«Темное прошлое человека будущего»

Темное прошлое человека будущего (fb2) - Темное прошлое человека будущего 737K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Львович Чижов

Евгений Чижов Темное прошлое человека будущего

ПОВЕСТЬ

1

Из всех душевных качеств тебе недостает как раз памяти…

С. Кьеркегор. Или-или

В моей комнате четыре стены. Четыре стены, потолок и пол. Между ними расположены некоторые вещи, как-то: кровать, стол, стул, шкаф и другие. Я сижу на стуле за столом.

Когда мне надоедает сидеть на стуле, я подхожу к окну, за которым идет снег, у самого стекла быстро, вытягиваясь в белые прочерки, а дальше медленно, чем отдаленней от окна, тем медленнее, почти застывая на лету. Движение снега сопровождается журчанием воды в батарее отопления, но можно подумать, что звук текущей воды раздается с улицы и снег уже начинает незаметно таять под своей поверхностью.

Когда устаю глядеть на снег, я иду в ванную и грею руки под горячей водой, потому что топят слабо и в комнате так холодно, что чувствуешь кожей едва заметное тепло, исходящее от настольной лампы. Я делаю это по десять раз на дню, а в особенно холодные дни еще больше. Чтобы не держать руки просто так под струей воды, я мою их с мылом, поэтому руки у меня всегда необыкновенно чистые. Вчера я так долго тер их, что заметил, как они, переплетаясь пальцами, гладят друг друга с неприкрытой нежностью: мои намыленные руки изменяли мне друг с другом. Я застал их в момент измены. Я почувствовал себя, как радужная мыльная пленка, растянутая между пальцами, выгибающаяся, дрожа, над пустотой. Стоило развести пальцы подальше, как пленка лопнула и исчезла. Я улыбнулся себе в зеркало над раковиной.

Согрев руки, потирая их на ходу, я возвращаюсь в комнату, ставлю чайник на электроплитку и, дожидаясь, пока он закипит, ложусь на кровать. Или снова подхожу к окну, если за ним произошло что-нибудь новое: снег, например, перестал, а может, пошел иначе, не сверху вниз, а снизу вверх, что, в общем, ничего не меняет. Или беру с полки какую-нибудь книжку и, листая ее, опять сажусь к столу, не замечая, как, уступив мне место в самый последний момент, со стула встает другой Игорь Чесноков, то есть другой я, подходит к электроплитке и, дождавшись, когда закипит чайник, не спеша заваривает чай. Поджидая, пока настоится, он подходит к окну, где ему уступает место третий Чесноков, идущий в ванную греть руки под горячей водой, разминувшись в дверях с выходящим оттуда четвертым мной с красными, еще влажными ладонями. Этот четвертый Чесноков наливает чай в стакан и пьет его с моими любимыми киевскими сухарями, так что, когда я отрываюсь от книжки, полстакана уже выпито и на мою долю остается один-единственный сухарь. К тому же допивать чай приходится на кровати, потому что место за столом необходимо мне пятому, спешащему записать что-то на лежащем на столе листе бумаги, – не зря же я просидел над ним с утра, чай может и подождать, если наконец в голову пришло что-то стоящее. Но записать ему ничего не удается, так как шестой или седьмой Чесноков уже успел нарисовать во весь лист ухмыляющуюся рожу: усы, бородка, сигарета в зубах, почти сросшиеся над переносицей брови, – есть у меня такая привычка – автоматически рисовать всякую ерунду, когда не работается.

Между тем меня в комнате становится явно слишком много. За перемещениями фигур уже трудно уследить, теснота растет с каждой минутой, угрожает возникнуть путаница. Свободного места практически больше нет, мне попросту некуда приткнуться. В собственной комнате я не могу найти для себя места, не занятого мною, – не остается ничего иного, как надеть пальто, ботинки и скорее выйти на улицу, хлопнув дверью. Я так тороплюсь, что шнурки приходится завязывать уже в лифте.

На улице и в самом деле подтаивает, пахнет водой, снег падает неуклюжими тяжелыми хлопьями, взрыхляющими сырой воздух. Я иду, как обычно, по направлению к метро. Рыжий кирпич и горчичная штукатурка послевоенных домов, как губка, впитывают влагу, которой разбавлен мутноватый воздух, темнеют и разбухают на глазах в рано сгущающихся сумерках. Пунцовая буква «М» светит мне издалека. Асфальт у входа в метро свободен от снега, точно буква «М» растопила его своим жаром. Мокрый черный асфальт отражает огни, как крышка концертного рояля.

В ту теплую зиму, когда я неожиданно утратил способность подолгу быть одному или, точнее, злоупотребил ею настолько, что стали происходить вещи, описанные выше, я сначала растерялся, а потом довольно быстро нашел выход: я садился в метро, доезжал до кольцевой и крутился по кольцу столько, сколько у меня было свободного времени, читая или просто разглядывая тех, кто попадался на глаза. В метро всегда есть на кого посмотреть! К примеру, вслед за мной в вагон входят двое и садятся напротив.

Они пьяны, их пропустили сюда по недосмотру, у обоих руки в расплывшихся голубых татуировках, грязная белая кожа, дряблые бабьи черты широкоскулых лиц: прозрачные глаза, мокрые губы, у одного нос свернут набок и вместо щетины растут отдельные короткие волоски по всему лицу. От них исходит сильный кисло-соленый запах пота, смешанный с горьким запахом отсыревшего табака. Конечно, лучше бы напротив сел кто-нибудь другой, но выбирать не приходится, я готов рассматривать и этих, мне все равно, кто отвлечет на себя мое внимание, лишь бы оно не замыкалось на мне самом. Я гляжу на них до тех пор, пока не начинает казаться, что я сам понемногу пропитываюсь этим кисло-соленым запахом.

В час пик, когда в метро было битком, я всегда сидел, чувствуя себя хозяином вагона, потому что все остальные входили и выходили, толкаясь и наступая друг другу на ноги, а я оставался.

Больше всего меня радовало, что никто из пассажиров не мог заподозрить, что я, единственный из всех, никуда не еду, а просто провожу здесь время, как у себя дома, потому что никто из них не делал по кольцу полного круга, как я, разве что какой-нибудь уснувший в углу сиденья алкаш.

Вечером, если у меня не было урока – в ту теплую зиму я зарабатывал, частным образом преподавая слегка знакомый мне немецкий язык, – и отсутствовали иные важные дела, которые почти всегда отсутствовали, я заходил иногда в расположенное в полуподвале неподалеку от метро заведение и становился в хвост недлинной очереди, состоящей из одних мужчин. Теперь такие заведения сохранились разве что на вокзалах, но той зимой их золотое время, когда предприимчивые люди превращали любой подвал в зрительный зал, еще не истекло, хотя, судя по заячьему хвосту очереди, было уже на исходе. Заведение называлось видеозалом, и в нем можно было посмотреть на телеэкране весь бесконечный эпос «Эммануэли» и многое другое такое же, еще недавно скрытое от народа.

Зал заполнялся медленно, но плотно, свободных мест на последнем сеансе не оставалось. Рассаживались, небрежно откидывая сиденья, небрежно закидывая ногу на ногу, одни мужчины, как в действующей армии. Свет гас, и появившееся на экране изображение быстро сгоняло с лиц иронические улыбки. Предоставленные самим себе и забытые своими обладателями лица зрителей каменели в темноте, освещенные одним неверным светом с экрана. Суровое, почти фронтовое братство возникало во время сеанса: мы сидели плечом к плечу, касаясь друг друга локтями, дышали единым дыханием, синхронно возбуждались в идущих чередой волнующих сценах и одновременно, как по команде, переводили дух. Ради этого чувства локтя я и приходил сюда, и оно меня никогда не обманывало. За два рубля входной платы, взимаемой небритым мокрогубым армянином, молчаливое мужское братство всегда безотказно принимало меня в свои ряды.

Сосед справа привлек мое внимание только тогда, когда я заметил, что в отличие от большинства зрителей, застывших бледными лицами в дрожащем студне телевизионного света, он улыбался. Кроме того, время от времени он поигрывал ключом на кольце, надетом на палец. Делал он это непроизвольно, потому что внимание его, как и всех остальных, было целиком поглощено происходящим на экране.

Когда там от любви перешли к мордобою и какая-то блондинка несколько раз получила по уху от какого-то брюнета, мой сосед, стиснув кулак, при каждой оплеухе ударял слегка по подлокотнику кресла и улыбался еще шире. Мне даже показалось, что он тихо говорил сам себе: «Так! Так! Так!»

Наконец он доигрался: ключ слетел с пальца и упал куда-то вниз. Сосед выругался и стал шарить руками на сиденье вокруг себя, потом на полу, все ниже сползая со стула. Мне уже надоело следить за поворотами дурацкого сюжета, и я попытался ему помочь, но вместо ключа наткнулся под сиденьем на его ищущую руку. Пол был мокрым, на нем валялись окурки, но по сравнению с абсолютным мраком между креслами он был освещен слабым светом с экрана. Сосед уже целиком сполз вниз и шарил между ботинками сидящих спереди и сзади, вежливо трогая их за лодыжки, чтобы они передвинули ноги. «От квартиры, – шептал он наверх, – если не найду, домой не попасть!» Ботинки в белых разводах соли перемещались, некоторые даже поднимались, чтобы он мог все осмотреть. Я тоже наклонился к полу, и два наших места посреди зала опустели: мы оба как бы дезертировали из фронтового братства зрителей, оставив брешь в его рядах. Стоны с экрана раздавались теперь над нашими головами, синхронная смена возбуждения и расслабления происходила без нас. В тусклом свете внизу любая брошенная палочка от мороженого прикидывалась ключом, и я то и дело слышал, как сосед ругается с досады. «Что ты там шаришь-то, мать твою!» – не выдержал наконец один из сидящих впереди зрителей с отливающей лунным светом лысиной. «Вот именно, смотреть мешаете, сейчас из зала выведем», – поддержал его другой, интеллигентный. Но для моего соседа и для меня реплики эти были безразличны, почти бессмысленны, как звучащие над поверхностью воды голоса для тех, кто погрузился на дно. Поглощенный поисками, сосед даже не отвечал. Тогда лысый зритель сам наклонился и заглянул вниз, заподозрив, что именно там, а не на экране происходит самое неприличное и захватывающее. По мере того как страсти в фильме накалялись, многие в зале, не выдержав напряжения неподвижности, откидывались на сиденьях, протягивая ноги под стулья следующего ряда. Когда стоны на экране достигали апогея, некоторые ботинки переминались с носка на пятку и обратно, как будто их обладателям хотелось по малой нужде. В конце концов мой сосед вернулся на свое место, так и не найдя ключа. Оставшуюся часть фильма он смотрел, уже не улыбаясь.

Наружу выходили, не глядя друг на друга, молча, как полагается товарищам по оружию, которым не нужны слова. Оказавшись на воздухе, сосед попросил у меня закурить, потом сказал:

– Красивая эта девочка в главной роли, а? Та блондинка? – И прежде, чем я успел ответить, что на такой скверной копии толком ее не разглядел, он добавил: – Вылитая моя жена. Один в один, разве что ростом повыше, моя жена миниатюрная, мне по плечо. С тех пор как она от меня ушла, я этот фильм раз шесть смотрел или семь, не помню точно, так что копия для меня никакого значения не имеет, я все равно уже все наизусть знаю. Я много разной дряни переглядел, прежде чем на этот фильм вышел, зато теперь мне ничего больше и не надо. Я знаю еще два других с той же актрисой, но они ни в какое не идут сравнение.

Я спросил, почему, мне казалось, что все эти фильмы друг от друга почти не отличаются.

– Еще как отличаются! В тех других она просто ложится под каких-то жлобов, пыхтит, старается, но я-то вижу, что они ей все на самом деле безразличны и радости ей от них ни на грош. Она даже скрыть этого не умеет, актриса-то она никакая, тоже мне, Комиссаржевская! Сколько ни пыхти, сыграть любовь у нее не получается, сразу видно, что она совсем про другое со всеми этими типами думает или про другого. Вот так и моя жена, с кем бы ни была, всегда будет помнить обо мне, и так, как со мной, ей ни с кем никогда не будет! По крайней мере в кинозале я в этом не сомневаюсь, и чем актриса бездарнее, тем лучше она мне это подтверждает. Зато в сегодняшнем фильме есть сцена, которой в двух других нет, – как ее брюнет в шортах мочит, помнишь? Не помнишь? Потрясающая сцена! Шедевр! Я ради этого сюда с другого конца Москвы сегодня ехал. Он ей сначала два раза по морде смазал, потом за волосы – и на пол, и еще ногами, и еще, пока его не оттащили! Четыре раза, я считал! А я ведь ее в жизни пальцем не тронул, я же дышал на нее, как на свечку… Если б я ее так же, как этот в шортах, может, все бы иначе было… Стоило ведь, до чего же стоило, иногда руки так и чесались! Да и теперь еще чешутся… Четыре раза ногами изо всех сил – так ведь и убить можно, если правильно попасть, по голове, например, а? Как ты считаешь? Я могу эту сцену смотреть бесконечно! До того я ему завидую, тому ублюдку в шортах… Хотя дело даже не в зависти… Дело в том…

Тут он попытался затянуться, но сигарета давно погасла, он поглядел на нее с досадой:

– Потухла…

Покрутив в пальцах, подул, попросил у меня огня. Сырой ветер свистел сквозь темную улицу, и мне пришлось закрывать для него пламя спички спиной.

– Дело в том, что без ключа мне к себе домой не попасть. Нужно кому-то звонить, проситься на ночлег, а времени уже половина первого. Да и не знаю я, к кому проситься, у всех жены, дети. Негде мне ночевать.

– Может быть, у тебя дубликат ключа где-нибудь есть? – спросил я со слабой надеждой, что мне не придется до утра слушать рассказы о его жене, поскольку было ясно, что в слушателе он нуждается так же остро, как в ночлеге, и стоит только пустить его к себе, как бессонная ночь обеспечена.

– Второй ключ, конечно, есть, но он в театре, в раздевалке, там все давно заперто.

– Ты работаешь в театре?

– Машинистом сцены.

Он курил, глядя в сторону, на несвежий снег под фонарем, якобы размышляя, кому бы он мог сейчас позвонить, а на самом деле явно поджидая, когда я позову его к себе. Я видел его в профиль: усы, короткая бородка, сигарета, почти сросшиеся над переносицей брови. Ветер бросил мне в лицо запах сигаретного дыма.

– Хорошо, я могу пригласить тебя к себе. У меня нет ни жены, ни детей, есть раскладушка и достаточно места.

– Спасибо! Что бы я делал, если б тебя не встретил?! Давай, что ли, знакомиться по такому случаю. Меня зовут Некрич, Андрей Некрич.

Я не успел пожать протянутую мне на ходу руку, потому что он поскользнулся на детской ледяной дорожке и замахал рукой в воздухе, пытаясь удержать равновесие. Ноги его, обутые в тяжелые американские ботинки, напоминающие обувь космонавта, заплясали по льду, при этом с губ не сходила испуганная кривая усмешка, перекашивающая лицо то в одну, то в другую сторону, словно тоже пытаясь уравновесить скользящее тело. Широкое серое пальто, наполовину расстегнувшееся и разлетевшееся полами в стороны, скрывало от меня его движения, и мне вдруг показалось, будто он барахтается в невесомости и может так балансировать бесконечно, не возвращаясь в устойчивое положение, но и не падая, словно черно-золотой лед, по которому мы шли, находится на поверхности Луны и темные дома вокруг с голубым телевизионным светом в окнах – жилища селенитов.

Наконец он поймал мою протянутую руку, сошел со льда на асфальт.

– …Твою мать, так ведь и убиться можно, затылком об лед – и конец, уноси готовенького!

Неуверенными пальцами он поспешно застегнул пальто, нашел и снова сунул в рот выпавшую, но не успевшую погаснуть сигарету, и только ухмылка его еще некоторое время не находила своих привычных очертаний между усами и бородкой, соскальзывала, не удавалась. Он передернул плечами и поежился.

– На самом деле эта экранная паршивка Ирине в подметки не годится, разве что внешне похожа, а больше ничего общего. Я тебя познакомлю когда-нибудь со своей женой, обязательно, должен же я тебя как-то за ночлег отблагодарить, если ты, конечно, захочешь с нею знакомиться, потому что благодарность эта, с другой стороны, сомнительная. Но сначала-то она тебе понравится, я еще не видел человека, которому бы она с ходу не понравилась, она это умеет, у нее чутье на людей неимоверное. Я обожаю наблюдать, как она с каждым новым человеком меняется, сама того не замечая. Вот она могла бы стать актрисой блистательной, самого первого ряда, ну если не Комиссаржевской, то Коонен, не то что эта киношная засранка, я в этом уверен, у нее вообще, у Ирины, способностей тьма, только все на одно уходит…

Некрич переступил порог моей квартиры, кажется, даже не заметив, продолжая говорить, сел к столу, и лишь когда я протянул ему плечики с вешалки, сделал паузу, чтобы снять пальто. Он был худ, долговяз и сидел, закинув ногу на ногу и как бы завязав их в узел, так что бывшая сверху правая нога снова загибалась под левую.

– Теперь, конечно, с тех пор как она переехала жить к этому своему проходимцу Гурию, мы не часто видимся, но все равно, случается, так что шанс познакомиться представится. По мне, лучше бы мы и не виделись вовсе – мне сегодняшнего фильма хватает, – чем встречаться, не имея возможности до нее дотронуться, а она ведь специально меня дразнит, то пуговичку ей сзади застегни, а у нее такая длинная модильяньевская шея, то еще что-нибудь придумает, гадина, как будто и в самом деле в кино, глазами видишь, а руками нельзя, но это ведь мука мученическая! В фильме она хоть получает по заслугам, а здесь понимает, что раньше времени я ее не трону, вот и испытывает мои границы, дошел я до точки кипения или нет еще. Но рано или поздно, если она ко мне не вернется, я с ней за все рассчитаюсь, до последнего, она мне кровавыми слезами заплатит, я ее предупреждал, и она знает, что так оно и будет, она мне верит, она, может быть, единственный человек, который мне верит! Больше мне ни одна собака не верит. Но мы-то с нею почти два года прожили, так, как она, меня никто не знает, и ей одной известно, что от меня нужно ожидать! Она у меня в ногах будет ползать, пощады молить, ботинки мне вылизывать станет, она же боли больше, чем смерти, боится, я ее тоже как облупленную наизусть выучил, уж я найду, чем из нее душу наружу вытащить! Хотелось бы, конечно, своими руками ей ребра пересчитать, но если я и не сам, а людей найму, она все равно сразу догадается, кто за ними стоит, только деньги для этого нужны, деньги, а где их взять, не знаю… Квартиру, что ли, продать, от родителей оставшуюся… А с деньгами все сразу просто, за людьми дело не станет, они мне ее с двенадцатого этажа, как мешок, под ноги выкинут, или еще лучше – автокатастрофа, машина без номерных знаков исчезает за поворотом, а я среди прочих случайных прохожих стою и смотрю, как Ирина корчится на асфальте посреди улицы в луже своей крови! И «Скорая», как всегда, приезжает слишком поздно. Или, например, включает она у себя дома утюг, или телевизор, или просто лампу, да мало ли вещей, которые могут стать смертельными, если их правильно подготовить, включает и – хрясть! – замыкание, электрическая вспышка, удар тока такой силы, что от нее остается одна обугленная головешка! А если удар послабее, то она просто слепнет от вспышки, и я становлюсь тогда ее поводырем, потому что кому еще, кроме меня, она, слепая, нужна, кто с ней будет нянчиться? А я буду, и она без меня уже ни шагу, повсюду только держась за мою руку, как маленькая, я буду ей обо всем рассказывать, что слева, что справа, предупреждать, где тротуар кончается, чтобы не споткнулась…

Пока Некрич говорил, я поставил на стол чай. Он взял чайную ложку и за неимением потерянного в видеозале ключа крутил ее между большим и указательным пальцами так, что она выписывала в воздухе скользящие восьмерки. По мере того как нарастали дикость и невменяемость его речи, увеличивалась скорость вращения словно приклеенной к пальцам ложечки, а на дне ее, не выплескиваясь при все более крутых восьмерках, ездил слепящий блик от лампы под потолком.

– …Вот она и звонит мне, и появляется под разными предлогами, сегодня одно у меня забыла, завтра другое, по всей моей квартире свои вещи рассовала и специально не забирает, чтобы был повод зайти, потому что боится меня!!! Поэтому ей и нужно знать, где я, что со мной, чем занят. Ей страшно отпустить меня, она хочет меня всегда в пределах досягаемости держать. Этим ее страхом мы с нею навсегда повязаны, ей от него никогда не избавиться, на всю жизнь, до самой смерти!

В этот момент чайная ложка наконец сорвалась, и, хотя я все время ждал этого и готовился, поймать мне ее все-таки не удалось.

– Ты чай пить будешь, или я стелю и ложусь спать?

– А у тебя ничего нет к чаю… вкусненького?

– Что бы ты хотел?

– Что бы я хотел… Ну, например, пирожное: картошку или, скажем, эклер. Картошка – мое любимое, а эклер – Иринино, но за время, что мы с нею прожили, я полюбил все то, что и она, даже больше, чем то, что сам любил. Ты не поверишь, когда она ушла от меня, я часами ее пластинки слушал, эстраду, Пугачеву, еще дурех каких-то безголосых…

– Я не ем пирожных, у меня от сладкого зубы болят.

– Жалко… А если зубы болят, я могу тебе врача одного порекомендовать. Все под наркозом делает и недорого. У меня знаешь как зубы болели?! Я просто выл сутками не переставая, а он все выдрал так, что я даже и не заметил. На, посмотри. Некрич быстро засунул палец за щеку, оттянул ее и вывернул голову так, чтобы я мог заглянуть ему в рот. Там, открывая мне для обозрения розовые дыры от выдранных зубов, заворачивался то в одну, то в другую сторону толстый язык, обитавший во рту, как самостоятельное живое существо, мокрый, голый, слепой звереныш, скрывавшийся за щеками от дневного света, продуктом секреторной деятельности которого был мат, употребляемый Некричем вместо всех знаков препинания. Мат пенился на его губах, как переполнявшая рот слюна, и он должен был то и дело сплевывать ее, чтобы продолжать говорить.

Изучение рта Некрича нагнало на меня сон. Убирая со стола, я вспомнил, что в холодильнике у меня давным-давно лежит нетронутая плитка шоколада, всученная настырной матерью одного из учеников, сколько я ни отказывался. «Ничего, сами не съедите – подарите вашей девушке», – сказала она, кладя мне шоколад в карман, и я перестал возражать, потому что не хотелось признаваться, что у меня нет сейчас никакой девушки. «Может быть, появится», – подумал я тогда. Теперь шоколад пригодился для гостя.

Некрич ему страшно обрадовался, стал есть его с необыкновенной поспешностью, торопливо сдирая хрустящую фольгу и заталкивая в рот целые большие куски, точно боялся, что отнимут. При этом он ни на секунду не прекращал говорить:

– Ирина тоже шоколад обожает. Какого я ей только не покупал, и швейцарского, и нашего, и немецкого, если бы она только сказала, я бы ее одним шоколадом кормил, утром, днем и вечером! Я же ей ни в чем не отказывал, все, что она просила, покупал, на все деньги, какие были, мне для себя ничего не нужно было, все ей, все! Хочешь туфли на высоком каблуке, на, возьми, рассекай по асфальту, хочешь чулки в сетку, пожалуйста, тебе чулки, хочешь трусы французские, прозрачные такие, чтоб все просвечивало, бери, просвечивай, мне не жалко, пусть они половину моей театральной зарплаты стоят, но ведь мы жили не на те убогие гроши, которые мне в театре как машинисту платят, ты же понимаешь…

Скорость, с которой Некрич пожирал шоколад, определялась скоростью владеющего им монолога, не желающего замедляться оттого, что рот его все больше набивался шоколадной массой.

Некрич не успевал проглатывать, щеки его раздувались, речь становилась все менее членораздельной, слова увязали в шоколаде.

– Как только я не выкручивался, из чего только деньги не делал, я жизнью своей рисковал, не говоря уже о свободе, для того лишь, чтобы она за один вечер все спускала в каком-нибудь «Доме туриста»! Но я-то думал, идиот, что так и надо, что эта сладкая жизнь будет продолжаться бесконечно, а она, падла, она меня бросила, и все сразу кончилось, гадина… – В этот момент полупрожеванная коричневая каша полезла у него изо рта, и ему пришлось замолчать, по крайней мере на время.

Я постелил ему на раскладушке, но перед тем, как лечь, он сказал, что после такого количества сладкого ему необходимо почистить зубы.

– Врач, который меня лечил, предупреждал, что если не буду чистить, они вылетят все к чертовой матери. Представляешь, просыпаюсь я однажды утром, а зубов как не бывало. Пустота во рту, прохлада…

Я дал ему свою запасную зубную щетку, он ушел в ванную и скоро позвал меня оттуда:

– Посмотри, сколько у меня крови из зубов течет! Никогда столько не бывало! Паста из белой стала вся красная!

– Это не из зубов, а из десен. У тебя пародонтоз, обычное дело, от этого не умирают.

– Не умирают? Ты думаешь? Сразу, может быть, и не умирают, а постепенно, со временем… Кровь-то истекает, сочится по капле, и ничем ее не остановишь. Я чувствую, как во мне с каждым днем крови все меньше и меньше. Скоро совсем не останется, кончится вся. И дело это отнюдь не обычное, так много из меня никогда раньше не текло… Можешь мне поверить, что это что-нибудь да значит…

Мы легли спать, я потушил свет и спросил:

– Что может значить пародонтоз?

– Медицинские названия ничего не объясняют. Кровь всегда означает кровь. Резню, убийство… Точнее я не знаю… Мое дело давать знаки, а не толковать их. Может быть, войну, гражданскую, например…

Голос Некрича, к которому я уже привык, показался в темноте вдруг совсем незнакомым.

– Ладно, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил он.

За этот вечер у меня сложилось впечатление, что я знаю его давно, по крайней мере несколько месяцев, но стоило погасить свет, как оно исчезло.

– Игорь… Эй, Игорь… Игорь, ты спишь?

Я не откликался, но чувствовал, что дрожание век выдает меня.

Некрич, кажется, вполне способен был разглядеть его в почти полной темноте комнаты, слабо освещаемой сквозь занавески фонарем с автостоянки напротив.

– Врешь, ты не спишь, я же вижу.

– Сплю.

– Ага, не спишь, я же говорил. Вот и мне не спится, я после этих фильмов никогда уснуть не могу. У тебя снотворного нет?

– Нет.

Я услышал, как раскладушка заскрипела, и увидел в полутьме, что Некрич сидит, накинув на плечи одеяло.

– Правильно, снотворное – вредная гадость… Ирина тоже всегда без снотворного засыпала, запросто. Придет в час, в полвторого, начнет мне рассказывать, где была, а сама уже так спать хочет, что раздеться как следует не может, в чулках своих путается, из платья выбраться не в состоянии, так и падает на подушку, все с нее свисает, полуснятое, я уже потом стягиваю, она даже не просыпается, только бормочет чего-то там во сне… Но поцеловать меня на ночь никогда не забывала, даже если совсем уже спала и глаз не могла раскрыть… На ощупь… Спиртным от нее, конечно, несло так, что вся комната этим запахом пропитывалась, и духами, и еще по́том из-под мышек, но такой он был детский, запах ее пота, точно ей не двадцать семь, а лет семнадцать от силы, и никакие духи и помады ее не могут взрослой женщиной сделать, он сквозь все пробьется… Мне никакого другого запаха не нужно было, никаких духов не нужно было… И, представляешь, я всему верил, что она мне рассказывала, меня даже не интересовало особенно, где она пропадала и с кем напивалась, хоть я и знал, конечно, ее друзей, подонков общества, они у нас все перебывали, ночами просиживали, в преферанс до утра резались, но, главное-то, я ей верил, ей даже говорить ничего не нужно было, я видел ее, и мне этого было достаточно, чтобы знать, что все хорошо, она со мной.

– Послушай, Андрей, я не знаю твоей жены, и она меня мало интересует…

– Не знаешь – узнаешь…

– Я хочу сказать, что четыре часа ночи, у меня завтра два урока в разных концах города, мне нужно выспаться.

– А, хорошо, хорошо. Извини.

Снова заскрипела раскладушка, и Некрич лег. Некоторое время он ворочался с боку на бок, пытаясь подавить в себе желание говорить, потом встал, подошел к окну, приоткрыл занавеску.

Постояв у окна, присел на подоконник, потом пересел на стул. Я чувствовал, что, пока он слоняется по комнате, мне все равно не уснуть.

– Может быть, ты ляжешь?

– Не могу. Не лежится. Я посижу, сидя мне лучше. А ты спи, спи, я же тебе не мешаю…

– У тебя что, болит что-нибудь?

– Болит?.. Нет, ничего не болит… Мне кажется, что у меня все кости высосаны изнутри тоской и пустые. Особенно когда лежу, когда сижу – не так…

Некрич вытянулся на жестком стуле, закинув голову назад, так что самой высокой точкой его силуэта с четко обозначившейся на фоне желтого окна линией кадыка стала задранная кверху короткая бородка. Широко раскрытыми глазами и открыв рот, словно глаз ему было мало, он смотрел в проступавший из полутьмы потолок.

Тяжесть и пустота потолка надвинулись на него, и он замолчал, застыв в своем неудобном положении. Воспользовавшись паузой, я начал засыпать.

Из сна меня вырвала пистолетная стрельба: на грани пробуждения осуществлялись слова Некрича о грядущей гражданской войне. Сам он снова сидел на подоконнике, завернувшись в занавеску, и, переплетя пальцы, громко трещал суставами. Пальцы его при этом выгибались почти под острым углом к тыльной стороне ладоней.

– Ведь я чувствовал, что этим кончится! – Он снова заговорил, почуяв, что я не сплю. У меня не было никакой возможности убедить его в обратном, разве что захрапеть, но он все равно бы не поверил. – Я знал, конечно, все с самого начала и обманывал себя, делая вид, что ничего не замечаю, мне было это просто, а главное, больше ничего и не оставалось. Я же видел, как они за моей спиной переглядывались, вся эта шатия, друзья Иринины, подонки общества, я слышал, как они со мной разговаривают, всегда с усмешкой. Они меня всерьез не принимали, за дурачка держали, хотя в лицо и не говорили. Еще бы, как можно принимать всерьез человека, женившегося на такой отъявленной суке! Они ухмылялись так, точно она спала с ними со всеми, с каждым из них, без исключения! А я делал вид, что мне эти их ухмылки безразличны. Я всегда хотел ей показать, что выше этой банды, не чета тем выродкам, с которыми она проводит время, но она, кажется, не видела между нами никакой особенной разницы, мы все были для нее одно – мужчины! А ведь я ее к себе в театр водил, на самые лучшие места, на первый состав, и ей нравилось. Ты не поверишь, она даже плакала однажды на «Волшебной флейте», я из-за кулис смотрел и видел, как у нее тушь от слез потекла, она всегда ресницы густо тушью красит, сколько я ни говорил, что ей это не идет… А после спектакля так мне благодарна была, так счастлива, что все хорошо кончилось!

Некрич замерз на подоконнике, накинул рубаху и пересел к батарее, прямо на пол, прислонившись к ней спиной. Но пол тоже был холодным, и он скоро перебрался на табуретку, завязав ноги узлом, руками обхватил себя за плечи. Он пытался собрать свое костлявое тело как можно компактнее, сжать его насколько возможно туго, чтобы в нем не осталось пустот с их засасывающей тоскою. Куда бы он ни садился, везде ему было неудобно.

Время от времени мне удавалось выключиться, не засыпая до конца, я переставал воспринимать смысл слов, но голос Некрича, иногда спадавший до невнятного бормотания себе под нос, всякий раз усиливался в последний момент очередным приливом отчаяния или обиды и настигал меня на самом пороге засыпания.

– Однажды прихожу с репетиции, а у нас уже эти двое сидят, в карты режутся, Коля и Толя, я вечно путал, кто из них кто, кто Коля, а кто Толя, я спрашиваю: «Где моя жена? – Я же с ней по телефону разговаривал, я знал, что она дома. – Где Ирина?» Они друг на друга смотрят: «Ирина?» «Ты не знаешь, где Ирина?» «Где же она может быть?» И так они ее имя произносят, как будто бы совсем о другом человеке речь, мне незнакомом или по крайней мере им знакомом гораздо лучше, чем мне. Я не стал дожидаться, пока они мне в глаза врать начнут, прохожу в соседнюю комнату – там пусто, возвращаюсь назад, и одновременно со мной входит Гурий, рубашку на груди застегивает. Я его спрашиваю, где она, он говорит: в ванне моется. Из ванной действительно шум воды, я ору сквозь дверь: «Ира, ты там?» Она в ответ: «Подожди, сейчас выйду». И долго не выходит, а когда наконец появилась, я смотрю, у нее волосы сухие. А Гурий между тем карты сдает и меня как ни в чем не бывало спрашивает: «На тебя сдавать?» Я к нему оборачиваюсь и вижу, что у него-то, у подлеца, волосы мокрые! Казалось бы, все ясно: разводят они меня вчетвером в моей же квартире. И что, ты думаешь, я сделал? Ничего я не сделал, сел с ними играть, карт не различая, вслепую, для меня все масти в одну слились, потому что Ирина вокруг стола в одном халате после душа ходила, всего на две пуговицы застегнутом. То к одному в карты заглянет, то к другому. И я начинаю вдруг выигрывать, один раз, потом другой, третий, все больше и больше… И с каждым выигрышем мне все тошнее и скучнее становится…

Приблизительно в этот момент я отключился и не узнал, чем кончилась игра, а когда вновь вслушался в голос Некрича, он рассказывал то же самое сначала. На этой истории Некрича заклинило. Опять и опять повторял он, как входит Гурий (я так и не понял, имя это или кличка), застегивая пуговицы на груди, на рукавах, на ширинке, как вслед за ним появляется жена с сухими волосами, с мокрыми волосами, возникает из ванной, из туалета, со всех сторон и изо всех дверей одновременно, улики множились, но доказательство ее измены оставалось незаконченным, не достигало полной убедительности, и это заставляло Некрича вновь возвращаться к началу и прокручивать всю историю по третьему, потом по четвертому кругу. При этом возникали все новые и новые детали, и чем вернее они уличали жену, тем сомнительнее выглядела вся история в целом, точно он не вспоминал их, а выдумывал на ходу. В конце концов я начал подозревать, что у него вообще никогда не было никакой жены, а все, что он мне рассказывает, – не более чем грубо сшитые обрывки дрянных фильмов, которых он насмотрелся в видеозалах. Возможно, он просто душевнобольной, одержимый навязчивой идеей, чей бред разрастается и детализируется бесконечно, питаясь просмотром видеофильмов. Я и раньше встречал таких, заболевших от одиночества, дожидающихся слушателя, чтобы, вывалив на него свои фантазии, самим поверить в их реальность. Я даже начал припоминать в сегодняшнем кино похожую анекдотическую сцену с изменой в ванной комнате, внезапным возвращением мужа и шумом воды в душе, покрывающим все слова. Когда Некрич начал по пятому кругу, я почувствовал себя близким к обмороку, наподобие того, до которого довел в Берлине Владислава Ходасевича нескончаемым повторением своей истории Андрей Белый, но меня спасла способность отключаться и незаметно ускользать в полусон.

Говоря, Некрич продолжал перемещаться по комнате, не находя себе места. Полузасыпая и снова просыпаясь, я видел его сидящим на стуле верхом, на табуретке по-турецки, на тумбочке, на крышке стола; стоящим, вытянувшись вдоль дверного косяка или у противоположной окну стены, прижимаясь спиной к отброшенной на нее фонарем тени оконной крестовины, раскинув руки вдоль горизонтальной перекладины; свернувшимся в кресле калачиком. Под конец – но это было уже, конечно, во сне – я помню его в сером предутреннем свете сидящим молча на книжном шкафу, ссутулившись, потому что между шкафом и потолком оставалось совсем мало места, подперев подбородок руками, как готическая химера, с желтым отсветом фонаря с автостоянки в больших неподвижных глазах. В этом сне я страшно медленно и осторожно поворачивал голову, осматривая пустую комнату, прежде чем обнаружить его под потолком, боясь, что стоит ему заметить, что я проснулся, и он снова начнет говорить. Едва я его нашел, как он оторвался от окна и повернулся ко мне, но я успел прикрыть глаза, и тогда он, безошибочно считая меня спящим, в то время как сам я думал, что только притворяюсь, вдруг быстро высунул в мою сторону свой толстый язык, окончательно превратившись в химеру с башни Нотр-Дам. Далеко высунул, аж до подбородка.

Утром я поспешно провожал, почти что выпроваживал Некрича, рассеянный и безразличный с недосыпа. Мы выпили по чашке кофе, он звал меня к себе в театр, обещал бесплатно провести на любой спектакль, принялся расхваливать постановку «Хованщины», но я едва слушал. Уже стоя на пороге в пальто и открыв дверь, Некрич увидел на тумбочке в прихожей мой проездной. Он быстро достал из внутреннего кармана пальто свой билет, положил его рядом, рубашкой кверху, а себе, ни слова не говоря, забрал мой, как карту при обмене в покере. Я взял его проездной, думая, что он просрочен, но он оказался точно таким же, как мой, на февраль. Прежде чем опустить мой билет к себе в карман, Некрич еще раз взглянул на него и улыбнулся, точно ему пришла нужная карта. Мы попрощались, я закрыл за ним дверь.

Медленно гасла под потолком театральная люстра, и раззолоченный галеон зрительного зала с ярусами балконов, бельэтажем, ложами, партером и притихшими зрителями плавно погружался на темное дно. Последним источником света в полной тьме оставалась оркестровая яма. Затем осветился и пошел волнами, раздвигаясь в стороны, тяжелый занавес, расшитый золотом по красному пятиконечными звездами и гербами СССР. Открылась сцена. На заднике тускнел не то рассвет, не то закат, не то застывший отблеск пожара. Среди серых, почти сливающихся с темными декорациями армяков народа алели кафтаны стрельцов. Бояре в высоких бобровых шапках, «замутить хотя на государстве», собирались на «гнусное совещание». Приведенная в действие доносом, закручивалась малопонятная политическая интрига. В массовых сценах было занято едва ли не столько же народу, сколько сидело в зале, все пространство между кулисами полнилось смутным движением. Хоры напоминали пение бурлаков, вытягивающих, надрываясь, то и дело застревающую на мели перегруженную баржу народной оперы. И все-таки она плыла, медленно и неумолимо двигаясь вперед – посуху, яко по морю. Хоры, превышая друг друга, громоздились в темном сияющем пространстве над рядами партера, вдавливая зрителей в кресла: «Победихом, посрамихом, пререкохом, пререкохом и препрехом ересь. Ересь нечестия и зла стремнины вражие. Победихом, пререкохом и препрехом!» Раскольники готовились к самосожжению, преданные стрельцы выходили ссутулясь, неся на своих плечах плахи, на которых должны быть казнены. Действие разворачивалось все шире, все больше людей теснилось среди декораций, казалось, опера уже не умещается в театральных стенах, еще немного и она вырвется из них на простор городских улиц. Но хитрое устройство сцены открывало новые неожиданные пространства: за кремлевскими башнями возникали алые боярские палаты, за ними раскольничий скит, позади него голубел заснеженный лес, уходящий в синюю даль, в мутный закат или неизменный отсвет пожара, а за лесом и закатом сидел у пульта Некрич и, слушая в наушниках указания помрежа, щелкал переключателями.

Я навестил его в антракте, чтобы поблагодарить за контрамарку, но у него не было для меня ни секунды. Он вел сегодня вечером спектакль, и вся ответственность лежала на нем. Вся сложная машинерия оперы была в его руках. Некрич переводил рычаги на пульте, и кремлевская стена на скрипучих тросах поднималась вверх, уходила высоко в полумрак над сценой, а ей на смену спускался оттуда обреченный сгореть деревянный скит. Двое молодых ребят в кедах и джинсах выкатывали плаху на колесиках, Некрич подгонял их: «Живее, живее!» Меня едва не сбили с ног рабочие, толкающие перед собой лобное место. Я не знал, куда приткнуться среди поспешно перемещаемых или вдруг взмывающих в воздух стен, башен, сундуков, ларей. Стоило мне прислониться к резным перилам лестницы, как всю лестницу выносили у меня из-за спины на сцену. Я позавидовал Некричу, чувствующему себя как дома в этом лихорадочно подвижном мире среди невесомых вещей.

Все с ним были здесь на «ты». Марфа-раскольница, крупная широкоплечая женщина, расхаживала из стороны в сторону той же «величавой» походкой, что и по сцене, начинала выпевать одну фразу и бросала, не закончив. Несколько раз она закашлялась, потом достала из расшитого сарафана носовой платок и звучно высморкалась.

– Неужели простудились? – участливо спросил Некрич.

– Не говори, Андрюша, наверное, слягу на больничный, еле на ногах держусь, вспотела вся. – Она озабоченно потрогала лоб рукой, проверяя, нет ли температуры.

– Конечно, все меня здесь знают, я же практически вырос за кулисами, – сказал мне позже Некрич, когда под конец антракта у него нашлась для меня пара минут.

Мы выглянули из-за занавеса в заполняющийся публикой зал.

– Вон там, – показал он, – царская ложа, в ней сидели государь император и члены царской семьи. Теперь это ложа для правительства или для видных иностранцев, не ниже министров. Ну а вокруг обычно сидят гэбисты. – Несмотря на небрежный тон, он явно гордился своей причастностью к развлечениям людей большой политики.

Прозвенел звонок, и я пошел обратно к себе на балкон, договорившись встретиться с Некричем после спектакля.

Побывав за кулисами и увидев своими глазами, что все громоздкое сценическое зрелище изнутри держится на соплях, я ждал теперь, что оно вот-вот даст сбой, запнется и развалится, например, Марфа-раскольница закашляется посредине арии и не сможет продолжать. Но ничего такого не происходило, все шло как по маслу, будто само собой. Марфа была той же самой, что за кулисами, и все-таки уже совсем другой: ни закашляться, ни высморкаться, ни даже просто вытереть нос было уже не в ее власти. Зрелище, такое шаткое и топорное с изнанки, где все, к чему ни прислонись, грозит завалиться, своей обращенной к залу лицевой стороной было нерушимо и монументально, точно взгляды зрителей скрепляли его намертво.

Рядом со мной сидела пожилая женщина, заботливо опекавшая свою соседку, годившуюся ей в матери. Та была одета в черное платье, оставляющее открытой тонкую и морщинистую, как куриная нога, шею. Края платья у горла она постоянно поправляла и теребила сухими пальцами. Судя по возрасту, она вполне могла девочкой видеть в царской ложе Николая, а членов правительства прошло перед ее глазами столько, что она наверняка уже путала их лица. Оперу она слушала, полуприкрыв глаза, как бы одновременно вспоминая. К началу третьего действия она незаметно уснула и, тихо похрапывая, спокойно проспала до конца. Вторая женщина накрыла ей плечи широким шарфом.

История приближалась между тем к своему неизбежному финалу.

Карликовые фигурки пришлых людей толпились у рампы. Раскольники заперлись в скиту, чтобы сжечь себя. Я откинулся на спинку обтянутого красным бархатом кресла, оно было удобным, даже слишком мягким. Слабая лампочка светилась за спиной над дверью.

Скит с раскольниками запылал в глубине сцены малиновым дымным пламенем, отбрасывая отсветы на позолоту балконов. Уйдя всей спиной в кресло, я чувствовал, что перестаю ощущать расслабившееся тело. Бархатное болото оперы незаметно засасывало меня. Над Москвой-рекой занимался рассвет. Под аплодисменты вновь сошелся перед сценой занавес с гербами и звездами.

– Моя бабушка проработала театральным костюмером почти всю жизнь. Редкая была женщина, удивительная, Софроницкого в молодости знала, с Соллертинским приятельствовала. Она меня, в сущности, и воспитала, у матери другие были заботы, а отца я вообще едва помню, он был на двадцать лет старше мамы и умер раньше, чем я в школу пошел. По бабушкиной протекции я и в театр попал.

Мы с Некричем сидели в комнате в глубине театра, которую он считал своей, хотя по основному назначению она служила складом для инструментов оркестра и была до потолка заставлена различной формы футлярами с арфами, контрабасами, трубами, валторнами.

– Сначала я в хоровом училище был, вместе с другими мальчиками выбегал в армячке на сцену в «Борисе Годунове» и пел «Здравствуй, здравствуй, юродивый Иваныч!». Помню, мне страшно нравилось у него копеечку отнимать, он только махал нам вслед руками в лохмотьях, здоровый детина в своей дурацкой шапке. А мне бабушка специально по моему размеру армячок сшила, чтобы в нем было удобно туда-сюда по сцене бегать. К нему еще лапти были и пояс.

Некрич достал из сумки большой двойной бутерброд и стал его есть, подставив снизу ладонь, чтобы свесившийся кусок колбасы не упал на пол. Глядя на эту согнутую лодочкой ладонь, я увидел сквозь Некрича с усами и бородкой маленького Некрича – крестьянского мальчика в лаптях и армячке, которому бабушка затягивает потуже пояс перед выходом на сцену. Мальчик, правда, был всего лишь уменьшенной копией взрослого Некрича, и усы с бородкой тоже присутствовали на детском лице, потому что без них и без почти сросшихся на переносице бровей вообразить его мне не удавалось.

– В училище мне больше всего нравилось молчать, – продолжал он с набитым ртом (очевидно, бабушка, занятая костюмами, забыла обучить его главному жизненному правилу всех воспитанных детей: «Когда я ем, я глух и нем»), – когда все поют хором, и только рот открывать для вида. Я был со всеми, но голоса моего не было, и никто этого ни разу не заметил. Если правильно губы растягивать, то никак не увидишь. Училища я, впрочем, не окончил, однако с театром не расстался, стал работать в массовке. И ни разу потом не пожалел, что солиста из меня не вышло. Мне никогда не хотелось, чтобы внимание всей публики было приковано ко мне, гораздо больше мне нравилось быть человеком толпы, теснящейся на сцене, одним из многих, неотличимым от остальных, будь то крестьяне, дружинники или египтяне из «Аиды», я всегда хотел быть с народом! В «Аиде» я был негром из египетского войска, весь в черный цвет с головы до ног перекрашивался, особенно следили, чтобы мы себе ступни не забывали выкрасить, приходилось перед тем, как выйти на сцену, пятки показывать. В «Князе Игоре» на меня надевали кольчугу, приклеивали усы, бороду лопатой – тогда я еще своих не отрастил, – и я был дружинником, выносил русский стяг вслед за Игорем, который во главе дружины на белой лошади выезжал. А стяг высокий, тяжеленный, то в одну сторону клонится, то в другую и меня за собой тянет, а надо держать его все время, пока Игорь, не слезая с лошади, свою арию поет, ария длинная, конца не дождешься, кобыла уж на что терпеливая, и то с ноги на ногу переминается, у меня шлем на глаза сполз и руки заняты, поправить нечем, так что я не вижу уже почти ничего, кроме пола под ногами и лошадиных копыт…

За разговором Некрич собрал в сумку свои вещи, и, поплутав театральными коридорами, мы вышли на улицу. Было уже совсем поздно, безлюдно и тепло. Желтый снег лежал под фонарями рыхлый, как творог, пропитанный водой, казалось, надави, и из него потечет, как из губки. Хотя пора уже было торопиться, чтобы не опоздать на последний поезд метро, мы решили пройтись одну остановку пешком. Редкие машины проезжали по широкой площади, шипя в облаках мелких брызг. Иногда их шипение заглушало голос Некрича, и тогда я видел его открывающим рот, но не слышал ни слова.

– …Ну вот, а потом я перестал участвовать в массовке и какое-то время занимался делами, с театром не связанными: антиквариатом, старой мебелью, думал даже на реставратора учиться, но в конце концов убедился, что весь мир, кроме театра, для меня холоден и чужд. Везде расчет, ты – мне, я – тебе, круговая порука мелкой сволочи, наподобие Ирининых друзей-приятелей. Где бы я ни оказывался, я чувствовал себя не на своем месте, рано или поздно это начинали замечать остальные и объединялись против меня. Сколько бы я ни притирался и ни старался сойти за своего, в конце концов открывалось, что я всем чужой. Только в театре у меня не было нужды подделываться под окружающих, только там я мог быть самим собой, не важно, на сцене или за кулисами. Так что пришлось бабушке, благо она еще шила костюмы, походатайствовать, чтобы меня взяли в бригаду рабочих. По мне, так за кулисами еще лучше, чем на сцене, там своя игра, свое распределение ролей, свои интриги, кто поедет, например, с театром в зарубежные гастроли, а кто нет, но главное, конечно, не в этом, главное в том, что все вокруг возникает ниоткуда и исчезает в никуда – государства, политики, деньги, сенсации, разоблачения, – один лишь театр – наш театр! – был всегда и будет вечно. В театре я нахожусь в неподвижном центре истории, в розе ее ветров, вся мелочь важных и неважных событий случается на периферии и не заслуживает внимания.

Некрич пренебрежительно махнул рукой и умолк. Несколько минут мы шли не разговаривая, а когда уже подходили к метро, словно сгустившееся и внезапно кристаллизовавшееся молчание, сначала отдельными хлопьями, а потом все гуще пошел снег. Преувеличенно крупные, бутафорские хлопья наполнили воздух, сразу ставший легким, как весной. Прежде чем войти в вестибюль станции, я оглянулся назад и увидел посреди проезжей части еще одного позднего прохожего, самого последнего, крохотного под громадным снегопадом над площадью, уже облепленного им с головы до ног.

Покачиваясь, он брел в сторону от метро по возникшей за несколько минут на месте мокрого асфальта снежной целине. Похоже было, что он забыл, куда ему нужно, забыл свой привычный маршрут через центр города, свой адрес, телефон, возможно, даже свое имя, фамилию и отчество, точно это обрушившаяся на него бутафорская метель в ночном весеннем воздухе повлекла за собой внезапную полную потерю памяти.

В оттепель всегда хочется пить спиртное, лучше всего пиво. Расслабленность и распад, царящие в городской природе во время хмурого или солнечного таяния, тянут к ним присоединиться. В эти дни мы довольно часто встречались с Некричем, гуляя, брали по бутылке пива, и, пока он, едва отхлебнув из своей, как обычно, говорил без остановки, я высасывал свою до дна и покупал следующую. Если светило солнце, воздух слабо пах дымом, и к вечеру от выпитого и избытка света у меня начинала тупо болеть голова.

Что-то от оперной смуты просочилось все-таки сквозь стены театра на улицу. Однажды нам пришлось сделать крюк, чтобы обойти стороной громадный митинг. Из центра толпы доносились обрывки выкрикнутых в мегафон фраз: «Растущая напряженность… предатели интересов народа… Россия на грани… коммунисты… путчисты… завтра может быть поздно…» Нам были видны только спины и голые шеи, тянущиеся вверх из воротников в сырую пустоту солнечного воздуха над площадью. В подземном переходе у трех вокзалов женщина в платке, стоя на коленях, пела сильным, на весь переход разносящимся голосом: «Спасены мы, Христос идет из Сибири, имя ему Виссарион». Вокруг нее тоже толкался народ. В эти оттепельные дни люди вообще необыкновенно легко собирались вместе, точно все так же шатались без дела, как мы с Некричем, и только и ждали повода, чтобы сбиться в толпу. У входа в метро слепой играл на аккордеоне нечто грозное, тягучее, бахоподобное. Идущие мимо под медленную, затягивающую музыку, казалось, двигались против течения, напрягаясь, чтобы быстрее миновать аккордеониста, вырваться за пределы досягаемости его густых, вяжущих созвучий. Они кидали деньги в футляр от инструмента, слепой сгребал их в кучу и ощупывал вялыми движениями анемичной руки, словно у него самого от этой музыки кости расплавились. Больная полиомиелитом женщина в рыжей короткой шубе с большим букетом только что купленных цветов прошла мимо него, скособочившись, подтаскивая тонкую ногу в черном чулке и мучительно вихляясь, но со стороны это выглядело так, будто она приплясывает под аккордеон, нарочно выделываясь для потехи.

– Пора бежать отсюда, – сказал тогда Некрич, – прочь из этого города, из этой страны, этой части света, и чем дальше, тем лучше, надежнее всего – в Новую Зеландию, только там можно себя чувствовать по-настоящему в безопасности от того, что здесь произойдет! Близятся события… То, что было до сих пор – Чернобыль, «Нахимов», – только вступление, увертюра… Я слышу их приближение, как глухой барабанный бой, очень далеко, но здесь колеблется воздух. Как будто где-то долбят асфальт и в окнах мелко дрожат стекла. Ночами я просыпаюсь от их гула, он будит меня во сне и стихает, когда я открываю глаза, но до конца не исчезает, остается постоянным фоном, проступает сквозь все шумы и звуки, стоит мне на нем сосредоточиться. События висят в атмосфере, им осталось только разразиться, это произойдет скоро, быстрее, чем ожидают. Я смотрю на них, на тех, кто суетится, и мне жалко их иногда до слез – ибо никто здесь не избегнет и никто не будет пощажен! Как сказано, у всех руки опустятся, и у всех колени задрожат, как вода, и у всех на лицах будет стыд, и у всех на головах – плешь, серебро их и золото не сильно будет спасти их!.. Боюсь, что даже наш театр не в силах будет спасти, хотя он-то, конечно, переживет любые события и сохранится до тех пор, пока вся эта часть суши не уйдет на дно океана в результате нового геологического катаклизма, но ведь каждый из нас в нем заменим, тем более простой машинист сцены, и, когда меня однажды не станет, никто даже не заметит, никто и не вспомнит обо мне! Я бы давно уже сделал отсюда ноги, если не в Новую Зеландию, то хотя бы в Европу, в Германию например, – самая музыкальная страна, на каждом перекрестке симфонический оркестр, а оттуда и до Зеландии, когда наступят черные дни, легче добраться, чем из Москвы, но прежде мне нужно с Ириной расквитаться, она меня здесь намертво держит, пока мы с ней не разочтемся, нет мне отсюда исхода! А если она ко мне вернется, Некрич на секунду замолчал и поглядел на меня, точно ожидая подтверждения, что это возможно, – если она все-таки вернется, то мне никакие грядущие события не страшны, нам на них будет просто-напросто плевать, пусть гражданская война, пусть все вокруг рушится, сгинет в пламени, обратится в прах, пусть от этого города камня на камне не останется, он давно уже заслужил – пусть! И если погибать, то вместе!

– Давай, что ли, еще по одной за это дело? – предложил я, допив последний глоток из своей бутылки.

При каждой нашей встрече Некрич жаловался на бессонницу. Что засыпает мгновенно, но уже через несколько часов просыпается и лежит с открытыми глазами до рассвета, один в постели, где еще недавно рядом спала жена, где сохранились остатки ее запахов, которые он вынюхивает под одеялом, как собака, и кажется себе ночью таким худым, точно тело удлиняется в темноте, растягиваемое бессонницей, как средневековой пыткой. Иногда под утро сон возвращается, и тогда он спит до двух, до трех часов дня, если ему не нужно в театр на утреннюю репетицию. Во время нашего шатания по городу Некрич часто двигался как бы в полусне, речь его переходила в бормотание, он начинал заговариваться, терял нить, иногда мне казалось, что он говорит сам с собой, забыв обо мне. Он быстро пьянел и со слипающимися на ходу глазами, наполовину ослепший от размытого сияния оттепельного солнца, чапал в своих американских ботинках по лужам и талому снегу, облизывая покрытые коркой обветренные губы, точно хотел распробовать падающий на них свет на вкус. Однажды, когда мы хотели перейти Садовое кольцо и я уже начал спускаться в подземный переход, Некрич неопределенно махнул рукой и пошел поверху сквозь шесть рядов транспорта, я не успел его задержать.

Он пересекал кольцо наискось, глядя куда-то вбок, почти не замечая машин. Я попытался броситься за ним, чтобы остановить, но застрял между первым и вторым рядом, вернулся назад и глядел ему вслед, ожидая, что сейчас он будет сбит и раздавлен. Но Некрич легко проскальзывал между машинами, не замедляя и не ускоряя шага, их сплошной поток разрывался перед ним. Несколько раз скрежетали тормоза, один из водителей, высунувшись, обложил его, он только отмахнулся, даже не повернув головы. Когда я вышел из перехода на противоположной стороне кольца, Некрич давно уже ждал меня, прикрывая ладонью глаза от солнца.

Явно не обращая внимания ни на что вокруг, то и дело наступая в прозрачные мелкие лужи, Некрич тем не менее сторонился всех заляпанных грязью уличных вещей, скамеек, урн – всего, обо что можно было испачкаться, регистрируя их каким-то боковым зрением.

Особенно осторожен он был в транспорте, бессознательно стараясь держаться подальше от троллейбусных стенок, от перил и поручней в метро. Среди оттепельной распутицы он двигался так, точно был одет во все новое и белое и ходить в новом и белом по грязным московским улицам давно вошло у него в привычку, доведенную до автоматизма. Некрич вообще опасался прикасаться к незнакомым вещам на улице. Когда ему нужно было позвонить из автомата в театр, он держал трубку как можно дальше от рта, боясь, как объяснил, заразиться: «Мало ли кто говорил до меня! На трубке ведь могут остаться бактерии!»

Часто нам попадались разные места, напоминавшие Некричу о сбежавшей жене. Хотя куда нам идти, решал обычно я, а он только плелся за мной, засыпая на ходу, мы то и дело натыкались на дома, где они вместе бывали, магазины, куда заходили, и телефонные будки, откуда Некрич звонил ей, словно это все-таки он водил меня по городу, как по музею своего неудавшегося брака, где он теперь экскурсовод. Проходя мимо места, где уже был с женой, Некрич останавливался, как внезапно разбуженный лунатик, и начинал взахлеб рассказывать, сам себя перебивая, проглатывая окончания фраз и, кажется, плохо отдавая себе отчет, что говорит, потому что истории его оставляли позади самый крайний предел откровенности, который я только мог себе вообразить.

Скоро я знал уже все привычки и повадки его жены и что за слова она шептала ему на ухо во время любви, какие прикосновения заставляли ее забывать обо всем на свете, как она плакала, стонала и клялась, что у нее никогда не было никого лучше, чем он. Но, странное дело, чем больше подробностей я узнавал о ней, тем сильнее становилось подозрение, возникшее еще в ночь нашего знакомства, что все они имеют отношение только к скуластой актриске из виденного нами дрянного фильма. Я так плохо разглядел ее тогда, что сохранившийся в памяти расплывчатый силуэт без труда присваивал себе все детали, слова и истории, рассказываемые Некричем. Не то чтобы в его словах было что-то особенно неправдоподобное, скорее неправдоподобным был он сам. Из всех персонажей своих историй Некрич был наименее достоверен. Я не мог отделаться от впечатления, что он рассказывает о событиях, которым был свидетелем или, может быть, слышал о них от кого-то из участников, стараясь выдать себя за главное действующее лицо.

– Постой, – Некрич застывал у дверей ресторана в переулке, – я же узнаю это место! Мы здесь сидели однажды с Ириной, ели лобио, под самый конец, когда все у нас с ней уже катилось под откос, с тех пор ни разу здесь не был. Я тогда не мог уже больше сдерживаться, меня трясло всего, я чувствовал, что все погибло, она мне изменяет, я для нее больше никто, меньше чем никто, я тварь для нее, пустое место, а она отмалчивалась, точно и не понимая, о чем я. Меня подмывало скорее прекратить эту молчанку, вывести ее на чистую воду, набить ей по щекам, пусть даже она сразу после этого меня бросит, я к любому пустяку цеплялся, конец так конец, а она как будто и не замечала, хотя обычно заводилась с полуслова, так что это мне вдвойне подозрительно было и только подтверждало, что я прав. А в ресторане я ее наконец достал, не помню уже чем, но достал, у нее такие глаза сделались, точно она меня одним взглядом убить хочет, и, ни слова не говоря, берет со стола графин с красным вином – и мне в лицо! Но я уже был готов, успел к скатерти пригнуться, и все вино – на женщину за соседним столиком, на белое платье!

И снова это было кино, теперь скорее немое: обведенные черным, сужающиеся от ненависти глаза во весь экран, рука выплескивает графин с вином, мужчина в усах юрко ныряет под стол, черное разбрызганное пятно на широкой спине, женщина оборачивается, за ней встают еще двое, три черных круга раскрытых от удивления ртов на белых лицах, ссорившаяся пара улепетывает, едва не сбивая с ног официанта (черные брюки, белая рубашка), исполняющего в попытке удержать равновесие короткий танец с балансирующими на круглом подносе бутылками, другой официант бросается за ними следом, требуя оплаты, сталкивается с первым, падающие на пол бутылки, катящийся поднос, два одинаковых официанта, сидя на полу, глядят друг на друга…

– Мы тогда еле ноги унесли и так потом смеялись, что даже помирились, но ненадолго, – закончил Некрич. – Все было обречено. Любовь умирала, и ее было уже не спасти!

Он страдал. Когда он говорил о своей жене, у меня то и дело начинали ныть недолеченные зубы – напряженность его страдания отдавалась болью в открытых нервных окончаниях. Если верно, что чем счастливее человек, тем быстрее бежит для него время, то Некрич страдал так, точно хотел остановить бег времени и жить вечно, вечно мучаясь. Он страдал, как актер немого кино, компенсирующий преувеличенной жестикуляцией невозможность объясниться словами. Некричу тоже не хватало слов, он чувствовал их неубедительность и утрировал интонации своей речи, наделяя их избыточной выразительностью жеста. Это и рождало во мне недоверие к тому, что он говорил, вызванное его собственным недоверием к самому себе. «Вся наша жизнь была неправдоподобна, невероятна, высосана из пальца, – сказал он однажды. – Ты мне, наверное, даже не веришь. Я и сам себе иногда не верю. Она ушла, и как будто ничего не было, словно она все с собой унесла. Я, бывает, хочу вспомнить что-нибудь, а ничего не вспоминается, кроме лица ее, глаз, родимого пятнышка возле угла рта, над самой губой, еще пальцев ее, как они простыню комкают…»

После этих слов мне открылась причина патологической откровенности Некрича: говоря, он одновременно вспоминал, рассказ был для него единственным доступом к памяти. Он был лишен прямой связи со своей памятью, нуждаясь в посреднике – слушателе. Некрич хранил свою память в замороженном виде, страдая от холода, и только присутствие собеседника подогревало его настолько, что эта глыба льда начинала таять. «Никогда не следует совершать того, о чем нельзя поболтать с людьми после обеда». Для Некрича то, о чем он не мог бы говорить, попросту переставало существовать, забытое навсегда, поэтому он говорил обо всем.

Но чем больше он говорил, тем менее убедительным выглядело сказанное. Казалось, все ситуации его рассказов, возникающие в них люди и отношения между ними нужны ему только для того, чтобы подтвердить достоверность своего прошлого. Они были связаны между собой круговой порукой и хором свидетельствовали за него, но все голоса в этом хоре принадлежали самому Некричу, он озвучивал их всех, и от этого ценность свидетельств сводилась на нет. Занятый беспрерывным доказательством самого себя, он был похож на человека, пытающегося взобраться вверх по осыпающемуся под ногами песчаному склону и тем неизбежнее сползающего вниз, чем упорнее он карабкается. Когда Некрич замолкал, например, если мы останавливались перекусить и он принимался сосредоточенно пережевывать сосиску с кетчупом, я пару раз замечал, как глаза его медленно выпучиваются, расширяясь над измазанным бурым соусом ртом, словно кусок застрял у него в горле, – в эти моменты Некрич прислушивался к шороху оползания, погружения в растущую недостоверность.

– Смотри, – он поспешно прерывал паузу, – вон женщина за соседним столиком согревает руки стаканом кофе. Ирина тоже так однажды грела.

За столиком напротив стояли две тетки в демисезонных пальто, одна из них обнимала ладонями картонный стаканчик, на вид ей было не меньше сорока пяти.

– Видишь девушку, нам навстречу идет? – сказал он в другой раз. Походка у нее в точности как у моей жены!

Девушка подошла к нам ближе, на ней были белая куртка и короткая юбка, в ее походке я не заметил совершенно ничего особенного.

– Мне всегда хочется спросить у них, – сказал Некрич, проводив девушку глазами, – как им не страшно ходить на таких длинных, бледных, голых ногах? Кругом же мужчины, они же смотрят…

Дул резкий ветер, я был одет тепло, но стоило взглянуть на Некрича, поднявшего воротник своего пальто, втянувшего голову в плечи и поеживающегося, как мне становилось зябко.

Ветер склонял тонкие деревья на бульваре, выгибал по дуге флаг над входом в какое-то посольство, и по той же дуге, словно изогнутые упругой силой ветра, закруглялись сверкающие на солнце трамвайные рельсы. На них было больно смотреть. Некрич щурился, покрытая щетиной кожа его щек подрагивала, точно холодный блеск касался ее, как бритвенное лезвие. Проезжая по дуге, трамвай кренился всем своим узким корпусом.

– Если мы сядем на этот номер, – сказал Некрич, – то доедем до «Новокузнецкой», а оттуда до Ирины прямая линия. Едем к ней, я давно обещал тебя познакомить. Гурия не должно быть дома, а даже если и есть, какое нам дело, мы придем к ней, а не к нему. Но скорее всего она сейчас одна, едем.

Сейчас разом рассеются все мои сомнения. В глубине души я и не придавал им особого значения, я готов был поверить всему, что говорил Некрич, если бы он сам не мешал этому тем, как он говорил. Сейчас все должно было окончательно подтвердиться.

В трамвае мы сели напротив, но, как только он тронулся, Некрич попросил меня поменяться с ним местами: он не может сидеть спиной по ходу движения, ему кажется, что он не едет, а проваливается со страшной скоростью в дыру пространства, выскальзывающего с обеих сторон. Мы поменялись, и я понял, что он имел в виду, хотя раньше ничего подобного не испытывал.

Чувствуя, как неотвратимо падаю вниз спиною, я постарался не показывать этого и, только когда подъезжали к метро, заметил, что сижу, так же сжавшись и ссутулившись, как на моем месте Некрич, словно ожидая удара сзади. «Ничего, ничего, – сказал я себе, – сейчас все встанет на свои места».

Проходя на станцию мимо контролера, Некрич показал ему мой проездной билет, а я его. Протягивая проездной Некрича, я все время ждал какого-нибудь подвоха, например, что он окажется ненастоящим, подделкой, но контролер и бровью не повел.

На эскалаторе Некрич стоял впереди меня, голова его маячила передо мной, свет ламп, мимо которых мы проезжали, гладил его по волосам от левого уха к затылку. Пару раз он оборачивался и улыбался. Падение, начавшееся в трамвае, продолжалось замедлившись, словно завязнув в движении эскалатора. Глядя Некричу в затылок, проплывающий из тени в свет и снова в тень, я подумал, что как бы преследую его, не сходя с места, а он, оставаясь таким же неподвижным, ускользает от меня.

Кажется, я и не доверял ему прежде всего потому, что навязчивая откровенность, с которой Некрич выворачивал для меня наизнанку свою жизнь, делала его абсолютно недосягаемым, будя во мне азарт преследователя.

Ветер из тоннеля шевелил волосы ожидающих поезда. Никто из пассажиров, снующих сквозь трубу станции из конца в конец, не обращал внимания на опрокидывающийся у них над головами ковш с добела раскаленным металлом, озаряющим резким светом лица трех задравших головы сталеваров, никто не видел, как жутко раскачивается на цепях, когда проходишь под ним, красный гусеничный трактор «Сталинец», то ли спускаясь, то ли поднимаясь сквозь восьмигранник мозаики на поверхность земли, никто не замечал, что прямо на них пикирует самолет с набрякшей в ожидании падения голубой каплей фюзеляжа и летчиком, который спокойно стоит на крыле, салютуя трем другим самолетам, взмывшим на головокружительную высоту. Гул поезда, отошедшего от противоположного перрона, стремительно сужался, проскальзывал в отверстие тоннеля за последним вагоном, а потом сразу разрастался, заполняя черные подземные пространства, охватывая станцию со всех сторон, переходя в глухое гудение ее сводов, светильников, стен с темными гербами и батальных барельефов, где высаживались десантники, строчили пулеметы, взнуздывали лошадей кавалеристы, устремлялись вперед на танковой броне пехотинцы. Затем это гудение утолщалось, подбитое изнутри, как шуба мехом, звуком приближающегося состава. Поджидая его, мы сидели с Некричем на беломраморной скамье с высокой спинкой, прислонясь к которой можно было почувствовать, как грохот подходящего поезда наполняет тело мелкой дрожью, точно гул самой истории.

В вагоне Некрич стал постепенно клевать носом. Сначала с видом усталого презрения он смотрел вокруг себя из-под полуприкрытых многослойных век, затем веки слиплись, нижняя губа оттопырилась, лицо набрякло сном и опустилось подбородком на грудь. Несколько раз он пытался, не просыпаясь, поднять голову на тонкой шее, но она снова падала, неподъемная. Сон смыл с лица Некрича выражение презрения, оно размякло, очистилось, однажды он даже заулыбался с закрытыми глазами, неуверенно погладив себя при этом рукой по колену.

Проснулся он с точностью разведчика за одну остановку перед той, где нам было выходить. Встав у дверей, мы одновременно отразились рядом в двух черных стеклах с надписью «не прислоняться» на уровне груди. Некрич смахнул ладонью волосы со лба, посмотрел в глаза своему отражению и ухмыльнулся – оно внушало ему уверенность. Меня же мое отражение – человек среднего роста, между тридцатью и тридцатью пятью, без особых примет, если не считать черной дыры между двумя передними зубами от выпавшей пломбы, – заставляло, как мышь в нору, забиться в глубь своей внешности, настолько мало я чувствовал с нею общего. Разве что дыра между зубами меня как-то с ней связывала.

– Послушай, надо бы купить что-нибудь, – сказал Некрич, когда мы вышли из метро, – я имею в виду вина, что ли. Неудобно приходить с пустыми руками.

Зашли в магазин, Некрич выбрал бутылку красного, я заплатил; когда клал сдачу в карман, он сказал:

– Знаешь что, Игорь, а не ссудил бы ты мне деньжат? А то я совсем на мели сижу, еды купить не на что, скоро с голоду начну пухнуть… До ближайшей получки.

Видя, что его предложение не вызывает у меня особого восторга – с уроков немецкого я и сам жил не жирно, – Некрич поспешил добавить:

– Я верну, клянусь! – Он приложил ладонь к сердцу. – У меня рука счастливая: деньги, которые через мои руки проходят, потом приносят прибыль, вот увидишь! – К лежащей на груди ладони он поднес вторую ладонь. – Ты мне веришь?

– Сколько тебе?

– Дай, сколько не жалко.

Я дал ему денег, уверенный, что больше никогда их не увижу.

Пройдя через пустырь, мы свернули в переулок, и Некрич остановился у подъезда хрущевской пятиэтажки.

– Вот мы и у цели. Сейчас познакомишься с моей женой.

На четвертом этаже он подошел к одной из дверей, приложил к ней ухо, послушал, кивнул мне, мол, все в порядке, хотя я не расслышал из-за двери ни звука, и нажал звонок. Он позвонил коротким, потом длинным. Снова коротким. Снова длинным. В промежутках между звонками, изогнувшись вопросительным знаком и вывернув шею, он прижимался ухом к замочной скважине и снизу вверх глядел на меня, напряженно улыбаясь. Когда ему казалось, что он различает за дверью какое-то движение, улыбка его вздрагивала. Стоило мне пошевелиться, как Некрич морщился, точно я наступил ему на мозоль, шипел сквозь зубы, прикладывая палец к губам, чтобы я не мешал ему слушать, и я застывал, повинуясь. Наконец ему надоело, он выпрямился и сказал, не глядя мне в глаза:

– Не повезло нам сегодня. Носят ее черти где-то…

Мы еще немного помялись на лестничной площадке, будто Некрич ожидал от меня разрешения уйти. Чувствуя, как все это неубедительно, он вдруг рассвирепел:

– Черт, шляется где-то, мать ее, а я тут на лестнице, как собака! – И вмазал по двери ногой.

Это был уже явный перебор, к тому же удар вышел неудачно, Некрич отшиб себе ногу и, схватившись за нее обеими руками, запрыгал на другой, весь перекосившись от боли. Противоположная дверь приоткрылась на цепочку, и оттуда раздался испуганный старческий голос:

– Уходите отсюдова, а то милицию позову!

– А ты заткнись, ведьма старая, – не унимался Некрич, – не твое дело!

Дверь захлопнулась.

Выходя на улицу, я опустил руку в карман и сжал в кулаке лежавший там ключ. Это был ключ, потерянный Некричем в видеозале, тот самый, что мы так долго искали на полу под креслами, – на следующий день я обнаружил его в кармане своей куртки. Очевидно, он соскользнул туда с пальца Некрича, и поиски, приведшие в конце концов к нашему знакомству, были с самого начала напрасны. Сперва я хотел было вернуть его, но при следующей встрече забыл, а потом передумал – при том недоверии, которое вызывал у меня Некрич, ключ был как бы единственной против него материальной уликой, единственным, что было несомненно и не сводилось к словам, из которых он, кажется, состоял весь без остатка.

– Ты что, уже уходишь? Нет, подожди, куда ты торопишься?!

Я попытался распрощаться с Некричем, но он не хотел меня отпускать.

– Ну не застали, и черт с ней, в следующий раз застанем. К чему она нам, когда у нас бутылка вина есть?

Начинало быстро смеркаться. Мокрые подоконники и лежавшие вдоль улицы железные трубы отражали тусклый свет пустынного неба. Пунцовые задние огни тормозящих у светофора машин вытягивали жилы из живота. Горчичная штукатурка послевоенных домов становилась еще горше. Большая собака с мокрой свалявшейся шерстью, бездомная или потерявшая хозяев, пробежала мимо нас по краю тротуара с озабоченным видом, как будто ей было куда бежать.

– Послушай, Игорь, не уходи. Я знаю тут неподалеку чудесный скверик со скамейками, идем туда, посидим, выпьем. Понимаешь, я ненавижу такие сырые сумерки, я просто не выношу быть в это время один, совсем не могу, такая тоска… Не оставляй меня, идем в скверик.

Некрич взял меня за рукав.

«Чертов шизофреник, – подумал я. – У всех у них как сумерки, так тоска. Связался себе на горе, теперь не отделаешься».

– Или, знаешь что, пошли ко мне. Ты ведь ни разу еще у меня не был, пошли сейчас.

Я устал в этот день от Некрича, мне хотелось побыстрее с ним расстаться.

– Нет уж, давай лучше в скверик.

Несколько скамеек стояло среди мокрых деревьев неподалеку от трамвайного круга, мы сели на спинку одной из них, открыли бутылку. Красное вино в бутылке зеленого стекла было почти черным и очень кислым на вкус. Некрич, как обычно, говорил о своей мифической жене: она, конечно, тоже любила красное, особенно грузинское, лучше всего с мясом, он готовил для нее по выходным, специально покупал вырезку на рынке и, пока она ела, смотрел на нее, забывая есть сам (в последнее мне совсем слабо верилось).

– Я любил ее не только как жену, но как будто она была дочь моя, а она меня, как будто я сын ей, во всяком случае, мне хотелось, чтобы мы любили друг друга не просто как муж и жена, а как родители детей любят, словно мы дети друг друга… Но, видно, нельзя одновременно быть мужем и сыном, поэтому все и рассыпалось…

Развернувшийся на кругу трамвай – аквариум застывшего света среди мутной полутьмы – остановился напротив нас. Из него вышел, едва не упав, сильно пьяный мужчина в расстегнутом кожаном пальто, с «дипломатом» в руке, на лице его были написаны такие усталость и скука, какие возможны только в сырые зимние сумерки. Шатаясь из стороны в сторону, он словно отшвыривал свое грузное опостылевшее тело, пытаясь отделаться от него раз и навсегда.

Наконец он добрался до ближайшей скамейки, упал на нее, кинул рядом «дипломат», потом раскрыл его, достал журнал «Плейбой» и с тоскливым отвращением стал перелистывать. Рядом зажглись одновременно два белых фонаря, сгустив тьму за собой. Некрич, примолкнув, следил за листаемыми страницами остановившимся взглядом, словно глаза его заморозил скользящий по страницам слепой блик люминесцентного света. Трамвай, который давно уже должен был тронуться, стоял неподвижно, похоже, он встал здесь навсегда. Пассажиры в нем сидели не шелохнувшись, точно спали с открытыми глазами. Мужчина отложил журнал на мокрую скамейку и смотрел на снег перед собой. Я несколькими глотками допил оставшуюся в бутылке черную кислятину и увидел, как от Некрича, застывшего на спинке скамьи, отделился другой, маленький Некрич, тот самый, из «Бориса Годунова», в крестьянском армячке, прошел, ступая лаптями по отсвечивающей плоской воде луж, к скамейке, где развалился, глядя сквозь него, мужчина с «Плейбоем», и стал разглядывать журнал. Он внимательно, не мигая, рассматривал женщин, осторожно переворачивал страницы одним пальцем. Пару раз послюнявил его языком. К одной из фотографий прикоснулся левой рукой и погладил.

2

В вагоне было битком. Мы договорились встретиться с Некричем на «Проспекте Маркса», и я стал заранее протискиваться к дверям.

Выставив вперед плечо, я пробирался между плотно сжатых мужчин и женщин, спрашивая у обращенных ко мне затылков, выходят ли на следующей. На «Кировской» набилось еще народу, меня стиснули со всех сторон так, что не продохнуть, сырой воротник женского пальто из искусственного меха ткнулся в лицо. Среди вошедших была невысокая девушка, отчаянно отталкивающая напиравших на нее других пассажиров, закусив от досады губу. Оттеснив в сторону пальто с меховым воротником, я оказался с нею рядом. За это время она уже успела поругаться с теткой, возмущавшейся: «Да не толкайтесь же!» «А вы не ложитесь на меня!» «Да кто на вас ложится-то?» «Вы и легли, как на раскладушку!» Короткие каштановые волосы, родинка возле угла рта, над самой губой. «Я на вас легла?!» «Вы, вы, совсем раздавили!» Ресницы, густо накрашенные тушью. Стоявший между нами мужчина сделал попытку пробиться вперед, я занял его место, и нас прижало друг к другу.

Мне показалось, а может, так оно и было, что тоннель, по которому летел наш поезд, стал круто забирать к поверхности земли. Верхние пуговицы ее плаща были расстегнуты, я разглядел под ним синий бархат вечернего платья. «Может быть, это еще не она, мало ли их, с родинками», – подумал я, но решающее доказательство правдивости Некрича было вдавлено в меня с такой силой, что места для сомнений не оставалось. Я чувствовал, как она дышит. Она жевала резинку, и мой рот начал наполняться слюной, словно мы уже срослись с ней в сиамских близнецов с общей системой пищеварения. Ее виски пульсировали у меня перед глазами. С трудом разлепив склеенные слюной и неуверенностью губы, я тихо сказал ей в самое ухо:

– Ира…

Она подняла глаза и внимательно посмотрела мне в подбородок:

– Разве мы знакомы?

Сомневаться дальше было бессмысленно.

– Нет, не знакомы. Но я почти все о вас знаю.

– Вот как?

Она попыталась создать между нами хоть какую-то дистанцию, выдохнув воздух и втянув живот. Но через несколько секунд ей пришлось снова вдохнуть, и пуговицы ее плаща четко отпечатались у меня на груди.

– Я знаю, например, что вы любите мясо с красным вином, особенно с грузинским, – припомнил я первое попавшееся.

– Я много чего люблю, и грузинское вино тоже.

Она смотрела мне в горло. Ее колени упирались в мои.

– Вы любите бывать в ресторане «Дома туриста». Хорошо играете в преферанс. Вы верите в приметы, например, складываете цифры автобусных номеров и по важным делам стараетесь ездить на четных. Часто выдумываете приметы сами. Верите, что родимое пятно под левой грудью приносит вам удачу…

Она перестала жевать.

– Вы любите неприличные анекдоты. Еще песни в исполнении Аллы Пугачевой. Однажды вы плакали на «Волшебной флейте».

– Понятно, – сказала она, – вы это все от мужа моего знаете, больше не от кого.

– В семнадцать лет вы попали в аварию, и с тех пор у вас остался шрам на ключице слева. Хотя вы знаете, что под платьем его не видно, если кто-то с вами рядом, вы стараетесь повернуться к нему правой стороной. Иногда вам кажется, что шрам проступает сквозь материю и всем заметен. Вы любите пирожное эклер и панически боитесь ночных бабочек.

Нос у нее был, видимо, заложен, потому что дышала она слегка приоткрытым ртом. Я ощущал на своей шее ее выдох. Третий встал между нами, участвуя своим молчанием в нашем разговоре. Он был частью меня, но, кажется, меньше подчинялся мне, чем я ему, и то, что я говорил, все больше следовало его настырной воле.

– Вы не любите заниматься любовью при свете. Вам кажется, что у вас слишком много волос на ногах, вы считаете, что это некрасиво. Вы хотели бы быть похожей на Венеру Кранаха, которую вам показывал Некрич. Вы сказали, что это идеал. Вас возбуждают прикосновения к шее, к ушам и за ушами.

Она вновь сделала попытку отодвинуться, но в ответ ее втиснули в меня еще сильнее.

– Сволочь! – сказала она. – Никогда ему не прощу. Предатель! Убить его мало!

– Вы уверены, что вам не дожить до сорока лет.

– Он все соврал! Не хочу я быть похожей ни на какую Венеру! И буду жить до ста лет! До ста пятидесяти!

– По крайней мере однажды вы пытались покончить с собой, проглотили пачку снотворного, потом испугались, сами позвонили в неотложку… Еще до встречи с Некричем, когда с первым мужем жили…

Я сам был удивлен тем, как много запомнил из рассказов Некрича.

– Вы боитесь боли, врачей, операций. Боитесь наркоза, потому что думаете, что, уснув под наркозом, можно не проснуться…

– Не боюсь, – сказала Ирина, – ничего я не боюсь.

– А я боюсь. Мне уже давным-давно нужно к зубному, а я все не наберусь смелости. Как представлю себе очередь в кабинет, стоны из-за двери, бормашину внутри, так думаю, лучше потерплю еще, ноют зубы – и пусть ноют, к этому привыкаешь…

С расстояния в несколько сантиметров она смотрела в упор на мой рот. От ее взгляда слова застревали, я начинал чувствовать плоть слов, заполнявших рот мякотью размоченного в чае дешевого печенья. За спиной кто-то проталкивался к дверям, меняясь с другими местами, но вдруг поезд заскрежетал и остановился в тоннеле. Всякое движение в вагоне сразу прекратилось, потеряв смысл, все замерли, наступила тишина. В этой тишине я увидел, как по Ирининой шее медленно распространяются снизу темные пятна. Уши ее тоже покраснели.

– Ненавижу метро, – сказала она тихо, но с такой силой, точно речь шла о смертельно обидевшем ее человеке.

– А почему вам приходится на нем ездить? Разве у Гурия нет своей машины? Некрич говорил мне, что ваш нынешний друг сказочно разбогател за последнее время.

– Он разбил ее неделю назад. Пьяный был в стельку, козел… Машина вдребезги, а ему хоть бы что. Лучше б наоборот!

В дальнем углу вагона кто-то закашлялся, и на этот кашель, как эхо, сразу же ответил из противоположного угла другой, более хриплый.

– Теперь нам отсюда не выбраться, – сказал я, – поезд застрял навсегда. Мы останемся тут замурованными до конца своих дней, зажатые, как селедки в банке. Или, может быть, откроют двери, и мы будем выходить по тоннелю, мне рассказывали, что такое теперь случается. Сейчас ведь поезда то и дело застревают. Вообще удивительно, что метро еще все-таки работает, а не разваливается, как все остальное…

Оттого, как она глядела на мои губы, слова теряли для меня смысл, едва с них срываясь. Поэтому было все равно, что говорить.

– Пойдем гуськом по тоннелю, а там, я слышал, крысы бегают размером с кошку, – решил я попугать ее, чтобы увидеть реакцию и вернуть таким образом своим словам смысл.

– Я не боюсь крыс размером с кошку… Если я чего и боюсь… так это такой давки… Мне не страшно умереть до сорока, но очень страшно умереть в общей куче… где меня потом даже не отличат от других…

Она говорила очень тихо, вкладывая мне в ухо с большими паузами слово за словом, но оттого, что другие пассажиры вокруг молчали, казалось, слова ее разносятся на весь вагон и остальные внимательно к ним прислушиваются. Темный цвет поднялся еще немного выше по ее шее.

– Там, где много народа зажато в небольшом пространстве, часто приходят в голову такие мысли. Большие скопления людей всегда заставляют думать о катастрофе. Тройная запертость – вагона в тоннеле, тел в вагоне и нас внутри своих тел – сама собой вызывает мысль о взрыве.

– Некрич мне сказал, что я погибну при взрыве, в результате несчастного случая.

– Вы верите в его предсказания?

Поезд издал протяжный стон, сделал несколько коротких рывков и наконец тронулся. Ирина попыталась глубоко вздохнуть, но мы были так сжаты, что у нее это плохо получилось. И все же с того момента, как поезд пошел, казалось, стало чуть свободней.

– Иногда верю. Хотя он редко говорит что-то определенное. Он делает. Спросишь – зачем, он сам толком не знает, отвечает – на всякий случай, или вообще ничего не говорит. Но он как-то чует, я в этом уверена, у него нюх на то, что случится. Перед голодной зимой, например, когда в магазинах одна морская капуста осталась, он стал крупы закупать чуть не мешками. Я ему: «Куда нам столько?» – никто ж не знал тогда, к чему дело идет, продуктов на прилавках было навалом, а он отвечал только, что пригодится. Потом всю зиму на этих крупах прожили, не жаловались.

Поезд, наверстывая упущенное, мчался быстрее обычного, от грохота закладывало уши, в дробный гул вплетались лезвия и стрелы шипящего свиста. Ирина хотела высвободить руку, чтобы поправить свесившуюся на лоб прядь волос, но не сумела и отбросила голову так, чтобы прядь сама легла на место. У нее были карие глаза. Поезд взлетал, в черных окнах проносились подземные звезды. Я вдруг понял, какими глазами смотрел на нее Некрич.

Станция, на которую мы выехали, была «Парком культуры».

– Я же свою остановку давным-давно проехала, – спохватилась Ирина. – Меня Некрич ждал на «Проспекте Маркса». Он меня сегодня в театр позвал, я обещала прийти, специально бусы новые надела…

– Меня он тоже звал на сегодняшний спектакль, но теперь уже поздно возвращаться, мы опоздали.

Вместе с другими выходящими нас вынесло из вагона на платформу.

Ирина растерянно оглядывалась, точно оказалась на этой станции впервые. Толпа разделила нас, и я с минуту наблюдал, как она смотрит то в одну, то в другую сторону, не находя меня. Она была не похожа ни на актрису из того фильма, что мы видели с Некричем, ни на женщину, которую я пытался представить себе по его рассказам. Я не ожидал ни такого резкого разворота шеи, ни такого рта, ни таких глаз. Но именно ее несхожесть с его описаниями действовала неопровержимее всех подтвердившихся историй: реальность убеждает в своей подлинности, обманывая ожидания. На лице ищущей меня Ирины вдруг появилось выражение полной беспомощности и потерянности в толпе, и я понял, что возникшая между нами связь так просто не прервется. При этом мы оставались, в сущности, совершенно чужими людьми, и когда она наконец меня заметила, то едва улыбнулась.

– Может быть, мы все-таки еще успеем в театр?

– Навряд ли. Спектакль уже начался, Некрич давно за сценой, нас некому будет провести, нас просто не пропустят.

– Жалко. Никто теперь моих новых бус не увидит. Для чего я их надевала?

– Здесь есть поблизости одно неплохое кафе. Можно, например, пойти туда.

– Это не там, где чучело медведя у входа?

– Вроде бы да, но я уже смутно помню. Я давно там был.

– И я там была, кажется, еще с первым мужем.

– Так идем? Посидим, попьем вина…

– Я хочу вина, – подумав, решила Ирина.

Когда мы вышли наружу, было уже совсем темно. Давя жидкую снежную кашу, пошли в глубь дворов, в направлении, где, как мне представлялось, находилось кафе. На ходу продолжали разговаривать, я спросил ее, почему она оставила Некрича, и, отвечая, Ирина так увлеклась, что забыла смотреть под ноги и пару раз поскользнулась, я удержал ее в последний момент.

– Почему я ушла? Да он же больной, ненормальный. Как с ним жить?! С ним ни одна женщина жить не смогла бы, будь она хоть святая! Он меня своей ревностью до истерик доводил, до нервного тика. Он же одержимый был, особенно под конец, подозревал, что я ему со всеми моими друзьями изменяю, да что там с друзьями, он меня ко всему, что движется, ревновал и к тому, что не движется, тоже. И главное, пока в самую печенку не залезет, не успокоится!

Мы прошли еще несколько дворов, и там, где я ожидал увидеть кафе, его не оказалось. Все дворы были похожи между собой, везде капала и хлюпала вода, всюду блестели в свете окон мокрые каркасы деревьев.

– Нет, от такого, как Некрич, не только при первой возможности к кому угодно сбежишь, от него босой на Северный полюс удерешь! Куда мы, кстати, идем?

– Не знаю, я иду за вами. Вы же сказали, что бывали в этом кафе.

– Ну вот, а я думала, что это я за вами иду и вы меня сейчас выведете. Я же в нем сто лет назад была…

– А я двести.

– Так можно долго ходить друг за другом.

– Всю ночь.

– Значит, мы шли, не зная куда? Получается, мы заблудились?

– Получается.

Мы стояли в неправильной формы дворе, зажатом среди невысоких домов, с гаражами в одном его конце и выходящей на освещенную улицу низкой аркой в другом. Свет сквозь арку падал на три мусорных бака у стены, за которыми происходило какое-то кошачье шевеление.

– Бывают же такие дни, – медленно сказала Ирина, – когда ничего не выходит. Хотели в театр пойти и проехали остановку, хотели в кафе попасть и не нашли…

Она говорила без досады, скорее размышляя вслух, почему так случается, а я думал о том, что все словно специально складывается одно к одному для того, чтобы мы очутились с ней в этом наполненном кошачьими шорохами незнакомом дворе.

– Смотрите, это не ваш муж случайно в том окне? – показал я ей на долговязый силуэт, курящий на лестничной площадке.

– Где?! Не может быть… – Она сделала несколько шагов в сторону, чтобы лучше рассмотреть, и вышла из темноты в косо падающий из окна свет.

– Да я пошутил. Как ему здесь оказаться? Некрич сейчас за кулисами декорации таскает.

– От него можно всего ожидать. Я бы не удивилась, если б он, отпросившись из театра, караулил меня здесь.

– Как бы он мог вас здесь караулить, если мы сами не знали, что сюда попадем?

– Мы не знали, а он мог знать… С него станется… неопределенно сказала Ирина.

Она стояла на узком клочке освещенного пространства посреди темного двора, как на сцене. Повернутое к окну лицо было еще ярче и резче, чем казалось мне раньше.

– Нет, это, конечно, не он, совсем даже и не похож…

Я вдруг почувствовал, что ее сияющее безбровое лицо с розовыми скулами и широко раскрытыми глазами почти неприлично в своей обнаженности. Не выдержав, я шагнул из темноты к ней на сцену, необратимо превращая себя этим шагом из зрителя в действующее лицо, и, протянув руку, коснулся ее щеки. Она отстранилась, но не сразу, а медленно, проведя щекой по моей ладони.

В нужный момент возникло и кафе с чучелом медведя, попавшись нам на обратном пути к метро. Внутри сидела в углу, развалясь на стульях, компания коротко стриженных парней в кожаных куртках.

Двое из них что-то не поделили, один зажал голову второго под мышку и, кряхтя, пригибал ее к столу, чтобы раздавить его носом или глазом взятое на закуску к водке яйцо. Остальные, смеясь, наблюдали.

– Семены, – презрительно отозвалась о них Ирина.

– Почему? – не понял я.

– Я их всех зову семенами. Мелкое жулье, всегда на подхвате, по ним же все сразу видно.

– А ваши друзья, Гурий и прочие – они такие же?

– Один в один. У них все силы уходят на то, чтобы сохранять непроницаемое выражение лица, что бы ни случилось. В этом весь смысл их жизни. И Гурий такой же, хоть и разбогател за последние полгода. Раньше у него единственная была отрада – выкидывать на ветер все до последнего копья, демонстрируя свою щедрость, чтобы все им восхищались, любит он, когда им восхищаются. А сейчас и этой не стало, сколько по кабакам теперь ни просаживай, всего не просадишь. Вот он с горя и куражится… и меня изводит…

Ирина взяла стакан с вином и потерлась щекой о стекло.

– Сколько раз я ему говорила, давай квартиру купим, жить ведь негде, перебиваемся кое-как на одной площади с его матерью. Нет, ему нужно каждый месяц новую иномарку покупать, чтобы тут же разбивать ее вдребезги и выбрасывать. У того же Некрича можно было его квартиру выторговать, не нужна ему одному трехкомнатная в центре города, он и сам ее давно продать собирается, а себе купить однокомнатную или вообще уехать с деньгами. Он же считает, что из России бежать нужно, пока не поздно. Меня с собой звал.

– А что вы?

– Куда я отсюда денусь?.. Хотя Некрич, может быть, и прав, я в его чутье сколько раз убеждалась. Но пока он только говорит, что уедет, это еще ничего не значит, он сам никогда не знает, как завтра поступит. У него же не семь пятниц на неделе, а семьдесят семь, если не больше. Когда мы с ним вместе жили, он ложился вечером спать с одним намерением, а просыпался с другим, прямо противоположным. Однажды мы решили на юг поехать, на побережье, уже билеты взяли, а за три дня до отъезда он говорит: не хочу я на солнце жариться дотла, едем лучше в Прибалтику. Вдруг, ни с того ни с сего, без всякого повода. Заставил меня продать билеты, и поехали мы в Юрмалу, а потом в газете прочли, что как раз там, куда мы сначала собирались, произошел какой-то выброс сточных вод в море, все пляжи отравлены, и с тех, кто там купался, кожа клочьями слезает… Он везучий, Некрич, я второго такого везучего не знаю, как он. Я до сих пор, когда мне нужно, чтобы по-моему вышло, в мелочах или по-крупному, всякий раз говорю про себя: «Некрич, милый, не выдай», – и кулак сжимаю.

Ирина показала мне стиснутый правый кулак.

– Помогает?

– Иногда, хотя и не всегда. Я ж не он. Некрич как-то так все под себя подстраивает, хотя ничего специально для этого и не делает, что все в его пользу оборачивается. Хотел он, чтобы я сегодня к нему в театр пришла, и Гурий, который ни за что в жизни меня бы не отпустил, убрался на целый день по каким-то своим делам.

– Но ведь в театр вы так и не попали…

– Да, не попала… – Она задумалась, сделала длинный глоток. – Но, может быть, он и не этого хотел…

– Вы просто еще любите его, – сказал я, – вот вам и кажется, что он все для вас подстраивает.

Ирина стала возражать, даже рассмеялась над таким нелепым предположением.

– Любить Некрича?! Он же невменяемый! У него что ни день – новая навязчивая идея. Ему не жена нужна, а сиделка! Любить Некрича – скажете тоже…

Смех ее был слегка хрипловатым. Держа на весу стакан с вином, она расплескала несколько капель на полированную крышку стола, стала промокать их салфетками. Темно-красные пятна расплылись по белой бумаге.

Стриженые парни в углу, которых Ирина назвала семенами, взяли большой кремовый торт и, разрезав, разобрали каждый по куску, один, последний, остался лежать посреди стола. Я вдруг поймал себя на том, что мне очень хочется именно этого никем не тронутого куска. Семены, смеясь, уминали торт, стирая крем с губ и со щек и облизывая пальцы.

– Все-таки люблю я таких, – сказала Ирина, проследив мой взгляд, с ними бывает весело.

Она скомкала мокрые красные салфетки и бросила их в пепельницу.

После кафе я проводил ее до дома, того самого, где мы уже были с Некричем, никого не застав. Все совпадало, подтверждалось, повторялось, все, что мне представлялось обманом и фантазией Некрича, оборачивалось действительностью. Мы миновали магазин, где брали с ним вино, а когда шли через пустырь, я услышал глухой гул снизу из-под земли и, остановившись, почувствовал, что земля под ногами дрожит. Я спросил Ирину, что это, она ответила, что под пустырем на небольшой глубине проходит метро, поэтому он, наверное, и остался незастроенным. «Рано или поздно от беспрерывной вибрации почва здесь просядет, – подумал я. – А они строят все новые линии. Когда-нибудь целые куски города начнут проваливаться под землю. Метро продолжает разрастаться, и со временем оно поглотит весь город». Ночное небо над пустырем, подсвеченное снизу огнями окон и фонарей, было заметно светлее, чем над улицами, можно было даже разглядеть неподвижно громоздящиеся очертания туч, мутно-серые на черном. Прежде чем расстаться, мы обменялись телефонами, и, не найдя блокнота, Ирина записала мой номер ручкой прямо на ладони, как школьница подсказку. Улыбнулась на прощание, глядя сквозь меня, мыслями явно уже дома, сочиняя, что скажет поджидающему ее Гурию, сказала: «Увидимся», – секунду помедлила и была такова.

– Ну-у, – протянул Некрич, оторвал зубами кусок шашлыка и принялся пережевывать его, целиком уйдя в жевание – все лицо его пришло в движение, кроме застывших глаз, как два винта, удерживающих ходящую массу желваков, губ и щек от того, чтобы разъехаться и распасться окончательно, – а прожевав, извлек изо рта завязшее меж зубов мясное волоконце, внимательно разглядел его, прищурившись, держа двумя пальцами, аккуратно отложил на край тарелки и только после этого закончил: – Как тебе понравилась моя жена?

– Откуда ты узнал, что мы с ней встретились?

– Шашлык – дрянь, – сказал Некрич. – Халтурщики! – И, глядя на девушку в углу шашлычной через несколько столиков от нас, ответил: – Я и не знал, просто предположил. Я же вас обоих ждал, вы оба не пришли. Зато теперь знаю. Так как?

– Ничего себе жена. Красивая.

– Обо мне что-нибудь говорила?

– Говорила.

Скривив рот так, что кожа под правым глазом собралась в складки, он вытащил из зубов еще одно волоконце и погрузился в его созерцание, точно это была единственная на свете вещь, заслуживающая внимания. В его правом глазу, сощуренном больше левого, была тоска человека, знающего все наперед, который если и спрашивает, то только чтобы разговор поддержать.

– Что же?

– Что ты невменяемый, жить с тобой было невозможно, ты изводил ее ревностью…

– Стервь! – сказал Некрич. И, переведя взгляд на меня, повторил: – Стервь.

Девушка в углу шашлычной, которую Некрич некоторое время рассматривал, рубала мясо в такт играющей музыке. У нее было слегка полноватое лицо необыкновенно здорового нежно-розового цвета с большими глазами.

– Как по-твоему, – Некрич кивнул в ее сторону, – похожа на Ирину?

– Ни капли.

– Как бы не так! Очень даже похожа!

– Не вижу ни малейшего сходства. Она толще твоей жены раза в два по крайней мере.

– Это все ерунда, второстепенное, ты не на то обращаешь внимание. Она ест точно так же, как Ирина, жует, облизывается, в этом характер, самое главное, смотри, смотри…

Девушка как раз облизнула полные губы и глубоко вздохнула, глядя на последний оставшийся на тарелке кусочек шашлыка. Ее розовое лицо было печально.

– Она прекрасна! Сейчас я с ней познакомлюсь… – И, лавируя между круглыми столиками, Некрич решительно двинулся к девушке.

Я остался, где был, наблюдая, как Некрич подходит, небрежно облокачивается, становясь боком, локтем о столик, заводит разговор – из-за музыки я не слышу ни слова, – берет из стакана салфетку, небрежно вертит ее между пальцами. Девушка сначала хмурится, у нее почти такие же густые брови, как у Некрича, досадливо передергивает ртом. Он шутит, видимо, удачно, потому что она улыбается, показывая крупные здоровые зубы.

Вдохновленный этим, Некрич начинает разглагольствовать, его правая рука с белой салфеткой порхает над столом. Девушка смеется, прикрывая пальцами рот, изумленно следит за его манипуляциями. Потом она прижимает ручку к щеке, Некрич, улыбаясь, смотрит на нее так, что его глаза, похоже, вырастают в размерах. На этом немое кино мне надоело, я присоединился к ним, и Некрич меня представил. Девушку звали Катя, она слегка напоминала мне актера Калягина в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя».

– Говорил ли вам кто-нибудь, Катя, – продолжал Некрич прерванный моим появлением монолог, – что вы похожи на женщин, которых так любил рисовать Дейнека, а он, как все великие художники, знал в них толк, – сильных, жизнерадостных женщин победоносных времен? Рядом с такими женщинами мужчина чувствовал себя защищенным, не то что с нынешними.

На Катином лице застыла недоумевающая улыбка. Очевидно, она решила воспринимать как шутку все, что говорил Некрич.

– Знаете что, заходите как-нибудь ко мне, я живу в самом центре, очень удобно добираться. У меня масса хорошей музыки, есть редкие записи. Вам кто больше нравится: Шостакович или Прокофьев? – Катя протянула было руку за последним куском шашлыка, но, озадаченная вопросом, взять его не решилась. – Не знаете? Ну не важно. Лично я предпочитаю Малера, но, как говорится, дигустибус нон диспутантум, о вкусах не спорят. Но телефон-то у вас есть?

Некрич извлек из кармана ручку и блокнот, и Катя безропотно назвала свой номер.

– А теперь мы вынуждены вас покинуть. Мне нужно торопиться в театр, если опоздаю, сорвется спектакль. Но мы созвонимся, обязательно созвонимся… Я не прощаюсь…

Едва мы вышли из шашлычной, Некрич спросил меня:

– Что, она тебе не понравилась?

– Да нет, почему же… О вкусах действительно не спорят…

– Я вижу, вижу, не понравилась. Но ты же ничего не понимаешь! Избыток разборчивости есть признак приближения импотенции! Хотеть спать во что бы то ни стало с одними красивыми женщинами – все равно что требовать, чтобы гречневую кашу подавали только в севрском фарфоре. Женщины с журнальных обложек годятся разве что для украшения метрополитена – больше с ними делать нечего. Если ты со мной не согласен, то ты в данном вопросе профан.

– Зато ты эксперт.

– Да! – Некрич даже приостановился, чтобы подчеркнуть важность того, что собирался изречь. – В этом мире я доверяю одним женщинам. Только они никогда меня не предадут! Я уверен, что все женщины, которых я когда-либо знал, всегда будут за меня!

– А как же твоя жена?

– Ирина – она другое дело… Совсем другое… Она у меня на особом счету…

Подтянув обеими руками брюки, он стал, быстро ступая на каблуках, переходить на прямых ногах запрудившую всю улицу лужу.

Промчавшаяся машина обдала нас брызгами. Разгневанный Некрич, обернувшись, погрозил ей вслед высоко поднятым кулаком.

Через несколько дней он позвонил мне и сказал:

– Она будет у меня сегодня вечером с подругой.

– Кто она? Та полная девушка из шашлычной?

– Она самая, Катя, женщина Дейнеки. Приходи, я очень тебя прошу, возьмешь на себя подругу.

Так я впервые побывал у Некрича дома. Он и вправду жил в самом центре, окнами на улицу Горького, которая просвечивала сквозь протертые во многих местах бархатные шторы фонарями и огнями машин. На дверях комнат висели гобеленовые, тоже полуистертые портьеры. Когда я пришел, Некрич был занят тем, что доставал из серванта карельской березы и расставлял на покрытом вышитой скатертью с бахромой круглом столе рюмки, давно не чищенное столовое серебро и темно-синие чашки с позолотой. Из пяти ламп висевшей под высоким потолком люстры с медными цветами и какими-то гирляндами три не горели, а слабого света двух оставшихся не хватало на большую комнату, пустоватую в центре и тесно заставленную по стенам книжными шкафами с полными собраниями сочинений, ореховым буфетом с горкой, напольными вазами, этажерками. Я уселся было в огромное кожаное кресло, промявшееся подо мной чуть ли не до пола, точно оно было наполнено одним воздухом и сразу сдулось, но Некрич попросил меня вытереть пыль.

– Понимаешь, я не убирался здесь с тех пор, как Ирина меня бросила, все грязью заросло, а теперь зашиваюсь, времени нет, они же придут сейчас.

Я взял влажную тряпку и стер слой пыли с этажерки из красного дерева, со статуэтки скрестившего ножки Дон Кихота, с которым Некрич был схож не только бородкой, но и всей своей долговязой костлявостью, с высокой тонкошеей вазы, украшенной восточным орнаментом и портретом пожилого мужчины в военной форме, в очках на тяжелом, мясистом лице. На вопрос, кто это, Некрич ответил:

– Отец. Он был из семьи потомственных военных, авиаконструктор, большой человек в советской авиации. Вазу ему презентовали, кажется, на пятидесятилетие, в его комнате еще другие стоят. Бабушка в нем души не чаяла, после его смерти настояла на том, чтобы все в квартире оставалось так, как было при нем, запретила матери продавать вещи, они из-за этого все время ссорились.

В кабинете я провел тряпкой по громадному, размером с бильярдный, столу, по бронзовому чернильному прибору со львами, поставленному на нем навечно, по полуметровой модели краснозвездного бомбардировщика, по железной настольной лампе, по сплаву уральских минералов с летящей дарственной надписью и золотой ящеркой сверху, по Большому советскому атласу мира, по буфету с целой коллекцией смеющихся толстощеких нэцке и нацарапанным на боковой филенке, очевидно, маленьким Некричем, черепом с двумя скрещенными костями. В третьей комнате от тумбочек и полок исходил слабый запах лекарств, к платяному шкафу прислонился поясной манекен на подставке – здесь жила бабушка-костюмер. На стенах было еще больше, чем в других комнатах, фотографий в рамках и без, несколько любительских натюрмортов и раскрашенных снимков с пейзажами. На пианино «Zimmermann» с медными подсвечниками стояла большая хрустальная ваза для фруктов с ободом из темного серебра, напротив диван с расшитыми вручную подушками, в углу бюро со множеством ящиков, привезенное, по словам Некрича, его отцом еще до войны из Голливуда.

Касаясь одной за другой этих вещей, я постепенно начинал чувствовать себя в этой квартире все более своим, как будто здесь прошла начисто забытая часть моей жизни. Я узнавал некоторые предметы на ощупь, как слепой: эту железную настольную лампу, и Большой Советский атлас мира, и хрустальную вазу для фруктов, – когда-то, очень давно, они были и в моей жизни, а потом канули неизвестно куда. Воспоминание о них давалось медленно, с трудом, как будто извлекаешь косточку из перезрелого персика, и, поднимаясь на поверхность, выворачивало изнанкой души наружу.

– Можешь себе представить, – сказал Некрич, – уже три года, как бабушка умерла, а я за это время ни одной вещи из квартиры так и не продал, хотя порой жрать бывало не на что. На них, правда, и цены настоящей не было, глупо было за копейки отдавать. Зато теперь я, кажется, избавлюсь от всей этой рухляди разом, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

– Каким образом?

– Меня тут свели с одним богатым человеком, ищущим квартиру в центре. Он посмотрел мою и предложил купить со всей мебелью. И деньги дает приличные, не жмотится.

– Для чего ему твоя мебель, он что, новой себе не может поставить?

– Он, видишь ли, коллекционер, ему не нужно новое, его интересует как раз эта эпоха, и, я считаю, он прав: эти вещи с нынешними не сравнить, они еще век прослужат, а все новое завтра развалится.

– Не жалко тебе с ними расставаться?

– Жалко, конечно, еще как. И жалко, и боязно, но нужно решаться, второго такого случая не подвернется, чтобы все сразу загнать. Иначе я буду здесь вечно без гроша сидеть, к этим хоромам прикованный. Так что вполне возможно, сегодняшняя вечеринка будет для меня на этой квартире последней.

– Ты хоть знаешь, что он за человек, твой коллекционер?

Некрич не успел ответить, потому что раздался короткий неуверенный звонок в дверь. Катину подругу звали Жанна, она была высокой, сухой и, придя с явным намерением охранять Катину честь от посягательств, смотрела вокруг с бдительным любопытством.

Сняв пальто, девушки ходили из одной комнаты в другую, держась рядом, точно боясь растеряться и заблудиться.

– А это кто? – подозрительно спросила Жанна, показав на снимок молодого человека в усах, глядящего сквозь пенсне с цепочкой большими и необыкновенно четкими по сравнению с тающим абрисом всего лица глазами.

– Это мой дед по материнской линии, – с готовностью принялся рассказывать Некрич, – помощник присяжного поверенного. Его называли самым красивым помощником самого красивого присяжного поверенного во всей Одессе. Большой был франт, ходил с цветком в петлице, вот здесь, лорнировал дам, – Некрич принял, скрестив ноги, небрежную позу, подкрутил усы и посмотрел на Катю сквозь кольцо из указательного и большого пальца, – коих знал немерено. После революции стал первым помощником присяжного поверенного, перешедшим на сторону красных, принимал посильное участие в создании революционных трибуналов, за что и получил в тридцать восьмом году честно заслуженные десять лет без права переписки, надеюсь, вам не нужно объяснять, что это по тем временам означало. На досуге сочинял музыку, особенно ему удавались вальсы, некоторые сохранились, идемте, идемте, я вам покажу…

Он увлек девушек в комнату с пианино, присел за него, ударил по клавишам и заиграл, сильно раскачиваясь корпусом, запрокидывая голову (мне сразу показалось, что этот вальс я уже слышал).

– Танцуйте, ну что же вы не танцуете? И-раз-два-три, раз-два-три, раз-два…

Оборачиваясь к нам, так что его руки летали по клавишам вслепую, Некрич разрывался от желания раздвоиться, чтобы танцевать и играть одновременно. Наконец он не выдержал, сорвавшись с табурета, подхватил зажмурившуюся Катю, напевая мелодию вальса: «Пам, па-ра-па-пам, па-ра-па-рим, пам-пам…», – сделал несколько вальсирующих шагов и, едва не уронив, протанцевал с нею в большую комнату, где под темной люстрой был накрыт стол.

Жестом фокусника Некрич снял крышку с судка и стал раскладывать по тарелкам печень, тушенную в сметане.

– М-м-м, – восхищенно промычала Катя, более чуткая к вкусовым, чем к музыкальным впечатлениям, – вкусно! Сами готовили?

– Конечно, сам. Я даже когда с женой жил, по большей части сам кулинарил, а теперь, когда она ушла, и подавно.

– Ушла? Бедный… – Катя так исполнилась сочувствия, что ненадолго даже перестала жевать и застыла со вздутой щекой, глядя на Некрича своими большими красивыми глазами.

– Меня тетка научила, тетя Ксения, сестра матери, вон ее фотография. – Некрич показал на снимок неподалеку от помощника присяжного поверенного. – Она была кулинаром от Бога, но своей семьи не завела, хотя была интересной и пользовалась успехом – не красавица, но, что называется, пикантная, – поэтому, чтобы талант даром не пропадал, готовила для нас. Тетка была в юности лемешисткой, ездила за Лемешевым из города в город, на всех концертах сидела в первом ряду. Он пел. – Некрич расправил плечи, и, отведя в сторону руку, пропел неожиданно хорошо поставленным тенором: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» – а она смотрела на него и обожала, ей больше ничего не нужно было, кроме как его обожать, другие мужчины ее не интересовали. Мать рассказывала, что она даже принимала участие в знаменитом избиении поклонницами жены Лемешева. Хотя человек она была тишайший, а какие делала запеканки, зразы, форшмак, муссы… Я был в нашей семье ее любимцем, и специально для меня она гоголь-моголь взбивала. После того как она умерла, я ни у кого больше таких вареников с черносливом не ел! В последние годы она сильно располнела, но все равно казалась мне все мое детство красивее всех, даже красивее матери. Она была похожа на вас, Катя! И всегда, когда готовила, пела над плитой что-нибудь из лемешевского репертуара, вроде: «Мчится тройка почтова-а-я…»

Катя смотрела на Некрича, как, вероятно, его тетка на Лемешева.

Выпили водки, и на ее лице проступил неравномерный нежный румянец, а на лбу блестящий пот.

– Можно мне сесть в кресло? – спросила она, наевшись и осмелев.

В кожаном кресле Катя, поерзав, устроилась с ногами, поджав их под себя, и положила голову щекой на высокий подлокотник, так, что сплюснутая щека прижалась к носу.

– А это ваша мама? – спросила продолжавшая изучать фотографии Жанна про женщину в широкополой панаме с бахромой, снятую на фоне гор.

– Да, это она в турпоходе в Крыму, там, если присмотреться, можно у нее за спиной Ласточкино Гнездо разглядеть. Ее тоже уже нет. Никого больше нет – мамы, тетки Ксении, бабушки, – один я остался. В детстве, если на родителей обижался, я хотел обычно умереть им назло, но так, чтобы потом посмотреть, как они запоют, увидев, что я умер. Я взял у соседа книжку почитать про упражнения йогов, год, наверное, по ней тренировался и выучился так дыхание задерживать, что меня от мертвого было не отличить, когда я не дыша лежал. А еще я умею глаза закатывать, смотрите.

Некрич закрыл глаза, а когда открыл, взглядом мраморной статуи на нас глядели слепые белки без зрачков.

– И вот, когда мне родители в очередной раз чем-то досадили, а они все время меня обижали, потому что всерьез не принимали, пообещают что-нибудь и забудут, в тот раз, кажется, в зоопарк со мной не пошли, предатели, я лег, положил рядом ядовитый порошок от тараканов, затаил дыхание и стал ждать, кто меня первым найдет…

Белые глаза без зрачков смотрели на каждого из нас и ни на кого в отдельности. Было похоже, будто Некрича вдруг подменили на его говорящую мумию. Выдержать этот неживой взгляд было невозможно.

Я взял чайную ложку, чтобы размешать сахар в чашке, но, встретившись глазами с Некричем, почувствовал невыносимое напряжение над переносицей между бровями и, сразу забыв, для чего у меня в руке ложка, опустил ее в бокал с вином. Катя зашевелилась в кресле и подтянула колени к подбородку, точно хотела спрятаться за своими ногами. Жанна некоторое время глядела на Некрича в упор, а затем, отвернувшись, неуверенно провела пальцем по бровям и дальше вниз по щеке, словно внезапно забыла очертания своего лица и старалась вспомнить их на ощупь…

– Когда мама вошла в комнату, она порошка от тараканов сначала не разглядела и подумала, наверное, что я сплю. Тогда я веки приподнял, чтобы заметно стало, что у меня зрачков нет. Она увидела, схватила меня за руку, давай трясти, а я лежу и не дышу. Она рот открыла, хочет закричать и не может, точно подавилась. Я это ее лицо с открытым ртом на всю жизнь запомнил.

Тут мне ее так жалко сделалось, что я не выдержал. – Некрич положил ладони на глаза, а когда отнял, зрачки снова вернулись на свое место и нас всех словно размагнитило. – Я заплакал, и сразу стало ясно, что я живой. Мама потом долго еще в себя не могла прийти, а бабушка все повторяла: «Как ты мог?! Как ты только мог так нервировать мать!» И вот теперь, когда ни мамы, ни бабушки уже нет в живых и многих других родственников тоже, я иногда думаю, может быть, они не умерли насовсем, может, они просто притворились, как я тогда, чтобы посмотреть, как я себя поведу? Может, они смотрят сейчас на нас?

Катя поежилась в кресле и обернулась назад. Полутемная комната наполнилась отчетливым запахом валерьянки, и я увидел, как в двери вплыла высокая коротко стриженная старуха в брюках клеш, напомнившая мне ту, что заснула рядом со мной на «Хованщине». Это была, без сомнения, бабушка-костюмер. Оказавшись у стола, она налила себе рюмку водки, опрокинула ее одним махом, сморщилась, сухо закашлялась (Жанна и Некрич поискали тревожными глазами, откуда донесся кашель, и, переглянувшись, подумали друг на друга), метнула ревнивый взгляд на Катю, чмокнула Некрича в щеку, забрала себе несколько сигарет из его пачки, потом отошла на пару шагов, обернулась еще раз полюбоваться им, сердито хрумкнула взятым со стола огурцом и исчезла. Некрич в задумчивости как бы случайно провел рукой по щеке, стирая след оранжевой помады, налил себе и выпил.

– А теперь и жена ушла, – вздохнув, сказал он, обращаясь в основном к Кате. – Совсем никого не осталось. Нет, вы не знаете, вы даже вообразить себе не можете, что это значит – быть совершенно одному! Кажется, что если вдруг умрешь, то даже и не заметишь. Я иногда вечерами хожу по квартире, свет не зажигая, хватает и того, что с улицы падает, из конца в конец хожу, хожу… Я уже наизусть знаю, какая паркетина как скрипит. Старый паркет – он скрипучий. И так хочется, чтобы рядом был кто-то… кто-то надежный, свой, простой, ясный… Кто-то сильный, жизнерадостный, уверенный в себе. Такая женщина, с которой не страшно глядеть в завтрашний день… Хотите еще печени?

Катя смотрела на Некрича поверх своих крупных коленей так пристально, что даже не расслышала вопроса. Похоже, она вообще не стремилась вникать в отдельные слова, улавливая лишь общий смысл и то, что все они обращены к ней. Она давно уже отчаялась понять из слов Некрича, шутит он над ней или нет, обманывает или говорит правду. Усилие понимания сдвинуло Катины густые брови и целиком сосредоточилось во взгляде, направленном на рот Некрича, словно по движению губ она пыталась прочесть скрытое значение его речи. Звук его голоса только мешал ей, если б могла, она бы его отключила. Стремительно, точно в него вселился дух помощника присяжного поверенного, Некрич встал из-за стола, обогнул его и с полной тарелкой присел на подлокотник Катиного кресла. Катя скорчила гримасу, завернув к носу верхнюю губу, и сказала низким грудным голосом: «Не-е, я уже так налопалась, что сейчас по швам тресну». Некрич отставил тарелку и, поудобнее устроившись на подлокотнике, закинув ногу на ногу, продолжал говорить, теперь уже только для Кати, о своем одиночестве. Он томно склонялся над нею, накрывал своей ладонью ее ладонь, прижимался, ни на секунду не замолкая, щекою к ее щеке. Только однажды он оторвался от нее, чтобы взять бутылку вина со стола, а заодно шепнуть мне на ухо: «Не забывай о Жанне». Я и в самом деле так засмотрелся на Катю с Некричем, что начисто о ней забыл. Жанна сидела, глядя перед собой, и по щеке ее ползла медленная слеза. Бутылка рядом с нею была почти пуста. Над судком с печенью поднимался к потолку пар и исчезал на полдороге. Вернувшийся к Кате Некрич нашептывал ей что-то в самое ухо, заглядывал в глаза, смотрел исподлобья, гипнотизировал. Катя отворачивалась, прикрывая лицо рукой. Он бегло и как бы случайно касался ее колен, плеч, шеи. Она заметно млела от этих прикосновений, ее веки опускались, глаза затуманивались, пышные черные волосы поднимались вверх, примагниченные парящими над ними ладонями Некрича. Она тесно сжимала колени под узкой юбкой, втянув большую голову в плечи, пыталась увидеть его руки над собой. Должно быть, она ощущала себя во власти фокусника и, затаив дыхание, ожидала превращения, которое оторвет ее от земли, хоть ненадолго позволив забыть о своем тяжелом теле. Эта утрата веса и была для нее чувством, страстью, еще немного, и загипнотизированная Некричем Катя готова была бы ей отдаться, вслед за волосами все в ней уже поднималось к его рукам, как восходящее на дрожжах тесто, уходя из-под власти земного притяжения. Грудь ее вздымалась, лицо запрокидывалось кверху, к лицу Некрича, вся тяжесть, придя в движение, готова была испариться в один счастливый вздох. Но в последний момент она испугалась и, усмехнувшись басовитым смешком, в который вложила вес всех своих килограммов, восстановила равновесие. Это была усмешка над собой: полная Катя привыкла быть комичной, она пряталась за пародию на себя, служившую ей защитой, боясь и не умея быть всерьез. Тогда Некрич прибегнул к радикальному средству. Он вдруг присел перед креслом на одно колено, прижал обе ладони к груди и, напрягая голос до предела, так, что Катя уже не могла пропускать его слова мимо ушей, оглушительно запел:

Ми-и-и-лая Аи-и-да, со-о-о-лнца сиянье,

Ни-и-и-льской доли-и-ны чу-у-у-дный цветок,

Ты-ы-ы моя ра-а-дость…

И, легко, как пушинку, подхватив Катю на руки, закружился с нею, продолжая петь:

…ты-ы-ы упованье,

Моя царица, ты жи-и-и-изнь моя!

Кружась, Некрич пронесся по комнате, как смерч, расталкивая вещи на пути. Ставшая наконец невесомой, Катя плотно зажмурила глаза и обхватила его руками за шею. Некрич отпихнул кожаное кресло, уехавшее в угол комнаты, отшвырнул стул, чуть не опрокинул закачавшуюся вазу, задел этажерку с едва устоявшим на ногах Дон-Кихотом, и мне вдруг показалось, что все вещи в комнате, выглядевшие застывшими на своих местах навечно, на самом деле не держатся ничем, вся их массивность бутафорская, они пусты, выеденные временем изнутри, и легки, как театральные декорации из фанеры, да они и есть всего лишь декорации, помогающие Некричу играть свою роль. Совсем не устав и даже не запыхавшись, он опустил Катю на пол, только рубаха расстегнулась, открыв волосатую грудь. Катины глаза были по-прежнему закрыты, она улыбалась, как во сне. «Как кружится голова…» – сказала она и, приоткрыв веки, поднесла к ним ладонь, точно, внезапно разбуженная, не хотела просыпаться. Она сделала неуверенный шаг, покачнулась, еще один подламывающийся шажок, и она упала в объятия Некрича.

– Ну, мне пора. – Я встал из-за стола. – Жанна, вы со мной?

Жанну в тот вечер мне пришлось увозить на такси. Она как-то незаметно успела напиться, плакала и норовила остаться на ночь.

Когда через несколько дней у меня зазвонил телефон, я сначала принял женский голос в трубке за ее. Но это была не Жанна.

– Не узнаете? Короткая у вас память, короткая…

– Ирина?

– Она самая. Хотела про мужа своего бывшего спросить: где он пропадает, не знаете? Я ему звоню, звоню, а его все дома нет. Мне нужно у него кое-какие вещи свои забрать, пластинки… Я же, когда от него сбегала, чуть не все бросила.

– Некрич, наверное, в театре, больше ему быть негде, но дожидаться, пока он появится, не обязательно. У меня есть ключ от его квартиры.

– В самом деле?

– В самом деле. Можем вместе туда наведаться.

Мысль о том, чтобы побывать в квартире Некрича в отсутствие хозяина, раз уж у меня есть ключ от нее, занимала меня давно, Иринин звонок оказался подходящим поводом, дающим возможность поделить ответственность пополам. Еще больше мне хотелось увидеться с нею снова. Ирине мое предложение понравилось, и мы договорились о встрече. На следующий день она ждала меня в вестибюле метро у схода с эскалатора. Я узнал ее издалека по пальто и, поднимаясь, смотрел, как приближается и обретает четкость, превращаясь в знакомое, ее лицо. На ней был берет, сапоги на высоких каблуках, в которых она была почти с меня ростом, на руках кожаные перчатки.

– Перчатки – чтобы не оставлять отпечатков пальцев?

Она улыбнулась. Мне вспомнилось, как во время наших шатаний по городу Некрич рассказывал: «Иногда она вела себя так, точно меня вообще нет рядом с нею, целыми днями меня не замечала, и тогда я чувствовал, что исчезаю, буквально так оно и было, я пропадал, меня не было. Но стоило ей улыбнуться, и я сразу возникал ниоткуда…»

– Просто руки мерзнут. Холодно…

Шел дождь со снегом, и в мокром рассеянном свете лицо ее выглядело бледным. В узком старом лифте в доме Некрича мы стояли почти так же близко друг к другу, как тогда, в вагоне метро, к тому же теперь мы были одни…

– Мы соучастники, – сказал я.

– Подельники, – перевела она, усмехнувшись.

Прежде чем открыть, я на всякий случай позвонил в дверь.

Квартира отозвалась тишиной, в глубине которой что-то едва слышно дребезжало, как эхо звонка, скорее всего это была лампочка на лестничной клетке у нас над головами или электрический счетчик. Ключ подошел безукоризненно, замок открылся легко, и мы вошли – сначала я, за мной Ирина.

Переступая порог, она позвала:

– Не-е-крич… лапушка-а…

Я вспомнил, как он говорил мне: «Чуть не каждую неделю эта дрянь мне прозвища меняла, то так назовет, то этак, и всегда такие дурацкие клички выдумывала, как будто издевалась надо мной, а я на все отзывался, как она меня ни звала, словно собака приблудная, у которой своего имени нет. Даже если б она меня Бобиком окликать стала или Мухтаром, я все равно бы на задних лапках за ней побежал!»

Стук Ирининых каблуков раздавался по всей квартире. Она ходила из комнаты в комнату, открывала двери шкафов, перерывала вещи, что-то искала и, находя, складывала в большую сумку. В отсутствие Некрича буфет, серванты и книжные шкафы до потолка снова выглядели монументальными. Я прошелся по коридору, заглянул туда-сюда, присел на угол тахты в кабинете. В этой темной, заставленной старой мебелью квартире мне больше всего сейчас нравилось то, что я ни при каком стечении обстоятельств не должен был бы здесь в данный момент находиться, если б не запавший мне в карман в видеозале ключ. Без хозяина квартира принадлежала заполняющим ее вещам. Они строили контуры ее пространства и делили его между собой, безраздельно им владея. Я был здесь случаен и ни при чем.

Отражения снежных хлопьев скользили по стеклам книжного шкафа, по всем обращенным к окну полированным поверхностям, по застекленным фотографиям на обоях. Тикали часы, родственники Некрича молча смотрели друг на друга с противоположных стен.

Иринины каблуки простучали через коридор, каждый следующий звук был громче предыдущего, и она вошла в кабинет, ища меня. На ней была полупрозрачная черная шифоновая кофта, сквозь которую просвечивали руки и плечи.

– Какая вещь, а?! Вам нравится?

Она повернулась передо мной на каблуках так и этак, чтобы я мог лучше рассмотреть, одернула складки.

– Мне – безумно! Сейчас так давным-давно уже никто не шьет. Наверное, его мать в молодости носила. И главное, подходит в самый раз!

Я протянул руку и потрогал тонкий материал, а через него плечо с выступающей косточкой. За ее спиной в окне шел снег, и я подумал, что ей скоро должно стать холодно в этой кофте, ее кожа покроется мурашками. «У нее такая сказочно тонкая кожа, – говорил Некрич, – я мог гладить ее бесконечно, ночь напролет, она засыпала, а я все гладил, гладил, гладил… Когда начинало светать, ее кожа голубела, потом становилась белой, потом, если выходило солнце, розовой, я уже не чувствовал свою руку и, сам засыпая, кажется, продолжал гладить во сне…»

– Что, если я возьму ее, пока никто не видит? Ведь вы меня не выдадите? Нет? Не выдадите?

Она села ко мне на тахту, совсем рядом.

– Не выдам.

– Раз не выдадите, то я возьму себе еще вот это. – Она достала из-за спины и надела на голову бархатную шляпку. На левом запястье у нее был темный браслет, на шее жемчужные бусы, которых не было, когда мы пришли. Браслет, сказала Ирина, принадлежал еще некричевой бабушке. Я прикоснулся пальцами к бусам.

– Это тоже мать Некрича в молодости носила?

Она сглотнула под моим пальцем, он соскользнул с бус на ключицу и провел по ней до коричневого рубца, едва заметно проглядывающего сквозь шифон. Когда я дотронулся до него, она накрыла мою руку своей ладонью. «Шрам у нее лет с семнадцати, после аварии, – рассказывал мне Некрич, – отец ее в другую легковушку врезался (вкус ее губной помады у меня на языке), второй водитель насмерть, а ее отец без руки остался, она сзади сидела и уцелела, только один осколок стекла ей ключицу вспорол (горькая от духов кожа ее шеи), а другой, поменьше, живот разрезал, там у нее тоже шрам, но не такой заметный (живот ее твердый, дышащий под моей ладонью). Она этих шрамов стесняется, поэтому всегда требовала, чтобы я отворачивался, когда она раздевается, я так и делал и сидел, не дыша, прислушиваясь, так даже интересней было, я на слух угадывал, чего она снимает, потому что наизусть выучил, какая ее тряпочка как шуршит. Или подглядывал, это было захватывающе – за собственной женой через плечо подглядывать, умопомрачительно и невыносимо! И когда она наконец все снимала до носков, носки она обычно на себе оставляла, жаль ей почему-то было с ними расставаться, она ко мне сзади подходила и глаза ладонями зажимала, как в игре такой… А потом она уже вся моя была, вся до последней родинки, до последнего волоска на лобке, до слюны во рту, до слез на щеках соленых! (Два тела на тахте, отраженные в стеклах книжного шкафа на фоне черных томов Большой Советской Энциклопедии.) Только рук ее мне не было видно, руками она что-то на спине у меня с закрытыми глазами на ощупь искала, и мне всегда было безумно жаль, потому что я запястья ее люблю, и локти люблю, и пальцы ее люблю, и ладони. (Голос Некрича звучал у меня в ушах, она была вся заляпана его словами с ног до головы, они проступали на ее коже, как недовыведенная татуировка, и, гладя ее, я спешил и не успевал стереть их.) Запястья у этой дряни тонкие, как будто породистые, и пальцы длинные, непонятно, откуда такие, потому что по всем своим повадкам она самая настоящая девка, никакой породой в ней никогда и не пахло! (Ее язык облизывает сначала верхнюю, потом нижнюю губу на слепом лице и тянется ко мне.) Только девка может так над своей красотой издеваться, как она издевалась, ноги чуть не на потолок закидывая! Мальчиком своим меня, гадина, звала, «мальчик мой!», задыхаясь, на ухо мне шептала, а ногтями спину до крови расцарапывала! Когда голову запрокидывала, она шею свою модильяниевскую так выворачивала, что я ждал: сейчас, сейчас шрам ее лопнет и по швам разойдется! Он весь белел и поперек перетягивался, а она уже ничего не видела, ей уже было все равно, если б он порвался и кровь хлынула, она бы даже не заметила! (Тиканье ее наручных часов забирается ко мне в ухо, отсчитывая последние секунды…) Однажды купил ей трусы французские, шелковую сеточку такую прозрачную, не трусы, а паутинку, когда она их как-то гладила, мы, как всегда, ругались, она утюг передержала, и они вдруг вспыхнули (обеими руками она сильно притягивает мою голову к себе), она еле руку успела отдернуть, так у нас на глазах и сгорели бездымно, в мгновение ока! Одеяло, на котором она гладила, чуть было от них не занялось, едва пожар не устроили, а то бы весь дом спалили…»

Иринины веки приоткрылись на щелку, глаза под ними были мутные, совершенно пьяные, взгляд всплывал из глубины на поверхность, постепенно заново меня узнавая. Родственники Некрича глядели с фотографий на обоях не друг на друга, а на нас. Ирина завернулась в покрывало, поправила мои волосы, прилипшие ко взмокшему лбу, и спросила:

– Мы соучастники, да?

– Конечно, – я ответил. – Подельники.

Начинало смеркаться, и, когда Ирина извлекла руку из-под покрывала, чтобы взять сигарету, она была голубой. Пачка оказалась пустой. Накинув мою рубашку на плечи, она принялась шарить по ящикам, рассчитывая обнаружить запас сигарет у Некрича, и, найдя, устроилась курить на подоконник. По мере того как в комнате становилось темнее, мебель, казалось, увеличивалась в размерах, уменьшая свободное пространство своими тенями. Нельзя уже было разглядеть маленьких китайских лиц нэцке, белеющих за стеклами буфета. Фотографии сделались неразличимы на стенах. Из дальнего конца квартиры донесся шум – то ли это был мусоропровод, то ли нарочно громко возилась на кухне недовольная присутствием чужих в доме старуха костюмерша.

Спугнутая неизвестным звуком с подоконника, Ирина вернулась ко мне под покрывало, огонек ее сигареты проплыл через темную комнату.

– До чего здесь уютно, – сказала она, притираясь ко мне, – неохота уходить. Я так всегда любила эту квартиру…

У кого-то из нас проурчало в животе, ни я, ни она не поняли – у кого.

– Откуда у тебя, кстати, ключ?

Я рассказал ей, как познакомился с Некричем.

– Могу спорить, – сказала Ирина, – что ключ у тебя не случайно в кармане оказался. Он тебе его подсунул. Может, вовсе и не в видеозале, а позже.

– Зачем бы он стал это делать?

– Понятия не имею. Да он и сам скорее всего не знает. Он же действует наугад, наудачу, но ему всегда везет, понимаешь! Если б не этот ключ, мы не лежали бы с тобой сейчас тут в обнимку.

– Ты имеешь в виду, что он специально хотел меня на бывшее свое место подставить, назло твоему Гурию? Не верится мне, чтобы он был способен так далеко просчитывать.

– Он не считает, он чует – в этом вся разница. Мне иногда кажется, что он все, что со мной случится, наперед угадывает, а я рыпаюсь, то туда, то сюда, чтобы запутать ход вещей… но только сама еще больше запутываюсь…

Говоря, она смотрела на мутную пелену за стеклом. Глаза ее, отражая заоконную сырость, медленно наполнялись слезами. Пробили часы, пора было думать о том, чтобы одеваться, уничтожать следы нашего присутствия и уходить, но вставать не хотелось. Хотелось лежать и бесконечно касаться друг друга среди сгрудившейся вокруг нас в комнатных сумерках мебели, частями освещенной с улицы, частями угадываемой в темноте. Ирина поднялась первой – ее ждал дома Гурий. Покуда она одевалась и поправляла тахту, я зажег свет и рассматривал фотографии на стенах кабинета.

– Ты знала кого-нибудь из родственников Некрича?

– Нет, – сказала она, застегивая кому-то из них принадлежавшие бусы, – он меня ни с кем не знакомил, да они и умерли, кажется, уже все. Зато беспрерывно про них рассказывал, так, что они у меня уже в печенках сидели.

– Про кого, например?

– Про тетку свою, которая замуж не вышла, потому что была влюблена в Козловского, про деда, помощника присяжного поверенного…

– В Козловского? Ты не путаешь? Не в Лемешева?

– Нет, она была козловисткой, так это тогда называлось, ездила за ним по всей стране, лучшие свои годы на это убила.

– Вот как… Это она Некрича готовить научила?

– Нет, готовить он научился у бабушки, а у тетки – на пианино играть.

– А про деда он тебе что говорил?

– Про деда-белоэмигранта? Как он в Париже таксистом работал и стихи писал про свою тоску о России.

– Нет, про того, который был самым красивым помощником самого красивого присяжного поверенного.

– Так это он и был. Он после революции эмигрировал с белогвардейцами. Некрич мне даже стихи его читал, я так любила, когда он стихи читает, он красиво это делал, с выражением, жаль, что я их плохо запоминаю. Как там… – Она почесала нос, вспоминая: – Моя любовь к тебе сейчас… ребенок… или зверенок… В общем, что-то маленькое, что потом вырастает.

– Слоненок, – подсказал я, с трудом скрывая ликование от того, что наконец-то поймал Некрича на лжи.

– Верно, слоненок, а потом он становится настоящим мамонтом и топчет все вокруг, как Некрич в припадке ревности. Идем, пора.

Ирина вручила мне сумку, набитую вещами. Уже в прихожей, подумав о том, что я сюда, может быть, никогда больше не попаду, я сказал ей:

– Ты знаешь, что Некрич собрался продать квартиру?

– Правда? – Ирина остановилась на пороге. – А кому?

– Какому-то коллекционеру, который вместе со всей мебелью хочет купить.

Мы стояли у раскрытой двери на лестничную клетку, и все пустые темные комнаты прислушивались к разговору о своей будущей судьбе.

– Значит, все-таки наконец решился… Даже покупателя нашел… Ирина закрывала дверь медленно, очевидно, как и я, вспоминая, что́ она могла забыть в квартире, куда уже не вернется.

Щелкнул замок, и я взвалил на плечо ее тяжелую сумку, стараясь не думать, чьими вещами она набита – на самом деле Ириниными или вовсе не ее.

Через день она зашла ко мне, точнее, заскочила, всего на пару часов. Мы торопились, она все время смотрела на часы, потом про них забыла и, конечно, пропустила момент, когда нужно было уходить. Одевалась в страшной спешке и панике, не глядя на меня, обо мне вспомнила в последнюю минуту, когда уже намазала губы помадой, поэтому поцеловала у двери осторожно, едва коснувшись.

В следующий ее визит, еще через два дня, времени было больше, можно было расслабиться и забыть о нем, но ощущение спешки сохранялось все равно, Ирина несла его в себе, и, даже когда лежала неподвижно с закрытыми глазами, казалось, что она подсчитывает, как ей везде успеть. Она вносила с собой ускорение времени и в мою жизнь, с ее приходом стрелки на часах начинали бежать наперегонки и снова замедлялись лишь после того, как за ней закрывалась входная дверь. Провожая ее, я не спрашивал, придет ли она снова, – то, что она давала мне, пока задернутые на окне занавески впитывали вполне уже весеннее солнце, было настолько щедрым и избыточным, казалось мне настолько ничем не заслуженным, точно меня по ошибке приняли за другого, и если я буду на чем-то настаивать, например, стремиться точно договориться о следующей встрече, то ошибка может быть замечена и исправлена. Пусть уж лучше все остается неясным, пусть она вечно торопится и возникает у меня в промежутках между другими делами, пусть я понятия не имею, что это за дела, – возможно, благодаря этому недоразумение, вызывающее ее появления, продлится дольше.

Чем меньше мы друг о друге знаем, тем меньше у нас причин, чтобы не встретиться вновь. Я старался не спрашивать у нее лишнего, мне и так было известно о ней от Некрича гораздо больше, чем нужно. Ирина сама рассказала, что Гурий то и дело не ночует дома, пропадая где-то с друзьями, и я решил удовлетвориться начерно объяснением, что она приходит ко мне ему в отместку.

Одеваясь, она натянула колготки на одну ногу и задумалась, забыв о другой. У нее часто случались минуты такой короткой задумчивости, когда какая-то мысль потрясала ее настолько, что она полностью выпадала из окружающего. Ее ни на секунду не прекращающаяся внутренняя спешка, спешка неоконченных мыслей и меняющихся настроений, время от времени парализовывала ее, заставляя застывать неподвижно, целиком уйдя в себя. Обтянутая черными нейлоновыми колготками нога принадлежала взрослой двадцатисемилетней женщине, а у голой ноги была детская коленка, детская ступня и голубоватый синяк на бедре, она выглядела так, точно ее обладательнице лет пятнадцать. Обернувшись на меня, Ирина заметила, что я улыбаюсь.

– Почему ты надо мной все время смеешься?

– Ты так красива, что мне ничего другого не остается.

Она задумалась еще на пару минут. Потом спохватилась, что, как всегда, опаздывает, выходя второпях из комнаты, задела локтем за дверную ручку и, сморщившись от боли и обиды, пнула в ответ ни в чем не повинную дверь.

После ее ухода я начинал воображать, как она ловит такси или садится в метро, и думал об опасностях, угрожающих ей на пути.

По маршруту ее следования сталкивались легковые и грузовые автомашины, завывали сирены «скорой помощи», пьяные в стельку водители давили всех подряд, рушились эскалаторы метро, загорались вагоны, и ее силуэт исчезал в сплошном дыму, застилающем пространство воображения. Едва выйдя из моего подъезда, Ирина становилась магнитом для всех гибельных случайностей, нависающих над жизнью в этом чудовищном городе.

Перемещаясь по нему движущейся мишенью для разрушительных сил случая, она пробуждала их к действию. В газете я от начала до конца прочитывал подвал происшествий: грузовик врезался в автобус, четверо погибли, жертвами бандитской перестрелки стали пятеро прохожих, двое убиты, трое ранены, в мусорном баке обнаружена седьмая по счету жертва маньяка, нападающего на женщин в сапогах на высоком каблуке (как раз таких, как у Ирины), упавшая с крыши сосулька положила конец жизни проходившей внизу девяностолетней старушки. Начитавшись газет, я ложился спать, и, как только закрывал глаза, ее лицо и тело возникали передо мной в темноте с такой неизбежностью, точно были выжжены на внутренней стороне век.

Днем я обнаружил ее заначку – заткнутую за идущий вдоль дверного косяка электрический провод сигарету на случай, если нечего будет курить. Для меня она была единственным знаком того, что Ирина появится у меня снова. И она действительно звонила и приходила как ни в чем не бывало. У случая были грубые механизмы наводки, действуя вслепую, он попадал по невиновным, а Ирина оставалась невредимой. Я открывал ей дверь и пытался еще в прихожей содрать с нее всю одежду разом, а полчаса спустя, когда она молча лежала рядом, с рассеянным любопытством меня изучая, вспоминал хронику происшествий и мысленно подсчитывал: четыре, два, семь, одна… четырнадцать погибших на ее счету.

Поздно вечером раздался звонок в дверь. Некрич стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу, точно хотел в туалет. Он выглядел помолодевшим на десять лет, потому что ни усов, ни бородки на его лице не было. Голый рот, уменьшившийся, как мне показалось, в размерах, осторожно улыбался, словно стесняясь себя в открывшейся пустоте.

– Можно? – неуверенно спросил Некрич, как будто я мог бы его не пустить, а потом еще страннее: – Тебе никто не звонил пока насчет меня?

– Кто должен был звонить?

– Да так… разные… Позвонят, отвечай, что давно меня не видел и знать не знаешь, где я.

– Что-нибудь случилось?

– Случилось? Случилось…

Часы на кухне пробили девять. Некрич взглянул на свои наручные и стал переводить стрелки.

– У тебя часы точные?

– Всегда были точными, можем включить радио, проверить.

– Это хорошо, что точные… А у меня спешат на пятнадцать минут.

Это чудесно… – Его осторожная улыбка расширилась. – Значит, мне на четверть часа дольше жить осталось.

Некрич сидел на краю стула, осматривая мою комнату, как будто видел ее впервые. Делал он это, кажется, для того только, чтобы вращать из стороны в сторону непривычной коротко стриженной головой и тереться при этом обнажившимся затылком о воротник пальто. Легкий прохладный запах одеколона исходил от него.

– Можно мне будет у тебя сегодня переночевать?

– Ты что, опять ключи от квартиры потерял?

– Нет, на этот раз… – Он не очень понятно рассмеялся и закончил: – На этот раз я потерял всю квартиру.

– Как тебе это удалось?

– Я ее продал. Три дня назад Лепнинскому, а не далее как сегодня Ирининому Гурию. Больше пока что никому…

Улыбка Некрича разъехалась в затяжной зевок, он прикрыл его ладонью, глаза над нею застыли. Когда он убрал руку, то уже не улыбался.

– Лепнинский – это тот коллекционер, про которого ты мне рассказывал?

– Он самый. Сейчас они уже наверняка встретились и обсуждают, где им меня искать. Будем надеяться, что сегодня ночью они сюда не явятся и я смогу поспать хоть пару часов. Я уже двое суток практически не спал, у меня все в голове окончательно перепуталось. Не станешь возражать, если я прилягу?

Я поставил раскладушку, и он улегся, как был, прямо в пальто, сняв только ботинки, подтянул колени к животу, потерся щекой о подушку, уйдя в нее половиной лица, и уже с закрытыми глазами пробормотал:

– Как все так случилось, даже не понимаю… Я этого не хотел… все само собою вышло… само собой…

Минут десять Некрич лежал молча, засыпая, потом стал произносить сквозь сон отдельные загадочные слова и фразы: «…бюро технической инвентаризации… нужна копия… финансово-лицевого счета… заверить у нотариуса… выписка из домовой книги… договор купли-продажи…» Голова его беспокойно елозила по подушке, выкапывая в ней углубление и уходя в него все глубже, пытаясь во сне найти для себя укрытие. Слова становились все менее различимы: «…Комитет муниципального жилья… депозитарный договор… я не нарочно… я не хотел… задолженность по квартплате… жаль… Жаль, что я его не убил».

Сказав последнюю фразу, он проснулся, ощупал карманы пальто и сел.

– Кого ты не убил?

– Не убил? – Некрич растерянно моргал после короткого сна, вспоминая. – Кого я не убил? Гурия. Едва сдержался. А мог бы. Ведь как все вышло… У меня до сих пор в голове не укладывается… Он появился, когда мы с Лепнинским уже все закончили, договор подписали, он деньги на мой счет положил, я остался в квартире еще на несколько дней вещи собрать самые любимые, те, что мне как память дороги… Бомбардировщик хотел забрать, который на столе в кабинете стоит, ты, наверное, его видел, я с ним все детство играл, жаль оставлять… Пластинки свои, одежду и прочие вещи думал к Кате пока переправить, а там видно будет… И тут появляется этот… Откуда он только узнал, ума не приложу… Рано утром явился, разбудил меня, ты, спрашивает, квартиру еще не продал? А я спросонья, не выспавшись, потому что ночью бессонничал и уснул под утро, смотрю вокруг себя на стены, среди которых всю жизнь прожил, и думаю: как я мог квартиру, где родился, продать? Разве это мыслимо?! Разве возможно такое?! Все вещи привычные на своих местах, и я среди них там же, где и всегда… С чего ты взял, отвечаю, и не собирался. Тут Гурий достает из кармана договор и начинает деньги на стол пачками выкладывать, больше, больше… Я стал считать и сбился, снова принялся и опять… А этот проходимец мне договор подсовывает, уже с печатью нотариуса, и, ладно, говорит, беру я твою квартиру. Ты поверишь ли, я, когда деньги живые увидел, да еще в таком количестве, у меня Лепнинский как-то сразу из головы вылетел, я забыл о нем начисто, точно не было его. Когда этот новый договор подписывал и потом, когда в Комитет муниципального жилья заверять его ездили, я ни разу о нем не вспомнил, ни сном ни духом, бабушкой тебе клянусь! Наверно, поэтому все и прошло как по маслу, все двери перед нами сами распахивались, в любой кабинет мы без очереди проходили, точно в очередях там одни слепые сидели, нас в упор не видевшие. О чем бы чиновники ни спрашивали, у Гурия всегда была справка наготове, он ими на все случаи жизни запасся, одну за другой из «дипломата» извлекал, и каждая с печатью, не подкопаешься. Надо отдать негодяю должное – умеет он своего влегкую добиться, так что во мне до самого конца даже мысли не шевельнулось, что я что-то не то делаю. Только когда он меня в ресторан отмечать потащил, стало мне постепенно не по себе становиться. Ведь не те это люди, с которыми можно ваньку валять, они же с меня живьем за такое шкуру сдерут! В ресторане выпили, Гурий меня обнимать начал, поздравляя, а мне уже так дурно было, что хотелось в плечо ему уткнуться, обнять в ответ и покаяться во всем. Забирай, сказать, эти башли проклятые, мне жизнь дороже. Я бы так и сделал, но тут он говорит: «Привет тебе, кстати, от жены бывшей». Меня всего словно вывернуло! Мало того, думаю, что ты, стервец, жену мою трахаешь, ты еще хочешь этим в моей же квартире заниматься! А у меня карманы деньгами набиты и такое чувство, что терять нечего, я уже все равно что мертвый, и одновременно уверенность, что я все сейчас могу, мне абсолютно все удастся, без исключения! Мне пришить его было как два пальца обоссать!

Некрич вскочил с раскладушки и стал от переполнявшего его возбуждения ходить в носках из угла в угол комнаты, полы его расстегнутого пальто задевали за мебель.

– И главное, я знал безошибочно, точно все уже свершилось, что если я его сейчас на глазах у целого ресторана столовым ножом пырну, то потом беспрепятственно выйду и ни один человек меня остановить даже не попытается! Но сдержался. Не в нем ведь, в сущности, дело, кто он – нувориш, выскочка, разъевшаяся уличная шпана, – на его месте мог быть любой другой. Не с Гурием у меня счет, а с Ириной. Посему я ему сказал, что выйду по малой нужде, а сам спустился в гардероб, забрал пальто и свалил по-английски. Снял со счета деньги Лепнинского, чтоб уж все свое с собой носить, позвонил тебе, тебя нет, Кати тоже. От нечего делать сходил в парикмахерскую, постригся, как видишь, бороду с усами сбрил, может, издалека не узнают. Пошел, чтобы время провести, на первый попавшийся фильм и угодил на детектив, от которого меня просто замутило, потому что там только и делали, что убивали разными способами. Я ничего понять не мог, сюжет страшно запутанный, вышел из зала, как пьяный, и сразу все забыл, помню только, как кричали те, которых убивали, ведь им очень больно было. Ладно еще просто из пистолета, по крайней мере быстро, а когда тебя, связанного, на рельсы кладут и ты лежишь и ждешь, пока тебе поезд горло переедет, – это каково?!

Некрич покрутил головой, разминая свою тонкую шею, и, втянув ее, проглотил вставший в горле ком.

– Ведь и они со мной, Гурий с дружками, точно так же поступят, если поймают! Для них это плевое дело. Я, прежде чем к тебе прийти, мимо своей квартиры напоследок прогулялся, а у меня в окнах везде свет горит – значит, кто-то из них уже там, а может быть, и оба. Воображаю себе их встречу!

Присев к столу, Некрич стал доставать из карманов пальто и брюк пачки денег и торопливо пересчитывать их, когда зазвонил телефон. В паузе между двумя звонками глаза Некрича выросли от испуга.

– Что, если это они?

– Откуда у них взяться моему номеру? – сказал я, подумав про себя, что Гурию его запросто могла дать Ирина.

От страха в Некриче проявилось вдруг сходство с каким-то мелким большеглазым настороженным зверьком. Когда я протянул руку к трубке, он одновременным движением положил свою на кучу денег, чувствуя в них свой главный шанс на спасение, точно с возникновением опасности он смог бы, мгновенно уменьшившись, зарыться в деньгах с головой, закопаться в них так, что никто его не найдет. Звонила мать одного из моих учеников. Поняв, что это не по его душу, Некрич откинулся на спинку стула, потом вскочил, прошелся по комнате и достал из-за провода у двери заначенную Ириной сигарету. Когда он курил, сигарета дрожала в его пальцах. Затягивался он так, точно это была последняя затяжка перед казнью. Глядя на его пальцы, я почувствовал, как ему страшно. Некрич подошел к зеркалу, оглядел себя, точно прощался, провел ладонью по свежевыбритой голубоватой коже скул.

– Какое у меня лицо маленькое стало!.. Раньше с бородой побольше было…

Потом он спросил, нет ли чего поесть, я дал ему едва начатый батон, колбасу, масло. Он стал отрезать, мазать и с отсутствующим видом молча отправлять в рот бутерброд за бутербродом, пока не съел все без остатка, кажется, даже не заметив. Обжорство, очевидно, немного притупило страх, потому что, дожевав последний кусок колбасы, он сказал:

– Я хочу позвонить к себе на квартиру, мне интересно, кто из них уже там. Я ведь обоим дубликаты ключей отдал.

Он набрал номер и с минуту подержал трубку на небольшом удалении от уха, точно боясь к ней прикоснуться, потом протянул мне, взглядом предлагая послушать. Я взял и услышал незнакомый голос:

– Молчишь, гад… молчи, молчи… Я все равно знаю, что это ты. Больше некому. Я тебя по твоему молчанию лучше узнаю, чем по голосу. Только ты и можешь так трусливо молчать. Последний раз тебе говорю: лучше сам приди! Не придешь – мы тебя из-под земли выкопаем. И живьем назад закопаем, понял?! Я тебя спрашиваю…

Я положил трубку на аппарат.

– Кто это был?

– Гурий.

Пока я слушал, Некрич был занят тем, что с судорожной тщательностью подбирал хлебные крошки со стола, одну за другой.

Наблюдая за этим – угрожающий закопать живьем голос еще звучал у меня в ушах, – я вдруг подумал – то, что делает Некрич, правильно: нужно обязательно собрать все рыхлые белые крошки со скатерти. Все до единой. Пока еще есть время. Чужой страх смерти на мгновение накрыл меня, не оставив от моментально рассыпавшегося мира ничего, кроме крошек на столе.

Утром мы вышли вместе, я отправился на урок, Некрич в театр. Я спросил, не боится ли он, что обманутые покупатели явятся за ним туда.

– Театр – единственное место, где я ничего не боюсь. Где я в абсолютной безопасности. Если они там появятся и станут меня искать, я буду сразу же предупрежден. Там столько ходов и выходов, что они наверняка заблудятся, а я просто удеру. Кроме того, сегодня вечером «Дон-Жуан». Не могу же я уйти на дно, навсегда распрощавшись с театром, и не побывать напоследок на «Дон-Жуане»!

Было сыро, над остатками снега и бурой травой висел туман с невидимым солнцем, растворенным в нем, как соль в теплой воде.

Когда проходили мимо мусорных баков, Некрич остановился напротив трупа кошки с мокрой рыжей шерстью и оскаленной пастью. Рядом с ним валялись на черном льду кукла с вывернутыми ногами, расползшиеся обрывки газеты и побледневшие от сырости апельсиновые корки. Некрич втянул носом разлитую в теплом воздухе нежность таяния, задержал дыхание, насколько хватило сил, затем выдохнул и сказал: «Самая та погодка, чтобы погибать под какую-нибудь безумную ликующую арию, исполняемую женским пронзительным голосом!» Мы пошли дальше к метро, вдруг Некрич согнулся, втянул голову, потом запрокинул ее назад – холодная капля упала с ветки дерева ему за шиворот. Распрямляясь, Некрич улыбался вздрагивающей улыбкой, расширяющейся по мере того, как капля сползала вниз по хребту. Он явно нравился себе погибающим.

3

Не принадлежа действительному миру, он тем не менее постоянно вращался в нем, но при этом даже в те минуты, когда почти всецело отдавался ему и телом и душой, оставался как-то вне его, точно скользя лишь по поверхности.

С. Кьеркегор. Или – или

Они пришли ко мне в тот же день, все вместе. Вернувшись домой с головой, опухшей от уличного шума, сверкания и шипения шин по асфальту, я хотел вздремнуть, прилег и накрылся подушкой, поэтому долго не слышал звонка в дверь.

– Привет, – сказала Ирина, когда я открыл, – мы к тебе по делу.

Вслед за ней мимо меня прошли в прихожую четверо мужчин. Трое из них явились как к себе домой, почти не обращая на меня внимания, осмотрели комнату, тот, что был в белом плаще, заглянул в ванную и туалет: очевидно, они надеялись застать Некрича у меня.

Четвертый, самый старший из всех, почти уже пожилой – я сразу понял, что это и есть Лепнинский, – посчитал нужным извиниться «за вторжение без предупреждения» и представился: «Александр, можно Саша». В белом плаще был Гурий, двое других назвались Колей и Толей. Оба были широкоплечие, отъетые, на голову выше маленького Гурия, похожие на двух непохожих братьев. Они все время подначивали друг друга, исподтишка пихались локтями в тесной прихожей, вылезая из своих кожаных курток. Когда я рассадил всех в комнате, для меня самого стула не осталось и мне пришлось сесть на край письменного стола. То, что я оказался надо всеми, только подчеркивало мое неуютное положение в центре внимания этих незнакомых мужчин, известных мне лишь со слов Некрича, внезапно материализовавшихся персонажей услышанных мною от него историй, которым я никогда до конца не доверял. Ирина была единственным человеком, на чью поддержку я мог сейчас рассчитывать. Ее знакомое лицо представлялось мне среди этих людей, как на старой фотографии, – единственным объемным лицом, выступающим из плоского фона с грубо намалеванными на нем ковбоями в кожаных куртках. Я ожидал от нее подсказки, как себя вести, но не мог прочесть на ее лице никаких знаков и боялся засматриваться на него под взглядом Гурия.

– Мы разыскиваем нашего общего друга Андрюшу, – сказал Лепнинский, – и очень рассчитываем на вашу помощь. Вы давно ли с ним виделись?

Я ответил, что с неделю назад, и спросил, зачем он так срочно понадобился.

– Он… как бы это поделикатнее выразиться… довольно скверно пошутил с нами… я бы сказал, очень неудачно пошутил. – И Лепнинский рассказал мне историю двойной продажи Некричем квартиры со своей точки зрения. В его версии получалось, что Некрич заранее все продумал и расчетливо обвел их с Гурием вокруг пальца.

– У меня сразу возникло впечатление, что это человек с двойным дном, – сказал он.

– Только с таким двойным дном, которое всегда пусто, – решил уточнить я. – И отзвук этой пустоты звучит за всем, что он говорит и делает.

Коля и Толя переглянулись между собой, и я сразу почувствовал отзвук пустоты за своими собственными словами.

– Да он точно и не человек, а микроб какой-то, – с отвращением произнес Гурий, – или вирус, заражающий все вокруг.

– Если вирус, то наподобие компьютерного, начисто стирающего память. – Мне казалось, что нужно как можно больше говорить о касающихся Некрича второстепенных вещах, чтобы не дать никому заподозрить, что еще утром он был у меня, поэтому я рассказал про его деда, белоэмигранта и организатора революционных трибуналов, и тетку, не то лемешистку, не то козловистку.

– Мне он, положим, говорил, что дед его был переводчиком в штабе казацкого атамана фон Панвица, немца по национальности. Впрочем, возможно, это был другой дед, увлекавшийся живописью, чьей кисти принадлежат дилетантские натюрморты в одной из комнат. Не суть важно, правда это или нет. – Лепнинский махнул рукой, подчеркивая свое безразличие к фактам, и замотал в еще один виток вокруг горла свисавший до пола белый шарф.

– Думается, Некрич не столько стирает память, сколько превращает ее в легенду, благодаря чему она остается живой. А детали не имеют значения. Лемешистка или козловистка, поэт или композитор-любитель – какая теперь разница? Ведь события могут либо умереть, затерявшись в архивах, либо стать легендой – одно из двух, третьего не дано. Все, чему удается пережить себя в чужой памяти, изменяется, становясь легендой о себе.

– От этого нам мало проку, – мрачно заметил Гурий. – Нужно решать, где искать Некрича, пока он еще не превратился в легенду о себе вместе с нашими деньгами.

– Вам легче вычислить, где он может быть, вы все знаете его куда лучше, чем я.

– Его невозможно вычислить, потому что он сам не знает, где будет завтра. И я не верю, что он мог умышленно провернуть эту аферу с квартирой. – В Иринином голосе мне послышалось желание защитить Некрича в ситуации, где все были против него. – Он не в состоянии ничего заранее запланировать. Точнее, планов у него всегда сколько угодно, но поступает он им вопреки.

– Ирина полагает, что Некрич является чем-то вроде марионетки, болтающейся на нитках грядущего. В его жизни ничего не происходит по его воле, все случайно. Он существует как бы в нескончаемом вещем сне. – Я покосился на Гурия, опасаясь, что показал этими словами слишком большую осведомленность об Ирине, но тот, кажется, не обратил внимания. Он наблюдал за Колей и Толей, которым наскучил наш разговор, и они развлекались тем, что укороченными движениями, чтобы не привлекать к себе внимания, демонстрировали друг другу удары и защитные блоки и были похожи на школьников, толкающихся под партой тайком от учителя.

– С точки зрения будущего случайность есть его прямая причина, сказал Лепнинский, – без которой оно было бы совсем другим, чем стало. Случай – это коррекция настоящего будущим, его прямое вмешательство. Если вы считаете, что Некрич – марионетка грядущего, то происходящее с ним не может быть иным, нежели случайным. Хотя мне как-то трудно поверить, чтобы было возможно безо всякого расчета обмануть сразу двух человек плюс нотариуса и Комитет муниципального жилья.

– Какая разница, с расчетом или без! – не выдержал Гурий. – Нам это что, поможет его найти?

– Если ни у кого из вас нет лучшей идеи, я бы начал с посещения театра, – предложил Лепнинский. – Поторопившись, мы еще успеем купить билеты с рук на вечерний спектакль. Как давно вы последний раз были в опере, молодые люди? – обратился он к Коле и Толе.

Те только хмыкнули в ответ.

– Ну вот и побываете, тоже не вредно. А если удастся проникнуть за кулисы, то, может быть, повстречаете там Андрюшу. Вы с нами? – спросил он меня, вставая. – Идемте, обещаю вам бесплатный билет. Насколько я помню афишу, сегодня вечером «Дон-Жуан», а это всегда хорошо, пускай и не в «Ковент-Гардене».

Билеты нам достались в ложу четвертого яруса, под самый потолок.

Под первые звуки увертюры поднимались по закругляющимся лестницам среди других опаздывающих. Гурий отстал, чтобы купить в буфете шампанское.

– Правильно, – одобрил Лепнинский, – что за опера без шампанского!

Коля и Толя тоже попытались остаться в буфете, но Гурий погнал их наверх. Едва рассевшись, разлили по принесенным с собой пластмассовым стаканчикам. Внизу метались по сцене обманутые Дон-Жуаном женщины, их голоса, как прозрачные сабли, рассекали темный воздух над партером.

– Смотри, смотри, эк он его! – сказал у меня за спиной Толя Коле (или наоборот), когда Дон-Жуан заколол Командора.

Ирина сидела между мной и Гурием, слегка подавшись вперед к краю балкона, внезапно я почувствовал прикосновение ее пальцев к моей ноге с обратной стороны колена. Мне показалось, что наш балкон, ничем не поддерживаемый, повис над пустотой и вот-вот рухнет, я даже задержал дыхание, как будто это могло спасти от падения.

Когда Дон-Жуан запел свою «арию с шампанским», мы допили то, что у нас еще оставалось в бутылке, потом Гурий достал откуда-то коньяк.

– Может быть, хватит? – сказала Ирина, отказавшись.

– Кому хватит, а кто только начинает, – ответил один из двух сидевших позади меня амбалов, и я услышал, как он громко икнул у меня над самым ухом, опрокинув свою порцию.

– На, шоколадочкой закуси, – предложил ему второй.

Гурий обнял Ирину, положив руку ей на плечи. Скосив глаза, я смотрел на его поросшую черными волосами руку с короткими пальцами, отбивающими легкой дробью музыкальный такт на Иринином плече.

– Как вам нравится исполнение? – спросил в антракте Лепнинский, когда мы вышли в фойе.

– Очень нравится, – дружно ответили Коля и Толя. – Особенно под коньяк хорошо идет.

– Ну раз вам нравится, значит, еще не все потеряно. Хотя, по совести говоря, это уже не та опера. Не та. Еще не умершая, но… из нее как бы выпустили весь воздух. Нет, есть еще отличные голоса и первоклассные исполнители, но исчез сам строй чувств, который наполнял ее смыслом. Нужно быть по-настоящему сентиментальным, чтобы всерьез относиться к происходящему на сцене, сейчас на это никто уже не способен. Опера принадлежит эпохе цельных характеров, сильных эмоций, больших дел. Все это ушло, исчезло, изменился масштаб действительности…

Пока Лепнинский говорил, Ирина отошла от нас на несколько шагов и переминалась на своих высоких каблуках, стоя посреди фойе, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Ей, похоже, хотелось вести себя так, точно она здесь одна.

Во втором акте, когда Дон-Жуан менялся одеждой с Лепорелло и подставлял его вместо себя, так что преследователи устремлялись в погоню за слугой, думая, что гонятся за господином, я вдруг понял, что происходящее на сцене напоминает наши отношения с Некричем, возможно, предсказывает их. Действие, находясь в плену у музыки, стремительно развивалось по линиям, прочерченным для него мелодиями, звучание оркестра становилось все тревожнее, конец Дон-Жуана был неотвратим и близок. Но чем обернулась история с переодеванием для Лепорелло, я не помнил, и досмотреть ее до развязки мне не удалось.

– Пора, – сказал Гурий Коле и Толе, допил прямо из горлышка коньяк и, раздвигая стулья, двинулся к выходу.

Оба амбала стали пробираться на цыпочках за ним, извиняясь направо и налево. Я тоже поднялся, Ирина и Лепнинский остались в ложе. Когда выходили, сидевшая у дверей старушка хотела что-то сказать, но Коля приложил палец к губам и сделал страшные глаза.

Быстрым шагом мы прошли через пустое фойе, отразились в скучающих без публики зеркалах – Толя одернул на ходу пиджак, Коля поправил челочку – и проскользнули друг за другом в дверь с надписью «Служебный вход». За ней был узкий коридор с ответвлениями в обе стороны, по нему сновали мимо нас люди, но никому не приходило в голову спросить, что мы здесь делаем, каждый был занят своими заботами. Музыка доносилась сюда едва слышно, мы шли, прислушиваясь, на развилках Гурий прикладывал к уху ладонь, и мы сворачивали в том направлении, откуда музыка была громче. Буфетчица везла нам навстречу уставленную шампанским тележку. Толя протянул было руку, чтобы прихватить бутылку с собой, но Гурий ударил его по ладони: «Не за этим мы здесь!» Толя потряс рукой в воздухе и спрятал ее в карман. С дальнего конца коридора раздалось пение, грозный низкий бас, обрывающийся на середине фразы. Выйдя из-за поворота, к нам приближался, пробуя на ходу голос, полный мужчина в высоких сапогах и при шпаге. Я узнал его – это был Командор. Мы с Гурием прижались к стене, чтобы пропустить его, но, миновав нас, он застрял между Колей и Толей. Для трех толстяков коридор оказался слишком узким. С извиняющейся улыбкой Командор пытался, кряхтя, протиснуться между двумя амбалами. Те, тоже стесняясь, прятали глаза и, как могли, втягивали животы, но ничего не получалось, пока Гурий с разбега не толкнул Командора сзади плечом. Он вылетел, как пробка, едва удержался на ногах, поправил свой камзол и пропел что-то угрожающее нам вслед, однако мы уже свернули за угол.

Музыка звучала теперь совсем близко, кажется, прямо за стеной, возможно, мы уже шли вдоль сцены, но прохода на нее нам все не попадалось.

В одно из ответвлений коридора была видна открытая дверь в зал с зеркальными стенами, где тренировались балерины. Шедший первым Коля застыл у нее с недоверчивой улыбкой, лицо его одновременно просветлело и поглупело. Толя подтолкнул его, чтоб не задерживался, и засмотрелся сам.

– Эк скачут! – сказал он идущему следом Гурию, но тот, не ответив, пихнул его вперед. Поглядев исподлобья на недоступных балерин, он спросил меня:

– Нравятся?

Я пожал плечами, потом кивнул.

– Доберемся и до них, – сказал Гурий. – Никуда не денутся.

Наконец Коля обнаружил небольшую дверь, открыл ее, и, войдя за ним следом, мы попали из тесноты коридора в полутемное пространство за кулисами. На авансцене близилась развязка.

Дон-Жуан заставлял Лепорелло пригласить статую Командора к себе на ужин. Вокруг нас, готовясь к своему выходу, толпились одетые в черное подземные духи. Коля и Толя, явно робея, продвигались по стеночке, осматриваясь вокруг в надежде обнаружить Некрича.

Мазетто прошел мимо нас под ручку с Доном Оттавио, рассказывая ему анекдот: «Однажды Сталин вызывает Берию и говорит: «Товарищ Берия…» Изображая вождя народов, Мазетто произносил слова с грузинским акцентом, отведя в сторону руку с как бы держащими трубку пальцами. Двое незанятых рабочих сцены от нечего делать фехтовали на бутафорских рапирах. Я заметил Некрича первым – он сидел на краю стола, где лежали разные вещи, используемые по ходу действия: факелы, маски, шпаги, – глаза его были закрыты, он весь ушел в музыку, и свисающая, не доставая пола, нога раскачивалась в такт. Лицо Некрича было приподнято, подбородок выставлен вперед, гордость бросающего вызов смерти Дон-Жуана переполняла его. Пока я раздумывал, как бы мне незаметно предупредить Некрича, Гурий увидел его тоже. Кивком головы он показал на него Коле и Толе.

Те переглянулись и стали медленно, словно боясь спугнуть его, как бабочку, подходить сзади. «Да!» – ответил страшный голос статуи Командора на вопрос Дон-Жуана, придет ли она к нему на ужин, и руки Коли и Толи легли с двух сторон на плечи Некрича.

Андрей поглядел направо, потом налево, дернулся было, но его держали крепко. Он сразу обмяк, точно из него выпустили воздух,

Коле и Толе пришлось, ведя его, поддерживать под мышки, потому что у него подкашивались ноги. От страха он, кажется, утратил голос и только провожал взглядом окружающих, на глазах у которых его уводили на убой. Никому не было до него никакого дела.

Прежде чем я решился что-либо предпринять, пол сцены внезапно сдвинулся и поехал – декорация кладбища на авансцене менялась.

Не ожидавшие этого Коля и Толя споткнулись, и Некрич вырвался, вывернувшись из своего свитера, оставив его у них в руках. Коля поглядел на свитер, удивленный, что он вдруг опустел, скомкал его и бросил Толе. Некрич улепетывал не бегом, а быстрыми мелкими шагами, петляя между декорациями и людьми. Таким же манером пустились за ним Коля и Толя. Некрич обернулся на них и побежал, те словно ждали этого, чтобы тоже перейти на бег. Он задел плечом картонную колонну, она закачалась, Андрей хотел удержать ее, но, видя, что преследователи совсем рядом, бросил, и колонна упала на руки Коле. Коля попытался поставить ее, но колонна плясала на месте, как пьяная, он плюнул и кинул ее на Толю, тот подхватил и так и остался стоять с ней растерянным атлантом. Вертясь меж могильных памятников и плит, Некрич то и дело оглядывался и при этом быстро облизывался. Пробегая мимо стола, где лежали шпаги, маски и прочее, он схватил одну рапиру, сделал пару выпадов в сторону Коли, тот вооружился другой, и несколько секунд они фехтовали. Некрич, тыча шпагой в лицо противника, страшно скалил зубы. Отступая, он толкнул собирающуюся выходить на авансцену Донну Анну.

– Сколько можно, Андрей?! – сказала она разгневанно. – Прекратите наконец этот бардак!

До Коли между тем дошло, что шпаги, которыми они дерутся, бутафорские, он поймал рукой оружие Некрича, вырвал его и бросил прочь. Некрич стоял перед ним, сося ушибленный палец, сморщившись от боли. Оба не двигались, глядя друг другу в глаза, ожидая, кто дернется первым. Некрич с пальцем во рту подмигнул Коле левым глазом, потом правым, потом снова левым, внезапно рванулся в сторону и исчез за декорацией галереи замка. Коля вместе с подоспевшим Толей обошли декорацию с двух сторон, но Андрея нигде не обнаруживалось. Загадочным образом он скрылся внутри плоской фанерной галереи. Коля постучал по грубо разрисованной фанере, прислушался. Толя просунул голову в отверстие окна, еще раз оглядел изнанку декорации – Некрича как не бывало. Стоя возле занавеса, они в недоумении осматривались, вдруг Коля схватился обеими руками за зад, получив сильный пинок с тыла. Поскольку никого рядом не было, он пнул отвернувшегося Толю, тот, недолго думая, вмазал ему в ответ, они едва не сцепились, но в последний момент догадались заглянуть за занавес. Некрич тем временем уже выскочил оттуда и спрыгнул в оркестровую яму. Лавируя между музыкантами, он взял на бегу скрипку, провел смычком по струнам, положил на место, продудел в блок-флейту, дернул струну контрабаса, издал, не останавливаясь, захлебывающийся сигнал в рожок, выбил ладонями короткую дробь на барабане. Отрывочные диссонирующие звуки сбили звучание оркестра, это был крик о помощи, в зале зашикали, многие начали замечать, что происходит что-то не то. Дирижер, бешено улыбаясь, показал Некричу кулак. Мы с Гурием перешли в угол закулисного пространства, откуда была видна оркестровая яма, и наблюдали, как Коля пробирается вслед за Некричем сквозь оркестр, словно медведь через бурелом. Андрей, выбравшись из ямы, снова нырнул за кулисы, взобрался по порталу на галерку. Толя, пыхтя, полез по узкой лесенке за ним. Когда оба амбала бежали за Некричем по доскам галерей, поднимаясь с первой на вторую, со второй на третью, все выше и выше, под самый потолок, гулкий топот их ног наполнял собой всю колосниковую башню. В конце последней галереи, прямо напротив нас, Некрич, едва различимый снизу, замер – видимо, дальше прохода не было. Вконец запыхавшиеся Коля и Толя медленно приближались к нему. На сцене Командор предлагал Дону-Жуану покаяться. Тот отвечал отказом. В руках у Некрича я увидел конец каната, закрепленного под потолком. Когда Коля и Толя были совсем уже рядом, Андрей перемахнул через поручни и на глазах у всего зала пронесся на канате над сценой, чтобы приземлиться на галерею с противоположной стороны. Он пролетел над декорациями, как некий ангел с огромными, застывшими от страха, кажется, уже не принадлежащими лицу глазами. Дон-Жуан и Командор, вместо того чтобы жать друг другу руки, окаменели с задранными кверху головами. Это продолжалось секунду, в оркестре ничего не заметили, музыка не прервалась. «Ушел, с-сучара!» – процедил Гурий сквозь зубы.

– Ира… – Я провел пальцами по ее выглядывающему из-под одеяла плечу, которое становилось то темнее, то светлее в одним телевизором освещенной комнате. – Ирина…

– Мне мое имя совсем не нравится. – Она подняла голую руку, разглядывая унесенный из квартиры Некрича браслет старухи костюмерши, соскользнувший с запястья ближе к локтю. – Просто терпеть его не могу. Я хотела бы зваться как-нибудь иначе…

Например, Ханна… Или Хари…

– Хари Веткина. А что, звучит…

Все, что она говорила или делала, казалось мне необыкновенно ей идущим, любые слова или жесты, поскольку они были связаны с нею, выглядели удачными, по крайней мере забавными. По телеэкрану между тем, тряся кудрявой шевелюрой, метался Пьер Ришар. Я начал смотреть комедию, чтобы убить время, поджидая Ирину, а когда она пришла, просто убрал звук. Немой экран выглядел совершенно иначе, чем говорящий. Даже безнадежный придурок Ришар не мог всей своей суетой помешать возникновению в кадре новой, непривычной глубины. Точно не смотришь на то, что специально смонтировано и предназначено для зрителя, а подглядываешь за чужой жизнью, нелепой и все же не лишенной внутреннего, скрытого от посторонних значения. Оставшись без голоса, с детства знакомый Ришар выглядел иным, несмотря на ту же самую жестикуляцию и походку, точно я только сейчас увидел его по-настоящему. Он был невероятно удачлив, этот придурок Ришар, он все путал, забывал, спотыкался на каждом шагу, и тем не менее ему всегда везло.

Неудачи обрушивались на него одна за другой, но он жонглировал ими с необыкновенной легкостью, балансируя на одной ноге, но никогда не падая. Судьба всегда была на его стороне. В беззвучии переворачивались машины, падали самолеты, тонули катера, но Ришар неизменно выходил сухим из воды. Опять он что-то напортачил, и целый дом бесшумно обрушился в кадре – тишина в комнате уплотнилась, мне показалось, что стоит еще немного сосредоточиться, и я пойму секрет его везения, но Ирина вдруг поднялась на локте, заслонив собой пол-экрана, и сказала:

– Сделай звук, я тебя очень прошу, я не могу смотреть телевизор без звука! Или лучше выключи совсем, давай поговорим о чем-нибудь.

– Мне кажется, молчать вместе – это больше, чем разговаривать. – Я встал и выключил телевизор. – Иногда даже больше, чем вместе спать…

– Не знаю, может быть. Только я этого не переношу. Ненавижу, когда рядом со мной молчат, как будто меня нет. Чем меня Гурий больше всего изводит, так это не тем, что неизвестно где по ночам пропадает, черт с ним, пусть шляется где хочет, а тем, что молчит целыми днями. Молчит, курит и на потолок смотрит. Или в окно. Может с утра до вечера в окно таращиться и ни слова мне не сказать. Меня под вечер уже трясет, я убить его готова. Некрич, тот по крайней мере болтал без умолку, за одно это я ему была благодарна.

Я вспомнил, как Некрич рассказывал мне, что Ирина заплакала на «Волшебной флейте» в сцене, где Тамино проходит через испытание, по условиям которого ему запрещается разговаривать, а Памина думает, что он не хочет отвечать ей, потому что разлюбил.

– Но с Некричем мне всегда казалось, что он не со мной, а сам с собой объясняется, я ему просто так нужна, для присутствия. А первый мой муж вообще неделями молчал, как рыба…

Ирина глядела в сторону, на темное окно, но рука ее лежала на моей, словно удостоверяясь, что я рядом, никуда не делся.

Внезапно я непривычно остро, как будто свое собственное, почувствовал ее грубое одиночество среди мужчин, между которыми она так бессмысленно металась, раздавая им себя по частям в неисполнимой надежде однажды избавиться от себя целиком раз и навсегда, но неизменно оставаясь вновь наедине сама с собою. Мне вспомнилось ее лицо при нашей первой встрече в метро, когда нас вынесло из вагона и Ирина потеряла меня из виду, выражение беспомощности и беспричинного страха на нем. Теперь я понимал его: это был ни на секунду не покидающий ее страх перед одиночеством, поднимающийся на поверхность с небольшой глубины, как только она оставалась одна.

– Зажги свет, – попросила она, – мне пора собираться. Уже опаздываю.

Она появлялась у меня обычно два, иногда даже три раза в неделю, хотя случались недели, когда она не приходила вовсе и даже не звонила. Я не испытывал досады оттого, что все это время Ирина принадлежала не мне, лишь обостренное любопытство к тому, как она вела себя с другими. Я пытался представить себе ее с Гурием или их трудновообразимую совместную жизнь с Некричем, не сомневаясь, что с ними она была иная, чем со мной, я множил мысленно ее роли, из которых мне была доступна лишь одна, – тем больше мне хотелось увидеть остальные. Кажется, я не имел бы ничего против того, что Гурий спит с ней, если бы мог при этом присутствовать. Хотя просто присутствовать и видеть мне было бы мало, я хотел бы знать все, что она чувствует, почему двигается, вскрикивает и стонет так, а не иначе, что происходит под ее закрытыми веками. Я был бы удовлетворен лишь в том случае, если бы смог проникнуть под поверхность кожи и понять изнутри каждое движение. Но даже и этого было бы все же недостаточно, ведь до Гурия у нее был Некрич, а до него многие другие, и многие, вероятно, еще будут. Нет, интерес к недоступным мне сторонам и временам Ирининой жизни мог быть исчерпан, только если б я смог прожить всю ее жизнь от начала до конца вместо нее. Максимализм любопытства освобождал меня от обыденной ревности с ее скромным стремлением всего лишь к единичному обладанию.

Иногда со скрытой от меня стороны Ирининого существования приходили неожиданные известия в виде синяков в разных местах ее тела. Гурий время от времени поколачивал ее, надо полагать, в воспитательных целях, потому что не сильно, но тем более обидно.

Поворачиваясь в постели с боку на бок, Ирина показывала мне следы его рукоприкладства: «Вот, вот… и вот еще… Ладно бы он меня только бил, мне себя не жалко, на мне все как на кошке заживает, но он ведь еще и платье мое порвал, которое сам же подарил!» Я внимательно исследовал голубые, иногда желтоватые или коричневые синяки, точно они были специально мне адресованными посланиями, осторожно гладил их, едва касаясь, стоило дотронуться чуть сильнее, как Ирина морщилась от боли.

Каждый из них был клеймом, знаком того, кому принадлежит ее тело. В конце концов возник на моем пороге и сам хозяин.

О своем приходе Гурий предупредительно сообщил заранее, так что я мог не опасаться, что он случайно столкнется с Ириной, бывшей у меня накануне. На нем был тот же самый, что и в прошлый раз, белый плащ с залегшими между складками, пахнущими водой мартовскими тенями. Гурий был хмур, небрит, с похмельными мешками под глазами.

– Не звонил? – спросил он, едва войдя.

– Пока нет, – ответил я, что было неправдой: за время, прошедшее после посещения театра, я уже несколько раз разговаривал с Некричем по телефону. Он жил у Кати; когда она уходила на работу, оставался один, и иногда на него накатывали приступы такого страха, что он не мог больше сдерживаться и звонил мне.

– Объявится, никуда не денется. Куда ему деваться?.. Столько людей его по всей Москве ищет… Хотя запрятался он глубоко… – Говоря, Гурий не глядел на меня, осматривая комнату, точно его не оставляла надежда, что Некрич скрывается где-то здесь. Потом вдруг повернулся ко мне: – Скажи, где он, ты же знаешь.

Этого вопроса я, в общем, ожидал, поэтому ответил без запинки:

– Знал бы – сказал бы.

– Не бойся, мы убивать его не станем… Только поговорим по душам. Должна ведь и у Некрича душа быть… Или нет, как ты считаешь?

– Душа – это то, что внутри, а Некрич весь вывернут наружу. За душу ты его навряд ли поймаешь.

– Думаешь?.. – Гурий поморщился и, не докурив до конца сигарету, раздавил в пепельнице окурок с таким отвращением, как если бы это и был Некрич. – Где же его искать? Лепнинский сказал, будто тот ему говорил, что недели не может прожить, чтобы на музыкальный концерт не сходить. В консерваторию. Ладно, я поверил, посадил в эту самую консерваторию человека, чтобы на каждом концерте сидел, ни одного не пропуская. Через неделю не выдержал парень, срываться стал, чуть что – в слезы, потом запил, пришлось заменить. Второй и недели не продержался, загулял по-черному.

– Слабые у тебя ребята.

– Это музыка на них так действует. Сила искусства. – Гурий криво усмехнулся.

На улице стало смеркаться и зажегся фонарь напротив, высветив на потемневшем оконном стекле несколько прозрачных отпечатков губ.

Это были Иринины отпечатки, она любила прижиматься лбом, щекой и особенно ртом к холодному окну. Днем они были не видны, и я забыл о них, но с погружением стекла в сумерки они выступили на нем, как водяные знаки. Гурий смотрел точно в направлении окна.

Конечно, определить по отпечаткам, кому они принадлежат, он бы не смог, но то, что я не догадался стереть их, наводило на мысль, что в квартире могут оставаться другие не замеченные мной следы Ирининого присутствия. Когда Гурий вышел в туалет, я с тревогой подумал, что перед его приходом внимательно оглядел прихожую и комнату, но смотрел ли я в туалете и ванной, не мог вспомнить. Ирина то и дело забывала у меня разные мелкие вещи, то клипсы, то браслет, то губную помаду, я даже подозревал, зная ее привычку изобретать приметы, что она делает это не случайно, а для того, чтобы быть уверенной, что придет снова (сигарета за проводом у двери была из того же ряда), но тот, кто раскидывает сеть знаков, чтобы поймать случай, чаще всего сам же в нее попадается, поэтому с чувством, будто это происходит не со мной, я без труда представил себе, как, войдя в ванную, Гурий обнаруживает у зеркала пару Ирининых сережек. Но из туалета он сразу вернулся в комнату – привычка мыть руки после уборной у него, к счастью, отсутствовала.

– Голова болит, – Гурий поморщился, – перебрали вчера немного. Посадил одного идиота на биржу, он накупил под Новый год шампанского полтора вагона, а пока мы его перевозили, оно в цене упало. Теперь девать его некуда, весь склад шампанским до потолка завален, пьем его, как воду. Вчера с Колей и Толей по бутылке на брата уговорили.

Гурий отвернулся от лампы, режущей ему глаза, и стал смотреть на улицу сквозь стекло с отпечатками Ирининых губ.

– Ты случайно не знаешь, кому можно вагон брюта загнать? Или хотя бы полвагона?

Я подумал, что, кажется, напрасно боюсь, что Гурий заметит у меня какие-нибудь мелкие улики Ирининых посещений. Он воспринимал мир в ином масштабе, в его болезной голове вращались маховики большого бизнеса, он измерял действительность тоннами, миллионами, вагонами. Закурив, Гурий слегка склонил голову набок, восстанавливая в ней равновесие боли.

– Никогда, мать твою, не угадаешь наверняка, на что цены будут повышаться, а на что падать. Есть, конечно, надежные вещи – золото, недвижимость. Но вот Лепнинский, дошлый тип, своего не упустит, по нему видно, вывез всю мебель из некричевой квартиры, а саму квартиру мне оставил. Так мы с ним разошлись, я еще приплатил ему, думал, в большом выигрыше остался. А может, он меня все-таки наколол, а я и не понял? Для чего ему вся эта рухлядь, что он с ней будет делать?

– Он же коллекционер.

– А зачем он коллекционер? – Гурий поскреб ногтями щетину, подозрительно взглянул на меня. – Как это вообще понимать?

Лепнинский сказал, что ждет нас. По словам Гурия, он уже давно приглашал его к себе посмотреть, как встала мебель. Я предложил позвонить ему прямо сейчас и, если он не будет против, заехать в гости: мне все-таки не терпелось выпроводить Гурия из моей квартиры и идея отправиться к Лепнинскому показалась удобным поводом.

Дверь нам открыла седая женщина в переднике, судя по всему, домработница. На звонок торопливо спустился по лестнице, ведущей, очевидно, на второй этаж, сам хозяин в вязаной кофте, с красным от насморка носом и горлом, замотанным шерстяным шарфом.

– Приветствую, приветствую, проходите, не стойте на сквозняке.

Весной легче всего простудиться, самое опасное время. Проходите вот сюда. Сейчас Полина Кузьминична нам что-нибудь закусить сообразит. Верно, Полина Кузьминична?

Вид у Лепнинского был такой, точно он уснул перед нашим приходом, мы его разбудили, и теперь он суетится, чтобы скорее взбодриться, прогнать сонливость. В комнате, куда он нас провел, мне сразу бросилась в глаза мебель из квартиры Некрича: сервант карельской березы, ореховый буфет с горкой, то самое бюро со множеством ящичков, которое отец Некрича якобы привез из Голливуда. В других комнатах Лепнинский показал нам потом и всю коллекцию нэцке в полном составе, и пианино «Zimmermann», и все остальное. Но хотя скрестивший ножки Дон-Кихот стоял на этажерке из красного дерева точно так же, как у Некрича, все-таки вещи выглядели здесь слегка потерянно. Распалась связывавшая их круговая порука, и в ярком освещении стала заметна обшарпанность. По стенам, громоздясь одна над другой до самого потолка, висели картины в рамах: сочная масляная живопись, рисунки углем, карандашные наброски. Портреты героев труда, большие мозолистые руки, прямой взгляд, генералы в медалях, плотно сжатые губы, стальные глаза, пейзажи со свежевспаханной землей и каплями дождя, натюрморты с синим фаршем сирени, мытыми фруктами и прозрачными стаканами, вальяжные актеры и холеные актрисы, академик с микроскопом, марширующие пионеры, рабфаковцы, студенты, нежная заря над колхозными полями, цеха, озаренные светом мартеновских печей, жанровые сцены, легкое веселье, ветер, развевающий косынки работниц, горячее солнце на свежих правильных лицах. Я загляделся на полотно под названием «На стадионе»: женщина в черных трусах и таком же черном бюстгальтере, закусив нижнюю губу, сильно размахивалась, чтобы метнуть диск в направлении зрителя. Диск был в центре картины, вокруг него строилась вся композиция. В свой мощный замах метательница вовлекала разлетающиеся в стороны от диска облака, точно вместе с собственным торсом она закручивала разом все высокое сизое небо.

Над ней, в голубизне, раскинув руки и выгнув спину, парил маленький ныряльщик: он прыгнул с вышки в реку, и художник запечатлел его в высшей точке траектории прыжка. Весь мир был остановлен в своей высшей точке, в предельном напряжении замаха и взлета, это был глубочайший вдох мира, в следующую секунду должно было начаться падение и разряжение, но на полотне все застыло в апофеозе. Задний план растворялся в солнечном тумане.

– Нравится? – спросил, подойдя сзади и беря меня под руку, Лепнинский. – Это авторская копия, оригинал датирован двумя годами раньше. Самохвалов, большой мастер. Знаете, за сколько она мне досталась? Не поверите. Даже стыдно сказать, за совершенно смешные деньги. А есть здесь полотна, которые я и вовсе даром приобрел или за чисто символические суммы. Настоящей цены на эту живопись пока еще нет. Но можете мне поверить, через несколько лет стоимость моей коллекции взлетит до небес, мои картины будут стоить тысячи, десятки тысяч. Я имею в виду, конечно, долларов. А у меня ведь есть не только картины. Я могу вам показать плакаты того же периода, почтовые открытки, киноафиши, большое собрание трубок, портсигаров, агитационный фарфор…

Оглянувшись на Гурия, я заметил, как он внимательно слушает.

– На втором этаже у меня одежда: френчи, кожанки, толстовки, регланы – все, что душе угодно, четыре битком набитых шкафа.

– Почему вы уверены, что все это поднимется в цене? – спросил Гурий.

– Можете мне поверить! Что до живописи, то мы стоим сегодня на пороге глобальной переоценки ценностей. Миф об авангарде исчерпал себя, обнаружив полную несостоятельность. Русским авангардом уже завалены все аукционы, он больше никому не интересен. Пришло время для гамбургского счета. Становится наконец ясно, что художники вроде Поповой, Малевича и иже с ними обязаны своей популярностью чисто политическим причинам и не идут ни в какое сравнение с такими классиками, как Налбандян, Ефанов, Соколов-Скаля, не говоря уже о Кончаловском или Корине. А произведем грядущую переоценку мы, коллекционеры, потому что мы и есть на самом деле подлинные революционеры в области вкуса…

Лепнинский достал платок, звучно высморкался и поморгал красноватыми веками над слезящимися глазами.

– Ну а вещи? – спросил Гурий с деланным безразличием, скрывающим явную заинтересованность. – Думаете, они тоже подорожают?

– Еще как! Вот увидите! Как только все поймут, что их эпоха действительно ушла и никогда больше не вернется, они снова войдут в моду. Коллекционная цена имеет мало общего с действительной стоимостью, она является мерой нашей сентиментальности и ностальгии, а эти чувства с течением времени только усиливаются… Вам не кажется, что от окна сквозит? Нет? А мне всюду мерещатся сквозняки…

Лепнинский задернул темные шторы на окне, запахнул потуже свою вязаную кофту. Полина Кузьминична внесла чай с коньяком и ликерами. «Физкультурник – будущий боец», – было наискось написано на чайнике.

– Мы, коллекционеры, проводим черту, отделяющую прошлое от настоящего. Мы приходим после того, как свершится суд над прошлым, после оглашения приговора. Суд над прошлым сам принадлежит прошлому и уходит вместе с ним. Мы определяем момент, когда минувшее становится безвозвратным, выходя из времени в вечность, и сохранившиеся вещи обретают коллекционную ценность. С этого момента они утрачивают обыденное назначение, приравниваясь к произведениям искусства и соответственно возрастая в цене. Как факты, пережив свое время, становятся легендами о себе, так и вещи, которые я собираю, больше самих себя – они представляют эпоху. Время – самый большой художник, оно наделяет особой ценностью все, что не уничтожает…

Заметив, что Гурий собирается закурить и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, Лепнинский протянул ему коробок с надписью «Канал Москва – Волга 1937 – 1947». Над надписью были нарисованы шлюзы канала, сквозь них плыл пароходик, сверху кружились чайки. Гурий покрутил коробок, рассматривая, осторожно чиркнул спичкой, пальцы его вздрогнули, точно он не ожидал, что она действительно зажжется.

– Кстати, об Андрюше у вас никаких новых сведений? – спросил Лепнинский как бы между прочим.

– А у вас?

– Нет, пока ничего… Взгляните, как его ваза сюда хорошо встала. – Лепнинский кивнул в сторону стоявшей рядом напольной вазы с портретом отца Некрича и, протянув руку, погладил ее по круто выгнутому боку, как женщину по бедру. – Странно, странно…

– Что вам странно? Что он не разгуливает по улице Горького, ища встречи с нами?

– Да нет, мне странно, что я так в нем ошибся. Мне казалось, что он способен на большее, нежели заурядное мошенничество, на нечто подлинно значительное… У меня создалось впечатление, что он человек масштабных жестов… А то, что он сделал, – это ведь так мелко, согласитесь… Обмануть людей, которые, доверяя ему, не потрудились проверить…

– Что вы имеете в виду под большим, чем мошенничество? – спросил я, вспомнив об угрозах Некрича в адрес Ирины. – Убийство?

– Разве в банальном убийстве есть подлинный масштаб поступка? Где-нибудь в сонной Европе еще может быть, но не у нас… Здесь это унылая обыденность, неблагодарный труд тупых чернорабочих от криминала…

Гурий взглянул на Лепнинского исподлобья, решая, кажется, стоит ли ему принимать последние слова на свой счет, затем снова погрузился в разглядывание спичечного коробка. Похоже, он впервые открывал для себя мир мелких вещей, оказывающихся способными пережить грандиозные эпохи.

– Что вы с ним сделаете, если поймаете?

Вместо ответа Лепнинский высморкался, с выражением глубокого сожаления вытер нос и убрал платок в карман.

– Сначала поймать нужно, – сказал Гурий. – Ирина считает, что такой человек, как Некрич, как только у него появятся лишние деньги, первым делом отправится в бардак. Она его все-таки лучше любого из нас знает, поэтому я поручил одному из моих людей обойти все московские бардаки с его фотографией.

– Этого задания ему до конца жизни хватит… – сказал Лепнинский. – Жаль, что вы его тогда в театре упустили. Ну да ничего, найдется. Помните этот стол из Андрюшиной квартиры? – Лепнинский показал на стол из кабинета отца. – Я три года такой искал. И вот, пожалуйста, он мой. Так и Некрич не пропадет, рано или поздно встретимся.

Потом, после того, как мы осмотрели несколько витрин со спортивными кубками, вымпелами и значками ГТО, ознакомились с небольшим, но представительным собранием отечественных зажигалок, поднялись на второй этаж, где Лепнинский продемонстрировал нам содержимое шкафов с одеждой, уже провожая нас в прихожей, он еще раз сказал:

– А Некрич отыщется, никуда не денется. Без него моя коллекция неполная.

Когда мы вышли от Лепнинского, Гурий не отпустил меня, а потащил с собой в ресторан. Большого желания идти с ним у меня не было, но он настаивал, я согласился.

– Ну как тебе этот кол-лек-ционер? – спросил Гурий, когда мы сели за столик, для пущей иронии произнеся последнее слово по слогам.

– Да так, постаревший мальчик. Как начал в детстве с марок или открыток, так до сих пор не может остановиться.

– А квартира у него ничего себе. Два этажа, не хило! Только от центра далековато.

– Для того чтобы запихнуть в нее целую эпоху, она все-таки мала. А он ведь к этому стремится, ни к чему другому: сконцентрировать время до размеров интерьера, сделать уютным мир гигантских масштабов, вместить его в четыре стены или сколько их там у него, чтобы было, как в опере, – уют одновременно с пафосом и размахом. Прошлое всегда уютно, когда оно прошло, каким бы оно ни было на самом деле.

– Думаешь, он не врет? – Гурий облокотился о стол, лицо его придвинулось ко мне, щетина на подбородке и скулах была полуседой. – Думаешь, все это тряпье и хлам, которые он собирает, действительно поднимутся в цене?

– Думаю, что для Лепнинского дело не в деньгах. Скорее в строительстве обороны от мира.

– На это мне плевать, я о другом. Может, чем разыскивать старье, выгоднее набрать нынешних вещей и подождать какое-то время, сейчас ведь все со страшной скоростью меняется? Глядишь, десяти лет не пройдет, и все начнут за нынешним гоняться. Теперь же вещи, особенно наши, советские, среди которых мы выросли, среди которых наша жизнь прошла, на глазах исчезают, скоро совсем не останется. За что ни хватись – ничего уже нет! А так я и в коллекционеры заделаюсь, и наварю еще на этом…

Мне стало ясно, что Гурий ищет способа изменить свой статус, избавиться от репутации разбогатевшего вора, войти в избранный круг, к которому, по его мнению, принадлежал Лепнинский.

– Проблема только в том, как угадать, на что из теперешнего будет спрос в будущем. То есть что исчезнет, а что останется. Нельзя же все подряд собирать, так никаких денег не хватит.

– Чтобы коллекционировать настоящее, нужно видеть его со стороны. Или из будущего. Невозможно собирать то, частью чего сам являешься, нужно ему не принадлежать. Тут бы тебе Некрич помог, у него ведь, если верить твоей подруге, нюх на будущее…

– Опять Некрич, Некрич, везде он! – Гурий покривился, точно нечаянно надавил языком на больной зуб. – Ирина с ним даже во сне вслух разговаривает…

Он вдруг придвинулся ко мне совсем близко, в его левом зрачке красной искрой отражался софит с ресторанной сцены, из-под пиджака на меня сильно пахнуло по́том. Я подумал, что этот запах Ирине, наверное, нравится. Левой рукой Гурий обнял меня за плечи, и в тот же момент я ощутил, как что-то твердое ткнулось мне под столом в живот.

– Говори, где он, я тебе не верю, что не знаешь!

От твердого прикосновения к животу внутри у меня ёкнуло, и я почувствовал, что все внутренности в теле подвешены в пустоте. Я опустил руку под стол и нашел руку Гурия с зажатым в ней маленьким пистолетом. Он дал мне ощупать его, и по тому, как он улыбался, я понял, что он, по крайней мере отчасти, шутит, попросту хвастается оружием.

– Понятия не имею, клянусь тебе.

Наши пальцы соприкасались на пистолете, я не решался ни отодвинуть его руку, ни убрать свою. Руки заключали свой сепаратный мир под столом, и, пока они касались друг друга, я мог быть, кажется, уверен, что Гурий угрожает мне не всерьез. Но и не опасаясь, что он в самом деле способен выстрелить, я все-таки чувствовал упор пистолета так, точно он врос в меня, превратившись в опухоль в животе.

– Что, перессал? – Гурий убрал наконец пистолет. – Не бойся, я человек вежливый, зря людей не обижаю. Смотри, какая подавальщица пошла! Вот это жаба, а?! Может, познакомимся?

Закончился вечер после закрытия ресторана, как и следовало ожидать, на складе – в громадном, тускло освещенном ангаре, доверху заставленном ящиками с шампанским. Пили вместе с красивой официанткой из ресторана и молчаливым охранником. В какой-то момент, когда выпито было уже много, Гурий поднялся, отошел, покачиваясь, на несколько шагов, достал пистолет и заорал в темную глубину ангара: «Некрич! Выходи, скотина!» Затем прозвучал первый выстрел. «Все равно узнаю, где прячешься! Все равно найду!» – кричал Гурий и палил, не целясь, во все стороны.

От стрельбы в ушах стоял тонкий непрерывный писк, дребезжание разбиваемых бутылок, казалось, раздается в голове. Из пробитых в ящиках дыр, изгибаясь в воздухе блестящими струями, хлестало шампанское. Вспениваясь, оно растекалось ручьями по бетонному полу. Мы подставляли под струи рты, шампанское попадало в глаза, щекотало нос, стекало под рубаху. «Некрич, убью! Своими руками загашу!» Я не мог понять, дурачится Гурий спьяну или у него развилась белая горячка и он на самом деле полагает, что Некрич где-то здесь, но довольно скоро мне это стало безразлично.

Вытерев рукой залитое шампанским лицо, я почувствовал свою голову совершенно чужой. Белая кофточка официантки, промокнув, стала совсем прозрачной, а тускло блестящие выпуклые глаза под мокрыми веками еще больше, чем были, так что, встречаясь с ними, мой взгляд сам собою съезжал в сторону, поскользнувшись на уклоне глазной поверхности, и я окончательно терял опору под ногами. Когда Гурий обнял официантку, она повисла у него на плече. Он поднял ее на руки, как не умеющую ходить русалку, и унес за ящики.

Под утро, кое-как добравшись до дому, прежде чем упасть на постель, я заглянул в ванную. Возле зеркала над раковиной, именно там, где я и представлял себе, лежал Иринин браслет, тот самый, принадлежавший старухе костюмерше.

Общего прошлого у нас с нею не возникало. При каждой встрече с Ириной мне казалось, что мы только что познакомились и предыдущая встреча была первой. Дело было не только в том, что любое ее уже известное движение всякий раз виделось мне новым, словно, пока мы были не вместе, чужие руки стирали с нее всю привычность, – любовь ведь и есть в конце концов лишь способность к повторяющемуся изумлению перед одним и тем же, повторяющимся опять и опять. Причина заключалась еще и в ненадежности наших отношений, в непредсказуемости завтрашнего дня, в отсутствии будущего, которое, отражаясь в прошлом, стирало его у нас за спиной. Эта ненадежность оставалась неизменной с самых первых

Ирининых приходов ко мне, поэтому каждый раз, имея все шансы стать последним, был похож на первый. Наше общее прошлое сжималось в памяти до одной встречи, мы существовали в нерасчлененном времени, без завтра и с единственным вчера.

Однажды мы встретились в центре и, вместо того чтобы поехать ко мне, решили зайти на некричеву квартиру, куда Ирина с Гурием еще не переехали, потому что Гурий затеял там капитальный ремонт, стремясь, очевидно, вытравить без остатка из помещения дух Некрича и всей его родни. Было воскресенье, значит, рабочих в квартире не было, она стояла пустой. Я открыл дверь тем же самым ключом, что и в прошлый раз. На днях белили потолки, поэтому пол и оставшиеся вещи были покрыты сплошным слоем газет, засыпанных белой пылью, газетный шрифт мутно проступал через нее. Сквозь заляпанные краской стекла падал блеклый, рассеянный свет.

Опустевшие помещения, из которых Лепнинский вывез большую часть мебели, неузнаваемо выросли в размерах. Шурша газетами, мы входили в оглохшие от белизны комнаты, точно в застывшие среди солнечного дня зевки пространства, подавившиеся тишиной. Мы старались перемещаться осторожнее, чтобы не испачкаться в белилах. На месте вывезенных предметов мебели остались их силуэты, выделяющиеся на обоях, словно залитые более ярким светом. Когда, оставив Ирину в одной из комнат, я не обнаружил ее там, вернувшись через пару минут, мне пришла мысль, что она исчезла, превратившись в такой же сияющий силуэт на стене. Я вновь нашел ее в кабинете. Вывернув шею, она пыталась через плечо разглядеть свою спину, ища на ней белые пятна, которых там не было. Я тоже постоянно испытывал здесь желание заглянуть себе за спину, но не из опасения, что испачкался, а потому что каждый шаг и движение в этих странно увеличившихся комнатах исчезали позади, как не были, всасываясь белизной раньше, чем осознавались. Проходя по коридору, где пол не был закрыт газетами, мы оставляли за собой белые следы. Из столовой донеслось отчетливое «апчхи!». Войдя туда, я не нашел, хотя готов был к этому, старухи костюмерши, увидел лишь только что поднятое небольшое облако белесой пыли. Не то чтобы я всерьез рассчитывал встретиться с покойной некричевой бабушкой, допуская, что призрак продолжает оставаться в квартире, терпя все связанные с ремонтом неудобства, но меня не покидало ощущение, что мы обладаем с ней в этих стенах примерно одинаковой степенью реальности.

Я быстро вернулся к Ирине. Родинка над ее губой была единственной в поле зрения темной точкой, не поддающейся замутнению белизной. Я протянул руку. Пальцы легли на ее шею. К счастью для нас, Лепнинский не позарился на старую тахту, оставив ее стоять в кабинете.

– Может быть, ты хочешь поехать ко мне? – спросил я на всякий случай, снимая с тахты газеты.

– Нет, здесь, – ответила она. – Теперь тут все мое. Я у себя дома.

У меня была купленная по дороге бутылка вина, но, порывшись по карманам, я обнаружил, что забыл нож со штопором, который обычно ношу с собой.

– Можно спросить штопор этажом ниже, в квартире под нами, предложила Ирина. – Там живет один старик, друживший с Некричем,

– Иннокентий Львович. Только я не пойду.

– Почему?

– Лень, одеваться неохота. – Она потянулась на тахте. – А главное, к нему идти – значит, разговаривать с ним, а это надолго. Ему же скучно одному. Некрич у него целыми вечерами просиживал.

На звонок дверь мне открыл сутулый старик с белыми усами, пучками волос в ушах и проступающей сквозь дряблую кожу щек сетью тонких склеротических сосудов. Он был в том возрасте, когда возраст определить уже невозможно. На вопрос о штопоре он прошамкал что-то невнятное, что могло означать «заходите», сделал приглашающий жест ручкой и, повернувшись, зашаркал в глубь квартиры. Я вошел в захламленный коридор, освещенный такой тусклой голой лампочкой, что она, казалось, не рассеивала, а, наоборот, сгущала полутьму. При виде распятого под потолком черного каркаса велосипеда у меня возникло, как когда-то при первом посещении квартиры Некрича, ощущение, что я это уже где-то видел. Вернувшись, Иннокентий Львович стал говорить гораздо яснее, поставив на место вставную челюсть.

– Так вы от Андрюши? Что же вы стоите? Проходите, я сейчас… Что-то он давно ко мне не заходит… Не стряслось ли с ним чего?

– Нет, у Некрича все в полном порядке, – соврал я.

– Значит, штопор… штопор, вы говорите… Сейчас, сейчас… минуточку…

Старик открывал и закрывал дверцы буфета, ящики, шкафчики, полки, поднимал и клал на место кипы газет, которыми была завалена вся комната, на них стояли тарелки с засохшими остатками еды и чашки с заплесневевшей заваркой. Когда газеты падали на пол, он не подбирал их, торопясь и явно расстраиваясь, что не может сразу справиться с такой простой вещью – найти штопор. Слезящиеся блеклые глазки Иннокентия Львовича быстро перебегали от предмета к предмету, мечась, как пойманные рыбки, в сети морщин и красных жилок. Наконец, он нашел и протянул мне перочинный нож с пожелтевшей костяной ручкой.

– Вот же он! Давно мне не попадался… мне-то он, видите ли, без нужды. Тут и штопор есть, и все, что угодно… Самого атамана фон Панвица личный подарок!

– Атамана фон Панвица? – переспросил я, вспоминая, откуда мне знакомо это имя.

– Что, приходилось слышать? Генерал Гельмут фон Панвиц командовал казачьей дивизией в Хорватии, в конце войны казаки избрали его атаманом. А я у него при штабе переводчиком. Всю войну, до самой сдачи в плен.

– Вот оно что… – вспомнил я. – А помощником присяжного поверенного в Одессе вы случайно не служили? Самый красивый помощник самого красивого присяжного поверенного – это случайно не вы?

– Что вы! Это отец мой был. Вам, надо полагать, Андрюша рассказывал? Я в шестнадцать лет бежал из Крыма вместе с добровольцами, а отец остался в России, я его больше никогда не видел… Говорят, он работал в одесских расстрельных трибуналах…

– И на досуге сочинял вальсы…

– Нет, музыка была моим увлечением, отец всему предпочитал женщин. А у меня одна вещь даже была издана в Париже, да-да… Не верите? Если б жизнь сложилась иначе, я мог бы стать композитором, может быть, даже известным… Не верите? – еще раз, теперь с подчеркнутой иронией переспросил Иннокентий Львович. Улыбка, возникнув, осталась на его лице, словно он забыл о ней, понемногу разъезжалась, расходясь в морщинах и придавая всему лицу беспомощное выражение.

Я не мог не верить. Мне было очевидно, что передо мной, мигая младенческими глазами, стоит источник всех историй Некрича о своих предках, правдивых, как я убедился, просидев у Иннокентия Львовича весь вечер, до последних деталей, но относящихся к нему, а не к ним.

Старика не нужно было заставлять рассказывать, достаточно было того, что я не уходил. Обрывочно и путано вспоминая, он производил впечатление человека, болтающегося в громадности прожитой жизни, как ключ или монета в глубоком кармане, теряющего себя в одном месте и времени, чтобы обнаружить в другом, всякий раз неожиданно оказываясь то в Крыму, то в Турции, во Франции, потом вдруг в Хорватии, снова в России.

Чудом, только благодаря родственным связям с высоким чином в НКВД, ему удалось избежать после войны лагеря – общей судьбы всех находившихся под началом генерала фон Панвица. Потом жил в коммуналке, зарабатывал техническими переводами, затаился в глубокой норе времени, выжил, присоединил комнату умершего соседа… Если я о чем-то спрашивал, Иннокентий Львович часто, не расслышав, отвечал «да-да» и продолжал совсем о другом. Когда он разливал чай, рука его в рябых пятнах так дрожала, что я поспешил поддержать чайник, чтобы не пролить на скатерть.

Говоря, он часто сбивался, забывая, о чем шла речь минуту назад, и тогда смотрел на меня, умоляя взглядом подсказать ему раньше, чем придется просить об этом вслух. Если я приходил на помощь не сразу, пауза начинала стремительно разрастаться, как пропасть, угрожающая поглотить остатки памяти, а вместе с ними и самого Иннокентия Львовича, точно, не подскажи я ему, он один никогда уже не сумеет отыскать нить и замолчит навсегда, обреченный провести немногие оставшиеся годы с застывшей на лице бессмысленной ожидающей улыбкой. В девять старик внезапно оборвал себя на полуслове, сказав, что начинается программа «Время», которую он никогда не пропускает.

– Нужно быть в курсе, а как же… Такое в стране творится… Куда мы катимся, одному богу известно… Я только одних газет пять штук выписываю. – Он показал на газетные кипы.

Я поднялся из-за стола, Иннокентий Львович прошел за мной в прихожую. Когда я, уже стоя на пороге, хотел попрощаться, он вдруг как-то безотносительно и без повода вспомнил:

– Когда мне было лет двенадцать, мы были с отцом в Пицунде, я однажды ушел один в лес и заблудился… Представляете, совершенно потерялся! – Он смотрел не на меня, а перед собой, словно видя в темном свете голой лампочки глухие южные заросли вокруг. – А лес там был такой громадный, дикий… Я думал, что уже не выберусь… Но потом все-таки нашелся…

Он слабо похлопал меня по плечу напоследок, точно меня, а не себя обнадеживая благополучным концом.

– А ножик вы мне отдать, пожалуйста, не забудьте. Сами понимаете, личный подарок…

Вернувшись в квартиру Некрича, я пробрался на ощупь по коридору мимо неосвещенных комнат, ставших в темноте еще громаднее. Я был уверен, что Ирина, обидевшись, давно ушла, но застал ее там же, где оставил, – спящей, положив ладонь под щеку, на тахте в кабинете среди смутно белеющей разрухи ремонта.

Летом Гурий увез Ирину «на юга», и я остался один. Большинство моих учеников тоже разъехалось кто куда, поэтому заняться было особенно нечем. Иногда я ездил купаться за город, остальные дни сидел дома, чтобы не выходить лишний раз на опустошенные жарой улицы.

Вечерами, когда жара спадала и улицы становились просторнее, я шел гулять, проходя мимо сидящих на корточках у подъездов мужчин в тренировочных штанах и глядя вслед женщинам, оставляющим за собой расплывающиеся в воздухе следы запахов.

По ночам я почти не спал, начисто вдруг забыв технику исполнения того фокуса, посредством которого сон извлекается из ночи, как разноцветный платок из пустого черного цилиндра. В сотый раз переворачиваясь с боку на бок, я испытывал прилив внезапного счастья, если удавалось найти на измятой простыне кусок незалежанной прохладной ткани. Проезжающие под окнами грузовики становились слышны издалека, рев их неумолимо нарастал до тех пор, пока не начинало казаться, что они один за другим проезжают по тоннелю, прорытому сквозь мою голову от уха до уха. Когда грузовики смолкали, тишина наполнялась комариным звоном. Повисая над черной пропастью бессонницы на дрожащей нитке комариного писка, я не мог отделаться от тревожной мысли, что время такими ночами идет гораздо быстрее, чем когда спишь, и, подходя по утрам к зеркалу, всякий раз обнаруживал у себя больше седых волос, чем накануне.

Пытаясь отоспаться днем, я занавешивал открытые окна шторами. Горячий ветер вздувал их пузырями, и в образовавшиеся между ними просветы в полутемную комнату влетали, лопаясь, шары огня с улицы. Однажды, едва я задремал, телефонный звонок вырвал меня из короткого сна, в котором я успел почувствовать себя совершенно беспомощным и вспотеть. Звонил Некрич, предлагая встретиться. Еще как следует не проснувшись, я согласился и побрел в ванную умываться теплой водой. Потом надел белую рубашку и вышел на белую от солнца улицу.

Голова была полна плавающей, с каждым шагом уточняющейся боли, дужки темных очков сжимали виски, как щипцы. Если я снимал очки, сверкание листвы, громоздившейся шевелящимися грудами битого бутылочного стекла, невыносимо резало глаза. Когда мимо проезжали тяжелые машины, я открывал рот, надеясь, что не умещающийся в голове избыток боли выйдет из меня вместе с выдохом, выдавленный входящим в уши грохотом.

Когда я приехал на место, где договорились встретиться, Некрича еще не было. Очень хотелось пить, и, не найдя ларька, где можно было бы купить воды, я решил зайти на рынок поблизости. На рынке было битком, как в метро в час пик. С криком «Дорогу! Дорогу!», матерясь, расталкивали толпу грузчики с тележками. Люди вжимались друг в друга, терлись потной кожей, расчищая себе локтями место у прилавков, где громоздились горы овощей и фруктов, готовых разорваться от переполнявшей их спелости.

Приторный запах клубники смешивался с запахом пота. Во рту у продавщиц с Востока блестели на солнце золотые зубы. Две старухи с соседних прилавков подрались, что-то не поделив. По подбородку одной из них текла кровь, серой от земли рукой она размазывала ее по всему лицу, вторая смеялась над ней черным беззубым ртом: «Что, получила? Еще получишь!» Толстая женщина с блестящим от пота лицом орала на усатую продавщицу, кричавшую, не слушая, в ответ, сильно размахивая руками, между ними тоже должна была, кажется, вот-вот вспыхнуть драка. Кто-то отпихнул, едва не сбив с ног, грузчика, и он, засучив рукава распахнутой на татуированной волосатой груди робы, с хриплым акцентом грозился задушить того, кто его толкнул. «Сейчас они все здесь поубивают друг друга, – подумал я, – нужно быстрее уходить отсюда, пока не началась всеобщая бойня». Мне все-таки удалось пробиться к ларьку с газированной водой и купить бутылку, но на обратном пути я поскользнулся на раздавленном помидоре, упал и разбил ее.

Когда поднимался, перед глазами у меня потемнело и в обступившей со всех сторон тьме осталось только одно сияющее пятно – залитая солнцем грязная белая шерсть свернувшейся у прилавка собаки.

Почти на ощупь я выбрался с рынка, отдышался и в понемногу расступающейся тьме увидел поджидающего меня Некрича.

Он был весь в белом, в костюме из легчайшей марлевой ткани какого-то необыкновенного фасона, свисающем с него настолько свободными складками, как будто под ними и вовсе не было тела. Судя по этому костюму, денег, полученных за квартиру, он не жалел. Глаза Некрича вместе с половиной лица скрывали огромные темные очки с отражающими стеклами, в которых я увидел себя – взмокшего, с черными кругами под глазами. Язык его выглянул в щель между губ и облизал их.

Первое, что он мне сказал, было:

– Пить хочется. Идем на рынок, купим воды.

– Я только что оттуда, там смертоубийство, не протолкнуться.

– Пройдем в два счета. Я люблю рынки. Пошли! – Он повернулся, опустив руку в карман брюк, и тронулся, не глядя на меня, уверенный, что я последую за ним. Очевидно, это новый костюм, развевающийся на нем, как хитон, придавал ему такую уверенность.

Я хотел было остаться на месте, но кругом не были ни клочка тени, и я подумал, что ждать Некрича на сведенной солнечной судорогой улице ничуть не лучше, чем толкаться по рынку. Пойдя с ним, я по крайней мере покажу ему, где продают воду, и мы быстрее выберемся оттуда.

Способность Некрича к передвижению в толпе на порядок превышала мою. Он проскальзывал между людьми с такой легкостью, как будто улавливал слитные колебания топчущейся человеческой массы и безошибочно предчувствовал, где в ней образуются просветы, чтобы всякий раз вовремя оказаться перед ними. Или это необыкновенная ткань его костюма обладала волшебным свойством обеспечивать ему скольжение без трения о тела. Наконец, может быть, люди просто инстинктивно старались избежать прикосновения к чему-то столь нездешнему и непроизвольно расступались перед ним. Так или иначе я двигался следом за Некричем, в его фарватере, удивляясь, как легко нам дается это движение, и слушая, как он говорит на ходу:

– Смотри, какие персики! Если б нам не предстояло важное дело, обязательно взяли б. А яблоки, взгляни, яблоки – натуральный Сезанн! А эти бабы, там, за прилавками, – это же чистый Малявин! Напротив девки семечки продают – настоящие григорьевские типажи. Где еще в городе таких встретишь!..

Мы нашли киоск, торгующий водой, купили по бутылке и стали перемещаться в направлении выхода.

– Люблю рынок… Когда народу много, среди него и затеряться легче… и не так страшно… Гляди, какой великолепный матиссовский арбуз! А это уже, пожалуй, репинская натура. Некрич кивнул в сторону одноногого бородатого нищего на костылях, с лицом, красным от солнца.

Идя рядом с Некричем, я заметил, что на рынке сделалось не то чтобы свободней, но как-то спокойнее. Назревавшая всеобщая бойня, кажется, сама собой рассосалась. Стало немного легче дышать, можно было почувствовать некоторое движение воздуха.

Бородатый нищий, повиснув на своих костылях, так пристально и неотступно рассматривал пыльный квадратный метр земли перед собой с плевками, окурками, бутылочными пробками и муравьями, точно вернулся в раннее детство, где каждый, даже самый ничтожный, предмет настолько нов, что его можно разглядывать бесконечно.

Бронзоволикая баба за прилавком с картошкой, не обращая внимания на покупателей, смотрела, задумавшись, поверх их голов на облака. Тут только я обратил внимание, что рыночная площадь с трех сторон окружена плотной осадой встающих над крышами домов белоснежных облаков, сквозь которые просеивался мягкий свет, кладя на распаренные людские лица никем не замеченное нежное матовое сияние.

– Ну и какое такое важное дело нам предстоит? – спросил я Некрича, когда мы спустились в метро.

– Нужно встретиться с, по всей видимости, довольно малосимпатичными людьми. Мне не хочется этого делать в одиночку. Твое присутствие будет нелишним, я уже договорился, что придем вдвоем.

– А зачем тебе с ними встречаться?

– Хочу купить себе пистолет, – сказал Некрич таким тоном, точно речь шла о батоне хлеба. – В моем положении оружие необходимо. Он снял очки и поглядел на меня ставшими сразу беззащитными большими глазами. – Сам понимаешь.

В метро было сказочно прохладно и – особенно по сравнению с рынком – пустынно. Нарастающий с приближением поезда черный ветер из тоннеля сразу охладил покрывавший кожу пот, и по ней пробежала крупная ледяная дрожь. По кольцу мы доехали до «Комсомольской». Здесь было больше народу, но он весь стягивался, сносимый общим течением, в сторону выхода, оставляя за собой пустое пространство с расплывающимися на мраморных плитах пятнами света. Некрич осмотрелся в центре зала, где была назначена встреча.

– Та-ак, пока никого… Ну что ж, подождем…

Он задрал голову, разглядывая, приоткрыв рот, слепо блестевшие коринские мозаики на похожем на гигантский кремовый торт с цукатами потолке станции, один вид которого вызывал у меня зубную боль, всегда возникающую от переизбытка сладкого.

– Знаешь, когда я там, у Кати, один остаюсь, в ее стандартной однокомнатной, и думаю, как меня Гурий с Лепнинским повсюду разыскивают, я иногда от страха себе таким маленьким кажусь, что в обычной комнате теряюсь. Стол, шкафы, вся мебель вокруг громадной видится и незнакомой. Только и остается, что сидеть в углу и ждать, пока это пройдет… А бывает, наоборот, я чувствую, что мог бы собой целый дворец заполнить или эту станцию, например, точно она специально по моей мерке под меня строилась…

Некрич провел, убирая волосы, рукой по мокрому лбу, улыбаясь несколько растерянно, сам, похоже, ошеломленный грандиозностью своего размаха. Я без труда представил его ростом до потолка, идущим гигантскими шагами среди маленьких пассажиров, как «Большевик» Кустодиева и с такими же остекленевшими глазами, вынужденным наклонять голову то в одну, то в другую сторону, чтобы не задевать за люстры.

– На старых станциях вообще чувствуешь себя как дома. Или даже больше чем дома – как в нашем театре, который и был мне настоящим домом! Нигде в этом городе я не ощущаю себя настолько в безопасности, как в метро. Здесь ведь все, как у нас на сцене, а эти проходящие толпы – просто массовка, к которой и я принадлежу, от которой неотличим, один из многих, такой же, как все, попробуй отыщи меня в ней! (Из очередного поезда выходят одни некричи, каждый пассажир – Некрич, они заполняют всю станцию, и, понемногу редея, толпа их вытягивается в направлении эскалатора; отставшие некричи, разъезжаясь по мраморному полу, как по льду, торопятся догнать основную массу; последним семенит маленький Некрич, лапти и армячок выдают его отличие от остальных, и он спешит поскорее скрыться из виду.) Но больше всего сходства с нашим театром в том, что метро, как и он, навсегда. Может быть, даже еще более навсегда, если это возможно! Язык устареет, книги истлеют, прошлое сгниет в архивах, а метро останется! Оно ведь как пирамиды – кто теперь думает о рабах, их строивших?! Остаются только имена фараонов и архитектура. История со всеми своими реформами, разоблачениями и прочими мелкими беспорядками проходит поверху, как рябь по воде, ничего здесь, на глубине, не меняя. Капитализм там у них наверху или коммунизм – здесь это безразлично. И все-таки иногда мне кажется… Взгляни-ка, – Некрич оборвал себя и, не оборачиваясь, кивком головы указал себе за спину на стриженного наголо человека с синеватым выскобленным подбородком в темных царапинах от бритья, – не нас ли этот тип высматривает?

Стриженый действительно приглядывался к нам, спрятав руки за спину.

– Иногда мне кажется, – закончил Некрич, прежде чем обернуться, что наше будущее приходит к нам оттуда. – Он показал на полный глухого шума черный вход в тоннель, всосавший только что, как макаронину, поезд, на котором приехал стриженый. Я не успел спросить Некрича, что он имеет в виду, потому что тот быстро подошел и, заглянув в лицо, обратился к нему:

– Андрей, если не ошибаюсь?

Наш провожатый шел впереди, руки в карманах, не оборачиваясь на нас и не говоря ни слова. Присмотревшись, я разглядел на его сером бугристом черепе такие же запекшиеся царапины, как на подбородке. Поплутав переулками, так что я быстро утратил представление о том, где мы находимся, он вывел нас к пятиэтажной хрущобе с киснущими от жары деревенскими старухами на лавочках у подъездов. После слепящего солнца на улице я сначала не мог ничего разглядеть в темной квартире, где мы оказались. Двое с неразличимыми лицами быстро прошли мимо по коридору, один из них невнятно выругался, столкнувшись с Некричем. В квартире были еще другие люди, но трудно было понять, сколько. В комнату, куда нас провел стриженый, заглянула дебелая нечесаная блондинка в распахнувшемся халате, но он сказал ей коротко и зло: «Уйди отсюда!» – и она исчезла.

Присутствие здесь женщины меня слегка успокоило, но ненадолго – я давно уже пожалел, что согласился пойти с Некричем, и утешал себя только тем, что денег с собой почти не взял, поэтому если нас решат тут ограбить, я не много потеряю. Вместо блондинки в комнату вошло сразу двое: один, со свернутым набок носом и землистым лицом, встал у двери, другой, в расстегнутом спортивном костюме, распространяя кисло-соленый запах пота, прошел к окну и сел на подоконник. Это выглядело так, точно они перекрывают для нас возможности бегства.

– Выбирай, – сказал стриженый, открыл шкаф и стал выкладывать из него на стол оружие. Один за другим он клал перед Некричем пистолеты различных марок, наши и импортные, ленивым тоном называя их характеристики и цену.

Некрич нерешительно смотрел на оружие, кажется, опасаясь протянуть руку и дотронуться до него.

– Патронов у нас, как грязи, – сказал стоявший у двери, – отдаем считай что даром.

Он поднял левую руку и потер скулу. Тот, что был в спортивном костюме, вытирая пот, провел ладонью по лицу. Стриженый закурил папиросу. Все их действия легко прочитывались, как заранее обговоренные знаки, которыми они обмениваются. Вокруг пластмассового абажура кружилась упрямо жужжащая муха, резкими зигзагами часто меняя направление, словно ища выход из ей одной видимого лабиринта под потолком. Когда стриженый докурил, в комнату вошел и встал у нас за спиной еще один человек, одетый в тренировочные штаны и майку. Его торс выглядел, как мешок из кожи, туго набитый шарами мускулов, так что и совершенно круглая, лишенная волос голова с мелкими чертами лица была похожа на еще один мускульный шар, не уместившийся в мешке и выскочивший наружу на короткой толстой шее… «Денег не жалко, подумал я, – живым бы отсюда выбраться».

Сидевший на подоконнике открыл окно, и стриженый выбросил в него окурок. Человек со свернутым набок носом барабанил пальцами по дверному косяку. Некрич, показалось мне, не столько выбирает оружие, пропуская мимо ушей то, что ему говорят, сколько прислушивается, напряженно застыв, к этой дроби. Пространство в раме окна было так натянуто, что попытавшаяся влететь в комнату бабочка («К нам на помощь», – отчаянно подумалось мне), спружинив, отлетела назад. Стоявший у нас за спиной, когда я к нему обернулся, осторожно потрогал пальцем ссадину на губе.

Медленная птица, распластав крылья, косо пролетела за окном, барабанная дробь по косяку прекратилась, и в наступившей тишине я увидел, как от замершего Некрича отделился маленький Некрич, не обращая ни на кого внимания, словно загипнотизированный видом оружия, тихо подошел к столу и принялся рассматривать пистолеты.

Детскими пальцами с довольно грязными ногтями он провел по стволу парабеллума, подержался за рукоятку вальтера. Теперь, без усов и бородки, как и нынешний Некрич, он вполне выглядел на свои двенадцать или тринадцать лет, крестьянский армячок был ему, пожалуй, немного великоват, а может, бабушка его специально таким сшила. Взяв в руку тяжелый магнум, он повертел его так и этак и заглянул одним глазом в дуло. Ствол нашего «Макарова» маленький Некрич недоверчиво понюхал, поморщился и положил пистолет на место. Сощурив левый глаз и скривив рот, он прицелился из браунинга в муху под потолком. Никто не мешал ему, потому что никто, конечно, не видел его, кроме меня, во мне же с его появлением почему-то сразу возникла уверенность, что все обойдется и мы выйдем отсюда целые и невредимые – грабить нас никто не будет.

В конце концов Некрич купил себе магнум – самый большой и страшный с виду из предложенных на выбор пистолетов. Кроме того, он приобрел бронежилет и еще одно убойное орудие – телескопическую дубинку с тяжелым железным шаром на пружине, сустав за суставом выдвигающуюся из рукоятки. Среди прочего холодного оружия он отдал ей предпочтение, похоже, благодаря скрытому сходству с самим собой – долговязо-костлявого Некрича, кажется, тоже можно было в несколько раз сложить по тому же принципу. Когда он держал дубинку в руке и убийственный шар жутко раскачивался на пружине из стороны в сторону, представлялось несомненным, что первой его жертвой будет сам Некрич. Мне он по моей просьбе купил автоответчик, предлагавшийся в нагрузку к оружию, – вещь по тем временам в Москве еще сравнительно редкую. Конечно, о том, что я каждый день жду звонка его бывшей жены и мне не дает покоя, что она может позвонить в мое отсутствие, я ему не сказал.

– Ответь мне честно, ты стрелять-то умеешь? – спросил я Некрича в баре, куда мы зашли передохнуть от жары.

– Плевое дело, научимся. – Он положил локти на стойку и небрежным тоном заказал виски со льдом, подмигнув официантке, – усталый ковбой с Дикого Запада, Буффало Билл проездом в Москве. Главное, ствол есть, это самое важное. Если есть ствол, все равно, как ты стреляешь, к тебе и так никто не сунется. Вся эта шушера, – он кивнул в сторону пяти или шести человек, сидевших в баре, – ствол на расстоянии чует, подсознательно, яйцами. Видишь, как сразу зашустрила, – сказал Некрич про поставившую перед нами два стакана официантку, очевидно, и ее расторопность приписывая магическому действию «ствола».

– Вон тому я всадил бы пулю прямо в брюхо. – Некрич показал на вошедшего в бар отдувающегося толстяка. – В такое не промахнешься.

К полным людям он испытывал классовую ненависть болезненно худого человека.

– Второй пулей я разбил бы эту пакость на стене. – Андрей отхлебнул виски, прищурился и, выставив вперед подбородок, сделал вид, что целится в направлении безвкусных настенных часов. – Третьим выстрелом я убью телевизор. – Он повернулся на крутящемся табурете к телеэкрану в углу бара, на котором плясала и пела какая-то эстрада.

После каждого глотка виски, целясь то одним, то другим глазом, Некрич намечал себе новую мишень. Разлетались вдребезги одна за другой расстрелянные с близкого расстояния разноцветные бутылки за стойкой, падали сбитые с крюков картины доморощенных сюрреалистов, сидевшие за столиками роняли прошитые пулями головы в тарелки с недоеденной пищей, цветочные горшки взрывались фонтанами земли, из расколотого аквариума хлестала вода, и на мокром полу, прилипая к нему плавниками, трепыхались золотые рыбки. Изображая выстрел, Некрич произносил себе под нос: «Дж. Дж. Дж.». Из всех, кто был в баре, он пощадил одну официантку, пожалев ее за родинку над губой – такую же, как у Ирины.

Звонок был не междугородным, поэтому я не ожидал, что в трубке раздастся Иринин голос. Значит, она уже вернулась. Голос был таким, точно она стоит возле аппарата на цыпочках, вытягиваясь как можно выше.

– Ты меня слышишь?

– Да-да, слышу! – В аппарате скрипело и шуршало, но не настолько, чтобы я не мог разобрать ее слов.

– Слышишь? Слышишь? – почему-то она никак не могла в это поверить.

– Я тебя отлично слышу.

– Они его убили…

– Кого? – спросил я, хотя сразу понял.

– Они убили Некрича! Коля с Толей. Гурий сказал, что они не хотели, но он оказался вооруженным, первым достал пистолет, им пришлось стрелять. Они его застрелили. Его больше нет! Слышишь? Слышишь меня?!

– Не может быть… Как они его отыскали? – спросил я, чтобы не имеющими никакого значения обстоятельствами происшедшего загородиться от разрастающегося смысла ее слов.

– Какая-то Жанна его выдала, шлюха вокзальная. Они же чуть ли не всех шлюх в Москве обошли! Некрич у ее подруги отсиживался, она адрес им назвала, когда ее спросили. Я ему всегда говорила: Некрич, погубят тебя бабы! Я его предупреждала…

Она говорила еще что-то, я молчал. Никогда не знаю, как реагировать на известие о смерти. Жалеть умершего поздно – некого больше жалеть, оставшихся – неуместно, все-таки они живы.

Единственным несомненно подлинным ощущением становится эта невозможность адекватной реакции, чувство запертости и тупика при столкновении с событием, о котором необходимо что-то сказать, но сказать нечего. Потом вдруг в тупике распахивается дверь в пустоту, к которой прислонился, приняв ее за стену, – так понимаешь наконец, что случившееся имеет прямое отношение к тебе, потому что и с тобой абсолютно неизбежно произойдет то же самое – раньше или позже, таким способом или иначе, но, главное, будет тем же. Тогда уже рад ухватиться за первые попавшиеся случайные слова («Я только сейчас, только теперь поняла, что он для меня значил!» – доносился из трубки Иринин голос), лишь бы не вывалиться в распахнувшуюся пустоту. Не вывалишься, но из-за этой двери еще долго будет тянуть сквозняком, делающим любые слова случайными. Умершие уходят, оставляя за собой двери открытыми.

– Ну не молчи, я тебя умоляю, пожалуйста, скажи что-нибудь…

– Приезжай ко мне. Если, конечно, можешь.

Что еще я мог ей сказать на этом сквозняке?

4

Она появилась у меня через несколько дней, когда я уже начал свыкаться с мыслью о смерти Некрича. На ней было новое бордовое платье, очень ей идущее. Глаза, казавшиеся посветлевшими на сильно загорелом лице, были не накрашены.

– Некрич всегда говорил, что мне не идет густо ресницы красить, – объяснила Ирина. – Я тогда его не слушала, а теперь вижу, что он прав был. И не только в этом…

Она была очень сосредоточена, вся в себе и, даже целуя меня, продолжала, похоже, думать о Некриче. Спросила, как мне ее новое платье, я сказал, что очень нравится.

– Я так и думала, что ты оценишь. У вас с ним похожий вкус.

Гурий мне дал денег, чтоб я не плакала, и я сразу себе это платье выбрала, потому что бордовый был его любимый цвет. И фасон ему бы понравился, правда?

– Не знаю, наверное…

– Теперь я хожу в нем по улицам и думаю, что Некрич на меня смотрит и видит, как платье на мне хорошо сидит. Душа его ведь пока здесь, сорока дней же еще не прошло. Я часто на себе его взгляд теперь чувствую. На улице в толпе меня как будто кто-то незаметно выделяет из остальных, я это сразу замечаю. Или когда одна дома… Я себя все время со стороны пытаюсь представить, какой он меня видит.

Из-за этого стремления представить себя со стороны она казалась полностью поглощенной собой, постоянно мысленно себя осматривающей, как будто была часовым на своей собственной границе, лишь изредка выглядывающим через нее во внешний мир, чтобы заметить, например, меня.

– Тебе известно, как это произошло? – спросил я, избегая слова «убийство». Теперь, когда мысль о том, что Некрича больше нет, стала не то чтобы привычной, но одной из прочих мыслей, а не единственной, заглушающей все остальные, обстоятельства его гибели снова обрели значение. Ирина наморщила лоб.

– Они повезли его на машине, Коля с Толей, но по дороге сломался мотор. Они не смогли его починить, такси тоже не ловилось, и они не придумали ничего лучшего, чем везти Некрича на метро. Там был народ, Некрич воспользовался этим и вырвался…

– Но не могли же они на людях в него стрелять?!

– Нет, он то ли в тоннель, удирая, спрыгнул, то ли в какой-то служебный проход… Я не поняла до конца…

– Какой-то бред.

– Бред… – Ирина провела рукой по лицу, словно хотела стереть стоящую перед глазами неясную сцену убийства. – Я была уверена, что это с кем угодно может случиться, только не с Некричем. А с ним – что угодно, только не это… Мне казалось, что все, что он делает, не всерьез, как будто понарошку, просто игра такая, и все вокруг это тоже понимают…

– Я тоже думал, что его поведение – безостановочная игра, сплошной театр… Я никогда ему сперва не верил, но потом всякий раз оказывалось, что так все и есть на самом деле. Его театр неизменно оборачивался действительностью, нашей общей действительностью…

– И смертью, – закончила Ирина, и мне показалось, что тревожный часовой на открытых участках ее границы – голых загорелых руках, ногах и шее – удвоил бдительность. Ее твердые неподвижные губы сохраняли привкус последнего слова, когда я ее поцеловал. Она разделась так просто и обыкновенно, как будто давно была моей женой.

В постели Ирина упорно не хотела закрывать глаза, хотя обычно они закрывались у нее сами собой почти сразу. Они не пропускали в себя мой взгляд, отталкивали его, как магнит отталкивает другой магнит того же заряда. Насильно держа их открытыми, она смотрела не на меня, а куда-то за меня, пытаясь, похоже, разглядеть за моей спиной под потолком комнаты наблюдающую за нами душу Некрича. Потом ее веки все-таки сомкнулись – наверное, приковавшей ее к себе душе Некрича надоело глазеть на нас, она отвернулась, – и напряженная Иринина сосредоточенность разрядилась наконец нежной истерикой.

– Мальчик, – шептала она мне на ухо, хотя никогда раньше так меня не называла, – мальчик мой, мальчик…

Я слишком хорошо помнил, кого она так звала в постели, и догадывался, что под ее закрытыми веками мне нет сейчас места.

– Мальчик мой, – жалела она меня до слез вместо Некрича, изо всех сил прижимая к себе. Уверенный, что эта непривычная судорожность причитается не мне, а тому, кого больше нет, я не удержался и спросил, когда все кончилось, но раньше, чем она пришла в себя:

– Ирина, кто я? Как меня зовут?

Она не сразу, но все-таки вспомнила.

Среди всех мужчин, окружавших Ирину в настоящем и прошлом, Некрич после своей гибели стал для нее вне конкуренции. Он обогнал всех, вырвался вперед, первым заглянул за черту, которую рано или поздно пересечет каждый, и узнал то, что не известно пока никому из нас. Теперь его образ в ее памяти окрашивался отсветом этого смертельного лидерства. Умерев, он разом избавился от своих недостатков, всего своего безумия и нелепости, а главное, от претензии на единоличное обладание ею.

То, во что он превратился в Ирининой памяти, вызывало у нее чувства скорее материнские, чем те, которые она обычно испытывала к мужчинам, а потому нераздвоенные и сильные. «А ведь ты угадал тогда, – сказала она, – при нашей самой первой встрече, когда нас в метро друг к другу прижало, помнишь? Ты был прав, я все еще люблю его». С закрытыми глазами проводя пальцами по моим губам, Ирина говорила: «У тебя рот такой же, как у Некрича. И манера разговаривать похожая». Меня, естественно, раздражало это желание находить во мне несуществующее сходство с Андреем, несколько раз я даже специально изучал себя в зеркале, чтобы убедиться, что она ошибается, и не обнаружив ничего общего, все же не мог отделаться от неприятного осадка: что если со стороны виднее?

Мне было ясно, что я стал для нее его заменой, как бы земным воплощением Некрича и, кажется, не меньше, чем сам по себе, привлекаю ее возможностью говорить о нем, иллюзией сохраняющейся связи с ним через меня. Может быть, подумалось даже мне, и с самого начала, когда Некрич был жив, ее бессознательно притянула ко мне потребность в такой связи: ведь не было ни одного раза, чтобы, встретившись, мы не вспоминали бы о нем. Теперь мне казалось, что только о Некриче мы всегда и разговаривали. Во всяком случае, то, что мы были с ним друзьями, давало мне в Ирининых глазах большое преимущество по сравнению с Гурием, Некрича ненавидевшим.

Ее отношения с Гурием становились все хуже. Она сказала мне, что никогда не простит ему убийства Некрича: он обещал ей, что когда его поймают, то оставят в живых. Кроме того, ее бесило его новое увлечение: стоило им переехать в отремонтированную некричеву квартиру, как Гурий начал сносить туда горы никому не нужных, давно вышедших из моды и употребления вещей отечественного производства, все подряд, без разбора: драповое пальто с песцовым воротником и куртку с надписью «БАМ», блузку-размахайку и кофту-олимпийку, сапоги на микропорке и шапку-петушок, гобеленовый коврик с оленями и магнитофон «Яуза», пылесос «Тайфун» и радиоприемник «ВЭФ», школьную форму мышиного цвета и длинную ленту советских презервативов.

Охватившая Гурия безудержная страсть коллекционирования не мешала ему продолжать пить по-черному, еще больше, чем прежде.

Пьяным он теперь часто становился сентиментален – как-то Ирина застала его плачущим нетрезвыми слезами в обнимку с олимпийским мишкой, – но чаще свиреп, и она то и дело демонстрировала мне следы новых затрещин. Однажды, снимая с нее колготки, я обнаружил имя «Гурий», выведенное шариковой ручкой у нее на пятке. «Это чтобы при каждом шаге его топтать! – объяснила она. – Раз он со мной так, то и я с ним так!»

Я тогда впервые почувствовал, что ее отношения с Гурием намного серьезнее, чем мне представлялось поначалу, во всяком случае, держатся не на одном только материальном интересе, как я думал раньше. У нее вообще со всеми без исключения были серьезные отношения, даже с Некричем. Она была серьезнее любого из нас своей детской, лишенной защиты взрослой иронией, серьезностью.

– Зачем тебе это? Уйди от Гурия, – сказал я, заранее уверенный в неосуществимости предложения.

– Куда же я из некричевой квартиры уйду?! К тебе, что ли? – Она произнесла это таким тоном, что сразу стало ясно – это даже не вопрос для обсуждения. – Ты меня больше недели подряд не выдержишь. (Иногда ей бывала свойственна необыкновенная трезвость суждений.) Нет уж, теперь я оттуда уже никуда. Пока мы с Некричем там жили, я так к этой квартире привыкла, что почти срослась с нею.

Он снился ей там теперь чуть ли не каждую ночь.

– Я его и раньше часто во сне видела, – рассказывала Ирина, – а после смерти он стал постоянно приходить. Иногда сам по себе, а иногда кто-нибудь другой снится, брат, например, мой младший, я ему рукой по щеке провожу, а у него усы и борода, которых он никогда не носил. Я к нему присматриваюсь, а это Некрич… Кладет мне голову на плечо или так стоит, я его по волосам глажу, и пальцы вдруг на дырки от пуль натыкаются. Гурий сказал, что его тремя выстрелами в голову убили. Волосы у него все в крови, и руки у меня тоже мокрыми от крови становятся. Она подняла свои руки с тонкими запястьями и длинными пальцами и посмотрела на них так, точно видела окровавленными. Продолжая говорить, опустила осторожно, будто боялась о них испачкаться. Недавно просыпаюсь среди ночи, а на подушке и в самом деле кровь, целая лужа. Из носа у меня во сне пошла. Мне моя кровь понравилась, такая ярко-красная, как краска!.. Как ты думаешь, он приходит, чтобы меня к себе звать? Ведь не просто так же…

– Что за чушь ты несешь?!

– Нет, не чушь. Я знаю, он меня к себе зовет… Иначе зачем тогда снится? Я уже недавно, когда меня Гурий в очередной раз довел, хотела из окна выкинуться… Открыла его, села на подоконник… – Ирина взяла мою руку и прижала ее ладонью к своей щеке, потом, словно о чем-то вспомнив, быстро отстранила, почти оттолкнула. – Но подумала, что, если головой вниз упаду, могу изуродоваться… А в гробу нужно красивой лежать, чтобы всем напоследок понравиться. Ведь если мне череп об асфальт разнесет, то Некрич меня, может, потом даже и не узнает… Когда там встретит…

Я притянул ее голову к себе, обнимая обеими руками, точно она уже грозила вот-вот разлететься на части от всего, что ее переполняло. Иринины глаза были совершенно сухими и еще более четкими, чем когда она обводила их черным. Она высвободилась и, поправляя волосы, на полсекунды задержала, словно задумавшись, пальцы на виске – после смерти Некрича у нее возникла эта новая привычка: на мгновение приостанавливать в конце некоторые жесты, как будто для того, чтобы они не прошли незамеченными. Мне было ясно, что она делает это не для меня и не для себя – а для Некрича, не спускающего теперь с нее глаз.

– А вкусненького у тебя ничего к чаю не найдется?

Некрич сидел у меня на кухне целый и невредимый, закинув нога на ногу и завязав их узлом, с бешеной скоростью вращая чайную ложечку между большим и указательным пальцами, и я уже почти убедил себя, что никогда всерьез не верил в нелепую историю со стрельбой в метро, его побегом и убийством. Я начал убеждать себя сразу же после его звонка, когда Некрич как ни в чем не бывало сказал, что если у меня никого нет, то он с удовольствием зашел бы, и к тому моменту, когда ложечка у него наконец сорвалась и я ее, конечно, не поймал, практически не сомневался больше в том, что так оно и было.

– Ты знаешь, что твоя жена тебя за мертвого держит? Она мне говорила, что ей Гурий сказал, будто Коля с Толей тебя застрелили. Три выстрела в голову.

– Как бы не так! Это он ей выдал горячо желаемое за действительное, если только они его самого сначала не обманули, побоявшись сказать, что я опять у них из рук ускользнул. Но это навряд ли, скорее Гурий Ирине наврал – до того ему не терпится меня на тот свет отправить. Только хрена с два! Мы еще посмотрим, кто кого куда отправит! – Некрич быстро поменял ноги местами, перевязав образуемый ими узел, и, слегка склонив голову набок, спросил: – Так как там у нас насчет чего-нибудь эдакого к чаю?

Он был не просто жив, а как-то лихорадочно и избыточно жив, подмывает сказать, по-хамски жив. Я поставил на стол несколько эклеров, оставшихся после вчерашнего Ирининого визита, и он стал уминать их, как всегда, стремительно, один за другим, точно с минуты на минуту ему нужно было вновь пускаться в бега и он спешил успеть съесть как можно больше. От его жадного укуса крем часто выдавливался с противоположной стороны трубочки, Некрич цеплял его пальцем и отправлял в рот, с причмокиванием облизываясь, полуприкрыв веки от удовольствия.

Все-таки я был очень рад видеть его живым.

Одной рукой он держал пирожное, другой чашку с чаем и, поскольку рот его был забит, глазами указывал мне на чайник с кипятком или с заваркой, взглядом прося подлить ему того или другого. В молчании его присутствие становилось все более самодовлеющим, и я почувствовал, что больше не могу выносить его без объяснений.

– Так что же, никакого бегства в метро не было? Выходит, все выдумка, и даже непонятно чья?

– Если бы! – Некрич сделал большую паузу, не желая отрываться от пирожных, но потом все-таки продолжил: – Все чистая правда, кроме одной мелочи, крохотного нюанса, пустяка – что поймать они меня не поймали! На метро меня повезли, олухи царя небесного, думали, так я и пойду с ними безропотно, как агнец на заклание. Они ж меня всегда за юродивого держали, Гурий со всей своей бандой, вот и поплатились. Как только я в переходе с кольцевой Киевской на радиальную дверь открытую увидел, сразу вырвался и туда нырнул. Там за дверью служебная комната с доской объявлений на стене, дальше еще одна с какими-то шкафами железными, потом опять дверь и за ней лестница вниз. Я через две ступеньки чуть ли не кувырком, остановился, слышу, эти двое за мной бухают. За лестницей коридор, потом еще одна лестница, винтовая, с перилами, за ней площадка для лифта. Лифт, по счастью, сразу подъехал, еще до того, как я подбежал, его две тетки в оранжевых жилетах вызвали. Вместе с ними я из него вышел, с ними и дальше пошел по коридору с плакатами, потом по узкой лесенке в тоннель – не хотелось мне от них отставать, я себя под их защитой чувствовал, в случае чего, думал, в обиду не дадут. Крупные такие дамы, косая сажень в плечах, у каждой в руке по разводному ключу. Помню, как они между собой переглядывались, на меня посматривая, но даже не спросили, как я там очутился, постеснялись, видимо. Стеснительные. Я уже решил, что опасность позади, когда Коля с Толей у входа в тоннель замаячили. Пришлось прямо по тоннелю когти рвать, между рельсами, дамы мои: «Стой! Куда ты?!» – а я и не оглядываюсь. Там кругом провода под током, прикоснуться ни к чему нельзя, оступишься – и конец, а главное, гудит все, гудит вокруг, и сверху, и снизу, сейчас, думаю, поезд, лопатками уже смерть свою за спиной чувствовал… – Некрич прервался, чтобы перевести дух и откусить эклер. – Но пронесло, поезд за стеной проехал, по соседнему тоннелю. Впереди лампа какая-то в глаза била, а за ней я лесенку на площадку обнаружил, от тоннеля отгороженную. По этой площадке я на станцию вышел. И вот там-то меня самый большой сюрприз поджидал…

Некрич снова сделал паузу, не уверенный, похоже, нужно ли рассказывать дальше. Он оценивающе поглядел на меня, решая, заслуживаю ли я услышать продолжение. Я, конечно, сделал вид, что оно меня не особенно интересует.

– На станции были люди, много людей… в основном мужчины, некоторые в военной форме, другие в штатском… Я стал осматриваться кругом, чтобы понять, где я нахожусь, но не обнаружил нигде ни названия станции, ни обычных указателей. Вообще нигде ничего не написано, ни единого слова. Никогда раньше я здесь не был, хотя станция была старой, судя по всему, построенной вскоре после войны, а уж все старые станции я знаю наизусть. Хотел спросить у кого-нибудь, куда я попал, но больно вид у всех кругом был занятой и сосредоточенный. Пока я выбирал, к кому бы мне обратиться, поезд подошел, все стали садиться, и я вместе со всеми, решил посмотреть, куда вывезет, мне ведь безразлично было, куда ехать. Следующая станция снова незнакомая, снова без названия, и в вагоне ничего не объявляют, даже «осторожно, двери закрываются» и то не говорят. Едем дальше. Люди входят и выходят, военные честь друг другу отдают, все, как обычно, хотя посвободнее, чем на других линиях, народу поменьше, и станции все неизвестные: громадные, с арками, бронзовыми статуями, фресками на потолках, мраморными колоннами, все друг на друга непохожие. Одна как готический собор, другая в псевдорусском стиле, третья как сундук, еще одна в романском стиле со светильниками в нишах в виде чаш на львиных лапах… Повсюду лепнина, позолота и мозаики, и люстры гигантские проплывают… Постепенно я понял, конечно, что это и есть то секретное метро, про которое во всех газетах писали, та самая кремлевская линия… Ты что, ни разу не читал, что ли? Ах да, я забыл, ты же газет не читаешь…

Я слушал Некрича молча, ничем не выражая недоверия, но и молчание мое он воспринимал так, точно я ему не верю. Уже одно мое присутствие в качестве слушателя лишало его убедительности, заставляло чувствовать недостаточность своих слов и форсировать интонацию рассказа. Некрич не мог не смотреть на себя моими глазами.

– А зря, между прочим, сейчас такое время, что газеты читать надо! Ведь каждый дурак уже знает, что секретное метро существует, мало кому только известно, где они, эти закрытые станции, и сколько их. Может быть, их больше, чем открытых! Я видел множество станций, даже со счета сбился! Я видел там конные статуи главнокомандующих, огромные, по крайней мере в полторы натуральных величины, наподобие статуй венецианских дожей, барельефы и фризы, куда там Пергамскому алтарю… А, да что тебе рассказывать…

Некрич ошибался, полагая, что я ему не верю. То, что он говорил, казалось мне, естественно, малоправдоподобным, но ненамного менее правдоподобным всего остального, происходящего с ним.

Неправдоподобность путешествия по секретной линии метро как нельзя лучше подходила к его собственной, давно привычной мне неправдоподобности и, как минус на минус дает при умножении плюс, обретала самодостаточную убедительность, наподобие неопровержимой убедительности сна, не зависящую от того, верю я Некричу или нет. Как бы там ни было, он сидел передо мной, хотя мы с Ириной уже с ним попрощались, и, доедая ее пирожные, с кремом у рта доказывал мне то, что ни в каких доказательствах – постольку, поскольку речь шла о нем – не нуждалось.

– Пойми наконец, что у всего на свете есть своя изнанка! Как оборотной стороной действительности является сон, а театральной сцены – весь театр за кулисами, точно так же и изнанкой метро, которое само по себе есть подземная изнанка города, является секретное метро. И все, что случается на лицевой, общедоступной стороне, определяется происходящим на оборотной. Думать, будто что-то здесь может случиться само по себе, – все равно что считать, будто спектакль на самом деле возникает на сцене прямо на глазах у зрителей!

– Ты зря тратишь красноречие, я и так тебе верю.

– А мне плевать, веришь ты мне или нет! – окрысился Некрич. – Как будто это что-нибудь меняет!

«Еще как меняет, – подумал я. – Ты так преувеличиваешь значение изнанки действительности, потому что тебе не хватает своей собственной. Ты хочешь, чтобы знание о секретном метро заменило тебе ее, чтобы оно заполнило твое всегда пустующее второе дно. Но это удастся лишь в том случае, если я тебе до конца поверю».

Вслух я спросил только:

– Каким же образом, если не секрет, ты оттуда выбрался?

– Самым что ни на есть обыкновенным. Сошел на одной из станций, поднялся по эскалатору, очутился внутри вестибюля с проходной на выходе. Офицер на проходной так на меня бдительно смотрел, что я уже думал, сейчас остановит. Но обошлось. Вышел на улицу из обычнейшего на вид здания в районе проспекта Мира, глядя со стороны, никогда не догадаешься, что в нем вход в метро. Когда дверь за мной закрылась, сначала обрадовался, конечно, что все позади, а потом даже жаль стало, что больше никогда туда не попасть. Хотя кто знает…

– Что день грядущий нам готовит…

– День грядущий грядет! – сказал Некрич, отправляя в рот последнее пирожное. – Я это там, под землей, с особой ясностью почувствовал. По лицам, по их сосредоточенности, скупости жестов, по глазам, ко всему уже готовым и знающим все наперед, по отрывочным репликам, доносившимся до меня сквозь гул, главное, по самому этому гулу! Это ведь он мне во сне слышался, я тебе, помнится, рассказывал, как он меня по ночам будил! Я теперь понимаю, что всегда его за прочими звуками различал, не догадывался только, откуда он берется. Сейчас-то мне наконец ясно, что это и было секретное метро, – я его всю жизнь предчувствовал! Вероятно, оно неподалеку от моей старой квартиры пролегает, может быть, даже прямо под ней, поэтому и стекла у нас по ночам всегда так тревожно дрожали. День грядет неумолимо, и те, кому надо, я думаю, его уже с точностью назвать могли бы. Осталось совсем немного, вот увидишь, всего ничего… Который, кстати говоря, час?

– Девять. А что? Торопишься?

– Включи телевизор, давай новости посмотрим.

– Ты теперь, значит, тоже без новостей жить не можешь, – сказал я, вспомнив Иннокентия Львовича.

Программа «Время» только что началась, диктор говорил о поисках путей примирения в конфликте между президентом и парламентом.

Православная церковь предложила свое посредничество, было принято решение о переговорах в Свято-Даниловом монастыре. Меня мало интересовала эта затянувшаяся история, и, почти не слушая, я наблюдал за Некричем. Он глядел на экран, улыбаясь в телевизионном свете, зубы его поблескивали в полуоткрытом рту.

Облику Некрича секретное метро добавляло новую фиктивную глубину, наподобие бесконечной прямой перспективы на плоскости холста. Он представлял теперь здесь, на лицевой стороне действительности, эту потустороннюю засекреченную пустоту у нас под ногами, стал ее полномочным посланником. Он оставался, конечно, тем же человеком с двойным дном, каким был и раньше, но его второе дно углубилось и расширилось до теряющихся в подземной тьме размеров секретного метро, расходящихся в разные стороны черных тоннелей, гулких безымянных станций, оставаясь при этом по-прежнему пустым.

Ирине я о том, что Некрич жив, говорить не стал. Сначала меня сильно тянуло за язык, особенно когда она вновь начинала о том, как он снится ей и зовет к себе, но я твердо решил выждать: она так крепко вбила себе в голову, будто любила его, что известие о том, что он цел и невредим, не могло не изменить наших отношений. Некрич ведь собирался после продажи квартиры уехать из России и ждал теперь только, когда будут готовы документы. Если б его план с отъездом удался, я был бы рад и за него, и за себя. Получив его письмо откуда-нибудь из Германии, а еще лучше из Новой Зеландии, я непременно показал бы его Ирине, чтоб зря по нему не убивалась.

Однажды она приехала ко мне без звонка, взволнованная больше обычного, с влажными, потемневшими волосами, хотя стоял сухой солнечный день, один из первых дней октября. В некричевой квартире отключили воду, и она ходила мыться в сауну. Там было много женщин, молодых и пожилых, и они говорили только о двух вещах: о политике и о смерти.

– Представляешь, – рассказывала мне Ирина с расширенными от испуга глазами, – две тетки едва не подрались из-за того, кто лучше: Ельцин или Хасбулатов! Все между собой переругались, одни за Ельцина, другие против. Я у одной мыло попросила, мое смылилось, а она мне в ответ: «Ты за президента или за парламент?» Все распаренные, красные, кричат, друг друга не слушают. А про смерть, наоборот, очень спокойно разговаривали, как о самом обычном деле, на этом все и помирились. Так спокойно, что мне жутко сделалось. Говорили, как лучше умирать, от какой болезни, случаи разные вспоминали, кому повезло во сне душу отдать, а кто годами мучился… Одна совсем еще не старая женщина, но очень полная, вот с такими боками – Ирина показала руками, – сказала, что это большое счастье – умереть легко и быстро. И мне тогда так жить захотелось, ты даже вообразить себе не можешь, до чего сильно мне вдруг захотелось! – Закусив нижнюю губу, Ирина обняла меня и дальше говорила мне на ухо шепотом: – Я взяла и приехала к тебе, хотя должна была сегодня вечером Гурия не то в Ростов, не то в Тамбов провожать, не помню даже толком куда… А я все равно к тебе приехала… Ну похвали меня, скажи, что я хорошо сделала.

– Ты не боишься?

– Не-а. Все равно он раньше, чем завтра вечером, оттуда не вернется, а уж до тех пор я какое-нибудь объяснение придумаю. Он в этот свой Саратов на упаковочную фабрику едет: ему там треугольные пакеты пообещали, в которых раньше, в советское время, молоко продавали, помнишь? У них каким-то чудом сохранились. Зато я теперь на всю ночь могу у тебя остаться.

Ее волосы пахли яблочным шампунем. От пережитого и еще длящегося испуга Ирина была растерянной и непривычно мягкой, от обычной ее напряженности не осталось и следа. Кажется, впервые она никуда не торопилась.

Мы не спали почти всю ночь. Она заснула уже под утро, я лежал рядом, понимая, что так привык быть в своей кровати и в своей комнате один, что с нею мне не уснуть. Но мне было хорошо и спокойно. Я поднялся, вышел на кухню, зажег плиту и поставил чайник на газ. От усталости тело было легким и каждое действие доставляло непривычное наслаждение, как будто в присутствии спящей Ирины все было иным, чем всегда: шаги босыми ногами по полу, сквозняк, тепло от горящей конфорки. Я двигался осторожно, боясь разбудить ее, стараясь, чтобы каждый неизбежный звук – скрип паркета, шорох спички о коробок, шум воды из крана – раздавался как можно тише. Иринин сон был, как тонкий лед, готовый треснуть от одного моего неловкого шага, по которому я перемещался, прислушиваясь к любому скрипу под ногой. Из окна сильно сквозило, и я накрыл ее еще одним одеялом.

Начинало светать, но солнце еще не появилось, и раннее утро походило на пасмурный, странно безлюдный день. На улице за окном не было никого, кроме ветра в кронах. В темной шевелящейся листве было примерно поровну зеленого и желтого. Осень была временем, в котором хотелось спрятаться от времени – укрыться за деревьями маскировочной окраски и переждать. В доме напротив на одном из нижних этажей зажглось окно, его резкий свет прошел сквозь подвижную массу листвы.

Выпив стакан чаю, я вернулся в комнату. Ирина по-прежнему спала.

Я впервые рассматривал ее лицо спящим, опустошенным и замкнутым сном, и его вид внушал мне чувство покоя, как будто не я оберегал ее сон, а, наоборот, она, вытянувшись во сне, как часовой, хранила меня. Мне никогда не было так спокойно с ней, как сейчас, когда она была свободна от своих неизменных спешки, тревоги, страха перед одиночеством и прочих страхов.

Разглядывая ее и свои вещи на круглой табуретке у постели, я почувствовал, как, теснясь, жмутся друг к другу телефон, будильник, карандаш, стакан с водой, Иринины полупрозрачные колготки, пачка сигарет и косметичка. Шнур телефонной трубки, уже не умещаясь, свешивался вниз – в пропасть. Ощущение уюта в моей комнате под охраной Ирининого сна было острым, почти пронзительным.

Это ощущение возникает всегда на границе двух миров, малого и большого, у того, кто выглядывает из первого во второй. Уют – это чувство зрителя, и оно невозможно без наличия рядом с малым миром, сжатым иногда до размеров тела самого наблюдающего, выделенного из окружения, как это было, например, со мной в вагоне метро, большого мира, даже если пока это только темное движение листвы за окном. И чем резче разница между двумя мирами, чем ненадежнее граница, тем острее чувство уюта, тем туже сжимается оно внутри, как готовая лопнуть часовая пружина.

В реальном присутствии смерти вся жизнь должна показаться маленькой, способной уместиться в ладонях, со всеми прошедшими событиями, жмущимися друг к другу, – пронзительно уютной.

Иринины губы зашевелились, она произнесла: «Не я… это не я…» Наверное, ей опять снился Некрич, и она оправдывалась, что невиновна в его гибели. Мне стало жалко оставлять ее одну во сне. Я лег рядом, взял ее за руку. Не просыпаясь, Ирина повернулась на бок, губы ее уткнулись мне в плечо. Она глубоко дышала через нос, и мое тело, постепенно становясь невесомым, раскачивалось на приливах и отливах ее дыхания.

Услышав шаги в прихожей, я вспомнил, что Ирина выходила курить на лестничную клетку и, наверное, оставила дверь незапертой. Я знал, кто это, раньше, чем открыл глаза. Гурий был не один, вместе с ним в комнату вошли стриженный наголо с царапинами на подбородке и лысом черепе, продавший Некричу пистолет, и еще один, со свернутым набок носом. Гурий был в том же белом плаще, что и обычно. Несколько секунд он молча смотрел на меня и спящую с раскрытым ртом Ирину, потом сделал знак рукой, чтоб я поднимался. Стриженый кинул мне мои брюки со спинки стула. Я стал одеваться под их взглядами, запутался в штанах, потом никак не мог найти носок. Ступая по полу в одном носке, я заглядывал под кровать и под шкаф, разыскивая второй, и отчаянно думал: может быть, если он не найдется, они меня отпустят? Они почти не разговаривали между собой, очевидно, не желая будить Ирину.

Кое-как одевшись, я заметил, что криво застегнул рубаху, начал застегивать по новой и бросил. Мои пальцы стали какими-то тупыми. Тип со свернутым носом подтолкнул меня к дверям, я хотел в последний раз оглянуться на Ирину, но не решился. Молча мы вышли из квартиры, спустились по лестнице и сели в стоявшую у подъезда машину.

Машина была иномаркой и шла необыкновенно плавно; если бы не мелькание за окном, на которое я почти не обращал внимания, движения было бы вообще незаметно. Мы ехали через центр, точнее определить я не пытался. На улицах было много народа, в одном месте пришлось проезжать через разрозненную толпу, идущую прямо по проезжей части, мы проплыли сквозь нее, и я не разглядел ни одного лица, в другом месте улица была перекрыта цепью людей в форме. Мы свернули в направлении объезда, и здесь стоявший у обочины гаишник сделал нам знак остановиться. Стриженый вопросительно поглядел на Гурия, тот кивнул, сидевший рядом со мной тип со свернутым носом положил руку мне на колено. Машина затормозила, в открытое окошко передней двери просунулась ожидающая рука гаишника. Стриженый вложил в нее водительское удостоверение.

«Сейчас или уже никогда», – подумал я и, кажется, сказал вслух что-то вроде: «Сейчас, сейчас, одну минуту…» – дернул за ручку двери и открыл ее. Державший меня не решился применить силу на глазах у милиционера, я вырвал колено из его пальцев и выскочил. Шаг из машины я делал как шаг в никуда, в пропасть.

Захлопнул дверцу, не оглядываясь, дошел до угла ближайшего дома, свернув за него, пустился бегом. Остановился в конце переулка, чтобы отдышаться, и, оглянувшись, увидел въезжающую в него машину со стриженым за рулем.

Я думал, что бежал долго и успел оторваться далеко, но машина была совсем рядом. Тогда я заскочил в узкую темную щель между стенами двух полуразрушенных домов, заваленную до высоты второго этажа горой рухляди и строительного мусора. Поднимаясь по грудам мусора все выше, я ждал, что сейчас в меня будут стрелять, и именно это ожидание придавало смелости, когда я переходил по гнилым доскам, перешагивал через провалы, наступал на прогибающиеся под ногой листы фанеры. Оно помогало мне сохранить равновесие на узких ребрах бетонных плит и не разбиться, когда, перебравшись через вершину мусорной горы, я прыгал, спускаясь, с одной плиты на другую. Страх заменил мне мой никуда не годный вестибулярный аппарат и сгущал вокруг меня воздух при прыжке.

Среди выброшенных вещей я заметил тахту из кабинета некричева отца, на которой мы когда-то лежали с Ириной. Может быть, Гурий выкинул ее сюда после ремонта, а может, это была другая тахта, точно такая же. Так или иначе она показалась настолько знакомой, что захотелось спрятаться за ней, забиться, сжаться и, сидя на корточках, обняв руками колени, выжидать, оглохнув от стука собственного сердца, – вдруг да пройдут мимо, не заметив. Но, оглянувшись на карабкающегося за мной Гурия и двух других, я не решился, почувствовав, что нужно как можно скорее выбираться из этой щели, слишком подходящей для того, чтобы стать моей могилой. Кругом было еще много старых предметов мебели, похожих на вещи из некричевой квартиры, которыми погнушался Лепнинский, разломанных на части или перевернутых вверх ногами, но я не успел как следует рассмотреть их. Мне было не до того. Выйдя из щели, я оказался на площади перед метро «Киевская». Свалка громоздилась темной горой у меня за спиной, оглянувшись, я не сумел разглядеть между стенами домов ничего, кроме приближающегося белого пятна плаща Гурия.

На площади у метро было почти пусто, зато в вестибюле станции неожиданно оказалось битком народу, и я почувствовал себя спокойнее. Но когда протолкался к контролеру и протянул ему проездной, мои преследователи – мне это было видно через головы – уже вошли на станцию. Контролер поглядел на проездной, потом на меня и сказал:

– Что это вы мне показываете? Он же у вас давно просрочен!

Вот оно! Вот когда некричев проездной обнаружил наконец свою поддельность, в которой я никогда не сомневался! Когда каждая минута может стоить мне жизни!

Я оставил проездной в руках контролера и, не оборачиваясь, пошел к эскалатору. Он попытался схватить меня за рукав, но я вырвался. Он закричал:

– Стой! Стой, говорю! – И засвистел в свисток.

Откуда-то появился милиционер, и контролер стал показывать ему на меня пальцем. Но я уже успел ступить на эскалатор, и плотная людская масса сомкнулась за мной.

Впереди меня, как и позади, люди стояли в два ряда, многие были с чемоданами и сумками, очевидно, с Киевского вокзала, пробраться между ними было невозможно. Эскалатор полз мучительно медленно, я ощущал себя на нем мухой, увязшей в меду. На свете нет ничего медленнее движения эскалатора, когда за тобой гонятся по пятам! Лампы наплывали одна за другой, белые светящиеся пустые шары, им не было конца. Поднимаясь на носках, я не видел ничего, кроме уходящей вниз бесконечной череды затылков. Утешало только то, что и мои преследователи должны были так же, как я, застрять в этой человеческой каше. Пока мы вместе сползали в состоящей из людей лавине, они не могли ко мне приблизиться, и я был в безопасности.

На станции оба поезда только что отошли, и, чтобы не терять времени на ожидание, я свернул в переход. Здесь было посвободнее. Несколько спин в пиджаках и плащах двигались впереди меня, но, хотя они шли, не ускоряя шага, а я спешил как мог, обогнать их мне не удавалось. То с одной, то с другой стороны я пристраивался, чтобы обойти их, но всякий раз те же спины снова оказывались передо мной. Наконец я увидел приоткрытую дверь в стене с надписью «Служебный вход» и, войдя, сразу понял, что это та самая дверь, про которую мне рассказывал Некрич.

За ней было две комнаты, одна со стендом, на котором большими буквами было написано «Доска объявлений», в другой вдоль стен стояли железные шкафы в человеческий рост. Между ними я нашел еще одну дверь, но, толкнув ее, обнаружил, что она закрыта.

Мысль о том, что это ловушка, возникла мгновенно. Страх, рассосавшийся было в судорожной спешке, как бы растекшийся по всему телу и ставший почти уже привычным фоном каждого шага, вновь сгустился в груди и стал подниматься к горлу. Я налег на дверь плечом – она немного поддалась. Я надавил сильнее, еще сильнее, и мне удалось отжать ее достаточно, чтобы протиснуться. Спустившись по железной лестнице, я пробежал по длинному узкому коридору, выкрашенному зеленой краской с пупырышками, как гусиная кожа, выходящему на площадку еще одной лестницы. В конце концов я очутился у лифта. Здесь снова был тупик. Кнопка вызова была вырвана, как это часто бывает в незапирающихся подъездах, вместо нее в стене зияла круглая черная дыра. Я погрузил в нее палец и нажал на что-то, провалившееся в глубину. Я жал снова и снова, палец все глубже уходил в дыру, но лифт не появлялся, я старался напрасно – а сзади уже приближалась, нарастая, дробь тяжелых шагов. Приложив ухо к двери лифта, я слышал, как скрипели в глубине шахты железные тросы – это был скрип сухожилий растягиваемого ожиданием времени, нескончаемо длящейся минуты.

Наконец лифт остановился, двери раскрылись. Я втиснулся в полутемный ящик между двумя коренастыми женщинами в оранжевых жилетах и наугад нажал кнопку этажа. В последний момент перед тем, как дверям сомкнуться, я успел увидеть спускавшегося по лестнице Гурия. Правая рука его была засунута в карман брюк, отбрасывая назад полу распахнувшегося плаща.

Служебный лифт был узким, предназначенным от силы для двух человек, и низкорослые коротко стриженные женщины стиснули меня с обеих сторон так, что не пошевелиться. Входя, я не рассмотрел в полутьме их лиц и теперь видел только макушку и широкие скулы той, что стояла передо мной. Приглядевшись, я обнаружил, что под оранжевым жилетом на ней ничего больше нет, а сам жилет застегнут всего на одну пуговицу и распираем не умещавшейся в нем необыкновенно большой грудью. Женщина была широкоплечей, габаритами полного тела, крупной головой и выпуклым лбом похожей на огромного неуклюжего младенца. Голова ее была опущена, словно она не осмеливалась поднять на меня глаза. При этом ее грудь давила на меня все сильнее, а сзади я ощущал такое же упругое давление второй пассажирки лифта. Тяжело дыша, она возилась у меня за спиной. Ее мягкие руки обнимали меня, и, якобы ища спички, чтобы закурить, она шарила почему-то по моим, а не по своим карманам. Вскоре ее неуклюжие пальцы добрались до ремня и принялись вслепую возиться с застежкой.

Рано или поздно они неминуемо одолели бы ее, если б женщина передо мной не помешала, с силой оттолкнув беззастенчивую руку.

От волнения жилет ее окончательно расстегнулся, и матово-белая, с голубыми прожилками грудь вырвалась на свободу. Расплющенная между нами, она разделила нас, как буфер. Женщина часто-часто задышала открытым ртом, глядя по-прежнему вниз, в углубление между своих грудей. Мне сделалось очень жарко, я почувствовал, что весь вспотел. Не зная, куда девать руки, я положил их на ее бока, и ладони погрузились в глубокие влажные складки. Никто из нас не произнес при этом ни единого слова, все совершалось как бы по взаимному молчаливому согласию. Руки женщин, отталкивая друг друга, боролись в тесноте, пальцы их переплетались, и я вдруг заметил, что они вымазаны чем-то темным, не то мазутом, не то машинным маслом. В этот момент лифт резко остановился, двери разошлись в стороны, и я смог выскочить наружу.

Обе женщины вышли вместе со мной, одна на ходу застегивала свой жилет, убирая грудь на место. Мы прошли по коридору, где на стенах висели показавшиеся такими знакомыми, почти родными, плакаты «Пьянству – бой!», «Крепи дисциплину труда». Но коридор быстро закончился, и, спустившись по узкой лесенке, мы очутились в тоннеле.

Сразу изменился звук шагов, сделавшись непривычно гулким, точно мы двигались по сцене и к нам прислушивался огромный невидимый зал. Одна из женщин уронила гаечный ключ, звякнувший о рельс, и металлический звон унесся по рельсу в бесконечность, ближайшие метров триста которой были освещены далеко отстоящими друг от друга лампами дневного света. Женщины принялись разматывать катушку с толстым кабелем, а я стоял в пол-оборота к тоннелю, ловя доносившиеся из него звуки. В его глубине что-то глухо рокотало, как далекое море. Я почти не сомневался, что мне придется идти по нему, он притягивал, ощутимо засасывал в себя.

Было очевидно, что раз уж я очутился здесь, то другого пути отсюда нет. Я вспомнил, как в детстве прижимался к окну поезда метро и мечтал оказался за ним, чтобы узнать, что там, в проносящейся с грохотом тьме.

Мои преследователи заставляли себя ждать, и я уже подумал было, что удастся выбраться обычным путем, а не по рельсам, когда вся троица показалась на лестнице. Больше терять время было нельзя, расстояние между нами и так сократилось до предела.

Идти по шпалам было неудобно, тем более неудобно – бежать. Кое-как ковыляя и то и дело спотыкаясь, я спешил скорее миновать участок, освещенный лампами дневного света, где был хорошо виден идущим за мной, – оглядываясь, я различал их силуэты на фоне светлого входа в тоннель. Когда лампы закончились, наступила полная тьма. Я шел, раздвигая темноту широко открытыми глазами, но с таким же успехом мог бы закрыть их и двигаться вслепую.

Редкие красные лампочки, тусклого света которых хватало всего на несколько метров вокруг, указывали мне направление. Что-то живое с писком дернулось из-под ноги, и в растекшемся по рельсам красном отблеске я разглядел большую крысу. Я пожалел, что у меня нет с собой ничего, чтобы приманить ее, и она удрала, оставив меня одного. Все-таки то, что здесь обитает живое существо, меня обнадежило.

Наконец впереди показалась слепящая белая лампа. Я помнил, что за ней должен быть выход на станцию. Но до нее было еще далеко, а по тоннелю приближался быстро нарастающий гул. Поезд! Я только теперь понял, что все это время, даже не думая о нем, все-таки ждал его.

Однажды я видел, как в метро доставали из-под колес упавшего на рельсы человека. Движение поездов было надолго остановлено, и на станции скопилась толпа народу. Люди расспрашивали друг друга, что произошло, одни говорили, что под поезд кинулся самоубийца, другие, что упала женщина, которой сделалось плохо, определенно никто ничего не знал. Прокатившийся над станцией голос из репродуктора сказал, что состав не тронется, пока человека не вытащат. Встревоженная толпа росла с каждой минутой, неопределенный страх увеличивался пропорционально плотности массы теснящихся людей. В том месте, где возились работники метрополитена, толпа была особенно густой, так что пробиться туда было невозможно. Наконец из ее центра раздались крики: «Отойдите! Пропустите! Дайте дорогу носилкам!» Люди стали подаваться в разные стороны, а тот же высокий голос просил: «Уходите, идите… Не нужно на это смотреть! На это ведь неприятно смотреть!» Поезд проехал по человеку до предпоследнего вагона, и то, что они несли на носилках, должно было быть не телом, а ошметками от него. Я увидел, как люди отворачиваются, женщины торопливо уводят детей (а дети оглядываются, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть), волна ужаса распространяется по толпе.

Но ведь этого не могло случиться сейчас со мной! Гул нарастал с каждой секундой, он был уже не только сзади, но, кажется, со всех сторон. Огни фар текли по рельсам, вокруг сделалось невыносимо светло, и я увидел резко выделяющуюся чернотой нишу в ячеистой стене тоннеля.

Переступив рельс, я шагнул в нее, и поезд слившейся полосой окон в одну секунду пронесся мимо.

Красные огни хвостового вагона быстро удалялись, пока не исчезли за каким-то дальним невидимым поворотом, и на их месте вновь возникла белая лампа. Я шел к ней неопределенно долго, не отдавая себе больше отчета во времени и пройденном расстоянии, – слепящий свет лампы уничтожал и то и другое. Мне казалось, что он выбеливает меня изнутри, и, когда я наконец выйду отсюда, меня будет потом рвать сгустившейся из света водянистой бесцветной кашей. Все-таки наступил момент, когда, прикрывая глаза ладонью, я миновал лампу. За ней, по словам Некрича, должна была быть лестница наверх, и она появилась через сотню метров, такая же узкая лесенка, как та, по которой я спустился в тоннель. Все, о чем рассказывал Некрич, совпадало один в один до деталей. Я поднялся, прошел по отгороженной перилами площадке и открыл железную дверь. Передо мною уходил вдаль длинный ряд мраморных колонн совершенно незнакомой мне станции. Можно было не сомневаться, что это и есть секретное метро – второе дно Некрича.

Станция оказалась вовсе не такой огромной, как я ожидал увидеть, помня восторг Некрича по поводу ее грандиозных размеров. Скорее это была маленькая старая станция, тесная и тускло освещенная, наподобие Октябрьской или Новокузнецкой, с давящими сводами низкого полукруглого потолка. Между колоннами по одному и группами стояли люди, некоторые в ожидании поезда переминались с ноги на ногу, многие были в военной форме. Больше всего я боялся, что кто-то из них заинтересуется мной и захочет выяснить, кто я и как здесь очутился. Я заметил, что стоило мне начать кого-то рассматривать, как он, словно чувствуя на себе мой взгляд, тут же поднимал на меня глаза и уже не отводил их. Я шел между этих людей, цепляясь за них глазами. Потолок кишел нависающими над головой батальными сценами, русская, турецкая, французская, немецкая армии отвоевывали его друг у друга.

Знамена, свисая торжественными складками, распластывали крылья по сторонам темных гербов. Я решил подальше отойти от двери из тоннеля, через которую вошел, ожидая, что из нее появятся мои преследователи. Станция, выглядевшая узкой и короткой, обладала тем свойством, что, сколько по ней ни иди, противоположный конец ее не приближался, как будто она удлинялась с каждым моим шагом.

Толстые квадратные колонны из коричневого мрамора по-прежнему в безукоризненной перспективе уходили вдаль, где сливались, уменьшаясь в размерах. С приближением поезда конусообразные витые люстры с вертикальными лампами закачались под ветром, как тяжело груженные корабли на воде. Треугольник огней уже показался в тоннеле, когда дверь из него открылась, в ней возникли Гурий и двое других с ним. Садясь в подошедший поезд, я оглянулся и увидел, что Гурий показывает на меня пальцем.

В вагонах было довольно много народу, все сидячие места были заняты. Не сомневаясь, что на ближайшей станции мои преследователи попытаются достичь моего вагона, я стал пробираться к дальней двери, чтобы пересесть в следующий. Прося пропустить, я проходил мимо пассажиров в военном и в штатском, терся об их кители и пиджаки, случайно касался их рук. Одному офицеру, судя по звездам на погонах, подполковнику, я наступил на ногу. Он обернулся ко мне, и у меня комок застрял в горле: если бы он спросил, что я здесь делаю, я не смог бы выговорить ни слова. Но офицер посмотрел на меня примерно таким же взглядом, как Некрич, когда он демонстрировал нам с Катей и Жанной свою способность закатывать зрачки под веки, и ничего не сказал. Извинившись, я стал продвигаться дальше. Люди в поезде были слишком сосредоточенны, чтобы обращать на меня внимание, большинство из них неподвижно смотрело перед собой или в проносящуюся за окнами черноту.

Следующая станция была, кажется, немного просторнее предыдущей, с более высоким потолком, но я ничего не успел как следует рассмотреть, спеша перейти в другой вагон, больше озабоченный тем, чтобы увидеть белый плащ Гурия и определить, какое расстояние нас еще разделяет. В этом вагоне было свободнее, места рядом и напротив нескольких пожилых военных в брюках с лампасами оставались незанятыми, все остальные вокруг них стояли, держась за поручни. Ехавшие здесь, все без исключения, вытягивая шеи, заглядывая через плечо тех, кто был впереди, иногда даже становясь на носки своих начищенных сапог, смотрели на сидящих, ловя каждое их слово и движение. Вид у пассажиров этого вагона был настолько встревоженный, что я почти не опасался привлечь чье-либо внимание. Было очевидно, что никто из них не мог и мысли допустить, что здесь может оказаться кто-то, кроме тех, кому положено по уставу.

– Скорее, – сказал один из сидевших военных, судя по виду – званием не ниже генерала, – у нас мало времени. Давайте сюда карту!

Откуда-то из-за спин ему протянули карту, и он стал разворачивать ее на коленях. Это была самая большая и самая подробная карта из всех, что я когда-либо видел, она легла на колени двум другим военным, сидевшим по обе стороны генерала, а стоящим вокруг пришлось отступить назад. Поднырнув под мышкой одного из тех, кто держался за поручень, я оказался рядом с сидящими и обнаружил, что на их карте есть все улицы со всеми без исключения домами. Я без труда нашел дом Некрича и разглядел окна его квартиры на последнем, пятом, этаже, затем отыскал свой дом с автостоянкой напротив и телефонной будкой у подъезда, в котором свернулась клубком, мерцая прищуренными глазами, сонная беременная кошка. Пока я рассматривал карту, вошедший на последней станции офицер докладывал, держа ладонь у виска и наклоняясь к генералу, чтобы перекричать грохот поезда. Мне удалось расслышать только обрывки фраз: «…несанкционированный митинг… сорвали оцепление ОМОНа… повстанцы движутся по Крымскому мосту… массовые беспорядки… принимаются меры… все идет по плану… пятнадцать единиц бронетехники… дивизия имени Дзержинского… войска специального назначения… положение под контролем…» Генерал снял очки, протер их, снова надел и задумчиво почесал бородавку на подбородке.

На каждой остановке я переходил из вагона в вагон. Когда поезд выезжал из тоннеля, я уже стоял у дверей. Возникавшие станции, поначалу смазанные скоростью движения, уплотнялись по мере того, как замедлялось мелькание колонн. Всякий раз, выйдя на перрон, я видел троицу моих преследователей, лавировавших между садящимися в поезд и покидающими его, чтобы сократить расстояние между нами. Приближался последний вагон, из которого мне уже некуда будет пересаживаться.

В спешке я почти не обращал внимания на облик станций, они казались незнакомыми и знакомыми одновременно, похожими на известные станции московского метро и все-таки другими. Они все слились для меня в одну. Низкие арки проплывали надо мной, раздутые бронзовые ноздри памятников, орденоносные бюсты в нишах. Трудноразличимые мозаики тускло блестели над головой, барельефы перерастали в горельефы, каменные фрукты не помещались в вазах и переваливались через край, выдавливаясь из плоскости мраморных стен. Стройные коринфские колонны чередовались с короткими и толстыми романскими, увенчанными веерными капителями с барочным орнаментом из плодов и листьев. Вдоль нервюрного готического свода, украшенного псевдорусскими кренделями, шел классический фриз. Стрельчатая аркада переходила в полуциркульную, сквозь которую в конце зала был виден массивный памятник Тиберию или Домициану в плащ-палатке и с автоматом Калашникова. На одной из станций надо мной, пересекая пространство под потолком, пролетела птица, и, поглядев ей вслед, я обнаружил – казавшееся мне тесным пространство на самом деле так огромно, что птица пропала из виду раньше, чем достигла противоположного конца зала.

Последний вагон. Я вошел в него, но перед тем, как двери закрылись, высунул голову и, убедившись, что мои преследователи уже сели, выскочил назад. Поезд тронулся, увозя Гурия, кривоносого и стриженого, и я остался на перроне один.

Находиться здесь совсем одному было так странно, что я поспешил к эскалатору, не оборачиваясь на огромный пустой зал за спиной.

Эскалатор поднимал меня к медленно вырастающей в размерах пятиконечной звезде под куполом со вписанными в нее в круге серпом и молотом. По привычке я еще чувствовал погоню за спиной, но, оглядываясь, убеждался, что весь длинный эскалатор позади меня пуст, если не считать нескольких крохотных неразличимых фигурок в самом низу. Офицер на проходной проводил меня длинным взглядом. От радости я едва удержался, чтобы, минуя его, не взять под козырек.

На улице еще светило вечернее октябрьское солнце, неровный шум машин доносился от проспекта Мира. Мимо меня, переговариваясь, шли люди, обыкновенные и ничем не примечательные, а главное, в отличие о тех, которых я оставил внизу, никак на меня не реагирующие, – для них я тоже был ничем не примечателен и обыкновенен. Я обрадовался и пошел с ними.

Теперь я лучше, чем когда-либо, понимал всегдашнее желание Некрича затеряться среди людей, смешаться с ними, раствориться в толпе. Меня радовало, что народу кругом становилось все больше.

Мне было все равно, куда идти, лишь бы рядом со мной были люди, с которыми я чувствовал себя в сравнительной безопасности. Я бы хотел, чтобы толпа стала еще гуще, чтобы мы все сжались плечом к плечу. Разные люди двигались вокруг меня в быстро наступающих сумерках в одном направлении, точно их всех гнал в спину общий ветер, старые и молодые, мужчины, женщины, подростки. Шли, обнявшись, пары, иногда замедляя шаг, чтобы поцеловаться на ходу, шли с детьми, шли с сумками и авоськами, словно только из магазина, шли не торопясь, но и не медленно, в одиночку и компаниями, без сомнения, зная цель движения, но все же как будто гуляя. У торгующих спиртным ларьков выстраивались очереди, покупатели набирали водки или пива и спешили догнать своих. Несколько совсем пьяных с болтающимися головами, выкрикивая невнятное, продвигались зигзагами в ту же сторону, что и остальные, влекомые единым течением толпы. Группы молодых парней обгоняли других, некоторые несли железные щиты, другие – штыри арматуры, промелькнул подросток с топором и еще один с куском водосточной трубы. Несколько битком набитых автобусов обогнало нас, на них развевались темные в сумерках флаги. Затем мимо проехали бронетранспортеры с сидящими на броне солдатами, и бравый пенсионер прокричал им: «Смотрите не стреляйте в народ!»

Когда уже почти стемнело, мы, миновав останкинскую башню, вышли на площадь перед телецентром. Она была вся заполнена людьми, шатающимися в полутьме с места на место, переминающимися с ноги на ногу, не зная, что теперь делать и куда идти дальше. С заходом солнца стало прохладно. Потирающий руки, чтобы согреться, старик в коротком пиджаке сложил их рупором и что было сил закричал: «Ельцина под суд!» – потом огляделся кругом.

Один за другим подъезжали грузовики, из них выпрыгивали люди в камуфляже с автоматами. Кто-то сильно ударил меня сзади по плечу, я обернулся, ожидая самого худшего. Это был Коля с пьяной косой улыбкой, явно довольный тем, что меня встретил:

– И ты тут?! Деньги есть? Пошли шампанского купим!

– Купим, если ты мне скажешь, что здесь происходит.

– Ты что, с луны свалился?! Революция победила, наши взяли власть! Теперь все, свобода, Ельцину конец! Мусора по всему городу попрятались, как крысы! Я вот это своими руками у одного отнял!

Он показал мне резиновую милицейскую дубинку.

– Все войска на нашей стороне, дивизия Дзержинского перешла к Руцкому, мэрия взята! Я сейчас любому менту, если он мне на глаза попадется, могу в рожу плюнуть, и он только утрется, ничего мне не сделает. Потому что свобода! Ты хоть понимаешь, что это значит – свобода?! Нет, тому, кто не сидел, этого никогда не понять!

Колю распирало, его потное лицо сияло, от избытка чувств он обнял меня и потряс за плечи.

– Ты Толю с Некричем не видел? – спросил он.

– Они что, тоже здесь?

– Конечно, здесь! Весь народ здесь! Сейчас возьмем эфир и на всю страну скажем, что наша власть пришла!

Мы отправились искать Некрича и Толю, обходя группы ряженых казаков в портупеях и фуражках с кокардами, людей в касках и без, с автоматами, прутьями, железными щитами. Старик в коротком пиджаке, привстав на носки и вытягивая худую шею так, что едва не рвались тонкие старческие сухожилия, закричал в рупор ладоней: «Долой жидов Лужкова!» Человек пятнадцать от избытка энтузиазма, или чтобы согреться, или попросту спьяну толкали незаводящуюся поливальную машину. Толю я увидел напротив низкого темного здания технического центра. Одной рукой он держал бутылку шампанского, отхлебывая прямо из горла, другой обнимал за плечи Некрича. Андрей, выглядевший рядом с ним еще более щуплым, чем был на самом деле, несмотря на заметную перекошенность в лице, время от времени решительно забирал бутылку у Толи и сам к ней прикладывался.

– А ведь мы его пришить должны! – сказал мне Толя, крепче прижимая к себе понимающе улыбнувшегося Некрича. – Слышишь, ты, – повернулся он к Андрею, – если бы не такой день, мы бы тебя уже загасили. Но в праздник не хочется о тебя руки марать. Революцию нужно делать чистыми руками! А тебя мы судить будем, а не просто так. Новым нашим судом, по нашему закону!

Некрич как будто даже с воодушевлением соглашался с тем, что говорилось, всем своим поведением выражая полную готовность предстать перед судом, раз он новый, революционный.

– Я знал, что ты тоже придешь! – сказал он, протягивая мне бутылку.

– Ты-то как здесь очутился?

– Я? Я с народом! – Он поглядел на Колю и Толю. – Да здравствует русский бунт! Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые!

– Ты что, тоже считаешь, что это революция?

– Конечно! Я же тебя предупреждал! Я же говорил, что со дня на день! И вот этот день настал. Музыка прорвалась! Слушайте музыку революции!

Он говорил что-то еще, но больше я не разобрал, потому что подросток с магнитофоном под мышкой врубил звук на полную мощность, и из динамика понеслось, заглушая все вокруг: «Мои мысли – мои скакуны… Эскадрон моих мыслей шальных…» Девка в короткой юбке с плоским лицом продавщицы продмага стала, закусив губу, рьяно танцевать на своих длинных скучных ногах, сильно мотая из стороны в сторону копной волос. Скоро парня заставили убавить громкость, чтобы услышать, что кричит в мегафон в направлении телецентра окруженный автоматчиками седой военный в бронежилете.

– Крысы, выходите! – доносился его голос с грузовика. – Вы окружены превосходящими силами противника. Ельцин вас предал! Каждому, кто выйдет добровольно, будет сохранено одно яйцо! Выходите, крысы! Сопротивление бесполезно. Даю вам три минуты на размышление. Потом мы откроем огонь на поражение!

– Сейчас начнется, – сказал Некрич, сделал большой глоток из бутылки и облизал мокрые, блестящие губы.

– Неужели стрелять будут? – спросила меня стоявшая рядом пожилая женщина в вязаной шапочке.

– Навряд ли. Помитингуют, как обычно, и разойдутся. Присутствие и энтузиазм Некрича не давали мне при всем желании поверить в серьезность происходящего.

Два грузовика «Урал», проехав сквозь толпу, врезались в стеклянные двери телецентра. Дождь осколков со звоном посыпался вниз. Грузовики подали назад и стали раз за разом таранить прозрачные стены. Большие стекла разламывались сразу на множество частей и, рушась на кабины машин, открывали неосвещенные помещения за собой. Из телецентра вышел солдат с автоматом, его лицо казалось маленьким под большой каской, рот увеличенным от крика: «Люди, назад! Убью! Всем назад!» Толпа подалась от стен, ее возвратное движение дошло до нас. Коля поднес бутылку ко рту и, запрокинув голову, стал торопливо допивать шампанское, точно боялся, что не успеет. Напротив разгромленного входа возник человек с гранатометом. Раздался такой грохот, что у меня заложило уши и я перестал слышать.

В беззвучии я видел, как люди попадали на асфальт, и упал сам.

Ослепительная вспышка взрыва осветила все вокруг. Большинство лежало неподвижно, некоторые отваживались приподнять голову, другие беспомощно прикрывали ее руками. Впереди кто-то, видимо, раненый, перекатывался, поджав колени к животу, с бока на спину и обратно. Некрич распластался рядом со мной, мне было видно его скривившееся лицо. Губы женщины в вязаной шапочке, лежавшей за Некричем, шевелились бесшумно и быстро, отдельно от застывшего лица. С другой стороны полный мужчина смотрел на меня совершенно бессмысленным, остановившимся взглядом, рот его был глупо приоткрыт. Когда ко мне вернулся слух, я услышал, что он беспрерывно громко и однообразно стонет. Одновременно стали слышны истошные крики и автоматная стрельба спереди и сзади.

Пожилая женщина в шапочке молилась.

Асфальт был не холодным, а если сильно прижаться к нему щекой, можно было даже почувствовать остатки накопленного им за солнечный день тепла. Фонари ярко освещали его (и нас на нем), так что я мог разглядывать начинающуюся неподалеку от моего глаза трещину, соединяющую меня с раненым слева.

Некрич дотянулся до меня, нашел мою руку и пожал ее. Это означало, наверное, что мы с ним теперь крещенные огнем боевые товарищи. Как ни глупо, но на меня его рукопожатие подействовало, оно как бы давало зарок, что мы выберемся из этой кровавой свистопляски.

Худой старик ползал на четвереньках между лежащими, ища на ощупь потерянные очки. Вокруг свистели пули, но он их, наверное, не слышал. Время от времени кто-нибудь пригибал его голову к земле, тогда он выжидал несколько минут и снова принимался за свой безнадежный поиск, поднимая иногда вверх напряженное невидящее лицо с дрожащими веками. Наконец кто-то нашел его очки и протянул ему. Он торопливо надел их, но ничего не увидел: оба стекла были раздавлены. Ощупав оправу и убедившись, что она пустая, старик упал ничком, закрыл глаза и больше не шевелился, только жевал голубыми губами, дожидаясь смерти.

Позади нас был каменный борт подземного перехода, за которым можно было бы укрыться, если б удалось до него добраться. «Эй, подсоби-ка», – попросил меня один из двух мужчин, пытавшихся поднять ближнего ко мне раненого. Может, если увидят, что мы несем раненого, по нам не станут стрелять? Полный мужик оказался страшно тяжелым, он не хотел отрываться от земли, мычал и мотал головой. Свитер его под моими руками на плече и под мышкой был мокрым. Расчет на то, что не будут стрелять в несущих раненого, не оправдался: за несколько шагов до борта раздались автоматные очереди, и мы один за другим попадали на асфальт. Раненый грузно грохнулся лицом вниз и не застонал уже, а закряхтел. Он лежал плашмя громадной неподвижной тушей, издававшей прерывистое, иногда захлебывающееся рычание. «Я с вами, я помогу!» – Некрич подполз сзади и взялся обеими руками за большую ногу. Едва мы поднялись во второй раз, как несший тело за правое плечо упал, и раненый рухнул снова, увлекая нас за собой. Упавший был невредим, просто споткнулся. Раненый повернул ко мне разбитое толстое лицо и, глядя мутными пьяными глазами, выматерил меня.

У меня возникло отчетливое желание бросить его здесь и налегке пробежать остающиеся до борта считанные метры. Но, словно прикованные к этой туше, мы подняли ее снова и все вместе кое-как доволокли до укрытия.

В подземном переходе было уже множество народу, среди прочих и Коля с Толей. Приносили и клали на каменный пол новых раненых, здесь же их перевязывали. Некоторые громко стонали, другие лежали молча с белыми лицами, в набухших от крови бинтах. Один мужчина скреб ногтями по неровному асфальтовому полу и судорожно раскрывал рот, как будто кричал, но не издавал ни звука: голос его был раздавлен болью. Пожилая женщина в вязаной шапочке вытирала раненым пот со лба, поправляла бинты и пела: «Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородица, приятилище сирых и странных предстательнице…» Стрельба не утихала, в редких паузах становились слышны крики: «Скорую!» – темным рваным пламенем запылал угол телецентра.

– Не дрейфь! – сказал мне бодрый старичок, с любопытством высовывавший рядом со мной свою лысую голову из-за борта и быстро прячущийся назад. – Это еще что… На Курской дуге похлеще было… Там нас фашист всерьез гасил. А это так, игрушки…

Труп с завернутой за спину рукой лежал лицом вниз с внешней стороны борта. Когда стреляли трассирующими, видно было, как пули попадают в него снова и снова. Коля протянул мне где-то раздобытую водочную четвертинку, я хотел взять и только тут заметил, что обе руки у меня в крови. Она принадлежала, наверное, тому раненому, которого мы тащили. Я постарался вытереть руки об одежду, но кровь уже въелась в ладони и не оттиралась.

Толя допил водку и от бессилия и безвыходного бешенства швырнул с размаху пустую бутылку в направлении телецентра. Раздался стеклянный звон и длинная автоматная очередь в ответ. Пули застучали о борт перехода, сразу показавшийся слишком низким, до смешного ненадежным укрытием.

– С-с-суки! – процедил Толя сквозь сжатые губы, криво улыбаясь от бешенства. – Я б им зубами горло перервал, если б только до них добраться! Это ж надо было быть таким дураком, чтобы прийти сюда без ствола! Это ж… – Ему не хватило слов, и он с силой ударил кулаком по кафельной стене.

Когда с другого конца перехода появился казак с автоматом, Коля и Толя кинулись к нему: где достать оружие?

– Идем со мной, – сказал казак с усами и бородкой под Николая Второго. – Получите. Сейчас будем проводить рекогносцировку.

– Мы им дадим проссаться! – говорили, уходя, Коля и Толя. – Мы их насмерть умоем!

На площади загорелся брошенный грузовик, за ним вспыхнул автобус. Бронетранспортер на большой скорости пронесся мимо телецентра, врезался в автобус, смял его и поехал в обратном направлении, паля наугад во все стороны. Прошло, наверное, совсем немного времени с тех пор, как мы укрылись в переходе, но происходящее кругом – стоны, стрельба, непонятная езда бэтээров взад-вперед по площади – уже стало привычным, само собой разумеющимся, и казалось, что так будет теперь всегда и ничего другого, кроме огня, крови и бессмысленной смерти, больше не будет.

Некрич сидел на корточках, прислонясь спиной к стене возле последнего в ряду раненых, внимательно его разглядывая. Оттого, что мне было тошно, а он был, по крайней мере на вид, совершенно спокоен, ковыряя ногтем в зубах, изредка сплевывая на асфальт, и оттого, что он действительно предвидел развитие событий, предупреждая о нем с начала нашего знакомства, я вдруг проникся наконец Ирининой верой в его способность предчувствовать будущее.

– Некрич, скажи, что будет дальше?

– А-а, теперь ты мне веришь! – Он ухмыльнулся. – Вот то-то… Давно бы так…

– Так что же?

– Дальше? – Он еще раз длинно сплюнул. – Не ссы, прорвемся…

Стрельба немного притихла, очередей было не слышно, теперь стреляли единичными, и я спросил:

– Может, попробуем отсюда выбраться?

– Не спеши, рано еще…

Некрич извлек из кармана носовой платок и стал вытирать заляпанное грязью и кровью лицо лежащего рядом раненого. Это был грузный мужчина лет сорока, дышавший, тяжело отдуваясь. Вся левая половина его лица была покрыта темной кровавой коркой. Когда Некрич осторожно прикоснулся к ней, раненый дернулся, пошевелил губами, пытаясь что-то сказать, но не сумел и только выдохнул: «Хана мне…» Потом он все-таки произнес: «Жена в Омске… дочь… запиши адрес…» «Сейчас, сейчас», – сказал Некрич и спросил у меня карандаш. Я обычно ношу с собой что-нибудь пишущее и теперь принялся шарить по карманам, но, пока я искал, переходя от брюк к куртке, от куртки к рубашке, назад к брюкам, надобность в карандаше отпала – раненый потерял сознание. Он был в распахнутом пиджаке и рваной в клочья рубахе, открывавшей полное тело, начавшее содрогаться от предсмертной икоты. С каждым разом умирающий икал все глубже, его грудная клетка ходила ходуном так, будто кто-то запертый в ней бился изо всех сил в ее стенки, пытаясь вырваться наружу. Некрич следил за ним сосредоточенно, как врач, и даже положил ему руку на безволосую грудь в присохших потеках крови, как бы стремясь ее успокоить. Наконец мужчина прекратил икать, открыл рот, словно для того, чтобы вдохнуть побольше воздуха напоследок, и застыл.

Некрич наблюдал за ним еще некоторое время, приблизившись и прищурив один глаз, заглянул другим, увеличившимся, в мертвый черный рот, затем огляделся кругом и, убедившись, что никто в подземном переходе на нас не смотрит, достал у мертвого из внутреннего кармана пиджака паспорт. Перелистав его, убрал к себе за пазуху, а оттуда быстро вынул свой и открыл на странице с фотокарточкой. На снимке был тот Некрич, которого я уже успел забыть, – с усами и бородкой. Наклонившись над мертвым, он прижал паспорт страницей со снимком к кровавой корке на его лице. Отняв, удостоверился, что замазанная фотография сделалась неразличимой, и положил паспорт в пиджак умершего. Поглядел на меня – единственного свидетеля. У меня было чувство, что мои глаза окаменели. Даже если б очень захотел, я не смог бы отвести их.

– Мир его праху, – сказал Некрич. – Теперь можем идти. – И, поднимаясь с коленей, добавил: – Только бы они опубликовали список погибших… Тогда я спасен…

Пять бронетранспортеров пронеслись мимо нашего укрытия, развернулись и выстроились полукругом у входа в телецентр. Стало очевидно, что на стороне защитников явный перевес сил.

Нападавшие, рассыпавшись по площади, стреляли все реже, понемногу оттягиваясь в боковую улицу. Из перехода люди выскакивали по одному и, на всякий случай согнувшись, хотя по ним не стреляли, перебегали опасное пространство. Мы с Некричем дождались очередного промежутка тишины и один за другим – сначала он, потом я – миновали простреливаемый участок. Едва мы достигли места, куда пули, по-видимому, не долетали, потому что там, попивая пиво и комментируя происходящее, стояли зрители и болельщики, как пальба вспыхнула с новой силой. «Это из пулемета с крыши бьют, – комментировал окружающим гордый своей осведомленностью долговязый подросток. – А теперь из крупнокалиберного жарят». Посреди фразы он вдруг нагнулся, сделал подламывающийся шаг вперед и упал на землю, прижимая руки и колени к животу, как взявший в падении сложный мяч вратарь.

Зрители поспешно отошли на несколько десятков метров дальше, подросток остался там, где упал.

Некрич потащил меня по длинной улице, освещенной отсветами пламени от горящего здания телецентра. Ноги не хотели идти, я спотыкался на ровном месте. Пролетевший березовый лист чиркнул меня по щеке. Подул ветер, и воздух наполнился темным листопадом. «Подожди!» – Я остановился, прислонился к фонарному столбу и закрыл глаза. Невесомый шелест листьев заполнял паузы между выстрелами. Я вытер ладонью потное лицо и, надавив на веки пальцами, увидел под ними высокие деревья с листвой сияюще-белой, как на негативе, кипящей и осыпающейся на ветру. Густые стаи белых или, может быть, бесцветных, из одного света состоящих листьев парили в пахнущем гарью воздухе, кувыркались, закручивались воронками, садились, как ручные птицы, на плечи. Снежный листопад накрывал все вокруг, ложился на мертвые тела, на кровавые лужи, кружился слепящими вихрями, переполнял слитным шумом слух, рассеивался, не кончался…

Движение городского транспорта повсюду было прекращено, и нам пришлось идти от Останкина пешком. Сзади доносились звуки то гаснущей, то вновь усиливающейся перестрелки. Изредка выстрелы раздавались с других сторон, с дальних границ осенней ночи, казавшейся из-за них необъятнее и глуше, так что идущий в ней чувствовал себя еще потерянней. Большинство окон было погашено, улицы пустынны, между фонарями и голыми лампочками над входными дверями подъездов лежали провалы космической тьмы. Однажды группа людей в камуфляже показалась в конце улицы, но, не дойдя до нас, свернула в переулок, в другой раз с разносящимся до близких звезд истошным воем мимо пролетели в направлении Останкина несколько пожарных машин. Еще один труп валялся на пожухлом газоне – седой мужчина с серым лицом, в одних носках.

Пробегавшая мимо бесцветная в свете фонаря собака облаяла его. «Труп» приоткрыл глаз, показал ей кулак и выругался нетрезво и с оттенком ласковости.

Большинство ларьков было закрыто, но некоторые продолжали работать, их витрины мерцали среди тьмы ядовитыми красками дешевых ликеров. Возле одного из таких ларьков жались друг к другу двое, и, когда мы проходили мимо, один из них слабым голосом позвал нас.

– Пойдем, – сказал, поколебавшись, Некрич, – помянем…

На круглом шатком столике стояли стаканы, картонные тарелки с холодными остатками закуски, присохшим кетчупом и полупустая бутылка водки, по всей видимости, не первая, потому что один из собутыльников совсем уже не вязал лыка. У него были всклокоченные волосы, растрепанная бороденка, дряблые щеки и выпученные белогорячечные глаза человека, видящего в окружающих персонажей своего бреда. Он ничего не говорил, а когда пытался сказать, из этого ничего не получалось. Иногда он мычал себе под нос обрывки каких-то мелодий, изо всех сил держась обеими руками за столик, чтобы не упасть, точно этот покосившийся фанерный кружок под низкими звездами с поллитровкой в центре был спасательным кругом, остающимся на плаву посреди погружающегося во мрак и кровь мира. Второй был немного трезвее, в слепо бликующих круглых очках, с мокрыми усами и бородой в крошках.

– Вы там были? – проникновенно спросил он нас. – Что там?

Прежде чем ответить, Некрич налил себе стакан водки, выпил одним махом, шумно выдохнул и только после этого, ни на кого не глядя, сказал:

– Друга у меня застрелили. Некрича. Андрюху. Братишку моего названого. Нет его больше в живых.

Некрич замолчал, словно не в силах больше говорить, подавленный сказанным.

– Как же это? – болезненно морщась, спросил очкастый. – За что же?

– Наповал убили. Тремя выстрелами в голову. Сюда, сюда и сюда. – С остановившимися глазами Некрич неуверенно нашел пальцем три места у себя на голове – над левой бровью, на лбу и на виске. – У меня на руках умер. Вот на этих руках. – Он поднял руки перед собой и глядел на них в точности так, как Ирина, когда говорила мне, что он снится ей убитым. – А за что… Было за что. Я-то знаю, он мне многое рассказывал… Боялись они его, специально в него метили… Он у этого правительства как соринка в глазу сидел. Потому что много знал про них, про дела их закулисные. Про оборотную сторону власти, а точнее, про настоящую власть, секретную, не ту, что у всех на виду, а ту, что скрыта! Кое-что он мне объяснил напоследок…

Некрич, подавшись вперед, облокотился о столик, так что он перекосился в его сторону и поллитровка чуть не упала. От страха, что это случится, и без того выпученные глаза того из собутыльников, который не мог уже говорить, стали еще больше, едва не вылезая из орбит, а рот мучительно задвигался. В последний момент я успел подхватить бутылку.

– Это была провокация! – сказал Некрич, прищурившись. – Все, что сейчас происходит, было запланировано заранее!

– Но ведь они же первыми начали, те, что в Белом доме, – неуверенно возразил очкастый.

– Их заставили начать! У Ельцина не оставалось другого выхода. Госсекретарь США Уоррен Кристофер предупредил его о недопустимости применения силы! («Уоррен Кристофер» Некрич произнес с таким значением, точно это был его близкий родственник.) А добровольно Белый дом никогда бы не сдался. Чтобы развязать себе руки, правительству нужно было заставить их перейти в атаку! Теперь их ничто уже не спасет, их песенка спета. Руцкого дезинформировали, будто вся армия на его стороне, милиция специально отступила перед демонстрантами, военные грузовики и автобусы были умышленно брошены с ключами, чтобы сторонникам Белого дома было на чем добраться до Останкина. Все было продумано до мельчайших деталей!

Пучеглазый, глядя исподлобья, тяжело замотал головой из стороны в сторону, как будто не соглашаясь, но не имея сил возразить.

– По-моему, ты придаешь событиям гораздо больше смысла, чем в них есть на самом деле, – сказал я, – и хочешь увидеть порядок и замысел там, где нет ничего, кроме крови и хаоса.

– Замысел есть во всем, только немногие догадываются о нем до тех пор, пока он не пронзает жизнь, как молния!

– Но ведь ты же сам говорил, что революция, что музыка прорвалась!

– Все дело в том, кто эту музыку заказывает. Неужели ты думаешь, что все это, – Некрич кивнул в сторону зарева над крышами, – возникло из случайного стечения обстоятельств? Нет, как говорил мой убитый ельцинистами друг, да примет Господь его душу. – Некрич глубоко вздохнул. – Случайность существует только для непосвященных!

В этот момент в конце улицы раздался глухой рокот, и в нее как зримое воплощение порядка въехал бронетранспортер с закрытыми люками. Быстро приближаясь, он осветил нас слепящими фарами.

Пучеглазому фары били в лицо, и он так страшно морщился, словно резкий свет причинял ему физическую боль. Я почувствовал себя, как в недавно приснившемся сне, где выходил из моря на залитый солнцем пляж и вдруг обнаруживал, что плавки остались в воде и прикрыться мне нечем. Некрич, стоявший к бэтээру спиной, превратился в вырезанный в стене света черный силуэт с сияющим ореолом волос и прозрачными пунцовыми ушами. По мере того как слепая машина с грохотом приближалась, тень его, отброшенная на кирпичную стену дома, к которому примыкал ларек, стремительно увеличиваясь, косо вырастала над нами.

– Наверное, в городе уже объявлено военное положение. – Сверкая линзами, очкастый приблизился ко мне так, точно пытался за меня спрятаться. – А у нас нет никаких документов. Если станут проверять, нам каюк. Но ты, Модя, не бойся, – тонким, высоким голосом сказал он пучеглазому. – Я тебя, Модя, не брошу, что бы ни случилось!

Машина была уже рядом, от рокота ее мотора наш жалкий столик вибрировал под руками, мелкая дрожь била стаканы и бутылку.

Залитое неистовым светом, обнажилось убожество съеденной закуски, тоненькие куриные косточки, засохшие хлебные корки, сосисочная кожура. Бронетранспортер остановился рядом с нами.

– Вот и все, – сказал очкастый.

Модя вдруг неожиданно проворным и отчаянным движением схватил со стола поллитровку, хотя водки в ней оставалось совсем на донышке, и засунул к себе в карман.

Люк бэтээра открылся, из него вылез парень в шлеме, подошел к ларьку и купил сразу две бутылки «Столичной», внимательно осмотрев этикетку и пробки, чтобы убедиться, что водка не поддельная. «Смотри, – предупредил он продавца, – если халтуру продал, прощайся с жизнью. Не поленюсь вернуться, чтоб тебя к стенке поставить по закону военного времени!» Потом он спросил у нас, как выбраться к Останкину, сказав, что «совсем в этой проклятой Москве заблудился». Я стал объяснять, припоминая маршрут, которым шли с Некричем, он выслушал, поблагодарил и вернулся в свою машину. Бронетранспортер тронулся снова, свет отхлынул, и мы опять оказались в темноте, едва различая друг друга.

– Холуи тирана! – бросил Некрич вслед удаляющимся огням.

– Раз пронесло, надо скорее еще одну взять! – радостно предложил очкастый, вытирая пальцами мокрые усы. Модя закивал одобрительно.

Когда разлили по стаканам новую бутылку, Некрич поднял свой, чтобы помянуть убитого друга.

– Эх, знали б вы, каким он парнем был! Но в том-то и дело, что никто его до конца не знал. Даже я, его лучший друг, даже жена его, тварь паскудная, подло ему изменившая! Андрей Некрич был одиноким человеком, одним из самых одиноких людей, каких я встречал. В своей короткой жизни он столкнулся с предательством самых близких людей, с низостью и расчетливым обманом! Он перестал верить людям, замкнулся в себе, и его тайна умерла вместе с ним! Он ушел от нас неразгаданным. Может быть, только я, его ближайший друг… – На этих словах Некрич запнулся, сделал паузу, как будто у него не было сил продолжать. – Только я и еще один-два человека догадывались, сколько было скрыто в нем нежности и невостребованного тепла!

Модя смотрел на Некрича полными слез глазами, кажется, даже забыв про налитый стакан в руке, растроганный так, точно произносимые слова относились к нему. Возможно, он и в самом деле принимал их на свой счет.

– Так много было в нем доброты, легкости и незлопамятности, что, умирая, он простил всех преследовавших его и предавших. И убийц своих простил, и жену-изменницу. Когда он на руках у меня умирал, последние слова его были: «Передай ей, что я ее прощаю!» – Некрич произнес это, обращаясь ко мне. – Так и сказал: «Передай, что прощаю…»

Здесь голос его сорвался, и от волнения он едва не расплескал водку.

– И еще я хочу сказать… Мой друг знал, что его убьют! Смерть не застала его врасплох: он ждал ее и готовился к ней. Я думаю, он был готов к ней еще до того, как понял, что на него идет охота. Если даже к самым близким ему людям у Некрича порой проскальзывала отстраненность и чувствовалось отношение на «вы», то это потому, что с собственной смертью он всегда был на «ты».

Некрич сделал еще одну паузу, чтобы собраться с духом и закончить на мужественной ноте:

– Прощай, Андрюха! Ты покинул нас рано, не достигнув возраста Пушкина, лишь немного пережив Лермонтова! Твои таланты остались нераскрытыми. Ты был богато одарен природой и мог бы стать… – Он приостановился, прикидывая размер притязаний, но поминальное вдохновение подстегивало его, не давая долго раздумывать. – Ты мог бы стать вторым Леонардо, Черчиллем или Достоевским! Тебе было многое дано, но… не судьба! Да будет земля тебе пухом!

Некрич выпил залпом, всхлипнул и стер рукавом сорвавшуюся слезу.

Модя, давно уже хлюпавший носом, обнял его, и слезы потекли по его дряблым щекам в три ручья. Вместе со слезами у него прорезался голос, и сквозь бормотание стали различимы отдельные слова:

– Зачем… за что… моложе Пушкина… совсем мальчик! За что убили?! Для чего это все?..

– Не плачь, Модя, – принялся утешать его очкастый, – ну не плачь… Это же история, что здесь поделаешь… Ну! – Он толкнул его ладошкой в плечо и стал тонким голосом напевать, однобоко пританцовывая:

– Расходилась, разгулялась удаль молодецкая,

Разгулялась, поднималась сила пододонная,

Ой ты, сила, силушка,

Ой ты, сила бедовая!

Ой ты, сила, силушка,

Ой ты, сила грозная!..

Ну, Модя, не расстраивайся…

Однако Модя отталкивал руку очкастого, продолжая сильно расстраиваться, всхлипывать и бормотать, выпучивая глаза и мотая из стороны в сторону тяжелой головой так, точно в ней перекатывались с края на край, не находя выхода, чудовищные хоры «Годунова»:

– Не надо… зачем… ничего не надо… сколько их, убитых?!

Обнимая Некрича, он вытирал слезы расстегнутым воротом его рубашки и раз чуть было в избытке скорбных чувств не высморкался в него, но не утративший бдительности Некрич угадал его намерение и успел в последний момент отстраниться. Я попытался взять у Моди стакан, который он уже не мог допить, только расплескивал из него водку, но он свободной рукой схватил меня за запястье и притянул к лицу мою ладонь.

– У тебя руки… в крови!

Он поглядел на меня прищурившись, как смотрят вдаль, словно хотел разглядеть сквозь мое лицо что-то за ним.

– Говори, кого убил?

– Никого…

– Врешь, убил! Убил, убил, убил! – Он уронил голову на руки и загоревал еще пуще: – К чему эта кровь?.. Повсюду кровь… А я… что я могу?

– Можешь, Модя, можешь! – отбросив волосы со лба, с новой силой кинулся утешать очкастый. – Ты напишешь музыку, которая все искупит и все оправдает! Это будет музыка двадцать первого века! Новая великая музыка может возникнуть только на крови, только в такую ночь, как эта! Ты же гений, Модя, что тебе стоит! – И, обернувшись к нам с Некричем, заверил на случай возможных сомнений: – Модя – гений. Мы все так, а он – настоящий… Он напишет музыку, какой еще не бывало! Да, Модя? Правильно я говорю? Ты сочинишь реквием погибшим! И все узнают, все поймут и навсегда запомнят! Мы им еще покажем русскую школу! – Очкастый погрозил неизвестно кому кулаком в темноту.

Модя поднял тускло блестящее от размазанных по щекам слез лицо:

– Реквием? Да-да… искупит и оправдает… и все запомнят… Я напишу реквием двадцать первого века… они запомнят…

Он налил себе еще, но смог выпить только несколько глотков и уронил стакан. Упав на мягкую землю, стакан не разбился. Никто не нагнулся за ним, и он остался лежать под столом, пустой и темно-прозрачный…

Сжав зубы и вцепившись белыми пальцами в столик, Модя накренился назад. Он замер в неустойчивом положении, в котором, казалось, было бы достаточно легкого порыва ветра, чтобы свалить его, но он не падал, окоченев в невменяемом равновесии. Прищуренными глазами смотрел поверх наших голов сквозь легкую и подвижную октябрьскую тьму на самый последний в длинном ряду фонарей…

Неподалеку раздались автоматная очередь и несколько одиночных выстрелов в ответ.

– Никто ничего не запомнит, – сказал Некрич. И повторил: – Никто ничего. Уже через пару лет все позабудут. Опубликуют списки погибших и забудут. Лишь бы списки напечатали! Те сотня-полторы человек, которых положили и еще положат, – для этой страны ничто! Но даже если их в десять раз больше будет – все одно: никто – ничего.

Модя отпустил столик и неуверенными шагами пошел за угол ларька, где росли высокие кусты. Там он, держась за ларек, согнулся пополам, и до нас донеслось его судорожное рычание. Белый фонарь высвечивал сгустки, вываливающиеся у него изо рта. Длинные потеки свисали с его губ, тянулись и не хотели обрываться.

– Через год-другой, – продолжал Некрич, проводив Модю безразличным взглядом, – никого уже не будет интересовать, была провокация или нет. Все будут увлечены чем-нибудь иным, разоблачений всегда хватает. Довлеет дневи злоба его. Так что и мы можем обо всем этом забыть, в наших же интересах. Нужно освобождать память от бесполезного балласта. Это был сон, длинный страшный сон, он продлится еще несколько дней, а потом кончится. После таких затяжных кошмаров обычно целый день ходишь сам не свой. Но к вечеру, как правило, уже забываешь, что, собственно, снилось…

Я нашел на столе что-то острое – кажется, это была пластмассовая вилка – и ткнул на ощупь в мякоть своей ладони.

– У него были глубокие глазные впадины на худом лице, и, когда он закрыл глаза, вместо них остались две ямы, два темных провала, как будто глаз у него вообще не было, – рассказывал я Ирине про старика, искавшего в Останкине свои очки под пулями. – А на подростке убитом была каска надета, которая велика ему была, он ее поправлял то и дело. Когда он упал, она свалилась и в сторону откатилась… Мне это так в память врезалось, что вряд ли когда-нибудь забуду…

Я был весь еще там, на площади у телецентра, и моя комната, вещи в ней выглядели непривычными, какими-то уменьшившимися, почти игрушечными. Особенно странной была белизна чистого постельного белья. Но, создавая своей нерасторжимой принадлежностью друг другу круговую поруку обыденности, вещи в моих четырех стенах как бы стремились доказать правоту слов Некрича, что все случившееся в Останкине было лишь длинным страшным сном. Вещи были на его стороне. И только Ирина… Обняв колено, она сидела рядом со мной и смотрела телевизор. Ее волосы пахли яблочным шампунем. Ирина была намертво связана для меня с мыслью о Гурии, о Некриче, о Коле и Толе, а тех уже не существовало без Останкина. Закрыв глаза, я приблизил лицо к ее волосам, втягивая в себя длинную ленту щекочущего запаха, наполнявшего меня постепенно ощущением чистоты и сказочной легкости, от которой тем более таяло сердце, что плечи еще ныли от тяжести раненого, которого мы несли с площади в подземный переход. Казалось, стоит вдохнуть еще глубже, до крайнего предела внутренней пустоты, а потом еще совсем немного, и я исчерпаю запах, его длинная лента наконец оборвется и я перейду тогда в совсем уже невесомое, тающее и неописуемое состояние.

На экране телевизора продолжался в сиэнэновской трансляции все тот же сон, но теперь он был уже не страшным, а только скучным. Там подолгу ничего не менялось, группы каких-то маленьких людей перебегали, пригнувшись, от постоянно находящегося в кадре Белого дома, иногда трещали выстрелы. Поскольку все это совершалось на телеэкране, казалось, что это происходит где-то далеко и не имеет к нам никакого отношения.

За несколько шагов до границы кадра один из бежавших упал на асфальт и застыл. Разгоняя сиреной многочисленных зрителей, в его направлении поехала «скорая», но даже с того расстояния, на котором находилась камера, видно было, что она, вероятнее всего, зря торопится: крохотный человечек лежал абсолютно неподвижно.

– Вот и все, – сказала Ирина. – Был – и нет. Легкая смерть, сказали бы тетки в сауне, можно позавидовать.

Она встала, подошла к окну, и просеянный сквозь желтую листву свет лег на ее лицо.

– Я раньше боялась, думала о ней, – произнесла она, – а после смерти Некрича поняла, что тут и думать не о чем: самая простая вещь на свете. Был – и не стало, как будто не было его. Проще смерти и быть ничего не может.

– Некрич-то как раз жив, – сказал я совсем тихо, а может быть, даже не сказал, а только подумал, – живее всех живых! – А в моей расслабленности мне показалось, будто сказал, во всяком случае, Ирина не расслышала, даже не обернулась ко мне, и я решил, что тем лучше, значит, рано еще ей знать об этом.

Она стояла, прижавшись щекой к стеклу, так что угол рта слегка оттянулся книзу. Ирина касалась стекла с неотчетливой нежностью, избегающей направленности на кого-либо, – ведь я был рядом, она могла бы положить лицо хотя бы мне на плечо, – с нежностью, замыкающейся на самой себе. Сияние заоконной листвы золотило ее глаза и таяло в них, погружаясь на дно. От ее дыхания несколько сантиметров стекла перед лицом затуманились. Возникла одна из тех не таких уж редких пауз, когда Ирина выключалась из окружающего, теряла к нему интерес. Мне казалось тогда, что все мы – близкие ей и претендующие на нее мужчины с нашими деньгами, знаниями, борьбой за власть и прочими мужскими играми, в которых она в другое время охотно участвовала, – в такие минуты только мешаем ей. В этих паузах, пусть недолгих и скрыто тревожных, она достигала наконец независимости и ни в ком из нас не нуждалась.

Но именно к такой Ирине, не нуждающейся во мне и ничьей, меня больше всего тянуло. Прежде чем подойти и обнять ее, я выключил телевизор.

5

Проклятый случай!.. Ты всегда остаешься верным самому себе в своей капризной изменчивости, всегда одинаково непостижим, всегда загадочен. Я воплотил твой образ в себе…

С. Кьеркегор. Или-или

Она идет ко мне по бульвару мимо высоких – чем выше, тем великолепнее – сверкающих под холодным солнцем деревьев.

Октябрьский день настолько беззастенчиво, настолько бесстыдно и избыточно красив, что красота его выталкивает меня, сидящего на скамейке, я не причастен к этому сверканию и блеску, остаюсь за рамой дня, не впущенным внутрь, ни при чем. Ирина смотрит в мою сторону, не замечая меня. Нитка паутины блестит у глаз, как порез на коже воздуха…

Или еще: крася губы перед зеркалом и не видя, что я наблюдаю за ней, Ирина слизывает лишнюю помаду с угла рта, а затем быстро показывает самой себе окровавленный помадой язык…

Или еще: мы ждем поезда в метро; стоя вполоборота к тоннелю, прижав левую руку к бедру, Ирина искоса глядит на приближающийся треугольник огней такими глазами, что мне хочется встать между нею и краем платформы. Но я этого, конечно, не делаю. «Ты смотришь на поезд, – говорю я, – взглядом Анны Карениной». Она не улыбается. Ее голая напряженная шея над вырезом платья повернута так, точно парализована режущим светом, и она не смогла бы отвернуться, даже если бы захотела.

Или еще… Нет, хватит. И так ясно, что я всегда лишь свидетель, по сути, случайный, которого могло и не быть, присутствие которого ничего не меняет и изменить не может, даже если б он к этому стремился. Он, впрочем, и не стремился.

Но если я по отношению к Ирине воспринимал себя как наблюдателя и свидетеля, то она отводила мне явно другую роль, четко очерченную и жестко закрепленную, как и все в ее мире, совершенно лишенном гибкости, несмотря на свою непредсказуемость и сумбурность. Если уж она решила, что я похож на Некрича и возник в ее жизни для того, чтобы компенсировать его утрату, то сколько бы я ни лез из кожи, чтобы доказать обратное, она замечала во мне только черты сходства. И рот у нас с ним был одинаковый, и манера держаться, и любовь к соевому соусу и красному перцу, и дурная привычка ложиться на разобранную постель одетым, и множество других деталей, каждая из которых не только говорила сама за себя, но еще и указывала Ирине на более глубокую внутреннюю общность между мной и Некричем, так что отличало меня от него в ее глазах, похоже, лишь несколько поверхностных мелочей, таких, как цвет волос, глаз и дырка между моими передними зубами. Если б не это, я бы, наверное, полностью с ним слился. Я и сам начал думать, что, может быть, от общения с Некричем подцепил сходство с ним, как заразу. Назвал же его Гурий вирусом, заражающим все вокруг. Иногда я замечал за собой некоторые вещи, бывшие явными симптомами «болезни Некрича».

Начали сильно сохнуть губы. В метро я обнаружил, что не могу больше выносить промежутков ничем не заполненного ожидания от одной станции до другой – они кажутся мне бесконечными. Чтобы чем-то занять себя, я прочитывал все набранные крупным шрифтом заголовки газет в руках у соседей по вагону, и отдельные куски фраз застревали у меня в памяти иногда на несколько дней, всплывая в сознании в самые неожиданные моменты. Вообще потребность занимать себя, раньше мне совершенно незнакомая, все больше определяла мое поведение. На удовлетворение ее шло что попало – от острого голода перестаешь быть разборчивым в еде, – я что-то читал, смотрел, с кем-то встречался и в конце недели не мог вспомнить уже ничего из того, что делал в прошедшие дни. А если что-либо все же возникало в памяти, то я не мог уже понять, зачем мне это понадобилось. Жизнь ускорялась, начиная в своей судорожной спешке смахивать на немое кино. Я часто напоминал себе человека, который, придя в библиотеку, вместо того чтобы выбрать книгу и сесть ее читать, перелистывает их одну за другой, не в силах остановиться, ни в одну не углубляясь дальше названия и нескольких выхваченных из середины строк. Так и я листал дни, иногда вдруг с уже привычным изумлением замечая, что пересказываю случайному попутчику в автобусе газетную статью о штурме Белого дома подразделением «Альфа» с таким воодушевлением, как будто сам в нем участвовал, или обнаруживал себя неопределенно долгое время разглядывающим выразительную лепку морщин на лбу пьяного старика, лежащего под фонарем в своей блевотине.

Однажды я проснулся от сквозившего из окна холода, заварил себе чай, а затем на несколько минут задумался, решая, сколько ложек сахара в него положить. Обычно я кладу две, но почему не три, не пять, не десять, почему вообще сахар, а не соль и масло, как калмыки? В этот момент любой из вариантов показался мне одинаково возможным. Я вдруг почувствовал, что память о том, что хорошо, а что плохо, что вкусно, а что отвратительно, хотя еще и не покинула меня полностью, но держится во мне на честном слове, на последней тонкой ниточке. Плоский желтый лист проплыл в тумане за окном. Он не падал, а именно плавно плыл мимо, слегка покачиваясь на неровностях воздуха, как будто силы тяготения больше не существовало.

Наконец раздался телефонный звонок, восстанавливая распавшиеся было связи, удерживающие этот мир и меня в нем. Звонила Ирина, чтобы сказать, что мы можем встретиться вечером.

В тот вечер я первый и единственный раз побывал в некричевой квартире после ремонта. Дверной замок остался прежним, и бывший у меня ключ подходил к нему, как и раньше. Ирина сказала, что Гурий собирается ставить железную дверь и тогда уже вместе с дверью менять замок, – зато самой квартиры стало не узнать: если б меня привели сюда с закрытыми глазами, я никогда бы не догадался, что это та самая квартира, где я уже был трижды.

Новый сияющий паркет под ногами, по которому хотелось кататься, как по льду, венецианские зеркала, японская аппаратура, арктической белизны американская сантехника… Модная итальянская мебель выглядела слегка растерянной в больших комнатах. Кажется, даже ветер, шевеливший занавеску в приоткрытом окне, залетал сюда не с улицы Горького, а откуда-нибудь из южной Франции. И главное, от прошлой обстановки не осталось и следа, изумление старых стен довоенного дома было скрыто под голландскими моющимися обоями, квартира смотрелась так, будто всегда была такой. Из всех вещей, бывших здесь при Некриче, я нашел только оставленную Лепнинским и по неясным причинам сохраненную Гурием модель краснозвездного бомбардировщика, распластавшего крылья над хрупким журнальным столиком и казавшегося в новом окружении одиноким, как белая ворона.

Зато в бывшем кабинете отца Некрича находился настоящий склад старья – сюда сносил Гурий свои коллекционные трофеи. Дверь еле открывалась, заставленная стиральной машиной «Вятка». Мешки с одеждой были свалены кучей, целые ящики с обувью громоздились друг на друга. Очевидно, все усилия Гурия уходили на приобретение новых старых вещей – на то, чтобы разобрать их, времени уже не оставалось. Сильный нафталинный запах шел из кабинета. Ирина с демонстративной брезгливостью закрыла туда дверь.

Пока я ходил, осматриваясь, по комнате, где когда-то мы вчетвером, Некрич, я и две девушки, сидели за круглым столом под темной люстрой – теперь в это трудно было поверить, – Ирина следила за мной с дивана, угрюмо грызя заусенец на пальце. Когда глаза наши встретились, показалось, что все это время я разглядывал новую обстановку на самом деле только для того, чтобы избежать этой встречи.

Она устроилась на диване так, что поднятая рука лежала локтем на спинке, одно плечо было выше другого и перекашивало вырез платья, открывавший кусок шрама под ключицей. Я множество раз разглядывал этот шрам и досконально изучил его, но теперь – оттого ли, что раньше я всегда видел его лишь на голом теле, или потому, что сейчас он выступал из выреза только наполовину, – он показался мне необыкновенно и по-новому притягательным. «У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа…» Словно почувствовав мой взгляд, Ирина повела шеей так, точно ей было неудобно и скучно между плеч, и от этого движения шрам открылся еще немного…

– Ты говоришь, Гурий не придет раньше девяти?

– Не должен…

– Значит, у нас еще час в запасе.

Вслед за платьем она сняла с руки часы и положила их на стол циферблатом вниз.

– Куда ты будешь меня прятать, если он сейчас вдруг явится? Под кровать?

– Я не успею тебя спрятать, – ответила Ирина совершенно серьезно.

– А это возможно? Может случиться, что он придет раньше времени?

– Конечно, возможно. Все возможно. – Она обняла и привлекла к себе мою голову, как бы утешая: не беспокойся зря, будет лишь то, что будет. И затем уже только шептала мне на ухо: – Не спеши, не спеши, не спеши…

А когда все кончилось и я протянул руку за часами на стуле, Ирина сделала непроизвольное движение, чтобы остановить ее, даже схватила меня за запястье, но сразу же отпустила. И все-таки я успел понять: в глубине души Ирина хотела, чтобы я забыл о времени, Гурий вернулся и застал нас. Может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, она стремилась к вскрытию ситуации, к скандалу, к поножовщине – это был ее способ обнажения истины.

Это разрушительное стремление боролось в ней с ее природной хитростью, умением устраивать жизнь, и исход борьбы зависел только от случая. Я почувствовал себя разменной фигурой в ее отношениях с Гурием, которой она, недолго думая, могла бы пожертвовать.

– Может, еще раз? – безразличным голосом спросила она, глядя на меня из глубины полуприкрытых глаз – из глубины ожидания.

Но ее тело рядом со мной было уже снова привычным и насквозь знакомым, вся его география, все шрамы и родимые пятна были известны мне наизусть и оставались неизменными, если не считать пары полученных от Гурия новых синяков, возникших на коже, как поднявшиеся со дна на поверхность моря острова. Грустная, слегка припахивающая по́том простота этого тела вызывала только жалость и легкую досаду: ради чего здесь было рисковать? Я поцеловал ее и стал одеваться. На пороге протянул руку, чтобы погладить ее на прощание, но Ирина отстранилась:

– Не нужно… Не трогай моих волос. Мне сегодня весь день кажется, что они мне чужие… Словно они мертвые.

Ладно, пусть я для нее только разменная фигура в отношениях с Гурием, утешал я себя, но ведь и он наверняка разменная фигура в отношениях с кем-то еще, например с Некричем, а тот, в свою очередь, с кем-то (с чем-то?), что важнее для Ирины всех нас, вместе взятых, – с судьбой? С самой собою? Или Некрич в своем новом статусе безвременно усопшего, каковым она его по-прежнему считала, выйдя за пределы человеческих измерений, стал для нее окончательной инстанцией?

Вспоминая его, мы говорили с Ириной о разных людях: я о Некриче живом, она об убитом. Умерший, он был причислен ею к лику святых и состоял теперь из чистого, ничем не замутненного сияния.

Поэтому, когда я сказал однажды, что он убегал не только и не столько от Гурия с Лепнинским, сколько от самого себя, она сразу же восприняла это в штыки.

– И тем не менее это так, – настаивал я. – Самым страшным для Некрича было бы равенство самому себе, полное совпадение с собой. Поэтому бегство было его постоянным занятием. Если б не история с продажей квартиры, случилось бы что-нибудь другое с тем же результатом. Он нашел бы иной способ увлечь за собой преследователей, идущих по его следам, подбирая отброшенные им личины (говоря о преследователях, я имел здесь в виду не одних Лепнинского и Гурия, но и в первую очередь самого себя). Но, пока он не равен себе, он неуловим, потому что ловят всегда другого, а не его.

Я так увлекся, что даже не заметил, как из прошлого времени перешел в настоящее, но Ирина, разгневанная моими словами, которые, вряд ли поняв их до конца, восприняла как покушение на хранящийся в ее памяти нетленный образ Некрича, не обратила внимания на такую мелочь.

– Да ты… да вы… – Она даже не могла от негодования сразу найти нужное слово. – Да вы все мизинца его не стоите! Вы все грязь по сравнению с ним!

Это меня задело, и я решил расставить точки над «i».

– Всю жизнь Некрич убегал в пафос, в патетику, в большие жесты или в мечты о них от собственного ничтожества. Для того эти вещи и предназначены. Бегство было основным смыслом его жизни.

Теперь я внимательно следил за тем, чтобы употреблять глаголы только в прошедшем времени, и благодаря этому сохранял контроль.

Ирина же, напротив, вконец вышла из себя.

– А ты? На себя-то посмотри! Если он ничтожество, то ты тогда что?!

Она стояла посреди моей комнаты, расставив прямые ноги, глядя на меня прищуренными от злости глазами. С каждым словом она взвинчивала себя все больше и больше. Вероятно, вина, которую она испытывала, чувствуя свою причастность к гибели Некрича, заставляла ее так заводиться. Руки ее летали в воздухе как будто сами собой, сопровождая речь внезапно взрывающимися жестами. Ее ярость неслась на меня, как скорый поезд. Ирина была так хороша в этот момент, что я полностью прекратил обращать внимание на ее слова, попросту перестал ее слышать. Черты ее лица стали резче и сильнее. Они подчеркивали слова бешеной мимикой, какая бывает у дерущихся глухонемых. Мне вспомнилась прочитанная накануне фраза из дневника одного философа-неудачника: «Это происходит со мной довольно часто: я едва слышу, что она говорит, потому что так пристально на нее смотрю». Я не слышал Ирину вовсе, точнее, воспринимая звук, не фиксировал смысл, потому что она не говорила, а кричала.

Стукнув кулаком по столу, она сделала несколько шагов ко мне и оказалась совсем рядом, почти вплотную. Это произошло так внезапно, что я растерялся, и внимание само собой переключилось на слова.

– … А ты думаешь, что, раз я с тобой сплю, значит, ты такой же, как он?! Ты думаешь, раз я и с тем, и с другим, значит, я шлюха, да?! Ну скажи мне, не трусь, прямо в лицо мне скажи. Ударь меня, раз я такая! Что ты на меня смотришь? Не будь трусом, ударь! Я слабая, ты со мной справишься… Дешевка!

Я ошеломленно сделал шаг назад и прижался спиной к стене: дальше отступать было некуда. Мы уже несколько раз ссорились с Ириной, особенно часто в последнее время, но такой я ее еще никогда не видел. И вдруг меня осенило: то, что она мне демонстрировала, было классическим блатным «наездом»! Взвинченная и измотанная за последние дни, Ирина перепутала свои роли: эта предназначалась, без сомнения, для Гурия. Будь он на моем месте, он бы ей сейчас задал! Сбылась наконец моя старая мечта – увидеть, как она ведет себя не со мной. Я почувствовал себя вполне удовлетворенным и даже улыбнулся.

Это слегка сбило Ирину, она отошла и, кажется, немного опомнилась. Нижняя губа ее оттянулась, точно она собиралась то ли заплакать, то ли плюнуть мне в лицо. Но не сделав ни того, ни другого, она отвернулась и быстро вышла из комнаты. Из прихожей она выкрикнула напоследок:

– Да вы все… Да никто из вас Некричу в подметки не годится! И если хочешь знать, здесь, в сердце, – она ударила себя кулаком в грудь, – я ему никогда не изменяла! Никогда!

Прежде чем входная дверь с грохотом захлопнулась, я успел в очередной раз отметить про себя правоту Некрича, уверявшего меня, что в глубине души его жена, с кем бы она ни была, все-таки остается ему всегда верна.

В первый раз мы поссорились с Ириной в тот день, когда она смотрела в метро на приближающийся поезд взглядом Анны Карениной. Повод был ничтожным – я сказал ей, что вечер, который мы собирались провести вместе, у меня, оказывается, занят, – но Ирине этого было достаточно: если она была настроена на ссору, то причину могла найти на пустом месте. Тогда, на перроне, она уже была полна обидой под завязку, и стоило нам войти в вагон, как Ирина взорвалась. Грохот поезда заставил ее повысить голос, и, перейдя на крик, она себя уже не сдерживала. Я отвечал, стараясь ее перекричать, практически ее не слыша. Окна вагона были частично открыты, и вместе с грохотом в него врывалась из тоннеля переполнявшая нас до потемнения в глазах невидимая чернота.

Точно так же – как оглушенные в летящем сквозь беспросветный тоннель поезде – выясняли мы с ней отношения и дальше. Я научился угадывать ее настрой на ссору задолго до того, как тучи начинали сгущаться. Верной приметой служила мне, например, преувеличенная, точно она специально демонстрировала ее и себе, и мне, радость, с которой Ирина встречала меня в свои худшие дни. Словно, когда она видела меня, у нее появлялась надежда, что я удержу ее от сползания в глухое раздражение, тлеющее у нее в глубине души. Но любое мое слово и движение неизбежно оказывались неверными, только подталкивая ее к тому, чтобы разрядить напряжение скандалом. Поначалу она изо всех сил пыталась сдержаться и даже улыбалась, если замечала, что я стараюсь шутить (шутки давались мне с трудом и выходили не смешными, поскольку я чувствовал, к чему идет дело). Мне запомнилась эта ее искусственная, застывшая, почти мучительная улыбка на совершенно серьезном лице.

После первой ссоры я места себе не находил, то же самое после второй и третьей. Но в этот раз, когда дверь за Ириной захлопнулась, я впервые почувствовал что-то вроде облегчения.

Вернувшись на следующий день с урока, я обнаружил на автоответчике ее голос: «Извини… Я была сама не своя.

Извини. Со мной что-то происходит последнее время. Позвони, когда придешь. Я жду».

Я не бросился к телефону, решив, что сначала нужно сосредоточиться и многое обдумать. Я нуждался в паузе, в передышке, мне хотелось побыть одному. Но из этого ничего не получилось, потому что не прошло и нескольких минут, как раздался звонок в дверь, и, когда я открыл, Некрич кинулся мне с порога на шею:

– Поздравь меня! Все! Меня больше нет! – Он достал из кармана газету. – Опубликовали все-таки! Я уж боялся, что они струсят и не опубликуют. А они напечатали! Вот смотри!

На газетном листе колонкой были набраны имена погибших в перестрелке у телецентра и при штурме Белого дома, длинный список, всего около ста пятидесяти человек. Между Моргуновым Игорем Владимировичем, 1963 г. р., и Никитиным Евгением Юрьевичем, 1970 г. р., я прочитал: Некрич Андрей Борисович, 1960 г. р.

– Теперь я свободен! – ликовал Некрич. – Свободен так, как может быть свободен только умерший! Я все теперь могу, у меня неопровержимое алиби: я умер! Убит наповал, три пули в голову!

– Надеешься, что эта газета попадется в руки Лепнинскому или Гурию?

– Конечно, попадется! Еще как попадется! А если не им, так Коле с Толей или еще кому-нибудь из их шайки. Представляешь, как они локти себе будут кусать, когда поймут, что я окончательно от них ушел! Ускользнул на тот свет! Можно считать, что эту банду я сбросил с хвоста. Эта история закончена. И вся капуста при мне. А теперь смотри еще… – Некрич извлек из другого кармана авиабилет. – Москва-Мюнхен, лечу первым классом, с икрой, шампанским и стюардессой – финалисткой всемирного конкурса красоты! Прощай, небритая Россия! Меня ждет другой фатерланд!

– И визу получил? – спросил я, чувствуя, как в голосе против воли возникает привычная интонация недоверия.

Некрич протянул мне новый загранпаспорт с лучащейся всеми цветами немецкой визой, где под его безусой фотографией стояло: Чиркин Борис Андреевич.

– Ну что, гульнем на прощание? Где предпочитаешь пообедать? В «Пекине» или в «Праге»? Выбирай, я угощаю.

Я начал было отказываться, но потом подумал, что, может быть, и в самом деле вижу его в последний раз…

Обедали в «Пекине», ужинали в «Праге». Некрич был щедр, вальяжен и привередлив в выборе блюд, как Гоголь периода «Мертвых душ».

– Сейчас здесь ничему нельзя верить, – говорил он, листая меню.

– Заказываешь эскалоп с кровью а-ля Бурбон, а тебе приносят непрожаренного Шарика, пойманного под мусорным баком в проходном дворе. И так во всем, от водки до правительства. Мы вступили в эпоху дешевых подделок, точнее, не мы, а вы – меня увольте! Мне нечего делать в империи попсы! А так называемая демократия без попсы ни шагу, они близнецы и братья.

После третьей рюмки самого дорого из имевшихся в меню коньяка красноречие Некрича достигло достойной его высоты:

– Поверь, Игорь, я бы не уезжал, перебрался бы хоть в Питер и жил там в безопасности, не рискуя ни с кем ненароком встретиться, но я не могу смотреть, как шекспировскую драму власти превращают в бездарный водевиль! Как трагическая опера становится на глазах скверной опереткой! Мне стыдно в этом участвовать! – произнес он тоном человека, без которого не принимается ни одно решение государственной важности.

Каждый раз, когда Некрич исчезал, а затем снова появлялся у меня, мне требовалось время, чтобы осознать происшедшие с ним изменения и совместить его новый образ с предыдущим: то он возникал вдруг без усов и бороды, то в необыкновенном белоснежном хитоне, то оживал, вынырнув из секретного метро, когда его уже считали мертвым, то был спокоен и знал все наперед среди всеобщего ужаса в Останкине. Нынешний Некрич, ничего больше не боящийся, уверенный в победе, щедрый, вкусно и дорого меня угощающий, был непривычен настолько, будто и впрямь обратился в свой негатив, в абсолютно незнакомого мне Чиркина. И лишь последней фразой о том, что ему стыдно в этом участвовать, искренне сказанной тоном власть имущего, Чиркин вернулся к Некричу, в любом своем обличье не совпадающему с собой и всегда претендующему быть чем-то большим, чем он является. Восстановив для себя его непрерывность, я впервые по-настоящему почувствовал, сколько у нас общего позади и как много нас связывает. Мне захотелось сказать ему об этом, а также о том, что его бывшая жена считает нас похожими, как родные братья, и, может быть, она не совсем неправа, но вовремя осекся. Можно было не сомневаться, что Некрича меньше всего могло бы обрадовать сходство с кем бы то ни было. Поэтому я сказал только, что желаю ему удачи за границей.

– Мне будет тебя там не хватать, – ответил Некрич. – Если бы ты знал, как мне будет тебя не хватать! Я никогда тебе об этом не говорил, но ты был, в сущности, моим единственным другом, единственным, кто не предал меня в трудную минуту, на кого я мог положиться в этом насквозь поддельном предательском мире!

Уж кому-кому, подумалось мне, но не ему, распространителю вируса, заражающего недостоверностью все вокруг, жаловаться на поддельность мира. Хотя, с другой стороны, он сам, может быть, в первую очередь и страдает от болезни, которую разносит.

Из «Праги» мы вышли в мутные, сырые сумерки в обнимку, Некрич что-то напевал, я изо всех сил пытался ему подпевать.

– Идем, – сказал он, – идем, я хочу разыскать напоследок одно место… Одну улицу, где мы с Ириной впервые встретились. Это где-то здесь, недалеко… Обычная улица, но мне хочется…

Мы отправились в затяжной поиск по смеркающимся переулкам, мокрым и скользким, все более запутывающимся, все более похожим друг на друга, прячущимся в эту схожесть, в анонимность позднего часа и времени года, когда не только улицы, но и прохожие на них становятся одинаковы, скрывая свои лица под зонтами.

– Это было летом, здесь все было иначе, – говорил Некрич, потерянно осматриваясь. – На ней было легкое платье, оставляющее всю спину открытой, в сущности, не платье, а так, тряпочка, непотребная, по правде сказать, вещица. Она шла впереди меня жаркой ночью, и на всей улице, кроме нас с ней, никого. Когда я стал ее догонять, ничего еще про себя не решив, она, не оборачиваясь, шаги ускорила, и я уловил, как она меня боится, всей спиной, пустым, незащищенным ее пространством, плечами, лопатками, мелкими родинками и прыщами, так боится, что даже оглянуться не решается! И во мне тогда возникла уверенность, что я ее судьба, что захочу, то с ней и сделаю!

Пока Некрич говорил, я думал о том, что Ирина просила меня позвонить, сказала, что будет ждать звонка. И сейчас еще, наверное, ждет…

Так и не найдя улицы, мы сошлись наконец на том, что искать ее и не стоило, сели передохнуть на блестящую от сырости лавку в заваленном листвой дворе, и Некрич закончил рассказ:

– Я догнал ее, под каким-то там предлогом заговорил, мы познакомились, пошли дальше вместе, и она перестала меня бояться. А потом она споткнулась и сломала каблук. И тогда я поднял ее – она же совсем легкая – и целый квартал на руках нес! От светофора до светофора! Ты мне веришь?

– Верю, конечно, верю! – Я сказал это с таким пылом, точно хотел разом компенсировать все недоверие, с которым всегда относился к Некричу. – А ты мне веришь, что я тебе верю?

– И я тебе верю, что ты мне веришь… что я тебе верю, – слегка запутался Некрич, чей язык после выпитого уже начинал заплетаться. – Но скажи мне другое… Скажи мне такую вещь… Только правду, обещай сказать мне правду.

– Клянусь!

– Когда Гурий убедил Ирину, что Коля с Толей меня застрелили, как она себя повела? Плакала? Ну хоть немного?

Мне вспомнился эксперимент, проделанный Некричем над матерью, когда он имитировал самоубийство при помощи порошка от тараканов. Я подумал, что он просто повторяет другими средствами тот же самый опыт и следит за реакцией окружающих, ожидая от них, чтобы ему, как в детстве, все простили, пожалели и оплакали его, а в конечном итоге выполнили все его желания. С упорством идиота он стремится к осуществлению заветной детской мечты: присутствовать на собственных похоронах.

– Да, – ответил я, – она плакала. Она пришла ко мне как к твоему другу и два часа кряду прорыдала у меня на плече. Как ни пытался, я не мог ее успокоить. Промочила мне слезами всю рубашку, хоть выжимай.

Некрич пренебрег иронией в моих словах. Удовлетворенно откинувшись на спинку скамейки, он смотрел на единственный освещающий глухой двор фонарь с кривым жестяным кольцом вокруг лампы.

– Вот увидишь, мы с ней еще встретимся, – сказал он. – Это еще не конец…

Дремучий двор обступал нас со всех сторон, живя своей темной, шуршащей жизнью по гнилым углам за мусорными баками. Ржавые гаражи были в нем, провисшие между деревьями бельевые веревки, сломанные качели, еще одна лавка и стол перед ней с прилипшими к мокрой фанерной крышке листьями и граненым стаканом на углу, до краев наполненным желтым светом от фонаря. К стене панельного дома примыкала низкая пристройка из черных от влаги досок с грязным маленьким окном, полуприкрытым белыми в цветочек, как нижнее белье, занавесками. Разбитая половина арбуза лежала возле стола, вывалив на землю свои багровые внутренности, наполняя воздух сырым арбузным запахом. Мы сидели молча, и в тишине мне постепенно начало казаться, что двор медленно увеличивается, словно разбухает на дрожжах гниющей листвы и памяти, приближаясь к размерам, какие были у дворов в детстве, когда любой из них был больше, чем целый город сейчас, а мы с Некричем погружаемся в него все глубже, все безвыходнее. Невозможно было поверить, чтобы здесь, где все было точно таким же и двадцать, и тридцать лет назад, когда-нибудь могло что-то измениться. Перемены проходили стороной по центральным улицам, а двор (изнанка города, его скрытое и подлинное лицо) оставался тем же, что и всегда. Мы забрели спьяну в местную вечность и в ней застряли. Я сказал об этом Некричу.

– Как бы не так! – ответил он. – Эта иллюзия неизменности у тебя все оттуда же, из защищенного со всех сторон благополучного советского детства. Скоро здесь все перевернется вверх тормашками. Слава Богу, это случится без меня. А вам, остающимся, я не завидую. Ты думаешь, октябрьскими событиями все закончилось? Если бы! Это было только начало, только первый акт драмы. Все еще впереди! Слышишь? – Некрич вдруг вскочил с лавки и замер. – Слышишь?

– Что?

– Гул под землей. Прислушайся! Это оно!

Ветер прошел поверху, деревья зашелестели, и Некрич поднял было руку, чтобы, поднеся палец к губам, заставить их затихнуть, но, осознав бессмысленность жеста, сжал от досады кулак.

– Это секретное метро, наверняка оно! Ни одна из обозначенных на плане линий тут не проходит. А оно может быть повсюду, оно, по сути, и есть везде, нужно только уметь расслышать. Встань, его нужно слушать не одними ушами, а всем телом. Гул входит в тебя через мелкое дрожание земли под ногами. Чувствуешь? Это и есть гул грядущего!

Я поднялся. Некрич схватил меня за руку и крепко сжал ее.

Приоткрыв рот, он смотрел мне в лицо. Стоя посреди темного двора, я слышал пустой шорох листвы над головой, падение созревших капель, глухой бубнеж телевизора за окном деревянной пристройки, редкие хлопки дверей в подъездах. Беззвучно зажглись несколько окон, в дальнем конце двора мелькнул прохожий.

– Ну? – Некрич ожидал от меня ответа с таким волнением, точно от этого зависела вся его жизнь. – Ну?!

За звуками, раздающимися внутри двора, каждый из которых падал в него по отдельности, как в копилку, можно было различить далекий слитный шум города. Кроме этого, я ничего больше не слышал.

– Ну?! – в третий раз спросил Некрич.

Мне не хотелось его разочаровывать, и я кивнул головой.

– Наконец-то! Что я тебе говорил! А я уже начал бояться, что это мне кажется… Выходит, я не один… Значит, ты тоже… Раз нас двое, то оно существует, теперь уже нет никаких сомнений! Это не выдумка газетчиков и мне не приснилось. Значит, я не один…

Он все не выпускал мою руку из своих немного потных мягких пальцев и тряс ее, повторяя:

– Не один… нет, не один…

Вместо того чтобы разойтись по домам, мы забрели в первое попавшееся ночное заведение, где оказалась рулетка, взяли еще коньяку, но от наблюдения за вращающимся по кругу маленьким шариком у меня закружилась голова, меня замутило, а Некрич сказал, что здесь опасно, потому что можно наткнуться на Гурия или Колю с Толей, и мы поспешили уйти, чтобы очутиться вскоре в другом заведении, где танцевали на сцене красивые малоодетые девушки. Некрич тут же начал искать среди них похожую на Ирину.

За соседним столиком сидела компания немцев, Некрич принялся налаживать контакт, подсел к ним и стал объяснять, что едет «нах Дойчланд», показывая рукой в сторону сцены. Один из немцев, рыжеволосый, в очках, немного говорил по-русски.

– Я есть Ульрих, я есть из Мюнхен, специалист по реклам, – объяснил он, глядя на нас поверх очков.

Ульрих оказался одержим примерно той же манией, что и Гурий: достав из кармана толстый конверт, он стал вынимать из него и показывать нам свои фотографии московских вывесок, витрин и афиш.

– Это будет исчезать, – говорил он, тыкая пальцем в надписи большими буквами, как в книгах для дошкольников, «Молоко», «Продукты» и в простые, как в букваре, рисунки овоще-фруктов. – Это есть нигде! Особый стиль. Больше не будет никогда! Как Атлантида.

– Да что ты понимаешь в нашем стиле! – Некрич обнял Ульриха за плечи, почуяв, что нашел для себя подходящую публику. – Что ты вообще можешь в нас понять, немчура ты очкастая? Я родился здесь, я – русский! – Как и полагается при этих словах, Некрич ударил себя кулаком в грудь. – Я в этом городе полжизни прожил! Ты знаешь, что это значит – полжизни здесь прожить и не сдохнуть?! Нет, этого никому из вас не понять… как был для вас р-р-русский человек загадкой, так навсегда и останется!

Желая, очевидно, продемонстрировать масштаб своей загадочности, Некрич захотел подарить нам с Ульрихом по девушке из числа танцующих и стал пробиваться за сцену, чтобы договориться о цене. Но такая услуга правилами заведения не была предусмотрена,

Некрич стал скандалить, обещать совершенно нереальные суммы, нам было предложено удалиться, и, чтобы не получить по шее, я взял его под локоть и вытащил на улицу. Ульрих увязался за нами. Идя посреди пустой проезжей части и держась с Некричем за руки, они распевали на два голоса: «Ах, майн либер Августин, Августин, Августин…»

Потом мы попали в какое-то совсем уж странное место, бывшее, судя по всему, ночной пельменной, потому что на закуску к водке здесь не предлагалось ничего, кроме пельменей и синеватых яиц под майонезом. За пятью или шестью столиками в небольшом помещении стояли бессонные небритые старики, бомжи и нищие, прыщавые панки, несколько пожилых алкоголичек и одна красивая печальная блондинка с иссиня-черным, как грозовая туча, синяком в пол-лица. Едва войдя, Некрич заказал всем присутствующим по сто граммов и одному яйцу. Народ потянулся к нашему столику.

– Уезжаю я, ребята, – сообщил Некрич двум подошедшим первыми красноглазым старикам, – уезжаю навсегда! Не поминайте лихом!

Стоявшая в углу пожилая женщина покачала головой, узнав, как далеко он собрался.

– А меня с собой не возьмешь? – спросила ее подруга, поправляя просвечивающую прическу. – Со мной не соскучишься. А то ведь там небось и водки не с кем будет выпить.

– Ну что, давай на брудершафт, – предложил Некрич одноногому на костылях в солдатской шинели, кажется, времен первой мировой. – На прощание!

Одноногий засунул оба костыля под мышку, но, когда скрестил с Андреем руку со стаканом, не удержался на единственной ноге и, потемнев лицом, стал с кряхтеньем валиться на стол. Ульрих поймал его и снова поставил прямо, затем украдкой, чтобы никто не видел, вытер руки под столом о скатерть. Понюхал их, поморщился и, не в силах преодолеть к ним отвращения, спрятал в карманы брюк.

– Передавай от меня Коле привет! – смеясь пустыми младенческими деснами, сказал беззубый нищий. – Канцлеру ихнему. Так и скажи: привет тебе от дяди Вади Петушкова из ночной пельменной.

– Обязательно передам, – ответил Некрич.

– Смотри, не позабудь!

– Ни за что не забуду. И ты меня, дядя Вадя, не забывай!

Печальная блондинка, наскоро запудрив синяк, пробралась поближе к Ульриху и всякий раз, когда он скользил глазами по ее лицу, поспешно улыбалась ему половиной рта (целым ртом улыбаться ей было, наверное, больно).

– Всем еще по сто граммов и по порции пельменей! – опять заказал Некрич.

Из пельменной он уходил народным героем. Все наперебой желали ему удачи, пили за его здоровье, а пожилая синегубая алкоголичка послала ему из своего угла воздушный поцелуй и слегка пошевелила в воздухе пальцами.

На улице мы расстались с Ульрихом. Довольный знакомством с жизнью ночной Москвы, он написал Некричу свой мюнхенский адрес и подарил на прощание зажигалку. В такси Андрей, забившись в угол заднего сиденья, подолгу держал ее зажженной, глядя на пламя.

У меня дома мы очутились под утро, хотя светать пока не начинало. Опьянение еще не прошло, а голова уже болела тупо, как отсиженная нога. Не хотелось включать свет, еще труднее было заставить себя возиться с постелью для Некрича. Если бы не он, я бы завалился сейчас спать, не раздеваясь… Некрич ушел в уборную, и, пока он там журчал, я включил автоответчик.

«Это опять я. Не знаю уже какой раз тебе звоню, а тебя все нет. Я не могу больше быть одна. – Иринин голос звучал неуверенно, она не сразу находила слова, как человек, который хотел поговорить с другим человеком, а вынужден разговаривать с молчаливым автоматом, не прощающим к тому же ни одной оговорки и все записывающим. – Гурий чуть не убил меня за то, что я целый мешок его старья на помойку выбросила. Порвал, скотина, два моих платья и ушел. Я не знаю, что теперь делать, я не могу так больше жить! Если ты не приедешь, я включу газ, говорят это не больно, просто засыпаешь – и все… Я не могу одна, мне гадко… я не понимаю… Как я ненавижу эти автоответчики!»

Некрич вошел в комнату. Только что он, казалось, едва стоял на ногах, а теперь выглядел уже вполне трезво. Сел на край постели, положил на колени мокрые после ванной руки.

– Звонила твоя жена, хочет, чтобы я срочно к ней приехал.

– Сейчас?!

– Не знаю, звонила она, может быть, уже давно, но я поеду. Кажется, ею овладели суицидальные намерения.

– Ах это… – Некрич махнул рукой. – Да брось ты!.. Эти намерения овладевают ею каждую неделю. Она же истеричка, обыкновенная истеричка, неужели ты еще не понял?!

– Может, ты и прав. Но все равно… – Я чувствовал вину за то, что не позвонил Ирине накануне, когда она просила. – Все равно я поеду.

– Ладно, – согласился Некрич, – езжай, раз она тебя зовет. Только я с тобой. А то ведь у тебя наверняка и денег на такси нет. Эх, голь перекатная…

На улице по-прежнему не было заметно никаких признаков рассвета, небо было обложено тучами. Моросил мелкий невидимый дождь. Пока поджидали такси на перекрестке, Некрич ежился, подняв воротник плаща, чихал, сердито сморкался (под утро у него начался насморк) и ворчал на меня, как будто я насильно потащил его с собой.

В такси неожиданно выяснилось, что он хочет не только проводить меня, но и вместо меня пойти к Ирине.

– Пойми, это же мой последний шанс, я же больше никогда ее не увижу! Я ведь улетаю завтра, и все. Навсегда! Она же моя жена, в конце концов имею я право с ней попрощаться?! А насчет того, что она самоубиться грозилась, даже и не думай! Кто, всерьез решив свести счеты с жизнью, станет об этом направо и налево раззванивать? Она уже давно об этом забыла и спит сейчас зубами к стенке, можешь мне поверить, я-то эти ее фокусы знаю.

Всю дорогу Некрич уговаривал меня, не останавливаясь ни на секунду. Если он делал паузу, чтобы высморкаться, глаза его, выпучиваясь над носовым платком, продолжали умолять меня без слов. Я пытался найти повод, чтобы отказать ему, но не мог сосредоточиться. Сказать ему «нет, и все», не затрудняясь объяснениями, после того как он целый день угощал меня в лучших ресторанах, я не мог.

– Не боишься, что, увидев тебя, Ирина расскажет потом об этом Гурию?

– Не расскажет. Ты же сам говорил, что она два часа рыдала у тебя на плече, узнав, что они меня застрелили! Значит, она меня не выдаст.

Я проклял свою выдумку, но взять слова назад было уже поздно.

Когда машина остановилась, я так и не пришел еще ни к какому решению. Я чувствовал себя слишком усталым и сонным, чтобы решать. Может быть, раз Некрич все равно завтра улетает, ничего особенного не произойдет, если он сегодня встретится с Ириной?

От мучительных попыток просчитать возможные последствия этой встречи голова заболела еще сильнее, и мне сделалось все безразличным. Мы вышли из машины на темную мокрую улицу, и я отпустил такси – скоро должно было открыться метро.

– Так я пойду к ней? – Некрич наклонил голову набок, целиком превращаясь в напрягшийся от ожидания знак вопроса.

Все три угловых окна его квартиры на последнем этаже были темными. Я кивнул. Не сказав больше ни слова, он повернулся, сделал несколько шагов в направлении подъезда, потом вдруг вернулся назад.

– Вот еще что… Будь так добр, верни мой ключ от входной двери… Не хочу ее будить звонком, пусть это будет сюрприз…

– Откуда ты знаешь, что ключ у меня?

– Мне ль не знать… – неопределенно ответил Некрич и протянул руку с распластанной ладонью.

Я достал ключ, который всегда носил с собой, и положил его на ладонь. Он сжал ее и потряс поднятым кулаком в воздухе – на удачу.

У кого-то я уже видел этот жест, но лишь после того, как Некрич исчез в подъезде, вспомнил: Ирина рассказывала мне, что, когда хочет, чтобы ей повезло, говорит про себя: «Некрич, милый, не выдай» – и сжимает кулак. Одинаковость жестов создавала между ними связь, исключающую меня. Под усиливающимся дождем я подумал, что был, вероятно, как и Гурий, и любой другой, всего лишь третьим лишним между Некричем и Ириной.

Дожидаться, пока зажжется какое-нибудь из трех угловых окон последнего этажа, я не стал и не спеша пошел по направлению к метро. Торопиться было некуда, до открытия ближней станции оставалось еще минут двадцать. Холодные капли падали на мою больную похмельную голову. Это было приятно.

Взрыв за спиной раздался, когда я уже зашел за угол соседнего дома. Грохот был таким, что сработал условный рефлекс, и я обнаружил себя сидящим на корточках. Вслед за взрывом наступила еще более гулкая тишина, чем была до него. Выйдя из-за угла, я увидел, что улица перед некричевым домом завалена грудой камней, балок и плит, а угол верхнего этажа дома снесен. На месте некричевой квартиры зияла под небом огромная черная дыра с рваными краями. Над горой обломков беззвучно оседало в свете фонарей облако пыли.

На остальных этажах и в доме напротив повыбило стекла, загорались, высвечивая дождь, окна, люди высыпали из подъездов на улицу. «Газ, – слышал я повторяемое со всех сторон разными голосами слово, – газ рванул». Вместе с другими я бросился разбирать обломки, но скоро мы добрались до бетонных плит, сдвинуть которые нам было не под силу. Из-под них не доносилось ни звука. Паузы, когда мы все замирали, прислушиваясь, были наполнены слитным безразличным шумом дождя. Не оставалось ничего иного, как дожидаться спасателей. Они приехали вместе с милицией, двумя пожарными машинами и «скорой помощью». На улице сделалось тесно от разворачивающихся автомобилей.

Милиционеры принялись расталкивать толпу. Прислонясь к стене дома напротив, я смотрел за действиями спасателей в мокрых блестящих комбинезонах. Чем больше людей и машин суетилось под дождем вокруг груды обломков, тем очевидней казалось, что все это бесполезно.

«Газ… Она все-таки сделала это. – Мысли возникали в голове сами собой и без всякого моего участия соединялись друг с другом в объяснение происшедшего. – Открыв дверь своим ключом, Некрич не почувствовал из-за насморка запаха газа. После ремонта в квартире поменяли все выключатели, он не смог их найти и, чтобы сориентироваться, зажег подаренную Ульрихом зажигалку. Если Ирина звонила мне, предположим, вечером или еще раньше и через несколько часов после этого открыла конфорки, то к утру газа должно было накопиться достаточно, чтобы все разнести. Если бы я, вместо того чтобы целую ночь шляться с Некричем, пришел вечером домой и услышал ее запись на автоответчике… Или, может быть, я просто сам…» От последнего «если бы» я почувствовал приступ такой обессиливающей тошноты, что сполз вниз по стене.

Сидя на корточках, я увидел в нескольких шагах от себя модель бомбардировщика с погнутым крылом. Выброшенный взрывом, он совершил свой первый и единственный перелет и теперь валялся искореженный на асфальте. Я хотел было подобрать его, но не нашел в себе сил подняться.

Когда наконец рассвело, от горы обломков к машине «скорой помощи» пронесли двое носилок. Лежавшие на них были накрыты с головой, а значит, ни в какой помощи уже не нуждались. Со вторых носилок свешивалась рука. Она была серая и явно неживая, будто даже не человеческая, а какая-то кукольная. Но на узком длинном запястье был браслет, который я не смог не узнать, – браслет некричевой бабушки, тот самый.

Некоторое время я сидел у стены с закрытыми глазами, положив голову на руки. Когда я встал, дождь уже прекратился. Я не заметил, когда он кончился. Народ, жаждавший, как всегда, увидеть извлекаемые из-под плит трупы, убедился, что больше никто не погиб, и начал расходиться. И тогда в дальнем конце уводящего в густой утренний туман пустеющего переулка я увидел их: старуха костюмерша в брюках клёш наклонилась над маленьким Некричем в крестьянском армячке и лаптях, затягивая ему пояс; Некрич вырвался из ее рук и, шлепая лаптями по лужам, побежал прочь, все дальше в туман. Почти совсем уже растворившись в нем, он неожиданно обернулся и высунул язык.

Я поднял бомбардировщик и, неся его за погнувшееся крыло, как подбитую птицу, побрел домой.

Я снова был один.

Первые несколько дней я каждое утро и еще пару раз вечером приходил к некричеву дому. Меня влекло туда, как на место преступления. Не подходя близко, я рассматривал громадную брешь в стене на последнем, пятом, этаже, башенный кран, грузовики, увозящие обломки, суетящихся рабочих. Снизу мне видны были словно в насмешку сохранившиеся на единственной уцелевшей внутренней перегородке фотографии и натюрморты. Все остальное было сметено начисто, из полуобвалившихся кирпичных стен торчали вывернутые трубы, свисали обгорелые потолочные балки, обугленные обрывки обоев. Рабочие, казалось мне издалека, с явным удовольствием доламывали и добивали ломами, расчищая пространство, то, что осталось после взрыва. Иногда кто-нибудь из них извлекал внизу из постепенно уменьшающейся груды обломков какую-либо вещь из коллекции Гурия и, разглядев, брезгливо отбрасывал или, наоборот, бережно относил в стоящий неподалеку вагончик. Подолгу возле дома я не задерживался, опасаясь, что кого-то может заинтересовать, почему я появляюсь здесь снова и снова.

Но уже к вечеру того же дня или утром следующего ноги сами несли меня к этому дому. Мне было понятно все, что случилось, яснее ясного, ясно до безумия, и все-таки это не умещалось в голове.

Только вид исковерканных стен под открытым небом своей чудовищной очевидностью останавливал вращение одних и тех же мыслей по замкнутому кругу. Если бы я позвонил Ирине до того, как пришел Некрич! Если бы я не отпустил его к ней вместо себя!

Если бы, если бы… Мне было очевидно, что это зрело в Ирине давно, может быть, всегда и, уж во всяком случае, совершенно определенно с того момента, когда она поверила Гурию, что Некрич убит (а я, зная, что он жив, не сказал ей!), и он начал сниться ей, зовя к себе. Точно так же очевидно было, что она как бы играла в русскую рулетку и, уже включив газ, наверняка ждала, что я все-таки приеду, не могу не приехать. Понятно мне было и неумолимое взаимодействие вещей – ключа, автоответчика, браслета, дареной зажигалки – в безжалостной игре случая, в которой мы были на самом деле лишь разменными фигурами, а вещи – ферзями и королями, походя снимающими нас с доски. Все было очевидно, очевидно до того, что хоть головой о стену бейся!

А ночами бессмысленные «если бы» снова атаковали меня отовсюду. Бессонничая, я вел нескончаемые мысленные разговоры с Ириной и Некричем, оправдываясь перед каждым из них в гибели другого. Они обвиняли меня с двух сторон, устраивали мне перекрестный допрос, длящийся из ночи в ночь. Как мог, я обелял себя, юлил, передергивал факты, искал смягчающие обстоятельства.

Перед Некричем я пытался свалить все на Ирину, перед ней доказывал, что во всем виноват он. Это он приучил меня к недоверию и убедил не принимать всерьез ее предупреждение на автоответчике. Но сам-то он, сам… Как могло это случиться с ним, в чье чутье будущего и необыкновенное везение я уже готов был вслед за Ириной поверить?! И чего стоит теперь эта вера?

Или, может быть, Некрич бессознательно стремился именно к такому концу, поняв, что он все равно никогда не сможет жить с Ириной, и решив, раз так, вместе с ней умереть? Решив, конечно, тоже бессознательно, поскольку представить себе Некрича, осознанно стремящегося к гибели, было невозможно. Да и какой смысл по отношению к нему вообще может иметь это деление мотивов на сознательные и бессознательные, если он был, в сущности, по уши погружен в свое подсознание, никогда из него не поднимался и только пускал пузыри на поверхность действительности – пустые, бесшумно (иногда с грохотом) лопающиеся пузыри своих поступков и жестов?! Но если Некрич на самом деле, не отдавая себе в этот отчета, стремился к общей с Ириной гибели, то, значит, предыдущие ситуации – бегство от Коли и Толи, подмена паспорта в Останкине и, возможно, даже та детская история с притворным самоубийством, – ситуации, когда Некрич, как мне казалось, передразнивал свою смерть, были на самом деле вольными или невольными ее репетициями! Ночь напролет ворочаясь с боку на бок, я перебирал в памяти одни и те же события, и мысли мелькали намного быстрее, чем я мог оценить их, проносясь в голове с такой скоростью, что мне начинало казаться, будто я не лежу на кровати, а стремительно лечу в темноте с плотно закрытыми глазами и стиснутыми зубами. Пытаясь прекратить думать и наконец уснуть, я начинал считать, потом прислушиваться к заглушенному мыслями тиканью часов. Вместе с ним становилась слышна тишина в комнате. Ход часов был неравномерным, их мелкий шаг то приближался, делаясь чуть громче, то удалялся, стихая, становился то быстрее, то медленнее, как шаг заключенного в одиночной камере бессонницы, меряющего ее из конца в конец, чтобы не сойти с ума.

Я не мог больше думать об Ирине и Некриче по отдельности – только одновременно об обоих, общая смерть спаяла их между собой, и, даже когда я вспоминал Ирину в своей постели, Некрич в той или иной степени всегда присутствовал рядом. Все, что он говорил о ней, приросло теперь к ней так же намертво, как то, что она говорила о нем. Когда я постепенно погружался к утру в полусон, они становились еще ближе и Некрич выглядывал из-за Ирининого плеча, стоило мне к ней приблизиться, а она появлялась у него из-за спины. Если они сливались окончательно в одно существо, о котором уже нельзя было сказать, Некрич оно или Ирина, потому что оно было ими обоими, это значило, что я все-таки уснул. Во сне я был со всех сторон виновен перед этим прекрасным существом и мне нечем было больше оправдаться, все смягчающие обстоятельства, которые мне удавалось выдумать наяву, не стоили там ни гроша. Раздавленный своей виной и сознанием непоправимости происшедшего, я просыпался в слезах, с удивлением ощупывая мокрую кожу лица, раздраженную и непривычно мягкую.

Проходя в один из этих дней мимо другого полуразрушенного и обугленного здания – Белого дома – по направлению к «Краснопресненской», я увидел на стене стадиона, где висели снимки павших в октябрьских событиях, знакомое лицо. Некрич в усах и бородке смотрел на меня со своей увеличенной паспортной фотографии. Внизу был текст: «Некрич Андрей Борисович, 1960-1993. Сын известного конструктора боевых самолетов Некрича Б. А. (1902-1965), внесшего своей деятельностью неоценимый вклад в победу советского народа над немецко-фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне, Некрич А. Б. всю жизнь хранил память об отце и оставался верен его заветам. Усилиями Некрича А. Б. его квартира была превращена в мемориальный музей отца, где посетители могли почувствовать атмосферу героических лет, прикоснуться к вещам, окружавшим Некрича Б. А. при жизни.

Неприятие новых порядков в России Некрич А. Б. выразил отказом от любых форм сотрудничества с правящим страной антинародным режимом. Он принимал участие в работе многих патриотических организаций и в октябрьские дни не мог оставаться в стороне от происходящего. Некрич А. Б. был в первых рядах бойцов, пытавшихся прорваться в останкинский телецентр, чтобы оповестить людей о предательской сущности проамериканского режима Ельцина Б. Н. Пал смертью храбрых. Память о нем не угаснет в сердцах».

На земле под фотографией лежали уже заметно подвядшие цветы. Вокруг толпился возбужденно спорящий народ, в основном люди пожилые. Две девушки, попавшие сюда явно случайно, задержались у снимка Некрича.

– Молодой, всего тридцать три года, – подсчитала одна.

– Симпатичный, – сказала другая. – Жалко… И зачем он туда полез?

– А затем, – возбужденно ответил ей старик с худой, красной, в седом пуху шеей, тянущейся из отложного воротничка рубашки, которая могла бы украсить коллекцию Гурия, если б она еще существовала, – чтобы ваши дети не росли рабами американских империалистов!

Девушки пожали плечами, переглянулись и пошли восвояси. Я купил у метро лиловых астр и, вернувшись, положил их на место увядших.

Пусть так, пускай он подменил себе даже смерть, пусть оставленный им в памяти след на самом деле ложный, но все-таки это след. Некрич уже превратился, как предвидел в свое время Гурий, в легенду, пока только в узком кругу, однако судьба легенд гораздо менее предсказуема, чем человеческая, а главное, она бесконечна, и, если нынешняя оппозиция когда-нибудь все-таки возьмет власть, скорее всего ему поставят памятник.

Я увидел Некрича, изваянного из мрамора, десятиметровой по крайней мере высоты, с каменными скулами, пронзительным взглядом вдаль из-под каменных век, сжимающего монолитным кулачищем автомат, возвышаясь перед телецентром посреди площади имени Некрича (бывшей улицы Королева) в окружении симметрично расположенных клумб с лиловыми астрами.

«Болезнь Некрича» с исчезновением ее распространителя у меня не прошла, а только обострилась. Дни мои стали еще беспорядочнее, а незаполненность их еще ненасытнее. Я существовал в пустоте, оставшейся после гибели Ирины и Некрича, разряженной почти до вакуума. От постоянной бессонницы я воспринимал окружающее так, точно со зрения содрали кожу. В своих четырех стенах было еще куда ни шло, но стоило выйти из дому, как мир уличных вещей начинал двигаться на меня лавиной, невыносимо избыточный, оглушающий, словно только что созданный и продолжающий каждую секунду возникать заново. Я чувствовал себя так, будто из меня выдернули позвоночник, превратив в студенисто-дрожащий столб.

Я предпринял несколько попыток найти фильм, на котором мы познакомились с Некричем, чтобы увидеть ту актрису, похожую, по его словам, на Ирину. В конце концов мне это удалось, но смотреть его я не смог. Сходство показалось мне настолько полным, что при первой же похабной сцене, едва она начала раздеваться, я понял, что сейчас заплачу, и, пока этого не произошло, как можно скорее выбрался из зала. На выходе я еще раз оглянулся и застал ее одну в кадре, уже обнаженную по грудь.

Камера наезжала, поясной план переходил в крупный, ее лицо вырастало, заполняя трехметровый экран, приближаясь ко мне, надвигаясь на меня. Губы – те самые губы, я помнил их наизусть! – улыбались, а глаза – Иринины глаза – оставались серьезными, как бы спрашивая поверх и помимо неуверенной улыбки: «Вы опять надо мной шутите?» Она всегда была самой серьезной из всех нас.

В этот момент в кадр вторглась волосатая рука одного из ублюдочных персонажей фильма, к которому на самом деле был обращен вопрос ее глаз, потрепала ее по щеке, и гнусавый голос произнес: «Снимай штанишки, крошка, и поторапливайся…»

Прочь, прочь отсюда, скорее на улицу, под черный дождь и мокрый свет слепящих фар… Этой ночью я не смог уснуть даже к утру.

Видя в кафе или в транспорте людей, увлеченно разговаривающих друг с другом, я не понимал теперь, о чем они могут между собой так долго говорить. О чем вообще говорить, если все так бесповоротно и страшно ясно?! Но когда я как-то спросил у первого встречного, как пройти, и он принялся объяснять мне долго, сочувственно и подробно, меня внезапно переполнила настолько горячая к нему благодарность, что я не запомнил ни слова из сказанного и вынужден был через несколько шагов переспрашивать еще раз.

Однажды вечером я споткнулся и едва не упал на мокрый асфальт Пушкинской площади, потому что мне померещилось, что я наступил в лужу крови, оказавшуюся отражением багровой рекламы кока-колы с крыши ближайшего здания. Ожидая автобуса, я наподдал ногой камень, запрыгавший по тротуару с таким непривычно гулким звуком, точно под тонким слоем асфальта была пустота. «Оно может быть повсюду, оно, по сути, и есть везде, – вспомнились мне предсмертные слова Некрича о секретном метро, – нужно только уметь слушать». Я обнаружил, что моя рука сжимает железную штангу автобусной остановки до белизны в пальцах. «Слышишь? – спрашивал он меня в том дремучем, разбухающем от сырости дворе, глядя мне в лицо так, точно хотел прочесть ответ по губам раньше, чем я его произнесу. – Слышишь?!» Теперь я слышал.

Каждый шаг отдавался бездонной пустотой под ногами. «Болезнь Некрича» явно прогрессировала. Когда при переходе улицы мне представилось, что тормозящие у светофора машины специально замедляются, чтобы, хищно горя фарами, подкрасться ко мне, я понял, что она зашла уже так далеко, что с этим нужно что-то делать.

Придя домой, я открыл новую пачку бумаги и после нескольких часов размышлений написал на первой странице: «В моей комнате четыре стены. Четыре стены, потолок и пол. Между ними расположены некоторые вещи, как-то: кровать, стол, стул, шкаф и другие. Я сижу на стуле за столом». Дальше этого дело не двинулось. Я пил чай, кофе, грыз киевские сухари – ничего не помогало, работа не клеилась. Пару часов кряду, ни о чем не думая, я черкал карандашом по бумаге, и выходило все одно и то же лицо: усы, бородка, сигарета в зубах, почти сросшиеся над переносицей брови… (Ирина не получалась, женские лица рисовать я вообще не умею.) Внимание рассеивалось, у соседей беспрерывно бубнил телевизор… Прислушавшись, я понял, что никакого телевизора нет и не может быть в четыре часа ночи, бубнеж за стеной мне только кажется.

Оставалось последнее средство, старое и уже мною испытанное.

Пунцовая буква «М» светила мне издалека сквозь пустую тьму, сквозь дождь и мокрый снег. Удобно устроившись на сиденье, я стал снова ездить по кольцевой круг за кругом, день за днем.

Поначалу это помогло. Я чувствовал плечи попутчиков, стискивающие меня со всех сторон, как бы говоря мне: «Держись».

Каменный уют старых станций – «Курской», «Октябрьской», «Парка культуры» – был надежен и непоколебим. Мне начинало казаться, что вся моя жизнь была только бесконечным из года в год кружением по кольцевой с одними и теми же повторяющимися станциями, что ничего, кроме этого, в ней не было, но ничего больше и не нужно, потому что здесь и так все есть: жизнь целой страны, ее прошлое, настоящее, будущее, и моя в ней, втиснувшаяся в угол сиденья и не желающая иного, кроме как ехать и ехать, сжимаясь от грохота…

Однажды вечером я возвращался с урока от ученика, живущего в районе «Бауманской», чувствуя привычную вязкую усталость, когда движешься, точно опутанный липкой паутиной, и еще какое-то добавочное глухое раздражение, в котором высвеченные фонарем на полсекунды золотые царапины дождя на черном стекле автобуса оставались на глазной сетчатке, как застрявшие занозы. В вестибюле метро некрасивая девушка в толстых очках играла на скрипке незнакомую мне мелодию, больше всего похожую на одну из тем, звучащих в аду, куда глюковский Орфей спускался за своей Эвридикой, но сильно перевранную. Я прошел мимо, и мелодия засела во мне, поймав меня на свой извилистый крючок. На эскалаторе отголоски скрипки еще были слышны, но и дальше, на платформе, пока в ожидании поезда я разглядывал в нишах фигуры солдат, партизан и шахтеров, навязчивая мелодия не стихала у меня в ушах. Фигуры выступали из ниш навстречу друг другу, точно из-за кулис на сцену, расправив плечи, выкатив колесом груди, как будто их отлили в бронзе в тот самый момент, когда они набрали полные легкие воздуха, чтобы запеть. И когда поезд въехал на станцию, в его грохоте я услышал их легшие на неотвязную мелодию прорвавшиеся голоса. Это был ураганный хор, неуклонно набирающий силу, поднимающийся все выше и выше по мере того, как поезд, оставив станцию позади, набирал скорость в тоннеле. Он не перекрывал гул поезда, но и не заглушался им, я понимал, что он на самом деле и был им – гулом, ставшим музыкой.

Скорее на кольцо, там все будет снова в порядке!

Но когда на «Курской» я пересел на кольцевую, хор не стих, наоборот, к мужским голосам присоединились женские: плачущие, умоляющие, жалующиеся, разгневанные. Не найдя сначала свободного места, я опрометчиво встал спиной по ходу движения, и мне тут же начало казаться, что поезд не едет по горизонтальному тоннелю, а вместе со всем голосящим в апокалипсическом ужасе хором низвергается вниз, к центру Земли. Над зашедшимися от страха женскими голосами воздвигались мужские, злорадно-торжествующие, затем женские вновь брали верх. Это была нескончаемая фуга, беспрерывно нагнетающая пафос опера московского метрополитена – метропера, как сократили бы в годы, когда начиналось его строительство. Станции менялись, как декорации сцен. После того как я сел на освободившееся место, головокружительное падение прекратилось, но сила размытой мелодии продолжала нарастать от одной станции к другой. Мелодия, впрочем, скоро сделалась неразличима в ничем не управляемом многоголосие, только обрывки ее иногда всплывали на его поверхность. Отдельным пронзительным женским голосам удавалось возвыситься над общей лавиной, но надолго их не хватало, и кипящая звуковая лава вновь поглощала их. Это была смесь всех когда-либо слышанных мной опер, сплошной сумбур вместо музыки. Больше всего мне хотелось, закрыв глаза, погрузиться в нее полностью, и я уже готов был порвать последнюю связь с действительностью, когда увидел пьяного, приближающегося ко мне по вагону. Он шел, едва не падая, цепляясь за поручни, матерясь и наступая на ноги пассажирам. Еще раньше, чем как следует разглядеть его, я узнал Гурия. Где-то он уже успел схлопотать по морде: рот его был разбит, губы распухли и слиплись. Белый плащ весь был заляпан грязью. Пьян он был настолько, что я даже не мог понять, признал он меня или просто плюхнулся рядом, потому что место оказалось свободным. Сначала он сидел молча, медленно клонясь в мою сторону, затем осторожно разлепил языком спекшиеся губы, так что между ними образовалась темная трещина, точно лопнула кожура сгнившего помидора, и я услышал:

– Это она из-за меня… Мне назло… Специально… Я ей сказал, когда уходил, что вечером приду, чтоб пол помыла… и не пришел… Не вышло… – Гурий развел руками. – Она, когда газ открывала, думала, что я приду и все обойдется… Попугать меня хотела… А я взял и не пришел… Загулял немножко…

Несколько раз Гурий пытался выпрямиться, но в конце концов сдался, и голова его ласково легла ко мне на плечо. «Не вышло…» – еще раз повторил он и сонно выругался. Я сидел, замерев, его мокрые волосы щекотали мне шею. Последний раз у меня на плече так лежала Иринина голова. Ощущение чужого тела, расслабившегося до полного доверия, чужого виска на плече напоминало о совершенно забытом мной за последнее время чувстве покоя. Мы потеряли с ним одно и то же, он даже больше, чем я, и так же, как я, он винил себя в происшедшем, что уменьшало часть моей вины. Общая потеря объединяет… Метропера притихла, продолжая звучать лишь смутным фоном на заднем плане сознания.

Вдруг Гурий издал рычащий звук, горло его раздулось, ликующий хор оглушительно взмыл ввысь… Я успел вскочить, и его вырвало в основном на пол вагона, но спасти недавно купленные брюки мне все-таки не удалось.

Этот случай оказался последней каплей, которой не доставало моей решимости порвать замкнутый круг. Жить, ничего не меняя, дальше было невозможно. Я предпринял необходимые шаги и после некоторых хлопот, полезных для меня хотя бы тем, что позволяли отвлечься и ни о чем другом не думать, оформил по не вполне подлинным документам выезд в Германию. В России меня больше ничто не удерживало.

6

В Германии «болезнь Некрича» пошла у меня на спад. Сама по себе перемена обстановки сыграла, возможно, решающую роль. В московской атмосфере, очевидно, присутствовало что-то способствующее развитию болезни, она была вся заражена вирусом Некрича. В Германии же, среди честных немецких вещей, не норовящих обернуться декорациями, как в некричевой квартире, и не претендующих на то, чтобы представлять эпоху, как у Лепнинского, я сразу пошел на поправку. Улучшение началось, возможно, еще в Москве – метропера, как я понял задним числом, была кризисом болезни, ее высшей и переломной фазой, – но по-настоящему почувствовал я его уже после пересечения границы с первой порцией Bratwurst mit Kohl,[1] запитой рюмкой Jägermeister'a. Случались, конечно, и рецидивы, когда, например, зачитавшись какой-нибудь книгой у прилавка книжного магазина, я не мог, оторвав от нее глаза, понять, как здесь очутился и что делаю в этой незнакомой мне стране среди совершенно чужих людей.

Но замешательство продолжалось, как правило, не больше минуты.

Очень помогала в борьбе с «болезнью Некрича» работа над начатой в Москве рукописью. Благодаря ей вопрос о том, сколько ложек сахара класть в чай или, может быть, положить вместо сахара масло и соль, как калмыки, меня больше не мучил, потому что, садясь за нее по утрам, я получал себя готовым вместе со всеми своими вкусами из уже написанных страниц. Лишние вопросы отпадали сами собой.

Местом жительства из предложенных мне в посольстве вариантов в память о Некриче я выбрал Мюнхен. Мне понравилась провинциальная роскошь его модерна, помпезность Леопольдштрассе, английский сад, студенческий Швабинг, мосты через Изар с грудастыми каменными бабами, а всего больше – бесчисленные бирштубе, биргартены и кнайпе. Слушая в кафе разговор за соседним столиком двух немцев – один в бакенбардах, другой в круглых битловских очках, – обсуждающих за кофе со сливками политическую ситуацию где-нибудь в Алжире или Конго, я думал, стыдясь своей аполитичности: «Это и есть Европа».

В первую же неделю я наткнулся на улице на бывшего однокурсника, с которым не виделся лет десять. Я сказал ему, как, мол, странно, ни разу за много лет не пересечься в Москве, чтобы встретиться за границей. «Ничего удивительного, здесь все русские рано или поздно встречаются, – ответил он, – как на том свете».

С его помощью мне удалось снять сравнительно недорогую комнату недалеко от центра. С соседом мне, правда, не повезло: он учился в музыкальной школе и то и дело с чисто немецким упорством принимался терзать свою скрипку, мешая мне работать. Но и здесь нашелся выход: я обнаружил неподалеку русское кафе, открытое семейной парой из Петербурга, где днем было всегда пусто, и стал уходить писать туда. Эмигранты начинали собираться только к вечеру, а по-настоящему людно там бывало лишь по выходным и в пятницу, мне рассказывали, что в эти дни выступают даже специально приглашенные музыканты, но с меня хватало соседской музыки, и в выходные я в кафе не появлялся. Отношения с хозяевами заведения сложились так хорошо, что они то и дело пытались угостить меня пивом за свой счет. Когда у меня не хватало силы воли отказаться и вместо обычной кружки я выпивал две или три, на страницах рукописи среди реальных лиц возникал маленький Некрич в армячке и лаптях, или его покойная бабушка, или они вместе. Как-то с пьяных глаз я чуть было не ввел в повествование даже дедушку Некрича, но, протрезвев, не смог разобрать написанного и вынужден был все перечеркнуть.

Иногда, особенно когда дело доходило до эпизодов, связанных с Ириной, я, вместо того чтобы писать, целыми часами глядел в окно кафе, вспоминая ее. Поверх немецкой улицы с велосипедистами и машинами я видел нашу первую встречу в вагоне метро, когда, уже прижатый к ней, не решался ее узнать, движение, которым она, стиснутая со всех сторон, откидывала волосы с глаз, страх одиночества на ее лице, когда мы растерялись в толпе… В такие дни мне, как правило, не удавалось написать ни строчки, зато напивался я так, что едва находил дорогу домой.

Ирина показывает мне кофту и бусы на некричевой квартире, снег в окне у нее за спиной… задев локтем дверную ручку, бьет в отместку ногой мою дверь… подняв голую руку, разглядывает браслет старухи костюмерши… Затяжной немецкий дождь за окнами кафе. Велосипедисты проезжают в непромокаемых накидках, мокрые красные руки на руле… Охота им колесить в такой ливень… Еще одно темное, пожалуйста…

На трезвую голову я не мог смириться с приблизительностью памяти, с тем, что она мне, в сущности, не подчинялась, вспоминая то, что вспоминалось, а не то, что хотелось мне, и никогда не достигая точности, в которой я нуждался, – точности прикосновения. В большинстве случаев я не мог восстановить Ирининых слов, сказанных при той или другой встрече, а если какие-то фразы все же всплывали в сознании, то мне не хватало интонации, выражения произносящего их лица. Без этого они оставались, как подписи к кадрам немого кино. «Я их всех зову семёнами». «Почему ты надо мной смеешься?» «Некрич сказал, что я погибну при взрыве». «Мне себя не жалко, на мне все как на кошке заживает». «Теперь тут все мое. Я у себя дома». «Проще смерти и быть ничего не может…» Память и была немым кино, чередой беззвучных картинок с подписями, не хватало только тапера. Некрич ссутулился над пианино в дальнем углу кафе, видимый со спины, едва различимый в полутемном помещении (на самом деле, конечно, просто кто-то лишь немного на него похожий), открыл крышку и заиграл тот самый вальс, сочиненный не то его дедом в перерывах между заседаниями одесского расстрельного трибунала, не то соседом снизу Иннокентием Львовичем, теперь уже не имело никакого значения, кем именно, вальс был до слез хорош… Ирина записывает мой телефон на ладони… накрывает рукой мои пальцы на своем шраме… задумывается на постели с колготками, надетыми на одну ногу… задерживает, поправляя волосы, пальцы у виска… прижимается щекой к стеклу… Дождь на улице не кончался, Некрич играл в почти пустом кафе как будто для самого себя. Закончив, он поднялся и, с каждым шагом увеличивая степень своей реальности, прошел через зал ко мне.

– Привет, – сказал он и присел на край стула, как будто не решаясь претендовать на большее место в действительности.

– Привет, – я ответил. – Ты что, живой?

– Как видишь. Может, хочешь потрогать?

Я потрогал его за протянутую руку.

К этому моменту я был уже слишком пьян, чтобы удивиться по-настоящему. Удивление осталось поверхностным, а в глубине возникла смутная мысль, что в этой малопонятной мне стране все возможно, и те, кто умер там, каким-то образом продолжают жить тут…

– Откуда ты взялся? – спросил я, чувствуя за собой право несомненно живого не церемониться с тем, кого своими глазами видел накрытым с головой на носилках. – Тебя что, взрывной волной сюда выбросило?

– Типа того. Смотри… точнее, слушай. – Некрич выставил левую ногу из-под стола, закатал брючину выше колена и покачал в воздухе черным ботинком: коленная чашечка издала отчетливый железный скрип. Затем он подвигал правым плечом, и я расслышал металлическое пощелкивание. – У меня половина суставов искусственные. Меня врачи по частям собрали. Я как с самолета сошел, так сразу и слег в больницу. Так что мне тоже досталось, но ничего, уцелел, как видишь. Ты же понимаешь, что если был хоть один шанс уцелеть, то этот шанс мой.

«Почему?! – подумал я. – Почему твой, а не ее?!»

– Это что! Я тут недавно в газете прочел, как самолет упал, все пассажиры вдребезги, а единственному ребенку на борту хоть бы хны. – Некрич, как всегда, испытывал потребность доказывать правдоподобность своих слов и самого себя. – Все потому, что ребенок! Девочка. Даже не ушиблась. А у меня, видишь, – он открыл рот и постучал себя ногтем по зубам, – две трети зубов новые. Зато из лучших материалов, я ими железо перегрызать могу!

Он схватил было и потянул в рот, чтобы продемонстрировать, что не хвастает, мою шариковую ручку с железным корпусом, но в последний момент я успел ее вырвать.

– Не надо, я тебе и так верю, ты же знаешь. Кого же я тогда на носилках под простыней видел?

– Иннокентия Львовича, соседа снизу. Я потом у другого соседа узнал.

– А-а… Дремучий лес Пицунды. – Я вспомнил последний рассказ старика.

– Не суждено ему было своей смерти дождаться… Еще Ирину, наверное, видел… – несмело добавил Некрич.

– Да.

Он отвел глаза, поерзал на стуле, сдвинувшись на самый его краешек, провел пальцем по ободу пивного стакана, подобрал – аккуратист – скорлупку от фисташки и положил в пепельницу.

– Но мы-то с тобой, – он посмотрел на меня заговорщицки, как смотрят на соучастника, – мы-то живы! – И прищелкнул правым плечом.

Мне был понятен его взгляд, хоть я и не хотел бы, чтобы он был мне понятен.

Мне вдруг сделалось пронзительно ясно: он не просто жив, а жив так, что по сравнению с ним я только смутно догадываюсь, что это значит: быть живым! Во мне лишь изредка прорывалось на поверхность это скрытое под привычкой к жизни чувство сладкого ужаса, которое стараешься подавить как можно быстрее, точно проглатываешь обжигающую рот замороженную ягоду, соскальзывающую вниз по пищеводу гаснущим очагом холода, словно высвечивающим изнутри все твои судорожно сжимающиеся кишки: «Мы-то живы!»

Жизнь в исполнении Некрича была нечистой тайной, которую нужно было тем более скрывать, что она находилась у всех на виду и была всем доступна, только руку протяни. Секрет его неуязвимости состоял, может быть, еще и в том, что он начисто лишен был привычки к жизни, никогда ее не имел, всегда и везде воспринимал сам факт своего существования как нарушение общего закона, исключение из всех правил… Он сидел передо мной, глядя в сторону, скромно так улыбаясь, одним своим ненавязчивым – по-прежнему на краю стула – присутствием если не перечеркивая полностью, то делая безнадежно устаревшим все, написанное о нем в почти уже законченной рукописи на столе между нами. Живехонький…

– А здесь ты что делаешь? – спросил я, имея в виду кафе.

– Играю по пятницам и выходным, подрабатываю. Сегодня в виде исключения договорился на четверг, завтра мне в другом месте нужно быть, Ульрих подкинул работенку… Помнишь Ульриха?

– Специалист по рекламе? Помню, помню… Куда ж он тебя устроил?

– Пока не скажу, если все получится, через неделю сам увидишь. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Спасибо немчуре, не дал пропасть. А то я совсем уже загибался. Я ведь почти все деньги на лечение ухнул, оно здесь неимоверно дорогое. Ободрали меня как липку, из больницы я вышел без гроша. Кем только ни вкалывал: и на фабрике, и в магазине, и афиши расклеивал, и объявления разносил… И такая меня тоска от этой работы поедом ела, ты и вообразить себе не можешь! Гнали меня отовсюду, а я каждый раз, когда меня увольняли, думал про себя: ничего, зато мы вас в войну отодрали как сидорову козу! И надо будет, еще выдерем! Да!

Некрич откинулся на спинку стула, заняв его наконец целиком, точно неожиданный прилив патриотических чувств придал ему смелости.

– Нет, гражданина мира из меня не вышло. Не бывает гражданина мира без гроша в кармане. Бедные все – патриоты, не по бедности, а от потерянности. Пролетарии всех стран только и ждут повода друг другу морды намылить! Ты не представляешь, какие со мной приступы патриотизма тут случались! До слез, до мурашек по коже.

Только лишившись родины, понимаешь, что́ она на самом деле для тебя значила! Все мы балансируем на одной ноге на гребне настоящего, и за что нам еще держаться, скажи мне на милость, как не за мысль о величии Отечества?! А то, что миллионы убиты задешево, так это когда было! И главное, что с того?! Государство – это миф, а память о его жертвах, может, и способна победить время, но против мифа она бессильна! Ты со мной не согласен?

– Не знаю… – Я пожал плечами. – Смотря чья память…

– Ах, как я по Москве скучаю! Даже не ожидал от себя, что так буду скучать.

– По чему больше всего?

– По театру, конечно, я же без него, как улитка без своего дома. По метро нашему. Да по всему, даже по ночной пельменной, по дяде Ваде Петушкову… А это что у тебя такое? – Некрич кивнул на пачку бумаги.

– Все то же… Пытаюсь разлучить легенду и действительность…

– Бесполезно, зря стараешься. Обо мне?

– С чего ты взял?

– Да о чем тебе еще писать, если не обо мне?

– В самом деле…

– «Правда о Некриче»? Ну-ну… Дай прочесть.

Я задумался, решая, стоит ли давать ему рукопись. Хозяин кафе делал Некричу знаки из-за стойки, что пора ему возвращаться к пианино – посетителей прибавилось.

– Хорошо, бери, только верни поскорее.

– Отлично! – Некрич взял пачку бумаги со стола и зажал ее под мышкой. – Ну мне пора снова за работу…

– Постой, Андрей, когда увидимся?

– Тсс!.. Я не Андрей, а Борис, ты что, забыл?.. Чиркин я, Борис Чиркин. Здесь же через неделю. Все, ауфвидерзейн.

Табурет у пианино показался ему низким, он повозился с ним, пытаясь поднять сиденье, и, не сумев этого сделать, положил на него мою толстую рукопись и уселся сверху. «Живой, гад!» – возникло во мне эхом прошлых мыслей. Некрич заиграл «Подмосковные вечера», десяток эмигрантов по разным углам кафе вяло захлопали.

Неделю спустя он выложил передо мной рукопись на стол в русском кафе.

– Ну как? – спросил я как можно безразличнее.

– Пиво мне возьмешь?

Я подозвал официанта и заказал ему пива.

– И орешки, не забудь про орешки.

– Хорошо. Еще порцию фисташек, пожалуйста.

Некрич бегло перелистал пухлую кипу бумаг, как работник крупного издательства, и у меня сразу возникло подозрение, что он ничего не читал.

– Ну что тебе сказать… – Он выдержал паузу, отхлебнул пива. – Недурно. Местами даже очень недурно. Гораздо лучше, чем я ожидал. Нет, ей-богу, ты небесталанен! Твоя встреча с Ириной в битком набитом вагоне меня очень повеселила, и как Коля с Толей за мной в театре гонялись, ты неплохо описал. Октябрьские события тоже убедительно вышли…

– Твоя похвала – для меня высшая награда, – сказал я.

– Про твои шуры-муры с Ириной я, как ты понимаешь, догадывался, для меня это не было неожиданностью… Но вот почему ты не сказал мне тогда, что она не просто хочет покончить с собой, а при помощи газа? Я бы в жизни туда не сунулся!

– Что теперь говорить… кто ж мог знать?

– Да, говорить уже поздно… Все в прошлом. От целой жизни остались одни обугленные стены. Все это кончилось.

Некрич допил пиво и поставил стакан на рукопись, показывая этим, что ему все с ней ясно, открывать ее он больше не собирается – она тоже принадлежит к числу вещей, оставшихся для него в прошлом, в московской жизни.

– Но главное-то у тебя не получилось. А жаль…

– Что именно?

– Я, – просто ответил он. – Меня там нет. – Некрич кивнул головой на кипу бумаги. – Так, отдельные черты, кое-какие мои фразы, но в сумме я из этого не складываюсь, нет. Увы. Стать моим Эккерманом тебе не удалось. Я и от тебя ускользнул, как от Гурия с Лепнинским. Ты думаешь, это так просто, да, взять пару моих словечек, два-три жеста, и готово дело?! То же мне, Босуэлл нашелся! Думаешь, раз я тебе одно про своих предков говорил, а Ирине другое, так ты меня и поймал? Хрена с два! Тебе кажется, что ты меня описал, может, ты даже мнишь, что меня выдумал?! А сам-то ты кто? Откуда ты взялся?! Это благодаря мне ты писатель, это я тебя кем-то сделал, а не ты меня! Кем бы ты был, если б не я? Да никем! Пустым местом! Нолем без палочки!

– Зря горячишься, ты прав, я ж не спорю…

– Ну ладно… У меня, собственно, времени в обрез. Моя девушка меня ждет. Настоящая баварская mädel![2] Хочешь познакомлю?

– Не сейчас.

– Зря, тебе бы понравилась. В смысле внешности она Ирине, может, и уступает, зато в искушенности… Не сравнить! И покладистая.

Скажу тебе по секрету, – Некрич наклонился ко мне через стол, – имею матримониальные планы. У ее отца своя булочная…

– Ах, вот оно что! – Я понимающе кивнул.

– У нее есть свободная подруга. То, что тебе нужно. С косой, натуральная Гретхен. Пошли?

– В следующий раз.

– Ну как знаешь. – Некрич поднялся, чтобы уходить.

– Подожди, Андрей, то есть Борис, то есть… Скажи мне всего одну вещь напоследок, только правду…

– Разве я тебе что-нибудь, кроме правды, хоть раз говорил?

– Скажи, эту музыку… вальс, который ты тут неделю назад играл и раньше в Москве… Кто его все-таки на самом деле сочинил, твой дед или Иннокентий Львович?

– Зачем тебе это?

– Сам не знаю… Хочу хоть что-то знать наверняка.

– Я его сочинил. Я сам. Ясно? – Глаза Некрича на секунду выросли, точно он хотел взглядом вдавить в меня свои слова. – Я!

Мой сосед-скрипач уехал на неделю к родным, и, пользуясь тишиной, я целыми днями работал дома, заканчивая книгу. В тот день я с утра бился, пытаясь описать одну из наших встреч с Ириной, когда она ни с того ни с сего возникла у меня на пороге с пылающими щеками и взмокшим лбом, кашляющая так, точно у нее что-то рвалось в груди. Она прикладывала ладонь ко лбу, чтобы определить температуру, и встревоженный ее взгляд был при этом обращен внутрь. А если она смотрела на меня, глаза ее беззвучно просили: «Скажи мне, что со мной?»

Когда к вечеру мне стало наконец казаться, что я подобрал правильные слова, я вдруг понял: это не она. Описанное мной лицо принадлежало той самой похожей на Ирину актрисе из порнофильма, это ее глаза спрашивали кого-то там в кадре: «Что со мной?» – по какому-то совсем другому поводу. На ее растерянность, или испуг, или что там еще испытывала эта дрянь по ходу идиотского сценария, я убил целый день! Память, лишний раз доказывая свою независимость, подстроила мне ловушку: Ирина вела себя иначе, похоже, но не так. Внезапно у меня возникло подозрение, что и в остальных сценах тоже действует на самом деле не она, а та актриса из дрянного кино. Я бросился перечитывать написанное.

Нет, это было наваждение, я просто устал, переработал, нужно было отдохнуть, пойти пройтись. Во всех эпизодах Ирина была узнаваема, я мог дать руку на отсечение, что она была именно такой. И все же мне было ясно, что чем дальше, тем труднее мне будет отделить ее лицо от лица с экрана: «болезнь Некрича» не прошла, а затаилась, перейдя из острой в хроническую форму и продолжая скрыто свою разрушительную работу.

Я вышел на улицу. Было около десяти, темно, безлюдно и холодно.

В это время прохожих на мюнхенских улицах можно встретить только в пешеходной зоне в самом центре города. Спрятав в карманы мерзнущие руки, я зашагал по переулку: его абсолютная пустота вызывала желание заорать во все горло, пугая немцев у телевизоров за закрытыми ставнями, или пройтись на руках по брусчатке.

Я увидел его, едва зайдя за угол. Некрич смотрел на меня немного искоса, улыбаясь своей знаменитой улыбкой. Волосы небрежно сбиты на лоб, замшевый пиджак перекинут через плечо – таким он встретил меня на рекламном плакате на прозрачной стене трамвайной остановки. На другой стороне на остановке встречного трамвая висел еще один плакат: Некрич в джемпере от «Хуго Босс», на небритом лице смесь дешевого немецкого демонизма с чисто московской придурковатостью – такой шутит-шутит, а может и ножом пырнуть. Это, значит, и была новая работа, на которую устроил его Ульрих! Куда бы я ни шел, я везде натыкался на него, снятого то по пояс, то в полный рост, то одно лицо крупным планом занимало весь плакат. Некрич небрежный, вальяжный, скалящийся, оглядывающийся, Некрич в пуловере, в плаще, в свитере, примеряющий галстук, вывернув голову в одну сторону, подбородок в другую: Некрич оккупировал, пока я писал, весь Мюнхен. В этот безлюдный час город принадлежал ему. Куда б я ни свернул, повсюду меня встречал его нарочито косящий взгляд. Он преследовал меня на каждой улице, таращился с любой трамвайной или автобусной остановки. Под его издевающимся конвоем я дошел до центрального вокзала. Здесь я увидел гигантское лицо Некрича, лыбящееся на торцовой стене восьмиэтажного универмага. Вокруг горла у него был замотан шарф, на голове клетчатая кепка – реклама все того же «Хуго Босс». Я чувствовал себя на мостовой напротив него, как Гулливер на ладони у великана. Каждый зуб в его приоткрытом рту был в два раза больше меня, любой волосок трехдневной щетины толщиной с мою руку. Увеличенное до таких размеров, лицо Некрича не только было лишено своего привычного выражения, но теряло вообще всякий смысл, утрачивало все человеческое. Изначальная чудовищность наглядно проступала в его чертах. Повернувшись спиной, я не мог не чувствовать его у себя за плечами. От него было никуда не деться. Нужно было срочно что-нибудь предпринять. Войдя в помещение вокзальных касс, я взял билет на завтра на поезд «Мюнхен-Москва», хотя и не сомневался в том, что это бесполезно.

Примечания

1

Bratwurst mit Kohl — сарделька с капустой (нем.).

(обратно)

2

mädel — девушка (баварск.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg