«Часы без стрелок»

Часы без стрелок (fb2) - Часы без стрелок (пер. Елена Михайловна Голышева) 1021K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карсон МакКалерс

Карсон Маккаллерс Часы без стрелок

Роман

Перевод с английского Е. ГОЛЫШЕВОЙ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» 1966

Carson McCullers, Clock without hands New-York, 1963

1

Смерть всегда просто смерть, но каждый человек умирает по-своему. Для Д. Т. Мелона это началось так просто и обыденно, что он поначалу принял конец жизни за начало весны. Зима в тот год, когда ему стукнуло сорок, выдалась на редкость холодная для их южного города — дни стояли ледяные, дымчатые, а по ночам ярко горели звезды. Весна пришла дружная, и в середине марта 1953 года, когда зацвели деревья, а по небу стали гонять ветры, Мелон почувствовал какую-то истому и слабость. Он был фармацевтом и поэтому сам поставил диагноз: весенняя простуда, прописал себе железо и холосас. И хотя он быстро уставал, образ жизни он менять не собирался: ходил на работу пешком, и его аптека всегда открывалась прежде, чем другие магазины на главной улице, а закрывалась не раньше шести. Обедал в ресторане, в центре города, а ужинал дома, с семьей. Однако ел вяло, без аппетита и все больше худел. Когда он сменил зимний костюм на светлый, весенний, брюки на его высохших длинных ногах болтались складками. Виски у него запали, и, когда он жевал или глотал, заметно было, как на лбу бьется жилка, а на худой шее выпирает адамово яблоко. Но Мелон не видел причин для тревоги: весенняя простуда длилась дольше, чем обычно, и он добавил к микстуре старинное средство, куда входили сера и патока, — ведь что ни говори, а дедовские снадобья — самые надежные. Эта мысль, как видно, его утешила, потому что вскоре он почувствовал себя получше и стал, как и в прошлые годы, сажать огород. Но однажды, составляя какое-то лекарство, он почувствовал головокружение и упал в обморок. Тогда он пошел к врачу, и его обследовали в городской больнице. Но и тут он не очень забеспокоился: у него еще не прошла весенняя простуда — от нее всегда бывает слабость, жаркий день вызвал дурноту — обычное дело. Мелон никогда не задумывался о смерти, она маячила где-то в туманном непредвиденном будущем и была оговорена в его страховом полисе. Он был простой, рядовой человек, а смерть — явление исключительное.

Доктор Кеннет Хейден был его другом и постоянным покупателем, приемная врача помещалась над аптекой, и в тот день, когда из больницы должны были сообщить результаты анализов, Мелон в два часа дня поднялся на второй этаж. Стоило ему очутиться наедине с доктором, как он почувствовал необъяснимую тревогу. Доктор смотрел не на него, а куда-то в сторону, поэтому его бледное, хорошо знакомое лицо казалось слепым. И голос, когда он здоровался с Мелоном, звучал непривычно сухо. Он молча сидел за столом и вертел разрезной нож, пристально на него уставившись и перекладывая из руки в руку. Странное молчание насторожило Мелона, и он не выдержал:

— Анализы пришли? Все в порядке? — вырвалось у него.

Но доктор избегал взгляда голубых встревоженных глаз, он поспешно перевел свой взор и уставился в открытое окно.

— Мы провели тщательное исследование и обнаружили в составе крови кое-какие непорядки, — негромко произнес он, растягивая слова.

В стерильно-чистой унылой комнате жужжала муха и отдавало запахом эфира. Теперь Мелон не сомневался, что у него что-то серьезное; он был не в силах выносить это молчание и неестественный тон доктора и принялся болтать, чтобы отсрочить приговор.

— Я так и знал, что вы найдете у меня небольшое малокровие. Вы же помните, я учился на медицинском… Я и сам подозревал, что у меня слишком низкий процент гемоглобина.

Доктор Хейден поглядел на разрезной нож, который он вертел в руках. Правое веко у него подергивалось.

— Тогда мы можем разговаривать профессионально. — Он понизил голос и быстро проговорил: — Анализ показывает всего 2,15 миллиона красных кровяных шариков, и следовательно, мы имеем дело с хроническим малокровием. Но это не самое главное. Число белых кровяных шариков ненормально увеличено — до двухсот восьми тысяч. — Доктор помолчал и потрогал дергающееся веко. — Вы, наверное, понимаете, что это значит.

Мелон этого не понимал. Он растерялся, и его вдруг зазнобило. Ему было понятно только одно: в этой холодной и зыбкой комнате с ним происходит что-то непонятное и странное. Его гипнотизировал разрезной нож, который доктор вертел в своих коротких, чисто вымытых пальцах. В памяти проснулось забытое ощущение какого-то давнего стыда, но он не сознавал, какого именно. Его мучили страх перед тем, что сказал доктор, и загадочное ощущение стыда, причину которого он не мог припомнить. Руки у доктора были белые, волосатые: Мелону было противно смотреть, как они играют ножом, однако он не мог оторвать от них глаз.

— Что-то смутно припоминаю… — беспомощно признался он. — Это было так давно, да я ведь и не кончил медицинского института.

Доктор отложил нож и подал ему термометр.

— Положите, пожалуйста, под язык… — Он взглянул на часы, подошел к окну и, заложив руки за спину, широко расставил ноги. — Анализ показывает патологическое увеличение белых кровяных шариков и хроническую анемию. Наблюдается также преобладание недоразвитых лейкоцитов. Короче говоря… — Доктор замолчал, приподнялся на цыпочки, разжал и снова сжал руки. — Словом, мы имеем дело с лейкемией. — Резко повернувшись, он вынул термометр и посмотрел на шкалу.

Мелон напряженно сидел, заложив ногу за ногу, и ждал, его кадык ходил ходуном на тощей шее.

— Я чувствовал, что меня лихорадит, но думал — это обычная весенняя простуда.

— Я хочу вас осмотреть. Разденьтесь, пожалуйста, и прилягте на стол…

Мелон, худой и бледный, лежал на столе, стыдясь своей наготы.

— Селезенка сильно увеличена. Вас беспокоили какие-нибудь опухоли или шишки?

— Нет, — сказал Мелон. — Я пытаюсь вспомнить, что я слышал о лейкемии. Помню, в газетах писали о девочке, которой родители устроили елку в сентябре, потому что она скоро должна была умереть. — Мелон с отчаянием всматривался в трещину на оштукатуренном потолке. В соседней приемной плакал ребенок, и его голосок, сдавленный от страха и возмущения, казалось, доносится не откуда-то издалека, а идет изнутри, выражает его собственную муку. Он спросил: — А я умру от этой… лейкемии?

Ответ был ясен, хотя доктор и промолчал. В соседней комнате ребенок издал пронзительный, протяжный крик, который длился чуть не минуту. Осмотр кончился, и Мелон, дрожа, сел на край стола, негодуя на свою слабость. Особенно противны ему были его узкие ступни с выступающими по бокам косточками, и он сразу же натянул серые носки. Доктор мыл руки в углу, и это почему-то показалось Мелону обидным. Он оделся и снова занял место у стола. И когда он сел, приглаживая редкие жесткие волосы, решительно прижав верхней губой дрожащую нижнюю и поглядывая лихорадочно блестящими, испуганными глазами, у него уже был кроткий, отрешенный вид неизлечимого больного.

Доктор снова принялся вертеть разрезной нож, и Мелон, испытывая тайную тревогу, снова не мог отвести от него глаз; движения этих белых рук и ножа, казалось, как-то были связаны с болезнью и вызывали непонятное чувство стыда. Он проглотил слюну и преодолел дрожь в голосе.

— Ну, доктор, скажите, сколько, по-вашему, мне осталось жить?

Доктор впервые посмотрел ему прямо в глаза и уже не отводил взгляда. Потом он перевел его на фотографию жены и двоих мальчишек, стоявшую на столе.

— Мы с вами люди семейные, и я на вашем месте предпочел бы знать правду и привел бы свои дела в порядок.

У Мелона с трудом шевелился язык, но, когда он заговорил, слова прозвучали резко:

— Сколько мне еще осталось жить?

Жужжание мухи и уличный шум только подчеркивали тишину и напряжение, царившие в этой холодной комнате.

— Думаю, что можно рассчитывать на год или месяцев на пятнадцать, трудно сказать наверняка.

Белые руки доктора, покрытые длинными черными волосиками, без устали вертели нож из слоновой кости, и, несмотря на то, что зрелище это казалось Мелону отвратительным, он не мог отвести от него глаз. Он лихорадочно заговорил:

— Странная вещь. До этой зимы я просто страховал свою жизнь. Но нынче взял такой полис, по которому выплачивают пенсию, когда перестаешь работать, — вы, наверно, видели объявления в журналах. После шестидесяти пяти лет и до самой смерти получаешь по двести долларов в месяц. Сейчас это звучит смешно. — Коротко засмеявшись, он добавил: — Страховому обществу надо будет снова перевести мой полис на простое страхование жизни. «Метрополитен» — солидное страховое общество, и я выплачивал взносы почти двадцать лет, правда, с небольшим перерывом во время депрессии, но я погасил задолженность, когда дела наладились. На рекламе этой пенсионной страховки всегда изображается пожилая супружеская пара где-нибудь в теплых краях — во Флориде или в Калифорнии. Но у нас с женой была другая мечта. Нам хотелось приобрести маленький участок земли в штате Мэн или в Вермонте. Прожив всю жизнь на юге, так устаешь от солнца и пекла…

Но вдруг защитная преграда слов рухнула, и, оказавшись лицом к лицу с судьбой, Мелон заплакал. Закрыв лицо большими, изъеденными кислотой руками, он старался подавить душившие его рыдания.

Доктор взглянул на фотографию жены, словно взывая о помощи, и деликатно похлопал Мелона по колену.

— В наш век нельзя отчаиваться. Что ни месяц ученые открывают новые средства против болезней. Быть может, найдется способ побороть пораженные клетки. А покуда мы сделаем все, чтобы продлить вашу жизнь и избавить вас от страданий. В этой болезни есть и своя хорошая сторона, если тут вообще можно говорить о чем-нибудь хорошем: она не очень мучительна. И мы испробуем все, что возможно. Я прошу вас как можно скорее лечь в больницу, мы вам сделаем переливание крови и попробуем полечить рентгеном. Надеюсь, вы почувствуете себя значительно лучше.

Мелон овладел собой и вытер лицо носовым платком. Потом он подышал на стекла очков, протер их и надел на нос.

— Извините, я, видно, ослабел и малость распустился. В больницу я могу пойти хоть сейчас.

Мелон на другой же день отправился в больницу и пролежал там три дня. В первую ночь ему дали снотворное, и ему снились руки доктора Хейдена, игравшие разрезным ножом. Когда он проснулся, он припомнил тот неосознанный стыд, который мучил его накануне, и понял, почему он испытывал в кабинете у доктора тягостное чувство. Ему впервые пришло в голову, что доктор Хейден — еврей. И он вспомнил то, о чем лучше было не вспоминать, нечто настолько мучительное, что об этом просто необходимо было забыть. Это относилось к тому периоду его жизни, когда он учился на втором курсе медицинского института и провалился на экзаменах. Учился он на Севере, и в его группе было много евреев-зубрил. Они поднимали уровень успеваемости так высоко, что рядовому, среднему студенту за ними было не угнаться. Евреи-зубрилы вытеснили Д. Т. Мелона из медицинского института и погубили его врачебную карьеру — ему пришлось пойти в фармацевты. На соседней скамье сидел еврей, по фамилии Леви, который вечно вертел в руках хирургический нож и отвлекал Мелона от слушания лекций. Этот еврей-зубрила получал высшие баллы и по вечерам сидел в библиотеке, пока ее не запирали. Мелону даже подумалось, что и у него тоже подергивалось веко. И когда Мелон сообразил, что доктор Хейден — еврей, ему это вдруг показалось таким важным, что он удивился: почему он раньше об этом не думал? Хейден был его постоянным клиентом и другом, они много лет проработали в одном здании и виделись ежедневно. Как же он мог ничего не заметить? Может быть, его ввело в заблуждение имя доктора — Кеннет Хейл? Мелон уверял себя, что у него нет расовых предрассудков, но когда евреи брали такие чисто англосаксонские, южные имена, это было возмутительно. Он вспомнил, что у детей Хейдена крючковатые носы, вспомнил, что как-то в субботу видел всю семью у входа в синагогу. И теперь, когда доктор Хейден делал обход, Мелон наблюдал за ним с неприязнью, хотя тот много лет был его другом и постоянным покупателем. И дело было даже не в том, что Кеннет Хейл Хейден — еврей, а в том, что он жив-здоров и будет жить, и он и все ему подобные, а вот у Д. Т. Мелона неизлечимая болезнь, от которой он умрет через год или год с четвертью. Мелон часто плакал, когда оставался один. В больнице он много спал и читал детективные романы. Его выписали — селезенка значительно уменьшилась, хотя состав крови почти не изменился. Ему тяжко было думать о месяцах, которые его ждали, и немыслимо представить себе, что он умрет.

А потом он почувствовал, что его окружает пустыня, хотя повседневная жизнь текла по-прежнему. Жене он ничего не сказал, боясь, что несчастье их снова сблизит; супружеская любовь давно выродилась в родительские заботы. В тот год Эллен поступила в среднюю школу, а Томми исполнилось восемь лет. Марта Мелон, энергичная женщина с проседью в волосах, была хорошей матерью и вносила свой вклад в семейный бюджет. Во время депрессии она стала печь на продажу торты, и тогда это казалось Мелону правильным и уместным. Но она продолжала этим заниматься и потом, когда аптека избавилась от долгов, стала поставлять другим аптекам аккуратно упакованные бутерброды со своим именем на обертке. Марта хорошо зарабатывала, могла дать детям приличное образование и даже приобрела акции компании «Кока-кола». По мнению Мелона, это было уже чересчур: люди скажут, что он не может содержать семью, — его самолюбие было ущемлено. В одном он был непреклонен: он отказывался доставлять ее товары покупателям и запрещал жене и детям их разносить. Миссис Мелон подъезжала к дому заказчика, а служанка — прислуга в доме Мелона всегда была чуть моложе или чуть старше, чем у других, и получала меньше жалованья, чем другие, — выносила из машины торты или сандвичи. Мелон не мог понять перемены, которая произошла с его женой. Он женился на девушке в шифоновом платье, которая упала в обморок, когда по ее туфле пробежала мышь, и каким-то чудом эта девушка превратилась в седую домохозяйку, которая обзавелась своей торговлей и вдобавок еще акциями «Кока-колы». Он жил теперь в каком-то безвоздушном пространстве, куда лишь доплескивались домашние заботы: разговоры об экзаменах в средней школе, о публичном выступлении Томми, игравшего на скрипке, о семиэтажном свадебном торте, — все эти повседневные хлопоты вертелись вокруг него, как опавшие листья на поверхности водоворота, и почему-то его не затрагивали.

Несмотря на свое недомогание, Мелону не сиделось на месте. Он бродил без цели по улицам, по убогим шумным трущобам возле хлопчатобумажной фабрики, по негритянскому кварталу или той части города, где в домиках с постриженной лужайкой жили люди с достатком. Во время этих прогулок у него был вид рассеянного человека, который все время что-то ищет, но уже забыл, что потерял. Часто он без видимой причины вытягивал руку и дотрагивался до первого попавшегося предмета; он мог свернуть с пути, чтобы потрогать уличный фонарь или пощупать кирпичную стену. Тогда он останавливался, уставившись в пространство, и долго стоял в каком-то забытьи, мрачно разглядывая зеленый вяз или отколупывая от ствола кусочки черной как смоль коры. И фонарь, и стена, и дерево будут стоять, когда он умрет, — мысль эта казалась ему омерзительной. А больше всего смущало его то, что он никак не мог поверить в реальность смерти, и от этого противоречия все казалось ему нереальным. Порою Мелону чудилось, будто он бродит вслепую в каком-то нелепом, несообразном мире, в котором нет ни порядка, ни смысла.

Мелон стал искать утешения в церкви. Когда его особенно мучила призрачность как бытия, так и небытия, его поддерживала мысль о том, что первая баптистская церковь, уж во всяком случае, вполне реальна. Это была самая большая церковь в городе, она занимала полквартала в центре и стоила не меньше двух миллионов долларов. Такая церковь должна быть реальна. Столпы этой церкви — люди зажиточные, отцы города. Агент по продаже недвижимости и один из самых ловких дельцов в городе, Батч Хендерсон, был там дьяконом и ни разу за весь год не пропускал службы, а разве станет такой человек, как Батч Хендерсон терять время и силы на что-нибудь нереальное? Да и другие дьяконы были ему под стать: председатель правления нейлоновой ткацкой фабрики, член правления железной дороги, хозяин самого большого универмага — все солидные, ловкие дельцы, которые никогда не ошибались. А они верили в церковь и в загробную жизнь. Даже Т. Ч. Уэдвелл, один из основателей фирмы «Кока-кола» и мультимиллионер, и тот оставил церкви на пристройку правого крыла пятьсот тысяч долларов. У Т. Ч. Уэдвелла хватило прозорливости поверить в будущее «Кока-колы», а если он поставил на церковь полмиллиона долларов в своем завещании, выходит, что он верил в церковь и в загробный мир. Человек, который всегда вкладывал деньги в выгодные предприятия, вложил их в бессмертие. Наконец, сам Фокс Клэйн был там членом приходского совета. Старый судья и бывший конгрессмен, честь и слава штата и всего Юга, часто ходил в церковь, когда жил в городе, и громко сморкался, если пели его любимые гимны. Фокс Клэйн был человеком верующим, и Мелон хотел в этом ему подражать, так же как он подражал старому судье в политических взглядах. И Мелон стал прилежно посещать церковные службы.

В начале апреля доктор Уотсон произнес воскресную проповедь, которая произвела на Мелона глубокое впечатление. Священник говорил простецким, народным языком и любил брать примеры из коммерческой или спортивной жизни. Проповедь в то воскресенье была посвящена спасению души, которая кладет смерть на обе лопатки. Слова гулко отдавались под сводами, а витражи бросали цветные блики на паству, Мелон сидел прямо, жадно слушал и все время ждал откровения. Проповедь была длинной, но смерть по-прежнему оставалась загадкой, и, когда душевный подъем прошел, Мелон почувствовал себя обманутым. Разве можно класть смерть на лопатки? Это все равно что целиться в небо. Мелон вглядывался в голубое безоблачное небо, пока у него не заболела шея, а потом быстро зашагал к себе, в аптеку.

В тот день у него произошла встреча, которая почему-то расстроила его, хотя на первый взгляд ничего необычного не произошло. В деловой части города было безлюдно, но Мелон слышал за собой шаги; он завернул за угол, но шаги продолжали его преследовать. Он пошел напрямик, по немощеному переулку — шаги затихли, но неприятное чувство осталось: ему казалось, что за ним следят, тут он заметил на стене чью-то тень, Мелон круто обернулся, и преследователь на него налетел. Это был цветной парень, которого Мелон знал в лицо и постоянно встречал на улице. А может быть, просто заприметил из-за его странной внешности. Парень был среднего роста, мускулистый, с хмурым, замкнутым лицом. Если бы не глаза, он ничем не отличался бы от других негров. Но глаза у него были голубовато-серые, и на темной коже они светились мрачно и даже яростно. Стоило посмотреть в эти глаза, и все в мальчишке начинало казаться необычным и противоестественным: руки слишком длинные, грудь чересчур широкая; выражение лица непрестанно менялось: то оно становилось нервным и одухотворенным, то вызывающе грубым. Парень этот произвел на Мелона такое впечатление, что он мысленно обозвал его «поганым негром», а не просто «цветным», хотя парня этого он совсем не знал и по природе был человеком терпимым. Когда Мелон обернулся, они столкнулись; негр сохранил равновесие, но с места не двинулся, и отступить пришлось Мелону. Они стояли в узком переулке и молча глядели друг на друга. Глаза у обоих были одинаково серо-голубые, и поначалу казалось, что они играют в гляделки. Глаза, смотревшие на Мелона, холодно сверкали на темном лице, потом блеск их погас, взгляд остановился, и в глазах появился испуг, будто эти странные глаза поняли, что Мелон скоро умрет. Это было так страшно, что Мелон, вздрогнув, отвернулся. Они смотрели друг на друга не больше минуты, и как будто ничего не произошло, но Мелон почувствовал, что случилось нечто ужасное и непоправимое. Он нетвердыми шагами дошел до угла и с облегчением снова увидел знакомые дружелюбные лица. Он был рад, что выбрался из переулка и мог укрыться в своей аптеке.

Старый судья по воскресным дням часто захаживал в аптеку, чтобы выпить перед обедом, и Мелон обрадовался, что он уже здесь и о чем-то разглагольствует перед толпой приятелей у стойки с газированной водой. Мелон рассеянно поздоровался с посетителями и сразу же прошел в заднюю комнату. Электрические вентиляторы на потолке развеивали по аптеке знакомые запахи — сладковатый запах сиропов со стойки и горький запах лекарств из рецептурной.

— Сейчас к вам зайду, Д. Т., — прервал свою речь судья, когда Мелон проходил мимо. Это был громадный человек с красным лицом, окруженным жестким нимбом из желто-седых волос. На нем был мятый костюм из белого полотна, сиреневая рубашка и галстук с жемчужной булавкой, закапанный кофе. Левая рука у судьи плохо работала после паралича, и он положил ее на край прилавка. Рука эта была чистая и слегка отекшая от безделья, а на правой руке, которой он все время размахивал, ногти чернели от грязи, и на безыменном пальце сверкало кольцо с кабошоном из сапфира в виде звезды. Он носил трость из черного дерева с гнутым серебряным набалдашником. Закончив обличительную речь против федерального правительства, судья вошел в рецептурную.

В клетушке, отгороженной от магазина стеной из бутылок с лекарствами, помещались только качалка и рецептурный стол. Мелон вынул бутылку пшеничного виски и достал складной стул. Судья, казалось, сразу загромоздил всю комнату. Он осторожно опустил в качалку свое крупное тело, и запах пота смешался с запахами карболки и касторового масла. Мелон разлил виски, и оно легонько плеснуло о дно стаканов.

— Нет лучшей музыки, чем плеск виски, когда наливаешь себе первый стаканчик в воскресное утро. Куда лучше звучит, чем Бах, Шуберт или прочие композиторы, которых играет мой внук… — И судья запел:

Ах, виски живит нашу душу!.. Ах, виски! Ах, Джонни!

Он пил, смакуя каждый глоток и поглаживая языком небо. Мелон пил так быстро, что алкоголь, как роза, расцветал у него в желудке.

— Д. Т., вы когда-нибудь задумывались над тем, что Юг попал в водоворот революции, столь же губительной, как война между Севером и Югом?

Мелон никогда над этим не задумывался, но он склонил голову набок и серьезно кивнул.

— Революционный вихрь грозит разрушить самые устои, на которых зиждется Юг. Скоро отменят избирательный налог и каждый неграмотный черномазый получит право голоса. А потом введут равное право на образование. Подумать только: завтра нежной белой девочке придется сидеть за одной партой с черным как сажа негритосом! Нам навяжут закон о минимальной оплате труда, такой высокой, что это будет панихидой по патриархальному Югу. Платить своре негодных батраков по часам! Федеральное жилищное строительство уже разорило владельцев недвижимости. Они это называют расчисткой трущоб. Но кто создает эти трущобы, спрашиваю я вас? Те, кто живет в трущобах, сами создают эти трущобы своей расточительностью. И помяните мое слово, не пройдет и десяти лет, как эти федеральные жилые дома, построенные по современному северному образцу, сами превратятся в трущобы!

Мелон слушал его так же доверчиво и внимательно, как слушал церковные проповеди. Дружба с судьей была предметом его величайшей гордости. Он знал судью с тех пор, как приехал в Милан, и часто охотился у него в имении; он был там и в то воскресенье, когда умер единственный сын судьи. Но особенно они сблизились после болезни судьи, когда казалось, будто политической карьере старого конгрессмена пришел конец. Мелон навещал судью по воскресеньям и приносил ему овощи со своего огорода и особую мелкодробленую кукурузную крупу. Иногда они играли в покер, но чаще всего судья разговаривал, а Мелон слушал. В эти минуты Мелон чувствовал свою близость к кормилу власти, словно и сам он был конгрессменом. Когда судья стал выходить, он по воскресеньям заглядывал в аптеку, и они с Мелоном выпивали в рецептурной комнате. Если Мелона порой и пугали взгляды судьи, он тут же подавлял в себе это чувство. Разве ему пристало перечить конгрессмену? И если уж старый судья не прав, кто же тогда прав? Теперь, когда судья сообщил ему о намерении снова выставить свою кандидатуру в конгресс, Мелон понял, что власть наконец-то попадет в достойные руки, и очень обрадовался.

Выпив вторую порцию виски, судья вынул портсигар, и, так как рука у него не действовала, Мелон обрезал сигары обоим. Дым поднимался вверх столбом и стлался у низкого потолка. Дверь на улицу была отворена, и солнечный луч расцвечивал дым всеми переливами радуги.

— У меня к вам большая просьба, — сказал Мелон. — Я хочу вас просить составить мне завещание.

— Всегда рад вам услужить. Что-нибудь придумали особенное?

— Да нет, самое обыкновенное завещание. Но мне бы хотелось сделать это поскорее, как только у вас будет время. — И он глухо добавил: — Врачи говорят, будто мне недолго осталось жить.

Судья перестал раскачиваться и поставил стакан.

— Вот еще новости! Да что с вами, Д. Т.?

Мелон впервые заговорил о своей болезни, и это принесло ему облегчение.

— Похоже, что у меня болезнь крови…

— Болезнь крови? Ну, знаете, это просто смешно! Да у вас лучшая кровь в нашем штате! Я отлично помню вашего отца, у него было оптовое аптечное дело на углу Двенадцатой улицы и Мэлбери, в Мэконе. И вашу матушку я тоже помню, — урожденную Уилрайт. Да в ваших венах течет самая лучшая кровь в штате, запомните это, Д. Т.!

Мелона даже слегка пробрала дрожь от гордости и удовольствия, но она сейчас же прошла.

— Врачи…

— Ох, уж эти врачи! При всем моем уважении к медицинской профессии я не верю ни единому их слову. Только не позволяйте им вас запугивать! Несколько лет назад, когда у меня случился этот маленький припадок, мой врач доктор Тэтум принялся меня стращать. Ни выпивки, ни сигар, ни даже сигарет. Словом, если его послушать, мне в пору было учиться играть на арфе или подбрасывать в котел уголь! — Правой рукой судья стал щипать воображаемые струны и сделал жест, будто загребает лопатой. — Но я поговорил с доктором, а послушался своей интуиции. Интуиция — вот чем надо руководствоваться. И смотрите: жив-здоров, как дай бог всякому в мои годы. А бедный доктор — вот насмешка судьбы! Я нес его гроб на похоронах. Насмешка судьбы потому, что доктор был убежденный трезвенник и никогда не курил, хоть и любил иногда пожевать табачок. Замечательный был человек, украшение медицинской профессии, но как и все они: паникер. И нередко ошибался. Вы только не давайте им себя запугивать!

У Мелона отлегло от души, и, выпив еще виски, он стал подумывать, не ошиблись ли Хейден и другие врачи в диагнозе.

— Анализ показал, что это лейкемия. В крови обнаружено чудовищное количество лейкоцитов.

— Лейкоцитов? — переспросил судья. — А что это такое?

— Белые кровяные шарики.

— Первый раз слышу.

— Но они существуют.

Судья потер серебряный набалдашник.

— Если бы речь шла о сердце, печенке или даже почках, я бы понял вашу тревогу. Но такая чепуха, как лейкоциты, по-моему, болезнь несерьезная. Да я за свои восемьдесят лет ни разу и не вспомнил, есть ли у меня вообще эти самые лейкоциты. — Судья задумчиво согнул пальцы, потом выпрямил их и внимательно поглядел на Мелона. — Но то, что вы осунулись за последнее время, — это факт. Печенка отлично помогает от малокровия. Вам надо есть жареную телячью или говяжью печенку под луковым соусом. Это вкусно и к тому же прекрасное домашнее средство. А солнце регулирует кровь. Я уверен, что у вас нет ничего серьезного: разумный режим и наше миланское лето отлично справятся с вашей хворобой. — Судья поднял стакан. — Вот самое лучшее укрепляющее средство — улучшает аппетит и успокаивает нервы. Послушайте меня, Д. Т., вы просто переутомлены и запуганы.

— Судья Клэйн!

В комнату вошел Большой Мальчик и покорно встал у порога. Это был племянник Верили — негритянки, которая работала у судьи, высокий, толстый парень лет шестнадцати, страдавший слабоумием. На нем был голубой костюм и остроносые ботинки, которые ему жали, отчего он ковылял, как калека. Из носа у него текло, и, хотя из кармашка его пиджака выглядывал носовой платок, сопли он вытирал тыльной стороной руки.

— Сегодня воскресенье, — сказал он.

Судья полез в карман и дал ему монету.

Большой Мальчик поспешно заковылял к аппарату для газированной воды, крикнув на ходу певучим голосом:

— Очень вам благодарен, судья Клэйн.

Судья печально поглядывал на Мелона, но, как только аптекарь к нему повернулся, он тут же отвел глаза и снова принялся тереть набалдашник.

— С каждым часом всякое живое существо приближается к смерти, но разве мы об этом думаем? Вот мы с вами сидим, попиваем виски и дымим сигарами, а конец с каждым часом все ближе и ближе. Большой Мальчик ест свое эскимо и ни о чем не задумывается. И вот сижу я, старая развалина, смерть уже вступала со мной в схватку, хотя схватка и кончилась вничью. Я ничейная земля на поле битвы со смертью. Вот уж семнадцать лет, как умер мой сын, а я все ее жду. О смерть, где же твоя победа? Ты ведь одержала победу в тот день на рождество, когда сын мой лишил себя жизни.

— Я часто думаю о нем, — сказал Мелон. — И болею за вас душой.

— Но почему, почему он это сделал? Такой красавец, такой талантливый, ему еще не было и двадцати пяти, а он уже кончил университет magna cum laude[1]. Получил диплом юриста, ему сулили большое будущее. Красивая молодая жена, вот-вот родится ребенок… Имел средства, скажу даже больше — был богат; в те времена у меня дела шли отлично. Когда он кончил университет, я ему подарил Серено, за которое годом раньше заплатил сорок тысяч долларов, — около тысячи гектаров прекрасных персиковых садов. Сын богатого человека, баловень судьбы, счастливчик. На пороге блестящей карьеры. Мальчик мог стать президентом — да всем, чем он захотел бы! Зачем ему понадобилось умирать?

Мелон сказал осторожно:

— Может, у него был приступ меланхолии.

— В ту ночь, когда он родился, я видел необыкновенную падучую звезду. Ночь была ясная, и звезда прочертила дугу в январском небе. У мисс Мисси уже восемь часов продолжались схватки, и я ползал по полу у ее кровати — молился и рыдал. Доктор Тэтум схватил меня за шиворот и вытолкал за дверь, приговаривая:

«Убирайся отсюда, старый крикун, — сказал он, — ступай во двор». Я вышел во двор, поднял глаза и увидел, как в небе описывает дугу падучая звезда, и как раз в этот миг и родился мой сын Джонни.

— Это было, конечно, какое-то знамение, — сказал Мелон.

— Потом я пробрался в кухню — было четыре часа утра, — зажарил доктору парочку перепелов к сварил овсянку. Я всегда был мастер жарить перепелов. — Судья помолчал, а потом смущенно добавил: — Д. Т., хотите, расскажу, какая произошла мистика!

Мелон посмотрел в грустные глаза судьи к ничего не ответил.

— В то рождество у нас на обед были перепела вместо обычной индейки. Мой сын Джонни ходил на охоту в предыдущее воскресенье. Эх, как странно складывается жизнь — и в большом и в малом…

Желая утешить судью, Мелон сказал:

— Может, это был несчастный случай. Может, Джонни чистил ружье…

— Он не из ружья. Из моего пистолета.

— Я ведь охотился в Серено в то воскресенье под рождество. Наверно, у него был приступ депрессии.

— Иногда я думаю, что да… — Судья замолчал, боясь, что, если он произнесет еще одно слово, он заплачет. Мелон похлопал его по руке, и судья, овладев собой, продолжал: — Иногда я думаю, что он сделал это мне назло.

— Что вы! Не может быть. Это была просто депрессия, которой сразу не заметишь, а значит, и предотвратить ничего было нельзя!..

— Может быть, — сказал судья. — Но в тот день мы поссорились.

— Ну и что? В какой семье не бывает ссор!

— Мой сын подверг сомнению непреложную истину.

— Непреложную истину? Какую?

— Да в общем спор вышел из-за ерунды. Речь шла о процессе одного негра, которого я должен был осудить.

— Зря вы себя вините, — сказал Мелон.

— Мы сидели за столом, пили кофе, французский коньяк, курили сигары; дамы были в гостиной, Джонни горячился все больше и больше, а под конец он что-то выкрикнул и кинулся наверх. Несколько минут спустя мы услышали выстрел.

— Он всегда был очень вспыльчивый.

— Нынешняя молодежь со старшими вообще не считается. Мой сын взял да и женился прямо после танцев. Разбудил мать и меня и говорит: «Мы с Мирабеллой поженились!» Сбегали тайком к мировому судье, и все дела. Для его матери это было страшным ударом, хотя потом она и поняла, что нет худа без добра…

— Ваш внук — вылитый отец, — сказал Мелон.

— Да, вылитый отец. Вы когда-нибудь видели таких замечательных, талантливых ребят, как он и Джонни?

— Для вас это — большое утешение.

Судья, прежде чем ответить, пожевал сигару.

— И утешение и вечная тревога: ведь он — все, что у меня есть.

— Он тоже собирается стать юристом и заняться политикой?

— Нет! — горячо возразил судья. — Я не хочу, чтобы мальчик был юристом и, уж во всяком случае, не хочу, чтобы он занимался политикой!

— Ну, такой мальчик, как Джестер, может проявить себя в любой области, — сказал Мелон.

— Смерть — великая обманщица, — сказал старый судья. — Д. Т., вам вот кажется, будто врачи нашли у вас смертельную болезнь. Я в это не верю. При всем моем уважении к медицине я должен сказать, врачи не знают, что такое смерть, да и кто это может знать? И сам доктор Тэтум не знал. Я, старый человек, вот уж пятнадцать лет жду смерти. Но она хитрая бестия. Когда ее ждешь и готов ее встретить лицом к лицу, она не приходит. Она подкрадывается исподтишка. Она убивает тех, кто ее не ждал, не реже, чем тех, кто ее поджидает. Так как же, Д. Т.? Что, по-вашему, случилось с моим прекрасным сыном?

— Послушайте, Фокс, — спросил Мелон, — вы верите в вечную жизнь?

— Да, в той мере, в какой мне понятна сама идея вечности. Я знаю, что сын мой всегда будет жить во мне, а мой внук — в нем и поэтому во мне. Но что такое вечность?

— Доктор Уотсон в церкви читал проповедь о том, что душа кладет смерть на обе лопатки.

— Красиво сказано, завидую. Но смысла в этих словах нет никакого. — Судья задумался. — Нет, я не верю в вечность в религиозном смысле слова. Я верю в то, что знаю, я верю в потомков, которые придут мне на смену. И верю в своих предков. Это, по-вашему, и есть вечность?

Мелон вдруг спросил:

— Вы когда-нибудь видели голубоглазого негра?

— Негра с голубыми глазами?

— Я имею в виду не блеклые выцветшие глаза, какие бывают у старых негров. А вот видели ли вы голубые глаза у молодого негра? Тут в городе есть такой, он меня сегодня просто напугал.

Голубые глаза судьи сверкнули, и, прежде чем ответить, он допил свой стакан.

— Я знаю, о ком вы говорите.

— Кто он такой?

— Да просто здешний негр. Мне до него никакого дела нет. Выполняет поручения, доставляет всякую всячину — словом, мастер на все руки. А кроме того, он певец.

— Я встретил его в переулке за магазином, и он меня напугал.

— Этого негра зовут Шерман Пью, и мне до него нет никакого дела, — сказал судья так подчеркнуто, что даже удивил Мелона, — но я подумываю, не взять ли его на службу. У нас не хватает прислуги.

— В жизни не встречал таких странных глаз, — сказал Мелон.

— Ублюдок, — сказал судья. — Мать его наверняка с кем-то приспала. Его подкинули в церковь святого Вознесения.

Мелон почувствовал, что судья от него что-то скрывает, но он был далек от того, чтобы совать нос в дела такого великого человека.

— Джестер!.. Вот легок на помине…

В комнате стоял Джон Джестер Клэйн; с улицы на него падал солнечный свет. Это был тонкий, гибкий мальчик семнадцати лет, с рыжевато-каштановыми волосами и такой светлой кожей, что веснушки на его вздернутом носу напоминали посыпанные корицей сливки. Рыжие волосы горели на солнце, но лицо было в тени — он прикрывал от солнца рукой свои ярко-карие глаза. На нем были синие джинсы и полосатая фуфайка с рукавами, закатанными до острых локтей.

— Лежать, Тайдж! — приказал он тигровому боксеру — другой такой собаки не было во всем городе. Это был свирепый зверь, и, встречая его на улице без хозяина, Мелон пугался.

— Дедушка, я сегодня летал один, — сообщил Джестер тонким от волнения голосом. Потом, заметив Мелона, вежливо добавил: — Привет, мистер Мелон, как вы себя чувствуете?

Старые глаза судьи от воспоминаний, гордости и виски сразу же наполнились слезами.

— Ты летал один, дружок? Ну и как это было?

Джестер немножко подумал.

— Не совсем так, как я ожидал. Я думал, что буду там чувствовать себя одиноким и даже гордым. Но я был очень занят — следил за приборами. По-моему, я просто чувствовал ответственность.

— Вы только подумайте, Д. Т., — сказал судья. — Несколько месяцев назад этот негодник вдруг заявил, что ходит на аэродром. Скопил карманные деньги и записался в летную школу. Даже не подумал спросить разрешения. Просто объявил: «Дедушка, я учусь летать». — Судья погладил Джестера по бедру: — Так ведь, мой козлик?

Мальчик подтянул одну длинную ногу и потер ею другую ногу.

— Что из того? Все должны уметь летать.

— Какая сила заставляет теперешнюю молодежь принимать такие неслыханные решения? Ни в мои времена, ни в ваши, Д. Т., ничего подобного не было. Ну, теперь вы видите, чего я боюсь?

Тон у судьи был жалостный, и Джестер ловко отобрал у него стакан с виски и спрятал на полке в углу. Мелон заметил этот жест и обиделся за судью.

— Пора обедать, дед. Машина на улице.

Судья грузно поднялся, опираясь на трость. Собака направилась к двери.

— Дело за тобой, мой козлик. — В дверях он обернулся к Мелону. — Не давайте себя запугивать, Д. Т. Смерть — великий шулер, у нее полно всяких фокусов. Может, мы с вами помрем, провожая на погост какую-нибудь двенадцатилетнюю девочку. — Махнув на прощание рукой, он вышел на улицу.

Мелон вышел за ними, чтобы запереть входную дверь, и нечаянно подслушал разговор:

— Дед, ты меня, пожалуйста, прости, но мне неприятно, когда ты зовешь меня при чужих козликом или дружком!

Мелон почувствовал острую неприязнь к Джестеру. Его оскорбило слово «чужой», и то тепло, которое согревало его душу в присутствии судьи, вдруг пропало. В старые времена гостеприимство выражалось в умении внушить даже скромнейшим участникам предвыборного пикника, что они свои люди. Но теперь этот дар гостеприимства был утрачен и повсюду царило отчуждение. «Чужим» был не он, а Джестер, который с детства не был похож на миланских мальчиков. В нем было что-то дерзкое, несмотря на всю его вежливость, и что-то загадочное. Даже его мягкость и приветливость почему-то настораживали — он напоминал кинжал в атласных ножнах.

Судья будто и не слышал его слов.

— Бедный Д. Т., — сказал он, когда перед ним распахнули дверцу машины. — Вот ужас!

Мелон поспешно запер дверь и вернулся в рецептурную.

Теперь он был один. Он уселся в качалку, держа в руках каменный пестик. Пестик был серый, отполированный от долгого употребления. Мелон купил ступку вместе со всем оборудованием аптеки, когда открывал свое дело двадцать лет назад. Раньше аптека принадлежала мистеру Гринлаву — долго же Мелон о нем не вспоминал! После его смерти наследники ее продали. Сколько лет мистер Гринлав проработал этим пестиком? И кто им пользовался раньше?.. Пестик был старый-старый, вечный. Может быть, он сохранился еще со времен индейцев. Да, пестик очень старый, а сколько он еще может прослужить? Камень словно насмехался над Мелоном.

У него начался озноб. Наверно, пробрало сквозняком, хотя сигарный дым неподвижно висел в воздухе. При мысли о старом судье легкая грусть вытеснила из сердца страхи. Он вспомнил Джонни Клэйна и былые дни в Серено. Там он не чувствовал себя чужим — сколько раз он гостил в Серено во время охотничьего сезона, однажды даже там ночевал. Он спал на большой кровати с пологом вместе с Джонни, и в пять часов утра они спустились в кухню — он и сейчас помнит, как пахло икрой, горячими оладьями и мокрой псиной, когда они завтракали перед охотой. Да, он много раз охотился с Джонни Клэйном, его часто приглашали в Серено, был он там и в то воскресенье под рождество, когда Джонни умер. Мисс Мисси тоже туда наезжала, хотя это, в сущности, был охотничий дом для мужчин и мальчишек. А судья, когда он промазывал, что бывало с ним постоянно, жаловался, что там слишком много неба и слишком мало дичи. Серено и в те времена было окутано тайной — а может быть, роскошь всегда кажется таинственной ребенку из бедной семьи? Вспоминая былые дни и думая о судье, каким он стал, о его мудрости, славе и неутешном горе, Мелон чувствовал, что душа его поет от любви, печально и строго, как церковный орган.

Он сидел, уставившись в пестик глазами, блестящими от лихорадки и страха; погруженный в свои мысли, он не слышал, что из подвала доносится какой-то стук. До этой весны он всегда верил в то, что у жизни и смерти есть свой срок и ритм, об этом говорится в библии: трижды по двадцать лет и еще десять. Но теперь он думал о неожиданных смертях. Он вспоминал детей — нарядных и воздушных, как цветы, в обитых атласом гробиках. И ту хорошенькую учительницу пения, которая подавилась рыбьей костью на пикнике и умерла в одночасье. И Джонни Клэйна и всех молодых людей из их города, которые погибли во время первой и последней войн. А сколько их еще было? Сколько? И почему они умерли? Он услышал стук в подвале. Наверно, крыса: на прошлой неделе крыса перевернула бутыль с камедью, и несколько дней внизу стояла такая вонь, что его подручный отказывался работать в подвале. Нет, в смерти нет никакого ритма, разве что ритм крысиных шагов да еще запах разложения. И хорошенькая учительница пения, и белокожая молодая плоть Джонни Клэйна, и воздушные, как цветы, дети — всех их ждали распад и трупная вонь. Он поглядел на пестик и с горечью подумал о том, что только камень нетленен.

Кто-то переступил порог. Мелон вздрогнул и уронил пестик. Перед ним стоял голубоглазый негр и держал в руке что-то блестящее. Мелон снова уставился в горящие глаза, снова почувствовал на себе до жути проницательный взгляд и прочел в глазах негра, что тот знает о его близкой смерти.

— Я их нашел у вас за дверью, — сказал негр.

В глазах у Мелона помутилось от страха, и на миг ему показалось, что в руках у негра разрезной нож доктора Хейдена, но потом он разглядел, что это связка ключей на серебряном кольце.

— Они не мои, — сказал Мелон.

— Здесь были судья Клэйн и его мальчик. Может, это их ключи. — Негр бросил ключи на стол. Потом он поднял пестик и подал его Мелону.

— Очень признателен, — сказал тот. — Я справлюсь насчет ключей.

Парень ушел. Мелон посмотрел, как он беспечно пересекает улицу, и передернулся от ненависти и отвращения.

Он сидел с пестиком в руке — у него еще хватило здравого смысла удивиться тем непривычным чувствам, которые бушевали в его когда-то незлобивой душе. Его раздирали любовь и ненависть, но что он любит и что ненавидит, он понимал весьма смутно. Он впервые осознал, что смерть близка. Но ужас, который его душил, внушала ему не смерть, а та загадочная драма, которая разыгрывалась вокруг, хотя он и сам не знал, что это за драма. Он с ужасом спрашивал себя, что произойдет в те месяцы — и сколько их будет? — каждый из которых ревниво урезает отпущенные ему дни. Он был человеком, который смотрит на часы без стрелок.

Вот он, мерный ритм крысиных шагов.

— Отче, отче, помилуй меня, — вслух произнес Мелон. Но его отец был мертв уже много лет.

Когда зазвонил телефон, Мелон признался жене, что он болен, и попросил заехать за ним в аптеку и отвезти домой на машине. Потом он снова сел, словно для самоутешения поглаживая каменный пестик, и стал ждать.

— Но они существуют.

Судья потер серебряный набалдашник.

— Если бы речь шла о сердце, печенке или даже почках, я бы понял вашу тревогу. Но такая чепуха, как лейкоциты, по-моему, болезнь несерьезная. Да я за свои восемьдесят лет ни разу и не вспомнил, есть ли у меня вообще эти самые лейкоциты. — Судья задумчиво согнул пальцы, потом выпрямил их и внимательно поглядел на Мелона. — Но то, что вы осунулись за последнее время, — это факт. Печенка отлично помогает от малокровия. Вам надо есть жареную телячью или говяжью печенку под луковым соусом. Это вкусно и к тому же прекрасное домашнее средство. А солнце регулирует кровь. Я уверен, что у вас нет ничего серьезного: разумный режим и наше миланское лето отлично справятся с вашей хворобой. — Судья поднял стакан. — Вот самое лучшее укрепляющее средство — улучшает аппетит и успокаивает нервы. Послушайте меня, Д. Т., вы просто переутомлены и запуганы.

— Судья Клэйн!

В комнату вошел Большой Мальчик и покорно встал у порога. Это был племянник Верили — негритянки, которая работала у судьи, высокий, толстый парень лет шестнадцати, страдавший слабоумием. На нем был голубой костюм и остроносые ботинки, которые ему жали, отчего он ковылял, как калека. Из носа у него текло, и, хотя из кармашка его пиджака выглядывал носовой платок, сопли он вытирал тыльной стороной руки.

— Сегодня воскресенье, — сказал он.

Судья полез в карман и дал ему монету.

Большой Мальчик поспешно заковылял к аппарату для газированной воды, крикнув на ходу певучим голосом:

— Очень вам благодарен, судья Клэйн.

Судья печально поглядывал на Мелона, но, как только аптекарь к нему повернулся, он тут же отвел глаза и снова принялся тереть набалдашник.

— С каждым часом всякое живое существо приближается к смерти, но разве мы об этом думаем? Вот мы с вами сидим, попиваем виски и дымим сигарами, а конец с каждым часом все ближе и ближе. Большой Мальчик ест свое эскимо и ни о чем не задумывается. И вот сижу я, старая развалина, смерть уже вступала со мной в схватку, хотя схватка и кончилась вничью. Я ничейная земля на поле битвы со смертью. Вот уж семнадцать лет, как умер мой сын, а я все ее жду. О смерть, где же твоя победа? Ты ведь одержала победу в тот день на рождество, когда сын мой лишил себя жизни.

— Я часто думаю о нем, — сказал Мелон. — И болею за вас душой.

— Но почему, почему он это сделал? Такой красавец, такой талантливый, ему еще не было и двадцати пяти, а он уже кончил университет magna cum laude[1]. Получил диплом юриста, ему сулили большое будущее. Красивая молодая жена, вот-вот родится ребенок… Имел средства, скажу даже больше — был богат; в те времена у меня дела шли отлично. Когда он кончил университет, я ему подарил Серено, за которое годом раньше заплатил сорок тысяч долларов, — около тысячи гектаров прекрасных персиковых садов. Сын богатого человека, баловень судьбы, счастливчик. На пороге блестящей карьеры. Мальчик мог стать президентом — да всем, чем он захотел бы! Зачем ему понадобилось умирать?

Мелон сказал осторожно:

— Может, у него был приступ меланхолии.

— В ту ночь, когда он родился, я видел необыкновенную падучую звезду. Ночь была ясная, и звезда прочертила дугу в январском небе. У мисс Мисси уже восемь часов продолжались схватки, и я ползал по полу у ее кровати — молился и рыдал. Доктор Тэтум схватил меня за шиворот и вытолкал за дверь, приговаривая:

«Убирайся отсюда, старый крикун, — сказал он, — ступай во двор». Я вышел во двор, поднял глаза и увидел, как в небе описывает дугу падучая звезда, и как раз в этот миг и родился мой сын Джонни.

— Это было, конечно, какое-то знамение, — сказал Мелон.

— Потом я пробрался в кухню — было четыре часа утра, — зажарил доктору парочку перепелов к сварил овсянку. Я всегда был мастер жарить перепелов, — Судья помолчал, а потом смущенно добавил: — Д. Т., хотите, расскажу, какая произошла мистика!

Мелон посмотрел в грустные глаза судьи к ничего не ответил.

— В то рождество у нас на обед были перепела вместо обычной индейки. Мой сын Джонни ходил на охоту в предыдущее воскресенье. Эх, как странно складывается жизнь — и в большом и в малом…

Желая утешить судью, Мелон сказал:

— Может, это был несчастный случай. Может, Джонни чистил ружье…

— Он не из ружья. Из моего пистолета.

— Я ведь охотился в Серено в то воскресенье под рождество. Наверно, у него был приступ депрессии.

— Иногда я думаю, что да… — Судья замолчал, боясь, что, если он произнесет еще одно слово, он заплачет. Мелон похлопал его по руке, и судья, овладев собой, продолжал: — Иногда я думаю, что он сделал это мне назло.

— Что вы!: Не может быть. Это была просто депрессия, которой сразу не заметишь, а значит, и предотвратить ничего было нельзя!..

— Может быть, — сказал судья. — Но в тот день мы поссорились.

— Ну и что? В какой семье не бывает ссор!

— Мой сын подверг сомнению непреложную истину.

— Непреложную истину? Какую?

— Да в общем спор вышел из-за ерунды. Речь шла о процессе одного негра, которого я должен был осудить.

— Зря вы себя вините, — сказал Мелон.

— Мы сидели за столом, пили кофе, французский коньяк, курили сигары; дамы были в гостиной, Джонни горячился все больше и больше, а под конец он что-то выкрикнул и кинулся наверх. Несколько минут спустя мы услышали выстрел.

— Он всегда был очень вспыльчивый.

— Нынешняя молодежь со старшими вообще не считается. Мой сын взял да и женился прямо после танцев. Разбудил мать и меня и говорит: «Мы с Мирабеллой поженились!» Сбегали тайком к мировому судье, и все дела. Для его матери это было страшным ударом, хотя потом она и поняла, что нет худа без добра…

— Ваш внук — вылитый отец, — сказал Мелон.

— Да, вылитый отец. Вы когда-нибудь видели таких замечательных, талантливых ребят, как он и Джонни?

— Для вас это — большое утешение.

Судья, прежде чем ответить, пожевал сигару.

— И утешение и вечная тревога: ведь он — все, что у меня есть.

— Он тоже собирается стать юристом и заняться политикой?

— Нет! — горячо возразил судья. — Я не хочу, чтобы мальчик был юристом и, уж во всяком случае, не хочу, чтобы он занимался политикой!

— Ну, такой мальчик, как Джестер, может проявить себя в любой области, — сказал Мелон.

— Смерть — великая обманщица, — сказал старый судья. — Д. Т., вам вот кажется, будто врачи нашли у вас смертельную болезнь. Я в это не верю. При всем моем уважении к медицине я должен сказать, врачи не знают, что такое смерть, да и кто это может знать? И сам доктор Тэтум не знал. Я, старый человек, вот уж пятнадцать лет жду смерти. Но она хитрая бестия. Когда ее ждешь и готов ее встретить лицом к лицу, она не приходит. Она подкрадывается исподтишка. Она убивает тех, кто ее не ждал, не реже, чем тех, кто ее поджидает. Так как же, Д. Т.? Что, по-вашему, случилось с моим прекрасным сыном?

— Послушайте, Фокс, — спросил Мелон, — вы верите в вечную жизнь?

— Да, в той мере, в какой мне понятна сама идея вечности. Я знаю, что сын мой всегда будет жить во мне, а мой внук — в нем и поэтому во мне. Но что такое вечность?

— Доктор Уотсон в церкви читал проповедь о том, что душа кладет смерть на обе лопатки.

— Красиво сказано, завидую. Но смысла в этих словах нет никакого. — Судья задумался. — Нет, я не верю в вечность в религиозном смысле слова. Я верю в то, что знаю, я верю в потомков, которые придут мне на смену. И верю в своих предков. Это, по-вашему, и есть вечность?

Мелон вдруг спросил:

— Вы когда-нибудь видели голубоглазого негра?

— Негра с голубыми глазами?

— Я имею в виду не блеклые выцветшие глаза, какие бывают у старых негров. А вот видели ли вы голубые глаза у молодого негра? Тут в городе есть такой, он меня сегодня просто напугал.

Голубые глаза судьи сверкнули, и, прежде чем ответить, он допил свой стакан.

— Я знаю, о ком вы говорите.

— Кто он такой?

— Да просто здешний негр. Мне до него никакого дела нет. Выполняет поручения, доставляет всякую всячину — словом, мастер на все руки. А кроме того, он певец.

— Я встретил его в переулке за магазином, и он меня напугал.

— Этого негра зовут Шерман Пью, и мне до него нет никакого дела, — сказал судья так подчеркнуто, что даже удивил Мелона, — но я подумываю, не взять ли его на службу. У нас не хватает прислуги.

— В жизни не встречал таких странных глаз, — сказал Мелон.

— Ублюдок, — сказал судья. — Мать его наверняка с кем-то прислала. Его подкинули в церковь святого Вознесения.

Мелон почувствовал, что судья от него что-то скрывает, но он был далек от того, чтобы совать нос в дела такого великого человека.

— Джестер!.. Вот легок на помине…

В комнате стоял Джон Джестер Клэйн; с улицы на него падал солнечный свет. Это был тонкий, гибкий мальчик семнадцати лет, с рыжевато-каштановыми волосами и такой светлой кожей, что веснушки на его вздернутом носу напоминали посыпанные корицей сливки. Рыжие волосы горели на солнце, но лицо было в тени — он прикрывал от солнца рукой свои ярко-карие глаза. На нем были синие джинсы и полосатая фуфайка с рукавами, закатанными до острых локтей.

— Лежать, Тайдж! — приказал он тигровому боксеру — другой такой собаки не было во всем городе. Это был свирепый зверь, и, встречая его на улице без хозяина, Мелон пугался.

— Дедушка, я сегодня летал один, — сообщил Джестер тонким от волнения голосом. Потом, заметив Мелона, вежливо добавил: — Привет, мистер Мелон, как вы себя чувствуете?

Старые глаза судьи от воспоминаний, гордости и виски сразу же наполнились слезами.

— Ты летал один, дружок? Ну и как это было?

Джестер немножко подумал.

— Не совсем так, как я ожидал. Я думал, что буду там чувствовать себя одиноким и даже гордым. Но я был очень занят — следил за приборами. По-моему, я просто чувствовал ответственность.

— Вы только подумайте, Д. Т., — сказал судья. — Несколько месяцев назад этот негодник вдруг заявил, что ходит на аэродром. Скопил карманные деньги и записался в летную школу. Даже не подумал спросить разрешения. Просто объявил: «Дедушка, я учусь летать». — Судья погладил Джестера по бедру: — Так ведь, мой козлик?

Мальчик подтянул одну длинную ногу и потер ею другую ногу.

— Что из того? Все должны уметь летать.

— Какая сила заставляет теперешнюю молодежь принимать такие неслыханные решения? Ни в мои времена, ни в ваши, Д. Т., ничего подобного не было. Ну, теперь вы видите, чего я боюсь?

Тон у судьи был жалостный, и Джестер ловко отобрал у него стакан с виски и спрятал на полке в углу. Мелон заметил этот жест и обиделся за судью.

— Пора обедать, дед. Машина на улице.

Судья грузно поднялся, опираясь на трость. Собака направилась к двери.

— Дело за тобой, мой козлик. — В дверях он обернулся к Мелону. — Не давайте себя запугивать, Д. Т. Смерть — великий шулер, у нее полно всяких фокусов. Может, мы с вами помрем, провожая на погост какую-нибудь двенадцатилетнюю девочку. — Махнув на прощание рукой, он вышел на улицу.

Мелон вышел за ними, чтобы запереть входную дверь, и нечаянно подслушал разговор:

— Дед, ты меня, пожалуйста, прости, но мне неприятно, когда ты зовешь меня при чужих козликом или дружком!

Мелон почувствовал острую неприязнь к Джестеру. Его оскорбило слово «чужой», и то тепло, которое согревало его душу в присутствии судьи, вдруг пропало. В старые времена гостеприимство выражалось в умении внушить даже скромнейшим участникам предвыборного пикника, что они свои люди. Но теперь этот дар гостеприимства был утрачен и повсюду царило отчуждение. «Чужим» был не он, а Джестер, который с детства не был похож на миланских мальчиков. В нем было что-то дерзкое, несмотря на всю его вежливость, и что-то загадочное. Даже его мягкость и приветливость почему-то настораживали — он напоминал кинжал в атласных ножнах.

Судья будто и не слышал его слов.

— Бедный Д. Т., — сказал он, когда перед ним распахнули дверцу машины. — Вот ужас!

Мелон поспешно запер дверь и вернулся в рецептурную.

Теперь он был один. Он уселся в качалку, держа в руках каменный пестик. Пестик был серый, отполированный от долгого употребления. Мелон купил ступку вместе со всем оборудованием аптеки, когда открывал свое дело двадцать лет назад. Раньше аптека принадлежала мистеру Гринлаву — долго же Мелон о нем не вспоминал! После его смерти наследники ее продали. Сколько лет мистер Гринлав проработал этим пестиком? И кто им пользовался раньше?.. Пестик был старый-старый, вечный. Может быть, он сохранился еще со времен индейцев. Да, пестик очень старый, а сколько он еще может прослужить? Камень словно насмехался над Мелоном.

У него начался озноб. Наверно, пробрало сквозняком, хотя сигарный дым неподвижно висел в воздухе. При мысли о старом судье легкая грусть вытеснила из сердца страхи. Он вспомнил Джонни Клэйна и былые дни в Серено. Там он не чувствовал себя чужим — сколько раз он гостил в Серено во время охотничьего сезона, однажды даже там ночевал. Он спал на большой кровати с пологом вместе с Джонни, и в пять часов утра они спустились в кухню — он и сейчас помнит, как пахло икрой, горячими оладьями и мокрой псиной, когда они завтракали перед охотой. Да, он много раз охотился с Джонни Клэйном, его часто приглашали в Серено, был он там и в то воскресенье под рождество, когда Джонни умер. Мисс Мисси тоже туда наезжала, хотя это, в сущности, был охотничий дом для мужчин и мальчишек. А судья, когда он промазывал, что бывало с ним постоянно, жаловался, что там слишком много неба и слишком мало дичи. Серено и в те времена было окутано тайной — а может быть, роскошь всегда кажется таинственной ребенку из бедной семьи? Вспоминая былые дни и думая о судье, каким он стал, о его мудрости, славе и неутешном горе, Мелон чувствовал, что душа его поет от любви, печально и строго, как церковный орган.

Он сидел, уставившись в пестик глазами, блестящими от лихорадки и страха; погруженный в свои мысли, он не слышал, что из подвала доносится какой-то стук. До этой весны он всегда верил в то, что у жизни и смерти есть свой срок и ритм, об этом говорится в библии: трижды по двадцать лет и еще десять. Но теперь он думал о неожиданных смертях. Он вспоминал детей — нарядных и воздушных, как цветы, в обитых атласом гробиках. И ту хорошенькую учительницу пения, которая подавилась рыбьей костью на пикнике и умерла в одночасье. И Джонни Клэйна и всех молодых людей из их города, которые погибли во время первой и последней войн. А сколько их еще было? Сколько? И почему они умерли? Он услышал стук в подвале. Наверно, крыса: на прошлой неделе крыса перевернула бутыль с камедью, и несколько дней внизу стояла такая вонь, что его подручный отказывался работать в подвале. Нет, в смерти нет никакого ритма, разве что ритм крысиных шагов да еще запах разложения. И хорошенькая учительница пения, и белокожая молодая плоть Джонни Клэйна, и воздушные, как цветы, дети — всех их ждали распад и трупная вонь. Он поглядел на пестик и с горечью подумал о том, что только камень нетленен.

Кто-то переступил порог. Мелон вздрогнул и уронил пестик. Перед ним стоял голубоглазый негр и держал в руке что-то блестящее. Мелон снова уставился в горящие глаза, снова почувствовал на себе до жути проницательный взгляд и прочел в глазах негра, что тот знает о его близкой смерти.

— Я их нашел у вас за дверью, — сказал негр.

В глазах у Мелона помутилось от страха, и на миг ему показалось, что в руках у негра разрезной нож доктора Хейдена, но потом он разглядел, что это связка ключей на серебряном кольце.

— Они не мои, — сказал Мелон.

— Здесь были судья Клэйн и его мальчик. Может, это их ключи. — Негр бросил ключи на стол. Потом он поднял пестик и подал его Мелону.

— Очень признателен, — сказал тот. — Я справлюсь насчет ключей.

Парень ушел. Мелон посмотрел, как он беспечно пересекает улицу, и передернулся от ненависти и отвращения.

Он сидел с пестиком в руке — у него еще хватило здравого смысла удивиться тем непривычным чувствам, которые бушевали в его когда-то незлобивой душе. Его раздирали любовь и ненависть, но что он любит и что ненавидит, он понимал весьма смутно. Он впервые осознал, что смерть близка. Но ужас, который его душил, внушала ему не смерть, а та загадочная драма, которая разыгрывалась вокруг, хотя он и сам не знал, что это за драма. Он с ужасом спрашивал себя, что произойдет в те месяцы — и сколько их будет? — каждый из которых ревниво урезает отпущенные ему дни. Он был человеком, который смотрит на часы без стрелок.

Вот он, мерный ритм крысиных шагов.

— Отче, отче, помилуй меня, — вслух произнес Мелон. Но его отец был мертв уже много лет.

Когда зазвонил телефон, Мелон признался жене, что он болен, и попросил заехать за ним в аптеку и отвезти домой на машине. Потом он снова сел, словно для самоутешения поглаживая каменный пестик, и стал ждать.

2

Судья обедал по старинке рано, и в воскресенье обед подавался в два часа дня. Перед тем как позвонить к обеду, кухарка Верили распахнула в столовой ставни, затворенные с утра от жары. Летний зной ворвался в окна — за ними лежала выжженная лужайка, окаймленная головокружительно ярким цветочным бордюром. Несколько вязов темнели в недвижном воздухе на фоне яркого и словно лакированного послеполуденного неба. Первым отозвался на звонок пес Джестера; он медленно улегся под стол и скрылся под длинной камчатой скатертью. Потом появился Джестер и, встав за стулом деда, стал поджидать его прихода. Когда старый судья вошел, Джестер заботливо его усадил и занял свое место. Обед начался, как обычно: на первое был, как всегда, овощной суп. К супу подавали бисквит и кукурузные палочки. Старый судья ел с жадностью, запивая куски хлеба пахтой, Джестер проглотил только несколько ложек горячего супа — он пил ледяной чай, то и дело прижимая холодный стакан к щеке и ко лбу. По обычаю во время первого не разговаривали, если не считать остроты, которую судья произносил каждое воскресенье: «Уж они верили, верили, что войдут в царствие небесное…» К этому он добавлял всегдашнюю шуточку:

— И войдут, если будут так хорошо готовить, как Верили.

Верили только поджала лиловатые морщинистые губы.

— Мелон всегда был одним из самых верных моих избирателей и приверженцев, — сказал судья, когда подали курицу и Джестер встал, чтобы ее разрезать. — Возьми себе печенку, сынок, тебе хотя бы раз в неделю надо есть печенку.

— Хорошо, дед.

Поначалу обед шел, как обычно, в полном соответствии с распорядком этого дома. Но потом вдруг возник непонятный разлад: покой был нарушен, словно между ними произошла немая стычка. В ту минуту ни старый судья, ни его внук не осознали того, что случилось, но к концу долгой и вполне обыденной трапезы в душной столовой оба они почувствовали какую-то перемену: что-то непоправимо испортило их отношения и они уже никогда не будут прежними.

— «Конституция Атланты» сегодня назвала меня реакционером, — сообщил судья:

— Очень жаль, — тихонько заметил Джестер.

— Жаль? — воскликнул судья. — О чем тут жалеть? Я, например, рад.

Джестер бросил на него долгий вопросительный взгляд.

— В наше время надо понимать слово «реакционер» буквально. Реакционер — это гражданин, который реагирует на любую угрозу вековым устоям Юга. Когда права Южных штатов попираются федеральным правительством, долг каждого патриота на это реагировать. Иначе благородные принципы Юга будут поруганы.

— Какие благородные принципы? — спросил Джестер.

— Да что ты, детка, подумай сам. Благородные принципы нашего образа жизни, традиционные порядки Юга.

Джестер ничего не сказал, но взгляд у него был скептический, и старый судья, чуткий ко всем настроениям внука, сразу это заметил.

— Федеральное правительство подвергает сомнению законность демократических выборов и тем самым ставит под удар всю южную цивилизацию.

Джестер спросил:

— Как?

— Детка, я имею в виду сегрегацию.

— Далась тебе эта сегрегация!

— Джестер, да ты шутишь?

Джестер вдруг перестал улыбаться.

— Ничуть.

Судья растерялся.

— Еще при жизни твоего поколения может настать такое время, — я-то, надеюсь, до этого не доживу, — когда введут смешанное обучение и отменят цветной барьер. Как тебе это понравится?

Джестер промолчал.

— Приятно тебе будет, если дюжий негритос сядет за одну парту с хрупкой белой девочкой?

Судья не верил в такую возможность, ему просто хотелось напугать Джестера. Взгляд его требовал, чтобы внук отнесся к этой опасности, как подобает южному джентльмену.

— Ну, а если дюжая белая девочка сядет за одну парту с хрупким чернокожим мальчиком?

— Что?

Джестер не желал повторять то, что он сказал, да судья и не хотел бы еще раз услышать эти страшные слова.

В его внука словно вселилось безумие, а кому же не страшно признаться, что любимый человек близок к помешательству? И судье было так страшно, что он предпочел прикинуться глухим, хотя слова Джестера все еще звенели у него в ушах. Он попытался истолковать эти слова по-своему.

— Ты прав, козлик, когда я читаю коммунистические бредни, я понимаю, до чего они нелепы. Все это настолько немыслимо, что не о чем тут и рассуждать.

— Я хотел сказать совсем другое, — медленно произнес Джестер. По привычке он проверил, нет ли поблизости Верили. — Я не понимаю, почему цветные и белые не могут жить вместе, как равные.

— Ох, сынок! — В этом восклицании звучали жалость и беспомощный ужас. Много лет назад, когда Джестер был маленьким, на него за столом нападали приступы рвоты. И тогда нежность превозмогала брезгливость — судья чувствовал, что ему жалко внука до боли. Сейчас он отнесся к тому, что произошло, точно так же. Он прижал здоровой рукой ухо, словно оно заболело, и перестал есть.

Джестер заметил, как огорчен старый судья, и почувствовал раскаяние.

— Дедушка, у каждого из нас есть свои убеждения.

— Не всякие убеждения можно уважать. Да и что такое убеждения? Это то, что мы думаем. А ты слишком молод, сынок, чтобы правильно мыслить. Ты просто дразнишь деда всякими глупостями.

У Джестера вдруг пропало сочувствие к деду. Он молча разглядывал картину, висевшую над камином. На ней был изображен южный пейзаж: персиковый сад, негритянская хижина и облака на небе.

— Дедушка, что ты видишь на этой картине?

Судья обрадовался, что гроза миновала, и даже хихикнул.

— Бог свидетель, она должна мне напоминать о моей глупости. Я потерял состояние на этих красивых персиковых деревьях. Картину нарисовала твоя двоюродная бабушка Сара в год своей смерти. И сразу же после этого цены на персики катастрофически упали.

— Нет, я спрашиваю, что, по-твоему, нарисовано на этой картине?

— Как «что»? Плодовый сад, облака и негритянская хижина.

— А ты не видишь там, между хижиной и деревьями, розового мула?

— Розового мула? — Судья выпучил глаза. — Конечно, нет!

— Ну да, я знаю, что это облако, — сказал Джестер. — А мне кажется, что оно точь-в-точь похоже на розового мула в серой упряжке. И теперь, когда я так вижу эту картину, я уже не могу ее видеть иначе.

— Но я ее так не вижу!

— Да неужели? Смотри, вон по всему небу скачут розовые мулы!

Вошла Верили и внесла манный пудинг.

— Господи спаси, да что это с вами сегодня? Вы почти ничего не ели.

— Всю жизнь я видел картину такой, какой ее написала бабушка Сара. А вот с этого лета я уж не могу так ее видеть. Я стараюсь вспомнить, как я ее воспринимал раньше, но у меня ничего не выходит. Я все равно вижу розового мула.

— У тебя кружится голова, козлик?

— Почему? Нет. Я просто хочу тебе объяснить, что эта картина, ну, вроде символ. Всю жизнь я смотрел на вещи так, как вы этого хотели: ты и вся наша семья. А вот теперь нынешним летом я вижу все, что меня окружает, не так, как раньше, у меня другое восприятие, другие мысли.

— Это естественно, сынок, — тон у судьи был успокоительный, но взгляд выдавал тревогу.

— Это символ, — повторил Джестер. Он впервые употребил это слово в разговоре, хотя оно было одним из его самых любимых в классных сочинениях. — Символ этого лета. Прежде у меня были точно такие же взгляды, как у всех. А теперь у меня свои собственные взгляды.

— Какие?

Джестер ответил не сразу. А когда он заговорил, голос у него был ломкий от волнения и отрочества:

— Прежде всего я сомневаюсь в справедливости господства белой расы.

Вызов был явный, словно он выхватил заряженный пистолет. Но судья не мог его принять — у него пересохло и засаднило горло, и он с трудом проглотил слюну.

— Я знаю, дед, для тебя это удар. Но я должен был тебе это сказать. А то ведь само собой подозревается, что я такой же, каким был раньше.

— Само собой подразумевается, — поправил судья. — А не подозревается. С какими осатанелыми бунтовщиками ты теперь водишься?

— Ни с какими. Этим летом мне было очень… — Джестеру хотелось сказать: «мне было очень тоскливо», но он не решился в этом признаться.

— Ну что ж, а по-моему, все эти разговоры насчет смешения рас и розовых мулов на картине просто… помешательство.

Слово это подействовало на Джестера, как удар в пах, и он залился краской. Боль заставила его нанести ответный удар.

— Всю жизнь я тебя любил, дедушка. Даже боготворил. Я считал, что ты самый умный, самый добрый человек на свете. Я принимал все, что ты говоришь, как заповедь. Я вырезал все, что о тебе писали в газетах. Я завел альбом и наклеивал туда эти вырезки с тех пор, как научился читать. Я всегда думал, что тебе надо быть президентом.

Судья не обратил внимания, что все это говорилось в прошедшем времени, и его даже обдало жаром от приятного чувства гордости. Эти слова, как зеркало, отражали его собственное отношение к внуку — к светлому, юному отпрыску его светлого, рано погибшего сына. Любовь и воспоминания сделали его сердце беззащитным и уязвимым.

— Когда мне рассказали, как негр с Кубы произносил речь в конгрессе, — как я тобой гордился! Когда другие конгрессмены встали, ты только глубже уселся в кресло, задрал ноги и закурил сигару. Мне тогда казалось, что это просто замечательно! Я так тобой гордился. А теперь я смотрю на это иначе. Это было грубо и невежливо. Когда я об этом вспоминаю, мне за тебя стыдно. Теперь, когда я подумаю, как я тебя боготворил…

Джестер осекся — огорчение судьи было слишком явным. Дед судорожно напряг беспомощную руку — кисть ее свело, а локтевой сустав как-то неестественно выпятился. Боль, причиненная словами Джестера, усилила физическое недомогание, и у него потекли слезы. Он высморкался и, помолчав, произнес: — «Во сколько злей укуса змей детей неблагодарность!»

Но Джестера сердило то, что деда так легко было обидеть.

— Но, дед, сам ты всегда говоришь все, что тебе вздумается. И я слушал, верил. А теперь, когда у меня появилось собственное мнение, ты не желаешь ничего слушать и призываешь на помощь библию. Чтобы человек сразу почувствовал себя грешником… Это нечестно.

— Это не из библии, это Шекспир.

— Все равно, я не твое дитя. Я твой внук и сын своего отца.

В душном воздухе жужжал вентилятор, солнце освещало обеденный стол, блюдо с разрезанной курицей и масло, таявшее в масленке. Джестер приложил к щеке холодный стакан, погладил его и сказал:

— Иногда я, кажется, начинаю догадываться, почему мой отец… сделал то, что он сделал.

В пышном старомодном доме с громоздкой мебелью все еще жили мертвецы. Будуар жены судьи содержался в том же виде, что и при ее жизни — на секретере лежали серебряные безделушки, а в стенном шкафу висели платья, их вынимали только, чтобы вытряхнуть пыль. Джестер рос, окруженный фотографиями отца, а в библиотеке висел его адвокатский диплом в рамочке. Но хотя весь дом был полон напоминаниями о том, как жили покойные, об их смерти не поминалось даже мельком.

— Что ты хочешь этим сказать? — с тревогой спросил старый судья.

— Ничего. Однако что ж тут удивительного, если меня интересуют обстоятельства смерти отца?

Судья дернул колокольчик, и его звон как будто усугубил напряженную атмосферу.

— Верили, принесите бутылку вина из бузины, которую мистер Мелон подарил мне на день рождения.

— Сейчас, сэр, сегодня? — спросила она, потому что вино подавали только на рождество и в день благодарения. Она вынула из буфета бокалы и стерла с них пыль передником.

Заметив, что блюдо с жарким стоит нетронутым, она подумала, уж не попал ли в бататы или в подливку волос или муха.

— Что, разве обед невкусный?

— Нет, очень вкусный. У меня, видно, не в порядке желудок.

И правда, когда Джестер заговорил о расовом равноправии, в желудке у судьи заурчало и всякий аппетит пропал. Откупорив бутылку, он разлил неположенное в будни вино и сурово его выпил, словно на поминках. Ведь конец взаимопонимания, душевной близости тоже своего рода смерть. Судья был оскорблен и опечален. А когда обиду наносит тот, кого любишь, только любимый и может тебя утешить.

Он медленно положил руку ладонью кверху на стол, с той стороны, где сидел внук, и почти сразу Джестер прикрыл своей ладонью руку деда. Но судью это не успокоило — его оскорбили словом, и он ждал утешения словом. Он с отчаянием сжал руку Джестера.

— Ты больше не любишь старого дедушку?

Джестер отнял руку и выпил несколько глотков вина.

— Конечно, люблю, дедушка, только…

Судья долго ждал, но Джестер так и не кончил фразы; обида повисла в накаленном воздухе. Рука судьи осталась лежать на столе, и пальцы подрагивали.

— Сынок, а ты подумал о том, что я теперь уже не очень богатый человек? Я и сам потерял много денег, да и наши предки постепенно разорялись. Меня тревожат твое образование и твое будущее.

— Не беспокойся. Все обойдется.

— Ты знаешь старинную поговорку, что самое дорогое в жизни достается даром? Это и правда и ложь, как бывает со всякими обобщениями. Но в одном это правда: в нашей стране можно получить самое лучшее образование совершенно бесплатно. В Уэст-Пойнте ничего не надо платить, и я могу тебя туда устроить.

— Но я не хочу быть военным.

— А кем ты хочешь быть?

Джестер смутился, вопрос его озадачил.

— Сам еще толком не знаю. Я люблю музыку и люблю летать.

— Что ж, поступай в Уэст-Пойнт и запишись в авиацию. Все, что можно содрать с федерального правительства, надо у него получить. Видит бог, это федеральное правительство дорого стоило Югу.

— Мне еще целый год не надо решать, что я буду делать, когда кончу среднюю школу.

— Я просто хочу тебе объяснить, что мои материальные дела не так хороши, как раньше. Но если у меня выйдет то, что я задумал, ты будешь богатым человеком.

Судья не раз намекал на какие-то будущие блага. Джестер раньше не обращал на его намеки внимания, но сейчас он спросил:

— А что ты задумал, дедушка?

— Сынок, не знаю, достаточно ли ты взрослый, чтобы понять мой замысел. — Судья откашлялся. — Ты еще молод, а мечты мои грандиозны.

— А что же это такое?

— Я задумал исправить причиненное нам зло и возродить Юг.

— Каким образом?

— Это государственный план, а не какая-нибудь дешевая политическая интрига. Я придумал, как уничтожить величайшую историческую несправедливость.

Подали мороженое. Джестер принялся есть, а у судьи мороженое таяло на блюдце.

— Я, дед, все-таки не пойму, к чему ты клонишь.

— Подумай, сынок. Если идет война между цивилизованными странами, что происходит с валютой тех, кто этой войны не выиграл? Вспомни и первую и вторую мировые войны. Что было с немецкой маркой после заключения мира? Разве Германия сожгла свои деньги? А японская иена? Японцы же не стали устраивать костры из своих банкнотов после разгрома? Правда ведь, сынок?

— Правда, — согласился Джестер, недоумевая, почему старик говорит об этом с таким пылом.

— Что происходит в цивилизованных странах после того, как замолчат пушки и на полях сражения воцарится мир? Победитель дает побежденному передышку и возможность восстановить свои потери в угоду общим экономическим интересам. Валюта побежденной страны всегда бывает порядком обесценена, но все же частично покрыта золотом. Погляди, что происходит в Германии или в Японии. Федеральное правительство обеспечило валюту противника и помогло побежденным странам восстановить свое хозяйство. Деньги побежденных стран с незапамятных времен оставались в обращении. А лира в Италии — разве федеральное правительство изъяло итальянские лиры? И лиры, и иена, и марка — все они были восстановлены!

Судья пригнулся к столу, и его галстук окунулся в блюдце с талым мороженым, но он этого не заметил.

— А что произошло после войны Севера с Югом? Федеральное правительство Соединенных Штатов не только освободило рабов, которые были sine gua non[2] нашего хлопководческого хозяйства, так что основные ресурсы страны были унесены ветром. «Унесенные ветром»[3] — правдивый роман, другого такого нет. Помнишь, как мы плакали, когда смотрели фильм?

— Я не плакал, — сказал Джестер.

— Нет, плакал, — возразил судья. — Жаль, что не я написал эту книгу.

Джестер смолчал.

— Но вернемся к главному. Не только хозяйство страны было сознательно подорвано, но федеральное правительство полностью обесценило деньги конфедератов. За всю казну Южных штатов больше не давали ни цента. Мне рассказывали, что банкнотами конфедерации растапливали печи.

— На чердаке у нас лежал целый сундук этих денег. Интересно, куда они девались?

— Они в библиотеке, в несгораемом шкафу.

— Зачем? Ведь они ничего не стоят?

Судья ничего не ответил, вместо этого он вытащил из жилетного кармана билет конфедерации в тысячу долларов. Джестер с любопытством на него поглядел — ему вспомнились детские игры на чердаке. Бумажка была зеленая, совсем как настоящие деньги. Но интерес его тут же погас. Джестер вернул деду бумажку.

— Большие деньги, если бы они были настоящие.

— В один прекрасный день они могут стать, как ты говоришь, настоящими. И станут, если у меня на это хватит сил и настойчивости.

Джестер холодно поглядел на деда своими ясными глазами.

— Этим деньгам чуть не сто лет, — заметил он.

— А ты подумай, сколько сотен миллиардов долларов федеральное правительство промотало за это столетие. Подумай о войнах, которые оно финансировало, о тратах на общественные нужды. Подумай об иностранной валюте, которую оно обеспечивало и снова пускало в обращение. Марку, лиру, иену — все эти иностранные деньги. А ведь южане, в конце концов их же плоть и кровь, заслуживают, чтобы с ними обращались по-братски. Наши деньги тоже надо было не обесценивать, а обеспечить. Разве не так, козлик?

— Ну, когда это было. Теперь об этом поздно жалеть!

Разговор был почему-то неприятен Джестеру, и ему хотелось поскорее встать из-за стола. Но дед жестом его удержал.

— Обожди минутку. Загладить вину никогда не поздно. И я намерен помочь федеральным властям исправить эту чудовищную историческую несправедливость, — торжественно объявил судья. — Если я пройду в конгресс на следующих выборах, я внесу закон, который восстановит стоимость денег конфедерации с учетом повышения прожиточного минимума в наши дни. Для Юга это будет тем же, чего добивался Рузвельт своим новым курсом. Я полностью революционизирую экономику Юга. А ты, Джестер, станешь богатым молодым человеком. У меня в несгораемом шкафу десять миллионов долларов. Что ты на это скажешь?

— А откуда взялось столько этих денег?

— Не забудь, что в нашем роду были дальновидные люди. Моя бабушка, твоя прапрабабушка, была настоящая аристократка и женщина с удивительным даром предвидения. Когда война кончилась, она скупала деньги конфедератов, иногда меняла на них яйца и другие продукты — помню, она мне рассказывала, как один раз она променяла курицу-несушку на три миллиона долларов. Все тогда голодали, и никто ни во что не верил. Никто, кроме твоей прапрабабушки. Никогда не забуду ее слова: «Все еще будет по-старому!»

— Но старое так и не вернулось, — сказал Джестер.

— Пока нет, но погоди… Это будет новый курс экономики Юга, выгодный для всей страны. И даже для федерального правительства.

— Чем? — спросил Джестер.

Судья спокойно ответил:

— То, что выгодно одному, выгодно всем. Это так просто: если у меня будет несколько миллионов, я вложу их в дело, найму людей и буду давать заработок местным торговцам. А я ведь только один из тех, кому возместят стоимость денег.

— Позволь, — возразил Джестер. — Ведь прошло почти сто лет. Как найти все эти деньги?

В голосе судьи зазвучало торжество:

— Ну, об этом меньше всего надо заботиться! Когда казначейство объявит, что деньги конфедератов оплачиваются, эти деньги найдутся, не беспокойся! Их разыщут и на чердаках и в сараях, по всему Югу. Они появятся отовсюду, даже из Канады!

— А кому какая польза, если деньги найдутся в Канаде?

Судья с достоинством ответил:

— Это я сказал просто так, образно, для примера. — Он с надеждой поглядел на внука. — Но как ты на это смотришь вообще, с точки зрения законодательной?

Джестер избегал взгляда деда и молчал. А судья, жаждавший его одобрения, настаивал:

— Ну, козлик? Какой размах мысли, а? Для этого нужен настоящий государственный ум, — заметил он уже тверже. — «Джорнэл» много раз называла меня великим государственным деятелем, а «Курьер» всегда обо мне пишет, как о первом гражданине Милана. Однажды про меня написали, что я — «одна из постоянных звезд на сверкающем небосклоне политической жизни Юга». А ты разве не считаешь меня великим государственным деятелем?

Вопрос был не только мольбой о признании, но и отчаянной попыткой сохранить душевную стойкость. Джестер не мог ничего ответить. Он впервые подумал: а не повлиял ли паралич на умственные способности деда? И жалость в его сердце боролась с естественной потребностью здравого ума отгородиться от больного.

На висках судьи от волнения вздулись вены, лицо его горело. Только дважды за всю свою жизнь он познал горечь непризнания: однажды, когда его провалили на выборах в конгресс, и второй раз, когда он послал написанную им повесть в «Сатердей ивнинг пост» и ему вернули ее с печатным формуляром отказа. Судья не мог поверить, что повесть отвергнута. Он ее перечитал и нашел, что она лучше всего, что печатается в «Ивнинг пост». Заподозрив, что ее просто невнимательно прочли, он склеил друг с другом несколько страниц рукописи, а когда ее отвергли снова, больше никогда не брал в руки этого журнала и больше никогда не писал повестей. А теперь он не мог поверить, что между ним и внуком действительно происходит разлад.

— А ты помнишь, как в детстве звал меня «дедик»?

Джестер не был растроган этим воспоминанием, и слезы на глазах у деда его только обозлили.

— Я все помню.

Он поднялся и встал за стулом у судьи, но дед не хотел трогаться с места и не давал уйти внуку. Он схватил руку Джестера и прижал к щеке. Джестер окаменел от смущения, и рука его не ответила на ласку.

— Вот не думал, что мой внук будет так со мной разговаривать. Ты сказал, что тебе непонятно, почему разные расы не могут жить вместе, как равные. Ты подумай, к чему это приведет. К смешанным бракам! Неужели тебе это понравится? Ты бы позволил своей сестре выйти замуж за черного кобеля, если бы у тебя была сестра?

— Я об этом не думал. Я думал о равенстве людей разных рас.

— Но если твое так называемое равенство приведет к смешанным бракам, как это и должно быть по законам логики, ты бы смог жениться на негритянке? Ну, говори правду.

Джестер невольно подумал о Верили, о других кухарках и прачках, работавших у них в доме, и о «тете Джемайме» с рекламы бисквитного печенья. Лицо его залилось краской, веснушки потемнели. Он не смог сразу ответить, так его ужаснуло подобное предположение.

— Вот видишь, — сказал судья. — Ты попросту болтал языком, да еще в угоду северянам.

— А я все же думаю, что как судья ты судишь одно и то же преступление по-разному — в зависимости от того, совершил его негр или белый.

— Естественно. Это разные вещи. Белый есть белый, а черный есть черный, и вместе им не сойтись, если я этому могу помешать.

Судья захохотал и удержал руку Джестера, когда тот снова попытался вырваться.

— Всю жизнь меня занимали вопросы правосудия. И после смерти твоего отца я понял, что само по себе правосудие — химера, самообман. Правосудие не просто мерило, которое можно применять во всех случаях жизни одинаково. После смерти твоего отца я понял, что есть нечто куда более важное, чем правосудие.

Джестера всегда интересовали всякие упоминания об отце и его смерти.

— А что важнее, дедушка?

— Страсть, — сказал судья. — Страсть сильнее правосудия.

Джестер выпрямился от негодования.

— Страсть? Разве у отца была страсть?

Судья уклонился от ответа.

— У молодежи твоего поколения не бывает настоящих страстей. Они отвергли идеалы предков и противятся зову крови. Как-то раз, когда я был в Нью-Йорке, я увидел черномазого, сидевшего за одним столиком с белой девушкой, и кровь во мне закипела. Мое возмущение не имело ничего общего с правосудием, но когда я увидел, как эти двое смеются и едят за одним столом, кровь у меня… Я в тот же день уехал. Ноги моей больше не было в этом Вавилоне и не будет до самой смерти.

— А меня бы это ничуть не возмутило, — сказал Джестер. — Если хочешь знать, я скоро поеду в Нью-Йорк.

— Вот об этом я и говорю. Ты не понимаешь, что такое страсть.

Эти слова поразили Джестера в самое сердце, он задрожал, и щеки его загорелись.

— Я не считаю…

— В один прекрасный день ты почувствуешь эту страсть. И когда она придет, все твои незрелые суждения о так называемом правосудии будут забыты. Ты станешь настоящим мужчиной, и я буду гордиться таким внуком.

Джестер придерживал стул, пока судья вставал из-за стола, тяжко опираясь на трость. Судья постоял, глядя на картину над камином.

— Погоди минутку, козлик. — Он мучительно отыскивал слова, которые перекинут мост через пропасть. — Знаешь, Джестер, и я теперь вижу там, в небе над плодовым садом и хижиной, розового мула, о котором ты говорил.

Это признание ничего не могло изменить, и оба это понимали. Судья медленно двинулся из комнаты, а Джестер шел рядом, чтобы поддержать его, если понадобится. К жалости у него примешивалось раскаяние, а он ненавидел раскаяние и жалость. Джестер усадил деда на диван в библиотеке и сказал:

— Я рад, что ты теперь знаешь про мои убеждения. Рад, что я их тебе высказал. — Но слезы на глазах старика его обезоружили, и он вынужден был добавить: — Я же все равно тебя люблю, правда люблю… дедик.

Но когда старик его обнял, ему стало противно от запаха пота и от сентиментальности, и, высвободившись из объятий, он почувствовал, что теперь уже ничего нельзя исправить.

Он выбежал из комнаты и взлетел по лестнице наверх, прыгая через три ступеньки. На верхней площадке было окно с цветными стеклами, свет, падавший оттуда, зажег рыжие волосы Джестера и бросил зеленую тень на его разгоряченное от бега лицо. Он закрыл дверь своей комнаты и повалился на кровать.

Это правда, что он еще не испытал страсти. Кровь стучала в висках от стыда, когда он вспоминал слова деда: старик знает, что он еще девственник. Другие мальчишки хвастают любовными приключениями и даже ходят в дом, который содержит женщина, по имени Реба. Это место влекло Джестера. Снаружи это был самый обыкновенный деревянный дом с цветущей шпалерой над крыльцом и картофельными грядками. Его влекла и ужасала самая обыденность этого дома. Он кружил вокруг него, и его угнетало собственное малодушие. Как-то раз, ближе к вечеру, он увидел, что из дома вышла женщина, и стал к ней приглядываться. Это была самая обыкновенная женщина в синем платье, с густо накрашенными губами. Тут ему и надо было бы почувствовать страсть. Но когда она кинула на него беглый взгляд, ему стало так стыдно своего малодушия, что он подтянул одну ногу, потер ею другую и замер на месте, пока женщина не отвернулась. Тогда он кинулся прочь, пробежал все шесть кварталов до своего дома и бросился на ту же кровать, где он лежал сейчас.

Нет, он еще ни разу не испытал страсти, но он знал, что такое любовь. Иногда она проходила на другой день, через неделю, а как-то раз длилась целый год. Любовь, которая не проходила целый год, была к Теду Хопкинсу, самому лучшему спортсмену в школе. Джестер старался поймать взгляд Теда в коридоре, и сердце у него отчаянно билось, хотя разговаривали они только два раза за весь год.

Однажды, в дождливый день, они вместе вошли в вестибюль. Тед сказал:

— Какая паршивая погода!

Джестер едва промямлил:

— Да, паршивая…

Другой разговор был менее беглый, но очень унизительный. Джестер любил Теда и очень хотел ему что-нибудь подарить, чтобы привлечь его внимание. В начале футбольного сезона он увидел в витрине у ювелира маленький золотой футбольный мячик. Он купил его и четыре дня не решался подарить Теду. Джестеру надо было, чтобы они очутились вдвоем, и он целыми днями бродил за Тедом как тень, пока, наконец, они не встретились возле раздевалки. Джестер дрожащей рукой протянул мячик. Тед спросил:

— Это что?

Джестер почему-то сразу понял, что совершил ошибку. Он, запинаясь, объяснил:

— Я это нашел.

— А почему ты хочешь отдать его мне?

Джестера мутило от стыда.

— Просто потому, что он мне не нужен, вот я и решил отдать его тебе.

Голубые глаза Теда смотрели на него насмешливо, с недоверием; Джестер мучительно покраснел, как краснеют люди с очень светлой кожей, веснушки его потемнели.

— Что ж, спасибо, — сказал Тед и сунул золотой мячик в карман брюк.

Тед был сыном гарнизонного офицера, служившего в пятнадцати милях от Милана, и любовь Джестера омрачалась страхом, что отца Теда переведут в другой город. И без того тайное сокровенное чувство разжигалось боязнью разлуки, ореолом дальних странствий и приключений.

После истории с мячиком Джестер стал избегать Теда, и всякий раз, когда он вспоминал футбол или слова «паршивая погода», испытывал гнетущий стыд.

Он любил и мисс Паффорд, которая преподавала литературу, носила челку, но никогда не красила губ. Джестер питал отвращение к губной помаде и не понимал, как можно поцеловать женщину с липкими, вымазанными краской губами. А так как почти все девушки и женщины красили губы, выбор у него был невелик.

Впереди маячил жаркий, пустой и бесцельный день. Воскресные дни — самые длинные в неделю, и Джестер отправился на аэродром и вернулся только к ужину. Но и после ужина он чувствовал пустоту и уныние. Он поднялся к себе в комнату и снова растянулся на кровати.

Он лежал потный, мрачный, и вдруг его словно сорвало с постели. Джестер услышал низкий голос, который что-то пел под аккомпанемент рояля. Мотив был незнакомый, и Джестер не понимал, откуда он доносится. Он оперся на локоть и стал вслушиваться, глядя в ночную темноту. Это был блюз, чувственный, томительный. Пели в переулке, за домом судьи, — там жили негры. Джестер слушал — джазовая грусть распускалась в ночи, как стеклянный цветок.

Мальчик встал и пошел вниз. Дед сидел в библиотеке, и Джестер незаметно выскользнул на темную улицу. Музыка доносилась из третьего дома по переулку, и Джестер постучал туда сначала негромко, потом сильнее; музыка смолкла, и дверь отворилась.

Джестер не успел придумать заранее, что он скажет, поэтому он молча стоял в дверях, понимая, что сейчас с ним произойдет нечто потрясающее. Он впервые видел голубоглазого негра и, увидев его, вздрогнул. Музыка все еще звучала у него в крови, и Джестер оробел, встретившись взглядом с этими голубыми глазами. Они глядели холодно и словно горели на темном угрюмом лице. Глаза эти что-то ему напоминали, и его вдруг охватил стыд. Он мысленно спрашивал себя, что за странное чувство им вдруг овладело? Страх? Любовь? Или же наконец, наконец-то страсть? Джазовая грусть разбилась вдребезги.

Все еще не понимая, что с ним происходит, Джестер вошел в комнату и закрыл дверь.

3

В тот вечер в воздухе стоял запах жимолости, и Д. Т. Мелон нанес нежданный визит старому судье. Старик рано ложился спать и вставал спозаранок; в девять часов вечера он шумно плескался в ванне и снова проделывал ту же процедуру в четыре часа утра. И не потому, что ему это нравилось. Он бы предпочел покоиться в объятиях Морфея часов до шести или даже до семи утра, как все люди. Но привычка рано вставать стала второй натурой, и он не мог ее побороть. Судья считал, что такой тучный и потливый человек, как он, должен купаться два раза в день, и окружающие с ним охотно соглашались. И вот в сумеречные часы старый судья плескался, фыркал и пел. Любимые его песни в ванной были: «На тропке одинокая сосна» и «По Джорджии бродит вечный студент». В тот вечер он пел без всякого воодушевления и даже не попрыскал себя за ушами туалетной водой, так его взволновал разговор с внуком. Перед ванной судья зашел в комнату к Джестеру, но мальчика там не было, и во дворе его тоже не было: во всяком случае, он не откликнулся. Когда раздался звонок, судья уже успел натянуть белую ночную рубашку. Думая, что это внук, он, небрежно накинув халат, босиком спустился вниз, в переднюю. Друзья были удивлены, увидев друг друга. Мелон старался не смотреть на слишком маленькие босые ноги тучного судьи, пока тот с трудом напяливал халат.

— Что вас принесло в такой поздний час? — спросил судья, словно было далеко за полночь.

— Да я просто гулял и решил на минутку к вам заглянуть, — объяснил Мелон. Вид у него был испуганный, в глазах — отчаяние, и судью не могла обмануть эта отговорка.

— Как видите, я только что вылез из ванны. Входите, выпьем по маленькой на сон грядущий. Мне всегда уютнее по вечерам у себя в комнате. Заберусь-ка я в постель, а вы прилягте на шезлонг… Можно и наоборот. Что с вами? У вас такой вид, будто за вами гонятся.

— А может, и правда гонятся, — сказал Мелон. У него не хватило духа нести свое бремя в одиночку, и в этот вечер он рассказал Марте о своей болезни, а потом убежал из дому в поисках покоя и утешения. Мелон и раньше боялся, что несчастье снова сблизит его с женой, уничтожит ту разобщенность, которая постепенно между ними возникла, но то, что случилось в этот тихий летний вечер, превзошло его худшие опасения. Марта рыдала, бросилась вытирать его лицо одеколоном, беспокоилась о том, что теперь будет с детьми. Словом, жена не усомнилась в диагнозе врачей и вела себя так, будто верила, что муж неизлечимо болен и медленно умирает у нее на глазах.

Ее горе и легковерие возмутили Мелона и привели его в ужас. И чем дальше, тем тяжелее становилась эта сцена. Марта вспоминала и медовый месяц в Блоуинг-Роке, штат Северная Каролина, и рождение детей, и поездки, и неожиданные перемены в жизни. Говоря о том, как дать образование детям, она даже помянула о своих акциях «Кока-колы». Марта была скромная, добропорядочная женщина, порой она даже казалась Мелону бесполой! У нее настолько не было интереса к половой жизни, что Мелон часто чувствовал себя грубым, нечутким, просто мужланом! А в этот вечер Марта вдруг заговорила о физической любви, и это совсем доконало Мелона.

Обнимая измученного мужа, Марта воскликнула:

— Что ж мне делать?

И она произнесла фразу, которую он не слышал уже много, много лет. Этой фразой они обозначали акт любви. Они переняли ее от Эллен. Она еще ребенком смотрела, как дети постарше кувыркаются на лужайке перед их домом, и, когда отец возвращался с работы, кричала ему: «Хочешь, папочка, я для тебя сделаю кувырк?»

Этим словом, напоминавшим летний вечер, росистую лужайку и детство, они называли, когда были молоды, физическую близость. И теперь, после двадцати лет брака, аккуратно опустив искусственные зубы в стакан с водой, Марта вдруг произнесла эту фразу. Мелону стало страшно, он понял, что не только скоро умрет, но что какая-то часть его уже умерла, а он этого даже не заметил. И он молча выбежал из дому на темную улицу.

Старый судья шагал впереди, его босые ноги розовели на темно-синем ковре, Мелон шел следом. Оба были рады друг другу.

— Я рассказал жене об этой самой… лейкемии, — признался Мелон.

Они вошли в спальню судьи, где стояла огромная кровать на четырех столбиках с пологом и горой пуховых подушек. Занавеси были из очень дорогой ткани, но пахли затхлостью, у окна стоял шезлонг. Судья посадил на него Мелона и налил им обоим виски.

— Д. Т., а вы замечали, если у человека есть какой-нибудь недостаток, он сразу же приписывает его другому? Например, если человек жаден, он постоянно обвиняет других в жадности. Или вот скаредность… Это первый порок, который замечает скряга. — Распалившись, судья закричал: — И вор вора видит издалека… вор вора сразу найдет!

— Да, замечал, — сказал Мелон, не очень понимая, куда клонит судья. — Но при чем тут?..

— Сейчас скажу, — властно перебил его судья. — Несколько месяцев назад вы мне рассказывали о докторе Хейдене и об этих страшных штучках в крови.

— Да, — все еще недоумевая, сказал Мелон.

— И вот утром, когда мы с Джестером возвращались домой из аптеки, я случайно встретил доктора Хейдена и просто испугался.

— Почему?

— Да он болен, — заявил судья. — Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так быстро сдал.

Мелон попытался осмыслить это сообщение.

— Вы хотите сказать?..

Тон у судьи был спокойный и твердый.

— Я хочу сказать, если у доктора Хейдена какая-то особая болезнь крови, он как пить дать поставит такой диагноз вам вместо себя.

Мелон обдумал это фантастическое предположение, пытаясь найти в нем хотя бы соломинку, за которую можно было ухватиться.

— В конце концов, Д. Т., у меня большой медицинский опыт: я пролежал в больнице Джона Хопкинса чуть не три месяца.

Мелон вспомнил руки доктора.

— Это правда, у Хейдена такие худые волосатые руки…

Судья даже фыркнул от негодования.

— Не говорите глупостей, Д. Т., волосатость тут ни при чем.

Когда Мелона слегка осадили, он стал доверчивее слушать рассуждения судьи.

— Доктор не сказал вам этого со зла, чтобы вам досадить, — продолжал судья. — Можно понять желание человека отогнать от себя беду. Стоило мне его сегодня увидеть, и я сразу все понял. Я знаю, как выглядит смертельно больной… Он смотрит искоса, отводит глаза, словно ему стыдно. Сколько раз я замечал в больнице, как люди там смотрят, — сам я был человек здоровый, амбулаторный пациент, — но знал там всех и каждого. — Тут судья не погрешил против истины. — А вот у вас взгляд прямой, хоть вы и похудели, вам просто надо есть печенку. Печеночные впрыскивания, — воскликнул он, — вот что! Ведь есть же такие уколы, которые зовут печеночными, против болезней крови?

Мелон смотрел на судью, не открываясь, и в глазах у него изумление сменялось надеждой.

— Я не знал, что вы лечились в «Джоне Хопкинсе», — тихо произнес он. — Вы, наверно, не очень об этом распространялись, чтобы не повредить своей политической карьере?

— Десять лет назад я весил сто пятьдесят пять килограммов.

— Вы всегда легко носили свой вес. Мне вы никогда не казались толстым.

— Толстым? Конечно, нет. Я был просто полный, упитанный мужчина… единственное, что меня донимало, — это небольшие обмороки. Они очень беспокоили мисс Мисси, — сказал он, бросив взгляд на портрет жены, висевший напротив. — Она даже уговаривала меня сходить к докторам… по правде сказать, она меня просто заела. За всю мою сознательную жизнь я ни разу не был у доктора — интуиция мне подсказывала, что доктора либо захотят у тебя что-нибудь отрезать, либо — а это ничуть не легче — посадят на диету. Я дружил со старым доктором Тэтумом, мы вместе рыбачили и охотились, но это совсем другое дело… А от врачей я держался подальше, надеясь, что и они меня оставят в покое. Если не считать небольших обмороков, я был здоров как бык. Когда доктор Тэтум умер, у меня началась страшная зубная боль… по-моему, что-то психосоматическое, поэтому я пошел к брату покойного, который был лучшим ветеринаром в нашей округе. Я выпивал.

— К ветеринару?.. — Его вера в слова судьи вдруг пошатнулась, и ему стало нехорошо. Но старый судья, кажется, этого не заметил.

— Конечно, в ту неделю хоронили доктора — поминки, погребальное шествие и прочее… Зуб у меня дергал, как будто под электрическим током… Поэтому Пок, брат Тэтума, просто вытащил этот зуб… с новокаином и антибиотиками — он ведь так и мулов пользует: зубы у них крепкие, и они очень не любят, когда кто-нибудь лезет им в рот.

Мелон неуверенно кивнул и, так как он все еще чувствовал разочарование, резко переменил тему разговора.

— На этом портрете мисс Мисси совсем как живая.

— Да, иногда и я так думаю, — самодовольно признал судья, так как он принадлежал к тому разряду людей, которые думают, будто все, чем обладают они, несравненно лучше того, чем обладают другие, даже если вещи ничем друг от друга не отличаются, и задумчиво добавил: — А иногда, когда мне грустно и на меня находит меланхолия, я думаю, что Сара дала маху с левой ногой… в минуту уныния она мне напоминает какой-то нелепый обрубок хвоста.

— Я этого не замечал, — заверил его Мелон. — Да и потом главное — это лицо, его выражение.

— И все же я хотел бы, — с жаром воскликнул судья, — чтобы портрет моей жены написал сэр Джошуа Рейнольдс или кто-нибудь из великих мастеров.

— Ну, это другое дело, — сказал Мелон, глядя на уродливый портрет, написанный старшей сестрой судьи.

— Я не люблю дешевки и доморощенной стряпни, особенно если речь идет об искусстве. Но в то время я и не представлял себе, что мисс Мисси умрет и оставит меня одного.

Мутные, старческие глаза заблестели от слез, и он замолчал — старый болтун не мог говорить о смерти жены. Мелон тоже молчал, погруженный в воспоминания. Жена судьи умерла от рака. Всю ее долгую болезнь Мелон готовил для нее лекарства и часто ее навещал, приносил цветы из своего сада или одеколон, словно извиняясь за то, что доставляет ей морфий. Судья целыми днями мрачно топал по дому, стараясь проводить как можно больше времени с женой, — по мнению Мелона, даже в ущерб своей политической деятельности. У мисс Мисси обнаружили рак груди и сделали операцию. Горе судьи было безгранично: он как тень бродил по коридорам городской больницы, надоедая врачам, даже тем, кто не имел касательства к больной; он плакал и приставал с бесконечными вопросами, заказывал молебны в первой баптистской церкви и клал в церковную кружку по сто долларов каждое воскресенье. Когда жена вернулась домой, как будто бы поправившись, радость его и оптимизм не поддавались описанию; он купил «роллс-ройс» и нанял «осторожного цветного шофера», чтобы она могла каждый день ездить за город, дышать свежим воздухом. Когда жена узнала, что болезнь возобновилась, она решила скрыть от него правду, и какое-то время он продолжал радоваться и сорить деньгами. Но потом мисс Мисси стала явно слабеть, а он все не хотел этого замечать и пытался обмануть и себя и ее. Избегая докторов и неприятных вопросов, он примирился с тем, что в доме поселилась профессиональная сиделка. Он научил жену играть в покер, и они часто играли, когда больная чувствовала себя получше. Если у жены начинались боли и судья это видел, он на цыпочках прокрадывался к холодильнику и принимался есть, не разбирая вкуса еды и внушая себе, что жена была очень больна, а теперь поправляется после тяжёлой операции. Судья подкреплялся, чтобы как-нибудь вынести неотступное, тайное горе, и не разрешал себе думать об истинном положении вещей.

Умерла жена в морозный декабрьский день — на голубом небе не было ни облачка, а в ледяном воздухе разносился перезвон рождественских колоколов. Судью, до того измученного и отупевшего, что он не мог даже плакать, одолел чудовищный приступ икоты, который, слава богу, прошел во время заупокойного молебна. Поздно вечером, когда поминки окончились и гости разошлись, судья один отправился в «роллс-ройсе» на кладбище (машину он продал неделю спустя). Там при первом свете звезд в морозном небе он ощупал тростью еще мягкий цемент, которым залили могилу, проверяя, добросовестно ли выполнена работа, а потом медленно побрел назад к машине — ее вел «осторожный цветной шофер» — и заснул от усталости.

Судья последний раз взглянул на портрет и отвел глаза, полные слез. Такой чистой души свет не видывал!

После того как прошел положенный срок траура, Мелон и другие жители города ожидали, что судья снова женится, да и сам он, одиноко и горестно топая по огромному дому, словно чего-то ожидал и испытывал беспокойство. По воскресеньям он тщательно наряжался и шел в церковь, где смиренно сидел во втором ряду, не сводя глаз с хора. Жена его пела в хоре, и он любил глядеть на женщин, когда они пели, особенно на их шеи и грудь. В хоре первой баптистской церкви были прелестные женщины, особенно одно сопрано, и судья постоянно на нее смотрел. Но в городе были и другие хоры. Чувствуя себя еретиком, судья заходил в пресвитерианскую церковь, где пела одна блондинка… жена его тоже была блондинкой… И когда эта женщина пела, судья не мог оторвать глаз от ее шеи и груди, хотя в других отношениях она была не в его вкусе. И вот, разряженный в пух и прах, судья посещал то одну, то другую церковь, усаживался в первые ряды, разглядывал хор и оценивал его достоинства, хотя сам он не мог похвастаться слухом, всегда фальшивил, и к тому же очень громко. Никто не спрашивал, почему он меняет церкви, но, видно, у него у самого совесть была не чиста потому, что он любил заявлять во всеуслышание:

— Я интересуюсь самыми разными религиями и вероисповеданиями. И я и моя жена всю жизнь отличались широтой взглядов.

Сознательно судья не помышлял о новом браке, наоборот, он часто говорил о покойной жене так, словно она была жива. Однако его угнетала тоскливая пустота, которую он пытался заполнить едой, алкоголем или разглядыванием женщин из церковного хора. Он тайком, подсознательно искал среди них покойную жену. Мисс Мисси была чистая женщина, и, следовательно, его привлекали только чистые женщины. Она пела в церкви, поэтому ему могли приглянуться только те, что пели в церкви. Этим требованиям нетрудно было угодить. Но мисс Мисси к тому же отлично играла в покер, а чистую незамужнюю певицу из церковного хора, которая могла бы обставить партнера в покер, не так-то легко встретить. Как-то вечером, года через два после смерти мисс Мисси, судья пригласил мисс Кэт Спиннер на субботний ужин. Он пригласил также в качестве компаньонки ее пожилую тетку и тщательно продумал все детали угощения, как обычно делала его покойная жена. Ужин начался с устриц. За ними следовали цыплята и острая приправа из помидоров со смородиной и миндалем — излюбленное блюдо мисс Мисси для парадных приемов. К каждому блюду подавали свое вино, а после мороженого — коньяк. Судья суетился несколько дней, распоряжался приготовлениями, следя за тем, чтобы на стол поставили самую лучшую посуду и серебро. Но ужин прошел на редкость неудачно. Начать с того, что Кэт никогда не ела устриц и страшно перетрусила, когда судья стал ее уговаривать их отведать. Непривычка к вину заставила мисс Кэт как-то странно хихикать, что показалось судье двусмысленным и чем-то оскорбило его. С другой стороны, тетка — старая дева — заявила, что она в жизни не брала в рот спиртного и была просто шокирована, когда племянница позволила себе подобную вольность. В конце этого незадачливого ужина судья, чьи надежды были поколеблены, но еще не окончательно убиты, вынул новую колоду карт и предложил дамам сыграть партию. Он мысленно представил себе тонкие пальцы жены, унизанные бриллиантовыми кольцами, которые он ей дарил. Но оказалось, что мисс Кэт никогда не держала в руках карт, а старуха заявила, что, по ее мнению, карты — первый шаг в логово дьявола. Вечер кончился рано, и перед сном судья в одиночестве допил бутылку коньяка. Он считал, что виной всему то, что Спиннеры — лютеране, то есть люди совсем другого круга, чем прихожане первой баптистской церкви. Поэтому он скоро утешился, и к нему вернулся природный оптимизм.

Однако в отношении сект и верований он не проявлял чрезмерной широты взглядов. Мисс Мисси была епископальной веры и перешла в первую баптистскую церковь, когда вступила в брак. Мисс Хетти Пивер пела в епископальном хоре, и горлышко ее так нежно трепетало во время службы. На рождество, когда пели «Аллилуйю», вся паства вставала. Он всегда, много лет подряд, оказывался в дураках — сидит как болван, пока вдруг не заметит, что все уже давно поднялись на ноги, а потом старается загладить вину, распевая громче всех в церкви. Но в это рождество «Аллилуйя» прошла как-то незаметно, так он вытягивал шею, чтобы поглядеть на мисс Хетти Пивер. После службы он расшаркался и пригласил ее с престарелой матерью поужинать в субботу на будущей неделе. И снова извелся, готовясь к приему гостей. Мисс Хетти, низенькая толстушка из хорошей семьи, была уже совсем не девочка — это судья понимал, — но ведь и сам он уже не молод, ему скоро семьдесят. К тому же вопрос и не стоял о женитьбе: мисс Хетти была вдовой. (Судья в своей неосознанной погоне за любовью сразу же исключал вдов и уж тем более соломенных вдовушек, так как придерживался взгляда, что вторичный брак не к лицу женщине.)

Этот второй ужин резко отличался от того, лютеранского. Оказалось, что мисс Хетти обожает устриц — она даже отважилась проглотить одну целиком. Старушка мать рассказала, как однажды она приготовила весь обед из устриц: сырые устрицы, жареные устрицы и так далее (блюда эти старая дама описала во всех подробностях) для компаньона Перси, «моего обожаемого супруга», а потом оказалось, что компаньон в рот не брал устриц. Чем больше вина пила старая дама, тем длиннее и скучнее становились ее рассказы, и все попытки дочери переменить тему разговора не увенчались успехом. После ужина, когда судья вынул карты, старушка заявила, что чересчур плохо видит, чтобы различать карты, и с удовольствием допьет свой портвейн, сидя у камина. Судья стал учить мисс Хетти покеру и нашел ее способной ученицей. Но ему так недоставало тонких ручек мисс Мисси, украшенных бриллиантовыми кольцами. К тому же толстушка мисс Хетти была не совсем в его вкусе, и он невольно сравнивал ее объемистые формы с хрупкой фигуркой жены. У мисс Мисси была маленькая, нежная грудь, и разве он мог забыть, что одну грудь ей пришлось вырезать?

Четырнадцатого февраля, в день святого Валентина, судью так одолела тоска, что он купил пятифунтовую коробку конфет в форме сердечек, чем очень порадовал Д. Т. Мелона, который продал ему эти конфеты. По дороге к дому мисс Хетти он спокойно взвесил все «за» и «против» и медленно направился домой. Конфеты он съел сам. На это ушло два месяца. И после ряда других мелких происшествий в том же духе, из которых тоже ничего не вышло, судья целиком посвятил себя внуку.

Старик баловал внука без всякой меры. Весь город смеялся, рассказывая, как на одном из церковных пикников судья прилежно выбирал из еды своего внука перчинки, потому что ребенок не любил перца. Когда мальчику было четыре года, дед терпеливо обучал его читать наизусть «Отче наш» и двадцать третий псалом и радовался, что горожане собирались послушать декламацию этого выдающегося дитяти. Он был так поглощен своим внуком, что даже сосавшая его тоска поутихла так же, как и увлечение дамами из церковного хора. Несмотря на преклонные годы, которых судья не хотел признавать, он каждый день поутру отправлялся в свою судейскую комнату — утром шел пешком, в полдень за ним приходила машина, а после долгого обеда его снова отвозили в суд. Он любил затеять жаркий спор в сквере возле здания суда или в аптеке у Мелона. А в субботние вечера играл в задней комнате кафе «Нью-Йорк» в покер.

Все эти годы судья придерживался девиза: «Mens sana in corpore sano»[4]. Паралич не так уж сильно изменил его жизнь, как можно было ожидать. После ворчливого выздоровления он вернулся к своим привычкам, хотя ходил теперь в суд только по утрам и мало чем занимался, кроме чтения все менее и менее обширной почты, «Миланского курьера» и «Журнала Цветущей Ветки», а по воскресеньям — «Конституции Атланты», которая приводила его в ярость. Судья упал в ванной и пролежал там несколько часов, пока Джестер, спавший крепким мальчишеским сном, не услышал криков деда. Удар хватил его мгновенно, и судья поначалу надеялся, что он пройдет с такой же быстротой. Он не признавался, что у него был настоящий паралич, и утверждал, будто это «слабый приступ полиомиелита, небольшой удар» и т. д. Когда он стоял или ходил, он уверял, будто опирается на трость только потому, что так ему удобнее и что «небольшой удар» пошел ему только на пользу; голова у него стала яснее от длительного раздумья и «вновь приобретенных познаний».

Старик нетерпеливо прислушивался, не стукнет ли входная дверь.

— Как долго нет Джестера, — сказал он жалобно. — Он ведь такой чуткий мальчик, всегда говорит, куда он уходит по вечерам. Перед тем как пойти в ванную, я слышал, что где-то неподалеку играет музыка, и решил, что он вышел во двор послушать. Но играть перестали, а когда я окликнул Джестера, он не отозвался. Его еще нет, а ему давно пора спать.

Мелон выпятил длинную верхнюю губу — он не любил Джестера, но вслух незлобиво сказал:

— Что поделаешь, молодость…

— Когда я думаю о нем, у меня душа болит: мальчик растет в такой печальной обстановке. Мрачнее не бывает. Видно, поэтому он любит грустную музыку, хотя и мать у него увлекалась музыкой, — заявил судья, забыв, что он перескочил через одно поколение. — Я хочу сказать, его бабушка, — поправился он. — Мать Джестера была с нами недолго, в то страшное время, когда здесь царили горе и сумятица… так недолго, что она прошла мимо меня как-то незаметно, я даже лица ее почти не помню. Светлые волосы, карие глаза, приятный голос… хоть отец ее и занимался тем, что ввозил контрабандой спиртное. Несмотря на все наши невзгоды, она была для нас просто даром божьим. Беда в том, что она попала к нам в то время, когда одна за другой произошли смерть Джонни, рождение Джестера и последняя болезнь мисс Мисси. Надо иметь сильный характер, чтобы не стушеваться в такой обстановке, а Мирабелла отнюдь не была сильной личностью.

И правда, он помнил только тот воскресный обед, когда тихая незнакомая девочка вдруг сказала: «Я боготворю суфле из мороженого», а судья счел своим долгом сделать ей замечание. «Мирабелла, — строго сказал он. — Ты можешь боготворить меня. Ты боготворишь память покойного мужа. И мисс Мисси. Но не можешь боготворить суфле из мороженого, поняла? — И он любовно поглядел на кусок, который ей отрезал. — Ты любишь суфле из мороженого. Поняла разницу, детка?»

Она поняла, но аппетит у нее пропал.

«Да, сэр», — сказала она и положила вилку.

Судья, чувствуя свою вину, сердито на нее прикрикнул:

«Ешь, детка! В твоем положении надо больше есть».

Но, вспомнив о своем положении, она залилась слезами и выбежала из-за стола. Мисс Мисси, кинув на мужа укоризненный взгляд, пошла за ней, предоставив ему сердито доедать суфле в одиночестве. Желая их наказать, он лишил их своего общества почти до самого вечера, заперся в библиотеке и стал раскладывать пасьянс; судья очень злорадствовал, когда кто-то дернул ручку, а он и не подумал встать с места или откликнуться. Дело дошло до того, что он один поехал на кладбище и не стал, как всегда по воскресеньям сопровождать жену и невестку на могилу Джонни. Прогулка на кладбище снова привела его в хорошее настроение. Пройдясь по городу в сумерки, он завернул к «Пиццилатти», который был всегда открыт, и купил конфет, мандаринов и даже кокосовый орех, которыми вся семья полакомилась после ужина.

— Бедная Мирабелла, — сказал он Мелону. — Жаль, что мы ее не отправили рожать в больницу Джона Хопкинса! Но Клэйны всегда появлялись на свет у себя дома, да и потом кто же знал, что дело так обернется. Человек задним умом крепок, — покончил он с этим вопросом, а заодно с невесткой, которая умерла от родов.

— Да, обидно вышло тогда с Мирабеллой, — пробормотал Мелон, чтобы как-то ответить. — В наше время женщины редко умирают от родов. И тем обиднее, когда это случается. Она каждый день заходила ко мне в аптеку съесть мороженое.

— Она просто жить не могла без сладостей, — сказал судья с каким-то особым удовлетворением: ему это было на руку, он часто говорил: «Мирабелла просто жить не может без клубничного торта» или какого-нибудь другого лакомства, приписывая беременной невестке свои собственные желания. Пока не умерла жена, она настойчиво, хоть и деликатно, не давала судье прибавлять в весе сверх его ста пятидесяти килограммов, хотя в доме никогда не поминалось слов «диета» или «калории». Тайком от судьи она изучала содержание калорий и соответственно составляла меню.

— Под конец, когда ей подошло время рожать, мы созвали всех врачей и акушеров города, — оправдываясь, сказал судья, словно его обвиняли в том, что он плохо заботился о семье. — Но у нее было какое-то осложнение, которого нельзя было предусмотреть. Никогда себе не прощу, что мы с самого начала не отправили ее в больницу Джона Хопкинса. Там ведь есть специалисты по самым редким осложнениям. Если бы не Джон Хопкинс, я бы и сам уже был в могиле.

Мелону становилось легче на душе от разговора о чужих болезнях, и он тактично осведомился:

— А разве ваша болезнь была редкая и сложная?

— Не такая уж редкая и сложная, но интересная, — самодовольно сообщил судья. — Когда моя обожаемая жена умерла, я был в таком горе, что стал себе зубами рыть могилу.

Мелон задрожал, живо представив себе, как его друг, рыдая от горя, гложет вязкую глину на кладбище. Болезнь вызывала у него внезапные капризы воображения, порою весьма неприятные. У него развилась такая болезненная впечатлительность, что Мелон теперь остро реагировал на самые незаметные, невинные явления. Например, упоминание о таком обыденном предмете, как кока-кола, вызывало у него ощущение вины и стыда, что он не может обеспечить семью только потому, что его жена на свои деньги купила несколько акций «Кока-колы» и держала их в сейфе Миланского банка. Мелон и сам не отдавал себе отчета, откуда возникают эти невольные, подспудные ассоциации, так они были прихотливы.

— Как-то раз я взвесился у вас в аптеке, и выяснилось, что я вешу сто пятьдесят пять килограммов. Это меня не особенно огорчило, я беспокоился тогда только из-за моих обмороков. И понадобилось нечто невероятное, чтобы я отнесся к этому всерьез. В конце концов нечто невероятное со мной и произошло.

— Что именно?

— Джестеру тогда исполнилось семь лет. — Судья прервал свой рассказ, чтобы пожаловаться: — Ох, и трудно же растить ребенка без матери, и не только растить его, но и выкармливать. Ох, уж эти мне питательные смеси для новорожденных! А воспаление ушка — я его лечил сам, закапывал камфарную настойку с сахаром и растительным маслом. Конечно, в основном все делала его кормилица Клеопатра, но ведь ответственность за внука лежала на мне! — Он вздохнул и вернулся к своему рассказу. — И вот, когда Джестер был еще совсем крохотным, я решил научить его играть в гольф. В один субботний день мы отправились с ним на поле Миланского загородного клуба. Я ему просто подыгрывал, показывая разные положения и удары. Мы подошли к тому маленькому пруду возле леса… Помните это место, Д. Т.?

Мелон, который никогда не играл в гольф и не был членом загородного клуба, не без гордости кивнул.

— Словом, я замахнулся, но у меня закружилась голова, и я камнем свалился в пруд. Я стал тонуть, меня некому было спасти, кроме семилетнего мальчика и негритенка, подававшего мячи. Не знаю, уж как они меня вытащили, я слишком растерялся и промок, чтобы выбраться сам. Им небось солоно пришлось — при моем-то весе, но негритенок был ловкий, сообразительный мальчишка, и в конце концов я очутился на суше. Однако это происшествие заставило меня серьезно задуматься, не сходить ли мне к врачу. А так как я не верил ни в одного из наших миланских докторов, меня вдруг осенило… Джон Хопкинс! Я знал, что там лечат всякие редкостные болезни, вроде моей. Я подарил негритенку, который меня спас, часы из чистого золота с выгравированной надписью по-латыни.

— По-латыни?

— «Mens sana in corpore sano», — пояснил судья, — это было единственное, что он знал по-латыни.

— Как нельзя более уместно, — похвалил Мелон, который тоже не знал по-латыни.

— Я этого тогда не подозревал, но меня связывали с этим мальчишкой особые и, я бы сказал, трагические обстоятельства, — медленно произнес судья; он прикрыл глаза, словно хотел спрятать от посторонних свою тайну, чем еще больше разжег любопытство Мелона. — И вот теперь я хочу его нанять своим телохранителем. — Старомодное слово поразило аптекаря. — Когда я свалился в пруд, я до того перепугался, что решил съездить в больницу Джона Хопкинса, — я слышал, будто там изучают редкие и непонятные болезни. Я взял с собой маленького Джестера, чтобы расширить его кругозор и вознаградить за помощь в моем спасении. — Судья не признался в том, что не мог отважиться пойти в больницу без своего семилетнего внука. — И вот настал день, когда я очутился у доктора Юма.

Мелон невольно побледнел, представив себе приемную врача, запах эфира и детский плач, нож доктора Хейдена и стол для осмотра.

— Когда доктор Юм спросил меня, не ем ли я слишком много, я его заверил, что ем не больше других. Тогда он стал допытываться все подробнее и подробнее. Спросил, например, сколько сухариков я съедаю за обедом, и я сказал: «Не больше других». Но он, как все доктора, стал приставать дальше: спросил, сколько, по-моему, «едят другие». Когда я сказал: «Да десятка полтора-два», я понял, что пришло мое Ватерлоо.

Перед мысленным взором Мелона промелькнули намоченные в супе сухари, поражение, Наполеон…

— Доктор заявил, что мне надо выбирать одно из двух… либо вести прежний образ жизни, что продлится недолго, либо сесть на диету. Признаюсь, на меня напал страх. И я сказал доктору, что вопрос слишком серьезный, чтобы решать его с ходу. Я просил дать мне хотя бы день подумать, прежде чем я приму окончательное решение. «Но, судья, увидите, соблюдать диету нам не так уж трудно!» Разве не противная манера у врачей говорить «нам», хотя страдать приходится мне одному? Он-то мог пойти домой и слопать хоть пятьдесят сухарей и десять порций суфле… а мне придется морить себя голодом. И я стал бешено придумывать какой-нибудь выход.

— Терпеть не могу, когда врачи говорят «мы», — согласился Мелон, ощущая, что к нему возвращается чувство, которое охватило его в приемной доктора Хейдена, и вспоминая роковые слова: «Мы имеем дело с заболеванием лейкемией».

— А кроме того, — добавил судья, — ненавижу, когда эти врачи, будь они прокляты, режут мне так называемую правду-матку. Меня разобрала такая злость, когда я раздумывал об этой диете, что меня чуть не хватил паралич. — Судья тут же поправился. — Вернее, сердечный припадок или небольшой удар…

— Да, это очень некрасиво, — согласился Мелон. Он сам напрашивался, чтобы ему сказали правду, но, в сущности, хотел, чтобы его успокоили. Разве он мог предполагать, что обычная весенняя лихорадка окажется неизлечимой болезнью? Ему нужно было сочувствие, утешение, а он получил смертный приговор. — Ох, уж эти доктора, прости господи, моют руки, смотрят в окно, вертят в руках всякую гадость, а вы в это время лежите распластанный на столе или сидите полуголый на стуле! — И он простонал голосом, дрожащим от слабости и злобы: — Как я рад, что не кончил медицинского института! По крайней мере душа и совесть у меня чисты.

— Я, как и пообещался ему, раздумывал целых двенадцать часов. Что-то в душе мне подсказывало: «Садись на диету», но что-то упорно твердило: пошли их всех к черту, живешь ведь только раз. Я мысленно цитировал Шекспира: «Быть иль не быть», и мрачно размышлял над своей судьбой. Настали сумерки, и в палату вошла сестра с подносом. На подносе лежал бифштекс толщиной в две мои ладони, тушеная репа и зеленый салат с помидорами. Я поглядел на сестру. У нее была красивая грудь и стройная шейка… Красивая для медицинской сестры, конечно… Я поделился с ней своими сомнениями и спросил, что ж такое, эта диета. И чуть не обалдел, когда она мне сказала: «Вот это, судья, и есть ваша диета». Я убедился, что тут нет никакого обмана, попросил передать доктору Юму свое согласие и принялся за еду. Я, правда, забыл спросить насчет виски и грога. Но с этим вопросом я справился сам.

— Как? — осведомился Мелон, знавший маленькие слабости судьи.

— Пути господни неисповедимы. Когда я забрал Джестера из школы, чтобы он сопровождал меня в больницу, людям мой поступок показался очень странным. Иногда мне и самому так казалось, но я боялся, что помру там, на Севере, в этой больнице один, как собака. Я, конечно, не знал, какие там порядки, но семилетнему мальчику ничего не стоит сбегать в ближайшую винную лавку и купить бутылочку для больного дедушки. Весь фокус в жизни — это уметь превращать неприятности в удовольствия. Как только у меня опал живот, я зажил в Джоне Хопкинсе на славу, а за три месяца я потерял двадцать килограммов.

Судья заметил, как Мелон смотрит на него широко открытыми, печальными глазами, и почувствовал раскаяние, что так много говорит о своем здоровье.

— Вы можете подумать, Д. Т., что у меня не жизнь, а рай, но это не так, и я вам открою секрет, о котором никому не заикался. Большой и страшный секрет.

— Господи, что же это?..

— Я был рад, что из-за диеты перестал быть таким тучным, но эта самая диета подорвала мой организм, и ровно через год я уже регулярно ездил к Джону Хопкинсу проверяться: мне сказали, что в крови у меня сахар, а следовательно, диабет.

Мелон, который вот уже много лет продавал ему инсулин, ничуть не удивился.

— Болезнь эта, конечно, не смертельная, но тоже требует диеты. Я разругался с доктором Юмом и пригрозил, что подам на него в суд, но он стал меня разубеждать, и, как опытный судья, я понял, что дело я проиграю. Тут возник ряд проблем. Понимаете, Д. Т., болезнь эта хоть и не смертельная, но надо каждый день делать укол. И хотя она не заразная, я все же подумал, что здоровье мое так пошатнулось, что об этом лучше не распространяться. Ведь я еще в зените политической карьеры — все равно, признают это люди или нет.

— Я никому не скажу, хотя ничего позорного тут нет, — заверил его Мелон.

— Тучность, небольшой удар и в довершение всего диабет… Согласитесь, для политического деятеля это уже чересчур! Хотя в Белом доме тринадцать лет просидел калека.

— Я целиком доверяю вашей политической прозорливости, судья. — Но хотя Мелон и произнес эту фразу, в этот вечер его вера в судью почему-то пошатнулась. Почему это произошло, он и сам не понимал. Но в медицинских познаниях судьи он окончательно разуверился.

— Много лет я мирился с тем, что для уколов мне надо вызывать дежурную сестру, а теперь случай мне помог — я нашел другой выход. Я нанял парня, который будет за мной ходить и делать мне уколы. Это тот самый, о котором вы меня спрашивали весной.

Мелон сразу его вспомнил.

— Неужели негр с голубыми глазами?

— Да.

— А вы его знаете?

Судья думал о трагедии своей жизни и о том, что этот парень сыграл в ней главную роль. Но Мелону он сказал, что это «тот самый негритенок, который спас мне жизнь, когда я свалился в пруд».

И тут обоих друзей разобрал неудержимый смех. Поводом была представившаяся им картина, как из пруда вытаскивают старика весом в десять пудов, — раскаты их смеха долго отдавались в вечерней мгле. Такой смех не легко остановить, и оба они никак не могли уняться — каждый смеялся над своей бедой. Первым притих судья.

— Серьезно, я хотел найти человека, которому я могу доверять, а кому же я могу доверять больше, чем мальчишке, который спас мне жизнь? Инсулин — хитрая штука, его должен вводить ловкий, добросовестный человек — кипятить иголки и прочее.

Мелон подумал, что мальчишка, может быть, и ловок, но ведь цветные мальчишки бывают чересчур ловки! Он боялся за судью, вспоминая эти холодные горящие глаза, которые сразу вызывали в памяти пестик, крыс и смерть.

— Лично я не нанял бы этого парня, но вам, конечно, виднее.

Судью снова одолела тревога.

— Джестер ведь не танцует, не пьет и даже, по-моему, не ухаживает за девушками. Где же он может быть так поздно? Д. Т., как вы думаете, не позвонить ли мне в полицию?

Намерение вызвать полицию и устроить переполох испугало Мелона.

— Что вы, еще совсем не так поздно, чтобы поднимать тревогу! Однако мне, пожалуй, пора домой.

— Д. Т., возьмите за мой счет такси. А завтра давайте поговорим подробнее о Джоне Хопкинсе, ведь я серьезно думаю, что вам надо туда лечь.

— Благодарю вас, но незачем брать такси, мне полезно подышать свежим воздухом. Не волнуйтесь насчет Джестера. Он скоро придет.

Но хотя Мелон и заверил судью, что ему полезно пройтись, да и ночь была теплая, он почувствовал такой озноб и слабость, что едва доплелся домой.

Стараясь не шуметь, он лег в постель, где они спали с женой. Но когда он почувствовал спиной ее теплую, еще такую живую спину, его пробрала дрожь отвращения, и он резко отодвинулся — разве могут живые жить, если на свете есть смерть?

4

Джестер и Шерман встретились в тот летний вечер около девяти; с тех пор прошло всего часа два. Но в ранней юности два часа иногда решающий срок, за этот срок можно искалечить или облагородить всю дальнейшую жизнь, что и произошло с Джестером Клэйном. Когда волнение от музыки и от первой встречи несколько улеглось, Джестер разглядел комнату. В углу стояло какое-то растение. Он сделал над собой усилие и посмотрел в упор на того, кому он помешал играть. Голубые глаза вызывающе на него уставились, требуя объяснения, но Джестер молчал. Он покраснел, и веснушки его потемнели.

— Извините, — сказал он срывающимся голосом. — Кто вы и что за песню вы пели?

Другой юноша — а он был сверстник Джестера — ответил загробным тоном:

— Если хочешь знать чистую правду, я не знаю, кто я такой и каково мое происхождение.

— Значит, вы сирота, — сказал Джестер. — Совсем как я! — воскликнул он с жаром. — Вам не кажется, что это чудесное совпадение?

— Нет. Вы-то знаете, кто вы такой. Вас послал ко мне дед?

Джестер молча помотал головой.

Когда Джестер явился, Шерман подумал, что его прислали с каким-то поручением, но потом решил, что над ним хотят подшутить.

— Чего же вы сюда вломились? — спросил он.

— Я не вламывался, я постучал, извинился, и мы завели разговор.

Но Шермана при его подозрительности больше всего интересовало, какую штуку с ним хотят сыграть; он был настороже.

— Мы и не думали заводить разговор…

— Вы же сами сказали, что ничего не знаете о ваших родителях. Мои умерли. Ваши тоже?

Темный юноша с голубыми глазами сказал:

— Если говорить чистую правду, я о них совсем ничего не знаю. Меня нашли на церковной скамье и с чисто негроидным буквализмом в честь этого дали фамилию Пью[5]. А мое собственное имя — Шерман.

Даже менее чуткий человек, чем Джестер, сразу понял бы, что юноша намеренно ему грубит. Джестер сознавал, что ему лучше уйти, но голубые глаза на темном лице словно приворожили его. А тут еще Шерман, не сказав ни слова, начал играть и петь. Это была та же песня, которую Джестер слышал из своей комнаты; ему казалось, что никогда еще он не был так захвачен. Сильные пальцы Шермана выглядели еще темнее на белых клавишах, а сильная шея была откинута назад, когда он пел. Кончив первый куплет, он кивком головы показал на диван, чтобы Джестер сел. Джестер уселся и стал слушать.

Когда песня была допета, Шерман пробежался пальцами по роялю в игривом глиссандо, а потом сходил в кухоньку и принес два полных бокала. Один он предложил Джестеру, и тот, взяв бокал, спросил, что это такое.

— Виски «Лорд Калверт», фабричной укупорки с оплаченным акцизом, девяносто восемь градусов. — Шерман умолчал, что он купил это виски из-за рекламы «Изысканный мужчина пьет только виски „Лорд Калверт“». Он пытался подражать этому мужчине, одеваясь с небрежным шиком. Но на нем костюм выглядел просто неопрятно, хотя он был одним из городских франтов. Он купил себе две самые модные рубашки и для пущего шика носил черную повязку на глазу, но она придавала ему не изысканность, а жалкий вид, и он то и дело на что-нибудь натыкался. — Самое лучшее, самое изысканное виски, — пояснил он. — Я не подаю своим гостям сивуху. — Он налил бокалы на кухне — а то напорешься на какого-нибудь пьянчужку и он вылакает все твое виски.

Правда, он не угощал «Лордом Калвертом» заведомых пьянчужек. И сегодняшний гость, надо сознаться, совсем не похож на пьянчужку, он явно никогда еще не брал в рот виски. Пожалуй, решил Шерман у судьи нет против него дурных замыслов.

Джестер вежливо протянул ему пачку сигарет.

— Я курю, как паровоз, — объявил он, — а вино пью чуть не каждый день.

— Я пью только «Лорд Калверт», — отвел удар Шерман.

— Почему вы встретили меня так сердито и неприветливо? — спросил Джестер.

— В наши дни надо быть поосторожнее со всякими шизиками.

— С кем? — переспросил Джестер.

— С шизофрениками.

— Но ведь это, по-моему, просто болезнь?

— Это мозговая болезнь, — авторитетно заявил Шерман. — Шизик — это помешанный. С одним я был лично знаком.

— А кто он?

— Вы не знаете. Золотой нигериец.

— Золотой кто?

— Это такой клуб, в котором я состоял. Его учредили, чтобы бороться против расовой дискриминации, с самыми благородными целями.

— С какими благородными целями? — спросил Джестер.

— Во-первых, мы все, в полном составе, заявили, что хотим участвовать в выборах, а если на это, по-вашему, у нас не надо смелости, тогда вы ни фига не смыслите. Каждый член после этого получил маленький картонный гробик, внутри бумажка с его именем и печатная надпись: «Помни о выборах». И тем оно в самом деле и кончилось, — добавил Шерман многозначительно.

Позднее Джестер понял, на что намекал Шерман, но понял это только тогда, когда ближе сошелся с Шерманом и узнал все подлинные и вымышленные обстоятельства.

— Хотел бы я там быть, когда вы регистрировались в полном составе, — с завистью сказал Джестер. Ему так нравилось выражение «в полном составе», что на глаза его набежала слеза умиления.

Шерман ответил ему холодно и резко:

— Ну, это вы бросьте. Вы бы сразу сдрейфили. К тому же вы еще не доросли до того, чтобы голосовать… И сразу бы сдрейфили.

— Мне неприятно то, что вы говорите, — заявил Джестер. — Почем вы знаете?

— Сорока-ворона на хвосте принесла.

Джестеру стало очень обидно, но ответ ему понравился, и он решил им воспользоваться при случае.

— А многие ваши члены сдрейфили?

— Да как сказать… — замялся Шерман, — когда тебе суют картонные гробы под дверь… Мы готовились к выборам, выучили имена и даты правления всех президентов, знали назубок конституцию и прочее, но наша цель была участвовать в выборах, а не геройствовать вроде какой-нибудь Жанны д'Арк, так что… — голос его замер. Он не стал рассказывать Джестеру ни о том, как чем ближе подходил день выборов, тем яростнее они ругались друг с другом, ни о том, что сам он несовершеннолетний и все равно не мог голосовать. Ни о том осеннем дне, когда он, Шерман, голосовал по всем правилам и с соблюдением положенного ритуала в своем воображении. Его даже линчевали под звуки «Джона Брауна», от которого ему и так всегда хотелось плакать, а в тот день и подавно, раз он был мучеником за свою расу. Но на самом деле ни один золотой нигериец не голосовал и слово «выборы» никогда больше ими не поминалось.

— Мы изучали парламентскую процедуру, вели работу в Рождественском клубе, там собирали пожертвования на бедных детей. Тогда-то мы и узнали, что Счастливчик Хендерсон — шизик.

— А кто он такой? — спросил Джестер.

— Счастливчик был главным действительным членом, который ведал рождественскими пожертвованиями, а в сочельник он дал по морде одной старой даме. Просто шизик, не понимал, что делает.

— Меня всегда интересовало, знают ли сумасшедшие, что они сумасшедшие, или не знают, — задумчиво произнес Джестер.

— Счастливчик не знал, и никто из золотых нигерийцев тоже не знал, не то его бы не приняли в клуб. Дать в припадке бешенства по морде старой даме!

— Я испытываю к сумасшедшим высочайшее сочувствие, — заявил Джестер.

— Глубочайшее сочувствие, — поправил его Шерман. — Мы так и написали на венке… На венке, который мы послали его родным, когда его посадили на электрический стул в Атланте.

— Его посадили на электрический стул? — с ужасом переспросил Джестер.

— Еще бы! Шутка ли, стукнуть белую старушку, да еще в сочельник!.. Потом выяснилось, что половину своей жизни Счастливчик провел в заведениях для душевнобольных. Никаких мотивов у него не было. В сущности, он даже сумки у старушки не свистнул, когда ее стукнул. Просто на него что-то нашло, и он спятил… Защитник, конечно, козырял этими заведениями для душевнобольных, нищетой и всякой такой штукой… то есть не защитник, а тот тип, которого нанял штат, чтобы его защищать… Но, несмотря на это, Счастливчика все-таки зажарили.

— Зажарили? — ужаснулся Джестер.

— Казнили на электрическом стуле в Атланте шестого июня одна тысяча девятьсот пятьдесят первого года.

— По-моему, это просто безобразие, когда вы говорите о своем друге и члене вашего клуба, что его «зажарили».

— Но это же правда, — сухо ответил Шерман. — Побеседуем лучше о чем-нибудь более веселом. Хотите, я вам покажу квартиру Зиппо Муллинса?

Он с гордостью описывал каждый предмет в этой тесной, безвкусной и претенциозной комнате.

— Ковер — настоящий Уилтон, а диван-кровать стоил сто восемь долларов в подержанном виде. Если нужно, на нем могут спать четверо.

Джестер воззрился на узкий диван, не понимая, как тут уместиться вчетвером. Шерман нежно поглаживал чугунного крокодила, державшего в пасти электрическую лампочку.

— Подарок на новоселье от тетки Зиппо, не слишком модная вещь и не очень красивая, но важно внимание, правда?

— Еще бы, — с жаром согласился Джестер, обрадованный, что в его вновь обретенном друге есть что-то человеческое.

— Боковые столики, как видите, самая настоящая старина. Цветок подарили Зиппо на именины. — Шерман опустил красную лампу с оборванной бахромой, два явно сломанных стула и прочие предметы жалкой обстановки. — Я не допущу, чтобы в этой ка-ве что-нибудь испортили, — он сократил слово «квартира», словно надписывал конверт. — Вы еще не видели остальной ка-ве… просто шик! — В голосе его звучала гордость. — Когда я остаюсь здесь вечером один, я никому не открываю дверь.

— Почему?

— Боюсь, что меня стукнут, а потом вытащат всю мебель. — Голос его даже дрогнул от самодовольства. — Я ведь гощу у Зиппо. — Еще полгода назад он рассказывал, что живет у Зиппо на пансионе, но потом услышал выражение «гостить», и оно ему так понравилось, что он стал без конца его повторять. — Давайте пройдем в остальную часть ка-ве, — по-хозяйски пригласил Шерман. — Обратите внимание на кухоньку, разве это не последнее слово техники? — Он благоговейно приоткрыл перед Джестером дверцу холодильника. — Нижнее отделение для всякой свежатины: свежей моркови, салата, сельдерея и т. д. — Шерман открыл дверцу нижнего отделения, но там оказался только пучок вялого латука. — В этом отделении мы держим икру, — произнес он с деланным равнодушием и жестом обвел другую часть волшебного ящика. Джестер заметил там миску холодных черных бобов, застывших в жиру, но Шерман сказал: — На рождестве мы тут замораживали шампанское.

Джестер, редко заглядывавший в свой плотно набитый холодильник, был озадачен.

— В доме у вашего дедушки, наверно, всегда едят икру и пьют уйму шампанского? — осведомился Шерман.

— Нет, я никогда не пробовал икры. Да и шампанского.

— Никогда не пробовал «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом, не пил шампанского и не ел икры? Лично я ею просто обжираюсь, — заявил Шерман, который раз в жизни попробовал икру и про себя недоумевал, почему это считается таким шиком. — Поглядите, — с жаром показывал он, — настоящая электрическая взбивалка… включается сюда… — Шерман сунул вилку в штепсель, и взбивалка принялась бешено взбивать. — Рождественский подарок Зиппо Муллинсу от вашего покорного слуги. Приобрел в кредит. У меня самый высокий кредит в городе, я могу купить все что угодно.

Джестеру надоело стоять в убогой кухоньке, где нельзя было повернуться, и Шерман это почувствовал, но гордыня не позволяла ему уступить, и они отправились в спальню. Шерман показал стоявший у стены сундук.

— Сундук, — сообщил он, хотя это было видно невооруженным взглядом, — где мы держим наши ценности. — Он поспешно добавил: — Зря я вам это сказал…

Джестер, конечно, обиделся, но промолчал.

В комнате стояли две односпальные кровати с розовыми покрывалами. Шерман почтительно погладил одно из них. — Настоящая вискоза. — Над каждой из кроватей висело по портрету: один — пожилой негритянки, другой — темнокожей молодой девушки: мать Зиппо и его сестра. Шерман все поглаживал покрывало, и эта черная рука на розовом фоне почему-то нагоняла на Джестера жуть. Сам он не решался притронуться к шелку — ему казалось, что, если он нечаянно коснется этих темных пальцев, его ударит током, как от электрического угря, поэтому он осторожно положил руки на спинку кровати.

— Сестра Зиппо — хорошенькая, — заметил Джестер, думая, что Шерман ждет его отзыва.

— Послушайте, Джестер Клэйн, — сказал Шерман, и, хотя тон его был суров, Джестер почувствовал какую-то волнующую дрожь оттого, что тот назвал его имя, — если вы когда-нибудь, когда-нибудь, — голос Шермана хлестал его, как бич, — если вы когда-нибудь позволите себе хоть намек на похабную или грязную мысль о Сандрильоне Муллинс, я подвешу вас за пятки, свяжу руки, разожгу огонь у вас под головой и буду любоваться, как вы жаритесь.

От неожиданности этого выпада Джестер еще крепче вцепился в спинку кровати.

— Да я ведь только…

— Молчать! Молчать! — закричал Шерман. И добавил тихо и жестко: — Мне не понравилось выражение твоей рожи, когда ты смотрел на портрет.

— Какое выражение? — растерянно пробормотал Джестер. — Вы мне показали портрет, я на него посмотрел… Что мне было делать? Плакать?

— Еще одна такая шуточка, и я вас подвешу на сук и буду так медленно жарить, как никому и не снилось. Притушу огонь, чтобы горел подольше и не гас.

— Почему вы говорите мне такие гадости, ведь вы меня почти не знаете?

— Когда речь идет о добродетели Сандрильоны Муллинс, я разговариваю только так.

— Вы что, влюблены в эту Сандрильону Муллинс? У вас к ней страсть?

— Еще один нескромный вопрос, и вы будете жариться в Атланте.

— Чепуха! — сказал Джестер. — Кто вам позволит? Тут уж вмешается закон.

Это заявление показалось обоим очень внушительным, но Шерман все же проворчал:

— Я лично включу электрический ток и постараюсь, чтобы он шел как можно медленнее.

— По-моему, весь ваш разговор насчет казни на электрическом стуле и поджаривании просто ребячество. — Джестер сделал паузу, чтобы нанести удар почувствительнее. — В сущности, я подозреваю, что у вас просто бедный запас слов.

Шерман почувствовал удар.

— Бедный запас слов? — заорал он, дергаясь от гнева, потом долго молчал и, наконец, воинственно сказал: — Что значит слово «стигийский»?

Подумав, Джестер вынужден был признаться:

— Не знаю.

— …и эпизоотический и патологинический? — Шерман как одержимый швырял в Джестера все более замысловатые слова.

— Патологинический, по-моему, это что-то насчет болезней…

— Ничего подобного, — сказал Шерман, — я только, что его выдумал.

— Выдумал? — возмутился Джестер. — Но это же нечестно выдумывать, если проверяешь запас слов!

— В общем, — заключил Шерман, — у вас, ограниченный и довольно вонючий запас слов.

Джестер чувствовал, что он должен доказать богатство своего словаря: он, тщетно пытался придумать слово подлиннее, но не мог ничего изобрести.

— Госспаси, — сказал Шерман, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. Хотите, я подслащу вам «Калверта»?

— Подсластите?

— Ну да, тупица вы несчастный!

Джестер отхлебнул виски и чуть не подавился.

— Оно какое-то горькое и горячее…

— Когда я говорю — подсластить, неужели вы, бестолковая башка, думаете, что я положу в виски сахар? Ей-богу, мне кажется, что вы просто с Марса свалились.

Это выражение Джестер тоже решил запомнить будущее.

— Сегодня прямо не ночь, а ноктюрн, — сказал Джестер, чтобы показать богатство своего словаря. Вам, конечно, повезло, — добавил он.

— В том, что у меня такая ка-ве?

— Да нет, вот я думал… вернее сказать, предавался размышлениям о том, какое счастье знать, кем ты будешь в жизни. Если бы у меня был такой голос, как у вас, мне бы не над чем было ломать голову. Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, но голос у вас золотой… а вот я — человек бесталанный, не пою, не танцую, и единственное, что я могу нарисовать, это елку…

— Ну, талант — это еще не все, — наставительно произнес Шерман; похвала Джестера была ему очень приятна.

— …и не очень-то успеваю по математике, так что атомная физика тоже отпадает.

— Вы можете стать конструктором.

— Наверно, — печально согласился Джестер. Но тут же весело добавил: — Пока что нынешним летом я учусь летать. Но это не настоящее призвание. По-моему, все должны уметь летать.

— Я с вами в корне не согласен! — возразил Шерман, боявшийся высоты.

— Предположим, у вас умирает ребенок, ну, как те дети с врожденным пороком сердца, о которых всегда пишут в газетах, и вам надо полететь, чтобы перед смертью с ним проститься, или, например, заболела ваша безногая мать и хочет вас повидать на прощание, и вообще летать очень интересно, и я считаю это моральной обязанностью — все должны учиться летать!

Я с вами в корне не согласен, — повторил Шерман, ему было противно разговаривать о том, чего он не умел делать.

— Ладно, а что это вы сегодня пели? — не унимался Джестер.

— Вечером — нормальный джаз, а перед этим я разучивал настоящие, чистокровные немецкие лидер.

— А это что?

— Так и знал, что вы понятия не имеете! — с удовлетворением воскликнул Шерман. — Лидер, тупица, значит по-немецки — песня, а немецкие — значит немецкие. — Он тихонько заиграл и запел, и новая, незнакомая музыка захватила Джестера так, что по телу пробежала дрожь.

— Это по-немецки, — хвастал Шерман. — Говорят, у меня по-немецки нет никакого акцента, — соврал он.

— А как это будет, если перевести?

— Вроде любовной песни. Юноша поет своей девушке… ну, вроде: «Голубые глаза моей любимой, таких я в жизни не видал…»

— У вас тоже голубые глаза. Вы будто поете любовную песню себе: даже мурашки бегают, когда знаешь слова…

— От немецких лидер всегда мурашки. Поэтому я их и разучиваю.

— А какую еще музыку вы любите? Лично я буквально обожаю музыку, страстно ее люблю. Зимой я выучил этюд «Зимний ветер».

— Ну, это вы врете, — сказал Шерман, не желая ни с кем делить свои музыкальные лавры.

— Неужели я буду вам врать, что я выучил «Зимний ветер»? — спросил Джестер, который никогда и ни при каких обстоятельствах не врал.

— А почему нет? — удивился Шерман, один из самых больших вралей на свете.

— Правда, я давно не играл.

Джестер пошел к пианино, а Шерман не спускал с него глаз, надеясь, что тот все же играть не умеет, В комнате громко и яростно загремел «Зимний ветер». После первых бурных аккордов Джестер запнулся, и пальцы его перестали бегать по клавишам.

— В «Зимнем ветре» если собьешься, тогда уж все…

Шерман, ревниво слушавший игру, обрадовался, когда мелодия оборвалась. Джестер яростно заиграл этюд сначала.

— Кончай! — закричал Шерман, но Джестер отчаянно продолжал играть, и громкие звуки заглушали недовольные возгласы Шермана.

— Ну, что ж, довольно прилично, — сказал Шерман после того, как Джестер шумно, но не очень ровно сыграл этюд до конца. — Однако тон у вас неважнецкий.

— Я же вам говорил, что могу сыграть.

— Играть можно по-разному. Лично мне не нравится, как вы играете.

— Я знаю, это не настоящее призвание, но лично мне моя игра доставляет удовольствие.

— Чего нельзя сказать о других.

— А по-моему, джаз у вас лучше получается, чем немецкие лидер.

— В молодости я одно время играл в джазе. Вот когда мы давали жизни! Бикс Байдербек был у нас главный, он играл на золотой трубе.

— Бикс Байдербек? Не может быть!

Шерман стал неловко выпутываться.

— Да нет, его звали Рикс Хейдерхорн. Я-то в общем собирался петь Тристана в Метрополитен-опере, но партия мне не подходила по тембру. В сущности, большинство партий в Метрополитене не подходят для людей моей расы, так что единственная роль, которую я могу с ходу назвать, — это роль Отелло: он ведь был негритянским мавром. Музыка там в общем ничего, но, с другой стороны, его чувства до меня не доходят. Разве можно так сходить с ума из-за какой-то белой женщины? — вот что непонятно. Как я подумаю о Дездемоне… потом о себе… опять о Дездемоне… и о себе… Нет, до меня это не доходит. — И он запел: — «Прощай, покой! Прощай, довольство всем!»

— Вам, наверно, неприятно, что вы не знаете, кто была ваша мать?

— Вот еще! — отмахнулся Шерман, который все свое детство только и делал, что искал мать. Он присматривался к каждой женщине с ласковыми руками и тихим голосом. «Может, это моя мать?» — спрашивал он себя с трепетом, но каждый раз все кончалось разочарованием. — Стоит к этому привыкнуть, и становится все равно. — Он сказал это потому, что никак не мог к этому привыкнуть. — Я очень любил миссис Стивенс, но она мне прямо сказала, что я не ее сын.

— Кто такая миссис Стивенс?

— Дама, у которой я пять лет жил на пансионе. А вот мистер Стивенс меня трахнул.

— Как это — трахнул?

— Изнасиловал, тупица. Он меня изнасиловал, когда мне было одиннадцать лет.

Джестер от ужаса потерял дар речи. Наконец он кое-как выговорил:

— А я не знал, что мальчиков насилуют.

— Почему — меня же изнасиловали.

Джестера, у которого иногда ни с того ни с сего начиналась рвота, вдруг стошнило.

— Прямо на уилтонский ковер! — закричал Шерман и сорвал с себя рубашку, чтобы вытереть ковер. — Возьми на кухне полотенце! — приказал он Джестеру, которого продолжало рвать. — Или убирайся вон!

Джестер, которого продолжало рвать, заковылял к двери. Он посидел на крыльце, пока ему не стало легче, а потом вернулся, чтобы помочь Шерману прибрать в комнате, хотя от запаха рвоты его снова затошнило.

— Я как раз подумал, — сказал он, — раз вы не знаете, кто ваша мать и раз у вас такой голос, может быть, ваша мать — Мариан Андерсон?

Шерман, который впитывал комплименты, как губка, — ведь ему так редко доводилось их слышать — был очень польщен. Сколько он ни разыскивал мать, но Мариан Андерсон ему почему-то не приходила в голову.

— Тосканини сказал, что у нее голос, какой бывает раз в сто лет.

Шерман, которому такое счастье казалось несбыточным, — хотя чем черт не шутит? — хотел поскорее остаться один, чтобы все обдумать как следует и потешиться этой идеей. Он резко переменил тему разговора:

— Когда меня трахнул мистер Стивенс, — Джестер побледнел и проглотил слюну, — я никому несмел об этом сказать. Миссис Стивенс спрашивала, почему я все время задираю мистера Стивенса, но я не мог ей рассказать. Таких вещей дамам не рассказывают, поэтому я и начал заикаться.

— Не понимаю, как вы вообще можете об этом рассказывать.

— Почему, раз это случилось, и мне тогда было только одиннадцать лет…

— Какая дикость, — сказал Джестер, все еще обтиравший чугунного крокодила.

— Завтра попрошу пылесос и почищу ковер, — сказал Шерман, все еще беспокоясь о мебели. Он кинул Джестеру полотенце: — Если вы почувствуете, что опять подступает, настоятельно вас прошу, воспользуйтесь этим полотенцем… А так как я заикался и вечно воевал с мистером Стивенсом, его преподобие Вильсон как-то завел со мной разговор. Сначала он мне не поверил, потому что мистер Стивенс служил дьяконом в церкви, а я любил выдумывать всякую всячину…

— Насчет чего?

— Ну, всякую чепуху. Насчет своей матери. — Он вспомнил о Мариан Андерсон, и ему захотелось, чтобы Джестер поскорее ушел и дал ему возможность хорошенько подумать.

— Вы скоро пойдете домой? — спросил он.

Джестер все еще испытывал острую жалость к Шерману и не понял этого намека.

— А вы когда-нибудь слышали, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?» — спросил он.

— От псалмов я тоже лезу на стенку.

— Что-то вы слишком часто лезете на стенку.

— А вам какое дело?

— Я просто сказал, что люблю, как Мариан Андерсон поет «Были ли вы там, когда они распинали моего господа?», фактически я плачу каждый раз, когда это слушаю…

— Ну и валяйте. Ваше право.

— …фактически почти все псалмы вызывают у меня слезы.

— Лично я не стал бы тратить на них время и силы. Однако Мариан Андерсон потрясающе поет немецкие лидер.

— Я плачу, когда она поет псалмы.

— Ну валяйте.

— У вас странная точка зрения.

Негритянские псалмы всегда вызывали у Шермана обидное чувство. Во-первых, они заставляли его плакать и по-дурацки выглядеть перед людьми, а для него это было непереносимо; во-вторых, он их всегда ругал и говорил, что это музыка черномазых, но разве мог он это говорить, если Мариан Андерсон была родной его матерью?

— А с чего это вам пришло в голову насчет Мариан Андерсон? — Раз этот зануда Джестер все равно не желает понимать намеков и не дает ему спокойно помечтать, пусть уж тогда о ней разговаривает!

— Из-за ваших голосов. Два таких золотых голоса, которые встретишь раз в сто лет, слишком большее совпадение.

— Почему она тогда меня подбросила? Я где-то читал, что она любит свою старенькую маму, — цинично ухмыльнулся он: ведь не так легко расстаться с прекрасной мечтой.

— А вдруг она влюбилась, я хочу сказать, страстно влюбилась в того белого принца? — сказал Джестер, увлекаясь собственной выдумкой.

— Джестер Клэйн, не смейте больше произносить слово «белый», — добродушно, но твердо приказал Шерман.

— Почему?

— Говорите «кавказский», иначе вам придется говорить о людях моей расы, что они цветные или даже негры, а на самом деле нас зовут нигерийцами или абиссинцами…

Джестер сглотнул слюну и кивнул.

— …и вы можете оскорбить людей, а вы такой слюнтяй, что вам это будет неприятно.

— Мне не нравится, что вы меня называете слюнтяем, — возмутился Джестер.

— Что поделаешь, это так.

— Почем вы знаете?

— Сорока-ворона на хвосте принесла. — Выражение понравилось Джестеру, хотя он слышал его уже не первый раз.

— Даже если она втрескалась в этого кавказца, почему же она меня подкинула именно на церковной скамье, в церкви святого Вознесения города Милана, штат Джорджия?

Джестер не подозревал, в каких жадных, нелепых поисках прошло все детство Шермана, и его встревожило, что случайный домысел превратился в неопровержимый факт. В нем заговорила совесть:

— Может, это не обязательно Мариан Андерсон, а если это она, ей, наверно, казалось, что она должна целиком посвятить себя своему призванию. Все равно это подлость, а я себе не представляю, чтобы Мариан Андерсон была способна даже на самую маленькую подлость. Лично я ее обожаю. Страстно.

— Почему вы ко всему приплетаете слово «страстно»?

Несмотря на то, что в этот вечер Джестер впервые в жизни был пьян и пьян от страсти, он не мог ответить на этот вопрос. Ибо в ранней юности страсть легко возбудить, и она сильна. Она может вдруг проснуться от песни, услышанной ночью, от звука голоса, от вида незнакомого лица. Страсть заставляет мечтать мешает сосредоточиться на арифметике, а когда хочется быть остроумным, ты чувствуешь себя дураком. В ранней юности любовь с первого взгляда — этот краткий конспект страсти — превращает тебя в олуха; ты не помнишь, где ты, что с тобой, забываешь, что ты только что ел, даже если от этого зависит твоя жизнь. Джестер в этот вечер узнал, что такое страсть, и очень испугался. Он никогда еще не был пьян и никогда не испытывал желания напиться. В школе он всегда получал самые лучшие отметки, если не считать четверок по геометрии и по химии; позволял себе мечтать только в постели, да и то пока не прозвонит будильник, хотя иногда ему здорово хотелось поваляться и помечтать.

Такие люди, как он, боятся любви с первого взгляда. Джестер чувствовал, что если он хоть пальцем дотронется до Шермана, он встанет на греховный путь, но почему это грех, он не знал. Он просто остерегался его трогать и следил за ним помутившимся от страсти взглядом.

Вдруг Шерман стал снова и снова ударять по среднему до.

— Что это? — спросил Джестер. — Просто среднее до?

— Сколько вибраций в дисканте?

— Каких еще вибраций?

— Маленькие, совсем маленькие звуки, которые вибрируют, когда берешь среднее до или любую другую ноту.

— Я этого не знал.

— Ну вот, теперь знаете.

Шерман снова забарабанил по среднему до, сначала правым указательным пальцем, потом левым.

— Сколько вибраций вы слышите в басах?

— Ни одной, — сказал Джестер.

— В дисканте шестьдесят четыре вибрации и еще шестьдесят четыре — в басах, — величаво заявил Шерман, не подозревая о своем невежестве.

— И что из этого?

— Да я просто объясняю вам, что слышу каждую почти незаметную вибрацию во всей диатонической гамме, отсюда, — и Шерман взял самую низкую ноту на басах, — и досюда, — под его пальцем зазвучала самая высокая дискантовая нота.

— А кому это нужно знать? Вы что, настройщик пианино?

— К вашему сведению, я был и настройщиком, так что нечего ехидничать. Я говорю не о пианино.

— Так о чем же вы говорите?

— Я говорю о моей расе и о том, что слышу малейшую фальшь, когда речь идет о моей расе. Я это называю своей черной книгой.

— Черной книгой?.. Понятно, значит, для вас пианино что-то вроде символа, — сказал Джестер, радуясь, что употребил такое заумное слово.

— Символа?.. — повторил Шерман, который видел это слово в книжке, но никогда его не произносил. — Да-а, старик, совершенно верно… когда мне было четырнадцать, наша компания очень разозлилась на рекламы «Тети Джемаймы» и решила их сорвать. Мы сдирали это изображение с фанерных щитов, как вдруг — хлоп! — полицейские нас зацапали и всех четверых отправили в тюрьму. Дали по два года каторжных работ за порчу общественной собственности. Меня они не поймали, потому что я стоял на шухере, но это дело занесено в мою черную книгу. Один парень помер от тяжелой работы, другой вернулся полоумным. Вы, наверно, слышали о нигерийцах на руднике в Атланте, которые переломали себе молотками ноги, чтобы работа их не загнала в гроб? Вот один из них — как раз тот, кто накрылся на этом деле с «Тетей Джемаймой».

— Я читал про это в газетах, и мне даже стало нехорошо, но разве он и правда был одним из ваших золотых нигерийцев?

— Я вам не говорил, что он золотой нигериец, я вам сказал, что я был с ним знаком и что именно я подразумеваю, когда говорю про вибрации. Я вибрирую от всякой несправедливости по отношению к моей расе. Вибрирую… вибрирую… и вибрирую, понятно?

— Я бы, наверно, тоже вибрировал, если бы я был вашей расы.

— Вы — никогда… Вы ведь кисейная барышня, мокрая курица, слюнтяй!

— Мне не нравится, когда вы так говорите.

— Ну и пусть не нравится… Пусть!.. Пусть!.. Когда вы пойдете домой?

— Вы хотите, чтобы я ушел?

— Нет. В последний раз говорю вам — нет… нет!.. нет!.. — Он добавил тихо, злобным шепотом: — Эх ты, напыщенная бледная немочь; ты — рыжий, напыщенный! — повторил Шерман слово, которым как-то раз обругал его один начитанный, знающий много разных умных слов парень.

Джестер машинально пощупал свои ребра.

— Какой же я пышный?

— Я не сказал пышный… Я сказал напыщенный. А раз у вас такой вонючий, убогий запас слов, так запомните, что это значит — болван!.. болван!.. болван!..

Джестер поднял руку, словно заслоняясь от удара, и попятился к двери.

— Да ну тебя! — закричал он и выбежал вон.

Он бежал всю дорогу до дома Ребы и, добежав, громко и зло постучал в дверь.

Внутри этот дом был совсем не таким, как он ожидал. Это был самый обыкновенный дом. Бандерша спросила его:

— Сколько тебе лет, мальчик?

И Джестер, не умевший лгать, с отчаяния сказал:

— Двадцать один.

— Что бы вы хотели выпить?

— Огромное спасибо, но я совсем ничего не хочу пить. Решил сегодня воздержаться.

Все оказалось так просто, что он и не дрогнул, когда бандерша провела его наверх, не дрогнул он и когда очутился в постели с женщиной, у которой были оранжевые волосы и много золота в зубах. Он зажмурил глаза и, мысленно представив себе темное лицо и голубые, искрящиеся глаза, сумел стать мужчиной.

А в это время Шерман писал письмо, просто и прямо, черным по белому. Начиналось письмо: «Дорогая мадам Андерсон!..»

5

Несмотря на то, что судья лег спать позже обычного и ночь провел беспокойную, он проснулся, как всегда, в четыре часа утра. Он так шумно плескался в ванной, что разбудил внука, который тоже провел беспокойную ночь. Потом он вытерся насухо и неторопливо оделся, орудуя из-за своей немощи больше правой рукой. Шнурки завязать он не смог, поэтому они так и болтались. А потом, вымытый, одетый и подтянутый, на цыпочках проследовал в кухню. День обещал быть ясным; серый рассвет переходил в розовато-желтый восход солнца. И хотя в кухне было еще темно, света судья не зажигал — в этот час он всегда любовался небом. Фальшиво напевая под нос какую-то песенку, судья поставил варить кофе и стал готовить завтрак. Он выбрал в леднике два самых темных яйца, так как был уверен, что яйца с коричневой скорлупой питательнее белых. После долгой практики и ряда неудач он научился разбивать яйца и выливать их в кастрюльку с кипятком, не промахнувшись. Пока яйца варились, он намазал хлеб тонким слоем масла и сунул в духовку, потому что не любил поджаривать хлеб в тостере. Наконец он накрыл стол желтой скатертью и поставил голубую солонку и перечницу. И хотя завтракать ему предстояло в одиночестве, судья хотел, чтобы все выглядело празднично. Когда завтрак был готов, он здоровой рукой перенес все на стол. Кофе в это время уже весело булькал. Тогда он достал из холодильника майонез и посадил по аккуратной нашлепке на каждое яйцо. Майонез был приготовлен из растительного масла и содержал, слава богу, мало калорий. Судья раздобыл замечательную книгу «Диета без мучений» и без конца ее читал. Беда была в том, что от растительного масла его слабило, и поэтому им нельзя было злоупотреблять, чтобы не случилась беда, которая не к лицу судейскому чину… особенно если она случается в судейской комнате, как это уже бывало дважды. Блюдя свою репутацию, судья жестко ограничивал порцию вкуснейшего и малокалорийного майонеза.

Маленькую желтую скатерть и другие такие же скатерки он берег и не отдавал в механическую прачечную — они когда-то покрывали поднос, на котором он по утрам подавал покойной жене завтрак. Ей же принадлежали голубые, как яичко малиновки, солонка и перечница и серебряный кофейник, в котором судья теперь варил себе по утрам кофе. Во время ее болезни он стал постепенно вставать все раньше и раньше, сначала готовил себе завтрак, а потом, любовно приготовив еду для жены, выходил в сад, чтобы нарвать цветов и украсить ими поднос. Он осторожно нес его наверх и, если жена спала, будил ее поцелуем — ему не хотелось начинать день, не услышав ее нежного голоса, и уходить на службу, не увидев ее ободряющей улыбки. (Правда, когда она заболела, он ее уже не будил; однако и тогда не мог начать своих дел, не увидев ее, и поэтому иногда, особенно под конец, уходил в суд только после обеда.)

Но горечь утраты притупилась с годами, и, несмотря на то, что судья был окружен вещами жены, он редко вспоминал мисс Мисси, особенно за завтраком. Он просто брал в руки ее вещи и сидел, горестно уставившись в голубые солонку и перечницу.

Тревога всегда возбуждала у судьи аппетит, а сегодня он был особенно голоден. Внук накануне вернулся около часу ночи и сразу же пошел спать, и, когда судья поплелся за ним, мальчик прикрикнул на него резким, неприятным голосом:

— Не приставай ты ко мне Христа ради, не приставай! Неужели нельзя оставить меня в покое?

Взрыв произошел так неожиданно, что судья в батистовой ночной рубашке смиренно повернулся и зашлепал к себе босыми розовыми ногами. Даже услышав среди ночи, что Джестер плачет, он побоялся к нему войти.

Вот по этой-то веской причине судья и был смертельно голоден в это утро. Сначала он съел белки от яиц — наименее вкусную часть завтрака, потом старательно нарубил желтки, поперчил их, сдобрил майонезом и изящно намазал на гренок. Ел он с наслаждением, нежно заслонив парализованной рукой положенную по диете пищу, словно ограждая ее от нападения. Покончив с гренками и яйцами, он принялся за кофе, который он осторожно нацедил из серебряного кофейника. Положив сахарин, он подул на кофе, чтобы его остудить, и стал медленно, очень медленно прихлебывать. Выпив первую чашку, он обрезал кончик утренней сигары. Было уже около семи часов, небо нежно голубело, что предвещает погожий, солнечный день. Судья наслаждался то кофе, то первой сигарой. Когда с ним случился маленький удар и доктор Тэтум запретил ему виски и сигары, судья поначалу страшно встревожился. Он украдкой курил в ванной и выпивал в буфетной. Он отчаянно препирался с доктором, но потом смерть сыграла злую шутку с этим убежденным трезвенником, который никогда не курил и только изредка позволял себе пожевать табак. И хотя судья был убит горем и больше всех оплакивал покойного на поминках, когда печаль его поутихла, он почувствовал тайное, глубоко скрытое облегчение, в котором никогда бы не сознался. А через месяц после смерти доктора Тэтума он открыто курил сигары и пил, как прежде, не таясь, но из предосторожности стал довольствоваться только семью сигарами в день и полулитром пшеничного виски.

Позавтракав, судья не насытился. Он взял с кухонной полки «Диету без мучений» и принялся прилежно ее изучать. Его немножко утешило, что даже в крупном анчоусе было всего двадцать калорий, в одном стебле спаржи — только пять, а в среднем яблоке — сто. Но успокоиться он не мог — ему хотелось еще гренков, пропитанных маслом и намазанных домашним черносмородиновым джемом, который сварила Верили. Он так и видел этот слегка поджаренный хлеб и чувствовал во рту сладкий вкус и зернышки черной смородины. И хотя у него не было желания «рыть себе могилу своими собственными зубами», волнения, пробудившие у него аппетит, подавили его волю; хромая, он подбирался к хлебнице, но глухое урчание в желудке заставило его замереть с протянутой рукой и направиться в ванную, которую оборудовали для него внизу, после «небольшого удара». По дороге он прихватил «Диету без мучений», на случай если придется ждать.

Поспешно спустив штаны, он оперся здоровой рукой на сидение и осторожно уселся; теперь все было в порядке, и его громадные ягодицы расслабились. Ждать пришлось недолго, он едва успел прочесть рецепт лимонного пирога без корочки (всего девяносто шесть калорий, если готовить его на сахарине) и не без удовольствия подумать, что он закажет это блюдо Верили сегодня на обед. Он был доволен, что кишечник подействовал бесшумно, и, мысленно произнеся «Mens sana in corpore sano», улыбнулся. В ванной запахло, но его не раздражало и это, наоборот, он так любил все, что ему принадлежало, что не гнушался и этим запахом, — он даже его успокаивал. Он сидел довольный собой, умиротворенный, но, услышав шум в кухне, поспешно привел себя в порядок и вышел.

На сердце у него вдруг стало легко, как у мальчишки, — он решил, что сейчас увидит Джестера. Но когда, все еще воюя со своим поясом, он добрался до кухни, там никого не оказалось. Отсюда было слышно, как Верили занимается уборкой в передней части дома. Судья с разочарованием (оказывается, можно было подольше посидеть в ванной) поглядел на голубое, безоблачное небо — сад уже вовсю освещало утреннее солнце — и вдохнул свежий, легкий запах летних цветов, доносившийся в открытые окна. Старый судья пожалел, что утренняя процедура завтрака и очистки кишечника уже окончена, потому что до тех пор, пока не принесут «Миланский курьер», делать ему было нечего.

Но так как в старости ожидать так же скучно, как в детстве, он взял на кухне очки (у него повсюду лежали очки — и в библиотеке, и в спальне, и в суде) и принялся за «Лэдис хоум джорнэл». Правда, он не столько читал, сколько разглядывал картинки. Там, например, была чудесная картинка с шоколадным тортом, а на следующей странице такой кокосовый пирог со сгущенным молоком, что просто слюнки текли. Судья сосредоточенно разглядывал одну картинку за другой. Потом, словно устыдившись, он напомнил себе, что и помимо картинок «Лэдис хоум джорнэл» прекрасный журнал (несравненно лучше этого ужасного «Сатердей ивнинг пост», чьи негодные редакторы так и не прочли его повесть). А тут бывали очень серьезные статьи о беременности и деторождении, которые он с удовольствием читал, а также весьма разумные очерки о воспитании детей, — судья мог об этом судить на основании собственного опыта. Статьи о браке и разводе, несомненно, пригодились бы ему, как судье, если бы мысли его не были так поглощены грандиозными государственными планами. И наконец, в «Лэдис хоум джорнэл» печатались изречения, выделенные рамкой, — мысли Эмерсона, Лин-Ю Тана и других великих мудрецов. Несколько месяцев назад он прочел одно такое изречение: «Разве могут быть мертвые и в самом деле мертвы, если они до сих пор бродят в моем сердце?» Этих слов древней индейской легенды судья не мог забыть. Перед ним, как живой, вставал образ босоногого, бронзового индейца, бесшумно скользящего по лесу, и слышался плеск пирóги. Судья не оплакивал смерть жены, он теперь больше не плакал даже из-за диеты. Когда нервы и слезоточивые железы заставляли его плакать, он сразу вспоминал брата Бо — громоотвод, который мог заземлить его слезы. Бо был на два года его старше и умер в восемнадцать лет. В юности Фокс Клэйн боготворил брата, да что говорить, он боготворил даже землю, по которой тот ступал. Бо играл в любительских спектаклях, декламировал, был председателем Миланского артистического клуба. Он мог стать всем, чем хотел бы! Но вот однажды у него к вечеру заболело горло, а наутро он уже бредил: «Я умираю, Египтянка, я умираю, как быстро убывает жизни алая река…» Потом он запел: «Я стал светел, светел, светел, как утренняя звезда. Я стал светел, светел, как утренняя звезда. Кш-ш, лети, не тронь меня; кш-ш… лети… не тронь меня». А под самый конец Бо стал смеяться, хотя это и не было похоже на смех. Фокс так дрожал, что мать отослала его в другую комнату. Это была пустая мрачная комната, служившая запасной детской, где мальчики болели корью, краснухой и другими детскими болезнями и где им разрешалось устраивать шумные игры, когда они были здоровы. Судья вспомнил старого, забытого игрушечного коня и шестнадцатилетнего мальчика, который плакал, обняв этого деревянного коня. Даже теперь, когда ему было восемьдесят пять, он мог заплакать, вспомнив, как тогда горевал. Индеец, бесшумно скользящий по лесу, и тихий плеск пироги. «Разве могут быть мертвые и в самом деле мертвы, если они до сих пор бродят в моем сердце?»

Джестер, грохоча башмаками, сбежал по лестнице. Он открыл ледник и налил себе апельсинового сока. В кухню вошла Верили и стала готовить Джестеру завтрак.

— Я сегодня съем три яйца, — сказал Джестер, — Привет, дедушка.

— Как ты себя чувствуешь, сынок?

— Шикарно.

Судья не напомнил ему про ночные слезы, молчал и Джестер. Судья удержался и даже не спросил, где внук вчера пропадал так поздно. Но когда Джестеру подали завтрак, судья смалодушествовал: он взял золотисто-коричневый гренок, добавил еще масла и намазал сверху черносмородиновым джемом. Этот запретный гренок подорвал его выдержку, и он спросил:

— Где ты вчера был? — отлично понимая, что не должен этого спрашивать.

— Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, но я уже взрослый! — Голос у Джестера был по-мальчишески ломкий. — А у взрослых есть так называемая половая жизнь.

Судья, который избегал таких тем, обрадовался, когда Верили налила ему чашку кофе. Он пил молча в полном смятении.

— Дед, ты читал «Отчет Кинси»?

Старый судья прочел эту книгу со сладострастием, предварительно обернув ее в суперобложку «Падения и гибели Римской империи».

— Ерундистика и пакость!

— Это же научный обзор!

— Чепуха это, а не наука. Я уж почти девяносто лет наблюдаю человеческую натуру и пороки, но никогда ничего похожего не видел.

— Может, тебе надо надеть очки.

— Как ты смеешь мне грубить, Джон Джестер Клэйн? Мне скоро девяносто лет, — повторил судья, теперь он любил пококетничать своими преклонными годами, — и я, как судья, долго наблюдал людские пороки и, как человек с природной любознательностью, человеческую натуру.

— Смелый, необычайно важный научный обзор, — заявил Джестер, цитируя рецензию на книгу.

— Порнографическая пакость!

— Научный обзор половой жизни человеческих особей мужского пола.

— Бред вонючего, старого импотента, — заявил судья, который зачитывался книгой, спрятав ее в суперобложку «Падения и гибели Римской империи». Ту книгу он никогда не читал и держал в судейской комнате только напоказ.

— Там говорится, что у мальчиков моего возраста бывают половые связи, даже у мальчиков моложе меня, а в мои годы это просто необходимо, если у тебя, конечно, страстная натура.

Джестер взял эту книгу в библиотеке и читал ее с отвращением. Он перечел «Отчет» еще раз и страшно встревожился. Он боялся, панически боялся, что он ненормальный, и страх его точил днем и ночью. Сколько бы он ни ходил вокруг дома Ребы, он ни разу не почувствовал нормального полового влечения и сердце его замирало от страха, потому что больше всего на свете ему хотелось быть таким, как все. Он читал про «блудницу с очами, как самоцветы» — это звучало красиво и щекотало его воображение, но глаза у женщины, которая в тот весенний день вышла из дома Ребы, были совсем не похожи на самоцветы, это были тусклые глаза, окруженные дряблой кожей, и, несмотря на желание испытать похоть и быть таким, как все, он видел только лоснящуюся губную помаду и бессмысленную улыбку. Да и у дамы с оранжевыми волосами, с которой он вчера спал, глаза были не похожи на самоцветы. Джестер втайне подумывал, что секс — это липа, но теперь, когда он стал мужчиной, он почувствовал себя свободным и уверенным.

— Все это прекрасно, — сказал судья, — но в дни моей молодости мы ходили в церковь и на студенческие собрания и жили очень весело. Ухаживали за девушками, танцевали. Ты не поверишь, сынок, но в те времена я был одним из лучших танцоров в Цветущей Ветке, стройный как тростинка и сама грация. Тогда в моде был вальс. Мы танцевали под «Сказки Венского леса», «Веселую вдову», «Сказки Гофмана»… — Старый тучный судья задвигал руками в такт вальса и монотонно запел, думая, что верно передает мотив: — «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!»

— Тебе недостает созерцательности, — сказал Джестер, когда дед перестал издавать каркающие звуки и махать руками.

Судья понял, что его осуждают.

— Сынок, — сказал он, — каждый имеет право петь.

Любой смертный имеет право петь: «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!» — Вот и все, что он мог припомнить. — Я танцевал как тростинка и пел как ангел.

— Очень может быть.

— Не может быть, а так и есть. В молодости я был такой же легкий и веселый, как ты и твой отец, пока не отяжелел от жира, но я пел, танцевал и умел развлекаться. Я никогда не куксился и не читал тайком грязные книжки.

— Вот это я и говорю. Ты не рожден для созерцательной жизни. И между прочим, я и не думал читать «Отчет Кинси» тайком!

— Я запретил библиотеке выдавать эту книгу.

— Почему?

— Потому, что я не только видная фигура в городе Милане, но и самое ответственное лицо в нашем городе. Я отвечаю за то, чтобы невинные глаза не были оскорблены, а безмятежные души смущены таким чтивом.

— Чем больше я тебя слушаю, тем больше мне кажется, что ты упал с Марса.

— Почему с Марса? — судья не понял, а Джестер не стал объяснять.

— Если бы ты был человеком созерцательным, тебе было бы легче меня понять.

— И далась тебе созерцательность!

Джестер, который не раз видел это слово в книжках, но никогда его не произносил, теперь жалел, что вчера не догадался им блеснуть.

— «Дивная ночь, о ди-и-ивная ночь!»

Не будучи человеком созерцательным, дед никогда не задумывался, нормальный он или нет. В его поющей и танцующей душе не возникал вопрос: нормален он или нет.

Джестер решил: если окажется, что у него гомосексуальные склонности, как у этих типов в «Отчете Кинси», он покончит с собой. Нет, в дедушке определенно нет никакой созерцательности, и Джестер очень жалел, что не употребил этого слова вчера вечером. А обратное понятие — поверхностный?.. Он-то, конечно, человек созерцательный. А Шерман? Во всяком случае, оба эти слова надо запомнить на будущее.

— Мне ничего не стоило бы самому написать эту книгу.

— Тебе?

— Конечно. Ведь я мог стать великим писателем, если бы поставил перед собой такую цель.

— Ты?

— Сынок, перестань, как попка, твердить: «ты», «тебе»… Чтобы стать великим писателем, надо только иметь прилежание, фантазию и талант к слову.

— Ну, фантазии у тебя, дед, хоть отбавляй.

Судья вспомнил «Унесенные ветром» — это он мог бы написать запросто. Но он не дал бы умереть Бонни и Рет Батлер стал бы у него совсем другим человеком; нет, его роман был бы несравненно лучше. Он мог бы написать «Навеки Янтарь»[6] просто левой ногой… и тоже лучше, куда изящнее. Да и «Ярмарка тщеславия» была ему в общем по силам; господи, да ведь он сразу раскусил эту Бекки — вот хитрая бестия! Мог бы на худой конец написать и Толстого, он хоть и не читал этих книг, но видел их в кино. А Шекспир? Он читал Шекспира, когда учился на юридическом факультете и даже видел в Атланте «Гамлета» в исполнении английской труппы, игравшей, как и надо было ожидать, с английским акцентом. Это было в первый год его женитьбы, и мисс Мисси надела жемчуг и кольца. Посмотрев три спектакля Шекспировского фестиваля в Атланте, мисс Мисси пришла в такой восторг, что сама заговорила с английским акцентом, и это длилось у нее целый месяц, после того как они вернулись в Милан. А мог бы он придумать «Быть или не быть?» Иногда, раздумывая над этим вопросом, судья решал, что мог бы, иногда же ему казалось, что нет; в конце концов даже гений и тот не на все способен, вот Шекспир же никогда не был членом конгресса!

— Насчет авторства Шекспира шли большие споры среди ученых. Доказывали, что безграмотный бродячий актер не мог написать такие стихи. Кое-кто уверяет, будто пьесы написал Бен Джонсон. Я-то наверняка знаю, что мог бы написать: «Выпей за меня, хотя бы взглядом»[7]. У меня бы это, безусловно, получилось не хуже.

— Ну, ты способен на любые чудеса, даже есть гнилые огурцы, — проворчал Джестер.

— Это еще что?

— Ничего.

— И если Бен Джонсон написал: «Выпей за меня хотя бы взглядом», а потом написал еще и Шекспира, тогда… — Дав волю фантазии, судья призадумался.

— Ты, может, сравниваешь себя с Шекспиром?

— Ну, не с самим английским бардом… В конце концов Бен Джонсон тоже был обыкновенный смертный.

Бессмертие — вот что волновало судью. У него не укладывалось в сознании, что он умрет. Он доживет до ста лет, если будет соблюдать диету и держать себя в руках. Какая жалость, что он съел лишний гренок! Ему не хотелось ограничивать срок своей жизни всего ста годами, писали же в газетах о каком-то индейце из Южной Америки, который дожил до ста пятидесяти лет… А хватит ли ему ста пятидесяти? Нет. Он жаждал бессмертия. Бессмертия, как у Шекспира, а уж на самый худой конец, как у Бена Джонсона. Во всяком случае, он не желал, чтобы Фокс Клэйн превратился в тлен и прах.

— Я всегда знал, что ты самый большой эгоист на свете, но даже в горячечных снах я не мог вообразить, что ты будешь сравнивать себя с Шекспиром или Беном Джонсоном!..

— Я не сравнивал себя с самим Бардом, нет, на это у меня хватает скромности. Впрочем, я никогда не собирался стать писателем — всем быть невозможно.

Джестера вчера ночью жестоко обидели, и теперь он сам был жесток с дедом, закрывая глаза на то, что дед стар.

— Да, чем больше я тебя слушаю, тем больше мне кажется, что ты свалился прямо с Марса.

Джестер встал из-за стола, почти не дотронувшись до еды. Судья побрел за ним следом.

— С Марса? — повторил он. — Ты подразумеваешь, что я оторвался от земли и вознесся на другую планету? — Голос у него вдруг стал высокий, почти визгливый. — Разрешите вам сказать, Джон Джестер Клэйн, что я не занесся ни на какую другую планету, я крепко стою на земле, тут было мое место и тут будет. Я всеми корнями врос в эту землю, в самое ее нутро. Может, я еще не бессмертен, но, погоди, мое имя будет таким же славным, как имя Джорджа Вашингтона или Авраама Линкольна… а почитать меня будут больше, чем Линкольна, потому что я хочу загладить зло, причиненное моей стране.

— A-а, деньги конфедератов… Ладно, я пошел.

— Обожди, сынок, сегодня должен прийти этот негр, я думал, что мы его вместе с тобой прощупаем.

— Я знаю, что он придет, — сказал Джестер. Ему не хотелось быть здесь, когда явится Шерман.

— Он парень положительный, я все о нем знаю, он мне поможет с диетой, будет делать уколы, распечатывать письма — словом, выполнять обязанности личного референта. Он будет моей опорой.

— Я еще посмотрю, какой тебе этот Шерман Пью будет опорой!

— Он будет мне читать вслух… Он ведь образованный парень… бессмертные стихи. — В голосе судьи опять появились визгливые нотки. — А не такую дрянь, как та книжка, которую я запретил выдавать библиотеке. Я должен был ее запретить, ведь я ответственное лицо и призван следить за тем, чтобы все в этом городе, в этом штате, да и во всей стране, было в порядке. Во всем мире, если я смогу этого добиться!

Джестер, хлопнув дверью, выбежал из дому.

С вечера он не завел будильника и утром мог подольше поваляться в постели, но в крови его буйно бродили жизненные силы и не давали ему покоя. Стояло золотое лето, и он еще был свободен от всяких пут. Когда он захлопнул за собой дверь, он не побежал, а пошел вразвалочку, ведь летние каникулы еще не кончились, что же ему спешить как на пожар? Он мог спокойно взглянуть на мир, дать волю фантазии, не торопясь полюбоваться вербеной, окаймлявшей дорожку. Он даже нагнулся, чтобы разглядеть яркий цветок. На душе у него было светло. В это утро Джестер надел свой лучший летний парусиновый костюм и даже пиджак. Ему только хотелось, чтобы у него поскорее росла борода, тогда он сможет бриться. Ну, а если у него никогда не вырастет борода, что о нем подумают люди? На миг праздничное настроение омрачилось, но он стал тут же думать о другом.

Он нарядился потому, что знал о приходе Шермана, и убежал из дому, не желая его встречать. Вчера вечером он отнюдь не блистал остроумием; по совести говоря, он просто болтал глупости, и ему не хотелось встречаться с Шерманом, пока он не сможет показаться во всем блеске. Как этого достичь, он еще не знал. Может быть, завести разговор насчет созерцательности?.. Интересно, куда это его приведет? Несмотря на то, что Шерман никак не соглашался с его теорией о том, что все должны летать, и ничуть ему не завидовал, Джестер машинально дошел до аптеки Д. Т. Мелона и стал дожидаться автобуса на аэродром. Он чувствовал себя таким счастливым, уверенным и свободным, что высоко поднял руки и помахал ими, как крыльями.

Д. Т. Мелон увидел в окно аптеки этот жест и подумал, что мальчик, пожалуй, и правда спятил.

Джестеру очень хотелось быть остроумным, он надеялся, что после того, как побудет один в самолете, ему это будет легче. Он в шестой раз летал один. Но почти все его внимание было поглощено приборами. В голубом ветреном небе настроение его еще больше поднялось, однако насчет блеска и остроумия в разговоре… это еще как бог даст! Конечно, многое будет зависеть от того, что скажет Шерман и как пойдет разговор. Но все же он не терял надежды, что блеснет остроумием.

Джестер летал на открытом «моте», и ветер откидывал со лба его рыжие волосы. Он нарочно не надевал шлема, ему нравилось, когда в лицо бьют ветер и солнце. Шлем он наденет, когда пойдет домой, чтобы показаться в нем Шерману. Он будет вести себя небрежно, независимо, как и подобает летчику в шлеме. Проведя полчаса среди синевы, ветра и солнца, он стал подумывать о посадке. Осторожно сделав «свечку», он стал описывать круги, чтобы получше рассчитать расстояние, и выбросил из головы даже Шермана — сейчас надо было думать только о том, как сохранить свою жизнь и учебную машину. Посадка была не очень плавной, но, когда он надел шлем и с подчеркнутым изяществом выпрыгнул из самолета, ему стало жалко, что его никто не видит.

В автобусе, по дороге с аэродрома, он всегда чувствовал, что его давят со всех сторон; старенький автобус еле полз и казался таким тесным по сравнению с небесами. Чем больше Джестер летал, тем тверже он верил, что каждый человек обязан летать, это его нравственный долг, что бы тут ни говорил Шерман Пью.

Он вышел из автобуса в центре города, на углу, возле аптеки Д. Т. Мелона. Посмотрел на город. На соседней улице помещалась прядильная фабрика Уэдвелла. Из открытых окон подвала волнами поднимался горячий пар от красильных чанов. Джестер прошелся по деловой части города, чтобы размять ноги. Пешеходы старались держаться под парусиновыми навесами, и в этот поздний утренний час их обрубленные тени на раскаленном тротуаре казались тенями карликов. Джестер не привык носить пиджак, и ему было жарко; он приветственно махал знакомым и покраснел от гордости, когда, здороваясь с ним, приподнял шляпу сам Гамильтон Бридлав из Первого национального банка — возможно, что такое внимание было оказано ему из-за пиджака. Сделав круг, Джестер вернулся к аптеке Мелона, подумывая, не выпить ли ему кока-колу с вишневым сиропом и мелко наколотым льдом. На углу, недалеко от остановки автобуса, в тени навеса сидела, положив кепку рядом с собой на тротуар, известная в городе личность, по кличке «Вагон». Это был светлокожий негр, которому отрезало обе ноги на лесопилке; его каждый день привозил в вагончике Большой Мальчик и ставил куда-нибудь в тень, под навес магазина, где он просил милостыню. Когда магазины закрывались, Большой Мальчик катил вагончик домой. Джестер бросил в кепку пять центов и заметил, что там лежит порядком монет, даже одна в полдоллара. Эту монету Вагон всегда клал для приманки, в надежде, что кто-нибудь проявит такую же щедрость.

— Как здоровье, дядя?

— Вроде ничего.

Большой Мальчик стоял рядом и глазел по сторонам, он часто прибегал к Вагону в обеденное время. Сегодня вместо обычного бутерброда с мясом у Вагона на обед был жареный цыпленок. Он ел его с тем неторопливым изяществом, с каким цветные всегда едят птицу.

Большой Мальчик спросил, хотя он только что пообедал:

— Ты мне дашь кусочек цыпленка?

— Проваливай, черномазый.

— А печенья с патокой?

— Проваливай.

— А пять центов на эскимо?

— Сгинь, черномазый. Жужжишь тут, как комар.

И так, Джестер знал, может продолжаться бесконечно: громадный, слабоумный негр будет попрошайничать у нищего. Панамы, приподнимающиеся в знак приветствия; фонтанчики для питья в сквере перед зданием суда отдельно для белых и для цветных; кормушка и коновязь для мулов; муслин, белое полотно и обтрепанные комбинезоны. Милан, Милан, Милан…

Джестер вошел в полутемную, полную запахов аптеку и увидел мистера Мелона, стоявшего без пиджака за сатуратором.

— Дайте мне, пожалуйста, стакан кока-колы, сэр.

Больно он вежлив, этот кривляка, и Мелон вспомнил, как он нелепо махал руками на остановке автобуса.

Пока мистер Мелон готовил ему кока-колу, Джестер поплелся к весам.

— Весы не работают, — сказал мистер Мелон.

— Тогда извините.

Мелон задумчиво смотрел на Джестера. Почему это он извинился — разве нормальный человек станет извиняться, что аптечные весы не работают? Нет, конечно, он ненормальный.

Милан. Многие довольствуются тем, что живут тут до самой смерти, изредка выезжая в гости к родным и по другим делам в Цветущую Ветку, Козью Скалу и другие городки поблизости. Многие довольствуются тем, что живут здесь всю жизнь, а потом умирают и их хоронят на кладбище города Милана. Джестер Клэйн не такой. Может быть, он один не такой, но он, безусловно, не такой. Джестер плясал от нетерпения, дожидаясь свою кока-колу, а Мелон за ним наблюдал.

Но вот запотевший стакан с кока-колой поставлен на стойку.

— Готово, — сказал Мелон.

— Благодарю вас, сэр.

Мелон вышел в рецептурную, а Джестер продолжал размышлять о Милане, прихлебывая ледяной напиток. В знойное время года все ходили в одних рубашках, кроме матерых блюстителей устоев, надевавших пиджак, чтобы позавтракать в чайной «Крикет» или в кафе «Нью-Йорк». Держа в руке бокал с кока-колой, Джестер рассеянно подошел к открытой двери на улицу.

Следующие несколько мгновений навсегда отпечатались в его мозгу. Это были отрывочные, как в кошмаре, мгновения, слишком быстрые и слишком жестокие, чтобы их можно было осознать. Позже Джестер понял, что он был виновником убийства, и это пробудило в нем чувство ответственности. Это были мгновения, когда наивность и непосредственность обернулись своими темными сторонами и была подведена черта; то, что случилось сейчас, много месяцев спустя спасет его от другого убийства и, в сущности, спасет его душу.

А пока что Джестер со стаканом в руке глядел на ярко-голубое небо и знойное полуденное солнце. На фабрике Уэдвелла прозвучал обеденный гудок. Фабричные рабочие потянулись обедать. «Моральные подонки» — называл их дед, хотя и владел солидным пакетом акций прядильной фабрики Уэдвелла, которые заметно шли в гору… Заработки поднялись, поэтому рабочие больше не носили обед в судках, а могли себе позволить поесть в закусочной. Ребенком Джестер боялся и не любил фабричных, его ужасали грязь и нищета, которые он видел в фабричном поселке. Да и сейчас он не очень-то жаловал этих фабричных в синих бумажных штанах, вечно жующих табак.

У Вагона осталось только два куска жареного цыпленка — горлышко и спинка. Он принялся деликатно обсасывать горло, в котором не меньше косточек, чем струн у банджо, да и вкус не лучше.

— Ну, хоть кусочек, — канючил Большой Мальчик. Он с тоской поглядывал на куриную спинку, его заскорузлая черная рука так и тянулась к ней.

Вагон быстро проглотил кусок и плюнул на спинку, чтобы никто на нее не посягнул. Густой плевок на поджаристой коричневой кожице разозлил Мальчика. Джестер заметил, как его темный жадный взгляд словно прирос к монетам в кепке. Внезапное подозрение заставило его крикнуть: «Не надо! Не надо!», но этот сдавленный крик был заглушен звоном городских часов, пробивших полдень. В восприятии Джестера все вдруг смешалось: палящее солнце, медный бой часов и гулкая неподвижность полудня; а то, что было потом, произошло так быстро, так стремительно, что Джестер ничего не успел сообразить. Большой Мальчик пригнулся, выхватил из кепки монеты и побежал.

— Держи! Держи! — завопил Вагон, подпрыгивая в бессильной ярости на своих подбитых кожей культяпках.

Джестер кинулся вдогонку за Большим Мальчиком. А фабричные, увидев, что какой-то белый в белом костюме бежит за черномазым, приняли участие в охоте. Заметив беспорядок, постовой полицейский на углу Двенадцатой и Широкой улиц, поспешил на место происшествия. Когда Джестер схватил Большого Мальчика за шиворот и попытался вырвать у него из горсти деньги, в свалке приняло участие уже человек восемь, хотя никто не понимал, в чем дело.

— Держи черномазого! Держи черномазого ублюдка!

Полицейский стал расталкивать скопище дубинкой и стукнул Большого Мальчика по голове, потому что от страха тот сопротивлялся. Никто не слышал удара, но большой Мальчик вдруг как-то обмяк и рухнул наземь. Толпа расступилась и примолкла. На черном черепе была видна только тоненькая красная струйка, но Большой Мальчик был мертв. Этот веселый, придурковатый лакомка, которому бог не дал соображения, лежал на миланском тротуаре, затихнув навеки.

Джестер бросился к нему.

— Мальчик! — взмолился он.

— Он же умер, — сказал кто-то в толпе.

— Умер?

— Да, — через несколько минут подтвердил полицейский. — А ну-ка, разойдись. — И, выполняя свой служебный долг, позвонил по телефону-автомату в аптеке и вызвал «Скорую помощь», хотя отлично понимал, что перед ним мертвец.

Пока он звонил, толпа отодвинулась в тень под навесом, и возле трупа остался только Джестер.

— Он правда умер?. — спросил Джестер, дотрагиваясь до еще теплого лица.

— Не трогайте его, — сказал полицейский.

Полицейский стал расспрашивать Джестера, что произошло, и вынул записную книжку. Джестер что-то бессвязно рассказывал. Голова у него была легкая, как воздушный шар.

В неподвижном воздухе пронзительно загудела машина «Скорой помощи». Из нее выскочил врач в белом халате и приложил стетоскоп к груди Большого Мальчика.

— Мертвый? — спросил полицейский.

— Как доска, — сказал врач.

— Вы уверены? — спросил Джестер.

Врач поглядел на Джестера и заметил его панаму которую сбили в свалке.

— Это ваша шляпа?

Джестер поднял панаму, выпачканную в пыли.

Санитары в белых халатах внесли тело в карету. Во всем, что произошло, были такое бессердечие и спешка что Джестер, держась рукой за голову, как во сне вернулся в аптеку. Полицейский пошел за ним.

Вагон, доедавший заплеванную спинку цыпленка спросил:

— Что там случилось?

— Не знаю, — сказал полицейский.

У Джестера кружилась голова. Неужели он упадет в обморок?

— Мне нехорошо…

Полицейский, довольный, что может отвлечься каким-то делом, повел его в аптеку и усадил на стул.

— Садитесь, раздвиньте ноги и свесьте голову вниз, — сказал он.

Джестер послушался и, когда к голове снова прилила кровь, выпрямился, хотя был еще очень бледен.

— Это я во всем виноват. Если бы я не побежал его догонять и на нас не навалилась бы вся эта орава… — Он обернулся к полицейскому: — А почему вы его так сильно ударили?

— Если разгоняешь толпу дубинкой, никогда не можешь рассчитать удара. Я сам терпеть не могу насилия, не меньше вашего. Может, мне даже не надо было служить в полиции.

Мелон, пока суд да дело, позвонил судье и сказал, чтобы тот заехал за внуком. Джестер плакал от пережитого потрясения.

Когда Шерман приехал за ним на машине, Джестер уже больше не старался произвести на него впечатление и покорно дал проводить себя до машины. Полицейский старался объяснить, как произошел несчастный случай. Выслушав его, Шерман заметил:

— Ну что ж, Большой Мальчик был просто полоумный; а что до меня, будь я просто полоумный, я был бы только рад, если бы меня пристукнули. Я всегда стараюсь поставить себя на чужое место.

— Заткнитесь, пожалуйста, — сказал Джестер.

В доме судьи стояли плач и стенания. Верили горевала по племяннику, судья в утешение неловко похлопывал ее по спине. Ее отправили домой, к родне, оплакивать эту безвременную кончину.

До того как это происшествие всех перебудоражило, судья приятно и плодотворно проводил свой день. Он с удовольствием поработал, в это утро ему не пришлось томиться от скуки, которую так же тяжко выносить в старости, как и в детстве. Шерман оправдывал самые радужные надежды. Он оказался сообразительным слугой, сразу разобрался в том, что такое инсулин и шприц, как только ему объяснили, взяв с него слово держать язык за зубами; у него, видно, было воображение, он понимал, что такое диета, заменители калорий и т. д. Когда судья внушал ему, что диабет болезнь не заразная, Шерман сказал:

— Я отлично знаю, что такое диабет. Мой брат им болел. Нам приходилось взвешивать его еду на малюсеньких весах с тарелочками. Каждый глоток.

Судья, вспомнив, что Шерман найденыш, на миг усомнился в его словах, но промолчал.

— Я в курсе дела и насчет калорий, сэр, потому что я гощу у Зиппо Муллинса и вижу, как его сестра соблюдает диету. Я взбивал для нее воздушное картофельное пюре со снятым молоком и готовил желе на сахарине. Да-с, сэр, я разбираюсь в любых диетах.

— Так, значит, по-твоему, из тебя выйдет хороший референт?

— Хороший — что?

— Хороший референт. Референт это что-то вроде секретаря.

— Еще бы, референт экстра супер-пупер класса, — заявил Шерман мягким, чарующим голосом. — Я буду просто счастлив быть вашим референтом.

— Хм-м, — крякнул судья, чтобы скрыть свое удовольствие. — Я веду обширную переписку, серьезную важную переписку, но пишу также и краткие письма.

— Я обожаю писать письма, и у меня прекрасный почерк.

— Почерк выражает характер. — Судья добавил: — Каллиграфия.

— Где ваши письма, сударь?

— В стальном шкафу, у меня в суде.

— Вы хотите, чтобы я их принес?

— Нет! — живо отверг его предложение судья, так как он давно ответил на все письма. По правде сказать, это было его единственным занятием, когда он по утрам сидел в суде, если не считать чтения «Миланского курьера» и «Вестника Цветущей Ветки». На прошлой неделе выдался такой день, когда он не получил ни единого письма, только рекламные проспекты туристского снаряжения, да и те явно предназначались для Джестера. Уязвленный тем, что ему нет важных писем судья ответил на рекламный проспект, задавая колкие вопросы относительно спальных мешков и сковородок. Он часто томился от старческого безделья. Но в это утро, проведенное с Шерманом, он чувствовал себя полным энергии и в голове его роились всевозможные замыслы.

— Вчера я тоже писал письмо, на него ушла вся ночь, я его кончил только к рассвету, — сообщил Шерман.

— Любовное письмо?

— Нет. — Шерман вспоминал письмо, которое он бросил в ящик по дороге к судье. Сначала он не знал, как его адресовать, но потом написал на конверте: «Мадам Мариан Андерсон. Ступени памятника Линкольну». Если ее там сейчас нет, письмо переправят. «Мама… мама, — думал он, — ты такая знаменитая, что тебя непременно найдут!»

— Моя дорогая жена всегда говорила, что я замечательно пишу любовные письма.

— Я не могу тратить время на любовные письма. То письмо, которое я писал ночью, насчет одного розыска.

— Писание писем — само по себе большое искусство.

— А какое письмо вы хотите, чтобы я для вас написал сегодня? — робко осведомился Шерман. — Надеюсь, не любовное?

— Конечно, нот, глупыш. Это письмо касательно моего внука. Точнее говоря, ходатайство.

— Ходатайство?

— Я хочу попросить моего старого друга, с которым мы вместе заседали в конгрессе, устроить мальчика в военную академию.

— Понятно.

— Но мне сначала нужно составить письмо в уме. Письма с ходатайствами — самые щекотливые. — Судья нахмурился и, прижав веки большим и указательным пальцами, глубоко задумался. В этом жесте было что-то страдальческое, но сегодня утром у судьи ничего не болело; наоборот, он был жизнерадостен, как мальчишка: после многих лет томительной скуки и безделия, он испытывал просто счастье — наконец-то он сочинял важные письма, имея под рукой настоящего референта. Он так долго сидел нахмурившись, что Шерман забеспокоился.

— Голова болит?

Судья резко выпрямился.

— Спаси бог! Я просто раздумывал, как построить письмо. Вспоминал того, кому пишу, и разные обстоятельства его прошлой и нынешней жизни. Я думаю о том человеке, кому собираюсь писать.

— А кто он?

— Сенатор Томас от Джорджии. Пиши адрес: Вашингтон, федеральный округ Колумбия.

Шерман трижды окунул перо в чернильницу и старательно расправил бумагу, — шутка сказать, он пишет письмо сенатору!

— «Дорогой друг и коллега Тип Томас!»

Шерман снова окунул перо и начал выводить буквы с завитушками.

— Да, сэр?

— Помолчи, я думаю… А теперь приступай.

Шерман начал писать эти слова, но судья его остановил:

— Этого писать не надо! Начни сначала. Когда я говорю «приступай» и тому подобное, этого писать не надо.

— Но я же пишу под диктовку!

— Господи, надо же иметь хоть капельку ума!

— Ума мне хватает, но, когда вы диктуете слова, я, естественно, их пишу!

— Давай начнем сначала. В заголовке пишется приветствие: «Мой дорогой друг и коллега Тип Томас!» Понял?

— Но писать «понял» не нужно, правда?

— Конечно, нет.

Судья заподозрил, что его референт обладает отнюдь не такими блестящими способностями, как он надеялся, а Шерман решил, что старик совсем спятил. Оба поглядывали друг на друга с недоверием. Работа поначалу шла из рук вон плохо.

— Не пиши этого в письме. Я хочу кое-что уточнить с тобой лично.

— Ну что ж. Уточняйте.

— Искусство референта состоит в том, чтобы записывать все, что должно быть в письме или документе, не внося туда моих собственных рассуждений или, иначе говоря, того, что не относится к указанному письму. Беда моя, малыш, в том, что у меня чрезвычайно подвижной ум, в нем возникает множество мыслей, никак не связанных с главной темой моих размышлений.

— Понятно, сударь, — сказал Шерман, сожалея, что работа оказалась совсем не такой, как он ожидал.

— Далеко не все меня понимают, — скромно заметил судья.

— Значит, по-вашему, я должен читать в ваших мыслях, что писать в письме, а что — нет?

— Не читать в моих мыслях, — с возмущением сказал судья, — а понимать по моей интонации, что является посторонними размышлениями, а что нет.

— Я прекрасно читаю в мыслях.

— Значит, у тебя хорошо развита интуиция? У меня, кстати, тоже.

Шерман не знал, что такое интуиция, но подумал, что, работая у судьи, можно набраться самых необыкновенных слов.

— Вернемся к письму, — строго приказал судья. — Напиши после приветствия: «В недалеком прошлом до меня дошло…» — Судья прервал себя и продолжал уже не так громко. Шерман, читавший его мысли, не стал этого записывать. — Что такое недалекое прошлое, если оно недалекое? Год… два… три? По-моему, это было лет десять назад.

— В таком случае я не стал бы говорить, что оно недалекое.

— Ты совершенно прав, — твердо признал судья. — Начнем письмо с совершенно другой отправной точки. — Позолоченные часы в библиотеке пробили двенадцать раз. — Но уже полдень!

— Ага, — сказал Шерман, держа наготове перо.

— В полдень я прерываю свои занятия, чтобы выпить мой первый стакан грога. Привилегия старика.

— Хотите, я вам его приготовлю?

— Это будет очень мило с твоей стороны, малыш. А ты не хочешь немножко виски с водой?

— Виски с водой?

— Я не пьяница. Я не люблю пить один. — И правда, в прежние дни он вызывал для компании дворника, Верили или любого, кто не прочь был с ним выпить. И так как Верили не пила, а дворник умер, судье частенько приходилось пить в одиночку. Но ему это не нравилось. — Немножко грога за компанию?

Что ж, это была приятная обязанность, на нее Шерман никак не рассчитывал.

— С большим удовольствием, сэр. В какой пропорции вы хотите виски?

— Пополам, и смотри, не перелей воды.

Шерман живо направился в кухню, чтобы приготовить грог. Он уже беспокоился насчет обеда. Раз они вместе, по-дружески пьют, ему будет очень обидно, если его пошлют обедать на кухню с кухаркой. Он знал, что так оно и будет, и знал, что ему будет обидно. Он заранее выучил, что ему надо сказать: «Я никогда не обедаю», или: «Я так плотно позавтракал, что совсем не голоден». Налив пополам воды и виски им обоим, Шерман вернулся в библиотеку.

Судья отхлебнул из стакана, причмокнул и сказал:

— Ну, теперь экс катедра.

— Что? — спросил Шерман.

— Так предупреждает папа, когда разговаривает по душам. Я это сказал, чтобы все, о чем я буду говорить сейчас, когда мы выпиваем, не попало в письмо. Мой друг Тип Томас обзавелся еще одной благовидной… нет, благоверной. Словом, взял себе вторую жену. Вообще-то я не одобряю вторых браков, но если хорошенько подумать, то: «Живи сам и дай жить другим». Понимаешь, малыш?

— Нет, сэр. Не совсем, сэр.

— Так вот, должен ли я обойти вопрос о его второй женитьбе и упомянуть о первой жене? Выразить восхищение его первой женой и умолчать о второй?

— А зачем упоминать как ту, так и другую?

Судья откинул голову на спинку кресла.

— Искусство писать письма состоит в следующем: сначала вежливо осведомляешься о личных обстоятельствах: здоровье, женах и прочем, а потом, когда с этим покончено, переходишь напрямик к сути дела.

Судья безмятежно попивал свой грог. И пока он пил, совершалось маленькое чудо.

Когда зазвонил телефон, судья не сразу понял, о чем идет речь. Звонил Д. Т. Мелон, но в его словах, казалось, не было смысла.

— Большого Мальчика убили в уличной драке? И в драке участвовал Джестер? — переспросил судья. — Хорошо, я кого-нибудь пошлю, чтобы привезли Джестера из аптеки. — Он обратился к Шерману: — Шерман можешь съездить на машине в аптеку мистера Мелона и привезти моего внука?

Шерман, никогда не правивший машиной, с радостью согласился. Он видел, как правят машиной, и ему казалось, что он в этом деле разбирается. Судья поставил стакан и пошел на кухню.

— Верили, — начал он, — мне надо сообщить тебе печальную новость…

Кинув взгляд на лицо старого судьи, Верили спросила:

— Кто-нибудь умер? — И когда судья ничего не ответил, стала допытываться: — Сестра Була?

Услышав, что умер Большой Мальчик, она накинула на голову фартук и громко зарыдала.

— И за всю-то его жизнь ему так и не дано было разумения, — причитала она, словно это была самая обидная причина той бессмыслицы, которая надрывала ей душу.

Судья пытался ее утешить, неуклюже похлопывая по спине. Он вернулся в библиотеку, допил свой грог и грог Шермана, который тот не успел докончить, и вышел на крыльце встречать Джестера.

И тут он понял, какое маленькое чудо с ним произошло. Каждое утро, вот уже пятнадцать лет, он с нетерпением дожидался «Миланского курьера», он ждал его в кухне или в библиотеке, и сердце его вздрагивало, когда он слышал, как в почтовый ящик опускают газету, А сегодня, впервые за все эти годы он был так занят, что даже о ней не вспомнил. И старый судья весело захромал вниз по лестнице, чтобы вынуть из ящика «Миланский курьер».

6

Жизнь человека состоит из множества повседневных чудес, и большинства из них мы просто не замечаем. В эти печальные летние дни Мелон заметил одно такое маленькое чудо и был очень удивлен. Каждое утро он просыпался с чувством какого-то неизъяснимого страха. Какая ужасная беда его подстерегает? Что она сулит? Когда придет? Откуда? Стоило ему очнуться, и сознание того, что его ждет, становилось таким мучительным, что он больше не мог лежать; он вставал и принимался бесцельно бродить по передней и кухне, просто бродить, без всякого смысла и цели, словно чего-то ожидал. Но чего? После разговора с судьей он набил морозильник телячьей и говяжьей печенкой. И вот каждое утро, пока электрический свет боролся с зарей, он жарил себе кусок этой злосчастной печенки. Всю жизнь он терпеть не мог печенку, даже от воскресной курицы, из-за которой вечно ссорились дети. И когда печенка, наполнив весь дом удушливой вонью, была готова, Мелон съедал ее до последней омерзительной крошки. Его почему-то утешало, что она ему так омерзительна. Он проглатывал даже жесткие хрящики, которые все люди выплевывают и кладут на край тарелки. Касторка тоже очень невкусная, но она помогает. Нехорошо, что доктор Хейден не прописал ему никаких лекарств, хотя бы и противных, от этой самой… лейкемии. Сказать человеку, что он болен смертельной болезнью и не посоветовать ему никакого лечения! Мелон был возмущен до глубины души. Он был фармацевтом чуть не двадцать лет, выслушивал жалобы и снабжал лекарствами тысячи людей, страдавших запорами, болезнями почек, вынимал соринки из глаз и так далее. Если он видел, что случай слишком сложный, он говорил клиенту, чтобы тот обратился к врачу, но это бывало редко. Мелон считал, что он знает дело не хуже любого практикующего в Милане врача, и прописывал лекарства против всевозможных недугов. Сам он был послушным пациентом и безропотно принимал глауберову соль, мазался, когда было нужно, мазью, а теперь съедал до последней крошки эту омерзительную печенку. А потом садился в ярко освещенной кухне и ждал. Чего он ждал? И сколько еще оставалось ждать?

Как-то утром, в конце года, Мелон проснулся, но ему отчаянно не хотелось расставаться со сном. Он старался подольше пробыть в этом мягком, сладостном небытии, но ему это не удавалось. Птицы уже пронзительно пели, врываясь в мягкий, сладостный сон. В это утро Мелон проснулся усталым. Страх того, что принесет грядущий день, захлестывал его усталое тело и вялый мозг. Он заставит себя снова заснуть. Надо в уме считать овец: черных овец, белых овец, рыжих овец, все они скачут — прыг-скок — и помахивают хвостиками. Надо представить себе ничто, ах, этот мягкий, сладостный сон. Нет, он не встанет, не зажжет света, не пойдет бродить по передней и кухне, бродить, ждать и бояться. Он никогда больше не будет жарить чуть свет эту проклятую печенку, не провоняет ею весь дом. Больше никогда. Ни за что. Мелон зажег ночник и выдвинул ящик. Там лежали пилюли, которые успокаивали нервы, — он их сам себе прописал. Он знал, что их ровно сорок штук. Его дрожащие пальцы скользили по красным и зеленым пилюлькам. Ровно сорок, он это знал. Ему не придется вставать на заре и в страхе бродить по дому. Не надо будет ходить в аптеку только потому, что он всегда ходил в аптеку и зарабатывал этим на жизнь и на содержание жены и детей. И если Д. Т. Мелон и не был их единственной опорой, благодаря тем акциям «Кока-колы», которые жена купила на свои сбережения, и трем домам, полученным ею в наследство от матери, незабвенной миссис Гринлав, скончавшейся пятнадцать лет назад; если он и не был единственным добытчиком в семье, потому что и у жены были свои доходы, — все равно аптека была основой семейного благополучия и у него были хорошие заработки, что бы там ни говорили люди. Его аптека по утрам открывалась раньше всех в Милане и позже всех закрывалась. Покорно стоять и выслушивать жалобы, прописывать лекарства, подавать кока-колу и мороженое, приготовлять лекарства по рецептам… больше этого не будет, никогда! Зачем он всем этим так долго занимался? Как старый рабочий мул, который кружит и кружит, вертя колесо мельницы. А по вечерам бредет домой. И спит рядом с женой, которую давно не любит. Зачем? Потому что ему некуда было податься, кроме аптеки? Потому что ему негде было спать, кроме брачной постели? Нет, работать в аптеке и спать с женой он больше не будет! Его убогое житье-бытье тянулось перед его мысленным взором, и он пальцами перебирал яркие, как самоцветы, облатки.

Мелон положил облатку в рот и выпил полстакана воды. Сколько ему придется выпить воды, чтобы проглотить сорок облаток?

После первой облатки он проглотил другую, потом третью. Потом сделал перерыв, чтобы налить в стакан еще воды. Когда он вернулся, ему захотелось курить. Закурив сигарету, он почувствовал, что его клонит ко сну. Вторая сигарета выпала из его безвольных пальцев, и Д. Т. Мелон наконец-то снова уснул.

Он спал в то утро до семи часов, и все в доме уже поднялись, когда он вышел на кухню, где царила деловая суета. Едва ли не первый раз в жизни он не принял ванны и не побрился, боясь опоздать в аптеку.

В то утро Мелон своими глазами увидел маленькое чудо, но он торопился и был так озабочен, что не мог его разглядеть. Он пошел короткой дорогой через двор и заднюю калитку, чудо было у него перед глазами, но он словно ослеп и поспешно зашагал к воротам. Дойдя до аптеки, он удивился, зачем он так спешил, — вокруг не было ни души. Но теперь уж было все равно. Он со стуком опустил парусиновый навес и включил вентилятор. Когда первый посетитель вошел, трудовой день начался, хотя этим посетителем был всего-навсего сосед — ювелир Герман Клин. Герман Клин часто забегал в аптеку, чтобы выпить кока-колы. Он держал в рецептурной комнате свою бутылку виски, потому что жена его терпеть не могла спиртного и не разрешала пить дома. Герман Клин целый день проводил у себя в магазине, чинил часы и то и дело забегал в аптеку. Он не ходил обедать домой в полдень, как большинство миланских коммерсантов, а выпивал рюмочку виски, закусывая бутербродом с курицей; эти аккуратно завернутые бутерброды поставляла миссис Мелон. Сразу же после того, как аптекарь обслужил Германа Клина, в магазине появилась целая толпа покупателей. Пришла мать с ребенком, который мочился в постель, и Мелон продал ей «уротон» — прибор, который звонил, как только постель становилась мокрой. Он продавал «уротон» многим родителям, но в душе сомневался, поможет ли ребенку этот звоночек. В душе он считал, что у спящего ребенка может от этого случиться родимчик, и разве стоит поднимать весь дом на ноги из-за того, что маленький Джонни тихонько сделал пи-пи во сне? В душе он считал, что лучше оставить Джонни в покое и пусть себе делает свое пи-пи. Мелон разъяснял матерям: «Я продал множество этих приборов, но, по-моему, главное в гигиеническом воспитании ребенка — заручиться его помощью». Мелон внимательно осмотрел ребенка, — довольно увесистую девицу, которая явно не желала никому оказывать помощи. Снабдил женщину с расширением вен резиновым чулком. Выслушивал жалобы на боль в голове, ломоту в спине и расстройство кишечника. Внимательно выспрашивал каждого покупателя, ставил диагноз и продавал лекарства. Ни у кого не было лейкемии, никто не ушел от него с пустыми руками.

В час дня, когда маленький, затравленный своей каргой ювелир пришел съесть бутерброд, Мелон почувствовал себя очень усталым. К тому же его обуревали мрачные мысли. Он спрашивал себя, кому на свете хуже, чем ему. Он с ненавистью смотрел на маленького Германа Клина, жующего у стойки бутерброд. Мелон его ненавидел за то, что он такой безвольный, такой работяга, за то, что он не ходит в чайную «Крикет» или в кафе «Нью-Йорк», как другие коммерсанты, которые не обедают дома. Ему не было жалко Германа Клина. Он его презирал.

Мелон натянул пиджак, собираясь домой обедать. День был знойный, небо раскалено добела. Он шел медленно, чувствуя, как белый полотняный пиджак, а может быть, что-то другое давит ему на плечи. Он никогда в этот час не торопился и ел только домашнюю пищу. Не то, что этот крысенок Герман Клин. Мелон отворил заднюю калитку и, несмотря на усталость, заметил чудо. Овощи, которые он посадил так небрежно, а потом и вовсе запустил в эту страшную весну, выросли. На грядках лежали пурпурные кочаны капусты, курчавилась морковь, зеленели тыквы и помидоры. Он стоял и любовался своим огородом. В это время в открытую калитку вошла компания ребятишек. Это были ребята Лэнков. Странная штука с этими Лэнками. У них сразу родилось по нескольку детей. Двойня. Тройня. Они снимали один из домов, которые получила в наследство жена Мелона, дряхлый и обшарпанный, каким и должен быть дом при такой уйме детей. Сэмми Лэнк работал мастером на прядильной фабрике Уэдвелла. Когда он оставался без работы, Мелон не притеснял его с арендной платой. Дом самого Мелона — Марта и его унаследовала от старой миссис Гринлав, упокой, господи, ее душу! — был угловой, с фасадом на очень приличную улицу. Остальные три дома стояли в ряд за углом, и квартал этот заметно нищал. Дом Лэнков был последним в ряду трех домов, полученных в наследство миссис Мелон. Поэтому Мелон часто видел потомство Лэнков. Грязные, сопливые детишки шлялись по улице, потому что дома им нечего было делать. В одну особенно суровую зиму, когда миссис Лэнк была на сносях с двойней, Мелон послал им угля: он любил детей и знал, что они мерзнут. Детей звали Нип и Так, Сирили и Симон, Розмэри, Розамонд и Роза. Дети подрастали. Старшие тройняшки, которые уже были женаты и нарожали своих детей, родились в ту ночь, когда у Дионнов появилось пятеро близнецов, и «Миланский курьер» поместил маленькую статейку о «Нашем миланском трио»; Лэнки вырезали ее, поместили в рамку и повесили в гостиной.

Мелон снова поглядел на свой огород.

— Детка! — позвал он.

— Да, миленький, — откликнулась миссис Мелон.

— Ты видела огород? — Мелон вошел в дом.

— Какой огород?

— Наш огород.

— Конечно, видела, миленький. Мы все лето едим овощи. Почему ты спрашиваешь?

Мелон последнее время ел без всякого аппетита и не замечал, что ему подают, поэтому он ничего не ответил жене. Но разве это не чудо, что огород, так небрежно посаженный и совсем не ухоженный, дал такие плоды? Кольраби и цветная капуста росли вовсю, как и положено капусте. Посади кольраби, и она начнет расти как оголтелая, заглушая другие растения. Совсем как вьюнки… да, кольраби и вьюнки.

За обедом разговаривали мало. Подали мясной рулет с картофелем, но хотя еда была вкусно приготовлена, Мелон к ней не притронулся.

— Я же тебе все лето говорю, что овощи у нас свои, — сказала миссис Мелон. Муж услышал, что она говорит, но пропустил ее слова мимо ушей и, конечно, не ответил: много лет голос жены звучал для него, как жужжание пилы — звук, который слышишь, не обращая на него внимания.

Эллен и Томми быстро проглотили обед и собрались куда-то бежать.

— Дети, надо хорошенько разжевывать пищу. А не то у вас испортится желудок. Когда я была молодая, всем советовали так называемое средство Флетчера: семь раз прожевать каждый кусок, прежде чем проглотишь. Если вы будете глотать, не разжевывая, как удавы… — Но дети, пробормотав «спасибо», выбежали из дому.

После этого за столом воцарилось молчание, и супруги больше не высказывали своих мыслей вслух. Миссис Мелон думала о «бутербродах миссис Мелон»: на них шли жирные кошерные куры (не беда, если птица еврейская!), маленькие индейки и десятикилограммовые гигантские индейки. Бутерброды с индейкой она называла «бутерброд с салатом из индейки миссис Мелон»; странная вещь, но многие не могли отличить вкуса индюшатины от вкуса курицы! В это время сам Мелом был погружен в свои профессиональные раздумья: правильно ли он сегодня поступил, продав «уротон»? Он совсем упустил из виду, что несколько месяцев назад какая-то женщина предъявила жалобу на «уротон», Ее маленький Юстис проспал все звонки «уротона», но зато проснулись остальные члены семьи и молча стояли вокруг кроватки ребенка, глядя на то, как он крепко спит, тихонько делая пи-пи, а звоночки «уротона» звенят, заливаются вовсю. В конце концов отец вытащил ребенка из мокрой кроватки и нашлепал на глазах у всей семьи. Разве это было справедливо? Мелон обдумал этот вопрос и решил, что это было совсем несправедливо. Он никогда и пальцем не трогал своих детей, даже когда они этого заслуживали. Миссис Мелон держала детей в строгости, так как Мелон считал, что наказывать — это обязанность жены, но она всегда плакала, когда долг приказывал ей нашлепать ребенка. Мелон счел необходимым принять крайние меры один-единственный раз, когда четырехлетняя Элен втихомолку развела костер под кроватью у бабушки. Как рыдала старая миссис Гринлав — и от страха за себя и от жалости к любимой внучке. Но игра с огнем была единственным проступком, за который наказывал Мелон, это было слишком серьезное дело, чтобы доверить мягкосердечной матери; она ведь сама плакала, наказывая детей. Да, зажигать спички и устраивать костры — было единственное, что запрещал отец. А «уротон»? Этот прибор, правда, очень расхваливали, но Мелон пожалел, что продал его утром. Он сделал усилие, чтобы проглотить последний кусок, и адамово яблоко мучительно напряглось на исхудалой шее. Мелон извинился и встал из-за стола.

— Позвоню мистеру Харрису и попрошу, чтобы он посидел вместо меня в аптеке.

На сытом лице миссис Мелон мелькнула тревога.

— Плохо себя чувствуешь, миленький?

Мелон с такой яростью сжал кулаки, что побелели пальцы. У человека лейкемия, а его спрашивают, хорошо ли он себя чувствует! И что она думает, эта женщина… что у него крапивница или весенняя простуда? И хотя он так сжал кулаки, что от ярости побелели суставы, он спокойно сказал:

— Я чувствую себя не хуже и не лучше, чем этого заслуживаю.

— Ты слишком много работаешь, миленький. Чересчур много. Как вьючная лошадь.

— Как мул, — поправил ее Мелон. — Как мул, который вертит мельничный жернов.

— Д. Т., хочешь, я приготовлю тебе приятную, прохладную ванну?

— Вот уж не хочу!

— Не упрямься, миленький. Я ведь стараюсь, чтобы тебе было легче.

— У себя дома я имею право упрямиться сколько хочу! — капризно заявил Мелон.

— Я просто стараюсь, чтобы тебе было легче, но, видно, без толку.

— Да, без толку, — с горечью ответил он.

Мелон принял очень горячий душ, вымыл голову, побрился и опустил шторы в спальне. Но злость мешала ему отдыхать. Он слышал, как миссис Мелон на кухне взбивает желтки для свадебного пирога, и это его озлило еще больше. Он вышел на палящее солнце.

В тот год он прозевал лето; овощи поспели и были съедены, а он этого даже не заметил. Летний зной его угнетал. А судья уверял его, будто любую болезнь может вылечить миланское лето. Вспомнив о судье, он пошел на заднее крыльцо и взял бумажный мешок. Сегодня он свободен до самого вечера, но ощущения свободы у него не было. Он стал вяло рвать зелень для судьи, Потом снял с куста самый большой помидор и подержал его в руке, прикидывая вес.

— Что ты там делаешь, миленький? — окликнула его миссис Мелон, выглянув в кухонное окно.

— Что? Что?

— Что ты там стоишь на самом солнцепеке?

Вот до чего дошло: человек должен давать отчет, почему он стоит посреди собственного двора! Но вместо того чтобы как-нибудь выразить свою ярость, он объяснил:

— Рву зелень.

— Надень лучше шляпу, если ты долго собираешься бродить по жаре. Смотри, миленький, еще схватишь солнечный удар.

Лицо у Мелона побледнело, и он заорал:

— Ну какое тебе до этого, черт возьми, дело?

— Пожалуйста, не ругайся, Д. Т., сделай милость!

Мелон долго простоял на самом солнцепеке, потому что жена вмешалась не в свое дело. Потом он побрел без шляпы, с пакетом зелени под мышкой, к дому судьи. Судья сидел в библиотеке с закрытыми ставнями, и там же находился этот голубоглазый негр.

— Привет, Д. Т., привет, мое вам нижайшее. Вы-то как раз мне и нужны.

— Зачем? — Мелон был и обрадован и удивлен этим сердечным приемом.

— У нас час бессмертной поэзии. Мой референт читает мне ее вслух.

— Кто? — резко переспросил Мелон.

— Мой референт, Шерман Пью. Он великолепный чтец, и час, когда он читает мне вслух, для меня самое приятное время дня. Сегодня мы читаем Лонгфелло. Читай же, Макдуфф! — весело приказал судья.

— Кто?

— Я просто перефразировал Шекспира.

— Шекспира? — Шерман чувствовал себя не в своей тарелке и к тому же невеждой. Он ненавидел мистера Мелона за то, что тот пришел, когда читали стихи. Почему этот зануда не сидит в своей аптеке, где ему положено?

— Ну, вернись к тому месту:

На прибрежье Гитчи-Гюми, Светлых вод Большого моря, Тихим, ясным летним утром, Гайавата в ожиданье У дверей стоял вигвама[8].

Глаза у судьи были прикрыты, и он мерно покачивал в такт головой.

— Продолжай, Шерман.

— Не желаю, — угрюмо заявил Шерман. Вот еще, строить из себя мартышку перед этой занудой мистером Мелоном! Черта с два, он будет читать!

Судья почувствовал, что царившее тут благодушие чем-то нарушено.

— Да ты просто читай:

Тотчас взял он лук свой верный…

— У меня нет настроения, сударь.

Мелон слушал их, держа пакет с зеленью на коленях.

Судья почувствовал, что благодушной атмосферы, царившей в комнате, как не бывало, но желание дослушать прекрасную поэму было так велико, что он стал читать ее сам:

Дочь ночных светил, Накомис; Позади ее вигвама Темный лес стоял стеною  — Чащи темных, мрачных сосен, Чащи елей в красных шишках, А пред ним прозрачной влагой На песок плескались волны, Блеском солнца зыбь сверкала Светлых вод Большого Моря.

— У меня быстро устают глаза в темной комнате. Может, почитаешь дальше, Шерман?

— Нет, сударь.

Эва-ия, мой совенок! Что там светится в вигваме? Чьи глаза блестят в вигваме?..

— Ах, какой поразительный ритм и какое изящество в этих строчках. Неужели ты этого не чувствуешь, Шерман? Ты ведь всегда так прекрасно читаешь бессмертные стихи!

Шерман упрямо выставил зад и молчал.

Мелон, все еще держа на коленях пакет с зеленью, чувствовал, что атмосфера накаляется. Что-то вроде этого явно происходило здесь каждый день. Непонятно, кто же из них сумасшедший? Старый судья? Голубоглазый негр? Он сам? Лонгфелло? Мелон вмешался, призывая на помощь весь свой такт:

— Я принес вам разной зелени из своего огорода и кольраби.

Шерман дерзко заявил:

— Ему этого нельзя есть.

Судья был очень огорчен.

— Что ты, Шерман! — взмолился он. — Я просто обожаю зелень и кольраби!

— В диете этого нет, — утверждал Шерман. — Зелень надо готовить с толстым краем говядины — там слой постного мяса и слой жира. В диете этого нету.

— Ну, а если положить тоненький постный кусок с тонюсенькой прослойкой сала?

Шерман злился, что мистер Мелон пришел в самое его любимое время, когда они читали вслух. Старый зануда из аптеки смотрел на них обоих, как на помешанных, и вконец испортил чтение бессмертной поэзии. Он назло ему не стал читать «Гайавату». Как же, будет он разыгрывать мартышку; пусть этим занимается старый судья, ему, видно, плевать, что про него думают, будто он вырвался из сумасшедшего дома!

Мелон попытался его успокоить:

— Янки на севере едят зелень с маслом или с уксусом.

— Хоть я и не янки, а тоже попробую есть зелень с уксусом. Во время свадебного путешествия я ел в Новом Орлеане улиток. Одну улитку, — уточнил судья.

Из гостиной доносились звуки рояля. Джестер играл «Линденбаум». Шерман бесился, что Джестер так хорошо играет.

— Я всегда ем улиток. Привык во Франции.

— Я не знал, что вы были во Франции, — сказал Мелон.

— А как же? Я недолго служил там в армии.

Зиппо Муллинс и правда служил в армии, он рассказал о своей службе Шерману разные истории. Но Шерман к большинству из них относился скептически.

— Д. Т., после прогулки по такому пеклу вам непременно надо освежиться. Как насчет джина с хинной настойкой?

— Это будет очень кстати.

— Шерман, приготовь, пожалуйста, нам с мистером Мелоном по стаканчику джина с хинной настойкой.

— С хинной? — переспросил тот недоверчиво. Правда, этот Мелон — аптекарь, но и он вряд ли станет пить горькую хину, да еще когда не работает!

Судья приказал властным тоном, словно Шерман был его лакей:

— Возьми в холодильнике. На бутылке написано «Тонизирующий напиток».

Почему ж так сразу не сказать? Тонизирующий напиток — вовсе не хина. Шерман это знал — он то и дело прикладывался к бутылке с тех пор, как служил у судьи.

— И положи побольше льда, — сказал судья.

Шерман пришел в бешенство не только от того, что ему помешали читать, но и от того, что им помыкали как прислугой. Он сорвал свою злость на Джестере.

— Что это вы играли — «Рокэбай Бэби»?

— Нет, «Линденбаум», я взял у вас ноты.

— Фу, хуже этой вещи нет среди немецких лидер!

Джестер, который играл с таким чувством, что даже прослезился, сразу же отошел от рояля. Шерман только этого и добивался: мальчишка слишком хорошо играл, особенно если вспомнить, что он читал ноты с листа.

Шерман отправился на кухню и приготовил питье, положив туда совсем мало льда. Кто он им, чтобы его держали на посылках? И как этому Джестеру с его лицом, похожим на фигу, удается играть настоящие немецкие лидер, да еще прямо с листа?

Он не жалел сил для судьи. В тот день, когда умер Большой Мальчик, он даже приготовил ужин и подал на стол, хотя сам он, конечно, не стал есть своей стряпни. Он не пожелал ужинать не только на кухне, но даже и в библиотеке. Он нашел им кухарку. Он привел Сандрильону Муллинс, чтобы она могла помочь по дому в отсутствие Верили. А судья в это время рассказывал своему Другу Мелону:

— Этот парень чистое сокровище, дар небес. Пишет за меня письма, читает вслух, не говоря уже о том, что он делает уколы и следит, чтобы я не нарушал диеты.

Лицо Мелона выразило недоверие:

— А где вы отыскали это сокровище?

— Мне не пришлось его искать. Он сыграл громадную роль в моей жизни еще до того, как родился.

Мелон сделал вид, что пропустил мимо ушей это загадочное заявление. Неужели курносый, голубоглазый негр — незаконный сын судьи? Это кажется невероятным, но чего на свете не бывает?

— Разве не его нашли в одной из церквей для цветных?

— Его.

— А какую роль это может играть в вашей жизни?

— Не только в моей, но и в жизни моего родного, единокровного сына.

Мелон попытался представить себе, что у Джонни Клэйна был роман с негритянкой. Светловолосый, добродетельный Джонни Клэйн, с которым он столько раз ходил на охоту в Серено? Нет, это невероятно, однако опять же, чего не бывает на свете?

Судья будто читал в его мыслях. Здоровой рукой он так крепко сжал набалдашник, что пальцы его посинели.

— Если вы можете хоть на минуту подумать, что мой Джонни стал бы спать с черномазыми девками и вообще был способен на безнравственные поступки… — У судьи от ярости перехватило горло.

— Да я ничего подобного и не думал! — успокоил его Мелон. — Вы напустили такую таинственность…

— Да, это тайна. Но дело настолько скверное, что даже такой старый болтун, как я, не станет о нем говорить.

Мелон понимал, что ему до смерти хочется поговорить, но как раз в эту минуту Шерман Пью со стуком поставил на стол стаканы с джином. Когда он снова выбежал из комнаты, судья продолжал:

— Тем не менее теперь этот мальчик для меня, старика, просто находка. Пишет за меня письма — а почерк у него, как у ангела, делает инъекции, следит, чтобы я не нарушал диету, и после обеда читает мне вслух.

Мелон не стал напоминать, что сегодня мальчик отказался читать и старому судье самому пришлось дочитывать Лонгфелло.

— С каким чувством Шерман читает Диккенса! Иногда я просто плачу.

— А сам он когда-нибудь плачет?

— Нет, но в смешных местах он улыбается.

Мелон был заинтригован; он надеялся, что судья приоткроет хоть краешек таинственной истории, на которую намекал, но тот отделался только еще более загадочными словами:

— Что ж, это лишний раз доказывает, что «из шипов опасности мы срываем цветок безопасности».

— Но в чем же все-таки дело, сударь? Неужели вы были в опасности?

— Ну, не совсем… это просто цитата из нашего Барда. Но после смерти моей незабвенной жены я так страдал от одиночества…

Мелон не только был заинтригован, он вдруг встревожился.

— От одиночества? У вас же есть внук, вы самый почитаемый человек в Милане!..

— Вы можете быть самым почитаемым человеком в городе и даже в целом штате и все же чувствовать себя одиноким. И, видит бог, быть одиноким!

— А ваш внук, вы же в нем души не чаете!

— Молодые люди — эгоисты, такова их природа. Я этот народ знаю насквозь. У Джестера одна беда… юность. Я очень хорошо разбираюсь в молодых людях — все они эгоисты, эгоисты, и только!

Мелону было приятно, что Джестера порицают, однако у него хватило ума не поддержать разговора.

— И давно у вас этот молодой негр?

— Около двух месяцев.

— За такое короткое время он здорово прижился у вас в доме… довольно уютно устроился, можно сказать.

— Да, Шерману, слава богу, здесь нравится. И хотя он тоже мальчик, как и мой внук, с ним у нас совсем другие отношения.

Мелон был рад это слышать, но снова из деликатности промолчал. Зная капризный характер судьи, приступы внезапного восторга и столь же внезапного разочарования, он спрашивал себя, долго ли продлится его последнее увлечение?

— Чистое золото! — с восхищением повторял судья. — Сокровище!..

А сокровище в это время читало киножурнал и попивало джин с настойкой и щедрой порцией льда. Шерман был один в кухне — старуха Верили убирала наверху. И хотя он всласть потешил свое воображение — тут была прекрасная статья об одной из его любимых кинозвезд, — он был очень, очень зол. И не только потому, что этот назойливый тип, Мелон, испортил ему лучшее время дня. Вот уже три месяца, как он жил в напряженном ожидании, которое мало-помалу перешло в страх. Почему мадам Андерсон не ответила ему на письмо? Если он неправильно указал адрес, письмо могли переадресовать: мать его слишком знаменита, чтобы ее не найти. Когда собака Джестера Тайдж сунула нос в дверь, Шерман пнул ее ногой.

Сверху спустилась Верили и увидела, что Шерман читает журнал и пьет джин с хинной настойкой. Ей очень хотелось сделать ему замечание, но, взглянув в его горящие злобой глаза, она только проворчала:

— В мои молодые годы я никогда не рассиживалась с книжкой и не пила спиртного.

— Ты, наверно, родилась рабыней, старуха.

— Нет, я рабыней не была, а вот дед мой был.

— На тебя, наверно, еще надевали колодки.

Верили отвернула кран и с шумом принялась мыть посуду.

— Если бы я знала, кто твоя мать, я бы сказала ей, чтобы она тебя как следует высекла.

Шерман вернулся в гостиную, чтобы от скуки подразнить Джестера. Он снова сидел за роялем, и Шерману было обидно, что он играет что-то незнакомое. Еще выругаешь композитора, а окажется, что композитор совсем не тот. Что он играет — Шопена, Бетховена или Шуберта? Шерман не смел сказать наудачу какую-нибудь гадость и поэтому злился еще больше. Вдруг он скажет: «Какую дерьмовую вещь Бетховена вы играете!», а Джестер ответит: «Это совсем не Бетховен, а Шопен». Потерпев моральное поражение, Шерман не знал, что делать. Но тут он услышал, как хлопнула парадная дверь, и понял, что этот сплетник, мистер Мелон, наконец-то ушел. Он явился к судье смиренный, как отрок Моисей, и по собственному почину опять принялся за Лонгфелло, все с той же строки:

Тотчас взял он лук свой верный…

Мелон никогда не страдал от жары так, как этим летом. Он чувствовал, что ему давят на плечи раскаленное небо и палящее солнце. И этот ничем не примечательный, практический человек, который редко позволял себе мечтать о чем бы то ни было, стал мечтать, как осенью он поедет на Север, в штат Вермонт или Мейн, где он снова увидит снег. И поедет он один, без миссис Мелон. Он попросит мистера Харриса подменить его в аптеке и проживет там, на Севере, недели две, а быть может, и два месяца, один, без суеты. Он представил себе очарование полярной природы, почувствовал ее прохладу. Он будет жить один, в гостинице, чего он еще никогда не делал, а может быть, на лыжной станции. Понуро бредя по раскаленной от зноя улице, он думал о снеге и предвкушал свободу, испытывая томительное чувство вины. Только раз, всего лишь раз, он греховно вкусил свободу. Двенадцать лет назад Мелон отправил жену и маленькую Эллен на водопады Таллула отдохнуть от жары, и, когда они уехали, судьба случайно свела Мелона с его грехом. Поначалу он и не думал, что это грех. Это была просто молодая дама, с которой он познакомился в аптеке. Ей в глаз попала соринка, и Мелон осторожно вынул эту соринку чистым носовым платком. Он вспоминал, как незнакомая дама дрожала от страха и как ее черные глаза были полны слез, когда он придерживал ее голову, чтобы вынуть соринку. Она ушла, и всю ночь он не мог о ней забыть, но ему казалось, что этим все и кончится. Однако на следующий день, когда он платил по счету за бакалею, они встретились снова. Она работала там конторщицей. «Вы были со мной вчера так милы, — сказала она. — Не могу ли теперь я быть вам чем-нибудь полезной?» Он ответил: «А почему бы и нет, почему бы вам завтра со мной не пообедать?», и она согласилась. Эта худенькая, совсем юная девушка служила в бакалейном магазине. Они пообедали в чайной «Крикет» — самом солидном заведении в городе. Он рассказал ей о своей семье, у него и в мыслях не было ничего греховного! Но все пошло как-то не так — к концу второй недели он согрешил и, что самое ужасное, был этому только рад. Он пел во время бритья и каждый день надевал свой парадный костюм. Они ходили в городской кинотеатр, и раз Мелон даже повез ее на автобусе в Атланту посмотреть циклораму. Они ужинали в гостинице Генри Грэди, и Лола заказывала черную икру. Мелон, совершая грех, был как-то непривычно счастлив, хоть и знал, что скоро счастью придет конец. Конец пришел в сентябре, когда в город вернулись жена и дочь, — Лола понимала его положение. Быть может, с ней это было уже не впервые. И через пятнадцать лет он все еще видел Лолу во сне, хотя с тех пор покупал бакалею в другом магазине и ни разу ее не встречал. Когда Мелон узнал, что она вышла замуж, он загрустил, но в то же время почувствовал облегчение.

Думать о свободе было все равно, что думать о снеге. Ей-богу, осенью он попросит мистера Харриса заменить его в аптеке и возьмет отпуск. Он снова почувствует, как тихонько, исподтишка падает снег, и блаженный холод. Мелон понуро брел домой, утешая себя этими мыслями.

— Если ты раз в жизни решил отдохнуть, так что это за отдых, миленький, слоняться по городу в такую жару?

— А я не думал о жаре, хотя у нас в городе летом жарко, как в преддверии ада.

— Наша Эллен совсем извелась.

— Что с ней? — перепугался Мелон.

— Просто извелась, целый день плачет навзрыд у себя в комнате.

Мелон поспешно поднялся в комнату Эллен, а миссис Мелон пошла за ним следом. Эллен лежала на кровати в своей маленькой розово-голубой девичьей комнатке и всхлипывала. Мелон не выносил ее слез — Эллен была его любимицей. По его усталому телу пробежала дрожь.

— Детка, детка, что с тобой?

Эллен повернула к нему голову.

— Ох, папочка, я так влюблена!

— Ну и почему моя доченька из-за этого плачет?

— Потому, что он и знать не хочет, что я существую. Встречаемся на улице или где-нибудь еще, а он только махнет рукой, и все.

Миссис Мелон стала ее утешать:

— Ничего, детка, вырастешь большая, встретишь настоящую любовь, и все будет хорошо.

Эллен только еще громче зарыдала, а Мелон почувствовал к жене ненависть: надо же сказать такую глупость, а еще мать!

— Доченька, скажи мне, кто он?

— Джестер. Я так влюблена в Джестера!

— Джестер Клэйн? — громовым голосом закричал Мелон.

— Да, Джестер. Он такой красивый!

— Деточка, любимая моя, Джестер Клэйн не стоит твоего мизинца. — Эллен продолжала рыдать, и он пожалел, что потащился с овощами к старому судье, хотя судья ни в чем не был виноват. Не зная, как ее утешить, он сказал: — Послушай, доченька, ведь, слава богу, это у тебя ребяческая любовь… — Но, произнеся эти слова, он знал, что сказал такую же бессердечную глупость, как миссис Мелон. — Душенька, давай-ка вечерком, когда станет прохладнее, сходим в аптеку и возьмем на ужин мороженого с помадкой.

Эллен еще немножко поплакала, но позже, в сумерки, хотя прохлада так и не наступила, они поехали на машине в аптеку и взяли там мороженого с помадкой.

7

Не один Д. Т. Мелон в тот год беспокоился о судье. Джестера, хотя он и был «эгоист, эгоист, и только» и хотя у него была сотня своих нерешенных вопросов, тоже беспокоил дед. Весь день напролет только и слышалось: Шерман — то, Шерман — се. По утрам дед диктовал письма, а в полдень они вдвоем выпивали. Потом, пока Джестер с дедом обедали в столовой, Шерман делал себе «маленький бутерброд» и закусывал в библиотеке. Он заявил судье, что ему нужно продумать утреннюю корреспонденцию и он не хочет отвлекаться разговорами с Верили на кухне, а к тому же плотный обед в полдень вреден для работы и рассеивает внимание.

Судья согласился с этим распорядком, довольный, что к его переписке относятся так серьезно, — он вообще в эти дни просто сиял. Он всегда баловал прислугу, дарил им дорогие и подчас весьма странные подарки на рождество и на день рождения (нарядные платья совсем не по мерке, или шляпу, которую никто не надел бы под страхом смертной казни, или новые с иголочки туфли не по ноге). И хотя обычно его слуги были богобоязненными особами женского пола, не бравшими в рот спиртного, попадались среди них и выродки. Но все равно, были они трезвенницами или выпивохами, судья никогда не проверял своих винных запасов. И старый садовник Поль (чудодей по части роз и бордюрных цветов) умер от цирроза печени, проработав и пропьянствовав у судьи двадцать лет.

Верили знала, что судья баловник, но ее поражало, какие вольности позволял себе Шерман Пью в этом доме.

— Не желает обедать на кухне, ему, видите ли, надо думать о письмах! — ворчала она. — Да он просто задирает нос и не хочет знать свое место. Делает себе всякие мудреные бутерброды, изволите ли видеть, и уносит их в библиотеку. Совсем стол в библиотеке погубит.

— Чем? — спросил судья.

— А вот тем, что ставит на него блюдо со своими мудреными бутербродами, — негодовала Верили.

Судья бывал крайне нетерпим, когда ущемляли его достоинство, но не слишком чуток, когда дело касалось чужого достоинства. Шерман подавлял свою ярость в присутствии судьи и отводил душу на новом дворнике Гэсе, на Верили, а главным образом на Джестере. Но Шерман все же не давал воли приступам бешенства, и злоба в нем копилась. Во-первых, он ненавидел читать Диккенса, в его книгах было столько сирот, а Шерман терпеть не мог книг о сиротах, считая это недостойным намеком на свое происхождение. И когда судья громко рыдал над бедствиями сирот и трубочистов, злодейством отчимов и всякими прочими ужасами, голос у Шермана становился ледяным, и он с холодным превосходством поглядывал на ужимки старого дурня. Судья же, глухой к чувствам других, ничего этого не замечал и просто сиял от удовольствия. Он смеялся, выпивал и проливал слезы над Диккенсом, писал груды писем и не скучал ни минутки. Шерман по-прежнему был находкой, сокровищем, против него нельзя было сказать в доме ни полслова. А в это время в угрюмой и пугливой душе Шермана накипала злоба. В разгар осени его неприязнь к судье превратилась в скрытую, ни на миг не утихающую ненависть.

Несмотря на легкую, чистую, барскую работу, несмотря на удовольствие, с которым он изводил этого слюнтяя и мокрую курицу Джестера Клэйна, та осень была самой несчастной в жизни Шермана. Он ждал, и казалось, вся его жизнь замерла в тревоге ожиданья. Изо дня в день он ждал письма, но шел день за днем и неделя за неделей, а ответа все не было. Как-то раз он встретил одного музыканта, приятеля Зиппо Муллинса, который был знаком с Мариан Андерсон и даже заполучил ее фотографию с автографом. И от этого противного, чужого человека он узнал, что Мариан Андерсон не была его матерью. Мало того, что вся ее жизнь была отдана искусству и ей было некогда тратить время на амуры со всякими принцами, а тем более рожать Шермана и потом бессердечно подкидывать его на церковную скамью, она просто никогда не бывала в Милане и поэтому не могла состоять с ним в родстве. Надежда, которая так его окрыляла, была вдребезги разбита. Неужели навеки? Ему тогда казалось, что навеки. В тот вечер он вынул пластинки с немецкими лидер в исполнении Мариан Андерсон и стал их топтать, топтать с таким отчаянием и яростью, что от них остались только осколки. Но и этим он не сумел заглушить в себе музыку и, расставаясь с надеждой, кинулся как был в грязных башмаках на красивое вискозное покрывало, стал кататься по нему и выть в голос.

На следующее утро он не смог пойти на работу, потому что приступ горя так его измучил, что он даже охрип. Но в полдень, когда судья прислал ему судок со свежим овощным супом, горячие как огонь кукурузные палочки и лимонное желе, он уже настолько оправился, что стал потихоньку есть, радуясь еде, как выздоравливающий, откусывая маленькие кусочки и отогнув изящно мизинец. Он неделю не выходил из дому; пища и отдых восстановили его силы. Но его гладкое круглое лицо стало жестче, и, хотя он со временем перестал вспоминать об этой низкой обманщице, мадам Андерсон, ему очень хотелось кого-нибудь обездолить так же, как обездолили его.

Начало этой осени было счастливейшей порой в жизни Джестера. Рожденная музыкой страсть поутихла и перешла в дружбу. Шерман бывал у них каждый день, а спокойное сознание того, что объект твоей страсти всегда под рукой, меняет ее природу, ибо страсть разгорается от препятствий, от страха перемен и утраты. Шерман бывал у них каждый день, и Джестеру нечего было бояться, что он потеряет друга. Правда, Шерман всячески старался его обидеть, и это огорчало Джестера. Но шли недели, и он научился пропускать оскорбительные выпады мимо ушей; мало того, он научился давать отпор. Ему было трудно отпускать колкости, но он научился и этому. А главное, он учился понимать Шермана, а понимание, которое вступает в борьбу с беспощадной силой страсти, рождает жалость и любовь. И тем не менее в ту неделю, когда Шерман отсутствовал, Джестеру было легче: ему не нужно было держаться настороже, и он мог отдохнуть от постоянного страха за свое достоинство. Джестер смутно понимал, что он козел отпущения для Шермана, что тот наносит ему удар, когда ему хочется обидеть весь мир. И так же смутно он сознавал, что ярость легче всего излить на того, кто всех тебе ближе, кто настолько близок, что простит и злобу и оскорбления. Ведь и сам Джестер в детстве сердился только на дедушку; когда кровь бросалась ему в голову, он мог накинуться только на деда, а не на Верили, Поля или кого-нибудь другого, потому что он знал: дед ему все простит и не перестанет его любить. И поэтому, как ни тяжело ему было от оскорбительных выходок Шермана, он видел в них какое-то доверие к себе и был за это признателен. Он купил партитуру «Тристана» и, пока Шерман болел, с увлечением ее разучивал, не боясь насмешек. Но дедушка бродил по дому как потерянный, почти ничего не ел, и Джестеру стало его жалко.

— Не могу понять, что ты находишь в этом Шермане Пью!

— Это не парень, а золото, настоящее сокровище, — невозмутимо ответил судья. Но в голосе его появилась какая-то странная нотка. — К тому же я его знаю не первый день и несу за него ответственность.

— Какую ответственность?

— Ведь он из-за меня сирота.

— Что-то я тебя не пойму. Не говори загадками! — возмутился Джестер.

— Это такая скверная история, что о ней лучше не говорить, особенно нам с тобой.

— Больше всего ненавижу, когда начинают что-нибудь рассказывать, разожгут любопытство, а потом замолчат!

— Ладно, забудем, — сказал дед. И добавил привычную формулу, которая, как знал Джестер, служила ему для отвода глаз: — В конце концов это же тот негритенок, который спас мою жизнь, когда я барахтался и тонул в пруде.

— Это не настоящая причина.

— Ты меня не спрашивай, и я тебе не буду врать, — заявил судья тоном, от которого можно было взбеситься.

В отсутствие Шермана судья был лишен привычных занятий; он попытался вовлечь в них Джестера, но тот был слишком поглощен своими делами и школой. Джестер не желал читать бессмертных стихов или играть в покер, и даже переписка судьи его ничуть не интересовала. Судья снова почувствовал уныние и скуку. После самых разнообразных дел и интересов, заполнявших его дни, ему было скучно раскладывать пасьянс, и он прочел от доски до доски все номера «Лэдис хоум джорнэл» и «Мак-Кол'са».

— Скажи, — вдруг спросил его Джестер, — раз уже ты утверждаешь, что тебе многое известно о Шермане Пью, ты знал его мать?

— К несчастью, да.

— А почему ты не скажешь Шерману, кто она? Ведь ему хочется знать.

— Это как раз тот случай, когда неведение — божий дар.

— То ты говоришь, будто знание — сила, то ты говоришь, будто неведение — божий дар… Каковы же твои убеждения? Да, впрочем, я ни чуточки не верю во все эти старые поговорки. — Джестер рассеянно отрывал куски губчатой резины от мячика, которым судья упражнял левую руку. — Некоторые люди думают, что покончить самоубийством проявление слабости, а другие считают, что для этого надо мужество. Я никак не пойму, почему это сделал отец. Настоящий спортсмен, кончил университет с отличием, почему он это сделал?

— В припадке душевной депрессии, — объяснил судья, повторяя слова, которыми утешал его Д. Т. Мелон.

— Как-то не вяжется с тем, что он был спортсменом.

Дед стал старательно раскладывать пасьянс, а Джестер подошел к роялю. Он заиграл «Тристана», прикрыв глаза и раскачиваясь в такт всем телом. Он уже надписал партитуру:

Дорогому другу Шерману Пью

верный ему

Джон Джестер Клэйн.

От музыки — такая была она бурная и словно мерцающая — у Джестера пошли мурашки по телу.

Ему было на редкость приятно сделать хороший подарок Шерману, которого он любил. На третий день болезни Шермана Джестер, нарвав в саду хризантем и осенних листьев, гордо понес их через дорогу. Он поставил цветы в графин для чая со льдом и стал ухаживать за больным, словно тот собрался умирать, что сразу же обозлило Шермана.

Шерман томно раскинулся на кровати и, когда Джестер ставил в воду цветы, произнес наглым тоном:

— А вы когда-нибудь задумывались о том, как похожа ваша физиономия на детскую попку?

Джестер был так возмущен, что не поверил своим ушам и не смог ничего ответить.

— Невинная, глупая рожа, ну, вылитая детская попка!

— Я уже не невинный! — рассердился Джестер.

— Вранье! Сразу видно по вашей глупой харе.

Джестер по молодости лет не знал чувства меры. В букет он спрятал банку икры, которую утром купил в магазине; но теперь, после такой наглой выходки, он не понимал, что ему делать с этой икрой, которую, по словам Шермана, тот пожирал целыми тоннами. Ведь и его цветы были встречены с пренебрежением и без единого слова признательности или хотя бы благодарного взгляда. Джестер совсем растерялся, он не хотел терпеть новые унижения. Он сунул банку в задний карман и был вынужден сидеть на краешке стула. Шерман лежал и с удовольствием поглядывал на красивые цветы, не думая благодарить за них. Наевшись даровой еды и отдохнув, он чувствовал себя превосходно и мог вволю дразнить гостя. (Увы, он не подозревал, что своими насмешками лишил себя банки настоящей икры, которую он мог бы держать несколько месяцев напоказ в холодильнике, а потом выставить для самых почетных гостей.)

— Вы так странно сидите, будто у вас третья стадия сифилиса, — кинул пробный камень Шерман.

— Что?

— Когда человек сидит скособоченный — это первый признак, что у него сифилис.

— Да ведь я сижу на банке.

Шерман не спросил, почему он сидит на банке, а Джестер не стал его просвещать. Шерман сострил:

— А может, на ночном горшке?

— Неостроумно.

— Во Франции так сидят, когда у них сифилис.

— Почем вы знаете?

— Потому, что я одно время был на военной службе во Франции.

Джестер подозревал, что это очередная ложь, но ничего не сказал.

— Когда я был во Франции, я влюбился в одну француженку. Но не воображайте, сифилиса у меня там не было. Зато была красивая, белая, невинная девушка.

Джестер переменил позу — разве долго усидишь на банке с икрой? Ему всегда бывало неловко, когда при нем рассказывали непристойности, даже от слова «невинная девушка» его коробило, но он сгорал от любопытства и не прерывал Шермана.

— Мы были помолвлены, я и эта белая, как лилия, французская девушка. Ну, я с ней переспал. Тогда, как всякая женщина, она захотела выйти за меня замуж. Свадьба должна была состояться в древней церкви под названием Нотр-Дам.

— Это собор, а не церковь, — поправил Джестер.

— Ну… собор… Какая разница? Важно, что мы там должны были жениться. Гостей и всяких там приглашенных была куча. У французов — куча всякой родни. Я стоял у церкви и смотрел, как они входят. А сам никому не показывался: хотел поглазеть на представление — прекрасный старый собор и все эти французы, разодетые в пух и прах… Там было просто упомрачительно…

— Произносится: умопомрачительно, — поправил Джестер.

— Ладно, можно и так… И вся эта куча родни ждала моего появления.

— А почему же вы не входили?

— Ох, и простота! Вы думаете, я собирался венчаться с этой лилейно-белой невинной француженкой? Я простоял там весь день, глядел на разряженных французов, которые так и ждали, что я обвенчаюсь с этой белой невинной француженкой. Она ведь была моей «нароченой». Только к вечеру они доперли, что я и не думаю жениться. Моя «нароченая» упала в обморок. У старушки матери был сердечный припадок. Старик отец застрелился прямо тут, в церкви.

— Шерман Пью, вы врете, как сивый мерин! — воскликнул Джестер.

Шерман, который и сам почувствовал, что заврался, притих.

— Зачем вы врете? — спросил Джестер.

— Какое же это вранье? Иногда я просто выдумываю разные истории. А что, разве всего этого не могло быть? Ну, а потом рассказываю вот таким дурачкам, у которых лицо как детская попка. Мне почти всегда приходилось выдумывать разные истории, а то как поглядишь на мою жизнь, так либо помрешь со скуки, либо заплачешь с горя.

— Слушайте, если вы со мной дружите, зачем вам строить из меня дурачка?

— А ведь это про вас говорил Барнум, тот, из цирка Барнум и Бейли: «На свете каждую минуту рождается простофиля».

Шерман был уже не в силах думать о Мариан Андерсон, и ему не хотелось, чтобы Джестер ушел, но он не знал, как его попросить остаться. На нем была надета самая лучшая его синяя вискозная пижама с белым кантом, и он встал, чтобы в ней покрасоваться.

— Хотите, налью «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом?

Но мысли Джестера были далеки от виски и от самой красивой пижамы. Его покоробил рассказ Шермана и растрогало объяснение, почему он врет.

— Неужели вы не понимаете, что такому другу, как я, вам не надо врать?

Но Шерман снова пришел в ярость.

— С чего вы взяли, что вы мой друг?

Джестер решил не обращать на него внимания.

— Ладно, я пошел домой, — сказал он.

— Хотите посмотреть, какую вкуснятину прислала мне тетя Зиппо — Кэрри? — Шерман пошел на кухню и открыл ледник. В нем попахивало чем-то кислым. Шерман стал восхищаться кулинарными изысками тети Кэрри. — Заливные помидоры кольчиком с начинкой из брынзы.

Джестер недоверчиво поглядел на это блюдо.

— А Сандрильоне Муллинс, Зиппо Муллинсу и его тете Кэрри вы тоже врете?

— Нет, — простодушно признался Шерман. — Они меня видят насквозь.

— Я вас тоже вижу насквозь и хотел бы, чтобы вы и мне не врали.

— Почему?

— Ненавижу объяснять очевидные истины, а почему мне не нравится, что вы мне врете, слишком очевидно, чтобы вам объяснять.

Джестер сел на корточки возле кровати, на которой высоко на подушках лежал Шерман в своей самой лучшей пижаме и делал вид, будто он ничуть не смущен.

— Вы слышали поговорку, что правда бывает порою фантастичнее всякой выдумки?

— Конечно, слышал.

— Мистер Стивенс надо мной надругался как раз накануне дня всех святых, в день моего рождения. Мне исполнилось одиннадцать лет, и миссис Стивенс решила это отпраздновать. Она приготовила угощение и пригласила гостей. Пришла целая туча приглашенных гостей, некоторые в вечерних туалетах и много ряженых по случаю дня всех святых. Первый раз в жизни мне устроили такой день рождения, и я был просто на седьмом небе. Тут были и ведьмы, и пираты, и гости в праздничных костюмах, которые они надевали только в воскресную школу. Я открыл бал в моих первых длинных темно-синих брюках — они были новенькие, с иголочки — и в новой белой рубашке. Казначейство платило за мое содержание, но в это не входили расходы на день рождения и на новый с иголочки костюм. Гости принесли подарки, но я, помня о том, что наказывала мне миссис Стивенс, не хватал их из рук, а вежливо говорил «большое спасибо» и потихоньку развертывал. Миссис Стивенс всегда говорила, что у меня замечательные манеры, а в тот день моего рождения у меня и правда были замечательные манеры. Мы играли в разные игры… — Голос Шермана замирал, и, наконец, он тихонько воскликнул: — Ну и смех!

— Что тут смешного?

— С самой первой минуты, когда это началось, и до самого вечера, когда ушли гости, я почти ничего не помню. Потому что именно в тот вечер, когда праздновали мой день рождения, мистер Стивенс меня изнасиловал.

Джестер невольно выбросил правую руку, словно защищаясь от удара.

— Даже после того, как все было кончено и уже прошел день всех святых, я и тогда не мог вспомнить как следует мой д-день рождения…

— Не надо об этом рассказывать…

Шерман выждал, пока у него не перестали дрожать губы, а потом заговорил без запинки:

— Мы играли в разные игры, а потом подали угощение: мороженое и пирог, покрытый глазурью, с одиннадцатью розовыми свечками. Я задул свечи и нарезал именинный пирог так, как мне велела миссис Стивенс. Но сам я не попробовал ни кусочка — мне хотелось показать, какие у меня замечательные манеры, Потом, после угощения, мы опять стали бегать — играть в прятки. Я закутался в простыню, как привидение, и надел пиратскую шляпу. Когда мистер Стивенс окликнул меня из-за угольного сарая, я к нему побежал так быстро, что простыня у меня развевалась. Он схватил меня, а я думал, что он со мной играет, просто помирал со смеху. Я чуть не помер со смеху, но тут я понял, что он со мной не играет. Тогда я был так удивлен, что даже не знал, что тут делать, но больше я уже не смеялся. — Шерман откинулся на подушку, словно очень устал. — А все равно я счастливчик, — продолжал он таким жизнерадостным тоном, что Джестер не поверил своим ушам. — С тех пор у меня все пошло как по маслу. Никому так не везло, как мне. Меня усыновила миссис Муллинс… ну, вроде как усыновила, казначейство продолжало за меня платить, но она приняла меня в свои объятия. Я знал, что она мне не родная мать, но она меня любила. Бывало, отколотит Зиппо, Сандрильону нашлепает щеткой для волос, а меня никогда и пальцем не трогала. Поэтому у меня почти что была мать. Своя семья. Тетя Кэрри, сестра миссис Муллинс, учила меня петь.

— А куда же девалась мать Зиппо? — спросил Джестер.

— Умерла, — с горечью сказал Шерман. — Отдала богу душу. От этого и рухнула семья. Отец Зиппо женился опять, но ни мне, ни Зиппо она совсем не нравилась, и мы с ним съехали. С тех пор я гощу у Зиппо. Но какое-то время у меня ведь была мать! — сказал Шерман. — У меня была мать, хотя эта подлая обманщица Мариан Андерсон мне и не мать.

— Почему вы ее ругаете подлой обманщицей?

— Потому, что мне так нравится. Я выбросил из головы мысли о ней. И растоптал все ее пластинки. — Голос у него прервался.

Джестер, все еще сидевший на корточках возле кровати, собрался с духом и поцеловал Шермана в щеку.

Шерман отшатнулся, спустил для равновесия ноги на пол и со всего размаха ударил Джестера по щеке.

Джестер не удивился, хотя никогда еще не получал пощечин.

— Я это сделал потому, что мне было тебя жалко.

— Держи свою жалость при себе, можешь ей подавиться.

— Не понимаю, почему мы не можем разговаривать всерьез и по душам.

Шерман привстал и ударил его по другой щеке с такой силой, что Джестер сел на пол.

— Я думал, что ты правда друг, а оказывается, ты не лучше мистера Стивенса, — прошипел он сдавленным от ярости голосом.

Удар на миг ошеломил Джестера, но он быстро встал, сжал кулаки и двинул Шермана в челюсть. Шерман был так поражен, что повалился на кровать.

— Бить лежачего… — пробормотал он.

— А ты вовсе не лежал, ты сел на кровати, чтобы ударить меня как следует. Я долго терпел, Шерман Пью, но это уж слишком. К тому же ты ударил меня, когда я сидел на корточках.

Они заспорили о том, кто стоял, а кто сидел на корточках и какое положение дает спортсмену право ударить противника. Пререкались они так долго, что совсем забыли о том, с чего началась драка.

Но, вернувшись домой, Джестер подумал: «Почему же все-таки мы не можем разговаривать, как люди, всерьез и по душам?»

Он открыл банку с икрой, но она пахла рыбой, чего он не переносил. Дед его тоже терпеть не мог рыбы, а Верили, понюхав икру, сказала «Фу!». Дворник Гэс мог съесть все что угодно, и он унес икру домой.

8

В ноябре у Мелона началось ухудшение, и его вторично положили в городскую больницу. Он был рад, что туда попал. Несмотря на то, что он переменил врача, диагноз не изменился. Он перешел от доктора Хейдена к доктору Коллоуэлю, а от него — к доктору Мильтону. И хотя оба новых врача были христианами (прихожанами первой баптистской и епископальной церквей) приговор остался в силе. Мелон, раз спросив доктора Хейдена, сколько ему осталось жить и получив ошеломивший его ответ, остерегался снова задавать этот вопрос. Мало того, обратившись к доктору Мильтону, он заявил, что абсолютно здоров, но из предосторожности хочет ему показаться, тем более что один из здешних врачей намекнул, что подозревает у него лейкемию. Доктор Мильтон подтвердил диагноз, и Мелон больше ничего не стал спрашивать. Доктор Мильтон посоветовал лечь на несколько дней в городскую больницу. И вот Мелон снова следил за тем, как капает ярко-красная кровь, радовался, что его все же лечат, а от переливания крови чувствовал себя бодрее.

По понедельникам и четвергам санитарка вкатывала в палату полку с книгами, и первая книга, которую выбрал Мелон, оказалась детективным романом. Но таинственные происшествия нагоняли на него тоску, и он никак не мог уследить за развитием сюжета. Когда санитарка снова привезла книги, Мелон вернул ей детектив и стал проглядывать заголовки; его заинтересовала книга под названием «От болезни к смерти». Рука его потянулась к книге, но тут вмешалась санитарка:

— А вы уверены, что вам надо ее читать? Кажется, она не очень-то веселая.

Тон ее чем-то напомнил Мелону жену, и он сразу заупрямился:

— Вот ее-то я и хочу, я сам не очень веселый, и мне не до веселья.

Почитав с полчаса, Мелон сам удивился, почему он так настаивал на этой книге, и даже задремал. Но потом он проснулся, открыл наудачу книжку и стал от скуки ее читать. Из потока слов сознание выхватывало какие-то строчки, и они сразу прогнали дремоту. Мелон снова и снова их перечитывал. «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет; любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». Если бы Мелон не был смертельно болен, эти слова остались бы для него просто словами, да он и вообще не протянул бы руки за этой книгой. Но теперь, при мысли о том, что его ждет, у него похолодела спина, и он стал читать книгу с первой страницы. Ему снова стало скучно, и он закрыл глаза, мысленно повторяя фразу, которая ему запомнилась.

Он не мог спокойно думать о неминуемой смерти, и его потянуло назад, в унылый лабиринт его жизни. Где-то там он себя потерял — это он отчетливо понижает. Но как? Когда? Отец его был фармацевтом-оптовиком из города Мэкона. Ему хотелось, чтобы старший сын, Д. Т., вышел в люди. Сорокалетнему Мегону было приятно вспоминать свое детство. Тогда он еще не заблудился. Но у отца были на его счет честолюбивые планы, слишком честолюбивые, как потом оказалось. Он решил, что его сын непременно будет врачом, недаром он сам мечтал об этом в молодости.

В восемнадцать лет Мелон получил аттестат зрелости при Колумбийском университете, а в ноябре впервые увидел там снег. Он даже купил коньки и учился кататься в Центральном парке. Ему прекрасно жилось в Колумбийском университете, он ел жареные макароны по-китайски, которых раньше не пробовал, учился кататься на коньках и осматривал город. Он не заметил, что отстает в науках, пека не провалился на экзаменах. Пытался нагнать… Занимался до двух часов ночи перед экзаменами, но на курсе было слишком много евреев-зубрил, которые завышали средний уровень знаний. Мелон еле-еле перешел на второй курс и поехал отдыхать домой полноправным студентом-медиком. Когда снова настала осень, его уже больше не поражали ни снег, ни лед, ни большой город. А когда на следующий год он провалился на экзаменах, Мелон понял, что из него ничего не выйдет. Юношеское самолюбие не позволило ему остаться в Мэконе, он переехал в Милан и поступил на службу в аптеку к мистеру Гринлаву. Неужели первая же неудача заставила его споткнуться в самом начале жизненного пути?

Марта была дочерью мистера Гринлава, и не удивительно (или так ему по крайней мере казалось), что он пригласил ее на танцы. Он надел свой парадный синий костюм, а на ней было шифоновое платье. Танцы устраивал Клуб лосей. Мелон только что стал его членом. Что он почувствовал, взяв ее за талию, и почему он пригласил ее на танцы? Потом он несколько раз назначал ей свидания: в Милане у него было мало знакомых девушек, и он служил у ее отца. Но он и не помышлял о любви, а тем более о женитьбе. И вдруг старый мистер Гринлав (кстати, совсем не старый — ему было всего сорок пять лет, но молодому Мелону он казался стариком) умер от разрыва сердца. Аптеку решили продать. Мелон взял у своей матери в долг полторы тысячи долларов и купил аптеку под закладную на пятнадцать лет. Тем самым он навязал себе на шею это ярмо и — прежде чем успел опомниться — жену. Нельзя сказать, что Марта сама сделала ему предложение, но она была так уверена, что он на ней женится, что Мелон почувствовал бы себя проходимцем, если бы не предложил ей руку и сердце. Он поговорил с ее братом, ставшим главой семьи, они ударили по рукам и выпили в «Слепом муле». Все произошло так естественно, что показалось ему сверхъестественным; однако ему нравилась Марта, она изящно одевалась и носила шифоновое бальное платье, а главное, льстила его самолюбию, которому был нанесен удар, когда он провалился на экзаменах в Колумбийском университете. Но когда их венчали в гостиной Гринлавов в присутствии его матери, ее матери, братьев и теток, мать ее плакала и у самого Мелона к горлу подступали слезы. Правда, он так и не заплакал и только растерянно слушал слова священника. Потом в них бросали рис, и они отправились на поезде в свадебное путешествие в Блоуинг-Рок, штат Северная Каролина. Да и за все последующие годы Мелон не мог бы назвать день или час, когда он впервые пожалел, что женился на Марте, но жалел он об этом всегда. Он не мог бы назвать день и час, когда впервые спросил себя впрямую: «Как, неужели это все, что дает нам жизнь?», но шли годы, и он безмолвно задавал себе этот вопрос. Нет, он не потерял ни руки, ни ноги, ни бумажки в пять долларов, но мало-помалу он потерял себя самого.

Если бы Мелон не был смертельно болен, он не предавался бы таким размышлениям. Но близость смерти обострила жажду жизни, особенно когда он, лежа на больничной койке, видел, как капля за каплей течет красная кровь. Он уговаривал себя, что ему наплевать на больничные расходы, но, лежа там, беспокоился, что придется платить двадцать долларов в день.

— Миленький, — сказала Марта, она каждый день приходила к нему в больницу, — а почему бы нам не съездить куда-нибудь отдохнуть?

Мелон так и застыл на своей влажной от пота постели.

— Даже тут, в больнице, ты вечно о чем-то беспокоишься. Мы могли бы поехать в Блоуинг-Рок, подышать свежим горным воздухом…

— Не хочется, — сказал Мелон.

— …или на берег океана. Я видела океан только раз в жизни, и то, когда ездила в гости к моей двоюродной сестре Саре Гринлав в Саванну. Говорят, в Си-Айленд-бич — прекрасный климат. Там не слишком жарко и не слишком холодно. А перемена обстановки тебя очень подбодрит.

— Я всегда устаю от поездок. — Он не стал говорить жене, что задумал осенью поехать в Вермонт или в Мейн, где он сможет увидеть снег. Мелон подальше упрятал под подушку «От болезни к смерти»: он не хотел делиться с женой сокровенным. Он капризно пожаловался: — Мне до смерти надоела эта больница!

— Одно для меня ясно, — сказала миссис Мелон, — ты должен привыкнуть к тому, чтобы вторую половину дня в аптеке работал мистер Харрис. Как говорится: мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем.

Вернувшись из больницы и перестав работать после обеда, Мелон едва влачил свои дни. Он думал о гоpax, о Севере, о снеге, об океане… думал о всем богатстве жизни, которую он не пережил, а прожил. Он спрашивал себя, как же ему умирать, если он еще и не жил.

После работы Мелон принимал горячую ванну и даже закрывал ставни в спальне, чтобы соснуть, но он не привык спать днем. Он ненавидел праздные часы, которые наступали, когда он передавал аптеку мистеру Харрису. Его всегда беспокоило, что без него все будет не так, но что там могло случиться? Продадут на один тюбик «Котекса» меньше? Неверно определят какую-нибудь болезнь? Но ведь он вообще не должен давать медицинских советов, раз он не кончил института. Его терзали и другие вопросы. Он так похудел, что костюм висел на нем мешком. Надо ли ему сходить к портному? И хотя он знал, что костюмы надолго его переживут, он пошел не в магазин готового платья, как всегда, а к портному и заказал спортивный серый костюм и костюм из синей шерстяной фланели. От примерок он очень уставал. И еще одно: он так дорого заплатил за то, чтобы у Эллен выпрямили зубы, что совсем запустил свои собственные, и ему вдруг пришлось сразу вырвать несколько зубов; зубной врач предложил ему: вырвать двенадцать зубов и либо надеть съемный протез, либо заказать дорогие мосты и коронки. Мелон решился поставить мосты, хотя и знал, что ими не попользуется. И так, умирая, Мелон больше заботился о себе, чем за всю свою жизнь.

В Милане открылся филиал крупного аптечного концерна; и качеством и добросовестностью он уступал аптеке Мелона, но этот конкурент торговал по искусственно заниженным ценам, что безмерно раздражало Мелона. Порой он даже задумывался: не продать ли ему аптеку, пока Он еще может сам устроить эту продажу? Но такая мысль пугала и расстраивала его еще больше, чем мысль о собственной смерти, Поэтому он ее отбрасывал. К тому же, если понадобится, Марта отлично сумеет сбыть аптеку и получит хорошую цену за товары и за прекрасную репутацию его дела. Мелон целые дни подсчитывал на бумаге, чем он владеет. Двадцать пять тысяч (его утешало, что он не завышает цифр) за аптеку, двадцать тысяч — страховка, десять тысяч за дом, пятнадцать тысяч за три развалюхи, которые Марта получила в наследство… Что ж, если все это сложить, получается, конечно, не богатство, но вполне приличное состояние; Мелон несколько раз подбивал итог тонко отточенным карандашом и дважды — автоматической ручкой. Он сознательно не включил сюда акции «Кока-колы», купленные женой. Закладную на аптеку он погасил два года назад, а страховку перевел обратно со страхования по нетрудоспособности на обычное страхование жизни. После него не останется ни крупных долгов, ни неоплаченной ссуды. Мелон знал, что его материальные дела обстоят лучше, чем когда бы то ни было, но это его не утешало. Может быть, ему было бы лучше, если бы его донимали долги и закладные, а не это унылое благополучие. Ему все казалось, что какие-то его дела не кончены, хотя подсчеты и бухгалтерские книги показывали обратное. И, несмотря на то, что он больше не заговаривал с судьей насчет завещания, он считал, что мужчина, опора семьи, не должен умирать, не распорядившись своим наследством. Стоит ли ему формально оговорить пять тысяч на образование детей, а остальные завещать жене? Или же оставить все Марте, она ведь хорошая мать, этого у нее не отнимешь. Он слышал, что некоторые вдовы, получив после смерти мужа в свое распоряжение имущество, покупали дорогие автомобили. Других уговаривают вложить деньги в дутые нефтяные промыслы. Но он знал, что Марта не будет раскатывать на «кадиллаках» и если уж купит акции, то такие верные, как акции «Кока-колы» или Американской телеграфной и телефонной компании. В завещании, наверно, так и будет сказано: «Моей возлюбленной жене Марте Гринлав Мелон я завещаю все мое движимое и недвижимое имущество». И хотя он давно уже не любил жену, он уважал ее здравый смысл, к тому же именно так было принято составлять завещания.

До этого года мало кто из приятелей или родственников Мелона умирал. Но сороковой год его жизни стал порой смертей. Брат его из Мэкона умер от рака. Ему было только тридцать восемь лет, и он стоял во главе оптовой фармацевтической фирмы. Том Мелон к тому же был женат на красавице, и Д. Т. ему завидовал. Но родная кровь сильнее зависти, и как только жена Тома позвонила, что брат при смерти, Мелон тут же стал собирать чемодан. Марта возражала против поездки, ведь он и сам болен; они долго спорили, и Д. Т. опоздал на поезд. Ему так и не привелось застать Тома в живых, а мертвое лицо было слишком сильно нарумянено, и тело высохло до неузнаваемости.

Марта приехала на другой день, как только нашла женщину, на которую можно было оставить детей. Мелон, как старший брат, имел решающий голос в финансовых вопросах. Дела оптовой фармацевтической фирмы были расстроены так, как никто и не подозревал. Том любил выпить, Люсиль — транжирила деньги, и оптовой фармацевтической фирме грозило банкротство. Мелон несколько дней проверял бухгалтерские книги и производил подсчеты. Покойный брат оставил двоих мальчишек, ходивших в среднюю школу, и, когда Люсиль объявили, что ей придется зарабатывать на жизнь, она сказала, что, наверное, устроится на работу в антикварный магазин. Но в тамошнем антикварном магазине не было свободных мест, к тому же Люсиль ровно ничего не смыслила в старинных вещах. От былой красоты у нее ничего не осталось, и она не так оплакивала мужа, как то, что он плохо вел дела и оставил ее неимущей вдовой с двумя подростками без всякого умения зарабатывать деньги. Д. Т. и Марта пробыли там четыре дня. После похорон, уезжая, Мелон оставил Люсиль чек на четыреста долларов, чтобы семья могла кое-как перебиться. Через месяц Люсиль поступила на работу в универмаг.

Скончался Кэб Бикерстаф, а Мелон разговаривал с ним как раз в то утро, когда он взял да и умер у себя за столом в Миланской энергетической компании. Мелон никак не мог припомнить, как себя вел и о чем разговаривал в то утро Кэб Бикерстаф. Все это было так обыденно, что нечего было бы и вспоминать, если бы в одиннадцать часов утра Кэб не навалился на стол и не умер тут же от удара. Когда Мелон подавал ему кока-колу и крекеры, он казался таким, как обычно, и с виду был совершенно здоров. Мелон вспомнил, что, кроме кока-колы, он попросил таблетку аспирина, но и в этом не было ничего примечательного. Войдя в аптеку, он сказал: «Ну как, очень надоела жара, Д. Т.?» И это тоже было естественно. Но Кэб Бикерстаф час спустя умер, и тогда кока-кола, аспирин, крекеры и стереотипная фраза сложились в таинственный узор, который навязчиво преследовал Мелона. Умерла жена Германа Клина, и его магазин был целых два дня закрыт. Герману Клину больше не приходилось прятать свое виски в рецептурной у Мелона, теперь он мог пить его дома. В это же лето умер и мистер Бирд, дьякон первой баптистской церкви. Мелон не был близок ни с кем из этих людей и, пока они были живы, ими не интересовался, но их смерти вплелись в тот таинственный узор, который неотступно приковывал внимание Мелона, хотя при жизни люди эти были мало примечательны. Вот так и провел свое последнее лето Мелон.

Он с трудом влачил свои дни, боясь обратиться к врачам и поговорить по душам с женой. Каждое воскресенье он ходил в церковь, но доктор Уотсон был проповедник простецкий, он обращался к живым, а не к тому, кто должен был умереть. Он сравнивал святые дары с автомобилем. Говорил, что людям время от времени нужно заправляться, чтобы духовная жизнь у них шла полным ходом. Его проповеди чем-то оскорбляли Мелона, хоть он и не мог бы сказать, чем именно. Первая баптистская церковь была самым большим храмом в городе, и ее владения стоили не меньше двух миллионов долларов. Дьяконы были людьми состоятельными. Столпами церкви — миллионеры, богатые врачи, владельцы коммунальных предприятий. Но хотя Мелон исправно посещал службу каждое воскресенье и все прихожане, по его же мнению, были людьми благочестивыми, он чувствовал себя как-то отчужденно. После каждой службы он обменивался с доктором Уотсоном рукопожатием, но не ощущал никакой близости ни с ним, ни с другими верующими. Он робел и стыдился говорить о смерти, несмотря на то, что родился и вырос в лоне первой баптистской церкви и не знал другого источника духовного утешения. Поэтому в ноябре, вскоре после того, как он вторично выписался из больницы, он надел свой новый спортивный серый костюм и отправился домой к священнику.

Доктор Уотсон поздоровался с ним не без удивления.

— А вы прекрасно выглядите, мистер Мелон!

Мелон в своем новом костюме был похож на мумию.

— Я рад, что вы зашли. Я всегда очень рад видеть моих прихожан. Чем могу служить? Хотите стаканчик кока-колы?

— Нет, спасибо, мистер Уотсон. Я хотел бы с вами поговорить.

— О чем?

Мелон ответил еле слышно и почти неразборчиво:

— О смерти.

— Рамона! — заорал мистер Уотсон служанке, которая тут же прибежала на зов. — Подай нам с мистером Мелоном кока-колы с лимоном.

Пока подавали напитки, Мелон то клал свою тощую ногу в дорогих фланелевых брюках на ногу, то снова ее снимал. На бледном лице горел румянец стыда.

— Понимаете, — сказал он, — вам же сам бог велел разбираться в таких вещах.

— В каких вещах? — спросил доктор Уотсон.

Мелон, наконец, осмелел:

— Насчет души и того, что происходит в загробной жизни.

Имея двадцатилетний опыт, доктор Уотсон мог произнести в церкви проповедь о душе, но у себя дома, один на один со своим прихожанином, он вдруг смутился и пробормотал:

— Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете, мистер Мелон…

— Мой брат умер, у нас в городе умер Кэб Бикерстаф, умер Бирд, и все это только за последние семь месяцев. Что с ними происходит после смерти?

— Всем нам суждено умереть, — произнес пухлый бледный мистер Уотсон.

— Другие люди даже и не знают, когда они умрут.

— Всякий христианин должен готовиться к смерти. — Доктор Уотсон считал, что разговор принимает слишком мрачный оборот.

— Но как готовиться к смерти?

— Праведным житьем.

— А что такое праведное житье? — Мелон никогда не крал, редко говорил неправду, и единственная измена за всю его жизнь — правда, он и сам считал ее смертным грехом — была совершена много лет назад и длилась всего одно лето. — Скажите, доктор Уотсон, что такое вечная жизнь?

— Для меня это продолжение жизни земной, — сказал доктор Уотсон — только более яркое. Отвечает это на ваш вопрос?

Мелон подумал о бесцветности своей жизни и спросил себя, может ли она стать ярче. Неужели загробная жизнь — это вечная скука, и поэтому он так судорожно цепляется за земное существование? Его пробрала дрожь, хотя в доме священника было жарко.

— А вы верите в рай и ад? — спросил он.

— Я не слишком большой догматик, но я верю, что жизнь, которую человек прожил на земле, предопределяет его вечную жизнь.

— Ну, а если человек не делает ничего особенного, ни хорошего, ни дурного?

— Человеку не дано решать, что хорошо и что дурно. Бог видит истину, и он наш спаситель.

В эти дни Мелон часто молился, но о чем он молится, он не знал. Бессмысленно было продолжать разговор, раз он не получил ответа. Мелон аккуратно поставил стакан с кока-колой на кружевную салфеточку и встал.

— Что ж, большое спасибо, доктор Уотсон, — невесело сказал он.

— Я рад, что вы зашли со мной побеседовать. Мой дом всегда открыт для моих прихожан, если им хочется побеседовать на духовные темы.

Мелон брел сквозь ноябрьские сумерки, отупев от усталости и бессмысленности этого разговора. Веселый дятел гулко долбил телефонный столб. День был тихий. Только дятел и нарушал окрестную тишину.

Странно, что Мелон, любивший напевные стихи, все время вспоминал прозаические строки: «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет, любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». Эти слова, нелепые, трагические и обыденные, как его собственная жизнь, вторили медному бою городских часов нестройно и фальшиво.

9

В ту зиму судья жестоко ошибся в Шермане, а Шерман еще более жестоко ошибся в судье. А так как обе эти ошибки были порождены распаленным воображением, которое владело выжившим из ума стариком не меньше, чем обездоленным мальчиком, их отношения заметно портились. Каждый из них был одержим своей мечтой, губительной для другого. Поэтому отношения, которые поначалу были такими радостными и ясными, к концу ноября превратились в неприязнь.

Первым заговорил о своей заветной мечте судья. В один прекрасный день он отпер несгораемый шкаф и с таинственным видом передал Шерману пачку бумаг.

— Прочти, мальчик, внимательно, это, быть может, мой последний вклад в дело нашего Юга.

Шерман прочел и пришел в растерянность, не только от цветистой и не слишком грамотной манеры изложения, но, главное, от смысла того, что было написано.

— Не обращай внимания на почерк и орфографию, — небрежно бросил судья. — Тут самое важное — железная логика самой идеи.

Шерман стал читать проект о реституции денег конфедератов, а судья следил за ним, сияя от гордости и предвкушая похвалу.

Тонко вырезанные ноздри Шермана раздулись, губы его дрожали, но он молчал.

Судья произнес пламенную речь. Он рассказал историю обесценения иностранной валюты и о праве покоренных народов на реституцию их денег.

— Во всех цивилизованных странах стоимость денег побежденных государств была восстановлена… не целиком, конечно, но восстановлена. Посмотри, что было с франком, с маркой, с лирой и даже, черт возьми, с иеной! — Восстановление иены особенно бесило старика.

Серо-голубые глаза Шермана впились в ярко-голубые глаза старого судьи. Сначала он был ошарашен этим разговором насчет иностранных денег и решил, что судья пьян. Но ведь еще не было двенадцати, а судья начинал прикладываться к грогу только в полдень. Однако старик, одержимый своей мечтой, говорил с таким жаром, что Шерман был заворожен. И хотя он не понимал, о чем идет речь, его увлекли ораторский пыл старика, мерные раскаты его голоса, страстная демагогия и бессмысленная патетика — словом, все то, в чем судья был непревзойденным мастером. У Шермана только раздувались тонкие ноздри, и он молчал, Судья же, обиженный равнодушным невниманием внука, чувствовал, что этот слушатель покорен его словами, и победно продолжал свою речь. А Шерман, который всегда относился к словам Джестера с явным недоверием, послушно внимал судье.

Не так давно судья получил письмо от сенатора Типа Томаса в ответ на прошение, написанное Шерманом о приеме Джестера в военную академию Уэст-Пойнт, Сенатор отвечал с тяжеловесной любезностью, что он с радостью поместит туда внука своего старинного друга и соратника по государственной службе при первой же возможности. Старый судья и Шерман порядком потрудились над ответным письмом сенатору Типу Томасу. На этот раз судья с не менее тяжеловесной любезностью помянул и о покойной миссис Томас и о живой миссис Томас. Шерману трудно было поверить, что старый судья заседал в палате представителей в Вашингтоне, округ Колумбия, хотя отсвет этой славы падал и на Шермана, референта судьи, обедавшего в библиотеке. Когда сенатор Томас ответил и, памятуя прошлые услуги, которые оказал ему судья, обещал добиться приема Джестера в академию, — словом, всячески заигрывал со старым судьей, — Шерману все это казалось чистым волшебством. Таким волшебством, что он даже подавил в себе завистливое негодование — ведь его собственное письмо в Вашингтон осталось без ответа!

Несмотря на ораторский талант, судья умел, как никто, повредить себе неумеренной болтовней, и вскоре, как и следовало ожидать, он себя и погубил. Он завел разговор о возмещении за сожженные дома, за сожженный хлопок и, к стыду и возмущению Шермана, за освобожденных рабов.

— За рабов?.. — едва слышно произнес потрясенный Шерман.

— Ну, конечно, — безмятежно продолжал судья. — рабовладельческий строй был краеугольным камнем экономики хлопководства.

— Но Эйб Линкольн освободил рабов, и тот, другой, Шерман сжег хлопок!

Судья, поглощенный своими замыслами, забыл, что его референт негр.

— И какое же, надо сказать, это было трагическое время!

Судья никак не мог понять, на чем он потерял своего слушателя, ибо Шерман уже не был заворожен — его трясло от гнева и обиды. Схватив перо, он сломал его пополам. Судья этого даже не заметил.

— Придется проделать большую статистическую работу, произвести кучу подсчетов — словом, добиться этого будет нелегко, но мой лозунг в избирательной кампании — «исправь зло». Справедливость на моей стороне. Надо только, как говорится, дать делу ход. А я прирожденный политик и знаю, как обходиться с людьми во всяких щекотливых ситуациях.

Замысел судьи дошел до сознания Шермана во всех своих неприглядных подробностях. Прилив восторга, который он поначалу вызвал, безвозвратно схлынул.

— Да, добиться этого будет нелегко, — сказал он угасшим голосом.

— Что меня самого поражает, это простота замысла.

— Простота, — как эхо, повторил Шерман все тем же угасшим голосом.

— Да, поистине гениальная простота. Может, я и не мог бы сочинить «Быть или не быть?», но мои идеи возрождения Юга — совершенно гениальны. — Голос старика задрожал: он так жаждал признания. — Ты согласен со мной, Шерман?

Шерман озирался, думая, как бы ему убежать, если судья выкинет что-нибудь уж совсем дикое. Он откровенно ответил:

— Нет, я не считаю, что они гениальные или хотя бы разумные.

— Гениальность и здравый смысл — противоположные полярности мышления, — высокомерно заявил судья.

Шерман записал себе слово «полярность», решив найти его в словаре; чего-чего, а новых слов от судьи можно было поднабраться!

— Я могу только сказать, что ваш план повернет часовую стрелку истории на сто лет назад!

— А мне только этого и надо, — заявил сумасшедший старик. — И больше того, по-моему, я этого добьюсь. У меня наверху есть друзья, которым до смерти надоел так называемый либерализм; они только и ждут, чтобы кто-нибудь кликнул клич. Я в конце концов один из самых влиятельных деятелей Юга, и к моему голосу прислушаются; может, какие-нибудь робкие душонки и дрогнут, испугавшись трудностей статистики и бухгалтерии. Но, клянусь богом, если федеральное правительство позволяет себе выжимать из меня все, до последнего гроша, в виде подоходного налога, осуществить мой план будет просто детской игрой! — Судья понизил голос. — Я никогда еще не заявлял моих доходов и не собираюсь этого делать. Конечно, разглашать такие вещи не стоит, и это должно остаться, Шерман, строго между нами. Я выплачиваю федеральный подоходный налог под величайшим давлением и крайне неохотно. И как я уже говорил, многие южане, стоящие у власти, находятся в таком же положении и не могут не внять, услышав мой клич.

— Но какое отношение ко всему этому имеет ваш подоходный налог?

— Большое, — сказал старик. — Громадное.

— Не понимаю.

— Конечно, НАСПЦН[9] будет решительно против. Но отважные жаждут бороться, если только борьба справедлива. Я уже много лет мечтаю схватиться с НАСПЦН и заставить их выступить с открытым забралом, чтобы прикрыть эту лавочку.

Шерман молча глядел в голубые горящие глаза старого судьи.

— Все южные патриоты одинаково относятся к этой подлой банде влиятельных интриганов, которые хотят уничтожить незыблемые основы Юга.

Губы и ноздри Шермана вздрагивали от волнения.

— Неужели вы стоите за рабство?!

— А что же, конечно, я стою за рабство. Цивилизация была построена на рабстве.

Старый судья, который еще считал Шермана чистым золотом и сокровищем, в пылу полемики запамятовал, что Шерман негр, и, заметив, что сокровище очень взволновано, попытался загладить свой промах.

— Если не за настоящее рабство, то хотя бы за счастливый крепостной строй.

— Для кого он счастливый?

— Для всех. Неужели ты думал, что рабы хотели свободы? Нет, Шерман, многие рабы сохраняли верность своему прежнему хозяину и не хотели, чтобы их отпустили на волю до его смерти.

— Вранье!

— Прости, ты, кажется, что-то сказал? — спросил старый судья, на которого в нужных случаях вдруг нападала глухота. — Мне говорили, что положение негров на Севере просто ужасное: смешанные браки, отсутствие жилья — неграм просто негде голову преклонить, и откровенная, вопиющая нищета.

— А все равно негру лучше быть дворником в Гарлеме, чем губернатором в Джорджии.

Судья пригнул к нему здоровое ухо:

— Я плохо разбираю, что ты говоришь, — тихо сказал он.

Шерман давно считал, что все белые — сумасшедшие и чем выше их положение, тем безумнее их речи и поступки. А в этом случае на его стороне наверняка голая, ничем не прикрашенная правда. Все политические деятели — от губернатора до членов конгресса и ниже — до шерифов и тюремных смотрителей были одинаковые дураки и насильники. Шерман не мог забыть судов Линча и издевательств, от которых страдал его народ. Болезненное отношение ко всему этому усугублялось крайней впечатлительностью, свойственной подросткам. Ум его был постоянно занят мыслями о всяких ужасах и жестокостях, и в конце концов он внушил себе, что все это суждено испытать и ему самому. Поэтому он жил в вечном страхе и предвкушении беды. Правда, страх этот каждодневно подкрепляла сама жизнь. Ни один негр в Персиковом округе никогда не участвовал в выборах. Какой-то учитель зарегистрировался и был вычеркнут из списков. Такая же судьба постигла и двух негров, окончивших университет. Пятнадцатая поправка к американской конституции давала негритянскому народу право участвовать в выборах, однако Шерман не слышал, чтобы хоть один негр когда-нибудь голосовал. Да, американская конституция вообще жульничество. И если история, которую он рассказал Джестеру о попытке золотых нигерийцев участвовать в выборах и о картонных гробах, была ложью, он слышал такую же историю про какой-то клуб в другом округе, и если всего этого не случилось с золотыми нигерийцами в Милане, нечто подобное произошло с кем-то другим, в другом месте. А так как его воображение живо рисовало ему всевозможные несчастья, всякая беда, о которой он слышал или читал, казалось, могла бы стрястись и с ним самим.

Постоянная тревога заставила Шермана отнестись к словам судьи гораздо серьезнее, чем они этого заслуживали. Рабство! Значит, судья задумал обратить его народ в рабство? Какая бессмыслица! Но есть ли вообще какой-нибудь смысл в этом проклятом расовом вопросе? Пятнадцатая поправка сведена на нет, американская конституция чистое жульничество, особенно во всем, что касается Шермана. А правосудие! Шерман знал о всех судах Линча и других изуверствах, которые произошли на его веку и до того, как он родился; он словно ощущал их своим телом и поэтому жил в вечном страхе и предчувствии беды. Не будь этого, он бы понял, что идеи судьи — бред выжившего из ума старика. Но он был негром на Юге и к тому же сиротой, ему ежечасно грозили вполне реальные опасности и унижения, поэтому самые дикие вымыслы судьи казались ему не только правдоподобными, но и легко осуществимыми. Действительность питала и его воображение и его страхи. Шерман был уверен, что все белые южане сошли с ума. Линчевать негритянского мальчика за то, что он, по словам белой женщины, ее освистал! Приговорить негра к смертной казни за то, что белая женщина пожаловалась, будто он как-то не так на нее посмотрел! Освистал! Посмотрел! Шерман был так всем этим одержим, что его воспаленное сознание само рождало миражи, как воздух пустыни.

В полдень Шерман приготовил грог. Ни он, ни судья больше друг с другом не разговаривали. Через час, во время обеда, Шерман протянул руку за банкой крабов, но Верили ему сказала:

— Не бери, Шерман, не надо.

— Почему не надо, старуха?

— Вчерашний день ты открыл банку с тунцом и сделал себе бутерброд с салатом из тунца. Там еще осталось много, хватит тебе на сегодня.

Шерман продолжал открывать банку с крабами.

— И к тому же, — продолжала Верили, — тебе полагается есть капусту и початки на кухне, как всем нам!

— Негритянская еда!

— А ты кто же такой? Царица Савская?

Шерман мешал крабов с майонезом и мелко нарезанными пикулями.

— Я, во всяком случае, не такой чистокровный негр, как ты, — сказал он Верили, у которой была очень темная кожа. — Погляди, какие у меня глаза.

— Будто я их не видела.

Шерман прилежно накладывал на хлеб крабов.

— Крабы куплены на воскресный ужин, когда я буду выходная. Смотри, возьму да расскажу судье.

Но так как Шерман пока еще был чистым золотом и сокровищем, угроза была пустая, и оба это знали.

— Поди расскажи, — предложил Шерман, украшая свой бутерброд хлебными крошками и кусочками масла.

— Великое дело, голубые глаза. Нечего нос задирать! Ты такой же черномазый, как мы все. Ну, был у тебя белый папаша, от него у тебя голубые глаза, чего ты пыжишься? Ты такой же черномазый, как мы все!

Шерман взял свой поднос и проследовал через переднюю в библиотеку. Но даже вкусные бутерброды с крабами не лезли ему в горло. Он думал о том, что сказал судья, и глаза его были угрюмо устремлены в пространство. Умом он понимал, что почти все выдумки судьи ерунда, но страхи мешали ему трезво рассуждать. Он припомнил предвыборные выступления некоторых южан — коварные, призывающие к насилию, полные угроз. Слова судьи отнюдь не казались Шерману безумнее того, что говорили многие политики-южане, безумные, безумные, безумные! Все до одного!

Шерман не мог забыть, что судья когда-то был членом конгресса и занимал один из высочайших постов в стране. И он знает людей, сидящих там, наверху. Возьмите хотя бы ответ этого сенатора Типа Томаса. Судья хитер, как лиса, он умеет заигрывать с людьми. Раздумывая о могуществе судьи, он забывал о его недугах; Шерману и в голову не приходило, что у старика, бывшего когда-то членом конгресса, просто старческий маразм. У Зиппо Муллинса был дед, на старости лет потерявший рассудок. Старому мистеру Муллинсу подвязывали полотенце на шею во время еды; он не умел выбирать из арбуза семечки и глотал их; у него выпали зубы, и он жевал жареную курицу деснами; в конце концов его пришлось отвезти в окружной дом призрения. А старый судья, садясь есть, аккуратно развертывал салфетку, прекрасно вел себя за столом и только просил Джестера или Верили нарезать мясо, чего не мог сделать сам. Других стариков Шерман не знал, но между этими двумя была огромная разница. Поэтому он и не подозревал, что у старого, судьи размягчение мозгов.

Шерман долго сидел, уставившись на вкусный бутерброд с крабами, но душа у него была неспокойна, и это мешало ему есть. Он проглотил кусочек хлеба с маслом и пошел на кухню. Ему захотелось пить. Немножко джина пополам с горькой настойкой успокоят его нервы и вернут аппетит. Он знал, что ему предстоит новая ссора с Верили, но, войдя в кухню, решительно схватил бутылку джина.

— Нет, вы только поглядите, — сказала Верили, что она себе позволяет, эта царица Савская!

Шерман невозмутимо налил себе джину и добавил ледяной настойки.

— Я старалась обходиться с тобой по-хорошему, вежливо, но наперед знала, что все это зря. С чего это ты такой бессовестный? Неужто из-за голубых глаз, которые у тебя от твоего папочки?

Шерман невозмутимо вышел из кухни, держа в руке стакан, и снова присел к столу в библиотеке. Выпитый джин только еще больше его взбудоражил. Шерман был так поглощен поисками матери, что редко думал об отце. Он считал, что отец его — белый, и представлял себе, как неведомый белый отец насильно овладел его матерью. Ведь любая мать кажется сыну добродетельной, особенно если она воображаемая мать. Поэтому он ненавидел не только отца, но и самую мысль о нем. Отец был одним из этих сумасшедших белых, он изнасиловал мать и оставил клеймо на своем ублюдке — эти голубые, чужеродные глаза. Он никогда не разыскивал отца, как разыскивал мать; мечты о матери утешали его и примиряли с жизнью, об отце же он думал только с ненавистью.

После обеда, когда судья по обычаю лег соснуть, Джестер вошел в библиотеку. Шерман все еще сидел за столом, так и не притронувшись к еде.

— Что с тобой, Шерман? — Джестер заметил пьяную сосредоточенность его взгляда и забеспокоился.

— А иди ты к матери, — грубо отозвался Шерман, потому что Джестер был единственным белым, кого он мог выругать. Но в таком состоянии одними словами душу не отведешь. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу», — думал он, мрачно уставившись невидящим взглядом в открытое окно.

— Я вот часто думаю, что, если бы я родился нигерийцем или цветным, я не мог бы этого вынести. И я восхищаюсь, Шерман, как ты это переносишь! Ты и не представляешь, как я тобой восхищаюсь.

— Ладно, рассказывай своей бабушке.

— Я вот часто думаю, — продолжал Джестер (он где-то это прочел), — если бы Христос родился теперь, он, наверно, был бы цветным.

— Он не был цветным.

— Боюсь… — начал Джестер и запнулся.

— Чего ты боишься, цыплячья душа?

— Боюсь, что, если бы я был нигерийцем или цветным, я бы, наверно, стал неврастеником. Ужасным неврастеником.

— Ничего подобного! — Правым указательным пальцем Шерман быстро провел по горлу, словно перерезав глотку. — Негр-неврастеник не жилец на этом свете.

Джестер не мог понять, почему ему так трудно дружить с Шерманом. Дед любил повторять: «Черный есть черный, а белый есть белый, и вместе им не сойтись, если я смогу этому помешать». А в конституции Атланты писали о людях доброй воли среди южан. Как объяснить Шерману, что он не такой, как дед? Он хоть и южанин, но человек доброй воли.

— Я уважаю цветных совершенно так же, как белых.

— Да тебя надо в цирке показывать.

— Я уважаю цветных даже больше, чем белых, из-за того, что им пришлось выстрадать.

— На свете есть немало и вредных черномазых, — заявил Шерман, допивая свой джин.

— Зачем ты это говоришь?

— А чтобы ты, желторотый птенчик, был поосторожнее.

— Я хочу объяснить свой нравственный подход к расовому вопросу. А ты не желаешь меня слушать.

Выпитый джин только подогрел ярость и усугубил мрачное настроение Шермана.

— Вредные черномазые с приводом в полицию и вредные черномазые без привода в полицию вроде меня, — сказал он с угрозой.

— Почему мне так трудно с тобой дружить?

— Потому, что я не желаю ни с кем дружить, — солгал Шерман, ибо если не считать матери, ему больше всего на свете хотелось иметь друга. Зиппо он обожал и побаивался, но тот вечно его обижал, не желая мыть посуду, даже когда Шерман готовил обед, и обращался с ним не лучше, чем он обращался с Джестером.

— Ладно, тогда я поехал на аэродром. Хочешь, поедем со мной?

— Если уж я летаю, то летаю на своих самолетах, а не на наемном дерьме, как ты.

Джестеру пришлось с тем и отбыть, и Шерман задумчиво и ревниво следил, как он идет по дорожке к воротам.

Судья восстал от послеобеденного сна в два часа дня, умыл заспанное лицо и почувствовал себя бодрым и свежим. Он уж не помнил утреннего разговора и, спускаясь вниз, гудел что-то себе под нос. Шерман, услышав его тяжелую поступь и немелодичное пение, скорчил гримасу.

— Слушай, мальчик, — сказал судья, — знаешь, почему я предпочитаю быть Фоксом Клэйном, а не Шекспиром или Юлием Цезарем?

Губы Шермана едва шевельнулись в ответ!

— Не знаю.

— Или даже не Марком Твеном, Авраамом Линкольном и Бэби Рутом?

Шерман только молча мотнул головой, не зная, куда он клонит.

— Да, я предпочитаю быть Фоксом Клэйном, а не всеми этими великими и прославленными личностями. Можешь догадаться, почему?

На этот раз Шерман только молча посмотрел на него.

— Потому, что я жив. А когда подумаешь о миллиардах и миллиардах тех, кто гниет в могиле, понимаешь, какое это счастье — жить.

— Кое-кто начинает гнить с головы…

Судья пропустил это замечание мимо ушей.

— Ну, разве жизнь не прекрасна? Правда, она прекрасна, Шерман?

— Не особенно, — сказал Шерман, думая только о том, как бы пойти домой и проспаться.

— А ты подумай о восходе солнца. О луне. Звездах и небесном своде, — продолжал судья. — Подумай о выпивке и о слоеном пироге.

Шерман презрительно окинул холодным взором вселенную и все прелести земного существования и ничего не ответил.

— Когда у меня был небольшой удар, доктор Тэтум сказал мне откровенно, что, если бы удар повлиял не на правую, а на левую часть мозга, я бы навсегда остался умственно неполноценным. — Судья в испуге понизил голос: — Можешь представить себе — жить в таком состоянии!

Шерман мог себе это представить.

— Я знал одного человека, у него был удар, а потом он ослеп и ум у него стал как у двухлетнего ребенка. Его даже отказались принять в окружной инвалидный дом. И в сумасшедший дом. Не знаю, чем кончилось дело. Наверно, умер.

— Ну, со мной ничего похожего не произошло, У меня только были слегка нарушены двигательные центры… левая рука и нога чуть-чуть повреждены… а умственные способности совсем не пострадали. Вот я и рассудил: Фокс Клэйн, как ты можешь пенять на бога и небесные силы, проклинать судьбу из-за такого маленького недомогания, которое к тому же ничуть тебе не мешает; раз ты в твердом уме, тебе надо благословлять бога и небесные силы, природу и судьбу за то, что ничего дурного с тобой не случилось. В конце концов что такое рука или нога, если ты в здравом уме и полон душевных сил? Я сказал себе: «Фокс Клэйн, благодари бога, неустанно его благодари…»

Шерман взглянул на высохшую левую руку, на кисть, навсегда сжатую в кулак. Ему стало жалко старого судью, но он презирал себя за эту жалость.

— Я знал одного маленького мальчика, он болел полиомиелитом, и ему пришлось носить тяжелые железные шины на обоих ногах и ходить на железных костылях… Он остался калекой на всю жизнь, — сказал Шерман, который видел снимок этого мальчика в газете.

Судья подумал: «Сколько Шерман знает несчастных и обездоленных»; на глаза его навернулись слезы, и он прошептал:

— Бедное дитя…

Судья не презирал себя за жалость к другим и не жалел себя, потому что в общем был совершенно счастлив. Конечно, ему бы хотелось, чтобы он мог есть пo сорок порций суфле в день, но в общем он был счастлив.

— Лучше соблюдать любую диету, чем подбрасывать уголь в котел на том свете или играть на арфе. Я никогда не мог справиться даже со своей топкой, и у меня совсем нет слуха.

— Да, есть такие, кому слон наступил на ухо.

Судья сделал вид, будто не слышит, — он любил петь, и ему казалось, что он верно повторяет мотив.

— Давай займемся нашей корреспонденцией.

— А что за письмо вы хотите, чтобы я писал?

— Целую кучу писем — всем знакомым членам конгресса и сенаторам, всем политическим деятелям, которые могут меня поддержать.

— Что же я им должен писать?

— В том духе, в каком я тебе говорил утром. Относительно денег конфедератов и общего возмещения убытков Югу.

Бодрость, которую Шерман почувствовал, выпив джин, перегорела в мрачную злость. Несмотря на то, что он все еще был взбудоражен, Шерман зевнул, а потом стал зевать просто назло. Он думал о своей легкой, чистой барской работе и о том, как его неприятно поразил утренний разговор. Когда Шерман любил, он любил; когда он чем-нибудь восторгался, он восторгался; в его чувствах не бывало половинчатости. До сегодняшнего дня он любил судью и восхищался им. Кто еще из его знакомых был членом конгресса и судьей? Кто еще предоставил бы ему такую прекрасную, благородную должность, как должность референта, и позволил бы ему есть такие вкусные бутерброды за библиотечным столом? Поэтому Шерман был растерян, и его подвижное лицо подергивалось.

— Это насчет рабства? — спросил он.

Судья понял, что между ними пробежала черная кошка.

— Не рабства, сынок, а возмещения за рабов, которых янки освободили. Экономическое возмещение.

Ноздри и губы у Шермана трепетали, как крылья бабочки.

— Не буду, судья.

Судье редко говорили «нет», потому что обычно его просьбы бывали разумными. Услышав от своего сокровища отказ, он только вздохнул.

— Я тебя не понимаю, сынок.

А Шерман, которого радовало каждое ласковое слово, особенно потому, что ему так редко доводилось их слышать, на секунду расцвел, и на губах его расплылась улыбка.

— Значит, ты отказываешься писать эти письма?

— Отказываюсь, — заявил Шерман, ему льстило, что он властен в чем-то отказать. — Я не хочу участвовать в деле, которое чуть не на целый век повернет назад стрелки истории.

— Часы не пойдут назад, они пойдут на сто лет вперед, сынок.

Вот уже в третий раз его так назвал судья, и подозрение, всегда гнездившееся в душе Шермана, зашевелилось и стало облекаться в слова.

— Большие перемены всегда движут стрелки истории вперед. Особенно войны. Если бы не первая мировая война, женщины до сих пор носили бы юбки до пят. А теперь молодые дамы разгуливают в комбинезонах, как плотники, даже самые хорошенькие, самые воспитанные девушки.

Судья однажды видел, как Эллен, дочь Мелона, вошла в аптеку в комбинезоне, и ему стало неловко за ее отца.

— Бедный Д. Т. Мелон!

— Почему? — спросил Шерман, которого поразило сострадание и таинственный тон судьи.

— Боюсь, мой мальчик, что мистеру Мелону недолго осталось жить на этом свете.

Шермана ничуть не трогала судьба мистера Мелона, а притворяться ему не хотелось.

— Помрет? Обидно, — сказал он.

— Смерть похуже всякой обиды. В сущности, никто из нас толком не знает, что такое смерть.

— Вы, наверно, ужасно верующий?

— Нет, совсем не верующий. Но я боюсь…

— А почему же вы всегда говорите, что будете подбрасывать уголь в котел или играть на арфе?

— Да это так, поэтический образ. Если бы это было все, чего я должен бояться, и меня отправили бы в это злосчастное место, я бы подбрасывал уголь, как остальные грешники, тем более что многие из них мои знакомые. Ну, а если меня отправят в рай, я, ей-богу же, сумею научиться музыке не хуже, чем Слепой Том или Карузо. Нет, я не этого боюсь.

— А чего? — спросил Шерман, который редко думал о смерти.

— Пустоты, — сказал старик. — Беспредельного ничто и черной пустоты, где я буду один. Где нельзя ни любить, ни есть, — ничего нельзя. Только лежать в этой бесконечной тьме и пустоте.

— Да, этого я бы не хотел, — признался Шерман.

Судья вспоминал свой паралич, и мысль его была ясна и беспощадна. В разговоре судья любил преуменьшать свою болезнь, называя ее то небольшим ударом, то легкой формой полиомиелита, но себя он не обманывал; это был паралич, и он чуть не умер. Он вспомнил, как он упал. Правой рукой он пощупал левую, парализованную руку — она была совершенно бесчувственная, он ощущал только холодную неподвижную тяжесть. Левая нога была тоже тяжелая и мертвая; в первые долгие, панические часы ему казалось, что половина его тела необъяснимо отмерла. А так как он не мог разбудить Джестера, он молил мисс Мисси, покойного отца и брата не о том, чтобы они взяли его к себе, а чтобы помогли в беде. Его нашли рано утром и отправили в городскую больницу, где он снова ожил. Его парализованные члены с каждым днем становились подвижнее, но он отупел от испуга, а отказ от табака и спиртного угнетал его еще больше. Он не мог ни ходить, ни даже поднять левую руку и коротал время, решая кроссворды, читая детективные романы и раскладывая пасьянс. Жизнь не сулила никаких радостей, кроме еды, а больничная пища наводила тоску, хотя он и съедал все, что ему давали, до крошки. И вдруг ему пришла в голову мысль о деньгах конфедератов. Она родилась у него вдруг, как песня у ребенка. А за этим замыслом потянулись другие, и он стал думать, творить, мечтать. Наступил октябрь, и город рано утром и в сумерки обволакивала мягкая прохлада. Солнце после палящего зноя миланского лета было прозрачным и ясным, как мед. Одна удачная мысль рождала другую. Судья научил диететика, как варить приличный кофе даже в больнице, и скоро уже мог ковылять от кровати к комоду, а оттуда с помощью сиделки — к креслу. К нему приходили партнеры по покеру перекинуться в картишки, однако жизненную энергию он черпал из своих идей, своей мечты. Он любовно таил их, не делился ими ни с кем. Да и разве поймут Пок Тэтум или Бенни Уимз грандиозные замыслы государственного мужа? Когда он выписался из больницы, он уже ходил, понемногу двигал левой рукой и мог вести почти такой же образ жизни, как раньше. Мечта его не находила выражения, потому что ее некому было открыть, а старость и пережитый страх сделали его почерк совсем неразборчивым.

— Мне бы эти мысли, верно, и в голову не пришли, если бы я не был парализован и не пролежал почти два месяца как полумертвый в городской больнице.

Шерман молча поковырял в носу бумажной салфеткой.

— И как это ни парадоксально, я, может быть, так и не узрел бы свет, если бы на меня не упала смертная тень. Неужели ты не понимаешь, почему эти идеи мне так дороги?

Шерман поглядел на бумажную салфетку и медленно положил ее назад, в карман. Потом он стал вглядываться в лицо судьи, подперев голову правой рукой и уставившись своим жутковатым взглядом в его чистые голубые глаза.

— Неужели ты не понимаешь, как для тебя важно написать письма, которые я продиктую?

Шерман по-прежнему молчал, и его упорство возмутило судью.

— Так ты не будешь писать эти письма?

— Я вам сказал «нет» и еще раз говорю «нет». Вы хотите, чтобы я вытатуировал это «нет» у себя на груди?

— Вначале ты был таким послушным референтом, — громко посетовал судья. — А теперь в тебе столько же трудового пыла, сколько в могильной плите.

— Ага, — признал Шерман.

— Ты мне все перечишь и скрытничаешь, — жаловался судья. — До того стал скрытный, что не скажешь, который час, даже если у тебя прямо перед носом будут городские часы.

— Я не имею привычки выбалтывать все, что знаю. Я умею держать язык за зубами.

— Вы, молодежь, так любите секретничать, что зрелому человеку кажетесь просто обманщиками.

Шерман в это время думал о своей жизни и о своих мечтах, которые он хранил в тайне от всех. Он никому не рассказывал, что с ним сделал мистер Стивенс до тех пор, пока не стал так заикаться, что никто не мог разобрать его слов. Он никому не сказал и о розысках матери и о своих надеждах насчет Мариан Андерсон. Никто, ни один человек не знал, что у него на душе.

— Я тоже не имею привычки выбалтывать свои замыслы. Ты — единственный человек, с которым я их обсуждал, — сказал судья, — если не считать короткого разговора с внуком.

В душе Шерман считал, что Джестер смышленый малый, хотя никогда бы этого не признал вслух.

— А он какого мнения?

— Он тоже слишком большой эгоист, чтобы сказать, который час, даже если у него перед носом городские часы. Но от тебя я ждал большего.

Шерман взвешивал, стоит ли пожертвовать легкой, барской работой ради писем, которые его просят написать.

— Я готов писать любые другие письма. Благодарственные, пригласительные — словом, любые.

— Кому это интересно? — сказал судья, который никогда не принимал и не отдавал визитов. — Абсолютная чепуха.

— Я готов писать любые другие письма.

— Никакие другие письма меня не интересуют.

— Если уж вам так невтерпеж, пишите ваши письма сами, — сказал Шерман, он отлично знал, какой у судьи почерк.

— Шерман! — взмолился судья. — Я относился к тебе, как к сыну, а «во сколько злей укуса змей детей неблагодарность!».

Судья часто цитировал эти строки Джестеру, но на него это не действовало. Когда внук был совсем маленький, он просто затыкал пальцами уши, а когда стал постарше, старался как-нибудь показать деду, что его это не трогает. Но на Шермана его слова произвели впечатление: он задумчиво уставился своими серо-голубыми глазами в голубые глаза судьи. Судья трижды назвал его «сынком», а теперь разговаривал так, словно Шерман и в самом деле был его сыном. Не имея родителей, Шерман никогда не слышал этой затрепанной цитаты, которой попрекают детей. Он никогда не разыскивал отца и всегда представлял его себе как-то очень смутно — голубоглазым южанином, типичным порождением голубоглазого Юга. У судьи тоже были голубые глаза, как и у мистера Мелона. И у мистера Бридлава из банка, и у мистера Тейлора — Шерман мог наудачу назвать десятки голубоглазых людей в Милане, сотни в округе, тысячи на Юге. Однако судья был единственным белым, который к Шерману проявил доброту. А Шерман подозрительно относился к человеческой доброте и спрашивал себя: за что судья несколько лет назад подарил ему часы с заграничной надписью и выгравированным на них именем, когда Шерман вытащил его из пруда?

Почему он его нанял на эту праздную работу и позволял привередничать в еде? Эти вопросы мучили Шермана, хотя он и не давал воли своим подозрениям.

Его так донимали заботы, что он мог вести разговор только о чужих заботах.

— Я писал вместо Зиппо любовные письма. Он, конечно, сам умеет писать, но в его письмах маловато перца. А без этого Вивиан Клей не подцепишь. Я ей написал: «Ко мне подкралась заря любви» и «Я буду любить тебя и на закате нашей страсти так, как люблю теперь». Письма были длинные и все из таких слов, как «заря», «закат» и разные красивые цветы. Я то и дело вставлял «я тебя обожаю». Вивиан не только на это клюнула, но просто ног под собой не чуяла от радости!

— Тогда почему же ты не хочешь писать моих писем о судьбах Юга?

— Потому, что это безумная затея, и она повернет часовую стрелку назад.

— Пусть меня зовут безумцем и даже реакционером.

— Из-за этой писанины я лишился прекрасной квартиры. После этих писем Вивиан сама сделала предложение Зиппо, а он с радостью его принял. Теперь мне надо искать другую квартиру: из-за этой писанины я лишился даже крыши над головой.

— Придется найти другое жилье.

— Не так это просто.

— Я, наверно, не вынес бы переезда на другую квартиру. Хотя мы с внуком болтаемся по нашему огромному старому дому, как две горошины в шляпной коробке.

Судья только вздыхал, когда он думал о своем вычурном старомодном доме с цветными стеклами и жесткой старинной мебелью. Вздыхал от гордости, хотя миланские жители часто обзывали дом «Камнем на шее судьи».

— Я, пожалуй, предпочту съехать на миланское кладбище, чем перебираться в другой дом. — Судья поймал себя на этих словах и тут же с жаром поправился: — Фу, я совсем не то хотел сказать, сынок. — Он поспешно сплюнул через левое плечо. — Скажет же глупость, старый дурень! Я подумал, что мне было бы невтерпеж жить в другом месте, шутка ли, сколько воспоминаний связано с этим домом!

Голос у судьи задрожал, и Шерман грубо его оборвал:

— Ну и нечего хныкать! Никто вас не заставляет переезжать.

— Да, я слишком сентиментально отношусь к этому дому. Кое-кому не нравится его архитектура. Ну, а я его люблю. Мисс Мисси дом нравился, и мой сын Джонни в нем вырос. И внук. Иногда я лежу по ночам и вспоминаю. Ты когда-нибудь вспоминаешь по ночам?

— Не-е.

— А я вспоминаю то, что было, и то, что могло быть. Я вспоминаю рассказы матери о гражданской войне. Вспоминаю студенческие годы в юридическом институте, мою молодость и мою женитьбу на мисс Мисси. Смешное. И грустное. Я помню все, что было. По правде говоря, я лучше помню то, что было давно, чем то, что было вчера.

— Я слышал, так бывает со всеми стариками. Видно, это правда.

— Но не все помнят так отчетливо и ясно, словно видят в кино.

— Мели, мели больше… — пробурчал Шерман. Но хотя он произнес эти слова в глухое ухо судьи, тот их расслышал и обиделся.

— Может, я чересчур болтлив, когда говорю о прошлом, но для меня оно так же зримо, как «Миланский курьер». И гораздо интереснее, потому что это произошло со мной, с моими родными и друзьями. Я знаю все, что произошло у нас в городе задолго до твоего рождения.

— А вы что-нибудь знаете о том, как я родился?

Судья замялся, чуть было не сказав, что не знает.

Но он не очень-то умел лгать и ограничился молчанием.

— Вы знали мою мать? Вы знали моего отца? Вы знаете, где они теперь?

Но старик, углубившись в размышления о прошлом, не захотел отвечать.

— Ты, может, думаешь, что я из тех стариков, которые все выкладывают? Но я юрист и умею держать язык за зубами. В некоторых делах я нем, как могила.

Сколько Шерман его ни молил, старый судья только молча обрезал кончик сигары и стал пускать дым.

— Я имею право знать!

И так как судья, не говоря ни слова, продолжал курить, Шерман молча принялся сверлить его взглядом. Они сидели друг против друга, как заклятые враги.

Долгое время спустя судья спросил:

— Послушай, Шерман, что с тобой творится? У тебя вид настоящего убийцы.

— А я бы и правда кого-нибудь убил.

— Что это ты на меня так дико воззрился?

Но Шерман продолжал сверлить его взглядом.

— И больше того, — сказал он, — у меня есть намерение заявить вам об уходе. Как вам это понравится?

И, произнеся эти слова, он демонстративно встал и посреди бела дня зашагал вон из дому, радуясь, что наказал судью, и не думая о том, что наказывает И себя.

10

Судья редко говорил о сыне, но часто видел его во сне. Только во сне, который возрождает из пепла память и желания. А когда он просыпался, он ворчал так, что с ним не было сладу.

Живя главным образом сегодняшним днем, если не считать радужных грез перед отходом ко сну, судья редко задумывался о прошлом, когда он обладал почти безграничной властью даже над жизнью и смертью. Он никогда не выносил приговор с кондачка, никогда не присуждал человека к смертной казни, не подкрепив себя заранее молитвой. И не потому, что был религиозен, но молитва переносила ответственность с Фокса Клэйна на бога. Но и несмотря на это, он иногда совершал ошибки. Как-то раз он приговорил двенадцатилетнего черномазого к смерти за изнасилование, а когда негра казнили, другой черномазый признался в преступлении. Но разве может он, судья, за это отвечать? Присяжные признали подсудимого виновным и не просили о снисхождении; приговор был вынесен в соответствии с законом и обычаями штата. Откуда ему знать, что, когда парень твердил: «Я ни в чем не виноват», он говорил чистую правду? Такая ошибка могла погубить любого совестливого судью; но хотя судья Клэйн о ней сожалел, он утешил себя тем, что парня судили двенадцать достойных и неподкупных присяжных и что сам он был только орудием закона. И какую бы ошибку ни совершило правосудие, не может ведь он оплакивать ее до конца своих дней!

С черномазым Джонсом дело обстояло совершенно иначе. Он убил белого и оправдывался тем, что сделал это в порядке самозащиты. Свидетельницей убийства была жена белого, миссис Литтль. Убийство произошло так: Джонс и Осси Литтль арендовали клочок земли на ферме Джентри, недалеко от Серено. Осси Литтль был на двадцать лет старше жены и в свободное время проповедовал слово божье; он умел заставлять свою паству из секты трясунов, когда на них нисходил дух святой, разговаривать на непонятных языках. А вообще-то работник он был никудышный, дела у него на ферме шли из рук вон плохо. Неприятности начались, как только он взял себе в жены молоденькую девчонку из семьи переселенцев — их ферма стояла в бесплодной сухой котловине в окрестностях Джесси. Переселенцы двигались через Джорджию в старой колымаге к земле обетованной — Калифорнии, по пути встретились с проповедником Литтлем и заставили свою дочку Джой выйти за него замуж. Это была обычная неприглядная история: страна переживала депрессию, и ничего хорошего от жизни ждать было нечего. Ничего хорошего и не вышло из этой скверной истории. У двенадцатилетней девочки-жены оказался сильный характер, редкий в таком молодом существе. Судья помнил ее хорошенькой девочкой, которая еще играла в куклы и складывала кукольные платья в коробку из-под сигар, но скоро она стала нянчить своего младенца, которого родила и выкормила, когда ей не было и тринадцати. Потом пошли неприятности и, как это всегда бывает, стали громоздиться одна на другую. Сперва начали поговаривать, будто миссис Литтль чаще встречается с цветным арендатором соседней фермы, чем положено. Потом Билл Джентри, выведенный из терпения бездельничеством Литтля, пригрозил, что сгонит его с земли и отдаст его долю Джонсу.

Судья натянул повыше одеяло — ночь была холодная. Как же так случилось, что его кровный, ненаглядный сын связался с такими людьми, как этот черномазый убийца, лодырь проповедник и его девчонка-жена? Почему? О господи, почему? И в какой непроглядный омут попал его сын?

Даже если это и была самозащита, черномазый все равно был обречен на смерть, и Джонни знал это не хуже других. Почему же он заупрямился и взялся вести это дело? Ведь оно с самого начала было обречено на провал. Судья спорил, пытался его отговаривать. Что оно ему даст? Только проигрыш. Но судья И не подозревал, что этот проигрыш не только ранит самолюбие молодого человека, не только испортит репутацию начинающего адвоката, но и разобьет ему сердце, убьет его. Но почему, о господи, почему? Судья громко застонал.

Приговор он, конечно, вынес, но во всем остальном старался подальше устраниться от этого дела. Он знал, что Джонни слишком глубоко в нем погряз — мальчик сидел ночи напролет и рылся в законах с такой страстью, словно защищал не Джонса, а родного брата. За те шесть месяцев, которые Джонни вел это дело, судья, — как он потом со слезами себя попрекал, — должен был обо всем догадаться. Но как он мог догадаться, разве он ясновидец? В суде Джонни нервничал, но не больше, чем любой начинающий адвокат на своем первом крупном процессе. Судья был глубоко огорчен, что Джонни согласился взять это дело, и поначалу удивлялся, как сын его ведет — трудный ведь попался орешек! Джонни был красноречив и говорил только правду — то, во что верил сам. Но разве можно переубедить двенадцать порядочных и неподкупных людей, сидящих на скамье присяжных? Он говорил о справедливости голосом, прерывающимся от волнения. Это была его лебединая песня.

Судья пытался настроиться на другой лад: помечтать о мисс Мисси и заснуть, а главное — ему хотелось видеть Джестера. Однако на старости лет или в болезни воспоминания о прошлом захватывают ум целиком. Тщетно он хотел вернуться к тем временам, когда держал ложу в Опере, в Атланте тогда открылся оперный театр. На гала-спектакль он пригласил своего брата с невесткой и мисс Мисси с отцом. Вся ложа судьи была занята его друзьями. Судья отлично помнил, как на первом представлении давали «Маленькую гусятницу» — Джеральдина Фаррар шла по сцене, ведя в упряжке двух живых гусей. Живые гуси гоготали «га-га», а старый мистер Браун, отец мисс Мисси, сказал: «Наконец, черт бы их побрал, я что-то понял за сегодняшний вечер». Мисс Мисси была смущена, а судья очень доволен. Он томился, слушая, как на сцене надрываются по-немецки и гогочут гуси, хотя и делал вид, будто он заядлый меломан… Но что толку об этом вспоминать! Он снова подумал об Осси Литтле, о той женщине и о Джонсе — эти мысли не давали ему покоя, как ни старался он их прогнать.

Когда Джестер, наконец, придет домой? Он никогда не наказывал внука. Правда, в столовой на каминной доске в вазе стояли розги, но он ни разу не высек Джестера. Однажды, когда Джонни стал резать хлеб на кусочки и швырять ими в слуг и родителей, он вышел из себя, схватил розги и потащил маленького сына в библиотеку. Под отчаянные вопли всего дома он два или три раза хлестнул по голым дергающимся ножкам. С тех пор розги торчали в вазе на каминной доске для устрашения, но так и не пускались в ход. А ведь даже в писании сказано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына». Если бы он чаще брал в руки розги, может, Джонни был бы еще жив? Вряд ли, ну, а вдруг? У Джонни была слишком страстная натура; хотя им владела совсем не та страсть, которую мог понять судья, — страсть клана, страсть южанина, защищающего своих женщин от черного лиходея, все равно это была страсть, какой бы странной она ни казалась ему и другим миланским гражданам.

Повесть тех дней гудела в воспаленном мозгу, словно навязчивый мотив. Судья ворочался, как гора, на своей огромной кровати. Скоро ли вернется Джестер? Уже так поздно. Однако когда он зажег свет, на часах не было еще и девяти. Значит, рано еще беспокоиться. На камине возле часов стояла фотография Джонни. Казалось, что его молодое лицо сияет в свете лампы. Слева, на подбородке, у него была родинка. Маленький изъян только подчеркивал красоту лица и, глядя на эту родинку, судья чувствовал, что у него надрывается сердце.

Но, несмотря на острую боль, которую судья испытывал всегда, когда смотрел на родинку, он не мог плакать по сыну. В глубине души он таил обиду, обиду, которая немножко заглохла, когда родился Джестер, смягчилась со временем, но никогда не пройдет. Разве сын не обманул его, лишив своего дорогого присутствия, разве он не был горячо любимым, но коварным вором, ограбившим сердце отца? Если бы Джонни умер как-нибудь иначе: от рака или от лейкемии — ведь судья знал гораздо больше об этой болезни, чем показывал, — он мог бы горевать о нем с открытой душой, мог бы плакать. Но самоубийство было поступком, совершенным сознательно, назло, и этого судья не мог простить. На фотографии Джонни чуть-чуть улыбался, и родинка только подчеркивала прелесть сияющего лица. Судья откинул смятую простыню, тяжело встал и заковылял по комнате, держась за стену правой рукой. Он взял фотографию Джонни и спрятал ее в бюро. Потом снова с трудом взгромоздился на кровать.

Зазвонили рождественские колокола. Рождество для судьи — самое грустное время года. Колокола, вселенское ликование… а у него грусть, одиночество и тоска. Молния зажгла темное небо. Неужели собирается гроза? Эх, если бы Джонни убила молния! Но смерть не выбирают. Ни в рождении, ни в смерти нет выбора. Выбор есть только у самоубийц, пренебрегающих быстротекущей жизнью ради беспредельного ничто. Снова вспыхнула молния, и сразу загремел гром.

Хотя он почти никогда не пускал в ход розги, советы Джонни, пока тот не вырос, он давал, не скупясь. Его очень тревожило увлечение Джонни большевиками, Сэмуэлем Лэйбовицем и радикальными идеями вообще. Он утешал себя, что Джонни еще молод, что он в полузащите футбольной команды университета Джорджии и что молодая дурь пройдет, когда жизнь вступит в свои права. Конечно, молодость Джонни совсем не была похожа на молодость самого судьи, пронесшуюся в вихре вальса, в пении и танцах, юность молодого льва Цветущей Ветки, который ухаживал за мисс Мисси и добился ее руки. Он мог бы, конечно, сказать:

Кассий так худощав и голоден на вид: Он слишком много думает; опасны Такие люди,[10]  —

но не разрешил себе подобных мыслей, даже в бреду он не стал бы говорить, что Джонни может быть кому-нибудь опасен.

Как-то раз, вскоре после того, как Джонни вступил в адвокатскую фирму, судья ему сказал:

— Послушай, Джонни, я не раз замечал, когда человек уж слишком печется об униженных, он сам идет вниз, на самое дно.

Джонни только пожал плечами.

— Когда я начинал адвокатскую практику, я не был богатым сынком, как ты… — Судья заметил, что на лицо Джонни легла сердитая тень, но не унимался: — Я не любил брать даровые судебные дела, которые вынуждены вести бедные начинающие адвокаты. Практика моя росла, и скоро я смог защищать клиентов, плативших мне высокий гонорар. Я всегда думал о том, как бы заработать либо большой гонорар, либо политический престиж.

— Ну, я не такой адвокат, — сказал Джонни.

— Я не настаиваю, чтобы ты мне подражал, — покривил душою судья. — Но в одном я был тверд: я ни разу не защищал жулика. Я сразу вижу, когда клиент лжет, и за такое дело не возьмусь, хоть ты меня озолоти! У меня отличный нюх на этот счет. Помнишь тот случай, когда человек убил жену клюшкой для гольфа в загородном клубе? Мне сулили царский гонорар, но я от него отказался.

— Насколько я помню, там были свидетели убийства.

— Джонни, талантливый адвокат всегда сумеет сбить с толку любого свидетеля, убедить присяжных, что свидетеля не было там, где, по его словам, он был, и поэтому он не мог видеть того, что видел. И все же я отказался вести это дело и многие подобные дела. Я никогда не брался за дела, которые дурно пахнут, каким бы заманчивым ни был гонорар.

Джонни улыбался так же иронически, как на карточке.

— Как это благородно с твоей стороны!

— Конечно, когда попадается что-нибудь прибыльное и в то же время справедливое, я просто ног не чую от радости. Помнишь, я защищал Миланскую электрокомпанию? Не дельце, а разлюли-малина, и гонорар роскошный!

— А плата за электричество поднялась.

— Нельзя продавать свое первородство за газ и электричество. Когда я был ребенком, у нас их вообще не было. Вечно коптили лампы, и приходилось засыпать уголь в печи. Зато ни от кого не зависели.

Джонни промолчал.

Судья часто убирал его карточку, когда смотреть на родинку становилось слишком больно или когда улыбка сына казалась издевкой над отцом. Фотография лежала в ящике, пока у судьи не менялось настроение или пока ему не становилось слишком тоскливо без портрета сына. Тогда карточка в серебряной рамке снова появлялась на каминной доске, и судья снова любовался маленьким родимым пятнышком и терпеливо вглядывался в неприязненную, прекрасную улыбку.

— Пойми меня правильно, — поучал он в те давние годы Джонни, — я беру прибыльные дела не только ради своей выгоды. — Пожилой опытный адвокат и бывший конгрессмен жаждал добиться хоть какого-то признания от своего молодого сына. Неужели его привычка говорить горькую правду в глаза казалась Джонни просто цинизмом?

Помолчав, Джонни сказал:

— Я вот уже год задаю себе вопрос: отвечаешь ли ты за свои поступки?

Судья густо побагровел.

— Я самый ответственный человек в Милане, в штате и на всем Юге!

Джонни запел на мотив «Боже, храни короля»: «Боже, помилуй наш Юг…»

— Интересно, где бы ты был, если б не я?

— Висел бы как лоскуток на небесной бельевой веревке… — И совсем другим тоном Джонни объяснил: — Я никогда не хотел быть твоим сыном.

Судья, красный от негодования, чуть было не выпалил: «А я всегда хотел, чтобы ты был моим сыном!» Но вместо этого кротко спросил:

— Какой же сын подходит, по-твоему, для такого папаши, как я?

— Ну хотя бы… — Джонни мысленно прикинул подходящих кандидатов. — Вот хотя бы Алекс Сисро… — Тихий смех Джонни вторил басовым раскатам судьи.

— «Мать моя родная, о мать моя родная,» — произнес судья, кашляя и захлебываясь от безудержного смеха.

Алекс Сисро произносил эти стихи каждый материнский день в первой баптистской церкви. Он был хилый, похожий на девчонку, маменькин сынок, и Джонни любил его передразнивать, к радости своего отца и неудовольствию матери.

Неожиданное веселье, отвлекшее собеседников от темы их разговора, длилось недолго. Отец и сын оба обладали чувством юмора, и на них часто нападал смех. Это сходство позволяло судье делать необоснованные выводы, на что падки многие отцы. «Джонни и я больше похожи на братьев, чем на отца с сыном. У нас одинаковая любовь к охоте и рыбной ловле и безошибочное чутье на то, что хорошо и что плохо; я никогда не слышал, чтобы мой сын солгал; у нас одни и те же интересы, одни и те же развлечения». Судья постоянно твердил об этом родстве душ своим приятелям в аптеке Мелона, в суде, в задней комнате кафе «Нью-Йорк» и в парикмахерской. Люди, не видевшие большого сходства между застенчивым молодым Джонни Клэйном и его сумасбродным отцом, вежливо помалкивали. Когда судья, наконец, заметил, что разногласия между ним и сыном все углубляются, он еще больше стал разглагольствовать на излюбленную тему о своей близости с сыном, словно хотел превратить желаемое в реальное.

Шутка насчет «мать моя родная» Алекса Сисро была последней шуткой, над которой они вдвоем посмеялись. Задетый обвинением Джонни в безответственности, судья быстро оборвал свой смех:

— Ты, по-моему, осуждаешь меня за то, что я вел дело Миланской электрокомпании? Не так ли, сынок?

— Да, сэр. Плату за электричество повысили.

— Иногда человеку, зрелому духом, выпадает печальная доля — выбрать наименьшее из двух зол. А в этом деле была замешана политика. И суть была не в том, что я взялся защищать Гарри Бриза или Миланскую электрокомпанию, а в том, что федеральное правительство протянуло и сюда свои грязные лапы. Вспомни, что такие организации, как Комитет по развитию энергетики реки Теннесси, держат в своих руках всю страну. Я почувствовал вонь прогрессивного паралича.

— Прогрессивный паралич не воняет.

— Да, но социализм воняет, и мой нос эту вонь сразу унюхал. А когда социализм подавляет частную инициативу и… — судья запнулся в поисках подходящего образа, — превращает людей в простых штамповальщиков, получается всеобщая стандартизация, — очертя голову ораторствовал судья. — Разреши тебе сказать, сынок, что когда-то и у меня был научный интерес к социализму. И даже к коммунизму. Чисто научный, не скрою, и весьма короткое время. И вот в один прекрасный день я увидел фотографию нескольких десятков молодых большевичек в совершенно одинаковых гимнастических костюмах. Все они делали одно и то же упражнение — приседали. Десятки женщин, делающих одну и ту же гимнастику, — одинаковые груди, одинаковые зады, что ни поза, что ни спина — все одинаково. И хоть я не питаю отвращения к здоровому женскому телу, будь оно большевистским или американским, все равно приседает оно или встает, чем больше я смотрел на эту фотографию, тем больше я возмущался. Понимаешь, я мог бы влюбиться в любую из этих пышущих здоровьем женщин, но, глядя на то, как они похожи друг на друга, я чувствовал только отвращение. И весь мой интерес, хоть и чисто научный, пропал навсегда. Ты мне лучше не говори о стандартизации.

— Но ведь у нас шла речь о повышении платы за электричество Миланской электрокомпанией, — заметил Джонни.

— Чего стоят какие-то гроши, если нужно сохранить свободу и избежать прогрессивного паралича, который несет с собой социализм и федеральное правительство? Неужели мы продадим свое первородство за чечевичную похлебку?

Старость и одиночество еще не обратили всю его ненависть на федеральное правительство. Он оделял недолгими вспышками гнева свою семью — ведь тогда у него еще была семья, своих коллег — ведь тогда он еще был опытным, работящим юристом, который охотно поправлял молодых адвокатов, когда они неверно цитировали Бартлетта, Шекспира или библию. Тогда к его мнению еще прислушивались и в зале суда и в других местах. В те времена его больше всего беспокоили споры с Джонни, но он не придавал им большого значения, объясняя их молодой дурью сына. Он не встревожился, когда Джонни взял и женился прямо после танцев, не огорчался, что отец невестки — известный контрабандист, предпочитая в тайниках души контрабандиста ромом какому-нибудь священнику, который будет портить ему аппетит за столом и помешает жить на широкую ногу. Мисс Мисси мужественно снесла этот удар и подарила Мирабелле одну из своих ниток жемчуга (ту, что похуже) и гранатовую брошь. Мисс Мисси очень гордилась тем, что Мирабелла два года проучилась в колледже и была там первой по музыке. Дамы разыгрывали пьесы в четыре руки и выучили наизусть «Турецкий марш».

Судья по-настоящему встревожился, когда, попрактиковав всего год, Джонни взялся вести дело Джонса. Какой толк, что Джонни кончил курс magna cum laude, если у него нет ни капли здравого смысла? Какой толк от всех его юридических познаний, если он наступает на любимую мозоль каждому из двенадцати достойных и неподкупных присяжных?

Судья избегал обсуждать это дело с сыном, но все же посоветовал ему, как надо обходиться с присяжными.

— Веди с ними разговор на их уровне и не старайся ты, Христа ради, поднимать их до себя.

Но захочет ли Джонни воспользоваться его советом? Он вел защиту так, будто все эти фабричные, деревенские бедняки и мелкие арендаторы были по меньшей мере опытными присяжными верховного суда. А он был очень талантлив. Но здравого смысла ни на грош.

Джестер зашел к деду в половине десятого. Он ел двухслойный бутерброд, и старик, который провел несколько часов в горестных размышлениях, смотрел на него с жадностью.

— А я ждал тебя к ужину.

— Я ходил в кино — вот вернулся и сделал себе бутерброд.

Судья надел очки и стал присматриваться к тому, что ел внук.

— С чем он?

— С ореховым маслом, помидорами, грудинкой и луком.

Джестер вонзил зубы в бутерброд и на ковер упал кусок луковицы. Чтобы убить аппетит, судья перевел жадный взгляд с чудесного бутерброда на прилипший к ковру лук. Но голод не унимался, и он сказал:

— В ореховом масле — сплошные калории. — Открыв поставец с напитками, судья налил немножко виски. — Точнее говоря, восемьдесят калорий в каждой унции. Гораздо больше, чем я могу себе позволить.

— Где карточка отца?

— Там, в ящике.

Джестер, знавший привычку деда прятать фотографию, когда он бывал не в духе, спросил:

— Что у тебя случилось?

— Злюсь. Огорчаюсь. Чувствую себя обманутым. Когда я думаю о сыне, со мной это часто бывает.

Сердце у Джестера замерло, оно всегда замирало, когда речь заходила об отце. Рождественские колокола серебристо звенели в морозном воздухе, Джестер перестал жевать и молча положил недоеденный бутерброд на край ночного столика.

— Ты никогда ничего не рассказываешь об отце.

— Мы были больше похожи на братьев, чем на отца с сыном. Мы были как близнецы.

— Сомневаюсь. Только созерцательные люди кончают самоубийством. А ты не созерцательный.

— Разрешите вам заметить, сэр, что мой сын тоже не был созерцателем! — визгливо закричал судья. — У нас было одинаковое чувство юмора и одинаковый склад ума. Твой отец стал бы гением, если бы остался жив, а я такими словами не бросаюсь. — Как ни странно, он говорил правду, — судья наделял этим эпитетом только Фокса Клэйна и Вильяма Шекспира. — Мы были с ним как братья-близнецы, пока он не связался с этим делом Джонса.

— Это в деле Джонса, как ты говоришь, он хотел опровергнуть аксиому?

— Законы и кровные обычаи, это, конечно, аксиомы! — Свирепо поглядев на надкусанный бутерброд, он схватил его и жадно доел, но так как пустота, которую он чувствовал, не была пустотой голодного желудка, еда его не насытила.

Судья редко рассказывал Джестеру о своем сыне и не желал удовлетворять его законное любопытство, поэтому Джестер привык задавать ему наводящие вопросы:

— А что это было за дело? — спросил он.

Судья ответил так уклончиво, что, казалось, ответ его вовсе не имеет отношения к делу.

— Юность Джонни проходила под звуки труб и литавров коммунизма. На высших должностях в Белом доме сидело всякое отребье, это было время отвратительных кампаний. И дело дошло до того, что на торжестве в память Линкольна пела негритянка, а мой сын… — голос судьи перешел в крик: — …а мой сын взялся защищать черномазого убийцу! Джонни пытался… — У старика началась истерика, истерика от фантастической, душераздирающей нелепости того, что произошло. Он захлебывался судорожным смехом, брызгал слюной.

— Перестань, — сказал Джестер.

Из глотки старика вырывалось хриплое кудахтанье. Джестер побледнел.

— Я же не… — сдавленно произнес судья в промежутке между двумя приступами, — …смеюсь…

Джестер, выпрямившись, сидел на стуле, лицо у него было мертвенно-белое. Он испугался, не начинается ли у деда апоплексия. Джестер знал, что такие припадки случаются внезапно и очень странно выглядят. Он спрашивал себя, бывает ли, чтобы во время апоплексического удара люди были красные как огонь и безудержно смеялись? Он знал, что люди умирают от апоплексии. Неужели дед — а он сейчас красный как огонь — задохнется от смеха? Джестер попытался посадить старика, чтобы как следует стукнуть его по спине, но дед был слишком для него тяжел, да и смех, наконец, стал потише, а потом и совсем прекратился.

Джестер растерянно смотрел на деда. Он читал, что шизофрения — это раздвоение личности. Неужели дед на старости лет действовал наперекор рассудку и умирал от смеха, когда ему полагалось плакать? Джестер прекрасно знал, как дед любил сына. До сих пор половину чердака занимали вещи его покойного отца: там хранились десять ножей и индейский кинжал, клоунский костюм, серия книжек о юном бродяге, книжки о Томе Свифте, связки других детских книг, коровий череп, роликовые коньки, рыболовная снасть, костюмы для футбола, перчатки для бейсбола, — целые сундуки хороших вещей и всякого хлама. Но Джестер усвоил, что не смеет трогать то, что лежит в сундуках, ни хорошие вещи, ни даже дрянь, потому что однажды, когда он вздумал повесить коровий череп у себя в комнате, дед так разозлился, что пригрозил его высечь. Дед любил своего единственного сына, почему же он так истерически смеется?

Судья, заметив недоумение в глазах Джестера, тихо ему сказал:

— Истерика — это не смех, сынок. Это паническое состояние, которое овладевает человеком, когда он не может даже горевать. У меня после смерти сына четверо суток не прекращалась истерика. Доктор Тэтум вместе с Полем затащили меня в теплую ванну, давали мне бром, а я все равно смеялся — у меня была истерика. Доктор сделал мне холодный душ и снова дал лекарство. А у меня все равно продолжалась истерика, хотя тело моего сына было обряжено для погребения и лежало в гостиной. Пришлось на день отложить похороны, и я так ослабел, что двое сильных мужчин вели меня по церковному проходу во время панихиды. Наверно, люди думали, что я пьян, — добавил он задумчиво.

Джестер тихонько спросил:

— Но почему у тебя сейчас истерика? Ведь прошло уже больше семнадцати лет с тех пор, как умер папа?

— И за все эти годы не было дня, чтобы я не думал о своем сыне. Иногда мимоходом, иногда — долгими тоскливыми часами. Я редко отваживаюсь заговорить о сыне — боюсь заплакать. Но сегодня после обеда и весь вечер я о нем вспоминаю, вспоминаю не те беззаботные годы, когда мы оба были молоды, а зрелую пору жизни с ее заботами, которые развели и погубили нас. Я мысленно вижу сына на этом процессе так ясно, как вижу тебя, пожалуй, даже яснее. И слышу его голос: Джестер так крепко вцепился в ручки кресла, что у него побелели суставы.

— Его защитительная речь была превосходной, но он допустил роковую ошибку. Эта ошибка состояла в том, что присяжные так до конца и не поняли сути дела. Сын вел защиту, словно перед ним жюри из нью-йоркских адвокатов-евреев, а не двенадцать достойных и неподкупных присяжных выездного суда Персикового округа, штата Джорджия, безграмотных, все, как один. В этих условиях гамбит, который разыграл мой сын, был поистине гениальным.

Джестер напряженно молчал, он только открыл рот и шумно выдохнул воздух.

— Мой сын начал свою защиту с того, что потребовал от присяжных клятвы в верности американскому флагу. Присяжные нехотя поднялись, и Джонни прочел им эту белиберду — слова присяги. Оба мы — Нат Уэббер и я — чуть не обалдели. Когда Нат заявил протест, я ударил молотком по столу и потребовал, чтобы слова присяги не были занесены в судебный протокол. Но это было уже бесполезно. Сын добился своего.

— Чего?

— Он разом объединил двенадцать присяжных и вынудил их вести себя со всей ответственностью. В школе они учили присягу, и, произнося ее слова, они почувствовали себя участниками какого-то священнодействия. Но я постучал молотком! — проворчал судья.

— Почему ты заставил вычеркнуть это из протокола?

— Как не относящееся к делу. Но мой сын в качестве защитника добился своего и поднял пошлое, тривиальное дело об убийстве до высот конституционной проблемы. Сын продолжал: «Господа присяжные заседатели и ваша честь…» Говоря это, Джонни пристально поглядел в глаза каждому из присяжных, а потом и мне. «Каждый из вас, двенадцати присяжных, теперь взял на себя величайшую ответственность. Ничто теперь не может быть выше того долга, который вы обязаны выполнить».

Джестер сидел, подперев подбородок указательным пальцем и широко открыв карие глаза. Он был погружен в слух.

— Райс Литтль с самого начала утверждал, будто Джонс изнасиловал миссис Литтль и поэтому его брат был вправе его убить. Райс Литтль стоял, как жалкий шелудивый пес, на страже интересов своего брата, и ничто не могло его сбить. Когда Джонни допрашивал миссис Литтль, она поклялась, что это не так, что ее муж злодейски пытался убить Джонса с заранее обдуманным намерением… Но в драке револьвер выстрелил и муж был убит… странное заявление для жены, не правда ли? Джонни спросил, позволял ли себе когда-нибудь Джонс вольности, и она сказала: «Никогда! Он всегда относился ко мне, как к настоящей леди». — Судья добавил: — Я должен был что-то заметить. Где были мои глаза? Явственнее, чем вчерашний день, я слышу их голоса и вижу их лица. У обвиняемого был тот особенный цвет кожи, какой бывает у черномазых, когда они насмерть испуганы. Райс Литтль в своем чересчур тесном парадном костюме… лицо жесткое, желтое, как корка сыра. У миссис Литтль глаза были синие-синие и бесстыжие-бесстыжие. Джонни весь дрожал. Потом он перешел от частного к общему: «Если бы двое белых или двое негров судились по поводу такого несчастного случая, никакого судебного дела нельзя было бы затеять, ибо выстрел произошел непреднамеренно, когда Осси Литтль пытался убить обвиняемого. Однако вся суть в том, что в деле замешаны белый и негр и в неравенстве, которое определяет подход к такому несчастному случаю. Суть в том, господа присяжные заседатели, что в таких судебных делах, как это, под судом находится сама наша конституция». Джонни процитировал тот раздел и поправки к нему, где гарантированы свобода рабам, гражданские права и равенство перед законом. «Слова, которые я привел, были написаны полтора века назад и произнесены миллионом голосов. Эти слова являются законом нашей страны, и я, как гражданин и юрист, не могу ничего добавить или убавить. Моя обязанность в этом случае — привлечь к ним ваше внимание и призвать вас их выполнить». Потом, увлекшись, Джонни процитировал: «Восемьдесят семь лет назад…»

Я опять стукнул молотком.

— Зачем?

— Это было частное высказывание Линкольна, которое знает наизусть каждый студент-юрист, но я не был обязан слушать его у себя в суде.

— Но отец хотел его процитировать! — сказал Джестер. — А ну-ка, повтори его мне. — Джестер толком не знал, что это за высказывание, но вдруг почувствовал, что он сейчас ближе к отцу, чем когда бы то ни было, — загадочный призрак самоубийцы и запретные сундуки со всякой ветошью ожили и превратились в осязаемый образ.

Джестер в волнении поднялся, оперся на столбик кровати и подтянул одну ногу к колену другой. А так как судью никогда не надо было упрашивать, чтобы он спел, почитал стихи или вообще покрасовался своим голосом, он патетически произнес Геттисбергское послание, и Джестер слушал его с глазами, полными восторженных слез, подняв одну ногу и полуоткрыв рот.

Кончив речь, судья сам удивился, зачем он ее читал.

— Один из величайших образцов ораторского искусства, но вреднейшая речь для черни. Закрой, малыш, рот.

— Я считаю, что ты поступил отвратительно, вычеркнув это из протокола. А что еще сказал отец?

— Его заключительное слово должно было увлечь присяжных своим красноречием, но прозвучало крайне вяло после отвлеченных высокопарных сентенций Геттисбергского послания и конституции. Его речь сникла как флаг в безветренный день. Он заявил, что поправки, принятые после гражданской войны, не были применены на деле. Но когда он говорил о гражданских правах, он так волновался, что стал пришепетывать, — это произвело невыгодное впечатление и поколебало его уверенность в себе. Он заявил, что население нашего округа почти пополам состоит из людей белой и негритянской рас. Он сказал, что на скамье присяжных ни один человек не представляет негритянскую расу, тут присяжные стали с подозрением поглядывать друг на друга — он их озадачил.

Джонни спросил: «В чем обвиняют моего подзащитного — в убийстве или в изнасиловании? Прокурор пытался опорочить честь обвиняемого и миссис Литтль своими подлыми инсинуациями. Но я защищаю его от обвинения в убийстве».

Джонни пытался добиться перелома в настроении зала. Он хватал воздух правой рукой, словно пытаясь поймать нужное слово. «Более ста лет назад эти слова конституции были записаны в законах нашей страны, но слова бессильны, если закон не проводится в жизнь, и вот сто долгих лет прошли, а наши суды превратились в величественные здания, где царят расовые предрассудки и узаконенное преследование негров. Слова были произнесены. Мысли выражены вслух. Но долго ли еще будет лежать пропасть между словами и нашим правосудием?»

Джонни сел, — с горечью произнес судья, — и я посвободнее распустил задницу.

— Что?

— Распустил задницу — ее свело, как только он стал пришепетывать. Когда Джонни кончил речь, я перевел дух.

— По-моему, это была блестящая речь, — сказал Джестер.

— Она не помогла. Я ушел в судейскую комнату в ожидании решения присяжных. Они отсутствовали всего двадцать минут. Ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы дойти до полуподвального этажа и проголосовать решение. Я знал, какое оно будет.

— Почем ты мог знать?

— В таких случаях достаточно, чтобы в народе пошел слушок об изнасиловании, — решение всегда будет «виновен». А миссис Литтль так живо кинулась защищать убийцу своего мужа, что это произвело крайне подозрительное впечатление. Мы-то были наивны, как грудные дети, я и мой сын. А присяжные почуяли, что тут не чисто, и вынесли обвинительный приговор.

— Но разве все это обвинение не было подстроено? — сердито спросил Джестер.

— Нет. Присяжным надо было решить, кто говорит правду, и они решили правильно, хотя я в то время ни о чем не догадывался. Когда объявили приговор, мать Джонса стала громко причитать. Джонни побледнел, а миссис Литтль пошатнулась и чуть не упала со стула. Только Шерман Джонс вел себя как мужчина.

— Шерман? — Щеки Джестера побледнели, а потом к ним прилила кровь. — Негра звали Шерман? — спросил он нарочито безучастно.

— Да, Шерман Джонс.

В глазах у Джестера было недоумение, он осторожно заметил:

— Шерман ведь довольно редкое имя?

— После того как Шерман провел армию через Джорджию, многих цветных ребятишек окрестили в его честь. Лично я знал с полдюжины Шерманов.

Джестер думал о том единственном Шермане, которого знал он, но молчал. Он только заметил:

— Не могу себе этого представить…

— Да и я в то время не мог себе этого представить. Где были мои глаза? Где были мои уши? Эх, если бы там, в суде, я положился на свой, богом данный здравый смысл или если бы мой сын рассказал мне все откровенно!

— Что рассказал?

— Что он любит эту женщину или думает, что ее любит.

Глаза у Джестера расширились от ужаса.

— Но это невозможно! Ведь он был женат на моей матери!

— Мы с тобой как кровные братья-близнецы, сынок, а вовсе не как дед с внуком. Мы как две горошины из одного стручка. Одинаково наивны, одинаково щепетильны в вопросах чести.

— Я тебе не верю.

— Я тоже не поверил, когда он мне сказал.

Джестер часто слушал рассказы о матери, поэтому она не возбуждала в нем любопытства. Он знал, что мать обожала мороженое, особенно суфле, играла на фортепьяно и училась музыке в колледже Холлинс. Эти сведения ему сообщали охотно и мимоходом, с раннего детства, и мать не возбуждала в нем острого интереса и благоговения, которые он испытывал к отцу.

— А какая она была из себя, эта миссис Литтль? — помолчав, спросил Джестер.

— Шлюха. Такая бледная гордячка, на сносях.

— На сносях? — с отвращением переспросил Джестер.

— Явно! Когда она шла по улице, казалось, что толпа должна расступаться перед ней и ее ребенком, как Красное море перед иудеями.

— Как же отец мог в нее влюбиться?

— Ну, влюбиться легче всего на свете. Вот сохранить любовь гораздо труднее. Да это и не была настоящая любовь. Такую любовь питают к отвлеченной идее. К тому же твой отец и не хотел чего-нибудь добиться. Назови это скорей увлечением. Мой сын был пуританином, а у пуритан больше иллюзий, чем у тех, кто сразу старается добиться взаимности в любой интрижке.

— Представляю, как это было ужасно для отца — любить другую женщину и быть женатым на моей матери! — Джестер был захвачен драматизмом этой истории и не испытывал никакого сочувствия к своей матери, обожавшей суфле. — А мама знала?

— Конечно, нет. Сын и мне рассказал только за неделю до самоубийства. Он был так несчастен, так потрясен. Не то он и мне не сказал бы.

— Чем он был потрясен?

— После приговора и казни миссис Литтль вызвала Джонни. У нее родился ребенок, и она умирала.

У Джестера запылали уши.

— Она сказала, что любит отца? Страстно его любит?

— Она его ненавидела и так ему и сказала. Она проклинала его за то, что он такой плохой адвокат, за то, что он проповедовал свои убеждения во вред своему подзащитному. Она проклинала Джонни и винила его в том, что он глупо вел дело; если бы он настаивал только на том, что это самозащита, Шермана Джонса выпустили бы на свободу. Женщина была при смерти, она бредила, рыдала, терзалась — и проклинала. Она кричала, что любила Шермана, что он был самым чистым, самым порядочным человеком, какого она знала. Она показала Джонни своего младенца с темной кожей и такими же голубыми глазами, как у нее. Когда Джонни вернулся домой, у него был такой вид, будто он спустился с Ниагарского водопада в бочонке.

Я дал ему выговориться. «Сынок, — сказал я, — надеюсь, это послужит тебе уроком. Женщина не могла любить Шермана Джонса. Он черный, а она — белая».

— Дедушка, ты говоришь так, будто полюбить негра — это все равно что полюбить жирафа или еще кого-нибудь в этом роде!

— Какая тут может быть любовь? Это просто похоть. Похоть всегда пробуждается от чего-то необычного, чужеземного, извращенного и опасного. Я так и сказал Джонни. Потом я спросил его, почему он принимает все это так близко к сердцу. А Джонни ответил: «Потому, что я люблю миссис Литтль, но, может, ты хочешь внушить мне, что и это надо звать похотью?» — «Либо похотью, либо безумием, сынок», — сказал ему я.

— А что было потом с ребенком? — спросил Джестер.

— По-видимому, когда миссис Литтль умерла, Райс Литтль взял ребенка и подкинул в церковь святого Вознесения. Я уверен, что это сделал Райс Литтль, больше некому.

— И это наш Шерман?

— Да, но не вздумай ему этого рассказывать, — предупредил судья.

— А отец покончил самоубийством в тот самый день, когда миссис Литтль показала ему младенца и его прокляла?

— Он сделал это через неделю, в первый день рождества, когда я решил, что мне удалось втемяшить ему в голову хоть каплю здравого смысла и что со всей этой историей, слава богу, покончено. Рождество началось, как всякое рождество: утром разглядывали свои подарки и складывали под елкой. Мать подарила ему жемчужную булавку для галстука, а я — коробку сигар и водонепроницаемые удароустойчивые часы. Помню, Джонни их обо что-то стукнул, а потом положил в чашку с водой, чтобы испытать. Я не устаю себя попрекать, что в тот день ничего не заметил, ведь мы были как кровные братья-близнецы, я должен был почувствовать, в каком он отчаянии. Скажи, ну, разве это нормально, что он в тот день дурачился с этими часами? Ну скажи, Джестер?

— Не знаю. Не плачь, дедушка.

Судья все эти годы не мог плакать по сыну, а теперь, наконец, заплакал. Путешествие в прошлое, которое он совершил со своим внуком, почему-то смягчило его упрямое сердце, и он зарыдал. Сластолюбец во всем, он и рыдал без всякого удержу, с наслаждением.

— Не надо, дедушка, — твердил Джестер. — Не надо, дедуля.

Проведя несколько часов в воспоминаниях, судья снова вернулся в сегодняшний день.

— Он умер, — сказал старик. — Мой дорогой сын умер, а я живу. И в жизни столько всякой всячины. Кораблей, королей и капусты. Нет, это не так говорится. Кораблей и…

— Сургуча, — подсказал Джестер.

— Правильно. Жизнь полна всякой всячины, кораблей и сургуча, королей и капусты. Кстати, сынок, мне нужно купить новую лупу. Шрифт «Миланского курьера» с каждым годом все больше прыгает. В прошлом месяце у меня на руках был стрит, а я его прозевал: принял семерку за девятку. Я так на себя обозлился, что готов был выть на глазах у всех, в задней комнате кафе «Нью-Йорк». И больше того. Я решил купить слуховой аппарат, хотя всегда утверждал, будто они никогда не работают и носят их только старухи. В ближайшие годы я непременно обзаведусь вторыми чувствами: усиленным зрением и слухом, и усовершенствую все свои чувства.

Старый судья не стал объяснять, как он этого добьется, но он был доволен, что живет сегодняшним днем и мечтой о лучшем будущем. После того что он пережил в этот вечер, он спокойно проспал всю зимнюю ночь и проснулся только в шесть часов утра.

11

«Кто я? Что я? Куда я иду?» На все эти вопросы, которые неотступно преследуют юную душу, Джестер наконец-то получил ответ. Джестера больше не мучили сны о Большом Мальчике, он больше не просыпался с чувством вины и смятения. Он больше не мечтал о том, как спасет Шермана от разъяренной толпы, пожертвовав своей собственной жизнью, и как Шерман будет на него смотреть, объятый безутешным горем. Кончились мечты и о том, что он спасет Мэрилин Монро от снежной лавины в Швейцарии и поедет верхом по улицам Нью-Йорка под приветственные крики народа. Эта мечта была очень увлекательной, но в конце концов вечно спасать Мэрилин Монро не такое уж завидное поприще. Он спас столько людей и столько раз умирал смертью храбрых. Его мечты почти всегда уводили его в чужие страны. Почему-то никогда ничего не происходило в Милане или в Джорджии, а всегда в Швейцарии, на острове Бали или еще где-нибудь. Но теперь он стал мечтать совсем о другом. И сны видеть другие. Несколько ночей подряд ему снился отец. А найдя отца, он как-то разом нашел и себя самого. Он — сын своего отца и тоже будет адвокатом. И стоило ему, наконец, сделать выбор, как он сразу почувствовал себя свободнее и веселее.

Джестер обрадовался, когда в школе начались занятия. Надев все новое: купленные ему на рождество новые туфли, новую с иголочки белую рубашку, новые с иголочки фланелевые брюки, он сразу почувствовал свободу и уверенность в себе; на проклятые вопросы: «Кто я?», «Что я?» и «Куда я иду?» — наконец-то был найден ответ. В эту четверть он будет заниматься прилежнее, особенно по истории и по английскому, читать конституцию и учить наизусть речи знаменитых ораторов — все равно, входят они в программу или нет.

Теперь, когда тайна вокруг отца рассеялась, дед иногда о нем заговаривал, правда, нечасто и уже без слез, а так, словно Джестер стал посвященным, каким-нибудь масоном или Лосем. Поэтому и Джестер мог теперь поделиться с дедом своими планами, рассказать ему, что он решил стать юристом.

— Видит бог, я никогда тебя на это не толкал. Но если тебя к этому влечет, сынок, я помогу тебе всем, что в моих силах. — В душе судья был без памяти рад. Он не мог этого скрыть. — Значит, ты хочешь пойти по стопам своего деда?

Джестер сказал:

— Я хочу быть таким, как мой отец.

— Ну, это одно и то же — твой отец, твой дед… Мы же были, как кровные братья-близнецы. А ты еще один достойный отпрыск старого рода Клэйнов.

— Ты и не представляешь, как у меня отлегло от души, — сказал Джестер. — Сколько я в уме перебрал всяких профессий. Что мне делать? Стать пианистом, стать летчиком? Но ни одна из этих профессий меня до конца не устраивала. Я чувствовал себя, как кошка, которая вечно карабкается не на то дерево…

Вскоре после Нового года мерное течение жизни в доме судьи было внезапно нарушено. Как-то раз Верили явилась на работу, но, повесив свою шляпу на вешалку, не пошла в комнаты, чтобы начать утреннюю уборку. Она стояла в кухне мрачная, непреклонная и неумолимая.

— Судья, — заявила она, — я хочу получить бумаги.

— Какие бумаги?

Судья был вне себя от возмущения, он даже не насладился утренней сигарой, когда Верили стала разъяснять ему правила социального страхования.

— Я плачу часть моего жалованья правительству, и вам тоже полагается платить свою долю.

— Кто тебе забивает голову такой чепухой?

Старый судья решил, что это новая политическая перестройка Юга, но был слишком испуган, чтобы высказать такое опасение.

— Люди говорят.

— Послушай, Верили, не делай глупостей. Зачем тебе платить правительству деньги?

— Потому, что есть такой закон, не то правительство хватает людей и сажает в тюрьму. Я знаю таких людей. И все из-за этого подоходного налога.

— Господи помилуй! Неужели ты хочешь платить подоходный налог?

— Хочу.

Судья гордился тем, что понимает психику черномазых, и властно сказал, пытаясь ее образумить:

— У тебя в голове все перепуталось. Брось. — И добавил беспомощно: — Послушай, Верили, ты же у нас почти пятнадцать лет.

— Я хочу жить по закону.

— Этот чертов закон лезет не в свое дело!

Наконец-то выяснилось, чего хочет Верили.

— Я хочу получать пенсию по старости, когда придут мои года.

— Зачем тебе пенсия по старости? Я о тебе позабочусь, если ты будешь слишком стара, чтобы работать.

— Судья, вам уже далеко за семьдесят.

Намек на то, что он человек смертный, обозлил судью. Впрочем, вся эта история с социальным страхованием привела его в бешенство. К тому же он ничего не понимал. Ему всегда казалось, что он знает черномазых насквозь. Он не заметил, что его любимая воскресная шутка: «А уж они верили, верили, что войдут в царствие небесное…», с каждым разом все больше и больше раздражает Верили. Не заметил он и как сильно подействовала на нее смерть Большого Мальчика. Он думал, что понимает черномазых, но человек он был малонаблюдательный.

Верили уперлась, и сбить ее было трудно.

— Одна дама выправит мне все нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю жалованья и будет давать по субботам и воскресеньям выходные дни.

Сердце у судьи колотилось, и он даже изменился в лице:

— Ну и ступай к ней.

— Я могу вам найти кого-нибудь, Элли Карпентер пойдет на мое место.

— Элли Карпентер? Ты сама знаешь, что она дура набитая!

— Ну, а что же тогда вы скажете об этом бездельнике, Шермане Пью?

— Шерман не слуга.

— А кто же он, по-вашему?

— Он не профессиональный слуга.

— Одна дама говорит, что выправит мне нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю жалованья, а по субботам и воскресеньям будет давать выходные дни.

Судья разозлился еще больше. В прежние времена прислуге платили три доллара в неделю, и она считала, что хорошо зарабатывает. Но с каждым годом стоимость услуг росла. Судья платил Верили тридцать долларов в неделю; ему говорили, что опытная прислуга получает теперь тридцать пять и даже сорок долларов. Но и за такие деньги их теперь днем с огнем не сыщешь! Судья вечно баловал своих слуг, недаром он был поборником человечности, но что прикажете: стать поборником и такой высокой оплаты? Однако он любил комфорт и берег свой покой, поэтому сразу пошел на попятный:

— Я сам буду за тебя платить страховку.

— Я вам не верю, — заявила Верили.

И он впервые понял, что Верили совсем не такая кроткая женщина, какой он ее считал. Тон у нее отнюдь не был смиренным, в нем звучала ярость:

— Эта дама выправит мне нужные бумаги, положит сорок долларов в неделю…

— Ну и убирайся!

— Сейчас?

Судья редко повышал голос на прислугу, но теперь он заорал:

— Хоть сейчас, к чертовой матери! И чтобы глаза мои тебя не видели!

У Верили был вспыльчивый характер, но она не посмела открыть рот. Ее лиловатое морщинистое лицо перекосилось от гнева. Она подошла к вешалке и решительно напялила на голову шляпку с малиновыми розами. И, даже взглядом не окинув кухню, где проработала без малого пятнадцать лет, не сказав судье «до свиданья», вышла через заднюю дверь во двор.

В доме воцарилась мертвая тишина, и судье стало жутко. Он боялся оставаться дома один: а что, если у него будет удар? Джестер вернется из школы только в конце дня — один он так долго быть не может. Судья вспомнил, как маленький Джестер плакал и звал в темноте: «Эй, кто-нибудь! Кто угодно!» Судья сам бы, кажется, сейчас закричал. Пока дом не притих, судья не понимал, как ему необходимо, чтобы в доме звучал хоть чей-то голос. Он пошел в сквер возле суда, чтобы нанять какую-нибудь черномазую. Но времена переменились, и в сквере не было никаких черномазых. Он обратился к трем негритянкам, но все они уже работали и поглядели на судью, как на сумасшедшего. Тогда он пошел в парикмахерскую. Он постригся, вымыл голову, побрился и, чтобы убить время, сделал маникюр. Покончив со всеми этими процедурами, он направился в Зеленую комнату при гостинице «Тейлор», чтобы убить еще немножко времени. Он провел два часа за обедом в кафе «Сверчок», а потом пошел в аптеку повидать Д. Т. Мелона.

Судья провел три долгих дня, бродя как неприкаянный. Он боялся оставаться дома один и целый день слонялся по миланским улицам, торчал в Зеленой комнате «Тейлора», в парикмахерской или сидел на одной из белых скамеек в сквере возле суда. Вечером он жарил на ужин себе и Джестеру бифштексы, а Джестер мыл посуду.

Прежде в его положении легко было найти прислугу, поэтому ему и в голову не пришло обратиться в бюро по найму. В доме стало грязно. Трудно сказать, сколько продолжалось бы такое положение. Но в один прекрасный день судья пошел в аптеку и попросил Д. Т. Мелона, чтобы миссис Мелон помогла ему найти служанку. Аптекарь обещал поговорить с женой.

Дни в январе сверкали голубизной и золотом, и в воздухе было тепло. Казалось, наступает весна. Д. Т. Мелон ожил, когда переменилась погода, решил, что поправляется, и стал готовиться к отъезду. Он хотел, никому не говоря, съездить в клинику Джона Хопкинса. Когда он в тот злосчастный день впервые пришел к доктору Хейдену, врач посулил ему, что он проживет год, самое большее год с четвертью, а уже прошло десять месяцев. Мелон чувствовал себя настолько лучше, что стал подумывать, не ошиблись ли миланские медики. Он сказал жене, что едет на съезд фармацевтов в Атланту, и этот обман так его развеселил, что он пустился в путь почти весело. Слегка коря себя за расточительность, он взял спальное место и отправился в вагон-ресторан, где заказал перед обедом две порции виски, а на закуску креветок и устриц, хотя дежурным блюдом в меню была печенка.

На следующее утро в Балтиморе шел дождь, и Мелон продрог до костей. Он долго объяснял дежурной сестре в приемном покое, зачем он приехал.

— Я хочу показаться лучшему диагносту вашей больницы, потому что врачи у нас в городе так отстали от века, что я им не доверяю.

Его подвергли уже знакомым исследованиям, заставили ждать результатов анализов и, наконец, вынесли все тот же, знакомый приговор. Мелон в бессильной ярости сел в сидячий вагон и вернулся в Милан.

На следующий день он отправился к Герману Клину и положил на прилавок свои часы.

— Часы отстают почти на две минуты в неделю, — желчно заявил он часовщику. — Я требую, чтобы они шли точно по железнодорожному времени.

В преддверии смерти Мелон стал необычайно остро ощущать время. Он извел часовщика, жалуясь, что его часы то на две минуты отстают, то на три минуты спешат.

— Я проверял ваши часы всего две недели назад. И куда это вы собрались, что боитесь отстать от железнодорожных часов?

Мелон почувствовал прилив бешенства, сжал кулаки и стал задираться, как мальчишка:

— Какое ваше собачье дело, куда я собрался? Идите вы…

Часовщик оторопел от этой бессмысленной вспышки гнева.

— Если вы не можете как следует меня обслужить, я обращусь к другому мастеру!

Схватив часы, Мелон выбежал от часовщика, а тот растерянно смотрел ему вслед. Оба они верой и правдой обслуживали друг друга чуть не два десятка лет.

На Мелона теперь часто находили такие приступы бешенства. Он не мог примириться с мыслью о смерти, она казалась ему немыслимой. И в его когда-то миролюбивой душе, на удивление ему самому, часто бушевала беспричинная ярость. Как-то раз, когда они с Мартой кололи орехи, чтобы украсить очередной торт, он кинул щипцы для колки орехов об пол и больно поранил себе ими руку. Споткнувшись о мячик, который Томми забыл на лестнице, Мелон так его отшвырнул, что разбил стекло парадного. Но эти вспышки не приносили облегчения. Стоило им пройти, как у Мелона снова возникало предчувствие чего-то ужасного, непостижимого, что он бессилен был отвратить.

Миссис Мелон нашла судье прислугу и спасла его от бродяжничества. Новая прислуга была почти чистокровной индеанкой и очень молчалива. Но судья уже не боялся оставаться дома один. Ему больше не хотелось кричать: «Эй, кто-нибудь! Кто угодно!», ибо присутствие живого существа его успокаивало, и дом с цветными стеклами, столиком в простенке под зеркалом, библиотекой, столовой и гостиной уже не был похож на кладбище. Звали кухарку Ли, готовила она неряшливо и невкусно, на стол подать не умела. Когда она несла первое, она почему-то всегда окунала большие пальцы в супницу. Зато она никогда не слышала о социальном страховании и была неграмотной, что доставляло судье тайное удовлетворение. Почему, он себя не спрашивал.

Шерман не выполнил своей угрозы и не бросил судью, но отношения их сильно испортились. Он приходил каждый день и делал уколы. После этого он, надувшись, с видом жертвы, бездельничал в библиотеке, чинил карандаши, читал судье бессмертные стихи, готовил им обоим в полдень грог и прочее. Писать письма о деньгах конфедератов он не хотел. И хотя судья видел, что Шерман ведет себя вызывающе и не желает ударить пальцем о палец (если не считать уколов), он продолжал держать его, надеясь, что все как-нибудь образуется. Шерман не позволял судье даже хвастать своим внуком и его решением пойти в адвокаты. Стоило ему заговорить на эту тему, как Шерман принимался напевать или зевал, как крокодил. Судья не уставал повторять:

— Черт для лентяя всегда отыщет работу. — Сказав это, судья глядел на Шермана в упор, в ответ на что Шерман глядел в упор на судью.

Как-то раз судья его попросил:

— Сходи в мою комнату в суде и возьми в стальном шкафу папку с надписью «Вырезки». Я хочу их просмотреть. Хоть ты этого и не знаешь, но я очень знаменитый человек.

— Папка в стальном шкафу под буквой «В» — «Вырезки», — повторил Шерман, который очень обрадовался этому поручению. Он еще никогда не был в судейской комнате и давно об этом мечтал.

— Только смотри, не трогай важные бумаги. Возьми вырезки и возвращайся.

— Я никогда не трогаю чужих бумаг, — сказал Шерман.

— Дай мне перед уходом стаканчик грога. Уже двенадцать часов.

Шерман не стал распивать с ним грог и отправился прямо в суд. На двери комнаты висела табличка: «Клэйн и сын, адвокаты». Шерман с трепетом отпер дверь и вошел в залитую солнцем комнату.

Вынув из сейфа папку, озаглавленную «Вырезки», он не спеша стал рыться в бумагах. Не потому, что хотел там что-то найти, но он с детства любил повсюду совать нос, и его обидело, что судья приказал ему «не трогать бумаги». В час дня, когда судья обедал, Шерман обнаружил лапку, где хранились бумаги по делу, которое вел Джонни. Ему бросилось в глаза имя: Шерман. Шерман? Еще один Шерман? Не считая этого Шермана, только один человек, насколько я знаю, носит такое имя — это я сам. Сколько же Шерманов у нас в городе? Он стал читать, и голова у него пошла кругом. В час дня он узнал, что на свете жил человек его расы, которого судья приговорил к смертной казни, и человека этого звали Шерманом. И жила в то время белая женщина, которую обвиняли в том, что она спит с негром. В это Шерман не верил. Но как это узнать наверняка? Белая женщина, голубые глаза — все было совсем не так, как он мечтал, и похоже на жуткую, мучительную шараду. А он, Шерман… Кто он? Что он? В эту минуту он знал только одно: что ему тошно. Ему казалось, что на него вылили целый поток позора и бесчестия. Нет, Мариан Андерсон не была его матерью, не была ею ни Лина Хорм, ни Бесси Смит, ни одна из сладкоголосых дам его сердца. Его надули. Ему хотелось умереть, как умер тот негр. Но он-то уже никогда не заведет шашней с белой, будьте уверены! Что он, Отелло, рогатый мавр? Шерман медленно положил папку на место и, возвращаясь назад, в дом судьи, он шел, шатаясь как больной.

Судья только что восстал от послеобеденного сна — день близился к концу. Не будучи человеком наблюдательным, он не заметил, какое растерянное лицо у Шермана и как дрожат его руки. Судья попросил почитать вслух вырезки, и Шерман был так убит, что даже не стал противиться.

Судья повторял за Шерманом хвалебные фразы: «Постоянная звезда в галактике государственных мужей Юга», «Человек большого провúдения, чувства долга и благородства», «Честь и слава нашего прекрасного штата и всего Юга».

— Вот видишь? — сказал старый судья Шерману.

А Шерман, убитый тем, что узнал, произнес дрожащим голосом:

— Дерьмо собачье!

Судья, окрыленный мыслями о своем величии, решил, что ему сказали что-то приятное, и переспросил:

— Что ты сказал, мальчик?

Несмотря на слуховой аппарат и новое увеличительное стекло, слух и зрение у него быстро слабели; он так и не обрел второго зрения и не омолодил свои пять чувств.

Шерман ничего ему не ответил — назвать человека дерьмом собачьим, конечно, обидно, но и такого оскорбления мало в отместку за всю его жизнь, за эти дерьмовые голубые глаза и за ту, от кого он их унаследовал. Необходимо что-то предпринять, предпринять, предпринять! Но когда он захотел хлопнуть пачкой вырезок по столу, он почувствовал такую слабость в руках, что беспомощно уронил эти вырезки.

Он ушел, и судья остался один. Положив увеличительное стекло на вырезку, он читал вслух, упиваясь собственным величием.

12

Золотистая прозелень ранней весны превратилась в густую синеватую зелень мая, и на город снова опустилась жара. А с жарой по городу пошло гулять насилие, и Милан попал в газеты: в «Вестник Цветущей Ветки», в «Газету Атланты», в «Конституцию Атланты» и даже в журнал «Тайм». Негритянская семья переселилась в район, где живут белые, и в их дом бросили бомбу. Никто не был убит, но троих детишек ранило, и в городе разгорелись страсти.

В то время, когда это случилось, Шерману тоже грозила беда. Ему хотелось «что-то предпринять, предпринять и предпринять», но он не знал, что именно. Бомбу он внес в свою черную книгу. И постепенно он стал переступать границы дозволенного. Сперва он выпил воды из резервуара для белых в сквере возле суда. По-видимому, никто этого не заметил. Он пошел в уборную для белых на автобусной станции. Но он юркнул туда торопливо, и снова никто не обратил на него внимания. Он уселся на заднюю скамью в первой баптистской церкви. И опять этого никто не заметил, и только в конце богослужения служка велел ему отправляться в церковь для цветных. Он пришел в аптеку Уилена и сел. Приказчик крикнул:

— А ну-ка, убирайся вон, черномазый, и не смей сюда ходить!

Все эти поступки, нарушавшие границы дозволенного, пугали его самого. Руки у него были мокрые от пота, сердце нервно билось. Но как бы он ни был испуган, больше всего его донимало то, что никто как будто его не замечал, если не считать приказчика в аптеке. Он был выбит из колеи, измучен, и в голове у него, как барабан, отстукивали слова: «Необходимо что-то предпринять, предпринять, предпринять…»

Наконец он решился. Делая утром укол судье, он впрыснул ему вместо инсулина воду. Он проделывал это три дня кряду и ждал, чем это кончится. Но опять произошла какая-то мистика — ничего не случилось: судья был таким же бодряком, как всегда, и совсем не выглядел больным. И хотя Шерман его ненавидел и считал, что его надо стереть с лица земли, он понимал, что убийство должно носить характер политический. Просто так умертвить судью он не мог. Если бы убийство было политическим, может, он и расправился бы с ним ударом кинжала или выстрелом из пистолета, но не таким подлым способом, как подмена инсулина водой. Но даже и этой подмены никто не заметил. На четвертый день он снова впрыснул судье инсулин. А барабан все так же настойчиво бил у него в мозгу.

Между тем судья, не будучи человеком наблюдательным, был, как назло, очень мил и на редкость покладист. Это еще больше бесило Шермана. Дело дошло до того, что его глодала ненависть к судье и к другим белым не потому, что у него был повод их ненавидеть, а потому, что у него была такая внутренняя потребность. И вот, желая переступить границы дозволенного и боясь этого, желая привлечь к себе внимание и боясь обращать на себя внимание, Шерман в эти первые майские дни был одержим мыслью, что он должен «что-то предпринять, что-то предпринять!».

Но когда он, наконец, это предпринял, ему самому было трудно понять, зачем он совершил такую низость. В один знойный, как раскаленная лава, день Шерман шел по заднему двору судьи на улицу, и собака Джестера Тайдж прыгнула на него и лизнула в лицо. Шерман так и не понял, что его толкнуло на этот поступок, но он взял большую веревку, завязал на ней петлю и повесил собаку на ветке вяза. Собака судорожно билась несколько минут. Глухой старый судья не слышал ее придушенного визга, а Джестера не было дома.

И, несмотря на то, что был еще день, Шерман сразу лег спать, даже не поужинав, проспал всю ночь напролет, как мертвый, и проснулся только в девять часов утра, когда в дверь забарабанил Джестер.

— Шерман! — кричал Джестер голосом, полным ужаса.

И пока Шерман не торопясь одевался и ополаскивал водой лицо, Джестер, истошно крича, продолжал колотить в дверь. Когда Шерман вышел, Джестер потащил его к себе во двор. Окоченевший труп собаки висел на фоне синего майского неба. Джестер заплакал:

— Тайдж! Тайдж… Как же это? Что это?

Потом он повернулся к Шерману, который стоял, уставившись в землю. У Джестера возникло страшное подозрение, которое вдруг подтвердилось, когда он увидел опущенную голову Шермана.

— Ты сошел с ума? Зачем ты это сделал?

Он оторопело смотрел на Шермана, еще не веря, что это правда. Он надеялся, что найдет нужные слова, найдет, как поступить. И что его не стошнит. Его не стошнило, он подошел под навес, чтобы взять лопату и вырыть могилу. Но когда он снял мертвую собаку, перерезал петлю и положил Тайджа в могилу, он почувствовал, что ему дурно.

— Как ты сразу узнал, что это я?

— По твоему лицу. Просто догадался.

— А я смотрю, как ты прогуливаешь эту собаку для белых, вырядился в новые штаны, ходишь в школу для белых. А почему никому нет дела до меня? Что бы я ни сделал, никто и в ус не дует. Хорошее или плохое — никто даже не замечает. Люди балуют эту проклятую собаку и не обращают никакого внимания на меня. А ведь это только собака!

— Но я его любил. А Тайдж любил и тебя.

— Я не люблю собак белых людей, никого я не люблю!

— Но это же просто ужас! В себя не могу прийти!

Шерман вспомнил, как майское солнце освещало бумаги в судейской комнате.

— Не можешь? А я, думаешь, могу?

— За такой поступок, по-моему, тебе место в сумасшедшем доме.

— В сумасшедшем доме! — передразнил его Шерман. Он вяло захлопал руками, изображая кретина. — Нет, детка, я слишком хитер, чтобы меня запрятали в сумасшедший дом. Никто, кроме тебя, не поверит, что это я убил собаку. Даже тамошние врачи. Если ты думаешь, что это сумасшествие, увидишь, чего я еще натворю!

Пораженный этой угрозой, Джестер не удержался, чтобы не спросить:

— А что?

— Я отчебучу такую штуку, какой ни я, ни один черномазый еще никогда не выделывал!

Но Шерман не рассказал Джестеру о том, что он задумал, а Джестер не сумел заставить Шермана покаяться в смерти Тайджа и понять, что он сделал. Он был так огорчен, что не пошел в этот день в школу, и так возбужден, что не мог оставаться дома; он сказал деду, что Тайдж сдох, умер во сне и он его похоронил, а старый судья не стал ни о чем допытываться. И первый раз в жизни Джестер прогулял занятия в школе и отправился на аэродром.

Старый судья тщетно ждал Шермана — Шерман в это время писал письмо своим «ангельским почерком». Он писал письмо агентству в Атланте с просьбой сдать ему дом в той части Милана, где живут белые. Когда судья за ним послал, Шерман заявил, что больше не желает у него работать и что «его честь» может делать свои уколы в другом месте.

— Как, неужели ты меня бросишь на произвол судьбы?

— Вот именно, судья. На произвол судьбы.

Судья, потеряв Шермана, снова остался в одиночестве. Правда, он читал «Миланский курьер» с помощью новой лупы, но Джестер на целый день уходил в школу, по дому бродила только молчаливая полуиндеанка, которая никогда не пела, и судья томился от скуки.

Когда в городе созвали ветеринарный съезд, судья просто ожил. На съезд приехал Пок Тэтум; он и еще несколько делегатов остановились у судьи. Доктора по мулам, свиньям и собакам выпили море виски и катались верхом на перилах. Судья считал, что кататься на перилах — слишком большая вольность, и тосковал по благочинным приемам, которые устраивала покойная жена, когда священники и делегаты разных церквей распевали псалмы и вели себя, как воспитанные люди. Но когда ветеринарный съезд кончился и Пок уехал, в доме стало еще тоскливее, а одиночество старого судьи — еще беспросветнее и горше. Старик корил Шермана за то, что он его бросил, и вспоминал времена, когда в доме был не один слуга, а двое и трое и голоса их сливались в одно русло, как темные реки.

А тем временем Шерман получил ответ из агентства и перевел по почте квартирную плату. Его не спросили, какой он расы. Через два дня он переехал на новую квартиру. Дом был недалеко от Мелона, за углом, рядом с тремя домиками, которые миссис Мелон получила в наследство. За этим домом была лавка, а за ней начинался негритянский квартал. Но его домик, хоть дрянной и обшарпанный, все же стоял в той части города, где обитали белые. Дверь в дверь с ним жил Сэмми Лэнк со своим выводком. Шерман купил в рассрочку маленький рояль, прекрасную мебель под старину и дал указание транспортному агентству доставить все это на свою новую квартиру.

Он переехал в середине мая, и тут наконец-то на него обратили внимание. Новость распространилась по городу, как лесной пожар. Сэмми Лэнк пожаловался Мелону, а Мелон отправился к судье.

— Он меня бросил на произвол судьбы. Я слишком зол, чтобы с ним еще возиться.

Сэмми Лэнк, Бенни Уимз и химик Макс Герхард как тени бродили вокруг дома судьи. Судья стал внушать Мелону:

— Я, как и вы, Д. Т., не сторонник насилия, но в таких случаях, как этот, я считаю своим долгом действовать.

В душе судья был приятно взволнован. В прежние времена он был членом ку-клукс-клана; он очень огорчился, когда клан запретили и больше нельзя было наряжаться в белую простыню, посещать сборища на Сосновой горе и упиваться тайной властью.

Мелон никогда не был куклуксклановцем, и к тому же в эти дни он чувствовал какую-то особенную слабость. Да и дом, слава богу, не принадлежал его жене, если эту покосившуюся хибарку вообще можно было назвать домом.

— Люди вроде нас с вами не пострадают, даже если дело примет такой оборот. Я живу здесь, в своем доме, а ваш стоит на очень приличной улице. Нас это не затронет. Черномазые вряд ли будут наступать на наше жилье. Но я говорю, как виднейший гражданин города. Я выступаю в защиту бедноты, людей необеспеченных. Мы — отцы города — должны быть глашатаями угнетенных. Вы заметили, в каком состоянии был Сэмми Лэнк? Я боялся, что его хватит удар. Он был просто вне себя, да и ничего удивительного, ведь он живет в соседнем доме. Вам было бы приятно жить рядом с черномазым?

— Нет, неприятно.

— Ваша недвижимость сразу была бы обесценена, та самая недвижимость, которую старая миссис Гринлав завещала вашей жене.

— Я уже много лет уговариваю жену, чтобы она продала свои три дома, — сказал Мелон. — Это настоящие трущобы.

— Мы с вами, как виднейшие граждане Милана…

Мелону немножко льстило, что его ставят наравне с судьей.

— Мало того, — продолжал судья, — у нас с вами есть собственность и почетное положение в обществе, ну, а чем может похвастаться Сэмми Лэнк, кроме выводка детей? У Сэмми Лэнка, как и у других белых бедняков, нет никакого достояния, кроме цвета их кожи. Ни недвижимости, ни средств, ни людей, которые были бы ниже их по общественному положению — вот в чем загвоздка! Может, это не очень возвышенный взгляд на человеческую натуру, но каждому хочется на кого-нибудь смотреть сверху вниз. А такие Сэмми Лэнки могут смотреть сверху вниз только на черномазых. Понимаете, Д. Т., это вопрос самолюбия. У нас с вами есть самолюбие, мы гордимся нашими предками и нашими потомками. Но чем может гордиться Сэмми Лэнк, кроме своего выводка белоголовых тройняшек и двойняшек да жены, замученной бесконечными родами, которая нюхает табак у себя на веранде?

Решили собрать людей в аптеке Мелона, после закрытия, а Джестера попросили отвезти на собрание судью и аптекаря. В ту майскую ночь безмятежно светила луна. Для Джестера и для судьи она была просто луной, но Мелон смотрел на нее со щемящей тоской. Сколько раз он видел луну в майскую ночь? И сколько раз ему суждено ею любоваться? Неужели это последний раз?

Не один Мелон сидел в машине притихший и задумчивый. Джестеру тоже было над чем задуматься. Для чего это сборище? Джестер понимал, что оно как-то связано с переездом Шермана в белую часть города.

Мелон отпер боковую дверь, которая вела прямо в рецептурную комнату, и они с судьей вошли.

— Поезжай домой, сынок, — сказал судья Джестеру. — Кто-нибудь из ребят отвезет нас назад.

Джестер поставил машину за углом, а судья с Мелоном вошли в аптеку. Мелон включил вентилятор, и ветерок разогнал спертый воздух. Он зажег не все лампы, и полумрак создавал атмосферу заговора.

Думая, что участники собрания будут появляться через боковой ход, Мелон удивился, услышав громкий стук в парадную дверь. Вошел шериф Мак-Колл, человек с тонкими красноватыми руками и перебитым носом.

Тем временем Джестер снова подошел к аптеке. Боковая дверь была прикрыта, но не заперта, и он тихонько переступил порог. А так как в эту минуту несколько человек стучались в парадную дверь, появление Джестера прошло незамеченным. Джестер притаился в темной рецептурной, боясь, что его обнаружат и попросят уйти. Что они тут делают в такой поздний час, ведь аптека уже закрыта?

Мелон не знал, что это будет за собрание. Он думал, что придут видные жители города, но, кроме кассира Миланского банка Гамильтона Бридлава и химика с завода «Нехи» Макса Герхарда, никаких важных персон тут не было. Явились постоянные партнеры судьи по картам да еще Бенни Уимз, Спорт Льюис и Сэмми Лэнк. Кое-кого из пришедших Мелон знал в лицо, но имена их названы не были. Появилась кучка парней в рабочей одежде. Нет, все они отнюдь не были отцами города и видными гражданами, а скорее отребьем. Более того, они пришли уже навеселе и принесли с собой буйную атмосферу народного гуляния. Пустили вкруговую бутылку, а потом поставили ее на прилавок перед сатуратором. Собрание еще не началось, а Мелон уже пожалел, что предоставил для него свою аптеку.

Может быть, все объяснялось его дурным настроением, но Мелон припомнил кое-что нелестное о каждом, кого он видел в ту ночь. Шериф Мак-Колл всегда так подлизывался к судье, что Мелону было противно. К тому же он однажды видел, как шериф бил негритянскую девушку дубинкой на углу Первой улицы и Главного проспекта. Он пригляделся к Спорту Льюису. Спорт недавно получил развод, жена обвиняла его в крайнем бездушии и жестокости. Сам человек семейный, Мелон хотел знать, в чем может выражаться бездушие. Миссис Льюис получила развод в Мексике, а потом вышла замуж за другого. Но что же это такое: крайнее бездушие и жестокость? Мелон понимал, что он сам не святой, ведь один раз он даже совершил прелюбодеяние. Но никто не был в обиде, и Марта об этом даже не узнала. Бездушие и жестокость? Бенни Уимз — неудачник: дочка у него постоянно болеет, поэтому он вечно в долгу у Мелона и никогда не платит по счетам. А о Максе Герхарде говорили, будто он такая умница, что может сосчитать, через сколько времени звук заводской сирены долетит до луны. Но он немец, а Мелон недолюбливал немцев.

Все, кто собрался в аптеке, были самыми рядовыми людьми, настолько рядовыми, что он обычно о них не задумывался. Но сегодня он видел слабости этих людей, их маленькие пороки. Нет, никто из них не был отцом города!

Круглая желтая луна нагоняла на Мелона знобкую тоску, хотя ночь была теплая. В аптеке стоял запах виски, и его немножко мутило. Собралось уже чуть ли не полтора десятка людей. Он спросил судью:

— Ну как, все уже в сборе?

Казалось, что судья тоже слегка разочарован.

— Да, уже десять часов, — сказал он. — Думаю, что все.

Судья заговорил в своем старомодном, выспренном тоне:

— Дорогие сограждане, мы собрались здесь, как виднейшие представители нашей общины, как владельцы недвижимости и защитники нашей расы.

Все притихли.

— Нас, белых граждан, все больше ущемляют и всячески теснят. Прислугу сейчас труднее найти, чем зуб у курицы, скоро надо будет отрывать от своего тела куски мяса, чтобы она у тебя работала! — Судья вдруг опомнился, сообразил, что он говорит, оглядел присутствующих и понял, что не туда гнет. В большинстве своем тут были вовсе не те люди, которые держат прислугу. Он начал с другого конца: — Дорогие сограждане, неужели в нашем городе нет законов о зонах расселения? Вы хотите, чтобы черные как смоль негры въезжали в соседние с вами дома? Хотите, чтобы ваши дети теснились в задней части автобуса, а черномазые сидели впереди? Хотите, чтобы ваша жена заводила шашни за вашей оградой с черными кобелями?

Судья задал все положенные риторические вопросы. Люди в ответ мрачно ворчали, и время от времени раздавался крик:

— Нет! Будь они прокляты, нет!

— Неужели мы позволим, чтобы границы расселения у нас в городе устанавливали негры? Я спрашиваю вас: позволим или не позволим? — С трудом сохранив равновесие, судья ударил кулаком по прилавку. — Настал час это решить. Кто правит этим городом: мы или черномазые?

Бутылки с виски ходили по кругу, и в аптеке царило братство ненависти.

Мелон смотрел сквозь зеркальное стекло витрины на луну. От вида луны у него тоскливо сосало под ложечкой, но он уже забыл почему. Ему хотелось чистить с Мартой орехи или сидеть дома, задрав ноги на перила веранды, и пить пиво.

— Кто бросит бомбу в этого ублюдка? — спросил чей-то хриплый голос.

Мелон подумал, что среди этих людей мало кто знает Шермана Пью, но братство ненависти вынуждает всех их действовать единодушно.

— Бросим жребий, судья?

Бенни Уимз, которому такие дела были не в новинку, попросив у Мелона бумагу и карандаш, стал рвать бумагу на узкие полоски. На одной из них он поставил крест.

— Тот, у кого будет крест…

Продрогший Мелон, который растерялся от всей этой неразберихи, продолжал смотреть на луну. Потом сухо спросил:

— А может, давайте сперва поговорим с этим негром? Мне лично он никогда не нравился, даже когда он служил у вас, судья. Заносчивый, нахальный и насквозь испорченный негр. Но насилия и кидания бомб я не признаю.

— Так же, как и я, Д. Т. И я прекрасно отдаю себе отчет в том, что мы, как члены этого комитета сограждан, узурпируем власть закона. Но если закон не может охранить наши интересы и интересы наших детей и потомков, я согласен обойти закон, ведь дело наше правое и нынешнее положение грозит подорвать устои нашей общины!

— Все готовы? — спросил Бенни Уимз. — Тот, у кого будет крест…

В эту минуту Мелон остро возненавидел Бенни Уимза. У этого механика из гаража было лицо хорька, а виски он сосал, как губка, не пьянея.

В рецептурной комнате сидел Джестер, он так близко припал к стене, что лицо его уткнулось в бутыль с лекарством. Они будут тянуть жребий, кому бросать бомбу в дом Шермана! Надо его предупредить. Но Джестер не знал, как выбраться из аптеки.

Шериф Мак-Колл протянул свою широкополую шляпу:

— Возьмите мою шляпу.

Первым стал тянуть жребий судья. За ним другие. Когда Мелон брал скатанную бумажку, рука у него тряслась. Эх, сидел бы он лучше дома и не знал никаких забот! Верхняя губа у него плотно прижалась к нижней. Все расправили свои бумажки при тусклом свете ламп. Мелон следил за ними и видел, как одно лицо за другим разглаживалось от облегчения. Мелона обуревал такой страх, что он ничуть не удивился, когда, развернув свою бумажку, увидел на ней крест.

— Выходит, это должен сделать, я — сказал он помертвевшим голосом. Все взгляды были устремлены на него. Он возвысил голос: — Но бросить бомбу или совершить насилие я не способен, джентльмены! — Оглядев аптеку, Мелон понял, что джентльменов тут совсем немного. И все же он продолжал: — Джентльмены, я сам слишком близок к смерти, чтобы совершить такой грех, как убийство! — Ему было мучительно трудно говорить о смерти перед этими людьми. Потом голос его окреп. — Я не хочу рисковать спасением своей души.

Все смотрели на него, как на буйнопомешанного человека. Кто-то негромко проворчал:

— Цыплячья душонка!

— Да будьте вы неладны! — выругался Макс Герхард. — Чего же вы тогда пришли на собрание?

Мелон боялся, что он сейчас заплачет на глазах у всей этой толпы.

— Год назад врач меня предупредил, что мне осталось жить не больше года или полутора, и я не желаю губить свою душу.

— При чем тут вся эта болтовня насчет души? — громко спросил Бенни Уимз.

Скованный стыдом, Мелон только беспомощно повторил:

— Свою бессмертную душу…

В висках у него стучало, руки тряслись.

— А что же это за такая хреновина — бессмертная душа? — спросил Бенни Уимз.

— Не знаю, — признался Мелон. — Но если она у меня есть, я не хочу ее терять.

Судья, видя смущение друга, смутился и сам.

— Не робей, сынок, — сказал он тихо. А потом громко обратился ко всем остальным: — Д. Т. считает, что мы не должны этого делать. Но если уж надо, мы, я считаю, должны взяться за это дело все вместе, потому что тогда это будет выглядеть совсем иначе.

Мелон уже сделался в глазах у всех посмешищем, поэтому ему нечего было терять.

— Но какая разница! — закричал он. — Делает это один или десятеро? Какая разница, если речь идет об убийстве?

«Кто бы мог подумать, что старый мистер Мелон способен на такое мужество?» — спросил себя Джестер, скрючившись в углу рецептурной комнаты.

Сэмми Лэнк сплюнул на пол:

— Цыплячья душонка! А вот я это сделаю, — предложил он. — За милую душу. Это ведь как раз рядом с моим домом.

Все разом повернулись к Сэмми Лэнку, который вдруг стал героем.

13

Джестер побежал к Шерману, чтобы его предупредить. Когда он ему рассказал о собрании в аптеке, лицо у Шермана посерело — так бледнеют от смертельного страха темнокожие люди.

«Вот тебе! — подумал Джестер. — Убил мою собаку!» Но когда он увидел, как Шерман дрожит, собака была забыта, и Джестер словно опять увидел Шермана таким, каким он видел его в тот летний вечер почти год назад. Он и сам задрожал, но на этот раз не от страсти, а от волнения и страха за Шермана.

И вдруг Шерман стал хохотать. Джестер обхватил его вздрагивающие плечи.

— Не надо, Шерман. Ты должен сейчас же отсюда уйти. Уйти из этого дома.

Шерман оглядел комнату и свою новую мебель — купленный в рассрочку маленький рояль, настоящую старинную кушетку и два кресла. Он заплакал. В камине горел огонь, ночь была теплая, но Шермана знобило, и горящий камин придавал комнате жилой, уютный вид. Слезы на сероватом лице отсвечивали от огня багрянцем и золотом.

Джестер повторил:

— Тебе надо сейчас же отсюда уйти.

— Бросить мебель? — У Шермана резко переменилось настроение.

Джестер хорошо знал эти перемены: сейчас Шермана занимала только мебель.

— Ты ведь еще не видел гарнитура в спальне, с розовыми простынями и будуарными подушками. И моих новых костюмов. — Он открыл стенной шкаф. — Четыре новеньких, с иголочки костюма от Харта, Шафнера и Маркса. — Он ринулся на кухню. — А кухня со всеми удобствами! И все это мое собственное!

В азарте собственничества Шерман, казалось, совсем забыл о страхе.

— Но разве ты не понимал, чем это кончится?

— И понимал и не хотел понимать. Но ничего они со мной не сделают! Что я, зря пригласил гостей на новоселье, послал им карточки с просьбой подтвердить приглашение? Купил ящик «Лорда Калверта» с оплаченным акцизом, полдюжины джина и полдюжины шампанского. Будет подана икра на хрустящих гренках, жареные цыплята и салат. — Шерман оглядел комнату. — Ничего они со мной не сделают, понятно? Знаешь, сколько стоит эта мебель? Мне ведь надо больше трех лет за нее выплачивать. И за выпивку, и за костюмы… — Шерман подошел к роялю и любовно его погладил. — Всю жизнь мечтал купить кабинетный рояль.

— Ты с ума сошел — болтать сейчас о новоселье и кабинетных роялях! Неужели ты не понимаешь, все это не шутки!

— Но зачем? Зачем им бросать в меня бомбу? Меня никто даже не замечает! Я пошел в магазин стандартных цен и уселся там на стул. Ей-богу! — Шерман в самом деле вошел в магазин и уселся на стул. Но когда к нему грозно подошла продавщица, он сказал: «Мне дурно. Дайте мне, пожалуйста, стакан воды».

— Теперь на тебя обратили внимание, — сказал Джестер. — Неужели ты не можешь выбросить из головы все эти навязчивые идеи насчет черных и белых? Уехать на Север, где к таким вещам относятся спокойнее? Лично я, будь я негром, непременно смылся бы отсюда.

— А я не могу, — сказал Шерман. — Я снял этот дом на свои кровные деньги и перевез сюда мебель. Вот уж два дня устраиваюсь. И хотя не мне это говорить, все здесь очень шикарно!

Дом вдруг занял для Шермана главное место в жизни. После того открытия, которое он сделал в кабинете судьи, он больше не думал о своих родителях. Он был просто мрачен и чувствовал себя обездоленным. Ему надо было отвлечься хлопотами о мебели, о материальных вещах, страхом перед постоянной опасностью и упрямым чувством, что теперь уж он не отступит. Сердце подсказывало ему: «Ну вот, я что-то предпринял, что-то предпринял!» И страх только еще больше разжигал его исступление.

— Хочешь поглядеть на мой новый зеленый костюм? — Шерман, горя от возбуждения, пошел в спальню и надел свой новый светло-зеленый шелковый костюм. Джестер был просто в отчаянии, не зная, как совладать с этой капризной натурой, и молча смотрел, как Шерман гарцует по комнате в своем новом зеленом костюме. Наконец он сказал:

— Меня ничуть не интересуют твоя мебель и все твои костюмы, меня интересуешь ты! Неужели ты еще не понял, что все это не шутки?

— Не шутки? Кому ты это рассказываешь? — Шерман стал бить на рояле по среднему до. — Мне, кто всю жизнь вел черную книгу обид? Помнишь, я говорил тебе о вибрациях? Я вибрирую, понимаешь, вибрирую.

— Брось колотить по клавише, как полоумный, и послушай меня.

— Я решился, понимаешь? И с места не двинусь. Не двинусь, и все. Пусть бросают в меня бомбы. А кстати, тебя почему это касается?

— Сам не знаю. Но почему-то касается. И еще как! — Джестер много раз себя спрашивал, почему он так привязан к Шерману. Когда они бывали вместе, ему словно пронзали самое нутро. И не все время, а как спазмами. Он не мог объяснить этого ощущения даже себе и поэтому сказал: — Наверно потому, что внутри у меня что-то екает.

— Что значит екает?

— Ты не слышал такого выражения — «сердце екает»?

— На фиг мне твое еканье. Ничего я про это не знаю. Но знаю я то, что я снял этот дом, заплатил свои кровные денежки и никуда отсюда не уйду. Нет уж, извините!

— Кому нужны твои извинения. Тебе надо немедленно выехать.

— Извини, — сказал Шерман. — За собаку.

Услышав это, Джестер снова почувствовал, как сердце его сжалось.

— Бог с ней, с собакой. Она уже мертвая. А я хочу, чтобы ты был живой. Всегда.

— Никто не живет всегда, но пока я жив, я хочу жить вовсю.

И Шерман захохотал. Джестеру это сразу что-то напомнило. Так смеялся дед, когда говорил о покойном сыне. Бессмысленное бренчание на рояле, бессмысленный смех еще больше огорчили его.

Да, Джестер сделал все, чтобы предостеречь Шермана, но тот не слушал предостережений. Значит, надо было действовать самому. Но к кому Джестер мог обратиться? Что он мог сделать? Он был вынужден уйти и оставить Шермана одного. А тот сидел и смеялся, барабаня по среднему до кабинетного рояля.

Сэмми Лэнк не имел понятия, как делают бомбы, и поэтому пошел к знающему человеку, к Максу Герхарду, который сделал ему целых две. Бурлившие в последние дни страсти — стыд, обида, уязвленное самолюбие и гордыня — поулеглись, и, когда Сэмми Лэнк в тихий майский вечер стоял с бомбой в руках и смотрел сквозь открытое окно на Шермана, он уже не испытывал почти никакой злобы. В душе его не было ничего, кроме мелкого тщеславия: ему доверили выполнить долг. Шерман играл на рояле, и Сэмми с любопытством за ним следил, не понимая, откуда черномазый знает, как играть на пианино. Потом Шерман запел. Его голова на мускулистой темной шее была закинута назад, и в нее-то Сэмми и нацелил свою бомбу. А так как он стоял всего в нескольких метрах, бомба попала прямо в цель. Бросив первую бомбу, Сэмми Лэнк почувствовал жестокое, первобытное наслаждение. Он кинул вторую бомбу, и дом загорелся.

На улице и во дворе собралась толпа. Набежали соседи, покупатели мистера Пика и даже сам мистер Мелон. Завыли пожарные сирены.

Сэмми Лэнк был уверен, что он прихлопнул черномазого, но все же дождался санитарной кареты и поглядел, как закрывают простыней изувеченное мертвое тело.

Толпа зевак перед домом не расходилась. Пожарные погасили огонь, и толпа двинулась в дом. Кабинетный рояль выволокли во двор. Зачем они это делают, люди сами не знали. Скоро пошел тихий, моросящий дождичек. У хозяина соседней бакалеи мистера Пика торговля в тот вечер шла очень бойко. Репортер «Миланского курьера» успел сообщить в утреннем выпуске о том, что опять были брошены бомбы.

Дом судьи находился в другом районе, и Джестер не слышал взрывов; он узнал о том, что произошло, только утром. Судья, ставший к старости очень сентиментальным, дал волю своим чувствам. Мягкий по натуре и страдающий размягчением мозга старик отправился в больничный морг. Ему было явно не по себе. На труп он смотреть не захотел, но приказал перевезти его в похоронное бюро и выдал пятьсот долларов на похороны.

Джестер не плакал. Он старательно завернул партитуру «Тристана», которую он надписал Шерману, и запер в один из отцовских сундуков на чердаке.

Всю ночь шел дождь, но к утру прояснилось, и небо, как всегда после долгого дождя, было ясное и нежно-голубое. Когда Джестер подошел к сгоревшему дому, четверо отпрысков Лэнка барабанили на разбитом и вконец расстроенном рояле «Собачий вальс». Джестер стоял на солнцепеке, слушал фальшивые, мертвые звуки «Собачьего вальса», и сердце его наполняла ненависть.

— Отец дома? — крикнул он одному из ребят.

— Нету, — ответил мальчик.

Джестер вернулся домой. Он взял пистолет, тот самый, из которого застрелился отец, и положил в машину. Потом он медленно поехал по улицам города, свернул на фабрику и вызвал Сэмми Лэнка. Его и там не оказалось. Фальшивые звуки «Собачьего вальса», выводок детей, злая обида, что он не может найти их отца, — все это было как дурной сон: чтобы стряхнуть его, он заколотил кулаками по баранке.

Джестер боялся за Шермана, но в душе ни минуты не верил, что замысел приведут в исполнение. Нет, так в жизни не бывает. Все это как дурной сон. «Собачий вальс», разбитый рояль и поиски Сэмми Лэнка. Когда Джестер снова двинулся в путь, он сразу увидел Сэмми Лэнка, слонявшегося возле аптеки мистера Мелона. Джестер отворил дверцу машины и поманил его.

— Сэмми, хотите поехать со мной на аэродром? Я покатаю вас на самолете.

Сэмми, ничего не подозревая, самодовольно осклабился и подумал: «Вишь, какой я стал знаменитостью — даже Джестер Клэйн и тот приглашает меня покататься на самолете». И он с полной готовностью полез в машину.

Джестер сперва усадил в учебный самолет Сэмми, а потом перелез через него на соседнее сидение. Пистолет он положил в карман. Прежде чем самолет оторвался от земли, он спросил:

— Вы когда-нибудь летали?

— Нет, сэр, — ответил Сэмми, — но я не боюсь.

Джестер безупречно поднял самолет в воздух. Голубое небо и свежий ветер немного его оживили. Самолет взбирался все выше.

— Это вы убили Шермана Пью?

Сэмми осклабился и кивнул.

Произнеся имя Шермана, Джестер снова почувствовал, как сердце его екнуло.

— У вас есть страховка?

— Не… Ничего у меня нет, кроме детишек.

— А сколько их у вас?

— Четырнадцать, — сказал Сэмми. — Но пятеро уже большие. — Сэмми смертельно боялся, поэтому он все время глупо ухмылялся и, не умолкая, болтал: — У нас с женой чуть было не получилась пятерня. Родилось трое парнишек, а потом еще двое. Как раз после того, как появилась та пятерня, в Канаде, а у нас они были первенькие. Как подумаем с женой о тех, канадских, — и богатство у них и слава, а мамаше с папашей тоже ведь перепало деньжат, — внутри у нас так и защекочет. Мы чуть-чуть не вытянули счастливый билет, и всякий раз, когда жене подходило время рожать, думали: вот она, пятерня! Но получались только тройняшки да близнецы, а то и вовсе по одному… Раз мы с женой даже свезли своих малышей в Канаду — поглядеть на тех пятерых в их маленькой стеклянной детской. И все наши детишки схватили корь.

— Так вот почему у вас столько детей!

— А как же? Думали вытянуть счастливый билет. Мы ведь с женой как нарочно скроены, чтобы рожать близнецов и тройняшек. Но не вытянули. Правда, в «Миланском курьере» напечатали статью о наших тройняшках. Мы ее — в рамку и на стену в зале повесили. Трудно приходилось — шутка ли, прокормить такую ораву, но мы не унывали. Ну, а теперь, когда у жены больше ничего не бывает, нам и надеяться не на что. Ничего уж я, видно, не добьюсь, и каким был Сэмми Лэнк, таким и останется.

Слушая этот рассказ, Джестер чувствовал пронзительную жалость и отвращение. Он рассмеялся, но в его смехе была только горечь. А раз он смеялся и чувствовал жалость, он уже не мог пустить в ход пистолет. Ибо в этот миг в нем дало росток сострадание, взращенное горечью утраты. Джестер незаметно вынул из кармана пистолет и кинул его за борт самолета.

— Что это? — с ужасом спросил Сэмми.

— Ничего, — сказал Джестер. Он повернул голову: Сэмми позеленел от страха. — Хотите, пойдем на посадку?

— Зачем? — сказал Сэмми. — Я не боюсь.

И Джестер снова сделал круг.

Если смотреть вниз с высоты в две тысячи футов, то на земле царит порядок. Город, даже Милан, выглядит аккуратным, как маленькие серые соты, и законченным. Пространство кажется расчерченным по правилам, более верным и математически точным, чем право собственности и нетерпимость, — темные параллелограммы сосновых лесов, квадраты полей, четырехугольники лужаек. В такой безоблачный день небо вокруг самолета — слепое однообразие голубизны, непроницаемое для глаза и воображения. Но внизу — земля кругла. Земля имеет пределы. С такой высоты не видно человека и его унижения. Земля с большой высоты совершенна и гармонична.

Но порядок этот чужд нашей душе, и, чтобы любить землю, надо подойти к ней поближе. Когда скользишь вниз, прямо над городом и его окрестностями, все распадается на огромное многообразие явлений. Город мало меняется в разные времена года, но природа вокруг — всегда разная. Ранней весной поля похожи на заплаты из грубой серой шерсти — одна в одну. А вот уже различаешь посевы: серо-зеленые хлопка, густые и похожие на паучьи лапы — табака; сверкающе-зеленые — хлебов. Когда сужаешь круги, самый город выглядит путаным и нелепым. Видишь потайные углы жалких задних дворов, серые изгороди, фабрики, плоскую ленту главной улицы. С воздуха люди кажутся вросшими в землю и неживыми, как заводные куклы. Они как будто по чьей-то воле движутся в море случайных бедствий. Глаз их не видишь. А в конце концов это становится невыносимым. Весь земной шар, увиденный издалека, не стоит долгого взгляда в глаза одного человека. Даже в глаза врага.

Джестер поглядел в глаза Сэмми, круглые от ужаса.

Его одиссея страсти, дружбы, любви и мести была окончена. Джестер мягко посадил самолет и выпустил Сэмми Лэнка, чтобы тот мог похвастать в своей семье, какой он теперь знаменитый человек, если даже Джестер Клэйн взял его покататься на самолете.

14

Сначала Мелон огорчался. Когда он увидел, что Бенни Уимз стал покупать в аптеке Уэлена, а шериф Мак-Колл больше не заходит к нему выпить кока-колы, он огорчался. Он говорил себе: «Ну его к черту, этого Бенни Уимза; ну его к черту, шерифа». Но где-то в душе он был неспокоен. Неужели та ночь нанесла ущерб доброму имени аптеки и его торговле? Стоило ли ему занимать тогда такую непреклонную позицию? Мелон сомневался, мучился и никак не мог ответить на этот вопрос. Волнения совсем подорвали его здоровье. Мелон делал ошибки, путался в цифрах, а ведь он был всегда таким хорошим бухгалтером. Он выписывал неправильные счета, и покупатели жаловались. У него не было сил расхваливать свои товары. Он сам понимал, что все идет под откос. Ему хотелось поскорее добраться домой, и часто он целые дни валялся на двуспальной кровати.

Перед смертью Мелон с трепетом ждал рассвета. После долгой черной ночи он жадно вглядывался в чуть светлеющее небо и первые бледные, золотые и оранжевые отсветы зари на востоке. Если день был ясный и благоухающий, он садился в подушки и нетерпеливо ожидал завтрака. Но если день выдавался пасмурный, небо было угрюмым или шел дождь, он чувствовал себя подавленным, зажигал свет и жаловался на недомогание.

Марта пыталась его утешить:

— Тебя изводит непривычная жара. Пусть организм привыкнет к погоде, и ты лучше себя почувствуешь.

Но нет, погода была не виновата. Он больше не путал конец жизни с началом нового времени года. Со шпалер сиреневым водопадом лились гроздья глициний, потом они отцветали. У Мелона не было сил возделывать огород. И золотисто-зеленая листва ив уже потемнела. Странно, ивы ему всегда напоминали о воде. Но его ивы стояли не над водой: родник был на другой стороне улицы. Да, земля совершила свой круг, и снова настала весна. Но Мелон больше не чувствовал отвращения к природе и ко всему, что его окружало. В его душе царила какая-то поразительная легкость. Он глядел на природу, как на часть самого себя. Он уже не был человеком, который смотрит на часы без стрелок. Он не чувствовал себя одиноким, не бунтовал, не терзался. В эти дни он даже не думал о смерти. Он не был умирающим… никто не умирает, умирают все.

Марта сидела у него в комнате и вязала. Она увлеклась вязаньем, а его успокаивало, что она рядом. Он больше не думал о том, что каждый заперт в своем одиночестве, его это уже не угнетало. Границы его мира как-то странно сузились. Вот кровать, окно, стакан с водой. Марта приносила ему еду на подносе и почти всегда ставила вазу с цветами на ночной столик — розы, барвинки, львиный зев.

Давно утраченная любовь к жене вернулась. А так как Марта все время придумывала, какими бы лакомствами вернуть ему аппетит, и вязала возле его постели, Мелон стал больше ценить и ее любовь. Его тронуло, что она купила в универмаге розовый валик, чтобы он мог полулежа опираться на него, а не на влажные, скользкие подушки.

После того собрания в аптеке судья стал относиться к Мелону, как к больному. Роли переменились: теперь судья приносил ему кульки с манной крупой, зелень и фрукты.

Пятнадцатого мая доктор приходил к нему дважды: утром и после обеда. Лечил его теперь доктор Уэзли. Пятнадцатого мая доктор Уэзли уединился с Мартой в гостиной. Мелона ничуть не тревожило, что о нем говорят по секрету, — он не волновался и не испытывал ни малейшего любопытства. В этот вечер Марта сделала ему обтирание. Она обмыла его сухое от лихорадки лицо, протерла одеколоном за ушами и разбавила одеколоном воду в тазу. Потом она вымыла надушенной водой его волосатую грудь и подмышки, а потом и ноги с мозолистыми ступнями.

— Детка, — сказал Мелон, — ни у кого на свете нет такой жены, как ты. — Он ни разу не называл ее деткой после первого года их женитьбы.

Миссис Мелон вышла на кухню. Когда она вернулась, немножко поплакав, она принесла ему горячую грелку.

— Ночью и рано утром теперь прохладно. — Положив в постель грелку, она спросила: — Тебе приятно, золотко?

Мелон сполз со своего валика и потрогал ногами грелку.

— Детка, — попросил он, — дай мне, если можно, водички со льдом. — Но когда Марта подала воду, ледяные кубики стали щекотать ему кончик носа.

— Лед щекочет мне нос, — сказал он. — Дай мне просто холодной водички.

Вынув из стакана лед, миссис Мелон снова ушла на кухню поплакать.

У него ничего не болело. Но ему казалось, что кости у него стали какие-то тяжелые, и он на это пожаловался.

— Золотко, разве могут кости стать тяжелыми? — спросила Марта.

Он сказал, что ему хочется арбуза, и Марта купила у Пиццилатти, в самом лучшем фруктовом и кондитерском магазине города, привозной арбуз. Но когда ему подали розовый ломоть арбуза с серебристым морозным отливом, вкус у него оказался совсем не такой, как ожидал Мелон.

— Тебе надо есть, чтобы поддержать силы.

— А зачем мне силы? — спросил он.

Марта, сбивая ему молочный коктейль, тайком выливала туда яйцо. Даже два яйца. Ее утешало, что он ест яйца.

Эллен и Томми то и дело заходили к нему в комнату; их голоса казались ему слишком громкими, хотя они старались разговаривать шепотом.

— Не беспокойте папу, — одергивала их Марта. — Он неважно себя чувствует.

Шестнадцатого мая Мелон чувствовал себя лучше и даже вздумал побриться и принять настоящую ванну. Он заявил, что сам пойдет в ванную, но кое-как добравшись до умывальника, уцепился за него, чтобы не упасть, и Марте пришлось отвести его назад в постель.

Однако это был последний прилив жизненных сил. Душа его в тот день была как-то особенно ранима. Он прочел в «Миланском курьере» о человеке, который спас из огня ребенка, а сам погиб. И хотя Мелон не знал ни этого человека, ни ребенка, он заплакал и никак не мог унять слезы. Он с необыкновенной остротой воспринимал и то, что читал, и небо за окном — там стоял безоблачный, ясный день. Его охватило странное, необъяснимое блаженство. Если бы кости у него не так отяжелели, он, кажется, мог бы встать и пойти к себе, в аптеку.

Семнадцатого он не видел майской зари, потому что проспал. Прилив жизни, который он чувствовал вчера, медленно спадал. Голоса доносились откуда-то издалека. Обедать он не смог, и Марта приготовила ему молочный коктейль. Она влила туда четыре яйца, и Мелону не понравился вкус. Мысли о прошлом и о настоящем мешались у него в голове.

Он не захотел ужинать, хотя Марта приготовила ему цыпленка. Вдруг пришел неожиданный гость. В комнату ворвался судья Клэйн. От гнева на висках у него вздулись вены.

— Вы слышали по радио новость? — Взглянув на Мелона, судья испугался, увидев, как тот ослабел. В сердце старого судьи ярость боролась с печалью. — Простите меня, дорогой Д. Т., — сказал он с непривычным смирением. Но сразу же забылся и повысил голос: — Неужели вы не слышали, что произошло?

— Что случилось, судья? Что мы должны были слышать? — спросила Марта.

Судья захлебывался от гнева, и слов его почти нельзя было разобрать. Наконец они поняли, что речь идет о решении верховного суда ввести совместное обучение белых и черных. Марта была словно громом поражена.

— Ну и ну! — воскликнула она. Эта новость не укладывалась у нее в голове.

— Мы найдем способ их обойти! — закричал судья. — Этого не будет никогда. Будем драться. Все южане поднимутся, как один. И будут стоять насмерть. Написать законы — одно; заставить их выполнять — совсем другое. Меня ждет машина; я еду на радио — говорить речь. Соберу народ. Мне надо выразить мою мысль коротко и ясно. Драматично. С достоинством и в то же время темпераментно, понимаете? Что-нибудь вроде: «Восемьдесят семь лет назад…» Придумаю по дороге. Смотрите не пропустите моего выступления. Это будет историческая речь, и вас она приободрит, дорогой Д. Т.!

Сначала Мелон почти не сознавал, что судья находится рядом. Он только слышал голос, ощущал присутствие громоздкого, насквозь пропотевшего тела. Потом невосприимчивый слух стал различать слова, звуки: интеграция… верховный суд… Вялое сознание с трудом вырывало из этого потока фраз понятия. Но в конце концов любовь к старому судье вернула Мелона к жизни. Он посмотрел на радио, и Марта включила его, но, так как передавали танцевальную музыку, сразу же приглушила звук. Вслед за выпуском последних известий, где снова огласили решение верховного суда, было объявлено выступление судьи.

В звуконепроницаемой комнате радиостудии судья уверенно подошел к микрофону. По дороге сюда он хотел подготовить речь, но так ничего и не придумал. Мысли его были настолько беспорядочны и невнятны, что он не мог выразить их словами. Он был слишком возмущен. И вот он стоял с микрофоном в руке, полный злости и негодования, боялся, что его вот-вот хватит удар, а может быть, что и похуже, и не знал, о чем он будет сейчас говорить. В его мозгу бешено вертелись слова, гнусные слова, неприличные слова, которые нельзя было произнести по радио. А исторической речи он так и не придумал. Единственное, что пришло ему на ум, — была речь, которую он запомнил наизусть еще в университете. И хотя он смутно сознавал, что ему лучше не произносить этой речи, судья не удержался и начал:

— «Восемьдесят семь лет назад наши отцы создали на этом континенте новое государство, зачав его свободным и построенным на том принципе, что все люди от рождения равны. Теперь мы вступили в жестокую гражданскую войну, чтобы испытать, долго ли выдержит это государство или любое государство, зачатое свободным и преданное идее равенства». — Послышался какой-то шум, и судья с возмущением воскликнул: — Что вы в меня тычете? — Но, войдя в азарт, он не мог остановиться. И продолжал еще громче: — «Мы встретились сегодня на поле великой битвы этой войны. Мы пришли сюда, чтобы превратить часть этого поля в место вечного упокоения тех, кто отдал свои жизни, чтобы государство наше могло жить. И то, что мы это делаем, в высшей степени достойно и похвально». Послушайте, да перестаньте вы меня толкать! — снова закричал судья. — «Но в каком-то более возвышенном смысле мы не можем ни посвятить кому-нибудь эту землю, ни освятить ее. Герои, живые и мертвые, которые бились здесь, освятили ее своею кровью, и не в наших слабых силах что-либо добавить или отнять. Люди едва ли услышат или надолго запомнят то, что мы здесь говорим…»

— Выключите, ради Христа! — раздался чей-то голос. — Выключайте!

Старый судья стоял у микрофона, и в ушах у него отдавались слова, которые он только что произнес, и стук судейского молотка. Слышал, как он колотит этим молотком в суде по столу. Судья чуть не рухнул, когда до него дошло, что он только что сказал. Он громко закричал:

— Наоборот! Я хотел сказать все наоборот! Не выключайте микрофона! — отчаянно молил он. — Я вас прошу, не выключайте микрофона!

Но тут же заговорил другой оператор, и Марта выключила приемник.

— Не понимаю, о чем это он говорил? — спросила она. — Что там у них произошло?

— Ничего, детка, — ответил Мелон. — То, что долго зрело, должно было произойти.

Силы покидали его, и перед лицом смерти жизнь для Мелона обрела ту законченность и простоту, которых он никогда в ней прежде не находил. Пульса и сил больше не стало, да они ему и не были теперь нужны. Ему открылся общий смысл бытия. Какое ему дело, что верховный суд ввел совместное обучение? Его это больше не трогало. Если Марта разложила бы все свои акции «Кока-колы» у него в ногах и стала бы их пересчитывать, он бы даже головы не поднял. Но одно желание у него все же осталось, и он сказал:

— Я хочу холодной воды, но совсем без льда.

Однако прежде чем Марта успела вернуться с водой, жизнь покинула Д. Т. Мелона тихо, неслышно, без борьбы и страха. Жизненные силы ушли. И миссис Мелон, стоявшей рядом с полным стаканом воды, почудилось, что она услышала вздох.

Послесловие

В этой книге перед нами прошел год из жизни аптекаря Мелона, старого судьи Клэйна, его внука Джестера и странного голубоглазого подростка-негра, по имени Шерман Пью. И хотя двоих из них в конце подстерегает смерть, книга эта — о жизни.

Великий дар человеку, его жизнь — одна из больших и постоянных тем замечательной американской писательницы Карсон Маккаллерс. Пишет Маккаллерс с 1941 года, написала сравнительно немного: четыре романа, сборник новелл, пьесу и сборник детских стихов. Проза Маккаллерс проста, лаконична, ей присуща особая интонация, интонация сказа. Маккаллерс считают лучшим стилистом из ныне здравствующих американских писателей.

Имя Маккаллерс, которую ценят в США наравне с Фолкнером и Стейнбеком, благодаря переводу романа «Часы без стрелок» станет теперь известно и у нас. Как Фолкнер, Стейнбек или Харпер Ли, Маккаллерс любит писать о жителях южных городишек США. Но это не только потому, что она хорошо знает жизнь южан. Первая ее цель — рассказать о людях, а где их узнаешь лучше, чем в таком городке, как маленький Милан? Тут люди все на виду и на счету, утром здороваются друг с другом па главной улице, а вечером уж непременно забредут в единственное городское кафе или в аптеку.

Эти самые люди создали когда-то понятия Правды, Любви и Красоты, оторвали их от себя, подняли на высокий пьедестал и… потеряли. Шекспир рассказал историю Ромео и Джульетты, и, прочитав ее, мир воскликнул: «Да, это любовь!» Маккаллерс поступает наоборот. «Где же она, эта любовь?» — спрашивает она и ведет нас в маленькие городки, чтобы найти любовь с ее несуразностями, парадоксами, но и чудесами. Любовь к капризному маленькому горбуну смягчила и согрела черствое сердце одинокой мисс Эмили. Маккаллерс пишет о такой любви «Балладу о печальном кафе». Человек становится для Маккаллерс человеком только тогда, когда он находит в себе любовь, духовность, правду.

В книге Маккаллерс, которая называется «Сердце — одинокий охотник», есть кабатчик Бифф. Он питает слабость к людям с каким-либо изъяном. Как только завидит горбатого, глухого, бездомного, одинокого, сразу зазовет к стойке и угостит рюмочкой дарового виски. Ему кажется, что эти люди знают про жизнь такое, чего не знает он.

Маккаллерс, как и ее Биффа, влекут к себе слабые и обездоленные. Во всех ее произведениях мы обязательно встретим подростка, ранимого своей юностью, встретим старика, негра или убогого. Это не значит, что писательница воспевает патологию. Она пишет о людях, которым жизнь достается с трудом, о таких, как Шерман Пью, негритянский мальчик без роду, без племени, болезненно воспринимающий унижение своего народа. Поэтому они размышляют о жизни и ценят ее больше, чем кто бы то пи было.

В «Часах без стрелок» говорится о четырех людях, о том, что произошло с ними от той весны, когда аптекарь Мелон узнал, что жизни ему осталось год, и до его смерти. Рассказ о каждом из этих персонажей мог бы без всяких переделок составить отдельную повесть, где не нужно было бы ни сюжета, ни конфликта, настолько полно, филигранно и неоспоримо выписаны у Маккаллерс сами характеры.

Если бы истории судьи и его внука, аптекаря и сироты-негра не были бы сведены в одной книге, если бы о них можно было прочесть порознь, у нас осталось бы ощущение, что мы познакомились с четырьмя очень разными людьми и что мы о них знаем все, что только один человек может знать о другом. Судья Клэйн остался бы для нас беспомощным, выжившим из ума чудаком; аптекарь умер бы с мыслью, что тусклое, безрадостное существование, которое ему было отпущено, и называется жизнью; кривляка и бунтовщик Шерман Пью расплатился бы жизнью за свое приобретенное в рассрочку благосостояние и за виски «Лорд Калверт» с оплаченным акцизом, а Джестер — что ж, Джестер, пожалуй, стал бы хорошим, честным адвокатом, так и не подведя итога своей юности.

Но у Маккаллерс люди не существуют порознь и красота жизни пронизана гуманными идеалами. Без них человек «не состоялся». Ее герои непрестанно ищут чего-то, что одни называют правдой, другие — смыслом жизни, местом в жизни и что можно обозначить еще тысячью разных слов. Если вопросы, которыми задаются герои, могут звучать более или менее туманно, то ответы самой Маккаллерс ясны, взяты из жизни и рождены историей, обществом, политикой.

Когда аптекарь Мелон лежал в больнице, ему в какой-то книжке попалась на глаза фраза: «Величайшая опасность — потерять самого себя — может подкрасться к вам незаметно, словно ее и нет; любую другую потерю — руки, ноги, бумажки в пять долларов, жены и т. д. — вы непременно заметите». И вот Мелон всматривается в унылый лабиринт своей как будто благополучной жизни и вспоминает: в какой же момент он умудрился себя потерять? Джестера и Шермана мучит примерно тот же вопрос: кто я такой? как же надо жить?

В конце романа происходят события, отвечающие сразу на все эти вопросы. Каждый увидел в них себя. Для четырех героев это и кризис и катарсис вместе.

Сумасброд Шерман Пью бросил вызов обществу. Прорвались все обиды и оскорбления, которые копились в его «черной книге». Семнадцатилетний секретарь судьи торжественно, с купленной в рассрочку новой мебелью и пианино, водворяется в квартале для белых.

Это неслыханная, крайняя дерзость, вызывающая всех на крайние поступки: судья отдает приказ бросить в Шермана бомбу; аптекарь отказывается этот приказ выполнить; Джестер предает деда и бежит предупредить Шермана; Шерман упорствует и гибнет.

Теперь характеры раскрыты до конца. В заключительном аккорде сливаются истории четырех персонажей, и нам есть над чем подумать.

Произошла развязка страшная, но вовсе не случайная. Не зря накапливались на наших глазах деталь за деталью. Это не была просто развернутая экспозиция. Романистка вылепила несколько законченных, нерасторжимо связанных американской жизнью социальных типов, и как таковые они себя и показали.

Кто расист, судья Фокс Клэйн? Тот самый, который глотает слюнки по утрам, перелистывая книжку «Диета без мучений», который не спит, пока внук не вернется домой? Тот, кто в своем старческом размягченном мозгу выносит бредовую идею о возмещении денег конфедератов? А Шерман, воображала и лентяй, неужели именно он — борец против дискриминации негров? Неужели заставленная скляночками маленькая аптека могла стать свидетельницей героизма своего больного тихони-владельца? В том-то и дело, что благодаря логике развития характеров у Маккаллерс мы даем на это утвердительные ответы.

Да, Маккаллерс находит гражданское мужество в хвастунишке Шермане и открывает реакционера и убийцу в престарелом лакомке судье. Взаимная привязанность четырех людей не в силах сдержать социальной ненависти. В расистском городке заряд этой ненависти не может не взорваться. Так проявляется прозорливая ясность, неотразимый секрет таланта южанки Маккаллерс.

О своих героях Маккаллерс рассказывает, как очень близкий им человек, их каждодневные поступки излагает размеренно и достоверно, описывает то, что в их жизни было издавна заведено. С той же раздумчивой простотой, как о смене времен года, говорит Маккаллерс о жизни, о смерти. О том, как человек прожил или проживет жизнь, что он в ней сделал и сколько ему осталось жить.

Любая ее строка — гимн жизни. Маккаллерс любит, например, писать о музыке, еде и пробуждении, потому что музыка звучит у человека в душе, еда питает его, согревает и объединяет с ему подобными, а пробуждение — это рождение заново, повторяющееся каждый день. Сочетание лирических философских раздумий, спокойного подробного изложения хода жизни вместе с фольклорными поворотами, обрамлениями, постоянными эпитетами и образами делает из каждого портрета в романах Маккаллерс маленькую эпическую миниатюру.

Своеобразным эпилогом, повторяющим гуманистические мотивы всего творчества Маккаллерс, звучит попытка Джестера покарать убийцу Шермана — тупоголового Сэмми Лэнка, отца целого выводка босоногих белых ребятишек. Неудавшаяся попытка, ибо Джестер, расставаясь с юностью, понимает: жизнь — великое таинство. Это главная мысль всех произведений Маккаллерс. Жизнь — это музыка в душе, это справедливость.

Жизнь дана каждому, и отнять ее нельзя никому. Самодельная бомба нарушила этот запрет. Пианино, певшее под руками Шермана, издает квакающие звуки «Собачьего вальса», который играют на нем дети Лэнка. Высшая правда, которую искали герои среди аллегорических фигур Добра и Зла, была совсем рядом с ними: в знакомом мире она оказалась облеченной в ужасающе конкретную картину насилия над самым святым и неповторимым — над человеческой жизнью.

М. Марецкая

Примечания

1

С отличием (латин.).

(обратно)

2

Непременное условие (латин.).

(обратно)

3

Роман американской писательницы Маргарет Митчелл о войне Севера и Юга.

(обратно)

4

В здоровом теле здоровый дух (латин.).

(обратно)

5

«Пью» — по-английски: скамья в церкви.

(обратно)

6

Авантюрный исторический роман Кэтлин Уиндзор.

(обратно)

7

Цитата из Бена Джонсона.

(обратно)

8

Перевод И. Бунина. Собр. соч., т. V, стр. 135 (1956 г.).

(обратно)

9

Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения.

(обратно)

10

В. Шекспир, «Юлий Цезарь», акт I, сцена II.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg