«Мир-село и его обитатели»

Мир-село и его обитатели (fb2) - Мир-село и его обитатели 649K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Александрович Шепелёв

Мир-село и его обитатели Алексей А. Шепелёв

© Алексей А. Шепелёв, 2017

ISBN 978-5-4483-7492-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая «Гляну на село…» Плоский тающий остров настоящего

Дорогие мои односельчане, дорогая моя мама (не помелочусь: именно тебе, как прочие писатели «из приличных», я хочу наконец-то представить к прочтению – и даже посвятить – хоть одну книжку), скажу сразу: вам мои скромные заметки не понравится.

А то всё усмехаются: «Ну, где они, твои книги?!.» Как будто они в ларьке сельско-универсальном должны продаваться, между пельменями и стиральным порошком. Впрочем, продаются же в супермаркетах…

И вы учили в школе, что такое литературное произведение, но, видимо, давно и плохо… Вспомните! Посвящено оно не успехам (наконец провели газ, но задорого, а потому далеко не всем, поставили новую башню, а вода из неё тухлая), не описанию творческого пути выдающихся приличных людей вроде директора школы (с 24 лет до 54 отдербанил на одном месте, и ещё столько же отдербанит!), не проблемам даже (дорога давно развалилась), а вещам и персонам вроде бы и очевидным, но если их описать, то даже гляди и невероятным.

Сосны, бани и прочие удобства (Жуки, концлагеря и железные тернии)

Когда говоришь кому-нибудь «Сосновка», то сразу возникают нежелательные ассоциации и приходится тут же добавлять, что ни одной сосны у нас во всём селе нет. Вернее, теперь уже есть: у соседа штук пять молодых в оградке, и всё.

Чернозём везде отъявленный, чёрный, плодородный, как его и сколько его ни угнетай. Основное дерево – клён американский, он разрастается своими коряжниками где угодно. Если постоянно не обламывать побег, то из обычного «самолётика», из тонкого росточка года через четыре вымахает такое древо (как у нас за двором), что его, чтобы ему куда-то рухнуть, и пилить никто не отважится. Основная трава (и она же как бы в нише кустарников) – «американка». Другие названия мне, как ни странно, узнать не удалось. Ходит легенда, что семена её сбросили в ящиках с американских самолётов: пусть, мол, загубит советским колхозникам всё их передовое хозяйство! И действительно, трава эта какая-то странная, неприятная, неестественная… Бесполезная, если не ядовитая. Мясистые длинные-ровные стволы, вырастает мгновенно где угодно, всё собой заглушая, если не косить, вымахивает в рост человека, осыпаясь похожими на жареную гречневую кашу пыльными чёрными семенами, от которых, нас предостерегали в детстве, можно ослепнуть. Осенью бодулыжки высыхают, становясь, впрочем, не одеревеневшими, а просто жёсткими-ломкими, внутри у них что-то белое, очень напоминающее пенопласт, даже звук можно извлечь такой же!.. Основное насекомое – колорадский жук, тоже если не сброшенный вместе с американкой и клёном, то завезённый всё оттуда же!.. И как тут не поверить, что недогробленное собственными коллективными (а теперь и частными) усилиями нам помогли догробить и опоганить оттуда.

Не выйдешь за околицу, не вздохнёшь, бросив взгляд на окрестности, в воздухе хвойном: «Эх, ляпота!» – не летающий остров вокруг Лапута, а под ногами как бы тающий… По крайней мере, жизнь мёдом никому не кажется – живописности уж точно никакой: вонючие жуки, вонючий сорняк и вонючий же клён – это не исконно русские берёзки-ивы, «крипива» да пчёлы!

И каждую свободную минуту крестьянин, и так имеющий лишь минуты, должен воевать: то побеги клёна рубить и корчевать, то американку рубить, ломать и жечь, то истреблять жука: сначала с кустов картошки обирать, потом оранжевых мерзких личинок давить руками на листьях, а после уж травить химической атакой. Это поистине как проклятье – старожилы вспоминают времена, когда – не было жука! (и клёнов с ненашим сорняком тоже!). На деревья и кусты всем плевать, а жуков не устают проклинать ежегодно – их ненавидят! В детстве мы устраивали для них шикарный концлагерь из песка: здесь их давили, рубили и особенно сжигали сотнями и тысячами. На кучку выпущенных из банки налетает «самолёт» (горящая пластмаска) и начинает бомбить – заливать горящими каплями. Когда застывает, получается такая яичница. Взрослые одобряют, говорят: «Молодцы!» – особенно, если замученных сами набрали. Да и наползавшиеся под палящим солнцем родители-руководители жгут не с меньшим пристрастием: собирают уже в банку с соляркой, а после высыпают на дорогу и поджигают. Немудрено, что часто потом попадаются на огороде жуки со следами пыток: обгоревшие, облупившиеся, в пластмассовых панцирях… Они, если кто не знает, прекрасно умеют летать, поэтому и ядовитое опрыскивание на отдельно взятом огороде им хоть бы хны.

Опрыскивают (употребляется исключительно этот термин!) вдвоём: допустим, мы с отцом – он тащит на горбу баллон вроде огнетушителя, чуть не на ходу подкачивая, а я вожу-машу трубкой с распылителем по двум соседним рядам (чтоб два раза не ходить: огородища огромные!). В результате за два часа физической работы и расправы мы все в поту, не говоря уже о том, что до нитки пропитаны ядом!

С этим может сравниться разве что отчерпывание канализации во дворе – тоже довольно регулярное: в земле вкопана бочка, в которую стекает мочевина от коров и свиней. Аммиаком прёт аж глаза режет, сверху копошатся опарыши, а жидкость сама как дёготь. И в какую негожую одежонку ни рядись, какое маленькое ведёрко ни бери, всё равно обольёшься и просалишься, как щёлочью какой, так что не отмыться никаким мылом.

Но это я так, не в стращание… я сам, можно сказать, давно человек городской… Хотя… достаточно мне было лишь увидеть на пачке чипсов изображение кустов картофеля (листья тоже неприятные, пахнут не очень хорошо, особливо когда с личинками или ядом, а то и тем и другим, ягодки несъедобные – хотя вот родственник сих кустов помидор и пахнет как ароматизатор, и строен, и листовой не так бугрист, и ягодами бесподобно вкусен!), меня чуть не вырвало.

Хотя картошку в деревне очень любят (и я люблю) – макароны тут и рис совсем не конкуренты, а уж фасоль какую-нибудь иль горох и по глобальной голодухе ради смеха никому не вотрёшь. Ещё употребляют в пищу хлеб, молоко и мясо, реже яйца, иногда капусту в щах, ко всему остальному относясь с подозрением, если не с презрением.

Баня была на всё село одна, кажется, у отца Юрия Борисовича (о нём мы расскажем) – каменщика, а баня деревянная. Никакая не общая, там только сосед париться пускался (или на двоих, что ли, строили) да родственники из Москвы (или они, что ли, настояли и материал привезли). Да там баня одно название, так, каземат полтора на два. В таком духе отшучиваются остальные деревенские мужики, когда к ним приступают жёны, а то и дети даже, с каким-то не понять откуда взявшимся понятием и словом – «баня»!

Тут и ванна энд раковина есть сейчас от силы человек у двадцати из почти четырёхсот жителей села. И то работают они, как правило, вполсилы: нагрел ведро воды и помылся над стоком ванны (то же, что остальным в корыте – не обидно!), иначе канализация переполнится – такая же бочка, как во дворе.

Сортир на дворе… да и вообще кругом кусты… Баня, туалет, летний душ – это несерьёзно, лапотничество какое-то, нормальные люди – настоящие деятели! – здесь почитают и лелеют технику, предпочитают строить на века – у нас, к примеру, доска и гвоздь не считаются приемлемыми материалами: металл и сварка – другое дело. Оградку из труб, забор из раскатанных в листы цистерн, сортир из железа – вот индустриальный дух российского села!..

Хотя – есть персонажи разные, чуть не ослепляющие нас своею колоритностью – о них мы и поведаем.

Лимонхва

Лимонхва – местная знаменитость. Положение её приближено к бомжовскому, она постоянно пьёт и гарцует то в одном конце села, то в другом чуть ли не одновременно – как дошедшая на лыжах мама из новогоднего мультика про Простоквашино. Можно сказать, это и есть воплощённое без дециметровых антенн и кабеля местное телевидение (о котором я мечтал в юности): причём сразу и криминальная сводка, и дебильная развлекуха.

Необычно и примечательно уже само её наименование. Хотел даже вопрос послать в «Что? Где? Когда?»: прозвище у тётки Лимонхва, типичное такое пренебрежительно-русское, какая-то лихва слышится, а оказалось, что это… имя! Как так? Минута…

Это фамилия. Она была замужем за корейцем. Ли Мон Хва! Какой шик, какое благородство, это почти что Ким Ки Дук, Гас ван Сент и Ларс фон Триер! Тут фильмы зашибенные можно клепать на каждом перекрёстке полураспаханных дорог! Хотел быть режиссёром тож, с фамилией «А. Шепелёв»… Но о кинокамере в деревенском детстве нечего было и мечтать; всё, чем удалось раздобыться, – тетрадь да карандаш… химический – алхимический!

Кстати, фамилия не такая уж и редкая была встарь (бабушка была Ковалёва, вышла замуж и стала Шепелёва, а за брата её дядь Васю Ковалёва вышла тёть Маня Шепелёва). При мне учились в школе штук пять однофамильцев, в том числе ещё один Алексей Шепелёв, ставший трактористом (он и сейчас, наверное, есть, только вряд ли на тракторе). Но дальше, как грязь с обрыва, всё поехало: антидемографический провал и отток в города. И вот теперь – на волне моей писательской мощи и потенции (не физической, не путать! – а вообще, конечно, шучу) начался настоящий ренессанс… В школе из сорока учеников человек пятнадцать Шепелёвых. Кто это такие не только мне, но и родителям, и моей десятилетней племяннице (А. Шепелёвой, кстати) трудно представить. «Таня Шепелёва – шлюха!» – надпись на остановке. Что за Таня, сколько ей лет, почему уже заслужила шлюху, никому не известно.

Лимонхва хоть вроде и по-сосновски забубённая, но по лицу и по разговору сразу видно (наверно, только мне, прочим не до тонкостей), что родом никак не отсюда. Лицо её не наглое, не кругло-тамбовское, глаза осмысленные и грустные, а главное – речь очень правильная. Другие интонации – не сельские (обычно понукательно-жлобские или поднимающие на смех), слова вроде «пожалуйста» и «спасибо» проскакивают…

Ей порой пренебрегают взрослые, иногда её дразнят дети… Но тут всё же не город… народ душевный. То ей тряпки старые отдадут, то картошку сгнившую, то пиво просроченное, а то и не сгнившую… Живёт она в домике на окраине, почитай что без окон и без дверей – не топит, дров, продуктов и денег не запасает, не готовит – лишь сибаритствует да выпивку добывает. В деревне это по-прежнему называется «тунеядство» и оченно не одобряется общественной моралью. Из-за чего Лимонхву пытаются перевоспитывать (а некоторые и прямо эксплуатировать), привлекая на различные авральные (типа посадки или уборки картошки) и тяжёлые и грязные (типа подъёма и выгребки из погреба сопревшей картошки) работы.

Только что узнал (и мало кто знает), что сожителя её периодического тоже А. Шепелёв фамилия (по линии тёти Мани Ковалёвой) – вот ведь! Он тоже человек пришлый и поражает селян тем, что никогда никуда не выходит из дому – всё «жена» приносит.

Вообще для бомжекоряжничества в сельской местности раздолье: бери, заселяйся в любую заброшенную избу, укореняйся! Были как-то тут у нас ещё одни пришлые люди: Сашка-бомж и Колька-бомж (они же: Бомж молодой и Бомж-старый). Лет, наверно, десять жили в полуразрушенном «красном уголке», устроив там на диво сельским трудягам лежаки бомжовские классические, завесив окна полусгоревшими одеялами и т. д. Постепенно они окультурились, и их активно стали привлекать «к сезонным и плановым работам» – даже уж, видимо, настоль активно, что не выдержали всё же – смылись.

Есть ещё Коля Зима – он ходит шатаясь, моряк моряком, и кстати, всё в каких-то чёрных расклёшенных истрёпанных брюках, как у морского Волка в седьмой серии «Ну, погоди!». И двадцать лет назад он расхаживал точно так же… Ухватки залихватские… Застопорился что-то у нашего дома, у братовой грузовой машины – гляжу: задрал ногу на высоченный бампер (там какая-то стремянка прямоугольная, тросом, что ль, тянуть), подвязал шнурок (неужели, шнурок?! – тут все в калошах) или что-то поправил, харкнул, выругался и погнал дальше. А тридцать, сорок лет назад абсолютно так же выхаживал его покойный батя – тоже Коля Зима.

Я несколько раз даже вступал в дискуссии с селянами, пытаясь объяснить, что ихний образ бытия не единственно возможная форма жизни. Защищал Лимонхву, провозглашая, что мне её манеры положительно нравятся… Да что говорить, когда я сам числюсь почти по тому же разряду: если хоть на один вопрос «анкеты» (о ней чуть ниже) даёшь ответ «Нет», «Ещё нет» или «Затрудняюсь», то какой же ты после этого «крутой Буратино»!

А Коле Зиме и Лимонхве на вашего Буратино – в шесть подъём, в восемь на работу, телка напоить, огурцов насолить да тачку б ещё купить – плюнуть и растереть. К эксплуататорам и отношение соответствующее. Коли уж она отработала выгрузку картошки (допустим, меня просто вовремя не было), пусть ей и уплатили клубнями и самогонкой (и потом ещё несколько раз), то и ведёт себя как суперзвезда: проходя мимо, приняв меня вдалеке на огороде за отца, выкрикивает: «Саньк, Сан Саныч! Отвези меня! Заведи машину! Я долго буду орать?!. Сейчас же!» Матерится и куртыкается на дороге – отвези и подвези. Зеленоглазое, блин, такси нашла! «Ну и… вам! Картошку больше не буду сажать!» – уже шантаж.

Иногда у неё эскорт бывает. Как-то зимой мама, возвращаясь из ларька, увидала: Лимонхва на сугробе лежит. Ночь уже, холод, темень (сейчас по всему селу ни одной лампочки не осталось, у клуба только старого-нового одна еле горит), и на помощь позвать некого – всем не до Лимонхвы: скотину бы успеть убрать, пока не совсем глаз коли да пурга вконец не разыгралась. Сугробы по колено, метель начинается, а избушка-то Лимонхвиная далече. А главное, сама еле ходит, каждый шаг выбирая: недавно упала и связки на ноге порвала. Но не бросишь же замерзать человека!

Вот и пёрла её полтора часа, обратно еле дошла: ещё давление и сердце… Чуть отдышалась, обмахивая в терраске войлочные сапоги… чу: знакомые вопли! Глядь, а пострадавшая опять уж здесь кочует! Здоровее прежнего – в непогоду как черти её разбирают!

А я всё думаю: какова-то её судьбина… судя по всему, трагическая, не зря же запьёшь горькую. Все знают, что детей её за пьянку забрали в детдом, это у нас уже было. Приехала она чуть ли не из Владивостока, в тюрьме сидела. А что там было, с этим корейцем и т.д., вряд ли кто и интересовался. Спит пьяная Валя Лимонхва у соседей в летнем загоне для коров, валяется, сжавшись в комок, как женщина поруганная, но ей хорошо, хотя кто ж знает…

Коля Глухой

В кои-то веки мы сидели в саду всем семейством, поедая шашлыки. Темнеет тут быстро, всё становится чёрным, будто бы отражение чернозёма. Даже угли уже почти совсем потухли, но мимо рта не пронесёшь… Природа стихла, человеческие звуки далеко различимы…

И вот совсем близко, по дороге вдоль заросшего сада, залишился, как у нас говорят, кто-то с песнями. «Птица щастья завтрешнего дня, выбери меня, вы-бери меня!..» – хрипловато, как-то утрировано (но не надрывно) орал он. Мы с женой Аней (ещё одна А. Шепелёва!) сразу засмеялись. «Коля Глухой идёть пьянищий, – пояснили родственники, – щас, наверно, к нам завернёт, в окна долбить будет, самогон ему подавай!»

Наш дом первый от дороги, в самом центре, на пересечении всех путей, все так и лезут… Есть, правда, ещё более крайний дом, но он заброшен. Несколько лет назад там был пожар, у моего дебёлого одноклассника по пьяни сгорело двое детей. Как тут не поверить в плохую энергетику. В 1962-м или 63-м, кажется, году, бабушка рассказывала, там тоже случился пожар от сбитой в ссоре керосинки, стена, с плётнём каким-то, была смежной с нашей, из-за чего полностью сгорели оба дома. Построили заново. На моей памяти там всё было хорошо, Перекус приезжал к своей бабке, снаружи выбелили, внутри отделали, оградку разнесли, но как-то приехал её сынок-алкаш, завёл ночью бучу, выкатил газовый баллон: «Я щас вас всех взорву!» (это очень часто используется), потом поджигать в сарае что-то стал. Пожар не состоялся, а сам он повесился в сенях.

Песня всё крепла (повторялся в основном рефрен и какие-то обрывки), потом послышался звук резко распахнутой калитки и довольно долго, минут пятнадцать, он долбил в окна и выкрикивал «Саньк!», хотя в доме и свет не горел. Мы с Аней прыскали, стараясь не привлечь внимания, вполголоса.

«Да что вы стесняетесь, он же глухой! – пояснили нам, – сам идёт, самому себе поёт, глазищи залил, на остальных ему до лампочки». А как же он определяет в темноте, да ещё по такой грязюке, куда идти? – спросили мы, – ведь и на лампочку не пойдёшь, потому что её нет. «Эхолокация!» – ответил братец неожиданно научным термином, боле того, все поняли и рассмеялись.

Вот так и человек, размышлял я, коли совершит что-то паскудное, то и второй раз ему проще, и зудит до третьего. И что поделаешь с таким плохим домом – с землёй не сравняешь, освятить бы. Единственное оружие – теперь именно у нас в терраске иконы – по сути, всё, что осталось от разрушенной церкви. В советское время повелось с ними хоронить, а хранились они у старой бабки Веры, имевшей с этого даже кое-какой мелкий доход; потом домик её купили бабушке, и иконы тоже стояли в сенях в кладовке (вообще-то тут нужно более почётное место), бабушка, тоже сбирая копеечную мзду, отдавала их подновлять заезжему Коле-художнику, но он сильно пил и оказался совсем не сведущ в несветских сюжетах… а теперь вот и к нам перешли, хотя тоже в углу в терраске…

Недавно меня приглашали на круглый стол по проблеме, как автор себя ощущает в литературном процессе и должен ли он реагировать на читательский вкус (сформулировано было, конечно, куда замысловатее). Не любитель теоретичностей и пустозвонства, я всё думал, что сказать, и решил поведать историю о бредущем и поющем в темноте. Николай Глухой! Встречайте! Вот это, понял я, и есть модель писателя. Такого вы ещё не слышали!

Благо, что на диспут я тогда не попал. Зато вот я опять в деревне… «Птица щастья завтрешнего дня, выбери меня!..» – горланит он от души своё излюбленное, и мне тоже почему-то радостно.

Колобок

Тётя Валя Колобок – ныне чуть не единственный уцелевший в селе наш родственник, из них и так все были лишь троюродные, вот и она дочь бабушкиного брата. Бабушка, вышедшая замуж рано, рано потерявшая мужа, лет на пятнадцать её старше. Это она дала ей прозвище и всячески подтрунивала над ней – уже на наших глазах, когда тоже уже пожилой Колобок закатывался в гости к бабушке, жаловался на одышку и на какие-то боли: «Ой, чтой-то жуёть», спрашивал «ножку» (но-шпу), которой у бабушки отродясь не водилось… Вместо этого ей подносился стопарь самогона или водки с какой-нибудь скудной закуской. Тёть Валя тогда и впрямь была округла, но не жирна, просто роста соответствующего и не отказывалась и от второго стакашка, который, впрочем, подносился крайне редко. «Лётаешь, как Колобок, – выговаривала по уходе гостьи бабушка, – больная нашлась, чёрт тебя уложит!»

Захаживала тёть Валя Колбаса, которой без обиняков преподносилось два стопаря с совсем уж минималистичной закуской и говорилось потом примерно то же самое. С той разницей, что Колбаса была сухая, поджарая, лётала ещё быстрее, а жила дальше, вкушала крепкие напитки почти ежедневно и возрастом уже тогда была слегка за 80. К ней не прилагалась концовка «Всю жизнь за мужниным горбом прожила!», также она не ведала слов «жуёть» и «ножка», что ставило её куда почётнее.

Был ещё дядь Вася Ковалёв, бабанин младший брат – вот все посетители. Ему подносилось аж три стакашка, правда, третий уже с приговорами, что дюже, мол, попивает. Он тянул их, трясясь и рукой, и всем телом (на руке вместо половины пальцев культяпки), чуть не стуча железными зубами и как бы для погашения колебаний жёстко упираясь железной трубой, торчащей из ноги, в старый, ставший уже мягковатым пол. Находились и такие, кто по пьяной лавочке провозглашал: «Ты, можть, сам ногу-то задрал к пушке, тебе и стрельнули, шоб теперь, значить, всю жизнь пенсию получать, да орден, да машину!» Машина была «Запор», инвалидка. В ответ (да и просто) ветеран, заикаясь (как-то постоянно якая), юмористически костерил родственников, соседей и председателя. О войне дядя Вася никогда ничего не рассказывал.

Колобок же провозглашался сестрой и братом неумехой и лодырем, и, судя по всему, небезосновательно. Когда сажают картошку, польза от неё как от пьяной Лимонхвы. Когда выбирают, тоже за ней стараются для контроля по той же борозде следом пройти. Однажды довелось ей напроситься что-то помочь приготовить. Бабушка доверила самое простецкое – огурцы в салат порезать. Только огурцы у бабушки водились специфические: от недостатка полива быстро жухнет ботва, и они постоянно жёлтые и перезревшие, почти как дыни. Сначала их щедро очищают (внутри они, если совсем не горькие, довольно вкусные), а потом режут полукружиями. Колобок, конечно, неострым ножом отпахала те ещё кругляки, так что потом дядь Гена (в честь приезда коего и был банкет), отличавшийся, по словам бабушки, во всём комичностью, накалывая на вилку «изделие», интеллигентно-комично (он всю жизнь работает на экскаваторе, а тут со своими очищами да подтяжками сходит за академика или театрала), тихо и немного в нос, как Папанов (для деревни вовсе нехарактерная интонация!) риторически поинтересовался: «А шо это? Телку, что ль, нарубили?..» Все долго смеялись.

Но жизнь у Колобка на самом деле не такая смешная, хотя трагическое и комическое тут сплетены как в гоголевских росчерках гусиным пером. Дочь у неё умерла от рака. Тёть Шура, я едва её помню. Она жила в Москве и работала на каком-то странном предприятии, где делали фарфоровые или глиняные маски. Помню, я брал себе компаньона, и мы отправлялись на дальний конец села смотреть маски – очень боялись заблудиться, хотя путь-то всю дорогу прямо: мне было, наверно, года четыре или пять… Маски красовались развешанными на дощатой стене – диковина, нечто из другого мира! – понятное дело, ни у кого в селе ничего подобного отродясь не водилось. Особенно мне запомнилась коричнево-оранжевая, покрытая глазурью маска чёрта или Мефистофеля – с чёрными рогами и бородой, с чёрными выразительными зрачками и непривычными, страшными чёрными зубами.

Другие маски, наверное, были не такие злые, но я их не помню. Я ходил к Колобку всё чаще и чаще, хотя меня и не приглашали. Потом пришёл из армии её сын, он служил в ГДР, и я опять лётал, водя за собой и друзей-подруг, чтоб получить такую невидаль, как разноцветные круглые жвачки, среди которых тоже почему-то запомнились оранжевые (в советских изделиях этот цвет редко использовался – разве только в уже упомянутых перезревших огурцах).

Как-то меня попросила мама подписать тёте Шуре открытку. И я по принятым лекалам изваял обычную концовку: «И долгих лет жизни…» Не помню, то ли мама сказала, что тётя Шура будет плакать, то ли и впрямь плакала. Она умерла лет в двадцать с небольшим. Чёрти и прочие побрякушки куда-то исчезли.

Но это было не всё. Уже в новые времена, вскоре после смерти бабушки, умер Колобков муж (говоривший о себе: «Я полдеревни построил!» – на пару с Борисом) и почти одновременно с этим погиб сын: задохнулся, прогревая в гараже только что купленную машину. (К нему я несколько раз ездил по диссертационным делам в Москву).

Думали, что после этого тётя Валя не выживет. Вся почернела и исплакалась, исхудала – даже Колобком перестали называть.

Но года через три, когда я спросил о её судьбе, мне с присущим сельским жителям цинизмом и юмором ответили, что лётает, мол, Колобок, катается вдоль по деревне – пуще прежнего! Стаканы собирает, выпрашивает продукты питания – дай яичек, дай мясса1! – ежедневно за пивом в ларёк гоняет… Из ума, смеются, выжила, а аппетит прибавился, зарумянилась и впрямь как Колобок!

Вскоре она и сама не замедлила.

Подобных визитов вообще-то чураются. Но тут и помимо Колобка такой стиль общения. Приходит, допустим, бабка – молоко или яйца ей продать обещали.

– Мать дома?

– Нет, уехала.

– А когда приедет?

– Скоро должна, отец поехал встречать.

– А машина около дома стоит.

– На другой.

– Сам ты где живёшь?

– В Москве.

– А-а. А улица какая?

– Такая-то.

– А у наших Лескова.

– Ты с какого года-то?

– С такого-то.

– Ну, этъ ты щ молодой. А жана-то есть?

– Есть.

– С Москвы сама-то? Тоже молодая?

– Да как я почти. Из Тамбова.

– А ребятишки есть?

– Нету.

– А работаишь?..

– Пишу.

– Пишешь? Это грамоте надо знать.

– Знаю…

Грамоте (как и литературе и проч.) тут все знают. «Фермеры приехали…» – говорю, а нескольких лет от роду А. Шепепелёва тут же поправляет: «Фермера правильно!».

Меня этот блиц-опрос не смущает. Вернее, в общем-то, смущает, но что, так сказать, на противоположном конце общительности? Как говорят, не в зуб ногой – полное столичное отчуждение. А тут полминуты побеседовал, и сразу всё понятно, можешь твёрдо заявить: такого-то я знаю. Это ещё чужая, а свои, знакомые и родственники, могут и в куда более личные детали вдаться, вызнать, почём жизнь, дать советы – как общие-смысложизненные, так и обиходно-частные, к примеру, насчёт внешности.

Привыкнуть и за десятки лет трудно, а непривыкший человек, если его не гостем встречают на пару дней, как будто в тюрьме или в армии оказывается: таков подход не только у подростков или пьяниц в стилистике оторви и брось, а у всех абсолютно, от мала до велика. По сравнению с вялыми и равнодушными, а то и шизоидными городскими гражданами селяне более агрессивны, более экспансивны, целостные, но дюже шумные…

Кроме того, тут испокон веков заведено, что двери не выполняют своих привычных функций – это к барину без доклада не войдёшь, а к батраку запросто. Случилась революция, индустриализация и т.п., многое изменилось в умах и в домах, но понятие изолированной комнаты так и не прижилось. Кто угодно когда угодно может завалиться в дом – причём как через переднюю, так и через заднюю дверь. Нормальный человек (малознакомый, как правило, городской) ещё орёт с порога: «Хозяин! Хозяйка!» или «Есть кто дома?» и продвигается вглубь медленно, выкрикивая и прислушиваясь, а местный сельпоман, такой Юрий Борисович или Колоб на правах родственницы в минуту обшаривают все комнаты, и если ты спишь или моешься, тебе не избежать подробного тестирования нагишом.

Хорошо запомнилось, как Колобок, явившись, как Винни-Пух, с утра пораньше, когда мы с братом, толком не проснувшись, ещё валялись на раскладушках, докладывала про кого-то бабушке: «Я захожу, а они …!..» – неприличный глагол она произносит с просторечным «и» вместо «е». Катается себе, где хочет…

Я поговорил с тётей Валей честь по чести, ответив на все вопросы. Впрочем, я и со всеми одинаково разговариваю: ненавижу, когда в разговоре сразу дают понять, «за кого тебя содержат». Ей это понравилось.

– Пиву будешь? – вдруг спросила она и достала откуда-то бутылку «Балтики».

Я отказался, она тут же откупорила бутылку об железяку, половину пролила пеной, остальное в несколько минут выглотала. Недослышит, недовидит, рот совсем беззубый!..

– Мне эта… в груди тут жуёть… надоть «ножку» купить. Мать куда поедеть, пусть купить, – и помявшись, достала узелок платочный и кое-как развязала из него кошелёчек.

– Да не надо, тёть Валь.

Долго теребилась, перебирая пятитысячные, наконец, выудила пять рублей. Подумала и добавила два с мелочью. Положила на стол, схватив взамен несколько конфет.

Когда пропадают конфеты или спиртное, у нас в доме всегда есть отговорка: видно, Колобок заходил!

Как-то прикатился Колобок Аню смотреть. Покажи, мол, жену. Она, понятно, стесняется и возмущается. А тут обычное дело – сама поглядела, одобрила и понеслась всем остальным пересказывать. «Это ещё скажи спасибо, – смеюсь я, – что они не все вместе, не всей лечебницей припожаловали!»

Дочка у неё живёт в Москве и приезжает на лето, но Колобок уж, идёт молва, её замучил: то пива принеси (не такое!), то мяса нажарь, то колбасы напарь… И очутилась она в нашей больнице, где открыто вроде как отделение для престарелых, богадельня такая. Думали, опять же, от всех ушёл, рехнётся с тоски, а не тут-то было!

«Да у них там – веселье, шалман целый, тусовка!» – рассказывают наперебой диковины при застольях. Не стоило бы верить, но, во-первых, первоисточник надёжный: братова тёща как раз нянькой в больнице работает, а во-вторых, я сам, когда недавно прихватило с зубом, видел двух бабок лет по восемьдесят, раскуривающих у входа на лавочке «Беломор». «Пьют все, за пивом как штык, самогон по деревне добывают, в ларьке вскладчину курей копчёных, колбасу дорогую заказывают (каша им, видите ли, нескусная!), картошку им жарь, в картишки режутся на деньги, в лото зимой – до драки, а летом – дискотеку им подавай! Совсем рехнулись. Любовь, понимаешь, у них! Да-да, любовь, говорят, крутят – „Дом-2“ натуральный, молодой-то позавидуешь!»

Юрий Борисович

Юрий Борисович – настоящий местный аристократ, не то что Лимонхва какая-то. Отец его был каменщиком – вместе с мужем Колобка они учились в ФЗУ и приобрели даже и тогда редкую, почётнейшую и доходнейшую профессию. «Я полсела построил!» – не без гордости говаривал каждый из них при пьяных харчеваниях на очередной стройке (и справедливо: во всём селе нет ни одного деревянного дома!), они имели деньгу, жили калымами, не работая даже в колхозе. Кроме нашего села есть ещё и окрестные, дом-то уж не часто возводить приходится, а печку сварганить, печку русскую в плиту переделать, трубу к ней справить, сарайчик для свиней или мотоцикла – извольте. Теперь вот нет обоих, нет каменщика, и лет пятнадцать ни полдома новых не появилось, все сараи, гаражи и голландки поразвалились…

Отец, однако, именовался запросто Борька, а уж в летах заслужил и Бориса. А сынок, имеющий на себе явные признаки профессионального алкоголизма бати, всячески не чуждый сам и за всю жизнь не ударивший палец о палец, начал в остроумном нашем народе именоваться не иначе как Юрий Борисович (причём отчество даже без панибратской редукции «Борисыч»! ). Вот уж вправду могут припечатать! Любой Д. А. Пригов такому имиджу позавидовал бы! «Юрий Борисович то, Юрий Борисович это!..» А что то и что это? Юрий Борисович пьянищий в колее на дороге валяется – машина ехала, чуть не задавила, а он вскочил и ещё грязью зачерпнул и всю машину обдал! Юрий Борисович враздуду на своём велике драндулетил, пока не навернулся с него так, что потом как-то вплёлся межу рамкой и в полусне ещё метров пятнадцать по дороге вместе с ним прополз!

В молодости Юрий Борисович (уже тогда называвшийся Юрием Борисовичем) рассекал на мотороллере. Советский мотороллер – это вам не нынешний. Кроме прочего, его отлично было слышно во всех концах села и особенно удавались с него каскадёрские кульбиты через руль. Потом мотороллер в каком-то буераке развалился (как раз, смеются мужики, в один день с Союзом каким-то), и было года три-четыре относительной тишины. Тут и Борисовым трудовым на трёх сберкнижках капут! Но воспрянул Юрий, восстал из пепла Борисович! – купил мотоцикл – какой-то дурацкий, салатового, все дивились, несуразного цвета, не мощный, не солидный, зато дешёвый и громче прежнего! Ох и выписывал он восьмёрки, шестёрки и знаки бесконечности! Но и ему пришёл конец – только фара, как голова оторванная, как кочан капусты, на дороге валялась… А тут ещё дефолт какой-то!.. В итоге в новый миллениум не сказать, что ворвался, но вступил и въехал Ю. Б. на экологическом транспорте…

А вот куда всегда не дурак он ворваться, так это в дом. Собирает стаканы по деревне, назад влачится уже порой в чём жизнь и душа, мотаясь как при шторме, а над собой, как будто с донесением разведчик плывёт, в кулаке бумажку измусоленную держит. Суёт он её повсеместно, торгуют ли тут самогонищем или нет. Как правило, это лишь половина суммы. Кто-то отливает ему ровно по факту, а кто-то, чтоб всё же хоть как-нибудь отвязаться, даёт полулитру. Иногда бумажки нет вообще или она, как у фокусника, внезапно исчезает – схватив заветную бутылку, он обещает расплатиться завтра, а сам с заветной бумажкой спешит в другой дом.

Иной раз приходилось ему драндулет с полдороги катать, чуть не на себе таскать – то бензин кончится, то сломается, отвалится что-нибудь. С такими надобностями он спешит исключительно к отцу. «Саньк, – обращается он ко мне, зыркая вокруг нетрезвыми глазками, похожими на свиные (а уши оттопырены), – Сан Саныч дома?» Он боится, что его обманывают (что часто случается: скажут «нету», а отец как раз откуда-нибудь выходит!). Я, впрочем, говорю с ним почтительно, повторяя ответы по несколько раз, пока он не переходит в полное фамильярство и не норовит пройти весь дом до последней комнатушки. Братец вот с ним не церемонится: раз я застал, как Ю. Б. только что-то спросил-переспросил и едва успел улыбнуться своей дебиловатой улыбочкой, как братец зарядил ему по соплям, так что соискатель отлетел в грязь и какое-то время валялся там, бормоча, улыбаясь, размазывая по физии кровь.

Если он появляется у передней двери и она почему-то закрыта, то тогда ещё может по-человечески постучать в окно (вернее, во все окна, одновременно в них заглядывая!), при этом кругом, как в стереосистеме какой, раздаётся хрипло-пьяный выкрик, почти стон: «Саньк!.. Саньк…» А коли уж в заднюю вопрётся, то выкурить его можно лишь как залетевшего в дом кота: ксыксыкнув и показав кость, бросить её потом с порога за дверь.

Попервоначалу я даже пытался объяснить, что я не Санька (хотя сначала меня хотели назвать именно так), но с течением времени это вообще стало неактуально: меня и более вменяемые люди перестали узнавать и признавать: сказывают, что некоторые учителя (под чутким призором коих – лицом к лицу! – я отсолдафонил десять лет!) переспрашивают, а кто это такой «Алексей Александрович», «историк какой-то», коего пропечатали теперь в районке как прославившего Тамбовщину, а особливо её безотказную систему образования, где и Юрий Борисович достойно выучился. А дальше он вообще стал принимать меня за отца – особенно издалека.

Едет себе на велсапете – ну, едет – это громко и просто сказано: тут целая эквилибристика, наездничество, пантомима! – и замечает с дороги меня на огороде на задах… Вечер, мошкара, пылища на дороге – вообще от вывозящих зерно грузовиков целые пылевые облака нависают, чёрные, как будто смерч приближается – он не очень хорошо видит на расстоянии и начинает орать: «Саньк! Сан Санч!» Я редко подхожу: не отвяжешься! Если уж совсем близко. А так наоборот отворачиваюсь с косой, вилами или граблями и отхожу в конец огорода. Отец, если попадётся, чуть не часами с ним простаивает, выслушивая про существующий лишь в воспоминаньях мотоциклет и давая ненужные уже советы, а потом ругается: «Дурак, пупок!» и т. д.

Прошлой весной довелось нам вместе с отцом сажать тыквы (обычно он такими мелочами пренебрегает – мать заболела). Мы топтались с лопатой и чашкой семян на большом огороде сзади домов, уже вечер… По обыкновению мы не разговаривали, но мне вдруг подумалось, что в эти странные неуловимые минуты даже и отец наверняка чувствует, какое хорошее это вообще занятие, какое-то исконное… «Но кто, как не он, – заговорил во мне привычный голос, – в самом авангарде с батареей железо-техники постколхозной, и для них всю жизнь огород и сад – делишки второстепенные и третьестепенные!» Но тут, под ногами и вокруг в воздухе, как будто притаилось и дышит нечто неуловимо-чудесное, то, что больше человека: мягкая, влажная, тёплая, пахучая земля – и она, несмотря ни на что, рождает… И тут вдруг замечаем: Юрий Борисыч чалит – пешкодралом (велосипед уж тоже схрястал!). Не чалит даже – несётся – вот у кого энергетика! – вихляется, матерится на ходу и жестикулирует.

«Щас привяжется!» – прочитал мои мысли отец. Совместно претерпевать нашествие беспривязного совсем уж дело никудышное – хоть тоже возьми его за шкирку и отшвырни! (Вспомнил, как раз он допытывался, женат ли я и на ком – получив ответ, он захрюкал: «Врёшь, Саньк, брешешь!»)

Отвернувшись в пол-оборота, прекратив работу, мы наблюдали проход Ю. Б. по касательной огорода. Он останавливался и всматривался, прислушивался – мне казалось, даже на расстоянии я вижу его гримасы… И – прошёл дальше, как, например, дожди по полгода обходят стороной нашу Сосновку…

– Пьяный, – сказал отец.

А я понял и рассмеялся.

– Он просто нас не увидел! Старый стал Юрий Борисович, пятьсят лет в обед, зрение подвело!

Телок

Про телка я уже в других своих произведениях, никак ему не посвящённых, немало написал. Многое я рассматриваю «на примерах тялка». Однако, я думаю, проблематика эта и метафорика мало кому из просвещённой публики хоть как-то близка. Тялок как таковой – он и тут никому нахрен не нужон… Стоит себе у обочины, орёт-надрывается… Такова телячья доля, таково, по пословице, телячье дело: надорвался да стой…

Мы с Аней шутим, что употребляем в пищу теперича исключительно мясо лишь тех телков, с коими знакомы лично. Январь, Февраль, Марта, Кураж, Земфира… Им дают пожить, режут уже взрослыми, но жалко всё равно. Особенно было жаль корову – когда её повели резать, у неё на глазах выступили слёзы. Она будто бы смотрела с покорностью и укором: кормила я вас, поила, как своих деток, никого не обделяя, а вы меня… В холодильнике в банке осталось молоко: коровы уже неделю нет на свете, а молоко всё пьют. Я подумал даже, что молоко в пакетах, у коего срок хранения бывает по нескольку месяцев, составлено из молока коров, половина из которых уже съедена в котлетах замороженных или ждёт своей участи. Мир-село откровенно, прямолинейно жесток, а мир-город – прикровенно, лицемерно, всемерно.

Если бы не было сказано: «заколи и ешь», можно было бы и не есть. Хотя в деревне в приличных семействах без мяса за стол не садятся! Курице или селезню голову отрубить почитай каждый с детства должен уметь.

Хотя и здесь есть перегибы и варианты. После обеда выбрасываю в поросячью кастрюлю кости…

– Куда ты, надо Малышу отдать! – Мама.

– Малыш, – чуть не усмехаюсь, – отправился в мир иной.

– Куда отправился?.. – переспрашивает Сашенька.

– Никуда, – отвечают (благо, она не все фразеологизмы знает).

На самом деле Малыш, которого она нашла в посадках, выросший уже в пса (зимой он со мной бегал на пробежку), был вчера расстрелян отцом – за то, что ворует яйца. «Крову зарезали, кишок сколько с Гердой и Мухтаром пожрали, а всё равно!» Это называется «приговорить», тут регулярно так поступают.

Через два дня:

– Дядь Юра на тракторе твоего Малыша задавил, нечаянно.

– Ну ладно. Я нового принесу.

Так вот, телок… На самом деле это философская апория. Летом его выводят утром к обочине дороги, вроде как на травку, прикалывают верёвкой с цепью и ошейником на железный кол, вбиваемый железным, сваренным из толстых труб и валов, молотком. И день-деньской он вращается, что называется, вокруг своей оси… (в строгих терминах, по орбите, конечно). Его час наступает лишь когда в обед – жара немыслимая! – приносят пойло и можно пофыркать, пободаться, даже пролить, и вечером, когда его ведут обратно и можно залишиться, высоко задрав хвост и высоко подкидывая задние копыта, вдоль своих и чужих огородов…

Но за это предусмотрена экзекуция. Мало того, что его ругают на чём свет стоит, так его ещё и банцают специальной палкой (обычной кленовой, но гладкой и сухой, а потому прочной), а то, коль уж подрос порядочно, и просто совком (что, по сути, та же лопата). Поскольку телок бессловесен и всегда под рукой и на приколе, то на нём можно приспособиться срывать зло: при малейших его дуновениях можно толкнуть его ногой, так что он аж кувырнётся (если маленький), обматерить по первое число и угостить по хребтине палкой (а то и колом, или даже молотком, коий, валяясь в траве, наиболее сподручен). У нас для телка взбучка щадящая, до молотка-то не доходит, совком редкий раз – чиркнут по рогам, коль зимний уж, здоровенный бычок не к месту взыграет, зато уж словесно иногда заклеймят его названием другого животного, тоже с рогами. Не изверги все конечно, но между делом и между людьми всякое происходит.

Посему мало кого удивляют случаи, когда выросший в быка телок, оторвав с шеи цепь, возьмёт да и закатает своего хозяина. Особенно, когда от того разит перегаром, табачищем и он по-прежнему ругается и вроде как опять берётся за совок – может быть, просто чтобы почистить… Переломать, допустим, грудную клетку ему минутное дело.

Так вот, апория… Вспоминаются некогда известные строчки из хита единственной прославившейся (ну, не считая, нашего «Общества Зрелища», конечно) тамбовской группы: «Это сама природа наглядный даёт урок – крутится волчок!» (и особенно выразителен некий эхоповтор в концовке: «Ок!.. ок!.. ок!..»). Что за наглядный урок?.. Ну, крутится, понимаешь ли, волчок – какой в том урок, а тем более, природы?! У нас-то хоть искусство дебилизма называется…

Плоская земля, степь да степь кругом… – утоптанная, с иссохшими колючками, с засохшими лепёшками, метафизически замерший полдень. Только кружит, перемещаясь, как стрелка часов, телок… Как циркуль по карте, как аршин по пашне, окружающей неведомым морем этот круг…

Я иногда так начинаю сокрушаться о чём-нибудь в жизни, такой мрак нападает, что самому даже смешно становится, когда на себя со стороны взглянешь. И вот мы с Аней как-то глубокой ночью на кухне начали фантазировать: «Ты, – говорит мне она, а ей помогаю, – порой как телок кружишься – по одной и той же орбите, уже десять раз обдристанной. А должен – как кот действовать: пшить-пшить! (показывает движение быстрого закапывания лапами) и – „и помчался дальше этот ко-о-от…“ (я эту строчку-псевдоцитату уже распеваю-повторяю!). Кот сам по себе, он свободен, у него, судя по виду, всегда дел впереди полно, а телок жертва, ему хватает ума разве что лишь злобу накопить для мести и то не всегда».

Точнее не скажешь. Можно ещё кое-что добавить. Телок кроме своей обочины ничего не видит, зато потом расходится по городам и весям – в Москву даже – в баночках с усреднённым своим портретом. Кот же уже при жизни ходит, куда хочет, ареал его распространения в принципе ясен, но где конкретно он бывает и что делает, никому не известно.

Но это наши, человеческие, штучки: сам по себе телок очень приятен, особенно если потеребить его за мокрый, несколько ослизлый, напоминающий на ощупь шляпку гриба, нос. Да просто шик!

«Это сама природа наглядный даёт урок – кружится телок!»

Правда, телок, когда уже постарше, заметно остепеняется – лежит себе и всё, а кот, ежели его кормить, спит и день, и ночь.

Чубатый и кот его

В былые времена баталии колхозные кипели и гремели, да не о полях тут речь: бывало пред орёт в правлении (по рации иль так) – всё слышно. И сколько их тут за эти годы переорало…

А ныне – посмотри в окно!.. Через открытую форточку слышно ежедневно (часто от этого как раз и просыпаешься), как трандычат в проулке у гаража мужики – что бабы, пуще всяких баб! Один что-нибудь делает (отец), наяривает молотком по железке, разбирает-собирает, как кубик Рубика, а то даже врубает станок токарный, сварку… А проходящий мимо, остановившись, слово за слово входит во все детали, остаётся наблюдать-советовать, обсуждать и подавать детали… И так – часами!.. И обсуждается всё живо-весело, серьёзно-увлечённо, а главное перекрестно: тут и нового подшипника треклятого устройство, и «ситуация» на Украине, и засуха у нас, и у Пеструхи старой, что делать, кишечника расстройство.

Но с каждым годом разнообразия всё меньше, особенно кадрового: люди умирают, молодёжь не та… Тут был такой «нескучный сад», такие корифеи проживали – соседи, например, имеющие прозвища Козявка и Драбадор. В колхозе самый низший чин – «всего-то трактористы», зато законно отдыхают после смены. Уж коль не каждодневно, то через день – валяются у дома на дороге, «у столба», и как спектакль ежедневный, начинается…

Таков же в своё время был Чубатый, тракторист лихой, родитель целой ватаги кряжистых сынов, братьев-акробатов знаменитых местных, донимавших меня в детстве. Он с своим чубом, глазищи, по здешнему выражению, вытрескав, только мимо пролетал (всё та же «полоса препятствий»: валил заборы, сносил стога, давил-раскатывал «тыклы» и, что называется, всяко чередил), а уж отдыхать бросался в лопухи поодаль, за десяток изб от нас, я толком и не видел… Но тут гадать не надо: у всех оно одно – как комплекс ГТО, издержки, так сказать, коллективного хозяйствования; к тому же, от бабушки я слышал жизнеописания не только всех односельчан, но и их родителей, тоже ушлых…

Вот слышу: братец и Чубатый встретились у дома.

– У тебе кот мой, – утвердительно глаголет пожилой Чубатый, – в ангар забился, надо бы поймать.

(Про кота-то как пропустить, да и зачин сюжетный как на чеканке выбит!)

– Ну, вечером, Захарыч, приходи – щас некогда. Как же ты высмотрел?..

– Так он, едрёнать, чёрно-коришневый такой, впотьмах без света не углядишь – засветло бы отловить…

Многого не замечаешь, а оно меняется… Или замечаешь, да что с того и до того ли… Вот и в 2000-е Чубатый, уж почти без чуба, ежедневно мимо дома на велосипеде ездил – туда, сюда… Не как Ю.Б. носился, а чинно так, вкрадчиво поскрипывая. Какие-то баклажки у него в багажнике. «Захарыч вон теперь только пиво пьёть, вся пенсия у него на полторашки пересчитана», – услышал я такое как-то. Потом, через год-другой, он всё ходил пешком – три раза в день туда-обратно до ларька, в руках иль в сетке заветная бутылочка (уже 0,5 стеклянная), а сам седой уже как лунь, но сзади чуть не бритый, а спереди некий бобрик, намёк на чуб…

Теперь дожили – из постоянных зрителей-помощников остался он один фактически… И что ни день, то как будильник, как радио, под окнами: чу! – Чубатый! Голос у него грубый, звучный – тут не проспишь, не прозеваешь «передачу». По-прежнему паломничает он «до точки», но спрашивает там то виноград, то творог, то ситро – не пьёт ни капли.

Сказать по чести, раньше с ним не водились, а нынче вот, я удивляюсь (что называется, в положительную сторону удивляюсь): он стал, насколько это возможно по нашим временам, друг семьи. Дивлюсь я также куда больше, когда о раздолбаях школьных, отъявленной шпане (чьи имена и клички произносить-то брезговали, а пересказывать и слышать об их проделках-подвигах так просто тьфу!), теперь родители с почтением отзываются, на них как бы оглядываются, советов даже спрашивают. «Кабан крышу покрыл, железом этим новым, пойди узнай, как там делать надо» – эх, мушкетёры, двадцать лет спустя! – сказать бы им тогда такое!

И вот Чубатый – тут как тут: проходит мимо – а к кому ещё зайти? Кругом уже совсем пустынно и инако: даже моих родителей он старше лет на десять. И не сказал я главного: не груб, не глуп, всё знает, рассуждает довольно здраво, и вечно с прибаутками – вот образцовый персонаж!

Боится он только одного – как сын приедет средний. «Захарыч, Колюха, что ль, приехал?» – спросит мой братец, Колюхин однокашник. И дружбан. Пауза минутная, тяжёлая… «Да», – ответит, как отрежет, с непередаваемой интонацией отчаяния. Болтает обычно без умолку обо всём, а тут, осекшись, ёжом сворачивается, уходит в думу. «У Захарыча по лицу видно, кто приехал», – вот так уж говорят.

Кота брат согласился выдать: прокружился где-то, но вечером устроили облаву… Эпическое это повествование я слышал в застольном пересказе братца и в отрывочном – сквозь форточку опять – репортаже самого Захарыча. Да стоит ли вся эта «котавасия» отдельного рассказа, если бы участники истории так сильно на неё не напирали?..

Кота ловили долго, он измотал их страшно, впотьмах посшибал хозяйственные нагромождения – всё, что можно. Засунули в мешок – страшенно фыркал и орал, изодрал и братца, и Чубатого, – но всё же кое-как впихнули, взвалил на горб и поволок…

На следующий день подходит к братцу:

– Не, кот не мой.

– Как немой?! – прикалывается брат, – орал как резаный.

– Ды как? Понёс я его, этто, в мазанку – шоб мышей ловить… он как раз ловить, а второй, серый здоровый, Васька-то, не очень… Но шо-то думаю: проверю – сначала в сенцы выпущу, хоть покормлю чуток, ведь уж неделю пропадал-то…

Кот – это не то, что как в городе, это нечто здесь вроде пылесоса, только засасывает он мышей, а заодно, как мзду или электроэнергию, объедки всякие.

– Ну?

– И токо из мешка-то вытряхнул – ка-ак прям дал он – как в тот раз! Собака, этто, Альма, на него как бросится, а сверху прям и энтот – Васька-то – и поняслась! Не признали, бишь! Забился, тварь, под доски, я полдня искал да караулил – еле выковырнул. И правда: не мой кот оказался – облезлый какой-то!

– Да он поди и облез – от такой жизни!..

– Ды слушай дальше: вечером гляжу, этта, – мой кот приходит!.. Я смотрю…

Дальше всё уж заглушается хохотом – «…и этот ещё не убёг…» – у гаража уже аудитории подобралось порядком. «Кот-самозванец» – такого и по телеящику не каждый день увидишь!

Старшие его отпрыски были редкие оторвяжники, негоже право и вспоминать, но давно уж в белокаменной осели – я, как услышал, подумал, что как минимум налётчики иль рэкетиры. Но нет – остепенились-оженились, иномарка-ипотека, «Батя могёть» и всё такое. За старшими тремя уехали и средний с младшими (разница по возрасту уже приличная). Младший тоже ничего, даже вроде в колледже учился, работать стал «экспедитором каким-то» – солидная, как видно, должность, а вот средний…

На первом-втором курсах я, когда мои все одногодки отправились в армию, а дальше уж сразу заматерели-окостенели, сколотил вокруг себя «продвинутую тусовку» из братцевых сверстников, года на три-четыре меня младше, и там Колюха этот был… Не буйный – а больше в теперешнего папашу, шутливый, добродушный. Порою было весело: к музыке пытался их приучить приличной – и вроде получалось…

А нынче, как нагрянет на побывку, Юрий Борисович, Коля Зима – даже те ему не друзья. И с ними-то одна страмота, а тут уж надирается до чёртиков в одиночку, валяется порой, как только коров выгоняют, – ни свет ни заря… Москва сгубила: пьёт абсолютно всё, из дома вещи тащит, что-то варит…

Увидеться на улице случайно – как увидеть призрак. Впрочем, и меня обычно былые «акробаты», уж насколь знакомые, воспринимают так же: как будто вздрогнув, отворачиваются, иль смотрят как сквозь стекло.

Но проводит сына Чубатый и постепенно отходит. Сам он не фантомен, а наоборот: здоровается за руку, глядит в глаза, по делу спрашивает и отвечает – живой, подвижный, седой-щетинистый, с чубчиком, немного напоминающий, как Ной, сыновей своих.

Появление и исчезновение клуба

Не помню точно, году, кажется, в 1993-м начали строить новый клуб. Это оказался настоящий роскошный колосс, единственное здание в два этажа, с огромной стеклянной витриной спортзала и даже с балконом!.. – но, как водится в России, всё же на глиняных ногах…

В то время газета «Комсомольская правда», вернее, её воронежская вкладка, проводила конкурс юных репортёров. Я послал заметку под названием «Проклятье клуба, построенного на костях священников». Там значилось, что новый клуб возведён на месте церковного кладбища, что когда экскаваторы рыли фундамент, доставали и разбивали о землю (ту самую разрытую глинищу) гробы, потом кости и части облачения валялись по всему центру села. «Не будет в этом клубе ничего хорошего!» – воскликнула бабка. И далее я живописал несообразности в работе ДК, имевшиеся уже в середине 1994 года. В итоге я оказался одним из победителей конкурса, это была моя первая публикация, которую мне показали уже на первом курсе университета. С ней я пришёл в кружок по журналистике, С. Е. Бирюков мне сказал: «В этой статье есть именно то, что делает её именно такой» (через какое-то время мне открылся смысл сей загадочной фразы). В заголовке «проклятье» было исправлено на «проклятый», что само по себе мелочь. Но Сосновке прочитали с просторечным ударением как «Проклятый клуб» (выходило некое прямо бахвальство – с моей стороны!), получил я также нагоняй за слово «бабка» («Надо было хотя бы „пенсионерка“ написать, неуч!») и т. д.

Пытаюсь вспомнить, что было на месте клуба… Да ничего – в незапамятные времена было тут у магазина что-то из вкопанных брёвен (на школьной спортплощадке такое же, чуть повыше только, «конь» называется) – лошадей привязывать. С косогора мы на салазках катались да на капоте зиловском…

На месте здания колхозного правления (самый что ни на есть центр села, три десятка метров от нашего дома) была, рассказывала бабушка, церковь. Она её как-то помнила, значит, разрушили её, скорее всего, в начале 1930-х годов. Престольным праздником был Покров Пресвятой Богородицы. «А рушили-то и раскулачивать ходили, – прибавляла она, – самые пьянь и оборванцы, как Коля Зима нонче да Вольха ваша» («Лимонхва» она почему-то «не выговаривала»). Настоящим комиссаром, который дрался за власть Советов, был, если правильно помню, брат бабаниной матери. Израненный, вспоминала бабушка, он приполз к ним, подзывая детей из малинника… После войны он захаживал к схоронившему его от расправы Спиридону, бабушкиному отцу: «Кум, не надумал ещё в колхоз?» – «Нет ещё!» (нужно было скотину и имущество отдать, а он новую сбрую только что справил). Иконы последовали (так и говорит!) на крышки к кадушкам капусту солить, потом в войну их потопили в печках. (Чудом остались две выносные иконы у бабки Веры.) Кирпичи растащили на постройки – больше всех захватил наш сосед, дом коего, по словам бабушки, стоял где у нас сейчас огород… Давно от избы этой остался лишь ничем не выводимый культурный слой – черепки от махоток да обильная кирпичная крошка. Я, кстати, в детстве разрыл на границе сада целую дорожку, мощённую большими старыми кирпичами, – видимо, всё, что осталось от церкви (в школе, кстати, про неё никак не упоминалось).

В клубе том, что делать, я не раз и не два отплясывал самолично; к примеру, после зачисления в университет приволок туда легально – «за поступление» – трёхлитровую банку самогона (потом ещё добавку). Да в школе, помню, в старших классах мы зимой играли в спортзале в волейбол и бегали, занимались в комнате с тренажёрами. Месяца два я посещал такую роскошь, к коей тогда лежала у меня душа, как секцию карате, – пока приехавший из города руководитель не спился. Была там на втором этаже и библиотека, которой, впрочем, мало кто интересовался. Меня, например, занесло туда лишь однажды…

А вот с концертами, киносеансами и самодеятельностью, коих было в изобилии в старом клубе (особенно когда завклубом работала мама), здесь как-то сразу не заладилось. Зал большой, котельная рядом в низине топится огромная (отец водил нас туда в конце недели мыться), а как-то холодно… Да и народ пошёл какой-то дрянной…

Особенно памятна мне сцена, реплику из коей я постоянно для кого-нибудь цитирую, но при этом приходится объяснять и контекст. Это почти пьеса.

М е с т о д е й с т в и я – на пороге клуба. В р е м я д е й с т в и я – зима, вечер, минут сорок назад должен был начаться фильм. Д е й с т в у ю щ и е л и ц а – пьяный Фома-полутруп (пару раз уже явленный на страницах моих рукоделий) и едва вяжущий лыко мужичок-киномеханик по прозванию Профиль или просто Палыч.

Ф о м а (он картав). Па’ыч, я тебя очень пг’ошу: зайди в дом культуг’ы!..

П а л ы ч (не может войти: ему как бы стыдно, поскольку он сильно пьян). Валерк, отстань!

Ф о м а. Па’ыч, все собг’ались… я – я, Па’ыч, я! – я тебя очень пг’ошу: войди в дом культуг’ы!..

Магическое действие – главное войти… Ещё бы сказал «взойди»! Разыгрывается это очень долго, аж зрителям надоедает. Но Палыч лишь мотает головой, никнет ей, а когда его пытаются тащить под руки, хватается за перила и упирается.

В последние годы был период запустенья, окна повыбиты и тому подобное. Одна библиотека, говорят, числилась, что работает.

И вот приезжаю я зимой, глядь: а клуба-то нет! Мало того, его как не бывало! Ровный пустырь. Чудеса! Просуществовал ровно два десятка лет и исчез с лица земли!

Вновь худо-бедно функционирует старый клуб, размером не особо больше простой избы. Он вообще меньше, чем в двадцати метрах от нашего дома, и то, что там происходит, можно наблюдать с порога и слышать в терраске. С детства я, так сказать, приобщался к культуре. «Твоя вишнёвая девятка…», «Ландон, сэй гудбай!..» – и двадцать годков тому назад под это же отплясывали, всё же прочные вещи тогда выделывали, не то что нынешнее племя. Сейчас, блестя побелкой на солнце, сей клуб мешает мне писать…

А что звучит в новом клубе, играют ли в футбол, дерутся иль просто пьют, можно было увидеть и услышать с бабушкиного крыльца!.. Иногда думаю: наверное, если б в тридцати метрах от дома у нас была бы церковь, не было б писателя А. Шепелёва…

Мне объяснили, что не совсем раскрошившиеся бетонные блоки и кирпичи продали на слом. Теперь ведутся разговоры о том, что на этом месте крест надо поставить. (А лучше часовню или церквушку, но хотя бы и крест.) Для этого нужно написать бумажку в епархию. Директор школы вроде по старшинству вызвался. Но что-то вот никак не напишет…

Мне-то понятно! Он долго может размышлять: ему образец нужен – без образца ни-ни. В 90-е годы, когда уже и у нас появились видеомагнитофоны, и все с ними валандались, пошла мода подписывать видеокассеты… И вот недавно где-то за сараем я обнаружил в грязи полуразбитый кассетный корпус с машинописной надписью на этикетке: «ТРАНСАНАЛЬНЫЕ ИГРЫ (крутая эротика, трансы)», а чуть пониже или сбоку старательные буковки от руки: «Мусин Григорий Владимирович» и знакомая подпись. Смело, товарищи, в ногу! Культурный слой…

Надо самому заняться или Аню попросить. Хотя он и я-то – лишь пашквили на добрых людей клепать, сосновская порода…

Звёзды

Есть у нас достопримечательность, которой не подстать даже ни статуи двадцатиметровые, ни небоскрёбы никакие, ни даже водопады! А тем более, куда уж «магдональдсам», пусть с горками-атракционами, да с пиццерией и «Ашаном»!

Выходишь на двор в ночи – жара иль морозяк – и в двух шагах не видно и белой кошки. А над головой – чёрный купол мрака, обзор такой, что полчаши вселенских звёзд зачерпнуто-расплеснуто над головой.

От крупных, по кулаку, планет, висящих в ветвях над крышей, словно яблоки (а зимой – словно огни ёлочных гирлянд), до самой наимельчайшей и отдаленнейшей точечки.

Всё сияет и мерцает, словно в ожиданьи.

На небо здесь, правда, мало смотрят. Зефирово-розовый рассвет и золотой, потом медный, раскалённо-красный пятак заката в копилочную прорезь чёрно-зелёной земли тоже не в счёт. Но я родился и вырос под этим небом. Я и сейчас живу под ним.

Часть вторая Была культура… Осыпающаяся киноплёнка прошлого, гроздья салюта и болотные огни будущего

В повести из мини-очерков или этюдов «Мир-село и его обитатели» из-за сжатости объёма мне как автору не хватило рефлексий и обобщений, и вот вскоре после её публикации2, у меня само собой сложилось некое продолжение или addendum3, посвящённое культурной жизни и, если угодно, цивилизации сельской местности, правда, в основном уже канувших в Лету.

Таким образом получилась вторая часть, более пространная, добавляющая объёмности видения первой, кое-какие истории подкинули и неугомонные персонажи…

Во вступлении к первой части я написал, что извините, мол, дорогие односельчане, вам вряд ли понравится. Там же было персональное посвящение моей матери, которое теперь пришлось снять. Честно сказать, в глубине души я всё же надеялся… Однако реакция моих родственников (или переданная через них) превзошла все мои ожидания. Чуть ли не опровержение собираются писать в районной газете! Не кострами инквизиции запахло, но особенной родоплеменной обструкцией и выдворением персоны нон-грата. Смешно, конечно, – если не в деревне жить, куда я волей обстоятельств год назад вернулся…

Но художник во мне не угомонился, я, что называется, сделал выводы и свою ошибку осознал (в первой части дана зарисовка с натуры преимущественно одного настоящего: как будто так плачевно всё всегда и было, и ничего другого никогда и не было – никакого пресловутого развития, ни культуры, ни цивилизации…) и вот теперь по мере сил исправляю…

Как ни странно, мне за свои писания уже приходилось сталкиваться с упрёками за… положительные отзывы о советских реалиях (как звучит! – как встарь, во времена тех же реалий), а также и в том, откуда я, дескать, всё это помню, коли родился в конце 1970-х. Помню отлично – многие детали с сновидческой прямо ясностью! Толстой утверждал, что помнил, как он родился… Я же в своих исследованиях-мемуарах поведу речь всего лишь о впечатлениях так называемого детсадовского и школьного возраста. Понимаю, что это всего лишь звучит иронично, равно как отдаю себе отчёт в переосмыслении материала и ценности его прежде всего для тех, кто приходится мне ровесником или декадой младше. Недавно посмотрел две серии фильма про А. Пугачёву и заметил там десятки несообразностей с точки зрения несоответствия эпохе – хотя в Москве я тогда не жил, да, кажется, и вообще о ту пору ещё и пешком под стол не ходил. Великий Лев хотел убежать из клетки… Не знаю, как там в столице, у не помнящих родства реквизиторов, для меня предметный – да и психологически-идеологический тоже – мир той эпохи (великой и географической, с какими-то открытиями, как ни крути) тянется, можно сказать, по сей день. Но: при всей чудовищности Советского Союза как государственной машины и его совка как культуры и цивилизации было в них кое-что из разряда с заботой о человеке (простом и маленьком, труженике, латрыге и обывателе), да и о тех же смышлёных-несмышлёных, помнящих-непомнящих детях…

Предвижу также, что штампом как раз из школьно-советской поэтики меня и припечатают: «ретроград» (а я-то уж про себя в настоящем на будущее мнил: «футуролог», а раньше именовали в прессе: «футурист»! ). Припечатают, как бы забывая очевидное (уже для вузовской программы!), что художественное творчество, связанное со стихией воображения и освоением нашим сознанием бытия вообще, цветёт не только сезонным (а то и вовсе парниковым) цветом настоящего, но имеет и подпочву таинственных «roots bloody roots» 4, а также антенноподобные вершки с уже зреющими, но пока не познанными плодами познания – как своего шеста-куста, листа и стебля и близлежащей растительности, так и свободного потока фотонов, энергии уже чисто космической и безотчётной.

Прошу прощенья за разъяснения банальностей поп-ботаники (тем паче, то уже научен истолкованиями вспять), замечу только, что «весёлая наука» и «мои университеты» у всех, конечно, разные, и мне тут как писателю, видно, и впрямь неимоверно повезло.

Аграрии и их крест – на растрескавшейся земле, в пыли, в алмазах!

С чего начать? Да хоть с чего!..

Школа, где я учился, два года назад стала девятилеткой, даже хотят ещё понижать, и приписана теперь к другой школе в двух десятках вёрст; сельсовет и больница – тоже; остались только живописанные мной в повести богадельня (она и открыта была не так давно) да старый, пустопорожний нынче, клуб заместо снесённого нового. Есть ещё почта, а в ней широко продаётся кабачковая икра (невкусная), и здесь же, мне сказали, брезжит высокотехнологичностью и глобальностью Интернет… Оказалось, единственный порт, больше никому ничего подключить нельзя! Оказалось, за три года глобальной подключённости ни один любознательный недоросль не пришёл на почту посидеть или зависнуть! Престарелому первопроходцу критикуемой мной же глобал-цивилизации, мне хватило на проверку почты двух пятидесятирублёвых карточек, после чего волшебные карточки закончились (их было в наличии всего две!)…

В городе-то всё перепрофилируется. Те же вузы: то понаоткрывали повсюду психфаков и журналистских, и философских даже (!) отделений, а то вдруг запнулись и призадумались: для кого это и зачем – а тем более тут? «Институт обслуживания потребителей и охраны помещений» – вот что трэбо, а для совсем уж неугомонно-сельских, кто вопреки всему выбирает проживание (да пусть и выживание) в родной дерёвне, – «Институт проблем изучения кружения телка в прикладном аспекте кручения ему хвоста». (См. часть первую.) Ну, и Институт, как водится, лишь название высокопарное, как Парнокопытным поименовать телка. Оно, с одной стороны, и правильно – поближе к корням и почве, доярок надо готовить и дояров, а не юристов-экономистов да философов; но с другой – вот городок губернский или прославленный Мичуринск (Наукоградом нареченный, чтоб с толку сбить доверчивых к названиям на картах противников-американцев): и карточки тут есть трёх видов, и икра заморская (баклажанная), и джинсы ихние (китайские), и джин-тоник в смятой полторашке, только пресловутый культурный слой, как чернозём, выветривается – деградация почв, эрозия, пылевой котёл – страшные вещи, в прямом ли, в переносном смысле.

О засухе у нас в деревне, об облаках пыли, вздымаемых грузовиками, я уже не раз рассказывал. Пылевые вихри – не исключено, что от поветрия идеологического: у всех отчего-то завелась мода вырубать сады, кусты, деревья (их и так былинки в поле!), всякую дрянь скидывать в речку, подпахивать к ней вплотную, распахивать каждый клочок, даже обочины (!), и вообще нынешним хозяевам-фермерам возделывать монокультуры, заливая их гербицидами и другими ядами.

Хотел было продолжить и о том, что дождь, хоть и бывает теперь всего несколько раз за лето, обходит Сосновку стороной: по соседству везде хоть прыснет, а здесь – ни капли! Как тут не вспомнить и церковь разобранную, и клуб на месте кладбища, и нынешний там пустырь… Раньше там собирались у клуба на тусовку, ещё раньше… «Кажется, дождь собирается!» – причитаем мы, обходя это место, где собрались, как я уж говорил, поставить памятный крест. «Всё собираются, все собираются, мы собираемся…» – знакомая русская (советская, наверное, тож) история…

Зря ждут помощи от власть имущих: ими он уж, кажется, фигурально поставлен. Сдал-принял, подпись-печать. «Стереть грань между городом и деревней» – советский лозунг давно переосмыслен в анекдотах, в теперешнюю пору «деревня» – лишь непонятное слово в клетках кроссворда.

Про надои, страду и урожаи в новостях не трезвонят. Это раньше надо было кормить страну, импортировать зерно, а у себя каждый миг не забывать беречь хлеб, уважая труд хлеборобов… – А нынче же всё есть, как в Греции, в Китае! И фильмы с названием «Свинарка и пастух», «Трактористы», «Сельский врач», «Щедрое лето» – мягко говоря, не в тренде. Это раньше были толстовско-кольцовские «Размахнись, рука! Раззудись, плечо!», а нынче как всё это восславить?

Не барин и не крестьянин, не интеллигент и не технарь… И не мужик дремучий и отсталый — всё вместе: господин аграрий – иначе как назвать?

Именно для маскировки сельских жителей, я думаю, и придуман сей чудо-эвфемизм. Да и немудрено. Крестьяне – нечто из учебника истории, устойчивое сочетание со словом «крепостные», несущие свой крест (что тяжело и как-то неприлично), и они же христиане (что неполиткрректно как-то и даже уже ежу нетолерантно); колхозник – уже в своё время стал нарицательно-ругательным словцом, клеймом, синонимом деревенщины (и заодно совка); фермеры (они же фермера!) – это уже что-то из 90-х, ретро5, да и вообще американщина.

Прислушаться к информшуму, так всё отлично: «В эпоху Интернета географической деревни не существует нигде, кроме вас самих» (Д. Дибров). Красиво сказано, но с типично столичным верхоглядством: уже в Подмосковье можно найти И-нет плохой и дорогой (я жил в маленьком городке, и там году уже в 2010-м всё ещё был один провайдер!). А дальше – не поверите – не кажный его и ищет (не счастье это, как многие считают, одно поветрие): пять каналов и автолавка по бездорожью – норма жизни.

Меж тем, пандеревенскость эта нашей страны никуда не делась. «Сельпоман», «сельпоманский», «сельпомасса», «сельповидный отросток» – в «диалекте» объединения «ОЗ» (о нём см. чуть ниже) придумано было нами целое гнездовье красочных терминов6. И содержание их – так называемый уровень культуры (пусть даже внешней – общения и быта), который, понятно, не всегда совпадает с буквальным местом рождения или проживания в деревне и глубинке. Да и со временем во многом тоже…

Вспоминается, как строили к нам асфальтовую дорогу (от большой трассы село наше вбок аж на 9 км – без неё никуда), она прошила село перпендикуляром совсем близко – через дом (тот, плохой), а ещё чуть дальше – «за клубом», «под огородом», как и все узловые точки («почта, телефон, телеграф»! ), чуть больше трёх десятков метров от нашего дома, – насыпной мост через речку Пласкушу (или Плоскушу), для деревни – настоящая гигантомания. Мне и было-то от силы лет пять, но некий размах помню. Нас, ребятню, пленяли, такого не забыть, «алмазы» – разноцветные куски стеклошлака из щебёнки, которых один товарищ набрал целые старые сани, и именно я, каюсь, возглавлял потом несколько спецопераций и даже полномасштабных войн по завладению этими несметными сокровищами. Даже сейчас от того советского размаха и удара по бездорожью кое-какие «щепки» сохранились: у меня коллекция «алмазов» (сани так и зарыли где-то, осталось лишь своим трудом собранное да несколько трофеев); вдоль дороги часто можно встретить пришлых людей с металлоискателями – и ищут они такое тривиальное и сомнительное сокровище, как глыбы чугунного шлака, которые из обочины надо ещё выкорчевать; а у нас под огородом, в подрасплывшемся мосте – трубы огромные, чтоб крошечный, но шумящий пуще прежнего (!), поток речушки пропустить…

Речку, как и везде, загадили (а раньше, с деревянного моста, в солнечный день можно было язей и щук длинные спины наблюдать, и с укромного краю прямо бить острогой!); дорогу давно разбили (ещё колхозные раздолбаи на гусеничных тракторах начали), теперь лишь суперфуры с суперприцепами стегают по ней, громыхая по выбоинам многотонными монокультурными (будто в пику мультикультурализму) сельхозгрузами на вывоз; и, судя по публикациям в районке, восстановлению она не подлежит: всё сворачивается, как палаточный лагерь, и трубы, и бетон норовят выдрать и свезти в более цивилизованное место.

Кино. Родина. Театр

Был раньше в Тамбове кинотеатр «Родина», на вывеске его светилось неоновое-неновое: «КиноРодинаТеатр»!.. Да он и сейчас, наверно, есть, но с названием типа всех этих «Сине-максов» и «Кино-старов» – плексиглас, мультиплекс… блокбастер, ситком, попкорн, байопик… – и произносить-то русским языком охально, и ни кина теперь приличного, с человеческим лицом (хоть и для масс трудящихся), ни театра с его раздевалкой-вешалкой и бутербродом с красной рыбкой (для интеллигенции), да и Родина как-то с глаз и плакатов долой…

Когда уехал учиться в город, а в особенности в период создания и расцвета «радикально-радикального», провозгласившего «искусство дебилизма» арт-объединения «Общество Зрелища» (то есть года с 1997 по 2000) я, не скрою, отличался – как и мои науськанные мной соратники – изряднейшим культурным нигилизмом. Так называемые культурные корни нами не ощущались, а то и отрицались и даже обрывались. Виной тому, теперь понятно, и распад Союза (хотя на них, и Союз, и его распад, если судить по себе и сельско-городскому своему окруженью, всем было абсолютно наплевать), и ещё более – не раз уж мной письменно отмеченный дуализм культур: завершилось оформление отечественной (постсоветской) поп-культуры, тотального массового оболванивания, которому мы в «ОЗ» и объявили бой.

Но культурная подпитка, в ретроспекции трудно не домыслить, всё ж таки была – не безвременья 90-х, а немного раньше – конца и даже середины 80-х.

Ранние мои – длинные и яркие – лета (а фактически лета) прошли, понятно, в самой что ни на есть глубинке, в типичной деревне (если точнее, то в небольшом селе), но всё же не в глуши и глухомани. Задумавшись сейчас, я констатирую, что никогда в те дни не было ощущения культурной оторванности, какой-то отсталости. Самого меня, как и принято тогда было с деревенскими оболтусами, никуда заради культурного просвещения не возили: помню, я всё мечтал Луна-парк посмотреть – так и не увидел… (Путешествовал я, однако, немало – на перекладных в соседнюю губернию: все эти совковые поезда-электрички, очереди-кассы, беготня по перронам и – зачем-то?! – через рельсы, какие-то антимирные захолустные вокзальчики… Теперь только услышишь «Ртищево», и сразу встаёт перед глазами: предутренний туман, давящая гулкость воздуха, поблёскивающие пути, мерцающий синеватым семафор…) Зато летом, можно похвастаться, вся столица в гости была к нам – приезжали на отдых продвинутые городские детки – а Тамбов уж и подавно.

География, вы заметили, неразнообразна, но в непомерно централизованном государстве главная волна – столичная. Обсуждение, однако, велось в основном музыкальных новинок. Телевидение было единым, и двух программ ЦТ (каналов центрального телевидения) вполне хватало – главное не пропустить «В гостях у сказки» да в каникулы мультики длинные. Кинорепертуар, я не знаю, разнился ли, я на него мало обращал внимания и, кажется, что вообще мало рефлексировал по его поводу. Кино и ТВ тогда воспринимались как явления природы: кино идёт – как дождь иль снег идёт!

(Да и вообще, вынужден сделать странную, может быть, ремарку, что фактически все явления культурной жизни, о коих я здесь рассказываю, были лично для меня, как ни крути, интроверта, по моему собственному тогдашнему восприятию (да даже и теперешнему), лишь неким фоном и незначительным, как бы ни на что не повлиявшим эпизодом детства. Когда я шёл вечером – вернее, уже ночью, да с банкой парного молока в сшитой из лоскутов сумке! – ночевать к бабушке, встречающиеся мне люди, старшие товарищи, шли в другом направлении – в клуб. Они смотрели на меня с усмешкой, а я часто нёс ещё с собой запрятанные в ту же сумку акварельные краски, карандаши, общую тетрадь и ручку, пластилин, диафильмы (всё было каким-то дефицитным), а то и пёр магнитофон… И мне не было скучно. С семи лет я сам писал книги, а не читал готовое, чуть позже записывал музыкальные сейшны и радиоспектакли, с трёх лет мечтал снимать мультфильмы и кино. Интроверсия, однако, и в то время имела свой противовес в виде «войн за алмазы», войн щебёночных камней друг с другом (дружина Александра Невского против крестоносцев!) и т.д., а лет уже в четырнадцать я и сам почти что ежедневно заруливал в клуб. «Почти» и «заруливал» оттого, что всё же происходила внутренняя борьба, в какой-то момент привычное и для всех единственное мне всё же отчётливо надоедало, и страсть к творчеству – фиксации увиденного и пережитого – перевешивала. Пожалуй, неизгладимое впечатление производили лишь живые концерты популярной музыки (о чём дальше) – они бывали редко, и каждый из них был вехой… При всём при этом я, повторюсь, не могу теперь не понимать, что такая культурная подложка, отразившаяся на детской подкорке, всё же очень важна, посему и пишу.)

Первый фильм, про который на привычное «Смотрел?» пришлось ответить отрицательно, был «Человек с бульвара капуцинов». Я помню, как-то непривычно, обидно было, да и непонятно… Знаменитая кинокомедия эта 1987 года, а разговор состоялся, мне кажется, году уже в 89-м или 90-м.

До этого громкие премьеры, бьющие по нервам: «Иди и смотри» (1985, с пометкой «До 16», по-моему, – я чисто по блату прошмыгнул), «Кин-дза-дза!» (1986), «Десять негритят» (1987) – как сейчас помню. Блеск, звук, волшебный луч, и таинство, и чародейство – и что-то буднично-привычное… Клуб в двух шагах от дома, ближе не бывает. Это клуб старый, я про него писал: от нашего чуть поодаль, через дорогу, кирпичный дом такой, побелкой обелённый, так что днём блестит на солнце. Величиной, ну, может, чуть больше – если уж лезть с линейкой – обычной деревенской избы, и окна с двух сторон заложены («от дороги»), другие же завешиваются днём тёмной тканью (страшно и вымолвить – детский киносеанс!), а с наступлением темноты здесь по-особому всё преображается – вроде бы и привычное пространство, вокруг хоть вроде и привычная тоже, но всё же не во всём понятная (для лет моих пяти-семи) в буквальном смысле а т м о с ф е р а… Тут не вокзал далёкий, но тоже немного странновато: мотоциклы, визги, гвалт – музыка, кино, тусовка!.. И запахи: бензина, ночи, курева, чего-то неведомо полиграфического…

Итак, что происходит днём? Днём мы, как шпионы, залезали, отодвинув доску, под высокий дощатый порог клуба. Там было темно, тесно и зловонно (туда ежедневно сметали окурки и прочий мусор), но здесь можно было всегда насобирать копеек 20 мелочью (а если повезёт, то и 15 или 20 копеек одной белой монетой!), а также пачек от сигарет с красным или чёрным валетиком (типографским таким ромбиком на внутреннем развороте пачки), из коих красный нужно было съесть, загадав желание. Желания, видимо, были далеки от приземлённости – мороженного там или пирожного (ни того, ни другого в деревне не было). Курить мы ещё не курили («Космос», «Ту-134», «Ява», «Прима»), годков по пять всего-то от роду… Зато за 20 коп., выкопанных из кучи шелухи от семечек и засохших ошмётков грязи, коль не ошибаюсь, можно было взять граммов двести, или даже полкило, ирисок. А коль тех нет – подушечек или помадок, ну, или буханку хлеба… Но до него, слава богу, уж не было особой надобности – не голодали; такое, спрыснув изо рта водой и посыпав сахаром, только в детском саду давали – заесть лапшу молошную, сладкую, как яд, и такую же примерно приторную кашу рисовую или манную. Благо эти «ясли» от колхоза (квартировавшие в неприличной близости – в соседском «плохом» доме, ещё ближе клуба!), работали не долго…

А на порог меж тем – в ярчайших лучах летнего сельского полдня – ступает нога киномеханика. Да-да, того самого, что парой штрихов зарисован мной в первой части: дядь Витя Профиль – восходит, как ему и полагается, в сельский клуб иль Дом Культуры! Но не заходит внутрь (тем более, там закрыто на замок огромный на длинной скобе, а ключ не у него, а у завклуба), цель его – преддверье: он вешает на дверь афишу! На видавшие виды облезло зелёные доски, истыканные кнопками и украшенные предшествующими кнопками с обрывками, он, добродушно поругиваясь на нас, пришпандоривает собственноручно выписанное визуальное произведение! На специальном отпечатанном листке (размером чуть больше А4!) с оранжевой рамкой (сбоку или сверху как бы кусок киноплёнки, а по бокам «пустые поля» для чисел, будто в увеличенной справке) он фиолетовыми чернилами (а иногда красными, или даже разведенной синькой для белья – сам видел) залихватски выписывает:

20.VI суббота

Зита и Гита

(Индия, 2-х сер.)

И внизу помельче:

Начало 21—307

 Ц. б. 40 коп.

Иногда были пометки «цветной», «широкоэкранный», «детск.» (детский сеанс начинался часа в три и стоил 5 коп.), «взросл.» и «до 16». Сокращения не всегда отличались единообразием, каллиграфия и вообще стилистика тоже варьировались – иногда афиша была грязноватая (или просто неровно отрезанный кусок обёрточной бумаги) и выписано было буквально пальцем: дядь Витя, как истинный художник, неотделимо от своей профессии размерял бытие стаканами и бутылками.

Впрочем, это у него, в отличие от прочих колхозных трудяг и забулдыг, смотрелось вполне по-интеллигентски, если не сказать естественно и органично. К полудню он являлся на почту (тоже, вы помните, два шага), чуть не ежедневно приезжала машина, он забирал две тяжёлые железные банки – с такими ручечками сверху, и, как два ведра, с прибаутками встречным, тащил их к себе в будку. Весь путь – и тридцати метров не будет. В каждой такой банке – по несколько плоских металлических банок, каждая со свитком плёнки. Каждый рулон – одна часть. Иногда банок было больше, иногда ещё попадались большие плоские банки без ручек (верно, старого образца), с чуть более широкими бобинами.

Громыхая замком и обитой железом – словно за ней не луч кино работает, а луч рентгена! – дверью (от нашего дома хорошо слышно и как раз видно), взобравшись на высокий, в одну, но уже бронировано железную, приступку, порог, он открывал свою будочку (как бы пристройка с торца, кажется, без хоть каких-то окошек вообще), заходил и… Обычно запирался изнутри.

Внутри происходило следующее. Нужно было написать две афиши (вторая вешалась на магазин), а то и сразу три – на нас, сорванцов, он не зря ругался: обычно, не успевал Портфель (иль даже Портфель – всё вариации прозвища) доковылять до магазина, как первая афиша уже срывалась. Были попытки даже, когда вызывались с утра заряжён (н) ому – произносится именно так! – дядь Вите помочь донести банки, стырить и плёнку. До криминала всё же не дошло, но сверхкраткие фрагменты фильмов, я помню, у пацанья циркулировали, и я особенно вожделел их заполучить (впрочем, разжиться ими можно было и почти легально, поскольку подобные ценнейшие обрезки и так в изобилии валялись в будке по углам и щелям деревянного помоста для кинопроекторов, но для подростковой фетишизации в большинстве своём не годились: в слайд не вставить, в диапроектор не заправить, фотоувеличителем не напечатать, на солнце-то не полюбоваться-похвалиться – широкоэкранное изображение вытянуто наискось).

Далее нужно было перемотать всю плёнку в бобинах – на специальном станке вручную. Для этого, сами понимаете, требовались помощники… Иногда помогали мы, ребятня, иногда заходили покурить шалопаи постарше, но чаще посещали местные элитарные «весёлые ребята» – Кондрай и Ряшка. Если дверь уже была закрыта, они стучали по железу. Если открыта (летом), «значит, Палыч трезвый». Но если уж вошли и закрыта, то вечером (а тем более, если не дай бог неурочный этот детский сеанс!) нередко происходило за следующим следующее. «Палч, начинай!» – как кинохлопушка, выкрик из зала Наташи-завклуба, вечно не расстающейся с семечками (пахучие, ещё тёплые – два больших кармана, и пакетик для шелухи с собой – рабочий комплект!). И тут – заминка, или – что чаще – смех и свист в зале и её же выкрик: «Палч, кверхногами!» Есть ещё обрыв плёнки, которую Палыч, в присутствии своих ассистентов, должен поспешно и правильно склеить ацетоном.

В будке два кинопроекционных аппарата – таких тяжёло-железячных тоже. Работают исправно при любой температуре и запылённости. Техника советская – это вам не айпад какой. Только изучая в университете идиотский курс «ТСО», я понял, каких трудов и сноровки стоит правильно заправить все 22 вилюшки и уловки кинопроектора! Воистину надо отдать должное киномеханику широкого профиля – лишь он один это мог сделать!

«Кина не будет – киномеханик пьяный!» – не шутка. Дядь Витя был тогда темпераментный, и иной раз идущие своею чередой за перегородкой встречи и, так сказать, аудиоспектакли конкурировали с экранным действом (команда Наташи: «Палч, потише!», а то и попытка прорваться к нему в «бункер»). Задержать сеанс, отменить или прервать (а тем паче пропустить фильм из-за отсутствия афиши) – плёвое дело, семечки. За 20 копеек не обидно, да и фильмы иногда повторяются (есть некий их оборот – по району и области, а может, и по стране), плюс особенно кассовые киноленты (целый мешок монет у завклуба и весь пол в шубе от подсолнечной шелухи!) по заявкам зрителей иногда через неделю-другую показывались ещё раз.

В шаге от будки – дорога-мост. Опасались всё, как бы Палыча поддатого машиной не сбило, но ему, пьяному, хоть бы что, а задавили вскоре его мать – хлебовоз стал назад сдавать, от порога магазина с только что наклеенной афишей, и он, вернувшись на крики, горько причитал: «Мамака, мамака!». Тогда я впервые увидел подсохшую, словно акварельная краска или гуашь, человеческую кровь, и долго потом боялся даже наступить на это место на асфальте. Палыч, кажется, и тем более не имел сил каждый день ходить по этому злосчастному месту (как раз на его маршруте – бывало, не успел налепить афишу, тут уж компаньон какой-нибудь прилепился «красноты тяпнуть» – всего-то и забот!), запил по-настоящему, а тут и времена непонятные подступили, и он, извечный холостяк, совсем одичал… Здоровья ему, жив и ныне – домик его на самом краю деревни – неизвестный и никому не нужный ветеран культуры…

На индийские песни-танцы-слёзы народищу набивалось буквально битком – порой со всех окрестных деревень, ко второй серии подъезжали на тракторах и чуть не на комбайнах работяги с колхозной страды (!), и вообще все люди солидные из домов и закоулков собирались, не только расхитители яблок и огурцов. Иногда был антракт небольшой между сериями – вот уж тусня, покруче, чем на экране!..

Куда всё это ушло? – как будто луч проектора погас, промелькнуло «конец», выдохнуло «всё», и кранты.

На этом же пороге, на переднем и парадном клубном, была на днях из нынешнего времени сценка, тоже «индийская».

Влетает мама и что-то непонятное, запыхавшись, сообщает:

– Лимонхва сидит на пороге у клуба – да как сидит-то! Согнулась как-то – голова прям на пороге рядом лежит!

– Как лежит? – не понимаю, – она живая вообще?

– Живая, я подходила. Но пьяная вусмерть. Надо же так изогнуться! И одета в невозможное какое-то платье – как из парусины красной!

И разъясняет мне и даже пытается показывать.

– То есть, ты хочешь сказать, что спина в виде подковы изогнута, а голова на этой же ступеньке?

– На этой!

– Так и йог не изогнётся индийский.

– Иди да посмотри! Серёжка хоть бы приехал, может, отвезти её домой.

Поколебавшись, я всё же побежал. Но Лимонхвы уже не было! Я посидел на «родном» грязном пороге, пытаясь изогнуться «буквой зю», но не выходило. Наверное, голова всё же на второй ступеньке покоилась…

Примерно через час, когда подъехал к дому братец на машине, случилось явление Лимонхвы у клуба. Как бы на фоне клуба – на фоне ярко освещённой его стены она летела по дороге – в этих невообразимых красных одеяниях, непривычно ярких, длинных, развеваемых ветром, как полотнища алых флагов! И чуть не полуголая, словно бы сари какое-то напялила… Доли секунды – визуальное потрясение, будто в кино или клип вдруг провалилось сознание: ветрина такой – и она чуть не летит буквально!.. А сама при этом ещё что-то выкрикивает причитающе.

«Сережа, Серёженька, прости, родной! Я не дождалась, чтоб ты меня довёз – сама ушла!» – насколько я понял, кричит братцу, увидав его джип. Откуда такое ясновидение – кто передал?!.. Или совпадение… Мне кажется, я разглядел, что платье было не драным, и как будто из шторы какой блестяще-яркой сшито. Но это уж детали, анализ, а первое секундное впечатление било чем-то откровенно откутюрным (по части одёжки тут такое не часто увидишь) – я даже за фотоаппаратом домой кинулся!.. А когда выбежал, видение растворилось – и нигде в округе «индиянки» уже тоже не было.

Месяца через полтора я удивился тоже, увидев Лимонхву в ярко-синем. В этот раз ничего не развевалось, да и издалека совсем, но всё же… Обычно она так, в тряпье каком-то невзрачном.

Раза три мельком замечен был на этой же тропе на фоне клуба другой герой. Николай Глухой! – что называется, вдоль деревни с песнями. А раньше, мне вдруг вспомнилось, он проезжал тут каждый день по нескольку раз – с работы (на работу я не видел – рано утром), на обед, с обеда. И каждый рейс – на лошади медленно тянется в гору, трясясь в телеге деревянной, сколоченной в виде гроба, – зерна, дроблёнки, каши, а обычно силоса8 кучку – своей скотине в помощь от колхозной… Лицо его небритое, что называется обветренное, точь-в-точь как квадратно-скуластый, орлино-носый профиль красноармейца на старом плакате – и такое же я видел в музее вырезанное из дерева или высеченное из камня грубого – борец, боксёр закоренелый или глинобитный голем. «Такой забьёт» – в народе только скажут между делом, без осуждения. Жена ушла, детей забрала. Лошадь-то стеганёт – страшно смотреть. «Из колхоза все тащут, на то он и колхоз» – само собой, «Да ведь глухой, да пьёть ещё» – что тут взять. Слухового аппарата у него никогда не было – и в голову не приходило. Всё тут по-другому… Но что действительно оказалось по-другому – что этот «красноармеец» на старости лет «стал чудить – ходить да песни заводить», да какие!

А тогда… Мне эта индийская размазня и сразу почему-то была непонятна, её я не мог смотреть и в пять, и в десять лет. Даже сверхпопулярный «Танцор диско» (1982, в нашем прокате с 1984), хоть его и с выскоками наружу как-то высидел, никак не вдохновил.

А то, что смотрел, как правило, производило впечатление сильное (впрочем, обычно это воспринималось как должное и естественное). Смотрели то, что показывали, но посмотреть-то – теперь я понимаю! – было что. И не только про красноармейцев.

Прошу прощенья за общеизвестные справочные данные, но поражает и качество материала, и представленность всех жанров, и удачные импортные вкрапления, и особенно, конечно, то, что не гонялись за тупой, выхолощенной – и выхолащивающей воображение! – зрелищностью, а также за новизной репертуара (нынешняя кинопрокатная система в этом отношении полностью порочна).

Вот навскидку, россыпи и перлы.

«Кинг-Конг» (1976) – спецэффекты всё же и тогда ценили, в среде пацанской всё же абсолютный лидер. А через неделю «Кинг-Конг жив» (1986) – народищу ещё больше. А через месяц – третья часть! – все друг другу восторженно передают: «Кинг-Конг в английском парке»! (Палыч, правда, оговорился, что не очень с похмелюги разобрал каракули на стёршихся этикетках кинобанок – но судя по всему, Кинг-Конг, а кто же?!) Народу понабилось жуть, клуб чуть не снесли, аж кресла поломали… И наконец – вполне отечественные титры на экране: «Канкан в Английском парке»! (Кресла доломали.)

«Проверка на дорогах» (1971, вышел в прокат в 1985) – драма про войну – не очень помню. Но зато уж «Битва за Москву» (1985) – эпопея на шесть часов нонстопопом (!) – и как ни странно, всё больше завлекало. Целый день сидел глазел в пустом нетопленном зальчике (ведь в двух шагах от дома – но за бутербродом не отлучался – как прикованный!). Где сейчас такое – «Ночь пожирателей рекламы»?!.

«Тайна «Чёрных дроздов» (1983) – детектив. «Генералы песчаных карьеров» – драма с мелодрамой, песня хорошая. «Пираты XX века» (1979) – боевик. Но это всё я не любил.

«Спартак» (1960) и «Даки» (1967) – исторические – конечно, не забыть! Не знал никто ни Кубрика, ни Фаста, ни Оскара, ни пеплума, а зрелище для подростков (да и взрослых) потрясающее, даже с катарсисом.

«Вий» (1967) – триллер или ужасы (и этих терминов тоже не было, да и жанров низовых, чтоб просто запугать, быть не могло). И – представьте – как неожиданно: и впрямь впервые до дрожи пробирало – но не от чудищ однотипных-разветвлённых, а от монтажно-визуальных режиссёрских склеек, от гоголевской «ауры» и психологизма.

«Невероятные приключения итальянцев в России» (1973), «Большая прогулка» (1966) – комедии разрешались, свои и импортные, и даже вот такие не совсем лирические, в которых всё тогда казалось уморительным – и сюжетные зигзаги, и так называемые гэги.

«Короткое замыкание» (1986) и его продолжение (1988) – фантастика с комедией, и спецэффекты даже – для подростков – идеал («покруче «Кинга»! ).

«Там, на неведомых дорожках» (1982) – сказка, «кроссовер» – винегрет, по-нашему – целый фейерверк. И песенка-музыка ясная и потрясная, знакомая с пелёнок по заставке передачи «В гостях у сказки» (её и ждали почему-то пуще киносеансов всю неделю, а то и две!). Уже писал, что «экранизировали» собственными силами «Вия» в школе, а этот фильм – ещё намного раньше: я, пятилетний, всех сбирал в саду – не в детском, а в своём, где яблоки, – десяток человек! Все роли заняты, все типажи ясны, всё утверждено без проб!.. «Меня будить!..»

«Конёк-горбунок» (1975, первая версия 1947) – полнометражная анимация (потом, под впечатлением, я бабушке и братцу всё диафильм крутил такой); довольно регулярно мультсборники крутили (в том числе и хит хитов «Ну, погоди!») – где они сейчас? Дурацкий компьютерный «Мультвкино»?!

«Чучело» (1983), «Плюмбум, или Опасная игра» (1987) – драмы о детях и подростках – их я, конечно, тогда не очень понимал. Совсем не понимал – и не понимаю по сей день – интеллигентские замуты-водевили типа «Гараж», да даже и «Убить дракона» – не то это искусство, не родное, не народное! У нас такого никто никогда не смотрел – что называется при всём желании. «Москва слезам не верит» – вот что надо. Ну, или тех же режиссёров отличные картины «Берегись автомобиля», «12 стульев». И чтоб не упрекнули незаслуженно в антиинтеллигентском-антигорожанском шовинизме, «Осенний марафон», «Афоня» – чем не прелесть?

Долго не мог вспомнить или найти название странного детского фильма, произведшего на меня страннейшее и неприятно-болезненное, подташнивающее-высокотемпературное ощущение, на грани паники и бреда. Отчасти это объясняется тем, что я смотрел его как раз с высокой температурой, сидя зачем-то в захолодевшем (в 15 или 17:00 ещё толком не протопленном), почти пустом клубном кинозале. Но и сама история про дохленького мальчика, которого искала сестра… Про сестру не помню, а мальчика злодеи возили в клетке – по страшным горам и лесам, по непроходимым топям и обрывам – чтобы с помощью его способностей найти золото: в таких местах ему становилось плохо… В конце они сделали некие крылья из веток и рванины и на них полетели над пропастью… Всё же нашёл в Сети: называется «Сказка странствий» (1982, как тогда было модно, совместное производство с соцстранами – Чехословакией и Румынией). По описанию, вещь прямо-таки притчево-экспериментальная. Надо бы для объективности пересмотреть, но, честно говоря, пока не отваживаюсь.

«Через Гоби и Хинган» (1981, военная драма, тоже в содружестве с ГДР и даже МНР) – тоже не особо оптимистично, и для взрослого-то тяжеловато. Но затягивало, смотрел; и другие вроде бы смотрели тоже: показывают – надо смотреть. Не сериал «Воронины» проворонить.

В новом клубе, как раз после падения всех стен и союзов, репертуар стал каким-то совсем неинтересным: несмотря на подростковый возраст, не вызывали понимания и отклика все эти «новые откровения»: ни «Такси-блюз» (1990), ни «Маленькая вера» (1988), ни «Интердевочка» (1989), ни тем паче «Счастливого рождества в Париже! или Банда лесбиянок» (1991) – и все друг с дружкой перешучивались: опять, наверно, Палыч нарезался и ошибся – про обезьянок, что ли?!.

Вроде бы и неплохие фильмы (окромя «облизьянок», конечно), что-то новое на тот момент выражающие, но уже тогда во мне зарождалось осознание, что кругом зазвучала совсем другая песня: как мистер Фёст и мистер Секонд из «Бульвара капуцинов». Стоит сравнить с «Джентльменами удачи» (1971), коих, не забуду, тоже почему-то в новом клубе созерцал: в большущем зале, при фатальной уже нехватке отопления (хотя рядом была построена специальная – и немалая! – котельная) – жались у батарей «трудяги», и по-деревенски звучно покатывались со смеху… На первом ряду с краю, как встарь, восседала-ёжилась Наташа с её мешочками и семечками… Я, наверное, в отличие от почти выученных наизусть комедий Гайдая, в первый раз видел знаменитый шедевр полностью: мне всё казалось, что Палыч, не разобравшись с новым оборудованием и всё наращивая дозу «для сугреву», перепутал части.

И не только комедии – «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень», «Братья Карамазовы», да даже и «про Штирлица» и «про Будулая» – смотрели по ТВ всей семьёй (три поколения вместе!) – теперь такое немыслимо.

Именно из этой перестроечной дряни пошла разрастаться вся та отечественная кино-, теле-, а также поп-музыкальная расфуфыренная гадость – с некоей особенной мерзинкой внутри, по сравнению с коей даже те «качественные» голливудские поделки, без сучка и без задоринки – всё то, что, по словам ещё Ильфа и (или) Петрова, «можно показывать котам, курам, галкам», – выглядят каким-то пустым нейтральным фоном, довеском киножурнала. От нынешней попсовины, коль завести погромче на дворе, я думаю, падут удои, куры попадают с насеста, и последний телок, имеющий зимой единственное окошко в мир – тусклое перед носом, с пейзажем обочины, где он стоял летом, явно огорбатится и зашершавеет. Только людям уже не объяснишь.

В 92-м уже был показан «Терминатор-2»: кина давно уж не было, в совсем промёрзшем зале, на краю немалой сцены, на фоне немалого экрана стоял обычный телевизор, а на нём видеомагнитофон. Показывали какие-то приезжие, за вход подстать всемирной мегакассе слупили «по-человечески».

К чести Палыча, с «Джентльменами» он ничего не перепутал, а на первый и последний видеосеанс не вошёл в дом культуры. Подпольщина, кустарщина, обдираловка, и для киномеханика широкого профиля – не то что простору, места нет.

А ведь были у него когда-то и афиши отпечатанные, по нескольку штук, но их он жалел, лишь иногда дублировал ими самодельные… «Иди и смотри» и «Кин-дза-дза!» смутной плакатностью врезались в память: мне как ценителю их доставили – за «алмазы», что ли, или «вообще за яблоки» – оторвали иль выпросили у Палыча. Да главное – было ведь куда повесить: в саду амбарчик, деревянная мизерная хаточка, построенная «кой из чего» ещё дедом, – для пяти-, семи-, десятилетнего всё ж своя жилплощадь…

Потом я их заклеил, вернее, завесил – прибил на ту же стенку картонные блоки ещё более старых, чёрно-белых небольших афиш, выпрошенных или стыренных из каморки Профиля. «Или» я опять пишу потому, что не сам я действовал: средь шалопаев находились исполнители – (да кто ж – коварные разбойники, Чубатого сынки!) – у них так и чесались руки. Кнопки были дефицит (опять же лишь у Палыча водились), приколачивал всё на гвозди. Потом мне как-то предложили «кожаные» квадраты от стульев – ту же стенку дооформить – и я, к стыду своему, заказ с восторгом принял. Два ряда дерматиновых спинок ободрали!

Но вскоре завклубом уже работала моя мать – как раз все кресла обновили.

К слову, в этом амбарчике в саду спал ещё по молодости отец (так принято было: придя с улицы, не беспокоить). А уж в дедовские времена и раньше, рассказывала бабушка, тем более: летом почти все (а особенно мужики, юноши и деды) заваливались на импровизированной постели на улице, а сарайчик-то такой из горбылей иль мазанка – это уж даже зажиточность, почти что буржуазность!

Я тоже несколько раз пытался, но в описываемую здесь мою пору в саду уж было, что называется, шумно, людно, хлопотно – рядом клуб.

Закусить – все ломились в большой наш сад за яблоками (с июня по ноябрь – от зеленчуков до замороженных вверху на ветках), никто не сдерживал. Амуры, шуры-муры, драки – всё взрослое, запретное – вроде бы и происходило это, но как-то не выставлялось напоказ. Колья от оградки отодрать – пожалуйста (у нас, как уж хвалился в 1-й части, оградка у дома железячная, не расшалишься), и смертным боем били, но нравы буйные «юннатов» сих всё же не те, что нынче были: никто их не одебиливал. Правда, крайний от клуба и дороги сад так и обломали-затоптали, под натиском младоварваров цивилизации он исчез. Я помню, в детстве был приличный садик (из яслей сначала там гуляли, из коих я, естественно, сбегал, зная каждый лаз), даже тенистый, и в нём, такое нынче чудо, спокойно на одном и том же месте рос белый гриб (прямо, кажется, буквально белый) – большущий – на целую сковороду пожарить! Эх!..

Театра, конечно, никакого не было. С «Тремя сёстрами» и «Вишнёвым садом» соваться в колхозно-ковбойские дебри… Но были его элементы: эстрадно-разговорные репризы в музыкальных концертах (о них расскажем скоро), собственная самодеятельность (особенно когда заведовала мама), а в начале уже тех же 90-х – безмузыкальные, но уже чисто коммерческие гастроли безызвестных шпагоглотателей и чтецов цветистых опусов (тогда ещё вполне вербальных и сносных) известных юмористических бумагомарателей. Прислушаемся: вот уже конферансье перечисляет, кого вы, уважаемые зрители, увидите сегодня в программе… и мы, наивные деревенские телезрители, сначала поражались, что и у областных и заезжих из соседних чернозёмных городов есть волне себе приличные титулы, а под конец перечисления – по нарастающей – неизменно ловились на шутку: «…с ведущим передачи „Утренняя почта“ Игорем Николаевым… (!!! – пауза) …вы встретитесь в следующее воскресенье».

При мамином завклубстве случилось и такое: любительский спектакль! Из какого-то посёлка нашего района приехала целая труппа разношёрстная: завклуб как режиссёр, с реквизитом бабы ряженые, и даже – что как-то особо невероятно и сумнительно – такое, что называется, жёсткое мужичьё!..

Представляли знаменитую сказку Л. Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца» (1987, а было это, наверное, году в 88-м или 89-м). Поначалу, что скрывать, отнеслись скептически – но, как ни странно, театрально-поэтическое действо оказалось вполне увлекательным. Особенно впечатляли Тит Кузьмич и Фрол Фомич – два поддатых усатых фраерка с дипломатами в руках. Аплодисменты, смех, свист, выкрики. Потом их угощали – всю труппу, всю ораву, два десятка человек, приглашали повторно выступить – вот что значит народное искусство!

Да и свои, как уж отметил, не отставали тож. Отец, что для нынешних производственно-семейных нравов тоже весьма странно, помогал всемерно (да и я по мере сил): декорации всемерно мастерили, транспаранты поздравлений и лозунгов писали и над сценой водружали (коммунистической пропаганды навязчивой я особо уже не припомню, хотя культурный досуг по плану был организован, если не заорганизован). Дома у нас репетировали все эти КВНы, «А ну-ка парни!», «А ну-ка, девушки!», новогодние и майские концерты самодеятельности. И главное – народ участвовал, молодёжь. Парубки и мужики, конечно, с инерцией, но если уж разойдутся – концерт!

(Мама проработала недолго, года два, наверное. Потом годами и годами в огромно-неуютном холодно-полутёмном новом клубе фактически проводилось одно-единственное неискоренимое ничем мероприятие – Новогодний вечер, на 99,9 процентов состоящий в вытягивании на сцене из мешка номерков, соответствующих копеечным призам, закупленным Наташей-завклубом на казённые деньги. Вам – расчёска, а вам – лягушка, а у неё – присоска! Тут вместо заезжих артистов веселили себя сами: принял на грудь и рвётся в центр внимания, а если уж назначен из мешка тянуть… Бодряга, бывало, если ещё язык вяжет, в съехавшей на глаза ондатровой шапке, до сцены доберётся, то долго уж, не прогонишь, остроумит и рисуется, поёт-горланит… Но теперь он помер, и трудно и представить (и даже как-то страшновато), как ныне бредёт-проходит единственный праздник в возрождённом вместо сгинувшего нового старом клубе.)

А тогда… Записывали песни с телевизора – обычное дело, экспресс-доставка музыкальной «Утренней почты» на дом. Таскали туда-сюда огроменный магнитофонище, довольно неплохой, на коем получалось даже некое псевдостерео… Колонки, бобины, микрофоны; цветомузыку покупали и налаживали… Сейчас это смешно и даже трогательно, а в ту эпоху, когда телевизор смотреть (а чуть раньше – слушать радио) в одной избе гурьбою собирались… Сам я ходил смотреть уже цветной – большущий, выпуклый, с розоватым флёром – восьмое чудо света! И был он один в деревне – у председателя. Да и с отцовским магнитофоном катушечным позанимался вволю… Но это по большей части уже не чудеса были, а начало персонализма, а вот та же бабаня (вообще-то баба Лиза) об очевидном-невероятном передавала соответствующую легенду: молодой отец на гитаре играл дома, а у соседей по проводам звучало – полдеревни собиралось! А то и «выходил в эфир» (так называемое радиолюбительство: приёмники, нескончаемые разноцветно-разнокалиберные детальки, паяльники и прочая). Но мне уже запомнилось другое: позже он сделал провод замаскированный до будильника, чтоб не вставать: как запищит в серванте (или уже в стенке – часы были одни на всех), размыкаешь у дивана за ковром контакт – куда как прагматичнее…

Новые сведения о Лимонхве, Юрии Борисовиче и Николае Глухом

Вы уже мельком увидели наших героев – куда же без них… Впрочем, их житьё течёт по-старому, какая уж тут новизна – всё то же прежнее преданье, и очередные байки, как в сериале захудалом, ничего существенного к портретам персонажей не добавят.

Но недавно приключился эпизод и действительно из ряда вон – как сор вон из избы! – из самых таких остродраматических мелодраматических сериалов, из самых что ни на есть «индийских».

Вообще, надо сказать, анекдоты о Лимонхве и всех «моих» героях – как бы меня не костерили родичи за «очернение сосновской действительности» – непременный атрибут любых застолий и на природе посиделок (эта специфическая культура тоже уходит, и посиделки-то теперь редки и как-то принуждённы…).

Взяв стакашок, повествует брат:

– Я как-то выхожу зимой – верней, давлю на дверь входную изнутри и чувствую: выйти не могу – как снега нанесло, или как будто собака у дверей лежит. Ну, думаю, Герда или Волчок. А то и оба – толкаю и никак! «Пошла!» – ору, в ответ кто-то бякает, но как-то странно… Заболела, что ль, думаю, собака?.. Со всего размаху навалился… Вылетаю – Лимонхва! Тоже аж в сугроб отлетела, стонает… Как собака, калачиком свернулась с пьяных глаз и дрыхнет! Я на неё: «Иди домой отсюдова, замёрзнешь тут ещё под порогом – отвечай за тебя!» Кое-как растолкал, вроде поплелась… А вечером – что ты думаешь – пошёл за чем-то на зада, смотрю: у сеялки дрыхнет! Не далеко ушла! Холодище ведь, метель, а она в рванье и в сапогах резиновых дырявых. «Серёжа, отвези!» – а сама опять прикладывается. Полчаса поднимал – так и пришлось самому под руку до дому дотащить!

Но это я, конечно, так – история совсем другая.

Подъезжает как-то к нашему дому машина «крутая» (рассказывает мама), и выходит из неё «девушка такая симпатичная городская – молодая такая, как примерно твоя Аня…»

Тут я всё же вынужден сделать ремарку, что Аня, как ни исчисляй, прибывшей незнакомки ровно вдвое старше будет… У мамы вообще, с её работой в школе, симптом развился острого неразличения:

– Вот с этим-то, с Сашей Пятаковым, ты вместе учился?.. Вы же раньше общались…

И всему ещё виной, что у каждого салаги из не совсем уж захудалого семейства уже имеется какой-никакой, но джип, ну хотя бы консервная банка какая-нибудь из пятого поколения секонд-хендов, ну хоть бы мотобайк, а у восседающих на них – соответствующий возрасту (и статусу) вид (и пуп) … А мы вот с Аней всё, слава богу, не можем приосаниться – на великах всё шлёндаем, солидный народ потешая…

– Как я мог с ним общаться – когда я в 11 классе был, он пошёл в первый, его все звали Санькя Нямой – как я мог с ним общаться, когда он вообще не разговаривал?!

А уж люди лет на пять помладше мне вообще в прадеды ставятся – смотри и учись! «У твоего одноклассника вон уж внучка родилась!»

Короче, девушке всего 18 лет от роду. Ну, или всего на год больше.

– Вы Валя? – спрашивает она, с выражением взглядывая и как бы подмигивая большими непонятно-подведёнными глазами.

Голос доверительный, и мама в простоте утвердительно отвечает, сама уже волнуясь.

– А ваша фамилия Шепелёва?

Обычный тихий тёплый деревенский вечер – кто те тут будет про фамелии расспрашивать!..

– А вашего мужа Саша зовут?

Может, родственница какая, подумала мама. И не ошиблась:

– Я вот ваша дочка!..

Мама, насмотревшись сериалов, чуть в обморок не упала.

– Десять лет прошло, даже больше. Как у вас тут всё изменилось…

И смотрит в оградку, что перед домом, где в кои-то веки мама развела незамысловатые цветы – уже тюльпаны в покрышках колосятся – что твой Версаль!

Тут надо сделать вставку, что именно в этом году – и только что, в мае – в кои-то веки произошло глобальное премещение залежей железяк, расчистка территории… А раньше, что и говорить, здесь функционирование было развито по типу супермаркета. Подъезжает, скажем, на машине пуп, из окна высовывается: «Есть каленвал такой-то?»

И тут же ему, всё переворошив (а параллельно обсудив свежайшие новости – причём не подумайте: не из телевизора!), находят.

Будь то фермер местный с неотложной требой «у мене комбаин встал!», будь то туз-пуп совсем залётный – кем-то посланный по адресу далёкий-городской, да хоть и Юрий Борисович со своим очередным «Санькь!» – и ему выкапывают столетнего выпуска втулку заднюю или в момент, всё бросив, приварят рамку.

А то сделал заказ и дня два надо ждать, покамест не перевернут железки до самого замшело-корневого слоя, вросшего уж в землю.

В отличие от супермаркета, однако, фиксированных цен здесь не назначено – да и вообще нет никаких. Традиционно-стихийная деревенско-советская взаимовыручка. Кто-то что-то пообещает, да и то не вдаваясь в конкрет-поэзию: спасибо, мол, должок на мне, а у кого-то, поглядишь, сугубо премиальное сервисное обслуживание по праву рождения, что ли, или владения особым раритетом – по гроб века.

Так вот, не раз уж мы с мамой заводили речь, что коли сдать всё сие богатство в металлолом… то и никаким фермерством тогда уж заниматься не надо! Мать вообще всю жизнь ведёт войну с этими железками, перебазируя их из дома в сени (раньше прямо в доме стоял мотоцикл!), из сеней в гараж, из гаража во двор и оградку… Как раз и мне пришлось поработать – перетаскать по её санкции тонны две отличнейших вещиц (типа даже срезанной сваркой водопроводной колонки образца 1950-х годов) из оградки в сад… Правда, тамошняя куча, по причине неудобства для супермаркета, быстро развалилась и медленно, но верно потекла обратно…

– Да нет у нас никакой дочки Вики! – опомнилась всё же мама.

Ну как же нет… В детдом сдали, за пьянство отняли… «Я просто в глаза хочу посмотреть…» – и взглядывает пристально, ресницами хлопает в слезах…

Тут уж стало понятно, что Лимонхвы это дочка! Законно или незаконно, но присвоив всё же по мужу или сожителю новую фамилию, сделалась она негаданно моей мамы тёзкой… В общем, сыграло шутку тут именно новомодное именование по фамилии, а не по прозвищу или подворью – спросили у кого-то, где Валя Шепелёва живёт, им и указали…

Такая вот сентиментальная история, которую и я уж пару раз слышал: что дочку в райцентре из приюта взял милицейский начальник какой-то, и воспитал пристойно, машина есть, то-сё, и замужем уже, с ребёнком…

Потом тёть Валя Лимонхва, в ларёк пробегая, отрывисто пересказывала подробности и, причитая, жалилась, что «денежку просила-умоляла – хоть рубликов сто – не дали!..».

Вообще она постарела сильно, зубы покрошились, кричит, как глухая. Но что кричит!

– Эх, на Украине-то, вчера смотрели, что делают – какой ужас! Ужас просто!

Сосед только усмехается:

– «Смотрели»! Телевизор-то у тебе откуда!..

Про Николая Глухого даже и не знаю, что ещё рассказать, сочинять не стану. Про Колобка тоже особо нечего добавить. Вот лучше про Колю Зиму недавний случай.

Теперь у Сашеньки вместо того Малыша Кузька – совсем уж какой-то маленький кобелёк, востроносый такой, но хитрый… И вот Зима, идущий туда или обратно по своим надобностям… Такой проход надо видеть – как будто чёрно-белая «хроника» «Броненосца «Потёмкин»! Шатается-мотается по грязи – ну вылитый надравшийся (надравшийся, конечно, тоже и надраившийся!) моряк по палубе при десяти баллах! Издалека так глянуть: и одёжка-то у него морская – допотопные брюки с клёшью, куртка чёрная спецовочная с распахнутой грудью, и там торчит замызганная алкоголичка – в аккурат бушлат и тельняшка! И пока он так акробатствовал на дороге у нашего дома, Кузька на ходу у него проел пакет и уволок колбасу, а водку, смеётся наблюдательная Сашенька, он потерял уже дальше. Причём ни того, ни другого, ругаясь на чём свет стоит и балансируя, он даже не заметил!

Лёвка Страус, автор бестселлера «Записки сосновского телятника»

По своим двум недавним книгам – большим романам, которые отфутболивают от журнала к журналу, от издательства к издательству, я отлично уразумел, что монолитный наш так называемый литистеблишмент никакой социальной озабоченностью не прошибёшь. Тогда на некоторых своих чтениях я начал заради увеселения анонсировать, что написал «совсем уже производственный роман» под не оставляющим сомнения названием «Записки сосновского телятника». Или ещё один – уже авантюрно-приключенческий! – с ещё более литературно-благородным титлом: «Милорды и муларды Сосновского двора», демонстрируя даже проект обложки, пышно украшенной всеразличными телячьими мордами в треуголках, поросячьими пятаками и разнообразных пород и модификаций утиными.

Но я-то что – любитель всё же, хоть и доводилось принимать участие в воспитании домашних своих телков млеком, водой и дроблёнкой (разве что не совком!), смешанных в определённых секретных пропорциях, но это не профессия и не призвание – рецепт пресловутого пойла (хлеб ещё размочить – для вкуса), да когда давать, да как держать ведро, чтоб не пролил, – почти всё, что я знаю.

А вот Лёвка Страус и впрямь бы мог себе позволить накатать книженцию с таким названием. И имя у него необычайно звучное – только в институте я понял, кого оно напоминает: Лёвка Страус – Леви-Стросс!

Не всё про тунеядцев расписывать – случай мне вдруг напомнил об этом не менее колоритном, чем прочие, герое, которого при том явно можно отнести к редким в нынешней словесности лицам положительным. Правда повествовать снова придётся о школьных годах чудесных.

В моих повестях «Настоящая любовь/Грязная морковь» и «Russian Disneyland», кривляясь и вихляясь, фигурировал некто Яха – курчавый подросток с зловредным нравом, не дающий покоя всему околотку, а в школе классу. Ещё лет в двенадцать я пытался живописать «подвиги» этого анти-Геркулеса (фавна, конечно же) в поэме с соответствующим заглавием: «Яха, атитектор». (Атитектор – так бабушка и именовала подобный типаж.)

А в тени прославленного персонажа меж тем остался его двойник – его старший брат Лёвка, из-за долговязости называемый Страусом и под этим прозвищем всю жизнь и известный. От отца Левона (о коем я тоже упоминал), работавшего, как и Николай Глухой, на ферме скотником, братья получили в наследство некое – как ни иронично это нынче звучит – призвание к профессии, некую с самых малых лет органичность – и в навыках, и в любви к животным.

В бурной и мелочной натуре Яхиной любовь эта пошла вкривь и вкось – он любил гарцевать на с малолетства отданной ему лично лошади, сам за ней ухаживал, чуть не в пять лет уже сам запрягал, сам её объезжал, но уж когда свою Звёздочку (или потом другого жеребчика Орлика) начинал обнимать, трудно было не заметить, что обнимание это и объездка тут же переходят в некое лихорадочное актёрство, а дальше и в прямо-таки неуместное мордование. Помогать отцу на колхозную ферму он так и летал верхом – галопом! Так же галопом всё всем раздавал (в основном корм телятам), безо всякого радения, а тем паче чаяния… А чуть только мужать стал – познал, конечно, прелесть автохтонного свекольного напитка, а вместе с тем, конечно, сразу и неприкрытую сподручность обмена на оный последних коллективно-халявных (буквально на глазах тающих в те скудные времена начала 90-х и более уже не возобновившихся) материальных благ – дроблёнки, каши и силоса. В этом он следовал бате, они, что называется, друг дружку понимали и поддерживали. Росточком они оба были небольшие, мухоморно-востроносой какой-то наружности, Яха правда всячески кучеряв.

Страус же оказался своего рода выродком – при всей наследственности его любовь к животноводческой профессии была какой-то слишком правильной, и вся его работа – действительно работа, усердная и добровольная – обычно лишь вызывала насмешки и недоумение, а потому неприкрытое раздражение Левона-старшего и брательника Яхи. Так что же он делал?

Чудачество было отъявленное, но не такое уж заметное, как проделки Яхи и прочее подростковое разухабство в том же роде. Двенадцатилетний Лёвка фактически работал дояром! Начинал на подхвате, с теми же телятами, то-сё, но тут обнаружилось и настоящее его призвание… Именно к коровам. Он, мало того, что раздавал корм и чистил, как отец и брат, стал, что странно, подменять то одну доярку, то другую… (Мужики служили токмо в должности свинаря или скотника – не будут же они, хоть и с помощью аппарата энтого нелепо-осминожного – доить!) Труд, надо сказать, не особо лёгкий и не дюже почётный, зарплату тогда вообще не платили, коровник стоял уже полураскрытый, кормить совсем нечем было, скотина и люди утопали по колено в навозе и жиже, поэтому все с удовольствием спихивали работу на простоватого подростка. Вскоре оказалось, что мало кто так знает всех коров (их ещё было с полсотни голов), все нюансы их быта, бытия и здоровья (кто сколько даёт, кого поили, чем и когда кормили, кому гуляться или телиться, весёлая ли сегодня Пеструха или больная…) – и что без Лёвки на ферме в буквальном смысле не обойтись.

И вот это уже стало картиной – вроде бы и привычной, невзрачной, а как я сейчас сужу и вижу, весьма живописной. Вот проход на фоне того же клуба – утром, часов в шесть – это я видел быть может только раз – монументально, почти как Пётр I на брегах Невы на картине Серова – длиннющий, в утреннем тумане иль непогоде, с хайром, как у Эйнштейна развевающимся, спешит, вышагивает наш Лёвка пешком на ферму… Как Левону дежурство, с отцом на лошади, а то к Глухому или ещё кому присядет на «гробовоз». Но предпочитал пешком – так и быстрее, и вернее – по-быстрому подоить, раздать, всё управить (утром рано всегда народу не хватает: иные с перепою просто забивают), оттудова ещё обратно – «домой за дипломатом» – то есть по-быстрому переодеться и в школу на занятия.

Переодевания, конечно, весьма условны были и всё больше затруднений вызывали… У меня самого тоже, помнится, один комплект одежды имелся – вместо только что отменённой школьной формы – штаны спортивные и свитер невзрачный (а чуть позже – модный: какой-то турецкий, непривычно цветной, с надписью «Himalaya», коему я всё же предпочитал ветровку камуфляжную) – в этом я иду ночевать к бабане, и если как-то помутыскался, повалялся или подрался накануне в клубе – утром надо всё успеть отчистить и зашить, иначе «не в чем иттить». В одной руке зубная щётка, в другой – зубная щётка старая – хорошо, что их хоть две! – и зашариваешь. А если серьёзно, мне бабушка, пока как-то могла, помогала…

И вот, допустим, в восемь утра поспешает наш Лёвка-младший Страус обратно – тут уже народ кругом, кто у правленья топчется, кто на работу или в школу – все видят. Свитер тоже у него был такой ярко-синий, с белыми и красными полосками, какой-то длиннющий или растянутый… Это нынче цветасто-петушистое всё продаётся в мужском отделе, в обтяжечку иль наоборот растянутое, рюшечками или «косичками» раскрашенное-отороченное, так что и в руки-то брать охально, не то что надеть, а тогда… Да что тогда: в деревне чуть кто что отцепит, напялит городское, так его встречают проще некуда: «Ты чё из себя выфигуриваешь?!» Короче, вроде и приличный свитерок да и вполне обычный (ведь помню: у однокашников его же Пашки Сухаря и у Лёхи Ананаса из Берёзовки точно такие же были), но как ни крути заметный и дюже уж растянутый. И сам он растянутый такой, кудряво-растрёпанный – одно слово Страус – как не заметить. Если, допустим, Зима вдоль деревни шествует, то «нелёгкой походкой матросской» весь как бы заваливаясь назад от беспутства и чванства, то Страус наоборот – весь в приличнейшем устремленье он как бы наклонён и устремлён вперёд… Но правда перед собой кисти рук как-то странно держит, и при ходьбе они даже слегка болтаются – прям суслик натуральный, особенно издалека! А ещё вернее – страус. Шея вперёд выдвинута, ручищи, как и у бати с брательником Яхой, на что уж они сморчковы телесами спроть него, такие же рабочие – здоровые да красные…

Потом он стал ходить в халате тёмно-синем (спецовке фирменной от фермы) – чтоб не переодеваться. И с дипломатом-чемоданчиком в руках – как невиданные в деревне бизнесмен или сантехник – чтоб тоже домой не забегать, а прямо в школу.

В школе, что естественно, начались тоже предсказуемые нарекания и насмешки. «Дояр!» – только и слышно, и не только учеников. Доил он, как уж было сказано, лишь редкий раз руками, но от аппарата фляга чуть не у каждого дома в качестве самогонного агрегата служит, а ненужные детали – как эти клапана разобранные, этот позорный подсосочник какой-то резиновый, неприличной формы, каждому деревенскому увальню знаком – чем не предмет издёвки. Коровой от него разит, весь всклокочен, то опоздал (на ферме, понимаешь ли, ЧП и некому помочь), то не пришёл вообще… Какой-то успеваемостью и прочим он, понятно, и так не дюже отличался. «Что ж тебе на ферме-то этой – как мёдом намазано, что ж ты туда шлёндаешь – ведь через год экзамены сдавать, аттестат не получишь!» – кого такие попрёки на путь наставили. У них весь класс такой был – всем отдали аттестаты: «учились ведь – что ж теперь»…

Но были и пятнадцать минут славы у Леви-Стросса: лет за пять ежедневных трудодней наградили его от колхоза – перед всей линейкой 1-го сентября председатель вышел, произнёс особую благодарность одному ученику и подкрепил слова привычным в таких случаях (правда, за сезонную работу на току, на уборке зерна – всего пару месяцев пыль глотать) ценным подарком – это были наручные часы в прозрачной пластмассовой коробочке на белом поролоне. Конечно же, тут говорилось остроумное «чтоб не опаздывал на работу» и обычное «мы его трудоустроим – как и всех ребят», но уже вяло – последних коров костлявых и телков полудохлых уж просто приезжали, закабанивали на шашлык для ожидающего полный конец начальства.

Страусом я долго не интересовался, поскольку его и не видел. А тут спросил у матери, есть ли вообще у кого-то в Сосновке гуси. Раньше у всех были, у нас даже – наткнёшься, пятилетний, на такую шайку – гусак за тобой несётся чуть не до порога. Сейчас по всей деревне не видать, не слыхать ни гусёнка. Она ответила, что есть только у Страуса – причём он их разводит и продаёт, хочешь съезди.

Из езды у меня один велосипед, а денег нужно было тысячу рублей, но я всё равно решил полюбопытствовать.

Так называемое подворье Страусово находится на самом краю села – дальше некуда. Но там как раз клочок луга непаханого из-за холмов и оврагов, и всё это огорожено сеткой – загон для коров, а также кур, индюшек и гусей. Перестроился ведь Страус, свил гнездо!

Я подъехал к сетке, зацепился рукой, приглядываясь. Живность от жары вся попряталась, залегла под навесом или в нарытые на земле ямы, только один индюк ходит по площадке, тряся головой и курлыча – здоровенный, что твой страус! Рядом стояла машина, из неё вышел дядь Коля Гусь и сказал, что тоже хотел… – я посмотрел на его руки, которые он, почти как и Страус, невольно держал перед собой – да Страуса нет дома.

Я вспомнил, усмехнувшись, про двух его сыновей, тоже ходивших, держа на весу руки, по прозванию соответственно Лобзик и Суслик.

Н-да, тут те и муларды, и милорды… А для меня такое подворье – только мечта: не дают укорениться, чужаком каким-то выставляют!..

– Ну что, – спрашивает меня мама, – где же гусь-то?

– Там Гусь был. Индюка хотел взять. Гусь сказал, что Страус уехал в Лавровку, – ответил я, стараясь не улыбаться от обилия перьев и длинных шей.

В итоге вкус гусятины мне так и не удалось вспомнить, а история про самого Страуса конечно же припомнилась.

Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?

Вот что ещё вдруг вспомнилось, и более раннего: у Лимонхвы нашей многострадальной был раньше своего рода прототип – Валя Шипокля, продавщица магазина. Тоже Валя, а Шапокляк, понятно, неудобно произносить. Сходство с мультперсонажем, что и говорить, наличествовало, но она была ещё совсем не «старуха», даже гораздо моложе Лимонхвы, но близорукая, вечно в очках больших и какая-то нервозная – так что когда с добытыми «из подпола» 20 копейками выпадал жребий идти покупать, нужно было быть готовым ко всему. Запросто может не отоварить, просто отмахнувшись – «вы ещё маленькие!», «некогда тут с вами!», а то, если что-то привезли, в очереди будешь маяться среди бабок, где каждая лезет, не уступая.

«Халву привезли и конфеты помадки (или подушеки)!» – тут же сообщение передаётся сарафанным радио, тут же все, кто может оторваться «от производства», или те же пенсионеры, устремляются в магазин. «И мне возьми по килограмчику!» – тоже выход.

За прилавком уже властвует, как диджей, теть Валя aka Шипокля: при огроменных распечатанных ящиках халвы – плотной, пахучей, рыхлой, маслянистой – с огромным ножом, кромсает килограммами – тут на нынешние микропайки не мелочатся! И тут же, в азарте, руки обтерев об белый свой халат, выставляет, будто заготовленный шах и неотвратимый мат увесистыми фигурами, гири – то на одну, то на другую платформочку весов, в азарте же отстукивает нервно-звучно на деревянных счётах и оглашает, словно случайный номер в лотерее, окончательную цену – целое колдовство!

Экономика совершенно не глобализированная, всё своё и свежее – не залёживается. Даже можно предсказать: к концу апреля – сок берёзовый в трёхлитровых банках – завались! – и разбирают с удовольствием весь в два дня; в августе – томатный в тех же банках (этот никому не нужен – не признают за сок вообще), яблочный (это наш, только много не выпьешь: резкий и приторный), яблочно-виноградный, тыквенный какой-то – короче, баловство, постоит до февраля… К сентябрю или октябрю – халвища вот эта свежая, арбузами пару раз завалят, то лук какой-то или капусту в мешках привозят по ошибке – как покупатели вдоволь насмеются, тогда недели через две увозят.

Камса, селёдка – копеечное дело, а хватают с давкой, в два часа ни хвостика не остаётся! При этом сельдь иваси, в железных немаленьких баночках – как будто Профилевы киноленты, будто мины противопехотные! – изысканнейшая вещь – не сказать пылится, но идёт не бойко. Пылятся – пирамидками из баночек – морская капуста, килька в томате, да плавленые сырки – «только алкашам на закуску». Пряники зачерствевшие, подушечки усохшие, помадки или халва расплывшиеся – то, что почему-то осталось или что, как говорят, «Валя не додала», заполняют собой пустоту: хоть их можно взять при острой потребности, а вообще предпочитают свежее.

Магазин вообще здоровый – почти как новый клуб, только одноэтажный. И не исчез он – тут сейчас, после лет пятнадцати бездействия, «большой ларёк». Причём используется тот же один угол продуктовый, где и раньше, как мы только что зарисовали, шла оживлённая торговля. В других просторах было пустовато иль банками и мешками порой заставлено-завалено. Хотя номинально продавалось тут абсолютно всё, вплоть до мебели.

Боязливо проскальзываешь в дальнее, какое-то вечно затемнённое (от полок, что ли, хотя с фасада непривычно большие окна) пространство – поглазеть на какую-нибудь невидаль, вроде торшера (тоже по ошибке – скоро увезут) … На дефицит – мягкую мебель и «стенки» популярные – очередь велась годами (вилась-лепилась – не просто так, а учитывая заслуги за страду, различный блат), а здесь валялись какие-нибудь полки книжные – которые я, кстати, выкупил, как только набрал полтора десятка рубликов. А так – какие-нибудь черенки от лопат навалены, или наоборот – одни штыки тяжёлые совковые. Отбеливатель в плоских пластиковых баночках – это ещё разбирают, а вот целых три ряда на нижней полке – синька в пластиковых баночках-бочонках – и тоже ведь берут, но её на десятилетия хватает…

Настоящий праздник – автолавок несколько, «ярмарка!» кричат. Если даже одна приезжает – товар уже не рядовой, не магазинный: кастрюли, вёдра, тазы и лейки, «тряпки» хоть какие-то, а то и невидаль совсем – хурма замёрзшая зимой!.. Очередь «на воздухе», толкучка даже больше – ведь и денег жалко, как на тот торшер… Но всё равно хватают; сейчас даже хватают больше: привычка уже к потреблению, на деньги нет надёжи. Вот был бы бартер! И он есть: по сей день разъезжают по улицам грузовики с тентом, сигналят, как на пожар: «С Волгограда, картошку менять арбузы!» – эх, знали б вы соотношение! – «но зато прям к дому».

Вот вам, как говорится, и «Ашан» с «Икеей», и «с доставкой», только по-другому.

Тётя Валя жила в соседней деревне, и с закрытием в 90-е магазина у нас её перестали видеть.

«Вот прошло лето, я вспоминаю ничё…»

Моё отношение к школе как к некоему вывернутому наизнанку «русскому Диснейленду» – по-русски бессмысленному и беспощадному, как бы антиаттракциону или гетто экспериментов и антиразвлечений, территории принуждения и бестолковщины, я думаю, понятно. Все мы, во многом даже и школяры теперешние, родом оттуда, а развалины советского Парфенона обвили нынче те ещё плющи декоративные… Помимо сложившейся уродливой методологической системы, здесь налицо и несостоятельность концептуальная: добрая половина знаний практически по всем предметам не соответствует современной научной картине мира. Всё схематизировано и разорвано: живую картину, или образ, мира и его понимания никто и не пытается преподать. И тем более, эти разрозненные знания ничем никому не «помогают в жизни» – это бесполезный балласт, который успешно забывается, и так и надо. Конечно, происходит в школе некое окультуривание (развитие, социализация) неотёсанного человека, – но это как бы побочный эффект, щепки и стружки летят, ясно тебе, тупой Буратино?! При этом давление на личность (хоть рюкзак своей дочки на вес попробуйте!) оказывается колоссальное; голову, если ты не двоечник-пофигист, забивают и заморочивают чудовищно, энергии и здоровья съедается – немерено. Та же совдеповская, наложенная на русскую, расточительность. Нужны дисциплины, знания и преподаватели, буквально на пальцах объясняющие: что такое мир, как устроен, что такое социум, до чего развился-докатился, и как в них теперь жить, а не все эти «корень минус четвёртой степени из икс»…

Не мелом стучать и скрежетать по доске, не год из года одно и то же долбить до посинения, пока сверху, как на паутине, не спустят новый учебник или методичку, а именно живое (как я всё не понимал в школе, зачем в названии словаря Даля поставлено живаго великорусского языка!), как бывают редчайшие случаи, когда прирождённый педагог и философски может осмыслить предмет, и лампочку вкручивать не взбирается на стул в перчатках и с отвёрткой.

Нужно что-то комплексное, целостное, наглядно-образное, может быть, близкое чем-то к художественной литературе, киноискусству или документалистике, к философии, к социологии в высшем её роде… Но при том стоять на стрёме: и учебники правильные, и пособия, и как бы и всю «систему» – всё могут испортить кадры!..

Про свои школьные годы чудесные я, однако, могу сказать и две хорошие вещи. Во-первых, подготовка всё же была на уровне (это я с удивлением понял, очутившись на подготовительных курсах в университете: все эти тамбовчане-отличники были в таком, допустим, основном предмете, как русский язык, кто в лес кто по дрова), и дисциплина, соответственно, тоже. Во-вторых, мне повезло, что в нашей школе всё же работали мужчины – это в большинстве случаев благотворно уже само по себе.

Сейчас же другие времена настали. Рассказывает моя мать, она работает в школе. Классический случай: в начале сентября сочинение о том, как провёл лето…

– Артём, пиши, как ты провёл лето: может, ездил куда-то, о природе…

Опять нечленораздельные звуки недовольства и переминание. Никуда он не ездил, и природа ему по барабану.

– Пиши, что запомнилось, свои впечатления. «Вот прошло лето…» – и дальше то, что ты вспоминаешь. Что ты вспоминаешь?

– Ничё.

Его родитель Зюзик за все восемь лет обучения едва сказал две-три односложных фразы (кроме заученного, как у куклы, «Я не учил» и «Я не знаю»), но написать-то несколько сентенций о природе, я думаю, ему пришлось. Родимая Берёзовка – школа-трёхлетка с тремя учениками, пятнадцать дворов, степь да степь кругом, вернее, колхозные поля, по краям с посадками – но всё равно про какой-то поход на речку или пруд – купаться или рыбу ловить, коров или овец пасти…

Нынче же и не до этого – да и пойти-то некуда – в моде другой даунфишинг: всё на экране или на экранчике, не выходя за порог. Трубки у всех почти, а едва пузырь выговаривает это слово, лепечет: «сэн-сырный». В наш просвещённый век и в классах нередко воняет мочевиной от таких детишек, то все они в соплях, в слюнях – такого раньше и в детсаде не было! Какая уж тут «дисциплина» (по-новому, наверно, называется «самосознание и креативность» – по новой моде, в противовес совку, все лодыри страшные), какие «поведение» и «прилежание»! Попробуй в 90-е ещё ругнись иль закури (конечно, все ругались и многие курили – но не в школе!) – боялись; к взрослым отношение иерархическое было крепче, чем гранитный постамент. С небольшими только трещинками…

Мама, кстати, работала в детском саду заведующей и целое поколение выпестовала. И в начале 90-х кто бегал в ползунках – приличные и развитые по сравненью с нынешним дегенератством индивидуумы. Тут не приходится, увы, особо долго подбирать слова: всё видно невооружённым взглядом, бросается в глаза, остаётся лишь констатировать. Сейчас такое ощущение, что к размножению поощряются государством только те, кто готов плодиться и существовать, как клопы, в грязи, живя лишь настоящим и ничего вокруг не осознавая. И образование соответственно этому настраивается и урезается.

Вот мама, к примеру тоже, я поражаюсь нынче, где только не работала: бухгалтером в правлении; поваром и даже заведующей столовой; на весовой, на прополке и сборе свёклы и т.п.; упоминаемыми здесь завклубом и завдетсадом; главой администрации села; теперь вот в школе, лет уже 15; и даже, кажется, совсем недолгое время, но пару раз – в библиотеке. Такой «карьерный рост», что и говорить, возможен только в сельской местности! (Был возможен – что и говорить!) По образованию электрик (!), везде она училась, оканчивала какие-то училища и курсы…

И вставим интермедию ещё. Мы, кстати, в младших классах учились в «интернате» – в здании на отшибе (потом в нём как раз был детсад – уже не бродячий по избам, а вполне стационарный) … Потому что в школе не хватало места (при том, что в нашем классе было четыре человека, а в смежном с нами, занимавшемся в одной комнате, человек восемь). Это было некое изгойство, и даже, может, не надуманное второклашками. «Четыре калеки», собранные из не особо благополучных семейств (моим родителям было всё равно, что я к такой компании примкну – а мне-то и подавно), – само по себе вроде бы не так заметно, «класс как класс, только маленький», «на выселках» с глаз долой, но на фоне другого класса, который на год младше… «Председательские дети, учительские дети!» – не раз я слышал роптанья однокашников (при этом мне намекалось, что я как бы из их, из тех числа, и здесь-то, в андерграунде, не у места). Действительно, там были как на подбор (да и действительно подобраны) все учительские дети – человек десять! – элитный класс. Но меня почему-то туда не тянуло: всё забубённо-интеллигентское, учительско-государственное и напыщенно-представительское меня как-то и тогда инстинктивно отталкивало. Может быть, в том числе и потому, что попал именно в такой «изгойский» класс – в коем, конечно, пришлось с самых юных лет «закаляться».

Помню, как только нас перевели «в большую школу», случилась война и революция. (Возглавлял её не я – мне, простите за повторы, было всё равно; но «на защиту» встать в строй я был обязан.) Вот не забуду «кинокадр»: как на задворках школы тот же Зюзик тузил – не буду врать, что собственно председательского пухловатого сынка, но отпрыска председательского соседа! Что называется, на пинки поднял – какая, простите, прелесть! Сам длинный, тощий, мелькают не кроссовки – тапки какие-то старушечьи синие – мягкие, дырявые, войлочные! И мы вокруг все врукопашную… И пока пинчил, зацепил за булыжник – высыпанный из котельной шлак – и оторвал подошву!

Зюзик сей – тихоня ушастый затюканный, голубой воришка этакий – «и не подумаешь». Вот классовая ненависть – задали мы буржуйчикам округлым! А потом нам – директор, и долго корили мамы-учителя: «Откуда в вас такой фашизм?..».

Что такое фашизм настоящий мы, кстати, знали чётко – это уж в школе было приоритетным; впрочем, так же чётко мы знали, кто такой Великий Ленин (все кроме Зюзика – он и на сакральное пожал плечами и пробормотал: «не знаю»! ), и что жизнь после Великой Октябрьской революции изменилась к гораздо лучшему. Ну, и что у нас самая большая страна, мы никогда ни на кого не нападали, всех побеждали, и вообще у нас всё самое большое и лучшее, надо только не затеряться на периферии…

А вот краеведческий аспект советская власть и её образование не сильно развивали: то, что было снесено, то и совсем под лёд ушло – сверху новое строится – большое, большее и лучшее. Про войну ещё можно и нужно, а чуть дальше и глубже – пустота. Я, признаться, в молодые свои годы с пренебрежением относился к краеведению: думал, что ничего до нас и не было – ни в Тамбове, ни тем более в Сосновке. А кое-что, оказывается, за обрывом было: усадьба Асеева, восстание Антонова, работа Платонова… Теперь читаю в Википедии: оказывается, село именовалось Александровка, принадлежало такому-то (вроде как даже Голицыну и Бенкендорфу), была тут церковь Покрова (и даже к ней приписная в деревушке где-то рядом), мельница большая, и население какое-то чуть не трёхтысячное, две школы: земская и церковно-приходская!.. Не знаю, возможно, тут местные (или неместные) краеведы-интернетчики, как водится, опять всё перепутали (скорее, с той, «Большой Сосновкой», откуда основатели нашей выходцы), во всяком случае, про церковь, разрушенную «сразу после революции». Но и при минимуме правды советское состояние сопоставимо с досоветским, а уж постсоветское-сегодняшнее – сплошное нисхождение, поддерживаемое только мишурной бодростью телеэкранов.

За тридевять земель скакать не надо: всего лишь километр от центра – от почты и домов по раздолбанной асфальтовой дороге – приятная прогулка – и будет Моружихина (Маружихина? Муружихина?..) лощина. Все так всегда и называли, но толком про название никто не знал. Бабушка говорила, что, верно, по помещику здесь жившему. Конкурирующее название – 1-я лощинка (есть ещё 2-я и 3-я дальше) – в наш век компьютерный, понятно, окончательно вытеснило историческое: из нынешних юнцов его, наверно, никто вообще не знает.

Недавно мне рассказал дядь Гена (которого бабушка, вы помните, звала комичным, он отца постарше – я, наконец-то, расспросил его с пристрастием), как умер дед. Умер просто: пришёл с работы, схватился за сердце, заметался, повезли в больницу (местную), положив на дроги… там сделали укол, после чего скончался, 55 лет. Ни вскрытий, ни дознаний тогда не проводилось (хотя 68-й год), бездорожье ещё было. Дом после пожара строить они кирпич за двадцать вёрст на лошади возили – всё попадали в дождь… Едва построил, умер. Но объяснил дядь Гена, отчего. Дед ему рассказывал: вызовут – идёшь ночью один, жрать в войну и после войны нечего – комок земли зачерпнёшь с пашни и проглотишь.

Теперь же моя племянница (Александра, правнучка деда Саши) как должное, с детской гордостью произносит: «мы, фермерские дети…» – как ни крути привилегированный тоже новый класс. И видно: полтора кэмэ прокатила с нами на велике, а дальше его бросает, вдруг ревёт и заявляет: дедушке звонить иль папе – пусть приедет на «ЗИЛу» и заберёт отсюда! Стоит и плачет, на фоне чуть тронутого речной прохладой, невыразимого и никому не нужного майского заката, и вокруг – та же земля, та же Моружихина… И забрали – в кузов вместе с велосипедом!

Про столовую школьную у неё спрашиваю. «Мы за своим столом сидим и никогда почти что не едим – невкусно! А за тем – все эти Зюзики и Телепузики: по три добавки и первого и второго захомячивают (так и сказала – в значении „уписывают“) и по три компота! Потом рыгают, икают и пукают весь урок!» Им и группа продлённого дня, и подарки в лагере и на Новый год – всё в радость, только воняет от них и слова связного добиться невозможно, а без него и никакой революции нет.

Когда проверили задание, сочинением Артёмки оказалась единственная фраза в новой тетрадке: «Вот прошло лето, я вспоминаю ничё».

Колхозный попс и опен-эйр (а позже техно-панк!)

Первая песня, которую я помню, «Синий иней». Видимо, она играла повсюду, а мне было года три-четыре (а песне уже дюжина годков!). И, как ни странно, зима…

Тогда мы мало что знали о чартах и платиновых дисках (и слава богу!), популярность измерялась не тем… Гоняешься-гоняешься на улице, и внезапно… в незаметно наступающем, как бы спускающемся на землю в виде особого воздуха вечере, пахнущем чем-то особенным – летним и вечерним – в этом прогретом и остывающем вечернем воздухе как бы сами собой всплывают одни и те же сочетания звуков, музыки и слов… Вроде бы и источников звука не много: кто-то из приезжих завёл в неурочный для селян час пригона скотины пластинку – на другом берегу речки, звучно-раскатисто слышно издалека, проснулся и клуб рядом, кто-то прошёл мимо с магнитофончиком «Романтик» под мышкой…

«Под мышкой каменный топор, а в руке копьё!», «Выбери меня, выбери меня!..» – это нам неинтересно, пропускаем мимо ушей, что-то тут школьное слышится (хотя отличнейшие, по зрелом размышленьи, вещи!), а душе юной хочется чего-то заоблачного, не поддающегося ни языку рассыпчатому, ни привычным мелодиям… И мы такое находим – «Модерн токинг»!

Причём сначала я услышал лишь молву – от Вовки дружбана, приезжего к соседям. «Есть такая группа, – развязно, по-городскому, сообщает, – поют: „Я нахал, я нассал!“ – и не стыдно, совсем обнаглели!»9 Я, конечно, заинтригован, пытаюсь вызнать, как такое вообще возможно…

Чтоб послушать, не надо далеко идти: нет, он не протягивает айпад или айфон с наушниками, не кидает ссылку… Технология куда совершеннее: всё само звучит в воздухе! (Хоть не по желанию, а объективно, но услышать можно – уж «Модерн-то токинг» в Сосновке точно!).

И этот empty10 «МТ» – не современные развалины европоп-дуэта, а это настоящий всемирный бум: фанатом я не был ни чего, мне радостны были узнавания… Раскрываешь «Пионерскую правду» – там о проблемах поклонников сладкоголосого Томаса Андерса: мешают, дескать, советским школьникам учиться и трудиться… Приезжаешь в Москву – там по ТВ столичному показывают! (по ЦТ ни-ни!) – по вовкиному, кайф! Тут – говорят – концерт на стадионе! Покупаем, наконец, свой магнитофон – с ним в комплекте две кассеты: чистая и выпущенный на «Мелодии» альбом «МТ»!.. Но это уже позже, я забежал в перёд, а пока – прибегает опять в сад к амбарчику Вовка, и поёт уже куда приличнее: «Ты мой хлеб, моя соль, моя ты радость, и моя ты бо-оль!»

Все энти «Дискотеки 80-х» и 90-х мне тяжеловато смотреть (и не смотрю) – не то. Сейчас уж, как хотите, тотальная какая-то «педерастия» везде просматривается, а раньше, в сами напроломные 90-е, был лишь легчайший намёк на неё, и то это уж всё «оттудова» припожаловало (у нас, в стране советов недолюбленной, кругом была монументалистика, но коли не Кобзон и Магомаев – Антонов, Мартынов, Ободзинский, Хиль, Боярский – мужчины всё же, не ошибёшься!).

Впрочем, тогда я в этом мало разбирался. Кажется, что году в 89-м Вовка ещё показывал, как кубик из «Восставших из ада», спичечный коробок, весь исписанный ручкой. И сам магические латинизмы зачитывал: «Metallica, Sepultura, Nirvana, Nautilus Pompilius…» Рок-музыку я довольно сознательно всю юность игнорировал, познав лучшие образцы этой культуры лишь на первых курсах университета, причём родные «наутилусы», исполняемые студентами в подворотнях и на капустниках, так и не прижились. С начала 1990-х я пропагандировал увлечение техно-жанрами, с нерусскими, недлинными и не особо лиричными текстами.

А пошло всё с «Модерна»! Самый праздник для души – поначалу неожиданный – когда влетает тот же Вовка, или ещё кто-то, и кричит: «Концерт!» Красочных афиш не припоминаю, да и название, по сравнению с загадочными санскрито-латинизмами, не дюже производило впечатление: «Группа популярной музыки Виктора Редкозубова».

Но когда я сидел в первом ряду клуба, набитого битком, и в двух метрах от меня на нашей невысокой сцене рождалась настоящая музыка – чёткая, привычная (хиты, снятые один-в-один), оглушающе громкая… Даже произносимое в паузах «Группа популярной музыки Виктора Редкозубова!» так и отлетает от зубов, звучит затухающей реверберацией, халтурой так не гордятся. Лишь теперь понимаешь, какая роскошь: барабанная установка, гитары, синтезаторы, сам Редкозубов, иногда выскакивающий подыграть на трубе! Человек десять профессионалов (не всегда все на сцене), лабающих на все вкусы, плюс юмористические интермедии.

«На все» – и даже на наши! Сидишь и так и пробирает всё тело необъяснимой, непривычной дрожью: в двух шагах возникает на сцене молодой парень – в тёмной куртке, тёмных, тогда модных штанах-бананах, в тёмных очках («Кар-мэна» и Титомира ещё в помине не было!), и начинает на чистейшем английском (впрочем, тогда мог только догадываться: меня шутливо учили лишь расхожим немецким словечкам и фразам) напевать «иностранщину». Не Дитер и не Томас пышновласые – с короткой стрижкой, с клипсой в ухе, но по сравнению с другими, распевающими Добрынина и Ротару, это что-то неописуемое, кривлянья его естественны и пластичны – немного даже брейк-данса – эстетика модерна восхищает, пробирает, покоряет!

Мы с соседом Вовкой рукоплещем. Я, как к знатоку, постоянно поворачиваю голову к Вовке. Он, хлопая, свистя и подпевая, выкрикивает: «Модерн токинг!», а то бросает важно и небрежно: «Модэрн». Признаться это «э» меня, наивного, запутало: не находя противоречий, я весь первый концерт раздумывал, что вот какие похожие группы – и названия похожи, и музыка! А после, в виде обсуждения, всё же озадаченному Вовке заявил, что «Модерн токинг» всё же круче, чем «Модэрн»…

Потом мы с Вовкой поняли (и не только мы), что Редкозубов гораздо круче, чем другие какие-то, пару раз приезжавшие. У тех как-то всё жидко, гитарки, да и всё, да и те топорные, заполняемости никакой (музыкальной, а зал-то собирался), и ультрамодерном уже не пахнет. Но такие финты не пройдут: и мы в Сосновках в модернах энтих толки знаем! Писали письма, через завклуба-маму передавали «просьбы зрителей». И вскоре снова приезжали, как писали в райгазете, полюбившиеся артисты. Коллектив, видимо, был создан с заботой о просвещении масс в областной филармонии и регулярно гастролировал по городам и весям. Оцените замах: «Модерн» с доставкой в каждую деревню – вот расточительство!

Да и удар: ведь все довольны были, абсолютно все – от бабок до ценителей нас с Вовкой. Билеты, правда, стоили не 20 копеек, даже на спектакль «соседский» по Филатову жалко было целый рупь отдавать… За кинофильмы, что скрывать, не все всегда платили: и тогда уже наметилась категория мне привычных граждан – сознательных оторвяжников – кто потом, я понял, считал делом чести прийти в школу без «второй обувки» и без учебников. А тут – ни наглостью, ни малолетством, ни сынком завклубовским не пролезешь: специально привезённый контроллёр!

Впрочем, будь кто меломан, как те же бабки, сидящие у соседского дома на лавочке и на сиденьях, всё слышать можно было откель угодно – хоть с другого берега реки. Отломанный ряд сидений – видно, из того же клуба – будто специальные социальные места. У Вовки, обитавшего «у бабки» в первом от дороги доме (впоследствии – тот самый «плохой»), так вообще всё было слышно дома лучше, чем в самом клубе, а на высоком бетонном пороге он даже иногда записывал магнитофоном саундтреки с фильмов.

Но чтобы уж всё поровну было, чтоб для всех праздник, в ознаменованье окончания уборочной (во всяком случае, летней, самой важной её стадии), устраивались концерты за счёт колхоза – такие подле клуба опен-эйры. Выполнили план – гуляйте, механизаторы, животноводы! Вполголоса, с гордостью передавалось о стоимости празднества: тыщу рублей им председатель отволок – во деньжищи! На трёх сдвинутых вплотную «Камазах», на их длиннющих кузовах с опущенными бортами, устраивалась уже действительно сцена грандиозная…

Я запомнил, как маме, сетуя на размеры сцены в клубе (а то и боясь, что просто пол провалится!), кричал по телефону сам Редкозубов: «У нас 800 килограммов аппаратуры!». А тут – как есть «гуляй, поле»!.. Впрочем, я особого столпотворения не могу вспомнить, какого-то пьянства, драк и вообще «охраны правопорядка». То ли я ещё был мал, то ли и впрямь была культура, и «всё чинно, мирно», но таких опен-эйров я помню всего пару, а дальше пошла мода, как нынче, на клубные сцены.

Бабушка Лиза всё рассказывала: на машинах пела Толкунова – «юбка вот такусенькая, в чём душа!» – а после то ли ночевала у неё, то ли обедала. «Может, не Толкунова?» – приставал я. – «Да уж давно было, толком не помню. Но юбчонка – во, как из лоскута!» (В такой имидж трудно поверить, но кто знает, может и вправду «Москонцерт» и сюда добирался.)

К началу 90-х как-то всё подзахирело: концерты были совсем редко, причём в школе. «Я буду долго гнать велосипед…» – тоже неплохая песня (она и раньше была), можно подпеть, когда «Модерна» ёк. Причём любимый вокалист в чёрной униформе вот он, на сцене – но не поёт он про братца Луи, а молча набивает партии в драм-машинку и за ней чуть-чуть вихляется, ударяя в пару пэдов, что твой Дельфин. Но и это ещё было как-то интересно…

И даже Вовка сменил пластинку: «Ласковый май» теперь. Я отплевался: нет уж, друзья, про «Белые розы» и «Розовый вечер» – не для меня! (Хотя по нынешним временам и это прям неплохо!) А дальше у него уже «колхозный панк» начался: «Сектор газа» и «Красная плесень» – полна свобода! Эх, до этого он врубал «МТ» на своём бобиннике, выставляя на порог динамики (а я от него переписывал на свой – то через шнур, а то прямо через колонки); а ещё раньше он по моей просьбе в письма вкладывал перефотканную заднюю обложку модэрновского пласта – чуть не в каждое письмо! Поясной портрет: Лёлик и Болик11, как подшучивал над нами мой братец.

В 93—94 годах мы уже отплясывали в новом клубе. Не было ощущения, что на костях – как и у тех, кто, допустим, живёт в Москве иль приезжает в Питер, – но всё же не грех покаяться… Небольшое фойе, с большим и неуютным, зигзагистым каким-то эхом – вокруг бетон, полы из плитки, окна-стёкла… «Барахтались» воодушевлённо – выделывали спьяну под не менее модных, чем былой «Модэрн», 2 Unlimited – весь альбом нон-стопом, кассету только успевали переворачивать! (Потом примерно то же было с E-Type, а после подобное единодушие – магический синхронизм российской глубинки со всем миром! – иссякло). Что поделать, воспоминания, можно сказать, самые радужные… И не от остатков-огарков светомузыки (покупали-то мы с отцом новёхонькую – куда-то ездили, доставали, долго собирали) – от первых, что называется, опытов с самогоном. Темь и грязь – не эстетика безобразного (но и не безобидного, и не безликого!) – уж панкуют-то наши падцаны то панкуют! Заводилы несообразных танцев мы – я, Перекус и братец (годом позже у меня ещё появятся последователи и подручные – уже из сверстников братца, в том числе сынок Чубатого Колюха). Перекус (с детства я так звал Вовку-соседа) под таким именем вмиг становится городской (простите, сельской) знаменитостью: в первый раз нажрался, и сразу в умат, пособрал все лужи! Притащили к бабке набучёного12, как губка, а на дворе – ноябрь морозный. Ну, и барахтался тоже неплохо – как паяц на нитках, толканием по кругу только и на ногах… Пространства не так много, и кто-то постоянно, топчась и кружась, под лестницей вынужден вытанцовывать – тяжёлой и бетонной, идущей косо вверх, нависающей, как в «Имени розы», и ведущей, собственно, в непопулярную библиотеку.

Робинзон или Шерлок?

Книг у нас в доме тогда было мало – десятка полтора, не больше. Читать мне что-то, как и принято в деревне, не читали, и я, когда научился в школе, тоже не читал. Однако, с этого возраста, как уже хвалился, сам начал писать, и за неимением чтива и к нему стимулов, писал постоянно… Впрочем, речь не о том; добавлю только, что чтение и письмо не казались мне особенно связанными, собственное художество (процесс из себя) казалось мне куда более естественным, чем обычное для будущих литераторов глотание целых полок чужого.

В одном из своих романов я также уже остроумничал, что к человеку, сидящему за книжкой, отношение у сельских жителей примерно такое же, если б ты на виду у всех сидел в руках с презервативом или с початой бутылкой! Занятие, если не вредное, то бесполезное – и отчасти я это отношение разделял – и отчасти (но, конечно, уже куда меньше) разделяю, как ни странно, и по сей день.

Моё отношение, однако, всё же терпимое, философское, идущее бок о бок с неприятием головокружений перегибов цивилизации, а у родственников моих и тех, кого я знаю, подчас прямо воинственное!

Приходилось мне слышать и несколько историй о странных чудаках, кто «с чего-то начал читать всё вподряд» (или наоборот – одну Библию) да и дочитался – сошёл с ума. При всём при этом не раз мне рассказывала мама про своего рано умершего брата Колю, который и был настоящим заядлым читателем – в глухой деревушке Затолокино Пензенской области. Он всё знал, твердит она, всё, что ни спросишь. Однажды из баловства соседский малец обдумал спросить такое… И ему вполне интеллигентно и серьёзно ответили. Это руководителю страны можно было так ругаться, а додумайся спросить у родителей неграмотных или у училки в школе – тебя бы выдрали как сидорову козу и не приняли бы в пионеры. В свои ещё, наверное, старше-школьные годы, деревенский книгочей знал, что такое «педераст». Невольно вспоминается подружка Эллочки-людоедки, знающая «богатое слово: гомосексуализм». Но кем вспоминается? Да и смешного тут, кстати, не очень много: то же, что и редиска – плохой человек! Даже «очень плохой».

Не раз повторялось мне с детства, что дядя Коля, в болезни и предчувствии смерти, говорил маме: «Будет у тебя сын, назови Алёшкой».

Но память памятью, она искажается интерпретацией, поэтому преференций это никаких мне не доставило – едва ли не наоборот. И одиночество, и странность пресловутую, и скитальчество – всё видное невооружённым глазом, чувствуемое другими нутром – мне не надо было искусственно вырабатывать. Общения и улицы я не особо чурался, не считался болезненным, с книжкой под носом не спал, не ходил и не ел. Читать мне, однако, всё же приходилось, но всегда с трудом: Алёшкой с книжкой я не перестал быть ни в 18 лет, когда учился в универе и начал публиковаться, ни в 23, когда защитил диссертацию и вышел книгой роман, ни в 33… – отношение практически не изменилось. Как будто всё напечатанное буквами – только о «плохих».

К письму, хоть и прецедентов вокруг нет, отношение такое же. В литературе, надо сказать, понимают все вокруг (слова, обороты, образы, рассказ и пересказ – стихия сельского жителя!), меня в два счёта разделывают под орех, как не снилось и самым отъявленным и добропорядочным критикам. Не читал, не буду, но и так знаю! Помявшись, сказал матери, что посвятил ей «Мир-село…», – и получил привычную отповедь, что не о том и не так надо писать, а уж на какую-то сумнительную этернизацию и копеечный гонорар и тем паче наплевать: Кусан и Пузан вон что вершат, из Москвы вахтёры приезжают «вон на каких машинах» (да с целыми багажниками «колбасы хорошей» – «Папа может»! ), «даже однокашник твой Зюзик, уж на что дуб дубом с детства, и то поглядишь – живёт не тужит».

Но читать меня, как ни странно, приучила сама мама. За что ей без смеха спасибо: увидев, что я, как и прочие, не проявляю никакого интереса к чтению и книге, она поступила в высшей степени остроумно. Тогда она как раз работала на весовой – сидела в будочке, взвешивая колхозные машины с зерном, – и предложила мне каждый день заходить к ней из школы, пообедать принесённым из столовой, а дальше – читать «Робинзона Крузо»!

Подумаешь там – читать! Конечно, не хотелось: никто не задавал, времени и так нет, но она предложила читать вместе: то она будет читать вслух, то я, то она одна и мне рассказывать, то наоборот. И книжка не подкачала – по сей день поражаюсь, что за идеальный выбор! Промозглые сентябрьские две недели – сказочные – но и реалистичные тоже! – быстро пролетели, как пишут в книгах, изменив меня навсегда.

Библиотека была от нашего дома – как и все почти наличествующие очаги цивилизации – рукой подать, даже по прямой ещё ближе – и двадцати метров не намеряешь! Однако какой-то её близости, если можно так сказать, я не чувствовал.

Оказавшись там впервые, я, естественно, пришёл в восторг – книги, тома, корешки с золотым тиснением, стеллажи, картонные карточки с буквами, картинки! – но я ещё был дошкольником, и меня допустили бродить и лазать. Я не знал, что это если не запрещено, то не принято, и вообще до школы двойственного отношения к книгам не мог понимать – как и по сей час до конца не могу постичь тройственного…

Иногда так и не выдержишь и понесёт проповедовать: ведь на книжной, на словесной основе всё строится – и фильмы, и телепередачи ваши, всё! Приводишь даже примеры очевидные: вот раньше как мы ждали в школе осенний бал, новогодний вечер! Было интересно, увлекательно – и зрителям, и участникам. А почему? Сценарии писали – где-то добывали, сами сочиняли, перерабатывали – всё на словесном искусстве держалось, на шутке, сатире, на сказке. А сейчас посмотришь школьный вечер – «конкурс двойников» – пятиминутку откривляться под фанеру в костюме трансвестита – самое то (особенно для детей до 8 класса!), и даже сосновские матроны понимают: чего-то не хватает. «Это Шура, это Сердючка… – объясняет Сашенька (по сто лет уж персонажам, но как своею скоморошностью в народе прижились!), – …это Григорий Лепс, а я – Ани Лорак, во-о на каких каблуках!»

Абстрактное мышление здесь не идёт никак: слово не могут отделить от речи: живое слово, которое из рога телеизобилия сыплется и которого сам не жалеешь, – одно, а книжное – «мёртвое», «скучное» – совсем другое. Тем более, что и в телевизоре всё больше обходятся одним кривляньем.

Да и танцы-то уже, как Сашенька их не рекламировала («Тут мы такие – туф-тутц!..»), как на замедленной съёмке вялые. Рисунки, плакаты, стенгазеты – где всё это? То ли дело в наши спартанские времена все эти «Современный танец», «А сейчас девочки станцуют рэп»! Конечно, и в ту пору на особо больших и красочных и не особо политизированных плакатах «1972» или «1982» исправляли на «1992», но теперь уж эта разница почитай музейная – чуть не в полвека! Доброй части учителей у нас было по двадцать с небольшим, а нынешние все почти на пенсии.

А тогда, в последнюю декаду Союза, все читали. Каждым семейством выписывалось по нескольку газет и даже журналов, иногда весьма экзотичных. Мама приносила книжки толстые и целые подшивки журналов. Даже отец, единственный случай помню, как сон, – читал в чулане-кухонке ночью «Спартака»! Помню у мамы какую-то книгу библиотечную, толстенную-истрёпанную, видимо, исторический роман, и мне ответили незабываемо: «Про покорение Рязани Батыем». Про богатырей и рыцарей я замирал! Но тут решил и на исторические обобщения замахнуться: как только научился читать, отыскал и выпросил измочаленный томище у старой, как у нас произносили, «библиотекарщицы».

Мама с ней приятельствовала, и мне ещё пару раз удавалось «поживиться»: самому искать книги. Помню, я выбрал «Вересковый мёд» и баллады Жуковского – но прочёл из них по три строчки: мне нужно было лишь выдрать картинки с рыцарями. Про Рязань картинок не было, бумага жёлтая, чуть не рассыпается, и я странице на десятой бросил.

Картинки эти я всячески собирал, оклеивал ими амбарчик в саду. Любимейшее занятие было – залезть в макулатуру. Школа буквой «П», и к задней стенке лепилась будочка дощатая (как тот же амбарчик почти), в неё была дверь только из коридора школы, а снаружи зачем-то окошко крохотное – едва десятилетнему, плечи сузив, проскочить. Мы вечером высаживали это окошко – в первый раз стекло, потом доски с гвоздями, коими заколачивали от нас, – и друг на друга встав, немало побарахтавшись навесу, влезали, плюхаясь туда, вовнутрь, как Скрудж Макдак в хранилище с златом, в залежи книг. И там, как раньше в клубном пороге, в темноте сидели и копались – вернее, даже лежали, блаженствуя, на грудах и россыпях богатств, со спичками!..

В основном там, конечно, были учебники старые, в них смотрели картинки. Кто-то пытался заниматься самообразованием – выискивать знаменитые тайные страницы из учебника биологии за 8 класс, но это быстро разочаровывало: непохожая, дурацкая схема, плюс вся изрисованная. Посему все в основном хватали впотьмах учебники истории разных лет и искали мне рыцарей. Раза два нас застигли (кажется, истопник) – сначала сидели затаившись, а потом экстренно тикали, все изодравшись. Мы, конечно, боялись, что кого-то узнали: школолазы между моих подручных уже были, с этим строго; но тут обошлось: макулатура вещь ненужная.

Да, читал я всё же мало: то, что задавали в школе и «на лето», старался не читать вообще. Подростком прочёл «Айвенго» библиотечного (там были и картинки), и дальше затребовал всё собранье сочинений Вальтер Скотта, из коего одобрил лишь половину. Брался и за детективы зарубежные, и за фантастику, но порционно, не фанател. Сам в библиотеку старался не ходить – охоточку отбили. Одергивать, конечно, стали за самовольный выбор, что книги перепутаешь и переворошишь, сразу упреждали: говори, что конкретно надо – по деревенскому присловью, по делу, а не по безделу и т. д.

Восхитившись советским сериалом про английского сыщика, я чуть не бегом помчался в библиотеку – сам! – и выпалил длинное: «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона». Очкастая бабуля равнодушно ответила, что нет такой книги. Через полгода её сменила молодая, я номер повторил, но ответ был тот же. Я понял, что книги, видимо, по-другому называются, и приуныл. Единственный раз, когда был в новой библиотеке в новом клубе – послали из школы – я, уже пятнадцатилетний, помимо нужного «Разгрома» ещё спросил про Шерлока Холмса и Конан Дойля, но мне ответили так же холодно. Так и не читал я ничего про Холмса!

Иногда с улыбкой представляешь, что телок, хоть прародитель нынешних, стоя у окошка в своём сарае, и применяя к редким прохожим или собакам дедуктивный метод, мог бы буквально видеть – там по прямой чуть больше десятка метров, – как жгут старые книжки у задней стены библиотеки. И не такие уж старые – некоторые вообще не бывали в руках: по советскому щедро-плановому заведению фонды нужно было регулярно обновлять, что и выполнялось. В макулатуру, которую мы собирали в школе, это почему-то не сдавалось. И за правлением колхоза, под бугром в бурьяне, постоянно жгли пачки и пачки бумаг, а мы в них копались…

А телок-то тут причём? Да вспомнил: там был свой телок: между библиотекой-бытовой и почтой была оградочка такая, сваренная из труб, за неё привязывали лошадей, а жеребёнок там какой-нибудь постоянно без привязи тёрся… Я подбегал – не из дома, а от бабушки – к углу почты и, как шпион, озираясь, кидал – вернее, протискивал – в синий ящик с советским гербом заклеенный увесистый конвертик. Адрес был: «Пионерская правда», на конкурс. Внутри целая книжка: вырезанный по размеру конверта из тетрадки блокнотик, исписанный приключениями Мявы и Мурзика или размышлениями живописно зависших в тарелке «над земным закатом» (sic!) инопланетян о том, что «эту цивилизацию погубят бактерии – у землян нет эффективного средства борьбы с ними». Думал: кинул в ящик и дело с концом – впереди только слава и никакой позорной огласки! Но конвертики приходили обратно – марок, видите ли, не хватило!.. Потом оградочку разворотили и утащили, а вместо неё появилась, чтобы здесь не ездили, рама от машины, и за неё уже телка соседи прицепляли – как будто тут ему и место: дом быта и библиотека уже не работали – но это, кажется, самое начало 90-х…

Чуть раньше был разброд уже – к примеру, в одночасье оказалось, что книжки можно в библиотеку не сдавать. Я в меру радовался, кое-что присвоил, но был уже не без сознательности некой: вдруг кому потребно будет Скотта в юношеские годы напитать для рыцарской крепости сознания? Короче, вернул все красные тома обратно.

В школьной же библиотеке брать книги с полок, тасовать их и вообще выписывать то, что не задано по программе, не поощрялось ещё категоричнее, чем в общей. И вот в её тесноте между полками, как в ущелье, пробираясь-озираясь, я умудрился узрить наверху тонкий корешок малоформатной серенькой книжечки «Голем» и, что называется, воспламенился. Название я уже знал, где-то вычитал: дома у нас (вернее, летом в сенях) валялись библиотечные же подшивки: «Ровесник», «Костёр», иногда «Наука и жизнь», а чаще почему-то «Наука и религия» – и последней я, чуть не с пелёнок внутренне нацеленный на нечто запредельное, не пренебрегал.

Улучив момент, когда старая библиотекарша выйдет, я водрузил стул на стул и, едва не грохнувшись, достал-таки что хотел. К стопке чисто советских (про Чуков и Геков, тимуровцев и Маресьева – я всё это брал, но по возможности не открывал вовсе) я боязливо подверстал непонятного мистического «Голема».

– Это вам ещё рано, – категорически отделила от стопки строгая библиотекарша, – не поймёшь.

Я осмелился спорить и довольно долго препирался!..

Дома я с вожделением принялся, но страница от страницы всё более охлаждался и понимал, что она была права: в двенадцать лет этот роман мне всё же не осилить.

Индейский пустырь и космический капот

Немаловажно ещё и вот что: прямо за новым клубом, почти что от самой его задней стенки, раскинулся косогор. Тогда он был не такой пологий, заросший и загаженный, как теперь, а наоборот – скос градусов под 70, зимой крутейшая, накатанная и залитая, сногсшибательная горка. Такая же сногсшибательная была и совсем рядом: примыкающая к косогору более пологая: слетишь сначала на салазках иль на набитом соломой жёстко-целлофановом мешке13 – едва поднимешься, идёшь наверх – сто раз сшибут тебя – ребятня кишит! Но это малышня, а те, кто себя приличными людьми считает, уже с каскадёрской рассекают – как будто само пространство и время – на тех же транспортных средствах, да ещё на красных магазинных санках-пластмассках, а чаще – на капоте от ЗИЛа.

Всё бы это и ничего… Подумаешь, с дороги-моста и с другого берега вид такой, как будто замок на скале высится, как будто это обрыв у моря… или, лучше, ров-насыпь, а его штурмуют!.. Капот самый что ни на есть нешуточный – железячина твёрже и отполированнее всяких доспехов, с острейшими, чуть загнутыми краями (оторвали его, что ли) и ручкой-штырём с пружиной посередине – единственное, кроме краёв, за что можно ухватиться и чем пытаются управлять… Но какое уж тут управление: ватага разгорячённых юных камикадзе запрыгивает впопыхах, и крайние толкаются ногами!..

Капот летит, как бритва, любым краем, а то его ещё и вертит – вот вертолёт: синий, новый, блестящий – а то какой-то там мультяшный голубой и приключенья все эти плюшево-рисованные!.. Кончается полёт – ударом (из снега сбит, как загиб разгоночный у памятника Покорителям космоса, трамплин нехилый) и взрывом-взлётом – ввысь! И тут же ударом настоящим – каким-то накрывающим (иногда буквально – тем же капотом).

Очухиваюемся, приземлившись, кто где… Кто на капоте, кто в кустах репьёв и сушняка, кто дальше в свалке мусора и кирпичей от клуба. Друг на друга, отпружинил капот – это ещё что, но удар о землю немного отрезвляющий. Как бокал шампанского утром натощак – выдохшегося, на новогодней подростковой вечеринке, как беломорина в пять лет: сквозь гул тошноты пробивается внутренний голос: капут! пора остановиться! Лежит, побелевший, шею загнув, как дохлый гусёнок (даром, что самый старший!), но чувство юмора – деревенское врождённое – и здесь не покидает: «Гусь, живой?» (кликуха) – «Кагак!». Ушибёт до встряски сознания, до боли настоящей – а так обычно Бог миловал. Полцентнера железа, края загнутые, крюкасто-острые, как консервный нож иль завороты им же вскрытой банки. И никто не препятствовал: для деток самых разномастных (возрастом лет от 4 до 12) такое развлеченье не казалось чем-то средневековым, поди и капот-то какой-нибудь шофер (рядом, за правлением, стоянка для машин, ремонтный гараж) оторвал и дал.

Не скрою, завсегдатаем полётов на капоте я не был, и не был их инициатором (гораздо больше времени я посвятил созданию самолёта, «чтоб с него бомбить яйцами», из люльки от мотоцикла, каких-то неподъёмных железно-листовых крыльев, радиаторного вентилятора и аккумулятора от УАЗика), но всё же полетать пришлось… Лишь ныне смутное воспоминание этого капотного «отрыва в никуда», когда зажмуриваются вмиг глаза, захолонёт, словно прилипнет, сердце, и сжимаются в ком все кишки, помогает осмыслить, как не смешно это звучит, полёт Гагарина (как, к примеру, он в фильме передан недавнем «Первый в космосе») – фактически, на железяке отрыв в неведомое пространство. Хотя и тогда нам, как и теперешним оболдуям с гаджетами, представлялось закованное в суперброню удобное кресло с рычагами и кнопками.

Одно лето было совсем каким-то странным, робинзоновским. Наверное, то, в которое только начали строить новый ДК. Бульдозерами по весне срезали весь чернозём со всей большой ложбины – от косогора, где вырыли фундамент клуба, до реки, где повалили деревянный мост. (Раньше, поведал тот же дядь Гена, на той стороне стоял деревянный магазин – не тот, который и я ещё помню, а даже другой – а подле него – шалман! Как вам нравится, это звучит гордо: шал-ман! Всё для человека – не то что нынче! Гордому строителю социализма можно было, не отходя от кассы, заправиться и подкрепиться.) И к лету вся эта местность напоминала барханы, но не из песка – из глины. А из тёмной этой глинищи, то заливаемой ливнями, то иссыхающей до мелких комочков-чешуек образовалось вообще что-то дикое – островное, марсианское.

В разгар лета за отсутствием травы тут вымахали целые джунгли из травы американки. Она заполоняет всё сплошняком, поднимается в человеческий рост14. Чем-то напоминает бамбуковые заросли, но очень плотные, действительно как стена, или ещё поле позднеиюльских мясистых подсолнухов или кукурузы, – а в них такие кое-где пятачки или барханчики лысые, как комнатки кругленькие отдельные, и к ним ведут особые тропинки, а можно ещё проложить… Короче, дети, лабиринт, где реально жутковато, что можно заблудиться, душно от травянисто-глинистой этой неприятной испарины, где сбросившая гнёт цивилизации (неантичные сандалии) нога уходит то в раскалённый «песок», то в склизкую, засасывающую размазню, то разбивает в брызги – почти как в ледяные осколки ноябрьские, непрозрачные – слепящие лужицы… Солнце порой видно почти как из колодца, плюс семена эти нависают гроздьями, отвратные, пахуче-пыльные, от которых, судачат, можно ослепнуть, а ещё – пауки-тарантулы, лягушки, ящерицы… Но зато с вигвамами и ни на что уж привычное не похоже точно.

Куда там машинки ваши, вагонетки, карусели и колёса, какой там, я понял, Луна-парк!

Розовое, тёплое… ворованное зерно

Дабы не всё о стародавних временах, подвигах и героях вести летопись, припомним здесь из «новых времён» случай, показательный и драматичный настолько, что часто он мне и сам вспоминается – то в ключе героическом, а то наоборот – настолько «за живое задело» и «за державу обидно», что как-то неловко становится…

Это был, 2003-й, кажется, год, в конце лета, в этот день отец отмечал своё 50-летие.

Тут как раз мне посчастливилось в самом что ни на есть сознательнейшем возрасте лицезреть – как будто хвост кометы догорающий – хоть что-то от застольной крестьянской культуры. Чтоб за столом оказалось десятка два человек разных возрастов, и песни ещё хоть немного попели, и в один день вытоптали кружок на траве и земле, чтоб зиял, как лысина или тонзура, как бетонный такой пятачок танцплощадки – хотя и не под гармонь уже…

Да и вообще насчёт элемента фольклорного тут довольно туго, но сохранилась, однако, одна из базовых, наверное, традиций – наливать всем самогону по стакашку всклянь, провозглашать короткие тосты (дальше-больше уже совсем простецкие, сродни знаменитому шариковскому, обычно какое-нибудь «Н-ну, давайте!»), постараться со всеми чокнуться и залпом опрокинуть, хорошо всё это закусывать и при том вести непрекращающиеся разговоры с шутками и смехом.

Разговоры вспыхивают искорками, имеют различные очаги, подчас конкурирующие, но побеждает, забивает прочее сюжетная и громкая история, типа как раз вот некоторых наших про Лимонхву и проч., возлияния повторяются минут через десять, много пятнадцать, а застолье длится часов с трёх дня чуть ли не до полуночи. Самогон измеряется трёхлитровыми банками и флягами, но публика особо сильно не пьянеет: тут и некая сельская закалка и сноровка сказывается, а скорее всего, ещё и сама закуска, можно так сказать, тяжёло-артиллерийная: котлеты как из пулемётной ленты – цельный двухведерный жбанище, кастрюля трёхведерная картошки круглой и такая же мятой, куры жареные, пусть не десятками, но деревенские мясисто-жилистые гиганты, хлеба тоже, хоть он теперь и совсем невкусный и вообще несносный (не только спроть советского, а даже и всех вывихнутых 90-х), столько, что можно полстены сложить «в два кирпича».

Но всё равно сорокаградусный свекольный напиток «от лучших самогонье» берёт своё. Я, признаться, насколько уж был к тому времени человек натренированный, часа через три стал почти всё пропускать, позорно сигнализируя одним и тем же полупустым стаканом. Тут, как стемнеет, и сам собой возникает по-деревенски неминуемый антракт – народ, кто из здешних, разбредается кормить скотину. А свои пока со стола разбирают, даже, как и я, чай пьют, задушевно и распалившись что-то обсуждают, чаще всего старину вспоминая, колоритных общих родичей…

Просто смотришь на людей за столом и рядом, и вдруг охватывает сначала безотчётное, потому как в детстве незаметное или вовсе незнакомое, а для поры моей зрелой необычайно редкостное чувство, когда даже во внешнем облике, манере говорить и двигаться угадывается нечто неуловимо родственное, своё, наше. А где их увидишь – хоть каких-то сродственников, живущих за тысячу вёрст, а тем более всех вместе? Но вот даже и троюродный, здешний, примелькавшийся Валерка Ковалёв: только на него взглянуть – вот те и дядь Вася Ковалёв весьма образно проступает, и бабушка как живая!.. А дядя Генрих чего стоит! (так для ещё пущего комизма мои тётки зовут дядь Гену, упомянутого в самом начале нашей повести – да как раз с тем же дядь Васей, давно правда уже почившим). Порода!

Совсем по темну, когда в двух шагах ничего не видно, начались уже всеразличные шастания и кучкования: курили с кем-нибудь у сада (дома не поощряется), потом кучками то пиво глотали, а то и не пиво откуда-то… Дядя Генрих, его сын Игорь, сосед Линёк, Валерка тот же, Чубатый, ещё кто-то, братец… Ну и я: с бородой уже небольшой, в майке с Че Геварой – сначала немного сторонились, взглядывали странно: свои ведь, с детства знают, а всё равно… какой-то я «не тот», «не в масть». (Абсурд: борода в деревне осуждается! а после едва ушедшего в туман истории Союза и команданте легендарного никто не помнит!). Но увидели всё же, что я не чураюсь – ни выпивки, ни общества, а наоборот. Что называется, чисто мужское, мужицкое общение, с такой же логикой…

Потом уж совсем все поразбрелись, а нас, совсем своих, меня, д. Генриха и Игоря, послала мама зерно собирать. До этого мы помогали вроде со стола носить, но увидав под столом на кухне беспризорную банку самогона, не выдержали и решили с д. Генрихом из неё ещё отпить «по маленькой», потом ещё, и «на посошок» ещё, и наконец, просто осели на кухне, взахлёб рассуждая о старине и закусывая чем попало с груд тарелок, с явной целью допить эти полбанки, чтоб глаза не мозолили. Поскольку мы, как ни странно, ещё имели силы что-то воспроизводить, их и решили направить на дело благое и полезное. Игорю тоже на дорожку полстаканчика откололось, и мы, получив мешки, вёдра и один фонарик, отправились.

Идти было совсем недалече: прямо возле клуба, по самой прямоезжей дороге, где самые колдобины, полно было рассыпано зерна, и дальше в обе стороны тянулись целые дорожки. Тут ездят колхозные машины, но поскольку груз насыпан с верхом и не накрыт брезентовой ташой (как было положено в лучшие времена), то все ухабины, как будто лужи после ливня, наполнены зерном. Причём пшеницей – посветишь: крупная, хорошая, прямо розоватая такая, а копнёшь руками – тёплая, приятная!..

Я примостил фонарик как раз на железячный Профилев порог, и мы начали довольно дружно, с неким даже азартом (пьяным, а каким ещё?), загребать из выбоин вёдрами и ссыпать в мешки.

– Так я и смотрю, Чубатый куда-то отлучился, а потом, переодевши, с ведром на руле проезжал. Я ещё подумал…

– Да, он же не пьёт… – переговаривались мы с дядь Геной.

И я в очередной раз на него удивлялся, почему «переодевши» вместо «переодевшись» или «воду» и «голову» – откуда это, псковское, что ли, у него уже наречие? Но особенно комично он произносит риторично-вопросительное «А шо это?..» – очень похоже на Папанова в роли Кисы Воробьянинова или на в его же исполнении интеллигента из «Джентльменов удачи», когда он, приподняв очки, испрашивает: «Может, забьём козла?..».

И вдруг как раз д. Генрих и произносит свою коронную фразу – из-за клуба выруливает машина и, ослепив нас светом, даёт по тормозам. Мы вроде как продолжали работать, мало ли кто может проехать мимо, но чисто инстинктивно или рефлекторно приостановились.

Распахиваются двери, высовываются бритые бошки.

– Так, чё тут делаем?!

Иномарка какая-то, спортивные костюмчики «Адидас» и сам тон речи – всё из лучших фильмов о лихих бандюганах. Как в кино или во сне.

– Зерно собираем, не видите?! – отвечаю я дрогнувшим голосом (от охватившего меня чувства обиды, раздражения и бессилия!), стоя на коленях на земле, на зерне, замерев с ведром в руках.

«Вот, блин, – думаю, – когда я успел с корточек на колени припасть. Но лучше всё же, чем дядь Гена бы стоял…»

– О, а шо это?! – вклинивается д. Генрих, шурясь на бьющий в глаза яркий свет.

Я, наверное, в свете фар усмехаюсь, перестав грести, ища глазами Игоря (берётся за фонарик), рукой как-то сразу нащупав круглый, как бильярдный шар, железисто-увесистый комок вывернутого из дороги шлака.

Конечно, я сразу понял, что это они и есть – такие же бандюганы: недавно ввели так называемое внешнее управление в колхозе, и теперь вместо председателя всем заправляют «мальчики», четыре не понять кем нанятых «богатыря» братвы тамбовской.

– Вам кто разрешил?! – тон самый что ни есть фирменный-фильменный.

– А что, нельзя?! – отвечаю, уже почти в тон ихнему, ринувшись уже напролом, но хотя бы не на рожон.

– А шо, нельзя, што ль, на дороге же?! – комичничает-интеллигентничает д. Генрих. Но в то же время я понимаю, что фамильярностью он задет. Тут же меня не к месту осеняет, что это его шоканье, скорее всего, от второй жены или сожительницы, видимо, хохлушки.

У меня в мыслях проносится что-то из недавних застольных рассказов, что новые управленцы уже решали («разруливали») некие «имущественные споры» с помощью бейсбольных бит, а наготове, что тут сомневаться, и весь нехитрый арсенал: ножи, кастеты, цепи, а то и пистолеты припасены.

– Так, высыпаем обратно, быстро! – и, типа, уже делают вид, что вылезают из машины. Включили свет: там ещё два лба.

Наверное, как ни пьяны, и д. Генрих с Игорем поняли, кто это: разговоры-то были. «Отдавать дань, пока не скажут „отвянь“…» – немного в нос (что и придаёт ему пресловутую комичность) бормочет д. Генрих…

– Ды хе… а с два! – чрез меня уже как разряд тока разряжается во вне, колотится сердце, сводит челюсть, схватывает все мышцы, спазм в животе, в голове что-то перещёлкивает…

– Вы в курсе, кто мы такие?! – удивляются вальяжно. Но уже прислушиваются: пацан явно «с заскоками».

– А вы в курсе?! Тут мой дед всю жизнь жил и пахал, – я уже в гневе вскакиваю, что называется, с дрожью в руках (а в руке – ядро какое-то!), – и прадед жил!.. и его, наверно, дед! И отец, и…

«Сорвался!» – мелькает у меня, но страха никакого – и рука уже как оружие держит булыжник. Да я и так тут, хоть и впотьмах, каждый кирпич и каждый дрын знаю!..

Считанные секунды на самом деле всё действо. Игорь хорошо среагировал – вывернул-таки арматурину, что торчала у Палычева порога. На неё уже натыкались, а теперь и пригодилась – как она отсоединилась-то!.. Я, ещё когда они подъезжали, заметил, что как раз Линёк на дорогу вышел – чуть поодаль, за почтой, напротив своего дома… Ну, то есть, я видел только фонарик и что кто-то копается тоже…

– Мужики? Лёх! Генк! – в тот же миг крикнул он оттуда, и не дожидаясь, двинулся к нам, тоже по дороге что-то подбирая. Недавно только расстались, даже голоса различает.

Линёк – это кликуха не дюже солидная, по голосу и виду тоже добряк такой, а вообще он два метра ростом, детина ещё та, сорока годков, накостылять горазд. Игорь также парнище весьма дюжий, по виду весь крепкий, калач тёртый – всё проводником-дальнобойщиком жизнь познавал. А уж дядя Генрих VIII, несмотря на подтяжки и очки, как я уж упоминал, работает экскаваторщиком (и как посерьёзнеет, весьма похож на монарха), а уж здесь его по молодости все знают – да и сейчас не успеет приехать, то сам «в ночное» на несколько дней, то всё старые дружбаны никак не забудут!

Плюс в терраске отец с братцем спят – надо только свистнуть.

Короче говоря, воинственное во мне проснулось чувство, каюсь.

Да и не только во мне. Как-то все поддакнули («Браконьеры, стервятники!» – показалось, что-то такое послышалось – как будто призрачные реплики из клуба, где крутят советское кино). У дяди Генриха, вдруг вспомнилось, татуировка армейская на сердце – голова Ленина, канонический профиль. А Линёк, в украшениях на своих ручищах попроще («Маша», «Лёша»! ), не могу поклясться за полную достоверность и дословность фраз (впрочем, как, наверное, и своих), добродушно-простовато пообещал вышедшему лысому:

– Я тебе, б…, щас эту арматурину на шее завяжу!

В той же примерно тональности, я слышал, он обращается к своей дочке шарфик повязать! Я, если б был вменяем, наверное, так и закатился бы до слёз. А рядом ещё дядя Генрих в своих подтяжках, с натянутыми на пупок трико… Да а я-то тоже!.. Все мы здоровы ржать – смех-то у наших всех, у дяди Генриха, у отца, особенно выразителен и заразителен – вместе бы и… Ещё Чубатого и Валерки не хватает – они тщедушны нынче, но на язык-то как бойки!

Только тут мы ржать совсем не стали, а как бы приготовились к броску…

Теперь только понимаешь, что «как в эфире всё происходило», что накачаны мы были сивушными парами, чуть от земли не отрывались, и что спасло нас только провидение да отчаянное «пьяному море по колено». Ребятам, наверное, экономней было сохранить лицо, и они, пренебрежительно бросив: «Ну, хрен с вами, собирайте!», хлопнули дверцами и убрались.

Я всё же хотел вослед «снежком» запустить, но меня удержали.

Узнав об инциденте, отец был недоволен. «Мальчики» – чуть ли не с пиететом отзывался он о них. «Мальчики разберутся». Как будто это была власть свыше, призванные варяги Рюрик, Синеус и Трувор! Тру вор – война и воры, не иначе.

Он сам мог бы стать председателем. Да даже одно время и был, с трудом выдержав несколько месяцев, быстро сдал дела бывшему зоотехнику. Тот держался целый год, хотя бы в два дома служебных с роднёй заселился; потом его сменили уже три раза изгоняемым Белохлебовым – вроде бы здешним по рождению, но по природным свойствам явно пришлым, к тому же первым фермером-индивидуалистом… А про такую уж диковину и распоследнему Колобку всё было ясно: десницей колхоз, а шуйцей… После подковёрной борьбы, агитационных действий, в коих, по причине дешевизны услуг, были задействованы самые сомнительные местные политтехнологи, вплоть до Юрия Борисовича, Зимы-мл. и Лимонхвы, открытых столкновений партий на всеобщих собраниях и т.п., вновь зоотехник согласился – на трон уже, как на плаху. Отделался инфарктом – во всяком случае, сослался на здоровье. И положение вещей совсем двусмысленным стало. Свои не идут: хозяйство полностью развалено, кому охота теперь жилы рвать, когда те, приезжие временщики, чуть не открыто в своё удовольствие растаскивали! Кандидатов всегда было хоть отбавляй, но теперь и эти наконец-то уяснили, что сколько верёвочке не виться: больше уж из колхоза ничего не выжмешь.

Из приведённой краткой хроники видно, что положение крайней степени развала, когда уж кажется всё, дальше некуда, несколько раз пересматривалось. И вот откуда-то пришла совсем новаторская идея – ввести так называемое внешнее управление. Явились «мальчики» на своей «бэхе» – пусть и не как в фильме «Бумер», попроще, но тоже с неким символизмом. Причём они катают по нескольким окрестным сёлам – всем управляют. По-новому, слышь, управляют, по-пацански, без сантиментов. Деревенскому складу ума корневому вроде и чуждо всё это («Вчяра ещё лопухом ж… подтирал, а нонче джип ему подавай!»), но менталитет привит через телеящик, все всё понимают и вообще «с пониманием и уважением», чуть ли не с поклоном.

Колдобины не заделали, но через день зерна на дороге след простыл – как будто его и не было.

Юрия же нашего Борисовича, рассказывал потом отец, тоже с чьих-то слов, «с корытом», привязанным к велосипедной рамке (у кого-то даже выцыганил велик «под добычу»), тормознули. Он конечно, тоже заупрямился. Пьяные свиные глазки, слюняво-панибратство… Выскочили «мальчики» – без разговоров зарядили в рот, он, бедный, аж отлетел с дороги в буерак. Ванна эта жестяночная под бугор загремела, а велсапет – туда же под мост, но в другую сторону. «Мигом обломали!» – и двух минут не длилась расправа, сели и уехали. «Это тебе не с бригадиром препираться: «Я не пьяный, я не брал, какой я пьяный!» – добавляет отец моралите, намекая на несколько лет сезонной работы Ю.Б. на току, за ЗАВе15, при сортировке и погрузке зерна.

Другим «работягам» повезло больше. Уже легенды стали передаваться о невероятном неучтённом урожае! Коля Зима и Коля Глухой, причём каждый со своей партией подручных, набрали за ночь, как утверждали, каждый мешков по пяти и беспроблемно сдали их народонаселению по бутылке за мешок.

«Мальчики», чуждые земле и всему на ней укладу («не знають, с какой стороны к тялку подойтить!»), процарствовали недолго, с полгода.

Наши городских, или корпорация «Пусан энд Кузан»

Городской и сельский житель, по моим многолетним за ними наблюдениям, народ совсем разный. И кажется, что теперь процесс этого расслоения наращивает темп как никогда.

Городского всё больше тянет раствориться в безличности, раствориться, как та мимикрирующая бабочка, в окружающей обстановке, бездумно и автоматически предаться спасительной текучке. Для него важна если не одна функция – производства, работы или потребления, – то набор функций. Отпахал восемь (а то и больше) часов на работе, пришёл, добрался с неё и оснюс, как рыба, у телевизора – чего вы ещё от него хотите? Ему уже редко приходится кого-то встречать-провожать, шумно приветствовать, сажать за стол, натапливать печку и баньку и говорить за жизнь. Пришёл – молодец – возьми в холодильнике, засунь в микроволновку – ноль эмоций. Это, мне кажется, с застойных времён такое расползается веяние, а с наступлением капитализма и тем паче. Хотя ещё у Гончарова в «Обыкновенной истории» столичный дядюшка чего стоит.

Многие «городские теперии», особенно молодые, и говорят-то как-то в себя: их и в школе говорить не научили (про семью забудем) – при сорока гавриках в классе отсиделись попками, а в институте и подавно: если человек шепчет что-то с серьёзным видом, как рыбка снулая и глаза такие же, по-нынешнему значит признак ума, многие «преподы» и сами такие же. Интересов, горожанин думает, что у него полно, а ещё – возможностей, но едва ли отдаёт себе отчёт, что это всё готовое – как костюм не от портного, а из третьих рук ширпотреб с номерками, как в тюряге, да скомканное всё в корзине по дешёвке.

Сельский житель не токмо говорит – вещает – он живёт из себя. Только заваливается на порог, или даже около дома проходит – как в той неприличной частушке, не без шуток – сразу узнаешь, не ошибёшься. И кто пришёл, и зачем, и почём вообще жизнь щас. Он сам центр себя и своего мира (хотя и понимает, что живёт всегда на периферии чего-то более большого), пусть он семь – или 77! – раз словесно отмеряет (с него не убудет, как с гуся вода) – отрежет всё равно по себе. Многие и из села адаптируются в городе, дело нехитрое, но те, кто остался, сами не понимают, что они, как называли раньше, идейные.

В восемь на работу, полчаса на обед, в семь домой, по магазинам вечно тереться и чужому дяде кланяться, не понять кому угождать – нахренаж козе такой баян, когда в огороде капуста, бузина в саду, а дядя, как и положено (классиком Булгаковым, допустим) всё равно проживает в Киеве, и отдохнуть, тунеядец с пупком, только летом на две недели приезжает. А здесь вокруг – все свои, всё родное, до боли и особого, сельского, безмыслия, простор и запустенье, горизонт по посадкам, постоянное небо – простор для творчества! Здесь каждый из моих героев – Лимонхва, Колобок, Коля Глухой, Коля Зима II иль Юрий Борисович – хоть и деревенское отребье вроде бы, чувствуют себя замечательно, не рыба, не рыбак, не золотая рыбка, а столбовая там какая-то дворянка даже, а царица земноводная! По мысли литераторов или киношников, из урбомира лишь уборщица подобною свободой обладает, и то она, мне кажется, спроть Юрьборисыча совсем не уроборос!..

Оборотная сторона (и право, тёмная, наверно) такой общительности – необычайная наянность деревенских жителей. Навязчивость, советы постоянные, поучения, как быть и как жить. Доходит до полнейшего абсурда при внутрисемейственности. А так, заради интересу, никому и не обидно: копаешь, допустим, грядку, проходит сосед (ну или далеко живущий – всё одно) и походя делает замечание – бесплатно! – «Да ты лопату-то вот так держи!» (иль в том же роде – и дельные советы попадаются). Уж не смолчит. И ты ему ответить должен – если не тем же сразу (он-то ничего не делает), то приветливо. Мол, и сам я знаю, не первый раз копаю, но и ты не зря здесь ходишь и воздух сотрясаешь, известная персона, мудрец и рукодельник.

Да и не в советах дело, а просто-напросто в общеньи, разговоре. Распахнутость и простота души, скука вряд ли (это больше городское) – докучливое любопытство к миру, схватывание на лету, обмен информацией на сверхскоростях, когда важнее сам процесс, шаблон – «что не молчишь перед (знакомым) человеком».

Весь мир познаётся селянами на основе собственного опыта (который завсегда всему пример, как в пионерии), а также на основе примеров-аналогий. Примеры и аналогии иногда совсем условные, но это никого нисколько не смущает. Купил ты, допустим, холодильник. Заходит зачем-нибудь мужик, тот же Чубатый (двери, как правило, не запираются, и появление в разгар чаепития незваного гостя или целой делегации никого не смущает, тем паче, что чай им не предлагают), и покупку, полуошкуренную от картона-пенопласта видит: «Этъ што у тебе, «Стинол?» – «Стинол» – «А, а у нас «Атлант» называется» – «А-а» – «А Сашка-то Зуб недавно телевизор тоже купил, я, это, донесть помогал. «Фуджи», японский». Для городского жителя здесь связи никакой, и диалог такой в городище вряд ли возможен – там каждый надувает щёки, кабы не спростодушничать, а здесь наоборот – простота зашкаливает. Но здесь, если вдуматься, может быть и впрямь более чувствительный регистр, отслеживание более тонких связей между явленьями.

Деревенский житель простоват на словах, они для него шелуха, он шумен и многословен, как шоумен, но как правило куда смекалистей, всё делает сам и даже решает (и кстати, слова «депрессия» тоже не знает – хотя живёт давным-давно уже не в тишине и не в покое). То, что называют энергетикой, у него как будто от самой близости к земле, какой-то примитивный и корневой энергообмен: солнце греет, земля, вода… А горожанин по сравнению с этим – чахлое комнатное растеньице, в тесном горшочке с не понять каким гумусом, всё подстриженное и общипанное.

Не только «депрессия», «сплин», «хандра» – читаешь в школьной литературе непонятное – чего этому Печорину не хватало? – а вообще редко, по детству помню, слышалось: «рак», «ифаркт», «инсульт». По детству, понятно, не до этого, но приезжаешь, бывало, в город – там так и шмыгают эти словеса. И прочие недуги, в деревне безымянные и неуместные. «Сидят, болезни выдумывают! Собаку с ложки кормят!» – смеялась бабушка над московской роднёй. «На ногах бы умереть», – тоже её приговорка, а диагноз – «как Бог даст». Или как у Колобка – «жуёть» (и добавка от дядь Васи: «а сто лет, б…, проживёть!»). Были, конечно, и здесь больные, как бы вдруг тяжело заболевшие люди, но всегда, кажется, какие-то приезжие, с чем-то нездешним, городским и интеллигентским, – они умирали. Или тётю Шуру Колобкову «рак съел» – она уже москвичкой считалась. Или вот всё про нашего оловянного персонажа хочу упомянуть, вечно накаченного дуракавалятеля Фому-полутрупа – какие интеллигентные были у него родители! Тёть Валя, медсестра, сто раз мне делала уколы, – не чуждая некой ироничности, воздушно-полная женщина; отец, Бакшырников, – здорового, но непривычно интеллигентного склада дядя в шляпе, сидит, бывало, за столом, как будто из телевизора, как персонаж Баталова (!), но по работе разъездной изрядно приходилось выпивать. У него инфаркт, у неё инсульт – в одночасье полегли, на двоих прожив сто лет, и тут же исчезло, как и не было, всё семейство.

Случайно столкнулись с их младшим сыном Боцманом (с ним мы в юности частенько схватывались, я даже описал одну «дуэль») – заявился в последний раз из Питера, забрать деньгу за проданную избу. В дороге из Тамбова встретились, в жуткой пурге, не стали всё же драться – ледяную водку заставлял глотать из горла за почтой, пошёл расписывать про ипотеку, кредиты и откаты…

Я боком, боком, за угол почты и домой… Нет, «Дом культуг’ы» всё же лучше, нежели «кг’едит». А ему уже внимали: Ю.Б. нарисовался, Зюзик вышел – и нулевая видимость нипочём, запахло водкой – что твои пираньи учуяли и налетели!..

Городское манит, как магнит, но что поделать – берут от цивилизации самое поверхностное, дрянное и дешёвое – как туземцы погремушки.

Вот ближе некуда – сынок соседский: работает охранником в стольном граде и каждую пятницу мотается оттудова на машине (на своей – сейчас так очень многие делают, и из Тамбова тоже, потому удобно: там-то ты никто, на проходной высиживаешь, а тут – с Москвы, почти король!). И все выходные в округе раздаётся: бум-мб-буум!!! Родителям, соседям, да и девкам местным – совсем не в масть: какой-то драм-энд-бейс (ну, правда, самый ширпотребный) – невозможно в доме находиться! И ночью в клубе, верней, у клуба, коль не праздники большие, – то же самое (а надо бы им Кадышеву или Ваенгу с Алексеем Брянцевым!). Но сноб-тусовщик удалой продолжает гнать и гнуть своё (и каждый подросток-шершень так же) – из Достоевского придётся впору слово: своеволие! Вот где зри корень коренного мировоззрения. По Ельцину: забирайте суверенитету, кто сколько сможет.

Но это здесь, дома, на глазах. А в городище все кущи кажутся и слаще и порочнее (второе точно верно!). «Удовольствие справлял» – тоже характерное выражение. К примеру, им мать моего товарища упрекала своего сына (да заодно как соучастника и меня) за недостойное поведение и расточительство – в студенческую пору – при крайней общесемейной бедности. Мы, однако, конфет или, допустим, колбасы ни разу за пять лет не покупали16. А когда я, извините, справлял не удовольствие – нужду, меня забрали «на сутки». Я, кстати, даже не попытался убежать: я, семнадцатилетний, просто не знал, что в городе этого нельзя! Как правило, о городском житье-бытье у селян бытуют такие же несуразнейшие мифы, как и у горожан о деревенских и деревне. «Ой, смотри – коровка! Смотри: петушок!» – в этом, дивясь, кривясь и/или охая, как на душевнобольного, не видят отражения своих восторженных пересказов про дешёвую ипотеку и в кинотеатре игротеку.

Конечно, и деревенские могут при случае и надобности объегорить городских профанов. Но про свою дерёвню я что-то такового навскидку не припомню. А вот игнорирование прав «крепостного бесправного сословья» (как и их названия) – сколько угодно. И инструмент здесь испокон веков один и тот же – привязанность крестьянина к земле, к страде, к среде. Вот даже памятна недавняя история, как фермеры-трудяги (высший вроде класс) себе ангары строили – для хранения подсолнечника и зерна, чтоб хоть какие-то копейки вырвать у перекупщиков. Высадился десант – бригада из Воронежа: десять человек, договор, то-сё, им возвести от фундамента «под ключ» – три недели… Но прочухав обстановку, затянули с лета аж до Нового года! А что ж, неплохо: нянчаются с ними, всех знают по именам, кто пьёт, кто нет, кто в завязке, кто спохмелья, кто в запое… кто в разводе, у кого какие семейные и прочие проблемы… То покормят, то напоят сами – ведь делать-то надо! Братец мой, намаявшись (сам доделывал, искал материалы), хотел в суд подать, да себе дороже: «контора умерла», фирма-однодневка (вернее, полугодка).

Коммивояжёрством тоже пробавляются: привозят втридорога всякую ненужную дрянь – наборы ножей, косметики, книг, постельные комплекты – и разбирают: здесь супермаркетов нет, нет ощущения изобилия, нет выбора. Автолавки, как во время оно, не ездят; большинство жителей никуда не выезжает вообще (если только по крайней надобности в райцентр); водку и спирт (лечебные, для медицинских и хозяйственных целей), кажется, свои же изредка распространяют. Я долго думал, чем бы мне заняться – придумать, понятно, нужно такое, чтоб вещь была абсолютно бесполезна для сельского обихода и хозяйства – раскупят влёт… И эврика: на палочках ароматических прочёл загадочную надпись «агарбатхи» (или «агарбатти» – так благовония зовутся в Индии), привёз в Сосновку и стал позиционировать: мол, чтоб ваш телок не огорбатился, воскуривайте ему агарбатти! Шучу, конечно, горчицей приправляю, но в придумке этой намёк на горечь правды есть.

Из другой степи пример – из той, что по соседству, по коей проходит трасса Тамбов-Воронеж, а по ней – автобус регулярный с соответствующим названием. Давно уж вроде как принят был закон, запрещающий курить водителю и включать шансон… В Подмосковье мы наблюдали борьбу закона с этим «вроде как», подчас успешную. А здесь – два телевизора в салоне, динамики вверху у каждого сиденья, и всю дорогу на всю катушку просмотр отвратнейших быдляцких сериалов: «Сваты» (это, скажу я вам, отъявленнейшее вырожденчество!), а также «Физрук» и «Звездочёт» (хоть чуть помягче, но не намного!) – раньше, я помню, хоть боевики крутили, а нынче мода на «своё». На просьбу сделать чуть потише, лишь улыбаются и для проформы прикасаются к ручке громкости. А как в ушах настряла невыносимая – невыразимая, неотразимая! – шансоноблатючная гадость в стилистике «голуби, пожалуйста, поверьте»! Какие там, как в самолётах-поездах на Западе, наушнички с экранчиком персональным! Едет-тарится тут в основном одно сельпо – в свои деревни областные – его никто не спрашивает. А скорее, как и самим водителям, действительно нравится.

Концептуально сделан, кстати, и автовокзал тамбовский (так называемый «Новый»). Чтоб из реальности витрин блестящих (торговых центров повсюду понастороенных) без потрясения душевного попасть в сельпоразвалины родные, здесь десятилетиями не меняется антураж. Внутри застывшие 70-е, торговцы в них из 90-х, а особенно фасад ласкает взгляд, как будто не из автобуса выходишь, а прямо из машины времени: «СТУДИЯ ЗВУКОЗАПИСИ» – жалко, что только не в граните или мраморе увековечена малопонятно-музейная надпись!

Но вот мы дома – в так называемой сельской местности. Здесь никто от тебя не отвернётся, не ощетинится сразу, но, услужая музе странной, не терпят пустоты: коль ты сам не будешь загибать и хвастаться, тебе бесплатных надают советов. При какой-то зависимости (чаще родственной), повторяю, примеры сии добивают. «Кусан взял машину», «Пузан купил квартиру» (бывает, наверно, иной раз и такое) – подробности-трудности легковерно опускаются да ещё приврут с три короба – это уж стоит весомо, и не немым укором! «Пузан энд Кусан» – как адвокатская контора, фирма, не вяжущая веников. Пузанская башня Николая Кусанского! Из городского мира просачиваются сведения непроверенные – это ладно, а уж что у нас, в артели и общине, происходит, – свято.

Но артель и община, конечно, в переносном смысле. Может быть, какие-то исторические остатки, крохи, атавизмы корпоративизма дотлевают, а так – чистая давно уж метонимия: всё по соседству, а табачок врозь.

Все всех знают, и всё, что ты делаешь, и что другие делают, известно. К молодому, коль его не узнают в лицо, типичнейший вопрос: «Ты чей будешь?» – «Ганчев». Вместо фамилий – их замещающее семейное прозвище (по подворью, как объясняла бабушка) – как бы вторая фамилия, гораздо более известная, чем настоящая-официальная, отсылающая, как правило, к дедам или прадедам; либо же уже более современные прозвища, отцов их отпрысков, понятно откуда возникшие17.

«Такого-то знаешь?» – «Знаю: это, значит, Кочетков свояк» – пароль-ответ. Если тебя знают в соседнем селе (в окрестных захудалых деревушках и так обычно знают – всё же центровые, село-то для них метрополия!), то ты уж явно замечательная личность, а коль в районе кто-то кого-то знает, а тем паче кого-то знают – это уж блатная знаменитость. Но таковых немного будет. При этом знакомства в городе, как бы в другом мире и измерении, встроенность в его чужеродную структуру, как правило, в расчёт не принимаются: тот, кто никому не брат и не сват, просто не существует. Сократ и Декарт отдыхают. С другой стороны, если кто-то наш, полностью не прервав связи с малой родиной, работает в городе в больнице медсестрой или на базе кладовщиком – все к нему идут, как ходоки к Ленину, с любыми требами, называя запросто Танюха, Ильич или Володька.

Сейчас, правда, всё размывается и разрушается: зовут всё больше по фамилии (сегодняшние отпрыски едва ли не пуще советских не помнят родства – им не до этого: в игрушки телефонные ежесекундно нужно тыкать!); немало и пришлых людей, для коих недосуг придумать прозвища (старинной удали и мифогенных подвигов нынче мало: все в телевизор пялятся); без колхозных надобностей в район и соседние селения и ездить незачем, какие тут знакомства… к своим и нашим с пустыми руками тоже неприлично, а те всё более сбивают масть на городскую обезличенность. Остаётся один оплот – правильно: Кузан и Пусан! «Микрокосм деревни…» – как бы не так! – это планетарного масштаба деятели, в потоке жизни, бурлящей и захудало-тихой, как речонка Пласкуша под огородом – под мостом, их не миновать ни в чём, они как Сцилла и Харибда!

Флюорография, новогодний салют и летающие стиральные машинки! (Вместо жёсткого заключения)

Да всё уж объяснил… Психология, этнография, этнология, этимология, эпистемология, этология, социатрия… Расслоение, но в тоже время – одновременный обратный ему процесс, дарксайд18 – слияние двух лун…

В деревне жёстко структурированный социум – как глыбы в ледоход нагромождённые и примёрзшие, но подтаивает и оттаивает он, как на солнышке… от природы – при всём неприкрытом здесь к ней невнимании и небрежении. Или же от природных же (отприродных!) народных элементов – в культуре и сознании – тех самых любопытства, речетворчества (и даже словотворчества, отчасти даже мифотворчества), простоты, неприхотливости, трудолюбия и жизнепонимания, смекалки и лукавства. Но элементы эти, всё более калейдоскопические и осколочные (и раньше-то по большей части неосознанные и «ненужные»), с начала «нулевого» века всё более и более успешно вытесняются и замещаются – пусть сельским (немного гротесковым) потребительским обществом.

Обнуление уже, наверное, полное, сельский забел19, и фольклористам, как в конце века XX, собирать уже нечего. (Тут часто и грибов уже не сыщешь – тем более, съедобных – от засухи и опыления окрестностей химикатами!) Увы, в погоне за всеми теми-этими настоятельно-потребными интернетами, гербицидами и холодильниками можно враз растерять то, чем так щедро одарены сельские люди, и что наполовину они уже потеряли за полвека колхозов и совхозов – соприродный нашему существу высший смысл, его затаённое в глубине души чувство. Банальная истина, да ещё с патетикой, но вопиющая не с первых полос и телеэкранов, и не из разговоров в сенях и за околицей.

Что ж, вековая мечта всех рабов исторических и закрепощённых самою землёю пейзан наконец-то неприметно сбылась: можно не страдать от жёсткого дискомфорта среды и прямого угнетения. Нужно только отвоевать у мира свой диван и возлечь – в однушке, не под кустом – «авось не в обиде, авось не во зле, авось не в земле!». И дальше уж начнётся: прокрастинация, прокрустинация, пролонгация, проституция, прострация – всё, что угодно, прокрутка вокруг мёртвой точки – точки зрения! – барабана с декорацией.

И то – для вечно обделённых сельских жителей, с их непреходящими заботами, опять же воплотилась вожделенная тотальная утопия лишь отчасти: горожанам они нещадно завидуют, не понимая своего счастья! Им кажется: там, в дымке смога, рай земной – игровые автоматы, ящики с мороженым, сосиски всегда есть и тридцать видов колбасы!.. Законы восприятия непреложны. И мы, конечно, знаем чванливость многих москвичей – и ничего, смиряемся. А от того, кто уехал в столицу, как правило, отворачиваются знакомые в провинциальном городе. Но что на что меняешь – и кто меняет? – тем более, сейчас? Я лично не хочу отживать-отмирать в бетонной клетке-камере, что ни день таскаться по магазинам с толкучкой и очередями, прослушивать несмолкаемые разговоры гастарбайтеров под окном на фоне несмолкаемого же гула автодороги, гулять (в деревне такого слова нет вообще, разве что «гулять на свадьбе») с собакой по тесным, загаженным дворам, заставленным машинами и с бабками на лавочках! Но я-то здесь сколько выжил, даже в столице20, не голословны мои речи. Да вот последнее, чтоб далеко не бегать, из будней городских: за перегородкой день-деньской зашарманивает для ребёнка двух-трёх лет телеящик – там текста почти нет вообще, лишь смешки и подыгровка музычки! – с ума сойдёшь выслушивать за стенкой. Ребёнок не говорит, и мамочка такая же с ним сидит молчит. Ни колыбельной, ни стихов, ни прибауток – вообще ни слова! Как раньше без круглосуточного мультканала дети возрастали?!.

А посмотреть на неугомонных детищ бескрайнего, забытого по закоулкам россейского «мира-села», то уж с самой юности – не только своеволие, но и воля (пусть уже и в кавычках-«лапках», с цепкими коготками тлетворной урбанизации), в которой контуром – простор, физический труд… Отними всё это и всё, конец и пшик – как только бабусю увозят в город, жить ей остаётся считанные годы.

Помню, как бабушка держалась за «город» – еле ползала… А не признаются ведь, что спасаются природой, не осознают и не хотят этого осознавать. Да я отчасти их понимаю. Раньше, когда мне твердили в школе: «надо беречь, охранять природу», «экология», я, как всем деревенским хлопчикам и подобает, только пожимал плечами – и чуть ли не плевался: с какого дуба, дескать, охранять её, когда она повсюду! Тут клёны, тут американка, там сады, тут огороды, травища, речка… – куда бы деться от неё, поближе к чему-то городскому – большому, шумному, красивому и культурному, показанному по ТВ!

Про соловьёв, к примеру, – кто про них помнит: не замечаешь, думаешь, и везде они так заливаются! И лишь сейчас, когда уж весь сад прогнил и зарос, так что с трудом его кое-как расчищаешь, будто пытаясь сдержать энтропию, лишь теперь замечаешь: как много их здесь, как близко – я даже не раз видел эту невзрачную серую птичку, выделывающую в одичавших кустах вишни – в двух метрах!.. Ежи, ежата маленькие – всегда радуют. Хор лягушек из-под огорода несмолкаемый – апрель, май, июнь. Раньше было стерео – и с той стороны моста, где задворки правления и клуба нового, тоже доносилось то же, сейчас – заглохло, не доносится. Оттуда же шёл целый шквал черёмуховый, сегодня – не идёт… Занимаешься вроде бы огородом, а концерт – бесплатно!..

Теперь в садах порубленных у всех всё позаросло, за садами и клочками огородов тоже, где спуск к речушке… Немало брошенных угодий, заброшенных домов, тоже кругом заросли непроходимые. Сашенька всё удивляет и удивляется: зайца видела, хорька, лису!.. – всё в двух шагах от дома. А если чуть дальше, «в поле» – то «лоси подходили», то «волки прибегали»… В школе, по её словам, расклеены листы с предупреждениями вечером не выходить: чупакабра!

Да уж никто почти что никуда не ходит, слово «гости» обозначает лишь приезжих, друг к другу «в гости» уж давно не ходят, даже в ночь перед Рождеством. Разве что те бесстрашные, чьи образы я здесь зарисовал.

Нынешний обыватель, в основной своей массе, растёкшейся по диванам за каждой перегородкой, – прислушайтесь, взгляните! – сидит, полулежит-полусидит, лежит, как паша с кальяном, раздувая щёки: главное, ничего не менять, и это устраивает и его самого, и тех, кто его посадил-положил: положение дел! – объективная данность! – покой физических тел! Не нужно даже идти и смотреть – сиди и смотри! Он и убить подчас, конечно, может (нечаянно, по пьяни или внезапной ярости), но надо встать. Воевать – бред, водки выпить – себе во вред. Одно: коль застишь окно в мир – меж ним и телеэкраном настойчиво встаёшь – поэкспериментируй, дитятко! – и обругать, и двинуть может. Абсурд с сурдопереводом! Привычные, «классические» грехи (а поначалу помыслы и страсти) – сладострастие, чревоугодие, тщеславие – так это надо дальше кухни и санузла идти… когда как нынче можно всё утолить бюджетно: из ящика и из хрустящего пакетика.

Впрочем, кто ж без греха, а тем более такого?.. «Культура начинается с запретов», знаем. И знаю, чем окоротить себя: «Ты много читал, а не понял главного – духовная жизнь начинается с познания себя и своих немощей, а не с суда над окружающими»21.

***

«Иди, все персонажи твои собрались!» – ёрничая, выпихнула меня мама флюорографию делать.

Пошёл: у почты остановилась передвижная будочка – все как на подбор, в очереди почти что вся деревня. «Алёшка», «Лёха», «вылитый прям Ганч» – как будто виделись вчера, не двадцать лет тому – со сверстниками неприлично заматеревшими, и с мужиками-тётками, и с бабками-дедами… Саня Зуб, Коля Жирок, дядь Валя Лутай – полуобидные всё прозвища. Подъезжает больничная «буханка»: и Фома вот он – тот самый! – оказывается, жив-здоров, и здесь же проживает (вернулся, женился, образумился!), работает водителем «скорого» УАЗика.

Подходит и Чубатый в пиджаке и в кепке, здоровается.

– Вот Лёшка этот, Дым, – вздыхает, обдавая «Примой», – слыхал, на той неделе схоронили, дуберкулёз как раз ведь у няво признали – говорять, ещё с тюряги… Ты знал жа ведь? – твой же ведь ровесник, да и моих оболтусов.

– Да как же, – отвечаю сбивчиво, – у Зюзика он жил, и раньше приезжал, ещё когда мы… Ты ж не куришь, Захарыч?

– Да и не пью, – пожимает он плечами, поглядывая вокруг, явно комичничая. – Этто я для ренгену, шоб не промахнулись. А то ведь сорок годов и пьёшь, и куришь, и вкалываешь, а заходишь – фук и до свидания!

Басовитый говорок его звучит уже как на подмостках сцены, стоящие рядом посмеиваются.

Всем некогда, все лезут по приступкам в будочку, но шутки-прибаутки не иссякают. Кто-то работой оправдывается: по-колхозному запоздав, «на фермеров» ещё свёклу с буртов грузят – с удовольствием показывают ватные штаны, как военные-послевоенные, натянутые выше пупка (животы у этих работяг непривычно тощие). От Лимонхвы застал лишь шлейф молвы (одни смешки, расспрашивать не стал), Коля Зима общества чурается, издалека лишь плюнул на ветер, а Юрий фон Борисович с пупком навыпуск красуется предпразднично красный – вот кто в первую антошку22 заботится о здравии своём!

Как-то вечером, мне передавали, чуть не специально прибегает: писателя, дескать, вашего видал щас по 8-му дециметровому каналу! (Я для такого вроде не снимался: дециметровая эпоха НТВ была как раз два десятилетия назад, году в 94-м!). «Включайте, наливайте!» – может быть, такой ажиотаж хотел создать. Но родители сразу разговор на другое переведут: что ближе и насущней. Вообще про появления мои в газетах местных или на ТВ здесь быстро забывается: не из привычного уклада феномен и феномен – картошку бы копать, свеклу возить, до шоу «Голос» успеть убрать скотину…

И вот теперь и сам не помнит, опять всё «Брешешь, Саньк!» и проч. И слава богу.

Хотя не буду говорить за всех, а повторю: ведь любознательный народ… Такая вот недавно приключилась сценка, когнитивный казус. Вся в расстройствах мама: в школе кто-то из особо одарённых, когда «стихи писать заставили», на непохвалу её ответствовал, огорошив: «Дебильные стихи пишет ваш сын Шепелёв А. А.: «Корова сдохла, / мясо съели, / а молоко осталось!» Вот так по-деревенски, в стихах переложенье эпизода из 1-й части! «Хоть стой, хоть падай!» – уже ко мне претензия. Благо, что не Артёмка тот же, а кто-то поязыкастее. Прокол я понял: мелькнуло чтение моё на презентации в новостях по обл-ТВ. Произведение самого юного острослова, увы, не сохранилось; а шоу наступает, это да…

…И вот зима и новогодний час уж на носу, всё стыло и пустынно… Совсем стемнело и салют у клуба – в многозвёздном высоком небе что твой кремлёвский – сияющими гроздьями, рваными раскатами, дымищем, целыми пачками! На фасаде «маленького» ларька (бывш. правление колхоза) разными цветами мигает гирлянда, народ кое-как стекается всё же… Вот они, подлинные чудеса XXI сверхтехнотронного столетия – гирлянды да петарды: дешёвые, китайские, тысячелетья до Сосновки шедшие…

«Кондуктор не спешит, кондуктор уезжает!..» – не видно, но вполне всем очевидно, что Николай Глухой идёт себе бредёт по зову празднества. Из клуба же диссонансом доносится гораздо менее духоподъёмное: «Золотится роза чайная… Ууй-я! – ты не слышишь меня! Ууй-я! – я не слышу тебя!..»

На порожке клубном в кои-то веки «взрослая тусня», «для тех, кому за…» – покуривают, переговариваются. Разговоры соответствующие… Интересно, помнят ли вообще, какое раньше разливалось праздничное половодье: тут тебе и ораторы прирождённые, и комики, и… «Вот, Новый год уж – за цельный год машинку я стиральную так и не набрала купить!..» – вздыхая и посмеиваясь, голосисто сетует раз в год сюда зашедшая пятидесятилетняя баба. И аккомпанируют ей залпы – пшить и бжить! (Кусан, Пузан и Ко – «им десять тыщ не жалко!») А ей в ответ и песня в тему (в том же неповторимом исполнении, вдруг по-шаляпински громогласно): «А он сказал: «Поехали!», и уж в толпе смеются, указывая в небо: «Вон твоя машинка полетела!»

Сверкает здесь от окружающей темени зело далече, на всю округу – как будто молнии в грозу иль артобстрел.

Что будет дальше? – вдруг прилетает обрывок мысли, как будто ловишь большущую, отдельной теме посвящённую, волнищу ноосферы… Обрывки, шипение радиошумов, вопросы или утверждения – не понятно… Аграрная цивилизация и впрямь уходит… чернозём и действительно выветривается… «Русское поле… экспериментов»… уже сто лет… снег… «Запад нам поможет…» – ага, если плыть в Америку, а приплыть в Китай и Индию!.. Но первым делом «культурный слой» – это уж звучит ясно – конденсируется в долбомолекулы «ничё» и испаряется…

Итоги года, так сказать: крест поставили. И тут недавно я как раз увидел в райгазете, что в селе Чемлык установили и освятили такой же крест (обычный деревянный) на месте разрушенной церкви. У нас же на месте исчезнувшего клуба, на месте бывшего церковного кладбища – всё тот же «чёрный квадрат». На этом пустыре и взгляд не останавливается как на чём-то вымороченном. Заброшенные, развалившиеся избы посреди обычных – как выпавшие зубы, как пустота икон в киотах, как шеренга солдат или зеков, которую только что разредили расстрелом… – привычное дело, литературные сравнения тут некогда делать, а то и некому…23 Поставили, как пошла сегодня мода, или возрождение старого, поклонный крест на въезде, при дороге, где кладбище начинается, и не освятили. Не с миру по нитке, и ни заслуженный директор или сомнительный сочинитель помогли, и ни Кусан-Пузан (им не до этого) – всех обскакала, как блоха, «олигарха» местная (так и сказали – в женском роде!), что тоже не сказать, что плохо, хорошо ведь, но как-то уж очень по-сосновски… Сосновщина – наверное, должно стать нарицательным, как карамазовщина или обломовщина.

Но что зудеть опять и критиканствовать, когда… салют! – и звёзды ещё раз…

Машинка, капот, люлька от мотоцикла… Пока поют о космосе, пока летают – стоит село.

Май 2014 – июнь 2016.

Примечания

1

То есть мясца, мяса.

(обратно)

2

Новый мир. – №11, 2014.

(обратно)

3

Приложение, дополнение (лат. и англ.).

(обратно)

4

«Корни, кровные (кровавые) корни» (англ.) – заглавный трек альбома «Roots» (1996) бразильской группы «Sepultura».

(обратно)

5

Кое-что «о становлении российского фермерства» (одновременно, правда, и «о проделках компании сельских школьников» в 1993 году) см. в моей повести «Russian Disneyland» (в книге «Настоящая любовь», М., 2013). Прошу извинения за несколько неизбежных отсылок к своему творчеству.

(обратно)

6

От сельпо – сельское потребительское общество, название сельского магазина в советское время. В наши дни словосочетание приобретает дополнительное значение, о чём и пытаюсь размышлять дальше.

(обратно)

7

«21—30» написано не с двоеточием или дефисом, а меленькое косое «30» вверху на дроби горизонтальной; так же, кажется, и «2-х».

(обратно)

8

Сельские жители произносят с ударением на втором слоге.

(обратно)

9

Понятно, по созвучию с «You’re my heart, you’re my soul» (англ. «Ты моё сердце, ты моя душа») – одним из главных хитов Modern Talking.

(обратно)

10

Пустой (англ.).

(обратно)

11

«Болек и Лёлек» – популярный в СССР польский мультсериал.

(обратно)

12

Напитанный водой, диалектный вариант от «набученный» – вымоченный в щёлоке (обычно о белье).

(обратно)

13

Большие целлофановые мешки тогда были редкостью, у нас эти мешки были исключительно из-под колхозных химикатов-удобрений.

(обратно)

14

В Сети повсюду пишут про сорняк «американку» – галинзога (Galinsoga), но по описанию и фотографиям совершенно на нашу не похожа. Других сведений не встречалось.

(обратно)

15

Интересная аббревиатура: ЗАВ – зерноочистительный агрегат Воронежсельмаша.

(обратно)

16

Единственный случай покупки на закусь «кошерных» колбасы и сыра описан в моём неопубликованном романе «Снюсть, Анютинка и алкосвятые» (2008–2015), да и это, кстати, было уж по прошествии пятилетки обучения.

(обратно)

17

Шепелёвых, к примеру, есть несколько родов: Ганчевы (мы), Щукарёвы (родственники дальние), Колчаковы (их родственники), а также неродственные вовсе Дрыновы и Мудачковы (ну, и теперь ещё какие-то). Если в документе, на памятнике солдату в центре села или на памятнике на кладбище прописана фамилия с инициалами, это, можно сказать, никому ничего не говорит. Прозвища-подворья же – целые истории. Ганчевы – у деда рано умер отец, и его величали по матери, Ганне. Колчак – по историческому персонажу, Щукарь – по киношному или литературному (сразу и характер, и типаж!). Дрынов – переделанное Дреняжкин («дреняжка» – видно, нечто не дюже большое и солидное, не то что дрын!). Ну, и последнее – так мать родная, ласково подтрунивая, звала своего сынка; по выражению бабушки (её всё сведения, конечно), «так и призвали». (Мне ещё повезло с «Алёшкой»: бывают разные призывы. Васята, Васюрка, Линёк (от «Лёня», хотя он и Алексей) и др.) Это в городе, что в школе, что дальше почти все клички от фамилий – никакого раскрытия свойств и повадок личности и рода!

(обратно)

18

Dark side (англ.) – тёмная сторона.

(обратно)

19

«СЕЛЬСКий и ЗАБЕЛ. аНЕГДОТ» – название стихотворения Александра Введенского.

(обратно)

20

См. новый роман «Москва-bad. Записки столичного дауншифтера», 2014—2015.

(обратно)

21

Для меня, грешного, естественно, можно в скобках подставить: «и ещё немало написал!». Из письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина).

(обратно)

22

Деревенский вариант фразеологизма «за первого антошку» – вперёд всех, главнее и почётнее остальных.

(обратно)

23

Ровно через год, в первых числах января 2016-го, умерли т. Валя Лимонхва и Коля Зима. Лимонхва была найдена замёрзшей на улице, не топивший избу всю зиму (!) Николай Зима был найден замёршим у себя в сенях.

(обратно)

Оглавление

Часть первая «Гляну на село…» Плоский тающий остров настоящего

  Сосны, бани и прочие удобства (Жуки, концлагеря и железные тернии)

  Лимонхва

  Коля Глухой

  Колобок

  Юрий Борисович

  Телок

  Чубатый и кот его

  Появление и исчезновение клуба

  Звёзды

Часть вторая Была культура… Осыпающаяся киноплёнка прошлого, гроздья салюта и болотные огни будущего

  Кино. Родина. Театр

  Лёвка Страус, автор бестселлера «Записки сосновского телятника»

  Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?

  «Вот прошло лето, я вспоминаю ничё…»

  Колхозный попс и опен-эйр (а позже техно-панк!)

  Робинзон или Шерлок?

  Индейский пустырь и космический капот

  Розовое, тёплое… ворованное зерно

  Наши городских, или корпорация «Пусан энд Кузан» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg