«Долларка»

Леонид Каганов ДОЛЛАРКА

Мария Ивановна вошла в аудиторию деловито. Глухо брякнулась на стол связка ключей, тетрадка и сумочка. Рука хлопнула по выключателю на стене, заухали под потолком разгорающиеся светильники, но светлее не стало, и выключатели были потушены не менее энергично.

— Все по местам! — Мария Ивановна брезгливо осмотрела серый комок тряпки, дремлющий у доски, забавно свесив вниз одну тряпичную лапку. — Кто сегодня дежурный?

Молчание.

— Так. Кто у вас староста?

— Я, — поднимается полная веснушчатая девица, ее черные крылья смущенно топорщатся за спиной.

— Слетай намочи тряпку и вытри с доски. Да, и мела возьми на вахте. Адамов!

— Что?

— Не «что», а «здесь». Богородченко!

— Десь!

— Гаврилов!

— Туточки!

— Духовичный!

— Здесь, — тихий голосок с задних рядов.

— Не вижу! Где Духовичный?

Тишина.

— Кто сказал «здесь»? Он у меня еще ни на одном занятии не был — как он собирается экзамен сдавать я не представляю! Кто сказал?

Тишина.

— Все понятно… Дьяконова!

Молчание.

— Дьяконова! Тоже нету?

— Она за тряпкой пошла…

— А, староста. Так чего молчите? Ек-к… Еклизов!

Смех. Усталый голос с заднего ряда:

— Еклизиастов… Здесь.

— Так, а все пока пишут — лабораторная работа номер три «Мера добра и зла».

— Поля нужны?

— Что тебе, Гаврилов?

— Поля в тетрадке нужны?

Смешки ползут по рядам. Мария Ивановна несколько секунд гневно смотрит на Гаврилова, затем продолжает перекличку. Наконец перекличка окончена.

— Так. Где же ваша староста? Пишите — «мера добра и зла». Уже записали? Что такое мера добра и зла? Это вопрос ко всем.

Тишина.

— Что, никто не знает? Та-ак. Это у нас четвертый курс! Без пяти минут специалисты! Уже через год на Землю! Вы философию добра сдавали?

— Да-а-а… — нестройные голоса.

— Я жду ответа. Определение, можно своими словами. Гаврилов, что у тебя там под партой? Спрячь немедленно! Определение добра и зла. Да, ты, ты, Гаврилов. Только встать сначала полагается. Я тебя слушаю.

— Ну это… Добро и зло это такие, вот, категории, которые…

— Мы тебя слушаем, продолжай.

— Которые… которые… Ну вот если, вот, взять такой пример что человеку, вот, на голову упал кирпич!

— Без примеров, Гаврилов, я просила определение.

— Не помню…

— Садись. Кто помнит? Элементарные вещи спрашиваю. Кто там руку поднял? Ну смелее, смелее. Давай, Воскресенская.

— Добро — это абстрактная положительная категория.

— Какая категория?

— Не помню, — Воскресенская испуганно опускает глаза.

— Да все правильно говоришь, только — еще какая?

— Субъективная?

— Ну наконец-то, родили. Субъективная категория. Закон взаимного перехода добра в зло или закон черезмерности — кто помнит? Гаврилов?

— Ну, вот, много добра это, вот, зло.

— Чем определяется?

— Не помню… А! Мера добра и зла!

— Сам вспомнил или подсказали?

— В тетрадке тему посмотрел…

— Молодец… Чем определяется мера?

— Не помню.

— Кто помнит? Черт с вами, записывайте: «Мера добра определяется субъективным состоянием человека поделить на субъективное состояние окружающих.» А, вот и староста явилась. Клади на стол и садись, у нас уже не остается времени на доске писать. Сейчас мы проведем лабораторную работу на превышение меры добра. — Мария Ивановна энергично расчехляет старенький проектор, стоящий справа у стола. — Подопытного какого будем брать? Подсказываю — чем меньше добра придется делать тем нам легче превысть меру. Для кого мера будет минимальная?

— Преступник… — робко говорит Воскресенская.

— Какой преступник? Любой выбитый из общества человек.

— Бомж.

Смешки.

— Кто сказал?

Тишина.

— Правильно сказал. Гаврилов, ты?

— Я.

— Ты пойдешь на Землю. — Мария Ивановна с шелестом разворачивает над доской экран, возвращается к столу и крутит настройки проектора. — А мы будем следить и комментировать.

— А чо сразу я, вот?

— Болтаешь много сегодня. Староста, задерни шторы.

На экране начинают мелькать окна, дома, тротуары. И лица, лица, лица. Наконец появляется крупным планом грязное опухшее лицо с кровоподтеком на левой щеке. Мария Ивановна нажимает паузу.

— Вот этот подойдет. Гаврилов, готовься.

— А чего я? Я это… вот, не справлюсь, вот. Боюсь.

— Четвертый курс! Без пяти минут демоны! А как ты работать собираешься после окончания училища? Быстро, я сказала! Тетрадку оставь. Делов-то — сходить на Землю и превысить меру.

— А как?

— Это я у тебя должна спросить как! Ну быстро, быстро, какие идеи? Превысить меру добра. Кто поможет?

* * *

— Эта, пожалуй, не даст.

Мысли ворочались в голове пыльно и глухо как мельничные жернова, при каждом повороте отдавались вглубине унылой болью. Последнее время думать стало тяжело. Беда была и с памятью — детство и юность Порфирич помнил хорошо, помнил училище, армию, друзей по цеху и жену Надьку. Помнил как пили, как ушла жена, как бросил завод и устроился в ЖЭК электриком. Как выгнали из ЖЭКа тоже помнил. А вот дальше уже помнил смутно. Запомнилось только как сдал свою квартиру. Запомнились одни лишь глаза — наглый прищур нового жильца. А вот как и почему он остался совсем без квартиры — этого Порфирич не помнил.

— Эта пожалуй не даст, — сказал Порфирич вслух, — такие нам не дают.

Он заново оглядел толпу. Толпа текла вокруг энергично. И, пожалуй, чересчур суетливо, Порфирич не успевал думать с такой же скоростью. Портфель не даст точно. Желтая куртка не даст. С ребенком не даст. Военные ботинки могут дать. Но они уже убежали. Авоська даст. Обязательно даст. Порфирич потупил глаза, свернул ладонь лодочкой и мелкими шагами побежал наперерез авоське.

— Бога Христа ради Христа ради Христа помогите Христа, — просипел он.

— Прось! — заорала авоська и махнула свободной рукой, — Прось!

Порфирич был вынужден отступить. Испугалась авоська, дурочка. Или запах учуяла. Куда ж без запаха-то, без запаха нам теперь никуда, мыться нам уже давно негде. Нас бы с чердака не гнали — и спасибо. А может рожи испугалась. Синяк под глазом поди сильный вышел. Кто же это приложил вчера? Эх, память, память. И волосьями зарос, обриться бы. Ишь как перепугалась: «прось». Это значит у ней как «брысь», «прочь» и «просят тут всякие».

— Эта не даст, — сказал Порфирич вслед удаляющимся малиновым брючкам. — Молодая, о парнях думает, ей копейку отвалить ни к чему.

— Этот не даст, — сказал он вслед бежевому пиджаку. — Ох, денег у него! Такие покупают самое дорогое пиво. Но никогда не дают. Неужели жалко копейку? Нам же это как богатство, а тебе как плюнуть. Ну Бог судья.

— Эта сама собирает, — сказал он вслед сгорбленной старушке в тусклом зеленом плаще.

Старушка брела по мостовой, а за ней волочилась пузатая сумка, источавшая приятный бутылочный звон. Издали сумка напоминала кузов грузовика, подпрыгивающего на ухабах, а сама старушка казалась кабиной.

— Может и мне пособирать? — Порфирич медленно обернулся, мелко перебирая ногами на одном месте — поворачивать шею было больно. Разночинные люди пили пиво у входа в метро, пили энергично, залпами в двадцать здоровых глоток. Но свободных бутылок не было.

— Гады вы, — тоскливо прошептал Порфирич. — А как отвернешься — бац и в урну положат. Самим не нужно, так отдали бы нам. Вон какие — сытые, здоровые, одетые. С часами! — Порфирич опустил голову и оглядел спереди свое пальто, напоминавшее коврик у двери в старый ЖЭК. — Выпить бы.

В голове тут же загудело, заухало, и думать стало совсем невозможно. Порфирич хотел сесть на стылый камень, но инстинкт подсказывал — садиться нельзя. Ни за что нельзя — придет серый, запинает. Всем можно сидеть у метро, а Порфиричу нельзя. Только пока стоит на ногах и ходит, он выглядит рядовым прохожим в стальных глазах закона. Закон конечно знает что он не прохожий. Но закон делает вид что не знает. Вот этот даст. Порфирич рванулся сквозь толпу к широким джинсам. В них обязательно должны быть широкие карманы.

— Христа ради Христа чем поможете Христа! — выдавил он из пересохшего горла.

— Что, отец, на опохмел собираешь? — поинтересовались широкие джинсы.

Порфирич попытался собрать мысли, бродившие вразнобой по голове: как лучше ответить — на опохмел или по бедности? Что понравится джинсам? Но думать не получалось, а голова сама собой энергично и размашисто кивнула. И осталась в этом положении — поднять взгляд на обладателя джинсов Порфирич не решался, боясь спугнуть удачу. Даст! Этот точно даст! — Так говорят когда хотят дать.

— Слышь, говорю, хули, вот, побираешься, отец? Работать надо.

Порфирич вздохнул.

— Хули, говорю, не крутишься, вот? Пошел бы там грузчиком, тыр-пыр, заработал бабок, поторговал сигаретами, еще заработал, потом, вот, ларек бы открыл свой, а? Время сейчас самое то. Ты меня вообще слушаешь, козел?

Порфирич на всякий случай кивнул. Голова неожиданно прояснилась. Хорошо тебе крутиться. Молодому, здоровому. С часами. Если есть на что опереться и от чего оттолкнуться. Если знать что делать и в какую сторону крутиться. Если все друзья крутятся. Если сам шофер своей жизни. Да еще другими рулишь запросто. Если есть где мыться.

— Такое, вот, говно как ты только город засоряет.

Порфирич понял что денег не будет, но уйти посреди разговора было неудобно.

— Чтоб ты подох. — Широкие джинсы достали багровый кожаный кошелек и вынули бумажку.

Порфирич недоверчиво протянул ладонь — бумажка была большая. Неужели червонец? Он непроизвольно отдернул руку, тщательно вытер ее о штаны, и только после этого с глубоким уважением взял бумажку.

— Спасибо, сынок, спасибо, дай те Бог Христа!

— Не за что, вот, — отрезали широкие джинсы и, прежде чем Порфирич набрался смелости взглянуть в лицо благодетеля, скрылись в толпе.

Пальцы Порфирича теряли чувствительность постепенно. Еще на заводе они превратились в замасленную рабочую мозоль. А когда Порфирич начал вести кочевой образ жизни, еще и покрылись слоем грязи. Но даже сейчас он чувствовал необычную шероховатость бумаги. Неужели червонец? Мысли приобрели ясность и летели узкой вереницей, разминаясь как солдаты на утренней пробежке вдоль казарм. Порфирич поднес бумажку к глазам. Как живая, на Порфирича зыркнула с бумажки обрюзгшая самодовольная харя, формой напоминающая хорошо отмытую серую картофелину. По бокам хари во все стороны вились длинные как у бабы волосы, а высокий лоб вздымался и далеким горизонтом переходил в лысину. Но страшнее всего были глаза — они сверлили Порфирича насквозь неприятным свинцовым взглядом.

— Опять допились до горячки, — сказал Порфирич и испуганно спрятал бумажку за пазуху.

Минуту он стоял так, но вокруг все было обыденно, чертики и червячки не беспокоили. Порфирич снова достал бумажку и смело взглянул на поганое лицо.

— Иностранец, — безошибочно определил он, — ишь как глаза пучит. Иностранца всегда по глазам узнаешь даже если молчит и одет по нашему. Наши так не смотрят. Наши всегда смотрят кому бы в рыло накидать. Или как бы не схлопотать в рыло. Это уж как выйдет — или —или. А этот гад смотрит и не так и не эдак. Ровно он смотрит, будто со стороны. Они всегда так со стороны глядят как наши друг другу рыла месят. На то и иностранцы.

Порфирич с трудом оторвал взгляд от круглых пронзительных глаз и оглядел бумажку. Там повсюду, в каждом углу была написана цифра «100».

— Что же это за черт? Мож долларка? Нет, долларка должна быть зеленая, а эта серая.

Порфирич перевернул бумажку — на другой стороне она была действительно зеленая.

— Там долларка, а тут нет, — удивился Порфирич. — Пойти спросить у кого? Нельзя, отберут долларку нашу.

Порфирич опасливо оглянулся, и в шее снова закололо. Вдруг как вернется тот в джинсах и потребует назад? Перепутал бедняга.

— Сирень, сирень, девочки! — сказала бабулька у левого уха.

Или подождать его да вернуть? Вдруг не его долларка, а чужая? Порфирич стал чесать в затылке — там как раз чесалось. Подождать здесь или пойти? Бабулька охнула и торопливо сгребла в охапку журчащие кулечки с темными подсохшими ветками. Толпу рассекали плечами два серых жилета. Порфирич быстро зашагал прочь к дальним ларькам.

— Долларка, — размышлял Порфирич, — Это самое настоящее богатство. Наверно целый ящик. Ящик пива — это же праздник небывалый! И пожрать. А пиво ясно что заграничное — кто же наше продаст за долларку? А водка? Водка заграничная не бывает, водка русская. Ее ведь русские придумали. Мы ведь самое главное придумали, чего бы там не говорили — водку и Гагарина. А американцы придумали электропробки автоматические. Бомбу придумали на японцев. И пиво в консервные банки заливать придумали. И вот это конечно вредительство самое настоящее, потому что от банки никакого толку. Японцы придумали магнитофон, они умные, хоть и узкоглазые. Негры бокс придумали. Грузины придумали на рынке торговать. Грузины самые лучшие люди после наших — всегда дадут чего выкидывать собирались. А бывает и свежее дадут — лови, отец, яблоко и вали отсюда, да? Ну а самые бесполезные евреи, только одно и придумали — Христа распять. Только он их простил. И нам простить велел, так и сказал: простите евреев, даром что сволочи. И верно, хуже их только немцы, которые войну придумали, они и есть самые сволочи. Но все равно водку никто не смог придумать кроме нас. Американцы пытались, но только вермут придумали. Вермута тоже возьмем ящик. Давно вермута не пили. И портвешка можно взять под это дело ящик. Заграничного. Сколько это уже ящиков получилось? Пива ящик мы хотели и ящик… чего? Эх, память. И пожрать тоже ящик. Эх, повезло так повезло! Только вот где продают заграничное за долларку?

Порфирич остановился и огляделся. Ларьки здесь встречались реже. Он почесал в затылке и направился к ближайшему. Еще постоял немного у витрины, набираясь смелости, но смелости не прибавилось, скорее наоборот. Перед продавцами и милиционерами Порфирич всегда робел. Теперь, когда он стоял у большого, свежеокрашенного ларька, затея купить ящик заграничной выпивки уже не казалась такой естественной.

— Кто мы такие чтобы заграничного покупать? — бормотал Порфирич, — Обнаглели мы совсем. Ой погонят нас, ой погонят.

Решимость таяла. Порфирич мелкими шажками приблизился к окошку.

— Мать! — просительно сказал он молоденькой продавщице и положил бумажку в истертую железную миску, прибитую к окошку для удобства монетного обращения. — Нам бы это… — И тут все слова у Порфирича закончились.

— Ого! — удивилась девушка, — Сто баксов! Это вам поменять надо сначала, мы не принимаем.

На «вы» с нами говорит! — подумал Порфирич с нежностью, — Неумелая продавщица, еще не научилась как разговаривать надо, молодая. Из ее слов Порфирич понял только одно — ему отказывают. Поэтому на всякий случай он просунулся глубже и прошептал хрипло и предостерегающе:

— Христа ради Христа!

— Нет, нам не разрешают, да вот же обменник рядом! — девушка ткнула пальцем куда-то в сторону.

Порфирич понял, что ничего больше не добьется и с грустью попятился назад.

— Да вот, вот обменник! — из окошка высунулась рука в желтой кофте и указала Порфиричу направление.

— Ну дай те Бог Христа. — недоверчиво пробормотал он и пошел в указанную сторону.

Место, куда указала продавщица, оказалось небольшим цветочным ларьком со стеклянной дверью. От обычного цветочного ларька его отличал только плакат с указующей рукой и цифрами, да необычное количество посетителей, то и дело шмыгающих через дверь.

Порфирич знал что в дверь заходить нельзя. Но ведь продавщица зачем-то отправила его сюда? Знала наверно. Людям Порфирич верил больше чем своему опыту, поэтому, потоптавшись у входа, все-таки шагнул в дверь. За дверью сидел охранник и читал газету.

— Ты чего? Давай отсюда! — пробасил он, лениво подняв взгляд.

— Нам бы купить, — сказал Порфирич, надеясь на понимание, и показал долларку.

Охранник оглядел Порфирича с ног до головы, пошевелил красными ноздрями, но ничего не сказал и снова опустил взгляд в газету. Порфирич понял что путь свободен. Вот только куда? Небольшая очередь тянулась к низкому окошку в стенке, а чуть сбоку стояли двое рослых парней. Один из них сразу шагнул к Порфиричу.

— Сдавать? Покупать?

— Нам бы… — Порфирич показал долларку.

— Я возьму, — кивнул парень.

— Не отдадим! — неожиданно для себя сказал Порфирич, — Наша долларка!

— По курсу возьму без комиссии, — тихо и веско сказал парень. Второй подошел поближе.

Порфирич оглянулся на охранника — охранник невозмутимо читал газету. Внимание окружающих, свалившееся на Порфирича в последние несколько минут, сделало свое дело. Порфирич чувствовал себя человеком.

— Не отдадим! — повторил он еще громче, — Наша долларка!

Охранник оторвал взгляд от газеты и повернулся на шум. Порфирич втянул голову в плечи, но парни уже сами отступили. От окошка отделилась холеная дама и зацокала к выходу. Охранник углубился в газету. Очередь продвинулась, Порфирич тоже шагнул вперед. Парни остались в стороне и заговорили между собой о своем, изредка поглядывая на Порфирича. Шумно вошла тетка с пластиковой кошелкой, спросила «кто последний?» и брезгливо пристроилась за Порфиричем.

Вот такие санэпедстанцию и вызывают. — думал Порфирич, тревожно оглядываясь на кошелку, — позвонит такая районному диспетчеру: бомжи развелись в нашем подъезде, нет житья никакого, приезжайте потравить. И тут уже едет санитарная машина. А в ней баллоны с газом. А сами в масках. Баллоны выкатят, шланги наверх, вентили — р-раз, и весь чердак протравят. И кто спрятаться не успел — тот отходит. А кого газом не взяло, для тех потом на лестнице рассыпят приманку отравленную — бутылки с водкой недопитой, бутерброды. И кто допьет, тот помучится пару часов и тоже отходит. Порфирич никогда не собирал еду на лестницах.

— Мужчина, или меняйте или отходите! — сказала сзади кошелка, и Порфирич увидел что окошко освободилось.

Он рванулся вперед. Сквозь толстое бутылочное стекло на него издалека глядела тетка, немного напоминавшая Надьку. Она призывно похлопала ладонью по столу. Порфирич ощупал рукой стекло, но оно не открывалось. Тетка хлопнула еще раз — нетерпеливо — и дернула рычаг. Под стеклом заерзала платформа, и Порфирич понял что туда следует положить долларку. Неожиданно сердце сжала непонятная грусть — не хотелось расставаться с бумажкой, и даже иностранная рожа казалась родной. Но тетка ждала, и Порфирич опустил долларку в лоток. Лоток тотчас покатился и унес долларку за бутылочное стекло. А Порфирич вдруг вспомнил похороны матери. Точно так же тележка увозила тело вглубь крематория, и точно такое же бутылочное стекло встало между ними — только внутри, где-то между глазами и душой.

Тележка выехала обратно — долларка лежала там как прежде.

— Паспорт! — издалека сказала тетка.

— У нас серые отобрали, — честно ответил Порфирич. — Сказали штраф нести. А его нет.

— Нет паспорта? Другой документ!

Порфирич вздохнул.

— Христа ради Христа… — сказал он уныло.

— Уходите, не мешайте работать, — махнула тетка.

— Мужчина, вы или меняйте или отходите! — раздался сзади нервный голос.

Порфирич поднял с лотка долларку и пошел к выходу.

— Я возьму, — сказал рослый парень, снова шагнув ему навстречу.

Порфирич совсем обнаглел и взглянул парню в глаза. И тут же отшатнулся — лицо парня было рябое и мясистое, а глаза смотрели наглым прищуром, напоминавшим взгляд бывшего квартирного жильца.

— Не отдадим! — громко сказал Порфирич и пошел к выходу.

Порфирич направлялся домой, в сухой подъезд серого дома, на девятый этаж, мимо машинного отделения лифта, через дверцу с раскуроченным замком на деревянный чердак, где было сыро и тепло и пахло голубями. И лежало в углу на опилках рваное войлочное одеяло.

— И ведь это хорошо что долларка у нас осталась, — размышлял Порфирич, — толку нам от нее нет, а когда все станет хорошо, она нам пригодится. Ведь должно стать хорошо когда-нибудь. Как стало нам плохо — так все и обратно пойдет той же дороженькой. Как туда, так и обратно. Туда-обратно. Сначала мы пойдем в ЖЭК работать. Потом вернется Надька. Потом нас уволят из ЖЭКа и мы пойдем на завод. И бросим пить. Не сразу, полегоньку. Сначала бросим пить по праздникам — по праздникам больше всего люди пьют. Потом после получки и по выходным бросим пить. Потом бросим пить по вечерам после работы. А потом и на работе бросим. На работе вообще никогда не будем пить. Только если праздник, тогда можно на работе стаканчик брякнуть. Хотя что же выходит — работать по праздникам придется для этого? А что ж. Нормально. У нас так издревле повелось — в будни пьем, в праздники работаем, днем спим, ночью гуляем. Летом сани готовим, а зиму у проруби с удочкой сидим. Своя жизнь — как хотим так и живем. Все будет у нас хорошо.

Порфирич потянул осипшую дверь подъезда и вошел в пыльный сумрак. Дверь глухо шлепнула за спиной и тут же распахнулась — в подъезд пружинисто вошли двое парней из цветочного магазина.

Оглавление