«Тихая Виледь»

Тихая Виледь (fb2) - Тихая Виледь 8913K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Иванович Редькин

Николай Редькин Тихая Виледь

© Редькин Н. И., 2015

© Издательский дом «Сказочная дорога», 2015

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России» (2012–2018 годы)

Маме моей Надежде Яковлевне посвящается

От автора

Действие романа происходит на Виледи. Так издревле зовется этот край. Есть у него и другое название, официальное – Вилегодский район. Расположен он на юго-востоке Архангельской области. Край угористый, красоты удивительной. Особенно чуден он весной и летом, в белое время года, которое длится здесь с мая и чуть ли не до августа.

Река, протекающая в крае, носит то же название – Виледь. Она столь извилиста и живописна, что поэты слагают о ней стихи. Происхождение названия – коми, от слова «вильыд» – скользкий, гладкий, ровный. Виледь – пойменная река с ровными, гладкими берегами, удобными для обработки пашни и сенокосных угодий.

Как и вся земля Русская, Виледь пережила много драматичных событий. Когда-то чуть ли не на каждом вилегодском угоре (горе) жили люди. Слово «гора» входит в название десятка деревень (Зыкова Гора, Задняя Гора, Соколова Гора, Мокрая Гора и др.).

Теперь многих деревень нет. От деревни Воронинская (второе ее название Курипины) до села Быкова мы с матушкой моей Надеждой Яковлевной насчитали чуть ли не два десятка прежних деревень. И это на трех километрах дорожной длины! Остались единицы (в основном близ Большой дороги). На угорах уже никто не живет. Названия деревень сохранились в памяти народной, да значатся записи в паспортах, говорящие, что владелец паспорта уроженец такой-то деревни. Роман «Тихая Виледь» я посвящаю русским крестьянам, живым и ушедшим от нас, рассеянным по белу свету по милости недальновидных политиков. Все события, описанные в романе, имели место в истории края. Однако рассказаны они так, как я их вижу и чувствую. Образы главных героев – собирательные.

Вся первая часть романа посвящена тридцатым годам XX века (первый переворот жизни). Во второй же части («Возвращение») рассказывается о событиях конца XX века: потомки крестьян, уцелевшие в бурях века, возвращаются к родным окладникам[1] – на Родину, где им и предстоит пережить новый переворот жизни: если в тридцатые на глазах потрясенного народа новая власть выгоняла из деревни самых крепких крестьян вместе с детьми малыми, а в домах их устраивала школы (!), чтобы оставшихся учить светлому, доброму, вечному, то в конце века на глазах не менее потрясенных деревенских жителей ликвидируются эти самые колхозы! И совершаются события, не поддающиеся разумному объяснению…

Таким образом, роман представляет из себя «двукнижие». Надеюсь, он заставит задуматься над тем, что с нами произошло, и, может быть, понять, что происходит ныне в этом неспокойном мире…

Тихая виледь

Часть I Переворот жизни

I

В марте заметно удлинился день. Ласковее запригревало солнышко. Появились на пригорках первые проталинки. Побежали первые ручейки. Потемнел снег. На крышах изб, погребов и бань толстые белые шапки подтаяли и отяжелели. Обильно закапало с потоку.

Расторопные бабы подставляли под вешние струи большие деревянные кадушки, и этот мелодичный, приятный человеческому уху звон ударяющихся о воду капель раздавался в течение всего дня; и только вечером, когда начинало морозить, переставала слезоточить природа-матушка, и поутру вешние слезы ее оборачивались острыми сосульками.

И вода в кадушках покрывалась узорчатым ледком. Но как только вставало из-за угора солнце, вновь оживала эта дивная мелодия.

От проступившей воды посинел лед на широкой извилистой реке Виледи. Вдоль берегов образовались первые узенькие полыньи. Но дорога, по которой всю зиму ездили через реку на лошадях, стояла крепко. И по натоптанным за зиму тропинкам ходили в село Покрово без опаски. Но эта ранняя оттепель скоро кончилась: в конце марта ударили сильные морозы.

Тропинки к колодцам испещрены были замерзшими следами. По прочному насту ездили на конях без дороги. Мальчишки оглашали окрестности звонкими голосами, бегали в перелесках напрямик, роняли на твердый наст старые вороньи гнезда, которые, падая, рассыпались, превращаясь в кучу сучьев.

Лишь в апреле началась настоящая весна. Забурлили, покатили свои мутные воды в реку Виледь многочисленные ручьи и речки.

Дней через десять тронулся лед на Виледи. Вода прибывала на глазах. Рыба шла к берегу. Белыми вечерами то тут, то там можно было видеть фигурки мужиков с саками: рыбаки сбивали охотку.

Давя на шест, они медленно погружали сак в мутную, очистившуюся от льда воду, прижимали его ко дну и тащили к берегу, а вытащив, ловко переворачивали, разглядывая, не блестит ли в сетке рыбешка…

Несколько дней начала мая стояли по-летнему жаркими. Неслись с гор гремучие потоки, размывали тропки, дороги, пашни, кой-где вымывали большие рвы. Снега быстро таяли. Угоры из белых превращались в серые.

Вскоре снег с полей и угоров сошел; лишь в густом лесу, логах да перелесках белели снежные простынки и длинные узкие рукотертники, словно хозяйки, выбросив белье на талый снег, так и забыли снять его, обремененные заботами…

Широко разлилась Виледь-матушка. Огромные луга покрылись водой. Но сколь быстро, в два-три дня, вода поднялась, сравняв высокие берега с лугами, столь же быстро спала, оставив на заливных лугах многочисленные озерины и озеринки. Зазеленела трава. И вилегодские угоры еще раз сменили свой цвет.

Лес оделся в клейкую молодую листву. В центре Заднегорья невысокие молодые березки расхвастались свежезелеными майскими сарафанами. А березы-старухи, огромные, вековечные, с грубой растрескавшейся корой, стояли то тут, то там, безвольно шевеля длинными, устало свисающими ветвями.

Косился на них высокий, единственный в деревне кедр, стоявший в самом центре Заднегорья. Под ним деревенская ребятня шумно играла в лапту.

В двадцатых числах мая зацвела черемуха. Густые заросли ее за кедром оделись в подвенечные платья. И прибасились крутые берега близких и дальних логов. Дивный черемуховый аромат повис в воздухе.

С нарядным цветом черемух пришло и похолодание. Над заднегорским угором, приблизив небо к земле, поплыли сплошные серые тучи. С утра до вечера моросил мелкий надоедливый дождь. Но через несколько дней облака рассеялись. Высоко поднялось небо. Солнце припекало.

Во дворах закопошились мужики.

Готовились к пахоте.

В верхних деревнях, расположенных на угорах-горах и по их склонам, земля быстро просохла, и некоторые нетерпеливые хозяева уже выехали пахать.

Да и кой-кто из заднегорцев провел первые борозды в Подогородцах, как звалась пашня ниже деревни: она тянулась от самых деревенских изб до ручья с говорящим названием Портомой: в нем деревенские бабы полоскали тяжелое домотканое белье, сшитое из портна – холщовой ткани, и гулко отбивали его кичигами – плоскими деревянными палками с длинными выгнутыми ручками[2].

В нижних же деревнях, расположенных по берегам реки Виледи, земля просыхала медленно, и мужики выжидали. Чинили изгородь, чистили старые стожья, излаживали под рассаду вырчи – высокие парники из бревен в три-четыре венца.

Но через пару погожих деньков и нижние деревни приступили к пахоте. С высокого заднегорского угора их видно далеко-далеко, насколько хватает глаз…

II

Только Егор Валенков никуда не торопился, словно не весна-красна, не горячая пора. Сидел себе в избе на лавке у низкого окошка, густо дымил самокруткой.

Встал, кряхтя, прошел в угол, сплюнул в лохань. Вернулся на прежнее место.

Тощий, сухой, с длинными, как палки, болтающимися руками, он был столь нюхл и нерасторопен, что баба его Анисья, горячая на работу, бойкая и нетерпеливая, ела поедом непутевого своего:

– Чего не шевелишься, на все-те на булести! Пашут ведь люди, а ты, смотри-ко, палец о палец не колонешь…

– Не еберзи! – ярился Егор. – Сыро еще… По угору-то, может, и ничего, а там, внизу-то, у Портомоя, сыровата земля, вчерась щупал ходил. А как не вырастет ничего, вот тогда я погляжу…

– Это на нашей-то земле не вырастет? – кипятилась Анисья. – Повернул к солнцу – через полчаса пыль пойдет! Сыро, ишь, ему, щупал он ходил! До седин дожил, а все про щупанья. Навязался на мою голову…

– Да не квокчи ты! – не в шутку ухнул Егор и рубанул задымленный воздух костлявой рукой.

– Не махай молотилами-то своими, нечего еще молотить-то, – не отступала Анисья. – А ежели как опять дожди? Вон уж и Захар Осипов с сыновьями выехал, – тыкала она куда-то в окно, – а ты, смотри-ко, потетеня, настоящая потетеня…

Егор распрямил спину, набрал воздуху в легкие и шумно его выпустил.

Напоминание об Осиповых на него всегда действовало. Анисья о том знала и часто укоряла его: вот, мол, как у хороших-то людей…

– От пила тупозубая! Едрить твою мать-перемать, послал Бог бабу неразумную… Степка!

– Чего? – отозвался из передней избы недовольный молодой голос.

– Чего, чего… Хомут выноси.

Рыжеволосый статный парень в белой домотканой рубахе переступил порог и остановился, глядя на отца.

– Ну, чего вытаращился? Плуг, говорю, готовь…

– Так сыро ведь, – насмешливо начал парень, – сам, говоришь, щупал…

– Рано тебе дикоту-то думать! – взревел Егор. И Степка, не прекословя более, пошел из избы.

III

Пахать начали, когда уже высоко поднялось над заднегорским угором майское солнце. Большая, старая, с прогнувшейся хребтиной и отвисшим животом Егорова кобыла, прозванная Синюхой за свой бусый цвет, ходко тащила под гору прицепленный к олуку[3] плуг, а в гору шла медленно, лениво, упрямилась и поминутно останавливалась. Егор, не доверяя сыну, пахал сам. Бранился, ухал на Синюху что было мочи.

Кобыла дергала плуг, но метра через три опять вставала, испуганно озираясь по сторонам. Это так надоело Егору, что он, злой и вспотевший, вдруг подскочил к кобыльей голове и стал неистово кусать ее за уши, приговаривая:

– На вот, на вот!

Степка рот раскрыл. Глаза вытаращил. И стоял так с отвисшей нижней челюстью. А кобыла мотала большой головой, уклоняясь от хозяйских укусов.

Мужики, видевшие, как Валенков учит нерасторопную кобылу, громко смеялись по угору.

Шире всех пялил глотку Захар Осипов:

– Иди-ко давай покурим, – звал он Егора, – дай ты ей, христовой, перепышкать…

Охотно, словно только того и ждал, бросил Егор вожжи, пошел на соседский участок.

– Бумажки-то у тебя, Захар, не найдется ли? – спросил он, когда они сели на межу.

Захар добродушно улыбался в черную бороду.

Неторопливо достал кисет, вынул из него бумагу и, оторвав аккуратный прямоугольный кусочек, подал Егору.

Им обоим было лет под сорок, но Егор выглядел старше своих лет и больше походил на высохшего старика, чем на сорокалетнего мужика.

– Накажи-ка ты Анисье шепотки изладить да в пойло кобылье добавить. Глядишь, исправнее Синюха-то будет…

– Шепотки-то, они ведь иногда пузырями выходят, – недовольно отозвался Егор. Его больно задевали осиповские насмешки.

– А это уж кому как… Кому и пузырями…

Егор, не слушая Захара, смотрел, как Степкин одногодок Ефим Осипов ловко управляется с конем.

Один из младших Захаровых сыновей убирает с пашни камни, которых здесь, на взгорье, много выпахивается каждый год; другой, такой же чернявый, как Захар, мальчуган лет двенадцати с жиденькой ивовой вицей, ходит за конем сбоку, по непаханому. Остановится конь, косит на мальчугана глазом. Тот выжидает с мгновение, дает коню передохнуть.

– Но! – ухает Ефим, дергает за вожжи, а конь, как не ему говорят, все косится на мальчугана.

И как только делает тот неторопливое, такое понятное коню движение, – может быть, только еще подумает сделать его, – а конь уж не дожидается, когда высоко поднимется жиденькая, с присвистом, вица и опустится на его черную, вспотевшую холку, – рывком дергает плуг и натужно тянет, мотая низко опущенной головой.

– Ефим! – закричал Захар с межи, когда конь снова остановился. – Не налегай так на плуг, медведь…

Егор устало поднялся, заковылял на свой надел.

– Давай-ко пробуй, погляжу я, чего у тебя, непутевого, нарастет, – велел он, подойдя к Степану.

Тот неуверенно взялся за ручки плуга:

– Но!

Понуро стоявшая Синюха даже ухом не повела.

– Едрить твою, чего еще! – рявкнул Егор. Лошадь вздрогнула, потянула плуг. Степка спотыкался, поспевая за ней.

Он не дошел борозды, как озорной девичий смех заставил его оглянуться. И Синюха тотчас остановилась, словно ей так и велено было. Межой, по извилистой тропинке, бегущей от деревни к ручью Портомою, с бельем на коромысле шла статная девушка лет семнадцати. Улыбка не сходила с ее красивого лица.

Посмотрел в сторону хохотуньи и Ефим Осипов. И черные, как у цыгана, густые брови его сошлись у переносицы, спрятав глаза.

Проходя мимо Степана, девушка глянула на него из-за коромысла, и почудилось ему, будто сверкнуло что-то между ними, в сердце ударило, грудь сдавило. И жарко сделалось: глазищами, как огнивом, эта краснощекая в нем искру добывает!

– Степка! – погрозил Егор.

И очнулся Степан, дернул за вожжи.

– И не горбись, не горбись, – грозно продолжал отец, – смеются ведь люди!

Распрямил Степан спину, расправил плечи и проворно пошел бороздой.

Но когда Синюха останавливалась, вытирал он рукавом рубахи вспотевший лоб и смотрел под угор, где в логу у широкой колоды, чуть нагнувшись, девушка-расторопница ловко отбивала кичигой домотканое белье…

IV

Конец мая стоял теплым, сухим.

Закончив сев дома, Захар торопился выехать в лес катить пальники. Ранним утром после Христового Воскресенья велел сыновьям собираться в дорогу. Выйдя на крыльцо, он громко распоряжался и бранился:

– Афонька, опять не с того боку запрягаешь! И не крути шарами-то, слушай, чего такают!

Афоня поднял уже оглоблю и, взяв дугу, хотел было вправить ее в гуж.

Бросив оглоблю, зашел с другого боку.

– Ногой, ногой в хомут упрись, – продолжал наставлять отец: Афоня не мог затянуть супонь. – Ту ли дугу взял? Поди, новую? Где же она у тебя затянется…

– Ту, вроде бы, – недовольно отвечал Афоня.

– Вроде бы!.. Ефим!

С задворья пришел Ефим, помог Афоне затянуть супонь, подтянул чересседельник.

Мужики погрузили на телегу метлы, мешки с льняным семенем.

Дарья суетилась вокруг своих работников, привязывавших веревкой поклажу, и приговаривала, кивая на самого младшего, чернявого Саньку:

– За ним-то хоть приглядывайте. Мало ли… Не испужался бы чего в лесу. И лапти у него старые, сухие, как бы не пыхнули. Глядите, не нарешил бы ногу. Живи потом стороником-то[4]! Ну, давай, бласловесь, хоть бы все ладно да хорошо…

Афоня взобрался по оглобле на коня, дернул за узду.

– За хомут-от держись, свернешь пивичу-то[5]! – беспокоилась Дарья, видя, как неловко сидит Афоня на покатой спине Гнедка, потащившего в гору груженую телегу.

Во дворе Валенковых нетерпеливица Анисья распоряжалась своими потетенями:

– Все уж ковдысь уехали, а вы ведь уж нисколечко не шевелитесь на все-те на болетки!

Егор матюгался, а Степан ворчал что-то под нос.

И совсем уж ему нехорошо и жарко стало до противности, когда он услышал за изгородью знакомый девичий хохоток:

– Да вы и правда замешкались! – И, не сказав более ни слова, озорница бросилась догонять своих.

На самом гребне заднегорского угора она остановилась, и Степан с мгновение смотрел на эту далекую, неподвижную фигуру, за которой висело синее-синее полотно неба.

– Полька, пешком пойдешь! – по-мужицки строго окрикнул сестрицу мальчуган лет десяти, сидевший на верховой.

– Тятя, ты смотри-ко! – как птица встрепенулась девушка. – Да неужто и у нас еще один мужик объявился? Кабы не на верховой ты сидел, я бы тебя, Ванюшка, всего расчеловала!

– Дай тебе волю, дак… – недовольно отвечал Ванюшка.

– Ой-е-ё, е-ёшеньки! – хохотала Поля, садясь на телегу позади отца.

Михайло, плотный, круглый мужичок, был угрюм и немногословен:

– Трогай давай!

И Ванюша дернул за поводья; лошадь затрусила под пригорок по узкой тележной дороге.

Через минуту-другую деревня пропала.

Осталось лишь синее небо, да солнце, поднимающееся все выше, да чернеющий в отдалении лес…

V

У лесной избушки Ефим распряг коня и привязал его чуть поодаль на травяном носке.

Захар осмотрел высокую пальниковую борону, проверил прочность черемуховых колец, которыми треноги крепились друг к другу.

Новая кулига Осиповых, рубленная прошлым летом, находилась в полверсте от избушки. Туда мужики пришли, когда майское солнце поднялось над высокими деревьями, высушило на солнцепеках росу.

Трещали под ногами сухие ветки, разбросанные по всему пространству кулиги. В центре ее стояли костры: залысины на деревинах загорели; кой-где отставшая береста высохла и скрутилась.

Мужики принялись за работу: кряжи складывали валами-ставами, на всю ширину кулиги.

Когда все было готово, запалили скалину и кряжи подожгли. Дым разных цветов – серый, черный, синий – густо повалил к ясному небу.

Засверкали языки пламени, словно проголодавшееся чудище принялось облизывать сушье, землю, траву. Треск, копоть, едкий дым, жар – не подойти!

Но как только кряжи все взялись огнем, мужики длинными стягами-ожегами стали перекатывать их.

Ефим щурился, вытирал струившийся по лицу пот рукавом грубой холщовой рубахи-верховичи, спускавшейся ему чуть ли не до колен. Закоптились и высокие опушни из портна, и берестяные лапти, бывшие на нем.

Захар, весь потный и красный от жары и огня, орудуя ожегом, поглядывал, насколько хорошо прогорают древесные корни и дерн.

Щурясь от дыма, Афонька с Санькой подметали угли метлами, отбрасывали в сторону головяхи.

Мужики, бросая ожеги, часто припадали к туесам, пили с жадностью, плескали воду на грудь и верховичу.

Санька с Афонькой попеременно бегали в лог за водой.

Сушье трещало и горело на кулигах до самого вечера.

К избушке Осиповы пришли, когда уже садилось за лес горячее солнце и из низин потянуло прохладой…

VI

– Ко проку, пожалуй, вот здесь, над логом кулигу рубить можно будет, – говорил Ефим, показывая на густые заросли ольшаника. – Под ольхой земля-то помягче. Вот лен посеем и валить пойдем. До сенокоса управимся.

Захар строго взглянул на сына:

– Шибко-то не распоряжайся, наживешься еще хозяином-то. Лес для дома приглядывай, коли строиться надумался. Да и борону новую надо излаживать, долго эта не надюжит: елух суковатых здесь сколько хошь, да не каждая суковатиха на треноги годится.

– А вот эта, тятя? Ишь какая! – Афоня задрал голову, разглядывая высокую ель, стоявшую у избушки.

– Эта-то хороша, не одна тренога из нее вышла бы. Да деду Никифору, покойничку, приглянулась эта елуха, велел оставить. Прохладно под ней в вёдро, сухо в непогодье. Мне вот помнится, был год, когда ленок мы и не посеяли; как зарядили дожди – все залили. Недели три, поди, не попускались. Вот под этой елухой мы и куковали-горевали, курили да матькались. А нынче сухо, хорошо полыхает – только поворачивайся. Если Бог даст, старые кулиги распашем под ячмень, вот только зайцы не нарешили бы ячмень-от…

– Попужаем, – опять уверенно сказал Ефим.

– Много ли у тебя пороху, пужать-то?

– В желизину поколотим…

Захар лишь усмехнулся: поколотит он, в желизину…

VII

Любил Ефим после жаркой работы опахнуться студеной водой. И сейчас, схватив туеса, он побежал в лог к лесной речке. На травяном берегу ее остановился, закопченную рубаху с себя сбросил и, нагнувшись, запустил в омут черные жилистые руки, плеснул в белое тело водой и задрожал от удовольствия. Плеснул еще и еще!

И не сразу услышал он певучий, несколько насмешливый голос:

– И тебя, Ефимушка, за водичкой послали? Неужто помоложе никого не нашлось? Тогда уж ты и мне зачерпни, у вас тут омуток поглубже, да ты, поди, смутил все лапищами своими…

На том берегу речки стояла Поля с туесом в руке, сверкала в полумраке черными глазами. Она чувствовала власть над этим большим, вдруг онемевшим мужиком. Наслаждалась этой властью.

И когда он, шагнув на большой, обласканный водой камень, взял у нее туес и зачерпнул воды, она продолжала странным полушепотом:

– Смеркается уж, и мне, Ефимушка, так боязно в лесу одной…

И он пошел за ней, на ходу натягивая рубаху, не мог отвести глаз от ее улыбчивого лица: Поля поминутно оборачивалась. Он словно потерял рассудок, забыл, где он, что с ним.

А в лесу было оглушительно тихо. Сказочно страшно. Таинственно. И звучал только ее завораживающий голос:

– Глянь-ко, какой свалок! Ефим, свалок, говорю, какой…

Он путано отвечал ей что-то, взглянув на большой шапкообразный нарост на толстой березе. И тут же забыл про свалок, про все на свете… Ничего не было: ни леса, ни вечера – была лишь она, близко-близко, совсем рядышком.

И звучал лишь ее голос:

– А какая замечательная вышла бы поварешка для поварни! Полведра ей зачерпнуть было бы можно! А ты, Ефимушка, заприметь местечко. Может, Бог даст, и правда изладишь эту повареху!

И Поля, оставив немого Ефима у приметного местечка, побежала на свою кулигу: сквозь редкий березник в полумраке белого вечера чернела Михайлова избушка, от костра струился слабый дымок, и из него, как из нитей, ткался невесомый белесый холст в отнорке выше избушки.

Ефим, наконец, пришел в себя, процедил сквозь зубы слова бранные и, спотыкаясь о неровности крутой тропинки, пошел обратно к речке, к оставленным туесам.

– Видел я все! Тяте все расскажу, – допекал сестрицу братец Ванюшка, приведший с водопоя лошадь.

– Ой-е-ё-ё! И чего же ты такое выглядел? – похохатывала сестрица.

– А как ты с Ефимкой в кустах лясы точила…

– Да неужто с человеком и пошутить нельзя?

Братец, на сестрицу не глядя, ловко вколачивал в землю заостренный деревянный кол с привязанной к нему длинной веревкой.

А сестрица поучала его:

– Померяй, Ванюшка, не достанет ли веревка до кустов. Как бы не запуталась у тебя лошадь-то…

– И без тебя знаю, – ворчал недовольный Ванюшка. Отложив топор в сторону, он повел лошадь к ивовым кустам: веревка натянулась, метров пять не доставая их.

Когда все уселись за грубо сколоченный стол под навесом избушки, Поля насторожилась, навострила уши: прислушивалась к ударам топора в березнике. Она знала наверняка, что Ефим, вернувшись на приметное местечко, рубит указанную ею березу.

Братец же Ванюшка ел молча, хмурился, на сестрицу взглядывал исподлобья, но так ничего и не сказал тятеньке…

VIII

Муторно было на душе у Степана, ибо ведомо было ему, что Ефимко давно глаз положил на Польку-хохотунью, а при одной мысли о ней Степана жар охватывал, и дрожала и судорожно дергалась душа, как подстреленная птица. Робить не хотелось.

И мудрая старая Синюха чувствовала настрой хозяйский: когда утром следующего дня Степан выехал боронить остывшую за ночь кулигу, лошадь ходила лениво, еле ноги переставляла. И Степан не понукал ее: сидел на прогнувшейся хребтине и неторопливо ездил по кулиге из конца в конец, свесив на оглоблю олука обе ноги.

Длинные зубья пальниковой бороны рыхлили землю. На пнях борона подскакивала, только стукоток шел!

Не один десяток раз завернулся Степан.

Солнце нещадно припекало. Степана разморило, сон и лень одолевали, хотелось слезть с лошади, убежать в прохладу леса.

Вдруг и Синюха зауросила и поперла прямо в малег – ветки этого низкорослого леса чуть Степану глаза не выткнули.

Соскочив с лошади, он дернул борону, но не тут-то было: крепко завязла она меж стволов.

Пришлось выпрягаться.

Егор матькался, велел сводить кобылу на водопой.

И Степан, не прекословя, взял Синюху под уздцы и повел в лог. Тут-то он и схлестнулся с Ефимком: высокий лоснящийся Гнедко его пил воду из черного омутка, низко опустив большую голову.

Место здесь было удобное, бережок пологий – Синюха передними ногами вошла в воду выше Гнедка. Образовалась густая муть.

– Куда прешь!? – закипел Ефим.

Гнедко его фыркнул, ступил еще дальше в речку.

Степан лишь хохотнул недобро.

Гнев Ефимков его веселил, будил в нем что-то буйное, страшное.

Вот вскочил Ефим на коня, вытянул длинным поводом по крупу – и Степан понюжнул его словцом неласковым:

– Не смозоль яйца!

И обернулся Ефимко в гневе:

– Я тебе ноги повыдергаю!

И услышал в ответ все тот же недобрый, злобный хохот…

IX

Когда Валенковы, окончив работы на кулигах, воротились в деревню передохнуть да в бане помыться, Анисья встретила их известием радостным:

– Егор, братан-от твой младший, Парамон, объявился! Два года от него ни слуху ни духу, и вот наконец-то… Я уж чуть было к вам на кулиги не прибежала…

– Ну балалайка, настоящая балалайка! – недовольно гудел Егор. – Да не балаболь ты, сказывай все по порядку.

– А чего тут сказывать? Живой он. Анфиска ждет вас не дождется. – И, не сказав более ни слова, Анисья побежала к Анфиске.

Дом ее стоял в конце деревни, у глубокого лога.

– От баба помешанная! – только и сказал Егор. Вскоре явилась краснощекая, грудастая Анфисья и заголосила нараспев, как по покойнику:

– Письмишко мы получили, из Германьи, в плену Парамонушка. Идишь, судьба-то ему дороженьку какую уготовила…

– Чего развеньгалась, живой коли? – ворчал Егор, но радости сердечной не скрывал, взял у Анфиски письмо.

А та тараторила не попускаясь:

– Я уж читала-перечитывала, до последнего словечка помню. Вон и Окулина Гомзякова от своего Нефедка весточку получила. И он у нее в плену, сердечный. Так она такала меня: надобно два адреса писать, и по-нашему, и по-ихнему, по-германьски. В Покрово придется идти, к попу. Окулина уж бегала. Отец Никодим никому не отказывает, книг он много читает духовных, знает и по-французьки, и по-германьски. Говорят, из разных деревень бабы к нему ходят, и он им всем адреса на конвертах пишет, по-германьски-то, а то ведь не дойдет до Парамона письмо-то. Я бы и сама, Егор, сбегала, да на кого скота-то оставишь, старики-то у меня не завладели. А ты тетке Анне поклонись, с отцом Никодимом живет она душа в душу…

– От едрить твою! Ты, Анфиска, не лучше моей балаболки! Схожу, схожу, коли по-германьски надо. Ишь какие тут загогулины… – Егор с трудом, по слогам, читал письмо: в Покровскую церковно-приходскую школу он в свое время походил лишь два года, но слоги в слова связывать научился.

В письме же большими корявыми буквами только и было означено, что он, Парамон, жив, здоров, низко всем кланяется, думает со всеми свидеться скоро – не век войне быть. А Анисью свои дела заботили, и она о своем талдычила:

– Чего в лесу-то поделали? Дрова-то когда рубить пойдете? А новую кулигу? Не в кой поры сенокос-от подскочит…

Егор злился:

– Ох и воркунья! И как такого воркуна земля носит! Ставь-ка давай на стол да баню затопи, все тело иззуделось…

X

Утром следующего дня Егор отправился в Покрово.

До самого села босиком шлепал, только пятки сверкали, сапоги же начищенные, веревочкой связанные, на плече нес.

У околицы покровской присел на бревешко, портянки навернул – в село вошел при полном параде.

И – прямёхонько к тетке Анне. Она уж лет десять жила в Покрове, пела на клиросе.

Низенькая избушка ее с большими, под самую крышу, окнами стояла метрах в трехстах от Покровской Богоявленской церкви.

Егора Анна встретила участливыми расспросами.

Узнав о Парамоне, разволновалась:

– На-ко, на-ко! Откликнулся Парамонушка, слава Богу. Денно и нощно о нем молюсь. Спаси и помилуй его, Господи, в болезни и в печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, темницах же и заточениих, изрядно же в гонениих, Тебе ради и веры православныя, от язык безбожных, от отступник и от еритиков, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою Твоею ослабу, свободу и избаву подаждь… И тебе, Егор, не надобно тревожиться: ничего батюшка не возьмет, а справит все, что следует. Службы сегодня в храме нет, ну да мы к нему домой сейчас сходим…

Дорогой Анна продолжала батюшку расхваливать:

– Дай Бог батюшке и матушке Валентине здоровья, всем они уноровляют и мне зачастую подсобляют.

Ковнясь вот батюшка мне самовар сам лудил. Потек у меня чего-то самовар-от. И в кузенке своей он все чего-то настраивает… – Они подошли к двухэтажному деревянному дому отца Никодима. – Ты, Егор, подожди-ко меня здесь, я скорехонько…

Анна заковыляла к крыльцу, опираясь на бадожок.

Ходила она недолго: вскоре появилась, отдала конверт Егору, приговаривая:

– Все батюшка исполнил, помолился за Парамонушку, за всех убиенных и плененных…

– Отец-от твой, Егор, давно убрался, Царство ему Небесное, – говорила Анна, когда они возвращались к ее избушке, – а я вот, непутевиха, все землю топчу да бадогом-то ее, грешную, тычу, тычу, прости меня, Господи! И кому я эдакая кривулина нужна? И в церкви-то уж петь не владию…

– Да ты еще дюжая! Сказывают, всю картошку сама посадила. Нешто б нас покликала! Степку снарядил бы…

– А уж сама! – не без гордости отвечала Анна, потряхивая маленькой головой. – Да и много ли мне картошечки-то этой надо? Копнула маленько, да и ладно. А у вас и своей работы невпроворот…

Егор загостился у гостеприимной тетки до вечера, и только когда уж солнце к горизонту склонялось, домой отправился.

За село выйдя, снял сапоги и до самой деревни шел босиком.

А дома Анисье поведал сухо, с чем из Покрова вернулся. В голяшки засунул пучок соломы – киток – и прибрал сапоги до дней лучших.

Анисья же схватила конверт с германскими загогулинами и бросилась к Анфиске сказать, что дело устроилось, получит Парамон весточку долгожданную из земель заднегорских и возрадуется…

XI

Ранним утром, за неделю до яишного Заговенья, Захар Осипов со складниками[6] развел в поварне огонь: пиво к праздникам он варил с размахом. И ржи пророщенной на солод молол много. Баба его Дарья каждый год еще задолго до полевых работ, с наступлением теплых весенних дней замачивала в кадушки[7] не один пуд ржи, потом рассыпала ее на полати, лавки, на пол у печи, старыми рукотертниками прикрывала. Дня через два-три рожь прорастала, сцеплялась, образовывая густые кочки-куремы: сушила их Дарья на печи, на горячих кирпичах, и в печи, на противнях широких. И в житные мешки ссыпала.

А малые ребята ее, Афоня да Санька, из мешков рожь потаскивали да сладкую сухую поросль ели. И сусло они любили.

И вот, значит, ранним утром развели складники в поварне огонь, а ребята уж спозаранку вокруг поварни бегали – сусла просили.

А мужики шумели на них:

– Какое вам сусло сегодня! Путаетесь под ногами…

А в самом центре поварни стоял на огне большой котел с закипающей водой, а чуть поодаль на чурках лежали бревна, на них покоилась огромная кадча, под ней – корыто… Захар в отверстие в дне кадчи вставил длинную палку – стырь, с надетой на нее соломенной сеткой[8].

И засыпали складники в кадчу солод, заливали его кипятком и опускали туда раскаленные камни… И это варево бурлило и клокотало в течение дня и всей ночи.

И только утром, когда из-за далекого горизонта выглянуло робкое солнце, Захар выдернул стырь, и в корыто потекла густая темная жидкость – сусло.

Один из складников, Евлампий Захаров, такой же широкоплечий и чернобородый, как Захар, сделал из соломины небольшой квадратик, макнул его в сусло, поднял, разглядывая пленку на свет.

– Ну, чего, Евлампий? Жидко? Густо? Воды добавить али лишка перелили? – спрашивал Захар.

Евлампий одобрительно потряс головой и передал мерку Михайле Гомзякову. Пленка лопнула, и Михайло вновь погрузил мерку в сусло.

– Вокурат, – наконец, заключил он, – давайте-ко сюда дарку.

Ему подали большой деревянный ковш с длинной ручкой. Им черпал Михайло сусло из корыта и разливал по ушатам. В дверь просунулась голова Поли:

– Тятя, дай-ко суслича попробовать. Михайло подал ей полную кринку.

– Ой и окусно! – нахваливала Поля. Сделав глоток-другой, она отдала кринку обступившей ее ребятне.

– Неси-ко еще ушат да бабам скажи, чтобы за суслом шли[9].

Побежала Поля выполнять просьбу тятеньки да увидела во дворе Осиповых Ефима: сидел он на старой массивной скамье и старательно выдалбливал новую дарку из привезенного с кулиг свалка.

Поля бросила ему мимоходом:

– А я-то думала-гадала, кто в приметном местечке березу свалил? Уж не Степка ли Валенков? И он на этот свалок зарился.

– Ему-то он на чего? – поднял Ефим на озорницу черные глаза. – На хлеб-от у них ржи не хватает, не то что на солод…

– Какой же ты, Ефим! Да в богатстве ли счастие-то… – Отбросила Поля за спину косу черную и побежала к своему дому.

XII

Утром, накануне яишного Заговенья, пришел Егор к Захару. Сел на табурет. Нога на ногу. Кисет достал. Дарья к тому времени уж печь истопила и замела: у устья печи, не закрытом заслонкой, тлела горка красных углей. Свертывает Егор папиросину и неторопливо говорит свое дело:

– Худо, Захар, совсем денег нет, а надо бы маленько чаю купить да сахарку. Гости на Заговенье обещались. Только и чаю попить, когда гости придут. – Говорит так Егор, достает спички и чиркает о коробок. Закуривает.

– Это правду ты сказываешь, Егор, только и чаю попить, когда гости придут, но денег я тебе не дам! – вдруг сказал Захар, как отрезал. Нахмурился. Брови черные свел.

Егор рот открыл, но вымолвить слова не мог, а только снял ногу с ноги и оторопело глянул на грозного хозяина, сидевшего на передней лавке.

– С тем и иди, Егор. Иди с Богом…

Все еще не приходя в себя, вышел Егор на улицу. Рот закрыл. Постоял под высокими окнами, не веря случившемуся. Снова зашел.

– А почего все-таки? А, Захар? Никогда ты прежде не отказывал. И возвращал я вовремя, как уговаривались. А нынче шибко надо бы. Пива не наварено, солоду нету. А Степка за теткой Анной в Покрово уехал. Охота чайком тетку побаловать…

– Почего? Иди-ка ты, Егор, да мозгами пораскинь, почего…

После столь непреклонных слов не осмелился Егор более спрашивать. И пошел себе. А Дарья обронила укорительно:

– Может, и сам когда ткнешься, Захар? Знаешь, как на веку-то… Всяко наживешься. Грешно нуждающемуся…

– Нуждается! – закричал Захар, багровея и тыча пальцем в сторону краснеющей загнеты. – Нет, чтобы уголька попросить, – так нога на ногу, что тебе барин! Спичками прикуривает! А денежки пришел просить…

И Дарья, поджав губы, не решилась прекословить: спичечки на денежки покупались, а денежки давались тяжело. И Дарья, бывало, к соседке с кринкой за угольком бегала, чтобы печь растопить. А Егор, видите ли, при жародышащей загнете спичками надумался прикуривать!

XIII

Утром в яишное Заговенье под кедром, у вырубленной в земле большой круглой ямы[10] толпился стар и млад. Шум и смех висели в воздухе. Степка Валенков, сосредоточенный и очень серьезный, положил яичко на вершину лотка и, разжав пальцы, отпустил его: покатилось яичко красное, на яму выбежало, где широко стояли уже яйца неудачников, и остановилось в центре, ни одно яйцо не задев. Забранился Степка на чем свет стоит:

– Лоток вкопали косо. Перекапывать надо.

– Я кому-то сейчас перекопаю! – Ефимко Осипов пустил свое яичко, и оно, покатившись, ударилось в Степкино. Под одобрительный гул и смех Ефимко вынул из ямы два яйца.

Раззадоренный Степка пустил еще одно. И опять мимо!

– Чего выбоины песком не заровняли? Кто яму копал?

Став на колени, он погладил ладонью дно ямы, выбросил мелкие, еле видимые камушки.

– Вот спасибочки! Поровнял, стало быть, донышко? – зубоскалил Ефимко, сверкая черными глазами. – Да с того ли бочку ты к лотку подходишь, теми ли шепотками-молитвами яичко напутствуешь? – И, катнув свое яйцо, он опять из ямы вынул два!

– Да юла у него[11]! – шумели бабы. – Не давайте ему юлой-то! Без шуму, без гаму очистит всю яму.

А в эту минуту к яме подошла нарядная Поля и, стоя за спинами баб и девок, с улыбкой наблюдала, как Степка, злой и потный, опять наклонился над лотком, держа в руке яйцо. Он хотел уж пустить его, как Поля, вдруг выйдя вперед, остановила его:

– Дай-ко, Степа, у меня рука легкая…

Поднял Ефимко мутные глаза на Полю, а та, как ни в чем не бывало, взяла у оторопевшего Степки яичко красное и пустила его. И весело побежало оно, закрутилось, завертелось, на яму выбежало, одно яйцо миновало, да в другое ударилось!

– О-о! – одобрительно загудели бабы.

– И мне, Поля, и мне! – запросила деревенская ребятня, подавая девушке свои яйца.

– Да ведь такое, ребятки, один раз бывает, – засмеялась Поля, закинула за спину длинную черную косу и пошла себе от ямы под восторженные взгляды девонек-подруженек своих.

Ефимко же, черный, как туча, отошел к столам, что стояли под окнами их дома, сел играть в меленку[12], да со зла так ее крутанул, что чуть было не сломал…

XIV

Вечером под развесистыми черемухами расправила свои крылья буйная русская пляска. Сначала плясали одни бабы, но вот на круг вышел сосед Егора, Евлаха: наклонив голову, пляшет в обнимку со своей Огнийкой. Время от времени он, как петух, задирает потную голову вверх и зычно выкрикивает частушку, обрывая бабьи голоса:

Вороной, вороной По отаве ходит. Девка парня принесла, На меня находит!

И Егор поплясать охотник, хоть это у него и не выходит. Вышел вслед за Евлахой на круг, топчется среди баб, дергает худыми плечами да под ноги смотрит, то ли не может насмотреться на сапоги свои, то ли боится нарешить их о невидимые выбоины и камни. А в кучке старух, стоящих поодаль, только и слышится:

– Ох уж у нас в деревне только один и плясун – Егор!

– Топтун он, а не плясун!

– А и потоптаться, девка, не всякий умеет. Ай да Егор!

А Анисья его, от баба! Нарядилась в рваные, в заплатах, мужнины штаны, длинную домотканую рубаху, шапку-ушанку и дает копоти!

Цыган цыганочку Повалил на лавочку. Лавочка качается, Цыган-от матюгается!

Но уж и Дарья Осипова ей не уступает:

Не ходите, девки, замуж, Замужем не берегут. Переделают на бабу И спасибо не дадут!

А Анисья тут как тут, руками в стороны разводит:

А какая я бывала В девках интересная! С кем гуляла, всем давала, Замуж вышла честная!

Егор грозит ей кулаком, а ей хоть бы что: пошла себе кругом, высоко подняв над головой шапку-ушанку.

Мужики да беззубые старухи со смеху покатываются. А Дарья выводит своим сильным голосом:

Пойте, девочки, припевочки, А мне не до того. Умер дедушка на бабушке, И не знаю отчего!

И Анисья-соперница подает визгливый голосок с другого конца:

А у дроли моего Чудная привычка: Запехает руки в брюки, Щупает яичко!

Вдруг на кругу все смешалось.

Евлаха, плясавший уже без своей бабы, столкнулся с топчущимся в центре Валенковым, посмотрел на него пьяными глазами, словно не узнал, и вдруг заорал во всю глотку:

– Егор!

А тот даже головы не поднял, топчется себе да топчется.

– Егор, кол тебе в уши! – И Евлаха хватанул Егора за рубаху.

Гармонь смолкла. И пляска остановилась. Евлаха продолжал наступать на оторопевшего Егора:

– Говорят, ты к Огнийке моей ходишь, путаешься с ней?

– Евлампий, – всплеснула руками Огнийка. Бабы озабоченно шумели:

– Вот пало опять Евлахе чего-то на ум! Как выпьет, так шибко же неловкой…

– Так путаешься, говорю?

– Чё-о-о? – открыл рот Егор. – Да на кой она мне, твоя Огнийка? Своя хуже хомута.

– Ах! Дак ты моей бабой брезгуешь? – И Евлаха схватил Егора за грудки.

– Этому Евлахе только бы подраться, Еран, настоящий Еран, – недовольно шумели бабы.

Стоявшие поблизости мужики стали сцепившихся разнимать и уговаривать.

– А ты, Васька, чего заступаешься? Родственник он тебе, что ли? – орал Евлаха на мужика с красным вытянутым лицом и большими, навыкат, выразительными глазами.

– Родственник! На одном солнце портянки сушили, вот и породнились! – Ваське было лет пятьдесят.

Длинноногий, выше всех на голову, тучный, широкоплечий, он славился в деревне недюжинной силой.

Подошел Захар и повел Евлаху к столам, за которыми мужики играли в карты. Егор, задетый за живое, поплелся за ними, но встревать в разговор не решался.

Евлаху усадили на скамью. Захар подал ему братыню пива. Егор же стал надоедать Захару, бессвязно лепеча:

– А почего все-таки, соседушка ты мой? Христом Богом ведь просил, а ты, Захарушка, вона как… – Припомнилась подвыпившему Егору обида, и пытал он обидчика, почему все-таки он денег ему взаймы не дал.

– Почего, почего! Богат больно, спичками прикуриваешь!

– Какое, Захарушка, богатство, нужда-злодейка… Захару надоело Егорово бормотание, и он вдруг заявил:

– Да я тебе пятак и так отдам. Надо? Прыгнешь с конька, и он твой! – И Захар посмотрел вверх, на крышу своего большого дома.

– А чё? – сразу согласился Егор.

– Чё не чё, а прыгнуть надобно на борону, кверху зубьями, ага! – Не думал не гадал Захар, что на такое Егор согласится.

Егор и правда опешил. С ответом замешкался. А ежели как ноги изувечишь, живи потом стороником-то!

– А-а-а, – зубоскалил Евлаха, – куда тебе, Егорша, в порты наложишь!

И младший брат Евлахи, Ксанфий, сидевший в кресле под окнами, похохатывал да колотил руками о деревянные подлокотники: Ксанфий с детства был неходячим. Евлаха выносил его на улицу весной, летом, по большим праздникам.

Народу у столов собралось много. И Егор, раззадоренный, уж не мог отступать. Махнув рукой, он полез на крышу по скрипящей лестнице. Пока он взбирался и, покачиваясь, шел по охлупеню[13] к коньку, Евлахины сыновья, Игорь да Сидор, молодые мужики, под стать отцу любившие потеху, притащили деревянную борону и бросили ее зубьями вверх под передними окнами против конька.

– Чего ты с дикаря возьмешь! – бранилась разгоряченная пляской Анисья. Вытерла лицо ушанкой и вгорячах ударила ею оземь.

Пелагея, оказавшаяся рядом со Степаном, сочувственно смотрела, как тот хмурится и катает желваки. Ефим взглядывал на них со стороны: по душе ему была потеха над Степкиным отцом. Захар, поняв, что дело зашло далеко, попытался Егора урезонить:

– Слезай, чтоб тебе!.. Так отдам, на! – И он подбросил на ладони пятак.

Егор, глянув вниз на борону, похоже, внял речам Захаровым, осторожно попятился от конька, но Евлаха продолжал потешаться:

– Ой и Егорша! Эко ты! Духу не хватает… Ну и Егорша!..

И Ксанфий продолжал хохотать, безобразно растягивая рот. И Егора «повело». Он опять подлез к коньку и, изловчившись, прыгнул вниз!

Все ахнули. Бросились его поднимать и ощупывать.

– Цел вроде бы, – смеялась отчего-то очень счастливая Поля.

– Да чего этому сухарю сделается! Скоро-то его не уторкаешь! – оживились перепугавшиеся было бабы.

– Ой, болько, тут болько, – как будто понарошку постанывал Егор.

Его, хромающего на правую ногу, отвели к столам, на скамью, как барина, усадили.

Захар пятак выложил, полный ковш пива подал… Ваське долговязому забава не понравилась.

– А чего, складнички? А ежели как я вашу поварню в лог спихну? За два пятака! – подступил он к Евлахе.

И все притихли.

Видимая отсюда поварня стояла на краю пологой лощинки. Почва здесь была песчаная. Под одним углом песок осыпался.

И народ озабоченно призадумался. А что, ежели поднатужиться? Пожалуй, что можно поварню и спихнуть. У Васьки вон какая силища!

И Евлаха заерепенился:

– А три пятака не хочешь ли?

– Эта работенка как раз два стоит.

– Ишь ты! – В голосе Евлахи уже не было прежней уверенности.

Вмешался Захар:

– Будет тебе, Василий! Ну тебя к лешакам, прости Господи! – И Евлахе, и Василию подал по ковшу пива.

И Василий больше не настаивал, словно ему уже того довольно было, что Евлаха пошел на попятную. Вскоре вновь заиграла голосистая гармонь…

XV

Молодежь образовала свой круг, пустилась отплясывать «звездочку». На круг выскочили два парня и давай дробить! А девки по сторонкам ждут-дожидаются, когда их суженые по плечу хлопнут.

Поплясали парни, покружились – каждый против желанной ему красавицы остановился: хлоп-топ!

И девка пошла дробить.

Теперь уж две пары на кругу. Крутятся-вертятся.

Поплясав, опять к ожидающим-дожидающим повернулись: девка парня выбрала, парень – девицу-красавицу. Новые пары образовались. Теперь уж четыре их, восьмеро пляшущих, полная «звездочка»!

Вышел дроля на «восьмерку»[14], Сапогами топнул…

– неслось с круга.

Только вот беда: долговязые дочери Васькины все в стороне стоят. Никому не любы. Никто их не выбирает.

Пять девок Миропийка Ваське родила. На работу они хоть куда. Если как возьмутся косить, – никакой здоровый мужик за ними не угонится.

А грести? Лучше не тягаться. Вот только красоты они невеликой, долговязые, в отца. И замуж их Василий никак выдать не может. Откуда только к ним сваты не ездили!

Однажды прикатили из Покрова. Прошел по деревне слух: дело серьезное, нужна покровцам в хозяйстве работящая баба, будто бы положили они глаз на старшую Васильеву дочь, Шуру. Не было в деревне ее проворнее. Сама зароды метала, отцу не уступала.

Ожидая гостей дорогих, велел Василий Миропийке все пустые бочки, какие в хозяйстве были, днищами вверх перевернуть и днища-то зерном засыпать. Как велено, так и сделано.

И вот, значит, наехали сваты. Ну, то да сё – всё как положено. Видят гости, не худо здесь хозяева живут: зерна полные бочки! И невеста, хоть и невеликой красоты девица, на мужика больше смахивает, – а глянуться начала.

Да вот беда: глазам своим русский человек не шибко доверяет, ему пощупать все надобно. Решили гости поглядеть, а каково у хозяев зерно? Горсть хвать – а там дно!

Удивились гости, но виду не подали.

А только молвили:

– Хорошее у тебя, Василий, зерно… – С тем и откланялись.

XVI

Да Бог с ними, с бочками. Шуру жалко. Все она в сторонке, и до того ей обидно, что готова зареветь. Куксится. Платком нос мусолит. А подружка ее, бойкая да расторопная Полька, с круга не сходит:

Рукава, рукава, Рукава на вате! Как я буду привыкать С милым на кровате!

– Ой и Полька! Вот ужо отеч-от тебе! – ухмыляются старухи и с пляшущей Поли глаз не сводят: – Вот девка! Хоть бы уж поскорее Михайло ее замуж выдал. Испридерутся ведь парни из-за нее все! Ефимко да Степка вон как друг на друга зыркают!

Сошла Поля с круга перевести дух, платком лицо вытирает. А на кругу в эту минуту отплясывают соперники-злюки, Ефим чернобровый да Степан рыжеволосый.

Обоим Полька люба, оба по ней сохнут. А кто ей милее – то никому не ведомо. И вот тебе на! Хлопнул Ефим Полю по крутому плечу, а та возьми да и отвернись!

Сделался Ефимко чернее тучи. Не подвернись тут Шура, бог весть что вышло бы: так он ее, бедную, саданул по плечу, что ойкнула она, но отказать не посмела, робко на круг выплыла.

– Гляньте-ко, Ефимко Шуру выбрал! – расшушукались старухи. – Да в кои это веки? Ой, ой…

– А пусть попляшет, – защищали девку бабы сердобольные. – Сколько раз с пирушек в слезах уходила, тоже ведь поплясать охота…

И старухи соглашались, покачивали головами:

– «Восьмерка»-то уж шибко же пляска несправедливая. Иная с круга не сходит, а другая весь вечер в стороне стоит. Вон Полька опять на кругу!

И правда: тронул Степан Полю за плечо, и она на круг лебедушкой выплыла, подбадривает долговязую подругу:

Голубые шарики Под лавку укатилися. Подруга, пой, не унывай, Не унывать родилися!

И Шура спела! Никто от нее ране песен не слыхивал. А тут – на-ко вот! Выводила дочь Васильева толстым голосом:

Дроля топать научился Обема ногами вдруг. Посмотрю, как милый топает, — Моя головка в круг.

И с какой безудержностью, с каким отчаянием пустилась плясать Шура, словно первый и последний раз ей счастье выпало!

И старухи одобрительно запокряхтывали:

– Ой и Шура, ой и молодец!

И не сразу смекнула-почувствовала плясунья: делается чего-то с ее длинной юбкой! Чего же это такое? Ой, Шура, Шура! Незнамо-неведомо люду стороннему, чем у нее юбка подвязана; только ведь сползает, сползает!.. И Шура, наконец-то, почуяла неладное: надо крутиться, вертеться, а она подхватила юбку – и с круга опрометью! Побежала домой в слезах. Раскраснелась. Разрыдалась. Шибко, видно, неловко девке. Обидно и горько. И не все поняли, что такое с Шурой приключилось.

Ефимко на кругу один остался. Оглушили его крики и хохот:

– Чего от тебя Шура-то побежала? Худо топаешь! Чего такое с девкой наделал? Раскливил, уговаривай…

Громче других хохотал Степка Валенков. А Ефимко сказать не знает чего! Сквозь землю провалился бы!

Отошел к черемухам, к дружкам – сыновьям Евлахиным. Подозвал и младших братьев своих, Саньку с Афонькой, долго чего-то им на ухо нашептывал.

– А чё дашь? – торговался Афонька. Ефимко обещал ему что-то.

И вот выждали братцы минуточку: Афонька стал на четвереньки за спиной ничего не подозревающего Степки, а Санька, разбежавшись, толкнул его. И полетел Степка через Афоньку, оземь ударился, рубаху новую вывозил, забранился на озорников:

– Ах, етит твою, ошлепетки сопливые!

А те заверещали понарошку, но так зычно, будто их живыми режут. А Ефимко с Еранами, Игорем да Сидором, тут как тут:

– Чего же это ты, паскуда, на ребят малых?

И понеслось! Замахали кулаками молодые мужики. Одни за Ефимка, другие за Степку. Забеспокоились старухи:

– Вот ведь Ераны драношарые! Никогда праздник ладом отвести не дадут. Только бы подраться! Ой, да чего же это такое…

Ефимкова партия стала одолевать, и Степкины дружки пошли на попятную:

– Уходим, Степа, умякают. Смотри-ко, еще вон… Улицей к дерущимся бежали два парня с колами в руках.

– Это я побегу? – совсем осатанел Степан. Вот тебе и лясник, вот тебе и непутевик! Кого-то замочил – только слычкало.

Девки сбились в кучу, перепужались:

– Полька, забирай какого-нибудь. Расшибутся ведь. Полька, кому говорят, взаболь[15] они…

Видя, что и правда парни разошлись не на шутку, сорвалась отчаянная Поля с места, в самую гущу дерущихся залезла и проворно выволокла Степана.

Разгоряченный дракой, он бранился, вырывался, но держала она крепко, уговаривала ласково.

И драка как-то сразу вдруг остановилась. Опустил Ефим избитые руки и словно не слышал, что говорили ему матерящиеся дружки:

– Будь ты мужиком! Наводи ты Палахе по соплям! Старухи, бабы, подошедшие мужики бранились на молодежь:

– Мало вам девок! Из-за одной глотки рвете!

– Домой! И носа чтоб не казала! – велел Михайло, и Поля, не прекословя, пошла себе от черемух.

Молодые парни провожали ее взглядами, сморкались и плевали кровью на июньскую траву.

А белый вечер уж нахмурил брови и застелил реку и лога белоснежными простынями…

XVII

Все лучшее на земле совершается белым летом. Светло. Ясно. И в мире, и в душе необыкновенно празднично.

Давно отцвела, завязалась черемуха, процвела рябина по заднегорским логам. На лесных вырубках вовсю цветет земляника. Кисточки «зеленча» черной и красной смородины висят в крапивных зарослях ручья Портомоя. А по берегам извилистой Виледи-реки каждый вечер стоят на зорьке деревенские парни с удочками.

Мужики готовятся к страде сенокосной, упучинивают горбуши и стойки[16], излаживают грабельчи, легкие, как перышко. И ходят смотрят, какой удалась трава, нахваливают: густая, высокая, с «подсадом»; вот только высушить бы погода дала.

В первых числах июля все дружно принялись косить.

На луг ниже Подогородцев, что опрокинут природой-матушкой от пахотной земли вниз, к извилистому Портомою, высыпал стар и млад. Вырядились девки и бабы в белые платки и кофты, мужики в белые рубахи. Слышен крик, хохот, звон отбиваемых кос.

И горбатенькие, немощные старухи потянулись в луг посидеть, пошуметь, потакать молодежь. А иная не вытерпит – тянутся иструдившиеся руки к косе. Вот и старик Тимофей, древний, седой, а туда же! Всю зиму спал беспробудно, ни жив ни мертв. Баба его Агафья уж пужалась: подойдет, послушает, живой ли? А он как из преисподней: «Ждешь не дождешься смертушки моей». – «Фу ты, черт старый!» – крестилась Агафья. А теперь вот эко чего сделалось с мужиком! Встает спозаранку: надо робить. Мало на веку-то наломался.

И Анфиса бранится на него:

– Тятя, ну куда тебя несет – траву путать! Еле ноги волочишь, шел бы ты домой…

– А хоть покос, да пройду, – сурово говорит Тимофей, – много ли у тебя работников-то? Парамон, видать, на германча косит-взбубетенивает. Не кажется, не откликается…

И сел Тимофей на травяную кочку, и стал неторопливо лопатить косу-горбушу. Шутка ли – сенокос! Всех молодит. И стариковские щеки зарделись румянцем.

Ровные покосы потянулись к ручью Портомою.

Егор со Степаном косят, махая стойками. Анисья не отстает от них, пластает горбушей на обе руки.

Два небольших Егоровых стожья лежат на взгорье, у всех на виду. Старые покосившиеся стожары торчат из высокой травы. Захар, сенокосные угодья которого расположены ближе всего к Валенковым, по обыкновению своему не может удержаться, потешается над Егором, гогоча на весь околоток:

– Бросай, курить иди! – Положив косу на свежескошенную траву, он садится на широкую, гладко обритую кочку.

А Егор, как не ему говорят, словно обиду затаил, знаться с зубоскалом не хочет, косит себе, не оглядываясь.

Захар не отступает:

– Давай, Егор, на спор! Если до реки голышом дойдешь, я твои стожья со своими парнями в полчаса озвитаю.

– А чё? – повернулся Егор в сторону громогласного Захара.

– Голышом, Егор, голышом! Али духу не хватит? – раззадоривал Захар ради общей потехи.

– А дай-ка спытаем твое слово! – И сбросил Егор с худых плеч белую, с темными пятнами пота, рубаху.

Спор привлек внимание всего сенокосного люда. Девки вылупили глазища, не верят, что Егор принародно… А Полька, самая отчаянная из них, разогнулась, вытерла травой косу и с любопытством наблюдает, как снимает Егор залатанные порты.

Вот он спустил их на свежую, только что скошенную и начавшую уже вять траву.

Девки завизжали, побежали под паберегу[17], в ивовые кусты, и безудержно, раскатисто захохотали там.

А Поля раздвинула ветки, девичье любопытство разбирает: все снимет Егор или оставит чего?

– Снял, девки, все снял!

Под паберегой – визг, хохот, треск сучьев.

– Вот где лень-та!.. До срамоты готов, только бы не робить, – бранилась Дарья. – Анисья, ты бы хоть образумила его!

– Дикарь он и есть дикарь! – только и сказала Анисья, отвернувшись от голого костлявого муженька своего.

– Дикарь не дикарь, а… – бубнит себе под нос муженек, хватает широко: коса гудит, семена высоких трав сыплются на потное Егорово тело.

Отмахиваясь от льнущих паутов, ни разу не остановившись, доходит он покос до пабоки[18].

Девки, прыснув, побежали еще ниже, к самой реке, в густой ивняк, завизжали, давя друг друга.

– Захар! Как, говоришь, уговаривались? – кричит Егор, старательно вытирая косу травой. А Захару не до него. Дарья бранит его на весь околоток:

– Вот и коси теперь иди, на посмешище-то! Нисколько уж не лучше Егора-то…

Мужики гогочут по угору. Васька ухает со своей пожни:

– Егор, чтоб тебе!.. Девкам робить не даешь…

А Егор, как ни в чем не бывало, через весь луг неторопливо идет к своему хламу. Натягивает порты.

Лишь Евлахино племя, два сына, Игорь да Сидор с женами, как косили, так и косят, не обращая внимания на Егорово-Захаровы потехи. Огнийка – та вообще не разгибается: схватит из подвязанного подола юбки вареную картошину, откусит, бросит ее обратно в подол и косит себе без продыху. Разогнулась, когда увидела горбатенькую старушку с бадожком.

– Мама, ты-то чего еще приволоклась?

– Да вот видела – Тимофей уковылял. Дай-ка, думаю, и я пойду. Чего дома сидеть в экоет день? А я вам хоть полопачу, – говорила горбатенькая, – да ведь уж время к павжне[19]. Домой-то пойдете ли?

– Какая вам еще павжна! Ничего не поробили… – И Огнийка, отвернувшись от матери, пошла наяривать на обе стороны, только коса гудит, да болтаются в подвязанном подоле картошины…

XVIII

В один из ясных вечеров середины июля Степан подкараулил Полю у Портомоя.

Бабьи пересуды больно задевали его, и намеревался он выпытать, а почего, все-таки… почего она, Полька, в Заговенье из драки его вытащила?

Поля, разогнувшись, бросила на доску отжатую рубаху и отвечала озорно и уклончиво:

– А уж шибко мне того хотелось! Да и любо ли смотреть, как вы друг дружку молотите? И не злись ты на Ефимка! Вон как Осиповы вам подсобили – целое стожье озвитали…

– Какое еще целое! – закипел Степан. – Санька с Афонькой по покосу прошли…

– Да ведь корове легчи окосили – и то подмога.

– А ты под паберегой хохотала как ненормальная! – припомнил Степан.

– Так ведь не каждый день мужик принародно раздевается!

Степан вспылил и хотел уж было уйти, но она удержала его речами язвительными:

– А еще мне ведомо, как Захар тятеньку твоего прикуривать научил…

– Да тебе какое дело!

– Правильно, Степушка, не бабье это дело – прикуривать учить…

Перешел уж Степан ручей, обогнул куст ивовый – и вдруг услышал ласковое, нежное:

– Степа-а-а…

И сердце его гулко забилось. И он замер, оглушенный ее шепотом.

– А еще мне ведомо, – продолжала Поля игриво-насмешливо, словно не она только что вымолвила: «Степа-а..», и не она вызвала в нем сердечный гул. – Ведомо мне, что если в Портомой щепку бросить, то она до моря доплывет. – И, подобрав на земле щепку, она бросила ее в воду, приговаривая нараспев, таинственно, словно сказку читала: – Портомоюшка в Городишну впадает, Городишна в Виледь, Виледь в Вычегду, а Вычегда в Северную Двину, а та уж в море Белое… Доплывет! Так купцы сказывали, что лонись[20] у Евлахи стояли…

– Доплыла, как же! – недоверчиво отозвался Степан.

– А еще я знаю, что тятенька мой с Евлампием зимой собираются на Урал за камнем для жерновов.

Слышала промеж них такой разговор. Мельницу на Городишне ставить будут…

– Там уж и так две. Всю речку перегородили.

– А мельник Аполлос жалуется: у Заднегорской мельницы камни сносились, мука греется… И бабам худо – из такой муки худо спряпается…

– И про все-то ты знаешь!

– Про все, Степушка! А вот почего я тебя, черта рыжего, в Заговенье из кучи-малы вытащила, – про то не знаю не ведаю. А теперь ступай-ка ты своей дороженькой, а то не ровен час, заподозрят неладное…

Вверху слышались приглушенные голоса: кто-то спускался к ручью.

Степан прошептал торопливо:

– Здесь, как стемнеет! – и бросился бежать лугом, усеянным кочками, как бородавками, и вскоре пропал за свежими июльскими зародами.

…В тот вечер он не дождался ее. Поля не пришла. До полуночи ходил Степан пожней, сбивая росу; сидел под зародом на берегу Портомоя.

В деревню поднялся, когда из-за далекого горизонта солнце показало свой хитрый глаз…

XIX

Утром Прокопьева дня Поля с Шурой долговязой да другими подружками своими отправилась в церковь. Шли они, нарядные да веселые, широкой деревенской улицей. От дома Захара долетал до них детский гвалт:

– Ефим, вели Ванюхе, вели ему!

Ванюха, выездной конь Осиповых, любимец ребятни, стоял во дворе незапряженным. Тут же топтался Егор, о чем-то договаривался с Ефимом.

А мальчуганы не отступали:

– Вели Ванюхе…

– Вот уж вам приспичило, – ворчал Ефим добродушно. Подойдя к коню, потрепал его за гриву. Конь навострил уши. – Ну что, Ванюха, народ просит. Сними-ка ты с Егора шапку! – И указал Ефим в сторону Егорову.

Ванюха поднял большую голову, ступил к Егору и, взяв зубами-губами матерчатую кепку с валенковской головы, аккуратно положил ее на землю.

Малолетний народ хохотал, а Егор, хотя и знал о Ванюхиной учености, на сей раз опешил, на шапку поглядывал: как бы конь ее не нарешил. Мало ли. Прокусит. Изжулькает. Ишь, зубастый.

И Ефим, кажется, понял Егорову обеспокоенность:

– А ну-ка, Ванюха, положи кепку обратно на голову. – И Ванюха, как и велено, поднял шапку с земли и аккуратно вернул ее на голову Егора. Тот поспешно поправил ее и отступил в сторону. От греха подальше.

– А порты Ванюха не умеет ли снимать? – И на этот озорной Полькин голос обернулся и Егор сухопарый, и Ефим чернобородый.

Ефим словом не обмолвился, но так глянул, что Шура долговязая потупила голову, спряталась за спинами подруженек. Егор же забранился на чем свет стоит:

– Ах вы, пакостницы! Вот ужо, Полька, отцу скажу, дотрясешь космами-те! Наводит он тебя по дыре-то, образумишься…

Поля, видя, что Егор разошелся не на шутку, побежала под угор, хохоча. Дружно поспешили за ней подруженьки, только их и видели.

Лишь ребятня по-прежнему о своем шумела:

– И с меня, Ванюха, сними! И с меня!

Но конь стоял неподвижно, как не ему говорили. И у Ефима пропала всякая охота к потехе. Взял он Ванюху под уздцы, повел запрягать. Егор уже устраивался на телеге:

– Давненько я тетку Анну не видел, не владиет она вся, навестить надобно да молитвы ее послушать. Как складно да ладно поет она – душа радуется!

– Ну уж давно ты не видел! – недоверчиво усмехнулся Ефим. – Скажи лучше, бражки тебе захотелось…

– Так ведь праздничек-от пивной, святой Прокопий, ежели как не пригубишь, – осердится. А этих трещоток мы сейчас нагоним – да понюжалом! Другое запоют, пустозвонки…

Ефим опять усмехнулся: отсюда, с угора, видно было, как пустозвонки сворачивают с дороги на узкую тропинку. По ней не поедешь на коне, запряженном в телегу.

XX

Из Покрова Поля с подружками возвращалась под вечер. В лесу заднегорском нагнали они Егора.

Видать, опять загостился он у тетки Анны, оставил его Ефим, и ковылял Егор домой пешком, сверкал голыми пятками. Распьянехонек. Позамахивался на хохотушек, да куда там! Не догонишь, не достанешь.

А когда в деревню притопал, отправился к черемухам. Там голосисто пела гармонь. Бабы плясали на два круга.

В один из них вошел Егор, стал топтаться да писни[21] свои петь:

Шел я лесом – пеньев нет. Захотел – терпенья нет. Не подумай на худое: Есть охота – хлеба нет.

Ефима под черемухами не было. И Шура не казалась. Старухи перешептывались, судачили о ней. Всем памятно было, как она в Заговенье от ухажера с круга побежала.

Зато уж Поля давала копоти, бабам не уступая. А когда с круга сходила, платком утираясь, старухи над ней подтрунивали да про разное такое выспрашивали – как это она не боится лесом ходить? Вот и нынче с Покрова малегами шла.

А она им, не долго думая:

Медведя встречу – отревуся. На мужика наткнуся – отлежуся!

– Вот лешачиха! – смеялись старухи беззубыми ртами. – Не сносить тебе головы!

А Поля, тряхнув косою черною, опять вышла на круг.

Наплясалась вдоволь, а наплясавшись, в полумраке летнем растворилась-растаяла.

И не все видели, как Степка вслед за ней обогнул развесистые заднегорские черемухи…

XXI

Было ли у Поли со Степаном что-либо в ту теплую летнюю ночь, незнамо-неведомо. Но вездесущий братец Ванюшка допекал сестрицу утром следующего дня:

– Я все знаю. Ты со Степкой за банями целовалась. А на кулигах я тебя с Ефимком в березнике видел…

– Какой же ты у нас, Ванюшка, глазастый уродился да памятливый! И чего ты тяте тогда не наябедничал?

– Ну, с Ефимком-то ладно… Он мужик справный, – серьезно, как мужик, рассуждал братец Ванюшка.

– С ним, стало быть, дозволяешь? – хохотала Поля. – Да чего в нем хорошего-то? Страшный, черный, будто из цыганской кареты выпал. Только и знает: робит да робит, отдыху себе не дает. Он же меня уморит.

– Уморишь тебя! И никакой он не страшный. Вон как Ванюху научил…

– Слушается его коняга, как собачка, а мне отчего-то быть собачкой шибко же неохота. А ты потерпи ябедничать. Я тебе ломпасья наживу, сладкого, хрустящего. А где добуду – это уж не твоя заботушка…

Ванюшка насупился, призадумался и вроде бы согласился.

XXII

После Ильина дня ночи стали темными, свидания Поли со Степаном частыми. Вечером, когда в доме все затихало, Поля бесшумно, как кошка, выходила на улицу. Возвращалась через часок-другой. Но вот однажды воротилась она далеко за полночь, кралась тихо-тихо, ступала еле-еле, но дверь, окаянная, скрипнула. Не успела Пелагеюшка на кровать присесть, как ей из полумрака словно ледяной водой в лицо брызнули:

– Куда это тебя, девонька, носило? А? – И это «а» как льдинка к горячей девичьей щеке.

– До ветру, тятя, чего-то захотелось, вот я и… – И не может Пелагеюшка договорить, ведь знает, что не то лепечет, и тятя знает, что не то.

– До ветру, говоришь? Да чего-то долго ты до ветру, девонька, ходишь. Захотелось ей, ишь… Зачастила ты по ночам до ветру ходить!

И подошел грозный тятенька, и двараз по спине крутой ремнем вытянул, садко так вытянул, хорошо в ночной тишине сошлепало. Поля ойкнула, стерпела, слова не вымолвила. Легла на скрипучую деревянную кровать и замерла, боясь пошевелиться. Долго не могла уснуть, прислушивалась к ночным звукам, глухим шорохам в углу, где спал Ванюшка.

XXIII

Степан сватался к Поле дважды, но Михайло стоял на своем, не отдавал дочь, не хотел родниться с Лясниками. В третий раз сваты нагрянули поздней осенью. Как на сей раз дело было, неведомо, только вскоре разнеслась по деревне оглушительная весть: Степка Польку высватал! Осиповы живо обсуждали эту новость.

– Ну и Михайло! – сокрушалась Дарья. – Кому Польку отдал!

– Да он-то, говорят, не соглашался, – глухо отзывался Захар, дымя в закопченный потолок, – самому ведь работница нужна, а Поля на работу жаркая! Да вот за Степана ей захотелось – больше ни за кого. Так сказывают…

– Поблажек он ей шибко много давал, вот и роднись теперь с Лясниками-то! Ну да на наш век девок хватит.

Слова эти относились к Ефиму, но тот угрюмо молчал, курил на приступке у печи.

– И где у вас, молодых, ум? К какому месту пришит? – продолжала Дарья. – Выладится одна девка, вот и деретесь из-за нее, дуботолки, прости Господи!

– А у тебя-то он где был, когда ты на меня обзарилась? – усмехнулся Захар.

– Я? Да на тебя? Да на такую черную личину не то что обзариться – глянуть было страшно! Сказал тятенька, замуж пора – и пошла. Какое уж тут обзариванье! Да и велика ли была? Чего понимала?

– Да ты и в четырнадцать выладилась, что тебе баба хорошая! – хохотал Захар (он взял ее в жены, когда ей еще и четырнадцати не было). – А как у бани прижал – так и затаяла, залепетала… Сказать, чего лепетала, али помнишь?..

– Тьфу ты, пакостник! Под образом сидишь…

– Что правда, Дарьюшка, то правда. А Бог простит. А Дарьюшка не унималась:

– Вон у Василия сколько невест! И на всех любо-дорого посмотреть. Одна Шура чего стоит! Как начнет косить – ни один мужик за ней не угонится…

– Работать-то она владиет, – согласился Захар.

– А чего вам еще надо, нехристи? Всем баскую да пригожую подавай?!

– А ежели как Шура в мать да отца падется, да одних девок нарожает? Вот и закукарекаешь с ними… – Захар глубоко затянулся и выпустил дым.

– Васька сам виноват! Давно бы уж всех выдал, так богатым показаться хотел, днища засыпал! О, я какой! А Шура девка не худая, на работу жаркая, с такой не пропадешь!

Захар поднялся:

– Пойдем-ко, Ефим, робить надо. Этих баб не перешумишь. Самую строптивую кобылу спетить можно, но бабу…

– Вот-вот, идите-ко проветритесь да одумайтесь: начадили полную избу. Вешала хоть бы сегодня доделали. Скоро куглину околачивать[22], а вы лен еще не вешали. Не лучше Лясников-то…

Ефим вышел из избы, так и не проронив ни слова.

XXIV

Свадьбу Поля и Степан сыграли в конце ноября, когда уже полетели с небес белые мухи.

Ефим ходил сам не свой. Казалось, задумал чего-то. Дарья боялась его угрюмости, старалась обходиться с ним ласково. Однажды вечером он, наконец, обронил слова долгожданные:

– Сватом пойдем.

У Дарьи аж дух перехватило:

– К кому, Ефим, сватом-то?

– К Шуре! – И так страшно рявкнул он, что Дарья не решалась ни о чем расспрашивать.

А назавтра набасились они с отцом и отправились к Шуре бойкой да на работу жаркой.

Завидев гостей и Ефима черношарого, Шура до смерти перепугалась, в голбец[23] убежала и сидит там в потемках.

Потолковав со сватами, Василий к гобцу-то подошел да и говорит:

– Ну дак чего, Шура, пойдешь или нет?

А Шура ни жива ни мертва, из гобца, как из могилы, глухим дрожащим голосом отвечает:

– Я не скажу, что пойду, и не скажу, что не пойду. Ты, тятенька, хозяин, тебе решать.

Стали рядиться о приданом. А Шура все в потемках сидит. Слышит, как говорит отец:

– Я ей телушку даю. Она у меня заработала. Пошли телушку смотреть.

А Ефим не ушел, у печи стоит. А Шура о том не знает, думает, и женишок ее на телушечку ушел поглядеть. Хорошая у них телушечка. Ладная.

А дело под вечер было. В избе темненько: сваты-то в стаю с лампой ушли. А бабушка Шурина, столетняя Фекла, на печи лежала.

И думает Шура: не век же в подполье сидеть, дай-ко я выйду да на печь за бабушку лягу. Хоть и темненько, да ведь каждый уголок в своей избе знает Шура. Ну, думает, не сбрякаю. Вышла из гобца, шагнула раз-другой, оперлась – да прямо Ефиму в грудь! Не думала не гадала, что он тут, у печи стоит. Обмерла Шура, дара речи лишилась.

И Ефим не нашелся что сказать.

Залезла Шура на печь за бабушку, ноги длинные к животу поджала, лежит, не дышит.

Вернулись сваты. Отец опять к гобцу подходит:

– Ну, Шура, вылезай, Богу молись.

А Ефим по-доброму выговаривает, с сердечной ухмылкой:

– Да она уже на пече, а не в гобце.

И отлегло у Шуры на сердце. Сели пить чай. Шура за большой самовар спряталась, глаз не кажет. А Ефим-от из-за самовара все выглядывает да выглядывает, словно никогда прежде невесту свою не видывал.

Так высватал Ефим Шуру. Но ходил к ней редко. Шуру до самой свадьбы спрашивали:

– Чего это Ефим к тебе с вистью не ходит, гостинцев не носит? Помнит ли, что у него невеста есть?

От бабьих пересудов бедная девка не знала куда деться, опускала глаза и отмалчивалась.

XXV

Зимой старик Тимофей совсем занемог. Исхудал. Кожа да кости. Но был в толку. Все ладно да складно говорил. Как-то доплелся до передней лавки, сел, долго-долго в окно смотрел да молвил:

– Всю жизнь хотел под окнами пихту посадить. А не собрался. Подумать только: девяносто лет собирался дело сделать, а на вот! А теперь уж все, ушло времечко.

Агафья, дикая, возьми да и спроси:

– Почего, тебе, Тимофей, пихта-то под окнами?

– А как бы сейчас хорошо было: за век-от пихта о какая выросла бы! И не надо бы в лес идти, как помру. Тут тебе венок, под окнами. А нынче, гляди-ко, сколько снегу насыпало. Убродно в лес-от…

Агафья только крестилась да молитву шептала. На другой день Тимофей опять доковылял до лавки. Сел. Увидел, мужики из леса сено везут.

– Ой, – говорит, – сколько зайцев набили! На каждом возу – только биленько! – А дальше опять о пихте под окнами: – Надо же, не собрался, а ко сту поворотило.

XXVI

Забеспокоилась Агафья. Анфисье тревогу высказала.

А под вечер к Валенковым приковыляла посидеть. Сказала, что боязно ей, Тимофей про пихту под окнами поминает.

Анисья с Пелагеей сидели за прясницами, пробовали отвлечь Агафью от мыслей тягостных.

Анисья прясницу отложила:

– Ну, Поля, по два простеня сегодня напряли[24], и слава Богу.

Из печи достала корчагу заячьих голов, в центр стола поставила: аромат, дух от них по всей избе!

Агафью пригласили отведать зайчатины, да та уж домой засобиралась. Егор разворчался:

– Ну вот! Ничего не посидела. Чего тебе? Шибко торопно? Не одного ведь Тимофея оставила…

– Да посидела бы, да до ветру чего-то захотелось.

– В наш нужник сходи. Неужто домой поплетешься?

– А чего назём-от в людях оставлять?

И после этих слов Агафьиных Егор уж больше не уговаривал. Кому в деревне неведомо, что добро это Агафья всегда домой носит, в людях не оставляет?

Пелагея и Степан озорно пересмеивались, за стол усаживаясь, провожали взглядом выходящую из избы Агафью…

XXVII

Назавтра бабы последний раз попарили Тимофея в бане. Сам попросил:

– Похвощите-ко, не владию весь…

Ох уж прежде любил попариться! Из бани в любую погоду, зимой и летом, босиком ходил – в одном полушубке, накинутом на голое тело.

А теперь вот как: бабы под руки привели, как с праздника хмельного, на кровать уложили.

А он им и говорит:

– Завтра никуда не ходите, не ездите, дома будьте. Ежели как все ладно, то помру. Жалко, с Парамоном на свете этом уж не доведется свидеться…

Бабы крестились, не веря словам его. А назавтра он и правда умер. Бабы, как он и велел, никуда не отлучались.

При них Тимофеюшка распустился. Тихо. Без стонов. Без единого звука. Уснул.

Похоронили его в Покрове.

Пока до кладбища везли, Агафья, склонившись над гробом, причитала, всю Тимофееву жизнь обсказала, – а Покрова все нет и нет.

Приподняла она голову да и ляпнула:

– Далеко ли еще до Покрова-то? Уж не знаю, чего и причитать-то. У самой голова кругом идет…

И никто не зашикал на нее.

По лицам родни улыбка скользнула. Добрая. Светлая. И спряталась.

Когда с кладбища вернулись, Агафья, поддерживаемая Анфисьей, обошла дом, шепча молитву и постукивая в пол бадожком[25]…

XXVIII

Когда заднегорские мужики стали возвращаться в деревню с войны германской, казалось, изменился сам воздух, наполнился россказнями солдатскими, слухами и тревогою.

Мужик Окулины Гомзяковой Нефедко Бегун воротился одним из первых: не шибко работящим был, оттого и прозвище к нему такое пристало. Бегал больше, чем работал.

Вот и с войны Нефедко сбег. Бегун он и есть Бегун.

Он-то и принес в деревню весть о царе-батюшке, отрекшемся от царствия своего.

С сыновьями, Аникой да Венькой, бражничал несколько дней кряду да писни срамные орал:

Когда я в армию поехал, Не велел печалиться. Велел на крышу заползти, Во все хайло[26] оскалиться!

А Анфисью, прибежавшую о Парамоне расспросить, совсем уж дикой писней хлестнул:

Бога нет, царя не надо, Никого не признаем! Провались земля и небо, И на кочках проживем!

Анфисья крестилась да об одном лишь спрашивала:

– Моего-то не видел ли, не слышал ли чего про него, про Парамона-то?

Нефедко смотрел на нее пьяными глазами да обсказывал подробно, где бывал, с кем воевал, как в плену побывал.

– А про Парамошу не слыхивал, жив ли, нет ли – того не ведаю. Всё, Анфисьюшка, в Рассее смешалося да разбежалося. – И опять затянул писню дикую – слушать было невмоготу.

Прибежала Анфисья домой – да реветь! Остановиться не может.

Старший, Петруша, и говорит ей:

– Ты чего это ревешь-то?

Она опамятовалась, слезы утерла:

– Да нет, Петя, ничего я, так, всплакнулось… – А у самой обида на весь свет, на войну, на германча, на Нефедка, как казалось ей, горя не хватившего…

А писни его так и догоняют, и хлещут, хлещут!

Бога нет, царя не надо…

Господи, Господи!

XXIX

Удивительно, но опять пришла весна; презрев вселенские человечьи неурядицы, в белый цвет нарядила черемухи по крутым логам, дурманящим запахом наполнила майский воздух. Мужики выехали сеять в Подогородцы.

И Валенковы, понюжаемые нетерпеливой Анисьей, запрягли Синюху, погрузили на телегу мешки с зерном.

Поля, возвращавшаяся с колодца, хохотнула в полроточка, поравнявшись с угрюмым Степаном:

– Не дает тебе матушка в кровати поваляться, с молодой женой позабавляться… – Но, увидев вышедшую на крыльцо Анисью, поджала губки, на роток уздечку набросила.

– Вёдра-то хоть не забудьте, – наставляла Анисья мужиков визгливым голоском, – а то проползаете туда-сюда весь день…

Приехав на поле, мужики сняли с телеги мешки. Один из них Степан развязал, набрал в ведро зерна и, подхватив его, закинул за шею привязанный к ведру ремень. Сойдя с межи, он отправился вспаханным загоном: хватал зерно горстями и разбрасывал его.

– Не балуй, не в бабушки играешь! – приглядывал за сыном Егор.

После павжны мужики боронили. Домой приехали уж под вечер, когда закатное солнце запачкало краской избяные стены.

– Хорошо ли, Степа, запоперечил наше полюшко? – спрашивала Поля, поливая ему на руки посреди двора.

– А уж покружался! Вдоль и поперек! – серьезно отвечал Степан, брызгая в лицо водой. – В три следочка поперечить пришлось. Сухо. Твердая нынче земля.

– Да неужто и долил в три? – ухмылялась Поля, зачерпывая воду из ведра.

– Кто в три следа долит? Бестолковое-то не шумела бы. – Он усмехнулся. – А твое-то полюшко я и в четыре задолю, без заботы. Ты не Синюха, не зауросишь…

– Да хватит ли силушек-то у тебя?

– А то нет! – Он взял из рук ее рукотертник белый и пошел в дом: мать звала ужинать.

Егор уже сидел на большом месте у окна, неторопливо резал ярушник на ломти. Напротив него, под образами, устроились на широкой лавке молодые. Анисья справа от хозяина. Поля ела охотно, в большое блюдо с дымящимися щами заворачивалась часто.

– Ну, бласловесь, как у нас Пелагея ест, – вдруг сказала Анисья. Не со зла. По-доброму.

А в душе у Поли похолодело, словно студеным ветерком дунуло. В лицо ее круглое краска бросилась.

Никогда еще свекровушка ее не попрекала, а тут вот как – с губ сорвалось, в душе Полиной все заморозило.

– Ешь, ешь, Христос с тобой, раз промерлась, – поспешила добавить Анисья. Почувствовала, что не то сказала. Не так…

А у Поли ломоть в рот не полез. Но виду она не подала, словом не обмолвилась. А когда из-за стола вышли, у Степы к маменьке отпросилась.

XXX

Прибежала в дом отчий. А там тятенька с Нефедком густо дымили да про войну шумели. Братец Ваня слушал их, открыв рот. Но Поле было не до россказней мужицких. Увела она мать в другую избу. Ульяна не на шутку встревожилась:

– Садись-ко давай, побаем по-хорошему, лица на тебе нет.

– Наказание какое-то, мама! Ем, ем и все наесться не могу. Поела – опять охота. Неловко как-то перед свекровью.

– Да неужто оговаривает? Не беременная ли ты, девка? Я когда с тобой ходила, свекровка моя, Царство ей Небесное, жива была. Не хулю я ее, из нужды, бывало, покоенка говаривала: «Столько не наробили, сколько съели». А я уж не робила последние-то дни, только и думала-гадала, скорее бы разрешиться.

– И я чего-то перепужалась. Чего, думаю, такое со мной? И сама не знаю, чего. Каждый месяц около одного дня бывало, а тут – нет и нет. И в этом месяце не дождалась…

– Побереги себя, шибко-то не належь, не петайся. Из смежной избы доносился крикливый голос. Нефедко распалялся:

– Хошь верь, хошь нет, Михайло, а на войну нам еще идти, за угором заднегорским не отсидеться.

– А чего же это вы германча не довоевали, домой побежали? – спокойно говорил Михайло.

– Да одни зовут на германча, другие на царя науськивают. Пошумели мы с мужиками, да и решили к земле подаваться.

– Чего это они, и взаболь? – встревожилась Поля. Прислушалась.

– Да как сойдутся, так об одном и том же, – махнула рукой Ульяна, – о войне да о большевяках каких-то. Не большевяки, а настоящие лешаки: и в Покрове, говорят, объявились, начальника волостного выгнали, сами сели. Ироды, прости Господи!

– В Архангельске, сказывают, англичане, – продолжал Нефедко, когда бабы вышли к ним, – заварится каша…

– Ох и дыму от вас, как из печной трубы, хоть бы уж перехват открыли, – ворчала Ульяна. – На-ко, Поля, понеси пестовников[27], сегодня стряпала.

– Да уж, поди, переросли песты-те? – заметил Нефедко.

– Ну, давай, переросли! – отмахнулась Ульяна. Поля, принимая пестовники, обратилась к братцу:

– Ты, Ванюшка, чего-то в гости к нам не ходишь? Братец даже глаз не поднял.

– Песты-то он собирал, – примиренчески говорила Ульяна, – кабы не принес, так и пестовников не было бы.

– Спасибо, Ваня.

Поля простилась. От дома отчего она шла неспешно, любовалась закатом. Стоял белый майский вечер. Солнце на глазах садилось на черный горизонт и таяло, как масло на подогретой сковородке…

XXXI

– Ты на мать не серчай, сдуру она ляпнула, теперь кается, – тихо говорил Степан, когда они с Полей укладывались спать.

– А я и не серчаю. Мы с ней ладим. Хоть и ворчит она, а душа у нее добрая. А вот этого сегодня не надо… – остановила она его.

Он удивился:

– Не ты ли сказывала, что любо тебе в два следочка?

– Любо – хоть и по следочку, да каждый день, а нынче нету никакой надобности. Какой ты недогадливый, Степа! Ребеночек у нас будет, парничок…

Он задрал подол ее исподней рубахи и ощупал белый мягкий живот:

– Ничего не знатно… Парничка она придумала!

– Какой же ты бесстыжий, Степа! – Она одернула рубаху. – Мало еще денечков-то парничку нашему. Ну, иди ко мне, только тихонечко…

Ей мило было, что он слушался ее, не навалился, как бывало, а шел к ней нежно, ласково, спрашивал странно-загадочно:

– Ну, чего? – И, как ей казалось, ждал ответа.

– Хорошо, – отвечала она, улыбаясь. А когда он оставил ее, прошептала:

– Ярушничка принеси, насмертно[28] ести охота…

И он, уже мало чему удивляясь, послушно поднялся и пошел на середь[29]…

XXXII

На лесные сенокосы Валенковы в тот год выехали поздно, после Ильина дня: конец июля стоял дождливым, лишь в начале августа установилось вёдро.

Анисья, по обыкновению, всех поторапливала, в небо поглядывала с опаской: из-за леса выползали бело-синие нездоровые облака.

– Смотрите-ко, какие морока заходили. Только бы дождя не было.

– Твои бы слова да Богу в уши, – недовольно отзывался Егор, обтыкавшийся в центре пожни: свежезаостренный стожар[30] высоко поднимал над землей и с силой втыкал его в землю.

Степан и Пелагея, стараясь не отставать от неуемной Анисьи, бойко хватали граблями легкое, сухое, как верес, сено: извилистые валы тянулись через всю буковину. Теплый ветерок ворошил их. Поля, дойдя погребом до конца пожни, вдруг остановилась у высокого молодого малинника, прислушалась:

– Степан, тут какие-то маленькие ребятки воркуют…

– Ну вот! Как забрюхатела, так везде ребятки видятся.

– Какой ты, Степа! Ты сам-то послушай…

Степан подошел к малиннику, обогнул его и, опустившись еще ниже, под буковину, обмер, увидев огромную медведицу с двумя медвежатами, возившимися в траве.

– Нет тут никаких ребяток! Давай вверх теперь пойдем, отгребай от кустов к стожью…

Пелагея шла первой, Степан за ней. Но она поминутно оглядывалась. Он злился.

Когда они дошли погреб до стожья, Степан вдруг бросил грабли и побежал малегом к избушке. Схватил ружье, зарядил и пустился березовым перелеском вниз, к малиннику: оттуда вдруг как сгромкает!

Пелагея вздрогнула и схватилась за живот. Егор, уже начавший метать, опустил вилы, забранился:

– Куда палишь! Много у тебя патронов-то дак!..

– Чуть косичу[31] не вышибло, – говорил Степан, поднимаясь к ним и потирая правое плечо. – Там медведица с медвежатами.

– А я-то думала, почудилось мне, – почему-то обрадовалась Пелагея, – они ведь и правда воркуют, как ребятки малые. А чего же ты мне сразу не сказал, что там медвежатки?

– Ну, испужаешься еще. Мало ли… – Он взглянул на Полин живот.

Она хохотнула и прищурилась:

– А куда же они ушли? Боязно…

– За речку подались, на Евлахины пожни.

– Евлаху не испугаешь! – сказал Егор. – Ему, поди, лет двадцать было: за речкой Сухой медведица на него вразилась, а под руками ни топора, ни ножа, хорошо – собака была. Измяла ее медведица, порвала. Он ее домой на руках принес. С руки кормил не один год, пока не померла.

– А правда ли, что Васька медведя домой приводил? – подстал к разговору Степан.

– Да когда это было! До женитьбы еще. Медведя-то он из ружья ранил, а тот на него, да и оборол. Хорошо, Васька изловчился да в рот медведю руку сунул, за язык ухватился, так и вел до деревни. Руку-то он ему изжулькал, искровянил. До сих пор следы знатко.

– Хватит давай лясы точить, – не вытерпела Анисья, – у Евлахи давно все и дома, и в лесу выставлено, а вы, путаники… Смотрите-ко, пересохло сено, мнется – листовник один. Побрызжет дождем, нечего грести-то будет!

– У Евлахи-то есть кому робить, да Ваську еще созвал метать, – заметил Егор, хватая навильник сена и ловко опрокидывая его в промёжек[32].

– Вон и Осиповы отсенокосились да Ефимку уж полдома срубили, – не унималась Анисья, – а мы все из леса выползти не можем.

– Рубят-то они рубят, да и подумывают крепко, – бурчал Егор. – Шура-то на сносях, вот-вот родит: девку она Ефимку в новый дом принесет али парня?

– И ты, гляжу, под Полин подол заглядываешь, нехристь! Мечи, говорю, морока заходили…

Пелагея лишь посмеивалась, слушая перебранку да время от времени хитро поглядывая на потного, раскрасневшегося муженька своего.

Ближе к вечеру Егор велел Анисье идти домой обряжаться, сам же с молодыми остался ночевать.

– Завтра-то долго не протягайтесь, – наказывала Анисья, – от кустов начинайте отгребать, из малегов на бубень траву выносите…

Егор облегченно вздохнул, когда его тараторка скрылась в лесу. Сел курить: любовался гладким ухоженным телом зарода.

За солнцем уже пала роса. Гребь отбило. Степан с Пелагеей пошли к избушке разводить костер.

XXXIII

Вёдро постояло: через два дня Валенковы выехали из леса.

У околицы деревни Егор слез с телеги, поковылял пешком: мерное тюкание топоров его привлекло.

Он привернул к Осиповым: новый, желтый, в пять рядов сруб стоял на пустыре метрах в пятнадцати от дома Захара.

Поздоровавшись, Егор стал расхваливать работу:

– А и правда у вас быстро подается… – Он, видимо, имел в виду слова Анисьи, что Осиповы уж полдома срубили. – Ишь как! Только щепки летят!..

– Э-э-э, Егор! – с укоризной, без улыбки протянул Захар, сидевший на бревне и рубивший угол. – Это, парень, хрен не рубака, ежели как во все стороны летят! – и Захар ловко ударил топором раз, другой. – А вот если как все щепки под бревно ложатся…

И Егор, чудак, нагнулся, глянул, все ли щепки Захаровы под бревном.

А они и правда лежали там аккуратной кучкой. Щепка к щепке.

– Убирай башку-то, оттяпаю!

– Да кабы прок в ней был какой, – отвечал Егор бесшабашно.

– Прок не прок, а без нее все ж таки как-то неловко.

– А это уж так, – согласился Егор. У дома Захара вдруг заголосила баба.

– Чего ино такое там… Ефим! – крикнул Захар. Ефим, рубивший угол на другом конце бревна, слез со сруба, неспешно пошел к дому.

За ним поплелся Егор. Еще издали они увидели бабу Ефимову, Шуру: пузатая, дородная, она сидела у открытой двери погреба и причитала, как по покойнику. Рядом валялось пустое ведро.

Подойдя ближе, мужики увидели, как широко растеклась лужа меда по траве и за порогом погреба, по митличе – по вороху мелких сухих остатков, намявшихся от луговых трав.

– Прости ты меня, Христа ради! – пуще прежнего заголосила Шура, увидев Ефима.

Тот пришел в ярость:

– Дура долговязая! Зашибу гадину!

Егор, поняв, что дело нешуточное, бросился к Захару:

– Ведь уторкает он ее, а бабе рожать вот-вот…

– Ефим, кому говорю! – что было мочи ухнул Захар. И Ефим, уже было замахнувшийся на Шуру, опустил руку, отошел в сторону, бранясь.

Из дома выбежала Дарья, помогла Шуре подняться, повела в избу.

А Шура, как заведенная, продолжала причитать:

– Какой медок был! Порог-от высокий, запнулась… Худо мне да и мало! Простите вы меня, Христа ради…

– И чего было туда ползать? Понесла она, – незлобно ворчала Дарья. – И сама бы я спустила. С такой пузой в яму полезла!

Подошел Захар, глянул на медовые лужи и, ни слова не сказав, пошел на пасеку за поварней.

И стал выпускать пчел, весело приговаривая:

– Егор, Ефимко, убирайтесь, а то и вас в соты вместо меда перетаскают!

И мужики посторонились. Егор заковылял к своему дому.

XXXIV

Под вечер, когда Ефим и Захар сидели на крыльце и курили, из дома выскочила встревоженная Дарья:

– Захар, схватки начались. Порасстроилась, поди, Шура из-за меда этого. За Агафьей, буди, сбегать…

– Не надо мне никаких ваших Агафей: сама-то Агафья еле ползает. Давай-ко Шуру в баню. Есть там теплая вода?

– Да осталась… Вчера топлено…

– Давайте-ко, да поскорее! И лампу зажги… В бане Шура ревела как резаная.

Ефим, страшный и злой, метался вокруг бани, зло сплевывал:

– Чего он там с ней делает?

Но Дарья, сидевшая в сенцах наготове, не пускала его:

– Сам он. Не впервой ему. Позовет, если чего. А ты Бога моли, чтобы ладно все было и чтобы парничок родился.

– Парничок, парничок! – передразнил Ефим.

– А отец-от твой, – продолжала Дарья, – все роды у меня сам принимал, и все как-то, слава Богу, живы, здоровы…

Пуще прежнего взревела Шура. И затихла, словно умерла. И тут же раздался слабый детский плач. И голос Захара:

– Дарья…

Дарья юркнула в баню.

Через минуту-другую вышел потный, красный Захар.

– Парень у тебя. Иди-ко Шуру домой отведи. Ефим ошалелыми глазами смотрел на отца:

– И как ты не боишься… этого…

– Эка невидаль! У коров отелы принимаем, а своих баб боимся! Только вот горластая она у тебя. А ты рожался, так мати твоя не вскрикнула. Иди, говорю…

Но Шура уже сама выходила из бани. Дарья несла завернутого в одеяло младенца. У погреба Шура невольно остановилась, ища глазами лужу меда. Лужи не было! Только две-три трудолюбивые пчелы еще ползали по траве и митличе. И Шура улыбнулась, и измученное лицо ее озарилось счастьем.

Назавтра уже вся деревня знала, что Шура родила парничка.

XXXV

Тревожный ветер российских неурядиц все чаще залетал в далекое Заднегорье.

Как-то поздней осенью после обмолота поехали мужики к Аполлосу на мельницу. Важные такие отправились, довольные: хлеб на славу уродился. Телеги у всех мешками житными груженные. Колеса поскрипывают, кони похрапывают.

А обратно возвращались мужики на простой: ни много ни мало – по мешку на телеге.

Понуро шли кони в гору.

А бабы в это время ниже Подогородцев лен на голые пожни стлали: бойко снопы развязывали да раздергивали, рассыпали по отаве. Значит, стелют бабы, а мужики в гору едут. Невесело едут. И бабье сердце почуяло: неладно чего-то, не такие какие-то мужики.

Дарья спину усталую разогнула, глянула: мать честная! Сноп выпустила – да к Захару.

А тот идет возле порожней телеги, в сторону Дарьину не смотрит, речи ее гневные не слышит. А Нефедко, едущий сзади, ухмыляется, да в Михаила Гомзякова пальцем тычет:

– Говорил я вам, не отсидеться! – и так выговаривает, будто в заслугу себе ставит. Худо будет! Говорил? Говорил. А вот и правда худо. А ему как будто весело, оттого что худо.

Тут и Окулина к Нефедку подбежала, и Ульяна, оставив сноп, к Михаилу кинулась. Бегут бабы за мужиками, выспрашивают:

– Где хлеб-от? Куда подевали? Проглотили языки-то? А мужики как шли, так и идут. Только Нефедко не попускается:

– Война, бабоньки, война!

Тут уж бабы на него набросились:

– Тебе бы только воевать, лень работать-то!

– А вот уж никому бы не пожелал воевать-то… – начал заводиться Нефедко, но Окулина так на него рявкнула, что он оторопел: – Да чего ты, как ошалелая? Солдаты у Аполлоса квартируют…

– Ну и чего? – как будто не понимала Окулина. – Есть, видно, ему чем их кормить да поить…

– А уж пивко-то попивают. Не наши какие-то, вот нас и спрашивают, где, мол, пиво-то берете? А Аполлос им: «Да вот, – говорит, – из рошши». Так хохочут: «Тогда все на рошшу мелите!»

– Хлеб-от, говорю, где? – не отступала Окулина.

– Вот баба неразумная! За хлебушком солдаты пожаловали. По мешку вот нам оставили, а остальное… – Нефедко развел руками и объяснил бабам неразумным, что «ентарвенты» да белые к Котласу прут.

Бабы переспрашивали, одни крестились, другие бранились: «Вот тебе – Бога нет, царя не надо»!

И костили Нефедка, как будто в нем была причина всех бед земных.

XXXVI

Прав оказался Нефедко: в начале декабря засобирались заднегорские мужики в дорожку дальнюю.

Степан Валенков, угрюмый, неразговорчивый, сидел с отцом на передней лавке, курил да поглядывал, как брюхатая Пелагея тяжело ходила по половицам.

Анисья, помогавшая ей собирать Степанову котомку, ворчала:

– То ерманчи, то ентарвенты какие-то! Всем от нас чего-то надо. Царя-то с престола согнали, на Бога-то замахнулись – так вот вам, худо да и мало!

– Ой, не еберзи! – обрывал ее Егор. Но она не унималась:

– На ерманча немного мужиков ходило, а тут, смотри-ко, чуть ли не всех забирают! Чего ино такое? Робить надо, так вы войну придумали, настоящие нефедки, прости Господи!

– Ну уж, конечно, мы придумали, кто еще?! – ввернул Степан.

– Да неужто и правда они на Котлас идут? – не на шутку была встревожена Пелагея. – А может, это и неправда вовсе?

– На Котлас, не на Котлас – а Ефимка тоже берут! – съязвил Степан.

Пелагея села на лавку у стены:

– Не то ты говоришь, Степушка… – А чуть помолчав, опять про свое заговорила: – Да ведь от нас до Котласа-то неблизко. Неужто они в наши суземы полезут?

– Как это неблизко? – удивился Степан. – Сама говорила, ежели щепку в Портомой бросить, то она до Бела моря доплывет, а уж до Котласа – как шутья!

– Да ведь замерз Портомой-то. Какая теперь щепка? Чувствует Пелагея, что не то говорит; ей помолчать бы, да язык не слушается, мелет всякую несуразицу. Бабье сердце заходится: рожать вот-вот, а мужик в края неведомые идти надумался.

Егор в окно глянул, проговорил сдержанно:

– Пожалуй, что пора, Степан. Мужики уж собрались…

– А ты не поторапливай, не на гулянку отправляешь. – Анисья подала сыну завязанную котомку. Тот тяжело поднялся с лавки.

Когда Валенковы пришли к развесистому кедру, там была уже вся деревня. Бабы прощались с мужиками. Степан, скупой на слова, говорил Пелагее:

– Как время придет, тятя тебя в Покрово в земскую больницу отвезет…

Пелагея кивала, утирая слезы. Сели мужики в сани и поехали вниз, Подогородцами, в сторону Покрова.

Бабы голосили.

Шумная ватага деревенской ребятни провожала подводы до заснеженных берегов Портомоя.

XXXVII

Тревожные наступили для Пелагеи денечки. Подолгу стояла она под образами, за Степана молилась. Слезы-горошины по возбужденным щекам катились.

А ночами ей не спалось. Непривычно одиноко было в постели. И дитятко-озорник так пинался, что живот ходуном ходил. Гладила его Пелагея ласково, утихомиривала непослушника речами нежными. Вставала с кровати, подолгу сидела на лавке у окна, глядя сквозь морозные узоры на утонувшую в снегах деревню.

После Рождества Христова почуяла Пелагея, что пришло ее времечко, свекровушке о том поведала. Анисья послала Егора Синюху запрягать, а когда он в избу вернулся, рукой замахала:

– Беги-ко за Агафьей, схватки начались. И побежал Егор к Агафье.

А та не владиет вся, недели две уж из дому не выходит. Егора выслушав, забранилась, запостукивала бадожком о пол:

– А чего тянули? – И тук-тук в некрашеные половицы. – Чего в Покрово не увезли? – И опять нервно и властно: тук-тук! – К Захару теперь уж бежите, больше не к кому…

И бросились Егор с Анфиской к Захару. И тот не соглашается.

– Да ведь ты у Дарьи все роды принимал, – упрашивала Анфисья.

– Ну уж ты сказала! У своей бабы я каждое место знаю. Бок о бок сколько годков прожили, друг без дружки не сыпали…

– Ты и у Шуры принимал. Неужто и с Шурой бок о бок спишь?

– Ну, бок не о бок, а тоже не чужая.

– Да чего ино такое? Да есть ли на тебе крест-от? – запричитала Анфисья.

И в слезы.

Не выдержал Захар.

Уж чего-чего, а слез бабьих не терпел.

– Да не веньгай ты! – И набросил на плечи тулуп. И дверью хлопнул.

В тот зимний день родила Пелагея мальчика. Не кричала, не верещала, легко опросталась.

Анисья Захара благодарила да угощала щедро: они с Егором долго бражничали, о жизни шумели да мужикам молодым, Ефиму со Степаном, молили скорое домой возвращение.

XXXVIII

После рождения внучка Анисья еще ближе сошлась со снохой. Долгими зимними вечерами они говорили без умолку. Поля качала зыбку[33], думала о Степане да слушала бесконечные свекровкины рассказы под глухой скрип очепа. Анисья пряла, бойко работая руками, да о радостях своих бабьих сказывала:

– Мне до сих пор памятно, как я Степу рожала. Взялась я в то утро печь растоплять. Тут-то меня и завсбельхивало, заполамывало. Деться не знаю куда. Егор-от и говорит: «Ляг, остепенись». Какое там ляг – ломает всю, в поясницу бросается, спасу нет. Беги-ко, говорю, Егор, за Шуриком. Шурик-от уж неделю у Евлахи жил. Огнийке тоже время рожать пришло. Евлаха Шурика и привез из Покрова. Вот уж не знаю ни фамильи его, ни отчества. И все так звали его: Шурик да Шурик. Фельдшер покровский. И где он теперь, не ведаю. Бабы его любили. Чуть чего – за Шуриком. Вот уж христовы рученьки: проведет рукой по тебе, по груди, по животу, – и где-то сразу полегче. Не было случая, чтобы бабы при Шурике тяжело рожали. Ну вот, побежал мой Егорушко. А Шурика-то, напокась, у Евлахи не оказалось. Евлаха ему баню истопил. Ушел Шурик в баню. Мой Егорушко под пригорок, к бане: «Шурик, долго ли мыться будешь? Ты моей бабе нужен!» Оставил Шурик шайку, вышел из бани – на шее полотенце – так и ко мне пришел: «Ну, как, молодая, дела? Есть ли в доме горячая вода?» А чего молодая – места не находит. Пока Егорушко бегал – вся перемучилась. И садилась. И ложилась. Думала и на колени встать. Дай, думаю. Мати-то у меня всех шестерых на коленях рожала. Попробовала и я. Да ребенок-от уж пошел, не дает на колени встать. Лежу, причитаю: «Ой, болько, ой, не буду больше с Егорушкой спать, ой, не буду…»

Поля смеялась, а Анисья сказывала с еще большим воодушевлением:

– Ору как ненормальная. А Шурик-от, христовы рученьки, подошел ко мне, приговаривает: «Не будешь, значит, с Егорушкой, не будешь? Ну-ну…» И так легонько два раза провел по мне, на живот где-то легонько давнул, тут я и родила. И ребенок сразу голосок подал. А я лежу ни жива ни мертва и все одно лепечу: «Ой, не буду больше с Егорушкой…» А Егорушко молчит. Чего скажешь? Баба отказывается. Шурик ребенка в простынь завернул, подает Егору: «На, почелуй, твой». А тот отворачивается, хмурится. С Шуриком я встретилась, поди, лет через пять, на ярмарке в Покрове. Узнал. Улыбается: «Ну, Анисья, не спала больше с Егорушкой?» Да как, говорю, не спала, троих еще родила…

Анисья тяжело вздохнула:

– И все парнички были, да всех Бог прибрал, один Степан остался. Хоть бы скорее он воротился да сыночку порадовался. Все сердце о нем изболело. А ты, Полюшка, легко рожаешь, тебе и рожать…

– Захару спасибо, и у него рученьки-то христовые, – отозвалась Поля. Думала она о чем-то своем, далеком, да слушала свекровушку свою.

А та не попускалась – дивилась Захару:

– Не зря Дарья сказывала, что он только на рожу страшен, а как рукой дотронется, так и таешь вся. А ведь раньше он к чужой бабе не ходил: хоть рожай, хоть помирай. Нет, и все! А тут, на-ко! Я глазам не поверила: явился, голоском Шуриковым обратился: «Где молодая твоя, есть ли в доме теплая вода?» Люба ты ему, не ухмыляйся.

Пелагея словом не обмолвилась, но и улыбку озорную не спрятала.

XXXIX

Удивительно, но в конце февраля – начале марта заметно удлинился день. Опять запахло весной.

Презрев смуту российскую, народ заднегорский шумно праздновал Масленицу. Мужики изладили под кедром катушку, шесты в нее вморозили. И каждый день толпились здесь парни и девки. Всем покататься охота: на один шест девка становится, на другой – парень. За руки схватились – и поехали! Шум, смех, крик! Одна пара за другой скатываются, падают, давят друг друга. Иной нахальник ртом горячим в щеку девичью ткнется да с большой затрещиной снова на катушку заворачивается.

Но мало народу катушки! Парни вытащили на самую круть заднегорскую большие сани. Уселось в них десятка два парней и девок. И – поехали! Дух захватывает от такой крути. И до самого Портомоя доехали бы, да в Подогородцах наскочили на какой-то бубень. Сани завалились, и все цветастое да горластое в снег белый вывалилось. Забарахталось, заотряхивалось. И опять в гору полезло. Кататься так кататься!

Деревенская ребятня на санках и лыжах съезжала с угора в разные стороны. Ох уж и помяли снегу за Масленую неделю! А по прошествии ее, в понедельник, опять вышли кататься – кости собирать: кто ведь как, бласловесь, за неделю покатался. Многие под угором кости оставили – перевернулись, ям в снегу наделали. Не собрать никак нельзя. Парни сани на круть вытащили и надумались ехать с угора к логу, где дом Парамона стоял. А уж было темненько. Агафья спать укладывалась, молилась да крестилась. Не знала, что полные сани парней да девок на избу ее катят. А сани разнесло – не остановить, не отвернуть. И не миновали они избяной угол. И так это состукало, что показалось Агафье, будто избу с места сдвинули. И Анфисья вся перепугалась, волосаткой на улицу выскочила, а там смех да крик. Парни сани от избы отволакивают. Тут хоть бранись не бранись – Масленица!

XL

Об этом Агафья на следующий день Анисье так сказывала:

– Чуть ведь угол не свернули! Мало им угоров-то… Анисья отвечала, гремя ухватом у печи:

– Иду я утром на колодец, – и чего это, думаю, Евлаха матькается на всю улицу? А сани-то под угором его, Евлахины! А сам-от весь опух, в синяках во всю личину…

– Им с Нефедком мало деревни показалось, коней в кошёвки запрягли, баб насадили, покатили в Покрово. Эх, кто мы такие! И ведь Ленька Котко за ними увязался.

– Ну уж нашли драчуна, – засмеялась Анисья, – махнуть-то рукой не знает как, только царапается да кусается…

– Не зря Котком-то зовут! Вот покровцы их и намякали.

– А надо бы и уторкать, шибко задавалистые, – приговорила Анисья.

Агафья заговорила с молодой хозяйкой, вышедшей из передней избы:

– Вот Поля тоже любила в девках-то покататься, а теперь Феденька привязал.

Поля отвечала сдержанно:

– Феденька у нас спокойный, слава Богу, насосется и спит.

– А Михайло-то ходит ли к вам? Не шибко ему, Поленька, было любо твое замужество.

– Мне тятенька новый рог изладил, с соской! – На слово «тятенька» Поля особенно нажала голосом: ей были неприятны Агафьины выспрашивания.

– Стало быть, не шибко Михайло осерчал. А ты, я вижу, тоскуешь. Я ведь, Поленька, без Тимофея места себе не находила: он часто у меня в ямщину ездил. Уедет, вот я и маюсь. Чуть чего состукает – на улицу выскакиваю: не Тимофей ли приехал? Вот ведь сколько ума-то было. Недавно он мне приснился: землю под окном копает. «Не мне ли, – говорю, – могилу роешь? Да и пора бы уж, ко сту поворотило». «Нет, – говорит, – долго тебе еще землю топтать». И опять про пихту: «Посажу, – говорит, – под окном…» Может, и правда посадить? Поля пожала плечами.

– А ты, Поленька, на меня сейчас маленько осердилась, – продолжала Агафья, – а ведь худа я тебе, девонька, не желаю. Да и обида-то в твоем сердце недолго держится, скоро выскакивает. Вот ты уж и хохочешь…

– И мне Степан снился, – призналась Поля, – но какой-то неятный, непонятный, молчаливый, как чужой, не мой, далекий такой, не ухватишь. Проснулась – и до утра уснуть не могла. Феденька посапывал, а я лежала, как ненормальная, хоть реви…

– А чего ко мне не приходила? Пойдем-ко, я тебе сделаю. – Агафья поднялась с приступка, ойкнула, схватившись за поясницу. – Ишь как! Худо ходят ноги-те, совсем, окаянные, запритворялись!

Они прошли в переднюю избу.

Агафья усадила Полю на скамью. Нагнувшись над ней, что-то долго шептала.

Поля разомлела. Глаза ее закрылись. Она словно уснула. Ей и самой казалось, что она спит, но шепот Агафьи слышит. И так хорошо. Сладко. Покойно.

– Два раза ко мне еще придешь, – громко сказала Агафья, и Поля открыла глаза и с минуту сидела так, не желая двигаться.

А Агафья, улыбаясь беззубым ртом, сказывала:

– Когда Окулина проводила Нефедка на войну – целую неделю спать не могла. Раз ко мне пришла, два, а после третьего учудила: утром коров уж в поскотину проводили, а она все спит! Аника с Венькой под утро с гулянок явились, тоже протягаются. Раз мати не будит, ну, думают, так и надо! А мати сама спит без ног! Так коровы-те день в стае простояли. Аника с Венькой в зобнях им траву носили.

Проснулся Феденька.

Поля взяла его кормить.

– Ну, давайте к нам ходите. Поплетусь-ко я, пожалуй, шибко чего-то до ветру захотелось…

– Ну вот! – только и сказала на это Анисья, а когда гостья вышла, принялась ее нахваливать. – Агафья-то много знает. Как-то и я до нее ткнулась. Отелилась у нас корова и к себе не подпускает, уж не подоишь. И теленок-от какой-то нюхлый, не ест ничего. А Агафьины шепотки помогли: пришла я доить, а моя Пеструха как мертвая, хоть соски оторви – не шелохнется. А теленок-от как стал есть – умора! Пьет, пьет из ведра, а потом еще и на коленки встанет – допивает, долизывает…

Поля сказала недоверчиво:

– На коров-то, может, и действует, а вот брату Евлахиному Ксанфию не помогли Агафьины заговоры…

– Так ведь с детства не ходит Ксанфий-то! Так и не ступил на ноженьки. А Аника у Окулины Нефедковой? До четырех лет слова от него не слышали, одни мы-мы. Несколько раз Окулина его к Агафье водила. Вот как-то раз дверь они открывают – Аника за порог, да и сказанул: «Бабушка Агафья, послушай, как я разговариваю». Окулина-то тут, под порогом, и грохнулась. С ней отводились. А Аника от Агафьи и домой не идет, у тебя, говорит, бабушка, буду жить, а то я дома не буду разговаривать… И каждый день к Агафье бегал. Разговаривать. Теперь вот вырос и забыл, поди…

Феденька, насосавшись груди, сосок выпустил и заснул. Поля осторожно положила его в зыбку, села поближе к свекрови и слушала ее, глядя в окно: на улице Агафья, опершись на бадожок, разговаривала о чем-то с Егором, коловшим у амбара дрова.

– Вот так же Агафья как-то пришла ко мне, – продолжала Анисья полушепотом, чтобы Феденьку не разбудить, – было это еще до вашей со Степой женитьбы. Говорит: «Запоперечило Парамону дороженьку домой, как бобочки не раскладываю, не освобождается серединочка». Я уж Егору о том и не сказывала. И теперь вот охота на Степана погадать, а боюсь: мало ли чего наворожит, потом и думай, не спи ночи-то, никакого покоя нет. Но, может, Бог даст, все как-то образуется.

XLI

Как ни отговаривала Анисья, Поля не утерпела: под вечер побежала к Агафье. Было еще светло. Вся деревенская ребятня была на улице.

На задворье Анфискиного дома стоял воз сена. Анфисья проворно хватала сено вилами, поднимала над головой и пихала в открытую дверь повети, где навильник сена тотчас исчезал: старший сын Анфисьи, Петр, помогал матери отмётывать, а младший, Сережа, которого все звали Серьгой, бегал вокруг воза, маленькими грабельками сгребал в кучки хохлаки сена, нападавшего на снег. Мать кучки подхватывала и забрасывала на поветь.

Поля с удовольствием потянула воздух: вкусно пахло сухим зеленым сеном. Летом. Сенокосом. Не окликнув хозяйку, Поля юркнула в крылечную дверь.

Агафью она застала сидящей на лавке у окна. Вкрадчиво, полушепотом объяснила, зачем пришла.

Агафья долго отнекивалась да на невладинье жаловалась, но Поля была настойчива, уговаривала слезно.

– Наговорила я тебе сегодня всякой всячины, ты и поверила. – Агафья поднялась, опираясь на бадожок. – Ладно уж, коли пришла, только ты всякое дикое-то в голову не бери.

Из низенького комода она достала мешочек с бобочками, маленькими хлебными сухариками. Села за стол. И Поля придвинула свой табурет, не сводя глаз с рук Агафьи: та высыпала бобочки из мешочка, пересчитала их. Сорок один. Почему именно столько, хотела спросить Поля, но отчего-то побоялась.

Агафья неторопливо бобочки перемешала, шепча что-то, и на три кучки разделила. Следя за Агафьиными руками, Поля думала сейчас о том только, чтобы дороженька Степану выпала легкая, скорая.

Ей казалась, что вот сейчас, в эту минуту, все решится, что эти неказистые, безжизненные и такие обыкновенные кусочки хлеба скажут что-то важное и необыкновенное, что именно сейчас, может быть, начнется новый отсчет томительных минут ее жизни.

Руки Агафьи старчески подрагивали, и в душе Поли все тряслось и покачивалось. А между тем руки эти отложили в сторону четыре сухарика от первой кучки, потом еще четыре; оставшиеся два передвинули в верхнюю часть стола; от второй кучки руки также отделили четыре бобочка, а оставшийся один положили в ряд с первыми двумя. От третьей кучки Агафья дважды отложила в сторону по четыре бобочка, оставшиеся два вверх передвинула: образовался первый ряд из трех кучек. Все оставшиеся сухарики Агафья смешала и вновь на три кучки разделила, и от каждой опять стала откладывать по четыре бобочка: она делала это до тех пор, пока в кучках не оставалось по четыре бобочка или меньше четырех. Образовался второй, параллельный первому ряд из трех кучек: в первой – два бобочка, во второй – четыре, в третьей – два.

Когда Агафья, не глядя на Полю, в третий раз смешала оставшиеся бобочки, Поле показалось, что ворожба длится бесконечно долго, что, наверное, это никогда и не кончится. А Агафья вновь разделила бобочки на три кучки и вновь от каждой неторопливо принялась отделять по четыре бобочка! В первой остался один, во второй – четыре, в третьей – три.

И этот, третий ряд кучек, она придвинула к двум первым. Оглядела это маленькое, уставленное кучками пространство, прикинула что-то про себя, по-старушечьи скупо улыбнулась и впервые взглянула на Полю. У той в душе все похолодело.

А Агафья, отчего-то очень довольная, стала раскладывать бобочки от среднего вертикального ряда по сторонам. Один бобочек, лежавший в серединке верхнего ряда, остался ею нетронутым. Во второй средней кучке было четыре бобочка: два ушли влево, два вправо; на сторонах в этом ряду образовались кучки по четыре бобочка – середка освободилась!

И Агафья опять взглянула на Полю. Та, все еще ничего не понимая, испуганно хлопала глазами. Четыре бобочка лежало и в последней средней кучке, а на сторонах: слева – один, справа – три бобочка. К трем Агафья добавила один, получилось четыре – больше не добавишь, а к одному присоединила оставшиеся три. Середка освободилась!

И Агафья объявила, что у Степана все будет ладно и хорошо.

Но Поля, казалось, не поняла ее слов, она как будто не сразу их услышала; они летали где-то, кружились над бабьими головами, но когда, наконец, достигли Полиного сердца, она вся преобразилась, печать тревоги слетела с лица, и сделалась она вдруг той озорной, веселой, какой ее знали в девичестве.

Поблагодарив Агафью за вести добрые, она выскочила на улицу и побежала тропинкой к дороге, проваливаясь в мартовском снегу…

XLII

К середине апреля долгими стали белые вечера.

Красное солнце уходило нехотя, цеплялось длинными лучами за бревенчатые стены, заливало золотой краской многочисленные щели и щелки в бревнах.

Даже старые избы казались новыми, только срубленными: так старухи кажутся молодыми после жаркой бани.

Деревенская ребятня играла в этих закатных лучах в продольного, не уходя с улицы до самых потемок: под заднегорским кедром давно было сухо.

Апрельский снег мутными потоками сбежал с угоров, лишь кое-где в лощинах да логах под крутыми паберегами еще белели снежные рукотертники, но они с каждым днем уменьшались в размерах, уходили талыми водами в оттаявшую землю.

С утра и до позднего вечера во дворах бродили куры, козы. Только недовольные коровы протяжно, жалобно мычали, полувысунув морды в узкие окошки стай…

ХLIII

В субботу, накануне Вербного воскресенья, бабы наломали веточек вербы, густо растущей по берегам Портомоя. Назавтра ранехонько обрядились по хозяйству, набасились и отправились в Покрово.

День занялся солнечный, теплый. Радостный.

Пришли в Покрово. К церкви приблизились.

И солнце вдруг пропало, угрюмым храмом заслоненное; массивные церковные двери были закрыты наглухо. И вокруг церкви – никого. Покровцы словно попрятались, схоронились, забыв, что сегодня праздник.

Бабы оторопели. Заойкали. Закрестились:

– Чего ино такое диется?

И, встревоженные и растерянные, поплелись к Аннушке, тетке Егора Валенкова, что жила неподалеку от церкви в низеньком, припавшем к земле домишке.

Пришли. Аннушка встретила их радостно, как всегда встречала прихожан, с сердечным участием. И поведала тихим, ласковым голоском, каким только что читала молитву, что церковь закрыла новая власть, что будет там клуб. Что это такое – клуб, Аннушка объяснить не могла. И велела идти к батюшке, который, по ее словам, все и растолкует.

Бабы, помолившись вместе с Аннушкой, отправились к отцу Никодиму. Тот, приняв их, объявил, что службу проведет, если они, бабы, принесут разрешение от властей.

Совсем сбитые с толку, бабы отправились к зданию волостного правления, где ныне находился волостной Совет. Там, несмотря на воскресный день, они нашли человека. Моложавого. С зачесанными назад светлыми волнистыми волосами. Человек разбирал бумаги на столе у окна.

Бабы объяснили, зачем пришли. Человек угрюмо выслушал их. И заговорил. Из его слов православные поняли только, что про церковь и Бога он говорит плохо. Нехорошо говорит. Вербные ветки называет то сучьями, то прутьями. И так это громко, гневно!

С мгновение бабы, пораженные речами неслыханными, стояли, как окаменевшие, но, очнувшись, напомнили человеку, зачем пожаловали.

Человек, поняв, что речь его не дошла до бабьих сердец, махнул рукой и, склонившись над столом, написал что-то на клочке бумаги. Бабы откланялись.

И скорехонько – к отцу Никодиму. Тот долго разбирал неразборчиво начертанное, наконец, аккуратно свернул бумажку и пошел готовиться к службе…

ХLIV

…И для Ксанфия наступили счастливые денечки: в Пасху, в светлый и радостный праздник торжества жизни над смертью, брат Евлампий вынес его на улицу, посадил под окно.

Бледный, худой, с впавшими щеками, Ксанфий с наслаждением втягивал свежий воздух, наполненный запахами оттаявшей земли, радовался яркому солнцу. На лице его застыла улыбка: открыл Ксанфий рот и, оглядывая мир пасхальный, забыл его закрыть.

Но вот он задрал голову так, что небо, синее-синее, оказалось совсем рядом, легло на глаза, навалилось всей своей безмерной синью.

Опустил Ксанфий глаза в землю, потер их рукой и стал наблюдать за двумя козлухами, что у изгороди глодали кору вербы. Вот одна коза другой козе не понравилась, куст подружки не поделили. Отскочили в сторону и принялись биться рогами-головами. Дурехи! А бились-то со знанием дела: обе, как по команде, на задние ноги приподнимались и лоб в лоб ударялись.

Побились-поколотились и опять разошлись куст глодать. Одна гложет. И другая гложет. Ксанфий наблюдает.

Он любил коз. Особенно любо было ему, как аккуратные козьи мордочки едят, губами перебирают. Часами бы глядел.

Но вот, дурехи, опять биться излаживаются. Поднялись – и лоб в лоб. Только рога звенят…

ХLV

– Ну вот, слава Богу, и ты на улицу выехал. – К Ксанфию привернул Ленька Котко, живший через два дома от Евлахи. – Христос воскрес! – Ленька присел на завалинку.

– Воистину воскрес! – перекрестился набожный Ксанфий, не взглянув на Леньку.

Тот тяжело вздохнул:

– Вот тебе, брат, и праздничек! Муторно на душе. Чуял ли, в Покрове-то… – Леньке, видно, не терпелось пошуметь о своем, сердечном, и подбирался он к Ксанфию, нащупывал: может ли Ксанфий поддержать разговор душевный?

– Да, чуял… – отвечал тот, и смотрел он сейчас не на коз, а вдаль, туда, где у высоких качель под кедром собралась густая толпа молодежи. Сюда долетали смех и крик.

Копры качель глухо поскрипывали. Два парня за веревки, привязанные с боков, качели раскачивали. На них сидел Афоня Осипов с дочерью Васьки, недоростком Нинкой. Чем выше качели поднимались, тем страшнее было – у Нинки дух захватывало!

– Моя-то в прошлое воскресенье пришла из Покрова, – продолжал Ленька, – вербу за иконы засунула и молится – не попускается. Обрядилась – и опять в угол, под иконы. Потом где-то отошла, поуспокоилась да и говорит: «Знамение страшное! В день Входа Господня в Иерусалим нас, грешных, в храм не пустили…»

Кто-то из молодежи подал качающимся подаровку – уледь, да, видно, неловко.

Сразу несколько голосов кричали:

– Подавай как следует! Куда бросаешь? Лапоть возьми – летит дальше!

Нинка протестовала:

– Не надо лапоть, пинать болько! А Ленька не умолкал:

– Всю неделю моя баба как чумная ходила. А вчерась надумалась да опять в Покрово поползла…

– Наши бабы тоже ходили, – отозвался Ксанфий.

– Ходили! А в храм-от и не попали. Батюшка дома пасхальные яйца освящал…

– О-о-о! – неслось от качель. Это Афоня ловко подцепил подаровку, полетела она высоко, далеко! Парни бросились за ней. Толкаются. Лбами стукаются. Кто-то ухватил – побежал снова качающимся подавать.

– А этим хоть бы что! – не мог успокоиться Ленька. – До Портомоя готовы уледь запнуть. А у меня на нутре чего-то нехорошее копошится…

– Да ты, Леня, всегда такой, копошащийся да пужливый, – незлобно говорил Ксанфий, и на него, как на Божьего человека, Ленька не обижался. – Мужики вон, сказывают, в Масленицу с покровцами схлестнулись; все дерутся, а ты в ноги падаешь да за яйца мужиков хватаешься, прости Господи…

– А уж хвачу – так и жись прощай! Ксанфий вздохнул да перекрестился.

Уледь опять высоко взлетел в синее небо. Поймал его Ванька Гомзяков, братец Полин. И к девкам побежал, что в стороне стояли да похохатывали, глядя, как парни за подаровку сражаются.

Подошел, значит, Ваня к девкам и Любу Шенину позвал качаться. Ленька аж рот открыл: выросла Любка его, парням уж головы мутит!

Ксанфий захохотал:

– Уведет он у тебя работницу!

– Да с Михаилом не грех и породниться.

А Люба улыбается, цветет, к качелям с Ванькой подходит. Вот уселась, подобрав подол. И ухажер рядышком пристроился.

А Афоня с Ниной, слезшие с качель, принялись за веревки новую парочку раскачивать.

И смеется Любка, и пинает поданный ей уледь, и летит он далеко под пригорок…

– Что ты будешь с дурехами делать! Опять бодаются! – Ксанфий указал на козлух, что посреди дороги бились крепкими лбами.

– А-а-а… – протянул Ленька, не понимая и не разделяя Ксанфиевых радостей и сожалея, что сердечного разговора не получилось…

А молодежь продолжала веселиться. Высокие качели скрипели до потемок…

ХLVI

В середине мая в деревню нагрянули уполномоченные за хлебом.

Незнакомые мужики выносили из амбаров мешки с зерном и грузили их на подводы под бабьи причитания.

Во дворе Осиповых стоял запряженный Гнедко.

Захар недобро щурился, но благоразумно помалкивал.

Лишь Дарья не могла сдержать гнева своего:

– Сев ведь на носу, а вы, смотрите-ко, удумали! Уполномоченный же, невысокий, широкоплечий, крепкого телосложения мужик объяснял ей необходимость хлебозаготовок, но Дарью речи его не вразумляли.

– Сын у меня воюет, кровь проливает!..

– Воюет не у тебя одной, – сухо отвечал широкоплечий, – да ведь еще неизвестно, за кого он, сын твой, воюет.

– За Родину он, за Рассею он! За вас вот, за таких вот!.. Мужик кольнул ее взглядом.

– А за кого надо-то, чтобы Ефимко-то… – подал голос осмелевший Афоня, что стоял у погреба и угрюмо наблюдал за происходящим.

– За красных, – торжественно сказал мужик, – за революцию, за будущее наше светлое! Вот надо за кого, чтобы Ефимко-то ваш…

– Так он за это, за красных за этих… – уверенно сказал Афоня.

Мужик лишь хмыкнул, подошел к подводе, проверил, надежно ли привязаны мешки.

Когда подвода отъехала, Дарья забранилась пуще прежнего, да хлебушек-то уж не воротишь!

Гнедка у Осиповых забрали совсем. Любимчика деревни, Ванюху, Дарья отстояла.

ХLVII

Когда гости незваные свернули к дому Леньки, тот, давно уже чуявший беду, метнулся к амбару, заслонил телом выгоревшую на солнце дверь.

Один из уполномоченных, высокий, худощавый и неразговорчивый, остановился против Леньки, неторопливо расстегнул кобуру, вытащил револьвер и ткнул дулом в тощую Коткину грудь.

Но Ленька стоял, не двигался. Тогда неразговорчивый ткнул еще раз, резко так, прямо в кость попал и сказал коротко: «Застрелю!»

И Ленька почувствовал, что ног у него нет, их словно чем-то острым оттяпали – и повалился он под амбарную стену, в глазах туман.

Сквозь него видит Ленька, как усердствуют гости непрошеные. Он силится кричать, пробует подняться – и ничего не может, беспомощный, как во сне.

Наконец, подвода отъехала от Ленькиной избы. На улицу выбежали перепуганные Ленькины бабы. Пока приезжие зерно грузили, бабы показаться боялись. Подхватили они Леньку под руки, поволокли домой. А он ноги не подставляет.

Вскоре уж все в деревне знали, что с Ленькой случилось чего-то неладное. Набожный Ксанфий особенно глубоко переживал, узнав, что и Ленька обезножил.

Только недели через три после случившегося Ленька стал приподниматься. Попытался было встать, но приступить на правую ногу не мог: ее подтянуло, полусогнуло, и как он ни силился – нога не распрямлялась. Агафья чуть ли не каждый день приходила к нему, гладила ногу и растирала какой-то мазью, и баб Ленькиных учила – у самой-то владинья не стало, руки не понесли. Растирания и Агафьины шепотки подействовали: хоть и не разогнулась совсем, но до земли нога стала доставать, и на нее приступать можно было…

ХLVIII

Только через три года воротился в деревню Степан.

Переступил порог родного дома и оторопел, увидев белокурого мальчугана, что бегал по желтому, хорошо промытому полу. Сбросив шинель, под радостные ахи да вздохи бабьи протянул Степан мальчугану руки:

– Ну что ты? Ну? Иди же ко мне…

А сынок, испуганный и смущенный, побежал к матери, спрятал голову в складках грубой портняной юбки. Поля взяла его на руки:

– Ну что ты, Феденька, это же твой папа. Ходил он на войну, а теперь вот, слава Богу, к нам воротился…

И она, счастливая, стала обсказывать Степану, как последние дни надоедала Агафье:

– Раскладывает она свои бобочки, а я вся дрожу, трясется чего-то внутри, как студень какой-то, аж в брюхе болько…

Счастливая, но, как всегда, ворчливая Анисья то и дело перебивала сноху:

– До того довоевались – ребята-то вас, христовых, опознать не могут…

Степан и правда все еще не мог прийти в себя, повторял, как заведенный:

– Феденька, Федя, – словно хотел привыкнуть к незнакомому имени.

– Ты бы хоть рассказал, где да с кем воевал, – сдержанно говорил Егор, ерзая на передней лавке.

Анисья же, бойко собиравшая на стол, непутевого своего урезонивала:

– Дай ты ему раздеться-то! Да баню надо затопить… И сам Степан отвечал отцу без особой охоты:

– Был и в Котласе, и в Архангельске. А это уж правда, если щепку в Портомой бросить… – и он не договорил, взглянул на улыбающуюся Полю. – И до Мурмана мы дотопали; на наших глазах беляки да англичане на пароходы грузились…

– А сам-от ты кем был? – пытался Егор разобраться в политике.

– К красным был причислен.

– Стало быть, к новой власти. Сказывай тогда, как дале жить на земле этой будем?

– Власть новую надо крепить. – Но какими-то не своими, чужими словами объяснялся Степан.

Поля насторожилась, еще крепче прижала к груди Феденьку.

Анисья ввернуть не преминула:

– Это еще какую такую новую? Не ту ли, что в Покрове завелась? А знаешь ли ты, как мы в Пасху в церковь ходили да к этой самой власти в руки угодили? В храме Божьем какой-то клуб устроили. Уж дичая-то не придумаешь!

– Ты, мать, как контра рассуждаешь. – Ну резанул Степан – задел за живое.

– Чего это я по-твоему? Ты уж, буди, матькайся, так по-нашему!

– Бога-то нет, попы обманывали… – И все – не то, не свое, чужое, не Степаново.

И у Поли похолодело в душе.

А Анисья закипятилась – забыла, что сын с дороги:

– Еще один Нефедко объявился! Бога у них нет, власть покровскую им надо крепить! А знаешь, сколько она зерна выгребла? У Захара вон да у Котка спроси. У нас-то и взять нечего – а мешок увезли…

– Война была. Теперь все наладится…

И Поле хотелось, чтобы наладилось. Мужик вот вернулся. Наконец-то. Родной. Долгожданный. Но прислушивалась она к речам его и не верила, что это он и есть, Степка ее. А Степан, уставший от дороги и расспросов, за накрытый стол сел и опять руки к Феденьке протянул:

– Ну, дак чего? Пойдешь ко мне? Иди, не бойся… Но Феденька по-прежнему прижимался к материной груди, отворачивал от отца маленькую головку.

IL

Прошло три года.

Федька Степанов подрос. Подрос и Борька Ефимов. Друг с дружкой они не ладили. Как встретятся – спор затевают, а то и драку. Так вот однажды сцепились у нового Ефимкового дома. Борька хвастался:

– Мы скоро сюда жить перейдем. Федька не соглашался:

– Да у вас там еще полов нет и печей.

– Чего это нет? В одной-то избе есть и пол, и потолок, это в другой нету-то, пока… А скоро мы печь бить будем. Кабы папка на войну не ходил, так давно бы дом-от доделал, – рассуждал Борька – передавал чьи-то взрослые разговоры.

Тут Ефим крикнул сына:

– Пойдем-ка веник деду наломаем. Подсобишь – хоть лишний комар на тебя сядет, и то ладно…

И Борька побежал за отцом к малежку, что стоял за Осиповской поварней. Увязался за ними и любопытный Федька. В малеге Ефим внимательно оглядывал молодые березки, трогал их руками и даже пробовал обратную сторону листа языком. Борька широко глаза открыл:

– Ты чего, тятя, все березы лизать будешь? А почего это?

– А ежели как не то наломаем, то дед нас домой не пустит. – Ефим подал сыну березовую ветку. Тот лизнул лист – гладкий!

– А у этой?

Боря лизнул лист и с другой ветки и сморщился:

– У-у-у, шершавый какой… Отец смеялся:

– Лист-глушник, потому и шершавый.

– А почему глушник?

– Потому что с глухой березы.

– А почему она глухая?

– Потому что веники с нее дед наш для бани не ломает, не любы они ему, с листьями-то шершавыми…

Изумленный Федька побежал в деревню. Матери принес он весть, что Осиповы в малеге лижут березы.

L

В середине августа заднегорские мужики подались в лес сторожить кулиги, засеянные ячменем. Зайцы повадились ходить и много ячменя посекли.

Пришла Поля навестить своих, еды принесла, в лог за водой сбегала да к приметному местечку привернула. Нисколечко не удивилась, увидев там Ефима: он уж неделю жил в лесу. И Ефим, куривший на старом березовом пне, поднял на нее черные глаза безо всякого удивления: будто промеж них оговорено было все заранее, и встретиться они должны были непременно здесь, у места, ими однажды обозначенного. Поля потрогала ногой старую березу, валявшуюся в высокой траве. От ствола отстала полусгнившая кора. И молвила она о том, что ей ведомо, а что неведомо – озорную девическую пору вспомнила:

– Знаю я, Ефимушка, что вы с сыночком в малеге под деревней все березки молодые перелизали-перечеловали! Неужто с Шурочкой своей не любы стали тебе милованья-целованья?

Он страшно зыркнул на нее. А она словно не заметила в глазах его огня гневного.

– А еще ведомо мне, что Афонька у вас жениться собирается, Нинку берет, и крепко же вы с Васькой породнитесь! Велик дом Захаров, да тесновато вам будет: ежели как все ребят нарожаете, так ведь и испридеретесь! Али ты в новые хоромы переходить собираешься? И то еще ведомо мне, что дарка, из свалка здешнего излаженная, до сих пор справно вам служит. И ты, гляжу я, памятливый оказался, пенек березовый не забываешь…

– Зря ты за Степку выскочила! – вдруг резко сказал Ефим. – Все еще тебе аукнется!

– А мне, Ефим, может, только того и надо: по краюшку, по краюшку! Знаешь ли ты, как сердечко ёкает да в нутрях все качается, когда по краюшку-то ступаешь? – Поля нагнулась, разглядывая что-то в траве: – Яма какая-то. Ране как будто ровно-ровнехонько здесь было…

– Отец мой выкопал, – глухо отвечал Ефим, – зерно прятал в гражданскую…

– Ах вон оно что! Ходили всякие разговоры. И Евлаха куда-то возил на кулиги, да, сказывают, запамятовал место – пахать-то начал и распорол мешки. А вот как это Захар уготовал в наше с тобой, приметное – то уж мне незнамо-неведомо! Да и то верно, место здесь сухое, от дороги недалекое…

Ефим вдруг поднялся, схватил ее за плечи. Она ловко вывернулась да хохотком звенящим по березнику высокому рассыпалась.

И долетали из-за берез слова ее хлесткие:

– Ох уж и лапы у тебя, Ефим, а вот у тятеньки твоего – христовы рученьки, и до сих пор мне памятны, и Шуре твоей, думаю, они ласковы. Молодчина она у тебя, опять беременна. И знамо-ведомо мне, что двойню она принесет, двух девок. И ты, Ефимушка, обрадуешься им, девкам-то.

– Какой в них прок, в девках-то. Не каркай!

– Обрадуешься! Обрадуешься, Ефимушка…

– Ведьма! – процедил сквозь зубы Ефим, и страшен был взгляд его.

LI

Поля осталась в лесу ночевать. Накопала картошки, что была посажена на кулигах вокруг невыкорчеванных пней, наварила щей.

Егор, правда, поворчал на сноху:

– Молодая еще картошка-то, к жатве оставьте, хоть из дома не волочить…

Поворчал да успокоился.

Наступила ночь. Улеглись Валенковы в шалаше. Вздремнули. Первым проснулся Степан, прислушался, из шалаша голову высунул – и мурашки по телу побежали! Загоготали, зашумели по-своему, по-звериному, дикие звери и пошли – да так много, да все серые!

Степан спросонья не разобрал, кто такие – все большие да крупные – заорал:

– Тятя, овчи! Это овчи!

Выскочила из шалаша Поля, за ней и Егор вылез:

– Какие тебе здесь овчи! Стреляй!

И Степан выстрелил. Зайцы вразились в малег – шум, треск!

– Ну и стрелок! – гудел Егор, бродя у малега в рассветном полумраке. – Ни одного не задел, а еще к красным был он причислен!

Степан помалкивал. Много зайцев он видывал, но такого нашествия да таких крупных – не доводилось.

– А я-то на зайчатину настроилась, – смеялась Поля, – а вы по овчам по каким-то палите!

Когда совсем рассвело, Егор велел Поле собираться домой:

– Работы много, Степка здесь и один посторожит…

– А не боязно ему будет? Ночи-то темные…

– Так ведь вояка он у тебя. К этим, каким-то, причислен, говорю, был…

Поля и Егор отправились домой. Где-то в стороне завыли волки. На разные голоса. Вой их гулко раздавался в лесу.

– Не отставай, а то домой без тебя приду. – Этих слов Егоровых Поля словно не услышала – о чем-то своем думала.

Но вдруг вой раздался совсем близко, и тут уж она так дернула – быстрее митляка за Егором полетела.

– Вот-вот, поторапливайся. Не в кой поры стяпают. И отнять не успею. Ружье-то Степке оставили – не оборонишься…

Через час ходьбы они вышли из леса – и глазам вдруг сделалось и радостно, и неловко от открывшейся шири…

LII

Поля как в воду смотрела.

Всю зиму ходили по деревне разговоры, что у бабы Ефимовой будет двойня: вот только кого она родит? Парней? А ежели как девок? Да сразу-то двух! Сама Шура о том только молилась, чтобы родились парнички.

После пасхальной недели Шура, бывшая уже на сносях, настояла, чтобы отвезли ее в больницу.

Из Покрова Ефим вернулся угрюмым, неразговорчивым, на расспросы материны отвечал крикливо:

– Может, сегодня родит, может, завтра-послезавтра! Коровы вон по неделе перехаживают. Чего я там? На крыльце ночевать буду?

– А ты, давай-ко, не ухай, – осадил сына Захар, – мог бы у Анны заночевать, она, баба-то, никому не отказывает. Ладно. Завтра я, пожалуй, сам съезжу…

– И правда! Съезди-ка. Может, и подсобишь, – съязвил Ефим, – и Полька вон говорит, христовые у тебя рученьки…

– Ефим! – взъярилась Дарья. Тот выскочил на улицу.

С отцом он бранился теперь частенько, по пустякам сущим ссору затевал – давно хотел отделиться да жить своим хозяйством, но отец медлил, обдумывал, оттягивал, а ежели прямо заходил разговор – отвечал нерезонно…

LIII

Утром следующего дня Захар собрался навестить Шуру. Запрягал во дворе Ванюху.

К нему привернул Степан. Стал уговаривать прийти на собрание под кедр. Разговоры о разделе земли по едокам ходили давно, и вот, стало быть, на собрании народ о том шуметь будет. А Захару не до того – Шура рожает.

– И до чего же ты, Степан, стал приставучий! Дарья! Сходи буди послушай, чего там лячкать будут… – И он понюжнул застоявшегося Ванюху.

– Делать мне больше нечего! – проворчала Дарья, шедшая на колодец.

Но к полудню народу под кедром собралось порядком. Приковылял туда и Ленька Котко. Ксанфий, вынесенный Евлахой под окна, окликнул его, но тот не остановился, закачался к кедру, опираясь на трость. Подойдя к густой толпе, встал за спинами баб, боязливо озираясь.

Справившись с делами, пришли и Дарья с Ефимом.

Покровский уполномоченный, памятный бабам чистенький мужичок с зачесанными назад волосами, говорил обстоятельно, долго. Слушали его недоверчиво. Перебивали.

Поля, стоявшая рядом с матерью, тревожно взглядывала то на нервничающего Степана, то на отца: во взгляде отцовском виделось ей что-то недоброе.

Михайле было удивительно, что родственничек его Степка Лясник, прозванный теперь еще и Партейчем, тоже около начальственного стола трется, покровца уважительно называет:

– Послушаем Николая Илларионовича Воронина… Слушать не хотели. Громче других орал Евлаха:

– Это чего же получается? И на баб землю нарезать будут?

Егор его раззадоривал:

– Так твоя Огнийка, сказывают, тоже человек!

– А-а-а! Так путаешься все-таки! Бабий защитничек выискался!

– Евлампий! – урезонивала мужика кроткая Огнийка.

– Правильно, по едокам надо, – негромко, но веско сказал долговязый Васька.

Евлаха на него осклабился:

– Да тебе-то конечно! Настряпал одних девок! Вон сколько земли намеряют! Стряпай и дальше.

– Хоть и девки, а исти тоже просят. Но Евлаха не унимался:

– Да они ведь народ-от непостоянный, бабы эти! Приходящий. Сёдня есть, завтра нет. Выскочили замуж, и всё – ушли-утопали!

– Куда это они утопали? – вставила Окулина Нефедкова, показывая на девок Васькиных, стоявших кучкой поодаль. – Все еще в девках сидят…

– Да где они сидят-то? – побагровел Евлаха. – Шурка выскочила, не сегодня-завтра Ефимку еще двоих принесет! И Нинка уж не задержится… А, Афоня? Проглотил язык-от…

Афоня молчал – усмехался. А Нинка раскраснелась, разволновалась – платок белый поправила.

– А ты-то чего теряешься? – продолжал нападать Евлаха на Нефёдкову Окулину. – Чего за Васькиных девок Анику с Венькой не сватаешь? Доколе им холостяжить, до седых волос?

– А это уж не твоя заботушка! – отрезала Окулина.

Девки косились на красивого, статного Веньку: ведомо им было, что с ума сходит он по старшей дочери отца Никодима, Василисе; и та, видно, привечает его, коли он чуть ли не еженочно в Покрово бегает.

– Давайте все-таки послушаем Николая Илларионовича, – пытался успокоить народ Степан.

И сам покровец поднял вверх руку, прося тишины:

– Товарищи, что бы мы с вами ни говорили, а по едокам – это справедливо…

Тут уж Дарья не утерпела:

– Какая тут справедливость! Вон Нефедко с сыновьями своими, дуботолками, ведь бороздки в лесу не сделали!

– Ой уж Дарья! – только и сказала Окулина и отвернулась.

– А ты мне рот-от не затыкай! Землю захотели готовенькую получить? А распашите-ко целину сами, не надейтесь на готовенькое-то…

Михайло старался говорить обстоятельно:

– И как это вы собираетесь делить? В Подогородцах у нас одна земля – урожайная; а в лесу, на роспашах, уж не та земелюшка. И кому же какая достанется?

– Вся земля будет перемериваться, – убеждал покровец, – и хорошая, и плохая, и каждому намеряют и той, и другой, по справедливости…

– Запутаете все! – не верил Михайло.

– Да ничего мы не запутаем. Землемеры будут работать.

Под кедром еще долго шумели. Уж стали расходиться, когда показался из-за угора Захар на Ванюхе. Подъехал к народу, Ефима кликнул:

– Шура-то тебе двух девок родила… Услышал весть эту Евлаха – загоготал:

– Ну и Шура! Вся-то в Ваську…

Но тут и Ефим, к удивлению мужиков, засмеялся во весь рот:

– Девок так девок! Земли больше дадут!

На него оборачивались: на-ко, девкам обрадовался!

– А чего теперь девок-то бояться, – шумели бабы, – всем земли намеряют…

Счастливая Поля не сводила глаз с Ефима, таинственно улыбалась и как бы говорила: «А я ведь сказывала тебе, обрадуешься. Али запамятовал?»

LIV

На собрания Поля ходила с охотой, весело ей было на народе спорящем, кричащем-говорящем. Одно только настораживало и неловкость душевную вызывало: за столом начальственным сидел не Захар, Евлампий, не тятенька ее Михайло – мужики степенные да уважаемые, а Степа ее. В укроминке души ей и радостно было, что муженек ее, которого прозывали не иначе как Лясником, нынче, при новой-то власти, в начальники вышел.

Но не могла она чувство обороть, уже однажды возникавшее в ней и теперь покоя не дающее, что все, что Степан говорит, делает, объясняет, и то, к чему словами правильными призывает, – все это не то, не его – чужое! И потому не может он, не должен ни говорить, ни делать, ни призывать. Она уж давно чувствовала, что он не такой, как прежде, а какой – толком и ответить себе не могла.

Но было в нем что-то еще, чего прежде никогда не бывало. Он словно из краев далеких, с войны этой братоубийственной привез одёжу невидимую, надел ее, себя скрыв, и носит ее, не снимает. Дома он казался ей прежним, родным, своим; все так же ворчала на него матушка – сдергивала с него покров невидимый. И как милы были теперь Поле свекровины ворчания! Но вот он вышел за порог, на улицу, к народу ушел – и уж не тот, не такой. Не ее Степка. Виданое ли дело: ране только к Нефедку вдругозьбу ходил да с сыновьями его бражничал, а ныне, строгий да чинный, в любую избу заявляется, у Осиповых порог переступает! А Дарья уж не упускает случая нового начальника воротчами ткнуть, иногда и принародно:

– У всех ведь двери в саниках излажены, а у тебя, христового, воротча! Да и те ведь покосились. Шел бы, поправил, вместо того чтобы чужие дворы мерить.

Да и Анисья мужиков своих не один год пилит:

– Изладьте вы, навесьте вы!

А им хоть бы что! А Степану нынче и вовсе некогда. Поля прежде не шибко на это вниманье обращала, не бабье это дело – двери излаживать да навешивать, но ныне воротча эти ей глаза мозолили: идет в стаю – воротча, из стаи – воротча! А мужик в начищенных сапогах где-то в народе ходит. И делалось на душе нехорошо, и чувствовала она с еще большей остротой, что не туда мужик ходит, не то говорит – и в грешном мире этом происходит что-то не так, как должно…

LV

Не раз еще собирались мужики обсудить перемер земли. После же того, как перемер был произведен, страсти поулеглись: большими были заднегорские семьи – и земли все получили много. Для нее, кормилицы, немало надобно было навозу: Осиповы держали восемь коров. И каждый год приносили они восемь телят: одних Захар пускал, других забивал на мясо. Для овец был излажен отдельный хлев: по весне ягнят столько рожалось, что бабы не знали, как в колоду пойло вылить – одни овечьи головы, впритык! Огромного откармливали Осиповы поросенка: он уж и не ходил, сидел на заднице и худо глазами смотрел. Собираясь доить коров, Дарья ломоть мягкого[34] отрезала да в кринку крошила. В стае парного молока наливала и подносила поросенку. Он и чавкал крошенины[35], парным молочком залитые.

Захар уж не пропускал случая бабе попенять:

– Мне уж бражки в ковшике не подашь, а михряку этому вон как – в криночке…

А Дарья, на язык скорая, отрезонивала:

– Сам еще владиешь! Мимо рта-то не пронесешь… Ребячество Захарово мило было сердцу ее с молодости. Он и богатому урожаю радовался, как ребенок.

Сходит в поле, принесет зерна в пригоршне и показывает, как несмышленыш-малолетка, который нашел что-то необыкновенное:

– Дарья, глянь-ко, какой хлебушек народился… И ей радостно – колос в палец толщиной!

А когда приходило время жать – все в поле вываливали, мужики и бабы. Чтобы зерно не окрошить, работали с утра раннего: христовое солнышко никого дома не заставало; чуть закрасел горизонт – жать. До восьмидесяти суслонов Осиповы ставили: не утаишь, не будешь эстолько-то хлеба на печи сушить! И нетерпеливые бабы деревенские, которым очень поплясать хотелось, выспрашивали у Захара:

– Да скоро ли у тебя опиханье-то?

– А вот смотрите: как будет овин топиться – будет вам и опиханье, – смеялся Захар.

А уж коли затопился овин – все ближе к празднику: Захар хлеб сушит! После обмолота он до тридцати житных мешков на мельницу излаживал. А справившись с делами, варил со складниками пиво и созывал всех на праздник: полдеревни Захарово опиханье праздновало.

И он частенько под хмельком говорил:

– Буду жить, как барон!

К нему так и пристало: Барон так Барон. Ну а Барону нужны и хоромы баронские: не один год Захар с сыновьями обшивал и красил свой большой дом. Так появились в Заднегорье единственные хоромы, крашеные, баронские. В них-то и вошла молодая Афонина жена, Нинка работящая, дочь Васильева. И стало в доме тесновато.

Вскоре после Афониной женитьбы Ефим отделился от отца, справил Влазины[36] – вошел в свой новый дом.

Но в деревне сказывали, что петух, первым пущенный за порог, не спел своей звонкой писни, не прокукарекал, а будто бы боязливо ходил по новому жилью, и круглая коврижка, пущенная от порога, покатилась худо и куда-то не туда…

LVI

Люба была Захару новая сношка Нинка, на работу жаркая, на слова крутая.

Мужики над Осиповыми подшучивали:

– Нинка-то вас всех в щель загонит!

В щель не в щель, а ни в чем она мужикам не уступала, даже в строянке подвизалась: полдеревни ходило смотреть, как Нинка тес маховой пилой пилит да Афоней командует, чтобы пошевеливался.

Бабы шумели одобрительно:

– Ну и Нинка! Уж все дозваньича делать умеет! Мужики любили ее, брали на охоту: набьют зайцев, а она свяжет их веревкой и прет; принесет домой, осымает: задки и варит, и сушит, – ни Захар, ни Афоня, ни Дарья к тому уж не касаются, – а передки вымоет да в горшок складет, коровьим маслом обольет, сковородой закроет – и в печь. Там они день и преют.

Аника Нефедков, гуляка и пустобай, уж не преминет при случае позубоскалить да поухмыляться:

– Нинка, есть ли у тебя нынче задок-от? А она как ушатом холодной воды окатит:

– Не на тот задок пялишься, нехристь! Довыпучиваешь шары-то, будет тебе и задок, и передок!

– Да неужто и зайти дозволишь?

– А больше мешкай да рот-от разевай!

– Да Афоня, поди, не даст передка-то попробовать?

– А коли ты пужливый такой, то нечего пустое молоть! Венька-то попроворнее тебя оказался, а ты все портками трясешь… – И слова Анике сказать не дает, тычет и тычет его братцем младшим.

И в деревне-то все хохочут: «Обскакал тебя братец-то, объехал, привел-таки в дом Василису покровскую, а ты, Аника-воин, и вдовушку огоревать не можешь!»

И как тут не заопасаешься с бабой Афонькиной в разговоры вступать? Захар брал Нинку и на рыбалку. Она соглашалась с охотою, ее только кликни.

Как-то входит Захар в дом, глаза горят:

– Нина, на Виледи язят на зелень вышло – густо! Ребята в них камнями бросают! Поедем, хоть на пирог поймаем.

Дарья заворчала:

– И чего это ты ее опять сомускаешь? Афоню возьми. – И отговаривает Нину: – Ой, ой! И чего же это ты поедешь…

А Нинка, скорая на ногу, – уже на улице.

– Возьми его – так он нам всю рыбу распугает, – говорил Захар про Афоню, когда они с Нинкой прямёхонько лесом выходили на берег Виледи.

Сели в лодку. Нинка правила, а Захар сзади ее с острогой сидел. Нинка и оглянуться боится: а как да сбулькнешь? А Захар за ее спиной нет-нет да и булькнет. И молчит. Не говорит ничего.

И Нинка молчит, думает: «Чего это он булькает? Всю рыбу распугает. А еще на Афоню ярился…»

И вот опять сбулькнуло. И тут Захар говорит:

– Нина, оглянись-ко.

Оглянулась она – ахнула: вот экие-то два лаптя в лодке лежат, хвостами бьют.

– А я-то думаю, чего там булькает?

Захар, довольный, опять ловко ткнул острогой в воду и еще одного язенка вытащил.

После каждого удачного лова Нинка отцу с матерью по большой рыбине приносила и соседей не забывала.

И Захар не попрекал ее, и любы были ему слова невесткины:

– У нас есть – чтобы и у других было!

Спустя два года после замужества Нинка родила Афоне сына Прокофия. Роды принимал сам Захар, в своей просторной бане: Нинка, как и сеструха ее Шура, верещала на весь околоток. А Захар покрикивал: «Тужься!» Да приговаривал: «А кто заставлял с Афонькой спать?» А Афонь-ка, как помешанный, метался вокруг бани…

– И в кого вы такие горластые? – говорил Захар дома роженице, лежавшей на широкой кровати в передней избе, и смеялся, вспоминая разлитый Шурой мед…

ГРОЗА

Знойным стоял день середины июля. На лугах ниже Подогородцев кипела работа. Далеко, до самой реки, тянулись извилистые серо-зеленые валы, слабый ветерок ворошил их, и ударял в нос дурманящий запах сухого, как верес, сена.

Мужики поторапливались, бабы с опаской и тревогой поглядывали в небо: над заднегорским угором оно медленно наливалось нездоровой синью, которая все густела. К полудню она уже походила на огромный синяк, словно невидимый великан звезданул кулачищем по невинному небесному лицу. Ветер усилился. Тревожный, порывистый, он гнул к земле кусты, зеленые волны нескошенной травы гнал к портомойному берегу, поднимал пыль на дороге, рябил воду на реке Виледи, становился все нахальнее, неистовее, грубо щупал подолы берез и черемух, свистел в ушах, словно задался целью сдуть с земли все живое. Мужики, метавшие зароды, бранились: им не по одному разу приходилось поднимать на верхотуру навильники, а ветер, как в насмешку, легко сбрасывал с зародов сухое не улежавшееся сено.

Ефим подсадил Борьку, и тот, хватаясь за крайний стожар, ловко взобрался на зарод и стал ходить по самой верхотуре, держась за вершины стожаров и притаптывая сено, подаваемое отцом.

Шура покрикивала на него:

– Держись, торкнешься[37]!

Егор Валенков бранился на всю пожню:

– И чего отпустили этого лешака в Покрово! Дела, видишь ли, у него! Тьфу! Ждать его погода-то будет…

– Да ведь не думали, что сегодня гребь поспиет, – как будто виноватая в чем-то, говорила Анисья, вся потная и красная от жары и работы. – А вон как жарит, только подхватывай.

– Не думали вы… – ворчал Егор.

– Да и много ли у тебя накошено-то? Дометывай давай. Вон Евлаха размахнулся – пожалуй, что и не управит…

У Евлахи на пожне был стар и млад, все работали, как угорелые, но длинный, в десять промежков, зарод рос медленно.

Поля гребла належно, в разговоры не вступала. Федя ей помогал, сваливал сено в валы. Вдруг он закричал:

– Папка идет! – и указал куда-то на лес за Портомоем.

Поля пригляделась и действительно увидела Степана, выходившего из леса. Но был он не один. В его попутчике она узнала человека, ей неприятного, – того самого, зачесанного, Николая Илларионовича.

Они приближались, о чем-то оживленно разговаривая. Светлая рубаха Степана была подпоясана кожаным ремнем, и он, заботясь о своей выправке, убирал складки рубахи назад, двигая руками вдоль ремня. Длинные рыжие волосы его сбивал ветер: он поминутно отбрасывал их назад.

Поля усмехнулась: ей показалось, что Степан очень хочет походить на попутчика своего, зачесанного, чистенького такого человечка, ибо и человечек проделывал с волосами то же самое, споря с ветром. Перейдя Портомой, они свернули на пожню Валенковых.

– Бог в помощь! – громко сказал чистенький, остановившись у зарода.

Поля, поздоровавшись, взглянула на него не без удивления, словно впервые увидела: такой он важный, деловитый, пиджак в руке, в сапоги заправлены брюки светлые, – а ей отчего-то было и боязно, и весело, и она бухнула, не задумываясь:

– Да не вы ли говорили, что Бога нет?

Но тут так звездануло! Сверкнули первые молнии кривыми зигзагами, да во весь-то горизонт!

Грохотнула, скатилась за угор невидимая колесница, и чаша небесная словно треснула…

– О Господи! – перекрестилась Анисья.

Степан, схватив метальные вилы с длинным чернем, стал помогать отцу: подхватывал сено и забрасывал на зарод.

– Низко кладешь, – шумел на него Егор, – выше, на середку, прихлопывай! Сдует все…

– Ивовых виц наруби! – крикнул Степан попутчику.

Того, видимо, задела такая бесцеремонность. Без особой охоты он взял топор и, оставив на кочке пиджак, пошел к близстоящему ивовому кусту.

Ветер рвал листву – куст то отшатывался, то набрасывался на подходившего к нему человека. Человек же, войдя в куст, принялся рубить его изнутри и выбрасывать на гладко обритую пожню длинные прямые вицы.

Анисья, Поля и Федя загребали последние хохлаки сена. Вскоре зарод был завершен.

Егор и Степан принялись готовить вицы. Скручивая гибкие вершины, они вязали вицы парами и вилами забрасывали их на каждый промежек и, чтобы вицы хорошо ложились, осторожно потягивали их за концы с той и другой стороны зарода…

Удары грома, поначалу отдаленные и глухие, сделались вдруг звонкими, оглушительными. Вверху что-то бухало, трещало. Вот удары посыпались часто-часто, один за другим, как будто кто-то высыпал из мешка мелкие камни, и они покатились со звоном до самой земли, норовя засыпать, задушить все живое на ней. Гремело уже над головой. К деревне с пожен бежали бабы и ребята. Мужики еще кой-где дометывали. Огромный небесный синяк, занявший теперь полнеба, мгновенно прокалывали молнии, как раскаленные иглы.

Валенковы уже входили в деревню, когда гнойник прорвало и хлынул дождь.

От дома Евлахи кричал и махал руками забытый под окнами Ксанфий. Степан со своим попутчиком бросились к нему, занесли в дом и побежали к избе Валенковых: упругие струи секли их немилосердно.

Дождь лил как из ведра, закрыв земной мир сплошной мутной стеной…

LVII

Утро следующего дня выдалось ясным: на синем небе не осталось следов от вчерашних грозовых синяков.

– Давайте-ко косить пойдем, пока нежарко, – поторапливал Захар баб.

Нинка, прямая на слово, хохотнула:

– Коси, коси, вон к тебе гости идут. – И уткнулась в окошко, гостей разглядывая: к дому Осиповых направлялись Степан и райкомовский уполномоченный Николай Илларионович.

С минуту они постояли у амбара, где Афоня и Санька отбивали косы. Перебросившись словом с молодыми мужиками, пошли к крыльцу. Захар, к удивлению Нинки, встретил их тепло, даже с некоторой веселостью: мол, проходите-ко, садитесь-ко. И они, поздоровавшись, сели на предложенные табуреты. Степан неторопливо сворачивал папиросину и говорил:

– Ну вчера и ветер – давно такого наказания не бывало! Еле мы до дождя управили. В деревню-то вбегаем – Ксанфий зовет, сидит под потоком, мокнет. «Ведь павжнать, – говорит, – ладили прийти, а все нет и нет…»

– Да Евлахе-то вчера не до павжны было, – отозвался Захар, – он, поди, всю грозу под недометанным зародом сидел… – Говорит так Захар, а сам усмехается: знает же, не за тем Лясник к нему пожаловал, чтобы про недометанный Евлахин зарод толковать. И Степан знает, что не за тем, не для того…

Поднялся с табурета, подошел к печи, отодвинул заслонку и, взяв кочергу, отгреб от загнеты красный уголек, наклонился над шестком, прикуривая.

Оторопевшие бабы не сводили с непрошеного гостя глаз: что это он себе позволяет? И отчего это Захар не осадит его?

А Захар, казалось, одобрял действия его, усмехался добродушно: то ли хитрит Егоров сыночек, то ли вправду учение впрок пошло?

Не спичечками прикуривает, как батенька его когда-то, а угольком от загнеты!

А тем временем сыночек Егоров заговорил о главном:

– Мы ведь к тебе, Захар, по делу. И длинно говорить, пожалуй, ни к чему. Да ты и сам знаешь…

– Да как не знать! Все об одном шумите да к одному клоните.

– И все-таки надо бы подумать нам, как сообща дела наши крестьянские править. Сообща-то оно, пожалуй, сподручнее…

Дарью прорвало:

– Это с кем сообща-то? Да не с тобой ли?

Захар прикрикнул на нее и продолжал рассудительно:

– А сообща-то оно не хуже, по себе знаю. Ленивых у нас, слава Богу, нет. Афоня женился, не промахнулся. Саньку вот еще женим. Делиться они пока не собираются. Так что верно ты шумишь, Степан, сообща-то куда ловчее…

А Степан, словно не понял хитринки Захаровой, беспокойно взглядывал на покровца и гнул свое:

– Вместе-то мы можем и технику кой-какую подкупить, а один-то, пожалуй, и не купишь…

– Ну, Степан! Зачем же один? Мы с Ефимом да Василием купили молотилку, льномялку. И если как все ладно да здоровье не подведет, так старые кулиги будем распахивать сообща, как ты говоришь.

Николай Илларионович вступил в разговор:

– А трактор уж вам и не купить. Подороже он будет молотилки.

– Слышал я и про трахтор ваш и так думаю: пока на конях управимся, а там поглядим.

Тут опять заговорила Дарья:

– Ой, Степан, и не совестно вам? Народ-то баламутите, в экое-то время – сенокос! Полю бы пожалел: такой веселухой была, а нынче вся почернела. Твои ведь уж давно на пожню ушли, а ты? Всю весну нам о колхозах этих талдычил и нынче не попускаешься…

Степан был сдержан, но взглядывал недобро.

– Да мы вас не задерживаем. – И покровец поднялся. – Вы подумайте. В других деревнях многие в колхоз вступили…

Они и правда не задержались, тотчас откланялись. Тут уж Дарья дала себе волю:

– Носят лешаки, прости Господи! И какие это дикари у них в колхозы идут? А этот-то – ездит и ездит…

– А чего это Степка к печи поволокся? – не могла скрыть удивления Нинка. – Что тебе дома: заслонку отодвигает, кочергу забирает…

Захар усмехнулся – рассказал, как Егора прикуривать учил.

LVIII

На улице же покровец говорил жестко, что, мол, хуже всего дела идут в Заднегорье. На что Степан отвечал, что в колхоз все равно все не вступят. Покровец же отвечал категорично, что, мол, слово мое попомните – все там будете. Остановившись посреди улицы, он призадумался, большую голову приподнял – и сыну крестьянскому Степану посоветовал действительно идти косить. А сам отправился с народом еще поговорить – свернул к дому Василия долговязого: бабы его в белых кофтах и платках пошли уж с горбушами под угор, а сам хозяин сидел на плахах у амбара, отбивал стойку. К нему-то, поздоровавшись, и подсел покровец и странный такой завел разговор:

– А я уж думал, ты на покосе…

– Да запутались все, давно бы пора косить.

– И Осиповы вон как дружно вышли. Наверное, и на тебя надеются?

– А чего на меня надеяться? Свое еще не убрано.

– А раньше, я слышал, ты частенько работал на них.

– Как это на них? – не понял Василий. – Подсоблял. Родня ведь…

– Родня – это хорошо. А вот на Евлаху зачем спину гнул?

– Да какое гнул! У самого, говорю, работы…

– А в прошлом году? Разве не работал у него?

– Лонись-то? Да было дело – подсоблял на сенокосе в лесу. Да ведь к тому времени я уж свое выставил…

– Вот видишь, стало быть, все-таки работал на них!

– Да какое работал! Неделю дожди лили, а мы в избушке сидели, кукарекали. Потом уж установилась погода – поработал, пометал…

– Значит, ты, Василий Игнатьевич, все-таки не отрицаешь, что работал на Евлампия.

– Да я так у Евлахи в лесу две недели прожил, как век не живал, как сыр в масле катался. Уж кормил он нас! А осенью после обмолота три пуда зерна привез. Мы иногда с ним разухаемся по пьянке… Но это уж как водится. А чего есть, то есть…

– Вот-вот, – подытожил Николай Илларионович странный этот разговор и перевел его на коллективное хозяйствование, на преимущества и достоинства бесспорные…

Слушал его Василий. Молчал. Соображал. Наконец поднялся, мол, и косить надо, а не только разговоры о хорошей жизни вести.

Поднялся и гость. И пошли они в Подогородцы, где тут и там по всему сенокосному пространству белели бабьи спины, тянулись к реке покосы…

LIX

Белым июльским вечером деревенская ребятня, усталости не зная, играла под кедром в кол. Бабы бранились:

– Худо, видно, косили, не пристали! С улицы согнать не можно!

Полуметровый заостренный кол играющие вбивали в землю деревянной колотушкой. Каждый ударял по колу один раз и передавал колотушку другому.

Кол медленно лез в землю. Все старались ударить как можно сильнее: чем дольше водящий будет кол вытаскивать, тем больше времени для того, чтобы спрятаться. Последний удар наносил чернявый Борька Осипов. Все замерли, приготовившись бежать. Высоко подняв колотушку над головой, Борька с силой ударил ею по колу – и все бросились врассыпную. А водивший Федька Валенков, схватившись за кол обеими руками, принялся раскачивать его из стороны в сторону, стараясь скорее вытащить и успеть хоть кого-нибудь, да застукать. Но не тут-то было! Все уж скрылись, схоронились за амбарами, банями, поленницами.

Взяв колотушку, Федька стал ею расхлябывать кол, ударяя то с одной, то с другой стороны. Наконец, он его вытащил и вставил обратно в земляную дыру. Пошел искать спрятавшихся, но далеко от кола не отходил: отбежит, заглянет за близстоящий амбар – и обратно к колу.

Первым застукал Серьгу Анфискиного:

– Чур Серьга! – и стукнул по колу.

Вышел Серьга из-за бани, переживает: его первого нашли, и ежели как никто не выручит, то ему и водить.

Федька приободрился, забегал бойко, запоглядывал везде. Вскоре чуть ли не всех застукал. Вот только Борьки нет. Федька туда, Федька сюда – нет Борьки. А искать надо. Отошел Федька от кола далеконько, за поленницу заглянул, а тут откуда ни возьмись – Борька!

Серьга завизжал от радости – его сейчас выручат!

Борька – к колу. И Федька – к колу. Несутся как ненормальные. Кто скорее?

Борька опередил, схватил кол и далеко бросил его, к черемухам. И все опять разбежались.

Федька нехотя поплелся за колом, принес его, вставил в яму и вновь принялся отыскивать спрятавшихся.

В тот вечер он водил три раза кряду, на Борьку злился.

Домой пришел угрюмый и грязный, вальнулся на соломенную постель и уснул без задних ног.

LX

– …А знаю я, Степушка, как Евлаха женился, – говорила Поля белым июльским вечером, когда они легли в передней избе, – нас с тобой тогда еще не было. Агафья мне сказывала: привез он Огнийку из-под венца, а осенью дело было, дождь шел, но надо силу-то свою над бабой показать, и поставил он ее под поток в подвенечном платье, и стояла она там, мокла, пока не разрешил в дом войти. Во я какой!

– И чего это тебе бывальщины Агафьины вспомнились? – глухо отозвался Степан.

– А то, Степушка, что власти у тебя теперь поболе, чем у Евлахи, и думаю я, какая же мне-то дороженька уготована…

– Хм…

– Хмыкай не хмыкай, а знаю я, что и мне под потоком стоять, только не дождевым – потекут на меня слезы людские ручьями…

– Доходишь к Агафье, она тебе еще не то наплетет.

– И мне, Степушка, и Агафье ведомо, как нелегко тебе нынче, давят на тебя. А можно ли на заднегорца давить? Вида не подаешь, а внутри-то, чувствую, все пузырится у тебя, ярится, вздувается! А по мне бы, Степа, лучше, если бы покровец твой и вовсе не приезжал. Развяжись ты с ним. Вот он уехал, и мне как-то спокойнее. И пошуметь с тобой охота. А как только он заявится, то и поговорить некогда, и ты какой-то не такой делаешься…

– Хм…

– Ну вот, опять ты хмыкаешь. А я ведь понимаю тебя, и ведомо мне, что любо тебе в начальниках ходить: ране над вами, Егорами, потешались все, а теперь ты вон где, на коне. Говорят, тебе и наган дадут. А я ведь вышла за того, тогдашнего – как ни отговаривали меня батюшка с матушкой…

Ее удивило, что лежит он, в потолок бревенчатый глядя, не ярится, не бранится.

И продолжала она с некоторой настороженностью:

– И отчего это вы, Степушка, с покровцем этим Нефедка в комитет бедноты записали? Так это чего? Стало быть, будет у нас в деревне Нефедкова власть? А Окулина трезвонит всем, что в партию запишется, а слово «бюро» у нее не выходит, «еберо» получается. Она, поди, и не знает, чего это такое. И то мне диво, отчего это покровец твой Нефедка приглядел: в доме-то у них ведь живет дочь поповская, Василиса покровская. А статна, хороша да пригожа. Она мне глянется. И вот как-то разговорились мы с ней по душам, и поведала она мне, как отец Никодим переживает, что церковь закрыли. Сказывают, что и в селе Никольском закроют. Господи, что же это такое? Да неужто, Степан, на земле нашей не будет храмов? – Она перекрестилась и продолжала: – А покровцы-таки вошли в этот самый колхоз, и главный у них Ераха! Ну ты знаешь его, рядом с теткой Анной живет. А ведомо мне, как этот Ераха в молодости чудил. Пили покровцы в какой-то праздник, кутили, и вот побился он с мужиками об заклад, что его Аринка при гостях разденется и голышом всех обслужит. Никто не верил. А ведь заставил-таки Аринку раздеться, догола! Проигравшие мужики не один год с Ерахой расплачивались…

– Ну вот! Ты сегодня то про Евлаху, то про Ераху. Не Василиса ли покровская понаплела тебе…

– Нет, Агафья. Ох и кастит она вас, Ерах, говорит, что и ты, Степушка, самый настоящий Ераха…

– Спала бы ты… – И ей опять сделалось не по себе: тихо сказал он это, подавленно. Хоть бы уж заматюгался-заругался!

Нет. Встал. Пошел курить.

А ей не спалось. Тихо. Светло. Хоть вставай да робь, но нет уж силушек. И ребятня давно ушла с улицы. А день остался. Лишь чуть нахмурился – и легким полумраком землю окутал…

Когда Степан вернулся, она прижалась к нему всем телом, нашептывала речи любовно-бессвязные и чуяла горячее его дыхание. С ней прежний ее Степка, Степка Егоршин! Не будет, не будет она рассказывать бывальщины про Евлаху да Ераху – никогда более!

Но утром Степан опять ушел в деревню.

На пожне появился, когда уже давила жара.

Вечером ушел к Нефедку и просидел у него чуть ли не до полуночи…

LXI

После сенокоса деревня собралась на собрание под кедр. Тон разговору задавали Захар и Евлаха.

Покровец переспрашивал их имена и фамилии. Захара это удивляло:

– Да недавно ведь у меня были! Неужто запамятовали? Захаром меня ране кликали, а нынче все перевернулось, так Рахазом каким-нибудь прозывать можно, не обижусь…

Собрание гудело:

– Ну и ляпнул! Ну и Барон!

Но покровец был суров, говорил с твердостью:

– Сегодня мы обсуждаем серьезное дело, государственное. Вот Егор уже в колхоз записался…

– Ну этот-то конечно, этому только в колхозе и жить! – зубоскалил Евлаха. – А еще лучше бы ему в коммуне: робит не робит, а накормить-то всегда накормят. Вот уж истинно, коммунизм-от для него, для Егора! Вот только покровцы чего-то мало покоммунарили, все проели-пропили, разошлись-разъехались. А ей-бо, можно было бы Егора туда определить… А ты сам-от, Егор, за кого? За буржуев аль пролетарьев? За покровцев аль заднегорцев? За красных или за белых? – Евлаха, наверное, еще долго перечислял бы, но Егор вдруг выкрикнул:

– За Ленина я!

И собрание опять взорвалось. Евлаха, весь красный от хохота, таращил на Егора глаза:

– Ну Егор, ну молодец!.. За Ленина! Надо же… Покровец же, попросив тишины, опять заговорил о своем, главном:

– Товарищи, нам надо как можно скорее образовать в Заднегорье колхоз. Живете вы здесь в медвежьем углу, когда вся страна…

Но Евлаха опять не утерпел:

– Товарищ ты наш дорогой, когда кошки-то шибко-то быстро е… – тут (на первой, то бишь, буковке) он плотно прижал верхнюю губу к нижней из уважения к товарищу. Раскрыв же рот, продолжал: – Так быстро-то когда – так котята тогда слепыми бывают…

– Ну Евлаха! – гоготали мужики. Нинка Афонькина выкрикнула:

– И чего вы нас понюжаете? Поскорее да, побыстрее да, прости Господи…

Покровец старался найти поддержку среди мужиков:

– Товарищи, не один ведь Егор записался, вот и Василий Игнатьевич… – И он указал на Василия.

Тот, большой, тучный, стоял неподвижно, как глыба. Но вдруг он крякнул в кулак и сказал:

– Выписывайте меня обратно, баба ругается… Поля прыснула со смеху.

Покровец, нелюбимый ею, казалось, терял хладнокровие:

– Вот тебе раз! Василий Игнатьевич, где ваша хозяйка, почему не пришла? Может, вы подумаете еще, посоветуетесь…

– Можно и подумать, а пока выписывайте обратно, баба, говорю, бранится…

– И правильно она у тебя бранится! – рассуждала Дарья. – Ты только прикинь, чего оно такое, коллективное-то? Стало быть, коров всех вместе сгоним? Егор одну коровушку приведет, я – пять? Хороша справедливость. А коней? В один телетник[38]? Да ведь они исприлягаются, искусаются! Дикоту какую-то придумали. И чего это ты, человек хороший, каждую неделю к нам ездишь, ребятам малым конфетки даришь? И чего это вы со Степаном как бараны уперлись: надо да надо. Приступаете – спасу нет! Нет уж, пока на печи моей береза не вырастет, в колхоз ваш не пойду! – сказала как отрезала.

Выслушав ее, покровец сказал жестко:

– А мы вас и не зовем. Записывать будем только бедняков.

– Лентяков! Давайте, записывайте, смешите народ-от! – И Дарья, махнув рукой, пошла от кедра.

Николай же Илларионович продолжал убеждать:

– Коллективно – оно гораздо лучше: объединим наши усилия, будем сдавать государству больше молока, мяса, а оно нам будет продавать мощную технику, больше земли станем обрабатывать, а стало быть, и сеять больше ячменя, ржи, солоду…

Наступившее было затишье вновь взорвалось. Даже Ефим, который, казалось, никогда не смеется, и тот улыбался, морща бородатые щеки.

Поля же хохотала без удержу. Степан, сидевший рядом с уполномоченным, еле сдерживал рвущийся наружу смех: прикусив нижнюю губу, низко наклонил над столом голову.

Покровец выкрикивал:

– В чем дело, товарищи? – и поднимал вверх правую руку, прося тишины.

– Солоду, ха-ха-ха, солоду… Сеять… солоду… Когда смех постих, покровец продолжал:

– Может, я чего и не так сказал, уж извиняйте. Не из ваших я краев. Одно я знаю: чем богаче мы уберем урожай, тем больше продадим государству, а единолично-то, сами знаете… А еще вот что я вам скажу: леса здесь богатые – сдавайте лесные дары…

– Чего, чего? – как будто не понял Евлаха.

– Да это, наверно, ягоды да обабки, – засмеялась Огнийка.

– Обабки, обабки, – заулыбался и покровец, – грибы то есть. Ну, по-вашему, ну, обабки…

– А что же ты, дорогой товарищ, заставляешь обабки собирать, а обабошного семени не прислал? – серьезно, без улыбки на лице спросил чернобородый Захар, уже собравшийся уходить.

И смех опять покатился по рядам.

Николай Илларионович, непогрешимый в словах и действиях своих, вскинул светловолосую голову и молвил не задумываясь:

– Давайте мы в райкоме обсудим этот вопрос и по возможности пришлем вам обабошного семени…

– Вот-вот, обсудите, – назидательно попросил Захар и пошел с собрания.

Степан хохотал теперь вместе со всеми, и Поля, глядя на него, чувствовала себя как на празднике.

Вот только братец ее Ванюшка, нынче плотный круглый мужичок с редкой бородкой, нашептывал что-то Нефедку и колол недобрым взглядом смеющихся.

LXII

Неуютно чувствовала себя Василиса покровская в доме Нефедковом, но мил ей был Венька, любовь промеж них была жаркая, как болезнь неизлечимая.

Оттого-то все терпела смиренная Василиса, Богу молилась страстно и подолгу. В присутствии ее Нефедко даже во хмелю не пел свои безбожные писни. А ей особенно не по себе было, когда в их доме собирались комбедовцы и обсуждали свои комбедовские дела.

Уходила Василиса в другую избу, чтобы не видеть их, не слышать речей безбожных. А с Веней частенько заводила разговор о том, как хорошо было бы им иметь свой дом, и Веня соглашался с ней.

И зачастила Василиса в Покрово к отцу с матушкой. Отец Никодим намеревался купить для молодых небольшой домик, договорился с хозяевами о цене, и Василиса уж видела себя в хоромах покровских.

Но не суждено было этому сбыться. Страшная весть вдруг облетела округу: арестовали отца Никодима.

Когда весть эта достигла Заднегорья, Василиса полетела в Покрово, ног под собой не чуя.

А прибежав туда, остановилась пред домом родным, глазам своим не веря: вывеска над крыльцом гласила, что отныне здесь расположена пекарня покровская.

Долго стояла Василиса как вкопанная.

Приковыляла Аннушка, опираясь на кривой бадожок, чуть коснулась ее рукой:

– Пойдем, доченька…

И Василиса, повинуясь, побрела за старушкой сгорбленной под пригорок, к баньке.

И вошла туда, обняла матушку – да реветь страшным голосом.

А матушка только и повторяла:

– Не плачь, Василисушка, не плачь. Мне ничего не жалко, ничего не надо, не плачь. Бог им судья…

И глянула Василиса на младших братьев своих и сестер: сидели они кучкой на скамейке, Людочка с Любочкой да Женя с Глебом, молчали, в окошко низенькое смотрели.

И спросила Василиса:

– А Боря-то где же? Неужто и…

– В Сибирь он, Василисушка, подался, – говорила матушка о старшем сыне своем, – я уж не удерживала. Лесом ушел на станцию Луза. Сказал на прощанье: «И вас заберу, как устроюсь…».

– Опять эти дядьки идут, – вдруг сказала семилетняя Любочка, показывая в окошко.

Ввалились в баню двое военных, принялись все перетряхивать, пол банный выворачивать. Книжку «Хижина дяди Тома» всю растрепали, порвали: искали какие-то письма отца Никодима. Любочка схватила с пола порванные листы, прижала к груди, как драгоценность, но худощавый и неразговорчивый военный, ремнем подпоясанный, с большой кобурой на боку, пытался у Любочки листы отобрать.

Любочка вцепилась в них маленькими ручонками, ревела, не отдавала.

Анна бранилась:

– И чего вы, нехристи, ребенка кливите! Нету на вас креста-то.

– Нету, бабушка, нету, – браво отвечал другой военный, молодой, розовощекий.

– Вот ужо! – грозила Анна.

– Страшно! – похохатывал розовощекий, перетряхивая тряпки в полутемном банном углу.

Когда они, хлопнув дверью, ушли, Анна стала уговаривать матушку перейти жить к ней. Матушка Валентина была беременна, на шестом месяце ходила, Анну с вниманьем слушала…

– Хоть и невелика моя горница, а все же посветлее да попросторнее этой…

Но матушка не соглашалась, боясь и на Анну накликать беду. А двенадцатилетний Евгений, теперь старший мужчина в доме, уж по-хозяйски поправлял вывороченные половицы…

LXIII

Дошел слух и до немощной Агафьи, что будто бы отца Никодима посадили в темницу сырую за письма, которые он писал по-германьски. Подивилась Агафья, поворчала да и поднялась с примостка – уж не вставала который месяц, а тут, на-ко, нашла силушек да велела Анфисье свести ее к родственничкам непутевым, к барану этому упрямому, Степке.

Пришли они, да мужиков дома не застали.

– Егор в лес уехал, – говорила Анисья, подавая табуреты, – а того лешаки опять в Покрово унесли…

– На бюро, – добавила Поля и горько усмехнулась: – Или на еберо, как Окулина говорит…

– Ох, уж и еберо эта Окулина, прости Господи, настоящее еберо! – бранилась Агафья. – А всем им, разорителям-гонителям, отзовется, аукнется. Все запакостили, пляшут да писни хайлают в святом храме! А батюшку за чего? Чем он им, нехристям, досадил?

– За антисоветскую пропаганду, – с усмешкой сказала Поля.

– За чего, за чего? – Агафья недобро взглянула на молодуху.

– Письма писал? Писал. По-немецки читал? Читал…

– И ты про письма какие-то! Адреса подписывал. И Егор про то знает, и Анфисья, вот она, скажет…

– Истинная правда, адрес на конверте писал по-германьски отец Никодим, – молвила Анфисья, кротко сидевшая на приступке у печи.

Поля страшно хохотнула:

– Значит, все-таки писал?

– Муж-от и жена – одна сатана. – И Агафья перекрестилась.

– А выходит, плохо писал, коли до сих пор от Парамона весточки долгожданной нет…

– Так чего? За это? – недоумевала Анфисья.

– За чего за это? – Поля все так же была неподвижна.

– Ну – что писал худо, так за это батюшку али как?

– А нынче, Анфисья, за что сама пожелаешь, за то и сядешь.

– О Господи! – Агафья что-то шептала про себя. – Тимофей, Царство ему Небесное, счастливее меня, раньше убрался, а я вот до чего дожила! Кабы не знать срама этого, так и к Тимофею идти легче было бы. И чего я ране не собралась? Только вот признает ли меня Тимофеюшка-то, приймет ли, страшной ношей перегруженную? Как закрыли храм, так и отяжелела душа. Увидит он меня такую да и скажет: «Чего груз-от экой не оставила, куда тащишь? Опростайся напере, а потом уж дороженьку сюда тори…» А как опростаешься, коли что ни день – душа все тяжелее и тяжелее. А тебя, Поленька, я не сужу. Оттого ты нам так отрезониваешь, что у самой на душе муторно… – И откланялась Агафья и, поддерживаемая Анфисьей, пошла из дома валенковского.

Поля убежала в переднюю избу, бросилась на кровать широкую и разрыдалась как дитя малое…

LXIV

Не прошло и месяца после ареста и ссылки отца Никодима, как пришли за матушкой Валентиной.

Она медленно собиралась, слезы безудержно текли по ее лицу, сердце разрывалось: одни ребятки остаются в бане. Младшему, Глебу, четырех годочков нет.

Сидят они на скамье смирненько, испуганно смотрят на матушку.

А старший, Женя, говорит:

– Мама, ты не расстраивайся, я их прокормлю.

А самому-то двенадцать от роду.

И при словах этих все задрожало в душе у матушки…

Все месяцы тюремные вспоминала она слова Женины и плакала навзрыд: «Прокормлю…».

В двенадцать годочков кончилось Женино детство.

Он справно заботился о своих младших сестричках и братиках. И прихожане не забывали их, каждый день наведывались в дом-баньку, приносили кто что мог. А кто днем боялся, тот в потемках стучал в массивную банную дверь. И Женя, хозяин дома-бани, открывал.

Так вот однажды вечером поскреблась в дверь и Василиса, давно не бывала, работы по хозяйству было много, да и не близко от Заднегорья до Покрова каждый-то день ходить. И не удивилась Василиса, что Женя дверь открыл, а не матушка, уж была про горе новое наслышана. И прижались к ней сестренки. И долго так сидели в темноте.

…Теперь уж ничего не могло удержать Василису. Ни страх. Ни заботы хозяйские. Чуть ли не каждый день она бегала в покровскую баню.

Нефедко молчал, не отговаривал невестку, но Вене не раз строго говорил, чтобы поостереглась, как бы самой худо не стало. А Василиса, отчаянная голова, ходила и в покровский райком, и в сельсовет, объясняла да горько плакала, что матушка беременна, что худого она ничего не сделала.

Недолго сидела матушка за тюремными стенами, вскоре ее выпустили: пришло время рожать.

Как она из Котласской тюрьмы добиралась по бездорожью до Покрова, одной ей ведомо: торопилась в дом-баню к деткам своим. Опасалась родить дорогой. А когда пришла, – сколько радости было. Любочка говорила без умолку:

– Мамочка, мамочка, а тетка Анна нам молитвы читала и шанег приносила. А дяди нам примостки сделали, вон какие, широкие. И печку сложат…

А назавтра мамочка опять их покинула: поднялась в угор в больницу покровскую и в тот же день родила им сестричку. Роды принимал известный покровский доктор, единственный в здешних краях хирург Шаверин.

Выписывая матушку из больницы, он советовал из бани съехать, так как печки нет, топится баня по-черному: как в таких хоромах с младенцем жить?

Матушка с детьми переехала к Анне.

LXV

И в Заднегорье пришла беда страшная: под вечер со стороны поскотины появились воинственные всадники, у дома Евлахи спешились.

Арестовали его за речи крамольные, уж больно смел да речист, супротив власти советской да строительства колхозного языком чешет. И велели семейству Евлахиному из дома убираться.

Почернели старшие сыновья Евлахины, Игорь и Сидор (дома свои они еще не успели выстроить, жили с отцом на одном мосту).

И Огнийка было зашумела, о Боге непрошеным гостям напомнила, младших сыновей к себе прижала:

– Да куда я с ими-то?

Трехлетний Васенька с любопытством разглядывал кобуру военного, а шестилетний Юрик, задрав голову, с испугом смотрел на мать.

Но военный не внял речам ее, прикрикнул:

– Добром не уйдете – в окно всех выбросаем! – и, сказав так, руку на кобуру положил. И сморщил свой узкий лоб.

И Огнийка не смела более прекословить, умолкла, голову опустила заднегорская веселуха и плясунья.

И сыновьям дала знать, чтобы не лезли – плетью обуха не перешибешь, – и велела снохам собираться.

Но Ксанфий вдруг заявил из своего угла, что никуда из дома не пойдет, вот хоть чего делайте! И вцепился обеими руками в подлокотники кресла.

Узколобый только хмыкнул.

Вышло Евлахино семейство на улицу со своими пожитками.

А Ксанфий все в доме сидит.

И говорит узколобый собравшемуся народу:

– Выносите его!

Но никто из заднегорцев с места не сдвинулся.

– Выносите!

Не идет никто. Тогда два других военных, молодые, поджарые, в дом пошли. К Ксанфию направились, а тот как заверещит!

Игорь и Сидор, страшные в гневе своем, бросились было в дом, но Захар удержал их.

Узколобый вытащил из кобуры револьвер и рыкнул:

– Не балуйте! Быстро успокою!

А Ксанфий продолжал верещать как резаный.

Народ оторопел от душераздирающего крика, а поджарые военные не остановились, не усомнились, подхватили кресло и понесли. Ксанфий колотил руками о подлокотники. Царапался. Кусался.

Вынесли его на улицу, бросили посреди двора.

Дом заперли и опечатали.

Арестованный Евлаха бранился на чем свет стоит, на военных взглядывал страшно.

– Не зыркай, не зыркай, а то быстро пришью! – говорил ему узколобый, грозя револьвером.

Когда Евлаху повели, Огнийка заголосила. И все потемнело в глазах ее.

И как-то необыкновенно быстро кончился для заднегорцев тот страшный день, и мрак окутал угор…

LXVI

И Поля чувствовала всем существом своим, что свет покидает мир, что все вокруг: поля, луга, и небо, и Портомой, и синеющая вдали извилистая Виледь, и березы, и милый сердцу кедр – все теряет свой прежний радостный свет. Все высыхает, выцветает…

И сама Поля ходила как в воду опущенная. Осунулась и почернела. Свет покидал и ее.

Печаль, как огромная заноза, впивалась глубоко, в самое сердце. И хочешь вытащить, да не вытащишь. Каждое утро теперь провожала она Степана в Евлахин дом: там размещался нынче Заднегорский сельсовет. И висело в сельсовете на своем прежнем месте зеркало. Его, Евлахино, зеркало. А где он сам? Ждала от него Огнийка весточку, ютилась со всем своим семейством в баньке под пригорком, метрах в двадцати от дома своего, над которым висел, как тряпка, красный флаг новой власти. А мимо бани Степан с Нефедком ходили в их дом. И невмоготу это было видеть…

Когда же дождалась Огнийка весточки от Евлампия, собрала сыновей. Пошумели они, порешили, что житья здесь все равно не будет, что надобно подаваться в Архангельск, к морю Белому, где страждет сосланный Евлампий. И Огнийка согласилась с сыновьями: держаться вместе надобно, чтобы совсем не пропасть.

В день их отъезда Поля места себе не находила.

Когда подвода Огнийкина отъехала от бани, схватила Поля белье, к Портомою бросилась. И так шла поодаль, не в силах сдержать слез. Телега костлявая поскрипывала; на ней сидел присмиревший Ксанфий. Все же остальные Евлахины родичи спускались под угор пешком. И испуганный мальчик Юрик все оглядывался на Полю, словно что-то спросить хотел – и стоял в его глазах вопрос, на который страшно было ответить.

Поля свернула в ивовые кусты, к колоде, чтобы только не видеть убитую горем Огнийку, удивленного, напуганного Юрика, который все оборачивался и оборачивался…

К белью она так и не притронулась – сидела у ручья, бросала в воду щепки, и они плыли, терялись меж кустов… К морю Белому. Доплывут ли?

LXVII

После разорения Евлахиного семейства Поля не раз заводила со Степаном разговор, неторопливо, по-доброму, осторожно мысли-занозы из сердца вытаскивала. А как это болько! И тащить не хочется, и оставить нельзя!

– Что же это такое, Степан?

А выходит, вон что: он, Евлаха, единоличник, да язык у него шибко длинный…

– Да ведь он всегда был таким, языкастым да горластым, – не соглашалась Поля, – да ведь и не он один единоличник-от; их, единоличников-то, полдеревни…

– Он отказался от плана сева, от обязательств по хлебу и картофелю. Я за него сельхозналог платить буду? – Степан говорил резко, с надрывом, на Пелагею не смотрел.

– Но ведь до весны-то, Степан, до сева еще далеконько. И Евлампий, может быть, согласился бы. Поговори-ко ты с покровцем своим, приехал он, говорят, в Евлахин сельсовет пошел…

– Этому Евлампию говорено было – пропадешь! Так нет!..

– Сходи, Степан, приехал, говорю, этот, твой…

– Да никакой он не мой! И он тут ни при чем. Это суд решил. Суд. Есть решение суда.

– Так давай и туда сходим, в суд в этот. Ты ведь в Покрове всех знаешь. Сейчас и пойдем. Я быстрехонько соберусь и сбегаем. Осень ведь на дворе, а Огнийка с ребятами в такую даль отправилась.

– Да не я это решал! – вышел из себя Степан. Но Пелагея не дрогнула и голоса не возвысила:

– Не ты, Степушка, не ты. Суд. Только ведь не суд каждый день в дом Евлахин ходит, а ты. Ты в Евлахино зеркало смотришься, причесываешься. И неужто не видишь ты в нем Евлампия, и неужто не слышишь Ксанфия?

LXVIII

Степан не дослушал ее, выскочил на улицу, хлопнув дверью. Побежал в сельсовет.

Николай Илларионович стоял у Евлахиной изгороди и с удивлением прислушивался к голосам: с Подогородцев долетали бабьи причитания. Встревожился Николай Илларионович, не случилось ли чего в поле. Пошел по тропинке вниз и вдруг остановился, не веря глазам своим. Под пригорком на своем участке жали рожь две бабы, ловко орудовали серпами, вязали снопы и ревели нараспев во весь голос:

– Ой, да чего же это такое, Господи? За что же мы тебя прогневали? Последний раз на своей полоске жнем, последний раз земле своей кормилице кланяемся…

Степан подошел, поздоровался с Николаем Илларионовичем, но на вопросы его отвечал глухо, нехотя.

– Кто такие? – говорил покровец со строгостью.

– Да Леньки Котка. Баба да невестка. Приходили тут на неделе, в колхоз слезно просили записать, только чтобы из деревни не выгоняли. Как Евлаху-то заарестовали, так многие стали проситься. – Говорил это Степан и на покровца смотрел колюче.

– Поняли, стало быть, – крякнул тот. – Коров пока разместим в Евлахиной стае, а тут и колхозную ферму построим. А ты, Степан Егорович, чего такой невеселый? Попомни мое слово, с собственностью мы покончим. Вот она, зараза, чего с человеком делает! Али не видишь? Ой, бабоньки, бабоньки, жизнь-то какая будет! Счастливая. Над чем плачете, бабоньки, о чем слезы горькие льете?

А бабоньки, не слыша, что говорит им в спины умный человек, вяжут снопы и ревут во весь голос.

Баба Ленькина нажала большой сноп, ловко разломала во все стороны, подняла и накрыла десять поставленных головами в землю и придерживаемых невесткой снопов: готов новый суслон!

Стройный. Тодильный. Стоит что тебе человек, любо глянуть.

Оглядела она красавца да опять жать, петь свою горькую писню…

LXIX

У Егора ни овина, ни гумна постоянного не было. Выполявшие суслоны он складывал в поле в круглую кладуху и рядом с ней излаживал временное гуменчо, но дюжило оно недолго: сейгод обмолотил – напрок перепахал. Бывало, что Егор просился к соседу своему Захару помолотить на его гуменче.

Вот и этой осенью ткнулся, времечко поджимало:

– Такое дело, Захар, нечем посеять зимовое, и надобно бы поскорее нажатые суслоны обмолотить да этим зерном и засеять…

Захар только рукой махнул:

– Вези на мое гумно да молоти.

На ходу у Захара была конная молотилка, и с молотьбой он уже управился.

А гуменчо у него было устроено рядом с овином, твердое, гладкое, что тебе пол в избе. Оно ему век служило. Если какая травинка вырастала, то он ее вытаскивал, каждый год гуменчо подчищал…

И вот в погожий день Валенковы выехали молотить. Егор возит снопы из кладухи, а Анисья с Полей укладывают их на гумно в два ряда, комлями наружу, колосом в середку.

Только вот Степана на гумне нет.

Уложили бабы снопы и стали ходить вдоль рядов, ударять молотилами.

Захар подошел: куда направлялся, зачем, Бог весть, но остановился, усмехнулся:

– Да вроде как у вас одного работника не хватает? Поля промолчала, в сторону Захарову не глянула, но уж Анисья, та не утерпела:

– А ты не знаешь, где он у нас? Опять лешаки, прости Господи, в Покрово унесли, на еберо на это…

Усмехнулся Захар в бороду, прошел мимо.

Был он Евлахи порассудительнее: в колхоз не вступал, но и с властью новой не играл в перебранки, налоги платил справно. Но недружелюбие сынка Егорова нутром чуял.

Подойдя к дому своему, сел Захар на крыльцо, закурил – смотрел, как Егор небольшими волочугами возит яровицу с гумна на задворье своего дома и мечет в омет.

Степан на гумне так и не появился.

LXX

Весной чуть ли не все заднегорцы вступили в колхоз: никто не хотел вслед за Евлахой ехать в тмутаракань.

Председателем избрали Нефедка. В колхоз записался и Ленька Котко.

Только на Осиповых уговоры Степкины не действовали. Дарья свое твердила:

– Пока береза на моей печи не вырастет, в колхоз ваш не пойду!

Земли Осиповым намеряли далеко от деревни, на старых заброшенных кулигах. Ефим пил: черный и страшный, чуть ли не каждый вечер сидел он на своем высоком крыльце и яро растягивал, словно хотел разорвать, старую гармонь.

И, казалось, не пела она, а ревела надрывно. И жутко было слышать писни Ефимовы. Бабы замирали, беду чуяли неминуемую.

Крепкая высокая Шура выходила на крыльцо:

– Не дери глотку-то, иди давай домой. А он как не слышал – рвал гармонь:

Не ходите, девки, замуж, Ничего хорошего! Утром встанешь – титьки на бок, Голова взъерошена!

– Тьфу ты, пакостник! – бранилась Шура. – Пойдем, говорю. – И за рубаху его хватила.

И вспыхнул он:

– Ах ты долговязиха! Пакли[39] обломаю! – и хлестанул бабу большим матюгом.

– Ну и подыхай тут! – сказала Шура в сердцах и ушла в дом.

Выбежали на крыльцо подросшие двойняшки, Оля да Маня, теребят папку за крепкую домотканую рубаху.

Вышел старший, Борька, стал тятеньку как маленького корить:

– Домой ведь мамка зовет, худа бы какого не было… Но тут увидел Ефим Степана, идущего от Евлахиного дома-сельсовета, и так рванул гармонь, что та затрещала:

Едет Степка на баране, У барана один рог. «Ты куда, Степан, поехал?» — «Раскулачивать народ».

Степан не остановился. Не оглянулся. А в спину ему полетела писня Ефимова, и опять про то же – кто, да куда, да зачем едет по земле Русской:

 Едет Ленин на телеге, А телега без колес. «Ты куда, плешивый, едешь?» — «Загонять людей в колхоз».

LXXI

Колхозную ферму построили за околицей деревни, ближе к лесной поскотине. Собрали ферму из стай Евлахи и мельника Аполлоса. Самого же мельника новая власть признала эксплуататором, выслала на Печору со всем семейством. Мельница отошла к колхозу.

И в тот же год на Троицу произошло знамение: выпал снег.

Пастухом колхозного стада был недоросток Леньки Котка Сиволодко: он с ранней весны, как снег сойдет, и до глубокой осени, когда уж земля тверда как камень, ходил босиком.

Осенью, чтобы ноги не мерзли и чтобы не поранить их о щипилья – замерзшую грязь, Сиволодко намазывал ступни смолой и посыпал речным песком, и в таких обутках ходил, пока комары белые не залетают густо-густо. И уж никак не думал не гадал он, что эдакое на Троицу сдиется.

И вот, как всегда, солнечным июньским утром угнал Сиволодко коров в лесную поскотину.

Но где-то к полудню завылезали из-за угоров и лесов тучи мохнатые, подул колючий холодный ветер, и через час-другой западал снег, да такими большими хлопьями!

В двух – пяти метрах уж ничего разглядеть нельзя было: сплошная белая пелена.

И столько его нападало – по щиколотку. Ямы-канавы позасыпало, ступишь – по колено в снег ускочишь. Такого не помнят и старики седые.

Вечером понуро брели коровы поскотиной, оставляя на снегу цепочки грязных следов.

Прибежали бабы к завору[40] коров встречать, каждая свою выглядывает: еще недавно буренушка в своей стайке стояла, а теперь в общем стаде обживается.

И вот бегают бабы у завора в ельнике, коров пересчитывают. Все вроде бы. А Сиволодка нет.

Отворили завор, погнали коров на ферму. Застали. А пастуха все нет. Тут уж все всполошились: не случилось ли чего в лесу? Медведь, говорят, у осека ходит.

Надо идти искать Сиволодка. А одним бабам боязно, бросились они за мужиками.

Поля побежала было к сельсовету за Степаном, но, увидев у поварни Ефима, невольно остановилась: что-то веселое в душе ее шевельнулось:

– А ты это чего потюкиваешь? Сиволодко потерялся, искать надо идти! – Не думала не гадала Поля, что Ефим-единоличник пойдет разыскивать непутевого колхозного пастуха.

А он отложил в сторону недоделанное топорище, сунул топор за пояс и пошел в поскотину.

И Поле сделалось еще веселее.

Сиволодка нашли на вырубках, у курилки: сидел он на низенькой дощатой лавочке, ноги босые под себя поджал да в костерок щепки подбрасывал.

У баб отлегло от сердца. Они пастуха обступили, а он неторопливо-бестолково объяснял им:

– Да ведь шибко убродно идти-то по эдакому-то снегу. Посижу, думаю, а к вечеру он и растает…

– Жди-дожидайся, вон сколько набухало! – Бабы дали Сиволодку по онуче.

Ефим надрал с ивы лыка узкими полосками и онучи на ногах Сиволодковых перевязал.

В таких обутках пастух и отправился домой.

Мужики и бабы подтрунивали над ним всю дорогу, только братец Полин Иван был угрюм и поминутно оборачивался на Полю и Ефима.

А те поотстали.

– Ты бы, Ефимушка, такие дикие писни не хайлал, да на всю-то деревню, – ласково говорила Поля.

– Эвон как ты – Ефимушка! Может, и до местечка приметного сходим? Твой Степка с Нефедком мне там землицы намеряли, сколько хочешь, корчуй пни да паши. Попаха-а-л… Посмотрю вот теперь, чего у меня там приметное нарастет…

Поле хотелось сейчас по-своему, по-бабьи отогреть Ефима, приголубить, приласкать.

И оттает он, отойдет. Но она лишь участливо взглядывала на него и молчала.

А братец Ванюшка все оборачивался, и баба его Любка Коткова громче других похохатывала в кучке баб.

LXXII

– Говорят, ты сама Ефимка в лес зазвала, – заговорил Степан, когда Пелагея вошла в избу после обряда.

– Зазвала-заманила, да одного в лесу не бросила, не покинула, – хохотнула Поля. – Диво, как это скоро весточка до тебя доскочила! А в лесу том есть местечко приметное, и мы, стало быть, ходили глядели, какую земелюшку вы Ефимку намеряли. И передавал он тебе поклон низкий, потому как земелюшка хорошая, и много ее, пахать не перепахать, и по всей по земелюшке пни да пеньки-гнилушки, да леторосник молодой. Так что, говорю, поклон тебе. Но и я, Степушка, пойду-ка еще поклон отвешаю ябеднику моему любимому. – И Поля, не дав Степану слова сказать, выскочила на улицу.

Через минуту-другую была в отчем доме.

Мать встретила ее испуганно:

– Чего это ты запышкалась? Гнался за тобой кто?

– По снежку белому так легко бегается, и знатно, куда следочки ведут да к кому…

– Чего-то ты, девка, не то плетешь. Вишь, как Бог-от нас снежком благословляет. Да чего ино такое с тобой?

– И сама не знаю. Несет меня куда-то, как только воротится Степан из своего сельсовета, так и хочется ему чем-нибудь досадить. Никогда такого со мной не бывало…

– А вишь, чего диется, и тебя мутит. Вон и дочка поповская Василиса вся черная ходит, высохла. Венька-то у нее в Покрове на счетовода стал учиться… Слышала ли, старший-то сын отца Никодима съездил на Урал, устроился там где-то, приехал обратно да и всех забрал. Так Василиса не посмела проститься сходить.

– Ну, плети! – недовольно сказал Михайло. – Они ей и не сказались, чтобы беды не накликать. А тебе, – обратился он к дочери, – говорено было: не связывайся с этим Лясником. За плугом-то не знает, как справно ходить, а ишь, командует! Тьфу!

– Да не шибко из него командир-от выходит, – обронила Поля. – Чую, давит его чего-то, жмет душу. Иногда ночью встанет, уйдет на середь, сядет там на лавку и дымит. Затянется – чигарка ярко свитеет, и лицо видно. И тает оно в потемках. Опять затянется – опять видно. Самого как будто нет, а лицо – то ятно, то пропадает… Тут Михайло сказал обидные для Поли слова:

– Ночами курит, а днями в сельсовете сидит, так когда ему детей-то делать? Вон Шура Ефиму уж троих родила, дом какой выстроили! А вы одного Федьку огоревали, да и тот, говорят, в какие-то пионеры у вас собирается записываться…

И матушка о том же молвила:

– Детоньки-то, Поля, от любви рожаются. Пока любовь да совет, и детки в радость, а если как вкось да вкривь, так и брюхо не мило…

Братец Ванюшка, куривший у печи и все это время молчавший, вдруг голос подал:

– Да твой Степка в Мурмане с офицеров погоны срывал, расстреливал…

– Да тебе-то, Ванечка, откуда это ведомо? – удивилась Поля.

– Ефим сказывал.

– Каким ты ябедником был, таким и остался. С Ефимом дружбу водишь, а на Ефима и ябедничаешь. Не зря ты в поскотине на нас шары пялил да рожей своей немытой ухмылялся… – Поля как ошпаренная выскочила из отчего дома.

Побежала по белому июньскому снегу. Хватала его рукой и к горящим щекам прикладывала, и не могла их остудить…

Белый покров пролежал весь следующий день.

LXXIII

В один из дней поздней осени колхозники собирались выезжать на лесозаготовки. В центре деревни было шумно. Стояли запряженные кони.

Ефим, отказавшийся ехать в лес, сидел на поваленной чурке у своего дома, курил и наблюдал за сборами.

Поля в старой фуфайке и с котомкой за плечами стояла у запряженной Синюхи и как-то странно и потерянно смотрела в его сторону.

Но вдруг под кедром сделалось совсем шумно.

– Да не в жись не покажешь, духу не хватит! Хошь, три рубля дам, вот те крест! – божился Егор, наступая на Васькину Миропийку: то ли прежние Захаровы потехи ему припомнились, то ли сам захотел в новые-те времена роль Захарову поиграть, сама ли Миропийка его раззадорила? Бог весть. Только привязался, и все тут!

Ефим не сразу понял, чего Егор выпрашивал, а поняв, усмехнулся в бороду.

Бойкая и озорная Миропийка выкрикивала:

– Да есть ли у тебя три рубля-то? Ладно бахвалиться-то, покажи, где у тебя троячок-от?

Егор сдулся да бежать домой! И Ефим его понюжнул:

– Поторапливайся, передумает!

Вернулся он скоро, показывает: вот он, троячок-от. Довольный, уверенный, что уж никак Миропийка не покажет, принародно-то…

– Покажи – отдам!

Анисья бранилась на весь околоток:

– Я тебе отдам, дикарь ты раздикарь!

Ефим поднялся, подошел поближе, на изгородь облокотился: забавно, чем эдакое дело кончится?

А чем? Задрала бесшабашная Миропийка длинную холщовую юбку, и сверкнули ее белые крепкие ноги: штанов-то в ту пору здешние бабы не носили.

– На, подавись!

Ефим от души засмеялся. И Пелагея, глядя на него, тоже захохотала. Бабы плевались. Девки отворачивались.

А Миропийка стоит в таком интересном положении да еще и приговаривает:

– Все ли, Егорушка, разглядел-то? Нового-то чего высмотрел? Расскажи народу честному. Да долго ли заголенной стоять? Не лето ведь да партия в лес велит ехать…

– Да тебя-то никто не посылает, – смеялись бабы, – ты и здесь Егоровых трудодней заработаешь…

Миропийка работала на ферме дояркой, в лес провожала мужика, назначенного на лесозаготовки конюхом. Но он все еще чего-то задерживался в конторе.

А Егор в это время стоял, открыв рот. Никак закрыть рот не может. Трояка жалко.

А Миропийка юбку опустила, руку протягивает: давай, мол. Сунул он ей трояк, а сам не знает, куда деться от бранящейся Анисьи:

– Шибко у тебя много денег-то, тряси, мотай! Бало ты дикое, путаник несусветный, навязался на мою голову!

А когда пришел степенный Василий, мужики ему:

– Миропийка-то ведь показала Егору…

– Ну, показала дак, эка невидаль! – и весь Васильев сказ.

Вслед за Василием пришли из конторы Николай Илларионович, Степан и Нефедко. Смех и шум постихли, и все пришло в движение.

Снаряженные подводы потянулись за угор, к лесной дороге, ведущей в лесопункт.

Посреди деревни остались старики, старухи, многодетные бабы, у которых были малые да грудные дети. Да Ефим стоял у изгороди.

Поля поминутно оглядывалась. На самом гребне угора задержалась и, как показалось Ефиму, махнула рукой…

LXXIV

Недели через две в деревне появились всадники. Ребята, бегавшие под кедром, увидели их первыми: они показались со стороны поскотины.

Чернявый Борька закричал:

– Кто это? Смотрите-ко! Куда это они? Вот бы к нам заехали… – Детское любопытство его разбирало: не каждый день люди незнакомые в деревне появляются.

И они заехали! Группа всадников разделилась: одни поскакали к дому Ефима, другие – к Захару.

И ребята деревенские побежали к избам Осиповых.

Но в дом пускали только своих. И на улицу уже не выпускали никого.

Борис, переступив порог, остановился у печи и оторопело глядел, как незнакомые дяди в военной форме рылись в подушках, в хламе, сваленном на кровати.

Потом они пошли в амбар, искали что-то в муке, зерне, освещая кадчи керосиновой лампой.

Когда Захара и Ефима повели, бабы заголосили как по покойнику, провожали мужиков до Портомоя, невидимого в густеющих осенних сумерках, беззаботно мурлыкающего свою вечную писню.

Как помешанная возвращалась Шура домой. Переступила порог, села на лавку. Лицо бледное. Ни кровинки.

И слез нет. Сухие, страшные глаза. И холод везде. Вокруг дома. В доме. В ней самой. Все застыло. Остановилось. Казалось, что и не бьется сердце, окаменело, и нет крови, и ткни в это сердце ножом – капли не канет! Все высохло, ушло, утекло, и кровь, и слезы…

Вдруг она очнулась, присела у большого сундука, открыла его, порылась в нем, позвала детей.

Младшие тотчас подбежали. Она сняла с них грязную, залатанную одежду.

– Оленька, это тебе, а это, Маня, тебе, – и подала им свежее новенькое белье.

Позвала и старшего, Бориса.

– А почего мы переодеваемся? – спросил он. Мать не ответила, словно не услышала. Борис помолчал-помолчал да опять спросил:

– Почего, говорю, новое-то, не праздник ведь никакой…

– Одевайся! – рявкнула Шура и тут же спохватилась, погладила сына ласково по голове, сказала мягко, нежно:

– А ежели как ехать куда, так лучше в новом…

– А куда нам ехать-то? К папке? А почего его?

– Ничего наш папка не сделал худого, там разберутся, и он вернется. А сейчас спать.

Страшной и беспокойной была для нее ночь. Она прислушивалась к каждому звуку, стуку, ждала, что вот-вот приедут и за ней.

Утром она переоделась в старое, чтобы идти обряжаться. И с ребят все новое сняла.

А вечером, когда спать ложились, опять на них все новое белье надела.

Так они и переодевались каждый день: если уж заберут, то хоть в новых рубахах ехать.

LXXV

Вскоре второй страшный удар постиг Ефимово семейство: пятистенок отломали и свезли в Покрово.

Шура с детьми не выходила из дому до тех пор, пока не стали разбирать потолок: сидела и слушала с ужасом, как ходят по потолку мужики и Нефедко распоряжается крикливым голосом.

Когда вывернули первое потолочное бревно, Шура схватила детей и бросилась через мост в середнюю избу, в которой они жили зимой. Эту избушку ей оставили.

После отлома пятистенка некогда большой дом Ефима стал походить на что-то странное, разоренное и изуродованное. Безобразный вид его пугал всех.

А Нефедко при случае Шуре выговаривал:

– Если в колхоз не вступишь, то и из этой халупы выгоним.

Совсем перепужалась Шура. Детей у Дарьи оставила, побежала в Покрово правду искать.

Летела – ног не чуяла. Прибежала – трясет всю, страх душит, а когда в райком вошла, то и совсем, думала, ума лишится. Николай Илларионович увидел ее в коридоре, подошел:

– Ты чего это здесь?

А чего? Ни жива ни мертва стоит Шура, экая-то дородная баба, а тут слова вымолвить не может, и сердце так колотится, что кажется ей, что она вот-вот вся рассыплется.

А Николай Илларионович, такой аккуратный, вежливый, внимательный – таким хорошим и добрым он ей показался, – положил руку на ее большое плечо да и говорит:

– Давай-ко заходи да расскажи.

И пригласил в кабинет. Диво, колотить Шуру перестало. Рассказала она все как есть. Он посуровел. Заговорил что-то про изгибы-перегибы, про какую-то линию, которую надо проводить, и про русскую дурь.

Шура смотрела на него полоумными глазами, мало что в этом понимала, но одно хорошо запомнила…

– Никто вас из дома не выгонит, так и скажи Нефедку. А в колхоз надо вступать. Я на неделе к вам загляну.

И полетела Шура домой как митляк. Порог Дарьин переступила:

– Мама!.. – и слезами захлебывается. Сколько радости было!

И такая радость бывает на земле грешной.

LXXVI

Большое хозяйство Захара разорили в два месяца. Налоги были непосильными. Велели сыновьям Захаровым привезти двадцать пудов хлеба. Привезли. Потом – пятьдесят. Привезли и пятьдесят.

А потом уж и везти стало нечего.

А покровские уполномоченные продолжали в деревню наезжать и к Дарье заглядывать, напоминать, чего и сколько она еще государству должна.

И вот когда в доме остались одни куры да ребята, они опять нагрянули.

Она напустилась на них с яростью:

– Все забирайте, нехристи! Котко у меня еще есть, хороший такой котко, ловистый. Справно будет для вашей власти крыс ловить. Кыс-кыс, где же ты, куда запропастился?

– Вон он, баушка, – закричали малолетки, внуки Дарьины.

С печи спрыгнул большой пушистый кот, выгнул спину, лениво прошел по некрашеному полу и запрыгнул на колени хозяйке, сидевшей на передней лавке, на главном месте, где по обыкновению сиживал Захар.

И Дарья оторопела, кота по спинке погладила:

– Ко мне ведь ты, голубчик, никогда на колени не хаживал, все – к Захарушке. Захару-то хоть и на лавку не садись, а как сел, так уж это мурлыкало у него на коленях. Ей-бо, ведь не помню, чтобы он ко мне… – неизвестно кому и неизвестно зачем рассказывала Дарья, продолжая гладить умного кота.

Из другой избы вышла Дарьина сноха Нина с грудным ребенком на руках и, не поздоровавшись с гостями непрошеными, прошла на середь, взяла там чего-то и вернулась в избу.

Положила ребенка в зыбку, привязанную к большой пружине, что была закреплена на потолке.

– Спи, Ванюша, баю-бай, – пела Нина. Зыбка поскрипывала.

А из соседней избы долетал до Нины хриплый голос уполномоченного:

– Сыновья-то у вас, хозяйка, где?

– А почего они вам запотребовались? – ухала Дарья. – Ефима вам мало, Захара?

Молчала и Нина. Слово проронить боялась. Санька и Афоня в этот день рубили дрова в лесу, на кулигах. А вдруг и их заарестуют?

– У вас задолженность, триста килограммов мяса, сорок яиц, – опять сказал один из уполномоченных.

– Да вот и все мое мясо – котко. Берите его, котка-то.

Покровцы только крякнули, на улицу вышли, видят, ходят на задворье куры, старательно в земле роются.

– А говорит, котко у нее один! – Схватил покровец стоявшую у крыльца зобню[41], а сотоварищ его сдернул житный мешок, висевший на изгороди.

И принялись они гоняться за Дарьиными курами. Последним поймали петуха.

Зобню, накрытую мешком, поставили на подводу. Повезли. Куры квохтали. Дрались.

Проехали покровцы колхозную ферму, за которой был загорожен телетник для коней: кони, согнанные вместе, лягались, кусались, словно не приноровились еще к коллективной жизни.

Наступил вечер.

Дарье вдруг почудилось, будто под полом кто-то схлопался. Кто бы это? Кур-то ведь всех увезли.

Под полом, в гобце, им был излажен насест, и все лето до глубокой осени куры там жили, выходя на улицу через узкое оконце в нижнем венце. На зиму их переносили в курятник, на середь.

Нет – опять кто-то схлопался!

Взяла Дарья лампу, пошла в голбец поглядеть, по крутым ступеням спустилась. На-ко! Там на насесте, на своем прежнем месте сидит петух!

– Да как же это ты, петенька, из зобни-то выпрыгнул? И как же ты путь-дороженьку домой нашел? – говорила Дарья нараспев.

А петенька моргал маленькими глазками и головку избоченивал в сторону хозяйки, словно понимал, что она такое говорила ему…

LXXVII

Президиум Покровского сельсовета принял решение о продаже на торгах имущества и построек кулаков Осиповых.

Когда решение было доведено до Дарьи, она заявила, что ничего больше не отдаст и из дома не уйдет. Стоял уж декабрь. Густо падал снег.

Беспокойство Дарью не покидало.

В одну из холодных декабрьских ночей она совсем не могла сомкнуть глаз, молилась в сутках за Захара, детонек своих и внучиков. Вдруг вздрогнула: почудилось ей, будто кто-то невидимый пробует вынуть наружную раму!

Не может этого быть.

Глянула в окно, никого не высмотрела. Темненько. Луны нет. Никого нет. Поманило, стало быть.

Дарья еще раз перекрестила грудь, поуспокоилась, но от окон отошла подальше, села на приступок, прижалась спиной к теплой печи. Нет, да что это такое? Вроде как опять рама скрипнула. Показалось, сверкнул топор.

Дарья усердно стала креститься, отгонять молитвой нечистую силу. Не помогало. Нечистая упорствовала: рама вдруг жутко заскрипела, затрещала. Кто-то и правда топором выворачивал ее.

Дарья чуть не вскрикнула, зажала рукой рот, сидела как парализованная, не веря происходящему. Но кто-то вдруг с силой дернул раму вниз, и она исчезла, послышался звон битого стекла.

Внутреннюю раму кто-то страшный и невидимый пытался выпихнуть длинной палкой в избу, но рама не поддавалась. Тогда палка ткнулась в одно стекло, другое – и все в доме проснулись.

Нина бросилась к зыбке, взяла грудного Ванюшку на руки.

Дарья, выйдя из оцепенения, разъяренная и страшная, кинулась к черному оконному проему, в который катился морозный воздух. И увидела, как кто-то, невысокий и черный, убегал цельным снегом в темноту и через мгновение слился с ней.

С полатей соскочил Афоня, за ним – Санька.

Афоня побежал на мост, схватил топор:

– Да я же его, гада!

Вслед за ним волосаткой выскочила и Дарья:

– Не балуй! В тюрьму захотел? На кого ребят оставишь? – Страшна и сурова была Дарья, и Афоня не ослушался, вернулся за матерью в избу.

– Ваню укутай как следует, да полезайте-ко все на печь, – велела Дарья Нине и ребятам. – Как бы нам их не простудить. Афоня, бежи-ко к Шуре, разбуди, скажи, ребят приведем…

Афоня выскочил из избы, а Дарья с Санькой при тусклом свете лампы принялись затыкать чем попало и занавешивать окно…

LXXVIII

В двадцатых числах декабря по установившейся дороге Михайло привез в лесопункт сено и овес для коней.

И – страшные вести.

Поля слушала тятеньку, затаив дыхание, и не узнавала его. Говорил он полушепотом, по сторонам оглядывался: Дарья, по словам его, подалась с сыновьями не то в Сибирь, не то на Урал. Толком никто не знает. Но по деревне ходят слухи, что Василиса дала им адресок своей матушки, и отправились они будто бы туда, где проживает поповское семейство.

Шура осталась в деревне. Слезно просилась в колхоз. И ее взяли – дояркой на ферму. Все добро Захарово распродали на торгах: в одной осиповской избе временно устроили магазин. Торговала добром Захаровым Окулина Нефедкова.

И – покупали! Покупали не какие-то чужие, купцы заезжие, а свои мужики да бабы заднегорские.

Это потрясло Пелагею. Она была бледна как полотно.

– И я, Поленька, грешен: медный таз купил за три рубля, нету у нас таза-то путевого. Да назавтра обратно отнес, отдал Шуре, прости меня Господи…

– Тятенька! – вдруг вскрикнула Поля и бросилась ему на шею и обняла крепко-крепко.

Радостно было ей, что не утаился он от нее, непослушницы своей, и что отнес, отдал!..

И у Михайлы на душе было сейчас хорошо:

– Ну и дуреха же ты у меня! Мати-то твоя меня так не тискала! – Он вздохнул. – Время-то, Поля, видишь, какое…

– Да не мы ли, тятенька, сами время это придумали?

– Да о чем говорить? Агафью вот видел. Заходил к ним как-то. Худа она, Агафья-то, лежит, не встает, но в толку. «Все, – говорит, – нынче одичали». Очень ей охота тебя увидеть. Смерть чует. Я ей говорю: «Посмотри-ко под ногтем-то, розовенькое или синенькое?» А она мне: «Ничего ведь я, Михайло, не вижу, все мне теперь кажется покойницким, синеньким. Ты, – говорит, – сам посмотри-ко». Глянул я на руки ее да и говорю: «Розовое под ногтем-то, еще не умрешь…» Да разве Агафью обманешь? «Ой, Михайло, Михайло, – говорит, – и где же это ты розовенькое-то увидел? Синенькое все, и вокруг все синехонько…»

– Правду она сказывает, тятенька, синехонько все, и мы в этом морозном, синехоньком копошимся, лес валим да вшей кормим… – Поля тяжело вздохнула.

С лесозаготовок заднегорцы вернулись в конце марта. Поля деревни не узнала.

От разоренной Ефимовой избы не могла отвести глаз. Дом Захара теперь все называли зданием. На нем висела вывеска «Заднегорская начальная школа».

Агафью Поля застала совсем худой. Она вся опухла, ничего не слышала и не говорила. Полю не признала…

LXXIX

В начале апреля наведался в деревню Николай Илларионович, покровец-от этот, как сказала бы Агафья, не любившая его. Ездил он теперь на Захаровом Ванюхе. Умный конь ему нравился. Интересовало покровца, как идет зимовка скота.

И вот они со Степаном и Нефедком отправились на ферму. Дорогой покровец говорил недовольно:

– Степан Егорович, я тут узнал мимоходом, что летом вы кастрировали в деревне быков, а своего ты почему-то оставил. Пожалел, что ли? И он у тебя покрыл половину колхозных коров. Как он оказался в общем стаде? А племенной колхозный бык холмогорской породы почему-то не используется!

– И тут Ванька наябедничал! – зло усмехнулся Степан.

– Ну, Ванька не Ванька, но это еще не все. У вас на ферме допущена ранняя случка, а это прямой удар по производству молока. Телка полутора лет сделала выкидыш. Как ты все это объяснишь?

– Справной партийной работой Ванечки! Нефедко помалкивал. Покровец взглядывал удивленно-недобро, стараясь понять новые нотки в Степановом голосе.

– Надо бы, Степан Егорович, окружить животных вниманием, а то, боюсь, с передовых позиций вы сползете на черепаху.

Они вошли в полутемную ферму.

– Дак ты, может быть, натакаешь, чего нам делать вот с этими, с беззубыми коровами, – все еще сдержанно говорил Степан, показывая на худых, грязных коров.

– С беззубыми-то, говоришь? Золотые вставляй. Не знает он, чего делать…

– Ничего не жрут. Сдать бы вовремя, так хоть мясо было бы!

– Мы не позволим вам сокращать поголовье скота!

– Так может, с ложечки их кормить? Евлаха вон до смерти собаку свою с руки кормил, так хоть за дело, жизнь ему уберегла, от медведя оборонила…

– Кстати, о евлахах. Вы не приняли никаких мер по выводу единоличников в лес, и вот вам результат…

– Это мы-то не приняли? – побагровел Степан. – Ефимку сколько раз говорено было! Так он мне чего заявлял? «Хоть три года давайте, а в лес не поеду!»

– Ну вот! Просил три, дали десять, – усмехнулся покровец. – А это еще что такое?

За кормушками мелькнула баранья голова.

– Баран, как видите, – зло сказал Степан: ему вспомнилась частушка Ефимкова про барана.

– Для чего он вам?

– И я бы хотел о том же спросить. Зачем нам направили племенного барана, если у нас нет ни одной овцы?

Покровец засмеялся:

– И правда, напутали чего-то. С райземотделом я разберусь. А ты, Степан Егорович, не очень-то мне нравишься. Не супруга ли на тебя так влияет?

– И тут Ванька, прохвост! – сплюнул Степан и первым вышел из полутемной фермы…

LXXX

Несмотря ни на что, опять пришла весна. И удлинился день. Ласково запригревало солнышко. Побежали с гор мутные ручьи. Вскрылась река Виледь… Со снегом талым и льдом ушли из этого мира Анна и Агафья. Царство им Небесное. Схоронили их в Покрове.

Долго и безутешно плакала только Поля: несмотря на солнечную теплую погоду, мир казался ей синеньким-синеньким, как Агафье…

После похорон бабушки Петр Анфискин сходил в лес, вытащил из оттаявшей земли несколько маленьких пихточек. Принес домой, посадил под окнами меж березок. Зачем? Что у Петра на уме было? Видела Анфисья, как он пихточки вкапывал, а уж не оговорила, не спросила.

У сына же Полиного, Феденьки, были другие заботы. Носил он теперь красный галстук – с детской непосредственностью учил других, как надобно жить.

Как-то с собратьями-пионерами зашел он к Ваське долговязому и принялся все осматривать, во все углы заглядывать.

Не понравилось это хозяину:

– Это еще чего такое? Чего тут бродите, как дома?

– Дядя Вася, так ведь культпоход у нас, – отвечал Федя.

– Чего? Чего у вас?

– Да посмотреть хотим, чисто ли у тебя в избе. Васька оторопел.

Федя как ни в чем не бывало продолжал:

– А нечисто, дядя Вася, в избе-то у тебя. Пол грязный, смотри-ко чего! Когда последний раз мыли? И мусор в углу. А тут вот, кажется, и наплевано? А почему бы плевательницы не поставить? Где у тебя Миропия-то сегодня?

Поднялся тут Василий с лавки, эдакий-то огромный, как медведь, распахнул дверь настежь и давай выкидывать пионерчиков из избы, да так ловко, легко, что тебе цыплят невесомых…

А они запищали, заверещали. Вылетели на улицу, крылечные ступени пересчитав.

Трут ушибленные места, ойкают.

И кой-кто готов уж идти на попятную:

– Может, не пойдем больше ни к кому…

– Как это не пойдем? К Осиповым еще надо. – Суров Федя, непреклонен. – А дяде Васе так и запишем: вместо того чтобы наши советы выслушать и сделать избу образцовой в колхозе, он нас из квартиры прогнал…

Красногалстучные пошли к разоренному дому Шуры. Бегавший во дворе Борька отступил к крыльцу, загородил дорогу.

– Пусти, – требовал Федя, – мати твоя в колхозе работает, и надо нам проверить вашу избу, чисто ли у вас.

– Не пущу! – разъярился Борька и ударил Федьку кулаком в грудь.

Тот устоял. Противники сцепились не в шутку, повалились на землю.

Тут выбежала из дома Шура:

– Господи, Борька! Домой! Да чего же это такое?.. – Она еле разняла дерущихся.

LXXXI

– Когда я с тобой ходила, Феденька, ты такую беду дрался, весь мне живот испинал! – говорила Поля вечером, глядя, как сын старательно делает уроки за столом у окна.

Весь избяной простенок был густо уклеен газетными портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Кирова, Горького. Феденька постарался. На мать он взглядывал сейчас недоуменно, не понимая, зачем она говорит ему это. А она не могла признаться ему, что почуяла под сердцем второго ребеночка, долгожданного да немилого: брюхо-то растет, а в душе пусто и холодно, синехонько. Вот и понеслась она в то, другое времечко. А сынок ее, Феденька, закрыл тетрадь, отложил ее в сторону, взял учебник да стал нашептывать – заучивать писню времени нового:

Человек сказал Днепру: «Я стеной тебя запру…»

– Пинался, говорю, спасу никакого не было, – продолжала твердить мать, – и пока я тебя не родила, мне всё ребятки чудились везде. Будто бы голоса их слышу. И, помнится, в лесу на сенокосе ребяток этих услышала.

А там, оказывается, ребятки-медвежатки были! А когда рожать времечко пришло, Агафья, Царство ей Небесное, не владела, так мы за Захаром бегали. Он ведь у Дарьи своей всех ребяток принимал и внуков, а тут, на-ко, заотказывался, мол, осерчаете, ежели как чего сдиется! Дарья-то, мол, своя, и все я у нее знаю. Еле Захарушку уломали. Где он теперь, Захар-от, христовы рученьки…

– Ты кулаков защищаешь, а Шура Осипова и Борька ее нас сегодня в дом не пустили, – вдруг громко сказал Федя, перестав шептать свою писню.

Пелагею словами этими как морозным воздухом обдало.

– Захар-от, Феденька, в первую минуточку твоей жизни на руках на своих тебя держал…

Феденька даже не взглянул на нее. Вновь принялся учить свою писню…

LXXXII

Той же весной вернулась в деревню Дарья, черная и исхудавшая, в износившейся одежде. К дому родному подошла, оторопела, увидев вывеску, по крылечным ступеням поднялась да ступила на мост: не знала она еще, что мост теперь называется школьным коридором и сюда выставляют иногда провинившихся учеников. Но сейчас он был пуст. Постояла Дарья под избяной дверью, послушала, как молодой женский голос говорил:

– Записали? Слушаем следующее предложение…

И на улицу вышла, к изуродованному дому Ефима направилась. Шура встретила ее и с радостью, и с испугом: усадила на лавку да настроилась слушать вести свекровины. А та поведала только о том, как Афонька с Санькой в Сибири устроились, а о Захаре и Ефиме не было у нее никакой весточки.

– Я уж не раз в Покрово бегала, – рассказывала Шура, – сказали мне, что им обоим по десять дали, без переписки. Нет у них права такого нам весточку подать. Борьку-то моего долго в школу не брали, да отец мой да Степан Егорович похлопотали, так ходит он теперь в дом дедушки Захара. Только не велю я ему так говорить, а он не слушается и с Федькой часто дерется. Степан все в сельсовете сидит, – продолжала свой рассказ Шура, – Нефедко председательствует, сын его Венька в конторе счетоводом работает, Поля кладовщиком, складами колхозными заведует… Я в школу просилась: нужна им уборщица – прибираться да зимой печи топить. Но с фермы меня не отпускают… Ой, да чего же это я, непутевая! – Шура засуетилась, стала собирать на стол: – У нас ведь теперь и баб в лес гоняют. Коров своих они на ферму приведут, оставят, а сами – на лесозаготовки. Вот и стараешься, как бы получше коров-то накормить да теплым напоить. Этой зимой я только начала на ферме работать: ну, думаю, сроду баб из лесу не дождаться, молила, чтобы поскорее они воротились, чтобы ничего с коровами-то не случилось…

– Ребята-то у тебя где? – глухо сказала Дарья.

– Борис, говорю, в школе, а Маню и Олю я стала водить в колхозные ясли. Ты живи у нас, ребята рады будут, разместимся…

– У меня свой дом есть, – сурово выговорила Дарья, и Шура почувствовала в ней прежнюю свою свекровь. – Не останусь я у тебя, беду накликаю. – Перекусив, Дарья поднялась. – Уборщица, говоришь, им нужна… – И с этими словами вышла.

Уж не думала Шура в ту минуту, что гордая Дарья будет проситься уборщицей в школу, в дом свой родной.

А что у Дарьи на уме было, то никому неведомо, только и правда направилась она к сельсовету.

В широко открытых дверях колхозного склада увидела Полю.

Склад этот был собран из кулацких амбаров и находился рядом с Евлахиным домом.

Кликнула Дарья Полю.

Та подошла, глаза таращит, не верит…

– Да не пялься ты! Потолковать с тобой хочу. Иди-ко ты поговори со своим… Признаться, глаза бы мои его не видели! Да в доме-то моем, на мосту-то, полы такие грязные, затертые, не обихаживает, видать, никто, а я бы согласилась. В своем-то доме я уж сама приберусь…

Полю как ветром сдуло: влетела она в сельсовет, а через минуту-другую уж обратно бежит.

Счастливая такая, дар речи к ней воротился, и вот, значит, сказывает:

– Оформят тебя уборщицей! В середней избе пока жить будешь. Правда, они хотели там учительскую изладить, да все как-нибудь образуется. В мезонин просись. Он у вас просторный. Светлая комнатка. А огород-от ваш у дома – школьный он теперь, огород-от. Так Степан говорит, ежели как насовсем приехала, то намеряют тебе земли под участок в Подогородцах. А за уборщицу тебе и платить сколько-то будут!

Выпалила все это Поля, перевела дух, смотрит на Дарью, словно ждет чего-то.

– Господь с тобой – платить! Тебе-то платят, когда ты полы в избе своей с дресвой шваркаешь? – сказала так Дарья, не взглянула более на Полю, пошла к школе.

LXXXIII

Так Дарья стала работать уборщицей в школе, в доме своем родном.

Однажды она подметала школьное крыльцо и вдруг услышала ржание. Разогнулась и онемела: к школе ехал покровец на их Ванюхе!

Спешившись, он как ни в чем не бывало сказал онемевшей Дарье:

– Здравствуйте.

Привязал коня к столбухе и, шваркнув сапогами о голик[42], пошел в школу.

Дарья бросилась к коню, гладила его умную морду, бессвязно сквозь слезы что-то приговаривая.

В школьном окне стояла молодая учительница и с удивлением наблюдала за ней.

А Николай Илларионович, усадив дружно вставших со своих мест ребят, стал расспрашивать их о делах школьных. Те дружно отвечали.

Боре он отдал большие солдатские ботинки, мол, отец ему в подарок послал. Так ли было дело – неведомо. Но Боря поверил, схватил ботинки и, прижав их крепко к груди, вылетел из класса.

– Мой папа живой! Бабушка Дарья, мой папа живой! Дарья вздрогнула, словно ножом ее ткнули.

А Боря уж побежал дальше, к дому своему, влетел на крыльцо, в избу – ткнулся ботинками в материн подол:

– Папка-то наш живой… Шура заревела в голос.

Боря удивленно смотрел на мать, и радость сходила с его лица, словно кто-то холодной водой смывал ее.

LXXXIV

Но однажды услышала Дарья в доме своем страшную писню. Она мыла школьный коридор. А из-за двери долетали до нее гневные строчки:

Злой вредитель ты колхоза, Мать, ты враг колхозу злой. А не любишь раз колхоза, Не могу я жить с тобой…

Замерла Дарья под классной дверью, крестясь:

– Господи, чего же это такое?

А в тот день в классе проходило собрание: ребята горячо обсуждали задачи пионеров по охране социалистической собственности. Федя Валенков заявил, что его мать ворует со склада хлеб, и обещал сотоварищам, что больше не позволит ей делать это и что поступок матери он будет помнить всю свою жизнь. По этому поводу он даже написал стихотворение. Его-то Феденька и читал в тот день. Не дослушала Дарья писню Федину, побежала к складам.

– Беда, Поля! – И поведала ей весть горькую.

– Да много ли я взяла-то? – не таилась Поля. – Муки-то у нас нет совсем. Засобирался как-то Егор на мельницу. Ну он, как всегда, по неделе собирается: дай-ко, думаю, подобавляю ему в мешок зерна-то. Двараз приносила, помаленечку. Истинный крест, Дарья, худенько у нас с мукой-то…

– Уж не знаю, помаленечку ли, не помаленечку, а мне любо, что сказываешь ты о том, меня не опасаясь. Ты мне, Поленька, уноровила, и я тебе говорю: поостерегись. Шибко уж складные писни твой Федька в школе поет…

– Тюрьмы-то я не страшуся. Федю у меня отняли, чужой он мне. И Степан чужой. Я ведь с брюхом хожу, Дарья, и не мило оно мне. И этого отнимут.

– А у меня так никого не отняли! – сурово выговорила Дарья. – И дом стоит целехонек, и при доме вон сколько народику! Два класса!

Не нашлась Поля, что ответить, смолчала, губу прикусив. А вечером, когда Федя домой заявился, хотела с ним по душам разговор завести. Ходила возле да около, какой-то хлам на кровати перекладывала. И – не могла. Язык не поворачивался.

А Федя сидел за столом и учил новую писню:

Нас с утра катали По улицам мостов, И флаги трепетали, Как лепестки цветов. И сам товарищ Сталин В шинели боевой, И сам товарищ Сталин Кивнул нам головой…

LXXXV

В Девятое[43] Валенковы пили. Не слушая Анисью-пилу, наливали один граненый стакан за другим.

– Анну мы помянули, Тимофея, Агафью… – бессвязно говорил Степан совсем захмелевшему Егору.

– А Захара и Ефимка поминать не будем, может, живые еще… Поля! Давай-ко мы еще и попляшем, а?

– Только и осталось – в Девятое плясать! – заворчала Поля. – А вы еще писен веселых попойте! Сыночек-от у тебя мастер их складывать. Как бы мне рожать в тюрьме не пришлось. А может, как матушку Валентину, отпустят домой опростаться…

– Эко ты говоришь, Поля! Да неужто и правда скоро? Дай-ко я погляжу-пощупаю. – Степан хотел дотронуться до живота Пелагеиного, но та уклонилась.

– Да у вас, у дикарей, одно на уме! Посмешнее еще отча-то будешь, – бранилась Анисья. – Тот трояк по ветру пустил, ишь, какой богатый! И на кого обзарился? На Миропийку! Тьфу! Смеется над вами народ и смеяться будет. И чего я за дикаря такого замуж выскочила? Да и ты, Поля, тоже хороша, бросилась с головой в омут. Слабые мы на передок-от, вот нас и взбельхивает да котосает…

Тут в избу вошел гость незваный, Николай Илларионович, и Анисья замолчала.

Поле показалось, как будто все в доме сразу изменилось. Стало не своим, чужим.

– Ты чего это? Пьян? – не поздоровавшись, гневно спросил гость.

– Проходи, Николай Илларионович, присаживайся. Не думал я, не гадал, что сегодня к нам ты пожалуешь, не обещался. Пьян! Пьян! Сам видишь. Поминаем всех кряду. А ведь их, мертвеньких-то, столечко, что, пожалуй, одного дня и не хватит. Ну да ничего! Остальных в Октябрьские помянем…

– Да ты чего несешь, Степан? Поповские праздники празднуешь? И бабы твои вырядились, в Покрово побежали тайком, полями – видел! Хороши, нечего сказать…

– Так они же на могилки пошли, своих помянуть, – тихо, но твердо сказала Поля.

Ей приятно было, что Степан ее подвыпивший не лебезит перед чистеньким покровцем.

– Подожди, с тобой еще будет разговор!

– Ой! – совсем оживилась Поля. И страшно, и весело ей было ступать по краюшку по самому…

И хотелось все дальше и дальше – не желала она останавливаться…

А покровец, чудак, все одно талдычит – кто и куда у Степана побежал.

– Степан! Твои, говорю, – полем, в Покрово! А знают ли они, что у кладбища милицейский наряд выставлен? Степан, очнись, тебя же с работы снимать собираются. Вопрос уже стоит!

– А когда надо, у нас уж завсегда стоит. А, Поля? Чего-чего, а уж это-то… Уж приказывать не надо…

– Правда, Степушка! – Как любо ей было теперь, что он прежний, ее Степушка, не изменился, не переменился, когда гость непрошеный в избу ввалился. И гостя чистенького Поля словом скабрезным приласкала: – Так что, вы говорите, стоит-то у вас? Уже?

Гость сплюнул, отвернулся от нахальницы.

– Фу ты, пакостник! – вдруг набросилась Анисья на Степана, почуяв неладное (слов Полиных она как будто и не слышала). – С тобой человек по-хорошему пошуметь приехал…

– А не этот ли хороший человек Феденьку нашего в газету пропечатал? Не читала ли ты, мать, чего там намараковано?

Поля хмыкнула. Хохотнула страшно. И если уж в пропасть – то сейчас, с головой…

– Да замолчишь ты! – И шагнул покровец вперед. Побагровел.

– А вот уж в доме-то моем ты голос не возвышай! – И Степан с лавки поднялся и шагнул навстречу гостю непрошеному.

С мгновение они стояли друг против друга, уперлись взглядами как ненормальные.

Поля затаила дыхание. А ежели как сцепятся? Степан, он может, уж не уступит! Недаром Ефимко его бараном прозвал… Казалось, еще мгновение – и случится непоправимое. И Поле казалось, что и в ней самой сейчас что-то произойдет, лопнет, понесется вниз. И пусть! Пусть сейчас! В пропасть! В бездну!

Лишь несчастная Анисья бегала вокруг мужиков. Толкала Егора, сидевшего за столом, но тот совсем засоловел и, казалось, не понимал, почему два мужика стоят сейчас под его матницей…

Покровец не выдержал, развернулся круто – хлопнул дверью.

– Давно я тебя, Степушка, таким не видела, – говорила Поля, переведя дух. – А ведь за тебя за такого я когда-то в кучу мужиков бросилась…

– Ну вот! Теперь вам обоим тюрьма, – глухо сказала пришедшая в себя Анисья.

– Это-то нынче как шутья, – пьяно бормотал Степан, – хоть с Ефимком тама повидаемся…

– Степа! Ведь ничегошеньки у меня с ним не было…

– Ну да ладно! Кого мы еще не поминали-то? – И, не дожидаясь ответа, он опрокинул в широко открытый рот весь стакан.

Егор засыпал – тупо стукался о столешницу головой. Бабы растормошили его и отвели на кровать.

Пришедший с улицы Федя даже не взглянул на отца с матерью. Проследовал к своему столу со связкой книг: этой небольшой библиотечкой райком премировал его за честный поступок.

Книги в деревню привез Николай Илларионович.

LXXXVI

Беда нависла и над разоренным домом Шуры.

Как-то утром шла она с фермы после обряда, да напокасьту Нефедко на пути ее встретился.

Прошел было мимо, да вдруг остановился-оборотился: очень уж осторожно Шура идет, камни обходит, шажочки делает маленькие, словно что-то образовалось у нее в промежности и мешает шире ноги ставить.

Дошла она так до дома своего, поднялась по ступеням крылечным и скорехонько в дом шмыгнула.

Подивился Нефедко, но значения особенного не придал: мало ли чего с бабой бывает!

Но рано утром следующего дня, когда он бегал по дворам и отдавал наряды, Шура опять ему на глаза попалась: но как бойко она теперь на ферму бежала!

Дородными руками размахивала, длинными ногами шаги делала широкие.

Заподозрил Нефедко неладное. Поглядеть решил, какой Шура после дойки пойдет.

И вот стоит он у школы, облокотился на изгородь. Курит. Появилась Шура в дверях фермы и опять, как вчера, тихонько идет, семенит.

Завидев Нефедка, свернула на тропинку да пустырем – к дому своему! Но Нефедко окликнул ее, догнал и – хвать за плечо! Она побелела и дара речи лишилась, а он, пакостник, подол ее длинной запачканной навозом юбки задрал – а там болтается небольшой такой туесочек, плотно крышкой деревянной закрыт и подвязан к поясу веревочками…

LXXXVII

За Шурой приехали в один из дождливых летних дней.

Поливало низкое небо землю грешную слезами обильными.

Поля видела, как Шуру повели, как спускалась она с высокого заднегорского угора Подогородцами в низину, к ручью Портомою. Ноги ее заплетались.

Тугие струи дождя секли лицо и тело. Но она не замечала ни дождя, ни ветра.

Ребятишки бежали за ней, спотыкались, падали, плакали, вновь вскакивали, стараясь не отстать от уходящей в дождь матушки.

Они делали это из всех своих детских сил, работали маленькими ручонками, семенили босыми ножками.

Их пыталась догнать Дарья, окликивала их.

Они не слушались ее. Бежали под гору…

А Шура все уходила, все дальше, дальше – в пелену дождя.

И сердце ее разрывалось.

Молчаливый Боря бежал за матерью, настигал ее…

– Мамочка, куда ты, мамочка! – плакали Оля и Маня. Оборванные, грязные, промокшие до нитки, они дрожали как осиновые листочки, зуб на зуб не попадал. – Мамочка, мамочка!..

– Да забери ты их! – в отчаянии кричала Шура Дарье. – Детоньки мои, Боренька, Оленька, Манечка, простите меня, Христа ради…

И надрывный голос ее, и отчаянный детский плач отдалялся от Пелагеи, тонул в мареве дождя: немая и страшная, в одном платье, стояла она под потоком, и вода небесная обильно струилась по ее мертвому лицу…

– Мамочка!..

Часть II Возвращение

I

Тишина. Как на кладбище. Ни звука. Ни дуновения ветерка. Тишина необычная, странная, словно кем-то устроенная. Как будто еще недавно шумел ветер, гремела страшная гроза, сверкали ослепительные молнии, струи дождя долбили истосковавшуюся по влаге землю. И кричали окрест обеспокоенные люди, и плакали дети. И вдруг, словно по команде невидимого распорядителя, все разом стихло. Ни птицы. Ни человека. Неподвижная стена леса. Неподвижное июльское солнце над угором залило мир мертвым светом. Лишь одинокий путник виден далеко на Большой дороге, что ведет от села Покрова к Заднегорью. В густой пыли утопают ботинки. Штанины брюк из черных превратились в серые. Но путник не обращает внимания на неудобства пути. Он отчего-то торопится, словно боится не успеть. Куда? Зачем?

Вот он сворачивает с Большой дороги на узкую, мало езженную, густо поросшую травой. Дорога ныряет в лес. Идти становится труднее. Густая трава путает ноги.

Чем дальше идет путник, тем дорога становится уже. Все чаще встречается мелкий кустарник посреди нее, а в колеях стоит черная вода. Ботинки незнакомца очистились от пыли, намокли от влажной травы. Иногда дорогу перегораживают огромные валежины, старые осины, березы, и незнакомец вынужден перебираться через них.

Но дорога, видимо, хорошо знакома ему. Он не боится сбиться. Идет уверенно, словно не раз уже хаживал здесь.

Не удивился путник, что дорога вдруг уперлась в Портомой (мостика, по которому в былые времена через ручей ездили на конях, давно уж нет).

Остановился незнакомец у ручья, перевел дух. Достал из кармана пиджака платок и вытер вспотевший лоб. Сощурил черные глаза свои, так что крупные черные брови его сошлись в переносице: отсюда, меж деревьев, видна была крыша крайнего дома деревни, что стоял где-то высоко-высоко, под самым солнцем.

Незнакомец прислушался. По-прежнему ни звука. Обмелевший Портомой журчит слабо-слабо, не нарушая общей тишины, словно и на него шикнули однажды, и он притих, усвоив общие правила тишины: «Тише ты, тише!» И он старается вовсю, лишь бы не накликать гнев невидимого повелителя.

И незнакомец, попав в плен этой странной тишины, старается не нарушать ее, идет осторожно, словно по минному полю, обходит валежины, не ломает сухих веток, не трещит сучьями.

Вот он осторожно ступил на большой, обласканный Портомоем камень, на другой, третий, – и, не замочив ботинок, перешел на другой берег, и стал медленно подниматься Подогородцами, оглядывая каждый куст, каждое дерево, что встречалось на пути его.

Так он шел. От куста к кусту. Возвращался.

Вдруг он опять остановился, словно вспомнил что-то, – потрогал рукой листву молодой березки; странное дело, даже лизнул лист и беззвучно засмеялся, и просияло лицо его. Но дальше, дальше! Он скорее стал подниматься в угор к солнцу, пробирался сквозь молодой березник. Он не узнавал Подогородцы: некогда пахотная земля вся поросла ольхой, ивняком, березой, и впору теперь не пахать здесь, а рубить дрова!

И правда, под самой деревней, в ольховых кустах он увидел небольшую полененку.

– Господи! – незнакомец перекрестился. Стало быть, в деревне кто-то живет. Кто?

Он остановился перед стеной густой травы выше человеческого роста. В этой траве, в крапиве, густом малиннике утонули полуразрушенные избы: провалившиеся крыши их были видны то тут, то там.

Незнакомец перевел дух и, подминая ногами траву, стал прокладывать путь к единственному в деревне кедру, который, как и прежде, гордо возвышался над земным миром. Позади незнакомца оставался узкий проход в этой огромной траве. Наконец он добрался до кедра, более возвышенного в деревне места: трава здесь была ниже, по колено. Он похлопал старый кедр по стволу – признался ему, что по прошествии многих лет явился к родным окладникам[44]. Обошел кедр вокруг, вытаптывая небольшую полянку. Постоял, огляделся.

Его привлекла полусгнившая тесовая крыша, что виднелась сквозь заросли черемух. Не долго думая, он направился густым малинником к полуразрушенному дому, словно там его ожидало что-то родное, сокровенное. Но не было там ничего кроме полуразрушенной избы, мусора и хлама, валявшегося повсюду в малиннике и крапиве. Окна без рам. Разросшиеся черёмухи бесцеремонно тыкались ветками в почерневшие от времени бревенчатые стены, лезли в пустые оконные проемы, словно навсегда прибирали себе это бесхозное строение, брошенное людьми. Густой малинник подступал к самым стенам, дразнился спелой ягодой.

Незнакомец заглянул в оконный проем: потолок в одной части избы провалился, и сквозь дыру в нем и прохудившейся крыше синел лоскуток неба. Странно смотрелась эта небесная заплатка на человеческом жилище. Половиц в доме не было. Битый кирпич, мусор валялись повсюду. Но, видимо, незнакомца что-то привлекло в этом невзрачном хламе.

Нагнувшись, он пробрался под черемухами к полуразрушенному крыльцу: ступени его сгнили, только самая верхняя казалась надежной. Он ступил на нее. Она выдержала. Переступив порог, незнакомец осторожно добрался по разрушенному мосту до дверного проема избы, с опаской поглядывая вверх: то тут, то там свисал сгнивший тес крыши, и, казалось, вот-вот все это рухнет на голову неожиданного гостя. Но нет! И сгнившая крыша замерла в общей картине тишины и никак не могла рухнуть сейчас. И незнакомец словно понял это: не опасаясь более, он вошел в избу. Подобрал в углу колотушку, какую обычно используют при расколке дров (ударяют ею по обуху топора, вонзенного в чурку).

В другом углу он нашел дарку: и сама поварешка, и ручка были источены невидимым жучком. В течение нескольких десятилетий совершал он свою бесшумную работу, усеял всю дарку аккуратными отверстиями, но не успел превратить ее в труху.

Незнакомец еще подобрал зачем-то клубок бересты, из которой когда-то деревенские жители плели добротные лапти для работ на пальниках и ухода за скотом; подхватил какую-то палку, стоявшую у стены, и со всем этим добром выбрался из избы. Направился было к кедру, но шагов через десяток споткнулся обо что-то и чуть не упал в колючий малинник.

Нагнулся, пытаясь понять, что чуть было не уронило его, но ничего, кроме кусков глины и обломков кирпича, не нашел под ногами своими. Сделал шаг, другой – и вдруг в высокой траве увидел верхушку молоденькой березки и бросился к ней, как к живому существу.

Хиленькая, тоненькая, с мелкими светло-зелеными листочками, березка эта росла из кучи глины, мусора, битого кирпича.

– Бабушка Дарья? Да ты ли это, голубушка? – странно говорил незнакомец, притрагиваясь к стволу юного деревца.

Он омял вокруг березки траву и малинник. И она стала выглядеть празднично, торжественно, словно красная девица расхвасталась перед подружками своим сарафаном.

– Выросла ты, однако, – продолжал странно бормотать незнакомец, – как и пророчила бабушка Дарья… – И слезы навернулись на глаза его. И боль, как молния, пронзила сердце.

Вернувшись к кедру, он воткнул палку в землю и с силой ударил по ней колотушкой, словно срывал на палке злость свою. Ударил еще, еще и еще!

II

Не видел безумствующий незнакомец, как к деревне, заросшей травой и черемухами, окруженной колхозными лугами и полями, – к этому острову высокой травы и полуразрушенных изб, – со стороны старой поскотины бесшумно пылил уазик по полевой дороге вдоль леса: серый шарф густой пыли вился за ним.

Ударив по колу еще раз, незнакомец перевел дух. Огляделся. Теперь он вознамерился сходить к школе, единственному уцелевшему в деревне дому, крытому шифером, но вдруг услышал шум машины.

Уазик медленно въезжал в деревню, подминая траву. У школы он остановился.

Хлопнула дверка. Раздались глухие голоса. Один – слабый, тихий, принадлежал, видимо, очень старой женщине. Другой – басовитый, мужской, был слышен более явственно. Но о чем они говорили, разобрать нельзя было. Незнакомец замер в нерешительности. Он все еще был в плену царствовавшей здесь тишины.

Когда приехавшие поднялись на школьное крыльцо, он увидел сгорбленную старушку с бадожком и мужчину в светлых штанах и белой рубашке: он помогал старушке открыть дверь. Они вошли в школу.

Прошло несколько томительных для незнакомца минут. Он все еще не решался идти.

Приехавший вновь появился на крыльце. Теперь он увидел застывшего у кедра незнакомца. Спустившись с крыльца, стал пробираться к кедру.

Через минуту-другую перед незнакомцем уже стоял плотный рыжеволосый мужчина с большими залысинами. Оба, как заколдованные, в первые минуты не проронили ни слова.

Рыжеволосый словно тоже вошел в царство тишины и не решился нарушить ее законы.

Они, казалось, не удивились (не успели удивиться?) друг другу, даже не поздоровались (словно не расставались, – только что пришли из соседних изб играть в кол). Черноволосый высоко поднял колотушку над головой и ударил по колу. Не проронив ни слова, передал колотушку рыжеволосому.

Тот поднял колотушку над рыжей головой своей и с не меньшей силой опустил на кол. Глухой удар раздался в мертвой тишине.

И отлетели от старой колотушки щепки. И разможженный кол еще глубже вошел в землю.

И рыжий передал колотушку черноволосому.

И ударил тот. И вернул рыжему. И тот ударил.

И так колотили они по колу до тех пор, пока разбитый кол совсем не сравнялся с землей.

А вековечный кедр, возвышаясь над ними, недоуменно шевелил мохнатыми лапами, дивясь странному занятию двух людей…

III

– Пойдем, Борис, – наконец сказал рыжеволосый, – я Дарью Прокопьевну в дом ее родной привез. Каждое лето просится, вот и нынче ела меня поедом: «Отвези ты меня, Христа ради…». Весь июнь просила, да приболела: доктора не велели. А как дело к сенокосу повернулось, не утерпела: пешком, говорит, уйду, с бадожком, а уж не буду в каменной клетухе вашей сенокос встречать…

У Бориса дух перехватило: да неужто она здесь, бабушка Дарья! Он поспешил за рыжеволосым проводником своим, не веря еще, что вот сейчас, через минуту-другую, увидит ее. Вот они взошли на крыльцо, нырнули в полутемный коридор школы, поднялись по скрипучей лестнице в мезонин, где, по словам рыжего проводника, летами жила Дарья. Но в мезонин Борис вошел не сразу, на мгновенье остановился перед дверью, обитой выцветшей клеенкой. Осторожно потянул дверь на себя: она неприятно заскрипела, словно не желала открываться. Вошел вовнутрь и остановился у порога, и рыжий проводник его не сделал далее и шага. У единственного в мезонине окна стоял большой стол, за которым сидела сгорбленная старушка. За спиной ее, у стены, стояла большая железная кровать, заправленная цветастым покрывалом. Две подушки, одна на одной, белели в изголовье.

По другую стену стояла широкая скамья с ведром воды и старый шкаф с посудой.

Если не считать трех давно не крашенных табуреток, больше в комнате ничего не было.

– Дарья Прокопьевна, – нарушил тишину рыжий проводник, – а это опять я…

– Ты чего это, Федор Степанович, не уехал-то? – Дарья повернулась к ним. – Шибко жо я задержала тебя. Ты уж прости, Христа ради, старуху. Сенокос ведь – каждая погожая минуточка на счету, а я, видишь, как тобой распорядилася… Да ты с кем? Выходите-ко повыше, чего под порогом стоите? Совсем ведь, Федор Степанович, худо я видеть стала, замутилась посудинка, да… Табуретки-то берите-ко да садитесь, пошумим, коли не уехали…

Бориса она признала не сразу.

– Господи, Боренька! Да ты ли это? Да как это ты надумался-то? Да когда это ты нажился? Да дай-ко мы с тобой обнимемся, хоть и худые у меня обнималки-то стали… Боренька…

Он прижал сухое тело ее к груди своей. Из глаз его брызнули слезы.

– Ну-ну, Боренька, будет тебе, будет, – успокаивала его бабушка Дарья, как в детстве, – и мне ведь новой[45] поплакать хочется, а уж и не могу. Вот ведь! Говорят, у нас, баб, посудина-то глазная порожней редко бывает, все в ней какая-нибудь мокрота заводится, а в моей сухо, Боренька, все уж выплакано… Да чего это я! – вдруг спохватилась хозяйка. – Федор! Чайник-от у меня в шкапу, налей-ко в него воды да ткни в розетку. Там и кружки есть, и сахарок. Почаевничаем. Вода у нас здесь окусная. Уж в Покрове-то такой водички нет, ржавая какая-то из крана течет, с запахом…

– Да хватит ли тебе воды? Может, еще принести? – Федор расставлял по столу кружки, не сводя глаз со смущенного Бориса.

– Да и сама сползаю! – заявила Дарья. – Ты меня в стороники-то не записывай. Я ведь, Боренька, – обратилась она к дорогому гостю, – лонись еще всю картошечку здесь сама садила. Да! И бугрила сама, и копала. А сейгод уж руки не понесли. А то бы сама земелюшку свою обиходила. А ты, Боренька, уж думал, наверно, что и не живая я? А я вот, долговекая, все еще пышкаю. Лонись-то чего не приехал?

– Да дела всякие, – уклончиво отвечал Борис.

– А я ведь зимой-то помирать было собралась. Так прижало – спасу не было. Уж хотела заставить сестру-то твою Манефу телеграмму тебе подать. Да где-то отпустило…

Прямо не упрекнула бабушка Дарья, что забыл он родину свою, а спросила только, где остановился, не у Манефы ли?

Борис отвечал утвердительно.

– Сегодня я приехал, утренним автобусом…

– Ишь как! Сегодня изаболь? И сразу в Заднегорье… – И внимательно посмотрела бабушка Дарья на гостя, словно хотела понять что-то. – А жёнушка-то у тебя где, детоньки? Али опять один? Не кажешь ты нам бабоньку-то свою, не кажешь…

– Да нет. Не один я. Мы все вместе на этот раз…

– Эвон как! – опять многозначительно сказала Дарья. – Ну и слава Богу…

Раньше он приезжал на родину раз в году. Летом.

В белое время года. И всегда один. Без жены. Без детей. И какую бабу Борис Осипов огоревал в краях далеких, никто не знал. Теперь вот нагрянул со всеми. Событие в селе Покрове.

– Манефа-то звала меня жить к себе зимами-то, – неспешно продолжала Дарья, – да уж пока сама ноги волочу… А уж коли совсем они запритвореются, тогда уж буди… Куда деваться-то? Умирать бы надо, да все еще живу, как будто жду еще чего-то… Вот ведь наказание какое…

И стала Дарья нахваливать чистенького Федора Степановича в белой рубашке и галстуке, что разливал сейчас чай, как будто он тут хозяин, – что не дал он электрикам обрезать провода в Заднегорье (не выгодно им, видишь ли, линию держать), и в школе (в доме ее) есть свет; что это он, Федор Степанович, работавший директором Заднегорской начальной школы вплоть до ее закрытия в 198.. году, вновь вагонкой ее обшил, новым шифером закрыл, полы красил да печи белил, то есть он, Федька Валенков, заботился о школе (о доме ее), пока его в райком не забрали. Это он, Федор Степанович, похлопотал, чтобы в построенном в Покрове Доме ветеранов ей, немощной, дали квартиру (с другими одинокими старухами они там перемогают зиму, а на весну и лето в деревни выбираются). И горько это было слышать Борису. И поделом ему, непутевому, что бабушка Дарья Федьку нахваливает, как будто его, внука родного, и похвалить не за что. Ни в чем прямо не упрекает бабушка Дарья, а больно.

Он здесь гость. Он всегда был гостем. С того самого дождливого дня, когда странные дяди с наганами на боку повели его матушку Подогородцами вниз, к Портомою, – и пропала она в пелене дождя. Навсегда.

А бабушка Дарья, сколько могла, ходила за ними, несчастными, – за Боренькой, Оленькой, Манечкой, а когда совсем невмоготу стало, когда тяжело заболела Оленька и померла, Царство ей Небесное, испугалась Дарья, что и других не поднять ей одной, и решилась отдать Манечку с Боренькой в школу-интернат, что открылась в Покрове. И с тех пор стали они приезжать к бабушке на каникулы, на воскресные дни.

И она всегда встречала их радостно, как самых дорогих гостей, угощала блинами да колобами, а в понедельник, рано утром, провожала Подогородцами до Большой дороги к рейсовому автобусу.

И так из недели в неделю. Из месяца в месяц. Из года в год. Они стали интернатиками. А избу, в которой он родился, бабушка сначала сдавала школьным учительницам, а потом и продала им в те трудные годы, когда Маня и Борис заканчивали школу и поступали учиться: нужны были деньги. А теперь стоит эта изба, бесхозная, с провалившейся крышей, в зарослях черемух. Он всю жизнь мечтал иметь свой дом, но мечты так и остались мечтами. Дома нет (городскую квартиру он никогда не считал домом, называл ее клеткой). Нет. Не будет никогда. Так он чувствовал теперь. Время ушло. Если даже он сейчас построит дом, кто будет жить в нем? Супруга-горожанка? Дети, выросшие в городе? Дома нет. Он рухнул в тот страшный день, когда увели из дома отца, обезумевшую от горя мать.

И странно было видеть ему теперь спокойную, уверенную в себе бабушку Дарью, для которой дом ее не рухнул. Он остался. Вот он.

Его несколько десятилетий кряду люди неразумные называли школой, а он был ее домом. Его называли зданием, надо же – зданием! – а он был ее домом. Он остался ее домом.

В окне его видны сейчас провалившиеся крыши изб, бань, погребов. А дом ее крепок. Он построен на века.

На этих заросших сейчас крапивой и бурьяном улицах когда-то какие-то странные люди с наганами баламутили народ, сбивая его в колхозы. Из крестьянской избы выгнав хозяев, устраивали в ней школу и учили вечному и доброму тех самых детей, которые видели, как хозяев выгоняли! Отсюда уводили крестьян, неосторожных на слово, в тмутаракань. Отсюда уходили мужики на войну с германцем, и мало кто с той войны вернулся.

Какие бури пронеслись над землей русской! И все рухнуло под их натиском – избы, погреба, амбары, стаи, церкви, – все, все!

Все разрушено, похоронены целые деревни. Рассеяны по белу свету их жители. Одни сгнили в тюрьмах и лагерях. Другие обращены в интернатиков.

Слушал он бабушку Дарью и не верил, что когда-то и кем-то творились все эти безумства века, и что они вообще были – они словно не тронули ее. Прошумели над ней, сделав голову ее седой, а она осталась все той же Дарьей, почитающей Бога, дом родной, землю, откуда все пришли и куда все уйдем. Не злобствующая, не укоряющая никого, она, немощная старуха, вдыхала в него силы. Все прошумело. Осталась она. Ее дом. Ее земля. Ее, Дарьина, несломленная душа. И сейчас, радуясь ему, Борису, гостю дорогому, спрашивала она, все ли ладно у него, – и слава Богу, что ладно, – и звала она все семейство его сюда, в Заднегорье, погостить у нее. И благодарила сердечно его за обещание его, что привезет он всех непременно.

И тотчас, как только гости отчаевничали, повела она их по скрипучей лестнице вниз, в классы – показать, что места много в ее опустевшем доме, есть где разместиться, поставить кровати. Они на чердаке где-то валяются: когда-то в школе стройотряд жил, так для них, студентов, кровати завозили. И они, два бывших ученика, Борька и Федька, некогда люто ненавидевшие друг друга, теперь, на исходе века, безмолвные, подавленные, ходили за сгорбленной Дарьей, опиравшейся на бадожок, – из класса в класс, и каждый думал о чем-то своем.

О детстве. Далеком и безвозвратном.

Федька бегал по деревне в красном галстуке и учил односельчан темных, как правильно жить. Борька, сын кулака, никогда пионером не был. И в школу (бабушкин дом) ему позволили ходить только после слезных прошений бабушки Дарьи: отец Федьки, Степан Егорович Валенков, новую жизнь строивший, смилостивился. Это он, Борька, видел, как из дома этого дядю Захара выгоняли. Он долго-долго верил, что и дядя Захар, и тятенька его, и матушка его – живые.

Он сидел когда-то в этой избе (классе), за какой-то из этих парт, а Федька красногалстучный показывал ему язык. Правда, ходил Борис в Заднегорскую начальную школу всего один годик (второй класс начал уже в Покрове, в интернате). Но год этот, первый его школьный год в бабушкином доме (школе), на всю жизнь остался в памяти его…

– Ой, ребята, – говорила Дарья, когда они вышли из класса и остановились на мосту (в школьном коридоре) у окна, – и правда, не завладела совсем. Много ли прошла, а смотри-ко… Дайте-ко отпышкаюсь. Да и голова теперь побаливает. Это все он, бык-от… Нарешил меня. Сказывается. Под старость-ту. Да и то как-то нужды нет. В живых оставил. Помните ли быка-то?

– Да помним, Дарья Прокопьевна, помним, – охотно поддакивает ей Федор Степанович, а сам взглядывает на нахмуренного Бориса.

А тот словно не слышит их. На глазах пелена какая-то, и все словно в тумане; и в душе какая-то сумятица, все скомкалось, сбилось в кучу; и понимает он только одно, что гость он тут, приезжий, а этот – Федька, он хозяин, свой человек. Он и никто другой; как раньше, в детстве, так и теперь стоит он на его дороге, – вот он, здесь, сейчас, довольный, отутюженный да отглаженный, побритый да причесанный. Стоит, и все тут! И он, Борис, не может при нем ни слова сказать, ни поведать с искренностью душевной бабушке своей, что думает и чувствует теперь. Не может даже толком рассказать о себе: чем занят и как живет, а когда Дарья спрашивает его, уклоняется от ответа или твердит одно, что ладно все у него, хорошо.

Вот так! Все хорошо. Конечно! Куда уж лучше. Немой и злой, стоит он перед бабушкой своей. А Федька, как ни в чем не бывало, говорит, смеясь, про этого злосчастного быка:

– Да мы ведь всей деревней бегали на этого быка смотреть!

Бегали! Надо же! А он, Борис, пережил ужас, страх, когда разнеслась по деревне весть, что Дарью бык заколол. И думал он в ту первую минуту, что насмерть, что нет больше бабушки. И обрадовался, когда узнал, что бабушка жива.

Свозили ее в Покрово в больницу на осмотр да и отпустили домой.

– И чего я тогда согласилась? – продолжала Дарья, глядя на Федора Степановича, как будто только ему обращены слова ее. – Анфиска, Царство ей Небесное, уж шибко просила: помоги телушку случить. Ну, вот я, диконькая, и пошла. Захар-от мой все ведь сам делал. И случал, и отелы принимал, и роды у баб. Вот ведь! И тебя, Феденька, он принял… Сказывала, поди, матушка-то, Царство ей Небесное.

Федор Степанович молча кивнул. Слова не обронил.

– Ну ладно. Ну, пошла я. А чего-то халат не сняла. Тогда ведь халатов-то не было. А мне вот только дали. Черный такой. Новый еще. В телетник зашла. Там Анфиска телушку на веревке держит, а бык, которому надо бы на телушку скакать, где-то в кустах… Я его и не вижу. Думаю, может, еще и не пригнали быка-то.

Иду, а не провещилась[46]. К телушке-то стала подходить, в черном-то халате, а он из кустов-то на меня! За телушку признал или чего – не знаю. Смял. На рога – да как фуркнет! Ничего не изломал. Но вся я в синяках была… Благо, что огород-от[47] рядом был, – переползла я под нижней жердью, так он ведь еще огород-от бодал. Чуть прясло не расклал… А теперь вот ни Анфиски, ни быков, ни огородов – ничего-то у нас в деревеньке нету…

– А мы, Дарья Прокопьевна, с Борисом кол в землю у кедра заколотили, – серьезно, без усмешки сказал Федор Степанович, словно деяние, совершенное ими, имело какое-то особенное значение теперь.

Борис лишь усмехнулся. Ишь как! Мы – с Борисом.

– Какой такой кол? – как будто не поняла Дарья.

– Да как какой, – теперь почему-то засмеялся Федор Степанович, – самый обыкновенный. Ты как будто в кол не играла, в прятки…

– Эвон как! – значительно сказала Дарья. – Замякали изаболь… Двоима, стало быть…

– Ну да! Борис вон и колотушку нашел…

– Да неужто не сгнила колотушка-то?

– Да нет. Выдюжила…

Наконец-то, к радости Бориса, Федор Степанович стал прощаться с Дарьей, ссылаясь на неотложные дела. Он вызвался подвезти гостя до Покрово.

Но тот наотрез отказался.

– Нет уж! Я пешком. Подогородцами. Эта дороженька мне куда знакомее. – Сказал он это жестко, даже зло.

– Ну что ж… – И, попрощавшись, Федор Степанович пошел к выходу. Он и вида не подал, что недоволен чем-то.

Дарья и Борис вышли на крыльцо, словно удостовериться хотели, что рыжеволосый секретарь сел в машину. Сел. Захлопнул дверку. И тотчас же послушный уазик, подминая колесами высокую траву, поехал к колхозному полю, где вдоль леса вилась серая лента дороги.

– Ну вот и слава Богу! – как показалось Борису, с облегчением сказала Дарья и перекрестилась.

А Борис схватил бадог, что стоял у крыльца (его Дарья вдевала в кольцо двери, когда закрывала дом). Поддел им облезлую доску со стершейся надписью «Заднегорская начальная школа» и в два приема оторвал эту странную вывеску над входом в бабушкин дом.

– Федор-от Степанович, поди, осердится, – только и сказала Дарья.

Борис не ответил. Швырнул вывеску в крапиву.

– Пойдем-ко, Боренька… – стала звать Дарья, – мало мы с тобой чего-то пошумели[48]…

– Да мне бы вернуться надо. А то Манефа… Вот уж она-то осердится. Только приехал и вон куда уволокся! Она ведь и не знает, что я в Заднегорье траву топчу да с секретарем в землю кол колочу…

– Вон оно как! И я ведь, Боренька, тоже тайком от всех, – засмеялась своим старческим смехом бабушка Дарья. – И от соседки, и от врачихи! Соседка-то у меня – твоя бывшая учительница, Галина Степановна. Одна она теперь осталась, и ей тоже квартирку дали. Такая шумкая! Все-то ей надо знать. Федор Степанович уж машину пригнал и котомки мои сносил, – и она тут выползла. «Куда это ты собралась?» А чего, говорю, уж и сползать никуда нельзя. Живая еще…

– И я своим говорю: пройдусь, – почему-то радостно рассказывал сейчас Борис, – и в дом этот ваш ветеранский заглянул. Не понравился он мне. Какой-то холодный. Коридоры узкие. Темные…

– Ой, не говори! Клеток каменных настроили и нас, старух, туда запихали…

– Видел я Галину Степановну. Как пустилась она в расспросы – еле ушел! А где ты – и знать не знает! Ушла, мол, куда-то. Может, к Манефе. Ну я и… К реке спустился. Через мост… И чего-то пошел и пошел…

– Вот мы какие с тобой разбойники! Ну ладно давай, раз не сказался дак… Тогда уж всема приезжайте. Наговоримся…

Он обещал.

Простившись с Дарьей, пошел промятой в траве дорогой к кедру, что стоял, как вечный сторож, возвышаясь над всем этим разором, а от кедра – вниз, в Подогородцы, к Портомою – быстро-быстро, чуть ли не бежал под угор, словно догонял кого-то.

И, странное дело, казалось ему теперь, что всю жизнь свою он бежит с этого угора за матушкой своей, падает в грязь, поднимается и снова бежит. Трава путает ноги, а он из последних сил пытается догнать матушку, ухватиться за подол ее портяной юбки, прижаться к ее ногам; пытается – и не может. И знает теперь, что не догонит ее никогда.

А бабушка Дарья зовет его с угора, умоляет, просит. И тогда. И теперь. Он, безумный, ломится травой, березником к притихшему Портомою, а она, его мудрая бабушка, стоит на крыльце своего дома и шепчет вслед ему спасительную молитву…

IV

Сестра Бориса Манефа давно жила одна. Мужа Валентина похоронила два года назад. Он умер внезапно: пошел в огород поливать капусту, упал в борозду, где его и нашли бездыханного.

Две дочери Манефы, Тоня и Лиза, жили в замужестве в ближайшем городе К. В шестидесяти километрах от Покрова. Там дымит крупнейший в здешних краях (и в Европе) бумажный комбинат. Он привлекает молодежь со всей округи высокими заработками. Деревни пустеют. Некоторые из них поголовно состоят из пенсионеров и престарелых людей, которым за восемьдесят.

Для них-то и был построен в Покрове Дом ветеранов, куда сегодня заглянул Борис, надеясь повидаться с бабушкой Дарьей.

Манефа была рада городским гостям. Они скрасили ее одиночество. С женой Бориса, Татьяной Владимировной, она быстро сошлась.

Даром что баба у Бориса городская, а уж очень непритязательная, обходительная, разговорчивая. Она вела себя очень просто, без всяких претензий. Со всеми была вежлива и приветлива.

– Толковая у Бориса жена, – говорили деревенские бабы и ходили советоваться к ней по самым разным вопросам. Она всех принимала, ко всем припадала душой, – и все скоро решили, что Борису, пожалуй, как никому, с бабой повезло.

В доме Манефы теперь постоянно были люди, в основном деревенские бабы, старухи, которые заходили запросто, в другозьбу, как ходят в деревне без приглашения и уведомления. И просиживали здесь часы.

V

Татьяна Владимировна всю жизнь работала учительницей начальных классов. Теперь вышла на пенсию. Решила съездить на родину мужа. С ними приехали и их сыновья, десятиклассник Павел и студент пединститута Алексей.

Такие же чернявые, как и отец, широкоплечие, они были весьма хороши собой. Покровские девки на них заглядывались. Правда, сами они не очень-то любили увеселительные вечера и дискотеки. Были замкнуты, неразговорчивы (видать, не в мать, а в отца угрюмого пошли). Иногда лишь теплым июльским вечером они ходили в летний парк на берегу реки. Там в кругу вековечных сосен и берез была устроена танцевальная площадка, обнесенная высокой металлической сеткой. Не только молодежь, но и люди взрослые, степенные дяди и тети, даже старички со своими прелестными старушками, любили бывать в этой березовой роще, где играла музыка.

В один из таких вечеров, гуляя по селу, Алексей с Павлом зашли в парк, присели на одну из деревянных скамеек, что располагались по склону угора, спускающегося террасами к танцевальной площадке. Отсюда площадка, залитая светом, была как на ладони.

Все скамейки были заняты. Зрители перешептывались, глядя, как беснуется запертая в железную клетку молодежь. И вековечные деревья, что окружали людей, недоуменно шевелили в темноте огромными ветками.

– Уж и плясали мы, бывало, – говорила полная женщина лет шестидесяти в цветастом полушалке своей далеко немолодой соседке по скамейке, на которой сидели братья. – И место у нас такое в деревне было, у черемух, и дрались, конечно, бывало, но уж огородом-то мы это место не обносили. Какую-то дикоту придумали, загородку…

– Да ведь еще и деньги надо уплатить, чтобы в эту загородку попасть, – отвечала ей, смеясь, соседка по скамейке.

– А кто вам даром играть будет, – говорил женщинам длинноволосый парень с нижней скамейки.

Пепельного цвета волосы, видимо, были крашены. И парень в полумраке казался седым.

– Ишь как – даром! – отвечала ему женщина в полушалке. – А у нас в деревне, бывало, как праздник, так все уговаривались – все наши гармонисты – и все играли по очереди. А уж когда отыграются, тогда мы их напоим…

– Время, бабушка, другое было, – смеялся крашеный.

– Вот-вот! Время… Валите на время-то. А ты чего тут сидишь? Всех девок проглядишь. Или мать денег не дала, чтоб в загородку-то попасть? Правильно, что не дала. Не шибко зарабатываешь. Только и делаешь, что из города в село на мотоцикле гоняешь…

На это парень ничего не ответил (со старухами, видимо, он не умел спорить). Приятель его, лет восемнадцати, с гладко выбритой головой, толкнул крашеного:

– Глянь-ко, Настюха приволоклась.

– Ну эта-то уж ни одну танцульку не пропускает, – опять сказала женщина в полушалке, – вас, дикарей, с ума сводит.

– Да пошла она!.. – сплюнул крашеный.

– Чего так? Не дается? А уж не суйся, парень, обожжешься. В бабушку пошла. Полюшка-то, Царство ей Небесное, любила поплясать…

– Да нужна она мне! – бахвалился парень, а сам с девки глаз не сводил.

– Ой, ой! – хохотала женщина в полушалке. – Да ты бы перекрасился в чего-нибудь побассее. А то седой, как старик! А со старика какой спрос…

– Да ладно! Не ваше дело, – обозлился крашеный. Видимо, о седине ему часто напоминали.

Алексей прислушивался к перебранке молодого поколения (крашеного) со старшим (в полушалке).

С интересом наблюдал, как красиво танцевала в центре площадки длинноногая девица в короткой юбке…

VI

Осиповы хотели переехать в Заднегорье к бабушке Дарье, пожить там, сделать ремонт в доме. Но переезд пришлось отложить. В Покрове умирал старший сын Парамона Валенкова Петр. Его выписали из больницы как безнадежно больного. Бабу свою Нюрку, маленькую, сгорбленную старуху, послал Петр по селу созвать бывших заднегорцев. Немного их осталось. Прежних-то. Пожелал Петруша проститься с ними и тайну какую-то рассказать. Нюрка даже перепужалась. Время-то на дворе действительно стояло громогласное, такое вокруг шумели! И Петруша ее, выходит, от времени отстать не хотел, даром что помирал.

Нюрка побежала по селу. И к Манефе зашла, и несказанно обрадовалась, увидев там все Борисово семейство.

– Уж придите, не побрезгуйте Петрушей моим, – говорила она слезно, – может, и в обиде вы на Валенковых, а мой Петруша худого ничего не сделал. Ему жить мало осталось. Рак у него. Горла. Мучается-то как! Я уж думаю, – Господи, прости меня, грешную, – хоть бы уж поскорее Бог его прибрал. А он как мысли мои читает: «Я, – говорит, – Нюра, еще не все людям сказал, тайна у меня есть, вот Он меня туда и не берет. Тайна-то земная. Здесь ее и оставить велит, видно. А как скажу – так и помру». Я допытывалась: какая такая тайна? Молчит. Не время, мол, еще. Из ума, поди, совсем уж мужик выжил…

Манефа и Борис обещали, что придут с Петрушей повидаться. А когда Нюрка домой возвернулась, выживший из ума ее окриком встретил:

– Всех ли покликала?

– Да много ли нас, заднегорцев-то, прежних-то? Все ведь уж на кладбище, Петенька…

– А и на кладбище сходила бы, ноги-то не отсохли бы. Ну да ладно. Я им там доскажу…

А где там и чего ее полоумный доскажет, хотела спросить Нюрка, но только перекрестилась.

– Я тебе яички купила. Может, сырые-то и проглотишь, помаленечку…

– Ой, попустись. Все обратно пойдет, только добро переводить…

– А херург говорит, можешь еще пожить, ежели как тебе трубку вставить…

– Какую еще трубку? Куда вставить?

– Не знаю, Петенька. Им виднее, куда…

– Умный, херург-от твой! Вставить, ишь как! Кормить меня через трубку! Дожил. Жить как растение, что ли, меня определяешь? Нет уж…

– Звонить ли сыновьям-то? Игнату-то не близко ехать…

Старший сын Петра Игнат после учебы в университете остался работать в Питере.

– А чего его баламутить? Как все ладно, так скоро помру. Тогда и кликнешь. А этот спекулянт-от твой пусть приедет, послушает…

Спекулянтом Петруша называл сына Сергея, который жил в ближайшем городе К. и торговал по окрестным деревням комбикормом.

– Никакой он не спекулянт, – защищала сына Нюрка, – биз… несмен…

– Ну вот! Выговорить не можешь, какой он у тебя, твой Сереженька. Биз-нес-мен! Матькаться-то и то нынче справно не умеют. Ране сажали за эту вашу спекуляцию. А теперь, эко! Вот что я тебе скажу, баба неразумная, второй раз на нашем веку жизнь перевернулась… Поди, еще и не последний…

– Только бы тебе лясы точить! Все в вашем валенковском роду пустозвоны. Языком-то молоть вы мастера.

– А мне-то нынче чего еще делать? Жевать-глотать не могу. Одна работа у хайла и осталась – слова молоть… Федор-от придет ли? – вдруг строго спросил Петруша.

– А я, Петенька, не видела его, – оправдывалась Нюрка.

– А говоришь, всех оповестила…

– Да я как зашла в райком этот, так как-то не по себе стало. Мрамор везде, ковры… Забыла, зачем пришла. Никогда мне еще так нехорошо не было… И я скорехонько оттуда. Да, может, и занят он, Федор-от…

Нюрка сказала еще, что не застала дома Дарью: та переехала в Заднегорье.

– Вот долговекая! Ничего-то ее не берет, – сказал на это Петруша, откинулся на подушку и заснул тяжелым сном.

VII

На следующий день собрались в Петрушином доме старики и старухи. И стали слушать его.

Он был так худ и слаб, что не мог сидеть.

Нюрка приподняла его, привязала длинным полотенцем к спинке кровати, чтобы он мог видеть всех.

– Никто из вас отца моего Парамона не помнит, – говорил он слабым голосом. – И я не помню. Дарья, пожалуй, одна и помнит, да нету ее в Покрове. В Заднегорье она. Поклонитесь ей, ежели как больше ее не увижу. Все по ней, по Дарье, вышло.

Никто не стал уточнять-спрашивать, что именно вышло по Дарье.

Петруша помолчал, словно вспоминал мучительно, что хотел сказать сегодня народу.

– Значит, отца моего Парамона вы не помните. Но, может, слыхали вы, как пошел он на войну с германцем, на ту еще, на первую, да и не пришел с нее. Сказывали, будто в плену он у германца. Мать моя Анфисья, Царство ей Небесное, всю жизнь ждала его, да так и не дождалась. И я, каюсь, не сказал ей, утаил то, что вызнал. Грех на мне…

– Да какой грех? Бог с тобой, Петруша, – шумели бабы.

– Да грех, грех, знаю. Грех, Манефа, – обращался он к сестре Бориса, сидевшей ближе других, у самой кровати, и с искренним состраданием смотревшей на привязанного к спинке Петрушу. – Не сказал я матушке своей. Устрашился. Знаешь, Манефа, на войне так не боялся, как здесь, на земелюшке родимой. Вот ведь как бывает. За Игната да вот за него, Серьгу, боялся, как бы им не навредить, – и он тыкал большим белым пальцем в сторону сына, сидевшего у окна.

Серьга был совершенно безразличен к тому, что говорил отец. Его белое, гладко выбритое лицо лишь тронула еле уловимая усмешка.

– И я ведь на войну ходил, – продолжал Петруша, – на эту, на вторую-то. Отец-от мой первый пошел германча бить, – повторил он, словно забыл, что уже говорил об этом, – ну вот, значит, и я. Погнали и меня. Воевать этого германча, будь он неладен. Ну, как воевал, не буду сказывать. Видать, худо, коли живым остался…

– Да ладно тебе, Петруша. Чего ты казнишь себя, – участливо сказала Манефа, поправила сбившееся одеяло.

– Худо, Манефа, худо, чего говорить. – Петруша тяжело дышал, речь ему давалась нелегко. – Рассею, значит, мы освободили, дальше германча погнали. Били его на его же земле! – Это он, старый солдат, сказал с гордостью.

Серьга усмехнулся. Петруша опять замолчал. Борис, сидевший на табурете у печи, пытался понять, зачем привязанный к спинке старый Петруша собрал народ.

– Нюра! – позвал Петруша. – Чего-то шибко ты меня к этим железякам притянула. Не продохнуть.

Манефа помогла Нюре ослабить полотенце, и Петруша глубоко вздохнул.

– Ну вот, ладно теперь. Значит, били мы немца на его же земле! – продолжал он свой странный рассказ. – И вот как-то взяли один небольшой городок. Теперь уж мне не вспомнить, как он назывался. Не наше название, германьское. Стояли мы в этом городке на квартире у одной немецкой семьи. И что меня удивило… Как сейчас помню… Я ушам своим не поверил. Чего-то такое со мной сделалось… – Он обвел взглядом собравшихся, словно приготавливался сказать самое важное. – Вы не поверите: фамиль-та у этих немцев оказалась наша, заднегорская! – Он перевел дух. – Валенковы они!

– Вот те на! – воскликнула Манефа. – Эвон как тебе выпало, Валенковы, изаболь…

Кроме Манефы, кажется, никто не поверил сейчас в сказанное Петрушей.

– Спрашиваю хозяев, – продолжал он, – почему у них фамилия русская, почему они Валенковы-то. А молодая немка мне и говорит: «Мама моя умерла, а папа мой был русский. Парамон Валенков. Он тоже умер». И она меня спрашивает, почему я-то ее расспрашиваю. – И Петруша опять глубоко вздохнул, и полотенце, перетянувшее худую грудь его, натянулось. – Так это ж мой отец, говорю, и слезы из глаз моих как дробины вылетают. Вот ведь чего…

– Так, выходит, ты сестру свою встретил в Германии этой? – не то спросила, не то воскликнула Манефа.

А Нюрка, сев на табурет, во все глаза смотрела на привязанного мужика своего, пытаясь понять, чего такое диковинное он плетет сейчас. Много всяких басен наслушалась она за долгую жизнь с ним, но такого не слыхивала.

– Сестру, Манефа, сестру, – твердил Петруша. – И повела она меня, брата своего, на кладбище. На могилку отца. И там написано «Парамон Валенков», только по-ихнему, по-германьски.

Бизнесмен Серьга вдруг оживился (видать, поверил отцу):

– Так, выходит, у нас родственники в Германии!

– А ты ведь мне, Петенька, никогда об этом не сказывал, – сказала Нюрка. – Как же так…

– Может, у тебя и адресочек есть? – продолжал Серьга.

Отец рыкнул гневно, что адресочек выбросил, когда из Германии ехал. Серьга проворчал разочарованно:

– Ну, ты даешь, батя!

– Говорю вам, за вас, дураков, боялся. Даже матери, Царство ей Небесное, не сказал, что нашел отца своего, был на его могиле. Встретил свою сестру…

И дальше рассказал Петруша, что как только приехал он на родину, его сразу в Покрово вызвали: так и так, мол, в Германии были, там-то квартировали, с молодой немкой шуры-муры водили? Смотри у нас! Кто-то из своих, видно, донес на Петрушу. А ведь он хорошо помнил, как отца Никодима отправили в тмутаракань, как Осиповых свели с угора заднегорского, оставив сиротами детей малых. И замолчал Петруша. На полстолетия замолчал.

– Ты хоть помнишь, как звали сестру-то твою? – опять сказал Серьга. – Объявления в газеты дадим, наши и немецкие…

Но вспомнить имени Петруша не мог.

– Какое-то мудреное оно, имя-то, не наше, германьское. А фамилья наша, Валенковы…

– Уж то хорошо, что фамилию помнишь, – съязвил Серьга.

Бабы на него зашумели, зашикали.

– Ну вот, – опять сказал Петруша, – снял я грех с души. Вас повидал, может, в последний раз. Если как все ладно, то теперь уж помру. Только вот на дворе сенокос. Не шибко охота людей от работы-то отнимать…

Бабы желали Петруше выздоровления. Он лишь слабо махал рукой, мол, о чем вы говорите, какое выздоровление…

Посидев еще немного, они стали расходиться.

– Ты, я вижу, не признал меня. – Борис придвинулся к кровати привязанного Петруши. – Борис я, Осипов. Брат Манефин, – добавил гость, решив, что так Петруша скорее вспомнит, кто он такой, Борис Осипов.

– Борис! Слава Богу. Я ведь глазами совсем худой стал. Вижу – какой-то мужик сидит, а кто такой, не разберу. Думал – сосед. А это ты! Давно ли нажился??

Борис отвечал.

– И в Заднегорье уж побывал! Какой ты… А я, голубчик, все – обезножил, ослеп. Контузия-то, она, парень, сказывается. Меня ведь под Сталинградом в окопе землей засыпало-похоронило. Кабы ребята не откопали, то сегодня никто и не узнал бы, как я с сеструхой германьской в ее доме полобызался… – Он помолчал, словно вспоминал что-то. – И мне ведь, Борис, шибко охота последний раз Заднегорье увидеть. С угора нашего на всю Русь глянуть. Сколько за войну мест перевидал, а вот надо же – милее и краше нашего угора нет! Там ведь у меня еще изба осталась. К логу. В черемухах. А они разрослись, – избы-то моей, наверно, и не видно… – Он опять помолчал. – Я ведь и пихту там, под окном, садил. Теперь шибко пригодилась бы пихта-то. Тимофея-то нашего помнишь ли? Он, когда помирал, все жалел, что пихту под окном не посадил – век собирался, и все недосуг было: за пихтой-то для венка пришлось в лес идти. И вот надумался я в память о Тимофее нашем вкопать под окошком пихточку. И ведь прижилась она. Теперь-то большая! Надо бы, Борис, съездить. И веток поломать, чтобы порожней машину не гнать… Ежели как надумаете мне веночек плести…

– Я бы свозил, да у меня машина в ремонте, – словно в чем-то оправдывался Серьга, ерзавший на стуле у окна.

– Рано ты себя хоронишь, – пытался Борис отвлечь Петрушу от невеселых мыслей.

Тот только махнул рукой.

Борис обещал свозить его на родной угор.

– Поторопись. Ежели как все ладно, то скоро помру, – повторил Петруша и велел старухе отвязать его, чтобы лечь поудобнее.

VIII

На следующий день после исповеди Петруши Борис предложил семье сходить в лес за грибами, сбить охотку, а заодно и навестить бабушку Дарью, угостить ее грибовницей. В лес отправились все: ни Татьяна Владимировна, ни Манефа не хотели отставать от мужиков. Грибники спустились под крутой пригорок к Виледи-реке и по временному мосту без перил перешли реку, направились к заднегорскому лесу.

По пути им попалась только одна деревня, Прислониха. Слева, в поле, стоял одинокий дом. Два небольших строения, припавших к земле, скорее всего погреб и баня, находились чуть поодаль, у высокой березы.

– В Прислонихе когда-то часовенка стояла, – рассказывала Манефа по дороге. – А чего с ней сталось, ты, Борис, поди, не знаешь…

Борис пожал плечами.

– Не при тебе уж это было. А гость ты у нас не частый. – Чуть помолчав, Манефа продолжала: ей приятно было, что молодежь с интересом ее слушает. – Никому ведь не мешала часовенка, стояла себе в сторонке. Так нет, нашлись нехристи, запросили у властей эту часовенку, мол, продайте, все равно ведь никому не нужна. Подожгут еще. Много всякого народа по этой дороге ходит-ездит. А мы, мол, деньги дадим, хорошие. Ну и продали ее! Из хорошего доброго леса была часовенка-то, железом крытая. Ничего ей не сделалось. Когда ее разбирали, так мужики дивились, желтые бревна-то, как новые…

– Ну, сестра, – засмеялся Борис, – ты у нас прямо-таки экскурсовод! Не томи народ, сказывай, куда часовенку твои нехристи дели…

– Да бар из нее устроили! – в сердцах сказала Манефа. – У нас, в селе, ниже Дома ветеранов. На самом берегу Виледи-реки.

Алексей и Павел подтвердили, что видели круглый бар.

– Вот-вот, тоже вроде как часовенки: большой нижний зал и верхний, круглый, поменьше, как купол и глядится. Поют и пляшут теперь в баре-часовенке, нехристи!

– Да кто пляшет-то? – как будто не понял Борис.

– Да хоть и ты иди пляши! Снимай на всю ночь да гуляй, коли денежки есть. А районное начальство оттуда и не вылезает, всякие вечера там справляет да гостей из области принимает. Ну да воздастся им…

– Какая ты грозная… – усмехнулся Борис, – чего уж теперь…

– А я вам вот чего скажу, детоньки мои, – обратилась Манефа к молодежи, – не на добре наша жись устроена. Вы спросите-ко отца, как он с заднегорского угора за матушкой нашей грязь месил… Гнался, да не догнал. А теперь уж только там свидимся. – Она подняла глаза к небу и перекрестилась.

– Ну ладно давай – засорочила! Тебя и не остановишь. – Борису не хотелось сейчас ворошить прошлое и средь пыльной дороги обсказывать то, что было дорого его сердцу.

И поле, и Прислониха с единственным домом остались позади путников, но Манефа, не обращая внимания на недовольный вид брата, продолжала свой рассказ.

– А ведь у этой часовенки, сказывают, был захоронен Бебякин Иван Иванович, житель нашей деревни. Надгробная плита, поди, и сейчас где-то в траве валяется. Давно это было, еще до революции. Теперь уж этого никто и не помнит. А могилки-то уж и не знатко. Не найдешь. Некому было за могилкой-то его присматривать… А после переворота жизни и вовсе забыли, что есть такая вера православная…

– За что же этот Иван Иванович чести такой удостоился? – спросила Татьяна Владимировна.

– А он, дорогие мои, – ко всем сразу обращалась Манефа, – с женой ходил в Иерусалим к святым мощам. Три года ходил. Они с женой были очень набожные.

– Ты, доченька, скажи-ко, как они у тебя в школе-то учились, – чуть помолчав, продолжала Манефа, – на пятерки али на колы-единицы? Не опехтюи[49], я думаю, какие-нибудь, а парни толковые…

Татьяна Владимировна смутилась, а Алексей с Павлом насупились: чего это такое юморная тетка надумала и на каком таком языке говорит?

– А я им чичас экзамен-от и устрою. Ну, и отчу вашему заодно!

– Мы за грибами собрались али куда? – опять обронил Борис.

Но тетка разошлась:

– До суземов-то наших еще с километр будет. Вот они мне и сдадут!

Павел с Алексеем переглянулись: чудит старуха. Они все здесь какие-то чудные – и шуточки такие отпускают, что не знаешь, что и думать, и языком таким изъясняются, что в пору подивиться. Он как будто и русский, язык-от, а не всегда разберешь, что по-русски тетка им говорит.

– Ну, дак чего? – смеялась тетка Манефа. – Неужто перепужались? Да не бойтесь, я вам экзамен-от по Прислонихе…

Того не легче! Глаза молодежь вытаращила, на мать смотрит, словно у нее защиты и помощи просит. А та смеется да плечами пожимает.

– Да ведь прошли уже Прислониху-то, – пытался урезонить сестру Борис.

– Ну и чего, что прошли? Обратно этой же дорогой возвертаться будем…

– Вам в логике не откажешь, – как-то очень уж правильно, учено сказал Алексей.

– В чем ты мне не откажешь-то? – засмеялась Манефа. – Ты, буди, нормальным языком выражайся.

Алексей обещал, правда совсем не знал он в эту минуту, куда еще нормальней.

– Ну дак вот, знаете ли вы, кто такой Барклай де Толли? – Такого вопроса от тетки Манефы никто не ожидал. Борис засмеялся – вот это вопрос по Прислонихе! – Так чего, не знаете, что ли? А ты ведь учительницей работала, – кольнула тетка Татьяну Владимировну, – ты-то уж должна знать, тебе-то уж положено…

Все дружно стали убеждать расходившуюся тетку, что они все, конечно, знают, кто такой Барклай, Кутузов, Наполеон ну и так далее.

– Молодцы какие! – похвалила Манефа, но продолжала наступать на умных да образованных гостей своих. – А знаете ли вы, как звали денщика этого самого Барклая?

Все, сразила.

Никто не знал, даже Татьяна Владимировна, которой как бы знать все положено.

– Да как это? – допекала тетка. – Барклая этого знаете, а денщика не знаете!

– А при чем тут денщик? Денщик и денщик! Что тут такого? – попытался защищаться Алексей.

– Ишь, как ты рассуждаешь! Значит, Барклай так он Барклай, а какой-нибудь денщик так только денщик?

– Ну да – денщик и денщик. А что?

– Што, пашто, – передразнила тетка, – а он уж и не человек, денщик-от?

– Да человек, конечно, – поспешил согласиться Алексей.

– Вот то-то и оно! – Тетка на мгновение замолчала, чтобы сообщить что-то очень важное. – Он из этой из самой Прислонихи, денщик-от, Ярыгин его фамилья.

– Ух ты! – все искренне удивились теткиному рассказу.

– Я вот только имени его не помню. Худая голова-то стала. Может, ты, Борис, помнишь. – И тут же за него ответила: – Да чего ты помнишь! Совсем от земли нашей оторвался. Ну, ну, – миролюбиво сказала она, – шибко-то брови-то не хмурь. Знаю, что не любо тебе говорю, а уж какая есть…

– С тобой только за обабками ходить! – без злости, с доброй иронией сказал Борис.

И все поняли, что он не обиделся на шумкую сестру.

– А чего? Сейчас еще писни захайлаем…

– Вот-вот! Только и осталось… – хмыкнул Борис.

– А Татьяна-то у тебя знает ли писни? А, Татьяна?

– Да к чему они здесь, эти писни, – растерялась Татьяна Владимировна.

– А как затянем мы их, так все медведи к зырянам[50] ухлестают. Медведи шибко жо наших писен боятся. Мы когда без мужиков в лес с бабами идем, на сенокос ли, по обабки ли, то эти писни и затягиваем… Только бы ребят не напужать писнями-то. Там слова-то ненаписанные…

Ребята удивились: какие такие ненаписанные?

– Ну как какие… Спеть можно, написать нельзя. Из писни-то как слово вымараешь? Рассыплется она, писня-то…

– Да написаны они уже все! – усмехнулся Павел. Манефа оторопела:

– Не может эдакого быть!

– Да я книжку видел.

– Чего, и…

– И это, и то, и… – Молодежь от души смеялась.

– Эко! – не верила тетка. – Виданное ли дело, чтобы в книжку такое…

– А вслух, значит, можно? – усмехнулся и Алексей.

– Так ведь улетело и лови-хватай! А тут, на-ко, на-ко – написано! – Писни хайлать у тетки отчего-то пропала охота. – Шибко в сузем-от не лезьте, – наставляла она молодежь, когда они уже входили в лес. – И ухайте тогда, коли все у вас уже написано. И отзывайтесь, отухивайтесь… Нагибайтесь да баракайтесь[51], ежели как сыскать чего-то хотите. Земле-то не грех и поклониться…

IX

Более часа лазили грибники по суземам.

– Вот уж не думала, что обабки пошли, – говорила Манефа, когда они собрались на небольшой лужайке передохнуть. – Думала, пустое это дело – за обабками в такую пору. А тут, на-ко, как насеяно…

– Так Федька-райкомовец, видать, позаботился, – съязвил Борис, – заслал в заднегорские края обабошного семени, вот тебе и урожай. Хорошее, видать, было семя.

Тетка Манефа, смеясь, рассказала молодежи историю про обабошное семя.

– А ты не шибко его любишь, Федьку-то, – обронила она, – сколько годов прошло, а вот поди-ко ж…

Борис был суров.

– Как гляну на деревню нашу, на весь этот разор, так за топор схватиться хочется…

Все внимательно смотрели на него.

– Господь с тобой, Борис, – перепугалась Манефа. Она-то знала крутой характер его. – В церковь сходи. У нас в Покрове в нижнем зале теперь служат. Свечки поставь. И всех прости…

– Всех? – рыкнул Борис.

И Манефа вздрогнула. Решила перевести разговор на другое:

– Ну-ко, кажите, чего вы там насобирали? Поди, одних поганок?

– Ну, тетка Манефа! – обиделась молодежь. – Совсем уж ты нас за этих, как ты говоришь, – за опехтюев держишь.

Манефа от души смеялась, разглядывая корзины молодежи.

– Мухоморов вроде нет, – подытожила она. – Теперь можно и к бабушке Дарье идти. Правь-ко, Борис, дорогу, пока нас тут комары не съели.

X

– Дарья Прокопьевна, я тебе гостей привела, – объявила Манефа, переступив порог мезонина школы. – Грибов мы тебе принесли, так губенку сварим.

– Только подале от дома-то, чтобы чего не сдиелось, – забеспокоилась Дарья, когда услышала, что костер они хотят развести во дворе.

Манефа успокоила ее и принялась отчитывать:

– Ты чего это не сказалась-то? Ее в Доме ветеранов ищут, а она вон уж где…

– Давай не шуми-ко, – строго сказала Дарья, – шибко бойкая да шумкая. – Выходите-ко повыше, – обратилась она к гостям, – глазами-то я худая стала. Погляжу хоть на вас. Садитесь-ко. Стол-от у меня не велик, да все уйдем[52].

Она внимательно разглядывала Павла и Алексея.

– Эвон вы какие стали! Я ведь раз вас и видела-то маленькими. А вы вон какие выладились! Не часто отец-от вас сюда возит…

Братья молчали, разглядывая убогое, бедное помещение.

– Ну и слава Богу. Хоть перед смертью на вас нагляделась. А ты, Танюшка, нисколько-то не изменилась, – обратилась Дарья к Татьяне Владимировне сердечно, как к дочери. – Не старят тебя года-то. Разве что пополнее стала, а то ведь, помню, была худенькая, как тростиночка.

– Да уж как не старят, – отшучивалась Татьяна Владимировна, – уж не та я, что прежде. – И взглянула на Бориса.

Тот не придал значения насмешливому взгляду ее, велел сыновьям идти во двор разводить костер и тотчас вышел вслед за ними.

Дарья, опираясь на бадожок, спустилась из мезонина по крутой скрипучей лестнице на мост (в школьный коридор), показала Татьяне Владимировне дом, избы-классы, в которых учились Манефа и Борис. Огорчилась, узнав, что они овыдень[53], а не останутся на ночь. Костер уже пылал, когда они вышли на улицу и взялись чистить грибы.

Дарья осталась довольна, что мужики костер развели вдали от дома, как она и велела.

Пока грибовница варилась, Борис сходил к логу, где в густых черемухах стояла изба Петруши.

Вернулся злым, угрюмым, но никому не сказал, что он увидел у Петрушиной избушки.

Дарья расспрашивала, что нового в Покрове.

– Петруша-то совсем худой стал. – Манефа рассказала про исповедь Петрушину.

– Вот какая доля Парамону выпала, Царство ему Небесное! – Дарья перекрестилась. – Отец Никодим ведь писал в Германью-то, по-ихнему, по-германьски и писал. За то и сгинул, говорят, за связи с этой заграницей-то! Какие связи, прости Господи! – Парамона Дарья не осуждала. – А может, и ладно, что не воротился в Рассею. Сами знаете, чего у нас тут было. Переворот жизни. Сгинул бы где-нибудь в тмутаракани. – Петрушиному терпенью она подивилась. – На-ко! С матерью даже не побаял, что у отча на могилке был. Во как нас! Застращали – замолчишь! Вот, ребятки, какой у нас тут притужальник был…

Ребятки переглядывались, пытаясь понять, о чем говорит им Дарья.

– У Анфисьи кроме Петруши еще сын был, – продолжала Дарья. – Серьгой звали. Помнишь ли его, – обратилась она к Борису, – худой такой, долговязый парень…

Борис кивнул:

– На молотилке, по-моему, работал.

– Да какое работал! Когда молотили – подавал снопы.

И она рассказала гостям, какой была молотилка, как Серьга, Царство ему Небесное, носил с собой бутылку с мазью, – смазывал молотилку, чтобы коням легче было. Но на холоде мазь застывала.

Так Серьга чего придумал: бутылку с мазью за пазухой держал, отогревал. Ну и застудил грудь. Умер от двустороннего воспаления легких.

– Анфисьюшка-то шибко его жалела, – говорила Дарья, вспоминая о нелепой смерти Серьги на колхозной работе. – И Петруша знал, что она жалеет Серьгу. И второго сына своего Сергеем назвал…

Борис не вступал в разговор.

Он с удовольствием слушал бабушку Дарью, от которой всегда не хотелось уходить.

XI

За разговорами время прошло быстро.

Солнце уж клонилось к закату, когда Осиповы простились с Дарьей, – обещали непременно заехать к ней на неделю-другую всем семейством.

Алексей спускался с заднегорского угора не по натоптанной тропинке, как все, а молодым березником, надеясь еще поломать грибов.

Он не ошибся: подберезовики встречались то тут, то там на плодородной земле Подогородцев. Он так увлекся, что не заметил, как спустился к самому Портомою и здесь, на свободном от леса бережку, сначала увидел корзину, полную грибов, а потом и саму хозяйку корзины.

Она сидела к нему спиной на большом камне у самой воды. А на другом камне разложила еду.

Это была та красавица, которую видел он вечером в покровском парке. Только теперь она была в длинной юбке и белом платке.

– Алексей! – раздался из толщи леса глухой, еле слышимый голос матери.

Девушка насторожилась, поглядела то в одну, то в другую сторону и ничуть не удивилась, увидев рослого юношу у ив, склонившихся в высокую траву.

– По-моему, кого-то кличут, – озорно и просто сказала она, улыбаясь. Она даже не поздоровалась с ним, как будто они старые знакомые и виделись минуту назад. – Ну что ты там стоишь? Иди ко мне, – опять сказала она, не сводя с него глаз.

И это странное «иди ко мне» поразило его своей необычностью. «То есть как – ко мне?»

– Здесь можно перейти ручей. Камней – как насыпано, – опять сказала она, хитро щурясь.

И только после этих слов ее он сделал несколько шагов навстречу ей.

– Какие трудные шаги, не правда ли? – усмехалась она, а когда он остановился подле нее, она вдруг предложила: – Сядь за мой скромный стол, путник.

И он сел, как заколдованный, дивясь тому, как не походила теперь эта девушка на ту, что плясала в танцевальной загородке на берегу реки.

– Выпей это. – Она подала ему в стаканчике от термоса какую-то темную жидкость. – Вижу, жажда томит тебя. Не бойся, это просто чай.

А он отчего-то действительно боялся выпить эту темную жидкость. «Выпей», – говорила она, а ему казалось, что сейчас, как только он выпьет содержимое этого маленького стаканчика, так сразу и непременно что-то случится.

Она улыбалась, глядя на него. Все уже случилось, говорили ее глаза. И он чувствовал, что действительно все случилось, и ничего не изменить.

Он уже поднес стаканчик к губам, как вдруг снова из толщи леса донеслось:

– Алексей!

Он испуганно взглянул на нее.

– Выпей это, Алексей, – назвала она его по имени. Слово «это» насторожило, но не остановило его. Он выпил, но от предложенного ею бутерброда отказался, сказав, что они только что съели по миске грибовницы.

– Не очень-то ты послушный, – сказала она. – А я-то думала, откуда это дымка запашок? А вы, выходит, у Дарьи гостили?

Он смотрел на нее, не отводя глаз.

– Что, красивая я? Ну, чего ты молчишь? И не гляди на меня так. Не гляди, говорю, – ослепнешь! Знаю, что красивая. Говорят, вся в бабушку Полю пошла. А я и не ведаю, какой она была, моя бабушка. Рано умерла. – Тень грусти легла на ее лицо. – Так и будешь молчать? – опять сказала она.

И он спросил первое, что пришло в голову:

– Не страшно тебе здесь, в глухом лесу?

– Это он для тебя, приезжего, глухой да незнакомый. А мне тут каждая кочка родная. И заблудиться здесь нельзя. С этой стороны – Заднегорье и поля, а с той – дорога. Да и девоньки-подруженьки мои где-то тут в ельнике красавки[54] собирают.

Она опять сделалась грустной. Задумчивой. Сказала, как-то особенно, протяжно, нараспев, что здесь вот, на бережку на этом, ее бабушка с дедом ее Степаном миловались-целовались.

И замолчала, бросая травинки в бойкую воду Портомоя. Травинки вились меж камней и исчезали.

– Да не смотри ты на меня так! – словно птица вдруг встрепенулась она. – Ну – красивая я, ну – знаю, ну чего мне теперь с этим делать? Ну – народилась такая. – И она вдруг приблизилась к лицу его, и его обожгло горячее ее дыхание. – Только не слепни от этой красоты! Не верь ей. Ты ведь совсем не знаешь, какая я на самом деле, – там, внутри-то. А, может, как вызнаешь, так и от красоты этой отворотишься…

– Алексей! – опять донеслось из леса, где-то совсем близко. Это был голос Павла.

– Тебя ищут. – Она была серьезна. – Иди, Алексей. И не надейся на легкую дорожку. Иди, иди с Богом…

На тот берег ручья вышел недовольный Павел, а вслед за ним две девушки с корзинами.

– Настюха! А мы тебе жениха нашли! – И они хохотали на весь лес, ненормальные.

Павел что-то проворчал и пошел по песчаной косе. Алексей догнал его, когда он входил в лес.

XII

Не успели Осиповы отдохнуть после леса, как к Манефе прибрела Нюрка и стала лепетать чего-то непонятное, тревожное. Из ее бессвязной речи Манефа поняла только, что ее Петрушенька худой стал, заговаривается. За ночь прошедшую совсем сдал и говорит, помрет нынче же, долго ее, Нюрку, не помучает. Уж Игнату в Питер телеграмму отправили.

Серьгу посылали в райком за Федором, да секретарь, птица важная, в область улетел, только завтра будет. А до завтрия, по словам Нюрки, Петруша не собирается жить.

– И шибко просит, чтобы хоть ты, Манефа да Борис пришли. Охота ему на вас еще поглядеть.

– Да сама-то я ног не чую, – только и сказала Манефа.

Попристала все-таки. Шутка ли, овыдень в Заднегорье сходить. Но не уважить Петрушу не могла – собралась и отправилась вслед за Борисом.

Петрушу они застали в том же положении, что и вчера. Он как будто за эти сутки не пошевелился ни разу.

Только смотрел он сейчас не в избу и не на сидевшего у его кровати сына Сергея, а в потолок, оклеенный белыми обоями.

– Ты ли это? – сказал он слабым голосом, когда Борис вошел.

– Я, – отвечал Борис, присаживаясь на табуретку подле кровати.

– Ты вот чего… – И замолчал Петруша, ему было нелегко говорить: силы таяли. И он как будто и забыл, что именно хотел спросить сейчас у Бориса. – Ты вот чего, – повторил Петруша, все так же глядя в потолок, – не хлопочи о машине-то. Попусту время не трать. Если как все ладно, так до завтрия уберусь.

Борис молчал.

Манефа и Нюрка крестились, глядя на иконы в переднем углу.

– Ты, говорят, сегодня был в Заднегорье-то.

В этих словах Петруши, как показалось Борису, прозвучал упрек: вот, мол, сам сходил, а меня свозить обещался, да так и не свозил.

– Был, – сказал Борис, отводя от Петруши глаза.

– И чего? – как-то странно спрашивал Петруша. А Борис знал, что он хочет узнать от него.

– А чего теперь в Заднегорье? – уклончиво отвечал Борис. – Тихо теперь там, покойно. Как на кладбище.

– Кладбище и есть, – не то сказал, не то простонал Петруша. – Избушку-то мою видел ли?

– Да стоит. Есть не просит…

– Ладили и ее в Покрово перевезти, когда дом-от ломали. Да чего-то оставили… Вот и… А теперь уж… – Петруша не договорил, но и так ясно было, что ему она уж не нужна теперь. – И окна, говоришь, целы, и крыша… А пихта-то жива ли?

Борис молчал.

– Борис, – позвал Петруша.

– Здесь я…

– А я уж думал, ушел ты. Я ведь совсем ничего не вижу, Борис. Пихта-то, говорю, под окошком…

Серьга вдруг заерзал на стуле.

– Борис, ты как не слышишь меня, – опять сказал Петруша.

– Слышу, Петр, слышу.

– Так был ты у моего дома-то или нет?

– Был, – коротко отвечал Борис.

– И чего?

– Да нет, батя, там никакой пихты! – вдруг выпалил Серьга.

И все посмотрели на него.

– Это почему же нет? – простонал Петруша. Серьга молчал.

– Ты, Борис, поближе сидишь. Тряхни-ко его хорошенько, пусть сказывает, коли начал…

Борис не тряхнул – так глянул из-под черных бровей своих, что Серьга тотчас признался, что виноват он, что черт его попутал, спилил он пихту прошлой осенью.

– И для чего же она тебе запотребовалась? – Голос у Петруши совсем упал.

– Для бани, батя. Для веников.

– А ты ее вырастил? До леса-то, чего, лень было съездить? – Петруша помолчал с минуту, отдышался. – Выйди отсюда, Серьга, выйди…

– Батя, я новую посажу. Я сегодня же. Новую, молоденькую… – божился Серьга.

– Выйди, говорю! И пока не помру, не смей казаться! Манефа замахала Серьге рукой – мол, уйди лучше, не гневи отца. Серьга вышел. Несколько минут все молчали.

– А кедр-от хоть стоит ли? – собравшись с силами, опять сказал Петруша.

– Кедр стоит. – Борис обрадовался, что Петруша опять заговорил.

– Сколько ж он всего перевидал. Смеется, наверное, над нами, дикарями, чего мы натворили…

Борис горько усмехнулся.

– А пихты жалко, – продолжал Петруша, – она ведь уж большой была! И пока я владел, каждое лето в Заднегорье наведывался. На крылечке посижу, что тебе у лесной избушки. У пихточки постою, ласковые лапищи ее пощупаю. Хорошо!

Борис с удивлением слушал сейчас Петрушу и думал, что, наверное, права Нюрка, заговаривается старик, в детство впадает.

Но Петруша вдруг словно перенесся из одного пространства в другое, попросил Нюру найти в шкапу старый котелок.

– Читай-ко, Борис, какой там год? – распоряжался он, когда Нюра подала им котелок. – 1809-й? Вот-вот. Французский. С той еще войны-то… когда мы с Наполеоном-то… Серьга у меня его просил, деньги ему за нее хорошие давали. Да нет уж, не видать ему этого трофея, – решил Петруша. – Отцу моему Парамону, Царство ему Небесное, Егор Ярыгин с Прислонихи котелок отдал. Они с отцом дружны были. А у Егора он от отца, а у отца от деда… Во как! Он у нас в амбаре валялся, а когда мы надумались в Покрово переезжать, ломали амбар-от, я его и увидел. Чуть ведь не выбросил. Так мати, Царство ей Небесное, жива еще была, не позволила. Говорит, подарок отцу, храни. – Петруша тяжело дышал. – Возьми-ко ты его себе, Борис…

«Да мне-то он вроде бы и ни к чему, не родственник я, чтобы…» – хотел сказать Борис, но Петруша словно угадал его мысли:

– Возьми, Борис, возьми. На память. Мне ведь больше дать тебе нечего. Не поминай лихом. – Петруша прислушался. – Кто тут еще? Манефа? Ты ли?

Манефа отозвалась.

– Чую, Манефа, ладно все будет – завтра распущусь. И так уж всех измучил. Завтра и приходите…

Борис с Манефой еще какое-то время посидели у кровати умирающего Петруши.

С тяжелым сердцем они отправились домой.

XIII

Татьяна Владимировна с сыновьями сидела на веранде за чаем.

Борис поставил на стол Петрушин котелок. Рассказал, что это трофей того самого Ярыгина из Прислонихи, денщика Барклая де Толли, о котором сказывала сегодня тетка Манефа.

Павел попросил, чтобы котелок отдали ему.

Он собирал и хранил разные старинные вещи – все, что, как он говорил, – память.

И все согласились, что, пожалуй, Павлу можно доверить эту дорогую вещь.

– А тетка Манефа такая приколистая, – говорил Павел, принимая котелок: он вспомнил, как на обратной дороге из Заднегорья тетка не забыла спросить, как они запомнили урок истории (про денщика Барклая де Толли), и была довольна, что урок они усвоили, фамилию запомнили, не опехтюи, в общем, а ребята толковые.

Взяв дорогой подарок, он ушел с ним в переднюю избу.

XIV

Странным было состояние души Бориса, когда он приезжал на родину. Он, может быть, оттого и не ездил сюда часто, что испытывал неприятное чувство, что он неизвестно где. Не там и не здесь. Ему бы хотелось вернуть ее, несчастную душу свою, на место, а он уже не знает, где это место. Там ли, в городке Б., где он прожил большую часть жизни, где у него есть друзья, знакомые, свой мир. Здесь ли, где он появился на свет Божий. Там прошла целая жизнь, здесь – только детство, которое кончилось в один день, когда свели мать с залитого слезами угора. Да, он гость. Гости и его любовь, Татьяна, и сыновья, родившиеся от этой любви. Они все гости на его родине. И оттого так мучительно не по себе ему, оттого так тягостно, муторно, нехорошо ему быть здесь. Со сдвинутой душой. Оттого такое мучительно сладостное желание куда-нибудь скрыться, уйти в лес, на реку, никого не видеть, не слышать, не отвечать на глупые вопросы – на сколько они приехали, давно ли нажились, когда обратно? Так не хочется никого видеть! Просто – побыть на реке, в лесу, в поле, на лугу, где уже в разгаре сенокос. А средь всех запахов земных нет для него милее и роднее запаха скошенной и начавшей вянуть травы. Он даже жалел теперь, что сестра Манефа больше не держит корову и не нуждается в его помощи по сенокосу.

Он желал теперь поскорее переехать в Заднегорье, желал пожить средь милых сердцу мест. Наедине с собой и миром…

XV

…И заднегорский угор, и странные люди, разрушившие этот мир, вставали перед ним, снились ему. Он порой бесконечно долго про себя говорил с ними, невидимыми, может быть, уже не существующими на свете. Доказывал им, что не они, безумцы, а он, Борис Осипов, прав! Жена с некоторым испугом смотрела на него, когда он был угрюм и задумчив, когда, не замечая того, разводил руками, что-то кому-то доказывая. Странное было зрелище: ни одного звука не вырывалось из его сомкнутого рта, а большая рука его рубила воздух, делала вращательные движения, и указательный палец указывал на кого-то невидимого.

Она ласково останавливала его руку. И он, взглянув на нее, жалко улыбался, как мальчишка, которого застали за каким-то нехорошим занятием…

XVI

Петруша умер этой ночью.

По словам бабы его Нюрки, умер он тихо, без стонов. Никто и не слышал, как распустился. Отвернулся к стене, уснул и больше не проснулся. Сергей утром хватился: повернул отца на спину, а тот уж не дышит.

На третий день Петрушу хоронили. Народу собралось много. Говорили о предсмертных словах Петруши, о том, что он якобы во время войны в Германии сестру свою встретил да на могилке у отца своего Парамона побыл. Все склонны были верить теперь, что правду говорил покойный.

Борис с Манефой вошли в дом, где всем распоряжался сейчас Федор Степанович. Отдавал какие-то указания, с кем-то о чем-то приглушенно говорил, соглашался: «Да, да…» или, напротив, решительно отметал то, что ему предлагали. То есть и здесь он был главным, и все относились к нему с почтением: сам первый секретарь…

У гроба сидели родственники Петруши. Нюра, выплакав все слезы, не знала уже, что причитать, понуро глядела на мертвого Петрушу, время от времени поправляя что-то в гробу (без всякой на то надобности, потому что и так все лежало хорошо).

Иногда Нюра, вспомнив о своей обязанности, опять начинала причитать о том, какой хороший был Петруша и как счастливо она прожила с ним жизнь.

Игнат, только что приехавший, очень представительный молодой человек с пышной шевелюрой, пытался успокоить ее, неловко обнимал за худые плечи большой рукой и говорил только одно слово: «Мама… мама…». А мама, на минуту умолкнув, опять начинала свой бесконечный плач.

Серьга сидел у окна и холодно смотрел на гроб отца, на всех этих людей, собравшихся у него, и, казалось, ждал только того, чтобы поскорее закончилось это странное представление.

Рядом с ним сидела женщина в черном костюме и черной шляпе. Борис не узнал ее. Но когда их взгляды встретились, он почувствовал, будто знает ее, и будто бы она давно и хорошо его знает. По крайней мере, она так особенно на него взглянула. К ней, осторожно обходя старух, протиснулась девушка в черном платке, весьма хорошая собой. И она, как и женщина в черной шляпе, тоже странно взглянула на него, показалось, даже кивнула ему, словно поздоровалась.

Девушка села на табурет рядом с женщиной в шляпе и прошептала ей на ухо, что священник скоро приедет.

Борис расслышал лишь отдельные слова, но догадался, о чем речь. Постояв у гроба, он положил на блюдце деньги, какие нашлись в кошельке, и сквозь толпу людей вышел на улицу, где, ожидая, когда гроб будут выносить, собралось уже много народу. Но даже здесь в эту скорбную минуту Бориса спрашивали, как давно он приехал, с женой и детьми или один, и Борис принужден был отвечать, не желая отвечать…

XVII

– Не Федькина ли это жена… – говорил Борис сестре своей Манефе, что вслед за ним вышла из дома и остановилась у ограды, и она, поняв, о ком он спрашивает, кивнула утвердительно. – А я ведь и не признал ее… – усмехнулся Борис.

– Да ведь и немудрено. Не часто свиданькаешься с родиной-то…

– Да хватит тебе! – Частые сестрины укоры раздражали Бориса.

Он пытался вспомнить сейчас, когда в последний раз видел жену ненавистного ему Федьки, и толком не мог вспомнить.

– А за доченькой-то ее, говорят, твой Алексей ухлястывает.

И Борису показалось, что в словах сестры опять прозвучал какой-то укор или даже осуждение.

– Так это ее дочь? – Борис как будто не придал значения словам сестры об ухлястываниях Алексея.

– Огонь девка! Настей звать. Гомзяковской природы. У Гомзяковых-то все девки хоть куда! Какой Полька была, Царство ей Небесное. Михайло-то, сказывают, шибко жалел, что за Лясника ее выдал. Живой еще Лясник-от. Не изломался, всю жись в райкоме просидел. Это наши мужики-то мрут как… – Манефа замолчала.

– А братец-то Полин, Ванька, живой ли? – опять спросил Борис.

– Убрался, прости Господи… – Манефа знала, почему брат спрашивает о Ваньке.

Любил он поябедничать.

Ходили слухи, что это он доносил на всех заднегорских мужиков, неосторожных на слово. Будто бы и отец Бориса с матушкой оказались в тмутаракани не без его участия.

– Говорят, и на Петрушу-то он наябедничал, и таскали Петрушу-то, и застращали… И Ленька Котко, Царство ему Небесное, за Ваньку Любку свою долго не отдавал, подозревал тоже Ваньку-то…

Они вспомнили Леньку Котка, у которого нога отнялась, когда у него из амбара хлеб выгребали.

– А уж про Ваньку с Любкой ничего не скажу, – продолжала Манефа. – Жили, кажись, они хорошо. Ребят настроили. Так на старшую-то, на Лидку, Федька твой и обзарился! Ну да ведь знаешь, чего я тебе сказываю…

– Мой! – передразнил Борис. Манефа усмехнулась.

– В деревне-то мы ее все Лидкой звали, а как в Покрово они переехали, так стала она Лидией Ивановной. В школе работает, как и жена твоя, – учительница. А брат ее Илья – в колхозе электриком. Хороший мужик, обходительный, безотказный. Уж всегда уноровит – чего ни попрошу. Утюг мне починил. Розетку в кухне заменил…

– И чего это ты мне их нахваливаешь? – Борис вытянул шею, чтобы рассмотреть, что происходит сейчас на крыльце и вблизи дома.

В толпе народа произошло еле заметное движение.

С другой стороны улицы к дому подъехали белые «Жигули», за рулем которых был сам священник.

Он вышел из машины и пошел к дому, по дороге со всеми здороваясь.

– А чего мне их нахваливать, худого про них сказать нечего. Безотказный, говорю, мужик Илья.

А Лидия Ивановна с дочерью Настей в церковном хоре поют, – заявила Манефа, как будто за одно это только надо похвалить Лидию Ивановну.

– Поют, значит, – удивился Борис аргументу сестры.

– Федор-от злится, – продолжала Манефа, – на него, говорят, в область уже писали. Но уж что Лидия Ивановна, что Настенька ее – обе норовистые. Уж коли надумали чего, их не перепетишь…

Борис хмыкнул.

– Хмыкай не хмыкай, а поют! Да задумала Лидия Ивановна еще всю нашу деревню собрать! Давно на нашем угоре никто яйца не катает, качули не ставит… А ране со всех окрестных деревень народ сходился.

– Ишь как! – проворчал Борис.

– И твой адрес у меня спрашивала, и намеревалась тебе написать, и собрать всех ко проку, в яишно Заговенье.

И еще сказала Манефа, что охотно помогает ей в том Настя, которая работает теперь, после окончания культпросветучилища, в Доме культуры.

– Собрать, говоришь… – усмехнулся Борис. – Где нас теперь соберешь? Да и кого она надумалась собирать? Петруша вот уж не придет…

В эти минуты гроб выносили из дома. И народ расступался, давая дорогу…

XVIII

Ночь после похорон Петруши была неспокойной для Бориса: несколько раз он просыпался, вновь ложился, но мысли – о, нет ничего ужаснее мыслей! – не давали ему уснуть. Он пытался что-то сказать о Петруше, – сам, про себя. Ему казалось, что сказанное на поминках Федькой-секретарем (а только Федька и произнес там короткую речь о том, какой хороший труженик был Петруша, безотказный) – было до обидного коротко. Какая длинная у Петруши была жизнь, а выходит, что сказать о нем вроде бы и нечего. Воевал, а вернувшись с кровавой войны, работал в колхозе всю жизнь – пахал землю. Был человек. Ушел. Но то уже хорошо, что есть у него могилка. На нее придут в Девятое родственники, вспомнят Петрушу.

…После того как опустили в песчаную яму гроб Петруши и зарыли землей, Манефа повела Бориса по кладбищу, обсказывала, кто где лежит. У всех есть могилки. «Нет только могилок нашего батюшки с матушкой», – говорила Манефа, смахивая слезу. Они вообще не знают, где они, эти могилки, в каком краю.

Когда же они возвращались с кладбища по улице, на которой стояла школа-интернат, Манефа обронила, что нет теперь и школы, в которой они учились: тут теперь детдом для умственно отсталых детей. Ничего нет. Никого нет. Нет. Нет.

И он всю ночь во сне искал то, чего нет, но чего он так желал найти! Снилось ему, будто ранним утром выходит он из избы и в поисках неизвестно чего бродит полем, лугом, телетником. Стоит у завора в поскотину, глядя то на старые островерхие елухи, уткнувшиеся в небесный свод, то на коровьи тропки, уходящие в лес. И всюду, где бродил он, отыскивая неизвестно чего, голубые волны тумана катились за ним. И казалось ему, что не он ходит по земле росистой, а эти голубые волны несут его. И он не чует ног. И будто и этот луг, наполненный чудным запахом скошенной и уже начавшей вянуть травы, и поле, засеянное ячменем, и телетник, где резвится табун молодых лошадей, и эта поскотина с коровьими тропами, и вся деревня, как в детской колыбели, качается на этих волнах в лучах восходящего солнца. И он не может понять, где он, на земле или на небесах, идет или плывет среди этого голубого тумана, и не знает, чего ищет, и не может найти, что хотел бы найти…

XIX

Осиповы собирались пожить в Заднегорье несколько дней (с недельку), но, заехав к бабушке Дарье, остались здесь до двадцатых чисел августа.

Борис с сыновьями привел в порядок сначала одну избу (класс), затем вторую, словно готовил школу к новому учебному году и не желал признавать бессмысленность своей покрасочно-побелочной работы: дом-то принадлежал сельсовету.

Дарья им не препятствовала, напротив, ей приятно было видеть, с каким старанием они белят печи и красят полы.

После ремонта Борис объявил в деревне сенокос. И сам, показывая добрый пример родственникам-жителям, первым принялся за работу: отбил старые бабушкины косы под ироничные взгляды жены и сыновей, удивлявшихся, что отец умеет делать такую мудреную работу. А сделав ее, встал отец с чурки и, расправив плечи, от самого крыльца пошел покосом через всю деревню. И покорно валилась к ногам его высокая трава, пырей, крапива и лопухи. И «вжикала» коса, пела свою забытую сенокосную песню. И потел, кряхтел и чертыхался косарь, ибо не так-то просто было прорубать покосы в высокой траве вперемежку с сухой, прошлогодней. Уставал косарь. Быстро тупилась коса. Борис часто останавливался. Уперев косье в землю и крепко взяв косу за пятку левой рукой, – бруском, что держал в правой, долго водил по лезвию. Потом щупал пальцем, как навострилось, хватается ли острие за палец, и, довольный, снова валил высокую траву.

Когда руки не понесли больше, Борис стал учить владеть стойкой и сыновей, изъявивших желание покосить. И рад был, что у них получалось.

Они бойко махали косой – почувствовали удовольствие от физической работы.

Борис иногда останавливал их, указывая на нескошенную траву.

– Вершки сшибаете! Это кому оставили? Пятку[55] к земле! – И они старались выполнять строгие наставления отца.

Татьяне Владимировне, пожелавшей косить, Борис изладил горбушу (стойка показалась ей тяжелой).

Освоив эту нехитрую науку, она с полчаса косила, согнувшись в три погибели.

– А ведь мы, Танюшка, бывало, целый день так звитали, – говорила Дарья, глядя, как гостья ее тяжело опустилась на травяную кочку. – В партии баб некогда было шибко-то рассиживать…

И Танюшка призналась, что, пожалуй, день такой работы она бы не выдержала.

Косить мешала не только прошлогодняя трава, но и молодые стебли ив, березок, черемух. Косари ссекали их косой, а те, что были покрупнее, Борис срубал топором. И только у окладников их бывшего, полуразрушенного теперь дома он оставил березку, что росла из кучи битого кирпича. И долго сидел у нее, глядя, как сыновья, соревнуясь друг с другом, докашивают заросли крапивы у Петрушиной избы. После такой жаркой работы все бросились в Дарьин дом – отдыхать в его прохладе. Только Борис ушел с пожни не сразу. Глаз не мог привыкнуть к той картине, что открылась теперь. Пока старые окладники, полуразрушенные избы, кучи мусора и битого кирпича скрывала высокая трава, крапива, лопухи, не столь бросалась в глаза разруха, царившая здесь. Земля словно прикрыла деяния людские своим травяным покрывалом. Теперь же, когда трава лежала ровными покосами, Борис с болью смотрел на отчий дом с провалившейся крышей. Дом уже давно не принадлежал им. Он давно уже не принадлежал никому. Но Борис чувствовал вину уже в том, что открыл этот позор солнцу, миру. Это он, взяв косу в руки и повалив бурьян, выставил людское строение в особенно унизительном, постыдном виде.

Дни стояли жаркие. В два дня трава подсохла. Осиповы повернули ее к солнцу, поворошили.

После полудня Борис оботкнулся в центре деревни – на расстоянии метра друг от друга воткнул в землю длинные заостренные стожары, между ними наложил веток, заломив их вовнутрь стожья, чтобы не мешали при метке. Подготовил подпоры (короткие и длинные).

Алексей с Павлом на вилах подносили ему сено из валов, тянувшихся через всю деревню, а Татьяна Владимировна подгребала за ними остатки сена.

Борис поторапливал молодежь, видя, как из-за далекого горизонта выходят нездоровые морока, бранился на их нерасторопность не понарошку, как будто сено, которое они мечут сейчас в стожок из четырех промежков, непременно кому-то пригодится и его нельзя замочить.

– Не упетай у меня ребят-то, – говорила довольная Дарья, опираясь на бадожок и обходя зарод, который Борис любовно очесывал граблями.

После того как он подпер каждый промежек подпорами, Дарья, чуть отойдя поодаль, указывала ему, как вершить – где и какие ямки остались еще на вершине зарода, куда еще можно положить последние хохлаки сена.

– Ну вот и слава Богу. Заулыбалась у нас деревня-то. Все равно что рассветало…

Деревня и правда словно помолодела. Заднегорский кедр, видный теперь во всю свою высоту, весело шевелил тяжелыми ветками, глядя на школу-избу, на дом Петруши.

Чуть поодаль стоял дом Окулины и Нефедка Гомзяковых (он принадлежал их сыновьям, Анике и Веньке, что жили в городе К.) и избушка Михайло Гомзякова (дочь его Лида – Лидия Ивановна – не знала, что с избушкой делать: хотела продать на дрова, но до боли сердечной жалко было ей родного очага, где прошло детство).

Редкие эти избы гляделись теперь весело в лучах солнца. Только гнилые окладники других домов, видные теперь везде, портили картину гладко выбритой пожни.

Приехавший под вечер Серьга Петрушин (Осиповы договорились с ним, что раз в неделю он будет привозить им продукты), был немало удивлен новому виду деревни.

Он по-хозяйски прошелся из конца в конец ее, постоял у своего дома среди черемух, поглядел, целы ли окна и висит ли на двери замок, не нарушена ли маленькая пихточка, которую он посадил сразу после похорон отца.

– Ну, ребята! Ну, вы даете! – похвалил Серьга и, простившись с Осиповыми, уехал полем (окружной дорогой) в Покрово.

XX

А Борис с сыновьями затопили баню. Она стояла чуть поодаль от школы, недалеко от колодца, под пригорком.

Баньку построил Дарье Прокопьевне покойный муж Манефы Валентин, которого Дарья звала просто Валик. Она сложена была не из круглого леса, а из бруса, крыта шифером.

– А ведь без баньки-то шибко неловко, – говорила Дарья, вспоминая Валика добрым словом. – Ведь и мати-то твоя, Боренька, Царство ей Небесное, в бане тебя рожала. А дед-от твой Захар сам роды принимал. И тебя принял, и Федора Валенкова, – почему-то добавила она, усаживаясь на скамейку возле бани и глядя, как Борис ловко раскалывает топором чурки дров.

– Не шибко, видно, боялся, – ворчал Борис. О Федьке ему не хотелось говорить.

– Ну вот! – добродушно смеялась Дарья, обращаясь теперь к Татьяне Владимировне, что разбирала белье для стирки. – Все они, мужики, одинаковые: как на бабу ложиться, так они не боятся, а как роды принимать из того же места, так им, ишь как – боязно! – Но она тут же спохватилась: – Ой, Танюшка, прости меня, Христа ради. Неладно чего-то я забаяла. А вы, ребята, ничего не видели, ничего не чуяли, – строжила она Павла и Алексея, что носили расколотые отцом дрова в сенцы и складывали там небольшой полененкой у стены. Ребята только усмехались.

– Пусть уж мужики-то первыми идут, – опять обратилась она к Танюшке, – жарко! Может, хвостаться надумаются. А я уж напоследок сползаю. Серчо-то худое стало. А как заоколеваю да курорт-от вам испорчу… Петруша, ишь как, Царство ему Небесное, в самый сенокос-от…

Наколов дров и подбросив в печь несколько поленьев, Борис с сыновьями пошли в Подогородцы ломать веники, а Татьяна Владимировна осталась у бани стирать белье.

– Да мое-то ты шибко-то не три, – говорила Дарья, видя, как старательно ее Танюшка прижимает белье к стиральной доске. – Жулькни маленько да и вешай в баню. Не в кой поры его поджарит. Мыться придем – уж сухое будет.

Белье было уже выстирано и развешано в бане, когда вернулись Борис с сыновьями.

– Не забыл ли, Боренька, с какой березы твой дед веники любил ломать?

– И я знаю, – отвечал Павел за отца.

Правда, он не признался, что они с Алексеем в Подогородцах листья лизали, чтобы определить, какая береза глухая.

– Ну вот! – смеялась бабушка. – Идите теперь парьтесь. Протопелось. Да откройте все настежь, дурь-то вынесет, чтобы окусно в бане было. Давно не топлена, не угорейте…

Дольше всех парился Борис. Сыновья уже помылись и ушли в дом, а он продолжал поддавать и колотить себя вениками, словно задался целью за один раз выбить из себя все дурное, что скопилось в нем.

– Борис! – Татьяна Владимировна вошла в сенцы и постучала в банную дверь. – Ты чего так долго? На всю ночь собрался? Да живой ли ты там?

– Жду не дождусь, кто мне спинку потрет, – отозвался Борис.

Она насторожилась. Что-то таинственное, необычное было в его голосе. Раздевшись в сенцах, она открыла дверь в баню.

Он сидел на низенькой скамейке у окна. Розовый. Распаренный. Она удивилась, сама не зная отчего, как будто впервые видела мужа нагим. И отчего-то самой ей удивительно было, что она, нагая, стоит сейчас здесь, как будто впервые разделась перед ним и не знает, что должна делать в следующую минуту.

Поднявшись, он взял ее за руку и притянул к себе.

– Борис, – как будто защищалась она, – и чего это на тебя нашло? И не страшно тебе? – шептала она, а он, не слушая, повалил ее на желтый пол…

XXI

Жизнь в Заднегорье текла в сказочном плену царствовавшей здесь тишины. Поутру, выходя на крыльцо, кто-нибудь непременно говорил: «Как тихо». Тишина стала необходимым условием того порядка жизни, который установился здесь. Отсутствие радио, телевизора никого не раздражало. Напротив, казалось, что в этой сказочной тишине, где раздавались лишь крики птиц и слышался глухой шум леса, были бы странными еще какие-то искусственные звуки, придуманные людьми.

Чуть ли не ежедневно Осиповы отправлялись в лес по грибы и ягоды. Часто Борис спускался Подогородцами к Портомою. Зачастую без всякой надобности сходил вниз дорогой, которую он с сыновьями прокосил в высокой траве. Подолгу сидел на берегу ручья…

Старший, Алексей, часто отлучался теперь в Покрово. Возвращался к полуночи. Мать беспокоилась. Алексей же, отшучиваясь, говорил любимой матушке, что он давно вырос из детских одежонок.

Однажды, когда матушка, до полуночи не ложившаяся спать в классе-избе, дождалась-таки любимого сыночка, он, стараясь успокоить ее, увел в другой класс-избу, усадил на стул и, сев рядом, искренне признался, к кому он ходит в Покрове, кто такая Настя и что она теперь значит для него. Он поведал ей, что не по кустам они с возлюбленной шляются темными августовскими вечерами, а ежевечерне чаевничают у тетки Манефы, слушая ее бесконечные рассказы о прежнем житье-бытье. Однако чувствовал пылкий юноша, как мало успокоил он матушку, которая пеклась о его будущем. И желая познакомить ее со своей возлюбленной, он пригласил ее в ближайшее воскресенье на установление поклонного креста в Прислонихе на месте бывшей часовни Николая Чудотворца, о которой сказывала тетка Манефа.

– Там ты увидишь ее, – говорил он, – и, я думаю, ты не разочаруешься в ней.

И ей ничего не оставалось, как только просить его не возвращаться из Покрова так поздно – часть дороги шла лесом, а вечера стали темными.

XXII

Солнечным воскресным днем Осиповы, благословленные бабушкой Дарьей, отправились в Прислониху.

Когда вышли они из заднегорского леса на Большую дорогу и поднялись в угор, с которого уже была видна Прислониха, то немало дивились открывшемуся зрелищу.

На дороге и на лугу близ деревни стояло много машин. Разноцветные крыши их украшали поляну, словно лоскутное одеяло. Отсюда, сверху, было видно, как из машин выходили люди, старики и дети, мужчины и женщины. Все они казались такими маленькими, словно все и были детьми (Божьими детьми).

Шли они лугом к Прислонихе, куда несколько мужиков несли огромный деревянный крест, сгибались под его тяжестью. Отец Михаил шел вместе с народом к святому месту. За ним следовал церковный хор – несколько молодых девушек и женщин в ослепительно белых платках.

Алексей пытался угадать, которая из них Настя. Но отсюда, сверху, было трудно разобрать.

Осиповы сошли с угора и присоединились к общей процессии. Проследовав лугом, спустились в небольшой ложок и из него стали подниматься в гору к Прислонихе, где чуть выше единственного уцелевшего дома, на том самом месте, где когда-то стояла часовня, покровскими мужиками очищено пространство от травы и кустарников. Оно окружено было со всех сторон стройными высокими березками, как свечками.

Крест мужики положили около выкопанной ямы. Подходивший народ останавливался у березок вокруг всего очищенного пространства, ожидая начала богослужения.

Отец Михаил, высокий красавец с широкой густой бородой, поднялся вместе со своим немногочисленным хором на самое высокое место и, видный отовсюду и всеми, начал молебен своим приятным мягким голосом.

Алексей, стоявший у гладкоствольной березки, не столько слушал батюшку, сколько наблюдал за матушкой своей, пристально разглядывавшей участниц церковного хора.

Для него, полного светлых чувств, в центре этого святого действа был не красавец-священник с окладистой бородой, а Настя. И когда церковный хор пел: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и Святое Воскресение Твое славим…», то явственнее слышал он ее голос среди других голосов. Он казался ему чище и звонче других.

И когда после богослужения батюшка предложил всем желающим приложиться к кресту, прежде чем его вкопают в землю, Алексей пошел в толпе старушек, но не к кресту, а к Насте, ожидавшей его. Открытые людям, выстроившимся в очередь целовать крест, и теплому ветру августа, любя треплющего березки-свечки, – они казались самыми счастливыми из всех собравшихся здесь людей.

И говорили что-то женщине, что обращалась к ним (матушке Насти), и батюшке, распоряжавшемся мужиками, которые по его команде поднимали крест и устанавливали его в яму. И засыпали яму землей, и утрамбовывали ее.

– По крупицам собирается Святая Русь, – обратился отец Михаил к народу с проповедью, когда крест был установлен, – в прошлом уничтожали не только храмы, но само достоинство человека. Но Господь поругаем не бывает. Пришло время вспомнить все. Здесь был храм. Здесь Бог слышал стенания каждого человека, его слезы, мольбы. Приходите сюда. Здесь кирпичи, камни, земля намоленная. Дай Бог, чтобы с установлением поклонных крестов по крупицам восстанавливалась и наша душа, чтобы были мы милосерднее, милостивее друг к другу. Нам есть о чем поговорить с Богом…

И люди крестились, глядя на крест, на котором значилось:

«Поклонный крест установлен

18 августа 1991 года.

Часовня Николая Чудотворца.

Построена в XVIII веке».

На другой же стороне резьбой по дереву были означены совсем земные стихи, удивившие Алексея.

В середине двадцатого века Порешил ее какой-то калека. Но Чудотворец и поныне есть, Вечен он и ждет вас здесь. Ты имеешь жизнь, еду и кров, Поклонись за это духу своих пращуров.

Он указал на эту надпись Насте.

Не сдерживая улыбки, она сказала Алексею, что стихи сочинил и вырезал на кресте один из мужиков, изготавливавших крест, а отец Михаил, не лишенный юмора и поэтического таланта, благословил это творчество.

В это время Павел обследовал пространство вокруг и в березах, в густой траве, нашел часть плиты, на которой сохранилась надпись «Иван Иванович Бебякин».

Обрадованный находкой, он показал ее тетке Манефе, а та священнику. Отец Михаил рассказал, что за кладбище было у этой часовенки и кто такой Иван Иванович, похороненный здесь.

Народ стал расходиться.

Павел догнал своих и объявил, что поедет в Покрово с церковным хором и вернется вечером или заночует у тетки Манефы. Мать только вздохнула и просила не задерживаться допоздна.

Осиповы вышли на Большую дорогу и поднялись в угор, откуда хорошо было видно, как машины одна за другой отъезжают и разноцветное лоскутное одеяло из крыш тает на глазах.

Вскоре все стихло.

XXIII

– Тебе, наверное, надо было познакомить нас, – говорила Настя, когда они с Алексеем гуляли в Покрове по берегу реки вечером того же дня. – Твоя мать чем-то очень обеспокоена…

Алексей молча соглашался. Настя вспомнила тот день, когда они впервые встретились у Портомоя.

– Ты был такой странный. Тебя как будто откуда-то сверху, с горы высокой, отправили сюда, на землю грешную. И ты сошел. Ко мне. И выпил моего святого напитка. Нет-нет, не бойся, там правда был чай. А что было со мной в тот день? Не передать. У меня ведь была репетиция в Доме культуры, а я, дуреха, в лес по грибы сбежала, да еще и подружек подговорила. И мне была настоящая взбучка. Но, поверишь ли, ничего сделать с собой не могла. Как будто кто-то велел мне настойчиво: вставай и иди – и отправил меня в эту дорогу. Да-да, не смейся. И я говорила тебе там об этой дороженьке. Она ведь и правда бывает очень долгой, эта дорога – человека к человеку. Гляжу я на моего отца, и жаль мне иногда до смерти, что мой отец так и не пришел к твоему отцу. На дороге этой у них еще много мусора всякого, камней да выбоин. И придут ли? Бог весть. Твой, по крайней мере, в Прислониху пришел. Какой он у тебя страшный и угрюмый.

– Да он, в общем-то, добрый человек, – сказал Алексей, любивший своего немногословного отца.

– И все-таки я его немножко боюсь, – призналась Настя и вздохнула. – А моего я и представить не могу в Прислонихе, у креста…

– Да не ты ли говоришь, – опять сказал Алексей, – что дорога эта длинная, человека к человеку. А уж к Богу…

– Но она может быть и самая короткая, – не соглашалась с ним Настя. – Да, да, мгновенная! Нет, как бы тебе сказать? Если чувства твои, сердце твое, душа твоя, если весь ты в этой дороге участвуешь, то очень скоро все случается. И расстояние, казавшееся непреодолимым, в одно мгновение преодолевается. Это такое счастливое чувство! Я испытала его. Да! У меня ведь было много парней. Нет, ты не понял. Не сердись. У меня, правда, было их много, но ни к одному из них я не пришла. Не мои они и не навсегда. Ну что ты хмыкаешь? Ты не веришь?

Он промолчал.

– Пойдем, неверующий, – вдруг решительно сказала она, взяла его за руку и повела берегом реки мимо бара-часовни, из ярко освещенных окон которого доносилась музыка, мимо каких-то банек, сараек, огородов, штабелей с лесом, – по узкой тропинке, натоптанной рыбаками-любителями в густых зарослях ивняка, и дальше, дальше, пока они не вышли в огромный луг за селом и не пропали в нем…

XXIV

– А я уж и не ждала вас сегодня, – смеялась тетка Манефа, когда они, счастливые, пришли к ней, уже готовившейся ко сну. – И чего этакое сегодня с вами? – Она подозрительно разглядывала их. – Вы какие-то не такие. Али случилось чего? – И она тут же любя набросилась на Настю. – Ты чего такое с парнем моим сделала? На-ко, на-ко…

– Я его, тетка Манефа, в верующего обратила, – смеялась Настя. – Я, знаешь ли, не люблю, когда не верят.

Если не верует человек ни во что, так что же это за человек такой? А уж если мне не верят, то этого я пуще всего не люблю!

– Не богохульствуй! – пригрозила Манефа, не имея сил сердиться на Настю. – С парнем, говорю, чего такое наделала сегодня?

Парень молчал, а Настя, устраиваясь рядом с ним за столом, говорила без умолку Манефе, что ставила на стол чашки:

– Неверующий сегодня поверил! Ведь поверил же, Алешенька? – И так как смущенный Алешенька продолжал молчать, возлюбленная его обсказывала Манефе, во что тот поверил. – Знает теперь Алешенька, что есть на земле Божьи добродетели. Любовь, верность, преданность, непорочность. А то ведь, христовый, не верил…

Манефа качала головой.

– И как же это ты, девонька, его в верующего-то обратила?

– А теперь уж не я, а ты, тетка Манефа, богохульствуешь, – хохотала Настя.

– Ох, девка! – Манефа, разливая чай, серьезно говорила, что сказывают в селе, будто бы Валерка войну Алексею объявил.

– Да он опять перекрасился, – не могла сдержать смеха Настя.

Речь шла о том крашеном парне, которого приметил Алексей в летнем парке в тот июльский вечер, когда впервые увидел Настю.

– Да мы уж помахались с ним, – сказал Алексей сдержанно и поинтересовался у тетки, кто он такой, крашеный.

Тетка подробно обсказала, что Валерка внук Василисы поповской и Веньки Гомзякова, что доживают свой век в городе К. у сына, но каждое лето приезжают в село, где у них дом и участок земли (да в Заднегорье еще изба). Но этим летом приехали только Валерка с матерью, женщиной городской, любившей не в огороде копаться, а загорать на реке или на задворье, куда она выносила раскладушку и ложилась на нее в купальнике, принимала, так сказать, солнечные ванны.

– А Валерку-то надоумили, – продолжала Манефа, – пришептать Настю-то, так он, сказывают, к Нюрке Петрушиной бегает. Нюрка-то будто бы чего-то знает…

– Не кулаками, так шепотками, – усмехнулась Настя.

– А ты не ухмыляйся, – строго сказала Манефа, – дело-то не такое уж и шуточное. Не поил ли тебя Валерка водичкой, чайком ли…

– Да нет вроде, – растерялась Настя, – газировкой, разве что…

– Вот-вот! А ежели как он газировкой этой ноги свои омыл да потом тебя напоил, – не отвяжешься. Верный, говорят, способ бабу удержать…

– Да мне глядеть-то в его сторону тошно! – заявила Настя.

– Ну, значит, не припоил еще. Поостерегись. Вот я чего тебе скажу: настоящий шарамыжник[56] этот Валерка. Нагляделась я на него. То ласково тебе поет, а то такое ляпнет! Так и эдак извернется, и чего выкинет в следующую минуту – не угадаешь. Вертежник[57]! Я как глянула на него – Нефедко, настоящий Нефедко. Ишь где показался. Был у нас такой дикарь в деревне. Все пел: «Бога нет, царя не надо…». Вот и допелись.

– Тетка Манефа! – взмолилась Настя. – Да неужто я не чувствую, кто вертежник, а кто…

– Нарожают выпоротков, а потом и сладить с ними ничего не могут, – разошлась Манефа, вспомнив недобрым словом и матушку Валерки крашеного, что на задворье каждый день нагишом лежит.

– А ты, часом, ноженьки свои не омыла тем чайком, что у Портомоя меня поила? – Алексей нахмурил брови и пожаловался тетке. – Она мне чайку давала и все приговаривала, мол, не бойся, чай. Просто чай…

– Ну да Настя-то у тебя девка хорошая, – защитила Манефа девку, от души смеющуюся сейчас. – А ведь шепотуньи-то разные бывают. И такое прискажут, и так это вылезет – не приведи Господи.

Настя сощурила глазки:

– А скажи-ко, Манефа, Агафья с Заднегорья какая гадалка была? Она хоть и дальняя, но родственница моя.

– Добрая была Агафьюшка, помогала всем, Царство ей Небесное. – И Манефа стала рассказывать, какой была шептушка Агафья. – Как-то к ней баба пришла с Прислонихи со своим горем: от нее ушел мужик. Ей уж за пятьдесят было, а он молодую нашел и бросил ее. Вот она и говорит Агафье: «Ты мне сделай, чтоб он ко мне вернулся, а я тебе чего надо, того и дам». А та и говорит: «Ну, я сделаю. Только ты мне покажи, какой он на лицо». Мудрая была Агафьюшка. И вот этот мужик у нас в деревне оказался: помогал строиться отцу нашему, Царство ему Небесное, избу поднимали. Ярыгин его фамилия…

– Уж не тот ли, не денщик ли Барклая? – спросил Алексей.

– Да уж денщика-то давно в живых не было. Сын его это был. А вот уж имени-то и не вспомню.

В Прислонихе чуть ли не все Ярыгины жили, разве упомнишь. Да и мне эту историю бабушка Дарья сказывала, когда я еще в девках была. А уж сколько лет прошло… – Манефа вздохнула. – Ну вот, баба-то пришла к Агафье и обрисовала, какой он, в какой рубахе. Да чего особенно расписывать: незнакомого-то мужика в деревне все видят. Не наш, ясное дело. И вот пошла Агафья к строянке посмотреть на мужика.

Посмотрела да только головой покачала. Воротилась домой, а баба ее дожидается: «Ну, чего, как?» А та говорит ей: «Ой, девка! Ты ладишь экого парня у себя удержать? Ты ведь ему в матери годишься. В бабушки. Ты чего, девка, задумала?» «Да ведь мы с ним жили», – закуксилась баба. «Да мало ли чего жили? Знаешь, я чего тебе скажу? Мне никакие платы твои не надо, никакие полотенца, выходные полушалки, деньги не надо. А я уж этому молодому парню не посоветую с тобой жить. Ему молодую надо. Семью надо заводить. Детей. А ты кого ему нарожаешь? Ты не забыла, сколько тебе годков-то?» Баба разревелась, разбранилась: «Я тебе все богатство хотела отдать». А Агафья ей: «Не надо мне твоего богатства, а я его молодость губить не буду. И ты больше не старайся и ни к кому не ходи». Так вот, дорогие мои, всему свое времечко Богом отпущено. – закончила свой рассказ Манефа.

– Я бы тебя, тетка Манефа, каждый день слушала. – Было уже поздно, и Настя собралась уходить.

– Так ведь язык-от, Настенька, за век-от не шибко уробился. Правду сказывал Петруша, Царство ему Небесное, спины гнули да молчали. А теперь вот только и поговорить. Приходи, пошумим еще…

Алексей пошел проводить Настю, пообещав тетке, что придет ночевать.

XXV

В Заднегорье Татьяна Владимировна взбудоражила все свое семейство. Она, не спавшая ночь, пребывала в весьма раздраженном состоянии и не давала никому покоя.

Борис с Павлом пытались успокоить ее, говорили ей участливо, что Алешенька-сынок ее уже большой. Говорил же он, что, наверное, останется ночевать у тетки Манефы. Вот и остался. Она же уверяла всех, что случилось что-то непоправимое, случилось именно сегодня, именно сейчас, и велела собирать вещи в дорогу.

Борис, не желавший расставаться с заднегорской тишиной, ушел к кедру, чтобы только не видеть торопливых сборов. Татьяна Владимировна часто выбегала на крыльцо и, приложив руку к глазам, смотрела в поле на окружную дорогу – не пылит ли там уазик Сергея, который должен был привезти им продукты. По обыкновению, он подруливал к школе в первой половине дня, но сегодня не появился и после полудня.

Нетерпение Татьяны Владимировны было столь велико, что она уже хотела идти в Покрово, бросив здесь все вещи, как вдруг у леса появился долгожданный уазик.

Первым увидел его Павел.

– Едет, едет! – радостно, как будто пожаловал к ним важный гость, кричал он с крыльца матери, что возилась с вещами в банных сенцах.

Машина остановилась у крыльца, и из нее, к удивлению и радости Татьяны Владимировны, выпрыгнули Сергей и ее любимый Алешенька (его Сергей подобрал на Большой дороге у Прислонихи).

Оба были столь оживленны и веселы, словно приехали с праздника.

– Да чего ино такое с мужиками, – ворчала Дарья, вышедшая на улицу. – Пьяны или чего? Ой, Серьга, докрутишь шарами-те…

– А, крути не крути! – зубоскалил Сергей. – Амба! Все, приехали. Опять переворот в Рассее. Проспали вы переворот-от[58]…

И такое стали сказывать Сергей с Алешенькой, что у Татьяны Владимировны пропало желание бранить сына.

Его ночное отсутствие вдруг показалось маленьким, незначительным происшествием в сравнении с тем, что творилось в стране.

– И чего вы опять там такое учудили? – не поняла Дарья. – Мало вам, христовым, переворотов-то…

– Ой, Дарья Прокопьевна, не говори! – смеялся Сергей, помогавший Осиповым грузить вещи в машину. – А твои-то пожитки где? – спрашивал он ее. – Собирайся, Дарья Прокопьевна, поедем в село кино смотреть. Такое кино по телевизору крутят, я тебе скажу…

Все стали уговаривать Дарью ехать, но она наотрез отказалась. Привезенные Сергеем продукты Борис упаковал в целлофановые мешки и опустил в бак с холодной водой.

– Ешь, не храни… – наказал он бабушке. Дарья бранила его, мол, ничего ей не надо:

– Семья-то у тебя вон какая. Все исти просят. Семья тепло простилась с бабушкой Дарьей и поехала в Покрово смотреть кино.

XXVI

Пожалуй, Татьяна Владимировна была права, уверяя своих, что случилось что-то невероятное. Правда, она в том только ошибалась, что случилось где-то далеко, в столице российской, а не в селе Покрове, не в их семье и не с ее любимым Алешенькой (слава Богу).

Осиповы, как и все жители Покрова, все эти дни проводили у радиоприемников и телевизоров. Охваченные общей тревогой, все ждали, что будет дальше. Как в сказке.

Никто еще не знал, будет ли у сказки хороший конец, но все непременно того хотели, от экранов не отходили и действительно, как выражался Серьга Петрушин, воспринимали происходящее в столице как кино, серии которого притягивали к телевизорам сильнее, чем самый остросюжетный детектив: в столицу введены войска, на улицах танки; Белый дом готов защищаться. В прямом эфире. На глазах изумленной России. Насторожившегося мира. Кто возьмет верх? Старики считали, что давно в стране пора навести порядок. Молодежь же воспринимала такие призывы как возврат к прошлому и ждала развязки непременно в пользу так называемых демократических преобразований.

Тревожные, смутные были дни. Все шаталось, колебалось, сулило перемены. Кино смотрели каждый день, каждый час.

Ждали новых необычных кадров. И они появлялись. Один невероятнее другого. Кино вовлекало в очередные серии огромную страну. Все были и зрителями, и участниками представления.

В столице танки бороздили улицы. Кипели людские страсти. Они выплескивались с разноцветных экранов на удивленную страну. В Покрове же царствовали настороженность и тишина. Беспокойство никого не покидало. Все ждали. Все смотрели кино. А когда несколько драматических серий его закончились, никто не воспринял как неожиданность известие, что райком опечатан и у него выставлена охрана.

XXVII

Только Степан Егорович Валенков, глубокий старик, доживавший свой век в благоустроенной квартире в центре села (дом так и назывался – райкомовский; там жили только райкомовские работники), не мог видеть это кино. Оно приводило его в бешенство, но, странное дело, он не мог потушить экран телевизора и выключить радиоприемник, что висел у него на кухне и вещал на всю громкость.

Степан Егорович, редко встававший с кровати (он не смог сходить даже на похороны Петруши и отказался ехать на кладбище, хотя сын предлагал ему машину), весь белый как лунь, в белой рубахе навыпуск и белых штанах, похожих не то на кальсоны, не то на шаровары, – вдруг ожил, встряхнулся, словно получил порцию быстродействующего лекарства.

Он метался по своей роскошной квартире, кому-то звонил, на кого-то кричал, кого-то просил, как будто пытался что-то предпринять, чтобы спасти гибнущую страну.

Тяжело опираясь на трость, ходил он из одной комнаты в другую, то стоял у окна, из которого был виден райком, в котором он проработал большую часть своей жизни, то отходил от окна в глубь квартиры, глядя в электронное телеокошко в углу, вещавшее о событиях в столице. И вновь возвращался к окну квартирному и грозил тростью милиционеру, что стоял у опечатанной райкомовской двери. А когда к нему пришли сын с женой и дочерью, жившие в том же доме этажом выше, он набросился на них, как будто они и были виновниками происходящего.

– Отец, – пытался успокоить его сын, – в этом нет для нас ничего неожиданного. Все это давно носилось в воздухе.

– Носилось, говоришь? – кричал на него Степан Егорович. – А мне почему не доложил? Я почему сейчас узнаю? И как это у вас – носилось! В воздухе!

Федор Степанович казался спокойным. Но Настя знала, что отец очень переживает случившееся. Он пытался рассказать сейчас, что его, как первого секретаря, спокойно, без всякого злопыхательства представитель райисполкома и инспектор пожнадзора ознакомили с телефонограммой, что пришла в райисполком и РОВД, и что он собрал работников и объяснил ситуацию. После чего здание райкома и гаражи его опечатали.

– Где он, твой райком, где они сейчас? – задыхался Степан Егорович и стучал об пол тростью.

– Да дома все. Пока, по крайней мере. Будем решать вопрос об их трудоустройстве и, я думаю, решим…

– Дома, говоришь? Телевизоры смотрят? Собрать! Идти! Взять!

– Кого собрать, отец, куда идти и кого и что брать? – как можно спокойнее говорил Федор Степанович. – Райком давно раскололся, половина его поддерживает нынешний курс, скажу больше, наша так называемая районная оппозиция собирается в редакции районной газеты чуть ли не ежедневно и…

– Собирай коммунистов, говорю, поднимай народ! – как будто не слышал Степан Егорович благоразумного сына.

– Какой народ, отец? Где он, народ-от? Правильно говоришь, у телевизоров народ-от, кино смотрит.

– А ты мне не поддакивай. Правильно, видишь ли… А вы-то правильно ли? Вы что же, без выстрела власть отдадите? Кому? Этим дерьмократам? Федор, поднимай, говорю, гибнет все. Если не сейчас, то все… Кто у тебя в милиции? Есть надежные люди? Сколько там оружия? Воронин куда смотрит? Радуется, поди? Только и умеет, что глаза к небу закатывать!

Предрик Воронин Олег Николаевич был сыном райкомовского уполномоченного Николая Илларионовича, с которым Степан Егорович в тридцатые годы строил в крае новую жизнь. Олег Воронин метил в первые секретари, но избрали Федора Валенкова, что обострило отношения между ними.

Предрик действительно отличался той странностью, что, когда произносил речь, поднимал глаза к потолку, особенно после какой-то важной мысли, вывода, как будто тем самым придавал особую значимость сказанному.

– Чего молчишь? – не унимался Степан Егорович. – И вякнуть боитесь? Душа в пятки ушла?

Настя с тревогой переглядывалась с матерью. Казалось ей, политика вытеснила из этого квартирного пространства все человеческие чувства, сам воздух, саму жизнь.

Дед, весьма возбужденный, бледный как полотно, нервно тряс в окно тростью. Отец, очень мягкий в общении (каким его знала Настя), всегда доброжелательный к собеседникам, терпимый к другим взглядам, деликатный, но непреклонный в изложении своих убеждений, – отец вежливо противоречил трясущемуся деду. На кухне говорило радио. В углу показывал красочные картинки телевизор.

Дед, отец, радио, телевизор – и все об одном и том же: о политике, судьбе страны, предательстве и пр.

И Настя, решив, что это уж слишком, когда все об одном и том же, – пошла на кухню поставить чайник и мимоходом выключила орущее радио, а вернувшись в зал к все еще говорящим деду и отцу, взяла пульт дистанционного управления и как бы невзначай выключила и телевизор.

Мать улыбалась, наблюдая за ее хитрыми действиями. И чудо: их семейные политики, пытавшиеся что-то доказать друг другу, зная, что уже ничего друг другу не докажут, – вдруг замолчали, словно, потеряв шумовую поддержку, не могли уже говорить.

Дед тяжело опустился в кресло.

– Настенька, – чуть отдышавшись, говорил он любимой внучке, которая, взяв стул, села рядом с ним. – Мы столько сделали, Настя. Ведь не зря же? Не зря. – И он осыпал Настеньку цифрами, что, мол, еще пять лет назад в районе была самая высокая урожайность зерновых, а четыре года назад был самый высокий удой на корову, а три года назад в районе сдано столько квадратных метров жилья, сколько никогда прежде не сдавали. Строились мосты, школы, асфальтировались дороги и улицы… – А теперь? Все гибнет, все…

– Я принесла тебе хорошее лекарство, импортное, – сказала Настя.

Она любила деда, который всегда баловал ее, хотя и не разделяла его убеждений.

– Импортное! – Он тяжело дышал. – Нет, Настя, нет, не надо мне больше лекарства. Это такая рана… Это не вылечишь… А ты, Лида, – обратился он к снохе, – чего молчишь? Как дела в школе? Чего говорят?

– Да, в общем-то, ничего особенного. – Не могла она сказать сейчас свекру, что школа, где она учительствовала, вздохнула с облегчением, когда гэкачеписты в столице потерпели поражение.

Закрытие же райкома казалось всем неординарным, но закономерным событием.

Никого, кроме райкомовских работников, оно особенно не шокировало.

– Ты с Настей, сказывают, у попа поешь, – опять строго сказал свекор.

Ответила Настя.

– Дедушка, мы с мамой любим петь.

Федор Степанович с улыбкой наблюдал за женщинами, зная, что они уже давно всерьез не воспринимают грозного деда.

А когда-то молодая его супруга признавалась ему, что очень боится Степана Егоровича.

– Любите вы! – ворчал дед, не умевший сердиться на Настю так, как он по обыкновению сердился на сына. – Больше уж и попеть негде…

– А мы там же, дед, где и вы пели, – заявила Настя. – В церкви. В тридцатые годы ведь там клуб был и…

– Ох, Настя, Настя… – Он усмехнулся. – Думаешь, совсем дед из ума выжил. Мы! Там же! – передразнил он. – Там же, да не там…

Настя была довольна, что дед успокоился и не грозил больше тростью в окно.

Правда, когда они уходили, пообещав еще заглянуть вечером, он опять включил телевизор.

XXVIII

Татьяна Владимировна собрала семейный совет.

Она делала это всякий раз, когда речь шла о важных для семьи решениях. Все члены семьи к совету относились серьезно.

Теперь они должны были решить, как жить дальше.

Татьяна Владимировна настаивала на немедленном отъезде.

– Живем мы уже в другой стране, – говорила она, – неизвестно еще, что творится в нашем городе. Нам всем вместе надо уехать сейчас же.

Алексей же хотел остаться в Покрове на неделю-две и, как считала Татьяна Владимировна, задерживал отъезд.

– Поезжайте без меня. Какие проблемы? – удивлялся он.

– Может быть, ты объяснишь нам, что происходит с тобой?

– А ты не знаешь? – с вызовом отвечал Алексей матери. – И уж коли неведомо вам, уважаемый совет, почему я остаюсь, то я настаиваю, чтобы на нашем совете присутствовала Настя!

Такое заявление удивило совет. Отец почернел как туча.

– Да знаешь ли ты, дорогой мой… Но сын не дал отцу договорить:

– Я знаю, отец, чья она дочь! И если бы жил я в то время, и я бы за оружие взялся! В землю бы ушел, как отец твой, но не сдался бы и не трясся бы, как Ленька Котко…

Такие познания сына потрясли Бориса. Выходит, не зря он лето прожил да по кустам покровским с девками шатался.

– Лясников ненавидишь, – почти кричал сейчас сын, – а сам? Ты посмотри на себя, отец! – И говорил сын обидные слова, что не может отец его избавиться от синдрома большевизма, что хочет сражаться, бороться!

– Ты чего на меня орешь?! – не выдержал отец. Вскочил из-за стола.

– Это ты на меня орешь! – Поднялся и Алексей. Павел с изумлением смотрел на брата. Татьяна Владимировна впервые видела сына таким.

– Борис, Алексей, сядьте, пожалуйста, – сказала она тихим, еле слышимым голосом.

И они послушались. Не стоять же, в самом деле, друг против друга, раздувая ноздри.

– Сынок, – продолжала Татьяна Владимировна все тем же тихим голосом, – Настя, наверное, хорошая девушка, но она не член нашей семьи, мы даже не знакомы с ней.

– Вот и познакомимся! Все сразу и решим, – стоял на своем сынок.

И мать не хотела сейчас уступать ему. Алексей, кажется, понял щепетильность момента, оглядел всех и со смехом сказал:

– Демократия в столице победила! Пусть она торжествует и в нашей семье. Будем голосовать!

– Я считаю, что семейные дела мы должны обсудить сами, – была непреклонна Татьяна Владимировна.

– Итак! Один голос против. – Алексей сейчас был весел и оживлен. – С папочкой все ясно. Он уже проголосовал – из-за стола вскакивал, руками разводил и речи толкал. Два против!

– Вот что! – хотел было что-то сказать папочка. Но Алексей остановил его.

– Нет, нет, папочка! Голосование еще не окончено. Не нарушай процедуру. Павел, – обратился Алексей к брату.

Тот пожал плечами.

– Брат ты мне или не брат?

– А ты не дави. Ишь, какой выискался. Ухарь! – рыкнул отец.

Татьяна Владимировна чувствовала, что семейный совет сегодня превращается в фарс.

– Да не знаю, – мямлил Павел.

– Не понял. – Алексей с усмешкой смотрел на брата. – Воздерживаешься, что ли? Ни там, ни сям. Ни за красных, ни за белых?

– Да пусть приходит, – наконец определился брат, – все равно Лешка с ней уж… – И Павел почему-то покраснел.

– Два-два! – И Алексей обратился к тетке Манефе, стараясь привлечь ее на свою сторону.

– Зря ты, Борис, на Настю… – сказала Манефа насупившемуся брату, понимающему, что вопрос решается не в его пользу. – Добрая она девка. Да и не Лясников природы, – Гомзяковых. Видно же природу-то…

Алексей объявил, что вопрос решен, и пошел за Настей. Через несколько минут она пришла, смущенно сказала: «Здравствуйте», – не зная, что делать дальше.

– Садись, Настя, – Алексей подал ей стул.

Настя села за стол, положила одну руку на другую, как примерная ученица, и сказала милым, тихим голосом (само умиление):

– Татьяна Владимировна, я хорошая.

С мгновение все молчали, словно не поняли, что такое объявила им девушка.

И вдруг Алексей засмеялся, громко, на весь дом. Он не сразу успокоился.

– Настя, класс! – гоготал он. – У Портомоя она заявила мне, что красивая. А вам – что хорошая. Чего вам еще надо?

И Павел не мог сдержать смеха, глядя на Настю, которая старалась быть серьезной, хотя это у нее не очень-то выходило. Улыбка гуляла по ее прелестным губам.

– Знакомьтесь, – добивал Алексей изумленных предков, – это моя жена, Анастасия Федоровна, прошу любить и жаловать. – И он добавил, что всякие глупые документы, вроде свидетельства о браке, они оформят потом.

– И давно вы, Настя… как жена?.. – Не могла прийти в себя Татьяна Владимировна.

– Если наш семейный совет решит, то мы с Настей назовем и день, и час, и поле, и копну…

– Алексей! – взмолилась мать.

– А твои-то, Настенька, знают ли? – спросила Манефа.

– Нет еще! – вздохнула Настя. – Отцу нелегко сейчас. Но, я думаю, они поймут нас…

Алексей фактически вел семейный совет.

Он выступал теперь как глава новой, вдруг явившейся пред очи родственников семьи.

Сам принимал решения, которым мать уже не могла противиться. Как и настаивал Алексей прежде, он остается в Покрове на неделю-две.

Планы дальнейшей своей семейной жизни он отказался обсуждать, сказав, что еще не время.

Он пытался успокоить мать, что ничего страшного не случится с институтом за две-три недели его отсутствия.

Предложил семье попрощаться с бабушкой Дарьей и уехать из Покрова уже в ближайшие дни, как и настаивает мать.

– Командир выискался, – проворчал отец, но без злобы и гнева.

И все поняли, что вопрос решен.

XXIX

Борис долго не мог успокоиться. Его возмущало не то, что самоуправный сын его женился (как он говорит), не спросив соизволения отца и матери, даже не поставив их в известность.

Его бесил выбор сына. Ему придется родниться с Лясниками, с теми, от кого он уходил всю жизнь, кого старался забыть.

Теперь, казалось, он мог торжествовать над ними. Райком закрыт. Федька опозорен, раздавлен. Даже странно как-то, что райкома нет. Нет того, что было всегда. Казалось, во все времена. Был. Всегда будет.

И вдруг – один миг. И нет его.

Он не случайно этим летом приехал на родину. Он словно чувствовал миг своего торжества. И именно теперь сын его выкинул номер!

А что, собственно, сын? – успокаивал себя Борис. У него другая жизнь. Другая писня. Напрасно мать, любящая сыночка, пыталась убедить его сегодня после семейного совета, что если они с Настей действительно поженятся (без свидетельства о браке она не считала их женитьбу законной), то могут переехать жить к ним в город: «Мы вам выделим комнату».

«Милая моя! – думал сейчас Борис. – Сын прав, что отказался обсуждать свое будущее. Скорее всего, он останется здесь. Пожалуй, мы не зря провели нынешнее лето».

XXX

Борис, как любопытный мальчишка, непременно хотел удостовериться, что райком закрыт. Его больше нет.

Вечером он вышел погулять и посмотреть. Направился к центру села, прошел мимо обезображенной людьми и временем церкви, на крыше алтаря которой стояла стройная березка.

«И тут ты, бабушка Дарья», – странно проговорил он, и если бы кто-то слышал его, то удивился бы его бормотанию. А он думал в эту минуту, что теперь, и наверное, уже скоро, Дарьины березки сойдут с крыш уцелевших храмов.

Навстречу ему группками беззаботная молодежь шла в Летний парк, где уже звучала музыка. Туда, наверное, отправились и Настя с Алексеем. «Муж и жена!» – усмехался он про себя.

Миновал старое здание почты и низенькое, спрятавшееся в березах и тополях здание типографии. Вышел к дворцу-райкому (бывшему), в окнах которого горел свет.

Спросил милиционера, что стоял у входа, что нынче происходит внутри здания. Милиционер, молодой, длинный, как жердь, словоохотливый сержант, отвечал ему, что комиссия, созданная райисполкомом, производит опись имущества и документов.

Стало быть, правда. Райком закрыт. Все ушли домой. Комиссия описывает бумаги.

Он пошел дальше, думая о своем, – мимо Дома культуры, где работала новоявленная невестка. Мимо двухэтажного каменного здания школы, где учила детей светлому и доброму Лидия Гомзякова (Лидия Ивановна), супруга Федьки.

На перекрестке улиц Советской и Ленина он постоял, пропуская машины и глядя на четырехэтажное здание Дома ветеранов, в одной из клетушек-квартир которого его столетняя бабушка Дарья перемогала зиму с одинокими стариками и старушками из всех окрестных деревень.

Здание это на фоне других одноэтажных частных домов казалось огромным, тяжелым. Одним торцом оно выходило к центральной улице, другим к реке, на берегу которой в этом месте стоял бар-часовня (с перекрестка он не был виден).

Миновав перекресток, он пошел дальше. Он хотел побродить по селу накануне отъезда, проститься со знакомыми местами.

У огромной кирпичной арки остановился. По обе стороны арки висели стенды с фотографиями передовиков покровского колхоза.

Через арку въезжали частные и служебные машины. Останавливались на площади перед двухэтажным каменным зданием колхозной конторы, по ту и другую сторону от огромного бюста Ленина, что стоял в центре этой небольшой приконторной площади (покровское хозяйство носило имя вождя).

Постояв с минуту, Борис перешел дорогу и по узенькой улице, застроенной частными домами, пошел к реке.

В этом месте река делала крутой поворот, и берег, на котором стояли частные дома и вдоль которого тянулись картофельные огороды, был очень высоким.

Борис стоял на берегу, наблюдая, как внизу, на небольшом плотике, привязанном к берегу, молодая женщина полоскала белье (звуки эти были приятны ему в вечерней тишине). Низкорослый мужчина помогал ей – отжимал белье и бросал в большой таз.

От плотика вверх, прямо к тропинке, на которой стоял Борис, тянулись сходни из длинных досок, сколоченных большими брусками, которые служили ступеньками.

Когда мужчина, отжав последнюю вещь, вскинул тяжелый таз на плечо и стал подниматься по сходням, Борис, не дожидаясь его, отправился назад по тропинке между кустами картошки, что была посажена здесь до самого обрывистого берега.

Вскоре вышел на центральную улицу.

Возвращаясь к дому Манефы, он все-таки прошел мимо райкома, окна которого теперь были темны. Но у райкомовских дверей по-прежнему стоял милиционер с кобурой на боку…

XXXI

Настя и Алексей сегодня снова выкинули номер – не ночевали дома.

Они долго бродили в покровском поле, где еще в разгаре был колхозный сенокос (до самой реки тянулись валы неубранного сена), а потом не на танцы отправились, а в Заднегорье, надеясь получить приют у бабушки Дарьи.

Бабушка приняла их с охотою.

Всю ночь они провели в классе-избе в объятиях друг друга, а днем, когда солнце уже клонилось к полудню, проснулись и, счастливые, побежали с угора к Портомою, где, умываясь, брызгали друг в друга водой и хохотали на всю округу. Набесившись вволю, они стали медленно подниматься в деревню по дороге, которая, как действительно казалось отсюда, снизу, не в деревню вела, а в небеса.

Алексей подхватил какую-то палку и шел, на нее опираясь, а Настя, глядя на эту палку, отпускала в его адрес шуточки, какие могут быть только между влюбленными.

Однако, поднявшись выше, они перестали шутить и смеяться.

У школы (дома бабушки Дарьи) стояли машины.

Одна принадлежала Настиному отцу, другая Серьге Петрушину.

У кедра сидели два угрюмых мужика, которых молодые без труда узнали.

– Вот мы и попались, Лешенька, сейчас нам будет взбучка! – Настя говорила это так, как будто была довольна тем, что их сейчас ожидает.

– Будем драться! – как будто серьезно был настроен Алексей и сжал в руках палку.

– Да ты что, сумасшедший! Это же наши милые папочки.

– А вот мы поглядим сейчас, милые они папочки али враги заклятые. – И Алексей, к удивлению возлюбленной, тряхнул в воздухе своей палкой.

– Лешенька, – как будто всерьез перепугалась Настя, – так ведь их же двое. Они еще, слава Богу, крепкие мужики.

– А хоть и десятеро! – храбрился Лешенька.

– Безумец!

Подойдя же поближе к папочкам, Настя спросила как ни в чем не бывало:

– А вы чего тут делаете?

– Мы тут, доченька, колы в землю вбиваем! – как можно строже сказал папочка Насти, но доченька чувствовала, что он не сердится на нее.

– Хорошее дело! – Настя была серьезна. – А где же у вас колотушечка?

– А не виченька ли жиденькая была бы сейчас сподручнее?

– Нет, папочка, нам как раз нужна колотушечка. – И она подняла из травы у кедра старую колотушку. – Да вот же она! – обрадовалась Настя находке. – И мы желаем колик заколотить! – И чувствовал папочка, что не девочка это говорит, – женщина, с такой странной интонацией, с таким явным смыслом, что и правда хотелось ее вицей надрать. – Папочка, это Алексей, – как ни в чем не бывало продолжала Настя. – Алексей, это мой папочка. – Познакомив таким образом папочку с возлюбленным, она попросила у возлюбленного его палочку и, взяв ее, левой рукой поставила на землю вертикально, а колотушкой, что держала в правой, неловко по палке ударила.

– Вот ведь какая незадача! – как будто расстроилась Настя. – Вы, Борис Ефимович, почему здесь все окосили? Кто это вам такой наряд дал? Устроили, понимашь, сенокос – земля высохла! Кол в землю не лезет! Одно наказание…

– А ты к черемухам отойди, там земелюшка помягче будет.

Как удивился, как обрадовался этим словам отца Алексей! В них чувствовался внутренний, сдавленный смех.

– Леша, чуешь ли? Нас папочки в кусты отправляют. А потом сами же нас по кустам и ищут.

– Ох, Настя, Настя, – только и сказал рыжеволосый папочка.

– Да куда вы? Еще не время разбегаться-прятаться по кустам-завалинам, – кричала Настя уже от черемух, видя, что папочки пошли к машинам.

Рыжеволосый папочка, прежде чем сесть в машину, спросил у доченьки, едут ли они в Покрово.

– Не-а! – отвечала доченька. – Мы еще колик не забили да у бабушки Дарьи не нагостились.

– Ну, ребята, и чудаки же вы! – Серьга Петрушин, удивленный тем, что и Борис отказался ехать, хлопнул дверкой и выехал из деревни вслед за уазиком Федора Степановича.

Угрюмый Борис отправился в Покрово пешком – вниз, с угора, Подогородцами – к Портомою… Алексей с Настей побоялись его остановить.

XXXII

– Чего это вы расстраиваете отчов-то, – встретила Дарья молодежь, когда оба папочки отбыли, удостоверившись, что молодые живы и здоровы. – Не надрали они вас вичами-то?

– Не надрали, – смеялся Алексей, рассказывая бабушке, как обошлась с любимыми папочками Настя.

– А надо бы. Мы ране отца-то с матерью слушались. Не приведи Господи, если чего. А вы вон чего учудили!

– Да и мы не такие уж непослушные, – оправдывалась Настя.

– Где жо! – ворчала Дарья. – Не рано ли ты, девонька, себя женой-то объявила?

– А ты, Дарья Прокопьевна, сама-то когда замуж вышла? – наступала Настя.

– Вышла! – усмехнулась Дарья. – Выдали! Не шибко раньше спрашивали. Мне, поди, и четырнадцати не было. А вы теперь вон как – сами себя выдаете…

– Ну, Дарья Прокопьевна, – взмолилась Настя, – так получилось. Да и мамочка моя знает, что я – с ним… – Настя озорно взглянула на Алексея. – А папочке шибко жо недосуг было эти дни.

И Алексей защищал возлюбленную:

– Вот видишь, бабушка, в четырнадцать тебя уж… А Насте девятнадцать.

– Ну, ладно давай, – смирилась Дарья, – совет вам да любовь. – И призналась, что к девятнадцати годам у нее уже ребенок был…

– Правда? – вся загорелась Настя. – А не страшно было в четырнадцать-то? С мужиком-то в такие годики…

– Ничего худого про Захарушку своего не скажу, Царство ему Небесное. Много старше он был и жалел меня первое время. Хоть я и крупная в девках-то была, рослая. Мне все больше давали…

– И как же он жалел тебя? – выспрашивала любопытная Настя.

– Ну, чего ты такое спрашиваешь! – Дарья улыбалась беззубым ртом. – Смех один. Ляжет ко мне, бывало, и лежит, ничего не делает. Даже не шевелится. Будто боится меня. А я ведь хоть и молода была и глупа, а чувствую, горячий весь, горит. «Захар», – говорю. «Чего», – отзывается. «А чего, – говорю, – ты лежишь-то?» Вот он и… Умел Захарушка приголубить, – растаешь. Пужалась, конечно, первое время, а потом так разохотилась, прости Господи… К перевороту-то жизни у меня уж настоящие мужики были. Ефим-от первый и женился. Кабы не дикость-то эта, не переворот-от, так мы бы с Захаром еще нарожали. Мне тогда, поди, еще и тридцати-то не было, в переворот-от…

– А мама говорила мне, у тебя еще сыновья были – Афоня, Санька… – Настя вспомнила, что матушка ее намеревается в следующем году собрать всю деревню и не знает еще, что из этого выйдет.

– Какие два, Настенька! Говорю тебе, разохотилась я рожать-то. Двое у меня в младенчестве померли, не уберегла, прости меня Господи. – Дарья перекрестилась. – А Санька с Афонькой в мужики выладились. Афоня уж женатый был. А когда вся эта дикость-то началась, так ведь, Настенька, мы все и разбежались. Я с Санькой и Афонькой в Сибирь подалась. Спасибо дочери отца Никодима, Василисе, дала она нам адресок брата своего Бориса, он нас и приютил первое время. Василиса-то еще жива, в городе К. она. Так вот, – продолжала Дарья, – когда ребята мои обустроились, я обратно в Заднегорье воротилась. А потом война. Сначала Афоня ушел, в конце войны и Саньку угнали. Оба пропали без вести. Не знаю, где их могилушки. Баба-то Афони, Нина, ране часто приезжала, а теперь вот, как и отец твой, – взглянула она на Алексея, – редко ездит. Несколько лет кряду не была. Болеет шибко. На каком-то химзаводе работала, вот и нахваталась всякой нечисти…

– А дети их… – Настя надеялась получить у Дарьи адресок для матери, которая собирала деревню.

– А чего дети? – махнула рукой Дарья. – Они уж ничего и не помнят. Когда нас из этого дома-то выгоняли, так Ванюшка у Нины еще грудной был. А Санькины детушки и родились-то не здесь. Другая у них, Настенька, родина…

Но адресок Нины Дарья обещала дать, когда вернется в Покрово. Он хранится у нее в комоде той квартиры-клетки, которую Дарья никогда своим домом не называла…

XXXIII

Федора Степановича более всего сейчас волновали события политические, а не семейные. Он не лгал отцу, когда говорил, что для него не было ничего неожиданного в том, что райком закрыли, деятельность партии приостановили. Однако он переживал эти события болезненно.

Крайним был он. Все по-прежнему шли к нему. События совершились. Против его воли. Все эти радикальные действия совершил кто-то. Где-то. Далеко. Вверху. В столице. И в районе указы сверху не он исполнил, а крайний все равно он.

Вынужден отвечать за всех и за все. Он все еще был первый секретарь. Правда, все чаще говорили «последний первый секретарь». Он понимал, что это навсегда. С этим он решительно ничего не мог поделать. Это вне его власти. С этим придется жить.

Даже иногда на улицах на него показывали теперь пальцем и говорили: «Последний первый». И он понимал, что и после его смерти его будут вспоминать, как последнего первого секретаря.

Но он по-прежнему был деликатен, умел выслушать любого, ни на кого не повышал голос.

Противники же Федора Степановича обвиняли его в мягкотелости: в решительную минуту не позвал народ на баррикады. В основном это были старые члены партии, бывшие работники райкома и райисполкома, стоявшие у власти в крае многие годы. Они обвиняли нынешнее руководство во всех грехах. И тут же говорили, каких успехов достиг край во времена их правления (причем у каждого были сплошные успехи).

Говорили, что в семидесятые годы край чуть ли не расцвел: строились центральные усадьбы колхозов (и покровская арка, под которой стоял однажды вечером Борис), появились базы по переработке зерна, картофеля, машинно-тракторные парки и т. д.

Они гордились, что по итогам работы в таком-то году (каждый называл свой год) таким-то колхозам, совхозам (и покровскому, конечно) были присвоены переходящие знамена. Красные, а не трехцветные. Никто из них и вспоминать не хотел, как в шестидесятые-семидесятые годы приговорены были к сносу множество деревень, в том числе и Заднегорье.

И райком, который возглавлял батенька Федора Степановича, принимал специальные решения, разрешающие, где можно жить и строиться, и запрещавшие во всех остальных деревнях и селах новое строительство жилых домов колхозников, рабочих и служащих и капитальный ремонт существующих домов. А в случае строительства домов в неотведенных местах предписывалось сносить их за счет застройщика!

И публиковался даже список населенных пунктов, которые подлежали сносу! И все это обосновывалось целесообразностью, все делалось с целью создания условий для дальнейшего роста экономики колхозов, чтобы, значит, люди не в своих деревнях жили, как от веку, чтобы не там обихаживали землю, рожали детей, строили дома, а чтобы, значит, всем колхозом в одном селе (тут тебе и садик, и школа и пр.), чтобы, значит, не было в крае огромного числа деревень и огромного числа школ. Строить в деревнях запретить, все укрупнить! И достичь высоких результатов. Достигли.

Сейчас чуть ли не весь район живет в Покрове и его округе. Теперь уже всем районом в одном селе. Десятки деревень исчезли с лица земли.

Исчез вековой уклад жизни, исчез сам народ! Старые пашни заросли (на них, как в Подогородцах, люди рубят дрова!). А все, живущие в Покрове, просят квартиры у той самой власти, которая их сюда всех свезла. А самый крупный колхоз района, покровский, укрупненный до невозможности, сейчас на грани банкротства.

Федор Степанович считал, что, наверное, было рациональное зерно в организации крупного товарного производства, но стоило ли с такой большевистской категоричностью запрещать строиться на землях своих предков, не давать электроэнергию в населенные пункты, которые планировалось снести в течение ближайших трех-пяти лет!

Слава Богу, успели снести не все. Да, он, Федор Валенков, был не согласен со многим, что делалось до него и при нем. Но должность первого секретаря не позволяла ему примкнуть к откровенной оппозиции.

Он и сейчас, когда радикальное свершилось, не спорил с ветеранами, чувствовал, что не имеет право на это. Они прожили нелегкую жизнь.

Их надо понять.

Они шли и шли к нему.

В бывшем райкоме ему отвели временно небольшой кабинет, где он принимал членов партии, чтобы выслушать их…

XXXIV

Той же осенью Настя и Алексей официально поженились. Алексей перевелся на заочное отделение и пришел работать в покровскую школу. Стал коллегой своей очаровательной тещи, Лидии Ивановны. Она любила зятя и гордилась им.

Молодые собирались снимать квартиру или поселиться у тетки Манефы, которая звала их к себе, но Степан Егорович, любивший внучку Настеньку и желавший видеть ее всегда (она действительно бывала у него каждый день), настоял, чтобы молодые поселились у него.

Они согласились: за дедом надо было ухаживать. Правда, с каждым днем он становился все ворчливее, несноснее. Все спорил с кем-то, все доказывал что-то. Он спорил даже с телевизором (с тем, кто выступал по телевизору). Это выглядело смешно.

Настя не могла сдержать улыбки, когда дед грозил своей тростью в оба окошка: то в окошко квартиры, из которого был виден бывший райком, то в телеокошко, из которого был виден, казалось бы, весь мир, а в сущности лишь ничтожная часть его. Причем такой кусочек мира (кусочки), который специально обученные люди с камерами снимали, режиссировали, монтировали, комментировали, зная, что снимать и как комментировать.

Степан Егорович, не согласный с той картиной мира, которую эти люди собирали из своих кусочков, давал свой гневный комментарий, с той только разницей, что его оппонентов слышали все (вся страна), а ему, Степану Егоровичу, внимали только Настя и Алексей.

Мир за квартирным окошком был для него ближе, роднее, знакомее, и события, происходившие здесь, под боком, он переживал болезненнее. Его раздражало, что за здание бывшего райкома в течение нескольких месяцев боролись несколько организаций (больница, суд и пр.).

Все непременно хотели выехать из своих полуразвалившихся зданий и занять шикарный партийный дворец, разместиться в его кабинетах. Однако власть решила въехать туда сама и заняла второй этаж, а на первом разместила районный суд, по известному принципу все вместе в одном (селе, здании и пр.): всем районом в одном селе, всеми властями в одном здании.

Степан Егорович в этом решении видел личностный аспект. «Влез-таки в райком!» – грозил он тростью в квартирное окно и бранил предрика Воронина, что занял кабинет последнего первого секретаря.

Таким образом, на втором этаже бывшего райкома теперь решали и исполняли (отвели помещения и для представительной власти), на первом – судили и наказывали. Все в одном доме. Под одним флагом.

После августовских событий дом все почему-то называли Белым (он и правда был из белого кирпича).

А флаг какое-то время вообще никак не называли. Жители Покрова такого флага никогда в глаза не видели, никто толком не знал, почему он аж трехцветный. Работники дома, над которым он теперь развевался, объясняли гражданам (воочию, по радио и в газете), что это и есть флаг их родины, России, в общем, российский флаг.

Смене флагов никто особенно не удивился. Некоторые вообще не обратили на это внимание. И только Степана Егоровича трясло, когда он, подойдя к окну, увидел над своим райкомом трехцветное полотнище.

Таковы были перемены в окне квартирном. В телеокне события были и того круче. В глухом лесу (так Степан Егорович называл Беловежскую Пущу, хотя никогда не был там) собрались три мужика (так кликал он президентов России, Украины и Белоруссии) и развалили великий Союз[59].

Правда, эти лесные события никак не отразились на жизни села Покрова. Жители его просмотрели очередную телесерию российского кино, уверенные в том, что серия не последняя.

Только старики да люди идейные (коммунистически настроенные) осуждали действия президентов.

А Настя с Алексеем опасались, что Степан Егорович эту серию не переживет…

XXXV

После ее просмотра Настя стала замечать за дедом далеко не политическую странность. Он часто подолгу стоял теперь перед портретом бабушки Поли, что висел в зале.

Настя никогда не видела бабушку, знала только, что та умерла от родов. Сохранилась лишь маленькая фотография. Дед попросил восстановить ее и увеличить. Получился хороший портрет. На нем бабушка была красавицей. Доброе, озорное лицо. Удивительная улыбка удивительно нежных губ, настолько живых, словно они ежеминутно просят поцелуя. Озорной, веселый прищур живых глаз, как будто они подмигивают вам, зовут куда-то, и хочется идти, забыв обо всем. И этот прямой нос, и длинная белая шея – нет, не зря сказывали заднегорские старухи, что ее бабушка была писаной красавицей.

Настя пыталась расспросить деда о бабушке, но тот отмалчивался. А когда Настя просила рассказать, как умерла бабушка, он страшно бранился и уходил к себе в комнату. И Насте казалось, что в смерти бабушки была какая-то тайна, которую дед не хотел открывать. Но она была настойчива, расспрашивала заднегорских старух. С наступлением зимы вечера просиживала у тетки Манефы и Дарьи Прокопьевны, что перебралась на зиму в свою квартиру-клетушку того ветеранского дома, что стоял выше бара-часовни. Настя приносила продукты, прибирала в комнатах, хотя Дарья ворчала, что и сама управится. Да вела с ней бесконечные разговоры.

Накануне Рождества они собрались у Дарьи всей бабьей компанией, хотя Дарья и говорила, что ничего не знает в гаданиях, все забыла.

Да Бог с ним, с гаданием. Насте бы только интересное выспросить да про бабушку Полю разузнать.

– Окулина Нефедкова в девках-то на ячмене ворожила. Вот и наворожила неряху-то да пустобая, – вспоминала Дарья. – Троима собрались они ворожить: Окулина, Миропийка, Ульяна. Кучки зерен на пол насыпали и заприметили, где чья кучка. И выпустили из курятника петуха. И смотрят. А он походил меж кучек и только против одной, Миропийкиной, остановился и давай клевать! Миропийка обрадела: быть ей замужем в этом году. И правда, высватал ее Васька долговязый. И все девки-то в него пошли, такие же долговязые. Но уж и работящие. Любо было глянуть, как робили. Ну вот. Опять петух походил. Кучку Окулины всю ногами распорхал: быть жениху Окулины неряхой. Так и сталось, за Нефедка Гомзякова ее отдали. А линь-то у него за три версты видна. Уж лишнюю тряпку не переложит, лишнюю ямку не копнет. Не повернется, не тряхнется. А к кучке Ульяны петух не притронулся. В том году она замуж не вышла. Только на следующий год ее Михайло Гомзяков высватал. Вот как, Настенька…

– А бабушка моя Поля разве не гадала? Разве не хотела она узнать, каким ее суженый будет?

– Да как не гадала! Хоть верьте, хоть нет, а Поле-то не случайно такая судьба выпала. Перед самой смертушкой своей она сказывала мне, как ворожить ходила на едницу[60]. Пришла на поветь, плаху с едницы сдвинула да на дыру и села. Сидит, слушает. Уж не знаю, кто ее надоумил так ворожить. Сидит, значит, снизу-то теплый коровий воздух ей блажные места щекочет.

– Да-а-рья Прокопьевна, – засмеялась Лидия Ивановна.

– А чего, Лида? Ты жо наша, деревенская? А Настя у тебя уж с мужиком живет, все знает.

– Знаю, бабушка, – подтвердила Настя. Мать погрозила ей пальцем.

– Ну вот, значит, сидит Поля. И ее снизу опахивает теплом. А ведь в ту пору бабы у нас штанов не носили. Правда, нынешние-то молодухи в это не верят. Сидит. Тихо. Корова схлопается, и опять тихо. И вдруг почудилось ей, будто хватил ее кто-то голой рукой. Вскочила она – да бежать, чуть о дверной косяк не убилась. И к матери, к Ульяне, покоенке, и все обсказала, как ее на еднице пощупали. А Ульяна-то и приговорила: «Не богатый у тебя женишок-от будет, вот кабы он тебя шерстяной рукой хватил, в рукавице на пуху! Вот бы…» А Поля, озорница, в ответ ей: «Да кабы шерстяной, так я бы с ума сошла!» Не поверила Поля, а зря. Вон за кого вышла, за Лясника…

– А разве не любил он ее? – спрашивала Настя.

– Любил, Настенька, любил, да время-то такое пришло, что не приведи Господи. Он больше народ баламутил да в Евлахином доме с Нефедком заседал. Евлаху-то из деревни выгнали и сельсовет в его избе устроили! Когда ему о Поленьке своей думать было? Не уберег он ее, Царство ей Небесное. Она уж на последнем месяце ходила, а в больницу ему все некогда ее было отвезти. Думал, эка невидаль, и дома родит. Раньше бабы дома рожали. А вон как вышло. Не могла разродиться сразу-то. Кабы Захаруш-ка мой был, то, может, и Полюшка жива была бы…

– Говорят, перед смертью Поля вспоминала его, Захара-то, – сказала Лидия Ивановна, – укоряла Степана, мол, наказание это за грехи. А может, и правда, был бы в деревне Захар, так и не надо было бы никуда ехать, а Захара в тмутаракань отправили…

– Да чего теперь, Лидонька, гадать? – опять сказала Дарья. – Чуяла Поля смертушку-то. Дело в декабре было. Морозы стояли. До Прислонихи они не доехали, в розвальнях родила Полюшка парничка. И затихла навеки. А парничка-то простудили. Помер он в Покрове, в больнице. Вот какая судьба выпала твоей бабушке, Настенька. Не будем-ко давай ничего ворожить.

Дарья Прокопьевна замолчала.

– А дед разве не женился больше? – продолжала расспрашивать Настя, потрясенная рассказом.

– Да после такой бабы, как Поля, на кого еще и глядеть-то! Свет погас в деревне, последний лучик. Ведь чуть чего – все к ней бежали, и она, Царство ей Небесное, чем могла, помогала. И я вот благодаря Полюшке в дом-от родной воротилась-устроилась…

– В Покрове-то, Настенька, твой дед погулял, нечего сказать! – вставила Лидия Ивановна. – Жениться не женился, а баб покровских поперебрал.

– Да ведь, прости Господи, и ко мне приступал, – вставила тетка Манефа, – да Бог отвел. Боялась я его пуще смерти! И все боялись. И молчали…

– А я вам так скажу, бабоньки, – опять сказала Дарья, – кабы не та дикость-та, коей Степка занялся, так счастливее их с Полей не было бы! Какая баба у него была! А он чего? Какую дикоту-то придумал! А теперь вот на ней, слава Богу, печать поставили, на дикости-то. Ну и чего? Господи, прости их за грехи их. – Дарья помолчала. – И вот что скажу я тебе, Настенька, – ты только жить начинаешь, – умей отделить зернышки от шелухи! В шелухе-то не запорхайся. Алексей-то у тебя вроде справный парень, нашей, заднегорской природы. Чую я природу-то. Наш. И ты, Настенька, пусть простит мне отец-от твой, а не Валенкова ты – Гомзякова по природе-то. Как гляну на тебя – так Полюшку и вижу, Ульяну… Пусть дороженька ваша справной будет. А то ведь всякая она случается. Как-то ходила я за обабками, ну – когда еще владела-то. Ну и чего вы думаете, ушла лесом за Прислониху. Ведь вижу, незнакомая дорога-то. Не наша. А иду и иду, словно кто-то толкает, зовет! Километров десять, поди, отмахала, пока одумалась. Повернулась да на свою дорогу выползла. А как обидно-то было, как горько – с двумя-то корзинами столько-то отшагать пустого…

Настя хорошо понимала, о какой дороженьке говорила Дарья Прокопьевна.

После таких бесед на деда своего она смотрела другими глазами. Ей казалось, что он чувствует свою вину. Особенно теперь, когда на его глазах рухнуло то, ради чего жил, чему служил. Но знала она, что он не покается вслух и не скажет ей, в чем вина его. Дорога пройдена. Своя? Чужая? Не ей, Насте, судить. А выйти на дорожку, ему желанную, у него уже нет времени, сил, нет Полюшки, с которой только и мыслилась эта дороженька…

XXXVI

После закрытия райкома и приостановления деятельности партии Федор Степанович не остался без дел. Колхозники покровского колхоза пригласили его к себе и на одном из собраний единогласно избрали председателем. Они надеялись, что Федор Степанович с его опытом может поднять гибнущее хозяйство.

Директорствуя в Заднегорской начальной школе, он заочно учился в сельхозинституте, а после окончания учебы до избрания его секретарем райкома работал в управлении сельского хозяйства. Теперь он возвращался к своей профессии. Однако Лидия Ивановна отговаривала его от такого шага, считала, что благоразумнее было бы уехать из края. Ему предлагали должность заведующего отделом в научно-исследовательском институте сельского хозяйства, но он отказался.

Ему выпала судьба до дна выпить горькую чашу. Колхозы, в которые его отец в тридцатые годы сбивал темных крестьян, теперь, в годы девяностые, разваливались на глазах. Из них выделялись первые крестьянско-фермерские хозяйства. Правда, проблем у новых хозяйств было больше, чем видимых успехов. Предшественник Федора Степановича, младший сын известного заднегорцам Николая Илларионовича Воронина, Владимир Николаевич, уже не один год убеждал районное руководство, что колхозная идея себя не оправдала. Хозяйства надо реорганизовывать, то есть, как он говорил, следует развестись цивилизованно, пока они не развалились. Однако ни братец его, предрик Олег Николаевич, любивший закатывать глаза к небу, ни райком во главе с первым секретарем Федором Степановичем не шли на радикальные меры, словно надеялись на что-то. Теперь, когда надеяться стало не на кого и не на что, кроме как на самих себя, а покровцы все еще думали, как им дальше жить, Владимир Николаевич, потеряв всякое терпение, оставил пост председателя колхоза и организовал небольшое, но свое фермерское хозяйство. Наладил сбыт молока в покровские детские сады. Его хозяйство даже ставили в пример, хотя хвалиться особенно было нечем.

Федор Степанович, вникнув в колхозные дела, скорее, стал соглашаться с Владимиром Николаевичем, чем противоречить ему. Он понимал, что покровское хозяйство, самое крупное в крае, в новых условиях не может существовать в таком виде.

Жизнь заставляла сельчан активно развивать свои подворья (некоторые покровцы держали по несколько коров, поросят). Колхозники превращались в крестьян, оставаясь колхозниками, – продолжали работать в колхозе, где есть техника, бензин и прочее. Все необходимое для обработки своих подсобных хозяйств. Мужики же не дураки, по крайней мере не все поголовно дураки, чтобы хватать свой имущественный и земельный пай и начинать крестьянствовать. Им еще невыгодно было порывать с колхозом. Да и не каждый на такое мог решиться. Не каждому дано из колхозника в крестьянина обратиться. Ему еще надо быть и тем, и другим: и хозяином на своем подворье, и колхозником там, где все общее, то есть ничье. Вышел мужик за ограду своей ухоженной усадьбы – и все, он уж другой, он колхозник. Хозяин в нем сразу и скончался. В прошлом году два гектара зерновых ушли под снег. Ни у кого сердце не остановилось. Никто особенно не расстроился. Гектары списали. А если бы у мужика на личном участке две сотки картошки снегом засыпало? Да немыслимое это дело.

Стадо личных хозяйств сравнялось по численности с колхозным поголовьем. Молока это личное стадо производило больше, чем весь колхоз!

Понимал Федор Степанович, что большие коллективные хозяйства обречены. Но люди возлагали на него надежды, и он принял колхоз…

XXXVII

…Удивительно, но опять пришла весна. Забурлили реки и речки. Зазеленели угоры. Принарядилась в свежий сарафан Дарьина березка в Заднегорье. Ей и невдомек было, что стоит она за тридевять земель, в тридевятом царстве, но теперь уж в новом государстве. И как только надела березка на окладниках заднегорских клейкую листву, засобиралась Дарья в дорогу, словно позвали ее. И ничего с ней свести не могли.

– А как случится чего, Дарья Прокопьевна, – отговаривали ее Настя с Алексеем. – Мы здесь рядышком, а там…

– Настенька, голубушка, – улыбалась Дарья Прокопьевна, – в моей жизни одного только и не случилось еще – смертушки моей, а все другое уж было, милая…

Делать было нечего, Настя попросила отца отвезти Дарью Прокопьевну в деревню.

Каждую неделю они с Алексеем навещали ее.

В субботу топили для нее баню. Настя помогала Дарье помыться, хотя та и говорила, что еще владиет, но от помощи не отказывалась. Любо ей было глядеть, как Настя бойко управляется с делами.

– Чего ты меня так разглядываешь, – смеялась беззубым ртом Дарья, когда они, раздевшись, остались в бане одни. – Не шибко я теперь баская… А ты-то выладилась – любо-дорого глянуть. – Теперь уж Дарья разглядывала молодуху. – Где-то у меня там мочалка была, на полке. Спину мне натери разок да и ладно…

Настя потянулась, чтобы найти мочалку на полке, что была излажена вверху, под потолком.

– Ой, Настенька…

– Чего такое, Дарья Прокопьевна?

– Да ладно все, не пужайся. Чего-то глянула я на тебя и… Хоть и худая я глазами стала, да ведь не настолько жо, чтобы брюхо у бабы не разглядеть…

– Да ведь ничего еще не заметно… – Удивленная Настя погладила свой живот.

Живот как живот. Ну разве что чуток бугорок. Так и Алексей еще ничего не приметил. Дарья покряхтывала, когда Настя прижимала мочалку к ее худой спине.

– Настенька, ты шибко-то не жми. Кости-те обдерешь, нечего будет в гроб-от класть…

– Ну, Дарья Прокопьевна! – возмущалась Настя, не желавшая слышать о смерти.

– Да, Настенька, далеконько еще то времечко, когда и ты подумаешь да подивишься: как это так? Жила, жила – и надо помирать! И я вот вроде бы собралась, а все чего-то мешкаю… Окати-ко меня водой, да и ладно сегодня… Давай-ко в синчи выбираться, а то упетаемся тут, Алексею хлопот с нами будет…

Настя вывела Дарью в сенцы, закутала в простынь. Кликнула Алексея, носившего в дом воду из колодца (он всегда натаскивал два больших эмалированных бака, чтобы Дарье хватало на неделю).

– Добрая у тебя баба, Лешенька, – говорила Дарья, когда Алексей провожал ее домой. – Дай-ко я на тебя обопрусь, а то опрочепит[61] ведь…

Они поднялись в мезонин.

– Ты иди к ней, Лешенька. – Дарья легла на кровать. – Иди, христовый. Радуюсь я, на вас глядя. Захарушку вспоминаю, Царство ему Небесное. Любили мы с ним похвостаться. Только нет уж той баньки, Лешенька… – И она сказала коротко, что было связано у нее с той банькой, которой уже давно нет. – Только шибко-то не хвощи сегодня Настеньку-то, не обнесло[62] бы… – напутствовала она, когда Алексей выходил из мезонина.

Когда он, раздевшись в сенцах, открыл тяжелую дверь и вошел в баню, Настя лежала на полке, счастливая, розовая, как младенец.

– Только не говори, что я красивая. Я и так знаю, – дразнила она его, сжимая грудь обеими руками так, что вверх торчали упругие соски.

– Какая скромность, сударыня. Ты еще скажи, что ты хорошая.

– Я хорошая, – как ни в чем не бывало сказала она. Он смеялся, вспомнив, как Настя заявила о том же на семейном совете.

– И не гляди куда не следует. Ослепнешь! – распоряжалась она. – Уж больно ты, проказник, до бабы охочий, а я другая теперь. Допроказничал ты ночами темными, вот и попался – весь во мне остался. – Она вдруг засмеялась. – Боже мой, Алексей, чего я несу! Я просто без ума от счастья. Удивительно же, во мне человечек завелся! И сделали его мы. Мы с тобой. И никто больше. Это наше. Наш… Я все хотела тебе сказать, и все как-то не приходилось. И сомневалась…

Он был оглушен речами ее.

– Ну, чего ты молчишь?

– Хорошая ты моя, – наконец сказал он, – а я-то думал, чего это Дарья о тебе сегодня так заботится? Шибко-то ее не хвощи? Да не обнесло бы, да не понесло бы, да…

Настя хохотала, как самая счастливая из смертных.

– Иди же ко мне, – звала она, – но и мудрую Дарью слушайся, не усердствуй, не тискай, как ненормальный. Говорю тебе, какая-то другая я теперь. Мы теперь с тобой, Лешенька, заново другие…

…После бани они пили чай в избе-классе с видом на лес и зарековье, и Настя говорила, что нарожает ему целый класс детей.

XXXVIII

Этим летом на родину Борис приехал один. Павел оканчивал школу и готовился поступать в институт. В Покрове Борис появился в яичное Заговенье, как и обещал Лидии Ивановне. Но его мало кто видел. Он сразу же перебрался от Манефы в Заднегорье к Дарье Прокопьевне и весь июнь пропадал в лесу или на реке.

Часами сидел у кедра в полной тишине. Ее нарушали лишь крики птиц да звуки машины, когда приезжали Алексей и Настя. И в этой мертвой тишине горько подсмеивался он над Лидией Ивановной, вознамерившейся собрать деревню. В этом году ей это не удалось, однако, к удивлению Бориса, она не теряла надежды.

Со многими бывшими деревенскими жителями, по ее словам, у нее завязалась активная переписка. При встрече (когда он приходил в Покрово по какой-либо надобности) она непременно рассказывала ему, с какой благодарностью пишут ей земляки из городов и весей российских. Удивляет и радует их то, что теперь, когда, кажется, рухнуло все (райкомы, Союз, основы прошлой жизни), когда вроде бы никому ни до кого и дела нет, о них вдруг вспомнили на родине!

Вот Нина Осипова, что за Афоней замужем была, прислала из Новосибирска письмо, в котором извещает, что в следующем году обязательно приедет. Пишет-вспоминает, как они с Захаром язят ловили, и спрашивает, есть ли теперь в реке язята.

Василиса, дочка покойного отца Никодима, пишет из ближайшего города К., что если здоровье не подведет, то приедет в Покрово.

Василиса помогла Лидии Ивановне отыскать и Евлахино семейство. В последнем письме она сообщала, что, по ее сведениям, потомки Евлампия проживают в Белоруссии.

– Теперь, правда, это другое государство, – с горечью говорила Борису Лидия Ивановна.

Но она убеждена, как бы политики, собираясь в лесу (по определению Валенкова-старшего), карту не кроили, добрые человеческие отношения им не разрушить, границами не разгородить.

Василиса извещала, что сын Евлахи Юрий – художник, собирается привезти на родину свои картины и устроить выставку.

Серьга Петрушин не теряет надежды найти родственников не в ближнем, а в дальнем зарубежье – в Германии.

Лидия Ивановна всех заразила своей идеей. Алексей активно помогал ей. Он составлял списки жителей деревни, списки крестьянских семей, высланных из края в тридцатые годы. Записывал их истории.

Когда узнал, что принят федеральный закон[63], стал выправлять документы, чтобы вернуть дом Дарье Прокопьевне. Правда, в это предприятие никто не верил.

Не верил и Борис, но его радовала настойчивость Лидии Ивановны и сына его, Алексея.

XXXIX

Как лонись, так и в этом году Борис отвел в деревне сенокос (прошлогодний стожок Федор Степанович купил у Дарьи Прокопьевны в колхоз).

На отчий дом он не мог смотреть без боли в сердце. Та часть крыши, что в прошлом году еще держалась на срубе, этой зимой рухнула под тяжестью снега.

В синее небо торчали сломанными краями полусгнившие тесины. Странно смотрелись теперь совсем осиротевшие стены (удивительно желтые в тех местах, где остатки крыши прикрывали их от дождя и солнца).

Закончив сенокос, Борис сходил к Манефе в Покрово за бензопилой покойного мужа ее Валентина.

Вернувшись в деревню, он принялся разбирать остатки отчего дома и пилить его на дрова. Но бревна поддавались с трудом, цепи тупились, пила глохла.

Он все бросал, уходил в поле, в лес, на реку. Но на следующий день снова брался за дело. Дарье, пытавшейся остановить бесполезную его работу, он говорил, что, по крайней мере, будут дрова для бани.

– Больше бензина сожжешь! – ворчала она.

Но он не слушал ее. Пилил и складывал дом в поленницу. Но, странное дело, чем больше она становилась, тем тяжелее было у него на сердце. Он отходил от поленницы к стогу, подолгу сидел в его тени и не мог отвести взгляда от желтых, круглых, как лица, торцов чурок. Вставал, уходил за стог, чтобы полюбоваться привычной картиной, открывавшейся с его родного угора: ширью земной и небесной, от которой дух захватывает; полем созревающего ячменя, которое, как заплатка, желтело среди зеленых лугов; зеленым лесом, рекой, украшенной по берегам кудрями кустов…

Славный уголок! Чудный, если бы не этот разор, не кучи битого кирпича и мусора, не эти сгнившие окладники, что видны везде на его сенокосе, если б не этот полуразрушенный, полураспиленный дом его, и не эта свежая, огромная поленница из круглых чурок!

И чувствовал он, что делает что-то не то. Не им построен дом, не ему обращать его в дым и пепел. И не должно ж так быть, чтобы дома пилили на дрова! Теперь, куда бы он ни шел (в лес ли, в баню ли, за водой ли на колодец), он всегда видел эту огромную поленницу.

Этим летом он так и не смог допилить дом. И не смог расколоть ни одну из чурок, сложенных у бани.

XL

Федор Степанович с работы всегда возвращался поздно, усталым и раздраженным.

– Все-таки нам, наверное, лучше было бы уехать, – говорила ему Лидия Ивановна. Она понимала, что происходило теперь с ним.

– Это по меньшей мере нехорошо, – усмехался он, – и ты сама не желаешь того, о чем говоришь теперь.

– Но странно мне видеть, Федор, что ты все еще пытаешься спасти колхоз! Уходит эпоха. Вот она – уходит на глазах. И ее не остановить…

– Что ты мне объясняешь! – горячился он. – Как будто я не понимаю, что теперь происходит в России.

– Но странно, Федор, что такие, как Воронин, не хотят ни видеть, ни понимать! Олег Николаевич как засуетился!

– Смешно смотреть! – согласился Федор Степанович.

– Но его-то хоть можно понять! Всю жизнь метил в райком, а его прикрыли! Но все-таки тешит себя, добился-таки своего: сидит в твоем кабинете, в твоем кресле!

Знала Лидия Ивановна, что с тридцатых годов вражда между Ворониными и Валенковыми идет. Особенно после смерти жены своей Поли Степан Егорович невзлюбил Ворониных. Мучительно было видеть Лидии Ивановне, что Воронины опять наверху, а ее Федор вдруг внизу оказался. От земли пришел, к земле и вернулся.

– Что ты в самом деле, Лида! Ты еще, как мой отец, вели мне за оружие взяться!

– Оружие не оружие, а Воронин нынче правит. Мало ему, что в твоем кресле сидит, так еще и партию решил восстановить[64], оргкомитет создал, и кто, ты думаешь, его возглавил? Да братец его, Володенька…

– Надоело крестьянствовать? В политику потянуло?

– Охота ему в навозе копаться! На жену да сына сгрузил свое фермерство, а сам по деревням ездит[65], агитирует, так сказать. Ты-то не собираешься ли в партии восстанавливаться?

– Воронин, гляжу, свою партию создает, а меня, знаешь ли, считает насквозь обуржуазившимся. Вот Владимира Николаевича, пожалуй, и изберут секретарем. Очень уж старается…

– Я слышала, как он у нашего подъезда с пенсионерами беседовал, – не могла сдержать смеха Лидия Ивановна, – странно было так слышать, мол, мы, коммунисты, не побеждены и не сломлены, что у народа нашего великие достижения, что народ совершил революцию, поднял страну из руин, победил фашизм. И все, конечно, благодаря партии. И если вы, дорогие товарищи, не изменили своим убеждениям, то регистрируйтесь. И всем желающим давал какие-то листки подписывать[66].

– Ты еще не знаешь, сколько этот агитатор в партию людей насобирал.

Эти слова мужа встревожили Лидию Ивановну.

– Что-то я не пойму тебя. Да неужто много? И неужто и райкомы восстановят, и обуздают, и поведут…

– А может, другому только и надо, чтобы уздали да вели! Ко мне вон в кабинет валом народ валит. И все спрашивают, что делать-то? Старики, те, конечно, назад! Восстановить разрушенное! А молодежь уж не хочет назад, а куда вперед – сама толком не знает…

– Молодежь у нас неглупая, разберется, куда идти, – решила за всю молодежь Лидия Ивановна. – Так сколько, говоришь, Воронины в партию насобирали?

– Тридцать человек.

– И это все? По всему району? Федор Степанович усмехнулся:

– Да, да! Три тысячи состояло у нас в партии. Воронин насобирал тридцать. Время действительно не остановить. Мы уже обеими ногами в другой эпохе. Записались-то в партию одни пенсионеры. Ни одного молодого человека…

– Но эти знают, по крайней мере, куда идти. И под каким знаменем.

Федор Степанович не разделил ее иронии.

XLI

Невиданное явление обнаружилось в краях крестьянских: здесь появились люди странные, загадочные, которых все почему-то называли безработными!

Старухи же покровские их сразу окрестили кишкотрясами. Удивительно было им, что в массовом порядке образовались люди, которых прежде никогда не было, а если где-нибудь и заводился лодырь, то заслуживал он общего порицания.

Виданное ли дело, чтобы здесь, на земле, где работы невпроворот, завелась такая болезнь, как кишкотрясия: человек не работает, а ему за это еще и деньги дают!

Не менее сильно разволновало покровцев новое строительство. Остались недостроенными больница, жилые дома (некоторые покровцы жили в настоящих трущобах), а в центре села по улице Ленина на глазах потрясенных сельчан в течение всего лишь нескольких месяцев появился двухэтажный особняк, отделанный по последнему евро-слову, начиненный компьютерной техникой, особняк, где этих самых безработных принимали, с ними беседовали, их регистрировали, признавали кишкотрясами (безработными) и назначали им пособие.

В компании кишкотрясов оказался и Серьга Петрушин. Бизнес его рухнул: народу зарплату не платили, комбикорм у него перестали покупать. Один фургон он так и не распродал, свалил мешки к матери в амбар.

С горя Серьга запил. Пил всю зиму. К весне жена его выгнала. Он приехал в Покрово. Комбикорм обменивал на картошку, хлеб и вино.

Так и жил, пока мать не сходила к Федору Степановичу, возглавившему покровский колхоз, и не упросила взять Серьгу шофером.

Но долго в колхозе он не наработал: зарплата была низкой, да и ту выплачивали с огромными задержками. И бизнесмен Серьга смекнул, что выгоднее постоять на бирже.

Мать его пилила, что, мол, работы много, а он кишками трясет. Сынок же ухмылялся и крутил пальцем у виска.

– Ты чего, мать? Ты думаешь, я работу не искал? Хорошую. По крайней мере, чтобы за нее хотя бы платили! Искал. Вот те крест. Я даже к фермеру сунулся, к этому, к Воронину. Его ж все нахваливают: первый опыт в наших краях! О, как! Фермочку себе завел, десять коров. Ну, думаю, надо на сенокосе помочь, подвезти что-то и так далее. Ничего худого не скажу: культурно у него на фермочке. Чисто. Порядок. Не то что на наших, колхозных, – зайти страшно. Ну и что? Воронин на меня как на дурачка смотрел: мне же пособие платят, а я, дурак, ищу работу, за которую неизвестно еще будут ли платить! Ему вон детсад задолжал за молоко – без денег сидит.

– Откуда они, деньги-то, возьмутся, если никто не работает? Не вечно тебе платить будут. Кончатся денежки-то! Обрадели, думаете, на всех на вас, кишкотрясов, хватит?

– Грамотная ты у меня, мать, – гордо заявил кишкотряс.

Он был навеселе, сидел у окна и пиликал на гармони.

– На всех уж точно не хватит! А пока – платят. И мне нравится.

Я ко дролечке хожу, Ко дроле на крылечко…

– Хватит горланить!

– Так сегодня ж праздник, мать. Дали нам денежек.

– До чего дожили! Уж за линь стали деньги давать! На лесоповал бы вас, в лес бы, посмотрела бы я на вас…

– Ты чего такое сыну желаешь? – удивился сын. – У меня, мать, специальность не лесоповальная. Не по-человечески это. С меня ведь еще и алименты хотят высчитывать. С меня, безработного, гады! А я не разводился. Ни в какую. Что я, дурак, что ли? Так эта тварь, – так он отозвался о жене, – в суд подала! А это разве по-человечески, а, мать? А моему корешу вообще полгода не собираются платить пособие!

– Чего он такое натворил, кореш-от?

– Да ничего! Уволился по собственному желанию. Как все. Много нас. Нигде же зарплату не платят, а на бирже хоть пособие дают. Пока. Это ты верно говоришь: а ежели как со всех АО, ТОО, ООО работнички на биржу сбегутся? Чеж это такое будет, ежели как все-то? Вот и додумалась наша местная власть не выплачивать пособие тем, кто по «собственному», чтобы, значит, на биржу все не бежали.

– И правильно, – похвалила власть Нюрка.

– Да ты чего, мать? Мой кореш первый раз в жизни напился. В стельку. Понимаешь? Я как увидел, глазам не поверил. Ты чего, говорю, дружочек, опускаешься? Кто же тебя так напоил? Да власти, говорит, и напоили. Нашлись, говорит, умники закон править на местном уровне! Сам Воронин глаза к небу закатил и такое предложение внес: раз «по собственному», – не платить. А корешу каково? И там уволился, и тут кукиш!

– Да рубить надо, а вы, смотри-ко… Не стыдно ли личины-то красной! – не соглашалась с сыном Нюрка, – да неужто на вас управы нет? Да куда это прокурор-от смотрит?

– Прокурор, говоришь? А он за нас. Он воронинское решение опротестовал, потому как, мать, не гоже в нашем лесу законы переписывать. Пишут-то их в другом месте. В Москве. И кореш мой все получит, до копеечки…

– Так и из Москвы к нам какая-то приезжала, депутатка. Манефа вон на встречу с ней ходила. Так депутатка-то говорила, перепишут они закон-от…

– Ну, мать! Пока они это сделают, столько воды утечет. И денежек, – добавил он.

Тут Манефа зашла к Нюрке. Разнести горе. Серьга встретил ее старой писней:

Ой, какая я бывала В девках интересная! С кем гуляла, всем давала, Замуж вышла честная!

– Да в твои-то годы я и думать о том боялась, – сердито сказала Манефа, устраиваясь на стуле у печи. – На парней-то через щелку смотрела.

– А чего, Манефа, и ласкала через щелку?

– Тьфу ты, безбожник! Чего это он у тебя распелся-то сегодня? – спросила она Нюрку.

– Да дали опять, за эту, за линь-ту. Ничего, перепишет депутатка закон-от[67], некогда будет прохлаждаться.

– Не успеет, мать, переписать, перевыберут. Уж я за нее голосовать не буду.

– Вот уж переворот так переворот. Все перевернулось, да ишо как! – Манефа с Нюркой вспомнили, как они робили, не разгибаясь, а чего получали? Лучше не вспоминать. А теперь молодежь в самом соку не робит, а получает! Невиданное дело.

И Манефа поведала Нюре, что к ней приехали дочери. С внуками. Обе безработные.

XLII

Приезжая на сессии, Алексей жил дома.

Этой зимой он оставил беременную Настю в Покрове на попечении Лидии Ивановны и Федора Степановича. В феврале она должна была родить.

Алексей намеревался поскорее устроить свои институтские дела и вернуться к ней. Он приехал в родной дом, в город, где прошло его детство и юность. Здесь был единственный в целом мире любимый двор с кленами и огромными тополями, где выросли они с Павлом, где бесились с дворовыми друзьями до глубоких потемок, пока любимая мамочка не выходила на балкон и не загоняла их домой гневным окриком. Он снова был в том пространстве, где все было родное и знакомое ему. И после двух-трех дней, проведенных здесь, ему казалось уже, что он никуда не уезжал, как будто не было того, другого мира, где он живет теперь, не было той деревенской красавицы, что свела его с ума, изменила жизнь его и его самого. Все это где-то – далеко-далеко. Во взрослой жизни. А здесь был мир детства, уютный и беспроблемный.

Но Настя словно чувствовала, что тот, другой мир отнимает у нее Алексея. Она звонила ему чуть ли не каждый день, подробно рассказывала, как провела сегодня ночь, как часто пинается их сыночек, напоминая ей о нем, Алексее, который почему-то так далеко. Алексей думал в такие минуты, что, может быть, надо убедить Настю переехать в город, как хочет того любезная матушка его, Татьяна Владимировна. Она готова найти им хорошую работу (Алексей в этом году защищал диплом и приехал на последнюю преддипломную сессию). Но, представив Настю здесь, в другом для нее мире, в мире без белых ночей, он оставлял саму мысль о таком разговоре. Привезти ее сюда – значило сделать ее несчастной.

Теперь, как никогда прежде, он понимал отца, каждое лето стремившегося съездить на родину и невероятно раздражавшегося, если осуществить поездку не удавалось.

Очередной звонок Насти очень встревожил Алексея. Она жаловалась, что плохо спит, что вообще неизвестно, что выйдет, если он не приедет. Уладив институтские дела в несколько дней, Алексей вернулся в Покрово.

XLIII

С начала этого года распространялись в Покрове слухи, что якобы покровский колхоз собираются купить богатые люди из Питера. Сами слухи были невероятными, поскольку никто еще в здешних краях колхозы не покупал.

Слухи слухами, а в Покрово действительно приехали представители одной питерской фирмы. Возглавлял делегацию сын покойного Петруши Игнат Валенков. Побывали они в Белом доме у Воронина, в управлении сельского хозяйства, в колхозе.

Рисовали мужикам радужные перспективы, прежде всего, конечно, обещали погасить долги по заработной плате. А мужикам нужно было лишь избрать председателем колхоза представителя фирмы, Игната Валенкова. То есть убеждали они мужиков, что во главе хозяйства должны стоять грамотные люди, умеющие работать в условиях рынка.

Игнат и правда производил очень выгодное впечатление, был высок, красив, говорил умно и резонно (и главное – долго, практически постоянно, то есть только его и слушали). Он даже заявление о принятии его в колхоз написал, чтобы показать, что готов работать на благо хозяйства (он намеревался выдвинуть свою кандидатуру на пост председателя).

А приехавшие с ним соратники подали заявления о принятии их на работу в колхоз. Они намеревались поселиться в Покрове с семьями. То есть демонстрировали серьезность своих намерений.

И вот в начале февраля колхозники собрались на очередное собрание. Собрания теперь проходили часто, как в тридцатые. Тогда, правда, в колхоз загоняли, агитировали. Теперь же решали, что с колхозом делать.

На всех собраниях стоял один вопрос: как жить дальше? Выступали, кричали, бранились, да так и не могли толком ничего решить. Думали уж разойтись на два крестьянско-фермерских хозяйства, да вот, однако, никто не расходился (не дураки же мужики).

И вот в стихии этой нерешительности появились люди деятельные. Они предлагали разобраться со структурой долгов хозяйства, определить реальную балансовую стоимость того, что еще есть у колхоза, разработать конкретную программу возрождения хозяйства и т. д. В перспективе планировалось перерабатывать сельхозпродукцию и лесоматериалы здесь, на месте, и поставлять готовую продукцию на рынок (то есть фирме, у которой большая сеть магазинов).

Но многих колхозников привлекала не отдаленная перспектива, а ближайшее будущее – выплата зарплаты. Представители фирмы обещали привезти деньги для выплат, как только Игната изберут председателем.

Однако мужиков настораживал напор, решительность Игната и его соратников. Они знали, что хотели, в то время как сидящие в зале не знали, куда идти, что делать.

Некоторые откровенно жалели, что нет райкома, направляющей силы партии. Теперь нужно было думать самим, как жить.

Федор Степанович пытался разъяснить мужикам, что фирмачам нужны не молоко, не земля, а колхозный лес. Но председателя мало слушали. Все были заворожены речами Игната Валенкова. Теперь его уважительно называли Игнатом Петровичем.

Очередное февральское собрание приняло его в члены колхоза и ввело в правление. Однако вопрос об избрании нового председателя сняли с повестки дня, предложили не гнать лошадей, дать новым людям поработать в хозяйстве, в правлении, осмотреться, ознакомиться с делами.

Сразу после собрания по предложению Игната в кабинете председателя состоялось оперативное совещание. Речь шла о том, что нужно сейчас хозяйству (топливо, комбикорма, деньги). Игнат тут же созванивался с питерскими хозяевами и утрясал все вопросы. То есть фактически руководил совещанием.

Федор Степанович испытывал тяжелое горькое чувство человека, который снова теряет власть…

XLIV

Настя несказанно обрадовалась скорому возвращению Алексея. Все в душе ее стало на свои места. Она важно ходила по квартире, придерживая обеими руками живот, словно опасаясь чего-то, и покорно останавливалась, когда того властно требовал Алексей, и улыбалась, счастливая, когда он, встав на колени, припадал ухом к ее животу, норовя наградить ее поцелуями да ласками.

– Вот он поддаст тебе! Не будешь лезть, куда не следует, – смеялась она и, приняв от него благодарные поцелуи, тотчас гнала его от себя, ибо чувствовала такое сильное возбуждение, что, казалось ей, разродится раньше времени.

– А может, дома родим, – пугала она его. – Захар вон у баб роды в бане принимал. И папочку твоего собственными ручками из чрева матери вынул. А ты, стало быть, боишься?

– Зачем же дома? – Он выглядел растерянным, решил, видимо, что Настя настроена серьезно. – Больница же рядом. Хорошая больница, Настя… Вот и Дарья говорит, чтобы ты не дурила – в больницу ехала, да загодя.

Каждый раз теперь, когда Алексей навещал Дарью, та справлялась, как чувствует себя Настя, по срокам вроде бы скоро уж…

– Беспокоится Дарьюшка. – Настя глубоко вздохнула. – Памятно ей, что с бабушкой моей сталось, с Пелагеей. И дед вот неслучайно, Лешенька, каждый день перед портретом ее, как перед иконой, стоит…

– И я тебе говорю, лучше все-таки в больнице…

– А я бы счастлива была, если бы ты рядышком был. Погладил бы, вот как теперь, – руки у тебя, Лешенька, ласковые, – и разродилась бы я с радостью. А в больнице-то не допустят тебя, и одной мне…

– Я рядом буду, – пытался успокоить он ее.

– Какой ты у меня пужливый. Да и сама я не решусь дома-то. Мне, Лешенька, умирать нельзя…

– Ну что ты, Настя!

– А ты думаешь, почему мамочка моя обо мне так беспокоится?

Лидия Ивановна бывала у них каждый день, просиживала с Настей часы, давала ей всяческие наставления.

– Потому, Лешенька, что много горьких минуточек пережила она. Желала, как и я, нарожать кучу детей, да не суждено ей было. – И поведала она ему, сколько у матушки ее было преждевременных родов и как тяжело она переживала эти страшные для нее дни. – Так что, Лешенька, мне надо жить и рожать, рожать… И слушаться мамочку.

– Правильно, – согласился Алексей. – Велела же она тебе меня близко к себе не подпускать, спать на разных кроватях…

– Ах, ты подслушивать! – Она любя колотила маленьким кулачком по его широкой груди.

Чувствовала Настя, что дохаживает, как она говорила, последние денечки. Мать категорически запретила ей ходить на репетиции в Дом культуры: в этом году Настя создала в Покрове театр и, несмотря на беременность, до самого последнего времени репетировала с самодеятельными артистами новую пьесу.

Алексей еще в более категоричной форме требовал, чтобы она сидела дома, а не прыгала по сцене.

XLV

В середине февраля Алексей увез Настю в роддом.

Эти несколько дней без Насти были для него мучительными. Он плохо спал, если вообще можно было назвать сном полузабытье, в которое он впадал. Плохо ел (иногда вообще не брал крохи в рот). Под высокие окна роддома приходил по несколько раз на день, чтобы хотя бы на минуту увидеть Настю.

Он чувствовал с ужасом, как нарушился весь его порядок жизни. И только в то мгновение, когда он видел в окне роддома супругу свою, он ощущал, что вроде бы ничего не изменилось, что в жизни его все по-прежнему, что они, как и всегда, вместе. Он и она. Одна жизнь.

Но как только возвращался он от стен роддома в квартиру, ему становилось одиноко, неуютно. И сама квартира казалась огромной, как будто в ней в сто крат стало больше места и пустоты. Лишь несколько дней назад здесь везде была Настя.

Теперь только дед иногда выходил из своей комнаты, тяжело опираясь на трость, и сухо спрашивал:

– Ну, чего Настя-то? Не опросталась еще? – И, получив ответ, опять уходил к себе – смотреть в телеокошко, где шла очередная серия российского кино (о противостоянии президента и парламента).

На ум Алексею все чаще приходили теперь рассказы о судьбе Пелагеи, о преждевременных родах Лидии Ивановны, о которых поведала ему Настя. Он гнал от себя тяжелые мысли, старался убедить себя, что все будет хорошо, что не рухнет порядок его счастливой жизни. Этого не может быть! Этого не должно быть. И, чтобы утвердиться в мыслях своих, он снова бежал под роддомовские окна и, довольный, видел в окне счастливую Настю и множество других рожениц, появлявшихся, как казалось ему, во всех окнах сразу, когда он приходил (словно сговаривались они).

Настя потом рассказывала, что над ней все подсмеивались, а некоторые откровенно дивились: неужто муж так любит тебя?

Даже предлагали тайком провести Алексея в палату на ночь. Поселить его здесь, чтобы посмотрел он, как они, бедолаги, страдают тут.

А он молился только о том, чтобы Настя счастливо разрешилась и счастливый порядок жизни их восстановился. И приходил, и приходил под роддомовские окна. Один. С ее друзьями-артистами. С теткой Манефой. С Лидией Ивановной. Иногда он отправлялся к роддому с Федором Степановичем, с которым особенно близко сошелся в эти дни.

Ему казалось теперь, что он понимает этого человека, у которого вдруг, сразу, в один августовский день изменился весь порядок жизни. Изменился однажды и, как казалось всем, бесповоротно. Раз и навсегда. Алексей понимал, что и он стоит над пропастью, что если с Настей что-то случится (сама эта мысль для него была разрушительна), то и у него рухнет все. Потому что только Настя и есть вся его жизнь.

И какой же восторг испытал он, когда Настя родила ему мальчика Бореньку (так они решили назвать первенца еще задолго до рождения – в честь отца Алексея). Когда ему позвонили из роддома, он, не дослушав поздравлений, бросился стремглав из квартиры.

В несколько минут был он под знакомыми окнами и, задрав голову, крутил ею, высматривая Настю. И она появилась. Улыбчивая. Счастливая.

И он облегченно вздохнул. Счастье вернулось в его душу. Все восстановилось.

Настя, открыв форточку, бросила ему пакет, в котором он нашел записку с подробной Настенькиной инструкцией, что надлежало новоиспеченному папочке сделать (сходить туда-то, купить то-то и т. д., по пунктикам, с наименованием всех чепчиков и распашонок). И он тотчас побежал исполнять поручение.

Через несколько дней Настю с Боренькой выписали.

Счастливая мамочка всеми в доме распоряжалась, отвечала на телефонные звонки, которые раздавались поминутно… Алексею казалось, что все Покрово поголовно, весь мир знает теперь, что его Настя родила сына…

XLVI

Отец и матушка Алексея не замедлили приехать. Привезли множество подарков и поздравлений от друзей и сокурсников Алексея. За праздничным столом, – когда гости уже разошлись и остались только Настя, Татьяна Владимировна и Алексей (сытый Боренька посапывал в кроватке, а Степан Егорович отдыхал в своей комнате), – Борис Ефимович сказал речь.

Это уже потому было удивительно для Алексея, что отец, по обыкновению, говорил редко и мало.

– Пусть у вас всегда будет дом, семья, земля. – Стакан, полный вина, дрожал в его руке: публичное выступление даже в узком кругу ему давалось непросто. – Ваш дом. Ваша семья. Ваша земля. И пусть у ваших детей всегда будете вы, мать и отец…

Настя и Алексей переглядывались. Татьяна Владимировна пыталась остановить мужа, но он не слушал ее.

– Чудно я говорю? Милые мои, а я ведь толком не помню ни тятеньки, ни матушки. Я помню только угор, с которого бегу! Пытаюсь догнать матушку – и не могу!

– Борис, пожалуйста… Тебе не надо больше пить, – умоляла Татьяна Владимировна, знавшая, что когда муж выпивал, то из молчаливого он превращался в слишком разговорчивого и говорил всегда об одном и том же – о пережитом в детстве.

– Нет, Таня, нет! Не останавливай. Дай мне сказать. Чтобы знали они, что такое для человека дом, родина, родное поле, луг, река. У меня ведь, милые мои, никогда не было дома, отца, матери. Я ведь в казенном доме вырос, на казенной койке спал, казенный хлеб ел. И был у меня лишь один дом, дом-школа бабушки Дарьи. Да, большой крестьянский дом, обращенный в дом казенный. Все казенное. Все. Кругом. Всегда. И приезжал я в дом-школу гостем. Я гостем и остался. Что, не весело говорю? Меня ведь не только лишили отца, матери, земли, – я ведь не знаю святых чувств! Не знаю чувства дома – его у меня нет. Чувства родины – у меня ее нет. Я лишь гость. Я всю жизнь мечтал построить дом, но так и не построил. Я не чувствую даже, что я глава семьи, что я твой отец, Алексей!

– Что ты такое говоришь, – взмолилась Татьяна Владимировна.

– Эх, Таня! Спасибо тебе. Если у меня и есть семья, то только благодаря тебе. А я интернатик. Там отцов и матерей не было, и откуда мне знать и чувствовать то, чего никогда в моей жизни не было? Мне всегда удивительно было, что я, Алексей, отец твой и брата твоего Павла. Ты вот радуешься, что Настя родила тебе сына, а я…

– Да неужто ты не рад был? – воскликнула потрясенная Татьяна Владимировна. – Ты же цветы мне дарил. Какие слова говорил!

– Да рад был, рад, Таня! – Досада чувствовалась в его голосе. – Но как бы не так – не до глубины сердечной. Я как бы выучил урок. И исполнил выученное: все и всегда радуются рождению сына, и я порадовался. Но не было во мне истинной радости, счастья, восторга! Глядел я на тебя и был счастлив оттого, что ты счастлива. А то, что сын, что родился, потом – Павел… Ну и что? Родился и родился. Меня лишили этой радости, Таня! Истинной. Глубинной. Вспомни-ка, – обратился он к сыну, – с каким безразличием относился я к семейным праздникам, дням рождения, которые устраивала ваша мать! В моей детской жизни их не было. Я ничего не помню. Я помню только пелену дождя…

– Выходит, что и рождение внука не столь тронуло тебя?

На этот вопрос жены Борис только усмехнулся.

Настя и Алексей опять переглянулись и промолчали.

Алексей, переживший несколько тяжелых дней, с особым вниманием слушал отца.

Он пытался представить, что же чувствовал отец, когда счастливый порядок жизни его нарушился еще в детстве, и не на несколько дней, а на годы! На всю оставшуюся жизнь! И ему было не по себе от мысли, что порядок этот отцу уже не восстановить, как ни стремись и ни желай этого.

Настя же, положив свою добрую мягкую руку на плечо свекра, сказала о другом (словно знала, о чем думал сейчас Алексей, и не соглашалась с ним):

– И все-таки все хорошо, папа. Все будет лучше, чем было…

– Как странно и как хорошо ты говоришь, Настенька, – папа… И как мне хочется, чтобы у вас все было иначе. Нас же всех разогнали, распылили по земле бескрайней – целые деревни, целый народ! Не собрать, как ни пытайся! Не дайте это совершить с вами, милые мои…

– Пусть только попробуют! – Алексей свел брови.

– О! – засмеялся довольный отец. – Ты посмотри на него, Настя! Наш характер, заднегорский.

– Да уж! Хоть и родился он далеко-далеко, а заднегорское-то из него вовсю прет! И словечки наши все уже выучил, и интонации. И уж не тронь – вспыхивает…

Степан Егорович вышел из своей комнаты и, тяжело ступая, проследовал в ванную.

С минуту за столом все молчали.

– Папа, – нарушила неловкое молчание нетерпеливая Настя, – ты все еще не простил их? И деда моего? Может, в церковь сходим, свечки поставим. Исповедуемся. Отец Михаил у нас добрый батюшка, умный. Я по нему соскучилась. Я так давно не пела в церкви! Ты еще не слышал, как мы с мамой поем в церкви! Там это так чудно, торжественно звучит. И не хочется никого винить, проклинать…

– В алтаре этой церкви, Настенька, в тридцатые арестованных крестьян держали, прежде чем отправить куда подальше. И отца моего с матушкой, Захара, Евлампия, отца Никодима… Все там побывали. За церковными решетками. Святая камера…

И после этих слов свекра Настя поняла, что он не может простить.

– Эх, Настя, как бы я хотел забыть все, – опять сказал Борис, – и простить всех, как ты говоришь. Кабы не Татьяна Владимировна, то, наверное, давно бы в тюрьме сгнил. Да не пугайся ты, не злобный я. Я даже благодарен им, Валенковым твоим. Да, да, хотя бы за то, что ты, Настенька, выросла в семье, где был отец и мать. Стало быть, и у ваших детей, внуков моих, все ладно будет, – дом, семья, а не казенная койка.

– Тогда уж и вам спасибо, – поблагодарила Настя, целуя Алексея.

– За него ты не меня благодари – ее! – Он кивнул на Татьяну Владимировну. – Да, да, Настенька, это она создала нашу семью. Это она меня, интернатика беспутного, учила уму-разуму…

Из ванной комнаты вышел Степан Егорович и, ни на кого не глядя, прошел к себе. С минуту опять все молчали. Борис проводил родственничка недобрым взглядом.

– Расходился. Не спится ему, не лежится…

– Все-таки не любите вы его, – с грустью сказала Настя. – Вы и отца моего не любите. А мне кажется, он другой. А за что вы его… – Она осеклась, поняв, что спросила глупость.

Борис усмехнулся:

– А он у меня в кол всегда выигрывал. – И он засмеялся, незлобливо, по-доброму.

– А давайте мы его этим летом обыграем! – предложила Настя.

– А давай! – захохотал Борис. – Уж замякаем кол, так замякаем. До потемок секретарю его не вытащить.

Счастливая Настя, принимая (уже в который раз) благодарность от свекра за то, что первенца назвали его именем, тут же во всеуслышанье заявила, что второго сына они назовут Федором, чтобы, значит, было кому в кол в деревне играть…

XLVII

Борис, обещавший Насте этим летом замякать в заднегорскую землю кол, приехал в Покрово с Татьяной Владимировной и Павлом накануне яичного Заговенья.

Чтобы не стеснять молодых, они поселились у тетки Манефы и тотчас включились в подготовку к празднику, который называли по-разному: День памяти, День деревни (чаще – последнее).

Главная распорядительница предстоящего торжества, Лидия Ивановна, уверена была, что в этом году праздник состоится.

Многие бывшие деревенские жители извещали ее, что приедут на родной угор.

Праздник должен был начаться в полдень – после службы в Покровской церкви.

Подготовка к празднику шла полным ходом. Лидия Ивановна всем находила дело: мужикам (Борису, Павлу, Алексею, брату Илье) велела ехать в Заднегорье и вырубить в земле у кедра круглую яму для катания яиц, изготовить столы, скамейки и сцену для выступлений. Технику – грузовую машину, автобус и стройматериалы – доску, гвозди и прочее выделил Федор Степанович. Женщинам (тетке Манефе, Татьяне Владимировне, Нюре и ее дочерям) советовала посмотреть дома клеенки или скатерти, чтобы накрыть столы, подобрать кой-какую посуду. Наварить пива.

Настя, понимая, насколько важное это дело – собрать деревню, не могла усидеть дома: готовила со своими артистами концертную программу и везде таскала за собой Борика, который всех радовал и удивлял.

Настя рассказывала всем, что удивлять народ он начал еще в роддоме, когда, едва появившись на свет, тут же открыл свои большие черные глаза и во все стороны крутил ими, словно соображал, куда это он попал.

Настя думала, что когда дети рожаются, то ревут как резаные, то ли от ужаса процедуры, то ли от контакта с тем неуютным миром, в который вдруг попадают. Ее же Борик соображал!

Так вот, удивив однажды, он продолжал удивлять люд мирской. Не нервничал, не плакал, напротив, легко шел ко всем на руки и все с любопытством рассматривал.

Первое время Лидия Ивановна бранилась на нее, Алексей ворчал, но, наконец, все решили, что с Настей, пожалуй, ничего не свести, тем более что и Борику, казалось, нравилась такая жизнь.

Он то мирно спал в коляске, то, проснувшись, настойчиво просил у мамочки есть, а насытившись, всех и все разглядывал и улыбался.

Так что он был чуть ли не главным участником подготовки праздника.

XLVIII

Рано утром в яичное Заговенье некоторые бывшие заднегорцы, прежде чем ехать в деревню, пришли в церковь до начала службы, чтобы исповедаться и получить благословение у отца Михаила.

С девяти часов началась служба.

Лидия Ивановна, Настя и ее самодеятельные артисты пели в хоре. Алексей, слушая дивное их пение, держал на руках Бориса, удивленно рассматривавшего все вокруг.

И мягкий, умиротворенный голос отца Михаила, и звуки торжественного пения, улетающие под высокие своды, создавали в Алексее то молитвенное состояние, при котором казалось, что на свете царит только радость, счастье, что никто и нигде не совершает пакостей и злодеяний…

Справа и слева от себя он видел только просветленные, одухотворенные лица и чувствовал, что стоит в храме, полном добра и света. Некоторые прихожане бесшумно проходили вперед и ставили свечи в золотые подсвечники перед святыми иконами.

И отец его, к удивлению и радости Алексея, постояв какое-то время в толпе молящихся, тоже стал продвигаться вперед с целым пучком свечей в руке.

Шел он нерешительно, осторожно, словно боялся задеть молящихся: сделает шаг, другой, постоит, посмотрит, послушает и снова шагнет, словно каждый шаг ему давался с трудом.

Но вот он остановился перед большой иконой Святой Троицы. Долго смотрел на нее, прежде чем ставить свечи на огромный подсвечник.

Он ставил одну свечку за другой, пока не осталось в подсвечнике пустых мест.

Молил ли о чем, просил или прощал – не знал Алексей. Он видел только, как долго стоял отец перед святой иконой и как ярко горели перед ним свечи, поставленные им.

В одиннадцать часов, когда служба закончилась, Настя с Алексеем и Лидией Ивановной вышли из храма.

У деревянной оградки они увидели старушку, которая, как и другие, выйдя из церкви, крестилась и кланялась святому храму. Бросались в глаза ее ослепительно белые волосы, что выбились из-под платка.

Настя спросила мать о старушке, что так усердно молилась. Лидия Ивановна отвечала, что это Василиса, дочь отца Никодима. Они подошли к ней. Поздоровались.

– Ну-ко давай ты меня не величай, – говорила старушка Лидии Ивановне (она узнала ее), – а то видишь, какое у меня отчество-то, и не выговоришь. Да и ни к чему нам величанья эти. А это кто – не дочка ли твоя? Да когда же ты вырасти-то успела? А выладилась-то – дерутся, поди, парни-то из-за тебя?

– Да все уж! Хватит, подрались. – И Лидия Ивановна представила Алексея, мужа выладившейся дочки, и сказала, чей он сын.

– Эвон как! – не без удивленья сказала старушка, глядя то на Алексея, то на смущавшуюся Настю. – А у вас уж и парничок? – И еще раз подивилась она, узнав, в честь кого парничка назвали. – Вот она, жись! Эвон как поворачивается…

Лидия Ивановна приглашала выходящих из церкви заднегорцев в автобус, что стоял на небольшой площади перед церковью. Настя с Алексеем задержались: они расспрашивали Василису, помнит ли она, какой церковь раньше была.

– Да как не помню, Настя. Что ты! Вот здесь, – она оперлась на оградку, – не деревянная стояла ограда – кованая, а по ту сторону коновязь устраивалась. На конях же ездили, не на машинах, как теперь. Приехал в село – привязал коня и в церковь пошел, на ярмарку, по другим делам. Народ-от раньше в деревнях жил, на земле. В Покрове только церковь была, волостное правление, торговые ряды, дома купцов, священников. И все, пожалуй. И наш дом вот там стоял… – Она показала в сторону площади, где стоял автобус и толпился народ. – Давно уж нет его. Так вот, Настенька… Это при новой власти все сюда жить съехались…

– Ну да, всем районом в одном селе, – усмехнулся Алексей, вспомнив, как говорил об этом однажды отец.

– Да дикоту какую-то придумали – согнали всех в одно место…

Они пошли вдоль церкви (от автобуса их уж звали).

– А здесь был парадный вход в церковный двор, – рассказывала Василиса, остановившись у большой старой березы (некоторые ветки ее засохли). – Красивая была арка, с двухстворчатыми воротами. По ту и другую сторону от арки – калитки. Все потом сломали. При новой-то власти арки стали у колхозных контор ставить. – Она оглядела пустынный теперь церковный двор (здесь стояло лишь несколько поленниц дров). – Я ведь помню, Настенька, какое здесь было кладбище, – именитых людей волости здесь хоронили, церковнослужителей, купцов. Какие красивые были памятники, дорогие – из серого гранита.

А один очень уж большой – купцу… Запамятовала фамилью, Собашников, по-моему. Он стоял сразу за калиткой, слева от парадного входа. – Она подняла голову. – Вот и колокольни нет! А какой звон был у Покровской церкви, Настя! Это мне тебе словами не передать. Это слышать надо было. Звон-от говорил о богатстве прихода: жертвовали люди для колокола, и делался он из дорогого металла… Самый-то большой, басовый, весил, поди, пудов триста. В центре площадки висел. А колокол-баритон – в южном боковом окне, что смотрело в сторону реки. И звонарь управлял ими с помощью доски. К языку колокола привязывалась веревка. Звонарь стоял на доске, а в его руке – веревки для управления другими колоколами. Были там колокола-альты, дисконты… Если мне память не изменяет, шестнадцать колоколов. Когда нужно было, звонарь нажимал на доску, и баритон подавал свой голос…

– Откуда вы все это знаете? – удивился Алексей, внимательно слушавший Василису.

– Так ведь я дочка священника. Правда, много лет я об том и говорить боялась. – Она тяжело вздохнула и опять подняла глаза к небу, словно пыталась увидеть колокольню в белых облаках причудливой формы, что висели сейчас над крышей церкви. – Я ведь еще сама звонила в эти колокола…

– Да вы что!

Настю радовал искренний восторг Алексея.

– Так ведь в пасхальную неделю всем позволялось… И звонаря я помню, Фирсом звали… – Она повернулась к Насте. – А вы славно поете. Слушала я вас и вспоминала нашего дьякона. Николаем Николаевичем его звали. Как он пел! Я бы дорого дала теперь только за то, чтобы постоять в нашей церкви и послушать Николая Николаевича…

Теперь же Василиса уже за то благодарила Бога, что церковь начали восстанавливать, отреставрировали нижний этаж, где и проходили богослужения.

IL

Борис отказался ехать автобусом. Он привык возвращаться на родной угор не окружной машинной дорогой, а полем, лесом, через Портомой, – той до боли знакомой ему дорогой, по которой в былые времена ездили на конях. Он всегда шел на родину пешком.

От куста к кусту. Возвращался. И сегодня он не хотел изменять привычке. И каково же было его удивление, когда он, выйдя из села на берег реки, увидел празднично одетых людей на деревянном мосту, на дороге, что вела к Заднегорью.

Он бросился догонять их. Пересек реку, миновал поле, луг. Прислониху с единственным домом. Свернул в лес на малоезженую дорогу.

Дети бежали впереди взрослых, о чем-то радостно перекликаясь, оглашали лес звонкими голосами. Борис старался не отставать от этих счастливых, оживленных людей. Лишь у Портомоя он задержался, чтобы перевести дух. Ему казалось, что ручей, притихший на полстолетия, сейчас вдруг зажурчал, зашумел веселее, смелее – в полный голос запел свою вечную песню, словно обрадел многочисленным гостям, переходившим его по камням, обласканным им. От осмелевшего Портомоя люди поднимались вверх Подогородцами по дороге, уходящей в синее небо. И вот взошли они на родной угор и огляделись.

У кедра уже стояли машины и автобус. Толпился народ. Лидия Ивановна отдавала какие-то распоряжения.

Брат ее, колхозный электрик Илья, которого все звали просто Иваныч, – невысокий, очень живой, приветливый мужик, – крутился на временной сцене, сколоченной из досок, налаживал аппаратуру.

Настя говорила что-то ему и кричала гостям, поднявшимся на угор, чтобы они подходили к кедру. Но гости, не слушая распорядительниц праздника, разбрелись по деревне, по всему ее пространству (трава еще не была высока). Каждый норовил отыскать окладники своего дома, погреба, бани, амбара.

Дарью (она сейчас была в центре внимания) переспрашивали, действительно ли здесь стоял их дом (некоторые не узнавали родные места, изменившиеся за десятилетия). И Дарья указывала, где именно и куда окнами стоял тот или другой дом, и все дивились цепкой ее памяти…

L

Нина Осипова, высокая, статная старуха, приехала в края родные с сыном Иваном.

Ему было за шестьдесят. Но выглядел он молодо.

В Покрове они остановились у Дарьи.

Нина лет десять не приезжала в родные края. А Иван никогда не был здесь. Ему все было в диковинку.

– А где тот дом? – спрашивал он мать. И она показывала тот самый дом.

– А все говорят, что это школа. – Иван внимательно разглядывал обшитый вагонкой дом. Вывеска школы валялась у стены справа от крыльца.

– Так дураки его в школу переделали, вроде Степки Егоршина. Где он, Степка-то, не кажется народу…

Федор Степанович, возившийся неподалеку у своего уазика, слышал Нину, прямую на слово, но ничего не сказал в ответ.

Немощный старец Степан Егорович (он чувствовал себя все хуже) наотрез отказался ехать на День деревни, хотя Федор Степанович предлагал ему машину.

– Тот самый дом, Иван. Только нет русской печи, на которой мы с тобой от мороза спасались.

Иван качал головой – не верил, что когда-то их с матерью из этого дома выгоняли.

– А ты, говорят, каждое лето в деревне живешь, – кричала Нина Борису, сидевшему на чурке под высокой поленницей своего недопиленного дома. – На рыбалку, говорят, ходишь. Есть ли язята в реке? Али всех переморили «химией» да сплавом?

– Есть, Нина, есть. – Борис с удовольствием разглядывал эту высокую, крепкую старуху с крупными чертами лица. – Только не так много язят-то, как в те годы, когда вы за ними с Захаром плавали… – И добавил, что бедным крестьянам нынче, слава Богу, «химию» покупать не на что и на поля они ее не вносят, а сплав леса по реке прекратили в прошлом году.

– Ну вот, – обрадовалась Нина, – не было бы счастья, так несчастье помогло. Так когда поедем за язятами-то?

– Не забыла ты наше «токание» да «окание».

– Чего ты такое говоришь, Борис Ефимович! Разве можно забыть… – И она сердечно похвалила его за то, что сыновей своих он на родину привозит. – А Алексей-то твой, гляжу, семьей здесь обзавелся. Какую девку взял! Как она мне Полю напоминает… – И посетовала Нина на жизнь свою и судьбу, что не довелось ей ребят своих привозить на родину из далей сибирских.

От избушки Нефедка Гомзякова к ним неровной походкой шла Василиса.

– Дай-ко мы с тобой пообнимамкаемся, Нинушка. – Они обнялись. – А силушка-то в тебе еще есть…

– Какая силушка! Вон и Борис за язятами не берет…

– Да он, видать, боится тебя, – добродушно смеялась Василиса, знавшая, что деревенские мужики побаивались Нинку: сильной и сноровистой она в молодости была, сама зароды метала, крыши наравне с мужиками крыла. А могла иного охальника одним ударом наземь опрокинуть.

– Да вроде как не из пужливых был Борис-от, сын Ефимков… – смеялась и Нина, глядя на хмурящегося сына Ефимкова.

Василиса расспросила, как ее братья и сестры в Сибири живут. Давно письма от них нет.

– Да ладно у них все, – отвечала Нина. – Приехать не смогли. Невелика пенсия-то. Но весь год будут откладывать помаленьку, и если здоровье не подведет, то на следующий год в Девятое жди гостей…

Нина сощурилась, прикрыла от солнца глаза.

– Это с кем, интересно, моя свекровушка там душевные беседы ведет?

А свекровушка ее, Дарья, в это время действительно заинтересованно беседовала с красавцем-мужчиной: бросалась в глаза его белая-белая, красивая окладистая борода. Отрывки их разговора долетали до Нины и Василисы.

– Да это не Юра ли? – щурилась и свекровушка, избоченив голову в цветастом платке.

– Я, Дарья, я. – Он усмехался из-под кепочки, надвинутой на самые глаза. (На груди у него висел фотоаппарат.) И сказал Дарье, откуда он приехал, из какой страны.

– Ишь как! Не признала. Я ведь тебя вот эконько-го помню… – И она показала рукой расстояние от земли (полметра). – А ты меня, стало быть, не забыл.

– Прости, Дарья Прокопьевна, я совсем не помню тебя, – чистосердечно признался Юрий. – Но я много слышал о тебе. Да и сейчас в деревне только твое имя и кличут. Ты тут самая известная.

– Ой, не говори! – проворчала Дарья. – А Настя меня еще в театр свой норовит записать! Мало ей Бореньки – везде за собой таскает! Так еще и меня…

– Дарья Прокопьевна! Не наговаривай… – смеялась Настя от столов, что тянулись от кедра в их сторону.

– Ишь как! За километр слышит! Хоть иностранцу на тебя пожаловаться… Правду говорю – ей рожать вот-вот, а она все чего-то ходила репетировала, мати с ума сводила…

Юрий от души смеялся. Нина с Василисой переглянулись: о каком таком иностранце Дарья говорит?

Подошли поближе. Поздоровались с незнакомцем.

– Вы чего это, бабы? Не признаете? Сын Евлахи, Юрик…

Бабы с любопытством разглядывали Юрика.

– Вот беда! – добродушно ворчала Дарья. – Поживи-ко еще за границей-то, так и совсем тебя народ-от признавать не будет.

– Да не по своей воле я там оказался, – оправдывался Юрий.

Он рассказал бабам, что проживает теперь в Белоруссии, в лесу которой однажды собрались три мужика и сделали из него иностранца. Прости их, Господи.

Он спросил Дарью, где стоял их дом и что с ним сталось. Дарья указала место, поросшее сейчас молодой крапивой.

Избу Евлампия, приспособленную под сельсовет, после закрытия сельсовета свезли в Покрово. Построили из нее ветлечебницу. По словам Дарьи, это здание и сейчас стоит.

LI

Под кедром праздник уже начался. Гости подтягивались к сцене со всей деревни, садились на приготовленные скамейки, на траву вокруг сцены.

– Мы впервые собрались на нашем угоре, – говорила Лидия Ивановна, – такие разные. Повзрослевшие. Постаревшие. Но молодые душой… – Она заметно волновалась, голос ее срывался, и это волнение передавалось и Насте, и Алексею, всем собравшимся здесь людям.

Она вела сегодня единственный в своем роде урок. Необычный. Трудный. Открытый. Всей деревне. Всему миру.

Она заучила его, как прилежная ученица, но волнение мешало ей подбирать нужные слова. А те, что она произносила сейчас, казались ей глупыми, холодными, официальными.

Мучительно было думать ей, что те чувства, которые она испытывала сейчас, не обращались в нужное слово. Ей хотелось разреветься от души, сбросить с себя маску чинной распорядительницы.

Она еле справлялась с собой. Со своим волнением. Со своим дрожащим голосом. Чувствовала, что ей кто-то или что-то, невидимое и непонятное, мешает вести праздник. Нет, не ласковый июньский ветер, трепавший платки и юбки баб, рубахи мужиков. Не люди, собравшиеся вместе и беспрестанно переговаривавшиеся друг с другом. Не дети их и внуки, бегавшие повсюду и что-то кричавшие. Нет, нет! Тишина. Да, это была она, тишина, царствовавшая здесь полстолетия. Это она не желала сдавать свои владения бог весть откуда взявшемуся народу. Она глушила человечьи голоса. И Лидия Ивановна чувствовала, что голос ее, такой громкий, веский в классе школы, здесь казался еле слышимым. Ей вообще казалось, что никто не слышит ее, что микрофон, установленный перед ней, не работает. Она чуть ли не кричала в него.

Но все хорошо слышали, что она говорила. Все перед ней были теперь детьми, желанными учениками. И те взрослые, что ходили когда-то в заднегорскую школу (в дом Дарьи), когда директорствовал здесь Федор Степанович (он стоял поодаль, у кедра, у заколоченного в землю кола, и поглядывал на часы, как бы давая понять, что торопится и скоро уедет). И дети этих взрослых, что были учениками Лидии Ивановны (они толпились у столов, у ямы для катания яиц, сидели прямо на траве).

Все внимали ей. Справившись с волнением, она огласила скорбный список, составленный Алексеем, перечисляла поименно тех, кто погиб в лагерях. Кто сложил голову на войне. Кто умер после войны. И предложила почтить их память минутой молчания. И все встали. И замерли. И взрослые (некоторые смахивали слезу), и озорные дети стояли смирно, вытянув по швам маленькие ручонки. И даже Боренька Осипов на руках Алексея на мгновение застыл и удивленно приоткрыл ротик. И на мгновение воцарилась над угором торжественная тишина.

Даже ветер стих…

LII

– А теперь я бы хотела пригласить к микрофону старейшую жительницу нашей деревни…

– Тебя, Дарья! – толкала в бок Дарью Нина. Они с Иваном, Василисой и Дарьей сидели на скамейке справа от сцены.

– Ой, да хоть бы меня-то уж не трогали. Еле ноги волочу. В артистки записала! Ой, Настя, Настя! Я вот ужо тебе! – грозила Дарья бадожком Насте, что готовилась к концерту с самодеятельными артистами в углу сцены.

Алексей подошел к Дарье, взял ее под руку правой рукой (левой он держал Бореньку) и проводил на сцену к микрофону.

– Ну вот, слава Богу, – только и сказала Дарья, – собрались-таки мы в деревенке нашей. На всех на вас сегодня насмотрюсь, со всеми побаю – и помирать можно… – И она крестилась и низко кланялась собравшемуся народу.

Лидия Ивановна заметила ей с укоризною:

– Уж коли до ста дожила да жить попривыкла, так жить тебе и жить…

– Ну, давай… – махнула рукой Дарья. – Все я, Лида, сказала. Чего лясы-то точить понапрасну да время у людей отнимать… – И она опять низко поклонилась народу. Никого не осуждала, не бранила, а благодарила всех, что пришли они сегодня на родную землю и поклонились ей.

А Лида продолжала:

– А вот и самый маленький житель нашей деревни, Боренька Осипов. Родители, покажите Бореньку.

Алексей высоко поднял Бореньку на руках. Тот крутил глазами, соображая, наверное, в жители какой деревни его только что записали.

Самый старый (под руку с Алексеем) и самый малый (на руках того же Алексея) жители деревни проследовали со сцены на скамейку.

– Вот ужо! Доухмыляешься… – продолжала добродушно ворчать Дарья на улыбающуюся Настю, записавшую ее в артисты.

Немногословный Борис не любил публичных выступлений. Лидию Ивановну просил не включать его в сценарий праздника.

А Федор, последний первый секретарь, по долгу службы всегда выступавший и убеждавший, какой правильной дорогой должен идти народ, не мог не произнести речь. Правда, сейчас он толком не знал, что сказать этому народу. Вообще, черт знает, что за праздник устроила его женушка с его доченькой!

Его все еще воспринимали как секретаря и обращались к нему с почтением, как к начальству. А ему так хотелось побыть простым смертным, обычным заднегорским мужиком! Как хотелось сбросить политмаску, которую он носил всю жизнь. Время вроде бы уже сняло ее, но непостижимым образом она на нем появлялась. Он ее чувствовал. И играл отведенную ему роль. Вышел на сцену, сколоченную из грубых досок, и сказал:

– Я рад, что мы сегодня собрались, – а сам не чувствовал, что рад этому, и понимал, что говорит что-то не то, не о том, не так, как должно. – Я рад, – все-таки говорил он, – видеть вас всех: и старожилов деревни, и бывших своих учеников… – И он сказал еще обычные слова, которые говорят в таких случаях.

И ушел со сцены с омерзительным чувством, что сказал совсем не то, что хотел, и не то хотели от него услышать. Он сразу направился к машине (наверное, действительно собирался уехать). Но Борис окликнул его:

– А кто будет в кол играть? Яйца катать?

И странно подействовал на последнего первого секретаря этот иронический окрик. Он остановился у машины в нерешительности, словно действительно не знал, как ему теперь поступить.

LIII

– Среди нас, между прочим, есть иностранцы, – говорила тем временем в микрофон Лидия Ивановна.

И все оборачивались, искали иностранцев. А иностранец (белобородый, в кепочке) всех снимал на свою камеру и смущенно улыбался в бороду.

– Я сын Евлампия Захарова, если кто нас еще помнит, – говорил иностранец, выйдя к микрофону. – Юрий я, или Юрик, как меня здесь в деревне звали. – И он коротко рассказал, что когда отец отбывал срок за язык (как он выразился), то познакомился в зоне с одним белорусским поэтом и художником (он назвал имя, которое никому ничего не говорило).

И после отсидки отца семья переехала в Белоруссию, в родные края этого самого художника.

– У братьев моих и сыновей их сейчас большие хозяйства. Ну, словом, нас, кулаков, сколько ни давили, да так и не раздавили. Крепь наша, заднегорская, все равно вылезла! Жалко, не здесь мы теперь кулачествуем, а аж за границей. Но уж как вышло. – Он усмехнулся в белую бороду. – Ну, что еще сказать? Братья мои землю пашут, а я рисую. – И добавил, что знакомство с лагерным другом отца тут сыграло главную роль.

А Лидия Ивановна сказала народу, что выставку акварелей Юрия Захарова можно посмотреть в фойе Дома культуры.

– Рекламу себе делает! – зло ворчал крашеный внук Василисы Валерка, что стоял рядом с Игнатом Петрушиным и жевал «жвачку».

Игнат промолчал. Был очень сосредоточен, словно тоже готовился к выступлению.

– А как же вы дошли до жизни такой, что стали художником? – не отпускала иностранца Лидия Ивановна.

– Да я вообще-то моряком хотел стать. Когда нас в Архангельск выслали, я море увидел, корабли! И все – пропал. Заболел морем. Но вся моя крестьянская родня на меня насела: что это за специальность такая? Вечное море – ни двора, ни кола, ни семьи. В общем, куда нам, крестьянам, без земли? Плохая, короче говоря, профессия. И все как один говорили мне: любишь рисовать, а я только одни корабли тогда рисовал, – поступай в кораблестроительный. Мол, будешь проектировать корабли, строить их. На них потом, может быть, и поплывешь. Ну – куда деваться? Подчинился. Но после окончания института всеми правдами и неправдами стремился в море. Пятнадцать лет проплавал инженером на научно-исследовательских судах. Побывал в сорока странах мира…

– Ого! – прокатилось по рядам.

– Ну и рисовал, конечно. Теперь вот думаю сделать серию картин о нашей деревне…

Все восприняли это с одобрением. Только крашеный, постоянно чем-то недовольный Валерка зло сплюнул «жвачку» на примятую траву.

LIV

– Иностранцев вы наслушались, – ворчливо начала прямая на слово Нина, как ни в чем не бывало выйдя к микрофону. – А меня вот не иностранкой, так сибирячкой сделали! – Она повернулась к Лидии Ивановне. – А тебе, Лидонька, спасибо. И как это ты надумалась такой праздник устроить? Всех вспомнила. И отца моего Василия, и матушку Миропию, и сеструху Шуру, и мужа моего Афоню, на войне убитого… Царство им всем Небесное. – И она перекрестилась и поклонилась смущенной Лидии Ивановне. – А вам, заднегорцы, вот что я скажу. Не забыли мы родину свою. И когда меня в дорогу сестры и братья Василисины снаряжали, велели земли родной в мешочек набрать и привезти. И сделаю, как велели. В доме нашем, который мы все школой звали, я сегодня была. Все там переделано да переустроено, а я ведь помню, где у нас примосток был заместо кровати. И какие мы кулаки, если у нас нормальной кровати не было, а детей полный дом? И полати помню. И холщовые постели, что на ночь бросали мы на пол и спали на них все вповалку. А чем укрывались? Да холщовым одеялом, и не на вате, а на куделе настроченном! А то, что коров много держали, так как не держать – семью-то в десяток выпоротков надо кормить было! И навоз для поля нужен был. Так нет – Захар кулак, Евлампий кулак… Прости Господи. Лидонька, – обратилась она к распорядительнице праздника, – ты бы прогнала меня Христа ради, а то ведь я чего кумекаю, то и брякаю…

Но народ зашумел: пусть говорит.

– Ну, уж коли позволяете, то не серчайте на старуху. – Она задумалась. – Вот те раз! Вроде как все и сказала. Приветы от родни Василисиной передала. Чего еще? – Она обвела взглядом народ, который еще чего-то от нее ждал, и остановилась на Федоре Степановиче, стоявшем у машины. – А вот тебя, Феденька, я спросить хочу…

И Феденька насторожился, одернул пиджак, откинул назад рыжие волосы.

– Знаешь ли ты, сколько народику угроблено, в тюрьмах сгноено, на войне поубивано, сколько кровушки русской пролито, – вами пролито, Феденька, вами, партейчами, за какую-то новую жизнь, за власть. Так что же вы власть эту без единого выстрела отдали? Нате – забирайте! Вот они и забрали, эти, как их, новые-то…

И она показала почему-то в сторону Игната.

Тот лишь пожимал плечами.

– И все они у вас заберут, все купят! Так отчего, спрашиваю, не оборонялись-то? Некому было? Нечем? А я тебе скажу, Феденька… Я тебе вот чего скажу – так уж повелося у нас в Рассее, – вопрос-от вроде как есть, а ответа нету. Да! Спросишь – и знаешь, о чем спрашиваешь, и даже, кажется, ответить знаешь чего, а уж ты-то, Феденька, знаешь, – а ответить не можешь. А если даже и ответишь, то все равно как будто бы и не ответил! И снова вопрос-от окаянный всплывает! Да! В нормальной голове никак такое не укладывается – выгнать из дома, из деревни! Со мной вот сын Иван приехал. Дарья помнит, как мы с ним на печи спасались. Так ведь не верит Иван-от, что эдакое было. Не может ответить на вопрос-от окаянный. Несмышленым он тогда был, грудным ребеночком. Ему-то за что такое наказание? И ведь свои же, заднегорские, окна били в нашем доме. И знаю кто. И ты, Феденька, знаешь. Да уж ладно. Бог их простит. А я Ивана к груди прижала и молила Господа, чтобы не простудить. А почего это все? Чтоб, значит, старый мир разрушить? Разрушили. – Она широко раскинула руки. – Поглядите на эту разруху, поплачьте у окладников наших! И новый чтобы, значит, построить. Построили! А он развалился в один день. Вот те раз! Я, Феденька, до сих пор не верю, что райкома нет. Я вчерась ходила вокруг него и дивилась: и правда нет.

Борис, внимательно слушавший Нину, усмехнулся – вспомнил, как и он ходил смотреть, действительно ли закрыт райком.

– Почего тогда все страдания наши? Муки? – продолжала Нина. – В твоем райкоме теперь какая-то администрация заседает, и в кресле твоем, говорят, отпрыск воронинский сидит. Помним мы его отца-то: ездил к нам в деревню, баламутил народ! И надо же, – сыночек его опять какой-то новый мир строит. Какой? Опять, Феденька, вопрос. Безответный. Чего-то там вверху опять придумали, а народ гадает, чего теперь-то будет? И вертит в руках бумажку[68], сверху спущенную. И у меня такая есть. И по ней, говорят, я получу часть того, чего мы все за эти годы понастроили. Ой, Феденька, не получу я ничего. И ничего мне не надо. Помирать уж скоро. И ты не серчай на меня, не со зла я. И боли я уж никакой не чувствую. Все уж выплакано. Только вот вопросы… Вот, окаянные! Всю жись стоят предо мной. Нет-нет, да и опять всплывут. Прямо наказание какое-то. И часто снится та ночь, когда мы на печи куковали. Дай же Бог вам, молодежь, не пережить то, что мы пережили. Живите во счастии.

Народ громко аплодировал ей. Лидия Ивановна предложила выступить Нюре, Василисе, Манефе – всем желающим. Но они замахали руками: «Васильевна все уже сказала! Вот кого надо в президенты!» Под общий смех объявила Лидия Ивановна, что сейчас будет концерт, и пригласила всех за столы. Однако нашелся еще один оратор.

LV

Игнат Петрушин вышел к микрофону:

– Ну уж коли меня в новые русские записали… – начал он, хотя никто его вроде бы в «новые» не записывал.

И тут же бросил он эту незаконченную мысль и стал рассказывать, разводя руками и почему-то показывая на иностранца, что появлялся то тут, то там и продолжал фотографировать праздник…

Как и иностранец Юрий Захаров, так и питеряк Игнат Валенков подробно рассказывал, как учился, чего достиг в жизни, почему решил вернуться на родину.

И складно так говорил, ровным приятным голосом. И вроде бы хорошо все то, о чем он сказывал. Ведь хорошо же, что вернулся с семьей и детьми. И все видели жену его, Маргариту Ильиничну (бабы покровские звали ее Маргариткой Игнатовской) – невысокая круглолицая женщина с желтыми крашеными волосами широко, картинно улыбалась, когда муж называл ее, – и двух детей-школьников видели они – сидели детки на скамейке и слушали, что говорил папочка.

Все хорошо. На родину. Всей семьей. Игнат работает в колхозе (это после Питера-то), а детки учатся в Покровской школе у Лидии Ивановны доброму, вечному.

При имени своем Лидия Ивановна поморщилась – знала она, каких своенравных деток привел в школу их папочка. И все бы хорошо, но что-то странное было в речи Игната. Будто бы не на празднике народном он произносит ее, а на предвыборном собрании, зачитывает, так сказать, свою программу. Не искренность и исповедальность была в ней, а цель! Она была слишком явной, понятной. Она сквозила в каждом слове его.

А когда он, вдохновившись от собственного красноречия, начал критиковать власть прошлую, разрушившую мир деревни, перешел на власть нынешнюю, которая не лучше; когда заявил, что в такой нищете жить нельзя, что одна питерская фирма готова помочь… – тут уж он перебрал!

– Так это ты, что ли, колхоз-от купить хочешь? – выкрикнула Нина, уже наслышанная от Дарьи о колхозных делах.

– Да никто не собирается его покупать! – Игнат был раздражен (об этом его часто спрашивали, и ему приходилось растолковывать безграмотность постановки вопроса). – Мы помочь хотим…

– Помогли уж… – махнула рукой Нина.

– А я скажу вам, как прошлая власть вам помогала. – И он вытащил из кармана пиджака желтую газету и показал народу. – Вот, взгляните: районная газета за 5 февраля 1960 года. Что мы здесь читаем: «О планомерном строительстве и благоустройстве колхозных сел района». Постановление бюро райкома и райисполкома, подписанное секретарем райкома С. Валенковым и предриком Н. Ворониным. Знаете таких? Знаете. А как лицемерно звучит – о благоустройстве! А на самом деле – о сносе наших деревень. Под этим постановлением приведен и «Список населенных пунктов, которые подлежат сносу в течение ближайших трех-пяти лет». Вот так. Есть в списке и Заднегорье.

– Хорошо читаешь! – негромко сказал от машины Федор Степанович, но его все услышали.

– Хорошо учили, Федор Степанович, – улыбнулся Игнат Петрович.

– Молодец, брат, хорошо подготовился, – потирал руки Серьга Петрушин.

А брат продолжал:

– А я вот молодежь нашу спросить хочу, знает ли она историю свою? Своего села? Своей деревни? – Он на мгновение замолчал. – А если знаете, то скажите-ка мне, что такое патрулирование крестьянства! Да, да, вы не ослышались – патрулирование крестьянства. Всего. Поголовно. Молчите? А вот старики наши знают, как строго за всеми следили: кто вступил в колхоз, кто не вступил, кто выехал на лесозаготовки, а кто нет. Выясняли, по какой такой причине… Разбирались… Вот какое оно, патрулирование. А знаете ли вы…

LVI

– Да мы-то знаем, Игнат Петрович, отчего ты речи такие ведешь! – не выдержал Борис.

И все повернулись в его сторону. Татьяна Владимировна, накрывавшая на столы с Нюрой и дочерьми ее, насторожилась, зная крутой характер мужа, – как бы не сцепился он с этим новоявленным русским. Но Борис и слова более не сказал. Горькая усмешка не сходила с лица его. Странно было слышать ему, как бывшие жители бывшей деревни подробно рассказывают друг другу, как сложилась их судьба. Игнат питерский откровенно хвалится, чего достиг в жизни, достиг не здесь, на родной земле, а где-то далеко, в других краях, в других весях и городах, в которых никто из слушавших его никогда не был и, видимо, никогда не будет.

Всех, пришедших сегодня на угор, Борис мысленно поделил на две части. Одни хорошо помнили, какой была деревня (их Борис выслушал с интересом, особенно бесхитростную и прямую на слово родственницу свою Нину Васильевну). Другие мало чего помнили или не помнили вообще ничего. Они пришли сюда на бесплатный концерт (дети, школьники), пришли со своим интересом (как художник и новый русский Игнат Петрушин).

А зачем явился сюда крашеный внук Василисы? Он приехал в деревню на своем мотоцикле. И стоял у него, широко расставив ноги. Ветер трепал его шорты и длинную серую футболку с красной надписью «Моя родина – СССР» (слово «родина» было написано с маленькой буквы). Отпускал крашеный пошлые шутки артисткам, сбившимся в кучку в углу сцены, и зло косился на Алексея, отбившего, как он считал, у него Настю.

Уже подвыпивший Серьга Петрушин ходил по деревне и со всеми заводил пьяные разговоры о родственниках в Германии, которых он непременно отыщет. Гордился своим братом. Когда Борис в очередной раз прервал нудную речь Игната, Серьга открыл рот на всю деревню:

– Ты чего сказать не даешь! У нас гласность. Хватит уж, помолчали! Отец наш, Царство ему Небесное, всю жись молчал… И нам хочешь рот заткнуть! Не выйдет…

Борис только рассмеялся на этот бестолковый выкрик. Игнат же хотел продолжать. Народ загудел.

LVII

Настя, внимательно следившая за нахмуренным отцом и растерявшейся матушкой своей, поняла, что надо спасать праздник (он превращался в собрание, каких немало было в былые годы под этим кедром). Настя шепнула что-то своим артистам и выбежала в центр сцены. И пошла вокруг оратора, приговаривая:

– И откуда эдакий красавец выискался-то, из каких краев-суземов вылез? Да в таком баском костюмчике! Да в таком только навоз в стае огребать, за коровами ходить, титьки теребить!

Народ покатился со смеху.

А Настя спуску оратору не давала:

– А засмущался-то! А раскраснелся-то! Девки! – крикнула она своих помощниц, и они окружили оратора: поглядывали на него с интересом, поглаживали по костюмчику с трепетом. А она продолжала:

– И я ведь, девки, смущаюсь, когда обо мне хорошее-то бают. И во мне ведь зажигается все внутри-то. Ну, вы знаете, где зажигается-то. Знаете?

– Знаем, знаем, – похохатывали девки.

– И сердце-то колотит, и голову-то обносит!

– Ну, Настя! Говорит что тебе поет! – хохотали зрители.

– А и спеть могем! А ну-ко, девки! – И Настя дала знак молодому гармонисту, что сидел на стуле у аппаратуры.

И тот заиграл.

И девки рассыпались по сцене. И посторонился оратор-питеряк! А девки в пляс пустились да с такой отчаянной дробью, что от каблуков их оставались в нетесаных досках отметины.

Ты куда, куда пошел, Такой красивый? Накладу вот во втока[69] Я тебе крапивы!

Казалось, что Настя сочиняет свои писни на ходу:

Что же ты, миленок, Так насупился? Нет прекраснее тебя На наших улицах!

Но и девки (дочки братьев Ворониных) от своей руководительницы не отстали.

И такое спели, что Лидия Ивановна за голову схватилась.

Мой миленочек любил Только речи складывать. Я ж любила, чтоб меня Он спать укладывал!

И это отчебучила Ольга Воронина, красивая, полногрудая девица, в этом году окончившая школу. А двоюродная сестрица ее, девятиклассница Инна Воронина, вывела невинным голоском:

Ты Игнат, Игнатушка, Никакой ты не Паранька. Затопи-ка, миленький, На двоих нам баньку!

И Настя была в ударе:

Если фирма у тебя Очень уж хорошая, Осчастливь уж и меня, Баба я пригожая!

И тут же, переведя дух:

Ты от фирмы питерской Убежишь, схоронишься, А от баб от заднегорских Ты не оборонишься!

Игнату оставалось только улыбаться. Супруга же его, Маргарита Ильинична, ворчала под нос:

– Дикость какая-то! Но ее никто не слушал.

На глазах ее муженька девки окрутили, в своего обратили, за стол потащили.

– Как я его? – шепнула Настя Алексею, сойдя со сцены.

– Ты сумасшедшая! – только и успел сказать он.

А сумасшедшая, рассаживая гостей за столы, продолжала свою бесконечную писню (чуть не на ухо оторопевшей Маргарите Ильиничне):

Маргарита наша знает Чудо об Игнате. Хорошо же все ж бывает Ей с Игнатом на кровате!

Набрала оторопевшая Маргарита воздуха в легкие, разразиться хотела гневом страшным – и не смогла. Засмеялась вместе со всеми.

– Ты остановишься? – шепнул Алексей Насте, когда она оказалась около него.

Остановиться?

Да все только еще начинается.

И Настя ему ответила:

Дроля мне указывал, Как себя вести. А сам творил такое — Господи прости!

– Ну, Настя! Вот ужо мати-то тебе, – незлобно ворчала Дарья.

Что мне, Дарья, мати? Что мне мил отец? Я сегодня на полатях С Лешкой грызла огурец!

Настя усадила двух своих папочек, Федора Степановича да Бориса Ефимовича, за стол рядышком. Кинув руки белые на их плечи широкие, сунула меж их хмурых голов свою головку озорную и спела им, насупленным:

Мужики-то в Заднегорье Все красивые у нас. И красивые ребятки Получаются от вас!

Настя подала знак гармонисту. Игра оборвалась. За столы сели и Настины артисты. Мужики разливали принесенное с собой вино, бабы выкладывали из сумок угощенье…

LVIII

– А это правда, что в детстве мой папочка по избам ходил да как мыть полы учил? – спрашивала Настя полушепотом у Нины Васильевны, что сидела напротив нее.

– Правда, Настенька, – полушепотом же отвечала и Нина Васильевна (улыбаясь). – Наденет красную тряпку на шею и ходит по деревне, проверяет, чисто ли у баб в избах! А когда о чистоте-то думать, если и в доме надо обрядиться, и на колхозную работу поспеть…

– И чего это вы там шепчетесь? – засмеялась Манефа.

– У нас кой-чего политическое, – хохотнула и Настя.

– Угощайся-ко, – предлагала Нина Васильевна Насте рыбный пирог. – Не сама ловила, в магазине купила. Ишь сегодня у нас на столе-то сколько всего наставлено! – продолжала она. – А старики вот помнят, как из пиканошной муки хлеб стряпали. И такая мука бывает, Настя…

– Я после войны, в самые-то голодные годы, пиканошный лист мешками домой носила, – сказала Дарья. – На печи сушила, в решете растирала. Было у меня такое решето, с металлической сеткой. Поди, и сейчас где-то валяется. Такая вот мука получалась. Травяная. Вареную картошку смешивали с этой сенной мукой, молока добавляли. Питательные получались лепешки.

– Кабы не пиканы, то и нас бы, может, не было бы, – вставила Манефа. – Я и теперь люблю весной похлебать в охотку вареных пиканов…

– Да еще не поздно и пиканов отведать, – отвечал Борис сестре, – не переросли пиканы-то…

На другом конце стола поднялся Игнат Петрушин и опять начал речь.

– Вот неугомонный! – ворчала Манефа.

– Да весь в Степку Егоршина! – соглашалась с ней Нина. – Родственники же…

А неугомонный говорил:

– Мне приятно видеть, что на наш праздник Лидия Ивановна пригласила жителей Покрова, соседних деревень. Кто смог, тот пришел. Вот Аркадий Ярыгин из При-слонихи…

Аркадий Ярыгин, плотный, краснолицый мужик в белой рубахе, сидел рядом с Павлом, который о чем-то его расспрашивал.

В свой дом Ярыгин приезжал только летом.

– Он, между прочим, потомок того Ярыгина… Как вашего прадеда звали? – обратился оратор к Ярыгину.

– Анифат, – отвечал тот.

– …того Анифата Ярыгина, который служил у Барклая де Толли! Да! Да! – Правда, к этому оратор больше ничего не мог добавить. – Есть у нас и внучка Ивана Ивановича Бебякина, который с женой сходил аж в Иерусалим! Светлана Бебякина!

Поднялась худая, высокая девица в очках, жалко улыбнулась и снова села.

– Она журналист. Работает в областной газете. Думаю, что напишет о нашем празднике…

– Подготовился, гад! – ярился захмелевший Валерка крашеный (он, кажется, на всех злился). – И корреспондента за собой приволок. А я думаю, что за очкастая тут ходит…

А подготовившийся оратор тем временем предложил Аркадию Ярыгину и Светлане Бебякиной рассказать о своих знаменитых предках. Потомки знаменитостей сконфузились. Они лишь подтвердили оглашенные оратором факты («Да, действительно, мы и есть потомки…»), но ничего нового не добавили к ним. И из этого мудрый оратор сделал политический вывод:

– Вот видите, что с нами сделали! Раньше из рода в род передавалась жизнь предков, события в деревне…

А нас лишили родовой памяти. Все в нас стерли! Так давайте выпьем за то, чтобы этого не повторялось…

На другом конце стола оратора уже давно не слушали.

Настя меняла ползунки Бореньке, приговаривая:

– Ты опять напрудил? Да, да, не крути ясными глазками своими. Напрудил, говорю. Вот и папочке твоему придется штаны менять…

– Если б только штаны, – смеялся Алексей. Он пошел в Дарьин дом, чтобы переодеться.

Настя кормила Бореньку и слушала Нину Васильевну, которая рассказывала, как замуж за Афоню выходила.

– Я как-то прибирала в доме к Рождеству. Пол подметала. А мати-то мне и говорит: «Понеси-ко на дорогу все, чего намела, да погляди, какие птички клевать будут». Ей шибко хотелось поскорее меня замуж выдать. Боялась, что в девках засижусь. Не шибко нас, дочерей Васьки долговязого, в деревне-то любили, чего уж там говорить. Что было, то было. Вот, значит, говорит: «Понеси». А я еще и спрашиваю: «А зачем?» Мать рукой машет: «Неси, тебе говорят. Я тебе потом скажу». Я и сделала, как мать велела. А сама у амбара стою, смотрю, кто налетит на мой корм. Налетели воробьи. Пришла домой, матери рассказываю. Она и говорит мне: «Молодой у тебя жених будет». А я уж рада, что хоть будет-то! А она мне сказывает, когда ее мати девкой была, так вороны к ней налетели. И вышла она за старика. Ну, старик не старик, а лет на двадцать был старше! И стала я ждать молодого, пригожего, гадать, из нашей деревни или из какой другой. И все сбылось, как мати говорила: вышла за молодого, красивого. Только вот не знала не гадала матушка моя, что мой Афонюшка на веки вечные молодым и останется… Кабы не война, то и теперь бы жил он… – Нина Васильевна смахнула слезу.

LIX

– Не сердись на них, – говорила Настя, подсев к отцу (Бореньку она отдала Алексею, вернувшемуся из дома Дарьи). – В твоей жизни ничего страшного не случилось. У тебя есть твой дом, твоя семья. Мы. Все в добром здравии. А у них все отняли. И мы с мамой и Алексеем решили вернуть им их родину – домов, наверное, уже не вернуть, нет их, хотя Алексей говорит, что вышел закон и вернуть теперь можно все или хотя бы получить компенсацию за конфискованное имущество. Я не знаю, возможно ли это. Но пусть хотя бы знают, что их здесь помнят…

– Настенька, ты умница. Я горжусь тобой…

– Ты больше не грустишь и не сердишься? – обрадовалась Настя, почувствовав в словах отца веселые нотки.

Он вздохнул.

– Нина Васильевна права. На что употребил я свою жизнь? На строительство мира, который в одночасье рухнул! Я уж не знаю, верил ли я в то, что делал, или мне казалось, что верил? Так естественно было для меня, что пошел я по стопам отца. И вот – пришел…

– Опять ты… О каком потерянном мире ты горюешь? Есть наш мир. Только наш, который мы делим с близкими нам людьми. Я нарожаю детей для этого мира. Много. Сколько смогу. И не позволю разрушить этот мир…

Не знала Настя, слышал ли речи ее Борис Ефимович, сидевший сейчас с Манефой через несколько человек от них, но грустная скептическая улыбка гуляла по его губам.

– И чего это вы, Борис Ефимович, все улыбаетесь? – крикнула Настя всему столу. – Сказала, не дам! – Правда, не все поняли, о чем шла речь, но Борис Ефимович, видимо, действительно слышал, что обещала Настя папочке своему. – Скажу больше, – тем временем в полголоса говорила Настя папочке, – я переженю всех своих детей на наших, заднегорских, где бы они ни жили. Я всех разыщу, всех переродню…

Федор Степанович только качал головой.

– Да, да! – разошлась Настенька. – И мы, родственники, создадим свою деревню! Да, да! Так всегда было на земле нашей. В деревне Путятино, например, жили одни Гомзяковы. В деревне Роженец – одни Пузыревы. Сказывают, что все они от одного мужика пошли… Вы все поняли, Борис Ефимович? – опять крикнула всему столу счастливая Настя. Тот кивнул. – Тогда катать яйца! – объявила она и потащила обоих папиков (Федора Степановича и Бориса Ефимовича) к вырубленной в земле яме, вокруг которой уже толпился народ, стар и млад.

LX

Ни муж Василисы, ни сыновья ее не приехали на праздник. Муж был тяжело болен.

Сыновья сослались на дела. К затее Лидки (как они ее называли) отнеслись с крайним недоверием, не верили, что кто-нибудь соберется на угоре. И мать отговаривали ехать в Заднегорье.

Если б видели они, какое необычное веселье царит сейчас в этом пустынном месте! Народу собралось много. Пришли и некоторые покровские жители (это были родители детей, которых учила Лидия Ивановна). И дочки Манефы здесь, Тоня и Лиза: скромные, тихие женщины, очень похожие друг на друга, словно двойняшки, хотя одна старше другой на два года. Обе в цветастых летних платьях.

Обе круглолицы, с маленькими, чуть вздернутыми носиками. У обеих красивые обнаженные руки густо усеяны конопушками. Обе пришлись, что говорится, ко двору – помогли Лидии Ивановне организовать праздник.

И Василиса, глядя на них, жалела, что ее сыновей и снох нет здесь. Приехал лишь крашеный внук ее Валерка. Его Василиса стыдилась. В нем виделся ей покойный свекор Нефедко. («Вот где вылез!» – иногда говорила она в сердцах матери Валерки.) Помнила набожная Василиса безбожные бандитские писни Нефедковы («Бога нет, царя не надо…»). Для Валерки не существовало ни Бога, ни черта. Ни отца. Ни матери. В городе его звали бандитом. Василисе хотелось думать, что внука звали так в шутку, однако поступки его говорили о том, что шел он по какой-то своей, черной дорожке.

Когда объявили танцы, Валерка подошел к Ольге Ворониной. И вместо вежливого «Разрешите пригласить…» сказал повелительно: «Пошли!» Ольга посмотрела на него, как на ненормального, и отвернулась.

После отказа Насти Валерка волочился за ее артистками. Ольга Воронина особенно нравилась ему.

И каждую неделю он приезжал из города К. на танцы в Покрово на своем раскрашенном мотоцикле.

Но мало кто знал, что Ольга сохла по молодому учителю Алексею Борисовичу.

Когда объявили дамский танец, Ольга подошла не к Валерке крашеному, а к Алексею, что стоял с Лидией Ивановной и Татьяной Владимировной у автобуса и о чем-то говорил с ними. Смущенная и счастливая, Ольга пригласила учителя на танец. Алексей отдал Бореньку матери, предупредил, чтобы она глядела, как бы не опрудил внучек ее дорогое платье. И пошел с Ольгой на танцплощадку.

– Однако! – протянула Настя, увидев, что артисточка Оленька танцует с ее мужем, нежно к нему прижимаясь. – Прокатаю я тут с вами яйца, уведут у меня мужика! – И она отпустила с лотка свое яйцо, и покатилось оно по широкой яме и ударилось в яйцо первого папочки (Федора Степановича), стоявшее у самого края ямы. – Ну, хоть тут, да моя взяла!

– Да неужто ты, красавица, столь не уверена в том мужике, с которым деревню детей намерена нарожать? – не то в шутку, не то всерьез сказал первый папочка, глядя, как довольная Настя кладет в свою корзинку выигранное у него яйцо.

Второй же папочка (Борис Ефимович) заявил с уверенностью:

– Не тот он мужик, чтобы на другую дорогу сбаламутить его можно было.

Настя засмеялась и отпустила с лотка еще одно яйцо. И оно, покатившись, ударилось в яйцо второго папочки.

– Вы проиграли, господа! – объявила Настя. – Будем продолжать или как?

В это время танец закончился, и крашеный Валерка подошел к Алексею, сошедшему со сцены.

– Послушай, учитель, – промямлил он небрежно и сплюнул на траву, – если ты и на этот раз мне дорогу перейдешь…

– А наши пути-дороги никогда и не пересекались, – засмеялся Алексей, – это ты выдумал, что я тебе дорогу перешел.

– Разве? – соображал крашеный, морща вспотевший лоб. – Ты чего такое заумное мелешь, учитель?

– По той тропочке, по коей ты шагаешь, мне, слава Богу, не хаживать. У меня своя. – Алексей был строг. – И не лезь к Ольге. Не прыгай на чужую дорожку. Ничего из этих прыжков не выйдет путного…

– Очень умный, что ли?

– Ты что-то еще хотел сказать?

– Я предупредил. – Валерка снова сплюнул на траву. – Если что, спалю здесь все к… – И он пошел к своему раскрашенному мотоциклу.

Снова заиграла музыка.

– Нет, мать, ты только посмотри! – смеялся Алексей, вернувшийся к матери и теще.

На очередной танец братец его Павел пригласил недавнюю партнершу Алексея, Оленьку (она сегодня была нарасхват). И та пошла с нескрываемой охотою.

Играла тихая музыка. Ольга прижималась всем телом к юноше, горячо дышала ему в щеку. Он что-то рассказывал ей. И она смеялась от души.

Крашеный Валерка взбесился – завел мотоцикл, уехал далеко в поле.

Вернулся, когда танец еще не кончился.

– Не поняла! – смеялась Настя у ямы, видя, как ее артисточка меняет партнеров.

– А что ты не поняла? – смеялись и папочки. – Твою программу выполняет. Не иначе, как вы с ней заодно!

– Какую еще программу? – Настя отпустила с лотка яйцо. – Все, последнее. Надо идти разбираться.

– Какую? – удивились оба папочки. – «Переродним всех» называется.

Настя от души смеялась. Ее ничуть не огорчило то, что на этот раз яйцо ее, покатавшись по яме, ни одно яичко не задело, в центре ямы замерло – проиграла! Пошла разбираться. Весьма своеобразными были ее разборки. По ее повелению танцы тотчас прекратились. Артисты продолжили концертную программу. При этом сестрицам Ворониным досталось больше других. Они танцевали, исполняли частушки. Пели протяжные русские песни. Ольга взмолилась, что сейчас охрипнет.

Настя сжалилась и пустила труппу свою в жаркий русский перепляс. Артистки вытаскивали на сцену зрителей, молодых и старых.

– Только, ради Бога, меня-то хоть не трогайте, – говорила Дарья, когда подступали и к ней.

Игнат Петрушин, к удивлению всех, – что не сделаешь ради престижа? – сам взошел на сцену и, не умея плясать, долбил доски высокими каблуками ботинок и даже пел какие-то частушки. Не в склад, не в лад. Позвал и братца своего, Серьгу. Тот вообще плясать не умел. Топтался на месте и крутил во все стороны головой.

– Вот Егоры-те новые выискались, – ворчала Дарья.

А Игнату хоть бы что. Жена его морщилась да отворачивалась. Так он вытащил и ее на круг. Куда деваться, раз с таким связалась. Вышла. Сплясала. И поскорее, поскорее с круга.

Когда молодой гармонист устал, Настя посадила играть Юрия, сына Евлампия. И тот, к удивлению всех, заиграл так озорно и весело, что пляска, на мгновение остановившаяся (пока гармонисты менялись), возобновилась с новой силой и веселостью. Тон задавала Настя и ее артистки. Ольга Воронина старалась не уступать своей руководительнице.

Гуляли до полуночи. Пляску сменяли танцы. За столами велись бесконечные разговоры про житье нынешнее и прошлое. Белая ночь-царица гнала сон. Кто-то уединился в черемухах за Петрушиным домом. Кто-то скрылся в сумерках молодого березника Подогородцев (там был слышен девичий смех). Исчез куда-то братец Павел. И голосистая певунья Ольга Воронина. Пропажу братца никто не заметил. Только Татьяна Владимировна встревожилась (Алексей пытался успокоить ее, что дело молодое). А отсутствие голосистой Ольги почувствовали все.

А тем временем парочка спустилась к Портомою и в деревню более не вернулась. И что было между Пашенькой и Оленькой, знает лишь она, белая красавица ночь.

Только крашеный Валерка, злой и страшный, опять уехал в поле на своем крашеном мотоцикле. И надрывный звук его долго был слышен в широком поле…

LXI

Состояние здоровья Степана Егоровича ухудшалось с каждым днем. Воздействие событий, которые он наблюдал в телеокошке, имело для него катастрофические последствия.

Алексей и Настя просили его не смотреть телевизор, где продолжали «катить» российское кино. Кино в прямом эфире. Октябрьские события[70] его потрясли. Степан Егорович видел, как в центре Москвы танки расстреливали Белый дом, последний, как казалось ему, бастион патриотов. Палили по тому самому дому, который защищали в августе 1991-го! Безумцы. В те же октябрьские дни он узнал, что и события за его квартирным окном развиваются катастрофически (как казалось ему).

Владимир Воронин, восстановивший малочисленную парторганизацию, частенько заглядывал к Степану Егоровичу, как к опытному партработнику, и консультировался с ним. Он-то и сообщил, что в покровском колхозе идет подготовка к последнему в истории хозяйства собранию. Решили-таки покровцы разойтись на три крестьянско-фермерских хозяйства.

Узнав, что на май назначено последнее колхозное собрание, Степана Егоровича хватил удар, от которого он уже не мог оправиться. Ведь это он, Степан, собирал людей на первые собрания и агитировал их вступать в колхоз. Это над ним подсмеивались принародно Евлампии и Захары, считая затею его сумасбродной.

Теперь же, на исходе века, сын его единственный Федор собирает обескураженных покровцев на последние собрания! Теперь над ним, Степаном Егоровичем, посмеялось само время.

Когда Федор Степанович пришел к постели больного, тот уже не мог говорить.

До октябрьских праздников Степан Егорович не дожил. Хоронили его с почестями. Гражданская панихида состоялась в здании районной администрации (бывшем райкоме). Олег Николаевич Воронин, закатывая глаза к высокому потолку актового зала, сказал речь, в которой перечислил заслуги Степана Егоровича и многочисленные успехи района во времена активной деятельности покойного.

Он долго перечислял, что было построено, асфальтировано, пущено, достигнуто.

На этих торжественных похоронах было много народу, в основном пенсионеров. Пришли проститься с покойным все тридцать членов восстановленной парторганизации.

Хоронили Степана Егоровича с красным знаменем. От здания райадминистрации до кладбища гроб несли на руках. Прохожие останавливались и смотрели на эту торжественную процессию. Она напоминала им ноябрьскую демонстрацию, которая не проводилась с того памятного для покровцев года, когда был закрыт райком.

Степана Егоровича, как он и велел, похоронили рядом с молодой супругой его, Полей, умершей в тридцатые годы.

Настя на поминках рассказывала матери, что незадолго до смерти дед не отходил от дорогого ему портрета. Ставил напротив стул и часами просиживал у него, глядя на вечно молодую деревенскую веселуху Польку, Пелагею Михайловну.

LXII

После похорон деда Настя чаще стала бывать у отца с матерью. Когда утром Алексей уходил в школу, ей делалось одиноко в большой квартире. Не хватало деда, его ворчания, его праведного гнева. И она, как прежде дед, часто подходила теперь к широкому окну, из которого был виден бывший райком, и смотрела на трехцветный флаг, который так не любил дед.

И подолгу стояла у портрета своей бабушки, гадая, какие тайны унес с собой в могилу любимый муж ее Степан Егорович. С уходом его изменился мир их дома. Началось какое-то другое время. И Настя еще не привыкла жить в этом изменившемся мире и в этом новом времени.

Она не могла подолгу находиться в квартире одна. Или уходила в клуб на репетиции, оставляя Бореньку матери (Лидия Ивановна с этого года больше не работала в школе), или брала его и поднималась к родителям и сидела у них, слушая родительскую политику (глупости, в общем, как она говорила).

Разговор зачастую крутился вокруг одного и того же – злополучного колхоза. Лидия Ивановна теперь очень интересовалась делами мужа.

И однажды вечером Настя застала родителей за привычным для них разговором.

– Да неужто правда, что Игнат Петрушин всему колхозу зарплату выдал? – не без иронии спрашивала мужа Лидия Ивановна.

– Ну, не всю, а только сорок процентов. – Федору Степановичу не хотелось говорить на эту тему.

– И все довольнешеньки! А я-то думаю, чего это мужики по селу распьянехонькими ходят? А у них, выходит, праздник. И утроил его Игнатушка. Какой молодец! Мой опыт, что ли, перенимает – праздники устраивать? Помогает, стало быть, фирма? По-крупному играет Игнат, председательскую должность себе покупает. Вот только папочка твой, – обратилась она к доченьке, – все деликатничает. Вежливый он у нас, воспитанный.

– У меня хороший папочка, – обиделась Настя.

– Хороший, кто спорит. Не в пример другим Валенковым. Умный. Образованный. Голоса не повысит, бранного слова не скажет. Райком отдал, теперь колхоз отдаст этим, прости Господи, новым русским.

– Ну, знаешь! Пока я тут… – Федор Степанович, задетый за живое, забегал по комнате.

Насте грустно было это видеть.

– А что – ты тут? Ну что? Ты, Феденька, не хуже меня знаешь, что райкомовское время прошло. Не окрик, не речи теперь все решают, а рублик. И где его платят, туда мужики и бегут. На биржу было бросились – пока платили. А нынче ожглись – нету денежек-то. Серьга Петру-шин вон пособие по безработице пшеном получил. И, между прочим, обратно в колхоз хочет. Лес, говорит, товар теперь ходовый. И братца своего Игната подбивает, чтобы, значит, скорее он стал председателем. И закрутят они у нас тут свой бизнес, и родственничков в Германии найдут, и…

– Лида, – не вытерпел Федор Степанович, – ты замолчишь сегодня?

– Я же говорила тебе, Феденька, – не желала замолчать Лида, – уедем отсюда. Кафедра в институте – не так уж и плохо. Ценят тебя. Пока. Все равно тебе житья здесь не будет…

– Мама! – возмутилась Настя. – Папа правильно сделал, что остался.

– Ты смотри, какая защитница выискалась! Это почему же правильно?

– Потому что он не трус! Он в деда – не побежит из драки. До конца так до конца. И ты, мамочка, любишь его таким.

– Ух ты, все знает! – воскликнула мамочка. – Слышишь, отец, за что я тебя, горемычного, люблю?

Отец лишь усмехнулся.

– А как же День деревни, наш праздник? Наши мечты? – продолжала Настя. – Мы с Алексеем ведь тоже могли уехать. Свекровь звала…

– И что же это вы не уехали?

– Мы так решили, мама. Здесь моя родина. И Алексей весь наш, характером, душой…

– Правильно, оставайтесь! Все в город едут, деньги лопатой гребут, приватизацию какую-то проводят, а нам что остается? Только смотреть, как все разваливается. Твой отец, между прочим, ночи не спит…

Отец поблагодарил за ужин и ушел к себе в комнату. Спать, как он сказал.

– А ты, мамочка, сделай, чтобы он спал! Ты вообще признайся-ко, когда последний раз с отцом спала. Как женщина.

– Это возмутительно, Настя!

– Мамочка, – Настя села рядом. – Ему очень тяжело сейчас. Вся старая жизнь рухнула. И единственное, что у него осталось сейчас, это мы, наш дом, наша семья. А если и этого не будет у него, то очень скоро похороним его. А мы жить хотим. И чтобы все у нас было. И дом. И семья. И вы с папочкой. Понимаешь? – Она приблизила свое горячее лицо к мамочкиному лицу. – Так когда, говоришь, ты последний раз ласкала моего любимого папочку?

– Вот только не надо сводить все к сексу. Я же не спрашиваю, когда ты с Алексеем последний раз…

– Сегодня, – как ни в чем не бывало отвечала Настя.

– Когда ты успела? – искренне удивилась мать.

– Но он же приходил на обед.

– Боже мой… – Лидия Ивановна хотела рассердиться – и не могла.

– И, пожалуйста, мамочка, – продолжала Настя, – не пили больше папочку, что райком он потерял, колхоз. Ничего он не потерял. Мы у него есть. Ты – женщина. Любимая. Желанная. Есть наш мир, истинный, теплый, душевный. А рухнул тот, который мы с дури понастроили. А теперь вот какой-то новый строим и думаем, что он лучше… Придурки, в общем.

– Ну-ну…

– Мам, ты забудь, что ты пенсионерка. Ты молодая и красивая. И папа очень симпатичный, полный сил пенсионер. И скучать от безделья вам не придется. Мы с Алексеем обеспечим вас работкой. Не политической. Чушь все это, политика. Сколько вы в нас пихали всякого такого – и где все это? Однажды в августе все из нас и вывалилось…

– Ты так говоришь, как будто дерьмо какое…

– А лучше, что ли? Пустое все. А есть работенка светлая, добрая, та, которой ты всю жизнь занималась, как и свекровушка моя любимая Татьяна Владимировна. Только не чужих теперь воспитывать будешь, а своих, родненьких…

– Ты чего это, девушка, опять беременная, что ли? Этот еще на ноги не встал…

– Да не знаю еще. Но как бы сказала тетка Манефа, давно чего-то женского на мне нет, все уж сроки прошли, а нет и нет…

– Ну, Настя, с тобой не соскучишься.

– Я же сказала, нарожаю целый класс. Будет тебе со свекровушкой чем заниматься. Тебя мы заведующей детсадом нашим сделаем, а свекровушку воспитательницей. Подменяться, конечно, будете…

Лидия Ивановна не могла скрыть радости. У нее не получилось, так, может, у дочери получится. Пусть рожает! Дай Бог только…

– Так мы договорились? – сощурилась Настя.

– О чем? – как будто забыла мамочка.

– Ну, наказание с вами, родители! Сегодня – ты, – разделяя слова паузами, чеканила Настя, – примешь ванну, и вся такая розовая, свежая – к папочке и… И завтра расскажешь мне, как у вас было. Все. Побежала я. Надо еще на вечернюю репетицию сбегать.

– Ты бы не таскала ребенка в клуб! Оставь, понянчусь.

– Мамочка, сегодня на тебе папочка! А за Борика не переживай. Алексей уж пришел – посидит. Все. Пока. Не забудь.

– Сумасшедшая… – Лидия Ивановна пошла принимать ванну.

LXIII

Очередное собрание колхоза состоялось после майских праздников.

С утра потянулись под высокую колхозную арку покровцы. В основном люди молодые. Пенсионеры остались дома. А молодым, наконец, надо было решить, как дальше жить.

До этого собраний прошло много, но это было особенным. Последним. В таком составе колхозники уже не соберутся.

Бабы сразу проходили в актовый зал конторы, что находился на первом этаже. На стенах его еще висели большой портрет вождя, доска почета, грамоты передовиков в рамках с цитатами вождя: «Мы придем к победе коммунистического труда». Пришли. Но к чему-то другому. Садились бабы под эти символы ушедшей эпохи и о чем-то приглушенно переговаривались. А мужики, входя под арку, задерживались на небольшой площади вокруг бюста вождя, стояли густой толпой на крыльце конторы, курили и вели ничего не значившие разговоры о чем угодно, только не о предстоящем собрании.

Как будто все уже решено. Не они решили. Время.

А им осталось только прийти в контору и поднять руки – проголосовать. Говорили, как и бабы, приглушенно. Словно на похоронах.

Еще задолго до собрания была проведена большая работа правлением колхоза, председателем (не зря он не спал по ночам), управлением сельского хозяйства. Определились три крестьянско-фермерских хозяйства и их лидеры: Покровское (глава Владимир Воронин, планировавший свое небольшое хозяйство укрупнить за счет новых паев); Прислонинское (глава Игнат Валенков, прозванный Игнатом Питеряком); Заднегорское (глава Федор Степанович).

Собрание должно было узаконить все предварительные наработки правления и специалистов, решить вопрос о выделении имущества этим новым хозяйствам (какое оборудование, техника, здания, объекты отдать тому или иному хозяйству).

LXIV

Собрание началось в десять утра.

Председателем собрания избрали ныне действующего председателя колхоза Федора Степановича. Он сказал краткую речь, что, мол, пришло время цивилизованно разойтись на мелкие хозяйства, в противном случае можно потерять все, поскольку нынешнее большое хозяйство на грани банкротства.

Он мог бы этого и не говорить. Все знали, для чего они собрались.

– Многие уже определились, в какие хозяйства отдают свои земельные и имущественные паи. Написали заявления об исключении их из членов колхоза. Эти заявления мы сегодня рассмотрим. Но есть так называемые неопределившиеся. От них не поступило вообще никаких заявлений. Они остаются в колхозе. Колхоз, как предприятие, пока существует…

Федор Степанович знал, что говорил. Неопределившихся было много. Даже тех, кто вроде бы определился (решил отдать свои паи в фермерское хозяйство), и тех надо было вести, направлять на верный путь.

Всех собравшихся можно было поделить на две части. К первой, весьма многочисленной, относились те члены хозяйства, которых всегда куда-то вели (направляли). Теперь, когда время изменилось и никто никого никуда не вел, а каждый сам должен был решить, куда ему идти, они растерялись, – а куда, собственно? – и так как не знали, куда именно, то, не готовые сами ступать куда-то, по привычке выполняли роль ведомых.

То есть они, в сущности, не знали, что именно хотели, и готовы были идти туда, куда укажут. Правда, партии нынче нет (малочисленная организация Воронина не играла заметной роли), но есть руководящие работники (тот же Федор Степанович, последний первый секретарь), и есть они, которыми надо руководить. Сказали им идти в фермерские хозяйства – они пошли в фермерские хозяйства. Куда деваться. Куда-то надо подаваться. Лучше туда, куда умные люди указывают.

А они есть, эти люди, которые определенно знают, что хотят, знают куда идти, что делать. И эта, вторая, весьма малочисленная, но энергичная предприимчивая часть собравшихся в зале людей пыталась убедить колеблющихся (неопределившихся) в правильности указанной дороги.

Федор Степанович тоже вроде бы относился ко второй части, однако он производил впечатление очень уставшего человека, который желал об одном только: чтобы поскорее все это закончилось.

Тяжелая ему выпала доля. Но горькую чашу свою он должен был испить до дна. (Настя права, в кусты он не побежит.)

Игнат же Валенков был весьма активен, даже весел (как на празднике деревни), напорист, выступал часто и подолгу.

– Вы вот так и не избрали меня председателем колхоза, – напоминал он колхозникам, не знавшим, что они хотят и куда им теперь идти, – а хозяйство, между прочим, можно было бы еще спасти. Надо было только все посчитать: сколько держать скота! Раз! Какие площади пахать! Два. Сколько сеять. Три. Привести все в соответствие. Заготавливать больше леса. Четыре. Пилить его здесь же, обрабатывать и продавать. Пять.

– Давай, перечисляй! – гудело собрание. – Знаем, куда наш лесок-от идет.

– Так вы же получили зарплату! Первый раз за несколько месяцев. На рынке надо работать. И все будет. И кадры мы бы сохранили, техпотенциал. Но ни нынешний председатель, при всем моем уважении к нему, ни бывший председатель Владимир Николаевич – вот он, здесь присутствует – а он-то уж прежде всего – палец о палец не колонули, чтобы поправить положение…

– Чего придумал! – рыкнул недовольный Владимир Николаевич. – Сказывай уж, кого хочешь озолотить…

– Так рынок же, говорю! Хотите жить – ищите рынок сбыта, торгуйте! Сидите на деньгах и не знаете, что делать…

Собрание загудело. Не любили покровские мужики, когда их обвиняли в тупости. Федор Степанович долго их успокаивал. Наконец, добившись тишины, огласил списки имущества, отходившего прислонинцам, покровцам, заднегорцам, и его стоимость (она была примерно одинаковая). Назвал гектаро-баллы земли, выделенные на каждого работника.

LXV

Однако голосование по спискам замялось. Проголосовавших «за» почему-то оказалось мало. То ли люди не поняли, за что голосуют. То ли не расслышали (речь Игната всех завела). Игнат вновь взял слово и выразил свое несогласие по поводу распределения между фермерскими хозяйствами невостребованных паев и имущества, которое на них приходилось. По его мнению, это имущество новые хозяйства чуть ли не в собственность забирают.

– Это право фермерских хозяйств, – пытался растолковать собранию суть вопроса Федор Степанович, – брать или не брать невостребованные паи. Наше хозяйство, например, и хозяйство Воронина согласились взять их в управление, в пользование, а не в собственность, как пытается утверждать сейчас Игнат Петрович. По крайней мере, у этого имущества будет хозяин. Если невостребованное имущество не передать в доверительное управление, то его растащат. Если вы, Игнат Петрович, хотите взять в управление какие-то объекты, то ради Бога, сейчас и решим…

– Не вводите собрание в заблуждение! – взвился Игнат Петрович. – Надо назвать перечень этих объектов, где какой находится. И что это конкретно. И кому.

– Вот тебе раз! – развел руками Федор Степанович. – Я только что огласил весь список. Зачитать еще раз? – обратился он к собранию.

Собрание опять загудело.

Одни кричали, что Питеряк (его так и называли, не стесняясь) умышленно затягивает собрание, выгадывает, на своих питерских хозяев работает.

Другие (сторонники Игната, члены его фермерского хозяйства) кричали, что Игнат Петрович прав, надо зачитать еще раз и обсудить.

– А ну заткнись! – кричал Серьга Петрушин на какую-то женщину.

Серьга осенью снова пришел в колхоз – на бирже перестали выплачивать пособие, наличных денег не было, а пшено, которое он получал в счет пособия по безработице и продавал, теперь никто не брал у него; мелкий бизнес его рухнул. С братцем Игнатом он мечтал развернуться по-крупному.

Рядом с ним (под портретом вождя) сидел крашеный Валерка. Он не был членом колхоза, но сдружился с Серьгой, а через него и с Игнатом – налаживал связи с городом, куда они намеревались сбывать продукцию.

Крашеный приехал на собрание для поддержки своих компаньонов. Он жевал жвачку и грубо говорил бойкому парню с красивыми вьющимися волосами, сидевшему впереди него:

– Еще будешь вякать – пристрелю!

Парень (это был сын Воронина) огрызался и продолжать что-то кричать Питеряку.

– А ты кто такой, чтобы указывать? – возмущалась женщина в цветастом полушалке, сидевшая за спиной крашеного. Это она однажды смеялась над его крашеной головой в летнем парке.

– Не ваше дело. Собрание открытое.

– Хоть ты и красишь пивичу-то, а умнее она у тебя не становится.

Крашеный отвернулся. Парня он мог припугнуть, что пристрелит, а с бабы чего возьмешь – с бабами он не умел спорить.

Федор Степанович призвал всех к порядку.

Слово взял Владимир Воронин.

Он был вежлив и сдержан.

– Игнат Петрович, – сказал он, – я бы понял кого-то другого, кто бы задавал эти вопросы – о невостребованных паях. Куда они, да кому они, да на каких правах. Да, я бы понял того, кто вчера не был на правлении. Вот они, здесь сидящие, – он развел руками, как бы охватывая весь зал, наполненный возбужденным народом, – они бы должны эти вопросы задавать. А не вы. Но вы же были на правлении. Вы всю процедуру знаете. Читали эти списки десятки раз. Если вы на кого-то обиделись… – На больное место нажал Воронин: обиделся Питеряк, да еще как.

Председателем его не избрали. Покровцы воспротивились, чтобы он был главой их фермерского хозяйства (а он метил сначала сюда). Достались ему прислонинские угодья (у прислонинцев просто не было другого лидера).

– Да откатайте ему весь список! Дайте домой, на память. Пусть читает! – опять крикнул кудрявый парень.

– Сказал, пристрелю, – зло предупредил крашеный.

– Ты чего – ненормальный? – сморщился кудрявый.

– Если кто и ненормальный, то это ты. Чего орешь?

– А ты вообще кто такой?

– А чего – разве не видно? Не понял, да? – корчил рожу крашеный.

Кудрявый отвернулся от него, как от ненормального.

– Хорошо, – успокоил собрание Федор Степанович и еще раз принялся читать список объектов, передаваемых фермерским хозяйствам в доверительное пользование: – Картофелехранилище, картофелесортировальный пункт, водонапорная башня, линия электропередач, пожарный водоем…

– Что? И водонапорную башню покровцам? – не дал дочитать список Питеряк.

Федор Степанович опять терпеливо разъяснял:

– Если крестьянское хозяйство на невостребованные паи получает башню, то это не значит, что оно имеет право ее себе оставить навсегда, выдать ее кому-то, как невостребованный пай. Башня передана в стоимостном выражении. Давайте все-таки успокоимся, – призывал он людей, – выделение фермерских хозяйств, видимо, пойдет и дальше. Неопределившихся еще много. Им можно будет в перспективе выделять какое-то имущество за счет невостребованных паев. Но сейчас, повторяю, уже то хорошо, что у невостребованного имущества будут хозяева, крестьянско-фермерские хозяйства, и оно не будет растащено.

И на какое-то время действительно все успокоились. Утвердили решение правления колхоза о выделении имущества крестьянско-фермерским хозяйствам.

Голосовали практически единогласно.

Против был только Игнат Петрович.

LXVI

Наступила весьма любопытная минута в ходе собрания. До этой исторической минуты (а она действительно была исторической) еще можно было говорить о фактическом существовании покровского колхоза.

Но вот Федор Степанович огласил списки покровцев, прислонинцев, заднегорцев, которые подали заявления об исключении их из членов колхоза в связи с переходом в крестьянские хозяйства.

За списки (заявления не зачитывали, так как все они были хотя и исторического, но одного содержания) дружно проголосовали.

– Вон как из колхоза-то – списками! – ворчала сгорбленная старушка, сидевшая у стены с молодым человеком и девицей в очках (девица что-то лихорадочно писала в блокнот). – А знаешь ли, девонька, – говорила старушка девице, – как ране-то в колхоз-от загоняли! Не знаешь, милая, какой притужальник был! А ноне видишь как – списками – из этого, из колхоза-то. А я не верила, что правда. Не думала, что списками-то…

– Как вы сказали, – переспросила девица, – притужальник? – И она пометила в блокнотике интересное слово.

– Притужальник, девонька, притужальник! – повторяла старушка. – А нонче, гляди-ко, опять он объявился, притужальник-от. Живуч, однако, он на земле нашей горемычной…

Сухой сгорбленной старушкой была Дарья. Никто не обратил внимания на нее, когда она появилась в переполненном зале под руку с молодым человеком (Алексеем). А очкастой девицей, бойко строчившей в блокноте, была корреспондентка Светлана Бебякина, уже писавшая о Дне деревни Заднегорье. Лидия Ивановна, однажды встретив Светлану в Покрове, похвалила ее (все подробно, хорошо описала, правда, Игнату Петрушину и речам его почему-то отвела корреспондентка больше места).

Итак, стало быть, списками. Хоть верь, Дарья, хоть не верь. Но в одноминутье почти сто человек сразу вышли из колхоза. Если юридически колхоз еще стоял, то фактически его в эту минуту уже не стало.

LXVII

Если со списками колхозников решили быстро, то заявление председателя Федора Степановича рассматривали долго.

Бучу затеяли неопределившиеся. В старом хозяйстве их осталось тридцать человек.

– Вы не имеете права уходить! – кричали они. – Колхоз еще не ликвидирован. Кто тут всеми делами будет заниматься? Все побежали! Обрадовались. Лучшей жизни захотели… – кричали справа и слева. Из глубины зала. – Довели колхоз до полного развала, и сами уходите. И не стыдно вам! Одумайтесь, Федор Степанович…

Слово взял Владимир Воронин. Он, видимо, решил помочь Федору Степановичу.

– Ну что вы нападаете на своего председателя. Объективно так сложилось…

– Да сговорились вы все! – не слушали его. – И вы бы тоже постыдились, Владимир Николаевич. И это вы говорите? Столько лет здесь правили – и вы туда же. Довели все до ручки…

– Вы вот к совести взываете, – был невозмутим Владимир Николаевич, – и я взываю к вашей: Федор Степанович пенсионер, и вы на него взвалить хотите…

– Не изломался! – кричали из зала. – Всю жизнь за столом просидел.

Вступил в полемику и Игнат Петрушин.

– Товарищи! – И это слово подействовало: шум в зале постих. – Федор Степанович уже избран главой крестьянско-фермерского хозяйства «Заднегорское». Не может же он, в самом деле, работать сразу на двух должностях…

– И ты его защищаешь! – кричали неопределившиеся. – И когда это он избран?

– Да вчера, по-моему.

Федор Степанович молча кивнул. Он был подавлен. Он вообще хотел отойти от дел, заняться домом, семьей, как просила его Настя. Однако колхозники упросили его возглавить новое хозяйство. Хотя бы на первых порах. Некоторые женщины со слезами на глазах уговаривали его не бросать их. Так и говорили: «Не бросайте нас!» То есть просили вести их, как и прежде, хотя они не знали, куда, и сам Федор Степанович смутно представлял будущее новых хозяйств.

– Как это они – избрали? – кричали сейчас не определившиеся. – Почему мы узнаем только сейчас? Он же еще работает у нас в колхозе…

– Уже не работает, – заявил Владимир Николаевич с места.

– Ух ты! – прокатилось по рядам. – Вот это да! Кинули нас…

Крашеный хохотал во всю свою большую глотку. Серьга Петрушин подмигивал ему. Им почему-то было весело.

– Я хочу уточнить… – Игнат Питеряк высоко вздымал к потолку руку, пытаясь унять шум. – Как и на любого работника, на Федора Степановича распространяются нормы трудового законодательства. Он подал заявление…

– Не будем рассматривать его заявление! – кричали из зала.

– Вы не поняли, – спокойно объяснял Питеряк, – вы можете не рассматривать его заявление об исключении из членов колхоза, это ваше право. Но есть заявление об увольнении…

– Хватит! Наслушались! – прерывали кинутые Игната Питеряка.

Но он договорил:

– …и по истечении двух недель, как предписано трудовым законодательством, он может уйти.

Но эти объяснения на кинутых (неопределившихся) не действовали.

Они продолжали кричать, возмущаться, называть Федора Степановича бессовестным.

Особенно бабы неистовствовали:

– И как вам не стыдно своей личины! К чему вы нас привели!

Игнат Питеряк и Владимир Воронин теперь поднялись оба. Они стояли – один по одну сторону зала, другой по другую, – как столбы среди бушующего моря, и пытались всех перекричать. Что-то объяснить. Кого-то успокоить. Усадить вскакивающих.

Но не тут-то было. Теперь неопределившиеся (они же кинутые) не обращали внимания на двух лидеров. Кинутые яро бранились с заднегорцами (членами нового хозяйства), которые, как они считали, увели у них председателя. Заговорщицки! Тайком собрались. Избрали. Надо же!

Те отвечали им, что тоже хотят жить, им нужен глава хозяйства. Мол, никакого заговора, никакой тайны. Страсти накалились.

– Дайте председателю сказать, – все-таки раздавались трезвые голоса, – пусть он объяснит, по крайней мере… – Это предложение внес всегда немногословный, но уважаемый человек – колхозный электрик Илья Гомзяков (Иваныч).

В неопределившихся он оказался по той простой причине, что в этом году выходил на пенсию.

И не резон ему было вступать еще в какое-то новое хозяйство. Но кинутым он себя не считал: после выхода на пенсию собирался работать (его звали в районные электросети).

Иваныча послушали. В зале стало тише.

И Федор Степанович в очередной раз попытался объяснить, что объективно сложились такие условия, что огромное хозяйство надо реорганизовать.

– Да неужто нет другого выхода? – опять закричали из зала.

– Да есть. Мы его вам предлагаем, – напомнил Игнат Питеряк.

– Да молчал бы ты, капиталист! – орали на него. И Воронин вставил свою реплику (политическую):

– Есть, конечно, выход… Если завтра-послезавтра в России произойдет государственный переворот и возьмут власть те, кто против частной собственности, и если они поведут соответствующий курс…

– Ну, ты хватил! – зашумели на него (в основном молодежь). – Не надо нам новых райкомов…

– Ну, раз не надо… Дайте хоть вашему председателю договорить…

– Что же касается меня лично, – сдержанно сказал председатель, – то я сделал свой выбор. – И он вновь поставил на голосование свое заявление.

Какое-то время еще кричали, обвиняли Федора Степановича во всех смертных грехах. Накричавшись, все-таки решили проголосовать. Заявление председателя прошло, правда, с незначительным перевесом голосов.

LXVIII

– А с нами теперь чего будет? – продолжали шуметь кинутые. – Нам-то чего – вешаться?

Слово опять взял Игнат Питеряк.

– Ну, уж прямо-таки вешаться! Вас аж тридцать человек. Вы должны или выбрать нового председателя и продолжать жить колхозом, или решить вопрос о добровольной ликвидации хозяйства.

– Видишь, какой он, притужальник-от, – говорила Дарья девице в очках.

Та утвердительно кивала: мол, вижу. Алексей с любопытством наблюдал за залом.

– Вон как вы все повернули! – волновался зал. – И кого же вы нам наметили в новые председатели?

– Да не мы! – поддержал Питеряка Воронин. – Это вы сами должны решить. Выдвинуть и избрать. Сами.

– И кого же? Все специалисты поувольнялись, к вам ушли. У нас одни технички да сторожа остались. – Зал гудел.

– А технички, что, не люди, что ли? – смеялся крашеный Валерка, и тыкал длинным пальцем в ленинский портрет, и перевирал слова вождя: – Каждая кухарка может управлять государством.

– Ты бы хоть молчал! – в сердцах говорила ему женщина в полушалке.

Пошумели, покричали, – председателя среди техничек и сторожей не нашли.

– Я бы вам посоветовал прекратить поиски кандидатуры председателя, – смеясь, заявил Игнат Питеряк. – Свою кандидатуру я вам когда-то предлагал. Она вас не устроила. А теперь вам председатель вообще не нужен. Посудите сами: в выделившиеся крестьянско-фермерские хозяйства ушло восемьдесят процентов рабочей силы – вы только что списками проголосовали, – и отошли им девяносто процентов основных и оборотных фондов. За это вы тоже подняли руки. С оставшимися десятью процентами в принципе работать невозможно…

На этот раз неизбранного председателя послушали. Проголосовали за добровольную ликвидацию хозяйства.

Избрали ликвидационную комиссию (список членов ее был заранее заготовлен, на собрании зачитан, уточнен и утвержден).

В комиссию вошли и главы образовавшихся крестьянских хозяйств.

Федор Степанович объявил, что к избранной ликвидационной комиссии теперь переходят все права по управлению хозяйством.

Она осуществит мероприятия по ликвидации хозяйства как юридического лица.

– А кто нам вернет долги по зарплате? – опять стали кричать из зала.

– Это серьезный вопрос, который меня волнует, – сказал Федор Степанович. – Мы обсуждали его на правлении, где присутствовали и Владимир Николаевич, и Игнат Петрович. Они включены и в ликвидационную комиссию, так как заинтересованы в погашении долгов по зарплате. На правлении принято следующее решение: часть суммы задолженности выплатят крестьянские хозяйства. Они взяли имущество под погашение задолженности по зарплате. Составлены соответствующие списки работников по каждому хозяйству.

– Какое, интересно, имущество? – взвизгнул кто-то в центре зала.

– Ну, я, например, взял КамАЗ, – заявил Игнат Питеряк. – Он стоит кругленькую сумму…

– И что же – продашь? Да кто у тебя его купит! – шумели в зале.

– Да лес он на нем возить будет! – крикнул кудрявый парень.

– Тебе что, жить надоело? – зловеще прошипел крашеный Валерка.

– Ну, это уж моя головная боль, как я «отработаю» эту сумму, – уверенно отвечал Игнат Питеряк. – Но работники моего хозяйства долги по зарплате получат. Не сразу, конечно, не вдруг…

– Но это лишь часть долгов, – сказал Федор Степанович. – Основными долгами будет заниматься избранная вами ликвидационная комиссия. Есть невостребованное имущество. Оно большое. Контора, например. Хорошее здание. Столовая. Теплые гаражи. Предприниматели уже сейчас готовы их купить. Конечно, в первую очередь необходимо удовлетворить права инвалидов хозяйства, потом выплатить зарплату, а уж после рассчитаться с остальными кредиторами.

– Ты вот нам, Федор Степанович, все о трудовом законодательстве твердил, – опять зашумели неопределившиеся, хотя твердил не Федор Степанович, а Воронин и Питеряк, – а если не по закону, а по жизни? Предлагаем вам не бросать все и уходить, а возглавить ликвидационную комиссию, погасить долги, рассчитаться с колхозниками…

– Еще чего придумали! – опять зашумели заднегорцы. – Ему сейчас надо новым хозяйством заниматься, а вы еще и старые долги на него повесить хотите… В «Заднегорском» сейчас вместе с пенсионерами сто пайщиков. Если там не будет руководителя, то и работы не будет.

– Да он же у нас председатель! Он же все знает, и ему с долгами разбираться, – кричали неопределившиеся.

– Приехали, – смеялся Серьга Петрушин, – да вы уже по его заявлению проголосовали! Комиссию избрали! Какой он вам председатель? Все уж, проехали! Ну, ребята, не опохмелились, что ли?

Кандидатуру председателя ликвидационной комиссии искали долго. Все переругались, перессорились. Главы крестьянских хозяйств готовы были всячески помогать комиссии, но возглавить ее отказывались (в новых хозяйствах много работы). Среди же техничек, кочегаров и сторожей председателя не находилось. Единственным специалистом среди неопределившихся был электрик колхоза Илья (Иваныч), человек уважаемый, мастер своего дела.

В редком покровском доме он не бывал – менял проводку, розетки, выключатели, одиноким старушкам вкручивал перегоревшие лампочки: сами они боялись к электричеству лезть. Все звали Иваныча. В любое время суток. Он давно жил один. Жену похоронил рано. Она работала медсестрой в больнице. Умерла от рака груди. Два сына Иваныча работали на бумажном комбинате в городе К. В Покрове они были редкими гостями. Иваныч, не любивший одиночество, всегда был на народе. Его любили за живой обходительный характер и безотказность. Всю жизнь о нем вспоминали только в тех случаях, когда надо было что-то сделать по электричеству. Починить утюг, заменить предохранители, наладить на фермах освещение, если вдруг что-то случалось, а случалось часто, особенно в последние годы, когда все приходило в негодность, а заменить было нечем.

И вдруг сейчас люди вспомнили, что у них еще есть Иваныч! И все дружно бросились его уговаривать возглавить ликвидационную комиссию. Безотказный, немногословный Иваныч вообще не знал, что сказать.

– Ну вы, вообще-то… – слабо защищался он, вытирая вспотевший лоб.

– Хватит тебе пробки крутить! – орал Серьга Петрушин. – Дуй в председатели!

– Не робей, Иваныч, – успокаивали его и главы новых хозяйств, – мы же в твоей комиссии, – как будто дело уже решено, – под твоим, так сказать, руководством…

Иваныч махнул рукой. Он не знал, как (какими умными словами) отказаться от такой чести.

За него проголосовали единогласно. И тотчас раздались такие бурные аплодисменты, какие вряд ли когда-либо слышал актовый зал конторы. Есть, наконец-то, в колхозе председатель – председатель ликвидкомиссии!

LXIX

Итоги собрания подвел Федор Степанович.

Закинув назад рыжие, с сединой, волосы, он говорил ровным бесстрастным голосом, что процесс ликвидации колхоза может затянуться на месяцы, хозяйство будет считаться существующим до тех пор, пока оно будет значиться в государственном реестре предприятий. Ликвидационная комиссия, возглавляемая Ильей Ивановичем Гомзяковым, должна известить орган, регистрировавший колхоз, о принятом сегодня решении.

– Так что, Илья Иванович, за работу! – подбодрил он смущенного электрика и продолжил: – Мы сегодня много бранились, ссорились. Я думаю, нам надо простить друг друга, забыть распри, начать работать. У нас есть земля. Родная земля. А ничего дороже ее нет.

Он пожелал успехов новым хозяйствам, выразил уверенность, что работать они будут в тесном сотрудничестве. И закрыл собрание. Последнее в истории колхоза.

Народ расходился без чувства обреченности и уныния: большинство определило свое будущее – устроилось в крестьянско-фермерские хозяйства.

– Жись худая, так хоть колхоз похоронили ладом, – зубоскалил Серьга Петрушин.

И на него не шикали. Даже кто-то смеялся. Только неопределившиеся продолжали громко браниться с заднегорцами, укравшими у них председателя.

– Эвон как все перевернулось-то… – говорила Дарья очкастой девице. – Переворот жизни. Настоящий переворот.

– Вы говорили – притужальник, – слабеньким голоском молвила очкастая.

– Ишь, не забыла! – похвалила Дарья. – Притужальник, милая, он самый и есть… – Она поднялась, опираясь на руку Алексея. – Пойдем-ко, Лешенька.

Но у выхода из зала она остановилась и погрозила бадожком в сторону председательского стола, вокруг которого толпился еще народ, и рыжий Федор Степанович объяснял что-то низкорослому Илье Ивановичу.

– Говорила я вам! – только и сказала Дарья.

Никто не понял (не все и слышали), что именно (и когда) говорила эта старуха. Только Алексей, знавший историю Дарьи, понял значение произнесенных ею слов…

LXX

Вечером Алексей рассказывал Насте, как сводил Дарью в контору. Никогда прежде не бывавший на колхозных собраниях, он был полон впечатлений.

– Утром, как ты и просила, я зашел к Дарье. – (У Алексея не было первого урока). – Занес ей хлеб, молоко… Посидели с ней. Поговорили. Спрашивала Дарья, что нового в селе. Сама же никуда не ходит. Ничего, говорю, особенного. Ну, разве что собрание в колхозе… Я удивился, что она заинтересовалась. Надо, говорит, сходить. Я, честно говоря, и значения этому собранию не придал. Ну, собрание и собрание. Сколько их уж было. А в Дарье как что-то включилось – вот надо ей сходить, и все тут! Да вот, говорит, хоть и недалеко до конторы, но одна не добреду. Пришлось мне из Дома ветеранов в школу звонить, отпрашиваться – и проводить Дарью на собрание. Ну что ты таращишь глазки свои ясные? Не мог же я Дарье отказать. Ну не верила она, что собрание последнее. И вот приволоклись мы, как два чокнутых, – собрание уже шло. Сели с краю, у стены. Я думал, на нас хоть кто-нибудь обернется, спросит, чего мы тут расселись. Но страсти уже кипели. На нас даже никто внимания не обратил. Ну, разве что корреспондентка. Рядом с нами сидела. Как ее? На празднике деревни она была. Светлана Бебякина. Очкастая такая. Зануда, видимо, ужасная. Вид у нее такой, занудливый…

Настя слушала-слушала муженька и вдруг сказала:

– Ох и досталось, наверное, ему… И Алексей понял, кому.

– Да, в общем-то, ему несладко было. Но ты не переживай. У колхоза теперь новый председатель!

– Как это – новый? Отец что же, сдал-таки дела? – изумилась Настя.

Алексей растерялся (Настя, выходит, ничего не знает?):

– Да нет, не сдал. Он, как я понял, теперь глава фермерского хозяйства «Заднегорское».

– Ничего не понимаю. Когда это он успел стать главой?

– Вчера. Так объявлено, по крайней мере, было. Да, да! Но ты не дослушала – председатель-то теперь знаешь кто? – Алексей сделал паузу. – Да брат твоей матушки, Илья!

Настя широко открыла глаза: удивление стояло в них.

– Если б ты видела, как долго его уговаривали! – продолжал Алексей. – Ничего подобного я нигде никогда не видел! Он даже вспотел от этих уговоров! Все как насели на него – а он ничего сказать не может!

– Бедняга, – пожалела Настя Илью.

– Но ты еще не знаешь, чем все кончилось! Овацией! Тебе не всегда так на концертах твоих аплодируют, как электрику Илье аплодировали! Все дружно за него проголосовали и захлопали! Представляешь, до этого бранились, ругались – а тут единодушные, продолжительные аплодисменты!

– Конечно, сгрузили на бедного мужика такую ношу.

– Да он не председатель колхоза, а председатель ликвидационной комиссии. В общем, ликвидировать все это будет. Продавать – что у них там еще есть – выплачивать долги и так далее. И главы новых хозяйств входят теперь в его комиссию, все будут под его началом работать: Федор Степанович – знаешь такого? – Игнат Петрович, Владимир Николаевич…

– Бедный папочка! В райкоме Воронин занял его кресло, в колхозе – электрик…

– А по-моему, он доволен, что наконец все закончилось. Далеко идущие планы Игната выкачать из нашего края лес успехом не увенчались. Не думаю, что крестьянско-фермерским хозяйствам позволят торговать лесом. Что-то все-таки определилось…

Настя вскочила, не дослушав.

– Я к мамочке. Пригляди за Боренькой. Он только что поел… Вон какой довольный. Улыбается. Вот кому хорошо! Чему радуешься, Боренька?

Настя выбежала из квартиры.

Влетела к «предкам», которые уже обсуждали последние события.

– Папочка, – начала Настя с порога, – ты же обещал мне, что отойдешь от дел и…

– У меня, Настя, сейчас будет небольшое хозяйство, – оправдывался папочка. – Будем обустраивать Заднегорье. Ты же хотела, чтобы деревня возродилась. Пашня там не худая. Сенокосы…

– Но ты уже не молодой, чтобы все заново… – Она села рядом с ним.

– Я не мог оставить людей, Настя. Я не мог их кинуть.

И она поняла его:

– Ты не побежишь в кусты. Будешь драться. Как дед. Он усмехнулся. Погладил ее по голове.

LXXI

В двадцатых числах мая произошло еще одно событие, взволновавшее молодое семейство Осиповых. Однажды после уроков Алексей ворвался в квартиру с криками:

– Настенька, я сделал это!

Он был настолько счастлив, что в первую минуту не мог выговорить, что именно такое он сделал.

Осыпал недоумевающую Настю поцелуями. Повалил ее на диван, а она, ничего не понимая, слабо оборонялась.

– Но я, вообще-то, собираюсь на репетицию. И Бореньку уже отнесла маме.

Он отменил все репетиции.

– Да что ты такое сделал, сумасшедший?

– Да как что, Настя! У меня получилось, понимаешь? Получилось!

Настя решила, что у него хорошо прошел урок. Он бывал счастливым после удачных уроков. Но это не повод для отмены репетиции.

– Нет, я сегодня напьюсь. Мы сегодня отметим. Сейчас же.

– Ты скажешь, наконец…

– Скажу. Пошли к Дарье. И отцу надо позвонить. Нет, сначала к Дарье. Там и скажу. Ты не верила мне? Ведь не верила же? – повторял он, а Настя не понимала, во что она не верила. – Вот, и бабушка Дарья не верила, и тетка Манефа…

– Да я тебе всегда верила, – сказала Настя, – хотя и бегают за тобой старшеклассницы вроде Инки Ворониной.

– Да о чем ты! Пошли… Он вытащил ее на улицу.

Зашли к Манефе. Тетке Алексей объявил, что сегодня большой праздник, и ее потащили к Дарье Прокопьевне. Какой праздник, тетка толком не поняла, но Алексей ее так страстно убеждал, что она собралась.

У Дарьи давно не была. Решила ее навестить.

По дороге они привернули в магазин, купили вина и продуктов. Оживленными и веселыми ввалились в квартирку Дарьи. Она, как всегда, встретила их приветливо:

– Выходите-ко да садитесь-ко… Алексей объявил ей, что сегодня праздник.

– Ну, нонче что ни день, то и праздник, – не удивилась Дарья. – Безработным за линь денег дали – праздник. Получку получили – праздник. Бутылка в руки попала – опять праздник! – И коли праздник, то Дарья достала из шкафа рюмки.

Алексей смеялся, усаживаясь за стол:

– Действительно, жизнь – сплошной праздник! И сегодня день особенный. Да, да! И особенный он потому, что никто не верил. Тетка Манефа не верила, ты, Дарья Прокопьевна, не верила. И ты, Настя.

– Слушай, не томи! – теряла терпение Настя.

– Вы, дорогие мои, не верили, что дом Дарье Прокопьевне вернут. – Он сделал паузу. – Сегодня мне в школу звонят из районной администрации… – Он разливал по рюмкам вино, напоминал, какой вышел закон, какая комиссия создана в районе и, конечно, какой хороший он, Алексей, выправлявший документы на репрессированных своих родственников.

– Сам себя не похвалишь… – ввернула Настя.

– Между прочим, дорогая моя, на Захара Осипова я собрал все документы и подал их в комиссию вместе с заявлением Дарьи Прокопьевны!

– Молодец, молодец…

– Ты писала заявление? – удивилась Манефа. Дарья жаловалась, что уже совсем худо видит.

– Да Алексей меня чего-то надоумил. Приносил какие-то бумаги.

– Ну, Дарья Прокопьевна, – смеялась счастливая Настя, – ты у нас и на собрания ходишь, и заявления пишешь.

– Неужто и разобрали мои каракули-то?

– Разобрали, да еще как! – объявил Алексей. – Сегодня состоялось очередное заседание комиссии. Тебе вернули конфискованный у вас дом! Школа заднегорская теперь твоя!

– Так она и всегда была моей. Я уж всегда прибиралась в школе-то… В своем-то доме уж я, слава Богу, знаю, как прибрать…

– Все, Дарья Прокопьевна, нет больше школы. Нет «здания»! Есть твой дом. Хоть продавай, хоть завещай. Что пожелаешь, то и делай с ним.

– Пусть в землю уйдет, а продавать не велю.

– Представляете, звонит мне в школу сам глава, Воронин! – рассказывал Алексей. – Поздравляет. Я сначала не понял, с чем? И Дарью Прокопьевну, говорит, поздравьте. Если б у тебя, Дарья Прокопьевна, телефон был, то он тебе бы позвонил! Но решение тебе на дом принесут. Ну, дорогие мои, подняли бокалы…

– Не зря, стало быть, вы с отцом-то да матерью белили да красили… – Манефа выпила весь бокал.

– Вам и жить там, – решила Дарья, пригубив вино. Настя любовалась Алексеем.

– Вот бы еще на деда Ефима собрать документы. Но из областного архива пока не пришел ответ. А в районном я ничего не нашел.

Алексей загорелся этой работой. Он бескорыстно готов был помочь всем, кто пострадал в тридцатые.

– Ну вот, Манефа, теперь и помирать можно, – сказала Дарья. – Кажись, всю работу передала. Летось на всех в деревне нагляделась. На последнее собранье сползала, спасибо Алексею: под ручку-то мы с ним хорошо гляделись, думаю. Дом опять мой. Вы у меня с Борисом есть, вам все останется. Да Настя с Алексеем…

Алексей меньше всего думал об этом.

– Ну что вы, Дарья Прокопьевна, нам ничего не надо. – Он был доволен тем, что дело, которое он вел в течение многих месяцев, увенчалось успехом.

– Отчу-то позвони. Обрадиет, думаю…

– Обязательно.

Настя взяла Алексея за руку и повела домой. Манефу и Дарью они оставили поговорить о житье-бытье.

– А ты не одно доброе дело сделал, Лешенька, – загадочно говорила Настя дома, обнимая мужа. – У нас будет второй ребеночек, такой же шустрый и глазастый, как Боренька…

Эпилог

I

Прошло несколько лет.

У Алексея родилось еще два сына. Второго назвали Федором, как и обещала Настя. Третьего – Степаном (в честь деда). Настя ходила с четвертым ребенком. «Если родится мальчик, – говорила она, – назовем Ефимом, если девочка – Полей».

Она по-прежнему была весела, оживленна. Брюхатой бегала на репетиции. Заведовала ее домашним детсадом мамочка, Лидия Ивановна. Часто приезжала ее свекровь Татьяна Владимировна и жила у них не по одному месяцу.

Как ни уговаривали женщины Федора Степановича жить семьей, домом, уговорить не смогли. Без политики он свою жизнь не представлял.

На очередных выборах выставил свою кандидатуру на пост главы районной администрации и победил, то есть вернулся в тот же кабинет и в то же кресло, но не секретарем райкома, а главой района.

Настенька по этому поводу говорила, что папочка ее выполнил директиву покойного деда, взял-таки райком! За годы отсутствия его в бывшем райкоме ничего не изменилось. Теми же ковровыми дорожками устланы полы в коридорах. Того же цвета стены. Столы, стулья, телефонные аппараты – все все прежнее, райкомовское.

Федор Степанович вернулся как к себе домой. Заметил лишь одно изменение: на стенах в коридорах и кабинетах висели акварели Юрия Захарова, сына Евлампия, приобретенные у художника-земляка прежним главой. Но эти чудные акварели только радовали его.

Крестьянско-фермерское хозяйство «Заднегорское» Федор Степанович оставил на родственников. Им управлял теперь брат Лидии Ивановны, бывший колхозный электрик Илья Иванович Гомзяков (Иваныч). Управлял весьма успешно.

Иваныч начал удивлять всех еще в те дни и месяцы, когда ликвидировал колхоз. Он весьма успешно реализовал невостребованное колхозное имущество, выплатил всем бывшим колхозникам долги по зарплате, рассчитался с кредиторами.

В районные электросети не пошел, как ни звали.

Принял активное участие в предвыборной кампании Федора Степановича, а после его победы возглавил «Заднегорское». Запретил сестре пилить избушку отца на дрова (Борис, с трудом допилив свой дом, однажды летом по просьбе Лидии Ивановны хотел было приступить и к ветхой, как казалось всем, избушке Михайло Гомзякова). Избу Иваныч разобрал и перевез в Покрово, поставил близ дороги на отведенном властями месте. Поначалу вид она производила удручающий. Однако вдоль бревенчатых стен Иваныч выложил стены кирпичные.

Избушка стала походить на аккуратный коттеджик. В нем бывший электрик открыл магазин, который так и назвал – «У Иваныча». Крупная синяя надпись во весь подзор была далеко видна.

Обойти и объехать «Иваныча» было нельзя: он торговал «электрикой» и запчастями для автомобилей всех марок и тракторов (даже комбайнов). Продавцами у него работали дочери Манефы, Тоня и Лиза. В городе они не нашли работы, жили в Покрове у матери.

Торговля шла бойко. Вырученные деньги Иваныч вкладывал в хозяйство. Построил в Заднегорье дом. Небольшую свиноферму. Поросят ему заказывали аж из города К.: некоторые горожане держали поросят на дачах.

Иваныч наладил прямую дорогу из Покрова в Заднегорье: построил мост через ручей Портомой. Настаивал, чтобы возвели постоянный мост через реку Виледь.

О том же просил у районного начальства и глава «Прислонинского» Игнат Питеряк: на той стороне реки было много сельхозугодий. Федор Степанович, записавший строительство моста в свою предвыборную программу, слово сдержал: началось строительство железобетонного моста (не без помощи областного и федерального бюджетов). Сыновья Иваныча были удивлены успехами отца. Часто бывали они теперь в Покрове, летом жили семьями в новом доме отца в Заднегорье. Через них он наладил сбыт молока в город К., продажу навоза для дачников.

II

Контору колхоза приобрела жена Игната Питеряка Маргарита Ильинична (Маргаритка Игнатовская). Многие задавались вопросом, откуда у Маргаритки взялись такие деньги. Ближе к истине были те, кто утверждал, что покупку конторы субсидировала та питерская фирма, с которой сотрудничал Игнат.

Фирма расширяла свою деятельность в крае. Игнат (не без совета питерских предпринимателей) даже выставлял свою кандидатуру на пост главы района. Светлана Бебякина писала ему хорошие программные статьи. Однако Питеряк собрал мало голосов.

Маргаритка оказалась более удачливой. В конторе она все перестроила. В актовом зале, где кипели страсти последнего колхозного собрания, открыла продовольственный магазин. Торговала хлебом, молочными и другими продуктами (прежде всего фермерского хозяйства мужа, который установил в Покрове линию по переработке молока). Молоко, творог, сметана так и назывались – «Прислонинские». На втором этаже бывшей конторы она устроила квартиры. Одну, самую большую, состоящую из нескольких комнат, занимала семья самой Маргариты Игнатовской. В две другие она поселила родственников: мать Игната (летом Нюра перебиралась в свою избушку, в которой они жили долгие годы с Петрушей) и его брата Сергея, который работал теперь у нее шофером.

Серьгу она предупредила, что он будет у нее работать и проживать в однокомнатной квартире с удобствами при условии, если перестанет пить и водить баб.

Она даже поставила условие, чтобы он или сошелся с женой, или заново женился-остепенился (строга была Маргаритка).

III

Возвращенный Дарье дом Осиповы заново покрасили. Теперь он стоял как новенький. Настоящий коттедж. Каждое лето Осиповы собирались здесь всем семейством.

Алексей выправил документы и на своего деда Ефима Захаровича Осипова. Борису и Манефе выплатили компенсацию за потерянное имущество. На эти деньги они продолжили ремонт Дарьиного дома.

Сыновья Василисины отремонтировали избу деда своего Нефедка. Серьга Петрушин привел в порядок избушку отца. Не без влияния строгой Маргаритки он очень изменился. Перестал пить. «Не позорь фирму!» – строжила она его. И он держался. Не позорил.

Сыновья Иваныча построили у нового дома отца летнюю кухню, просторную баню. Распахали огороды.

Горожане на все лето выезжали в Заднегорье семьями. Дачная деревня наполнялась теперь народом, звонкими детскими голосами.

IV

Борис с Татьяной Владимировной жили теперь в Заднегорье с ранней весны до глубокой осени. Нянчились с внуками. Очень сошлись и сдружились с Лидией Ивановной.

Младший сын Бориса Павел учился на химико-биологическом факультете университета. На зимние и летние каникулы приезжал в Покрово. Жил у Алексея. В селе уже все говорили о предстоящей свадьбе Павла с красавицей Ольгой Ворониной.

Частенько заглядывал в Заднегорье и глава района Федор Степанович. С ним у Бориса по-прежнему были непростые отношения. И если бы не Татьяна Владимировна и не очаровательная Настенька, желавшая всех перероднить, то они, пожалуй, так и остались бы натянутыми.

Борис полюбил невестку всем сердцем. Часто вспоминал со смехом, как встретил он ее на первом семейном совете. Теперь дачную деревню Заднегорье без Насти нельзя было представить. Здесь складывался свой, особенный, родственный климат. Борис не сидел без дела. В июне заготовлял дрова – очищал от леса старую пашню в Подогородцах. Валил березник, делал на нем залысины и складывал деревины в костры.

– Не пальники ли собираешься катить? Не лен ли надумался сеять? – смеялся Илья, видя старания Борисовы.

Тот добродушно усмехался – какие уж теперь пальники!

– Да, брат, были времена, – вспоминал Илья, – славился наш край ленком, что на кулигах старики растили. Но партия сказала – выгоднее сажать картофель. И картошка победила лен…

В июле Борис помогал Илье (и его заднегорцам) по сенокосу. За сенокосные труды Иваныч поставлял Осиповым молоко.

V

Удивительное дело, но каждый год в белое время ехали на родной угор из городов и весей российских, шли из села Покрова и окрестных деревень люди.

Сколачивали временные столы и бражничали за ними до полуночи. Говорили о житье-бытье. Пели и плакали. Чествовали почетных жителей. Благодарили Иваныча за дела его. Кланялись неугомонной Лидии Ивановне и Насте ее.

День деревни отмечался теперь ежегодно. Он стал народным праздником. Никого уже не надо было собирать.

Все знали, что в июне, в яичное Заговенье, следует оставить все дела и взойти на родной угор.

Иностранец Юрий, сын Евлампия, приезжал каждое лето. Подарил Иванычу несколько новых картин с видами Заднегорья и его окрестностей.

Картины Илья повесил в своем новом доме и в бывшей школе, которую все теперь звали домом Дарьи.

В деревню она уже не приезжала, но о ней часто вспоминали здесь. Как будто она была везде, долговекая Дарья.

И Дарьина березка, заметно выросшая за эти годы, каждый год с наступлением белого времени года надевала свой зеленый сарафан…

VI

О долговекой Дарье не раз писала Светлана Бебякина в местных газетах. Никто толком не мог сказать, сколько же Дарье лет. Данным паспорта не верили. Все документы ее пропали в тридцатые, в Переворот жизни.

Сожжен архив волостного правления.

В доме, где он находился, была устроена конюшня для леспромхозовских лошадей. Новый паспорт Дарье выписали с ее слов.

Борис утверждал, что Дарье 108 лет. Манефа спорила с ним – 110. Нина Васильевна утверждала, что свекрови ее 115 лет. Сама Дарья отмахивалась, когда ее спрашивали об этом.

Последний год своей жизни земной она почти не вставала. Жила у Манефы.

– В деревянном доме легче, пожалуй, дышится, – говорила Дарья, когда Настя и Алексей звали ее к себе.

Они ее навещали часто. Удивительное дело – острота зрения вернулась к ней. Она разбирала газетные строки – читала, что плела (как она говорила) про нее Светлана Бебякина. И говорила, что скоро умрет, потому как видит всех и все, а такое бывает только перед смертушкой.

И уж никак не могла не заметить Дарья беременности Насти.

– А ты, деушка, опять растолстела-раздалася, – говорила она, когда Настя, придя к ней с Алексеем, села у ее кровати.

– Да я чего-то, баушка, опять надумалась. – Настя погладила живот. – Разохотилась, вот и…

– А мужик-от твой, Настенька, куда смотрит? Чего думает?

– Да он, бабушка, куда надо и куда не надо – везде смотрит. Глазастый, однако, и детоньки от него получаются глазастые да шустрые…

– В сусек-от, говорю, мужик-от твой заглядывает ли? Мужик, сидевший чуть поодаль, не смолчал:

– Мы, бабушка, две коровы Иванычу купили. Он их кормит да поит, нам молочко доит…

– Ишь как, на готовенькое-то…

– Как ты худо о нас думаешь, Дарья Прокопьевна, – как будто обиделась Настя, – мы Иванычу всем семейством на сенокосе – по полной программе… Мужик-от у меня и косить выучился, и зароды метать…

– Ну! – не удивилась Дарья. – Невелика наука. Владинье было бы…

Настя развела руками – спорь не спорь, а мудрую Дарью не переспоришь.

– А ты, Дарья Прокопьевна, сама-то как?

– Да лучше всех! У меня одна теперь работа – спать на подушках пуховых. И за работку эту Манефа меня еще и кормит! Уж не знаю, чего и думать. Ладно ли… Настя смеялась.

– А может, и ладно, – заключила Дарья, – в Рассее-то опять все перевернулось дак… За линь-то, бают, опеть деньги дают. А то ведь все пшено да рис отпускали. А мне бы – кусок хлебушка, и ладно бы…

От Дарьи Настя с Алексеем всегда уходили в добром настроении. Проводив гостей, она укладывалась спать. Закрывала глаза. Манефа подходила к ее кровати, слушала, дышит ли бабушка Дарья. Дышит. Спит. Проснется. Поест что-нибудь. Водички выпьет. И опять спит.

Так она и уснула. Навсегда. Никто не говорил, что Дарья умерла. Это слово отсутствовало в речах людей, любящих ее. Не умерла. Уснула долговекая Дарьюшка.

А люди, почитающие ее, перенесли ее из Манефиной избы в дом другой, с другими полатями. В дом, который не надо ремонтировать, перестраивать. В дом, который уже никто у нее не отнимет. Никто не прервет ее сон.

В деревенке, на родном угоре ее, зачастую можно слышать:

– Где Иваныч? Борис? Грести пора…

– У Дарьи. Павжнают.

В Дарьином доме, стало быть, мужики. Люди продолжают думать о ней. Продолжают говорить с ней – мерить дела свои ее бессмертной душой:

– А Дарья не похвалила бы за линь-ту… Не похвалила бы.

Каждый год приходила на угор весна. Наступало самое светлое время года. Каждое лето Борис отводил в деревне сенокос. Встречал и провожал сенокосные грозы. Немало он видел их за свою жизнь, но привыкнуть к ним не мог. Они напоминали ему тот страшный день – день, ставший его жизнью.

И всякий раз, когда собиралась над угором гроза, он встречал этот день. Стоял на неоконченном покосе и смотрел, как в той, другой стороне огромной небесной чаши наливается синью свод. Посверкивают молнии. И кто-то невидимый настойчиво надвигает на Заднегорье этот ярко-синий лоскуток небесного полотна. Кажется, гроза еще далеко. Там – в зарековье. А здесь, в самом центре угора, еще светло. Жарко, палит солнце.

Но гром грохочет. Все сильнее. Оглушительнее. Выходит из-за горизонта серая стена дождя и движется, закрывая леса, поля, луга, деревни, реку. Надвигается на глазах, сечет землю. Вот она достигла реки, леса, Прислонихи, Портомоя, Подогородцев…

Резкие порывы ветра треплют гордый кедр, черемухи. Гнут к земле непокорную Дарьину березку. Рвут рубаху на Борисе. А он стоит, опершись на косье. Слезы, как горошины, катятся по его небритым щекам. И губы повторяют все одно и то же: как это могло быть? И в этом шуме слезного дождя, накрывающего его, он как будто слышит ответ. И не верит…

К нему, промокшему до нитки, бегут с зонтами Алексей и Настя. Подбежав, они тормошат его, залитого слезами, пытаются увести в дом…

Редькин и Пастернак и Гоголь с ними… Рецензия

«Бывают странные сближенья…». Как ни избита эта фраза Пушкина, но лучше всё равно не скажешь.

Это о Редькине и Пастернаке.

Поэт Пастернак признавался, что всю жизнь мечтал писать прозу. Стихи свои считал лишь предощущением её: начиная с ранней лирики и до поэмы «Спекторский», где Ленин, как и у Есенина, сравнивается с Капитаном Земли. И всё это было предчувствием «Доктора Живаго».

Что бы ни писал Редькин, не в обиду ему будь сказано, всё равно ничего лучше романа «Тихая Виледь», ряда рассказов и повести «Омут» уже не будет.

«Тихая Виледь», безусловно, одна из лучших русских книг двадцатого столетия. Я пишу «двадцатого», а не «двадцать первого», потому что она выношена в двадцатом веке и двадцатым веком, пусть её рождение и состоялось позже.

Причём я не думаю, что Редькин находился под влиянием «Доктора Живаго», когда писал «Тихую Виледь». Скорее всего, он находился, как и все хорошие русские писатели, под влиянием автора «Мёртвых душ».

А Пастернак влиял на него опосредованно, ибо в «Докторе Живаго» очень сильны гоголевские мотивы: Дома и Дороги – взаимоисключающие и взаимносуществующие. Они же основные мотивы русского житья.

Мотивация к жизни – Дом. Условие существования Дома – Дорога. «Счастье достигается в пути, а не возле тёплого камина» (Н. Рубцов). Да и Чичиков пускается во все тяжкие ради будущих жены и детей. Роман о Докторе – это плач по разрушенному «старому барскому дому», воспетому Пастернаком в ранних пронзительных строчках:

Старый барский дом. И я в нём гувернёром. Я один. Я спать услал ученика.

Поэт-эгоцентрик, каковым является Пастернак, как и большинство гениальных поэтов, видит лирического героя (себя) в этом доме всего лишь гувернёром, а не хозяином. Но как же ему мил этот Дом – Россия: «Россия, которую мы потеряли», о которой плакал Бунин в «Окаянных днях», Дом, который мы разрушили! Он согласен быть в нём даже слугой.

Вот и Марина Цветаева признавалась в том, что она так любит старую жизнь, что готова стать крепостной у Ноздрёва, потому что у него весело, потому что у него есть собаки и шарманка.

Если смотреть на «поэзию прозы» Пастернака и Редькина глазами А. Н. Скрябина, мыслившего цвето-музыкально, то видишь Россию Пастернака в Богородичных сине-голубовато-лиловых тонах, а Россию Редькина – в белых и зелёных. В тонах Чистоты и Творчества.

Россия Пастернака – Москва и Урал.

Россия Редькина – Русский Север, Поморье.

У Пастернака две главные героини – Тоня Громеко (Живаго) и Лара Гишар (Антипова). Они так самобытны, нежны, женственны, трагичны, что, даже меняя имена, остаются собой – юными, прекрасными, подставляющими грудь всем ветрам Рока.

У Пастернака есть изумительное сравнение, когда он уподобляет сорочку на груди юной Лары с тканью, туго натянутой на пяльцы. Что же за узоры вышили Парки на полотне их судеб – Лары и Тони? Причудливые. Очень «причудливо тасуется колода карт».

У Редькина тоже две героини в «Тихой Виледи» – две деревенские женщины – Поля и Шура.

Пастернак пишет о трагедии русской интеллигенции и русского барства, Редькин – о трагедии русского крестьянства в эпоху Октябрьских «сдвигов».

Поля – красавица, не знающая отбоя от парней. Шура – некрасивая девушка, правда, из крепкой крестьянской семьи, с приданым, то есть с надеждой на замужество. И та и другая вышли замуж. Поля – за голодранца, Шура – за ровню. Само собой, голодранец, вернувшись с империалистической войны, переросшей в Гражданскую, в которой примкнул к победителям, стал сельским начальством.

А сельсовет открыли в отнятом у хозяев доме, и школу сельскую – в таком же.

И бедная Поля, страдающая от одиночества, потому что мужа она разлюбила, а сын, пошедший по стопам отца, для неё тоже становится чужим, не понимает, как это её очень сильно подутративший былую красоту муж приходит по утрам в сельсовет и смотрится там в чужое зеркало, приглаживая свои поредевшие волосы, не чувствуя при этом угрызений совести за судьбу обобранных и изгнанных хозяев.

Зеркало. Одна символическая деталь!

Одна-единственная деталь даёт представление о крушении вековых устоев, по которым жила Россия, – не убий, не укради… Не только крали чужое добро, но ещё из домов вышвыривали на улицу и на каторгу бывших владельцев, и вынуждали их, лишённых крова и хозяйства, красть. Шура, выгнанная из дома, попавшая в колхозное рабство, украла для голодных своих детей, лишённых советской властью отца, маленький туесочек колхозного молока. Дальнейшее известно. Пронзительны строки сопереживающего героине автора: «За Шурой приехали в один из дождливых летних дней. Поливало низкое небо землю грешными слезами обильными. Поля видела, как Шуру повели, как спускалась она с высокого заднегорского угора Подогородцами в низину, к ручью Портомою. Ноги её заплетались. Тугие струи дождя секли лицо и тело. Но она не замечала ни дождя, ни ветра. Ребятишки бежали за ней, спотыкались, падали, плакали, вновь вскакивали, стараясь не отстать от уходящей в дождь матушки…»

Возмездие у Редькина в «Тихой Виледи» – фигура умолчания. А у Пастернака его тема обозначена, как ни у одного из писателей, писавших на тему Гражданской войны и революции. Пастернак, будучи романтиком и символистом, посредством одного эпизода сразу ставит точки над «и».

Дочь Лары и Антипова, ставшего у красных Стрельниковым, поскольку стрелял он очень метко, не жалея казённых снарядов, по городу Юрятину, зная, что там находятся его дочь и жена, – превратилась в сироту при живой матери.

Мать бросает дочь ради любовника, потому что не может жить одна, без мужа, в кошмаре Гражданской войны.

Поведение Лары антиморально, если смотреть на роман, как на реалистическое произведение.

Но «Доктор Живаго» таковым не является.

Роман написан Пастернаком в лучших традициях прозы Серебряного века.

Сиротство дочери Стрельникова, бывшего Антипова – это Возмездие красным. Антипов – сын железнодорожного рабочего-каторжника (большевики говорили «политкаторжанина») получает образование в Московском университете. Конечно, за счёт «плохого» царя!

Благородная Лара ему всячески помогает устроить быт. Платит за комнату, которую снимает для него в Камергерском переулке (центр Москвы!), шлёт деньги на каторгу его отцу Антипову. Антипов старший от помощи девушки не отказывается. Но платит ей ненавистью. Уже после победы большевиков. Что делать бедной Ларе? Возлюбленный Лары Живаго женат и сам едва жив.

Подворачивается бывший любовник-соблазнитель. Лара уезжает с ним. Но Комаровский ненавидит Антипова и Катеньку – дочь Лары и Антипова. Поэтому её с согласия матери пристраивают в семье железнодорожника на далёком уральском полустанке.

Катенька забывает своё имя, живёт у чужих, в Гражданскую войну уходит со станции с беспризорниками.

Живя в чужой семье на станции, она выходила встречать поезда с «флаком». Какая потрясающая аллюзия: отец и дед – большевики, шедшие с красным флагом впереди революционизированной толпы в Москве, и их отпрыск, не нужная никому девочка, встречающая поезда с маленьким флажком на забытом Богом полустанке!

У интеллигента Пастернака нет ненависти к мужикам. Кредо художника – Правда и только правда перед лицом Бога и Истории! Антипов у него красиво погибает. Стреляется. А его замёрзшая на снегу кровь сравнивается Пастернаком с замёрзшими ягодами рябины.

Изумительны художественные средства, особенно речь автора и героев. Пастернак перелопатил гору источников: сочинения о Гражданской войне в России, фольклор Урала, поэтому от страниц «Доктора Живаго» веет правдой.

Замечательно изображена жизнь партизан, не то что у Фадеева в «Разгроме».

Правда, мало в романе евреев-комиссаров. Одного такого еврея-комиссара подстреливает шутки ради солдат прямо на импровизированной трибуне-бочке, с которой тот произносит революционную речь. Потом этот солдат стал партизанить, где с ним познакомился Юрий Живаго, взятый партизанами в плен. Этот партизан в конце концов сошёл с ума. Всё ему виделся несчастный, убитый им еврей.

Партизан боялся возмездия, страшился за судьбу жены и детей, поэтому порешил всю свою семью топором, чтобы родные не стали жертвами мести белых. Естественным образом возникает аллюзия с Родионом Раскольниковым, желавшим добыть счастья для несчастливых с помощью топора.

Хрущёв, при котором шла травля Пастернака под девизом: «„Доктора Живаго“ не читал, но осуждаю», прочитал на вынужденной пенсии книгу Нобелевского лауреата и не нашёл там ничего антисоветского. Напрасно! В русской литературе нет ничего более антисоветского, чем роман «Доктор Живаго».

Может быть, Хрущёву показался примирительным финал, где на фронтах Великой Отечественной войны под красным знаменем Победы воюют и сын русского террориста Дудорова, и сын еврея Гордон, и девочки-студентки, и сводный брат Живаго – советский генерал Евграф Живаго, а также не знающая истории своего рождения Таня Безочередева, урождённая Катя Антипова. Но так и было.

Под красным стягом русских князей и была одержана победа над супостатом детьми России, во время испытаний забывшими о разнице в происхождении, политических разногласиях и обидах на Судьбу.

У Редькина действие второй части романа начинается в конце двадцатого столетия всё там же, в Тихой Виледи, около стен школы, которую открыли после Гражданской войны большевики в отнятом у хозяев доме, хозяйка которого Дарья продолжала его лелеять всю жизнь, работая в школе (своём собственном доме) уборщицей.

Вроде бы светится надежда на лучшее. Ведь родной земля Виледи остаётся и для жертв, и для палачей.

У Редькина есть сцена: спустя многие десятилетия встретились в родной деревне два ее бывших жителя: черноволосый Борис Осипов – сын раскулаченного отца (всю жизнь жил за пределами родного края), и рыжеволосый Федор Валенков – сын того, кто раскулачивал (Федор всю жизнь работал в райкоме). Вспомнив детство, они играют в старую деревенскую игру – заколачивают в землю кол.

Вот как это было в 1930-е:

«Полуметровый заостренный кол играющие вбивали в землю деревянной колотушкой. Каждый ударял по колу один раз и передавал колотушку другому. …Последний удар наносил чернявый Борька Осипов. Высоко подняв колотушку над головой, Борька с силой ударил ею по колу – и все бросились врассыпную.

А водивший Федька Валенков, схватившись за кол обеими руками, принялся раскачивать его из стороны в сторону, стараясь скорее вытащить и успеть хоть кого-нибудь, да застукать. Но не тут-то было! Все уж скрылись, схоронились за амбарами, банями, поленницами…»

Раскачав кол колотушкой, Федька вытащил его и, вставив его в прежнее место, «забегал бойко, запоглядывал везде». «Вскоре чуть ли не всех застукал. Вот только Борьки нет. Федька туда, Федька сюда – нет Борьки. А искать надо. Отошел Федька от кола далеконько, за поленницу заглянул, а тут откуда ни возьмись – Борька! Борька – к колу. И Федька – к колу.

Несутся как ненормальные. Кто скорее? Борька опередил, схватил кол и далеко бросил его, к черемухам. И все опять разбежались, попрятались. Федька нехотя поплелся за колом, принес его, вставил в яму и вновь принялся отыскивать спрятавшихся…».

И вот по прошествии многих лет эти, теперь уже два взрослые мужика встретились под тем же кедром в опустевшей деревне.

«Они, казалось, не удивились (не успели удивиться?) друг другу, даже не поздоровались (словно не расставались, – только что пришли из соседних изб играть в кол). Черноволосый высоко поднял колотушку над головой и ударил по колу. Не проронив ни слова, передал колотушку рыжеволосому. Тот поднял колотушку над рыжей головой своей и с не меньшей силой опустил на кол.

Глухой удар раздался в мертвой тишине. И отлетели от старой колотушки щепки. И разможженный кол еще глубже вошел в землю.

И рыжий передал колотушку черноволосому. И ударил тот. И вернул рыжему. И тот ударил.

И так колотили они по колу до тех пор, пока разбитый кол совсем не сравнялся с землей. А вековечный кедр, возвышаясь над ними, недоуменно шевелил мохнатыми лапами, дивясь странному занятию двух людей…»

Осью жизненного существования для русского человека, будь он даже этнический еврей, всегда будет любовь к родной землице, с которой, как говорил великий русский поэт Николай Рубцов, он чувствует «самую жгучую, самую смертную связь».

Кстати, не зная архангельского говора, не сразу поймёшь, о какой «смертной» связи пишет поэт.

У Редькина масса диалектизмов в романе о родном Русском Севере, которые расшифровываются с помощью сносок. Оказывается, «насмертно» – это «очень».

…Ведут мужика под конвоем в лагерь. А он во время ночлега в избе гармонь увидел.

И ему «насмертно» захотелось поиграть на гармошке и поплясать. И тут же начинается гулянка.

Русский характер!

«Россия, мати, свете безмерный», – выдохнул в восемнадцатом веке Тредиаковский. Несмотря на ужасы революционной эпохи, этот свет старой России пробивается к нам – потомкам.

Свет несут женщины – героини Пастернака и Редькина. Первым увидел женщину как источник света и душевного тепла Гоголь.

Этот свет зажёгся автору «Мёртвых душ» в конце тоннеля. Такова у Гоголя Улинька – героиня второго тома «Мёртвых душ», говорят, списанная с несостоявшейся невесты писателя – графини Анны Виельгорской.

Судьба русской женщины – это свеча на морозном ветру. Так у Гоголя.

Так у Пастернака: «Свеча горела на столе, свеча горела…» Так у Редькина.

И всё же они несут свой крест и верят.

Революция в России наиболее жизненно и объективно, как мне кажется, не говоря о художественности, описана у трёх писателей: Редькина, Пастернака и Шолохова. Это «Тихая Виледь», «Доктор Живаго» и «Тихий Дон». Видимо, название романа Редькина появилось не случайно, а как знак преемственности.

Три романа находятся в отношениях дистрибуции – взаимного дополнения, создавая в целом лирико-эпическое полотно, посвящённое событиям «огненных лет» на Русском Севере, в Центральной России, на Урале, в Сибири и на южных рубежах Отечества.

Гоголь в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» предупреждал русских о грядущих кошмарах. Во втором томе «Мёртвых душ» есть даже пророчество о великом голоде. Гоголь категорически не принимал европейские революции, задыхаясь от вони, накуренной революциями.

По Гоголю, имеет право на жизнь только революция Духа, личный контроль над своей собственной Душой, в которой можно ломать и строить во Благо вопреки обстоятельствам.

Ужасы революции в России вряд ли компенсируют её достижения: уничтожение деревень, вырубка древних корней крестьянских родов, питавших Древо русской жизни, забвенье истории семьи, замена дома коммунальной квартирой и общежитием, войны (Афганистан, Чечня), поддержка за счёт национального бюджета правящих коммунистических режимов в зарубежных странах, пьянство, репрессии, раздробление государства…

Но русский Этнос живёт вопреки всему. Гоголь говорил, что, если русского мужика сослать на край света, он и там, среди снегов, поплюет на руки и станет рубить себе избу. Вот и Пастернак, поселив семью русских столичных интеллигентов Живаго-Громеко в глуши, среди снегов, да ещё в смутное время, рассказывает, как они не сгинули от бескормицы, что грозило двум генералам Салтыкова-Щедрина, а стали лелеять землю, давшую им урожай для жизни: растили картошку, огурцы, капусту, морковь, собирали и солили грибы, варили варенье.

И в лагерях самые жизнеспособные интеллигенты работали в тяжёлых климатических условиях, выдавая на-гора двухсотпроцентную норму. А во время войны лагерники добровольно шли в штурмовые батальоны и геройски гибли и побеждали. Обо всём этом написано в «Докторе Живаго».

Пастернака очень любят на Урале.

Жители Перми считают, что именно их город изобразил Пастернак в «Докторе Живаго». В окрестностях Перми есть даже музей Пастернака.

Редькин работал директором краеведческого музея на Русском Севере. Когда начинаешь пристально смотреть на прошлое России, изучая народное искусство, то невольно задаёшься вопросом: неужели эту красоту создавали несчастные, забитые, униженные люди, как учили советские учебники истории?! Ничего, кроме иронии, эта дезинформация не вызывает.

Достаточно посмотреть старые фотографии, на которых сняты поморки в праздничных нарядах. Праздничные наряды русских крестьянок – это наряды цариц.

Мы, к сожалению, утрачиваем древние традиции. Как некрасиво одеты люди в городах: в китайский ширпотреб!

В шестидесятые годы двадцатого века, когда вместо семейных резных дубовых буфетов в домах стали появляться колченогие уродцы, Владимир Солоухин забил тревогу. Нарасхват раскупались его «Чёрные доски» – книга о древнерусском искусстве, в которой провозглашалась анафема западным модным поветриям и трёхногим столикам, насаждавшимся, как картошка…

Берегите корни!

Читайте Гоголя, Редькина и Пастернака!

Елена Митарчук, филолог, поэтесса, литературовед, член Союза писателей России

Приложения

Автобиография

Родился 16 сентября 1955 г. в д. Чижкова Гора Вилегодского района Архангельской области.

Второе название деревни – Оживиха (в Вилегодском районе много двойных названий). Причем родился я 15 сентября, утром, на рассвете, в Быковском медпункте (в д. Быково, что расположена ниже, по берегу р. Виледь; теперь Быково можно считать большим селом). Однако официально записали дату моего рождения 16 сентября. Поэтому когда я получал паспорт, то несказанно удивился: ведь до получения паспорта я отмечал день рождения 15-го. А тут выходило, что я родился не в тот день и не в той деревне!! Потом, правда, все прояснилось. Но с тех пор я отмечаю день рождения два дня, 15-го (истинная дата) и 16-го (официальная, т. е. «паспортная»). И конечно, я родился на Оживихе, а не на Чижковой Горе (но так официально записано).

Матушка моя, Редькина Надежда Яковлевна (03.07.1926– 02.10.2008), всю жизнь работала в колхозе дояркой (и на других разных работах).

Отец, Шенин Иван Егорович (1903–1975), работал в колхозе (в том числе бригадиром, председателем, на разных работах). Многие события из жизни моих родителей нашли отражение в моих статьях, рассказах и романах.

Теперь в моей родной деревне Оживихе никто не живет. Стоит лишь несколько пустых домов. С этого крутого угора мы съехали 5 марта 1961 г. Пока была жива моя крестная, Стенина Александра Алексеевна, мы с мамой моей, Надеждой Яковлевной, каждое лето собирались и шли на Оживиху. Пешком. На родину не надо ехать. На родину непременно надо идти пешком. От куста к кусту. Возвращаться. Теперь нет ни крестной, ни матушки.

Местом нашего нового места жительства стала д. Мокрая Гора. Вскоре мы еще раз переехали – в Аферьевскую, некогда многолюдную деревню, а ныне совершенно опустевшую. По сей день там стоит наш дом.

Первый класс я окончил в Аферьевской начальной школе. Здание ее находится за речкой Симачихой, славящейся своими симачевскими соловьями. Его окружают уцелевшие березы, посаженные первыми учениками, погодками моего отца, Ивана Егоровича. При прокладке нового полотна дороги часть великолепных берез спилили. Место это уважительно называли садом. Упоминание о нем есть в моей повести «Мечущийся Валентин».

Потом меня отдали в Ильинскую восьмилетнюю школу-интернат (с. Ильинско-Подомское). Среднюю школу окончил в городе Коряжме в 1973 г. (тогда еще поселке городского типа). В эти последние школьные годы я уже безумно много писал, в основном стихи, которые никогда стихами не называл. Это была запись состояний, потока чувств. На моих бумагах так и стояло: «Запись».

Я уже тогда просто не мог без этого жить. Убегал на берег Вычегды и как чудак безумный писал. Но странное дело, в десятом классе школы я так увлекся физикой, что сразу после окончания школы поступил на физфак Ленинградского университета, но на втором курсе понял, что пришел не туда, и оставил его. В 1975–1977 гг. служил в армии. И конечно, не мог избавиться от своей «болезни». Писал. Прятал. Пытался все бросить – и не мог.

После службы в армии поступил на филфак Ленинградского университета, который окончил в 1982 г. по специальности «русский язык и литература».

В университете судьба свела меня с Георгием Алексеевичем Цветовым. Я занимался в его семинаре по истории советской литературы (современная проза меня очень интересовала). Он был руководителем моей дипломной работы (по творчеству В. И. Белова). Я показал ему первые свои рассказы. Через него я познакомился с Еленой Шамильевной Галимовой, работавшей тогда в Северо-Западном книжном издательстве. Она была редактором моей первой книги «Сенокосный день». Без ее неравнодушного участия эта книга не вышла бы в свет.

В 1982–1983 гг. работал директором Вохтинской восьмилетней школы Вилегодского района, в 1983–1986 гг. – учителем русского языка Ильинской вспомогательной школы-интерната. По впечатлениям этих лет написана повесть «Омут».

В 1986–1987 гг. был заведующим заочным отделением Вилегодского роно, но рутинной чиновничьей работы не выдержал и ушел корреспондентом в районную газету «Знамя труда» (1987–1989 гг.).

В 1989 г. поступил на сценарный факультет ВГИКа, который окончил 23 июля 1993 г. по специальности «литературная работа кино и телевидения». Пожалуй, именно ВГИК окончательно определил мой поворот к профессиональной литературной работе. Общение с моими вгиковскими мастерами, Леонидом Николаевичем Нехорошевым и Валерией Александровной Антоновой, помогало мне хоть в какой-то степени управлять своим творческим потоком. Я понял уже к тому времени, что избавиться от страсти писать я никогда не смогу. А между тем время было непростое. Оно обозначено и в моем вгиковском дипломе: я поступил во Всесоюзный государственный институт кинематографии (ВГИК), а окончил Всероссийский государственный институт кинематографии (ВГИК). Вот где проведена «черта», отделившая одну эпоху от другой. Неизменной осталась лишь аббревиатура.

А между тем в стране произошли коренные изменения. Мы, новоиспеченные сценаристы, оказались, в сущности, никому не нужны.

Оставаться в тогдашней Москве без работы, жилья, прописки, средств к существованию не представлялось возможным. Я вернулся на Север и вновь стал работать в районной газете «Знамя труда», то есть вернулся в журналистику.

Вышла моя новая книга «Вилегодские повести» (1996). Дружба и творческое сотрудничество с архангельским писателем и редактором литературно-художественного альманаха «Белый пароход» Михаилом Поповым ускорила выход написанных мною произведений.

Кроме повести «Омут» в данном альманахе появились повесть «Тени светлого бора», романы «Тихая Виледь», «Снимающие одежды» (их журнальные версии).

В 1998 г. принял активное участие в создании в Вилегодском районе нового СМИ – «Вилегодской газеты». Мы с друзьями моими, журналистами Н. Ф. Овечкиной, Р. И. Спирихиной, В. А. Дураковым, трудились, забыв о доме, семье и времени. Был редактором «Вилегодской газеты» три года. Это были безумные, но счастливые годы непрерывной работы.

В эти же годы увлекся издательской деятельностью. Подготовил и издал сборник краеведческих статей «Вилегодский край», «Недолгие радости» Л. Полушина, «Мысли в смутное время» М. Пузырева и др. Не забыл о кино. Написал сценарий и участвовал в съемках документального фильма о моей малой родине «Есть маленькая Виледь у большой России».

В конце января 2001 г. переехал на новое место жительства в г. Коряжму. Работал в «Коряжемской информационной компании» редактором газеты «Коряжемский муниципальный вестник». Мы с коллегами фактически создавали эту газету с нуля.

В сентябре 2003 г. вернулся в Москву. С октября 2003 г. по сентябрь 2011 г. работал редактором, а затем заместителем главного редактора ЗАО «Издательский дом „Звонница-МГ“». Вышли мои книги: «Оглянувшийся в пути», «Снимающие одежды». Повести: «Сказочная дорога», «Ольга Крестовская», «Записки из Кислюнска, или Что такое карандаш» (по «мотивам» моей жизни в г. Коряжме).

С сентября 2011 г. работаю генеральным директором ООО «Издательский дом „Сказочная дорога“» (Москва).

Член Союза писателей России с 1994 г.

Николай Редькин 2015

Библиографическая справка

Сенокосный день. Телефонный разговор. Рассказы. – Петрозаводск: Север, 1985, № 2.

Анфисья Ефимовна. Перемена. Мария Поликарповна. Рассказы. – В сб.: Найти себя. – Архангельск: СевероЗападное кн. изд., 1986.

Сенокосный день. Книга рассказов. – Архангельск: Северо-Западное кн. изд., 1987.

Детоньки мои. Рассказ. – В сб.: Сполохи. – Архангельск: Северо-Западное кн. изд., 1992.

Судьба дома. – М.: Россия молодая, 1993, январь.

Сук от сердцевины растет. – Архангельск: Позиция, 1991, № 1.

Омут. Повесть. – Архангельск: Белый пароход, 1993, № 1.

Тени светлого бора. Повесть. – Архангельск: Белый пароход, 1994, № 3.

Оглянувшийся назад. Рассказ. – Архангельск: Белый пароход, 1995, № 4.

Омут. Повесть. – Петрозаводск: Север, 1995, № 8.

Вилегодские сюжеты. – М.: Россия молодая, 1994, сентябрь.

Раскаты грома. Начало романа «Тихая Виледь». – Архангельск: Белый пароход, 1996, № 1. Долгое ненастье. Продолжение романа «Тихая Виледь». – Архангельск: Белый пароход, 1996, № 2.

Вилегодские повести. Книга рассказов. – Архангельск: Общество книголюбов, 1996.

Снимающие одежды. Роман. Первая часть. – Архангельск: Белый пароход, 1999, № 1. Вторая часть. – Архангельск: Белый пароход, 2000, № 1. Третья часть – Архангельск: Белый пароход, 2000, № 2.

Детоньки мои. Рассказ. – М.: Слово, 2003, № 4.

Рассказы. Юность, 2004, № 1.

Возвращение. Рассказ. – М.: Слово, 2004, № 2.

Оглянувшийся в пути. Рассказы. Повести. – М.: Издательский дом «Звонница-МГ», 2005. – 464 с.

Ольга Крестовская. Повесть. – М.: Юность, 2005, № 7.

Мартиролог не должен умолкнуть. Сб. статей. (В соавторстве с Пузыревым М. Д.) – «Звонница-МГ», 2005.

Записки из Кислюнска, или Что такое карандаш. – «Слово», № 1, 2006.

Устремленные друг к другу. Повести. – М.: Издательский дом «Звонница-МГ», 2008.

Снимающие одежды. Роман. – М.: Издательский дом «Звонница-МГ», 2009.

Расстрелянный роман. Статья. / В кн.: Александр Галкин. Царевич Димитрий. – М.: Издательский дом «Сказочная дорога», 2013.

Оглянитесь назад и обнажите голову. Статья. / В кн.: Михаил Пузырев. Избранное. – М.: Издательский дом «Сказочная дорога», 2015.

Возвращение(вкл.)

Во вкладке «Возвращение» (с. 208) размещены фотографии, сделанные автором в удивительных местах Вилегодского края – в Быково, Казаково. Многие образы романа навеяны этими уголками Виледи. В частности, сохранилась часть надгробной плиты на могиле Бебякина Ивана Ивановича с Задней Горы.

Лежит плита у Спасо-Поршенской церкви в деревне Казаково. Там когда-то было кладбище. И. И. Бебякин – лицо реальное. В романе же «Тихая Виледь» имеет место художественный вымысел: образы деревень Задняя Гора и Прислониха – собирательные, а один из героев романа обнаруживает надгробную плиту в д. Прислониха, где была часовня и небольшой погост (см. с. 244).

День деревни (вкл.)

Во вкладке «День деревни» (с. 336) использованы фотографии, сделанные автором романа во время праздника «День деревни Оживиха» в яичное Заговенье в июне 2001 г. Праздник организовала и провела Екатерина Григорьевна Байбородина[71], уроженка теперь уже не существующей деревни Мишина Гора, которая находилась под крутым оживинским угором.

Некоторые черты деревни Оживихи, в которой теперь уже никто не живет, но стоят еще пустующие избы, нашли отражение в собирательном образе деревни Задняя Гора, описанной в романе «Тихая Виледь».

О планомерном строительcтве и благоустройстве колхозных сел[72]

Список населенных пунктов, которые подлежат к сносу в течение ближайших трех – пяти лет[73]

Примечания

1

Нижние венцы (фундамент) деревянного крестьянского дома.

(обратно)

2

Эта своеобразная колотушка для отбивания белья вырезалась из ели, причем сук дерева служил ручкой. – Здесь и далее примечания автора.

(обратно)

3

Олук – оглобли, скрепленные брусом (или кругляком), за который цеплялся плуг.

(обратно)

4

Стороник – человек с физическими недостатками, инвалид.

(обратно)

5

Пивича – голова (бран.).

(обратно)

6

В вилегодских селениях к большим пивным праздникам порой полдеревни складывалось.

(обратно)

7

Бывало, что рожь в житном мешке замачивали прямо в реку.

(обратно)

8

Сетку эту называли китком. Сусло готовили не только в поварнях, но и дома, в корчагах. Готовят и теперь. И на дно корчаги тоже кладут пучок соломы – киток. И корчагу поперву замешивают жиденько. И денек она солодеет в печи, после чего ее заливают горячей водой и снова ставят в печь. А вынув, извлекают из отверстия внизу корчаги деревянную пробку и сусло спускают в ведро. Киток задерживает солод, и сусло стекает чистым.

(обратно)

9

Сусло складники разносили из поварни по домам. Там над ним колдовали бабы: в кринке или кастрюле варили в сусле хмель. Потом процеживали его через сито, чтобы очистить от хмелин, и выливали это хмельное варево в чистое остывшее сусло. На мелу или дрожжах замешивали из ржаной муки приголовок – небольшой колобок. И как только он поднимался, уживал, опускали его в сусло с хмелем. Через сутки-другие пиво было готово. На дне приголовок – мел – отстаивался. Его сохраняли до следующей варки пива или замеса квашни. Сахар стоил дорого – добавляли его немного: пиво получалось не очень сладкое, даже горькое. Это нынче сахар у всех есть, в достатке – и пиво выходит «окуснее».

(обратно)

10

Яма диаметром метра два-три вырубалась в дерне глубиной сантиметров десять. Кромки ее имели некоторый уклон: яйцо, пущенное с лотка, катилось, а не кувыркалось. И нынче в вилегодских деревнях ямы эти устраивают.

(обратно)

11

Искусством катания яиц может овладеть в совершенстве далеко не каждый. Самые заядлые игроки готовились к этому летнему празднику загодя, зимой! На трубку русской печи, под самый потолок, ставили сырые яйца острым концом вверх. Яйца наполовину высыхали. При катании такое яйцо – с сухой вершиной – можно было поставить на желобок так особенно, что оно или на середину ямы выбежит, или под желобок закрутится – туда, где больше стоит яиц других игроков. Яйцо-юла!

(обратно)

12

Меленку эту мужики налаживали таким образом. От дерева, чаще всего от сосны, отпиливали «колесо» размером с ведерное дно. В центре его крепили невысокий кол, основание которого было толще верха. На более тонкий верх надевали другое колесо: оно было больше нижнего, отпиливалось от более толстого дерева. По окружности верхнего колеса ставили штыречки – колышки из лучины на одинаковом расстоянии друг от друга. Использовали и гвоздики. В центре верхнего колеса на штырьке крепилась вращающаяся деревянная стрела с щетинкой на конце: раньше держали поросят с очень жесткой щетинкой; из нее изготавливались щетки – щети. Играющие по очереди вращали стрелу. Если щетинка останавливалась против штырька на окружности, то запустивший стрелу выигрывал яйцо…

(обратно)

13

Охлупень – гребень, верхняя часть крыши. Представляет из себя опрокинутый желоб, сколоченный из двух обрезных досок. Охлупнем прикрываются верхние концы теса (нынче – шифера) обоих скатов. Теперь вместо досок часто используют «нержавейку».

(обратно)

14

«Звездочка» имеет и другое название, «восьмерка» – по числу пляшущих.

(обратно)

15

Вправду.

(обратно)

16

Названия кос. Горбуша – легкая (по сравнению со стойкой) коса с коротким кривым (выгнутым) косьем. Для того чтобы косить ей, требовалось низко нагнуться. Чаще ей пользовались женщины.

(обратно)

17

Паберега – крутой берег луга.

(обратно)

18

Пабока – межа, конец луга (дальше обычно – обрыв, лог).

(обратно)

19

Павжна – прием пищи в полдень.

(обратно)

20

В прошлом году.

(обратно)

21

Здесь и далее слово «песня» употребляется так, как оно произносится в Вилегодском крае. Речь в основном идет о частушках.

(обратно)

22

После обмолота головок льна семя отвеивали. То, что оставалось после отвеивания, отделения семени, называлось куглиной. Ее кормили поросятам.

(обратно)

23

На Виледи слово это произносится по-разному: голбец, говбец, в гобце. Голбец – своеобразный примосток между печью и полатями, а также подполье, в которое ведет большая дверь, расположенная между русской печью и стеной. В голбец спускаются по крутым ступеням. Если печь поставлена близко к стене, то двери этой нет. В таких избах сделан лаз в полу с массивной крышкой из половичных плах.

(обратно)

24

Пока рука «кружает», всё прядут на веретено; и вот это полное веретено с пряжею называется простенем.

(обратно)

25

После похорон обходят все помещения дома, творя молитву и стуча в пол, чтобы оставшиеся в доме жить не боялись покойника.

(обратно)

26

Хайло – рот (бран.).

(обратно)

27

Песты – головки хвоща, растущего на пашне, использовались как начинка для пирожков (пестовников).

(обратно)

28

Очень.

(обратно)

29

Середь – место перед печью, отделенное деревянной перегородкой или занавеской.

(обратно)

30

Стожары – длинные заостренные жерди, которые втыкают в землю на одну линию на расстоянии полметра (и более) друг от друга. В стожары мечут сено.

(обратно)

31

Косича – ключица.

(обратно)

32

Промёжек – расстояние между стожарами.

(обратно)

33

Зыбка – деревянная люлька, которая подвешивалась в избе к концу длинного упругого шеста (очепа). Очеп крепился на потолке – вдевался в кольцо, вбитое в потолочное бревно.

(обратно)

34

Мягкий (ярушник), – хлеб из ржаной, ясной, пшеничной муки, иногда из ссорицы (смеси муки ячменной – ячневаой, ясной – и ржаной).

(обратно)

35

Крошенины – маленькие кусочки хлеба (хлеб крошили в суп, молоко, простоквашу).

(обратно)

36

Влазины – обряд входа в новый дом. Въезжали ночью, когда все вокруг спят. Первым за порог пускали петуха: ему меньше других в доме жить. Но как поведет себя петух, – такое и будет житье. Если петух, как хозяин, пошел по избе, да весело, громко запел, да в сутки (главный, красный угол, где обычно висели иконы) зашел, стало быть, житье будет хорошее. Потом за порог пускали круглую, специально для того испеченную коврижку: если коврижка хорошо покатилась, да в сутки – к хорошему житью. Потом пускали за порог кота, он дольше петуха живет, но тоже немного в сравнении с веком человечьим. Затем входили в дом старики с иконами, век которых уж к концу катился, и, наконец, молодые и дети, которым долго-долго в этом доме жить, всех дольше…

(обратно)

37

Торкнуться – упасть, удариться, расшибиться.

(обратно)

38

Телетник – загон для скота (телят или лошадей), обнесенный изгородью из жердей.

(обратно)

39

Пакли – руки (бран.).

(обратно)

40

Завор – свободно разбирающееся прясло из жердей для проезда или выгона скота.

(обратно)

41

Зобня – большая, плетенная из ивовых виц корзина, в которой носят траву. Осенью в зобни затаривают картошку на поле.

(обратно)

42

Голик – веник из прутьев без листьев.

(обратно)

43

Девятое – девятое воскресенье после Пасхи. В здешних краях в этот день все ходят на кладбище, поминают умерших родственников за кладбищенскими столиками. Коммунисты признали этот обычай церковным, одно время запрещали ходить на кладбище и отмечать этот праздник. Однако, несмотря на запреты, праздник не умер. Очень широко отмечается и теперь.

(обратно)

44

Окладники – нижние венцы сруба избы. Здесь употреблено и в буквальном смысле, и в переносном: вернуться к окладникам – значит вернуться на родину.

(обратно)

45

Новой – иногда.

(обратно)

46

Не провещилась – не сказалась.

(обратно)

47

Огород – здесь в значении «изгородь».

(обратно)

48

Шуметь – здесь в значении «говорить».

(обратно)

49

Опехтюи – здесь в значении «тупые, тугодумы».

(обратно)

50

Зыряне – так в здешних местах назывался народ коми.

(обратно)

51

Баракаться – искать что-то руками.

(обратно)

52

Уйдем – все вместе усядемся за стол.

(обратно)

53

Овыдень – в течение одного дня.

(обратно)

54

Красавки, синявки – сыроежки.

(обратно)

55

Пятку косы.

(обратно)

56

Шарамыжник – человек, действия которого нельзя предсказать.

(обратно)

57

Вертежник – человек, который всячески изворачивается, на словах и на деле, врет.

(обратно)

58

Августовский путч – события 18–21 августа 1999 г. в СССР, выразившиеся в создании Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП). Но с 22 по 29 августа 1991 г. члены ГКЧП были арестованы. С июня 1992 г. по январь 1993 г. все они были отпущены под подписку о невыезде. В апреле 1993 г. началось судебное разбирательство. 23 февраля 1994 г. подсудимые по делу ГКЧП были амнистированы Государственной Думой Федерального Собрания Российской Федерации.

(обратно)

59

Встреча глав России, Украины, Белоруссии состоялась 7–8 декабря 1991 г. в Беловежской Пуще (Вискули, Белоруссия). Беловежские соглашения подписаны руководителями РСФСР, Белоруссии и Украины. Констатировали прекращение существования Союза Советских Социалистических Республик (СССР) как субъекта международного права и декларировали образование Содружества Независимых Государств (СНГ).

(обратно)

60

Едница (в некоторых местах Виледи произносят – игница) – отверстие в полу повети, в которое спихивают сено в коровьи ясли. Зимой закрывается плахой, забрасывается навильниками сена.

(обратно)

61

Здесь в смысле потерять равновесие, упасть.

(обратно)

62

Не закружило бы голову.

(обратно)

63

Закон Российской Федерации от 18 октября 1991 г. N 1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий». Из статьи 16.1. Закона: «Реабилитированным лицам возвращается конфискованное, изъятое и вышедшее иным путем из их владения в связи с репрессиями имущество, либо возмещается его стоимость, либо выплачиваются денежные компенсации».

(обратно)

64

Указами президента РСФСР Б. Н. Ельцина деятельность партии на территории РСФСР была приостановлена, её имущество – конфисковано. Указом президента РСФСР от 6 ноября 1991 г. деятельность КПСС была прекращена и её организационные структуры распущены. В ноябре 1992 г. Конституционный суд России принял постановление по «делу КПСС». Суд посчитал не соответствующим Конституции предписание Президента провести расследование фактов антиконституционной деятельности КП РСФСР и национализации собственности КПСС. Конституционными были признаны приостановка деятельности органов и организаций КП РСФСР и роспуск руководящих структур КПСС и КП РСФСР (но не оргструктур первичных парторганизаций, образованных по территориальному принципу).

В крае, о котором идет речь в романе, инициативные партийцы тотчас создали оргкомитет по восстановлению деятельности районной партийной организации. Оргкомитет решил провести перерегистрацию коммунистов и по итогам ее создать парторганизацию. Эту работу активисты проводили зимой 1992–1993 гг.

(обратно)

65

Указами президента РСФСР Б. Н. Ельцина запрещалось создание парторганизаций в трудовых коллективах.

(обратно)

66

Оргкомитетом была утверждена форма регистрационного листка из семи граф: фамилия, имя, отчество коммуниста, год рождения и год вступления в партию, где и кем работает, номер документа, на основании которого регистрируют коммуниста; в предпоследнюю графу вносилась сумма добровольного взноса (средства требовались для подготовки и проведения районных партийных конференций). В последней графе коммунист ставил свою роспись.

(обратно)

67

Изменения и дополнения к закону РФ «О занятости населения» были опубликованы 7 мая и 22 июля 1999 г.

(обратно)

68

Приватизационный чек – государственная ценная бумага, предназначенная для обмена на активы государственных предприятий, передаваемых в частные руки в процессе приватизации. Получил неофициальное название «ваучер». С января 1992-го по январь 1993 г. в РФ были выпущены, распространены среди населения приватизационные чеки, имевшие номинал 10000 рублей. Они имели ограниченный срок действия, в течение которого принимались в уплату за приватизируемые предприятия. По окончании срока действия приватизационные чеки теряли свою ценность. Подавляющее большинство граждан России оказались обманутыми в результате приватизации, поэтому слово «ваучер» имеет негативную окраску.

(обратно)

69

Во втока – здесь в смысле «в штаны». Втоки – средняя часть штанин с ширинкой.

(обратно)

70

Разгон Съезда народных депутатов и Верховного совета Российской Федерации – внутриполитический конфликт 21 сентября – 4 октября 1993 г. События начались 21 сентября с издания президентом Б. Н. Ельциным указа № 1400 о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного совета, чем была нарушена действовавшая тогда Конституция. Сразу после издания этого указа Ельцин де-юре был автоматически отрешён от должности президента в соответствии со статьёй 121.6 действовавшей Конституции. Собравшийся в тот же день Президиум Верховного совета констатировал этот юридический факт. Съезд народных депутатов подтвердил данное решение и оценил действия президента как государственный переворот. Однако Борис Ельцин де-факто продолжал осуществлять полномочия президента России. 4 октября Съезд и Верховный совет были разогнаны с применением оружия и бронетехники.

(обратно)

71

Е. Г. Байбородина – Заслуженный работник культуры Российской Федерации, автор книги «Вилегодская говоря. Вилегодская кухня». – М.: Издательский дом «Сказочная дорога», 2015.

(обратно)

72

«Вилегодский льновод», 5 февраля 1960 года, № 15. Публикуется в том виде, в каком документ сохранился в архиве автора. – Ред.

(обратно)

73

«Вилегодский льновод», 5 февраля 1960 года, № 15. См. с. 273.

(обратно)

Оглавление

От автора

Тихая виледь

  Часть I Переворот жизни

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

    XXV

    XXVI

    XXVII

    XXVIII

    XXIX

    XXX

    XXXI

    XXXII

    XXXIII

    XXXIV

    XXXV

    XXXVI

    XXXVII

    XXXVIII

    XXXIX

    XL

    XLI

    XLII

    ХLIII

    ХLIV

    ХLV

    ХLVI

    ХLVII

    ХLVIII

    IL

    L

    LI

    LII

    LIII

    LIV

    LV

    LVI

    ГРОЗА

    LVII

    LVIII

    LIX

    LX

    LXI

    LXII

    LXIII

    LXIV

    LXV

    LXVI

    LXVII

    LXVIII

    LXIX

    LXX

    LXXI

    LXXII

    LXXIII

    LXXIV

    LXXV

    LXXVI

    LXXVII

    LXXVIII

    LXXIX

    LXXX

    LXXXI

    LXXXII

    LXXXIII

    LXXXIV

    LXXXV

    LXXXVI

    LXXXVII

  Часть II Возвращение

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

    XXV

    XXVI

    XXVII

    XXVIII

    XXIX

    XXX

    XXXI

    XXXII

    XXXIII

    XXXIV

    XXXV

    XXXVI

    XXXVII

    XXXVIII

    XXXIX

    XL

    XLI

    XLII

    XLIII

    XLIV

    XLV

    XLVI

    XLVII

    XLVIII

    IL

    L

    LI

    LII

    LIII

    LIV

    LV

    LVI

    LVII

    LVIII

    LIX

    LX

    LXI

    LXII

    LXIII

    LXIV

    LXV

    LXVI

    LXVII

    LXVIII

    LXIX

    LXX

    LXXI

  Эпилог

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

Редькин и Пастернак и Гоголь с ними… Рецензия

Приложения

  Автобиография

  Библиографическая справка

  Возвращение(вкл.)

  День деревни (вкл.)

  О планомерном строительcтве и благоустройстве колхозных сел[72]

  Список населенных пунктов, которые подлежат к сносу в течение ближайших трех – пяти лет[73] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg