СОВРЕМЕННАЯ ПОЛЬСКАЯ ПОВЕСТЬ 70-е годы
Предисловие
Для польской литературы 70-х годов характерен процесс кристаллизации одной из существенных проблем: «личность — общество — история». Разрабатывая концепцию личности, польские писатели раскрывают нравственно-психологический мир человека и через него — общественно-исторические процессы. Многих писателей занимают такие вопросы, как соотношение этики и политики, свободы и необходимости, исторической и социальной обусловленности поведения человека и возможностей личности. Эта актуальная морально-философская проблематика разрабатывается в произведениях, разнообразных по темам и жанрам, в том числе в таком распространенном жанре, как повесть. Многие писатели обращаются к историческим сюжетам, полагая, как писал об этом польский критик В. Маченг, что «только история дает сегодня писателю глубокое дыхание, только она позволяет писателю проникнуться идеями вне всяких случайных или неслучайных наслоений, проникнуться стремлениями, смысл и ценность которых проверены временем».
Это мнение, конечно, субъективно. Можно назвать немало примеров полнокровного изображения и современной жизни со всеми ее философскими, моральными, политическими аспектами, таковы повести Ю. Кавальца и В. Билинского, публикуемые в настоящей книге. Однако наряду с современной тематикой многие писатели в последние годы плодотворно разрабатывают жанр исторической повести и романа (А. Кусьневич, Т. Голуй, Т. Парницкий и др.).
К таким писателям принадлежит и Владислав Терлецкий, пока еще мало известный советскому читателю (у нас переводились лишь его рассказы). Терлецкий родился в 1933 году, первую книгу рассказов выпустил в 1958 году, а в 1906-м издал роман «Заговор» о польском национально-освободительном восстании 1863 года. Тема этого романа была продолжена в его книгах «Две головы птицы» (1970) и «Возвращение из Царского Села» (1972). Эти произведения получили единодушную высокую оценку польских читателей и критики. Сегодня В. Терлецкий, автор нескольких романов и повестей, сборников пьес и рассказов, — признанный мастер исторической прозы.
Терлецкого не интересует прошлое ради прошлого. На историческом материале он ставит «вечные» вопросы человеческого бытия, которые преломляются в разных исторических ситуациях. При этом он не конструирует исторические параболы, не проводит сомнительные аналогии с современностью, что было характерно для ряда исторических произведений конца 50-х — начала 60-х годов. Его интересует внутренняя жизнь человека в драматических и трагических ситуациях, порожденных конкретной исторической реальностью. Эту историческую реальность, дух изображаемой эпохи писатель точно воссоздает в традиционной, казалось бы, манере, требующей незаурядного мастерства. Внимание к детали, отсутствие многословных характеристик и описаний, сдержанный, бесстрастный тон повествования, подчеркнутая роль диалога характеризуют художественный почерк Терлецкого. Специфическая насыщенная эмоциональная атмосфера заставляет читателя сопереживать происходящее, осмысливать и оценивать события. Главное в художественном мировоззрении Терлецкого — психологическое понимание истории, а психология и мораль его героев исторически обусловлены.
Лучшие черты творчества Терлецкого проявились и в повести «Отдохни после бега» (1975). В основе фабулы — реальное происшествие в известном Ясногурском монастыре в Ченстохове в начале XX века. История монаха-убийцы Мацоха — в книге Терлецкого он назвал Сикстом — могла бы послужить неплохим материалом для детективного или просто бульварного романа. Налицо все компоненты: преступная любовь, ревность, убийство, шантаж, кража… У Терлецкого эти компоненты вроде бы и сохранены, в повести можно выделить проблемы религии и эротики, политики и криминалистики, психологии и истории. Но, во-первых, это не просто сумма проблем, а их сложный сплав, а главное, Терлецкий — в лучших традициях прозы Ф. М. Достоевского, несомненно оказавшего на него влияние, — выявляет социально-психологическое и нравственно-философское содержание внешне банальной истории.
Дело Сикста рассматривается в контексте политической истории Польши начала XX века. Как известно, Польша была лишена самостоятельного государственного статута, а ее территория поделена между Россией, Пруссией и Австрией. Время действия повести характеризуется активизацией социалистического движения и усилением русификаторской политики царизма в Привислинском крае (так уничижительно называлась царским правительством русская часть Польши). Свободно и непринужденно воссоздает автор колорит эпохи. О жизни польского общества читатель узнает из бесед героя повести Ивана Федоровича с другими действующими лицами. Приметы времени ощутимы и в упоминаниях о социалистических агитаторах, в сцене самоубийства политического заключенного, в репликах персонажей и других деталях повествования.
Следствие об убийстве в монастыре ведет высокий чиновник, Иван Федорович, специально приехавший из Петербурга. Власти заинтересованы не столько в скорейшей передаче дела Сикста в суд — расследование фактической стороны преступления не представляет трудностей, — сколько в компрометации монастыря как религиозной святыни, символа польского католицизма. Такова политическая цель готовящегося процесса, в которой отдает себе отчет Иван Федорович и которую, хотя и не вполне осознанно, внутренне не приемлет, затягивая следствие.
Иван Федорович — главный герой повести. Все события даны в его интерпретации, даже все диалоги передаются не «впрямую», а воссоздаются в его памяти и размышлениях. Этим достигается целостность видения действительности и объемность повествования: в сознании Ивана Федоровича наиболее существенные проблемы следствия переплетаются с раздумьями о собственной жизни. Рефлексии и эмоции Ивана Федоровича и являются главным объектом пристального писательского внимания. Автору удалось интересно и разнообразно отразить внутренний мир русского интеллигента.
Иван Федорович — умный и честный человек, с широкими взглядами, на голову выше других представителей власти. Его интересует не само преступление, а правда о человеке, о глубинных внутренних причинах, приведших Сикста к безнравственному поступку и в конце концов — к убийству. Необычная тщательность в изучении внутренних побуждений Сикста психологически мотивирована. Вопросы любви и смерти неудержимо притягивают самого Ивана Федоровича — он несчастлив в любви и неизлечимо болен.
Но болен не только Иван Федорович — болен мир, его окружающий. В этом мире невозможно свободное проявление любви, она опутана сетью условностей и предрассудков, а в стенах монастыря принимает и вовсе уродливые формы. Ведь не любовь привела Сикста к преступлению, наоборот, это чувство возвышает его, благодаря ему впервые нашел он самого себя и «начал жить в подлинной духовной чистоте». К безнравственной сделке, а затем к убийству его толкнула невозможность преодолеть религиозные догмы, представления о вмешательстве божественной и дьявольской силы в дела человеческие.
Сикст — продукт и жертва определенного социально-политического уклада, против которого бунтует. Убивая соперника, он убивает в себе бога (один из мотивов повести, указывающий на ее родословную, ведущую к произведениям Достоевского) и восстает против невозможности вести чистую и порядочную жизнь.
Обстоятельства жизни Сикста извратили его душу, толкнули на преступление. Иллюзорность такого отчаянного акта освобождения от неприемлемых нравственных норм глубоко понимает Иван Федорович, который, ничуть не оправдывая убийства, не может не отнестись с сочувствием к человеку, задавленному обстоятельствами и социально-религиозными предрассудками. Иван Федорович сознает, что трагедия несчастного Сикста, хотя и опосредованно, связана с системой представляемой им государственной власти, которая имеет лишь одну цель — не допустить каких-либо перемен. Но сам он неспособен к бунту против устоев, калечащих человеческие чувства и жизнь. В разочарованности Ивана Федоровича в деле, которому он служит, в его тоске по иной, лучшей и светлой жизни слышатся чеховские интонации. Герои Терлецкого смертельно устал, и отдохновение после бесплодного бега жизни все чаще видится ему лишь в смерти.
Бесспорен гуманистический смысл психологического анализа и самоанализа Ивана Федоровича. Полнее всего он раскрывается в разговоре героя с председателем суда. «Мы сами частица этой вины» — так воспринимает следователь вину Сикста, остро реагируя на чужую боль и страдания. Он чувствует ответственность за всех людей — и за жену извозчика, которая бросилась под поезд, и за самоубийство политического заключенного, выбросившегося из окна тюрьмы, и за то, что какой-то монах мог совершить убийство.
Протест человека против антигуманных законов общественной жизни, непреодолимая сила человеческого разума, стремящегося к самопознанию, проблема нравственного выбора — все это раскрыто в повести Терлецкого глубоко и психологически достоверно.
Совершенно другого плана — и по темам, и по художественной манере — повести Юлиана Кавальца «Серый нимб» (1073) и Вацлава Билинского «Катастрофа» (1976). Но во всех произведениях, включенных в предлагаемый читателю сборник, отчетливо проявилось тяготение современной польской прозы к углубленному исследованию жизни, более объемному изображению духовного мира человека, стремление запечатлеть своеобразие личности в ту или иную эпоху исторического развития общества.
Творчество Юлиана Кавальца (род. в 1916 г.) хорошо известно советскому читателю. На русском языке вышло несколько его повестей и романов: «Земле приписанный», «Танцующий ястреб», «На солнце», «Переплывешь реку» и другие. В повести «Серый нимб» писатель остается верен ведущей теме своего творчества — изменениям в жизни польской деревни, в сознании и психике крестьян. На этот раз он обратился к 1945–1946 годам, годам земельной реформы, вызвавшей яростное сопротивление защитников помещичьей собственности. Тема эта не раз поднималась в польской литературе последних лет, она знакома советскому читателю по книгам Эрнеста Брылля «Тетка», Тадеуша Новака «Черти» и другим произведениям. У Кавальца свой подход к этой теме. Суровая действительность того времени — пожары, выстрелы из-за угла, бандитские нападения на представителей народной власти — оживает в восприятии современного молодого человека. Повествование ведется от лица сына главного героя повести — крестьянина-коммуниста, повешенного бандитами. Узнавая правду о жизни и смерти отца, юноша сопоставляет его судьбу и свою, сравнивает его идеалы, жизненные цели и позиции со своими. Так в повествовании достигается единство истории и современности. Сын изучает протокольные записи суда над убийцами отца. Эти сухие протокольные записи допрос подсудимых, показания свидетелей, речи прокурора и адвоката, — красноречивые сами по себе, часто словно оживают в воображении юноши, становятся яркими и впечатляющими.
Эта повесть Кавальца, как и все его произведения, написана в своеобразной манере: неторопливое, плавное повествование, многочисленные ритмические повторы отдельных фраз, особенно важных, по замыслу автора, для сути происходящего, отсутствие хронологической последовательности в изложении событий. Автор говорил об истоках своей стилевой манеры: «Мне казалось, что мой ритм — это ритм земли… Я старался уловить элегический тон, напевность крестьянской речи…»
В «Сером нимбе», как и в прежних произведениях, подчеркнуто необычный способ повествования, оригинальная форма подчинены задаче реалистического изображения действительности, выявлению психологических мотивов поступков героев. «Говоря о развитии реализма, о завоевании им все новых сфер в литературе, я хотел бы призвать к исследованию глубин человеческой психики, к созданию „глубинно-человеческой“ реалистической повести», — размышлял писатель о характере современного реализма. Именно таково направление поисков писателя в последних книгах, в том числе и в повести «Серый нимб».
Приемы психологического анализа весьма разнообразны. Если Терлецкого привлекает анализ «духовных атомов общественной жизни», исследование природы человеческих страстей, то Кавальца интересуют характеры и влияние на их становление общественных отношений и житейских столкновений. Кавалец до известной степени противопоставляет характеры отца и сына. Характер отца сформировался в условиях борьбы за народную власть, стимулом его деятельности было осуществление вековых чаяний крестьян, то есть осуществление исторической справедливости.
Идеи, воодушевлявшие отца, сыну часто кажутся «устаревшими», он воспринимает их как нечто само собой разумеющееся. У него совсем другая, обеспеченная жизнь, благодаря подвигу отца ему не пришлось встретиться с трудностями, а имя отца открывало ему дорогу в жизнь. Ни ему, ни его сверстникам незнакомо ни чувство мести за обиды предков, ни мечта о собственном клочке земли.
Итак, в повести реконструируется то время, когда «земля была на втором месте после бога». О земле, принадлежавшей помещикам, мечтали многие поколения крестьян, но, получив в новой Польше долгожданные наделы, крестьяне боятся занять их. Веками воспитывалось в них убеждение в неприкосновенности помещичьей собственности. Решающий пример подает герой романа — отец рассказчика. И хотя бандиты угрожают ему, обстреливают его дом из пулемета, поджигают хозяйственные пристройки — он не отступает с избранного пути, он «даже гордился этими угрозами, выстрелами, этим пожаром».
Бандиты хватают его и, набросив на шею петлю, тащат через поля, за реку и лес на место казни. Рассказчик несколько раз возвращается к описанию пути героя на виселицу, и это описание приобретает символическое значение: мученический путь героя — та высокая цена, которую заплатили истинные патриоты за победу народной власти. С петлей на шее, этим «серым нимбом», избитый, униженный палачами, герой не отрекается от своих убеждений, мужественно и достойно встречает смерть, в последние минуты жизни обращаясь с молитвой не к богу, а к сыну, завещая ему верность делу отца.
Повесть Кавальца имеет глубокий историко-философский смысл. Она показывает, что идея социализма как единственно справедливого общественного строя была выстрадана польскими трудящимися, к этой идее привели исторические сдвиги, отразившиеся в их личных судьбах — за эту идею отдали свою жизнь лучшие сыны народа.
В повести есть еще один важный аспект. Сын убитого коммуниста, изучая обстоятельства его гибели, начинает понимать идейную убежденность, духовную силу и героизм отца. Осознание этого помогает юноше разобраться в самом себе. Он осуждает свое моральное приспособленчество, эгоистическое потребительское использование легендарного отцовского имени. Поняв характер отца, величие его подвига, его стойкость и самоотверженность, преданность народному делу, юноша морально возрождается. Он видит теперь свой долг в том, «чтобы на крик отца в листве дерева, на крик — сын мой! — ответить: я здесь, отец, я здесь на земле для того, чтобы доказать, что и постаментик из торфяных брикетов, и ветка дерева, принявшего тебя как свой тяжелый плод, и серый нимб — не имели смысла».
Этими словами — клятвой сына продолжить дело отца — заканчивается повесть Кавальца, одно из лучших в польской литературе 70-х годов произведений о коммунистах, отдавших жизнь за Народную Польшу. Не случайно повесть получила первую премию на конкурсе, посвященном тридцатилетию Польской рабочей партии.
В последние годы в польской литературе появляется все больше произведений, в которых с этической и психологической точки зрения исследуются конфликты современной действительности, в том числе и «производственные». После малоудачных попыток изображения этих конфликтов в так называемых «производственных романах» конца 40-х — начала 50-х годов они долгое время оставались вне поля зрения писателей. Новый этап социалистического общественного развития в Польше, приступившей в середине 70-х годов к строительству развитого социалистического общества, эпоха научно-технической революции поставили перед писателями новую проблематику, новые аспекты важнейшей темы социалистической литературы — темы труда, социалистического строительства. Один из таких аспектов — современное управление производством, роль организаторов производства, руководителей коллективов — разрабатывается в ряде повестей и романов (Е. Вавжак «Линия», В. Роговский «Авария», З. Кубиковский «Игра в прятки» и др.). К такого рода произведениям относится и повесть В. Билинского «Катастрофа» (1976).
Вацлав Билинский (род. в 1921 г.), автор интересных романов и повестей из жизни Войска Польского, прошедшего вместе с Советской Армией славный боевой путь от берегов Оки до Берлина («Бой», «Награды и отличия» и др.), в повести «Катастрофа» обратился к польской действительности 70-х годов, к нравственным проблемам мира «деловых людей» — организаторов современного социалистического производства.
Исходная ситуация повести — несчастный случай. В автомобильной катастрофе получает тяжелые ранения Ян Барыцкий, пожилой, но энергичный и властный директор большого промышленно-строительного комбината. Катастрофа происходит в тот момент, когда директор добивался больших успехов. Его близкие, сотрудники, знакомые по-разному оценивают историю служебной карьеры Барыцкого, по-разному интерпретируют факты его биографии. Один вспоминают добром, другие пытаются очернить, рассчитывая занять его место или продвинуться при новом директоре (ясно, что Барыцкий уже не вернется к исполнению своих обязанностей).
В произведении несколько повествователей. В столкновении разнообразных точек зрения проясняются важные конфликты прошлого и настоящего, сформировавшие личность Барыцкого и других героев. Конфликты неоднозначные. В сложной обстановке герою приходилось принимать ответственные решения, имеющие последствия для экономики всей страны (например, заключение выгодных контрактов с иностранными фирмами) и для повседневной жизни многих людей (выбирать: строить в первую очередь завод и жилые дома или новую больницу).
Вопросы, поставленные в повести (автор часто не дает на них однозначного ответа, вынося на суд читателей), жизненны и актуальны. Это проблема ответственности руководителей перед обществом, связанная с необходимостью решения новых задач, выдвигаемых динамичной, постоянно изменяющейся действительностью Народной Польши, развитием ее экономики. Но самое главное — этическая проблема, проблема места человека в современной жизни.
Каждый из героев по-своему понимает эту проблему, что приводит к напряженным спорам и существенным расхождениям. Ни у кого, к примеру, нет сомнений в честности, порядочности и самоотверженности директора Барыцкого, однако волевые методы его руководства многих не удовлетворяют, поскольку уже не соответствуют требованиям современной действительности.
Директора, выведенные в повести — Зарыхта, Барыцкий, Плихоцкий, — люди разных поколений, имеющие разный жизненный и политический опыт. В их судьбах, действиях и размышлениях ощущается пульс общественного бытия и социального сознания. Разумеется, к решению новых масштабных задач, выдвигаемых жизнью, не все руководители и не всегда оказываются готовы. Иногда им, людям честным и идейно убежденным, как Зарыхта, не хватает глубокого понимания жизненных закономерностей во всей их конкретно-исторической сложности, темпа общественных перемен, все возрастающих общественных потребностей. И тогда неизбежно возникают конфликты с окружением, с рабочим коллективом, а потом наступает и горький расчет с самим собой.
В отличие от прежних «производственных романов», где руководитель-новатор противопоставлялся, как правило, руководителю-бюрократу или карьеристу, Билинский создает образ командира производства, потерявшего в условиях стремительного социального и экономического роста страны перспективу развития, гуманистические ориентиры социалистического строительства. Именно поэтому вынужден был сложить свои директорские полномочия Зарыхта, такого же рода опасность подстерегает и более динамичного и современного директора Барыцкого, который мог бы и избежать ее в своей дальнейшей деятельности, преждевременно оборванной автомобильной катастрофой.
Автор рисует характеры и судьбы людей скупо и лаконично. Психологически достоверно описана драма бывшего директора Зарыхты, излишне осложненная, правда, его семейными неудачами, бегством на Запад приемного сына. Другие персонажи менее убедительны, их поступки зачастую мотивированы поверхностно. Возможно, это в какой-то степени объясняется стремлением автора к динамической кинематографичности действия.
Катастрофа заставила героев повести задуматься не только над судьбой директора Барыцкого, но и над судьбой своего предприятия, над собственными жизненными установками. Большинство из них, несмотря на различие взглядов, убеждены в том, что подлинную ценность личности определяет честное отношение к труду, к порученному делу, участие в строительстве социалистического общества в Польше. Общественный долг для них — внутренняя потребность, что вызывает недоумение у представителей капиталистического мира. Не случайно один из них спрашивает Барыцкого: «Извините меня. Я спрашиваю, ибо хочу понять. Что дает импульсы всем вашим усилиям? Всем вашим авралам? Ведь не деньги же. Например, чего ради вы так выкладываетесь?»
Утверждение необходимости труда в жизни подлинно нравственного человека, утверждение необходимости честного выполнения своих обязанностей каждым членом общества — таков пафос произведения Билинского.
Литература Народной Полыни многогранна в своих широких интеллектуальных горизонтах, в новизне и яркости художественного выражения. Это относится и к рассмотренным повестям. Они дают представление о разнообразии стилевых тенденций, тем и проблематики польской прозы наших дней. А главное, в этих повестях — жизненных и колоритных — интерпретированы актуальные, волнующие читателя нравственные проблемы прошлого и настоящего.
В. ХоревВладислав Терлецкий
Отдохни после бега
Он снял пальто в канцелярии. Чиновники — их было множество, разные мундиры, разные лица — его уже знали и кланялись с уважением. Он довольно неучтиво прогнал какого-то молодого человека, отметив про себя, что у того грязный воротничок и мятый галстук. Молодой человек отрекомендовался представителем местной газеты. Сказал, что они узнали — разве могло быть иначе! — о его приезде и просил поделиться впечатлениями по поводу следствия, которое только что начато. Он ответил, что делиться нечем, и попросил не морочить голову. Журналист, не привыкший, видимо, к такому обращению, стоял, разинув рот. Он повернулся и вышел из канцелярии. По длинному коридору прошел в кабинет для допросов. Здание, где помещался суд, было столь же неприглядным, как и сам город, с которым он успел уже познакомиться, петляя на пролетке между полицейским управлением и городским магистратом, монастырем и гостиницей. Кажется, лучшей во всем городе. Впрочем, их было всего две, и вторая, как заверил встречавший его на вокзале здешний судейский чиновник, была значительно хуже. Осень коснулась своими красками неба и деревьев, стоявших за окном его комнаты. Начинался первый день работы. И он, вроде бы без причины, почувствовал удовлетворение. Дело захватило его. Он приступал к работе, которую любил, хоть и не был уверен, что она служит высшим целям, как это обыкновенно утверждали сановники в Петербурге. Он знал: придется напрячь все силы. В кабинете он поздоровался с приставленным к нему протоколистом. Сказал, что в такой день — а солнце, не исчезая, сияло за окном — хорошо приступать к работе. Он положил на стол чистый лист бумаги, расстегнул мундир и велел ввести арестованного. Отодвинув от себя папку с показаниями этого человека, он внимательно присмотрелся к нему. Высокий, костистый, немного сутулый. Правильные черты лица. Любопытная вещь: он поймал себя на том, что с некоторых пор думает словами судебного протокола; и стал размышлять, не профессиональный ли это недостаток. Бог ты мой, ведь язык может просто-напросто выражать характер человека! А если таков будет язык грядущей эпохи, к которой в глубине души он жаждал принадлежать? Эта эпоха ассоциировалась у него с рассветом, словно на картинах — к сожалению, не лучших, — какие он уже не раз видел: величественное светило не выкатилось еще на небеса, и минута ожидания отмечена розовыми отблесками. Кто знает, быть может, отблесками пожара, поглощающего идеи, системы, кодексы прошлого. Он подумал, что эту грядущую эпоху может выразить все, только не судебный стиль, не жаргон стенограмм, обоснований, приговоров, где всякий стремится к обезличиванию, старается умертвить свой собственный способ выражения мысли. Стоявший напротив мужчина — он все еще стоял, не осмеливаясь присесть на табурет возле письменного стола, — смотрел на него, потом поднял руку, большую огрубевшую ладонь, и прикоснулся к густым, прикрывающим рот усам. Он указал на табурет. Затем покосился на протоколиста. Это был маленький лысый человечек со слезящимися глазками за стеклами больших очков. Он спросил, в котором часу в известный день тот выехал на пролетке на стоянку и где именно это было. Его спрашивали об этом уже десятки раз. Переводчик быстро перевел вопрос. Мужчина вздохнул, положил руки на колени. — Я уже говорил… — Он понимал почти все, о чем его спрашивают, и присутствие переводчика было простой формальностью. Они могли прекрасно обойтись без него, и, возможно, тогда легче было бы склонить этого человека к откровенному разговору. А сейчас он прятался за слова, которые невнятно бормотал вызванный для этой оказии переводчик, тянул время, что-то обдумывал. Да и легко ль ему — прикинул он — разобраться в потемках, в каких очутился в тот день, когда, наспех пообедав, выехал под вечер на стоянку к костелу святой Барбары. Не успел он выкурить самокрутку и устроиться поудобней на козлах, как подошел знакомый монах. Вечер лишь приближался, он наплывал вместе с песней подходивших к монастырю запоздалых паломников, поднимался по стенам вместе с теплым ветром. — Дождь, ваше сиятельство, был только на следующий день утром… — И тогда пришел тот, чье имя здесь, в казенном месте, он ни за что не назовет, и распахнулись врата бедствия. — Ваше сиятельство — повторил он — мне бы домой. Я ничего худого не сделал. Ну чего пугать меня тюрьмой? Дома беда. Баба на козлы не сядет… — Сколько раз он слышал уже эти причитания. — Слушай — прервал он его — говори правду. Только это тебя спасет. Ты участвовал в преступлении по неведению. Неведение кончилось с той минуты, как ты начал давать показания. Пойми же и очнись. Ты был всего лишь орудием. Тебе велели перевезти багаж — старый драный диван. А в диван засунули труп, но о трупе ты тогда ничего не знал. Приехал на место. Тебе заплатили, и ты вернулся в город. — Извозчик мотал головой, всякий раз с одинаковым упорством, с одуряющей его самого уверенностью, что желанное спасение рядом. — Ладно, дурень — начал он снова — убедишься, что сам себе схлопотал тюрьму. Ни меня, ни суд не тронет ни судьба твоей бабы, ни твоих детей, ни твоей клячи. Ты знаешь: твою пролетку видели, тебе показали человека, который запомнил ее номер. Этот случайный прохожий видел, что ты везешь диван. Он узнал тебя, и ты тоже имел возможность разглядеть его. То же он повторит на суде. Видел он и другую пролетку, где сидело двое мужчин, как ему показалось, двое монахов. — Он снова посмотрел на извозчика. Высокий, худой, спина сутулая. — Все неправда, ваше сиятельство! — Переводчик беспокойно вертелся на стуле, болтая ногой в блестящей лакированной туфле. — У меня вечером была всего одна поездка. Подошел ко мне знакомый лавочник, у него лавочка недалеко от костела. — Видел он этот костел, был в лавочке и разговаривал с хозяином. Ему вспомнился разговор. Лавочника можно было вызвать сразу на допрос, но он предпочел застигнуть его врасплох, однако и это оказалось излишним. Они разговаривали в узкой темноватой лавочке, заставленной образами святых. В воздухе стоял запах впитанной полотном масляной краски. — Я торгую, господин следователь — объяснял лавочник — предметами культа. — Словно об этом не догадаться! — Я человек порядочный, все соседи подтвердят… — Тогда он рассмеялся и спросил, хорошо ли было бы, если бы такого рода торговлей занимался непорядочный человек. Лавочник пробормотал что-то в ответ. Лики святых на иконах смахивали друг на друга. Видно, их рисовала одна и та же беглая, но равнодушная к деталям рука: румянец на щеках, покрывавший кожу тонким слоем, синие, заглядевшиеся на оливковые рощи глаза. Святые угодницы в черных и белых монашеских чепцах. И наконец, иконы, изготовленные так, что если смотреть на них с трех сторон, то увидишь три разных лика. — Все это — думал он, слушая лавочника — можно повесить в преддверии ада. — Да, да, господин следователь, я нанял тогда эту пролетку. Отвез на вокзал мать, в тот день она уезжала в Петрков. Гостила у меня педелю. У нее была тяжелая корзина. Пришлось нанять пролетку. Вот я и пошел на стоянку. Было это, господин следователь, часов в семь. Поезд уходил после восьми. Не в шесть, как говорит этот несчастный извозчик. Не такая уж я бестолочь, уж вы мне поверьте, не стал бы я вместе со старой женщиной торчать два часа на перроне. Да, конечно, я в этом уверен — то же самое я показал и вначале, когда меня в первый раз допрашивали в участке: пролетка подъехала к стоянке, как раз когда я туда подходил. Другой пролетки не было, так что спутать я не мог. И уж, конечно, не время отхода поезда. Все это может подтвердить моя мать, жена и теща. — Он бросил взгляд на прилавок, там лежали какие-то книжки. Кое-что полистал. Молитвенники, дешевенькие жития святых с кое-как отпечатанными иллюстрациями. — У нас на все это, господин следователь — торопливо проговорил лавочник — есть разрешение властей. — Каких властей? — спросил он. — Церковных — ответил лавочник — и светских. — Конечно, конечно — кивнул он головой. — Они со всеми печатями. Никакого бунта от этого не произойдет. — Ему вспомнились времена, когда он имел дело с ведомством, занимавшимся расследованием политических преступлений, вспомнилась крохотная типография в Киево-Печерской лавре, где печатали всякого рода подрывную литературу. Под кипами неразрезанных церковных изданий — брошюрки, которые подбрасывали на киевские заводы. Такая штука не могла существовать долго, но кое-что все-таки сделали. Лавочнику нечего было больше добавить. Он был сильно возбужден, даже обрадован неожиданным визитом господина следователя. Ему улыбалась перспектива дать показания на процессе. — Все это — уверял он с жаром — я повторю слово в слово на суде. Хочу, чтоб совесть у меня была чиста. — «Чистая совесть…» — подумал он уходя. Затем не спеша направился в сторону крошечного костельчика. На стоянке выстроилось несколько пролеток. День примерно такой же, как тогда, тоже приближался вечер, он наплывал на стены монастыря, было тепло, пахло дымом от садов тянулся запах прелых листьев, близкой осени. Что же этот тип — стоящий сейчас перед ним и без устали повторяющий все свои враки — считает чистой совестью? — Послушайте, дружище — неожиданно обратился он к арестованному — чистая совесть — это правда, которую могут подтвердить другие… — Так точно, ваше сиятельство — согласился тот торопливо. Неделю назад пришлось вызвать лавочника. Состоялась очная ставка. Ее результаты были записаны на большом листе бумаги, поделенном на две половины. Слева — показания лавочника, справа — арестованного. Извозчик упрямо твердил свое. И смотрел все тем же ошарашенным взглядом. — Он, ваше сиятельство — повторял извозчик — врет. После обеда у меня не было никакой поездки, пока не пришел он и не велел ехать на вокзал. Я и обрадовался, потому как в тот вечер ни на какие денежки уже не рассчитывал… — Лавочник беспомощно развел руками. Протоколист торопливо протирал большим клетчатым платком очки. Он попросил свидетеля выйти и велел ввести жену извозчика. — Повторите, пожалуйста — обратился он с доброжелательной улыбкой к маленькой перепуганной женщине — о чем говорил ваш муж в тот вечер. — Арестованный грозно таращил глаза на жену. — Учтите, ваши показания помогут нам сломить упорство мужа — продолжал он. — Ваш муж напрасно вводит нас в заблуждение. Вы знаете, он невиновен, никакого преступления не совершил. Его преступление проистекает из лжи. — Женщина согласно кивала головой. — За эту ложь его могут подвергнуть наказанию. Нам хочется, чтоб он этого избежал. Время у него еще есть. До процесса. — Помнишь, когда вернулся, ты сказал, что тебе подвернулась хорошая поездка. «Какая?» — спросила я тогда. «Не твоего ума дело» — ответил ты мне, как всегда. «Поездка была выгодная и стоит нескольких других». — Не ври, жена — поспешно перебил ее извозчик. — В тот день я ничего такого не говорил. — Он вскочил, ударил кулаком по столу, крикнул, чтоб тот помалкивал и отвечал только на заданные вопросы. — Показал ли он вам эти деньги? — Нет — ответила она — денег я не видала. Муж никогда этого не делает. Но он был какой-то беспокойный. Он не рассказывает мне о своих делах. Не любит говорить, но я-то знаю, что с ним происходит. Послушай — обратилась она к мужу — пан судья сказал правду. Случилось страшное дело, но тебя оно не касается. В монастыре каждый день идет служба, хотят вымолить у пречистой девы прощение за злодеянье, которое там совершилось. А злодеяние было. — Не ври! — крикнул извозчик, вскочив с табуретки.
Женщина опустила голову и заплакала. Он велел вывести арестованного. Подал женщине стакан с водой. — Лжет — сказал он — потому что так велели монахи. Когда в тот день приехали на место, они, даже не сгрузив еще с пролетки диван, велели вашему мужу поклясться, что он их не выдаст, потому что это якобы важная монастырская тайна. Один из них — какой, нам точно известно — достал крест и велел ему на этом кресте поклясться, этот человек сам во всем признался и скрепил свои показания подписью. — Женщина перестала плакать. Она смотрела печальными глазами, и ему казалось, что в них отражались все несчастья мира. Безмерность нужды и она, противостоящая ей, ничего не разумеющая букашка. — Ваш муж — продолжал он — верующий, правда? — Женщина кивнула. Впрочем, он и сам знал, что это так. — А я — он нагнулся вперед — не верующий. Я все же вашего мужа понимаю и сочувствую, но ничем не могу облегчить его положение. Он поклялся несуществующему, в чье существование верит. Но господь ему не поможет. Помочь хотел ему я. Вызвал в кабинет убийцу, чтоб он освободил его от клятвы, вызвал того, кто требовал хранить тайну. При мне этот человек сказал вашему мужу правду, умолял простить его и освободил от клятвы. Безрезультатно. Ваш муж пребывает в постоянном страхе. Больше всего боится — объяснял он глядевшей на него непонимающим взором женщине — потерять веру. Ему кажется: один вероломный слуга господа, совершая преступление, умерщвляет и того, кто бессмертен. — Он усомнился, понимает ли она его, но все же продолжал. — Таким мне представляется ход рассуждений вашего мужа. Суть не в монастыре и не в преступлении, которое там совершено, суть в том, кто сияет как светоч в молитвах этого монастыря. Всякий, кто считает, подобно вашему мужу, что жизнь берет начало в этом сиянии, не в силах представить себе, что бог никогда не существовал. Для такого человека мир без бога погружается в пучину злодеяний. А отсюда всего шаг до преступления, содеянного лично.
Женщина вновь заплакала. Он осторожно коснулся подрагивающих плеч. — Пан судья — лепетала она — вы можете его освободить. Все зависит от вас. — Он улыбнулся. Как объяснить ей, что именно это вне его возможностей. — И все-таки — сказала она, поднимаясь — есть бог, который освободит моего мужа. — Каким же будет это освобождение? — спросил он без улыбки. И прочитал в ее взгляде открытую ненависть.
— Вот увидишь… — прошипела женщина. Он подписал ей бумагу на покрытие дорожных расходов. — И этот бог — она взяла бумагу — когда-нибудь вас покарает, потому что вы измываетесь над невиновным. — Дорогая моя — он встал — проклясть так просто. Помолитесь-ка лучше, чтобы ясность мысли снизошла на вашего мужа… — Он убрал папку в стол. Переводчик согнулся в поклоне. — До завтра! — кивнул он ему на прощанье и подошел к окну. Небо багровело в осеннем закате. Городовые разгуливали по площади перед зданием суда. В витринах магазинов зажигались огни. Появлялись и исчезали пролетки. Он выкурил папиросу, взглянул на часы. Пора на условленную встречу с председателем суда. Ему не пришлось ждать в приемной. Что ж, и у него есть свои привилегии. Председатель жмурил глазки в благожелательной улыбке. И не знал, как начать. С высоты ли своего положения — боже мой, сколь невысоким оно было! — а следовательно, покровительственно или же с подчеркнутой доброжелательностью, чтобы произвести наилучшее впечатление. — Ну что, как ваше здоровье? — Он сел, беглым взглядом окинул пустой письменный стол. — Пока не худшим образом — ответил. — Надеюсь, его хватит, чтоб довести дело до конца. — Вот и великолепно! — Председатель склонил голову набок. — Куда лучше выглядел бы наш аппарат правосудия, если бы нам чаще присылали таких чиновников, как вы, Иван Федорович. Меж тем нам посылают глупцов, трудных в общении людей. — Ему пришло в голову, что председатель сам тому хороший пример, хоть и залетел достаточно высоко. Убийство в монастыре ниспослано ему небом. В серых сумерках обозначилась его фигура. И теперь ежедневно — только потому, что неизвестный ему человек в белой рясе взял в руки топор и нанес два-три удара, — в его кабинете стали вершиться важные дела. — У меня бесконечные осложнения с прессой, Иван Федорович! — В глазах сквозила нескрываемая радость, доставляемая ему этими осложнениями. — Сели мне на голову, замучили вопросами о следствии. Вы ж понимаете, я не могу всякий раз гнать их в шею, хотя именно это я охотнее всего бы делал — не прекращал он бахвалиться. — Я решительный противник нажима, какой оказывают газеты на аппарат следствия и на правосудие. Дело это во всех отношениях деликатное — продолжал он, разыгрывая смущение и поправляя расстегнувшуюся пуговку на воротнике. — Никто, разумеется, как вы понимаете, не будоражит специально прессу, не заставляет писать без конца об этом деле. — Я полагаю, господин председатель — прервал он его — дело обстоит по-иному. — Не понимаю?.. — Осторожная лисья улыбка мелькнула у того на губах. — Я располагаю достоверными сведениями — продолжал он — что прессу побуждают заниматься этим делом. — Как, каким образом? — торопливо переспросил председатель. — Скажите, коллега! Мы будем противодействовать. Я решительный противник того, чтоб на суд оказывалось давление, независимо из каких побуждений. Считаю, ничто не может оправдать таких действий. — Я рад — ответил он — что вы такого же мнения, хотя не все высокие инстанции разделяют его в той же мере. Преступление, которое так занимает журналистов, — веский аргумент в проводимой борьбе — он улыбнулся. — Компрометация, которую оно несет, и есть цель наших усилий. Нам важно… — он на секунду заколебался — опорочить то, что наши противники почитают величайшей святыней. — Это меня не касается! — гневно воскликнул председатель. — Это инсинуации. У нас и в мыслях нет придать делу какое-то иное значение. Не мы создали ту атмосферу, которая существовала в монастыре. Это дело — в чем бы нас ни обвиняли — не имеет ни малейшей связи с внутренней политикой. Мы никогда не преследовали этих попиков, они жили, как у Христа за пазухой, и мы всегда относились к ним с терпимостью. Нас не смогут упрекнуть в пристрастии. — Отчего ж тогда такой шум? — осведомился он с удивлением. — Ну, знаете… — Председатель пожал плечами. — Последнее время не так-то часто встречаются убийства на почве ревности. Добавьте к этому, что убийца монах. — На почве ревности? — переспросил он… — Так мне по крайней мере кажется — ответил тот. — Я не собираюсь ничего предвосхищать. Следствие еще не завершено. Из того, что я уяснил, знакомясь с материалами, собранными вами, это единственная, заслуживающая внимания версия. Других мотивов не вижу. — Поговорим об этом, когда я кончу работу. — Разумеется, разумеется! — отозвался председатель. — Сегодня объявился какой-то журналист из Франции. Как вам нравится, присылают уже корреспондентов из Парижа. У меня нет никаких инструкций, как с такими господами разговаривать. Я выкручиваюсь, ссылаюсь на то, что следствие еще не закрыто. А этот господин с идиотской ухмылочкой доказывает мне, что следствие, по существу, уже кончено. Достаточно просмотреть две-три московские или варшавские газеты. Все обстоятельства, по его мнению, там освещены. «Сударь — говорю ему я — вы лучше меня знаете, что собой представляют газетные информации. Наша задача — подготовить материал для процесса, и этим, смею вас уверить, мы занимаемся с величайшим тщанием. Побочные дела нас не интересуют». А журналист, само собой, побывал уже в монастыре. Я не уверен, что такая настойчивость объясняется одним лишь любопытством. И что же! Его там приняли и дали, как он сам уверяет, исчерпывающую информацию, хотя этот господин с самого начала оговорился, что не представляет клерикальную прессу. — Председатель фыркнул. — Полагаю, они об этом догадались еще до того, как он открыл рог. Кажется, они ответили, что считают себя обязанными говорить правду, даже если этой правдой могут воспользоваться враги. Ловко придумано! Отношение к ним было бы куда хуже, если б стали отмалчиваться. А истина одинакова для всех: для тех, кто служит богу, и для тех, кто с ним борется. Есть там еще какой-то монах — присланный, верно, для наведения порядка, — так вот он подробнейшим образом разъяснял, что преступление преступлением и вина ни с кого не снимается, но что в любой среде есть люди, которые подвержены действию злых инстинктов. Такие инстинкты заложены в каждом. Они от первородного греха. Суть только в том, что проявляются при благоприятных обстоятельствах. И всевышнего, по его мнению, оскорбляют более всего эти самые обстоятельства, а не само преступление. Значит, на монастырь должно быть наложено суровое покаяние. Кстати, эти рассуждения убедили француза. По его мнению — а мне кажется, что он представитель бульварной прессы! — не следует придавать делу политической — вы только послушайте! — политической окраски. Я спросил, о какой политике речь. «Поляки — ответил он — почитают эту монастырскую святыню своей духовной столицей. Надлежит отнестись к этому с уважением». Можете себе представить, дорогой Иван Федорович, что творилось в моей душе, когда я слушал его поучения. Нас не перестают считать дикарями. Суются с советами. Не доверяют. Я ответил, что нас не волнуют проблемы покаяния, хоть это, может быть, и улучшит столь неблагополучную нравственную атмосферу монастыря. Мы отнюдь не возражаем, чтоб он и впредь считался религиозной, но только не духовной столицей. Духовная столица, с моей точки зрения, — это нечто большее, чем источник религиозного чувства. Дух — как я это понимаю — не является принадлежностью лишь религии, значит, и монастырь не должен быть его олицетворением. Вы знаете, что сказал мне француз? Под конец он бросил вскользь, что я, несомненно, слыхал об осаде этого монастыря шведскими войсками. «Какую ж это может иметь связь — спрашиваю я у него — с человеком, который был там недавно убит?» — Француз рассмеялся. — «А вы, ваше превосходительство, верите в спасение чудом?» «Но это не вопрос веры» — ввертываю я. «Тогда оставим чудеса в стороне. Я уверен, вы будете принимать во внимание факты, а не веру, к которой далеко не всегда эти факты имеют отношение»… С каким удовольствием, можете мне поверить, я выставил бы этого хлыща, но мы расстались, разумеется, вполне корректно. Скажите мне в конце концов, почему они не перестают считать нас дикарями? Неужто моя обязанность — терпеливо выслушивать разглагольствования какого-то щелкопера из бульварной газетенки только потому, что тот привез с собой бумагу из канцелярии варшавского губернатора? — Он в молчании слушал эти сетования. Потом председатель заметил, что журналист захочет, наверно, поговорить и с ним. Если это так, то не лучше ли обсудить совместно, хотя бы в самых общих чертах, ответы на вопросы, которые тому предложат сформулировать заранее в письменном виде. И еще француз выражал желание побеседовать с Сикстом. Ну уж против этого стоит возразить, по крайней мере пока не закончено следствие. Под конец председатель осведомился, нет ли чего нового. Он ответил, что материал в основном готов. Кроме показаний извозчика, который по-прежнему все отрицает. Учитывая совокупность данных, его показания большого значения не имеют. Бедняге придется, к сожалению, нести ответственность за преднамеренное сокрытие виновных. — Мне надо еще подумать, как окончательно расположить весь собранный материал, чтоб на его основании можно было составить обвинительное заключение. — Великолепно. — Председатель поднялся из-за стола, одернул мундир. — Я вас прошу: без задержки присылайте мне подробные отчеты — заметил он с улыбкой. — А дело этого идиота, пожалуй, следует исключить из судебного разбирательства… — Разумеется, он имел в виду извозчика, но своими сомнениями, которые ему не удалось скрыть, он показал свою природную глупость. — Я полагаю, Спиридон Аполлонович — сказал он, вставая с кресла — он должен отвечать одновременно с Сикстом, по тому же делу, нельзя исключать его из процесса… — Он наблюдал, как лицо председателя заливает румянец. — Так ведь он даст показания как свидетель. И его показания все равно не будут иметь значения для суда и для обвинителя. Если же мы посадим его на скамью подсудимых вместе с Сикстом и со всей его компанией, тогда скажут, что мы готовы измываться над каждым, кто имеет хоть малейшее отношение к делу. Думается, это понятно? — И все же его присутствие я считаю необходимым — отрезал он. Председатель забавлялся своими пальцами. Короткие, толстые пальцы перебегали по пуговицам мундира. Широкие ногти были аккуратно подпилены. Он ждал пояснений. Кажется, догадался, что сморозил глупость. Да и краска на собственных щеках, надо полагать, раздражала его. Он еще не понимал, в чем его ошибка. Отчаянно пытался нащупать причину, скрывая гнев, щурил свои раскосые темные глаза, глядя куда-то в пространство. — Не раз и не два — заговорил он, наслаждаясь замешательством собеседника — я допрашивал этого извозчика. В какой-то момент я даже подумал: а ведь так оно и лучше, пусть не признается в том, что имеет для нас значение. Это темный и упрямый фанатик. На скамье подсудимых он будет немым укором для преступников, которых мы посадим рядом с ним. Его накажут за их вину и за собственную невиновность. Вопреки тому, что на суде они признают себя виновными. Он будет отвечать за то, что не принимает правды. В силу какого-то фаталистического заклятья, которое произнес однажды, когда перед его глазами маячила темная икона богоматери, которая здесь слывет чудотворной. Благодаря своему беспредельному и непостижимому упрямству он даст в руки обвинения козырь, и это сыграет определенную роль на процессе. Это не имеет большого юридического значения, но произведет впечатление на тех, кто слишком пристально будет наблюдать за нами. У меня нет намерения измываться над несчастным. Хоть я и подозреваю, что на свой лад он даже счастлив. Может, даже уверовал в невиновность Сикста. — Чушь! — фыркнул председатель. — Вы позволили воображению увлечь себя, Иван Федорович. — Вот благодаря-то ему — парировал он — у меня и бывают норой удачи. Мы совершим серьезную ошибку, если не посадим его на ту самую скамью, где сядут Сикст и его сообщники. Я буду с живейшим интересом наблюдать — если меня только не отзовут для проведения другого следствия — за его поведением. Мне безумно интересно выяснить, что случится, если он наконец поймет: все сказанное нами правда, короче говоря, если потеряет вдруг свою веру… — Председатель закурил папиросу. Секундой дольше, чем это было необходимо, задержал в руке горящую спичку. Потом вдруг ее выпустил, разжав пальцы, но мерцающий огонек не упал на зеленое сукно, которым был покрыт письменный стол. Погас и пепельнице. — Кто подсказывает вам такие идеи, Иван Федорович? — Он затянулся. Гнев постепенно проходил, во всяком случае он умел скрывать свои чувства. Разумеется, он понял свою ошибку, осознал, что дело извозчика надо включить в процесс. Кто знает, может, он еще похвастается этой находкой, скажет, что настоял. Таковы уж привилегии его должности — размышлял он, смакуя запах папиросного дыма. — Я взвешу все сказанное вами. Возможно, вы и правы. Я в это дело так глубоко не вникал. — Он поискал перчатки. — Вы, должно быть, частенько общаетесь с дьяволом… — О нет — рассмеялся он — такая оказия каждый день не подворачивается… — Председатель тоже ответил смешком. — Я подвезу вас до гостиницы. — В коридоре уже зажгли лампы. Они миновали группу арестантов, готовившихся к выходу. Их привозили в суд на какое-то разбирательство. В приоткрытую дверь канцелярии были видны работающие за высокими конторками писари. Над лампами, висевшими на уровне лица, плавали клубы табачного дыма. Они сели в автомобиль… — Любопытный тип — заметил председатель — этот Сикст! Не кажется ли вам, Иван Федорович, что он довольно образованный человек? — Несомненно. — Меня неизменно интересует вопрос — продолжал председатель, устраиваясь поудобнее на сиденье — как это получается, что при высоком уровне знаний у некоторых людей полностью отключено воображение. Мне частенько приходилось с этим сталкиваться, когда я был еще простым следователем. Приходится и теперь. Случается это чаще всего с политическими. Их я еще могу понять. У них есть определенные идеалы. Этого достаточно, чтоб убить воображение, которое не втиснешь, как правило, в жесткие рамки. Но попадаются и уголовные. Такие, к примеру, как Сикст. — Я полагаю, Спиридон Аполлонович — прервал он собеседника, утомленный его разглагольствованиями — у них воображение особого рода, в нем мало общего со здравым смыслом в обычном его понимании. — Вы полагаете? — переспросил удивленно председатель. — Так что ж, по-вашему, Сиксту присущ именно тот особый вид воображения? — Да — ответил он. — Что и выражается в своеобразном мистицизме. Ином, нежели тот, к какому привыкли мы. Он отпочковался от иного ствола, и, хоть можно считать это нравственной деформацией, он не имеет ничего общего с религиозным фанатизмом. — Вот уж не убежден… — фыркнул председатель. Автомобиль остановился у гостиницы. Председатель бурчал что-то об ужине, на который жаждет его пригласить. Жена, дескать, недовольна, что он до сих пор этого не сделал, но он прекрасно отдает себе отчет в том, как трудно со временем при этой проклятой профессии. В номере лежали письма из Петербурга. И визитная карточка здешнего врача, которого он посетил по приезде. Врач писал, что результаты анализов неплохие. Но ему хотелось бы провести дополнительные исследования. Он достал календарь и отметил предлагаемый день визита. Во время первой их встречи — врач жил за железной дорогой, дом был узкий, одноэтажный, в тенистой аллее — он затеял разговор о лежавшей на столе книге. Это было сочинение самого доктора, изданное на немецком языке. Запомнилось название: «Medizinisclie Logik. Kritik der ärtzlichen Erkenntnis»[1]. Оказалось, что провинциальный врач еще и философ. Его интересует превидизм и прагматизм. К тому же он занимается такими проблемами, как логические способности в свете алгебраической логики. Но больше всего увлекается философией медицины. Он осведомился, какова его трактовка этого вопроса, ибо как предмет научного рассмотрения такая дисциплина пока не значится. Врач ответил, что своих взглядов в течение одной встречи не перескажешь. Тогда он попросил дать ему что-нибудь из его работ. Хотя бы эту книгу на немецком. И получил. Но потом не было времени даже заглянуть в нее. Теперь, когда дело дойдет до очередного визита, книгу придется вернуть. Ему вспомнилось — они выходили уже из кабинета и через дверь, открытую в сад, были видны кусты и фруктовые деревья, а в глубине большая рябина с алыми гроздьями ягод, — как доктор излагал какой-то фрагмент своей теории, ссылаясь при этом на мнение авторитетного варшавского ученого. Говорил, что хочет перенести основу патологии со структуры на деятельность, с патологической анатомии на патологическую физиологию. — Ни одна теория болезни — говорил врач — не пройдет мимо анатомических изменений и не может пренебречь ими, но может по-разному их трактовать. Согласно сегодняшним, а то и вчерашним воззрениям, понять болезнь — значит исследовать и описать анатомические изменения и тем самым обосновать иные патологические явления, которые рассматриваются как неизбежный результат изменений, происшедших в органах. Но анатомические изменения — и это он подчеркнул особо — отнюдь не начало и не основа болезни, а лишь отдельный момент в общем ряду явлений. Жизнь организма сводится к восприимчивости тканей к внешним раздражителям. Прощаясь на пороге с этим высоким обаятельным мужчиной, он подумал: неужто возможно, что в результате случайного визита будет в конце концов распознана его болезнь. Он смотрел доктору в глаза, но ничего не мог в них прочесть. Тот улыбался, говорил, что в этом году осень будет наверняка хороша, что ему очень хотелось бы уехать сейчас в горы, но семейные обстоятельства и научная работа держат его, увы, в городе. Он немного помедлил, рассчитывая узнать что-нибудь еще, хотя понимал: медлить бессмысленно, потому что за один визит в тайму не проникнешь. И тем не менее надеялся, вдохновленный какой-то особой силой, составляющей сущность человеческой интуиции, что его судьба в руках этого незнакомого мужчины, что в конце концов тот определит источник болезни и вынесет приговор, от которого многое будет зависеть. Доктор, казалось, понимал, что именно его гнетет. Он как-то беспомощно озирался. Потом кивнул в сторону приближавшейся пролетки. — Да вы не огорчайтесь — сказал доктор, казалось, понимал, что именно его гнетет. Он как-то к делу Сикста. После первого допроса попытался в одном из писем к своим московским друзьям описать его внешность. В кабинет ввели невысокого коренастого человека. На нем был черный светский костюм. Рубашка со стоячим воротником. Без галстука. Массивная лысеющая голова, лицо с четко очерченным, чуть приплюснутым носом, острым подбородком и глубоко сидящими глазами. Из лежащих на столе документов явствовало, что ему сорок, но на вид можно было дать значительно больше. У него вошло в привычку внимательно наблюдать на первом допросе за внутренними реакциями своего подопечного. В услугах переводчика он уже не нуждался. Он принялся расспрашивать о второстепенных деталях, о его семье, детстве, прикидывался усталым скучающим канцеляристом. Но все в нем в такие минуты бывало напряжено до предела. Это был момент наивысшей концентрации, словно он пробуждался к иной, истинной жизни: ясность мысли, сосредоточенность, позволявшие ему безошибочно отличить правду от правдоподобия. И вместе с тем потрясающее ощущение, как будто стынет кровь. — Господин следователь — прервал его вдруг Сикст — я предпочел бы иной порядок. Мне хотелось бы ответить сначала на вопросы, связанные с моим делом. Подробности из биографии, наверное, не самое главное. — Извините меня, пожалуйста — ответил он — но это решаю только я. Да и почему вы считаете, что эти подробности не имеют значения? — Потому что долгие годы я был ничем не примечательным человеком — пояснил Сикст. — Ах, боже мой — ответил он со вздохом. — Да ведь этого не предугадаешь! Существует так много незамечаемых в быту мелочей, которые тем не менее определяют дальнейшую судьбу. Мне хотелось бы, к примеру, знать, к чему у вас в детстве было призвание, представляли ли вы себя слугой божьим. Такое часто появляется и так же часто пропадает. Но иногда после подобных забав или, пожалуй, юношеских мечтаний остается глубокое желание, оно-то в конце концов и определяет, быть ли молодому человеку в монастыре или семинарии. — Нет — ответил Сикст. — У меня таких желаний тогда не было. — Извините, но я должен вам кое в чем признаться — заметил он, помолчав. — Мне хотелось бы, чтоб у нас с вами ради нашей общей пользы установился тесный контакт. Вас это избавит от ненужных страданий, а мне существенно сократит время допросов. С самого начала хочу подчеркнуть: я человек неверующий. К религии у меня свое особое отношение, и оно отрицательное. Ваши религиозные взгляды не могли не повлиять на ваше мышление и на выбор ваших решений. Это первая трудность, которую, как я считаю, нам удастся преодолеть, я не сторонник фанатического атеизма, и из того факта, что имею дело с человеком религиозным, не делаю далеко идущих выводов. Но во имя правды мне хотелось бы понять ваши побуждения. Постарайтесь, отвечая на мои вопросы, учесть это. Вторая сложность связана с первой. Хоть я и воспитывался в религиозных традициях, на вере в бога, но это была совсем иная традиция, нежели та, которая формировала вашу личность. Я воспитывался в духе православной церкви, вы — римско-католической. Забавно, но различие взглядов во многом весьма значительно. Один и тот же спаситель умирал ради нас на кресте. Но его страдания мы воспринимаем по-разному. Так происходит, наверное, потому, что мы часто представляем себе бога вне человеческих страданий. Как может страдать бог? Вы когда-нибудь задумывались над этим? — Сикст внимательно слушал. И ему стало ясно, что это будет трудный противник, его предстоит одолевать с помощью самых изощренных приемов. — Да, господин следователь — отозвался тот — я в состоянии представить себе эти страдания. Я знаю, как спаситель страдает от моей вины… — Вероятно, это говорит в вашу пользу — ответил он — хотя мне и трудно поверить, чтоб какой-то человек, пусть даже столь искушенный, как вы, может вообразить себе меру этого страдания. Мне думается, за таким признанием кроется своего рода гордыня, свойственная, впрочем, в какой-то мере, по-видимому, нам всем. — Не знаю — буркнул Сикст, понурив голову. — От гордыни хотелось бы любой ценой избавиться. Мой удел — покаяние. Я возложил на себя это бремя в ту минуту, когда меня арестовали, когда я понял: это конец. — Но ведь вы не умерли! — с гневом прервал он монаха. — Вам придется еще искупать свою вину. — Я умер как человек, которому дано еще что-то выбирать — спокойно ответил Сикст. — Выбрал за меня тот, которому я недостойно служил… — Здесь он решил сыграть сильнее, хотя не был еще уверен, что за словами этого человека не кроется издевка. А раз так, значит, ни в коем случае нельзя подать виду, что в нем поднимается гнев. Пришлось вновь прикинуться утомленным и не выказывать своих намерений. — Мы еще к этому вернемся — сказал он. — Для меня это будет весьма любопытный разговор. В ходе процесса — а ваш процесс все-таки приближается — ваши пояснения могут сыграть важную роль. Назовем эту главу главой вашего религиозного опыта. Теперь меня интересует нечто другое. Помните ли вы свою мать? — Да. Она умерла двадцать лет назад… — Это мне известно — ответил он. — Она вас ничем не обидела? — Сикст поднял голоду. — Почему вы об этом спрашиваете? — Это необходимо — ответил он с улыбкой. — Я часто спрашиваю об этом вначале. — Нет, нет — ответил Сикст торопливо, словно отгоняя от себя какую-то назойливую мысль — ничего подобного я не припоминаю. — Выходит, детство было у вас благополучное? — Нет, господин следователь — жило возразил Сикст. — В этой стране благополучного детства быть не может. — Как следует понимать ваши слова? — Мой отец смолоду принимал участие в восстании. — Здесь мне хотелось бы уточнить, это восстание было против нашей власти? — Ему было безумно интересно, какова будет реакция Сикста. Тот прищурил глаза. — Я не очень-то разбираюсь в политике, господин следователь — ответил. — Так же, как и в истории. — Да что вы! — разыграл он удивление. — Вы ведь говорите о восстании, направленном против власти. Ваш отец, если я правильно понял, снискал себе репутацию бунтовщика, поскольку принял в нем участие. — Он был железнодорожником — сказал Сикст. — Родился в семье обедневшей шляхты. Мать была дочерью сахарозаводчика в том же городе, где и наш монастырь. Оба воспитаны в патриотическом духе… — Но ведь вы не скажете — перешел он вновь в наступление — что благодаря такому воспитанию ваш отец встал на путь преступления… — Сикст на провокацию не поддался. Во всяком случае, он учел, что это первая рытвина, куда бывалый, рассуждающий о покаянии монах должен со временем провалиться. А пока пусть твердит сколько влезет, что не занимается политикой, что она его никогда не интересовала. — А отца вы помните? — Весьма смутно. Помню облик, иногда мне кажется, что и голос, но не помню ни одного слова, которое он произнес. Он подолгу не бывал дома. Такова была работа. Но он занимался детьми: обедал вместе с нами, гулял, водил в костел. — Это по воскресеньям. А в будни? Постарайтесь припомнить что-нибудь еще — настаивал он. — Надо упражнять память. Попробуем сделать как бы оценку совести… — Это я уже сделал — прервал его Сикст. — Без участия своего отца. В этом деле его присутствие необязательно. — Но ведь какой-то день, разговор — настаивал он — вы все-таки помните. — Да, помню — сказал тот, подумав. — Помню, что отец любил ходить на рыбалку и иногда брал меня с собой на реку. — Вот видите — заметил он с улыбкой. — И часто это случалось? — Не знаю — покрутил головой Сикст — может и часто. — Итак — продолжал он выпытывать — выходит, вы часто ездили с ним на рыбалку? — Мы ездили с ним за город. Обыкновенно на рассвете. Возвращались вечером, и мать готовила тогда на ужин привезенную нами рыбу. Мне нравилось сидеть на берегу в траве и наблюдать за неподвижным поплавком. Всякий раз я надеялся, что вечером мы привезем огромную рыбину. — А на самом деле? — прервал он Сикста. — Крупная рыба попадалась? — Не помню, господин следователь — ответил тот. — Иногда мне кажется, да. Это вопрос пропорции. Но отец, кажется, считал, что нечем хвастаться. — Оставим это. — И только теперь задал вопрос, который собирался задать с самого начала. — Когда вы впервые познали женщину? — Сикст опустил голову. Но тут же поднял ее и посмотрел на него. Пытаясь скрыть внутреннюю тревогу, прищурил веки и выдержал его взгляд. — Имеет ли это — спросил с улыбкой — какое-то отношение к рыбалке, господин следователь? — В некотором смысле, да — без улыбки заметил он. — Прошу отвечать на мои вопросы. — Не могу ли я — сказал, помедлив, Сикст — уклониться от ответа на это, вопрос? — Можете — ответил он. — Хочу только напомнить вам о данном обещании. Нужно определить меру вашей вины. Это еще, конечно, не значит, что мы должны во всей вашей жизни искать предпосылки, которые привели к преступлению. Мы всего лишь люди. Возможности найти истину ограничены. Вы должны нам помочь. Если я правильно понял, вы признали свою вину и сделали какие-то выводы. Хотите каяться. Если желание искренне, то чувство вины должно сопутствовать нашим разговорам. Мы касаемся, к сожалению, темной стороны человеческой натуры. Поверьте мне, я стараюсь видеть не только ее… — Кажется, это не относится к вашим обязанностям, господин следователь! — неожиданно резко прервал его монах. — А вот относится — улыбнулся он в ответ. — Не забывайте, что я не судья, призванный вынести приговор, которого вы ждете. Это не моя задача, это сделают другие. Но им я обязан предоставить достаточно убедительные доказательства. Повторяю: не я ваш официальный судья. Я человек, желающий узнать мотивы ваших поступков. Иными словами: я не дьявол, но и не ангел. Я не обвиняю и не защищаю. Я человек, познающий правду о другом человеке. Брат его, если угодно и если это имеет для вас какое-то значение. Надеюсь, что звучит не слишком патетически. — На этом он кончил. Сикста увели и, вспоминая в деталях их разговор, он уловил двусмысленность в ответах арестованного. У него не было достаточных оснований считать ложью то, что монах добровольно наложил на себя покаяние. Сикст действительно признал свою вину тотчас после ареста. Но это могло произойти от неожиданности. Вполне возможно, Сикст теперь обдумывает линию защиты. Но главное заключается в том, решится ли арестованный быть откровенным до конца. Думая о конце, он имел в виду не столько судебное разбирательство — тогда судьба Сикста не будет уже его интересовать, — сколько все этапы следствия, которое в силу особого характера дела растянется, наверное, надолго. Еще месяц назад он работал в своем кабинете в министерстве. Регулярно встречался с сановником, ответственным за прокурорский надзор. Он только что дернулся из Крыма. Отпуск нельзя сказать чтоб удался. Он жаловался на непонятные ему недомогания. Сразу же по возвращении Ольга дала ему адрес одного медицинского светила. Врач осмотрел его и прописал лекарства, но боли время от времени возвращались. В конце сентября его пригласили к министру. Там сообщили, что ему предстоит ехать в П. для ведения следствия по делу Сикста. То, что удалось узнать на месте, в Петербурге, свидетельствовало, что он столкнется с серьезными трудностями. Это относилось не столько к самому следствию, сколько к создавшейся там атмосфере. По газетам он ознакомился с первыми данными. Вот факты. В городе, где находится известный во всей Европе монастырь, в одно из воскресений выловили — где-то далеко за городом — затопленный в пруду диван. Внутри обнаружили труп молодого мужчины с рассеченной топором головой. Выяснили, что диван из монастыря и был изготовлен по заказу тамошних монахов. Установили личность убитого. И тут-то все завертелось. Из монастыря — ограбив сокровищницу — бежало двое монахов. Одним из них был Сикст. Несколькими днями позже его арестовали в обществе молодой женщины. Вот что было ему известно, когда он садился на Варшавском вокзале в Петербурге в поезд, который вез его на место происшествия. Муж Ольги как раз в это время находился в Москве, и они провели вместе день накануне его отъезда. Они решили, что за время его отсутствия — он знал, что следствие по делу об убийстве в монастыре протянется долго. — Ольга поговорит с мужем о разводе. Последнее время они то и дело к этому возвращались. Ольга совсем решилась. Чем ближе становился развод, тем чаще уверяли они друг друга в необходимости этого шага. Но почему? Он заметил, что их не покидает страх при мысли о том, что они собираются сделать. Может, слишком долго тянулась их связь, и тягостная двусмысленность положения начала постепенно разрушать то, что их соединяло? Он восставал против таких предположений. Склоняясь над ней, он видел ее раскрытые глаза, ее испытующий взгляд, а в глубине зрачков таилась тень сожаления, словно они неосторожно выпустили из рук что-то очень ценное, что могло доставить радость обоим. Он винил себя во всем, но только не в медлительности. Это Ольга тянула с решением. В самом ли деле ее муж — почтенный банковский чиновник, занимающий высокий пост, — так ценит дружбу, привязанность, братство? Этого он не мог себе представить. Сколько мужчин и женщин из общества, где они вращались, жили точно так же, не мучая себя чрезмерными угрызениями совести. Но за сетью всех этих измен и лжи постепенно терялись моральные ценности. Ольга твердила, что такая опасность им не грозит. Говорила в шутку, что не она, а он в силу своей профессии погружается в мир зла, где нет нравственной чистоты и где вместо нее торжествуют основанные на лжи и злодействе иные нормы поведения. Нет, не она разъезжает по городам и весям империи, изучая преступный мир. — Ольга — просил он тогда — это действительно тяжелое бремя. Я никогда об этом не забываю, хотя не раз во имя дела, которое мне поручали, пренебрегал собственным мнением. За каждым таким происшествием кроется обычная, повергающая в ужас нищета. Поддерживает уверенность, что можно в результате отделить от добрых инстинктов злые, толкающие многих из этих людей к преступлению. Но что из этого? Практические выводы сводятся неизменно к статье кодекса. И тогда растет бунт против этих норм и против официального разделения на плохое и хорошее. — Ольга смеялась. — Об этой правде — говорила она — прочтешь у Достоевского. Только он не специалист по решению конкретных криминальных загадок, он полагается лишь на собственное воображение. Ладно, еще на знание жизни. И все же. о правда — правда вымышленная. А ты не имеешь права на основании собственных наблюдений делать какие-либо обобщающие выводы насчет человеческой натуры. — Он не любил таких шуток: слишком близка была граница, за которой пропадает чувство ответственности. — Какой именно? — спрашивала она. — Только та ответственность и стоит чего-то, которая не обходит наших слабостей. — Он пытался говорить о другом. О последних театральных премьерах. О концертах, куда им не удалось сходить вместе. О какой-то выставке финского пейзажа. Он смотрел, как она раздевается, стоя возле большого зеркала в его спальне, окидывал ее взором всю, целиком, как только она поворачивалась к нему. Когда позже он склонялся над ней, чтобы поцеловать, всякий раз натыкался на ее внимательный, проницательный взгляд, каким она встречала его, широко раскрыв глаза. По дороге он задержался на два дня в Варшаве. Здесь царила атмосфера истерии и упорно ходили слухи, якобы дело Сикста сфабриковано местной администрацией, желающей скомпрометировать монастырь. Его предупредили, что следует действовать осторожно, не давать пищу скептикам. — Забавно! — думал он, не обнаруживая при этом, разумеется, своих чувств — ведь он атеист, которому общество этих скептиков должно быть по многим причинам очень близко. Действовать осторожно, извлекая на свет все обстоятельства преступления, значило не пренебрегать явлениями морального разложения, царящего в монастыре. И наконец, его внимание обратили на одно очень важное обстоятельство. Здешнее общество считает монастырь своей духовной твердыней. Дело Сикста может развеять добрую славу этого места, в чем и состоит непосредственная задача всех его действий. — И если во всей этой афере, дорогой Иван Федорович, существует политическая подкладка — объяснял в варшавском Замке[2] один высокий сановник, хорошо знающий местные условия — то она в компрометации определенного символа, за которым скрывается не одна только религиозная суть… — Намек достаточно прозрачный. Из Варшавы он поехал в П. Это были последние дни лета или, точнее, начало осени. В Петербурге еще стояло лето в своем холодном зените. Он понемногу забывал о жаре в Крыму, где недавно отдыхал и где зелень выгорела на солнце. В Петербурге — и по дороге, пока он наблюдал в окно вагона проплывающие мимо пейзажи, — листва не утратила своей свежести, ее еще не тронули осенние краски. А здесь деревья затягивались позолотой. Он миновал два больших парка. Перед глазами высилась громада каменных стен над валом, окаймлявшим монастырь, и островерхая стройная башня. Возле монастыря торговые ряды. Ларьки и бесчисленные лотки. Маленькие одноэтажные дома с двориками, забитыми лошадьми и повозками. Лавочки с церковной утварью. Грязь на пешеходных мостках, полные помоев сточные канавы. Смрад в воздухе. И прежде всего толпа. Сплошная толпа, где приезжий деревенский люд, напуганный этой толкотней и беспомощный, мешался с местными жителями, которых нетрудно было распознать по быстрым самоуверенным взглядам, всюду вертелись пройдохи, готовые обобрать бедняков, дотащившихся сюда во имя некой высшей цели: искупления, покаяния или ради покоя после испытаний, выбивших их из привычного течения жизни. Такую толпу он знал, хотя около православных монастырей все выглядело на первый взгляд иначе: все было куда цветистей, другая архитектура, более близкая радостному видению мира. По крайней мере глаз не замечал в ней той суровости, ну и, конечно, речь была роднее и ближе сердцу. Здесь она звучала резко, раздражала слух. Отдельные слова, которые выкрикивали люди, можно было понять, но от этого не исчезало чувство полного отчуждения. Надо было следить, чтоб в этой давке не стянули случайно бумажник. Пришлось переложить его во внутренний карман. Он с трудом пробивал себе дорогу. Жарило солнце, улочки были почти без тени. Паломники разместились в воротах или прямо на деревянных тротуарах. Он обратил внимание, что среди них было мало молодых лиц. На всех лежала печать предельной усталости. Добравшись сюда, люди как бы намеревались заснуть вечным сном. Его необычная для этих мест внешность не привлекала их внимания. По нему скользили невидящие взоры. Они наверняка сейчас не молятся — отметил он про себя. В монастырь он решил наведаться на следующий день. Пока обошел стены. Обратил внимание, что монастырь стоит на меловом холме, с высоты хорошо видны окрестности. Он не посмотрел на часы, и ему трудно было представить себе, сколько ушло времени на осмотр. Он решил вернуться в гостиницу. И тут, на обратном пути, спускаясь по широкой, мощеной аллее между двумя парками, наткнулся на группу паломников, направляющихся к монастырю. Они не шли, они ползли на коленях, исторгая из себя пронзительную, то и дело обрывавшуюся песнь, — он никогда ничего подобного не слышал, это песнопение настолько его потрясло, что ему пришлось прислониться спиной к стоящему поблизости дереву. Гулко и сильно стучало сердце. Он наблюдал за ними. Группа была небольшая. Человек пятнадцать. Мужчины и женщины в крестьянской одежде. Старец, ползущий впереди, держал в вытянутых руках черное распятие с белой фигуркой Христа. Руки его под тяжестью ноши сгибались. Он смотрел вверх, почти закрыв глаза — солнце било ему в лицо, ослепляя своим нестерпимым светом. Он шевелил губами. Пел. За ним, на некотором расстоянии, — остальные. Тоже с поднятыми головами. Казалось, они стоят на месте. И все же они медленно продвигались вперед. Им удалось преодолеть едва ли полдороги. Так значит, всюду — думал он, глядя на них сухими глазами — всюду можно встретить подобные зрелища. То же добровольное покаяние. То же бремя вины, от которого жаждут избавления. Надежда на то, что воздастся, которая никогда не осуществится. К чувству жалости примешивалось еще и другое: гнев. Этот гнев был не от презрения, ибо они чем-то были близки ему: своим упорством и своей надеждой. Гнев рождался из понимания бесплодности их усилий. Болезнь, снедающая этих людей, была и его болезнью. Однако в отличие от них он умел ее определить. Он знал ее подлинный источник, который они пытались отыскать в магическом ритуале. Они приближались к своей ослепляющей звезде, а в конце этой дороги их ждала шайка пройдох и обирала с боголепной гримасой уличных попрошаек. Они двигались в своем собственном темпом свете, шаг за шагом. И нигде — а времени на изучение окрестностей монастыря он отвел немало — он не заметил хоть проблеска радости. Пение, с которым ползли те на коленях, тоже не сулило ничего светлого. Оно угнетало, в нем звучали, казалось, одни только похоронные мотивы: неизбывная, не дающая успокоения печаль, зов могилы. Он стоял, вслушиваясь в удары собственного сердца, заглушающие их завывания, стоял очень долго, без ощущения уходящего времени — пока последние, подергиваясь и едва не падая друг на друга, не проползли мимо него. Утомление росло. Он отер платком пот со лба и стал спускаться в направлении главной улицы, перерезающей весь город. Здесь, между парками, на дороге, ведущей к монастырским воротам, не было стоянки пролеток. Въезжать сюда на лошадях не разрешалось. Лишь в конце спуска, где начиналась улица, он остановил проезжавшую мимо пролетку и велел везти себя в гостиницу. Сердце стихло. Он не чувствовал больше его гулких ударов. Слева, напротив городского магистрата, среди старых деревьев, он заметил церквушку с зелеными маковками. И подумал, что в этом чужом ему окружении лишь одна деталь — а ведь это был далекий его сердцу символ — будит в нем какую-то радость. Напоминание о родных краях. В тот день он не спустился обедать и не кончил своего письма к Ольге, где описывал пребывание в Варшаве и разговоры с тамошними чиновниками. Он открыл окно, хотя в комнату тотчас ворвался шум привокзальной площади, и лег на диван. Хотелось забыть о впечатлениях этого для. И тут пришла внезапная резкая боль. Это была та знакомая боль, впервые появившаяся в Крыму. Согнувшись, он подошел к письменному столу, чтобы напиться воды. Руки у него дрожали, он боялся упасть. И посмотрел на дверь. Рядом в стене торчала кнопка звонка, тогда он подумал, не дотащиться ли до двери и не позвать ли на помощь. Подождал. Боль меж тем росла внутри, проникая сквозь мышцы живота, напирая на грудную клетку. Казалось, он вот-вот потеряет сознание. Может, и в самом деле случилось что-то подобное. Он очнулся, когда боль уходила. Дышалось с трудом, но теперь он знал: скоро она исчезнет. Он поднимался на поверхность из кровавой теплой бездны, где захлебывался и откуда вылез, судорожно хватая воздух, постепенно узнавая окружающие предметы, улавливая долетающий с улицы шум — цоканье подков по мостовой, людские голоса. К вечеру он позвонил одному из судейских чиновников и попросил порекомендовать достойного доверия врача. Чиновник осведомился, не случилось ли чего худого. Предложил немедленно прийти к нему в гостиницу. Он отговорился, ничего страшного. Обычное утомление после поездки. Записал адрес и в тот же день — отправив из гостиницы посыльного, который предупредил о его визите, — отправился сам в одноэтажный домик за вокзалом. Он рассказал врачу о недавнем приступе и о том, что боль повторяется, упомянул о прописанных в Петербурге лекарствах. Потом — после осмотра — завел речь о лежащей на столе книге. Доктор сказал, что занимается еще и научной работой. Его интересуют проблемы логики и возможность их применения в медицинских исследованиях. Он уверен, что весьма полезны здесь методы логического анализа: сходства, различия и исключенного третьего. Свои тезисы он подкреплял примерами, почерпнутыми из области патологии и терапии. Выводы о степени правдоподобия он основывает на методе различия. Ибо это, согласно его мнению, является чем-то вроде способа проверки, подтверждающего выводы, сделанные предварительно на основе метода сходства. И еще объяснил, что поставить диагноз на основе этих трех методов логики не так-то просто. Посвятить этому надо уйму времени. Меж тем практические задачи — и это повсюду: в больших исследовательских центрах, в университетских клиниках и в кабинетах провинциальных врачей — вынуждают диагноста к спешке. И тогда при распознании болезни он пользуется индукцией либо дедукцией. Не отрицая ценности этих обоих способов — врач говорил как бы с возрастающим нетерпением — можно с помощью предложенного им принципа обнаружить логические ошибки, проистекающие от незнания основ логики или же просто-напросто от ошибочного их толкования. Протягивая руку за рецептом, написанным мелким, бисерным почерком, он отметил, что восхищен той задачей, какую взял на себя его собеседник. — Господин доктор — добавил он — ваши усилия — естественное следствие нынешнего прогресса науки и, несомненно, хотя мне трудно это утверждать, способствуют этому прогрессу. Но в самом ли деле ваш способ, оправдавший себя в ходе логического эксперимента, может иметь решающее значение во врачебной практике? — Тот смотрел с удивлением. — Ценой отчаянных усилий — продолжал он — весь предыдущий век мы пытались сделать этот мир рациональным. Мы создали сотни систем, в которых пытаемся уместить все, что существует в сфере познания. А ведь живем все еще не так, не так умираем… — Он встал. Извинился, что отнял столько времени, разглагольствуя о своих сомнениях. — Я профан, доктор — добавил он — действую в соответствии с имеющимися предписаниями. Порой окружен бесчисленным множеством параграфов, циркуляров и служебных инструкций. Оставаясь с глазу на глаз с преступником, я чувствую всякий раз полную непригодность этих положений. Разумеется, они нужны, чтоб осудить человека, об этом я знаю, но они становятся совершенно непригодными, когда я стараюсь его понять… — Доктор пожал плечами. У него создалось впечатление, что тот думает о чем-то другом, связанном наверняка с его особой. Может, он размышлял над диагнозом? А может, просто-напросто не желал больше слушать жалоб следователя, которого привел в его кабинет приступ непродолжительной и пустяковой по существу болезни? И он еще раз извинился. Они стояли в коридоре. Двери в сад были распахнуты, и на какое-то мгновение он увидел высокую рябину, обсыпанную спелыми ягодами. Врач попросил навестить его еще раз, когда будут сделаны необходимые анализы. — Тогда — заметил он с улыбкой, все еще не выпуская из рук книгу, которую обещал дать — мы схватим быка за рога, как это у нас говорится, хотя надо признаться, в бое быков участия никогда не принимали.
После нескольких дней, прошедших в разговорах с Сикстом — хотя к некоторым деталям ему придется еще вернуться, — он допросил монаха, чей облик запомнился ему при первом посещении монастыря. Тот восседал среди монастырских старцев. В белой рясе. Высокий, тощий, с длинной седой бородой, которую порой осторожно поглаживал. Он все время молчал — может, раза два открыл рот, отвечая на несущественные вопросы, задаваемые тогда, — был как-то сосредоточен, и казалось — всего лишь казалось, как он теперь понял, — что монах чем-то напуган. Запомнилась суровость его лица. Как выяснилось, в тот самый день, когда в монастыре было совершено убийство, именно он дежурил в привратницкой — комнатенке, отделенной от обширного помещения, из которого, поднявшись по лестнице, через массивные дубовые двери можно пройти в собор. Эти двери были всегда на запоре. И потому, если кто-то — то есть какой-либо мужчина, ибо женщине, согласно уставу, доступ туда был строжайше запрещен — а эту деталь стоило иметь в виду, зная некоторые признания Сикста, — так вот, если какой-либо мужчина хотел пройти в монастырь, ему необходимо было потянуть сперва за шпур вделанного в стену звонка. И тогда дежуривший монах подходил к двери, открывал небольшое окошечко, выяснял, кто звонит, и в случае надобности открывал дверь. Монастырский устав, с которым он ознакомился, разумеется, еще до своего первого визита, позволял принимать иногда в кельях посетителей. Но чаще встречи происходили, если это были не слишком важные дела, в прилегающей к привратницкой просторной комнате, там стояли кресла, удобные диваны и огромный старинный стол. Впрочем, как ему стало известно, святые отцы не так уж редко принимали гостей в своих кельях. Надлежало лишь получить позволение настоятеля, что было сущей формальностью, ибо, как выяснилось, не помнили случая, чтобы в такой просьбе отказывали. Все ото — подумал он — давало возможность поддерживать постоянные контакты с внешним миром, встречи, впрочем, происходили и вне стен монастыря, поскольку монахи могли уходить, куда им понадобится. Вопрос лишь в том, каждого ли стучавшего в двери пускали в монастырь? Может, всей правды ему еще не открыли? Он подозревал, что в то самое время, когда велось обстоятельное расследование дела Сикста, монахи провели еще более тщательное разбирательство в собственной своей обители. Если его предположения верны, то они могли, распределив между собой роли, устроить что-то вроде представления. Ибо все время стараются показать, что от властей ничего не утаивают. С другой стороны, они. наверно, опасаются, что какие-то слухи об их делишках могут просочиться за стены монастыря. И тогда во имя высшей цели стоит позволить себе ложь — грешок, который им мигом отпустится. Что ни говори, а дело Сикста и его сообщников приподняло, по всей видимости, завесу над многими другими, в какой-то степени компрометирующими их историями. Трудно представить, чтоб в таком мирке — размышлял он — как монастырь, подобный образ жизни явился бы для кого-то тайной. О всех нарушениях он и не думал. В особенности насчет связей с женщинами. Они имели место наверняка, если можно так выразиться, на нейтральной почве. Он попросил монаха минуточку подождать, а сам погрузился в чтение документов. Длилось это довольно долго. Тот начал нервно посапывать. — Господин следователь — выдавил он наконец из себя — у меня масса дел… — Он поднял голову и посмотрел на небо. — Простите, святой отец. Мы потонули в море бумаг. Трудно доверять собственной памяти. Как вы, верно, догадываетесь, осмотрительность и здравый рассудок тут крайне необходимы. Теперь можно приступить к допросу. — Я прошу вас — начал монах — пояснить мне с самого начала, в качестве кого я здесь выступаю? — Он закрыл папку и в молчании смотрел прямо перед собой. — Значит они являются ко мне после консультации с юристом — подумал он. — Роли затвержены назубок. — И он решил прикинуться дурачком. — Не понимаю вас. — И пожал плечами. — Мне хочется знать — повторил тот, внезапно багровея — нахожусь ли я в этом здании в качестве свидетеля или подозреваемого? — Как же так? — И он развел руками в наигранном удивлении. — Ведь все подозреваемые давно под замком. Кто сказал вам, святой отец, что вас пригласили на допрос в качестве подозреваемого? — Никто, никто! — ответил тот, начиная успокаиваться. — Хотя от вас можно ждать чего угодно — вырвалось у него неожиданно. — От нас? Что вы имеете в виду, отец мой? — Ничего — буркнул тот. — Наделали шуму, словно сам дьявол сошел на землю. — А вы считаете, святой отец, что не сошел?.. — То, что я считаю, не имеет никакого отношения к делу — поспешно парировал монах. — Понимаю. — Он вновь улыбнулся. — Дьявол ведь иногда выступает в обличье мужчины в рясе или же в мундире чиновника юридического ведомства. Что ж, пусть я буду дьяволом, если вы, святой отец, так того желаете. — Не люблю таких шуток — ответил старец. — И убежден, что подобным шуткам здесь не место, господин следователь. — Совершенно с вами согласен. — И, не спрашивая позволения, закурил папиросу. — Итак, прошу вас, расскажите мне, что произошло в тот памятный день, когда вы приняли дежурство в привратницкой монастыря. — Монах устроился поудобнее на стуле, зыркнул на секретаря, приготовившегося записывать его показания. — Около девяти утра, едва я принял дежурство — начал он — появился отец Сикст… — Любопытно, что монах, видимо из давней солидарности, говорит о Сиксте так, словно тот все еще носит сутану. — Он был в плаще, в руке держал шляпу. Я спросил, куда он направляется. Сикст ответил, что на вокзал. Утром прибывает варшавский поезд, на котором должен приехать в гости его родственник. Я открыл дверь, и отец Сикст вышел. — Значит, это было около девяти утра — прервал он монаха. — Расскажите, что вы делали после его ухода. — Отец Сикст вернулся около одиннадцати… — начал тот. Тогда он вновь прервал его, попросив рассказать, что происходило от девяти до момента возвращения. Монах удивился. — Ничего — ответил. — Я читал житие святого Иеронима. — Я спрашиваю, выходил ли в его время кто-нибудь через привратницкую и впустили ли вы кого-нибудь в монастырь? — А вы как думаете? — ответил тот. — Ведь приходится присматривать за всей обителью. Постоянно кто-то выходит. Кто в собор, кто на хозяйственный двор. — Вы не записываете, разумеется, всех входящих и выходящих? — Старик фыркнул. — Сколько ж на это пойдет бумаги! И зачем? — Понимаю — согласился он. — Кто ж прошел за это время? — Сейчас уже не припомнить. Впустил знакомого ветеринара, он шел к отцу настоятелю в библиотеку. — Значит такие встречи происходят не в приемной? — удивился он. Хотя знал это, поскольку его помощник ранее допросил ветеринара. После непродолжительного свидания с настоятелем в библиотеке, где они говорили об эпидемии, поразившей монастырский скот, ветеринар зашел еще в келью — к знакомому монаху, ведавшему имуществом обители. Там в непринужденной обстановке они потолковали о городских сплетнях, потягивая наливку, которую монах держал в особом тайничке, оборудованном в стене. Монах на допросе подтвердил, что это имело место, и добавил, что в силу возложенных на него обязанностей ему случалось не раз принимать разных посетителей из города, причем иногда — сам он к алкоголю не притрагивается — угощать их наливкой, одной, двумя рюмочками. — Отец настоятель — объяснял привратник — работал в тот день в библиотеке, потому я и подумал, не лучше ли будет, если ветеринар пройдет прямо к нему. Он старый наш знакомый. Его часто приглашают в монастырь. — Превосходно — прервал он монаха. — Когда вы открыли ему двери? — Сейчас не припомню — пробурчал монах — кое-что и забылось. Знаю только, что он беседовал еще с отцом Амброзием. — У него было твердое убеждение, что они согласовали все детали перед тем, как монах сюда отправился, они устраивают подобные совещания всякий раз, когда кого-нибудь из них вызывают в суд. — Ну, ничего — подумал он. — Внутренне они напряжены куда больше, чем это на первый взгляд кажется, боятся, как бы не сказать чего лишнего, о чем предварительно не договаривались. Все время настороже. Готовы играть заученную роль. В подобных случаях, чтоб добиться превосходства, надо вести допрос предельно спокойно. — А этот Амброзий — он бросил взгляд на старика — тоже был другом Сикста? — Господин следователь — поднятая к подбородку рука упала на колени — мы все были его друзьями. — Друзьями дьявола — буркнул он. — Вы и в самом деле верите, святой отец, что дьявол может войти в человека? — Старик остолбенел. И никак не мог понять, уж не смеются ли над ним. Что ж ему делать? Ему наверняка объяснили, что он имеет право не отвечать на вопросы, но сейчас, как видно, забыл об этом. — Разумеется! — ответил он. — Я верю, что он может одолеть человеческую природу и взять над человеком верх… — А вам случалось видеть людей, в кого вселился дьявол? — Случалось. — И старик кивнул в подтверждение. — Дьявол говорил через них своим языком? — Дьявол — ответил старик — не говорит никаким языком, господин следователь, он говорит поступками этих людей. — Иными словами, с ним нельзя войти в контакт, хоть он и овладел человеческой душой? — Нельзя — согласился монах — да и не следует предпринимать таких попыток. Они могут печально кончиться для тех, кто выказывает любопытство. Зато можно — и в этом подчас наш пастырский долг — говорить с тем человеком, который ему поддался. Можно взывать к его совести, к вере, к его нравственным убеждениям. Одним словом, можно и следует такому человеку помогать. — И что же — прервал он старика — успешны такие вмешательства? — Все зависит от воли того человека — услышал он в ответ. — От силы его верования. Это своего рода душевная болезнь, которая поддается излечению. Во всяком случае, такова одна из наших основных обязанностей. — Часто ли наступает выздоровление? — не отставал он. — Это зависит от обстоятельств — начал петлять старикан. — Прежде всего необходима добрая воля жертвы. Дьявол никогда не в силах овладеть полностью совестью человека. Он ведет с ним борьбу. Хочет взять верх в этой борьбе. И потому до самого конца существует свобода выбора. Ибо ему нужно участие личной воли. Надеюсь, вы понимаете? — Он кивнул в подтверждение. — Тут-то и заложена возможность нашего успеха… — продолжал монах. — Мы переходим в наступление, задевая те струны, которые отзываются на добро и справедливость. Окончательный результат зависит, однако, от самого человека. — Ну, разумеется — сказал он без тени иронии. — Вряд ли стоит удивляться, что случаи выздоровления были редки среди паствы отца Сикста. — Он же сумасшедший! — вскрикнул старик, подняв кулак, точно намереваясь стукнуть в гневе о край амвона. — Не дьявол овладел душой отца Сикста, а душевная болезнь, и признаки ее — трудные для опознания — мы наблюдали уже давно. — Но послушайте, святой отец, врачи — а были среди них выдающиеся специалисты из лучших психиатрических клиник нашего государства — не подтвердили наличия такой болезни. Опасаюсь, что отец Сикст — абсолютно нормальный человек. — Нет, — упрямо твердил старец. — Он не нормальный… — Стало ясно, к чему тот клонит. И он пропустил мимо ушей соображения насчет странных симптомов, давно замеченных у Сикста. — Следовало еще обратиться — продолжал старик — к иностранным специалистам. — У вас нет доверия к нашим экспертам? — прервал он нахмурясь. — Этого я не говорил! — поспешно возразил старик, с трудом овладевая собой. — Я не имею понятия, что эти эксперты собой представляют. Максимального беспристрастия можно ожидать лишь от посторонних… — Послушайте, святой отец — перебил он монаха — это уже смахивает на инсинуацию. Вы не верите в нашу добрую волю в ведении следствия? — Я только упомянул — со вздохом заметил старик — насчет его душевной болезни. Однако факты, которым мы прежде не придавали значения, такие подозрения подтверждают. — Что ж это за подозрения? — вздохнул он в свою очередь. — Отец Сикст страдал бессонницей, жаловался на это неоднократно. — Не потому ли он с такой легкостью получал увольнительную на лечение? — Монах помотал головой. — Ну и что еще? — Он откинулся на спинку стула, наблюдая за кружением мух вокруг низко свисающего абажура. — Иногда — продолжал старик — он останавливался вдруг на полуслове. Не закончив фразы, словно забывал о ней. Опускал голову. И молча уходил прочь от собеседника, не дожидаясь ответа на вопрос, который сам же задал. — По-вашему, святой отец — прервал он монаха — это симптомы психического заболевания? — И рассмеялся. — Не будем тратить времени на эти россказни. Сообщите мне, пожалуйста, с кем Сикст вернулся в тот день в монастырь. — Я отворил ему около одиннадцати. Он ввел с собой молодого крепкого сложения мужчину. — Почему вы решили, что тот мужчина крепкого сложения? — прервал он монаха. — Отец Сикст сам отличался силой, а тот, хоть и пониже ростом, был весьма широк в плечах. — Вы о чем-нибудь говорили с ним? — Нет. — И старец вновь помотал головой. — Отец Сикст сказал только, что поезд из Варшавы прибыл с опозданием. Затем он отвел молодого человека к себе в келью. — Вы никогда не видели его прежде? — Не припоминаю. Говорят, он бывал в гостях у отца. Сикста, но я этого не помню. Примерно через час — я все еще читал свою книгу — отец Сикст вновь вошел в привратницкую и попросил открыть двери. Он был взволнован, посматривал на часы… — На основании чего вы сделали вывод, что он был взволнован? — перебил он монаха. — Потому, что посматривал на часы? — Нет, — ответил тот. — Он шел торопливым шагом. Сказал, что забыл что-то важное и ему нужно пройти в собор. Я его пропустил. — На сей раз молодой человек его не сопровождал? — Нет, он был один. Вскоре мое дежурство в привратницкой закончилось. Я не видел, как отец Сикст вернулся из собора. Это произошло позже… — Он нагнулся, вынул папку, достал из нее большой серый конверт. На стол посыпались фотографии. Он выбрал одну из них и протянул старцу. Тот поднес ее поближе к глазам, видимо из-за близорукости, и долго рассматривал. — Это ужасно — проговорил он, возвращая дрожащей рукой фотографию. — Узнаете ли вы, святой отец, в нем того молодого человека, которого Сикст привел в монастырь? — Да — ответил почти шепотом монах — это тот самый человек… — Он взглянул на фотографию. Труп мужчины на деревянном, обитом жестью столе. Обнаженный массивный волосатый торс, мускулистые, хорошо развитые плечи. Голова чуть откинута вбок и на ней глубокие следы ударов. Слипшаяся кровь на волосах. Он спрятал снимок в конверт. — Пока все. — И поднялся. — Если вспомните еще какие-нибудь подробности, прошу нам сообщить. — Подал руку тому на прощание. — Извините, что продержал вас долго, но такие, увы, у меня обязанности. И еще одно… — Монах отступил на шаг. — У меня кое-какие сомнения насчет той теории борьбы с дьяволом, которую вы тут развивали. Коль скоро он в состоянии одолеть даже нас. А ведь мы, святой отец, не руководствуемся ни злой, ни доброй волей, только кодексом, нормами обязующего нас закона, который, как я полагаю, не является ни его творением, ни творением падшего ангела… — Монах поморщился. Кажется, ему хотелось сказать что-то неучтивое. Но вовремя вспомнил о смирении. Склонил голову и молча вышел из кабинета. — Господин следователь — услышал он голос протоколиста, сидевшего за пюпитром — святые отцы не очень болтливы… — Не очень — отозвался он, подходя к окну. — Чему ж дивиться? Не так уж плохо им жилось! — Маленький лысый человечек вытирал перепачканные чернилами пальцы большим платком. — Рай у них был уже здесь, на земле… — А он все смотрел на площадь. Старец вышел из здания суда и повелительным жестом подозвал извозчика. Был разгар дня. К входу подъехала тюремная карета в сопровождении конного караула. Из нее вышли арестованные. Среди них были две женщины. Арестанты задерживались на мгновение, задирая голову кверху. Смотрели на висящее над площадью солнце. Еще недавно он считал, что уровень духовенства, с которым он здесь встретится, весьма высок. Таково было общее мнение. — Это вам не православные попы — толковали ему. — У нас вышколили только элиту, а духовенство в основной массе темное. Здесь есть свои резон: умный поп не справится с чернью. А там совсем другая традиция: костел — это одновременно храм знания. Очаг просвещения. — Любопытно было выяснить, как это выглядит в действительности. Оказалось, что не слишком привлекательно… Такой диспут насчет дьявола мог состояться в любой захолустной церквушке. Там у дьявола были и хвост и копыта. Он входил в человеческую душу через глаза либо уши. И располагался с удобствами, начиная свою коварную борьбу за душу, чистую, как новенькое сукно, не оскверненное еще грязным прикосновением. Этот церковный дьявол был неизменно безумцем. Вполне естественно, раз по собственной воле сделался падшим ангелом, отказавшись от райского блаженства. Он вел себя как сумасшедший и делал безумцами тех, в кого вселялся ради собственного искупления. Не всегда, разумеется, доходило до преступления, но случалось и это. И сами преступники — когда представали перед лицом закона — скулили, оправдываясь, что их мучит его присутствие. Но бывал он и кроток. Обычно в народных сказах и в песнях уличных музыкантов. Он соблазнял не слишком добродетельных девиц, обманывал монахов, звонил в колокола, будя по ночам людей, или же, притаясь на старом заброшенном кладбище, пугал проходящих путников. У здешнего за спиной был топор. Он отгонял сон, являясь снедаемому лихорадкой Сиксту в образе черного паука, плетущего паутину ревности. Любовные утехи он сулил без радостной болтовни, с расчетом. Он уносил Сикста в мечтах к нагой женской плоти, отданной ему в рабство, но не утолял тем самым страсть, напротив, лишь множил угрюмые вожделения и вызывал в его памяти все то, что происходило, когда они были рядом, на расстоянии вытянутой руки. Словно рассчитывая, что тот голод будет вечным — дьявол Сикста не ведал отдохновения, — побуждал своего пленника изобретать новые способы игры и, если его тело — а сатане, надо полагать, это безразлично — поникало в изнеможении, побуждал его к очередному порыву. Это был дьявол-мыслитель. Не похожий на придурковатого простолюдина, зыркающего кошачьими глазками с верхушки изгороди. Несколько дней тому назад Сикст признался, что бывали дни, когда он начинал ему молиться. Сказал, что эти молитвы были горячи и что у него не появлялось желания умертвить тогда существо, поселившееся внутри. Впрочем, Сикст отдавал себе отчет в том, что это существо бессмертно, как и бесконечен список его побед. Однажды некий исповедовавшийся у него молодой человек подбросил ему некий литературный опус, и он прочитал молитву к сатане. Она его, как Сикст выразился, ошеломила. Он моментально ее уничтожил, но целые фрагменты, которые он потом повторял в своей келье, застряли в памяти. Он изумлялся тому, что подобное можно вообще печатать. Наверняка за рубежом. Он старался припомнить молодого паломника, который сунул ему в исповедальню это страшное чтиво, но в памяти осталось лишь бесцветное признание в плотском грехе. Если и тот человек — так думалось ему — твердил эти молитвы, значит, может быть, существует некий тайный орден приверженцев сатаны, которые этим путем — а этот путь есть не что иное, как удовлетворение буйного, непреодолимого желания, — шлют призывы его душе, желая, чтоб он воссоединился с ними в познании зла. Он старался избегать таких мыслей. Но они возвращались. Он полагал сперва, что это простое искушение и что в борениях ему дано в конце концов победить, ибо за его спиной силы могущественнее тех, которые пытались овладеть им. Но когда он смыкал руки в святотатственном объятии, он чувствовал, что эти силы не так уж могучи, раз не могут воспротивиться жажде столь же глубокой, как инстинкт жизни, ощущаемый в бурном кружении крови. Нет, это был, вне всякого сомнения, не дьявол безмятежных игрищ, который по временам, словно в помрачении, велит кому-нибудь вонзить нож в спину врага или же мутит разум человека сивухой и гонит его с пылающим факелом к соломенной кровле… Пролетка с монахом давно уже отъехала. Исчезла и тюремная карета. Два сонных жандарма прогуливались в тенечке. Он отвернулся от окна. Низкорослый лысый человечек стоял, бессмысленно уставившись в стену, положив руку на пюпитр. — Вы свободны — сказал он ему. — Сегодня больше работать не будем… — Он отвернулся к столу, порылся в бумагах, нашел показания хозяйки квартиры, которую снимал Сикст в Варшаве. Написал, что желает эту женщину допросить, в связи с чем необходимо препроводить ее из Варшавы. Натянул перчатки и улыбнулся при мысли, что вторую половину дня будет отдыхать. Еще с утра он нанял пролетку с намерением отправиться за город, посетить живописные, как говорили, руины замка времен раннего средневековья. Погода была по-прежнему великолепна.
На следующий день он разговаривал с начальником здешней тюрьмы. Расспрашивал о Сиксте. Поинтересовался, как ведет себя арестованный. Спокоен ли он, агрессивен? И выяснил, что ничего примечательного нет. Начальник объяснил это некими, приобретенными уже навыками. Скорее всего, он считал, что жизнь в монастыре мало чем отличается — по крайней мере что касается контактов с людьми — от пребывания в тюрьме. Он и не старался, чтоб тот думал иначе. Единственно, на что стоило обратить внимание. — Сикст не спал по ночам. Что же он делал? То сидел подолгу на кровати, то стоял на коленях, упершись лбом в стену. Он попросил начальника тюрьмы сообщить ему, если в поведении узника наступят перемены. Оттуда прямиком направился в кабинет. Сикст был уже на месте. Разговаривал с протоколистом. Интересовался, что именно — но об этом он узнал позже, когда арестованного увели, — пишут о нем в газетах. Пожаловался, что ему запрещают их читать. Сказал, что, конечно, надо выяснить все обстоятельства и он не намерен что-либо скрывать. Говорил так прочувствованно, что состарившийся при суде писарь, не раз слыхавший подобные разглагольствования арестантов, уверился в искренности Сикста. Когда он вошел — после разговора с начальником тюрьмы — в кабинет, где Сикст ожидал допроса, они оборвали разговор. Он внимательно присмотрелся к арестованному. Бледное, землистого цвета лицо, плохо выбрит и горящие, пронизывающие глаза. Поздоровался. Сел за стол, пробежал глазами заключительные фразы последнего протокола. В какой-то момент не мог удержаться от улыбки. Сикст удивленно вскинул на него глаза. — Послушайте — сказал он ему — вот я задумался — он отложил в сторону протокол — каков будет язык будущего. Известно, язык меняется. Появляются новые слова, которые определяют новые понятия, они проникают из технического языка в разговорный. И наконец, меняется восприимчивость людей. Все это влияет, разумеется, на язык. Заметны явные перемены, хотя совершаются они понемногу. Я всегда считал, что люди станут пользоваться языком более точным, отражающим полней мысль, которую благодаря этому яснее удастся выразить. Не кажется ли вам порой, что, желая выразиться как можно точнее, мы бредем как бы в потемках и что наш обиходный язык все еще слишком убог? — Должно быть, это дело особого рода, господин следователь — ответил Сикст. — У меня никогда не было подобных затруднений. — Выходит, вы свободны от опасений, которые не покидают меня. — Он откинул голову на спинку стула. Зажмурил веки, словно силясь что-то припомнить, а сам все время внимательно наблюдал за арестованным. — Прошлый раз — заговорил он — у нас, кажется, зашла речь о ваших теологических изысканиях. Если я правильно вас понял, сегодня вы считаете их недостаточными для рукоположения в сап, не так ли? — Сикст кивнул. — Совершенно верно — ответил он. — Мои знания недостаточны, чтобы противостоять тем сомнениям, которые могут одолеть человека. — Ну хорошо — с силой возразил он — а вера? (— Господин следователь — с улыбкой заметил Сикст — посвящение в сан налагает так много обязательств, связывающих нас с другими людьми… — Но эти проблемы в свою очередь — прервал он, нацеливаясь на следующий вопрос — видимо, чересчур сложны для меня. Покончим с этим. Когда вы познакомились с Барбарой?.. — Он уже не раз испробовал этот прием, внезапно меняя тему. Переходил от разговора на общие темы к конкретным обстоятельствам. Сикст в такой ситуации выказывал явное замешательство. Это была существенная деталь. Он не умеет таить своих чувств, хотя, являясь сюда, должен подготовиться к подобным неожиданностям. Он, опустив голову, чтоб скрыть выступивший на лице румянец, рылся в карманах в поисках платка, хотелось вытереть лоб. В такие минуты глаза у него обычно гасли. Пропадал в них — будто от смертельной раны — отблеск жизни. Он подолгу задумывался над ответом. — Это произошло в мае прошлого года — сказал он, помолчав. — Она пришла ко мне. Поскольку в тот день монастырь посетило несколько групп паломников, я исповедовал вместе с другими во дворе перед входом в главный собор. Тогда-то я с ней и познакомился. — Расскажите об этом подробней. — Увы, господин следователь, я не могу этого сделать. Я познакомился с ней в момент исповеди. Это тайна, которую никогда не открою. Значит — сказал он со вздохом — мы не сможем, к сожалению, восстановить ваш разговор. Разве что — и он задумался — она сама все расскажет… — Она не сделает этого! — воскликнул Сикст. — Я в этом убежден, господин следователь… — Разведя руками, он поинтересовался: — Что ж было дальше?.. — Сикст молчал. Вспомнил, возможно, ту минуту, когда почувствовал холодное прикосновение губ к своей руке, просунутой в отверстие исповедальни? А перед этим только что стукнул костяшками пальцев в знак, что исповедь окончена. Она подняла голову. На короткое мгновение. Только чтобы сделать вздох. И увидел ее глаза. А сам был скрыт в глубине исповедальни. Солнце озаряло мощенную камнем площадь. Отражалось от противоположной стены. Он сидел закрыв глаза. И чувствовал ее близкое присутствие. Очнулся, услышав нетерпеливый шепот преклонившей колени очередной грешницы. И тогда, понурив голову, он забормотал, что полагалось говорить перед началом исповеди. Открыл глаза, но взглянуть на площадь страшился. Оттуда доносился говор, приглушавший слова начавшей исповедь женщины. Наконец взглянул. Она стояла, прислонившись к стене напротив исповедальни. В ярком солнце. Обе руки подняла вверх, расстегивала ворот платья. Длинными пальцами коснулась накрахмаленного белого кружева. Он увидел шею. Чуть откинутую назад голову. Она смотрела на него, щуря глаза. Затем опустила руки. Они упали вдоль бедер, обтянутых узкой юбкой. Он видел линию ног, длинных и худых, плоский живот, высокую поднимавшуюся при каждом вздохе грудь. Он не отводил взгляда, чувствуя, что девушка напротив поняла это и не спускает с него внимательных глаз. Он задыхался от зноя. Кровь ударила в голову. Иногда ее, стоявшую у стены, заслоняли проходившие мимо паломники. Шепот с правой стороны исповедальни становился настойчивее. Женщина повторяла одно и то же, ждала ответа. Он молчал. Должно быть, ей показалось, что он заснул. Она зашептала громче. Он отчетливо слышал ее слова, все до единого, но у него не было силы ответить. Девушка тем временем поправила волосы, спадавшие на лоб. Нет, она не вела себя вызывающе, но в каждом ее движении было нечто, неистово подстегивавшее воображение, рождавшее желание, от которого кровь быстрее пульсировала в жилах. Он не в силах был освободиться от наваждения… — Вам плохо, отец? — услышал он шепот из-за решетки. — Нет, нет! — ответил он наконец и опустил голову на грудь. Когда он ее поднял — место напротив опустело. Он почувствовал вдруг досаду из-за этой потери, его захватил поднимающийся гнев. Крепко сжал кулаки. Нет ее, лишь наплывающая к собору толпа: вереницы истомленных людей, бредущих по обе стороны исповедальни под беспощадными лучами солнца. — В тот же день — продолжал он тем ровным голосом, каким пересказывают любовные истории постороннего человека — я уговорился с этой женщиной — он нечасто называл ее по имени — встретиться на монастырской стене. Точней, возле ворот, где можно подняться на стены, эти ворота всегда запирали на ночь. У меня был ключ, и я решил впустить ее туда. — Согласилась? — Да — ответил Сикст — хотя, по правде сказать, у меня не было уверенности, что она придет. Она была ошеломлена моей просьбой. — Имелся ли у вас уже тогда — продолжал он, не спуская глаз с арестованного — конкретный план действий? — Сикст не понял. — Я спрашиваю — повторил он — знали ли вы, отправляясь на эту встречу, какова будет ее цель? Ведь не разговор же и не продолжение исповеди. — Знал — ответил Сикст. — Итак — подумал он, сосредоточив все свое внимание — мы приближаемся к завязке драмы. Сейчас в душе Сикста — ему очень хотелось, чтоб этот момент стал заметен; он рассчитывал, что обвиняемый не ускользнет от него в столь важную минуту — разверзнется ад, которого он еще не предчувствовал в тот майский вечер. — Должен вам сказать, господин следователь — и Сикст поднял голову — я знаю, это прозвучит мерзко — таким встречам я не придавал особого значения, я уже упоминал о своих прежних, мимолетных и, увы, довольно частых связях с женщинами. Оценивая грехи, я не считал этот самым тяжким. Я подчинялся потребностям плоти. Все происходило без участия сердца. Женщины, которые соглашались, относились к этим связям подобным же образом. Легко. Сначала, разумеется, изумлялись. Некоторые из них знали, что я лицо духовное, вдобавок монах. Я внушал им, что грех обоюдный, только моя вина больше. Обычно это были недалекие женщины: они смотрели на все проще. Прекрасно знали нашу слабость, сталкивались со злом на каждом шагу. Попросту — продавались. Не все соглашались брать деньги, но в наших отношениях всегда был какой-то элемент взаимных расчетов. Какое-то грешное сродство. И постепенно — как вы знаете, это продолжалось несколько лет после посвящения в сан — я приспособился к такой жизни. Я избегал, разумеется, подобных встреч в нашем городе. Чаще всего я выезжал на несколько дней в Краков. За границей опознать меня было труднее[3]. Я останавливался в гостиницах или же снимал частную квартиру… — Все это он рассказал в подробностях на предыдущих допросах. В своих показаниях — а ведь каждый раз приходилось одолевать терзающее чувство стыда и унижения — Сикст проявлял известную сухость. Примерно так мог бы рассуждать некто, обвиненный в растрате общественных денег. — По-видимому — так думал он о Сиксте — все эти, пусть и многочисленные, принимая во внимание общественное положение арестованного, связи с женщинами не имели столь большого значения. Не обременяли его совести. — Я ждал у ворот — продолжал Сикст. — Время было уже позднее, и главные ворота монастыря должны были вот-вот закрыть. Последние паломники, поторапливаемые братьями, покидали собор. Я сомневался в том, что наше свидание состоится. И уже собрался было в келью, как вдруг появилась она. Очень худенькая и маленькая. Она шла мне навстречу в длинном темном платье, расстегнув пальто. Это врезалось мне в память. Я смотрел на нее со стороны главного входа, где как раз находился, и она показалась мне еще меньше. Я пришел в замешательство. Хотел было бежать — все это я хорошо помню и в этом усматриваю сейчас помощь со стороны того, кого своими делами тяжко оскорбил, — и мог бы еще проскользнуть в собор, а оттуда в ризницу. Она ни за что бы меня не нашла. Тем временем какая-то сила приковала меня к месту. Вы, господин следователь, называете это состояние духа вмешательством дьявола — он посмотрел на Сикста, но ни единым жестом не выдал своих чувств — и вы, по-видимому, близки к истине. Она подошла, сняла перчатку и подала мне руку. Какое-то время я держал ее руку в своей. Пальцы у нее были холодные. Большие серебряные перстни с зелеными камнями я разглядел позднее. Она сказала, что не могла найти пролетки и потому опоздала. — Зачем, святой отец — спросила она — вы велели мне прийти?.. — Я попросил ее следовать за мной. Убедился, что никто нас не видит, и открыл калитку. Потом пропустил ее вперед и повернул ключ в замке. Мы очутились на валу. — Посмотрите-ка — сказал я, уводя ее в глубину — какой дивный вечер… — На западе пылал пурпурный закат. Розовые блики ложились на сосны в монастырском саду. Мы миновали часовню страстей господних. Потом — в изломе стены, откуда никто из наших не мог нас видеть, — я остановился, прислонясь спиной к камням. Она смотрела на меня. У нее были красивые карие глаза, обрамленные длинными ресницами. — Сегодня днем — сказал я — моим искренним желанием было помочь тебе. Но я человек слабый. — И коснулся ее руки, она не отстранилась. — Это ты — совсем рядом было ее лицо с удивленными глазами — можешь мне помочь… — Все совершилось неожиданно. В забытьи. Никогда прежде я не переживал ничего подобного. Словно вдруг очнулась, пробудилась к жизни какая-то неизвестная часть моего существа. Рядом слышалось частое, прерывистое дыхание, в нем назревал плач, но радость, соединившая нас, не давала ему прорваться. Мой взор унесся высоко над стенами и над нашей монастырской башней, где появился уже зеленый огонек, зажженный для ночных пилигримов, и звезды, огромные и невероятно яркие, как никогда прежде. Я не чувствовал утомления, и меня не терзали злые, проклятые мысли, какие обычно появлялись после такого сближения. Не было ощущения, что рядом со много — чужой и что сатана, пользуясь неведением этого чужого человека, гасит с его помощью грешную жажду моей плоти. Зато меня залило чувство всеобъемлющего покоя. — В тишине, которая нас окружает — думал я — не может таиться грех. — Меж тем в такой же тишине умирал в бесконечной муке тот, кто зрит наши вины. Но я не думал тогда о нем. Точно он уже умер и не пробудится к вечной жизни. Он исчезал в отдалении большем, чем те звезды, на которые мы глядели. Затем я проводил ее до ворот. Отпер замок. Я чувствовал, она хочет прижаться ко мне, но старался держать ее на расстоянии вытянутой руки. Я не знал, как мне вести себя. — Мы согрешили — сказал я наконец шепотом. — И этот грех я беру на себя. — Нет! — ответила она громко, не боясь, что кто-то услышит. — Мы не совершили никакого греха… — Она вдруг повернулась и бросилась бегом через темную площадь в улицу, где — далеко — мерцали тусклые фонари. Через пустой, погруженный во мрак собор я вернулся к себе в келью. Привратнику я сказал, что возвращаюсь от больного, которого посещал в городе… — Сикст о чем-то задумался. Сидел, уронив голову на грудь. Протоколист рассматривал его с нескрываемым любопытством. — Сделаем перерыв — распорядился он, заметив, что арестант утомлен. Он предложил ему стакан воды. Сикст поблагодарил, выпил. — Вы что-то плохо выглядите — заметил он, припомнив свой утренний разговор с начальником тюрьмы. — Не похлопотать ли мне о более длительной прогулке для вас? — Нет — ответил тот. — У меня нет никаких просьб. — И поднял глаза. — Вы тоже что-то плохо выглядите, господин следователь… — Это его удивило. В самом деле? Умываясь каждое утро в гостинице, он рассматривал себя в зеркале, но перемен что-то не замечал. — Вы, наверно, больны — продолжал Сикст. — Чепуха! — ответил он. — Просто я много работаю, вот и все… — Но этот ответ не удовлетворил арестованного. — А я вам говорю, господин следователь — повторил Сикст — похоже, что вы больны. — Вечером он отправился на званый ужин к председателю. Пробовал отвертеться, но в конце концов пришлось уступить. Лучше избежать открытой войны. Председатель жил в огромном доме. Этот дом был собственностью одного из великих князей, а снимали там квартиры исключительно чиновники из администрации. Русская колония этого города. — Будете чувствовать себя, коллега — уверял председатель — как дома… — Для начала пришлось поклониться даме, один ее вид в передней навел на него уже тоску. Низенькая, широкая в бедрах, с маленьким личиком в короне рыжих с высоким коком волос. — Ах, Иван Федорович — затараторила она сразу — я так много слышала о вас от мужа, а вы до сей поры не изволили показаться в нашем доме… — На ужин пригласили несколько персон из местных промышленных кругов. — Здесь — пояснил ему один из приглашенных — находятся крупные и процветающие — он подчеркнул это слово — текстильные фабрики. Они дают значительную долю продукции в масштабе государства. Увы — и тут он с неудовольствием поморщился — наблюдается приток чужого капитала. Поляки — продолжал он — заинтересованы в том, чтоб здесь помещали капитал французы или хотя бы немцы. А для тех — это чистая выгода. Они заинтересованы в русском рынке сбыта, где, по их мнению, никогда не иссякнет спрос. Только они предпочитают строить фабрики здесь, нежели в глубине России. Во многих отношениях это факт беспокоящий. Мы живем во времена, когда политика все глубже проникает в экономику. За каждым таким фактом кроются важные политические последствия. Поляки намерены ограничить участие русского капитала на своих землях. И не изъявляют большого желания вкладывать свой капитал в Сибири или, скажем, на Кавказе, где тоже можно получить хорошую прибыль. И потому наблюдается срастание иностранного капитала с местным, польским. При таком положении вещей мы постепенно оказываемся во власти стихий, весьма для нас неблагоприятных. Не знаю, отдают ли себе отчет промышленные круги столицы в тех переменах, которые мы здесь, на месте, видим чуть ли не каждый день воочию… — Какая-то дама средних лет, прислушивавшаяся к разговору, подняла руку. — Мой друг — сказала она — тебе всюду мерещатся заговоры. — Моя жена полька — пояснил его собеседник. — В экономике ничего не смыслит. — Снова он оговаривает моих земляков — вздохнула та. — Они великолепны! — прервала ее соседка. — Я их обожаю… — А эта дама оригинальности ради — пояснил собеседник — социалистка… — Что это вы так? — оскорбилась та. — В жизни не прочла ни одной социалистической брошюры. — Зато — ответил все тот же господин — вы не раз просили у меня за уволенных с работы бунтовщиков… — И погрозил ей пальцем. — Это не имеет ничего общего, сударь, ни с социалистической агитацией, ни с моими убеждениями. — Можно быть социалистом — сказал он тогда с улыбкой — без серьезного знакомства с их доктриной… — Вот видите, Софья Андреевна — обрадовался промышленник. — Что ж — пожала та плечами — их доктрина отвратительна. Даже если у нее есть какое-то будущее. — Позднее, за черным кофе, который подали в кабинет председателя, заговорили о связях, существующих между революционным брожением и национальными устремлениями. Здешние забастовщики, к примеру, кроме экономических требований, выдвигают также и национальные. Кто-то спросил о деле Сикста. Он ответил, что следствие продолжается, и он не имеет права делиться пока соображениями на этот счет. А какого он мнения о сообщениях прессы? Он сказал правду: у него нет времени просматривать газеты, он предпочитает не морочить себе этим голову, чтоб случайно не поддаться ложным оценкам. — Ну хорошо! — согласилась хозяйка дома. — Расскажите нам хоть что-нибудь об этом Сиксте. Что это за тип? — Он задумался. — Мне кажется — произнес он после долгой паузы — это глубоко несчастный человек…
И все же вскоре ему пришлось посетить врача. Приступ боли начался на прогулке. Он с трудом дотащился до стоянки и, не зная даже, застанет ли доктора, велел извозчику ехать за вокзал, где на широкой, обсаженной каштанами аллее стоял этот низенький одноэтажный домик. К счастью, доктора он застал. Тот сразу же сделал укол, и боль прошла. Потом он лежал в его кабинете на диване. Дышал глубоко, спокойнее. Извинился, что наделал хлопот своим неожиданным появлением. — Хлопот? — удивился доктор. — Что ж вам еще оставалось?.. — Он хотел тотчас вернуться в гостиницу, но доктор посоветовал немного подождать. Хотел выяснить, каково будет действие того препарата, который он ему ввел. В комнате, хотя окна на улицу были нараспашку, стояла духота, и доктор предложил перебраться на террасу. Попросил, чтоб туда подали чаю. Терраса выходила в сад. Поблизости резвились две девочки, дочки врача. Фруктовые деревья были аккуратно подрезаны. Крупные яблоки сияли золотом на фоне зелени. Несмотря на подпорки, под тяжестью плодов гнулись ветви. На клумбах — цветы. Стрельчатые розы, попеременно белые и алые. Сюда не долетала уличная пыль, здесь не слышалось тарахтение проезжающих возов. Воздух был чист. В конце сада то дерево — ни разу еще не приходилось ему видеть столь высокой рябины, — плодоносящее кровью. Так ему, по крайней мере, казалось, когда он смотрел на него. — Зимой — сказал доктор — это дерево великолепная кладовая для птиц со всей округи… — Понемногу разговор перешел на книгу, которую он взял в прошлый раз. Он сказал, что прочел ее со вниманием, но этот труд предназначен для тех, кто хорошо знаком с предметом. Свои знания логики он признал недостаточными для того, чтобы понять изложенное в книге. — Поначалу — сказал врач — логика была обособленным предметом. Аристотель вообще не причислял ее к философским наукам. Лишь его преемниками она была отнесена к официальной философии. В своих исследованиях — продолжал он — я руководствуюсь убеждением, что истинная задача логики заключается — и тут он открыл книгу и прочитал: «…в отыскании общих принципов и правил, какими руководствуется тот, кто, изучая человеческое мышление, стремится получить истинные результаты»; правила же, предписываемые логикой, «должны быть критерием, как в наших научных поисках, так и в каждодневном познании». — И еще одно — подчеркнул он. — Я провожу четкую грань между логикой как практической наукой и теорией познания, являющейся частью философии. В конечном счете разница существенная. Ибо если мы будем — он смотрел на него внимательным взглядом, видимо надеясь уловить его реакцию, словно и сейчас наблюдал за ним, как за пациентом — рассматривать познание как сознательное воспроизведение действительности разумом, то столь широкая трактовка включит в себя и проблемы теории познания, в том числе и чисто логические. Именно так рассматривает вопрос большинство современных исследователей… — Он привел их имена: Юбервег, Струве, Шуппе, Вундт, Милль… — Если же мы будем рассматривать познание как познавательную функцию разума, короче, как логическое мышление, то в эти рамки теорию познания не втиснешь. — Понимаю — отозвался он, чувствуя, что мышцы все еще точно деревянные: действие укола, видимо, еще не кончилось — теория познания в философских категориях не является чем-то однозначным. По-разному понимали ее и в ходе исторического процесса. — Вот именно! — с радостью воскликнул врач. — В истории мы видим различные философские направления: рационализм, эмпиризм, скептицизм. Проникновение же этих учений в логику, согласитесь со мной, не пойдет ей на пользу. И потому логика должна стать тем, чем была во времена Аристотеля: самостоятельной наукой… — Потом говорили о трудностях обмена идеями, об изолированности провинции от основных путей научного обмена, что ведет к постоянной интеллектуальной неполноценности. — Трудно обеспечить себя книгами. Во-первых, потому, что наблюдается отсутствие информации даже на специальные темы, хотя бы из области медицины, потом в связи с предписаниями, не допускающими ввоз запрещенной литературы. А определить, где запрещенная литература, где нет, согласитесь, не так-то просто… — Он смотрел на небо, по которому плыли уже вечерние облака. На розовеющем фоне высилась монастырская башня. Ему вспомнился Сикст. Его рассказ именно о таком вечере с пылающим на западе небом, на которое они смотрели с монастырских стен. Сикст сказал, что его охватила тогда радость, о какой он прежде даже не подозревал. Именно дьявол, по его мнению, наполнил их сердца этой радостью. Тогда же и родилось преступление. Но у него был и другой выход. Он мог покинуть монастырь, убедившись, — разве нужны были еще иные доказательства? — что это место не для него. Его интересовали показания женщины, он решил допросить ее лишь после того, как закончит с Сикстом. Ему вновь вспомнились подробности первого их прощания. Было темно. На западе замерли кровавые волокна длинных низких туч. Он проводил ее до железной кованой калитки. Пробормотал что-то о грехе — видно, ничего другого не пришло в голову — и отстранил, чтоб она вдруг к нему не прильнула. По его словам, она тогда сказала, что они не совершили греха. Это правда — решил он позднее. Она повернулась. Бросилась бегом в улицу, где уже мерцали тусклыми огоньками фонари. — Как вы себя чувствуете? — спросил врач. Только сейчас он заметил, что какое-то время — небо из розового стало пурпурным — пребывал в полном оцепенении. Его охватило ощущение, подобное тому, какое бывает при погружении в сон. Но усталость исчезла. — Отлично, доктор… — Врач налил чаю. — Пейте. Это естественное состояние после укола… — Он сделал глоток. Чай был горьким и ароматным. — Можете вы мне сказать, что у меня за болезнь? — Врач улыбнулся. — Слишком мало вы дали мне времени — объяснил. — Врачи, которые наблюдали вас до меня — а это, как вы сказали, известные петербургские светила, — тоже не поставили диагноза. Есть у меня кое-какие предположения. — Какие? — прервал он. — Да вы не волнуйтесь! Ваша болезнь связана с общим истощением. Вам нужен отдых. Было б хорошо, если б вы подумали об этом как можно скорее. — Какое там! — развел он руками. — Я не могу и мечтать об отдыхе. Во всяком случае, сейчас. У меня очень серьезная задача. Чтоб решить ее, надо время. — Он признался, что ведет следствие в связи с убийством, совершенным несколько месяцев назад в здешнем монастыре; его прислали сюда, чтобы он самым тщательным образом подготовил следственный материал. А материал очень обширен. Доктор кивал с пониманием. Сказал, что преступление потрясло и его. Он не раз задумывался над тем, чем можно объяснить такое. И пришел к выводу, что в силу рокового стечения обстоятельств люди, обладающие естественным предрасположением ко злу (это убеждение — тут же пояснил он — не противоречит его христианской трактовке человеческой судьбы), наделены, к сожалению, незаурядными способностями влиять на свое окружение. Зачастую их влияние куда сильнее того воздействия, какое на тот же круг людей оказывают другие. Те, что были вблизи Сикста, не обладали, должно быть, сильными характерами. Они поддались. — Это не так-то просто, доктор, — ответил он. — Я не считаю, что у этого человека было какое-то особое предрасположение. И не считаю его выдающейся личностью. — В таком случае — стал настаивать доктор — чем же вы объясняете его преступление? — Он ответил, что у него нет пока исчерпывающего ответа. Тем не менее он считает, что находится на пути к открытию.
На следующий день он предпринял последнюю попытку сломить сопротивление извозчика. Еще раз устроил очную ставку. Ввели Сикста. Извозчик поспешно отвернул голову и уставился в окно. Он спросил, известен ли ему этот человек. Тот, не раздумывая, ответил, что посещает все богослужения в монастыре и потому знает всех тамошних монахов. И этого тоже. Он велел ему еще раз присмотреться к Сиксту. — Вглядитесь внимательней — настаивал он. — Этот человек подходил к стоянке, чтоб нанять вашу пролетку? — Нет! — заявил решительно упрямец, не сводя глаз с Сикста. — Не видел я его тогда… — Сикст вскочил со своего места. Подошел к извозчику и встал перед ним на колени. — Человече — громко сказал он — молю тебя: говори правду. Я освобождаю тебя от клятвы. Сделай это, и ты спасешь себя и мою совесть… — Он так и стоял, глядя на извозчика. — Нет — послышалось через некоторое время. — В глаза не видел я тогда этого человека. Он не подходил ко мне. — Сикст встал, отошел на прежнее место. И руками закрыл лицо. — Итак, — обратился он к извозчику спокойным ровным голосом — вы сами распорядились своей судьбой… — Как это так? — спросил тот с беспокойством. — Напишите жене, чтоб поискала хорошего адвоката — пояснил он. — Задача у него будет не из легких. Ваше дело будет рассматривать суд, который вынесет приговор и этому… — Он указал на Сикста, но извозчик не повернул головы в его сторону. — Как же так? — крикнул он. — Ведь я не сделал ничего худого! Нельзя судить невинного человека… — Он дал знак надзирателю и велел отвести извозчика в камеру. Все это он в тот же день описал в письме к Ольге. В поведении извозчика — что, несомненно, почувствовал и сам Сикст, столь театрально преклонивший колени, — было еще — кроме страха перед утратой веры — и человеческое достоинство. «Выходит, — писал он ей — можно доискаться его и во лжи, если человек намерен спасти других либо — что более вероятно— спасти идею, в которую верит сильнее, чем в чувство справедливости у ближних». В письме он не упомянул о разводе. Посчитал, что она может воспринять это как попытку давления с его стороны. Ни ей, ни ему это не нужно. Зато написал о недомоганиях, которые вновь дали о себе знать, и о том, что здешний доктор считает его болезнь результатом переутомления. Отшутился по поводу отдыха и старательно запечатал конверт, чтоб отправить его в тот же самый вечер. Дело постепенно двигалось вперед. Сикст — несмотря на явное утомление — не терял желания рассказывать в подробностях свою жизнь. Появлялось все больше свидетелей. Надо было выбирать из их числа тех, кто окажется более полезным на процессе. Прибыла также — подчиняясь срочному вызову — хозяйка квартиры, которую Сикст снимал в Варшаве. Облаченная в негнущееся зеленое платье сорокалетняя шумная женщина. Она отвечала на вопросы, поигрывая висящими на цепочке миниатюрными золотыми часиками. — Господин следователь — пустилась она в объяснения, щуря глаза, словно они у нее болели от яркого солнца, заливавшего кабинет — за свою жизнь я сталкивалась с самыми разными людьми, и до сих пор всегда считала, что могу угадать, что кроется у человека за душой… — Из доставленных варшавской полицией сведений, которые он вновь пробежал глазами перед ее приходом, явствовало, что дама — содержательница старательно закамуфлированного борделя, где бывали люди из высшего общества… В рапорте промелькнули даже кое-какие имена. Это были директора, президенты, сановники и секретари важных ведомств. Поляки и русские. Дама держалась самонадеянно, уверенная, надо полагать, в своих покровителях. — На этот раз, господин следователь — продолжала она — я сильно обманулась. Целиком доверилась этим людям. Я вдова. У меня большая — слишком большая, если учесть мои потребности, — квартира, и я сдаю несколько комнат внаем. Я женщина самостоятельная — продолжала она с кокетливой улыбкой — но у меня есть, разумеется, требования. Я решилась сдавать — разумеется, особам, достойным доверия, — свободные комнаты. Никогда у меня не было никаких хлопот с моими жильцами. В Варшаве сейчас не так-то просто с квартирами, потому что приезжих все больше. Хорошие комнаты в цепе. Один мой знакомый монах — было установлено, что это отец Дамиан, друг Сикста, помогший ему бежать после того, как был выловлен труп, — порекомендовал мне этого человека, уверяя, что это его кузен, приехавший вместе с женой на некоторое время из провинции с намерением продать свое имение. Оба с первого взгляда произвели на меня благоприятное впечатление. Согласитесь, господин следователь — она по-прежнему улыбалась — на такую рекомендацию можно положиться… — В самом деле — подумал он. — Дамиан посещал ее девочек, приезжая в Варшаву. Была у него еще и постоянная любовница, не подтвердившая, однако, знакомства с ним, когда ее привлекли к следствию. Эта связь не мешала Дамиану быть завсегдатаем салона в Аллеях, куда — как признался Сикст, по-видимому посвященный во все секреты — Дамиан являлся неизменно с засахаренными фруктами — любимым лакомством барышень — или же с коробкой лучших шоколадных конфет. Сикст рассказывал это с величайшей неохотой. Что ни говори, очернял друга, помогшего ему в самое трудное время. Но он решил говорить правду до конца. Не щадить никого. — Я согласилась сдать им комнату. Мне пришлась по сердцу Барбара. Много времени мы проводили вместе. Должна вам сказать, господин следователь — тут она перестала играть с часиками и положила руки на стол, рассматривая свои длинные, точеные пальцы — Барбара очень умная и красивая женщина. По моим наблюдениям, куда интереснее этого Сикста. Мы частенько беседовали, кстати сказать, об искусстве. Не очень-то я в нем смыслю, но она сумела пробудить во мне любознательность. Я не разделяла ее взглядов на нынешнюю мораль. Сама я сторонница — она врала не моргнув и глазом — строгих нравственных правил, в которых меня воспитали… — Он молчал. Достаточно одного вопроса, одного хотя бы имени из полицейского рапорта, который был у него на столе под руками, чтоб мгновенно смешать ей карты и заставить переменить тактику. Но он решил молчать. Может быть — рассуждал он сам с собой — лучше не выводить ее пока из роли. До процесса. И лишь в зале суда двумя-тремя невинными вопросами обнажить истинный облик сводницы. Не следует избегать — если это служит серьезным целям — театральных эффектов в момент судебного разбирательства. Даже тогда, когда следишь за подлинной драмой, один опереточный эпизод вдруг приблизит все к жизни, вызовет напряженность, которая в свою очередь разбудит воображение людей, привыкших мыслить правовыми нормами и юридическими формулировками. Этому он научился от своих наставников. Судебный процесс, говорили они ему, тот же театр. Только в этом театре нет места вымыслу… — Барбара — продолжала меж тем неутомимая дама — заявила, что она сторонница свободной любви — тут она опустила глаза. — Такова сейчас мода. Я уверена, она позабудет все это, когда в ней проснется материнский инстинкт. Ведь не грозит же ей — и тут она подняла глаза — серьезный приговор? — Такие вопросы решает суд, мадам — ответил он. — Это невиннейшее существо — продолжала дама с жаром. — Сикст, разумеется, ее растлил. Я глубоко убеждена: Барбара не знала, кем в действительности является этот человек. Всякий раз, когда он уезжал из Варшавы, он говорил, что ему предстоят хлопоты по важным имущественным делам… — Если в ходе допроса — думал он — хоть каким-то образом дать ей понять, что известна тайна ее салона, хотя бы кое-какие подробности относительно Дамиана, она тотчас по возвращении прибегнет к услугам варшавского адвоката, а тот наверняка научит ее, что говорить в суде. Беспокойство почувствуют и титулованные завсегдатаи ее гостеприимного дома. Интересно, взвешивал он, не соблазняла ли она Барбару на еще более распутную и, уж конечно, более заманчивую жизнь? Столько наговорила о ее красоте и небывалых талантах. Такие дамы всегда охотятся за девицами, которые могут заманить новых клиентов. Если так оно и есть — ведь живя в этом доме, Барбара не могла не знать, что там происходит, — то какова была ее реакция? Он пометил на листке бумаги, где разрабатывал план ее допроса, что надлежит осторожным образом коснуться разговоров о свободной любви, которые велись в их варшавской квартире. — Барбара — не унималась дамочка — была убеждена, что он впрямь уезжает по делам. — Тут она какое-то мгновение взвешивала, не слишком ли это наивно. — Ну, во всяком случае — добавила она — о подлинных причинах его поездок она ничего не говорила… — Он осведомился, не было ли у нее в Варшаве родственников или близких друзей. Дама ответила, что ей об этом ничего не известно. Об убийстве она узнала из газет. В тот момент она была близка к обмороку. Больше всего жалела Барбару. Все же она верит, что судьба — после стольких испытаний — будет благосклоннее к несчастной. За три месяца до этого события — закончила дама — они съехали от нее, поблагодарив за комнату. Сикст сказал, что ему удалось успешно решить свои имущественные дела и он нашел в Варшаве более удобную квартиру. Она и Барбара поклялись встретиться через некоторое время в кафе, она даже ожидала, что будет приглашена к ним, как только они устроятся на новой квартире. — Он поблагодарил свидетельницу за показания. В последний момент, когда она уже закрыла сумочку, из которой достала перчатки, он попросил ее немного подождать. Ему хочется задать ей важный вопрос, и он рассчитывает, что она будет с ним откровенна. Он сотрясался от внутреннего смеха, разыгрывая смущение, перед тем, как задать щекотливый вопрос, а дама клюнула, кажется, на удочку. — Мне хотелось бы знать — и это имеет серьезное значение — не делилась ли она с вами когда-либо подробностями своей интимной жизни?.. — Дама посмотрела испуганными глазами. — Что ж — начала она — Барбара говорила, что он добрый… — Я спрашиваю — повторил он — о подробностях их интимной жизни. Судя по вашим рассказам, отношение у вас к ней было чисто материнское и вы добились ее доверия. В такой ситуации молодая женщина часто советуется, как ей быть с мужчинами. И тут наступает подходящий момент для самых интимных признаний. — Господин следователь — поспешила она возмутиться — мы никогда не разговаривали с ней об этом… Уверяю вас… — И она потупилась. — Барбара говорила, что очень любит этого человека и что это тот мужчина, которого ждет женщина. Это было сказано с такой непосредственностью, что я была просто растрогана. Непосредственность теряет лишь тот — пояснила она — кому есть что таить. Она же говорила мне, что жила с другими мужчинами, но что ни один из них не был ей так близок. Я уже упоминала: в том, что касается чувства — а мы говорили об этом — она признавала нерасторжимость любви духовной и физической. Чем сильней пробуждает, по ее мнению, телесную страсть мужчина, тем глубже чувство, которым хочется его одарить. И это, пожалуй, все, что я могу сказать без опасения нарушить нашу женскую тайну и осложнить жизнь и без того уже измученного судьбой существа. — Он любезно попрощался и проводил даму до дверей. Возвращаясь, закурил папиросу и спросил у протоколиста, что он о ней думает. Тот сощурил глаза за толстыми стеклами очков. И, вздохнув, ответил: — Породистая женщина. И характера сильного… — Он только рассмеялся. — О да! — сказал он — облагороженная шлюха. — Протоколист онемел. — Господин следователь… — пробормотал он. Только тут ему пришло в голову, что секретарь не знает содержания донесений, лежащих у него на столе. — Собирайте свои бумаги — буркнул он — у меня разболелась голова… — Он удивился, когда на очередном допросе — вскоре после того, как Сикст рассказал ему о встрече на монастырских стенах, — тот вдруг стал проявлять оживление. — Это очень важный период, господин следователь — объяснял он. — Сейчас мне кажется, что это может способствовать пониманию всех моих дальнейших действий. Но суть и в другом. Я часто возвращаюсь мыслями к тем неделям. Как раз тогда — трудно определить время с абсолютной точностью, но, думаю, длилось это несколько недель с момента знакомства — я вел трудную и изнурительную борьбу. В конце концов я оказался побежденным, это верно. Совершенно ясно, я не тот, кому дано побеждать искушения. Уверяю вас, моему падению предшествовала неистовая борьба. — Что ж именно вы делали? — спросил он, чтоб как-то прервать поток многословия. Сикст закивал с готовностью головой. Он расскажет все подробнейшим образом. И, продолжая слушать, он думал, что его отношение к этому человеку меняется — а это было тревожным признаком — едва ли не с каждым допросом. Своей психической неуравновешенностью он вызывал сначала что-то вроде сочувствия. В ту пору он внимательнейшим образом наблюдал за арестованным. Выбитый из привычной колеи, тот вел себя, как всякий, кто впервые оказался за стенами тюрьмы. К тому же еще и понимал, что он узник необычный, и каждый его шаг вызывает всеобщее любопытство. Потом Сикст принялся все чаще рассуждать о покаянии. Он долго не мог сориентироваться, не нарочно ли это, не желание ли замести следы, вымарать что-то из биографии. Но потом убедился, что ошибся. Наступило явное изменение в облике арестованного. Он заботился о чистоте. Лицо, в особенности глаза выражали какой-то внутренний подъем. По-видимому, он чувствовал себя теперь лучше. Продолжал говорить о покаянии. Тема эта по-прежнему не оставляла его, и говорил даже с какой-то лихорадочностью, но уже нетрудно было понять, что покаяние — один из элементов оборонительной тактики узника и он будет придерживаться этого до конца. Упоминал и о дьяволе. Разумеется, Сикст догадался, что следователь не относится к его экскурсам всерьез, и потому сатана вначале был фигурой, если можно так выразиться, но вполне определившейся. Символом, почерпнутым из традиции. Итак, постепенно — он, разумеется, действовал, ясно осознавая цель, — он приближался к пониманию натуры Сикста. Поэтому он и позволял арестованному разглагольствовать часами о влиянии, какое дьявол оказывает на поступки человека. Делал вид, будто понимает, что тот в силу своего призвания и в самом деле разбирается в кознях дьявола. И даже унюхал, в чем дело. Сикст пытался доказать, что был грозным противником сатаны в борьбе за свою душу. Потому-то сатана и накинулся на него с таким остервенением. Отсюда все эти искушения. Он увлекся настолько, что принялся описывать свои беседы с дьяволом. Происходили они якобы в те ночи, когда его сои бывал чуток. — Но послушайте — вырвалось у него — я тоже часто разговариваю сам с собой. Даже ловлю себя на том, что говорю вслух… — Итак, дьявол стал навещать Сикста в его келье вскоре после той памятной исповеди, когда какой-то гонец вручил ему напечатанную, по всей видимости в Кракове, книжечку с внушающей ужас молитвой. — Понимаю, господин следователь — сказал он, задетый за живое. — Вам трудно во что-то такое поверить. Но я утверждаю: последовательность событий не была случайностью. Взвесьте хорошенько. — Итак, сатана подбрасывает брошюрку, потрясшую воображение Сикста… Подсовывает ему затем женщину. Потом в бестелесной своей ипостаси затевает что-то вроде диалога… Приходилось, к сожалению, выслушивать терпеливо эти бредни. — Мне хотелось бы подчеркнуть, господин следователь — заключенный глядел все теми же пылающими глазами — это мое состояние ни в коей мере не свидетельствует о нарушении психического равновесия. Это не болезненные химеры. Мои попытки рассказать обо всем этом, признаюсь, очень неудачны. Свидетельствуют о беспомощности. Обратите внимание: и здесь тоже можно почувствовать руку дьявола, ведь это он смешал когда-то языки — добавил Сикст с улыбкой. — Я хорошо знаю, не все можно передать словами, и в глубине души человек часто сам с собою ведет… — похоже, что от его внимания ускользнуло это «сам с собою»: Сикст вдруг как бы вышел из затверженной роли и забыл о бдительности следователя — беседы, которых потом пересказать или описать не в силах, просто не находит слов, которые могли бы передать всю тяжесть обуревающих его в эти минуты мыслей. Это все равно что описывать музыку, господин следователь. Минуты самого тесного моего сближения с богом — для разнообразия он стал разрабатывать и эту тему — связаны с музыкой, благодаря ей мне легче постичь его суть… — Да вы поэт! — сказал он, поморщившись. — Мне почему-то всегда казалось, что у вас, у людей духовного сословия, самые надежные способы сближения с богом и вы нащупываете более верные пути. — Господь повсюду! — с жаром прервал его Сикст. — Он может объявиться в любом человеческом обличье… — Да поймите вы наконец — он удобнее устроился на стуле и посмотрел на арестованного с явным неудовольствием — эти откровения не имеют для меня ни малейшей ценности… — Догадываюсь, господин следователь — парировал Сикст. — Но позвольте высказаться до конца. Ведь это вы просили, чтоб я был предельно откровенен в наших беседах. И мне важно, чтоб вы правильно поняли состояние моего духа, прежде чем мы перейдем к событиям, которые затем последовали… — Хорошо — согласился он — только давайте поближе к фактам. Не могу поручиться, что в ваших показаниях нет теологической глубины, но мне это совершенно безразлично. Я не верю, учтите, ни в дьявола, ни в то, что можно считать его отрицанием… — Сикст шевельнулся нетерпеливо на табуретке. — Надеюсь, вам не пришло в голову — он пожал плечами — заняться моим обращением… — Ваша вера — ваше личное дело — ответил Сикст — порой всевышний говорит устами людей наименее достойных, господин следователь… — Он только улыбнулся, услышав такую сентенцию. Именно тогда он впервые почувствовал неприязнь. Арестованный петлял, явно желал дойти до сути окольными путями, искал объяснений своих действий вне обычного человеческого опыта. И он пропустил мимо ушей дальнейшие рассказы Сикста о ночных посещениях, когда тот боролся со своим преследователем. В это время он думал о другом, дивился себе, что так мало места в своих мыслях уделяет Ольге. Внезапная разлука отодвинула ее на дальний план, и он не был уверен, что это можно объяснить одной лишь усталостью, вызванном необходимостью скрывать их отношения. Зато все чаще он возвращался мыслью к своим встречам со здешним врачом. Ко всему, что происходило близко и недавно. Впрочем, врач был человеком чужим. Чужим был и город, куда он приехал. Но именно о разговорах около высокой, осыпанной гроздьями ягод рябины он чаще всего и думал. О научных работах врача, которые, по-видимому, ни к чему не приведут, ибо поиски в философии — пусть даже в логике, оторванной от философии, — показались ему занятием слишком рискованным при постановке диагноза. Но он невольно восхищался иным: тем, что было вне научных интересов этого провинциального доктора, а именно той страстью, с какой он работал в этом неуютном, прозябающем на краю света городке, который, казалось, истлевал, застряв где-то в середине прошлого века. Разве здесь, на пограничной станции Хербы, может начинаться для кого-то вселенная? Человеку, прибывшему из столицы, с берегов Невы, это представляется немыслимым. Рост промышленности, забастовки, приток капитала из-за границы — все это, разумеется, реальность, но истинная жизнь обитающих здесь людей течет по какому-то иному, скрытому от глаз руслу. Доктор казался ему человеком современным. Но своими увлечениями он гораздо ближе той эпохе, которая, несомненно, еще наступит до того, как совершится светопреставление. Возможно, он ошибался в своих оценках, но факт, что можно было думать о чем-то таком вообще, наполнял его неподдельным восхищением. И еще — это тоже пришло ему в голову, пока он слушал разглагольствования узника, — с доктором его объединила болезнь. Он чувствовал, что ключ к загадке в руках этого человека, в его взглядах, советах, в его опеке. Он решил при первой же возможности побеседовать с ним о тех делах, которые его больше всего сейчас волнуют. Он знал, что это будет разговор без экзальтации, которая раздражала его больше всего на свете. И если окажется — а это он тоже предвидел, как отдаленную, впрочем, и не очень доступную для воображения возможность, — что его болезнь— смертельный недуг, то этот человек не скроет от него правду. Он хотел поговорить с ним о совести… — Да, да, господин следователь — не унимался меж тем Сикст. — Господь глаголет устами людей недостойных… — Мне хочется попросить вас — резко оборвал он его — чуть побольше смирения. Я тоже верю, что в этих случаях господь прибегает к разным посредникам, но предпочел бы, чтоб он не делал этого вашими устами. Нам предстоит установить целый ряд конкретных фактов. Сообщите мне, пожалуйста, когда вы появились в Варшаве после ее первого отъезда? — Сикст улыбался, скаля зубы с раздражающей снисходительностью. Ему удалось вывести из себя своего мучителя, да еще беседуя с ним о боге. — В Варшаве? — повторил он. — Это было уже летом. Но прежде я получил от нее много писем. Письма я брал всегда на почте. Сначала не отвечал… — Все это было ему известно. Среди вещественных доказательств фигурировала пачка писем, перевязанная розовой лентой. Ее нашли во время обыска в комнате Барбары. Она сохранила их все, не предполагая, что когда-нибудь эти письма сыграют такую роль в определении размеров вины человека, который их написал. Поразительная беззаботность. Но об этом Сикст не знал. С самого начала переписки он — заканчивая письмо — всякий раз напоминал ей, чтоб она случаем не забыла его сжечь. Он читал все эти письма и намеревался еще не раз к ним вернуться. По ним можно было проверять память Сикста. Письма демонстрировали также истинные, но тайные его намерения, в той мере, разумеется, в какой они существовали. — Но потом — продолжал Сикст — стал отвечать. Умолял и заклинал, чтоб она позабыла обо всем, что произошло между нами. — А о своих ночных беседах с дьяволом, которые вы вели в то время в своей келье — тоже писали? — прервал он монаха. — Нет — ответил Сикст — об этом не писал. Это были вещи, которых женщина понять не в состоянии. — Отчего же? — удивился он. — Ведь она образованная… — Что тут общего с образованием! — фыркнул монах. — Понимаю, и все-таки… — Ничего, повторяю, ничего из моих признаний она бы не поняла— стоял на своем Сикст. — Это была моя величайшая тайна… — Вы не дали мне кончить — он наклонился над столом. — Вера этой женщины не вызывала у вас, кажется, никаких сомнений? — Вера? — повторил Сикст. — Нет. Я знал: она верующая. Но ее вера поверхностная. Очень часто женщины — в особенности, когда они впадают в самое обыкновенное ханжество — выказывают именно такую веру, очень близкую к язычеству. — Как это понимать? — спросил он. — У них нет способности мистического восприятия его присутствия — пояснил Сикст. — Не у всех, разумеется. В нашей церкви есть свои женщины-святые, чей дух вознесся до таких высот, что они чувствовали присутствие господне самым бесспорным образом. Эти женщины видели чудо и сами могли творить чудеса. Будни, впрочем, бывают иными. Я не верил в то, что Барбара может мне помочь или хотя бы понять то, что происходит в моей душе… В один прекрасный день я получил от нее таинственную телеграмму, которой она срочно вызывала меня в Варшаву — продолжал Сикст. — Она прекрасно знала, что ее приезд в монастырь не вынудит меня решиться на свидание. Тогда я еще боролся с собой, и ничто не предвещало близкого падения. Я перечел телеграмму много раз. Не помню точно ее содержания. Одно я понял — хотя прямо этого сказано не было, — что Барбара грозит покончить с собой. Это решило все. На следующий день — послав предварительно телеграмму с уведомлением о приезде — я сел в поезд… — Что вы сказали в монастыре? — спросил он. — Что еду к доктору. — Сикст понурил голову. — Разве в этом городе нет достойных врачей? — Есть — ответил Сикст. — Но я и прежде посещал варшавских докторов, когда лечился у них от бессонницы. У меня не было трудностей с разрешением на такую поездку. — Об этом нам известно, — заметил он. — Скажите, покидая монастырь, вы приводили каждый раз все те же причины? — Нет — Сикст вновь потупился. — Иногда я говорил, что еду навестить родственников… — Это была правда. В более поздних письмах к Барбаре бывали просьбы, чтоб она присылала на его адрес телеграммы с вызовом к больной матери или брату. И Барбара каждый раз такие телеграммы высылала… — Какова же была ваша новая встреча? — он вновь откинул голову на спинку стула. Полагалось, собственно, прервать допрос, но они подошли к важному перекрестку. — Когда в Варшаве я вышел из поезда — начал Сикст — в толпе на перроне я заметил маленькую быстро приближавшуюся ко мне фигурку и понял, что не отступлю и не позволю никому отнять ее у меня. Я богохульствовал в какой-то безумной радости. Мне казалось, я обретаю себя. Люди останавливались, глядя на нас. На мне, разумеется, не было рясы, но все-таки и опасался, что кто-нибудь может меня узнать, однако страх не сдержал меня, я не мог отстранить ее от себя. Я был счастлив, как человек, который после долгой ночи видит зарю, видит появление солнца в его божественном величии…
Вечером, в гостинице, готовясь к очередному допросу, он читал письма Сикста. Снизу доносился уличный шум. Он оставил окна открытыми: погода была теплой, и вечер не давал еще о себе знать прохладой. С нижнего этажа долетали звуки оркестра, игравшего в ресторане. В письмах, написанных Сикстом до своего приезда в Варшаву, содержались характерные для монашеского образа мышления наказы и спасительные советы. Стиль писем был суховат и свидетельствовал о том, что их автор великолепно владеет собой. Никаких следов присутствия дьявола в рассуждениях Сикста не было. Он предупреждал, выговаривал, обещал заступничество в молитвах. Призывал к искреннему покаянию. Просил, чтоб она никогда не забывала о присутствии того, кому он, несмотря на всю свою человеческую слабость, старается служить как можно лучше. Говорил, что ему достанет духа противостоять ее желаниям. Спрашивал без обиняков, к чему она стремится. Писал, что не уйдет из монастыря. Именно там он решил коротать свои дни до самой смерти. Грех, который оба они совершили, ничего не может изменить. Советовал, что читать. Ссылался на книги, где описаны еще более страшные грехопадения. Эти люди — ликовал он — познавшие то же самое, восстали в конце концов для святой жизни. И всегда писал о том, что ей стоит задуматься, не ощущает ли она в себе призвания уединиться в обители. Может быть — спрашивал он — это соответствует ее наклонностям, и лишь там, в уединении разумно выбранного ею самою монастыря, она обретет душевный покой? Он поверял ее опеке самых разных святых и заклинал, чтоб она больше ему не писала. Письма этого периода были наименее интересны. Они не вносили в дело ничего нового. Игра, которую он в то время вел, имела явную цель: избавиться от навязчивой поклонницы. Любопытно, каковы были письма Барбары. Они не сохранились — он наверняка уничтожал их тотчас по прочтении. Может быть — подумал он — Барбаре захочется рассказать об этом самой на предстоящих допросах. Гораздо важнее оказалась вся остальная корреспонденция. Письма, написанные после нескольких дней, проведенных в Варшаве. Словно их автором был совершенно иной человек. От безличного стиля не осталось и следа. Ощущалась подлинная драма. Письма говорили о сильном чувстве, столь сильном, что оно сломило давнюю предубежденность. Сикст много и красиво распространялся о состоянии своего духа, о мучивших его желаниях. Радость мешалась со страхом. Он расспрашивал о ее здоровье. Желал знать о малейших затруднениях. Теперь он умолял, чтоб она писала чаще. Каждый день. Прежних мыслей в тех письмах не было. Читать их было все равно что присутствовать при рождении нового человека. Во всех этих запечатленных старательным почерком воздыханиях, жалобах, в отчаянии, перемешанном с упоением, трудно было доискаться признаков близкого преступления. Это поразительно — думал он — но Сикст лишь сейчас впервые нашел себя и благодаря этому — при всем том ощущении греховности, которое его не покидало, — начал жить в атмосфере подлинной духовной чистоты. В одном из писем он даже упомянул, что его вера окрепла. Просил не удивляться такому признанию. Он верил в милосердие всевышнего, который карает лишь тех, кто совершает зло. «Нет ничего дурного — делился он с ней — во взаимном доверии и в чувстве более сильном, чем доверие, которое люди зовут любовью и к которому и нам дано в конце концов приблизиться…» Так пишут юноши под влиянием первого любовного порыва. А Сикст давно уже был не юношей. Он читал со все возрастающим изумлением, познавая еще одно, до той поры ему неизвестное обличье узника. Иногда он испытывал неловкость оттого, что знакомился с такого рода перепиской. Ведь он, посторонний, читает эти строки с целью выловить аргументы, способные осудить писавшего их человека. Он не рассчитывал услышать здесь отголоски старых историй об участи грешных монахов и монахинь, забывших вдруг о своем святом призвании и связавших себя узами более прочными, чем любовь к господу, которому они принесли обет верности, облачившись в монашеское одеяние. И еще одно. Потребность освобождения. Он понял, сколь страшным стало пребывание Сикста в монастыре. А впрочем — тут же пришло ему в голову — быть может, он жил как бы пне своего окружения и умел отключаться от навязанного ему сурового уклада? Это трудно было представить. Он намеревался на днях посетить монастырь. Решил расспросить монахов — хотя уверенности, что скажут правду, не было — о поведении Сикста в тот период. Не заметили ли они каких-то перемен? Не проявлял ли он раздражительности или же, напротив, был спокоен и сиял от счастья. Легко себе представить, что в таком сообществе подобного рода перемены не останутся без внимания. Письма наверняка не были наигрышем. Не был пустым фейерверком сжигающий его жар… Случилось так, как и предупреждал председатель: парижский журналист отыскал его, попросил интервью. Он сказал, что времени у него в обрез и что он не может дать какую-либо информацию относительно следствия. Они разговаривали в пустом кабинете после того, как закончился допрос последнего свидетеля. — Вам следует знать — цедил он сквозь зубы — такие методы практикуются во всем цивилизованном мире. — Да, это мне известно! — ответил журналист. — Я стараюсь добиться возможности поговорить с вашим узником. — Опасаюсь, что такого разрешения вы не получите. — У нас — прервал его француз — подобные встречи в тюрьме иногда разрешаются… — Вы думаете — спросил он — это помогает работе правосудия? Это только способствует нажиму со стороны общественного мнения. — А иными средствами — улыбнулся журналист — без контакта с лицами, оказавшимися на скамье подсудимых, нельзя, по-вашему, оказать нажима? — Именно для этого — ответил он — у нас и существует цензура. Уверяю вас, терпеливое ожидание процесса — самый лучший в таких случаях способ, и он более всего способствует интересам правосудия. — Мы вернемся, возможно, еще к нашему разговору — буркнул француз. — Я ожидаю как раз письма из Петербурга. В нашем посольстве у меня есть знакомые. А у тех знакомые в вашем министерстве… — Француз попрощался. Не впервые сталкивался он с такой уверенностью в силу протекции. Когда он выходил из суда, ему в глаза бросилась худенькая фигурка женщины, повязанной платком. Она подошла. — Это вы — прошептала. — Я ходила в тюрьму. Мне сказали, вы еще в суде… — В первую минуту он ее не узнал. Лишь когда они приблизились к зажженному фонарю посреди площади, понял, что это жена извозчика. — Вы навещали мужа? — Да — торопливо проговорила она приглушенным голосом, сдерживая рыдания. — У меня семеро детей. С тех пор как его арестовали, мы нищенствуем. Вы должны его выпустить… — Это от меня не зависит. — Он остановился. — Для вашего мужа существовала единственная возможность выйти из тюрьмы. — Какая? — она подняла голову. Из-под надвинутого на лоб платка торчали короткие пряди седеющих волос. — Ему надо было сказать правду. Ничего больше! — ответил он, злясь из-за того, что она сюда притащилась, и быстро зашагал в направлении улицы, ведущей к вокзалу. — Мы говорили об этом. Я не раз предупреждал, что упрямство приведет его на скамью подсудимых. — Но ведь он — повторяла она, семеня рядом — не сделал ничего худого. — Мы должны карать и преступников, и тех, кто покрывает преступления — проговорил он с раздражением. — Ничем не могу помочь. Найдите ему хорошего адвоката. — У меня нет денег! — вновь зарыдала она. — Мы голодаем, господин следователь… — В таком случае — бросил он, не замедляя шага — адвоката ему назначит суд. Там будет видно… — Проклятая жизнь! — застонала она. — Проклятая полиция! Проклятые суды! — и громко, словно это должно было принести ей облегчение: — Проклятый монастырь… — Он остановился. Подумал, что ослышался, но она все проклинала и проклинала. — Вот оно что! — он наклонил голову. — Любопытно, в тюрьме она вела себя так же? Проклинала тех, кто навлек на нее эти беды? И какова была реакция ее мужа? Он сунул руку в карман, вытащил бумажник, подал ей мятую ассигнацию. — Ничего не поделаешь! — и развел руками. — Больше ничем помочь не могу… — Он видел, как она боролась с собой. Решала, брать или не брать деньги. Все-таки протянула руку. Потом молча повернулась и пошла в противоположную сторону. В ресторане, куда он зашел поужинать, он наткнулся на председателя, веселившегося в обществе друзей. Ретироваться было поздно. Пришлось подойти к их столику под громкие приветственные крики. — Вот наш отшельник! — отрекомендовал его присутствующим изрядно захмелевший председатель. — Восходящая звезда петербургского судопроизводства… — Ему стали улыбаться, подсунули рюмку. Он сказал, что пить не станет, плохо себя чувствует. — Отговорочки, отговорочки, Иван Федорович — бормотал председатель. — В вашем возрасте, помнится, я лучше пользовался благами жизни… — И он запел хриплым пропитым голосом. Официант получил новый заказ. Председатель наклонился к нему и принялся рассказывать о каком-то деле, приключившемся в Рязани много лет назад. Он был тогда начинающим судьей и прочитал о нем в газетах. — Вам стоит познакомиться с этим делом, дорогой Иван Федорович — не унимался он. — В каком-то смысле это прецедент. Я уже велел доставить сюда необходимые бумаги. Да вы послушайте — он облизал лоснящиеся губы. — В женском монастыре под Рязанью была убита старуха монахиня. В ходе следствия, начатого через некоторое время, ибо поначалу преступление постарались замять, выяснилось, что убийца — молодая, только что принятая в монастырь послушница. Ее задержали, произвели психиатрическую экспертизу. Врачи не решились признать у нее душевное расстройство. Девушка сразу призналась в совершением преступлении. Стали доискиваться мотивов. Оказалось, причиной является зависть. Но установили — возможно, не захотели сообщать всех результатов, — может, были еще какие-либо дополнительные мотивы. Возможно, и были. Суд, однако, не пожелал извлечь их на свет божий. И я не удивляюсь этому. Но причиной, которую приводила сама монашка, явились ее видения. Она упорно твердила, что в течение многих месяцев ее посещали святые угодники. Делилась этим с другими монашками. Ее пытались угомонить. Когда уговоры стали слишком настойчивыми, она решила, что увещевания исходят от дьявола. Пришла к выводу, что он говорит устами той самой старухи, и однажды в припадке злобы убила ее жердью, подобранной во дворе, в тот момент, когда та выходила из церкви после ночной службы. Обратите, Иван Федорович, внимание на соображения экспертов. Они, разумеется, установили состояние повышенной возбудимости на почве религиозного психоза, но не подтвердили, что девушка невменяема. Допускали, следовательно — тут он фыркнул — что вечерами можно беседовать с божьими угодниками, ночью убивать, а днем отвечать за свои поступки перед судом. Я не хочу тем самым сказать, что медицинские заключения, какими мы располагаем по делу Сикста, сомнительны в отношении его вменяемости. Ведь у него таких видений не бывало. Болтает он, правда, о разговорах с дьяволом, но воочию его все-таки не видел. А с такими дьяволами — хохотнул он — мы все встречаемся каждый день, разве не так?.. — Собеседники поспешили согласиться. Вновь наполнили рюмки. — Опять нажимают на меня, Иван Федорович — сказал председатель со вздохом — просят ускорить следствие. — С какой целью? — спросил он. — Да вы ведь сами видите: я не придаю этому никакого значения! — негодуя, воскликнул он. — Я отсылаю их к вам. Они сетуют, что дело может в конце концов выдохнуться, вы понимаете? Исчезнуть с горизонта. Что о нем забудут. — А нам-то что? — и он пожал плечами. — Именно так я им и отвечаю — заверил его председатель с горестным выражением на лице. — Вот какова судьба чиновника, занимающего пост чуть повыше других! Слава богу, ответственность в основном на вас. — Понимаю — сказал он — но ведь мы с вами только что говорили: никакого нажима не наблюдается, исключение составляют лишь те глупости, какие пишет местная пресса. — Помню — отозвался председатель. — (Я о нажиме и не говорю. Боже мой, это всего-навсего советы. Мне самому приходится улавливать грань, за которой кончаются советы и начинаются приказания… — Ему опротивело слушать эти бредни, но неудобно было уйти. — И еще одно — улыбнулся председатель. — Недавно вы допрашивали по делу Сикста даму из Варшавы. Она, кажется, сдавала внаем свою квартиру. — Правильно — подтвердил он — я допрашивал эту особу… — Надеюсь — продолжал председатель — ее показания не имеют большого значения? — Почему вы так полагаете? — удивился он. — Я предпочел бы — цедил сквозь зубы председатель — чтоб ее не вмешивали в процесс. — Вовсе даже напротив — возразил он поспешно. — Я внесу предложение, чтоб ее допросили в качестве свидетельницы… — Что она там скажет! — воскликнул председатель. — Сдавала комнату. Вот и все. — Вы ошибаетесь — возразил он с ледяным спокойствием — она вела при этом весьма любопытные разговоры. — Дорогой коллега — не отставал тот — если в это и без того обширное дело мы будем совать еще и всякие сплетни… — Не думаю, чтоб так можно было оценить ее показания — улыбнулся он. — Она сводница. — Ваше мнение основано на сильно преувеличенных данных полиции — продолжал председатель. — Не буду скрывать: эти сведения попали к нам по недосмотру. Мне намекнули люди, занимающие довольно высокие посты, что будет лучше, если мы оставим эту бабу в покое. — Не возьму в толк — прервал он — что это за персоны? — Председатель побагровел. — Мне не хотелось бы называть их имен — заметил он сухо. — Я думал, вы понимаете, что кроется за такого рода просьбой. — Нет, не понимаю и прошу, чтоб вы мне объяснили, Спиридон Аполлонович. — Великолепно! — председатель покосился на соседа. Тот был погружен в беседу с кем-то сидящим рядом, они горячо толковали о биржевых курсах. — Дама, о которой речь, и в самом деле занимается своего рода сводничеством, хотя, как мне кажется, в некоторых сферах это занятие определяют более отвлеченно… — Просто-напросто законспирированный бордель — перебил он. — Боже милостивый — вздохнул председатель — да не упирайтесь вы в терминологию. У нее в доме бывают разные люди… — Они известны нам по полицейским рапортам — вновь перебил он. — Я уже говорил — невозмутимо продолжал председатель — что данные полиции преувеличены и нам не следует придавать им слишком большого значения. А теперь к делу, Иван Федорович. Адвокаты Сикста или копь другого из обвиняемых легко подвергнут сомнению правдивость ее показаний. — Почему бы этого не сделать прокурору? — спросил он. — Прокурор будет молчать — отозвался председатель. — Могу вас в этом уверить. Нам указали избегать подобных ситуаций. Знаете, что произойдет, если в ходе процесса — даже не по существу дела — появятся имена людей из нашей администрации? Этого будет достаточно, чтобы местная печать, которой рта при таком повороте не заткнешь, мгновенно раздула эту историю до размеров колоссального скандала. И поэтому ничьи имена в ходе процесса не должны быть ею названы — докончил председатель. — Только это я вам и хотел сказать. Надеюсь, у вас не возникло сомнений, будто это моя выдумка. Впрочем, целесообразность такого решения я одобряю. — Он не ответил. Пил кофе. У него не проходило ощущение, что все его дела в данный миг не ускользают от чьих-то внимательных глаз, что он постоянно находится под пристальным наблюдением, что за ним следят недремлющим оком еще иные люди, не только этот почтенный его опекун, который развалился на диване, раскуривая сигару, счастливый, что ему так гладко удалось завершить свой монолог. — Господа — обратился к ним сидящий рядом мужчина, кажется, здешний промышленник — вы о политике? — Нет — ответил он. — Мы о девочках… — Председатель вытаращил глаза. — Мы говорили об одном достойном наилучших рекомендаций борделе… — Мужчина перестал улыбаться. Снял пенсне и принялся протирать его концом салфетки. — У Ивана Федоровича — пробормотал наконец председатель — своеобразное чувство юмора. Судебная практика отравляет, видимо, здоровую радость… — Да, да — согласился мужчина. — А у нас тем временем без конца неприятности из-за растущей революционной активности. Из России сюда проникают анархические элементы. А от нас просачиваются туда наши агитаторы. Пестрейшая смесь национальных интересов, и над всем этим маячит революция. Требования растут с каждым днем. Бывают случаи самосуда. Наши мастера боятся высунуть нос на улицу. Настоящий террор. — По поводу подобных дел — председатель занял свою прежнюю позу — у нас самые определенные инструкции. Суды будут выносить суровые приговоры. Мы усилим меру наказания. — Не кажется ли вам, господа — обратился он ко всей компании— что дело тут гораздо сложнее и что все это связано с самой структурой государства? — Так считают либералы в столице — заметил промышленник. — Я-то как раз убежден, что дискуссии по поводу структуры вряд ли изменят положение вещей. Они того и гляди взорвут мне фабрику. — Председатель рассмеялся. — Ну, а жрать что они будут? Камни?..
Сикст был все в том же приподнятом настроении. — Каждое утро, господин следователь — сказал он, придвигая поближе стул — к окну моей камеры прилетают два голубя. Один серый с белыми пятнышками на крыльях. У другого такие же точно коричневые пятна. Кормлю их хлебом. Они прилетают всегда в одно и то же время. Я жду их. В них что-то от великой чистоты… — Может, вы и правы — заметил он. — Не придавайте только, пожалуйста, их появлению символического смысла… — Отчего бы мне этого не делать? — улыбнулся Сикст. А он подумал: любопытно, что они могут символизировать? Но не хотелось в начале допроса раздражать арестованного. — Я часто размышляю о смерти — продолжал Сикст. — Смерть не существует вне моральных категорий. Иначе говоря, мы должны придавать ей моральный смысл. Часто размышляю… Я убежден, что моя жизнь близится к концу… — Отчего же такие мысли? — осведомился он. — Вы что, плохо себя чувствуете? — Напротив — ответил Сикст. — Чувствую себя превосходно, если учесть условия, в каких живу. Никогда я не думал, что вид птиц на подоконнике может таить в себе какой-то моральный смысл. Если мы сами, конечно, несем в себе что-то очищающее. — Ищите лучше моральный смысл не в смерти, а в жизни… — прервал он его. — Вы заблуждаетесь, господин следователь — не унимался Сикст. Он держался все более самоуверенно, напоминая мэтра или проповедника. — Смерть — об этом вам скажет любой врач — отнюдь не то, что совершается в одно мгновение. Мы умираем каждый день, каждый час. Это то, что нам присуще. Мы дозреваем до нее. Дорастаем. Я не имею в виду, что замирают биологические процессы. Меня интересует процесс, который измеряется моральными категориями. — Прелестно — ответил он. — Но учтите, с меня хватит расплывчатых бесед о морали. Мне вот что хотелось бы знать. Был у вас с ней разговор о том, чтобы вам уйти из монастыря? — Да — ответил Сикст. — Много раз. — И вы всегда говорили одно и то же? — настаивал он. — Я ощущал в то время — начал Сикст — удивительную двойственность. Я любил эту женщину. Я все более и более в ней нуждался. Все мои мысли были связаны с нею. И вместе с тем я чувствовал: нельзя нарушить монашеский обет. Смею вас уверить: это не была приверженность к удобствам, желание продлить предосудительную связь. Я ездил в Варшаву — мои поездки становились более частыми и более длительными, — и мы проводили все время вместе. Я был счастлив, и она, как я думаю, была счастлива тоже. И все-таки сколько она ни просила меня оставить монастырь, я каждый раз отвечал ей, что это невозможно. Она говорила, что нет оснований для опасения, будто мне не приспособиться к новой жизни. Она глубоко верила в то, что это возможно. Считала, что надо уехать куда-нибудь подальше. Туда, где никто не проникнет в нашу тайну. Я объяснял, что тут не проблема устройства новой жизни, что иные, более глубокие причины, уходящие корнями в данный мною когда-то обет, связывают меня навсегда с монастырем. Ей было не понять, как я могу существовать так. Если это вопрос веры — рассуждала она — то можно попробовать освободиться от обета. Можно поехать с этим даже в Рим, умолить папу римского. Наверно, она где-то это вычитала. Я просил, чтоб она об этом забыла. Как можно забыть о будущем? Я не знал, что на это ответить. «Может, мы оба — говорил я в отчаянии — не дозрели еще до решения?» — «Какого? — спрашивала она с гневом. — Разве мы не нуждаемся друг в друге больше, чем когда-либо прежде?» Мы нередко совершали долгие прогулки вдоль Вислы. Заканчивали их возле Цитадели[4]. Порой мне казалось: исполнение надежды на лучшую жизнь совсем близко, не дальше, чем тот берег, который виднеется за отмелями и деревцами, растущими у воды. Там, где зеленая, а затем синяя линия на горизонте. Надо лишь переплыть эту воду. — Долго ли мне ждать? — спрашивала она. И повторяла этот вопрос дома, в магазинах, куда мы заходили за покупками, в театре, куда она затащила меня впервые в жизни. Я умолял ее быть терпеливей. Знал, что она страдает, но и сам страдал. Возвращаясь в монастырь, я много часов проводил в пустом соборе. Перед закрытой пологом чудотворной иконой молился о ниспослании помощи. И ответа не получил. Я опасался разговора с опытным исповедником. Догадывался, что он может мне сказать, и не верил в пользу его советов. Может, я ошибался? Может, тут-то и надо было открыть свое сердце другому человеку? Все реже — даже тогда, когда я стоял, преклонив колени, в темном соборе перед единственной тлеющей красной лампадой, — я допускал мысль, что мы можем существовать врозь. В состоянии ли вы понять меня?.. — Вопрос, признаться, удивил его. Но во взгляде Сикста читалась мольба, ожидание помощи, которую он должен оказать. — Нет — ответил он. — Мне непонятны ваши сомнения. Вы нарушили данный вами обет. Не оставалось ничего иного, как объявить об этом факте. Вы стали бы свободным человеком. Могли бы жить честно. — Свободным? — повторил Сикст. — Разве обет можно нарушить? — Должно — ответил он не задумываясь. — Если вы апеллируете к нравственности. Однако вы струсили. — Это верно — согласился Сикст. — Но отвагу я понимаю по-другому, господин следователь. Я не отрекался от всевышнего, который меня отметил. — А было трудно снять обет? — спросил он. — Не знаю. Всерьез я никогда об этом не думал. — Выходит, вы предпочли обманывать других и даже украли сокровища из монастыря — продолжал он. — Втянули в грязное, безнравственное дело женщину, которая вас любила, за которую вы были в ответе… — Он хотел добавить: оскорбили господа, в которого верили, — но Сикст его перебил. — Я предпочел, господин следователь, взять все грехи на себя, но не хотел разрубать тех уз, которые были завязаны мною добровольно. Они были важнее. — И потому — взорвался он, не в силах сдерживать больше накопившийся гнев — выбрали преступление! — Сикст не спускал некоторое время с него взгляда, словно понимая, что следователь должен дать выход своему возмущению. Убежденный в несовершенстве санкций, какие изобрели люди, устанавливавшие нормы общественной жизни, он не желал — по-прежнему не желал — принять к сведению, что и высший, по его мнению, сверхчеловеческий закон, тоже является законом, созданным человеком. — Простите, мне не стоило говорить этого… — Отчего же, господин следователь — удивился Сикст. — Ладно, ладно — пробормотал он, убирая бумаги, среди которых были и выписки из прочитанных накануне писем — хотя они ему в этом разговоре не понадобились. — У меня сегодня дурной день… — Он посмотрел в окно. По небу плыли темные тучи. — Наверное, будет дождь… — И решил отказаться на ближайшие дни от разговоров с Сикстом. Материала накопилось достаточно. Надо хорошенько его проанализировать. Установить очередность дальнейших поисков, чтоб не затеряться в дебрях словесных излияний, монологов, каверзных — со стороны Сикста, о чудо! — вопросов и ответов. Была еще одна причина. Последнее время Сикст до такой степени разговорился, словно решил его доконать. В камере он не будет пускаться в разглагольствования. Наскучит надзирателям. Он попросил, чтобы из тюрьмы доставили Дамиана. Он уже наслышался о нем от здешнего следователя, который не раз его допрашивал. Несколько дней назад председатель со злостью заметил, что монаха придется выпустить, во время процесса он не будет находиться под стражей. Кто-то прибегнул вновь к давлению, и почти наверняка его придется освободить. Вошел высокий, видный мужчина. Может быть, более чем высокий. Широкий в плечах, с огромным животом, на который, сцепив пальцы, он положил свои руки. Облачен в белую сутану. Ему, по-видимому, разрешили носить монашеское одеяние. Дамиан прошел по кабинету твердым решительным шагом и, не ожидая разрешения, опустился на стул. — Я разговаривал со своими адвокатами — сразу заговорил он. — Мне сообщили, что следствие по моему делу завершено. Чего же от меня еще требуется?.. — Он ни словом не обмолвился об освобождении. Значит, его осторожные адвокаты не сообщили ему пока о такой возможности. — Вам сказали правду — ответил он. — Следствие по вашему делу завершено. Но не завершено следствие по делу ваших друзей. — О каких друзьях вы говорите? — перебил он бесцеремонно. — Не следует отрекаться от друзей в беде — улыбнулся он. — Вы отлично знаете, о ком я говорю… — Догадываюсь — процедил сквозь зубы Дамиан — вы имеете в виду Сикста. Но каких еще друзей вы собирались мне подсунуть? — Насколько мне известно — кроме вас — он подчеркнул это — другом Сикста был также Леон. Тот самый, который исчез после ограбления монастырской сокровищницы. Пока что мы его не отыскали, а у нас хорошие связи с криминальной полицией всей Европы. — Я попрошу! — воскликнул с раздражением Дамиан. — Леон никогда не был моим другом. — Друзья наших друзей… — начал он. — Вы что, пригласили меня сюда выслушивать афоризмы? — Дамиан нахмурился. — Отнюдь — и тут он постарался сосредоточиться. С чего начать? — размышлял он. — С показаний хозяйки тайного борделя, где бывал Дамиан? Для него это слишком большая неожиданность. Если сослаться на показания Сикста, очерняющие друга, Дамиан может вообще отказаться отвечать на вопросы. — Вам было известно, что находилось в диване, который Леон помог вывезти Сиксту из монастыря? — На этот вопрос я отвечал уже сто раз! — воскликнул Дамиан. — Я уже сообщал, что в это самое время я отправлял богослужение. Меня не было во дворе, и я не видал никакой выезжающей из монастыря пролетки. — Понятно — согласился он. — Когда же в таком случае вы узнали, что Сикст убил человека? — И об этом я говорил — выдавил Дамиан из себя со вздохом. Увы, он не мог отрицать, что знал об убийстве. Именно он, когда в монастыре впервые появилась полиция — после бегства Сикста и Леона — отправил по условленному адресу в Варшаву сообщение о том, что тучи сгущаются над головой. — Я уже говорил: отец Сикст явился ко мне в келью в тот вечер и сказал, что должен признаться в совершенном им страшном грехе. Это было на следующий день после того, как тело вывезли из монастыря. Я удивленно спросил, считать ли этот разговор исповедью, он ответил отрицательно. Сказал, что ему надлежит взвесить сначала все на весах совести и лишь потом он будет готов к исповеди. Я удивился еще больше и посоветовал ему отложить разговор до следующего дня, когда он немного успокоится. Я видел, как он взволнован. И тут он открыл мне то, что произошло в его келье накануне. Просил, чтоб я никому об этом пока не сообщал, потому что сам собирается поговорить с настоятелем. Сикст был моим другом. То, что я услышал, потрясло меня до глубины души. Я обещал молчать. Я поступил неправильно. Моим долгом было — не считаясь с тем, что нас связывает дружба, — немедленно известить об этом братию. Большой вред я нанес своим молчанием монастырю… — Какова была реакция Сикста? — перебил он Дамиана. — Так ведь можно — поморщился монах — зачитать соответствующее место из показаний, которые я подписал своим именем… — Отвечайте на вопросы! — ударил он кулаком по столу. Он уже не владел собою. И в ту же секунду пожалел об этом. Не стоило так горячиться. Не только ради интересов дела, но также из уважения к самому себе. Хотя наглость Дамиана превосходила все ожидания. — Господин следователь — начал монах, помолчав, голосом, в котором чувствовалось ледяное спокойствие — криком вы меня не испугаете. Все это можете оставить при себе. — Пожалуйста, не забывайте — перебил он вновь Дамиана — вам не дано право комментировать мои вопросы, ваша обязанность говорить правду. Если мое обращение к вам — как к гражданину — не дает результатов, я обращаюсь к вам как к духовной особе, чьим долгом, как мне известно, является правдивость всегда и во всем… — Дамиан улыбнулся, с явным # удовлетворением. — Постараюсь пойти навстречу вашим пожеланиям. Мои адвокаты сообщили, что я имею право отказаться от дачи показаний. — В данном случае меня не интересуют советы ваших адвокатов… — Хочу обратить ваше внимание — продолжал Дамиан — я отвечаю здесь по доброй воле. — Он задумался на минуту. — Сикст начал с первой встречи с Барбарой. Рассказал, что его с нею связывало и сколь сильным было его чувство. В августе — а их связь продолжалась, кажется, несколько месяцев — эта женщина стала проявлять все больше беспокойства по поводу будущего. Короче, настаивала, чтоб он вышел из ордена. Не могла поверить, что он не в состоянии этого сделать. Он подозревал, что она намеревается по-иному устроить свою жизнь. Это, как он говорил, было невыносимо. Сикст обдумывал разные способы привязать ее к себе навсегда. И тут ему пришел в голову этот страшный — он подчеркнул это слово — замысел. Он решил выдать Барбару замуж за своего двоюродного брата. Ему казалось, что это как раз подходящий человек для этого. Он сочетал их святыми узами и не задумался при этом — а задуматься следовало, — что увеличивает тем самым свою и без того огромную вину. И они условились с этим мужчиной — а это был молодой, очень бедный железнодорожный служащий, — что, получая пожизненное материальное обеспечение, какое ему гарантирует Сикст, тот будет играть на людях роль супруга Барбары. Но только на людях! Он был посвящен в тайну их отношений. Кажется, он согласился без колебаний. Еще Сикст рассказывал, что его двоюродный брат жаловался все время на какой-то недуг. Не знаю, какая это была болезнь. Сикст сочувствовал молодому человеку. Даже молился за него. Советовал ему обратиться к хорошему врачу и сделать необходимые обследования. Не знаю, выбрался ли тот в конце концов к врачу и рассказал ли Сиксту о результатах своего визита. Но это сообщение, как я полагаю, повлияло на безумный план Сикста. Он отправился в Варшаву. Обсудив все с Барбарой, которая дала согласие с равнодушием легкомысленной грешницы, он обвенчал их пред алтарем костела Визиток. Несколько месяцев все шло своим чередом, ничто не предвещало трагедию — Дамиан повторял это, словно играл затверженную роль, речь лилась плавно, без участия мысли. А сам следил за ветвями, качавшимися за окном, за быстрыми движениями пера, которым водил протоколист, записывавший его показания. Дамиан старался говорить не слишком быстро, чтоб тот поспевал за его рассказом. И это вызывало определенное беспокойство. Он понял, что Дамиан повторит то же самое слово в слово и перед судом. Приходилось следить за каждой деталью. — Наконец — продолжал он — в одном из писем, которые Сикст сам брал на почте — а письма приходили меж тем все реже — Барбара сообщала, что большую часть свободного времени проводит с мужем. Это был первый сигнал тревоги. Вскоре появились другие. Однажды Сикст Приехал без предупреждения в Варшаву. И застал их вдвоем. Близилась ночь. Братец молчал, а Барбара заявила со смехом, что он как-никак ее законный супруг. Затем все же выставила его из дому. Какое-то время все оставалось без изменения. Пока не пришло письмо. Барбару, кажется, в его содержание не посвятили, в чем лично я сомневаюсь. Брат в этом письме категорически требовал прекратить дальнейшие визиты в Варшаву и грозил Сиксту, что все откроет, если тот не примет его условий. Сикст растерялся. С этого момента он стал подозревать, что этот дьявольский план — все, впрочем, было здесь делом дьявола — инсценировала сама Барбара. Страх мешался с гневом. Гнев с ревностью. Сикст признался мне, что страшнее всего была именно ревность, мутившая рассудок. Он чуть было не обезумел. Отправился вновь в Варшаву, подгоняемый страхом неизвестности. Брата он не застал. Барбара прикинулась, будто ни о чем не подозревает. Вместе с тем держала себя самоуверенно. Он осыпал ее подарками. Стал оставлять больше, чем обычно, денег на ведение хозяйства. Вернулся, немного успокоенный. По-прежнему ежедневно бегал на почту, но писем пока не было. Затем получил второе письмо. Оба эти письма он впоследствии уничтожил. Знаю только, что брат требовал срочного ответа. Он назначил день, когда сообщит обо всем церковным властям, попутно дал понять, что не ограничится этим и устроит публичный скандал. Итак, шантаж. Надлежало действовать как можно скорее. Сикст решил поговорить с кузеном в монастыре. Не в Варшаве. Здесь он чувствовал себя уверенней. Мог навязать свою волю сообщнику. И то, что рядом не было Барбары, тоже имело свое значение. — Дамиан задумался. — Меня больше всего поразило в его рассказе неизменное отношение к этой женщине. Он утверждал, что любит ее. Это не позволило ему увидеть истинное обличье предмета своего обожания. Тем временем брат согласился приехать. Сикст встретил его на вокзале. Прямо оттуда они отправились в монастырь. В келье Сикст сразу перешел к делу. Сказал, что все трое совершили великий грех. Что его вина несомненна, но какая-то доля вины приходится и на них, ибо все они соучаствовали в грехе. Сказал далее, что любит Барбару и что не может от нее отказаться. Сулил деньги. Братец не соглашался ни на какие условия. Говорил, что из-за этого фиктивного брака жизнь у него сломана. Сикст обещал начать немедленно хлопоты о разводе в Риме. Это потребует времени, но получить согласие на развод вполне возможно, тем более что дело не дошло до близких отношений. Тогда братец разразился смехом и заявил, что вот уже три месяца, как он находится в близких отношениях с Барбарой. Он съезжал от нее только на время визитов Сикста. Это был страшнейший удар. Сикст говорил, что в ту минуту был близок к обмороку, казалось, весь мир обрушился ему на голову. Братец же со своей стороны твердил, смеясь, что не помышляет о разводе, что полюбил Барбару, которая отвечает взаимностью на его чувство. И в подтверждение показал привезенное с собой письмо. Вульгарное по выражениям и беспощадное по сути, оно было написано, несомненно, ее собственной рукой. Тогда Сикст ударил его по лицу. Завязалась борьба. Сикст помнит, что тот изо всех сил колотил его головой о стену. На какое-то мгновение Сикст потерял сознание. Очнулся, но противник все бил и бил в ожесточении. Именно тогда он схватил лежавший под кроватью топор и ударил. Раз и еще раз. Сатана свершил свое дело. Сиксту казалось, он во сне… Я не поверил, что это правда. И не знал, как мне быть. Я спросил, откуда в его келье топор. Он ответил, что принес его из мастерских перед поездкой на вокзал. Принес без определенного умысла. Я повторяю все время, господин следователь, его слова — продолжал Дамиан — ничего не комментирую. Я знал Сикста много лет. Но не предполагал, что этот человек окажется столь великим грешником. У него не природа преступника. Каждый из нас, господин следователь — продолжал он, переходя на шепот — может очутиться в тех же сетях, если только отвратит свой взор от видения страшного суда. — Что было дальше? — спросил он. — Сикст сказал, что топор выпал у него из рук. Кровоточащее тело лежало на полу. Сикст рухнул на постель. Отдался великому непреодолимому плачу. Затем встал и отпустил грехи умирающему. Вновь упал на постель. Он не представлял себе течение времени. Очнулся. Позвал Леона. Велел поклясться, что тот никому не выдаст тайны. Они решили бежать вместе из монастыря. Леону следовало проникнуть в монастырскую сокровищницу, вынести оттуда драгоценности, отправиться по условленному адресу, где через какое-то время они должны встретиться и решить, что делать дальше. Но в первую очередь надлежало уничтожить следы преступления. Во всем помогал Леон. Никто в монастыре не знал, какое страшное дело совершилось в его стенах. После того как был вывезен диван с упрятанным в нем трупом — это было сделано по предложению Леона, — тот в самом деле проник вечером в монастырскую сокровищницу и совершил дерзкую кражу. Исчез он на следующий день утром. Канул, будто камень в воду. Сикст был еще в монастыре. Его терзали страшные угрызения совести. Именно тогда он и посетил меня. Сатана не раз становился на моем пути. Впустив Сикста, я ощутил его дыхание. При разговоре Сикст назвал случайно адрес, где предполагал встретиться с Леоном. Там они собирались поделить награбленное. Собирались также составить дальнейший план действий. Я не заметил, как он вышел из кельи. Я молился после его ухода, преклонив колени, много часов подряд. Так продолжалось до вечера. Обеспокоенный моим отсутствием, отец Павел заглянул в келью. Говорят, у меня был вид смертельно больного человека. Я ничего так и не выяснил. Я был уверен, что Сикст уже поговорил с настоятелем. В тот же вечер обнаружили, что сокровищница разграблена и что из обители исчез и отец Сикст. Двумя днями позже — не буду рассказывать, что происходило все это время в моей душе, — в монастыре появилась полиция, и началось следствие. Все открылось, и я отправился на почту, чтоб послать эту несчастную телеграмму по запомнившемуся мне адресу, в то место, где Сикст условился встретиться с Леоном. Я поступил так, ибо знал: надлежит предпринять все возможное, дабы исправить содеянное. Я опасался, что обоих арестуют, думал, что будет лучше, если они исчезнут, провалятся сквозь землю. Я действовал по своему собственному усмотрению, никого в это не посвящая. Лишь когда полиция явилась меня арестовать, я сообщил настоятелю правду. Меня вело малодушие. Признаюсь, я забыл о святом призвании и нанес великий вред своему монашескому ордену. Буду каяться до конца дней… — Он умолк. Главная часть показаний — это, конечно, эпизод в келье Сикста. Дамиан пытался внушить, что Сикст, спровоцированный двоюродным братом, действовал в состоянии возбуждения, не отдавая себе отчета в происходящем. Делал он это убедительно, тонко, без излишней навязчивости. Правда выглядела, разумеется, иначе. Сикст думал об убийстве своего гостя еще до его приезда. Тогда, когда раздобыл топор. Это было неопровержимой уликой. Может, рассчитывал, что брат откажется от всего в последнюю минуту. В противном случае был готов совершить преступление. И осуществил свой план. Он ждал, не припомнит ли Дамиан кое-что еще — может быть, ту самую деталь, которая была для него всего важнее. Верно, под влиянием собственного рассказа агрессивность Дамиана исчезла. Он молчал, прикрыв веки. Советы адвокатов выветривались, надо полагать, у него из головы. Он думал, по-видимому, о своей роли в этом деле. Может, прикидывал, не станет ли для него с течением времени это преступление чем-то вроде легкого воспоминания, лишенного реальности. Однако обстановка, в которой он находился, не благоприятствовала таким предположениям. — Не хотите ли чего добавить? — осведомился он, прервав затянувшуюся тишину. — Не ускользнула от вас какая-нибудь существенная деталь? — Дамиан открыл веки. У него были ярко-голубые с золотым отливом глаза, напоминавшие глаза хищника. — Сикст — сказал монах, помолчав — говорил еще вот о чем: в ту минуту, когда он понял, что тот, на полу, умирает, он наклонился к нему и дал отпущение грехов. — Опять сощурил веки. — Я полагаю, это для вас не существенно… — Нет, отчего же? — Дамиан пожал плечами. — Для следствия, какое вы тут ведете, этот факт не может иметь значения. — Напротив! — он налил воды в стакан и протянул Дамиану. Монах даже не поблагодарил. Выпил, отставил пустой стакан. — Эта подробность имеет для меня — добавил он — очень большое значение…
В воскресенье он велел разбудить себя пораньше. В пять часов за ним должны были заехать на автомобиле. Предстояла охота. Он пробовал от этого отвертеться. Объяснял, что ему не во что одеться. Тогда председатель привез охотничий костюм сына. Он пришелся ему впору. — Боже ты мой милостивый — говорил тот еще во время субботней встречи — что это за образ жизни, Иван Федорович! Надо глотнуть свежего воздуха. Увидите, какие превосходные здесь охотничьи угодья. Будет и кое-кто из знакомых, чиновники из ближайшего окружения губернатора в Петркове. Да вы посмотрите, какая погода… — Когда выезжали из города, светало. Остальные машины они обогнали по дороге. Сбор был назначен после завтрака в местечке, оттуда выйдут в лес на облаву. Вскоре показалось солнце. Ехали по песчаной дороге среди пологих холмов. Вокруг белели березовые рощицы. В автомобиле рядом с председателем сидел офицер полиции, прибывший вчера вечером из Петркова. Высокий, худой. Он откинул голову на спинку сиденья. Временами открывал глаза. Касался рукой коротко стриженной рыжей бородки. — В этом году — разливался председатель — у нас была замечательная поездка в Крым. Работа истощила меня до предела — и он скорчил крайне озабоченную физиономию. — Отпуск был мне абсолютно необходим. Я раздумывал, не отправиться ли за границу. Сейчас в моде немецкие курорты. А может, посетить Италию? Я знаю великолепный курорт вблизи Венеции. Решил все же махнуть в Крым. Ангел-хранитель подсказал мне эту идею. Выздоравливать лучше всего в кругу семьи… — Офицер открыл глаза. Во взгляде мелькнуло неодобрение. Его явно раздражала болтовня спутника. Но сам он пока молчал. — Какие краски — вздыхал председатель. — Краски земли, воды, воздуха. — Преувеличиваете, Спиридон Аполлонович— не выдержал наконец офицер. — Я родился в Крыму. Не желаю и слушать о красках воздуха. — Да ведь так оно и есть — сказал с удивлением председатель. — Игра отсветов, полутеней. Какая-то летучая и переменчивая. Так и ускользает из-под пальцев. — Ну так и не стоит трогать ее пальцами, Спиридон Аполлонович — фыркнул тот. Председатель огорчился. — Вы человек, лишенный фантазии. Взываю к вашей памяти — нудил он свое. — Разве память ничего вам не подсказывает? Уверяю вас, одно дело цвет воздуха, например, над Волгой, другое — в Венеции. Все зависит от времени дня и года… — И еще от того, не дымит ли поблизости заводская труба, мой друг— улыбнулся полицейский. — С такой впечатлительностью вам угрожает нервное расстройство. — Председатель махнул рукой, словно отгоняя муху. Наконец доехали до местечка. Хотя рассвело, на столах, накрытых в ресторане для завтрака, горели свечи. Ждали четвертой машины. Как впоследствии выяснилось, у нее отказал в пути мотор. Вдвоем с полицейским чином они устроились за свободным столиком. Оскорбленный председатель сел с остальными. — Дурак — пробормотал полицейский. — Один из величайших дураков в этой губернии. А должен вам заметить — он потянулся к блюду — есть из чего выбирать. Вот плоды нашей «окраинной» политики. Здесь у нас, наверное, самая глупая администрация. Именно здесь, куда мы должны присылать наиболее способных людей, потому что работаем в чужой и враждебной среде. Этот идиот — он покосился на председателя, который заливался меж тем соловьем — проповедует славянофильские идеи, ничего в них, разумеется, не понимая. — А я-то думал — заметил он — что принципы той старой персональной политики не воплощаются теперь с такой дотошностью. Бедняга в самом деле не блещет умом… — Он просто яркая иллюстрация известного принципа — продолжал полицейский чип — в трудных условиях наилучшими являются наихудшие. Глупее ничего не придумаешь… — И объяснил, что сам он служит здесь уже много лет. Хорошо знаком с местной средой. И отнюдь не от обиды он это говорит, нет, в любую минуту он может вернуться в Москву или в Петербург. Здесь он из чувства ответственности… Позавтракав, разбились на группы. Он пошел в паре с полицейским офицером. Их проводником оказался мужчина средних лет в мундире лесничего. Миновали деревянные дачи среди заросших лесом участков. Вдали виднелись известковые скалы, а над скалами руины огромного замка с хорошо сохранившейся башней. Незаметно подошли к лесу. Полицейский рассказывал, что в приграничных районах ситуация очень напряженная. — Так бывает всегда — пояснил — когда появляются первые симптомы болезни. В стране царит еще, может быть, спокойствие — хотя, как мне кажется, спокойствие мнимое, — а здесь отчетливо видны признаки неблагополучия. До сих пор у нас было много хлопот с сепаратистским движением. Вольнолюбивые бредни одурманивают людям голову. Я изучил историю Польши и, уверяю вас, не зря потерял время. Государство, утратившее независимость столь постыдным образом, никогда более не возродится. После нескольких безнадежных вспышек — обреченных на провал главным образом по внешним причинам, хотя сжирает их тут и междоусобица, — новых попыток не будет. Но это еще не значит, что наступил период, когда можно, ничем не рискуя, ослабить вожжи… — Он предложил сделать передышку. Перед ними высился старый лес. Кончились светлые березовые рощицы, все гуще падали тени. Офицер закурил. Они умолкли. Его категорические суждения были, по-видимому, чрезмерным преувеличением. Случается, что люди, очутившись в центре событий, отлично понимая отдельные их причины, не в состоянии дать им надлежащую оценку. Им не хватает перспективы, они не видят эти события со стороны. Он было хотел намекнуть на это. Офицер сидел, нахмурив лоб, затягиваясь дымом. Рядом примостился лесничий. Скрутил козью ножку. — Подстрелим двух-трех фазанов — завязал он разговор. — Ну, ну — проворчал офицер — я предпочитаю что-нибудь покрупнее… — А он прислонился меж тем к стволу и наблюдал, как в тревоге снуют между ветвями птицы. — О чем вы думаете? — спросил полицейский. — Отдыхаю — ответил он. — У меня много работы и мало времени на отдых. — Я говорил о беспокойстве — затянулся офицер, щуря глаза. — Это совершенно иной процесс, отличный от того, который наблюдался до сих пор. Углубляется расслоение между различными социальными группировками — и это, с нашей точки зрения, явление положительное, — однако выявляются и весьма тревожные симптомы. — Что вы имеете в виду? — спросил он. — Они называют это общностью классовых интересов. Зерна революционной демагогии падают на благоприятную почву. На здешних фабриках мы хватаем агитаторов из дальних областей России, они даже не знают толком польского языка. Раньше это было немыслимо. Врага опознавали простым способом: по языку… — Он смотрел на беспокойное движение ветвей. Небо сквозь зелень светило голубизной с каким-то белесым оттенком, какой появляется иногда осенью в солнечный день. Он посмотрел на сидевшего рядом офицера. Есть ли страсти у этого человека? Идеальный манекен — подумал он. — Помимо глупцов, таких, как председатель здешнего суда, способных единственно на исполнение распоряжений начальства, администрация состоит еще и из таких людей. Вот совершенство системы! — Вы полагаете — спросил тот, стряхивая пепел — я не прав? Да, да, сегодня, к сожалению, врагов не узнаешь по языку. Среди анархистов, бросающих бомбы в столице, наряду с русскими попадаются и поляки. Социалистические агитаторы из дальних губерний России чувствуют себя среди поляков как дома. И наоборот. На петербургских заводах вылавливают заговорщиков, которые до недавнего времени действовали здесь. Вот новизна нынешней ситуации. — Он кивнул в подтверждение. Все это, несомненно, соответствовало действительности. Такие, как этот человек, не удовлетворяются созерцанием вселенной. Они хотят ее формировать. Общаясь с ними, он интересовался неизменно тем, что является сутью их профессиональной тайны. — Однако же — продолжал тот, не обращая внимания на молчание собеседника — со своим делом мы все-таки справляемся. Конспиративная сеть пока весьма в примитивном состоянии. Но с течением времени — и в его голосе зазвучала неподдельная тревога — она будет совершенствоваться. Все чаще мы вылавливаем на границе путешествующих в обе стороны террористов. Их штабы размещены не только в Москве, Петербурге или Варшаве, но также в Вене и Берлине. Это величайшая угроза… — Он догадался, что в задачу его собеседника здесь, в приграничной местности, входит наблюдение за каналами, по которым поступает подрывная литература и проникают прошедшие подготовку конспираторы. Он хотел заметить, что такое движение идей — поверх административных барьеров — явление вечное и всеобщее. Разве существуют способы изоляции, которые остановят это движение? Следует ли к ним прибегать? Мир развивается благодаря этим взаимно проникающим течениям… Номера, выпавшие им по жеребьевке, находились на опушке. Им не надо было забираться глубоко в лес, облава шла стороной. Они лишь слышали долетающие крики загонщиков. Потом над деревьями вновь повисла тишина. Стало припекать солнце. Он рассказал офицеру об интересном деле, порученном ему в рамках надзора. В дачной местности вблизи Петербурга обнаружили труп молодого еще мужчины. Паспорт, который при нем оказался, был выписан на имя английского коммерсанта. Все свидетельствовало об инсценированном самоубийстве. Следствие полностью подтвердило первоначальные предположения. Мнимый англичанин оказался давно разыскиваемым террористом. Полностью отпала версия об убийстве с целью грабежа. Из полученных донесений — доставленных непосредственно из Лондона — явствовало, что этот человек долгое время пребывал на Альбионе и был довольно активен среди тамошней эмиграции. В чем заключалась его деятельность, установить не удалось. Никто, во всяком случае, не предполагал, что вскоре он отправится в Россию. Он исчез из Лондона. Думали, он вынырнет в Париже. Но и там он не объявлялся. Тогда стали прикидывать, не уехал ли он на родину. Попытки определить его местонахождение в России оказались безуспешными. Политическая полиция в столице была убеждена, что он действует у себя на родине. Пришло даже донесение из Киева, подтверждавшее справедливость такого предположения. Но след потерялся до того, как были приняты соответствующие меры. — О, я знаю людей, работающих в Киеве — отозвался с пренебрежением офицер. — Они всегда узнают все последними. Мы здесь знаем порой о том, что делается у них под носом. — Вскоре после того, как личность убитого была установлена — продолжал он— и через англичан выяснили, что коммерсанта с такой фамилией не существует — петербургская полиция на основе данных, собранных на месте преступления, арестовала одного молодого человека, известного в кругу столичных гомосексуалистов. И на этом дело завершилось. — Не понимаю — проговорил офицер. И посмотрел на него, как на сумасшедшего. — Как это понимать? — Следствие было прекращено — пояснил он — хотя задержанный тут же признался. Он действовал по поручению полиции. Ему предстояло доказать — его снабдили заранее сфабрикованными материалами, — что приезжий из Лондона в течение долгого времени — а это было вымыслом — играет роль провокатора и что с его деятельностью связано несколько громких провалов. — Вас заинтересовало такое дело? — удивился полицейский. — Что же в нем нового? — Ничего, ничего! — ответил он. — Приговор был приведен в исполнение. Наш гомосексуалист поднял, так сказать, карающий меч революции. Вскоре он повесился в своей камере. Следствие пришлось прекратить… — Знал, что ему делать! — рассмеялся полицейский. — Сегодня провести такую операцию будет потруднее. Противник перенимает понемногу нашу тактику. И потому приходится прибегать к другим, более сложным методам. Что из того, что в каждой конспиративной группе у нас есть свои люди, что, используя их, мы как-то влияем на их политические решения! — Видимо, эти люди необходимы как аргумент в политической игре — вставил он. — Начиная с какого уровня можно говорить о понимании такой игры? — И полицейский пожал плечами. — В состоянии ли я, наблюдая здесь, на границе, борьбу разведок, все эти хитросплетения конспираторских интриг, могу ли я предвидеть, что в действительности обращено против нас, а что является лишь подстроенными нами трюками? — У него вырвался смешок, и полицейский офицер вновь удивленно покосился на него. Вот — подумал он — и открылась причина неожиданной болтливости. Круг, о котором он только что говорил, замкнулся, превращая его в ничего не понимающего дурака. Может ли такой дурак стоять на страже государственных интересов, если он достаточно умен и понимает, что его старания могут неожиданно обернуться против его собственной карьеры? — Я думаю — заговорил вновь полицейский — об организующей идее. Не всегда она понятна. Быть может, люди, которые с близкого расстояния в столице присматриваются к разрозненным на первый взгляд фактам, способны охватить мыслью весь этот общий замысел. Но мы? Меняются цели и методы. От неведения государство может рухнуть. — Ох, капитан, ведущая идея всегда одна и та же: сделать перемены невозможными. Сохранить существующий порядок вещей. Меняются лишь методы, цель остается прежней. Это факт… — А вы не из политических максималистов — буркнул полицейский. Можно было себе представить, каков его собственный политический максимализм. Новые тюрьмы. Новые места ссылок. Пытки. Негласные приговоры. То, что разрушает психику каждого полицейского, какому бы монарху он ни служил. — Иногда мне хочется — послышалось через некоторое время — бросить эту службу к чертям собачьим. Но это не так-то просто. Я ведь могу жить в деревне. У меня есть фамильное поместье под Псковом. Отличная земля. Отличные урожаи. Недавно мы завершили следствие — завел он о прежнем — по делу одной большой революционной группы, прошедшей подготовку в Швейцарии. В программе ничего нового. Вольнолюбивые словеса и революционная икота. Я допрашивал молодого человека, который попался вместе с ними. Он из хорошей семьи, которая живет здесь и держится подальше от политики. Я толковал ему об опыте. О том, что необходим гораздо больший житейский опыт, чтоб иметь представление о разумности собственных поступков. Он только и бредит последним восстанием[5]. Кто-то из фанатических приверженцев этой традиции вывернул ему, по-видимому, мозги наизнанку. Разглагольствует о свободном мире свободных людей. Как раз то самое, что вбивают в голову таким дуракам всякого рода политические игроки, которые строят на этом свою карьеру. К тем подобраться труднее. Разве что рискнуть тайным убийством. Но их наплодилось столько, что нет больше охотников исполнять такие приговоры. Чтобы его как-то встряхнуть, открыть глаза, я рассказал о двойной роли одного из его друзей. Не называя, разумеется, фамилии. Подозрение могло пасть на многих, причастных к этой организации. На следующий день, по дороге в тюрьму, он попытался броситься под колеса проезжавшего экипажа. Трудно предвидеть такого рода впечатлительность. Какой мне прок в его смерти? — задумался полицейский. — Говорит, все равно добьется своего. Повесится или выбросится из окна.
Прошла еще неделя. Он принимал прописанные врачом лекарства и чувствовал себя вполне прилично. Приводил в порядок огромный материал, который тем временем удалось собрать. Работал даже вечерами в гостинице. Иногда брал у вокзала пролетку и велел везти себя за город. Проезжал мимо аллеи, в глубине которой стоял дом врача. Ему даже казалось, что через открытое окно он видит, как тот работает в своем кабинете. Далее следовало огромное здание — дом великого князя, где разместились чиновники русской администрации. Потом пролетка прыгала по булыжной мостовой фабричной стороны. Они ехали вдоль длинных кирпичных стен, за которыми виднелись заводские цехи и упирались в небо вечно дымящиеся трубы. Он глядел на такие же, как всюду, двухэтажные здания из красного кирпича, где жили рабочие, и наконец, пролетка въезжала на большой деревянный мост, за которым тянулись пригородные сады и прятавшиеся в их зелени убогие деревянные домики. Деревья стояли в тучах золотисто-красных октябрьских листьев. Воздух — если ветер не приносил клубы жирного дыма из фабричных труб — был чистый, напоенный запахом земли и костров, которые уже жгли в садах. И высокое осеннее небо с облаками, окружавшими огромный, почти всегда кровавый диск заходящего солнца. Он возвращался в город, когда пожар на западе догорал, а низкие, отражающие краски осени облака набухали непроницаемой чернотой. На небе высыпали звезды. Извозчик зажигал фонари. Они ехали по тем же самым, но преображенным накатившимся мраком улицам. Люди, завершив дневной труд, сидели возле домов. В некоторых окнах горели лампы. Внутренности лавчонок сияли светом, пробивавшимся сквозь грязные стекла. Когда они подъезжали к строящемуся католическому собору — высоченные стены в сплетении строительных лесов, — начинались богатые улицы и шикарные магазины. На тротуарах — многочисленные прохожие, больше экипажей. Толпа, двигавшаяся широкой аллеей от монастырского холма до вокзала, плыла сплошным потоком. Над городом торчал месяц в одной из своих вечно меняющихся фаз. Председатель вновь возобновил свои приглашения, но не так навязчиво. Он понимал, что раздражает его своим присутствием, своими странными взглядами, бесспорно какой-то протекцией в Петербурге, одним словом, всем тем, что отличает его от здешних жителей и заставляет воспринимать как чужестранца. День за днем он приближался к тому моменту, когда Сикст станет подробно рассказывать об убийстве. Такие признания — а среди них были куда более кровавые — он слушал много раз. И закалился. Они не производили на него впечатления. Он приступал к этому, как врач приступает, наверное, к вскрытию. Искал причины. Менаду ним и врачом была лишь та разница, что на столе в прозекторской лежал труп — иногда труп убитого, убийцу которого в это время по его поручению искала полиция, — перед ним же был живой человек. Когда на следствии выяснялись детали преступления, то в душе преступника наступал обычно перелом. Он смотрел на свое преступление глазами постороннего человека. В какую-то минуту исчезал терзавший преступника страх. Он забывал о каре и о покаянии. Именно тогда свершалась эта перемена. Закрывая следствие и передавая дело суду, он знал: приговор, который неизбежен, вынесут уже другому человеку. В дни следствия в психике человека происходят столь разительные перемены — думал он, не давая им, впрочем, оценки, — что само наказание, его нравственный смысл становится проблематичным. Иногда мысль об этом подбадривала его. Страх, что он накидывает петлю на шею совершенно иному человеку, непохожему на того, с кем он имел дело всего несколько месяцев назад, уступал место радости, которую вызывала сама эта перемена. Своими действиями он побуждал узника к длительным экскурсам в глубь собственного сознания. Иногда был его проводником. Почти всегда делал невозможным возвращение. Он ждал момента, когда правда о совершенном преступлении будет открыта в признании. Он считал только это истинной карой. Попадались люди со столь деформированной психикой, что отгораживались от его попыток. Тогда он был уверен — вопреки сомнениям врачей-психиатров — что это попросту патологические типы. Он смотрел на них, как на людей больных, которым не дано понять смысл свершающейся драмы. Когда же перед ним были нормальные люди и он просил поставить их последнюю подпись под документом, завершающим следствие, он ощущал радость, видя, что они никогда больше не преступят границы, которую преступили однажды. То была краткая минута удовлетворения, ради нее стоило отдавать месяцы, полные тяжкого, напряженного труда. Потом неизбежно приходила усталость. Дальнейшая судьба этих людей его не волновала. Он узнавал о ней порой из газет, иногда из разговоров в министерстве, когда обсуждали наиболее интересные процессы. Он не помнил лиц, улетучивались из памяти даже наиболее драматические моменты. Оправдательные приговоры тоже не имели для него значения. Коллеги считали это особым проявлением гордыни. Да, но его подопечные не делали ничего вопреки собственной воле. Таким образом он снискал себе славу беспощадного человека. Вот и все. В этом же крылся и секрет его карьеры в министерстве, в связи с которой у провинциальных стражей правосудия перехватывало порой дыхание. Накануне того дня, на который назначил осмотр места преступления, он почувствовал себя плохо. Стал прикидывать, скоро ли начнется приступ. Вначале это было едва ощутимое головокружение. Бросало в пот, он старался глубоко дышать. Пальцы слегка дрожали, грудь сдавливало от боли. Прямо из суда — пришлось прервать допрос сторожа, выловившего диван с трупом, и попросить нанять пролетку — вновь без предупреждения поехал к врачу. На этот раз его не было дома. Жена, отворившая дверь, попросила его немного подождать. Она встретила его в просторной передней, с противоположной стороны было распахнутое окно в сад, и в его проеме, как бы в отдалении, виднелась неподвижная ветвь рябины с кровавыми кистями ягод. Он осведомился, где муж. Потом они вошли в кабинет. Вид у него был, должно быть, неважный. Она тотчас подала ему стакан воды. Это была статная, сияющая зрелой красотой женщина. — Муж вот-вот вернется — пояснила она. — В это время он кончает работу в больнице. — Он молча кивнул. Первый удар боли был так силен, что он с трудом отставил стакан. И не знал, долго ли это продолжалось. Сидел с закрытыми глазами. До него долетели торопливые шаги из соседней комнаты и ее тихий разговор с мужем. Почувствовав чью-то руку на плече, он открыл глаза. — Сделаем укол — услышал он голос врача — боль скоро пройдет. — Он закусил губу. Не скрывая беспокойства, доктор внимательно присматривался к нему. — Как вы чувствовали себя сегодня утром? — сев напротив, взял руку и пощупал пульс. — Вам лучше? — А слабость — наверное, от укола — меж тем все увеличивалась. Он с трудом открыл глаза. — Утром? — повторил шепотом. — Ничего особенного. Спал хорошо… — А такие приступы — спросил врач, и звуки его голоса были словно эхо от стены — случались у вас и ночью? — Да, несколько раз он просыпался примерно с теми же ощущениями, затем следовал сильный приступ боли. Он брал тогда со столика лекарство, которое ему прописали. Это давало возможность спать. — Боюсь — продолжал врач — придется лечь в больницу на обследование. — В больницу? — он посмотрел на врача. — Это необходимо. Может быть, стоит вернуться в Петербург. — Он помотал головой. Болезнь пройдет. Нельзя поддаваться. Больница только уступка. Он справится и так. — Но в Петербурге вы будете под постоянным наблюдением — настаивал врач. — Без обследования не установить, что с вами. — Ну, а все-таки, как вы считаете? — Врач пожал плечами. — Не знаю. Мои предположения анализами не подтвердились. Остаются домыслы. — Какие же? — не унимался он. Врач наклонился. Его лицо было теперь совсем рядом. Он видел темные, устремленные на него глаза. В них тоже была усталость. — Вы серьезный человек — начал он. — При диагнозе у врача должна быть уверенность. Я не знаю, что с вами. Потому и говорю: вам лучше лечь в больницу… — Ладно, ладно. Это по возвращении. А пока дайте мне, доктор, какое-нибудь успокоительное… — Врач направился к письменному столу. Стал выписывать рецепт. — Операция? — спросил он. Врач поднял на него глаза. — Может быть — ответил — но пока нельзя говорить с уверенностью. В Петербурге вам скорее скажут, что надо делать. — Вы предпочитаете сложить с себя ответственность… — Рука с пером замерла в воздухе. — Нет — услышал он. — Но я не хотел бы ошибиться. — Будь у него побольше силы, он встал бы сейчас с дивана и заставил врача сказать правду. Ведь тот что-то скрывает. Сказал два слова и пишет, словно его ответ может удовлетворить пациента. — Как же так, доктор — прошептал он — вы предпочитаете скрывать свои подозрения? — и попытался встать, но упал обратно на диван. — Лучше отдохните — посоветовал врач. Голос слышался вновь издалека, хотя слова звучали отчетливо. На какую-то долю секунды он увидел свое отражение в огромном трюмо. Стремящийся встать человек. Бескровное лицо искажено гримасой боли. Он думал о себе, как о постороннем. Такое случилось впервые. В зеркале мелькнул призрак. — Значит, та к это выглядит — сказал он. Врач не ответил. Рылся в каком-то справочнике. А ему было не совладать с бессилием. Рука врача спокойно перелистывала странички. Ему показалось, что он отдаляется от стола. За окном — которое тоже уплывало куда-то вглубь — катились тяжелые фуры. Из дальних комнат долетал смех девочек. Но от зрительной иллюзии отдаления замирали голоса. Смех доносился словно издалека. Он хотел сказать, что ему изменяет слух. Рука с книгой была едва видна. Очнулся он от холода, лежа на диване. — Что случилось? — Врач наклонился над ним. — Очень сильное средство. Теперь вам лучше? — Да — улыбнулся он. — Долго я спал? — Нет — ответил врач. — Пульс нормальный… — Он сел, пригладил волосы. — Придется вызвать извозчика. — У вас все больше хлопот со мной, доктор… — И будет впредь — перебил врач — если вы не послушаете моего совета. — Обещаю, доктор. Работу я скоро заканчиваю. — Следствие? — спросил врач. — Да — ответил он. — Мне удастся завершить его к сроку. — Доктор покивал головой. — Мучительное занятие. Вы очень ослабли… — Они больше — ответил он. — Кто «они»? — спросил врач. — Мои подопечные. — Он встал, подошел к окну. Улица была пустынна. Над дорогой нависли ветви каштанов, их золотистые к осени листья кое-где уже покраснели. — Через месяц все будет позади. — Это очень долго — долетели до него слова врача. Он не повернулся, следя, как ребятишки собирают каштаны. Наверное, стоит подозвать кого-нибудь из них и попросить кликнуть извозчика. — Я вам дал слово, доктор. Что поделаешь, если я самый опытный следователь, какой побывал в этом городе, пожалуй, за последние десять лет — и он фыркнул, но тут же испугался, что боль может вернуться, сжал губы. — Верю, верю — ответил врач. — Никуда не денешься, вы должны передать дело другому. Даже если следователь будет и похуже вас. — Нет, нет — и он помотал головой. — Теперь мне предстоит самое важное — он отвернулся от окна. — И никто действительно не сможет заменить меня. — Это дело вас так затянуло? — врач закурил. — Очень — отозвался он. — Надеюсь поймать в капкан дьявола, доктор. Чувствую, как он пытается улизнуть любой ценой. Но я схвачу его — улыбнулся он. — Хочу познакомиться с дьяволом. Не уверен, что такой случай представится еще раз. — А вы не переоцениваете этого несчастного монаха? — удивился доктор. — Говорят, это довольно-таки ограниченный человек. Там ли вы ищете? — Знаете, доктор — и он развел руками — этот несчастный — мой сообщник… — Врач нахмурился. Он предупредил его вопрос. — Мы вместе выслеживаем дьявола. Он, несомненно, где-то поблизости. Ио пробует ускользнуть. У нас обоих — у Сикста и у меня — мало времени для поимки. Сикст пытается это делать с помощью ничем не замутненной веры, а я неверием в могущество дьявола. Из таких сетей, признайтесь, не выскользнешь. Жаль мне этого дьявола, но меня радует наша скорая встреча. — Врач молча еще раз просмотрел рецепты. Пожалуй, надо спешить, если он хочет приобрести лекарства до закрытия аптеки. Не терпелось вернуться в гостиницу. Не буду писать никаких писем — подумал он. — Надо сперва хорошенько отдохнуть. Завтра столько работы.
После хмурых и дождливых дней вернулась осень со своими буйными красками. Дни были короткие, но напоенные солнцем, оно грело в полдень, как в середине лета. Золотая и красная листва, расцветившая город, перемешивалась с сочной, почти весенней зеленью. И какая свежесть воздуха! Дымка, которая с рассветом окутывала город, быстро исчезала. — Что за дивная осень! — сетовала приезжая дама в ресторане гостиницы. — Надо было взять с собой летние туалеты… — За час до установленного срока он велел подать пролетку и направился в монастырь. За железнодорожным мостом, слева, виднелось двухэтажное здание больницы. Узкие высокие окна придавали ему вид часовни. Он обратил внимание, что к больнице подъехала пролетка. На тротуаре тотчас собралась группка зевак. Из пролетки вынесли девушку. Длинное пепельного цвета платье свисало до земли. Бросилась в глаза толстая рыжая коса. Среди мужчин, несших больную, он разглядел доктора. Собираясь ему поклониться, он приподнялся и даже сиял шляпу, но, поглощенный своим занятием, доктор не взглянул в его сторону. Он опустился на подушки сиденья и закурил. Было очень рано. Еще не все магазины были открыты… За площадью, где торчала нескладная зеленая церквушка, пролетка обогнала большую группу гимназистов. Они шли парами с тощим воспитателем во главе, облаченным в длинное, по-видимому зимнее, пальто. Мальчики громко разговаривали друг с другом, не обращая на него никакого внимания. Один даже вызывающе свистнул вслед проходившей мимо женщине. Он хотел было остановиться и как следует отчитать мальчишку, но в последний момент раздумал. Решил ничем себя не волновать. Парк остался позади. Пролетка затряслась по булыжникам узкой улочки, выходившей к тому месту ограды, где парк обрывался напротив монастырской стены. Народ толпился только у ларей, где бойко шла торговля. Паломников не было. Может, монахи предупредили, что сегодня никого не впустят в монастырь? Он вышел из пролетки. Направляясь к главным воротам, пересек небольшую, затейливо вымощенную площадь. Из черных камней, будто из мозаики, здесь был выложен большой герб ордена: высокая пальма и на ее вершине крупная птица с караваем хлеба в клюве. Ворота были закрыты. Тем не менее при его появлении из окошечка высунулся дежурный монах в белой рясе. Спросил, чего он желает. Он представился. Монах повернул ключ, впустил его внутрь. — Не знаю, господин следователь — пробормотал он — как мне быть. Мы ждем гостей из курии. Должен прибыть представитель. — Вам нет необходимости провожать меня — сказал он с улыбкой. — Как-нибудь и сам дойду. — Монах поспешно согласился. Накануне в его кабинет явился священнослужитель высокого сана с просьбой разрешить здешнему епископу — следовательно, тому, кому подчиняется монастырь, — выслать своего представителя в день осмотра места преступления. Он принял посланца очень любезно. Выразил, разумеется, согласие, предупредив, однако, чтоб тот не вмешивался в следствие. Может быть наблюдателем. Ксендз заверил его, что только это и имелось в виду. Все это время духовные власти проявляли большую выдержку, и потому не было смысла обострять отношения. Председатель был, кажется, доволен этим решением и ломался больше по привычке. Был, конечно, раздосадован, что с такой просьбой не обратились лично к нему. С посланцем епископа он затеял разговор на тему сложной процедуры церковного суда. Осведомился, будет ли вынесено решение по делу Сикста и когда надлежит ожидать приговора. Выяснилось, что у духовенства все не так-то просто. Начались споры, возникла проблема компетенции. Монастырь подчинен кому-то в Риме. — Такова — пояснил ксендз — структура ордена. Власть епископа распространяется лишь на ксендзов, которые не являются монахами. Сферы власти должны быть разделены. — В конце разговора посланец епископа подчеркнул, что соответствующие инстанции давно занимаются этим делом и что решение светского суда ни в коей мере не повлияет на действия духовных властей. Тогда он выразил удивление, что так быстро решен вопрос вины. — А разве — и ксендз развел руками — существуют какие-либо сомнения, господин следователь? — Нет, нет — поспешил он с ответом. — Мы уточняем только детали. — Он миновал внутренний двор, где по левой стороне громоздились хозяйственные постройки. Здесь сообщник Сикста прятал украденные сокровища. Он глянул вверх. Большая стая вспугнутых грачей носилась вокруг башни, шпиль которой пронзал бегущие высоко облака. Он посмотрел назад. Справа был вход на монастырские стены. Ворота закрыты. Именно здесь Сикст ожидал незнакомку. И в нескольких шагах отсюда, у стены, где под открытым небом были расставлены деревянные исповедальни, слушал ее исповедь. Он подумал с досадой: не будь в тот день хорошей погоды — и не мог вспомнить, говорил ли Сикст о погоде, — странствующая грешница могла остановиться у другой исповедальни и попасть к другому исповеднику, и тогда не было бы дела, приведшего его сюда издалека, а судьбы людей, вовлеченных в эту драму, сложились бы по-иному. Ему не пришлось бы слышать дьявольского стрекотания птиц, вьющихся между стенами. Его раздражала роль случая в судьбе людей. Ничто ни от чего не зависит, ничто нельзя логически упорядочить. Может, случай — думал он с растущим раздражением — не менее важен, чем характер? Еще бы! — захотелось крикнуть ему, хотя во дворе никого не было. Эту женщину, едва она вышла из вокзала, мог переехать экипаж, а на Сикста, спешившего к исповедальне, мог рухнуть обломок стены, оборвав жизнь солидного, но, пожалуй, не слишком целомудренного служителя культа. Такие вопросы появляются от интеллектуального истощения, от надломленности разума. Фантазия пытается подменить логически обоснованный случай… В вестибюле он столкнулся с поджидавшим настоятелем. У него уже была возможность с ним познакомиться. Он допрашивал его. Поздоровались. Он сказал, что приехал раньше других, поскольку хочет уточнить кое-какие детали, пока не явились остальные. Попросил, чтоб его проводили в келью Сикста. Настоятель осведомился, должен ли он его сопровождать или это может сделать кто-нибудь из монахов. Разумеется, все они ждали представителя курии, он ответил, что ему никто не требуется. К келье на первом этаже повел его, минуя вход в собор, худой старец с лицом аскета, позаимствованным, казалось, с итальянских полотен. — Это величайшее поругание — сказал монах — какое познала наша святыня в своей истории, господин следователь… — Встречные монахи опускали, завидя их, голову, словно их тоже сжигало пламя стыда. — Ничто не смоет этого позора — продолжал старик — кроме покаяния. — Он осведомился, какое тот носит после пострига имя. — Якуб — ответил монах. Он слышал об этом человеке. Однажды Сикст, разоткровенничавшись, рассказал о нескольких старцах, которые — как он утверждал — по причине тягостной для них самих гордыни держались особняком, призывая всем своим поведением к святости и воздержанию, раздражая всю остальную братию своей неуемной суровостью. Одним из этих старцев и был отец Якуб. Он распахнул пред ним дверь в келью. Окно выходило на север. Как это было уже отмечено в первых полицейских протоколах, келья после исчезновения Сикста была тщательно прибрана. Унесли все. Уничтожили, разумеется — об этом можно было догадаться, — все следы крови. Сикст утверждал впоследствии, что сам старательно вымыл келью, а потом под его надзором Леон повторил это с таким тщанием, что ни о каких следах не могло быть и речи. Важное обстоятельство, свидетельствующее о попытке скрыть преступление. Белые стены. Простая железная кровать с чистой постелью. Огромное распятие. Скамеечка для коленопреклонения. Небольшой стол и два стула. Печка. Полка для книг. Пустая. — Что же, выходит, этот человек — спросил он замершего на пороге монаха — никогда не читал книжек? — Не знаю! — ответил тот. — Это был сатана… — Послушайте, святой отец, я думаю, вы не правы. — Да простятся мне эти слова — торопливо ответил монах. — В самом деле, сатана может порой войти в человека, однако сам никогда человеком не становится. Это так. Не знаю, господин следователь, читал ли он, и если читал, то что именно. Обычно мы читаем в библиотеке, но Сикст появлялся там редко. — Он подошел к стене. Здесь был тайник. Сикст рассказывал, что все монахи — любопытно, касалось ли это и святых старцев — держат в таких тайниках наливку. Одни считали, что это хорошее лекарство, другие грелись наливкой, пока не топили печи, а осенние холода уже наступили. Тайник был пуст. — Что же Сикст — осведомился он у Якуба — мог там хранить? То, что привело его в бездну греха — выпалил не размышляя старец. Но ведь Сикст не был пьяницей. — Уж лучше был бы. — И старец потупил голову, и когда вновь взглянул на него, то увидел навернувшиеся на глаза слезы. — Однажды Сикст сказал, что нашему ордену необходимы люди с противоположными характерами. Не знал я тогда, что под этим он подразумевает. — А что, позвольте спросить, вы на это ответили? — он уселся на стул и посмотрел на стоящего на пороге старца. — Что нашему ордену необходимы люди, которые помнят о молитве… — Судя по всему, этот человек избегал Сикста. Так оно, несомненно, и было. — Уже в ту пору — спросил он с улыбкой — вы предугадывали характер Сикста? — Почему вы спрашиваете меня об этом, господин следователь? — удивился монах. — Вы учили его, как я слышал, о потребности молитвы. — Это не было поучением — возразил Якуб. — Я беседовал с ним, зная, что у меня больше опыта. Я старый человек. Не думал, что доживу до такого позора… — Он поднялся, еще раз окинул взглядом келью. — Он тоже не думал, что его уделом будет позор. — Кто? — не понял монах. — Сикст. Можете мне поверить. — Что же, выходит — заинтересовался старик — он говорит с вами о позоре? — Уверяю вас, он говорит об этом при каждой нашей встрече. Он ведет себя, как грешник, осознавший свою вину… — Он подумал, не вспомнить ли еще раз о потребности молитвы. Пусть это даже прозвучит как поучение. Но сдержался. Жаль стало старика. Тот стоял, сгорбленный, руки висели как плети. — Все — сказал он, вставая — можно идти в библиотеку. — Это был зал с широкими окнами, выходившими в обширный монастырский сад, сияющий позолотой и зеленью листвы. Его поразили стоявшие вдоль стен шкафы из темного дерева, заставленные книгами одинакового формата. Впоследствии оказалось, что это всего лишь футляры, куда вложены старинные латинские книги. На каждом футляре золотым тиснением было выведено название. Все это, пояснил сопровождавший его по-прежнему Якуб, было делом одного, давно уже почившего брата, который отдал библиотеке всю свою жизнь. — Блестящее доказательство трудолюбия! — пробормотал он. Монах кивнул в подтверждение. За огромным пустым столом — здесь наверняка сходилась братия для важных собраний — сидело двое монахов, погруженных в чтение. И он подумал, что среди царящей здесь ничем не нарушаемой тишины можно и в самом деле провести жизнь, ожидая встречи с господом, существующим как бы в ином измерении, во времени, которое здесь внезапно остановилось, рассеянное в брызгах солнечного света. Но это, к сожалению, иллюзия. Нет иных измерений. Существует лишь время, определяемое движением часовой стрелки. — Множество раз в детстве — сказал он Якубу, который подошел к нему с огромным пергаментом в руке, намереваясь его показать — посещал я православные монастыри. Бабушка моя была богомолкой. Думаю, эти путешествия отвратили меня от дальнейших посещений. То были совсем иные монастыри. — Что вы имеете в виду, господин следователь? — не удержался Якуб. — Там царил совсем иной дух — пояснил он. — Простите меня — улыбнулся он изумленному старику — но выразить это точней мне не удастся. Наша религия сумрачней, но вместе с тем в ней кроется больше радости… — Вы в этом уверены? — И монах разложил на столе пергамент. — Так мне кажется. А здесь все доведено до крайности. Чистота и грязь. Спасение и грех. — Вы думаете, такое разделение не отражает правды о мире, в котором мы живем? — спросил монах. — Этого я не утверждаю — ответил он, жалея уже, что ввязывается в спор. — Но жизнь, мне сдается, не терпит однозначности. Мы не ангелы, но мы и не дьяволы. В православных монастырях ощутимо присутствие и тех и других… — Он хотел еще добавить, что здесь в обители стоит неуловимый запах святой воды. А ему приходят на память темные, чуть озаренные тусклыми лампадками кельи, где пребывают старцы, их лица едва видны, глаза ярко пылают. Они дают благословение, шепчут что-то посетителям. Или же просто молчат. Стоит густой запах свеч и ладана. Выйдя оттуда, человек с радостью вступает во двор, ощущая свежесть воздуха. В такой полумрак — думал он — легче прийти с больной душой. Открыть сердце другому человеку. Легче, главное, уверовать в существование того, в чью честь воздвигнуты все эти обители, святыни и скиты. И было там еще одно, чего здесь не встретишь. Идя мрачными переходами, минуя приоткрытые двери келий, часто можно было услышать громкий, откровенно громкий смех. Рядом с медитацией этот смех казался чем-то естественным. — У вас также — добавил он — иная музыка. В ней выражен страх перед господом. Меньше в ней тоски, больше страха. — Я слышал — прервал его монах — вы утратили веру, господин следователь. — Да — подтвердил он. — Но все эти различия способны улавливать не одни только верующие… — Итак, о нем уже слышали. Вероятно, он был той особой, о которой частенько говорили в монастыре. — Некоторые вещи — заметил, помолчав, старик — трудно понять. Вот вы сказали, что мы больше боимся бога, если только я вас правильно понял… — Да — согласился он. — Это не раз подтверждалось моими наблюдениями. — Монах улыбнулся. — Вероятно, поэтому — и он разгладил пергамент — у нас больше возможности уцелеть в мире, где хозяйничает сатана… — Опять сатана! — невольно пришло в голову. Не лики ангелов и святых, а облик дьявола уродует духовный мир этих людей, деформирует их воображение. В библиотеке появился настоятель в обществе высокого видного мужчины в черной сутане. Погруженные в чтение монахи встали. По едва заметному кивку настоятеля вышли из зала. Посланец из епископского дворца, которого ожидали с неменьшим нетерпением, чем судейских чиновников, оказался канцлером курии. Он поздоровался. Высокомерный и уверенный в себе человек. — Надеюсь, господин следователь — заявил он едва ли не с порога — вы не задержитесь здесь чересчур долго. Нам не хотелось бы нарушать установленный уставом порядок. — Можете быть спокойны — ответил он с иронией — мы пробудем здесь ровно столько, сколько нам надо. — Понимаю — буркнул тот в ответ — уверен, однако, что здесь, как и всюду, можно не увлекаться мелочами… — Это не должно быть предметом нашего разговора — отрезал он. — Настоятель уловил нотку неприязни в возникшей полемике. — Мы рассчитываем — вмешался поспешно — на вашу снисходительность, господин следователь. Разумеется, мы готовы оказывать всяческое содействие. — Он взглянул на часы. — Остальные должны уже прибыть. Он опасался, как бы к воротам не сбежалась толпа зевак. Правда, час осмотра держали в секрете, да и монахам, надо полагать, не хотелось распространяться о предстоящем посещении. Были приняты меры предосторожности. Наконец с получасовым опозданием, в установленной очередности, стали прибывать пролетки. Сикстом занялся один из местных чиновников. Ему предстояло записывать ответы на вопросы, которые были заготовлены заранее. Сикста привезли в пролетке с поднятым верхом в сопровождении полицейских в штатском. В келье, куда его ввели, держался спокойно. Пересказал свой бурный разговор с убитым. Впрочем, это ничем не отличалось от того, что было сказано на следствии. Указал место, где началась схватка и где его противник упал. Показания полностью совпадали с тем описанием событий, которое было представлено ранее. Собравшиеся в коридоре монахи — разумеется лишь те, кого пригласили, — в первый момент его не узнали. Он шел, расправив плечи, в сером костюме, который был ему чуть великоват. Среди этой группы он был похож скорее на статиста, чем на главного актера этого представления. Он старался не смотреть в глаза собравшимся. Но иногда его черный горящий взгляд встречался с чьим-либо взглядом, и тогда смотревший отводил глаза в сторону. Воспользовавшись небольшим замешательством, возникшим вначале, он подошел к Сиксту. — Не слишком ли вы утомлены, чтоб отвечать на наши вопросы? — Нет, господин следователь — ответил тот. — Хочу, чтоб это осталось позади. — Принесли манекен, имитирующий убитого. Из положения тела после удара следовало, что человек, падая на пол, должен был стукнуться головой о выступ подоконника. Вскрытие этого не подтвердило. Сикст не смог объяснить противоречия. Выходя из кельи, он огляделся по сторонам, точно в последнюю минуту припомнил вдруг какую-то подробность. — Ну, что еще? — он коснулся его плеча. Тот вздрогнул. — Нет, ничего — ответил. — Удивляюсь — докончил он шепотом — как это я мог прожить здесь столько лет… — Ему показалось, что он ослышался. Попросил повторить, но Сикст лишь поморщился и махнул рукой. — Мне нечего добавить — сказал. — Это все? — По дороге к хозяйственным постройкам, где Сикст в день убийства встречался со своим сообщником — келья Леона была расположена этажом выше, — арестованный воспользовался суматохой и приблизился к окну. Тотчас подскочил приставленный к нему полицейский. — Не волнуйся! — сказал ему Сикст. — Отсюда не убежишь. Вечером из этого окна видно, как садится солнце… — Ассистенты, принимавшие участие в следственном эксперименте, внесли большой ящик, соответствующий тому дивану, куда засунули труп. Сикст попятился. Из всего увиденного этот пустой ящик произвел на него, должно быть, самое сильное впечатление. Пока ящик устанавливали в коридоре, он наблюдал за происходящим неподвижным, стынущим взглядом. Были сомнения в том, что преступники воспользовались именно этими дверями. Они соединяли жилую часть монастыря с хозяйственным двором. Если бы показания, сделанные по этому поводу, не соответствовали действительности, пришлось бы принять совершенно неправдоподобную версию, что труп был вынесен через главный вход. По словам Сикста, диван пронесли вечером именно через эту дверь в конюшню. Прибывшая на следующий день пролетка подъехала к хозяйственному двору. Произошло это рано утром, и никто из монахов — уверял не раз Сикст в самой категорической форме — не мог ничего увидеть. Это было время утренних молитв, а работа в расположенных поблизости мастерских начиналась лишь спустя час. Все с напряжением следили, как ящик с трудом пролезает в дверь. В первую минуту показалось, что он застрянет. Но только в первую минуту. На лице настоятеля, который очутился рядом с ним, появилось успокоение. Он видел, как тот наклонился к кому-то в черной сутане — этот человек стоял поблизости, опираясь о стену, — и прошептал что-то на ухо. Догадок можно было не строить: если бы ящик застрял в дверях, следствие пошло бы по иному пути, суля еще большие неприятности для монастыря. Возникло бы подозрение, что в дело впутаны другие, не выявленные пока лица. Во дворе ему бросились в глаза вертевшиеся повсюду полицейские агенты. Председатель был с самого начала в монастыре, но они еще не успели поговорить. — Ну что, довольны, Иван Федорович? — Председатель угостил его папиросой. — Редкостное, должен вам заметить, представление. Надеюсь, вы обратили внимание на святых отцов. На каждого из нас они смотрели, как на чудище. О Сиксте не говорю. Ничего удивительного, он один из них… — Господин председатель — сказал он с улыбкой — а ведь можно считать, что он теперь примкнул к нам. — Ну, мой дорогой — поморщился председатель — мне такого родства не надо. Не забывайте, нас разделяет нечто большее, чем литургическая традиция. — Он глянул на высокую серую башню. — Не подумайте, что мои взгляды на веру так уж сильно расходятся со взглядами здешних монахов. В конце концов, мы все христиане. Они римская ветвь того же самого древа. Но сегодня я очень этим доволен. — Он наблюдал, как Сикста, надев на него наручники, сажали в пролетку. — Все было как надо, Иван Федорович — продолжал председатель. — Можно прощаться с хозяевами. — И он обнажил в улыбке желтые зубы. — Прошу в мой автомобиль… — Отказываться было неудобно. Пролетки отъезжали. Они подошли к провожавшим их монахам. — Надеюсь — долетели до него слова председателя — мы не нарушили покой вашей обители… — Он не расслышал ответа, зато был виден румянец смущения на их лицах. — Когда мне довелось быть здесь впервые — заговорил председатель по дороге к автомобилю — эти дерзкие монахи показывали мне какие-то королевские рескрипты. У них тут этого целый шкаф. Бумаженции, в которых расписана историческая роль этого места… — Возле стоявшего у главных ворот автомобиля — а это была одна из немногих машин, появившихся в городе, — собралась толпа зевак. Городовой следил, чтоб машину не трогали руками. Он заметил треножник фотографического аппарата. — Что это значит? — спросил. Председатель пожал плечами. — Не имею понятия — пробормотал. — Надо полагать, вы недооцениваете их возможностей… — В этот момент к ним приблизился молодой человек. Лицо дерзкое. Поздоровался. — Ваше превосходительство — начал — читатели нашей газеты желали бы знать, каков результат следственного эксперимента. — Рука с карандашиком замерла над блокнотом. Председатель театрально развел руками. — Вот следователь, которому поручено это дело. Иван Федорович, какой мы дадим ответ? — Мне нечего сказать — и он направился к автомобилю. За его спиной примиряюще зарокотал голос председателя, разъясняющий, что следствие еще не завершено. Понятно, тот поинтересовался, полный удивления, каким образом журналисту удалось узнать о сегодняшнем визите в монастырь. Пока он стоял, положив руку на дверцу автомобиля в ожидании, когда кончится разговор, фоторепортер ухитрился его сфотографировать. Он припомнил, как в конюшне — там царил полумрак — Сикст внезапно подошел к нему и, испытующе глянув в лицо — их освещала свисавшая с потолка керосиновая лампа, — сказал, что он плохо выглядит. — Вас тревожит мое здоровье, господин следователь — и улыбнулся — подумайте о своем… — Как знать, не подвох ли это? Даже если это правда, нельзя было подать вида, что слова Сикста хоть на мгновение его озадачили. — Я уверен — добавил Сикст — вы правильно меня понимаете. Вы были добры ко мне, господин следователь. — Он не закончил, потому что его потянули к выходу. Председатель очутился рядом. — В этом мы отказать им не можем, Иван Федорович — зашептал — они хотят нас сфотографировать. Я не могу с ними ссориться… — Сделали еще несколько снимков. Он чувствовал, что его отвращение ко всему этому увеличивается. С каким удовольствием вышиб бы он аппарат из рук ухмыляющегося дурака фотографа. Председатель улыбался с нескрываемым удовлетворением. Обличье ликующего шута. Из толпы зевак послышалась брань. — Ого — проворчал председатель — кажется, они не прочь намять нам бока… — Он развалился на подушках сиденья и велел шоферу ехать в город.
В течение нескольких дней он готовил материалы к процессу. Сидел над протоколами допросов Сикста. Пора было приступать к составлению обвинительного заключения, но кое-где обнаружились еще пробелы. Надо было поскорее их восполнить. Он решил не допрашивать пока Сикста. Передал его своему помощнику. Ограничился чтением стенограмм. Сикст демонстрировал по-прежнему великолепную память. Даже мелочи вспоминал без труда. Постепенно составилась общая картина. Но чем больше накапливалось всех этих мелочей, тем трудней было представить себе внутренний облик этого человека. Один только раз — после того дня, как они виделись на следственном эксперименте, — он заглянул в кабинет, где молодой, разгоряченный допросом чиновник наседал на Сикста. Тот обрадовался, увидев его. — Понемногу мы двигаемся вперед — сообщил. — Надеюсь, следствие будет вскоре закончено. — Вы ошибаетесь. У нас еще много работы. Я принимаюсь за ваших сообщников. — Сикст понурил голову. Он судорожно сжимал и разжимал пальцы. — Вы уже разговаривали с ней, господин следователь? — Нет. — И направившись к двери, вызвал чиновника в коридор. Тот от их разговора был, кажется, в замешательстве. — Он ведет себя вызывающе — начал жаловаться чиновник. — В конце концов, это преступник. Он совершенно забыл, кто он такой… — Ему не раз приходилось наблюдать подобную реакцию у начинающих следователей. Они ставили обвиняемого в положение осужденного, чья вина уже доказана. Забывали, что именно им предстоит доказать эту вину и что, желая понять обвиняемого, нужно хоть ненадолго избавить его от чувства вины. Тогда можно говорить о преступлении, словно оно совершено кем-то другим. — Вы ошибаетесь, коллега — сказал он чиновнику — Сикст ни на минуту не забывает о своем положении. — Он передал ему кое-какие сведения, полученные от Дамиана, успевшего не на шутку обнаглеть за эти дни. Возвращаясь к себе в кабинет, вспомнил, что Сикст ждет с нетерпением допроса Барбары. Разумеется, ее показания мало что изменят. Барбаре предстояло отвечать за сокрытие преступления. Больше ничего ей не припишешь. Он решил ограничиться лишь несколькими допросами. Вот уже неделя, как ее тщательно допрашивают специально выделенные для этого следователи. Он читал все материалы и пришел к выводу, что у нее готовая система защиты, которую она вряд ли изменит до процесса. Соответствовало ли правде, да еще в подробностях, все, что она сообщала про Сикста — сказать было пока трудно. Барбара отвечала коротко, думала над каждым ответом. Иногда ссылалась на пробелы в памяти. Он решил не выдавать интереса к главному. Когда в дождливый день ее привели к нему в кабинет для допроса, он сказал, что интересуется ограблением монастырской сокровищницы. — У меня всего несколько вопросов — заявил он, наблюдая, как она — миниатюрная, скромная на вид гимназистка — присматривается в свою очередь к нему. — Они будут касаться кражи. Остальные обстоятельства дела мне известны. Считаю не лишним предупредить: ответы, которых я жду, должны быть деловыми, говорите только о том, в чем вы уверены. — Что это за вопросы? — осведомилась она, поправляя спадающие на лоб волосы. — Я готова… — Когда вам стало известно — он смотрел на ее худенькие маленькие руки, опущенные на колени — про ограбление сокровищницы? — Сикст упомянул об этом в первый же день по прибытии в Варшаву — ответила она, не раздумывая. — Говорил, что им трудно было рассовать все по чемоданам… — Любопытная деталь. Очевидно, сразу после того, как Сикст сообщил ей о смерти мужа, они стали обсуждать план бегства. Выходит, Сикст нашел время ей все обстоятельно рассказать. — А это известие — продолжал он не торопясь — было вам сообщено вскоре… — Он не кончил. На лице Барбары вспыхнул румянец. — Да, господин следователь — сказала она решительно. — Вскоре после того, как я узнала о смерти мужа. Сикст, как вы знаете, сказал мне, что муж на него напал. Но не сообщил подробностей. — На предварительном допросе она уже описала встречу с Сикстом. Тот не внес поправок в ее рассказ, но и не подтвердил его полностью. — Я была под сильным впечатлением того, что случилось — говорила она, не сводя с него испытующего взгляда. — Вся эта история с монастырской казной мало меня интересовала… — Вечером того же дня — перебил он ее — вместе с Сикстом вы отправились на ужин. Он только что прибыл поездом в Варшаву. Утром того же дня вы получили телеграмму, уведомляющую о его приезде. — Да — подтвердила она. — Я рассчитывала, что они приедут вместе с мужем, состоится решающий разговор втроем. Я была уверена, что Сикст поставит такое условие, прежде чем примет наше предложение. — В тот самый вечер вы отправились с ним в ресторан и поужинали в его обществе? — Да — ответила она, помолчав. — Сикст сказал, что должен отправить важную телеграмму. Возвращаясь с почты, мы зашли в ресторан. — Что это была за телеграмма? — Она вновь поправила спадающие волосы. — Не знаю — ответила. — Я не задавала никаких вопросов. И не ждала объяснений. Я молчала. Все существенное для меня было связано со смертью мужа. У нас не было разговоров, господин следователь. Я все время слушала. Говорил Сикст. — И за столиком в ресторане тоже? — поинтересовался он. — То, что вы говорите, находится в явном противоречии с правдой, которую нетрудно себе представить. Итак, вы согласились пойти на почту после того, что вы узнали? — Она пыталась его перебить, но он не позволил. — Затем поужинали в ресторане… — Мне было страшно — прошептала она. — Я не знала, что мне делать. — Вы боялись Сикста? — осведомился он. — Или же, быть может, ответственности, которая ляжет на ваши плечи, когда правда обнаружится? — Она опустила голову. И заплакала. Он предполагал, что такой момент наступит. Попросил ее успокоиться. Вышел в коридор. Как раз в это время по коридору вели арестантов. Вдруг — он хорошо видел это, потому что был всего в нескольких шагах от приближавшейся группы, — один из них, молодой человек в расстегнутой рубашке, подскочил к окну, оттолкнув шедшего рядом надзирателя, и резким движением выбил стекло. Поднялась суматоха. Он слышал пронзительный крик женщины, подбегающей с противоположного конца коридора. Надзиратель пытался схватить падающего уже человека. Минуту спустя на площади сгрудились люди. Заключенный был еще жив. Как установил врач, у него был сломан позвоночник. Он вернулся в свой кабинет и сказал, что кончает допрос. Попросил увести Барбару. Взволнованный протоколист, вернувшийся вскоре в кабинет, сообщил, что незадачливым самоубийцей оказался молодой арестант из политических, ожидавший процесса. Он отпустил подчиненных. Сел просматривать поступившие за последнее время бумаги. Прочитал письмо из министерства. Там требовали разъяснений; на этот раз речь шла о дипломатическом нажиме со стороны Ватикана. Он пробежал глазами черновик ответа, где просил не настаивать на срочном обвинительном акте. Если подозревают, что длительное следствие обусловлено злой волей властей, то пробелы, которые всплывут, возможно, в ходе процесса, принесут еще больше вреда. Больше, чем имевшее место недовольство. Он собирался приложить к ответу личное письмо шефу канцелярии, с которым был в дружеских отношениях. Хотелось объяснить, что давление, которое на него здесь оказывают, и без того значительно. И потому не удивителен факт вмешательства — даже доверительно, дипломатическим путем — на столь высоком уровне. «Дорогой Семен Михайлович — писал он — присутствие дьявола ощутимо здесь с самого начала. Может быть, я поймаю его скоро за хвост. Но мне не сделать этого в спешке, в атмосфере нервозности. Можете мне поверить: я бы и сам с величайшей радостью давно закончил это следствие, которое движется черепашьим шагом, и вернулся домой. Меня останавливает ответственность. Процесс должен доказать, что наш народ уважает правосудие и что никакие обстоятельства не соблазнят нас выступить против религии, национальных обычаев и против того, что почитается здесь святыней. Все свидетельствует о том, что мы приближаемся тем не менее к концу». Он взял чистый лист бумаги. Принялся за письмо к Ольге. Недавно он получил от нее пухлый конверт, с несколькими исписанными вкривь и вкось листками. Она писала о столь многом, что тотчас стало ясно, к чему она клонит. Пока ничто не должно меняться. Рисковать нельзя. Он слышал это уже много раз. И удивился, что письмо не пробудило в нем гнева. Последние строки даже позабавили. Ольга писала, что познакомилась с женой Достоевского. Она считала эту женщину весьма своеобразным человеком… Поражало ее упорное нежелание взглянуть правде в глаза. Думая над ответом — а он медлил с ответом несколько дней, — решил мысленно вернуться к описанной уже Ольгой встрече с женой писателя. Кто знает, может быть, то упорство, с каким не замечают зла — многие люди, а не только та женщина, — и есть видимо не что иное, как формы защиты от зла, которому нечего больше противопоставить? Если существует некая жестокая правда, то не лучше ли защищаться от нее таким образом, каким защищается та дама? Это не имеет ничего общего ни с нравственной правдой, ни с нравственным безумием. Возвращаясь памятью к последним беседам с Сикстом, он задавал себе вопрос, является ли деформированность моральных критериев всего лишь симптомом или же особой болезнью? Вечный вопрос, ответ на него он пытался найти в поведении подследственных на допросе, во всей их судьбе. Подобные отклонения — думал он — бывают при многих заболеваниях. Это может быть функциональное расстройство токсического характера, может быть заболевание, возникшее на основе патологии мозга. Нравственные извращения нельзя трактовать как психическое расстройство, если им не сопутствуют иные признаки душевной болезни. Во время недавнего своего разговора с председателем он утверждал, что не бывает затмения нравственности, при котором человек был бы целиком и полностью вменяем, и единственным признаком его безумия была тяга к преступлению. — Да бросьте вы, Иван Федорович, эти свои теории — усмехнулся тот. — Не следует, однако — продолжал он, не обращая внимания на ироническую улыбку собеседника — отождествлять преступника от рождения с нравственным безумцем, ибо существование того и другого не более чем гипотеза. — Ломброзо, наверно, того же самого мнения — прервал его председатель. — Слишком много сочинений этого философа попало вам в руки, дорогой друг. — Вместе с тем — продолжал он — многие нравственные безумцы симулируют сумасшествие. Патогистология тоже усматривает родство этих двух типов. — Ну и что из этого? — председатель перестал улыбаться. Сидел, рисуя какие-то затейливые узоры на листке бумаги. — А то — ответил он — что черты нравственного безумца в той же мере присущи человеку с рождения, что и черты преступника. — В письме к Ольге ему хотелось вернуться к этому прерванному чьим-то приходом разговору. Хотелось написать и о других сомнениях, которые здесь его одолевали и которые они в свое время уже обсудили. Он отложил перо. Обычно на письма Ольги он отвечал сразу. Это было его внутренней потребностью, необходимостью поделиться своими мыслями. Спешил прийти на помощь и развеять ее сомнения, не дававшие ей порой покоя. Он смотрел на написанные уже строки своего письма к ней и думал, отчего это им не понять друг друга. Все, что когда-то само собой подразумевалось, оказалось лишь вымыслом, утратило связи с действительностью. Какой-то диалог теней. Письма Ольги не способствовали взаимопониманию. Он смял начатую страницу и бросил в корзину. Накинул на себя пальто и вышел из здания. Дворник посыпал песком следы крови на камнях. Почему-то подумалось: вот прошло еще несколько дней.
По утрам становилось все холоднее. Он велел протапливать печь в кабинете, потому что в начале дня, когда он приступал к работе, у него коченели пальцы. Он спешил, а следствие точно стояло на месте. Барбара приводила разные версии событий, происшедших после приезда Сикста в Варшаву. Они не противоречили друг другу, но всякий раз обнаруживалась какая-то новая подробность, заставлявшая усомниться в правдивости ее рассказа. Он предполагал — вероятно, так оно и произойдет на процессе — Барбара постарается любой ценой убедить суд в том, что действовала под влиянием сильного потрясения. Известие о смерти мужа было столь неожиданно, что она утратила контроль над собой, действовала как бы машинально. Она не упоминала больше о страхе перед Сикстом. Это выглядело бы слишком наивно. Смерть того человека была для нее потрясением, но была и фактом. Раскрытие преступления Сикста грозило и ей серьезной опасностью. Оставалось одно: бежать, именно это имел в виду Сикст, высылая свои нетерпеливые телеграммы в Краков. Надо было думать, как им исчезнуть вдвоем. Так, надо полагать, выглядела правда. Впрочем, выбор у Барбары был невелик. Что еще оставалось? Пойти в участок и сделать соответствующее заявление? Он подумывал, не начать ли с ней разговоры о ее отношении к религии. Он предполагал, что так ему будет легче приблизиться к истине, чем с помощью многократных обстоятельных допросов, к которым она была подготовлена. Поздним вечером он возвращался в гостиницу. Просматривал газеты и быстро засыпал. Болей не было. Но пропал аппетит. За завтраком он выпивал лишь чашку молока, а потом в течение всего дня не вспоминал о еде… Только ужинал в гостинице. Погода стала портиться. Небо над городом утратило прежнюю голубизну. Все чаще лил дождь. Однажды швейцар вручил ему конверт. В нем было приглашение на ужин от дамы, с которой он познакомился в доме председателя. Он вспомнил ее: та, что афишировала свою симпатию к революционерам. Он не хотел ехать, но в последнюю минуту передумал. Дама жила далеко за городом. В большом одноэтажном доме, окруженном старым садом. Едва выйдя из пролетки, он столкнулся у крыльца с каким-то молодым человеком. — Как это мило, господин следователь — сказала дама, обрадовавшись, — что вы отозвались на мою просьбу. Будет всего два-три человека. Мои друзья артисты. — Мужчина, которого он заметил первым, приехал из Кракова. В гостиной он познакомился еще с кузеном хозяйки, учителем музыки. — Я обратила внимание, как ужасно вы скучали на приеме у председателя — сказала дама, когда подали кофе. — Мне стало вас жаль, поверьте… — Он попытался было возразить, но она легонько сжала ему руку. — Не лгите, господин следователь — улыбнулась она. — Я тоже невероятно скучаю на таких приемах. К счастью, бываю на них не часто. Сюда я приезжаю присмотреть за своими финансами. Вскоре возвращаюсь в Италию. Здесь, если можно так выразиться, я живу временно. — Нигде, дорогая — вмешался молодой человек — временно не живут. Это иллюзия. Здесь, впрочем, тоже случаются необычные вещи, можешь мне поверить. — Боже — вздохнула она — ведь ты отлично знаешь: я выезжаю из-за здоровья. Не понимаю, во имя чего мне отказываться от поездок. — Я тоже тебя не понимаю — буркнул тот в ответ. — Уверяю тебя, в Риме я скучал во сто раз сильнее. — Ну не варвар ли? — спросила дама, щуря глаза в насмешливой улыбке. — Он и в самом деле ужасно скучал. Просиживал с утра до вечера в кафе и часами читал там старые французские газеты. — Кузен хозяйки сел к роялю. — Коль скоро пошло о варварах — сказал он, касаясь пальцами клавиатуры — послушайте, что создают наши юные гении. Я сыграю фрагмент большого сочинения, написанного одним русским евреем. — Перестань! — погрозила ему пальчиком хозяйка. Нет, он не понимал такую музыку, но и не желал высказывать своего мнения. Она раздражала его своим необычным, как бы обнаженным драматизмом. — Это вопрос исполнения — сказала дама, когда кузен отошел от рояля. — Интерпретации. Ты усиливаешь то, что выражено не до конца. — Конечно, конечно — согласился тот — но ведь и пьеса допускает возможность такой деформации. Более того, она звучит искренней благодаря подобной интерпретации. Это уже не симптом болезни. — Что ж это такое? — перебил молодой человек. — Это сама смерть, сударь — ответил музыкант. — Умерщвление живой ткани. — Нонсенс! — фыркнул тот. — Эта музыка лишь приближает нас — через гибель определенного жанра — к картине будущего. Она — его провозвестник… — Нет, он не принимал участия в споре. Беседовал с хозяйкой о ее путешествиях. Последнее время не все шло гладко. Постоянные стачки на текстильных фабриках, куда она поместила свой капитал, осложняли проблему денежных поступлений. — Как видите — говорила она — я не роскошествую. За границей тоже живу скромно. — Определила ли ты в полном объеме критерий, который кладешь в основу своих расчетов? — спросил молодой человек. Они только что кончили спор с учителем музыки. — Да, мой дорогой — ответила дама без улыбки. — Я проверяю также, не допустила ли я ошибки. — Каким же образом? — не унимался он. — Читая твои книги. — И улыбнулась. Он побагровел. Хотел было что-то ответить, но страшно смутился и, видимо, не знал, как выйти из положения. У него был вид пойманного с поличным подростка. Так продолжалось в течение всего ужина. Молодой человек вел себя вызывающе. Хозяйка и ее кузен относились к его выходкам со снисходительностью, что еще более бесило его. В поведении хозяйки, в ее ответах, во взглядах, обращенных на своего молодого гостя, крылось нечто большее, чем привязанность. Тот понимал это и еще больше сердился. Поздним вечером они вместе возвращались в город. Кузен уехал раньше на пролетке. Решили прогуляться. Ночь обещала быть тихой, светили низкие звезды. — Скажите, пожалуйста — начал вдруг молодой человек — кто он на самом деле, ваш подопечный? Я слышал от пани Зофии, что вы ведете следствие по делу об убийстве в монастыре. Я знаю — продолжал он — такое случается всюду. Отчего бы подобной личности не объявиться и среди монахов? Но это придает всей трагедии гротескный характер. Я неверующий. Мне отвратительна атмосфера, царящая в том мирке. Мне хочется знать, этот человек, обвиненный в преступлении, в полной ли мере отдает себе отчет в содеянном? — Они брели вдоль высокой белой стены кладбища. С холма, по которому они шли и где приютились последние домики предместья, были видны далекие огни заводов и зарево, стоящее над городом. Черноту неба прорезали языки пламени. Это литейный завод жил своей ночной жизнью. — А может — продолжал тот свои вопросы — это преступление было ничем иным, как выражением бунта? — О чем это вы? прервал он. Ему не хотелось вести сейчас разговор о том деле, которое интересовало, надо полагать, этого человека ради праздного любопытства. Он устал, и ему хотелось помолчать. — Выражением бунта против бога, которого он себе вообразил. Ну подумайте сами — заговорил тот снова — если такой человек вдруг обнаруживает отчаянную пустоту своей жизни… — Вы ошибаетесь — ответил он. — Он не утратил веры. Он даже старается меня обратить. — Дурень! — фыркнул тот. — Я создам такой образ… — Они спускались с осторожностью по каменистому склону. В домиках, мимо которых шли, гасли огни. — Я покажу человека, который готов к злодейству, чтобы тем самым свести счеты с миром за погубленную жизнь. И в конце концов он совершает такое преступление. — Почему вас интересует эта история? — спросил он. — Она не хуже других. — Он закурил. — Почему? Эта история может вызвать к жизни интересное произведение. — Они подходили к рыночной площади. Лишь кое-где в окнах горел еще свет. Тусклый желтый луч пробивался из приотворенных дверей трактира. — Давайте зайдем — предложил молодой человек. — На минуту. — В трактире сидело несколько пьянчуг. — Закрываем — объявил мужчина за стойкой, вытиравший стаканы. Молодой человек заказал водку. Спросил, не выпьет ли он с ним за компанию. Он отказался. А тот внезапно наклонился к его уху. — Великолепно! — прошептал. — Этот монах убил не только своего соперника. Я не ошибаюсь! Так должно было быть. Даже если скрывает. Убил бога! — Он отставил пустую рюмку и подумал, что пускаться в объяснения бесполезно. Отвернулся от стойки. — Вы уходите? — Да, ухожу. Желаю хорошо повеселиться! — На площади он вздохнул полной грудью. Вдалеке светился на небе маленький голубой огонек. Это горел маяк на вершине башни. На следующий день, во время очередного допроса Дамиана, которого он решил взять измором, секретарь подал ему записку. Следователь, допрашивавший Барбару, просил срочно зайти к нему в кабинет: у Барбары истерика, надо ли вызвать тюремного врача. Он попросил Дамиана, бросавшего на него исподтишка взгляды, исполненные ненависти, записать свои показания, и вышел в коридор. Рабочие вставляли в окна решетки. — Иван Федорович — донеслось до него возле канцелярии — что у вас происходит? — Председатель шел к нему, протягивая руку. — Посмотрите, что пишут! — и он подал газету. — Нами недовольны… — И попросил заглянуть к нему в конце присутствия. Он сунул газету в карман и вошел в кабинет, где допрашивали Барбару. Она сидела у стола, напротив стоял бледный, испуганный чиновник. — Господин следователь! — вскочила Барбара, завидев его. — Это настоящий палач!.. — Успокойтесь, пожалуйста — перебил он ее. — В чем дело? — Подозреваемая отказывается от дачи показаний — пояснил чиновник. — Я посоветовал ей хорошенько подумать, прежде чем так поступать. — Да — подтвердила она. — Этот грубиян не услышит от меня больше ни слова. Разве можно так обращаться… — Он подал Барбаре стакан воды. Та с жадностью выпила его. Маленькое с правильными чертами личико порозовело. Она отерла следы слез. — Будьте же благоразумны — мягко сказал он. — Отказываясь давать показания, вы вредите себе. Мы хотим узнать от вас лишь некоторые детали, чтобы кое-что уточнить. — С меня хватит, господин следователь! — перебила она. — Я сказала все, что знаю. — В больших черных глазах было столько огня, что ее высокий открытый лоб казался от этого светлее. Лицо юной женщины с ощутимой печатью зрелости. Изящество черт сочетается с решительностью. Беспомощность — с какой-то внутренней силой. — Ошибаетесь, сударыня — проговорил он по-прежнему мягким, успокоительным тоном — многое остается еще неясным. Не забывайте: ведь мы не участники этой драмы. То, что вам представляется понятным… — Понятным? — вновь перебила она. — Вы считаете, это можно понять? С момента ареста я все думаю об этом деле, и с каждым днем оно для меня все непонятнее. — Он попросил чиновника, отошедшего на мгновение к открытому окну, продолжать допрос Дамиана. Вопросы, на которые тот должен ответить, ему уже предложены. Дамиан никак не мог вспомнить, когда он отправлял Сиксту телеграмму, в которой сообщал о прибытии полиции в монастырь и о начале следствия. Согласно записям телеграфного ведомства, выходит, что телеграмма была отослана в полдень того самого дня, когда в монастыре появилась полиция. Дамиан — непонятно почему — утверждает, что якобы отправил ее только на следующий день утром. Возможность ошибки в почтовых записях, которые, само собой разумеется, будут приложены к обвинительному заключению, фактически исключается. Какую же цель преследует Дамиан? Чиновник вышел, он пододвинул стул. Попросил ее извинить молодого человека, если тот своим поведением обидел ее. — Мы стараемся — он подчеркнул это слово — обходиться с арестованными хорошо, но ведь и мы люди, поймите это пожалуйста. Мы работаем в постоянном напряжении. — Я женщина, господин следователь. Я не преступница, что бы вы ни утверждали. И несмотря ни на что, заслуживаю лучшего обращения. — Он задумался, сказать ли, что молодые следователи часто ошибаются, трактуя одинаково всех подозреваемых. У них свое представление о духовном мире этих людей или — что чаще — охотясь за фактами, они забывают, что этот духовный мир существует. — Я с ним поговорю — пообещал он с улыбкой. — Только ради всего святого не ждите извинений. — Она успокоилась. — Я столько наслышалась о полиции… — сказала она. — Представляю, чего вы наслышались… — Да, вы правы. В моей семье живы еще те, кого без вины приговаривали к ссылке. — Вы, наверное, говорите о политических — поморщился он. — Но ведь характер вашего дела совсем иной. Мы не политическая полиция. — Ему вспомнились их недавние разговоры с Ольгой на тему политических притеснений. Тогда у нее на лице были такие же красные пятна от едва сдерживаемого гнева, что и у этой сидящей сейчас напротив него женщины с огромными черными глазами. Он полагал, что наличие такого аппарата является необходимостью, против которой можно бунтовать, но бунт этот бесполезен. Просто необходимостью. Случалось ему, хоть, к счастью, издалека, знакомиться с тайнами политической полиции. И тогда ему открылась цепь тайных преступлений, бездны различных провокаций, ему послышались сдавленные крики пытаемых людей, представились не ведомые никому бедствия. И безнаказанность. Он объяснял Ольге, что такая служба существует независимо от государственного строя. От нрава правителя. От духа существующих законов. — Вот это и именуется — говорила она с растущим возмущением — полицейским взглядом на мир. Пробьет час, когда по этим тайным счетам придется платить. — Ты заблуждаешься — разъяснял он терпеливо. — Платят, если такое случится, лишь люди, чью вину можно доказать. Эти же останутся в стороне. Любой дворцовый переворот оставит их в тени. Они нужны. Их присутствие является необходимостью. Они гаранты преемственности. — Преемственности чего? — спрашивала она. — Власти. Она опирается на деятельность этой машины. Бывают, разумеется, периоды, когда эта сила кажется незаметной. Так и должно быть. Могу себе представить, что когда-нибудь жертвам поставят памятники. А на расставленных вокруг скамеечках усядутся их палачи. — Это пошлый цинизм. — Нет — отвечал он. — Впрочем, анархисты, бросающие бомбы под колеса дворцовых карет, полиции необходимы. — Ольга смеялась. В двух-трех уголовных делах, которыми он занимался, он уловил тень крупных провокаций. Смерть высокого сановника — почему бы не царствующей особы? — тоже может быть целью полицейской акции… — Он очнулся. Барбара глядела на него не спуская глаз. — Вы задумались? — спросила она. — Да — ответил он. — Я размышлял о насилии. — Она пожала плечами. — Вы утомлены — поднялся он. — Вам надо отдохнуть в камере. — Смеетесь! — нахмурилась Барбара. — В камере, где вместе со мной сидят две старые потаскухи. — Хотите, чтобы вас перевели в другую? — спросил он. — Да — ответила Барбара — если это в ваших силах, господин следователь… — Постараюсь — он подошел к окну. Площадь была безлюдна, залита солнцем. Яркими бликами оно отражалось в окнах домов напротив. — Вы его любили? — он стоял, повернувшись к окну, и не мог видеть ее лица. Она молчала. — Я обязана отвечать? — послышался через некоторое время ее голос. — Пожалуйста. — Да — сказала она. — Но это продолжалось недолго. — А вы уверены, что это была любовь? — стал настаивать он. — Да, пока не поняла, что он слабый человек, что ему недостанет сил взбунтоваться против собственной судьбы… — Она задумалась на мгновение. — Я любила его. Никого еще я так не любила… — Он повернулся. Барбара сидела, опустив голову на грудь, и рассматривала свои руки. — Существует, видимо, веление — сощурила она веки — более сильное, чем это чувство. — Какое? — Она подняла голову. — Божье. Сикст вам об этом не говорил? — Сикст считает, что вы решили его погубить — он подошел к столу, стал собирать бумаги. — Погубить? — повторила она. — Для этого я должна была его возненавидеть. Нет, господин следователь. — Он подозревал, что она скрывает правду. Почему не хочет признаться? Последние ее письма, из Варшавы, написанные перед отъездом мужа — а ведь и поездка была ее идеей, она этого факта не отрицала, — дышали непритворной ненавистью. Она писала их, зная, что Сиксту не вырваться из собственной западни. Писала, сознавая свое поражение. Он мог бы напомнить ей эти письма, но она была слишком утомлена. Он снова пообещал перевести ее в другую камеру и продиктовал даже письмо начальнику тюрьмы. — Спасибо — сказала она, когда вошел надзиратель, чтобы увести ее. — Передайте ему, что я не испытываю ненависти… — Что же вы испытываете? — он повернул ключ в замке ящика. — Жалость, господин следователь — Барбара положила руку на дверную ручку, обернулась, словно любопытствуя, какое впечатление произвело ее признание. — Больше ничего.
По дороге в гостиницу он прошел мимо кафе. Вечер еще не наступил. Из беседки не унесли столики. Какая-то парочка сидела в обнимку на фоне красных уже листьев дикого винограда. Он помедлил, вернулся и заглянул в зал. В углу играл слепой пианист. Занято было два-три столика. Он сел у большого окна и стал просматривать газету. На последней странице увидел свою фотографию. Он стоял, опираясь на дверцу автомобиля. Снимок был расплывчатый — на него смотрел какой-то черный призрак. Рядом сообщение об осмотре места происшествия в монастыре, произведенном в присутствии Сикста. Автор заметки — со ссылкой на авторитетные источники — утверждал, что следствие, видимо, зашло в тупик. Тянется довольно долго, а результатов в виде обвинительного заключения еще нет. Можно считать — писал автор — что доказательный материал уже собран. Есть преступление, есть и те, кто его совершил. И если существуют сомнения, то касаются они, надо полагать, не столько улик, сколько тех побуждений, какими руководствовались обвиняемые. Людям, знакомым с этим мрачным преступлением, их побуждения представить нетрудно. Иного мнения, надо полагать, официальные особы, которым поручено следствие. Трудно не высказать пожелания, чтобы следствие наконец было завершено. Медлительность рождает ненужные подозрительность и опасения. Заметка написана с таким расчетом, чтобы могла проскользнуть сквозь сито цензуры. Подразумевалось, что она выражает общественное мнение. Между лаконичными, но многозначительными строками читалась угроза. Невольно он подумал, что председатель получил еще один аргумент, призванный свидетельствовать о его знании местных условий. Появление заметки он припишет не слишком вежливому обращению с журналистом у монастыря. Ведь он предупреждал: их не следует раздражать. Они и так на грани истерики. Ему не понять, что иной разговор — даже если б он состоялся — не изменил бы планов этого журналиста и тех, кто его послал. Они опасаются, что дело Сикста затронет более широкий круг лиц. Так бывает — подумал он — с теми, у кого совесть нечиста. Отложив газету, он принялся за кофе. — Завтра я уезжаю в Краков — раздалось у него над ухом. Он поднял голову. Рядом стоял молодой человек, с которым он познакомился несколько дней назад, и возвращался затем вместе в город. Молодой человек подсел к его столику. Заказал коньяк. — Я здесь задыхаюсь. Здесь невозможно жить. — А в Кракове? — Ах — поморщился молодой человек — там Европа. А здесь, в Хербах — продолжал — когда после проверки паспортов я пересаживаюсь в другой поезд, мне всякий раз кажется, что я пересекаю границу двух совершенно разных миров. Нет, это не Европа… — Да что вы говорите? — он продолжал улыбаться, хотя в душе уже клокотал гнев. — Ужасная серость — продолжал молодой человек. — Здесь нельзя быть художником. — Я мог бы, однако, перечислить вам несколько имен, сударь… — вставил он. — Ну и что из того? — и молодой человек пожал плечами. — Во-первых, это европейцы, люди, которые срослись духовно с Европой. — Он хотел было осведомиться, как это происходит, но промолчал. — Во-вторых, это всегда жрецы. А искусство уже давно перестало быть жречеством. У вас же оно постоянно им остается. Забавно. — Молодой человек выпил рюмку и ужасно сморщился. — В Европе произрастает древо декадентства — с серьезной миной он уставился в пространство. — А мы его — улыбнулся он — хоть и привядшие, но все же цветы. А у вас пустыня. — Он не стал отвечать. Задумался. Выходит, и этот шут думает о спасении мира. — Через дым и пожарища… — помедлив, произнес тот. — Таков единственный путь к спасению. Другого нет… — Вот в чем суть. Он замолчал. И уже ни слова о своих сомнениях. — Я мог бы — молодой человек склонился над пустой рюмкой — сказать кое-что еще… — Так скажите. — Зачем? — встрепенулся тот. — Зачем бросать слова на ветер? Ведь надо помнить и о паспорте, правда?.. — Он прикинулся, будто не понимает, что под этим подразумевается. — Мы разговаривали о Сиксте — напомнил он, помолчав. — Вы его не понимаете. — Молодой человек подозвал официанта. Указав на рюмки, поднял два пальца вверх. — Будущее принадлежит — продолжал неутомимо — хотите вы того или нет — таким людям, как Сикст… — Он рассмеялся. Молодой человек смотрел грозно. — Не над чем смеяться — проворчал. — Его преступление — тут молодой человек сощурил глаза — выражение бунта. Такой бунт, независимо от цены, какую потом за него платишь, освобождает. Это желание ощущаем мы все. В первую очередь художники. Порой мы чувствуем себя так, словно с нас содрали кожу. Любое прикосновение бьет по нервам. Разве вы не заметили, в какое волнение привело это дело весь здешний мирок? — Он обвел глазами зал. — Все трясутся от возмущения, а по существу от страха… — Уверяю вас — перебил он его наконец — это самый обыкновенный преступник. Ничего подобного не было у него на уме. Он заслуживает кары, но и вместе с тем сострадания… — Ему вспомнились слова Барбары, сказанные на последнем допросе. Молодой человек покрутил с сомнением головой. — Из-за одной ревности не убивают — упорствовал он. — Если есть еще и другие причины, может получиться великолепный спектакль. Наконец что-то без искусственного огня и пошлых облаков. Не знаю, найдутся ли актеры, способные сыграть в такой пьесе? Сомневаюсь. Они привыкли к мутному набору зарифмованных афоризмов, от которых трещат по швам занавесы в краковских театрах. — Молодой человек потянулся к поданной официантом рюмке. — Дым и пожарища, сударь мой — сказал с улыбкой. — Сикст мог бы стать глашатаем всех наших бунтовщиков. Будь у него фантазия. Взбунтуйся он не против настоятеля, а против самого господа бога и его законов. — А ограбление сокровищницы? — вырвалось у него. — Ну и что? — удивился молодой человек. — Ржаветь всему этому в монастырских сундуках? Когда мы очнемся в конце концов от оцепенения — он наклонился вновь над столиком — и найдем в себе достаточно силы, чтобы сделаться — во имя подобного бунта — преступниками, мы достигнем порога новой эры. Это будет великолепный мир. — Молодой человек порядком нагрузился. Бормотал что-то еще. Потом, заплатив по счету, с силой сжал ему руку. — Откуда ты так хорошо знаешь наш язык? — Казалось, он вдруг обрел ясность мысли. — Ты мне не нравишься… — Он отдернул руку и без слова направился в гардероб. — Ты мне не нравишься! — повторил он его слова. Поглядел по сторонам. Слепой музыкант сидел, не снимая рук с клавиатуры. Музыка смолкла. Пианист повернулся к залу лицом, на котором застыла улыбка.
Полдень. Он вынул часы, положил их на столе и вскрыл конверт. Посмотрел на выгравированную с тыльной стороны крышки надпись. Вспомнил Ольгу. Она подарила эти часы в одну из их встреч в Москве. — Теперь — с улыбкой сказала она — я буду всегда с тобой. Если не ошибаюсь, это хорошая марка. Тебе не придется носить их к часовщику. — Долго ли вы еще будете меня мучить? — Он поднял голову. — Арестованная что-то возбужденно говорила. Щеки ее пылали. Большие черные глаза горели ярче обычного. — Это зависит от вас. — Он вновь взглянул на часы. Шел очередной допрос, он рассчитывал, что ему удастся проникнуть наконец в мысли этой женщины. Она упряма, это бесспорно думал он — все время уклоняется от прямого ответа. Точно боится, что прямой ответ лишит ее возможности выскользнуть из западни, которую я ей готовлю. Боится даже тогда, когда ее страхи лишены основания. Она петляет. Ссылается на провалы в памяти. Взрывается в гневе. Молчит или, разнообразия ради, приводит, бесчисленные, не имеющие значения детали. Утверждает, что до знакомства с Сикстом у нее была определенная цель в жизни. Хотела обзавестись семьей. Жить спокойно, как большинство женщин, с которыми сталкивала ее судьба. Жаждала внутреннего покоя и никогда не задумывалась, можно ли обрести его ценой чужого страдания. Так же, как не придавала значения деньгам. — Но разве — спрашивала она вдруг — любовь, господин следователь, может дать душевный покой? Я думала только о любви, а ведь любовь и покой несовместимы. — На следующий день она заявляла со смехом, что не относилась к жизни всерьез и что опыт ее — пока не встретилась с Сикстом — не способствовал формированию ее характера. То было время, когда она умела лишь уступать. Она полагала, что слишком слаба, чтоб сопротивляться охватившему ее чувству. Такое чувство она не считала чем-то дурным. И тут же добавляла, что у Сикста оно было дурным. Ссылаясь на его письма. — Своими сомнениями он не облегчал мою жизнь — объясняла она. — В отличие от него я не верила в дьявола. — Он спросил, не означает ли это, что она утратила веру вообще. — Нет, нет, господин следователь! — восклицала она. — Но ведь нельзя все это считать и случайностью. Я не утратила веры. Перестала лишь верить в некоторые догматы. Воспринимала их как проявление человеческого опыта. Господь не мог быть творцом сатаны, но человек — да! Сикст вечно рассуждал о дьяволе. Умирал от страха, точно чувствовал на затылке его дыхание. Вскакивал ночью, будил меня, крича, что я и есть дьявол. Весь мокрый от пота, отирал лоб, шарил в поисках папирос. — А ты не ошибаешься? — спрашивала я у него. — Ты шут. Ты не пошел по пути своего истинного призвания. А ведь мог бы выступать в цирке на Пясках или в Кроводре, а может, даже и в Вене… — Он ложился в постель. Не гасил лампы и шептал, что рядом с ним дьявол. А потом начинал хохотать… — Итак — перебивал он ее — ваша вера отметала суровые ограничения? — Неправда — отвечала Барбара с серьезным видом. — Я всегда считала, что нельзя сознательно обижать кого-либо. А это уже накладывает ограничения. — Конечно, конечно — кивал он, глядя, как она поправляет черную челку на лбу, а затем кладет на колени маленькую ручку, выглядывающую из широкого рукава. — Сикст считал, что я отошла от церкви. Я объясняла ему, что от бога я не отдалилась. Тогда он вопил, что я богохульствую, сошла с ума. Я ему отвечала: если правда все то, что говоришь, значит, с ума сошли мы оба. Я не хотела жить во лжи. В разговорах с ним я постоянно возвращалась к этому. Оставь он монастырь, мы могли бы жить вместе неповенчанными. «Что ж — говорил Сикст — беру на свою совесть и этот грех. Ты дьявол. У меня нет силы оттолкнуть тебя. Ты знаешь об этом, и в этом твое могущество». Он говорил, что его любовь столь же близка безумию, сколь и ненависти. Я считала, что только такая любовь может быть настоящей, и любила его еще больше… — Настроение у нее круто менялось. Уже на следующем допросе она заявляла, что продумала все от начала до конца и что правда о ее прегрешении совсем иная, нежели та, что она до сих пор рассказала. — Я не любила Сикста, господин следователь — говорила она тихо, почти шепотом, так, что он с трудом разбирал слова. — Просто уступила ему. И знала: то, что мы делаем, — безнадежно. Я не думала, что это может тянуться долго. Поэтому решила, что это время будет для меня чем-то вроде испытания, что я ближе узнаю мир, которого не могу до сих пор понять. — Что это значит? — спрашивал он, не скрывая растущего в нем гнева. — Я хотела жить спокойно — поясняла она. — Иметь деньги. Не бояться завтрашнего дня. Я знала, что когда-нибудь брошу Сикста. Но собиралась сделать это тогда, когда найду подходящего мужчину. Не очень-то приятно быть любовницей монаха. Я терпеливо сносила капризы Сикста, считая его пошлым шутом, привыкшим прикрашивать свои удовольствия болтовней о покаянии, грехе и сатане. Я говорила, что он и есть дьявол и что он завладел моей душой. Он приходил в ярость. А я шутя уверяла, что он — худший из слуг Люцифера. Он спрашивал, люблю ли я его. Я отвечала, что никогда не любила мужчины так, как его, и что эта любовь — ступенька к истинному духовному совершенству. Он требовал, чтоб я не отшучивалась от его просьб. Он тешил себя, думая, что за моими шутками кроются иные чувства. Он пытался их сохранить. — Так кем же — спрашивал он ее, памятуя о прежних показаниях — был для вас Сикст? — Негодяем — ответила она без раздумья. Он улыбнулся. — Роль любовницы человека в монашеском одеянии не слишком соблазнительна — сказал он, пристально глядя на нее. — Могу это себе представить. Но разве быть любовницей негодяя лучше? — Барбара подняла голову. Он знал, она любила этого человека, а слова, которые только что произнесла, были защитой от любви. Она молчала. — Ну так как же? — настаивал он. — У меня нет сил. Я очень устала, господин следователь. — Он посмотрел на часы. Долго следил за стрелками. Потом встал. Подошел к окну. Стал взвешивать, стоит ли все-таки столкнуть их друг с другом. Тогда игра, свидетелем которой он станет, приобретет, несомненно, иной характер. Однако почувствовал, что это будет слишком большой подлостью. К тому же эта встреча не внесет ничего нового. Явится лишь своего рода моральной пыткой. Он не любил выступать в роли зрителя, созерцающего ничем не оправданные страдания. Он распахнул окно. По площади двигалось траурное шествие. Ксендз, погребальные дроги, провожающие. Песнопение. — Что это? — услышал он голос Барбары. — Похороны — ответил, поворачиваясь к ней. — Песнопение провожающих в последний путь. — Она склонила голову. — «Ты уже прибыл, мы же в дороге… Так отдохни, отдохни после бега…» — Когда она вновь посмотрела на него, ему вспомнилась виденная всего лишь раз в сумраке бокового придела чудотворная икона. Много черного и серебряного. Темный византийский лик. Видение, воскресившее утраченное время в далеком мире, где осталось детство. «Так отдохни, отдохни после бега…» — явственно доносилось с улицы. Он сказал, что ей можно возвращаться в камеру. Барбара встала, повязала платком голову. Когда он вновь подошел к окну, площадь была пустынна. Внезапно появилась резкая боль. Он ждал следующего, более сильного приступа. Дотащился до стола, сел и уронил голову на лежащие в беспорядке бумаги.
Вечером пришло письмо от брата из Москвы. Знавший уже его фамилию портье спросил, где он так хорошо научился говорить по-польски. — Вы говорите, господин следователь, как здешний житель. — Бабка была полька, мой дорогой — ответил он. В детстве обе бабки яростно за него боролись. От той, которая умерла первой, он унаследовал знание языка и ничего больше. — Кроме того, мне хорошо даются языки… — Это была правда. Сколько раз это позволило ему понять то, чего, не преодолев языкового барьера, он не смог бы понять. В поезде, в коридорах суда, в ресторане. Но ни разу не поймал себя на ощущении близости, родства. Напротив, усиливалось чувство отчужденности. Он знал: так будет всегда, даже если он поселится в этих краях. Может, пожив здесь некоторое время, он смог бы объяснить причину этого. Его удивляло, что к этому ощущению примешивалась еще и неприязнь. Он не вскрывал конверта. Знал, каково будет письмо: краткие новости о здоровье знакомых и описание адвокатской деятельности брата. Сняв пиджак, он бросился на кровать. Лежал, подложив руки под голову, и смотрел на ползущую по потолку полоску света — проникший сквозь стекла луч заходящего солнца, которое показалось под вечер на пасмурном небе. Он очнулся ночью от острой боли. Дышать было трудно, при малейшем движении живот сжимало словно стальным обручем. И все-таки он дотащился донизу. Разбудил портье. Дал ему адрес доктора и послал за ним. Когда наконец доктор приехал — он лежал на постели, потеряв счет времени, под сомкнутыми веками в бешеном кружении мелькали яркие пятна, переплетаясь между собой, бесформенные, но ранящие глаза, — боль, как обычно, начала уходить. Такого острого приступа до сих пор еще не было. — Не послушались вы моих советов — сказал врач. — Я говорил: бросьте работу. Просил вас серьезно обследоваться. — Доктор — прошептал он — я чувствовал себя отлично. Мне не хотелось беспокоить вас. — Врач наклонился со шприцем. — Теперь убедились — его губы были совсем близко — шутить не приходится. — Что-нибудь серьезное? — спросил он. Звякнула о пол слетевшая со шприца игла. — Да — ответил врач. — Ну как еще убедить мне вас? — Не значит ли это… — начал он, помолчав, но тот не дал ему договорить. — Это значит, мой дорогой, ровно столько, сколько вы слышали — и, подойдя к окну, распахнул его пошире. — Как вы чувствовали себя вечером? — Превосходно — он попытался было сесть на кровати, но вновь накатилась волна слабости. Укол, как видно, стал действовать. — Мне очень хотелось спать. Я прилег на минуту в одежде, просто отдохнуть, и почти сразу заснул. — Ему вспомнился заблудившийся солнечный луч, скользящий по потолку, кровавая туча за окном. Потом услышал — издалека — приглушенные удары вокзальных часов. Чьи-то шаги. Ему казалось, что он идет на свидание с Ольгой и что они находятся в противоположных концах длинного, выстланного красной дорожкой коридора. Расстояние, которое их разделяет, не уменьшается, напротив, оно увеличивается, хотя они все ускоряют шаги. Видел, как Ольга тянет к нему руки. Боялся, как бы она не упала, но не мог ей помочь. Погружался все глубже в пульсирующую красками пучину — в проблесках сознания он понимал, что это действие лекарства, — он касался мягких листьев гигантских растений, пытавшихся всосать его в себя, ощущал их дурманящий аромат. Открывал рот, но дышать было все труднее. Кто-то возлагал ему на лоб холодные тяжелые руки, нажимал на веки, и постепенно под этим гнетом живые краски угасали. Пространство вокруг наливалось белизной. И только высоко над ним проплывали в тишине огромные мертвые луны. Он очнулся от этого странного забытья с уверенностью, что идет снег. Стояла такая тишина, что было слышно дыхание врача, сидевшего в придвинутом к постели кресле. — Что это было? — спросил он, выхватив взглядом знакомое лицо доктора. Тот улыбнулся. — Вы спали. Пришлось впрыснуть большую дозу. Я ждал, когда вы проснетесь. — Светает? — он посмотрел в окно. На горизонте проступили серые полоски облаков. — Мне снились удивительные сны, доктор — и он пошевелил пальцами онемевшей левой руки. — Теперь я знаю, как действует наркотик. Ничего приятного. — Боль прошла? — спросил доктор. — Да. Только очень большая слабость. — Доктор стал одеваться. — Я загляну к вам около полудня. А пока полежите. Вам надо заснуть. — И протянул на прощание руку. — Простите, доктор — сказал он — что я побеспокоил вас ночью. — Ничего, посплю еще несколько часов. — Он показал на оставленные лекарства. — Это на всякий случай… — Сон больше не приходил… В дремоте, которая не выключала сознания — он слышал, как началось движение на улице, слышал беготню в коридоре, чьи-то голоса за стенкой — и думал о приближающейся боли, понимая, что это не мимолетная болезнь. Он приближался к некоей — все в нем объемлющей — правде. Незавершенные дела, незавершенные раздумья. Налетающая внезапными спазмами тоска по прошлому. Лица людей, которых давно не видел и которые жили своей жизнью только в его оцепеневшей памяти. Именно туда влекло его все сильнее. В дальние просторы памяти, где жила его юность и юность других, тоже уже минувшая. Днем — время вновь потекло по какому-то странному руслу: из дремы, уводившей его в прошлое, в атмосферу ушедших дней, он попадал в нормальный ритм механизма, точно отмерявшего часы, — к нему заглянул врач. — Я немного обеспокоен. Но более мы не можем ничего пока сделать. Вы еще слишком слабы. — Долго так будет? — спросил он. — Не знаю — ответил врач. — Будем надеяться, скоро подниметесь. Тогда подумаем, что дальше предпринять. — Я читал, доктор — ему вспомнился фрагмент его книги — то, что вы написали о телеологии. — Врач пил кофе. — В проблеме целесообразности — начал он, отставляя чашку — следует строго разграничивать фактическое и теоретическое. — Что же из этого вытекает? — Фактическая сторона основывается на утверждении, что в биологии мы имеем дело с особой системой явлений — продолжал врач — известных под общим названием адаптации. Адаптация отличается в принципе от физических и химических реакций, поскольку причина здесь совпадает со следствием, либо взаимодействуя с ним, либо противодействуя ему. Это естественная реакция — продолжал он — предохраняющая организм от воздействий внешней среды. В каком-то смысле она аналогична целенаправленным сознательным действиям человека. Эту целенаправленную реакцию можно рассматривать исключительно с точки зрения причинной связи. — Какое же это имеет методологическое значение, доктор? — спросил он, пытаясь вникнуть в сказанное. — В конечном счете целенаправленность — развивал свою мысль врач — представляется проблемой чисто методологической. Что-то вроде введения в исследование биологических явлений с точки зрения целесообразности. Можно — и он улыбнулся — на этом поставить точку и не вдаваться в теоретические изыскания над генезисом целенаправленности биологических явлений. Гораздо важнее другое: как следует, теоретически обосновывая проблему целесообразности, объяснить возникающие явления адаптации. Почему, короче, такие явления наблюдаются в живой природе и почему их нет в мертвой? — Ему врезалась в память голова доктора, откинутая на высокую спинку кресла, придвинутого к кровати. Правильные черты лица, тщательно расчесанная борода и густые седеющие усы. Ему запомнилось, как тот поднял руку и быстрым движением откинул волосы со лба. Когда он открыл глаза, кресло было пустым. Только в воздухе стоял острый запах лекарств. Вычитал ли он о целесообразности биологических систем в лежащей на письменном столе книге доктора, или же тот сам только что сказал ему это? Казалось, совсем недавно они беседовали о кишиневском погроме и о бунте, который вечно тлеет в России. Как выяснилось, он провел в глубине России несколько лет как начинающий медик. — Еще тогда — рассказывал он — у меня сложилось впечатление, господин следователь, что конспиративная деятельность в стране усиливается и что мы — даже те, кто не старается анализировать происходящее, — приближаемся к свержению царизма и установлению конституционной формы правления. Очнемся ли мы вовремя и сумеем ли открыть соответствующий клапан, чтоб выпустить пар? Мы — продолжал он — связываем здесь свои стремления со стремлениями русских либералов. Воскресают надежды, умершие много лет назад. У нас сильный союзник — это японская война, проигранные битвы на суше и на море. Лихорадочная дрожь революции — врач вглядывался в него без улыбки — потрясла нашу жизнь до основ. — Вы слишком большое значение придаете выборам в Думу — прервал он собеседника. — Это преждевременный триумф свободолюбивых лозунгов, доктор. — Да, да… — падали взволнованные слова в ответ. — Знаете ли вы о конце полицмейстера Нерлиха? — Нет. Это имя мне ни о чем не говорит. — Как-то — начал врач — я возвращался из железнодорожной амбулатории. Она помещается рядом с вокзалом. То было время, когда участились подрывные акции. Безработица, анархия, террор, политические покушения, беспрерывные митинги. Вдруг слышу чей-то крик, вижу бегущего человека. И другого — лежащего на тротуаре. Это был полицмейстер Нерлих. Он лежал в луже крови с глубокой раной в груди. Рядом окровавленный кинжал. Я оказал ему первую помощь. Впрочем, безрезультатно: при вскрытии было установлено, что лезвие дошло до сердца. Я долго думал о дерзости подобных покушений и об их моральной оценке. — Доктор — сказал он, не открывая глаз — наш теоретический либерализм на практике готов сохранить старый режим. После поражения в русско-японской войне и после революции, которую не могли не предрешить кишиневские события девятьсот третьего года, родилось на свет своеобразное государственное чудище: L’état constitutionnel avec l’empereur autocrate[6]… — Он не заметил улыбки, какая появлялась обычно у людей, слышавших от него это изречение. Доктор молчал. — Боже милостивый! — сказал он наконец. — Что-то ждет нас в будущем?.. Здесь мы живем в атмосфере постоянной угрозы. Больше всего, господин следователь, я боюсь немецкой угрозы. Я внимательно слежу за всем, что происходит там. Поверьте мне, мы здесь сильнее ощущаем эту опасность. Сила их удара обрушится на нас в первую очередь. Может ли панславизм в этом случае стать целительным зельем? — Он вздохнул. Что скрывается — подумал он — за сказочно-ярким фасадом этого движения? Стремление к господству… Он открыл глаза. В кресле развалился сияющий председатель. — Ну что, Иван Федорович? — сказал он вместо приветствия. — Что это за шуточки? Сейчас болеть некогда, дружище. Вас нет уже третий день. Дело двигается с трудом. — Он оглядел номер. — Надо было снять что-нибудь получше. Здесь у вас адский шум. Вокзал, улица. — Я люблю гостиницы — ответил он улыбаясь. — Уж вы мне поверьте. — Мы подумаем об этом, когда вы начнете вставать — сурово бросил председатель. — Черт побери, ведь я отвечаю за вас. — Что нового в следствии? — Председатель оживился. — Есть сенсация, есть! Дамиан пытался повеситься. В последнюю минуту его вынули из петли. Только подумать, такой самоуверенный, такой богобоязненный монах! Ему, видите ли — как сказал врач, лечащий его в тюремной больнице, — невмоготу за решеткой. А обещанного освобождения все нет. Вы, конечно, догадываетесь, что слухи просочились в город. Мне нанес визит какой-то ксендз, которого прислал перепуганный насмерть епископ. Расспрашивал об условиях, в которых содержатся заключенные. Я ему самым любезным образом все разъяснил, сказал, что эта отчаянная выходка не связана с тюремными условиями, которые, надо сказать, для этих господ и так смягчены. Все. объясняется попросту их нравственными терзаниями. — Это не помещается у меня в голове — ответил мне ксендз. — Такой человек не отважится наложить на себя руки. — Боже милостивый, будто это мы велим вешаться им на простынях. Но не будем пока об этом говорить, Иван Федорович; прежде надобно вам оправиться от болезни. Хорошо ли за вами ухаживают? — Да — ответил он. — Великолепно, Спиридон Аполлонович. — Это прекрасно — и председатель участливо притронулся к его руке. — Это меня радует. И не морочьте себе пока, пожалуйста, голову служебными делами. Выздоравливайте. Раз, два, и мы закроем дело Сикста и его сообщников. А вы проверите, не сделали ли мы какой ошибки. Передадим протоколы прокурору, и вы отправитесь в нашу счастливую, богу любезную столицу. — Напоследок пообещал вскоре его навестить. Распрощались. А он подумал, не написать ли письмо Ольге. Хотелось рассказать кому-нибудь о том, что произошло с ним в последние дни. О новых проблемах, сомнениях и своих беседах — прощаясь, председатель передал ему поклоны от знакомых, обеспокоенных его здоровьем, — о разговорах, которые он здесь вел с реальными людьми: хозяином гостиницы, секретарем суда, обещавшим рассказать подробно об эпизоде с Дамианом и о показаниях Барбары, серьезно отягощавших Сикста, с еще одним врачом, русским, директором здешней больницы, а также с теми, кто являлся в его бредовых видениях. В этом сплетении таилась правда. Постепенно выкристаллизовывался мир, который станет подлинной реальностью. Та грань, на которую он ступал с ощущением страха и униженности. Но также с твердой верой. Директор больницы — его прислал председатель — очень хвалил лечившего его врача, своего ученого коллегу. — Вот что я вам скажу, Иван Федорович — заметил он без тени язвительности. — Не знаю, имеют ли проблемы философии медицины, о чем он столько говорит на специальных собраниях научного общества, столь большое практическое значение, но его пытливость я высоко ценю. Не забывайте, господин следователь, мы существуем в интеллектуальной пустыне. Такой человек яркая звезда в окружающем нас океане посредственности. К тому же не слишком отягощен национальными комплексами, как многие его соотечественники, что, вы, я думаю, и сами заметили. А это важно. Таких людей мы должны поддерживать. В условиях, когда денационализация — давайте не будем бояться этого слова — дается нам с таким трудом, каждый не поддавшийся патриотической истерии исследователь становится — независимо от своих желаний — нашим союзником. Мне известны его общественные взгляды. Интеллигент умеренных убеждений. Он отвергает пустые мечтания. Не водится с социалистами. А этих за последнее время появилось тут видимо-невидимо, шныряют по фабрикам. И наконец, он человек глубоко религиозный…
Он забывал постепенно о деле Сикста. И лишь когда почувствовал себя лучше — не лежал уже целыми днями в постели, а начал ходить и провел несколько часов, разбирая бумаги, — он попросил замещавшего его следователя рассказать обо всем, что произошло в его отсутствие. Уже с первых слов стало ясно, что председатель, во время его болезни направлявший следствие, прилагает все усилия к его завершению. Но самыми удивительными были новые показания Барбары. — Я допрашивал ее несколько раз — с оживлением рассказывал чиновник. — Она уже совершенно спокойна, истерики прекратились. Говорит, что о сокровищнице Сикст упоминал не раз. Не Леон, а именно Сикст был, по ее мнению, инициатором ограбления. Как-то она прибыла в монастырь под видом паломницы из-за рубежа, Сикст, согласно ее показаниям, провел ее — вместе с большой группой посетителей — в помещения, где хранилась монастырская казна. Там он внезапно отвел ее в сторону. Попросил получше разглядеть то, что выставлено. «Все это — сказал он якобы — может стать нашей собственностью». В первый момент она подумала, что он не в своем уме. Вскоре представился случай вернуться к этому разговору. На следующий день Сикст выезжал на несколько дней в Варшаву. Он зашел за Барбарой в гостиницу, где она ночевала, и они сели в поезд. В пути — а в купе они были одни — Сикст вернулся к разговору о сокровищнице. Спросил, каково ее впечатление от увиденного. Барбара ответила, что более всего ее удивило не увиденное, а услышанное. «Дорогая моя — ответил тогда якобы Сикст — не придавай слишком большого значения сакрализации мертвых предметов. Не должно ли это богатство — выставленное словно в насмешку людям — служить лучшим целям?» — «Каким же?» — спросила она. «В свое время узнаешь». — Сикст рассмеялся, когда она попросила его не играть в прятки. Объяснил, что надлежит соблюдать осторожность. Он заботится и о ее интересах. Именно такое слово он употребил в разговоре. «У меня — заявил он — есть много способов привязать тебя к себе навечно». Она ответила, что существует лишь один способ. Она хочет, чтоб он снял сутану. Более ей ничего не надо. Он может это сделать, уйдя из монастыря — она никогда не придавала большого значения магии, которой он так поддался, — а может просто исхлопотать себе освобождение от обета. Она не переставала верить в существование всевышнего. Но бог — по ее мнению — никогда не был творцом бесчеловечных законов. Считала, что в случае с Сикстом — если продумать все до конца — проявилась как раз бесчеловечность. И она решила открыть правду. А эта правда, по ее словам, касается совести. С самого начала у Сикста не было намерения хранить верность монашескому обету. Он только ждал подходящего случая. Овладеть сокровищами он давно уже задумал. Ему нужен был лишь верный сообщник. Он готовил план побега из монастыря. Может, во имя любви, хотя она полагает, что, скорее всего, из любви к самому себе. А письма? Она, разумеется, понимает, что из писем вырисовывается иной его портрет. Но письма стали для него своего рода забавой. Иначе он вел себя, когда они говорили о будущем. Она скрывала это до сих пор, желая уберечь его от позора. Но теперь пришла к выводу, что это было неправильно и что ее долг — помочь установить истину. Она не думает о каре, какая их обоих ждет. Ей хочется, чтоб Сикст правильно понял ее роль в этой драме. Быть может, в нем пробудится дремлющая давно совесть. Допрашивавший ее чиновник сообщил, что все это было сказано с внутренней убежденностью. В первый момент такая исповедь может вызвать отвращение. Но что, если она не от обиды? Что, если и в самом деле ищет правды?.. Он просмотрел листы протокола, подписанные ею. Все соответствовало представленному отчету. — Верите вы в это? — Чиновник погасил папироску. — Да, господин следователь, ведь эти показания не снимают с нее ответственности. Пожалуй, даже усугубляют ее вину. — В этом вы правы — согласился он. — На суде ей будет вменяться в вину участие в заговоре, о котором она знала заранее. Таким образом она становится сообщницей всех преступлений Сикста, кроме убийства. Но и за убийство несет моральную ответственность. — Она уверяет — вставил чиновник — что искренне полюбила своего мужа. Что очень переживала его смерть. — Нет, нет — прервал он чиновника. — Она лжет… Тот взглянул на него с удивлением. — Она пытается усугубить вину Сикста — продолжал он — беря на себя большую ответственность в соучастии. Мстит. — Боже мой, отчего же? — и молодой следователь развел руками в величайшем изумлении. — Она любит этого человека. Вот тайна, которую она страшится открыть.
Неделю спустя председатель прислал за ним автомобиль, и он отправился с очередным визитом к врачу. Ему не нравилось это средство передвижения. Он предпочитал пролетку, но неудобно было отказываться. То была величайшая честь. Автомобиль все еще вызывал переполох на улице. На поворотах бросало из стороны в сторону. Доктор провел его на террасу. Еще теплый осенний день, наверное, один из последних, близился к концу. Небо сияло безупречной голубизной. И лишь на западе небосклон набухал пурпуром. Сад был похож на увядающий букет. Листья изменили цвет, но не облетели. — Через десять дней, доктор, я уже буду дома. Моя работа заканчивается, хотя, по правде сказать, окончание ее представлялось мне иным. Я говорил вам о дьяволе, он опутал Сикста, и я намеревался схватить его за хвост… — Врач улыбнулся и спросил, не напьется ли он чаю. Он согласился. — К этой встрече я готовился очень старательно — продолжал он — непременно хотел найти причины. Понять, почему Сикст был готов на столь страшное преступление. — Ну и что же — спросил врач — нашли? — Увы — ответил он. — Наверно, я совершил где-то ошибку. — А может, Сикст всего-навсего обыкновенный преступник? — осведомился врач. — Нет, доктор. — Вновь перед ним была орошенная кровавым потом рябина, она рдела на розовеющем небе, и над ней парили стаи птиц. — Не бывает обыкновенных преступников. Бывают лишь обыкновенные мотивы. Трудно говорить о них в деле Сикста. Иных же обнаружить мне не удалось. Мне казалось, что здесь должны быть причины посерьезнее. — Вот как — удивился врач. — Разве те, на которые Сикст ссылается, не достаточно серьезны? — Он отвернулся. — Они серьезны. Но Сикст говорит не обо всех. — Врач поморщился. У него, как и у многих, с кем он здесь встретился, сложилось определенное мнение по делу Сикста. Стоило ли искать аргументы, чтоб его опровергнуть? — Мне хотелось бы, к примеру, знать — добавил он — насколько он искренен, когда говорит о покаянии. — Отчего это вас так интересует? — доктор подал сахарницу. — Знаете, может, нам не стоит углубляться во все эти тайны?.. — И посмотрел на врача. Недавно. точно такую же фразу он сам написал в письме Ольге. Он опустил голову. — Опасаюсь, это похоже на дезертирство… — О боже — вздохнул врач. — Вам не хватает смирения, господин следователь. — Когда он вновь поднял голову и посмотрел на врача, у него мелькнула мысль: а может быть, у сатаны бывает и такое обличье? Ему казалось даже, что это именно сатана смотрит на него, прищурив глаза. — Поверьте, это так, господин следователь — продолжал врач, не спуская с него взгляда. — Вы присвоили себе право судить о намерениях. Меж тем вас должны интересовать результаты. Они-то и являются основой для ваших оценок… — Разве вас не интересуют, сударь, причины болезни? — прервал он врача. Тот пожал плечами. — Те, которые я могу познать. Но мне никогда не познать импульса, который способствует их развитию. Я имею дело с последствиями. Сам же импульс остается тайной. И не раздумываю — видя симптомы — какова их первопричина. Неизменно познаю результаты. И борюсь с ними. Их-то я и стараюсь как можно лучше изучить. Да скажите ж мне, ради бога, могу ли я судить, отчего из двух сидящих в моей приемной пациентов одному угрожает серьезная болезнь, а другой абсолютно здоров? Отчего эпидемия поражает одного, пощадив другого? Это мне неподвластно. Я не присваиваю себе такого права. Предпочитаю признать свою беспомощность. Этот принципиальный выбор совершается без моего участия. Вне моего сознания. — Они помолчали. Через некоторое время доктор спросил, не холодно ли ему. Нет, он не чувствовал холода. Смотрел на багровеющее небо. Был взволнован словами доктора, и лишь густеющие сумерки понемногу успокаивали его. — Я никогда не чувствовал себя старым, доктор — сказал он. — Однако то, что я услыхал, состарило меня… — Но ведь это же не признание полной беспомощности — ответил врач. — Я знаю, существуют некие первопричины, но они иногда ускользают от разума. Так чего же вы ожидаете, господин следователь? Эти первопричины существуют вне морали. Но коль скоро в жизнь вторгается слепой случай — он улыбнулся — я предпочитаю верить в их непознаваемую целесообразность… — И в этой улыбке было что-то дьявольское. — К чему ж вы тогда стремитесь, доктор? — прервал он его. — Не буду пока об этом распространяться. — Улыбка исчезла с его лица. — Повторяю еще раз: из того, что вы услыхали, далеко до признания полной беспомощности. Исследуя законы природы, я шаг за шагом приближаюсь к познанию правды о себе. Может, это и есть самое ценное… — Он рассмеялся в ответ. Но доктор глядел сурово. Ему не хотелось спрашивать, какова все-таки эта правда. Тот и так сказал немало. В конце концов, он многим обязан этому человеку, чей взгляд таит в себе приговор. Сикст прочел, вероятно, нечто подобное во взгляде своего двоюродного брата, когда начался их унизительный торг. Он поднялся. Поблагодарил за внимание. Взял рецепт и положил на стол конверт с деньгами. Обещал написать тотчас по возвращении в Петербург. В ближайшее время, по всей видимости из больницы. — Желаю как можно скорей поправиться — сказал врач. — Спасибо, доктор… — В прощальном взгляде он прочитал все тот же неумолимый приговор. Не выдержал и отвел глаза. И вновь сквозь приоткрытую дверь с террасы увидел погружающийся в сумерки сад. Жена доктора поставила на стол лампу и убирала тарелки. Выпрямилась — освещенная светом лампы — и посмотрела на него. Ждала, когда закроется дверь, ведущая на улицу. Шофер распахнул дверцу автомобиля. Поехали на прощальный ужин к председателю. В машине ему представилась вся бессмысленность этого визита. — Вы поосторожней! — пробурчал он шоферу. Молодой человек в кожаной фуражке повернулся и оскалил в широкой улыбке зубы. — Господин следователь, я лучший шофер в нашем городе… — Ну, ну, постарайся не замарать репутации. — Тот включил фары, и впереди легли два ярких снопа света; они выхватывали из мрака пролетки, перебегающих мостовую прохожих, мелькали тени деревьев. Визит к врачу не давал ему покоя. Если только в ближайшие дни приступ не повторится — а доктор уверял, что не повторится, дав ему, однако, действенное, как он сказал, болеутоляющее средство, — они больше никогда не увидят друг друга. Впервые он поймал себя на том, что чувствует неприязнь к этому человеку. Его раздражала туманная метафизика, которую тот исповедовал. Вспомнились его слова о непознаваемости мира. Видимо, дьявол и в самом деле воплощается в людей, ослепленных сиянием веры. Он закрыл глаза, чтоб не видеть мелькающие перед радиатором тени. И верил в познаваемость любых намерений. Если он и собирался написать Ольге, что порой не стоит принимать к сведению фактов, которым пока нечего противопоставить, то это еще не свидетельство моральной капитуляции. Отнюдь. Такая позиция имела преимущества. Будущее — продолжал он свои размышления — принадлежит людям, которые измерят нравственные законы успешностью своих действий. Это будут люди светлые, не согбенные бременем ограничений, унаследованных от прошлого. И тут же подумал, что такая точка зрения чревата опасностями. Автомобиль остановился перед длинным серым зданием. Он не шевельнулся. — Мы приехали, господин следователь — сказал шофер. — Вас подождать? — Он открыл глаза. — Ах, нет — и поднялся. — Кажется, я задремал! Минуточку! — Сунул руку в карман, достал портмоне. — Не жди меня. — И протянул молодому человеку деньги, но тот отдернул руку. — Не могу — сказал. — Его превосходительство рассердится… — Да бери, бери — настаивал он. — Не узнает… — Он поднялся на второй этаж. Прислонился к стене. Подумал, не вернуться ли, и все же нажал на звонок. Двери распахнулись. На пороге стояла жена председателя. Он ощутил резкий, раздражающий запах духов. — Ах, как я рада — и она легонько похлопала его по плечу. — Муж рассказывал, что вы были больны. Надеюсь, все обошлось благополучно. — Она ввела его в гостиную. — Слишком мало времени вы уделяли нам, господин следователь — сказал, увидев его, знакомый уже промышленник. — Приезд такого человека, как вы, приятное событие для нашего общества. — Председатель усадил его в кресло. — Иван Федорович — воплощенное трудолюбие — затараторил он. — Думает только о Сиксте, о его любовнице и его сообщниках… К счастью, все они вернулись к разговору, который их полностью поглотил. Речь шла о покупке значительного количества акций одной из здешних текстильных фабрик бельгийскими промышленниками. — Бельгийцами пока у нас не пахло ораторствовал взволнованный бородач, — не исключено, что вскоре появятся и японцы. Чему вы так удивляетесь? Они с удовольствием придушили бы нас. Вот современный способ ведения войны. Без винтовок, без крупных военных операций, один лишь финансовый нажим, и мы просыпаемся с перебитым позвоночником. — А может — прервала его импозантная дама с великолепным колье — и нам стоит помещать капиталы за границей? Неужто этих бельгийских финансистов тут же обвинят у них на родине в отсутствии патриотизма?.. — И разговор покатился по этому руслу. Чуть позже председатель еще раз вернулся к Сиксту. — Собственно говоря, Иван Федорович — заявил он — можно считать дело законченным. Не отбивайте хлеб у прокурора… — А что, если — перебил он председателя — обнаружится что-то новое? — Ну что еще может обнаружиться? — снисходительно улыбнулся председатель. — Не хватает только Леона с его сокровищами. Этот не сомневался, что бога нет. Он-то уж, верно, никогда не попадет нам в руки. Последний раз его видели в Гамбурге. Мы пока не наладили сотрудничества с южноамериканской полицией, чтоб надеяться его выследить… — Нет, я думаю о тех, кто ходит на свободе здесь. — Кто ж это, скажите, бога ради? — удивился председатель. — Кто еще в монастыре мог знать о преступлении?
Рано утром он отправился в суд. Шел пешком. Небо было серое. Местами еще стлался густой туман. В коридоре толпились люди. Слышались взволнованные голоса. Много красных от возбуждения лиц. На площади полно крестьянских возов. Сюда приезжали решать деревенские споры. В воздухе стоял запах пота, дубленой кожи и дешевого табака. В кабинете он разложил бумаги на столе. И вдруг пришло в голову: а ведь он ни разу до сих пор не задумывался, кем же, собственно, был убитый. Его имя то и дело появлялось в показаниях, но всякий раз это был человек, лишенный каких бы то ни было индивидуальных черт. Двадцати восьми лет от роду. Окончив гимназию, поступил на работу. Происходил из бедной семьи и потому был вынужден помогать своим близким. Он нашел место на железной дороге, в бухгалтерии. Трудолюбием, судя по отзывам начальства, не отличался. Утверждали, что высказывал либеральные взгляды, но не было оснований полагать, что снюхался с радикалами из подполья. Как известно, на железной дороге существует неплохо налаженная сеть нелегальных организаций. Не вел разгульного образа жизни. Часто болел. Эти сведения соответствовали данным из полицейского участка. Не удалось установить, была ли у него до знакомства с Барбарой постоянная любовная связь. Соседи, однако, рассказывали, что его время от времени посещали разные женщины. Существенная подробность. Сикст показал, что его двоюродный брат вел распутную жизнь и был источником огорчений для своих близких. Кроме того, был он человек скрытный, недоверчивый, не имеющий друзей. Все эти данные свидетельствовали о том, что варшавская полиция не очень-то потрудилась. Несомненно, можно было собрать куда больше данных. Например, о его религиозных убеждениях. Сикст утверждал, что тот давным-давно забыл о существовании бога, а Барбара доказывала, что ее муж был глубоко верующим человеком. Не любил, правда, об этом говорить. — Я больше доверяю тем людям — сказал он однажды Барбаре — которые общаются с богом в одиночестве. Монашье облачение, показной ритуал — все это внушает мне отвращение… — Надо полагать, это был камешек в огород Сикста. Уж он-то наверняка знал иную — далекую от религиозного экстаза — сторону его натуры… Наконец ввели арестованного. Они не виделись много дней. Сикст выглядел лучше. Не было того землистого оттенка на лице. Движения более спокойные. — Я много думал о вас, господин следователь — сказал Сикст, усаживаясь напротив. Он отослал надзирателя. — Слышал, вы болели. Мы еще должны кое-что сказать друг другу… — Я такого же мнения. — На него был устремлен испытующий и вместе с тем как бы сочувствующий взгляд Сикста. — Болезнь прошла. Мы можем приступить к делу. — Я рассказал почти все — продолжал Сикст. — Но не уверен, что получилась полная картина. За теми фактами, которыми вы интересуетесь, кроется сложная причинная связь. Осознавал я это порой лишь после долгих раздумий в камере. Но стоит ли об этом?.. У такой истории не было бы ни конца, ни начала. Я устал. Вы удивляетесь, слыша такое от меня. Даже преступнику может надоесть его преступление. Такова самозащита человеческой психики. Нельзя бесконечно переживать однажды содеянное, даже самое страшное преступление. — Мне трудно об этом судить — прервал он Сикста. — Это ваше дело. Но это противоречит тому, что вы говорили о покаянии. — Нет — ответил Сикст. — О боже, мне претят разговоры о фактах. Существенны только мотивы, господин следователь. — Он попросил рассказать о последней своей встрече с двоюродным братом. — Получив письмо от Барбары, где она писала о своем решении окончательно порвать со мной и о том, что любит мужа, я решил поговорить с ним лично. Ответ я выслал на его имя. И никак не ожидал, что он так быстро откликнется. Через два дня получил телеграмму, что он выезжает. Я решил встретиться с ним на вокзале. Предвидя, что разговор может получиться бурный, перед выходом в город я зашел в мастерские. Взял там топор. Никто этого не заметил. Нынче я думаю: предполагал ли я тогда, что он будет мне угрожать? Либо даже попробует убить? Брал для того, чтобы подстраховаться? Возможно, хотел только постращать? Знаю, сейчас это звучит нелепо. Но повторяю: не думал, что убью его. Не испытывал даже ненависти. Был весь во власти гнева, когда вспоминал тон его последних писем. Вернувшись в келью, я переоделся в светское платье. Вышел из монастыря за час до прибытия поезда. Выходя, сказал, что иду к зубному врачу. В этом была даже доля правды. Последнее время у меня болели зубы, и я уже начал было лечение. В тот день мне тоже предстояло идти к врачу. На всякий случай я сказал, что ко мне приедет, возможно, двоюродный брат из Варшавы. Стоял прекрасный солнечный день. Я не сел в пролетку, решил пройтись пешком. На вокзал я пришел задолго до прихода поезда. Начальник станции сообщил, что варшавский запаздывает. Решил зайти в буфет и выпить кофе. Люблю вокзалы, время там летит незаметно. Настроение у меня было неплохое, ибо надеялся, что нам удастся как-то договориться. Прикидывал, не в деньгах ли дело. Может, следует присылать им побольше. Допускал и такое. И еще одно: Барбара призналась мне, что с некоторых пор близка с мужем. Я подозревал, что она врет, хочет вынудить меня покинуть монастырь и использует все возможное, чтобы добиться этого. В глубине души я не верил, что это правда. Но потом — когда стали приходить эти странные письма, где она так пылко писала о своих переживаниях, — я понял, что это совершилось. Я знал: теперь от случившегося никуда не уйти. Она должна меня покинуть. Я страшился этих мыслей, господин следователь. Некоторое время спустя я примирился с тем, что она действительно стала его женой, и полагал, что это единственно возможный выход, считал, что так даже лучше. Но это не должно перечеркнуть нашу связь. Почему-то я обольщался, что ее чувство к мужу не так сильно и я не потеряю ее навсегда. Словом, мне хотелось остаться ее любовником. Как только прибыл поезд, я поспешил на перрон. И увидел, как он выходит из вагона первого класса. Разъезжать подобным образом его, видимо, научила Барбара. Меня взбесило это, все же я решил начать разговор не с упреков. Поздоровался. В какой-то момент, пока он не переложил чемодан и другую руку, мне показалось, он колеблется, здороваться ли со мной. — Давай не будем, мой дорогой — сказал я ему — устраивать представления на перроне… — Ты прав — ответил он торопливо. — На сей раз наш разговор не будет театральным представлением. Надеюсь, ты к нему подготовлен. — Да — подтвердил я, подводя его к стоянке. Мы сели в пролетку. Я велел ехать в монастырь. — Я готов, мой друг, к разговору — повторил я. — И надеюсь, ты правильно меня поймешь… — Вот в этом я не уверен — ответил он. — Мне это глубоко безразлично. — Я положил руку ему на колено. Сжал пальцы. — Утихомирься, петушок — посоветовал я — у нас есть еще время. — Смотри, тебе кланяются твои верные грешники — фыркнул он. — В самом деле, проходившая мимо женщина улыбнулась мне. Я поклонился ей в ответ. — Я возвращаюсь вечерним поездом, святой муж — продолжал мой братец. — Не вынуждай меня повторять то, что уже написано в письмах. — Мы вышли. — Сколько паломников… — заметил он в воротах. — У тебя не так много свободного времени. Твоя исповедальня пуста. — Не беспокойся — ответил я. — Справятся и без меня. — В келье спросил его, не хочет ли он чего-нибудь напиться. — Чего? — спросил он. — Кофе, чаю. Если хочешь, я схожу на кухню. — Нет, спасибо. — Сев у окна, он уставился на меня. — Ну так что? — Прежде всего — сказал я, подойдя к нему и положив руки ему на плечи. Какой же он худой и маленький — подумалось мне при этом. — Ты огорчил меня своими угрозами… — Знаю — буркнул он. — Подумай о том, что могу их исполнить. Мы сделаем это вместе с Барбарой… — О ней, дорогой мой, речь еще впереди. Пока что не советую угрожать мне. Я ничего не сделал вопреки твоей воле. Ты теперь знаешь меня. Знаешь, что человек я грешный. Сам тебе говорил, какое бремя несу. Говорил, что моя жизнь сплошной кошмар… — Врешь! — крикнул он. Я старался сдерживать себя, лишь покрепче сжал руки на его плечах. — Не перебивай — попросил. — Я пытался говорить тебе о грехе. Объяснял что не все в человеческих силах, что человек не во всем волен, часто природа берет верх над ним. Темные силы движут иногда нами. Ты же утверждал, что против этого есть средство. Сомнительное средство, мой мальчик. Вспомни, как ты водил меня на ставки. И покупал там женщин за жалкие гроши… — Негодяй! — вырвалось у него. — А ведь ты ни разу не попытался внушить мне к этому отвращения! — Нет — подтвердил я. — Ты вел себя как глупый щенок. Такова была твоя духовная жизнь… — Во всяком случае, я не давал обета целомудрия — сбросил он с себя мои руки. — Да, я поступал так по глупости. По неопытности. Но ты, святой отец, не можешь ссылаться на неопытность. Никак не можешь. Вспомни, сколько раз по возвращении из этих грязных нор, где ты — по собственному твоему выражению! — очищал свою почерневшую от греха кровь, ты вспоминал свои прошлые визиты к точно таким женщинам. В Кракове, в Вене. Вот твоя духовная жизнь! — Да, это так — сказал я. — Я и не скрывал, каков я есть на самом деле, не надевал личины. — Ах, ты, подлец — перебил он меня вновь — ты всегда носил личину… — Да, ты прав — я чувствовал, как постепенно у меня деревенеет тело и руки становятся все тяжелее. — Но с тобой я был всегда откровенен. Никогда и не утверждал, что такая жизнь приносит радость. Напротив, я много говорил о страдании. Хоть ты и не мог этого, к сожалению, понять. Я рассказывал тебе, что переживал всякий раз по возвращении в монастырь. Какие страшные угрызения совести! — Ты обыкновенный ханжа! Пытался найти оправдание тому, чему оправдания нет. — Несомненно — подтвердил я. — Но по отношению к тебе я не лицемерил. — Он молчал. Я стал рассказывать ему о Барбаре. Сказал, что, встретив ее, начал новую жизнь. Мои прегрешения стали иными. Я больше не чувствовал себя таким грешником. Это не от слабости. Естественная борьба с собственной натурой, в которой человек осужден на поражение. Я любил эту женщину. Я больше не ездил развлекаться в Варшаву. Мне стали не нужны сомнительные связи. — Ты трус — перебил он меня. — Если б ты не лгал, мы б не встречались сегодня в монастыре. Ты б не гнусавил свои молитвы и не обманывал людей, которые приходят к тебе за отпущением грехов. — Это неправда — возразил я. — Не трусость мной руководит. — Так что же? — спросил он, смеясь. — Страх — ответил я. — Да, я плохой пастырь, но я был избран тем, кому ведомы наши помыслы и наши будущие дела… — Побереги это для воскресной проповеди — пробормотал он. — Я презираю тебя. Никого еще я так не презирал!.. — Я говорил тебе — не дал я ему кончить — что хочу удержать Барбару, что ваш брачный союз будет лишь фикцией, и ты согласился. — Я не знал — сказал он, вставая — каковы твои подлинные намерения. — Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Ты просто хотел быть ее любовником. Платил бы деньги. Содержал бы наш дом. Но ты не предполагал, что я могу полюбить эту женщину. — Нет — помотал я головой. — Я думал, ты будешь развлекаться, как раньше. И не тронешь ее. — Этого говорить мне не следовало. Но во мне росло отчаяние. Он был единственным человеком, кому я доверился, кто знал всю правду обо мне. И я ожидал не только осуждения. Он стоял напротив меня, глаза его наполнились слезами, и он принялся поносить меня: — Скотина! Вот как ты рассуждал, скотина! — Он вплотную придвинулся ко мне. — Отчего я не догадался об этом, когда ты нас венчал! Да, я отнял у тебя эту женщину. Я испытывал ни с чем не сравнимую радость при мысли, что она предназначалась только для тебя, что она твоя собственность. Я смеялся, лежа рядом с ней, над твоей глупостью, чувствуя ее дыхание. Я перестал быть слабым. Ты больше не мог рассчитывать на дурачка братца, который покрывает твои грязные делишки… — Я оттолкнул его. Он прислонился к стене. — Не трогай меня! — крикнул. — Да, я хотел видеть, как ты будешь унижен. — Он раскинул руки. — Я счастлив. Теперь мне ничего от тебя не надо, кроме одного только обещания. — Какого? — спросил я шепотом. — Что за обещание? — Мой взгляд упал на топорище, видневшееся из-под кровати. — Что мы больше никогда тебя не увидим — сказал он смеясь. — И это все. В противном случае, если попытаешься нас отыскать, весь мир — ты слышишь? — весь мир узнает о твоей гнусной жизни. Она велела передать тебе это. Она пойдет на это, даже ценой собственного позора… — Вы этого не сделаете — прошептал я. Тут он опять приблизился ко мне. Маленький и щуплый. Встал на цыпочки, точно хотел меня ударить. — А вот плата — и он ударил меня по лицу — вот и задаток на будущее. — И он ударил меня еще раз. Я стукнулся головой о стену. Закрыл глаза. Когда я взглянул, он стоял напротив и смеялся, щурясь. Тогда я быстро нагнулся и схватил лежавший на полу топор, ужас застыл в его глазах, и, прежде чем он успел заслониться, я ударил его топором по голове. Он упал на пол. Изо рта хлынула кровь. Он пытался что-то сказать, протягивал ко мне руки. И снова изо всех сил я ударил его. Кровь лужей растеклась по полу. Топор выпал у меня из рук. Я присел на корточки. Он еще дышал. Я наклонился и — не думая о том, что господь не примет моей просьбы, — дал ему отпущение грехов in articulo mortis[7]. Потом я стал читать отходную, все отчетливей ощущая неумолимое течение времени… — В продолжение всего своего рассказа — вплоть до последнего слова — Сикст не терял самообладания. Странно, что свидетели в один голос говорили об убитом как о мужчине крепкого сложения. Отчего же в рассказе Сикста его образ так преобразился? — Скажите, вы уверены — спросил он Сикста — что ваш брат был физически слабым человеком? — Сикст удивился. — Да, господин следователь. Гораздо слабее меня. — Вы с ним дружили? — Тот отрицательно покачал головой. — Это была не дружба — пояснил. — Я был к нему привязан, вот и все… — А он? Как бы вы определили его отношение к себе? — Сикст задумался. — Он питал ко мне уважение. Я был гораздо старше… — Ему не хотелось возвращаться к уже описанной Сикстом сцене смерти жертвы. Он колебался, хотя, может, момент был необычайно благоприятный — не начать ли разговор об ограблении сокровищницы и, главное, о том, что говорила Барбара о подготовке к этому. Ему стало жаль Сикста. Впрочем, он и сам устал. — Возвращайтесь в камеру. У меня осталось всего несколько вопросов… — Сикст поднялся. Двинулся вслед за надзирателем. У двери обернулся. — Если вам, господин следователь, придется когда-нибудь молиться, помолитесь и за меня… — Он тоже поднялся. — Этого делать я не буду — ответил он тихо. — Попросите других… — Дверь затворилась. Он опустился в кресло. Отыскал протокол вскрытия. Врачи, проводившие секцию, не исключали возможности, что уже первый удар мог оказаться смертельным. Но и не утверждали этого категорически.
Теперь в суд и из суда его возили только на машине председателя. Выйдя из здания, он увидел в машине рядом с шофером молоденькую девушку. Шофер сказал, что это его невеста. — Совсем неплохая погодка… — и, весело улыбаясь, запустил мотор. — Не желаете ли, господин следователь, совершить небольшую прогулку? — Охотно — согласился он. — Лишь бы машина не отказала. — Ручаюсь головой, такого быть не может! — воскликнул молодой человек. Автомобиль медленно набирал скорость. — И прошу вас, не давите ни собак, ни петухов — добавил он. Девушка обернулась. — Он всегда делает наоборот. Перееханная курица кажется ему вкуснее… — Сочиняет, господин следователь! — не дал ей договорить шофер. — А что делать, если курятники чуть ли не на мостовой? Ехали мы как-то на рассвете с их превосходительством на охоту — начал он, помолчав. — Из лесу выскочила на дорогу ослепленная фарами косуля. В последнюю секунду мне удалось остановить машину. — Бедная косуля — вздохнула девушка. — Глупая ты — проворчал жених. — Если бы мы на нее налетели, от нас бы места живого не осталось. — Они ехали по длинной, застроенной старыми одноэтажными домиками улице. По ней выезжали за город. День был базарный. Сплошным потоком по улице двигались крестьянские возы. Шофер то и дело сигналил. Лошади шарахались в сторону. Мужики в ярости им грозили. — Хорошенькое удовольствие — проворчал он. Подъехали меж тем к фабрике. Из ворот выехал большой черный лимузин. — Отличная машина — оценил шофер. — Чья это? — поинтересовался он. — Директора каменоломен. — Они долго ехали, оставляя за собой густое облако пыли. Строения наконец кончились, и дорога стала свободнее. По обеим сторонам тянулись осенние поля. Еще копали картофель. Дымились костры. Машина остановилась у корчмы. Шофер спросил, долго ли они здесь пробудут. Девушка сперва отказывалась зайти в корчму. Хотела остаться в автомобиле и вышла, лишь уступив просьбам молодого человека. Внутри было пусто. За стойкой торчал старик в ермолке. Он попросил его принести чего-нибудь съестного. — Господин следователь — сказал юноша — я могу выпить только одну рюмку водки… — Больше все равно не получишь — рассмеялся он в ответ. — Я хочу, чтобы осталась цела моя голова. — Он посматривал на молодых. Девушка то смотрела с обожанием на своего поклонника, то, потупив глаза, склонялась к нему на плечо. Подкладывала ему в тарелку лучшие куски. Курица, которую им подали, оказалась жесткой и невкусной. Молодая парочка, однако, быстро справилась с едой. Он велел подать чай и на минуту вышел из корчмы. Солнце на западе уже садилось на черную полоску лесов. Пройдя несколько шагов, он очутился на полевой дорожке. Подумал, что через несколько дней его уже здесь не будет. Никто не придет его провожать. Ничего он здесь не оставит. Можно ли любить этот плоский однообразный пейзаж? Унылая равнина. Чужие люди. Чувство страха. А ведь то, что ему предстоит, вселяет в него еще больший страх. Ему ничего не удастся отсрочить, и лучше об этом не думать. Он вернулся мыслями к последнему разговору с Сикстом. Какую версию драмы считать подлинной? Невозможно отбросить версию его любовницы. Впрочем, и в том, что говорил сам Сикст, были противоречия, которых не объяснишь лишь плохой памятью. Самое главное, как считал он, ответить на вопрос: загодя ли Сикст продумывал свое бегство, а следовательно, и ограбление монастыря? Будь это правдой, убийство нельзя объяснить минутным помрачением. Убийство в состоянии аффекта отпадало. Возник бы иной образ Сикста. Но подлинный ли? Он повернул обратно. Ноги проваливались в глубоких колеях. Со стороны города надвигалась низкая тяжелая туча. Когда он подошел к корчме, забарабанили первые капли дождя. Он стоял на пороге и смотрел, как они впитываются сухой землей. Потом сели в автомобиль. Ехали под проливным дождем. Казалось, это не осеннее ненастье, а внезапно налетевшая весенняя буря. На следующий день был назначен допрос Барбары. Он ожидал, когда ее введут. Молча указал на стул. Разложил бумаги. Протоколист, которого он попросил записывать все как можно точнее, подремывал у окна на стуле с высокой спинкой. Седые пряди свешивались на лоб. День был туманный. Пришлось зажечь лампу. Он просматривал разложенные на столе документы. Обратил внимание на подчеркнутую фразу. Это был протокол с показаниями, полученными его предшественником. — Ваш муж — объясняли ей — убит человеком, который убежден в своем страстном к вам чувстве. — Было б лучше, — отвечала Барбара — если б муж убил Сикста! — Вы так его ненавидите? — Что ж в этом странного? — Он поднял глаза. Свет лампы подчеркивал бледность ее лица. Черные глаза горели лихорадочным огнем. — Недавно мы беседовали — начал он наконец допрос — с вашей матерью… — Барбара шевельнулась. — Моя мать старая женщина, и мы редко видимся. — Но все-таки это ваша мать — заметил он. Раньше она работала кассиршей на железной дороге. Последнее время жила на скромную пенсию. Сын, работавший в Германии на шахте, присылал ей иногда денег. Она сказала, что никогда не понимала своей дочери. Что была она трудным ребенком. Упрямая, добивалась обычно, чего хотела. Свои чувства скрывала. Даже от близких. Подвержена была вспышкам безудержного гнева, который переходил в истерику. Вскоре после этого она вновь замыкалась в себе. Решили, что будет учительницей. Мать считала, что ей надо приобрести специальность, которая даст ей самостоятельность. Окончив учительские курсы, Барбара стала преподавать в младших классах школы в предместье. Длилось это недолго. На вопрос, отчего дочь бросила службу, она не сумела — или, точней, не захотела — дать ответа. Второе донесение было гораздо короче. В нем говорилось, что причиной ее ухода явились серьезные подозрения относительно ее образа жизни. В округе пошла молва, что у молодой учительницы роман с женатым мужчиной. Это, разумеется, исключало работу в школе. Ее попросили подать просьбу об увольнении. — Почему вы бросили работу? — спросил он. — А что сказала об этом мать? — Он не ответил. — Кажется, с той поры — пояснила она — угасли ее материнские чувства. Впрочем, я не обязана отвечать на этот вопрос. Это не касается того дела, в которое я замешана… — Можете не отвечать — перебил он — но не вам судить, спрашиваю ли я по существу или нет. — Раз вы меня об этом спрашиваете, господин следователь — заметила она — значит, об этом меня будут спрашивать и на суде. — Он молчал. — А если я ничего не скажу — продолжала она — вы пригласите свидетелей. Кто-нибудь да выболтает, правда? Мне хотелось бы знать, какова цель этих вопросов? — Цель их — установить правду — ответил он. — Знать как можно больше. — Зачем? — настаивала Барбара. Постепенно она утрачивала самоуверенность. — Чтоб начать разговор о моей распущенности? И вам не стыдно? — Протоколист, корпевший над своим пюпитром, фыркнул. Она не обратила внимания. — Может, будете выяснять, имею ли я право говорить о стыде? — Он наблюдал, как ее бледные щеки покраснели. — Мою вину, мне думается, весьма трудно определить. Так в чем же дело? В том, что я не донесла полиции об убийстве… — Это был ваш муж — заметил он. — А я об этом не забываю. — Она подняла руку и поправила челку на лбу. Мелькнула рука с большими серебряными перстнями. Он вспомнил, что об этих перстнях упоминал как-то Сикст. — Согласитесь со мной — сказал он — это нечто большее, чем скрывать убийство постороннего человека… — Это правда… — она хотела продолжать, но он ее перебил. — А может, ваш муж был вам нужен, чтобы свести счеты с Сикстом? — Во имя чего же, по-вашему — и она положила руки на стол — велась эта игра? Не за его ли душу? — Она не скрывала растущего раздражения. — Ведь была же у вас цель? — настаивал он. — В противном случае вы, конечно же, не согласились бы вступить в фиктивный брак. Как еще можно назвать ваш брак после того, как вы приняли условия Сикста? Игра велась не ради его души и не ради вашей. Но ставкой в этой игре оказалась судьба другого человека… — Этого другого я полюбила — сказала Барбара решительно. — Когда Сикст отказался покинуть монастырь — продолжал он, не реагируя на ее слова — вам стало ясно: нет такой силы, которая вырвет его оттуда. Одним словом, вы примирились с проигрышем. Зачем же тогда вы продолжали писать ему? Зачем подсылали мужа? — Это придумала не я! — крикнула она. Хоть не впервые охватывал ее гнев, пальцы, лежавшие на зеленом сукне стола, не дрогнули ни разу. — Я отговаривала его от поездки. Просила не делать этого. Я не верю в предчувствия, но все же была убеждена: добром это не кончится. Провожая мужа на вокзал, я просила его остерегаться западни. — О какой западне речь? — прервал он ее. — Я не знала намерений Сикста, но помнила о его коварстве. Муж не раз упоминал о большом влиянии, какое тот издавна на него имел. На перроне я попросила его вернуться в тот же день последним поездом. Вечером я помчалась на вокзал. Он не приехал. Мне стало ясно: мои опасения не лишены оснований. Я ходила взад и вперед по тому самому перрону, где несколько часов назад мы разговаривали. Он просил меня не расстраиваться. Это будет его последний разговор с Сикстом. Он не желает вступать с ним ни в какие сделки. Будет лишь настаивать, чтоб всякие связи прекратились. И это все. «Теперь я ненавижу этого человека так же сильно — говорил он — как когда-то любил. Главное, чтоб он оставил тебя в покое…» — Итак, вы вернулись домой — сказал он. — Что вы решили предпринять? — Я думала, муж приедет завтра днем. Но еще раньше получила телеграмму от Сикста. Он сообщал, что они едут вдвоем и чтобы я не беспокоилась. Я была уверена: за этим кроется подвох. Боялась представить себе, что может быть на самом деле… — А когда Сикст появился в Варшаве? — перебил он. — Я застала его уже в квартире. С утра ушла из дому. Не знала, как мне держаться, если увижу их вместе. И решила уйти. Его возвращение вместе с Сикстом перечеркнуло бы все, что я пережила в этом, как вы его назвали, фиктивном браке. Сикст сидел на кровати, закрыв лицо руками. Когда я вошла, встал, приблизился ко мне и обнял. Я оцепенела, ждала, что он скажет. Сикст сказал, что он убийца. Помню, именно так и сказал. Не смерть того человека потрясла его, а то, что через него он стал убийцей. Я упала на постель. Не могла произнести ни слова. Чувствовала, что проваливаюсь в бездну, откуда нет спасения. Потом увидела над собой его глаза. Пронизывающие, холодные, диктующие свою волю. Я не защищалась. Никогда еще я не чувствовала себя такой бессильной. Он шептал, что преступление связало нас навсегда и что к нему причастна и я. «Этот юнец — говорил он — вовремя не понял, что ему нельзя было тебя любить…» Не помню, говорила ли я тогда, что это я первая полюбила его и не пыталась бороться со своим чувством. Сикст упомянул и о моей вине. Заявил, что прощает меня. Так вышло потому, что мы жили врозь. Я не обращала внимания на его слова — хотя они врезались в память — перед моими глазами стоял муж. Плакать у меня не было сил. Я ощущала на себе его руки, но их прикосновение не пробуждало во мне ответа. Не было сил подняться. Я лежала с открытыми глазами, не плакала, а кругом рушился мир. — Он представил себе, что произошло после этого тягостного сближения. Барбара надела на себя вечернее зеленое платье — а ведь так не поступает человек, сломленный горем, — решила заполнить возникшую пустоту действием. Они отправились на почту. Потом в ресторан. Ибо, как она уже сказала, у Сикста два дня не было во рту ни крошки. Затем вернулись в квартиру, где находились еще не убранные вещи убитого, и заговорили о бегстве. Леон был уже в Кракове — или по пути в Краков, этого, к сожалению, не уточнишь — со всеми сокровищами. Сикст показал, что Барбара однажды его спросила, почему он позволил Леону забрать с собой то, что принадлежит им всем. Он ответил, что нет оснований опасаться его предательства. Леон ограниченный, беспомощный человек, им надо руководить. Он будет ждать их приезда. Леон полный профан. В монастыре о нем говорили: брат Леон от метлы. Он боится окружающего мира. Именно этот ограниченный, беспомощный человек продемонстрировал вскоре незаурядную ловкость. Когда Сикст отправил свои телеграммы по условленному адресу в Краков, где Леон должен был его ожидать, тот был уже наверняка где-то на пути в Гамбург. А может, даже покупал билет на пароход, прощаясь со Старым Светом. От него осталась брошенная в одном из краковских ресторанчиков монашеская ряса, которую австрийская полиция присовокупила к отчету о его поисках. Не удалось обнаружить ни одного человека, с кем бы он разговаривал в Кракове. — Из него выйдет хороший слуга — объяснял Сикст. А когда через много месяцев после удачного бегства он узнавал у Сикста про Леона, тот рассмеялся. — Господин следователь — сказал он, сощурившись точно от удовольствия — я не представляю его в роли богатого джентльмена. Это хитроватый простак, обыкновенный ловчила. Рано или поздно он попадет в руки полиции или же его уберут люди, когда он начнет сбывать награбленное. — Итак — думал он, глядя на ее белые неподвижные руки — какова же правда? Какие чувства она к ним обоим питала? Кого действительно любила? Может, сейчас она не задает себе таких вопросов, страшась ответа. Заметает следы, лжет, мешает подлинные факты с вымышленными. Защищается — думал он, разглядывая ее усталое, напряженное лицо. Может, не любила ни того ни другого? Он не был уверен, стоит ли в том, что произошло, винить ее. Вряд ли это правдоподобно, хотя некоторые факты свидетельствовали об этом. А что, если она по-прежнему любит Сикста? — Я не ответила вам на первый вопрос — сказала Барбара. — Мне пришлось бросить работу из-за мужчины. Он был женат и хотел, чтоб я стала его любовницей. Но между нами ничего не было. Вас удовлетворяет такое объяснение? Полон ли теперь список моих грехов? — Она не улыбалась. Давно убрала руки со стола, но на зеленом сукне, на том самом месте, где они лежали, остались следы пальцев. Он погасил лампу. Барбара сощурила глаза. Он молчал. Может быть, он поспешил приписать ей холод собственного сердца и это было его самым большим просчетом? — Мне не хочется выяснять — после затянувшейся паузы сказал он — сколько вы тут нафантазировали. Не испытываю желания быть судьей вашей совести. Как вы считаете, располагаем ли мы данными, чтобы определить вам справедливое наказание? — Кому вы хотите прийти на помощь? — спросила она с раздражением. — Пусть другие ответят на этот вопрос. — Тем не менее меня интересует, что ответите вы — настаивал он. — Почему? — спросила Барбара удивленно. — Вы занимаетесь фактами. Наказанием займется суд. — Знаю, знаю… — он поморщился. — Наказание, которое вам вынесут, — я немного разбираюсь в правовых нормах — не будет соответствовать вашей вине. Закон несовершенен, и в этом вы сами убедитесь… — Когда? — спросила она. — Этого я вам сказать не могу — он принялся завязывать тесемки на папках с документами. — Но такой день наступит.
Теперь, когда осень вступила в свои права, дни становились все холоднее и солнце не появлялось на небе. Утром и вечером моросил дождь. Когда он выходил из суда и отсылал ожидавший его автомобиль или же покидал свой номер в гостинице и отправлялся на прогулку пустынными в ту пору аллеями в сторону парка, а под ногами шуршала опавшая листва, в эти краткие минуты отдыха он видел зорче, с большей остротой воспринимал окружающее: мокрые сгорбленные фигурки, бегущие домой с раскрытыми зонтиками, мутные огни экипажей, проплывающие вереницей по мостовой, сумрачные пролеты дворовых арок, освещенные тусклыми лампочками, и поблескивающие лужи, которые приходится обходить, чтоб не замочить ног. Цоканье копыт по мостовой. Шепот. Взгляды, настигающие его в свете фонарей. Зыбкая дымка над крышами. Запах сырости, которой насыщен воздух, и дыма, тянущегося из труб. Он замедлял шаг у ярко освещенных витрин кафе и, стоя с поднятым воротником, смотрел — сам скрытый от глаз, потому что дождик стекал по стеклам, — на расплывчатые силуэты людей за столиками. Они жестикулировали или наклонялись друг к другу, соприкасаясь лбами. Когда кто-либо открывал дверь, на улицу выплескивалась музыка. Это театр — думал он — живой, наполненный тайнами. Но поразительно чужой. Драма, которая там разыгрывалась, не имела к нему отношения. Вот причина отчужденности и вместе с тем покоя. Провинциальный мирок, омраченный приближением зимы. Вслед за пестрыми видениями он вспомнил недавнее убранство городского парка: рослые деревья в золоте и зелени с пятнами багрянца, изящные ветви рябины с гроздьями ягод в саду доктора, зарева заката, охватывавшие половину небес, — теперь все было затянуто серым: небо в облаках, затяжные дожди и короткие закаты. В чередующихся ритмах природы разыгрывалась одна и та же — недоступная его взору — драма, в которую вплелись судьбы всех этих людей. Спешащих домой. Бегущих на вокзал. Спящих на козлах пролеток. Флиртующих в кафе. В их боязливых или — напротив — самонадеянных взглядах. Что роднит его с ними? — думал он, замедляя шаг у витрины или же спасаясь от внезапного ливня в проемах дворовых арок. Каковы нити, которыми его жизнь связана с их жизнью? Он понимал обособленность своего положения, и это позволяло ему смотреть на все как бы со стороны. Что из того, что он объяснялся на их языке? Чего стоило это объяснение, если все их помыслы, все, чем полны их души, все мечты и горести были ему абсолютно чужды? И расстояние между ними росло, неприязнь увеличивалась. Он думал о ходившем теми же улицами Сиксте. О его жажде хранить верность любой ценой. Ощущал чуть ли не гнетущее присутствие бога, которому Сикст жаждал служить. Этот несуществующий бог был повсюду. Он видел его в изменчивых отражениях огней. В фигурке какого-то человека, бегущего серединой улицы. В лоснящихся на дожде сучьях деревьев и голых безлистных ветвях. Бога своего Сикст обособил от всего этого мира, лишил атрибутов реальности, придал черты вечности. Может, поэтому Сикст несчастлив? Вот он, к примеру, смирился с мыслью о близком своем конце. Сикст был не в силах расстаться со своим богом. Из окна кельи— над деревьями монастырского сада — Сикст видел поблескивающую огнями равнину и содрогался от страха — он с поразительной реальностью представлял его в эти мгновения — сгибался под бременем грехов, где суетливые мысли переплетались с грязными делами. Сикст усматривал в этом пульсирующем свете — в далеких улочках, скупо освещенных фонарями, в окнах домов, где с сумерками вспыхивали огни, в ярких всполохах домен, которые тоже были видны ночью с монастырского холма, — всеобъемлющее присутствие бога. И в воспоминаниях о проникших в душу исповедях. Сикст говорил, что его тянуло к исповедальне, что всякий раз ощущал великую радость, если был в состоянии помочь раскаявшемуся грешнику… В один из таких наводящих тоску дождливых дней он выбрался в монастырь. Ворота были открыты. Он поднялся на стену. Пусто. Паломников уже не было. Ему встретился только пожилой мужчина. Подошел, попросил огонька. — Паршивая погода — сказал он ему. — Скоро вот будем замуровывать — и указал на монастырь. — Что? — спросил он. — Окно. Вон там — и вновь указал рукой — келью Сикста. — Замуровывать? — удивился он. — Так решили святые отцы — пояснил тот. — В келье все останется, как было, но окно и дверь замуруем. Как только тут перестанут крутиться эти полицейские ищейки… Так полагается. — И старик задумался. — Иначе дьявола не изгонишь. Кирпичом отгородим его от света. — И усмехнулся. — Пробовали по-всякому. Но кирпич надежнее всего… — Он приподнял зонтик, пригласил старика стать поближе. — Вот работаю у них — продолжал тот. — Дело свое знаю, а работа каменщику всегда найдется. Не больно-то они святые. Но Сикст этот и в самом деле носил в себе дьявола. Смахивал на барина. Леон, конечно, был лучше. Часто пускался со мной в разговоры. Не о Сиксте, само собой. О святых. О чудесах. Леон умел по-человечески. Вот только заикался. Жаловался, что задают ему всегда много работы, что святым отцам живется лучше, хоть не все того заслужили. Он знал их тайны. Но никогда не говорил, что таскаются по бабам. Говорил только, что не больно-то они святые. Любил читать старинные книги, их полно в монастыре. Про жития святых и про всякие чудеса. Говорил: верьте под страхом адской муки — настанет чудо, побегут прочь от этих стен жандармы, и родина будет свободна. Только нельзя сидеть сложа руки. Хотя и не сказал, какое это будет чудо. Я так думаю, порешили они Леона. Ни за что не поверю, чтоб он уволок казну. Сикст не оставил бы его с сокровищами. Обязательно сам бы припрятал. — Старик умолк. Дождь падал тяжелыми каплями. Шелестели ветви. — Какая ему будет кара? — спросил старик. — Не знаю — ответил он. — А ведь и эти тоже пособники дьявола — усмехнулся каменщик. — Осквернят теперь монастырь. Сикста спасут. Появись он тут сейчас, да я б его сам… — не докончил. — Страшные мысли приходят человеку в голову, правда? — Он кивнул утвердительно. — Пошли — сказал старик, бросив папиросу. — Чего тут торчать? Дождь-то не кончается. — Они направились к выходу— Прибыло недавно несколько новых братьев — рассказывал меж тем старик, шагая рядом. — Начали наводить порядок. Не вернется больше сюда дьявол. Надо вот только — и в голосе каменщика послышалась насмешка — замуровать келью. — И приподняв шапку, попрощался.
Он никак не мог решиться на очную ставку. Не надеялся, что карты будут раскрыты. Председатель однако настаивал. — Иван Федорович, нельзя упускать такого случая. Не забывайте, они выдохлись. Выдержки у них с каждым днем все меньше. Я был против очной ставки, когда предлагали это сделать вначале. Опасался, что между арестованными может возникнуть некий сговор, считал необходимым держать их в полной изоляции. Им не следовало знать, что показывают остальные. В конце концов — он отогнал рукой дым сигары — не бог весть какая новинка. Я знаю следователей, которые начинают с очной ставки. А иные и по нескольку раз. Вот уж не сторонник. Это только усложняет следствие, искажает общую картину. А теперь я вам это рекомендую. Сикст должен увидеть эту женщину. Впрочем, эта встреча, пожалуй, более важна для нее. — Он пообещал, что еще подумает. Он понимал: это будет не совсем благородно. Смешно, впрочем, говорить о благородстве, поскольку они обманывали его на каждом шагу. Тем не менее они имели на это право, чувствуя его превосходство над ними. Им невдомек было его намерение — через факты, которые нетрудно реконструировать, понять, что происходит у них в душе. — Предупреждаю, Иван Федорович — председатель поднялся — у вас не так много времени. Если мои предположения верны, к некоторым протоколам придется вернуться вновь. Следствие затягивать далее нельзя. У меня на этот счет строгие инструкции из министерства. — Председатель окликнул его у двери. — Еще одно — и подошел к книжному шкафу. — Так уж получилось, что я взял на себя заботу знакомить вас с прессой. Ведь вы знаете французский, да? Вот прислали из Петербурга, Иван Федорович, одну газетку, статейка написана тем самым французом, который был тут недавно. Об истории монастыря и о всякой всячине про чудеса можно не читать. Газетенка — вольнодумная. Про чудеса написано довольно забавно. Куда менее забавным, я думаю, вам покажется описание нашей встречи… — Газету он развернул лишь в гостинице. Убийству в монастыре было отведено не больше места, чем описанию издевательств властей над бедными монахами. Цель таких действий — категорически утверждал автор — поставить под сомнение духовные ценности народа-мученика, который обращает к Европе свой скорбный лик. Их жалобный глас доходит не всюду. Тот, кто хоть раз заглянет в глаза жертве, кто внимательно присмотрится к жизни этих людей, никогда не забудет страданий, выпавших на их долю. На руках оковы. В бескрайних снежных равнинах угасли лучшие из них. Нагайка и попранные свободы. И так до самого конца. Сплошной пафос. Натренированное ухо — подумал он — легко уловит фальшивую поту. Как связать преступление Сикста с образом замученной жертвы? Все подробности преступления были, разумеется, описаны по законам детективного жанра. Ночь. Ничего не подозревающие монахи погружены в молитвы. Ограбление сокровищницы. Любовные приключения. Потайной ход. Топор. Визит богобоязненного супруга вероломной Барбары. Кровь. Труп в затопленном диване. И тут же следом француз описывал свои беседы. Упомянул, что к следствию привлечены люди с другого конца страны для того, чтоб никто из местных жителей не узнал случайно о его ходе. Усилия следствия направлены на то, чтоб, использовав случайное преступление (истории — разглагольствовал француз — известны и такие случаи), скомпрометировать одновременно ценности, которые считаются здесь наивысшей святыней. Но ни тупым жандармам, ни судебным крючкотворам, которым поручили эту грязную работу, ничего не добиться…
Вечером его позвали вниз к портье. Звонил председатель, спрашивая, не желает ли он заглянуть к нему сегодня. Он ответил, что устал и не хочет быть в тягость хозяевам. — Какая ж тут тягость, Иван Федорович? — долетел до него приглушенный голос. — Вы уже решились на очную ставку? — Я как раз думаю над этим, Аполлон Спиридонович — ответил он. Но тот не разобрал слов. — Черт побери эти телефоны! — кричал председатель. — Вы меня слышите?! — Да — очень громко сказал он в трубку. На него с любопытством оглянулись люди, находившиеся в коридоре. — Поговорим завтра. — И он повесил трубку. Вернулся в номер, зажег лампу. Глянул на прочитанную уже газету, перевел взгляд на стол. В вазе, которая все это время была пуста, стояли три розовых цветка. Кто-то принес их днем. Он вызвал звонком горничную. Спросил, откуда цветы. Та не могла ничего объяснить. Ее дежурство началось лишь час назад. Он попросил узнать у портье. Горничная вернулась ни с чем. Пообещала узнать завтра у дежурившей днем. Отправив ее, он подошел к столу. Бутоны едва раскрылись. На длинных серо-зеленых стеблях с узкими подвернутыми с краев листиками грациозная чашечка, откуда высовываются бледные, с зазубринками лепестки. В середине цветок был розовей. Он наклонился. Уловил горьковатый аромат. Подошел к окну. Опять дождь. На привокзальной площади в мерцающем свете многочисленных фонарей поблескивают огромные лужи. Подъезжают пролетки. На переходах встречные толпы людей. Это движение — спешащих людей и экипажей — казалось ему абсурдным. Всегда такое же, неизменное, когда бы он ни подошел к окну — в потоке времени без содержания. Его раздражало постоянство, упорство, с каким повторялись и множились одни и те же события — сотни модификаций, не ведущих к истине. Бег — к чему? Он отвернулся, вспомнилась недавняя встреча с доморощенным краковским философом, у которого на все был готовый ответ — один из множества возможных. — Муравейник… — сказал он вслух. Удивился, услышав собственный голос. Вновь подошел к столу. Посмотрел на цветы. Неподвижные, замкнутые в своем совершенстве… Утром он раньше обычного вышел из гостиницы. Падали хлопья первого, очень раннего снега. И таяли на тротуаре. Держались чуть дольше лишь на оголенных ветвях. Он торопился в суд. Он никак не мог согласиться на очную ставку, но и не мог противопоставить ни одного убедительного довода. Ничего, кроме предчувствия, что это не даст ожидаемых результатов — а ведь не ради их председатель так на этом настаивает — и что собранный уже следствием материал не пополнится никакими новыми существенными данными. Может, председатель рассчитывает — подумал он — что во время этой пробы будет опровергнута принятая уже концепция вины? Но ведь факты, как их ни поворачивай, останутся прежними. Неужели он полагает, что все подозреваемые с начала и до конца действовали во взаимном сговоре с целью ввести в заблуждение следствие? Зачем бы им тогда менять на очной ставке тактику? Скорее всего, здесь сказывается приверженность председателя к рутине. В коридоре первого этажа, как обычно, в эту пору дня забитого посетителями, он встретил офицера полиции, с которым познакомился месяц назад на охоте. Раскланялись. — Я слышал, вы возвращаетесь в столицу. — Да — ответил он. — Я закончил свои дела. — Вы удовлетворены? — Нет — и пожал плечами. — Я никогда при этом не испытываю удовлетворения, капитан. — Говорят — заметил тот — вы необыкновенно скрупулезный следователь. Показали незаурядное мастерство в работе над малозначащими фактами… — Вы преувеличиваете — перебил он собеседника. — Дело это вовсе не трудное. Все факты были установлены до моего прибытия. — Я не имею в виду основные факты — ответил тот. — В этой истории они значат куда меньше, чем общий фон. Не могу подавить в себе ненависти при виде этих хныкающих ханжей в белых, черных или коричневых рясах… — А что у вас, капитан? — решил он сменить тему. — Да ничего нового, те же самые неприятности. Помните, я вам говорил про молодого человека, которого втянули в конспиративную работу. Симпатичный дурень. За него ходатайствовали родственники. Я знал, в голове у него пусто. — Помню — ответил он. — Тот самый, которому вы открыли глаза? — Вот-вот — поморщился полицейский — в каком-то смысле, сударь. — Ну так что же? — и он ждал ответа. — Осуществил свое намерение — сообщил тот. — Выбросился из окна. — Они обменялись рукопожатием. В мундире офицер выглядел моложе. В нем била ключом энергия. — Что можно сказать о жизни — были его последние слова — если сталкиваешься с такими фактами? — В секретариате было оживленно. Он попросил свою папку. Узнал, что уже вынесено постановление об освобождении Дамиана. Следовательно, на процесс он явится уже не под стражей. Председателю сообщили, что в судейскую коллегию войдут юристы из Петербурга. До недавнего времени председатель надеялся, что сам возглавит процесс. Он не пытался вывести его из заблуждения, хотя отлично знал, что это пустые мечты. Вряд ли после такой новости у него сегодня хорошее настроение. Очную ставку назначили на одиннадцать. Принесли в кабинет чаю. Снег больше не шел. На мостовых и на тротуарах не осталось ни снежинки. — Нас ждет, господин следователь, суровая зима — сказал секретарь, принесший недостающие протоколы. — После хорошей осени будут наверняка сильные морозы. Я очень тяжело переношу такую погоду — пожаловался он. — У меня больное сердце. — Тогда он порекомендовал ему своего врача. Протоколист поморщился. — Говорят, мудрый человек, только вот рука у него тяжелая. Пусть уж лучше пишет свои книги да лечит бедных… — Он задумался. А ведь назначенные ему лекарства помогают. Хотя ощущал на себе их сильное возбуждающее действие. Временами овладевала внезапная слабость, бросало в пот, дышать было тяжело — приходилось отдыхать. Но быстро все проходило. И ни разу не чувствовал боли. Доктор предупреждал его, что действие препаратов длится недолго, что они лишь помогают, но не исцеляют. Он принялся за чтение. Веки у него горели. Зажег лампу. Буквы сливались перед глазами. Он подошел к окну. Как раз в этот момент подъехал автомобиль председателя. Ему вспомнилась кровь, которую впитал песок. Начатый в октябрьское воскресенье рассказ полицейского обрел свой эпилог. Он не слышал, как открылась дверь. — Что вы там высматриваете, Иван Федорович? — Обернулся. Председатель шел к нему с протянутой рукой. — Вы страшно упрямый человек… — Зиму высматриваю… — ответил он, ожидая, что тот начнет сейчас выговаривать ему за то, что он возражал против очной ставки. — Говорят — и он улыбнулся — у вас ожидается суровая зима… — Все у нас суровое — проворчал председатель. Уселся в кресло и вытянул ноги. — Я предпочитаю мороз, чем такую погоду. Я привык к снегу, Иван Федорович. Ко многим вещам привык. И не только к тому, что связано с погодой. Приходится сносить разные унижения… — Какие? — поинтересовался он. — Боже мой— вздохнул тот, откидывая голову на спинку кресла. — Отчего это вы все воспринимаете как упрек в свой адрес? Очень уж вы нетерпеливы. А я люблю смирение — добавил он, опять улыбаясь. — Смирение тоже убивает… — Его это удивило. Любопытно, к чему клонит тот со своими афоризмами. Хотел было об этом спросить, но председатель опередил. — Смирение, Иван Федорович — проворчал он — полезно для здоровья, ибо убивает врагов. — Такого я еще не слышал — он уселся за письменный стол. — Мы — председатель ему улыбнулся — слышим иногда кое-что такое, чего вы — там наверху — он сделал неопределенный жест — никогда не услышите… — Мы? — перебил он. — Вы, вы! — подтвердил председатель. — Законодатели, знатоки… — Он наклонился вперед. — Только не подумайте, что я хочу досадить вам упреками. — Председатель вдруг посерьезнел. — Мои люди многому научились у вас. За это низкий вам поклон. — Что, собственно говоря, тот намеревался сказать всем этим? К чему клонит? Вид у него при этом был, по-видимому, растерянный, потому что председатель фыркнул. — Не обижайтесь, дорогой мой, я уже примирился с мыслью, что мы лишь исполнители тех приговоров, которые давно вынесены… — Ввели Сикста. На сей раз перед ними стоял бледный, апатичный человек. — Скоро ли этому конец, господа? — спросил с порога. — Арестованный подвергает нас испытанию на порядочность — заметил с усмешкой председатель. — Иван Федорович — и он вдруг грохнул кулаком по столу — приучил вас задавать здесь вопросы. Предупреждаю, это запрещено. Советую молчать. — Он поймал вопросительный взгляд Сикста. Но не мог выразить своего недовольства. Опустил только голову. — Иначе, сударь мой — продолжал председатель — действительно этому конца не будет. А если и будет, то именно такой, какой вы должны себе представить, гнусавя молитвы. Будет ведь и от них прок, не правда ли? — Сикст молчал. — Я спрашиваю! — заорал председатель. И, поудобней развалившись в кресле, смерил подсудимого взглядом с головы до ног. — Мне было велено молчать — спокойно ответил Сикст. — Не молчать — гаркнул председатель — а отвечать на мои вопросы… — Я не смогу удовлетворить вашего любопытства — произнес арестованный. — О молитвах говорить отказываюсь… — Бог с тобой — бросил председатель. — Тогда поговорим о топоре и о выломанных замках. Поскольку вы на это мастер. Не знаю, на какого святого вы сошлетесь. — Мои воззрения — перебил Сикст — не являются предметом следствия. — А у меня — фыркнул председатель — нет ни малейшей охоты заниматься вашими воззрениями. Мне их нетрудно себе представить. Хотелось бы только выяснить: какой святой покровительствует разбойникам — и председатель вновь фыркнул. Сикст беспомощно озирался. А он понял: вся эта сцена — и то, что было, и то, что еще наступит, — предназначена специально для него, арестант всего лишь жертва. Поэтому он решил молчать. В душе росло презрение. Он сделал вид, будто читает протоколы. — Согласитесь — зазвучал вновь голос председателя вы просто-напросто бандит! Чего бы ни писали о вас здешние газеты, да и не только здешние… Впрочем, вас не очень-то хвалят. — Я не читаю газет — ответил Сикст. — Это потому, что тюрьма не библиотека — проворчал председатель. — Но меня интересует ваша жизнь в монастыре. Иван Федорович — и он ханжески улыбнулся — посвятил много времени изучению вашего преступления. Он знает все на память. Я поражаюсь его выдержке. Это один из лучших наших следователей по уголовным делам. Но у нас есть и расхождения. Когда у вас зародилась мысль ограбить сокровищницу? — Сикст не отвечал. — Мы не станем дискутировать, сударь — усмехнулся председатель — на тему о влиянии сатаны на ваши поступочки и о числе ангелов, которым надлежало опекать вас. Я жду ответа. — Я думал об этом и раньше — вяло ответил Сикст. — Но не примерялся, каким образом можно это… — Ближе к делу! — перебил председатель. — Кто составил этот разбойничий план? Вы или, может, Леон?.. — Я — ответил Сикст. — Леон только выполнял мои указания… — Отлично! Когда вы известили о краже Дамиана? — На следующий день — покорно ответил арестованный. — Было у вас намерение поделиться добычей? — Нет, нет… — запротестовал Сикст. — Дамиан даже не поверил, что я мог решиться на такое… — Его не защищайте — оборвал председатель. — У него будет возможность рассказать эту сказочку в суде. Не очень-то надежен ваш сообщник — и он рассмеялся. — Спасая собственную шкуру, он взвалил на вас всю ответственность. И ему это удалось — председатель уже не улыбался. — Сегодня мы освободили его из-под стражи. — Слава тебе господи — и Сикст вздохнул. — Да не приплетайте вы сюда этого своего бога! — заорал председатель. — Где вы спрятали награбленное? — Сикст пожал плечами. — Оно там же, где Леон. — Ну, ну, — проворчал председатель. — Этого мы тоже сцапаем. Нам известно, что совместно со своей сожительницей вы обсуждали способы укрытия награбленного еще до того, как братец Леон улетучился, набив сокровищами чемоданчик… — Председатель встал, принялся расхаживать по комнате. — Ну, долго мне ждать ответа?! — Сикст взглянул на следователя, словно ожидая от него спасения. Он не ответил на его взгляд. — Мы никогда — вздохнул монах — не разговаривали об этом. — И тем не менее — не унимался председатель — у нас есть показания других. — Она ошибается — ответил арестованный. — Таких планов у нас не было. — Отвечайте от своего имени — председатель остановился перед Сикстом. Только сейчас он заметил, что тот напялил на себя свой парадный мундир. — Итак, вы утверждаете, что она лжет?.. — Сикст покраснел. — Я сказал, что «ошибается». — Это одно и то же. — И вызвал надзирателя. — Вижу — обратился председатель к Сиксту — у вас пересохло в горле. Не желаете ли чаю? — Сикст поднялся. — Спасибо. — И опустил голову. — Увести! — Надзиратель положил руку на плечо узнику. — Дайте ему чего-нибудь горяченького. Пусть ждет поблизости. — Когда увели Сикста, председатель вновь плюхнулся в кресло и молча уставился в одну точку. — Странный вы человек, Иван Федорович… — заметил после паузы. — Я слышал это уже не раз — ответил он. — В чем дело? — Да ни в чем — улыбнулся председатель. — Вы полагаете, у этого типа свои счеты с господом богом? — Да — ответил он. — Это более всего связывает его с совершенным преступлением. — Ну что ж — пробурчал председатель — я не такой утонченный знаток человеческой души… — Неужели вы не понимаете — сказал он, раздражаясь — что именно это определяет меру его вины? — Нет — усмехнулся тот — не понимаю. — Значит, вы не видите разницы между воришкой, обирающим пилигримов, и этим монахом, ограбившим свой монастырь? — Нет — подтвердил председатель — не вижу. Кроме стоимости добычи, само собой разумеется… — Это имеет прямое отношение к совести — сказал он, окончательно выведенный из равновесия. — Если мы хотим выносить справедливые приговоры, надо помнить об этом. — Так вы полагаете, что приговор — поморщился председатель — не будет справедливым? В таком случае пусть тогда сам вершит суд над собственной душой. Мы охраняем его лишь от самосуда оскорбленной в своих религиозных чувствах толпы. — Поможем ему — прервал он председателя — пусть он и в самом деле вершит над собой суд… — Вы считаете себя орудием господним? — спросил председатель и пристально посмотрел, не издеваются ли над ним. — Я бы побоялся — добавил председатель — таких полномочий. — Это оттого, что вы, как и Сикст, верите — он улыбнулся — в существование бога… — А вы? — спросил председатель. — Я верю в разум… — сказал он уже без улыбки. — Но ведь вы только что доказывали — перебил председатель — нечто совсем противоположное. Ведь именно вера, если я правильно вас понял, возложила особое бремя на его совесть, не так ли? — Должна была возложить бремя — ответил он. — Если то, что говорит Сикст о своих метаниях, правда… — Какие там метания — решительно заявил председатель. Такой тертый калач. — Председатель поднялся, открыл дверь. Велел ввести Барбару. Указал ей на свое кресло. — Здесь вам будет удобней, мадам — сказал, улыбаясь, и воскликнул: — Иван Федорович, отчего это у вас так плохо топят?! Холодина, как в мертвецкой — и сделал вид, будто его передернуло от дрожи. — Может, выпьете горяченького чайку? — Спасибо. — Барбара посматривала на председателя с беспокойством. — Это всего лишь формальность, сударыня — он пододвинул свободный стул и сел рядом. — Наше дело приближается к концу. Сегодня получено известие, что вскоре будет утвержден состав суда. И тогда вы сможете поговорить с адвокатом. Не знаю, будете ли вы нанимать сами или вам назначит суд. Вам стоит об этом подумать. Частный адвокат обойдется недешево. — Барбара смотрела на него с недоверием. — Вам ответить сейчас? — спросила. — Да нет же! — торопливо запротестовал председатель. — У вас есть еще время. Осталось всего несколько вопросов — и тут он изобразил замешательство. — Сикст показал, что вы не раз уговаривали его покинуть монастырь, не так ли? — Да — она кивнула. Знакомым движением вновь положила руки на стол. — Я считала, что это единственный достойный выход. — Верно, верно — торопливо согласился председатель. — Послушай он ваших советов, не было б у нас сейчас всех этих неприятностей. Простите — переменил он вдруг тему — вы верующая? — Да — ответила она, помолчав. В ее взгляде вновь промелькнула тень недоверия. — Очень рад — и он еще больше к ней наклонился. — Я тоже верующий. Может, поэтому мне будет легче понять кое-какие детали… — он дружески прищурился. — Предположим, Сикст послушал ваших советов. Сбросил сутану… — он задумался. — И что? — докончил, помолчав. — Но ведь единственное, что он умеет, это петь псалмы. — Я не задумывалась, что мы будем делать — ответила Барбара. — Только была уверена, что какой-то выход найдется. Главное, надо было уйти из монастыря. — Понимаю — поспешил согласиться председатель. — Ну а остался бы он в таком случае в ладу со своей совестью? Ведь он дал обет. — Он мог похлопотать, чтоб сняли обет — сказала Барбара. — Вы правы — улыбнулся председатель. — Но на какие средства вы бы тогда жили? — Не знаю. — Она пожала плечами. — Уж, наверно, нашелся бы какой-то выход. — Не приходило ли вам в голову — продолжал председатель уже без улыбки — когда посещали сокровищницу, что это обеспечивает ваше будущее? — Не понимаю — она нахмурилась. — Но ведь это так просто, мадам! — воскликнул председатель. — Сикст вам говорил, что с таким состоянием можно прожить без забот до конца дней. Не нужно и хлопотать о снятии обета. Я не верю в его религиозное рвение — поморщился он. — Впрочем, убив вашего супруга, он дал ему отпущение грехов… — Это ужасно — Барбара опустила голову. — Так было, ничего не поделаешь… — Председатель сунул руку в карман. Вытащил оттуда клочок бумаги. Углубился в чтение, как бы забыв о присутствующих. Затем поднял голову. Убрал бумажку. — Вы были, как мы слышали, очень недовольны, узнав, что Леон увез все драгоценности в Краков? — спросил он. — Я не думала об этом — ответила Барбара. — Сикст признался, что вы были поражены его неосторожностью — возразил он. — И успокаивал вас, убеждая, что Леон человек порядочный, что он лишь ждет вестей от вас. — Ничего подобного я не говорила — ее пальцы дрогнули и сжались. — Сикст говорил мне, что доверяет Леону. Повторяю, я не думала о деньгах… — Вполне достаточно, чтоб о деньгах позаботился он — усмехнулся председатель. — Это тоже сообщничество, мадам. — Барбара молчала. — Сикст — вновь начал председатель— заверял нас, что именно вы были сторонницей такого способа обогащения. Говорили ему, дескать, сокровищам нечего плесневеть в монастырских кладовых. — Он лжет! — крикнула она. — Не стоит возмущаться, мадам — заметил председатель. — Мы придерживаемся фактов. Это не наши домыслы… — Я не подговаривала его красть — повторила она. — И готовы подтвердить это в его присутствии? — Конечно! — Барбара сняла руки со стола. Положила на колени. Она, видимо, не ожидала, что это наступит так скоро. Он увидел, как бледность заливает ее лицо. — Введите арестованного! — Дверь отворилась. В кабинет вошел Сикст в сопровождении секретаря суда и остановился как вкопанный. — Приятная встреча — заметил председатель. — Мы с Иваном Федоровичем решили устроить вам напоследок сюрприз… — Сикст подошел к столу. Барбара замерла и не сводила с него глаз. — Ты изменился… сказала она. — Невыносимо жить со всем этим — отозвался он тихо и добавил: — Они к нам безжалостны… — Это пахнет уже трагедией, мои дорогие… — Председатель велел надзирателю подать Сиксту стул. — В ваших показаниях — и он коснулся папки на столе — встречаются различные, исключающие друг друга версии одних и тех же событий. Нам необходимо привести их в соответствие. — Арестованные не обращали никакого внимания на слова председателя. Ему показалось, что лицо Сикста просветлело. Что-то похожее на легкую улыбку мелькнуло в его глазах. — Мы не станем дискутировать — продолжал председатель — на сентиментальные темы, не так ли, Иван Федорович? — Неизвестно отчего, он обращался теперь к нему. — Это вас интересуют тонкости эмоциональной жизни этой пары. Я, увы, человек земной… Когда вы посоветовали ему ограбить сокровищницу? — обратился он к Барбаре. Та вздрогнула. Он повторил вопрос. — Я не давала таких советов — сказала она без раздумья. — А вы? — теперь он смотрел на Сикста. — Мы просто говорили о том, что это огромное состояние… — Не выкручивайтесь! — председатель ударил кулаком по столу. — Кто из вас сказал, что с таким состоянием можно жить без всяких забот? — Оба молчали. — Спрашиваю еще раз! — Сикст метнул взгляд в его сторону. — Я — ответил Сикст — если вам так важен ответ. — Председатель вскочил. Хлопнул ладонью по столу. — Здесь вам не кафе — заорал — где вы можете обсуждать свои делишки! — А вы не кричите — заметил Сикст. — Давайте кончим все это. — Наглостью вы много не возьмете — кипятился председатель — вы убийца и вор! — Я много о тебе думаю… — прошептала Барбара. — Убийца и вор — твердил председатель, склоняясь над ними. — Ты меня простишь? — спросил Сикст, не обращая внимания на крики. — Никакой твоей вины здесь нет — проговорил он скороговоркой, словно боясь, что его сейчас уведут. — Помни, я все взял на свою совесть… — Слишком поздно, сударь! — Председатель, как видно, услышал сказанное, — б совести надо было думать раньше. — Да, да, конечно — согласился Сикст с председателем, но чувствовалось, что слова не доходят до его сознания. — Тебе не дадут большого срока — сказал он еще тише. — Постарайся все забыть… — Барбара помотала отрицательно головой. — Твоей вины здесь нет — повторил Сикст. — Есть, есть вина! — кричал председатель. — И ей это великолепно известно. Где награбленное?! — вопил он. — Отвечать немедленно! — Сикст выпрямился. — Его у нас никогда не было. — Я спрашиваю, где добыча? — Не знаю. — Узник смотрел без ненависти. — Когда задумали убийство? — председатель придвинулся, навис над ними. Заметил, что рука Барбары потянулась к Сиксту. Коснулась кончиками пальцев его руки. Отодвинулась. — Без нежностей! — рявкнул он. — Мы не замышляли убийства — ответил Сикст все с тем же спокойствием. — Для чего же тогда, вероломно заманив к себе в келью этого человека, вы преднамеренно укрыли там топор? — не отступал председатель. — Для чего было это вам нужно? — Это не ее вина, клянусь богом! — и Сикст взглянул на Барбару. — Ой ли? — председатель изобразил изумление. — Зачем же вы в таком случае сводили друг с другом счеты? Прикажете верить, будто вы не замышляли убийства? Вы действовали сообща. Вы запутались, у вас не было выхода. Вам оставалось одно. А вы, мадам, не помышляли о смерти мужа? — Нет — ответила Барбара. — Прикажете верить — фыркнул председатель. — Ну нет уж, увольте, мадам… Отчего же — если так оно и было — вы не поспешили в полицию, чтоб покарать преступника, который искал спасения под вашим кровом? Ведь вы чувствовали к нему ненависть, не так ли? — Барбара молчала. Лишь на какое-то мгновение подняла глаза на своего мучителя. Потом посмотрела вновь на Сикста. — Соизвольте отвечать! — Я лгала — сказала она, помолчав. — Я не испытывала к нему ненависти… — Председатель отшатнулся и стоял теперь, прислонившись к печке. Тяжело дышал. — Ты не должна была говорить им этого! — раздался голос Сикста. — Довольно! — Председатель кивнул надзирателям. — Увести арестованных! — Протоколист за пюпитром с раскрасневшимся лицом складывал бумаги. — Оставьте нас… — проворчал председатель. — М-да, Иван Федорович — начал он после ухода чиновника. — Я знаю, эта женщина лжет. Она и в самом деле ненавидела его, когда он сказал ей об убийстве. Вы обратили внимание, какое удивленное лицо было у него, когда он услышал ее слова. Но ее ложь нам пригодится. Мы будем утверждать, что убийство совершено с заранее обдуманной целью. Более того, будем утверждать, что оно тщательно подготовлено… — Он ответил, что этого они не смогут подтвердить фактами. Не следует создавать ситуацию, при которой такие утверждения могут быть опровергнуты. Более приемлем метод мнимого согласия с версией, предложенной арестованными. Лучше, если все несоответствия и непоследовательность будут вытекать из их позиции. Факт, что топор был принесен в келью в день приезда убитого, — неопровержимая улика. Не стоит досказывать все до конца. — Ради чего, Иван Федорович — председатель все еще стоял, прислонясь к печке — мы расплачиваемся за чужие грехи своим здоровьем? — измученный, весь какой-то поникший. — Мы сами частица этой вины — ответил он ему. — Ну знаете — председатель фыркнул. — Винить себя за отсутствие духовного призвания у этого монаха? — Не знаю — сказал он в ответ и пожал плечами. — Я тоже устал. — А вы ведь не обронили ни одного словечка — заметил председатель. — Я наблюдал… — и он потянулся к стакану с недопитым чаем. Чай был горьким и холодным. — Ну ладно — заметил председатель. — Мы еще потолкуем об этом. — И, ничего не добавив, вышел из кабинета. Тогда он поднялся из-за стола. Надел пальто. Прошел в канцелярию. На стуле у стены в окружении надзирателей сидел Сикст Собрались чиновники. Через полуоткрытую дверь из коридора заглядывали любопытные. — Что тут происходит? — спросил он. — Вот сказал, что плохо себя чувствует, господин следователь — доложил один из надзирателей. — Прошу всех выйти — обратился он к присутствующим и подошел к Сиксту. — Ну что, вам лучше? — Сикст поднял голову. — А, это вы… Да, уже лучше — он протянул руку, словно желая задержать его около себя. — Спасибо, господин следователь… — Сикст опустил голову. — Я пытался вас от этого избавить, уж вы мне поверьте — ответил он. — Сикст улыбнулся. — Спасибо вам…
В гостинице он прочитал письма. Собрался было спуститься пообедать, но представил себе забитый до отказа зал ресторана и раздумал. Лег на кровать. Подумал, что в этом деле ничего не удалось выяснить до конца. Не давала покоя мысль, что суд, который соберется, дабы покарать виновных — ему казалось, он уже слышит зачитываемый монотонным голосом обвинительный акт, — найдет тем не менее достаточно оснований, чтобы вынести безупречный с юридической точки зрения приговор. И в осуждении, которое не определит истинных размеров вины, Сикст познает радость искупления. А ведь его грех от этого ничуть не уменьшится. Вера в божественный промысел вновь подточит человеческий закон. Он не сомневался: то, что с самого начала объединяло эту пару, было союзом сердец. И вот перед лицом якобы сверхъестественной силы этот союз распался. Сикст вернется к кощунственным беседам с тем, кто подверг его испытаниям, женщина, которую он к себе привязал, — к ненависти. Осталось глядящее с фотографий лицо убитого. Голова, откинутая назад. Полуоткрытые веки. На лбу спутанные пряди волос. Он потянулся к лежащей на столе книге. Ее только что прислали по почте. Разумеется, ни у кого из местных юридических светил ее не было в библиотеке. Он прочитал отчет о полемике Тарда, опубликованной в «Arhives d’Anthropologie Criminelle»[8]. Тард отводил обвинения в излишнем эклектизме и в тенденции к примирению противоречивых концепций. Что из того — говорили его противники — что, согласно тезису Тарда, безумие человека не зависит от его воли так же, как склонность к преступлению не зависит от воли преступника? В теории Тарда зияющая брешь: идентичность личности у него — понятие мнимое, его опровергает вся эволюция индивидуума. «Я вчера» не есть «я сегодня». Категория моральной ответственности у него не только лишена какого бы то ни было научного смысла, но вдобавок столь ненадежна и изменчива, что не может служить основой ежедневно осуществляемой общественной функции, такой, скажем, как защита перед преступлением, которая нуждается в более определенном и объективном критерии. Наконец, надо еще знать — следовала на это реплика Тарда — не заложена ли склонность к добродетели или пороку в крохотных клетках человеческого мозга? Не проистекает ли эгоцентризм или альтруизм, повышенная приспособляемость или неприспособляемость к общественной жизни из основных свойств этих невидимых, но таинственных руководителей наших поступков и не сохранятся ли те же самые психические черты вне зависимости от телесной оболочки? Он отложил книгу. Последнее время на него часто нападала сонливость. Таково было, по-видимому, действие лекарств, которые ему прописал во время последнего визита доктор. Пробуждался он тоже внезапно. Стирались грани между окружающими явлениями. Он засыпал, наблюдая в окно, как в густеющих сумерках сыплется снег, — большую часть времени проводил в номере, потому что прогулки по городу стали слишком утомительны, — пробуждался через некоторое время — на привокзальной площади горели фонари, в зыбком их свете по-прежнему кружились снежные хлопья. Они быстро таяли на тротуарах, пора заморозков еще не наступила. Иногда он чувствовал далекий, едва уловимый прилив боли. Он сразу тянулся к лекарству, и неприятное ощущение пропадало. По утрам крыши были в снегу. Он в последний раз приехал на пролетке в суд, где кончали составление обвинительного акта. Велел еще раз привести подследственных. Сикст подтвердил свои показания. Он хорошо владел собой, его внезапное спокойствие, даже удовлетворение, можно было объяснить просто фактом окончания следствия, хотя причины этого могли быть и другие. Сикст вновь попросил за него молиться. — Если только это придаст вам силы… — и он развел руками. Сикст покрутил недоуменно головой. Желая тем самым сказать, что его не понимают. И тогда ему вспомнились недавно вычитанные мысли Тарда об основных свойствах невидимых таинственных руководителей наших влечений. С трудом сдержался, чтоб не рассмеяться. Они простились, когда Сикст подписал последний документ. Он протянул ему руку. Ощутил пожатие большой влажной ладони. А ведь это рука убийцы — подумал он — и отнял свою. Положил на стол. Коснулся пальцами зеленого сукна, которым была обита столешница. Через час ввели Барбару. Сидевший рядом с ним за столом чиновник сообщил, что у нее есть адвокат, с которым она уже разговаривала в тюрьме. Едва переступив порог, Барбара заявила, что отказывается от всех своих показаний и просит, чтоб это ее заявление было запротоколировано. — Итак — спросил он, чувствуя, как в душе растет равнодушие — вы не подтверждаете ни единого своего слова? — Ни единого — ответила Барбара решительно. Она смотрела на него с нескрываемой ненавистью. Откуда бралась эта ненависть? Не в том ли причина, что он был свидетелем ее последнего свидания с Сикстом? — гадал он про себя. Но думал об этом без гнева, как о чужом деле, к которому не имеет никакого отношения. — Ни единого слова, господин следователь — повторила Барбара, помолчав, и опустила голову. Ее лицо было очень бледным. На висках обозначились морщинки. В запавших глазах тлел тот самый огонь, который запомнился ему с первой встречи. — Меня ожидает процесс. Пока что мне нечего добавить… — Он знал, она повторяет слова адвоката, и пожал плечами. — Не знаю, лучший ли это способ? Вы поставите суд в затруднительное положение. Станут придираться к каждой мелочи. — А если и там — перебила она — я буду молчать?.. — Он положил перед ней подготовленный для подписи текст. Она внимательно прочитала, медленно расписалась. — Желаю успеха — сказал, поднимаясь и протягивая ей руку. Какое-то мгновенье она колебалась, ответить ли на рукопожатие. — Спасибо — сказала. — Вы могли оказаться гораздо хуже… — Он улыбнулся, но Барбара не заметила его улыбки. Повернулась и направилась к двери. Ее заслонил сопровождавший надзиратель. Дамиан, которого также вызвали в суд, явился в черном, хорошо сшитом костюме. Самоуверенный, ничем не напоминавший недавнего арестанта. — Хочу поскорей со всем этим развязаться — бросил он, просматривая протоколы. — Свою вину я уже искупил. — Вот как… — удивился он. — Да. господин следователь — пробурчал Дамиан. — Справедливую кару назначит мне некто иной… — Кто ж? — спросил он. — Смею вас уверить — Дамиан отложил бумаги — это будет не ваш суд. Я признаю над собой лишь юрисдикцию духовных властей. Ваш приговор не будет иметь для меня значения… — Он хотел было осведомиться, откуда этот вызывающий тон, действительно ли его нисколько не смущает перспектива сидеть на скамье подсудимых? Но махнул рукой, взял подписанную уже бумагу и велел тому выйти. Последним ввели извозчика. Он шел, сутулясь и тяжело ступая. Тяжело опустился на стул. С первого слова отказался что-либо подписать. — Но послушайте — попытался он его вразумить — это вам ничего не даст. Здесь только ваши показания. Точно записанные ответы. — Нет, нет… — крутил тот головой. — Я не умею читать. Там, конечно, одно вранье… — Совершенно верно — подтвердил он. — Одно вранье. И это ваше вранье. Ваши тщательно записанные показания. — Извозчик сжал в ярости кулаки. Вечером он отправился на ужин. Попрощался со знакомыми. Засыпая с зажженной лампой, видел падающий снег. Утром снег лежал уже толстым слоем повсюду. Дворники подметали тротуары, посыпали их песком. Поезд опоздал… — Мне сообщили, господин следователь — он стоял на перроне рядом с провожавшим его чиновником — что жена этого упрямца… — Он отвернулся. Слева появилось облако пара. Послышалось пыхтение паровоза. Кто такая? — до его сознания дошли наконец слова чиновника. — Жена нашего извозчика, она была уборщицей на железной дороге — громко объяснял тот, стараясь перекричать громыхание тормозящих вагонов. — Вчера бросилась под поезд… — Он стоял не шевелясь. Смотрел на зарумянившееся от легкого мороза лицо чиновника, который нагнулся за его чемоданом. — Я помогу, господин следователь. Поторопитесь. — Он двинулся к вагону. — Значит, арестованного — он смотрел, как тот открывает двери купе — пока что не известили. Но сегодня ему должны об этом сообщить… — Он вздрогнул, придвинулся к тому. — Это ложь… — Что, господин следователь? — донесся вопрос чиновника. Чемодан был уже в вагоне. Он занес ногу на ступеньку. — Когда это случилось? — Чиновник помог ему сесть в купе. — Вчера, господин следователь. — Он захлопнул дверь. Прижался к стеклу. Увидел свою тень, падающую на лицо того человека. Непонятно, его ли это собственные глаза или глаза того, кто стоит, махая снятой с головы шляпой. Послышался звонок. Он ощутил быстрые удары сердца. Они учащались. Открыл рот. — Это его глаза — подумал. — Близкое присутствие того, кто карает невиновных, совершая акт правосудия согласно своим непостижимым законам… Он стоял неподвижно. Вокзал остался уже позади. Они переехали мост. Минуту спустя — над пришедшими в движение двухэтажными домами из серого камня — показалась стройная монастырская башня. Тучи разошлись, выглянуло солнце. Огромное, подернутое дымкой. Он очнулся. Острая боль. Он вновь вступал в ее пределы и, стиснув руки, глядел в черное разливавшееся вокруг сияние.
Władysław Terlecki. ODPOCZNIJ PO BIEGU Państwowy Instytut. Wydawniczy. Warszawa, 1975 Перевод В. Левидовой и С. СвяцкогоЮлиан Кавалец
Серый нимб
Книга получила первую премию на общепольском литературном конкурсе, посвященном 30-летию Польской рабочей партии.
Допустим, что кто-то жил себе спокойно, никогда не брался ни за какие трудные дела, не очень-то рисковал, не вступал в борьбу, где могли проломить голову или пробить сердце, и, так поживая, состарился и почувствовал себя худо, так худо, что пришлось улечься в постель; а когда лежал в постели, подавали ему укрепляющие бульоны и лекарства, но это не помогло, и он умер; от такой смерти никакого прибытка, разве что какие деньги или вещи, оставшиеся в наследство, но не об этом речь.
А случается и так: кто-то и не старый, и живет себе спокойно, ни за что трудное не берется и в борьбу не вступает, не очень-то рискует, и вдруг что-то с ним случается, он ложится в постель и говорит, что ему худо, и, хоть пичкают его разными хорошими лекарствами, с постели он уже не встает и умирает; от такой смерти тоже нет никакого прибытка.
Можно бы перечислить много разных смертей, которые ничего не дают и ничему не помогают, относится это главным образом к тем, которые наступают в постелях под заботливыми и вроде бы ободряющими взглядами близких, а на самом деле поторапливающими — скорее бы уж, чтобы и себя и нас не мучил, — много можно перечислить таких смертей, после которых ничего не остается, разве что какие деньги либо наследство.
Но если кто-то идет по жизни без оглядки в одном направлении, ибо верит, что так надо, и до последнего защищает одно дело, потому что имеет сильную веру, такую сильную, что защищает это дело, хотя оно и проигрывает, хотя и кажется, что оно никогда не победит, а оно все же побеждает, и вот он уже победитель, но есть и побежденные, которые тоже верят в свое дело, яростные и мстительные побежденные, которые найдут кое-кого и натравят на победителя, и те вечером, неожиданно и коварно подкравшись к победителю сзади, ловко накинут петлю на шею, не позволят ему прошептать даже слова и потянут его за собой, как скотину; но дело его все равно возьмет верх.
В этом случае, если ты его близкий, то получаешь от смерти большую выгоду, и она, эта смерть, идет с тобой как добрый друг и облегчает тебе жизнь.
Ты угадаешь это до того, как тебе исполнится семь лет, по какой-то доброй, сочувственной и обещающей улыбке, по словам — это тот, ну знаете, тот сирота, ну знаете чей, того, которого… и руки говорящего украдкой потянутся к шее и сделают движение, как бы завязывая шарф или галстук; ведь дело в том, чтобы при матери и ребенке не произнести слова «повесили» и не опечалить их.
А когда тебе стукнет семь лет, ты очень хорошо поймешь, что та смерть — твой добрый опекун, поймешь это, едва переступив порог школы, оказавшись лицом к лицу с учителем, когда он возьмет тебя за руку и проведет по коридору и любезно скажет твоей матери — большой, хороший мальчик, он наверняка будет хорошо учиться.
Позже, возможно, значительно позже, ты убедишься, что если бы не накинули петлю на шею тому, кто защищал свое дело и верил в него, как в своего бога, то учитель не был бы так уверен в том, что ты будешь хорошо учиться; такую уверенность вселила в него именно та смерть, не в постели, не в семейном кругу, не с лекарствами, когда с готовностью исполняется любое желание — укройте меня, откиньте одеяло, приподнимите голову, поднимите ногу, подержите за руку, холодно, жарко… — а смерть в чистом поле, на пригорке, где растет несколько деревьев, когда не исполняются желания и даже просьбы; потому что его держали, обмотав вокруг шеи веревку, словно собаку на привязи, а он, напрягая шею, шептал — хочу попрощаться с бабой.
— Обойдешься.
— Хочу взглянуть на ребенка в люльке.
— Обойдешься.
Хочу взглянуть на ребенка в люльке — это написано на первой странице того уже пожелтевшего тома, где приведены показания обвиняемых и свидетелей, его достали для меня с верхней полки; а прежде чем его достали и дали мне, и предложили присесть у стола в тихой комнате судебного архива, я шел по холодным сводчатым коридорам старинного здания, в котором уже издавна помещается суд; а еще раньше удовлетворили мою просьбу, разрешив ознакомиться с актами процесса о повешении А. В., имевшем место четырнадцатого, а точнее, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое апреля 1945 года.
Повешение, почему именно повешение, почему петля, а не пуля… В этом томе актов и показаний, с которым мне так любезно разрешили ознакомиться, есть все, что имеет отношение к той смерти, есть там и просьба А. В. о пуле.
А. В., которого тащили на веревке к тем нескольким деревьям, что росли на пустынном пригорке, обращался к Б. М., руководившему группой по поимке и казни, он и имел решающий голос среди тех, кто схватил А. В. на пороге его дома.
Суд (к Б. М.). Просил ли А. В. обвиняемого о пуле?
Б. М. (суду). Просил.
Суд (к Б. М.). Каким образом?
Б. М. Сперва просил даровать жизнь, а потом о пуле.
Суд (к Б. М.). Как просил?
Б. М. Он говорил, если уж ему дано умереть, так лучше расстрелять, зачем петля… и он надеялся…
Суд (к Б. М.). На что надеялся?
Б. М. Что мы выстрелим ему в затылок.
Суд (к Б. М.). Обвиняемый, откуда вам это известно?
Б. М. Потому что он втянул голову в плечи и немного подался вперед, остановился и ждал… а мы потащили его дальше.
Суд (к Б. М.). Значит, он стыдился петли?
Б. М. Не знаю, то ли боялся, то ли стыдился, наверняка и то и другое.
Суд (к Б. М.). Обвиняемый, почему вы не пошли на это, не выстрелили?
Б. М. Чтобы не было шуму.
Суд (к Б. М.). Чтобы не было шуму или чтобы было больше позору для А. В.?
Б. М. Чтобы не было шуму.
Суд (к Б. М.). Чтобы было больше позору для А. В.
Б. М. (молчит).
Суд (к Б. М.). Чтобы было больше позору для А. В.
Б. М. (упорно молчит).
В этой смерти есть все, что нужно, чтобы она служила опорой, чтобы из нее извлечь пользу, ибо она предельно жестока, ибо не было исполнено ни одно желание, ни одна просьба; сперва он умолял — хочу попрощаться с бабой, ему ответили — обойдешься; потом он просил — хочу взглянуть на ребенка в люльке, ему ответили — обойдешься, а потом не исполнили его просьбу — вместо петли чтобы пулю.
Возможно, петли он боялся больше, чем пули, повешение весьма долгая церемония, действие пули мгновенно; возможно, кто-то рассказывал ему, как это бывает, ибо если послушать стариков, то случалось и так на свете, что кому-то стреляли прямо в затылок, а пуля проходила стороной, и человек тот не умирал, о таком можно сказать, что ему посчастливилось пережить собственную смерть, войти в смерть и выйти из смерти, как бы промчаться над бездной моря смерти; это можно назвать по-разному, но трудно назвать верно, ибо это такое сплетение, такой клубок жизни и смерти; возможно, кто-то рассказывал ему, что, когда человек получает пулю в голову, не слышно грохота, сильнее этого грохота тишина, которая вдруг опускается на весь свет, и у человека, сраженного пулей в голову, плывут перед глазами круги, и он чувствует — как рассказывал кто-то, кому удалось выбраться из могилы и спастись, потому что пуля скользнула по голове, — чувствует, словно его вдруг подхватила на руки мать и побежала с ним в тихую музыку безмолвия и красочный мир.
Я проспал в люльке эту ценную, как потом оказалось, цепную, как неистощимый банковский счет, смерть, проспал в детском неведении причитания матери и бабушки; пока наконец не наступили причитания, которые я уже запомнил; это был плач матери в какую-то годовщину у могилы А. В., то есть моего отца.
В моей жизни набралось достаточно таких дней, когда много чужих, хорошо одетых людей приезжали в нашу деревню на машинах, окружали могилу, а вернее, памятник на могиле товарища А. В.; эти люди здоровались сперва с моей матерью, с бабушкой и со мной, а потом со старостой и с самыми уважаемыми крестьянами; затем следовали речи, в которых повторялось одно и то же — товарищ А. В. посвятил свою жизнь прекрасному делу, товарищ А. В. погиб за прекрасное дело.
После речей эти люди опять торжественно подходили к моей матери и бабушке и, видя, что женщины плачут, показывали на меня, все на меня показывали и трогали меня, множество рук тогда меня гладило, и множество уст говорило — в сыне надежда, в сыне надежда…
Потом они прощались с матерью, бабушкой и со мной, а также с самыми уважаемыми крестьянами нашей деревни, рассаживались по машинам и быстро трогались в обратный путь, и если дело бывало летом и день стоял жаркий и сухой, то дорогу застилали клубы пыли, скрывавшие от глаз лимузины, что мешало крестьянам смотреть, как они отъезжали.
А после этого бывала работа с цветами, ими была завалена вся могила; они лежали как попало, без складу и ладу, ощетинившись торчащими кверху стеблями, их было столько, что если бы их разделить на небольшие букетики, то хватило бы на все кладбище.
Мать говорила тогда людям из деревни, которых так разбирало любопытство, что они не расходились по домам, хотя торжество уже закончилось, и слонялись по кладбищу, — возьмите себе цветов на могилы близких, а бабушка добавляла — не думайте, что бог не взял его к себе, бог принял его, ведь помыслы господни неисповедимы; мой сын утешится там, если возьмете цветов и положите их на могилы своих близких.
Я смотрел тогда на людей и, хотя был совсем еще мальчиком — а может быть именно поэтому, — замечал, что бабушку слушали недоверчиво, как бы сомневаясь, что бог согласился держать у себя товарища А. В., или моего отца; бабушка тоже, пожалуй, замечала что-то в глазах людей и еще раз повторяла — бог взял его к себе, говорю вам, взял; а потом, чувствуя, что не убедила никого, добавляла — хоть и не верите, что бог взял его к себе, берите цветы просто так, все равно их растащат ночью.
Каждый мальчишка в деревне знал, кто крадет цветы; их крали и прятали в портфели старшие ребята, ездившие автобусом в школу или на работу в город; на следующий день после такого торжества портфели ребят, спешивших на автобус, были пузатыми — кроме бутербродов с маслом и колбасой, в них лежали букеты, которые они «свистнули» поздним вечером с могилы товарища А. В.; ребята уже несколько пообтерлись в городе и переняли городскую привычку дарить цветы девушкам; а что они взяли их — я говорю «взяли», потому что слово «украли» застревает в горле, — с могилы моего отца, так это ничего, ведь если даже самые смелые и доброжелательно относившиеся к матери и бабушке люди взяли немного цветов и положили на могилы своих близких, то на могиле, вернее, на бетонном постаменте, все равно оставалось много цветов, пожалуй, даже слишком много, потому что эта груда цветов — так я воспринимаю это теперь, спустя многие годы, — делала могилу надменной и кичливой, она возносилась над другими могилами, особенно теми, на которых не было ни камня, ни металла, а одни лишь деревянные кресты; надо сказать, что эти дорогие букеты, привезенные на машинах из столичных цветочных магазинов и возложенные торжественно на могилу, а также речи, газетные статьи, упоминания в книгах привели в конце концов к тому, что эта одна смерть воцарилась над всей округой, простиралась дальше и, хотя прошли годы, казалась совсем недавней, будто произошла вчера, а для меня — мне стыдно признаться в этом — была и остается банковским капиталом, с которого можно брать и брать, а он все равно не убывает, наоборот, растет и растет.
Но не только это я могу сказать о той смерти, я изучаю ее со всех сторон, ведь это она привела к тому, что теперь я хватаюсь за голову и не могу понять, что же я собой представляю, кем я стал, не могу разобраться в себе и не знаю, что я могу и к чему я годен; я не знаю, любят ли меня, ибо не могу разобраться в любви и доброжелательности людей ко мне, ибо, хотя мне скоро и тридцать, я все еще дитя той смерти, оправленной в золотые рамы, украшенной цветами и постоянно воскрешаемой в речах, статьях и книгах, дитя, передаваемое из одних заботливых рук в другие.
Ведь как мило улыбался директор, с какой преувеличенной доброжелательностью уверял мать, что я сдам экзамены в среднюю школу, как резво он семенил ногами, когда бежал в учительскую сообщить, что приехал сын товарища А. В., что он находится в стенах школы имеете со своей матерью, и как вскочили сразу же все учителя.
Ты страдал, отец; обвиняемые рассказывают в этой книге все, что произошло тогда; я сижу один в маленькой холодной комнате судебного архива над раскрытым томом актов следствия и стенограмм показаний обвиняемых и свидетелей, но воображение уносит меня к деревянному, крытому соломой дому, я занял удобную позицию для наблюдения, значит, я не стоял неподвижно, а присоединился к группе, которая должна повесить тебя и которой руководит Б. М.
Дверь широко распахнута, теплый вечер, высокое крыльцо с истертыми ступенями, на крыльце ты, отец, сидишь спиной к ночи и лицом к мерцающему свету керосиновой лампы, горящей в доме.
Какая безмятежная картина, отец, открывается глазам незаметно подкравшейся карательной группы, и Б. М. передвигает узел на веревке и делает большую петлю, такую, чтобы в ней уместилась твоя голова, и вот уже петля готова, и он держит ее в обеих руках, будто осязаемый жесткий нимб.
Какая безмятежная сцена, отец, перед этими вытянутыми вперед руками Б. М., перед жестким, конопляным нимбом; там в избе мать качает ногой люльку и что-то тихо напевает, а ты время от времени прерываешь ее песенку и говоришь…
Б. М. (суду). А. В. сидел на крыльце своего дома спиной к нам, мы слышали, как он говорил своей жене: пока растет на славу, пока растет на славу…
Речь шла обо мне, в этой огромной книге обо мне сказано много, это уж штучки прокурора, что обо мне столько сказано, ведь известно, что прокурор всегда и всюду, где бы то ни было и когда бы то ни было, делает все, чтобы продемонстрировать сердце преступника, жестокое и безжалостное, и тот факт, что я тогда лежал в люльке и что мать напевала мне песенку, дал прокурору великолепную возможность показать суду каменное сердце командира карательной группы.
Прокурор (к Б. М.). Ребенок и его мать, обвиняемый, не оказали на вас никакого влияния?
Б. М. (молчит).
Прокурор понял, что попал в точку, и повторил вопрос.
Прокурор (к Б. М.). Повторяю вопрос: тот факт, что вы застали в доме А. В. его жену, склонившуюся над люлькой, его ребенка, для вас не имел никакого значения?
Б. М. (молчит).
Прокурор (обращаясь ко второму обвиняемому). А что скажет по этому поводу второй обвиняемый?
Второй обвиняемый (суду). Я шепнул Б. М., что в доме жена А. В. и ребенок.
Прокурор (второму обвиняемому). С какой целью вы шепнули это?
Второй обвиняемый. Чтобы смягчить его, мне было жалко.
Отец радовался мне, наверняка радовался, если бы не радовался, он мог просто сказать матери что-то о земле, о поле, ведь каждый в деревне тогда был полон этим, ведь вдруг объявилось столько земли, столько, что даже страшно; об этом тоже можно прочитать в актах следствия, в показаниях обвиняемых и свидетелей.
О земле сказано очень много в этих протоколах и актах, о том, что у людей ее было совсем мало, а потом им вдруг под нос сунули огромные пространства, а они боялись ее брать, не брали, хотя и хотелось, но никак не могли вобрать в себя столь огромную равнину, которую разрешено было брать, и товарищ А. В. говорил — берите ее, берите… он злился на людей и кричал — берите ее, берите…
Судья (свидетелю). Что говорил вам А. В., когда земля пустовала и никто, кроме А. В., не решался взять ее?
Свидетель. Он говорил, чтобы ее брали.
Суд (свидетелю). Можете ли вы повторить слова А. В.?
Свидетель. А. В. говорил: берите ее, берите, ведь она ваша.
Судья (свидетелю). Как он это говорил, спокойно или взволнованно?
Свидетель. Сперва спокойно, а потом неспокойно, а потом нетерпеливо, со злостью, а потом уж кричал: берите ее, берите!
Суд (свидетелю). Значит, кричал…
Свидетель. Кричал так, будто натравливал нас на эту землю…
Тут свидетель — как можно понять из протоколов, а из них действительно можно кое-что понять, потому что протокол — это как бы человеческая душа, — тут свидетель разохотился и пожелал высокому суду, который, возможно, того и не знал, обстоятельно разъяснить, каково состояние людей, которые испытывают огромное желание броситься на землю, но которые сдерживаются, потому что боятся, хотят и боятся, и в первый момент может показаться, что страх и желание переплетаются, и неведомо, что возьмет верх; но как только один из них схватит, страх исчезает, и верх берет желание, и это желание превращается в ярость, и тогда все яростно хватают и раздирают.
Суд (свидетелю). Что вы хотите этим сказать?
Свидетель. Я хочу сказать, что А. В. надеялся, что кто-нибудь еще, кроме него — ведь он-то не боялся, — накинется на поле и схватит кусок той земли, он хотел, чтобы мы ее расхватали.
Свидетель вновь пожелал вернуться к тому, о чем говорил ранее — как можно судить по страницам судебных материалов, он чрезвычайно разохотился и почувствовал себя в суде по-свойски, — но судья прервал его.
Суд (свидетелю). Это уже не вносит в дело ничего нового, пожалуйста, расскажите, что стало с землей.
Свидетель. Землю расхватали.
Стало быть, отец, сидя на крыльце и не ведая, что к нему приближается петля, мог говорить о земле, о поле, но предпочел говорить о своем единственном сыне; единственном, но не первородном, поскольку первый, бывший значительно старше меня, умер еще ребенком; предпочел говорить обо мне, а не о полях, не о чем-нибудь еще, и этот разговор обо мне прервал Б. М., когда внезапно накинул, ему петлю на шею, потянул назад и запретил попрощаться с матерью и бабушкой, а также не позволил посмотреть на меня; стало быть, последние слова отца, сказанные дома, были обо мне, ведь — пока растет на славу — это касалось меня, да и последние слова в жизни отца, как я убедился потом, тоже были обо мне.
Но и об умершем брате среди судебных актов сказано также много; чего только не узнал я там в связи со смертью брата, чего только не вычитал на страницах книги показаний обвиняемых и свидетелей, касающихся смерти брата.
На глаза мне попалось слово «курокрад» — и я тотчас же пробегаю строки до слова «курокрад» и после слова «курокрад», ибо хочу узнать, что это слово вносит в дело; и это дает мне возможность проследить ту часть процесса, в которой защита ведет разговор со свидетелями, — разговор, прерываемый вопросами прокурора и судьи.
Адвокат (свидетелю). Свидетель, расскажите суду, какая репутация у А. В. была в деревне.
Свидетель. Хорошая.
Адвокат (свидетелю). Безупречная?
Свидетель. Хорошая.
Адвокат (свидетелю). Что, ни у кого не было к нему претензий?
Свидетель. Может, у Ц. З., потому что однажды ночью А. В. взял у него курицу.
Адвокат (свидетелю). Что значит взял?
Свидетель. Взял.
Адвокат (свидетелю). И после этого как прозвали А. В.?
Свидетель. Курокрадом.
Прокурор (свидетелю). Зачем А. В. взял курицу в курятнике Ц. З.?
Свидетель. Потому что хотел сварить ее для больного сына.
Прокурор (свидетелю). Почему же он не взял свою курицу?
Свидетель. Потому что они сдохли.
Адвокат (свидетелю). И что, у него не было ни одной?
Свидетель. Было несколько, да сдохли.
Прокурор (свидетелю). Когда, до болезни или после болезни ребенка?
Свидетель. До болезни.
Адвокат (свидетелю). Любили ли А. В. в деревне?
Свидетель. Нет.
Прокурор (свидетелю). Почему?
Свидетель. Потому что у него не было, а он хотел иметь.
Прокурор (свидетелю). Что хотел иметь?
Свидетель. Много земли, коров, лошадей, кур, гусей…
Адвокат (свидетелю). Таких не любят?
Свидетель. Таких, у которых нет, а они очень хотят иметь, не любят.
Собственно говоря, лишь одну страницу занимает дело с этой курицей, и мелькают слова «курица», «бульон», «курокрад»; я мог бы осторожно вырвать ее из книги, чтобы она не марала биографию, ведь как это выглядит теперь рядом с этой почетной могилой, рядом с венками, речами, цветами, рядом со всем этим авторитетом и героизмом, рядом с этими почестями; зачем это впихивать в его биографию; изъять бы эту страницу, ничего не произойдет, если не хватит одной страницы в такой толстой книге, в таком заваленном от пола до потолка книгами архиве, однако все здесь пронумеровано, номера определяют порядок, стоят на страже в архиве: если хоть один номер выскользнет из шеренги, порядок нарушится, и сразу же можно будет догадаться, что что-то не так; может быть, следует обратиться к директору архива, к той необыкновенно любезной женщине, и честно рассказать ей об этой странице, может быть, она согласится на ее изъятие, но зачем вообще все это разглашать; а может быть, попробовать уладить дело через вышестоящие инстанции; мне, пожалуй, идти туда не следует, может, надо рассказать об этом матери, может, она пойдет, но изъятие страницы ничего не уладит, ведь живы свидетели, и свидетелям рта не заткнешь.
При всем этом мне чуточку становится смешно; курица должна была вылечить ребенка, курица должна была свершить чудо, должна была заменить лекарства и врача, а курицы не было; что за дьявольски странный мир.
Но это меня и злит — если не будет навара, ребенок умрет наверняка, а если будет, может выжить, единственная надежда на бульон, — что за дьявольски чудной мир.
Мать рассказывает мне — ребенок был слабенький, лежал в постели, не мог приподнять ручки, они сразу же безвольно падали, вдруг он стал беспокойно шевелить губами, и мы уже знали, что если до этого давали льняное семя и собачье сало, то теперь уж необходим куриный навар.
Что было с братом, я знаю из рассказа матери, а что было с дедом, я видел собственными глазами, ведь дедушка умер недавно, и я сам мог убедиться, что врачи, лекарства, капли, таблетки, уколы не оттеснили извечного льняного семени, извечного собачьего сала и извечного навара и что, когда у нас на этой огромной равнине приходит время смерти, тут могут быть и врачи, и лекарства, но должны быть и льняное семя, собачье сало и самое изысканное и ароматное — куриный навар; как только вышел врач и заработал его автомобиль, мать вошла в избу с кружкой льняного семени и влила его в деда; у меня тогда завертелась в глазах кровать, в которой лежал дед, замелькало лицо деда, и то, на что я смотрел, слилось с тем, что рассказывала мне мать, видимо, я хотел то время приблизить к этому и хотел на постель деда положить брата, передвинуть во времени его болезнь; ведь теперь ему могло бы помочь льняное семя, ведь теперь его дали после ухода врача, после уколов и капель, ведь теперь, как бы то ни было, по болезни бьет многое, и то, что не помогло деду, могло бы помочь брату; а по той болезни били только льняное семя, собачье сало и навар — что за странный был мир.
Мать рассказывала мне — ребенок все шевелил и шевелил губами, а ночь уже наступила, и необходим был навар, а курицы не было, и тебе следует знать, что нет ничего страшнее на свете того, когда ребенок болей и шевелит губами, а навара нет.
Мать рассказывала, а я думал — кто так устроил мир…
Она говорила мне еще — он был необходим, надо было его приготовить, а его не было, наступил такой момент, когда без него обойтись было нельзя, мы с отцом смотрели на ребенка, и этого было достаточно, чтобы ни с чем не считаться, отца вдруг охватила какая-то злость, он распахнул дверь, помчался в сад и сразу же вернулся с курицей, он держал ее за голову и вертел, вертел куриную голову, словно закручивал винт, и хотя курица была уже мертвая, он крутил, крутил ее шею, как бы не ведая, что делает, наконец открутил совсем и бросил на пол; я ошпарила, ощипала и выпотрошила ту курицу и кинула ее в кастрюлю, потом подошла к постели и говорю ребенку — бульончик уж варится, сейчас будет… Тогда в избу вошел Ц. З.
Ц. З. тоже был свидетелем на процессе, но обо всем рассказывал очень коротко.
Ц. З. (суду). Меня разбудило квохтанье кур, я накинул на себя что под руку подвернулось и выбежал во двор, я заметил, что дверь курятника открыта, и увидел свет в окнах дома А. В.; я пошел туда и только переступил порог, как увидел на полу избы куриную голову, поднял ее, поднес к свету и узнал голову моей курицы; но я простил А. В., потому что знал, что у него хворает мальчишка.
Суд не настаивал на более подробных показаниях, и поэтому в судебной книге протоколов и показаний о той давней ночи сказано немного; но мне это интересно, и я продолжаю рыскать по всем страницам, вслушиваюсь в то, что рассказывает мать, поэтому я многое знаю о той давней ночи и том давнем рассвете, когда умер мой брат.
Мне не нравится то, что отец упал на колени перед соседом, пошедшим в избу со словами — ты украл у меня курицу, голодранец, — но отец упал перед Ц. З. на колени и говорил — я не хотел тебя будить, а курица была нужна, ведь мальчонка хворый, не сказывай этого никому, я заплачу тебе за нее, когда заработаю.
Ц. З. сжалился и сказал отцу — вставай, вставай, я не скажу, и быстро вышел, может, боялся, что произойдет что-либо страшное, потому что — как можно судить по словам матери — та мольба не была обычной мольбой, она пугала; и Ц. З. наверняка понял, какова была та мольба, и потому сказал — вставай, вставай, не скажу никому, и потому быстро вышел, но потом где-то что-то шепнул об этом, а потом шепнул тот, кому шепнул Ц. З., и вот из всех этих шепотов выросло звучное, округлое слово — курокрад.
Могу представить себе, как выглядела той ночью предсмертная трапеза моего брата, я многое узнал об этом от матери, а также видел предсмертную трапезу моего деда, между этими трапезами есть разница, должна быть, ведь эти предсмертные трапезы разделяют пятнадцать лет, поскольку мой дед жил долго и умер в 1953 году.
Когда Ц. З., напуганный мольбой отца, вышел из избы, аромат бульона был уже во всех углах, он наполнил избу, расползался по полу, прилипал к потолку.
После двух рывков в сторону жизни — после льняного семени и собачьего сала — мальчик вновь стал тихо отплывать в противоположную сторону; но вот ему опять мешают спокойно плыть, дрожащие руки матери подносят к постели миску с ценнейшим, роскошнейшим лекарством, прибывшим как бы из далекого, долгого путешествия через океан; курица в бульоне очутилась перед горячими, спекшимися губами мальчика, сладостный аромат окутал, словно воздушная, надушенная шаль, его потную голову и вознесся туманом над липкой постелью; в мальчике проснулся вдруг аппетит, выступил на губах желтой пеной; в мальчика входит мясо, входит аромат, входят листики петрушки и кружочки моркови, в мальчика входит жизнь, мальчик делает резкий поворот на своем пути.
Курица есть курица, навар есть навар, это вам не льняное семя и собачье сало, ничто так не бьет по смерти, как курица в бульоне, ничто так не подминает смерть, как его роскошный аромат.
Но вот аппетит у мальчика вновь стал пропадать, а скоро и совсем пропал. То, что он жадно поглотил, теперь стало выбрасываться — мясо, и бульон, и тот роскошный аромат бульона.
И вот оказалось, что курица в бульоне для него была не чем иным, как вестником смерти.
Аромат рассеивался, мать вскрикивала — какой хороший бульон, такой хороший бульон, — после этого мальчик начал умирать.
Он умер, когда не кончилась еще ночь и не наступил еще день, на границе мрака и света, а дедушка умер ясным днем, пятнадцать лет спустя.
Второй внук рос молодцом и стал крупным, здоровым юношей; ведь я-то знаю, каков я, высокий, здоровый и сильный, и меня любят девушки, и у меня их столько, сколько захочу, я их раздеваю и могу сосчитать, да не хочется; институт я еще не закончил, перехожу с факультета на факультет, потому что могу, потому что я сын А. В. Вваливаюсь прямиком к секретарю вузовского комитета и говорю — А. В. — это мой отец, могу ли я получить академический отпуск; или — А. В. — это мой отец, мне хотелось бы перейти на другой факультет… потом происходит разговор, секретарь проявляет интерес к моей судьбе и велит написать соответствующее заявление.
Через какое-то время я прихожу и узнаю, что моя просьба удовлетворена; но я знаю, что перед этим секретарь заходил к декану или ректору и замолвил слово обо мне; я знаю также, что это «слово» выглядело примерно так — ко мне заходил сын А. В., ну того известного А. В., который погиб сразу же после войны, у него какие-то затруднения, ему хотелось бы…
Заслужил ли я это? Думаю, что имел право на такое преимущество, ведь мой отец был убит, защищая справедливое дело, которое победило; но это было уже не преимущество, а потакание моим капризам.
Я задумываюсь, что стало бы со мной, если бы у меня вдруг отобрали эту смерть, если бы мне пришлось рассчитывать на собственные силы; я пользуюсь этой смертью, мне с ней удобно, но она не дает мне возможности испытать собственные силы и разобраться в человеческой искренности.
Отцу пришлось оставить меня в люльке и пойти на веревке с теми, кто пришел за ним, точно установлено, как они шли: впереди шел тот, кто тащил отца на веревке, за ним шел мой отец; отец, ты шел вторым, на шее у тебя была петля, а руки связаны за спиной, ведь как только тебя оттащили от крыльца, тебе связали руки, ведь для них было очень важно, чтобы ты не жил; следом за тобой шли двое, одним из них был Б. М.
Тебе пришлось покинуть мою мать, свою мать и своего отца и пойти на веревке с теми; теперь нас осталось трое, дед уже умер, мать второй раз замуж не вышла, она не хотела нарушать высокого достоинства печали и после твоей смерти обручилась с памятью о тебе, с твоей могилой. Я уже выскользнул из ее рук и живу себе по городам, но время от времени приезжаю домой, и тогда бывает радость, и бывают клецки, которые я очень люблю и которые мать начинает готовить, как только я переступаю порог, тот самый порог, с которого тебя стащили Б. М. и его подручные; и за этими клецками мать и бабушка спрашивают меня, остепенился ли я и завел ли хорошую девушку, такую, что годится стать моей женой; они хотят, чтобы я женился на такой девушке, которая наладила бы мою жизнь, и, кроме того — я чувствую это, — они боятся, как бы не прекратился род… Говорю тебе, отец, можно обхохотаться от того, как они уговаривают меня жениться, а важно им одно, они мечтают — одна о внуке, а вторая о правнуке… В самом деле, от этих уговоров хочется смеяться, от этой их постоянной агитации…
Говорить тебе позволили только после того, как, миновав сад, они вышли за изгородь, на границу полей и деревьев, как раз там, где идущий впереди дернул за веревку; это значило — надо изменить направление, шагать наискось через поля, чтобы ближайшим путем пойти к пустынному пригорку, с несколькими деревьями на вершине.
Судья и прокурор неоднократно обращались к Б. М. и двум другим обвиняемым с вопросом, что говорил А. В., когда оказался на границе полей и садов.
Б. М. Просил даровать ему жизнь.
Суд (к Б. М.). Как он обращался?
Б. М. Говорил: даруйте мне жизнь.
Прокурор (второму обвиняемому). Можете ли вы, обвиняемый, повторить слова А. В.?
Второй обвиняемый (надеясь на снисходительность суда по отношению к себе, сыпал Б. М.). Он говорил так: поляки, даруйте мне жизнь, у меня ведь жена, старуха мать, старик отец, ребенок.
Судья (к Б. М.). Что ответил обвиняемый?
Б. М. (молчит).
Прокурор (обвиняемому, который сыплет Б. М.). Что ответил Б. М.?
Второй обвиняемый. Б. М. ответил: теперь уже поздно.
Прокурор (второму обвиняемому). А дальше?
Второй обвиняемый. А дальше: ты, А. В., ты, А. В., не проведешь нас патриотическими попевками; у тебя, А. В., было время опомниться, а ты не опомнился, у тебя было время взяться за ум, а ты не взялся; были письма, а в письмах черным по белому написано — не смей ступать не на свою землю, иначе тебе конец; несколько раз тебе выбивали окна, и это тоже значило — оставь землю в покое; у тебя сгорела рига, и это тоже означало — не тяни руки к земле и других не подбивай; в тебя стреляли из пулемета из-за угла, и это тоже означало — обходи, обходи стороной эту землю, она не твоя…
Иногда, отец, мы сидим за своими клецками, вдруг прерываем разговор о моем будущем, и наступает тишина; я знаю, что в такие моменты мать и бабушка отправляются в прошлое, словно в темноту ночи, и ищут тебя.
— Это упрямство его сгубило, упрямство; если уж он уперся, чтобы кого-нибудь уговорить взять землю, так он шел к нему даже ночью, стучал в окно, входил в его избу, садился на его теплой постели и уговаривал, а уж с тем бывало всякое: вот-вот готов был согласиться, и вдруг трепыхнется птица в ветвях, испугает его, и он не соглашается.
Из рассказов матери, бабушки и других стариков я узнал, что земля выделывала с людьми всякое, они жаждали ее, как пьяница водки, как бабник женщины, но боялись… и в конце концов желание превозмогло страх.
Всего этого я понять не могу, не могу понять поля, брат ли оно или враг; когда слушаешь стариков и читаешь о тех временах, то узнаешь, что поле шло вслед за богом, вслед за «Отче наш» шло «Поле наше», и лишь потом шли все другие молитвы; но теперь уже не так, только еще у очень старых людей поле идет вслед за богом.
Вы шли еще нашим полем, когда Б. М. читал тебе свою проповедь, помещичьи земли тянулись слева; они тащили тебя на веревке за то, что ты привел людей на эти нивы и превратил их в крестьянские поля.
— Ты, А. В., ты должен был знать, что это пахнет веревкой, но ты был глуп, глупость тебя сгубила и ребячество — так закончил Б. М. свою проповедь, но Б. М. этого суду не сказал, поскольку знал, что такие показания не в его пользу и могут усугубить его вину; об этом рассказал второй обвиняемый, который, как можно судить по его показаниям, всячески старался повлиять на смягчение приговора себе.
Мы сидим за чудеснейшим из блюд, изумительно вкусным, садимся только вечером, когда мир успокаивается, когда ничто не мешает, когда нет никакого ветра и ничто не рассеивает аромата, поднимающегося над клецками; и вот мы сидим именно таким вечером, и мать говорит — он был как ребенок, письма с угрозами воспринимал как что-то несерьезное, твердил, что должна быть справедливость, и еще твердил — и это было похоже уже на проповедь — у кого было много, тот должен иметь теперь мало; а у кого было мало, должен теперь иметь много; и это должно быть долго, так долго, как было наоборот, не одно, не два, а много поколений; кто жил во дворце, должен теперь жить в смердящей халупе без пола; а кто жил в такой халупе, должен жить во дворце, и так должно быть долго, чтобы те, из дворцов, искупили свою вину; должно быть не уравнивание, а наоборот, ибо уравнивание не было бы справедливым, потому что при уравнивании не было бы искупления.
Потом говорит бабушка — в своих проповедях он обращался иногда ко мне, он знал, что я очень набожна, и поэтому говорил — бог тоже так хочет, а когда человек делает то, что хочет бог, сразу же получает письма с угрозами, сразу из-за угла стреляет пулемет, поджигают ему ригу; их устраивает «страшный суд», а когда по библейскому образцу приходит такой земной, людской «страшный суд», так сразу шлют письма с угрозами и устанавливают пулемет за углом.
Потом говорит мать — он даже гордился этими угрозами, выстрелами, этим пожаром.
Мать и Б. М. говорят — ребячество, а мне кажется, что это была твердость; кто не может понять упорства и твердости, кому они представляются нечеловеческими (ибо такая стойкость может показаться нечеловеческой, сверхчеловеческой, во всяком случае, необычной), понять такой стойкости, когда говорят: погибнешь, если и дальше так будешь поступать, — а человек отвечает: пусть погибну, а свое буду делать, — тогда говорят — ребячество; кто верит, что бог создал его для долгой жизни в спокойствии и счастье, те тоже говорят о твердости — ребячество.
Я знаю это из книг, много их прочитал, знаю и от стариков, я люблю их слушать.
Мать говорит мне — ты похож на отца, у тебя такие же волосы и лоб, как у него, и такие же движения; но внутренне я иной, мне не дано твердости отца, да я и не хочу ее, она не нужна мне, подобная твердость — это мука, а я не хочу мучиться и не должен, подобная твердость идет от того старого, чудного мира, в котором жил отец, пожалуй, ее уже нет.
Мать говорит — угрозы напугали многих, они попрятались в больших городах, а теперь приезжают с венками… Я видел тех товарищей товарища А. В., видел, как они заискивали перед не своей могилой, как холили эту могилу; еще немного, и они поцеловали бы этот холодный камень, ибо великой благодарностью они были полны к этой полезной для них смерти, ибо их тоже кормит эта смерть.
Мать говорит — Ф. Д. тоже получил письмо с угрозами, он пришел с письмом к твоему отцу и сказал, что должен уехать, ведь у него жена и дети, так было и с К. Т., и с Л. Б., и с Я. М., и с другими; все они подались в большие города; у него тоже были жена и ребенок и старики родители, а он остался, один против всей деревни.
Из того, что говорит мать, явствует, что отцу предстояло нелегкое дело, но было нечто, чем он мог раздразнить деревню, нечто чрезвычайно важное для того времени, что привело к тому, что никто из нашей деревни не поднял на него руку; это был тот подарок, который долго не принимали, который обходили стороной и к которому по-звериному принюхивались издалека, это были те пятьсот гектаров, их можно было взять, ими можно было насытиться; они превосходно понимали, что земля может быть их, стоит лишь потянуться к ней.
Ты остался, отец, остался один против всей деревни; ты был стоек, ты знал людей, знал, что они поддадутся, не выдержат и возьмут поле, ибо как устоять перед таким соблазном — ровным как стол и огромным полем, перед таким огромным столом поля.
Я знаю, что говорю сейчас устаревшим языком, языком старомодным, что употребляю слова, которые ни в коей мере не современны, но я знаю также, как обстояло дело с землей, ибо постоянно изучаю душу стариков, и она поражает меня.
В конце концов, отец, тебе удалось привести людей на эти нивы; какими же шуточками перебрасывались вы; как надрывался ты, пытаясь шутить; что это были за шутки, сумел понять один из свидетелей и дал свои показания на суде.
— Эй, сосед, ноги подкосило у тебя, что ли, будто ты вошел в королевские покои… — так говорил ты одному из тех, кто ступил на ниву, и ты хохотал, хохотал как безумный, хватался за живот и весь сотрясался от смеха.
— Эй, сосед, что тебя скрючило, будто живот схватило…
— А ты, ты что шатаешься, будто с перепою или всю ночь напролет с бабой возился.
Ты говорил, чтобы хоть что-нибудь говорить, ты на ходу сыпал шутками, чтобы развеселить их, и хохотал как безумный.
Плакал ли ты, отец, или не плакал, когда они тащили тебя на веревке сперва через наше поле, а потом через чужие поля? В книге актов и показаний обвиняемых и свидетелей этот факт с точностью не установлен.
Обвиняемый, тащивший тебя на веревке, на вопрос суда, как держался А. В. на том пути к смерти, отвечает — я слышал звуки, похожие на плач, но точно не могу сказать, плакал ли А. В. или нет, потому что было темно и он шел у меня за спиной; а Б. М. — до меня доносилось что-то, что могло быть плачем, но точно не знаю, потому что я шел за ним; а третий обвиняемый — я шел рядом с Б. М., сзади А. В., было темно, и я не знаю, плакал ли он на поле, если и плакал, то тихо, очень тихо.
И я понимаю, что, кто бы что ни говорил и сколько бы я ни перелистывал этот огромный том судебных актов, относящихся к процессу, я никогда не узнаю, были ли слезы у него на глазах или не было, когда он шел на смерть.
Если исходить из того, что я до сих пор знаю, что вычитал в книге и что услышал от матери, бабушки и соседей, то можно сказать, что глаза отца были сухими, что слез не было; но поручиться в этом не могу, поскольку никто не заглядывал ему в глаза и не освещал их фонариком, чтобы убедиться, плачет ли он.
Как же не плакать, когда тебя тащат на веревке, словно скотину, и когда знаешь, зачем тащат; и когда тебя уже притащили на середину поля, то заплакать можно; не только заплакать, но и рыдать, причитать, вопить, можно корчиться, биться головой о землю, но это не всегда так бывает; так это было или не так, никто, кроме обвиняемых, этого не знает; они же ничего не сказали, это еще больше отяготило бы их вину, свидетельствовало бы о том, что они были жестоки и что их не смягчило отчаяние А. В.
Если бы Б. М. захотел, возможно, он и рассказал бы мне об этом, возможно, он знает, потому что, как следует из показаний, электрический фонарик у него был, и он мог им время от времени освещать лицо отца; Б. М. жив, смертный приговор ему заменили пожизненным заключением, пожизненное заключение двадцатью годами, а двадцать лет за примерное поведение пятью годами, а дальше амнистия помогла, и он вышел на свободу, наверняка с расшатанным здоровьем, но вышел; я не видел его, не знаю, где он живет, не знаю, должен ли я его разыскать или нет; не знаю, как следовало бы вести себя, вдруг оказавшись лицом к лицу с ним; во всяком случае, он смог бы рассказать мне куда больше, чем судебная книга.
Били тебя, отец, били; есть упоминание об этом в книге протоколов, но сперва там речь идет не о настоящих побоях, а, скорее, о подхлестывании плеткой; карательная группа хотела выполнить свое задание как можно скорее и подгоняла отца; подгоняла, дергая за веревку, подсекая ноги плеткой.
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, вы били А. В., которого вели на казнь?
Б. М. Не бил, только подсекал.
Судья (к Б. М.). Что значит подсекал?
Б. М. Это значит — хлестал по ногам плеткой.
Прокурор (ко второму обвиняемому). Как это выглядело?
Второй обвиняемый (который засыпает Б. М., надеясь на смягчение приговора). Он сильно хлестал, потому что А. В. подскакивал от боли.
Здесь следует припомнить, в каком порядке они шли; первым шел тот, кто тащил отца, он перекинул веревку через плечо и держал ее где-то на уровне пояса; от пояса свешивался еще довольно большой конец веревки, и он мог, обернувшись, изо всех сил полоснуть отца концом этой веревки.
Судья (обвиняемому, шедшему первым). Обвиняемый, вы били А. В. веревкой?
Обвиняемый (молчит).
Судья. Повторяю вопрос, обвиняемый, вы били А. В. веревкой, ведя его на казнь?
Обвиняемый. Я несколько раз хлестнул его. Мне приказал командир.
Прокурор (к Б. М.). Обвиняемый, вы приказывали бить А. В.?
Б. М. (молчит).
Прокурор (обвиняемому, который той ночью тащил А. В. на веревке). Что Б. М. говорил вам?
Обвиняемый. Говорил: разбуди его, он засыпает.
Прокурор. Почему вы, обвиняемый, «будили» ударами?
Обвиняемый. Потому что Б. М. сказал: разбуди его, ты знаешь как.
Прокурор. Вы, обвиняемый, слова «ты знаешь как» поняли как приказ бить?
Обвиняемый. Я знал, что слова «ты знаешь как» означают «бей».
Мать (бабушка уже спала) сперва не знала, что отец исчез, она склонилась над люлькой, было темно, и все случилось вдруг; его как ветром сдуло с крыльца, и ему зажали рот, чтобы не кричал; и просьбу разрешить попрощаться с женой, матерью и отцом, то есть моим дедом, а также посмотреть на меня, он — как можно судить по актам суда и по рассказам матери — он прошептал из-под зажимавшей ему рот руки одного из членов карательной группы уже где-то среди деревьев.
Мать рассказывает и прижимает к глазам кулаки, чтобы стереть слезы, — мне показалось, что он задумался, и я не обращалась к нему, я качала люльку и напевала, чтобы ты крепче уснул, это продолжалось долго.
Это значит, что она напевала — баю-бай или что-нибудь еще, когда отец уже был в саду, и, возможно, это — баю-бай, сынок, — она напевала, когда отца уже провели через сад и вытащили в поле; а может быть, и тогда, когда он молил о жизни, и потом, когда Б. М. хлестнул его по ногам и он подскочил от боли; и возможно, она напевала — баю-бай, баю-бай, ясны глазки закрывай, — когда тот, что шел впереди, обернулся и прошелся веревкой по плечам и спине отца.
Ой, как больно, как больно, когда получить веревкой, палкой так не больно, плеткой так не больно — меня никогда не били ни палкой, ни плеткой, но мне так кажется, а веревкой я один раз получил случайно, когда мы ловили на выгоне испуганную лошадь; ой, как было больно тогда, никогда больше мне не было так больно, как тогда; это была самая сильная боль в моей жизни, — та, во время погони за испуганной лошадью.
И вот засело у меня в голове, что в тот вечер в доме было — баю-бай, — а на поле в ходу была веревка, которой били отца, и плетка, которой его хлестали по ногам, чтобы шел быстрее; и каждый удар отмеривался словами: это тебе за Л. Ц., это тебе за К. З., это за М. Я., это за изнасилование ясновельможной паненки.
Адвокат (к Б. М.). Попрошу объяснить суду, почему всякий раз, как А. В. ударяли веревкой или плеткой, обвиняемый перечислял: это за Л. Ц., это за К. З., это за М. Я.?
Б. М. Потому что их избили до бесчувствия, и один из них умер от побоев.
Адвокат (к Б. М.). Кто их бил?
Б. М. Приехавшие откуда-то люди.
Адвокат. Что это были за люди?
Б. М. Люди А. В.
Прокурор (к Б. М.). Откуда вы об этом знаете?
Б. М. Все так говорили.
Прокурор (к Б. М.). За что били Л. Ц., К. З., М. Я.?
Б. М. За то, что они говорили людям: на вас падет кара божья, если вы возьмете землю.
Судья (к Б. М.). Но эти речи не помогли, землю все равно поделили.
Б. М. Но поделили не сразу.
В этой книге нет, пожалуй, ни одной страницы, на которой не было бы слова «земля»; и все события, о которых в ней идет речь, и страшные дела, кровавые полосы на коже, кровоподтеки, огромная боль, крики и стоны, смерть, страх и мужество, любовь и ненависть, изнасилование ясновельможной паненки — все это из-за той земли, из-за того, что у кого-то ее было слишком много, а у кого-то мало, что тот, у кого ее было много, не хотел иметь меньше, а тот, у кого ее было мало, хотел иметь больше; из-за этого не было никакого разумения и покоя, из-за этого были лихорадка и беспокойство, были бессонные ночи; чего только нельзя перечислить, чего только не произошло из-за полей, по вине полей и благодаря полям; и неправдой было бы сказать об этих полях, что они чудесные, с колышущимися хлебами, ароматные, спокойные, приносящие умиротворение; правда в том, что они никогда не были спокойными и чудесными и никогда не приносили умиротворения, ибо, словно заразой, веяло от них яростью и болью, огромной страшной любовью и огромной страшной ненавистью, превеликим безумием и ужасом; что за странный был мир.
Путь к выжженному сверху солнцем, а по склонам бесплодному пригорку, на котором каким-то чудом сохранилось несколько деревьев, был неблизок.
Это явствует из актов процесса, а главным образом из показаний обвиняемых; ибо что касается пути, которым отца вели на казнь, то они его знали прекрасно.
Они долго шли полем, промерив его из конца в конец, от садов до дамбы у реки.
На краю поля Б. М. распорядился как можно быстрее перейти дамбу, поскольку она высоко поднимается над нолями и прибрежными зарослями и хорошо просматривается со всех сторон; стало быть, речь шла о чрезвычайной осторожности.
В работу снова пошла плетка, Б. М. сильно хлестал ею по ногам отца, и — как явствует из протоколов следствия и показаний на судебном процессе — отец и те трое, что вели его, попросту перебежали через дамбу и оказались в ивовых зарослях, которые были да и теперь продолжают оставаться раем для деревенских ребятишек; дети, особенно летом, резвятся здесь, играют в прятки, вереща бегают купаться, режут лозу — из тонкой плетут разные красивые вещи, а с толстой осторожно снимают кору и мастерят свистульки.
На краю ивовых зарослей Б. М. приказал остановиться.
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, почему вы дали такую команду?
Б. М. Чтобы послушать, нет ли кого случайно в зарослях.
Судья (к Б. М.). Только поэтому?
Б. М. Ну и чтобы оглядеться и найти нужную тропинку.
Судья (к Б. М.). А еще?
Б. М. (молчит).
Прокурор (к Б. М.). Обвиняемый, припомните, на следствии вы говорили и еще об одной причине остановки.
Б. М. (молчит).
Прокурор (второму обвиняемому, который засыпает Б. М.). А вы помните? Почему остановились?
Второй обвиняемый. Чтобы еще несколько раз хлестнуть веревкой А. В.
Судья (к Б. М.). Почему били на краю зарослей?
Б. М. (молчит).
Второй обвиняемый. Потому что Б. М. сказал: приложи его пару раз веревкой по спине, а то он замедлил бег на гребне дамбы.
Судья (второму обвиняемому). Что такое гребень дамбы?
Второй обвиняемый. Верхняя часть, вершина.
Прокурор (к Б. М.). Замедлил ли А. В. бег на гребне дамбы?
Б. М. Да.
Прокурор (второму обвиняемому). Действительно А. В. замедлил там бег?
Второй обвиняемый. Может, и замедлил.
Судья (второму обвиняемому). Точно замедлил?
Второй обвиняемый. Может быть…
Прокурор (к Б. М.). Что было потом?
Б. М. Потом мы вышли на широкую тропу, ведущую к берегу.
Прокурор (к Б. М.). Как вы себя вели, обвиняемый, когда А. В. тащили по тропе?
Б. М. (молчит).
Прокурор (второму обвиняемому). Как вел себя Б. М., когда вышли на тропинку?
Второй обвиняемый. Он опять хлестнул А. В. по ногам.
Прокурор (второму обвиняемому). Один раз?
Второй обвиняемый. Несколько раз.
Прокурор (второму обвиняемому). И опять перечислялись имена?
Второй обвиняемый. Было такое.
Прокурор (второму обвиняемому). Попрошу вас повторить.
Второй обвиняемый. Опять то же самое: это за Л. Ц., это за К. З., это за М. Я., это за изнасилование ясновельможной паненки.
Прокурор (второму обвиняемому). Только перечисление?
Второй обвиняемый. Ну, еще добавлял, что Л. Ц., К. З. и М. Я. тоже чувствовали боль, когда их били люди А. В., и что К. З. от этих побоев умер.
На этой странице книги судебного процесса, примерно посреди нее, имеется отступ, а после большими буквами написано — заседание при закрытых дверях.
Заседание должно было быть закрытым, поскольку речь шла об изнасиловании ясновельможной паненки: это было захватывающее чтиво — я имею в виду не наготу ясновельможной паненки, наготой женщины меня не удивишь; да впрочем, в этой части показаний содержится не столько описание наготы, сколько тщательное расследование факта: принимал ли А. В. участие в изнасиловании, а если нет, то не подговаривал ли других не робеть и добраться до ясновельможной паненки; но все события, связанные с этим — как можно судить по данному разделу документов, — невероятно трудно с точностью восстановить, поскольку происходили они в невероятной сумятице, когда недалеко от дворца и дворцовых построек еще шли бои, война еще не кончилась и, хотя немцы отступили (а бежали они лишь после ожесточенных боев, когда в течение нескольких часов дворец не раз переходил из рук в руки), еще долгое время пули сыпались на дворцовые постройки; а потом все затихало, и тогда господское имение бывало ничейным.
В той части процесса, которая проходила при закрытых дверях, необыкновенную бойкость продемонстрировал адвокат; по стенограмме чувствуется, что он чрезвычайно ловко охотился за малейшими деталями и за любым словом, которое могло бы дать ему повод заронить подозрение, что А. В. каким-то образом ответствен за то, что случилось с ясновельможной паненкой; кроме того — что тоже можно почувствовать, читая данный раздел протоколов, — это дало бы адвокату возможность показать порочность личности А. В., и еще его деятельность, а в результате появилась надежда на смягчение решений суда, включая и приговор участникам карательной группы, которая, действуя под непосредственным руководством Б. М., самым жестоким образом расправилась с А. В. в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое апреля 1945 года.
Что касается того, что произошло с ясновельможной паненкой, то бойкость проявил не только адвокат, но и прокурор, и все члены суда, и главный свидетель, которым — вот чудеса-то — оказался двенадцатилетний однорукий мальчик, и этот мальчик, несмотря на прифронтовую сумятицу, а может быть, и именно благодаря этому, многое подсмотрел и подслушал.
Не знаю, возможно, я ошибаюсь, а возможно, и нет — но от этого весьма обширного раздела судебных протоколов веет не только желанием добраться до объективной истины, но и нездоровым любопытством, охотой посмаковать, что ни говори, нечто любопытное, такое, что может вызвать не только профессиональный, но и чисто человеческий интерес; и вот сперва многократно пережевывается фраза — может, хотите попробовать господского мясца, — сказанная якобы в момент наступления неожиданной, внезапной тишины, тишины после долгих часов стрельбы и взрывов, тишины, которая была так внезапна, что показалась громче стрельбы; и все так изменилось, что в этой тишине стрельба казалась тишиной; и вот в этой нетихой тишине кто-то — не установлено, кто и где — довольно весело, слишком весело для недавней стрельбы и столь внезапной громкой тишины, сказал — может, хотите попробовать господского мясца?
Странная это была фраза, она могла означать что-то связанное с кухней или кладовкой, но позже выяснилось, о каком «мясце» шла речь; речь шла не о чем-то там с господской кухни, а о живой и обнаженной ясновельможной паненке, которая сидела тогда в подвале, под развалинами правого крыла дворца.
Позже оказалось, что изнасилованию, так заинтересовавшему судью и особенно адвоката, предшествовало еще одно изнасилование; иначе почему бы ясновельможная паненка оказалась голой?
Итак, с полной уверенностью можно утверждать — суд тоже пришел к этому заключению, — что ясновельможную паненку раздел и сделал с ней, что захотел, какой-то солдат, который воспользовался кратковременным затишьем в стрельбе, а потом опять разразилась стрельба, и на дворец посыпались снаряды, со стен повалились кирпичи и штукатурка, и все скрылось в дыму и пыли; как ясновельможная паненка могла тогда искать одежду, ну как могла…
Она быстро пронеслась вниз по лестнице и оказалась в подвале.
Жители деревни знают, почему она, когда приближался фронт, не смогла присоединиться к своей семье, не убежала вовремя; дело было в лошадях, ее любимцах; она хотела бежать вместе с ними и начала их спрягать по нескольку и привязывать сзади к повозкам; и возможно, это удалось бы ей, и она сумела бы убежать со всей своей семьей, да и табун погнать, но неподалеку началась стрельба, лошади переполошились, трудно было успокоить их и привязать к повозкам, а тут еще ясновельможный пан и ясновельможная пани и другие члены семьи стали торопить ее и кричать, чтобы она оставила лошадей и спасалась сама.
Ясновельможная паненка сперва не обращала на это внимания и продолжала возиться с лошадьми, хотя совсем рядом посвистывали пули, она уперлась и хотела сгусти лошадей во что бы то ни стало; но пули сыпались все гуще, в довершение всего одну из лошадей ранило, она упала и страшно захрипела; тогда с ясновельможной пани, матерью паненки, от страха случилась истерика, ясновельможный пан распорядился хлестнуть лошадей, привязанных к повозкам и бричкам, и трогаться; а до этого он еще крикнул дочери — садись верхом и скачи что есть сил за нами!
Тогда и она поняла, что с табуном не справиться, и, вскочив на своего любимого сивку, помчалась за семьей, но сразу же наткнулась на заградительный огонь; он, словно страшная стена, отделил ее от семьи, и она вынуждена была остановить коня; а потом, решив, что минует это препятствие из дыма, огня и взлетающей вверх земли, и не думая о том, что может погибнуть, пустилась галопом через поля и даже добралась до невысокого, густого перелеска, но там путь ей преградили люди, бежавшие из пылающей деревни, и убедили ее не ехать в том направлении, потому что деревня горит и там очень опасно.
Она повернула своего коня и поскакала что есть сил краем перелеска, а потом по узкой просеке ближнего леса.
Люди, видевшие все это, рассказывают, как красиво она смотрелась на том коне, в черном костюме для верховой езды, волосы развевались, потому что шляпку, о которой она не забыла, собираясь бежать, сорвал ветер, а может, и какая-нибудь ветка; они рассказывали еще, что иногда она исчезала в клубах пыли и дыма или в зелени деревьев, и тогда им казалось, что она уже не появится, что конь не выскочит из этой завесы, что ее уже нет; однако конь пробивался сквозь заслон, она вновь появлялась; и еще люди говорили, что ясновельможной паненке везло, ведь ничего не стоило тогда погибнуть.
Все эти обстоятельства непосредственно не касались дела, бывшего предметом разбирательства суда, однако, как говорят документы, заключенные в книге, над которой я прокорпел долгие часы, суд охотно занялся ими на открытом, где все могли присутствовать, заседании, и этот интерес суда проистекал скорее из вполне объяснимого человеческого любопытства, чем из профессионального долга.
Судья (свидетелю). Вы сказали, что дочь графа направила коня по краю перелеска на лесную просеку… Что же было дальше?
Свидетель. Потом она попробовала объехать огонь с другой стороны и догнать семью.
Судья (свидетелю). Что было дальше?
Свидетель. Это ей не удалось, потому что огонь тянулся длинной полосой.
Судья. Продолжайте.
Свидетель. Она еще раз попробовала выбраться из этого содома и помчалась к реке, думала, что ей удастся переплыть и по излучине другого берега добраться до колонны помещичьих повозок и бричек, которая сумела проскочить линию фронта; но и эта третья попытка не удалась ей, река была заминирована, о чем она каким-то чудом узнала во время своего сумасшедшего галопа, кроме того, по реке густо плыли трупы людей и животных, то и дело они наталкивались на мину, как бы на свою вторую смерть.
Свидетель закончил показания этим философским заключением, и суд даже задумался, но любопытство прервало затянувшееся молчание, и вновь последовал вопрос.
Судья (свидетелю). Пожалуйста, продолжайте.
Свидетель. А потом, известно, что было потом, волей-неволей ей пришлось вернуться в усадьбу и спрятаться вместе со слугами.
Возвращаясь к разделу «Заседание при закрытых дверях», а в этом разделе к моменту, когда изнасилованная каким-то солдатом обнаженная ясновельможная паненка выскочила из разбитого снарядами правого крыла дома и спряталась в винном погребе, следует сказать, что, как только она оказалась в подвале, вновь посыпались кирпичи, и она опять чудом избежала смерти.
Но кто-то знал, что она там, — возможно, это заметил тот главный свидетель, тот мальчик, безрассудно отважный, столь захваченный войной, столь пораженный превратностями ее, столь наивно увлеченный ее проделками, что стал безоглядным смельчаком и утратил всякую осторожность в течение всего боя, в течение всей ночи вплоть до утра, когда все затихло, и вдруг неизвестно откуда взялась шрапнель, эта последняя шрапнель, и один-единственный, острый как нож кусочек металла оторвал ему левую руку по локоть; возможно, этот мальчик заглянул сквозь щель в заваленный подвал и увидел там у бочки вина ясновельможную паненку и шепнул об этом кому-то; ведь кто-то должен был знать, что она там, иначе не было бы этой шутливой, но многозначительной фразы — может, хотите попробовать господского мясца.
Мальчик, однако, утверждает, что тогда он еще не заглядывал в подвал, что он заглянул в него позже, уже когда туда кое-кто заходил, а потом наконец туда спустились два старика.
Итак, кто же видел ясновельможную паненку в тот момент, когда она нагая бежала туда из правого крыла дома?
Суд этого не установил, и никто об этом не узнает, как тут узнать, ну как… Так же не удалось установить во время судебного разбирательства, кто же сказал — может, хотите попробовать господского мясца, — слова, сперва непонятные, но после соответствующих пояснений ставшие поразительно ясными и вызвавшие многозначительные покашливания, странные полуулыбки и покачивания головами.
Но ведь надо признать, все было так необычно, что в голове не умещалась столь неожиданная перемена, не мог уместиться столь малый отрезок времени, разделяющий скачку ясновельможной паненки, одетой в костюм для верховой езды, и ее же абсолютную наготу в погребе; еще недавно в узких брюках, в элегантных сапогах, в жакете, сильно затянутом в талии, с хлыстом в правой руке, с дивно развевающимися волосами, на лошади, вытянувшейся в галопе в прямую линию; и после этого совершенно голая в подвале.
Все это из-за войны, о которой так любят вспоминать старики, не стыдятся и рассказывают, рассказывают, как было на войне, живописуют тот старый, странный мир.
Судья (мальчику). Когда ты заглянул в погреб?
Мальчик. Уж к вечеру.
Судья (мальчику). Что ты увидел?
Мальчик. Ясновельможную паненку.
Судья (мальчику). Как она выглядела?
Судья спрашивал об этом прежде и знал, и все члены суда, и прокурор, и защитники — все, кто принимал участие в закрытом заседании, знали, что в погребе она была голая; однако судье как бы недостаточно было рассказа о наготе ясновельможной паненки, и он спрашивал вновь и вновь, он как бы в какой-то момент отошел от судебных правил, от судебного мышления, призванного кратчайшим путем, без болтовни установить суть фактов, и влез в шкуру обычного любопытного человека, страшно захотевшего посмотреть на красивую голую девушку.
Мне это пришло в голову во время чтения протоколов и показаний, представляю, как бросилось это в глаза всем присутствовавшим на заседании.
Судья (мальчику). Как она выглядела?
Мальчик. Была без ничего.
Судья (мальчику). Как ты мог это заметить?
Мальчик. В погребе была пробита стена, и сначала туда попадал свет.
Судья (мальчику). Как у погреба, находящегося в земле, может быть пробита стена, сквозь которую проникает свет?
Мальчик. Снаряд разорвал землю и пробил стену, сквозь дыру в земле и пробоину в стене и попадал свет.
Судья (мальчику). Та девушка была совершенно голая?
Мальчик. На ней не было ничего.
Судья (мальчику). Что она там делала?
Мальчик. Сидела на земле возле бочки.
Судья (мальчику). Она была одна?
Мальчик. Сначала, когда было видно, сидела одна.
Судья (мальчику). Что тогда происходило вокруг дворца?
Мальчик. Трудно было разобраться.
Судья (мальчику). Было ли там какое движение?
Мальчик. Люди бегали, слышны были крики, недалеко что-то горело, иногда свистели пули, иногда они падали рядом, над полями стояли столбы черного дыма, сперва я подумал, что это большущие деревья, а это горели господские стога.
Судья (мальчику). Как долго сидел ты у того окошка?
Мальчик. Долго.
Судья (мальчику). Как долго?
Мальчик. Долго, всю ночь.
Судья (мальчику). И тебя не искали?
Мальчик. Искали, но меня не было видно за развалинами.
Из последующего раздела, названного «Заседание при закрытых дверях», а также из того, что вспоминают старики — а они по-прежнему охотно рассказывают о войне, — я узнал, что война делает с людьми, какие мысли подсовывает им, а также то, что война — ото не только выстрелы, смерть, разваливающиеся дома, стоны, превращение человеческого спокойного и гладкого лица в лицо искривленное и обезображенное, но также и разные необычные мысли в самом человеке, разные необычные внутренние голоса в самой душе, а можно сказать, и трещины, взрывы и сдвиги в самой душе, и вот выходит наружу то, о чем человек не знал, может, едва догадывался либо таил в себе; рождается как бы новая, совсем иная душа.
Когда главный свидетель, мальчик, начал рассказывать о том, кто посещал ясновельможную паненку, спрятавшуюся в погребе, он упомянул сперва о двух неизвестных ему подростках; что ж, война, гул, взрывы и смерть вокруг, и ужасающие стоны, и весь этот перевернутый мир встряхнули, словно спичечные коробки, и одного и другого подростка, опрокинули в них то, что было упорядочено; и то, что было глубоко на дне, пошло наверх и задушило все остальное; и вот сперва какие-то два подростка, в которых из-за всей этой военной сумятицы влилась страшная отвага, подкрались развалинами к двери погреба; стало быть, откуда-то узнали, что погреб не пустой, что в нем находится не только бочка с вином.
Адвокат (мальчику). Откуда ты знаешь, что это были подростки, а не взрослые, ведь когда они вошли, было уже темно?
Мальчик. Когда заскрипела дверь и они пробрались в погреб, они зажгли спички, чтобы посмотреть, где ясновельможная паненка, тогда я увидел их, это были не взрослые.
Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Потом сквозняком погасило спичку, и стало темно.
Теперь судья, заседатели и общественный обвинитель лопали в трудное положение, поскольку главный свидетель, ослепленный темнотой, не мог видеть и мог только, улавливая на слух, представить, что происходило в погребе, когда потухли спички, зажженные двумя подростками, которым вдруг в страшном хаосе войны, среди гула, пожаров и ужасающих стонов, среди трупов, плывущих по реке и валяющихся где попало, суждено было внутренне повзрослеть, и в них вдруг заговорили желания, едва осознанные ими; при виде этого перекореженного войной мира у них должно было возникнуть убеждение, что человеку многое, собственно говоря, все дозволено; ибо, если бы это убеждение не родилось у них, им не хватило бы отваги подкрасться развалинами к погребу, к обнаженной девушке; да к какой еще девушке — говоря на языке прежнего, странного мира, в котором земля шла вслед за богом, можно сказать — девушке лучшей породы, высшего круга, ясновельможной паненке.
Изложение главным свидетелем событий в погребе, скрытых мраком, царившим там после того, как потухли спички, еще более затрудняется тем, что свидетелю было двенадцать, ну, от силы тринадцать лет (тогда же, когда он притаился у окошка погреба, ему было еще меньше), и нелегко ему было рассказать о том, что происходило в погребе.
Однако суд, желая установить личность непрошеных гостей, которые, невзирая на бой, на свист пуль, нанесли визит нагой — воспользуемся старым определением — ясновельможной паненке, с удивительной назойливостью ворошил память мальчика и разными путями склонял его к даче показаний.
Эта настойчивость суда в расследовании подробностей визита двух деревенских подростков в погреб, хоть и не многое вносила в само дело — раз там подростки, то нет никого из обвиняемых, нет и А. В., — но все же дополнила общую картину.
Но, как я уже говорил, эта настойчивость, возможно, проистекала из того, что судья, заседатели, прокурор и защитник были не только работниками суда, но и людьми, которые, как обычные люди, ощутили страшный вкус этого события и хотели — можно сказать — отведать его не столько в интересах дела, подлежащего рассмотрению, сколько в интересах собственного любопытства.
А возможно, все мы, то есть те, кто был тогда в зале суда, и я, сидящий над этой стенограммой, были так страшно поражены той неожиданной переменой, о которой я уже говорил, что трудно было отрешиться от самого событии; ведь каких-то два часа назад ясновельможная паненка в элегантном черном костюме для верховой езды, на прекрасной лошади галопом, словно божество, влетала в настоящие перелески и леса и в черный лес внезапно выросших клубов дыма, похожих на деревья, и появлялась вновь из-за этой завесы; божество, которое, казалось бы, ничто не удержит: ни лес, ни дым, ни пламя; она перелетит реку и одолеет все препятствия; а теперь одна, нагая, в погребе, против двух деревенских подростков, которым война вдруг вывернула наизнанку души и которые — можно себе это представить — протягивали руки и крались по темному погребу, словно слепцы; и представилось мне, как я и те, кто был в зале суда, когда пережевывалось это событие, а также мои товарищи по учебе, которым я рассказывал об этом на вечеринке с выпивкой, — как все мы, зачарованные этим странно завлекательным событием, оказались вместе и, пробираясь сквозь развалины, проскользнули в погреб, чтобы посмотреть на голую паненку и двух подростков, души которых в кровавом хаосе войны встали на дыбы, словно озверевшие кони, а потом, словно безумные копи, разорвали все цепи.
О том, что в воображении мы вслед за подростками пробрались в погреб, свидетельствуют неожиданные и довольно долгие минуты молчания в полной сосредоточенности, когда ни судья, ни прокурор, ни защитник не задавали вопросов, прекратили свою несносную, настырную осаду памяти главного свидетеля, когда я переставал читать и, подняв глаза от толстой книги судебных протоколов, смотрел на огромный, во всю стену, шкаф архива, не видя его, и когда умолкали разговоры в кругу друзей на вечеринке.
В эти моменты наше воображение, словно лампочка, освещало темный погреб, и мы видели вытянутые, дрожащие руки подростков, как бы умоляющие позволить коснуться обнаженного тела ясновельможной паненки.
Эти пареньки с содроганием, благоговейно и в то же время дерзко шли к наготе той — как раньше говорилось — высокорожденной особы, словно служки к алтарю; но в том, что делали подростки с вывернутой наизнанку и до ужаса освобожденной душой, было что-то от посягательства на алтарь, от осквернения его, они как бы хватали белые покрывала, которыми прикрыт алтарь, срывали эти покрывала, хотели искромсать их, наделать из них обычные полотенца или просто тряпки для вытирания посуды.
А после таких долгих минут абсолютного молчания и полной сосредоточенности начиналось прерванное этими моментами заседание суда, и судья в той книге, которую я читаю, спрашивает главного свидетеля, какие звуки, какие звуки доносились из погреба, когда погасли спички? А я, глядя в книгу, вместе с судьей спрашиваю о том же самом; и кто-то из моих друзей выкрикивает на вечеринке — ах, как трудно, как дьявольски трудно приходилось мальчишкам; и после этих слов вся компания, собравшаяся на вечеринку, разражается смехом.
А нахохотавшись над затруднениями тех мальчишек, мой ближайший друг хватает рюмку и призывает выпить, все поднимают рюмки, мы выпиваем…
Кто-то хватает бутылку, прикладывает горлышко к глазу, с огромной тоской вглядывается в пустое дно, его тоска передается всем, мы чуть не плачем, водки нет на столе; все с упреком смотрят на моего ближайшего друга, ведь он организовал эту вечеринку, он большой дока по этому делу; когда он идет бодрой походкой по мягкой дорожке длинного узкого коридора студенческого общежития и благоговейно напевает — может быть, нам что-нибудь… мы уж знаем, о чем идет речь; ему нет надобности допевать свое песнопение, без этого все знают, что слова тоскливой молитвы полностью звучат так — может нам что-нибудь организовать…
Но ему нет нужды петь до конца, достаточно заглянуть в комнату к кому-нибудь из своей компании, пропеть первое слово, важно только пропеть тоскливо — мо-ожет бы-ыть… — и складчина готова.
Итак, опорожнив бутылки, мы с огромной тоской смотрели на него, а один даже всхлипнул; своим всхлипыванием он заразил всех; ну мог ли вынести такие рыдания мой приятель, могла ли не смягчиться самая черствая душа от нашего умоляющего плача…
И вот он повернулся, не поднимаясь со стула, наклонился и вынул из-под кровати новую бутылку, которая, словно кудесница, превратила рыдания в громкий крик радости, и вновь зазвенели рюмки.
А потом все с огромным нетерпением обратились ко мне — ну рассказывай, что было дальше в погребе.
Они знали, что случилось с моим отцом, ведь они были из моей компании; да впрочем, трудно этого было не знать; но они не знали всего — от них, ото всех и даже от собственной матери я утаил то, что происходило на последнем этапе пути на казнь и уже под самой виселицей, утаил ту молитву отца ко мне, утаил и кое-что еще.
Должен сказать, что мою компанию тоже очень интересовал и удивлял тот мир, и теперь, то есть во время вечеринки, в тот момент, когда уже закончилась игра в рыдания, когда закончился спектакль с мольбами о новой бутылке и спектакль милосердия, отлично сыгранный моим ближайшим другом, мою компанию опять заинтересовали затруднения тех мальчишек, которые пробрались в погреб, где спряталась ясновельможная паненка; ведь не было ни света, ни ложа, кругом был мрак, и был влажный каменный, присыпанный землей пол, и в связи с этим были огромные затруднения.
Ситуацию могла немного скрасить бочка с вином, но не в таких условиях — сетовал один мой приятель, подбрасывая кусок ветчины, как мяч, — не для таких условий бочка с вином…
Света, хоть чуточку освещения тем подросткам, души которых вздыбились в том водовороте военных событий, но им не везло, в погребе был абсолютный мрак, и они не могли найти ясновельможную паненку.
Они пробовали осветить погреб спичками, но неизвестно откуда бравшийся сквозняк — во время этого столпотворения, вероятно, образовались щели и дыры в потолке и стенах, отделяющих погреб от других подвалов, — итак, резкий сквозняк тотчас же задувал спички, их ослеплял то свет, то мрак, и трудно было найти ясновельможную паненку, которая прекрасно знала все закоулки подвала и легко могла спрятаться.
В конце концов спички кончились, и в подвале наступила кромешная тьма.
Стало быть, показания главного свидетеля, того безрукого двенадцати-, самое большее тринадцатилетнего мальчика, в силу обстоятельств были основаны на подслушивании, а не на подсматривании.
Судья (мальчику). Какие голоса, какие звуки доносились из погреба после того, как погасли спички?
Мальчик. Искали ясновельможную паненку по всему подвалу.
Судья (мальчику). И нашли?
Мальчик. Нет, не нашли, они все шарили по погребу и шарили и спотыкались образные вещи.
Судья (мальчику). Говорили они что-нибудь?
Мальчик. Говорили.
Судья (мальчику). Прошу повторить их слова.
Мальчик. «Спряталась где-то, может, перешла в другой погреб, их тут много».
Судья (мальчику). И еще что говорили?
Мальчик. Тихонько звали: «ясновельможная паненка, ясновельможная паненка…», но никто не отзывался.
Судья (мальчику). И долго они так звали?
Мальчик. Долго.
Судья (мальчику). Как они произносили это — ясновельможная паненка?
Мальчик. Так, очень ласково, очень приятно.
Судья (мальчику). Нежно?
Мальчик. Так приятно, так нежно…
Судья (мальчику). Что было дальше?
Мальчик. Потом в погреб вошли другие.
Судья (мальчику). Кто?
Мальчик. Какие-то трое.
Судья (мальчику). Откуда ты знаешь?
Мальчик. Они зажгли зажигалку.
Судья. Их внешний вид?
Мальчик. Взрослые.
Судья (мальчику). Из деревни?
Мальчик. Незнакомые.
Судья (мальчику). Это точно?
Мальчик. Я не видел их в нашей деревне.
Судья (мальчику). Это точно?
Мальчик. Точно.
Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Потом сквозняк потушил зажигалку.
Судья (мальчику). Точно так же, как и спички?
Мальчик. Да.
Из дальнейших, чрезвычайно детальных вопросов судьи и прокурора явствует, что в погребе наступило замешательство, весьма забавное, эти трое сориентировались, что в погребе находятся два подростка, и стали выгонять их, покрикивая — что вы тут делаете, чего сюда пришли! — и пытались приблизиться к ним, осветить их лица пламенем зажигалки; но подростки ловко прятались от света, что, впрочем, было нетрудно, поскольку зажигалка светила какие-то секунды и тотчас гасла от сквозняка.
В погребе происходила бестолковая погоня, пришельцы спотыкались о разные предметы, слышны были тихие проклятия, и главный свидетель утверждает еще, что то и дело скрипела железная дверь погреба, а это значило, что гости, пристыженные или напуганные, по одному убегали; и вот через некоторое время в погребе вновь затихло, да и не только в погребе, а, как рассказывает главный свидетель, всюду, вокруг дворца и дальше, на целом свете сделалось вдруг совершенно тихо, так, словно война вдруг закончилась.
Но так продолжалось недолго, далеко за рекой что-то хлопнуло, а потом тихо свистнуло — так иногда многозначительно свистят мальчишки; а позже этот тихий свист перерос в громкий, есть птицы, которые так свистят; а тот свист перешел в стон, а стон в страшный стон, а тот страшный стоп в жуткий гул, а тот жуткий гул в пронзительный свет, и свет тот помог двум старым смердилам добраться до того, до чего не могли добраться ни два подростка, ни трое взрослых.
Речь идет о двух пожилых конюхах, которые всю свою жизнь, то есть со времени, когда они были мальчишками, и до минуты этого хаоса, с утра до вечера выгребали навоз из господских конюшен; и за пятьдесят, а может, и больше лет пропитались конским навозом; и не только они, не только их одежда, руки, ноги, кожа и волосы, но и их дома, их постели, их жены и дети были пропитаны этим острым запахом конского навоза, он тянулся за ними, словно шлейф, и поэтому в деревне их прозвали смердилами.
Зарево, высветившее разбитые и уцелевшие постройки, было от пожара большой деревянной, крытой соломой риги, в которую попал первый же снаряд, как только начался новый обстрел; зарево сквозь трещины в стенах и потолке погреба ярче любой электрической лампы осветило бочку с вином и все находящиеся рядом с ней предметы, а также плечо, ниспадающие на него светлые волосы и бон забившейся в угол ясновельможной паненки.
Смердилы — так их прямодушно называл мальчик, единственный свидетель событий в погребе, — желая спрятаться от обстрела, влезли в погреб, наверняка вместе со своей вонью.
Читая эти страницы протоколов, я вновь удивляюсь, зачем суд в полном составе и защита — это следует из вопросов судьи, прокурора, адвоката и даже помощника — пережевывали столько раз события в погребе, хотя сразу же стало ясно, что А. В. там не было.
Мне кажется, что в данном случае суд весьма отклонился от пути, которым Б. М. и его подручные вели А. В., для большего унижения вели на веревке, хлестали плеткой по ногам и веревкой по всему телу, вели к высохшему пригорку на болотистой пустоши, где росли деревья-виселицы; и этот странный маленький кортеж — ведь странно, когда человека ведут на веревке, — «проскочил» уже речную дамбу, и уже не единожды «прикладывали» концом веревки по спине А. В., и уже не единожды хлестали плеткой по его ногам, хлестали, перечисляя имена, и уже ступили на широкую тропу, ведущую сквозь заросли к тому месту на реке, где была приготовлена лодка.
На этой тропе карательная группа ускорила шаги, торопилась скорое добраться до лодки, переплыть на другой берег и направиться к деревьям-виселицам, растущим на сухом островке среди топкого болота, кое-где поросшего камышом и высоким тростником.
Из книги судебных протоколов и рассказов стариков явствует, что в те времена по речным зарослям надо было пробираться быстро и осторожно, в кустах могла быть засада; из этих актов показаний и рассказов людей, которые еще помнят те времена, следует, что быстро и легко, по-звериному проскальзывали по кустам люди, принадлежавшие и одной, и другой стороне; то есть те, кто был против раздела помещичьей земли и решительно, револьверами, винтовками и виселицами, осуществлял свое дело, а также те, кто всеми силами рвался к помещичьей земле и столь же решительно, револьверами, винтовками, виселицами, проводил свою линию; револьверы и винтовки были нацелены друг на друга, а веревки материализовались в нимб-петлю; поэтому понятно, что люди быстро и осторожно проскальзывали тогда по тропкам в зарослях, ведь в кустах противник легко мог устроить неожиданную засаду.
Карательная группа, тащившая на веревке моего отца, тоже осторожно пробиралась по прибрежным зарослям, пробиралась молча; никаких слов, никаких проповедей Б. М., обращенных к А. В., которые еще допускались в открытом поле, никаких запоздалых поучений — тебе, А. В., тебе, А. В., надо было слушать тех, кто писал тебе, чтобы не брал не свою землю; ты, А. В., ты, А. В., ты не хотел уразуметь ни пулемета, ни поджога риги, ты должен был знать, что ото пахло веревкой…
На широкой тропе среди зарослей говорила только плетка; там, отец, твой шаг отмерялся болью, и боль отдавала тебе приказы, ибо Б. М. часто стегал тебя по ногам ниже колен, замахиваясь не широко, как бы слегка, как бы незаметно, Б. М. хлестал тебя по ногам, а ты наверняка после каждого удара, понимая этот пронзительный приказ боли, ускорял шаг, чтобы не сбивать темп карательной группы, направляющейся к лодке.
Но иногда карательной группе приходилось останавливаться, чтобы собственные шаги не мешали вслушаться в шорохи, шум и шелест из кустов, чтобы узнать, не означает ли случайно какой-либо из этих звуков засаду.
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, как вы давали знать А. В., чтобы он останавливался, раз в зарослях нельзя было произнести ни одного слова?
Б. М. Я дергал за веревку, накинутую ему на шею.
Судья (к Б. М.). В каком месте?
Б. М. Сзади, у самого загривка.
Судья (к Б. М.). И этого было достаточно?
Б. М. Достаточно.
В дальнейших показаниях, то есть в ответах на вопросы прокурора, Б. М. пришлось подробно объяснить, почему этого дерганья за веревку было достаточно, чтобы А. В. и вся карательная группа останавливались.
Из показаний Б. М., неизвестно зачем так обстоятельно расследуемых на заседании, следовало, что, когда он дергал, веревка натягивалась и ее напряжение было знаком остановиться тому, кто шел впереди и держал конец веревки; таким образом дерганье веревки останавливало сразу трех человек: Б. М., А. В. и того из карательной группы, кто шел впереди; останавливались трое, остальные же догадывались, что следует сделать короткую остановку и вслушаться в заросли.
Я представляю, отец, что, когда Б. М. давал тебе и карательной группе команду остановиться вышеописанным способом, петля сильнее сдавливала твою шею; в эти моменты, отец, твое горло, твое адамово яблоко крепко ударялось о край того серого нимба; так это было или нет, но и этот момент веревку на шее ты ощущал сильнее.
Остановки были небольшими и кончались короткими, с небольшого размаха ударами плетки по твоим ногам.
Тогда, отец, ты бросался вперед, за тобой Б. М., а перед тобой тот, кто вел тебя, ведь для него сигналом было то, с какой силой натянута веревка; остальные догадывались, что начинается марш, и вся группа устремлялась в направлении берега.
Мне было интересно, отец, и я попробовал узнать, насколько болезненны удары плеткой по икрам; я сплел косичку из кожаных ремешков, позвал приятеля, дал ему эту косичку и сказал — хлестни ею по ногам, пониже колен.
А он мне — спятил, что ли…
А я ему — хлестни, я хочу знать, насколько это больно.
И он хлестнул раз и другой, а я ему сказал — сильнее, те, из карательной группы, хлестали наверняка сильнее; и он хлестнул сильно, и тогда я закричал — хватит!
А он — это еще не боль, бывает похуже.
Я ответил ему — знаю, что бывает похуже, но эта боль вела на казнь.
Тогда приятель замолчал.
О разных разностях говорится на вечеринке с приятелями; после очередной рюмки кто-нибудь ни с того ни с сего начинает рассказывать, что недавно придавил себе палец дверью в трамвае, и хвалится — ой, как это больно, дьявольски больно!
Кто-то в свою очередь заявляет, что это еще не так страшно, и начинается разговор о болях, о которых рассказывали нам старики; начинается перечисление различных видов боли, которые придумали и которые испытали старики; и мы узнаем, что люди очень трудились, чтобы выдумать средство для величайшей боли, что им все было мало боли, и они изо всех сил карабкались по лестнице причинения все более страшных и страшных болей.
Кто-то встал, откашлялся, как бы собираясь произнести речь, и провел всех, наигранно-торжественно сообщив — боль боли рознь; сказал и сел, а все начали хохотать.
Эту значительную мысль попытался продолжить другой, ходивший у нас в медиках-аналитиках, — бывает боль не боль, а, можно сказать, болячка, болячечка, которая только ноет, а бывает боль, болища, пробирающая тебя с головы до пят.
Сначала казалось, что они не будут долго рассуждать о болях, не испытанных ими, о которых они слышали только от стариков, и разговор кончится на заявлении медика-аналитика.
Но не так-то легко остановиться, и до глупости глубокомысленная болтовня на тему боли перешла в интересный и волнующий разговор, и дошло даже до того, что студенты, собравшиеся на эту вечеринку, поделились на три воюющие между собой группы, каждая из которых выбрала себе, как бы сказать, свою боль и твердо стояла на своем, утверждая, что ее боль самая страшная.
Приятель, так, забавы ради, отказавшийся от обычного стула и усевшийся на корзинку, полную мусора, если не ошибаюсь, филолог-классик, припомнил, что ему рассказывал его дядя, и похвалялся, будто знает самую страшную боль; он утверждал, что к этой боли его дядю привело милое, ободряющее предложение — ручки на стол; а потом — подвинуть ручки дальше, дальше, к самому краю стола так, чтобы ладонь лежала на столе, а пальчики свисали вниз; потом распоряжение, адресованное уже не дяде филолога, — спичечки, остругать спичечки, спиртик, чтобы смочить спичечки, все должно быть гигиенично, чтобы не было заражения; а потом дяде — может, теперь у тебя ротик откроется и ты защебечешь; а потом — теперь будем загонять спичечки под ноготки; и опять уменьшительно-ласково — щебечи, щебечи; а потом крик и безрезультатные попытки выдернуть руки, прикрепленные специально для этого изготовленными железными скобами, и визг, стопы, слюна и крик, как говорят старики, неизвестно откуда берущийся в таких обстоятельствах, но обязательный — мама, мама, мама, ма… а потом холодная вода на бледное лицо бесчувственного дяди, а потом, когда вернулось сознание, — теперь будем зажигать спичечки; и вдобавок тихо — может, теперь прощебечешь, что знаешь; а потом дядин крик, такой крик, который вознесся выше пирамиды из тысячи готических костелов; и холодная вода на бледное лицо, и снова холодная вода…
У моего дяди — закончил филолог — на концах пальцев красные набалдашнички, а сами пальцы — как бы барабанные палочки.
Кто-то крикнул — будь проклят этот мир, и рюмки, задержавшиеся в воздухе на время рассказа о превращении дядиных пальцев в барабанные палочки, поплыли к губам и еще, и еще раз…
— Что за странный, что за дьявольски странный был мир…
Как я уже сказал, разговор о болях продолжался долго, после филолога-классика выступил чистый философ с длинным рассказом о величайшей, как он говорил, боли, притом боли дикой — поскольку она была платой за два мешка пшеницы; ну сколько — говорил приятель — мог собрать мой старик со своего клочка земли, как не два мешка, наверняка не больше; я этого не помню, меня просто тогда еще не было на свете, я знаю по рассказам матери; отец об этом не говорит, поскольку не верит, что кто-то может понять его арифметику, эти его удивительные весы, на которых он взвешивал свое согласие на смерть и два мешка пшеницы; на одной чаше согласие на погибель, а на другой два мешка пшеницы, и чаши на этих диковинных весах уравновешивались, и та чаша, на которую положено его согласие на смерть, вовсе не опускалась, и вовсе не взлетали вверх те два мешка пшеницы; а по здравому разумению они должны были быть легкими, как пух, и чаша, на которых они лежали, должна была взлететь вверх от тяжести чаши, на которой он уместил свое согласие на погибель; тем более что тогда те два мешка, заключенные в колосьях еще не скошенного хлеба, не были единственными мешками, ведь тогда уже была собрана рожь, да и большая часть пшеницы; это было так, словно у него была целая буханка хлеба, а ему хотелось еще ломоть, и за этот ломоть он готов был отдать все; и он действительно ни за какие сокровища не хотел расстаться с этим ломтем, и не помогли мольбы матери, валявшейся у него в ногах, он твердо держался за свою арифметику, которую можно назвать по-разному: и хитростью, и любовью, и ожесточенностью, и упрямством — но нельзя ее определить точно, ибо словами этого не объяснить; ее нельзя и понять, потому что это уже из области иррационального и не поддается никакому измерению, она рушит обычный порядок вещей и выворачивает наизнанку мысли и дела; и он пошел косить оставшийся хлеб, хотя на поле, оказавшееся во фронтовой полосе, падали снаряды, потому что это был день войны; и он косил, не обращая внимания на то, что время от времени на полях взрывались снаряды, а в воздухе рвалась шрапнель; и он скосил, и начал вязать снопы, и вот он уже у последнего снопа, и казалось, что он доберется до того ломтя хлеба и что не придется платить за него огромную цену, за которую можно купить весь хлеб на нолях нашей деревни да и других деревень; здраво, по-человечески рассуждая, ведь нет такого количества хлеба и таких драгоценностей, за которые можно было бы заплатить столь высокую цену, за которую купил мой отец ту «краюшку» хлеба; у последнего снопа, когда он уже наклонился и держал два конца перевясла и хотел стянуть сноп и завязать узел, в тот момент, когда он уже, собственно, мог сказать — слава богу, удалось, недалеко взорвался снаряд, и ему показалось…
Тут уж я могу опираться на слова моего старика; о всем том, что происходило до взрыва снаряда, он не хочет рассказывать дикому, потому что не верит, что кто-то может понять эту его арифметику; но странно, о своей боли, которую он испытал после взрыва, он рассказывал несколько раз.
Сперва ему показалось, что кто-то сильно ударил его палкой по ноге выше колена, а потом ему стало страшно жарко, он лежал около того последнего снопа, и боли не было; потом он посмотрел и увидел, что ноги нет, что она отрезана большим осколком снаряда; но он решил, что ему чудится, ведь боли еще не было; потом захотелось спать, и он заснул; он рассказывал, что никогда еще так сладостно не засыпал, как тогда; никакой боли, еще не было.
Каким-то чудом его нашли санитары, он проснулся на носилках и тогда почувствовал боль; и подумайте только, рассказывал он, что эта страшная боль была тогда как бы не в нем, а рядом с ним, рядом с культей, эта страшная боль была как бы вместо ноги, и как бы эта «боль сверх боли» стала его ногой; из его слов следовало, что страшно болело то, чего у него не было, болело это ничто около культи.
Но что ни говорите, а хлеб не перезрел и не высыпался из колосьев; старик добрался все-таки до своей краюхи и все свое загреб; что за странный, что за дьявольски странный был мир.
Теперь слово берет приятель, удобно развалившийся на кровати, психолог, тот самый, у которого на новый костюм нашиты заплатки, чтобы костюм выглядел более старым и убогим и чтобы таким образом подчеркнуть богатство духа.
Он говорит, что самая страшная боль — как ему рассказывал один старик, его родственник, — это когда человеку обреют голову, усадят неподвижно посреди помещения и на эту обритую голову сверху капают холодную воду; причем так хитро устроят, что на лысину каждые пять — десять секунд падает капелька; и тот старик, которому пришлось это пережить, рассказывал моему другу, психологу, — не подумай, мальчик, что капелька ничего не значит, пусть тебя не обманет легкая капелька, тебе, может быть, кажется, это просто так — кап, кап; она только сперва легкая, потом делается все тяжелее, а через некоторое время капелька воды становится тяжелой, как камешек, потом — как камень, а в конце концов — как глыба; как будто ты сидишь под осыпающейся скалой; и самое страшное, что этот камень, которого ты ждешь пять — десять секунд, не убивает тебя, в момент этого мощного удара ты хотел бы быть убитым, но ты должен снова ждать, когда на голову тебе упадет следующий тяжелый камень; ты начинаешь убеждать себя — ведь это капля, ничего больше, только капля воды, чего же ты, глупый, боишься, — но не можешь убедить себя самого, и корчишься, и закрываешь глаза, и снова мощный удар по черепу, который, однако, тебя не убивает; говорю тебе, самое страшное — это капля воды; ни палка, ни дубинка, ни проволочная плеть, ни пуля не страшны так, как капелька воды.
Кому-то из приятелей надоела болтовня о болях, и он прервал психолога и крикнул — выпьем! — и рюмки опять поплыли к губам… Что за странный, что за дьявольски странный был мир…
Разговор вдруг перешел на другие темы, именно с того момента, когда тот, который подбрасывал кусок ветчины, словно мяч, уронил ее и пнул ногой под шкаф, чтобы не портила вида комнаты.
Тогда кто-то из приятелей разыграл возмущение и сказал — ты должен эту ветчину поднять и поцеловать, ты должен извиниться перед даром божьим; тогда тот веселый расточитель дара божьего запротестовал — ну что за слова; а через некоторое время — ну что ты придрался; шутливый выговор показался ему очень неуместным.
Тогда откликнулся я, вспомнив, что мне рассказывала бабушка о своем трудном детстве и о трудном детстве отца; а вслед за мной заговорили те из нашей компании, кто слышал об этом от стариков, а потом кто-то что-то добавил, и разгорелась беседа о тяжелом детстве наших отцов и дедов; и выяснилось, что тяжелое детство заключалось главным образом в том, что не хватало хлеба либо его бывало в обрез, так что приходилось прибегать к дележу.
Бывало так, что когда матери или бабушке приходилось отрезать ломоть хлеба и давать его мальчишке, влетавшему с поля или пастбища с единственным воплем — хлеба, — то сперва она вглядывалась в него, как бы желая измерить его аппетит; как я узнал из слов моей бабушки, отрезание краюхи от буханки бывало иногда совсем не таким уж простым и легким делом, этому процессу должны сопутствовать осмотрительность и чутье; ведь речь шла о том, чтобы, упаси бог, своей толщиной она не превосходила аппетита и не преступала границ пустоты в желудке, и уж лучше, чтобы она до этой границы не доходила; а потом открывалась тяжелая дверь в кладовку, бывшую как бы храмом хлеба, ибо в ней находились буханки хлеба и зерно в ларях; и хлеб шел под нож, и краюха отправлялась в кричащие руки мальчишки; а если кто-нибудь, ребенок или старик, ронял кусок хлеба на пол, то следовало его тотчас поднять, сдуть или не сдувать с него пыль, но обязательно поцеловать, извиниться перед ним и тогда уже почтительно съесть.
Чистый философ, сидевший на кровати из-за отсутствия мест за столом, набил рот любимыми сардинками и впал в раздумье о том странном, непонятном мире.
Тяжелое детство наших отцов поражало нас и несколько забавляло, и поэтому разговор быстро не закончился, после проблемы хлеба пришла очередь выпаса коров, ведь известно, что каждому, на долю которого выпало тяжелое деревенское детство, приходилось пасти коров.
Мог быть и парень что надо, и при этом способный, умел прекрасно считать, и, если приходилось что-нибудь подсчитать, мигом справлялся; либо умел из глины лепить человечков или рисовать картинки, либо пел красиво, словно соловей, но что из того, что он мог стать гордостью любой школы, раз ему приходилось брать кнут и пасти коров.
Послышался невнятный голос чистого философа, невнятный потому, что он основательно выпил, и притом словам его приходилось продираться сквозь сардины, которыми он вновь набил рот; он сказал — может, так и было; а я ему на это — не может, а было; кое-кто лениво подтвердил мою мысль, пребывая в полудреме; а потом медик-аналитик добавил — о таких способных, кому пришлось остаться при коровах, обычно говорят — из него что-нибудь вышло бы, доведись ему учиться.
После слов медика наступила тишина, все погрузились в раздумье; удивительно, что слова — доведись ему учиться — могли стать поводом для раздумий; в этих словах было что-то такое, что-то такое… возможно, мы восприняли их как печальное свидетельство, печальный диплом, выданный деревней тому способному пареньку, которому пришлось остаться с коровами.
Но раздумья не могли продолжаться долго, они должны были смениться весельем, так и произошло, ибо со стула вдруг поднялся приятель, пнувший ветчину под шкаф, он встал у стола с покаянным видом, а потом подошел к шкафу, лег на пол, выгреб рукой ветчину и с миной раскаявшегося грешника взял ее осторожно, точно драгоценную вещь, кончиками пальцев; а потом поднялся с пола и с тем же неизменным выражением раскаявшегося грешника поднес ветчину к губам, сдул с нее пыль и запечатлел на ней почти благоговейный поцелуй, положил в рот и торжественно проглотил.
Тогда мы, как по команде, разразились хохотом, и все хохотали и хохотали, так прекрасно он воспроизвел тяжелое детство наших отцов, как артист, как настоящий артист; даже когда мы валились со смеху, хватались со смеху за животы, он сумел сохранить серьезность и мину раскаявшегося грешника.
Когда смех утих, все заявили, что он заслужил двойную порцию водки; и он получил ее.
А после вся компания обратилась ко мне — рассказывай, теперь рассказывай, что было в подвале дворца, когда туда ввалились те два старых конюха…
Это и еще кое-что я мог бы им рассказать, но не все, многое я храню для себя, матери и бабушки, а некоторые факты, касающиеся этого дела, храню только для себя; они настолько мои, что я с большой охотой вырвал бы из книги протоколов те страницы, где это все записано, и сжег бы их, чтобы никто и никогда не смог прочесть.
В первую очередь я вырвал бы те страницы, на которых есть упоминание о той странной, богохульной, по мнению Б. М., молитве, которую начал читать отец после слов главаря карательной группы — молись, А. В., — произнесенных, когда лодка отчалила от берега, уже на реке, ибо эта молитва касается меня, и только меня, и никто не должен ее знать; но о том, что происходило в погребе, я могу им рассказать.
Из показаний главного свидетеля, мальчика, наиболее из всех свидетелей замученного вопросами, следует, что, когда смердилы — так со всей детской непосредственностью вслед за всей деревней он их называет — вошли в погреб, там было уже светло, сквозь щели в потолке и стенах проникало зарево от горящей неподалеку риги и разрывающихся снарядов, поскольку опять начался обстрел.
Стало быть, конюхи легко могли увидеть ясновельможную паненку, притаившуюся за уступом стены.
Судья (мальчику). Как вели себя конюхи, когда увидели ясновельможную паненку?
Мальчик. Они удивились и немного испугались, так, будто произошло чудо.
Судья (мальчику). Расскажи поподробнее.
Мальчик. Они закричали: о-о-о… и как бы собрались убежать.
Судья. Что было дальше?
Мальчик. Потом они стали всматриваться в тот угол, где была ясновельможная паненка, и один из них ее узнал.
Судья (мальчику). Откуда ты знаешь, что узнал?
Мальчик. Потому что он сказал: ясновельможная паненка.
Судья (мальчику). Как он это сказал?
Мальчик. Будто не верил своим глазам.
Судья (мальчику). Что было дальше?
Мальчик. Смердилы стали к ней приближаться и по очереди говорили: ясновельможная паненка, бедная ясновельможная паненка…
Судья (мальчику). А она?
Мальчик. Она вышла к ним из-за стены.
Судья (мальчику). Как она выглядела?
Мальчик. Была без ничего.
Судья (мальчику). Голая?
Мальчик. Угу…
Судья (мальчику). Что в это время происходило снаружи?
Мальчик. Страшная стрельба, гул, огонь.
Судья (мальчику). А ты не боялся?
Мальчик. Нет.
Судья (мальчику). Почему не боялся?
Мальчик. Не знаю.
Судья (мальчику). Что происходило потом в погребе?
Мальчик. Один из смердил снял свой пиджак и накинул его на плечи ясновельможной паненке, а другой тогда захихикал.
Судья (мальчику). Они не боялись стрельбы?
Мальчик. Кажись, что нет.
Судья (мальчику). Что было дальше?
Мальчик. Смердила, который снял пиджак, долго стоял рядом с ясновельможной паненкой и все укрывал, укрывал ее…
Судья. А другой?
Мальчик. А другой снова захихикал, а потом посмотрел на бочку и сказал: винцо есть.
Судья (мальчику). Как ты это услышал, коль скоро шел бой и кругом стреляли?
Мальчик. Иногда стрельба затихала, а потом меня ведь прикрывали развалины.
Судья (мальчику). Что было после слов: винцо есть?
Мальчик. Смердила, который это сказал, сунул руки в карманы и стал прохаживаться по погребу.
Судья (мальчику). Прохаживаться?
Мальчик. Очень важно, как пан.
Судья (мальчику). А другой?
Мальчик. Другой гладил ясновельможную паненку по голове и говорил: бедная ясновельможная паненка.
Судья (мальчику). Что было дальше?
Мальчик. Тот, который прогуливался, подошел к бочке, наклонился, отвернул кран, приложил к нему губы и начал пить вино.
Судья (мальчику). А другой?
Мальчик. Другой услышал бульканье и закричал: ясновельможная паненка, разогреемся винцом.
Судья (мальчику). Они не боялись стрельбы?
Мальчик. Совсем не боялись.
Судья. Рассказывай, что было дальше?
Мальчик. Потом другой смердила потащил ясновельможную паненку к бочке, оттолкнул того, который пил вино, и сказал: пусть глотнет ясновельможная паненка.
Судья (мальчику). И она пила?
Мальчик. Пила, даже здорово потянула, а потом напился тот, который был без пиджака, а потом тот, в пиджаке, а в конце ясновельможная паненка, ведь вино вовсю лилось из бочки, им, наверно, было жалко, что оно пропадет.
Судья (мальчику). И долго они пили?
Мальчик. Долго.
Судья (мальчику). А потом?
Мальчик. А потом уселись.
Судья (мальчику). Куда?
Мальчик. На землю, прямо в вино, потому что оно все лилось, прямо в грязь.
Судья (мальчику). А потом?
Мальчик. Потом в погребе немного потемнело, но я заметил еще, что тот, который был в пиджаке, снял пиджак с плеч ясновельможной паненки, а потом все стали валяться в грязи и плескаться в вине, как лягушки, потому что вино все текло и текло из бочки.
Эта неожиданная перемена в течение одного дня, человеческая — жизнь, с утра она одна, а пополудни совсем другая, этот неожиданный поворот, этот выверт судьбы поражают меня и моих друзей; представляю, как все это должно было поразить членов суда, ведь если бы не поразило, так не было бы столь обстоятельных вопросов главному свидетелю; и представляю себе, как это должно было поразить деревенских жителей, когда они узнали о тех событиях.
Мы сдерживаем дыхание и протираем глаза, ведь совсем недавно она была гордой ясновельможной паненкой, была в элегантном костюме для верховой езды, а если заглянуть немного в глубь дней, возможно, и в длинном платье, в комнате, на персидском ковре, а рядом с ней какой-нибудь ясновельможный паныч, элегантный, надушенный, и он изысканно просил — разрешите запечатлеть поцелуй на вашей белоснежной ручке; а теперь дворец превратился в развалины, а голая ясновельможная паненка валяется с двумя конюхами в луже вина в погребе.
Юный свидетель говорит — валяются, этим словом он называет то, чего не удалось добиться двум до ужаса отважным подросткам, вырванным вдруг из детства и как бы вторично родившимся с огромной мужской отвагой в сердце и мужским знанием жизни; чего не удалось добиться трем взрослым мужчинам, которые при слабом свете зажигалки, а потом и на ощупь пытались очистить территорию и выгнать из погреба подростков и которые вдруг, возможно устыдившись столь смехотворного соперничества с подростками, а возможно, испугавшись мысли, что им придется прикоснуться к голой ясновельможной паненке, что их недостойные руки посягнут на наготу слишком высокорожденной особы, святой особы, возможно сбитые с толку столь неожиданной переменой, а может быть, и по другим причинам, убежали из погреба.
И вот то, чего не удалось добиться тем пятерым в погребе, свершили два старых конюха, самые вонючие в деревне люди; они, как я уже говорил, с рассвета до заката чистили конюшни породистых лошадей из господского табуна и были как бы прикованы к навозу, от которого освобождались только на несколько часов для сна, и поэтому провоняли навозом, и этой едкой, выжимающей из глаз слезы вонью пропиталась не только их одежда, но и тела, она расползлась по их избам, проникла в набитые соломой тюфяки, во всю их рухлядь, а также в одежду и тела их жен и детей; так проникла, так слилась с ними, что они, возможно, ее и не замечали, зато замечали другие, иначе откуда бы взялось это прозвище — смердилы.
Люди порой обходили их стороной, чтобы хоть как-то, хоть на самую малость возвыситься над ними; поэтому особенно старательно обходили те, кто совсем немного, ну самую малость вонял меньше их; именно они делали большие круги, сторонясь конюхов, затыкали носы и демонстративно чихали, давая всем понять, как раздражает их вонь смердил; и, желая подняться над ними хоть на миллиметр, говорили им в праздничные дни перед костелом — не входите внутрь, стойте в притворе, чтобы ксендз не почуял, а то прикажет выйти.
Конюхи тогда отвечали — богу мы не воняем.
Но те, кто вонял хоть чуточку меньше, убеждали их — лучше будет, если встанете в притворе.
И уговаривали их, и конюхи привыкли к своему месту в раскрытом настежь притворе, куда слово божье едва доходило, зато был сквозняк, относивший эту вонь.
Именно эти два старых конюха каким-то чудом, когда произошла внезапная перемена, доплыли, добрались до нагого тела ясновельможной паненки.
Что за странный, что за дьявольски странный был мир; на одном его краю элегантный паныч говорит ясновельможной паненке, одетой в длинное платье, — позвольте запечатлеть поцелуй на вашей белоснежной ручке; а на другом краю ясновельможная паненка летит вниз и уже без развевающегося платья, без золота на руках и шее, без ничего, совершенно обнаженная падает в подвал прямо в объятия двух старых конюхов, самых вонючих в деревне; и на другом краю этого мира два самых вонючих в деревне старика плещутся в вине вместе с ясновельможной паненкой.
Ибо тот юный свидетель событий в погребе иногда говорит — плескались, иногда — валялись, так он называет то, что выделывали там с ясновельможной паненкой конюхи.
И можно сказать, что, лишь выкупавшись в вине, они перестали вонять, это, впрочем, подтверждает и главный свидетель; а суд все пережевывает и пережевывает события в погребе, словно они были самыми важными для процесса; мне даже кажется, что этому было посвящено гораздо больше времени, чем той кощунственной и богохульной, как утверждает Б. М., молитве отца, которая началась, когда карательная группа добралась с отцом до того места на реке, где была приготовлена лодка и где Б. М., его подручные и отец сели в нее, а один из карательной группы схватил весло и оттолкнул лодку от берега.
Та якобы кощунственная молитва началась именно в момент, когда Б. М. и один из его подручных проверили, не ослабли ли узлы на руках отца, которого, как самую важную особу во всей группе, посадили на лавку, когда Б. М. и тот его подручный, что шел до этого впереди, встали за его плечами и один из них держал веревку у самой шеи отца, плывущего к своей смерти, а другой — как в подробностях установил суд — левой рукой держал его за плечо, а правой приставил револьвер к затылку и даже слегка постукивал им по голове, наверняка уведомляя о полной готовности карательной группы.
Главное было в том, чтобы отец, ведомый на смерть, не попытался вырваться и прыгнуть в воду, ибо тогда не удался бы план тех, кто приговорил моего отца к смерти; если бы попытка бегства удалась и отец утонул, они лишились бы возможности устрашения других, его могло дать только повешение, чтобы все знали, какая судьба ждет тех, кто отважится ступить не на свою — как говорил Б. М. — землю.
Поводом к этой молитве послужил — как показывает судебное разбирательство — приказ Б. М. отцу — молись, А. В., немного тебе осталось времени.
Времени оставалось действительно немного, ведь до тех деревьев-виселиц, растущих на сухом островке среди болотистой пустоши, было недалеко.
Мой отец послушался приказа и начал молиться, но он выдумал свою молитву, а может, и не выдумал, на выдумывание не было времени; может быть, та молитва родилась в нем внезапно, неосознанно, а может быть, она не могла быть иной, может быть, она должна быть именно такой, какой была, ибо это была молитва, обращенная к жизни, а не к смерти.
Я знаю, отец, до мозга костей знаю, что ты тогда молился жизни, а не смерти, понимая, что тебя ждет близкая смерть, ты молился своей жизни во мне.
— Сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я — так начиналась та молитва, но лишь начало ее было в словах, продолжалась она в мыслях, и это продолжение я должен домыслить, потому что, кроме начала, нет больше ни одного слова, есть много фактов и слов, связанных с ней, но что касается самой молитвы, есть только ее начало.
Вот, например, слова Б. М., обращенные к отцу, — что за молитву сочинил ты, А. В., — и еще другие его слова, но они дают немного, самого завещания они не передают; стало быть, я сам должен домыслить то завещание.
Прокурор (обвиняемому, который для смягчения себе приговора засыпает Б. М.). Что сказал Б. М. после слов А. В.: сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я?..
Обвиняемый. Б. М. тогда сказал: ты что за молитву сочинил, А. В.?
Прокурор (к Б. М.). Что ответил А. В.?
Б. М. Ничего не ответил.
Прокурор (второму обвиняемому). А. В. действительно ничего не сказал?
Обвиняемый. А. В. ничего не ответил.
Судья (к Б. М.). Что еще, обвиняемый, вы сказали А. В., когда тот начал так странно молиться?
Б. М. Я сказал: А. В., молись богу.
Судья (к Б. М.). И что же А. В.?
Б. М. Повторил то же самое, что и до того.
Судья (к Б. М.). То есть начало своей молитвы?
Б. М. Начало.
Тут суд объявляет перерыв, а я перелистываю несколько страниц вперед в поисках продолжения этой молитвы; но вновь натыкаюсь на события в подвале дворца, точнее, на завершение того, что происходило в подвале, а потом на то, что делалось, когда два конюха и ясновельможная паненка вышли из погреба во двор, в самое пекло обстрела.
Здесь следует сказать, что события в погребе не представлены в книге протоколов последовательно, страница за страницей, они прерываются другими событиями — то тем, что делалось на реке, то фактами, касающимися самого маршрута к месту казни, от крыльца дома до речной дамбы и от дамбы до берега реки, то фактами, касающимися самой переправы через реку, а стало быть, и молитвы, и разговора А. В. и Б. М. в лодке.
В свою очередь все это перемежается событиями, имевшими место в погребе и позже, когда те трое, изрядно шатаясь, вышли во двор и попали в мир, гудящий и сотрясающийся от взрывов снарядов.
Стенограмма процесса отражает самые разные события, взаимопроникающие друг в друга, цепляющиеся одно за другое и обрывающиеся; ибо суду, тщательно рассматривающему одно событие, не раз, когда возникала необходимость, приходилось переключаться на расследование совсем иных фактов, поэтому и я, описывая все это, придерживаюсь такого же порядка, поэтому одно событие наслаивается на другое, проникает в него.
Отойдя на какое-то время от событий в погребе и обратись к молитве отца, я вновь возвращаюсь к ним, и вот передо мной продолжение показаний юного свидетеля.
Судья (мальчику). Как долго конюхи валялись с ясновельможной паненкой в вине?
Мальчик. Долго.
Судья (мальчику). Как это выглядело? (Может быть, напрасно судья так подробно допрашивает свидетеля; как на это может ответить мальчик, ребенок?)
Мальчик. Сперва они валялись все вместе, а потом по очереди, то один смердила с ясновельможной паненкой, то другой.
Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Потом опять пили вино.
Судья (мальчику). А потом?
Мальчик. Потом встали, стали петь и прыгать и шлепать ногами по винной луже, даже запах полез сквозь щели.
Судья (мальчику). Что происходило тогда снаружи?
Мальчик. Шел страшный бой.
Судья (мальчику). А те в погребе вели себя так, словно наверху тихо и безопасно?
Мальчик. Как будто не было боя, как будто была тишина.
Судья (мальчику). Расскажи, как они прыгали в погребе?
Мальчик. Вроде как танцевали.
Судья (мальчику). А какой вид был у танцоров?
Мальчик. У смердил была мокрая одежда и мокрые лица, а ясновельможная паненка совсем голая, потому что на нее еще не накинули куртку.
Судья (мальчику). Что еще можешь сказать о них?
Мальчик. Что им было весело.
Судья (мальчику). И ясновельможной паненке тоже?
Мальчик. Ясновельможной паненке тоже.
Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Когда они наплясались и напелись, один смердила накинул на ясновельможную паненку свою куртку, и они вышли из погреба.
Затем главный свидетель рассказывает, что когда они вышли из погреба, то прошли узким проходом между развалинами совсем рядом с ним, но не заметили его, потому что он спрятался поглубже в развалинах, что, впрочем, было нетрудно сделать, поскольку обломки разбитого снарядом дома образовали многочисленные дыры и укрытия; главный свидетель рассказывал еще, что, когда они проходили рядом с ним, до него долетел приятный запах, смердилы выкупались в старом, дорогом вине, и вино смыло с них вонь, которой они были пропитаны с детства, можно сказать, пропитывались в течение нескольких поколений, и так, надушенные, словно важные господа, с обеих сторон поддерживая под руки ясновельможную паненку, эти фантастические шаферы с фантастической невестой вошли в фантастический, ошалевший от войны мир, вошли радостно, словно на веселую свадьбу.
Судья (мальчику). Откуда ты знаешь, что им было весело?
Мальчик. Потому что они весело распевали, размахивали руками и дрыгали ногами, как в танце.
Судья (мальчику). Не припомнишь ли ты слова песни, которую они пели?
Мальчик. Они пели о молодости и любви.
Судья (мальчику). Можешь ли повторить слова этой песни?
Мальчик. Там было: не жалей своих уст, дивчина, — это долетело до меня в перерыве между взрывами.
Судья (мальчику). А еще что-нибудь помнишь?
Мальчик. И еще: приди ко мне лунной ночью — это я услышал, когда они проходили рядом со мной.
Судья (мальчику). А еще?
Мальчик. Дай сладкие уста свои.
Судья (мальчику). А еще?
Мальчик. Приди в мои объятия и всю себя отдай.
Судья (мальчику). Какой у них был вид?
Мальчик. У смердил был растерзанный вид, рубашки вылезли из штанов.
Судья (мальчику). А ясновельможная паненка?
Мальчик. На ней была широкая расстегнутая куртка одного из смердил, который уже не вонял, но куртка не прикрывала ее.
Судья (мальчику). То есть?
Мальчик. Ну, значит, она была совсем голая, была голая.
Судья (мальчику). Что происходило вокруг?
Мальчик. Продолжался страшный бой, снаряды свистели и рвались, недалеко горели дома.
Судья (мальчику). А они не боялись?
Мальчик. Они взялись за руки и, как дети, пели и плясали.
Судья (мальчику). Среди всего этого?
Мальчик. Среди всего этого.
Судья (мальчику). А кто-нибудь с ними еще был?
Мальчик. Никого не было.
Суд тем не менее все жует и пережевывает дело и никак не может оторваться от этого происшествия.
Здесь сказывается обычное человеческое любопытство, ведь события в погребе не вносят в дело А. В. ничего нового; но не одно любопытство заставляет суд задавать бесконечные вопросы главному свидетелю; наверняка суду было важно доказать, что А. В. не имел ничего общего с тем, что происходило в погребе и потом, когда эта тройка вышла прямо на поле боя; таким образом отпадало последнее звено в цепи обвинений, перечисляемых Б. М., когда он плеткой подсекал ноги отца, ведя его к месту казни.
Из дальнейших показаний главного свидетеля следует, что, когда тройка оказалась в самом пекле и, не обращая внимания на пули и снаряды, пела и плясала, он прошмыгнул туннелем, образовавшимся в развалинах, поближе к ним и крикнул — возвращайтесь!
Он крикнул несколько раз, потому что испугался за них, но они, вероятно, не слышали, поскольку пели и выкрикивали — гоп, топ, гей, гоп… — и очень были увлечены своей забавой.
Из дальнейших показаний главного свидетеля следует, что конюхи и ясновельможная паненка бой всерьез не принимали, решили, что кто-то дурачится, назойливо пристает, мешает их веселью; ибо время от времени после очередного взрыва — а падали снаряды совсем рядом — конюхи и ясновельможная паненка кривлялись, орали, передразнивая взрывы, и слышно было, как кричали — бух, бах, тарарах…
Из того, что рассказывает суду главный свидетель, складывается такая картина: бой, густо рвутся снаряды, раздаются автоматные очереди, дворец, вернее, его развалины, служебные постройки и деревня оказались в зоне обстрела, огромное пространство опустело, люди попрятались, и лишь во дворе около развалин господского дома танцуют и поют два старых растерзанных конюха и молоденькая ясновельможная паненка; у расщелины среди развалин стоит мальчик и кричит танцорам — возвращайтесь в подвал, возвращайтесь в подвал!
Но криков его никто не слышит, троица в экстазе кружится в вихре танца.
Танцорам бой несколько мешает, они то и дело все вместе или по одному строят гримасы, орут, передразнивая гул канонады, вскидывают вверх руки и кричат нетерпеливо и умоляюще — перестань, перестань…
Они кричат так, словно через минуту примутся отчитывать этого приставалу, который расшумелся, — не валяй дурака, отвяжись, хватит яркого света, разве не видишь, что мешаешь веселиться; мы хотим поплясать и попеть, а ты невесть что вытворяешь, все шумишь, все шумишь.
Они снова берутся за руки, образуют маленький хоровод и кружатся, напевая, — станем в круг, станем в круг…
Главный свидетель видит их хорошо, потому что они веселятся на фоне огромного огненного столба, который взметнулся в небо, когда запылала старая, плоская рига.
Они разрывают круг, кружатся поодиночке, каждый поет свое, один из конюхов, тот, что накинул куртку на ясновельможную паненку, нагибается и срывает какие-то сорняки с длинными стеблями, сплетает из них нечто вроде венка и надевает на голову ясновельможной паненке, которая в момент коронации сбрасывает с себя старую куртку; и вдруг, неожиданно — об этом рассказывает главный свидетель — выпрямляется как струна и застывает по стойке «смирно».
Тогда два старых, растерзанных конюха принялись прыгать и кругами плясать вокруг нее; но из рассказа мальчика следует, едва они начали пляску, у совсем уже теперь обнаженной ясновельможной паненки, прямой и преисполненной достоинства с момента возложения на ее голову этой смешной короны, подогнулись ноги, и она упала на колени на выжженную, черную траву, недалеко от величественного огненного дерева с черной верхушкой; и стояла на коленях прямая, вытянувшись как струна.
А конюхи все водили свой хоровод, продолжали плясать вокруг коленопреклоненной ясновельможной паненки.
Потом она раскинула руки, а конюхи все кружились и кружились вокруг ясновельможной паненки, ставшей вдруг похожей на крест; потом она с раскинутыми в стороны руками упала лицом на черную выжженную землю, как будто хотела поклониться тому величественному огненному дереву; а конюхи какое-то время продолжали водить хоровод вокруг лежащей в черной траве ясновельможной паненки.
Наконец они перестали плясать, наклонились над ней, перевернули навзничь, стали уговаривать подняться, но она ведь не могла их уже услышать.
Потом вдруг один из конюхов понял, что ясновельможная паненка никогда уже не встанет и никогда не пойдет плясать; тогда он повернулся лицом к полям, откуда летели пули, и пронзительно и страшно закричал — перестань, перестань… будто кричал кому-то знакомому, несносному насмешнику, который испортил всю забаву, надеясь, что тот услышит его.
Судья (мальчику). Какой вид был в этот момент у конюха?
Мальчик. Лицо было багровое, страшное, рубаха вылезла из штанов, будто он надел бабское платье.
Судья (мальчику). Почему он был страшен?
Мальчик. Глаза, глаза были страшные, и руки.
Судья (мальчику). Почему руки?
Мальчик. Не знаю почему, но были страшные.
Судья (мальчику). Может, попробуешь объяснить, почему руки конюха были страшные?
Мальчик. Они были большие, черные, хотели что-то схватить, а не знали что, были страшные.
Из дальнейших показаний главного свидетеля следует, что тот конюх, выкрикнув страшные крики-приказы — перестань, перестань, — вдруг замолк, присмирел и стал размахивать большими черными руками; и казалось, будто он отгонял рой остервеневших ос; он так вел себя, словно удивлялся, что его руки, отгоняющие ос, двигаются не так, как ему хочется; ему хотелось махать ими ловко и быстро, чтобы избавиться от назойливых ос, а руки не хотели его слушаться.
И он наконец, повернувшись к полям, спросил неизвестно кого, может быть, те далекие просторы — что это, что это, что это?
А потом схватился за грудь, будто на ней уместился весь осиный рой, и казалось, будто он хотел задушить их на своей груди, мял их, бил себя в грудь этими огромными, черными руками, сам себя толкал назад и наконец свалил сам себя, упал навзничь рядом с ясновельможной паненкой, головой к ней.
Из дальнейшего рассказа главного свидетеля следует, что второй конюх продолжал уговаривать ясновельможную паненку встать и продолжить танец, тряс ее за плечи; потом стал просить о том же своего товарища; в конце концов встал и так же, как до этого его товарищ, повернулся лицом к открытым просторам, строил гримасы, размахивал руками, словно отчитывал эти просторы за то, что ясновельможная паненка и его сердечный друг не могут встать и пойти в пляс.
А потом с ним что-то случилось, и он склонил голову низко к земле и начал быстро ходить по кругу, словно что-то искал; а потом с опущенной головой завертелся вдруг на месте; он очень хотел выпрямиться, но не мог; он размахивал руками, как птица крыльями, но головы поднять не мог; и, как ни старался приподнять голову, она все ниже опускалась, так что в конце концов ему пришлось опереться руками о землю.
Какое-то время он шел на четвереньках, словно усталая скотина, в сторону неподвижно лежащих товарищей по веселью, а потом руки и ноги под ним медленно вытянулись, и он распластался на земле; и уже лежа на животе, извиваясь, словно огромный дождевой червь, сумел доползти до них и сумел выбрать прекрасное место для своего лица: он положил его на голую грудь ясновельможной паненки.
Судья (мальчику.) Что было потом?
Мальчик. Потом бой стал затихать.
Судья (мальчику). То есть?
Мальчик. Пули щелкали не так часто, и были большие перерывы между взрывами.
Судья (мальчику). В подвал больше никто не входил?
Мальчик. Никто, в перерывах между взрывами было слышно, как из бочки хлещет вино.
Судья (мальчику). Еще не вылилось?
Мальчик. Бочка была огромная.
Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Потом бой прекратился, и я вылез из развалин, потому что хотел посмотреть на конюхов и ясновельможную паненку.
Это его любопытство и привело к тому, что теперь у него нет руки; а ведь он мог еще какое-то время посидеть в развалинах и переждать там тот последний, запоздалый разрыв снаряда; уж столько диковинных вещей он увидел, начиная с пронзительной яркости огненного дерева, поднявшегося в небо, когда снаряд попал в ригу, и кончая смертью конюхов и ясновельможной паненки.
Зачем он спешил к убитым, зачем после предпоследнего взрыва, показавшегося ему последним, он выскочил из развалин и побежал посмотреть на мертвых конюхов и мертвую ясновельможную паненку?
Судья в своем стремлении как можно детальнее восстановить картину совершенно напрасно обратился к безрукому мальчику, свидетелю последних часов жизни двух старых конюхов и их девушки, ясновельможной паненки.
Ну что мог ответить мальчик на этот сакраментальный, продиктованный нетерпением суда вопрос — что было потом? Он мог ответить только — потом было это со мной.
Таков его последний ответ в книге судебных протоколов да еще взмах обрубком руки — посмотрите, мол, на безрукий бок; наверняка он хотел бог весть в какой раз избавить себя от переживания того, что случилось с ним, когда из-за мглистого горизонта прилетел еще один, на сей раз уже действительно последний в бою за дворец снаряд, несущий в себе ту острую «бритву», тот «тесак» для точного отрезания рук.
И суд сообразил, что следует прекратить допрос главного свидетеля, показания которого, подробно освещая важные события, косвенно помогли показать облик А. В. и сделали беспочвенным последнее звено «перечня», той «литании», которую произносил Б. М., подсекая ноги А. В., ведомого на повешение.
Таким образом выбили почву из-под ног адвоката, который разрывался на части, чтобы стащить смерть А. В. с пьедестала великой и чистой смерти, а можно сказать, и владычицы-смерти, распростершей свою власть на огромные пространства земли, смерти, не запятнавшей себя ничем, кроме вступления А. В. и его соседей на ровные, широкие столы господских полей.
Итак, адвокат был выбит из колеи, ловкость не помогла, ему не удалось низвергнуть смерть А. В. в пропасть пусть неожиданных и противоестественных, но все же малых и обычных кончин.
Зачем ты так спешил, мальчик, посмотреть вблизи на мертвых и не подождал еще минутку, пока не прилетит и не взорвется последний снаряд в бою за дворец?
Собственно, мой вопрос, адресованный безрукому мальчику, не имеет смысла, ведь все уже случилось, он уже выскочил из своего укрытия в развалинах, и в тот момент, когда выскочил, осколок последнего снаряда оторвал ему руку; и он тогда сразу изменил направление бега, истекая кровью, с коротким обрубком помчался к своему дому, но не добежал, упал и потерял сознание; к счастью, бой закончился, его заметили люди, он был спасен и остался жить; а ведь мог бы жить и с рукой, если бы не спешил так к той троице, погруженной в вечный сон.
Что увидел бы он, приблизившись к ним? О том, что он мог увидеть, рассказывает уже другой свидетель, тот, кто первым подбежал к убитым, а потом вместе с другими организовывал похороны.
Итак, главный свидетель, не случись с ним несчастья, увидел бы большой круг черной травы, а на той траве алое рваное полотнище из крови, пролитой троицей в общем веселье; а на этой кровавой постели он увидел бы обнаженную, белоснежную ясновельможную паненку, лежащую навзничь с венком на голове; и наверняка увидел бы великое успокоение на лице ее и капельку удивления; ведь пуля настигла ее в момент веселья, беззаботного веселья в зареве пылающего дерева, среди иллюминации и огня.
Из показаний свидетеля, человека пожилого и добродушно-словоохотливого, дававшего показания после однорукого мальчика, следует, что у конюхов, лежавших вместе с ясновельможной паненкой на алой постели, были по-детски обиженные лица.
Суд, однако, не выпускает из рук эту троицу, и не останавливается на пороге ее смерти, и провожает до самой могилы; настолько он заинтересован в доказательстве того, что А. В. был вне событий в погребе и что даже ни словом, ни шепотом, ни жестом не спровоцировал эти события; и что даже те слова, шутливо поощрительные, однако способные распалить человека и заставить его пережить внутреннее потрясение, которое выбрасывает наружу глубоко скрытые желания, словно горячую лаву, что даже эти слова — «может, хотите попробовать…» — сказал не он.
Но разве важно, кто сказал эти слова.
А может, никто их и не говорил, может, это нашептали деревья, или устланный дымом и огнем простор, или сам воздух, в котором метались огромные огненные деревья, освещавшие ночь, а может, они прозвучали в самих людях, и они услыхали самих себя, хоть и не говорили; ибо это был странный, дьявольски странный мир, и я, и мои друзья, и вся молодежь знаем, что много трудных для понимания вещей творилось в том мире; стало быть, могло произойти и такое чудо, что человек в самой гуще этого хаоса услышал самого себя, хотя не говорил, хотя у него были сжаты губы.
Вчитываясь в эту огромную книгу судебных протоколов, я прихожу к заключению, что суду важно было подтвердить добрую репутацию А. В., доказать, что А. В. был безупречен, благороден, а ведь речь-то идет не о репутации, не об обычной репутации на сегодняшний день, а на бесконечные времена, об истории.
Так думаю я, вглядываясь в облик отца, встающий со страниц книги процесса против Б. М. и его группы.
Ты, отец, был таким, что ко всему подходил с меркой истории; между тобой, отец, и Б. М. та разница, что он, как бы сказать, служил «репутации сегодняшнего дня», а в тебе, отец, звучали крики, причитания, молитвы — как это еще назвать — многих поколений, долгой истории.
Б. М., ведя тебя на казнь и шагая рядом с тобой к деревьям-виселицам, говорил тебе — ты, А. В., ты, А. В., зачем ты забрал не свою землю?
Ты мог бы ему ответить, если бы это было время для дискуссий — но какая дискуссия может быть между палачом и жертвой; разве только такая, когда жертва умоляет о пуле, а палач не дает себя уговорить, потому что у него есть приказ повесить и оставить жертву на веревке для устрашения других, — ты мог бы ему ответить, если бы были условия для дискуссии, словами, которые ты говорил своей жене и матери, — у кого было много, должно быть мало, кто жил в гнилой халупе, должен перебраться во дворец, а тот, из дворца, в гнилую халупу, и не должно быть уравнивания, ибо уравнивание помешало бы искуплению, это и по-человечески, и по-божески.
Из материалов книги, и особенно из той ее части, где записаны ответы старого деревенского учителя, вызванного в суд для дачи показаний, следует, что отец не дал себя обмануть наивным благородным равенством и твердо стоял на требовании искупления, ибо для него важна была не репутация на сегодняшний день, на какой бы то ни было «сегодняшний день», для него была важна справедливость, а нет справедливости без обратного неравенства, без искупления.
Ибо — как красиво говорил тот учитель — не умолкли еще стенания поколений, еще доносится крик из далекого прошлого, и пока этот крик доносится, должно быть покаяние тех, кто виновен в этих стенаниях и криках.
Б. М., ведя тебя, отец, на казнь, перечисляя твои вины и отмеряя их ударами хлыста, сказал в заключение перечня — это за изнасилование ясновельможной паненки.
Ты, отвечая на его последние слова — будь то возможно, — постарался бы установить в его душе как бы весы и на одну чашу поместил бы барахтанье в грязи двух конюхов с ясновельможной паненкой, их купание в вине, а потом тот безумный праздник, который троица устроила в нестерпимом свете величественного огненного дерева, и смерть ясновельможной паненки с венком из сорных трав на голове; а на другую чашу весов поместил бы плату, какую старые конюхи заплатили за эти игры и за свою вековую, передаваемую из поколения в поколение прикованность к маленькому клочку мира, где царила вонь конского навоза, и еще прозвище, ставшее почти именем, — смердилы; и шлейф едкой вони, волочившийся за ними до самых дверей костела, и слова людей — не входите внутрь, а то ксендз унюхает и выгонит, а то, что богу не воняете, ничего не значит, станьте себе в притворе, там сквозняк; и на самый верх этой второй чаши ты поместил бы их смерть в нестерпимом свете огненного дерева, и ты мог бы тогда спросить Б. М. — что перевешивает, а он мог бы на это ответить — тут особый случай, тут равенство в смерти; а ты, отец, мог бы оказаться великодушным и сказать — ладно, Б. М., признаем, что происшествие с ясновельможной паненкой и прежде всего ее смерть были достаточным искуплением, пусть будет равенство в смерти: а в конце этого воображаемого разговора ты мог бы добавить — к чему была бы вся эта бойня, если бы те смердилы не могли выкупаться в вине вместе с ясновельможной паненкой и если бы не смогли увлечь ее танцем как равную себе; и эти слова были бы как аминь, как печать.
А может быть, они говорили бы, что ты не постыдился бы выступить покровителем того, что случилось в погребе, того разнузданного барахтанья двух похотливых стариков с ясновельможной паненкой, пьянства той троицы и безумного праздника в нестерпимом свете величественного огненного дерева.
Думаю, суд напрасно с чрезмерным рвением старался доказать беспочвенность последних слов литании Б. М., сопровождавшихся ударами плети по ногам отца; лучше бы приложил больше стараний для доказательства, как несправедливо прозвище — курокрад; ибо это прозвище совсем не соответствовало его жизни и смерти, пожалуй, куда больше, чем его причастность к событиям в погребе; ибо в этом прозвище есть что-то унижающе-оскорбительное, даже если вспомнить, что тогда у ложа больного брата царило отчаяние, враг величия и достоинства, порождающий мелкие поступки, поступки-уродцы.
Поэтому суду, если уж он так был заинтересован в воссоздании благородного образа отца, следовало бы уделить этому делу больше времени и больше рвения, чтобы рядом с величественным пьедесталом смерти А. В. уж никогда не заквохтала украденная ночью курица, чтобы свернутая куриная шея говорила не о краже, а о несчастье, которое не марает пьедестала смерти.
Поэтому мне хотелось вырвать из книги те страницы, где отражено это событие; но ни на минуту не приходила мне в голову мысль убрать из книги страницы, на основании которых можно было бы заподозрить, что А. В. был причастен к событиям, происходившим в погребе.
Я задумываюсь — почему же… Опьянило ли меня то низвержение с высоты, то страшное падение мира, с которым боролся отец, и то странное, дьявольски странное возвышение мира, во имя чего и боролся мой отец; возможно, я счел залитый вином, грязный погреб, где столкнулись два мира, и дном, и взлетом; видимо, счел доказательством того, что наступает время искупления для мира, с которым боролся отец…
А может быть, то, что происходило в погребе, я уместил в полных доброты, хотя и несколько коварных, мыслях отца — пусть на краю своей могилы эти два старых конюха вознесутся высоко, словно птицы, пусть удостоятся того, что будет значить больше, чем самое великолепное пиршество в дворцовых залах; пусть сразу же поднимутся на самую вершину, потому что стоят уже на краю своей могилы и скоро улягутся в нее.
Так и случилось, ибо вскоре они сошли в могилу, веселые и обиженные на грубого бога войны, не позволившего им подольше побыть на вершине.
Эти мысли приходят мне в голову, когда я вчитываюсь в показания старого деревенского учителя, который хорошо знал отца и рассказал о нем много интересных и волнующих меня до глубины души вещей, и так нарисовал его облик, что я мог увидеть не только его, но и время, в которое он жил.
Суд, однако, продвигался по фактам, словно по удобному мосту, перекинутому над бурлящей, гудящей рекой причин, неуловимых, как глубоководные рыбы, не пойманных ни в какие сети унижения и отчаяния.
Я могу сказать это, лишь прочитав показания старого учителя, и радуюсь, и благодарен старому человеку за то, что он пролил свет на это дело.
Что же касается того добродушно-болтливого свидетеля, который рассказывал о похоронах конюхов и ясновельможной паненки, то суд закидал его столь же подробными вопросами, как и безрукого мальчика.
Судья (свидетелю). Пожалуйста, расскажите, что происходило после того, как прекратилась стрельба?
Свидетель. Мы вышли из убежищ и сразу же наткнулись на мальчика с оторванной рукой, а потом на убитых смердил и убитую ясновельможную наценку, мы ее сразу узнали.
Судья (свидетелю). Как выглядели убитые?
Свидетель. Необычный вид, необычный вид, высокий суд, они лежали в крови, она была нагая, на голове у нее венок, похожа была на упавшую статую, лицо спокойное, даже как бы немного улыбающееся, как бы счастливое, один смердила лежал головой к ней, рядом, а голова второго была на ее груди.
Судья (свидетелю). Где были следы ран?
Свидетель. Ясновельможной паненке пуля попала в голову, венок был в крови; смердила, который был в рубашке, получил пулю в грудь, а тот, в куртке, в живот.
Судья (свидетелю). Что вы сделали, когда обнаружили их?
Свидетель. Кто-то из женщин снял фартук и прикрыл ясновельможную паненку, а потом мы перетащили их во дворец, от которого остались одни стены, чтобы не лежали на виду, мы спешили, потому что боялись, не начнется ли вдруг опять перестрелка; но перестрелка не начиналась, тогда начали думать о похоронах; первым делом надлежало обмыть лицо ясновельможной паненке и одеть ее; живущая поблизости женщина принесла свое лучшее, воскресное платье, мы осторожненько ополоснули из ведра тело ясновельможной паненки, обмыли лицо мокрой тряпочкой, венка с головы снимать не стали; потом женщины одели ее в то воскресное платье, какое носят наши жены, когда идут в костел; смердилами занялись их семьи; жена того конюха, которому осколок снаряда попал в самую грудь, честила своего мужа, стаскивая с него пропахшую вином мокрую одежду в углу дворцового зала, где не было ни потолка, ни крыши; одни разрушенные наполовину стены, и он напоминал маленькую площадь, обнесенную высоким каменным забором; я должен еще сказать высокому суду, что когда вино и кровь смешались, то вино взяло верх над кровью, и над убитыми поднимался приятный запах: жена того конюха наверняка обо всем догадалась и, обряжая своего мужа, натягивая на его худое, пропахшее вином тело воскресную одежду, принесенную из дома, ругала его, как живого, и говорила — ты негодяй, ты бездельник, сидел бы себе в халупе, был бы жив, если бы из дому не выходил, а тебе захотелось черт знает чего… несмотря на затишье, мы все же спешили с похоронами; потому что были научены: после тишины может грянуть; поэтому мы не разводили больших церемоний с гробами и похоронили их в сундуках, которыми вместо шкафов пользовалась господская прислуга; эти сундуки по виду мало отличались от гробов, они были даже просторнее, в каждом могла уместиться вся троица, сундуков было вдоволь, и каждый получил свой отдельный; ясновельможную паненку мы хотели похоронить в семейном склепе, только это не так-то просто, никак не могли сдвинуть и приподнять кованную медью тяжелую плиту, прикрывающую склеп, мы попытались, но ничего не вышло, если бы была лебедка, но ее не было; к тому же приходилось спешить с похоронами; и похороны удались, даже ксендз забежал и покропил сундуки святой водой; тут я должен сказать высокому суду — разошелся добродушно-словоохотливый свидетель, — что в первый и, пожалуй, последний раз в жизни видел ксендза с кропилом на бегу; ксендз тоже не доверял тишине и рысью примчался из прихода на кладбище и с кладбища обратно в приход; мы похоронили их рядом, под кустом сирени, ясновельможную паненку посередке, а конюхов по бокам; и так они лежат до сих пор; семья ясновельможной паненки не захотела переносить ее в каменный склеп; ее отец и мать говорят — пусть покоится с народом; они всегда это повторяют, приезжая в день поминовения усопших; тогда у могилы встречаются семьи конюхов и ясновельможной паненки, они здороваются, беседуют, и родственники ясновельможной паненки идут обедать в семьи смердил.
Лодка только что отчалила от берега; отец, та река могла быть для тебя надеждой, если бы не чрезвычайные меры предосторожности, предпринятые карательной группой; петля на шее, руки связаны и в довершение дуло револьвера, постукивающее по затылку.
Если бы руки были свободны, то не так уж страшно, что петля, этот серый нимб, терлась о шею, что дуло револьвера стучало по затылку; возможно, молниеносным движением тебе удалось бы скинуть «нимб» и выбить револьвер, а может быть, и отшвырнуть того, кто держал револьвер, и броситься в воду.
Ты хорошо знал, отец, эту большую, жестокую реку и ласковую реку, тебе были известны тайны ее глубин, ее омуты, обманчивые течения, поверхностные и глубинные; не раз убивала людей эта наша река, так пусть бы она, отец, хоть раз дала человеку спасение, и пусть бы этим человеком был ты.
Ведь если бы тебе удалось прыгнуть в реку, ты мог бы какое-то время продержаться под водой и, может, попался бы тебе — обычно жестокий, а на сей раз ласковый — водоворот, который помог бы тебе опуститься на дно и на дне изменить направление и выплыть, глотнуть воздуха в другом месте и опять нырнуть.
Пусть бы пули лупили по воде, вода для пуль словно прочная стена, они стреляли бы вслепую, ведь ты бы был невидим, и они могли бы не попасть в тебя, когда ты находился под водой, или промазали бы, когда ты выплыл.
Река наверняка уговаривала тебя и была твоей наперсницей в мгновения, когда ты еще мог подумать о собственной жизни, когда искорки надежды закружились над твоей головой, и ты увидел их, словно проблеск во мраке, ибо твоя жизнь в те минуты, когда лодка отчалила от берега, была уже искрой, оставшейся от пожара твоих дней.
Ты, отец, тогда, когда лодка отчалила от берега и еще не прозвучал приказ Б. М. — молись, А. В., — ты наверняка вслушивался в зов реки, сулящей жизнь, и это был как бы твой сговор с рекой.
На ее зов тебе пришлось ответить молчанием, а это значило — у меня крепко связаны руки, и веревка на шее, и дуло у затылка.
Но зачем тешусь я той безжалостной для самого себя надеждой отца, которая погасла и сменилась иной надеждой, более трудной, более тяжелой, тяжелее, чем глыба, надеждой жизни в сыне.
Эта смена надежд, отец, наступила наверняка в тот момент, когда Б. М. распорядился — молись, А. В., немного времени осталось, — и ты, подняв голову, произнес ту первую, одну-единственную услышанную другими фразу той кощунственной, по мнению Б. М., молитвы — сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я…
Об этой молитве больше всего мог бы сказать тот обвиняемый, который шел впереди и тянул отца на веревке; ведь в лодке он повернулся и оказался лицом к лицу с отцом.
Судья (обвиняемому). Как вел себя А. В. после того, как произнес первую фразу своей молитвы?
Обвиняемый. Он поднял голову и шевелил губами.
Судья (обвиняемому). Он шептал что-нибудь?
Обвиняемый. Вроде шептал.
Судья (обвиняемому). Можно было что-нибудь понять?
Обвиняемый. Нет, нельзя было.
Этот шепот отца и есть сама сущность, само ядро завещания.
Что завещал он младенцу, когда в сопровождении карательной группы сел в лодку и когда убедился, что напрасно манит ею река, что предприняты чрезвычайные меры предосторожности.
Судья (к Б. М.). Вы что, опасались, что А. В. может попытаться спастись и прыгнет в воду?
Б. М. Да, мы учитывали это.
Судья (к Б. М.). Еще на берегу?
Б. М. Да, еще на берегу.
Я снова пробегаю по тем страницам протоколов, где идет речь о шепоте отца после первых слов той его молитвы.
Судья не сдавался и упорно и настойчиво осаждал Б. М. и остальных членов карательной группы, и много раз возвращал их к тому моменту, когда они переплывали реку, и заставлял их вслушиваться в шепот отца; но они ничего не уловили в этом шепоте, ни слова, ни полслова; зато начало молитвы, как бы будившее младенца, спящего в люльке, как бы призывающее его, но уже не как младенца, а как взрослого человека, было повторено отцом несколько раз и так громко, что Б. М. вынужден был стукнуть его дулом револьвера по затылку и сказать — замолчи, А. В., богохульствуешь, да еще и в полный голос.
Судья (к Б. М.). Замолчал ли А. В. после этих слов?
Б. М. Насколько помню, не замолчал.
Судья (к Б. М.). Он все повторял начало своей молитвы?
Б. М. Не повторял, а только что-то шептал.
Судья (к Б. М.). И вы, обвиняемый, никак не могли разобрать его шепот?
Б. М. Не мог, он шептал тихо и невнятно.
Сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я… Каково же было продолжение, каким оно могло быть…
…тебе молюсь я, чтобы…
Его тащат на веревке, для большего унижения на веревке, тащат, как скотину; ведь веревка на шее от порога до дерева-виселицы не была накинута только для осторожности; ведь у него были связаны руки, и достаточно было вести его в центре карательной группы; его хотели унизить; тащить, как собаку, и, как собаку, повесить для устрашения других — так наверняка звучал приказ карательной группе.
Но это не обворовывает смерть, не лишает ее величия, это делает ее более трудной, стало быть, придает ей святости, делает ее мощной и животворной; а что касается меня, то она очень облегчает мне жизнь; я учился в политехническом, перекинулся на биологию, потом бросил биологию, теперь учусь на социолога, всюду меня принимают без труда.
Его волокут на веревке на смерть, его бьют по пути, над ним издеваются; о чем может просить человек, ведомый на смерть и избиваемый, о чем может молиться своему сыну… о жизни в сыне, о труднейшей и тяжелейшей надежде, о жизни в сыне, чтобы…
…и молюсь тебе, и прошу тебя…
Ею больно стегают плеткой, как скотину, чтобы шел быстрее и оставил позади себя плодородную равнину, которую он дал людям; тот, кто идет впереди и держит конец веревки, время от времени оборачивается и хлещет его веревкой прямо через плечо.
…молюсь тебе и прошу тебя, за меня…
Они сорвали его с крыльца, не дали проститься с родителями, женой и ребенком, сказали, что это ни к чему.
…и прошу тебя, сын, отомсти…
Он мог так сказать, а может, и не сказал, но я имею право вложить ему в уста это завещание; это мое право и долг.
Эта мысль осенила меня неожиданно во время увеселительной прогулки, когда я беззаботно валялся на зеленой траве на краю городского парка.
Я иду по следу Б. М., настигаю его где-то в тихом доме…
Снова вечеринка в кругу друзей, мы пьем, кто-то, подзаведенный бесчисленными «да здравствует», выкрикивает — да здравствует смерть товарища А. В.!
Это совсем не так уж глупо и дико, ведь она кормит меня и одевает…
Я иду по следу Б. М., пока что в воображении, я вижу его спину, он ускоряет шаг, я тоже, через мгновение я спереди обойду его и спрошу — простите, я имею честь разговаривать с гражданином Б. М.?
Судья (к Б. М.). Что еще происходило на реке?
Б. М. Были только эти начальные слова его молитвы, потом я сказал: что за молитву выдумал ты, не богохульствуй, молись богу, А. В.
Судья (к Б. М.). Были ли при этом побои?
Б. М. Нет.
Прокурор (второму обвиняемому). Были побои?
Второй обвиняемый. Побоев не было, были только удары дулом револьвера по затылку А. В.
Судья (к Б. М.). Таким образом вы доплыли до другого берега?
Б. М. Да.
Судья (к Б. М.). Вылезли из лодки, что было дальше?
Б. М. Мы построились в том же порядке, что и по пути к реке.
Прокурор (к Б. М.). А перед тем, как построиться?
Б. М. (молчит).
Судья (к Б. М.). Расскажите суду, что было перед тем, как вы построились и двинулись дальше.
Б. М. (молчит).
Прокурор (второму обвиняемому). Что происходило до того, как вы построились?
Второй обвиняемый. Били.
На другом берегу, отец, тебя били сильнее и дольше, чем по пути к реке.
В воображении я иду по следу Б. М., я нашел его, это пожилой человек, я зашел спереди и говорю — простите, я имею честь разговаривать с гражданином Б. М.? А он мне отвечает — да.
Что одолжен теперь делать…
На самом деле было так: уже в книге протоколов я нашел данные о месте рождения Б. М. и месте его жительства до ареста.
Я шел узкой дорогой, пересекающей незнакомые мне поля, я подходил к незнакомой мне деревне, видел перед собой зеленую линию садов, сквозь деревья просвечивали серые и красные дома; потом я вышел на широкую, вымощенную камнем улицу; первого же встречного я спросил о Б. М., он ответил мне, что в этой деревне его нет, что он уехал на западные земли, но что более подробно я могу узнать о нем у его сестры, живущей в предпоследнем доме.
Прокурор (к Б. М.). Почему вы, обвиняемый, не признаетесь, ведь на другом берегу реки вы первым начали бить А. В. и призывали к тому же остальных?
Б. М. (молчит).
Прокурор (к Б. М.). Почему на другом берегу началось избиение?
Б. М. (молчит).
Судья (к Б. М.). Ведь до тех деревьев было недалеко…
Б. М. (молчит).
Судья (к Б. М.). Может быть, А. В. пытался вырваться или, может быть, что-нибудь сказал.
Б. М. О бегстве не могло быть и речи, выйдя из лодки, он ничего не говорил.
Судья (к Б. М.). Так почему же обвиняемый стал хлестать его плеткой не только по ногам, но и по спине?
Б. М. (молчит).
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, постарайтесь припомнить почему.
Б. М. Я вспомнил К. З.
Судья (к Б. М.). Кто это К. З.?
Б. М. Был такой.
Судья (к Б. М.). Что значит был?
Б. М. Был, потому что теперь его нет в живых, он был моим другом, его избили люди А. В., и он умер.
Судья (к Б. М.). Откуда обвиняемый знает, что это были люди А. В.?
Б. М. А кто же еще.
Понятно, что К. З. — подходящий случай для адвоката; поэтому он сразу же вслед за прокурором и судьей подключается к допросу.
Адвокат (к Б. М.). Расскажите высокому суду, что связывало вас, обвиняемый, с К. З.
Б. М. Он был моим близким другом.
Адвокат (к Б. М.). Как подействовала на вас смерть К. З.?
Б. М. Я был в горе, я был потрясен, я не знал, что со мной происходит.
Адвокат (к Б. М.). Долго продолжалось у вас это состояние?
Б. М. Долго.
Я понимаю линию защиты, она для меня ясна: адвокат хочет квалифицировать действия Б. М. и его группы как оправданную месть, совершенную в порыве большого горя по утраченному другу, когда возможность трезвой оценки поступков исключается.
Адвокат неутомимо старался привлечь внимание судьи и прокурора к избиению К. З., повлиять на суд, чтобы рядом с избиением и смертью А. В. оказались избиение и смерть К. З.
Адвокат вел к тому, чтобы поставить в один ряд стонущего от побоев А. В. и стонущего от побоев К. З., грызущего от боли землю А. В. и грызущего от боли землю К. З., умоляющего о пуле А. В. и умоляющего о пуле К. З., смерть А. В. и смерть К. З.
На другом берегу реки карательная группа истязает А. В.
Б. М. стегает отца плеткой, тот, кто шел впереди, хлещет его веревкой, остальные бьют толстыми ивовыми прутьями.
Адвокат (к Б. М.). Обвиняемый, вы утверждаете, что К. З. был избит и умер от побоев.
Б. М. Да.
Адвокат таким образом ставит на одну доску истязание К. З. с истязанием А. В. и первое подсовывает как причину второго.
Где-то люди, которые так же, как и А. В., считали, что имеют право на эту огромную землю без межей, истязали К. З., били его, может быть, веревками, палками и чем попало…
А. В. надает под ударами тех, кто запрещает вступить на эту огромную землю без межей; из показаний свидетелей явствует, что на другом берегу отец зашатался и упал, но избиение продолжалось.
Где-то раньше К. З. падал под ударами, но побои не прекратились; А. В. грызет от боли землю, К. З. грыз от боли землю; рот А. В. полон земли, рот К. З. был полон земли; А. В. выплевывает землю и умоляет о пуле.
Из протоколов суда следует, что отец трижды просил о пуле; первый раз, когда карательная группа вывела его в поле; второй раз, когда коснулся рукой другого берега реки.
Прикосновение к другому берегу реки, с которого он мог уже видеть свою величественную виселицу, означало для него последнее прощание с надеждой на спасение, он наверняка хотел, чтобы все кончилось скорее и не так позорно, поэтому он, как и до этого в поле, сказал — зачем вешать, нельзя ли пулю; и, надеясь, что слова его возымеют действие, выпрямился и пошел торжественным шагом, но пули не дождался, вместо нее были побои.
Третья просьба о пуле была высказана тут же на земле, она прерывалась выплевыванием грязи; третью просьбу продиктовала боль.
Короткая пауза, наступившая после этой третьей просьбы о пуле, давала ему возможность надеяться на выстрел; отец лежал лицом в мокром прибрежном песке и ждал, полный надежды, лежал, подставив затылок и как бы уговаривая Б. М., а Б. М., словно превозмогая себя, раскачивал правой рукой, в которой держал револьвер, и и этом раскачивании, напоминающем движение маятника больших часов, рука его не раз оказывалась над головой А. В.; но на курок он так и не нажал.
Где-то К. З. тоже, возможно, просил о пуле, лежа в грязи; но пули не дождался и умер.
А все из-за безмолвного и глухого простора земли без межей, на которой в тишине и, можно сказать, в блаженном неведении, так, словно ничего серьезного не происходит, каждый год созревали хлеба.
Равнина, равнина опасна, ибо когда на нее смотришь, то упиваешься простором, поражаешься ему, а когда придет час, когда кто-то скажет тебе — она твоя — и ты сперва в это не поверишь, но в конце концов убедишься, что это не шутка, и поверишь, тогда ты идешь по краю этого простора с гулом в ушах, словно зазвонили колокола всех костелов, и ты уже готов ступить на этот простор, но кто-то говорит тебе — она не твоя, — и тогда душа твоя двигается по границе этой земли, как по краю пропасти; а потом ты снова слышишь — она твоя, — и тогда душа твоя разрывается, и ты, долгое время мучительно раскорячась, продвигаешься по краю этого простора земли без межей.
Я невольно погружаюсь в эти размышления, ибо книга судебных протоколов завладела моим воображением, и наступают мгновения, когда мысленно мне рисуется огромная «паутина», а в ней большая дырка, словно кто-то внезапно продырявил ее в этом редкотканом «материале»; и я вижу, как все «пауки» всей тьмой-тьмущей двинулись к краю этой большой дыры и как все полчище окружает ее, остановившись на краю, будто на краю глубокой и бездонной пропасти; а потом они бросаются на дыру и покрывают ее, чтобы заткать паучьей сетью.
Она твоя — говорит тебе А. В. и за эти два слова — побои, мучения и в конце концов смерть.
Она не твоя — говорит тебе К. З., и за эти три слова — побои, мучения и в конце концов смерть.
Нива, нива опасна, ибо стоит забраться на плетень, и перед глазами у тебя все ее созревающие хлеба.
Воображение уносит меня, а тем временем Б. М., указывая револьвером на темнеющие под луной деревья-виселицы, приказывает отцу — вставай, А. В., ты должен дойти туда.
Каратели вдруг неожиданно услужливо и заботливо помогают ему подняться, и начинается медленное шествие к деревьям-виселицам.
Это уже последний этап на пути к смерти; когда я разделяю эту трассу на этапы, то первым считаю отрезок пути от дома до границы садов, это — можно сказать — этап безмолвия, когда надо было молча (отцу запретили говорить) проскальзывать между постройками и деревьями.
Вторым этапом был путь через поля, отцу позволено было говорить, и там он, подчиняясь порыву, просил даровать ему жизнь, хотя таким образом он давал некоторое удовлетворение Б. М. и остальным участникам карательной группы, возвеличивая их до хозяев его жизни и смерти; но когда Б. М. в своей долгой проповеди категорически заявил, что просить уже поздно, отец, желая избежать позорной смерти, умолял о пуле; стало быть, путь через поля можно назвать дорогой двух просьб.
Дорогой молчания можно назвать тропу, пересекающую прибрежные заросли, на этом отрезке пути не разрешалось говорить ни А. В., ни кому бы то ни было из карателей, поскольку речь шла о соблюдении мер предосторожности ввиду возможной засады.
Потом был водный путь, переправа через реку; это был путь надежды, родившейся при мысли о бегстве, и путь утраты надежды, и одновременно путь молитвы к сыну.
Отрезок пути за рекой можно назвать дорогой невыслушанных просьб о пуле.
Карательная группа, ведущая отца на казнь, шла прямиком к деревьям-виселицам, это было шествие спокойное, избитый отец не мог идти быстро, это был как бы торжественный марш, он совершался в молчании, все каратели были серьезны; у них пропала охота издеваться, умствовать, поучать А. В.
Его уже не били, даже Б. М. не хлестал плеткой по ногам; то, что должно было свершиться через неполный час, словно возвысило, облагородило их; безропотно приноравливались они к замедленной поступи отца, они отказались уже от тех двух способов, ускоряющих его шаг, идущий впереди уже не бьет его концом веревки, а сам командир не пускает в ход плетку.
Можно сказать, что на этом последнем отрезке пути темп ходьбы определялся уже не окриками, не веревкой, не плеткой, не неожиданной резкой болью, а свободной полей отца; они как бы поменялись ролями, отец стал командиром, и всю карательную группу во главе с ее главарем он принудил к повиновению.
А причиной тому было то, чему предстояло свершиться без малого через час.
Это еще не произошло, но уже как бы свершилось, ибо видение, возникшее перед глазами карателей, дошло до их сознания и заставило их подчиниться воле отца.
Повешение произойдет без малого через час, а их уже коснулась смерть, уже началось ее владычество, они вели его еще живого, но уже как бы мертвого, а мертвому все можно.
На этом этапе шествия появилось великодушие: когда отец вдруг опять повторил уже известное начало своей странной молитвы и сказал — сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я… — Б. М. не одернул его и не выпалил свое — А. В., что за молитву ты выдумал, молись богу, А. В.
Не только не выпалил, но даже подошел к отцу и ослабил веревку на шее, словно хотел помочь в молитве, сделать так, чтобы слова свободнее проходили через горло.
Где-то К. З. умирал, возможно, с бинтами на ранах, наложенными заботливой рукой тех, кто избил его.
Судья (старому учителю). Свидетель, вы утверждаете, что иногда кое-кто забирался на плетень или на дерево, чтобы охватить взглядом весь простор господских полей, на которых дозревали хлеба.
Старый учитель. Случалось, что А. В. подбивал на это.
Судья (старому учителю). Как подбивал?
Старый учитель. Сам забирался на плетень, стоял на нем, держась за ветки деревьев, и смотрел вдаль; а когда кто-нибудь проходил мимо, говорил — залезь сюда и увидишь всю равнину; иногда несколько взрослых мужиков стояли на плетне или сидели на дереве и смотрели вдаль.
Судья (старому учителю). Что же, это была вроде бы игра?
Старый учитель. Как бы детская игра, как бы…
Судья (старому учителю). Говорилось что-нибудь при этом?
Старый учитель. Достаточно было только смотреть, а смотреть было на что.
Нива, нива опасна, достаточно влезть на плетень, и всю ее охватишь взглядом.
Если даже по наивности душевной смерть отца принять как месть за смерть К. З., то третьим звеном в цепи мести должен стать я, и я должен пойти по следу Б. М.; это прежде всего проистекает из завещания отца, которое я домысливаю.
…прошу тебя, отомсти за меня — эти слова приходят мне в первую очередь.
Я иду по следу Б. М.; после тюрьмы он совсем недолго жил в родном доме; это следует из слов его сестры.
Сухая женщина средних лет с выступающими скулами стояла посреди двора и внимательно смотрела на меня, а потом вместо ответа спросила — а зачем вам знать, где живет Б. М., вы что, знакомы с ним?
Я ответил — знаю, тогда она — вы молоды, а он уже старик.
Я повторил вопрос — не могли бы вы мне сказать, где теперь живет Б. М.?
Она ответила уклончиво — не знаю, где-то на западных землях.
— В каком городе?
— Где-то на западных землях.
— Как это вы, сестра и не знаете, где живет брат?
— Не знаю.
Она вошла в низенький белый дом и захлопнула передо мной дверь.
Местные власти, куда я направился после этого и сказал, что ищу Б. М., поскольку меня как социолога интересуют судьбы переселенцев, сообщили лишь название городишки, в котором он теперь живет.
Я поеду в тот городок, я должен поехать, я еще не знаю, как будет выглядеть моя месть, но я поеду в тот городок и буду искать там Б. М., я пойду по его следу.
Убить его… Убить человека… Как это делается… Мы знаем, как убивают людей, из книг, газет, из рассказов стариков, прошедших большую, страшную, охватившую весь мир войну, но ведь это только слова.
Что же касается практики, то мы, молодые, в основной массе (я не говорю об исключениях, или — если сказать по-научному — спорадических случаях) можем иметь дело лишь с животными, поскольку не прошли своей большой, страшной, охватившей весь мир войны.
Можно, например, помочь родственникам в деревне забить свинью или теленка, а можно даже, набравшись смелости, попросить родственника — дай топор и нож, я попробую; и родственник согласится, не откажет, чего бы ему отказывать.
Можно, скажем, отправиться на бойню и посмотреть, как там убивают быков, огромных быков, в которых жизни столько много, ну, как в сотне людей; нас взял с собой на бойню один приятель, сын работника мясокомбината; скотобойцы не могли тогда справиться с огромной жизнью в одном быке, у того в голове уже сидела специальная пуля, угодившая ему в середину лба, чуть пониже косматого клока между рогами, его уже пырнули ножом, а он все бегал и бегал, так чудовищно много было в нем жизни.
Тогда скотобойцы, подловив удачный момент, всадили в него вторую пулю и еще пырнули ножом, а он все прогуливался по бойне неторопливым, полным достоинства шагом и спокойно, мудро смотрел на мир несколько потухшими глазами.
Когда тот бык медленно и достойно шел по бойне, скотобойцы легко могли всадить ему еще одну пулю и еще раз полоснуть ножом, и они это сделали, попросту вынуждены были сделать.
Но и после этого бык не свалился, а только остановился и все стоял и смотрел на мир, вернее, на бойню еще более мудрым взглядом, будто ему не было жаль той огромной жизни, заключенной в нем.
Скотобойцы уже не всаживали в него новой пули и не пускали в ход нож, они окружили его, стояли в его теплой, дымящейся крови и ждали, когда он упадет.
Это и есть сущность профессии скотобойца — ждать момента падения.
Скотобойцы — как я сумел заметить — любят эти минуты; они все собрались поближе к голове быка, словно хотели увидеть себя в его глазах, увидеть себя в этих коричневых выпуклых зеркальцах; они уже не боялись его твердых рогов и его тяжелых ног, они подошли ближе, и мы с ними, мы смотрели в выпуклые коричневые глаза быка, видели себя как бы в глубине его огромного тела, видели себя, уродливых, вспухших, безобразных, в выпуклостях этих зеркалец; и все же смотрели в его глаза с любопытством, с любопытством присматривались к своим раздутым карикатурам.
Мне стукнуло двадцать семь лет, и мне не чуждо слово «месть», не только слово, но и переживания, с ним связанные.
Я мог отомстить, например, так: по окончании учебы я поселился бы в том городке на западных землях и каждый день смотрел бы на Б. М., который знал бы, что на него смотрит сын А. В.
Я не знаю еще, какой будет моя месть, у меня их большой выбор.
Великодушие, помилование тоже может быть как бы местью, да и не «как бы», а действительно местью, местью изощренной, утонченной и очень болезненной.
«Он может меня убить, — думал бы Б. М., — у него есть моральное право сделать это, но он великодушен, он дарует мне жизнь, он великодушно дарит мне мою дальнейшую жизнь, моя жизнь зависит от него, с этой минуты я обязан ему каждым прожитым днем, моя зависимость от него — это его месть; как тяжело жить с мыслью, что я полностью принадлежу ему, что я его собственность, как бы его раб; как жалка такая жизнь, я предпочту смерть такой жизни…»
Способен ли Б. М. так думать и так переживать…
Возможности выбора огромны, я могу, например, при каждой встрече с Б. М. говорить ему довольно громко — как поживаете, убийца моего отца…
Он мог бы мне на это ответить — прошу вас, оставьте меня в покое; или — за это я уже понес наказание; или мог бы просто промолчать; по, думаю, нелегко бы ему жилось с вечным напоминанием; он приходил бы в отчаяние при мысли, что вновь услышит это от меня; он мог бы даже помешаться от этого, и напоминание для него стало бы мукой горшей, чем смерть; но подходящий ли он материал для такой муки…
А что, если на мои слова — как поживаете, убийца моего отца, — он скажет — а как поживают убийцы К. З.; какой будет тогда моя роль…
Естественно, я стану на сторону правосудия и отвечу — то, чего хотел отец, было справедливо, а то, чего хотел К. З., было несправедливо.
А если я его этим не собью с толку и он ответит мне — боль одинакова, и смерть одинакова, смерть — владычица всего, и все подвластно ей: справедливость, несправедливость, земля, все поля…
Я на это скажу — это отговорка, уважаемый убийца.
А он мне ответит — стоп подобен стону, как два одинаковых скрипичных тона.
Что будет, если я позволю втянуть себя в эту нечеловеческую область философии и оторвусь от земли, от поля моего отца, деда и всех предыдущих поколений, что будет, если я совсем выкину из себя поле…
Я знаю, что случилось бы, если, следуя советам разных философов, я выбросил бы из себя отцовское наследие; тогда философы, специалисты по так называемым высшим истинам, похлопывали бы меня по плечу и говорили — ты уже теперь наш, и хвалились бы перед другими — он уже наш.
Но тогда я не в состоянии был бы понять ни отца, ни мать, ни дедов, ни всех наших предков, и не умел бы читать в сердцах кладбищ и учиться у могил, и меня не волновали бы умершие мечты; тогда отец показался бы мне смешным человечком, несерьезным воробышком, сидящим на плетне или на ветке дерева и смотрящим на огромную равнину, на которой дозревают хлеба; а равнина, если бы я позволил сбить себя с толку тем философам, была бы для меня только названием, а не опытом моего отца и моим собственным.
Так расшифровываю я шепот отца, его завещание, переданное невнятным шепотом, одним движением губ, а по существу, криком.
Месть — это лишь одна часть завещания, а земля широкая, плодородная нива без межей — другая.
Она ваша — сказал А. В. соседям, за это его тащили на веревке и повесили.
Я учусь у старого времени и стараюсь понять его, и все же оно представляется мне странным; у полей я тоже учусь, у матери, но больше всего у бабушки, и я уже многое знаю о поле, и могу сказать, что оно уже во мне; бабушке удалось вложить землю мне в душу, она сумела попасть в меня стрелой, а ты, отец, вогнал эту стрелу еще глубже.
Я знаю, отец, тебя настолько, что могу представить тебя живым сегодня; ты был бы озабочен судьбой этой нивы и убеждал бы тех, кто уезжает в город, — такая ровная как стол земля, а вы уезжаете, такая плодородная земля, а вы от нее бежите.
Старого Ф. Н. уже нет в живых, отец, он умер недавно, этой весной, ну знаешь, тот, который… как же ты можешь не знать, ведь он так помог тебе; разве удалось бы тебе уговорить людей ступить на простор без межей, если бы не старый Ф. Н., я говорю старый, а тогда ведь он был в расцвете сил.
Он сразу же вслед за тобой, вторым, ступил с кольями под мышкой на эту землю, и вы стали отмерять поля себе и людям; а перед этим он сказал — не боюсь; и еще раз повторил — не боюсь; и еще раз, потому что боялся; и поэтому он нападал на свой страх, забрасывал свой страх словами; словами — не боюсь, не боюсь… — убивал его в себе.
Я могу говорить так, ибо знаю от бабушки, как было с этим — не боюсь — в том вашем странном, очень странном мире.
При вступлении на эту большую землю заклинание — не боюсь — не отгоняло страха; рядом со словами — не боюсь, — произносимыми громко, со смехом, с высоко поднятой ногой, приготовившейся совершить большой шаг, рядом с этими словами был страх; ибо в том, кто остановился на краю этой большой земли и готов был вступить на нее, кто уже отбился от своей межи и вступил на эту землю, его накопилось много; его собственный страх, страх его отца, деда и всех прежних поколений; ибо в нем был страх целого рода, но один он отважился сказать — не боюсь; а род вовсе не спешил помочь ему; наоборот, когда тот, кто стоял на краю этой большой земли, готовился вступить на нее, прислушиваясь к могилам, то из могил доносился только вопль — побойся бога, сын, внук, правнук, и этой огромной земли бойся.
Бабушка рассказывала иными словами, а я представляю это по-своему; и добавляю еще, что тот, кто отбился от своей межи и вступил на эту огромную землю, тот обманывал, хитрил, облекал в мужество свой страх, он как бы хотел предстать перед своим страхом в пышном одеянии мужества; он как бы хотел этим одеянием устрашить собственный страх.
Он так страшно боялся и тем не менее вступил на землю; почему вступил один, второй, третий, почему вступили многие?
Я жду, что на это ответит мне бабушка, ведь я опять заскочил домой, мы сидим в кухне за столом, придвинутым к окну, за окном деревья, за ними маленький пруд; уже вечер, мать готовит наши бессмертные клецки в молоке, эту королеву блюд; она нарезала крутое тесто на маленькие кружочки и уже держит лоток с клецками и всматривается в большой чугунок с молоком, стоящий на раскаленной плите; она ждет момента, когда молоко начнет подниматься, чтобы вовремя забросить в него клецки.
Я смотрю на мать и знаю, что в этом ожидании скрыта любовь к сыну, который обожает это блюдо.
А теперь я смотрю на бабушку; наступили молчаливые мгновения после долгих воспоминаний о том времени, когда по примеру отца Ф. Н. и другие соседи вступили на большую плодородную землю.
Почему же вступили, хотя так страшно боялись?
Бабушка пока не отвечает, ее лицо напряглось, заострилось, мягкие, свободно лежащие морщины встали дыбом, морщина рядом с морщиной, щеки словно порублены мечом, она ищет ответа и не может его найти; она прищурила глаза, как бы желая заглянуть далеко в глубь времени; потом ее лицо вдруг расслабляется, морщины ложатся спокойно.
Столько работы на этом лице и столько работы за этим лицом, а ответ простой — вступили, потому что очень хотели этой земли; она сказала — хотели, а думала наверняка — жаждали.
Жаждать — вот к чему все сводится, из чего все проистекает; это та подземная река, которая течет и бурлит под страхом и затем пробивает его кору; жаждать — вот слово, вершина слов, полководец слов и действий; это чувство проявляется, когда вступают на большую, плодородную землю, хотя в уши бьет предостережение — побойся бога, сын, внук, правнук, и этой огромной земли бойся; погибнешь попусту, погибнешь как собака, пуля или петля ждут тебя, если вступишь; жаждать, из того все рождается и все гибнет, все справедливое и все несправедливое, все, что находится между колыбелью и гробом.
Мать, видимо, задумалась, молоко чуть не убежало из чугунка, и она едва успела бросить в него первую горсть клецок, успокоивших молоко; потом уж готовка была недолгой, и вот на столе появились тарелки, наполненные этим роскошным блюдом.
Итак, Ф. Н. уже нет в живых, отец; а знаешь, как он умер, я расскажу тебе об этом; утром жаркого дня он отправился окапывать картошку, остановился с мотыгой на краю большого поля и сказал — навались; он наверняка сказал так, потому что говорил это, принимаясь за любое дело; он словно хотел навалиться с этими словами на работу и испугать ее, пусть работа напугается и подчинится ему.
Навалиться — это действенное оружие стариков, тогда по-другому ходят коса, мотыга и грабли, когда прошепчешь — навались; видишь, отец, как приходится вооружаться старикам, чтобы не причинить зла земле.
Мать рассказывала мне, что за частое повторение этих слов старый Ф. Н. получил прозвище Навались.
И вот Навались стоял на краю поля и сказал — навались; а потом вбил мотыгу в землю и начал сечь осот, лебеду и прочие сорняки, поле просветлело, между рядами картошки показалась чистая рыхлая земля.
Люди, видевшие, как он начал окапывать, сказали — навалился старый Ф. Н., ибо он двигался весьма энергично и наклонялся в меру, не слишком, и голова не свисала, будто шар, непрочно связанный с шеей, как бывает при сильной усталости; люди не заметили слишком малого наклона его тела, того незначительного отклонения от вертикали, что тоже свидетельствует о чрезмерной усталости и боязни наклониться пониже из-за невыносимой боли в пояснице или ослепляющего прилива крови к голове.
Твоя мать, отец, а моя бабушка, когда учила меня полю, уже в юности помогла мне это постичь.
Навались быстро продвигался вперед, но когда он оказался в середине третьего ряда, кто-то заметил, как изменилась его поза, голова ниже склонилась к земле, что было вызвано — вещь, понятная тебе, мне, а больше всего твоей матери, а моей бабушке, — расслаблением поясницы, что в свою очередь было вызвано неожиданным давлением на спину воздуха, который превратился внезапно в мешок свинца.
Теперь я расскажу тебе, отец, как продвигался старый Ф. Н. от середины до конца третьего ряда картошки; мы знаем это из рассказов малых, наивных детей, которые не могли объяснить некоторые факты и то, что было грустным, посчитали смешным, и даже то, что произошло в конце, посчитали развлечением, специально им предназначенным спектаклем, сыгранным Навались в их честь; поэтому происходившее со старым Ф. Н. они воспринимали со смехом, весело подпрыгивая.
То, что дети видели, они рассказали потом взрослым, весело хохоча и подпрыгивая.
Они начали смеяться — как можно судить по их рассказу — в тот момент, когда Навались, притягиваемый землей и сгибаемый тяжелым свинцом воздуха, встал на колени, чтобы удержать равновесие и не боднуть поле; и, стоя на коленях, он сказал себе — навались; нет сомнения, что Навались, оказавшись на коленях в третьем ряду картошки, бодро сказал — навались, — ведь этого требовал момент.
Дети весело смеялись, видя, как Навались на коленях окапывает картошку и ползет на коленях вдоль третьего ряда картошки, словно набожный человек к ковчегу для святых даров; ковчег Навались сверкал тогда в конце третьего ряда картошки.
Он полз на коленях, и работы убывало, и все ближе было до конца третьего ряда.
Дети, стоявшие на меже, отделявшей картошку от пшеничного поля, снова звонко расхохотались, когда в том, что выделывал Навались, произошло что-то еще более смешное, нежели окапывание картошки на коленях; этим невероятно смешным был сам Навались, уже не коленопреклоненный, а сидящий на земле в третьем ряду картошки и окапывающий ее сидя.
Когда он сел, то наверняка опять сказал — навались, — ибо момент, как никогда, требовал этого.
Смешное дело — сидеть и окапывать картошку, а еще смешнее передвигать зад, подтягиваясь черепком мотыги, поглубже всаживая ее в землю; дети, увидев подтягивание Навались, разразились еще более громким хохотом.
А старый Ф. Н. продвигался вперед и даже добрался, до конца третьего ряда, и весь этот ряд окопал; а потом лег на живот с вытянутыми вперед руками, удлиненными мотыгой.
Именно этот громкий и продолжительный детский смех и привлек внимание людей, и они пришли на поле Навались, и приблизились к лежащему, которого всего облепили мухи; ведь мухи, неся караул над любой головой, над гордой, смиренной, мудрой, глупой, лучше всех живых созданий разбираются в кончинах.
Люди, а среди них был сын Навались, вернувшийся с фабрики, поспели лишь к моменту, когда оставалось только утихомирить детей да согнать мух.
Нива, нива опасна, она убивает преданных ей.
Если бы ты, отец, был жив, ты наверняка произнес бы речь на похоронах Навались.
Откуда бы ты приехал на эти похороны? Лимузином издалека или пешком из деревни?
Не знаю, могу ли я, представляя тебя живым, усадить в лимузин, а может быть, должен представить тебя идущим пешком по дороге, построенной — как это теперь говорится — по общественному почину с помощью государства.
Я то сажаю тебя в лимузин, то высаживаю из него; ты то стоишь над гробом Ф. Н. как пан из крестьян, то как крестьянин из крестьян.
Некоторые соседи говорят, что твоя смерть хоть и жестокая, но спасла тебя от трудной жизни; некоторые даже осмеливаются говорить, что от этой смерти ты имеешь больше, чем имел бы от жизни и от смерти в глубокой старости.
Ведь твоя смерть царит, кормит твою семью и твоих друзей, которых у тебя теперь больше, чем было при жизни; ведь ты погиб в исторический момент, погиб за справедливое дело и избежал сложного моря буден.
Брались ли бы в расчет твои заслуги, будь ты жив? Возможно, многие обошли бы тебя в заслугах, а оставшиеся с тобой далее вспоминать не захотели бы те времена, когда ты вытряс из них страх и покорность.
Что бы ты делал со своей справедливостью в том море буден? Может быть, и твоя справедливость взбрыкнула бы? А может быть, кто-нибудь приказал бы тебе взбрыкнуть, и ты пошел бы на это.
Я пытаюсь сочинить речь, которую ты мог бы произнести над могилой Навались, будь ты жив; и помогает мне в этом то, что я знаю от матери, бабушки и твоих прежних соседей, а также то, что я уже сам пережил.
— Мы собрались здесь в горестный час и стоим над гробом человека, который с начала и до конца своей жизни оставался верен земле…
Так бы, пожалуй, ты начал, но что дальше; траурная речь должна быть возвышенной, патетической, и когда ее произносишь, нельзя вдаваться в мелочи.
— Это наша — возможно, так надлежало бы продолжить первую фразу — плодородная равнина была ему колыбелью и смертным ложем…
Затем следовало бы подпустить что-нибудь из биографии, однако моменту отвечает не все, поэтому следовало бы сказать по-современному — он был человеком борьбы…
Навались, насколько я знаю, боролся с несправедливостью, но большую часть жизни убил на борьбу с пыреем на своем небольшом клочке земли, отвоеванном у сырого овражка на краю урожайных полей; мне кажется, отец, что если уж говорить всю правду о Ф. Н., то следовало бы упомянуть, что его борьба с пыреем, которую он вел с детских лет и до зрелого возраста, была как бы его школой, именно она сформировала неуступчивую, стойкую душу Навались.
Ты, отец, прекрасно знаешь, как бывает, когда пырей вцепится в землю: пашешь поле, выдираешь пырей бороной, трясешь борону, не останавливая лошадь, потом останавливаешь лошадь, ставишь борону торчком и руками сдираешь пырей с ее зубьев; и снова боронишь, и у тебя уже столько пырея, что им можно было бы покрыть десяток крыш, а он все еще в земле, и ты не можешь смириться с этим — я знаю это от бабушки — и кричишь — чтоб он провалился, этот проклятый овраг, — потому что не можешь справиться с пыреем, этой пиявкой, присосавшейся к земле; никому, отец, не удалось бороной и руками оторвать пырей от поля, а Навались — удалось.
Бабушка рассказывает, что в результате пятидесяти лет борьбы с пыреем пашни Ф. Н. сверкали чистотой, блестящей чернотой, с них исчез пырей, та огромная разветвленная пиявка, дающая о себе знать невинными зелеными стебельками.
Это была великая победа Ф. Н., и ты должен отметить это в своей траурной речи.
Чего только не выделывает мое воображение; оно воскрешает отца, гроб Навались опять ставит на краю могилы, призывает отца на похороны; но откуда призывает…
В лимузине из столицы или воеводского города, а может, из деревенской избы, идущего пешком?
Какое из всех этих воображаемых воплощений мне поправилось бы больше всего? Не могу поручиться, что ты не раздражал бы меня, развалившись на заднем сиденье черного лимузина или сидя на переднем, как бы братаясь с шофером; ничто так не раздражает нервы, как ясновельможный пан из крестьян; а этих ясновельможных панов из крестьян расплодилось множество; интересно, отец, как бы ты относился к ним, будь ты жив; с одной стороны, тебя, возможно, радовало бы, что они пошли в гору, а с другой — тебя злили бы их охоты, их бигосы на лоне природы и вся их чванливость.
А как бы ты отнесся ко мне, отец, будь ты в живых? Думаю, я не понравился бы тебе, и ты не раз читал бы мне проповеди; я даже могу представить, что бы ты говорил — когда ты наконец возьмешься за ум и перестанешь быть дармоедом, ты совсем не думаешь о будущем и живешь словно ясновельможный паныч…
И он был бы прав, ибо я живу именно как ясновельможный паныч; такие имеют все — машины, заграничные тряпки, апельсины; о таких говорят — «банановая молодежь».
«Тот, кто жил в гнилой халупе, должен жить во дворце, а тот, кто жил во дворце, должен жить в гнилой халупе» — вот твоя чистая программа, отец, основанная на законах человеческих и божеских, записанных в псалмах; это означает, что когда забирали господскую землю, то помогали людям и богу.
Ездить в лимузине и жить во дворце и при этом остаться крестьянином — вот что было важным для тебя, отец, но именно это и есть самое трудное; тебе, может быть, удалось бы это, и ты не раздражал бы меня, приехав в лимузине на похороны Навались, но я предпочел бы видеть тебя идущим пешком по деревенской дороге, построенной по общественному почину.
— Все мы помним, как Ф. Н. тяжелым, многолетним трудом возвращал плодородие своему маленькому полю…
Без этих слов траурная речь не может обойтись.
— Одним из первых ступил он на господскую землю, чтобы поделить ее и дать трудящимся крестьянам…
Этот момент в траурной речи необходим; а вот то, что Навались — как рассказывала мне мать — ступил на господскую землю, тихо напевая, вернее, мурлыкая веселую песенку, следует опустить; ибо не бойся он, то не мурлыкал бы веселую песенку; он так упорно мурлыкал, что тебе стало жаль его, и ты сказал — не бойся; а он возмутился и ответил — я не боюсь, что это тебе взбрело в голову; а ты ему — так чего же ты поешь; тогда он — пою себе, потому что не боюсь; ты рассмеялся, а он стал повторять — не боюсь, не боюсь, не боюсь; а потом подпрыгнул несколько раз, словно молодой козленок, и сказал — видишь, я не боюсь; а потом сделал небольшую пробежку и остановился рядом с тобой с теми же словами — видишь, не боюсь; а потом сел на землю, а потом лег и, лежа, убеждал тебя — видишь, не боюсь; и тогда ты сказал спокойно — вставай, вставай и пой себе, я же знаю, что не боишься.
Но этого включать в траурную речь не надо.
— Смерть Ф. Н. является лучшим доказательством его силы воли, благородства, любви и верности земле, труду и родине; он погиб на посту, как солдат, пусть же земля, такая тяжелая в жизни, будет ему пухом после смерти.
Так, отец, ты должен закончить траурную речь, родившуюся в моем воображении, речь, произносимую на воображаемых похоронах над гробом Навались.
Если бы тебе захотелось поговорить о деревне, то ты мог бы сказать, повторяя за стариками, что в ней теперь меньше деревьев и что зелень уже не так бушует и не прикрывает домов, потому что их уже невозможно прикрыть; они большие, их разноцветные стены и крыши проглядывают сквозь зелень деревьев; в твои юные годы, если посмотреть на нашу деревню со стороны, хотя бы с разбитой дороги, ведущей в город, домов не было видно, только деревья; и если кто не знал, что под этими клубами зелени — как говорил старый учитель, — под этими огромными зелеными перинами скрыты халупы, так мог бы подумать, что их вообще там нет.
А сейчас, когда смотришь на деревню с дороги, то зелень кажется дырявым решетом, сквозь которое просматриваются разноцветные дома, и уж верхушки деревьев не всегда теперь выше труб, некоторые дома высокие и с балконами, чтобы все было как в городе. С этих балконов, собственно, не на что смотреть, разве что на мотоциклы, машины и телеги на дороге, да на коров и лошадей на пастбище тут же сразу за дорогой.
Дома эти — творения сыновей Навались, работающих на трех фабриках, построенных недалеко от деревни.
Если внимательно присмотреться к нашей деревне с той разбитой дороги, то можно заметить разрыв в порядке домов поближе к нижнему концу деревни, где есть небольшое озеро; этот просвет образовался там, где пастбище сужается в узкую, не застроенную и не засаженную деревьями горловину и переходит в другое пастбище, небольшое, окруженное молодыми тополями.
Этот маленький выгон служит местом развлечений для сынков Навались, работающих на ближайших фабриках и приезжающих к своим семьям на воскресенья и в праздники.
На небольшом пятачке пастбища каждую неделю после вечерни происходит нечто вроде выставки, вроде публичного показа сынков, там выносится оценка их внешнему виду, их лицам, костюмам, карманам.
Отцы стоят под топольками, похожие на старых, усталых птиц, опустившихся на землю, и наблюдают за развлечениями сынков, сверля их поблекшими, в красных ободках глазами.
По небольшому выгону кружат их сынки в новых костюмах с оттопыренными от заработанных денег карманами, там пухлые бумажники не дают соприкоснуться подкладке с подкладкой; приятно радуют отцовские глаза эти раздувшиеся карманы сынков; а сынки танцуют, пьют водку или пиво у буфета, запускают руки в пасти карманов и, небрежно вытащив деньги, швыряют их с безразличием на стойку буфета; случается, кто-нибудь, увидев отца под молодыми тополями, отнесет ему кружку пива или подаст знак подойти к буфету; тогда сердце старика наполняется радостью, он сдувает белую пену с пива так, словно сдувает собственную старость; на лице его появляются краски, а в глазах блеск, он поднимает голову, ощущает себя ровесником сына — хо, хо, сынок, тащи свой карман в город, на фабрику, а я как-нибудь сам…
Постоит немного старик у буфета и отойдет под топольки, окружающие маленький загон, как бы опять возвращаясь в собственную старость.
Теперь карательная группа продвигается совсем медленно, великодушие доходит до предела; тот, кто идет первым и держит конец веревки, оборачивается и спрашивает — не слишком ли натягиваю веревку?
А Б. М. добавляет — если тебе тяжело идти, иди медленнее.
Плетка спокойно свисает вдоль его правой ноги; позади осталась узкая песчаная дюна, та странная дюна, которая днем серая, а ночью становится белой, чуть ли не сверкает серебром.
Я отправился в тот городок, еду поездом, кругом однообразный, страшно однообразный пейзаж, поля, перелески, дома, вокзалы, поля, перелески, дома, вокзалы, все одно и то же…
В купе напротив меня сидит молодая, красивая девушка, она читает газету, но время от времени посматривает на меня; я ей явно нравлюсь.
Не искушай меня, девушка, я отправился в незнакомый мне далекий город, чтобы свершить месть.
Вот уже озерцо, легкий ветерок поднял на нем небольшую зыбь; мне кажется, что по воде плавают стеклянные льдинки, а возможно, оно покрыто мертвыми, всплывшими рыбами; за озером лес, дремучий, насупленный, спесивый; вдали очертания гор, они похожи на огромную, старую, щербатую пилу, давным-давно брошенную какими-то великанами на свалку; горы — признак того, что поезд приближается к городку, в который я еду, чтобы разыскать Б. М. и отомстить.
Думаю, что уже само мое появление будет местью, оно нарушит покой Б. М., если он у него есть, им овладеет страх.
Паровоз протяжно просвистел, скоро вокзал; поезд вдруг влетает из света в мрак, будто изо дня в вечер, вот он уже под железным навесом перрона.
Городок безлюден, дома раскинуты далеко друг от друга, между ними пустыри, улицы с выбоинами; мне известно лишь, что Б. М. живет в этом городке, но я не имею представления, где именно он живет и работает.
Угрюмая и подозрительная сестра Б. М. наверняка знает его точный адрес, но она не назвала мне даже города, сказала только — уехал на западные земли — и захлопнула перед носом дверь; а представитель местных властей сообщил мне лишь название города.
Перед одним домом на скамейке сидит старик, я останавливаюсь и спрашиваю о Б. М.; старик поднимается со скамейки, подходит ко мне, несколько раз повторяет имя и фамилию, которые я назвал ему, напрягает память, даже глаза прищуривает от этого напряжения памяти и воображения; наверняка он мысленно перебирает людей, которых знает и встречает здесь.
Это продолжается довольно долго, но усилия его напрасны; он втягивает голову в плечи, весь сжимается, сгибает ноги в коленях, размахивает руками, качает головой, поворачивается всем туловищем; я вижу его муки тела и души, что означает и желание и невозможность помочь мне.
Иду дальше; мне страшно хочется увидеть убийцу моего отца; любопытно, как он выглядит, как одет, как ходит, меня интересует все, его лицо, а в лице каждая деталь, глаза, лоб, нос, рот; какие у него волосы, если он не облысел, как говорит, какие у него руки, правая рука у него какая, та, которая работала плетью, дулом револьвера, тянула за веревку; пальцы правой руки, особенно указательный, который не поддавался на мольбы ни в поле, ни на другом берегу реки, когда отец коснулся песчаной дюны и когда после этого упал под ударами.
А ведь речь шла не о выборе между смертью и жизнью, а о выборе между смертью и смертью, речь шла о замене веревки пулей; но даже этого не сделал указательный палец и неподвижно покоился на курке, самое большее, может быть, лишь слегка дрогнул, когда отец давился и плевал землей и когда вместе с песком вырывались слова — умоляю, пулю; указательный палец был так безжалостен, ему была недоступна даже жестокая жалость, он не позволил свершить выбор между двумя видами смерти.
Я брожу по городу уже добрый час, навстречу мне идет пожилой мужчина, может быть, это Б. М.; спрошу его, не знает ли он гражданина Б. М.; а если он и есть Б. М. и ответит мне — это именно я; нет, я предпочту, чтобы мне его указал кто-нибудь другой; а может, все-таки спросить, но поздно, он прошел мимо; я смотрю на его спину, он может быть Б. М., возраст подходящий.
Прежде чем я отомщу, мне хотелось бы насмотреться на Б. М.; я никогда еще не видел человека, который лишил жизни другого человека; возможно, я и на такого смотрел, не зная, что он кого-то убил; возможно, он не раз был рядом со мной, проходил мимо меня, касался меня, улыбался мне, возможно, подавал мне обед в ресторане, возможно, меня учил тот, кто убил человека; да разве трудно встретить такого; их в большом количестве производил тот странный, престранный мир юности наших отцов.
Но здесь особый случай, здесь речь идет не об убийстве незнакомого мне человека, или знакомого, но безразличного мне, здесь речь идет об убийстве моего собственного отца.
Так, пожалуй, нет ничего удивительного, что прежде, чем я отомщу, и, собственно, уже начав мстить, я хочу насмотреться на Б. М.; хочу даже коснуться его; я приложил бы, пожалуй, даже ухо к его груди, чтобы послушать, как бьется его сердце.
Никогда я не касался убийцы, зная, что он убийца; по, пожалуй, касался, не ведая того; возможно, не единожды я пожимал руку человеку, который совершил нечто такое, пусть незначительное, но достаточное для того, чтобы лишить другого жизни, ну, хотя бы легкий толчок, легкий удар, вышибающий подставку из-под ног, которые после этого уже никогда не коснутся земли.
Если бы я свершил возмездие, такое, какому учит Ветхий завет, тогда я смог бы сказать, что видел двух людей, которые лишили человека жизни; ибо одним из тех, кого я увидел бы, был убийца моего отца, а второго я мог бы увидеть в любую минуту, встав перед зеркалом.
А постаментик, находившийся под ногами отца прежде, чем Б. М. ловким, быстрым движением развалил его, был наскоро сложен из торфяных брикетов, сушившихся на болотистой пустоши вокруг слегка возвышавшегося над болотом сухого островка, на котором росло несколько старых деревьев, удивительно пригодных под виселицу, готовых в любой момент предоставить свои раскидистые ветви любой карательной группе, желающей провести свою работу без шума; а поскольку болото доставляло еще и сухие торфяные брикеты для постаментика под ноги, то и раньше к этому месту охотно направлялись разные карательные группы.
До сего дня стоят эти старые жестокие деревья и словно скучают и удивляются легкости своих ветвей, распростертых на все четыре стороны света и как бы молящих о тяжелых плодах, которых теперь нет и которых было предостаточно в том странном, дьявольски странном мире юности наших отцов.
Та ночь была довольно светлая, месяц пробивался сквозь тучи, и уже издали можно было увидеть деревья-виселицы; а когда каратели, медленно продвигаясь и соревнуясь в доброжелательности и почти изысканной вежливости по отношению к пленнику, дошли до края болота, тогда стали видны и черные пузатые холмики, заботливо сложенные из торфяных брикетов.
Судья (к Б. М.). Какую команду, обвиняемый, вы отдали своим людям, когда оказались на краю болота?
Б. М. Я распорядился каждому взять по несколько брикетов.
Судья (к Б. М.). Для чего были нужны эти брикеты?
Б. М. (молчит).
Судья (к Б. М.). Повторяю вопрос, для чего были нужны эти торфяные брикеты?
Б. М. Известно, для чего.
Прокурор (к Б. М.). Это не ответ, попрошу ответить суду, для чего были нужны торфяные брикеты?
Б. М. (молчит).
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, я прошу вас ответить, для чего был нужен торф?
Б. М. Под ноги А. В.
Судья (к Б. М.). Вместо скамейки?
Б. М. Вместо скамейки.
Прокурор (к Б. М.). Слышал ли приговоренный к смерти команду, какую вы дали людям из карательной группы?
Б. М. Пожалуй.
Судья (к Б. М.). Говорилось ли что-нибудь во время сбора торфяных брикетов?
Б. М. Нет.
Прокурор (к Б. М.). И никто не спрашивал, сколько брикетов взять?
Б. М. Известное дело, одним брикетом больше, одним меньше, разницы никакой.
Судья (к Б. М.). Почему никакой разницы?
Б. М. Это неважно.
Прокурор (к Б. М.). Почему неважно?
Б. М. (молчит).
Прокурор (второму обвиняемому). Почему неважно?
Второй обвиняемый. Потому что неважно, какой под ногами постаментик.
Прокурор (к Б. М.). Почему это неважно?
Б. М. Можно регулировать иначе.
Судья (к Б. М.). Как иначе?
Б. М. (молчит).
Прокурор (к Б. М.). Обвиняемый, объясните, как иначе?
Б. М. (молчит).
Прокурор (второму обвиняемому). Что имеет в виду обвиняемый Б. М., когда говорит — неважно, какой под ногами постаментик, можно регулировать иначе?
Второй обвиняемый. Он имеет в виду, что можно регулировать веревкой.
Судья (второму обвиняемому). Что?
Второй обвиняемый. Ну, то.
Судья (второму обвиняемому). Что значит: ну, то?
Второй обвиняемый. Ну, известно что, ну…
Судья (второму обвиняемому). Попрошу говорить яснее.
Второй обвиняемый. Ну то, что стало с А. В.
Прокурор (второму обвиняемому). А что стало с А. В.?
Второй обвиняемый. Известно, что стало.
Прокурор (второму обвиняемому). Обвиняемый, назовите то, что стало с А. В.
Второй обвиняемый. А. В. был повешен.
Услышав команду Б. М. собрать материал для постаментика, карательная группа остановилась; остановился идущий впереди, за ним отец, за отцом Б. М. — эта тройка осталась на месте, остальные побежали к черным пузатым холмикам, чтобы набрать брикеты.
В какой-то момент Б. М. сказал — дайте и мне несколько штук; ему тотчас же принесли несколько черных кирпичиков, он подхватил их левой рукой; правая рука не могла заниматься этим, она принадлежала револьверу.
Тогда тот, кто шел впереди с перекинутой через левое плечо веревкой, беря пример с командира, обратился к кому-то из карательной группы и сказал — можешь и мне принести несколько кирпичиков, и тот, к кому он обратился, принес ему брикеты, и он подхватил их правой рукой, потому что левая рука принадлежала веревке.
Карательная группа, добравшись до места, где уже не было необходимости соблюдать меры особой предосторожности, почувствовала себя свободнее; раз засады не было в прибрежных зарослях, то ее уж не будет и теперь; и раз уж не было попытки отбить А. В. раньше, то ее не будет и теперь.
Стало быть, кто-то из карателей может перешагнуть на упругую, «резиновую» землю болота и отделиться от командира и головной группы в поисках более крупных и хорошо высушенных брикетов.
Здесь уже нет условий для засады, местность открытая, нет зарослей, можно не опасаться внезапного нападения; можно быть спокойным, ничто не помешает работе; поэтому можно быть еще более великодушным к осужденному, находясь уже не только под воздействием того, что вскоре произойдет, но и как бы из чувства благодарности к ведомому на повешение за то, что путь, проделанный с ним, оказался безопасным, что он не стал причиной неожиданного нападения на карательную группу.
Эти минуты на краю болотистой пустоши можно считать самыми спокойными за все время пути, от порога дома до дерева-виселицы.
И вот головной шествия стоит себе спокойно, правой рукой прижимает несколько легких кирпичиков торфа, а левой легко, ради развлечения похлопывает себя по ноге концом веревки, переставшей быть регулятором темпа шествия.
За ним стоит отец, ему никто не мешает, и он может шевелить губами, произнося в глубине души молитву к сыну; этот неразборчивый шепот и есть сущность, ядро его завещания; месть, земля — так продолжил я его молитву; а теперь добавлю — сын.
Месть, земля и я — вот три главных звена завещания, в них заключено все, они и есть само завещание.
За отцом, удобно расставив ноги, стоит командир; левой рукой он прижимает несколько торфяных брикетов, а в свободно висящей правой руке держит плетку (револьвер заткнул за пояс), тоже переставшую быть регулятором шествия; тонко сплетенный конец плетки, этот виновник самой пронзительной боли, запутавшись в чахлой траве, похож на невинное растение.
Остальные члены карательной группы разбежались по болоту, выбирают наиболее подходящий материал для сооружения подставки, на которую вскоре поднимется отец.
Ночь тиха и тепла, ветра нет, довольно светло, сквозь редкие тучи проглядывает месяц.
Долго длится эта спокойная минута, словно все ее ждали; она длится, эта минута тишины, как будто никто не спешит, как будто все хотят дождаться утра; а предвестник зари уже вспыхнул на востоке; это еще не рассвет, а лишь намек на рассвет.
Возможно, этот намек на рассвет или появление болотных огней привели к тому, что в пронзительной тишине, насытившей все вокруг и как бы воздвигшей гигантское здание покоя, послышался негромкий, но торопливый голос командира — пора.
После слов — пора — все изменилось, и уж не было великодушия, не было неторопливости.
И это сыграло свою роль в том, что, идя по следу Б. М., я направился сперва к его дому, а потом сел в поезд и приехал в незнакомый мне городок и спросил сидящего на скамье перед домом старика, не знает ли он Б. М.; и почему-то не спросил мужчину средних лет, из опасения, а вдруг это и есть Б. М., то есть из страха перед неожиданной, неподготовленной встречей с ним; еще через минуту я обращусь к полной пожилой женщине, идущей навстречу по ухабистой улице городка.
Я смотрю на нее, и мне кажется, что она относится к разряду тех женщин, которые обо всем все знают, кто и где живет, знают даже, кто как живет, что ест, как спит.
Поэтому, когда мы поравнялись, я извинился и с невинно озабоченным видом спросил, не знает ли она случайно, где живет гражданин Б. М.; и сразу же я заметил, что вопрос мой обрадовал ее; возможно, потому, что ей представился случай кое-что рассказать о своем городке и его жителях.
После короткой паузы, во время которой ее мысли и воображение интенсивно работали, она ответила мне, что слышала такую фамилию, но человека — если так можно сказать — и знает и не знает; и хотя она его и знает и не знает, ей известно, где он живет; она правда не может назвать его точный адрес, но может указать улицу; он живет на Аллее 10 февраля (день освобождения городка), это третья улица направо.
Когда кого-нибудь ищешь в маленьком городке и знаешь хотя бы название улицы, на которой тот живет, считай, что сидишь в квартире того, кого ищешь.
Третья улица направо была еще более ухабистой, чем та, по которой я шел, выйдя с вокзала; новые, высокие дома, похожие на огромные, поставленные торчком спичечные коробки, построенные на значительном расстоянии друг от друга; некоторые дома, более плоские, напоминали огромные, но тоже поставленные торчком книги.
К счастью, домов было немного, в крайнем случае я мог. войти в любой из них и в каждом подъезде прочесть список жильцов; делать этого мне не пришлось, поскольку один из прохожих показал на дом и сказал, что Б. М. живет в нем.
Я уже совсем близко, но еще не знаю, какой будет моя месть; но я отомщу, я должен отомстить, это не подлежит сомнению.
Когда я читаю последнюю часть книги протоколов, начиная с того места, где тишина, впитавшаяся во все вокруг: в жалкую траву, в каждый стебелек болотного мха, в каждый клочок неба над болотом, была прервана негромкой, но торопливо произнесенной командой — пора, — когда я читаю это, то все больше прихожу к выводу, что я обречен на месть просьбой отца, а точнее, приговором того странного-престранного мира и что смерть отца щедро одарила меня, но и покарала, обязав мстить.
После того как необыкновенная тишина была прервана командой Б. М., все изменилось, исчезла доброжелательность, исчезла неторопливость, началась спешка; словно карательная группа вдруг стала опасаться, что опоздает с исполнением того, что должна свершить.
Плетка сразу перестала изображать невинное растение и снова взяла на себя роль регулятора шествия, снова обожгла ноги узника.
Головной группы перестал забавляться виновником пронзительной боли, то есть концом веревки, веревка напряглась, опять исполняя свою старую роль регулятора шествия.
Серый «нимб» перестал быть просторным воротничком и резким рывком сдавил шею.
Карательная группа быстро пошла по тропке, похожей на толстый шрам, словно кто прошелся по болоту гигантским батогом; или на толстую жилу, вздувшуюся под старой, задубелой кожей земли; жилу, которая, однако, была тропкой, позволяющей добраться к деревьям, не замочив ног.
Теперь это шествие являло собой особенно странное зрелище, все каратели несли под мышками торфяные брикеты, самый подходящий в тех условиях материал для сооружения подставки, на которую вскоре встанет отец; с этими брикетиками, которые несли все каратели и даже их командир, группа потеряла свой грозный вид и стала похожа на горстку туристов, задумавших разжечь костер в сухом месте под деревьями.
Деревья виднелись теперь уже совершенно отчетливо, деревья, готовые предоставить себя в их распоряжение, готовые всегда; деревья, жестокие, молчаливые создания, примут каждого, кого карательная группа пожелает сделать их тяжелым плодом.
Пройдет еще несколько минут, и карательная группа окажется на месте, под выбранным заранее деревом.
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, обращался ли А. В. на тропке, ведущей через болото, к вам с просьбой о помиловании?
Б. М. Нет.
Судья (к Б. М.). Точно нет?
Б. М. Нет.
Прокурор (второму обвиняемому). Значит, идя по тропе, А. В. молчал?
Второй обвиняемый. Молчал.
Судья (второму обвиняемому). И молитву уже не шептал?
Второй обвиняемый. Не шептал.
Судья (второму обвиняемому). И вы к нему не обращались?
Второй обвиняемый. Нет.
Прокурор (к Б. М.). А. В. не произнес ни одного слова?
Б. М. Лишь и конце…
Судья (к Б. М.). Когда именно?
Б. М. Когда уже стоял…
Прокурор (к Б. М.). На чем?
Б. М. (молчит).
Прокурор (к Б. М.). Обвиняемый, вы сказали: когда уже стоял, я спрашиваю: на чем?
Б. М. (молчит).
Прокурор (второму обвиняемому). На чем?
Второй обвиняемый. На постаментике из торфяных брикетов.
Прокурор (к Б. М.). Обвиняемый, почему вы не хотите сказать, на чем?
Б. М. (молчит).
Отец молчал на тропке, ведущей через болото, он либо отдавал себе отчет в том, что никакое слово, обращенное к карательной группе, уже не имеет смысла, либо уже настолько отдалился от слова, что, если бы ему нужно было произнести его, ему пришлось бы проделать огромный, мучительный путь. Перед тем деревом его путь к слову был страшно далеким, и все же он его проделал; но лишь тогда, когда стоял на постаментике из торфяных брикетов; он проделал его ради меня.
Должен сказать, что признания обвиняемых на 745-й странице старой, пожелтевшей книги протоколов свидетельствуют о молчании отца и о его далеком, тяжком пути к слову, о его странствии сквозь пустыню собственного молчания, проделанном ради меня, о восхождении к одному-единственному слову, о том восхождении из пропасти тишины к вершине одного-единственного слова, эти показания более всего приблизили меня к свершению мести и привели к тому, что я оказался перед новым высоким домом, в котором, как я узнал от случайного прохожего, живет Б. М.
Перед домом на небольшом газоне в песочнице играли ребятишки, за ними издали наблюдала девочка постарше.
Я подошел к газону и обратился к девочке с вопросом о Б. М., она оказалась столь разговорчивой, что я еле-еле освободился от нее и отошел, естественно, с целым багажом нужных и ненужных сведений.
Я узнал все, что интересовало меня; что в этом доме находится квартира Б. М., что он живет здесь со своей семьей, то есть с женой, тремя взрослыми детьми и двумя внуками; что вот уже несколько недель его нет дома, поскольку он тяжело заболел и сейчас находится в больнице.
Когда я уходил, девочка, обрадованная тем, что смогла мне так много рассказать о Б. М., и не уверенная, что сказала достаточно, вытянула руку и указала на низкое белое здание в конце улицы, как бы загораживавшее улицу, делавшее улицу тупиком, и повторила несколько раз — там больница, больница…
Моя миссия сразу же обрела иной характер; мысль о мести должна была, казалось бы, сойти с пути, который меня вел к Б. М., здоровому, нормальному, отвечающему за свои действия, сохранившему память.
Не знаю, что случилось со мной, но я быстрыми шагами направился к плоскому белому зданию; словно опасался, что опоздаю и не успею схватить убегающую от меня жизнь.
Я шел очень быстро, почти бежал, на меня стали обращать внимание прохожие.
Сперва я еще видел удивленных моим бегом-маршем прохожих; потом я уже не имел ни времени, ни возможности замечать удивленные лица и думать о них; и людей, и городок, и весь мир я видел как в тумане, словно сквозь белую мглу, сгущавшуюся с каждой секундой, и, наконец, сквозь реальную белизну-желтизну последних страниц книги судебных протоколов, исписанных ровными строчками.
Царило полное молчание, никто ничего не говорил, никто никому не приказывал, никто никого не уговаривал, и все же карательная группа, идущая через болото по вздувшемуся шраму к сухому островку, с каждой секундой ускоряла шаг, так, словно гналась за убегающей от нее смертью пленника и боялась, что не сумеет догнать эту смерть; мы спешим — каратели и я.
Белое плоское здание, я уже различаю его детали, широкие пологие ступени, до половины застекленную веранду по фасаду, где — это видно сквозь стекла — много цветов; я вижу прямоугольные окна; некоторые открыты и пусты, в некоторых, как в рамах, виднеются фигуры больных в печальных больничных одеяниях; эти окна и силуэты людей в них словно готовые картины, повешенные на белой стене.
Плетка снова в работе, она слегка подсекает ноги отца, и веревка уже не свисает, она натянута; это подхлестывание, это подергивание веревки ничем уже не обусловлены, и плетка и веревка работают как бы машинально, непроизвольно; торопливое передвижение по болоту совершается почти автоматически, в результате то один, то другой из карательной группы роняет на ходу отдельные торфяные брикеты, необходимые для сооружения постаментика для отца под первым, самым близким к тропке деревом.
Еще несколько, самое большее несколько десятков шагов, и все окажутся на сухом островке.
Я не поднялся по ступеням, а перелетел через них одним прыжком и оказался в зелени веранды, напротив широкой двустворчатой двери, открывающейся в обе стороны; ее створки в тот момент, когда я стоял перед ней, еще легонько покачивались, еще не успели прийти в состояние покоя после недавнего посетителя.
Я толкнул дверь и с жаркой, душной веранды вошел в большое прохладное помещение, расходящееся двумя длинными коридорами от бело-серой, полого поднимающейся лестницы; и сразу же убедился, что дверь отделяет не только полную цветов веранду от вестибюля больницы, но и один мир запахов от другого; ибо на веранде пахли цветы, а большой вестибюль был наполнен уже тем как бы неземным, присущим каждой больнице запахом, который взывает к смирению перед могуществом смерти.
Женщина в белом, сидевшая на стуле у стены справа, сказала, что сегодня пятница, то есть день, когда посещения больных не разрешены; по, вероятно, я так запыхался и был так нетерпелив, что она спросила, к кому я пришел; и ответил — к гражданину Б. М., и этого было достаточно, она совершенно изменилась, из сурового стража, решительно заявившего — сегодня пятница, — она превратилась в мягкое, понятливое и соболезнующее существо; без единого слова, только с добродушным ворчанием, означающим полное согласие, она указала мне на бело-серую лестницу; а когда я уже был на лестнице, крикнула — двадцать пятая, двадцать пятая палата, второй этаж; и еще добавила — по коридору направо, — наверняка заботясь, чтобы я не слишком долго искал нужную палату; ее слова подхватил мужчина в белом халате, поднявшийся уже до второго этажа и словно эстафету перенявший от нее заботу обо мне; пожалуйста, за мной — обратился он ко мне; а когда я поднялся на второй этаж, он указал рукой направление и сказал — в конце коридора, предпоследняя дверь направо; когда я подходил к двери, то — как будто мало было той заботы — молодая женщина в бело-черном головном уборе странной формы, вероятно услыхав слова мужчины в белом халате, остановилась около палаты и, встав, словно дорожный указатель, протянутой рукой указала мне дверь; а когда я нажал на дверную ручку, шепнула — там уже вся его семья.
Сперва я увидел голые ноги Б. М., белые, как бы выструганные из молодого дерева, с которого только что ободрали лыко.
В зеленых, сильно суживающихся книзу брюках — это тоже интересовало судью и прокурора, — в сапогах, эти ноги маршировали сразу же вслед за отцом на протяжении всего пути от порога дома до дерева-виселицы.
Эта белая, с чуть потемневшими теперь пальцами правая нога начала приобретать исключительное значение, когда карательная группа вошла на сухой островок посреди болотистой пустоши; этой белой, слегка подрагивающей — словно в том дереве, из которого она была выстругана, отозвалось еще какое-то эхо жизни, — этой голой, белой, а тогда в узких зеленых брюках и в высоких узких сапогах ноге выпадет на долго решающая роль, когда карательная группа соорудит для отца постаментик.
Та нога, а точнее, ступня и сделает самое главное и все решит, именно этой ступне командира вся карательная группа будет обязана точным выполнением порученного ей задания; та ступня в сверкающем — и это вытянули из обвиняемых и свидетелей судья и прокурор — сапоге нетерпеливо ковыряет мягкую землю и подстерегает момент, когда сделать решающее движение.
До конца книги протоколов осталось всего несколько страниц, на них все пережевывается и пережевывается то, что непосредственно предшествовало решающему движению этой ступни; вплоть до последнего слова отца, слова, которое он произнес, а точнее, прокричал уже с самой высокой точки опоры, перед самой потерей, почти одновременно с потерей точки опоры, когда отец был еще на земле, но, собственно говоря, уже между землей и небом, когда ступня командира еще его не сделала, но, собственно говоря, уже сделала тяжелым плодом дерева.
Только теперь я заметил, что все на меня смотрят — стоящая возле кровати Б. М. группа людей, заслоняющая от меня его лицо, и больные с других коек.
Только теперь я заметил темный, тонкий наконечник кислородного баллона.
Я поймал на себе взгляды двух женщин, старой и молодой, и трех мужчин, когда перестал смотреть на голые ноги Б. М., поднял голову и приблизился к его кровати; и во всех взглядах, обступивших меня в двадцать пятой палате больницы, я читал вопрос — кто ты, молодой человек, что привело тебя сюда, что связывает тебя с умирающим…
Кто знает, как долго смотрели бы они на меня изумленными взглядами, измученные неведением и желанием узнать обо мне, если бы из-за этой стенки, воздвигнутой его близкими, не донесся плаксивый голосок, тотчас моментально все глаза и все головы отвернулись от меня и обратились к кровати больного.
Ноги Б. М. были открыты до колен, дальше их прикрывало одеяло, на нем покоились руки, отделенные одна от другой выпуклостью одеяла; поэтому я видел только краешек левой руки, а правая, то есть та, которую я так хотел увидеть, лежала на виду — желтая, набрякшая, скрюченная, большая рука лесоруба.
На отрезке пути от порога дома до края полей в ней был револьвер, на полях револьвер пошел за пояс, а его место заняла плетка; в прибрежных зарослях плетка перешла в левую руку, а правая сжала револьвер.
В лодке плетка пошла за пояс, потому что левая должна была придерживать петлю на шее, а в правой по-прежнему был револьвер.
Когда отец лежал в сыпучем песке на другом берегу и, выплевывая его, последний раз умолял о пуле, она также держала револьвер; она даже сулила надежду отцу, лежавшему в ожидании желтых, круглых пятен, какие — как говорят знающие люди — являются взорам людей, которым выстрелили в затылок, в ожидании того «полета» на руках собственной матери, который тоже — как рассказывают умудренные старики — привилегия тех, кому выстрелили в затылок.
Но та рука, раскачивающаяся над головой отца, отказала ему в благодатной смерти от пули; самым жестоким оказался тогда указательный палец, тот толстый, ленивый палец, свободно лежащий в ободке курка; а достаточно было, чтобы сочувствие и милосердие, убегающие из тела и души, задержались бы в указательном пальце, который сейчас необыкновенно подвижен, он как бы говорит вместо больного, ибо у того на слова уже нет сил, его хватает только на невразумительный, тихий стон.
Те пятеро по-прежнему заслоняют от меня его лицо, я вынужден подойти к Б. М. со стороны ног, чтобы увидеть его лицо.
Что я могу сказать об его лице; оно уже принадлежало не ему, а кислородному баллону, с которым оно было соединено специальными трубочками, воткнутыми в ноздри; оно как бы перестало быть лицом человека и превратилось в часть кислородной аппаратуры.
Когда я внимательно присмотрелся к нему, то заметил, что не только его лицо прикреплено к специальному аппарату, но в левую руку воткнута толстая игла, соединенная тонкой трубкой с большим сосудом, наполненным красной жидкостью, вторая игла воткнута в вену левой ноги и закреплена пластырем; он был подвергнут той жестокости спасения жизни, обреченной на уход, жестокости, которая помогает смерти испробовать разные приемы, например поиграть в мимолетную благосклонность или поиграть с жизнью так, как играет кошка с мышью.
Когда он время от времени раздувал щеки, что делало его маленькое лицо похожим на рожицу капризного ребенка, это тоже была шутка смерти; шуткой были и набегавшие и сбегавшие морщины на его высоком лбу, от чего его редкие волосы вставали ежиком; смерть, играя, милосердно дарила ему крупицы жизни, чтобы дать возможность широко открытыми глазами спокойно, сознательно посмотреть на окружающих его людей.
Он увидел меня, удивился и молча спросил — кто ты, молодой человек? И всех заставил смотреть на меня с тем же немым вопросом.
А мысль моя тотчас улетела к постаментику из торфяных брикетов, на которых стояли ступни отца, я мысленно пробежал путь от ступней отца, стоящих на постаментике и ожидающих, пока кто-то из карательной группы закончит манипуляции, которые не позволят его стопам коснуться земли, когда Б. М. быстрым ударом ноги развалит под ними опору.
Итак, я мысленно пробежал путь с минуты, когда правая нога Б. М. в высоком сапоге подстерегала момент для удара по торфяным брикетам, до минуты, когда игравшая смерть подарила Б. М. полное сознание.
Итак, я могу сказать, что я настиг Б. М. и свершил месть, не мною найденную, ибо я не сумел ее выбрать, хотя и пробовал и мысленно обдумывал много ее вариантов, хотя, памятуя первый пункт завещания отца, который в моем представлении призывал к мести, я рядился в доспехи грозного мстителя.
Я не сумел выбрать месть, я не знал, что я должен — разжечь ли в Б. М. боль души, или нанести ему телесную боль, или же, ни с чем не считаясь, взять за основу тот старый принцип — око за око, зуб за зуб.
Я мчался к Б. М. вслепую, не имея никакого плана возмездия; с одной стороны, опасаясь, что, настигнув его, я окажусь беспомощным, а с другой — надеясь, что, когда окажусь перед ним, месть определится сама.
И наконец я настиг Б. М., передо мной спокойные глаза человека, находящегося в сознании; но находящегося в сознании благодаря шуткам и — можно сказать — ироническим проказам смерти, которой вот-вот наскучит игра в мимолетную благосклонность; поэтому я не должен медлить, я должен спешить.
Человек из карательной группы, забравшийся на дерево, сказал — готово, — и правая нога Б. М. в высоком сапоге быстро отлетела назад, поскольку дело решал хороший размах; через какую-то долю секунды она стремительно уткнется в препятствие, развалит его, рассыплет, превратит в груду разбросанных по земле черных торфяных брикетов.
— Я сын А. В., перед вами Я. В., доктор социологии, — так ответил я на немой возрос Б. М. и членов его семьи; и этим ответом наверняка воспользовалась смерть, приобщив его к своим играм и забавам, одарив умирающего еще одной минутой сознания; Б. М. сделал головой едва заметный утвердительный кивок и замер; зато правая рука долго еще не могла успокоиться; она то выпрямлялась, разгибала ладонь, как бы желая пожать руку, то вновь сжималась, словно хватала оружие; указательный палец выбился из шеренги пальцев и двигался сам по себе, как бы находясь в ободке курка.
Правая ступня Б. М. с широкого размаха ударила по торфяному постаментику; но прежде чем ударила, а возможно, и одновременно с ударом либо после удара, когда ступни отца, потеряв точку опоры, начали тянуться вниз и кончиками пальцев дотянулись только до верхушек стебельков хилой высокой травы, в какое-то из этих мгновений вверху в ветвях послышался крик — сын! Словно прокричало дерево.
Когда была та секунда, тот миг, в который голосом отца крикнуло дерево, я теряюсь в догадках, ибо и протоколах об этом написано кратко; судья, прокурор и защитники не растягивают, не разбивают на секунды и тем более на доли секунды ту границу жизни и смерти; они отбрасывают воображение, они стремятся к незыблемым, четким и неопровержимым фактам и не могут дробить время на слишком короткие мгновения и тем более молоть его в муку.
Таким четким, неопровержимым фактом было сооружение постаментика.
Судья (к Б. М.). Кто сооружал подставку из торфяных брикетов?
Б. М. Несколько человек.
Судья (к Б. М.). Обвиняемый, вы помогали?
Б. М. Нет.
Прокурор (к Б. М.). Что вы делали в это время?
Б. М. Стоял сзади А. В.
Судья (к Б. М). А где был револьвер?
Б. М. В руке.
Прокурор (к Б. М.). А где была рука?
Б. М. (молчит).
Прокурор (к Б. М.). Повторяю, где была рука?
Б. М. У головы.
Прокурор (к Б. М.). Прошу точно сказать суду, у чьей головы?
Б. М. У головы А. В.
Судья (к Б. М.). Зачем?
Б. М. На всякий случай.
Вторым таким четким фактом было восхождение отца на торфяной постаментик, когда его голова скрылась в листве, а третьим — карабканье одного из обвиняемых на дерево и его манипуляции с серым нимбом, который раз и навсегда перестал определять ритм шествия.
Четвертым фактом, не подлежащим сомнению, доказанным судом и записанным четкими черными, хотя уже и несколько поблекшими, но все же бьющими в глаза буквами в середине предпоследней страницы, на двадцать четвертой ее строке, был крик отца в листве дерева — сын! — который для членов суда, защиты и для протоколиста, точно зафиксировавшего его, был криком смерти; для меня же, жаждущего воссоздать завещание отца и выполнить его, он не может и не должен иметь такого смысла.
Этот крик в листве, этот крик — сын! — который так гремит над книгой протоколов, я считаю вторым рождением отца, рождением во мне.
Я должен взять на себя ответственность за такое толкование его крика; и я уже взял на себя эту ответственность в ту минуту, когда умирающему, но еще находящемуся в сознании Б. М. я сказал — я сын А. В., перед вами Я. В., доктор социологии.
Я взял на себя ответственность, ибо то, что явилось в сказанных мною словах ложью, я сделаю правдой; именно в этом в первую очередь и должна заключаться моя месть; а также и в том, чтобы на крик отца в листве дерева, на крик — сын! — ответить: я здесь, отец, я здесь, на земле, для того, чтобы доказать, что и постаментик из торфяных брикетов, и ветка дерева, принявшего тебя как свой тяжелый плод, и серый нимб — не имели смысла.
Julian Kawalec. SZARA AUREOLA Wydawnictwo «Śląsk». Katowice, 1973 © Wydawnictwo «Śląsk». Katowice, 1973 Перевод М. ДемакинойВацлав Билинский
Катастрофа
Переговоры затянулись до вечера. В конференц-зале, несмотря на открытые окна, сделалось темно от дыма — так курили гости. Они были настолько возбуждены, что норой казалось, вовсе не примут предложенных условий. И тогда Плихоцкий украдкой поглядывал на шефа чуточку саркастически и торжествующе, а Барыцкий думал: «Господи, храни меня от моих маршалов! Храни меня, господи, от друзей! Сделай это, и я выиграю любую баталию».
Результаты сражения, разгоревшегося в тот вечер, не были еще ясны до конца. Маневр Барыцкого действительно выглядел слишком рискованным, итальянцы принимали клаузулы, внесенные польской стороной, с величайшим скрипом. Условия ошеломили их своей новизной, ведь никогда еще страны Восточной Европы не предлагали подобного варианта. Накануне руководитель итальянской делегации, Il Duce (это была шутка Плихоцкого), долго совещался по телефону с Миланом, и Барыцкий струхнул, что его номер не пройдет — до сих пор лицензионные договоры не бывали столь обстоятельны. Может, я перегнул, — подумал он. — Может, следовало скромней, осторожней, более традиционно? Эдакая минутная слабость.
Но теперь уже все позади. Итальянцы вдруг размякли и приняли условия, соблазненные барышами от нового рынка, которыми им, с их инфляцией и безработицей, пренебрегать не следовало. И тут в глазах Плихоцкого мелькнула — или это померещилось Барыцкому — словно бы тень разочарования. Вот до чего распалился, на сей раз против Барыцкого, против его якобы слишком рискованной концепции. Видимо счел, что я уже выдыхаюсь и пора переметнуться в стаи моих недругов. Ох, Плихоцкий, Плихоцкий, мой любимчик! Это не лояльно!
Что ж из этого следует? Ведь Плихоцкий еще в Варшаве отстаивал свой вариант плана с открытым забралом. Пройдоха? Он же не давал торжественных обещаний хранить мне верность, — снисходительно улыбается Барыцкий. — Имеет право на собственное мнение. Я его понимаю. Но это уже не наше совместное торжество.
Барыцкий звякнул бокалом, встал с несколько самодовольной и покровительственной улыбкой.
— Господа, мы свершили благое дело, подписали договор, выгодный и вам, и нам, — провозгласил он с бокалом в руке.
Ему пришлось откашляться. Голова разламывалась от боли. Итальянцы улыбались, тоже усталые, почтительно поглядывали на «старого дьявола». Эта случайно подслушанная Барыцким кличка, которой они его наградили, была как бы реваншем за Il Duce, придуманного Плихоцким.
Это было два часа назад.
А в десять наконец завершается ужин, данный в честь итальянской делегации в малом зале ресторана при гостинице. Барыцкий сидит рядом с лысым миланцем, у которого грустные глаза навыкате. Это их босс. Все еще взвинчены и утомлены спорами. Только молоденький инженер с внешностью кинозвезды строит глазки переводчице Малине Соллогуб. Барыцкий и шеф итальянской делегации объясняются по-английски, поскольку Малина Соллогуб оказалась чересчур далеко. Температурная кривая беседы то подскакивает, то понижается, оба чувствуют себя выпотрошенными. Они устали, отупели и все же испытывают глубокое удовлетворение. Барыцкий выслушивает тирады о взаимовыгодном договоре, о возможном изменении конъюнктуры в Европе благодаря этому договору. Затем Il Duce углубляется в туманные социологические выкладки: семья, дети, бытовые проблемы. Голос симпатичного итальянца полон оптимизма. Однако темы разговора быстро иссякают, берет свое усталость. Ярмарка, торги и, наконец, тяжелейшая битва за лицензию измотали, как марафонский бег, не только Барыцкого. Il Duce тоже едва дышит, под глазами черные тени, исподтишка поглядывает на часы. Барыцкий решает воспользоваться этим и спрашивает:
— Вы очень устали? — Подает условный знак Малине.
Та — молодчина: сигнал подхватывает на лету, хоть и увлечена флиртом. Встает. Высокая, стройная, скуластенькая и с раскосыми зелеными глазами, типичная — в представлении итальянцев — славянка. С присущим ей изяществом предлагает перейти в бар. На своем безукоризненном итальянском языке приносит извинения собравшимся от имени signore Barycki, который вынужден на рассвете возвращаться в столицу, а сейчас — синьоры, разумеется, это понимают — должен еще заняться не терпящими отлагательства служебными делами.
Барыцкий прощается с итальянцами. Это действительно приятные и в своем деле головастые ребята. И эта их легкость, с которой они, отключаясь от служебных проблем, почти по-детски самозабвенно предавались веселью, ярмарочной dolce vita. Смуглые, импозантные, простые в обращении, наверняка простые чисто внешне, но невольно создавалось такое впечатление. И в нашей отрасли прут к мировому господству. Мы — рослые блондины, оборотливости и нам не занимать, да мешает вечное наше, «авось»! Удастся ли нам выйти на мировой рынок? Иного выхода нет, должны выйти. Это звучит как каламбур или лозунг. А может, всего лишь как парадокс? Мечта? Может, это только моя мечта? Но итальянцам известно, куда мы гнем, если бы речь шла о беспочвенных мечтаниях, они бы первые это раскусили… А между тем именно Il Duce произнес кисло-сладким тоном:
— Какая смелая концепция!
Отсюда их неподатливость, колебания, проволочки. В конце концов они, пожалуй, сочли, что мы неопасные соперники. Что ж, посмотрим. Эх, если бы не наша расхлябанность. И бюрократическая волокита. Но это начнется завтра. А сегодня мы сделали первый шаг.
Тем временем неоценимая Малина с чарующей и несколько хищной улыбкой увлекает за собой молодежную часть итальянской группы. Я побоялся бы такой, — думает Барыцкий. — Представляю себе, что за дьявол скрывается под этой прекрасной внешностью. Даже Il Duce следил за ней взглядом. Барыцкий улыбается Плихоцкому и спрашивает:
— Пойдешь с ними?
— Разве это обязательно? Следовало бы, пожалуй. Впрочем, и девушка стоит того. — Плихоцкий краснеет, как мальчишка, догадался, что старик заметил их флирт.
Эх, Плихоцкий, Плихоцкий! — улыбается шеф уголками рта. Ты надеялся, что будут поминки. Что мне конец. Вероятно, так считал, вероятно, уже готов был от меня отделаться. Потерпи немножечко, придет и твой черед!
— Signori, arrivederci! Спокойной ночи! Мне пора.
Итальянцы выходят, окружая Малину Соллогуб, Плихоцкий следует за ними, он подавлен. Черт побери, сколько ему лет? Тридцать восемь? Барыцкий вздыхает. Боже мой, я в его возрасте… Лучшие годы мужчины. Бороться и любить! Гуляй, а то будет поздно. Да, сын мой. Можешь не спать эту ночь.
Доктор Миколай Парух, эксперт-юрист, друг Барыцкого и его соратник по многим баталиям, присаживается к другому концу стола. Заставляет себя улыбнуться. Снял очки, аккуратно протирает их платочком.
Сейчас, — думает Барыцкий, — начнет один из своих монологов.
Но Парух сдержан и полон торжественности.
— Поздравляю, — говорит. — Еще раз тебе удалось… Ты всегда был игроком.
— Не изощряйся в остроумии на мой счет. Я едва жив, — вздыхает Барыцкий.
— Они тоже. Ты их словно пропустил через соковыжималку.
— И добился желаемого! — говорит Барыцкий, и это звучит как победный клич.
— Да, да! Разумеется. Ты выиграй еще раз, — говорит Парух. — Но я стараюсь представить себе, что будет, если у тебя не пойдет карта…
— Переживу и проигрыш.
— Налить? — спрашивает Парух.
Барыцкий отрицательно качает головой. Слишком много было выпито за ужином: шампанского, правда, один глоток, зато во время великолепно срежиссированного парада кулинарных шедевров — две, а то и три рюмки охлажденной водки. У молодых итальянцев — Il Duce, перенесший инфаркт, употребляет только минеральную воду — глаза лезли на лоб от пшеничной. А к десерту подали еще французский коньяк.
— А знаешь, давай переменим тему на более приятную, ужин был великолепен. Эта пулярка… и суфле. В Польше не умеют готовить суфле, но это было вполне, вполне… — говорит доктор Парух, гурман и сибарит. — Известно ли тебе, что Малина до вечера проторчала на кухне и препиралась со здешними котлетных дел мастерами? Ну и выбила, что удалось. Молодец девка… Где ты, старый греховодник, раздобыл такую?
— Высший класс, верно? — смеется Барыцкий и на минуту закрывает глаза. Малина Соллогуб. Обворожительно красива. Великолепное знание итальянского языка. И вдобавок мила, интеллигентна. С какой-то теплотой. Ох, будь я помоложе!
Кто-то кашлянул у него за спиной, это метрдотель принес на подпись счет.
— Неужели я и этим должен заниматься? — брюзжит Барыцкий, но достает стальное, известное всему министерству вечное перо. А доктор Миколай Парух убежденно и вовсе не в шутку изрекает:
— Я считаю тебя незаменимым человеком, поскольку ты умеешь подбирать себе сотрудников. А у поляков это неслыханно редкое достоинство. Или талант, если угодно.
* * *
Барыцкий — в зависимости от точки зрения: еще привлекательный, рослый здоровяк с гривой седых волос и властными чертами лица или же, если взглянуть на него более придирчиво, пожилой, грузный человек с лицом землистого цвета и подпухшими глазами — медленно, словно пьяный, бредет по интимно освещенному коридору из ресторана в холл, минует целующуюся парочку, потом какого-то экзотического мизантропа во хмелю, который с рюмкой в руке держит речь перед настенным светильником. Гостиница трещит по швам, как всегда во время ярмарки. Глохнут стаккато ударников и всплески истерического женского смеха, в закоулках ритм танца напоминает мерный перестук цепов на току. Как хорошо, что это уже позади! Барыцкий расстегивает воротничок, расслабляет галстук, он почти задыхается, болит левый бок, рубашка липнет к влажному телу. И все же над усталостью берет верх радость, возбуждает одержанная победа: ведь за час до окончания переговоров никто не верил, что итальянцы примут условия. Почувствовав, что чаша весов склоняется в его сторону, Барыцкий принялся записывать столбиком в блокноте заранее продуманные фамилии избранников — было их пятнадцать. Подписание лицензионного соглашения превращало их — именно так он думал — в его резидентов на нескольких ведущих предприятиях Северной Италии. Уж он их подготовит к этой миссии! Они должны научиться тому, что в этой отрасли вывело макаронников на мировую арену. Сумеют ли? Не боги горшки обжигают, господа. Было бы желание! Надо только постараться, тут действительно нет ничего сложного. Никаких комплексов, господа! Я никогда не поверю, что итальянцы способнее нас. Нас?! Ведь он отбирает самых лучших.
А что, собственно, означает — самые лучшие? И выдержат ли они испытание? Пятнадцать, целых пятнадцать человек! Разумеется, в таком коллективе одни выдержат экзамен на пятерку, но найдутся и такие, что разочаруют, отсеются. Возможно, кое-кто даже подложит свинью. Например, смоется в Штаты, Англию или ФРГ, прельщенный зеленой, хрустящей приманкой какого-нибудь ловца мозгов. Иного может увлечь в широкий мир легкомысленная молодость, обладателю каковой якобы положено перебеситься. Он отобрал молодых, самых молодых. Теперь главное — молодость. Но пусть хотя бы один сбежит, сразу найдутся охотники упрекнуть его, Барыцкого, за неудачный выбор. Дескать, маловато изучал личные дела. Мог заметить и предусмотреть. Поступил легкомысленно и опрометчиво. Бил на эффект. Кто знает, не атакует ли первым именно мой заместитель, — думает Барыцкий, — поднятый мной так высоко, симпатичный и очень способный молодой человек, выдвигаемый в наследники престола, инженер-магистр Станислав Плихоцкий. Продувная бестия. Какой талант! Может, он первым нанесет удар? Надо быть и к этому готовым. Но впереди еще несколько месяцев! И к чему так скверно думать о парне? К чему омрачать радость этой минуты?
В холле толпа арабов преграждает путь. Барыцкий с трудом проталкивается к телефону и набирает помер водителя, по памяти, небольшая самопроверка, с памятью-то у него еще не так плохо! Качоровский — старая гвардия! — бодрствует у аппарата, берет трубку после первого звонка.
— Слушай внимательно, Теодор, — говорит Барыцкий сиплым от усталости голосом. — Выезжаем ровно в шесть. Обо мне не беспокойся, буду пунктуален. Но позаботься о Малине. И моем заместителе. Они поплыли на всех парусах, в случае чего ищи их утром по барам. Позвони им в пять, потом в половине шестого. Мне нельзя опаздывать! Сделай все, чтобы мы выехали своевременно. Ровно в шесть.
— Слушаюсь! — отвечает водитель Теодор Качоровский голосом и тоном, которые не изменились за тридцать лет.
— Не забудь прихватить пару термосов с черным кофе, булок и ветчины. У нас нет времени останавливаться на завтрак.
— Слушаюсь!
— Сам, разумеется, перекуси перед выездом, посолиднее. Ну, спокойной ночи!
Теперь все. Пусть Малина, Плихоцкий и итальянцы развлекаются ночь напролет. Пусть Парух до утра штудирует свой пухлый том — международное право или что-то в этом духе, — который приволок на ярмарку из Варшавы. А пижаму забыл, и Барыцкому пришлось покупать ее ночью, в валютном киоске. Пусть Теодор выспится перед поездкой. А только что прибывшие на ярмарку арабы пусть знакомятся с ночной жизнью этого чуточку тяжеловатого на подъем и очень работящего города, уже в холле у них разбегались глаза при виде блондинистых, рыжих и черноволосых красоток, роившихся, как мотыльки, вокруг регистратуры.
А он, Барыцкий, на пятом этаже, в комнате номер 518, принимает душ, потом бреется, с отвращением поглядывая в зеркало на свое лицо, на серую, нездоровую кожу, обвисшие щеки и синие губы. И это лицо мужчины, перед которым не могла устоять ни одна женщина? — думает он с иронией. — Куда делся былой сорвиголова, горящие, смелые глаза и искривленные в саркастической усмешке губы, буйная шевелюра, светлое чело? Высокий лоб… Парень, во что тебя превратила жизнь? — Он достает из несессера пластмассовую коробочку: из каждого флакончика по одной пилюльке. Зря выпил, черт побери… И еще бело-красная таблетка снотворного: подействует или нет? Спать, спать, спать. Ничего больше не хочу.
Жизнь, но какая?! Сменял бы ты свою жизнь на тепличное существование представителя нового поколения, инженера-магистра Станислава Плихоцкого? Вопрос остается открытым. Ибо что я знаю о жизни инженера-магистра Станислава Плихоцкого?
В номере жарко, несмотря на приоткрытое окно. Должны установить кондиционер, это вопрос престижа, а не только удобства… — думает Барыцкий и растягивается на широкой тахте. Еще раз перебирает в памяти фамилии тех пятнадцати избранников. Оправдают они его доверие или нет? Вдалеке на башне бьют часы.
Опять старик добился своего, — думает инженер Плихоцкий, не переставая изумляться, ибо замысел с самого начала представлялся лишенным шансов на успех, а ведь он эти шансы взвешивал, и тщательно, прежде чем решился занять отрицательную позицию в отношении проекта Барыцкого, своего патрона и покровителя. Какая нелепость! У Барыцкого враги — завистники, снедаемые честолюбием соперники и обыкновенные всезнайки. Может показаться, что я торпедировал его план с их подачи. Нервы у Плихоцкого в полнейшем расстройстве. Запомнит ли ото Барыцкий? Какую поведет со мной игру? Сочтет ли, что с моей стороны это была черная неблагодарность? Или даже демонстрация враждебности? Объявление войны? А может, извиниться? С нашим стариком этот номер не пройдет. — Мысль об извинении Плихоцкий сразу же отбрасывает. — Просить прощения? Вот тут бы и поскользнулся. Уж скорее мужской разговор, признаю ошибку, легкомыслие, скажу, что перемудрил и был примерно наказан. Должен клюнуть. Он такой язык понимает. Но что от этого разговора сохранится в его твердолобой башке? И самое главное: простит ли?
Какие неприятные раздумья! Плихоцкий окончательно расстраивается, и Малина тут же замечает это.
— Что-нибудь случилось? — спрашивает она, касаясь его бедром, когда они проходят из бара в дансинг.
Он может промолчать в ответ, ибо ее уже обступили итальянцы. И вот она на паркете с прекрасным, как эфеб, инженеришкой из Милана. Эпилептический пляс, лучи прожекторов, то желтые, то фиолетовые, уподобляют это зрелище то аду в миниатюре, то горячечному бреду. На столике бутылка шампанского. Черт побери, в довершение зла еще полусладкое шампанское. Кто это придумал? Жестикуляция итальянцев. Ах, женщины! Наконец-то тема для разговора. Плихоцкий, изображая заинтересованность, беседует с другим миланцем о женщинах. Польки очаровательны, да, это была бы самая ходкая статья нашего экспорта. Многозначительная улыбка. Только в такую пору и толковать на подобные темы. Итальянец воспламеняется и, как ритор, со вкусом рассуждает о предмете разговора. Истинный миссионер! Излагает целые теории о методах сексуального порабощения, об эротическом превосходстве, о видах и подвидах женщин и их всевозможных достоинствах. Какой идиот, — мысленно возмущается Плихоцкий. — Хотя такие есть и у нас. — Он не сводит глаз с Малины. Самой прекрасной в этой толпе. Длинные волосы в вихре танца как будто хлещут ее по обнаженной спине и рукам. — Эта картина должна бы волновать меня, — думает Плихоцкий. — Почему ее красота сейчас на меня не действует? Все из-за этой тревоги. Бес попутал, опростоволосился. Зачем было ввязываться, восстанавливать против себя старика?
Оркестр играет старомодное танго, Малина неожиданно возникает перед ним, протягивает обе руки.
— Станцуем?
Да, с такой, как она, вот это была бы любовь! Малина стройна, но отнюдь не худая; у нее пышная грудь, и, похоже, она не носит бюстгальтера. Плихоцкий ощущает ее тепло, прикосновение упругого тела. Эх, черт побери, к чему травить себя черными мыслями!
— Кадришь этого красавчика? — спрашивает он Малину.
— Ты что?
— Смотри у меня, схлопочешь! — шепчет он, нагибаясь к ней. — Даже за весь этот договор я не отдал бы тебя итальянцам.
— Не дурачься, — смоется Малина. — Я не люблю таких… таких петушков. Когда встретимся в Варшаве?
— Когда захочешь…
В зале темно, Плихоцкий наклоняется и припадает губами к ее горьковатой от одеколона коже. Слышит вздох Малины. Интересно, темперамент это или игра? Она прижимается бедрами бесстыдно и многообещающе. Теперь вспыхивает красный прожектор, надо выпрямиться, остыть, я слишком поддался настроению, привет, девочка, потанцуем с прохладцей, cool, любовь тоже может быть холодной, cool love, а твои вздохи и прикосновения — дилетантство или профессионализм?
Старик — негодяй. Всего меня измочалил! — думает Плихоцкий. — Я ни секунды не принадлежал себе. Кто бы поверил? Три вечера подряд совещания, каждое почти до полуночи. А днем чертова мельница ярмарки. Ох, долго буду помнить. Он умеет выжимать из людей семь потов! Как еще сам выдерживает. Ждем инфаркта, как говорят в министерстве. Пожил бы еще годок-другой, чтобы я созрел, подрос и вполне подготовился занять освобождающееся место. Он снова проучил меня, я еще многому мог бы у него научиться. Ярмарка — его коронный номер. Старый прохвост. Честно говоря, я недолюбливаю его. Не вызывает он добрых чувств. Погонщик, только без кнута в руке. Но, по правде говоря, восхищаюсь им. У нас ему нет равных. Прежде возможно был Зарыхта, хотя он относится к совершенно иной формации. Еще из неандертальцев. Эх, да что там! Лет через пять я буду лучше, чем Барыцкий в период его наивысшего расцвета!
— О чем ты думаешь? — спрашивает Малина.
Плихоцкий не отвечает, только улыбается.
— У тебя отсутствующий вид, — говорит она. — Я это заметила.
— Просто вспомнил, что надо сделать еще один важный звонок.
— Нельзя отложить до завтра?
— Нет. Впрочем, завтра уже наступило, — спохватывается он. — Я должен исчезнуть. Не вздумай закрутить роман с кем-нибудь из итальянцев. Доктор Парух будет присматривать за тобой — и завтра мне скажет.
— Не глупи. В котором часу выезжаем?
— Ровно в шесть. Кто не успеет, будет трястись в поезде. Ей-богу! Наш старик таков.
— Позвонишь мне в Варшаве?.
Плихоцкий наклоняется, целует ее в губы.
— У меня есть твой номер телефона, — говорит он. — Варшава, ты моя Варшава…
И оставляет девушку на паркете: ведь все равно к ней тут же бросится прилизанный итальянец. Парух издали делает ему какие-то знаки, инженер пробирается к столику.
— В чем дело? — спрашивает он и оглядывается на паркет, теперь, после смены цветной линзы, золотисто-желтый. Малина, пожирая глазами своего итальянца и воздев руки, вибрирует всем телом в такт мелодии.
— Это не танец, а сплошное неприличие, — говорит доктор Миколай Парух, и трудно понять, восхищен он или шокирован. — Вы остаетесь?
— Едва дышу.
Они проталкиваются по сумрачному проходу, забитому парочками, в холл, потом лифт поднимает их на пятый этаж.
— Спокойной ночи, побудка заказана! — говорит Плихоцкий у своей двери.
Запирается, сбрасывает пиджак, одной рукой освобождается от галстука, а другой торопливо набирает помер коммутатора гостиницы. Связывается по междугородному со своей варшавской квартирой и лишь потом смотрит на часы: без двадцати два. Дают Варшаву, голос у жены заспанный, без тревожных ноток, ведь она привыкла к его фокусам.
— Ничего не случилось?
— Я очень тебя люблю, — говорит Плихоцкий.
— Объясни, что случилось? Я только заснула и вдруг…
— Очень скучаю.
— Ты пьян? Знаешь же с каким трудом я засыпаю…
— С чего бы мне быть пьяным?
— В такое время…
— Дорогая моя! Для любви хорошо любое время. Выезжаю утром, прямо в офис, но постараюсь пораньше быть дома.
— Даже не спросишь, что с моей выставкой, — говорит Мария Плихоцкая и кладет трубку.
Плихоцкий с минуту переваривает этот упрек. Отношения их таковы, что именно он постоянно оказывается в положении уязвляемого. Потом раздевается, принимает душ; он мускулист, молод, выглядит гораздо моложе своих тридцати восьми лет, в отличной форме. И, будучи по натуре оптимистом, вскоре почти забывает о неприятности. Он возвращается мысленно к нынешнему совещанию, к триумфу Барыцкого. Надо учиться, еще пару лет походить в учениках. Лишь бы завтра как-нибудь половчее затушевать эту никчемную демонстрацию. Напрасно погорячился. Ведь можно было выступить осторожнее, с позиции стороннего наблюдателя…
Малина, не зная устали, проплясала с тремя наиболее стойкими итальянцами до четырех часов утра. Когда простилась с дорогими гостями, один из них — разумеется, самый молодой и, как выяснилось, упрямый красавчик — увязался за ней: дескать, неудобно даме в такую пору блуждать одной по закоулкам огромного отеля. Отделаться от него не удалось, поехали вместе на восьмой этаж, Малина сердилась, но виду не подавала, только от злости, по своему обыкновению, кусала нижнюю губу. Итальянец декламировал вполголоса какие-то лирические стихи, пожимал ей локоть, заглядывал в глаза, когда остановились у ее комнаты, долго и самозабвенно лобызал руку. Не уходил. Она чуть приоткрыла дверь и ухитрилась проскользнуть в номер. Спокойной ночи! Но закрыть дверь не удалось, Казанова успел сунуть в щель ступню в модном, начищенном до блеска ботинке, зашептал что-то умоляюще, и Малина, уже струхнувшая не на шутку, заметила, какой у него безумный взгляд. Кабина лифта остановилась на восьмом этаже, сейчас из нее выйдут какие-то люди, а тут такая нелепая сцена. И Малина решила действовать: с очаровательной улыбкой высунулась, протянула руку, словно желая погладить поклонника по смуглой щеке, и быстрым движением взлохматила его старательно причесанную и напомаженную шевелюру.
Из лифта высыпала оживленная компания.
Агрессор отступил, чтобы поправить прическу. Она захлопнула у него перед носом дверь, прижалась к ней спиной и весело рассмеялась. Собственно, все, что хорошо кончается, есть благо.
Спустя минуту, нагая и снова беззаботно веселая, она готовилась к омовению. Когда ванна наполнилась, высоко подвязала волосы, смыла макияж и со вздохом облегчения погрузилась в горячую воду. Малина устала, но была довольна. Она так старалась, чтобы все организовать как можно лучше. Просто из кожи вон лезла. Так это было для нее важно. И пожалуй, добилась успеха. Блеснула безупречным знанием итальянского языка. Атмосфера была непринужденной. Стол великолепный. И это было ее заслугой, поскольку даже меню она привезла с собой в нескольких вариантах, которые составила после многочисленных и обстоятельных обсуждений в кругу бывалых людей. Изо всех сил старалась очаровать эту старую перечницу Барыцкого. Как это было для нее важно! Заметил ли он ее рвение? Между тем флирт с Плихоцким возник неожиданно. Теперь, когда об этом вспомнила, настроение чуть-чуть омрачилось.
Плихоцкий напоминал ей кого-то из французских кинозвезд. Не Делона ли? Был мужественнее с виду, возможно, менее бросок, но понравился ей с первого взгляда. Почувствовав это, он немедленно принялся фамильярничать. А потом — в первый же вечер — постучался в ее комнату. Она заколебалась, впускать ли, но Плихоцкий сказал что-то деловым тоном, и она отворила. Он вошел и запер за собой дверь. Малина знала, что это предвещает. Он думает, что со мной так можно. В глазах инженера теплился насмешливый огонек. Она еще боролась с соблазном. Выходит, считает меня потаскушкой? Не хочу, не желаю. Он рассмеялся, и она не докончила фразы, собираясь выразить свой протест. Плихоцкий обнял ее и начал целовать. «Только не ломай комедии, моя милая». Он был ловкий, сильный и так ей нравился. И в тот момент, когда она была уже почти готова воспринять случившееся как перст судьбы, зазвонил телефон. «Не бери трубку», — сказал он, склоняясь над ней. «А если это Барыцкий?» — «Обещал звонить? Не бери», — повторил Плихоцкий, а телефон продолжал трезвонить. Она потянулась за трубкой, услыхала голос Барыцкого, это ее отрезвило, и она выскользнула из объятий Плихоцкого. «Да, конечно, сейчас возьму ручку». Но Барыцкий не любил отдавать распоряжения по телефону: «Я в конференц-зале с гостем, спуститесь сюда через пять минут. Не знаете ли, куда девался Плихоцкий?» «Не знаю», — сказала Малина, показывая инженеру знаками, что его ищет старик. Так закончился этот их эпизод в гостинице.
Позже, по зрелом размышлении, она пришла к выводу, что люди, подобные Плихоцкому, не дорожат легкими победами. А ведь она была заинтересована и в Барыцком, и в Плихоцком. Любой ценой она должна сменить место работы, и именно Барыцкий явится для нее трамплином, поможет ей совершить прыжок в широкий мир. Вот о чем мечтала Малина. Впрочем, для этого у нее были веские основания — диплом экономиста, знание иностранных языков. Лишь бы Барыцкий захотел помочь. Она может работать в одной из внешнеторговых организаций, в представительстве какой-либо польской фирмы. На простор, на простор, на простор! Этого она жаждала. Значит, никаких поблажек Плихоцкому! Роман — да. Но пока — внепостельный.
Прежняя работа ей опротивела, нелегко красивой девушке среди мужчин, не отличавшихся в большинстве своем деликатностью. Она допустила несколько просчетов, любила пофлиртовать. Ее кругозор был шире, чем у многих окружающих мужчин, однако Малина чувствовала, что, попав в первые красотки фирмы, уже не может рассчитывать на серьезное к себе отношение.
Все это было утомительно, сложно и бесперспективно. Сейчас ей не хотелось об этом думать. Она улыбалась, и эта улыбка должна была оберегать ее от неприятных мыслей. Горячая ванна обостряла ощущение усталости. Любопытно, каков же Плихоцкий в роли любовника? По своему обыкновению, Малина постепенно засыпала в ванне. До чего же утомили ее эти четыре дня! Она основательно потрудилась, совещания с утра до вечера. Мужчины так медлительны. Женщины, привычные к покупкам, ударили бы по рукам гораздо быстрее. Но женщины ей антипатичны. Она предпочитает мужское общество.
Малина уснула. Вода в ванной остывала.
В пять затрезвонил телефон. Она проснулась не сразу, телефон звонил несколько минут, упрямо, неотступно. Наконец она выскочила из ванны, дрожа от холода, закуталась в купальную простыню и подняла трубку.
Звонил Качоровский из своего номера, еще в майке-безрукавке, растрепанный, небритый. Во время поездок с Барыцким (тридцать лет ни с кем другим он не ездил) устраивать побудки вменялось ему в обязанность. По этой части у него огромный опыт, и он знает, что труднее всего будить девушек. Тут всякое бывало. Качоровский, великий моралист, предпочитает не возвращаться к воспоминаниям о прежних временах. Впрочем, Барыцкий — хоть они и были друзьями — грешил всегда в одиночку. Но это дела давно минувших дней.
— Побыстрее одевайтесь, через полчаса я снова позвоню, — предупреждает Качоровский. На другом конце провода слышен громкий зевок.
Качоровский звонит еще раз, точно через пятнадцать минут, когда и Плихоцкий, и Парух торопливо заканчивают в своих номерах утренний туалет. Опять приходится долго ждать, прежде чем Малина возьмет трубку.
— Вы уже действительно проснулись?
— Теперь да.
— Позвонить еще раз?
— Нет. Уже не надо.
Качоровский многозначительно кашляет.
— Инженер Барыцкий очень не любит, когда кто-нибудь опаздывает.
Минутная пауза, и звонкий голос девушки, окончательно вырванной из объятий сна:
— Благодарю. Теперь наверняка не опоздаю.
Малина Соллогуб понравилась Качоровскому, хоть поначалу он нашел ее малость лахудристой. Но потом, слушая, как она во время единственной развлекательной поездки разговаривала с директорами и лопотала с итальянцами, мужами, поседевшими в битвах на фронте международной торговли, а говорила, как равная с равными, пересмотрел свое о ней мнение. Проникся симпатией: вот они теперь какие, девчонки-то! Ну и времена! Мне бы такую дочку.
Это сразу же разбудило черные мысли. Тревожные предчувствия. Страх за жену — что же с Анелей? Вчера названивал непрерывно, вплоть до полуночи, но никто не отвечал. Что там творится?
Качоровский кое-как запихал свои вещи в потертую дорожную сумку, сбежал по лестнице с девятого этажа (не любил ездить на лифте), заглянул на кухню. «Шеф, наш завтрак» (в голосе напускная беззаботность). «Термосы и пакет с бутербродами приготовлены? Мне как обычно: яичница, жареная колбаса, кофе с молоком. Эти калории необходимы». Качоровскому предстоит сложный рейс, придется жать на всю железку, чтобы к девяти поспеть домой, то есть в Варшаву, а машина уже изношенная, вести ее тяжеловато, ведь это шестиместный лимузин. В министерстве его называют катафалком. Но Качоровский предпочитает его мерседесу, то ли привык, то ли дело вкуса, однако взгляды своего водителя разделяет и Барыцкий.
Слава богу, что ярмарка уже закрылась, хотя дома ждут неприятности, о которых даже думать страшно. Но тщетны попытки Качоровского отогнать черные мысли, они возвращаются. Что поделывает Анеля? Как она это перенесла со своим больным сердцем? Он звонил ежедневно по вечерам, и с каждым днем она становилась как бы спокойнее, но это одна видимость, он ни минуты не верил ей. Качоровский просил тестя ночевать у них. Анеле нельзя в такой момент оставаться одной. Но поможет ли ей чье-либо присутствие? И не будет ли тесть бередить раны своей болтовней? Какая несправедливость, какая обида! Почему такой удар обрушился именно на нас? Разве мы его заслужили?
За два дня до отъезда на ярмарку сын Качоровского, Мирек, семнадцатилетний сорвиголова, не ночевал дома. Тяжелая рука отца в прошлом исчерпывала подобные инциденты — а они случались, случались! — давно испытанным методом, но на сей раз парнишка не вернулся и утром, а вечером участковый уведомил их, что Мирек арестован.
Коренастый немолодой милиционер с невыразительным лицом стоял в дверях. Качоровский всматривался в это лицо и ничего не понимал.
— Что? Что вы сказали?
— Задержан до выяснения, — повторил милиционер.
Через день Качоровский уехал с Барыцким на ярмарку.
Его взаимоотношения с шефом были особого рода. Качоровский, шофер с почти тридцатилетним стажем, числился заместителем заведующего транспортным отделом, но это была фикция: он ни дня не бросал баранки, а бумажек боялся как огня. Барыцкий, тащивший его за собой с предприятия на предприятие, из объединения в объединение, устроил ему повышение на бумаге, что имело свои ощутимые материальные последствия и издавна вызывало недовольство всех комиссий — ведомственных, специальных и из Высшей контрольной палаты. Но Барыцкий не желал отказываться от Качоровского. Сжился с ним. Он был близкий, верный, преданный человек, а эти достоинства Барыцкий умел ценить. Качоровский в свою очередь питал к нему особого рода брюзгливую и покровительственную привязанность. Это была редкая, настоящая мужская-дружба.
Когда в первый день ярмарки Барыцкий вернулся поздно ночью к себе в помер, зазвонил телефон. Это Качоровский изменившимся до неузнаваемости голосом попросил уделить ему минуту для разговора.
— Сейчас? Ночью? — удивился Барыцкий.
— Да. Непременно сейчас.
— Что случилось?
— Так можно прийти?
— Ну… приходи.
Они вместе были на фронте, вместе после войны начинали и — в известном смысле — вместе взбирались вверх по служебной лестнице Барыцкого. Но никогда Барыцкий не видывал этого молчуна, якобы медлительного, но с блестящей реакцией, в столь скверной форме. Качоровский — с землистым лицом, под глазами синяки — сидел посреди комнаты, сгорбленный, и, не отрывая взгляда от ковра, сцеплял и расцеплял узловатые пальцы.
— Что случилось? Говори же!
— Сына моего посадили.
— Мирека? Что натворил?
Качоровский долго не отвечал, и Барыцкий не торопил, несмотря на сильную усталость и позднюю пору. Наконец водитель выдавил:
— Я звонил домой. Анеля была в прокуратуре, ей сказали… групповое… групповое изнасилование.
Поднял глаза на Барыцкого, который видел его насквозь и, разумеется, знал, какой он «в этих делах строгий», по словам самого же Качоровского, сказанным тридцать лет назад, когда они были еще молоды. По-пуритански стыдливый. И чуткий к человеческим бедам, страданиям. Какое у него обостренное чувство собственного достоинства, идущее от требовательности к самому себе, к жене Анеле, тоже немногословной (Барыцкий, разумеется, был дружкой на их свадьбе), и ко всему на свете. Таких простых, порядочных и отзывчивых людей Барыцкий не много встречал в жизни.
— Групповое… групповое изнасилование, — повторял Качоровский, давясь этими словами.
Барыцкий вспомнил Мирека, прежде он частенько его видывал, а последний раз, пожалуй, месяц назад. Парнишка забегал к отцу в гараж. Он походил на баскетболиста, очень высокий, с длинными, старательно ухоженными, волнистыми волосами, одетый, как и все его ровесники, в джинсы и водолазку. Красивый парень, удачный, — подумал тогда Барыцкий и высказался в этом роде, а Качоровский просиял.
Теперь, вспоминая все это, Барыцкий старался понять. Групповое изнасилование — почему? Ведь у этого парня могло быть сколько угодно девушек. Девчата теперь отнюдь не строгих нравов. И к тому же Мирек не какой-нибудь бандюга. Он и чуткий, и думающий, и любящий. Барыцкого приятно удивило, что паренек относился к отцу с исключительной теплотой. Запомнилось даже, как он ласково положил отцу руку на плечо.
— Такие времена, — сказал тихо Барыцкий. — Это теперь случается. К сожалению, часто.
Ничего другого не приходило в голову. Да, таковы нынешние времена, все меняется, весь мир мчится очертя голову вперед, и те, что послабее, не выдерживают бешеной гонки, стремительного темпа. И может, именно нервному напряжению, стрессам следует приписать все эти социальные недуги?
— Ох! — простонал Качоровский. — Но за что же Анелю и меня-то покарала судьба?
— На месте разберемся, как там и что, — сказал Барыцкий. — Может, удастся помочь…
— Я об этом не прошу.
— Да, да, — буркнул Барыцкий, — понимаю. Разве я не знаю тебя? Разберусь сам. Может, вина парня не столь велика? Знаешь, как бывает: девчонки сами лезут на рожон, а потом по той или иной причине, иногда попросту из расчета, в крик. Надо разобраться.
— Я не об этом прошу.
— Так чего же ты хочешь от меня?
— Я должен… должен был с кем-нибудь поделиться. Давит меня это.
— И поделился. А теперь успокойся. Возьми себя в руки.
— Как он посмел! — закипятился Качоровский. — Господи! Ведь я же никогда не подавал дурного примера. Помнишь, наверно? — Это было своеобразной особенностью их взаимоотношений: на людях Качоровский обращался к Барыцкому официально в соответствии с его продвижением по службе: пан хорунжий, пан капитан, пан директор, пан председатель, пан министр. Когда оказывались вдвоем, говорил ему «ты». — В наше время мы и не слыхивали о чем-либо подобном. Чтобы девушку обидеть. На женщину поднять руку. А уж в нашей-то семье, избави господи… Помнишь, наверно? — простонал он в отчаянье. — Никогда не мог обидеть женщины, даже немки на фронте, даже шлюхи…
— Да, да, — сказал Барыцкий. — Я это знаю. Успокойся, Теодор.
— И за что Анеле такое наказание? Ты ведь знаешь Анелю. Сердце у нее разорвется.
— Успокойся, Теодор, — повторил Барыцкий.
То, что случилось столько лет назад, все еще обязывает. На секунду ожило воспоминание: Качоровский вытаскивает его из башни горящего танка, потом сам, тоже раненый, выносит в тыл, на перевязочный пункт. За давностью лет картина лишена динамизма, красок, утратила драматизм. Старая выцветшая фотография. Даже меньше, уже почти логическая схема: он мне спас жизнь, я перед ним в долгу. Бедняга, надо ему помочь.
— Хочу вернуться. Через два часа поезд, — простонал Качоровский.
— И что сделаешь?
— Если это правда… Пожалуй, пришибу своими руками.
Барыцкий встревожился, поскольку лицо друга исказила гримаса слепой ненависти.
— Не пришибешь, ибо, во-первых, нет смысла, — сказал он успокоительно, — а во-вторых, тебя к нему не допустят. Ведь он под арестом. Теперь выпей вот. — Барыцкий подал ему стакан коньяку. — Пей, говорю. И никуда не поедешь. Женщины в таких случаях поступают гораздо рассудительнее. Анеля умна. Завтра утром сам ей позвоню. А ты пей, черт побери!
И Качоровский выпил. Голова у него была слабая. Барыцкий налил ему второй стакан коньяку.
— Будем здоровы. Пей.
— Споить меня хочешь.
— Да. Будешь спать.
Качоровский осушил и второй стакан. Тяжело поднялся.
— Пойду, пожалуй.
— Никуда не пойдешь, — возразил Барыцкий. — Мне бы хотелось пару часов не терять тебя из виду. Ложись здесь, на диване. Ну, ложись, черт побери! Второй час. Я едва жив. И спи.
На следующий день Качоровский снова был молчалив и внешне спокоен. Барыцкий из своего кабинета на ярмарке звонил трижды, прежде чем поймал Анелю дома. Она бегала то в милицию, то в прокуратуру, голос у нее изменился, но разговаривала почти спокойно. Сообщила Барыцкому все подробности, которые он старательно записал, чтобы, едва найдется маленькое оконце между переговорами, заказать экстренный разговор с варшавской прокуратурой.
К сожалению, все подтвердилось. Мирек Качоровский был в банде подростков, которые избили, а потом изнасиловали нескольких женщин.
* * *
Ровно в шесть Барыцкий вышел из гостиницы, вдохнул бодрящий утренний воздух, глянул на небо — низкие, растрепанные тучи розовели на востоке. У подъезда теснились машины, которым не хватало места на стоянке, и среди них черный «хамбер». В нем сидели Плихоцкий и Малина Соллогуб. Возле открытого багажника дожидался Качоровский. Моросил теплый дождь.
— Паруха еще нет? — раздраженно спросил Барыцкий, садясь впереди, рядом с водителем. В зеркале заднего вида он заметил, что Плихоцкий переглянулся с Малиной.
— Доктор был первым, — сказала сияющая Малина, успевшая навести красоту. — Решил сбегать за сигаретами.
И рассмеялась.
— У нас хорошее настроение, — сказал Барыцкий, усаживаясь поудобнее.
— Я смеюсь потому, что выиграла пари у инженера Плихоцкого. Он утверждал, что ваши первые слова будут: «Мы должны поспеть в Варшаву к девяти». А я: «Доктора Паруха еще нет?» И выиграла.
— Мы должны поспеть в Варшаву к девяти, — сказал Барыцкий.
Из гостиницы выбежал доктор Парух с газетами под мышкой, обогнул группу шумных чужестранцев и слинявших девиц, которые уже не напоминали мотыльков. Он забавно семенил коротенькими ножками (в молодости мы называли его «коротышка, толстяк, огурчик» — вспомнил Барыцкий). Малина открыла дверцу машины, и на мгновенье розоватый, рассеянный отблеск утренней зари скользнул по ее великолепным волосам. Заспанный Парух извинился, усаживаясь за спиной Барыцкого рядом с Малиной Соллогуб, Плихоцкий подвинулся, и девушка очутилась теперь между двумя мужчинами. Машина тронулась.
— Ну, самое скверное позади, — сказал Парух и громко вздохнул.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Барыцкий.
— Начало путешествия в твоем обществе, — Парух захихикал. — Ты всегда бываешь невыносим и ворчишь.
— Люблю пунктуальность.
— Гроза растяп!
— Льстить мне с утра! — сказал Барыцкий чуточку горько, чуточку шутливо. Заодно еще раз присмотрелся к Малине. Она это заметила, конечно, заметила и выражение глаз Барыцкого. Окупились утренние косметические манипуляции. О господи, — подумала она, — кажется, я произвела на него впечатление. Определенно. Смахивает на бабника. Когда-то был дьявольски неотразимым мужчиной. Какое счастье, что он старше меня лет на пятнадцать, иначе могла бы потерять голову.
Качоровский опустил боковое стекло. Они пробирались через центр города. Салон наполнился воздухом, отравленным выхлопными газами и смрадом асфальта. Ехали по оживленному, спешащему на работу городу. На улицах преобладал рабочий народ, к вечеру в толпе прохожих уже не отличишь рабочего от продавца или служащего. Ветер гнал волнами мелкий дождик. Ритмично заработали «дворники» на ветровом стекле.
— Выспался? — спросил вполголоса Барыцкий.
— Да, — буркнул Качоровский.
Что-то в его голосе не понравилось Барыцкому. Он озабоченно присмотрелся к водителю: лицо усталое, под глазами синяки. Небрит, а такое редко случалось.
— Позавтракал?
— Да.
Что бы я сделал на его месте? — задал себе вопрос Барыцкий. И невольно горько усмехнулся. Подумал о своем сыне: магистр-инженер Болеслав Барыцкий, хрупкий, впечатлительный, нервический интеллектуал, педант в сером костюме и теплом свитере, всегда с портфелем, набитым иностранными журналами, в роли насильника? Нет, это было бы забавное зрелище. Этот недотепа? Этот слабак, избегающий женщин? Подобные мысли, очевидно, подсказывала обида, застарелая и скрываемая даже от самого себя. Хотя ему претило собственное малодушие. Чего я хочу от пария, чего к нему придираюсь? — уже одергивал себя Барыцкий. В том, что он такой, виновата Людмила, ее чрезмерные заботы, тепличное воспитание, всю жизнь в инкубаторе. Даже теперь вечно беспокоится — надел ли теплые кальсоны, завязывает ему шарфик. И выбегает вслед за сыном на лестницу: «Болек, ты забыл зонт!» Барыцкий всегда ценил в мужчинах их неуемность, напористость, их динамизм и волю к борьбе. Сын — словно по воле судьбы-злодейки — был начисто лишен этих качеств.
После вчерашнего дня донимала головная боль, напоминало о себе нервное истощение, состояние перманентной раздраженности, как это недавно определил врач.
Барыцкий поглядывал исподлобья на мелькавшие жилые дома, типовые, пятиэтажные, на унылые, одинаково спланированные комплексы. Когда он был в таком расположении духа, подчиненные боялись его как огня, ибо тогда он ко всему придирался.
— Знаете ли, коллега Плихоцкий, видеть не могу эти наши микрорайоны. Казармы, с души воротит…
— Чтобы получить квартиру, по-прежнему надо ждать семь лет… — сказал Плихоцкий с издевкой.
Барыцкий засопел, как рассерженный зубр.
— Больше нельзя мыслить подобными категориями, — рявкнул он. — Пробил час! Количество — в качество! Самое время.
Плихоцкий тихо рассмеялся.
— Вы уверены?
— Если ничего не сделаем, наша смена никогда нам этого не простит. Нас осудят. За убогость проектов, бездарность.
Плихоцкий взглянул на Малину: она мешала ему; если бы ее не было, он, возможно, так бы направил разговор, чтобы возникла атмосфера откровенности, и тогда, возможно, удалось бы разыграть сцену явки с повинной, добровольного покаяния.
— Наш брат поляк все равно не простит нам нашего радостного творчества. Помните, как варшавяне приняли нашу первую шведскую гостиницу?
С минуту помолчали, а потом Барыцкий переменил тему.
— Ну, кому охота подкрепиться?! В сетке за моим креслом термосы с кофе и бутерброды. Не будем останавливаться ради завтрака.
— И даже по малой нужде? — встревожился Парух.
— Мы должны поспеть в Варшаву к девяти, — еще раз повторил Барыцкий. — Нет, спасибо, я не хочу кофе. Слишком рано. Еще вздремну.
Он развалился на сиденье, было удобно, тепло. Закрыл глаза. Слышал, как те откупоривают термосы, шелестела бумага, в которую были завернуты бутерброды. Не открывая глаз, по плавному ходу машины и пению покрышек Барыцкий определил, что они выезжают из города на автостраду. Сколько раз я здесь проезжал? Десятки, сотни? Сколько раз проделывал одно и то же? Сколько раз побеждал? Сколько раз проигрывал? Как я стар!
Видение утраченной молодости вероломно напомнило ему, как со своим другом Каролем Зарыхтой он возвращался именно по этой трассе после первой крупной сделки, заключенной на ярмарке. Как он тогда торопился в Варшаву, как хотел похвастаться перед любимой женщиной! Какой это был триумф! Как я был наивен, незрел! А ведь уже стукнуло сорок. Зарыхта одряхлел, он раньше меня сдал и состарился. Я помню его широкие, немодные брюки. Впрочем, тут кругом была виновата Ханна, принадлежавшая к тем женам, которые и не помышляли заботиться о внешнем виде мужей. Истинная дщерь революции, она бегала с собрания на собрание, беспрерывно избиралась в какие-то комитеты, но вылезала из «особых списков» и «номенклатур», ее занимали проблемы поважнее, чем гардероб супруга, буржуазный предрассудок. Тогда еще Ханна возглавляла департамент механизации сельского хозяйства. Приличествовало ли директору департамента гладить мужнины брюки?
И Зарыхта фланировал во время ярмарки по отведенным под торговый центр залам гостиницы в жутком костюмчике цвета «перец с солью», привлекая всеобщее внимание поношенными брюками прямо-таки неимоверной ширины. Когда наконец завершились эти первые переговоры с янки и вечером обмывали подписание контрактов в ресторане «Базар», секретарша американского шефа, блондинка неопределенного возраста, хватив лишку, принялась шутить, хихикать, а потом истерически смеяться до слез, пришлось мисс Коллинс оттащить в ее номер. Тогда в дверях отдельного кабинета, задыхаясь от смеха, она призналась Барыцкому, что таких брюк — ха-ха-ха — таких панталон — хи-хи-хи, — какие носит его френд, давно не видывала.
— Идиотка! — подытожил весь инцидент Зарыхта, когда потом Барыцкий, тоже хмельной и посмеивающийся, объяснял ему причину истерики мисс Коллинс. — Круглая идиотка! Какое ей дело до моих штанов!
Как это было недавно! Всего лет пятнадцать назад. Я чувствовал себя в ту пору таким молодым, и казалось, что в состоянии самоуверенной молодости пребуду столетья. Нет. Получилось иначе. Я не думал о текучести времени, абсолютно не замечал течения моего субъективного времени. А ведь в глазах других, пожалуй, уже тогда был стареющим, траченным молью господином.
Уронив голову на грудь, бормоча что-то про себя, Барыцкий еще раз вздохнул и так громко произнес вслух: — Ну и сопляк, мальчишка, черт побери! — что даже Качоровский испуганно на него покосился — и тотчас уснул.
Приснилась ему катастрофа в Урвиске Шленском. Подобные сны преследовали его последнее время все чаще, когда он уставал. Снова увидел огромные, матово лоснящиеся алюминиевые резервуары, они взлетали на воздух, но не так, как это было в действительности — вспышка, грохот и обломки, и все в какую-то долю секунды, — неторопливо, как в немом фильме: куполообразные металлические колоссы раскрывались, словно бутоны цветов, заснятые кинооператором-биологом. Ослепительное, почти белое пламя разливалось, взмывало вверх уже голубыми сполохами с оранжевой сердцевиной. В глухой тишине неотвратимо нарастала опасность. Волны раскаленного воздуха, опалившего брови и волосы, били в лицо. Сковывал страх, от которого мурашки пробегали вдоль позвоночника. На забетонированной площадке взрывные газы на разных уровнях корежили трубопровод. На фоне почерневшего неба парили раскаленные листы железа. Бесшумно трескался бетон под ногами, а в действительности это сопровождалось тогда оглушительным грохотом — сейчас люди разбегались в мертвой тишине, падали, он видел их глаза, беззвучно кричащие рты, из резервуаров вытекала черпая жижа, на ее поверхности лопались пузырьки газа. Воздуха, воздуха! Он задыхался! Не мог преодолеть скованности. Наконец рванулся, застонал, выпрямил ноги.
И проснулся.
Ему было жарко, рубашка липла к спине, сердце подступало к горлу. К чертям, слишком много всего этого было в последние дни: и нервного напряжения, и борьбы, и, наконец, выпивки. Расслабил галстук, расстегнул воротничок.
— Жарко, Теодор, — сказал Барыцкий, — выключи отопление. Знаешь, что мне, черт побери, приснилось столько лет спустя? Как у пас взлетело на воздух Урвиско Шленское. Помнишь?
— Еще бы! — охнул Качоровский. — Словно это было вчера.
— Целый месяц пришлось потом мазать лицо рыбьим жиром. Кожа слезала пластами.
— Всем досталось.
— Нам еще повезло.
— Инженера Зарыхту посадили за саботаж, — вспомнил Качоровский и прикусил язык. Это была щекотливая тема.
— Да, — сказал Барыцкий. — Каролю досталось больше всех… — И громко воскликнул: — Бедняга! — А мысленно добавил: невезучий. Почему-то тогда придрались именно к нему. В этом была своеобразная логика: ничего не могли обнаружить, растерялись, следствие застряло на мертвой точке, надо было найти виновника. Кароль подошел по всем статьям.
— Бедняга! — буркнул еще раз.
Мне бы заполучить его в свой штаб, так было бы лучше и для меня, и для него, — раздумывал с горечью Барыцкий. — Но ничего не поделаешь с его дьявольским упрямством, с тупым старческим догматизмом. Неуступчивый, не признающий компромиссов, твердолобый! Всегда был такой. Собственно, мы всю жизнь лаялись с ним.
Хотя бы тогда, в начале, в моей студенческой комнате. И чего ради? Ведь не из-за принципиальных же вопросов — тут у нас, как правило, не бывало расхождений. Такова была наша дружба.
— Только никуда не ходи, прошу тебя, не делай глупостей и не лезь в лапы полиции. Читай, спи, только перестань, ради бога, разыгрывать Гамлета. Неужели не понимаешь, что творится? Арестовано несколько тысяч человек, им грозит отправка в концлагерь, в Березу! Какой смысл увеличивать это число?
Зарыхта ворочался на тахте, стонал и что-то бормотал про себя. На Бернардинской площади он получил огнестрельную рану в плечо, перевязку ему делал старый доктор Барыцкий, но не этот пустяк, поврежденное сухожилие, был причиной его беспрестанных терзаний. Зарыхта рвался в город. Барыцкий, уходя, запирал его на ключ, а возвращаясь домой, подсаживался к тахте друга, чаще всего они пили тогда стибренную у отца вишневку, утром от нее болела голова — и все начиналось сначала: я должен пойти в город, у меня есть дела, сиди на заднице, никуда не пойдешь, я тебя не пущу.
Наконец однажды Барыцкий обнаружил на тахте записку с кое-как нацарапанными благодарностями. Зарыхта вырвался на свободу 30 апреля 1936 года, не стоит считать, сколько с той поры минуло лет.
И к чему эти воспоминания? — сердился Барыцкий. — Что это на меня сегодня накатило?
Чтобы больше не думать о прошлом, принялся составлять материал для отдела печати, пусть растрезвонят об успешном заключении договора с итальянцами, разумеется, лишь о том, что подлежит огласке с точки зрения наших интересов, важно, чтобы такие сообщения вошли в практику. Лаптем щи хлебаем? Десятое место в мире! Просто распирает от гордости, когда подумаешь, что вроде бы все это я, собственными руками… Шутки шутками, но хорошо бы еще пожить лет сто. Это было бы любопытно, хоть и утомительно.
* * *
Они проезжали хорошо знакомые городки, на этой трассе все они хорошо знакомы Барыцкому, впрочем, без особого преувеличения он мог бы сказать, что достаточно знаком вообще со всеми городками своей страны. Но теперь старое знакомство не радовало. Дома конца шестидесятых годов, типовые и невзрачные, были расставлены без выдумки, в шахматном порядке. А ведь совсем недавно такой жилой район считался новинкой, достижением! Дымила электростанция за пятиэтажными домами, и, удивительное дело, ее трубы из года в год укорачивались. Барыцкий, почти автор этого городка, насчитывающего ныне несколько десятков тысяч жителей, вел за него бои — не кровавые, кровавый бой сущий пустяк. Куда более выматывающими казались ему теперь бои бумажные, ведомственные. Все эти головоломные ухищрения, фортели, трюки, вся эта тактика и стратегия, цель которых — сломить сопротивление перестраховщиков, бюрократов и карьеристов, чтобы что-то сдвинулось с места. И почти фантастика: трубы электростанции начали расти вверх, и растущие трубы представлялись ему колоссами. Это ощущение хорошо запомнилось, ведь прямо дух захватывало. Несколько лет спустя те же самые трубы были уже только большие. А сегодня Барыцкий глядел на них с неприятным разочарованием. Неужели это именно те трубы, которые так поражали его своими размерами? Эти обыкновенные трубы, каких сотни поднялись в Польше? Что изменилось? То ли, что некоторые называют масштабом видения? Или под старость все кажется меньше?
Его передернуло. Что со мной сегодня? Снова заладил: старость, старость, старость… Без конца твержу. К чему это жеманство? Ведь не от усталости это, я не чувствую ее, врач сказал в последний раз, что дела не так уж плохи. К чему скулить: старость, старость, старость! Барыцкий глубоко вздохнул и, наконец избавившись от ощущения удушья, сказал:
— Знаете, о чем меня вчера расспрашивал Il Duce?
Произнеся это, он проверил, не спят ли спутники. Парух, казалось, только что проснулся. Малина, свежая, сияющая, теряла время зря, никто ее не соблазнял, никто даже не развлекал беседой. Плихоцкий выглядел скверно, обмякший, потускневший. Переваривает свое поражение, — догадался Барыцкий со злорадным удовлетворением: ведь могло быть и наоборот, Плихоцкий мог бы теперь возвращаться победителем, предусмотрительный стратег. Барыцкий улыбнулся. — Моя взяла. А ты страдай, а ты вкушай горечь поражения. Что тут скрывать, а в тебе я обманулся, ибо руководили тобой не серьезные деловые соображения, а оппортунизм. Да, именно чистейший оппортунизм. Вычислил, что надо держаться с теми, кто сильнее. Меня сбросил со счетов. Старик, не сегодня-завтра сковырнется, так, вероятно, трубили и у меня за спиной. Ну и ладно. Получай по заслугам. Может, это научит тебя правилам честной игры.
Барыцкий сел поудобнее, проводил взглядом здание, остроумно вписанное в откос, — театр, кино или дом культуры. Этот единственный тут объект удался им, не мешало бы узнать фамилию проектировщика. Сколько бы ни проезжал мимо прилепившейся к склону легкой конструкции, всякий раз непременно оглядывался, как на красивую девушку.
— Так вот Il Duce… представьте себе, — заговорил громко, весело, — так вот итальянец насел на меня. Начал с общих мест. И пошел петлять. С извинениями, с реверансами. Поинтересовался — ни больше, ни меньше, — почему мы так работаем. Ага, подумал я, будет говорить о нашей, с позволения сказать, производительности труда. Ан нет, его не это волновало. Он заговорил о нашей работе, о работе нашей группы: что якобы мы все из кожи вон лезем. Вы, мол, себя не щадите, это видно по вашему лицу, и тут же добавил, что сам перенес инфаркт, но оставляет детям порядочный капитал. Пакет акций. И закивал головой, показывая, что это, дескать, многое объясняет. И опять за свое: «Извините меня. Я спрашиваю, ибо хочу понять. Что дает импульс всем вашим усилиям? Всем вашим авралам? Ведь не деньги же? Например, чего ради вы так выкладываетесь?»
— И что ты ему ответил? — буркнул Парух за спиной у Барыцкого.
Барыцкий расхохотался, поискал в зеркале глаза друга.
— Я сказал ему, что это дело привычки: выкладываюсь так давно, что уже трудно менять стиль жизни. Он, разумеется, понял, что это увертка. И тогда, знаете, о чем спросил? О тебе, Плихоцкий.
Инженер вздрогнул, услыхав свою фамилию. Барыцкий заметил это и закончил:
— Итальянец спросил, будете ли вы, молодые, тоже… Не помню, как выразился, ну, знаете, мы называем это беспощадностью к себе и к другим. Отвечаю ему, дескать, я не социолог, не психолог и молодое поколение для меня явление таинственное, недоступное моему пониманию. И это вовсе не было ни рисовкой, ни отговоркой. Разумеется, я мог толкнуть речь о том, что молодежь у нас великолепная, идейная, бескорыстная, всецело преданная делу социализма. Но предпочел в согласии с собственной совестью посоветовать ему обратиться с вопросом к тебе. Дабы получить информацию из первых рук. Рупор я твой, что ли? Посоветовал спросить тебя прямо, будешь ли ты предъявлять к себе и другим максимальные требования за эти наши скромные деньги, будешь ли в нашем деле палачом для себя и погонщиком для других? Ну и как? Разговаривал он с тобой?
— Нет, — тихо ответил Плихоцкий.
В голосе его прозвучала какая-то особая интонация, которая заставила Барыцкого ощетиниться.
— Как думаешь, Парух, может, мы сейчас это сделаем? — процедил он сквозь зубы.
— Что именно?
— Может, мы попробуем задать инженеру-магистру Плихоцкому этот принципиально важный вопрос? Не желаешь послушать голос молодого поколения?
— Это было бы любопытно, — соглашается Парух. — Почему бы нет. Попробуем.
— Ну, коллега Плихоцкий, — начал Барыцкий тем насмешливым топом, которого так боялись подчиненные, — так пусть же обретает право голоса правда, правда и только правда.
Плихоцкий зажмурился, не хотелось, чтобы те видели выражение глаз. Заговорил, взвешивая каждое слово.
— Отвечаю на ваш вопрос. Я убежден, что тогда, когда что-либо будет зависеть исключительно от меня, наши скромные деньги подтянутся до уровня иных валют. Есть у меня такая надежда…
— Ответ сознательного члена общества потребления, — засмеялся Парух. — Стоит рюмки хорошего коньяка. Она за мной, инженер Плихоцкий.
— Это только ловкая отговорка, — возмутился Барыцкий. — Вы знаете, что я не об этом спрашивал.
— Разумеется, знаю. Мы все знаем, что вы имели в виду. Вам хочется, чтобы я объяснился относительно своего вето, — произнес хриплым голосом Плихоцкий. — Сюда гнете. Пожалуйста. Я действительно не верил, не представлял себе… Но получил наглядный урок…
— О, маловер! — загремел Барыцкий и прыснул со смеху, но тут же сдержался, ибо Плихоцкий побледнел. — Да бросьте вы, я же пошутил.
В зеркальце еще раз поймал взгляд Плихоцкого, усталый, апатичный и полный неприязни. Подумал, что порка полагается Плихоцкому не за то, что встал на дыбы. Господи, хоть бы эти молодые люди почаще взбрыкивали, хоть бы не были такими покладистыми, супердипломатичными. Едва их поставят рядком, как они уподобляются воспитанницам благородного пансиона: губки бантиком, ручки по швам, просто великий праздник, если покажут зубы. Ему полагается порка не за то, что оскалил зубы, а за то, что струсил тогда, и теперь, когда с итальянцами дело сделано, продолжает трястись и переживать: опасается моей мести. Как это странно — мое поколение жизнь заставляла биться до конца, и у некоторых из нас это вошло в привычку. А их жизнь учит осторожничать и уступать, если не товарищу Вальчаку, так товарищу Пепшаку.
Барыцкий вздохнул, достал блокнот, нашел страничку с пятнадцатью фамилиями. Вырвал ее и протянул Плихоцкому через плечо, не оборачиваясь.
— Взгляните-ка, коллега.
Плихоцкий пробежал глазами листок раз-другой, открыл рот, словно собираясь что-то сказать.
— Ну? — подзадорил его Барыцкий.
— Лучшие из лучших! — воскликнул с демонстративным рвением Плихоцкий. — Я составил бы точно такой же список.
Барыцкий взглянул недоверчиво.
— Тогда оставьте листок у себя и сегодня же начните с ними предварительные беседы, люди должны быть готовы. Думаете, не подведут?
— Уверен.
Опять это подхалимское согласие с решениями шефа.
— Если хотя бы на семьдесят процентов оправдают возлагаемые на них надежды, в следующей десятилетке мы будем конкурентами итальянцев, — продолжал Барыцкий. — Ну, говоря скромнее, будем серьезными партнерами. А пока только клиенты.
— Ты уверен в этом? — спросил Парух.
— Как и в том, что земля вертится.
— А вертится ли она? Верно ли это? — вмешалась Малина и засмеялась немного вызывающе, ибо ей наскучила эта непонятная словесная перепалка.
Разговор иссяк. Машина мчалась по равнине сквозь завесу дождя, на шоссе было пусто. «Дворники», словно маятники часов, отмеряли время.
Барыцкий видел в зеркальце лицо своего любимчика. Плихоцкий не всегда бывал столь покладист. Не всегда осторожно нащупывал почву, прежде чем сделать шаг. Барыцкому вспомнилось собрание в 1967 году, когда этот молокосос — так он тогда думал о Плихоцком — яростно и неожиданно напал на директора Раттингера. Последние политические события всех застали врасплох, и срочно назначенное собрание пошло, как говорится, самотеком. Но люди, хоть и не вполне разобравшиеся, откуда ветер дует, почувствовали, что это не ветерок, а вихрь. Осмелели и начали критиковать. Делали это наивно, смешивая порой проблемы важные с пустяковыми. Раттингер был напуган: Барыцкий заметил это и, прекрасно зная этого культурного, элегантного пожилого господина, на которого никто не имел права пожаловаться — никто, кроме Барыцкого, дружившего с ним много лет, — немного удивился: чего, собственно, Раттингеру бояться.
Никто на этого крупного специалиста, казалось, не собирался нападать.
Инженер Раттингер, в клетчатом пиджаке, в жилетке из йоркширской шерсти и в элегантном галстуке, обеспокоенно ерзал на стуле, то играл ронсоновской зажигалкой, то «паркером», то заглядывал в блокнотик, оправленный в крокодилову кожу. Барыцкий наблюдал за ним — они сидели рядом за длинным столом — и ощущал нарастающее раздражение. Его отношение к Раттингеру за последние годы претерпело серьезные изменения: инженер давно уже не вызывал у него искренне дружеского расположения, а раздражал. Этот способный специалист умел все, кроме одного — много лет не принимал никаких решений. Теоретически вполне подкованный, он знал, как и что надо делать, но не мог, хоть тресни. Барыцкий неоднократно толковал с ним на эту тему — они были друзьями, и их разговоры проходили в атмосфере неподдельной откровенности. Но что проку в искренности, если человек трусит? Раттингер боялся. Чего боишься? Принимать решения? Барыцкий кипятился и настаивал. Ответа на вопрос не получал. Но теперь страх как бы уже отделял от него Раттингера, омрачал их искренние взаимоотношения.
…Собрание подходило к концу, ни шатко ни валко, вопреки той новой атмосфере и вопреки паническому состоянию Раттингера. Плетение словес, шум по пустякам. Барыцкий нашел, что люди не видят в соответствующих масштабах проблемы, которые всех волнуют, смотрят узко, слишком приземленно.
Но тут взял слово молодой инженер Плихоцкий. И грянула буря. В парусиновой курточке, остриженный под бобрик, с виду студент, заикаясь от смущения или волнения, как начинающий боксер, на которого никто бы не сделал ставку, выскочил на середину ринга и кинулся в атаку, нанося удар за ударом с точностью, которая потом заставила Барыцкого призадуматься. Барыцкий выслушал всю эту лавину упреков, направленных против директора Раттингера. Опустив голову, Раттингер сперва бросал вполголоса реплики, потом закашлялся, вынул платок и не расставался с ним до конца собрания. Барыцкий чувствовал запах одеколона, ему было досадно, он предпочитал не смотреть на Раттингера, то и дело вытирающего лоб, не хотел встречаться с ним глазами. Тянулось это долго, очень долго, ибо после Плихоцкого в том же самом духе выступало еще несколько человек.
Немного повременив, Раттингер подал в отставку ввиду ухудшения здоровья. Перед этим у них с Барыцким состоялся продолжительный разговор, течение которого им обоим трудно было бы теперь восстановить. Я не позволю, чтобы меня били. А другие, другие должны были это позволить? Но я не желаю. Значит, дело может и заключается в том, что одни должны здесь, только здесь жить, страдать и только здесь переносить трудности и питать надежды. А другие не должны? — нечто в этом роде сказал тогда Барыцкий. Это была уже ссора.
Год спустя Раттингер покинул родину. Узнав об этом, Барыцкий не удивился. Однако телефонный звонок его озадачил.
— Хочу проститься, мы проработали столько лет… — сказал Раттингер.
— Где и когда? — спросил Барыцкий.
— Уезжаю сегодня, через три часа. Может, заглянешь на вокзал? Разумеется, если не боишься…
Последняя фраза была неожиданна, излишне обидна. Ничего подобного Барыцкий не заслуживал. И ничего подобного от Раттингера не ожидал. Хотя знал его прекрасно — за многие годы, по мере того как отчетливее выявлялась эта болезненная трусливость или попросту эквилибристика перестраховщика, изучил все уловки инженера, виртуозно избегавшего малейшего риска и ответственности. Он прекрасно знал Раттингера и надеялся, что вправе ожидать от него если не лояльности, то по крайней мере благовоспитанности.
Барыцкий, преодолев соблазн отмахнуться от звонка, появился на вокзале за десять минут до отхода поезда, высмотрел в окне вагона седую голову Раттингера, который за последний месяц постарел на десять лет.
— Как видишь, я здесь, — сказал Барыцкий.
— Не боишься? — спросил Раттингер и не подал ему руки, может, из окна вагона было неудобно, слишком высоко.
— Я бы за тебя боялся, если бы знал, что просто дезертируешь, — сказал Барыцкий. — Но, по-моему, ты едешь как бы в санаторий.
— Дорогой мой, — вздохнул Раттингер. — В моем возрасте из санатория дорога зачастую ведет на кладбище.
— Ты всегда говорил, что принадлежишь к роду долгожителей.
— Мой род был долговечным тысячелетия. Но в настоящее время…
— Интересное время.
Мимо Барыцкого прошел железнодорожник в красной фуражке. Поезд вот-вот должен был тронуться. Раттингер еще больше высунулся из окна и сказал:
— Прошу тебя, сделай милость…
— Ты о чем?
— Скажи мне правду. Не ты ли натравил на меня этого мальчишку? Я имею в виду Плихоцкого. Скажи мне правду. Видимо, я тебя здорово допек.
Барыцкий безмолвствовал.
— Значит, не скажешь? Как понимать твое молчание?
— А если скажу, поверишь?
— Я тебя изучил. Знаю, когда тебе можно верить.
— С этим не имел ничего общего.
Поезд тронулся.
— Но в принципе согласен с его оценкой, — сказал Барыцкий, повышая голос почти до крика. Еще раз протянул руку, не дотянулся, пошел рядом с вагоном. — Пойми, пойми, наконец! — крикнул. Поезд набирал скорость. — Эта страна, ее история, муки, весь этот конгломерат и есть наша судьба. По какому праву ты хочешь этого избежать?
Споткнулся, упал и больно ушиб колено. Когда поднял голову, в окне вагона уже никого не было.
Спустя год он получил открытку от Раттингера из Стокгольма. Устроился там довольно сносно — экспертом в международной страховой компании. Даже подчеркнул красным фломастером слова «наконец живу спокойно». И Барыцкий вдруг изумился, что когда-то вполне нормальным представлялось ему присутствие Раттингера на строительных площадках, в гуще парней в ватниках и беретах, натянутых на уши, в толпе напирающих отовсюду крестьян-рабочих.
Инженер Плихоцкий был в ту пору уже заместителем Барыцкого. Теперь в зеркальце его лицо колыхалось, то и дело исчезая. Он был сонный, усталый, снедало его сознание проигрыша. А когда громил Раттингера в сумраке прокуренного зала, в атмосфере, которая сразу же сделалась драматически-напряженной, у него было исполненное отчаянной решимости лицо боксера, вышедшего на ринг, чтобы бороться за медаль.
Но Барыцкому хорошо запомнилось собственное внезапное чувство клановой солидарности с критикуемым собратом-директором. Скандалист, так он тогда подумал, скандалист, любитель мутить воду. Надо его остерегаться. Демагог. Крикун. Такой, прав он или не прав, всегда готов вцепиться в глотку. Но, несмотря на возникшую было неприязнь, слушал аргументы Плихоцкого внимательно, сумел отцедить демагогическую муть, а то, что осталось, счел все-таки любопытным. Прислушался еще внимательнее. И вдруг уловил вопреки несколько инфантильной (а может, и порожденной ситуацией) горячности оратора упреки, которые и сам предъявил бы Раттингеру, если бы не узы дружбы, узы многолетней совместной работы. И своего рода лояльность. Озадачивал еще один факт. Молоденький инженер приметил и то, что далеко не всегда лежало на поверхности, а чаще всего плесневело под сукном. Как он об этом дознался? Наблюдательность? Интуиция? Способность к ассоциативному мышлению?
Плихоцкий действительно оказался весьма толковым, ступив однажды на коварную лестницу, ведущую наверх, он оправдал надежды Барыцкого. Даже его «вето» помогло — точно стимул, шпоры, удар кнута — и прибавило энергии. Ты сам хотел заполучить его, Жорж Данден. Люди такого покроя тебе по нраву, ты сам его продвигал, — думает Барыцкий. — Мне безразличны его характер, лояльность, недостатки, я готов считать все это его личным делом, лишь бы он оказался бойцом, боролся и тянул лямку, лишь бы дорос до требовании времени, которое близится, лишь бы принял от меня этот багаж и пожелал — как вчера сказал Il Duce — задаром ложиться костьми.
Так размышлял Барыцкий, глядя в зеркальце, где виднеется изменившееся лицо Плихоцкого. Обстановка на шоссе ускользает от его внимания, вплоть до того момента, когда инстинкт самосохранения заставляет его поднять обе руки на уровень лица.
Время — 7 часов 42 минуты.
Автомобиль марки «хамбер» со скоростью 110 километров в час приближается к повороту, прославившемуся на всю Польшу, здесь кончается асфальт, машина въезжает на этот проклятый поворот с дефектным виражом, о реконструкции которого давно уже состоялось решение, на предательскую базальтовую брусчатку. Водитель прекрасно знает дорогу, ездил по ней десятки раз и поэтому сбавляет скорость. Из-за поворота выкатывается навстречу на большой скорости доверху нагруженный «стар». Все происходит молниеносно. Сидящие сзади ничего не видят, они заняты разговором (доктор Парух и Малина) или же собственными мыслями (Плихоцкий). Чувствуют только нарастающую силу инерции, когда машину заносит. Качоровский и Барыцкий одновременно видят неизбежность столкновения, водитель пытается ускользнуть от съезжающего на левую сторону «стара», до предела выжимает газ, сворачивает влево, в сторону кювета, это единственный шанс, последняя возможность избежать удара, но уже поздно, Барыцкий делает отчаянный предостерегающий жест. «Хамбер» ударяется боком о бампер «стара», отскакивает, летит в канаву, кувыркается. Грузовик, притормозив, идет юзом еще метров пятнадцать и опрокидывается на середине шоссе.
7 часов 43 минуты.
Скрежет раздираемого железа, крик Малины, хлопок лопнувшей покрышки — все уже отзвучало. Даже оба мотора заглохли. Воцарилась тишина. Из кабины грузовика вылезает окровавленный шофер, обе руки прижимает к лицу, по пальцам течет кровь. Падает на колени посреди шоссе и в шоковом состоянии воет нечеловеческим голосом. Сзади подъезжает одинокий мотоциклист, которого «хамбер» обогнал минуту назад. За ним подтягивается целая вереница автомашин.
* * *
Кароль Зарыхта, 59 лет, то ли пенсионер, то ли отставник, пользующийся среди соседей репутацией мрачного эгоиста, живет один в центре города, во флигеле в дальнем конце двора. Занимает однокомнатную холостяцкую квартирку, полученную в наследство от сына-пасынка. Что за ирония судьбы, — частенько думает Зарыхта, — какой рок определил все это, дабы уязвить его поглубже. Стены комнаты пропитаны присутствием Янека — разумеется, в переносном смысле, — и невозможно ни проветрить, ни переоборудовать квартиру так, чтобы исчезло ощущение присутствия этого отсутствующего, который прожил здесь несколько лет. Ханна уже давно сказала: «Смени к чертям эту нору». Зарыхта пожал плечами. «Вздор! Какое это имеет значение?» — так сказал, а потом, придерживаясь этого опрометчиво оброненного заявления, с присущим ему упрямством заартачился. Недаром говорили о нем, «твердолобый»!
Итак, не нравится ему эта волчья нора, не нравится весь дом, даже квартал. Зарыхте действительно безразличен ритм жизни большого дома, просыпается он после снотворного поздно и с тяжелой головой. Бросает взгляд на тикающий будильник: около одиннадцати, больше вылеживаться нет смысла, дом утих, взрослые отправились на работу, дети в школе, лишь у соседки, глухой как пень, бывшей оперной певицы, как обычно, орет граммофон. Начинается очередной день жизни, с которым Зарыхта не знает, что делать.
Бродит по захламленному, полному реликвий прошлого жилью — его собственного прошлого, не Янека, во всей квартире нет ни единого предмета, некогда принадлежавшего парню. Только атмосфера воспоминаний въелась в каждую щель, в каждое углубление стены. Он слоняется в драных шлепанцах, дочь давно из-за этих шлепанцев шпыняет его, на именины купила новые, красивые, да неудобные. В полосатой пижаме он смахивает на доходягу из гитлеровского концлагеря, поскольку, согласно рекомендациям врачей, основательно похудел: после инфаркта потерял почти двенадцать килограммов. Врач наговорил сдуру, что у Зарыхты лишний вес. А это были просто тяжелые стропила топорного, грубого костяка — унаследованного от отца. Теперь, когда вес соответствует норме, Зарыхта совсем отощал, но какое это имеет значение.
В квартире холодно. Он надевает халат, подымает штору на окне и с минуту смотрит на улицу, мокнущую под дождем. У этой боковой улочки свой, монотонный, ленивый ритм. Сегодня Зарыхта вновь поражен тем, что здесь ничего не происходит. Запасной путь!
Заваривает чай, молока не выносит, пьет много чая, причем крепкого, уже месяц снова курит, не менее сорока сигарет в день, улыбается, говоря об этом врачу во время очередного обследования. Врач пугает его смертью: «Берегите себя, пан Зарыхта, иначе будет плохо». — «Плохо? Значит ли это, что после смерти я попаду в ад?» «Вы шутите, а я говорю серьезно», — бесится врач. Зарыхта мрачнеет. «Я тоже говорю серьезно. Хорошо, когда мужчина выносливый и работоспособный. Разве вы этого не понимаете, доктор?» «Как мне лечить такого пациента?» — вздыхает врач.
Однажды из-за этого разгорелась перепалка с Ханной: их разрыв не утвержден каким-либо формальным актом, как не был освящен законом и продолжительный альянс. Впрочем, Ханна по-прежнему считает себя вправе время от времени совать нос в его дела. «Что тебе говорил врач?» — «Что буду жить до самой смерти». — «Шутишь, что ли, Кароль? К чему нам ломать комедию?» — «А что я должен тебе сказать? Что врач считает, будто бы с каждым днем мне лучше?» — «Знаешь, что я скажу тебе, Кароль? Ты попросту трусишь. Ты боишься смерти. И ни о чем другом не можешь думать». — «Знаешь, что я скажу тебе, Ханна? Когда-то ты мне казалась умной. А теперь вижу, обыкновенная клушка. Ничего-то не понимаешь».
И тут громко хлопнула дверь.
В ванной, бреясь опасной бритвой — какая консервативность! — Зарыхта неприязненно смотрит на свое осунувшееся лицо. Он сед, волосы подстрижены коротко, глаза голубые и насмешливые: когда-то люди побаивались его глаз. За последние двадцать лет лицо его почти не изменилось. Можно это проверить по увеличенной фотографии, которая висит над письменным столом, купленным в «Ладе», когда получили первую квартиру. Ханна на этом снимке еще молодая пикантная бабенка, не столь красива, сколь горяча. Янек выглядит уже совсем взрослым, всегда так было, а он, Кароль, почти такой же, как теперь, только морщины на лице были менее резки. Ханна говорила, что это признак мужественности. Янек стоит на фотографии рядом с Ханной, и, чтобы не видеть его теперь, Зарыхта воткнул в угол деревянной рамки другую карточку: потемневшую, почти совсем выцветшую и сломанную пополам. На ней — деревенская женщина в фартуке и головном платке, лица разобрать почти невозможно. А позади нее какой-то дворец, намалеванный на сморщенном холсте.
Это мать Кароля Зарыхты.
Но вернемся к болезни Кароля. Трудно ему мириться с инвалидностью. Сердце его не выдержало такой жизни. Почему? Разве это не насмешка? Сердце, к которому Кароль никогда особенно не прислушивался: он не был ни слишком чувствителен, ни сентиментален, не гонялся, как иные, за любовными интрижками, и нельзя даже сказать в оправдание этой вероломной мышце — сердца: «надо его простить, оно много любило». Черствое, холодное — по общему мнению — сердце Кароля Зарыхты, человека, идущего по жизни, словно в эмоциональном вакууме. Любовь — по крайней мере в расхожем значении этого слова — не слишком много для него значила. Любил ли он, например, Ханну? Одно время она ему нравилась. В постели ей не было равных. Если бы удалось вызвать Зарыхту на откровенность — а это совсем не просто, — возможно, он и признался бы, что одной из важнейших уз их супружества являлось то, что даже в постели он мог беседовать с ней о самом важном — о политике. Но действительно ли когда-нибудь вспыхивала между ними любовь? Их занимало столько проблем, куда более всепоглощающих, драматичных. Каролю вечно не хватало времени на сон, еду, мытье и любовные утехи.
Почему же так амортизировалось, подвело — как показало время — его ненадежное сердце? Самое слабое звено в целом прочной цепи?
Но довольно этих желчных пересудов! Зарыхта садится завтракать (как всегда — бутерброд с ветчиной, стакан чаю, яблоко). В этот самый момент звонит телефон на столике в передней. Вряд ли что-либо важное, кончились важные проблемы, экстренные звонки. Кароль допивает чай, не торопится, ибо кто же и ради чего, — думает он брюзгливо и пренебрежительно, — звонит в такую пору?
Отодвигает стакан и ковыляет в переднюю. В телефонной трубке слышится топкий, взволнованный голос Ванды, дочери:
— Как чувствуешь себя, отец?
Ванда нечто вроде помоста, соединяющего Зарыхту о нынешним днем. Отношение у него и дочери сложное, неопределенное, с примесью какой-то горечи и ощущения вины. Почему не сказала даже «здравствуй», а сразу же этот вопрос? Неужели что-нибудь стряслось? А может, попросту хочет удостовериться, жив ли еще отец?
— Я забегу к тебе на минутку?
— Что случилось? — спрашивает Зарыхта. — У тебя неприятности?
— Нет.
— Как мать?
— Мать здорова.
— Заходи. Только когда? После работы?
— Сейчас заскочу.
— Пожалуйста.
Зарыхта уже не на шутку встревожен. Снова забарахлило проклятое сердце, до чего же странная существует взаимозависимость между этой мышцей и психикой. Кароль вспоминает семью отца: шестеро братьев, три сестры, все основательные, спокойные, рассудительные, работящие. Один отец — горячая голова, отчаянный непоседа, обуреваемый жаждой риска, готовый по первому зову судьбы пуститься не раздумывая в какую-нибудь очередную авантюру. Разве не то же самое творится теперь с сердцем его сына? А что сулит этот утренний звонок? Если Ванда, такая положительная и собранная, должна, бросив работу, прийти безотлагательно, значит, дело серьезное. Серьезными делами в жизни Кароля Зарыхты — впрочем, не по его воле — стали исключительно события на семейном фронте. Ханна, как он услышал, здорова, она вообще непробиваема, доживет до ста, даже трагедия с Яном ее не сломила. Прямо-таки стальная. Но что же случилось?
Кароль торопливо прибирает квартиру — сперва небольшую комнату, потом кухоньку — и обдумывает эту проблему. Прибегнув к принципу исключения, отбрасывает дела, которые не принимаются в расчет. Сначала мысли его обращаются к Ванде, но в жизни Ванды ничего не происходит, он уже привык к этому, уверовал, что так будет всегда.
Что бы могло с ней случиться? Следовательно, остаются дела самые болезненные: какая-нибудь новая история с Яном. С Джоном Крафтом, что все еще звучит для Зарыхты как неправдоподобная и скверная шутка. Это предположение настолько его возбуждает, что приходится срочно принять лекарство, о котором он часто и охотно забывает. Потом садится в видавшее виды кресло. Тикают часы.
Название на обложке специального выпуска известного американского еженедельника, посвященного настроениям определенной части молодежи коммунистических стран, гласило: «Red Rebellions». Поначалу Зарыхта не слишком внимательно просматривал весь этот набор злобных выпадов, давно набивших оскомину: засилие бюрократии, госкапитализм и так далее. Ничего нового не изобрели, хотя минули десятилетия и столько воды утекло в Висле. Именно так он размышлял, разглядывая многочисленные фотографии этих Red Rebellions, и неожиданно одна подействовала на него как электрошок. Собеседник, который только что принес Зарыхте журнал, выдержав продолжительную паузу, чтобы Кароль мог хотя бы бегло ознакомиться с содержанием, наконец обронил слово, готовое сорваться с кончика языка: «Узнаешь?»
Под фотографией была подпись: Джон Крафт. Зарыхта выдавил, что эта фамилия ничего ему не говорит.
— Это сын Ханны, — сказал собеседник без грана сочувствия в голосе. — Такую фамилию он теперь носит. Ты действительно не знаешь об этом? Неужели?
Зарыхта в ту пору уже два года как разъехался с Ханной. Когда встречались, говорили о пустяках. После ожесточенных споров о Янеке пришли к молчаливому соглашению, что тема эта запретная. Но Ванда? Почему не сказала отцу? Оберегала его таким образом? Проклятые добрые намерения, сердечная забота, весь этот эмоциональный хлам! Он должен был знать! Как смели от него скрыть!
Джон Крафт! И дело не в том, что Янек не его сын, а Ханны. Ведь столько лет он, Кароль Зарыхта, отдал парнишке. И никогда не поймет, почему Янек выбрал такой путь. Он сам помог ему получить эту американскую стипендию. Янек казался надежным парнем. И вот опубликовано интервью с Джоном Крафтом! «Я не хочу, чтобы порабощали мой разум». Мелкий камешек в лавине антикоммунистических публикаций, однодневка. Событие, не имеющее почти никакого значения.
Но не для Зарыхты.
Наконец звонок у дверей.
В полумраке передней стоит Ванда — невысокая, худощавая, незаметная, с милым маленьким личиком. Озабоченно смотрит на отца. Не похожа ни на меня, ни на Ханну, — думает Зарыхта. — Напоминает мою мать, странное дело, такая же истощенная и вызывающая жалость. Хотя ни в чем не нуждается.
— Пожалуйста, входи.
Ванда снимает плащ, она любит коричневато-серый цвет, словно бы защитный. От кого подсознательно скрывается? Входит в комнату. Молчит.
— Говори же, дочка!
— Присядем.
— Долго будешь тянуть?
И вот извергается поток слов, подгоняемых опасением, как бы отец не разнервничался.
— Это, собственно, не касается нас. Ни тебя, ни мамы, ни меня, ни Янека, — говорит Ванда. Его злит чрезмерно осторожное вступление. Когда она перестанет видеть во мне агонизирующего больного? — Едва услыхала, подумала, что надо побыстрее самой сообщить тебе. Раньше других.
Зарыхта берет ее за плечо и слегка встряхивает: по привычке, так он делал всегда, когда хотел что-нибудь узнать от Ванды. Еще в ту пору, когда ей было семь или девять лет, этот жест Зарыхты был весьма необходим.
— Говори же!
Ванда еще секунду колеблется.
— Барыцкий попал в автомобильную катастрофу.
С минуту они сидят молча, смотрят друг на друга, и Зарыхта начинает смеяться, через силу, деланно, но громко.
— А я-то вообразил, что, может, китайцы что-нибудь натворили… — говорит он и сам понимает, какая это плоская шутка. Ведь на самом-то деле подозревал, что Янек опять отличился. Накропал новый пасквиль. Этого Зарыхта боялся пуще всего. И тут же мелькает мысль: значит, Барыцкий. Поэтому Ванда и мчалась сюда сломя голову, сейчас, когда работы навалом. И чуточку теплеет на душе от сознания, что за все изведанные в жизни невзгоды он все-таки получает некоторую компенсацию: привязанность и добросердечие дочери.
— Ох и настращала! — Зарыхта протягивает руку и гладит Ванду по щеке.
— Слава богу, что так воспринял, — вздыхает с облегчением она.
— А ты полагала, что он для меня еще много значит?
— Да, полагала.
— Жив?
— Жив. Но состояние крайне тяжелое. Говорят, безнадежное.
Ванда — микробиолог, работает в лаборатории центральной клиники Министерства здравоохранения. Отсюда ее осведомленность. Теперь, когда страх за отца миновал, она оживляется и подробно рассказывает, какое впечатление и какие практические меры — настоящую мобилизацию! — повлекло за собой сообщение о несчастном случае с Барыцким.
— Вся клиника поставлена на ноги. Туда уже выехала целая бригада специалистов. На реанимационной машине.
— Туда? То есть куда?
— Барыцкий возвращался с ярмарки. Это случилось в Н., в шестидесяти километрах от Варшавы.
— И не выкарабкается?
— Он в агонии.
— Но окружен специалистами, аппаратурой. Цветом нашей медицинской науки, — говорит сварливо Зарыхта.
— Да. Если это возможно в условиях Н.
— Таким людям не дают тихо и спокойно умереть. Каждому по заслугам.
— Тебя тоже постарались спасти.
— Конечно, конечно. Видимо, тогда и мои заслуги кое-чего стоили.
— Ты несправедлив.
Кароль встает и начинает расхаживать по своей маленькой, тесной комнате. Он спокоен, разве что морщины у рта обозначились чуть резче. Это неправда, что судьба Барыцкого вовсе ему безразлична.
— И его угораздило, — говорит Зарыхта. — Ну что ж! Уходим. Все меньше нас. И победителей. И побежденных.
— Ты принял лекарство?
— Принял. — Он остановился перед дочерью, расправил плечи, оживился. — Знаешь, хоть, может, это и звучит нелепо, но, по-моему, такая смерть именно по нем. Трудно представить Барыцкого хронически больным. Либо умирающим от осложнений после гриппа. Или пищевого отравления.
Они умолкают. Зарыхта слишком хорошо знает дочь, чтобы не почувствовать, что она хочет задать какой-то щекотливый вопрос. Но не идет ей навстречу, такого у них нет в заводе. Только смотрит прямо в глаза, выжидательно и вместе с тем холодно.
И Ванда набирается смелости.
— Теперь ты мог бы его простить!
Зарыхта обескуражен, Ванда никогда не вмешивалась в его дела. Что же заставило ее затронуть столь щекотливую проблему? Не простое ли это любопытство женщины и вдобавок морализатора?..
— Видишь ли, доченька, это трудно объяснимое дело, — говорит Зарыхта. — Что тут прощать? Мы жили, живем в эпоху… Все беспрестанно переоценивается. Он сделал то, что, пожалуй, и я… сделал бы на его месте.
— Но ваша дружба… — говорит Ванда и вдруг вспыхивает. — Кстати, я не верю, ты бы этого не сделал. Ты из другого теста. А Барыцкий всегда был… оппортунистом.
— Моя дорогая, — морщится Зарыхта. — Дружба, любовь… Знаешь ведь, как это говорится. Было, прошло. И велика важность — друг. Порой друг может превратиться в изощренного палача. Наверное, не поймешь этого?
— Нет. Я этого не понимаю.
— Барыцкий понял, что я как трухлявая доска. А он строитель…
— Вздор.
— Я уже никуда не годился.
— Зря занимаешься самобичеванием, — вздыхает Ванда. — Очень это меня тревожит.
— Не забивай себе этим голову.
— Ведь твоя жизнь теперь… такая пустая. Ты сам ее лишил содержания.
— Что мне делать? Записаться в клуб пенсионеров? Рассказывать о своем геройстве на встречах ветеранов?
— Если бы у меня был ребенок…
— Ой, ой… — смеется Зарыхта. — Дедушка ходил бы о внуком на прогулки. Это ты имеешь в виду? Боюсь, что такая роль не по мне. Но все-таки постарайся насчет внука, — он делается серьезнее, ибо то, что сказал, — бестактность. — Видишь ли, я такой, какой есть. Одинокий, желчный мизантроп. Когда был в Спале, нас возили на экскурсию в заповедник. Там содержат только старых драчливых зубров, которым уже нет места в стаде. Очень мне помогла эта экскурсия понять собственное положение. Я старый зубр, непригодный для жизни в стаде. Лучше всего было бы продать за валюту право на мой отстрел… — Эта мысль кажется Каролю забавной, и он продолжает с натугой: — Представляю себе кабинет какого-нибудь охотника, а на стене, среди голов буйволов и носорогов, самый великолепный трофей: башка Кароля Зарыхты.
— Ты действительно хорошо себя чувствуешь, отец? — перебивает огорченная Ванда. — Я могу спокойно вернуться на работу?
Ей претят такие разговоры. А Зарыхта в порыве жалостливости — ведь Ванда вечно такая озабоченная — гладит ее по щеке. Янек, — думает он, — всегда был самоуверенный, активный, динамичный, похожий на Ханну. А дочь все унаследовала от женщин моего рода. От деревенских баб — загнанных, безответных, несчастных.
В полуоткрытых дверях Ванда останавливается и повторяет:
— Я опасалась, что кто-нибудь позвонит тебе и сообщит эту новость в такой форме, что…
— Понимаю.
— Я действительно могу спокойно идти на работу?
— Разумеется.
Он запирает за ней дверь и неторопливо возвращается в свое кресло. Берет книгу. С отвращением смотрит на обложку, что за название — «Человек перед лицом смерти»! Господи, зачем я это читаю? Откладывает книгу и задумывается.
Великий Барыцкий! Так о нем думают. Теперь ему все безразлично. Десятки лет — если бы молодежь знала, какой это короткий отрезок — все уносит в небытие быстрое течение, вернее, быстро высыхающий поток времени. Величие смерти. Кто выдумал эти словеса? Какое уж тут величие? Мерзость смерти. Мерзость, в соприкосновении с которой любое чувство теряет смысл. Ненависть. Дружба. Какой они имеют смысл, когда начинается тление? К чему же, следовательно, вспоминать плохое. Человеческой натуре присущ инстинкт самосохранения, можно забыть, еще раз осуществить особого рода манипуляцию: очистить мозг от плохих воспоминаний, пусть останутся только хорошие.
Эти воспоминания следует начать с броска в почти случайно подвернувшуюся подворотню: и слева, и справа надвигалась опасность. Со стороны Бернардинской площади — два шпика, к счастью, смотрели не в его сторону. А со стороны Лычакова — полицейский патруль, каски, ремешки под подбородком, примкнутые штыки. Итак, юркнуть в спасительную подворотню, затем — взбежать на второй этаж. С этого начинаются его воспоминания. Кароль видит мальчишеское лицо и львиную гриву, которую Янек пытается причесывать на пробор. Барыцкий стоит в открытых дверях шикарной буржуазной квартиры своего отца, известного врача.
— Болтать некогда… — говорит Янек вполголоса и отступает на шаг. — Входи, быстрее!
— Я только на минутку, — предупреждает Зарыхта, двадцати трех лет от роду, студент третьего курса Политехнического института. Он в чужом пальто и фетровой шляпе, в руке портфель, вроде бы страховой агент.
— Входи, входи, — торопит Барыцкий. — Здесь ты будешь в безопасности.
1936 год, кровавый апрель. На Зарыхту, после ареста отца и обыска в их квартире на Персенковке, охотятся шпики по всему городу. Вокзалы, заставы, даже пригородные поля оцеплены полицией, стянутой после «беспорядков» со всей страны. «Газета польска» — хоть и официозная — опубликовала список свыше девяноста убитых. Кто-то за это ответит, наверняка не те, кто виноват. В Березу вывозят тысячи людей. А Кароль Зарыхта ранен. Это значит, что участвовал в беспорядках. Обвинение опасное. Обвинение или, скорее, провокация? Приписывают Каролю — который об этом еще не знает — ранение сотрудника полиции.
На две недели студенческая обитель Яна Барыцкого, с эркером и крошечным балкончиком, выходящим на оживленную улицу Пилсудского, опять оживленную после подавления «беспорядков» и как бы забывшую о недавней расправе, превращается в надежное убежище. Почему, собственно, семейство Барыцких — типичных, судя по убранству квартиры, буржуев — проявляет сочувствие к Зарыхте? Каприз? Повышенное чувство моральной ответственности? Но ведь эта студенческая обитель — четыре метра на пять, полнейший комфорт — по существу, первая камера Кароля. Следующие его камеры будут и меньше, и не столь комфортабельны, но с каждым разом лишение свободы будет легче переносить. Парадокс. Ибо тут принуждение, насилие и беззаконие. А в комнатке Янека прятался по собственному желанию. Бездеятельность по своей воле. Омерзительный привкус страха, подсказывающего, как надлежит поступать.
Еще теперь, спустя много лет, Зарыхта помнит эту комнату: низкая, широкая тахта, застланная домотканым ковром, шкаф, настолько забитый, что из него вываливаются книги, письменный стол, доска с приколотым чертежом Янека, рабочая лампа на замысловатом кронштейне. Возле балконной двери пианино, а на нем бутылки с окотимским пивом. На стене какой-то футуристический плакат и нарисованный Янеком на оберточной бумаге неприличный ребус, направленный против ОНР[9]: «Внимание! Враг подслушивает!» И огромное ню, чувственное, будоражащее: репродукция с картины Сезанна или Матисса. На книжном шкафу — глобус, боксерские перчатки, лыжи, рюкзак и большой, то ли модель, то ли игрушка, медный, тонкой работы паровоз, утеха детства доктора Барыцкого.
Кароль спит в этой комнате, ест без аппетита лакомства, приносимые сперва Янеком, а потом — как бы в знак того, что семейство одобряет их тайный сговор, — разбитной горничной, которая сразу же начала умиленно поглядывать на этого то ли гостя, то ли узника. Горничная! Какая своеобразная конспирация. Кароль читает целыми днями. Мальро, Цвейг, Фейхтвангер, «Путешествие на край ночи» и «Жизнь Клима Самгина». В темноте выходит на балкон и смотрит на улицу, не слишком оживленную, по ней время от времени проезжает скрежещущий и трезвонящий трамвай, возле гостиницы патрулируют шлюхи, на скверике торчит постовой с винтовкой на плече — знаменье времени! Летят дни, снова цветут каштаны, ночи уходят на разговоры, дискуссии, споры. Характерная особенность: в главном молодые люди единодушны, но выясняется, что норой им трудно сойтись во взглядах на детали. Часто из-за этого разгораются споры. Чем больше выпьют, тем меньше Зарыхта щадит друга, интеллигента паршивого. Оппортуниста. Словно отыгрывается на нем за добровольную отсидку. Вероятно, гордишься своим благородством, верно? Полюбуйтесь, вот польский интеллигент во всей красе. Так думаешь о себе, признайся! Следуют эпитеты. Ян не остается в долгу, хотя и не теряет самообладания. Отвечает со смехом: «Троглодит, санкюлот!»
Но им хорошо вдвоем, во всяком случае, хорошо Каролю в обществе Янека, он заражается оптимизмом друга, веселостью, беззаботностью. Но когда остается один — тогда становится скверно, очень скверно. Одолевают сомнения, страх — пока наконец в канун Первого мая, не сказав другу о своем намерении ни слова, Кароль, повинуясь внезапному порыву, выскальзывает из убежища. Город уже пришел в себя после приступов апрельской лихорадки, стекла вставлены, зашпаклеваны следы пуль на стенах. Покинув квартиру Барыцких, Кароль пробыл на свободе ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы пройти километр. На Замарстыновской улице его с двух сторон подхватывают под руки два шпика. Поблизости ждет пролетка.
В первых числах сентября 1939 года Кароль Зарыхта покидает тюремную камеру в Ленчице. Бессмысленно бредет под конвоем проселками к Варшаве. Жара, конец жатвы, прекрасное лето на исходе — и война. Стражники, совершенно обалдевшие, судорожно придерживаются приказов, готовы в случае чего стрелять. Во время первой бомбежки, преследуемые пикировщиком, Кароль и наивный поэт, скорее ошибочно посаженный полицией по обвинению в прокоммунистических симпатиях, задают стрекача в придорожный молодой ельник. Туда же быстрее, чем они, улепетывают полицейские.
Пройдет время — оккупация и первые послевоенные годы, — и затем Зарыхта снова угодит в тюрьму.
Воспоминания, воспоминания.
Зарыхта курит сигарету за сигаретой, через час встает о кресла и подходит к телефону.
Сначала звонит в справочную вокзала. Когда отходит ближайший поезд в Н.? Через час, скорый, только спальные места. Зарыхта набирает хорошо знакомый номер министерского коммутатора, просит соединить с отделом кадров. С товарищем Халиной. Давненько он с ней не разговаривал, и она была когда-то совсем молоденькой, теперь женщина в годах. Ага, он слыхал, что Халина уже бабушка, обожающая внучку.
Кароль поражен, что с первых же слов женщина узнает его голос.
— Халина, как твоя внучка? Поздравляю. Слушай, я узнал о несчастном случае с Барыцким. Вам что-нибудь известно? Да? Значит все-таки… И лежит в больнице в Н.? Проверь это, будь добра. Мне нужно знать. Значит, наверняка? Ну, да. А что у тебя нового, кроме внучки? Тогда будь здорова.
Он кладет трубку, прислоняется лбом к прохладному зеркалу и с минуту стоит неподвижно. Борется с собой, собственной сентиментальностью, которую не выносит, с целым роем воспоминаний, с нелепостью своего нынешнего положения. Кто я? Тень прошлого?
Согласно установленному, причем раз и навсегда, распорядку дня, в ото время он должен восседать в кресле. Никаких эмоций, нейтральное развлекательное чтиво, журналы, причем соблюдать осторожность, чтобы не наткнуться на что-либо неприятное, следовательно, то да се перелистать, то да се почитать. Режим, который навязала Ванда. Потом обед в столовой — паровая телятина, морковь, рисовый суп (это уже из-за печени). После обеда — в кино, вестерн или детектив, польские фильмы — ни в коем случае. К чему злиться? И еще в клуб международной прессы и книги — просмотреть зарубежные газеты. Затем, внемля запугиваниям врача, на обычную ежедневную прогулку. Рассудок велит придерживаться такого распорядка дня и сегодня, а может, особенно сегодня. Но к черту рассудок. Да, к черту рассудок!
Внезапно им овладевает лихорадочная торопливость. Он вытаскивает из шкафа пальто и шляпу, обшарпанный портфель, сует туда эту омерзительную книгу — «Человек перед лицом смерти». Выходит из квартиры, защелкивает дверь только на английский замок. Сбегает с лестницы, ловит такси и оказывается на вокзале за пять минут до отхода поезда. Мчится по платформе, прижимая широкую ладонь к левой стороне груди. Подбегает к последнему вагону, заявляет кондуктору, что у него нет билета, и входит в пустое купе. Тяжело дышит от усталости.
— Черт побери! — говорит себе. — Лучше было бы опоздать!
Ибо уже понимает: эта поездка — сплошная бессмыслица. Никогда в жизни он не поддавался столь внезапным и неконтролируемым импульсам.
Поезд трогается, поздно менять решение: ближайшая станция, на которой Зарыхта может сойти, это именно Н. Итак, еду навестить Барыцкого, он мне камень, а я ему — хлеба. Но в этом ли суть? А может, перечеркивая красивым жестом ошибки прошлого, склониться над умирающим и во имя давнего братства по оружию шепнуть: видишь, старина, мы снова вместе.
Сойти в Н. Это несколько парадоксально: именно в Н. вместе с Барыцким они некогда осуществили подлинную революцию. Испокон веков это был поселок железнодорожников, а у Барыцкого возникла идея именно здесь построить крупнейший в Польше комбинат сельскохозяйственного машиностроения. Зарыхта пробил эту идею. С большим трудом. Вспоминая былое, он криво усмехается. И это тоже стоило мне в какой-то степени болезни сердца. Так думает он и отнюдь не преувеличивает. А теперь — именно в Н.! Проклятый городишко! Сколько раз ездил туда. Совещался, ругался, подгонял неповоротливые местные власти. Только вот никогда не ездил на поезде. И хотя все, пожалуй, знал о комбинате, понятия не имел, где искать больницу.
Снова подумалось — а собственно, зачем я туда еду? Надо успокоиться. Он садится удобнее, достает из портфеля книгу, открывает на заложенной странице и пробует читать.
«Опыт, который мы называем умиранием, не является в действительности опытом жизни, а то, что мы живем, — в действительности это не умирание».
И далее:
«Смерть вовлекает всегда две стороны: лицо умирающее и остающееся в трауре…»
И наконец эта строка:
«Так зачем же бояться смерти? Ведь ни один удар не поразит того, кого уже нет».
Чего ради он прихватил эту книгу? Смерть! Не следует о ней думать. К чертям смерть!
* * *
Солнечным осенним днем 1945 года он увидал Яна Барыцкого на одном из вроцлавских мостов, в госпитальном халате, опирающегося на костыли. Собственно, первой заметила его Ханна, крикнула: «Янек!» — и велела водителю остановиться. Они выскочили из «виллиса». Она вырвалась вперед, стройная и по тогдашним представлениям элегантная в своих высоких сапогах и штормовке из даров ЮНРРа. После взаимных горячих приветствий сидели втроем на скамейке в желтеющем парке, Ханна (с хваткой новоиспеченного кадровика — она недавно перешла из органов безопасности в Министерство западных земель) уже забрасывала сеть на Барыцкого, а Зарыхта молча радовался этой встрече. Он слышал, что Барыцкий погиб. Каролю даже подробно рассказывали о его героической смерти! О том, как он шел на таран в танке «Т-34»! И мысли тогда не было, что вот они двое — он и Барыцкий — стартуют в состязании, которое продлится всю их жизнь.
Барыцкий в дверях своей львовской комнаты в 1936 году, и почти десять лет спустя, во Вроцлаве, случайно встреченный. (А если бы не состоялась эта случайная встреча?) Наконец, Барыцкий ранней весной 1970 года и Барыцкий сегодня, умирающий на больничной койке в Н. Моя тень, — думает Зарыхта. — Словно бы чуть деформированное отражение моей собственной жизни. Во всяком случае, его частица. Наверняка я прожил бы и без Барыцкого. Но всю жизнь мы шагали плечом к плечу. Я и Барыцкий. И не слишком-то четко представляю, кем я был сам, как менялся, что меня переделывало. А Барыцкий?
Конец, финиш. Быстро пролетело время. И чувства как бы поблекли: дружба, любовь, неприязнь, ненависть. Внезапный привкус сочувствия обманчив. Может, оно в сущности касается не Барыцкого, а меня самого. Возможно, я жалею не его, а старика, в которого превратила меня моя бурная жизнь?
Зарыхта снова тянется к книге, которую взял с полки в квартире Ванды. Он не может заставить себя читать романы, его раздражает надуманность ситуаций, искусственность, как ему кажется, литературных героев. Не выносит и мемуаров о своей эпохе. Тут его бесит чрезмерный эгоцентризм, умалчивания, перебор в красках. Охотнее всего он читает философские эссе, вроде этого томика, который свистнул у дочери. Когда-то вечная, захватывающая дух гонка не оставляла времени на чтение. Теперь есть время.
Закладка между страницами и подчеркнутый красным карандашом абзац: «Человек должен жить так, как если бы следующая его минута была последней».
Легко это написать, — думает Зарыхта. — Человек должен… В неустанной борьбе, метаниях, нанося и получая удары. Инстинкт самосохранения. Воля к борьбе. Желание выжить. И философия — как тренер в углу ринга. Наблюдает. Иногда советует. Разве трудно написать: человек должен? Боже мой, чего мы только не требуем от человека? Например, чего я ожидал от Барыцкого на этом собрании в 1970 году? И опять Зарыхта думает о Барыцком. Пестрый, осенний вроцлавский парк 1945 года, госпитальный халат Янека, его словно бы испуганные глаза на осунувшемся лицо — он выглядел романтично, и Ханна взирала на него вожделенным взглядом. Она была еще так молода.
И время было молодое, послевоенное, 1945 год, прямо-таки по-ребячьи наивное, вопреки пережитым ужасам и накалу политических страстей. Мы еще, собственно, ничего не знали о сложностях бытия. Ожившая в памяти давнишняя лирическая картинка вдруг напоминает Зарыхте то, о чем он не любит думать: роль, которую сыграла в его судьбе Ханна. Многие годы она подавляла его своим спекулятивным (превосходно чувствовала себя в сфере софизмов) складом ума, опережала его, а он шел следом, как бы по проторенной ею стезе. Откуда взялась моя убежденность, что она такая мудрая, почему слепо доверился ее интеллекту, знаниям, интуиции? Взяла за руку и повела, точно я сам не мог передвигаться собственными силами. Позволил вести себя, это моя ошибка. Не только в те годы. И позднее, уже в Варшаве. Кто знает, не атавизм ли это, унаследованный от предков. Ведь как это ни парадоксально, в моей крестьянской семье весьма считались с мнением женщин, таких, как Ванда, слабых, внушающих жалость, горемычных. Теперь тоже все решает Ванда.
Лишь после отъезда сына Ханны — Янека — начала рушиться вся их совместная жизнь. Но сокрушительней всех ударов, обрушившихся на Зарыхту, оказалась метаморфоза Янека в Джона Крафта. Может, получилось бы иначе, если бы он усыновил парня? Опять бегут мысли наперегонки: Барыцкий, Ханна, Янек, круг все теснее. Но Ханна говорила, что Ян Крафт (это была ее девичья фамилия) звучит не хуже, чем Ян Зарыхта. Кароль соглашался с этим, уважал ее волю, ее право. Думал — какие-нибудь сантименты, хотел проявить терпимость. Кто бы, впрочем, мог предвидеть? Ведь Янек унаследовал от Ханны все: цвет глаз, манеру говорить, а кроме того, вероятно, и мировоззрение. Она была красной из красных, казалось, этот цвет не выгорает, не блекнет. Потом, когда родилась Ванда, договорились: ты, мужчина, воспитываешь мальчика, я, женщина, девочку. По существу, дети воспитывались сами. А через годы Ханна, повздорив с ним, бросила ему в лицо: ты его сам воспитал таким!
Зарыхта никогда не спрашивал и не знал, кто был отцом Янека. Он, разумеется, отдавал себе отчет в том, что Ханна в личной жизни не признавала «буржуазных предрассудков». Своего союза они не легализовали даже тогда, хоть он предлагал и настаивал, когда должна была родиться Ванда. Кароль знал также, что у Ханны, прежде чем он вошел в ее жизнь, были любовники. Но об этом никогда не говорили, это была запретная тема, щекотливая и крайне для него унизительная. Даже стыдно было в этом признаться себе самому. Ханна — разумеется, она определила статут их союза — сказала: «Пока мы вместе, никаких шашней на стороне, я этого не признаю, мы должны быть взаимно лояльны». Пожалуй, уговора они не нарушили.
Но кто был отцом Янека, который родился в 1938 году, во Львове, в семье Крафтов (меховой магазин в пассаже Андриолли)? Он был внебрачным ребенком отбывавшей тюремное заключение политической «авантюристки». Ханну не могла вынести даже собственная семья. Через два месяца после рождения ребенка она порвала с родней и больше никогда не видела отца. Зарыхте она однажды сказала с горечью: «В жизни папы были два триумфа: первый — когда он преподнес соболей его магнифиценции ректору Львовского университета, откуда через полгода меня вытурили, и второй — когда вошел в юденрат, из которого дорога вела прямехонько к песчаным карьерам Гурки Яновской».
Воспоминания, воспоминания! Зарыхта смотрит в окно купе. За окном — изрезанные полосками поля, нигде в Европе нет такой чересполосицы, как в Польше, приятной для глаз неизменности, словно вовсе нас не касается быстротекущее время, торопливость эпохи. «Польская чересполосица» — ведь это определение Ханны, уничижительное, произносимое с гримасой. И снова она в те годы: с трибуны собрания говорит именно об этой чересполосице. Как проста и легка для нее эта задача: все изменить в этой стране, шагать в ногу со временем, а еще лучше — ехать на паровозе истории. Или — как скажет он ей как-то в пылу спора — в спальном вагоне первого класса, прицепленного к этому паровозу. Но разве то, что говорила тогда Ханна, лицемерное фразерство? Пренебрежение к фактам? А если она так воспринимала тогдашнюю действительность? Значит, возможно, он был неправ, когда впоследствии на прощанье сказал: «Ты и тебе подобные не переросли салонного коммунизма. Поэтому вам легко отказаться от убеждений молодости».
Какой, собственно, была тогда Ханна? Во Вроцлаве Зарыхта вместе с Барыцким руководил своей первой крупной стройкой. Оглядываясь вспять с высот тридцатилетия, он думает не без иронии — триста каменщиков! Съемочная группа кинохроники приезжала пять раз, и всегда это было из ряда вон выходящее торжество с переодеванием, поскольку каменщикам выдавались по этому случаю новые комбинезоны. Крупная стройка! Объект стоит поныне — так себе, небольшое предприятие, но тогда казалось… В тот год была вроцлавская выставка. Жизнь, молодость, даже обед в столовке — все было упоительно! А Ханна всюду умела устраиваться как на праздничной фотографии: в первом ряду, живописная поза и непременно рядом с вице-премьером. Эта баба, исчадие ада, была вездесуща. И еще находила время для флирта, выпивонов в мужской компании, эскапад в горы. Ее динамичность нравилась медлительному Зарыхте, потом он научился у Ханны жить в вечной спешке. «Эта спешка губит твое сердце, — твердит ему теперь старый доктор Финкельштейн. — Сколько времени ты обедаешь? Пятнадцать минут? Ну так трать на этот паршивый обед не менее часа».
Итак, Барыцкий в стороне, ибо в главной роли выступает Ханна, спутница жизни. Совместная, неожиданно решающая поездка. Ехали снимать растяпу — начальника строительства, причем дело заключалось уже не в самом акте разжалования, а в каком-то сложном почти расследовании. Докой по этой части была Ханна. В такой же, как нынешний, день — чересполосица полей под пологом дождя — их машина (уже не «виллис», а БМВ) застряла вечером в грязи ухабистой дороги, обозначенной на карте как шоссе первой категории, и они побрели, накрывшись трофейной немецкой плащ-палаткой, в сторону ближайших строений. Было холодно, Ханна стучала зубами. В крайнем доме хозяин, мрачный верзила в рубашке без воротничка, поглядывал с ненавистью, но устроил на ночевку в душноватой горнице, предоставив два супружеских ложа под святыми образами. Поужинали яичницей с колбасой, выпили самогону, хозяин просветлел лицом, когда Зарыхта щедро с ним расплатился, а водитель тем временем топал в ближайший городок за тягачом, который лишь утром вытащил автомобиль из трясины.
Зарыхта сунул под подушку свой огромный пистолет, с которым не расставался, — такова была тогдашняя мода. Пистолет пропал ни за грош. Когда его отбирали перед арестом, выяснилось, что нечищеный канал ствола проржавел, Зарыхта ни разу из него не выстрелил. Но возил всегда с собой по скверным дорогам, засовывал на разных привалах под подушку.
Раздевались они в темноте, взвинченные, лежали рядом и не засыпали. Зарыхта слышал дыхание Ханны, она дрожала. «Тебе холодно?» Изменившимся голосом ответила, что, напротив, жарко, душно. Он почувствовал ее беспокойство, подумал, что, наверное, ей страшно в этом доме на краю поселка… Но она шла первой по их тропе и, как всегда, вела его. Почему бы нет? — подумал он. Протянул руку и прикоснулся к ее обнаженному плечу. «Бедняга водитель, — сказала Ханна. — Ему ничем нельзя помочь. И к чему было идти, впрочем, разве это теперь важно?» Разгоряченный, как мальчишка, мечтающий потерять невинность, он притронулся к груди, сквозь шелк рубашки ощутил ее упругость. Да, — подумал, — ты предназначена для меня. «Что? — спросила Ханна. — Что ты говоришь?» Зарыхта подмял ее под себя, услыхал вздох, их первая счастливая минута ошеломила его. А когда откинулись на огромные, плотно набитые пером подушки, им уже было ясно, что этой минуты они желали давно.
— Наконец-то, дурачок… — прошептала Ханна.
* * *
Магистр Марцелий Собесяк из соцбытового отдела, прозванный в министерстве — не без иронии — «массовиком-затейником», ранняя пташка, человек, заботящийся о своем здоровье и вообще педант, вдобавок, что уж тут скрывать, сибарит, ровно в десять вкушает второй завтрак. То же самое происходит и сегодня. Из ящика письменного стола он достает пластмассовый подносик и выкладывает на него два больших помидора, две булочки с маслом и полендвицей и великолепный, покрытый пушком персик. Стакан чаю, крепко заваренного горького «липтона», уже ждет. Теперь секретарша (пожилая симпатичная дама, ибо Собесяк предпочитает именно таких секретарш, по крайней мере не будет сплетен, лучше позволить себе сто романов вне учреждения, нежели один невинный флирт на работе!) не будет никого соединять с ним по телефону и впускать просителей. Пятнадцать минут — разрядка для магистра Собесяка!
Но сегодня после первого же глотка звонит телефон. Магистр не особенно любезно осведомляется;
— Чего еще?
— Вызывает министр, переключаю.
Вполне достаточно, чтобы отбить аппетит.
— Коллега Собесяк, — говорит невеселым тоном министр, — Барыцкий тяжело ранен в автомобильной катастрофе. Лежит в больнице в Н. Займитесь этим. Организуйте что нужно.
— Слушаюсь, пан министр!
— Сами понимаете, больница захудалая! Свяжитесь с центральной клиникой, пусть сделают что можно. Ссылайтесь на меня, в случае необходимости звоните прямо мне. Необходимо сообщить семьям. И так далее. Есть еще… пострадавшие. Ясно?
— Так точно, пан министр.
— Тогда принимайтесь за работу, коллега Собесяк. Бодренько!
Барыцкий тяжело ранен в автомобильной катастрофе! Почему от этого известия сердце магистра Собесяка забилось учащенно? Возбуждение, которое его охватывает, столь необычно, что он сам этому удивляется. Ведь, в сущности, кто ему Барыцкий? Ни сват ни брат. Однако эмоции — пожалуй это наиболее точное определение — не дают магистру завершить завтрак. Кусочек хлеба словно разбухает во рту. Барыцкий! Ну и ну! Теперь начнется, — думает Собесяк и все отчетливее испытывает волнение — да, именно так можно это назвать, — волнение болельщика, который наблюдает за развитием острой, драматической ситуации у ворот во время решающего матча. У чьих ворот? Наших? Или противника? Пока Собесяку известно лишь одно: старик тяжело ранен. Этот динамичный человек, именующий себя организатором-виртуозом («экскурсий и маевок», как добавляют вполголоса его оппоненты, завистники и вообще злые языки), кладет телефонную трубку, вздыхает и озабоченно косится на приготовленный и разложенный перед ним завтрак. Теперь главное — спокойствие. Продумать каждый шаг. Ведь и задача, которую поставил перед ним сам министр, отнюдь не так проста, как могло бы показаться. Барыцкий тяжело ранен! Как это аукнется здесь, в министерстве?
Прежде всего в соответствии со своим знаменитым научным подходом к вопросам организации на листке огромного блокнота, который сослуживцы полушутливо-полусерьезно называют «мой феноменальный блокнот», магистр набрасывает диспозицию предстоящей акции. Красным фломастером выводит печатными буквами: больница, Рядом ставит большой знак вопроса. А ниже уже обыкновенной черной шариковой ручкой записывает:
— медикаменты
— транспортные средства
— специалисты
Потом снова красным фломастером:
Кто еще?
А под этим — наименее приятное слово, разумеется опять красными буквами:
Жены (!?)
Еще одна минута сосредоточенности. Если Барыцкий попал в серьезную аварию, то в министерстве назревают серьезные персональные перестановки: выживет он или нет, все равно человека его возраста вряд ли будут терпеливо дожидаться. Так кто же будет наследником престола? И как изменится расстановка сил, взаимоотношения, группировки?
По профессиональной привычке (магистр — психолог, хотя диплом писал на социологическую тему), так вот, по профессиональной привычке Собесяк предается еще самоанализу. Результат поразительный: ворота все-таки другой команды. Может, и не противника, но и не своей. Барыцкий! Мысль, что этому грозному деятелю конец, не причиняет досады. Совсем напротив: магистр испытывает скорее приятное возбуждение. Старик сошел со сцены. Его место опустело. Освободилось для кого-то помоложе. Собесяк легче устанавливает контакт с людьми своего поколения. К тому же теперь время молодых. Собственно, в каком возрасте был Барыцкий? На вид — предпенсионном. Придет более молодой, молодых я всех знаю, с молодыми проще. Только внимание, пан Собесяк, держи ухо востро! На крутых виражах истории надлежит следить за каждым словом!
Звонок в отдел службы движения Главного управления милиции. Основное — пробиться через коммутатор, потом дело пойдет быстрее; магистр называет свою должность и фамилию, он желает говорить с начальником или его заместителем. Их ищут. Собесяк одновременно заказывает экстренный разговор с больницей в Н. Акция набирает темп. Действуем! Действуем! Прежде чем его соединят с Н., к аппарату подходит капитан милиции, оперативный дежурный по стране, человек компетентный. Да, была такая авария, доложено в 8.01. Персональные данные? Пожалуйста!
И магистр записывает в своем блокноте, на новой страничке:
Ян Барыцкий
Теодор Качоровский
Станислав Плихоцкий
Малина Гонсёр
Миколай Парух
Беседу с капитаном прерывают, это заказанный срочный разговор с Н. Больница уже на проводе. Собесяк требует к аппарату заведующего, и тут возникает препятствие: врачи в операционной. И начинается обычный провинциальный кавардак. О состоянии жертв несчастного случая узнать что-либо невозможно. Вспыхивает неприятная перебранка сперва с секретаршей заведующего, потом с какой-то молодой врачихой. Никакого толка, жаль терять время на препирательства. Магистр кладет трубку. С минуту раздумывает, потом соединяется с центральной больницей Министерства здравоохранения. И тут сюрприз. В больнице уже знают о случившемся. Больница в Н., когда разобрались, кого привезли с места катастрофы — Барыцкий, сам Барыцкий! — побыстрее сообщила местным властям, а те уведомили Варшаву. А тут, известно, столица, люди, привычные к энергичным действиям, к смелым решениям. Поэтому уже были отданы распоряжения, более того, даже предприняты конкретные действия. В Н. направлена реанимационная машина, поедет и ведущий специалист центральной больницы, известный нейрохирург, за ним уже разосланы нарочные. «А что известно о состоянии жертв? — осведомляется магистр Собесяк. — Один человек погиб? Кто?» — «Сейчас проверим. Некий Миколай Парух». «Доктор Миколай Парух, советник министерства, — уточняет магистр Собесяк. — А другие?» — «Состояние Барыцкого крайне тяжелое. Остальных — сносное».
Снова минутное раздумье. В блокноте рядом с фамилией Паруха появляется крестик. А что с остальными? Собесяк набирает номер секретариата Барыцкого.
— Дорогая! — обращается он к секретарше. — Слыхала о несчастье? Какой человек! Какая потеря! Ну, подумай только! А теперь, моя дорогая, продиктуй мне адреса и номера телефонов сопровождавших его лиц. Фамилии знаю. Парух погиб. Слушаю! Все сходится. Кроме Соллогуб. Такой там не было. Есть какая-то Гонсёр. Одно и то же лицо? Что ты говоришь? Такая двойная аристократически-плебейская фамилия?
Дадим отдохнуть телефону. Барыцкий, надо же! Он казался неистребимым. Мысль, что он уже вычеркнут, ни чуточки не огорчает. Неужели это зависть? — думает Собесяк. Хоть никто его в этом не подозревает, он питает склонность к подобного рода интроспекциям. — Зависть? Отпадает. Барыцкому Собесяк никогда и ни в чем не завидовал. Пожилой. Из тех, кто как будто прожил нелегкую жизнь. Нет. Зависть отпадает. Попросту — проблема поколений. Мы, молодые, наседаем. Закон жизни.
Хватит раздумий. Действовать, действовать! Собесяк набирает номер воеводской прокуратуры. Тут натыкается на дружка по университету, и сразу же появляется соответствующий тон: как бы то ни было, представляет министерство!
— Вам уже известны обстоятельства катастрофы под Н.? Кто их расследует? На уровне повята? — Оживление и даже нотки возмущения в голосе. — О нет, друзья. От имени министра прошу создать компетентную комиссию. Немедленно. Между нами говоря, вопрос обсуждается в Совете Министров! — Уф! — вздыхает Собесяк и кладет трубку.
Почему, собственно, проблема Барыцкого показалась ему в первый момент столь волнующей? К чему пренебрегать хорошим завтраком? Глоток чая, кусочек хлеба. Внимание. Теперь самое скверное. Секретарша подала страничку с машинописным текстом. Фамилии, адреса, номера телефонов. Прежде всего Людмила Барыцкая — первая жена, Ирена Барыцкая — вторая жена. Вот момент, когда требуются дипломатические способности и нюх, чтобы не сглупить.
Еще один глоток чая, еще кусочек булочки. И магистр Собесяк набирает номер коммутатора Варшавского университета, называет добавочный — Института физики, а в душе молится — лишь бы поймать сына Барыцкого, лишь бы его застать. К счастью, инженер Болеслав Барыцкий в институте, сейчас подойдет к аппарату.
Собесяк прикрывает трубку рукой и отдает распоряжения секретарше: во-первых, связаться с транспортным отделом, пусть немедленно дают автомобиль, хорошо бы вторую машину Барыцкого, он обычно пользуется «хамбером», но ведь у него есть и «мерседес». Командировочное предписание для водителя. Во-вторых, прошу позвонить в «Трибуну» и «Жиче», пусть зарезервируют места для некрологов. Видные места. Понятно? Значительные! Заметные. Каждому по заслугам. Это всего лишь такой афоризм, понятно? И прошу подготовить некролог доктора Паруха. Образцы найдите в папке. Благодарю!
На проводе инженер Болеслав Барыцкий.
Собесяк меняет тон. В голосе звучит глубокое соболезнование и вместе с тем мужская прямолинейность, чтобы, так сказать, почувствовалась рука, готовая оказать поддержку.
— Пан инженер, мне весьма огорчительно сообщать вам о том, что ваш отец попал в автомобильную катастрофу. Он госпитализирован в Н. Состояние тяжелое.
Инженер, вероятно, еще очень молод, он что-то бормочет совершенно мальчишеским срывающимся фальцетом.
— Простите великодушно, — перебивает его Собесяк. — Не пожелаете ли вы, как глава семьи, чтобы я уведомил дам?
Вот оно, умение действовать, которое так бесит врагов, завистников, недоброжелателей. Массовик-затейник! Якобы на уровне экскурсовода, обслуживающего школьников. А кто бы другой разыграл столь простую и красивую комбинацию? Уже не может быть речи о промахе.
— Я сам извещу мать, — говорит инженер. — Прошу только позвонить пани Ирене Барыцкой.
— Вы поедете в Н.?
— Да. Видимо, да.
— Машина министерства к вашим услугам.
— У меня своя. Спасибо.
Собесяк кладет трубку, против двух фамилий ставя галочки. А потом звонит Ирене Барыцкой. Голос в трубке звучный и какой-то неизъяснимо радостный. Молодая женщина, новая жена — как говорится — новая жизнь, новое счастье. И этому счастью Барыцкого нечего завидовать. Магистр снова своим особым тоном сообщает печальную весть. Воцаряется глухая тишина.
— Вы меня слышите?
— Да, — отвечает постаревший за эти несколько секунд голос. — Я вас хорошо слышу.
— Желаете поехать в Н.? Транспортные средства министерства…
Минутное раздумье, и потом ответ:
— Да, я хотела бы туда поехать.
Собесяк, откашлявшись, говорит:
— Если вы не против, я только извещу остальных родственников. Это не займет много времени.
— Спасибо. Я подожду.
Теперь Плихоцкий. Этот «спутник» Барыцкого, его любимчик и правая рука, стремительно растущий и задирающий нос. Магистр не сталкивался с Плихоцким, и этот задранный нос попросту им «вычислен». Так Собесяку кажется. И так гласит молва.
Трубку в квартире Плихоцкого берет домработница:
— Хозяйка в мастерской.
— Есть ли там телефон?
— Нет.
— А как с ней связаться?
— Ей нельзя мешать.
— Но дело весьма важное.
— Все равно нельзя.
— А где эта мастерская?
— В доме, где живем, только на чердаке.
Стоит взглянуть, как живет этот Плихоцкий. Собесяк не настаивает, чтобы хозяйку вызывали с чердака. Скорее всего, художница, вряд ли надомница.
Малина Гонсёр, наверняка присвоившая ради форса редкую фамилию — Соллогуб, не имеет телефона, не работает в министерстве. Известен только ее адрес.
У водителя Качоровского есть телефон. Магистр настойчиво звонит несколько раз. Никто не отвечает.
Доктор Миколай Парух холост, живет один. Его телефон молчит.
Собесяк надевает черное пальто, берет портфель (из которого уже вынут завтрак) и зонт. Такая экипировка как-то приглянулась ему в Лондоне. Человек должен иметь свой стиль, но порой не мешает кое-что и скопировать. Ага, еще просьба к секретарше:
— Сообщите моим домашним, что я должен выехать, не знаю, когда вернусь, вечером постараюсь позвонить. Пусть жена никуда не уходит.
Во дворе уже дожидается «мерседес» Барыцкого. Молодому водителю с роскошной бородой Собесяк называет адрес Паруха.
Езды всего пять минут. Магистр взбегает на второй этаж, находит медную дощечку с фамилией доктора. Звонит. Отворяет ему почти тут же высокая женщина, слишком накрашенная.
— Вы родственница доктора Паруха? — грубовато спрашивает магистр.
— А вам какое дело? — отвечает женщина и пытается захлопнуть у него перед носом дверь.
Магистр вручает ей визитную карточку.
— Я по очень важному делу, — заверяет он.
— Так говорите. Я экономка пана доктора.
— Мне надо поговорить с кем-либо из его родственников.
— У него нет родии. Что-нибудь случилось?
— Никого из близких?
Спросив это, Собесяк спохватывается, что допустил просчет. Женщина хватает его за лацкан и почти кричит:
— Что случилось? Что с Миколаем? Говорите же!.. Она втаскивает Собесяка в квартиру. Ух, до чего же крутая бабенка!
— Говорите же! Я ему как жена. Мы прожили вместе почти десять лет.
Что же мне сказать ей? — оторопело думает Собесяк. — Проболтаюсь, что Парух мертв, она, пожалуй, обчистит квартиру, прежде чем появится родня.
— Ничего, уважаемая, ничего, — говорит он. — Завтра я снова приеду.
Ему удается вырваться из ее цепких рук. Досаднейший инцидент. Собесяк выскакивает в коридор, разглаживает лацканы пальто.
Через улицу живет Малина Гонсёр-Соллогуб. У дома телефонная будка. Собесяк звонит оттуда в офис и поручает секретарше сообщить о смерти Паруха в прокуратуру и милицию и добиться, чтобы обеспечили неприкосновенность квартиры. Да, разумеется: пусть опечатают. Не забудьте записать фамилии лиц, с которыми будете разговаривать в милиции и прокуратуре, это крайне важно. А что с Качоровской? Где эта баба шляется? Звоните ей, пока не добьетесь толку.
Потом магистр подымается на лифте на восьмой этаж, находит соответствующую дверь и звонит. В дверях возникает длинноволосый заспанный парень, на вид лет двадцати.
— Могу ли я поговорить с кем-нибудь из родственников панны Гонсёр?
— Чего вы от нее хотите?
Звучит это почти оскорбительно. Магистр снова вытаскивает визитную карточку. Молодой человек внимательно ее разглядывает, а потом говорит, что Малина «в отъезде», на ярмарке.
— Вы родственник?
— Ну… некоторым образом.
В конечном счете этот случай не столь важен, — думает магистр и довольно резким тоном извещает, что панна Гонсёр попала в катастрофу и госпитализирована в Н. У молодого человека такой вид, словно он только что очнулся.
— Она… Она серьезно ранена?
— Не имею представления, — бурчит магистр, обозленный тем, что обязан выполнять и такие функции. Обязан! Это добровольно взятые обязательства. Собесяк мог бы их кому-нибудь перепоручить. Но по некоторым причинам предпочитает лично заниматься данным вопросом. Он сбегает вниз по лестнице, это хорошее средство от камней в почках, профилактика не помешает. Но что значит профилактика по нынешним временам? Смерть подстерегает везде. Барыцкий, надо же, Барыцкий!
Теперь он едет на Мокотов, где живет Плихоцкий. В огромном здании в стиле пятидесятых годов находит в длинном коридоре квартиру Плихоцких. Открывает дверь та упрямая, старая как мир прислуга. К счастью, хозяйка спустилась с чердака и уже дома Появляется Мария Плихоцкая, изящная, стройная, очень высокая блондинка, еще в халате, заляпанном красками. Значит, все-таки художница. Собесяк осторожно сообщает ей грустную весть. Лицо молодой женщины остается бесстрастным. Желает ли она воспользоваться машиной министерства?
— Нет, — говорит художница. — У нас своя машина, поеду сама.
Полчаса спустя магистр Марцелий Собесяк везет в Н. прекрасную Ирену Барыцкую, о которой был достаточно наслышан, но увидел впервые. Любопытно, только ли из деловых соображений прихватил Барыцкий на ярмарку эту Гонсёр-Соллогуб? Когда-то он был известен своей слабостью к женщинам, поныне шепчутся об этом секретарши в министерстве. Но это дела давно минувших дней, — думает Собесяк. Украдкой он присматривается к молодой, пикантной и подавленной жене Барыцкого. Уж так ли она прекрасна? Преувеличение, блондинка как блондинка. Забилась в угол автомашины и хнычет, точно маленькая. Она уже созванивалась с больницей. И каким-то образом, известным только женщинам, заполучила больше информации, чем сам магистр Собесяк. Ей сказали, что муж на операционном столе, состояние у него тяжелое.
Магистр несколько раз демонстративно вздыхает, ради проформы осведомляется, чем может быть полезен. Барыцкая отрицательно качает головой. Воцаряется молчание.
До Н. рукой подать, и поездка туда на быстроходной машине непродолжительна. Если бы записали мысли этой пары, то, как это ни странно, обнаружилась бы некоторая поспешность человеческих суждений. Собесяк, например, почти всю дорогу доискивался, на какую наживку изловил Барыцкий эту женщину. Поочередно насаживал на крючок приманки: материальные выгоды, пост, всевозможные житейские блага.
И лишь при въезде в Н. магистр вынес приговор: соблазнил занимаемой должностью, удивительное дело, до чего женщины на это падки! И какая им корысть? Служебная машина? Оклад? И эти бесконечные совещания? И шум, когда такого деятеля снимают. Нет, все это не стоит понюшки табака. Не надо, не надо лезть наверх! Такой вывод делает для себя магистр Собесяк.
А забившаяся в угол и полная тревожных предчувствий молодая женщина прощается с любовью, которая некогда поглотила ее без остатка, а в последнее время — может, по ее вине, а может, виновата молодость — шла на убыль почти с каждым днем, причем так явно, что это могли заметить все знакомые, а значит, и сам Янек.
* * *
Инженер Болеслав Барыцкий знал, что мать с десяти утра уже на работе, в своей маленькой, всегда пустующей до полудня районной библиотеке. Можно было позвонить туда. Но разве это телефонный разговор? Молодой физик — человек невероятно педантичный и щепетильный — расписывается в книге «прихода и ухода» и указывает в последней рубрике своим неразборчивым почерком: «По личному вопросу, чрезвычайное происшествие». Именно таков Мини-Болек, как называют его между собой коллеги. Львиной долей этого презренного сверхпедантизма он был обязан духу противоречия. Когда школьные учителя обратили внимание Яна Барыцкого на недюжинную музыкальность Болеслава, отец счел, что в этом направлении и надлежит готовить мальчика: сын — артист. Однако получилось иначе: физика возникла как результат бунта против отца. Это был бунт против великолепия Яна Барыцкого, его кондотьерского темперамента, против его успехов, неуемной властности и везения. Могучий, крепко сколоченный, мускулистый отец, в прямом и переносном смысле подавляющий своей яркой индивидуальностью сына, хилого от рождения, — такой отец мог вызывать лишь восторг и поклонение либо ненависть. По меньшей мере последние десять лет жизни Болеслава Барыцкого прошли в борьбе с тенью. С тенью отца, разумеется. Чтобы обрести самостоятельность. Чтобы ему, избави бог, ничем не быть обязанным. Чтобы не услышать: ах, он сын самого Барыцкого и поэтому у него все идет как по маслу.
Впрочем, честно говоря, Мини-Болек не отличался особым везением. Правда, он старший ассистент, но не такое уж это счастье, да и обязан он этим исключительно самому себе, своей поистине титанической усидчивости. Ибо — как признает сам Болеслав — способности у него средние, он явно не орел и в качестве научного сотрудника вечно будет корпеть, способствуя чужим триумфам. Его исследования всегда будут иметь вторичный характер, служить фоном, исходной точкой для других, делающих блестящую карьеру.
Естественно, бунту предшествовал период верноподданичества: Ян Барыцкий являлся предметом гордости и даже культа. Был куда больше чем другом, был идеалом. Продолжалось это около пяти лет, предшествовавших окончанию гимназии, в период совместных эскапад на рыбную ловлю, внезапных автомобильных поездок в отдаленные уголки Польши (ты не пойдешь в школу, а я напишу объяснение, что болел ангиной), первых уроков ружейной охоты в дебрях Кнышинской пущи и приобщения к парусному спорту на водах залива.
Но божество — всегда нечто эфемерное. Мальчишеское обожание сменилось горечью и неприязнью, к которым примешивалось все больше презрения. Об этом и думал инженер Барыцкий, пробираясь на своем уже довольно потрепанном «вартбурге» сквозь сутолоку варшавских перекрестков и развязки у въезда на Новый Свят. Библиотека неподалеку отсюда, в переулке. Барыцкий-юниор ставит свою машину на паркинге и вбегает в здание, куда за последние десять лет заглядывал раза три, не более.
Пустоты, оставшейся от любви к отцу, уже ничто не заполнило. Чувство, которое он питал к матери, было совсем иного рода, мать возбуждает жалость, требует внимания. Болек выполняет все свои сыновние обязанности с присущим ему педантизмом. Но не вполне уверен, можно ли назвать любовью чувство, которое он питает к матери. Впрочем, Болеслав подозревает себя в пеком эмоциональном бессилии: он не способен любить. Такой уж уродился. Это он себе часто повторяет.
Мать стоит у стеллажа с книгами, спиной к двери, и что-то поправляет на полках. Заметно постаревшая за последние годы, низенькая и грузная, она выглядит пенсионеркой, которая подрабатывает в библиотеке на подставки. И вдобавок так чудовищно одета: сейчас, например, щеголяет в фиолетовых брюках. При ее-то комплекции! Болеславу известно, что мать купила эти шерстяные брюки на распродаже за бесценок, поскольку здесь, в библиотеке, холодно, тянет из подвала, а у нее ревматизм. Но ведь он сто раз предлагал пойти вместе по магазинам и отыскать какие-нибудь другие брюки, приличествующие ее комплекции и возрасту. Все было напрасно. Людмила Барыцкая всегда прерывала его уговоры: нигде таких не найдешь. Эти импортные, из ГДР, и на этикетке надпись, что они обладают лечебными свойствами.
Услыхав, что кто-то вошел, она оборачивается, и сын видит плоское, лишенное выражения лицо матери.
— Что случилось, Болек? Что привело тебя в сии чертоги?
— Наденьте пальто, мама. Панна Зося, надеюсь, вы замените сегодня маму? — говорит инженер, одновременно помогая матери одеться.
— Что же все-таки случилось? — бормочет перепуганная Людмила Барыцкая.
— Поговорим в машине, — отрезает сын, берет ее под руку и ведет к дверям.
Мать пытается протестовать, но безрезультатно. Ей остается только думать: мой сын — деспот. И это единственное, что он унаследовал от отца?
Они садятся в «вартбург», и только здесь молодой инженер нарушает молчание. Обращается к матери излишне резким тоном.
— Едем в Н. Отец лежит там в больнице. Он попал в катастрофу. Поговорим, когда пробьюсь через эти пробки.
Людмила Барыцкая с минуту молчит, потом тихо, словно смирившись, спрашивает:
— В каком он состоянии?
— Крайне тяжелом.
Женщина умолкает. Она страдает начальной формой грудной жабы, и дурная весть вызывает хорошо знакомые ей симптомы. Боли. Разве это не странно? Ведь она уже давно смирилась с судьбой, с уходом Янека, с его утратой. Казалось бы, он стал ей чужим человеком, более тот, человеком, который нанес ей обиду. Но вот известие, что с ним стряслась беда, причиняет боль, острую боль. Молчит и сын. Умышленно медлит с разговором, для вида проявляя повышенное внимание к уличному движению. Раз-другой искоса поглядывает на мать.
Людмила Барыцкая низко опустила голову. Плачет, слезы всегда приносили ей облегчение. Но не сегодня. Оплакивает ли она судьбу Яна? Или собственную жизнь, которую трудно назвать счастливой? Не удивительно, что именно сейчас она думает о своей молодости, прошедшей в Ковеле на Волыни, о том дне (июльском дне 1944 года),) когда впервые увидела подпоручика Барыцкого в сапожной мастерской своего отца, Альбина Германюка. Барыцкий препирался с мастером (он пользовался этим забавным титулом) о сроках и качестве ремонта сапог, которые, по существу, не годились в починку. Старый Германюк, несмотря на свою украинскую фамилию, был закоренелым поляком, здесь, на Волыни, чувствовал себя как бы преемником всех Острогских, Вишнёвецких и Потоцких. А кроме того, был фанатичным сторонником польского эмигрантского правительства в Лондоне. До исступления доводили его политические концепции молокососов, явившихся вместе с русскими с востока, как, например, этот танкист, а когда злился, терял голову. Поэтому подпоручик наслушался всяческих грубостей в адрес «голоштанного войска», а также разных сравнений, ибо сапожных дел мастер Германюк был в прошлом солдатом многих армий.
Людмиле шел двадцать второй год, она кончила педагогические курсы во время кампании по ликвидации неграмотности в 1940 году. Болеслав знает ее молодой по многим фотографиям той поры, сниматься было тогда страстью Людмилы. На карточках — девица с большими наивными глазами и пышным коком (волосы всегда были ее украшением), роста среднего, судя по обширному бюсту, уже весьма перезрелая. Из-за своей робости и известной холодности она была девицей, и весь ее греховный багаж составляла дюжина дружеских поцелуев, обычных, ничего не значащих, которыми сопровождается игра в почту.
Именно в тот день Людмила не пошла в школу. Разве это не удивительное совпадение, не перст божий? Значит, по велению судьбы она в тот день осталась дома, по велению судьбы стала на пороге, не в силах оторвать глаз от танкиста, который, услыхав очередной выпад старого Германюка, улыбнулся ей весело и заговорщицки.
К счастью или несчастью, сапоги были приняты в починку, а подпоручик, вместо того, чтобы прислать за ними ординарца, явился самолично с бутылкой шампанского (!), которую они осушили втроем, разгоряченные яростным спором о будущем Волыни. Старый Германюк, хлебнув еще собственного самогона, обозвал молодого человека отступником. Три дня спустя подпоручик Ян Барыцкий проводил Людмилу из кино до самого дома. Это была типичная для окраины Ковеля деревянная хата с мансардой. Показ фильма на свежем воздухе начинался в те июльские дни лишь с наступлением полнейшей темноты. Офицерик был симпатичный, казался Людмиле рыцарем из сказки. На совместной фотографии, снятой в тот же день и бережно ею хранимой, которая со временем побурела и выцвела, Ян и Людмила являли собой, что называется, очаровательную парочку: Барыцкий считался первым красавцем в танковой бригаде, мундир шел ему, а она — несколько обескураженная, не блещущая красотой, но все же миловидная девица, это следует признать. Главное ее украшение — косы, тяжелые, уложенные короной, золотисто-ржавые, как спелая волынская пшеница, чего на выгоревшей фотографии нельзя уже было рассмотреть.
В тот памятный день на прощанье Барыцкий вдруг преобразился, кончились шуточки, Людмила оказалась в его объятиях, он втиснул ее в угол крыльца и целовал, до конца дней своих будет она помнить свою растерянность, резкий запах мужского пота, смешанный с благоуханием табачного перегара, бензина и одеколона. Руки Барыцкого бесстыдно и заученно попросту насиловали ее. Сдерживая смех, он предостерег, что эту ночь они проведут вместе, что нет от него спасения, именно так и сказал. Людмила была скованна, не отталкивала его, следила, как разыгрывается долгожданная и желанная мистерия первой любви, подавленная тем, что это отнюдь не поэтично.
После полуночи Барыцкий разулся, на удивление просто успокоил свирепого Рекса, вскарабкался на низкую кровлю и с кошачьей ловкостью проскользнул в открытое окно ее комнаты. Людмила, парализованная страхом, подтянула к подбородку простыню, которой укрывалась в тогдашнюю жару, а потом уже не оказывала сопротивлении — будь что будет, — хотя, кроме боли, испытывала и какое-то унизительное сожаление. Но ведь это была любовь, правда первоначально столь трудная для нее, любовь настоящая, долгожданная, доселе известное ей лишь по книгам сладостное таинство. Тут не было сомнений: все привычное вдруг отступило на второй план. Остался только Янек, этот сильный, неуемный мужчина.
Теперь Людмила ежедневно приходила к Барыцкому, Ян задергивал на открытых окнах выгоревшие занавески и раздевался догола. Быстрее, торопил он, чего канителишься? Людмила всегда медлила, а он горячился, обнажал ей плечи, грудь, вытаскивал шпильки из волос. Она не могла избавиться от нелепого теперь чувства стыда. И все начиналось сызнова. Людмила обхватывала обеими руками его лохматую голову, зажмуривала глаза и лежала покорная, деля с ним грех пополам и потакая ему во всем. Изнемогшая, она приближалась к предвкушению счастья.
— Ты холодна, — говорил он. — Ничего не могу с тобой поделать.
Но для нее эти единоборства в постели оставались какой-то формой жертвоприношения: она была к ним готова, ибо этого желал Янек. И так продолжалось — по существу, без каких-либо перемен — две недели, ежедневно, и даже, несмотря на скандалы, учиняемые старым сапожником, каждую ночь, вплоть до того вечера, когда запыхавшийся Янек прибежал прощаться.
Позднее репатриантка Людмила Германюк отыскала своего рыцаря из сказки в землянках, где-то на Люблинщине, что, впрочем, было для Барыцкого явным и неприятным сюрпризом. Представ перед ним, она расплакалась. Слова были излишни: ее беременность была слишком заметна. Через неделю они поженились.
Такова была история их любви. Людмила, на сносях заметно отяжелевшая, став матерью, с головой ушла в заботы о слабеньком и болезненном Болеке и превратилась в типичную наседку. Такова была ее участь. Где ей было понять масштабные, все более грандиозные дела Янека. Она стряпала. Выхаживала ребенка. Следила за одеждой мужа. За столом, если он обедал дома, спрашивала: «А что слышно у тебя в учреждении?» Барыцкий пожимал плечами, его раздражал этот вопрос. Учреждение! Его учреждение было уже тогда огромной лабораторией, где рождались конструкции и смелые проекты, одной из крупнейших стройплощадок Польши.
Пожалуй, мать никогда не была счастлива. Но отца это вовсе не касалось. Он существовал где-то рядом с ней, для него она была только домашняя хозяйка. А потом оказалось, что его не устраивает интеллектуальный уровень жены. Что он перерос ее! Какая, непорядочность! — безжалостно думает сын, не способный посочувствовать человеку, который лежит где-то в агонии под ножом хирурга. В агонии? А может, снова выкарабкается, как после прежних передряг? Он пережил — если память Болеку не изменяет — три катастрофы, причем одну из них — крайне скандальную. Болеслав лишь много чет спустя узнал, что отец возил на Мазурские озера красотку секретаршу, которой автомобильная авария стоила сотрясения мозга. Дело кое-как замяли, но между родителями начались полные недомолвок стычки. «Прошу тебя, Людмила, не говори об этом, — слышит Болек голос отца. — Не надо возвращаться к этому вопросу. Ведь таков был уговор!» Тогда — хоть ему и здорово досталось — все же выкарабкался. Кто знает, может, удастся и теперь? Всегда падает как кошка — на четыре лапы.
Такое отношение к отцу развивалось постепенно — восхищение, от которого дух захватывало, сменилось пробуждающейся неприязнью, которая переросла в ненависть, когда на горизонте возникла Ирена. Болеслав плохо думает об Ирене. Плохо, презрительно. Отцу, с его славой, успехами, персональными машинами и стройплощадками, не хватало только этого выхоленного, прекрасного тела. Ян Барыцкий, эгоист и эгоцентрик, попросту завладел ею, она ему понадобилась в его новой, престижной квартире, в его удобной министерской постели, этакая красивая, возбуждающая финтифлюшка. Имел ли он право так обидеть жену, уже тогда немолодую и одинокую? Имел ли он на это право?
Педантичный молодой Барыцкий начисто отвергает мысль об оправдании человека, который, если называть вещи своими именами, на военном бивуаке соблазнил и использовал наивную порядочную провинциалочку. А потом столь двусмысленно не отвечал на ее письма. Старый Германюк тоскует по Волыни, лежит на одре болезни и не переваривает зятя. Он заверяет внука, что его отец прятался где-то на краю света. И если бы не настойчивость Людмилы, которая на последнем месяце беременности, в поисках отца своего еще не родившегося ребенка — в тогдашних-то условиях! — совершала бесконечные поездки, он не стал бы официально отцом, исчез бы навсегда. Может, так было бы лучше?
Молодого человека не волнует, что подобное мнение отчасти несправедливо, поскольку Ян Барыцкий был по-своему хорошим и любящим отцом. Болек не помнит их совместных игр, воскресных прогулок, когда Барыцкий бывал дома, а не «в глубинке»; подаренных им первых книг, не помнит и разговоров, не желает даже признаться, что обязан отцу, а не матери своим мировоззрением. Старается, как может, вытравить из памяти образ отца. Обида матери слишком его уязвляет.
Но вот они выезжают на загородное шоссе. Конец городской неразберихе.
— Теперь потолкуем, — говорит Болек.
Людмила Барыцкая громко сморкается.
— Едем в Н., — говорит сын. — Отец, видимо, не выживет. Так мне сказали. Хотя так говорили нам всякий раз, помнишь?
— Ты считаешь, я должна…
— Наше присутствие необходимо.
Людмила снова начинает плакать.
— Перестань, мама. Это бессмысленно. Если он даже умрет, то смерть его будет красивой, изысканной. И пожил, и вкусил услад. Ни в чем себе не отказывал. Мне же сказал однажды, что мечтает умереть на строительной площадке, а не в постели.
— Ты говорил, что это была автомобильная катастрофа.
— Для отца служебная машина то же, что и стройплощадка. Уже давно за него строят другие, а он разъезжает на своем «мерседесе». Перерезает ленточки, открывает, освящает. Епископ от строительства.
— Не говори так об отце.
— Я не говорю ничего дурного. Но ты не можешь меня заставить отзываться о нем хорошо.
Это ужасно, — думает Людмила. — Подобное отношение сына к отцу. Господи, за что ты нас так наказываешь? — Она заливается слезами, сын достает из кармана бумажный носовой платок и подает матери.
— Успокойтесь, мама. В перчаточнике есть одеколон, протрите себе лицо. К чему устраивать спектакль? — И добавляет резче: — Мама, перестаньте хныкать!
Людмила подчиняется. Ее кроткая податливость злит Болека, и он решает затронуть наиболее щекотливую тему. Своих колоссальных, а следовательно, и финансовых успехов отец добился, уже расставшись с матерью. После развода. Что это значит с точки зрения закона? Барыцкий-юниор полагает, что в данном случае последнее слово не за законом. Что существуют неписаные житейские законы. И эту свою точку зрения он весьма категорично изложил однажды отцовскому юристу в министерстве доктору Паруху и самому отцу.
Их разговор, бурный и изобилующий взаимными оскорблениями, завершился поражением Барыцкого-сеньора, который не выдержал натиска и принял условия сына.
— Да будет вам известно, мама, что год назад я встречался с отцом, — говорит Болеслав. — Это была моя инициатива. Я нажал на него. Меня интересовала материальная сторона. Я не вижу оснований, почему эта женщина должна купаться в роскоши, а вы, мама, после стольких испытаний — отказывать себе во всем? Отец обещал это уладить, но мне пришлось неоднократно звонить юрисконсульту и даже угрожать скандалом, если вопрос не будет решен официально. Парух мне в некотором смысле помог. Половина отцовской дачи после его смерти отойдет вам, мама.
— О боже, — стонет Людмила. — Неужели надо непременно сейчас говорить об этом?
— Завещание Парух оформил при мне как полагается. Я не говорил раньше, чтобы не волновать вас. Но теперь вынужден. А остальное — это уже обычная процедура введения в наследство. Оставьте это мне, мама, у меня рука твердая. Отцу много лет везло, как, например, с проектом комбината для ГДР. Он заработал кучу денег. Я не отдам всего этой женщине.
— Болек, почему ты ее так ненавидишь? — шепчет Людмила. — Это плохо. Нельзя давать волю таким чувствам.
— А я ее не ненавижу, — произносит вполголоса инженер Болеслав Барыцкий. — Я ее презираю.
Молодой человек умолкает, ибо они уже подъезжают к Н. Новое шоссе взбегает на возвышение, откуда отчетливо видны ветхие домишки путейцев, темнеющие среди коробкообразных построек последних лет.
* * *
Станцию в Н. Зарыхта видывал только из окна вагона. Чаще проезжал через городок на машине, варшавское шоссе пробегало в стороне от разъездов и железнодорожных путей, лишь в одном месте их пересекало. Переезд, у которого частенько приходилось дожидаться битый час, напоминал о близости вокзала, выстроенного в стиле, типичном для железнодорожных строений бывшего Королевства Польского.
Вместе с ним с поезда сошли трое железнодорожников, которые сразу же исчезли в недрах вокзала, и маленький человечек в непромокаемом плаще с несессером в руке. Он обогнал Зарыхту и затрусил мелкой забавной рысцой — может, потому, что было холодно и моросил дождь, — к выходу на привокзальную площадь.
Какого черта я сюда приехал? — еще раз подумал со злостью Зарыхта. — Нелепая, бессмысленная затея. Пойду в больницу, и что? Поклонюсь Барыцкому на смертном одре и скажу: мы вместе шли по жизни, брат мой. Вместе финишировали. И посмотрю с любовью ему в глаза. Либо скажу: ты дал маху, поступил со мной непорядочно, но я тебя прощаю. Я великодушен. Разумнее всего сесть в первый же варшавский поезд и забыть обо всем. Но ближайший отходил только через три часа. Чертовщина, — подумал он. — Ну и влип, придется расхлебывать эту кашу.
Зарыхта двинулся к выходу тяжелой походкой старого строительного рабочего. Так он и выглядел — костюм из синтетики, уже давно немодного покроя, пальто, купленное десять лет назад в Венгрии, старательно начищенные ботинки, сшитые у частника (понадеялся, что обувь, сшитая на заказ, окажется удобнее для больных ног, да, видно, от недомоганий, связанных с возрастом, нет средства). Проходя через зал ожидания, он увидел знакомое отражение в зеркале, пестревшем рекламами косметической фирмы; тяжело ступающий седой мужчина не понравился ему, он почувствовал себя побежденным недугами. Прежде, когда был вполне здоров, он совершенно не интересовался своим внешним видом.
Перед зданием вокзала на дожде и промозглом ветру маячил прибывший варшавским экспрессом маленький человечек и беспомощно оглядывался по сторонам, поскольку на стоянке не было ни одного такси. Сюда, в окрестности вокзала, еще не добрался современный стиль. Домишки вокруг площади, вымощенной булыжником, серые, неказистые, помнят времена, когда в городке размещался царский гарнизон, а в трущобах ютились кабаки и бордели. Клумбы возле вокзала увядали среди этой серости и слякоти. Захолустье. Глухая провинция! Привокзальный уголок соответствовал настроению Зарыхты, был мрачный и запущенный. Вокзал утратил свое давнишнее значение: по этой второстепенной линии курсировали лишь только немногочисленные поезда дальнего следования. Пригородное движение шло по новой, электрифицированной ветке, подведенной к противоположной окраине, поближе к крупному комбинату «Сельхозмаш». Зарыхта вспомнил об этом лишь сейчас, под сонным, моросящим дождем. В Н. он мог добраться на электричке, а не трястись в псевдоэкспрессе! Следовало бы об этом помнить, ведь сам прикладывал руку к утверждению сметы на строительство этой ветки.
Маленький человечек, без шляпы, с мокрой лысиной, стоял двумя ступеньками ниже его и то и дело оглядывался на Зарыхту, демонстрируя расторопные выпуклые глаза и огромные уши. Его навязчивость заставила Кароля приглядеться к человечку внимательнее, и ему показалось, что он уже где-то встречал этого типа. В этот самый момент человечек поклонился довольно подобострастно и поднялся на две ступеньки. Встал рядом с Зарыхтой и не отрывал взгляда от его лица. Это раздражало и стесняло.
Вдруг человечек кашлянул и с напускной любезностью проговорил басом, не вяжущимся с его фигуркой:
— Если не ошибаюсь, товарищ Зарыхта?
— Я.
Память у меня совсем никуда, — подумал Кароль. Как же он мог забыть: человечек приходил к нему в министерство несколько лет назад. Несколько? А может, раньше? С рекомендательной запиской от Ханны. Она писала: «Это журналист. Друг Янека». Зарыхта, удивленный запиской, дач ему интервью, беседовали полчаса. Человечек был хорошо подготовлен, тему выбрал своевременную: специфика новой технологии, внедрявшейся тогда в блочном строительстве, но чувствовалось, что интересует его не сборный железобетон. В беседе постоянно всплывали модные «общечеловеческие» проблемы. Вопросы социалистического гуманизма и т. д. и т. п. Пожалуй, это было больше чем пять лет назад. В заключение беседы журналист поинтересовался обеспечением безопасности труда на стройке, ведущейся новаторским методом, который поражал даже специалистов. Зарыхта — в соответствии с собственными предположениями — заверил, что безопасность, если речь идет о прочности сборных конструкций, является стопроцентной. Интервью появилось в популярном еженедельнике, а несколько дней спустя в одном из воеводских городов рухнуло многоэтажное здание, возводимое именно этим методом. Разумеется, причины катастрофы не имели ничего общего с технологией, не обнаружились изъяны и в конструкции. Тщательное расследование выявило чью-то преступную халатность по линии надзора, а то и вовсе уголовщину. Несмотря на это, интервью Зарыхты сделалось мишенью многочисленных нападок и колкостей. В столичной прессе появились даже карикатуры, что Зарыхта переживал крайне болезненно. Близился его закат, но путь вниз предстоял довольно долгий, и его еще тревожил вопрос, который задают себе те, под кем начинает качаться кресло. Не травля ли это? От этой истории осталось обидное воспоминание о подосланном Ханной и самим сатаной журналисте, роль которого в печальном происшествии была явно мизерной. Но действительно ли такой мизерной? Застарелая предубежденность с годами нарастала и превращалась в некий рефлекс: журналист — это неприятности!
— Как фамилия? — спросил он теперь, вспомнив все это. Наклонился, чтобы лучше слышать.
— Дурбач. Яцек Дурбач.
— Да. Помню.
Маленький человечек перебросил несессер из руки в руку, словно хотел поздороваться, но передумал и сказал, кисло улыбаясь:
— А такси… Подозреваю, что пас привело сюда одно и то же дело.
Они действительно являли собой странную пару: тощий, словно иссушенный голодом, старик, а рядом то ли гном, то ли шут гороховый.
— Одно и то же дело? — буркнул Зарыхта. — Что вы имеете в виду?
— Ведь вы, товарищ, наверняка в больницу. Точно? И я туда же.
Зарыхта был неприятно обескуражен. Черт побери, неужто все мои мысли начертаны у меня, словно вывеска, на лбу? Я же никому не говорил о поездке. Даже Ванде.
Изумление на его лице необычайно польстило Дурбачу.
— Догадался, верно? У меня безошибочная интуиция…
Фамильярным жестом взял Зарыхту под руку, но тут же, как бы спохватившись, что рановато позволять себе подобное панибратство, отпустил мокрый от дождя рукав. Скромно, с фальшивой ноткой в голосе добавил:
— Два часа назад я узнал о несчастном случае с Барыцким. На этом чертовом смертельном повороте, о котором уже писал когда-то. Может, читали? Как только узнал, сразу же решил поехать, разобраться, дать по мозгам.
И, заглядывая Зарыхте в глаза, со скрытым вызовом в голосе добавил:
— Ибо я так понимаю общественную миссию моей профессии.
— Правильно, — произнес без особой убежденности Зарыхта.
Но только этот Дурбач, да, пожалуй, и все журналисты не увязывались в его представлении с какой-либо общественной миссией.
— А вы, товарищ, легко догадаться, почему здесь. Ведь столько лет работали вместе с Барыцким. О вас говорили: неразлучные.
Зарыхта молчал.
— Говорят, с ним скверно, товарищ Зарыхта. Вы что-нибудь знаете?
Наконец подъехало такси, большой голубой «мерседес», модель двухгодичной давности. Человечек бросился к дверце автомобиля, открыл ее.
— Пожалуйста, товарищ, надеюсь разрешите подвезти вас?
Зарыхта сел, сказал: — В больницу! — и прикрыл глаза. Бас Дурбача гудел, гудел, гудел непрерывно.
Кароль старался не слушать. Выбоины и булыжник остались позади, машина заскользила по асфальту. Они окунулись в шум провинциального центра, такого же, какие всюду в подобных городках. Такие же блочные дома, те же торговые павильоны. Журналист острил — по крайней мере так ему самому казалось — и смеялся, потом начал допытываться у водителя, не в накладе ли он теперь, когда подорожало горючее. А Зарыхта вспоминал первую большую стройку, на которой дерзал вместе с Барыцким. Навязчивость воспоминаний становилась, физически ощутимой. Он прижимал рукой напряженно колотившееся сердце. Если бы можно было избавиться от воспоминаний! Вместо того чтобы ехать сюда, следовало бы пойти в кино, лучше всего на комедию с де Фюнесом. И хохотать до упаду над его трюками. Убегать от воспоминаний. А не стремиться им навстречу.
Неразлучные? Да, действительно они долго были вместе, внешне одинаковые, но ведь уже на старте наметились различия. Барыцкого баловала судьба, а Зарыхта как-то сразу уподобился тяжеловесному трудяге-копру. Так уж и осталось навсегда. Что значит — навсегда? Вплоть до сегодняшнего дня? Вплоть до могилы? Зарыхту не покидают мысли о смерти. Пока был здоров, в расчет принималась только жизнь. Он не мог припомнить, представляла ли для него тогда смерть какую-либо проблему. Пожалуй, только неприятность, поскольку требовалось в срочном порядке подыскивать человека на какую-то со вчерашнего дня освободившуюся должность. А теперь, когда оказался с ней лицом к лицу…
Он встрепенулся, открыл глаза: радостно возбужденный Дурбач размахивал маленькими ручками, уши его пылали.
— Это кошмар! — ораторствовал он, посматривая на Зарыхту. — Только драма, только несчастье способны сдвинуть дело с мертвой точки. Так у пас заведено. Поляк умнеет лишь после беды. Вот и теперь. Надеюсь, что за счет Барыцкого удастся наконец коренным образом решить проблему этих порочно спроектированных поворотов. А как по-вашему?
— Я не езжу на машине, не разбираюсь… — сказал Зарыхта.
— Да, не ездите, — согласился Дурбач и умолк более красноречиво, чем если бы договорил до конца то, что думал: с некоторых пор не ездите на машине…
Высадились возле больницы. Дурбач принялся искать по всем карманам кошелек, но прежде, чем нашел, за проезд заплатил Зарыхта. Журналист, повернувшись, разглядывал здание.
— Красотища? — произнес он саркастическим тоном. — В таком жить да радоваться.
Собственная острота развеселила его, но он тут же посерьезнел.
— Видите, товарищ Зарыхта? — журналист показал на желтые санитарные машины, стоявшие во дворе. — Прибыло варшавское подкрепление.
— О чем вы? — спросил Зарыхта.
— Специалисты из клиники Министерства здравоохранения. Уже здесь. Обратите внимание — варшавские номера, — пояснил Дурбач. — То ли дело, когда ты лицо значительное. Даже помрешь в окружении светил…
Зарыхта смотрел на приземистое, мрачное двухэтажное строение с фасадом в стиле классицизма. То ли монастырь, то ли жандармское управление. Здание весьма неприглядное, позавчерашнее, крайне омерзительное, несмотря на светло-желтую штукатурку. В этой развалюхе после капитального ремонта можно было бы поместить интернат заводского ремесленного училища, и то с грехом пополам. Но чтобы повятовую больницу?
— С наполеоновских времен, — сказал Дурбач. — Даю слово! Это один из тех госпиталей, которые Наполеон строил перед походом 1812 года. Впрочем, кто-кто, но вы-то, товарищ Зарыхта, пожалуй, кое-что об этом знаете. В провинциальном захолустье все еще пугают своим видом эти наполеоновские госпитали. Однако новое уже подходит, уже грядет, верно? А там, в глубине, — он показал на многоэтажное здание еще в строительных лесах, — если помните, товарищ Зарыхта, это именно та нашумевшая новая больница. Строят ее, строят и не могут выстроить. Когда ее должны были сдать? Сколько раз вычеркивали из планов?
— Почему я обязан это помнить? Я никогда здесь не был, — буркнул Зарыхта и солгал, ибо четкая, услужливая и зловредная память уже подсказывала, что его как-то привозили сюда, чтобы показать, какое значение имеет строительство новой больницы, но он отшутился, не пожелал войти в эту развалюху.
— А, не помните… — улыбнулся Дурбач так, словно знал и об этом инциденте. Вдруг переменил тон и посерьезнел. — У меня, к вам просьба, товарищ Зарыхта. Я войду с вами, ваше присутствие мне это облегчит. Здесь, в Н., ваша фамилия известна всем. А мне надо узнать, каково состояние Барыцкого. И побольше о несчастном случае. Только моя фамилия, сами понимаете, отпугивает. — И снова саркастически добавил: — Не любят нас, журналистов, ой, не любят! Верно, товарищ Зарыхта?
* * *
Новая больница (как давно утверждались планы ее строительства!) пугала неоштукатуренным кирпичом и черными от затеков швами керамзитобетонных плит. Неужели и в этом он, Зарыхта, виноват? Почему до сих пор не закончили? Неужели причиной тому были его давнишние решения? И уж так ли важно, что тогда, много лет назад, он не вошел в эту смердящую карболкой развалюху? Или что час спустя в комитете резко — по своему тогдашнему обыкновению — прервал дискуссию? «Товарищи, сперва надо обеспечить людей работой, пищей, а только потом лечить». Было ли правильным это его решение? Так ли ему следовало решать? Сначала строить комбинат, потом больницу? Имеющиеся в наличии производственные мощности — так в ту пору казалось Зарыхте — исключали иное решение вопроса. Был ли он тогда прав? Даже если бы эта проблема рассматривалась не давным-давно, а сегодня, завод сельскохозяйственных машин, безусловно, пользовался бы приоритетом. А строить то и другое? Разве что на общественных началах, — иронизировал он. — Как всегда — по одежке протягивай ножки.
И второй вопрос, больное место Зарыхты, вся шкура которого и без того в рубцах. Его выставили на посмешище. Сойти со сцены — рано или поздно этого, разумеется, не миновать, но чтобы еще до нокаута публика покатывалась со смеху? Дурбач и об этом напомнил, да как ловко, одним словечком. Ибо Зарыхта не один раз, а дважды имел дело с Дурбачем. После публикации беседы о железобетонных конструкциях и проблемах техники безопасности, вызвавшей нападки в печати на ведомство, он разозлился и, воспользовавшись своим служебным положением, специальным циркуляром запретил руководителям и работникам подведомственных ему объектов давать какие-либо интервью без согласования с ним, Зарыхтой. Он уже зарывался, делал глупость за глупостью. Близился его финал. Разумеется, циркуляр этот немедленно попал в руки журналистам. И началось. Заметки в газетах, потом гневные статьи в еженедельниках. Подключился и солидный литературный журнал, который якобы за что-то боролся… В журналистских кругах поднялся шум: дескать, зажим критики, антиобщественная деятельность, идущая вразрез с задачами, стоящими перед средствами массовой информации, подрыв социалистической демократии. Ханна первая подсказала тогда: травля! Зарыхта еще только думал: легко критиковать! Раз-другой была упомянута его фамилия. Вдруг он почувствовал, что становится одиозной фигурой. В органе, где подвизался Дурбач, кто-то пустил в оборот выражение «антижурналистская зарыхтиада». Да, да, похоже, что эта шпилька вышла из-под пера Дурбача. Беспардонный тип! Отсюда, пожалуй, и этот сегодняшний намек: не любят нас, журналистов, ох, не любят! Зарыхтиада! Он обретал известность, и нет ничего удивительного в том, что после декабря 1970 года слетел. Таков был его путь вниз.
К чертям писаку! Где-то в больничном коридоре Зарыхта потерял Дурбача, не было никакого Дурбача наяву, это только мираж, плод его собственного больного воображения. Теперь, в этой сутолоке, он снова одни со своими мыслями. Эх, Зарыхта, Зарыхта, если бы мог, начал бы все это сызнова? Конечно. И не допустил бы прежних ошибок, всех этих зарыхтиад? Наверняка выдумал бы новые. А к Барыцкому зачем придираешься? Человек всю жизнь вкалывал. Какой это был безотказный бульдозер! А ты к нему пристал только потому, что он был более тонким, более гибким, дипломатичным. И похитрее тебя. Легче сгибался, легче выпрямлялся. Теперь он умирает, но смерть не оправдание. Хотя в чем бы он, Барыцкий, должен был оправдываться? Наверняка хотел, чтобы все обошлось как можно лучше, но ведь благими намерениями вымощена дорога в ад.
На партийном собрании после декабря, когда решались человеческие судьбы, когда, как один из важнейших пунктов повестки дня, разбирался вопрос Зарыхты, секретарь партийной организации обратился к Барыцкому:
— А вы, товарищ, не выскажетесь? Кто лучше вас знает товарища Зарыхту?
Тишина вдруг сгустилась, на всех лицах появилось выражение напряженного ожидания. Чувствовалось, что ответ, который должен прозвучать, решит все. Люди знали, что Барыцкий — друг Зарыхты. Может, секретарь хотел таким образом помочь Зарыхте? Барыцкий встал, откашлялся, потер характерным жестом глаза.
Он говорил монотонным, усталым и лишенным выражения голосом. Вначале невыносимые избитые штампы: Зарыхта — товарищ, Зарыхта — наставник, Зарыхта — руководитель. Кароля передернуло, ах, к чему это приторное вступление. Ну! Ударь же наконец! Чего тянешь?
— Говори по-человечески, что думаешь! — не выдержал Зарыхта и крикнул на весь зал: — К чему эти обиняки?
— Товарищ! — одернул его секретарь.
— К чему этот фимиам? Мертвому кадило! — кипятился Кароль. — Зачем он рассказывает мою биографию? Кому она сейчас интересна?
Зарыхта махнул рукой. Этот жест был красноречивее слов — мол, говорите, что хотите. Взглянул на Барыцкого. Все это было ошибкой: и выкрики с места, и взмах руки, и прежде всего презрительный взгляд. Барыцкий догадался, о чем думает в эту минуту Зарыхта — ты трус, оппортунист, всегда был таким. Помнишь, что впервые я обвинил тебя в оппортунизме в твоей собственной комнате, во время нашей первой дискуссии, когда мы были совсем еще юнцами? Я ошибался. Переоценивал тебя всю свою жизнь.
Барыцкий выпрямился, прищуривая глаза. С окаменевшим лицом, с иным оттенком в голосе произнес:
— Хорошо. Поговорим без обиняков. Зарыхта тормозит развитие нашей отрасли. Мы все это знаем. И прежде всего молодежь. Стал консерватором. Боится нового. Мы все твердим об этом беспрестанно не первый месяц. А самое огорчительное, что не понимает нашей эпохи. Уйму времени я истратил на него, стараясь втолковать ему многое. Он ничего не понял. Ни возрастающих потребностей народа, ни изменившихся возможностей. Да. Это я хотел и должен был сказать.
— Отличная надгробная речь! Большое спасибо, Янек, — горько усмехнулся Зарыхта.
— Товарищ! — еще раз возмутился секретарь.
— Увы, Кароль, хотя сердце у меня и разрывается, положение таково, каким я его обрисовал, — тихо закончил Барыцкий, но все это хорошо расслышали. — Тяжело говорить тебе прямо в глаза, я виноват, что прежде слишком осторожничал. Надеялся, что в конце концов сам поймешь. Но, видимо, ты уже окончательно выдохся. Отстаешь от времени, и снится тебе военный коммунизм. А люди хотят жить, и отнюдь не по твоим образцам. Хотят большего и лучшего. Ведь такова была суть нашей революции. Это мы обещали.
Зарыхта уже не слушал, глядя в лицо Барыцкому, он в отчаянье крикнул:
— Ты вонзил мне нож в спину!
— Тебе трудно это понять, под старость ты стал таким… черствым, бесчувственным, — почти выкрикивал Барыцкий. — У тебя всегда были такие задатки! Ты беспощаден к себе и другим. А люди, молодое поколение, которое подросло, хочет жить иначе. Оно имеет на это право.
А Зарыхта, потрясая кулаком, огромным, как каравай, гнул свое:
— Ты вонзил мне нож в спину!
Можно ли забыть такую сцену? Можно ли вытравить из памяти такой конец их дружбы, пожать плечами и сказать себе: пустяки?!
Зарыхта встряхнулся, заставил себя вернуться к действительности. Огляделся. В полумраке, у серых стен, на старых, выкрашенных суриком лавках теснились мужчины и женщины, воздух густел от шибающего в нос запаха пропотевшей и мокрой от дождя одежды. Запустенье, — возмутился Зарыхта. — Разгильдяйство. Прошла молоденькая сестричка, он хотел ее остановить, спросить, где заведующий, но та не заметила его или сделала вид, что не замечает. Увидал на дверях надпись «Прием больных». Вошел без стука и стал перед молодой врачихой, которая осматривала мальчишку лет десяти, раздетого до пояса и хныкающего.
— Как найти заведующего? — спросил Зарыхта.
Врачиха окинула его разгневанным взглядом.
— Прошу выйти! — закипятилась она. — Читать умеете?
Это был мир особых законов, здесь властвовали люди в белых халатах: их замашки Зарыхта познал, лежа в клинике, роскошной по сравнению с этой больницей.
Он ретировался и, оказавшись уже за дверью, заметил другую надпись: «Посторонним вход воспрещен». Да, здесь действуют иные законы, не те, что, привычны миру здоровых.
По узкой и крутой лестнице Зарыхта взобрался на второй этаж, миновал несколько сумрачных коридоров, выложенных драным линолеумом, и наконец с облегчением увидел дверь секретариата. Вошел и без приглашения уселся на стул возле письменного стола. Тут было уютнее. На окне стояли цветы. На стене висел большой пестрый календарь-реклама, выпущенный «Сельхозмашем».
Секретарша, пожилая седая дама, привыкшая к людям, которые добираются сюда из последних сил и, подобно ему, падают на стул, взглянула на него без удивленья.
— Я — Зарыхта, если это что-либо вам говорит, — сказал Кароль. — У вас лежит мой… — он замялся, — мой товарищ, Барыцкий…
— Автомобильная катастрофа?
— Да. Я специально приехал. Хочу поговорить с заведующим больницей.
— Он в операционной.
— Можно видеть Барыцкого? — спросил Зарыхта.
— Его оперируют.
Зарыхта глянул в окно. Отсюда был виден псевдоготический костел, а за ним поле, где поблескивали красным лаком сотни культиваторов. Еще не построили складов? — подумал он с удивлением. Здесь, в этом городке, время течет медленнее, чем в Варшаве. Хотя в Варшаве бывает и так и сяк, — вздохнул он, — прокладывают магистрали, бог знает что строят, а в нашем доме пятый год барахлит паровое отопление. Подумал и тут же спохватился, что в его размышления вкрался новый оттенок: строят, они. Всегда было: строим, мы. Точнее, я. А теперь вдруг: они. Кто же эти они? Что это за безымянная сила, вечно допускающая какие-то ошибки? Дождь усиливался, стучал по стеклу, на душе было мрачно и тягостно. Зарыхта провел рукой по коротко остриженным волосам, они были влажны. Пожилая дама заметила этот жест.
— Снимите, пожалуйста, пальто, оно мокрое, — сказала секретарша. — Если хотите дождаться результатов операции, я отведу вас в приемную. Там уже приехало несколько человек из Варшавы.
Зарыхта, на секунду теряя контроль над тем, что говорит, простонал:
— Ох и скверно же у вас в больнице.
Он почувствовал свою сопричастность к этому. Они или мы. Они или я. Сколько ошибочных решений принято им на протяжении тех лет! А ведь всегда хотел продвигать вперед эту страну. Лишь об этом помышлял. Ненавидел трущобы, времянки, нищету. И ненависть эта была небеспричинной, он хорошо помнил сырые, затхлые подвалы, где родился и вырос. Между этими подвалами и обычной типовой квартирой М-3, возможно, больше разницы, чем между этой захудалой больницей и шикарной клиникой Министерства здравоохранения. Можно ли преодолеть эту дистанцию прыжком одного поколения? Ему всегда казалось, что победить польскую отсталость можно лишь ценой забвения повседневных нужд. Ценой отчаянных усилий. Предельное самоограничение. Никто ничего не даст нам задаром. Мы должны полагаться на собственные силы. Надо затянуть потуже пояс. Так он действительно думал и в это верил.
Поскольку последнее время его часто угнетала неуверенность, он обратился однажды к Ванде, к единственному человеку, который по-настоящему был близок ему и предай.
— Как по-твоему, только откровенно, ведь ты умна и знаешь меня. Мои мысли. Почему я ошибался в оценках, пренебрегал человеческими нуждами? Только без недомолвок.
Ванда была странным человеком, ее собственная жизнь складывалась не слишком удачно — прямо из девчонок она незаметно превратилась в брюзгливую старую деву. С отцом она была чутка и внимательна, но порой неумолимо прямолинейна. Это он ценил.
— Ты всегда был аскетом, — произнесла она, подумав.
— Что это значит? — вспыхнул он.
— Ты всегда был невзыскателен. Достаточно взглянуть на твою комнату. Разве так люди живут? Никаких потребностей. Как бы постоянно на чемоданах. Другие не чурались радостей жизни. У тебя на это не было времени. Мать права.
— Обвиняешь меня? — не на шутку испугался Кароль.
— Нет. Ведь я хорошо знаю, ты мерил на свой аршин и себя, и других.
Она смотрела ему в глаза с участием, но говорила осуждающим тоном:
— Я согласна с мамой, что ты уже давно, извини за прямоту, разминулся с новыми временами. Ты страшно упрямый. Может, поэтому? И наверняка не понимаешь нашей эпохи: научно-технической революции и роста потребления. Этой обратной связи. Одно обусловливает другое. Современный голод, эта жажда потребления не вяжется с твоим представлением об обществе будущего, сложившимся у тебя еще в годы мирового кризиса, до войны. Своего апогея ты достиг в середине пятидесятых годов. И там остался. Сознайся, ведь к тем годам ты охотнее всего вернулся бы?
— Я был, вернее, чувствовал себя тогда молодым.
— Вот видишь. Но по крайней мере ты никогда не был двуличным.
Это уже зазвучало как жалостливое утешение.
* * *
Доктор Клеменс Яхимович, с 1955 года заведующий больницей в Н., явился в тот день на работу с присущей ему пунктуальностью. Он настолько привык к своей больнице, что уже многие годы как бы не замечал ее материальной оболочки. Доктор прошел в кабинет, снял пальто и любимую старую шляпу (с некоторых пор он утратил былую элегантность). Надевая халат, обеспокоенно глянул в зеркало над умывальником. Мутное, искажающее отражение дешевое стекло не скрадывало все более заметных изменений. Глаза блеклые, белки краснее, чем вчера, все лицо в синевато-багровых прожилках. К старости я сделался бело-красным, — кисло усмехнулся он.
Действительно, гладко причесанные седые волосы, прилегающие к черепу, словно эластичная шапочка, резко контрастировали с багровым оттенком лица. Бодрость этого шестидесятитрехлетнего мужчины, плечистого, с огромными, разбухшими, как у прачки, кистями рук и квадратным, бульдожьим лицом, его цветущий вид уже два года были чистейшей видимостью.
Ибо Яхимович начал внезапно почти с каждым днем дряхлеть. Едва ли не одновременно вышли из повиновения безотказные доселе руки, глаза, сердце. Почему же до пятидесятилетнего возраста он совершенно не считался с возможностью такого варианта? Все, что угодно, только не унизительная, докучливая старость. Но вот внезапно скрутила его гипертоническая болезнь в острой форме, разладились почки, печень. Заглядывая в зеркало, Яхимович, опытный медик, всякий раз немедленно обнаруживал симптомы этих недомоганий. Вот хотя бы как сегодня.
Задребезжал телефон. В такую пору, до утреннего обхода? Удивленный Яхимович взял трубку, секретарша только буркнула, что звонят из милиции, и, прежде чем доктор успел что-либо сказать, соединила его. Зычный голос сообщил, что минуту назад на злосчастном четырнадцатом километре столкнулись две автомашины. Много жертв, скоро привезут тех, кто остался в живых.
И сразу же — как предостережение — прозвучала фамилия: Барыцкий.
Только этого мне не хватало! — с ужасом думает Яхимович.
Заведующий садится за стол, смотрит на свои огромные сцепленные руки. Барыцкий! Какое совпадение! Барыцкий в моей больнице! Достаточно подумать это, чтобы отчетливо увидеть внушительный кабинет Барыцкого и себя, и тех двух бедняг. Они сидят перед монументальным письменным столом, нервничают и испытывают досадное чувство полнейшей зависимости. Все в руках Барыцкого! Яхимович излагает, ибо так условились, наболевшие проблемы больницы в Н., называет цифры, вполне убедительные, но видит, что столь существенное для них дело Барыцкому представляется пустяковым. Затем, чтобы усилить красноречивость цифр и скрасить унылую серость этой статистики, пользуется чем-то вроде иносказания: достаточно, мол, исключить из плана несколько жилых домов на год-два. И предоставить приоритет больнице!
Такие доводы вызывают неожиданную реакцию. Барыцкого коробит, и это сразу же бросается в глаза. Он понижает голос, который и без того зловещ.
— Во-первых, — говорит он, — почему с этим обращаетесь прямо ко мне? А не по соответствующим ведомственным инстанциям? Во-вторых: исключить из плана несколько жилых домов, говорите. Будьте любезны предложить это рабочим «Сельхозмаша». Посмотрим, что они на это вам скажут.
И вот теперь Барыцкий очутится в моей больнице, — лихорадочно думает Яхимович. — Что я с ним сделаю? Куда его положу? А может, в коридоре? Пусть узнает, пусть насладится…
Но тут же понимает, что все это вздор. Барыцкий! Сейчас начнут трезвонить из Варшавы! Он смотрит на часы. Нельзя терять ни секунды.
Первым делом поручает секретарше срочно вызвать хирурга, имеющего вторую категорию, доктора Бухту (своего любимчика и вместе с тем enfant terrible[10] здешних медицинских кругов) и молодого врача Зофью Собутку, исполняющую обязанности ординатора терапевтического отделения (штатное расписание предусматривает вторую категорию, должность уже более двух с половиной лет вакантная). Прежде чем они явились, вызывает операционную сестру, изменяет распорядок дня — а день был как раз операционный, — отменяет ранее отданные распоряжения относительно дачи наркоза, велит установить койку в своем кабинете.
Бухта и Собутка уже в больнице, бегут по коридору. Яхимович, глотнув воздуха, в одной фразе сообщает им о катастрофе и приказывает немедленно очистить трехместную палату интенсивной терапии. Инфарктника и парнишку с травмой перенести в другое место. Зофья Собутка высоко подымает брови, от чего на ее девчоночьем лице появляется выражение, присущее аккуратным, исполнительным первым ученицам. Яхимович догадывается, ага, сейчас начнется: «Как это перенести? Состояние больных» и т. д. Чтобы предупредить эту болтовню, он говорит:
— Никаких дискуссий, коллега! Выполняйте мое распоряжение! А вы, коллега Бухта, готовьтесь к операции. Что вы, разве я прорицатель? Откуда мне знать к какой. Сейчас выяснится, скоро их привезут. Одну койку поставим в моем кабинете. Надо вынести шкафчик и кушетку. Да.
— Кого же это ниспослала нам добрая судьба? — осведомляется своим обычным нагловато-ироническим тоном Бухта. Безобразный, маленького роста, отягощенный всеми комплексами, какие только могут быть у мужчины-коротышки, он наделен невероятно ловкими руками. Воинственность и развязность, в сущности, поза: Бухта страстно влюблен в свою профессию. И слегка демонстративно, а может, и неискренне пренебрегает деньгами и привилегиями.
Если бы не его язык, возможно, он был бы ныне восходящей звездой в своей родной варшавской клинике. А так с треском вылетел, и шумок о нем даже сюда дошел, в провинцию. Талантлив, золотые руки, но слишком остер на язык. Кто с таким сработается?
— К нам везут Барыцкого, — говорит доктор Яхимович.
— Барыцкого? — оживляется Бухта. — Барыцкого бы в коридор, возле сортира. Это для него единственный шанс познать жизнь…
— Будьте серьезнее, коллега, — просит Яхимович. — Отложим ваше предложение до перерыва между робберами.
— Да я всерьез…
— Коллега Бухта, сейчас нам свалится на голову вся Варшава.
— И поэтому мы на полусогнутых… Как же иначе!
— Беритесь за дело, Бухта, — ворчит Яхимович. (Если не предваряет фамилии сакраментальным «коллега», это верный признак, что теряет самообладание.) — У меня нет желания выслушивать ваши демагогические рассуждения, — добавляет он резко и еще более багровеет.
В этот самый момент подкатывает, завывая сиреной, первая карета «Скорой помощи». В течение последующего часа доктор Яхимович разрывается на части. За первой каретой подъезжает вторая, вносят пострадавших, надо их принять, и прежде всего подготовить к операции Барыцкого.
Барыцкий, ведь это от него зависит судьба нашей больницы, — думает Яхимович, консультируясь с обиженным Бухтой. — Да, наверняка повреждение селезенки, немедленно на стол! Ведь это рука Барыцкого вычеркнула больницу из плана: она была бы уже построена, как много других! Но действительно ли рука одного Барыцкого? Теперь Яхимович припоминает и второго, как его звали, ага, Зарыхта. Ибо после визита Яхимовича в Варшаву была еще встреча тут, в Н.: Барыцкий и Зарыхта явились на пленум повятового комитета, на котором утверждались планы реконструкции «Сельмаша» и всего городка. И тогда, во время перерыва между заседаниями, Яхимович сумел убедить секретаря, чтобы Зарыхту, который был якобы сговорчивее, посадили в машину и подвезли к больнице. Пусть посмотрит на ветхое здание. Так и сделали, разумеется под предлогом осмотра городка, и Яхимович испил очередную чашу горечи. Когда остановились возле больницы, Зарыхта вылез из машины, но заинтересовался соседним пустырем, где предполагалось построить для комбината склады готовой продукции. А в больницу не пошел. В другой раз, товарищи, не сегодня, не сегодня, отмахивался от Яхимовича, как от назойливой мухи.
Яхимович, опытный хирург, два года не брал в руки скальпель. Впрочем, Бухта оперировал лучше его, гораздо лучше, Яхимович уже давно сам в этом признался. Поэтому заведующий попросил остаться врача «Скорой помощи», тоже хирурга с некоторым опытом, и поручил ему ассистировать Бухте. Состояние Барыцкого было тяжелым. Травмы внутренних органов требовали немедленного оперативного вмешательства. Еще больше тревожили неврологические симптомы: сотрясение мозга и, кто знает, возможно, кровоизлияние. Тут требовался нейрохирург высшей квалификации.
Теперь все решала каждая минута. Яхимович оставил свою группу в операционной, вернулся к себе, заказал несколько экстренных разговоров с Варшавой. Действовал со спокойной решимостью, настойчиво, эту способность выработала у него долголетняя практика хирурга. Разговор с центральной больницей, с министерством, с Центральным Комитетом. Уже через десять минут ему была гарантирована помощь.
Теперь он занялся тремя остальными пациентами. Милейшая Зофья Собутка, хоть хороший, знающий врач, боялась ставить диагнозы, вечно сомневалась в их правильности. Яхимович как раз и застал ее в подобном состоянии. Не раздумывая, взял инициативу в свои руки. Остальным мужчинам повезло: шок, легкое сотрясение мозга, царапины и ушибы. Наложить повязки, дать успокоительное. Хуже, куда хуже было с девушкой. Она не испытывала боли, и это очень тревожило ординатора.
— Почему? — допытывалась она. — Почему, пан доктор?
— Шок, ушибы, — отвечал он ворчливо. — Впрочем, увидим, сделаем рентген, коллега.
Лишь через час Яхимович вернулся в операционную, он остановился за стеклянной перегородкой. Бухта показал ему красноречивым жестом, что дело дрянь. Яхимович надел очки и попытался заглянуть в операционное поле. Забыв обо всем на свете, он с минуту любовался великолепной работой молодого хирурга. Потом спохватился и снова начал действовать: поручил сестре передать Бухте, что сейчас подоспеет подкрепление из Варшавы. Бухта, не отрываясь от работы, что-то буркнул. Он любил показывать свой характер кому угодно. Яхимович покачал головой. Недавно ему было сказано здесь, в Н., причем весьма категорическим тоном, что Бухта в заместители и преемники не годится. Распространился также слух, что Бухта отбрил некую местную фигуру, которая добивалась каких-то особых медицинских услуг.
Яхимович вышел из операционной и неторопливо побрел в свой кабинет, превращенный в изолятор. Там уже стояла белая металлическая койка, баллон с кислородом, подставка для капельницы. Здесь, в кабинете Яхимовича, будет лежать, если перенесет операцию, Барыцкий.
Яхимовичу опять вспомнилась та встреча в Варшаве, в министерстве. Их приехало трое: он, секретарь партийного комитета и председатель местного совета. Барыцкий принял их с откровенно кислой миной. Сразу же предупредил, что ему некогда. Те двое, оробевшие и скованные, умоляюще зашептали: докладывайте, доктор! Яхимович достал из портфеля записи, он испытывал отнюдь не смущение, а какую-то необъяснимую злость. Произнес первую, обтекаемую, заранее приготовленную фразу.
Барыцкий щурился, оттопыривал губы.
Комедиант, — подумал Яхимович.
— Товарищи! — вмешался Барыцкий. — Что вы мне тут предлагаете? А производственные мощности? Оборудование? Специалисты?
— Частично можно бы на общественных началах, — попытался вставить председатель.
— Скверики, уважаемые, скверики будете разбивать на общественных началах! — оборвал его Барыцкий. — А большая современная больница требует производственных мощностей.
Попробовали с ним полемизировать. Тогда он вытащил из ящика стола пачку бумаг, заглянул в них и вынес окончательный приговор:
— Есть решение товарища Зарыхты. Ваша больница начисто выпадает из этого пятилетнего плана.
Зарыхта тогда еще занимал командные высоты.
Шутки богов, — размышляет Яхимович. — Больницы нет, налицо товарищ Барыцкий. Пока о транспортировке в Варшаву речи быть не может. Поэтому приглашаю его в мой кабинет.
У окна, задвинутый в угол, стоит письменный стол. Врач тяжело опускается в свое начальническое, столько лет занимаемое им кресло, выдвигает ящик и ищет флакон с лекарством, которое должен был принять два часа назад. Бдительная секретарша немедленно подает ему стакан чаю и листок с номером телефона.
— Звонил трижды. Просит…
— Да, да… — кивает головой Яхимович. Принимает свои таблетки, запивает глотком чая. Набирает номер, написанный на листке.
— Да, представь себе, именно Барыцкий, — говорит он слушающему его молодому человеку. — Какое стечение обстоятельств. Состояние очень тяжелое. Оперирует его Бухта, но это лишь начало. Из Варшавы уже везут нейрохирурга. Вторая операция пугает меня больше. Инструментарий тоже везут. Жаль, что не могут привезти нам просто новую больницу.
Яхимович кладет трубку, вздыхает, протирает глаза. На почве расстройства кровяного давления случается — и все чаще, — что он внезапно теряет зрение, предметы расплываются, превращаясь в мерцающие импрессионистские пятна. Действительно, он вполне «созрел для пенсии». Как прямо заявил ему однажды безжалостный Бухта. И Яхимович часто растолковывает себе, что действительно уже мог бы уйти на эту треклятую пенсию. Ведь наработался досыта, тогда почему же он так боится пенсии? И так от нее отбивается?
Эта его борьба, по существу, чуть ли не интрига: он искусно сплел воедино и собственные козыри, и местные трудности. Со стороны выглядело, что начальство — в министерстве, и местное, — учитывая колоссальный опыт доктора Яхимовича, предлагало ему, чтобы еще два-три года… Со стороны врача это была хитроумная, основанная на интуиции игра, поскольку предложения были организованы им самим.
Итак, еще два, три года. Удастся ли за это время завершить строительство больницы? Если бы не наверху — как утверждало руководство в Н., — если бы не пассивность местных властей, как комментировали в Варшаве, новая больница функционировала бы уже два года. А пока всех пугают голые стены, остов массивного, многоэтажного здания. Эта начатая стройка, изредка слоняющиеся по ней неторопливые фигуры в резиновых сапогах и ватниках и порой — если угрожала комиссия — в пластмассовых касках яркой расцветки, бетономешалка, остановленная полгода назад, и несчастный самосвал, ржавеющий в углу стройплощадки, сделались спутниками старости доктора Яхимовича. А может, и причиной его болезни.
Теперь, когда здоровье вдруг захромало, дали о себе знать и старость, и одиночество. Яхимович, окончив в 1923 году гимназию, бежал из Н. Отец, машинист-путеец, долго с ним ссорился, прежде чем уступить: он мечтал, чтобы и сын водил паровозы. Варшавские студенческие годы были голодные и веселые. Затем, молодым военным врачом, он скитался по гарнизонам, затерявшимся на окраинах Польши. Всю оккупацию был связан в Варшаве с антифашистским подпольем. После освобождения в жизни Яхимовича наступил хоть и краткий, по, пожалуй, самый тяжелый период. Изредка теперь еще снится ему камера и вонючая параша у дверей в углу. Несколько лет тюрьмы, пробел в биографии, расследования, основанные на оговоре. И реабилитация.
Но Варшава как-то приелась. В Н. доктор Яхимович нагрянул с женой и сыном, приняв предложенный ему пост заведующего больницы. Больница как больница. Такие были тогда в повятах, такие встречаются и теперь, например в Н. Но до Варшавы рукой подать, и Яхимовичи прожили лет пятнадцать легко, без проблем. Стараниями пани докторши дом у них был открытый. Здесь хорошо кормили. Еще лучше поили. Играли в бридж. Временами Яхимович ездил на охоту. Временами заводил интрижки со смазливыми медсестрами.
Его сын выпорхнул из гнезда, решил учиться на дирижера. Этот сын, непохожий на отца, мягкий, субтильный (старый Яхимович некоторое время, впрочем без каких-либо оснований, даже подозревал его в гнусных отклонениях), вскоре стал совершенно чужим человеком. Врач и музыкант, дряхлеющий мужчина и мальчишка никогда не понимали друг друга. Этому отсутствию взаимопонимания сопутствовало равнодушие, они даже не ссорились. Сын приезжал, и дом наполнялся музыкой (вначале он намеревался стать пианистом).
После смерти жены доктор Яхимович обнаружил свое одиночество. Сын появлялся все роже, говорил, словно сам с собой, о какой-то «новой музыке», не играл на пианино, дом опустел. Затих. И одиночество изменило старого врача до неузнаваемости. Всегда выдержанный, холодный, бесстрастный, он сделался теперь раздражительным. Люди его не узнавали. Именно теперь, когда никто не нарушал его спокойствия. Склероз? Возрастные явления. Вдобавок, вместо того чтобы играть в бридж и охотиться, доктор Яхимович ввязался в борьбу за новую больницу. Заслуженный хирург накануне ухода на пенсию бился с проблемой, которую мог бы преспокойно перепоручить своему преемнику. Вот хотя бы сейчас: он сидит в своем кабинете; в недрах мрачного лазарета, в тесном и неудобном помещении, приспособленном под операционную, решается судьба Барыцкого. Тут бы предаться философским размышлениям. Но Яхимович как бы вне драматизма ситуации, напротив, он поглощен — так сказать — приземленными и пошлыми расчетами: как использовать эту автомобильную катастрофу, чтобы проклятая стройка сдвинулась с мертвой точки? Барыцкий? Но после такого переплета он вряд ли на что-либо сгодится. Выйдет из обращения. Утратит влияние. Тогда, может быть, журналист, о котором звонили? Нет, от журналистов лучше держаться подальше.
И вдруг осенило!
Доцент! Нейрохирург из Варшавы. Использовать его связи. Знакомства. Это идея! Правда, дом Яхимовича уже не прежний хлебосольный дом с прекрасной кухней и еще более прекрасным винным погребом. Так или иначе, доцента надо зазвать на ужин.
Воют сирены. Все ближе. Яхимович бросается к окну и видит две санитарные машины, въезжающие на больничный двор. Подкрепление из Варшавы! Доцент! Старый доктор Яхимович кидается к дверям, сбегает вниз по лестнице, чтобы встретить гостей у входа. Он никогда этого не делал: огромный, массивный, обычно с трубкой в руке, которая сейчас забыта на столе, он прошел по жизни, никому не кланяясь. Ого! Даже в былые времена, молоденьким офицером, неохотно приветствовал старших по званию. Но теперь, на старости лет, готов кланяться, встречать у порога, помогать раздеваться, угодничать, лишь бы только дожить до того момента, когда откроется новая больница. Ибо старый Яхимович упорно отгораживается от страха перед смертью неотступной, иллюзорной, но все же соблазнительной мечтой: надо оставить после себя какой-то след. Сын, красавчик с руками Моны Лизы, — какой же это след? И если бы вдобавок новую больницу назвали: «Имени доктора Клеменса Яхимовича»… Если и не добьюсь этого, — думает старый хирург, — то, значит, прожил зря. Если я не добьюсь этого, люди забудут обо мне в день моих похорон. Это забвение кажется ему хуже смерти.
* * *
…В коридорах — обычная для лечебницы публика: больные в застиранных бумазейных пижамах и медицинские сестры с обозленными лицами. Латаный-перелатаный линолеум. Двери с выбитыми фрамугами. Подслеповатые окошки.
На втором этаже Зарыхта увидел немолодого врача, который отмахивался от настырных просительниц.
— Сказано, нет, значит, нет! — покрикивал он сердито, стоя в дверях канцелярии. — Здесь не богадельня!
Зарыхта предстал перед ним.
— Пан заведующий, я по вопросу… — начал он и замялся. Ибо какие же, собственно, вопросы привели его сюда? И как их сформулировать? Поэтому закончил он иначе: — Меня интересует состояние Барыцкого.
— А вы ему кто? — грубовато спросил врач и воззрился на Зарыхту.
И это не просто было объяснить. Я его друг. Был его другом. Мы враги. Ненавидим друг друга.
— Моя фамилия Зарыхта.
Врач словно только сейчас увидел его.
— Ага! — на лице его отразились поочередно удивление, неприязнь, вымученная любезность. Он отступил на шаг и учтивым, даже подчеркнуто учтивым жестом пригласил: — Пройдите в мой кабинет.
— Я не отниму у вас много времени, — сказал Зарыхта.
— Состояние критическое, — понизил голос врач. — Барыцкий уже прооперирован по поводу селезенки, но это еще не все. Теперь в свою очередь доцент… — тут была назвала известная фамилия — производит трепанацию…
— Выкарабкается?
На дверях красовались две дощечки: поменьше — «секретарь» — и покрупнее, на которой Зарыхта прочел фамилию заведующего больницей. Явно знакомую, но Кароль все еще не припоминал, при каких обстоятельствах сталкивался с доктором Яхимовичем.
— Этого я не могу вам сказать.
— А как вы оцениваете шансы Барыцкого?
— Дорогой товарищ Зарыхта, — произнес врач наигранным топом. — Мы делаем все, что в человеческих возможностях. Но сами понимаете, это человек… гм… в нашем возрасте.
— Моложе.
— Незначительно. И сердце! Сердце у него как старая, растоптанная войлочная туфля, — тут врач устыдился неуместно цветистого сравнения. — Извините мне эту метафору, — жалко улыбнулся он. — И бога ради, не передавайте родственникам. Пока чаши весов колеблются.
Яхимович отворил дверь канцелярии. Секретарша бдительно следила за каждым его движением.
— Последний вопрос, доктор, — сказал Зарыхта. Они были одного роста, смотрели прямо в глаза друг другу. — А если выкарабкается, ведь он кремень, что тогда?
Яхимович оглянулся, словно надеясь, что секретарша что-нибудь ему подскажет.
— Не понимаю, — произнес он тихо. На лице его снова появилось выражение подозрительности и неприязни, которое так трудно скрывать.
— Сможет ли он вернуться к своей работе? — уточнил Зарыхта.
— Ах, вот вы о чем, — протянул врач, и в голосе его прозвучала презрительная нотка. Он превратно истолковал смысл вопроса. Неужели Зарыхта беспокоился о тепленьком местечке? И снова с любопытством поглядел на этого худого старика. Расспрашивать о трудоспособности в такой момент? А вдруг у Зарыхты есть шансы вернуться в случае смерти Барыцкого? — подумал Яхимович и отвел взгляд. — Что тут скажешь, — проговорил он уклончиво. — Пожалуй, решающим будет прогноз нейрохирургов. Но пожалуй…
— Я слушаю, — поторопил вполголоса Зарыхта, поскольку собеседник опять заколебался. — Говорите прямо.
— Если трудоспособность полностью восстановится… это будет… это будет…
— Чудо? — еще тише произнес Зарыхта.
— Скажем лучше — доказательство феноменальной жизнеспособности.
В канцелярии зазвонил телефон. Яхимович встревоженно оглянулся.
— Прошу прощения, сами понимаете. Вы хотите дождаться результатов второй операции?
— Да, пожалуй, да, — ответил Зарыхта и вдруг отчетливо вспомнил день, когда познакомился с врачом, наивно требовавшим невозможного. Они приезжали тогда в Н., чтобы уже чисто формально утвердить заранее подработанные планы строительства «Сельхозмаша», который преобразит городишко, и рассказать провинциалам об открывающихся перед ними перспективах. О масштабах огромного комбината и о двух пока еще скромных по кубатуре жилых микрорайонах. Да, маловато — в те годы — планировалось квартир!
А Яхимович пытался именно за счет микрорайонов форсировать строительство больницы. Новая больница была, разумеется, идеей фикс седого эскулапа, и это понравилось Зарыхте. Но что могло быть нелепее предложения вычеркнуть из плана жилье и строить лечебные учреждения.
— Тогда пройдите, пожалуйста, в приемную, комната номер одиннадцать, там уже находятся близкие товарищи Барыцкого и других пострадавших, — повторил Яхимович, наблюдая, как Зарыхта присматривается к нему с каким-то особым, вновь пробуждающимся любопытством.
Секретарша положила трубку и громко объявила:
— Звонят из повята, пан заведующий. Уже третий раз. Я сказала, что вы…
— Хорошо! — Яхимович протянул Зарыхте руку. — Товарищ Зарыхта, — проговорил он с особой интонацией в голосе, — видите, как нам была необходима новая больница?
Зарыхта подумал: начинается! — и молча покачал головой. Сделал шаг, чтобы разминуться с врачом, но тот вдруг взял его под руку и остановил. Теперь он казался меньше ростом, смотрел снизу вверх глазами просителя.
— Секундочку, товарищ Зарыхта. Вот объект, он виден отсюда, — Яхимович показал на окно канцелярии. — Эта стройка опять застопорилась.
— Нет денег? — не слишком удивился Зарыхта.
— Деньги? Деньги — пустяк. Попросту инвестиционные фонды переходят из года в год. В прошлом году дали план на двадцать четыре миллиона. Освоили, хоть плачь, менее семи. А в нынешнем году дела идут еще хуже. Не хватает техники и рабочей силы. Товарищ Зарыхта, ведь это же бедствие, катастрофа! Не можете помочь? Посоветовать, куда, к кому стучаться?
Зарыхта взглянул на врача и увидел в нем уже не мечтателя, а только вялого недотепу-провинциала. Почувствовал прилив злости, всегда так бывало, когда сталкивался с людьми из глубинки, которые прямо или косвенно старались свалить ответственность на верха, на Варшаву. У нас хватает собственных грехов, — подумал, как прежде, Кароль. — К чему нам ваши? Нераспорядительность! Такой домишко… Я бы его за полгода…
— Увы, — сказал он вслух. — У меня нет никаких связей, никакого влияния.
А врач выпрямился и снова тяжело вздохнул. Постоял еще с минуту в коридоре, провожая взглядом Зарыхту. Если бы я пробился к нему несколько лет назад, — подумал он. — Все всегда приходит слишком поздно… Еще раз вздохнул, сердце пошаливало. В канцелярии распорядился:
— Пожалуйста, соедините меня с повятом! — Взглянул в окно, на эту, будь она проклята, строящуюся больницу. Производственные мощности, — подумал с бессильной яростью. — Производственные мощности!
Между тем подоспело время посещений. По коридорам растекались людские потоки: мужики, деревенские бабы, горожане. В сумрачных помещениях, замалеванных до половины масляной краской (цвет серо-бурый, якобы защитный), густел запах пота, мокрых тулупов и карболки.
У Зарыхты на мгновенье потемнело в глазах. Пришлось через холл и гардероб выбраться из больницы на свежий воздух. Было холодно, ветер нес с реки горьковатый дух заливных лугов. За внушительным комплексом «Сельхозмаша» на фоне неба вырисовывались ажурные контуры башенного крана рядом с массивной, многоэтажной «коробкой». Зарыхта выудил последнюю сигарету из пачки, купленной на вокзале в Варшаве, закурил и глубоко затянулся. Техническое название высотной башни вспомнилось машинально. Этот типовой проект был в его время утвержден для массовой реализации. В его время! Собственно, его времена кончились бесповоротно на перекрытии восьмого этажа именно такой башни в Варшаве (свой глаз — алмаз!). Сволокли его оттуда строители, двое взяли под руки, двое поддерживали ноги. Зарыхта не мог вздохнуть, в левое плечо отдавала нарастающая боль. Он обливался потом, во рту пересохло. И все же с предельной ясностью представлял себе это погребальное шествие — четырех факельщиков, тащивших его ногами вперед, как-никак еще живого. Этакое могло быть разыграно в спектаклях студенческого театра, на которые приглашал Янек, некогда первый человек в этих балаганах.
Сцена прямо-таки фарсовая.
Но кто должен был смеяться? Где была веселящаяся публика? И Зарыхте было не до смеха. С Ханной они уже разошлись, сытые по горло тяжкой атмосферой взаимных претензий и оскорбительных стычек. Любой их разговор выливался во взаимные истязания. Ханна обвиняла его в узости, он ее в мелкобуржуазности, которую та впитала с молоком матери. Они сочли свой союз расторгнутым.
Кароль притих, замкнулся в себе. Тогда ему хватало забот, положение его осложнялось. В адрес Зарыхты, пока за глаза, сыпались, эпитеты: сектант, склеротик; он раздражал и злил молодежь, его не любили даже сверстники. Кароль переехал в холостяцкую квартиру Янека. Даже этим попрекали его в момент падения. Словно он убедил пасынка перебежать на другую сторону баррикады ради того, чтобы завладеть оставленной им малогабаритной однокомнатной квартирой с совмещенным санузлом.
Когда его снесли с потолочного перекрытия восьмого этажа с сильнейшим сердечным приступом, он втолковывал дочери: «Пустяки, осложнение после гриппа, два-три дня отлежусь — и все пройдет. Только, более избавь, не вызывай врача, в крайнем случае старика Финкельштейна».
Доктор Финкельштейн, которому уже стукнуло восемьдесят, бодрый, подвижный, всегда улыбающийся, был давнишним другом Ханны. Ванда привезла его, и седовласый тощий медик (глухой как пень) сперва рассказывал свои традиционные анекдоты, а потом осмотрел больного, прикидываясь, будто бы что-то слышит, проверил пульс, заглянул в горло.
— Держи, Вандочка, как следует лампу, а то я ничего не вижу!
Наконец выписал аспирин с кальцексом, сироп окопника с мать-и-мачехой. Рекомендовал поставить банки. И отдохнуть дней пяток.
Потом Ванда не могла себе простить, что привозила к отцу эту окаменелость. Возможно, другой врач своевременно обнаружил бы назревавший инфаркт. Но Зарыхта вспоминает тот день с удовольствием, Финкельштейн — в превосходной форме, по-весеннему возбужденный — сыпал шутками, уходя, потрепал своего пациента по плечу и сказал:
— Как ты мог столько лет выдержать с Ханной? Ведь она же настоящий диктатор, твоя сумасшедшая жена!
Все эти картины оживали теперь, когда Зарыхта стоял возле больницы в Н. и старался взбодриться уже неведомо какой по счету сигаретой. Рядом, на тротуаре, три длинноволосые, похожие друг на друга девицы, каких полно и в Варшаве, преждевременно созревшие, раздавшиеся вширь, вовсе не похожие на школьниц, хоть и с зелеными гимназическими эмблемами на рукавах курток — пожалуй, 56-го года рождения, — хихикали и чересчур громко болтали между собой, словно им хотелось привлечь всеобщее внимание. В мое время, — думал Зарыхта, — таких Кариатид и Брунгильд не было, девушки были маленького роста, среднего, высокого, но не этакие дылды, толстозадые и ширококостные.
— Представьте себе, — говорила одна из девчонок, копируя интонации какой-то телезвезды. — Представьте себе, девы, какой шухер был с Адамом.
— Опять?
— У него такой бзик. Отстегнул пузырь бормотухи в киоске у переезда. Позавчера ночью.
— И что?
— Я же излагаю. Шухер. Возникли мильтоны.
Вся тройка беззаботно рассмеялась.
Зарыхта вздохнул. Молодость, молодость! Теперь она лучше, но красивее ли? Возможно, наша была привлекательней, несмотря на нищету и трудные времена. Когда-то Янек определял это следующим образом: — Вы по крайней мере к чему-то стремились. Вы хотя бы за что-то сражались.
Зарыхта полез в карман, огляделся, ища табачный киоск. В киоске сидел молодой, атлетического сложения мужчина.
— Пожалуйста, «Клубные», — попросил Зарыхта и оперся на барьер, огораживающий киоск. Рабочая сила, производственные мощности, — подумал он. — А такой битюг торгует сигаретами. Ему бы лопату, кирку! — И тут же недовольно поморщился. — Ах, по-прежнему я готов всех мерить на свой аршин.
Он нетерпеливо разорвал пачку, вытащил сигарету, поискал по карманам спичек. И тут кто-то протянул ему дешевую китайскую зажигалку с язычком пламени.
— Узнаете, товарищ Зарыхта?
Перед ним стоял сорокалетний мужчина в плаще из синтетической ткани и зеленой егерской шляпе. Лицо широкое, мясистое, ямочка на подбородке, глаза заводилы, знакомые. Словно у Зарыхты действительно было в Н. бог весть сколько знакомых. Где и когда мы встречались? По какому случаю?
— Сейчас, сейчас… — пробормотал он неуверенно. — Благодарю за огонь. Кажется, товарищ… товарищ…
— Бонк, — подсказал тот. — Начальник строительства.
— Вот именно! — обрадовался Зарыхта, ибо на сей раз воспоминание оказалось из тех, что были ему по нраву.
В Урвиске Шленском Бонк спускался с Зарыхтой и Барыцким в ту проклятую штольню. Еще зеленый коллектив, недавно навербованный в ближних и дальних деревнях, после взрыва запаниковал, никто не осмеливался заглянуть в глубины огнедышащего пекла. Барыцкий сказал вполголоса Зарыхте:
— Ничего не поделаешь, старина, без нас не обойдется… — И стал налаживать кислородный аппарат.
Тогда-то Бонк, отчаянный парнишка из батраков, и очутился возле них, еще не решившийся окончательно, но уже введенный в искушение, словно речь шла о вылазке за яблоками в сад приходского ксендза.
— А если спущусь, что буду с этого иметь? — спросил он шепотом.
Они посмотрели друг другу в глаза, слезящиеся от едкого дыма.
— Ты о деньгах? — спросил Зарыхта.
— Что-нибудь причитается, верно?
Они выбрались из штольни живыми, и потом Бонк с истинно мужицким упорством начал взбираться по лестнице карьеры: курсы, переподготовка, наконец, институт. Затем он исчез из поля зрения Зарыхты.
Теперь же напоминал весьма доверительным тоном, точно они были почти друзьями.
— Я водил вас, товарищ Зарыхта, по стройплощадке. Еще до прихода Барыцкого. Не помните? Сколько лет назад? Пять? Да. Пять. Мы как раз подготовили объект к сдаче.
— Помню, — соврал Зарыхта и удивился, что этот эпизод оказался более существенным для Бонка, чем тот, давнишний, в Урвиске Шленском, исчезнувший за туманной пеленой десятилетий. Пять лет назад. Он действительно приезжал сюда, но ничего тогда не случилось. Еще одна скучная инспекционная поездка. Он даже не узнал в этот раз Бонка, не связал его с катастрофой в Урвиске Шленском, столь существенной для его, Зарыхты, биографии. Однако помнил эту инспекционную поездку пятилетней давности.
— Вы отставали с выполнением производственного задания. Опаздывали на год, — сказал он, и это прозвучало как упрек.
— Не хватало производственных мощностей.
— Дело шло через пень-колоду. И что же? Обосновались здесь навсегда?
— Надоело кочевать. Старость не радость, — сказал Бонк шутливо. Он вообще был слишком весел: видимо, выпил портера или подвернулся случай пропустить рюмочку-другую? — Создали условия, — доверительно сообщил Бонк, словно желал снискать расположение собеседника. — Работаю на «Сельхозмаше» начальником отдела капиталовложений. Работы хватит лет на сто.
— А как живется?
— Как везде. Четыре триста плюс премия. Квартира «М-5», поскольку семья большая, и «сирена» на ходу. Только скучновато в этой дыре. Вроде бы Варшава близко, а выть хочется. А вас, если не секрет, что к нам привело?
— Просто так приехал, — ответил Зарыхта, оглядываясь, ибо со стороны комбината вдруг повалил народ. — Что это, смена?
— Ну и каковы впечатления? Подтянулся городок, верно?
— Да.
— Помаленьку, но кривая идет вверх, — проговорил Бонк с жаром. — «Сельхозмаш» теперь сила! А какие планы! Через два года мы обязаны достигнуть…
— Товарищ Бонк, — перебил его Зарыхта, — помните, как тогда ставился вопрос: ваш комбинат или больница и канализация…
— Помню. Мы обсуждали… То есть вы, товарищ Зарыхта, провели совещание в повятовом комитете. Если бы не вы, товарищ Зарыхта…
— А как полагаете сейчас? Решение было правильное?
Бонк поправил шляпу и весело рассмеялся.
— По-моему, на сто процентов. Я вас, товарищ Зарыхта, добром поминаю. Человеку нужны работа и жилье. С этого надо начинать. Сначала жить. Потом — умирать. А коммунальное строительство все равно развернулось: воеводству пришлось внести свою лепту!
Зарыхта поморщился, покачал головой. Такой же болван, как и я, точь-в-точь, — подумал он. — Одну линию гнем. Своя рубашка ближе к телу.
Торопливо простился и вернулся в больницу. По тротуару текла толпа, многолюдным стал этот маленький, захудалый городишко. Каролю захотелось побыть одному. Бонк увязался за ним. И, набравшись смелости, догнал у самых ворот больницы.
— Товарищ Зарыхта, — спросил он с миной заправского сплетника, — правда ли, что Барыцкий разбился насмерть?
— Откуда взяли?
— На «Сельхозмаше» поговаривают, якобы Барыцкий катался с молодой бабенкой, а на обратном пути… — Он понимающе глянул на своего собеседника, вероятно, кое-что слышал о размолвке между Зарыхтой и Барыцким. Бонк понизил голос. — Но больше жалеют нашего водителя. Того, что ехал на «старе». Говорят, что вовсе не был под мухой…
— Вздор! — резко осадил его Зарыхта, и Бонк явно смутился. Отошел, сгорбившись и присмирев.
Я всегда умел восстанавливать против себя людей, — подумал Зарыхта. — Почему он меня взбесил? Напомнил, что нас не любят? Все это мне уже известно, тут нет ничего нового. Что он напомнил? Ту ночь, когда меня отстранили от переговоров с рабочими? Тогда прозвучал такой аргумент:
— Вас, Зарыхта, недолюбливают… Вы стали в какой-то мере символом. Неужели не понимаете этого? Ваша фамилия действует на людей как красный цвет на быка.
Разумеется, он не соглашался тогда с подобной оценкой. Месяц спустя незнакомая женщина бросилась к нему на улице, осыпала бранью.
Он попятился.
— Это ошибка, — объяснял он спокойно. — Вы приняли меня за кого-то другого.
— За другого! — завопила женщина. — Нет такого другого мерзавца, как ты, Зарыхта! У тебя привилегии. Молочные реки — кисельные берега. А моему мужу после аварии пособия не дали!
Вон куда она метила. Бумаги ее мужа, выпивохи, дожидались на письменном столе в скоросшивателе: «Производственные травмы, полученные в нетрезвом состоянии». Зарыхте, как последней, высшей инстанции, приходилось разбираться во всевозможных спорах и конфликтах.
Барыцкий, по своему обыкновению, придерживался тогда противоположного мнения, крутил вола, дескать, хлебороб — рабочий, отсутствие культуры производства, индустриальных традиций. В воспоминаниях эти доводы заглушали вопли женщины, ее брань, ненависть. А все-таки я был прав, — думал Зарыхта. — Следовало принять именно такое решение.
— Беги, беги, старый негодяй! — кричала ему вслед женщина на людной улице.
Собралась толпа зевак. Зарыхта, ощущая затылком их взгляды, ускорил шаг, наконец свернул в ближайший переулок, остановился, болело сердце, он стоял, не переводя дыхания, изумленный. И старался понять.
Его привилегии? Да, у него были льготы: служебная машина отвозила его домой после более чем двенадцатичасовой «страды». Большое жалованье: столько же зарабатывал сосед по дому, водопроводчик, не обремененный никакой ответственностью, мастер всевозможной «халтуры». Отпуска в Болгарин. Черт бы их побрал, ни одного удачного, всегда случалось нечто, требующее немедленного возвращения. Льготы: двадцать пять лет, отданных строительству, с непродолжительным отдыхом в тюремной камере. Льготы: мука вечных расплат за чужие грехи, неустанная грызня, необходимость вытягивать из себя и других жилы.
В этот же вечер, когда он все еще находился под впечатлением яростных воплей женщины, Зарыхту свалил тяжелый инфаркт, и врачи самоотверженно выводили его из состояния клинической смерти, вдохновляемые Вандой, которая, как всегда в критических ситуациях, была воплощением спокойствия и несгибаемого упорства.
Впоследствии врач настаивал:
— Порвите с прошлым, не думайте о нем, оно источник вашей болезни.
— О чем же мне думать?
— О приятных вещах.
Пробовал и это. Приятные мысли. Стройплощадки. Человеческие лица, знакомые, напоминающие о конфликтах. Воспоминания о спорах, кампаниях, совещаниях. Единственное великое дело — строительное. Пожалуй, даже у отца жизнь была легче, веселее, хотя вечно мыкался без работы и томился в застенках, хотя снедала его чахотка, заработанная в Березе. А я? Я всегда был плохой, тот, который требует, сукин сын Зарыхта! Все, что в его жизни было важным, не было приятным. Что за идиотское определение: приятное! Я строил. Оставил после себя след. След Зарыхты! Мемориальная доска? Упоминания в газетах за прошлые годы? Что я оставляю после себя? Дома? Некролог? Никто не свяжет с моим именем ничего великого. Мне гарантирована полнейшая безымянность.
* * *
Мария Плихоцкая считает себя холодной и неспособной к большим страстям. Но было бы ошибкой предполагать, что отсутствие темперамента распространяется и на ее интимную жизнь: здесь все в порядке. Никакой холодности, заторможенности, полнейшая гармония. Между тем свои сюрреалистические полотна Плихоцкая заполняет фигурами и предметами, символизирующими потерянность, душевный разлад, выжидание. Так она видит мир, а может, так его стилизует. Какая-то недосказанность в интерпретации. Условно-символические тона. Мертвенно-застывшие в своей многогранной функциональности предметы. Критиков ее полотна обезоруживают: все слишком интеллектуально, чтобы можно было за что-либо зацепиться.
После выставки Плихоцкой рецензент компетентного еженедельника довольно туманно выводил сюрреализм художницы из Чирико. На всякий случай прикрылся обширной цитатой из Кьеркегора. Прочтя в общем лестный отзыв, Мария нервно рассмеялась.
— Что тебя позабавило? — удивился муж.
— Пристраивают мне философию… — ответила она странным тоном.
— Подходящую?
— Вздор! — бросила гневно Мария. — Пожалуй, придется написать в редакцию. Я не желаю… Моя живопись вне философии.
— За любым человеческим деянием кроется какая-то философия.
— Я объясняла тебе, что моя живопись вне понятий. Мое искусство для меня только искусство. — Мария сложила шелестящие страницы еженедельника и бросила на пол возле кровати. — Пристраивание философии только вредит искусству, — заявила она убежденно.
В редакцию Плихоцкая не написала, но в знак протеста начала рисовать большую, выдержанную в мягких тонах картину, которая должна была явиться ответом на «этот вздор». Полотно было проникнуто тем же настроением, что и предыдущие: тревожным и исполненным ностальгии. А гнев Марии тоже слинял, подернулся дымкой. Зато все чаще она заговаривала о своей следующей персональной выставке, вполне реальной, поскольку полотна ее похвалили уже за границей.
Когда позвонил вестник несчастья Собесяк, она еще переживала полученное перед этим приятное известие. И поэтому прежде всего с тревогой подумала о новой выставке. Господи, угораздило именно сейчас. Это не означало, что муж был ей безразличен, что она не любила его по-своему. Но ее искусство было превыше всего, остальное представляло собой только стаффаж, фон, оболочку. Ядром, животворной сердцевиной была живопись, этот таинственный процесс, доставляющий высочайшее наслаждение.
Тем не менее Мария решила поехать в Н., так полагалось. Идею ограничиться телефонным звонком для выяснения состояния Сташека она отвергла. Удивительное дело — художница абсолютно не беспокоилась за мужа: роль жертвы трагического происшествия ему не шла. А во всем, что случилось, был, разумеется, виноват Барыцкий.
Машину мужа, старую модель «рено», Мария вела также на свой лад: уверенно, но не слишком резво. Выехав за пределы Варшавы, еще раз продумала распорядок ближайших дней: что касается экспозиции, то подготовка полотен уже приближалась к финишу. Сташек может потребовать ухода после этого происшествия, и лучше бы он остался в больнице. Она не сможет посвящать ему слишком много времени.
Впрочем, им уже давно не хватало времени друг для друга. Барыцкий разрушил их прежний семейный уклад. Каким образом этот жестокий и антипатичный пожилой человек сумел заразить Сташека болезненным и нелепым честолюбием? Ведь именно честолюбие, питаемое не потребностью творить, а жаждой власти, снедало ее супруга. Время, предназначаемое Сташеком для нее, все более урезывалось. Отнимал его Барыцкий.
Возвращаясь по вечерам домой, Плихоцкий обычно находил жену в спальне. Да, последнее время у них оставались уже только вечера, вдобавок не все. Мария сидела перед великолепным стильным зеркалом, проделав уже сложные манипуляции, чтобы сохранить de beauté[11], и расчесывала щеткой волосы. Сташек целовал ее в затылок, осведомлялся, как прошел день. До двух рисовала, потом была в кафе с коллегами. На какой-то дискуссии об изобразительном искусстве. Читала. Была в кино. Плихоцкий с отсутствующим видом внимал неторопливому ритму этих фраз, уже не воспламенялся рассказами супруги, перестал болеть за ее творчество. Казалось, он не ревновал ни к ее интересам, ни к мужчинам. Шел в ванную и принимал душ. Возвращался в спальню. Мария, вооружась очками в толстой роговой оправе, лежа читала. Обычно какие-нибудь труды французских авторов по истории или теории изобразительного искусства. Если Сташек наклонялся над ней и целовал в шею, откладывала книгу и снимала очки. Света не гасили. Удачно подобранная пара, с годами они досконально изучили друг друга и давнее буйство (может, только Плихоцкого) превратилось в культурное, рутинное и полезное для здоровья занятие. Теперь их связывало лишь это: секс, удобный, как домашние туфли. Мария испытывала наслаждение, созвучное ее внешности, творческой специфике, манере держаться. Это была не встряска, а ощущения, приглушенные и благостные. Потом снова тянулась за очками и книгой, чтобы еще часок посвятить чтению. И старалась забыть о суетных делах мужа, избегать мыслей об этом отвратительном Барыцком. Психогигиена, базирующаяся на самодисциплине. Результат работы над собой.
Но по утрам спала долго и подымалась часа через два после ухода мужа. Так было нужно. Что же касается Сташека, то здесь сфера ее влияния постепенно сужалась.
За все время их уже довольно продолжительной совместной жизни единственный раз на отдыхе в Югославии ее потянуло к другому человеку. Но этот южанин разочаровал Марию, был вульгарен, далек от деликатности, причинял ей страдания, не заботился об ее ощущениях. Она решила никогда больше не делать подобных опрометчивых шагов. И сочла себя счастливой женой. Несмотря на новое увлечение Сташека, вопреки тому, что он был — если можно так выразиться — обольщен Барыцким. О господи, опять этот Барыцкий! Откуда взялась его власть над Сташеком? Разговоры с мужем ничего ей не объяснили. Раньше, в должности инженера-конструктора, Плихоцкий зарабатывал лучше. И работа была творческая. А не административная, как теперь. И больше оставалось времени для себя. К чему Сташеку этот пост? Как можно допускать такие нелепые ошибки?
На рыночной площади в Н. Мария спросила, где больница. Минуту спустя поставила свою машину и взглянула на фасад больничного здания, которое подходило для любой ее сюрреалистической картины. Сейчас она не могла набросать эскиз, однако память фиксировала эту серо-желтую известку, местами облупившуюся, и окна, из которых могли бы выглядывать персонифицированные страдания. Воображение уже подсказывало Марии композицию. Паркинг, нагромоздить здесь безногие и обезглавленные туловища, на первом плане торс Венеры Милосской. А как фон — больница, в окнах которой отражается иной, нереальный мир.
В канцелярии седая женщина сообщила Марии, что заведующий и другие врачи в операционной.
— Вы, вероятно, интересуетесь судьбой пострадавших? Могу вас успокоить. Состояние вашего мужа не внушает опасений, — сказала секретарша. — Но подробнее…
— Да, понимаю, — вздохнула Мария и ретировалась в коридор. Стала у стены в живописной, заученной позе, и тут ее заприметил врач-стажер. Хрупкая, стройная пепельная блондинка с меланхолическим лицом. «Ага, видимо, по поводу аварии, — сообразил молодой человек. — Жена в отчаянии! Элегантная и современная, как из фильма Лелюша, в серых вельветовых брюках и замшевой куртке. Какая привлекательная!» Именно такое впечатление складывалось у мужчин при виде Марии. Поэтому стажер занялся ею, и, прежде чем врачи вышли из операционной, Плихоцкая уже сидела у постели мужа в палате интенсивной терапии, очищенной утром для варшавян. На другой койке лежал Качоровский, которого Мария, как всех водителей мужа и Барыцкого, знала в лицо. Физиономия бедняги вся в пятнах, многочисленные царапины были смазаны каким-то омерзительным фиолетовым раствором. Он спал.
Станислав Плихоцкий, с устрашающей повязкой на голове, смотрел глубоко запавшими, чужими глазами. На мгновение ее охватил страх.
— Не бойся, — сказал он. — Ничего со мной не случилось. Мог бы даже встать, да врачи запретили, я терял сознание, и они предпочитают осторожничать. Хорошо, что приехала.
— Мой милый, бедный мальчик, — сказала Мария и притронулась к руке мужа своей хрупкой ладонью. И тут же ее отдернула: последнее время приходилось много работать, краски и скипидар разъели руки. Их прикосновения были неприятны.
— Я чудом уцелел, — сказал Плихоцкий. — Помнить доктора Паруха? Был у нас в прошлом году… Такой симпатичный добряк. Погиб. А Барыцкий…
— Его оперируют, — вздохнула Мария и зажмурилась.
— До чего же я легко отделался. Повезло, — сказал Плихоцкий. — Сейчас мне все нипочем. Сейчас я… Как бы сказать? В экстазе. Прямо-таки распирает от счастья. С сегодняшнего дня живу в кредит. Мы как слепцы. И только соприкосновение со смертью… Господи, как я до этого жил!..
— Не утомляй себя, — сказала Мария. — Не говори так много.
— Я же невредим. Отделался царапинами. Господи, как мне посчастливилось! Знаешь, утром мы случайно поменялись местами с Парухом. Понимаешь? Он спохватился, что забыл купить сигарет и газету. Вылез. А мы передвинулись на сиденье. Иначе бы я был на его месте.
Мария снова коснулась руки мужа. На минуту забыла о своих шершавых ладонях.
— Тихо! — сказала. — Нельзя так волноваться.
Станислав Плихоцкий глубоко вздохнул, откинул одеяло, расстегнул пижаму, ему было душно.
— Меня переводят на несколько дней в центральную больницу. На обследование. Не надолго, самое большее на три, четыре дня. Потом возвращусь домой. А точнее — на работу. Ведь Барыцкий теперь… Ну, обольщаться нечего. Он отпадает независимо от благополучного исхода операции. Такая потеря!
— Это ужасно, — неискренне произнесла Мария.
— И видишь, сколько новых обязанностей обрушивается на мои плечи… Надеюсь, ты меня понимаешь? Лежу вот и думаю. Моя прежняя жизнь… — Он все более распалялся. — Человек обязан что-то после себя оставить. До сих пор я, собственно, не отдавал себе в этом отчета. Взять того же Барыцкого. Чуть ли не по всей Польше стоят его «памятники». Раньше я полагал, что его горение, все его атаки и наступления — с личной точки зрения бессмыслица. А теперь вот лежу здесь, размышляю, и мне хочется, чтобы и после меня… Постараюсь оставить след. Понимаешь?
Значит, все-таки! Выражение глаз и оживленность мужа сразу же насторожили Марию. А теперь уверенность ее крепла. Шок, возможно даже психическое расстройство. Когда оно пройдет? Пройдет ли вообще? Ведь случается, что потрясения разрушают личность… Вызывают скрытые аномалии…
Плихоцкий умолк, а Мария вдруг почувствовала, что должна немедленно закурить. Мысль, что Сташек мог погибнуть, а теперь вот песет несуразицу, сулящую неприятности, удручает ее. Она представляет себе, как была бы одинока, если бы муж заболел или погиб. Слезы навертываются у нее на глазах. Она гладит мускулистую грудь мужа.
— Все уже позади, — говорит мягко. — Помнишь, я не хотела, чтобы ты в это ввязывался?
— Ты ничего не понимаешь! Известно ли тебе, чем я обязан Барыцкому? Чему у него научился? Его уход… будет иметь серьезные последствия. Мне надо столько тебе сказать. Знаешь, происшедшее все меняет. Я стану другим человеком. Барыцкий…
— Я на минуту выйду, — говорит Мария, еле сдерживаясь, чтобы не крикнуть: довольно о Барыцком! — Постарайся успокоиться. А я поговорю с врачами.
— Вернешься?
— Разумеется, — подтверждает она без энтузиазма.
Качоровский застонал во сне. Мария опасливо покосилась в его сторону.
— Он тоже легко отделался, — сказал Плихоцкий, — но в шоке. И ему дали снотворное.
В коридоре она закурила сигарету, приоткрыла окно и с минуту стояла, созерцая панораму невзрачного городка. Холодный сырой воздух освежал ей лицо и приносил облегчение.
Люблю ли я его? — думала Мария. — Привычка, сочувствие, привязанность. Но любовь ли это? Во мне нет ничего от самаритянки. Я не способна на большие жертвы. Лишена качеств спутницы великого человека. Покой мне дороже всего. Чего бы это ни стоило.
Собственно, с самого начала она искала в этом супружестве покоя. С будущим мужем познакомились на студенческой вечеринке. Сташек выглядел середнячком, этаким третьекурсником. Мария была тогда поглощена выявлением своей творческой индивидуальности, в чем помогал ей плотный седой профессор, преподававший композицию: уже месяц она была его любовницей, но подумывала о разрыве, поскольку связь эта ее тяготила. Сташек влюбился с первого взгляда, а может, Мария убедила его в этом. Потом выяснилось, что он крепко стоящий на йогах инженер, которому повезло с самого начала (Плихоцкий выиграл объявленный амстердамским портом конкурс на создание сложной стальной конструкции, что принесло ему деньги, которых хватило на покупку холостяцкой квартиры и автомобиля).
Начался период осады: Мария принимала живописные позы, то была трогательной возлюбленной, то девой с полотен Бурн-Джонса. Позволяла поклоняться себе. Кончилось предложением руки и сердца. Родители Марии, пожилые состоятельные люди, одобрили жениха, отдали молодым свою квартиру, а сами поселились в Милосне. Они считали, что Плихоцкий хорош собой и симпатичен, хотя, как и большинство молодых людей, воспитан не лучшим образом.
Люблю ли я его? — думает Мария.
Начальный период их супружеской жизни был исполнен пиетизма. Сташек окружил жену заботой и таким демонстративно-восторженным обожанием, что со стороны оно казалось даже чрезмерно слащавым. Посвящал ей массу времени. Потом принялся делать эту идиотскую карьеру. Заработки его, естественно, уменьшились, досуг предельно сократился. Он все карабкался вверх. А после падения в 68-м году милейшего человека, директора Раттингера, который на новогоднем балу сказал Марии, что она обворожительна, а ее супруг, простите великодушно, рядом с ней — просто поваренок, Сташека околдовал Барыцкий.
— Знаешь, что мне предложили? — так начал он тогда разговор.
— Не имеет смысла, зачем тебе это? — всполошилась Мария. Однако он уже принял решение.
— Хочу попытаться, отступить всегда успею.
Барыцкий на следующем новогоднем балу полушутя сказал Марии, что Сташек смахивает на жука-богомола.
— Только муж мой мужчина, а не букашка.
— Что вы имеете в виду?
— Может, сумеет освободиться, — уточнила она, — от ваших чар.
Присутствие Сташека в доме ощущалось все меньше, и у Марии наконец оказалось достаточно времени для себя. Это не предвещало никакой драмы. Может, даже так было к лучшему? Она не хотела ребенка. Мечтала лишь о том, чтобы добиться полного самовыражения в своей живописи.
И вот Сташек мог погибнуть в автомобильной катастрофе — опять-таки из-за Барыцкого. А теперь еще предсказывает какие-то перемены в их жизни. Мария этого даже слушать не желает. Она не допустит никаких перемен. И так хорошо. Никаких новшеств. Если Сташек заупрямится, захочет продолжать самоуничтожение, что ж, его дело. Но Мария отстранится от него. Будет тяжело, возможно, до боли, но это необходимо. Лишь такое решение сохранит целостность ее мира.
Видимо, я не люблю его, — констатирует Мария. — Никого уже никогда не полюблю. Я не способна любить.
Мысль эта горька, ибо Мария знает, что, в сущности, проиграла. Проиграла начисто. С самого начала в борьбе за Сташека лидировал Барыцкий. Это он, что лежит сейчас на операционном столе, живой или догорающий, именно он — победитель. Он безраздельно завладел Сташеком. В этом Мария убеждена. Мысль о поражении, видимо, глубоко ее уязвляет. Не случайно она в сердцах давит окурок на подоконнике.
В открытых дверях кабинета возникает пожилой мужчина в белом халате. Секретарша говорит:
— Это пани Плихоцкая, доктор.
— Ах, да, — бормочет врач и с неожиданной сердечностью берет Марию за плечи. Красивый контраст: седые волосы и полнокровное мужское лицо. — Ничего угрожающего, вашему супругу посчастливилось. Не то что этому бедняге Паруху. И Барыцкому.
Он смотрит в лицо Марии, у которой слезы на глазах, на нежное, выдержанное в мягких тонах лицо женщины с полотен прерафаэлитов и договаривает:
— Ваш супруг вообще счастливчик. — И, обращаясь к секретарше, добавляет: — Верно, пани Зофья?
* * *
Спускаясь вниз, Зарыхта снова столкнулся на лестнице с Дурбачем.
— Хорошо, что я вас встретил! — обрадовался запыхавшийся человечек. — От вас можно получить информацию, что называется, из первых рук. Правда ли, что у Барыцкого были недавно какие-то неприятности?
— Ничего не знаю, — буркнул Зарыхта. — У кого не бывает неприятностей!
Дурбач с подозрительной сердечностью взял Зарыхту под руку.
— А так, между нами. Как его акции котируются в министерстве?..
— Сказал же, не знаю… Я не бываю в министерстве.
— Но сюда-то приехали. Не скажете же, что это экскурсия ради собственного удовольствия. Я сразу догадался.
— О господи! — вздохнул Зарыхта. — Ну и тяжелый же вы человек, пан Дурбач.
Он избавился от журналиста и, сгорбленный, с озабоченным лицом, вошел в комнату номер одиннадцать. В нерешительности остановился у порога. Тусклая лампочка в грязновато-белом абажуре, висевшая под потолком, едва освещала приемную, но Зарыхта сразу же всех разглядел. Не ожидал их тут встретить, хоть врач и упоминал о «семьях пострадавших». Может, именно это множественное число сбило его с толку, ибо в приемной находилось лишь семейство Барыцкого, но зато в двух своих ипостасях. Людмила и Болек сидели рядом под окном, стекла которого были замалеваны белой масляной краской. Напротив, точно на скамье подсудимых, застыла Ирена.
Зарыхта почувствовал себя неловко, ему не поправилось подобное совпадение, тем более что он по-своему любил Людмилу и Болека и вместе с тем с годами все более ценил Ирену. Но отступить уже не мог, поэтому вошел в маленькую комнату, притворил за собой дверь, молча приблизился к Людмиле, поцеловал ей руку, потом повернулся и стал перед Иреной, обратил внимание, что и с ней беспощадное время — а может, последствия внезапного удара — обошлось жестоко, приложился к ее узкой, выхоленной руке и лишь потом, потрепав по плечу Болека, обнял его. И все это молча, без единого слова.
Зарыхта вздохнул. Не для того, чтобы демонстрировать сочувствие или грусть: попросту его продолжала донимать духота. Снял пальто, поскольку в приемной было жарко, присел у стены, между двумя враждующими сторонами. Поглядел на эту троицу. Что за парадокс, Барыцкий, доселе разделявший этих людей, теперь вот таким образом соединил их. Еще раз вздохнул, прикрыл глаза и из-под опущенных век — по своему обыкновению — принялся наблюдать.
Больше всех интересовал его Болек. Парень вопреки ожиданиям Барыцкого избрал физику, область, чуждую легким успехам. Не то что Янек, который сразу же пырнул в глубины социологии и уже на первом курсе блистал своей эрудицией, начитанностью. Ханна заботилась и о том, чтобы сын изучал языки. И Янек стриг купоны: поспевал всюду, где его английский, французский, русский могли пригодиться. Всюду — то есть преимущественно в молодежных организациях, на симпозиумах, съездах, совещаниях. Был гидом, сопровождающим, председательствовал — его блокнот запестрел адресами друзей со всего света. Ханна этим очень гордилась. Пока Янека не занесло в одной из домашних дискуссий:
— Я гражданин мира! Прежде всего!
Ханна взглянула на Кароля.
— Такова нынешняя молодежь. Может, это и есть то новое качество, о котором и мы мечтали?
— Возможно… — призадумался тогда Зарыхта.
Болеслав Барыцкий, которому было под тридцать, вопреки нервотрепке и усталости все еще выглядел юношей. Барыцкий когда-то заметил не без иронии, что его сыночек — соцпрагматик и этот свой прагматизм превратил в некое подобие универсального орудия познания. В устах Барыцкого это не прозвучало тогда слишком гордо, но подобная жизненная позиция позволяла Болеку избегать ловушек. Сочтя, что так будет разумнее, он держался особняком. Потом признался Зарыхте: — Ведь я знал цену крикунам и догадывался, что за разглагольствованиями о свободе кроется левацкий догматизм.
Несмотря на то что время было бурное, Болеслав нашел свой путь, свое место. Он не мог сравниться с блестящим Янеком-Джоном. Обстоятельно, шаг за шагом делал свою не бог весть какую научную карьеру. Не добивался ослепительных успехов, никто не считал его гением.
Зарыхта интересовался судьбой Болека и знал о нем почти все — благодаря Ванде, которая, как и Янек, дружила с молодым Барыцким с детства. Поэтому был наслышан не только о перипетиях, связанных с нелегкой защитой его кандидатской диссертации, но и никому, кроме семьи, не известном эпизоде из биографии этого очкарика, не очень-то приятного в общежитии. Когда Болек оказался на стажировке в Швейцарии, ему навязался в друзья некий странноватый тип, тоже страстный альпинист. Все было «о’кей» вплоть до того дня, когда этот молодой человек из-за океана предложил Барыцкому работу в известном концерне, причем на фантастически выгодных условиях.
Болек деликатно отшил псевдодруга, не теряя — благодаря своей практической жилке — реалистического взгляда на это предложение. Ванда видела письмо, в котором ему предлагалось место и уточнялись условия.
— Соблазн был велик, — рассказывала она тогда отцу. — Но Болек утверждает, что речь шла скорее о его фамилии, нежели о квалификации. Так он утверждает. Но, может, это только его комплекс.
С минуту помолчали.
— А Янек… — вздохнул Зарыхта.
Услыхав имя брата, Ванда вспыхнула, она все еще не простила его.
— Для Янека родина там, где ему лучше. Эдакая своеобразная мораль.
— Думаешь, что ему там хорошо? — поморщился Зарыхта.
Можно было, конечно, проводить аналогии: мы потеряли Янека, Барыцкий потерял Болека. Но у тех конфликт обыкновенный, житейский, поправимый, — так думает теперь Зарыхта. И вдобавок чувство стыда. Досадно признаться самому себе, что известие о том, якобы у Барыцкого испортились отношения с сыном, доставило Зарыхте почти удовлетворение. Значит, не только я…
— Это нормально, — преуменьшала Ханна. — Молодой мужчина созревает, бунтуя против отца.
— Я, вероятно, был ненормальный…
— Ты в его возрасте бунтовал иначе. Что же касается Янека, то, знаешь ли, было бы лучше, если бы он получил зарубежную командировку. Некоторое время поживет вдали от нас. Вдали от Польши. Соскучится…
И он помог Янеку выхлопотать эту командировку.
Зарыхта вздыхает и возвращается к мыслям о Барыцком. Во всей их совместной послевоенной истории лишь однажды Барыцкий был на щите. Лишь однажды пришлось его выручать. Зарыхта пережил как раз свой политический триумф: год назад вышел из тюрьмы, реабилитированный, окруженный всеобщим восхищением. Говорили так, чтобы доходило до его ушей: ну и характер у мужика! Он был теперь новым великим человеком, обрел силу, жил так, словно жить предстояло сто лет, и, по своему обыкновению, упивался работой.
Как-то в здании Центрального Комитета Кароль увидал знакомую фигуру. Это был Барыцкий. Он шел согбенный, не отрывая взгляда от красного половика.
Там, в этом коридоре, со скрипящим половиком из копры под ногами, и осенью за стеклянной стеной, именно там решилась их судьба.
Барыцкий разминулся с ним, не узнал его, погруженный в свои мысли, Зарыхте пришлось окликнуть его:
— Янек! Погоди! — Тот остановился. Поздоровались без особой сердечности, и Зарыхта тут же догадался, что у Барыцкого неприятности.
Это был критический момент: все могло кончиться обменом репликами. Обернуться еще одной слинявшей экс-дружбой.
— Как дела? — спросил Зарыхта.
— Так себе. А что у вас?
— По-старому. Ты в Варшаве? Я потерял тебя из виду.
— Да, — сказал Барыцкий.
Постояли молча. Зарыхта всматривался в столь хорошо знакомое лицо. Ханна о Барыцком говорила плохо: изворотливый, карьерист, человек, не заслуживающий доверия. С годами мнение это становилось все резче и однозначней. После ареста Кароля Барыцкий не подавал признаков жизни. Боялся, — так утверждала Ханна. — Поэтому избегал твоего дома. Отплатил тебе за твою дружбу. Так ли было действительно? — думал Зарыхта. — Можно ли вообще отплатить за дружбу? И неужели страх имеет такую власть над людьми?
— Теперь ты со щитом! — сказал кисло, как бы с упреком, Барыцкий.
— Что ты под этим подразумеваешь?
— Только то, что я на щите, — Барыцкий изобразил смущение, горько рассмеялся. — Рабочие прокатили меня на тачке.
— Неужели? — огорчился Зарыхта. — Я ничего об этом не слыхал.
Барыцкий увлек приятеля к окну.
— В том-то и дело, — объяснял он, худой, подавленный, но и, как это ни странно, помолодевший. — На стройке вдруг начался балаган, я ничего не мог поделать, сообщил наверх, что бессилен, тогда приехал Романовский. Знали, кого прислать. Он показал, на что способен. Не желал говорить с людьми, выслушать их. Только стучал кулаком по столу да покрикивал. А сам знаешь: на поляка прикрикнуть — все равно что жеребцу под хвост крапиву сунуть… И началось. Останавливался один участок стройки за другим, шутка ли, четыре тысячи шестьсот человек в двух сменах. Романовский струсил и подался в Варшаву, все обрушилось на меня. Весь гнев рабочих, ну и прокатили, хорошо еще — нос не расквасили. Вовек этого не забуду, хотя мне повезло, другим доставалось похуже.
Снова помолчали.
— А теперь? — спросил немного погодя Зарыхта.
— Что теперь?
— Все время говоришь со мной, как с чужим. Не крути, разве мы первый день знакомы? — поморщился Зарыхта. — Что дальше?
— Не знаю. Сказали мне здесь, что моя фамилия не по вкусу какому-то профсоюзному деятелю. Что он постоянно меня шпыняет, меня, именно меня использует в качестве отрицательного примера. Ну и дают мне как из милости маленькую артель в Груйце. Ссылка в Груйец!
Я должен остаток жизни посвятить производству фурнитуры. Вчера приятель с другой стройки предложил мне основать собственное строительное предприятие. Понимаешь? Виллы строить для спекулянтов. И все такое прочее. Жить не хочется.
Какое я проявил тогда великодушие, благородство, — горько усмехается Зарыхта. — Протянул Барыцкому руку, хоть ему и всыпали сверху, — и так мы снова очутились в одной упряжке. Как это было прекрасно, плечом к плечу — в великолепном дуэте — осуществлять мечты молодости: гигантская строительная площадка, массы двинувшихся в города крестьян-рабочих. Снились ли нам в юные годы столь масштабные дела?
Когда он заметил впервые, до чего же они разные? В шестидесятом году? Или в шестьдесят четвертом? Барыцкий. Его успехи. Их становилось все больше. Может, он ставил перед собой более конкретные цели? Воспоминания, воспоминания…
— Как вы узнали о катастрофе, дядя? — вдруг спрашивает Болеслав. Это первые слова, которые прозвучали в этой комнате с момента появления Зарыхты. Дядя… Сбоку припека, разумеется, но именно так Болек называл Зарыхту в детстве.
— Ванда меня известила, — говорит Кароль. — Я немедленно приехал.
— Спасибо, — тихо произносит Людмила, словно он сделал это ради нее.
— Видите, дядя, какая это больница? Хлев, черт побери! — ворчит Болек, который, по словам Ванды, с годами делается сварливым. — Подумать только, что это конец двадцатого века! Кто бы мог предположить, что жизнь подтвердит мою теорию.
— Какую теорию?
— Я давно утверждаю, что, если бы тот или иной руководитель по крайней мере раз в месяц путешествовал на рейсовом автобусе или по железной дороге…
— По-твоему, из-за этого кое-что изменилось бы? — спрашивает Зарыхта, которого совсем не позабавила эта идея. — Я путешествую на поезде.
— Теперь. Когда-то было иначе, — говорит молодой Барыцкий не слишком тактично.
— Как можно, Болек…
— В принципе парень прав, — морщится Кароль. — Я вообще бывший человек. Если речь об этом, то согласен. Что же касается его теорий, то было бы лучше, если бы наш транспорт функционировал четче, а здравоохранение… — он внезапно умолк, ибо об этом не стоило сейчас вспоминать.
Таков этот Болек, угловатый, резкий, не скрывающий своих мнений. Любитель изрекать смелые суждения. Говорить парадоксами. Ханна едва его терпит.
В приемной снова воцаряется гнетущее молчание. За окном уже ночь. Больница угомонилась, все реже раздается стук захлопывающейся входной двери. Урчат водопроводные трубы, тянущиеся вдоль стены за спиной Зарыхты. В глубине коридора писклявый женский голос зовет медсестру. А здесь, в этой сумрачной комнате, продолжается ожидание, лишенное надежды.
— Он все еще на операционном столе? — спрашивает Кароль.
— Да, — говорит Людмила. У этой обычно плаксивой женщины глаза сухие и ничего не выражающие.
— Знаешь, как это случилось? — спрашивает Зарыхта.
Болек с возмущением отмахивается.
— Бею ответственность песет водитель грузовика. Он выехал на левую сторону…
— Жив?
— Целехонек. «Стар», сам понимаешь, как танк.
— Был пьяный?
— Просидел шестнадцать часов за рулем. Какой-то сверхсрочный рейс, несмотря на протест, его заставили поехать. Этим оправдывается.
— Выяснится, что виновных нет.
— Виновные! — восклицает Ирена. — Так ли это теперь важно?
И все замолкают.
Тишина, которая воцаряется, исполнена неловкости, Зарыхта ощущает в ней заряд взаимных претензий. Даже смерть Барыцкого не даст этим людям забыть застарелую ненависть. Снова боль в груди. Зачем я сюда приехал? С какой легкостью он убеждал себя раньше: такова жизнь. После инфаркта, этой вынужденной паузы, что-то в нем переменилось: иначе смотрит на людей, на их страдания. Не как прежде: сквозь призму эпохи, истории, а просто с точки зрения сегодняшней повседневности.
Как вот теперь.
Зарыхта знает Ирену давно: девчонкой, которая приворожила сановника, мудрой женщиной, переживающей зрелое чувство. Кароль помнит даже первую эскападу Барыцкого в сопровождении этой красотки. Очень ли она изменилась за это время? И да, и нет. На первый взгляд такая же стройная, молодая, изящная. Но Зарыхта еще до своей катастрофы заметил, что этот пастельный портрет приобретает резкие и темные контуры. Все менялось — Ирена, и Барыцкий, и их любовь.
Зарыхта увидел ее впервые в Казимеже. (Он помнил — удивительное дело, ибо никогда не обращал внимания на такие вещи, — даже то, что она была в белом платье с синей оторочкой и белых туфельках на высоком каблуке.) На симпозиуме руководителей ведущих строек страны Барыцкий — признанная величина и уже тогда один из главных приводных ремней целой отрасли — появился с напуганной и уж во всяком случае оторопевшей молоденькой девушкой. Никто не сомневался, что это его очередная победа. «Витамин Л» — как говорили тогда. Барыцкий принимал этот витамин не без пользы и, казалось, во всех отношениях был в превосходной форме. Мужчины подобного сорта меняли женщин запросто, но эта — Зарыхта понял сразу — была незаурядной. По вечерам молодые архитекторы из проектных организаций отплясывали с красивой девушкой до упаду, а кое-кто пытался и приударить за ней. Барыцкий взирал на все это с особым выражением лица.
— Жаль, что именно тебе досталась такая девушка, — сказал полушутя-полусерьезно Зарыхта.
Барыцкий неожиданно огрызнулся, причем злобно:
— Всегда мне всего жалеют…
— Кто? Что ты болтаешь?
— Все. Ты тоже.
— Ведь ты ее погубишь, — сказал Зарыхта и вдруг посерьезнел. — Погубишь наверняка. Ты всегда портил все свои игрушки, помнишь? Они стояли потом в твоей комнате на шкафу…
Барыцкий согревал в руке рюмку с коньяком, заглядывал в нее, словно желая прозреть на дне картину будущего.
— Кто кого погубит… Может, она меня, — произнес он тихо, другим голосом. Пододвинул поближе свой стул, осушил залпом рюмку и заглянул в глаза другу. — Я не могу от нее отказаться. Словно бес обуял. Она меня совершенно обезоруживает.
— А Людмила? Скажешь, что тебя не удовлетворяет ее интеллектуальный уровень? Что она не растет?
— Я совершенно обезоружен, ничего не могу поделать, — тихо проговорил Барыцкий. — Только теперь вижу, как пуста была моя жизнь. Я женюсь на Ирене.
— Ты спятил? — сказал Зарыхта. — Нельзя так обижать Людмилу. И Болека.
— Но и со мной надо считаться. Знаешь, какова была моя совместная жизнь с Людмилой? Преснятина. Она, — показал взглядом на танцующую Ирену, — она воздаяние за всю мою жизнь. Ты этого не понимаешь, для тебя такие проблемы…
Барыцкий не договорил. Они никогда не возвращались к этой теме.
Ирена Дыляк, магистр филологии, «учительница по польскому», стала женой Барыцкого. Новой женой, о которой кое-кто незамедлительно принялся распускать язвительные, колкие, ехидные слушки. Как всегда в подобных случаях,
* * *
Очутившись в Н., — этом глухом захолустье, связанном отныне с историей аппарата министерства, — магистр Собесяк тотчас представил себе, сколько на него здесь свалится работы: координировать, наводить порядок, задавать темп… Другой на его месте, возможно, ограничился бы встречей с местным руководством, коротким разговором с врачом. Но не Собесяк. В ушах его звучали слова министра: «Займитесь этим, коллега, организуйте что нужно». Первым делом он поместил Ирену и только что приехавших Болеслава и Людмилу в приемном покое. Пусть варятся в собственном соку. Потом завхоз больницы выслушал пару дельных, хотя и не лестных, замечаний относительно этой приемной и вообще порядков в лечебном учреждении.
— Телефон будет нужен мне постоянно, — заявил Собесяк тоном, не терпящим возражений. — И прошу мне не мешать. — Наконец минутная пауза в кресле: вдох, выдох, вдох, выдох, бр-р, какая здесь вонь.
Затем начались телефонные звонки.
Сначала экстренный разговор с министерством: какие поручения выполнены? Были сложности с квартирой доктора Паруха. Лишь после обращения юридического отдела в милицию и прокуратуру удалось опечатать дверь. Экономка Паруха буйствовала, отстаивая свои мнимые права. К счастью, она прописана в том же самом доме, несколькими этажами выше. Парух купил ей месяц назад маленькую квартирку. Таким образом, с точки зрения закона все дело в ажуре и ждет очередного этапа оформления наследства.
— Итак, одна проблема с плеч долой, — почти весело говорит Собесяк. Откашливается. Он уже снова серьезен. — Теперь записывайте: похороны Паруха за счет государства, на Повонзках. Обязательно военный оркестр. Он служил во Второй Армии. Венки. Это очень важно. Согласно разнарядке IV — А. Надписи на лентах, как обычно. — А про себя добавляет: «Вообще весь этот типовой погребальный набор». Откашливается, голосом, исполненным убежденности, произносит вслух: — Ах, что вы, я вам абсолютно доверяю. Кто же разумнее вас это устроит? Пусть наш отдел немедленно принимается за работу. Ага… какие-нибудь воспоминания о Парухе по радио. Теплые, сердечные. Персональные данные передайте, пожалуйста, по телефону в ту же самую редакцию, что и обычно. Хорошо бы подключить и телевидение. Там сошлитесь на пожелание министра. Если спросят о путевке, знаете какой, скажите, что пробиваем. Именно так. Дословно. Ну и свяжитесь, пожалуйста, с секретариатом министра, не предполагается ли посмертное представление к правительственной награде.
От избытка важных дел магистр испытывает легкую одышку. На минуту откладывает телефонную трубку, вытирает платочком лоб. В своем уникальном блокноте отмечает галочками улаженные вопросы. Достает из портфеля бутерброд, откусывает кусочек, потом второй. Интересно, почему не ощущается вкус? И снова за телефонную трубку. И в темпе, в темпе, быстрее, быстрее…
— Что с некрологами?
Секретарша магистра Собесяка, привыкшая к его стилю работы, все уже утрясла. Она перечисляет газеты и журналы, в которых появится заметка о покойном — с фото или без такового, — а также некрологи: от министерства, от группы товарищей и сотрудников, соболезнования семье.
— Прекрасно! — говорит Собесяк. — А что с семьей?
— Всюду навожу справки, — докладывает секретарша, и голос ее звучит неуверенно. — Но похоже, что доктор Парух действительно был холост.
— Проверяйте, проверяйте! А что с Качоровской? Ее еще нет дома?
— Что с Барыцким? — спрашивает секретарша.
Собесяк откашливается.
— Всему свое время, — говорит он. — В случае чего будет специальное сообщение. Через час-полтора позвоню. — Магистр кладет телефонную трубку и позволяет себе минуту поразмышлять. Конец Барыцкому. Такова наша жизнь. И еще несколько банальностей. Мыльный пузырь и так далее. Барыцкий — странный тип, в его присутствии человек невольно настораживался и гадал, с какой стороны старый дьявол нанесет ему удар. Вот именно — удар.
Собесяк по работе почти не сталкивался с Барыцким. Но ведь и он некогда изведал это ощущение грозящей опасности.
Воспоминание отнимает у Собесяка всего одну, зато неприятную минуту. Посему за дело, нечего киснуть, работа — лучший способ избавиться от неприятных воспоминаний. Пора потолковать с заведующим больницы.
Доктора Яхимовича вызывают из операционной, где как раз начинает действовать светоч нейрохирургии из Варшавы со всем своим штабом и доктором Бухтой в придачу. Яхимовичу там делать нечего, но старому хирургу хочется поглядеть, повосхищаться. А тут его вызывают в столь категорической форме.
Собесяк представляется невнятно, однако довольно громогласно упоминает о полномочиях, которыми наделил его сам министр. Яхимович малость ершится, ему претят подобные ухватки, но тут же соображает, что, может быть, вдруг удастся что-либо выпросить, выбить: хотя бы этот проклятый подъемный кран, который на строительстве должен появиться лишь в будущем году. Поэтому сбавляет тон и по требованию магистра отправляется вместе с ним по сумрачным коридорам старой больницы на своеобразный обход. Сначала — кабинет, превращенный в изолятор: если Барыцкого нельзя будет срочно отправить в Варшаву, то здесь для него приготовлена койка и прочее весьма примитивное оборудование, которое изыскали на месте. А также электрокардиограф с монитором и дефибрилятор, привезенные свитой знаменитого нейрохирурга.
Магистр, морщась, осматривает комнатушку и отдает дополнительные распоряжения. Одно из них едва не вызывает бурю.
— Стол. Немедленно вынести, — говорит Собесяк, и доктор сдерживается лишь предельным усилием воли.
Мой стол, — думает Яхимович, возмущенный. — Шут гороховый, ишь как распоряжается! — Но за окном чернеет остов строящейся больницы и магически воздействует на старика. — А, ладно! Лишь бы пошло на пользу.
Отдает приказание завхозу:
— Прошу немедленно вынести отсюда стол. Поставьте у окна в секретариате.
— Ведь не поместится, — бормочет завхоз.
— К черту! — кричит доктор Яхимович, и лицо его багровеет. Собесяк, наблюдая за ним украдкой, думает: того гляди — инсультик, инфарктик. Барыцкий омолодит эту больницу.
А Яхимович орет на хозяйственника:
— К черту! Это уж ваше дело, чтобы стол уместился!
Собесяк и Яхимович идут теперь в палату интенсивной терапии, где лежат Плихоцкий и Качоровский. По дороге доктор Яхимович объясняет, что состояние этих двух не вызывает опасений. Их доставят на варшавской санитарной машине в центральную больницу.
Магистр Собесяк со снисходительной миной выслушивает это.
— Только повнимательнее, пан доктор, — говорит он, понижая голос до шепота. — Этот Плихоцкий, о-го-го, если Барыцкий не вернется на свое кресло…
Яхимович пожимает плечами. Для него вопрос предрешен. Он произносит деловым тоном:
— Наверняка не вернется. После такой тяжелейшей операции…
Собесяк прямо-таки в экстазе:
— И тогда — Плихоцкий!
Он показывает пальцем вверх, что может означать призыв к предусмотрительному уважению, дальновидному угодничеству. Доктор Яхимович едва сдерживается, снова багровеет, боль сжимает виски, однако он следует за молодым человеком, слушает его болтовню и удивляется самому себе. Долгая жизнь многому его научила. Повидал всякое. Знает, как богат зверинец господа бога. Какое ему, собственно, дело до этого циничного, развязного варшавянина? Это не он меня возмущает, а моя податливость, трусость, ничтожество, — думает Яхимович, входя в палату интенсивной терапии. — Но возможно, этот тип еще пригодится. Возможно, стоит его спросить: как бы подтолкнуть строительство больницы? Вздор. Ведь это просто хлыщ. Что со мной творится: я готов заискивать перед мальчишкой, лишь бы… Что со мной?
Доктор молча останавливается в дверях. А Собесяк заглядывает в лица больным. Плихоцкий и Качоровский спят после укола. Магистр огорчен тем, что Плихоцкий не видит его стараний, его активности. Затягивает свое пребывание в палате. Вдруг тот еще очнется? Наконец выходит с кислым видом.
— Еще девушка, — говорит он. — Что с ней?
— Трагическая история, — отвечает Яхимович, — отнялись ноги.
— Значит, пенсия, — заключает магистр. — Министерство позаботится, чтобы ее не обидели.
— Желаете зайти к ней в палату?
— Нет. Это не наш работник. Но, пожалуй, и ее надо перевезти в центральную больницу. Нельзя же ей лежать в этой дыре, — говорит Собесяк жестко, совершенно не считаясь со стоящим рядом хозяином. И добавляет тоном обвинения: — Как это вы не удосужились построить себе порядочной больницы?
Не удивительно, что доктор Яхимович не подхватывает этой темы. Уходит молча, не простившись. Прежде он не пустил бы этого типчика на порог своего дома. Почему то, что было прежде — неподатливая шея, чувство собственного достоинства, — теперь сплыло? Он шаркает сандалиями по линолеуму, высокий, сутулый. А магистр возвращается в свою штаб-квартиру, отвоеванную у завхоза. И в течение ближайшего часа ему удается заполучить несколько комнат в пансионате водного стадиона, который построил для себя в пригороде «Сельмаги». Ибо местная гостиница скверна и переполнена. Потом сбегает на первый этаж, чтобы уведомить лиц, ожидающих в приемной, об этих зарезервированных комнатах. С порога, откашлявшись, оглашает лаконичную сводку. Операция завершится не так скоро, по словам Яхимовича, через два-три часа. Может, кто-либо из дам желает отдохнуть?
Никто не откликается на это предложение.
— А может, кому-либо угодно выпить чаю или кофе?
Молчание.
В углу приемной сидит, опустив голову, какой-то пожилой мужчина. Лицо закрыл корявой ручищей, но коротко подстриженная седая щетина на крупном черепе кажется магистру знакомой. Неужели это возможно? Невероятно. Конечно, это Зарыхта, наверняка Зарыхта! Господи Иисусе! Если Зарыхта сюда приехал… И Собесяк молниеносно погружается в пучину домыслов и предположений.
* * *
Ирена уставилась на носки своих сапожек. Итальянские, темно-вишневые с черными подпалинами; всегда такие удобные, они вдруг начали раздражать ее, мешать, кап и парижское кожаное пальто, и прочее модное барахло, к которому давно привыкла. Она стыдится своего лоска, своей одежды, своего здесь присутствия. Не в силах смотреть на Людмилу, эту расплывшуюся бабу, которая как обвинительный акт демонстрирует свою убогую бесполость. Не может вынести бросаемых исподтишка, но явно враждебных взглядов этого маньяка Болека. Мое пребывание тут — бессмысленная формальность! Я бессильна ему помочь. Тем более что меня считают чужой. Вопреки нашей — Яна и моей — любви. Впрочем, кто здесь поверит в нашу любовь? Наверняка не они: ни этот безжалостный мальчишка, ни эта грузная, отталкивающая женщина. Обездоленная мною.
При виде Людмилы Ирена всегда испытывала тягостное недоумение: что общего могло быть у Яна, ее Яна, с этой бабищей.
Впервые за много лет она снова ощущает унизительную двусмысленность своего положения, хоть из молоденькой девчонки превратилась в зрелую женщину. В глазах общественного мнения она остается особой, которая обольстила и развела Барыцкого! А теперь заговорят: нарвалась фифочка. Чем же обернулась эта любовь, как Барыцкий отблагодарил за подаренные ему годы счастья, что ей оставил? Виллу, которую теперь, после гнусных скандалов Болека и просчетов Паруха, нужно делить, как наследуемую недвижимость, с первой женой? Старую машину, причем не лучшей марки? Страховку?
Значит — итоги. Пора ли их подводить? На этот счет у Ирены нет сомнений после разговора с доктором Яхимовичем, намекнувшим, что судьба Яна Барыцкого предрешена. Впрочем, чего тут скрывать, катастрофа лишь опередила назревавший инфаркт. Врач сказал: «У вашего супруга плохо с сердцем, очень плохо». — «Что это значит, доктор?» — «На такой работе он долго не протянет. Атероматоз». Врач употребил специальный термин, щадя молодую супругу Барыцкого, которой прямо не скажешь, что ее муж — склеротик с обызвествленными сосудами мозга и сердца. Что его ждет инфаркт. Неизбежный. Следовательно, уже конец, если не жизни, то прежнему Янеку. Ирена удивлена спокойствием, с которым размышляет о судьбе мужа. Ведь это прощание с Яном. А тут еще нелепый бабий стыд из-за того, что она эффектная, шикарно одетая и такая европейская, что ли. Варшавянка.
В былые времена она только и думала о нем: мой Ян. Без ума влюбленная в него, неуемного, властного, избалованного победами, Ирена, в сущности, принадлежала ему задолго до их первой физической близости, пожалуй, уже с той минуты, когда он впервые ей улыбнулся. С тех пор она жаждала его любви, спешила ей навстречу.
Уже будучи любовниками, они открыли новый пласт своих чувств. Однажды в номере маленькой, довольно убогой провинциальной гостиницы он брился утром мелодично гудевшей электробритвой. Сначала насвистывал, а потом вдруг заговорил. Она слушала его слова лениво, рассеянно, лежа поперек кровати и глядя в окно, за которым расцветал старый каштан.
— Знаешь, в чем для меня главная загвоздка? — говорил Ян. — Не в том, что Людмила не привлекает меня, преждевременно состарилась, запустила себя. Если бы я исчез из ее жизни, вероятно, кому-либо из моих знакомых пришлось бы обратить ее внимание на это. Ведь я, хоть и прижил когда-то с сельской учительницей на Волыни ребенка, все же имею право на личную жизнь. На счастье. С тобой я счастлив. Верно, с тобой я мог быть бы счастлив.
— Как ты сказал? Мог быть бы? Откуда эта путаница в наклонениях? Я счастлив, я мог быть бы счастлив. Сперва изъявительное наклонение, потом сослагательное. Объясни, ты же знаешь, что я филолог.
Ян отложил электробритву, протер лицо одеколоном и присел на край постели.
— Глазам больно смотреть на тебя, — сказал он. — До чего ты хороша. Слушай, я разведусь с Людмилой. Болек уже взрослый. Разведусь, и мы поженимся.
Какой это был триумф. Дух захватило от радости. Казалось, теперь изменится вся ее жизнь. Жизнь «учительницы по польскому». Ян Барыцкий, вечно мотавшийся по командировкам, только раз выбрался на родительское собрание. Классный руководитель направил его к преподавателю польского языка, словно желал замаскировать мужским родом роковую ловушку.
— У преподавателя, который находится сейчас в классе на четвертом этаже, имеются претензии.
— Черт побери, мне так некогда!
И вот Ян стоит перед молодой учительницей, которая то вертит в руках очки, скрывая смущение, то надевает, чтобы заглянуть в записи.
— Болеслав Барыцкий? Нерадивое отношение к моему предмету! — Стройная, привлекательная блондинка перечисляет грехи Болека: — Списывает сочинения, убегает с уроков, бессовестно отстает в домашнем чтении.
— Видите ли, моего пария не интересуют гуманитарные науки. — Улыбка у Яна чуть насмешливая, чуть смущенная.
В ее ответе нотка нескрываемого смущения:
— Даже Эйнштейн, знаете ли, был гуманистом.
Кто, кто мог бы предугадать? «Учительница по польскому» — самая главная, возможно, единственная любовь в жизни Яна Барыцкого.
…В тот день Болек получал аттестат зрелости: гуманитарные предметы были сданы кое-как, математика, физика, химия — прилично. Отец дожидался его у школьных ворот.
— Пошли, — сказал он, — сюрприз.
Пересекли две улицы, в переулке стояла служебная машина, за рулем — Качоровский.
— Садись возле Теося, — сказал сыну Барыцкий.
— Куда поедем?
— Увидишь, садись, некогда.
В глубине машины Болек увидел женщину, когда тронулись, снова оглянулся, и лицо «учительницы по польскому», прозванной в школе Психеей (этим отнюдь не лестным прозвищем она была обязана своей молчаливости и задумчивости, временами на нее находившей), возникло из полумрака, Болек насторожился, еще не подозревая ничего худого.
— Куда едем? — спросил он. И, обращаясь к учительнице, добавил: — Извините. Добрый день!
Поехали в Лович, в кабачке на втором этаже старого, ветхого особняка ели телячий бок и пили зубровку. «Учительница по польскому» как в трансе выпила четыре рюмки, глаза ее блестели, но веселость была вымученной и на новый вопрос Болека, зачем они сюда приехали (не слишком тактично), ответила обращенным к Яну вопросительным взглядом.
— Сейчас? — спросила. — Непременно?
— Да. Разумеется, — ответил Ян. — Видишь ли, сынок, это не только ужин по случаю сдачи выпускных экзаменов. Ты получил аттестат зрелости, ты мужчина, и пора тебе знать, что нас, Ирену и меня, связывает…
Болек рынком опустил голову, как строптивый школьник, которого пожурили, потянулся к пустой рюмке.
— Налей мне! — попросил.
Выпил залпом, потом встал, с грохотом отодвинув стул, окинул их сверху взглядом, осуждающим и выносящим приговор.
— Садись, — сказал отец. — Садись, потолкуем…
Но парень молча повернулся и пошел к дверям.
Теодор Качоровский, на правах друга участвующий в этой трапезе, вдруг испугался за судьбу Яна, Болека, Людмилы и этой приятной, скромной, обворожительной девушки. И произнес сварливым голосом:
— Не надо было этого делать.
Барыцкий вспыхнул, он не терпел, когда кто-либо критиковал его поступки.
— Не надо было, — поддакнула Ирена. — Во всяком случае, не так.
— Не следовало ему говорить?
— О господи! — воскликнул Качоровский. — Ты ничего не понимаешь?
Ирена только вздохнула. Как было бы здорово, если бы она умела плакать по желанию. Но ничего не получалось, ни слезинки. Она принялась старательно вытирать стекла своих очков.
— К чертям! — отрезал Ян. — Знаешь, Теодор, что я получал от жизни? Впрочем, говорить не о чем. Решено, вопрос недискуссионный.
— Ну, тогда возвращаемся, — буркнул Теодор. Он надеялся, что ему удастся выловить Болека из устремляющейся к вокзалу толпы крестьян-рабочих. Но юный Барыцкий с новеньким аттестатом зрелости в кармане уже возвращался в Варшаву. Рейсовым автобусом.
* * *
В сумрачном приемном покое сделалось душно. Зарыхта подошел к окну, открыл его и увидел какого-то парня, который прислонил мотоцикл к стене, расстегнул кожанку, снял желтую каску, напоминающую шлем космонавта, отступил на мостовую и внимательно оглядел серый, сумрачный фасад. Рослые теперь ребята, статные, — подумал Кароль.
Парию больничное здание не понравилось, сама мысль о том, что Малина лежит в этой развалюхе, за одним из подслеповатых окошек, показалась нелепой и угнетающей. С Малиной вообще не вязалось представление о больнице, страдании, слабости, о чем-то трагичном или хотя бы печальном. Энергичная, полная замыслов, зачастую безрассудных, она, даже когда плакала — что на его памяти случилось всего дважды, — забавно размазывала косметику и одновременно смеялась над собой и над этой минутной слабостью. Малина была необыкновенной! Поэтому он беспрекословно и раболепно подчинялся ей — пожалуй, так можно это назвать. Слово «любовь» представлялось им неточным, слишком патетичным, старорежимным и, собственно, пустым.
Малина — здесь, в этой развалюхе! Парень еще раз взглянул на фасад и на старика, который стоял в открытом окне, приглядываясь к нему. Немного повозился с мотоциклом, а потом вошел в здание.
— Ну и погодка! — воскликнул он громко, швыряя мокрую кожанку и каску на барьер, ограждающий столик швейцара. — Бросьте это куда-нибудь, — добавил почти приказным тоном. И, сунув старику, который открыл было рот отнюдь не для благожелательной реплики, двадцатку, небрежно пояснил: — Я договорился о встрече с заведующим. — Сам себе открыл дверку в барьере. — Надеюсь, он еще не ушел?
Фортель удался. Швейцар спрятал банкнот, сгреб куртку, отряхнул ее и проворчал, что заведующий на втором этаже.
Парень юркнул за угол коридора. Тут остановился и снова с отвращением огляделся, морща нос, так как больничный запах живо напомнил тот черный день, когда ему удаляли гланды. Он лежал тогда страдающий и беззащитный. Было это лет пятнадцать назад, но аромат карболки воскресил неприятное воспоминание.
По коридору шла сиделка, немолодая, тучная, с сердитым лицом. Парень заступил ей дорогу.
— Я хотел бы узнать… То есть, я приехал… относительно особы, пострадавшей в автомобильной катастрофе, — пролепетал он, внезапно растеряв весь апломб. — Мне надо поговорить с заведующим.
— Он у себя, наверху, — сказала сиделка и кивнула на узкую винтовую лестницу, ведущую на второй этаж. Парень быстро взбежал по ступенькам. Ему было не до разговора с заведующим. Прежде всего хотелось увидеть Малину. Посмотреть на нее. Прикоснуться к ее руке. Это было самым главным.
Поэтому, уже наверху, он остановил другую женщину в белом и, взяв под руку, сказал, что переговорил с заведующим, получил разрешение и теперь вот покорнейше просит ее не отказать в любезности и проводить его к девушке, попавшей в автомобильную катастрофу.
Таким образом парень очутился в пятиместной женской палате и, едва переступив порог, несмотря на царивший здесь полумрак, сразу же заметил в дальнем углу, на какой-то странно приподнятой койке, Малину.
Лавируя между койками, на которых дремали больные, он подошел тихо, на цыпочках и склонился над девушкой.
— Малинка! — произнес тихо и поцеловал ее в губы. Она открыла глаза, узнала его и улыбнулась, но не обычной своей лучезарной улыбкой, а жалобно, словно готовая расплакаться.
Парень придвинул табуретку, сел и обеими руками взял ее руку.
— Как ты добрался? — спросила она.
— Позаимствовал мотоцикл, — сказал он. — Что с тобой? Тебе больно?
— Нет. То есть уже почти не больно. Мне сделали несколько уколов.
— Как это случилось?
— Не знаю. Я ничего не помню. Потеряла сознание.
Он снова наклонился и еще раз поцеловал ее в губы.
— Чертовка девка! — Теперь он говорил шепотом. — Поделом тебе! Искательница приключений.
— Перестань.
Но ему хотелось привычной для них манерой разговора рассеять гнетущую атмосферу больничной палаты.
— Наверняка переспала с кем-нибудь, да? Твой «топлесс» произвел фурор!
— Перестань, что ты говоришь! — Лицо ее искривилось в усмешке.
— Тебе непременно надо было ехать? Думаешь, не знаю зачем? Дьявольское отродье! — произнес он громче.
Соседка, с минуту подслушивавшая их разговор, теперь встревоженно открыла глаза и приподнялась. Но словам противоречили жесты: парень не сводил с Малины влюбленного взгляда и гладил ее волосы, рассыпавшиеся по подушке.
— Как твой проект? — спросила Малина.
— Закончил ночью. Если бы не злился на тебя, дело бы пошло веселее. А так все время мерещилось, что ты развлекаешься с каким-то пузатым старикашкой. Но утром отправил, — сказал он. Когда наклонялся, отросшие до плеч волосы закрывали ему лицо, и он отбрасывал их назад совсем по-девичьи.
— Проект получился удачный? Ты доволен собой? — спросила Малина.
— У меня всегда все получается, сама знаешь. Это будет сенсация, — сказал он и рассмеялся. — Я гений. Возникла, понимаешь ли, феноменальная идея. Все друзья это говорят.
— Хорошо, что я уезжала на несколько дней. Ты мог сосредоточиться, верно?
— Меня трясло от мысли, что ты где-то там с другим! Я работал день и ночь, как проклятый, лишь бы не думать об этом, — сказал парень и снова рассмеялся, но теперь явно принужденно.
— Мы тоже здорово поработали, честное слово.
— Знаю я твою работу. Небось в постели? Вредная девка! — Эти слова соседка услыхала совершенно отчетливо. И подскочила на койке. Но он этого не заметил.
— Я ждал твоего возвращения, — продолжал парень. — Готовился поколотить тебя, чего ты заслуживаешь… Первым делом поискал бы отпечатки пальцев.
Сунул руку под одеяло, Малина улыбнулась и отстранила ее.
Соседка была шокирована.
— Послушайте! Как вы себя ведете?
— В чем дело? — осведомился он, будто пробудившись ото сна. — Чего вам надо?
— Как вы разговариваете с больной?
Парень высоко поднял брови.
— Какое ваше дело? Не вмешивайтесь!
— Я вызову врача и пожалуюсь, — кипятилась больная. — Какое хамство — позволять себе подобные выражения.
— Я не с вами разговаривал.
— Перестань, — попросила Малина. — Опять скандалишь.
— Старая зануда!
Соседка спустила ноги с койки и, надевая халат, разразилась тирадой о нынешней молодежи. Парень хотел дать ей сдачи, но Малина, не отпускавшая его руки, каким-то особым прикосновением добилась, что он перестал замечать присутствие сварливой женщины.
— Малина, что это за трюк с фамилией? — спохватился он. — Этот тип из министерства искал Малину Солло… Соллогуб.
— Малину Гонсёр-Соллогуб, — уточнила девушка.
— Это вроде бы ты?
— Да.
— Просто Гонсёр тебе уже мало?
— Моя бабушка урожденная Соллогуб.
— Что из того?
— Разве не слышишь, дурачок, как это звучит, Гонсёр-Соллогуб?
— Дело твое, мне безразлично, кто ты: Гонсёр-Соллогуб, Гонсёр-Радзивилл или даже с Гонсёр-Кеннеди, лишь бы я мог побыстрее стащить с тебя трусики.
— Говори тише.
— Любимая, — сказал он. — Я считал минуты. И не дал бы тебе даже снять плащ. Мчался сюда сломя голову. Какой-то тип из министерства сообщил мне о случившемся, едва я вернулся с почты. И я тут же оседлал мотоцикл Збышека.
— Он знает об этом?
— Збышека не было дома. Я оставил ему записку. В спешке забыл водительские права. Ну и натерпелся страха. Боялся не мильтонов, а что сюда не доеду. Малина! Я тревожусь за тебя. Тебе очень больно?
— Я уже говорила. Почти ничего не чувствую.
— А что с тобой?
— Ноги…
— Что ноги?
— Вероятно, сломаны. В гипсе.
Теперь он испугался не на шутку и немного помолчал.
— Приспичило тебе! — произнес он наконец плаксиво. — Непременно должна была ехать? Совесть твоя чиста? Хотела только подработать?
— Только. Клянусь. Это был шанс.
— Шанс! — взорвало парня. — Ромка говорила, что оба представителя министерства довольно симпатичные. Особенно какой-то Ба…
— Барыцкий, — улыбнулась Малина. — Ромка тебе уже насплетничала.
— Ты спала с ним? Это твой испытанный способ делать карьеру? Ну, признавайся?
Малина обняла его за шею. Они снова поцеловались. Она удивилась, что это не доставляет ей ни малейшего удовольствия.
Между тем соседка успела выскользнуть в коридор, найти доктора Зофью Собутку и забить тревогу по поводу того, что в их палате скандалит какой-то хулиган.
— Чудовищно выражается! Чего доброго начнет драться! Примите меры, доктор! Может, вызвать милицию?
Когда они стояли в дверях, парень уже сидел на краю койки, обнимал Малину и целовал ее.
— Посмотрите, доктор, — сказала соседка.
Парень обернулся, выпустил Малину из объятий.
— Снова эта баба привязывается, — проговорил он злобно.
— Вы слышите? — истерически вскрикнула соседка.
Доктор Зофья Собутка верила в любовь с большой буквы и не переносила старых сварливых баб. Парень, несмотря на свое недопустимое поведение, показался ей славным. Love story, — подумала она, — боже милостивый, самая настоящая Love story. И вместо категорического требования с ее стороны покинуть больничную палату прозвучало робкое замечание:
— Нельзя сидеть на постели больного. И почему вы не в халате?
— Как вы себя ведете? — взвыла соседка, мгновенно почувствовав слабинку доктора.
— Не суйтесь в чужие дела! — огрызнулся парень. — Заведующий разрешил мне повидаться с больной.
— Неужели? — удивилась доктор Собутка. По отношению ко всем этим высокопоставленным жертвам несчастного случая старый Яхимович с самого утра вел себя довольно странно. Велел даже освободить для них палату интенсивной терапии!
— Больную нельзя утомлять, — сказала она осторожно. — А халат надо бы… — И сочтя свою миссию оконченной, стушевалась, бросив на произвол судьбы соседку, все еще отпускавшую нелестные замечания в адрес нынешней молодежи.
Парень, увидев, что врач уходит, сказал:
— Подожди, Малина, я сейчас вернусь, — и выскочил в коридор.
Доктор Собутка шла к винтовой лестнице. Парень бросился вдогонку. Преградил ей путь и, как школьник, потерявший при виде учителя обычную самоуверенность, произнес жалобно:
— Пани доктор! Что с Малиной?
— А кем вы приходитесь больной?
— Я… Мы собирались пожениться. Я архитектор, — пробормотал он, словно эти сведения что-либо значили. — Скажите мне правду. Что у нее с ногами?
— Лучше поговорите с доктором Яхимовичем.
Совет обратиться к другому врачу не сулил ничего утешительного. Парень был толковый, наблюдательный, заметил он и особое выражение в глазах доктора Собутки: смесь жалости и сочувствия. Он потерял самообладание.
— Разумеется, но прежде, чем я пойду к заведующему, пожалуйста, скажите мне по-человечески. У нее сломаны ноги?
Красивые, необыкновенно красивые ноги Малины играли в их романе особую роль, были предметом его идолопоклонства.
— Нет, — сказала Собутка. — Ноги в порядке.
— А гипс? Почему наложили гипс? — допытывался парень. — Скажите!
— Что-то с позвоночником… — буркнула доктор Собутка. — Но более подробно вам может объяснить заведующий больницей.
— Означает ли это…
— Я терапевт. Поговорите с хирургом.
Парень схватил ее за плечи.
— У Малины сломан позвоночник?
— Поврежден.
— Ноги отнялись? Говорите же, черт побери!
— Пожалуйста, успокойтесь.
— Она парализована? Это пройдет? Что это значит? Так будет всегда?
— Она нуждается в уходе. Вы должны о ней позаботиться.
— Видал я в гробу эти полезные советы тети Зоей.
Случайно сорвавшаяся с языка «тетя Зося» рассердила доктора Зофью Собутку.
— Я отнеслась к вам сочувственно, а вы…
— Ладно! — сказал парень, отвернулся, подошел к стене, безобразной, до половины замалеванной грязно-серой краской, и принялся дубасить по ней кулаком. Малина, его Малина, он так был против ее поездки на ярмарку, не хотел, чтобы искала приключений, шансов. Малина, что же теперь? Это невозможно. Нет! Нет! Нет!
Растерявшаяся доктор Собутка побежала к дежурной сестре, энергичной, опытной женщине, которая не терялась в любой ситуации. А к парню подошел невысокий лысый мужчина с большими оттопыренными ушами, уже давно наблюдавший за ним. Взял его под руку.
— Идемте отсюда, — сказал он. — Вы должны успокоиться. — И отвел парня в другой конец коридора, в мужскую уборную. Открыл кран над раковиной.
— Умойтесь. Надо держаться, как подобает мужчине.
— Не ваше собачье дело…
— Ладно, умойтесь…
Парень ополоснул лицо холодной водой, утерся не слишком свежим носовым платком.
— Спокойно, только спокойно. Это как у зубного врача. Острая боль, а потом все проходит, — сказал лысый. — Знаю по собственному опыту.
— К черту, к черту, к черту! — пробормотал парень.
— Постойте здесь у окна и успокойтесь. К чему устраивать спектакль? А с Яхимовичем, этим старым маразматиком, говорить не о чем.
— У вас верные сведения? О Малине?
— Она больше не пошевельнет ни единым пальцем на ногах. Сломан позвоночник. Ее переведут в больницу Министерства здравоохранения.
Лысый придержал парня за плечо. Оказалось, что, несмотря на малый рост, он обладает недюжинной силой. Парень обмяк, сдался.
— Малина, почему именно она?..
— Кто знает? — сказал лысый коротышка. — Судьба. И подумайте теперь о самом важном. Ее поездка — внештатная работа. А как насчет компенсации? Пенсии? Таковая потребуется. Завтра же ступайте к адвокату. Пока не поздно. А так, между нами говоря, чего ради она ездила с Барыцким? И почему вы ей разрешили?
* * *
Теодор Качоровский очнулся, когда колонны грузовиков уже забили шоссе с двух сторон. «Хамбер» с помятым кузовом и разбитыми стеклами лежал в канаве. «Стар» вместе с прицепом опрокинулся вверх колесами поперек шоссе, перегородив его, будто огромная баррикада. Вокруг него рассыпались жестянки с лаком, который растекался по асфальту красными потоками. Кто-то из водителей выломал монтажной заклинившиеся дверцы «хамбера» и придавленного рулевой колонкой Качоровского вытащили наружу. Положили на брезенте у обочины шоссе. Рядом, не мигая, смотрел в небо широко открытыми глазами доктор Парух. Малина лежала возле потерявшего сознание Барыцкого, чуть подальше сидел на откосе окровавленный Плихоцкий, обхватив обеими руками забинтованную голову. Лицо Качоровского было залито кровью. В сущности, он получил пустяковые травмы, порезы головы и лица, но потерял массу крови и находился в тяжелейшем шоке. Как сквозь туман, видел склонившихся над ним людей, бинт из автомобильной аптечки в чьих-то неловких руках, рот был полон крови, нарастала боль в спине, груди, руках. Услыхав завывание сирен, приближающихся машин «Скорой помощи» и милицейских машин, он снова потерял сознание.
Пришел в себя в карете «Скорой помощи»: ему как раз делали укол. С трудом выплюнул сгусток крови, забивший рот. Санитару пришлось силой удержать его на носилках. Качоровский выкрикивал какие-то бессвязные фразы, пытался вскочить, посмотреть, кто лежит неподвижно на верхних носилках, прямо над ним, а когда санитар снова его укладывал, стоны превращались в мольбы.
— Скажи, что случилось? Это не моя вина. Я не виноват, люди погибли не из-за меня.
Врач, молодой, еще неопытный и взволнованный происшествием, сделал водителю очередной укол дрожащими руками. Ему полегчало, весь мир тотчас провалился в кромешный мрак.
В палате интенсивной терапии Качоровский очнулся с тяжелой головой, еще полусонный. Мутило от запаха карболки и хлора. За окном сгущались сумерки. Возле койки сидел молодой мужчина в белом халате, со скучающе-выжидательным выражением лица. Над изголовьем горела тусклая лампочка, которая настолько ослепила Качоровского, открывшего глаза, что тот даже воскликнул: «Погасите свет!» Молодой человек оживился и повеселел: он дожидался уже почти час. Пододвинул стул поближе к койке, наклонился и из кармана халата вытащил тетрадку в целлофановой обложке.
— Свет понадобится, — сказал он, щелкая ярко-красной шариковой ручкой. — Не открывайте глаз, если лампочка раздражает. Я должен допросить вас по существу данного происшествия. Я прокурор.
— Ведь я ж не виноват, — простонал Качоровский.
— Пожалуйста, отвечайте на вопросы.
Качоровский рванулся, попытался сесть.
— Я хочу знать, что с остальными! — крикнул он истошным голосом.
Плихоцкий зашевелился на своей койке у окна и прошептал:
— Скажите ему! Вы слышите! Скажите!
— Ладно, ладно! — буркнул прокурор. — Всему свое время.
Вошла медсестра, придержала Качоровского за плечи.
— Спокойно, спокойно! — повторяла она, как слова колыбельной. От нее пахло дешевым одеколоном и дезинфицирующими средствами.
— Скажите ему, что виноват водитель грузовика, — громко произнес Плихоцкий. — Может, успокоится. К чему его волновать.
— Вы слышите? — спросил прокурор. — Мы не сомневаемся в вашей невиновности. Остался четкий след торможения! Вы, Качоровский, совершенно не виноваты.
Медсестра присела на краешек койки и, сжав запястье его левой руки, считала пульс.
— Спокойно, спокойно, — приговаривала она певуче, мелодично.
— Я должен вас допросить, хоть это и чистая формальность, — настаивал молодой прокурор.
— Что с теми?
— Парух погиб! — сказал Плихоцкий. — А остальные как и вы. Досталось нам.
— Езжу тридцать лет, — простонал Качоровский.
— Ладно, ладно, — сказал прокурор. — Теперь вы все знаете. В какой момент вы его увидели?
— Когда срезал поворот… и его занесло… на мою сторону, — с трудом ответил водитель и зажмурился.
— А нельзя было сманеврировать раньше, чтобы с ним разминуться?
— Что за вопрос! — сказал Плихоцкий.
Качоровский лежал неподвижно, с закрытыми глазами, внешне спокойный.
— С какой скоростью вы вели машину?
Качоровский в ответ только ойкнул и отчетливо представил себе тот момент: стремительно надвигающийся радиатор «стара», его огромную, вздыбленную тень, нависшую над ними, визг покрышек, уже не контролируемое скольжение, скрежет железа, звон стекла, тьму.
— Вы считаете, что не было никакой возможности сманеврировать?
Снова мучительный свет лампочки.
— Пожалуйста, распишитесь.
— Помогите мне, сестра, — просит Теодор.
Теплая рука поддержала его руку, вложила фломастер между большим и указательным пальцами. Подписал с трудом, не глядя, не читая. Прокурор исчез. Медсестра наклонилась, поправила подушку. Качоровский снова почувствовал ее запах. Так же пахло и от Анели. Когда она вышла, спросил шепотом:
— А что… с Барыцким?
— Оперируют его, — ответил Плихоцкий.
Парух мертв! Барыцкий на операционном столе! Качоровский закрывает глаза, старается не думать. Уснуть! Уснуть! Перед ним проносятся картины былого, Барыцкий вспомнил утром катастрофу в Урвиске, разворошил воспоминания. Барыцкий на операционном столе! Удивительно запутанная судьба, заставляющая вернуться к давно ушедшему. Голова разламывается от боли. Теодор смежает веки, чтобы скрыться во тьме, но опять все ближе гудит стена огня, он снова в кабине грузовика, минуту назад прикатил с баллонами кислорода на заводской двор, откуда до складов — рукой подать. Пламя взвилось над трубопроводом, и тотчас все заволокло черным дымом. Качоровский распахнул дверцы, хотел бежать. Дорогу загородила ему черная на фоне огня фигура, лицо в мазуте, только белки глаз да зубы поблескивают. — Убирай машину, живее! Ворота заперты! — орал человек, но ему так и не удалось перекричать гула все ближе подбирающейся огненной завесы. Человек повелительно махнул рукой, это инженер Зарыхта: — Тарань ворота! Быстрей, парень! — Монотонный гул огня. Качоровский включил двигатель, с разгона вышиб железные заводские ворота. Нажал на газ. Промелькнул широкий бульвар, поворот, потом узкая улочка побежала вниз. Тут уже безопаснее, лишь бы подальше, лишь бы подальше, свернул на базарную площадь, остановил машину возле колодца в стиле барокко, амуры улыбались ему в полумраке, небо над городом было черным, багровые трепетные блики скользили по клубам удушливого дыма, гонимого ветром. На площади — безмолвная толпа. Качоровский оставил машину, даже дверцы не захлопнул, бросился назад. На площадке, под трубопроводами, Барыцкий что-то приказывал, о чем-то просил, Качоровский ощущал на плечах, груди, спине тяжесть кислородного аппарата. Барыцкий спускался в черный колодец эвакуационного выхода, словно это был люк тапка. Куда он лезет, это верная смерть!
Теодор открыл глаза. Видение исчезло. Подумал об Анеле. Барыцкий обещал помочь. Звонил по телефону. Анеля так на него надеялась. Теперь уже никто нам не поможет. Мирек, зачем он это сделал? Чья это вина?
Плихоцкий сидит на койке, говорит что-то, но эти слова не в счет. Качоровский чувствует, что боль распирает грудь. Мирек, это невозможно, наш сын! Только не думать, не думать, отгородиться иными воспоминаниями. Тьма, мерный шум мотора, в смотровой щели угасающий вечерний пейзаж: черно-белые поля, снег уже только в бороздах, дальше — стена березняка и поблескивающие вспышками два бугра — дзоты. Пинок в плечо, это капитан Барыцкий дает знак: вперед, вперед! Уже стучит пулемет, в наушниках шлемофона скрипучий голос: быстрей, быстрей! Но танк вдруг теряет скорость, увязает в грязи. Гулкий удар по броне. Неужели подбили? Резкий, удушливый запах паленого. И крик. Это Барыцкий так кричит?
— Качоровский! Пан Качоровский! — Вечерний сумрак больничной палаты. Над койкой склоняется магистр Собесяк из социально-бытового отдела, озабоченный, доброжелательный. — Пан Качоровский, пан Качоровский! — Приходится напрягать внимание, чтобы понять, чего ему надо.
— У вас дома никого нет? Я не мог дозвониться!
— Мирек. Зачем он это сделал? — стонет Качоровский. — Мне… Анеля…
Двери с треском распахиваются, в палату входят санитары с носилками. Следом за ними — молодая врачиха. Качоровский чувствует, как сердце снова сжимает страх, даже слова докторши не избавляют его от мучительного состояния отчаяния.
— Мы направляем вас в центральную больницу, — говорит врач. — На обсервацию. Там вы будете в лучших условиях.
В дверях стоит жена Плихоцкого, вымученно улыбается. Санитары первым выносят Качоровского. Он лежит на носилках пластом, полузакрыв глаза. Когда проходят мимо Плихоцкой, он внезапно приподымается, хватает ее за руку.
— Скажите Анеле… Господи, зачем он это сделал? Обязательно скажите ей…
В карете ему делают очередной укол.
* * *
В коридоре скрипели колеса тележек, на которых санитарки развозили ужин. Магистр Собесяк заглянул в приоткрытую дверь приемного покоя, скользнул взглядом по лицам.
— Операция продолжается. Если кто-нибудь желает выпить чаю, или, допустим, перекусить, милости прошу, машина в вашем распоряжении.
Зарыхта встал и направился к выходу.
— Прошу, милости прошу, — приглашал Собесяк и даже в порыве любезности широко распахнул дверь. — Не желает ли еще кто-нибудь?
Больше желающих не было. В коридоре и Зарыхта сказал, что вышел только покурить, подышать свежим воздухом.
Но Собесяк насел на него.
— Что вы! — искренне возмутился магистр. — Ведь за версту видно, до чего вы утомлены. И наверняка с утра маковой росинки во рту не было. Так нельзя!
Он взял Зарыхту под руку, почти силой подвел к «мерседесу» и втолкнул в машину. Влез за ним следом и заявил:
— Можете мне верить или не верить, но я очень обрадовался, увидев вас. Так, словно встретил кого-то, ну, скажем, хорошо мне известного. — И, обращаясь к водителю, добавил: — На рыночную площадь. К «Мазовшанке»!
По узкой улочке, застроенной по обеим сторонам кособокими домишками, проехали к автомобильной стоянке на старом рынке, украшенном «вполне изящно» — как не без иронии отметил Собесяк — четырьмя гигантскими бетонными вазами, полными тронутых увяданием, пожухлых осенних цветов. Дождь прекратился, дул холодный ветер, из-за туч то и дело высовывался месяц в лисьей шапке. Фонари, качающиеся высоко над головой, свинцовый отблеск луж, перепляс теней. Декорация весьма мрачновата. Зарыхта вылез из машины, ветер его взбодрил. Он помнил эту площадь, вымощенную еще булыжником, оглашаемую сотнями голосов, забитую базарной толпой. Вгляделся и нашел два здания, где бывал неоднократно: безликий трехэтажный дом, служивший в порядке очередности резиденцией жандармерии и «управления» железной дороги, потом убогой канцелярии старосты и, наконец, побитового совета. А рядом, уже в стиле строений варшавских жилых кварталов, — четырехэтажное здание побитового комитета.
Теперь и в Н. многое изменилось. На противоположной стороне площади раскинулся одноэтажный павильон, увенчанный неоновой вывеской, из которой уже выпали две буквы: «МА-ОВШ-НКА».
— Здесь хорошо кормят! — показал Собесяк на эти парящие во мраке рубиновые буквы. Взял Зарыхту под руку и повел через пустынную площадь. А Зарыхте вспомнилось, что он проходил по этому рынку — в сопровождении конвоиров — второго сентября 1939 года. Слинявшее и, как назвал бы Барыцкий, «ветеранское» воспоминание сменилось иным, тоже уже заметно потускневшим. До чего ж изнурительны были бесконечные эти дебаты о типовом проекте здания точки общественного питания, стандартного, легко привязываемого к месту, с несложным оборудованием. «Мазовшанка», сверкающая своим щедро застекленным фасадом, увенчанная неоновым ребусом, — результат именно этих дискуссий.
Пальто сняли в холле первого этажа. Зарыхта заглянул в глубь кафе, утопающего в интимном золотисто-коричневом полумраке. Молодежь, которая тут безраздельно властвовала, была такая же, как и всюду: в Варшаве, в Кракове, в Гданьске и Жешове. И здесь та же мода на прически и манеру держаться. Польша сегодняшнего дня, — подумал Зарыхта, — и это стирание граней, о котором мы мечтали в молодые годы. Янек наверняка написал бы: «уравниловка». А как на самом деле? Стала ли страна лучше, чем полвека назад? Сократилась ли дистанция между нами и Европой? Более ли счастливы люди? Могут ли они вообще быть счастливы?
Ресторан находился на втором этаже. Когда распахнули двери, Зарыхта перепугался:
— Нет свободных столиков!
Собесяк поглядел на него с состраданием.
— Устроимся! — заверил. — Метрдотель что-нибудь организует, мы все-таки представители министерства!
Однако обошлось без ссылок на высокие инстанции, кто-то возле буфета подал им знак, замахал рукой, поманил дружеским жестом.
— Черт побери! Вот попали… Журналист Дурбач! — прошептал Собесяк. — Подсядем к нему?
Дурбач устремился им навстречу, он, пожалуй, хватил лишку, был красен, вытирал платком вспотевшую лысину.
— Садитесь, господа, за мой столик, потолкуем, — гудел он. — Я уже закругляюсь. И рекомендую: потроха и жаркое. Здесь фирменное блюдо — жаркое! Удостоено «серебряной сковороды». — Он не замечал, а может, прикидывался, что не видит выражения лица Зарыхты. Был великолепно и весьма дружественно настроен.
— Девушка! — Дурбач схватил за плечо проходившую официантку. — Главное — хорошее обслуживание! Мы из министерства, нам некогда… Два раза потроха, два жаркого. Выпьем чего-нибудь?
— Я… к сожалению… — сказал Зарыхта.
— По рюмочке! Это еще никому не повредило. Ну, тогда четвертиночку. И побыстрее, девушка, дорога каждая минута.
Сели, а журналист вдруг рассмеялся и произнес ни к селу ни к городу:
— Ух, жизнь тяжела!
Эта философская сентенция была, вероятно, своеобразной шуткой: оба — и Дурбач, и Собесяк — деланно хохотнули и оба одновременно, вспомнив о присутствии старика Зарыхты, почувствовали неуместность этого смеха. Многозначительно взглянули друг на друга.
— Да, — сказал Дурбач. — Мы тут ха-ха да хи-хи, а там трагедия. Весь повят поставлен на ноги. Назревают персональные перемены. Кто-то за все ответит. За беспорядок. Застой. Даже за этот чертов поворот. В повяте уже работает комиссия, изучает причины несчастных случаев на этом паршивом повороте. Ну и продолжаются энергичные поиски виновных…
Дурбач перевел дух, искоса взглянул на Зарыхту.
— Вопрос ясен, — буркнул Собесяк. — Водитель «стара» выехал на левую сторону.
— Ясен вопрос? — изумился Дурбач. — Когда начинают выявляться лица, которые должны понести ответственность, ясных вопросов никогда не бывает. Верно, товарищ Зарыхта? Ведь мы уже однажды встречались именно по такому вопросу. Помните?
Зарыхта неприязненно кивнул.
— В тот раз, когда рухнул этот семиэтажный крупноблочный… — совершенно излишне уточнил Дурбач.
— Но в данном случае… — начал Собесяк.
— Ох уж этот чертов поворот! — закипятился Дурбач. — Если бы это был первый случай. Почему до сих пор его не перестроили? Одни сваливают на других, транспортники на коммунальное хозяйство, а поплатятся дорожники. Я разговаривал с начальником отдела — мечется взад-вперед по коридору, грызет ногти. Оказывается, вопреки уже принятому решению работы были приостановлены, поскольку там должна проходить электрифицированная железнодорожная ветка «Сельмаша». Но что значит: должна проходить? Из плана, как выяснилось, она выпала, вместо нее включили виадук. Заморочили ему голову этим виадуком. Он клялся мне, что таково было последнее указание. Что якобы будут строить виадук.
— Ну тогда выкрутится, — сказал Собесяк.
— Как бы не так. У него пустые руки. Никаких документов. А он обязан был срезать этот поворот, не дожидаясь виадука, расширить дорогу и придать ей соответствующий наклон. Это его прямая задача. Прошляпил.
Дурбач отодвинул пустую тарелку. Официантка подала вновь пришедшим потроха и приправы. У Собесяка алчно заблестели глаза, действительно, яства аппетитно благоухали, но у Зарыхты словно ком застрял в глотке, и он с отвращением смотрел на еду.
— Ну, а эта история с больницей, — тараторил без передышки Дурбач. — Вонючая история. Почему стройка застопорилась? Заведующий тоже полетит, слишком стар, такая стройка ему не под силу. И вообще, по-моему, эта катастрофа омолодит весь повят. Уже качнулись незыблемые тропы, ха-ха!
Вдруг журналист понизил голос, не решаясь продолжать.
— Впрочем, самое время. Этот городишко увяз, словно калоша в грязи. Дожидаются манны небесной… А как грянула беда, так сразу принялись за ревизию в столах. Повытаскивали старые бумажонки. Ищут оправданий. Кстати, едва заходит речь о больнице, упоминается и ваше имя, товарищ Зарыхта. Мол, согласно вашему решению…
— Сколько лет это тянется? — проворчал Зарыхта, чувствуя, как кровь волнами ударяет в голову. Залпом выпил стакан минеральной воды. — Вечно заслоняются чьим-то именем, — продолжал он со злостью. — Прежде чем браться за работу, пытаются найти лазейку, чтобы увильнуть. Отфутболить. Польский национальный обычай.
— Мои слова! — обрадовался Дурбач. — Ей-богу! Сколько лет, господа, сколько лет это тянется? Ищут козла отпущения… поскольку все развалили. Я этот повят держу на прицеле, сонное царство, нет темпов, больницу можно было задействовать на всю катушку еще год назад.
— Всегда так, — согласился теперь и магистр Собесяк. — Одни сваливают на других, каждый только и думает, кем бы прикрыться…
— А самое скверное, ни в чем нет ясности и четкости, — закончил за него Дурбач. — Я к этому привык: в моей работе главное — анализ. На первый взгляд дело вроде бы ясное, а проанализируешь, и вся сложность как на ладони. Вот хотя бы суть вины водителя грузовика.
— Ведь он выехал на левую сторону, — удивился Собесяк. — Да или нет?
— Да, разумеется, это факт. Но что кроется за такими внешними фактами? Был ли парень выпивши? А может, его совсем заездили? Ну и в довершение всего — еще этот лак…
— Какой лак? — нахмурился Зарыхта.
— В буквальном смысле, реально существующий. «Стар» вез несколько тысяч банок лака. Кому предназначался этот лак? Никто не в состоянии объяснить. В путевом листе записано только «челночная перевозка». Сам видел.
— Значит, левый груз, — со знанием дела высказался Собесяк.
— Только без поспешных суждений, — предостерег Дурбач. — Может левый, может правый…
В глубинах памяти шевельнулось воспоминание: дискуссии? Разговоры? Споры? В комнате Янека — разумеется! Ханна бывала на этих сборищах желанным гостем, когда входила — не умолкали, Зарыхту встречали иначе. Большинство он знал еще детьми — они сидели на диване, письменном столе, ковре, одинаковые — молодостью, одеждой и презрительно-гневными физиономиями. Они умолкали скорее демонстративно, в глазах появлялось деланное равнодушие.
— Мешаю? — осведомлялся Зарыхта, а Янек вставал и корректно, с неуловимой фальшью в голосе заверял:
— Напротив, садись, поговори с нами. — Обмен рукопожатиями.
— О чем же разговор?
— Об имманентном зле, свойственном человеческой натуре. Последнее время много этого зла вылезло из-под лакировки.
— Что вы об этом думаете? — спрашивал сидевший у окна, уже лысеющий, коротко остриженный молокосос с огромными ушами, походивший на карикатурную бабочку. Напряженная тишина в ожидании его ответа. Их не слишком интересовало мнение Зарыхты, скорее хотели убедиться в правильности своих предположений. Улыбочки. Эти юнцы знают, что он недавно покинул тюремную камеру, и не могут понять, почему для него самое главное — работа.
— Имманентное зло? Дискутируйте об этом, — сказал он тогда, — дискутируйте, сколько влезет. Только слова не заменят хлеба. Людей надо кормить, обеспечивать жильем. И работой. Это всего важнее.
— Но зло, зло присуще человеческой натуре? Разве ты не испытал его на себе? — не унимался Янек.
— Я практик. Мое дело — строить.
— Но разве человеку не присуще…
— К чертям то, что присуще человеку, — почти выкрикнул Зарыхта. — База! Знаете, что это такое? Сперва изменим условия, в которых живут люди, с этого и начнем исправлять мир.
— Что я говорил? — торжествующе изрек Янек. Кто-то тихо засмеялся.
Зарыхта глянул недоверчиво.
— Что именно? — прижал он Янека к стене. — Говори, что имеешь в виду? Не бойся. Не схвачу ремень.
— Как бы тебе объяснить? Мы считаем, что твои проблемы… Проблемы твоего поколения, — начал Янек. — Только не обижайся! Нам кажется, что ваши проблемы (это звучало уже явно презрительно) никогда не перерастали масштабов буханки хлеба.
Тишина. Все уставились на Зарыхту.
— Такова моя судьба, наша судьба. Моего поколения. Видно, нам пришлось начинать с этой буханки хлеба, — говорит он, чувствуя, как это неубедительно. Он никогда не отличался умением вести дискуссию, красноречие не было его оружием, слова часто не повиновались ему. И, заикаясь, продолжает: — Задача вашего поколения, чтобы… — До чего же казенно. Он смолкает и ретируется, сознавая свой проигрыш. Какая нелепая история! Почему лицом к липу с этими молокососами он чувствует себя беспомощным, старым, смешным? И добавляет: — Сами знаете, каждая эпоха… Перед вами откроются возможности, соответствующие вашим чаяниям, шансы, о которых мы… и вообще…
О чем тут дискутировать? Он свое отдискутировал в застенках санации, там постигал, что такое имманентность, материализм, эмпиризм, критицизм. Имманентное зло! У этого лопоухого такая мина, точно он, уверен, что старикану незнаком этот иноязычный термин. Откуда такое высокомерие? Может, даже презрение? Неужели тоже поколенческий конфликт? Расхождение во мнениях? И откуда оно берется? Возможно, из-за различных точек зрения на буханку хлеба? Молокосос у окна — это наверняка был Дурбач. А нотки в его монологе без малого пятнадцать лет спустя? И этот лак. Две стороны медали. Вся эта, с позволения сказать, диалектика в духе смакующей скандалы вечерней газетенки. Дурбач — друг Янека. Журналист. Поборник справедливости.
Дурбачу повезло скорее, нежели Янеку, и вот судьба свела его, Зарыхту, с этим наглым, уже потрепанным человечком — думает Кароль — в провинциальном кабаке второй категории — отдельно стоящем типовом павильоне универсального назначения. И теперь мы можем взглянуть на Польшу как с наблюдательной вышки. Хлеб есть? Есть. Работы хватает. С жильем по-прежнему сложности, не поспеваем. А имманентное зло присуще человеческой натуре?
— Разбираются, разбираются здешние компетентные инстанции, — продолжает Дурбач. — Пока установлено, что парень провел в дороге (согласно официальной версии — якобы дьявольски срочная поездка за какими-то запасными частями) весь вчерашний вечер. Вернулся в полночь, якобы валился с ног. А завгар (между нами говоря: он мне представляется организатором этой эскапады, я имею в виду переброску лака, разумеется), так вот завгар все-таки велел ему ехать в Познань, поскольку горел план, остались без запчастей… И так далее, и так далее. Отъезд предполагался в шесть утра, водитель опоздал, его вытаскивали за уши из постели, из-под бока супруги. Я с ней беседовал. Она уже все продумала. Спросила, распухшая от слез, сколько ему могут дать, — если больше двух лет, она ждать не собирается, жизнь свою губить не желает.
— Пил водитель или не пил? — спрашивает Зарыхта.
— Говорит, что с дороги знобило, и жена приготовила ему чаю с ромом. Якобы докладывал об этом завгару. Так утверждает. А тот отнекивается. Впрочем, пока что все отрицает, продувная бестия. Даже понятия не имеет о лаке. Якобы это была ездка на «фу-фу», частное дело водителя. Вот и разберись!
— Так или иначе гнусность, — изрекает Собесяк, — зачем вдаваться в детали!
— Слово взял прокурор! А с человеческой точки зрения? — спрашивает Дурбач.
— Водитель влип, — продолжает Собесяк, — я бы каждого водителя, который пьет…
— Так проще всего, — говорит Дурбач и смолкает, поскольку официантка меняет тарелки. — Теперь время есть жаркое, четвертинка уже охлаждена.
— Мне не наливайте, — говорит Зарыхта и, глядя в глубь зала, добавляет язвительно: — Имманентное зло присуще человеческой натуре…
— Только одну, не повредит… — заверяет Собесяк. — Даже этот, как его… профессор Уайт, врач Эйзенхауэра, рекомендовал после инфаркта…
И они выпивают по рюмке.
Предполагает ли Дурбач или уже убедился, что Зарыхта ничего не забыл? Даже ему, этому наглому лже-философу, нашлось здесь место. Видимо, и такие голоса, резкие, желчные, нужны в хоре наших средств массовой информации. Значит, и Дурбач… А Янек? Смылся. Так это называется. Чья это вина? Зарыхта ковыряет вилкой жаркое. Ох уж эти размышления, этот болезненный отчет о собственной жизни как о длительной и трудной командировке.
А Дурбач, немного понизив голос, спрашивает Собесяка:
— А так, между нами говоря, кто сменит Барыцкого?
Собесяк настораживается, бросает обеспокоенный взгляд на Зарыхту, словно желая предостеречь: такие разговоры при нем?
— Кто это может быть? — говорит уклончиво.
— Правда, что Барыцкий последнее время делал ставку исключительно на молодежь?
Собесяк пожимает плечами.
— Хотя бы Плихоцкий… — отвечает недомолвкой, сухо. Дурбач качает головой и продолжает тянуть его за язык.
— Через несколько лет настанет черед Плихоцкого. Но сейчас, пожалуй, еще рановато. Слишком зеленый. Не хватает вам теперь Раттингера, не так ли?
— Мне лично — нет, — отвечает Собесяк с вымученной улыбкой.
Дурбач наклоняется к Зарыхте и начинает из другой оперы.
— Ведь вы хорошо знали Барыцкого. Правда ли, что он был страшный бабник? Его вторая жена, Ирена…
— Оставьте ее в покое, — говорит Зарыхта, и на лице его появляется раздражение.
— Но ведь любопытство — дело житейское, — Дурбач заслоняется пятерней с растопыренными пальцами. — И уж конечно, журналистское. У нас вообще не удовлетворяется человеческое любопытство. Кто такая, например, эта девушка, которая ехала с Барыцким? И имя-то какое: Малина. Говорят, очень красивая. Что это за куколка? А в сообщении, если таковое напечатают, об этом, конечно, не будет ни слова. И вообще появится ли сообщение? Вероятно, только некролог Паруха. Так кто же эта Малина?
— Не знаю, — ворчит Зарыхта. — Не знаю ее.
— Или взять соглашение с итальянцами. Пан магистр? — Дурбач снова обращается к Собесяку, — Барыцкий протащил его, но некоторые были против… Нет ли здесь какого-нибудь подтекста?
Журналист разливает оставшуюся водку. Зарыхта прикрывает свою рюмку рукой.
Собесяк слишком осторожен, чтобы отвечать на подобные вопросы, во имя этой осторожности прикидывается, будто ничего не слышал. А Дурбач то и дело напоминает себе, вопреки расстановке сил, сложившейся здесь, за этим столом, что Зарыхту надлежит рассматривать как важную персону, и журналист говорит, наклоняясь к старику:
— Может, вас заинтересует, товарищ Зарыхта, но я в своей области стал теперь весьма покладист и миролюбив. Время пообломало мне рога. Забочусь лишь о том, чтобы правда, наша дорогая правда, всплыла наверх…
— И для этого вам нужны сведения об Ирене? И о той девушке?
— А как же. Разумеется! — говорит Дурбач без тени смущения. — Ведь я чувствую: тут материал не для статьи или корреспонденции, а для чего-то посолиднее. Фигура Барыцкого… такая колоритная, можно сказать ренессансная.
— Некролог ему хотите сочинить? — спрашивает с иронией Зарыхта.
— Сами видите, товарищ Зарыхта, как вы ко мне относитесь, — говорит Дурбач. — Что поделаешь, такова наша профессия. — И еще ироничнее добавляет: — Журналистика! Никто нас не любит, не хвалит. Не знаешь ни сна, ни отдыха. Бегаешь. Вынюхиваешь. Ребусы, сплошные ребусы. А ведь служим, так сказать… общему делу, лишь с той разницей, что нам нельзя ошибаться. Другим позволено, нам — никогда. Ничего удивительного, что журналисты умирают такими молодыми. Я, например…
Дурбач говорит еще что-то, но Зарыхта уже не слушает, ему припоминается ссора с Ханной, разгоревшаяся после того памятного спора о буханке хлеба. Конечно, из-за Янека. Парень стал снобом, шут от политики.
— Вроде бы социолог, но на каких позициях, — вскипел тогда Зарыхта. — Поляков следует учить не нигилизму, а реалистическому мышлению и добросовестному отношению к труду! — Так заявил он тогда Ханне, уверенный, что она согласится с ним. Получилось иначе, ведь речь шла о ее сыне, и верх взяла питаемая скрытыми комплексами убежденность в его непогрешимости, отсутствие самокритичности, повышенная настороженность к мнениям, не являющимся восторженными.
— Кароль, могу ли я быть откровенна, абсолютно откровенна? Кароль, я беспокоюсь за тебя, ты совершенно утратил способность мыслить, замкнулся в кругу устаревших представлений и ни шагу вперед!
— Ханна, о чем ты говоришь?
— О тебе, Кароль. На каком языке ты обращаешься к молодежи? К чему эти надоевшие штампы? И эта твоя склонность к подравниванию.
— Что еще за подравнивание?
— А то, Кароль, а то! Ты готов подстричь на поле все колоски, которые осмелились вырасти выше общего уровня.
— О чем речь?
— О твоем страхе перед любым проявлением индивидуализма.
— Ладно, — возмутился Зарыхта. — Я простачок. Примитивный. Это у меня от отца, каменщика. Красноречие и умение мыслить оставляю твоему сыну! Я способен только на избитые штампы. Абстрактные умствования! Софизмы! Сплошная болтовня! Пусть твой сын делает на этом карьеру.
Б недобрый час было это сказано, — думает он теперь, с отвращением отодвигая тарелку. — Душно в этом кабаке. Черти принесли Дурбача. К чему я пил? Наверняка повредит. Зачем вообще сюда приехал?
Собесяк встал из-за столика. О чем-то пошептался возле буфета с метрдотелем, подписывает чек. Чего-то еще ждет. Ага, Зарыхта заметил, что в портфель магистра перекочевывает бутылка коньяка. А Дурбач вроде бы смотрит в глаза Зарыхте, но, по своему обыкновению, как-то косо. И, пользуясь тем, что они остались вдвоем, спрашивает, приглушив голос, тоном конспиратора:
— Может, получали какую-нибудь весточку от Янека?
— Его уже не зовут Янеком.
— Может, получали от него какую-нибудь весточку? — пристает Дурбач.
Чего он от меня хочет? — думает Зарыхта. — Пристал как банный лист. Надо контролировать каждое свое слово.
— У меня нет желания переписываться с ним после того, что он выкинул.
Дурбач иронически улыбается.
— Вы всегда считались человеком… Жестким, не гибким… — многозначительно понижает голос.
— Валяйте смело, я беззубый пенсионер, огрызнуться нечем, — говорит Зарыхта.
— Вас считали… сектантом.
— Сектантом! И еще кем?
Но Дурбач вдруг меняет интонацию.
— Чего вы сердитесь? Ведь я пекусь о благе Янека. Не стоит ли попытаться? По-моему, есть возможность вернуться… Я давно хотел напроситься к вам на разговор по этому поводу…
— Возможность вернуться после того, что он там наболтал?
— Эх! Бывали почище блудные сыновья! К тому же в мире столько перемен. Если бы, например, он заявил, что по зрелом размышлении… Раскаявшийся грешник скольких стоит праведников?..
— Изучаете Священное писание?
— Разные есть священные писания, товарищ Зарыхта, разные!
— Позвольте! — возмущается Зарыхта, но тут же берет себя в руки. — Хотя, кто знает, возможно, вы правы. — Теперь старик уже иронизирует. — Может, стоит забыть, что он стал ренегатом.
Дурбач брезгливо морщится.
— Ренегат. К чему такое мерзкое определение? Ошибки молодости, глупой, экзальтированной… Да еще в наше время. Эта мода на протесты. Вам было проще. То есть тяжелее, но проще. Ренегат! Зачем же сразу из тяжелой артиллерии? — Пожалуй, Дурбач испуган, смотрит округлившимися глазами. — Ой, ей! Вижу, что люди правду о вас говорят. А я думал, что вы понимаете… что есть в Варшаве друзья, давнишние друзья Янека, которые его любили. И по-прежнему, несмотря ни на что, любят. Ну и рады бы…
— Плевать мне на них! — говорит Зарыхта. — Меня это пне волнует.
— Да-да, — качает головой Дурбач. — Все ясно. Ведь вы ему не отец.
* * *
Когда в палатах гасили уже свет, из операционной вышел доцент, уже менее молодцеватый, как бы потускневший, а за ним, опережая ораву варшавян из центральной больницы, доктор Бухта в расстегнутом, забрызганном кровью халате.
— Многое, многое я бы отдал за это…
В здешней больнице и вообще во врачебных кругах никто и никогда не видывал доктора Бухту, этого циничного скептика, таким: лихорадочный румянец, пот на лбу, состояние крайнего возбуждения. Острослов сказал бы — и безумный взгляд. И тон его, совсем ему не свойственный, без капли желчи, без обычной для него преднамеренной резкости. Напротив. Бухта говорит срывающимся голосом, как-то нескладно, все еще не веря в свое счастье. Сознавая, что речь его корява и почти подобострастна, он путается в собственных словах.
— Я не о себе забочусь, поверьте, уважаемый коллега, напротив, лишь учитывая возможности и вообще… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду…
— Итак, решено! — отрезал доцент.
В голосе его прозвучало легкое раздражение. Он был утомлен, а этот разговор попросту ему претил. Чтобы выдержать несколько часов такого напряжения, нужны поистине железные нервы. А когда уже все позади, необходимо расслабиться. Отдохнуть. Выпить хотя бы стакан кофе, об этом не позаботились. Да еще донимают здешними проблемами. И чтобы прекратить эту болтовню, он резко проговорил:
— Завтра у нас коллегия, и я доложу непосредственно министру. Пусть Н. включат в повестку дня. Пора кончать с этим безобразием.
Доцент окунулся в полумрак коридора. Под ногами скрипел старый линолеум, вздувшийся пузырями. В дверях толпились сгорбленные люди, похожие друг на друга не только экипировкой (пижамы в бурую полоску, растоптанные войлочные шлепанцы), но и выражением лиц, изнуренных недугами. Из оконной ниши вышел навстречу Яхимович. Он наверняка уже давно поджидал здесь гостей. Выглядел он гораздо хуже, чем утром, и о причинах не следовало спрашивать. Яхимович заметил, что убожество больницы раздражает варшавян. Они, конечно, во всем обвиняют его, заведующего. Он чувствовал, что дело Барыцкого оборачивается против него, и возмущался этой, по его мнению, несправедливостью. Под шапкой белых с металлическим отливом волос лицо его напоминало несвежий бифштекс.
— Как прошла операция, коллега? — осведомился заведующий. Он понимал, что с его стороны бестактно дожидаться здесь, а не за дверью операционной, в помещении, где хирурги моют руки.
— Если не возникнут осложнения… — ответил доцент и попытался улыбнуться, но это было свыше его сил. Он не смог сдержаться и добавил почти со злостью, сделав красноречивый жест: — В этих условиях…
Бухта бочком, бочком вдруг вклинился между Яхимовичем и доцентом. Он сделал это из жалости к старику, попробовал даже сменить тему, но тут же сообразил, что оплошал и заведующий понял его превратно.
— Даже глазам больно, так это было здорово, — все же восторженно простонал он, стараясь как можно лучше разыграть свою новую роль наследника престола. Но Яхимович не разгадал его намерений, взглянул почти с ненавистью.
— Не желаете ли… — произнес он упавшим голосом, показывая на дверь своего секретариата.
— Увы, теперь уже каждая моя минута… — доцент взглянул на часы.
— Ведь я хотел… то есть рассчитывал ознакомить вас с состоянием, гм, нашего строительства. Мы нуждаемся в помощи.
— Вижу. Сарай, — сказал доцент, застегивая штормовку. Их обступили остальные члены варшавской экспедиции, молодые люди с важными минами, теперь весьма поспешно застегивающие воротнички и поправляющие галстуки.
— И по-прежнему не хватает производственных мощностей, — канючил Яхимович. — Ни на каком другом уровне, кроме Варшавы, уладить это невозможно.
— Неужели? — удивился доцент, — и тут же добавил: — К счастью, я абсолютно не разбираюсь в капиталовложениях.
— Одно ваше слово на коллегии министерства…
— Не премину, не премину, — заверил гость и еще раз повторил свой приговор: — Сарай!
— Плохая видимость и скользко, — предупредил Бухта, который никогда в жизни не сидел за рулем, но теперь вдруг заговорил как заправский гонщик. С кончика языка готово было сорваться замечание, горькое, как табачная крошка из размятой сигареты, что, мол, легко судить и выносить подобные приговоры, служа в центральной больнице. Однако он промолчал, сказал только: — Ехать будет тяжело.
— Это я люблю! — неожиданно обрадовался доцент. Без кофе, без отдыха он снова обретал молодцеватость, из вымотанного хирурга превращался в плейбоя. — Ну, коллеги, прощаемся, не подавая рук, — скомандовал он.
Варшавяне спускались по лестнице, оживленно переговариваясь, кто-то захохотал, но осекся, спохватившись, что это неуместно. Ибо директор продолжал стоять в сумрачном коридоре, словно памятник собственному поражению. Что это было поражение — знали все.
На первом этаже доцент приостановился, кивнул головой. Бухта отворил дверь, и гость заглянул в комнату помер одиннадцать. Остановился в дверях и, не закрывая их, произнес спокойным и внушающим доверие голосом:
— Операция завершена. Мы можем говорить об известном… гм, успехе. Больной перенес ее вполне удовлетворительно. Жив, есть надежда, что выживет. Теперь все зависит от его организма. Пока, разумеется, мы не рискнем его эвакуировать, об этом не может быть и речи. Я оставлю здесь моего ассистента, в любую минуту, если возникнет необходимость, приеду. Но думаю, это потребуется не ранее, чем через два-три дня.
Голос его потеплел.
— Дамам советую теперь выспаться, отдохнуть. Силы еще понадобятся.
Доцент отступил, в освещенном прямоугольнике широко распахнутых дверей продефилировала его команда.
На лестнице, которая вела в холл — дремавший швейцар проснулся и вытянулся в дверях по команде «смирно», — Бухту обогнала вся эта орава молокососов, и доцент даже не пожал ему на прощание руки. Став в оконной нише полуэтажа, Бухта принялся лихорадочно взвешивать свои возможности, не было ли обещание доцента обычной отговоркой? Молодой хирург глядел на шестиэтажный остов столько лет строившейся больницы, на ажурные контуры даже еще не начатой лестничной клетки. Как же он сейчас мог не думать о словах доцента? Яхимович? Этот старый гриб? Ему уже не справиться со стройкой. Еще в нынешнем месяце надо отправить его на пенсию. Ваше назначение — только формальность… Ведь теперь наконец настало время молодых. Если бы кто-то помоложе взялся за дело раньше, мы бы не мучились теперь в такой развалюхе.
Между тем в дверях больницы нейрохирурга догнал магистр Собесяк, отдувающийся, взволнованный. Проводил его до машины («пежо-504», спортивный вариант, цвет жемчужно-серый, максимальная скорость 180 километров в час), стоявшей под окнами развалюхи наполеоновских времен. Когда врач сел за руль, магистр, держась за ручку дверцы, объяснил свою навязчивость.
— Я должен срочно информировать министра…
— Понимаю, — кивнул доцент. — Увы, даже если все… гм… пойдет благополучно, о возвращении на работу не может быть речи. На прежнюю работу. Впрочем, будем откровенны, ни на какую работу.
— Да. Вот именно! — пробормотал Собесяк. В глубине машины он заметил какую-то женщину, кутавшуюся в дубленку, ее высоко взбитые, блестящие, прямо-таки синие волосы и бледный лоб. — Этого мы опасались… — добавил, чувствуя, что следует произнести что-либо в траурной тональности. Сидящая сзади женщина наклонилась вперед и тыльной стороной белой руки нежно погладила доцента по щеке.
— Он, пожалуй, достаточно наработался в жизни, верно? — сказал доцент. Придержал белую руку, еще раз провел его по своей щеке, а потом с небрежностью спортсмена натянул шоферские перчатки.
— Разумеется.
Собесяк поклонился, как школяр, и захлопнул дверцу. Доцент врубил свет, включил мотор, с минуту его разогревал, потом лихо рванул, машина, сверкнув огнями, набрала скорость, уменьшилась, исчезла во мраке поблескивающей от дождя улицы.
Каков парень! — подумал с восторгом Собесяк и, словно подхлестнутый кнутом, бросился со всех ног к дверям больницы. — Черт побери, вот это класс! — И пулей через холл. — Такие мне правятся! — И на второй этаж. В секретариате заказал срочный разговор с кабинетом министра. Было поздно, но там наверняка ждали вестей.
Соединили его лишь спустя несколько минут. Этой паузы оказалось достаточно, чтобы, словно из вечернего сумрака, всплыло неприятное воспоминание, которое объяснило наконец, почему так, а не иначе он воспринял случившееся с Барыцким. Два года назад, после очередных перемен в министерстве, Собесяк стоял, склонившись над столом Барыцкого, и докладывал ему директивный план, переворачивая — точно ноты пианисту — по ходу доклада страницы с густо напечатанным текстом нормативов и схемы типовых проектов. И вдруг — но это не был непродуманный шаг, — глубоко вздохнув и меняя тональность голоса, он произнес шутливо:
— Когда мы обговаривали это с инженером Плихоцким, тот выдал великолепную хохму…
— А именно? — без любопытства спросил Барыцкий. Закурил сигарету, зажмурился, выглядел он совершенно выдохшимся.
— Плихоцкий сказал, что вы… то есть, что у вас имеется сходство… как бы иронически выразился о вас: наш отраслевой маркграф Велепольский, primo voto[12] Друцкий-Любецкий…
— Много еще осталось? — вздохнул Барыцкий и тяжело опустил свою огромную белую руку на документы.
Сглупил! — подумал тогда Собесяк и на секунду, только на секунду запаниковал.
— Как бы там ни было, мне это кажется крайне неуместным, — пер он напролом, теперь уже всерьез, без малейшей охоты шутить.
— Что именно? Такое родство?
— Подобного рода шуточки.
— Генеалогия недурна, — криво усмехнулся Барыцкий и поглядел снизу на Собесяка. Это был малоприятный взгляд. — Разумеется, все зависит от точки зрения, — добавил. — Ну, давайте закругляться.
Собесяку было о чем подумать в тот вечер. Пожалуй, сболтнул лишнее! Барыцкий воспринял это довольно кисло, не оценил по достоинству, не посмеялся! Толстокожий! Вельможа! Только бы свинью не подложил. Нет, вряд ли он на это способен. Впрочем, не беда! Отопрусь, и точка.
Теперь, после происшествия в Н., я наконец избавлюсь от этого, — подумал с облегчением Собесяк. С соответствующей дозой озабоченности в голосе он сообщил в секретариат министра, что на прежнюю работу Барыцкий не вернется — даже если операция окажется удачной, — а точнее, ни на какую работу. Потом отложил телефонную трубку и на новой странице своего уникального блокнота записал столбиком:
женщин поместить в гостиницу
туда же — ассистента из Варшавы
сделать внушение Яхимовичу
возвращение!
С минуту подумал. В министерстве последнее время поговаривают о привлечении новых советников. Как угадать, кто попадет в утвержденный список? И Собесяк дописал:
прихватить с собой инженера Зарыхту.
* * *
Собесяк заглянул в приемную, снова позвал Зарыхту, но на сей раз смущенно, украдкой. В «мерседесе» горел свет, и Зарыхта мог рассмотреть водителя — парня с длинными волнистыми волосами и холеной рыжеватой бородой. Так теперь носят, романтично и броско. Когда Янек покидал родину, модной была короткая стрижка, à la Кеннеди. Подчеркивающая деловитость. А этот водитель смахивает на актера или скульптора. Вот он, наш молодой рабочий класс семидесятых годов! Магистр уселся рядом с водителем, парень выключил свет в салоне.
— Будьте осторожны, пан Рысек! — сказал шутливо магистр. — Министерству и без того трудно опомниться. Не надо огорчать начальство.
— Качоровский был слишком стар, чтобы ездить, — сказал парень. Он неторопливо разогревал мотор и — что поразило Зарыхту — натянул замысловатые перчатки, рейдовые. — В балете и за баранкой главное — молодость. Дело в реакции. И вообще…
— Что вообще?..
— Качоровский вообще невезучий, — пояснил Рысек. — Сперва эта история с сыном…
— Какая история с сыном? — встревожился Зарыхта.
— Сын Качоровского сидит, — вставил Собесяк сдержанно, не вдаваясь в подробности.
— Что-нибудь серьезное?
— Пожалуй — да. Какое-то разбойное нападение.
— Какое там нападение! — вмешался водитель. — Ребята побаловались с девчонками, а те им и отомстили. Его обвиняют в изнасиловании… — И без всякого перехода вдруг спросил грубовато: — Барыцкий, очевидно, уже не вернется на свое местечко, верно?
Магистр предостерегающе кашлянул.
— А мне что? — Рысек с ходу усек смысл этого покашливания, но значения ему не придал. Демонстративно пожал плечами. — А мне что? — повторил он. — Рабочий класс имеет право! Я так думаю: может, без Барыцкого метраж квартиры увеличат?
«Мерседес» рванулся так, что взвизгнули покрышки. Собесяк красноречиво молчал. Парень вел машину самозабвенно. Проехали не по узкой, знакомой улочке к рыночной площади, а широкой, хорошо освещенной главной улицей, через новые микрорайоны: железнодорожный и «Сельхозмаша». Все как в Варшаве, где-нибудь на Новолипках или далеком Маримонте, а может, и красивее, поскольку планировка была интереснее. Миновали стандартные, но чем-то привлекательные, возможно благодаря размещению на склоне, коробочки торговых павильонов. Потом кино «Жнец» в зеленом неоновом венке и валившую оттуда толпу, такую же, как после окончания сеанса в «Палладии» или другом варшавском кино, тоже молодую, так же одетую.
Зарыхта снова вернулся к своему тянувшемуся с утра внутреннему монологу. Ведь он знает сына Качоровского, длинноногого Мирека. Значит, еще одни вариант той же самой истории. Мой конфликт с Янеком. Конфликт Болека с Барыцким. И теперь еще Качоровский, ходячая добродетель, и его сын… Вздор. Нет никаких вариантов одной и той же истории. Есть только разнородность. Есть конфликты, и среди них тот, самый тяжелый, самый болезненный. Ибо он мой собственный. История Янека.
Что с ней делать?
Можно ли вообще что-либо с ней сделать?
А вдруг это мой долг? Вдруг прав Дурбач? У меня нет иных обязательств. Может, это мой последний долг?
Опять закололо сердце, он сунул руку за пазуху, ощутил под пальцами торчащие ребра и тихий перестук изношенного механизма. Старый, кое-как подремонтированный жестяной будильник.
В голосе Рысека звучит неподдельное возмущение:
— Этот Барыцкий влюблен что ли в наши малогабаритные квартиры? Все так говорили сегодня утром в министерстве.
Зарыхту передернуло. Никто из нас не избежит подобного суда. Тех, что придут нам на смену, оценят следующие поколения. Меня осудил Янек, прежде всего меня. Таков был подлинный смысл его бегства. Барыцкого тоже недолюбливали. А он тешил себя иллюзиями, что все обстоит по-другому. Это ему было важно. Сколько раз он говаривал, что после пятьдесят шестого года и пресловутого инцидента с тачкой он не забывает о том, что надо заботиться о хорошей прессе и благосклонности общественного мнения. Именно: о благосклонном vox populi — гласе народа!
Vox populi? Да ничего подобного не существует. Хорошо тому, кто критиканствует из-за угла, всем недоволен. Но ведь и позиции Дурбача не позавидуешь. Никогда бы с таким не поменялся местами. Впрочем, и этих очернителей нашей действительности никто не любит. Так кто же, черт побери, может рассчитывать на симпатии? Наверняка не тот, кто предъявляет требования. Не тот, кто хочет преодолеть застой. Над чем я ломаю голову, — поморщился он, — ведь это и так ясно. Если мне попадался начальник строительства, которого на стройплощадке все любили, это всегда кончалось скверно: для меня, для него, для тех, кто еще вчера превозносил его до небес.
Невзначай он довольно громко застонал, и Собесяк повернулся к нему с деланным участием:
— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
— Нет, благодарю, — отозвался Зарыхта.
Собесяк молча смотрел на него с минуту, затем проговорил многозначительно:
— Ну и больница, кошмар! Какое счастье, что мы живем в Варшаве, правда?
— В Варшаве тоже всякое случается…
— К счастью, я служу в министерстве. У меня камушки в почках, врач предупреждал, что рано или поздно… — исповедовался он вполголоса. — А я так несерьезно веду себя. Мол, как-нибудь обойдется. Но сегодня вот насмотрелся и просто в ужасе. Ой-ой-ой! Только не в такую душегубку… Хоть бы попасть к настоящему специалисту. Бр-р… прямо дурно делается от одной мысли. — И вдруг бросил шоферу: — Стоп!
Остановились, как заявил магистр, «по малой нужде». Вышли из машины. Зарыхта углубился во тьму, почувствовал под ногами скользкий край канавы, глубоко вдохнул влажный воздух, загустевший от осенних ароматов. Где-то поблизости был лес, еще ближе желтели огоньки и лаяла собака, а почти у самого шоссе зияло во мраке одинокое окно, заполненное голубоватым мерцанием телевизионного экрана. Надо было проехать чуть дальше, — подумал Зарыхта и посмотрел вперед, на дорогу, туда, где словно из подсвеченного барочного фонтана била сверкающая струя — это магистр бесстыдно справлял свою «малую нужду» в сиянии автомобильных фар.
Этот Собесяк действует мне на нервы, — вздохнул Зарыхта. Повернул к машине, забрался в ее темные недра. И сразу же навалились мысли, от которых отвлек его минуту назад магистр со своими камушками в почках.
Значит, о Барыцком говорило все министерство! Vox populi! Зарыхту поразила аналогия. А может, нет никакой разницы? Оскорбительные для него выкрики женщины — разве это не один из вариантов той же самой истории, не такой же глас народа, столь же несправедливый, как и слова этого мальчишки-водителя о Барыцком? Барыцкий, влюбленный в малогабаритность! Я — обижающий рабочего! Так что же действительно принимается в расчет? Наши намерения? К черту намерения! Или факты, поддающиеся проверке факты? Но что такое факты? Что такое поддающиеся проверке факты? То ли, что я не разрешил закончить в Н. строительство больницы? Или то, что Н. неузнаваемо изменился? Что люди могут там жить по-человечески? Очевидный факт! Эта страна, превращенная в гигантскую стройплощадку, пока не прибранную, где полно недоделок и еще недостаточно технической оснащенности, но набирающую размах. Очевидный факт! Нетерпение людей, которым надоели нехватки, тесные квартиры! За какие из этих фактов мы — Барыцкий и я — отвечаем? Мы не устанавливали традиционных вех на кровлях новостроек, не было прощальной пирушки каменщиков. Мы на нее не рассчитывали. Так на что же я мог рассчитывать? На аплодисменты после подъема занавеса? Было и это, тогда, на собрании, где Барыцкий бросал мне правду в лицо. Правду? Моя правда — это мое сердце, надорванное не от крохоборства, и моя жизнь, которую я не разменивал по мелочам.
Итак, поражение, — подумал Зарыхта и впервые за этот день взглянул на себя со стороны. А может, вовсе не было поражения? Если бы не подставлять себя под все новые удары, он мог бы прожить спокойно, в сторонке, сытый, довольный, даже процветающий. Ибо «сторонка» — понятие относительное, скорее проблема «как», нежели «где». Все зависело от меня. Все — кроме решения Янека. А его решение — это его дело. Так к чему же неотступно думать о поражении? Впрочем, разве я поменял бы мое поражение на жизнь Барыцкого? На его женщин, поездки, славу молодецкую. В таком обмене нет никакого смысла. Его жизнь, по существу, ничем не отличается от моей. Тот же самый портной, те же габариты, чуточку иная расцветка ткани не в счет. Оба мы затрепали эти наши костюмы вдрызг, и до чего же быстро. Только трудно примириться с тем, что не проникнешь мыслью в будущее. Смерть плоти — это просто, но чтобы отключалось сознание… Этой смерти я не принимаю. Даже Барыцкий на сей раз, пожалуй, согласился бы со мной.
— Жалко Барыцкого, — неожиданно встрял в его размышления магистр Собесяк, возможно, чтобы смягчить впечатление от бестактных слов Рысека. — Жалко человека, ведь, если и выкарабкается, все равно его спишут. И Паруха жалко. Вот была голова! — Это прозвучало почти искренне.
— На их место придут молодые, — бросил неопределенно Зарыхта.
— Вы полагаете? — понял его буквально Собесяк, и в голосе магистра зазвучала нотка заинтригованности. — Значит, все-таки Плихоцкий?
— Слишком молод, — заявил авторитетно Рысек, лишь с виду поглощенный обстановкой на шоссе. — В автоколонне говорили, что у Плихоцкого нет шансов. Пришлют кого-нибудь.
Vox populi, — подумал Зарыхта. — Как это просто в его представлении: пришлют кого-нибудь.
Они подъезжали к Ловичу, движение становилось все оживленнее. То и дело слепили фары встречных машин. Зарыхту разморило в тепле, он боролся с сонливостью. Так устал, что стоило закрыть глаза — и время путалось. Порой ему чудилось, что это пятьдесят шестой или пятьдесят седьмой год. Они возвращались тогда, как и сегодня, вечером с ярмарки, не на «мерседесе», а на «ЗИСе», машине более внушительных размеров. Зарыхта сидел рядом с Качоровским, у них за спиной дремал утомленный Раттингер, а в другом углу Барыцкий, уже забывший о том, как его прокатили на тачке, шутливо флиртовал с панной Мирочкой, исполненной сердечности и очарования секретаршей, которую в министерстве называли «сексуальной неотложной». На спидометре было «сто», они наконец могли расслабиться под монотонный напев шин, ярмарка прошла успешно, и Зарыхта полагал, что достигнут большой успех: в портфеле он вез подписанный контракт. Чего тогда не накупили у американцев! Башенные краны, трансформаторы, даже тяжелые бульдозеры марки «Мак-Кормик». Не беда, что всего по нескольку штук. Все равно строительные площадки, по крайней мере наиболее важные, преобразятся теперь до неузнаваемости! Поэтому надо ли удивляться его оптимизму?! Энтузиазму! Мальчишеской, несмотря на возраст, наивности. Внезапно Барыцкий положил ему руку на плечо.
— Я едва справился с этой мисс Коллинс, — сказал он. — У нее был истерический припадок, потому и хохотала.
— Других забот у тебя нет? — Зарыхта надулся, ибо не любил, когда над ним потешались.
— Но ее шеф просил как-нибудь ублаготворить тебя. Ему было неловко.
Зарыхта что-то проворчал. Мирочка дипломатично помалкивала. Въехали в узкие улочки Ловича. Барыцкий предложил отведать «на верхотуре» требухи или жаркого.
— Варшава близко, — сказал Качоровский.
Зарыхта поддержал его. Он торопился домой. Прогремел мост. Тянули свою песню шины. Сзади похрапывал Раттингер. Те двое шептали и беззаботно смеялись. Зарыхта воспринимал все это снисходительно.
Вдруг рука Янека опять коснулась его плеча. И Барыцкий произнес с особой интонацией:
— Кароль, что, по-твоему, самое главное в жизни?
— Нет, не так! — запротестовала Мирочка. — Вы испортили прекрасный анекдот! Надо было спросить, что в жизни лучше всего!
Зарыхта молчал. Минуту назад он решил, что выдвинет Барыцкого в заместители. На переговорах Янек выкладывался начисто и снова рвался в бон. А его соперник, инженер Раттингер, предпочитал осторожничать. Год тысяча девятьсот пятьдесят седьмой или пятьдесят восьмой? Как это уже далеко!
«Мерседес» внезапно притормозил, и Зарыхта очнулся. Проезжали оживленный перекресток на окраине Варшавы.
Самое лучшее? Самое важное? Что тогда имел в виду Янек? — призадумался Кароль под влиянием то ли этого сна, то ли воспоминания. Ведь речь шла не о какой-то плоской шутке глупенькой Мирочки. О чем он тогда думал? О молодости? Любви? Работе? Долге? Почему я никогда не спросил его об этом?
Замелькали знакомые улицы, знакомая толпа, знакомьте мигающие огни. Собесяк, не спрашивая у Зарыхты адреса, сам назвал его Рысеку приказным тоном. Пробились через Свентокшискую, свернули на Маршалковскую. Езда по центру, как это ни странно, не показалась Зарыхте утомительной. Еще один поворот, и «мерседес» мягко затормозил.
— Мы дома! — весело объявил Собесяк. — Здоровые и невредимые! Не надо ли вам чего-нибудь?
— Мне? — изумился Зарыхта.
— Ну, время позднее… Может, куда-нибудь подъехать… Что-либо утрясти…
— Нет, благодарю.
— Не за что, — снисходительно сказал водитель.
Зарыхта выбрался из машины, с минуту чувствуя на себе взгляд магистра, потом услыхал, как «мерседес» тронулся. Он медленно прошел в подворотню, где, как всегда, пряталась какая-то бездомная парочка.
Во дворе сосед со второго этажа, несмотря на поздний час, мыл в темноте свою машину. Он поздоровался с Зарыхтой, но тот его даже не заметил.
Может, Дурбач прав? — думал Кароль. — Может, я что-то должен свершить? Он вошел в некогда фешенебельный флигель. Спиральная с вытоптанными ступеньками лестница тонула в полумраке. В нишах мерцали лампочки без колпаков. Было необыкновенно тихо. Зарыхта с трудом подымался по лестнице. Им овладела тревога, какую он обычно испытывал, завершая важную работу. На полуэтаже невольно остановился. Произнес вслух: — Что же все-таки самое важное? — И, ухватившись обеими руками за перила, ошеломленный, тяжело сполз на ступеньку. Оперся лбом о кованое железо перил. Спираль лестничной клетки в стиле сецессион выглядела теперь иначе, чем днем. Исчезли следы обветшания. Преодолевая усталость, Кароль глянул вниз, в сумрак, испещренный пятнами света.
И ему казалось, что он снова обозревает свою жизнь.
Wacław Biliński. WYPADEK «Książka i Wiedza». Warszawa, 1976 © «Książka i Wiedza», 1976 Перевод М. ИгнатоваПримечания
1
Логика врача. Критика медицинского познания (нем.).
(обратно)2
Бывший королевский замок, резиденция царского наместника в Польше.
(обратно)3
В то время Краков входил в состав Австро-Венгрии.
(обратно)4
Крепость для политических заключенных в Варшаве, построенная при Николае I, сейчас музей.
(обратно)5
Имеется в виду польское национально-освободительное восстание 1863 года.
(обратно)6
Конституционная монархия с императором во главе (франц.).
(обратно)7
В минуту кончины (лат.).
(обратно)8
Архивы криминалистической антропологии (франц.).
(обратно)9
Нациопально-радикальный лагерь — крайне правая фракция буржуазно-националистической партии «Народова демокрация».
(обратно)10
Строптивое дитя (франц.).
(обратно)11
Красоту (франц.).
(обратно)12
В первом браке (лат.).
(обратно)
Комментарии к книге «Современная польская повесть: 70-е годы», Вацлав Билиньский
Всего 0 комментариев