Симон Кармиггелт
Перевод С. Белокриницкой
Из сборника «Гоняя голубей» СВОБОДА
Поздним вечером на окраине я стоял в очереди на автобус, а впереди меня стоял пожилой человек в чем-то вроде шкиперской фуражки. Долгое время мы молча смотрели в пространство. На другой стороне улицы на стене болтался обрывок старого предвыборного плаката. «Свобода» было написано на нем. Вместе с рваной бумагой ветер трепал это слово.
Оба мы смотрели на него. Вдруг человек показал пальцем и произнес:
— Нету ее и никогда не будет.
— Вы так считаете? — откликнулся я.
— Свобода — это вздор, — объявил он. — Уж мне ли не знать, ведь я искал ее всю жизнь. Что до моих взглядов, то я всегда опирался на идеи трех великих умов — Домелы, Мультатули и Барта де Лигта[1]. Все, что появилось потом, — сладенькая водичка. Но эти трое дали ответ на мои вопросы. В детстве мне приходилось нелегко. Не то чтобы я был строптивцем, но я жаждал свободы. Еще в то время. Когда какой-нибудь учитель вызывал меня: «Вот ты, иди-ка сюда», я белел от злости. Но ведь вся жизнь на том и построена, что один командует другому: «Эй, ты, иди сюда, иди туда». Итак, сначала школа. Потом мастер, маленький лживый интриган. И наконец, военная служба. «Эй, ты, марш сюда, марш туда!» Опять то же самое. Я больше сидел на губе, чем служил. В то время я и начал читать книги. Никогда не забуду, как, оттрубив на военной службе, приехал в Амстердам. Я вышел на привокзальную площадь и смотрел на людей, которые спешили куда-то и были такие… как бы вам это объяснить… запуганные, что ли. И я сказал себе: Ну, Пит, теперь ты заживешь как свободный человек. У меня в руках была хорошая профессия, но я не устраивался на постоянную работу. Поработаю немножко здесь, немножко там, а грубого обращения нипочем не стерплю, а если захочется, пару дней хожу и вовсе без дела. Сижу себе на берегу реки, смотрю, размышляю. Тогда я был свободен. По крайней мере мне так казалось. Но вот я познакомился с девушкой, женился, пошли дети, и я увидел, что моя свобода под угрозой, однако же пытался сохранить ее. Сначала мне это удавалось, но мало-помалу моя свобода рассыпалась в прах. Из-за мелочей. Например, вызывают меня в школу поговорить о моем ребенке, и вот сидит передо мной какой-то там учитель и мелет такую чушь, что уши вянут, но ради своего ребенка я стискиваю зубы и молчу и поддакиваю. Потом жена моя серьезно заболела. Ее положили в больницу. Мне разрешили навещать ее два раза в неделю. А я хотел каждый день. Пожалуйста, можно получить дополнительный пропуск, но для этого надо низко поклониться некоему субъекту, к которому стояла очередь и который отлично знал, как мы все в нем нуждаемся. Я и это сделал. Я не был свободен. Я был такой же запуганный, как те люди на привокзальной площади.
Он горько усмехнулся.
— Жена моя давно уже умерла, — продолжал он. — Мальчики женаты. Мы больше не видимся. Со мной осталась только дочка, ей тридцать четыре года, славная девушка, да вот лицом не вышла. Недавно она в кои-то веки познакомилась с парнем. Этот парень католик. Я-то сам в бога не верю. Один философ сказал: «Если наш мир создан богом, не хотел бы я быть этим богом», — и он прав. Но моя девочка была счастлива, так что я молчал. И она приняла веру этого парня, а я молчал. На прошлой неделе они поженились, церковным браком. Перед этим дочка сказала мне: «Папа, я знаю твои взгляды, но я буду очень огорчена, если ты не придешь». И я пошел. Пошел в церковь. Приезжает она со своим парнем. Вся в белом. Целует меня в щеку и говорит: «Папа, сейчас мы все опустимся на колени, и сделай мне одолжение, не стой столбом». И вот начинается венчание, и наступает момент, когда все они падают наземь, а я думаю: нет, черт побери. Но тут она искоса посмотрела на меня, такая запуганная, как бы вам это объяснить, и тогда я сказал себе: «Давай, Пит, раз надо, так надо». А когда все кончилось, я поцеловал ее, и выбрался из церкви, и прямым ходом отправился в винный погребок, и быстренько нализался, и всякий раз, как я видел свое отражение в зеркале буфета, я кричал: «Эй, ты, иди сюда, иди туда!» Раз двадцать, наверное…
Он покачал головой.
— Я как-то вычитал в одной книге, будто в Индии или в Индокитае, черт их разберет, есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и зарастают грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, уставясь в пространство, и размышляют… Может, это и есть свобода? Но даже если предположить, что я отыщу здесь холм и усядусь на его вершине, я уверен, все равно толку не будет.
ЭТО УЖ ЧЕРЕСЧУР!
Вчера вечером в одном баре я увидел Лизу: она сидела за каким-то хитрым коктейлем, раскрашенная и разряженная — явно в поисках мужчины и явно не от хорошей жизни.
— Как дела? — спросил я.
— Все образуется.
Ее шляпа показалась мне делом рук наглеца, который выкрасил в лиловый цвет свою мусорную корзинку, а потом прицепил к ней ценник «200 гульденов», чтобы посмотреть, проглотят ли люди и такое бесстыдство.
— А как поживает Ян? — продолжал спрашивать я.
— Ян?! Разве ты не знаешь, что мы уже три месяца как разошлись?
Новость меня удивила. Вокруг себя я видел много браков, трещина в которых обнаруживалась еще при регистрации, но союз Лизы и Яна производил впечатление весьма прочного. Она была старше его и к тому времени, как лет десять тому назад она умыкнула его из отчего дома, могла похвастаться определенным опытом в обхождении с противоположным полом.
Ян был хрупкий, порхающий робким мотыльком романтик; казалось, это про него написал Фицджеральд: «Он выглядел как актер, загримированный для роли, которую не способен играть». Он жил тонко и сложно организованной внутренней жизнью, и, поскольку он был богат, времени ему на это хватало, хотя он еще немножко баловался торговлей произведениями искусства, чтобы иметь какой-то официальный статус.
— Ну ты же знаешь, какой он был. — Лиза говорила о нем в прошедшем времени, как о покойнике. — Хронически влюблен… то в одну, то в другую. До меня у него никого не было, а иметь мужа, любопытство которого еще не удовлетворено, всегда обременительно. Первые годы у меня в связи с этим были трудности, но все уладилось. Скоро я поняла, что все это, по существу, не имеет значения. Он ведь всегда возвращался ко мне, и я думала: ладно, пускай погуляет. До тех пор как…
Теперь глаза ее метали молнии.
— Видишь ли, я на очень многое смотрела сквозь пальцы, но всему есть предел, даже моему терпению, — резко сказала она.
— Еще бы! — сочувственно подхватил я. Очень уж мне хотелось услышать, какая же разновидность дурного поведения толкнула ее, после десяти лет благоразумия и выдержки, на решительный шаг.
— В последнее время, — продолжала она свой рассказ, — раз в неделю, по пятницам, он стал ездить в Гелдерланд и возвращался в субботу вечером. Он говорил, что это деловые поездки. Ха, знаем мы его дела… Я поняла, что он там завел какую-то интрижку, но поначалу меня это не беспокоило, потому что я знала по опыту: через два-три месяца ему надоест, и тогда, рассиропившись от сознания своей вины, он приползет ко мне каяться в том, о чем я давно уже сама догадалась. Итак, я спокойно ждала, но интрижка на сей раз противоестественно затягивалась. Полгода. Восемь месяцев. Каждую пятницу на вокзал, каждую субботу домой. И возвращался он таким довольным, обновленным! Честно говоря, я встревожилась.
Она отхлебнула из своего бокала.
— Ты знаешь, какой он был растеряха. Мне ничего не стоило узнать, в какой гостинице он останавливается в Гелдерланде: я нашла счета у него в портфеле. В одну из пятниц, днем, я отправилась туда. Мне хотелось посмотреть на эту неотразимую гелдерландскую красотку. Но…
В глазах ее снова вспыхнула ярость.
— Но то, что я там увидела, означало для меня конец всему. Прямо оттуда я поехала к адвокату.
— Что же он там делал? — Я затаил дыхание.
— Что делал?! Ничего! Не было у него никакой женщины. Знаешь, зачем он ездил туда каждую неделю?
— Нет. — честно признался я.
Возмущенно она выпалила:
— Чтобы побыть одному!
Из сборника «Завтра увидимся» ТЕРПЕНИЕ
Терпение мефрау Ван Дам наконец-то вознаграждено.
В пятницу на прошлой неделе ее муж отдал богу душу.
Они были женаты тридцать два года. Трое взрослых детей. Накануне серебряной свадьбы, в зале, снятом для празднования, к мефрау Ван Дам подошел очень молодой человек и сказал:
— Ваш муженек уже четыре года состоит в связи с одной шлюхой, я бросил ее из-за него. Вы знаете об этом?
Она не знала.
Но теперь она поняла, почему каждую пятницу ей приходилось паковать чемоданчик мужа, уезжающего на уикенд из города.
Празднование серебряной свадьбы состоялось. Супруги Ван Дам сидели на разукрашенных стульях, и гости несколько раз на плечах обнесли их вокруг зала. Неоднократно в их честь звучала заздравная песня.
Назавтра мефрау Ван Дам объявила мужу, что все знает, но разводиться не намерена. Такое решение, сказала она, принято ею не из любви, не из ревности и не по злобе. Просто она не хочет терять пенсию и страховку.
Хотя зарабатывал он хорошо, на хозяйство он давал ей гроши. Все доставалось той шлюхе. Когда мефрау Ван Дам однажды понадобилось новое платье, пришлось просить денег у детей. Но смерть мужа сделает ее наконец состоятельной женщиной. И она терпеливо ждала его смерти.
Ждала долгие годы.
Они жили в разных комнатах и не разговаривали друг с другом. Мефрау Ван Дам кормила мужа и приводила в порядок его одежду. И каждую пятницу паковала ему чемоданчик. Он уходил не прощаясь. Он знал, чего она ждет.
И в пятницу на прошлой неделе терпение мефрау Ван Дам было наконец вознаграждено. Утром она увидела, что шторы у него на окнах остались задернутыми.
Она вошла к нему, преисполненная надежды.
Но муж был жив.
Он лежал в постели и велел ей привести врача.
Мефрау Ван Дам сделала и это. Пусть все будет как положено.
Врач пришел, осмотрел его, выписал рецепт и в коридоре сказал ей:
— Ваш муж очень серьезно болен. Сердце. Вы позвали меня слишком поздно. Очевидно, он уже несколько месяцев плохо себя чувствовал. Ваш муж давал своему сердцу непосильную для его возраста нагрузку.
— Что да, то да, — ответила она.
Врач заметил, что она вроде бы улыбается. Но он был старый домашний врач и давно уже ничему не удивлялся.
Мефрау Ван Дам сходила в аптеку за порошками. Однако они не помогли. Муж скончался в тот же вечер. В эту пятницу он остался дома, с ней. Когда он умирал, она сидела у его постели. Он был в полном сознании. Он не разговаривал с ней. Не сказал последнего «прости». Не выказал ни малейшей слабинки. Не смотрел на нее. Она сидела у его постели, но он мужественно умирал в одиночку — пятидесяти восьми лет от роду.
— Я была права, — говорит мефрау Ван Дам. — Он отправился на тот свет молодым. Теперь я заполучила денежки, и мне едва сравнялось шестьдесят, есть еще время пожить в свое удовольствие, А шлюха осталась с носом.
БИЛЕТ
Я ходил взад-вперед по платформе провинциального вокзальчика в ожидании поезда обратно в Амстердам. Вытащил из кармана пачку сигарет, закурил, и в это самое мгновение появилась девушка, которую мать-природа щедро наделила своими дарами. Я сел на скамью и стал смотреть, как она идет, — так люди стоят и смотрят на праздничное шествие. Она была очень красива, и кто-то проболтался ей об этом. И потому шла она так, как ходит женщина, прекрасно знающая, что средь бела дня, при всем честном народе, она заставляет мужчин вспомнить про свой мужской пол.
Поравнявшись со мной, она кинула на меня железобетонный взгляд и в то же время вынула из сумочки пачку кисленьких леденцов, что меня несколько разочаровало, сам не знаю почему. Сунув лакомство в рот, она прошла мимо. И оборотная ее сторона тоже была прелестна. Я поглядел ей вслед и вдруг заметил, что в двух шагах от меня на перроне валяется железнодорожный билет. Наверняка он выпал из ее сумочки, когда она вынимала конфеты.
Я услужливо крикнул: «Девушка!»
Последующее лишний раз доказало, что красота имеет и свои теневые стороны. Некрасивая женщина тут же бы оглянулась, хотя бы для того, чтобы узнать, зачем я ее зову. Эта же, повторяю, была глубоко уверена, что ее прелести вызывают в каждом мужчине порочные мысли, и потому не оглянулась, а только еще горделивее вскинула голову и пошла дальше.
Ну что ж, нет так нет, подумал я.
Я обиделся.
Ибо мои намерения были самые чистые. Я хотел лишь обратить ее внимание на то, что ее билет валяется на перроне, а она плюнула мне в душу, обойдясь со мной как со старым развратником.
В самом конце перрона она села на скамью, красивая и неприступная.
Если ты воображаешь, будто я побегу за тобой и поднесу тебе твой билет, ты жестоко ошибаешься, подумал я.
Глядя на билет, я стал сочинять сценарий небольшого телеспектакля, который очень скоро разыграется в поезде.
Появляется кондуктор.
Она и его меряет своим взглядом недотроги.
Самоуверенно открывает сумочку.
Нервно роется в ней под взглядом кондуктора и остальных пассажиров.
Словом — полное поражение.
Что ж, так ей и надо.
Я мог бы избавить ее от всего этого, но она не захотела.
Свежий ветерок продувал платформу, он подхватил билет, стал играть с ним. Подталкивал его все ближе к краю. В то самое мгновение, когда под сводами вокзала появился поезд, ветер, к моему злорадному удовольствию, сдул билет на рельсы.
Я прошел вперед и сел в тот же вагон, что и девушка.
Заметив меня, красавица недовольно отвернулась.
Ну, погоди, подумал я. Дай срок, придет кондуктор.
Минут десять ничего не происходило, только нагнеталось напряжение. Но вот — наконец-то!
Перед нею стоял кондуктор с улыбкой заграничного образца.
Она открыла сумочку.
И подала ему билет.
Зато потом, когда подошла моя очередь, у меня билета не оказалось. Он выпал на перрон, когда я доставал сигареты. Под нетерпеливым взглядом кондуктора я обшарил все свои карманы. Она тоже смотрела — и веселилась.
Из сборника «Пожилые люди» ПОСЛЕ СТОЛЬКИХ ЛЕТ!
По делам службы мне пришлось отлучиться из города.
Лишь где-то около полуночи я отпер своим ключом подъезд и меланхолично взобрался по лестнице, всем своим видом изображая отца семейства, который опять день-деньской ишачил, добывая хлеб насущный для своих близких, и теперь вправе претендовать на чашку чая и сочувствие.
Жена сидела в комнате и с увлечением читала.
— Привет, — сказал я.
Она оторвалась от книги и ответила:
— Привет.
Вздохнула и захлопнула книгу. Я сел напротив нее.
— Как жизнь? — спросил я.
— Чудесно. Целый день была одна. Делала что хотела и как хотела. А вдобавок и вечером одна. Это ли не блаженство? Немножко поела. Не слишком утруждаясь. За едой почитала газету. Тихо-спокойно вымыла посуду. Заварила чай. А потом уютно уселась с книжечкой… — Она бросила на книгу грустный взгляд.
Как непохоже это было на прием, которого я ожидал! Я принужденным тоном сказал:
— Ну и читай себе.
— Что ты, как можно.
— Почему же?
Она пожала плечами.
— Ты же дома, — просто ответила она.
— Извини меня, — я повысил голос, — но я живу вместе с тобой. Уже двадцать четыре года. Ты этого не замечала? Ведь наверняка встречала меня в коридоре.
Она с улыбкой взглянула на меня.
— Ну вот, ты сердишься.
— Сержусь? Я? Ничего подобного. Но что за глупости, неужели ты не можешь читать, когда я дома?
Она принесла чашку и налила мне чаю.
— Дело не в этом, — сказала она. — Я имела в виду, что, когда ты дома, спокойной жизни конец. Только и всего.
— А что же я такого делаю?
— Ничего. Просто ты дома. Этого достаточно. И спокойной жизни конец.
Я закурил.
С оскорбленным видом.
Не берусь точно описать, как это делается, но поверьте мне на слово, можно закурить так, чтобы сразу стало ясно: ты оскорблен.
Я с горечью сказал:
— Стало быть, мне лучше бы вообще не приходить. Тебе было бы спокойнее.
Она задумалась, как бы взвешивая такую возможность.
— Нет, это, конечно, не так.
— Но…
— Нет, — продолжала она ласково, — если бы я знала, что ты вообще никогда не придешь, я, наоборот, навсегда потеряла бы покой. И ты это прекрасно знаешь. Но…
Она запнулась.
— Продолжай: что «но»? — допытывался я.
— Но раз уж я точно знаю, что ты вообще-то придешь, так приятно, когда какой-нибудь вечерок тебя нет, я так спокойно живу…
Я смотрел в свою чашку с видом страдальца.
— Один вечерок, — продолжала она. — Или, может быть, два. Чудесно. Но вот чтобы тебя не было целую неделю, я не хочу. Мне бы тебя недоставало.
В ее взгляде была снисходительность взрослого к ребенку.
— Ну хватит дуться, — сказала она. — Ты сам прекрасно знаешь, что иначе и быть не может. После стольких-то лет!
Я кивнул. Мы еще посидели молча друг против друга.
— Трудный был сегодня день? — спросила она.
— Ужасно.
— Устал?
— Устал.
— Хочешь сразу лечь или сначала поешь?
— Да… дай чего-нибудь перекусить.
Она встала и пошла на кухню. На пороге она обернулась и сказала:
— Вот видишь, спокойной жизни конец. Не думай, я не жалуюсь, страшного тут ничего нет. Но факт остается фактом.
Я снова кивнул и взялся за газету. Мне хотелось есть.
ЗВЕЗДЫ
Каждый день, возвращаясь со службы в пансион, где он жил уже двадцать восемь лет, господин Гийом проходил мимо этого дома. То был дом греха. У окна сидела размалеванная девица, она так долго занималась своим ремеслом, что в ее облике появилось нечто материнское. Поскольку господин Гийом проходил мимо ежедневно в одно и то же время, она кивала ему — не зазывно, а как здороваются с соседями. Он в ответ приподнимал шляпу. В это мгновение он испытывал смешанные чувства. С одной стороны, он чувствовал себя «тертым парнем», который накоротке с женщинами легкого поведения, с другой же — он черпал высокое нравственное удовлетворение в той учтивости, с какой он снимал шляпу перед проституткой, словно перед дамой из общества. Он ощущал себя человеком свободомыслящим, сумевшим стать выше предрассудков.
Сознание собственного превосходства над ничтожными сослуживцами охватывало его и вечерами, за чтением книг по любимой астрономии. Ведь взять даже главного бухгалтера, что́ знает он о непостижимых тайнах, которые скрыты во вселенной? Да ровным счетом ничего!
Когда это было, в среду или в четверг? Он не помнил. Но только в тот день, когда по дороге в пансион он проходил мимо дома греха и уже поднес руку к шляпе, он увидел в окне другую женщину. Собственно, не женщину, а молодую девушку. У нее были большие черные глаза, и взглянула она на него немного грустно. От этого взгляда сердце господина Гийома преисполнилось жарким блаженством, какого он не испытывал с тех пор, как был школьником и однажды в лесу Мицци вдруг взяла его за руку. В смятении чувств он помешкал под окном. Потом приподнял шляпу и пошел дальше. Он успел заметить, что она улыбнулась в ответ удивленно и чуть-чуть печально.
В этот вечер даже основательное исследование профессора Ван Кестерена о туманностях не смогло захватить его так глубоко, как обычно. А когда в девять часов к нему вошла квартирная хозяйка с подносом, он забыл поощрить ее фразой, которую произносил каждый вечер в течение двадцати восьми лет: «Ну вот и чаек!» Черноглазая девушка не выходила у него из ума, и назавтра на службе он продолжал думать о ней. Еще в полдень он поймал себя на том, что украдкой поглядывает на часы: сколько осталось до долгожданных пяти? Когда наконец он смог уйти и приблизился к заветному дому, его стала бить дрожь. Все прошло в точности как накануне. Он приподнял шляпу. Она печально улыбнулась. И глубокое блаженство жаркой волной захлестнуло все его существо.
Все последующие недели господин Гийом жил только ради этого мгновения. Его жизнь наполнилась новым содержанием. Вечерами он по-прежнему читал свои книги, но при этом еще и мечтал. Мечта его мало-помалу обретала конкретные очертания. В один прекрасный день он позвонит в ее дверь. Она откроет ему, а он широким старомодным жестом снимет шляпу и скажет: «Мадемуазель, я хочу… нет, нет, не пугайтесь, я хочу всего лишь пригласить вас на чашку чая».
Приятно удивленная тем, что приличный господин обращается к ней, как к порядочной женщине, она пойдет с ним в приличное кафе. С тонкой улыбкой будет он наблюдать, как она лакомится пирожными: «Не стесняйтесь, возьмите еще!» Они будут беседовать, как добрые друзья. Потом, когда наступит вечер, они пойдут к нему домой. Он расскажет ей о звездах. «И откуда вы все это знаете?» — воскликнет она в изумлении. Она окажется славной, простодушной девушкой из народа, которую нужда толкнула на путь греха, и будет счастлива наконец-то встретить человека, не требующего от нее всех этих ужасных, непристойных вещей. А однажды, теплым летним вечером, гуляя с ней под звездами, он возьмет ее за руку, и ее маленькая ручка, словно пичужка, затрепещет в его ладони.
Как-то в субботу он решился. У него был выходной. Чтобы унять волнение, он зашел в кафе и выпил две рюмки портвейна. Вино придало ему уверенности в себе, и он отправился к заветному дому. Она еще не сидела у окна — было слишком рано. Без колебаний позвонил он в дверь и сразу же взялся рукой за шляпу. Дверь отворилась, на пороге стояла пышная блондинка.
— Привет, котик, — сказала она.
Господин Гийом остолбенел.
— Здесь же была другая дама… — выдавил он из себя наконец.
— Да уж чего-чего, а дам здесь хватает! — И женщина хрипло расхохоталась.
— Я имею в виду такую черненькую.
— А, эта смотала удочки. На ее вкус, слишком уж у нас тихо, размах не тот. — Женщина смотрела на него. — Ну, — сказала она с раздражением, — ты зачем сюда пришел — пялиться? Я тебе не кинотеатр.
Господин Гийом повернулся и быстро зашагал прочь. Она еще что-то крикнула ему вслед, что именно — он, к счастью, не разобрал. На следующий день у него сохранилось лишь самое смутное воспоминание о том, что было дальше. Помнилось только, что вечером он бродил по какому-то парку, беспрестанно повторяя про себя: «Я найду ее… Я найду ее… Я найду ее…»
Вечер был ясный, и высоко над его головой сверкали звезды.
СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
Когда мы проезжали мимо Главного почтамта, вспыхнул красный свет, и такси остановилось. Седой шофер окинул взглядом фасад высокого здания и сказал:
— В детстве я частенько сюда захаживал.
Он ждал, что я отвечу «вот как?», и я именно так и ответил.
— За дедом, — продолжал он. — Старик жил у нас. Целыми днями, бывало, шкандыбает по городу, ищет, на что бы поглазеть задарма. К примеру, как дом строят. Или как чей-нибудь драндулет кувырнулся в канал. Все в таком роде. Часов в шесть, как обедать садиться, мать всегда говорила нам с братишкой: «Сбегайте-ка за ним!» Он-то времени уже не замечал. И всегда мы заставали его на почтамте. У него там было постоянное местечко, возле окошка, где почтовые переводы выдают. Стоит и глазеет. Глазеет на сейф с деньгами. К нему уж там все привыкли. Я как-то спрашиваю у него: «Дедушка, а зачем ты ходишь туда каждый день?» А он отвечает: «Любоваться на всю эту красоту». Бывало, за столом скажет: «Сегодня я видел тысячную бумажку». Стало быть, счастливый день выдался у старика!
В зеркальце заднего обзора я видел, что таксист улыбается.
— У него-то самого сроду ломаного гроша не было за душой, — продолжал он. — Он из рабочей семьи. В деревне, где он рос, всем заправляли протестантские святоши. Он и в школу-то почти не ходил. Все работа да работа. Был еще от горшка два вершка, когда отец в шесть утра отнес его спящего в первый раз на фабрику. Такая тогда была житуха. Но люди были счастливы. Дед, бывало, говорил: «Что нужно нашему крестьянину? Три вещи: полная кружка, строгий пастор да добрая деваха». Он часто так приговаривал. Такое уж у него было присловье.
Мы поехали дальше.
— Мои-то отец с матерью, те не поддались на удочку церковников, — продолжал таксист. — Помню — кстати, мы и жили-то тогда в Иордане, — как-то раздается звонок в дверь и на пороге стоят два субъекта. Один говорит: «Мы принесли вам Евангелие». А мать ему на это: «Погодите, я схожу за корзинкой». Вот какая она была, моя мамаша. Бой-баба. И такая жизнерадостная! Отец тоже. Он был прирожденный бунтарь. Вечно, бывало, бастует. Для нас-то с братишкой это были счастливые деньки, ведь, когда он не был в пикете, он ходил с нами на рыбалку. Или мастерил нам воздушного змея. Очень хорошо получался у него змей. А мать все равно ухитрялась кормить нас досыта — сам не понимаю, как это ей только удавалось…
Глаза его в зеркальце выражали теперь глубокое раздумье.
— И еще отец ходил с нами гулять, — снова заговорил он. — А по дороге рассказывал нам о новой, лучшей жизни, которая когда-нибудь настанет. Иногда мы ходили в большой парк, там стояли роскошные особняки. Отец показывал нам с братишкой на них и говорил: «Смотрите, ребята, там живут одни воры да убийцы». Ха-ха. Прирожденный бунтарь… Но рассказывал он хорошо.
Мысленно я увидел всю сцену: страстного обличителя и двух мальчуганов, в некоторой растерянности поглядывающих на солидную недвижимость, откуда вот-вот выскочит, изрыгая проклятия, этакое страшилище, каким представляются детской фантазии воры и убийцы.
— Когда нам приходилось совсем туго, — продолжал шофер, — отец всегда насвистывал, идя по улице. Гордый был. Но однажды сапожник, который жил напротив нас, говорит ему: «Ян, хочешь, я дам тебе гульден». Отец спросил, с чего это он вдруг, а сапожник ему: «Да ведь ты все ходишь и свистишь…» С тех пор отец больше не насвистывал.
Машина остановилась у моего дома, и я расплатился.
Шофер с удовлетворением заключил:
— У меня было счастливое детство. Этого у меня никто не отнимет.
НАШ СОВРЕМЕННИК
В городе он купил программу и в автобусе по дороге домой внимательно изучил, что́ сегодня вечером по телевизору. На конечной остановке он вылез и зашагал по темным прямым улицам нового района; они привели его к высокому многоквартирному дому, на шестом этаже которого он жил («Симпатичное гнездышко для парочки симпатичных голубков»). Он отпер дверь и вошел. Квартира состояла из трех комнатушек, кухни и кабинки с душем. («Наши квартирки невелики, но в них хватит места для вашего маленького счастья».) Мебели почти не было, только стол, стул, кровать и верстак. Он сел на стул и произнес:
— Дамы и господа, полюбуйтесь на жалкие обломки безумной страсти!
Из окна открывался вид на точно такой же дом через улицу. Сплошь симпатичные комнатки для симпатичных парочек, с симпатичными книжными полками, и симпатичными стегаными чехольчиками на чайник, и симпатичными телевизорами. Скоро на всех этажах замерцает голубой экран — всевидящее око телецентра в Бюссуме. («Дедушка зайдет посмотреть, счастливы ли вы, детки».) Лиза тоже обожала все это, до того как удрала, прихватив свое драгоценное барахло. Счастье… Она беспрестанно талдычила про счастье. Его неописуемо раздражали эти разговоры. Он теперь сам диву дается, как умудрился вытерпеть целый год в роли симпатичного голубка. В свое время он женился на Лизе, считая, что так положено. Ему было уже за сорок, и значит — теперь или никогда. Ведь все кругом женаты. Let’s do it[2]. И первое время он ценил в Лизе несколько удивлявшую его способность любить его взволнованной, тревожной любовью. Но скоро и это стало вызывать в нем тупое раздражение. Он задыхался, сидя с ней в комнате, и спрашивал себя: «Зачем?» Этот дурак — ее прежний хахаль — оказался настойчивым и принес избавление. Когда она убежала с ним (а какое идиотское, патетическое послание оставила она на столе!), муж почувствовал прежде всего облегчение. Правда, некоторые неудобства причиняло то, что она вывезла все барахло. У него осталось лишь самое необходимое. Но он не пытался ничего изменить. Намеренно ограничивал себя. Это было гордое существование, свободное от власти вещей.
В дверь позвонили. Открыв, он увидел господина средних лет с листом бумаги в руке.
— Моя фамилия Мейерс, — сказал этот господин. — Я живу тут, в доме. Я обхожу всех жильцов и собираю подписи против типографии на первом этаже. Наборщик все время работает по вечерам, а мы не можем смотреть телевизор, такие из-за этого ужасные помехи. Правда, он утверждает, что помехи не из-за этого, но у нас свое мнение. — Он вынул авторучку: — Вы тоже подпишете?
— Гм, у меня больше нет телевизора, — ответил брошенный муж. — Так что не знаю, вправе ли я принять участие в таком деле.
Пожилой господин подумал и сказал:
— Да, верно. Простите, что побеспокоил.
— Ну что вы, ерунда.
Брошенный муж любезно поклонился, закрыл дверь и ухмыльнулся. Вот здорово, просто замечательно! Они думают, что их вечернее счастье разрушает трудолюбивый наборщик. Вообще-то надо было подписать. Для полноты злодеяния. И им необязательно знать, что Лиза забрала симпатичный телевизор в свое новое гнездышко. Он посмотрел на часы. Половина восьмого. Начинаются новости. Он выключил свет в комнате и подошел к окну. Ну да, вот зажглись голубые экраны. Три на первом этаже, четыре на втором и два на третьем. Прелестно — сегодня вечером телеобслуживанием охвачена масса народу. Сейчас в качестве прелюдии он угостит их электробритвой и кофемолкой. Он сунул вилку в розетку и прикрыл электроприборы подушкой, чтобы заглушить жужжание. Подтащил стул к окну, сел и стал смотреть в свое удовольствие. Во всех комнатах одинаково засуетились. Симпатичный Вим вскочил с симпатичного кресла и завертелся у симпатичного аппарата. Вместо изображения по экрану пошли дрожащие полосы, а звук заглушался ревом горного потока.
Когда начнется пьеса, он включит электродрель. А моторчик оставит напоследок, чтобы забросать снежными хлопьями религиозную передачу.
Раньше всех выключили телевизор на третьем этаже. Потом сдался первый. Но один тип на четвертом этаже стоял насмерть. Он был из тех, кто не отступит ни перед чем.
Так продолжалось до десяти вечера. К этому времени дрель подавила все телевизоры. Брошенный муж выключил дрель, надел пальто и пошел в маленькое кафе на углу выпить пива.
— Ну как, было что-нибудь интересное сегодня по телевизору? — спросил он буфетчицу.
— Опять целый вечер как будто снежные хлопья валили.
— Какое безобразие!
Он пил пиво с наслаждением.
ПИСЬМО
Когда Клокхоф вышел из столовой — сегодня было овощное рагу, жиру хватало, все честь честью, — санитар сказал ему:
— Йооп просил тебя зайти.
Удивительное дело, всех других персонал называл по фамилии, и только Йооп с первого дня стал для всех Йоопом.
— Я сейчас прямо и пойду.
— Поднимись на лифте, — сказал санитар.
Но Клокхоф покачал головой и пошел по лестнице, статный и прямой. Делал он это из тщеславия. Однажды он слышал, как директор сказал кому-то из персонала: «Поглядите на старикана Клокхофа, он у нас еще орел». С тех пор он перестал пользоваться лифтом.
В палате для лежачих кровать Йоопа стояла второй слева. Бледное лицо на подушке избороздили глубокие морщины. «Я ношу на своей харе план города, чтобы не заблудиться», — говаривал он прежде, когда еще был здоров. Но вот уже скоро год, как он лежит в этой палате.
— Как дела? — спросил Клокхоф.
— Не спрашивай. Конец мой пришел.
— Мы тут все на очереди, — заметил Клокхоф. — Ну а тебе семьдесят девять, так что пора и честь знать.
Он закурил сигару.
— Дай и мне, — попросил Йооп.
— У меня в кармане непочатая коробка. Могу уступить. Два гульдена тридцать.
— Беру.
— Я на этом ничего не выгадываю. Сам столько платил.
Клокхоф вынул из внутреннего кармана коробку. Йооп полез под подушку за кошельком.
— Хочешь, чтоб я написал письмо?
Больной кивнул.
— Тогда прибавь сразу двенадцать центов за марку. И восемь за бумагу и конверт.
— Я дам тебе три гульдена.
— Не надо. Я не хочу на этом наживаться. — И Клокхоф положил сдачу на тумбочку. — Ну, кому письмо?
— Сыну.
— Опять? Наверное, уж десятый раз. Говорю тебе, прекрати. Все равно он этого не сделает.
— Сыну, — повторил Йооп.
Клокхоф пожал плечами. Человек с белоснежной бородой, лежавший в правом углу палаты, закричал насмешливо:
— Наши милые детки! Бери пример с меня: я их всех пережил.
— Заткнись, — сказал Клокхоф.
— Сыну, — стоял на своем Йооп.
— Ладно, тогда я и сам знаю, что писать. Пусть пришлет расписку на те деньги, что ты дал ему в долг, верно? Всегда одно и то же. А он всегда ноль внимания.
Больной покачал головой на подушке.
— Нет. Напиши ему только одно: дескать, я все забыл и все простил. И больше ничего.
— Ладно, — сказал Клокхоф, вставая.
Он был уже в дверях, когда до него долетел голос Йоопа, на этот раз немного жидковатый:
— А если он придет…
Белобородый пронзительно захихикал.
Клокхоф спустился по лестнице, сдерживая тяжелое дыхание.
Это было в четверг. Ровно через неделю, снова у выхода из столовой — сегодня на ужин была картошка со спаржей и по кусочку свинины, — санитар сказал Клокхофу:
— Поднимись к Йоопу. Днем к нему приходил сын.
Клокхоф сел у кровати Йоопа и спросил:
— Ну что, добился наконец своего?
Йооп кивнул. Наступило молчание. Потом больной старик достал кошелек, вынул из него ключ и, запнувшись, попросил:
— Будь добр, пойди загляни в мой шкафчик.
— И что принести?
— Просто загляни.
Клокхоф пошел. Вернулся и сказал:
— Там пусто.
Больной ничего не ответил.
— У тебя ведь было два пальто? И два костюма?
— Этот болван сегодня давал ключ сыну. Тот тоже хотел просто заглянуть, — крикнул старик с бородой.
— Заткнись, — сказал Клокхоф.
Он испытующе посмотрел на Йоопа. Больной отвернулся.
— Ладно, хватит об этом, — пробормотал он.
ЮФРАУ ФРЕДЕРИКС
Примерно год назад нашей бледненькой юфрау Фредерикс вдруг стало нехорошо за окошком, где она работала. Ее отправили домой на такси, и мамочка тут же уложила ее в постель. Пришел врач, стал ее выстукивать и выслушивать и наконец объявил, что дело может затянуться.
И оно затянулось. В первое время дамы из нашего отдела несколько раз навещали ее, покупали ей картонные коробки со спелым виноградом в белой древесной стружке. «Пока все без изменений», — всякий раз говорила юфрау Фредерикс. Очень уж это было однообразно. Скоро ее стали навещать реже, и под конец не заглядывал уже почти никто. Тогда мамочка передвинула ее кровать к окну, чтобы она могла смотреть на улицу.
— Так хоть можно что-нибудь увидеть, — объяснила юфрау Фредерикс.
Мы кивнули, мы все прекрасно понимали. Наша коробка с виноградом стояла на столике рядом с флаконом одеколона и стопкой библиотечных книг в серых обертках. Мы не собирались сидеть долго, и это носилось в воздухе, пропахшем одеколоном.
— А что теперь говорит врач? — спросила моя жена.
За окном башенные часы пробили один раз.
— Господи, уже четверть шестого? — встрепенулась юфрау Фредерикс и поспешно повернулась к окну. Вскоре на улице появился молодой человек на велосипеде. Это был самый обыкновенный парень, с белобрысой челкой, в плаще. Я думаю, он возвращался со службы, потому что ехал он в нетерпеливом темпе, как человек, который жаждет наконец-то оказаться дома. Поравнявшись с окном, он улыбнулся, взглянул вверх и помахал рукой.
— Привет! — закричала юфрау Фредерикс.
Она тоже махала рукой, да так, что чуть не вывалилась из кровати.
И он проехал мимо.
— Господи, это еще кто такой?
— Не знаю, — ответила она, — но каждый день в четверть шестого он проезжает мимо.
Лицо ее вдруг сделалось вполне счастливым и юным.
— Как мило с его стороны, — заметила моя жена.
— Он всегда машет мне, — кокетливо произнесла юфрау Фредерикс. — Ну а я что, я просто отвечаю. И даже не знаю, кто это такой.
Она много размышляла над этим, как сказала нам потом ее мамочка. Каждый вечер перед сном она говорила о таинственном велосипедисте. Она считала, что ему подходит имя Джек, и долгое время думала, что он служит в страховой конторе, но однажды мамочка подошла в пять часов к подъезду конторы и убедилась, что оттуда он не выходил. Ну ладно, значит, он служит где-нибудь еще. Главное, что он каждый день проезжает мимо и машет рукой, верный, как ангел.
— Состояние удовлетворительное, — сказал однажды врач.
Это была добрая весть. Значит, придет все-таки конец пропахшему одеколоном наблюдательному пункту у окна, винограду в картонных коробках и библиотечным книгам, где можно лишь прочесть про чужую жизнь. Скоро она, юфрау Фредерикс, снова станет сама участвовать в жизни по ту сторону окна.
— Не торопись, — советовала мамочка. — Для начала походи часок, по утрам.
К пяти она снова укладывалась в постель, чтобы помахать Джеку. Раз уж она его так окрестила.
Но когда ей разрешили в первый раз выйти на улицу, она выбрала конец рабочего дня. Оделась очень тщательно и чуть ли не целый час причесывалась, потому что от долгого лежания на подушке волосы стали непослушными. В пять минут шестого она спустилась по лестнице и встала у подъезда — ноги у нее все еще были немного ватные.
Все было рассчитано по минутам. Мамочка уже заварила чай, и сигареты в доме тоже были.
«Джек?» — скажет она, улыбаясь, когда он, изумленный, соскочит с велосипеда. — «Да, а откуда вы знаете?»
Она счастливо смеялась в душе, предвкушая, какое у него при этом будет лицо.
Дрожь пробрала ее, несмотря на теплое зимнее пальто, когда она завидела его в конце улицы — самого обыкновенного молодого человека, с белобрысой челкой, в плаще, спешащего домой. Он приближался. Находясь с ним на одном уровне, она сочла его столь же привлекательным, как и при взгляде сверху вниз. Поравнявшись, он скользнул по ней безразличным взглядом. Глаза его устремились вверх, к окну, где белела кровать, ласковая улыбка осветила его лицо, он помахал рукой.
И проехал мимо.
Примечания
1
Домела Ньювенхейс, Фердинанд (1846–1919) — видный нидерландский политический деятель, публицист. Один из предшественников социал-демократического движения в Нидерландах. Мультатули (настоящее имя Эдвард Дауэс Деккер, 1820–1887) — известный нидерландский писатель-реалист. Лигт, Барт де (1883–1938) — нидерландский политический деятель, публицист, ведущая фигура в антимилитаристском движении во время и после первой мировой войны.
(обратно)2
Здесь: чем я хуже? (англ.)
(обратно)
![Мелодия на два голоса [сборник]](https://www.4italka.su/images/articles/501546/primary-medium.jpg)
Комментарии к книге «Рассказы», Симон Кармиггелт
Всего 0 комментариев