и не хотел думать ни о капитализме, ни о социализме, ни о коммунизме (почему-то я таким вижу этого экзаменатора), он только спросил: «У вас есть дети?» — «Нет». — ответил Костя. «Тогда — четыре».

Я счастлива. Я счастлива на «четверочку».

Но я счастлива.

На «четверочку».

Но я счастлива!

До полного счастья — тебе — не хватает…

Да, не хватает.

Если есть в природе «полное счастье», то не «полное» — счастье ли это?

Но я счастлива, счастлива, счастлива!

На «четверочку»[144].

Через час-другой, максимум третий,

его будущая супруга

сделается наконец вдовой,

ибо Волков Владимир Юрьевич,

в эту ночь снедаемый необузданным любопытством

относительно собственной

и, как теперь мы заметим, незавидной судьбы,

непременно скончается,

то есть умрет,

в нарушение всех графиков и инструкций

в несанкционированных объятиях

Е. В. Ковалевой.

Последнюю страницу очередной, далеко еще не последней главы нашей необыкновенной истории можем справедливо считать перевернутой.

Часть вторая М. Подпругин Мои мемуары

Интеллект и либидо — гремучая смесь.

М. П-н

Глава первая

Мои принципиальные расхождения с покойным мужем Е. В. Ковалевой. — Его монополизм. — Ответ воображаемым оппонентам. — Похороны мужа Е. В. Ковалевой. — Признаки катастрофы

Мы не были друзьями с В. Ю. Волковым. У нас были, особенно в последний год его жизни, довольно напряженные отношения. В то время я еще не получил допуск к основному фонду фонограмм, но и по записям неинформационных выкриков Е. В. Ковалевой, которые мне приходилось по долгу службы систематизировать, я иногда легко улавливал признаки недобросовестности ее партнера, не сказать сильнее — халатности. На дружеские замечания В. Ю. Волков реагировал крайне болезненно, говорил мне, что я вмешиваюсь не в свое дело, превышаю компетенцию и т. п. Он сам провоцировал меня обращаться к начальству: «Пиши докладную!» — а когда я и вправду писал, не стеснялся угрожать мне за мою приверженность истине самым банальным и нелицеприятным применением своей физической силы, притом что моей она уступала значительно. Грубость и дерзость овладевали его существом с каждым новым кварталом все больше и больше. Советов он не терпел, не выносил критики. У него прогрессировала «звездная болезнь». Он вообразил себя незаменимой личностью. Высокомерие его по отношению к товарищам по работе достигало угрожающего объема.

Став монополистом исключительного дара Е. В. Ковалевой, он ощущал себя хозяином положения. Барином. Сеньором. Банкиром! Он как будто забыл, что за его спиной стоит огромный коллектив, за спиной которого, в свою очередь, — гигантская общность людей, больше, чем общность, — все человечество с его роковой разобщенностью, — как бы мы не относились к фразеологии тех удивительных лет! — ибо лежала на наших плечах нами востребованная ответственность.

Он должен был помнить, с кем он живет и за что отвечает!

Мне могут возразить, сказать, что я предубежден. Скажут: он выполнил свой долг честно и работа его отмечена по достоинству посмертной наградой. Скажут: он более трех лет был единственным инспиратором при Е. В. Ковалевой. Объем полученной через нее информации, скажут, слишком велик, чтобы быть незамеченным, а важность слишком важна, чтобы не быть уважаемой. Пусть говорят. Говорите! Но вслушайтесь в свои слова. Есть ли в них смысл? Или хотя бы порядок? Допускаю, что есть. Пусть будет так. Все верно. Я не намерен умалять ничьих заслуг или ставить под сомнение справедливость наград, тем более посмертных. Нет! Я воздаю должное заслугам его и соответственно его светлой памяти. Вряд ли найдется сегодня кто-нибудь другой, кто лучше меня знает Е. В. Ковалеву, а потому я имею моральное право прямо сказать: кому много дано, с того и много спрашивается! К сожалению, должен констатировать, что В. Ю. Волков не сумел реализовать полностью ему отвечающий потенциал.

Не хочу каламбурить, но, пользуясь мягкотелостью жены, он больше думал о теле, чем о деле. Здесь даже трудно установить, кто кому потакал. Меня удивляла позиция Руководства, закрывающего глаза на очевидное. Мы все небезгрешны, и я, может быть, больше многих, но ведь тут — тут случай особый, надбытовой. Они сознательно нарушали график, а вместе с ним и дисциплину половых отправлений. Несанкционированные и самодеятельные, те лишь вели неизбежно к трагедии.

На похоронах я не был. Был в Евпатории (о чем ниже). Тягостное впечатление, рассказывают, оставила гражданская панихида. Говорили все как-то невпопад, сбивчиво — на мой взгляд, оттого что избегали ключевых терминов, определявших деликатный характер деятельности покойного.

Несмотря на то что за вдовой наблюдала группа психологов, с ней произошел припадок. Она упала на гроб и забилась в истерике. Этого никто не ожидал, те же психологи накануне прогнозировали относительно умеренную поглощенность образом умершего. Приводили в чувство с трудом. Она не позволяла сделать себе укол, отказывалась от медикаментозного вмешательства и даже выбила, говорят, стакан живительной воды из рук подносившего. Яростная враждебность Е. В. Ковалевой к окружающим всех озадачила. Никто не знал, как такой факт отразится на ее исключительном даре. И будет ли в принципе исключительный дар Е. В. Ковалевой достоянием государства. Представитель правительства уехал сильно расстроенный, так и не выразив своих соболезнований. На генерале, говорят, лица не было. Черная полоса наступала зримо, отчетливо. Перспективы пугали. Было смешно думать на тех похоронах о преемнике. Никто обо мне и не думал.

Когда через несколько месяцев, почти год, я по поручению Руководства Программы выводил Е. В. Ковалеву, спасая общее дело, из глубокой долгосрочной депрессии, меня поразила необычно тяжелая клиника горя этой незаурядной, но, скажу честно, нередко и безалаберной женщины.

Но прежде я должен рассказать о себе самом и о моей работе в Отделе — в более для него счастливое время.

Глава вторая

Некоторые особенности моего организма. — Мое семейное положение. — Мой идеал женщины. — Особое собеседование со мной в июне 1971 года. — Я подвергаюсь проверке. — Ее счастливый итог

За год до волковской трагедии в моей жизни произошло знаменательное событие — из рафинированных теоретиков Отдела я перешел в разряд лиц практикующих. Это означало признание моих объективных качеств, благодарю судьбу — своевременное.

Что же я собой представлял?

Был молод, абсолютно здоров, уверен в собственных силах. Обладал незаурядной мышечной системой и жгучим, по оценке заинтересованных лиц, отмечавшим также мой темперамент взглядом. Моя спортивная внешность никого не обманывала. Сон у меня был образцовый, моторика — отменная. Брился я дважды в день — утром и перед сном, и моя широкая грудь была изрядно волосатой. (Однако почему же в прошедшем времени? Была и осталась!)

Ради объективности следовало бы все-таки признать за собой что-нибудь характерно ущербное — близорукость, гнилые зубы, заикание, — но при всем моем уважении к читателю я не могу припомнить у себя ни одного физического недостатка; не считать же таковым несколько короткие по сравнению с туловищем ноги, что мною самим до сих пор воспринимается как крайне благоприятный признак (подробности позже) и чему обязано мое крепко сколоченное, слегка коренастое тело, опять же по отзывам заинтересованных лиц, некоторым «своеобразием» и (прошу прощения за чужой лексикон) «шармом». Я по-мужски не кокетлив и никого не намерен смущать подробностями, но без них невозможно представить мою необычную роль в реализации самых смелых проектов по Программе Отдела.

Итак, скажем прямо, в любовных схватках я не знал поражений, но в семейной жизни, увы, потерпел неудачу. Мою жену звали Лариса. Она была, по общему мнению, тоже красива и, что мне особенно импонировало, умна, но притом никак не могла простить человеческой природе некоторых простых вещей и в первую очередь известное стремление мужчин к полигамии. К тому же мы не сходились характерами и еще более темпераментами. Она походила на скандинавку, тогда как мой идеал, убеждаюсь со временем, — африканка, идеал, должен признаться, до сих пор мною не познанный.

Как бы то ни было, я хочу воспользоваться случаем и принести моей бывшей супруге благодарность за понимание ситуации в целом и, в частности, за то (хотя это и не пригодилось), что вопреки желанию ее родителей она добросовестно не потребовала от меня формального развода, чтобы не повредить моей предполагаемой карьере. Там, где я работал, относились в те годы чрезмерно трепетно к так называемому моральному облику кадров.

Мы жили порознь, довольствуясь каждый своей собственной личной жизнью.

В июне 1971 года, сразу после лиссабонской сессии НАТО, меня вызывают на собеседование. Сначала разговор идет о конкретных результатах моих непосредственных исследований — я обрабатывал нехарактерные оргазмические флуктуации в неинформативном поле Е. В. Ковалевой по фонограммам неосновного фонда, — но скоро убеждаюсь, что не это интересует опрашивающих. Моя частная жизнь — вот что составляет предмет их любопытства. Осведомленность Руководства Программы в этой области меня поражает. Им известно обо мне все, буквально все. Ну, например, особенности моих невинных приключений в Новосибирске, где я гостил полторы недели у длинноногой племянницы моего университетского преподавателя тогда еще обязательного для всех исторического материализма и ее смешливой подружки из местного пединститута. «А как же ваша жена?» — спрашивает полковник М. Л. Бойко, нахмурив для наглядности брови. Вопрос риторический, он осведомлен и без моих ответов. Тем не менее я все признаю и во всем признаюсь, объясняя характер моих поступков высоким уровнем моей половой конституции. Иными словами, объективным фактором; и мне кажется, субъективно они меня понимают.

Удивительнее всего, что именно технические детали в наивысшей степени интересовали комиссию. Подробности и нюансы: продолжительность, количество фрикций, возможность пролонгации… на столе лежала — я заметил ее издалека — персональная карта моего последнего (январского) медобследования, с четко обозначенной морфограммой. Разговор был затеян со мной неспроста, я чувствовал это со всей очевидностью.

Особенно запомнился один эпизод, до крайности мне тогда показавшийся странным.

— А не знаете ли вы Надежду Емельяновну из канцелярии? — спросил меня полковник Б. Б. Шумилин.

Но кто же не знал у нас Надежды Емельяновны? Ее знали все. Надежда Емельяновна была притчей во языцех.

— Можете не отвечать, но скажите, пожалуйста, как мужчина мужчинам, вот если бы взять Надежду Емельяновну и этак ей как-нибудь да и впендюрить — вы бы смогли?

Помню, как тикали практически бесшумные часы на руке генерала, подарок известной швейцарской фирмы в пору его посещения Берна в составе правительственной делегации — такая была тишина в кабинете. Слух у меня идеальный, интуиция — тонкая. Надо знать Надежду Емельяновну, чтобы понять всю каверзность поставленного вопроса. Но и кто спрашивал? Слово «впендюрить», жаргонное, низовое, — я нарочно сейчас уточнил еще раз его значение по словарю, — слово «впендюрить» произнес не кто-нибудь, а записной интеллигент, знаток мировой литературы, каким мы знали полковника Б. Б. Шумилина в нашем Отделе, — любитель непростой поэзии полуопального тогда А. А. Вознесенского и уже в те годы ценитель почти запрещенного за пределами этого здания творчества В. В. Набокова, эмигрантского автора целого ряда замечательных книг, из числа сочинений которого лично мне больше других по душе малоизвестная драма «Изобретение Вальса» — ее постановку уже в годы горбачевской гласности по стечению обстоятельств я увидел в одном из московских театров. Сложный, умный и высококультурный писатель!

Я понял, меня испытывают.

— А что, разве надо? — спросил я уклончиво, но уверенно.

— Нет, нет, — смутился полковник в мгновение ока. — Наоборот! Ни в коем случае!.. Нет! Вопрос о ваших возможностях… Только!

— По влечению — никогда, — ответил я честно, — но ради дела — пожалуйста.

Мой ответ им понравился.

Это необычное собеседование завершилось тем же, чем завершается любое себя уважающее собрание, — оргвыводами. Генерал, до сих пор не выдавший ни одним вопросом своей заинтересованности, но все-таки под конец разговора начинающий явственно обнаруживать на лице недвусмысленные признаки улыбки удовлетворения, вдруг попросил полковника М. Л. Бойко объявить, как он доброжелательно выразился, вердикт. Что тот и сделал от лица всего Руководства.

Во-первых, мне предписывалось оформить в официальном порядке развод с женой, дабы больше не вводить никого в заблуждение. «И не мучить женщину,» — добавил некстати от себя полковник. А во-вторых, это главное, мне предлагалась новая область приложения моих интеллектуальных, но еще больше физических усилий.

Шел поиск аналогов исключительному дару Е. В. Ковалевой.

Глава третья

Моя новая тема. — Невероятные слухи и нелепые домыслы. — «Отряд» доброволок, каким он был. — Искусствовед, которую я распознал. — Несколько слов о секретных лабораториях. — Несколько слов о моем рационе, в частности о миногах. — Несколько слов об относительной неэффективности наших экспериментов

Итак, шел активный поиск аналогов исключительного дара Е. В. Ковалевой.

Горжусь, в этой партии мне досталась не последняя скрипка.

Тема меня увлекла.

Одиннадцать месяцев я не знал отдыха.

Меня просят написать об этом отдельную книгу. Вряд ли возьмусь. Еще не решил. Скорее всего, буду упрежден каким-нибудь предприимчивым романистом, что вполне справедливо: материал сам просится в руки — садись и пиши! Но кто бы ни взялся другой за перо, я надеюсь, домысливать ему ничего не придется. Со своей стороны всегда готов рассказать непредубежденному сочинителю такие подробности, какие человеческий мозг не в состоянии сочинить преднамеренно.

Исследования проводились в условиях строжайшей секретности. Рядовые сотрудники Отдела, к ним не причастные, могли о них только догадываться. Очевидным для всех было одно: что-то такое проводится, потому что не может не проводиться. Того требует жизнь.

Давно ли, не имеющий допуска, я сам распалял свое небедное воображение всякого рода догадками? Но ведь оно и понятно: секретность порождает фантазмы.

В этом отношении наша организация не представляла исключения из общего ряда. Так же как и в других режимных учреждениях, когда одни не ведают, чем занимаются другие, во всех подразделениях на низовом уровне шел у нас активный процесс мифотворчества. Поговаривали, например, о каком-то невероятно сплоченном отряде суперагенток, прошедших стажировку в зарубежных пятизвездочных отелях и наученных теперь уже нашими наставниками последовательно добавлять каждая свой оргазм в непрерывно единый всего коллектива. Намекали на таинственную дочку или внучку (или правнучку) некоего члена Политбюро, якобы в многокаскадном экстазе предсказавшую чью-то смерть на охоте… не иначе, Генерального Секретаря, и, как помню сейчас я, поговаривали, от укуса ни много ни мало змеи!.. Но наибольшие кривотолки возбуждала фантастическая установка для искусственного коитуса, будто бы работающая в две смены.

Установка была, но не была фантастической. И большее время простаивала.

Что же до родственников партруководителей, то таковых у нас не было вовсе и быть не могло — если не считать, конечно, двоюродную племянницу одного скромного механизатора из-под Полтавы, выбранного освобожденным секретарем по месту работы. (На каждую испытуемую имелось досье.)

По знакомству никого не устраивали, не тот случай. Отбор был жесток. О первом, негласном туре у меня нет сведений. Число испытанных на бытовом уровне, включая по рекомендациям из женских консультаций, думаю, превосходит четыре тысячи.

Сама же она (я говорю о племяннице механизатора) была пчеловодом. Привозила в Москву мед на рынок, где и была замечена. Очень хорошо ее помню. Надеюсь, и я не забыт.

Так что менее всего наши подопечные походили на суперагенток. От них даже скрывалась конечная цель экспериментов. На определенном этапе отбора с каждой доброволкой проводилось тщательное собеседование, где ей подробнейшим образом разъяснялось, что цель у нас одна, исключительно медицинская — всего лишь описание физиологии сексуальных реакций.

Когда я подключился к работе, «отряд» уже окончательно сформировался. Он состоял из двух групп доброволок, по девять в каждой. Возраст сотрудничающих в исследованиях лежал от 19 до 37 лет. 80 % были москвичками. Усредненный по группам образовательный индекс превосходил средний по стране. Все на данный момент не были замужем, причем восемь участниц исследований ранее состояли в браке, три из них дважды, а одна в свои 29 лет трижды выходила замуж, причем все ее мужья по странному стечению обстоятельств умерли от воспаления легких.

Сексуальный стаж исследуемых варьировался в широких пределах — от полутора до двадцати лет. Рожали одиннадцать, четверо дважды. Данными по абортам не располагаю.

Все, кроме одной, показали, что знакомы с приемами мастурбации.

По роду занятий исследуемых наблюдалось следующее распределение:

студентки……………………………………………………… 5

инженеры…………………………………………………….. 4

работницы производственной сферы………….. 3

нигде не работающие…………………………………… 2

тренер по художественной гимнастике………… 1

продавщица обувного магазина……………………. 1

пчеловод……………………………………………………….. 1

искусствовед…………………………………………………. 1

Последняя (искусствовед) определяла верхний возрастной предел всего «отряда», но, несмотря на малоперспективный возраст, именно ее кандидатура вызывала наибольший интерес у Руководства Программы. Считалось, что некоторые специфические реакции нашего искусствоведа свидетельствуют о зачатках дара, подобного тому, каким обладает Е. В. Ковалева. В декабре 1971 года мне удалось опровергнуть это ошибочное утверждение. Проведя серию эксклюзивных сеансов, я написал докладную, в результате чего после дополнительного обследования данная доброволка была отчислена из группы с диагнозом шизофрения параноидо-галлюцинаторной формы.

В остальном вплоть до марта 1972 года состав обеих групп не менялся.

Все эксперименты проводились в специально оборудованных лабораториях. Первая по значимости, не столько обусловленной техническим оснащением, сколько близостью к начальству, находилась в Главном корпусе, в глубоком подвале, отчего называлась нижней. Другая — пригородная или верхняя — на подмосковной даче, действительно вверх по реке Клязьме, недалеко от усадьбы знаменитого театрального режиссера К. С. Станиславского, настоящая фамилия которого, к слову сказать, Алексеев (что знают немногие). Его отец был промышленником, фабрикантом, обладателем огромного капитала. Третья лаборатория — южная — была в Евпатории.

К моему появлению в первой из них все наши объекты уже достаточно адаптировались к оборудованию, и на сексуальную реакцию оно никак не влияло.

Что же мне сказать еще о наших объектах?

Как персона противоположного пола, могу смело утверждать, что у них были все основания представлять для нас не только научный интерес, но и вполне человеческий, гуманитарный, иными словами, просто личный в отношении той или иной персоналии.

Сотрудничать с ними доставляло одно удовольствие.

Работали весело, споро, с огоньком.

Кажется, чувством юмора никто обделен тоже не был. Помню, как все вместе подтрунивали над радиофизиками, доводившими до ума искусственный фаллос, агентурным путем добытый из Сент-Луисского института биологии размножения. Снабженный оптикой, он еще содержал источник холодного света, позволяющий использовать цветную кинематографию. Позже практиковали видеозапись.

Пожалуй, именно с моим приходом в лабораторию как раз и пошло на убыль увлечение всякого рода искусственностью. Это можно проследить по протоколам.

Меня часто спрашивают о заработке. Наши сотрудницы получали неплохо. Правда, тут был дисбаланс. Разве не курьезно? — оплата у них сдельно-почасовая, тогда как мы, исполнители, все на окладе, в лучшем случае с квартальной премией?! И это при нашем ненормированном рабочем дне!

Но все равно никто не жаловался. Повторяю, работали увлеченно.

Никогда я так много не ел черной икры. Вместе с партнершей примерно за час до эксперимента мы обязательно съедали по бутерброду. За полчаса — еще по одному, причем мне полагалась добавка. Я уже не говорю о стерляди, о севрюге, об осетре… А семга восьмипроцентной жирности?! А каспийский лосось зимнего улова?! А миноги, миноги!.. Интересно, что миноги, оказывается, строго говоря, не есть рыба. Они рыбообразные и, не имея скелета, составляют класс круглоротых. Конечно, для восстановления сил, или, научно сказать, для сокращения рефракторного периода, лучше всего невские миноги. Волжские и тихоокеанские им немного проигрывают. Нельзя также забывать, что миноги занесены в Красную книгу, это обстоятельство следует подчеркнуть особо[145].

Я ничего не сказал о фруктах.

Вернемся к теме нашего разговора.

Чаще всего коитус отрабатывался по модели Волков — Ковалева, хорошо себя зарекомендовавшей в условно естественных условиях. Прорабатывались и другие направления. Экспериментировали под наблюдением врачей-специалистов: психологов, сексопатологов, эротоведов, эндокринологов, урологов, гинекологов, кардиологов, проктологов и даже постоянного логопеда. На каждое соитие составлялась особая карта. Все оргазмические составляющие каталогизировались. Любой вдох, всхлип, выкрик, записанный на пленку, подвергался тщательной экспертизе на информативность.

В четко заданные моменты копулятивного цикла исполнитель-инициатор (в бригаде которых я уже к ноябрю стал неформальным лидером) прибегал к различным ухищрениям, чтобы задать нашим чувственным и чувствительным объектам определенные психологические установки. Трудность заключалась в том, что исследуемые не совсем понимали, чего же от них добиваются, — истинные цели экспериментов, как уже об этом говорилось выше, скрывались от них из соображений строгой секретности.

Пребывая в блаженной уверенности, что работают на благо исключительно медицины, и не забывая о конкурсе, заслуженно выдержанном, наши партнерши заметно переоценивали свои способности. А зря. Как бы ни увлекались они нашими опытами, как бы ни вдохновляли их возможности исполнителей, какие бы ни брали они на себя в связи с этим повышенные обязательства, мы все-таки ожидали от них большего. И значительно большего ожидало от всех нас Руководство Программы.

Глава четвертая

Тревожный май 72-го. — Предчувствие глобальной проверки. — Москва ждет Никсона. — Кто спустит курок? — Выстрел по ту сторону океана. — Мои меры предосторожности

В середине мая 1972 года после недельной вынужденной абстиненции, вызванной командировкой в Евпаторию для проверки готовности южной лаборатории к летнему сезону, я, слегка отдохнувший, возвратился в Москву.

Думал снова уйти с головою в работу.

Похоже, однако, моему энтузиазму был положен предел.

Что-то на службе случилось. Что-то произошло нехорошее. Я это сразу почувствовал, стоило мне только миновать последний пост. Навстречу по коридору шел капитан А. Ф. Дегтярев из второго подразделения. Увидев меня, он вдруг ускорил шаг, как-то неуклюже, прямо-таки отвернувшись почему-то в сторону, невнятно поздоровался со мной и прошел торопливо мимо, даже не задав ни одного вопроса, хотя бы и для приличия. А ведь я все-таки возвратился с юга. Посвежевший и загорелый!..

Был понедельник, но все исследования отменялись ввиду профилактической проверки оборудования. Такого по понедельникам никогда не было.

Сослуживцы встретили меня на редкость сдержанно — разговор не клеился, рассказ мой слушался без внимания или не слушался вовсе, и по некоторым проявлениям групповой тревоги я понял, что проверка, пожалуй, угрожает не приборам, а нам.

Коллективное беспокойство, как и все на Земле, имеет причину. А есть еще первопричина. В нашем случае это: ошибка, срыв или даже провал.

Что же именно?

Срыв?.. Ошибка?.. Провал?..

О предательстве я боялся подумать.

Терялся в догадках. На мои осторожные, продуманные и взвешенные вопросы никто не ответил прямо.

Рабочий день худо-бедно прошел. Майор Веденеев предложил подкинуть до дома. Он владел «жигулями» первой модели, прозванной позже в народе «копейкой», что, по-моему, несправедливо — ручная сборка и фиатовский карбюратор, импортируемый из Италии, уверенно давали фору всем последующим моделям этого автомобильного семейства. «Копейка», отнюдь тогда не дешевая, трогалась резво с места, как бы шутя, легко набирала скорость, она была фавориткой наших дорог, еще не испытавших на себе нашествия иномарок, на ней лежал, сказал бы я, если можно так выразиться, «веселый отсвет зари социализма развитого», как написал один полудиссидентский поэт совсем по другому случаю.

Вопреки моему ожиданию, майор Веденеев всю дорогу молчал, даже когда я с ним разговаривал, и, лишь когда пересекли Садовое кольцо, произнес негромко и неожиданно:

— По-моему, у него будут проблемы.

«У него» — это у Никсона. Я понял сразу.

22 мая президент США Ричард Никсон должен был прилететь в Москву. Ожидалось, что будут подписаны Договор об ограничении противоракетной обороны, Основы взаимоотношений и другие важнейшие документы. Москва готовилась к встрече. Ремонтировались дороги, подкрашивались фасады домов, мылись окна. Дефицитные в то время продукты (зато относительно недорогие) должны были появиться в роскошном изобилии на витринах продовольственных магазинов по ходу движения бронированного автомобиля, сопровождаемого почетным эскортом. Даже продавщицы мороженого — одним словом, мороженщицы, не знаю, как это переведут на английский: мо-ро-жен-щи-цы — получили новые элегантные фартуки и нарочно сшитые к «американским дням» шапочки невиданного фасона.

Никакими «представителями общественности» — с флажками или без — наш Отдел, понятно, не занимался. У нас были свои задачи.

— А ведь будут проблемы, — повторил Веденеев.

Мы ехали по Новослободской. Он вез меня дальним, слишком дальним путем, значит, хотел сказать очень и очень важное.

Вот уже больше недели по Москве распространялся нехороший слух о готовящемся покушении на Ричарда Никсона. Пожалуй, я написал не вполне удачную фразу. Слово «покушение» для данного случая излишне содержательно. Но и глагол «распространялся», признаю, не очень уместен. Как и само слово «слух»… Качественно это было нечто иное. Возникая в каждой отдельно взятой голове, оно складывалось в общее мнение представителей всех социальных слоев. «А что, если вдруг?» — думалось многим само собой и не в последнюю очередь представителям наших структур, включая майора Веденеева и не исключая меня, хотя, с другой стороны, кому, как не нам с майором, отлично известно, что само собой никогда и ничего не думается?

Насколько я осведомлен сейчас, никаких неблагоприятных оперативных данных по вопросу безопасности Ричарда Никсона в адрес за нее ответственных не поступало; но настолько же я этого не знал тогда, будучи привлеченным к отдельному направлению научно-поисковых работ и будучи всецело ему отдающимся. Не сообщила ли Е. В. Ковалева чего-нибудь экстраординарного? — думали мы и почти скороговорочно задавались трудновразумительным для посторонних вопросом: не напророчествовала ли? — и вопрос не был праздным. То, что с января В. Ю. Волков прорабатывал через жену американскую тему, мы знали наверняка. Иного и быть не могло: в США лихорадочно готовились к новым выборам.

Мы допускали, что информационная сложность гипотетического сообщения могла затруднить необходимую доработку, — времени на детализацию не оставалось, Елена Викторовна все-таки человек, — но нам, что нам ожидать хорошего, рядовым солдатам смежных направлений, от расширительного толкования ее информации перестраховщиками из кадровых интерпретаторов? Может быть, источник опасности действительно обнаружен, локализован и взят под строгий контроль?.. Кто знает, не тянутся ли тогда нити заговора в недра нашей системы?.. Не проходит и года, чтобы у нас не разоблачили шпиона… Уж больно подозрительно заважничал В. Ю. Волков, держится со всеми гоголем, будто что-то он выведал, что-то узнал… — интересно что? И кто разрешил?.. А может быть, он уже сам ничего не знает в силу прогрессирующей атрофии чувства реальности, нет? И не возникло ли у него, если да, проблем с Е. В. Ковалевой? И не докатилось ли тревожное эхо невразумительных сексуальных реакций до политического руководства страны?.. Накануне визита?.. А у нас не готовы дублерши!.. Так что же нас ждет?..

И не ждет ли нас то, чего мы сами не ждем?

Пертурбаций не надо! Никто не хотел.

— Будь бдительным, следует переждать время, — сказал, сбавляя скорость, майор Веденеев. Я знал, чем он озабочен. Вчера вечером, сдавая в «секретку» свой номерной чемодан с дежурными записями по ходу экспериментов, он опечатал его, как и полагается, лично. Утром же получил с печатью режимной группы. Ночью заглядывали. Первый признак приближения глобальной проверки.

Мы подъехали к дому.

— Время покажет, — сказал я в тон Веденееву, желая подбодрить его.

Пожал ему руку. Он улыбнулся:

— Продержимся, друг.

Я вышел вон из машины.

Был чудесный майский вечер. Пахло тополиными почками. Дул ветерок. Влюбленные парочки сидели на скамейках. Над всей Москвой безоблачное небо! Скоро зацветет сирень.

Я смело вошел в подъезд. Посмотрел на часы и нажал, как обычно, решительно обычную кнопку пассажирского лифта. Не сомневаюсь, в этот момент и раздался первый выстрел, а за ним четыре еще. Он упал на асфальт.

Свершилось оно, покушение! Но не у нас, а в Америке! И не на Никсона. А на его конкурента.

Дж. Уоллес, губернатор штата Алабама, тяжело раненный психопатом, выбыл из предвыборной борьбы, словно ее и не было, а ведь тот несчастный безумец, напомню тем, кто забывает Историю, мечтал ни много ни мало застрелить Никсона!

Так вот на что указывала Е. В. Ковалева!

Ответственные за безопасность московской встречи смогут вздохнуть полной грудью спокойно!

А мы? — ответственные за другое?

О случившемся я узнал перед сном, когда поймал «Голос Америки».

Меры предосторожности уже были приняты мною. Я счел благоразумным, придя домой, сжечь все письма ко мне моей бывшей жены, их было одиннадцать. И хотя они не имели никакого отношения к предстоящему приезду Ричарда Никсона, это не было целиком лишено смысла.

Ибо утром действительно началась проверка. Меня вызвали к начальству.

В нашем Отделе, как оказалось, произошло ЧП.

Глава пятая

Двадцать два года спустя (отступление). — Американцы не понимают, что у нас происходит. — Никсон снова в России. — Великий старец получает пощечину. — Зачем я хожу на митинги. — Наша последняя встреча. — Кипящая кровь. — Прощание с экс-президентом

Хочу позволить себе небольшое отступление. Уверен, читателя оно заинтересует как уникальное историческое свидетельство.

Хочу рассказать о моей последней встрече с Ричардом Никсоном. Предлагаю отвлечься от основной темы и перенестись далеко вперед, в другую эпоху — в 1994 год.

Многое изменилось в мире, особенно в нашей стране. Государство к этому времени сменило название, очертания границ, форму правления да и все остальное, что только может иметь государство.

Да и сами мы изменились.

Тронутый сединою, я уже давно не балуюсь штангой, но пробегаю по-прежнему три километра ежеутренне. Я поддерживаю себя в форме и пользуюсь неизменным успехом у слабого пола. Проблемы, если они и возникают, связаны исключительно с моей разборчивостью, усиливающейся с годами. Когда возраст поставил меня перед выбором: алкоголь или женщины, — я, не задумываясь, выбрал второе.

Но ведь я и никогда не был пьяницей!

Что же касается Никсона, то в тот год ему исполнилось 81. Он продолжал интересоваться большой политикой и оставался авторитетнейшим деятелем республиканской партии. Он вдохновлял меня, и не только меня, служа нам примером.

В первой половине марта экс-президент США снова посетил Москву, теперь уже с неофициальным визитом. Сорокатрехлетний Билл Клинтон, тогдашний американский президент, годившийся Никсону в сыновья или даже во внуки, радостно приветствовал желание патриарха американской политики увидеть еще раз Россию и разобраться на месте, что же в ней происходит.

Чтобы не задерживать зря внимание на описании внутриполитической российской действительности, попробую обозначить непринужденным пунктиром лишь ее слабые контуры.

В стране происходили события. Вице-президента Российской Федерации посадили в тюрьму, потому что он был активным приверженцем Конституции, которую президент Российской Федерации решительно отменил своим президентским указом. Однако незадолго до приезда Никсона в Россию Государственная Дума, как высший законодательный орган, не менее решительно амнистировала вице-президента в числе других лидеров антипрезидентских выступлений в защиту прежней Конституции и всех, вопреки воле президента, выпустила из тюрьмы. Итак, вице-президент оказался на свободе, но он уже не был вице-президентом, потому что эту должность президент у него отобрал.

Никсон, в чьи задачи входило изучение всего политического спектра российской реальности, конечно, не мог упустить случая, чтобы не посмотреть на выпущенного из тюрьмы вчерашнего вице-президента России своими глазами и не задать ему каких-нибудь интересных вопросов.

И тут разразился скандал. Сам факт беседы экс-президента США с экс-вице-президентом России настолько не понравился российскому президенту, что тот с присущей ему экспрессией в необыкновенно резкой форме публично отказал Никсону в запланированной ранее аудиенции. Миллионы телезрителей наблюдали гнев президента по телевизору, и я был среди них. Нелицеприятное зрелище, скажу откровенно. Общественное мнение, как на Западе, так и у нас — и в моем лице не в последнюю очередь, — испытало поучительный шок. Никсон был изумлен до крайности и оскорблен до глубины души. По сути, ему указали на дверь.

11 марта одно достаточно оппозиционное движение, не буду уточнять какое именно, — интересующихся отсылаю к прессе тех дней, — проводило свой очередной митинг возле Центрального парка культуры и отдыха им. А. М. Горького. Митинг проходил дисциплинированно. Народу много не собралось, хотя погода стояла приемлемая. Полагаю, сказалось неучастие в митинге ярких политических фигур, пренебрегающих, по своему обыкновению, мероприятиями местного значения. Женщины — правда, что-то не припоминаю молоденьких — были заметно активнее мужчин, но о численном преобладании тех или других утверждать не берусь. Что точно: было много пенсионеров. Я встретил знакомого отставника, мы поздоровались. Один за другим, как водится, выступали ораторы. Произносимые ими речи отличались изрядной смелостью, а если взглянуть глазами властей, предосудительностью в силу характерного пафоса. Я слушал их со смешанным чувством. Многое верно, но и неверно многое. Цицероны, вы научились хорошо говорить, думал я, но к чему призываете? И кто за вами пойдет? Где же кордоны конной милиции и почему не прорываются через них многочисленные толпы энтузиастов, жаждущих примкнуть к вашей команде? Лишь редкий прохожий замедлит шаг…

Словом, было бы неверно назвать атмосферу митинга духоподъемной, она была скорее гнетущей, и это меня печалило. Я шел сюда, надеясь на другое. Не за этим я прихожу на митинги. Увы, кровь моя не клокотала в жилах, не вырабатывался адреналин. Я подумывал уже уйти, но тут произошло почти сверхъестественное.

К митингу подъехал автомобиль. «Мерседес». Головы наши, как по команде, были повернуты в его сторону. Сопровождаемый помощниками из автомобиля вышел пожилой господин довольно высокого роста и немного сутулый, худой. Он глядел исподлобья, насупившись, отчего казался немного сердитым, но только в первый момент, — вот он делает шаг в нашу сторону и приветливо улыбается.

Я первым узнал его и не поверил глазам своим. С уст моих сорвалось: «Никсон!.. Никсон!..»

Узнанный, он обернулся на свое имя, на мой голос, но не успел, не сумел разглядеть меня или даже хотя бы увидеть, потому что уже отовсюду неслось: «Никсон! Никсон!»

— Никсон!.. — как будто выдохнул митинг, так были все поражены его появлением.

Экс-президент США попросил слова. Речь его была короткой и очень простой. Он поприветствовал нас, он сказал на чистом английском, что рад видеть нас всех, что он знает о нашей борьбе и не сомневается в нашей победе. Это было потрясающе! Кто-то закричал «ура»! Митинг взорвался аплодисментами. И я сам неожиданно для себя захлопал в ладоши, и на глазах моих появились, не стесняюсь отметить, соленые[146] слезы.

И вот он оказался в самой гуще народа. Все кричали наперебой — благодарили Никсона. Одни желали здоровья ему, другие мудрости и оптимизма, третьи пытались ему задать тот или иной острый вопрос, впрочем вряд ли рассчитывая на вдумчивый ответ, потому что Никсон, это было для всех очевидно, не говорил по-русски. Переводчик находился в растерянности, он не знал, что переводить Никсону и кого. А Ричард Никсон стоял, улыбался, и улыбка его была простой, человечной, а вовсе не той, которую — «чи-и-из!» — принято называть американской.

Попросили автограф. Кто-то протянул листовку Никсону, и он ее подписал. И тут со всех сторон десятки рук стали протягивать листовки, листовки, и он всем подписывал, Никсон! Всем!

Я был потрясен. Что подписывал бывший президент Соединенных Штатов Америки! Я не знал, что и подумать!.. Он ставил подписи — под

«Да здравствует СССР!»

«Долой оккупационное правительство!»

«Борьку Ельцина под суд!»

«Демократов к ответу!»

«Верни народу его сбережения, премьер-недоучка!».

У меня не было ни одной листовки, к этому моменту я уже все раздал, ни одной, кроме призыва прийти 17 марта на большой антиправительственный сбор, посвященный третьей годовщине референдума о единстве страны. Я протянул ее Никсону и сказал:

— And for me, please, mister Nikson.

Наши глаза встретились. Долгий, живой, выразительный взгляд… Еще мгновение — и я поверю в невероятное: неужели он вспомнил тот далекий 72-й и толпу как бы встречающих, в которой был среди прочих и я, молодой и в цивильной одежде. Или Никсон почувствовал вдруг, что перед ним стоит человек, который знал о нем когда-то так много, как не знал он сам о себе. Особенно в дни Уотергейта?.. Нет, конечно, не так. Мог ли догадываться он, экс-президент США, о тогдашней деятельности Е. В. Ковалевой? И что он знал обо мне вообще? Ничего. И мне было жалко этого старика. Я сказал:

— Let’s believe in future.

Что-то он понял, не мог не понять.

Он отвел глаза и твердой рукой оставил на листовке автограф.

Через минуту Ричард Никсон уехал. Взбудораженные, мы долго еще не могли разойтись. Я себя ощущал опять молодым. С новой силой надпочечники мои вырабатывали андрогены, и кровь была горяча. И хотелось работать, как прежде.

Он покинул нашу страну, так и не поговорив с президентом.

Он говорил с нами.

Прощайте, мистер Никсон!

Через несколько дней Ричард Никсон скончался.

Глава шестая

Среди нас — провокатор. — Мои подозрения. — Меня обвиняют. — Моя апология самого себя. — Нашим исследованиям приходит конец

Но вернемся в май 72-го.

Итак, у нас произошло ЧП.

К Никсону оно имело то отношение, что было приурочено к его визиту. Не более. Но и не менее. Лучшего момента для провокации придумать было невозможно.

Кто-то — кто, так и осталось неустановленным — написал гнусный донос на сотрудников нашего подразделения и отправил его по каналам обычной почтовой связи в адрес ни много ни мало председателя комитета. В этом отвратительном доносе клеветнически утверждалось, что в структурах, вверенных его руководству, успешно функционирует публичный дом, будто бы специально организованный группой кадровых офицеров для утоления своей похоти. Давались характеристики по персоналиям. Я видел этот гадкий документ. Применительно ко мне неизвестный доброжелатель употребил слово «похоть» с эпитетом «необузданная». Также назывались имена, как было сказано, «представительниц древнейшей профессии», якобы нами некогда совращенных, от которых, по утверждению анонимщика, мы требовали в первую очередь «артистизма». То есть «слышал звон, но не знаю, где он», должен был подумать посвященный в суть дела читатель этого мерзкого сочинения. Вот что составляло суть провокации. Давалось понять, что звон действительно идет и это лишь первый его отголосок.

Можно представить, какое впечатление произвело письмо на Руководство Программы, уместно добавить: сверхсекретной программы!

Если автор был идиотом, почему идиоты осведомлены о деталях сверхсекретных исследований? Но идиотом он не был, здесь был тонкий расчет, автор наш — кто-то из своих, и цель провокации — заблокировать эксперименты.

На некоторое время Отдел погрузился в атмосферу невыносимой подозрительности. Многие подозревали многих.

Лично я грешил против В. Ю. Волкова. На мой взгляд, он, как монополист исключительного дара, каковым являлся дар Е. В. Ковалевой, был менее других заинтересован в успехе наших исследований. Позже, когда Елена Викторовна стала моей женой, мы эту деликатную тему обсуждали с ней неоднократно — она всегда защищала своего покойного мужа, нередко аргументированно, но чаще посредством эмоций. Как бы там ни было, я ей поверил и отказался от своих уже никчемных подозрений. Хотя теперь, по прошествии лет, бывает снова нет-нет и подумаю: а не потому ли не нашли виноватого, что гибель В. Ю. Волкова через несколько дней после описываемых событий сделала расследование в принципе бесперспективным?

Но, повторяю, я никого не хочу обвинять. У меня нет никаких доказательств. Это просто вопрос. Можно, если угодно, с тремя вопросительными знаками!

Я ведь тоже побывал в числе подозреваемых.

Да, да, смешно сказать — я! я! — был подозреваем в совершении этой омерзительной гнусности!

Не сказать об этом с моей стороны выглядело бы необъективным. Потому говорю.

И чьих же, спросят меня, подозрений я стал объектом, мишенью?

Главного нашего психолога — вот чьих!

Как же тут не задуматься о причинах неплодотворности экспериментов? Что же еще ожидать от исследований с таким психологическим обеспечением? Как смотреть в глаза мультиоргазмической партнерши, когда группа психологической поддержки вот-вот внушит тебе, — не о себе говорю, но все-таки, — вот-вот внушит половое расстройство, того гляди зазомбирует?

Сей знаток человеческих душ строил свои подозрения по двум пунктам.

Первое. Я, видите ли, большой любитель докладных.

Второе. Мне, знаете ли, присущ скрытый эксгибиционизм. Я склонен, оказывается, к демонстрации своих интимных и будто бы примитивных переживаний, а также к публичным самовыражениям, что якобы еще и сочетается у меня с тайной неприязнью ко всему, способному что-либо прикрывать, накрывать, укрывать — к одеждам, театральным занавесам, режимным предписаниям блюсти секретность.

Полный маразм!

На первый пункт я отвечал докладной. По второму пришлось пройти тестирование, он же сам и обрабатывал. Результаты до моего сведения доведены не были, но от меня все же отстали. Оно и понятно, специалисты просто так на дороге не валяются. Но как трудно, как невыносимо тяжело работать в атмосфере всеобщей подозрительности!

С ускоряющимся замедлением затормаживались наши исследования. Это стало очевидно всем, особенно теперь, когда Руководство Программы обратило на нас пристальный взор. Проверки следовали одна за другой и лишь усугубляли состояние общей нервозности. Двое из восьми исполнителей обнаружили полную недееспособность. Объекты расхолаживались, у них начинались досадные сбои. Усвоенное за последние месяцы быстро утрачивалось, и наступала полоса затяжных простоев.

Провокатор добился, чего хотел: уникальные исследования надежно блокировались. Осталось подводить итоги.

Что ж, они не были утешительными. Нет, в области общей сексологии был совершен невероятный рывок — это бесспорно, — но с позиции задач, поставленных Руководством Программы, наши эксперименты оказались безрезультатными. Е. В. Ковалева по-прежнему оставалась уникумом.

Вот почему тяжелейшая депрессия, поразившая Е. В. Ковалеву после неожиданной гибели ее мужа, была воспринята нами как общая катастрофа.

Глава седьмая

Несвоевременность выхода из игры Е. В. Ковалевой. — Китайский фактор. — Тревожная ситуация в Южной Америке. — Подарок Л. И. Брежневу, или Пиррова победа. — Величина преимущества: один голос

Чтобы понять всю остроту проблемы, следует сказать несколько слов о международном положении, на фоне которого протекала депрессия Е. В. Ковалевой.

Приоритетным направлением нашей внешней политики оставался Вьетнам. И здесь — не без помощи Е. В. Ковалевой — наша дипломатия во многом преуспела. Война прекращалась. И хотя еще в декабре американцы возобновили бомбардировки наземных коммуникаций Северного Вьетнама, а в Южный Вьетнам продолжали поставлять военную технику для враждебного нам режима, мы уже достаточно хорошо представляли, чем это все кончится в самое ближайшее время.

Большую тревогу вызывало продолжающееся сближение США с Китаем, а также практически нами не исследованное сближение Китая с Японией, резко ускорившееся после гибели В. Ю. Волкова. Уже в сентябре премьер-министр Японии К. Танака побывал в Пекине и был принят Мао Цзэдуном. Объявлялось о прекращении состояния войны между Японией и Китаем и об установлении дипломатических отношений. В конце осени в Японию устремились одна за другой китайские делегации, нашим Отделом, к сожалению, неконтролируемые.

Испытания на полигоне в Западном Китае ядерного оружия, тем более в атмосфере, одинаково беспокоило как нас, так и американцев. Симптоматичен отказ китайцев подписать соответствующий протокол к Договору о запрещении ядерного оружия в Латинской Америке.

Между прочим, именно в Латинской Америке нашим агентам влияния с гибелью мужа Е. В. Ковалевой приходилось труднее всего. В Уругвае, например, усиливались репрессии против оппозиционных группировок в соответствии с так называемым законом о государственной безопасности и общественном влиянии, по символическому совпадению вступившим в силу в день похорон В. Ю. Волкова. Помню, как в сентябре я выступал перед коллегами с небольшим, но емким сообщением (в рамках еженедельных политинформаций) об усилении цензуры печати в Бразилии. Казалось бы, мелочь? Как посмотреть! На бразильскую гласность мы возлагали надежды…

Но наибольшие неприятности ждали нас в Чили. Внутриполитическая обстановка в этой прихотливо вытянутой вдоль автострады страны (или, могли бы сказать, вдоль безумно длинной железной дороги) обострялась с каждой неделей. Двадцатипятидневная забастовка владельцев грузовых автомобилей при такой причудливой географии не могла не поставить экономику государства на грань краха. Что было, то было. В большинстве провинций вводилось чрезвычайное положение и власть передавалась военным. Пока еще армия была на стороне президента Сальвадора Альенде и правительства народного единства, но ситуация менялась к худшему. Дело шло к государственному перевороту.

Слабым утешением могло послужить нам завершение выпуска вторым изданием полного собрания сочинений В. И. Ленина в Аргентине — такого рода событиям тогда придавалось большое значение.

В день 65-летия Октябрьской революции Ричард Никсон тоже приподнес подарок Л. И. Брежневу — 7 ноября вновь победил у себя на выборах. Пиррова победа! Пиррова — если взглянуть на нее в перспективе угрозы импичмента, в общих чертах успевшей обнаружиться через Е. В. Ковалеву, как следует из протоколов, еще весной 1972 года. Увы, эта важнейшая тема оставалась непроработанной вплоть до июня 1973-го, пока наконец я не взялся за дело.

Что же касается Ближнего Востока, то тут наша деятельность начинала пробуксовывать, и особенно заметно по мере усиления активности американцев. Радикальное осуждение Израиля на 27-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН справедливо считать следствием лишь давнишних наработок Елены Викторовны.

Два слова о ФРГ. Стабильностью ситуация там не отличалась. Договор с нами их бундестаг ратифицировал с перевесом только в один голос. Восточная политика канцлера Вилли Брандта находилась под постоянной угрозой, и наш человек в его окружении с выходом Е. В. из игры начинал проявлять заметные признаки беспокойства.

Глава восьмая

Истоки одного заблуждения. — Постановка проблемы. — Изделие № 2. — Забавный анекдот из моей жизни. — Монография американских исследователей. — Секс был!

… И все-таки:

«А был ли в нашем государстве в прежнее время секс?» — нередко спрашивают меня буквально на каждом моем выступлении. О, узнаю, узнаю этот до боли знакомый лукавый, озорной огонек в дерзком взгляде очередной представительницы всегда сомневающейся молодежи!

«Был, — отвечаю я откровенно, с твердым желанием рассеять сомнения юных. — Был и какой!»

А ведь верят, что не было, по-прежнему верят!.. Кому?!

«У нас нет секса», — вспоминается им.

Да. Не спорю, эта тяжелая, неуклюжая фраза безответственно встала однажды в гордую позу фразы крылатой и у всех была на слуху. Но кто же автор перла сего? Государственный муж? Ответственный партийный работник? Главный сексолог страны? Как бы не так! Я отвечу тем, кто не знает. Домохозяйка.

Позволю себе еще одно отступление. Слишком важен вопрос. Ему посвящаю главу.

Итак, простодушная домохозяйка, вектором демократических перемен и достаточно случайным образом занесенная в прямой эфир популярной в то время телепрограммы (при Горбачеве). И не просто телепрограммы, а телемоста, то есть как бы моста с другим континентом, избирательно представленным небольшой группой жителей США, приглашенных в их местную телевизионную студию!

Американцы спросили:

— А как у вас с сексом? (В переводе три с в ущерб стилю свистят, к сожалению. Не виноват.)

И перед лицом обоих полушарий, причем от лица части нашего полушария, простодушная домохозяйка ответила смело:

— У нас нет секса.

«У нас нет секса!» — подхватили газеты, предаваясь глумливо сарказмам.

Будто мы не нормальны.

«Есть или нет?» — предлагали дискуссии тему.

Начиналась эпоха так называемой гласности, и символом ее был Горбачев. Обнажались проблемы.

О том, что у нас есть (и чего, кстати, нету у них), я, как понимает непредубежденный читатель, знал — и знал основательно, во всяком случае, лучше других. Пока газетные борзописцы резвились на поприще поверхностной фельетонистики, я, будучи практиком и знатоком порядка вещей, невольно прозревал самую суть нашей общей проблемы, и странно, что о ней, о сути проблемы, до сих пор никто не писал.

Пробел должен быть ликвидирован, и кем, как не мной?

Приступаю.

Так вот.

Засекретить тему «секс» у правительства, позволю себе заявление, было еще больше основательных причин, чем, допустим, тему «новый стратегический бомбардировщик». Ибо именно по этому, по секс-направлению, в безобидном лице Е. В. Ковалевой мы имели прорыв, грандиозный прорыв (…и в моем лице, добавлю я в скобках)!

С обретением Е. В. Ковалевой употребление «секса» в открытой печати было сведено к минимуму, оргазм, тем более женский, практически засекречен. Сознаюсь, мы даже делали вид, что у нас не бывает месячных. Этакий блеф…

Откровенно говоря, мы перестраховывались. У нас все было, и читателям хотя бы первых глав Моих Воспоминаний доказывать это не надо! Но я углубляю тему. Было лучше, чем у других, больше, чем у других. У нас была Е. В. Ковалева!

Молодежь не поверит мне, и тем не менее я говорю: все — все! — что даже в быту относилось к области секса, непременно просвечивалось откуда-то изнутри невидимыми лучами внутренней конспирологии. Знаете ли вы, что обыкновенный презерватив, к примеру, вынужденно именовался изделием № 2 и под таким обезличенным псевдонимом ненавязчиво искал свой замысловатый путь к потребителю? Аптечные прейскуранты, чудом уцелевшие в круговерти истории, еще ждут взыскующих правды своих рудокопов.

Помню, однажды на совещании у генерала в присутствии членов Государственной Комиссии мною была допущена весьма характерная оговорка. Я выступал с ежемесячным отчетом и вместо «секреторная деятельность моей простаты» произнес забавную вещь:

— Секретная деятельность моей простаты… — Запнулся. Секунду молчу. Продолжаю доклад.

Читатель будет смеяться, но никто и бровью тогда не повел. Мою оплошность попросту не заметили! Таков анекдот…

Меня спросят: а каково лично мое отношение к описанной мной атмосфере? Как относились вы, исполнители, профи, к тому, о чем говорится? Отвечу: с терпимостью. Необходимость принципиальных позиций по указанным пунктам в целом была доступна моему пониманию, но перегибы я не приветствовал. Помню, как, будучи еще практикантом, воодушевляясь донельзя, штудировал я основательный труд Вильяма Мастерса и Вирджинии Джонсон «Половые реакции человека». Сексологи знают, о чем говорю. Перевод монографии, изданный у нас ничтожным в числовом выражении спецтиражом с обязательным грифом «Совершенно секретно», я, как начинающий специалист, получал под расписку в отведенной для чтения тесной каморке. Вентиляции нет, опечатаны окна, дверь закрыта на ключ… Льет настольная лампа свет на страницы, и в каждое слово и зорко и жадно въедается мой вопрошающий взгляд. Равномерно колеблясь между практикой и теорией, я, мечтающий о просторе, боялся подумать тогда, что выберу скоро и ту и другую. В тесной читальне сердце жаждало широты. Я понимал: подобных исследований наука доселе не знала. 510 брачных пар, а если умножить на два — 1020 возможных оргазмов, пускай не все состоялись, далеко не все, но даже без учета эксцессов — это ль не цифра?![147] И каждый детально изучен! Каков материал! Но я отвлекаюсь… Отвлекся.

Напомню, о чем говорю. О секретности. Разве не казус? — Фундаментальный труд свой Вильям и Вирджиния сумели издать в США еще до чехословацких событий — в 1966 году, если быть точным, — но что особенно важно: совершенно открыто! Повторяю: открыто! Отчего же у нас он был засекречен?

Ответ.

Считалось недопустимым привлекать внимание традиционных противников наших к нашему интересу к предмету их интереса[148].

Перечитай, читатель, последнюю фразу, и многое станет понятно тебе.

Глава девятая

Моя критика некоторых сомнительных рассуждений. — Первый кандидат в супруги Е. В. Ковалевой. — Моя будущая жена совершает ошибки. — Е. В. Ковалева в новогоднюю ночь. — Ждущий режим

Приходилось слышать, как сетовали некоторые сотрудники нашего Отдела, почему-де уникальнейший, исключительнейший дар достался женщине достаточно высоких нравственных понятий и достаточно тонкой и нетривиальной организации. Уж лучше бы им обладала — так говорили — какая-нибудь ночная бабочка, сговорчивая, податливая и легкая на подъем. Взяли бы такую на популярный в те годы бригадный подряд исполнители-инициаторы всевозможных профилей: кто по Азии, кто по Америке, мне бы дали, допустим, исполнить по глобальным проблемам, — и все бы довольны были, включая Руководство Программы и Высшее Руководство Партии и Правительства. Такая бы смогла и в лабораторных условиях. Не подкачала бы. И уж, наверное, не впала бы в депрессию, если бы кто-нибудь из мужиков умер.

Не знаю, чего больше в этих рассуждениях — наивности, желания отведать чужого пирога или просто нежелания честно работать.

Без труда не выловишь рыбку из пруда, такова моя позиция по этому вопросу.

Да, единственная возможная форма работы с Еленой Викторовной — это упорная, регулярная, принципиальная супружеская связь, которая если и ограничивает деятельность всего коллектива, то лишь в той степени, в какой супруг-исполнитель забывает о своей персональной ответственности.

В конце ноября 1972 года, с началом многосторонних консультаций по созыву Общеевропейского совещания в Хельсинки, автор настоящих воспоминаний, каким я являюсь, был наконец утвержден в роли первого кандидата на место покойного мужа Е. В. Ковалевой. Но даже с учетом ее крайней зависимости от умершего он, то есть я, не мог предположить тогда, что до решающей встречи с пылкими объятиями придется ждать еще несколько месяцев. Так тяжела была депрессия Елены Викторовны.

Патология ее горя в целом представляла классическую картину характерных болезненных реакций, говорить о которых не хочется, но упомянуть должен. Как то: бешеная враждебность по отношению к близким людям и в первую очередь к товарищам по работе в Отделе, замкнутость в себе, утрата всех форм социальной активности и т. п., вплоть до бессмысленного нанесения ущерба своим экономическим и общественным интересам.

Спрашивается, зачем она забрала из отдела кадров свою трудовую книжку — ну и что, что уволилась? Заявление — пустая формальность, но и не отдать ей не могли, чтобы еще более не повредить и без того неустойчивой психике. А ведь уговаривали, увещевали! Надеюсь, западный читатель, получивший мои воспоминания в переводе на его родной язык, не перепутает понятие «трудовая книжка» с понятием «производственный роман». Первое, как легко догадаться, относится к специфическому документу, а второе — к распространенной в те времена еще более специфической литературе, главным образом о становлении характера рабочего человека в трудовом коллективе, например, к произведению М. Глинки «Декабрь», опубликованному в июне 1972 года в журнале «Нева», — вряд ли В. Ю. Волков успел подержать в руках этот номер. Интересующихся отсылаю также к роману Д. Абдуллаханова «Ураган» о строительстве крупного объекта в пустыне (перевод с узбекского), роману Ш. Бикчурина «Твердая порода» о нефтяниках Татарстана (на татарском языке) и близкому по теме сборнику художественно-документальной прозы «Будни и праздники. Рассказы и очерки» (что, строго говоря, не есть роман).

Но, кажется, я отвлекся.

От встреч с психиатром она категорически отказывалась. Между тем негласный надзор за Е. В. Ковалевой показал, что она суицидоопасна. Это пугало.

Она перестала читать газеты, даже выписанные для нее нами. Это пугало, но меньше.

Новый год встречала в полном одиночестве. Известно, что легла рано. Телевизор выключила, когда запел в «Огоньке» М. Магамаев, не доев уже положенные на тарелку шпроты. Думаю, нет необходимости объяснять смысл последней фразы.

Генерал хотел поздравить самолично — не получилось, она не подходила к телефону. Я не звонил, потому что в то время мы еще не были хорошо знакомы. И я был не один.

Я готовился.

Просто готовился.

Не буду рассказывать о безуспешных попытках возвратить Е. В. Ковалеву в лоно системы. Прямо я не участвовал. Мой час не пробил еще. Но время шло. Время лечит, и на это последнее лечебное средство больше всего уповало Руководство Программы.

Глава десятая

Моя активность в начале 1973 года. — Е. В. Ковалева преодолевает депрессию. — Новые задачи, поставленные передо мной Руководством Программы. — Забавная история с незадачливым инженером

Время лечит, но лечение это иногда обходится обществу слишком дорого! Во всяком случае, государству многомесячный простой Е. В. Ковалевой обернулся многомиллиардными, не побоюсь этого масштаба, издержками.

Но не надо думать, что мы сидели сложа руки.

С начала 1973 года я мотался по стране в поисках достойных претенденток в новый добровольческий отряд. Зима для подобных предприятий время не самое лучшее, а тут как раз оказалось, как на зло, что самые интересные живут в Сибири. В городе Канске Красноярского края я несколько дней мерз в неотапливаемой гостинице, ждал удобного случая испытать хромоножку-буфетчицу, по агентурным данным, для нас крайне перспективную, но страдающую досадной фобией: она избегала близости с мужчинами, которых знала менее пяти дней. Пятый день для нее был критическим. И надо же было тому случиться, чтобы как раз на пятый день нашего невинного знакомства меня срочно вызвали в Москву. Передав дела помощнику, вынужденно подчинился приказу.

В Москве я был встречен радушно. В полном соответствии с моими предчувствиями вызван я был в связи с Е. В. Ковалевой. К общей радости посвященных лиц, она выходила из кризиса, признаки чего один за другим фиксировались опытными наблюдателями.

То, что называется «вкусом к жизни», вновь возвращалось к Е. В. Ковалевой, и мне предстояло готовить себя к решающей операции.

Прежде всего внял я советам диетологов, более чем своевременным после моих мытарств по Сибири. Рацион с повышенным содержанием белка, бесспорно, следует признать необходимым, но, однако, далеко не достаточным фактором прогнозируемого успеха в столь специфическом предприятии, поскольку есть еще и духовная пища. Интеллект мой, не хочу хвастаться, динамичен, эрудиция претерпевает постоянные метаморфозы, я не имею привычки хранить в памяти лишнее, отработанное, использованное и вместе с тем всегда рад предоставить моему интеллекту и моей эрудиции счастливую возможность совокупно проявиться в комплексных разрешениях. Таков мой стиль, что, не сомневаюсь, уже заметил читатель. Но это все к слову. Я отвлекся.

Итак, мне надлежало досконально изучить вкусы и пристрастия Е. В. Ковалевой на март — апрель 1973 года. Недостатка в информации я не испытывал. Так, например, я располагал списком книг, подвергнутых чтению Е. В. Ковалевой с сентября месяца. С удовольствием отметил я, что моя будущая партнерша увлеклась поэзией, причем классической (ХIХ век), отчасти переводной.

Образ текущих мыслей Е. В. Ковалевой в их постепенном развитии становился мне все более и более понятным. Я знал ее мнения, высказанные вслух по тем или иным предметам, порой весьма критические. Но двойным интересом отзывались во мне ее позитивные оценки чего бы то ни было.

Читатель будет удивлен, если я сообщу ему сейчас, что знал даже, какие именно слова в «огоньковском» кроссворде остались недоотгаданными Е. В. Ковалевой как-то в мартовский солнечный день по истечении ее сорокаминутного ожидания своей очереди в обычной, ничем не привлекательной парикмахерской. Между прочим, она сделала прическу, которую при иных обстоятельствах можно было бы назвать легкомысленной, что, как, впрочем, и самое упоминание парикмахерской в настоящем контексте, однозначно свидетельствует о ее возвращении к реалиям жизни.

Е. В. Ковалева проявляла, быть может, еще робко и незаметно для себя самой, но, конечно, зримо для нас неоспоримые признаки общительности.

Характерный пример. В марте месяце она была приглашена неким инженером-гидромехаником в Театр им. Моссовета на спектакль «Поющие пески», представлявший собой инсценировку известной пьесы Бориса Лавренева «Сорок первый». Несмотря на блестящую игру актеров (а может быть, благодаря ей), драматическое произведение о классовой несовместимости, в финале которого молодая красноармейка убивает любимого ею белогвардейца, произвело на Е. В. Ковалеву тягостное впечатление. Вместе с тем она нашла необходимым выразить инженеру слова горячей благодарности за проведенный с ним вечер и позволила не без проявлений, насколько мне известно, кокетства проводить себя натурально до дома. Сполна использовав предоставленное городским транспортом время для вполне продолжительной беседы, они еще более десяти минут что-то заинтересованно обсуждали у подъезда дома, где живет Е. В. Ковалева, причем та говорила достаточно много, явно желая произвести впечатление на инженера, а когда молчала, откровенно и недвусмысленно улыбалась, что отчетливо запечатлено на пленке. Лишь необыкновенной, для меня лично необъяснимой скромностью провожатого и, не могу не сказать, робостью можно объяснить тот замечательный факт, что история наша (история в самом широком значении этого слова) не осложнилась вдруг очередным непредвиденным поворотом сюжета. Он успевал в метро до закрытия, и они разошлись.

Стоит ли удивляться, что буквально на другой день инженер был призван на трехмесячные военные сборы? Он даже не успел попрощаться с Е. В. Ковалевой, так как в тот день у нее отключили телефон, разумеется, из-за неисправностей на телефонной станции.

Случай с инженером-гидромехаником был для меня определенным знаком: время не ждет.

Так же считало Руководство Программы.

Пора было действовать.

Глава одиннадцатая

Крымская тетя. — Операция начинается. — Мнимый таксист. — Я подхватываю эстафету. — Мои первые распоряжения

Мое сближение с Е. В. Ковалевой намечалось на май 1973 года и приурочивалось к ее поездке в Крым в качестве гостя своей тетки.

Антонина Игнатьевна, так звали тетку Е. В. Ковалевой, была пенсионеркой. В прошлом она заведовала хозяйственной частью одного из ялтинских домов культуры и отличалась, по нашим сведениям, изрядной энергичностью, предприимчивостью и приверженностью к табакокурению. Однако с осени 1969 года ввиду сахарного диабета вела малоподвижный образ жизни. На ее неоднократные и настойчивые приглашения погостить в Ялте Е. В. Ковалева отвечала неопределенными обещаниями (после гибели В. Ю. Волкова частота их переписки составляла примерно письмо в месяц).

Решение было принято в апреле. Е. В. Ковалева приобрела билет на самолет в Симферополь и за пять дней до вылета дала телеграмму Антонине Игнатьевне:

«ПРИЛЕТАЮ ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО ВСТРЕЧАТЬ НЕ НАДО ЦЕЛУЮ ЛЕНА»

Могла ли представить Е. В. Ковалева, что этой малоинтересной телеграммой самолично дала сигнал к началу крупномасштабной операции?

Нет, никак не могла.

В свой срок телеграмма, спешу удивить читателя, до адресата не дошла. Задержка составила те же пять дней — время, более чем достаточное для изоляции крымской тетушки. Сработано четко.

В день вылета Елена Викторовна сильно волновалась, дважды переупаковывала вещи, особенно ее беспокоила коробка шоколадных конфет, которую она взяла тетке в подарок. Такси вызвала заблаговременно. За рулем сидел наш человек. Он повез Е. В. Ковалеву, и по дороге в Шереметьево, к испугу пассажирки, заглох двигатель. Машина остановилась. Водитель открыл капот и приступил к имитации ремонта системы зажигания. Пассажирка поглядывала на часы. «Успеем», — успокаивал ее водитель. Она хотела расплатиться, но мнимый таксист честно не брал деньги за невыполненную работу. Поймать же другое такси она не могла по причине нахождения ее вещей в багажнике этого.

В итоге они опоздали.

— Регистрация закончена, — услышала Е. В. Ковалева от очаровательной, на мой вкус, блондинки, эротизм удивительно музыкальных пальцев которой даже в столь ответственный момент закономерно питал мои изящные ассоциации.

— Как закончена?! — вскричала Елена Викторовна. — Еще же десять минут!..

— Регистрация прекращается за полчаса, — медленно проговорила блондинка очень приятным голосом — неожиданно низким, ровным, тембр легко запоминается.

— Ну, пожалуйста, — взмолилась Е. В. Ковалева, — еще можно успеть…

Напрасно, напрасно… Тщетный труд!

— Нет, — сказала блондинка. — Нельзя.

Рядом с ней стояли трое, как принято говорить, в партикулярном. Что до милиционера, то он отошел на второй план. Девушка то и дело поглядывала на аэрофлотского начальника, который был на всякий случай тоже тут, рядом, и ждал, когда в игру вступлю я.

Я сделал это так:

— Елена Викторовна! Вы ли это? Вот уж не ожидал вас увидеть!..

— Ой… вы, вы… — залепетала Е. В. Ковалева, она забыла мое имя-отчество, мы были знакомы едва-едва (не исключаю, что был принят в тот миг за кого-то другого). — Я опоздала на регистрацию!.. Из-за такси!.. — на глазах ее появились горькие слезы[149].

— Спокойно, Елена Викторовна, спокойно. Я тоже лечу этим рейсом и, как видите, не плачу.

Я не только не плакал, но еще и улыбался обворожительно.

— Самолет улетает!.. — услышал я всхлип.

— Не улетит! — сказал я галантно.

Я взмахнул корочками.

— Пожалуйста, будьте любезны, оформите побыстрее, эта женщина вместе со мной.

Аэрофлотский начальник чуть заметно кивнул головой. Нас оформляли. Я смотрел, как тонкие эротические пальцы прелестной блондинки непринужденно перелистывали мой скромный паспорт, право, не стоящий этих прикосновений. Видно, и в моей жизни наметился перелом. Что ж, прощай, прощай, любвеобильное прошлое — в смысле, этого, без берегов! Настоящее требует концентрации. Вот и берег — смотри! Подчиняюсь, не дрогнув душой.

Через минуту мы уже шли там, где ходить не положено. Я сам нес ее сумки. Мне ничего не стоило организовать автобус до самолета, но двумя днями ранее при обсуждении плана мы решили остановиться на пешем проходе — для пущего напряжения сил.

— Не бегите. Сломаете каблук. У вас очаровательные туфли. Они вам очень идут.

— Смотрите! Он отъезжает!

Трап действительно отъезжал. Посадка закончилась.

Бедная Елена Викторовна! Она и ведать не ведала, что без нее (и меня, естественно) самолет никуда не взлетит и будет ждать нас хоть до второго пришествия.

Я поставил сумку на асфальт указал рукой повелительно водителю трапа: на место его!

И он послушно повел свой трап к самолету.

Еще минута — и мы стоим возле двери, однако закрытой.

Я стучу кулаком.

Дверь открывается.

— Вы просто волшебник, — шепчет мне запыхавшаяся Елена Викторовна.

— Нет, это вы, вы волшебница! — спешу закрепить достигнутый мною успех. Тут нельзя перегибать палку. Тут необходимо соблюсти меру. Я замолкаю, входя.

Стюардесса нас не торопит.

Глава двенадцатая

Мой знаменательный разговор с Е. В. Ковалевой на борту самолета. — Встреча меня в Симферополе. — Именем Римского клуба и иными приемами. — Секрет землекопов. — Соседка едва не срывает план. — Испытание с дамской сумочкой

Мы сидели в разных салонах. Необходимо было дать время Елене Викторовне, чтобы она оправилась после первого потрясения, вспомнила только что пережитое и глубоко прочувствовала мою роль в удачном исходе, позволю себе игру слов — в отлете.

Примерно над широтой Воронежа я отправился в туалет — с единственной целью пройти мимо Е. В. Ковалевой. Она глядела в иллюминатор с выражением на лице неизреченной грусти. Рядом с ней, как и следовало по заранее разработанному плану, было свободное место. На обратном пути я не преминул этому изумиться:

— Елена Викторовна, никак в одиночестве?.. И не скучно?

Вымученная улыбка была мне ответом.

— Разрешите присесть?

— Конечно.

Я сел рядом с ней.

— Значит, в Крым летите, — начал я разговор. — Не рановато ли? Море еще не прогрелось, а?

— Я в гости, — ответила мне Е. В. Ковалева.

— Ну, тогда разумеется. Тогда конечно. А вот меня на конференцию пригласили. И не хочется, а надо лететь.

Елена Викторовна не обнаружила любопытства, я продолжал:

— Римский клуб, глобальные проблемы… Больше не могу сказать, не имею права… Да вы и сами помните «Пределы роста», Джона Форрестора? Нет?.. Словом, попросили выступить, рассказать о новых тенденциях в футурологии…

Я замолчал. Е. В. Ковалева упрямо ничем не заинтересовывалась.

— А ведь вы меня так и не узнали, сознайтесь, Елена Викторовна.

— Нет, почему же? Мы встречались, и не один раз.

Уверенности в ее голосе я не почувствовал. Пришлось призвать Мнемозину на помощь к моей собеседнице:

— Я вас в партию принимал, помните?

— А-а-а, — невразумительно произнесла Е. В. Ковалева.

— А другой раз — у Веденеева. Вы тогда еще говорили о Бормане.

Она не сразу спросила:

— О каком?

— Что «о каком»?

— О каком Бормане?

— О Мартине Бормане, рейхсляйтере, руководителе партийной канцелярии, секретаре фюрера.

Опять долгая пауза.

— И что же я могла сказать о Бормане?

— Что он был советским разведчиком.

— Вы меня с кем-то перепутали.

О нет, я ее ни с кем не перепутал.

— Вас перепутать невозможно ни с кем.

И все же, справедливости ради, следует признать, что о Бормане в тот вечер действительно говорила не она, а ее покойный супруг В. Ю. Волков[150].

— Я хорошо знал вашего мужа, — сказал я мягким голосом. — Мы с Володей вместе работали. Над одной темой, знаете ли.

Она отвернулась к иллюминатору.

— Елена Викторовна, зря вы бросили нас, без вас как-то скучно теперь, невесело… Жаль, не знал, что встречу вас, а то обязательно приветы передал бы… Так ведь мы и так вас каждый день вспоминаем… Так что, можно сказать, привет от каждого!

Если бы она не отвернулась к иллюминатору, я бы сказал, что взгляд ее потускнел. Уверен, так с ним и случилось.

Я решил не педалировать щекотливую тему. Спросил про облака: что они ей напоминают? Она ответила, что льды в Антарктиде. Я согласился.

Поблагодарив за беседу, возвратился к себе.

Меня встречали на черной «Волге». Так и было задумано. Елена Викторовна хотела по своей необыкновенной скромности воспользоваться общественным транспортом — из Симферополя в Ялту уже тогда ходили троллейбусы (впрочем, эта сторона крымской действительности мне плохо знакома, могу ошибиться), но я, который нес ее сумку, решительно запротестовал:

— Этому не бывать, Елена Викторовна! Я вам вылететь помог, я вас и до дома доставлю!

Мы помчались, игнорируя светофоры.

Люблю Крым. Особенно Ялту. Чуден Крым! А Ялта — втройне! Крым, будь благословен, кому бы ты ни принадлежал! Не хочу быть в тебе иностранцем!

Всю дорогу она молчала. И хотя делала вид, что ее не касается, однако не могла не услышать, как я беседовал с представителем якобы оргкомитета конференции, встретившим меня в аэропорту. Роль встречающего заключалась в демонстрации — и по возможности исподволь, ненавязчиво — глубокого уважения ко мне коллег по работе, формировании в сознании Е. В. Ковалевой моего истинного образа и подчеркивании моих тех или иных достоинств. Должен отметить, встречающая сторона подготовилась основательно. Профессиональный разговор о проблемах Римского клуба время от времени и как бы невзначай прерывался к месту вспоминаемыми приветами, благодарностями и пожеланиями, будто бы передаваемыми мне всевозможными должностными лицами, что я принимал с неподдельным чувством признательности.

Мой собеседник интересовался некоторыми проблемами планетарного характера, в частности, перспективами депопуляции населения в развитых капиталистических странах, но у меня не было необходимости отвечать пространно, поскольку поставленные вопросы уже сами по себе содержали достаточно лестные по отношению ко мне дефиниции. Был момент, когда я даже прервал его:

— Ну что вы, Олег Александрович, полно вам! Елена Викторовна, не обращайте внимания.

Тень доброжелательной улыбки была замечена на лице Е. В. Ковалевой.

Долго ли, коротко ли, мы наконец доехали. Любезный Олег Александрович нашел необходимым упредить порыв галантности с моей стороны и сам понес тяжелые сумки Е. В. Ковалевой. Благодарная, она прощалась около калитки с нами, пожимала нам руки, показалось ли мое рукопожатие незабываемым ей, я не знаю — вряд ли — в силу резкости перепада ее настроения.

— Смотрите, — обнаружил Олег Александрович. — А ведь здесь замок!

— Ушла в магазин, должно быть, — простодушно ответила Е. В. Ковалева. Мы выжидательно молчали.

Елена Викторовна вдруг встрепенулась.

— Ничего, ничего, я подожду. Спасибо вам огромное. До свидания.

— Никаких «досвиданий»! — громко и решительно выступил я. — Я никуда не уеду отсюда, пока не разберусь в данной обстановке!

Неподалеку двое рабочих — наши ребята — копали канаву.

— Земляки, — обратился я к землекопам, — вы не знаете, куда и когда удалилась хозяйка?

— Два дня, как уехала. Или три, — ответил один, сознательно демонстрируя мнимую небрежность памяти, обусловленную требованиями правдоподобия.

— Так все-таки два или три?

— Три!

— И куда же?

— В Болгарию, кажется, — сказал другой, — отдыхать по путевке, кажется.

Больно было смотреть на растерявшуюся Е. В. Ковалеву.

— Зачем, — лепетала она, — зачем ей Болгария, когда Крым?.. Она ведь из дома почти не выходит!.. И потом ведь я телеграмму давала… пять дней назад!.. Она бы ответила…

— Значит, не дошла, — произнес я горькую правду.

— Почему не дошла?

— Елена Викторовна, дорогая, вы разве не знаете, как работает наша почта?

— И телеграф, — добавил от себя Олег Александрович.

Землекопы невесело и почти беззвучно смеялись. Это был не смех радости, но смех печали.

— Почта… телеграф… — повторяли они, сочувствуя и соболезнуя.

Вышла на улицу не предусмотренная сценарием теткина соседка, женщина на вид пятидесяти пяти лет, среднего роста, полная, круглолицая, без особых примет. Невольно нам подыгрывая, она сообщила некоторые подробности. Мы узнали, как по-детски непосредственно радовалась тронутая вниманием своего профсоюза тетка Е. В. Ковалевой, ведь путевку она получила как ветеран клубного движения.

— Пусть за границей отдохнет. Хоть раз в жизни, — сказала соседка.

— Как же мне быть? — едва не плача, спросила Е. В. Ковалева.

— Придется отвезти вас в гостиницу, — сказал я.

— Зачем тебе гостиница? — воскликнула на сей раз явно не к месту теткина соседка. — Сними угол у кого хошь! Дешевле будет!

— Там, наверное, и мест нет, — пошла было на поводу у нее моя будущая партнерша.

Я был вынужден раскрыть козыри прежде, чем предусматривалось планом:

— Вас не должно все это смущать, Елена Викторовна. Я вас оформлю. Как участницу конференции. Номера забронированы с запасом.

— Да хоть у меня угол сними, — не унималась теткина соседка, совершенно не понимая значения произнесенных мною слов. — Я больше рубля не беру. Зачем гостиница? С ума сошла!

— Ни в коем случае, Елена Викторовна, — тихо произнес Олег Александрович. — Имейте благоразумие. Чужой человек — опасно!

— Не беспокойтесь, все будет хорошо, — сказал я ласково. — Вас… Вас, Елена Викторовна, мы в беде никогда не оставим.

Она еще сомневалась.

— Идемте, идемте, — я повел Е. В. Ковалеву к машине, прочь от соседки.

И тут мы увидели почтальона. На его почти театральное появление именно в этот момент рассчитывать не приходилось, но раз он в самом деле нес телеграмму, было бы странно не воспользоваться ситуацией: напрасно почтальон уверял нас, что телеграмма пришла только что, двадцать минут назад, — мы заставили его выслушать все, что думаем о нашей почте и телеграфе.

Надеюсь, мне простится эта невинная шалость.

Если я и позволил себе тогда мелкотравчатость, то начисто свободную от прагматического содержания. При других обстоятельствах я допускал и более конструктивную критику различных государственных и общественных институтов тех лет. Говорю это для того, чтобы не думали о нас, как о ком-то, кто молчит в тряпочку. Но вернемся к Е. В. Ковалевой.

В тот день ее ждало еще одно испытание — жестокое и тяжелое, но в смысле закрепления моего престижа крайне необходимое. Ей предстояло перенести новый, еще более сильный стресс. Уже в холле гостиницы, возле окошечка администратора, обнаружилось — причем для Е. В. Ковалевой абсолютно неожиданно, — что деньги ее и документы, а также фотография покойного мужа бесследно пропали. «Наверное, в аэропорту…» — только и могла сказать убитая горем Елена Викторовна, бессмысленно вглядываясь в пустую сумочку. «Что ж, беда одна не приходит», — сказал я, смягчая драматизм ситуации в меру оптимистической улыбкой.

Конечно, я устроил ее без документов. А потом сам отвел в ближайшее отделение милиции, где своими устами продиктовал заявление. Кроме того, на выходе из участка я клятвенно пообещал Елене Викторовне заставить милицию найти воров незамедлительно.

Стоит ли удивляться, что уже к вечеру все было «найдено».

Все, кроме фотографии покойного мужа.

Глава тринадцатая

Я в номере Е. В. Ковалевой. — Путеводитель по Ялте. — Между обедом и ужином. — Глядя на море. — Мой союзник Адам Мицкевич. — Сластолюбивая Каролина. — Я возгораюсь. — Подвожу первый итог

Утром я принес Елене Викторовне кипятильник. Жаль, если это емкое русское слово при переводе на другие языки утратит хотя бы толику своего истинного значения. Вещь эта в гостиничном быту совершенно незаменимая. Объясняю специально для западного читателя: в то время кипятильники были у нас в так называемом дефиците, то есть их приобретение через торговую сеть сопрягалось для обычного покупателя с определенными трудностями.

Увидев кипятильник, Е. В. Ковалева, кипятильником не обладавшая, несказанно обрадовалась.

Она уже приняла душ и даже была одета, несмотря на столь ранний час, и я не погрешу против истины, если скажу, что по сравнению с тем, что было вчера, сегодня было все по-другому. Ибо сон исцеляет, особенно крепкий.

В общем, опуская детали, она, справедливо сказать, в целом похорошела.

Платье на ней было бежевое. Приталенное.

Так вот, увидев кипятильник, Елена Викторовна воскликнула:

— Слушайте! Вы же мой ангел-хранитель!

Мне понравилась приподнятость ее настроения.

Я не упустил момента опустить отчество:

— Елена! — произнес я как можно ласковее. — Елена… Вы правы, я ангел! Пожалуйста! Не лишайте меня возможности и впредь оставаться таким — вашим ангелом, вашим хранителем!

Не берусь утверждать, что в глазах ее вспыхнула страсть, но посмотрела она на меня как-то по-новому.

— А почему вы не на конференции? — спросила Елена.

— Я вам надоел?

— Нет, что вы! Я просто так спросила.

— Не буду злоупотреблять гостеприимством, Елена. Я удаляюсь.

— Да нет же, нет. Мне очень приятно.

— Надеюсь, мы еще увидимся…

— Подождите, а чай?

— Чай? От чайку бы, конечно, не отказался, — сделал я тактический ход, — но не могу. Через сорок минут, ваша правда, у меня доклад на пленарном заседании. Отчитаюсь и мигом к вам. А пока, — я достал из кармана брюк (нужно ли уточнять, что я был в брюках?) «Путеводитель по Ялте и ее окрестностям», — прочтите. Рекомендую. Я покажу вам то, чего нет в этой книге.

Читатель настоящего текста не может не почувствовать степень подготовки его автора. Говорю о себе. Сколько книг мне пришлось изучить, чтобы круг интересов Е. В. Ковалевой стал и моим кругом!

Да, в грязь лицом я не ударил. Я сдержал свое слово. Я был в тот день Вергилием Е. В. Ковалевой по Ялте и ее окрестностям. Уверен, объяснять, кто такой был Вергилий, необходимости нет. Непосвященных отсылаю к Данте.

Итак, сразу же после обеда (отобедали мы в ресторане «Ялта» — таково было мое жесткое требование), после обеда мы осмотрели Воронцовский дворец, одну из прекрасных крымских жемчужин. Потом отправились в музей Антона Павловича Чехова, любимого (из классиков) писателя Елены. Там я рассказывал моей хорошеющей на глазах спутнице о посещении А. П. Чехова известным театральным деятелем В. И. Немировичем-Данченко, задавшимся целью убедить автора «Чайки» дать разрешение на повторную постановку указанной пьесы. Первая постановка на Александринской сцене, к сожалению, оказалась провальной.

Ближе к вечеру мы посетили закрытую для посторонних сейсмическую станцию, где моя спутница смогла познакомиться на месте с принципом действия сейсмографа и где нас, на что я, признаться, даже не рассчитывал, еще и накормили вполне сносным ужином. Мы пили «Массандру», после бокала вина Елена чуть-чуть опьянела и похорошела еще больше. А я про себя порадовался моему безотказному либидо, теперь уже, без сомнений, распространявшемуся и на этот объект.

Был чудный вечер. Это было у моря. Мы стояли на набережной, где лазурную пену выбрасывали к ногам волны, и старинные городские экипажи представлялись мысленному взору, и вспоминался почему-то Шопен.

Вечнозеленые кипарисы были стройными, как всегда, и тянулись к небу с той, быть может, поправкой, что не совсем представлялись все же зелеными ввиду объявшей их темноты. Строго говоря, аналогичное замечание справедливо отнести и к пене волн — лазурной, как поспешил назвать ее мой бойкий язык, погрешив чуть-чуть против истины. Однако спросим себя, хорошо ли быть буквоедами? Тот, кто побывал хотя бы раз в Крыму, поймет меня. Поймет и простит мне невольный мой поэтизм.

Ощущая согласованность миропорядка, мы тихо наблюдали закат.

Где-то далеко прокричала неведомая птица, словно порвалась струна.

Дохнуло свежестью.

— «Дохнуло свежестью, — произнес я задумчиво. –

Дневной свершив дозор,

Упал на Чатырдаг светильник мирозданья…»

— Что это? — насторожилась Елена. — Что-то знакомое.

— Адам Мицкевич, — сказал я негромко.

— Вы знаете наизусть из Адама Мицкевича?

Вместо ответа я продолжил цитату:

— «Разбился, пьет поток пурпурного сиянья

И гаснет. Вдаль мы посылаем взор».

Удивлению Елены предела не было.

— «Крымские сонеты», — пояснил я и улыбнулся: — Мицкевич любимый мой польский поэт.

— Как странно… как странно… — взволнованно повторяла Елена.

— Вы находите странным… но что?

— Я совсем недавно тоже читала сонеты Мицкевича. Крымские… Брала в библиотеке…

— О! — как бы теперь уже я удивился услышанному. — И в чьих же, позвольте спросить, переводах?

Елена молчала. Она не помнила в чьих.

— Дмитриева? Козлова? Бенедиктова? Медведева? Бальмонта?

Она округлила глаза, да простится мне образность.

— Может быть, Бунина? — не унимался я. — Соловьева? Ходасевича? Доброхотова?

— Кого-то из современных, — робко произнесла Елена.

— Не Вильгельма ли Вениаминовича Левика случаем? — спросил я, прищурясь.

— Да, кажется, так.

— Хороший переводчик, — похвалил я, удовлетворенный ходом беседы. — Он переводил Шекспира, Петрарку, Ронсара, Гете, Шиллера, Гейне, Байрона, Шелли, Ленау, Бодлера, Верлена, Рембо.

Я замолчал.

Волны бились о берег. Море смеялось.

Елена вдохнула воздух всей грудью. Высокая грудь.

— Боже! Откуда вы это все знаете?

— А вы разве не знаете, где я работаю?

Сильный, но рискованный ход. Говорить опять о работе — не рано ли? Не преждевременно ли?

— Наверное, в библиотеке, — пошутила Елена.

Оценив шутку, я решил ответить добродушным и неподдельным хохотом.

— Какой-то вы странный, однако…

— Однако, вернемся к Мицкевичу. А ну-ка, Элен, попробуйте вспомнить, кому посвящены «Крымские сонеты»?

— Ну и кому?

— Нет, вы вспомните сами. У вас великолепная память. Я знаю.

Разговор вступал в критическую фазу. От того, буду ли я понят правильно, зависело все.

— «Моим друзьям по путешествию»… Кажется так? — сказала Елена, не совсем уверенная в точности своего ответа.

— Почти так. Точнее: «Товарищам путешествия по Крыму», — поправил я собеседницу. — И кто же были они, эти товарищи? — я взял Елену за руку, за левую.

— Это экзамен? — спросила Леночка, руки не убирая.

— Не знаете.

— Ну, не знаю.

— Тогда слушайте, что я вам скажу!

И я сказал все как есть. Как было. Как было и быть должно.

— Иван Осипович Витт, генерал, имевший тайное задание по обеспечению государственной безопасности на юге России, его помощник, известный в узких кругах секретный сотрудник Бошняк, выдававший себя (и вполне профессионально) за собирателя бабочек, но главное — очаровательная соратница генерала во всех его наисекретнейших предприятиях и, больше того, — любовница! — любовница! — повторил я, — пылкая, страстная, безудержная — Каролина Собаньская — вот кто были друзьями в путешествии по Крыму ни о чем не догадывающегося Адама Мицкевича!

Держа ее за руку, я чувствовал пульс ее. Биение ускорялось. Шум прибоя — клокочущий, грубый — не мог заглушить ударов сердца Елены.

— Каролина… — произнесла Елена, — припоминая, — Каролина, как вы сказали?..

— Собаньская. Пройдут годы, ей стукнет пятьдесят шесть, когда она выйдет замуж за человека четырнадцатью годами моложе ее, француза, и тот посвятит ей тоже сонеты, как и Мицкевич, и даже через двадцать лет продолжит воспевать в своих пылких стихах — по сути, старуху! Что же сказать о молодой Каролине Собаньской? — о ее неизменной красоте в пору сотрудничества ее с тогдашними российскими спецслужбами? Чувственная, неуемная, сластолюбивая Каролина! Как манят чресла твои! Твоя белая грудь!.. Это она, помнишь, Елена, это она свела с ума Пушкина! Помнишь? «Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей…» Это ей, ей!.. Он обладал ею! А Мицкевич? И он тоже!.. «Я хочу целовать, целовать, целовать…» Вот как писал Мицкевич! Целовать — иступленно!.. И я понимаю его. Потому что я видел портрет Каролины, Елена. И она похожа на вас!

— Ах! — вырвалось у Елены.

Я схватил ее другую руку — правую — и крепко сжал.

— Елена, Леночка, будь! Будь моим товарищем в путешествии по Крыму! У меня катер! Хочешь — яхту! У меня сумасшедшие связи! Мы отправляемся завтра же, завтра!

Зачем она сказала про конференцию? — Это так неуместно!

— К черту, — зарычал я, — конференцию! Боишься качки, поедем автомобилем! В горы! К Чатырдагу!

И опустив руки ее, я схватил за плечи ее и впился губами своими, словно вампир, в ее губы!

На какое-то мгновение ей показалось, что она теряет сознание. Но это было не так. Напротив, чувства, доселе дремавшие в истерзанной горем душе ее, воспламенились каскадом. Сон о собственном теле рассыпался в одночасье, и она опять ощутила себя по-настоящему женщиной.

Открытие было таким неожиданным, что она не заметила даже, как он — говорю об авторе этого текста — неловким, но решительным и уж во всяком случае простительным вывертом дерзких пальцев вырвал с корнем перламутровую пуговицу со спины на ее платье. О нет, он владел собой, как никогда. Сегодня он сам положил предел своей страсти — ибо он обладал волей.

Его крепкие объятия не сковывали ее, но пленяли, и через этот сладостный плен ей указан был путь к настоящей свободе.

Поцелуй — яростный, шальной, агрессивный — грозил поглотить ее всю без остатка, захватить, растворить, аннексировать все ее существо, и, словно испугавшись открывшейся бездны, она отпрянула прочь, возбужденная, наступив на горло собственной песне, и, закрыв ладонями лицо, остановилась как вкопанная, слушая горячее дыхание автора повествования.

Так — закрыв ладонями лицо — она неподвижно стояла целых восемнадцать секунд, не умея охватить воспаленным сознанием бешеную круговерть ощущений.

И вдруг побежала. Она побежала по парку Ореанда в сторону одноименной гостиницы.

Я не стал преследовать ее. Я знал, это — от нервов. Я разбудил в ней чувственность. Все складывалось как нельзя хорошо.

Оставалось только подумать о себе самом — разве я не человек тоже?

Я сделал это под кипарисом, глядя на кипящее море.

Удовлетворенный собой и довольный ее возможностями, я шел по парку и был спокоен за наше будущее.

Глава четырнадцатая

Деликатный вопрос. — Чудо-индекс. — Мои козыри. — Мой афоризм

Читателю, надеюсь, понятно, почему я уделяю столько внимания тем или иным подробностям. Если мой рассказ кому-то и сейчас покажется в какой-либо части недостаточно убедительным, я готов, не пугаясь повторов, усугубить повествование еще более существенной детализацией. Охотно допускаю: кто-нибудь, возможно, останется неудовлетворенным объяснением того непреложного факта, что выбор высшего руководства упал, как мне хотелось показать, на меня абсолютно закономерно. Лучше еще раз остановиться на этом, чем оставлять место сомнениям. Речь идет о некоторых наиважнейших отличиях моей индивидуальности, достойных того, чтобы о них поговорить особо. К чему и приступаю с нескрываемым удовольствием.

Отмечу для начала момент биографического характера. В юности меня часто дразнили Жеребцом, и вовсе не из-за моей «лошадиной» фамилии (между прочим никакого отношения к лошадям не имеющей), причина иная: моя исключительно сильная — со всеми вытекающими отсюда последствиями — половая конституция, генотипический индекс которой, скажу откровенно, отмечен значением 8,74. Да, да, это не опечатка! На закономерный вопрос пораженного знатока, каков же тогда у меня будет трохантерный индекс, отвечу без утайки: 2,11. Для тех же, для кого сказанное пустой звук, позволю себе дать некоторое разъяснение, а то ведь в самом деле подумают, что речь идет всего лишь о результатах какого-нибудь очередного фаллометрического обследования — в принципе ненадежных и малоубедительных, как бы ни будоражили они воображение впечатлительных дам, хотя, конечно, и не обязательно противоречащих известного рода ожиданиям, как, например, в моем случае, никогда эти ожидания не обманывающих. Возможно, другой на моем месте сделал бы несчастные сантиметры, ну допустим, в количестве восемнадцати с половиной — говорю без всякого хвастовства и без претензии на оригинальность — предметом своей гордости, но я-то, владеющий вопросом, знаю, что это не главное.

Так вот, 2,11 есть отношение моего роста к длине — предвижу разочарование непосвященных — к длине моей ноги. Напрасное разочарование! Приведенное число более чем показательно. Объясню. Мой скелет, когда я был подростком, интенсивно увеличивался в размерах, причем поэтапно: сначала росли конечности, в частности ноги, при относительной безмятежности еще не сформировавшегося туловища, потом наоборот — росло мое туловище, торс, тогда как ноги уже выросли до почти окончательных размеров. Справедливости ради надо отметить, что и у других людей картина роста скелета абсолютно идентична моей: сначала — ноги, потом — торс, это вообще по большому счету закон природы. Но что характерно: окостенение, популярно говоря, хрящей, или еще проще — рост кости человека, целиком определяется не чем иным, как численностью и активностью, не буду объяснять, что это такое, половых гормонов. Их ответственность за состояние мужающего организма на этом драматическом этапе человеческой жизни возрастает до необычайности. Как они тогда потрудились, половые гормоны, — в избытке ли или же в дефиците, — взрослый человек способен установить для себя сам: достаточно поделить свой тотальный рост на длину ноги, полученный результат окажется числовым выражением некоторого начального условия, с которым индивид вступил когда-то в мир страстей, или, если сказать еще образнее, путевкой в жизнь, полную секса, а в моем случае (2,11) даже слишком оказался льготной путевкой.

Нельзя не выразиться о субъективном факторе.

Женщина по известному и сильно заезженному, но в целом правильному определению любит ушами. А я люблю говорить. Люблю и умею.

Но от иных краснобаев меня выгодно отличает обезоруживающая любую женщину обстоятельность.

Не понимаю скромников, которые скрывают свой интеллект. Я не из их числа.

Политология, сексопатология и общая сексология, курортология, психология, фразеология, юриспруденция, литература, классический балет — вот сильно урезанный список моих увлечений.

Интеллект и либидо — это гремучая смесь.

Глава пятнадцатая

Чужими глазами. — Мужчина и женщина. — Морская собачка. — Что ждет впереди

Некий старый рыбак сидел на пристани с девятилетним внуком. Оба только что забросили удочки, предварительно нацепив каждый на свой крючок по упитанному червяку. Старый теперь смотрел на поплавок, весело ли он колыхается на морской поверхности, а малый — невольно подражал старому.

Жизнь рыбаря приближалась к закату, но свежее майское утро бодрило, и он улыбался в усы сам себе, забыв о болезнях.

Мужчина и женщина появились на пристани. «Приезжие», — мог бы подумать старик, а скорее всего, так и подумал. Не мог не подумать.

Мужчина был невысокого роста, крепко сбитый, спортивного вида. Старый рыбарь глядел на него с уважением. Хватало беглого взгляда, чтобы по чертам лица пришельца понять, этот человек никогда не свернет с намеченного пути, он из тех, кто всегда достигает однажды поставленной цели.

Женщина рядом с ним чувствовала себя защищенной.

Она была обаятельной, немножечко нервной, шла босиком.

Старику показалось, что немного продолговатое лицо женщины светилось радостью, но потаенной, тихой, неочевидной для постороннего. Так бывает у людей, у которых сброшен с души увесистый камень, но еще продолжает их мучить тяжелая ноша ущербной памяти. «Она хочет что-то забыть, — подумал невольно старик, — в жизни ее произошел перелом. Ей надо осмыслить то, что случилось, понять. Да, да, с ней что-то случилось, притом этой ночью!»

Опыт жизни научил старика быть проницательным.

Женщина (и это тоже заметил старый рыбак) была благодарна за что-то мужчине, только умело скрывала свою благодарность. С виду она могла показаться, напротив, рассеянной и недовольной, словно томил ее какой-то неясный аспект: где она? с кем? и что с ней случилось? — такие вопросы. Она больше смотрела на море, на волны, на дощатую поверхность пристани, чем на своего моложавого друга, будто боялась, что, взглянув на него, его не увидит. Но порой все же поглядывала украдкой… все больше и больше его узнавала с каждым новым взглядом таким.

Мужчина был весел. Он кормил чаек. Хлебные корочки порой падали в воду, чаще — подхватывались на лету. Чайки, от природы не наделенные человеческой речью и глухие к страданиям людей, безумно кричали.

Был вторник.

«Боже, — снова подумал старик, — как они подходят друг другу!» Вслух же спросил:

— Прикурить не дадите?

— Нет, — отозвался незнакомец неожиданно звонким голосом, — я бросил курить и вам советую бросить.

— Хорошо бы, — промолвил старик, вздохнув тяжело, — да где же взять волю такую?

Он засмеялся. Мужчина с радостью вторил ему.

— Что это? — без тени улыбки женщина резко спросила (резкость движений выдавала в ней импульсивность характера).

— Рыба-черт, — охотно ответил девятилетний мальчик. — Не бойтесь, она не кусается.

Диковинный уродец, колючий и лупоглазый, плавал печально в ведерке. Попался!

— Страшный какой, — поморщилась женщина и вздрогнула вдруг, потому что она не ждала, что мужчина ловко и нежно обнимет за плечи ее. Нет, рядом с ним ей не было страшно, неправда!

Между тем незнакомец мог бы и поправить юного рыболова — никакая не рыба-черт томилась в ведерке. То была, несомненно, морская собачка хохлатая (coryphoblennius galerita). Он ее распознал по глубокой выемке на спинном плавнике и по грязно-желтым пятнышкам на прочих, а кроме того, по заметному гребню над туповатым затылком и по девяти недоразвитым щупальцам, которые, впрочем, наш герой не считал. Он промолчал вопреки очевидности истины данной.

— Ну ладно, пошли, — сказал незнакомец.

Они уходили, и, глядя им в спины, снова думал старик.

«Дурочка! — крикнуть хотелось ему (женщине той). — Не сомневайся!.. Это же счастье твое!.. Не пропусти!»

Часть третья Дневниковые записи Е. В. Ковалевой 1975–1983

Записи 1975 года

То, что между нами, — условились называть любовью (начальники).

Велено любить и терпеть Подпругина.

Как это могло получиться? Почему я с ним?

Не знаю.

Конец декабря

Скоро Новый год.

Старый был так — ватный какой-то. Был словно не был. А был.

Подпругин моется в ванной, это надолго. Он отмокает часами. Привычка.

Сижу и пишу.

Вот сиди и пиши. Пиши дневник, тебе говорят. Заставляю — себя.

Разучилась, наверное.

И бросала, бросала — а бралась много раз. И брошу опять.

Тусклый год. Скучный. Ватный. Слепой.

Интенсивная жизнь, говорят.

Наградили медалью меня в феврале. (Подводим итоги.)

После Хельсинки повысили в должности, но до сих пор скрывают от меня, как она называется. Недоверие.

А главный итог: любовь. Подпругина любить велено. Так и делаем. Я его. Он меня. В силу особых обстоятельств и в интересах государственной безопасности.

Научилась в окно смотреть, ничего не делая. Опыт, приходящий с возрастом.

Это почетно: домашний арест.

Только возят в Отдел иногда.

У Фроси гардеробской отобрали котят, тоже дикость. У нее завелся друг — единственный субъект, проникающий в Отдел без пропуска. Бачковой — от мусорного бачка. Непрезентабельный, с голодными глазами. Привела, показала, где кормят, — заветное блюдечко в углу за вешалками. Мы еще умилялись: килькой делится. Тебе половина и мне половина. А потом без котят лежала на боку часами, в глубокой прострации, ноги вытянуты, глаза открыты. Не ела, не пила. Он лег рядом, я сама видела, и положил ей лапу на шею, обнял как будто. Совсем как люди. Он жалел ее, кот. Я никогда не думала, что коты так умеют — жалеть. Вот тебе и коты. А мы: кот, кот! Сделал дело, гуляй смело…

Со мной ласковы. Меня берегут. Постоянно дают мне понять, что я значу для них.

А что Подпругин?.. Он ревнив — даже при моей изоляции. У него тяжелый характер, с ним трудно. Самоуверен, сварлив, зануден. Любит красивую фразу. Позер. Он похотлив, как античный осел.

И упрям. У него пахнет изо рта, особенно утром.

(Как автор примечаний, личность которого затрагивается здесь самым непосредственным образом, более не чувствую себя в праве продолжать медлить с необходимым комментарием. В архивах Отдела хранится не одна моя характеристика, я выдержал множество переаттестаций и медицинских комиссий, проходил многоуровневое тестирование. Надо ли говорить, что объективный мой портрет, составленный специалистами, радикально не совпадает с крайне субъективным портретом-карикатурой, предложенным Е. В. Ковалевой? Обстоятельства личной заинтересованности (в смысле моей заинтересованности в истине) обязывают меня и в дальнейшем помнить о своевременности комментария и его уместности непосредственно в комментируемом тексте. — Мое примечание.)[151]

Ужаснее всего, что он все знает на свете. Никогда не признается, что не знает чего-то. Все знает. А пуще всего мои дни по лунному календарю. Ритмы. И чего я хочу. И чего не хочу. И что мне надо. И что мне не надо.

Знаток эрогенных зон.

А что мне надо? Еще?

Вот, наверное, уронил мыло. Чертыхается, злится. Мыло виновато, что скользкое.

(Надо ли комментировать? — Мое примечание.)

Когда Стаффорд

(Т. Стаффорд — командир космического корабля «Аполлон». — Мое примечание.) помахал рукой в телевизоре,

(Меня всегда поражало ее обращение с языком. — Мое примечание.)

я сказала: смотри, это он мне.

(Ошиблась. — Мое примечание.)

И что же Подпругин? Объяснил, что это ошибка. Серьезно.

(Конечно, ошибка. — Мое примечание.)

«Союз» — «Аполлон». Еще одна галочка. Забавно. Американцы даже не догадываются, как мы о них заботимся.

(Историческая стыковка была осуществлена 16 июля 1975 года в 19 часов 9 минут (как теперь стало известно, на 6 минут раньше расчетного времени). За неделю до запуска кораблей «Союз» и «Аполлон» у некоторых членов Политбюро возникли сомнения в правильности конструкторского решения установленного на «Аполлоне» специального стыковочного блока — шлюзовой камеры со сменной атмосферой, а также американского приемопередатчика, установленного на «Союзе». Я получил задание срочно подтвердить через Е. В. Ковалеву надежность этих устройств. Задача была решена в течение двух сеансов. Исторический запуск космических кораблей осуществился в намеченный срок. — Мое примечание.)

Конец июля мы провели за границей — в Хельсинки. Чудовищная поездка. Дурной сон. Тридцать с лишним глав государств в одном месте и в одно время.

(С точки зрения биоинформатики поле, созданное руководителями 35 стран, участниками Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, выражалось исключительной напряженностью. Одних лишь западных государств количество президентов и премьер-министров соответственно определялось числами 6 и 18. — Мое примечание.)

Но я их не видела — никого. Даже по телевизору. Некогда было смотреть. Я вообще ничего не видела. Помню только флаги на площади в окне автомобиля и эти до ужаса чужие комнаты со встроенными шкафами, нам принадлежал этаж, я, по обыкновению, ходила босиком, и запомнилось почему-то, как пол ужасно скрипит — не был ли пропитан чем? Подпругин увлекся порнухой, он получал в штабе инструкции, мог выходить, когда хотел, поэтому натаскал кучу журналов и в сотый раз удивил меня ненасытностью: мало? — ему еще мало меня?! Я была выжата как лимон. Дура! А поначалу ведь губу раскатала: заграница! Туристка! Думала, отдохну, развеюсь.

Где же мы были? В гостинице? В посольстве? В частном доме? Может быть, наши арендовали этаж в доме терпимости? А есть ли в Финляндии публичные дома? То, что водку там нельзя, знаю, а это? Судя по аксессуарам… Странные апартаменты.

Спрашивала. — Без ответа.

Вот тайна тайн. Да нет, я не копаю. Нельзя так нельзя.

(Теперь можно. Дом принадлежал Тойво Антикайнену, коммерсанту. — Мое примечание.)

За четыре дня этого сумасшествия всего лишь дважды спустилась на этаж ниже. Оба раза меня любезно останавливал охранник. Наш человек.

1 августа, к вечеру, надорвала горло.

(Последний день Совещания. Главы государств подписывают Заключительный акт. — Мое примечание.)

А началось, когда Брежнев приехал. А приехал он следом за нами, раньше других, за три дня до подписания Акта. Подпругин вошел и сказал:

— Он встречается с Тито.

И скинул халат.

Мне часто снится Володька. Во сне он мне не верит, что вышла я за Подпругина. Я сама не верю — себе — и во сне, и наяву.

Вот. Кричит. Просит потереть спину. Не пойду. Не хочу. Боюсь.

Сегодня разоблачаем шпиона.

Надо идти.

Записи 1976 года Дни в Завидово

Первым делом он обстучал стены.

— Ищешь микрофоны? — спросила вслух (пусть слышат!).

— Нет, — не таясь, ответил Подпругин. — Проверяю на звукоизоляцию. Хороша ли?

И, обследовав дверь, заключил:

— Хороша.

— Вообще-то это не наша забота, — сказала я. На нашем языке это означало «мне нечего стесняться». Как бы вызов. Ему. Лично.

Я стала наглой какой-то.

— А ты знаешь, кто там? — уже тихо произнес Подпругин, показывая пальцем наверх.

Я уже знала кто. Но он еще не приехал.

(Брежнев Л. И. — Мое примечание.)

Весь третий этаж — его резиденция. Там есть одна комнатка… небольшая… где-то над нами… о которой не буду писать… Святая святых… Откуда?.. Оттуда… От верблюда… Сама догадалась… Раз резиденция… то… и все остальное… «Вообще-то, это не наша забота».

(Туманные намеки, не правда ли? Не потому туманные, что величие государственной тайны налагает на уста печать, а потому, что соблазн лишний раз чисто по-женски обнаружить кокетливость, увы, непобедим даже на уровне стиля. И это «дневник для себя»?.. Закономерен вопрос: ведала ли Е. В. Ковалева что-либо конкретное о стратегическом узле связи, действительно расположенном на третьем этаже рядом с рабочим кабинетом, как я теперь могу сообщить, Л. И. Брежнева? Нет, не ведала. Ничего. Однако, надеюсь, любознательность читателя будет приятно удовлетворена, если я откровенно признаюсь, без оглядок и экивоков, что именно там находился чемоданчик с ядерной кнопкой. — Мое примечание.)

А здесь, на втором, как мне объяснили (в Отделе), комнаты для гостей. Мы — гости. В гостях. Других гостей пока что не видела.

Подпругин заглянул под кровать.

— Я, честно говоря, — сказал Подпругин, — полагал, нас поселят на первом.

Он как будто даже заважничал. «Полагал», видите ли…

— Ты не представляешь, какого рода документы готовят в этом доме! Это мозг страны.

Я допускала, что мозг, и кое-как сумела представить.

— А почему ты полагал на первом, — спрашиваю, — поближе к столовой?

— Там не только столовая. — И обстоятельно начинает перечислять: — Медпункт, бильярдная, комнаты стенографисток…

— Ага. Значит, поближе к стенографисткам. Уж не нужна ли нам стенографистка?

— Не думаю, — сказал серьезно Подпругин.

— А то могли бы втроем.

Понял, что шучу. Захохотал.

Я следила за ним. Слово «стенографистка» действует на него возбуждающе.

………………………………………………………….

— Вы из персонала? — спросили Подпругина (в столовой).

— Из какого персонала?

— Из обслуживающего…

Он чуть не поперхнулся компотом. Сухо ответил «нет» и, конечно, обиделся. А мне очень понравилось. Персонал.

— Ну что, персонал, — подтрунивала над ним в номере, — как дальше жить будем, персонал обслуживающий?

— Ну зачем ты, Элен? — обиженно бубнил Подпругин, заметно воспламеняясь и не забывая вместе с тем о кипрской проблеме.

(Ошибка. В тот раз проблему раздела Кипра я не исследовал. — Мое примечание.)

Иногда он бывает трогателен.

………………………………………………………….

Здесь хорошо. Чистый воздух. Природа.

Но скучно. Выйти нельзя за забор — охраняют. Охраняемый санаторий. С улучшенным питанием.

Да и куда мне идти? На озера? Нельзя. Украдут. Ей-ей, украдут.

Подпругин тоже скучает, но его, по крайней мере, увозят с утра пораньше — где-то накачивают.

(Инструктируют. — Мое примечание.)

Возвращают к обеду. А еще лучше — к ужину. Без него веселее.

А на меня и внимания никто не обращает, хожу себе туда-сюда, принимают за чью-то родственницу.

Подпругину я тоже надоела. Он бы рад пообщаться с кем-нибудь, да здесь народ не очень общительный. Даже стенографистки.

По-моему, он сам не понимает, несмотря на накачки,

(На инструкции. — Мое примечание.)

зачем нас сюда привезли и что хотят от меня и от него тоже.

(Личное мнение Е. В. Ковалевой.

Я все понимал. — Мое примечание.)

Лариса, дворник, у нее высшее юридическое образование. Познакомились. Поболтали. Пообсуждали мужей. Вернее, ее мужа. Про моего много не расскажешь. Мой засекречен. Ее тоже засекречен, но не так сильно, как мой. Ее Глеб подкармливает кабанов картошкой. Там, на краю поля, говорит, установлен помост для Генерального секретаря (или вышка?) — на случай, если тому захочется поохотиться.

— Вот приедет, услышишь.

Я рассказала Подпругину про кабанов — он знал, оказывается. Третьего дня сам, оказывается, обращался к старшему егерю с просьбой выдать лицензию, мне не сказал.

(Предупреждая иронические филиппики Е. В. Ковалевой, спешу напомнить о значении охоты на дикого зверя в жизни многих советских мужчин, сознательно придерживающихся ее активного образа. Впрочем, почему же советских? Обратимся к другой эпохе, постсоветской — например, ко времени работы автора настоящих комментариев над его непосредственными воспоминаниями, составившими, как, несомненно, заметил читатель, вторую часть данной книги. Первый пример: каждый вновь избранный в 1996–97 годах губернатор получил в подарок от президента Б. Н. Ельцина охотничье ружье, что говорит само за себя. Второй: в январе 1997 года тогдашний премьер-министр В. С. Черномырдин застрелил на охоте молодого медведя, несправедливо, на мой взгляд, и пренебрежительно названного в ряде газет всего лишь медвежонком, что, полагаю, не должно умалять значение факта. Даже посол Болгарии, это уже третий пример, в те же январские дни, по свидетельству некоторых средств массовой информации, ездил охотиться на лису в Подмосковье. Я уже не говорю о всевозможных «русских сафари», организуемых для состоятельных иностранных туристов. Закроем список.

По-моему, достаточно. Таким образом, Л. И. Брежнев, как бы мы к нему сейчас ни относились, не мог, даже при всем своем желании, если б такое возникло, явить собой исключение из общего ряда влиятельных лиц, да и моя собственная потребность поохотиться (предмет нижепроявляемой иронии Е. В. Ковалевой), по сути, закономерна, естественна, органична и отвечает традиции как в ретроспекции, так и в перспективе. — Мое примечание.)

Ну ты и нахал, Подпругин! Мало тебе меня, еще и кабанов подавай!.. Обрадовался!.. Отказали, конечно. Объяснили, что только с разрешения управляющего делами ЦК. То-то. Там-то шиш тебе что дадут. Позлорадствовала.

А может, и дадут.

В качестве награды.

Бабахнуть, как Брежневу.

Все-таки Завидово — охотничье хозяйство.

(Военно-охотничье. — Мое примечание.)

…………………………………………………………

«Обслужите!»

Становлюсь циничной.

…………………………………………………………

Сегодня суббота. Вчера вечером наконец привезли Л. И.

Я вышла пособирать шишек — новое занятие нашла, мастерю из шишек и спичек всяких зверюшек, — и тут как раз подъехала «чайка». Видела, как вылезал из машины с трудом. А пошел ногами дальше легко.

Вспомнила о «Роллс-Ройсе», о том, подаренном английской королевой. Почему не на нем? Лариса рассказывала, что еще месяц назад он сам сидел за рулем своего «Роллс-Ройса» и очень смело им управлял: зарулил сюда аж на полной скорости. Все говорят, он лихач. Говорят, любит отрываться от охраны. Говорят, он увереннее за рулем, чем на трибуне.

С ним шли двое молодых, но на охранников не похожие.

Нюанс: я шишку отбросила в сторону. Уж не по стойке ли смирно хотела встать?

А что? Я не одна оказалась вне дома, и все с ним здоровались, кто здесь был, очень почтительно:

— Здравствуйте, Леонид Ильич… Здравствуйте, Леонид Ильич…

Он в ответ старательно пытался выговорить свое нечленораздельное «здравствуйте», не обделяя никого из приветствующих, и как-то странно шевелил правой рукой, словно щупал воздух.

Я стояла около клумбы.

Идет и на меня смотрит.

— Здравствуйте, Леонид Ильич!

И он мне тоже отвечает «здравствуйте».

Вдруг остановился.

— Наша новая массажистка?

Я не сразу поняла, кто я. Потому что получилось «мсссжиска».

Сопровождающий ответил:

— Это из экспертной группы, Леонид Ильич.

Что его во мне заинтересовало, не знаю, но он смотрел на меня, наверное, с минуту. ОСМЫСЛЕННЫМ ВЗГЛЯДОМ. Мне показалось, что он хочет сказать что-то. Но он только сказал:

— Хорошо.

И отправился дальше. Поднимал себя по ступеням. Ему открывали дверь.

И тут я слышу голос из-за спины:

— Ничего, ничего, держится.

Оглядываюсь. Представитель!

Он приехал на другой машине, я не заметила, все внимание было поглощено Брежневым.

(А. Т. Толоконников. Биографию этого человека я отражу когда-нибудь в отдельном труде. — Мое примечание.)

— Ой, — сказала я. Мы поздоровались.

— Как он вам, Елена Викторовна? Произвел впечатление?

— Сильное впечатление! — беру шутливый тон.

Он:

— Крепыш.

Я:

— Кто?

— Кто-кто… Долгожитель. Или нет? Не крепыш? Вам как показалось?

— Почему же… Вполне… — плечами пожимаю.

— А по-моему, плоховат.

Странный разговор.

— Ладно, ладно, я так… Как вам здесь, Елена Викторовна, живется, никто не обижает?

— Грех жаловаться, — говорю.

— Значит, сносно, — говорит Представитель.

— Только скука зеленая.

— А сны? Сны снятся ли? Вы их фиксируете?

— Сплю, как в яму проваливаюсь.

— Ну, сны, это не главное. Благоверный-то ваш, он где?

— Благоверный мой в бильярдной.

— Он что же, хорошо в бильярд играет? Вот не знал.

— Скорее плохо, чем хорошо.

(Неправда! — Мое примечание.)

— Не любите мужа… — шутя, с мягким укором.

— Нет, не люблю. Вы сами знаете.

(Неправда! Любила! — Мое примечание.)

— Надо любить… — еще мягче.

— Стерпится — слюбится, да?

— А как же. Генерал просил привет передать.

— Спасибо. Ему тоже. Как он там?

— Хворает. Елена Викторовна, мы вас, сами видите, не дергаем совсем. Держитесь мужа. Он все знает. В меру положенного. Мы ему доверяем.

(Sic! — Мое примечание.)

Я буду в двадцать второй, соседи почти. Заходите, чайком побалуемся.

Час ночи. Пора спать. Подпругин засунул голову под подушку. Обнимает ее. Не задохнулся бы.

………………………………………………………….

Ну вот, накликали. Приснился-таки — как нарочно. Сделала зарядку и пошла в двадцать вторую, докладывать.

Будто бы я в Крыму, у тетки. Сад. Яблони в цвету. Я на веранду вхожу, по полу ползает маленький мальчик, играет в кубики, хорошенький такой, славный, я спрашиваю: «Ты чей?» — а он говорит: «Твой», и мне вдруг так легко становится, радостно. Тут дверь открывается в комнату, медленно, сама, и, вижу я, там сидит на диване Брежнев Леонид Ильич и вяжет.

— Что вяжет? — насторожился Представитель, он очень галантно предлагал мне в этот момент «белочку»,

(Конфеты такие. — Мое примечание.)

и я увидела, как задрожала коробка в его руке.

— По-моему, варежку. Или носок.

— Хорошо. Дальше?

— Все.

— Все? Но… вы разговаривали?

— Нет. Он только петли считал. «Двенадцать… тринадцать… четырнадцать…»

— А потом?

— Я проснулась.

— А вы уверены, что это был он?

— Спрашиваете.

Предпочитает зеленый чай, рекомендует: полезный. Подстаканники с тонким ажурным рисунком, золоченые. Просил меня повторить еще раз, с подробностями, просил изложить письменно — здесь же, при нем. Потчевал помимо конфет медовым пряником. У него в номере висит репродукция «Пушкин в Одессе».

Отчет держала без Подпругина. Он душ принимал — у себя. Про сон я ему не рассказывала, он снам не верит и правильно делает, я тоже не верю, и сами они не верят. Но пусть знают, если хотят.

— Нет, я материалист, — сказал Представитель. — Но вы у нас особое дело… Все, что с вами, даже побочное… Мало ли вдруг…

А мне жалко Брежнева. Ему трудно. Я ему не сказала как. Даже в груди все сжимается как. Просто думала вчера весь вечер о нем, вот он и приснился. И ничего особенного.

Он одинок. И так же, как я, не принадлежит себе.

Я чувствую Брежнева. Понимаю Брежнева. Он…

(Не дописано. — Мое примечание.)

А и Б сидели на трубе.

В Зимнем саду.

(В Зимнем саду, примыкающем к Главному корпусу завидовского военно-охотничьего хозяйства, Л. И. Брежнев иногда проводил совещания со своими помощниками, вот почему именно это место Руководство Программы предложило мне, как инициатору, для наиважнейших (и наиделикатнейших) сеансов с Е. В. Ковалевой. Что касается «А и Б», возможно, моя супруга имела в виду Афанасьева и Бовина, первый был главным редактором «Правды», второй — политическим обозревателем «Известий», и оба — помощниками Генерального секретаря, как официально называлась их должность. Но при чем тут труба? Думаю, ни при чем. — Мое примечание.)

Если эти записки обнаружат, моим начальникам здорово попадет.

А меня отправят сдавать ленинский зачет — в порядке эпитимии.

(Оксюморон[152]. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Хотела почитать, но не дали.

Около одиннадцати услышала выстрелы, Брежнев охотился.

Тут же явился Подпругин, до того он был в двадцать второй, у Представителя. Стал анекдоты рассказывать. До ужаса бородатые. Я сказала, мне неинтересно. Я не люблю анекдоты про тех, на кого работаю. В конце концов, больной усталый человек. А ты каким будешь в его возрасте? Он не виноват, что у него с языком так и что брови такие. Все-таки живой, не кукла… Нет, ты должна выслушать, про больного. Уже только это одно «должна» должно было насторожить. Он меня заряжал. Я потом поняла. Зарядил — чем и как.

— А ну-ка, пойдем, я тебе кое-что покажу. (По радио заиграли гимн: двенадцать часов.)

— Куда пойдем?

— Увидишь.

Повел меня на первый этаж мимо охранника. Я почему-то решила, что в медпункт, потому, наверное, что топчан там у них, или как там его, ну и кресло… — ведь были предчувствия и далеко не смутные.

Но свернули налево. Ага, догадалась, в Зимний сад. Подпругин держал меня за руку, шел с необыкновенно важным видом, как на спецзадание (так и было оно: на спец!), и я поймала себя на том, что стараюсь ступать бесшумно по ковру. Он достал ключ из кармана, поиграл, хвастаясь. Это для второй двери служебного входа, на первой — кодовый замок. Легко открыл дверь, сигнализация была отключена своевременно.

— Прошу.

Какая галантность!

Дыхнуло теплом оранжереи.

— А свет?

— Щас.

(Всегда произносил «сейчас». — Мое примечание.)

Он шарил около двери в темноте, искал что-то.

Нашел. Щелкнул. Зажглось. Лампа наподобие керосиновой, но электрическая, тускловатая, вроде как сувенирная. «Для интима».

Очертания растений вырисовывались из темноты, сейчас эти кактусы и апельсиновые деревья казались вдвойне экзотическими. Как ночнички, светились плоды. В такт подпругинским шагам колыхались корявые тени.

— Не бойся, здесь нет никого.

Он опять меня взял за руку, крепко сжал.

А кого мне бояться, кроме Подпругина? Разве Подпругин не псих? Особенно ночью?

(Слово «псих» — особенно ночью! — употреблялось Е. В. Ковалевой неизменно как комплимент, во всяком случае, только так оно, чему были причины, воспринималось автором настоящих комментариев. — Мое примечание.)

Днем-то здесь хорошо. Я видела. В первый же день меня привели посмотреть — знаю, как хорошо. Все здесь растет, цветет и плодоносит круглый год. Днем очень красиво.

— Ну и что дальше? — спрашиваю.

Вода журчит — фонтанчик.

Вспомнила, как с Володькой ездили к генералу на дачу. Черные тюльпаны, туя…

— Посмотри: стол, — произнес томно-торжественно муж мой Подпругин. — Еще утром за ним заседали, представляешь?.. Брежнев со своими помощниками. Ты способна такое представить?

— Ну?

— Брежнев, — услышала я гипнотизирующее, специфически подпругинское.

— Послушай, я не буду на столе…

— Ты не понимаешь… Брежнев… Брежнев… Брежнев… — твердил он в исступлении.

Потом он напишет в отчете, что я заупрямилась. Пусть пишет.

Я действительно заупрямилась.

Я сказала, что стара для этого — для стола. Все во мне протестовало против стола. Он сказал, что это каприз. Я сказала: не буду!

— Не-е-ет! — простонал Подпругин.

— Но, но! Руки! — я решительно не хотела.

— Непр-р-равда! — зарычал, зверея, Подпругин.

— Руки! Я буду кричать! — закричала я во все горло. (Будто от меня ждали другого.)

— Громче кричи! Дверь закрыта! Кричи!

Стиснула зубы тогда. Ужасная глупость. Мы боролись. Упал фонарь и погас. Не дождетесь, твердила себе, не дождетесь! Не думай о Брежневе, слышишь! Треснуло платье. Что ты делаешь, дурак! Он рвал белье, я хотела укусить его, не вышло. В волосы пыталась вцепиться ему, он схватил за кисти рук меня, руки заломил мне за голову.

Сквозь стеклянную крышу оранжереи увидела звезды: сначала одну, потом другую, третью. Еле-еле мерцали. Помню, думать хотела только о них, но не помню, что думала и как долго.

(От небесных звезд, как исходного пункта ассоциативного ряда, — через три (в то время) Звезды Героя, украшавших пиджак Генерального секретаря, — непосредственно к здоровью последнего, как к предмету описываемого исследования, — таково предполагаемое мною и не осознаваемое ею самою направление эманации существа Е. В. Ковалевой в трудно вообразимых областях таинственного и непостижимого. — Мое примечание.)

Вот и весь сказ. Чистила апельсин — Подпругин в руку сунул. Где взял в темноте?

(Сорвал. Сама знаешь. — Мое примечание.)

Сижу, стало быть, в темноте на столе, как дура, и отрываю кожуру зубами. Руки дрожат.

Подпругин ищет фонарь.

Нашел. Зажег. Неподражаем: без штанов, но в рубашке. Рукав на одной нитке висит. А кто будет скатерть стирать? Ну? Спроси:

— Хорошо ли тебе было?

А?

Молчит.

Разломала пополам. Половину ему протянула.

Сочный, сладкий.

— Зря, — говорю, — сорвал. Накажут теперь.

Плод греха.

— Ничего, мне разрешили.

— Кто? Управляющий делами ЦК?

Он не ответил.

Раздался выстрел глухой — далеко, потом другой. И еще два.

(Два подстраховочных — старшего егеря. — Мое примечание.)

— Поживет, поработает, — сказал Подпругин, вздохнув.

Но не сказал сколько.

(В январе 1997 года мои знания и опыт вызвали неподдельный интерес у руководителей Русского фонда Трумэна, известного точностью долгосрочных прогнозов. В то время многие организации, партии, институты строили свою стратегию на ожидании, не побоюсь этого выражения, летального исхода первого президента России. Общеизвестно, что в декабре 1996 года шестидесятишестилетний Б. Н. Ельцин перенес тяжелую операцию на сердце — так называемое шунтирование. Неизменно оптимистические официальные сообщения медицинского рода, инспирированные ближайшим окружением больного, по единодушному мнению заинтересованных наблюдателей не могли отвечать подлинному состоянию здоровья президента России. Между тем здоровье Б. Н. Ельцина уже давно признавалось политологами разных школ определяющим фактором российской и в известной степени мировой политики. Мне предложили солидный гонорар, но, несмотря на предложенное, я решительно отказал фонду в каких бы то ни было консультациях. «Наши методы уже не пригодны для вас. Они отнюдь не устарели, нет. Но с бухты-барахты реанимировать то, что душилось годами сознательно и планомерно, уже не сможет никто. У меня другие планы, другие интересы и другие возможности. Клюнул жареный петух, господа? Что ж, читайте мемуары тех, чьи имена уже принадлежат легендам. Думайте сами. Ищите свои пути», — сказал я с горечью в голосе молодым эмиссарам РТФ. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Сегодня воскресенье.

Перед отъездом видела, как Л. И. общался с народом (здешними служащими). Я не подходила к нему.

Выпили за его здоровье в номере Представителя. Он очень доволен. Туда нам и принесли обед.

Вкусный. Кабанье мясо вполне съедобное. Одно слово, свинина.

(Надо дольше отмачивать. — Мое примечание.)

Брежнев уехал около шести.

А на ужин были котлеты — для всех — и тоже кабаньи.

(Угощать персонал результатом охоты генсека было одной из приятных традиций Завидово. — Мое примечание.)

К десяти вечера привезли нас в Москву. Хорошо в гостях, а дома лучше.

(Есть истина в этих словах Е. В. Ковалевой. — Мое примечание.)

Записи 1977 года

Нет, я очень спокойна.

Так и должно быть. Все к лучшему.

Сказала, констатируя:

— Ты был у любовницы.

Он просто спросил:

— Откуда ты знаешь?

Да как же мне не знать, дорогой, если у тебя трусы на левую сторону надеты?

О, прости, я употребила не то слово!.. Не любовница, нет…

(Слово действительно употреблено не то. Подавляющее большинство моих совокуплений «на стороне» носило служебный, тренировочный характер. Допуская таковые, Руководство Программы справедливо учитывало мое либидо и уже неоднократно здесь мною описанную мою половую конституцию. Должен, однако, признаться, что рамки выработанного для меня регламента нередко урезали мою взрывчатую инициативность, но я всегда воспринимал их (рамки регламента), и этого никто не посмеет отрицать, с присущей мне мужественностью. — Мое примечание.)

…………………………………………………………

Ревновать? ЕГО?

Никогда в жизни!

…………………………………………………………

Вчера обратилась к руководству с просьбой разрешить развод.

Выслушали меня спокойно, без паники.

— Уверены ли вы, Елена Викторовна, что перевод ваших отношений с мужем в область внебрачных связей подействует на вас раскрепощающе?

Все что угодно была готова услышать, но только не это. Нет, поразительно! У них одно на уме — конечный результат. Браво!

— Какой перевод? — спрашиваю. — Каких связей? Разорвать с ним — раз и навсегда — и все!.. Сил моих больше нет! Не могу! Хватит! Конец!

Забеспокоились.

— Вы считаете, он вам изменяет?

— Не в том дело…

— Но, Елена Викторовна, вы должны учитывать специфику работы вашего мужа. Он думает только о вас. Поверьте нам…

— Не в том дело!

— А в чем?

— Он маньяк. Прошу оградить меня — могу написать рапорт — слышите? — оградить!.. от посягательств маньяка!.. Я тоже человек и тоже имею право!

Эва, до чего дошло, о правах человека вспомнила.

Еле себя сдерживала.

А они:

— Ну какой же ваш муж маньяк?

— Сексуальный! Вы прекрасно знаете какой…

— Вы уже не первый раз называете своего мужа сексуальным маньяком. Но по нашим наблюдениям… это не совсем так… То есть совсем не так! И потом, мы контролируем график…

Тут я и разгневалась. И за «наблюдения», и за «контроль».

Зачем же мне так прямо в лицо — со своими секретами?..

Обнаружился психотерапевт незамедлительно — из наших сексопатологов, новый какой-то, и стал оказывать мне поддержку — психологическую. Вкрадчиво объяснил, чем хорош мой супруг. Всем.

Без свидетелей. А те удалились.

— Доктор, неужели вы не видите, у него мания величия!

— Вы преувеличиваете, Елена Викторовна. Это характер. А ну-ка, сделайте вдох… Надо быть снисходительной, правда?

Терпимости учил…

Все-таки они пообещали «исследовать этот вопрос».

(То есть маньяк ли автор настоящих примечаний. Нет, я не маньяк. И никогда им не был. Соответствующее обследование тому доказательство. Но каково мне такое читать по прошествии лет и, более того, готовить к публикации? Лукавила Елена Викторовна, ой как лукавила!.. А Руководство Программы мне доверяло. Супруге же моей и самой близкой моей соратнице тех лет, Е. В. Ковалевой, я никогда повода быть недовольной мной не давал. На том и стою. О том же свидетельствуют протоколы. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Ну и что толку?

— Ну ведь это же неправильно, — говорю, — это же неверно… Здесь нет любви!.. Любви, понимаете?.. Я сама не знаю, почему это у меня происходит… Какая-то чудовищная физиология. И все.

— Но ведь эффект есть, Елена Викторовна. И какой!

— А любви нет. Не хочу без любви. Не могу.

— Давайте не смешивать «могу» и «хочу». Можете. Но не хотите.

— Лучше бы не могла.

— Типун вам на язык, Елена Викторовна! Такое сказать…

— Но нельзя же на одной сознательности…

— Конечно нельзя. Мы вас понимаем. Все уладится. Мы с ним поговорим, побеседуем. Вы только не нервничайте, берегите себя, берегите.

(Есть ли смысл останавливаться на собеседованиях? Нет ни малейшего. Их иногда досадная регулярность отвечала в целом понятной необходимости. Но подчеркну, что упомянутое мною выше комплексное обследование меня с честью я выдержал и тем самым разбил абсолютно лукавые домыслы Е. В. Ковалевой, как говорится, в прах. — Мое примечание.)

Попросили описать идеального мужчину. Дали в помощь опросник.

(«Идеальный мужчина глазами женщины». Гриф «Совершенно секретно». Этот увлекательный тест предназначался для уже известных читателю доброволок из нашего экспериментального отряда. Результаты опроса учитывались при отборе и назначении инициаторов. Таких, как я в свое время. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Вот его рассуждения, почти дословные. По-моему, мило.

— Наше сочетание, ты и я, можно сравнить с производством. Мы с тобой что-то вроде фабрики высококачественного оргазма. Я — высококвалифицированный передовой рабочий, а ты, дорогая, прошу не обижаться, это комплимент, знай, ты уникальная точная машина исключительно мощной энерговооруженности. И мы работаем со знаком качества. Я отвечаю за это со всей ответственностью. (Его стиль!) Я знаю, что говорю. Нет, я бы даже сказал, с личным клеймом — вот как я работаю! А ты опять недовольна.

(Что касается стиля, не уверен, что он действительно мой, но смысл высказывания, если таковое было вообще, реконструирован, по-видимому, верно. Не отрицаю. Согласен. Была, если не ошибаюсь, так называемая пятилетка качества, и фразеологизмы вроде «личного клейма» употреблялись в быту естественно и без натуги. — Мое примечание.)

Листала опросник: 540 пунктов.

Из отрицательных качеств, с ними все-таки проще — близок пример, на второе место поставила напористость. Да, да, это верное слово.

А на первое пока не нашла.

(Я не напорист. Я исполнителен. — Мое примечание.)

— Разберитесь в себе. А мы поможем.

Первые мгновения — пока возвращаюсь на землю — мне даже кажется, что я люблю и что это любовь. И по любви. Пока возвращаюсь и пока не открыла глаза. И это: ощущение качки. Или маятника — в голове, в груди, во всем теле. Я любима — им. Он любим — мною.

Но вот я здесь. Я тут. (Тут как тут…) И тут…

И тут я вижу его самодовольную физиономию….

(Слово физиономия, должен заметить, происходит от греческих physis — природа и gnōmōn — знающий. — Мое примечание.)

физиономию службиста, преуспевшего сверх меры и вполне удовлетворенного результатом эксперимента. Самца, ублаготворенного своей самцовостью. Я ж — приложение: при ложе. Я так. Дурочка — еще думаю о любви! Между кем и кем? Между мною и этим? Между мною и ИМ? Смотри в оба, ненормальная: он предается анализу, почесывая волосатую грудь — задумчив, мыслитель! Пытается упредить спецов из Отдела. Выуженное из меня достойно внимания. Если бы только это — пусть! И хорошо, если бы только это! Пусть анализировал бы себе, думал бы себе о перипетиях внешней нашей политики — Франция, Ангола, уран…

(Франция поддерживала одно из недружественных нам освободительных движений, в то же время контролируя большую часть ангольских урановых рудников. Помнится, этот аспект исследовался неоднократно. — Мое примечание.)

черт с ней, с Анголой, пусть — чеши, чеши волосатую грудь, только молчи. Нет, он похвалит меня сейчас, вот чего боюсь больше всего — объявления благодарности, очень уместно! — важным, поощряющим тоном — потому что вижу, вижу по его глазам, как он прикидывает баллы, в которых оценят выуженное из меня, только бы помолчал, только бы не открывал рот, не говорил этого:

— А ты была молодцом.

Кто же тянет тебя за язык, идиот.

Идиот. Почему ты, Подпругин, такой идиот?

(«Частный человек» — вот буквальный перевод греческого слова idiоtes. Так что, прежде чем кидаться словами, следовало бы подумать, что они означают. — Мое примечание.)

Ты еще и благодетель, зараза! Меня начинает трясти, когда:

— Дорогая, ответь, тебе было со мной хорошо?

(По-моему, естественный вопрос. А что до тряски, то это снятие напряжения. — Мое примечание.)

Хорошо ли с ним было?

Хорошо?

То, что было с ним, — хорошо?

(Казуистика. Пустые, ничего не означающие вопросы. А разве плохо, Елена Викторовна, ответь-ка сама! — Мое примечание.)

Записи 1978 года

Вот кто виноват. Хорошо. Теперь знаю.

По моей халатности убит президент Конго.

(Президент Народной Республики Конго Мариан Нгуаби пал в 1977 году жертвой циничного покушения. — Мое примечание.)

И Маджибура Рахмана я не отследила.

Приятно, наверное, ощущать себя начальником.

Имеющим право выговаривать.

Ладно. Буду во всем виновата, если тебе так хочется.

(Мне «не хотелось», просто я требовал внимательности. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Кабы не секретность, меня бы выставляли в цирке. «Весь вечер на арене Е. В. Ковалева!»

А что?

Он бы с удовольствием.

Сам бы выступал — как фокусник или дрессировщик.

(Всегда оставался равнодушным к цирку (и не любил неумных фантазий). — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Не помню, какое они употребили слово. «Оптимизировать»?

Одно дело — идеал, другое — оптимум.

Оптимум достижим. Для оптимума в наших отношениях не хватает чего?

Просили подумать.

Подумала.

А немного. Вот что страшно.

Чтобы он был немым, совсем немым. Не открывал бы рот.

И вешал бы полотенце на место.

Остальное готова простить.

Все равно все прощается.

Все.

………………………………………………………….

Мой день. Уже какой по счету — мой? Сама себе признаться боюсь.

Принесла торт в Отдел. Пили шампанское. Подарили постельное белье, два комплекта, а Веденеев лично от себя — хрустальную сахарницу. Его прочат в замы. Генерал болен.

Дома Подпругин пел под гитару. Гостей не было. Я хотела побыть одна, но он решил подарить мне сольный концерт, а дареному коню…

И еще — энциклопедический словарь — со своими стихами.

(Эти стихи сохранились в нашем семейном архиве, вернее, библиотеке, ибо написаны мною на титуле словаря. С точки зрения высокой поэзии к лучшим моим сочинениям их относить, конечно, не следует, прошу учесть в первую голову конкретную адресность нижеприводимых поздравлений, рожденных без особых претензий на красоту слога, но тем не менее с искренним, непосредственным и понятным всем чувством и, что главное, с чувством, достаточно ярким для того, чтобы и сегодня, как мне представляется, поддерживать к себе интерес моего, впрочем, пока еще не дошедшего до того места читателя. Одно замечание. Предваряя публикацию, прошу не оценивать поэтические достоинства документа по выбивающейся из общего строя строке о теннисе — стилистически чужеродная, как заметит любой, она сочинена мною с демонстративной небрежностью и как бы с аллюзией на непритязательный юмор. Но, если говорить без последнего, мы с Е. В. Ковалевой и в самом деле нередко посещали теннисный корт, а еще чаще ведомственный бассейн в плане общеоздоровительных мероприятий. Итак:

Е. К.

Я сегодня тебя поздравляю С твоего рождения днем. Я тебе откровенно желаю Ощущения счастия в нем. Чтобы ты никогда не болела, Чтоб до старости самой жила, Чтобы ты танцевала и пела, Чтобы Общее Дело вела. Будь красивой всегда, обаятельной, Будь веселой, и умной, и нежной! Королевою будь обязательно, Но не будь Королевою Снежной! Будь же теплой всегда, нет! — горячей! Темпераментной, радостной будь, Чтобы я был с тобою азартным, Чтобы ты не жалела ничуть! Под одним мы с тобою под небом В этой жизни чем только не делимся! И судьбой, и любовью, и хлебом! (Даже вместе мы заняты теннисом!) Леночка! День сегодня ведь и число Светлой годовщины со дня твоего рождения! Согласись, что со мною тебе повезло… Между нами всегда должно быть наслаждение!

— Мое примечание.)

Володька, я часто тебя вспоминаю.

(А меня, а меня часто ли ты теперь вспоминаешь? — забегая вперед, спрошу я Е. В. Ковалеву. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Допрыгалась, голубушка. К тебе проявляет интерес ЦРУ. И не только.

Очень ласково со мной побеседовали. Дело серьезное. Спрашивали, помню ли я «Зеленую рощу»? (Сочинский правительский санаторий. — Мое примечание.)

Прошлым летом, когда отдыхали.

— Ну и?

Валера. Валерий Андреич. Лодочником был. Как же, черноглазый, веселый. Подкатывал.

Агент ЦРУ.

(Я тоже помню «Валеру», и очень хорошо. А еще лучше, думаю, «Валера» запомнил меня. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Шутки шутками, а похоже ТАМ что-то узнали.

— Вы тут, Елена Викторовна, бастовать собираетесь, а ведь вами кое-кто очень интересуется, у нас есть информация.

Занервничали.

Очень нежно расспрашивали. Да нет, я нигде и никому. Сами знаете.

— Мы вас любим, очень любим, имейте в виду — все, все, все…

К счастью, на расстоянии.

Близко — Подпругин. За всех.

………………………………………………………….

А ведь я бы даже от козла согласилась.

Козленочка.

………………………………………………………….

Скажи, Подпругин…

(А что сказать-то?.. «Скажи, Подпругин» — и вся запись. — Мое примечание.)

…………………………………………………………

Почти заграница.

Буду бродить по берегу моря… Под ногами янтарь…

(Приграничный город Балтийск, что в Калининградской области, — отсюда ближе всего до Брюсселя, до вожделенных секретов штаб-квартиры Организации Североатлантического договора — встретил нас, меня и ее, а также сопровождавших специалистов хотя и ненастной погодой, но все-таки по-своему гостеприимно, невзирая ничуть на инкогнито, определенно явленное всей нашей командой. Отведенные мне и Е. В. Ковалевой покои отличались изяществом. Во всем подразумевались и мера и вкус. Нас никто зря не тревожил. Стол был хорош. Погода… О ней мною сказано выше, она подкачала. Последняя декада октября была на дворе, но я вспоминаю те ночи и дни с вполне теплыми чувствами. — Мое примечание.

P. S. А ты? Почему ты лишь то замечаешь, ответь, что не стоит заметок?! — Постскриптум мой.)

………………………………………………………….

— Слушай, Подпругин, ты мне давно не рассказывал о своих женщинах. Было ли что-нибудь новенькое?

— А тебе интересно?

— Конечно. Ты мой муж.

И он стал рассказывать.

Простодушие — добродетель ли это?

Если да, Подпругин бывает ангелом.

(Мне нечего было скрывать[153]. — М. п.)

………………………………………………………….

Просила подарить щенка.

Нет, против.

Собаку надо выводить. Ему, не мне же — на поводке. Я сама как на поводке, только без намордника.

Тогда кошку. На кошку согласен. На кота. С условием, чтобы обязательно кастрировать.

Тебя бы самого кастрировать, муж.

(По-моему, неостроумно. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Во сне. Я испытала ЭТО во сне. Никогда у меня во сне ЭТОГО не было. Сама испугалась. Жуть, жуть…

Приснилось, что зарезала Подпругина кухонным ножом. Ткнула в живот. Неописуемое наслаждение.

Надо лечиться.

(Не хочу комментировать. — Мое примечание[154].)

Записи 1979 года

Ты меня любишь, Подпругин?

(Я? А ты и не знала? — Мое примечание.) Поливала цветы.

(Должно быть, столетник, других не припомню. — Мое примечание.)

В комнате сухо.

(Хорошо. Но зачем спрашивала?

Спрашивала-то зачем? — М. п.)

…………………………………………………………

Что случилось в Крыму? Вспоминай. Разберись с этой загадкой.

Виноваты розы во всем. Запах роз был как сироп. Розы в мае. Я едва не свихнулась.

Во Французском дворце — осетры — живые — в бассейне.

Гроздями спускаются ветви акации по камням.

На гору лезем, на Ай-Петри. Татарские сады — двумя ярусами, все в запустении. Продолговатые крымские яблоки, ешь не хочу. Каньон. С высоты море еще огромнее. А пароходики совсем крохотные. Видели змею.

Как я устала тогда! Зачем он меня туда потащил? Я за день сносила кеды. Порвала брюки. Ведь мы же лезли кратчайшим путем, так хотелось ему.

Почему я ему подчинялась во всем — почему? — и боялась его — его напористости, его нахрапистости? И он всю дорогу что-то бурчал, что-то мне объяснял, что-то втолковывал.

А я знаю, зачем он это придумал. Он хотел меня там изнасиловать, на вершине. Он глядел бы на море. Весь мир лежал бы под ним!

Я знаю, Подпругин!

Смешно. Не рассчитал силы. Мы доползли к вечеру. И что же видим? Очень смешно.

Стоит чебуречная. На площадке. Народ ест. Ест чебуреки.

С другой стороны горы, оказывается, есть дорога. Можно подъехать на машине.

Мне стало очень смешно.

Я его пожалела: он ужасно расстроился.

Сломанный кайф.

(Точка. Специально не прерывал комментариями, дал высказаться до конца. Непростой случай, и объяснения ему никакого не вижу, но хочу заверить клятвенно: здесь нет ни одного слова правды, ни одного! Потрясающе! Полный вымысел! От первой и до последней буквы! Не понимаю, зачем Е. В. Ковалева сочинила эту историю с, прямо скажем, душком. Я не ползал на эту дикую гору и даже не знаю, есть ли на ней, на горе, в действительности чебуречная. Может, кто-то другой? Но тогда зачем употреблять мою фамилию? Что это за странная шутка? О том, что происходило на самом деле, мною правдиво рассказано в соответствующих главах «Моих мемуаров» (читатель знает, о чем говорю). С кем ты лазила? С кем и когда? (Если б это был сон Е. В. Ковалевой, я бы многое отдал.) — Мое примечание.)

………………………………………………………….

Доросла. Сравнил с Королевым.

— При жизни ты, как и он, в тени, даже имя твое засекречено, но когда-нибудь, вот увидишь,

(Мог ли я выразиться таким слогом корявым? — Как это так «вот увидишь», если уже не «при жизни»? — Мое примечание.)

ты обретешь всемирную славу.

— И ты тоже, — сказала я.

— Несомненно, — согласился Подпругин.

…………………………………………………………

Иногда мне кажется, он что-то подмешивает мне в чай.

(Какая наивность! — Мое примечание.)

Надо бы проследить.

(Психотропные средства соответствующего действия, не скрою, действительно разрабатывались, однако у меня не было необходимости пользоваться ими. — Мое примечание.)

…………………………………………………………

Как тогда. Ведь дошло тогда до курьеза. Он заподозрил измену. Месяц ходил угрюмый, присматривался ко мне, прислушивался к каждому вздоху, я забросила дневник, чувствовала, что следит, а он и начальству наябедничал — я все понять не могла, о чем они со мной говорят, все кругом да около, пока сам как-то не брякнул:

— Корреляция с третьим лицом, дорогая, для меня несомненна в наших с тобой отношениях, имей в виду, моя экстрасенсорика меня никогда не подводит.

(Разумеется, я выразился элегантнее. — Мое примечание.)

«Ты спишь с другим» — если перевести на русский. — Интересно, и кто же это третье лицо?

У меня спина похолодела, когда он ответил кто.

(Да, ответил. И могу повторить. И не вижу ничего здесь «курьезного». Вопрос более чем непростой и более чем деликатный. Попробуем разобраться. Во избежание упреков в мужском шовинизме позволю себе допустить предельное обобщение: не важно кто, он или она, мужчина или женщина, кто-то из них двоих, из участвующих, представим, в совокуплении, на каком-то этапе копулятивного цикла делает малоприятное для себя открытие. Именно: вопреки реальному положению дел (и тел!) воспаленное сознание его непосредственного партнера, оказывается, целиком подчинено образу некоего третьего лица, отнюдь, понимаете ли, не абстрактного, однако в данном совокуплении не участвующего. Те, кому хотя бы однажды довелось услышать в известный момент любовных утех имя постороннего человека (простейший случай), без труда поймут, о чем я говорю. Как прикажете реагировать на услышанное? Признак ли оно чего-либо? Правомочно ли рассмотрение создавшейся близости как действительной, не мнимой, полноценно реализовавшейся, если этой действительности, немнимости, реализуемости демонстративно противопоставляется какая-то, мягко говоря, иллюзия? Много вопросов, ответов же нет и не будет, по крайней мере, универсальных. Жизнь, как легко убедиться из опыта, предлагает каждому стать безусловным арбитром своих поступков. Знаю, что многие, усугубляя возникшую дисгармонию, прибегают к решительным действиям, корректность которых порой может вызвать сомнения. Не приветствуя со своей стороны лиц, допускающих подобные жесты, особенно рукоприкладство, я, однако, обладаю способностью понять их. Впрочем, речь пока еще идет о проблемах, пускай для кого-то и болезненных, но по большей части сугубо житейских — личных во всяком случае, не государственных. Прекрасно. Сделаем шаг вперед — к драматизму иного модуса. Как быть, спрашиваю, когда дело касается не просто «утех»? когда оба партнера связаны узами сверхлюбовными и сверхбрачными — узами ответственности высшего порядка? Оставляя разговоры о ревности на совести Е. В. Ковалевой и соответственно за скобками настоящего комментария, сознаюсь, что я много, иногда мучительно много думал над этим нелегким и очень важным вопросом. Выводы мои были неутешительны. Я и сейчас готов считать, что поступил верно, когда в апреле 1979 года, в самый разгар общественно-политического кризиса в Афганистане, когда к власти в Кабуле пришли деятели клерикальной оппозиции, измученный сомнениями, наконец обратился к Руководству Программы, изложив свои наблюдения в рапорте — откровенно и четко. Вот что не могла мне простить Елена Викторовна, а ведь рапорт мой не имел для нее ни малейших последствий. Но не будем об этом. Читатель разберется сам, насколько «объективны» нижеприводимые замечания Е. В. Ковалевой, так или иначе связанные со мною выше изложенным. — Мое примечание.)

Я сказала, взяв себя в руки:

— Подпругин, ты слышал, что сказал? Ревновать к мертвому это не просто моветон, это признак умственного помешательства.

(Вот чего признак, оказывается. — Мое примечание.)

Я тебе не давала повода.

(А кто кричал: «Володька, Володька, любименький мой…»? Или забыла, как меня зовут? — Мое примечание.)

Ты кретин, Подпругин.

(Немецкое kretin, к сведению, происходит от латинского christianus — «христианин», ибо в Германии считали таких угодными Богу (согласно М. Фасмеру). — Мое примечание.)

Нет, он определенно кретин.

Иногда мне хочется убить его. Взять и убить.

(Что ж не убила? — Мое примечание.)

Это не жизнь, это мучение какое-то!.. Руки дрожат, даже писать не могу…

(Зачем же пишешь? — Мое примечание.)

Настрочить на меня ябеду!.. и о чем!

И вот наконец до меня дошел смысл тех унизительных собеседований. Повлиять на меня — вот была цель их — чтобы я позабыла Володьку! Потому что кому-то не нравится, потому что кому-то мешает!..

(«Кому-то»? — Мое примечание.)

Это он, он настаивал, и они пошли у него на поводу, хотя сами знали, что лажа, и не хотели въезжать, генерал мне потом сам признался в этом!

(«Въезжать»!? Генерал, кстати, не знал деталей. Вообще история выеденного яйца не стоит. — Мое примечание.)

Какое ничтожество!.. пакостник мелкий!.. Ну что за человек такой, что за дрянь!.. Недаром в школе гнидой дразнили…

(Ложь! Никогда не дразнили! Я умел всегда за себя постоять! Просто я как-то рассказывал Е. В. Ковалевой, как в седьмом еще классе некто Ленька Куницын, недовольный моим остроумием, всуе упоминал при мне имена некоторых инсектов, за что и был мною подвергнут справедливому остракизму, положившему известный предел сомнительным ассоциациям. Но ты передергиваешь, Елена Викторовна! Стыдно! — Мое примечание.)

Он не только ревнует к Володьке, он завидует ему.

(Глупости. — Мое прим.)

Он даже не может про него говорить спокойно.

(Неправда! — Мое прим.)

Он завидует всем, кто тоньше его…

(В каком это смысле? — М. п.)

умнее его, добрее его, надежнее, честнее, лучше.

(Чушь. — М. п.)

Он завидует мне…

(Чушь! — М. п.)

потому что «исключительный дар» — это «дар» мой, а не его.

(Дикая чушь! — М. п.)

Он даже завидует моему оргазму!

(Неправда! — М. п.)

яркости моего оргазма!

(? — М. п.)

— да, да, безумной яркости моего оргазма!

(??? — М. п.)

— потому что его оргазм — это тусклое вжжик, размытое блямс…

(Ну и выраженьица! — М. п.)

и я знаю, о чем ты мечтаешь, Подпругин…

(Не хочу комментировать! — М. п.)

но если б у тебя был такой оргазм, дурачок, ты б извел себя онанизмом, потому что тебе не нужны были б женщины, волк-одиночка, жадина, индивидуалист, эгоцентрист, несчастный эротоман, я так и вижу, как ты в ванной, вытаращив глаза, рычишь и прорицаешь, потея!

(Дура! Просто дура. — М. п.)

Мне жалко тебя, Подпругин!

(Ну, конечно! Последнее слово, как всегда, за тобой! — М. п.)

Записи 1980 года

«Это интересно».

Один актер цирка ушел на пенсию в 24 года. У него шел рабочий стаж с четырех лет. В цирке такое бывает.

Почему бы мне не считать стаж с первых м?

(Если имеются в виду месячные, то закономерный вопрос: а как быть, допустим, со мной? Нелогично и несправедливо. Надеюсь, что шутка. — Мое примечание.)

Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам.

(В. Шекспир. Перевод Б. Л. Пастернака. — Мое примечание.)

Проститутки с 30–40-летним стажем были зарегистрированы в майнцких учетных книгах (1402 г.). Самой старшей оказалось 70 лет.

(Источник сведений не установлен. — Мое примечание.)

Принесли из Ленинки заказанные книги. Читала Сахарова.

(Сказания русского народа, собранные И. П. Сахаровым. С.-Петербург, 1885. Не путать с тогда запрещенными работами А. Д. Сахарова, известного правозащитника. — Мое примечание.)

Каких только нет заговоров!.. И от недугов, и от пореза, и от черной немочи… От лихого человека. От бешеной собаки. От родимца. От колотья и болестей. От запоя. От осы. От зубной скорби. От грыжи.

И только от старости нет.

От старения.

…………………………………………………………

Здорово. Особенно когда танцевали все пары сразу. Очень красиво.

Мы сидели напротив жюри, в девятом ряду, хорошо было видно.

(Речь идет о Четвертом Международном конкурсе исполнителей бальных танцев социалистических стран. — Мое примечание.)

Роскошные платья. Туфли на высоченных каблуках. Подпругин скучал.

(Плохо ты знаешь Подпругина. Нет, мне не было скучно. За многими выступающими я следил внимательно. Помнится, особенно мне пришлась по душе лучшая половина чехословацкой пары, обаятельная, обворожительная, обольстительная, темпераментная, забыл фамилию, второе место за исполнение латиноамериканских танцев. — Мое примечание.)

Молодые, красивые.

(Еще отмечу очаровательную супругу танцора из Литвы (в то время входящей в состав СССР), ее звали Даля, редкое имя, ноги, фигура, линия бедра, неплохой партнер, наибольшее количество очков и, как следствие, первое место. — Мое примечание.)

Хорошие годы.

(Краткая, но емкая запись. Уверенно отношу ее к двадцатым числам января. Почему? Потому что это цитата. «Хорошие годы, насыщенные значительными событиями», — произнес в Кремле Л. И. Брежнев, получив из рук председателя окружной избирательной комиссии удостоверение кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР по Бауманскому округу г. Москвы. И это случилось, как мне напоминают источники, ни рано ни поздно, а 21 января 1980 года. Отчетливо вспоминаю: торжественная церемония вручения указанного удостоверения застала Е. В. Ковалеву сидящей перед голубым экраном телевизора. «Хорошие годы, хорошие годы…» — повторяла не однажды потом, и к месту и не к месту, Е. В. Ковалева… — Мое примечание.)

Хорошие годы. Хорошие годы.

(…И не только устно, но и, как видим, письменно тоже. Правда, не знаю зачем. — Мое примечание.)

Хорошие годы. Хорошие годы. Хорошие годы.

Нельзя стареть. Нельзя стареть.

Хорошие годы.

Нельзя мне стареть.

(«Мы уверенно продвигаемся вперед», — сказал тогда же Л. И. Брежнев и, кстати, сообщил, сколько всего предприятий построено за четыре года с прошлых выборов. Шутки шутками, три тысячи! А ведь это число. — Мое примечание.)

Худой. Худой. Худой.

(Скорее всего, в смысле «неполный». Полагаю, речь идет о председателе избирательной окружной комиссии В. И. Семешкине. — Мое примечание.)

Нельзя стареть. Нельзя стареть.

(Не молодостью живем, не старостью умираем. — Мое примечание.)

…………………………………………………………

Сделали флюорографию.

Вдруг:

— Елена Викторовна, может, вы хотите поменять мужа?

Я так и обомлела.

— С чего это вдруг?

— Вы же просили когда-то. Настаивали.

— Интересно, чем это мой Подпругин вас перестал устраивать?

— Просто решили пойти вам навстречу. За вас и в ЦК ходатайствуют… Вы же видите сами, что в мире творится…

(Ноябрьская сессия группы ядерного планирования НАТО одобрила в специальном коммюнике президентскую доктрину № 59, снижающую порог ядерной войны, за что мне лично, с чем я до сих пор не могу согласиться, было объявлено взыскание по партийной линии. — Мое примечание.)

Вон, в Индийском океане кризис, а мы мух ловим…

(Очередной, как учит история, рычаг США. — Мое примечание.

P. S. Рычаг для воздействия на своих же союзников. — М. п.)

Он вам не пара.

(Болезнь генерала имела следствием переживание нашим Отделом малопривлекательных пертурбаций. — Мое примечание.)

— Слушайте, я ведь тоже не девочка. У меня вот-вот климакс начнется.

— Какой климакс? Откуда? И слов даже таких не произносите! Климакс… У вас вся жизнь впереди! Давайте, решайте… Подберем вам спутника жизни с учетом ваших пожеланий.

Я сказала:

— Поздно, ребята.

(Спасибо, Лена. Принципиальное и правильное решение. — Мое примечание.)

Записи 1981 года

Ему лечили зуб. Сделали рентген. Пришел домой озабоченный.

— Канал зарос, окостенел, говорят, у боковых верхних такого не бывает.

Преисполнен собственной исключительностью. Угрюм.

— У меня склероз зуба.

(Я не врач, но, думаю, в данном случае патологическое уплотнение кариозной полости. — Мое примечание.)

…………………………………………………………

Время — вперед, и все меняется.

Володька ходил на работу с «дипломатом». Подпругин — с кейсом.

(Не завуалированный ли намек на У. Кейса, директора ЦРУ. Он в самом деле доставлял нам (и мне лично) немало хлопот, особенно после создания в июле месяце специализирующегося по отдельно взятым государствам и регионам так называемого совета по делам разведки. Двенадцатичленный совет (а именно столько туда их вошло) решительным распоряжением У. Кейса возглавил незабвенный Г. Роун, да, тот самый Г. Роун, который еще в начале шестидесятых, по моим наблюдениям, занимал должность заместителя министра обороны США. Личность незаурядная, хотя всегда остающаяся на вторых ролях. Требовалось провести небольшое исследование по этой непростой персоналии в свете ее обновляющихся и расширяющихся возможностей, что я с удовольствием и осуществил с помощью Е. В. Ковалевой. Думаю, «вечно второму» сильно икалось… Спрашивается, а что это за «дипломат», с которым «ходил на работу» мой покойный предшественник? Следуя логике нашей расшифровки, назовем Г. Киссинджера — объект многочисленных исследований, как помнит читатель, В. Ю. Волкова в пору его супружеского сотрудничества с моей будущей женой Е. В. Ковалевой. — Мое примечание.)

Почему-то дневник совсем не идет… Берусь и бросаю.

(Действительно, записи Е. В. Ковалевой становятся все менее связными

и все более случайными. Тем выше роль комментатора. — Мое примечание.)

Холодно, зябко… Махнуть бы в Африку.

(40 резидентур ЦРУ действовали на африканском континенте. По моим оценкам, Отдел Африки ЦРУ насчитывал более 400 сотрудников. — Мое примечание.)

Осенняя скука.

(Вспомни-ка, дорогая, скучала ли ты в том сентябре? Неужели скучала — со мной?! Это накануне-то объявления американским президентом новой Стратегической программы?! — Мое примечание.)

Хочется, чтобы тебя никто не слышал и не видел. (Идея бесшумного бомбардировщика-невидимки овладевает сознанием американских стратегов. Возможность разработки в США летательного аппарата с низким уровнем демаскирующих признаков я исследовал не без помощи Е. В. Ковалевой, как мне подсказывает моя память, в последних числах октября 1981 года, то есть сразу же после объявления правительством США своей новой военной стратегической программы. Я располагал данными (и это мне помогало) о проведении аналогичных секретных исследований (но, разумеется, другими и, замечу, крайне дорогостоящими методами) влиятельной американской фирмой «Нортрон». Я рад констатировать, что в целом, как выяснилось потом, и я и они пришли к одинаковым результатам. Даже при неимоверных затратах серийное производство стратегического бомбардировщика-невидимки, предусматривающее использование технологии «Стелс», могло осуществить ся не раньше, чем через десять лет — к исходу, как тогда казалось, далекого 91 года. Увы, никому не дано было знать, что именно в конце 91 года СССР прекратит свое существование. Без всяких стратегических бомбардировщиков. — Мое примечание.)

Записи 1982 года

Неужели — туда? Это новость. Не верю.

(Западнее Балтийска, вот куда «туда». Яркость проявлений исключительного дара Е. В. Ковалевой с годами все более обнаруживала досадную зависимость от физического расположения нас (моей супруги и меня соответственно) относительно объекта исследования. Я имею в виду расстояние от и до. В частности, до штаб-квартиры НАТО в Брюсселе. Вопрос о нашем тайном посещении Бельгии в составе законспирированной группы специалистов подробно разрабатывало в те дни Руководство Программы. Рискованное предприятие придумали наши начальники. Рискованное и, утверждаю теперь, крайне бессмысленное. — Мое примечание.)

Была на панихиде. Стояла в толпе. Слушала речи.

Подпругин — у гроба с черной повязкой.

(Хоронили Генерала в морозный и ветреный день 3 февраля, незадолго до открытия на английской авиационной базе Хонингтон — но к чему я вспомнил про это? — нового секретного центра боевой подготовки. Память, как видим, порой прихотлива… — Мое примечание.)

Ведень

(Веденеев. — Мое примечание.)

— председатель похоронной комиссии.

Стало быть, он и преемник.

(Логично и аналитично. Точный прогноз Е. В. Ковалевой без решительных мер с моей стороны. — Мое примечание.)

Когда-то мы были с ним на ты. Когда-то он за мной был не прочь приударить…

(Допускаю, что Веденеев мог бы оказаться на моем месте. Но справился бы? — Мое примечание.)

Ведень, Ведень, старый ты пень.

(Шутка молодости. — М. п.)

…………………………………………………………

Я ведь не знаю, что такое быт. И этим отличаюсь от большинства соотечественников.

И что такое семья — тоже не знаю.

Остается думать о звездах.

Но в московском небе их мало, очень мало, почти нет.

(Новое командование вооруженных сил США — космических и специальных войск — тем временем начинало функционировать. — Мое примечание.)

Завтра умрет Брежнев.

(Утром 10 ноября. — Мое примечание.)

Записи 1983 года

Моего берут за границу.

(В марте я пробыл четыре дня в Бельгии, будто бы турист в компании трех специалистов, о чем сообщу ниже. — Мое примечание.)

Была вылазка в ГУМ.

Купила солдатиков, пластмассовых. Не ахти какие. Но если бы у меня был сын, он бы в них играл. Стрелял бы из пушечки спичками.

(Объединенное командование НАТО наметило переукомплектовать дислоцированные в Европе вооруженные части и соединения новыми, более эффективными танками, как то: М1 «Абрамс», «Леопард-2», АМХ-30 и «Челленджер». — Мое примечание.)

А играет Подпругин.

(Не отрицаю, иногда, готовясь к сеансу, я расставлял солдатиков на столе. Это помогало мне сосредоточиваться.

Если предстоящее исследование относилось к тайнам военной стратегии враждебного нам блока, то и супруга моя Е. В. Ковалева была побуждаема мною к участию в настольных баталиях, что, на мой взгляд, не только дисциплинировало ее ум и внимание, но и составляло важнейший элемент предварительной любовной игры. Насколько мне известно (с ее же слов), покойный В. Ю. Волков раскладывал в аналогичных ситуациях всевозможные карточные пасьянсы, чему охотно потворствовала моя будущая жена, тогда еще бывшая, как помнит читатель, его супругой. Хочу также добавить, что командование НАТО планировало развернуть на европейском театре военных действий новейшие разведовательно-ударные комплексы «Ассолт-Брейкер» и PLSS, способные поражать цели противоборствующей стороны на многие сотни километров. — Мое примечание.)

И не видно конца.

(Мысль натовских стратегов о затяжном характере всеобщей ядерной войны требовала всестороннего изучения. — Мое примечание.)

Частный дом с окнами на площадь. Старинный кабачок, в котором варят устриц прямо на глазах посетителей в огромном медном чане. У всех велосипеды. Их оставляют у магазинов, и никто не ворует… (Узнаю отголоски собственных моих рассказов о тайном посещении мною в марте месяце города ***е с целью подготовки к нашему совместному с Е. В. Ковалевой проживанию на конспиративной квартире в непосредственной близости от штаб-квартиры НАТО (Брюссель) и во исполнение разрабатываемого Руководством Программы перспективного плана. Впрочем, на момент моего рассказа ***е, как название города, было надежно скрыто (надежно ли?) от Е. В. Ковалевой. Вот и я в настоящее время не могу, никак не могу разгласить — но уже по личным мотивам[155] — этот горький для нашего слуха топоним. — Мое примечание.)

………………………………………………………….

…………………………………………………………

…………………………………………………………

…………………………………………………………

(Не хочется комментировать. Бессмысленная запись, приводить которую нет никакой надобности. Зачем? Упоминаю о ней лишь потому, что последняя. А стало быть, и последний мой комментарий. Вынужденный и последний…

15 ноября мы сели на самолет. В Бельгию добирались через Польшу (ПНР), чье государственное образование, невзирая на оппозиционное движение, стремительно разбухающее в его собственных недрах, вяло и все же упрямо готовилось отметить свое сорокалетие. Но речь веду о другом. 17 ноября после полудня мы достигли временного, благословенного и уютного прибежища нашего с видом на высокую башню с выразительными часами и на велосипедную очень большую стоянку. Это был расположенный на низкой и плоской равнине город, точнее, лишь городок — ***е, милый, компактный и презентабельный (но не Муре, не Альтре и тем более не Остенде — по сути, прибрежный поселок, с развитым устрицеводством). Что касается велосипедов, справедливо упомянутых Е. В. Ковалевой, то в целом здесь не воруют не только их, но и другие предметы — отчасти по доброй традиции (особенно в маленьких городах), отчасти по убеждениям, отчасти по тесноте и замкнутости здешнего быта, отчасти по изобилию. Тем обиднее то, о чем я сейчас повествую………. Мне и моей супруге в городе ***е принадлежала всего лишь одна комната — шкаф, ширму, стол и постель, аккуратно застланную образцами местной текстильной промышленности не без элементов ручных художественных кружев, мы обнаружили в ней. В двух других комнатах разместились коллеги из группы поддержки и обработки данных в количестве трех человек. Е. В. Ковалева ходатайствовала передо мной, как перед непосредственным мужем, за свою изоляцию от этих людей. Во всем, в чем мог, шел я навстречу. В целом же она была изрядно взволнована, причину чему я однозначно приписывал всей загранице как феномену. Несмотря на усталость, вызванную дорогой, и возраст, о котором не принято говорить, но порой трудно не думать, она, я отчетливо замечал, обретала в моих глазах удивительную привлекательность, несравненно большую, чем в обычных московских условиях. Да, это было именно так. В тот же вечер мы провели первый сеанс. Кажется, я был в ударе. Когда я вышел из комнаты, коллеги, поздравляя меня с удачным почином, предложили мне пиво, я отказался (баночное пиво было тогда для большинства наших граждан в диковинку, но я и тогда уже знал, что оно существенно уступает бутылочному, раз о том зашел разговор). И все-таки мы спустились вниз и посмотрели на цены. Воздух был чист, а небо звездным. Каждый подумал о чем-то своем, не мог не подумать. Я — о любви, о верности, о простоте отношений, а еще о музе истории Клио, которой верно служу, чье красивое имя отдаленно услышалось вдруг в столь знакомой фамилии: Ковалева. И окинув взором древние городские стены, я подумал, что им в отличие от людей никогда не забыть ни борьбу сплоченных цехов с жестокими феодалами, ни энтузиазм промышленников в дни континентальной блокады. Стены молчали. Они берегли тепло. Они жили прошлым и, разумеется, настоящим, но только не будущим, как дано человеку, и я, скромный производитель текущей истории, ее соглядатай и часовой, в эту минуту невольно уверовал в неприкасаемость ночной тишины, в неприкосновенность легкого дуновения, в невозможность событий помимо меня самого — меня и ее — в этом наиспокойнейшем из миров… Прямо из воды вырастали дома, и это была набережная. Если бы нас приняли за кого-нибудь, так наверняка за поляков, туристов, как и было задумано. Жена моя оставалась в постели, за лестницей наблюдал наш человек, никто не подъехал к дому, и ничего подозрительного не случилось. Почему же как сон?.. как забытая мысль?.. Почему, возвратясь в комнату, я обнаружил ее отсутствие? Нет, не комнаты, а ее! Почему? Почему? Почему?

Мы все лишились Е. В. Ковалевой. Я один остался, один.

— Мой комментарий, послед. — Лишь позволю себе Эпилог.)

Эпилог

1

Мне больно вспоминать об этом.

Я не охотник писать катастрофы. Эта стезя не моя.

Я раним, к сожалению. Мною принятое слишком близко к сердцу лежит, чтобы мог я блистать на поприще историографии.

Очень личное пусть таковым и останется!

Потому о личных своих неурядицах сообщать принципиально не буду. Я не застрелился, не кинулся из окна, нашел в себе силы.

Наше прошлое целиком принадлежит истории, я осознаю этот факт, с которым намерен считаться. Хотел ли я видеть ее другой? Не знаю, не думаю. История есть — и другой не предвидится, как ни крути. Обмануть ее не дано никому, и никто не обманет.

Вряд ли кто-нибудь спал в ту ночь в нашем посольстве. Поиск ответов не знал разрешения. Мое состояние пугало единомышленников. Холодный душ все мы нашли ледяным и до конца испили чашу сию.

Лишь через год в решениях зимней сессии Совета НАТО мы разглядели косвенное, но достоверное свидетельство того, что жива Е. В. Ковалева, жива! Уж больно нахально вели себя наши противники! Тут и вспомнилось кстати, как еще в мае того же нервозного 84 года Комитет военного планирования по предложению США дерзко и самоуверенно бросил нам вызов, какой? — если хотите, сами ищите в анналах истории. Мои руки умыты.

«С кем же ты, Лена, сегодня?» — помню, спросил я тогда мысленно Е. В. Ковалеву.

2

Прошли годы.

Многое изменилось в нашей жизни, едва ли не все. Изменились и мы сами. Все стало не так — не так, как было, а так, как не было.

Прежде чем пали необратимо оковы тоталитаризма, ощутимо засквозил отовсюду, помню, свежий ветер перемен, по тогдашнему образному выражению. Идея реформ овладела умами.

Генерал Веденеев, отдадим ему должное, раньше других в нашей Системе осознал очевидность необходимости. Он вышел из партии. В числе демократов первой волны он энергично и для многих из нас неожиданно включился в процесс, именуемый перестройкой. Опала и популярность сопутствовали ему на этой стезе, и был он Системой отторгнут.

С октября 1991 года отставной генерал Веденеев проживает в Германии, где, будучи сопредседателем движения «Ветераны спецслужб в борьбе за демократию и общечеловеческие ценности», читает познавательные лекции в одном из мюнхенских университетов.

Не всем удалось вписаться в стремительно обновляющуюся на шестой, а потом уже на седьмой, если не на восьмой, части суши действительность.

Мне удалось. Время востребовало мой опыт в полном объеме. Как уже догадался читатель, я стал писателем.

Критика отмечает неповторимость моего стиля и автобиографичность некоторых моих сочинений.

В 1989 году под псевдонимом Еленин я издал свой первый стихотворный сборник «Бесстрашие», где лирика и гражданская поэзия совокупно дополняли друг друга. Моему перу принадлежит роман «Бегство вперед», двухтомный по форме и остросюжетный по содержанию. Бестселлер. Кроме того, я автор большого ряда статей и заметок.

В 1990 году, как независимый кандидат, я избирался в Городской Совет города Москвы (тогда была еще советская власть), но, к сожалению, потерпел относительную неудачу — оказался, по сути, неизбранным.

Я консультант широкого профиля.

Являюсь помощником депутата Государственной думы, фамилию которого называть не буду. В этом качестве нередко бываю за границей, был даже как-то в Судане.

В альтернативный проект многим памятного Закона «О порнографии» внесена и моя скромная лепта. Соответствующее эссе, плод моих размышлений на эту деликатную тему, напечатано в шестом номере

«Последних аргументов» под рубрикой «Угол зрения». Там же дается мой фотопортрет.

Все эти годы, осмысляя свой опыт, я часто вспоминал Е. В. Ковалеву, как правило, с горечью, но и с теплыми чувствами тоже.

Я не знал о ней ничего. На наши сдержанно-корректные запросы о судьбе этой незаурядной женщины высокомерное и чопорное ЦРУ попросту не желало отвечать вразумительно. Напрасно мы стремились внушить американцам нехитрую мысль, что наше противостояние уже давно принадлежит истории. Мы предлагали партнерство и дружбу нашим недавним противникам. Добиваясь расположения к нам стороны, нас, увы, обыгравшей, мы охотно открывали секреты, ей интересные. Но тайны упорно хранило свои ЦРУ.

И все-таки судьбе моей было угодно устроить мне очную встречу с Е. В. Ковалевой.

Летом 1995 года я очутился в Германии по приглашению совета вышеназванного движения «Ветераны спецслужб в борьбе за демократию и общечеловеческие ценности». Меня просили прочитать доклад по истории правозащитного движения в СССР. Я темой владел, и публика осталась довольна.

Тогда же друзья устроили мне поездку в сопредельную Швейцарию, где меня познакомили с великолепными достопримечательностями ни на что не похожего края. Улицы Берна дышали историей. Шел дождь. Но он не портил погоды.

Веселячка Ева Розман, очаровательная ведущая популярной вечерней программы местного телевидения, вызвалась быть моим дотошным интервьюером, и мы с ней весело и непринужденно шутили в прямом эфире с учетом отведенных для этих целей минут.

Я пробыл в Берне три дня. В пятницу, возвратясь в гостиницу после встречи с читательницами, я узнал от портье, что меня разыскивала некая американка. Наверное, переводчица, подумал я и, не придав значения этому сообщению, принял душ, после чего спустился в ресторан и плотно поужинал.

Берн относится к числу немногих городов, по которым бродить можно вечно. Но не вечностью располагал я, а считанными часами. Между тем мне хотелось еще и еще, по возможности без гида и провожатых, предаваясь раздумьям, гулять и гулять, где гуляли когда-то великие люди, как бы мы ни толковали о Марксе теперь, или об Энгельсе, или, допустим, о Ленине, или хотя бы о несправедливо забытом Плеханове. Нарочно не называю художников, музыкантов, поэтов, их неповторимой аурой Берн пропитался до мозга костей, иначе бы он не был Берном!

Карл Юнг — разве он не был поэтом, художником? Разве не был писателем, не побоюсь этого слова? Только не спорьте, не надо спорить со мной!

Удивительно! Вопреки здравому смыслу в Берне хочется верить в реальность Штирлица! Нет, Штирлиц, конечно, вымышленный персонаж, и я был бы смешон, если бы утверждал обратное, да и фильм, насколько я помню, снимался в Риге.

Я вышел на набережную. Прелестнейший вид открывался моему невольному взору. Я стоял как вкопанный и любовался.

Вдруг я почувствовал своим затылком чужой взгляд на нем — на себе (ощущение не из самых приятных). Кто-то смотрел мне в затылок и смотрел на него пристально. Я не люблю этого, да и кто любит такое? Представьте, когда бы море, погруженное ночью в себя, умело чувствовать, понравился бы ему непрошеный луч прожектора, пускай даже ничуть не влияющий на структуру волнения морской поверхности? Читатель, если чутье у него достаточно развито, волен сам подобрать себе более точный образ, допускаю, что мой, только что приведенный, высокопарен с иной точки зрения. Но ведь это дело вкуса, не правда ли? Главное, чтобы дискомфорт моего состояния в тот момент, вот чего добиваюсь, был бы правильно донесен. И еще об одном замечаю: не вызов тревоги в душе считайте признаком зрелости интуиции, но подсказку себе самому, как правильно поступить.

Я не стал торопиться. Не желая допускать опрометчиво грубых движений, я решил сделать вид, что открытая мне панорама недостаточно широка, чтобы удовлетворить интерес любознательного туриста. Таким образом, корпус мой теперь мог оправданно пользоваться большей свободой, и я будто бы невзначай обернулся.

Нет, не пошлый какой-нибудь киллер стоял за спиной. Примерно в десяти ярдах от себя я увидел странную и статную женщину, презентабельную, сухощавую, немолодую, давно уже сильно немолодую, позволю себе уточнить. Следила ли она за мной? По-видимому, да — пока я перемещался в направлении к набережной, но не отвечу, как долго и с какого именно места.

Не смущаясь нисколько моей оглядкой, незнакомка продолжала дерзко смотреть на меня, не отводя взора, как бы развязывая руки мне для ответного всматривания. И манимый ее существом взгляд мой, к возрастающему удивлению моему, не переставал распознавать следы былой красоты на лице незнакомки, перестающей быть таковой: я ее узнавал. Узнавал и узнал.

— Ты ли это? — прошептал я невольно.

Она подошла ко мне и резким, наступательным движением, выдающим, однако, более неуверенность, чем решительность, протянула мне руку.

Я пожал эту руку своими двумя.

— Леночка… Ты?

— Меня зовут Элизабет, — услышано было мною.

3

— Елена Викторовна, это ты… — выдохнул я, еще сомневаясь.

— Элизабет, — повторила женщина до боли знакомым голосом. — Элизабет Стоун. Мой муж владеет фармацевтической компанией. У нас большой дом в Калифорнии. Я здесь случайно. По делам мужа…

— Муж? — вырвалось у меня неприятное слово. — Какой еще муж?

— Мой второй муж.

— Второй муж — это я!

— Мой здешний второй.

Она улыбнулась:

— Ну здравствуй, Подпругин.

— Подожди, Элен. Твой муж — это я! Второй и единственно законный. Как тебе не стыдно!.. Неужели ты могла выйти замуж при живом и здоровом муже?

Она опять улыбнулась:

— Подпругин, ты вдовец. Твоей Элен давно уже нет. Она умерла. Забудь ее.

— Что ты несешь, Элен?! Не разыгрывай меня! Боже! Так вот ты какая!..

— Я Элизабет, и у меня совсем другая жизнь. Совсем другая жизнь. Другая биография, понимаешь?

— Ты сделала пластическую операцию!

— Нет, никакой пластической операции я не делала.

— По-твоему, я слепой?

— Просто я постарела. Ты тоже изменился.

— Неправда! Я изменился, но несравненно меньше тебя, ибо ты, Элен, сделала пластическую операцию! Я что, не вижу? Кого ты хочешь обмануть? Меня?

— Подпругин, прекрати, пожалуйста. О чем ты?

В самом деле, здесь она была права. Как бы я ни был прав в остальном, но говорил я сейчас не о главном. Следовало взять себя в руки. Я достал сигареты, в Европе бросают курить, я когда-то тоже бросал и успешно, но потом закурил. И я закурил.

— Тебя украли? — спросил я как можно спокойнее. — Или ты сбежала сама?

Ей не понравился мой вопрос, потому что вопрос был прямой. Она желала, я понял, вести разговор по-другому.

— Вчера прочитала в газете, что приехала какая-то делегация, увидела твою фамилию и решила взглянуть на тебя… Я здесь совершенно случайно. Ты стал депутатом?

— Помощником депутата. Я в команде.

— По-прежнему активист?.. Энергичен, молодцеват… Падок на женщин?.. По-прежнему увлечен политикой?

— Политологией. И не только. Но ты не ответила: тебя украли или ты сбежала сама?

— Украли. Ты прозевал.

— Хорошо сработано, — похвалил я наших бывших противников. — Расскажешь подробности?

— Я их просто не знаю.

— Что же, тебя усыпили? Сделали укол?

— Да, представь себе, укол.

— А потом пытали, мучили бессонницей, обезвоживали организм?

— Я ни в чем не виновата, Подпругин. Не говори со мной таким тоном.

— Если бы ты сама не хотела, тебя бы никто не украл…

— Это упрек?

— Констатация, — ответил я кратко.

Уголки рта у нее задрожали, что на сей раз улыбкой не было.

— Может, ты влюбилась? — вдруг спросил я, прищурясь.

— Да, представь.

— В кого ты могла влюбиться? Когда?

— Тогда, Подпругин.

— В какого-нибудь шпиона?

— Да, в шпиона, вы прозевали.

— И ты изменяла мне?.. с ним?.. Но когда? Но как?.. Нет, нет, я не верю! Не может быть!

— Что было, то прошло, — ответила мне Е. В. Ковалева, — да и того не было. Ничего не было. Все сон.

Признаюсь, я задумался над ее словами, но напрасно, напрасно — в них не было смысла. Есть сон, но есть и реальность.

— Подпругин! Что вы сделали со страной? Скажи, Подпругин… Я не понимаю, что у вас происходит!..

— Кто это мы? — спросил я, едва сдерживаясь. — Это ты, а не мы. Ты, которая бессовестно стала работать на них! Ты, которая предала нас! Меня лично!..

— Я сделала тебе больно? Прости, — произнесла с невинным выражением лица Е. В. Ковалева.

— Какая инфантильность! — воскликнул я. — Ты не мне изменила! Ты всем изменила!.. Помнишь, я сказал тебе однажды, чему ты изменишь, если изменишь мне? Как тебя тогда покоробило!.. Еще бы! Красивая фраза!.. И вот — результат! Изменила!

— Но, Подпругин, ты ведь ничего не знаешь… Не было ничего, забудь.

— Забыть?.. Родную историю?..

Во мне все клокотало.

Я едва сдерживался. За столько лет во мне наболевшее отчетливо, как никогда, вырваться жаждало, клокоча, за пределы моего напряженного существа, причем немедленно, тут же, сейчас, но прямо на вдохе я был остановлен:

— Тихо, Подпругин. Не надо. Молчи.

Некоторое время мы оба молчали.

— Во всяком случае, — добавила к прежде сказанному Е. В. Ковалева, — зла я никому не хотела. Я хотела только, как лучше.

Я ждал. Сам не знаю чего. Меня наконец укололо.

— Я издам твой дневник! Я располагаю твоим дневником!

— Каким дневником?

— Ты вела секретный дневник! Не прикидывайся!

— Слушай, Подпругин, я ж тебе объяснила, она умерла, издавай все что хочешь. Я здесь ни при чем.

Странно, но я получил, стало быть, разрешение?!

— А в том, что у вас происходит, — сказала она мне еще, — я не виновата, Подпругин.

Горькое признание сорвалось с моих уст:

— Как ты смогла, я тебя так любил!

— Ты? — удивилась Е. В. Ковалева, будто мне не поверив.

— Я! — ответил я. — Я!

— Не смейся, Подпругин. Мне не смешно.

А никто не смеялся. Кому тут смеяться? Если б я и смеялся, это был бы сардонический смех.

Но ведь я не смеялся. Над чем мне смеяться? Над прожитой жизнью? Над неразделенной любовью? Вот он, момент истины, о котором столько написано!.. Неожиданно для себя самого осознал я в тот миг полноту моего окаянного чувства — чувства вздорного, сильного, яркого, нежного, хрупкого, как хрусталь… Я едва не заплакал. А мог.

— Лена… Леночка… Элизабет… или не знаю, кто ты… ты-то знаешь сама, ты-то знаешь, ты кто?

— Знаю, — сказала она.

— Ты, — сказал я, — политическая проститутка.

— А ты дурак, — ответила Е. В. Ковалева.

Мы смотрели друг другу в глаза.

Подъехал автомобиль.

— Лизи! — позвал ее некто, открывший дверцу.

— Подпругин, ты, наверное, хочешь узнать, — торопливо заговорила моя жена — жена! жена! жена! — и на этом я буду настаивать, — ты, наверное, хочешь узнать, Подпругин, был ли Борман советским шпионом?

Я, конечно, хотел. Ужасно хотел. Но я нашел в себе волю качнуть головой отрицательно:

— Нет.

Она села в авто и уехала. Теперь уже навсегда.

Конец

Приложения

Элегия

Когда осенний грустный ветер Заденет листиком чело, Ты вспомнишь многое на свете, Не пропуская ничего. Не мы, другие — недотроги, Но с ощущеньем на щеке Ты будешь думать о дороге, Об этой роще и реке, О том, как все проходит в спешке, О том, что можно и нельзя, О том, как все мы были пешки С мечтой о статусе ферзя… Всего одно прикосновенье, И листик далее парит. Вот так и жизнь — одно мгновенье. И все об этом говорит. М. П-н.

Избранные письма М. Подпругина

Ошеломительный успех первого издания «Хозяйки истории» менее всего ошеломил меня, ничего иного не ожидавшего. К сожалению, поприще мое отнимает время, о ценности которого напоминает возраст. Я прошу извинения у всех рецензентов «Хозяйки истории», у всех, кто писал о проблематике книги, и особенно у тех, кто высказал мне свои замечания, за то, что не имел (и не имею) возможности ответить каждому персонально. Мысленно я всегда с вами. Ниже позволяю себе привести несколько моих писем, которым все же довелось написаться.

М. П.

1

Березовскому Б. А.[156]

2004. Лондон, 9 марта.

Дорогой Борис Абрамович!

Вот мы и породнились — духовно! Вижу, вижу и — различаю! Различаю и чувствую!

Мне ли не уметь различать, изобличать, приветствовать скрытый смысл открытого сердца движений?

Поверьте, я способен оценить по достоинству сильный жест поддержки меня в непростой для меня год моей жизни.

В январе 2004 г. министр внутренних дел Великобритании Дэвид Бланкетт, отвечая на официальный запрос палаты общин, подтвердил замечательный факт перемены Вашей фамилии: отныне в иностранном паспорте вы значитесь не Березовским, но Платоном Елениным! Со ссылкой на The Daily Telegraph об этом объявили многочисленные информационные агентства планеты. Вы пожелали Елениным быть в честь Елены, Вашей жены. Я приветствую Ваш жест, Березовский!

Далеко не все поняли смысл Вашего красивого шага. Я понял прекрасно. Еще бы! Теперь я вижу, Вы внимательно читали «Хозяйку истории». Случайное совпадение здесь невозможно. Ведь Вы сделали то же, что за несколько лет до вас сделал я, обретя псевдоним Еленин — и конечно, в честь своей законной супруги Елены!

Вот оно — отыскал только что в первом издании «Хозяйки истории» (Санкт-Петербург, «Амфора», 2000) — в Эпилоге, на странице 297, сказано мною: «В 1989 году под псевдонимом Еленин я издал свой первый стихотворный сборник „Бесстрашие“…» Ну, положим, мое «Бесстрашие» Вы могли не читать, но «Хозяйку истории» определенно читали. Спасибо за это.

Жаль, наши жены не знакомы друг с другом.

Впрочем, Вам, я знаю, обстоятельства моей семейной драмы отлично известны. Чувствую сочувствие Ваше!

Расцениваю благородный поступок Ваш как солидарную поддержку меня. Став Елениным, Вы продемонстрировали уважение к моему реальному существованию, потому что я живой человек, а не чья-либо выдумка, как хотелось бы кое-кому. Став Елениным, Вы будто бы мне говорите (так и слышу Ваш голос): крепитесь, Подпругин, не унывайте, мы вместе!

Да, мы — Еленины — вместе!

Нас, Елениных, — двое! Вы и я. Других я не знаю Елениных. Да есть ли они? Да откуда ж им взяться?..

Надеюсь, еще образуются точки, где линии наших судеб пересекутся — четко и непринужденно!

Спасибо за солидарность.

Ваш М. Подпругин-Еленин, общественный деятель

2

В. Курицыну

2001 г<од>. Лондон, 13 фер<аля>. Среда.

Глубокоуважаемый Вячеслав! С интересом прочитал Вашу рецензию на «Хозяйку истории». Абсолютно согласен с Вашей строгой оценкой художественного своеобразия книги. Но отчего Вы решили, что данный образец словесного текста обязан обладать художественным своеобразием? Я согласен, была бы «Хозяйка» произведением сугубо литературным, ее бы под стрелами критики, возможно, томила недохватка «сюжета». Именно поэтому, вспоминая в предисловии фиктивного автора данной книги, г-на Носова, я счел уместным поблагодарить его «за самоотверженное пожертвование своим добрым именем». Не скрою, на месте фиктивного автора я бы вел себя сегодня скромнее… Но ведь жизнь и «сюжет», возвращаясь к затронутой теме, это разные вещи, не так ли? Позвольте возразить Вам по двум пунктам. 1) Будучи сборником исторических документов, книга безусловно хороша и поучительна; особенно поучительны для подрастающего поколения Вами раскритикованные «Мои мемуары» и мои многочисленные примечания. 2) Лично мой образ отнюдь не отталкивающ, как Вы поспешили заметить, а, наоборот, привлекателен; поражаюсь слепоте иных критиков, называющих меня идиотом.

С пожеланием успехов –

М. Подпругин, общественный деятель

3

Льву Данилкину

2001 г<од>. Брюссель, 1 м<арта>. Четв<ерг>.

Здравствуйте, Лев! К сожалению, не знаю Вашего отчества. Невероятная занятость не позволяет мне отслеживать все отклики на «Хозяйку истории». Вашу рецензию, опубликованную в январском номере журнала «Афиша» (№ 1 (47), 2001), принесли мне только сейчас, и я глубоко сожалею, что не прочитал ее раньше. Обязан ответить незамедлительно. Нет, нет, не подумайте, что я задет своеобразным тоном Вашей статьи. Мне не привыкать к обструкции. «Истинные жемчужины „Хозяйки“, — пишете Вы, — идиотические примечания, составленные Подпругиным и эффектно украшающие меланхолический текст советской Сэй Сёнагон». Целиком оставляю на Вашей совести малопочтенное высказывание о моих якобы «идиотических» примечаниях. Но о чем не могу я молчать, так о следующем заявлении: «В авторстве „Хозяйки истории“ можно было бы заподозрить и Д. А. Пригова, каким он был в лучшие времена». Что означает сей пассаж? Не хотите ли Вы сказать, что Д. А. Пригов имел какое-то отношение к сверхсекретным экспериментам, так скрупулезно мною описанным в соответствующем разделе книги? Не хотите ли Вы сказать, что Д. А. Пригов (быть знакомым с которым я не имею чести) знает больше, чем я, истинный автор «Моих мемуаров»? Заявляю совершенно ответственно: в программе по изучению профетогенных сексуальных реакций Д. А. Пригов участия не принимал. В свои «лучшие времена» Д. А. Пригов даже не числился в списке допущенных к предварительному отбору, я нарочно справлялся в архиве. Боюсь, назревает возмутительная мистификация. Пусть знают все: я не позволю искажать истину и не допущу насмешек над Историей!

М. Подпругин, общественный деятель

4

В газету «Книжное Обозрение» — Муру Соболеff[157]

2001 г<од>. М<юнхе>н, 2 марта. Пятн<ица>.

Господин Мур Соболеff!

Любовь к правде побуждает меня, истинного виновника «Хозяйки истории», методично отвечать рецензентам книги на их публицистические высказывания. Статья «Кассандра в штатском», напечатанная в «Книжном обозрении» 19.02.01, принадлежит к числу тех, которые я не вправе оставлять без внимания.

Откровенно признаюсь, господин Мур Соболеff, задали Вы мне загадку. Не час и не два разгадывал я Ваш замысловатый псевдоним — целые сутки! Пришлось обратиться к личному архиву и даже вспомнить прежние связи. Представьте себе, разгадал! Я знаю, кто Вы. И вовсе Вы не молодой человек, каким представляетесь в рецензии на «Хозяйку истории», Вам далеко за шестьдесят, возможно, за семьдесят. И зовут Вас, уважаемый Мур Соболеff, никак не Мур Соболеff, а Олег Александрович Уманец! Вот как зовут. Олег Александрович Уманец! Скажите, что это не так! Вы тот самый Олег Александрович, «крымский сотрудник», который встречал меня в черной «Волге», когда я прилетел в Симферополь в мае 1973 года, и которого я называю по имени-отчеству во второй части книги на страницах 200, 201 и 203[158]. Помню, отлично помню Ваш монолог — тогда в машине вы говорили в целом дельные вещи, и я с чистым сердцем отдал должное Вашему, Олег Александрович, интеллекту на выше перечисленных страницах соответствующего раздела «Хозяйки истории». И все же кое-что смущало меня в избранной Вами манере излагать свою прихотливую мысль, и знаете что? Догадайтесь. Чрезмерная привязанность к приставке «псевдо»! «Псевдокапитализм, — говорили Вы, — псевдоконструктивизм, псевдофутурология…» Вы явно злоупотребляли этой несносной приставкой, что больно резало мой не привыкший к таким языковым излишествам слух. Чувство меры и стиля не позволило мне коснуться в «Моих мемуарах» особенностей Вашей речевой характеристики, да и писал я, как Вы понимаете, не о Вас, а о моей будущей супруге Е. В. Ковалевой, ехавшей вместе с нами в автомобиле. Я бы и не вспомнил об этих «псевдо», когда бы не Ваша рецензия. И вот читаю: «псевдосоветский», «псевдобоевик», «псевдо-подпругинский». Не верю глазам своим, Вы пишете: «…Псевдоподпругинский текст („Мои воспоминания“) читать сложнее всего». Допускаю, что сложнее всего. Но почему «псевдоподпругинский» текст, когда как на самом деле он именно подпругинский, мой! Я — Подпругин. Я автор «Моих мемуаров» (ошибочно названных Вами «Моими воспоминаниями»)! Пора, пора Вам, Олег Александрович, избавиться от этой нелепой привычки — бессмысленно «псевдать». Избавляйтесь, вот мой совет.

Теперь по существу.

1) О «Моих мемуарах» вы говорите: «не смешно» и «антисексуально». То есть, я так понимаю, от публикаций исторических документов вы в первую голову ждете смешного и секса? Неужели Вы для того и читаете историческую литературу, чтобы только посмеяться (над чем — над историей?) и… нет, не в силах поверить… и возбудиться? Обязана ли историческая литература быть смешной? Нет, не обязана. Обязана ли историческая литература вызывать определенные сексуальные переживания? Нет, не обязана. И никто меня не убедит в обратном.

2) По большому счету меня заинтересовала Ваша рецензия как первая попытка разобраться в мотивах публикации «Хозяйки». Другое дело, что первый блин, как обычно, комом. «Подпругин, — пишете Вы, — издает ковалевскую эротику в отместку за то, что жена его бросила и превратилась в американскую гражданку Элизабет Стоун». Какая наивность! Отвечать не буду, потому что Вы сами запутались в своих объяснениях. «Кажется, — противоречите Вы сами себе в последнем абзаце рецензии, — будто текст написан со страстной и далеко идущей целью доказать, что в СССР (и даже в КГБ) секс таки был». Не спорю, среди прочих целей и эту достойную цель я имел перед своим публикаторским взором. Но что меня смущает здесь: почему цель — «далеко идущая»? «Далеко» — это куда? Вас что-то пугает? Вы боитесь разоблачений? Полноте, Олег Александрович, архивы южной (евпаторийской) лаборатории вне моей досягаемости. Данные архивы — собственность суверен ной Украины. «Хорошо-хорошо, был он в СССР, был, был, — нервно восклицаете Вы, имея в виду опять-таки секс, и добавляете: — Успокойтесь уже наконец». Я-то спокоен, чего и Вам желаю. Все будет хорошо. Вам нечего опасаться. Лично меня интересует лишь истина и ничего более.

Позвольте в заключение выразить удовлетворение тем ободряющим фактом, что рядом с Вашей рецензией на «Хозяйку истории» опубликовано обширное поздравление с юбилеем газеты за подписью нашего Президента.

И последнее. Бросайте свой псевдоним, не доводите, Олег Александрович, все до абсурда.

С уважением –

М. Подпругин, общественный деятель

5

В комитет по присуждению букеровской премии

2001 г<од>. Углич, 3 дек<абря>. Понедельник.

По поводу скандала вокруг «Хозяйки истории»

Крайняя загруженность меня по делам движения «Ветераны спецслужб в борьбе за новые демократические ценности» и сложность международных проблем, к сожалению, не позволяют мне отслеживать динамику читательского успеха обретшей внезапную аудиторию «Хозяйки истории». Нет, как основному участнику и, не побоюсь этого слова, первоисточнику проекта, мне было бы непростительно не быть готовым к всевозможным эксцессам, и тем не менее скандал, вызванный оглашением шорт-листа Букеровской премии в ее отечественной версии, сумел меня удивить, но не возмутительной выразительностью очертаний, как это могло бы случиться при иных обстоятельствах, а географией очага. Все-таки серьезной атаки на «Хозяйку истории» я привык ожидать из Соединенных Штатов Америки, где до сих пор обитает моя жена, принципиально не говорю «бывшая», потому что официально наш брак не расторгнут. О происках адвокатов ее теперешнего так называемого супруга, сделавших дискредитацию одного только еще замысла «Хозяйки истории» своей второй профессией, мне уже доводилось рассказывать неоднократно, и, я полагаю, культурная общественность РФ на этот счет достаточно информирована. Напомню, что именно их неуемная бдительность, право, достойная лучшего применения, принудила меня осуществить издание целого ряда уникальных текстов (в том числе собственных «Моих мемуаров» и моих обширных примечаний к дневникам моей же супруги) не как свода исторических документов, а как якобы художественного произведения, будто бы сочиненного писателем Сергеем Носовым, которого при всей моей любви к истине хочу еще раз, пользуясь представившимся случаем, поблагодарить за согласие помочь мне необходимым в этом предприятии своим фиктивным, или, лучше сказать, номинальным авторством. За все приходит ся, однако, платить. Что мы имеем сегодня? Литератор Сергей Носов, чья скромность давно уже стала притчей во языцех, вопреки собственным чаяньям сделался номинантом Русского Букера, я же, истинный виновник «Хозяйки истории», обрел парадоксальный статус литературного персонажа, а сам, так сказать, «роман» кое-кто воспринял (или сделал вид, что воспринял?) как действительно сочинение, причем едва ли не модернистское! При таком взгляде на данный предмет стремительный струепоток протестов, запущенный для высасывания «Хозяйки истории» из шорт-листа Русского Букера, лично мне абсолютно понятен, хотя я и не могу знать в силу упомянутой занятости всех тонкостей отмечаемого процесса. Но в том, что собака зарыта здесь, — не сомневаюсь. Предлагаю собаку отрыть. Предлагаю снять текстологические несообразности и таким образом ликвидировать почву, питающую всякого рода скандалы; благо международная обстановка к этому располагает. Короче, предлагаю рассмотреть возможность присуждения премии Русский Букер в 2001 году не писателю Носову за нашу, то есть мою «Хозяйку истории», а мне, М. Подпругину, за то же самое. В случае осуществления этой меры наши дипломаты, в чем я абсолютно уверен, получают исключительный козырь в их непростой игре с Америкой, на улучшение отношений с которой лишь предвзятые циники способны смотреть сегодня без хотя бы осторожного оптимизма.

М. Подпругин, общественный деятель

6

Н. Б. Ивановой

2002 г<од>. Б<аден>-Б<аден>, 4 февр<аля>.

Понед<ельник>.

Глубокоуважаемая Наталья Борисовна!

В № 1 «Дружбы народов» за сей год, пока сам я отдыхал в санатории, посещая тамошнюю библиотеку, мною обнаружился Ваш обширный обзор книг, изданных в первый литературный сезон наступившего тысячелетия; среди прочих была упомянута «Хозяйка истории». Обязан Вам непременно сказать без обиняков, что одно Ваше умозаключение меня изумило в наивысшей степени. Я не берусь за перо, когда речь заходит обо мне лично, однако в данном случае дело касается имени, точнее, фамилии — истинной фамилии! — моей законной жены, хотя и проживающей, как Вы, несомненно, знаете, в Соединенных Штатах Америки. Что же вы делаете, Наталья Борисовна? Ни с того ни с сего, без всякого повода и предпосылки Вы утверждаете вдруг, что моя жена «не случайно носит фамилию Ковалева», потому как восходит эта фамилия будто бы (и здесь я застываю в полнейшем недоумении) к фамилии Ковалев, принадлежащей герою хорошо всем известной повести «Нос» нашего классика Николая Гоголя, настоящую фразу о чем завершить мне стоит сейчас немалых усилий — настолько сомнителен смысл мною излагаемого Вашего выражения! Простите, хочу задать Вам откровенный вопрос: Гоголь при чем? Ковалевы — очень распространенная фами лия, поверьте! Да и Вы наверняка сами встречали в жизни своей тех или иных Ковалевых! Гоголь не виноват, что мою жену зовут Ковалева. А если бы ее звали Ларина?.. Был бы Пушкин тогда виноват, так, что ли?.. Уж не возводите ли Вы и фамилию номинального автора «Хозяйки истории» к тому же источнику?.. Почему, не понимаю, всюду Вы ищете Гоголя? Справедливо отметив широту именного указателя к «Хозяйке истории» и не обнаружив Гоголя в нем, Вы тут же намекаете на некую будто бы Вами раскрытую закономерность: Гоголя, дескать, нарочно не упомянули — из-за фамилии моей жены. «Спрятан, как лист в лесу», — цитирую Вас дословно. Но позвольте! Гоголя нет в именном указателе, потому что нет его в «Хозяйке истории»! Так же как нет Достоевского, Сухово-Кобылина, Надсона, Мережковского[159] и тысяч иных достойных имен! Или Вам и это кажется подозрительным? Мне — нет. Я бы меньше удивился, читая Вас, если бы мою жену Вы определили по ранжиру родственников самого Николая Гоголя, а то и прямых его на крайний случай потомков, но возводить родство к несуществующему лицу — это уже, прошу меня извинить!.. слов нет!.. Ну действительно, это же очевидно: кто такой майор Ковалев — разве не выдумка, разве не плод писательского воображения?.. Уверяю Вас, его никогда и ни при каких обстоятельствах не существовало! Посоветуйтесь с критиком Андреем Немзером, если не верите мне. Какое же родство может быть у литературного фантома с моей супругой? Естественно, никакого! Откажитесь, решительно откажитесь от ложного умозаключения! В остальном статья Ваша мне показалась правильной, своевременной. Критика нам нужна.

М. Подпругин, общественный деятель

7

В ЦРУ

Вторая половина января 2017.

Коллеги!

Не спорю, мир потрясен (я в том числе — хотя и не так, может быть, сильно). ЦРУ, ваше место работы (я к вам обращаюсь), рассекретило изрядный массив документов — порядка тринадцати миллионов единиц. Не дурно! Право, не дурно задался наш новый, 2017 год.

Горячо приветствую этот замечательный гуманистический акт, но, как будет показано ниже, не вполне достаточный во многих смыслах (что не делает, впрочем, данное приветствие менее теплым).

Лично мой большой интерес питают рассекреченные документы в части опытов по программе Stargate («Звездные врата»), проводимых на базе Форт-Мид, штат Мэриленд, на протяжении лет и даже десятилетий. С особым интересом ознакомился с прежде секретными отчетами по «удаленным наблюдениям» — в известной мере это моя тема. Удаленные исследования Марса и Юпитера с помощью экстрасенсов действительно заслуживают внимания всех, кого эти проблемы волнуют, но что до лично меня, лично я в этих вопросах пристрастен!

Коллеги, вы, конечно, читали «Хозяйку истории» и не будете отрицать — мы с вами работали в одном направлении (хотя наши методы не во всем совпадали!).

Изучив свод опубликованных документов, я вывел закономерность: интенсивность ваших исследований ступенчато возрастала, когда в наших программах намечался кризис. Вот один лишь пример.

Летом 1972 года тяжелая депрессия вывела из строя главный наш элемент — Е. В. Ковалеву, бывшую супругу своего прежнего мужа, внезапно ставшую вдовой (см. ее «Дневник» и «Мои мемуары»). Кризис длился до мая 1973-го, пока за дело не взялся непосредственно я, о чем хорошо осведомлены читатели первых изданий «Хозяйки истории». И что же? За месяц до моего активного выступления, а именно 27 апреля, в самую тяжелую пору кризиса нашей программы, ваш экстрасенс Инго Сванн удаленно посещает Юпитер! Соответствующий документ на официальном сайте ЦРУ занимает 13 интереснейших страниц!

Аналогичное исследование Марса по методу «удаленных наблюдений», как явствует из рассекреченных вами документов, проводилось особенно интенсивно в те для нас тревожные времена, когда усугубляющийся кризис наших элит, инспирированный статьей Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», создавал все более и более благоприятную почву для восторжествования сил деструкции (1988). К сожалению, мы все — и вы и мы — мы все, к моему глубокому, повторю, сожалению, очень быстро забываем Историю… Так вот. Что касается Марса. В протоколе от 22 мая не указано имя экстрасенса. Думаете, я удивлен? Вовсе нет. И что же он (он ли —?) увидел на Марсе? Нечто похожее на акведуки! Цитирую по отчету с официального сайта: «See the… um, intersecting ah… whatever these are, are aqueduct type things… these… rounded bottom carved channels, like road beds…» О как знакомы мне эти um и ah и весь этот непревзойденный стиль с «дорожными кроватями»!.. Я знаю, кто это. Моей жены Е. В. Ковалевой (а мы не разведены с ней до сих пор) лишились мы, как вам хорошо это известно (причем не хуже, чем мне), в достопамятном 1983 году, за пять лет до ваших ныне рассекреченных опытов с Марсом. Нет, не только Марсом занималась у вас — да, у вас — моя жена Е. В. Ковалева. А то, что она не с нами, мы стали замечать с апреля 1985 года, но интересно ли это еще кому-нибудь, кроме меня?

Ладно, проехали.

А помните, как в 1987 году Горбачев предложил вам совместный полет на Марс в 2001-м? И что было потом?

Я помню.

Тут без обид. Хочу засвидетельствовать мой большой интерес в части рассекреченных экспериментов с известным экстрасенсом Ури Геллером, который, заметим попутно, в сторонних своих интервью открыто признается в работе сразу на три разведки (но не на нас). Что касается официального отчета, опубликованного на сайте ЦРУ, опыты с Геллером в Стэнфордском исследовательском институте (Stanford Research Institute) проводились в августе 1973-го — в моих отношениях с Е. В. Ковалевой это время можно назвать переходным.

Так вот, Ури Геллер. Его короткое интервью, найденное мною на сайте Daily Telegraph 18 января сего (2017-го) года, вызвано все той же причиной — публикацией рассекреченных документов. Геллер признал: далеко не все связанные с ним отчеты раскрыты (ну, нам-то это и без него понятно). Среди прочих экспериментов один меня заинтересовал особо. Оказывается, Ури Геллера, как он сообщает, размещали тайно в пространственной близости от не названного им политика, принимавшего участие в переговорах по ядерному разоружению, — с тем чтобы он, опытный экстрасенс, воздействовал определенным образом на сознание переговорщика. «I had to get near someone signing a nuclear deal and bombard him with ‘sign, sign, sign’».

Не напоминает ли все это вам, коллеги, прочитавшие, не сомневаюсь, «Хозяйку истории», известный (теперь) эпизод с Е. В. Ковалевой, еще в пору первого ее замужества? Надеюсь, никто не забыл ее присутствие подле Муджибура Рахмана, премьер-министра только что провозглашенной Народной Республики Бангладеш, на балете «Дон Кихот» в Большом театре (см. дневниковую запись от 2 марта 1972 года)?

Параллели напрашиваются сами собой, их много, но что мешает их проведению, так это только объем рассекречиваний по данной теме. (Сейчас во мне говорит Историк!)

Прав Ури Геллер: вы раскрыли далеко не все!

Но посмотрите на меня! На мою «Хозяйку истории»!

Много ли я скрывал от мировой общественности? Есть ли хоть что-нибудь, о чем бы я умолчал с присущей мне откровенностью?

Не хочу быть нескромным, но пример, мною предложенный вам, обязан быть для вас очевидным. Это надо нам всем — и не только нам с вами. (Я про «Хозяйку истории».)

Жду новых сведений по затронутому вопросу, и особенно касающихся моей жены Е. В. Ковалевой.

С уважением,

М. Подпругин, янв. 2017

8

В интернет-магазин OZON

Осень 2017, не позже последнего понедельника ноября.

Многоуважаемая администрация интернет-магазина Ozon!

Я стар, сед, повидал многое в жизни. Я давно не писал писем. Вероятно, несколько лет. Это были трудные годы.

Пишу Вам и думаю: а что Вы подумаете обо мне, приступая к чтению данного текста? — не для того ли эти слова сочетаются в емкие фразы, чтобы сделать заказ на Ваши товары? На какой-нибудь зонтик, крем для лица или, вот предлагаете Вы, набор крючков рыболовных? Нет! Не угадали, холодно, холодно!.. Быть может, книги тогда? Горячо, горячо! Книги — Ваш профиль, это известно. Только я ничего не хочу покупать. Потребительский импульс иного порядка побуждает меня к обращению в столь не типичную для моих потребностей институцию, как, собственно, Ваша (ибо, кроме духовных, иных потребностей не имею), и все, в чем нуждается Ваш покорный слуга, — возможность свободно и прямо выразить четкое чувство. Это чувство светло и конкретно. Оно — благодарность.

Объясняю, если еще не понятно.

Я недавно у Вас побывал — на Вашем портале, в разделе, названном «Книги». К сожалению, обстоятельства мои таковы, что согласно режиму меня допускают к Интернету только на тридцать минут два раза в неделю — в понедельник и среду, потому не могу сообщить Вам подробности моих впечатлений от посещений Сети, а также сведений о специфическом быте, который меня подчинил в силу некоторых спорных постановлений, о чем не сейчас, а может быть — уже никогда: время не на моей стороне. Спешу. Спешу! Да простится мне торопливость!..

Итак, дорогие друзья, опуская детали, я был загадочной прихотью неподвластных мне сил жестоко мотаем по сноскам Сети в ущерб моим драгоценным минутам… о нет, по-другому: однажды я оказался в «Озоне» («Озон» — интернет-магазин, Вы знаете это). Короче! Прихотью ссылок однажды я вынесен был на страницу (авторы книг имеют страницы на Вашем книготорговом портале), посвященную мне. «М. Подпругин», — прочитал я знакомое до слез и исключительно верное имя. Не буду описывать своих ощущений. Дыхание сбилось? Екнуло сердце? Похолодела спина? Не буду. Это я — М. Подпругин, другого не существует. Вы завели мою авторскую страницу, друзья! На ней закономерно представлена моя «Хозяйка истории», хотя на обложке ее, помещенной тут же, по причинам, от Вас не зависящим, красовалось имя не мое, но фиктивного автора.

Да, это так.

Примечательно, что за давностью лет «Хозяйка истории» представлялась на этой странице заочно: изданная в далеком 2000 году, она уже давно не состояла в реальной продаже по причине легко объяснимой распроданности, однако заинтересованным лицам Ваш интернет-магазин предлагал оформить заказ на экземпляр моей незабываемой книги как образец антикварной торговли. «Моей», — сказал я не без гордости. Вы признали авторство мое, и за это моя человеческая благодарность.

Не знаю степень Вашей информированности о проблемах авторства «Хозяйки истории». Это разговор долгий, трудный, в некоторых моментах весьма деликатный. Если Вы книгу читали, все знаете сами. (Не сомневаюсь — читали. А можно ли в том сомневаться?)

Я позволил себе контрольные проникновения на чужие страницы и с радостью убедился, что «М. Подпругин — „Хозяйка истории“» значится в том же достойном ряду, что и «Лев Толстой — „Анна Каренина“» или, скажем, «Гюстав Флобер — „Мадам Бовари“» (ассортимент «Озона», без лести скажу, колоссален). Но как бы ни было огромно число коммерческих предложений, фактор авторства любому из них положен «Озоном» в основу, значит, и я — достоверен как автор и как человек.

Каждому из нас на его персональной странице предпослана, вне всяких сомнений, очень нужная ссылка: «Сведения об авторе» — таково название ей. К сожалению, я единственный, кто по данной ссылке не отвечает биографической справкой, — окно открывается, но оно, к сожалению, пусто. Отношусь к этому с пониманием. Информационную лакуну для себя объясняю спецификой службы в мои прежние годы. С другой стороны, все секреты раскрыты, и по счету большому я не нахожу убедительных объяснений отсутствию справки. Ее обо мне нетрудно составить по тексту моей же «Хозяйки истории». Надеюсь, Вам будет это под силу.

Ставлю в известность Вас о понедельнике: он сегодня (это мой день). Настоящее письмо по своем дописании отправится незамедлительно Вам (уже понятно — успею), но этого мало — в блоке писем, собранных для «Хозяйки истории» в новой и, надо понимать, уже последней редакции, как вижу теперь, займет оно достойное место венца.

В среду (тоже мой день — второй на неделе) я, допущенный к Интернету, напишу крепкое, чуждое как рутине, так и шаблону, новое предисловие, и книга в свежей редакции будет готова.

Скоро, скоро Вы сможете ее продавать, причем не скрывая, кто истинный автор.

Еще раз огромное Вам спасибо.

Обнимаю, жму руку. И обнимаю опять.

Я очень устал. Хочется спать. Образы былого овладевают рассудком. Всех люблю, но нельзя расслабляться.

Спасибо, что не забыли. И не забудете — верю.

М. Подпругин, общ. д-ль, санаторий «Новые Cкуделицы», осень 2017, понед., 15 час. 29 мин.

Представление авторства М. Подпругина на странице Ozon (лето-осень 2017).

Подпругин М.

В качестве послесловия,

или Письмо № 9

Увы! — мог ли я прежде подумать о том,

что этим печальным, увы, междометием

открою в моей новой и вместе с тем долгожданной редакции

мою же

многим уже известную книгу,

ибо все, что хочу сказать предисловием этим, говорю прямо и по возможности кратко,

увы, друзья:

времени нет — я тороплюсь.

Опуская детали и не касаясь метафор, особенно возрастных,

я тороплюсь в прямом значении слова –

прямо сейчас,

когда меня допустили на 30 минут к Интернету,

к экрану,

потому что сегодня среда (мой день еще понедельник),

и читатель (ты есть у меня) сам способен понять, оценить эту спешку

хотя бы по фразе,

уже запущенной в дело,

в мое производство,

но которую сам я еще не решил, как закончу (закончил уже).

Надо, надо спешить.

Опуская детали, может с каждым случиться, если ум напряжен.

Ум, чтобы не было больше вопросов, у меня превосходен,

он светел, не по возрасту гибок,

но нервы — с этим не спорю.

Другая проблема в моей половой конституции,

ставшей с возрастом мне докучать своей образцовостью (все подробности, впрочем, в каноническом тексте).

Давно ли я здесь?

Два-три года, быть может, четыре, точно сразу не вспомнить, а важно ли это?

Почему бы не пять? — мои заслуги известны.

Достоверны далекие дни, и, напротив, сомнительны близкие годы.

Я навещаем. Не часто, но я навещаем.

Руки трясутся не сильно, по клавишам я горазд попадать (и охоч!): результат демонстрируют буквы — заметьте, пишу без ошибок. И быстро.

Хуже — храп за стеной, однако, с другой стороны, витамины, клумба в саду, регулярность влажной уборки.

Пагубны новости, когда им дается канал передачи.

Отсюда — дозированный Интернет. Это трудно одобрить, но в принципе я понимаю основной массив предписаний.

(Хотя не согласен со многим.)

Опуская детали, здесь в целом терпимо. Книги есть. Приключения, женский роман, руководства.

Но норвежский не стал изучать, хотя подступы были.

Где, однако, «Хозяйка истории»? Почему не даете мне «Хозяйку истории»?

Слов не найдется в родном языке передать, как мне нужен был экземпляр для работы! Для переиздания!

Даже в нем, в Интернете, мне запретили к ней обращаться! (Там есть.)

А я все равно обращаюсь.

Знаю ходы.

Ходы и коды (которых не знают другие).

Каждый, кто брался за «Хозяйку истории», сам убедился: читать ее невозможно с экрана.

А каково, представьте, мне с текстом работать, готовить к переизданию сызнова,

делая вид, что читаешь другое…

сказки Гримм, небылицы про Шерлока Холмса, пособие для кактусовода, уроки верлибра?

Мне иногда говорят, что вторым изданием «Хозяйка истории» будто бы не выходила.

Отвечаю тем, кто не в курсе: был спецтираж.

Читатель книги в настоящей (третьей) редакции сам во всем разберется.

Итак, мотив моего предисловия ясен, полагаю, любому дочитавшему книгу до этого места (между тем это только начало).

Неизбежно поспешное, это вступление самый верный ответ, почему «Хозяйка истории» не переиздавалась долгие годы.

Я ответил тем, кто хочет спросить.

Главное: справился! Я сумел!

(И у меня еще 15 минут!)

И разве не подвиг, что я довел? Довел! Довел до конца?!

Разве не подвиг — с учетом условий?

14 минут — как в той песне — до старта, по пыльным дорогам далеких планет,

но какой теперь из меня космонавт?

А при чем тут космос, друзья?

При чем тут космос?

Космос тут ни при чем…

Итак, мне хватит с лихвою этих минут, чтобы прямо сегодня, прямо сейчас посредством нажатия клавиш отправить ее («Хозяйку истории») с предисловием этим, почти что готовым, тем, кто ждет ее не дождется…

Литературным агентам по заранее выбранным адресам,

издателям, корректорам на дому,

переводчикам, режиссерам, продюсерам –

всем! –

одним кликом (готов повториться)… ну может, двумя…

двумя-тремя-пятью

нажатиями клавиш.

Всем! Всем! Всем!

Здравствуй, читатель! Молодой, незнакомый! Все дороги открыты тебе!

М. Подпругин, общ. д-ль Санаторий «Новые Скуделицы» Осень 2017 Среда. 15 час. 21 мин.

Примечания

1

В ЦРУ — см. Приложение. — М. П.

(обратно)

2

В интернет-магазин Ozon — см. Приложение. — М. П.

(обратно)

3

Опубликовано мною (с небольшими сокращениями) во втором номере альманаха «Призма истории» за 1997 год. Имя публикатора обозначено буквами М. П. (т. е. без указания моей полной фамилии). — М. Подпругин, общественный деятель.

(обратно)

4

«Призма истории», 1997 г. — М. П.

(обратно)

5

Публикуется с разрешения автора данного Дневника, данного 16.06.95 в Берне (Швейцария) автору данной сноски и всех последующих примечаний, а также оригинальных мемуаров, публикуемых во второй части данной книги. — М. Подпругин, общественный деятель.

(обратно)

6

Речь идет о подготовке секретного посещения Китая помощником президента США по делам государственной безопасности Генри Киссинджером и его предстоящей встречи с премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем — поворотном событии в новейшей истории американо-китайских отношений. Таким образом, Е. В. Ковалева не только подтвердила информацию, полученную агентурным путем, но и указала на конкретные сроки визита. Действительно, Г. Киссинджер негласно находился в Пекине с 9 по 11 июля, что и было вынужденно подтверждено Госдепартаментом 16 июля. Своевременная информация, полученная через Е. В. Ковалеву, оценивалась как «крайне важная» (по шкале, принятой в Отделе, — более 40 баллов).

(обратно)

7

Кодовое название одного из прорабатываемых направлений.

(обратно)

8

В Институт физики высоких энергий для уточнения некоторых технических деталей запуска новой жидководородной пузырьковой камеры.

(обратно)

9

Успех январской миссии кандидата в члены политбюро ЦК КПСС Ш. Р. Рашидова в Республике Чили обусловил активное привлечение В. Ю. Волкова к анализу получаемой им через жену информации. До этого работа В. Ю. Волкова приравнивалась к оперативной.

(обратно)

10

Не совсем точно. Запрет на посещение иностранных выставок не находился в зависимости от присутствия мужа или, тем более, провожатого. Речь идет о простой мере предосторожности, распространявшейся в те годы на лиц, как правило, работавших в режимных учреждениях и соответственно имевших доступ к государственным тайнам. Впрочем, насколько известно автору примечаний, Е. В. Ковалева никогда не интересовалась иностранными выставками.

(обратно)

11

К сожалению, это не так. Стиль работы В. Ю. Волкова не всегда удовлетворял Руководство Программы. Дальнейшее подтвердило небеспочвенность опасений.

(обратно)

12

Местоимение «они» никого не должно вводить в заблуждение. По сути, приводимый разговор — всего лишь образчик семейного юмора.

(обратно)

13

С Жераром Филиппом.

(обратно)

14

Александр Борисович Шимский (1924–1988).

(обратно)

15

Главным образом, о сексуальных перверсиях. Автор фундаментального секретного труда о заместительных способах сексуального влечения.

(обратно)

16

Тем не менее цифровая информация, получаемая через Е. В. Ковалеву, отличалась исключительной достоверностью. В частности, в отмеченный день были предсказаны параметры полета, включая элементы начальной орбиты, первого американского спутника-фоторазведчика LAST, представлявшего собой крупногабаритную платформу для наблюдения с малой высоты. Примечательно, что спутник-шпион был выведен на орбиту только 15 июня.

(обратно)

17

Строго говоря, Е. В. Ковалевой не рекомендовалось злоупотреблять ни сладким, ни острым. Вообще, формированием ее стола занималась группа специалистов. Супружеская чета находилась на так называемом спецснабжении. Продуктовые наборы привозили раз в неделю, по вторникам. Но никакой халвы в них (насколько это известно автору примечаний) не было.

(обратно)

18

«Сельскохозяйственное» — во время ночного сеанса. Тогда уточнялся прогноз урожайности и сбора пшеницы в США. По отношению к предыдущему, неурожайному году (1970) предсказанный Е. В. Ковалевой рост сбора пшеницы должен был составить более 7300 тысяч тонн (согласно позднейшему официальному сообщению Министерства сельского хозяйства США — 7331 тысяча тонн). Шестью часами ранее на вечернем сеансе были зафиксированы данные, свидетельствующие о существенном сокращении американского экспорта меди и алюминия. Информация этого дня, вернее, ночи, полученная через Е. В. Ковалеву, оценивалась как дежурная (по шкале, принятой в Отделе, — до 16 баллов).

(обратно)

19

Приказ о присвоении В. Ю. Волкову звания майора был подписан в декабре месяце.

(обратно)

20

Так в тексте.

(обратно)

21

Автор примечаний, которому довелось присутствовать на описываемом собрании, не помнит, чтобы поднимался вопрос о кандидатском стаже. В протоколе собрания тоже ничего подобного не зафиксировано. Мотивы занесения столь сомнительного «воспоминания» в дневник трудно объяснимы. Справедливо предположить, что в данном случае Е. В. Ковалева имела слабость (возможно, в плане самоутверждения) отметить представляющуюся ей параллель между собой и Юрием Алексеевичем Гагариным. Последний в порядке исключения был принят в партию без, как известно, кандидатского стажа.

(обратно)

22

Это был я (автор примечаний). Есть в протоколе.

(обратно)

23

Действительно, в феврале 1972 г. А. Бен Али ат-Тани (Е. В. Ковалева пользуется транскрипцией арабских имен, общепринятой в ее лучшие годы) будет свергнут своим родственником Х. бен Хамадом ат-Тани. Последний, став эмиром, присвоит себе вдобавок портфели премьер-министра и министра финансов и нефти. Достойно сожаления, что в то время, когда бельгийская «Бельджиен ойл» заключала соглашение о предоставлении ей концессии на значительную часть территориальных вод и континентального шельфа, работа через Е. В. Ковалеву по Катару практически не велась. Отмеченная информация была получена попутно, непреднамеренно, в виде случайной флуктуации и оценена непростительно низко — всего 6 баллов по шкале, принятой в Отделе.

(обратно)

24

А. Васкес Каррисоса — в то время министр иностранных дел Колумбии.

(обратно)

25

О. Муньянеза — тогдашний министр международного сотрудничества Республики Руанда.

(обратно)

26

Виктор Дмитриевич Хворостов, профессор (1929–1998).

(обратно)

27

Е. В. Ковалева окончила Симферопольский педагогический институт.

(обратно)

28

22 сентября. С неофициальным дружеским визитом.

(обратно)

29

В. Брандт — в то время федеральный канцлер, глава правительства ФРГ.

(обратно)

30

Театр им. М. Н. Ермоловой находится на Тверской улице (бывшая Горького).

(обратно)

31

«Мой Дагестан».

(обратно)

32

Тревога понятна. Любая самодеятельность могла привести к утрате Е. В. Ковалевой ее исключительных способностей. По глубоко личному убеждению автора примечаний, В. Ю. Волков в данной ситуации вел себя крайне деструктивно и безответственно (что, конечно, не уменьшает ответственности самой Е. В. Ковалевой). Будучи лицом уполномоченным, В. Ю. Волков не имел ни малейшего права разрушать поведенческий стереотип, утвердившийся в серии удачных опытов супружеского сотрудничества и утвержденный, кстати сказать, руководством Отдела.

(обратно)

33

Преувеличение. Автор примечаний, как это будет видно из нижеприводимого, доказал противное.

(обратно)

34

См. прим. 3 к дневниковой записи от 11 июля.

(обратно)

35

Ленинская работа. Подготовка якобы к ленинскому зачету.

(обратно)

36

Е. В. Ковалева опять драматизирует свое положение. Напрасно она так сильно переживает роль свидетеля интимных бесед. Ничего исключительного в ее действиях не содержалось. Надо ли объяснять, что эти беседы записывались на магнитофонную пленку. Кроме того, в соседней комнате сидели энергичные инициаторы-исполнители (среди них был и автор настоящих примечаний) и, фиксируя «в живую» разного рода нюансы, заинтересованно обсуждали по ходу собеседований сексуальные возможности своих будущих партнерш (каждая из которых уже была на тот момент кем-нибудь да испытана). — Очень полезный в отношении обмена опытом коллоквиум.

(обратно)

37

Подробнее об отряде участниц эксперимента см.: часть 2, глава 4.

(обратно)

38

Л. Я. Василевская (1933–1991) — видный советский сексопатолог, автор многих научных работ, носивших секретный характер. Незаконно репрессирована 21 августа 1991 года.

(обратно)

39

Л. Я. Василевская гипнозом не владела. Она была специалистом в другой области.

(обратно)

40

Вряд ли В. Ю. Волков имел в виду автора настоящих примечаний, с последним знакомство Е. В. Ковалевой еще не состоялось.

(обратно)

41

Как раз урожденные москвички составляли большинство, но В. Ю. Волков не был посвящен в подробности. К этим исследованиям он практически не привлекался, хотя его личный опыт был учтен во многих аспектах.

(обратно)

42

В целом В. Ю. Волков придерживался графика. В этот вечер им была получена через Е. В. Ковалеву дополнительная информация о динамике добычи золота в ЮАР (наряду с добычей платины, хромитами и марганцевой рудой — первое место в капиталистическом мире).

(обратно)

43

Имеется в виду собеседование: отчет Е. В. Ковалевой о виденном ею сне.

(обратно)

44

Так и случилось. Факт, свидетельствующий о всей серьезности подхода Руководства Программы к изучению феномена Е. В. Ковалевой. Впрочем, как свидетельствует протокол собеседования, майор Веденеев, будучи персонажем сна Е. В. Ковалевой, в ночь на 1 августа 1971 года «не испытывал никаких особых ощущений» и по существу вопроса не смог ответить «сколько бы то ни было вразумительно».

(обратно)

45

Автор настоящих примечаний, естественно, знаком с изложением сна Е. В. Ковалевой в полном объеме, однако чувство меры и вкуса подсказывает ему воздержаться от цитирования соответствующего отчета и ограничиться в своих комментариях данным пунктом.

(обратно)

46

Автор политических бестселлеров, книг про разведчиков.

(обратно)

47

Гаруспиция.

(обратно)

48

Трудно сказать, что же боится потерять Е. В. Ковалева — В. Ю. Волкова (если да, то не предчувствие ли это?) или свой исключительный дар? Душа женщины, как говорится, потемки. Душа Е. В. Ковалевой — потемки вдвойне. — Замечание (и примечание), выстраданное личным опытом.

(обратно)

49

На встречу Л. И. Брежнева с В. Брандтом.

(обратно)

50

Скорее около Брандта, чем Брежнева.

(обратно)

51

О ней во второй части книги.

(обратно)

52

Четырехстороннее соглашение по вопросам, относящимся к Западному Берлину, подписанное 3 сентября 1971 года, расценивалось как крупная победа советской дипломатии и соответственно как поражение реваншистских сил.

(обратно)

53

Имеется в виду первое из тридцати четырех заседаний послов СССР, Великобритании, США и Франции по берлинской проблеме.

(обратно)

54

Прототип героя приведенного сочинения (именно сочинения, потому что фактография здесь демонстративно принесена в жертву художественности) обладал, как и любой другой нормальный человек, достоинствами и недостатками. Автор настоящих примечаний хорошо осведомлен и о тех, и о других. Но какими бы ни были те и другие, несомненно одно: прототип категорически не представлял карикатуру собой, он всегда придерживался жесткой самодисциплины, что справедливо давало ему неоспоримое право быть требовательным к подчиненным, никогда не мямлил, не бубнил, а, напротив, владел языком членораздельно, короче, был далек от субъекта, изображенного Е. В. Ковалевой. Подвело ли чувство стиля Е. В. Ковалеву? Да, подвело. Автор настоящих примечаний не принадлежит к категории литературоведов, хотя и ценит литературу, и знает, и любит, и сам владеет пером. Но даже ему, не литературоведу, человеку, занятому иным делом, бросается в глаза легкомысленная торопливость изложения комментируемого текста, шаблонность в изображении конкретного, в действительности достаточно сложного человеческого характера, грубая тенденциозность в описании житейской ситуации, в общем-то, и не стоящей никакого внимания.

(обратно)

55

Источник цитаты не установлен.

(обратно)

56

Эйфель. У французов ударение на последнем слоге. А башня — Эйфелева.

(обратно)

57

Пропуск в рукописи.

(обратно)

58

Во втором абзаце настоящей дневниковой записи употреблено выражение не выйдет. Автор настоящих примечаний обещает читателю и впредь не забывать о психолингвистическом подходе к приводимым здесь текстам.

(обратно)

59

На девять.

(обратно)

60

Впечатление от телевизионного репортажа.

(обратно)

61

Генерал Ж. Б. Бокасса — президент ЦАР с 1966 года. Он же — министр национальной обороны, гражданской и военной авиации, а также министр — хранитель печати.

(обратно)

62

Процедура передачи в дар указанного центра состоится в июле 1972 года.

(обратно)

63

В именительном и винительном падежах единственного числа надо употребить дитя. Более того, согласно Грамматическому словарю А. А. Зализняка в родительном, дательном и предложном падежах единственного числа допустима устаревшая форма дитяти, а в творительном — дитятей. Однако формы эти никогда не употребляются в отношении выражения вроде «дитя улицы» или «дитя века», т. е. в значении «представительства чего-либо», ибо единственная область их приложений — это исключительно по отношению к лицу, которое иначе мы так и называем: ребенок.

(обратно)

64

Подробнее о деятельности инициаторов-исполнителей, к числу которых принадлежал и автор настоящих примечаний, будет во второй части данной книги.

(обратно)

65

Трудно понять, на какую пенсию рассчитывала Е. В. Ковалева.

(обратно)

66

Из Пушкина.

(обратно)

67

Хельсинкское совещание глав государств Европы, а также США и Канады состоялось в 1975 году — уже в бытность супружеского сотрудничества Е. В. Ковалевой с автором настоящих примечаний. Подробности в третьей части данной книги.

(обратно)

68

Последнее слово написано карандашом. Известно, что в ночь на шестое ноября В. Ю. Волков, уточняя долгосрочный прогноз погоды в СССР, получил через Е. В. Ковалеву ценные данные о масштабах тяжелой засухи, которая поразит обширные районы страны летом 1972 года и соответствующим образом отразится на уменьшении объема валовой сельскохозяйственной продукции. Похоже, супруги действительно «постарались»: был допущен эксцесс, и, надо на сей раз отдать должное В. Ю. Волкову, в полном соответствии с Инструкцией проведения повторных актов. Правда, значение в результате этого вновь полученной информации согласно протоколам, хранящимся в архивах Отдела, невелико. Предсказывался резкий рост добычи газа в Западной Европе, что и без Е. В. Ковалевой ни для кого не являлось тайной ввиду очевидной интенсификации разработок месторождений в Северном море. По шкале, принятой в Отделе, эта информация даже не оценивалась.

(обратно)

69

С середины 1971 года майор М. М. Веденеев, подобно автору настоящих примечаний, привлекался к довольно трудоемким экспериментам по инициированию определенных сексуальных реакций в рамках тренинга лиц, прошедших особый отбор. Упомянутая Клара к числу этих лиц не принадлежала. Неудивительно, что знакомство ее с М. М. Веденеевым, к слову сказать, вдовцом, было краткосрочным и малопродуктивным в отношении полезного опыта.

(обратно)

70

Работа инициатора-исполнителя действительно была изнуряющей, однако невозможно представить, чтобы опытный М. М. Веденеев жаловался постороннему, по сути, человеку на тяготы секретной службы или, еще хуже, посвящал его в те или иные подробности. Вряд ли приведенная реплика Клары содержит какой-либо подтекст. Похоже, Е. В. Ковалева слышит то, что хочет услышать.

(обратно)

71

Подробнее — см. часть 2, глава 3. Там же даны характеристики наших партнерш.

(обратно)

72

С июля по октябрь 1971 года М. М. Веденеев похудел на 3 кг. Для сравнения — автор настоящих комментариев с августа 1971 по февраль 1972 потерял в весе 6,450 кг.

(обратно)

73

Об особенностях морфограммы автора примечаний — см. часть 2, главы 2 и 14. В главе 14, кроме того, подробно объясняется сексологический смысл отношения (причем на редкость высокого) длины моего туловища к длине моих ног (так называемый трохантерный индекс).

(обратно)

74

Если это ирония, то не слишком уместная. Я рассматривал нашу беседу как развлекательную, отчасти как просветительскую.

(обратно)

75

Не то и не другое. Прочитавший мои воспоминания, помещенные во 2-й части данной книги, во всем разберется сам.

(обратно)

76

Рейнхард Гален — шеф тайной службы ФРГ. Руководил немецкой разведкой на протяжении 25 лет. За 4 года до описываемого разговора ушел на пенсию.

(обратно)

77

Отрывки из воспоминаний Р. Галена охотно публиковал «Шпигель». Вот фрагмент, непосредственно посвященный М. Борману: «Мартин Борман в качестве высокопоставленного информатора и консультанта Советов работал на противника еще в начале русского похода… Из двух достоверных информаций мне стало известно в 50-х годах, что Мартин Борман, отлично законспирированный, жил в Советском Союзе, где и умер». Мемуары Р. Галена нельзя признать достоверными.

(обратно)

78

«Тот» рассказывал не «так», а лучше и выразительнее.

(обратно)

79

Уже только то, что автор настоящих примечаний хорошо понимал провокационный характер воспоминаний Р. Галена (тем более в канун ратификации бундестагом соответствующих договоров с Советским Союзом и Польшей!), однозначно указывает на вопиющую необъективность автора данной дневниковой заметки. Малозначительный разговор о Мартине Бормане действительно имел место быть, но быть притом выдержанным в совершенно иной тональности. Обычное обсуждение тривиальной проблемы, к тому же не представляющей ни малейшего практического интереса! Изложив свои взгляды по существу вопроса, я всего лишь поинтересовался мнением собеседников. Ну и что же в этом особенного? Я бы не стал ни при каких обстоятельствах допытываться у Е. В. Ковалевой конфиденциальной информации хотя бы уже потому, что все, сопряженное с ее исключительным даром, жестко ограждалось от праздного любопытства достаточно суровыми режимными предписаниями. Да и был ли повод для любопытства? Ни малейшего повода! Увы, многие «шуточки» В. Ю. Волкова более свидетельствовали о его безответственности, чем о наличии здорового чувства юмора, и мне искренне жаль, что Е. В. Ковалева позволяла себе поддаваться далеко не всегда положительному влиянию своего зазнавшегося супруга.

(обратно)

80

Одно скажу: первое впечатление нередко бывает обманчивым.

(обратно)

81

Нет, Елена Викторовна, у меня другая фамилия. Скоро вы узнаете какая. Поговорим об этом во 2-й части.

(обратно)

82

Пушкин.

(обратно)

83

Автор примечаний рекомендует читателю обратить особое внимание на данную дневниковую запись.

(обратно)

84

В этот день военно-воздушные силы Пакистана совершили привентивные налеты на Индию, чем лишь ускорили вторжение индийских войск на восточные пакистанские территории, населенные бенгальцами и с неизбежной исторической необходимостью отторгаемые от Пакистана.

(обратно)

85

То, что Пекин и Вашингтон выступят на стороне Исламабада, сомнений не вызывало. На данный момент наших аналитиков интересовала степень этой поддержки.

(обратно)

86

Имеется в виду заседание Вашингтонской специальной группы действия, начавшееся в 11 часов в Оперативном центре Белого дома под председательством Генри Киссинджера (в 19 часов по московскому времени). Таким образом, уже в день конфликта мы получили благодаря «прямому включению» Е. В. Ковалевой ценную информацию о ближайших планах США, в частности по линии ООН, что во многом определило характер соответствующих советских инициатив в самые кризисные моменты стремительно разгорающейся войны. Аналогичные «включения» на протяжении последующих десяти дней — вплоть до начала циклических изменений в организме прорицательницы — производились трижды (что, к сожалению, не нашло отражения в Дневнике Е. В. Ковалевой). Результаты превзошли все ожидания. Невольно показав козыри, американцы, и верно, запутались. Лишь в середине декабря они почувствуют что-то неладное. Но поздно, будет слишком поздно! Проамерикански настроенные западнопакистанские войска поспешно капитулируют. Надо будет искать виноватого! У противников Никсона в конгрессе появилась возможность нанести президенту укол! Протоколы злополучного заседания и им подобных, в принципе не подлежащие «автоматическому рассекречиванию», по американской традиции «просачиваются» в печать. Дело идет к выборам, и теперь каждый обыватель способен сам судить об ошибках своего президента. Забавно, что к газетной кампании «рука Москвы» не причастна. Но руки у наших пропагандистов теперь будут в самом деле развязаны!

(обратно)

87

5 декабря отмечался День Конституции СССР.

(обратно)

88

Шейх Маджибур Рахман — харизматический лидер бенгальцев.

(обратно)

89

Тем не менее М. Рахман будет спасен охранником. В марте 1972 года, будучи уже премьер-министром Бангладеш, он посетит СССР и встретится с Л. И. Брежневым.

(обратно)

90

Речь идет о приобретении двухспальной кровати взамен пришедшей в негодность тахты. (См. запись от 3 декабря.)

(обратно)

91

Вооруженные отряды «мухти бахини» совместно с индийскими войсками 17 декабря вступили в Дакку. День капитуляции западнопакистанских войск. Накануне через Е. В. Ковалеву была получена оперативная информация о ближайших демаршах США и Китая.

(обратно)

92

Последние шесть слов хорошо иллюстрируют так называемую женскую логику. Так был повод или не был? — спросит читатель. Автор настоящих примечаний не однажды задавал Е. В. Ковалевой аналогичные вопросы впору своего брака с последней.

(обратно)

93

Чересчур оптимистический прогноз. Напомним еще раз: Общеевропейское совещание по вопросам безопасности и сотрудничества состоялось в 1975 году. Как следует из вышеприведенного (см. запись от 05.11.71), именно с этим событием Е. В. Ковалева связывала возможность позволить себе деторождение. О нереалистичности такого подхода автор настоящих примечаний расскажет в своем месте.

(обратно)

94

3427-й американский самолет, сбитый с начала войны в Южном Китае и действительно 19-й с момента возобновления массированных бомбардировок 26 декабря.

(обратно)

95

Анджела Дэвис — американская коммунистка, видный борец за права негров в США и крупный общественный деятель. В отражаемое Е. В. Ковалевой время находилась в тюрьме по ложному обвинению.

(обратно)

96

Невероятно пышные волосы Анджелы Дэвис воспринимались как символ борьбы всего прогрессивного со всем реакционным.

(обратно)

97

Речь идет о предстоящих зимних Олимпийских играх в Саппоро.

(обратно)

98

Дата открытия зимней Олимпиады.

(обратно)

99

О Ближнем Востоке. Ценность информации — 16 баллов.

(обратно)

100

«Речные заводи» — средневековый китайский роман. Рекомендован к чтению в связи с приближающимся визитом Никсона в КНР.

(обратно)

101

Похоже, «речные заводи» становятся для Е. В. Ковале вой символом нескромных притязаний в духе ее интерпретации соответствующего эпизода своей биографии (см. дневниковую запись от 07.09.71). Однако внимание знатока мировой истории остановит другое: удивительная проницательность генерала. Не обладал ли он сам даром предвидения? Теперь, с позиции прожитых лет, провиденциальный смысл рекомендации читать «Речные заводи» становится очевидным. Критика средневекового романа «Речные заводи» под лозунгом «борьбы с капитулянтством» захлестнет Китай осенью 1975 года и, обретя масштаб общенациональной кампании, выведет страну на новый этап культурной революции.

(обратно)

102

Психологическими, а не механическими, как может подумать читатель.

(обратно)

103

Намеченная телетрансляция зимней Олимпиады могла вызвать у Е. В. Ковалевой стрессовые перегрузки, крайне нежелательные в канун визита Р. Никсона в Китай.

(обратно)

104

Неточность. Двадцать шесть дней.

(обратно)

105

В американскую сборную входили 123 спортсмена (тогда как в советскую — 107).

(обратно)

106

И снова отмечаю проницательность генерала. Ирина Роднина — олимпийское золото в Саппоре в парном катании (с Улановым).

(обратно)

107

Выпуск первых почтовых марок Восточной Бенгалии (серия из восьми штук) был приурочен к празднованию 17 января одного полного месяца со дня прекращения военных действий на Индостанском полуострове.

(обратно)

108

Не разделяя неожиданно громкий пафос Е. В. Ковалевой в целом, автор настоящих комментариев все-таки его разделяет по целому ряду пунктов (в частности, в вопросе о «зародышах»), что обусловлено не только сочувствием к женской эмоциональности, но и в первую голову закономерной психологией просвещенного европейца. Кроме того, он выражает искреннюю признательность Андрею Кабанникову, собственному корреспонденту газеты «Комсомольская правда» в Пекине, за великолепную статью об особенностях китайской кухни (субботний выпуск «КП» № 20 (21271), 2–9 февраля 1996 г.). Из данного источника следует, что в провинции Гуйчжоу действительно считается за деликатес оригинальное блюдо, называемое «Три писка» и состоящее из живых крысиных эмбрионов. Итак, цитата: «Живые крысиные эмбрионы перед тем, как оказаться в желудке местного гурмана, — сообщает осведомленный журналист, — пищат три раза: когда их берут палочками, когда окунают в острейший соус и, наконец, когда кладут в рот». Каково?

(обратно)

109

Сомнительно.

(обратно)

110

По телевизору.

(обратно)

111

То есть до ожидаемого визита Никсона в КНР.

(обратно)

112

Сотрудники Отдела, чья напряженная деятельность часто подразумевала необходимость решительной психологической разгрузки, охотно обращались к устному творчеству. Так, по затронутой теме из множества афоризмов, бытовавших в среде инициаторов-испытателей, к числу которых с августа 1971 г. принадлежал автор настоящих комментариев (см. часть 2), особо отличались популярностью, как ему теперь вспоминается, нижеприводимые перлы узкопрофессионального фольклора:

— разлука для жажды, чтоб в день дважды;

— сладкие штуки после горькой разлуки;

— после разлуки мужик при бамбуке. Не от словосочетания ли «при бамбуке» происходят «прибамбасы», иная этимология которых, приводимая в «Словаре московского арго» В. С. Елистратовым (М., 1994), выглядит куцей?

(обратно)

113

Как удалось установить автору настоящих комментариев, крупнейшее перемещение Хуанхэ в завершающемся тысячелетии имело быть в 1494 году, после чего строптивая река весь XVI век металась из стороны в сторону, не находя себе русла и заливая тысячи и тысячи квадратных километров плодородной равнины. Это не может не впечатлять, прошу верить на слово. Интересно, что другое достаточно грандиозное смещение русла Хуанхэ произошло сравнительно недавно, всего за 2 (два) года до рождения автора настоящих комментариев, тогда, утверждают источники, прорвало дамбу.

(обратно)

114

В данном случае ничего удивительного. Такова китайская традиция. Лицо, изучающее литературу о вокальном искусстве Китая серьезно и вдумчиво, а вовсе не ограничивающее свой кругозор устными преданиями информаторов, какими бы ни были продолжительными и увлекательными их командировки, никогда не подойдет к предмету своего рассматривания с обыкновенной школярской линеечкой. Взять хотя бы ту же эстетику названий китайских классических опер. В качестве иллюстрации приведем лишь два из числа тех, которые сумел обнаружить автор настоящих комментариев при подготовке данного издания: «Царь обезьян устраивает скандал в небесном царстве» и «Дочь морского царя пишет письмо своему отцу — морскому царю». Не лишним будет указать на некорректность сравнения названия последней оперы с аналогичным названием известной картины на казацкую тему И. Е. Репина, ибо подобные сопоставления в целом характерны для профанического восприятия мировой культуры. Отметим также, что Пекинская опера старше Шаосинской почти на 60 лет. Впрочем, для 1972 года комментируемое замечание Е. В. Ковалевой об актерской игре в классической китайской опере представляется несколько архаичным ввиду актуального торжества разрушительных установок пресловутой культурной революции.

(обратно)

115

Признание, которому не следует доверять. Тем более что в обязанности куратора не входило пугать Е. В. Ковалеву. Надо подчеркнуть со всей определенностью: не только китаеведение, но и политология, геополитика, политическая экономика в целом и в частности социализма, не говоря уже о семиотике восточной культуры, этнографии, этнопсихологии, и этносексологии, равно как и других областей человеческого знания, мало, слишком мало (что, кстати, видно из Дневника) интересовали Е. В. Ковалеву. Было бы странно от нее ожидать продуманных оценок той или иной общественно-политической ситуации. Возможно, оно и к лучшему: успех «китайской недели» (см. ниже) был бы значительно скромнее, если бы Е. В. Ковалева была в самом деле «напугана».

(обратно)

116

В полной мере отмеченная здесь неугодность проявит себя в конце 1974 года, когда в КНР начнется крупномасштабная кампания «критики Линь Бяо и Конфуция».

(обратно)

117

Сомнительно.

(обратно)

118

Сомнительно.

(обратно)

119

Лыжную. Среди женщин. 15 км (5 км х 3) за 48.46.15.

(обратно)

120

Менее всего голос В. Ю. Волкова был бархатным. Автор настоящих комментариев хорошо помнит рассматриваемый голос и готов настаивать на следующих эпитетах: деланный, масленистый, тягучий.

(обратно)

121

Над подбором «никчемных» слов и особенно их порядком работала группа специалистов, причем рекомендации ученых учитывали последние достижения в области психолингвистики. Другой вопрос, насколько ответственно сам В. Ю. Волков следовал этим рекомендациям.

(обратно)

122

Риторический вопрос. Нашлись, кому научить.

(обратно)

123

Леонид Ильич Брежнев? Не велики ли амбиции? Похоже, никаких «левых» заказчиков рангом ниже генерального секретаря ЦК КПСС Е. В. Ковалева для себя просто не мыслила. Спрашивается: а чем были бы хуже такие именитые и влиятельные болельщики, как, например, М. А. Суслов и А. Я. Пельше? Не тем ли только, что один отвечал «всего лишь» за идеологию, а другой возглавлял «всего лишь» Комитет народного контроля? Нет, бросать на кого-либо тень подозрений в серьезном злоупотреблении служебным положением не входит в задачу автора настоящих комментариев, — приводя чисто условные примеры, он всего лишь изучает удивительный феномен так называемой женской логики. И только. Однако правомерен вопрос: разве наши чехословацкие товарищи меньше переживали за свою национальную сборную, чем мы за свою? Почему-то об этом Е. В. Ковалева не говорит ни слова. Между тем известно, что Густав Гусак, их коммунистический лидер тех лет и фанатичный поклонник хоккея, несомненно, интересовавшийся спортивными прогнозами, часами беседовал кое с кем из наших руководителей, почему-то так кстати приехавших в Прагу на совещание Политического консультативного комитета государств — участников Варшавского договора, и не когда-нибудь, а как раз (это ли не совпадение?) перед самым открытием зимней Олимпиады в Саппоро! С кем именно беседовал Г. Гусак, ответят историки… Впрочем, я не настаиваю на определенной версии. Может быть, все не так сложно. Достаточно вспомнить пристрастие В. Ю. Волкова к внеплановым, несанкционированным и самодеятельным сексуальным излишествам. Не исключено, что единственным источником этой сомнительной инициативы был собственно партнер Е. В. Ковалевой, самолично пожелавший опередить события. Если так, то он обманул не только Отдел и Руководство Программы, но и свою законную жену и, не побоюсь громкого слова, соратницу. Жаль, если так. Жаль обоих супругов. Искренне жаль. Игнорирование дисциплины в конечном итоге привело к катастрофе. Но об этом — потом. Разумеется, в протоколах Отдела «левый» несанкционированный акт остался незафиксированным.

(обратно)

124

Трудно представить «усталый» поцелуй.

(обратно)

125

Что касается автора настоящих комментариев, то, в отличие от В. Ю. Волкова, он считает правильным сообщить счет именно здесь. Наши выиграли — 5:2.

(обратно)

126

Отмена ограничений на экспорт американских товаров в Китай произошла за шесть дней до посещения Китая Ричардом Никсоном.

(обратно)

127

Так в тексте.

(обратно)

128

Правильнее сказать не «подслушивающие», а «прослушивающие».

(обратно)

129

Последние два слова абсолютная абракадабра, ничего не значащая стилизация. Образец юмора Е. В. Ковалевой.

(обратно)

130

На тихоокеанском острове Гуам размещается американская военная база. Место остановки президента Никсона на пути в Пекин. В этот день Е. В. Ковалева и В. Ю. Волков приступили к интенсивным исследованиям тайной дипломатии США и КНР, одного из драматичнейших этапов новейшей истории.

(обратно)

131

Американо-китайское коммюнике, опубликованное 28.02, было выдержано в самых общих выражениях. Ни одна из сторон не должна добиваться гегемонии.

(обратно)

132

Музыку к балету «Дон Кихот» написал замечательный российский композитор, скрипач и дирижер Людвиг Минкус. Им также написан менее известный балет «Фиаметта, или Торжество любви».

(обратно)

133

На молнии и холодные ноги никто не надеялся. Это уже гротеск. К сожалению, свою работу в Отделе Е. В. Ковалева порой воспринимала как нелепое изобретение некоего пародиста. В пору ее продуктивного брака с автором настоящих комментариев (о чем будет ниже) легкомыслие Е. В. Ковалевой в отношении собственного дара нередко омрачало самые незабываемые минуты пишущего эти строки.

(обратно)

134

Шейх Муджибур Рахман, премьер-министр недавно провозглашенной Народной Республики Бангладеш, в сопровождении министра иностранных дел М. А. Самада прибыл в Москву с официальным визитом 2 марта 1972 года. В тот же день высокопоставленные гости были приняты Л. И. Брежневым и Н. В. Подгорным. В результате переговоров с А. Н. Косыгиным были подписаны соглашения об экономическом и техническом сотрудничестве и об оказании неотложной помощи героическому народу Бангладеш, как сказано в документе, «в восстановлении жизненно важных отраслей экономики».

(обратно)

135

То есть по особому пропуску.

(обратно)

136

Д. С. Полянский — член Политбюро ЦК КПСС, первый заместитель председателя Совета Министров (то есть А. Н. Косыгина).

(обратно)

137

Нет.

(обратно)

138

По мнению автора комментариев, не было.

(обратно)

139

Будучи председателем Народной лиги, крупнейшей партии Бангладеш, Муджибур Рахман надежно поддерживался мелкой и средней буржуазией, учащейся молодежью, крестьянами, ремесленниками и значительной частью рабочих.

(обратно)

140

Автор Дневника еще не знает самого главного. В августе 1975 года Муджибур Рахман и почти вся его семья будут убиты на месте во время государственного переворота.

(обратно)

141

Если бы так!

(обратно)

142

Глупый, неуместный, необдуманный смех!

(обратно)

143

К. М. Солдатенков — двоюродный брат В. Ю. Волкова, студент.

(обратно)

144

Последняя запись Е. В. Ковалевой тех незабываемых лет. Казалось бы, ничто еще не предвещает худого. Нет, предвещает! И предвещает давно! Автор настоящих комментариев по мере сил отмечал предвещания. А теперь с горечью отмечает итог.

(обратно)

145

Невероятно, но факт: цивилизованные американцы безрассудно пренебрегают миногами, ошибочно относя их к червям. Впрочем, после всего, что мы узнали об отношении американцев к белым и другим съедобным грибам, удивляться уже ничему не приходится. (Специальное примечание для внутрироссийских изданий.)

(обратно)

146

Слезы радости и разрядки (последнее, правда, относится больше к женщинам) действительно солоны. Не так со слезами бесстрастия. Мало кто знает, что слезы, к примеру, сопутствующие нарезанию лука, в своем составе практически не содержат соли. Таким образом, концентрация соли в слезах — естественный показатель уровня эмоциональности. Любой физиолог подтвердит справедливость моего замечания.

(обратно)

147

В действительности еще больше. Только с искусственным пенисом 10 000 (десять тысяч) полных циклов половых актов! (См. Human sexual response by W. Masters and V. Johnson, 1966.)

(обратно)

148

По той же причине, а вовсе не по идеологическим, как принято думать, соображениям не было выпущено на отечественный экран собравшее неплохую прессу во Франции кинополотно «Скромное обаяние буржуазии», режиссер Бунюэль. Там есть эпизод: гости, не заставшие дома хозяев, тем не менее слышат в саду громкие крики хозяйки (абсолютно бессвязные, неинформационные, в целом типичные для среднестатистического оргазма). И хотя предмет наших исследований очередной раз был огражден от внимания широкой общественности, лично мне и моим товарищам по работе фильм, разумеется, показали. Вспоминаю рабочую дискуссию после просмотра. Эпизод подвергся анализу и был критикуем. Впрочем, это другая история.

(обратно)

149

Опять же замечу: соленые.

(обратно)

150

См. запись в Дневнике Е. В. Ковалевой от 8 ноября 1971 года.

(обратно)

151

Надеюсь, читатель уже подружился достаточно крепко со мной. Облеченный доверием, не самый последний участник событий, я не буду обманывать ожиданий своих новых друзей-книголюбов. Обещаю, что голос мой будет звучать и своевременно и полноценно. Мне есть что сказать. Примитивными сносками, вроде вот этой, ныне, надеюсь, читаемой кем-то, обойтись уже не смогу. Не тот материал и не та ситуация. В скобках и сразу — мой новый прием. — Подпругин.

(обратно)

152

Уточню на случай, если кто-то не знает: оксюморон — это такой стилистический оборот, представляющий собой целокупное сочетание понятий, весьма далеких друг от друга в смысловом отношении. Вслушайтесь: «ленинский зачет — в порядке эпитимии». (Эпитимия же — это род церковного наказания. Здесь употреблена в переносном смысле.)

(обратно)

153

От тебя!

(обратно)

154

Не хочу! Не хочу!

(обратно)

155

Личный мотив прост: я дал клятву. Я поклялся никогда в жизни не произносить имени города моего поражения, города, однако, воспетого Роденбахом, даровитым бельгийским прозаиком и поэтом, в немалой степени символистом.

(обратно)

156

Сожалею, что не сумел в настоящем издании переместить это лучшее из моих писем на надлежащее (согласно хронологии) место. Требование моего грантодателя — следовать заблаговременно заявленному содержанию. Жаль. Следовало бы переместить — М. П.

(обратно)

157

Ниже публикуемое мое письмо было напечатано с редакционным послесловием в одном из мартовских номеров «Книжного обозрения» 2001 года: к сожалению, не могу сейчас точно указать номер газеты за его досадным отсутствием в моих руках. — М. Подпругин.

(обратно)

158

Имеется в виду первое издание книги. М. Подпругин.

(обратно)

159

Публикация этого письма в данном издании «Хозяйки истории» ставит меня перед необходимостью расширить именной указатель за счет перечисленных в этом письме персоналий. Таким образом, не мытьем, так катаньем критик Н. Б. Иванова добилась-таки своего: Гоголь все-таки попадает в именной указатель! — М. Подпругин.

(обратно)

Оглавление

Предисловие к первому отдельному изданию

Открытое письмо Виктору Топорову

Предисловие ко второму, еще более полному отдельному изданию (спецтираж)

Предисловие к третьему (настоящему) изданию

Пролог Фрагмент допроса В. А. Кургузова[3]

Фрагмент конфиденциальной беседы с Р. Хорном[4]

Часть первая Секретный дневник Е. В. Ковалевой[5] Май 1971 — июнь 1972

  1971

  1972

Часть вторая М. Подпругин Мои мемуары

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

Часть третья Дневниковые записи Е. В. Ковалевой 1975–1983

  Записи 1975 года

  Записи 1976 года Дни в Завидово

  Записи 1977 года

  Записи 1978 года

  Записи 1979 года

  Записи 1980 года

  Записи 1981 года

  Записи 1982 года

  Записи 1983 года

Эпилог

  1

  2

  3

Приложения

  Элегия

  Избранные письма М. Подпругина

В качестве послесловия, Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg