Акрам Айлисли РЕПОРТАЖ С ПОМИНОК
ПОМИНКИ
1
Недавно Садыка-киши хоронили, теперь — эта женщина. Выходит, бузбулакцы могут запросто умирать в Баку? Странно… А впрочем, что же тут странного? Человек- это человек, он смертен, смерть может застать его где угодно. Наверное, если поискать, и в Берлине отыщутся могилы бузбулакцев. Про старые времена и говорить нечего: Мекка, Багдад, Кербела… В те времена бузбулакцы нередко совершали паломничество в святые места, и вполне возможно, что кто-нибудь из них, заболев в странствии чем-нибудь вроде холеры, и скончался там, на чужбине.
Интересно, в Сибири никто из бузбулакцев не умирал? Вроде бы некому. Разве что Молла Нурмухаммедин — был такой служитель веры, самый набожный, самый влиятельный в Бузбулаке — только он, говорят, умер в Гяндже, то есть в Кировабаде. Был еще Мешади Муртуз — купец. Был помещик Кебле Казым. Вроде все. Но Кебле Казым недавно скончался в Закаталах, а что касается Мешади Муртуза, тот, говорят, до сих пор благоденствует в Шуше, даже, говорят, зубы целы — все тридцать два (а ведь ему никак не меньше девяноста). Выходит, уроженцы Бузбулака и раньше умирали в чужих местах. Чего ж я тогда удивляюсь? Может быть, просто не задумывался об этом? Да и повода не было ни одному бузбулакцу и не случалось раньше умереть в Баку. Во всяком случае, пока я не кончил школу и не уехал учиться, этого не было — точно. Умри кто-нибудь в Баку, я знал бы, — если ты уроженец Бузбулака, то, где бы ты ни скончался, весть о твоей кончине рано или поздно непременно придет туда. Кроме того, бузбулакцы никогда не забудут односельчанина, пускай даже человек век целый не показывался в деревне. Потому что, куда бы он ни уехал, что-то да остается у него там: или родня, или посаженные им деревья, или дом, или развалины дома… В Бузбулаке еще не было случая, чтоб, уезжая, кто-нибудь продал дом. Продать отчий дом — поступок, недостойный человека. Сказать: я продаю свой дом — все равно что сказать: отныне я уже не числю себя в том длинном — без конца и края — списке, имя которому — «род человеческий». Во всяком случае, для бузбулакцев это примерно так. Ведь в каждом доме витает дух предков, дух матери и отца, и, если человек почему-либо не может жить в доме, поддерживая огонь в очаге и радуя дух предков, пусть дух предков навсегда успокоится в доме, не тревожь его, главное — не лиши крова; только думается мне, что в Бузбулаке не найдешь человека, который согласился бы хозяйничать в чужом доме. Если же такой и отыщется, все равно — не будут его считать хозяином дома: нет дома, и это не дом.
В Бузбулаке много домов, от которых остались одни руины. Но все равно никто не посмеет самовольно строиться на месте развалин. Нужно обязательно отыскать хозяина, а если уж не хозяина, то хотя бы кого-нибудь, кто имеет какое-то отношение к дому, какие-то права на него. Человека этого надо уговорить, умаслить, получить его доброе согласие. Все это, разумеется, в том случае, если человек, решивший строить дом, собирается жить в нем по-человечески.
Да, для того, чтоб бузбулакцы не забыли тебя, достаточно иметь там хотя бы развалины дома. Потому что любой малыш знает, что вот тот рухнувший дом не просто развалины, а бывший дом Моллы Нурмухаммедина, или Мешади Муртуза, или Кебле Казыма. И нет тут никакого особого чуда — взрослые говорили, ребенок услышал и запомнил. Если чудо и есть, оно в другом — в том, что раз ты отсюда, раз здешний, то вернись в Бузбулак хоть через сотню лет — ты снова будешь свой, бузбулакец. Если дом сохранился, он твой, остались развалины — твои. А если кто-то без твоего ведома на месте разрушенных стен построил себе дом, одна комната в этом доме — твоя, спокойно можешь располагаться. Вот возьми, поезжай в Бузбулак. У первого же мальчонки спросишь: «Где дом Кебле Казыма?» Он скажет тебе, что Кебле Казым умер в Закаталах, а дом его — вот он. И приведет тебя к разрушенным стенам, и ты собственными глазами увидишь, что Кебле Казым, недавно скончавшийся в Закаталах, все еще обитает здесь, в Бузбулаке. И когда ты будешь созерцать развалины, тебя вдруг окликнут по имени. Ты обернешься: это мальчишки гоняют в прятки, и одного из них зовут так же, как тебя. Пусть ты зовешься Нурмухаммедином, все равно — даже это длинное, несуразное имя, носимое когда-то человеком, проповедовавшим «высший закон» — ремесло, наверняка осточертевшее даже самому создателю его, — оказывается, не забыто бузбулакцами.
Только вот что, хочу предупредить: не больно-то умиляйся, не особенно привечай ребятню. Это такой народ — привяжутся, до самого кировабадского кладбища гнаться будут: «Дядя молла! Дядя молла!» Прошлым летом они учинили над покойным Садыком-киши такое, хотя какой уж там молла? Наоборот — старый большевик.
Вот так, дорогой. Бузбулак, это, я тебе скажу, песня долгая. Не думай только, что он один такой на свете, с неба такой свалился, или что я, сидя на поминках, от нечего делать сочиняю про него всякую ерунду только потому, что сам уроженец Бузбулака. И ради бога не думай, что в Бузбулаке нет сельсовета. Есть. И сельсовет, и правление. И документы составят дай бог всякому, и акты, и книги записей ведутся регулярно. Но дело в том, что подобные дела нет нужды документировать, да и не товар это, что продается и покупается, — тут Бузбулак сам себе и документ, и книга, и если ты (только не обижайся!) хоть немного разумеешь грамоте, ты сможешь прочесть ту книгу. Не обижайся, я сам с высшим образованием, и во мне, если хочешь знать, тоже не ах-ти сколько деревенского. Двадцать лет живу в городе. И все же как-то не по себе, когда бузбулакец умирает в Баку. Недавно Садыка-киши хоронили, теперь — эта женщина…
2
Наверное, я уже больше часа тут, в огромной брезентовой палатке, раскинутой во дворе многоэтажного дома. Я хорошо знал покойную, в деревне мы были соседями, одно время она была моей учительницей, а вот больше часа сижу и мучаюсь — хоть на минутку хочу представить себе лицо женщины, помянуть которую я пришел. Я не говорю, не слушаю говорящих… Сижу, думаю- чего только не лезет в голову, а вот ее лицо лицо моей соседки, моей учительницы, никак не возникает перед глазами.
Потом что-то вдруг просветлело в памяти: я увидел крышу — их крышу, почти вплотную примыкавшую к нашей. Увидел школьный двор. Родники: один, другой… Потом улицу; и сразу же вспомнился покойный Садык-киши, может, потому, что когда прошлым летом я проводил в Бузбулаке отпуск, то чаще всех встречал на улице его.
Садык-киши, по собственным его словам, не был в Бузбулаке пятьдесят с лишним лет. А вот приехал. И вроде бы насовсем. На беду, дом Садыка-киши был не из тех развалин, в которых хоть и с грехом пополам, но можно жить, и ему пришлось поселиться в пустующем доме тети Гамер. У нее и двор, и дом были еще вполне пригодны, только ограда пообвалилась, и, пользуясь этим, бузбулакские «сопляки» совершали по временам налеты на огурцы, которые Садык-киши посадил сразу, как приехал, любовно выхаживал и которыми всерьез гордился: каждым листиком, каждым цветочком, огурчиком… Постой, а кто это там в углу — не Рафи? Точно: он, Рафи.
Господи, это ж надо: не человек, а какая-то рухнувшая стена!..
БЕДНАЯ ТЕТЯ ГАМЕР
Когда, почему уехал Рафи скитаться по белу свету, знали у нас немногие, но то, что у тети Гамер есть сын по имени Рафи, знали в Бузбулаке все, от мала до велика. Потом началась война, и Бузбулак узнал, что сын тети Гамер Рафи, как и другие, ушел на войну. Потом война кончилась, и все узнали, что сын тети Гамер Рафи то ли убит, то ли пропал без вести. Но оказалось, что сын тети Гамер не убит и не пропал без вести, а был в плену. Потом прошел слух, что, освободившись из плена, сын тети Гамер приехал в Баку, и дела у него неплохи: жив, здоров, в теле, и костюм на нем новый — шевиотовый. Известие о шевиотовом костюме принесла в Бузбулак женщина, которую, как и мать Рафи, тоже звали Гамер. Занималась эта Гамер тем, что закупала в Баку иголки, нитки, наперстки, чайники для заварки, женские трико и другие ценные вещи и везла все это в Бузбулак — продавать. Продавала и за наличные и в кредит. Не отказывалась Гамер и менять свой товар: на деревенский сыр и на сухофрукты.
Благодаря регулярным вояжам Гамер в Баку у каждой из бузбулакских школьниц красовалось на руке колечко с кусочком цветного стекла, и на уроках географии, которые вела директриса Зиянет Шекерек-кызы, мы, мальчишки, нередко ликовали: стоило Зиянет увидеть у девочки перстенек на пальце, как она немедленно производила досмотр всех девчоночьих рук, а иногда вызывала девочек к доске и обыскивала их карманы. Потом следовало наказание — Зиянет Шекерек-кызы указкой била виновных по пальцам, била так, что недели две провинившиеся девочки не могли расчесать косы перед зеркалом. Но это была ерунда, а не наказание. Настоящее наказание, применяемое Зиянет Шекерек-кызы, кроме битья по пальцам, включало особую меру — заставить девочек плакать перед мальчишками. Делалось это так: «Смотрите, — говорила Зиянет Шекерек-кызы, приподнимая чью-нибудь косу, — видали, сколько вшей?! Как же это ты, красавица? Кольцо нацепить ума хватает, а вшей вывести никак?!» (Попробуй тут не заплачь!) Закончив очередную экзекуцию, Зиянет Шекерек-кызы сажала несчастную на место и долго говорила о том, какая серьезная, даже страшная опасность таится в этих невинных, казалось бы, колечках со стекляшками, говорила о страшном прошлом и о лучезарном будущем. И уже не спрашивала заданного урока, нового тоже не объясняла, и, таким образом, мы не только спасались от опроса, но избавлены были от необходимости зубрить географию к следующему разу. Слово «мещанство», бывшее одно время самым популярным словом в нашей школе, обязано было своим появлением поездкам Гамер в Баку. Впервые произнесенное Зиянет Шекерек-кызы на общем собрании, посвященном пресловутым перстенькам, оно было мгновенно подхвачено всеми нашими педагогами; некоторые из учительниц употребляли это слово не только на уроках, но и моя посуду у родника, и стоя в очереди за ситцем (в обиходе бузбулакцев не так-то много слов, доказывающих образованность, да и не всякое доказывающее образованность слово так легко ложится на язык).
Но речь у нас не об этом. Речь вот о чем: известие о том, что сын тети Гамер Рафи никогда не приедет из Баку, привезла в Бузбулак та самая Гамер, что привозила иголки, нитки, наперстки, блюдца, чайники для заварки, женские трико и латунные перстеньки, и неожиданное это известие долго обсуждалось в деревне, причем каждый толковал его по-своему. Один говорил, что поскольку мы живем в погранзоне, а Рафи был в плену, его не пускают в Бузбулак; дали бы разрешение, приехал бы. Другой утверждал, что граница это только так, повод, захотел бы, приехал бы, не до этого сейчас Рафи — опять взялся за свое, опять свару затеял с бакинскими профессорами, старыми своими приятелями. У Рафи ведь одна наука на уме, ни мать, ни жена ему не надобны. Немного погодя сообщение это подтвердилось новым известием, привезенным из Баку все той же Гамер. Рафи сам сказал: с Бузбулаком у меня покончено. Матери передай, пусть считает: нет у нее сына, пусть считает: с войны не вернулся. Но мыслимое ли дело — считать погибшим сына, который ходит себе живой-здоровый в шевиотовом костюме? И вот тетя Гамер собралась и вместе с той, торговкой Гамер, выехала в Баку. Все думали: или она там останется, или вернется вместе с Рафи, а уж если одна вернется, то такая, что лучше к ней и не подходить. Тетя Гамер вернулась одна, но совсем даже не такая. Я бы сказал, выглядела она нисколько не хуже, чем до поездки, веселая, шустрая, проворная, с обычными своими шутками да прибаутками, мало того — под чадрой у нее был надет новый шевиотовый пиджак, мужской. Вернувшись из Баку, тетя Гамер первым делом объявила следующее: на всем белом свете не найдешь такой власти, как советское правительство, она это, конечно, и раньше знала, но, съездивши в Баку и повидав сына, в тыщу раз крепче в том уверилась. И еще она сказала, что когда на свете есть столько прекрасных мест, толковому человеку в Бузбулак ехать незачем; чего он тут не видал: гор? Если бы тут по-людски жить можно, хоть один-то из ста двадцати четырех пророков был бы здесь похоронен?.. И правильно, и молодец Рафи, что не едет. Чего делать-то? Колхоз грабить, как эти, наши? Они ж, словно волки голодные, живьем обдирают. А я не волка — сына вырастила. И не хочу, чтоб он приезжал волками этими любоваться…
Такая вернулась тетя Гамер из Баку. Но оказывается, в то время, когда тетя Гамер ездила к сыну в Баку, его там и в помине не было. Где он тогда находился, одному богу известно, только не в Баку. И кому принадлежал шевиотовый пиджак, оказавшийся на тете Гамер, тоже известно одному богу. То ли Рафи был тогда в Москве, то ли видели его в Ереване — говорили и так, и этак. Но в одном бузбулакцы были единодушны: с профессорами бакинскими Рафи схватился насмерть. Бузбулак долго оставался при этом мнении, потому что иметь такое мнение Бузбулаку было очень выгодно, в Бузбулаке есть и высокие горы, и невысокие холмы — все есть; а поскольку все это имеется, Бузбулаку абсолютно необходим еще человек, способный схватиться насмерть с бакинскими профессорами. В этом смысле Рафи просто повезло. Да и тете Гамер тоже. Раз бузбулакцы так охотно верили в ссору Рафи с бакинскими профессорами, зачем им было препятствовать тете Гамер держать себя так, как это пристало матери подобного человека?..
И до самой старости именно так и держала себя тетя Гамер, так и жила в Бузбулаке с высокими его горами и невысокими холмами; никогда не наденет залатанных галош, не появится на людях в неглаженой чадре. Никто никогда не видел тетю Гамер бредущей с поля с сумкой, полной колосков, собранных после жатвы, никто не слышал ее голоса возле лавки, когда уши глохнут от крика женщин, сражавшихся из-за ситца или из-за хозяйственного мыла, у которого и пена как пена и хватает надолго. Кто знает, приди к ней смерть вовремя, пока Рафи еще не объявился в Баку, она, может, с тем же достоинством отошла бы и в лучший мир. Но смерть не пришла к ней вовремя. И когда, совсем одряхлев, тетя Гамер, чуть живая, лежала в постели и, сетуя на судьбу, начала наконец жаловаться на сына, из Баку поступило известие: не вершит там Рафи большие дела, ни с какими профессорами не схватывается, а, как какая-нибудь бабенка, работает простым библиотекарем. Достигло это известие ушей тети Гамер или нет — не знаю. Но в том, что, когда она ездила в Баку, Рафи там не было и в помине, тетя Гамер призналась лишь после этого известия.
И зимним ненастным днем тетю Гамер похоронили. В сундуке у нее оказались деньги, довольно много, их тщательно пересчитали и после длительного совещания, которое провели, собравшись, почтенные старики и старухи, решили отправить Рафи в Баку. Для этого в помощь Гамер, торговавшей иголками и наперстками, отрядили еще двоих. Деньги снова пересчитали теперь уже с участием посыльных — и за вычетом стоимости омовения и захоронения тела, а также дорожных расходов (три билета в Баку и обратно и питание в дороге) все деньги отправили Рафи.
Деньги у тети Гамер водились; во-первых, потому, что это она подыскивала женихов бузбулакским невестам, а позже, когда им приходило время рожать и начинались схватки, та же тетя Гамер, закатав до локтя рукава, развлекая всех шутками и прибаутками (и не прекращая чаепития), сидела возле них, готовая принять ребенка. Кроме того, тетя Гамер была мастерицей печь чуреки, а когда-то «в добрые старые времена» было у нее и еще одно ремесло: тетя Гамер ходила по домам и рассказывала детям сказки, причем брала повременно. Ходила она не в любой дом, потому что не каждый станет платить деньги за какие-то сказки, да и зачем нужны сказки, если не полыхает печь, набитая дровами, и не варится в казане вкусная еда. А в Бузбулаке и в «добрые старые времена» не в любом доме жарко топилась печь и варилась в казане вкусная еда. Ну, это само собой, а вот если рассказывание сказок было для тети Гамер профессией, значит, она должна была или все время узнавать новые, или перелицовывать на новый лад старые, или просто-напросто выдумывать сказки. И тетя Гамер выдумывала, или сочиняла бесчисленное множество сказок, со стихами и без стихов. В большинстве ее сказок говорилось об умных, благонравных детях, превыше всего ставивших уважение к отцу-матери, о красавицах девушках, жизнь готовых отдать ради чести, потому что в домах, где на горячей печке всегда варилась вкусная еда, сказки рассказывались большей частью девочкам, которым рано или поздно придет время выходить замуж, а родители этих девочек не зря платили деньги тете Гамер.
Были среди денег тети Гамер, с тремя посыльными отправленных в Баку, деньги, полученные за сказки, или не были, не известно. Известно только, денег было много и что Рафи не взял ни копейки. И хорошо сделал, что не взял, иначе Бузбулак с его высокими горами и невысокими холмами раз и навсегда перестал бы считать Рафи человеком. И сегодня Рафи никоим образом не мог бы оказаться здесь, среди бузбулакцев, хотя со смерти тети Гамер прошло лет двадцать пять, не меньше.
3
Рафи, съежившись, сидел в самом углу. Чаю не пил, не курил, не разговаривал. Лицо у него было бесцветно-серое, серую свою шляпу он так низко надвинул на лоб, что виднелись только глаза; глаза смотрели прямо перед собой, и если в глазах Рафи хотя бы теплился свет, значит, он был направлен назад, внутрь его существа: во взгляде же, устремленном куда-то в одну точку, вперед, не было даже намека на свет.
Рядом с Рафи сидел Нариман, сын покойного дяди Садыка. Мало что на свете так не подходит друг другу, как Нариман и сегодняшние поминки. Заметней всего отличало Наримана от остальных то, что он за всю свою жизнь в глаза не видел Бузбулака, и то, что за всю свою жизнь он в глаза не видел Бузбулака, написано было у него на лице. Часть сидевших здесь людей Нариман, вероятно, видел впервые, остальных же, скорее всего, узнал на отцовских поминках. И теперь, одного за другим, внимательно оглядывая собравшихся, он словно пытался определить, кто из них был на поминках его отца, а кто не был. Определить это было не просто, несомненно было лишь одно: большинство сидящих здесь — из Бузбулака; они даже внешне были чем-то похожи друг на друга. Бузбулакцев было человек пятьдесят, ученых и неученых. Некоторые, как и Рафи, давным-давно уехали из Бузбулака, другие лишь в прошлом или в позапрошлом году окончили институт и только еще приживались в Баку. Тут были и рабочие из Сумгаита, и спекулянты, круглый год торгующие на бакинских базарах… Трое же, видно, только утром приехали из деревни. И словно для того, чтоб напомнить, что здесь не что-нибудь, а поминки, они, будто заранее сговорившись, время от времени по очереди принимались громко плакать, вытирая глаза тыльной стороной ладони. По глазам видно было, что они устали и не выспались; по тому, как они сидели и как вели себя, видно было, что Бузбулак все тот же, а по их — потрескавшимся красным рукам можно было определить, что в Бузбулаке холодно по-зимнему и, может быть, уже лежит снег…
Твоя мать, Рафи, тоже умерла зимой. Ночью выпал снег — пушистый, мягкий — должно быть, это был первый снег. Снег выпал, но мороза не было холодно не было, Рафи. Наоборот, снег даже чуточку смягчил землю, и значит, могильщики не кляли покойную, не осквернили память ее матерщиной. Снег был словно хлопок: теплый, мягкий, он лежал и на гробу, что стоит всегда в нише мечети, перевернутый кверху дном, и те, кто, сперва узнав о смерти тети Гамер, видели потом, что гроба уже нет на месте, наверняка вспоминали и тебя.
За полторы тысячи — из тех денег, что ты не взял, Рафи, — заказали прекрасное надгробье, купили телку, прирезали ее, напекли свежих чуреков; принесли из чайханы большой самовар, — поминки были честь по чести; на тех поминках вспоминали и тебя, Рафи. Да будет всевышний милосерден и к сыну ее, говорили люди, да решатся легко нелегкие дела его. Обратимся к престолу вседержителя, — господь наш добр и мягкосердечен, — да отпустит он Рафи его прегрешения. Пощади, всеблагой, несчастного Рафи, избавь заблудшего от адских мук — не допусти, чтоб и на том свете сын разлучен был с матерью, мать с дитятей своим. Сделай так, чтоб не оскудевала в материнских сердцах любовь к детям, неблагодарным и недостойным! И все дружно произнесли: «Аминь!»
На поминках по тете Гамер бузбулакцы поручили Рафи заботам всевышнего, надеясь на милосердие его, но поручать человека заботам всевышнего — еще не значит простить его; пусть бог решает по собственному разумению, пусть сам определит, как ему поступить в этой в высшей степени непростой ситуации, но пусть только кара за муки матери — буде таковая последует от господа свершится где-нибудь подальше от Бузбулака. И еще — поручать заботам всевышнего человека, пребывающего в добром здравии, не обязательно значит сострадать ему, может, и наоборот, — проклясть, поскольку милосердие божие награда сирых и убогих, а также без вины виноватых или одолевающих в черные дни жизни непосильные для человека трудности, а Рафи, слава богу, жив, здоров и благополучен, сидит себе в Баку, а захочет, так и с профессорами схватится.
Только кто знает: может, Рафи и впрямь сражался тогда с бакинскими профессорами и, поручая его заботам всевышнего, бузбулакцы имели в виду и эту немаловажную сторону дела? И хотя Рафи не был ни сирым, ни убогим, даже очень возможно, что у него были тогда самые черные дни, что он одолевал непосильные для человека трудности и больше, чем когда-либо, нуждался в защите всевышнего? А может, Рафи и не был виноват, виновны были фашисты, те, что когда-то, захватив его в плен, запутали, сделали трудным такое простое дело, как поездка на похороны матери. (Возможно, Рафи стыдился, не хотел, чтобы это знали, может быть, просто-напросто боялся сказать об этом.)
А может, фашисты и ни при чем? Может, бакинские профессора виновны в том, что Рафи навсегда забыл дорогу в Бузбулак? Может то, что заставило Рафи схватиться с бакинскими профессорами, — такое бедствие для Бузбулака, что даже смерть матери — ничто по сравнению с ним?.. Да, причина была, и причина серьезная. Ведь матерью Рафи обижен не был, с Бузбулаком счетов не имел. (Если что, бузбулакцы обязательно знали бы.)
Так или иначе, дело это трудное, сложное, человеческому уму непосильное, и бузбулакцы, несомненно, выбрали верный путь, предоставив всевышнему распутывать запутанное, непосильное для человеческого ума дело, в котором запутан был Рафи. После поминок, когда все уже наелись и упились, осталось полно еды. Кроме того, оставалось около тысячи рублей, и после нового совещания почтенных стариков и старух деньги эти отдали слепому Джафару. У слепого Джафара был до той поры патефон, теперь он решил купить приемник. Расторопный бузбулакский паренек, только что демобилизовавшийся из армии, вызвался ехать в Баку за приемником. Взял деньги, уехал, и только его и видели.
4
Тогда было начало пятидесятых годов, теперь — конец семидесятых. Тетя Гамер говорила, что Рафи уехал учиться в тридцать пятом, и было ему тогда семнадцать лет. Если так, сейчас ему под шестьдесят. Он кандидат наук. Работает где-то в архиве, живет где-то в микрорайоне. Дом, во дворе которого раскинута эта палатка, далеко от его квартиры, намного ближе к центру. Выходит, на сороковины сегодня приглашены все живущие в Баку бузбулакцы.
Время от времени в одной из квартир слышался женский плач и причитания. Когда-то я был в этой квартире, давно, еще студентом. Привез из Бузбулака посылку — корзину фруктов. Сначала позвонил по телефону. Подошла она, покойная. И дверь потом тоже отворила она. Почему я никак не вспомню ее лицо?.. Я поставил корзину в прихожей, хотел идти — не отпустила. Накормила меня, разрезала арбуз… И стала расспрашивать о деревне — всех перебрала, дом за домом. Этот как?.. Как тот поживает? Бьет ли родник? Стоит ли та черешня?..
Стоит, соседка, стоит, в Бузбулаке все на своем месте. И вода бежит из родников. И деревья цветут каждую весну. Вода будет течь и через тыщу лет. И через тыщу лет будут по весне цвести деревья. Пусть не эти, другие — какая разница?.. Впрочем, разница есть. Она в том, что те деревья ничего не будут знать о нас. И другие птицы будут вить гнезда в их кронах, и другие стрекозы стрекотать…
Ты спросила тогда про нашу черешню, склоненную над крышей вашего дома. Может, помнила еще вкус ее ягод. Или помнила, как она цветет? А может, ты спросила про нее с особой целью? Хотела напомнить, что мы соседи, близкие соседи, настолько близкие, что наше дерево склоняется над вашей крышей, и я не должен стесняться, а есть все, что положено на столе. Но ты не знала, что я слышал, как летним вечером ты плакала на этой крыше под этой самой черешней. А потом? Что было потом? Потом ты добилась своего, выплакала родители не отдали тебя за того, кого выбрали себе в зятья, оставили дочери право на жизнь. Право легкой походкой пройтись по улице, громко говорить, смеяться. И право вскарабкаться на шелковицу, если вдруг захотелось ягод, и петь там, на верхушке дерева, если захотелось запеть…
Помню я и другой вечер, когда ты тоже притаилась под черешней, у стены, разделявшей наши крыши. В тот день приехали сваты из Баку. Но в тот вечер ты уже не плакала под черешней, на крыше, не глотала горькие слезы. Ты пряталась лишь потому, что так принято: в дом заявились сваты- девушка должна прятаться. Но те сваты приезжали уже потом, много, много позднее… Еще были месяцы, годы были до их приезда. Был еще педтехникум в райцентре. На горных тропках, ведущих в райцентр, были еще и весны и зимы… И была однажды весною во дворе бузбулакской школы сказочная верба: желтая-прежелтая, пушистая-препушистая… И было на свете стихотворение, которому, строка за строкой, учила нас однажды весной в бузбулакской школе учительница Сафура…
… И однажды учительница Сафура вернулась из Баку в Бузбулак с одной-единственной строкой этого стихотворения:
«Солнце всходит и заходит…»Арык, протекавший через наш двор, протекал и по их двору. Была весна. Было то время, когда в Бузбулаке вздуваются и бушуют арыки. То время, когда от хмельного бузбулакского солнца кружится, дурманится голова. А Сафура, казалось, лишь для того приезжала из Баку, чтоб читать стихи арычной воде одну-единственную строку; с восхода до захода солнца бродила она вдоль арыка и твердила, твердила стихотворение — одну-единственную строку.
Может, с помощью этого стихотворения пыталась она отыскать свою пропавшую память, может, звала ребенка, оставленного в Баку. Кстати сказать, если б арык не протекал у самой калитки и если бы всякий раз, когда калитка отворялась, тетя Гюлькез не начинала причитать, в деревне, может, и не узнали бы так скоро ни о том, что Сафура потеряла память, ни о том, что она позабыла, бросила в Баку свое безвинное дитя…
Каждый раз, когда калитка отворялась (независимо от того, кто отворял ее), тетя Гюлькез громко и сердито кричала:
— Эй, закрой калитку! Крепче закрой, чтоб тебя!.. Запри как положено. Сбежит ведь! Сбежит, и звери ее сожрут в горах!.. У нее же дитеночек грудной, брошенный…
Но не похоже было, чтоб Сафура собиралась бежать, совсем даже не похоже. Мне казалось, тетя Гюлькез кричит так, с горя. Покричав, она сразу остывала и, приткнувшись в углу айвана — на всегдашнем своем месте, — молча бралась за чулок, или перебирала рис, или пряла — тетя Гюлькез никогда не сидела сложа руки. И еще тетя Гюлькез никогда не плакала, никогда никому не жаловалась (хотите верьте, хотите нет — в Бузбулаке легче терпеть горе). Только ругала Сафуру.
— Солнце всходит, солнце заходит… — громко ворчала она. — Да хоть бы оно совсем не всходило, — тебе-то какое дело?! Сунула в рот словечко и жует с утра до ночи, как резинку! Всходит, заходит… Чего бормочешь-то?! Перестань, ради бога!.. Перестань, малохольная!.. По тебе ж дитеночек плачет!.. Твой дитеночек!.. В Баку!.. Один мается, без матери…
Слово «дитеночек» тетя Гюлькез выкрикивала особенно громко, резким голосом, казалось, она хочет докричаться до Сафуры, разбудить ее этим словом. Сафура и впрямь была как во сне, и в этом своем беспробудном сне она не слышала матери.
Сон из одной стихотворной строчки — странно, правда? И, пребывая в этом странном сне, глядя на бегущую в арыке воду, Сафура, наверное, видела школу, где проучилась семь лет и где один-единственный месяц сама учила детей.
Их было пятеро. Все учились на последнем курсе педтехникума. В школу же пришли на педпрактику — всего на месяц. Была весна, когда они к нам пришли. Было то самое время, когда от хмельного бузбулакского солнца кружится и дурманится голова. Но никогда еще не было бузбулакское солнце таким хмельным и дурманящим, как в ту весну, — в школе не осталось ни одного не влюбившегося ученика. Пока эти пятеро, приодетые и торжественные, с журналом в руках не вошли в класс, они не были для нас учителями. Они сами учились, они были учениками. (Разве не они каждое утро с первыми петухами отправлялись в свой техникум?) Но плохи стали дела бузбулакских школьников, когда трое из тех пятерых, что каждое утро с петухами отправлялись в техникум, вдруг оказались учителями; плохи стали дела бузбулакских школьниц, когда двое из пятерых, что каждое утро с петухами отправлялись в район, вдруг оказались учительницами… Девчонки повлюблялись в парней, мальчишки в девушек. И клянусь: в ту весну не было никаких уроков, была сплошная повальная любовь, И как знать, может, она и была лучшим из всех уроков…
В ту весну вместе с Сафурой в бузбулакскую школу пришло трое парней: Натиг, Хасан и Сабир. Может быть, в строку, которую с утра до ночи твердила теперь Сафура, вмещался кто-то из них?.. А может быть, кроме этих троих, был на свете и еще кто-то и в теперешнем своем сне, состоящим из стихотворной строки, Сафура видела именно его?.. Может, она охмелела от бузбулак, ского солнца? Может, аромат цветов привел ее в это состояние? А может, она так стосковалась в Баку по нашему арыку, что, увидев его, забыла про собственного ребенка?..
Болезнь это была или сон — не знаю. Знаю только, что однажды Сафура очнулась. Прорыдала полночи — и все. Вот, оказывается, что было лекарством от ее недуга. И, оказывается, тетя Гюлькез прекрасно все это знала. И ругала, и распекала дочь для того лишь, чтоб та зарыдала… «Я еще с вечера вижу: пойдет девка на поправку — глаза у ней были на мокром месте. Уложила в постель, вижу — плачет. Слава богу… Поплачь, говорю, доченька, поплачь, милая… Надо тебе поплакать. Совсем, говорю, ты у меня обезумела, младенца своего грудного забыла… Плачь, милая, плачь досыта… Она как взялась, да навзрыд!.. Потом заснула, а утречком глаза открыла, сразу про дитеночка спрашивает… А ведь до той поры вроде и не понимала, бедная, что родила, что ребеночек у нее…»
Так рассказывала тетя Гюлькез соседкам историю выздоровления Сафуры. Самой Сафуры в это время в деревне уже не было. Она была в Баку возле своего ребенка, и кто знает: может быть, ради этого ребенка она забывала теперь единственную, последнюю строку стихотворения, в котором были солнце, любовь и ослепительная желтизна пушистой вербы, — стихотворения, которому она учила нас в ту весну в бузбулакской школе…
Позднее у Сафуры еще появились дети. Значит, порыдав однажды, она навсегда излечилась от своего недуга. Господи, что ж это было за рыдание!.. А там, где она спит теперь вечным сном, есть там любовь, свет, стихи? Стихи…
И мне вдруг вспомнились еще одни тогдашние стихи, только совсем другие.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ УГЛЕМ
Стихи были про учительницу Физзу. Про ту Физзу, что когда-то, поднявшись с первыми петухами, громко звала Сафуру, стоя у их калитки. Про Физзу, которая вместе с Сафурой пришла тогда в школу давать уроки. У Физзы была желтая жакетка, волосы с желтовато-солнечным отливом, а верба во дворе бузбулакской школы была в ту весну желтая-прежелтая. Она была так похожа на учительницу Физзу, эта верба…
Позднее Физзу выдвинули, избрали депутатом. На школьной веранде, на правлении, на дверях, на стенах — повсюду развешаны были плакаты с ее фотографией. Как раз в то время и появились скабрезные стихи. Их написали углем на белоснежной стене мечети.
А дело в том, что в ночь Ашуры, когда верующие тайком собрались у моллы Тейюба, чтобы справить траур по святым имамам, кто-то будто бы видел, как от Физзы вышел мужчина в черном костюме. И вроде бы не здешний он, из района. Что это был за человек, кто он был, навсегда, видимо, должно было остаться тайной.
Крику стишок, черным углем написанный на белоснежной стене мечети, вызвал больше, чем шахсай-вахсай в Ашуру. Первыми обо всем проведали мальчишки. С самого утра торчали они перед мечетью, кривлялись и улюлюкали. Потом у мечети стали задерживаться женщины — и те, кто умели читать, и те, кто не умели; вскоре и мужчины увидели стишок, но — странное дело — никому и в голову не пришло взять и стереть похабщину. Пришел дядя Талыб председатель сельсовета, пришла Джейран — секретарь сельсовета; в конце концов они стерли черную надпись с белой стены мечети. Но не сразу — надпись должна была еще некоторое время оставаться, ее нужно было сфотографировать, потому что как же иначе найти написавшего стишок.
Об этом, правда, стало известно позднее, когда из района прибыли трое мужчин. Дядя Талыб, тетя Джейран, Зиянет Шекерек-кызы и те трое из района, собравшись в кабинете директора, долго бились над этой задачей: не осталось ни одного недопрошенного ученика, ни одной непросмотренной тетради: на чей почерк похоже? Но сочинитель стихов оказался хитрей даже тех из района писал печатными буквами, — поди разбери чей почерк!.. Так это и осталось тайной. Так же, как остался тайной человек в черном костюме, якобы вышедший ночью от Физзы. Осталась и чернота на стене — стишок стерли, но чернота долго еще не сходила с побеленной заново стены мечети…
5
На чистом имени учительницы Физзы стишок не оставил ни пятнышка. И депутатом ее избрали, и замуж она вышла, и детей нарожала. И со стены мечети сошло постепенно темное пятно. Но странное дело — где-то пятно все-таки осталось. Пятно от угля, которое стереть — раз плюнуть, и то, выходит, не исчезает в Бузбулаке бесследно. Ясно это стало лишь тогда, когда вернулся из армии Реджеб, тот, кто пас раньше колхозный табун. Тот Реджеб, который, придя из армии, сразу же в ту же ночь до полусмерти избил за мельницей председателя Джумшида, а потом сам, своими ногами пришел в милицию. Он тогда отсидел два года. Теперь Реджеб живет в Сумгаите, работает на каком-то заводе. Здесь, на поминках, он сидел рядом со мной.
Реджеб хорошо одет. Лицо у него строгое, властное. Он все молчал, покуривал, опустив голову. Изредка Реджеб поднимал глаза и окидывал сидящих, выразительным взглядом: да, это я, Реджеб, это я до полусмерти избил Джумшида, и я настоящий мужчина — может, кто сомневается в этом?
То, что он до полусмерти избил Джумшида, пусть остается на его совести, но только и другие дела доказывают, что Реджеб — настоящий мужчина. Он быстро получил в Сумгаите квартиру. Женился. А главное — перевез к себе мать. И вроде бы забыл ту историю, что случилась с ним в Бузбулаке каких-нибудь пять лет назад. Только нет, такое не забывается. В наши времена не больно-то часто случаются подобные истории, и не только в Бузбулаке, а вообще на всей нашей необъятной планете. А история была удивительная. Не история, а прямо легенда, сказание.
СКАЗАНИЕ О РУЗГЯР И РЕДЖЕБЕ
Она была дояркой, он — табунщиком, оба работники животноводческой фермы. Джумшид же, когда Реджеб уходил в армию, не был еще председателем, ветеринаром был — это мы с вами запомним.
Реджеб и Рузгяр давно уже любили друг друга. Перед тем как ему идти в армию, они обручились. Переписывались они, пока он служил, или не переписывались — не знаю. Сказание же, как говорили, началось в тот самый день, как Реджеб вернулся — прямо тут, на вокзале.
Сошел Реджеб с поезда и видит: машина из Бузбулака. За рулем, видит, тот же Мохсун — он водил единственную в то время машину бузбулакского колхоза. Но когда поехали, видит: Мохсун какой-то не такой: хмурится, помалкивает, на вопросы отвечает нехотя, а то и совсем не отвечает. Реджеб встревожился: или, думает, с матерью что, или с Рузгяр неладно. Спросил про мать — как, мол, она. Ничего, отвечает, здорова. А Рузгяр как? Прекрасно, говорит. Только сказать-то ведь можно по-разному. Вот Реджеба и взяло сомнение — не зря парень мнется. «А ну, — говорит, — остановись!» Сгреб Мохсуна за шиворот, выволок из кабины: говори, что случилось? Тот испугался, клянется, ничего, мол, такого. «Ей-богу, — говорит, — все в порядке. И мать здорова. И Рузгяр. Только ее, — говорит, — нет сейчас. Три дня как в Баку уехала».
— Зачем это ей в Баку?
— На совещание поехала.
— Какое еще совещание?!
— Обыкновенное.
— Кто ж ее туда послал?
— А это ты у своего дружка спроси!
— Какой еще дружок?!
— Разве Джумшид тебе не друг?
— Причем здесь Джумшид?!
— А притом, что он теперь председатель!
Но Мохсун главное не сказал. Не сказал, что Рузгяр выдвинули в депутаты! Что в Бузбулаке на каждом шагу — и в школе, и в клубе, и в чайхане — висят ее фотографии. То ли побоялся сказать, то ли от зависти не сказал. Но после этого разговора Реджеб в машину не сел. Пришел он пешком уже темно было — и, не доходя до деревни, от сторожа, караулившего коровник, узнал, что Рузгяр выдвинули депутатом.
Рассказывают, что, не заходя домой, Реджеб прежде всего посрывал отовсюду плакаты с фотографиями Рузгяр. Потом подошел к мечети, чиркая одну спичку за другой, внимательно обследовал стену, где когда-то были стишки про Физзу, и сразу отправился к Джумшиду.
— Такая твоя дружба, подлец?! Я в армии, а невеста моя в Баку по гостиницам трется?!
Надо признать (так, по крайней мере, утверждают), Джумшид проявил в ту ночь большую выдержку. Он все старался вразумить Реджеба, объяснить, что ничего плохого не случилось. Что, как ни высоко было достоинство Рузгяр, сейчас оно в десять раз выше.
— Мы же с тобой пуд соли съели! Пусть она слезами из глаз моих выйдет, если я к твоей невесте без уважения! Это же почет для тебя, что ее депутатом! И пятьдесят рублей на дороге не валяются; зачем их кому-то отдавать — пускай Рузгяр пользуется! А вообще, если хочешь знать, я тут и ни при чем. Доярки были нужны. Я троих назвал, они Рузгяр выбрали, виноват я, да?.. Иди, Реджеб. Иди и ложись. Все же нормально, честное слово! Весной поставлю тебя директором фермы. Заживем с тобой!..
Но Реджеб ничего не желал слушать.
— Так, значит? Значит, заживем? Что ж, сволочам неплохо живется!.. Я вот сейчас тебя измордую, сука поганая, а потом живи, если сможешь!..
Джумшид и это стерпел.
— Ладно, — говорит, — мордуй. Только не ори, ради бога. Ночь ведь детей разбудишь!
— Пошли за мельницу!
Вышли на улицу. Идут, разговаривают… Джумшид все надеялся уломать его, на мировую его склонял, только Реджеб ни в какую. Кончилось тем, что избил он Джумшида до полусмерти, взвалил чуть живого на спину и отнес жене.
А продолжение этой истории рассказывают в Бузбулаке так.
Притащив чуть живого Джумшида домой, Реджеб будто бы сразу же пошел к матери и сказал, что срок службы его продолжен и прибыл он только на побывку: часок-другой и обратно. И будто бы той же ночью Реджеб явился к Мохсуну, разбудил и начал выспрашивать такое, что нормальному человеку даже и в голову не придет.
Ну, к примеру:
— На какой машине Рузгяр ехала на станцию? (Будто в колхозе есть еще машина, кроме той, что Мохсун водит.)
— Какое на ней было платье? Какой платок?
— В машине ни с кем не говорила?
— Встретилась она с кем-нибудь на вокзале?
— Кто еще сел в вагон, в котором она поехала?
И даже такое ляпнул:
— А мужчина в черном костюме не влезал в тот вагон?
Словом, бред какой-то. Потом будто бы Реджеб ни с того, ни с сего сказал вдруг Мохсуну, что это он сам видел тогда, как от Физзы выходил один в черном костюме. Сказал и пошел в милицию. А еще говорят, будто видели его в ту ночь у калитки Физзы — сидел на камне и рыдал, ну, это-то уж сплошная выдумка. В Бузбулаке издавна так: начнут о чем-нибудь судачить, не успокаиваются, пока не выходит настоящая сказка по всем правилам. Не могут у нас в Бузбулаке без сказок, никак не могут; хоть в каждый дом телевизор ставь, на каждой улице фонари вешай… Конец сказания о Рузгяр и Реджебе лишний раз подтверждает это.
Вернувшись из Баку, девушка бросилась в район: всю ночь прорыдала она под дверью предварилки, где сидел взятый под стражу Реджеб; целую неделю потом, голодная и холодная, не отходила от тех дверей. И прочее, и тому подобное…
Рузгяр будто бы подавала заявление, просила, чтоб Реджеба выпустили, только Реджеб не вышел. Сказал, если выйду, убью тебя, на куски изрежу, собакам скормлю. Словом, такой вот конец. Разбери: где кончается правда, где начинается сказка. А Рузгяр, пролившая реки слез, поклявшаяся у дверей тюрьмы, что до смерти не выйдет замуж, давным-давно замужем, и по улицам Бузбулака бегают ее ребятишки…
Кстати, не читал ли Реджеб статью, напечатанную на днях в газете? Заголовок: «Доброе утро, Рузгяр!», подпись: «Неймет Намаз». (Бузбулакец Нейметулла Намазов здоров статьи писать!) Он тоже тут, на поминках, я сразу приметил у ворот его красные «Жигули». Вот это мужик! Это молодец! И причем на редкость общительное существо. Чуткости в нем — океан безбрежный: никогда не забывает по телефону оповестить всех живущих в Баку бузбулакцев о каждой своей статье. Газету со статьей о Рузгяр он вручил мне лично на похоронах Садыка-киши. Я прочел и тут же вернул ему газету.
6
Заглядевшись на Нейметуллу, я отвлекся и не заметил, что Реджеба уже нет рядом. Ушел. Не было и тех бузбулакцев, что приехали сегодня утром. (Вероятно, собираются ехать ночным и отправились на вокзал за билетами.) Все остальные были пока на месте. Но сейчас, когда Реджеб и те трое ушли, за поминальным столом стало вдруг как-то пусто, несмотря на то, что присутствовал Неймет Намаз — фигура значительная. Может, мне показалось так потому, что большинство оставшихся я хорошо знал и в этих людях не было для меня ничего особо интересного. Знал, что так же, как и я, они кончили институт, учили то же, что я, по тем же примерно учебникам (десять лет раньше, десять позже — какая разница?), где-то работали, получая примерно столько же, сколько я, имеют такую же примерно квартиру, и так же, примерно, живут. Кроме того, уверяю вас — в том, как эти люди смотрели, говорили, даже в том, как держали в руках стакан с чаем, было достаточно много общего. И должен сказать откровенно: рядом с ними даже Нариман, сын Садыка-киши, казался человеком необычным.
Хотя бы потому, что, глядя на него, понимаешь: вот этот не имеет ни малейшего представления о хитростях и мошенничествах, во множестве существующих на свете. Совершенно ясно, например, что Нариману никогда не доводилось воровать дынь с колхозного баштана, таскать коржики из сундука у бабушки. Учителя никогда не сажали его на заднюю парту за то, что он непригляден с виду, и в институте он не стремился сесть в первом ряду, чтоб обратить на себя внимание преподавателей. Видно было, что Нариман ни разу в жизни не имел дела ни с комендантом, ни с управдомом, ни разу в жизни не сунул никому взятки, и сам ее ни разу не взял. Похоже даже (да, да, не удивляйтесь!), что Нариман в жизни своей ни разу ни перед кем не подхалимничал…
Нет у него в лице следов таких поступков. Вот слабость чуть-чуть угадывается, мне думается, это свидетельствует либо об уме, развитом несколько выше нормы, либо (прошу меня извинить!) о несколько ниже нормы развитых мужских способностях — в чисто домашнем плане, разумеется…
Нариман — главный инженер на каком-то заводе, живет он в трехкомнатной квартире, полученной Садыком-киши еще в двадцатые годы. Сейчас Нариман молча сидел возле Рафи, обхватив ладонью подбородок.
По другую сторону от Рафи сидел человек по имени Даян — более популярного имени там, в Бузбулаке, нет и не было. Во-первых, потому, что у Даяна не меньше десяти домов родни, а для того, чтобы имя человека славилось в Бузбулаке, вполне достаточно, чтобы — не много, нет — один человек из каждого дома, где живет эта родня, раз в день на улице, у родника, у тендира за выпечкой лепешек произнес бы «дядя Даян». Кроме того, в каждом из этих десяти домов имеется по десятку ребятишек. И целое поколение — это минимум! — выросшее в этих десяти домах, на протяжении вот уже скольких лет и к месту и не к месту клянется именем все того же дяди Даяна. Второй причиной популярности Даяна-киши был его сад. Огромный, без конца, без края сад миндалевых деревьев. А миндаль — кожица что бумага!.. Такой миндаль рос только в саду дяди Даяна. Кое-кто говорил, что саженцы своего миндаля дядя Даян привез из самой Греции, но старики утверждали, что ни из какой не из Греции, а просто из Крыма. Но дело не в этом. Дело в том, что есть в Бузбулаке такой сад, и хотя он давно уже стал колхозным садом, бузбулакцы все равно зовут его «Даянов сад». Это тоже одна из причин того, что имя дяди Даяна минимум сто раз в день звучит в Бузбулаке.
Но странная иногда получается вещь. Глядишь на дядю Даяна — и не веришь, что этот человек мог когда-то разбивать сады, сажать деревья; у человека, вырастившего сад, что-то остается в лице: примета какая-то, память… В человеке вообще немало того, что роднит его с деревьями, делает похожим на них. Но главное, чем он на дерево не похож, — дерево, вырванное из земли, погибает; человек же преспокойно существует и вырванный из родной земли. Дядя Даян — лишний тому пример.
Он уехал из Бузбулака на пять лет раньше Рафи. Жил в Тифлисе. Работал директором бани, потом перешел в торговую сеть: был чайханщиком, буфетчиком, завмагом — кем только не был. Но слухи об этом дошли в Бузбулак много позднее, поначалу же все считали, что дядя Даян — самый большой человек в Тифлисе. Для меня, например, Тифлис и дядя Даян долгое время значили одно и то же. Мало того, когда-то я был твердо уверен, что место, называемое «Тифлис», — сплошной миндалевый сад: в моем сознании дядя Даян неразрывно был связан с миндалевыми деревьями. Но, к сожалению, в один прекрасный день дядя Даян явился ко мне собственной персоной и полностью перевернул представление о нем. Честно должен сказать: я здорово изругал бы Даяна-киши.
НЕ БУДЬ ТОГО МИНДАЛЕВОГО САДА
Дело было лет десять назад, я только что получил в Баку квартиру. В один прекрасный день (было около семи часов утра) раздался звонок. И дядя Даян, которого я до той поры ни разу в глаза не видел, вошел и с места в карьер начал: так не годится, милый, больно ты долго спишь.
— Вон я — скоро семьдесят, а я каждое утро встаю ровно в шесть, как часы, — сорок пять минут гимнастику на бульваре делаю. Потом душ холодный пятнадцать минут. Чайку попью, закушу чего-нибудь. И на базар…
— Простите, — сказал я, — но я не знаю вас…
— Заважничал, стало быть… — старик не на шутку обиделся. — Ты же внук Курбанали? Курбанали-Медведь с нижней улицы? Не сердись, что я его так. «Медведь» — это хорошо, значит, сильный человек, крупный… Нам бы такими быть!.. С моим отцом, с Мешади Гасаном, они как братья были…
— Но…
— Постой… Я вот чего: нет ведь закона, чтоб в мои годы ходить к мальчишке. По порядку-то тебе бы надо меня разыскать. Что, неверно говорю?
— Вы говорите верно, но…
— Что «но»? Может, скажешь, имени такого не слышал — Даян? (Я сразу увидел миндалевый сад и услышал бесконечное: «Дядя Даян», «Клянусь дядей Даяном»…)
— Конечно, слышал, — сказал я, — но…
— Но!.. И то, что я уже семь месяцев, как из Тифлиса переехал, — этого ты не слыхал?
— Честное слово, не слышал!
— Хочешь сказать, и на бульваре не встречал?
— Может, и встречал… Но я же не знаком с вами. Вернее, не был знаком…
Даян-киши с сомнением посмотрел на меня, и мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, кто-то мне его показывал издали, вот, мол, тоже наш — из Бузбулака… Пока я размышлял об этом, Даян-киши задал новый вопрос:
— Сколько, по-твоему, в Баку бузбулакцев?
— Не, знаю, — ответил я и подумал, что невредно было бы это знать.
— Все здешние бузбулакцы давно знают, что я уже семь месяцев, как приехал из Тифлиса, — оказывается, не статистика интересовала дядю Даяна. И большей частью у меня побывали. Разносолов у нас в доме не водится, а пити или там бозбаш всегда найдется. А мясо это мороженое… Ни один тифлисец им и посуду марать не станет.
— Да…
— Да… — повторил он. И после небольшой паузы добавил: — Пьешь крепко…
Дядя Даян внимательно оглядел комнату, словно искал доказательства моих загулов. Но нигде ничего такого не было. Я и забыл, когда выпивал последний раз.
— Простите, — сказал я, задетый его словами. — Откуда вы знаете, что я пью?
— Не знал бы, не говорил, — спокойно заявил дядя Даян. И глянул на потолок — будто доказательства пьянства находятся именно там. — Водка стольких сгубила…
Я дал себе слово не перечить этому человеку. Пусть порет чушь. Может, скорей уберется.
Вскоре Даян-киши действительно поднялся с места, Но, увы, направился, не к двери, а на балкон.
— Плохо живешь, — сказал он, через минуту вернувшись в комнату. — В городе по-городскому надо жить. Жениться пора.
И дядя Даян так поглядел на меня, что я понял: отмолчаться не выйдет.
— Да, — согласился я.
— Смотри, городскую не возьми!
— Конечно, — сказал я.
— Квартиру-то когда дали?
— Конечно.
— Говорю, когда квартиру дали?
— Квартиру?.. Не помню…
— А-а… Значит, куришь. Водка уж черт с ней, выпей, коль невтерпеж, а с куревом кончай! Кончай, очень тебе советую! Это такой яд!.. Газеты-то хоть читаешь?
— Читаю, — серьезно ответил я, успев забыть свою тактику.
— Стало быть, видишь, как правительство поступает; открыто пишет: курение — вред! А в то же время, не выполни какой-нибудь председатель план по табаку, — такую клизму поставят!.. Захоти правительство, оно запросто могло бы запретить курение. А оно не хочет — нельзя силой. Хочет, чтоб люди умом дошли, чтоб сознательно, добровольно от яда отказались. Тут, брат, большая «палитика», очень большая…
Последние слова он произнес так многозначительно, что я даже, кажется, вздрогнул:
— Конечно, — сказал я. — Конечно, политика. Большая… Но только я не курю! Ей-богу!
Даян-киши с сожалением покачал головой.
— Не понимаешь, — сокрушенно сказал он. — Понимал бы, давно бы бросил. Вон тебе лет-то всего ничего, а говоришь — задыхаешься. И губы синие — с этих пор! Завтра же отправляйся в бассейн! В воде особо не сиди — не в ней суть, главное — подвигайся: поскачи, попрыгай, пускай копоть выйдет. Говоришь, не помнишь, когда квартиру дали?
— Почему не помню? Помню: ордер я получил двадцать первого февраля.
— Февраль, март, апрель, май… — по пальцам посчитал дядя Даян. Четыре месяца. А уже ремонт нужен. У нас по соседству мастера живут — что надо!: Тифлисские… Завтра вставай пораньше, пускай прямо с утра начинают. А то еще свяжешься с армянами. Армянин для мусульманина никогда на совесть не сделает — это ты всегда помни.
Я чуть было не сказал опять «конечно», но тут меня осенило.
— Большое спасибо, — сказал я. — Очень вам благодарен за заботу, но я завтра уезжаю. В командировку. Надолго. Понимаете?..
— Понимаю. И билет взял?
— Взял.
— Далеко едешь?
— Далеко… На Урал, — чтобы спастись от этого человека, я не то что на Урал — в Сибирь готов был отправиться.
Дядя Даян встал и снова вышел на балкон.
— Удивительное дело, — сказал он, немного побыв на балконе. — Как ты тут живешь? Неужто не задыхаешься?
— Задыхаюсь, — ответил я. И вдруг заметил, что руки мои лежат на коленях, стиснутые в кулаки. Мне стало совестно. И когда дядя Даян язвительно заметил: «За воздух-то ведь налог не берут?», я заискивающе хихикнул.
— Окно почему не открываешь?
— Шумно очень…
— Так что лучше: шум или задохнуться?
— Задохнуться! — ответил я, — мне было уже все равно что отвечать.
— Ну, тогда задыхайся! — Даян-киши встал. — Езжай на Урал!.. Прокучивай деньги с Марусками!.. Твой дед Курбанали-Медведь косолапый золото там для тебя зарыл!..
Нужно было, конечно, что-то сказать, но я не произнес ни слова боялся, что старик снова опустится на стул. Слава богу, он пошел к двери. И мне вдруг захотелось выскочить на балкон и, только старик покажется из подъезда, отругать его на чем свет стоит. К счастью, гость еще не вышел на улицу, а тут вдруг перед глазами у меня снежной белизной забелели миндальные деревья, и язык уже не повернулся ругать Даяна-киши…
7
… А здесь, на поминках, где собрались бузбулакцы, слышался сейчас один только голос — голос дяди Даяна.
— … Это, конечно, так: в воспитании ребенка отец роль играет, только мать ничем не заменишь, это — статья особая. Вот тут вас, грамотных, полно, знаете небось, в Америке есть такой врач — Бенжамин Спок, большой человек. Так вот что он пишет…
Нейметулла, чуть подавшись вперед, почтительно слушал дядю Даяна. А Рафи! Как он сжался, как съежился, бедняга!.. Того и гляди под стол нырнет!
— Бенжамин Спок…
— Говорят, Ганбара опять забрали, — заметил мой сосед, — не знаешь, правда, нет?
— А не знаешь, — с горечью произнес вдруг кто-то рядом, — почему никогда мы не ходим друг к другу?
И другой, словно на лету подхватив эти слова, громко повторил:
— Правда, почему? Почему мы не ходим друг к другу? Дядя Даян?
— Потому что скряги, — сказал дядя Даян, не спеша пожевывая большой кусок халвы, которую только что взял с блюда. — Жадны очень. — Оставив в покое Бенжамина Спока, он уже намеревался перейти к этой новой теме, но его перебили:
— Чего в Бузбулак не едешь, дядя Даян?
— А чего я там не видал — развалины?
— Как это? Родина же твоя.
— Нету у меня никакой родины.
— Это он верно… — с ехидцей произнес кто-то.
— Для меня то место родное, где… — дядя Даян закашлялся- то ли халвой поперхнулся, то ли еще почему…
— Где у меня сад расти может! — договорил за него тот, ехидный. — В Бузбулаке сейчас земли — навалом! Паши да засевай!.. — Ну, все-таки… видно было, что собеседник дяди Даяна так просто не отступится. — С братьями, сестрами повидался бы…
— Нет у меня там братьев!
— А Муслим? Муслим тебе что — не брат?
— Был бы братом, не женился бы на Карахановой дочке! Ведь Карахан тогда и нашего отца впутал — пять месяцев человек в тюрьме проторчал!..
— Ну, дядя Даян, у тебя на каждое слово отговорка!
— А ты умные слова говори! Не для того вас учат, чтоб чего ни попадя мололи!.. — Тут дядя Даян почему-то взглянул на Неймет Намаза. — Я вот хочу сидящим здесь образованным товарищам вопрос задать. Только уж прошу повнимательнее: во вчерашних «Известиях»…
Поразительно, просто поразительно: человеку почти восемьдесят лет, и он нисколько не похож на нормального бузбулакского старика. Во всяком случае, в истории Бузбулака таких стариков не было. Немножко дядя Даян похож на директора бани, немножко — на типового пенсионера, немножко (простите, ради бога) на профсоюзного работника, что ли…
Вырванные из земли деревья — погибают: наверное, в том их счастье…
8
Вскоре, сидевшие за столом, разбились на кучки, и в каждой завязался свой разговор (на поминках всегда так).
Нариман поднялся и распрощался, кивнув всем по очереди. Рафи тоже заворочался было на стуле, но куда там — дядя Даян бубнил ему что-то в самое ухо да еще держал за руку — вырваться не было никакой возможности.
На противоположном конце стола внимательно слушали Неймета: Неймет Намаз умел говорить, а главное — на свете есть много важных вещей, ему одному только известных. Так, например, Неймет Намаз прекрасно знает, что «родина» — это не Баку, не Бузбулак, не какой-то там сад миндалевых деревьев. Родина-это могучая сила, высокая цель — в общем, что-то такое, к чему из всех собравшихся здесь людей самое близкое отношение имеет он Нейметулла. Вернее, Неймет Намаз. Нейметулла — что, ерунда, Нейметуллой любой может стать, а «Неймет Намаз» — это не каждому дано. Слушавшие Неймета, видимо, именно так и полагали, потому что эффект от каждого его слова был настолько силен, что долгое время отражался на лицах, причем на многих лицах он задерживался настолько основательно, что чуть ли не заставлял человека вскакивать, бросаться к Нейметулле, обнимать и целовать его (на поминках и такое случается).
А Реджеб, наверное, уже едет: на метро, в троллейбусе, в автобусе… Мне почему-то казалось, что Реджеб, ехавший сейчас в Сумгаит, едет одновременно и в Бузбулак. Едет, чтобы помириться с Джумшидом или уж прикончить его за мельницей. А может, и просто так; походить, поглядеть на места, где когда-то пас табун. (В этом смысле общий путь, проделанный на метро, в автобусах и троллейбусах каждым выходцем из деревни, нисколько, мне думается, не короче расстояния до самой дальней звезды.) И может быть, Реджеб, едущий сейчас в поезде, в метро, в троллейбусе или автобусе, давно уже в Бузбулаке и уже рассчитался с Джумшидом, и навзрыд плачет у калитки учительницы Физзы… Плачет оттого, что Сумгаит — не Бузбулак. И что жена его (пусть она даже ангел) — не Рузгяр. А может быть (как знать?), Реджеб плачет, потому, что учительница Физза была так красива, так красива была она… И что время, когда учительница Физза была так красива, никогда уже не вернется…
А КАК ЖЕ ГАНБАР?
Кто-то сказал, что Ганбара опять посадили. За употребление и продажу анаши. Его все время то сажают, то выпускают… Но кто может утверждать, что, сидя в тюремной камере, человек не способен отправляться в далекий путь? Он, может, и в тюрьму-то угодил потому, что была когда-то на свете учительница Физза и была она так красива, так красива… И может быть, в желтом тумане анаши видится ему желтое солнце — хмельное, весеннее солнце Бузбулака. Может, видится верба в пушисто-желтом цвету во дворе бузбулакской школы… И может быть, в нем столько любви, страсти и жажды счастья, что они не втискиваются в человечью шкуру, и Ганбар истязает себя, губит свое здоровье, пытаясь сжать, сдавить, стиснуть их, чтоб осталось столько, сколько нужно для одного нормального человека. Во всяком случае, в те годы у нас в Бузбулаке не было парня сильней и ловчей Ганбара. На самые высокие деревья влезал только он. Только он плавал в самых опасных быстринах. И из всех бузбулакских мальчишек только у одного Ганбара хватало смелости в темноте пройти через кладбище…
Атаман бузбулакской ребятни, Ганбар первым влезал в окно клуба, когда там был концерт или показывали кино. На Новруз-байрам он больше всех выигрывал яиц и в мгновение ока умел утащить с колхозного баштана самую лучшую дыню… Ганбар был на два года старше меня. Мы только-только начали с ним дружить, когда их семья вдруг переехала в Баку.
В тот день Ганбар не явился в школу, а на первой перемене одна из девочек отозвала меня в сторонку и сказала по секрету, что после уроков Ганбар ждет меня — в колхозном саду. Больше она ничего не сказала, да я и не допытывался: сам факт, что Ганбар ждет тебя в условленном месте, — такая великая честь, что, зачем бы он тебя ни позвал, не пойти было бы немыслимо. В тот день, в дальнем уголке колхозного сада, в чаще тутовника, я узнал от Ганбара, что он не придет больше в школу. Что дядя его вышел из тюрьмы. (Ганбарова дядю посадили давно, когда тот был колхозным счетоводом, а отца у Ганбара не было — не вернулся с войны.) Ганбар сказал, что у дяди теперь в Баку дом и он всех их забирает к себе. Только я никому не должен говорить это навеки должно остаться тайной.
Ганбар внимательно посмотрел мне в лицо. Потом спросил:
— Чего ж ты не плачешь?
— А зачем? — удивился я. — Мне казалось, что такому можно лишь радоваться.
Потом совершенно непонятным образом возле нас оказалась девочка, та, что подходила на перемене. Словно возникла из воздуха: смотрю — стоит рядом.
Ганбар косанул на нее глазом, посмотрел на меня и улыбнулся такой улыбкой, что, вспоминая Ганбара, я всегда вижу эту улыбку на его лице.
— Ты понял, в чем дело? — спросил он.
— Конечно, — ответил я, хотя понял только теперь, когда он так улыбнулся.
— Закройте глаза, — сказал Ганбар. Мы закрыли.
Он взял щепотку земли, посыпал голову девочки, потом — мою.
— Откройте! — Мы открыли глаза. — Ну вот, — сказал он, — теперь вы брат и сестра. — Поручаю ее тебе. В кино, в клуб — ни в коем случае. Наденет на физкультуру «Зиянетовы трусы» — сразу напишешь мне…
Ганбар имел в виду спортивный костюм, в котором с этой осени Зиянет Шекерек-кызы велела девочкам являться на уроки физкультуры. По этому вопросу Зиянет Шекерек-кызы несколько раз собирала родительские собрания, но после того, как одна из старшеклассниц, один-единственный раз явившись на физкультуру в спортивной форме, навсегда опозорила себя, форму эту прозвали «Зиянетовы трусы», и даже наши учительницы, не говоря о прочих родителях, не разрешали дочерям надевать на физкультуру форму.
— Наденешь, башку отрежу! — свирепо сказал Ганбар. — Он всерьез рассердился, вспоминая о трусах. — Иди! — приказал он, не глядя на девочку.
Девочка ушла. А мы там, в саду, с удовольствием уплели одну из двух огромных дынь, которые Ганбар уволок утром с колхозного баштана. Вторую Ганбар спрятал в густой траве.
— Ясно? — спросил он, и я снова увидел на его лице удивительную улыбку, навсегда запавшую мне в память.
— Ясно, — ответил я. Потом мне всю ночь снилась огромная дыня, которую Ганбар спрятал в траве для девочки.
Они и правда тайком уехали из деревни. К утру из Бузбулака исчезли две семьи. Ганбарова семья и семья его дяди. Оказывается, дядя уже год как вышел из тюрьмы, устроился на работу и даже построил хороший дом в одном из бакинских пригородов.
Много тогда было толков об этом ночном исчезновении. Говорили, что дядя Ганбара обижен, так обижен на Бузбулак, что не захотел больше видеть его днем. Не захотел видеть бузбулакское солнце — вот как обиделся человек. Но это, конечно, сказка. Солнце-то уж наверняка не виновато. Скорее всего, Ганбаров дядя устроился неплохо. А почему ночью?.. Может, боялся, что помешают…
9
Когда, покинув брезентовую палатку, я вышел на улицу, мне показалось странным, что еще не наступил вечер — еще не зажглись огни, и как два часа назад, стоял все тот же мутноватый, промозглый декабрьский день, лишенный света и красок. И было странно, что за эти два часа время, казалось, совсем не сдвинулось с места; может быть, в эту мутную, лишенную красок погоду слишком уж мало света, чтоб разглядеть движение времени. И мне почему-то казалось, что и через десять лет, и через двадцать лет будет такой же день: так же будут идти люди по улицам, так же стоять дома и даже вывески на этих домах будут того же содержания — та же будет их сущность… Движение времени — на данном его отрезке — означает сущностное изменение чего-то. И чтобы увидеть движение времени, ты должен быть составной частью этой сущности. Вот, к примеру, когда однажды весной впервые зацвели миндальные деревья, саженцы которых дядя Даян приживил на бузбулакской земле, привезя их то ли из Греции, то ли из Крыма, он наверняка видел движение времени. И может быть, Рафи потому полез тогда в драку с бакинскими профессорами, что тоже хотел видеть это движение. А может, с помощью анаши Ганбар надеется повернуть время вспять? А Реджеб бил Джумшида затем, что хотел хоть чуточку подтолкнуть время?
Возможно, и Садык-киши затем лишь вернулся в Бузбулак, что хотел увидеть движение времени?..
ЧЕРЕЗ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ЛЕТ
Когда я прошлым летом приехал в деревню, Садык-киши всего несколько месяцев, как появился там, но уже обвык и так сжился с бузбулакцами, что, если бы не одежда и кое-что в манере говорить, выдающее в Садыке-киши горожанина, никому бы и в голову не пришло, что этот человек пятьдесят восемь лет не показывался в Бузбулаке.
Ровесников его в деревне осталось наперечет — два-три человека. Кроме городской одежды и манеры говорить, Садыка-киши отличало от них еще и то, что он ежемесячно получал от правительства сто восемьдесят рублей пенсии. Именно поэтому бузбулакцы и считали его до некоторой степени человеком государственного значения. Но даже, если бы Садык-киши и не был человеком государственного значения, в Бузбулаке нашлось бы кому два раза в день принести ему с родника воды. К тому же был еще жив Махмуд, тот Махмуд, который с помощью Садыка попал когда-то на прием к самому доктору Нариманову и не только избавился от диабета, но; как он сам говорит, повидал «большого человека», самим богом созданного возглавлять людей. «Начальство в человеке любую болезнь понимать должно, тогда и общую болезнь лечить сможет!» — таков был вывод Махмуда после встречи с доктором Наримановым. А лекарством от диабета оказался балдырган, тот самый балдырган, которого полным-полно в горах вокруг Бузбулака. Махмуд поставил себе там палатку, три месяца в году пять раз на дню пил балдыргановый сок и полностью излечился от диабета, что позволило ему сделать еще и такой вывод: «Начальство должно точно знать, где от какой болезни искать лекарство».
О том, как Нариманов обрадовался Садыку, как они обнимались, как шутили, Махмуд, конечно, рассказывал односельчанам сразу, как вернулся из Баку. И с того времени, услышав имя Наримана Нариманова, бузбулакцы всякий раз вспоминали Садыка. Был период, когда имя Нариманова не было слышно, но Махмуд утверждает, что и тогда точно знал: Садык жив и здоров. Хотя бы потому, что во сне он видел Садыка только под деревом или у воды, а вода и деревья — знак жизнестойкости и здоровья… Позднее Махмуд разузнавал, выяснилось, что Садык-киши действительно жив-здоров — сны не обманывали Махмуда.
Пятьдесят восемь лет прошло с того диабета. За все это время они ни разу не виделись. А приехал Садык-киши — и словно только вчера расстались…
Махмуд был счастлив, как ребенок, как ребенок, радовался он возможности потолковать со старым другом. Дочери и внучки его ухаживали за Садыком-киши, прибирали у него, стирали белье. Только еду он готовил сам — дескать, хоть что-то могу я сделать?.. Однако в Бузбулаке понимали дело так, что готовку Садык-киши никому не доверяет. «Дольше прожить хочет». Если бы Садык-киши получал от правительства не сто восемьдесят, а только восемьдесят рублей, Махмуд, вероятно, не допустил бы, чтобы приятель его на старости лет жил один. Но в таких делах бузбулакцы — люди тонкие: вдруг да отыщется, какой болтун — скажет, на Садыкову пенсию позарился…
Когда Махмуд и Садык-киши усаживались рядышком перед бузбулакской мечетью, вокруг них сразу же собирался народ. Разговор большей частью шел о Нариманове; в тишине и безмолвии Бузбулака, вероятно, и не могло быть более интересной темы, и кроме того, стоило старикам оказаться вместе и завести этот разговор, так тотчас возникали все новые и новые подробности. Рассказывая, как он умучился тогда, отыскивая Садыка «в этом громадном Баку», Махмуд всякий раз припоминал истории, одну удивительней другой; ну, например, оказывалось, что Садык-киши водным путем доставлял бакинским комиссарам оружие из Астрахани… В общем, поговорить было о чем. Но начавшийся с Нариманова разговор, покружив вокруг да около, в конце концов почему-то неизбежно упирался в Джумшида, потому что, как сразу приметили бузбулакцы, тут у Садыка-киши было больное место. Едва Садык-киши появился в Бузбулаке, он в первый же день завел этот разговор и при всем народе заявил, что «от Караханова сына колхозу добра не будет».
Теперь в Бузбулаке мало кому известно, чем занимался Карахан пятьдесят лет назад, чем он так насолил Садыку-киши, сам же он ничего не рассказывал. Что касается Махмуда, тот всякий раз, когда речь заходила о Карахане и Джумшиде, сперва молча посмеивался, потом начинал свой рассказ — всегда одинаково начинал, одинаково заканчивал — и, закончив его, всякий раз принимался хохотать.
— Примчался как-то ко мне, давай, дескать, вместе в колхоз вступать. «Ишь ты, — говорю, — мне от отца как-никак конь остался, пара быков. Я, если и заленюсь на колхозной работе, конь с быками мое отработают. А от твоего, говорю, отца что осталось? Ишак? И того Караханом кличут! Как это, говорю, мы с тобой, прощелыга ты этакий, колхоз строить будем? Может, ты работать умеешь? Да если ты работящий человек, чего ж до сих пор не работал? Землю отцовскую Кебле Казыму чуть не задаром отдал, деньги — в картишки спустил?!» Плюнул ему в глаза, и все. Он, дармоед, сколько лет потом в караульщиках в колхозе ходил, салом весь оброс, как свинья. И сам первый вор был.
От высказываний насчет самого Джумшида дядя Махмуд воздерживался. Может, остерегался. Может, считал, что об этом только говорить Садыку. Не исключено, конечно, также, что поскольку дядя Махмуд и сам побывал в председателях, то полагал ниже своего достоинства осуждать теперешнее начальство. Когда Садык-киши принимался ругать Джумшида или возмущался непорядками, Махмуд посмеивался. Посмеивался и говорил: «Сам виноват!» Чего ж, мол, ругаться — твоих рук дело… Не потому, конечно, что дядя Махмуд и впрямь считал Садыка одним из устроителей и основателей всех порядков. Махмуд прекрасно знал, что если Садык и мог когда развернуться, так только в революцию, в самую что ни на есть заваруху. А чтоб посты занимать — откуда у него грамотность? Садык, может, потому и уберегся и доброе имя свое сберег, что был всегда на рядовой работе, и сто восемьдесят рублей пенсии шли ему за то, что отличился в революцию. Это все так, все понятно, но что будешь делать, если даже в тех случаях, когда разговор упирался в Джумшида, Садыку-киши почему-то доставляло удовольствие считать себя зачинателем, устроителем и основателем всех порядков. Именно поэтому дядя Махмуд и повторял так часто: «Сам виноват!»
— Невежа он… — ворчал Садык-киши. — Никакой культуры. Говоришь с ним, а он прямо слюной в лицо!..
— Сам виноват.
— Деревню совсем забросил. Библиотека столько лет не ремонтирована. А с людьми какое обращение?..
— Сам виноват.
Находились любители нарочно «завести» Садыка-киши. Некоторые пользовались его наивностью — Садык-киши был человек в высшей степени наивный. То он затевал ремонт библиотеки, то «строил» в деревне баню, то обмозговывал, где ставить новую школу, а когда затеи его одна за другой проваливались, он предпринял еще одно начинание: собрал группу ребятишек и начал обучать их русскому языку. Ну и язык это был!.. Достаточно было один раз послушать «урок» Садыка-киши, чтобы никогда уже не поверить, что этот человек пятьдесят восемь лет жил в Баку.
— Ишто такой руски язык? Руски язык — язык Ленин. Руски язык зачем надо знать? Иштобы человек быт, асол не быт. Человек будеш, далеко пойдош, асол будет, издесь будеш…
Библиотеку Садык-киши упорно называл «билботека», пчелу — «печел». Любуясь плодами на дереве или цветными камешками в реке, он, бывало, подолгу стоял, как завороженный. «Насдаящи исгусдо» — с чувством произносил он.
Случалось, Садык-киши впадал в гневливость. «Я революцию не для Караханового сыночка делал!» — кричал он. Или начинал ругать земляков: «Как были вы чурбаны, так и остались! Рот да брюхо — ничего больше нет! Ничего не видите, ничего не слышите — знать ничего не хотите!..»
Иногда Садык-киши вдруг начинал тосковать. «В Баку это да, это жизнь была… Сюда только помирать ехать!» «Брось, Садык, — полушутя говорил ему Махмуд, — не больно-то ты в своем Баку ублажался. И к нам не за смертью прибыл. Она небось тебя там донимала, вот и удрал сюда — от нее подальше…»
В общем, такой он был, наш Садык-киши. Когда я уезжал в то лето, он оставался в Бузбулаке. Осенью я услышал, что Садык-киши снова в Баку. А потом, через сорок дней после его смерти, узнал, что Садыка-киши больше нет на свете.
10
Да, брат, такие дела.
Ну, я был уже почти дома. Немного погодя и Реджеб доберется до своего Сумгаита.
— Ну как поминки? — спросит его мать, старая тетя Муджру. — Наших много было?
— Нормально… — ответит Реджеб. — Бузбулакцев было навалом…
И тогда тетя Муджру начнет донимать Реджеба: а был ли такой-то, приехал ли тот-то? Вопросов посыплется столько, что в конце концов Реджеб взбеленится.
— Отстань! — скажет он. — Отцепись от меня со своими бузбулакцами. Чтоб он провалился, твой Бузбулак! Мне вставать утром — спать хочу!
И тетя Муджру перестанет расспрашивать сына и только жалобно скажет:
— Сыночек… Уж ты, ради бога!.. Не хорони меня здесь!..
Мать вот-вот пустит слезу, и Реджеб решит за лучшее промолчать. Ляжет спать и во сне увидит, что…
А, пусть себе видит, что хочет! Рассказывать об этом — конца не будет. Я лучше свой сон расскажу. Мне в ту ночь такое приснилось!.. Чертовски странный сон.
РЕПОРТАЖ С ПОМИНОК
Вроде я там, на поминках, и люди вроде все те же, только вместо серой брезентовой палатки раскинут огромный шатер, белый-белый. И кругом сад, белый-пребелый — цветет миндаль: сад и похож и чем-то не похож на бузбулакский сад дяди Даяна. И я никак не могу понять: деревья стоят за шатром или тут, внутри, потому что цветы белые-белые и шатер белый-белый глаза режет от белизны (да, да, режет, хоть это и сон…). Кипят самовары, стоит еда — все как положено. И откуда-то доносится негромкий звук, знакомый, но непонятный: музыка это или самовар поет, закипая, или пчелы жужжат в купах миндаля — не знаю, но звук удивительно знакомый. И вдруг я понимаю: это миндаль, это голоса цветов (господи, как давно не слыхали мы голоса цветов!..); цветы то ли болтают о чем-то, то ли тихонько поют, время от времени даже знакомые слова доносятся до моих ушей, и если бы не самовар и не жужжание пчел, я разобрал бы, о чем они…
Потом мне приходит в голову, что это никакие не поминки — праздник. И еще, я очень хочу понять, где я: в шатре или в саду — снаружи. И в то же время, когда я пытаюсь в этом разобраться, вдруг возникает Нейметулла с микрофоном в руках. (У микрофона длиннющий шнур, — как говорится, один конец здесь, другой на Камчатке).
— Начинаем наш репортаж с поминок! — бодро говорит в микрофон Неймет Намаз. — Первое слово предоставляется всеми нами уважаемому дяде Даяну. Прошу вас, уважаемый товарищ Даян!
С этими словами Нейметулла сует микрофон Даяну, тот откашливается, прочищая горло, и начинает пороть чушь (во сне все возможно):
— Товарищи! Как вы знаете, я всегда против спанья. Потому что, если поднявшись в шесть, я не выпью стаканчик чаю, то до пол-одиннадцатого кусок хлеба в глотку не протолкну. Тут, товарищи, большая политика. Как сказал Бенжамин Спок, дома надо ремонтировать — чтоб воздух в них был чистый… И бросайте курить! Обязательно бросайте! Должен сказать, товарищи, что я не с пустыми руками пришел сегодня на праздник наших табаководов — славных, самоотверженных тружеников. Я прочту сейчас свои стихи, посвященные им… Нет… Я хочу сказать, что всех вас приглашаю к себе! Разносолов у нас не водится, а пити или бозбаш всегда найдется! А что касается мороженого мяса…
Не исключено, что этими словами дядя Даян мог бы испортить все дело, но Нейметулла вмешался вовремя.
— Продолжаем наш репортаж, — говорит он, в мгновение ока выхватив микрофон у дяди Даяна. Он быстро несет микрофон с волочащимся за ним шнуром к Рафи, но тут получается заминка, потому что Рафи сладко спит, положив голову на колени матери. Склонившись к спящему, тетя Гамер то ли напевает что-то, то ли нашептывает сказку…
— Тс-сс! — произносит она, когда Нейметулла подскакивает к ним. — Не трогай моего маленького. Спит. Устал. Так устал мой сыночек…
— Я всегда был против спанья! — снова заводит дядя Даян, но Неймет Намаз прерывает его:
— Спокойно, товарищи! Продолжаем наш репортаж. Слово предоставляется… — Неймет Намаз глазами отыскивает кого-то… (и ведь что значит сон!..) Дядя Даян, только что стоявший перед микрофоном, размахивая руками, спешит сюда откуда-то, с другого конца стола.
— Постой! Постой! — видимо, он кричит это Нейметулле. — Сейчас поглядим, кто тут… Под моими деревьями. По какому праву?! — и дядя Даян указывает куда-то рукой.
Я гляжу, куда он показывает, и вижу Садыка-киши; тот стоит под роскошным миндалевым деревом и любуется цветами. (За ним в кустах какое-то движение, вроде бы кто-то прячется, но Садык-киши ничего не замечает.)
— Насдаяши исгусдо!.. — говорит он.
— Что?! — дядя Даян со злостью бросается на Садыка. — Думаешь, ты один все языки знаешь?.. Думаешь, мы других языков не знаем?!
— Простите, я вас…
— Где же тебе меня знать! — прерывает его дядя Даян. — Занесся больно!.. Но ты знай одно: дорого тебе станет Даяна не узнавать!
(В кустах позади Садыка-киши снова что-то шевелится.)
— Спокойно, товарищи! — Это, конечно, опять Неймет. Волоча за собой шнур, он идет прямо на Садыка-киши. Но не успевает он подойти, как из-за кустов выныривает бородатый человек, явно классовый элемент.
— Кебле Казым, ты?! — спрашивает дядя Даян. И почему-то таким осипшим голосом, словно в горле у него застрял кусок поминальной халвы. — Хорошо, что явился, давненько тебя не видно.
Кебле Казым выглядит ужасно усталым. Без сил опускается он под миндалевым деревом, скрестив перед собой ноги.
— Из Кербелы иду… — вздыхает он. — Пока из Греции добирался, в Крыму задержаться пришлось. Потому и притомился малость…
(Садык-киши по-прежнему любуется цветами.)
— Ну?! — обрадованно восклицает дядя Даян. — Из Греции! Выходит, ты в курсе! — Он быстро усаживается возле Кебле Казыма. — Как там на Кипре?
— Даян! — Кебле Казым умоляюще смотрит на него. — Ради ста двадцати четырех великомучеников, схороненных в священной Кербеле, не лезь ты ко мне с такими вопросами! Знаешь ведь: я никогда не занимался политикой! — Это он нарочно говорит громко, чтобы Садык-киши слышал. Но, видимо, для Садыка-киши не существует сейчас ничего, кроме цветущего миндаля.
— Не ври! — дядя Даян гневно сверлит глазами Кебле Казыма. — Ты старый политикан! Ну, скажи, чего тебя в Грецию понесло? А? Скажи, если честный человек! Миндальные саженцы добыть? Сад мой, на нет свести?! Будешь Мешади Муртузу миндаль сбывать, а мой пускай на ветках гниет?! По-твоему, это не политика? Седой бороды стыдился бы!
— Да что Мешади Муртуз… Да я Мешади Муртуза с каких пор не видел… стонет Кебле Казым и вдруг начинает всхлипывать. — У меня за ним, если хочешь знать, столько денег пропало — за тридцать пудов коконов!..
— Так получи — он жив-здоров! В Шуше живет со всеми своими тридцатью двумя зубами…
— Что?! — Садык-киши встрепенулся, только теперь очнувшись от своей цветочной дремы. — Мешади Муртуз жив?! Не может быть! О-о! — восклицает он, заметив наконец Кебле Казыма. — Кого я вижу?! Мое почтение, Кебле Казым!
— Я из Кербелы… — стонет Кебле Казым и опять почему-то начинает плакать.
— Не ври! — встревает дядя Даян. — Из Греции ты идешь! А саженцы припрятал — знаю! И где, знаю! — Дядя Даян бросается на куст, за которым только сейчас что-то шевелилось. Но там (чего не бывает во сне) нет уже никаких кустов. На месте кустов нежно колышется белоснежный тюлевый занавес.
— От имени наших славных виноградарей слово предоставляется…
— …слово предоставляется музыке, — произносит кто-то женским голосом, и я вдруг вижу что-то похожее на сцену, какой-то арык, женщина… И опять этот микрофон с длинным шнуром… Держа микрофон в руках, женщина идет вдоль арыка и поет какую-то песню, мне (через короткие паузы) слышна лишь одна строка: то ли микрофон заедает, то ли громкие аплодисменты мешают слышать песню.
Кажется, аплодисменты и разбудили меня. (Видимо, по телевизору уже с утра идет передача; там громко аплодируют, и мои мальчишки тоже в восторге бьют в ладоши.) Я хотел, было позвать жену и сделать ей внушение. Сказать, чтоб впредь, пока я сплю, ни в коем случае не включали телевизор. Но я не позвал жену — подумал, что видел сон, а в том, что этот сон кончился не так, как мне бы хотелось, нисколько не виноват телевизор; конечно, не будь этого шума, я, может быть, посмотрел бы еще и на арык, и на женщину, послушал бы этот испорченный микрофон… И в то же время — зачем скрывать? — мне пришло в голову, что, если бы мой сон не кончился так печально, дядя Даян обнаружил бы в кустах саженцы миндаля, привезенные Кебле Казымом из Греции, начался бы новый скандал, и я (раз уж мне суждено быть разбуженным) проснулся бы от их перебранки…
Комментарии к книге «Репортаж с поминок», Акрам Айлисли
Всего 0 комментариев