«Подонок [сборник]»

Подонок [сборник] (fb2) - Подонок [сборник] 784K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гера Фотич

Гера Фотич Подонок (сборник)

Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны. Если что-то покажется знакомым или вы кого-то узнаете в героях романа, значит, моя цель достигнута — образ ожил!

Подонок

Глава 1. Жертва

Вас часто называют подонком? Нет?

А я уже привык… Для меня это так, невзрачное обыденное словечко, вылетающее из уст человека в момент его полной беспомощности, парализованной воли. Когда уже нет иного бесконтактного способа для выражения своего негодования, заполнившего все внутренности и раздувающегося изнутри, словно туда бросили карбид.

Как результат неспособности и неумения регулировать непредвиденные ситуации, повергающие его мозг в коллапс.

Что значит это произнесенное сочетание нескольких согласных и гласных букв по сравнению с теми переживаниями, которые испытывает индивидуум, произносящий их? В такой момент я наблюдаю перед собой бурую, похожую на свеклу, физиономию, дрожащие слюнявые губы, выпученные глаза, готовые прорвать сдерживающие их веки.

Словно я приоткрыл крышку кастрюли с наваристым кипящим борщом, где все клокочет, бурлит и ухает, будто в преисподней. Бывает, даже брызнет капелюшечкой и обожжет. Но так… примитивно и жалостливо!

Вот и сейчас владелец шикарного глазастого мерседеса, черной дырой стоящего на фоне снежного сугроба, пытается прокричать это слово через окно моей надежной водительской двери, за которой я уверенно сижу в четырехтонном грузовике.

А на чем, по-вашему, должен ездить настоящий подонок? На жигулях? Вот то-то же!

Об этом и кричит жирная физиономия, что, мол, я, подонок, специально забрался так высоко.

Ну а если это действительно так. Какое ему дело, на чем я езжу? Только если я чувствую себя независимым и могу здраво рассуждать — я настоящий. Разве можно, следуя на легковушке, быть спокойным? Когда тебя прижимают со всех сторон и норовят столкнуть на обочину. Кто тебя заметит, пока не попадешь под колеса!

Его счастье, что он ездит аккуратно. Видимо учился вождению в автошколе, а не купил права, как большинство участников движения, с которыми я имею дело. Обычно заезжаю вперед — ррраз… по тормозам. И птичка в клетке! Можно и на повороте зацепить, но предварительно перестроиться в правый ряд.

Чтобы зарабатывать на жизнь, машине пришлось сделать недорогой тюнинг: декорировать кузов сзади, опустив его так низко, чтобы даже спортивная Хонда смогла въехать прямо в отражатели, повесить со всех сторон разноцветные катафоты, усилить стопы и поворотники. Мало того у меня сзади стоит видеокамера, которая когда-то работала, но мне ее повесили как муляж для завышения ценника при получении страховки.

До страховки дело, как правило, не доходит. Чайники с купленными правами не любят светиться. Дав мне сотку или две баксов, сматываются. А я продолжаю охоту. В свете фар ночью моя машина сзади напоминает новогоднюю елку, поэтому я работаю только днем.

…. Похоже, толстяк начал вопить, еще не видя, кто сидит за рулем, ненавидя просто то, что сделали с его авто — видать, он его очень любит. Теперь, глядя в мою кабину, он возненавидел меня и мое лицо. Еще бы.

Я представляю, как он по утрам смотрится в зеркало, пытаясь раскрыть заплывшие кроличьи глазки. Скоблит свое свинячье лицо одноразовыми лезвиями, вспоминая, как оно выглядело в юности. Теперь он может полюбоваться на мой волевой подбородок, голубые глаза, надменную улыбочку, обнажающую крепкие белые зубы. Это его еще больше заводит.

Я чувствую, как постепенно отдаюсь его безудержной ненависти, купаюсь в ней. Словно погружаюсь в горячую наполненную голубой водой ванную — мне это знакомо. Он не первый кто доставляет мне удовольствие. Блаженные мурашки возбуждения бегут по всему телу, щекочут нервы и впрыскивают адреналин в кровь.

Девушки говорят, что я похож на Кена, правда, повзрослевшего — стараюсь их не разочаровывать. Хотя эта безмозглая пластиковая кукла стоящая в обнимку с Барби не вызывает у меня интереса.

Времена сменились и лет десять назад этот.… Как его назвать? Гражданин? Товарищ? Земляк? Позвонил бы по телефону, и прилетела бригада патологических уродов на черных бумерах. Отобрали машину, а меня — в лес, расписку писать. Там бы они позабавились!

Но время ушло! Теперь есть ОСАГО! Спасение и гарантия неприкосновенности подонков типа меня. Наконец-то меня стало охранять государство! Государство, защищающее подонков, — где это видано? Смешно! Просто блокбастер какой-то. Похоже на «Город грехов» Тарантино.

…Теперь толстяк начинает орать белугой, словно хочет своим пронзительным криком выкинуть меня из машины и заставить ползать на коленках вокруг его огромной туши, укутанной в норковую шубу…

Бедные зверьки!

Сколько их понадобилось: двадцать — пятьдесят? Быть может, они всей семьей наблюдают с облаков, как их профессионально выделанные шкурки согревают это жирное обрюзгшее тело, спешащее на важную встречу, заставляя его потеть при любом внезапном волнении и переживании.

Прыгают неуловимо и неслышно по невидимым потокам струящихся воздушных ветерков, перескакивают на завихрения кружащих снежинки вьюг, затаив глубоко внутри великое огорчение и разочарование о невыполненном долге, предписанном повелительницей мира, природой, — о дальнейшем продлении своего рода.

…Нехотя поворачиваюсь к окну, где, словно в цветном телевизионном экране, продолжает утаптывать снег жирный боров. Незатейливо и дружелюбно, словно все его ругательства относятся не ко мне, спрашиваю:

— Может, вызвать ГАИ?

Вижу, как он резко вскидывает голову вверх, так что его кепка с меховой оторочкой сползает на затылок. Видать сильно торопится по своим делам. Знает, что милиционеры раньше чем через пару часов не приедут. А позади уже собирается пробка, и народ начинает гудеть. Я привычный, а ему, конечно, несолидно на виду у всех кружить вокруг грузовика.

Наверно, у него закончились слова. Начинает сильно махать пухлыми руками. Рукавом шубы задевает снег на правом переднем крыле моей автомашины и тот падает на неубранную мостовую. Я не возражаю. Пусть он хоть всю машину почистит от утренней наледи. В такие морозы прилипшая снежная корка становится дополнительной защитой для кузова, и я ее не стряхиваю. Протираю стекла, да и все.

… Дам ему время успокоится — делаю музыку громче.

Это — «Квин». Моя любовь! Особенно композиция «Мама».

Из всей песни я могу понять только это слово, которое лучиком пробивает дорогу к моей душе среди нагромождений чуждых мне интонаций. Хотя звучит оно с иностранным акцентом и поэтому совершенно не кажется мне родным. Тем, что я когда-то в первом классе прочитал в букваре и, глядя на рисунок, мысленно, с помощью учителя, осознал, что оно означает. Этот рисунок я помню до сих пор:

«Мама мыла раму»….

Маленькая женщина в красной юбке и синей блузке, стоя на подоконнике, отчаянно машет по окну тряпкой, смывая осевшую городскую пыль. И почему — «раму», если она трет стекло? Вот так с детства нас учат воспринимать не совсем правильно, казалось бы, простейшие, реально существующие, вещи.

У нее есть ребенок, и это совсем не я. Отчего становится грустно, потому что женщина на рисунке старается для какого-то другого малыша, а я должен называть ее «мамой»…

Но потому как протяжно и сладко это слово произносится в песне, как вокруг него собираются все остальные многоликие, тянущие за душу, непонятные мне звуки, окутывая его едва уловимым туманом, я постепенно отгораживаюсь вместе с ним от всего вокруг и замираю. Мою расслабленную субстанцию упрямо затягивает внутрь некой потусторонности, где можно протянуть руку и почувствовать родное тепло в незнакомой таинственной глубине, хранящей нечто близкое и ностальгическое. То, что хотелось ощутить с тех пор, как матери не стало.

Но в последний момент становится стыдно за ощущение ложного чувства собственной слабости и беспомощности, которые кто-то может подглядеть со стороны. И посмеяться надо мной.

Даже теперь, после стольких лет самоутверждения и убеждения себя в независимой самостоятельности, становится страшно, что растворив свое сознание в мелодичном звучании этого слова, я не смогу вернуться в первоначальное состояние, навечно застряну где-то посреди мироздания. Маленькой взвешенной частичкой вселенской гармонии, подхваченной глобальными мировыми потоками циркулирующих чувств!

…Я бы мог сказать, что совершенно случайно задел этот зализанный мерседес правым бортом своей автомашины, но зачем мне это говорить? Для чего вообще открывать рот, если меня об этом не просят, если все знают за меня все, думают за меня и рассуждают.

Сначала мама. Затем преподаватели в школе.

И женщины, которых приводишь на одну или две ночи. Они всегда знают обо мне больше, чем я сам. Они расставляют на полочках в ванной комнате мои принадлежности гигиены. Развешивают на вешалки одежду в шкафу. Покупают мне одеколон и модную зубную щетку. Они расчесывают мне волосы, а затем укладывают в постель и нежно шепчут, прижимаясь и лаская, что мне сейчас будет хорошо. Откуда они это знают? Кто просветил их всех о сути моей жалкой натуры, примитивной с самого детства.

Быть может, об этих шлюхах тоже кто-то знал больше их самих. И они послушно делали то, что им рекомендовалось чьим-то мнением? Продолжая этот указующий круговорот, они смотрели на меня, убеждая, что им со стороны виднее.

С какой стороны?

С какой стороны мы смотрим друг на друга, указывая и давая советы?

Не спрашивая…

Просто так….

Ради того, чтобы как-то подняться над таким же как ты?

Чтобы хоть чуточку добавить к тому, что получено им в наследство от родителей?

Хотим выглядеть творцами, несущими последний гениальный штрих, недостающий совершенству?

И как приятно не слышать советов и рекомендаций. А быть собой, каким ты есть. Не знать и не понимать чужих поучений. Даже если их мнения о тебе совпадают, наплевать на то, что они думают. Следовать своим путем.

…Ну, да! Зажегся зеленый. Я газанул. Как положено, зад машины понесло вправо и зацепило левую дверь легковушки надраенной с отливом.

Спросите, зачем газанул, если знал? Да я и сам себе не могу объяснить. Что-то внутри меня щелкнуло, ослепило, и я уже не мог контролировать свою правую ногу. У меня всегда так получается. Быть может я не очень уравновешенный? Так на собраниях в школе говорили моей маме.

А потом и мне. На философском факультете университета, где я обучался целых три года. Записывал в тетрадку, кто из студентов, когда и сколько заплатил денег за экзамен. Листки были аккуратно расчерчены на графы, и узнать, на сколько обогатился каждый из преподавателей, было вполне реально. Я снес эту тетрадку ментам.

Когда через неделю меня пригласили в отдел милиции, декан с ректором были уже там. Меня спросили, кого надо выгнать: весь педагогический состав или только меня. Я ответил, что «состав». Но почему-то поступили наоборот, и мне пришлось летом сдавать экзамены в другой вуз. Тетрадку в милиции потеряли, а жаль!

Я понял, что надо изучать психологию.

Решил не смотреть по сторонам и не слушать, как сдают сессии однокурсники. Я быстро понял, почему преподаватели требуют покупать написанные ими учебники, предлагают репетиторство отстающим, а на практику посылают в фирмы своих друзей и родственников, о чем не замедлил сообщить на общем профсоюзном собрании, защищая права студентов. Но, видимо, для этого им потребовалось в первую очередь избавиться от меня, и ближайшую сессию я не сдал.

Моя мать мечтала, чтобы я окончил университет и получил образование — извини!

Ее лицо, как сейчас, стоит передо мной: круглое, словно солнышко, с маленьким острым носиком и впалыми щеками.

«Солнышком» ее называли наши соседки старухи, улыбаясь на общей кухне и недовольно ворча в своей комнате, мечтая об отдельной квартире. Лицо матери всегда казалось мне немного вогнутым, нависающим надо мной, как немой вопрос. А я глядел на нее снизу вверх и не знал, что ответить.

Уже давно ей никто ничего не ответит кроме меня, и я все гадаю, перебираю в памяти то, что когда-то случалось со мной. Ищу ответ, хотя ее вопрос мог относиться совершенно не ко мне.

Теперь она слушает только меня, потому что кроме «подонка» никто не приходит к ее могиле, которая скоро сравняется с землей. Мне кажется, что так будет лучше.

Человек вообще не должен оставлять после себя какие-то неровности и шероховатости, торчащие разрисованные каменные глыбы или воткнутые кресты. Откуда пришел — туда и вернись. Уйди из жизни, растворись в природе, словно тебя и не было здесь. Не нарушай ее гармонию.

Когда я умру, то попрошу, чтобы меня сожгли. А пепел просто подбросили вверх, чтобы его подхватил порыв ветра и разнес по лугам, полям и озерам. Чтобы он растворился во всем. В воздухе, воде и земле. И может быть, кто-то вдохнет его, и я обрету новую жизнь, о которой гундосят продажные попы на протяжении столетий, призывая народ к смирению.

Тогда я точно смогу рассказать, есть ли жизнь после смерти. Но не уверен, что мне это будет нужно, а живым тем более.

Отец тоже не приходит на кладбище. Скорее всего, он и не знает, что мать умерла. Он и про меня-то ничего толком не знает теперь. Бросил семью, когда мне было лет десять. А сейчас мне тридцать пять. Значит ровно двадцать пять лет назад. А может, и не бросил. Откуда мне знать, что творилось в его голове и душе. Возможно, он искал спасения и обрел его в другом месте, где нет меня.

От него в моей комнате коммунальной квартиры остался только желтый двухколесный велосипед. Раньше у него было третье колесо. Но со временем оно стало мешать разгоняться, и мы его сняли. Отец научил меня держать равновесие. Пожалуй, это единственное, чему он меня научил. Но это не так уж мало.

Держать в жизни равновесие можно, только если ты двигаешься вперед. Это я понял из его уроков. Остановишься, и ничто не спасет тебя от падения. Но ведь и равновесие может быть разное. Клоун стоит на руках вверх тормашками, и весь мир кажется ему перевернутым. Наверно, есть клоуны, которым так стоять удобней.

Клоунов я не люблю…. Не тех, кто с картошкой на носу и шариками в руке развлекают детей в летних парках и скверах, появляются на аренах цирков.

Я о клоунах, одетых от Кардена и кутюр, которые заседая в кожаных креслах, делают вид, что налаживают жизнь. Чью?

Когда они успели завоевать такую популярность в нашей стране?

В средневековье ради смеха шутов выращивали в кривых горшках и, становясь взрослыми, своим уродством они смешили окружающих. Жизненная трагедия дарила им зоркость взгляда и остроту речи. К ним прислушивались.

Теперь калечат души, выращивая в извилистом сосуде безнравственности. Это становится заразным. Приобретая душевное уродство, они становятся компрачикосами — делая подобное из своих невинных детей.

Нам объясняют, что все это в порядке вещей, что цивилизация идет вперед, принося новые формы общения.

Взрослые часто так говорят!

Помните ту игру, когда дети под музыку ходят вокруг нескольких стульев и, как только музыка заканчивается, садятся на них. Тот, кому не хватило места, уходит со сцены.

Нам говорили, что выбывая, он проигрывает! Теперь я понимаю, что это не так — поскольку уходит он со стулом, дабы предоставить оставшимся продолжить соревнование. Значит, за победу борются не все, а только те двое, кто остаются последними бегать под музыку вокруг единственно оставшегося не занятого места. И лишь один из ребят должен уйти с пустыми руками!

От ощущения нечистоплотности становится грустно, и я периодически сижу на своем железном велике посреди комнаты. Маленькое неудобное седло до сих пор держит мою задницу в напряжении. Оно меня понимает и пытается залезть куда-то внутрь, словно тоже спасается от окружающей мерзости.

Педалей у велосипеда давно нет. Уже после ухода отца я скрутил их и выбросил на помойку, чтобы не смеялись друзья.

Когда все они катались на скейтах, я делал вид, что мне интересней на моем двухколесном чуде. Показушно, с ветерком катился под гору, сидя вытянув вперед длинные, в кровавых засохших блямбах и царапинах, побитые ноги, периодически касаясь пятками асфальта, поддерживая равновесие.

Я даже смог некоторых из своих друзей убедить в испытываемом восторге и поменяться инвентарем. После чего с наслаждением стоя на их доске, вращая бедрами, безуспешно пытался сдвинуться с места.

…Толстяк за окном немного успокоился. Так всегда бывает, когда человек начинает думать. Он очень торопится, и мне все равно куда. Потому что я не тороплюсь вовсе. Я еще долго буду кататься по городу и рассматривать водителей, едущих по своим делам, спешащих на работу, в семью или к друзьям на угощение. Я никуда не спешу. Меня никто не ждет. Потому что я — подонок!

И когда эта толстая мразь презрительно протягивает мне сто долларов и сматывается, надеясь, что ситуация урегулирована, я беру деньги, а чуть позже вызываю ГАИ. Ведь я ничего ему не обещал. А то, что он обо мне подумал и на что надеялся — это просто его заплывшее жиром воображение. Как тех шлюх, которые представляли, что делают мне хорошо, похотливо улыбаясь, заученно терлись о мое нагое тело.

Мне на это наплевать. Потому, что это моя работа. Она меня кормит.

Ведь и ему было наплевать на то, что думала моя мать, бережно неся свой драгоценный ваучер выданный государством. Меняя кусочек Родины, выделенной ей дорвавшимися к власти демократами, на пару синюшных замороженных цыплят для праздничного новогоднего стола…

Глава 2. Страна фантазеров и токсикоманов

…Я продолжаю стоять на Заневском проспекте. До приезда сотрудников ГАИ и моего страховщика времени много. Можно просто посидеть. В такие минуты меня всегда одолевают воспоминания. Справа от меня огороженная забором стройка. Несколько лет назад на этом месте красовался известный кинотеатр «Охта» и не менее известный бородатый депутат по фамилии Риммер доказывал, что это единственный оставшийся оплот культуры в Красногвардейском районе Санкт-Петербурга доступный трудящимся.

Кого он подразумевал под «трудящимися»? Старух-соседок, которые регулярно продолжали голосовать за него, получая за свой голос разовый продовольственный поек. Или сектантов, которые собирались здесь по воскресеньям, пели песни, водили хороводы, а потом раздавали шприцы и презервативы пришлым наркоманам.

Теперь бабки голосуют еще и за его сына. Два пайка — сытнее! На заборе висит большой плакат о том, что здесь будет театр «Буфф». Может быть будет. Тогда я смогу ходить сюда пешком с какой-нибудь хорошенькой молодой девушкой и в антракте угощать ее шампанским или пивом.

Мы будем говорить о психологии. Это так модно теперь. Она будет мне рассказывать о трансерфинге, нейролингвистическом программировании и другой западной дребедени, которыми зачитывается современная молодежь, а я буду слушать и улыбаться. Думая, что русский человек всегда был умен своей душой. Наверно отсюда и повелось наше гостеприимство. Стоит сесть за стол и выпить по стакану водки — сразу понимаешь, кто перед тобой сидит: друг или подонок типа меня. А те тесты и семинары по изучению рефлексов, пришедшие с Запада, где душа человека просчитана в математических формулах, подонка вычислить не помогут — пусть попробуют!

Надеюсь, мне понравится бывать здесь, и я стану ближе к искусству. Пока про театр я знаю только то, что выучиться на артиста практически невозможно из-за большого конкурса. У всех, кто засветился на экране, уже подросли дети или племянники с племянницами.

Их толкают по проторенной дорожке, создавая творческую элитную республику со своими законами и правилами. Еще одно государство в государстве. Выпускают фильмы, которыми сами восхищаются, награждают друг друга аплодисментами, львами и тем, что подкинет руководство страны в обмен на идейно-нравственное забвение.

Но в этом году конкурс в театральные вузы упал. Великие очереди, как удавы, начинают душить институты, где готовят чиновников — там общественная соска ближе, молоко жирнее и кажется неиссякаемым.

Теперь наша страна, похоже, снова становится великой многонациональной державой. Но составляют ее уже совсем другие республики: чиновников, банкиров, силовиков, нефтяников, кинематографистов, нанатехнологов и… всех остальных — кто остались за бортом, которых большинство. Эта последняя многочисленная республика, которая питает все остальные, скоро не сможет давать кровь.

Мой сосед Кузьма постоянно об этом намекает. Этот старый партизан уже давно пытается войти в доверие к матросам с «Авроры», чтобы произвести выстрел.

…Рядом со стройкой стоит отделение милиции. Мое родное. Не потому, что я там родился. Просто с самого детства там заботливо хранятся мои фотографии. Наверно, их собралось уже на целый альбом. Когда-то меня с пацанами доставляли туда почти через день: с чердаков, из подвалов, кооперативных ларьков и подсобок. Тут же справа от входа у покрашенной белой краской стены фотографировали, пополняя имеющееся портфолио. В профиль и анфас. Записывали в картотеку, указывая появившиеся приметы: новые наколки и шрамы. Описывали одежду.

Страшно было только в самый первый раз лет в десять. Когда нас отловили на чердаке девятиэтажки с полиэтиленовыми мешками и клеем «Момент»…

Сейчас я уже не помню, кто первый и когда предложил посмотреть мультики. Но это действительно было здорово. Немного клея в пакет, помахать, чтобы он надулся и запах перемешался с воздухом. Нырк внутрь — в иную реальность.

Это повторялось почти ежедневно, пока нас не стало на одного меньше. Полиэтилен должен быть прозрачным, чтобы можно было видеть глаза. Когда приятель начнет глубоко засыпать, закрывая веки — успеть сдернуть мешок с головы.

Почему Длинный этого не сделал, когда Жаба закрыл глаза и повалился на бок, я не знаю. В этот момент в моем сознании уже радостно скакали радужные человечки, сталкивались, превращаясь в причудливых веселых монстров, а затем куда-то бежали, зовя меня за собой. Я летел за ними, отталкиваясь от воздуха, не чувствуя под собой опоры. Не задумываясь о том, куда они меня завлекают. И только где-то глубоко внизу разверзалась черной пропастью осевшая в памяти реальность существования, которая страшила возвращением на деревянные неотесанные лежанки чердака, необходимостью идти в школу, получать подзатыльники от родителей и учителей за невыполненное домашнее задание.

Сон прошел, и я услышал тянущийся, словно разматываемая нить, изредка прерывающийся звук, похожий на писк комара — это плакал Длинный. Всхлипывая, сидел на прожженном старом полосатом матрасе и тихо протяжно скулил, как-то тоненько, иногда замирая, словно переходя на неулавливаемую ухом частоту. Периодически поднимал вверх лицо и глядел в маленькое чердачное окно, словно ожидая появления оттуда своего ангела-хранителя.

Из его носа гусеницами ползли вниз зеленые сопли. Они останавливались над верхней губой, сильно вздернутой вверх, где смешивались с текущими из глаз слезами. Размазывались рукавом по щекам и, высыхая, становились похожими на торчащие в стороны и вверх смешные усы кота Базилио из детской сказки.

Длинный рассказывал, что его шрамы — это результат драк с соседскими подростками. Но я-то слышал от его бабки, что он родился с приросшей к носу губой, отчего ее потом разрезали. И поскольку я никому не рассказывал эту историю, Длинный всегда меня защищал. Хотя не только меня. Он хотел быть похожим на справедливого шерифа из американского боевика. Был на пару лет старше нас и выше на целую голову.

Позже он рассказывал, что там, на чердаке, глядя на свет, идущий с неба, молился, чтобы все изменилось, время вернулось обратно. В обмен обещая все, что у него было….

Наверно, его богатство никого не прельстило. А может, никто его не услышал или он говорил это не теми словами.

Наверно, теперь Длинный знает нужные слова. Он не хотел воевать как Потап и вместо армии ушел в Череменецкий монастырь….

Потап еще сидел с мешком на голове, ничего не замечая. Его веки периодически приподнимались, открывая белки глаз с закатившимися зрачками. Через прозрачный целлофан его лицо казалось неестественно надутым, заполнившим все пространство пакета с торчащими в стороны углами ушей, которые еще не успели расправиться, и требовалось подкачать немного воздуху.

Он что-то бормотал, изредка радостно вскрикивая и дергая правой рукой, словно хотел кого-то схватить, но это ему не удавалось. Иногда он приоткрывал свои губы и резко плевался сквозь зубы, с шипением и пузырями выбрасывая воздух, похоже на изображаемую стрельбу. Тогда его лицо становилось напряженным, перекашивалось нервной гримасой. Из нас всех только он не видел во сне веселых человечков. Придя в себя, он говорил, что ему чудилась война с чудищами.

Через десять лет она уже не будет ему сниться. Она будет вокруг него. Потапов Серега будет воевать в Чечне и там погибнет. Он даже не успеет ничего нам о ней рассказать. И мы не узнаем что это такое в реальности.

Похоронку принес военком пятнадцать лет назад, а кажется как вчера. Стояла обычная питерская осень. Серые облака, серые дома, серые лица. В маленьком сером пазике, автобусе с траурными военными номерами на черном фоне, нас, его однокашников, было трое. Остальные места были заняты родственниками: женщинами в плащах и черных платках, мужчинами в истертых, оттянутых книзу, кожаных куртках с множеством карманов. Впереди расплескивая грязь в стороны, ехал военный уазик, предоставленный военкоматом. Идущие на кладбище граждане шарахались в стороны, боясь быть обрызганными, с испугу крестились.

Тогда я впервые увидел, как провожают героев. Как майор зачитывает приказ, а потом пятеро солдат по команде салютуют из калашей в воздух.

На звуки выстрелов стоящие у других могил люди едва повернули головы, и я совершенно не почувствовал той торжественности, о которой говорил офицер, и того героизма, который проявил наш друг.

Я пытался представить, как Серега бросается грудью на амбразуру или, обвязавшись связкой гранат, ложится под вражеский танк. Это я видел когда-то в кино. Но никак не мог осмыслить, за что же все-таки он там воевал, если эта единая наша страна где на всех танках и дотах красуются пятиконечные звезды.

Уазик с военными уехал, предоставив родственникам прощаться. И казалось, что я с Длинным и Шмелем здесь совсем не при чем, забрели сюда случайно. Гроб был совсем не цинковый как говорили в военкомате, а походил на обыкновенный ящик для упаковки крупногабаритных грузов. Просто его не открывали. И мы не знали, был ли там внутри Потап или нет. Он словно опять прятался от нас в полиэтиленовый мешок, теперь уже из дерева, и продолжал смотреть там свои мультики, отгородившись от равнодушного безликого мира. Этот мешок уже никто не сможет сдернуть с него.

Потап писал, что служит на юге, где очень сухо и всегда хочется пить. Теперь Родина щедро вернула ему недостающую влагу. Гроб опускали почти в воду. Дождевые ручейки, размывая стенки могилы, устремлялись вниз, пытаясь наполнить любое углубление когда-то необходимой Потапу водой.

Видел ли Серега в глюках свое будущее, я не знаю. Он не рассказывал об этом. Но из всех нас только он один не смеялся под действием клея, а жутко гримасничал и выдавливал слюну сквозь зубы. Иногда нам казалось, что он передразнивает нас, притворяясь. Пользуясь прозрачностью своего фирменного пакета, открыто издевается над нашим развлечением. Только ждет случая, чтобы рассмеяться нам в лицо.

Когда гроб опускали в могилу, одна из строп соскочила, зацепившись за угол крышки, и в качнувшемся саркофаге что-то подозрительно чмокнуло. Словно там внутри вновь прозвучал Серегин плевок. Уже последний. Неизвестно в чей адрес. Эту тайну он унес с собой.

Шмеля уже не было рядом с нами на чердаке. Как потом выяснилось, он убежал за врачами и, поскольку, выскочив из парадной, уперся в здание отдела милиции, то был тут же схвачен стоящими на крыльце милиционерами, у которых и попросил вызвать врачей. Те вызвали скорую, но и сами полезли к нам в гости.

Если сказать точнее, то чердак этот был не наш. Его присмотрели местные бомжи и затащили с помойки наверх всякую утварь, которая могла пригодиться для проживания.

Эта девятиэтажка была кооперативным домом, выглядевшим очень презентабельно. Сложена из красного кирпича. Поэтому ее не требовалось облицовывать штукатуркой, скрывая строительные дефекты. Никому в голову не могло придти, что на чердаке обосновался целый бездомный коллектив.

Делить с бездомными нам было нечего. Мы приходили сюда днем. Вечером бомжи нас выгоняли. Сначала они ругались, улавливая в воздухе запах ацетона. Читали лекции, что токсикомания до добра не доведет.

Среди них была даже какая-то бывшая учительница и профессор, которые в этом разбирались. Нам было смешно слушать нравоучения от грязных нечесаных ободранных бродяг, воняющих помойкой сильнее и противней, чем наши задавленные и разбитые камнем тюбики с клеем. И мы откровенно смеялись им в лицо, потешаясь над благозвучной хорошо поставленной речью, которая, как нам тогда казалось, звучала, словно из загробного мира. Отдавала падалью растерзанного интеллекта, брошенного здесь за ненадобностью.

Шмель, точнее Сашка Шмелев, быть может, в тот момент уже видел себя милиционером или Павликом Морозовым, которого нам ставили в пример на школьном уроке. Когда вел за собой целый отряд блюстителей порядка пробирающихся в наше убежище. Жаба к тому времени уже совсем побелел, и его лицо слилось с прозрачностью мешка, слегка запотевшего внутри и теперь конденсирующего на себе оставшуюся влагу последнего дыхания.

Он был похож на маленького спящего космонавта, ожидающего прилета на далекую планету, где его разбудят и дадут задание. Разбудить его так и не смогли.

Мне иногда кажется, что те, кто правит страной, попробовав в детстве, продолжают вдыхать пары ацетона или какого другого газа. Кайфуют, глядя многосерийные цветные мультики в построенном под себя мире, не ведая, что творится вокруг них в реальности. В своем сознании они наверно уже умерли, как космонавт — Жаба.

Устраивают красочные праздники, салюты, дуют что есть мочи в фанфары. Чем громче праздник, тем легче заглушить стоящий вокруг ор нищеты и безнадежности.

Играют в свою «Монополию», распоряжаясь судьбами миллионов сограждан. Хотя какие они сограждане, если здесь только физически находятся до поры их тела. А сами живут в мечтах на теплом океанском побережье, куда уже отправили детишек и родителей. Что они празднуют? Свое обогащение? Кто сможет снять надетый ими полиэтиленовый мешок? Не будет ли поздно?

Отец Жабы работал дипломатом и постоянно с матерью находился за границей. Воспитывала его бабушка. Мы и не догадывались, что дома у него была куча заморских шмоток, поскольку он всегда одевался как мы. Изредка видя его разодетым в сопровождении приехавших погостить родителей, мы думали, что он бережет и скрывает заграничные подарки от нас. За что звали его Жабой.

После похорон бабушка вынесла из дома за ненадобностью его вещи и раздала ребятишкам. Их оказалась целая гора. В фирменных полиэтиленовых пакетах, с иностранными этикетками: футболки, джинсы, рубашки, кепки…

Со слезами на глазах она сказала, что ему они больше не пригодятся. Что он очень смущался и всегда старался походить на нас, отказываясь надевать красивые импортные вещи. Соглашался только изредка по требованию родителей.

Мы не смущались. На следующий день уже щеголяли по двору в кожаных куртках, рубахах и брюках «Левис». Кому что подошло. Радости хватило на неделю…

Мой восторг и неописуемое счастье от случайно свалившегося богатства начал улетучиваться, стоило мне посмотреть на кожанку Длинного. Она была ему немного коротковата в рукавах, и от этого он постоянно держал руки в задних карманах брюк, выпячивая вперед свою хилую грудь.

И мне казалось, что это Жаба, закрывая от ветра, дружески обнимает Длинного, своей упругой почерневшей кожей. Я чувствовал, как Жаба прижимается ко мне грубой джинсовой рубашкой с холодящими клепками вместо пуговиц. Трется о мое тело, стараясь передать какие-то мысли, навевая тоску и грусть. Постоянно расшнуровывает нам кроссовки «Адидас», чтобы мы наклонялись, вспоминая и думая о нем.

То же самое, как видно, ощущали Длинный со Шмелем.

От невыносимости ощущений постоянного присутствия среди нас Жабы мы не могли избавиться никак. Собрали все его вещи и продали на Калининском рынке перекупщикам. Деньги пропили с бомжами на чердаке — поминая Жабу. Не потому, что мы хотели о нем забыть. Просто нам казалось, что он постоянно зовет нас за собой, вплетая мысли о себе в наши наацетоненные мозги.

Профессор сочувственно гладил меня по голове и наливал вино в мой стакан:

— Это бывает, сынок…, — говорил он, нараспев, — надо беречь друг друга и заботиться о ближнем своем. Тогда и тебя кто-то утешит. Настоящих негодяев и мерзавцев на самом деле не так уж много. Их сущность заключается в том, что все низкие и омерзительные поступки, которые они совершают, для них вполне естественны. Они ими живут и не понимают, что это неправильно. Да и не могут понять, поскольку смысл их жизни в греховности: обогащении, разврате, лжи и других пороках. Как правило, они успешны, а иначе и быть не может — ведь они живут в согласии с собой.

Беда в том, что их достижения, сродни популярности, привлекают внимание людей нестойких, слабых в своей вере, не ведающих своего пути и предназначения, которые восторгаются, думая, что мир перевернулся и теперь надо жить по образу и подобию тех, кого совсем недавно клеймили позором. А нравственность в это время подставляет другую щеку, удовлетворяя собственные амбиции, проповедуя смирение….

Мне казалось, что он бредит, этот жалкий профессор, не нашедший себя в новой жизни. Он был мне противен, этот взлохмаченный, похожий на Эйнштейна близорукий историк, постоянно щурящий на свету слезящиеся глаза. Но я пересиливал себя, чувствуя, что совершаю этим подвиг, изо всех сил сдерживая нервную зевоту и желание сбросить его руку, касающуюся моих волос. Я думал, что тем самым утешаю его, спасая от безысходности.

Сейчас я уже не могу припомнить настоящее имя Жабы…

Шмелев с тех пор словно прирос к этому отделу милиции, откуда пришла помощь. Инспектор по делам несовершеннолетних Марья Ивановна ласково называла его Шмелек, но, несмотря на это, он рассказывал ей только про соседских пацанов, чем со смехом позже делился и с нами.

Сейчас он работает в этом здании старшим оперуполномоченным уголовного розыска. Ему это нравится. Мы часто встречаемся и делаем с ним деньги — он так это называет. И раз уж я сегодня здесь затормозился, то, конечно, зайду к нему.

…Машину заносило хлопьями снега, но внутри было жарко. Я включил аварийку, дабы не случилось ДТП, и желтые лампочки дружно замигали с четырех сторон, огораживая меня от дорожного движения. Я был совсем недалеко от своего дома на Новочеркасском проспекте, и можно было даже сходить пешком домой, если бы машина сломалась. Но двигатель был исправен, а повреждения на правом борту почти незаметны. Дома меня никто не ждет.

Старухи — соседки по коммуналке чувствуют себя вольготно. Они думают, что все их несчастья именно от меня и закрываются в своей комнате, как только я открываю дверь в квартиру. Мне надоело выбрасывать их хлебные запасы на помойку, убирать за ними квартиру. Покупать туалетную бумагу на всех. Сколько раз в день они ходят в туалет, что рулона не хватает на неделю?

Не знают ни дня, ни ночи, шляются по улице, когда хотят. Наверно уже проснулись и в очередной раз поедают мою кашу. Прокрались ко мне в комнату и беззубым ртом сосут конфеты, оставленные в вазе. Разбрасывают фантики по квартире.

Быть может, и сосед Кузьма пожаловал, помогает им уплетать наваристую гречку или пшенку с маслом. Не помню, что я в этот раз сварил. За комнату не платит, а баб водит на посиделки.

…Можно было уехать без проблем, как это сделал толстяк, но я вызвал из подсознания свою гражданскую совесть. А может, совсем и не оттуда. Скорее это даже и не совесть вовсе. Кто теперь знает, что это такое? Раньше об этом читали в школе, черпая из романов Толстого и Достоевского. Теперь все живут в фэнтези. Летают на звездолетах, трансформируются в роботов, дружат с вампирами, сосущими кровь у соседей по коммуналке.

Наверно своим бабушкам по месту жительства я представляюсь таким же вампиром, высасывающим из них жизнь, когда громко включаю музыку или приглашаю к себе подруг.

До сих пор они не догадываются, что я старым пультом от своего телевизора регулирую их жизнь. Думают, что это барабашки переключают им программы и уменьшают громкость. Лет пять назад я обратил внимание, что он подходит к их телику. Свой ящик я уже давно отдал и теперь пытаюсь вызвать отвращение к телевидению у моих старух. Но они почти слепы, и, думаю, вряд ли чего там видят, ориентируются только по звуку, который включен практически постоянно и вещает им очередные новости.

Они счастливы, что нет войны и живут в самой демократичной стране. Что с каждым годом улучшается их благосостояние. Что правительство и президент делают все, чтобы они жили лучше. Им обещают отдельную квартиру и поэтому они продолжают ждать и жить. Слушают о чудодейственных лекарствах и удивляются, почему об этом не знают в аптеках.

Они любят главу администрации, который каждый год поздравляет их с Днем победы. Хранят его открытки в отдельной коробочке. Раньше частенько вынимали их и просили меня прочитать.

Я читал самозабвенно с выражением, поднимая их самооценку. Но потом мне надоела эта штамповка, и я стал сочинять им собственные поздравления, подменяя реальный текст экспромтом. Рассказывал им о скором наступлении коммунизма, об отмене денег и бесплатном обеспечении, выделении им двухкомнатной квартиры в новом доме и закреплении за ними такси с водителем, бесплатных путевках на Средиземное море и жаркие страны…

Первое время им это нравилось. Они хлопали в ладоши и обнимались. Спрашивая:

— Ну, когда же, когда? Там не указано?

И я с достоинством отвечал:

— Скоро!

Года шли, а они все ждали. Наверно я тоже приложил руку к продлению их жизни.

Со временем они заподозрили в моих сказках неладное и больше читать не просили.

Я через дверь переключаю им телевизор на музыкальную программу, и слышу, как они начинают ругать невидимое существо, упорно желая слушать про то, как им хорошо живется, как о них заботится государство и сам президент…

Друзей у меня нет. Я не знаю почему. Иногда мне кажется, что они существуют только в рассказах или художественных фильмах.

Когда я учился в школе, казалось, что друзей вокруг полно, стоит только захотеть дружить. А когда всего так много, ждешь чего-то особенного. Как в книгах. Он за тебя в огонь и в воду. И ты готов положить за него жизнь.

Но время шло, и мы продолжали скопом пить на переменке пиво, издеваться над учителями, мазать мелом или клеем их стулья. Именно эта круговая порука сплачивала нас. В этом чувствовался незнакомый риск, когда от каждого зависит сохранность общей тайны, пусть даже гадкой.

И казалось, что именно об этом поет Высоцкий «Если друг оказался вдруг…». Мы пели эту песню под гитару, сидя на лавочке во дворе школы. Глядя, как в окне на первом этаже, беснуется наша классная руководитель Лилия Петровна, не найдя своих учеников в аудитории после звонка.

Смеясь, показывали на нее пальцем, когда она плакала, сидя за своим учительским столом положив голову на ладони, прижимающие стопку контрольных тетрадей с нашими каракулями переписанных друг у друга ответов.

Совершенно не предполагали, что вот это и есть тот далекий друг, страхующий нас. Из последних сил держащий спасительную веревку, на которой мы, смеясь, болтались над разверзнутой внизу пропастью.

Казалось, наше геройство со временем перейдет в нечто иное, более глубокое и близкое соединит нас, сроднит. А слово «подонки» звучащее в наш адрес тогда казалось совершенно неуместным. Теперь мне так не кажется. Наверно это слово достало меня именно оттуда со школы и перешло со мной в интернат, куда я попал в десятом классе после смерти матери…

— Подонки! Подонки! — кричала заведующая Роза Иосифовна, маша, как саблей, по сторонам длинной деревянной линейкой с металлическим наконечником. Попадая нам по спинам и головам ее острыми ребрами. Когда мы, закоротив свет брошенным на уличные провода куском железной проволоки, всей ватагой пацанов проникали в девичьи спальни на другом конце коридора.

Раскинув руки в стороны, чтобы не столкнуться в конкурентной борьбе, окутанные кромешной темнотой, руководствуясь только зрительной памятью и природным чутьем, рассредотачивались по палатам. И каждый с разбегу кидался на выбранную впотьмах койку, где под бьющимся одеялом было готово к слабому сопротивлению нестерпимо манящее, незнакомое, пахнущее чем-то необычно свежим, весенним, рождающее в нас эротические фантазии, созревающее женское тело.

Проникали руками под нагретую материю, путаясь в складках просторных сатиновых ночнушек, в надежде почувствовать нежность горячей девичьей кожи. Усиленно вдыхали волшебный невесомо-цветочный аромат пропитавший подушку. Падали лицом в расплесканный по ней лен шелковистых волос, осязая их чудодейственную непохожесть, таившуюся в них капризную притягательность неведомого ранее чувства.

Окунались в девичий визг, восторженный и призывный. Влекущий нас с каждым разом все дальше к неведомым тайнам.

Таинственный шепот и ощущение тонких девичьих рук, внезапно неожиданно крепко прижимающих к еще не сформировавшейся женской груди, нежной шее острому подбородку и пухлым влажным губам, скрывающим под вскриком возмущения томящийся в глубине груди готовый вырваться стон желания.

Маленькие ладошки в порыве целомудрия, отталкивающие от себя, через мгновение уже снова цепляли пальчиками жилистое мальчишеское тело. Прижимали к себе, стараясь глубже вдохнуть, перебиваемый потом возбуждения только зачинающийся табачный запах.

Свет восстанавливали, и воспитатели находили нарушителей по кровавым ранам на лицах, шее и других частях тела. Как следы расплаты за полученные минуты феерического удовольствия.

Проводили поверку и выставляли из строя раненых. Им просто не повезло. Где ж там, в темноте можно разглядеть свистящий над головами карающий меч заведующей. И они стояли пристыженные под саркастическими ухмылками своих приятелей, которые по счастливой случайности избежали отметин.

Но больше всего было обидно стоять перед девчонками, которые с продолжающимся душевным волнением, умело скрываемым под надменным хихиканьем, пытались угадать своего нападавшего. Сравнивали цвет волос, клок которых они успевали вырвать, или увидеть повреждения одежды, которую смогли слегка надорвать. Зрительно прикладывали к рубашкам оторванные на поле брани пуговицы, хранимые и показываемые в тайне подругам как талисман своей желанности.

Кто был мне друг тогда? Протянувший первый косяк конопли Марат? Или Степан Давыдов, что на занятиях сидя рядом со мной, постоянно стругал на бумажку зеленый кусок плана? Это казалось геройством! Пару раз, обкуренные в хлам, мы стояли с ним спина к спине во время драки с домашними сынками из параллельных классов. Он уже тогда был мастером спорта по дзюдо.

Наверно, ему просто не повезло в жизни. Он занимался борьбой в Турбостроителе на Свердловской набережной. Желтое небольшое двухэтажное здание одиноко стояло через дорогу от Ленинградского металлического завода.

Борцовский зал был на втором этаже, а я занимался боксом на первом. Мы ходили туда в одинаковое время пару раз в неделю и, уклоняясь от ударов на ринге, я слышал, как наверху с грохотом кидают на маты очередного неудачника. Так смачно, что у нас с потолка сыпалась штукатурка.

Теперь я знаю, что в это же время там продолжал заниматься борьбой будущий президент страны. Быть может, тогда из его головы вытрясли детские стишки, заученные в яслях «Что такое хорошо и что такое плохо».

Знать бы раньше, конечно, я пошел в дзюдо и стоял с ним в спарринге и даже поддавался на соревнованиях, чтобы спустя пятнадцать-двадцать лет отдыхать на его океанской яхте или в загородной резиденции Сочи…

А может быть, я женился на его дочке и тогда уехал в Лондон писать воспоминания о стране, где меня родили не спросив.

Но кто же мог все предвидеть? И после тренировок мы шли со Степаном в ресторан «Невские берега», расположенный неподалеку на той же набережной, за которую, говорят, архитекторы получили Ленинскую премию. Шли не любоваться ее красотами, а зарабатывать деньги. Мы стояли на воротах ресторана вместе с более взрослыми ребятами, регулируя очередь. Пропускали кого нужно. Выгоняли тех, кто уже свое принял.

Директор ресторана Юрчик, так все его называли, со своей женой Татьяной, были к нам очень добры. Они всегда могли накормить нас бутербродами с икрой за счет заведения. Мы были готовы помогать им круглосуточно. Делали все, что скажут: стояли в гардеробе, воспитывали официантов, выносили пьяных. Помогали таскать аппаратуру «Машине времени» и «Зеленым муравьям».

Юрчика с Таней любили все. Даже потом, когда у них появилась сеть шикарных ресторанов, сто сороковой мерседес и симпатичный телохранитель, который через несколько лет застрелит их обоих в Репино, позарившись на богатую дочь-наследницу, и сядет в тюрьму на много лет.

Ресторан курировал отдел милиции, где работал известный всем подросткам Сильвер. Так его прозвали потому, что фамилия была очень схожей с именем одноногого пирата из романа Стивенсона, известного своим коварством, вероломством и подлостью. Единственное отличие у них было в количестве ног.

Однажды меня с Давыдовым привезли к нему в кабинет, где он стал пытаться делать из нас грабителей. Заставлял признаться в том, что мы никогда не совершали. Всему виной была финская шапочка, которую я оставил себе после выноса из ресторана одного иностранца.

Я сидел за столом перед листком бумаги и ручкой, а Сильвер рассказывал мне, что я должен писать. Периодически он заходил сзади и пальцами бил меня снизу, то по одному, то по другому уху, так что потом в голове пять минут звенело.

В четырнадцать лет удар у меня уже был поставлен, а нос у «пирата» оказался слабым. За что я получил год условно и в армию не пошел. Мог неоднократно поступать в институт.

Степан тоже ему ничего не сказал, он вообще был молчун по натуре. А через несколько лет я не пришел на его похороны. Он умер от передозировки. Наверно, он был моим настоящим другом, а я не понял — жил на казарменном положении в мореходке, а затем пару лет драил палубу, стирал чужое белье и протирал пыль на речном пароме, возвращаясь через каждые три месяца домой. В перерывах между вахтами читал книги.

Рассказывал приятелям о Черном море, вспоминая отъевшиеся жирные физиономии иностранцев и русских нуворишей. Пока не съездил по одной из них шваброй и был благополучно списан на берег без зарплаты. Пришлось сдавать на права и крутить баранку…

С девчонками мне проще. Мы распиваем спиртное, покуриваем травку, и бабки-соседки неслышно растворяются в своей комнате.

Почти слепые, что они могут делать в окружающем их размытом полумраке? Тоже мечтают или фантазируют? А может, вспоминают свое боевое прошлое? Ведь воспоминание — это те же фантазии, только прошедшие и поэтому более не осуществимые. Значит, бабушки тоже живут не здесь. Где-то в глубине души им противно наступившее будущее, за которое они боролись и в которое втащили нас. Но они продолжают не верить своим чувствам, слушая иностранный ящик, вещающий для них на родном языке.

Великие фантазеры великой страны. Чем они отличаются от моих ровесников, которые живут в фэнтези, где не нужна ни порядочность, ни добродетель, ни совесть!

Зачем нужна совесть, если ты постоянно здесь отсутствуешь? Вернее, присутствуешь в других мирах, воюешь в чужих галактиках, защищая призрачное счастье выдуманных дроидов, ситхов и джедаев. Что еще? Неужели тебе больше некого защитить здесь на твоей земле? Или вокруг тебя все так хорошо, что ты можешь позволить себе летать в другие миры?

Наверно, это потому, что здесь, в своем городе ты никто. А зачем тебе совесть, если ты никто? И дружишь с такими же «никто», и любовью занимаешься с женщиной по имени «никто», а может, и мужчиной.

Но должен же быть хотя бы в чем-то порядок, реальный, от которого можно оттолкнуться и попытаться жить дальше, ощущая себя не бесформенной цитоплазмой, а человеком, пусть даже подонком, но реально существующим.

…И я продолжаю настойчиво ждать милицию как олицетворение государственной власти в этой стране, где больше половины населения существуют в собственных и чужих фантазиях.

Вовсе не потому, что я такой законопослушный. Мне хочется почувствовать, что я могу хоть на что-то влиять на своей Родине. Могу принять решение, пусть даже оно касается только меня и того увальня в норковой шубе.

Глава 3. В реале

…Слушая музыку и чувствуя потоки тепла, идущие от автомобильной печки, я представил, как толстяк уже сидит в каком-нибудь ресторане и рассказывает своим друзьям о сущем пустяке, который встретился ему на пути к их дружеской беседе. Обзовет меня. Но не как раньше. Не грубо. Ведь грубость это признак слабости. А ему не хочется выглядеть слабым перед своими товарищами.

Меня нет среди них, и я не смогу ему напомнить о той молоденькой девушке на обледеневшем пешеходном переходе, которую он, сигналя, подгонял с проезжей части. А она никак не могла затолкать свою коляску на ледяной тротуар. Изо всех сил упиралась в нее руками, скользя каблуками сапог по накатанному снегу. И как из полиэтиленового пакета, лежащего в металлической сетке, закрепленной на осях колес, выскочила половинка черного хлеба, словно саночки, заскользила вниз по склону обратно под колеса начинающих движение машин.

А он все сигналил, не трогаясь с места и чувствуя себя благородным джентльменом. Сдерживая натиск ревущих под его капотом лошадиных сил, пока девушка подбирала свой хлеб из-под его немецкого монстра и благодарила, кивая головой.

Теперь он думает, что наш конфликт исчерпан, закрыт навсегда господином Франклином, вместе с которым привык решать подобные задачки. Не учитывая загадочность русской души, о которой ему твердили преподаватели на школьном уроке литературы, изучая классические произведения. Откровенно удивится, узнав, что его машина находится в розыске, а ему грозит арест на несколько суток….

Эта зима выдалась не на шутку снежной и холодной.

Питерские сезоны всегда очень убедительны. Если за окном дождь, то кажется, что это будет всегда. А если стоит мороз, складывается впечатление, что зима никогда не кончится…

Улицы практически не убираются. Бедолаги-прохожие, как альпинисты, карабкаются вдоль снежных гор, громоздящихся на тротуарах, рискуя сорваться прямо под колеса рыщущих в заносах автомашин, обрести известность в прессе и статистике, регулярно выдаваемой администрацией Санкт-Петербурга.

Подобно канатоходцам, люди идут по вытянутой в снегу нитке следов героя-первопроходца. Крыльями вскидывают руки в надежде обрести равновесие, сбиваемое порывом ветра. Частенько падают пятой точкой на снег, уплотняя под свой размер, оставляя после себя отметину — округлую вмятину.

Жалко людей, идущих по проторенной транспортом колее. Обычно еду за ними не торопясь и не сигналю. Не хочу пугать жутким ревом своего клаксона. Вдруг у человека слабое сердце и его душа, удерживаемая тонкой нитью, ждет моего сигнала, чтобы оторваться и улететь в облака. Упадет такой под колеса — доказывай потом, что я его не сбил.

Сообщения прессы как сводки с фронтов: двухлетнего ребенка затянуло с санками под грузовик, дедушке упала на голову сосулька, водители не поделили место парковки — один застрелен.

Особенно жалко молодых мам с колясками. У них нет другой дороги. На тротуарах горы снега, и они идут в колее, как равноправные участники дорожного движения. Словно маленькие буксиры, скрываясь в ложбине между белых нависших валов, толкают впереди себя бесценный груз. Медленно, не оглядываясь, чтобы не испугаться, не увидеть взгляды разъяренных водил и не прочитать по губам их ругань. Спешат в поликлинику или в магазин за продуктами, мечтая приготовить семейный ужин.

Как хорошо, что меня не надо волочь в детский сад или гнать пинками в школу. Я делаю то, что хочу, и реально понимаю, что получил все это в обмен.

Мы все получаем в обмен на что-то. Переходя в пятый класс, я понял, что у меня нет отца. Оканчивая школу, потерял мать. Бывало, я и раньше думал о том, что будет, если она умрет.

Я останусь хозяином в нашей небольшой комнате. Тогда для меня одного она будет казаться впору потому, что придется избавиться от старого трельяжа, кучи платьев и пальто. Исчезнут горы коробок со старой, хранящейся на всякий случай, обувью, которые вечно вываливаются из приоткрытой створки дубового шифоньера…

Но вот ее не стало, и оказалось, что всего этого барахла не так уж и много. И теснота в квартире была не от вещей, а от материнской заботы, которой она старалась меня окружить, что сквозила во всем. А мне казалось, что здесь было просто душно.

Теперь, один просыпаясь утром, я чувствую вокруг огромное незаполненное пространство, отдающее гулким эхом, проникающим в меня и наполняющим легкие нервной дрожью воспоминаний.

Я ничего не тронул здесь после смерти матери. Только протер пыль, когда вернулся из детского дома. Ее было много: на столе, на кровати, на маленьком телевизоре. Я даже залез на шкаф и вытер ее там. Мне казалось, что как только я сотру пыль, то смогу жить по-новому, в чистоте. У меня появятся новые планы, и все пойдет своим чередом.

Но оказалось, что вместе с пылью я старался стереть из своей памяти то звено, к которому был присоединен от рождения, чтобы жить ровно и ощущать себя по всей длине своего пока не длинного прожитого пути.

И теперь я словно веревка, потерявшая ведро, которым можно было зачерпнуть колодезной воды и утолить жажду, болтаюсь над поверхностью чего-то для меня очень важного, но недосягаемого.

Мать мне не снится, впрочем, и отец тоже. Я просыпаюсь на их большой железной скрипучей кровати с металлическими набалдашниками на спинках, которую занял по наследству.

Впервые очутился я в ней гораздо раньше. Когда мне было лет семь или восемь. Я сильно заболел, и мать взяла меня к себе, согревая ночами теплом своего тела и лаской. А когда я выздоровел, она просто ушла на диван, к отцу. Быть может, тогда-то он и почувствовал впервые, что ему не хватает места….

До этого у меня была деревянная детская кроватка, прямо напротив двери в комнату, там, где сейчас стоит старый шифоньер. Сквозь ее деревянные прутья я протаскивал ноги, и они выглядывали, словно из коробки волшебника Игоря Кио, шевеля стопами в разные стороны, вызывая смех родителей. Позже мои ноги сами вылезали сквозь решетки, но никто не смеялся.

В холод конечности были мне нужны самому, и я сворачивался в клубок, согреваясь под тонким верблюжьим одеялом. Я думал тогда, что его неприятный колкий ворс под стать пище, которую тот ест — верблюжьим колючкам. Мать шила для него пододеяльники, но тот царапался через тонкую материю, заставляя меня представлять ночами раскаленную от солнца пустыню, торчащие из песка кактусы, одиноко стоящего верблюда, изображенного на пачке сигарет «Кэмэл», и периодически чесаться.

Я и сейчас не поменял одеяло. Теперь оно стало удивительно мягкое — наверно поистрепалось. А может, я просто потерял чувствительность, приобретя толстокожесть? Что может пробить подонка?

Периодически стираю пододеяльники и вновь засыпаю, поеживаясь то ли от собственных воспоминаний, то ли от колючих сновидений. Так я ощущаю себя дома.

На пособие от смерти матери я купил себе красивый импортный телевизор, надеясь, что он заполнит образовавшуюся пустоту. Сначала я смотрел по нему все подряд, затем только животных.

Потом подарил его по пьяни какой-то девчонке, а пульт остался. Он подходит к телевизору соседок, и меня это забавляет.

Открывая утром глаза, я вижу всегда одно и то же. Когда-то белый высокий потолок со временем опустился и приобрел желтоватый цвет с множеством трещин, похожих на старческие морщины. Он слишком много видел под светом трехрожковой люстры, висящей на вытянувшемся крюке в центре комнаты. Когда-то белые стеклянные плафоны давно пожелтели и стали походить на маленькие тусклые солнышки. От них веет моим детством.

Когда-то мне нравилось видеть их едва заметное покачивание от гуляющих по квартире сквозняков. Казалось, они готовы приземлиться на круглый стол, словно инопланетные шары. Полосатые обои, наискось перечеркнуты темными трещинами, поперек которых в некоторых местах наклеены выгоревшие бумажные полоски. Дом признали аварийным еще лет десять назад. Приходили сотрудники жилконторы и наклеивали эти контрольки. Наверно, трещины расширялись, поэтому белые полоски часто рвались. Сотрудники приходили опять и наклеивали новые. Уже давно никто не приходит, и мне смешно глядеть на эти разорванные и местами отклеенные пожелтевшие от времени пластыри, так и не залечившие образовавшиеся раны. У моих соседок тоже по всем стенам идут трещины, но им легче — они их не видят.

…Первым, конечно, подъехал мой знакомый страховщик Дима Иоффе. Я всегда звоню ему в подобных случаях, и он летит на всех парусах. Знает, что за мной не заржавеет. Когда-то давно я учился с ним в одном классе. Это был гений. Круглый отличник, вечно спорящий с педагогами. Любимчик Лилии Петровны потому, что никогда с ней не спорил, поскольку не любил «химию».

Никто из однокашников не видел его отца. Половина класса считала, что тот сидит в тюрьме за антисоветскую деятельность. Другая половина утверждала, что он талантливый конструктор и где-то в закромах Родины продолжает изобретать сверхмощное оружие для окончательной победы социализма во всем мире.

Все пророчили Диме светлое будущее на ниве науки. Демократия все расставила по своим местам. Гении ей не нужны. Нужны тупые солдаты, ложащиеся под танки на проспектах современных городов и возводящие баррикады ради призрачного будущего, которым в дальнейшем окажется жизнь в фэнтези.

Иоффе на лавочке с нами не сидел и, соответственно, песен под гитару не пел. Считал это делом бестолковым. Он шел домой и там что-то выдумывал. Может быть, вечный двигатель. Или книжки читал. Возможно даже энциклопедию.

… — Привет Артем! — кричит он весело, вылезая из желтенькой тупорылой короткой иномарки с фарами, опущенными вниз, как обиженные глаза побитой собаки, — как начался день? Кто попался на пути великого Робин Гуда?

Теперь он женатый и у него двое детей. Кто бы мог подумать? Постоянно приглашает меня в гости, но мне некогда, хотя всегда обещаю. В этом я не совсем откровенен. На самом деле, не хочу почувствовать себя идиотом. Дима не пьет и травку не курит. Поэтому мы не сможем находиться с ним в одинаковых условиях, и я обязательно озвучу какую-нибудь глупость или ерунду. Буду жалеть его, а он меня. Я не знаю причины, по которой он не пьет, и мне кажется, что он лишает себя части наслаждения.

… — Да так, толстяк один, — отвечаю я, протягивая ему двадцать долларов, — скрылся с места ДТП! Так что тебе особо трудиться не придется!

— Нравишься ты мне, Артем! Никакой волокиты с тобой нет. Правда не пойму — ты ездить что ли не умеешь или вокруг тебя сплошные чайники? — улыбнулся он — Номер-то запомнил?

— Конечно! — ответил я, — Три «о». Как не запомнить! Видать уважаемый человек за рулем был!

— Три нуля! — сплюнул Дима и мотнул своей вихрастой еврейской головой с черными кудрями.

Забрав мою страховку, вернулся к себе в машину заполнять бланки.

Подъехала машина ГИБДД. Остановилась позади, включив аварийные сигналы.

Вылезший из нее сотрудник был круглолицым капитаном с густыми рыжими усами, спадающими по-белорусски вниз. Обойдя вокруг грузовика, он поманил меня пальцем из кабины. Я молча спустился к нему.

— И что? — спросил он.

— ДТП, — ответил я.

— Где второй? — снова спросил он.

— Сбег, — ответил я кратко.

Видимо, этот гаишник тоже не любил болтать попусту и, замолчав, обошел вокруг моего грузовика.

— В чем ущерб — спросил он, возвращаясь снова ко мне.

Я пошел с ним вместе и показал погнутое заднее крыло с разбитым отражателем и поцарапанную непонятно когда крепежную раму, расположенную под кузовом.

— Так, так, — послышалось мне в мычании гаишника, качающего головой — Номера запомнил?

— Конечно, товарищ капитан, — обрадовался я, что дело сдвинулось.

Милиционер еще хотел что-то сказать, но увидев желтую иномарку с логотипом страховой компании и пишущего в ней Дмитрия, промолчал. Он подошел к своей машине и сказал напарнику, чтобы вышел и замерил расстояния. Тот нехотя вылез из теплой десятки и, достав блокнот, стал зарисовывать обстановку. Капитан, изучив мои документы, вернул их обратно.

— Так какая машина тебя сбила? — сощурился он.

— Черный мерседес, — ответил я, назвав номер.

Гаишник усмехнулся.

— Так что, будем искать? — спросил он.

— Конечно товарищ капитан, — отозвался я, — ущерб-то надо взыскивать. К тому же сейчас по закону арест полагается!

— Полагается, полагается, — едва слышно сказал он, что-то обдумывая, — а потом когда мерсюк найдем, с заявлением не прибежишь?

— Каким заявлением? — не понял я.

— Ну что ты все придумал, и никто в тебя не врезался.

— Я не вру, товарищ милиционер! — возмутился я.

— Верю, что не врешь! — ответил он. — Уж больно номера серьезные. Ну так что, будем оформлять?

— Конечно, — ответил я, подумав, что этот капитан точно выдаст мой домашний адрес толстяку из мерседеса. Ну что ж поделать. Каждый зарабатывает себе на жизнь как может.

Капитан забрал мои документы и пошел к себе в машину, сказав, что позовет меня.

Можно было бы не волноваться, вроде все в порядке. Но я всегда переживаю за доверенность. Оформляю ее у знакомого нотариуса, поскольку машина принадлежит одному моему приятелю по имени Павел, который отдал мне ее в аренду. Денег я ему давно не плачу, хотя думаю, они ему нужны, если он еще жив.

Я не знаю, где он. И милиция, которая его ищет, не знает. Он был директором огромной бани на Таллиннской улице и даже одно время депутатом района. Почему и смог стать директором. Я работал у него на этом грузовике, и он делал вид, что платил мне деньги. Конечно, я регулярно за что-то расписывался, но ничего не получал.

— Тебе машину дали? — спрашивал он меня, и сам же отвечал, — Дали! Так вот иди и работай на меня и на себя.

Когда я задолжал за несколько месяцев аренды и он пригрозил отобрать машину, мне пришлось пойти к Сашке Шмелеву и рассказать, что в бане под лестницей черного хода стоит ящик с гранатами, а в кабинете директора хранится пистолет. Гранаты я увидел случайно, когда искал трос для погрузки. А пистолетом он постоянно махал перед моим носом, когда напивался, показывая какой он крутой.

В последний раз я видел этот пистолет, когда следователь показывал его понятым. Я был недалеко и разглядел стальной длинный ствол, идущий от барабана. Он был слишком большой и потому казался не боевым: газовым или просто игрушкой. Но следователь сказал, что тот вполне пригоден для стрельбы настоящими патронами, которых в сейфе было предостаточно.

Павел был невысокого роста, лысый, в то время лет сорока. Плоское лицо его постоянно улыбалось, но как-то невесело, криво. При этом он наклонял голову набок. Отчего казалось, что правый угол рта невидимая нить тянет к плечу, а левый перекашивает судорога. Лицо с узкими щелками зеленых глаз становилось ехидным и надменным, словно он знал про собеседника такое, о чем тот и не догадывался.

Такое лицо у него было, даже когда его выводили в наручниках милиционеры, и он глядел на меня, словно знал обо мне что-то такое, за что его скоро отпустят. Его действительно отпустили через трое суток, но в бане уже был переполох.

Вечером того же дня с чердака бани была слышна продолжительная стрельба. Стреляли одиночными и очередями. Когда подъехал ОМОН, все уже было кончено. Они подобрали несколько раненых и вызвали скорую с труповозкой. Павел пропал. Больше его никто не видел. Ходили слухи, что он спер напоследок бандитский общак. Так что его разыскивает не только милиция. А может, уже и не ищут.

Теперь эта баня ничья. Точнее не тех, кто из-за нее стрелялся. Оказывается, вместо пистолета гораздо результативней работать перьевой ручкой.

Как говорил отец: кто на кого учился! Тогда я этого не понимал.

Чиновники только еще набирают административный ресурс. То ли еще будет!

Баня стала принадлежать желтолицым. Мама рассказывала, якобы в библии написано, что именно оттуда придет третья мировая. Наверно, она была права, и начало уже положено. Ведь это не всегда атаки и бомбежки.

Рядом они построили свою синагогу, и по выходным, проходя мимо, можно подумать, что ты попал в чайнатаун. В самой бане я китайцев не видел. Там киргизы, а может, узбеки или татары моют полы и приносят простыни. Кто их разберет, они для меня на одно лицо.

О том, что баня принадлежит китайцам, мне сказал наш участковый Илья Гаврилович. Он совсем еще молодой. После десятилетки окончил школу милиции и почти год обслуживает территорию, где я живу. На вид ему лет двадцать. Он напоминает мне белобрысого хилого артиста из фильма про гардемаринов. Я так его и называю, когда он не рядом со мной.

Гаврилович долго возмущался, говоря о том, что такие бани строились, как спецобъекты и учтены гражданской обороной на случай войны. Но, видимо, китайцам мы уже сдались.

…Гаишник через лобовое стекло своей автомашины махнул мне, чтобы я подошел. Предложил сесть на заднее сиденье и протянул несколько бумаг с галочками для подписи. Не глядя, я поставил свою закорючку.

— Как насчет того, чтобы сразу получить справку? — спросил он, слегка прищурившись, зачем тебе бегать к нам в отдел, да в очередях высиживать? А мерседес с такими регистрационными знаками вообще можно не найти…

По интонации его голоса я понял, что если не дам денег, справку я получу только через два месяца — ровно столько ищут нарушителя. А потом еще столько же можно искать начальника ГАИ чтобы поставить печать!

— Сколько? — прервал я его тираду.

— Штука, — ответил он с улыбкой, радуясь моей понятливости.

Теперь он мне не нравился. Его густые усы топорщились и казались наклеенными, перестали напоминать мне о Белоруссии, крае, о котором я много слышал хорошего. Где теплый климат и растет виноград. Раньше все ездили туда на курорт. Зачем же этому капитану было уезжать из сытного места? Чтобы вымогать деньги у внуков блокадников?

Я достал тысячную купюру и, мельком запомнив ее номер, протянул гаишнику. Сочетание цифр было похоже на дату моего рождения с прибавкой адреса соседей проживающих напротив.

Тут же выписав справку и поставив на нее печать, отдал мне.

Когда я глядел на номер удаляющейся полосатой машины ГИБДД, набирая «02», то вспомнил рекламу одного сотового оператора, что лучше жить на светлой стороне. В этот раз капитану не повезло. Я подумал, что теперь он точно не расскажет обо мне толстяку в норковой шубе — появятся более существенные проблемы.

Дежурный сотрудник УСБ предложил мне дождаться результатов в ближайшем отделении милиции и не выключать телефон. В принципе я не возражал.

Можно было уже вернуться домой, напугать своим внезапным появлением бабок, уличить их в мелком воровстве и поиздеваться по данному поводу. Заработок был, но день только начался, и я решил еще покататься по городу.

Прочистил от снега закрепленный на стекле пропуск в центр, который недавно купил у случайного гаишника.

Это моя основная работа. Снимать деньги с лохов. Так я называю водителей, не умеющих ездить, или тех, кто очень спешит. Лохов много вокруг. Раньше, наверно, их было не меньше, но они старались держаться скромнее. Ездили осторожней. Теперь ОСАГО дало им возможность проявить свое бездарное мастерство на всю катушку. Они ничего не боятся.

За виновника расплачиваются мошенники — страховщики. Они стоят на его защите, закрывая своей грудью. И конечно, под такую защиту хлынули женщины. Что поделать, если других защитников теперь у них не осталось! По статистике они сидят за рулем двух автомашин из трех.

Блондинки и брюнетки, худенькие и не очень. Теперь у них есть свой раб и охранник — четырехколесный, мощный, как несколько десятков, а то и сотен лошадей. Вместе с ним им не страшен никто. Они не боятся даже самого страшного нарушителя порядка — самих себя. Женщина легко спорит и ругается через окно, стряхивает пепел на соседнее авто, унижает всех подряд, не стесняясь, подкрашивает губы и подтягивает чулки. Она кайфует и торчит со своим авто не хуже, чем с фаллоимитатором. Это еще один уровень долгожданной свободы, который женщины продолжают неустанно повышать.

Однажды, подъехав на заправку, я увидел новенький Рэйнж-Ровер. Он только что заправился и был готов уехать по воле своей хозяйки. Но женщина лет тридцати, видимо, забыла его заглушить во время заполнения бензобака и теперь, сидя в кабине, пыталась снова повернуть ключ в замке зажигания уже заведенного двигателя.

«З-з-з-з-з», — жалобно скулил стартер, который наказывали ни за что!

Я подумал, что раньше она поддерживала российский автопром, поэтому не слышит, как работает английский двигатель. А может, просто не любит Англию. Не вмешиваясь в личные взаимоотношения, я заправился и уехал.

Рассказал об этом случае Диме Иоффе, смеясь над случившимся.

Но он не разделил моего веселья и сказал, что видимо, женщина хотела со мной познакомиться и ради этого она не нашла другого способа, как насиловать свою автомашину. Я задумался над сказанным — это в голову мне не пришло. Дима всегда отличался оригинальностью мышления.

Глава 4. Кавказцы

…Прижав свой грузовик ближе к обочине, я оставил его на проспекте и направился по тропинке вдоль забора к отделению милиции. Небольшой парк перед стройкой летом всегда был олицетворением порядка и аккуратности. На скамеечках сидели молодые мамы с колясками, встречая идущих с остановки мужей. Но в эту зиму все было завалено кучами грязного снега, с которого даже детвора не рисковала съезжать на санках.

Напротив высокого крыльца отделения милиции, у заснеженных лавочек, кутаясь в дубленки, о чем-то калякали на своем несколько кавказцев, возмущенно размахивая руками, показывая в сторону закрытых металлических дверей, оборудованных переговорным устройством.

Эти загорелые джигиты уже чувствуют себя здесь хозяевами, — подумал я, — привыкли к нашим морозам и женщинам. Оставив своих жен хранить целомудрие на родине, они совращают южным темпераментом россиянок.

С каждым годом их становится все больше. Они переезжают сюда целыми мужскими кланами и начинают враждовать между собой, забывая, что все находятся в гостях. Пользуются природной толерантностью и бесшабашностью россиян, постепенно захватывают территории, выстраивая под себя целые районы, устанавливая там свои порядки. Чем начинают пробуждать в русских несвойственный им национализм.

Среди южан есть и неплохие ребята.

Помню, как один знакомый, продавая в ларьке пиво, никак не мог понять что такое «пара» и звонил мне на телефон, спрашивая:

— Один пиво знаю, два пива знаю, три тоже, четыре.… Но что такое пара пива?

…Я поднимаюсь на третий этаж к Шмелеву. В дежурке при входе мне сказали, что он на заявках и разбирается с очередной партией задержанных. В обезьяннике на первом этаже я успел заметить нескольких черных. Из темноты зарешеченной комнатки поблескивали их недовольные дикие глаза. До сих пор я не научился точно различать по национальности кавказцев и частенько путаюсь.

Шмелев рассказывал мне, что азербайджанцы приезжают к нам торговать, а грузины — воровать, в основном машины, но и квартирами не брезгуют. Армяне — это ремесленники. Они шьют хорошую обувь. Однажды угостили его карабахским коньяком. Лучшего он не пил до сих пор.

О чеченцах Шмелев почти никогда ничего не говорит. Я знаю, что он несколько раз ездил в тот регион и даже получил медаль «За отвагу» и орден «Мужества». Когда я напоминаю ему об этом, он ссылается, что это были мультики, хотя и очень страшные.

Я помню, что мультяшные человечки убили нашего Потапа. Значит, не такие уж они безобидные. И мне не хотелось, чтобы это повторилось со Шмелем.

Как-то по-пьяни он рассказал мне, что там президент выкармливает послушных ему киллеров, но скоро не сможет их контролировать и тогда мы снова получим гражданскую войну.

И хотя я не совсем понял, что он хотел этим сказать, но переспрашивать не стал. Ему виднее — он там воевал. Быть может, это сошло за шутку, если бы не история данного народа о которой когда-то на чердаке нам рассказывал лохматый профессор — бомж. Теперь эта история стала мне ближе. Я очень жалею, что плохо слушал того старика. Быть может, его и сослали на чердак за такие рассказы.

…Несколько кавказцев сидели на скамейке в фойе третьего этажа, лицом к входящим. Они с надеждой во взгляде встречали каждого поднимающегося снизу и тут же разочаровывались, если он начинал осматриваться по сторонам, разыскивая нужный кабинет. Эти южане всегда безошибочно узнавали тех, в чьих руках власть и судьбы их земляков. Потаенная хитрость и лукавство, видимо, передаются у них по наследству.

Мельком взглянув на них, я сосредоточенно повернул направо и нажал три кнопки кодового замка. Громко щелкнув, дверь распахнулась. Закрывая ее за собой, я успел увидеть, как черные, приподняв от скамейки свои задницы, смотрят мне вслед.

— Как ты вовремя, Артем! — обрадовался мне Шмелев, поднимаясь из-за стола и обнимая за плечи. Слегка прижимаясь своей щекой к моей. От него, как обычно, пахло водкой.

Шмелев выше и здоровее меня раза в два. Это он накачался уже в ментовке. Пальцы рук словно клещи — поэтому я предпочитаю с ним обниматься. Хотя он и так старается услышать, как хрустят мои позвонки. Лицом он похож на Жана Маре, если бы не множество оспин на лице — следы от порохового разрыва.

Женщины его обожают, но только до тех пор, пока он не напьется. Тогда он начинает показывать свою силу: поднимать их над головой, выкручивать кисти рук. Показывать, как кусаются лошади, сжимая чашечки женских коленок. Терпеть его может только жена, выгоняя в период запоев из дома на все четыре стороны.

Возвращается он трезвый, побритый до синевы с цветами и деньгами. Наверно, за это она его любит.

Кабинет у Сашки большой. Слева металлический ящик, на котором, словно сосиска в тесте, лежит завернутая в матрас постель. Ближе к окну — стол, покрашенный черной масляной краской, заваленный бумагами. Напротив стола, у стены, — ряд металлических стульев с дерматиновыми седушками. У нескольких нет спинок и они похожи на табуретки с рогами. У окна небольшой журнальный столик с белыми кругами от горячих чашек на лакированной поверхности. На нем лежат грязные тарелки, вилки, ложки с прилипшими к ним кусочками высохшей еды.

— Вот так я и живу! — сказал он, уловив мой взгляд, изучающий окружающую обстановку и, смеясь, продолжил на распев, — Опять от Машки ушел, и от Тоньки ушел, и от Светки ушел, а от тебя Артем я никуда не уйду! Потому, что ты мне нужен!

Я и не помню когда мы стали при встрече обниматься. Быть может, это признак мужской дружбы? Мне кажется, что первыми начали обниматься бандиты. Но я все равно ему рад. Уважаю Сашку. Он знает много того, о чем я могу только догадываться. Вся информация из самых грязных и темных закоулков стекается к нему.

Когда мы выпьем, он постоянно вспоминает баню и ту перестрелку. Из всех застреленных там ему жалко только одного Лешу «маленького», который рассказывал все, что творилось в банде, и мечтал со временем стать крупным преступным авторитетом, будучи убежденным, что каждый из них, чтобы подняться в преступной иерархии, стучал или ментам или фээсбешникам.

На столе Шмелева лежал ворох каких-то бумаг, протоколов и материалов. Он разом сгреб все это на край стола. Освободив небольшую чистую площадку, похожую на темную зимнюю водную гладь, прижимаемую ледяными белыми бумажными торосами. Достал из сейфа початую бутылку водки и нарезанное на блюдечке сало с хлебом.

— Ты как? — спросил он.

Я ответил, что за рулем и машина стоит на проспекте.

— Ну как хочешь, — ответил он и налив себе стопку, выпил.

Стал жевать хлеб с салом.

Усмехался, укорительно бубня через аппетитное чавканье:

— Тогда сала не получишь, не положено!

Я подумал, что ничего другого от встречи со Шмелем и не ожидал. Уходя от семьи, он ночует в своем кабинете, раскатывая матрас на стульях. Бухает он постоянно, но периодически запойно на два-три дня.

Утверждает, что это обычное состояние сотрудника милиции, будь то гаишник или участковый. Так что если случится ДТП с оперативной машиной, смело тащи водителя на экспертизу, если получится.

Может, так оно и есть. Но от нашего «гардемарина» я никогда не чувствовал запаха перегара. Илья Гаврилович всегда был подтянут и свеж. От него пахнет одеколоном. Возможно, пьянство было у него еще впереди.

— Вовремя ты пришел! — продолжал Сашка, дожевывая — Черных видел в коридоре? Азербайджанцы не могут разобраться со своими помидорами. На общем складе хранили. А теперь друг друга обвиняют в воровстве. Половина без регистрации. Вот я их всех и приволок. Мне это надо? Да они и сами уж не рады, что заявку сделали. Толкаются здесь часа четыре. Скучно с этими янычарами.

Я слушал, молча кивая головой.

— Сходи, их старшие в коридоре сидят, — продолжал он. — Заряди им штуку баксов и чтобы они все проваливали отсюда. Все равно ничего не получится, только время на них потрачу. Заявление по овощам начальство не даст принять. Не дай бог глухаря подвесим. А у меня в запаснике хороший клиент сидит, за ним грабежей немерено! Надо расколоть.

Я согласился. Это было мне не в первой. Сашка парень грамотный и своего не упустит. Выйдя к черным, я спросил кто из них старший. Двое тотчас поднялись со скамьи. Заискивающе улыбаясь, подошли ко мне. Их загорелые морщинистые физиономии, похожие на обугленные чугунные сковородки, старались вызвать у меня доверие выражением покорной ничтожности. Но в глубине настороженных карих глаз я видел копимую надменность повелителя, презрительно кормящего с рук белую нацию, которая не в силах обеспечить свое благополучие и процветание.

— Штука баксов и все свободны, — сказал я им тихо.

— О, — начал было один заготовленное заранее причитание, пытаясь поднять руки к своему лицу в молитве.

Второй строго посмотрел на него и, слегка ударив по рукам, жестко забубнил что-то на своем языке. Затем он обернулся ко мне:

— Всех отпустишь, командир?

— Всех, — сказал я, — жду пятнадцать минут!

Вернувшись к Шмелеву, я сообщил, что все в порядке.

Тот опрокидывал в рот очередную порцию алкоголя.

— Ты что, сегодня один? — спросил я, заметив отсутствие суеты в соседних кабинетах.

— Да нет. Комбинацию одну проводим. Посидишь в мешке, как раньше? А то мой барабан не пришел. Наверно, запил опять.

— Это как? — не понял я.

— Ну, там увидишь!

Глава 5. Ловушка для обывателя

Он обнял меня за плечо, и мы пошли. В соседнем кабинете, чуть поменьше размером на диване сидели двое его коллег. У каждого из подмышечной кобуры торчала коричневая рукоятка пистолета.

Посреди комнаты стоял металлический стул, на который меня посадили.

— Это Артем, — улыбаясь, представил меня Шмелев, — он справится. Мы с ним не раз в мешках на чердаке кайфовали в детстве. Его приятели усмехнулись. Один, зайдя сзади, завел мои руки за спинку стула и застегнул на них наручники.

Я вопросительно уставился на Сашку, который сел напротив меня на диван. Но он только улыбался моему непониманию. Казалось, что это его забавляет.

— Выводи, — сказал он тому, кто продолжал сидеть на диване и парень быстро выскочил в коридор, распахнув настежь дверь.

Через мгновенье я услышал металлический звук отпираемой двери и требовательный голос того парня:

— Выходи на допрос!

Стоило мне из любопытства повернуться в сторону открытой двери, и на моей голове оказался полиэтиленовый прозрачный мешок. Я обернулся в сторону Шмеля и увидел его перекошенное от злости лицо. Сквозь замкнутое полиэтиленом пространство я услышал его искаженный не поддельной ненавистью голос, прорывающийся через шелест мешка:

— Ну что, подонок, будешь говорить!

Опять «подонок» — подсознательно подумал я и, остолбенев, не понял к кому он обращается. Но лицо Сашки находилось так близко от моего и смотрело в упор, что мне не оставалось иного как подумать о себе.

Решив, что он чокнулся на почве белой горячки, я попытался резко встать, но почувствовал, что тот парень сзади поставил ногу прямо между металлических браслетов на моих руках, так словно пытался притянуть мои кисти к полу, заставив распрямить напрягаемые мной локти.

Шмель лихо обернул скотч вокруг моих ног, так что они прижались к ножам стула. Я почувствовал, что не могу ими двинуть. Резкий вздох облепил мое лицо пленкой, заставив почувствовать резь в глазах и удушье. Парень позади меня тоже стал кричать о каких-то кражах.

Прерванное полиэтиленом дыхание вырвалось наружу кашлем. Через помутневшее нутро пакета я успел рассмотреть, что именно Сашка одной рукой затягивает мешок на моем горле, продолжая, что-то выкрикивать в образовавшемся вокруг меня тумане.

Я закричал что есть мочи и вспомнил, как мы учились на чердаке прорывать полиэтилен, изо всей силы вздохом затягивая его в рот, а затем перекусывая зубами. Я, что есть силы, вобрал в себя воздух, но мешок только обтянул мне нос и губы, едва прикоснувшись к передним резцам зубов. В этот момент я понял, что мое дыхание не насыщает легкие. Собрав последние силы, оттолкнулся носочками ног, наклоняя корпус со стулом назад. Но тот парень позади меня знал свое дело и я опять в бешенстве заорал что-то невразумительное.

В этот момент хлопнула дверь, и я почувствовал, как кто-то вошел. Ну, теперь мне точно конец, — подумал я, втроем они меня скрутят в бараний рог.

— Все, все! — тихо зашептал вошедший, сдергивая с меня мешок, наклонившись ко мне и прислоняя палец к своим губам. Делая мне знак, чтобы я молчал.

Даже если бы я хотел что-то сказать, то не смог. Мой организм усиленно насыщался кислородом, изрыгая наружу хрипы, с наслаждением поглощая прокуренный кабинетный воздух.

Я в упор глядел на Шмелева, который ножницами срезал скотч с моих ног и, кивая вошедшему, спрашивал:

— Ну как он? Крякнул?

— Уверен, через минуту постучит три раза, как я ему сказал, — спокойно отвечал тот.

Через несколько секунд наручники были сняты и Шмель извиняюще трепал меня по волосам:

— Ладно тебе, Артем, ну это же шутка такая. Надо было, чтобы гаденыш один тебя увидел в мешке. Пойдем по стопке дерябнем.

Теперь я понял, что оказался наглядным примером колки попавшего в оперские лапы преступника.

Я не возмущался. Только подумал, что за прошедшее двадцатилетие у милиционера Сильвера выросла целая плеяда воспитанников, готовых его заменить на страже порядка. Их методы не сильно отличаются, но они не бьют детей и подростков по ушам и действуют более гуманно, ставя спектакли с участием своих друзей.

Видя вокруг улыбающиеся лица оперативников и чувствуя плечами их дружеские похлопывания, я хотел рассказать им про их предшественника Сильвера, но решил не будоражить прошлое. Успокоился и представил, как все это выглядело со стороны: мое сопротивление, утробные вопли из мешка, крики оперативников, ерзанье на стуле.

— Шмель, мог и предупредить, — обратился я к Сашке укоризненно, радуясь, что ошибся по поводу белой горячки.

— Ты что! — возмутился он, у тебя бы никогда так достоверно не получилось! Ты же не артист!

— Ну да, — согласился я, — не артист. Но все же страшновато! Хрен знает, что вам ментам в голову взбредет. Вы же пьяные все!

В этот момент в металлическую дверь в конце коридора раздался одинокий стук.

Все затихли. Выходивший оперативник многозначительно поднял палец вверх. Но стук больше не повторился, и он немного разочарованно сел на диван. Как только он откинулся на спинку, снова раздался стук, но уже громче. Оперативники переглянулись. Но никто ничего не сказал.

Через несколько секунд всеобщее молчание нарушили три громких стука в металлическую дверь.

— О! — произнес Шмелев и, обращаясь к выходившему коллеге, продолжил — Ну теперь веди его в свой кабинет и принимай явку с повинной на все эпизоды. Пусть сначала сам все напишет собственноручно, а затем оформляй как положено. А мы пойдем ко мне в кабинет по стопочке за победу.

Пить я не стал. Я вспомнил, что за дверью меня уже верно заждались кавказцы и, приведя себя в порядок, вышел к лестнице. Пожилой мужчина сунул мне в руку свернутые купюры, и я вернулся обратно. Шмелев снова был один и дожевывал бутерброд с салом. Я выложил на стол переданные деньги. Оставив на столе две сотни, Шмелев сгреб все остальное и, приподнявшись, сунул в задний карман брюк.

— Вот это я понимаю! — радостно сказал он. Так бы получать в кассе раз в месяц и беды бы не знали!

Я протянул руку за оставшимися купюрами.

— Это не тебе! — поучительно сказал Шмелев, забирая их.

Моя рука повисла в воздухе, а в душе зародилась обида.

Он встал из-за стола.

— Надо отнести в дежурную часть, чтобы остальных отпустили, на ходу бросил он и, обращаясь ко мне, добавил, — а тебе не положено, ты ведь коммерсант!

С этими словами он скрылся за дверью.

Для нуждающегося в деньгах Шмеля, это поведение было в порядке вещей. А нуждался он всегда. Периодически мне кажется, что он становится похожим на скрягу. Но кто знает, что творится у него в душе.

Я вспомнил, что во время экзекуции слышал звонок своего телефона, но потом об этом забыл. Встав со стула, достал «самсунг». Посмотрев на него, увидел пропущенный звонок с незнакомого телефона. Нажал на вызов и услышал нетерпеливый мужской голос:

— Это сотрудники УСБ. Вы куда пропали?

— Сижу в уголовном розыске, как договаривались, — ответил я.

— Мы вас обыскались, сейчас подойдем.

Я положил трубку в карман и снова сел на стул.

Вернулся Шмелев. Он был весел.

— Дежурка за бутылкой поехала! — сказал он, — и на Ладожский рынок заодно заглянут, как там наши подопечные. Пусть угостят чем-нибудь.

Он уж хотел попрощаться со мной:

— Может на посошок? — предложил он формально, направляясь к сейфу за бутылкой.

В этот момент в кабинете замигала сигнальная лампочка, оповещающая, что кто-то пришел на прием и стоит за железной дверью с кодовым звонком.

Шмелев, недовольно поморщившись, поставил обратно вынутую бутылку и прикрыл железную дверцу. Выглянув из кабинета, он увидел, что его коллеги уже стоят там и возмущаются, что неизвестные за дверью жмут без разбору на все кнопки вызовов. Шмелев подошел к двери и зло распахнул ее, готовый наброситься на хулиганов.

Я догадался, откуда дует ветер, и пошел вслед за Сашкой. Как только он открыл дверь, почти в нос ему уперлась красная корочка удостоверения:

— УСБ ГУВД! — прозвучал твердый громкий голос и, отодвинув Шмеля в сторону, зашли двое коренастых лысых крепышей моего возраста.

Заметив испуганные лица оперативников, один из них ехидно произнес:

— Ну что, не ждали, а мы приперлися. Небось уже денежки делите? — и, усмехнувшись, прошел дальше по коридору к замершим, словно кролики перед удавом, оперативникам.

Шмелев испуганно прижался спиной к стене и пододвинулся ко мне. Я почувствовал, как его рука судорожно нащупывает мой задний карман, а затем впихивает туда какой-то комок.

— Спасибо большое за информацию, — напутствовал меня Шмелев, подталкивая к двери, — До свидания!

Сотрудники УСБ обернулись к нам:

— Кто здесь Соколов? — спросил один из них.

Я назвался.

Шмелев шарахнулся от меня, как от прокаженного. Глядя в упор мне в лицо, словно пытаясь разгадать сокрытую там тайну, стал отодвигаться задом к своему кабинету.

— Ну и накурено здесь у вас, — пожаловался тот, кто назвал мою фамилию, — водкой воняет, пойдем лучше вниз….

Дежурная часть находилась справа после входа в отделение. Она отгораживалась дверью с маленьким окошечком на уровне среднего роста и практически не запиралась. Я зашел внутрь. Слева две небольшие камеры обезьянника с лавками внутри, человека на три-четыре. Двери в них представляли собой сваренные из толстой арматуры решетки с огромными квадратными металлическими замками, из которых наружу торчали вороненые длинные ключи.

Кавказцев в них уже не было. Шмелев успел выполнить обещание. Теперь в ближней камере сидел знакомый капитан. Он забился в самый дальний угол, но блеск погон и нагрудной бляхи с номером выдавал в нем сотрудника милиции. Бушлат на нем был расстегнут. В руках мял снятую с головы шапку. Теперь было заметно, что волос у него на голове почти нет. Светлый приглаженный пушок едва прикрывал блестящую лысину, а длинная реденькая челка, как только он слегка наклонял голову, падала на глаза и он, поплевав на ладонь, приглаживал ее к высокому выпуклому лбу. Он это делал двумя руками, отложив шапку.

Напротив, у окна за столом, сидел худощавый мужчина в костюме и заполнял ручкой какие-то бумаги. Сотрудники УСБ, подойдя к нему, о чем-то пошептались, показывая на меня. После чего он кивком предложил мне сесть рядом.

— Вы Соколов? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Номер купюры хорошо запомнили?

Теперь я понял, что запомнил его на всю жизнь и ответил:

— Хорошо.

Он стал расспрашивать об обстоятельствах дела, и мне пришлось повторить ему все, что случилось с момента совершения ДТП. Записывая все в протокол, он изредка поднимал голову, чтобы задать очередной вопрос.

— Где справка, за которую он вымогал у вас деньги? — спросил он.

— В машине, — ответил я, вспомнив, что положил ее ко всем документам в бардачок.

— Принесите, пожалуйста, мы ее отксерокопируем и вернем.

Я вышел на улицу. Лавочки перед отделением были пусты. Два сержанта, стоящие на крыльце около входа, недобро посмотрели на меня.

— Ну, теперь тебе гайцы проезда не дадут, тормозить будут, — с усмешкой сказал один, обращаясь ко мне.

Я смолчал. Только хмуро посмотрел на говорившего. Увидел в его светлых голубых глазах опасливое уважение.

Они были еще совсем молоды. На вид лет восемнадцать. Возможно, их привлекли в милицию на альтернативную службу, и в дальнейшем они мечтали выучиться и встать на офицерские должности. Я был рад, что дал им повод задуматься…

Когда я вернулся в дежурную часть, мужчина за столом показывал двум понятым тысячную купюру, похожую на ту, что я передал гаишнику, периодически заполняя протокол.

Капитан теперь сидел за столом напротив него и продолжал периодически приглаживать волосы. Теперь я понял, почему он делал это двумя руками. Черные, как уж, тонкие браслеты не давали ему расцепить руки. Теперь он не смачивал их слюной. Ладони его были мокрыми, а голова, словно только что приняла душ. Пот градом скатывался вниз, исчезая под расстегнутым воротом кителя.

Дознаватель предложил мне сесть за стол рядом с собой, напротив капитана, и я снова смог увидеть знакомые белорусские усы.

Я вспомнил, что точно такие же были у мужчины на обложке пластинки с надписью «Песняры», которую любила слушать моя мать. Наверно, пластинка до сих пор где-то валяется. Я подумал, что совсем не помню, как она звучала, а проигрыватель давно сломался и служит мне дополнительной табуреткой для пришедших гостей.

Мне отчего-то стало жалко, что я никогда не услышу, как поет парень, изображенный на пластинке, схожий с гаишником. Вполне вероятно, что сам капитан мог хорошо петь в детстве, выучиться в консерватории, а затем выступать на эстраде. Но вместо этого он выбрал другой путь и теперь сидит в наручниках, потому что всего лишь попался под руку одному подонку.

Можно предположить, что этот капитан даже знал те песни с пластинки и напевал их, крутя баранку под проблесковым маяком, выискивая нарушителей и вымогая с них деньги. А потом нес часть денег своему командиру, а часть домой, где его ждала жена и двое маленьких ребятишек, периодически играющих в доброго папу-гаишника — честного борца за соблюдение правил дорожного движения. А в свой выходной он даже объяснял детям эти самые правила. Но только не те, по которым сам служил.

Разве можно объяснить его задорным малышам, почему он приносил им деньги, отбирая их у таких же детишек задержанного им нарушителя? Грозя лишить водительских прав, возможности как-то содержать свою семью. Наказывал засыпающего от усталости за рулем дальнобойщика, сжигаемого ревностью в длительных командировках, спешащего домой.

Без капли сочувствия я могу смотреть в заливающееся потом лицо капитана, сидящего напротив меня. Потому что он сам выбрал этот путь. Зная, что надо будет заносить деньги начальству, а значит вымогать, отбирать их у детишек, беременных женщин, заботливых отцов, которые просто пытаются выжить в этой стране.

И то злобное шипящее «подонок», которое он произносит, прикрывая рот ладонями, отсеченными черным лезвием наручников, клокочет во мне благодарностью униженных им водителей и еще других — пока не остановленных.

Садясь в свою машину, я вынимаю из заднего кармана комок из смятых стодолларовых купюр. Их ровно восемь. Я чувствую, что это плата за мои сегодняшние подвиги: удушливый мешок на голове и вычеркивание очередного взяточника. Думаю, Шмелев должен быть мне благодарен!

Глава 6. Марго

…Через мост Александра Невского я выехал на старый Невский проспект, направляясь в сторону площади Восстания. Середина дня. В это время большинство офисников обедают в ближайших к своей работе кафешках. Поэтому пробки на дорогах немного рассасываются.

Уже много лет я езжу по этому маршруту. Мне нравится разглядывать витрины дорогих бутиков. Они меняются здесь каждый год. Новый владелец думает, что он умнее предыдущего. Перестраивает помещение, меняет рекламу. Но видимо и ему, не потянуть аренду в этом престижном районе. Через некоторое время в окнах начинают светиться таблички о распродаже.

Вот здесь справа пару лет назад был огромный парфюмерный магазин. Его сменил строительный. А сейчас снова идет ремонт, и стекла замазаны белилами. У входа припаркован джип, и какой-то верзила тискает внутри толстушку, сидящую за рулем. Я бы тоже согласился ее потискать в таком джипе. Парень приподнял голову, вынырнув из пушистого воротника женской дубленки, и посмотрел на меня. Довольный, улыбнулся. Наверно он почувствовал мою зависть и еще сильнее сжал подружку. Я даже видел, как она слегка дернулась, и представил, как ойкнула. Парень заулыбался сильнее и снова уткнулся лицом в ее шею.

Я не пытаюсь нырять из одного ряда в другой — не тот тоннаж. Зато уж подрезать меня не так-то просто. Рискнувший страху не оберется! Медленно подъезжаю к очередному перекрестку.

Под косым углом вливается проспект Бакунина. Я называю его «хамским». Он слишком широк там, где примыкает к «главной». И его второстепенность совершенно ничего не значит для едущих по нему наглецов. Вот и опять, черное купе Опель — Астра успело проскользнуть под бампером моей машины. Оглянувшаяся с водительского сиденья блондинка благодарно махнула мне рукой. Не стоило! Я ее не пропускал. Ей просто повезло.

Обратил внимание, что лицо у нее живое, немного заостренное, с яркой очаровательной улыбкой. Еще не успело мумифицироваться глянцем высокой моды, как у большинства современных девушек.

С чего они взяли, что физиономия с выражением презрительной недоступности и недовольно-обиженной вывернутой вниз улыбкой привлекает мужчин? Быть может, девушки подсмотрели его у сорокалетних звезд, которым до смерти надоели поклонники и папарацци?

Вдобавок к этому, так сожгут лицо в солярии, что оно вместе с застывшим на нем выражением, становится похожим на индейскую маску, с нанесенным на нее тотемом. А потом с недоумением ждут, что мужчины будут стоять в очередь на покорение этакого языческого истукана!

…Перед площадью мы оказались на соседних полосах, и она снова мне улыбнулась. Я разглядел ее лучше. На вид лет двадцать пять. Волосы средней длины, похожие на приготовленную для плетения выстеганную солому, слегка взлохмачены. Наверно, от частого верчения головой в разные стороны. Небольшой остроконечный носик и броские глаза с прищуром.

Поведение адекватно — никакого эпатажа. Похоже, провинциалка.

В старые времена ее бы не пустили в хозяйский дом дальше кухни. Жила бы в подклети. Теперь все переменилось. С помощью макияжа и фотошопа из кривоногих и тупорылых мартышек делают чувственных красавиц — принцесс. Надо иметь большой опыт, чтобы разглядеть их природные черты на фотографии в глянцевом журнале. Да они верно и сами перестают их помнить.

Эта вроде ничего — только самоуверенная больно. Повернув голову, она узнала меня. Ах, какая улыбка у нее. Наглая, дерзкая, самовлюбленная. Превосходная улыбка. А приоткрытый рот просто завораживает — хочется протянуть руку и провести пальцем по ровненьким хрусталикам зубов. Жаль, из моей кабины не дотянуться. Успел заметить маленькую складку под носиком, когда улыбалась во весь рот. Пожалуй, она бы хозяину своему тоже приглянулась, не сдержался бы на беду супруге.

Ну вот, она застряла на светофоре. Мой ряд поехал, а ее черненький Опель остался позади. Успел заметить, как она мажет свои губы белой палочкой с красным наконечником, приблизив лицо вплотную к центральному зеркалу заднего вида.

В последнее время на Опель-Астра пересело большинство негодяев. Маленькие, юркие, с мощными двигателями, они вполне подходят для того, чтобы сделать мелкую пакость и смыться.

Выезжаю на площадь Восстания. Впереди не торопливо переваливаясь, едет серебристый джип. Знает себе цену. Показывает левый поворот и останавливается перед Лиговским. Еду за ним, слегка приняв вправо, на случай если он решит развернуться — уж больно он медлит. Останавливаюсь почти впритык.

И тут нарисовывается она. Очаровательная блондинка на Опеле. Всовывает нос своей машины прямо под мой капот с левой стороны, отжимая меня вправо от джипа. Глядит мне в глаза и улыбается немного надменно и пренебрежительно. Последнее, видимо, относится к моей автомашине. Что-то сказала и снова отвернулась к своим приборам на торпеде. Может, извинилась? Не успел переспросить.

Я разглядел сверху ее ноги. Короткая белая норковая шубка разъехалась внизу, обнажив кусочек желтого, как лимон, платьица и две атласные бежевые ляшечки, растекшиеся по сиденью, переходящие в ровные округлые коленки. Они мне нравятся. Впрочем, как и вся она. Я уже ее хочу.

Пока она еще не успела заглянуть в мои глаза, продолжает крутить головой. Распущенные волосы беспорядочно ложатся то на глаза, то на уши. Представил, как ее голова крутится по подушке, а я, наклоняясь к ней сверху, подкладываю правую ладонь под затылок, крепко сжимаю пальцами ее шею, преодолевая вялое сопротивление…

…Из-за джипа она не видит, что перед ним стоит красная импортная подметально-уборочная машина (ПУМ) с небольшой желтой мигалкой. Что она делает здесь в снег? Ни одной снегоуборочной. Еще бы поливалки выпустили каток залить на площади.

Загорается зеленый светофор. ПУМ трогается. Поворачивает на Лиговский проспект и занимает крайний левый ряд. Джип, как я и ожидал, резко разворачивается и уходит обратно на площадь. Я отворачиваю вправо и давлю на газ, чтобы перестроиться в соседний ряд. Опель, радуясь исчезновению джипа, срывается с места. Но тут же нарывается на проблесковый маячок. Визг тормозов и девушка уводит машину правее. Пытается проскочить под моим грузовиком, надеясь, что ПУМ успеет проехать вперед.

«Это уже слишком», — думаю я, и не торможу. В этот момент чистящий монстр просто останавливается и включает аварийный сигнал.

Блондинка оказывается перед выбором. Бронетанковый вид иностранного уборщика с желтым мигающим огнем, видимо, страшит ее сильнее и она, уходя от столкновения с ним, берет правее.

Удара я не чувствую, только негромкий скрежет металла о левый край моего бампера. Торможу. Не открываю свою дверь, боясь поцарапать крышу «Опеля». Молча наблюдаю через стекло за происходящим.

Теперь мы познакомимся с тобой поближе, — думаю я.

Девушка выскакивает почти сразу. Резко распрямляется, вылезая из авто, словно мгновенно надуваемая резиновая куколка. Это получается у нее очень складно, словно она с малых лет занималась гимнастикой. Выпрямившись во весь свой небольшой рост, она гордо поднимает голову вверх, устремляя в меня надменный взгляд. Разводит полы шубы, уперев кулачки в бока, выставляет вперед обтянутый желтым платьем крепкий животик.

Я в восторге — он похож на марокканский лимончик. Вообще мне нравится, когда он слегка выпячен. У нее именно такой. Хочется погладить его рукой, чтобы потом скользнуть вниз, туда, откуда берут начало ее стройные шпаги.

Вот она, деревенская стойка, — подумал я, — сейчас она откроет рот и вытошнит на меня все речевые обороты, собранные ее предками на покосах и прополках, которыми славится их дивный край.

…Она щурит глаза, и я вижу, что они маленькие, как пуговки, но подведены почти до краев низко опускающихся бровей.

«Провинция», — подумал я, вспомнив любимую фразу моей дальней родственницы, коренной петербурженки, которую та произносила с мелодичной грустью: «Девушку из деревни забрать можно, а деревню из девушки — никогда!»

Но скандала не происходит. Успешно влившаяся в эту очаровашку культурная питерская среда, видимо, успевает смирить областные амбиции. Девушка молча, открывает и закрывает рот, стараясь подобрать необходимые слова. Это ей плохо удается.

Она чувствует свою неправоту и в то же время необходимость каким-то образом возмутиться, дабы я не возомнил себя главным. Перебирает в памяти все эпизоды из романов писательниц с Рублевки и просмотренных реалити-шоу. Как видно, результат отрицательный — такого там не показывали!

Наконец, она решает использовать затянувшуюся паузу, театрализовав ее в умышленную. Возмущенный взгляд маленьких зеленоватых глаз пытается быть колючим. Но это у нее не получается — только придает им блеска. Рот закрывается, преобразовывая носогубные складки в презрительную ухмылку. Она достает телефон величиной со спичечный коробок и, уничтожающе глядя на меня, стучит маникюром по невидимым клавишам. Начинает в него что-то мяукать плаксивым голоском. Со стороны можно подумать, что она просто держится за щеку и поскуливает от зубной боли.

Хочется дать ей таблетку анальгина.

Вылезаю через пассажирскую дверь, спускаюсь вниз и подхожу к ней ближе. Шуба на ней не застегнута, но животик уже не выпирает, и желтое платьице, словно полоска сбереженного теплого лета старается укрыться за меховыми полами, едва колышущимися на холодном зимнем ветерке. Коричневые копытца коротеньких сапожек, отороченные торчащим в стороны белым мехом, нетерпеливо утрамбовывают жухлый снег. Неприкрытые платьем ноги напряжены и стройны, выглядят спортивно-состязательно, потеряв салонную расплывчатость.

— Ай-яй-яй, — прикидываюсь я сочувствующим, делая вид, что внимательно рассматриваю причиненные моей машиной повреждения.

Она прикидывается, что не обращает на меня внимания, и отворачивается в сторону. Но по ее скошенному взгляду, я вижу, что заинтересовал ее. Ага! Клюнула.

Она уверена, что не должна начинать разговор первой, поскольку пауза еще не выдержана, и я перекидываю ей мостик помощи стараясь делать вид, что равнодушен к ее прелестям:

— ГАИ будем вызывать? — спросил я с усмешкой, вспомнив, что сегодня уже задавал этот вопрос жирному борову.

— Сейчас приедет мой парень, он тебе башку открутит! — сказала она неожиданно грубым для нее самой, тоном. Словно приказывала мне уйти из ее песочницы. Судя по скользнувшей в лице растерянности, я понял, что она сама удивилась, как это у нее лихо получилось.

Я пожал плечами. С годами я усвоил, что к словам женщин надо относиться никак. Они всегда говорят совершенно не то, что имеют в виду. Точнее, они не знают, какие слова им нужны для того, чтобы мужчины понимали их в точности, как они хотят. И в этом себя совершенно не утруждают. Лепят первое, что им взбредет в голову. А потом обижаются.

Разговаривая по телефону, она искоса продолжала изучать меня с ног до головы. Но когда дошла до моих голубых глаз, слегка запнулась в разговоре по телефону. Я знаю, на что западают женщины, и всегда держу их широко открытыми, честными и наивными, словно чему-то безумно удивляюсь, как новорожденный. А если постараться не моргать, в них начинают зарождаться слезинки. Появляется блеск, сводящий женщин с ума. Таким образом я еще в школе зарабатывал себе тройку у доски, что-то бормоча себе под нос, не зная совершенно ничего из домашнего задания.

Я всегда старался походить на Делона. Наверно, со временем и вошел в образ, в чем неоднократно убеждался, глядя в зеркало и подслушивая перешептывание девчат. Но молодым девчонкам ближе Кен. Ну что же: Кен, так Кен…

Я был уверен, что теперь она прекратит свой разговор и переключит свое внимание на меня. Так оно и случилось.

— Ты что, не мог притормозить, видел же, что я тороплюсь? — начала она укорять меня, к концу фразы изменив тон до примирительного, измерив меня взглядом снизу доверху, — Ты не представляешь, какой у меня сегодня важный день!

Фамильярность обращения, интонация голоса и ее взгляд говорили мне совершенно другое, что-то типа: «А ты ничего, пожалуй, я с тобой пообщаюсь, а потом посмотрим»!

Исходя из этого, я понял, что она не слишком-то и торопится. Вполне может со мной поболтать и даже провести вечер, если сложится ситуация. Я почувствовал, что нам еще представится такая возможность.

— Крыло под замену, капот можно отрехтовать, — сказал я, глядя в ее заинтересованные глаза, делая вид, что меня волнует предстоящий ремонт Опеля.

Это было для нее спасением. Она поняла, что мне тоже наплевать на аварию и даже пожалела, что поторопилась вызвать своего приятеля.

— Я уже вызвала милицию, — сказала она, — все равно надо страховку оформлять, у меня КАСКО, а у тебя?

Это было похоже на извинение и реальный поиск чего-то общего. За что можно зацепиться, чтобы продолжить общение без напряга, стать раскрепощеннее.

— Моей колымаге достаточно ОСАГО, — сказал я, поднимая авторитет ее купе. Мне тоже надо позвонить страховщику.

— Да-да, конечно, по правилам я виновата, — согласилась она, понимая, что я иносказательно извинился перед ней и простил ее.

Как обычно, я позвонил Диме Иоффе. Он был рад. Кроме меня его сегодня никто не тревожил, и он помчался ко мне на всех парусах, в надежде заработать свою двадцатку.

Вскоре подъехал большой черный джип и припарковался с противоположной стороны Опеля. В приспущенное водительское стекло высунулась лысая лопоухая голова Шрэка.

— Ну, ты че? — спросила она у меня.

Я молчал, не зная, что она имеет в виду, и с ответом не торопился.

Мне стало смешно. Показалось, что эта отмороженная физиономия прибыла из тех девяностых годов, где она котировалась по самой высокой ставке. Я сдержался только из предполагаемых дальнейших отношений с блондинкой. Посмотрел с ехидцей в ее зеленые глаза.

— Привет, Рита, — глухо произнесла голова, переведя взгляд на девушку.

Увидев мою улыбку, Рита смутилась и, грациозно вильнув бедром, точно оттолкнув от себя мои мысленные фантазии, легко вскочила правой ногой на подножку джипа, оставив левую висеть. Держась руками за окно, чмокнула безобразную голову в нос.

При этом ее шубка с платьем вздернулись вверх, предоставив мне любоваться ямочкой на внутренней стороне ее ровной округлой коленки повисшей стройной ножки.

Словно почувствовав мой взгляд, она обернулась и тут же опустилась на землю, проведя рукой по шубе, делая вид, что расправляет меховой подол.

Рита отошла к своей машине и, опершись правой рукой на выставленное вперед бедро, ехидно улыбнулась. Стала наблюдать за происходящим как бы со стороны.

— Не понял что ли? — снова спросила меня голова Шрэка, искренне чему-то удивляясь. Приподнялась чуть выше, высунувшись из открытого окна, и выпучила серые затуманенные глаза.

Я увидел татуировку в виде змеи, охватившей его шею. Узорчатой лентой она вылезала из-под ворота расстегнутой рубашки и спиралью поднималась вверх к гортани, закручиваясь плотными кольцами. Капюшон кобры раздувался на уровне нервно пульсирующей шейной артерии, и можно было предположить, что головой змеи является существующая голова Шрэка.

Я пожал плечами, продолжая молчать. Медленно направился к себе в кабину, обходя грузовик. С каждым шагом спокойствие внутри меня превращалось в вызов. Во мне начинало все переворачиваться и клокотать. Я представил себе, какой героической кажется себе эта голова, заботясь о стройной блондинке, считая ее своей собственностью.

Мне хотелось обернуться и крикнуть ему, что я понял, но совершенно не то, что он хотел сказать. Потому что, вместо слов он может просто показывать свою физиономию, и это будет одно и то же.

Хотелось крикнуть, что его подружка уже изменила ему, находясь с ним рядом, прямо здесь у джипа. И я уже смог представить ее соблазнительно скидывающей шубку, медленно приподнимающей обтягивающее желтое мини. Показывающей ажурные подвязки телесных чулок. Облизывающей сухие губы. Призывно, словно рабыня. Глядящей в мои глаза, готовой принять любые побои и издевательства. Извивающейся в моих объятиях…

И что его лысая голова будет вздрагивать с каждым ее стоном и обязательно почувствует всколыхнувший все ее нутро оргазм. Ее ноги обовьют мое тело со всей силы, а потом обмякнут, и наши тела сольются воедино в блаженном бессилии.

И это совершенно неважно, что Рита продолжает скромно стоять у своей машины. Для этого надо просто видеть, как она смотрит в мои глаза и растворяется в них.

Мне это знакомо.

И от непонимания всего этого его огромная башка кобры, торчащая на змеином теле, кажется мне еще более никчемной и смешной.

— Я тебя запомнил, — расслышал я его голос, уже садясь в машину и чувствуя спокойствие в прохладном замкнутом пространстве ее кабины.

А я тебя нет, — подумал я, — пустая твоя голова!

Пошел снег, словно начиная новый акт спектакля после антракта. Мороз не унимался. Заносы продолжали выстраивать машины в узкой проторенной колее, заставляя ехать медленно и осмотрительно, словно хотели приучить водителей к дисциплине.

Ровно работающие двигатели обтекали нас. Водители с сочувственным интересом поглядывая на застрявшую под бампером моего грузовика, иномарку. Но видя около нее девушку, мужчины ехидно улыбались и подмигивали мне, показывая рукой, что надо было ее подмять сильнее. Они были солидарны с моей любовью к водителям-женщинам.

Через стекло двери я видел, что блондинка продолжала улыбаться своим внутренним ощущениям. Я чувствовал, что присутствую в них.

Голова в джипе кивнула, и Рита подошла к ней, устремив лицо вверх, словно рассматривая своего лопоухого идола.

Теперь мне была хорошо видна темная трещина, разделяющая ее голову на две не равные белые мохнатые кокосовые половинки.

«Крашеная», — подумал я, — это очень походило на жизнь: раздвоенную между желанием получить, что ты хочешь и необходимостью платить по счетам.

Очередную инстанцию Рита уже прошла, и теперь перед ней открываются новые горизонты в моем образе. Но я уже знал, что покорять ей меня не придется.

…Приятель что-то шепнул ей на ухо, и она погладила его по лысой голове, обернувшись в мою сторону. Я почувствовал ее нежное прикосновение к моим волосам, тихий шепот, воркующий мне о любви, жаркое учащенное дыхание.

Как только она отошла, джип рванул с места и, завершив круг по площади, скрылся за углом гостиницы Октябрьская.

Рита обошла грузовик и подошла к пассажирской двери. Я следил за ее маневром через зеркала, но виду не подавал, пока она не стала смотреть на меня через окно в упор. Открыв дверь, я вылез из кабины.

— Это мой брат, — соврала она, глядя мне в глаза — Не обижайся на него!

Я видел, как она вздрогнула, как поежилась от высыпавших по телу мурашек, обняв себя руками, охватив локти ладонями. Едва заметно повела под шубой плечами.

Ее ложь была настолько наивна, что совершенно меня не задела.

— Я буду звать тебя королевой Марго, — сказал я тихо, подойдя к ней вплотную и обняв.

Почувствовал, как разомкнулись ее скрещенные на груди руки и заскользили по моей спине. А затем, отстранившись, она сделала вид, что стряхивает с пуховика снежинки и как бы случайно забыла свои ладони на моей груди, положив на них голову. Я подумал, что где-то уже видел эту сцену или читал о ней в романе.

Стало противно оттого, что я снова оказался прав, и хотя за этим подтверждением таилось торжество моей самоуверенности и снисходительности к милой девушке, все это было невыносимо унизительно, словно я повторяю этот момент постоянно и ничего нового не могу придумать. Больших усилий мне стоило не поцеловать ее, дабы еще больше не усилить этот эмоциональный протест, возникший во мне.

Как всегда, на выручку пришла милиция.

После гаишников подъехали страховые агенты. Стали заполняться бланки, проставляться подписи.

«Слава богу, — решил я, — есть время подумать, как действовать дальше». Девчонка неплохая. Наверно, живет в квартире, снимаемой этим гоблином. Везти ее к себе? Но я решил об этом не думать. Пусть все будет, как будет.

С некоторых пор я вообще не строю планов. Плановое хозяйство ушло вместе с придуманным когда-то социализмом и забрало с собой отца. Словно он остался там, где все было расписано по годам: детский сад, школа, институт, брак, рождение ребенка, постановка в очередь на квартиру, новоселье, второй ребенок.…

Надеюсь, у него там все в порядке, и кто-то снова называет его «папой» а он опять учит кого-то кататься на велосипеде и держать равновесие.

Я не хочу иметь детей. Мне кажется это насилием. Когда ты из своего эгоистического самоутверждения, решаешь за будущего ребенка, что ему будет здесь хорошо. Кто дал тебе такое право? Кто дал тебе гарантии на его благополучие и счастье? Страна? Эти зажравшиеся нувориши с мешками на головах, живущие в своих мирах?

Так решили мои родители, не понимая и не желая видеть, что творится вокруг. Хотели показать, что они тоже хотят и могут. Доказать себе, что они ничем не отличаются от своих родителей и их предков, которые так же бездумно рожали детей и выкидывали их в мир жестокости и ненависти.

Кому мы пытаемся все время что-то доказать? Кому это нужно? Почему наша страна не может жить спокойно и заботиться о своих гражданах? Почему она всегда кому-то доказывает, что мы лучшие, что мы первые, что мы…

Что мы?

Мы готовы бросать своих детей как слепых котят в сточную канаву и радоваться, если те смогли зацепиться за край и вылезти на сушу. А потом с умилением наблюдать, как они мыкаются всю жизнь, адским трудом выпрашивая подаяние, взращивая в себе уверенность, что делают это во благо своих будущих детей, искренне веря, что их канава будет не такая глубокая, как была когда-то у них.

…Когда все формальности были улажены, я проверил машину Марго. Посмотрел рулевое и передний привод.

Она признала себя полностью виновной, и гаишники не стали просить с меня деньги за справку. Выписали ее сразу, проставив все необходимые атрибуты и печати.

— Куда поедешь в ремонт? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она, откровенно расстроившись, — у меня же крестины. Я тебе говорила, что сегодня торжественный день. Но теперь, наверно, придется все отложить. Подруга будет ждать, и вот на тебе — авария! Может, это знак, какой? Как думаешь? Надо ей позвонить, что не смогу.

— Какие крестины? — не понял я, пытаясь вспомнить, о чем она говорила раньше.

— Какие обычно бывают у детей, — засмеялась она. — Просто мои родители были ярые коммунисты, неверующие, и решили, что это не надо. А мне хочется что-то изменить в себе, понимаешь, почувствовать веру во что-то. Ты читал Библию?

На миг мне показалось, что у нее что-то с головой не в порядке, но я не привык осуждать людей за их взгляды, если они меня не беспокоят и уклончиво сочинил:

— Очень давно, как-то в деревне у бабки.

— Тебе понравилось? — обрадовалась она.

— Не помню, — буркнул я — Но ты ведь уже большая!

— Понимаешь, с тех пор как я уехала из дома, чувствую себя не в своей тарелке. И все вроде бы неплохо. Работаю в фирме, снимаю… (здесь она запнулась) квартиру, есть подружки. Но как-то нет душевного равновесия. Нет уверенности в том, что я все делаю правильно. Все ищу чего-то. Чего не знаю.

— И поэтому ты решила облиться водой из-под крана? — усмехнулся я, с уверенностью подумав о себе, что она уже нашла, кого искала.

— Ну почему из-под крана — она же святая! — возразила Марго.

— Ну да, попы ее на горбе с голгофы таскают и по бутылочкам разливают! — не унимался я.

Честно говоря, мне было наплевать на этих попов, которые взялись здесь на земле представлять господа Бога. Но я ненавидел их потому, что они тоже указывали и говорили всем, как надо жить, чтобы попасть в царствие небесное. Я туда не собирался, и мне хотелось жить здесь. Делать то, что именно я считаю нужным. Продолжать наказывать уродов, любить женщин, встречаться с товарищами. И чтобы это никуда не девалось. Чтобы Жаба снова прилетел со своей планеты, и его родители при встрече со мной не глядели так, словно это я похитил их сына. Чтобы Серега Потапов бросил свой автомат в песок и вернулся домой пить с нами пиво. Наверно оба они делали не то, что хотели на самом деле. Обоим им кто-то указывал.

…Марго молчала.

Не ожидая ответа, я подумал про себя, что опять оправдал свое прозвище: человек решил найти веру, договорился в церкви о крестинах, а я взял и своим грузовиком подмял ее мечту. И теперь заставил сомневаться в правильности намерений. Конечно, подонок! Единственное, чем я мог загладить свою вину — это помочь ей. Но говорить об этом не стал, сделав вид, что ничем ей не обязан:

— Давай поставим твою машину в ремонт, и я тебя отвезу. Есть у тебя подходящее место?

Было видно, что здесь, в городе, Марго не умеет и не любит решать проблемы. За нее это делали другие.

«Наверно она умеет расплачиваться», — подумал я пошло и с ехидцей спросил:

— Может обратиться к твоему брату?

Она улыбнулась в ответ, но промолчала. За что показалась мне достаточно умной или опытной.

Мне вдруг почудилось, что она сможет войти в мою жизнь и что-то там переставить. Но что можно переставить в пустой комнате? Вместе с этой боязнью неожиданно почувствовал неприятную фальшь в душе, которая заскребла меня изнутри, предупреждая о возможных дальнейших сложностях в отношениях. Стало противно, будто я изворачиваюсь у школьной доски из-за невыученного дома урока.

Отбросив свой меркантильный страх, я решил отвезти ее к моему приятелю в сервис.

Место ДТП мы покинули вместе. Мне кажется, что женщине за рулем верить нельзя. Она чувствует себя слишком защищенной, находясь под покровительством лошадиных сил своего металлического мустанга. Поэтому в голову ей могут придти неадекватные мысли.

Пару месяцев назад вот так же решив с женщиной вопрос по обоюдному согласию без оформления, я покинул место происшествия. А женщина вызвала ГАИ и оформила ДТП, сказав милиции, что я скрылся. Могла бы сказать, что номер не запомнила, но на это у нее ума не хватило. А может быть, женщины тоже бывают подонками? Долго мне пришлось потом доказывать, что я не верблюд. Слава богу, Шмель помог выкрутиться. Пришлось всему отделению поляну накрыть.

…После того, как Опель загнали в ангар, мы рванули на Охту в маленькую церквушку на кладбище. Там выяснилось, что предполагаемый крестный застрял где-то в пробке, и мне ничего не оставалось, как его заменить.

Помещение внутри было небольшое. Стены увешаны иконами, под самыми крупными из которых стояли столики со свечками. Все как на картинках старых русских художников. Быть может, я когда-то давно бывал в аналогичных местах, но сейчас припомнить это не мог. Заунывное пение, маслянистый запах, легкая задымленность от горящих свечей и лампад действовали на меня немного тягостно.

Посетителей было человек десять взрослых и пяток детей, в основном, грудничкового возраста.

В центре стояла серебряная купель, наполненная водой. Нам вручили зажженные свечки и все пошли хороводом по кругу за попом. Мне напомнило это новогоднее веселье с Дедом Морозом. Только вместо посоха, на одной руке у него была раскрытая книга, а в другой — чадящее кадило. Вместо елки — купель.

Поп был молодой, но молитвы читал неестественным басом. Это было смешно. Из уважения к обряду я делал серьезное лицо и выполнял все необходимые требования. Шел за Марго, неся в левой руке зажженную свечу. Через правую была перекинута ее шубка. В своем коротком желтеньком платьице она ежилась от холода и волнения, сильнее прижимая локти к бокам, и периодически вздрагивала.

Пропев все что требовалось, поп остановился у купели и, повернув лицо к хороводу, стал пропускать клиентов мимо себя.

Детей в воду не опускал, как я сначала подумал, а только смачивал кисточкой тело. Дошла очередь и до Марго.

Поп пару раз махнул кистью, а затем пропел басом:

— Оголи ногу…

До этого он тоже много чего пел, поэтому я не обратил внимание на его фразу. Но то, что наша очередь остановилась, заставило меня быть внимательней. Лицо Марго оказалось на уровни огромного креста висящего на груди попа. Поэтому я вполне мог разглядеть его холеную, розоватую как у поросенка, с жидкой порослью физиономию. Мелкие черные глазки, словно пуговки, прятались в косматой рыжей челке. Широкий нос оканчивался картошкой, покрытой сетью коротких красных царапин в виде тонких загогулин, словно по нему пару раз проехались теркой.

На вид он был моложе меня. Не замечал стоящую перед ним девушку, глядя вдаль. Со свечкой и шубой через руку, я словно подталкивал Марго к нему, чувствуя, напирающих позади еще человек пять.

Те, кто шел впереди, уже закутывали своих чад и направлялись к выходу. Я заметил, как Марго приблизила свое лицо к редкой мохнатой бороде попа и что-то зашептала.

Меня мало интересовало их общение, и я продолжал стоять, глядя по сторонам, сдерживая напирающих сзади. В этот момент снова басом на распев прозвучало поповское:

— Оголи ногу…

Теперь до меня уже дошел смысл сказанного. Я понял, что это не божественная фраза из книги, которую нараспев читал поп, а нечто реальное и понятное.

Переложив свечку в правую руку, Марго приставила левую ладонь ко рту. Стараясь отгородить произносимое от посетителей, она снова приблизила свое лицо к бороде попа, и я услышал незнакомый взволнованный, немного пищащий голос:

— У меня колготки…

Поп словно не слышал, что она ему говорит. Он даже не смотрел на нее. Стоял, словно проглотил кол, и глядел мимо, вдоль оставшейся очереди. Нанизывая всех, кто был повыше, на свой взгляд как жертву на шампур. Устремляя его дальше, сквозь стены своего храма, только ему одному открывшейся истине. Его редкая кучерявая бороденка, схожая с взрослеющим пушком девичьего лобка, едва скрывала красные пятнышки на щеках и белые струпья перхоти. Похоже, что он страдал псориазом.

«Это от нервов, — подумал я, — если он не может найти согласие с собой, как он может найти его со своим богом?»

Из-за всех этих противоречий и несуразностей, соединенных вместе, казалось, что низкий голос, плавно текущий из едва приоткрываемых им губ, принадлежит не попу, а сидящему в нем дьяволу.

— Оголи ногу…

— Батюшка, у меня колготки… — на этот раз с чувством обреченности зашептала Марго.

Я увидел как она, глядя на попа, левой рукой стала приподнимать сбоку свое желтенькое платье. Ее рука медленно скользила вдоль бедра, собирая в складки материю, надеясь, что поп опустит взгляд и удостоверится в правдивости сказанного.

Поп продолжал стоять не шелохнувшись. В левой руке он держал книгу, а в правой кисточку, смоченную в купели. Подобно художнику с этюдником, ожидающим живую натуру.

— Батюшка, у меня колготки, — произнесла Марго уже больше для формальности, словно в последний раз предупреждая о предстоящей необратимости того, что сейчас случится. Почувствовав бесполезность мольбы, стоя перед жестоким непреклонным религиозным сутенером, требующим от нее божественного соития. Она резко подняла платье на бедре, едва засветив свои красненькие трусики и, зацепив большим пальцем пояс колготок, дернула их вниз.

Я увидел, как открывшийся оголенный треугольник бедра мгновенно покрылся мурашками, стал особенно белым с черными точками поднявшихся коротеньких волосков. И тут же мокрая кисть хлобыстнула по ним так, что в разные стороны полетели брызги. Словно кто-то наказывал негодницу за развратную оголенность. Вмиг покрасневшая кожа, стыдливо скрылась под упавшим подолом желтого платья.

Я посмотрел на попа. Можно было подумать, что это не он только что заставил оголиться девушку.

И тут он неожиданно улыбнулся, глядя прямо в глаза Марго, протянул ей крестик, который предварительно окунул в купель. Этот кусочек белого металла на вытянутой поповской ладони, выглядел платой за представление.

Когда мы вышли из церкви, Марго молчала. Она куталась в свою шубку и старалась не глядеть на меня.

Мы сели в кабину, и я стал прогревать двигатель. В этот момент из церкви вышел знакомый поп. Его ряса, словно черное исподнее, выглядывала из-под длинного кожаного пальто с меховой оторочкой. Увидев его, Марго прислонилась к стенке кабины и подняла воротник шубы в надежде спрятаться. Но не успела. Его самодовольный взгляд уперся прямо в нее. Теперь он улыбался, надменно, по-хозяйски, как будто вне церкви властителем душ становился он сам и только что, на глазах у всех, отымел Марго по полной программе.

Я его ненавидел. Он прошел мимо и сел в белый мерседес, стоящий позади меня. Марго тоже заметила это.

Моя рука сама включил заднюю передачу, и грузовик медленно попятился.

Реакция у попа оказалась хорошей. И как только кузов грузовика был готов коснуться капота мерседеса, раздался пронзительный непрерывный сигнал. Он звучал как воздушная тревога, словно истошный, полный ужаса, испуганный крик попа, сжигаемого на святом огне инквизиции.

Стоящие рядом и выходящие с территории кладбища люди с возмущением оборачивались. Кто мог позволить себе таким безудержным воплем потревожить усопших? С негодованием видели перепуганное лицо священнослужителя в окне иномарки.

— Стой! — закричала Марго и засмеялась от всей души, громко и заливисто. Нам показалось, что в этот раз мы заставили оголиться при всех попа и отмерить ему дозу мокрой кисточкой по толстому заду.

Грузовик резко остановился, а затем, набирая скорость, поспешил от кладбища, весело виляя задом на пробуксовывающих колесах.

Выезжая, мы еще долго смеялись, вспоминая прошедший обряд, обращая все в шутку.

Я предложил ей покататься со мной по городу:

— Не хочешь посмотреть на все сверху?

— С удовольствием! — радостно ответила она.

В ее голосе звучало чистосердечное признание.

— А как твой брат? — снова съязвил я.

— Ты хочешь взять его с собой? — с наивной хитрецой спросила Марго.

Мы поняли друг друга.

Глава 7. Чистильщики

Я сделал двойную перегазовку, как учили на грузовиках, и моя ласточка понеслась к центру города. Понеслась — это сильно преувеличено. Я проехал через Петровский мост к Суворовскому проспекту, затем по Лиговскому.

Все было завалено снегом. По радио губернатор рассказывала, что на борьбу со стихией выехала тысяча снегоуборщиков. Это выглядело смешно, поскольку кроме кладбищенского трактора со щеткой мы не встретили ни одного.

— Ну что, почистим город от хамов? — спросил я Марго.

— А что это возможно? — засмеялась она и вытянула вперед ноги, упершись в резиновый коврик, — Я готова!

Мы свернули на Пушкинскую улицу с одностороннем движением, и покатили среди оставленных под снегом слева и справа автомашин. Они стояли вдоль дороги, как разноцветные снеговики, накрытые белыми шубами и шапками снега. Словно оторванные уши, висели на проводах сорванные боковые зеркала. На кузовах виднелись рыжие полосы свежей ржавчины, успевшей покрасить неглубокие царапины.

Я осторожно выруливал, чтобы ничего не задеть.

— А давай диранем какой-нибудь дорогой мерсюк! — предложила Марго неожиданно — Чего они здесь растопырились! Страсть как хочется иногда сделать пакость. Ведь ты же можешь и не почувствовать это своим Бентли?

Я посмотрел на нее с серьезным видом и понял, что она не шутит. В ней продолжала скрываться многолетняя ненависть, взращенная искусственно насаждаемой уравниловкой города и деревни.

— Сейчас поищем, — ответил я.

Искать пришлось недолго.

Колонна, в которой мы ехали, неожиданно снизила скорость. Пешеходы стали обгонять нас и вскоре я увидел коряво припаркованный серебристый БМВ Х-5. Прозрачные стекла позволяли увидеть в салоне прилепленных меховых кошечек и собачек, которые, словно подсмеиваясь, покачивались на нитках в такт резким порывам ветра, ударяющим в кузов кроссовера. Еще парочка пушистых зверей лежала на торпеде.

Я остановился примериваясь. Но мгновенно раздавшийся сзади оркестр оглушительных клаксонов заставил меня снова двинуться вперед. На всякий случай я тоже бибикнул пару раз. Затем легонько толкнул бампером БМВ. Сработала сигнализация, и со второго этажа, где, судя по рекламе, размещался косметический салон, выглянули две очаровательные молоденькие девушки.

Я спросил знаками их ли эта автомашина. Одна кивнула и показала на свои ручные часы. А затем рукой нарисовала в воздухе круг. Судя посему, жест означал что-то круглое — «жди, когда кончатся процедуры или выезжай задним ходом». Водители стоящих позади автомашин тоже его видели и стали снова возмущенно гудеть. Но девушка, сжав кулак правой руки, выкинула вверх средний палец и отошла от окна. Негодованию водителей не было предела. Они готовы были в ручную двинуть меня с места.

Вот так общественность заставляет нарушать законодательство нашей страны — подумал я и нажал на газ. Если бы не кабины и работа моторов, я бы верно услышал гром аплодисментов и бурные овации: БМВ дернулся и зарылся носом в сугроб, словно ему стало стыдно за свою хозяйку.

Пусть она звонит своему Шрэку, — подумал я.

Собачки с кошечками прощально мотнулись вверх и закивали головами. Звери с торпеды соскользнули вниз. Движение восстановилось!

Марго захлопала в ладоши и, привстав, в радостном восторге поцеловала меня в щеку. Я почувствовал аромат ее духов. Необычный, призывный, игривый запах солнца и фруктов. Почти такой же невесомый, как в далекие интернатовские нашествия. Совсем не соответствующий обстановке в кабине грузовика и снаружи. Она была счастлива.

«Как мало надо женщине, — подумал я, — чтобы она почувствовала душевное равновесие, забыв, что несколько минут назад была готова забиться в угол от стыдливой реальности».

Мы продолжали свое путешествие. Объезд садика на Пушкинской улице преграждала спортивная Хонда. Ее владелец даже не потрудился припарковаться ближе к сугробу, где места было вполне достаточно. Быть может, она ему не нужна?

— Посмотри справа, — попросил я Марго.

И та, опустив окно, выглянула в холод наружу.

— Можно… потихоньку, — сказала она, глядя назад, — а теперь правее.

Это облегчило мне задачу объезда сугроба слева.

— Ну все, — сказала она, — проехали, поддай газку, вон тебя впереди подрезают!

Я увидел, как на круг со стороны Лиговского переулка въезжает грузовая газель и прибавил скорость.

— Оп-па! — радостно воскликнула Марго и обернулась ко мне загадочно счастливым лицом с очаровательной улыбкой, — пусть учится парковаться!

Я услышал легкий хлопок и посмотрел в зеркало заднего вида. Увидел болтающееся на разноцветных проводах зеркало легковушки. Оно еще продолжало раскачиваться — видимо я сорвал его защитой заднего колеса.

— Ты уверена, что это правильно? — спросил я ее с серьезным видом, будучи уверенным, что она сделала это специально. Хотя в душе у меня, едва сдерживаемые, весело скакали чертики задора.

— Без сомнений, — с таким же серьезным видом ответила она, гипнотизируя меня взглядом. Мы расчищаем дорогу для остальных — мы чистильщики!

И, не выдержав напряженной паузы, мы вместе расхохотались, словно готовили этот спектакль заранее.

Следующая атака была проведена на задний левый фонарь Кадиллака, припаркованного у поворота на Невский проспект. Водитель поставил его носом на тротуар прямо в дверь магазина, так что пешеходам приходилось выходить на проезжую часть, перелезая через смерзшиеся, словно цемент, сугробы.

На этот раз я почувствовал едва уловимый скрежет. Хлопок оказался громче, чем в прошлый раз.

«Наверно, у дорогой машины стекло толще», — решил я.

Снег обагрился, осколками, похожими на кровь.

— Мы ее ранили, — развеселившись, сказал я Марго.

Она выглянула наружу.

Студент в коротком шерстяном пальто, находящийся поблизости, увидев ее в окне, крикнул «йес» и сделал неприличный жест рукой, подняв правый кулак вверх.

Молодая пара рядом, переносящая через сугроб коляску с двойняшками, не обратила на него никакого внимания. Старик с палкой покачал головой.

— Йес! — произнесла Марго и повторила жест парня.

Не торопясь мы выехали на Невский проспект и направились снова к месту нашего знакомства. По сравнению с другими дорогами, этот проспект был образцово-показательный. Расчищенные два ряда в одну сторону и два в другую позволяли двигаться гораздо быстрее.

Обогнув штык «пронзивший Санкт-Петербург», как одно время писала пресса, я снова направил машину по Невскому проспекту, но уже с другой стороны. Можно было разогнаться до сорока-пятидесяти километров в час. Но впереди ехал надраенный, словно ботинок юнги, черный Порше Кайен. Он ехал в левом ряду со скоростью инвалидной мотоколяски, и я гадал, что же там случилось.

Объезжая его по первой полосе, я увидел за рулем девушку. Она словно спала. Сидела в белоснежной шубе, облокотившись на водительскую дверь, подложив левую ладонь под щеку. Голова, прикрытая черными, как смоль, длинными распущенными волосами, спадающими на плечи, прижималась к оконному стеклу. Правая рука в черной перчатке без пальцев лежала на верхнем ободе рулевого колеса отделанного деревом.

Проезжая мимо, я посигналил.

Не поворачивая головы и продолжая дремать, она сняла руку с руля и показала мне свой черный кулак с выкинутым вверх белым средним пальцем.

«Что за напасть, — подумал я, — быть посланным девушками за один день два раза — это слишком!»

Марго, видевшая наше общение, расхохоталась.

Проблем нет, — решил я и, огорчившись, поддал газу, проскочив вперед. Затем встал перед Порше и резко нажал на тормоз. Странно, удара не последовало. Правый ряд машин продолжал двигаться как ни в чем не бывало, только водители стали отчего-то веселее и с улыбкой показывали мне знаками посмотреть, что творится позади моей машины. Мне даже показалось, что едущая за мной автомашина успела затормозить, но интуиция меня не подводила никогда. Она шептала мне: «Птичка в клетке»! Это подтверждали и проезжающие водители.

Я включил аварийку и посмотрел на Марго.

Она скривила физиономию, заведя зрачки глаз куда-то под верхние веки. Что означало: что-то сейчас будет. Наверно, здесь-то точно: всем Шрэкам — Шрэк!

Порше, словно любопытный зверь, наполовину залез под кузов моей машины, достав своим капотом задний мост. Сломав пластик тюнинга, а с ним вместе в очередной раз разбив камеру заднего вида. Черная макушка девушки периодически выглядывала из-за раздувшихся подушек безопасности. Наклоняясь, она, видимо, пыталась открыть заклинившую дверь. Я с усилием потянул за ручку и та открылась.

В то же мгновенье через образовавшуюся щель на меня обрушился град ругательств:

— Урод! Козел вонючий! Безмозглая тварь! Я из-за тебя разбила машину, гаденыш!

Я не ожидал такой большой тирады и на всякий случай отошел на пару шагов назад к своей машине, едва не споткнувшись о гряду снега на разделительной полосе.

Брюнетка в белой песцовой шубе вырвалась из кабины как снежный ураган. Жестикулируя правой рукой с расклешенным меховым рукавом. Левой рукой она прижимала к уху маленький телефон.

Я догадался, что ее ругательства не имеют ко мне никакого отношения, и являются продолжением разговора по телефону. Она мельком посмотрела на меня, и я понял, что она увидела меня впервые. Видимо тот парень в грузовике не оставил в ее памяти даже штриха.

— Подонок, что ты уставился? — закричала она уже на меня, наезжая как танк — Дай пройти! Руку! Руку подай, придурок!

Видя, как она спотыкается, я автоматически подал руку, на которую она оперлась.

— И ты подонок! — продолжала кричать дама в телефон. — Вы все такие!

Она бесновалась, погружая в снег свои длинные каблуки лайковых ботфорт. Вытягивая их и пытаясь перелезть через оставленную снегоуборочной машиной, кучу снега, преграждающую путь к пешеходной дорожке.

Я остался позади и попытался помочь ей, ухватив под локоть, но она оттолкнула меня. И внезапно обратив на меня внимание, замерла, словно увидела меня впервые, а затем стала шарить правой рукой у себя в кармане. Я уже подумал, что здесь виноваты мои глаза, и она ищет свою визитку.

Но девушка вытащила из кармана, судя по металлическому звуку, связку ключей и бросила их в меня, закричав:

— Все вы, подонки, сговорились! На…, вот, передай ему!

Я только успел уклониться. Звенящий цветной комок из цепочек и брелоков просвистел мимо, ударился о Порше и завяз в снегу. Я подобрал связку. Целая обойма сердечек висела на желтой цепочке как добыча, доставшаяся в смертельных боях.

Словно облегчив этим свой вес, она перескочила снежное препятствие и пошла по тротуару, махая левой рукой проезжающему мимо такси.

Мне оставалось только позвонить Диме и вызвать гаишников.

«Да уж, напоролся, — подумал я, а ведь была наверно спокойная добрая девочка, в куколки играла, мальчиков стеснялась!»

Эта мадам напомнила мне другую….

Я много чего не люблю, но больше всего меня раздражают те, у кого вошло в привычку гадить. Словно дворняги, старающиеся оставить после себя дерьмо именно на узкой пешеходной тропке.

Это было летом, когда я в очередной раз зарабатывал себе на жизнь. Неторопливо пристроился за красивой светлой иномаркой. Периодически из водительского окошка высовывалась тоненькая женская ручка, охваченная желтым браслетиком с часами и, стряхивала пепел с дрожавшей в пальцах сигареты прямо вниз на асфальт. Движения ее были грациозно ленивы. На остановках перед светофорами, рука просто выпадала в окно и висела так ладошкой вверх, словно просила подаяние. Из центра ее торчала сигарета с едва струящимся голубым дымком, тянущимся вверх, словно державшая ее руку веревочка.

Мне хотелось ухватить ее за эту руку и выдернуть из машины, как сорняк из грядки. А потом раскрутить и шарахнуть об асфальт, чтобы выбить из нее весь этот понт, вернуть ее к реальности. А может, это и была ее реальность, в которой она нашла себя? Единственный приемлемый для нее мир, созданный ей самой по своим правилам и закономерностям. И мне показалось, что люди потеряли нечто дорогое и единственное, что позволяло им быть вместе, жить дальше идти вперед. Время погрузило каждого в индивидуальную капсулу, стукает их поверхностями друг о друга, имитируя общение…

Ехал за ней и думал: выбросит — не выбросит?

Выбросила!

Прощальным крылом махнула ладошка, и остаток недокуренной сигареты, тлея красным угольком, улетел под колеса соседней машины.

Кто она эта девушка? Чья-то дочка? Жена? Мама? Сестренка?

Откуда взялось у нее это ложное представление об эффектности такого поведения? Искреннее заблуждение в собственной очаровательности затмевает в ней любовь и уважение к своей стране, к Питеру, в котором, быть может, она родилась. К едущим рядом водителям. К окружающим людям.

Она любит свою машину — не гадит в пепельницу? Гадит на тротуар, в мою душу и души людей, которые любят свой город! Чистота в ее пепельнице дороже чистоты улиц. Кто ее этому научил? Ведь она не родилась за рулем в машине. Значит, переняла у кого-то опыт.

Ей понравилось это движение легкой непринужденности с выбрасыванием окурка, которое она увидела в фильме, на реалити-шоу или прочитала в книге. Неужели для нее нет другого способа выразить свою элегантность? Очаровать окружающих иным способом. Мы деградируем!

…Я искоса посмотрел на Марго. Искренне хотелось верить, что это была не ее рука.

Глава 8. Обед

Наступило время обеда, и я почувствовал, как стал побаливать живот — явный признак необходимости подкрепиться.

— Как на счет перекусить? — спросил я Марго.

— С удовольствием! — ответила она, удивительно искренне.

Марго понравилось путешествовать на большой автомашине, пусть даже с чувствительными сквозняками. Судя по всему, создаваемый грузовиком громкий рык и шараханье в стороны легковушек рождали в ее душе ощущение независимости и свободы, к которой она тоже стремилась.

Я свернул направо по направлению Конюшенной площади. Выбрав на кругу незаметный уголок, припарковал машину. Мы зашли в ближайший ресторан, где не было народу. Сегодня я мог себе это позволить. Столик для некурящих оказался у окна. Рядом с ним стояла металлическая вешалка, и мы повесили на нее свою верхнюю одежду.

Теперь при ярком свете я мог хорошо рассмотреть платье Марго. Оно было без воланов, и всяческих изысков. Словно ее тело окрутили материей и прострочили по фигуре. Небольшой вырез и две косые строчки на груди придавали ее фигуре скромную непорочность. Белые тонкие кисти рук притягивали своей оголенностью и желанием погладить.

Она заметила мой пристальный взгляд, и это ее немного смутило.

— Платье мне мама сшила перед отъездом, я иногда сильно по ней скучаю, — сказала она, — мне хотелось во время крещения быть в нем.

Я промолчал. Улыбнувшись, подумал, что это символично — под дорогой импортной норковой шубой скрывается простенькое домашнее платьице, созданное мамиными руками, и неизвестно, что согревает больше эту очаровательную девушку. Она мне нравилась все больше. Мне казалось, что я успел до того, пока ее совсем не поглотили пошлость и мещанство городской суеты, скрывающиеся под историческим великолепием и гламурной напыщенностью культурной столицы.

Наши задницы, натертые жесткими сиденьями грузовика, благодарно опустились в мягкие кресла. Марго стала изучать меню.

Я огляделся по сторонам и среди всеобщего людского гомона услышал неприятные знакомые звуки, идущие сверху. Это был плоский телевизор, подвешенный к потолку напротив столика слева от нас.

Вот уже несколько лет я практически не смотрю телевизор.

Ведущие программ, которых якобы отбирают по конкурсу, читают по бумажке, путаясь в словах. Наверно, они даже предварительно не просматривают текст. Считают, что я и так сожру!

Большинство популярных особ существуют на телевидении не для зрителя, а для себя. Все, что он творит и говорит, — это чтобы зафиксироваться в ящике. Ему совершенно наплевать, как его воспринимают. Он просто там живет, купаясь в лучах собственной известности. Когда Ника Стрижак начинает, волнуясь, махать руками и как обычно, перебивать собеседника, не давая тому закончить речь, я вообще не могу понять, о чем она говорит. Кто ее туда протащил? Как она попала на телевидение со своим «дефектом фикции»?

В замечательном фильме «Карнавал» с Ириной Муравьевой в главной роли героиня, чтобы только поступить в театральный ВУЗ, целый год носила во рту орехи и училась правильно говорить, дабы избавиться от акцента. Слабо? Телевидение — это тоже искусство. Думаю, оно концентрирует в себе передаваемые зрителям эмоциональные состояния, которыми надо уметь управлять, а не выпячивать свое «Я» на весь экран.

Роман — надо прочитать. На это требуется много времени. Гораздо меньше требуется чтобы получить удовольствие от короткого стишка. Еще быстрее можно поразиться гениальностью картины — только взглянуть на нее.

Мне кажется, что каждый вид искусства содержит в себе определенную концентрацию эмоций — наших фантазий. Слушая музыку или глядя на пейзаж, я не задумываюсь о нотной грамоте или названии красок. Меня будоражит именно их сочетание, которое навевает воспоминания или несет вперед к мысленному воплощению каких-либо новых образов.

Телевизор постоянно лжет и обрушивает на меня горы грязи. Я не могу с ним фантазировать! Он дает конкретный образ, как звуковой, так и зрительный. Мне остается одно — предположить, как там пахнут цветы и сигары главных героев. Но скоро и это будет учтено — моя фантазия не понадобится вовсе! Все продумано за меня. Я чувствовал, что от ящика тупею! Он не тренировал мои мозги, не заставлял их работать.

Вы скажете, как же нет эмоций? Вот на экране нарисовался труп, и я переживаю — это эмоции? Возможно. Но те, которые заложил режиссер! Он сказал: здесь надо плакать, и я плачу, там смеяться, и я гогочу. Недаром во многих программах за экраном подсказкой звучит чей-то идиотский хохот или аплодисменты. Я сам разучился думать? Я тупой?

Телевидение препятствует движению вглубь моих собственных переживаний. Он тупо раскачивает мне психику зрительных образов! Проще говоря, зомбирует! Заставляет делать то, что надо ему!

Мне хочется получать эмоциональный заряд и, отойдя от телевизора, думать не кто, кого убьет в следующей серии, а зачем автор это нам показывает. Что он хочет этим сказать? И в большинстве случаев я чувствую одно — автор хочет денег. Да, ведь телевидение делают люди!

…Я попросил проходящего мимо официанта выключить телевизор, чтобы мы могли спокойно поесть. Он скривил мину:

— Скажите тому, кто вас обслуживает, — коротко произнес он на бегу и ускользнул с деловым видом.

Мне это сразу не понравилось. Недоброе предчувствие засосало под ложечкой. Но уходить было лень. Я представил, как мы с Марго поднимаемся с мягких кресел, одеваем свою еще не успевшую освободиться от уличного мороза одежду. Идем искать новый ресторан, общаемся с метрдотелем по поводу наличия свободных мест. Возможно, там будет еще хуже…

В этот момент подошел другой официант и, улыбнувшись, предложил сделать заказ. Был он какой-то вихлявый, точно на шарнирах. В узком черном фраке. Голова, руки и ноги неустанно вращались с разных сторон его тела. Казалось, что дай ему волю, и он тот час пустится приплясывать по залу, и только черный фрак пытался удерживать его в строгих рамках. Он наклонялся к Марго в приветственном поклоне, в то же время протягивал мне правой рукой меню, а левой поправлял образовавшуюся на скатерти складочку.

Лицо его было продолговатым, с черным украинским чубом, который он, периодически встряхивая головой, закидывал наверх. Чем-то он напоминал мне Хлестакова из «Ревизора». Угодливого проныру, знакомого по школе. Сходство усиливал фартук с изображением молодца в красных шароварах и подпоясанной рубахе, спешащего с подносом в руках. Посреди фартука был пришит большой накладной карман, из которого торчал блокнот и карандаш.

Для начала я попросил выключить телевизор и он, сделав недоуменное лицо, улыбнулся. Сходил за пультом, и убрал звук. В его руках появился модный айфон. Продолжая сервировать столик, он не переставал нахваливать кому-то завезенные из «Метрополя» свежие, ароматные, приготовленные на деревенском масле, пирожные.

Что бы ни изобретало человечество для сближения родственных душ, все оборачивается противоположностью, — подумал я. Изобрели телефон, чтобы слышать родной голос чаще, и совсем перестали видеться. А зачем? Позвонил: у тебя все в порядке? Ну и хорошо — до свиданья, еще на полгода.

Подключили видеотелефон — можно вообще не встречаться. Зачем? Посмотри друга на экране. Изобретут очки с встроенным видеотелефоном. Можно постоянно разговаривать с близким человеком, слышать о его беде и думать, что ты не в силах помочь. А он будет стоять на эскалаторе ступенькой выше и нужно всего лишь обернуться и протянуть руку!

…Я не люблю изысков и по обыкновению заказал солянку и греческий салат, чтобы не переедать. Из напитков натуральный выжатый сок.

Марго попросила суши и чай с лимоном.

Видимо, ей нравится ковыряться палочками.

— Так я меньше съедаю, — сказала она, — и успеваю насытиться.

Я подумал, что она тоже страдает от комплекса полноты, как большинство женщин, хотя признаков лишнего веса у нее не просматривалось. Чтобы занять образовавшуюся паузу я стал рассказывать ей смешные ситуации из своей жизни.

На самом деле, они были для меня совсем не смешные. Потому что Давыдова Степана, который иногда выдавал классические перлы, уже никто не вернет. Его короткая жизнь, раздавленная тяжелыми наркотиками, в конце концов, подарила облегчение родным и друзьям. Но кто мог это предугадать? Где были те попы, которые указывают, как жить?

Я рассказал, как мы после школы стояли с ним на остановке автобуса. И когда тот подошел, к открытым дверям протянулась стройная очередь. Прибежал коротышка мужчина с большим животом и встал впереди нас. Наверно, он посчитал, что мы слишком молоды, чтобы соперничать с ним за место в салоне.

Очередь медленно продвигалась, постепенно трамбуясь в автобус. Мужчина был нетерпелив. Он все пытался пролезть дальше вперед, но это ему не удавалось. В конце концов, разочарованный, он воскликнул:

— Да что же это такое за безобразие? Конца не видать!..

На что мой друг, легонько похлопал его по выпуклому животику и спокойно сказал:

— Надо меньше пивко сосать!

Сначала наступила тишина похожая на театральную паузу, а затем народ грохнул со смеху. Быть может, это всех сплотило, и, выдохнув лишний воздух, мы прошли в двери!

Марго засмеялась заливистым, немного визгливым смехом.

Я подумал, что в деревне ее зычные вскрикивания наверно хорошо звучали в частушках во время гуляний.

Официанты нас игнорировали, хотя стали посматривать с подозрением после того, как Марго рассмеялась.

У меня была еще одна заготовка, связанная с Давыдовым. Так уж случилось, что именно эти веселые нотки запали мне в память о нем:

— Мы ехали на тренировку, — начал я — Все высокие и крепкие. Стояли кружком на задней площадке автобуса ЛиАЗ, где не было сидений. На одной из остановок вошла девушка. Увидела, что в центре образованного нами круга совсем пусто и пролезла в него.

Она совсем не мешала нам переговариваться, поскольку была небольшого роста и едва доставала до плеч. Но когда автобус набрал скорость, девушку стало кидать из стороны в сторону, то к одному, то к другому парню. Ее интеллигентные прикосновения рук, которыми она амортизировала свое тело, нас не беспокоили, и мы продолжали обсуждать новости.

Следующая остановка была далеко. Автобус набрал скорость, и качка усилилась. Шатания из стороны в сторону сильно вымотали девушку. Она неожиданно выпрямилась и, раскинув руки в стороны, уперлась ими в тела моих друзей, громко на весь автобус взмолилась:

— Мужчины, ну дайте за что-нибудь ухватиться…..

Пассажиры грохнули.

На этот раз Марго не смеялась. Она только хитро улыбнулась.

А на меня опять навалилась грусть. Я вспомнил своих школьных товарищей: Длинного, Потапа, Шмеля, Жабу, Диму Иоффе, Серегу Кораблина, Давыдова, Киршина, Серпухова, Чернову Марину и других, с кем пели под гитару песни.

Кого-то уже давно нет на этом свете. Нас было так много, что кто-то, наверно должен обязательно стать успешным в этом непростом мире.

И если вдруг однокашники или твои друзья остались внизу, за кормой твоего корабля, это совсем не значит, что ты был самым лучшим, умным и более удачливым. Это значит, что они отдали тебе свои мысли, свою любовь и свои надежды. И надо быть благодарным всем им за то, что они просто были рядом с тобой, дарили тебе свою любовь. Потому, что ни у кого из них не спрашивали разрешения, отнимая их мечту, чтобы передать шанс тебе!

…В переполнившей меня лиричности, я посмотрел на молчаливый телевизор, где транслировали съезд ведущей партии. Мне показалось, что я это уже все когда-то видел, а может, мне передалось это с памятью генов. Сытые, холеные, самодовольные физиономии, мягкие кресла с позолоченными вензелями, безупречно белые колонны.

Создавалось впечатление, что все эти люди с открытыми ноутбуками, словно пультами управления, заседающие в президиуме и заполняющие зал, находятся на каком-то далеком галактическом корабле, стуча по клавишам, управляют звездным полетом, направляясь в светлое будущее. Судя по их удовлетворенным лицам, им осталось совсем недолго до райских кущ.

А может они уже там, и только притворяются, что путь не пройден!

…К столу подошел официант с моей солянкой, и я от неожиданности вздрогнул. Посмотрел на Марго. Она продолжала безучастно глядеть в беззвучный ящик, но взгляд ее был устремлен мимо него, куда-то в пространство. Она тоже была в своих мыслях где-то далеко. Ведь у нее тоже были одноклассники и друзья.

Красивый глиняный горшок стоял передо мной и благоухал, усиливая аппетит. Я в надежде посмотрел вокруг него. Вот досада — нигде не было ложки.

— Эй, любезный, — успел крикнуть я вдогонку официанту, пока он не скрылся, — а ложка-то где?

«Хлестаков» понимающе улыбнулся и пропал в подсобке.

Я посмотрел на стол. В центре стояла куча приправ и соусов. Передо мной и Марго — чистенькие накрахмаленные салфетки.

Народу в ресторане прибавилось. Видимо он пользовался популярностью в обеденное время. Среди прочих были иностранцы.

Марго очнулась от своих мыслей и тоже стала рассматривать интерьер помещений. Она обратила мое внимание на предметы старинной утвари, расставленной в нишах и на подоконниках, напоминающие о старорусском быте. На стенах висели деревянные, потемневшие от времени половники, в углах помещения стояли грабли и метлы. На полках — старые медные самовары и утюги. Они создавали особый деревенский колорит, не вязавшийся с черными фраками официантов. Было ощущение, что здесь все перевернуто с ног на голову: крестьяне в лаптях сидят за столом в окружении предметов деревенского обихода, а господа дворяне их обслуживают.

«Вот так, наверно, должны выглядеть «слуги народа», — подумал я, — о которых так много нам рассказывали в школе».

Солянка продолжала остывать.

«Хотелось бы поесть ее горячей, — подумал я, — пока она не стала застывать жиром на губах».

В этот момент я увидел нашего официанта выходящего из подсобки. Видимо у него была иная цель, но встретившись со мною взглядом, он сделал вид, что ударил себя ладонью по лбу и вернулся обратно. Через секунду он уже торжественно направился ко мне с ложкой, завернутой в белую бумажную салфетку.

— Извините-с, забыл! — сказал он, кладя ее передо мной и собираясь уйти.

Радуясь, что наконец-то смогу отведать первого блюда, я вдруг с ужасом осознал, что нет самого главного! Успел снова его остановить:

— А хлеб-то у вас есть?

— Ну да, — сказал он, — но вы же не заказывали!

— А что в вашем ресторане хлеб нужно заказывать?

— У нас нужно и можно заказывать все! — он почтительно склонился и затем, мотнув головой закидывая чуб, направился от стола.

— Черный, пожалуйста, — успел я крикнуть ему вдогонку.

Марго улыбалась. Она глядела на меня и ждала смогу ли я себя перебороть и попробовать солянку без хлеба. Сдержаться я не смог.

Когда я голоден, то могу проглотить все что угодно. Правда, к моему приходу в квартире практически ничего не остается, и мне приходится готовить снова. Соседки, словно лазучие тараканы, уничтожают все съестное, так что я всегда предварительно захожу в магазин.

Солянка оказалась неплохой. Но отхлебнув пару ложек, я все же решил не лишать себя удовольствия присоединить к ее вкусу кисловатость ржаного хлеба.

Марго продолжала молчать. Она подперла кулаком подбородок и рассматривала посетителей. Меня радовало, что она не пристает ко мне с расспросами и не докучает женскими проблемами. Я подумал, что она относится к тому типу женщин, с которыми можно молчать. Сначала мне так не казалось.

В этот момент Марго принесли суши. На деревянной подставочке несколько аккуратно лежащих бугорков, которые показались мне похожими на личинки с разноцветными выгнутыми спинками.

— Я люблю запеченные, — сказала она, уловив мой любопытный взгляд.

Марго заполнила соевым соусом белый фигурный подсоусник и взяла упаковку с деревянными палочками. Сняв бумагу, легко разъединила палочки и вложила их в правую руку. Этим инструментом, как мне показалось, она владела не хуже японки.

Увидев мой удивленный взгляд, она рассмеялась:

— Это первое, чему меня научил Питер! Однажды, когда я еще училась в школе и жила в деревне, по телевизору увидела, как палочками едят суши. И решила непременно поехать в Санкт-Петербург поступать в институт.

— Ну и как, поступила?

— Нет. Провалилась на экзаменах. Зато у меня было предостаточно времени, чтобы научиться манипулировать этими палочками.

Я не выдержал и отхлебнул еще пару ложек солянки.

— Кто же тебя кормил? — спросил я.

— Первое время танцевала стриптиз в Конюшенном дворе.

— А ты умеешь? — откровенно удивился я, тут же подумав, что спросил совершеннейшую глупость. Ее ответ совпал с моим предположением.

— Все женщины умеют! — сказала она без нотки сомнения в голосе, и снова улыбнулась, — Когда кушать хотят.

Я усмехнулся.

Кто-то скажет про меня, что я импотент или извращенец — оправдываться не собираюсь. Меня не возбуждает стриптиз. Может, я не видел настоящего, но другого у нас в городе нет, и поначалу я неоднократно пытался насладиться этим искусством. Через некоторое время стал относиться к этому критически.

Вместо «эротической, сексуальной красоты женского тела» в наших клубах я вижу кривляющихся девчонок. Заученные движения и поглаживания оставляют равнодушными, в первую очередь, ее саму. Складывается впечатление, что ей уже давно надоело себя гладить, но так требует начальство.

Она даже не ощущает собственных поглаживаний — я вижу это по ее мимике. Она заводит глаза, когда рука уже перестает ласкать тело и хватается за шест. Облизывает губы, когда переворачивается. Она очень хорошо выучила все жесты и манипуляции со своими конечностями, но все перемешалось у нее в голове от усталости и окружающего скотства.

Скорее всего, ее кривляние даже унижает меня. Потому что она думает, будто бы меня уже пробил пот, и я не знаю, как унять свое волнение, а в штанах у меня надулся огромный пузырь.

Что бы с ней стало, если бы все глядящие на нее мужчины сняли штаны и показали свои висящие хвостики?

Конечно, она обозвала бы всех импотентами и пьяницами. Но большинство мужиков, в отличие от меня, машут ей руками, подмигивают, пытаются засунуть под трусики денежку. Быть может, им кажется, что они выглядят очень привлекательными и заводными, что их возбуждает эта механическая кукла?

Одно время я даже пытался включиться в этот спектакль и курил сигару не в затяг, оценивающе глядя на сцену. Но дальше ощущения расслабленности мои потуги не шли.

Девушка принимала подношения ценителей стриптиза, но спускаясь со сцены, шла ко мне, а не к ним. Наклонялась надо мной и брала у меня из руки сигару. Аккуратно клала ее на пепельницу, чтобы не стряхнуть пепел — это она умела. Что же она знала еще?

Мужчины смотрели на меня и думали, что я заказал себе ее танец. Но это не так. Трогать ее нельзя — я это помнил. Но меня не заводила ее нагота даже на расстоянии двух сантиметров.

Скользящие по мне ее холодные расчетливые руки напоминали руки профессионального карманника. Словно щупальца осьминога, они обвивали меня, но не давали прикоснуться к телу, подставляя холодные присоски.

Меня гораздо сильнее возбуждала девушка, сидящая в дальнем конце зала, отгороженная полумраком колонн от лучей прожекторов. В темном затянутом под горло платье она стояла неподвижно, как тень, глядя на беснующихся перед сценой мужчин.

Я чувствовал, как она горяча, словно мог потрогать прилегающее к ее телу нижнее белье и почувствовать дрожь в ее теле. Она видела, как меня пытались вовлечь в плотскую игру, и ради нее я был готов закатить глаза и волнующе дернуться всем телом, словно в предчувствии оргазма. Увидеть, как она словно эхо повторит мое движение, а затем, заразившись, еще и еще…

…Принесли салат.

Я недоуменно посмотрел на нашего официанта. Он ответил мне, тем же, немного наклонившись. Я, словно в кривом зеркале, увидел отражение собственного недовольства.

— Хлеб-то где? — спросил я, начиная раздражаться.

— Черного нет, — спокойно ответил он, ставя на стол тарелку.

— Ну, так давайте белый, — с негодованием произнес я, проглатывая очередную порцию выделившейся слюны.

Меня трудно вывести из себя, но в данной ситуации я начинал чувствовать, что терпения осталось немного. Во что выльется мое раздражение, никто предугадать не мог.

— Один момент! — ответил тот, как ни в чем не бывало, и ушел в подсобку, активно виляя узкими бедрами.

К нему нужен иной подход, — подумал я, горько усмехнувшись, пытаясь скинуть с себя напряжение.

Обслуживание выводило меня из себя. Марго это веселило. Я чувствовал, что ей интересно, чем закончится наш затянувшийся обед. Кроме того, она с удовольствием наблюдала за моими реакциями, возможно, делая для себя какие-то выводы.

Меня ее мнение не интересовало. Я всегда делаю то, что хочу, и не люблю попадать в зависимость от кого-то, тем более от этого вихлявого придурка. От нетерпения и чтобы слегка сгладить свое недовольство, я отхлебнул еще пару ложек солянки.

В этот момент я увидел, как наш официант направляется к нашему столику, торжественно неся над головой небольшую плетенку с хлебом. Это оказались круглые булочки, покрытые сверху слегка запеченной корочкой.

«Наконец-то», — подумал я и с жадностью вонзил резцы в сдобную мякоть.

Прежде чем я успел распробовать, что булочки подслащены, мой убийца успел скрыться в своей подсобке.

Первый разжеванный кусок я все же сумел проглотить, заев его несколькими ложками солянки. Больше взять ее в рот я не смог. Поняв, что иного мне не добиться, я налег на содержимое горшка, которое к тому времени уже успело поостыть. Активно поедая едва теплое первое, я подумал, что мои бабки слопали бы эти булочки, не поперхнувшись.

— А греческий салат ты будешь кушать после солянки? — спросила меня Марго, улыбаясь. Возможно, она хотела отвлечь меня от мыслей о ненавязчивом сервисе этого ресторана.

Я не знал, что ей ответить и попытался философствовать вслух:

— Честно говоря, мне все равно когда его кушать, до или после, хотелось бы, чтобы он был вкусный и ароматный, как в Греции.

— Ты бывал в Греции? — спросила она меня удивленно.

— Нет, — ответил я грустно и замолчал.

В этот момент на меня нахлынула необъяснимая лиричность и, после некоторой паузы, оторвавшись от еды, романтично продолжил:

— Просто мне хочется, чтобы все было как в Греции: светило солнце, плескалось теплое море, рос виноград. Чтобы финиковые пальмы прогибались под тяжестью плодов, а ананасы росли, как положено, а не на деревьях, как в моей детской книжке. Зимой снег не заваливал тротуары, заставляя пешеходов скатываться под колеса едущих машин. Чтобы не падали сосульки на головы прохожих. И кто-то позаботился о стариках…

— Да ты просто Набоков! — воскликнула Марго, прервав меня, и ловко засунула в рот очередную личинку.

Я удивился, подумав, что неосознанно начинаю раскрывать душу перед этой малознакомой мне девочкой, жующей японскую еду, ради которой она бросила свою деревню, родительский дом, однокашников. Надеется, что заморская пища заменит ей свежий огурец, сорванный с грядки или сочный помидор, который ее отец, подражая Мичурину, с каждым годом пытается вырастить все крупнее.

— Ты читала Набокова? — спросил я.

— Нет, — ответила она, засмеявшись — Но мне говорили, что он большой художник слова. И твоя торжественная речь выглядит не менее эффектно. Просто я родилась в Рождествено, и там на горе стоит его дом. Прямо у реки. Высоченный, с колоннами. Мама по телефону сказала, что его недавно отреставрировали. А сколько я помню, он всегда стоял в лесах. Мы лазили вокруг, играя в прятки. Пацаны рассказывали, что в нем водятся привидения. Постоянно пугали нас. А проживающий в вагончике сторож гонял всех метлой и говорил при этом, что в доме жил великий русский писатель Набоков. Мой дом стоит почти напротив. Иногда ночью я видела мигающий свет в окнах особняка и верила, что там ночуют привидения. Рядом с ним проходит дорога и мост, по которому едут машины. В темное время свет их фар отражается в окнах дома Набокова, и кажется, что там внутри перемещаются огни. Словно кто-то ходит по нему с горящими свечками в руке. Переходит с первого на второй этаж, заглядывает на мансарды.

Я зарывалась под одеяло от этой жути и засыпала…

Я представил себе этот огромный, с колоннами и балюстрадами, дом на горе, которую омывает река, рядом мост и маленькая избушка на противоположном берегу, где под одеялом лежит калачиком и дрожит от страха маленькая девочка.

Неожиданно почувствовал, как что-то ностальгическое защемило у меня под ложечкой. Я вспомнил Длинного. И как мы со Шмелем ездили к нему в Череменецкий монастырь, располагающийся на острове посреди огромного озера. В своей черной сутане Длинный выглядел еще более худым и высоким. Он все время молчал. Водил нас по тропинкам среди обломков памятников. Показывал кельи, которые совсем недавно были еще спортивной базой отдыха. И ничего не говорил. Только едва улыбался. А может, это нам казалось, поскольку давно не видели его задранную губу. На острове жило всего четыре монаха. Четыре молчаливых тени.

— А давай поедем к тебе жить? — неожиданно вырвалось у меня, — так не хочется ни от кого зависеть! Если не работает отопление, можно наколоть дров и затопить печь. Если не работает водопровод — сходить на реку за водой. Летом — грибы и ягоды. Рыбу можно ловить круглый год…

— В такую глухомань? — засмеялась она. Я там не была уже года три.

— А как же ты с родителями общаешься?

— Купила им телефон, вот и общаемся. Да меня все там засмеют, если вернусь в свою халупу жить, да еще с тобой! Скажут: королева Марго вернулась в свой дворец и принца с собой притащила дрова колоть! Да может, там и дома-то уже нет. Река постоянно весной подмывала наш участок, и мы переселялись в сарай, который стоял повыше на косогоре. А когда уровень спадал — возвращались.

Президент обещал возместить убытки от наводнений. Бандиты требовали продать за копейки. Санэпидемстанция обещала штрафовать. Сплошные проблемы…

Мне стало грустно оттого, что я так быстро попался на удочку своей мечты. Тянешь рыбу, тянешь, а вытягиваешь старую корягу.

Так бывает. Если постоянно думать о мечте, разглядывать ее в своем воображении, представлять, как она будет выглядеть, то просто затираешь. Краски тускнеют. Она становится дряхлой. Чувства неосознанно сглаживаются. И оказывается, что ты слишком расточительно думал о ней и тем самым растратил ее, всю свою мечту, и теперь от нее ничего не осталось. Так, что даже сам перестаешь верить в ее осуществление.

Вот так и сейчас получилось, что, размечтавшись, я уцепился, как за соломинку, давно взлелеянное моим воображением желание и совсем забыл о своих бабках, живущих в полумраке существующей для них реальности, о Кузьме, который продолжает бороться за торжество справедливости.

— А я хочу жить в голубом городе, — неожиданно продолжила Марго. Помнишь, раньше была такая пластинка, ее постоянно по праздникам заводили мои родители: «…снятся людям иногда голубые города…»

Это про меня. Я постоянно вижу в своих снах голубые города. Совершенно разные: маленькие и большие, с небоскребами и одноэтажными домами. Все они словно замороженные, будто покрыты инеем. Но я знаю, что там есть люди. Никто никуда не торопится, все живут медленно и счастливо. Там нет зависти и злости. О них заботятся те, кто их придумал. А я, паря над башнями и шпилями, никак не могу приземлиться. Пытаюсь ухватиться за выступ крыши или балкон, но это не удается, и меня воздушным течением несет дальше. Кто-то нашептывает мне в ухо: впереди будет лучше! Но я чувствую, что мне этого не надо. Мне хочется сюда, вниз, и…. я просыпаюсь.

…Я вспомнил о мультиках с разноцветными маленькими человечками, которые тянули меня за собой из полумрака чердака, не давая остановиться. Бежали рядом, подталкивали, переливаясь всеми цветами радуги, и мы проносились мимо каких-то строений, геометрических фигур и светящихся линий. Возможно, они тоже были голубые и похожи на инопланетные города, но мне некогда было их разглядывать, и я устремлялся дальше, пока кто-то не стаскивал с меня полиэтиленовый пакет, и я возвращался в реальность.

Солянка моя совсем остыла, и я доедал ее уже с намечающимися на темно-красной поверхности оранжевыми разводками.

Греческий салат оказался очень вкусным, и я расправился с ним, пока Марго пила чай. Залпом осушив стакан с натуральным апельсиновым соком, я нашел взглядом официанта и показал ему жестом выписать счет.

— Приговор, пожалуйста, — негромко произнес я попутно.

Видимо, тот был готов заранее, и коричневая мягкая папочка с торчащим изнутри беленьким язычком листка, легла на наш стол.

Счета я читаю всегда, потому, что привык знать, кому и за что отдаю свои деньги. На этот раз одна запись оказалась лишней. Пирожное мы не заказывали. Я решил, что сладостей из «Метрополя» от меня официант не получит, и взмахом руки подозвал его к столу, ткнул пальцем в счет.

Жалостливая улыбка официанта выдала его с потрохами. В ней было не столько извинений, сколько сожаления о горькой неудачной попытке полакомиться за чужой счет. Это была его мечта, зависящая от нас. Быть может, он очень долго ее обсасывал внутри своего сознания и был похож на лису из басни, когда предназначенный сыр уже был съеден. Я отсчитал деньги ровно до копейки и положил в папку, которую тут же воткнул ему в руки.

Помог Марго надеть шубу, накинул свой пуховик, и мы двинулись к выходу.

Открывая стеклянную дверь, я услышал знакомый голос нашего официанта:

— Молодой человек!

Я обернулся. Официант стоял, вальяжно прижавшись спиной к барной стойке, немного изогнувшись назад, положив на нее локти. Точно в таких же позах рядом с ним стояли еще трое аналогичных типов в таких же фартуках.

— Спасибо за ваши чаевые! — произнес он, ехидно улыбаясь, при этом стреляя взглядом в сторону Марго, которая остановилась в приоткрытых стеклянных дверях.

Его наглость и апеллирование к моей девушке возмутили меня до кончиков волос. Жалко со мной не было моего грузовика! Мгновенно нахлынули недавние воспоминания об отсутствующей на столе ложке, черном хлебе. Я ощутил вновь противную сладость во рту от пампушки.

В такие минуты меня начинает обуревать азарт. Я знал, что мне нужно успокоиться, и поманил его к себе пальцем. Он посмотрел на своих товарищей, и те одобрительно закивали головами. Все они были выше меня и с удовольствием приняли бы участие в скандале с выбрасыванием скряги-водилы за порог.

Чувствуя за своей спиной гарантию безопасности, Хлестаков вразвалочку направился ко мне. Я был уверен, что пока он дойдет, в голову придет умная мысль, которую я ему выскажу. Но он приближался, а мысли в голове все кружились, не останавливаясь, подхлестываемые негодованием.

Подойдя ко мне, он снисходительно улыбнулся, чуть наклонившись. Я увидел, как из отвисшего кармана фартука вместе с блокнотом выглянул его айфон. Это послужило тормозом для мыслительного процесса. Я сделал вид, что собираюсь что-то сказать ему на ухо, и он наклонился еще ниже, надменно подставляя мне ухо, вполоборота глядя на своих друзей, готовых в любую минуту пустить в ход кулаки.

— У тебя совсем нет совести и это неправильно, — сказал я ему тихо, незаметно вытягивая двумя пальцами гладкий айфон.

Эта фраза настолько поразила его, что когда я уже был в дверях, таща за собой Марго, он продолжал стоять в такой же позе, надеясь услышать или почувствовать продолжение.

Никто ничего не заметил. И только когда у Спаса на крови я отдал шустрому перекупщику айфон, получив пять тысяч, Марго непонимающе пожала плечами и спросила:

— Зачем ты продал свой телефон, у тебя кончились деньги? Я тебе одолжу.

Она сделала попытку выкупить телефон.

— Не надо, — ответил я, — просто у кого-то кончилась совесть и хочется ее реанимировать.

Спрятав айфон, парень тут же скрылся, боясь, чтобы я не передумал.

Из собственного опыта я знаю, что от найденного и ворованного надо сразу избавляться, а то тебя в ответ успеет застигнуть чье-то огорчение. Мало не покажется.

Я взял за руку непонимающую Марго и стал оглядываться по сторонам, в надежде увидеть, куда пристроить деньги.

На крыльце гламурного итальянского ресторана «Парк Джузеппе», когда-то перестроенного из уличного туалета, сидел старик в расстегнутой зеленой телогрейке. Из ее длинных рукавов выглядывали белые пальцы, которыми он неторопливо, словно боясь растратить находящееся в них тепло, перебирал клавиши небольшой гармошки с потертым корпусом. Он наклонил голову к раздуваемым мехам, словно прислушиваясь к тому, что творится внутри. Шапка ушанка сползла на бок.

Если бы не красный кончик длинного с горбинкой носа и темные полоски закрытых век, то его белые окоченевшие пальцы и остроугольное лицо казались бы деревянными, вырезанными из березы. Он словно заблудший повзрослевший Буратино явился к своему отцу, который уже открыл ресторан и не желает знаться со своим созданием, пришедшим в зимние морозы с повинной.

Я подошел ближе к старику и увидел под отведенной полой телогрейки гимнастерку с приколотыми к ней медалями. Нагнувшись, я сунул деньги к нему в потайной карман. Он даже не обратил на это внимание. Я подумал, что точно так же я мог бы вынуть оттуда все, что там лежало. Но что можно найти в кармане у ветерана, раздвигающего меха гармошки на крыльце итальянского ресторана.

И только когда я наклонялся, смог расслышать, как самозабвенно продолжая играть, он тихо, едва слышно, словно для того, чтобы чувствовать себя в здравом уме и памяти, шевелил высохшими потрескавшимися губами, напевая:

— Бьется в тесной печурке огонь…

Я слышал, что губернатор запретила музыкантам выступать на улице. Может, это так и есть. Фронтовик не нарушал закон — он пел для себя.

Глава 9. Утро

Сегодня утром я открыл глаза и как обычно сказал себе: «Привет»!

Я делаю это постоянно, чтобы ощутить себя на этом свете. Понять, что мне не снится эта убогая комната с нагромождением мебели и развешанными на ней сохнущими шмотками. Получаю очередной заряд разочарования и несу его в себе целый день, пока не устану, и мои веки не сомкнутся, чтобы дать организму отдохнуть.

Я жду, что однажды проснусь в уютной чистой спальне, в загородном доме на берегу озера. Пусть в маленьком деревянном, из неотесанного бруса. Возможно, это будет избушка. Но из ее большого окна будет видно озеро. Голубое или темно-синее, какая разница? И пусть этот дом стоит не на самом берегу, а подальше. Но на возвышенности, чтобы ничто не препятствовало взгляду, обозревающему водную гладь. Я буду лежать на диване ногами к окну и видеть через его прозрачное стекло чистое ясное голубое небо. Но так, чтобы оно не было безбрежным, а ограничивалось внизу неровной полоской высокой травы, кустарником или верхушками деревьев растущих на той стороне, стоящих по краю воды.

Только тогда небо ощущается не голубой бездной, а мягкой упругой подушкой, лежащей на зеленой листве. Словно оно стремится соединиться со своим отражением, отрезанным неровной малахитовой полоской зелени, тянущейся вдоль противоположного берега.

…Сегодня плафоны не качаются, как обычно. Но это меня не радует. Они наверно замерзли. Похоже, что белый налет на металлической чашке не от давних белил, а свежий утренний иней, подернувший осевшую влагу моего ночного дыхания.

Несмотря на то, что щели во всех окнах я вечером затыкал тряпками, холод стоит собачий. Наверно, бабки снова сняли с форточки полиэтилен, который я приклеиваю скотчем к раме, чтобы не дуло.

Что они хотят увидеть через окно, почти слепые? Так можно и закоченеть, превратиться в сосульку. Они, верно, хотят меня заморозить. Самим им не страшно — они прошли войну и выжили. И теперь организованный чиновниками мор они просто не замечают. Они продолжают жить наперекор всем ухищрениям жилконторы по освобождению от них жилплощади. Не обращают внимание на лед, все больше оккупирующий подоконники в квартире. На падающие с крыш, словно бомбы, и разлетающиеся осколками в стороны, огромные сосульки. Грозно нависающие со всех сторон сугробы. Периодическое отключение электричества напоминает им, что кто-то о них думает. Иногда администрация предполагая, что они уже умерли, выдает смотровые на их комнату. Приходящие граждане возмущаются… Чему? Тому, что бабки еще живы?

Похоже, что они продолжают жить, по инерции сопротивляясь продолжающейся для них войне. Ставя перед собой единственную цель — быть дольше. Любыми способами не сдать врагу свой город, свою квартиру, свою убогую комнату в коммуналке…

…Циферблат круглого будильника, стоящего на трельяже, показывает десять утра. Вылезаю из-под вороха постельного белья и одеял, которые я сгреб из всех мест с началом холодов и теперь укрываюсь ими на ночь с головой. Быстро ложусь на пол и отжимаюсь несколько раз, чтобы разогнать кровь.

Упираясь руками в пол, я рассматриваю покрытые коричневой краской старые доски и щели между ними. Внутри они давно сгнили и держат меня только благодаря толстому многолетнему слою краски, к которому слегка прилипают мои ладони.

«Хорошо, что не примерзают», — думаю я.

В такой позе можно разглядеть пылевые ошметки, едва колеблющиеся от движения воздуха под моей кроватью, вызванного моим учащенным дыханием и неторопливыми движениями.

Я представляю, как они распространяют бациллы, проникающие в мои легкие во время сна, пользуясь бессознательным состоянием организма, пытаются завоевать пространство для дальнейшего размножения уже в моем теле.

Иду в ванную комнату за тряпкой. Как обычно, бабки оставили свет включенным на ночь. Зачем вообще они трогают эти выключатели, если ничего не видят? Привычка? Или вводят врага в заблуждение? Враг — это я. Они хотят, чтобы я думал, что они здоровы и крепки. Пусть, я не возражаю.

Хорошо, что в квартире нет газа, а то бы мы все уже давно взлетели на воздух.

Не поражаюсь наведенному беспорядку. Сразу забываю про пыль под своей кроватью. Она уходит из моей памяти как незначительная помеха по сравнению с предстоящей мне уборкой Авгиевых конюшен.

Сегодня бабки уронили мою зубную пасту, и кто-то из них наступил на тюбик ногой. Серый линолеум вокруг приобрел еще один оттенок — пегий. Что они вытаптывали здесь? Танцевали? Чертовы хромоножки! Когда успели — ночью?

Зачем им зубная паста? У них зубы закончились в прошлом веке! Они об этом забыли. Старые маразматички. Наверно, им понравилось оставлять белые пятна, и они нашлепали их вплоть до своей комнаты. Я принялся отскребать присохшую сюр-мазню.

В ванной комнате не развернуться, и мне приходится стоять на карачках, держа свою задницу снаружи. Справа локоть упирается в стиральную машину. Слева — раковина, закрытая самодельным коробом из белого пластика с двумя дверцами. Когда-то это было круто. Наверно, еще мой отец придумал хранить там инструмент и порошок для стирки. Уже давно я боюсь туда заглядывать.

В последний раз, когда проржавели трубы, и вода залила подвал, снизу, как тараканы, прибежали сантехники. Иначе их было не разыскать. Под раковиной они нашли шведские ключи в коросте красной ржавчины, кучу коричневого хозяйственного мыла, которого уже давно нет в продаже, и покрытые зеленой плесенью куски булки. Ее было так много, что она образовала целую горку перед умывальником. Пока я ходил на кухню за мусорным ведром, остались только ключи. Бабки забрали остальное себе и куда-то рассовали. Наверно, это был их склад. Сколько их устроено по всей квартире?

Когда они еще могли лазить по стремянке, складировали его на антресоли. Теперь периодически во время уборки я нахожу хлеб в различных шкафчиках туалетной комнаты, коридоре и прихожей. Устроенные ими когда-то и потом забытые хранилища хлеба. Продолжая бороться за выживание, они считают его самым ценным продуктом и прячут везде, как стратегический запас.

Выгребаю заплесневелые куски из-под старой чугунной ванны. Пару лет назад я пригласил мастеров обновить эмаль внутри. С виду оказалось красиво, но через полгода краска стала облезать и ванная превратилась в шелудивый ковчег. Наверно, от трения костлявых старушечьих задниц. Бабки этого не замечают, а сам я хожу в баню.

Очистив пол, я принялся за раковину. Приходится соскабливать ежедневно появляющиеся в ней желтые пятна и красные точки. Если бы соседки были мужиками, я подумал, что они в нее мочатся.

Красные точки — от выпадающей из дрожащих рук помады. Это я знаю точно. Единственный предмет косметики, который они продолжают непрестанно покупать и который уже заполнил всю полочку слева от зеркала. Наверно, они забывают о своих запасах.

Никогда не думал, что у красного цвета есть столько оттенков. Уверен, что бабки не видят разницы и молодые продавщицы втирают им любую залежалую продукцию с надписью «красный». Зеркало я протираю каждый день. Оно остается чистым. Видимо, бабкам оно не очень помогает — их яркие, обрисованные красными баранками рты при нечастых встречах от неожиданности пугают меня и смешат одновременно.

Приведя ванную комнату в порядок, я открываю стиральную машину и вываливаю оттуда отжатое белье. Из экономии времени и денег я включаю ее на ночь. Выбрав из перекрученной кучи свои джинсы, несу остальное бабкам — пусть разбираются.

Громко стучу в их дверь и, открывая ее, торжественно говорю:

— С добрым утром, бабули!

В нос ударяет запах сырой затхлости и гнили, разбавленный кошачьей мочой. Его даже не может заморозить наполнивший комнату холод. Наверно, это феромоны старости. Кидаю отжатое белье на стул слева. Высушить его у них ума пока хватает.

Два белых сугроба с грязно желтыми оттенками возвышаются над кроватями вдоль левой стены, скрывая внутри своих хозяек. По их недовольному шевелению я понимаю, что бабки еще живы. Там, где прислонившись к сугробу свил гнездо из своего тела рыжий облезлый кот, спит Маша. На другой постели скрывается Саша. Им обеим под девяносто, а может и больше.

Так и есть. Они опять содрали с окна полиэтилен и открыли форточку. Наклеенный ими на стекло однажды в грозу белый крест в виде большой буквы «Х» отдает чем-то больничным. Словно в военном госпитале. Наверно, это их успокаивает.

«Держат оборону, — подумал я, — надо им вообще окно заколотить». Справа из стены торчат подряд шесть толстых гвоздей, к которым привязаны пустые птичьи клетки с открытыми дверцами и наполненными зерном кормушками. Все пернатые умерли неделю назад в один день, как только в результате аварии отключили отопление. Их окоченевшие трупики я выбросил в мусорный контейнер и не стал говорить об этом сестрам. Я продлил им радость бытия! Обе почти слепые, они еще несколько дней продолжали кормить своих пернатых, удивляясь отсутствию чириканья.

Теперь они каждый день ругаются. Саша считает, что птиц съел кот Мартын. А Маша, оправдывая своего любимца, говорит, что сестра не закрыла клетки, и канарейки улетели. Теперь та постоянно открывает форточку в надежде, что птицы вернутся. Быть может, только к весне?

Иногда мне кажется, что бабки не чувствуют холода потому, что уже мертвы и передвигаются по квартире призраками. Моего присутствия, а тем более участия в их жизни, они не замечают принципиально.

Ползают по квартире теперь только когда меня нет, — не хотят показывать свою беспомощность. Саша — держась за стену. Маша — поддерживая сестру. Так они следуют в туалет, на кухню, изредка на улицу. Сколько я помню, их всегда звали по именам. Это им больше подходит. Какие уж они бабы, если у них ни детей, ни мужиков нет. А сами беспомощные словно птенцы, брошенные своей кормилицей, жмущиеся друг к дружке от любого дуновения ветерка. Они родные сестры и живут одни.

Кажется, что их слепили вместе с домом как приложение — такие же обрюзгшие и неряшливые, как облупившиеся стены в туалете. Саша высокая и худая. Двигается, держась рукой за стену. Говорит, что ее все время шатает, с тех пор как сошла с военного катера, на котором воевала всю Отечественную. Она смеется над собой, перебирая руками вдоль стены, и говорит, что опять напилась. Космы ее седых волос похожи на дреды.

Впрочем, аналогичная прическа и у бабы Маши, только короче и светлее. Пряди просто торчат в стороны, словно когда-то поднялись от удивления и до сих пор не пришли в себя.

Обе они почти слепые, и в зеркало им смотреться не надо. Лица белые, словно долгое время, дезинфицируясь, лежали в хлорке. Растворив в ней свои брови, веснушки и все выражения лица, отражающие их внутренний мир. Оставив себе только одно — полного безучастия и отрешенности. Они даже ссорятся с такими невозмутимыми лицами.

Одетая наизнанку кофточка и разошедшаяся на юбке молния — обычное дело.

Маша мнит себя старшей. Она ниже ростом и полнее. Считает своим долгом ухаживать за младшей сестрой и заботиться о ней. Заглаживая тем самым свою вину. Говорит, что всю войну отсидела на комендантском пойке — служила кладовщицей и ждала сестру с моря.

Выцветшие оранжевые обои под клетками почти до пола покрыты коричнево-зеленым пометом. Белые мазки птичьего дерьма с прилипшим пухом выглядят художественными картинами абстракционистов. «Митьки» отдыхают.

На противоположной стене над кроватями висит персидский ковер с изображением арабских скакунов несущих на себе трех вооруженных джигитов и девушку в парандже. Он висит ровно посередине так, что у Саши, чья кровать стоит ближе к окну, над головой оказались горец с девушкой, скачущие на одной лошади. А у Маши — два преследующих всадника. И совершенно непонятно: сопровождают те скачущую впереди пару или преследуют с целью расправы. По этому поводу раньше у сестер всегда возникали споры.

Лежа на постели, глядя перед собой, Саша частенько жалеючи поглаживает изображение девушки и ее кавалера, за что получает втык от сестры, боящейся, что та ненароком протрет ковер.

Сама же предпочитает гладить своего рыжего облезлого кота. Мартыну больше шести лет. Когда-то он казался толстым и пушистым. Но теперь шерсть скаталась и клочьями слезает с него, оставляя голые проплешины бледно-синей кожи, через которую мехами выпячиваются ребра. Он давно не помышлял поживиться чирикающими в клетках птицами и, проходя под ними, только старался увернуться от падающего сверху дерьма.

Слева от входа в их комнату у стены на комоде стоят бронзовые часы. Наверно, это была самая дорогая вещь в квартире. Саша привезла их с войны. Я помню в детстве, когда часы не забывали заводить, они играли. С виду походили на Исаакиевский собор. В верхней балюстраде открывались две небольшие дверцы, и оттуда выезжали, а потом возвращались двенадцать апостолов.

Лет пять назад часы сломались, и сестры вызвали мастера, который ходил несколько дней, но починить часы так и не смог. Глубоко извинялся и даже заплатил неустойку.

Странная порядочность мастера скоро для меня прояснилась: как-то зайдя в комнату старух, я увидел, что Исаакиевский трансформировался в небольшую часовенку. Пропала балюстрада, а вместе с ней и все двенадцать апостолов. Видимо, кому-то они были нужнее. Сестры в своей слепоте подмены не заметили, а я не стал их расстраивать. Какая им разница? Часы все равно показывали время, которое они не видели, продолжал жить где-то там, в послевоенном коммунизме.

За комодом громоздится трехстворчатый лакированный шкаф с зеркалом в центре. За ненадобностью к нему вплотную стоит раздвижной стол, на котором расположилась швейная машинка «Зингер». Остов от нее стоит у противоположной стены под клетками. Раньше стол тоже стоял под клетками. На нем возвышаются стопка фарфоровых тарелок, нескольких толстых книг в кожаных переплетах, ряд статуэток и фронтовые фотографии Саши. Когда-то она часами просиживала у стола, пытаясь рассмотреть знакомые лица в потускневшем глянце желтых карточек. Теперь все это громоздилось на столе под толстым слоем пыли и птичьего помета.

Широкий подоконник единственного окна, словно песочница, уставлен разноцветными детскими ведерками. Из них едва выглядывают пожухлые остатки растений с ободранными скрюченными стволами. Словно стыдясь своего вида, пытаются зарыться обратно в потрескавшуюся землю, покрытую коричневыми трубочками свернувшихся, давно засохших листьев.

Между кроватью Саши и окном стоит этажерка. Ее очертания угадываются под накинутой поверх шторой, со временем выцветшей и превратившейся в кусок материи, собирающей пыль.

Раньше на этажерке стоял телевизор КВН с торчащими из него, словно руки, в которые ничего не дали, держателями наливной линзы. Лет десять назад на какой-то юбилей от главы администрации им принесли небольшой импортный телевизор, который теперь практически не выключается, если я об этом не позабочусь.

На телевизоре лежит салфетка, связанная Машей из кусочков материи. Эти кусочки им приносил сосед Кузьма. Его третья комната около туалета всегда закрыта. Он попадает в нее через окно. В войну воевал в партизанском отряде в Белоруссии и теперь ему нечем платить за свою комнату. Электричество отключили гораздо раньше, чем всем остальным. Чиновники никак не могут разобраться, чью кровь он проливал, и просят все новые и новые справки. А он крышует две соседние помойки, не допуская туда приезжих гастарбайтеров. Иногда у него даже случаются праздники, которые слышны через закрытую дверь: оттуда звучит музыка и женские голоса, но очень сиплые.

С тех пор, как он приколотил засов со своей стороны, с нами не видится. Я забыл, как он выглядит и, вынося мусор, с сомнением поглядываю на сидящего у гаражей обросшего старикашку: жилистого и невысокого, с козлиной бородкой, зорко смотрящего в сторону зеленых, наполненных до краев пухт.

Сейчас я уже не могу вспомнить, когда случились эти перемены: бабки ослепли, а Кузьма стал входить через окно. Все это происходило постепенно, в период построения демократического общества, начиная со смерти моей матери лет двадцать назад. Теперь я уже не помню, чья это квартира и как мы здесь очутились. Мать не рассказывала, а мне было неинтересно. Если откровенно, то мне это неинтересно и сейчас.

Кажется, что мы так будем жить вечно: передвигающаяся вдоль стен Саша, от ладоней которой, через протертые обои местами виднеется черный расплывчатый шрифт желтых революционных газет; заботящаяся о ней и Мартыне Маша; залезающий к себе домой через окно Кузьма; и я, тот, кто это все наблюдает и ничего не может изменить.

То, что соседи когда-то давно были для меня большими и могли указывать что хорошо, а что плохо, кажется смешным и неправдоподобным.

Вставая по утрам, я стучусь к бабкам в двери и говорю «доброе утро» совсем не потому, что оно таково. Слепота не дает им самим возможности определиться со временем, и частенько в белые ночи, под смешки обнимающейся молодежи, они прогуливаются под мостом Александра Невского, поддерживая друг друга. Медленно, пошатываясь, передвигаются по мощеным набережным Невы и приходят, усталые, утром, словно влюбленные, растратившие свой пыл. Заваливаются спать, будто их время перевернулось, как у полугодовалых младенцев.

Дверь в парадную оборудована новыми пружинами, и они могут открыть ее только вдвоем. Они это помнят и, когда находятся в ссоре, на улицу практически не выходят. Мир наступает быстро.

Они уже забыли, когда в последний раз прихорашиваясь, расчесывали друг дружке волосы. Их лица стали похожи на неоднократно закрашенную бордюрную лепку вдоль потолка, узоры которой теперь выделяются только мягкими тенями.

Никто не заботился о старушках. Участницами войны интересуются только комиссии по подготовке юбилейных праздников и выборов. Приходит время, и кто-то приносит приглашения, на которые бабки никогда не откликаются. Лишь на секунду их лица делаются светлее.

Чиновники уходят, продолжая ставить галочки в отчетах о бездарно проделанной работе, ожидая следующих установок сверху.

При мне бабки не встают. Они делают вид, что продолжают спать. Но старческое тело не подчиняется задуманным хитростям. Оно вздрагивает и нечаянно двигает под одеялом своими частями, выдавая жажду движений в онемевших конечностях.

Мне все равно. Захлопнув форточку и поправив полиэтилен на окне, закрепив его скотчем, я иду на кухню. С каждым годом я вижу соседок все реже, примечая их жизнь по грязной посуде на кухне, криво повешенным полотенцам, замызганной раковине и разбросанным фантикам от конфет «Старт», которые они тырят из моей вазочки.

Кухня очень, узкая и общие столы, размещенные справа, уже никем не делятся. Потому что здесь хозяин один я. До последнего момента старухи тайком друг от друга воровали мою кашу, оставляя всегда чуточку на дне. Мне приходится забывать ее по утрам на горячей конфорке, чтобы она остывала как можно медленнее, постепенно растворяя в себе кусок сливочного масла.

Однажды, когда я еще варил кашу для себя и не понимал, почему она так быстро заканчивается, случайно оставшись дома, наблюдал как они по очереди, делая вид, что идут в туалет, таясь друг от друга, успевали по несколько раз зачерпнуть ложкой содержимое кастрюли. И даже шатающаяся Саша, отставив в сторону крышку, наклоняясь навстречу ароматному пару, ни разу не промахнулась мимо рта, крепко зажав ложку в кулаке. На мой шутливый вопрос об исчезновении каши, они начинали ссориться, делая вид, что не знают, куда она пропала. Но, в конце концов, им надоел этот спектакль, и они объединили свои усилия против ненавистного соседа.

На прошлой неделе, когда я с очередной девчонкой остался в постели до обеда, наблюдал, как одна из них стоит на стреме. Это была шатающаяся Саша. Стоило мне выйти из комнаты и направится в туалет, она оттолкнулась от стены и повалилась в мою сторону с причитаниями о том, что снова напилась. Пришлось ее подхватить. Маша в это время стала делать вид, что пытается помыть ложку, именно ту, которой секунду назад черпала кашу. Меня это рассмешило, но я не подал вида, прислонил Сашу к стенке. Быть может, похищение каши теперь напоминает им фронтовую операцию?

Я чувствую, что моя каша не только питает их изнутри, но и объединяет духовно. Они снова становятся соратниками по борьбе. И продолжают жить в этом постепенно сужающемся для них пространстве. Пусть классовым врагом для них остаюсь я один — как-нибудь переживу.

У меня нет уборочных дней, и я навожу порядок каждое утро. Стоящий в углу холодильник теперь выключен за ненадобностью. Он напоминает мне о приходившей соцработнице, которая днем расставляла продукты в холодильнике фронтовичек, забирая с них деньги. А вечером бабки не могли найти их большую часть и ссорились, подозревая друг друга в нечистоплотности, косясь на меня. Наверно, приходящая женщина окончила школу фокусников.

Куда бабки девают свои большие пенсии, регулярно приносимые почтальоном, я не знаю. Возможно, тот тоже работал в цирке.

Они часто по телефону жалуются участковому на домового.

Пять минут, и вымытая большая алюминиевая кастрюля стоит на конфорке. Два стакана гречи и четыре стакана воды. Пока я вытираю шлепки вчерашней пшенки, оставленные вокруг плиты, и очищаю ложки, вода закипает. Пятнадцать минут помешиваний, чтобы не подгорела и набухшая каша готова принять ломоть масла. Каша остается на выключенной плите. Так оставшаяся вода выпарится окончательно.

Одевшись и выходя из квартиры, я слышу, как скрипят пружины на металлических каркасах бабкиных кроватей. Судя по всему, ароматный запах проник к ним под одеяло. С обонянием у них все в порядке, и операция по захвату вражеского питания начинает готовиться.

Возвращаюсь с полпути: чуть не забыл пополнить в своей комнате вазочку с конфетами. Доктора врут, что старым людям сладости противопоказаны.

Глава 10. Засада

Наши атаки продолжались, пока не начало темнеть. Вырулив на набережную, мой грузовик направился в сторону дома. Мне никогда не было так весело, как сейчас. Казалось, что я сегодня выполнил свою миссию до конца и за это был благодарен своему напарнику, точнее напарнице. Марго сидела рядом. Я видел по ее лицу, что она счастлива. Для нее не существовало прошлого и будущего. Переполняющая нас радость ограничивалась сейчас кабиной моего грузовика, надежно защищавшей от снующих по городу паразитов, хамов, толстяков и Шрэков.

Около подъезда стоял милицейский уазик. Старший сержант, обняв руль, приклонил к рулевому колесу свою голову в зачехленной от холодов, по всем рекомендациям устава шапке-ушанке.

«Нехорошее предчувствие отразилось внутри меня нервной дрожью».

Вот и расплата за веселый вечер, — подумал я, — слишком много смеялся и беду накликал.

Дверь в квартиру оказалась открытой. Беда пришла под видом трех сотрудников милиции. За этот день, как впрочем и за все остальные, столько произошло, что гадать причину нахождения здесь милиции было бесполезно, и я вошел внутрь. Марго оставалась на лестничной площадке.

— Пожаловал, голубчик! — обрадовался стоявший слева старший лейтенант, заходя мне за спину, отрезая путь к двери, — уже успел денежки потратить?

Обернувшись на него, я смолчал.

— Нечего оглядываться, — сказал он, — путь на волю отрезан. И далее обращаясь к своим коллегам: — ведите его в машину, в отделе разберемся.

Так я снова оказался второй раз за день в моем родном отделении, но уже не по своей воле. Двое сотрудников в штатском слегка подтолкнули меня к выходу. Я не сопротивлялся, но продолжал молчать, дабы чего-нибудь не напутать.

Тут я лицом к лицу столкнулся с Марго. Как ни в чем не бывало, передал ей ключи от квартиры. Улыбаясь, чтобы не вызвать беспокойство, кивнул в сторону своей комнаты, спокойно произнес:

— Я скоро вернусь, располагайся. Можешь приготовить легкий ужин.

Обе бабки, выглядывающие из своей комнаты, с удивлением уставились на уверенно входящую девушку. Милиционеры посторонились, и она прошла прямо в мои апартаменты, прикрыв за собой дверь.

— Может, ошмонаем его комнату? — спросил старший лейтенант.

— У него там такой бедлам, что до утра будем разгребать, — отозвался один в штатском, — лучше пусть сам расскажет, поехали.

Теперь вместо черных и гаишника-взяточника в обезьяннике оказался я. Пришлось вспомнить юность. Когда в последний раз я сидел в этом затхлом вонючем полумраке и глядел сквозь клетки сваренной из арматуры металлической двери.

Напротив, у окна, стоит знакомый деревянный стол, за которым я сидел в качестве потерпевшего сегодня утром. А теперь мне приходится виновато отводить взгляд от любопытствующих граждан, заглядывающих в дежурку. Ощущение не из приятных.

В глубине обезьянника у стены стоит лавка, на которой кто-то сопит. От него воняет мочой и водкой. Противно слушать сопения этого урода, но еще противней толкнуть его или обратиться со словами.

Я не имею понятия, за что меня сюда посадили, и соответственно не могу начать что-либо требовать или просить. Это совершенно разные вещи, и перепутать их нельзя. Для начала надо прояснить обстановку. Я продолжаю стоять вплотную к решетке, чтобы меньше чувствовать тошнотворный запах и не слышать омерзительного хрюканья за спиной. Так отверстия кажутся больше, и я почти на свободе.

Сам себе я напоминаю Анжелу Дэвис из школьного учебника истории — стоит только взяться руками за решетку. Но мне это противно. Меня неприятно передергивает от любого прикосновения к этой комнате. Кажется, что здесь все заразно и, приняв на себя пару бацилл, я останусь здесь навсегда или превращусь в постоянного посетителя.

В соседнем обезьяннике слышны пьяные женские всхлипы и причитания. Несвязная речь и периодические выкрики оттуда только раздражают милиционеров, и кто-то из них периодически бьет резиновой палкой по решетке, призывая к тишине. Телефон звонит не умолкая, и двое сотрудников, заполняющих протоколы, попеременно берут его, недовольно отвечая на задаваемые вопросы. Милиционеров много, все они чем-то озабочены. Кажется, что у них есть нечто общее — это серые бушлаты одного размера. На толстых они не могут застегнуться, худые в них выглядят пугалом.

Неожиданно появляется знакомая фуражка с высоченной тульей.

Я продолжаю молчать, но взгляд мой вопрошающе устремляется на знакомого Гардемарина.

Наконец, Илья Гаврилович посмотрел на меня и сделал удивленное лицо.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, но тут же осознал неуместность своей фразы, поскольку я ничего здесь не делал, а просто стоял.

В ответ я только улыбнулся. Мне показалось, что улыбка была кривой.

— Михалыч, — обратился он к помощнику дежурного, вихрастому деревенскому парню в форме сержанта, сидящему за столом, — за что Соколова задержали?

— Не знаю, — лениво отозвался тот и, подтянув к себе толстый журнал, стал его быстро перелистывать, изучая содержимое.

Через полминуты поднял голову:

— Бабки, его соседки, позвонили. Он деньги у них стырил, вчерашнюю пенсию!

— Опять эти бабки! — недовольно произнес участковый, — вот повезло-то мне с территорией. Сейчас доложусь руководству о заступлении и пойду на опорный пункт. По дороге загляну к бабусям — пенсию найду.

— А с этим что? — спросил сержант, кивая на меня головой.

Видимо, жалости в моих глазах было недостаточно.

Посмотрев на меня, Илья Гаврилович снова повернулся к помощнику дежурного:

— Как найду — позвоню!

Я понял, что это надолго. Ведь ему торопиться некуда. Я уже начал прикидывать, как участковый придет ко мне домой. Там увидит Марго. Зацепится с ней языком, расскажет, что я задержан. Потом будет лазить по бабкиным закромам. Правда, все их потайные места он знает, но уж слишком их много. Марго надоест эта тягомотина, и она уедет.

Но до конца мне расстроиться не дали. В дежурке появился Сашка.

— Привет Шмель, — тихо сказал я ему через решетку, — как поживаешь?

— Ты смотри, какая важная птица к нам попала сегодня! — искренне обрадовался он, — Что Собственная безопасность от тебя отказалась?

Сержант за столом навострил уши и убрал трубку от уха, прикрыв динамик ладонью.

— Бабки на него пожаловались, — заулыбался участковый, опять свои пенсии спрятали и забыли где. Пойду искать.

— Ааа, — слегка разочарованно протянул Шмелев, — ну тогда посиди, пока он ищет. А если не найдет — будешь показания давать по всем правилам. И за все остальное!

При этом он подмигнул мне, намекая на утреннюю сцену с долларами.

Я усмехнулся.

— Ну ладно, — примирительно произнес он. Согласишься послужить отечеству — будешь свободен!

— Только для этого и живу, — с ехидцей усмехнулся я, — вроде как утром уже послужил пару раз, что надо-то?

— Я же сегодня на заявках, ты знаешь! Еду на труп. Будешь понятым на осмотре?

«Вот этого только мне на сегодня не хватало», — подумал я, но оставаться в гадюшнике мне не хотелось вовсе, и я согласился.

Шмель взял ключ у помощника дежурного и отпер металлическую решетку.

— Запиши, что я его с собой забрал, — обратился он к сержанту.

— Понял, — ответил вихрастый и стал что-то записывать в журнал.

Тошнотворный смрад остался за моей спиной, и я с удовольствием глотнул свежий морозный воздух улицы. На душе стало светлее. Появилось желание скорее распутаться со всем этим и вернуться домой, где меня уже заждалась симпатичная девушка.

Раскрашенный милицейский козлик стоял у крыльца. Печка в нем не работала, и от дыхания пассажиров все окна постоянно запотевали, словно мы сидели в бане, а не промерзшей вибрирующей и дергающейся в разные стороны металлической банке. Водитель периодически смахивал влагу с лобового стекла тряпкой, лежащей у него на торпеде, другой рукой поддерживая руль.

Я и Шмель протирали боковые окна, которые тут же снова запотевали лишая нас возможности видеть что творится вокруг и заставляя надеяться только на яркую окраску машины и гражданское сознание остальных участников движения. Я сидел один на задних кожаных сиденьях посередине. Словно крылья, раскинув в стороны руки, обхватил металлические каркасы спинок передних сидений и казался себе заботливой соколиной мамашей укрывающей сидящих спереди птенцов в зимних серых бушлатах с пагонами.

Мне было страшно от творящегося вокруг невидимого движения автотранспорта, и только периодически включаемая перед перекрестками сирена приносила душе успокоение.

Квартира заявительницы находилась на первом этаже. Поставив водителя на всякий случай под окно, Шмелев вошел со мной в подъезд.

— Вдруг преступница вздумает сбежать, — сказал он мне назидательно, словно я был у него стажером.

— Если ты думаешь, что я вместо водителя буду прикрывать тебе спину, то ты ошибаешься, — в свою очередь предупредил я его серьезным тоном.

Он понял мою шутку и нажал на звонок.

В тот же момент дверь распахнулась, словно ее открыл дребезжащий звук.

Шмель не успел вынуть удостоверение, когда на него выпала из квартиры огромная тетка со сковородой в правой руке. Я порадовался, что стою вторым, иначе бы точно ее не удержал.

Высоченная баба весом не менее ста килограммов с причитаниями обняла Сашку, словно дальнего родственника, по которому скучала всю жизнь, покачивая атрибутом кухонной утвари рядом с его задницей.

— Ой, милитошечки-то вы мои! Да что же это такое случилось? — причитала она, продолжая держать Шмеля в своих объятиях.

Сашка стоял, словно вбитый в пол истукан, не рискуя шевельнуться. Я подумал, что, даже если бы она и хотела, вряд ли могла пролезть в окно, скрываясь с места преступления.

— Беда-то какая в дом пришла! Всю жизнь другим помогаю, а тут на тебе благодарность людская. Любимого своего! Не углядела. Чертова сковородка под руку попалась!

Причитая, она постепенно выпрямлялась, освобождала тело Шмелева и потрясая сковородкой перед его лицом.

Шмель побледнел. Демонстративно полез в карман бушлата и достал оттуда полиэтиленовый мешок. Раскрыл его, показывая женщине на необходимость положить в него сковородку. Исполнив просьбу, она взялась руками за голову и, слегка пошатываясь, направилась внутрь квартиры продолжая каяться:

— Ну что бы мне книжка какая умная под руку попалась или пульт от телевизора — нет же! Вроде и не готовила сегодня. Чего она мне понадобилась?

Шмель зашел внутрь за хозяйкой и положил мешок со сковородкой на стол, стоящий в центре комнаты в окружении четырех венских стульев. Я прошел за ним в гостиную небольшой двухкомнатной хрущевки. У дальней стены приютился стандартный сервант, уставленный сверху большим количеством грамот в деревянных рамках.

Слева располагалось большое трехстворчатое окно, наполовину прикрытое полупрозрачным тюлем, висящем на прищепках карниза. С другой стороны прищепки злорадно светились металлическими зубцами. Вырванное из их челюстей полотно лежало на полу, прикрывая темную бугристую матерчатую кучу.

— Вот он, мой голубок! — запричитала женщина, показывая на нее.

Приглядевшись, я подумал, что здесь точнее бы подошло определение «воробышек».

Маленький сухонький мужичек, одетый в замасленную телогрейку и синие затертые джинсы, скрючившись, лежал спиной к батарее, прикрепленной под окном. Белая тюль, словно фата вместо простыни для погребения, кутала его чередой воланов, оставляя открытой голову. Подложенные под правую щеку ладони создавали впечатление безмятежного сна. Рядом с поджатыми ногами в белых с грязной желтизной кедах, лежал злорадно отсвечивающий металлом зубастый большой шведский ключ.

— Ну что ж, надо вызывать судмедэксперта со следственной группой и труповозку, — спокойно сказал Шмелев — Когда это произошло?

— Да вот, полчаса назад, — уже более отчетливо произнесла женщина — Я сразу и позвонила, как почувствовала, что он не дышит. Соколик мой ненаглядный! Нужна мне была эта чертова батарея, текла себе да пусть текла. Попросила моего ласкового гаечку подтянуть — он у нас в доме сантехником работает. Что мне показалось, не так он делал. Я ему указывать, а он гордый у меня, отмахнуться хотел. Послал… ну сами знаете куда! Да что ж теперь делать? Я уж и туда готова теперь сходить несколько раз, лишь бы он живехонек был! Касатик мой! Как хорошо-то с тобой было…

Я подошел к серванту, чтобы прочитать, кто это здесь такой заслуженный. Оказалось, все грамоты выданы хозяйке, сотруднице собеса, за высокие показатели в работе.

— Да, — подумал я, — вот с такими образцовыми сотрудницами и наш Кузьма долгое время общался. Хорошо, что у них ничего тяжелого на столе под рукой не было. Не лазил бы теперь в окно!

…Женщина стояла около стола, прижав руки к груди и теребя в них цветастый передник. Периодически качала головой, словно что-то вспоминая. Ее взгляд был устремлен на лежащего мужа. Глаза были красные, хотя слез видно не было.

Шмель отошел в дальний угол комнаты, где рядом с диваном на тумбочке стоял похожий на слоновью голову старый телефон. Сев рядом и откинувшись на спинку, стал набирать номер дежурной части отделения милиции.

Я подошел ближе к женщине. Хотел что-то сказать утешительное, но не знал что, и дабы выразить ей свое сожаление стал так же смотреть на труп, разглядывая поочередно его кеды, брюки, фуфайку. Когда дело дошло до лица, мне показалось, что он даже похож на Кузьму, только без бороды. Возможно, является его дальним родственником, лет на тридцать моложе. Маленькое личико, остренький носик и подбородок предполагали щепетильность характера и занудство. Глаза были плотно закрыты. Зеленовато-бледное лицо хранило застывшее выражение холодной отрешенности. Густые черные брови ветвились, нависая над глазами, удаляя их еще глубже внутрь затемненных глазниц.

Неожиданно мне показалось, что плотно прижатые ресницы дрогнули, словно в ответ на мои пристальные разглядывания. Я посмотрел на женщину, надеясь, что она также это заметила. Но ее взгляд продолжал ласкать мужа, обнимая его всего целиком.

Я снова стал всматриваться в глаза покойника, стараясь не моргать, и через некоторое время вновь заметил дрожание его коротеньких ресниц. Тогда я подошел ближе и присев на корточки, согнулся, приблизив свое лицо к мужчине.

— Да, вызывайте следственную группу с судмедэкспертом, — говорил по телефону Шмелев, — и не забудьте прислать участкового. Я же не буду покойника караулить и труповозку ожидать! Она, как обычно, приедет часов через пять, а мне надо заявления принимать, видел, сколько в коридоре народу сидит…

Отпрянул я мгновенно — как только покойник, сощурившись, несколько раз поморгал, словно избавляясь от соринки в глазу, и снова смежил свои веки.

— Он живой, — шепотом сказал я, пятясь на карачках назад. Не отрывая взгляда от покойника, словно боясь подставить ему спину.

Мужик не шелохнулся.

Шмелев положил трубку и подошел ко мне, подозрительно заглядывая сверху в мое лицо с выражением вопроса — не свихнулся ли я?

Женщина слегка пригнулась, инстинктивно приняв борцовскую стойку, устремила взгляд на мужа.

— Он живой, — повторил я уже громче, но на всякий случай, поднявшись, сделал шаг назад к серванту.

Шмелев, наоборот, подошел ближе и пнул мужика своим зимним сапогом по кеду:

— Вставай коли живой, чего придуриваться! — произнес он, на всякий случай, придав голосу максимум требовательности.

Мужик открыл глаза, спокойно, не торопясь поднялся с пола, откинув белый тюль. Стал отряхивать свои брюки, глядя в пол.

Женщина с испугу шарахнулась в сторону выхода, но остановилась в проеме двери, развернулась и завопила:

— Как живой! Откуда живой? Да я тебя сейчас… Дай…, дай мешок! — закричала она Шмелеву.

И не дождавшись ответа, подскочила к столу и выхватила из мешка сковородку.

— Да я тебя сейчас за такую подлость черт рогатый… — закричала она, замахиваясь ею на своего мужа.

Шмель подскочил вовремя и снова попал в медвежьи объятия передовика собеса. Теперь она расплакалась навзрыд. Ее содрогания передавались Шмелю, и тот вибрировал под ее тяжестью, словно штангист, поднимающий над головой рекордный вес. Пытался что-то говорить.

Отряхнувшись, мужичонка как ни в чем не бывало поднял свой ключ, положил его, как ружье, на плечо и направился к выходу. Опустив голову и глядя в пол, он монотонно продвигался к двери, желая казаться спокойным и невозмутимым. В его сутулости, свисающей вниз, словно плеть, левой руке и размеренности шагов чувствовалась невосполнимая утрата чего-то душевного, когда-то поставившего человека на более высокую ступень развития.

Но именно эта неандертальская походка, с ключом в руке вместо дубины, выдавала его внутреннее звериное напряжение и готовность в любую секунду рвануться в сторону и скрыться с глаз.

Почувствовав это, мы, все находящиеся в комнате, разом умолкли и замерли, беззвучно провожая его взглядом и поворачиваясь по ходу его движения: жена, продолжающая обнимать сотрудника милиции; Шмель, выглядывающий из ее объятий; и я, стоящий у серванта, уставленного наградными рамками, не понимающий, что я вообще здесь делаю.

Звук захлопнувшейся входной двери словно расколдовал нас. Мы сели на стулья вокруг стола. И посмотрели друг на друга, словно только увиделись. Затем Шмель пересел на диван и стал дозваниваться в дежурную часть, отменяя вызов следственной группы.

Мне показалось, что моя роль в этом спектакле закончилась:

— Наверно, пойду? — негромко спросил я Шмелева.

— Давай, — ответил он, раздумывая над своими дальнейшими, служебными обязанностями.

Я вышел на лестницу и стал спускаться к выходу. Неожиданно чуть позади, справа, произошло непонятное движение. Я обернулся. Там находился вход в подвал. Небольшая обитая железом дверь была открыта. На пороге лицом ко мне сидел муж заявительницы. Поставив локти на колени, он поддерживал голову ладонями и, слегка покачиваясь, что-то бубнил себе под нос.

Я осторожно подошел ближе, чтобы слышать и, нагнувшись к нему, спросил:

— Что-нибудь случилось?

Подняв на меня свой взгляд с искрящимся в глазах слезинками, он заворожено произнес, словно пропел:

— Какие… слова!.. Такой доброй!.. она была!.. только в медовый месяц…

«Да, — подумал я — Возможно, для этого стоило на час прикинуться мертвым!»

Глава 11. Возвращение

Поскольку ключа у меня не было, пришлось позвонить.

Из-за открывшейся двери на меня пахнуло неожиданной свежестью и чем-то далеким. На пороге стояла Марго в розовом махровом халате моей матери. В квартире будто потеплело.

— Ничего, что я покопалась у тебя в шкафу? — застенчиво, извиняющимся тоном произнесла она, — я приняла душ, и мне надо было переодеться во что-нибудь домашнее.

— Дали горячую воду? — с удивлением спросил я.

Она подтверждающее пожала плечами улыбнувшись. Я подумал, что жизнь налаживается и может быть, скоро будет тепло.

Почувствовал, что под халатиком у нее только свежее душистое тело, и мое начинающее подниматься настроение еще сильнее приподнялось. Представив, как кучерявая материя будет медленно соскальзывать с ее плеч, давая возможность полюбоваться наготой, я почувствовал тесноту в брюках.

Мне показалось, что она специально поджидала меня в таком наряде, чтобы не было возможности избежать дальнейшего сближения наших душ и тел.

В комнате бабок, как обычно, было тихо, и я не удержался, чтобы не привлечь Марго к себе. В этом толстом халате она казалась мне слишком объемной, словно ароматная шаурма. Я обнял ее, прорываясь губами к нежной шее. Марго откинула голову назад и прижалась ко мне животом, охватив руками мою спину. Я слегка приподнял ее и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, прижал к дермантину входной двери.

Почувствовал, как ее правая нога охватила меня сзади и подтолкнула вперед. Полы халата разошлись, и я, опустив глаза, увидел маленький треугольник в горошек на том месте, что обычно пытаются закрыть трусики. Он походил на рисунок боди-арта, что вызвало у меня недоумение и резко отразилось на темпе активности. Я приложил к нему свою ладонь, ощутив влажный жар.

— Это что? — прошептал я ей на ухо.

Теперь пришла ее очередь веселиться. Она вздрогнула от прикосновения, но успела хихикнуть в ответ:

— Это же с-стринги, они держатся без резинок! Ты что, никогда таких не видел?

Мне захотелось выругаться вслух.

«Ох уж эти деревенские, — подумал я, — вечно они выкопают что-нибудь этакое кажущееся им верхом совершенства. Какого черта я должен следить за моделями женских трусов. И разбираться, как они держатся для того, чтобы быть, незаметнее?»

Но тут мысли мои были прерваны.

За дверью комнаты Кузьмы раздался сначала металлический щелчок, затем звон цепи и грохот падающего тела, сопровождаемый истошным воплем.

Вскрикнув, Марго со страху вскочила на меня, поджав ноги, и так повисла на моей шее, словно вокруг забегало семейство мышей. Мне ничего не оставалось, как поддержать ее за голени, прижав к себе.

Крики за дверью перешли в стоны и нецензурную брань.

Интонации знакомого голоса успокоили меня, и я поставил Марго на ноги. Подошел к запертой двери, прислушиваясь, спросил:

— Кузьма, это ты?

— Ну а кто же еще, твою мать? — со стоном произнес сосед — Ой, не могу, больно!

— Что случилось-то?

— Фашист ушел? — продолжал стонать он.

— Какой фашист? — не понял я.

— Ну, этот, в фуражке. Ой, не могу!

Я догадался, что речь идет о нашем участковом, который недавно был здесь. Высоко поднятую тулью его фуражки Кузьма сравнивал с гестаповской, и это меня всегда смешило.

— Гаврилыча нет, — ответил я — Он деньги бабкам нашел?

— Да нашел он деньги этим скрягам, нашел, черт бы его побрал и их заодно!

— А ты что там делаешь, может помочь что? — поинтересовался я.

— Сейчас отопру, — продолжил ныть Кузьма и, кряхтя, загремел засовом.

Я потянул дверь на себя. Вместе с вырвавшимся оттуда холодом, к моим ногам вывалилась верхняя половина Кузьмы с мохнатой головой, украшенной козлиной бородкой. Вторая половина его тела оставалась в комнате где снова раздалось металлическое лязганье.

— Помоги мне, — застонал Кузьма, — отцепи эту заразу!

Осторожно переступив через лежащего Кузьму, я прошел в комнату. То, что я увидел, могло рассмешить любого, если бы не трогающие за душу стоны бедолаги и постоянные упоминания всеобщей матери.

Его левая нога была крепко зажата металлическим капканом, от которого тянулась метровая цепь к облупившейся двухпудовой гире бывшей когда-то зеленого цвета.

— Ну что уставился, помоги быстрее, — злился он, — больно ведь такую-то мать!

Его остроконечное лицо недовольно морщилось, хаотично двигая всеми частями одновременно: носом, губами и бровями. Может быть, ему казалось, что так он выглядит грознее. Но это, наоборот, только смешило.

Поставив его ступню с капканом вертикально, я с двух сторон нажал на пружины. Дуги разошлись, освобождая ногу Кузьмы.

— Хорошо, ботинок фирменный, не подвел, — потирая ногу выше щиколотки, бубнил Кузьма, — настоящие мужики в таких ходят! За отечество радеют. Не то, что вы — только по углам жметесь, да аборты потом делаете. Ваша обувь бы — хрясь и нету!

— Ты на кого капкан-то ставил? — спросил я, словно не слышал всей его тирады, осматривая приспособление, — вроде медведи у тебя здесь не водятся!

— Хуже! — выпалил Кузьма, — Фашисты водятся! Сколько я их в войну ухлопал, а они все живут и меня душат. Жить не дают! Что им от меня надо? Это ты их спроси! С морозами у своих дагестанцев кантовался в подвале. Вот и решил проучить незваных гостей.

— Сам-то как угодил в него? — усмехнулся я, взвешивая на ладони толстенную цепь. Затем бросил ее на пол. Гирю я трогать не решился.

— Но-но, поосторожней с оружием, — забеспокоился Кузьма, — я его с собой таскаю с тех пор как добровольцем ушел из Сибири. Я же в нашем краю лучшим охотником слыл. Знаешь, сколько я фрицев этим капканом изловил? Одних языков штук пятьдесят будет! Так в рюкзаке его с фронта и принес. А под Вязьмой оно мне жизнь спасло. Видишь, вмятина на донышке? Решили, что я назад побегу. Ну и саданули в спину. Верно, кто-то из Смерша.

Теперь здесь пригодился! Фашисты расплодились, засели в своих жилконторах! По-русски калякают. Подлецы! Справка им, видите ли, нужна, комната им моя нужна в центре Питера. У меня адвокат есть в помощниках. Я ему долю даю за информацию, так он мне все рассказывает, что у вас творится!

— Вижу, вижу, — усмехнулся я, подумав, что против такой сотрудницы жилконторы, с которой я сегодня познакомился, вряд ли кто устоит, — на разведку сегодня явился?

— Если бы вы там не шебуршились, я не оступился! — обиженно отозвался Кузьма — Слышу звуки подозрительные, подошел к двери, когда вы там у входа, терлись как гусеницы, хотел посмотреть…

Я развеселился, представив случившееся в реальности.

— Что за баба, — спросил Кузьма, сидя на полу, — жена что ли?

Я вспомнил о Марго, которая продолжала стоять в коридоре, наблюдая происходящее. Она еще больше запахнулась в халат и, похоже, начала мерзнуть, но, через распахнутые двери, с любопытством рассматривала находившийся в комнате Кузьмы хлам.

Я тоже огляделся. Чего здесь только не было. Столики, стулья, картонные коробки громоздились друг на друге, словно баррикады. Рамы от картин, ведра, детские коляски и хозяйственные сумки, металлические тазы и глиняные статуэтки.

— Зачем тебе это? — спросил я Кузьму, кивая на все его хозяйство.

— Каждая вещь денег стоит! — улыбаясь моей недогадливости, назидательно произнес он, — мой юрист сказывал: фашисты придут мою хату описывать и каждой вещи цену должны назначить, как положено! Может, долг и спишется — пусть себе забирают! А комнату мне оставят!

— Хороший у тебя юрист, — сказал я и с огорчением посмотрел на Кузьму, но подумал, что мысли в его голове еще продолжают активно работать, хотя не в том направлении.

Кузьма поднялся на ноги. Он был мне по плечо, в зимнем сером пальто, расклешенном к низу и застегивающимся на женскую сторону. На поясе оно стягивалось перекрученной алюминиевой проволокой. Две большие перламутровые пуговицы скрепляли его в районе шее и груди. Между ними красовался яркий значок в виде большой остроконечной звезды. Что-то знакомое было в нем, и я протянул руку, чтобы рассмотреть поближе.

— Но-но, — тут же серьезно нахмурился Кузьма, закрывая значок ладонью и отгораживаясь от меня локтем той же руки. Он опустил голову вниз, как готовый к бою козел, так что кончик его бороды, нервно вздрагивая, закрыл верхнюю пуговицу, — не тебе вручалась, не тобою заслужена! Я понял, что это самое дорогое, что у него осталось в жизни.

Теперь Кузьма походил на того серьезного мужика, который следил за мусорными пухтами — я его узнал. Давно не чесанные длинные волосы веером расходись в стороны, словно постоянно раздувались ветром. Реденькая, но длинная бородка, «от японских самураев», топорщилась вперед, как только он хотел что-то произнести, предварительно разминая рот и шевеля губами.

Когда-то белые, с зелеными лампасами спортивные штаны, выступающие из-под пальто, походили на домашние кальсоны, стянутые внизу резинкой. Они едва доходили до черных голенищ гадов, принадлежавших раньше какому-то скинхеду. Толстая подошва ботинок и металлические кольца шнуровки явно нравились Кузьме, и он стоял, выставив ногу вперед, слегка подрагивая согнутой коленкой.

Вид его был жалок. Он походил на нелепый протест всему общепринятому. Но как только он упоминал фашистов, все его существо преображалось в нечто демоническое и целеустремленное. Казалось, что он прямо сейчас готов сорваться и, закружившись маленьким смерчем, растерзать и разбросать по сторонам весь сложившийся уклад существующих правил и обязанностей вместе с теми, кто заставляет их исполнять. Казалось, что эту ненависть к порядку он почерпнул, когда боролся с захватчиками во время войны, и сейчас благополучно продолжает начатое, приближая долгожданную победу.

В его комнате стоял колотун. Окно было едва прикрыто. Я подошел к нему и запер на задвижку. На полу и подоконнике лежали куски ледяной корки, слетевшие при открывании. Они не собирались таять, надеясь, что вновь окажутся в своей среде. Но их надежды не оправдались. Пришедшая с веником и совком Марго сгребла их в кучу, а затем отнесла в туалет, бросила в унитаз.

Кузьма проводил ее недовольным взглядом, словно она покусилась на его собственность. Затем вопросительно взглянул на меня.

Я вспомнил его недавний вопрос.

— Это королева Марго! — ответил я гордо и улыбнулся.

— Знавал я королевишен и покруче! — ответил Кузьма, — можете звать меня Кузьма Платоныч.

Марго прислонилась к дверному косяку и, улыбнувшись, кивнула. Поверх халата она накинула свою шубку, и теперь сходство с королевской особой усилилось.

Я впервые слышал отчество Кузьмы. А может, он его придумал на ходу для солидности.

— Значит, вы здесь смотрите? — продолжал он, словно это была не его комната, а наша.

Оглядевшись по сторонам, подтянул к себе рядом стоящее кресло. Сел в него и посмотрел на нас изучающим взглядом. Затем положил ногу на ногу.

Его кальсоны слегка задрались, обнажив над голенищами ботинок полоски белой кожи с редкими длинными штрихами черных волос.

— Что смотрим? — не понял я.

— Как что! Смотрите, как живут! — недовольно, произнес он и, видя в моих глазах недоумение, разъяснил: — Город-то у вас стал гаденький, — только расположен в устье реки. А так — ничего хорошего, впрочем, как и все другие.

Он многозначительно замолчал, собираясь с мыслями, затем продолжил:

— И все в нем делятся на тех, кто живет и тех, кто смотрит, как живут!

— А, — улыбнулся я и, решив дальше послушать излагаемую теорию руководителя помоек, сел рядом на стул — Ну да, смотрим.

Марго приютилась у меня на коленях.

Не помню, когда я в последний раз разговаривал с Кузьмой. Наверно, тогда еще жива была мать. Помню, он любил рассказывать разные сказки и басенки, сочиненные им самим. И, видимо, за прошедший период гонений, накопил их целую кучу.

Он словно король восседал в кресле, топорща реденькую бороденку, держась руками за подлокотники. Видя, что его слушают, он с напускной важностью продолжил:

— Те, кто живут, — это значит слуги народа, а те, кто смотрят — стало быть, народ, то бишь вы! Вы же никому не служите, так? А коль никому не служишь — служат вам. И лозунг такой имеется теперича: «Служа закону, служим народу»! Слыхивали?

Я вспомнил, что сидя в обезьяннике отделения милиции, выучил его наизусть, поскольку он висел на стене напротив. Но понять его сути так и не смог, и теперь мне, видимо, предстояла народная расшифровка ученой закавыки.

— А как же закону-то служить? — продолжал Кузьма — Значит, всюду закон применять. Настаивать на нем. То бишь стоять! Но если увеличить точность выражения моей мысли, то стоять на нем невозможно да и бессмысленно, потому что закон в вашем городе представляет собой не что-то фундаментальное, типа пьедестала или плиты могильной, а скорее нечто похожее на поганую скользкую змеюку, которую слуги ваши изловить хотят да и приспособить для своих нужд. Вот оно как!

Кто победнее, скачут вокруг нее, то за один конец цапанут, то за другой. Ну, а попробуй такую скользкую животину схватить! Изворачиваются как могут. По двое, по трое пытаются окружить ее. А она все выскальзывает. Те, кто покруче — с разными снастями да насадками подманивают. Бывают, заготовят целый арсенал всяких хитростей, простаков в погонах наймут — цап ее. А она как хла-бы-снет! Глядишь, ловчий и сидит уже через реку в «Крестах», напротив того места, где раньше-то кайфовал. И уже ничего ему не надо. Все у него теперь по расписанию. Ни о чем не надо заботиться, только как о собственном здоровье.

Говорил Кузьма слегка похохатывая, периодически причмокивая, показывая руками, как со змеюкой справлялись. Это выглядело очень весело, и мы с Марго его не прерывали.

— Ну, а коли изловчится кто — тогда беда! Будет по его милости, любой маломальский законишка или указюлька какая при каждом удобном случае шлепать всех своими щупальцами по мягким и другим местам. Ежели сотворишь что не к месту или неподобающее приличному гражданину, так не обессудь. Затянется гидра этакая на горле твоем и виснуть будет, пока дух не испустишь.

Говорил он смешно, сыпал прибаутками, но что-то грустное улавливалось в глубинной сути его рассказа. Кузьма сощурился и словно с издевкой посмотрев на нас продолжил:

— Ну, конечно, бывают непредвиденные обстоятельства, когда ну очень, надо сказать, заслуженный гражданин города вашего вдруг оказывается за решеткой, где томятся совсем не уважаемые люди. Вот народ тут радуется и даже на душе у него становится легче, что, мол, не только босяки от гидры этой страдают, а даже и те, кому она когда-то служила.

И тогда даже ушибленные места у побитого народа заживают быстрее и рубцуются незаметно нанесенные обиды. Гудит молва людская, что закон-то нынче — справедлив, раз и те, кто помазанником его был, сполна оплеух получают, да еще каких!

Но редко радость такая сваливается на заблудшее большинство. Часто и видеть-то невозможно, как наказание такое проходит. Все больше из печатных листков люд узнает, что такого-то заслуженного развенчали и на раздербанье закону бросили. А уж как на самом-то деле, народу невдомек. Потому как сроки на исправление разные: кто банку огурцов у соседа из чулана стибрил — езжай лес пилить года на два, а кто инхфистиций на мильон зарубежных денег прогулял — тому аж лет восемь, но, правда, с условием каким-то. Да где ж это видано, чтоб за инхфистиции, которых в руках никто из народа никогда не держал, сроки такие давать, да еще с условием!

Вот огурцы — это за дело. Каждый знает, что без него ни в будни, ни в праздники за стол не сядешь. Пришел к тебе гость — ты в погреб. А там окромя сдохшей крысы и нет ничего. Вот тут — то и гнев людской просыпается! Нехай подавится подлюка моими огурцами на лесоповале!

— Образно ты рассказываешь, Кузьма Платоныч, — обратился я к нему, — можно подумать, что ты здесь не живешь!

— Не живу! — гордо ответил он — Я нахожусь на нелегальном положении. Помнишь, как Ленин в шалаше скрывался? То-то же!

Я помнил, как об этом нам рассказывали в школе. Но вся изучаемая нами история вызывала у меня отторжение. Я никак не мог понять, почему столько великих людей боролись за светлое будущее, а мы продолжаем копаться в дерьме, и большинство стариков говорят, что вот раньше было лучше!

Я задал Кузьме этот вопрос. Он не замедлил с ответом:

— Образ жизни таковой в вашем городе сложился не вчера. Но мало кто знает историю всю, что за бесчинства происходили на его веку. Да и ни к чему вам это знать, поскольку те, что служат, постоянно что-то к истории дописывают или исправляют. Откорректируют какую малость, и тут же закон издадут. Что вот, мол, с такого времени считать историю вот такой. А все иное, что раньше излагалось — не помнить.

Этим законотворчеством Дума занимается. Вот они, конечно, служат. А поскольку являются народными избранниками, то некоторые из них мучаются совестью. Раньше-то они и не знали, в какую тему вписалися. А как стали там обживаться, так вот и появился стыд, как атавизм значит. Но с ним тоже можно жить. И редко кто оттуда добровольно возвращается.

— Ну ты, Кузьма, может, сам в депутаты собрался? — усмехнулся я. Организовал бы своих корешей по помойкам — они бы тебя выбрали!

— Выбрали бы, — ответил он, немного пожевав губами, словно пробовал на вкус будущую должность, только вот вам молодым хвастать, а мне старому — хрястать!

Царствует-то у вас на престоле молодец, можно сказать, по сравнению с прежними правителями, коих под руки водили, да с бумажки читали. Лихой заводила. Мочит врагов своих не только на поле бранном, а даже в местах срамных. Где увидит неверного, там и конец тому приходит. За порядком, значит, следит. Да не туда смотрит сокол! Все вдаль глядит, а надо бы под ноги.

Вот, к примеру, идет бабушка благородная, но старая, по заснеженному тротуару в самый что ни на есть дешевый магазин. А расположен он далече от глаз думских, чтоб атавизмы слуг не беспокоили. Где продукты уж и продуктами-то назвать нельзя, что собаки и те от их запахов шарахаются. «Народным» называется. Бац! На голову сосулька метровая с крыши нечищеной. Что с бабкой, сами знаете. А что с чинушами начинается, вам и невдомек! Вот молодец-то главный на того кто пониже так затопает да глазами зыркнет, что бежит тот без оглядки к своему подчиненному и еще сильнее топает ногами и глаза таращит. Ну, а тот уж готов всех испепелить ответственных за безобразие такое.

А если не одной бабушке сосулька упадет, а нескольким, да еще мальца какого зашибет слегка, тут и вся пресса наготове. То есть та, что показывает, как живут. Засигналит по всем каналам сосульки и ответственных ругать почем свет стоит. Зовут околоточных, чтоб те к ответственности негодников привлекли. Ну и, конечно же, всеми силами установят такого лопуха, который вместо того, чтоб сосульки сбивать, на жизнь засмотрелся. И в тюрягу его, чтоб иным неповадно было…

Складно Кузьма рассказывал. Что-то знакомое и родное было в звучании старых, забытых мной, интонаций его голоса, но мне хотелось остаться наедине с Марго.

— Где деньги-то нашли? — прервал я Кузьму.

— Какие деньги? — испугался он от неожиданности, но затем вспомнив, усмехнулся — Да у Шурки в мотне!

Погладил свою козлиную бородку сверху вниз, словно только что выпил вина и стирал с нее оставшиеся капли.

— Она их в карман юбки запихнула, а юбку одела на левую сторону, да еще и карманом наперед. Вот у нее детородный орган-то и появился. Ходила с ним по квартире, как трансвестит окаянный, пока фашист не пришел, да за него не ухватился… хи-хи!

Кузьма засмеялся тоненьким голоском. Ему хотелось еще поговорить, но мы слишком устали за этот день и направились к выходу.

— Спасибо тебе за тот случай, — тихо сказал он.

Я обернулся, не понимая о чем речь.

Видя мое недоумение, Кузьма уточнил:

— Ну, тогда, у «Авроры»!

— А…, — вспомнил я, — да чего уж там! Ты, главное, осторожней в следующий раз, а то перепугал матросиков.

Кузьма недовольно проводил нас за дверь и снова запер ее на засов изнутри.

— Это он о чем? — любопытно спросила Марго, когда мы оказались в моей комнате.

— Да так…, года два назад было, — ответил я, — Кузьма решил революцию сделать и все подговаривал матросов с «Авроры» залп произвести. Ну, те подумали, что это шпион какой, вызвали милицию. Та — психушку. Хорошо, врачи у него мой номер телефона нашли и мне позвонили. Я приехал, сказал, что он мой дед и крыша у него слегка прохудилась. Поверили — отдали.

Когда я снова его увижу и услышу его сказки? — подумал я.

Марго окончательно продрогла и только ждала момента, чтобы пойти ко мне. Я включил обогреватель, и вентилятор стал нагнетать в комнату теплый воздух.

Скинув шубу, Марго в халате, юркнула под одеяла и свернулась калачиком. Недовольно заскрипели железные пружины. Сложенный квадратик ее желтого платья, словно осколочек дневного солнца, висел на спинке стула около окошка.

Я не стал раздеваться. Сняв куртку и раскинув руки, лег на кровать, обняв ее вместе с хоронящейся внутри постельного белья королевой.

— Ты знаешь, у меня нет братьев, — шепнула Марго, вынув руку из-под одеяла и погладив меня по щеке, — просто мне негде было жить. Как ты считаешь, я ему изменила?

Я промолчал, думая, что часто между женщиной и мужчиной возникает спор, что можно считать изменой, а что нельзя. Большинство почему-то ассоциирует это определение с собственной обидой на партнера за поруганное доверие — секс с другим.

Считать изменой нарушение когда-то данного обещания? Ведь это всего лишь слово, которое может вырваться случайно в порыве неконтролируемой страсти или безумного влечения. Конечно, обидно, если ты затратил на партнера всю свою жизнь, лелеял, хранил верность, боголепно выполнял все его прихоти и желания, а он взял и ушел.

Задай себе вопрос, а нужно ли было ему все то, что ты дарил, в чем видел совершаемое благодеяние? Чувствовал ли он в этом необходимость? Видел ли чистоту и душевную бескорыстность твоих помыслов? Верил ли он тебе? Что значит само понятие «изменить»? Он совершил поступок, который от него не ожидали, но это не значит, что тот ему не свойственен.

Нельзя изменить кому-то, можно изменить только себе самому. Совершая действие наперекор своей совести, своему сознанию и сути. И это вполне может быть не секс. Это может быть поступок, фраза или даже слово. А возможно — молчание. Но если совершенное продолжает терзать память, не давая покоя, и скоблить по душе, значит, измена состоялась…

Но разве мог я все это рассказать Марго? Женщины живут совершенно в ином мире. Может быть, у них тоже на голову надет мешок с наркотическим газом? Скажи я ей об этом — она бы сразу назвала меня безответственным подонком. А может, оно так и есть.

От этих мыслей мне стало очень грустно, и я обнял Марго крепче, положив свою голову на слегка выглядывающее из-под одеяла ее плечо. От него шло ароматное тепло.

Мне захотелось поделиться с ней чем-то сокровенным, что не дает покоя моей душе:

— Ты знаешь, я часто вспоминаю слова моего однокашника погибшего в Чечне, — тихо сказал я. — Однажды, приехав в отпуск после ранения, он сказал, что поколение его деда имело огромную веру в светлое будущее. Но страны не имело. Родина существовала только в их мозгах.

Поколение его отца — разочарованное, неприкаянное, потеряло веру и так же не приобрело страны!

А мы взрослеем на разочарованиях и экспериментах. Но у нас есть наша страна, которую мы не знаем куда приложить.

Он добровольцем пошел служить в Чечню. Быть может, он искал там ответ на свой вопрос?

— Наверно, — грустно ответила Марго и, немного помолчав, продолжила наш диалог, — а я, думая о своей стране, почему-то всегда вспоминаю Монголию.

Мне было около десяти. Отца послали летом в командировку наладить геологическое оборудование. Он взял меня с собой. Мы стояли на перроне узловой станции недалеко от города Дархан, рядом с тепловозом, и ждали когда же за нами приедут. Все прибывшие пассажиры уже покинули вокзал. И отец от нечего делать разговорился с машинистом.

Я помню это как сейчас!

Кинув повод лошади на торчавший обломанный сук дерева, к ним неторопливо, раскачиваясь на коротких кривых ногах, подошел старый монгол. А может быть, просто так он выглядел в моем воображении. Космы его нечесаных длинных волос обрамляли коричневое шелушащееся, похожее на панцирь черепахи лицо. Он был с меня ростом. Плотно завернутый в шелковый халат с тремя пуговицами на стойке воротника, который стягивал морщинистое, выступающее складками, горло. Широкий кушак опоясывал его несколько раз. Сальные пятна на рукавах и груди, впитавшие вместе с жиром носимый ветром песок, топорщились коркой. На голове была шапочка, отороченная мехом, висящим сбоку пушистым хвостом неизвестного мне черного зверька. На ногах разрисованные, сшитые из войлока сапоги с загнутыми носами. Как я потом узнала — чтобы не тревожить священную землю. За плечом на кукане он держал десяток болтающихся выделанных шкур лисиц, хвосты которых пушились по земле.

Наверно, он пришел на вокзал с целью поменять свою добычу на что-то привезенное европейцами. Но граждане разъехались по своим делам, и ему ничего не оставалось, как смотреть на беседу моего отца с машинистом в замасленной фуфайке. Видимо, костюм отца подвиг его воображение на то, что тот является начальником. Дождавшись, когда машинист снова залезет в свою кабину, ткнул пальцем в грудь отцу, сказав:

— Компан дарга!

Отец кивнул, ничего не понимая. Произнесенные с гордостью и уважением слова произвели на него сильное впечатление, и он продолжал стоять. Последующие действия монгола поняла даже я. Он показывал на тепловоз, затем на висящих за спиной лисиц и пытался сделать обмен.

К тому времени я уже успела посмотреть фильм «Начальник Чукотки», и все движения монгола были понятны. Отец вертел головой, пытаясь объяснить, что он приехал в командировку.

Но тот не хотел слушать и непонятно почему становился все настойчивей. Он вернулся к лошади, достал еще пару куканов с лисами и бросил их на перрон. Образовалась меховая куча почти мне по пояс. Чуть позже принес все, что у него было.

По интонации речи можно было понять, что монгол не на шутку разозлился торгуясь. Периодически в его речи стали проскакивать русская матерщина. Позже я поняла, что мне это не показалось. Где-то я прочитала, что мат пошел от монголо-татар.

В самый разгар спора за нами приехал грузовик, из которого вышли геологи. Они подошли к отцу и, сходу поняв ситуацию, стали соглашаться, кивая головами. Дав понять монголу, что все нормально, собрали шкуры лис и бросили в кузов.

Монгол, недолго думая, полез в кабину тепловоза, откуда на него рыкнул машинист и стал выталкивать его вниз. Монгол, уцепившись за поручень, что-то кричал на своем языке, пытаясь достать из сапога плетку. В этот момент подошел его земляк, одетый в форму железнодорожника.

— Что случится? — спросил он, коверкая буквы.

Геологи не растерялись и попросили объяснить старику, что это теперь его тепловоз. Но поскольку ездить он не умеет, пусть сидит на лавочке и смотрит за ним.

Железнодорожник как мог, объяснил это старику, и тот успокоился. Повернулся к отцу, с благодарностью поклонился, протянув обе руки. Пожав их, отец обнял меня, и мы направились к грузовику. Трясясь в кузове машины, едущей по бездорожью степи, весело смеясь, мы наблюдали, как старик сел на лавочку, прямо напротив тепловоза и, улыбаясь, достал из-за пазухи завернутую в цветастый платок еду. Развернув его на лавочке, принялся есть. Вокруг него собралась небольшая толпа монгол, и он им что-то гордо объяснял, показывая плеткой на тепловоз. Машинист продолжал настраивать дизель.

Теперь каждый раз, думая о своей Родине, я представляю тот перрон далекого городишки. И наших граждан, которые, как тот старый монгол, сидят, довольные, на лавочке, собирая вокруг зевак, гордо показывая на стоячий тепловоз, рассказывая всем, что это наша страна, мы отдали за нее миллионы жизней, чтобы она расцветала.

А со временем тепловоз уходит, а с ним наши мечты и надежды, и мы понимаем, что наша Родина там, где мы бываем сыты и обогреты.

Но паровоз возвращается, и мы продолжаем, сидя на деревянной скамье, встречать и снова провожать свою Родину. Гордясь ею. Приглашая всех полюбоваться ее красотой, мощью, богатством. Показывая всем на нее пальцем и говоря, что это наша Отчизна. Мерзнем, мокнем и голодаем на перроне, переполненные национальной гордостью, и только из выходящих газет и программ телевизора узнаем, кого она забрала с собой на этот раз, в очередной комфортабельный рейс…

Вскоре я тоже забрался под одеяло и, постепенно согреваясь, как волшебник, вынимающий зайцев из цилиндра, стал вытягивать за уши одну вещь за другой, небрежно опуская их на стоящий рядом стул. Марго вылезла из рукавов своего халата, но вытаскивать его не стала.

Когда между нашими телами не осталось преград, мы занялись любовью. И чувствовали, как соседки за тонкими перегородками перестали дышать, замерев. Вокруг наступила тишина, словно вся страна прислушивалась к стонам Маргариты…

Ей нравилось, когда я называл ее Королевой Марго. Это ее заводило, и она начинала прижиматься ко мне своим маленьким телом, заставляя почувствовать ее желание и ненасытность. Быть может, ей казалось, что в моих объятьях она начинает выглядеть по-другому? Рост удлиняется, ноги становятся стройнее, упругость груди увеличивается? Она превращается в гламурную жительницу Питера.

…Практически всю ночь я не спал. Находясь в какой-то полудреме, открывая глаза на малейший шум. Укрывая Марго, гладил ее по волосам.

Под утро ей, видимо, приснился сон, где она снова летала над своими голубыми городами. Возможно, на этот раз ей удалось зацепиться за мансарду какого-то особняка или приземлиться на чей-то балкон.

Она что-то лепетала, произнося непонятные слова, шмыгала носом, дрыгала под одеялом своими стройными ножками, постепенно пододвигалась ко мне упругим голеньким задом. Я не стал будить ее, жалея. Приспустил плавки и прижался к ее холодящим ягодицам.

По конвульсивным жадным телодвижениям Марго, я понял, что она любит заниматься сексом просыпаясь. На грани реальности.

Когда ей продолжает сниться ее любимая голубая страна, которая заботится о ней, маленькой девочке — продолжательнице рода.

А здесь ее ждут горы нерешенных проблем и я — никому и ни во что не верящий подонок.

PS

Завтра наступит новый день. Что он принесет мне и Марго, моим бабкам и Кузьме, без которых я уже не вижу своей жизни?

Я буду снова ходить к матери на кладбище, варить кашу и ездить на своей автомашине по городу, зарабатывая деньги. Буду грустить, сидя на старом велосипеде.

Ждать, когда же те чиновники на своем звездолете улетят как можно дальше, чтобы я даже не смог вспомнить о них, пусть им будет там очень хорошо, и они никогда не вернутся назад…

Санкт-Петербург

Январь 2011 года

Рассказы

Ворона

Почему «Ворона» — он не знал. Хотя чувствовал в этом слове что-то особенное, непохожее на звучание других кличек. Быть может, странное сочетание букв, рождающих неожиданно рычащую твердость звуков и ясность произношения?

Просто Нина Матвеевна, добрая маленькая старушка — педагог, очень ласковая к интернатовским ребятам и постоянно их жалеющая, на самоподготовке обратила на него внимание:

— Мишенька, ну что ты съежился, как воробышек? Сделал домашнее задание — иди, проверю, и будешь свободен!

Рабочая тишина в комнате самоподготовки взорвалась звонким ребячьим смехом:

— Воробышек! — переливчато колокольчиками зазвенели голоса девочек.

— Воробышек — воробей! — дружно заголосили мальчики ломающимися, изредка срывающимися на фальцет, подростковыми баритонами.

Захихикали все разом, словно ждали чего-то подобного, чтобы ливнем эмоций разрядить духоту рабочей тишины, наполненной перелистыванием страниц, скрипом перьев и бубнящей зубрежкой.

— Воробьище! — подхватил Исаев Сашка из седьмого класса — Целый беркут сидит!

Сашка был похож на казаха. Маленький, круглолицый, узкоглазый — настоящий ребенок степей. Он любил читать про птиц — хищников.

— Да нет…, это этот…, которого вчера проходили на уроке! — боролся со своей памятью Вовка Соломонов, самый старший воспитанник интерната.

Ему было уже почти пятнадцать, и девочки не сводили с него глаз. Писаный красавец, с кучерявой белой шевелюрой и голубыми глазами, был законодателем модных поступков и детских проказ. Он чесал свою голову, повторяя:

— Ну как его…. такой черный!..

Вполне вероятно, Соломонов имел в виду что-то совершенно другое. Но неожиданно с задней парты в спину Михаила, точно выстрел, прозвучал и зажег в душе страх умышленно искаженный протяжный, похожий на звук игрушечной пищалки дребезжащий голосок:

— В-о-р-о-н-а!

Все притихли, внезапно почувствовав появившееся новое качество. Хотя само это слово еще не содержало каких-либо эмоциональных оттенков и было практически нейтральным по своему значению.

Михаил во время перечисления пород птиц пытался своей вялой, немного кривой, извиняющейся улыбкой, успокоить Нину Матвеевну, которая уже не рада была собственной неосторожности. Но при слове «ворона» он внутренне сжался и закрыл глаза. Словно попав в объятия этой черной нечисти, охватившей его крыльями, заслонившей свет.

— Только бы не это, — стал молиться он про себя, — только бы не это! Непонятно почему сразу возненавидев эту птицу, надеялся, что она потонет в общем гомоне перечислений других пернатых.

Наконец ему удалось пересилить свой страх, расслабиться и сбросить оцепенение. С надеждой расправил плечи и приподнялся со стула. Даже попытался смотреть на товарищей в надежде услышать другие предложения.

Но неожиданно наступившая гробовая тишина не оправдала его надежд, подведя черту.

Михаил остался стоять один. Возвышаясь над всеми, словно маяк, обводя взглядом товарищей, прижавшихся к партам, откуда потянулся тихий шелест голосов, сливаясь в единое шипение: «ворона, ворона, ворона…»

И вот теперь это слово уже стало носить окраску «непохожести», презираемой подростковой индивидуальности.

Ребята смотрели на него снизу вверх, продолжая выжимать Михаила из своих рядов, мысленно не давая сесть. Еще не осознавая того, отдавали его на растерзание общему слепому инстинкту стаи. Но чувствуя при этом, что на какой-то промежуток времени застраховали себя от аналогичных неприятностей.

— Правильно, Рыжий! — нарушая всеобщее напряжение, звонко закричал Исаев и выдал леща скрывающемуся на последней парте Витюне, — Не похож он на хищника!

Тот виновато улыбался, продолжая лежать головой на черной крашеной столешнице, прижав веснушчатое лицо к вырезанным на ней безобразным белым рожицам…

Нельзя сказать, что эта кличка пристала к Михаилу. Она практически не звучала вслух, но периодически он видел ее в глазах товарищей, а иногда, внезапно появляясь в палате, успевал расслышать окончание и увидеть оторопевшие лица присутствующих. Михаилу было двенадцать, но он был готов постоять за себя и наказать обидчика. Все это знали.

Как инфекции, в интернате вспыхивали эпидемии увлечений. Как правило, они шли от старшеклассников в лице Соломонова. Стоило ему вычитать что-либо интересное, тут же с друзьями насаждал это в коллективе.

Вдруг все начинали шифровать свою речь, добавляя к слогам частицы: си, са, су, се, со. Получалось вместо «я сейчас» что-то наподобие: «Ясе сейсу часе». Такое звучание речи навевало детям мысли о Японии или Китае.

Находились специалисты, овладевшие таким языком в совершенстве. Так, что воспитательницы и педагоги шарахались от иностранного звучания, подозревая в нем что-то вульгарное, не понимая о чем речь.

Закончилось все так же резко, как и началось. Все вернулись в родное лоно русского языка после того, как кто-то из воспитанников — полиглотов решил показать свои знания перед очередной комиссией из РОНО. От произнесенной им случайно получившейся нецензурной брани раскрыли рты даже товарищи. Дело было ясное.

Новую моду долго ждать не пришлось: все вдруг захотели стать йогами.

Целыми днями воспитанники интерната стояли на головах, пугая уборщиц, ночных нянечек и педагогов. Ходили по коридору с закатившимися глазами и вытянутыми вперед руками, предполагая в себе наличие лунатизма. Делали вид, что только ощупыванием могут узнать попавшегося им на пути человека. «Узнавание» прекратилось после того как один из йогов напоролся на молодящуюся заведующую Ирму Потаповну и попытался ее ощупать, начав с самой выпуклой части тела, куда уперлись его вытянутые руки.

Высшей степенью мастерства йоги считалось усыпление. Подопытного ставили спиной к стенке. Специалист просил его глубоко вздохнуть десять раз, а затем товарищи упирались в грудь стоящему ладонями и давили что есть мочи. Через несколько секунд парень начинал терять сознание, оседая вдоль стены. В этот момент все бросались его будить, шлепая по щекам.

Особенно любили давать пощечины засыпающим старшеклассникам. От этого все получали истинное удовольствие, заранее выстраиваясь в очередь. Поди потом разберись, кто и за что его бил: то ли чтобы разбудить, то ли по другой причине!

Последним заснувшим оказался Заслонов Серега. Он долго готовился к данной процедуре, откладывая ее, чтобы убедиться в безвредности последствий. Но когда все-таки решился и, погрузившись в сон, стал сползать по стене, послышался звонок на ужин, и все убежали, бросив бедолагу бороться со сном самостоятельно.

После еды, войдя в палату, Сергея обнаружили лежащим у стены. Разбудила его дежурная медсестра с большим трудом, после чего он до полуночи ходил шатаясь и плохо соображая.

Подростковая фантазия была неиссякаема.

Мазание зубной пастой спящих оказалось не интересным, и над ухом спящих стали переливать воду с целью увидеть утром описанные простыни.

Поскольку результат случался редко и только у малолеток, решили выдергивать матрас из-под храпящих. Так, чтобы жертва, просыпаясь, барахталась на металлической сетке.

Храпящие закончились быстро, и атакам стали, подвергаться все остальные.

Это занятие настолько увлекло подростков, что стали складываться квалификационные разряды. Чтобы продвинуться к более высокому, надо было оставить на железке воспитанника, наделенного, по общему мнению, более низким уровнем защиты.

Паша Матвеев по кличке Бобер был самой низшей категорией сложности. Толстый пятиклассник маленького роста, сутулый, со щекастым лицом, практически без шеи, да еще с выступающими из полуоткрытого рта двумя верхними резцами, идеально соответствовал своей кличке. К тому же любил поесть лишнего.

Бывало за ночь он оказывался на пружинах по пять-шесть раз, а утром при подведении итогов активно участвовал в присвоении разрядов. Отдавал предпочтение одним, настаивал на лишении классности других за неаккуратное обращение. Как неопровержимые доводы предоставляя на всеобщее обозрение свои синяки и ссадины.

Далее по квалификационной сетке шел литовец Андрис. Он имел привычку лежать с закрытыми глазами. Длинный и тощий как жердь, чтобы обратить на себя внимание, он запросто мог просунуть ногу через решетку металлической спинки своей кровати, достав голову соседа. Что частенько проделывал, вызывая смех окружающих.

Если кто из ночных охотников не успевал убежать, получал от него хороший пинок под зад и терял очередной разряд, возвращаясь к Бобру.

Затем квалификация повышалась на Николе Питерском. Никакого отношения к Санкт-Петербургу он не имел, но повадками старался походить на зэка из «Джентльменов удачи». Благо его лицо уже в этом возрасте гримировать было не надо — широкий шрам от подбородка до левой скулы с короткими поперечными штрихами от швов он носил с гордостью, как боевую отметину. Все воспитанники знали хранимую воспитателями тайну о том, что Николу с третьего этажа выбросил отчим, когда мать в очередной раз на неделю загуляла.

Засыпал он с полотенцем в руке, на конце которого был крепко затянут узел. Спал чутко. Не завидовали тому, кто попадался под руку проснувшемуся Николе Питерскому.

Далее шли восьмиклассники: Румянцев, Яворский и, наконец, девятиклассник Соломонов Вовка по кличке Соломон. Втроем они спали в отдельной маленькой палате, расположенной прямо напротив дежурки воспитателей, рядом с бытовой комнатой, где стоял титан с питьевой водой.

Они могли запираться на ключ изнутри. Соломон был самым старшим. Ходил с надменным видом. У него уже были свои интересы. Бродили слухи, что он изредка попивает спиртное с уличными беспризорниками и приходит под хмельком. Сбросить его было себе дороже, и практически невозможно.

Только один из воспитанников не пытался подняться по квалификационной сетке, но и сбросить себя никому не позволял. Это был Михаил по кличке Ворона. Виноват был его очень чуткий сон. Он мгновенно просыпался, стоило на него кому-то посмотреть. Этой тайны он не рассказывал, наделяя себя в глазах ребят экстрасенсорными способностями. Даже не успев взяться за концы матраса, нападавшие убеждались, что Михаил уже не спит. Операция проваливалась.

Стали перешептываться, что к его кличке надо бы добавить «Белая», поскольку он совсем не такой, как все.

Желание сбросить Михаила усиливалось еще и потому, что сам он в ночном беспределе не участвовал. Друзья постоянно приглашали его в ночные атаки и, получив отказ, в полночь с жаждой мести появлялись у его кровати.

Желающих выдернуть матрас из-под Вороны становилось все больше. В ход пошли графики ночных дежурств и распределение ролей, но Михаил всегда просыпался вовремя.

Сначала его забавляла беспомощность товарищей. Потом стало не до смеха. Чувствуя недосыпание, стал плохо вставать по утрам, дремал на уроках, хотелось отдохнуть от постоянного ночного бдения.

Наконец решил сдаться — матрас с полу поднимал под всеобщее веселье, пляски и хлопанье в ладоши.

— Нехорошо отрываться от коллектива, — поучал Исаев, улыбаясь щербатым ртом и еще более суживая свои раскосые глаза.

— Ворона на железке! — визжал от удовольствия Витюня, обегая все палаты и сообщая новость.

Михаил понимал радость ребят. Они словно охотники выследили и наконец поймали ловкого зверя. Сам радовался вместе с ними. Несмотря на эту первую победу, больше Михаила никто скинуть не пытался, и он перестал просыпаться по ночам.

Конечно, мальчишеский азарт подмывал и его сходить на охоту. Получить высшую квалификацию «скидывальщика». Бывало, вечером он представлял себя подкрадывающимся к очередной жертве, мирно посапывающей с зажатым в руке полотенцем. Скрипнет случайно не запертая дверь. Он почувствует в руках жесткие углы матраса. Один мощный рывок, и грузное тело старшеклассника под всеобщее ликование проминает скрипучие железные пружины. Утром при всех Соломон разведет руками и скажет, что последняя инстанция пройдена — он повержен, и теперь равных Михаилу нет.

Но это были всего лишь мечты, и Михаил понимал, что они никогда не сбудутся по одной простой причине: ему было просто жаль ребят, вырванных из сновидений и оказавшихся на полу или на холодных царапающих голое тело пружинах. Он не собирался поднимать свой авторитет за счет их синяков и обид. Поэтому продолжал молча наблюдать общее соревнование и фантазировать…

Была обычная ночь. Михаил проснулся от очередного топота в коридоре. Подумал, что кто-то опять заработал себе разряд.

На ужин было фирменное столовое блюдо — селедка с пюре — и в горле першило. Немного поворочавшись, решил сходить в туалет, а потом попить воды из титана. Дефилировать в трусах считалось неприличным, поскольку за дежуркой воспитателей уже начиналась девичья половина интерната. Михаил обернул вокруг бедер полотенце и направился в самый конец коридора, а затем в бытовую комнату. Налив кружку воды, Михаил стал пить и в этот момент услышал за стенкой знакомый звук падающего тела и странное отсутствие топота убегающих ног.

Это была комната старшеклассников. В надежде увидеть героев, прокравшихся в эту недоступную спальню, он толкнул дверь. Та оказалась незапертой. В тусклом свете, проникающем из коридора, он разглядел три пустые кровати и свалившееся на пол грузное тело Соломона. В комнате стоял жуткий запах перегара и несвежей еды.

Михаил прикрыл дверь и поспешил к себе. Подгоняла ночная прохлада.

Неожиданно из первой палаты, расположенной в самом конце коридора, выскочили Румянцев с Яворским. Они приглушенно хохотали над чем-то. Встретив спешащего к себе Михаила, оторопели:

— Ворона, ты что здесь делаешь? — на бегу спросил Яворский — Скинуть кого успел или за нами следишь?

Румянцев хлестнул Михаила полотенцем. После чего оба припустили к своей палате.

— Что надо, то и успел! — крикнул им вслед Михаил, сорвал свое полотенце с бедер и попытался им оттянуть обидчиков.

Но дверь за старшеклассниками с шумом захлопнулась и закрылась на ключ.

Пробежав еще несколько шагов, Михаил понял, что не успеет, и повернул назад.

В этот момент из дежурной комнаты на шум вышла Ирма Потаповна. Вид у нее был сонный. Сложенный на голове пук волос из шиньона слегка сполз на бок. Глядя по сторонам, она на ходу застегивала короткий жакет с глубоким вырезом, из которого, словно забродившая сметана, неравномерно топорщилось белое кружевное жабо.

Неожиданно столкнувшись нос к носу с идущим от палаты старшеклассников Михаилом, державшим полотенце в руке, была немало удивлена.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Ходил пить воду, — как ни в чем не бывало, ответил тот.

— С таким грохотом?

Воспитательница изобразила на своем лице недоверие.

Михаил пожал плечами и, обернув полотенце вокруг бедер, пошел к себе.

Краем глаза он заметил, как Ирма Потаповна направилась в палату старшеклассников и дернула за ручку. Но дверь была закрыта на ключ. Затем направилась в первую палату на другой конец коридора, откуда продолжали звучать короткие смешки.

Через некоторое время она зашла в палату к Михаилу, и включила свет. Подняв подбородок так, чтобы очки не препятствовали взгляду, она стала высматривать, кто еще не спит, подходя по очереди к койкам воспитанников и наклоняясь над ними словно воркующая заботливая мамаша.

На Михаила она не взглянула, хотя он чувствовал, что постоянно находится в поле ее зрения.

— Погасите, пожалуйста, свет, — сказал он, — все ребята уже давно спят.

— А вот я в этом не уверена, — надменно улыбнулась заведующая.

Она еще что-то хотела добавить, но поперхнулась и снова улыбнувшись, теперь уже своим внутренним мыслям, погасила свет, добавив:

— Прошу прощения.

Такого еще не случалось, — подумал Михаил, — чтобы она извинилась! Это неспроста.

Но через минуту уже забылся сном.

Утро было хмурое. Стояла осень. И хотя дождей не было, предрассветные туманы заботливо протирали от пыли все горизонтальные поверхности, брошенные на улице без присмотра, оставляя мокрый след от невидимой, пересыщенной влагой тряпки. Деревянные лавки, качели, открытые беседки недовольно пучились, набухая от этой влажной уборки.

Все шло по расписанию: подъем, зарядка, утренняя линейка.… Но когда все уже собрались одеваться в столовую на завтрак, заведующая попросила мальчиков собраться в коридоре напротив комнаты дежурной. Воспитанники послушно образовали кружок, в центр которого вошла Ирма Потаповна.

Михаил сразу вспомнил ее ночные извинения и подумал: сейчас что-то будет!

— Дорогие воспитанники, — начала заведующая, чем дала всем понять, что это надолго.

Все знали последствия ее ласковых обращений.

— Не первый год мы живем и работаем, вместе учимся, — ласково продолжала она — Между нами было и хорошее, и плохое. Вас наказывали и хвалили.

Среди ребят пробежал смешок, усиливаясь к периферии.

— Но самое худшее, — сделала акцент Ирма Потаповна, — это когда какой-нибудь наглец исподтишка мешает жить здоровому коллективу. Не знаю, быть может, он всех вас застращал или нашел иной способ воздействия, заставляющий молчать?

Я очень долго выясняла, кто же это постоянно терроризирует наш коллектив: мажет пастой спящих, льет воду над ухом ребятишек, сбрасывает воспитанников с коек, вытворяет другие низкие поступки…

Смешки стали редкими, но громкими. Ученики шепотом высказывали свои догадки и хохотали над ними.

— Я буду краткой, чтобы вас не задерживать, — продолжала она — Вчера я поймала, наконец, его на месте преступления. Как сегодня оказалось, он успел за ночь сбросить нескольких воспитанников на пол! Но попался мне прямо в руки тепленький, даже не успев повязать полотенце.

Ее речь была настолько торжественна, что казалось, будто она собирается кому-то вручить орден. Грудь под белым жабо вздымалась в начале каждого предложения, словно она запевала очередной куплет песни. Пела его плавно, при этом в упор, глядя на Михаила. Это видели все, кто стоял ближе, и ждали какого-то подвоха.

По рядам собравшихся школьников пошел гул нетерпеливости — началось массовое перешептывание. В животах начинало урчать — все хотели кушать.

Михаил смотрел в отсвечивающие стекла очков заведующей и думал, почему она так не любит его? Что он сделал ей плохого, что она в своем воображении представила его закоренелым негодяем и сейчас всем об этом расскажет? В драки не встревал, мебель не портил, окна не бил. А ведь так иногда хотелось выделиться среди ребят, проявить героизм…

— Тебя! — кто-то шепнул сзади и неожиданно слегка толкнул его вперед.

Михаил очнулся от своих мыслей и тут же испугался, что прослушал что-то важное.

— Иди сюда, Михаил, на середину, чтобы тебя все видели, — очень ласково сказала она, протягивая руку и осторожно, двумя пальцами, словно боясь испачкаться, взяла Михаила за отворот рубахи, выводя в центр.

Теперь тон ее сменился:

— Вот наглец, который будоражит весь коллектив! — начала она обличительную речь.

Сквозь очки блеснули искорки гнева, в уголках рта белой полоской выступила слюна, терпеливо ждущая своего появления и теперь пытающаяся склеить перекошенные двигающиеся губы.

— Во-ро-на? — удивленно зашелестело по рядам воспитанников.

— Вот так Ворона, вот так дал! Я же говорил, что это беркут! — засмеялся Исаев.

Его дружно поддержали смехом все ребята.

— Экстремист, — с серьезным видом уточнил Соломонов, сложив руки на груди, приняв позу Наполеона. Его неприятно мутило после вчерашней пьянки, а еще зудел ударенный при падении локоть. Поэтому речь была столь короткой. Иначе бы одним словом он не ограничился.

Это заметили стоящие рядом и прыснули в ладошку.

— Наконец-то! — сказал Румянцев, шагнув вперед, наклонив голову на бок, делая вид, что заглядывает Михаилу в глаза — А то мы и не догадывались, кто это нас терроризирует! Ан вот это кто!

В задних рядах воспитанников начался открытый хохот. Те, кто стояли ближе, еле сдерживались.

Ирма Потаповна не могла понять, чем вызван такой смех, но решила для себя, что это выражение детской нервозной радости. Она не была уверена в правоте своих слов, но в то, что любой интернатовский ребенок проказит, она не сомневалась. А дабы эти проказы не перешли в серьезное правонарушение, решила, что поступает правильно, устроив наглядное бичевание Михаила, пусть даже не совсем виновного. Зато это послужит хорошей профилактикой для остальных.

— Ну что? Теперь тебе не отвертеться! — продолжила она — Что скажешь ребятам в свое оправдание? Скажешь, что шел из туалета?

— Да, я шел из туалета… точнее… на ужин была селедка… — Михаил решил объяснить все по порядку.

Но всеобщий хохот ребят прервал его и он замолчал.

— Селедка! Сам как селедка! Селедка в туалете! Ловил селедку в туалете на ужин… — детская фантазия развивалась мгновенно.

— Тебе не стыдно? — возмутилась воспитательница — Ты ночью вот так же был от меня, как сейчас! Даже полотенце у тебя от бега свалилось.

— Ничего оно не свалилось, я его сам снял… — продолжил оправдываться Михаил.

— Бобер, скажи, сколько раз он тебя сбрасывал? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Руки у него коротки, чтобы меня сбросить, — важно ответил тот, стоя в первом ряду и самодовольно усмехнулся, выставив напоказ два своих огромных белых резца.

Все засмеялись.

— Чем он тебя запугал? — спросила заведующая, будучи уверенной, что Михаил вполне мог незаслуженно обидеть Павлика.

— Обещал завтрак отобрать! — выкрикнул кто-то из ребят.

Снова грянул смех.

— Ну, раз Павел боится сказать, может среди остальных найдутся смелые воспитанники? — обратилась она к ребятам.

— Да не сбрасывал он меня! — снова возмутился Бобер и с издевкой добавил. — Он, наверно, литовца скинул!

— Пусть бы только попробовал! — возмутился Андрис, пробираясь ближе к центру, — Я бы ему пинка отвесил!

— Питерский, вся надежда на тебя! — громко сказал Соломонов. Его веселила ситуация, и от этого голове стало немного легче, но во рту чувствовался дискомфорт, и он мечтал выпить чаю.

— Да, да, да! — отозвался Николай басом откуда-то сзади. — После дождичка в четверг…

— Неужели вы все трусы и никто нам ничего не расскажет? — снова возмутилась заведующая.

— Ворона нас потом всех заклюет! — прозвучал искаженный писклявый голос присевшего на корточки за стоящими воспитанниками, Витюни.

Но все его узнали, и снова громко рассмеялись.

К воротам интерната подъехал автобус, чтобы везти всех на завтрак, и несколько раз призывно посигналил. Девочки решили, что их данные разборки не касаются, и стали постепенно покидать корпус.

Только одна из них не уходила. Это была Наташа Осиновская. Она единственная все это время совершенно не смеялась. Стоя позади заведующей, в упор смотрела на Михаила. Словно хотела проникнуть в него и очутиться вместе с ним в одном теле. Придать ему сил, поддержать. Ей было безразлично, скидывал он кого или нет. Просто она чувствовала, что он самый хороший парень и должен продержаться еще чуть-чуть. Ведь осталось совсем немного — никто не посмеет лишить воспитанников завтрака.

Михаил тоже чувствовал ее взгляд сбоку, но не мог поднять головы. Ему казалось, что Наташа не поверит его взгляду, все, что он хочет ей сказать, только еще больше увеличит образующуюся между ними пропасть.

Прозвенел звонок, приглашающий воспитанников ехать на завтрак. Увидев, как девочки занимают места в автобусе, ребята, прячась за спинами друзей, стали выкрикивать революционные лозунги:

— Долой экспроприаторов! Вся власть советам! Землю крестьянам! Хлеба! Кушать хотим! Дайте еды!

Ирма Потаповна в бешенстве обвела всех взглядом:

— Раз так, то вы отсюда никуда не уйдете, — закричала она, — и останетесь голодными пока не скажете, кого кроме Матвеева этот негодяй сбросил еще!

— Да он меня совсем не…, — начал было Павел.

— Прекрати скулить Бобер! — совершенно не сдерживаясь закричала на него воспитательница.

Учащиеся оторопели — наступила тишина. Еще никто из педагогов не называл воспитанников по кличкам.

И тут после нескольких секунд паузы воспитанники словно сорвались с цепи. Будто заведующая этой кличкой откупорила дверцу, за которой много лет копилась обида и недовольство подростков.

Детский ор накрыл ее с головой.

— Жрать давай! Забастовка! Умираем, но не сдаемся!

— Молчать! — завизжала воспитательница, краснея от гнева. Казалось, что ее пунцовое лицо сейчас взорвется, окрасив все вокруг алым.

Михаил стоял в центре и не знал что делать. Он чувствовал себя виноватым, что не мог доказать воспитательнице свою непричастность. И вот теперь из-за него останутся голодными друзья.

Ирма Потаповна подняла руку к лицу, поправляя очки, словно защищаясь от направленных на нее полных ненависти взглядов подростков.

— Негодяи, трусы, мерзавцы! — закричала она, — из таких как вы вырастают предатели!

Ее очки прыгали на носу. Она в упор уставилась на Витюню — любимчика, последнюю свою надежду и опору. Но тот протискивался подальше от центра, прячась за спины товарищей.

Кто-то затянул песню:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

И ее дружно подхватили со всех сторон.

Яворский с Румянцевым выскочили в центр и стали дирижировать, размахивая руками.

— Я сам скажу! — тихо произнес Михаил.

И неожиданно все притихли. Наступила пауза ожидания. Дирижеры опустили руки и повернулись к Михаилу. Песня оборвалась на полуслове. Воспитанники с удивлением уставились на своего товарища. Всем стало интересно.

— Кого же? — мгновенно успокоившись, словно утопающий, схватившись за соломинку, спросила заведующая.

Михаил медленно обвел взглядом окружающих ребят.

— Вот его! — Он указал пальцем на Соломонова Володю, и его глаза заискрились охотничьим азартом, а затем, обернувшись назад, посмотрел на Наташу и, встретившись взглядом, почувствовал, что все это время она была вместе с ним, переживая клевету и насмешки ребят. И никакой пропасти нет вовсе, а есть чувство неведомой ранее близости и понимания.

— Кого, кого? — Соломонов сделал шаг вперед и навис над Михаилом — Ну ты, Ворона, повтори, что сказал!

Ощущение гадливости во рту у него мгновенно прошло.

— Я сбросил Соломона! — громко сказал Михаил и выпрямился во весь рост, высоко подняв голову, готовый получить удар в лицо. Но вместо этого он ощутил в руках матерчатые уголки матраса и мысленно изо всех сил рванул их на себя, увидев, как что-то мерзкое и беспомощное осталось барахтаться на голых пружинах.

В наступившей паузе тихо, почти в унисон, неуверенно прозвучали слова Румянцева и Яворского:

— Да, мы видели это, точно… сегодня ночью!

И, резко обернувшись, Соломонов внимательно посмотрел на них, точно что-то припоминая. А затем вдруг обмяк, словно из него вынули стержень, на котором держалось тело, и, больше ничего не сказав, стал расталкивая ребят пробираться к вешалке в коридоре, где висела его куртка, чтобы идти в автобус.

— Ура Вороне! — раздался чей-то неуверенный, едва слышный клич.

И мгновенно со всех сторон на стоящую в центре воспитательницу, Михаила и двух старшеклассников обрушилась лавина всеобщей радости и восторга:

— Ура — Вороне — охотнику! Ворона — герой! Ворона сбросил Соломона! Он — лучший!

Все эти многочисленные возгласы неожиданно перешли в безудержное веселье. Ребята хохотали и хлопали друг друга по плечам и спинам. Все потонуло в смехе. Не успевшие выйти на улицу девочки тоже засмеялись, зараженные всеобщим возбуждением. Хохот звучал со всех сторон, оглушая и отражаясь от каждого еще более безудержным ликованием.

И только Ирма Потаповна не знала что делать. Она чувствовала в речи Михаила подвох — посягнуть на Соломона было невозможно! И ее накрашенный рот то растягивался в беспомощной улыбке то, кривясь, сжимался в подозрительном недоумении, вытягивая вперед сморщенные губы. Она смотрела на хохочущих ребят и ждала, пытаясь уловить тайный смысл происходящего. Но только открытый веселый добродушный ребячий смех летел ей в лицо!

Прощение

Распорядок в интернате ценился превыше всего.

Это было небольшое одноэтажное здание барачного типа, покрашенное в темно-зеленый цвет. Почти под весеннюю листву. Но частые сильные дожди промыли на стенах узорчатые серые дорожки, придавая ему вид военного замаскированного объекта. Периодически он таковым и являлся, когда сдерживал осаду местных пацанов. Те приходили к забору вместе со своими девушками, в присутствии которых вызывали на поединки интернатовских.

— Эй, русский, — кричали они, — бокс играй?

И громко хохотали, когда, задержавшийся на площадке воспитанник стремглав бежал к дверям здания.

Русские ребятишки ходили строем, не отставая: строем в автобус, строем в столовую, строем в школу.

Драться им было нельзя. Это запрещали родители. Запрещали учителя и педагоги. И даже русский консул однажды приехал лишь только для того, чтобы предупредить:

— Если кто будет драться с монгольскими мальчиками или местными русскими, немедленно с родителями будет выдворен в Союз в двадцать четыре часа!

«Местными русскими» называли потомков бежавшей от советской власти и осевшей здесь в степях Монголии банды атамана Семенова. Они не любили как монгол, так и советских ребятишек, всячески пытаясь стравить их между собой.

В интернате учились дети советских специалистов, приехавших помогать братской Монголии. Они возводили предприятия, разведывали полезные ископаемые в маленьких поселках и экспедициях, а школа находилась здесь в городе Дархан. Поэтому дети встречались с родителями только на выходных.

Виталик жил здесь уже второй год. Все летние каникулы он с геологами, подчиненными отца, лазил по сопкам, помогал водителям, доставляющим воду на буровые, ловил рыбу в местных холодных ручьях. Поскольку других детей в поселке не было, приходилось общаться с взрослыми.

И сегодня, проснувшись утром в интернате, Виталик подумал:

— Как быстро летит время! Я уже в пятом классе! Кажется, совсем недавно школьники со всех концов необъятной степи собрались, чтобы начать очередную рабочую неделю, а уже пятница, и завтра опять родители будут встречать меня в аэропорту Эрдэнэта.

Был обычный будничный день: подъем, завтрак, школа, обед, самоподготовка….

Нынче зима была особенно дождливой. Снег лежал пористый, словно пенопласт. Идти по нему было невозможно. Стоило сделать несколько шагов, и он налипал на обувь огромными наростами. Приходилось топать ногами. Поэтому воспитатели держались подальше от марширующей колонны школьников, дабы не быть обрызганными.

Самым любимым развлечением в эту пору был настольный теннис. Играть хотели все сразу. Но стол был один. К нему допускались только те, у кого имелась ракетка. А чтобы в развлечении смогло принять участие как можно больше народу, игра шла по кругу. Отбил — бежишь дальше. Встаешь в очередь на другую сторону стола. Промазал — вылетаешь. Отдаешь ракетку следующему.

Комната была небольшая, поэтому дверь, чтобы не мешала, держали закрытой. От беготни, прыжков и криков становилось жарко. Обстановка накалялась так, что мальчишки бегали обнаженными по пояс. Девочки такого темпа не выдерживали и выбывали на первичной стадии игры. После чего стоя вдоль стен, имели полное право без стеснения разглядывать начинающие рельефиться тела будущих мужчин. Пот с разгоряченных тел капал прямо на пол — из-за чего игроки частенько поскальзывались и падали. Выбывшие жались к стенам, чтобы не дай бог помешать играющим.

В этот раз Виталику повезло. Он остался один на один со старшеклассником. Конечно же, проиграть было не обидно. Но появился шанс стать победителем, получить несгораемое очко, восторженные взгляды товарищей и, конечно же, узнает ОНА!

Та, о которой он все последнее время неотступно думал.

Точнее, не о ней, а о том, что она думает о нем, о его поступках, его словах. Ему казалось, что он находится в облаке ее внимания, и каждая мысль становится известна ей.

Это Вера Коротоножкина. Девятиклассница с фигурой русалки. С длинной челкой и хитрыми узкими глазками, взгляд которых, словно копье, пронзал Виталия насквозь, превращая в насаженную на булавку бабочку — не давая двинуться с места или вымолвить слово. Она неплохо играла в теннис, но сейчас стояла в углу комнаты, глядя, как Виталик парирует один мяч за другим.

Неожиданно отворилась дверь и вошла заведующая. Роза Иосифовна была примером элегантности не только в интернате, но и в школе, где она преподавала старшеклассникам эстетику. Все девчонки, подражая ей, ходили, переминаясь с ноги на ногу, достигая этим максимального раскачивания юбочки. Но как ей удавалось при этом выпячивать грудь и оттопыривать зад, никто понять не мог. Это вызывало у мальчиков нездоровый интерес, и они мечтали столкнуться с ней в темном коридоре, когда внезапно в интернате отключится свет, а потом рассказать всем об упругости ее округлостей.

Заведующая, как всегда, была в ярко-малиновом костюме. Хотя ей было давно за сорок, она не боялась выставлять напоказ голые коленки стройных ног, отчеркнутые короткой юбкой. Волосы были седые, а может крашеные. Никто не знал. Лицо с узким подбородком и острым курносым носиком походило на лисье и таило в себе что-то хищное. Тонкие губы были всегда готовы растянуться в коварной улыбке, ощерив редкие, но ровные зубы.

Высокие тонкие каблуки не мешали ей бесшумно подкрадываться и появляться в самые неподходящие для ребят моменты. Все спокойно вздыхали лишь после того, как видели ее в окно покидающей территорию интерната.

Неожиданное появление Розы Иосифовны редко приносило что-либо приятное. Белый теннисный шарик, отбитый Виталиком, ударился ей в грудь и беззвучно по ткани скатился под стол, где тихонько запрыгал подальше в угол.

— Так, так, — сказала она.

Что не предвещало ничего хорошего, и болельщики сильнее вжались в стены. Но, видимо, это относилось к Виталику, на которого она смотрела в упор, и осознав это, остальные воспитанники слегка расслабились.

— Ты не мог бы отдать мне пластилин? — после некоторой паузы спросила она.

— Какой пластилин? — не понимая, о чем речь, спросил Виталик и опустил ракетку, собираясь с мыслями.

— Который ты взял вон из того шкафа! — кивнула она головой в дальний угол, где стоял маленький узкий шкафчик с внутренним замком. И улыбнулась с надменной уверенностью. При этом уголки рта смотрели вниз, придавая лицу самурайскую решительность, словно ее правота сильна и непоколебима.

Игра была остановлена. Все поняли, что это надолго.

— Я ничего не брал из этого шкафа, — возразил Виталий, — тем более, что он у вас постоянно заперт!

— А я точно знаю, что ты брал пластилин, и даже могу сказать когда!

— И когда? — автоматически спросил Виталий.

— Вчера вечером после ужина! — выпалила заведующая, — когда все смотрели телевизор!

Она наклонила голову, заглядывая через теннисный стол Виталию в глаза, словно вворачивая в них свой пронзительный взор. Но кроме недоумения ничего там не увидела, что ее очень разозлило.

Виталий не мог осмыслить происходящее. Он все еще надеялся, что это очередная шутка ребят, поскольку Роза Иосифовна никогда не шутила.

К открытой двери подошло еще несколько воспитанников, желающих поиграть в теннис или посмотреть на игру. Но так как в дверях стояла заведующая, все сгрудились за ней, прислушиваясь к разговору.

— Не вспомнил? — повысив голос, снова обратилась она к Виталию.

Виталик мучительно старался припомнить, где и с кем он был вчера вечером…

— Молчишь? Значит, вспомнил! — удовлетворенно заметила заведующая.

— Да не брал я ваш пластилин, зачем он мне нужен! — взмолился Виталий.

Дело оборачивалось плохо. Никто из ребят больше не проронил ни звука. Все смотрели то на Виталика, то на заведующую. Поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.

— Значит, нужен, раз взял! — с железной логикой обратилась она к воспитанникам, обведя всех железным взглядом, требующим поддержки.

Виталий тоже посмотрел на друзей. Их было много. Во время игры пришло много девочек, и сейчас их яркие бантики особенно бросались в глаза. По его голому торсу прошел озноб. Было стыдно так стоять без одежды, да еще при всех слушать необоснованные обвинения. Хотелось уйти отсюда, но проход загораживала заведующая и толпа интересующихся. Кровь прилила к лицу, сдавила горло.

— Вот! Покраснел! — не замедлила проявить свою наблюдательность Роза Иосифовна. — Самому стыдно за свою ложь? Мы тебя все прощаем, чего не бывает! Да нам и пластилин-то вовсе не нужен. Да, дети? Нам нужна честность воспитанников, друзей, товарищей. Их принципиальность! Признайся…

— Я не брал никакого пластилина, — глухим, но твердым голосом сказал Виталий и опустил глаза, ожидая взрыва, который не заставил себя ждать.

— Нет, ты взгляд не опускай, — вспылила заведующая, — ты посмотри ребятам в глаза! Пусть они узнают своего товарища, пусть видят твой позор! Ребята, вы только посмотрите, кто среди вас живет! Он вместе с вами ест, спит, учится…

Дети с любопытством смотрели на эту сцену и жалели своего товарища, не думая о том, крал он или нет. Каждый из них знал, что может оказаться на его месте независимо от совершенного поступка.

— Я тебе сейчас назову мальчика, который видел, как ты взял пластилин, — с гордой назидательностью произнесла Роза Иосифовна.

Виталий стоял, молча глядя на деревянный пол. Весь стертый от резиновых подошв ребят, бегавших вокруг стола. Старая краска осталась только в трещинах и ямках. Каким-то непонятным чувством Виталий знал, что в то время, когда все глядят на него, Вера Коротоножкина, только она одна, смотрит на этот пол вместе с ним. И скользя вдоль оставшихся углублений и канавок, их взгляды встречаются где-то посередине комнаты. Боясь соприкоснуться и не найти того, что ожидалось так давно. Казалось таким желанным и естественным, а теперь настороженно смотрят друг на друга.

— Витюня! — позвала Роза Иосифовна, — подойди сюда!

Щипцами своего длинного маникюра, вытащила из ватаги ребятишек перепуганного рыжего мальчугана, шестиклассника с голубыми бегающими глазками — любимчика воспитателей.

— Я же тебя еще предупреждал, чтобы ты не трогал, а то попадет, — плаксиво, в нос лепетал тот, — но ты не слушал, ковырял отверткой, а потом снизу поддел и шкаф открылся!

Виталий не выдержал. Он вдруг осознал, что это не розыгрыш, на который надеялся до сих пор, и который оставлял маленькую светлую щелку во мраке глухого непонимания. И теперь эта щелка закрылась, погрузив его в темноту. Лишив последней надежды. Недоумение, жалость, обида вскипели в нем.

— Почему вы верите ему? — закричал он куда-то вверх, надеясь, что навернувшиеся слезы, затуманившие взгляд, вернуться обратно, — Почему вы мне не верите?

И так, с поднятым вверх лицом, изо всех сил стараясь не расплескать ни одной капли слез, утопивших его глаза, дабы никто не догадался, что он плачет, всхлипывая и расталкивая ребят, бросился по коридору в свою палату. Упал на кровать, громко зарыдал. Стыд, унижение, бесправие соединились вместе, заполнив весь мир, вылились в злость. Он ненавидел взрослых за их лживость, наигранную доброту и безответственность. Воспитанников — за молчаливое предательство. Монголию — за то, что заставляет родителей пресмыкаться. А их детям не позволяет отстаивать свою честь.

Это новое чувство, которое он раньше никогда не испытывал, в какой-то момент накрыло все вокруг: оставшихся в России школьных друзей, брата, родителей в поселке и даже Веру Коротоножкину. Он ненавидел всех! И неожиданно почувствовал как они стали удаляться, теряя свою значимость, словно уходя в туман его памяти.

Внезапно ощутив это, Виталий ужаснулся, что ушедшее может никогда больше не вернуться, если он сам вот сейчас прямо здесь, уткнувшись в соленую мокрую подушку, не возвратит их обратно. Мысленно не протянет им руку, не вернет в свое сердце. Испугавшись, он стал думать только о них, о том, что было близко его сердцу, о чем он давно скучал, что любил и боялся потерять.

Так, не открывая глаз, он уснул и проспал ужин. Никто его не будил. Виталик не помнил, что ему снилось, но неожиданно в сон ворвался аромат ее духов. Словно он водил в жмурки на цветущей поляне, и Вера Коротоножкина была где-то рядом. Надо было только, вытянув руки, схватить ее, а потом сдернуть повязку. Он открыл глаза и прямо перед своим лицом на подушке увидел маленького медвежонка. От него пахло ею.

Друзья по палате расстилали соседние кровати и укладывались ко сну во всезнающем молчании, таившем скрытую детскую зависть.

Утром в субботу Виталий ходил бледный, как приведение. Учителя отправили его к врачу. Но он вернулся в интернат и стал собирать вещи.

Роза Иосифовна не сказала ему ни слова.

После окончания занятий пришел автобус и повез детей в аэропорт. Заправленный кукурузник готов был взлететь и везти их к родителям.

Виталик прислонился головой к иллюминатору и закрыл глаза. Самолет делал посадки — школьники выходили.

Он посмотрел вокруг лишь после того, как в салоне кроме него остались две девочки из самого дальнего поселения. Они болтали между собой про то, что Виталик совсем не виноват. Что Витюня перепутал его с Маратом, от которого позже получил под глаз фонарь.

Лететь оставалось не больше получаса. Виталий знал всех пилотов, с которыми летал уже давно каждые выходные. Почему-то место второго пилота в этот раз было свободно. Виталий подошел к открытой двери кабины спросить — почему?

— Привет Виталет! — перекрикивая шум моторов, улыбнулся командир корабля. — Залезай в кресло, штурманом будешь! Куда летим?

Виталий онемел от неожиданной радости. Он быстро вскарабкался на сиденье и пристегнулся ремнями. Положив руки на рогатину штурвала, крикнул:

— В Эрдэнэт!

И это загадочное слово, прозвучавшее как магическое заклинание, перечеркнуло собой тряску, шум, вибрацию двигателя и воздушные ямы. Словно подчиняясь ему, самолет стал плавно набирать высоту. Солнечные лучи крошили облака на кусочки и, опуская их к земле, освобождали небо от белых сугробов, пока не расчистили все пространство вокруг самолета. Справа из кожаного крепления выглядывала ручка пистолета. Виталий потянул за нее, вытащив настоящую ракетницу. Боек у нее был спущен. Он прицелился в сидящую на стекле большую муху, с красноватым брюшком, которое напомнило платье Розы Иосифовны, и нажал на курок.

— Бабах! — громко крикнул летчик и засмеялся, увидев, как вздрогнул Виталик.

И вдруг они увидели, что муха действительно сорвалась со стекла и стала падать. Это вызвало такой восторг, что оба зашлись от смеха. Пилот хлопал Виталия по плечу и, не в силах сказать слово, тыкал пальцем в стекло, слыша в ответ детское икание. Издаваемые ими звуки еще больше смешили, и они все сильнее заливались хохотом в заоблачном поднебесье.

Девчонки повыскакивали со своих мест и недоуменно смотрели на них через открытую дверь кабины. С завистью, пытаясь увидеть в глазах хохочущих причину такого бурного веселья, но видели там отражение голубого ясного неба как безоблачное прощение всему.

Все нормально, да? Ну и хорошо!

Прошли те времена, когда Рая могла оказывать сопротивление людскому потоку, как и все более беспокоящей полноте. Женщиной она была невысокой, поэтому казалось, что теперь ее рост продолжается вширь. Килограммы увеличивались пропорционально частоте взвешивания.

Периодически заглядывая в магазины, искала весы со шкалой более широкого диапазона чем те, что пылились под шкафом. Она не расспрашивала продавцов. Если не было возможности взять их в руки, ждала у прилавка, пытаясь незаметно заглянуть на стеклянное окошечко со стрелкой. Ее хитрость не оставалась незамеченной, вызывая улыбки покупателей и продавцов. Молча отходила, переживая очередное разочарование…

Ура! На этот раз расчет оказался точен. Двери открылись прямо перед ней. Но радость прошла, как только она увидела, что в этом блестящем новизной трамвайчике нижняя ступенька выше обычного. Раздумывать было некогда, а отступать некуда. Она со всей силы подняла правую ногу, почувствовав, как подол черной шерстяной юбки заскрипел о капрон колготок. Мышцы напряглись до предела, и, казалось, судорога вот-вот сведет пах. Но сапог ударился тупым носком о железный кант и стал беспомощно опускаться.

Толпа рванула. Раиса вытянула вперед руки.

Левый кулак с зажатым ремешком сумочки, уперся в грязную резину верхней ступени. На секунду это поддержало. Кричать было бесполезно. Вперед уже лезли чьи-то портфели и полиэтиленовые мешки. Злосчастная нога уперлась коленом в острый металлический угол подножки. Кто-то задел ее шапку, и та сползла на глаза. Темнота окутала мир. Теряя последние силы, проваливаясь в тартарары, она почувствовала, что ее правая ладонь оперлась о что-то теплое и упругое. Инстинктивно ухватилась и потянулась вперед к единственному спасению.

Нежданная сила ухватила ее одновременно за кисть второй руки и втянула прямо в салон трамвая. Ворвавшийся народ прижал Раю к стеклянной кабине водителя. Руки освободились и она, быстро поправив шапку, взглянув на своего спасителя.

Тут же ахнула! Жар кипятком ошпарил все ее тело сверху вниз, насквозь пропитав липким потом нижнее белье. Она узнала бы его из миллионов. Та же шапка и фуфайка, брюки и тельняшка.

Глядя на Раю в упор, он дружески подмигнул и заговорщически улыбнулся:

— Все нормально, да? Ну и хорошо!

Эта фраза сидела в каждой клеточке Раиного тела, в каждом органе чувств. Она ощущала нутром каждый звук этой пронзившей ее сознание фразы.

Но вместе с тем, пришло спасительное понимание — мужчина ее не запомнил. Теперь, при дневном свете, он показался ей даже каким-то беспомощным. Спрашивая, он боязливо смотрел по сторонам, словно ожидая нападения.

Не дождавшись ответа, повернулся к двери и стал помогать пассажирам подниматься в салон, аккуратно поддерживая за руки.

Входящие удивлялись, но от помощи не отказывались. Поблагодарив, проходили вглубь вагона и оттуда уже подозрительно осматривали незнакомца, смущаясь его подмигиваний и странной заботы, звучащей в вопросе:

— Все нормально, да? Ну и хорошо!

Параллельно он успевал разговаривать с рядом стоящим пожилым мужчиной профессорского вида в очках с большими диоптриями.

— Кем же вы работаете, — серьезно спрашивал тот, поправляя очки.

— Вожу трамвай! Тоже… только ночью, конечно, все работают и мне надо тоже! Здесь помогаю и учусь. Смотрю вот и запоминаю. Видите, в кабине сколько ручек? Много! Столько не надо! Не-на-до.

— Везде есть свои издержки, — поддержал профессор.

— Ночью проще, народу меньше и машин нет, цена та же! — подмигнул он и улыбнулся немного криво. — Все нормально, да? Ну и хорошо!

Трамвай остановился, и Рая увидела, как он опять принялся помогать людям, осторожно поддерживая и провожая в салон приятельским подмигиванием и любимой фразой.

Всем входившим казалось странным, что из набитого народом трамвая никто не выходит через переднюю дверь. Но, проходя в салон, с опаской и недоверием поглядывали на помогавшего им мужчину. Продолжали протискиваться вглубь, в надежде выйти через другие двери.

Раиса отвернулась к окну, продолжая стоять у водительской кабины.

…Тот летний поздний вечер был тих, словно обессилен суетой прошедшего дня. Выйдя из дома подруги, Раиса выдохнула спертость очередных сплетен, дыма и чужих проблем. Торопиться не хотелось. До дома была одна остановка. Транспорта не было. Пришлось идти пешком.

Неожиданно в одинокой тишине ее слух уловил усиливающийся топот. Затем к этому звук добавилось регулярное шарканье и постукивание чем-то твердым. Первое желание было быстрее уйти, но любопытство взяло верх. Ждать пришлось недолго. Из подворотни выскочил, как ей показалось, подросток в шапке-ушанке и фуфайке. Издали он был похож на почтальона Печкина из Простоквашино, державшего между ног палку и вприпрыжку, немного боком, скачущего на ней по тротуару. Завидев Раю, он свернул к ней.

Ничего подобного она не видела с детства. Хотела улыбнуться воспоминаниям, но тут ее охватил ужас. Смесь отвращения и страха завладели ее волей, сковали разум. Мысли остановились, не зная, в какую сторону им двигаться: к ней приближался не подросток, а взрослый мужчина, давно небритый, с нависшими на глаза мохнатыми бровями. Он периодически криво улыбался почти беззубым ртом, а потом вытягивал губы в трубочку и, высовывая кончик языка, пыхтел, мотая головой, разбрызгивая слюни. Казалось, он совершает какой-то древний обряд. Первобытное топтание, пристукивание палкой об асфальт и сопение несло в себе колдовское заклинание, вызывающее у Раисы немой дикий страх. В довершение к этому, приблизившись, он заговорщически улыбнулся и, подмигнув, выпалил:

— Все нормально, да? Ну и хорошо!

Раиса замерла в ужасе.

Садись, подвезу! — продолжил он. И не ожидая ответа, засмеялся, так тихо и отрывисто, что можно было подумать, будто он икает, одновременно продолжая свой танец — подпрыгивая на месте.

Его ушанка дрыгалась на голове в такт подскокам, а распахивающаяся фуфайка обнажала размытые полосы тельняшки. Короткие брюки не скрывали гипсовой белизны ног, на которых болтались тяжелые, угрожающе шлепающие по асфальту ботинки.

От этих звуков на безлюдной улице у Раисы по спине то выступал пот, то мурашками бежал озноб.

Она хотела проснуться. Пытаясь спастись, мычала, выдавливая из себя крик о помощи. Странный смех мужчины отражался у нее в голове немым вопросом: «За что»?

Мужчина насупился и, сдвинув брови, стал по-детски гнусавить, подражая звуку динамиков:

— Поторопитесь, трамвай отправляется! Поторопитесь, трамвай отправляется…

Видя, что Рая не думает двигаться, стал громко и нетерпеливо постукивать палкой об асфальт. При этом продолжая уже недовольно шипеть и пускать слюни, словно капризный ребенок.

С новой силой поднявшееся в душе отвращение возвратило Раису к реальности. Но не той, которую она видела всегда, а какой-то потусторонней, полной безразличия ко всему и себе самой — будь что будет! Чувствуя, что когда-нибудь это должно закончиться, как и все происходящее, она подошла и встала за мужчиной.

— Держи! — крикнул он громко.

Она ощутила в руках засаленный хлястик фуфайки.

«Трамвай» рванул вперед.

Что было после, Раиса помнила смутно. Как называла адрес, как скакали. Все кружилось в сумасшедшем диком танце с притопыванием и подпрыгиванием. Голова шла кругом. Глаза фиксировали: дома, окна, дома.… Периодически она утыкалась лицом в затертый до кожи мех шапки. Упиралась руками в фуфайку, покрытую липкими подтеками. Отталкивая незнакомую спину от себя и вновь приближаясь к ней. Бессознательно ощущая давно забытые затхлые запахи подворотен, не чувствуя боль от бьющей по внутренней стороне ног палки, цепляющей на поворотах подол юбки.

— Ваша остановка, выходите! — мужчина встал, как вкопанный, и повернул голову вполоборота к ней, по-свойски подмигнул, кивнув:

— Все нормально, да? Ну и хорошо!

Рая медленно пошла домой.

— Неужели все? — подумала она, начиная приходить в себя.

Недавняя пляска еще продолжала гудеть во всем теле, наполняя душу пережитым страхом, заставляя ноги вздрагивать при каждом шаге.

— Стой! — требовательно прозвучало у нее за спиной.

Раиса обернулась, убежденная, что это уже конец. Главное не затягивать, чтобы не так мучительно. Надо только немного потерпеть! Совсем чуть-чуть.

— Плати за проезд! — строго сказал мужчина и притопнул ботинком.

Рая, молча, раскрыла сумочку и автоматически протянула рубль.

— Билет стоит три копейки! — Мужчина стал нетерпеливо постукивать палкой об асфальт.

Мелочи у нее не было. Рая почувствовала, что глухота, начавшая было уходить, вновь заволакивает сознание. Та надежда, похожая на выглянувшее солнышко в виде облезлой родной пятиэтажки, вновь затягивается грозовыми тучами.

Сломя голову она рванулась за последним ускользающим проблеском света, побежала изо всех сил к своей парадной, что есть мочи, крича на ходу:

— Я сейчас разменяю-ю-ю-ю-ю-ю!!

Была ее остановка. Раиса оторвала взгляд от окна и повернулась к выходу в первую дверь. Опускаясь на скользкую ступень, внезапно почувствовав локтем надежную мужскую поддержку. Ощущая на себе недоумевающие взгляды из глубины салона, она услышала над самым ухом знакомое заботливое:

— Все нормально, да? Ну и хорошо!

Коньковый ход

Григорьев, капитан третьего ранга, был не то чтобы профессионал по бегу на лыжах, но и не новичок в этом вопросе. Ни одно новшество в этом виде спорта мимо него не проходило. Неделю назад решил освоить коньковый ход. Да вот неудача — в воскресенье за городом на первом же километре сломал лыжу. Даже и не сломал, что обидно! А так, дрыгнул ногой, скидывая снег, носок у лыжи и отвалился. Чертыхнувшись, побрел домой с испорченным настроением.

Приехав на работу в понедельник, он сразу пошел на кафедру физкультуры к Степанову, мужику простому и понятливому во всех вопросах, касающихся спорта. Тот сказал сразу, что проблема решается с помощью поллитровки. Григорьев тут же послал курсанта в магазин.

Лыжа была новенькая с голубым, как зимнее небо, отливом.

Она сверкала своей чистотой, отражая бутылку и два стакана на столе в спортивной каптерке. Открытая банка сайры из дополнительного пайка спортсменов сиротливо приютилась на испорченном бланке почетной грамоты. Вилки хватило одной.

По причине того, что крепость лыжи напрямую зависела от количества и качества ее обмыва, срочно потребовалось добавить за территорией училища в чебуречной. Виновницу прихватили с собой, но так как ее за стол не посадишь, оставили стоять за порогом. Тем более, что зимние холода для нее, оптимальные метеорологические условия. В процессе обмывания выяснилось, что для конькового хода необходима повышенная прочность в виде пары фугасов по восемьсот, а остальное на длительность эксплуатации.

Официант, здоровый парень с круглой лоснящейся физиономией, сразу вызвал у Григорьева подозрение, но до поры ничем себя не выдавал. Только недоверчиво косился на старших морских офицеров.

Со временем лыжа на улице должна была бы окрепнуть до такой степени, что хоть под танк ее бросай — ничего не будет! Почувствовав, что виновница свое взяла, как и они, друзья в обнимку, изображая все тот же коньковый ход, двинулись на выход.

Выйдя на крыльцо, Григорьев повел рукой влево, но рука ударилась о стену, ничего не обнаружив. Чтобы не сбить равновесие, он не стал поворачивать голову, а только скосил глаз — лыжи не было. В волнении он резко повернулся к тому месту, где она стояла, при этом толкнув Степанова в сугроб. Вперил свой выпуклый военно-морской глаз в пустое место. Это был удар! Но не для морского волка!

Тут-то он и вспомнил подозрительного официанта.

Все тем же, но вынужденным коньковым ходом, он вернулся в чебуречную искать обслугу.

Из невразумительного наезда с захватом воротника, с упоминанием какой-то лыжи и конькового хода официант ничего не понял. Но бить офицера в форме не стал, поскольку чебуречная носила гордое звание заведения образцового обслуживания.

Подумав, что военмор не в себе, стал успокаивать: мол, лыжи погуляют и вернутся. Григорьев решил, что над ним издеваются. Масла в огонь подлил Степанов, который к тому времени уже выбрался из сугроба и нашел вход в чебуречную. Появившись в дверях, припорошенный снегом, он споткнулся о порог и, падая, уперся головой в живот официанту. Тот ойкнул. Григорьев поддержал атаку друга…

Что было дальше, он не помнил.

Первая мысль, пронзившая его сознание утром, была: «Живой и дома!»

Проклиная чертову доску с коньковым ходом Григорьев выходил из строевого отдела со строгачом в учетной карточке.

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите обратиться! — услышал он бодрый голос рядом с собой.

Оторвав угрюмый взгляд от пола, Григорьев обомлел. Перед ним стоял пронырливый старший лейтенант из его роты и счастливо улыбался во весь рот, предчувствуя благодарность начальства. В руке он бережно держал голубую, как морозное небо, лыжу. Ту самую!

— Проявил заботу! — торжественно сказал он, — прохожу мимо чебуречной, вижу вам не до нее. Дай, думаю, сберегу.…

Увидев дикий взгляд начальства, он резко умолк. Но почувствовав напряженность молчания, решил еще что-нибудь сказать, переменив, как ему показалось, тему залепетал:

— А вы, говорят, коньковый ход осваиваете?.. Научите?..

Рассказ вахтера (или Все зло от женщин!)

Я совсем не злопыхатель! И не вредитель какой-нибудь. У меня служба такая! Обыкновенная, так сказать, служба, хотя на другие не похожая — цельный день на людей смотреть.

Да, ведь и смотреть-то можно по-разному! Смотр у меня особый и на все случаи разный. К каждому индивиду — свой подход!

Они вот проходят мимо меня, эти индивиды и думают, конечно:

— У, гляделки свои выставил!..

Сами знают, что мне за это государство деньги платит, но все равно так думают. А бывает похуже. Идет такой индивид, глаза голубые, чистые, а сам думает:

— Эх, брат, тебе бы сейчас опохмелиться…

Ну, это я к примеру… Не каждый же день у меня мешки под глазами и банка трехлитровая с водой на столе.

Но у меня супротив таких людишек свой ход есть!

Вижу, он приближается к будке. Этак незаметно пальчиком тумблерок сигнализации щелк — та звенеть. А я к трубке, что сбоку на стене без дела болтается и провод от которой тянется незнамо куда под стол. Хвать ее и кричу этак подобострастно:

— Есть! Так точно! Будем брать!

А сам краешком глаза на того типа кошусь. Если он еще не сбег, то я ему по секрету, но очень этак важно и озабоченно говорю:

— Не задерживайтесь, товарищ, операцию срываете!

Правда, за эти звонки я выговор схлопотал, но зато те мелкие людишки меня уважать стали! Как проходят мимо, так незаметно кивнут головой — мол, все понимают. Будто хотят сказать:

— Я и ты одной крови!..

А в нашем деле без уважения нельзя. У меня работа такая. Это на вид она простая и никчемная, а на самом деле очень нужная работа и ответственная!

Представляете, это одним взглядом надо человека распознать, оценить и сделать соответствующие выводы!

То, что они пропуск показывают, так это же ерунда! В пропуске ж не написано, хороший это человек или плохой. Вот и приходится мне с первого разу определять, верить ему или не верить.

Другие всю жизнь с человеком проживут, а на что он способен не знают! А я вот должен посмотреть и сразу сказать: украдет или нет, и сколько.

Вот для этого сижу я, значит, и этак исподтишка поглядываю в свое окошечко исподлобья. Делаю вид, что вовсе ничем не интересуюсь, но все-то они у меня, как на ладони.

Я давно их повадки изучил!

Тех, кто боязливо идут, я сразу примечаю по дрожи в коленках. Знаю, что они не меня боятся, а моего хамства! Думают, что раз на голове фуражка, так я и совесть потерял? Что мне порядочного человека подозрением оскорбить ничего не стоит? Ну, да пусть так думают. Зато я им верю. Если туда с опаской идут, оттуда точно ничего не вынесут!

Другой прямо на меня валит! Улыбается, как народный артист, и в глаза мне заглядывает. Этак держит мой взгляд, чтобы я не видел, как он свой появившийся беременный живот, съехавший на бок, незаметно поправляет. Какая уж тут вера? Хап его, и четыре балла заработал за несуна. Потом еще парочку без пропусков запишу, да акт на пьяного составлю. Смотришь, стану лучшим в смене. Премию дадут.

Но мне все чаще везет на рационализаторов. Задумчивые такие, все больше под ноги себе смотрят и руками машут. Что только вместо пропуска не показывают! И проездной, и паспорт пытаются подсунуть. Как-то один пятерку протянул. А я и не растерялся. Говорю ему:

— Это старый пароль, а сегодня десятка действует!

Он конечно засмущался. Стал извиняться. Но пятерку забрал, жмот!

С утра народ валом валит — опоздать боится. Поэтому я их не останавливаю. Но тем, кто пропуска не показывает, говорю, в зависимости от того, как он выглядит:

— Вы не хотите мне ничего показать?

Или:

— Вы что, своей фотографии смущаетесь? Давайте посмотрим на вас в молодости!

А женщинам, которые помоложе да посимпатичней, этак ласково:

— Давайте с вами познакомимся, покажите-ка мне свой пропуск!

Правда, один раз промашка вышла. Не разглядел капитана в цивильном, начальника режима. Он хоть и был в дубленке, да в шапке из бобра, но душа то осталась прежняя.

Я ему:

— Не хотите ничего показать?

А он:

— Могу, если очень попросишь!

И такой жест сделал, что я теперь еще внимательней стал на людей глядеть и думать, кому что говорить.

Но если кто не отреагировал на мое замечание, я бываю очень строг. Примечу его никчемную манеру и жду подходящего случая. Проходит такой мимо. И вот начинает по карманам своим рыскать — в один руку сунет, в другой. А сам все идет и идет, к проходной приближается, в сторону смотрит. Мол, сейчас покажет.

А я на педальку ногой р-р-раз так незаметно. Сам тоже в сторону смотрю, будто верю ему. Он, глядь, уже у самой вертушки проходит. В очередной раз вынимает руку из кармана, и хвать за металлическую трубку. А она как вкопанная.

А я в сторону смотрю — мол, верю, проходи.

Он дерг ее, а я опять в сторону — мол, разрешаю.

Тогда он на меня смотрит, а я будто задумался. Медленно эдак поворачиваю голову и с большим искусственным унижением молвлю ему:

— Не хотите ли, сударь, пропуск мне показать?

Он, конечно, начинает ругаться и еще больше по карманам себя шарит. И чем больше шарит, тем больше злится. А я-то знаю, что пропуск свой он в шкафчике оставил в рабочей одежде, когда на обед собирался. Дело-то плевое. Но принципиальное! Над окошечком моим табличка красная висит: «Предъявлять пропуск в раскрытом виде»…

Крупная неприятность со мной случилась вчера. Как говорят, все несчастья от женщин! Я и не думал, что так получится, когда этакая фифа мимо меня прошла, даже в окошко не заглянув. Я аж рот раскрыл. Прописала, значит, прямо на территорию без пропуска. Как такую не запомнить?

Прямо заерзал на месте от нетерпения — когда же, она обратно пойдет? Не до чего мне дела не стало, как увидеть ее захотелось. Прямо «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»

От нервов дрыгаю ногами под столом. Думаю, как бы это к ней поделикатней подойти, чтобы между нами все ясно стало сразу. Никак не могу придумать, даже обидно стало за себя. Еле дождался окончания рабочего дня. Народ почти весь прошел.

И тут она! Дверь будто смазаться сама успела за прошедшее время — не скрипнула! Этак бесшумно заколебалась только. И чудо, словно пава — не идет, летит на крыльях, как ангелочек, ни шарканья не услышал. В пушистой шубке, замшевых ботиночках с меховой оторочкой, в белой шляпке из марабу. Перышки на шапке так слегка и шевелятся в такт движениям, словно приветик мне машут…

А я не в силах слово сказать — очаровала она меня. Язык к небу пристал, рот не закрыть, а нога, проклятущая, долг свой давай выполнять — на педальку — р-р-раз.

Дамочка об вертушечку животиком — бух!

Но мне-то не до этого. Не могу в себя придти — еще очарован!

Лицо ее румянцем залилось таким ярким, что вот-вот марабу вспыхнет. Она тоже мне слова сказать не может. Только смотрит через стекло, глазками большими моргает и яркий ротик свой открывает — закрывает. Ох, и красива была она.

Застеснялся я, глаза вниз опустил — точно заколдует!

Дамочка перестала ротиком работать, но зато у нее челюсть слегка затряслась и вот-вот слезки пойдут.

Очнулся я от нервозности такой, поскольку дело мокрое я совсем не переношу. Прямо не по себе стало. Весь организм в комок сжался. Вскочил быстренько, из трехлитровой банки ей водички плеснул в стакан, протягиваю через окошко. А она поднесла водичку к губам, и, видать, оклемалась сразу.

— Что-то, — говорит, — у вас водичка самогонкой попахивает!

Ну, здесь и моей очарованности конец пришел.

— Каким таким, — спрашиваю, — самогоном? Первачок мой два раза через актив прошел! Вы, — говорю, — пейте, да пропуск мне показывайте поскорее, а то вон за вами уже очередь выстраивается, «что дают?» — спрашивают!

А народ и впрямь давить начал. Все домой хотят поскорее попасть. Забрал я стакан быстренько и уселся на свое место, пожалел дамочку.

Ну, ее, — думаю, к бесу, в следующий раз пропуск посмотрю. Пусть домой канает. Легонечко педальку-то и отпустил.

Откуда же мне знать было, что дамочка ножку на вертушку поставила и в сумочке своей роется?

История случилась…

Только я сразу свое окошко закрыл, как это в ларьках делают, когда покупатель узнает, что его обвесили. И через стекло смотрю. Прямо как в телевизоре получилось, только звук слабый. Ну, так мне этот звук и не нужен вовсе был!

Сегодня с утра начальник караула меня вызывает.

— Ты что? — говорит, — новую секретаршу шефа не узнал?

А откуда я ее узнаю, если она новая, никто с ней меня не знакомил, но я решил, что лучше скажу по-научному:

— Узнал, но для меня все равны!

— Ты что, газет не читаешь? — спросил он — К чему твоя уравниловка за двадцать лет привела. Гибкость теперь нужна, гибкость!

Понял я, что впросак попал, но решил держаться до последнего.

— Прогибаться, — говорю, — это не по мне. Совесть не позволяет!

А начальник в ответ:

— Раз ты швабру проглотил, получай тулуп, будешь теперь на воротах стоять, кнопку нажимать. Там гибкость не нужна.

Так что с завтрашнего дня решил перестраиваться!

А все-таки правильно говорят: все несчастья — от женщин!

1985–1987 гг.

Ленинград

Оглавление

Подонок

  Глава 1. Жертва

  Глава 2. Страна фантазеров и токсикоманов

  Глава 3. В реале

  Глава 4. Кавказцы

  Глава 5. Ловушка для обывателя

  Глава 6. Марго

  Глава 7. Чистильщики

  Глава 8. Обед

  Глава 9. Утро

  Глава 10. Засада

  Глава 11. Возвращение

  PS

Рассказы

  Ворона

  Прощение

  Все нормально, да? Ну и хорошо!

  Коньковый ход

  Рассказ вахтера (или Все зло от женщин!) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg