«Эффективная бабочка»

Эффективная бабочка (fb2) - Эффективная бабочка 228K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Александровна Шпиллер

Катерина Шпиллер ЭФФЕКТИВНАЯ БАБОЧКА Повесть

ПРОЛОГ

«Мой рай отраден буйством диких красок,

Лениво море от тепла воды…»

Я поднимаю голову от монитора и смотрю в свой сад с веранды. Нисколько не преувеличение, настоящий рай. Разноцветная пена цветов, фруктовые деревья, разных форм непролазные кусты… кустистые кусты — тянет сказать именно так, но ищешь и находишь синоним — работа нынче такая. Густые. Густющие. И какого угодно оттенка, только не привычного русскому глазу зелёного, а фиолетового, красного, ядовито-жёлтого, голубого…

Между всем этим ботаническим великолепием кокетливо извивается тропинка, бегущая вниз по пологому склону — к волшебной лагуне, где нахально лениво не плещется, а сонно нежится под солнцем чистое изумрудного цвета море. Тёплое, как бассейн для малышей, как лягушатник. Спокойное, словно водохранилище. Разве не рай?

Я могу протянуть руку из окна и, чуть-чуть подавшись вперёд, сорвать апельсин, нагло растущий прямо перед окном, в которое он бессовестно стучится всякий раз, когда окно закрыто и вдруг налетает лёгкий райский ветерок-бриз с моря. Но я не стану этого делать: оранжевое чудо безупречно красиво смотрится на фоне нежно-бирюзового неба, почти совсем незаметно стекающего в изумрудно-синее море. Такое ощущение, что море с небом заняты бесконечным процессом обмена цветов — сверху-вниз, снизу-вверх… Апельсин на таком фоне идеален! Жаль, что я не рисую, не дано.

Сижу перед монитором, работаю со стихами, любуюсь своим раем и сожалею, что не рисую. В голову снова приходит мысль: забавно, я взрослая женщина, даже не юная совсем, а мне всего пять лет. Я психически здорова, просто такая вот сумасшедшая арифметика. Правильней, наверно, высшая математика, сверхвысшая… И никто про меня ничего толком не знает: ни про очень невесёлое прошлое взрослой женщины, ни про то, что этого прошлого уже нет — ей всего пять лет. Никто не знает и никогда не узнает. А даже если узнает, то не поверит. А если поверит, то он безумен. А я знаю, что это правда, и не безумна.

Поэтому я совершенно расслаблена и покойна в моём личном раю. Я бабочка в эдемском саду. Эффективная бабочка…

СЕГО ДНЯ

Мой муж — гений. Гений всех времён и народов. Ньютон, Эйнштейн, Ландау, Гейтс — все эти незаурядные и более чем способные люди должны были бы выстроиться в очередь, чтобы преклонить перед ним головы и признать безусловное превосходство величия его разума.

Его зовут Вениамином, но для мира он однажды станет Великим Учёным Беном Львовским. И на каждом углу ему поставят памятники… и все учебники будут пестрить его фамилией с непременными прилагательными «великий», «гениальный», «единственный», «непревзойдённый» и всё такое прочее. Иногда я думаю, будто бы забыв, что мы живём в эпоху фото и видео, как станут изображать благодарные потомки Львовского? Или если представить, что его пытаются увековечить в ту эпоху, когда для изображения ещё не было ничего, кроме живописи, скульптуры и слов… Ох, порадовались бы «увековечиватели» — материал потрясающий. Бен Гур из знаменитого блокбастера. Высокий, статный. Шевелюра богатая, кудрявая, семитский шик. При этом вполне пижонская короткая бородка, а рот вообще не виден в чёрных зарослях усов. Ну, прямо Карл Маркс в молодые годы! Прибавьте к этому типично еврейские глаза с вечной грустинкой для восторга всех аидише-мам. А еще сильные руки и… ни к чему этому великолепию не подходящие нелепые дедушкины очки. Зрение наш гений испортил себе ещё в отрочестве и с тех пор носил только такие очки (вот чудак!), в которых ему было хорошо видно и очень удобно. А как на грех, самые удобные для него очки всегда почему-то страшные, как изделия советской легкой промышленности, и давным-давно устаревших моделей. Поэтому весь свой природный еврейско-брутальный шик он сводит на нет, портит этой единственной досадной деталью. Львовского это нисколько не смущает, ему на подобную ерунду глубоко плевать.

И правильно: всё равно весь мир преклонит пред ним колени! Но это будет не скоро, неизвестно, когда: сначала он должен отдать свою десятину бизнесу, отработать необходимые оброк и барщину, и только потом, может быть, что-то достанется человечеству — с барского плеча хозяев жизни. А, может, и нет, я давно уже о происходящем в мире ничего хорошего не думаю, главное, успеть от них, от людей, живым голову унести, после того, как предложишь им своё великое открытие или, к примеру, избавление от всех болезней и страданий. Оно же тебя за это и сожрёт с большим удовольствием — найдёт повод. Так что, чёрт с ним, с человечеством, пусть ему ничего не достанется вообще.

Мы с Веней вместе восемь лет, сейчас мне тридцать три. Наш союз — союз роковой, осмысленный, не чувственно-спонтанный. Восемь лет назад я уже давно жила по инерции, стараясь не задумываться ни о собственной жизни и её смысле, ни о том, что такое судьба и для чего я вообще живу. Моё прошлое было покрыто таким зловонным мраком и безысходностью, что радоваться жизни, а тем более любить её и ждать чего-то хорошего я успешно разучилась. Зато столь же успешно научилась жить и притворяться. Притворяться, чтобы жить, а жить, чтобы притворяться.

Несмотря на пережитую сильнейшую депрессию и ещё парочку очаровательных в своей невыносимости неврозов и психозов, мне удалось научиться жить одним днём, как советуют все психиатры и психологи, как научил меня мой доктор. Но это не сделало меня ни на гран счастливее, просто позволило рационально и хладнокровно относиться к своим мучениям. Всё это ложь, что от «однодневности» становится легче. Ты живёшь этот треклятый один день, как приговорённый, потому что всерьёз заставить мозг радоваться именно этой тарелке вкусного супа, который я сожру здесь и сейчас, или именно сейчас выглянувшему солнышку, под которым я пойду прогуляться, невозможно. Он на то и мозг, что умеет всё сразу: и радоваться супу, и жестоко мучить своего хозяина мыслями про прошлое или страхами за будущее. Ничего не меняется. Психологи либо издеваются, либо лгут во спасение, либо кристальные дураки, ни хрена, видимо, не понимающие, что может твориться в душах исковерканных своими несчастьями людей. Может, конечно, и есть такие больные, которым для радости достаточно вкусного супа и ясного солнышка, но как это они умудрились захандрить, сойти с того, чего у них никогда не было? Нет, депрессия — удел отличников и книгочеев.

Так вот… Жила я себе приговорённой к пытке жизнью, делала хорошую мину при вполне качественной игре. По утрам, постанывая, ползала по квартире, пытаясь настроиться хоть на какое-то подобие здоровой жизни: босиком и голая (не было сил хотя бы накинуть халатик), согбенная, как древняя старушка, держась за стену и порой подвывая в голос (так легче было избавляться от ноющей боли в солнечном сплетении), бродила по своему дому, тупо ожидая, как со временем, часа через полтора, отпустит. Иногда приходилось прибегать к помощи препаратов, когда совсем уж крючило.

Отпускало. И я могла более-менее пристойно существовать до самого позднего вечера. Где-то около полудня садилась за компьютер и работала свою работу: переводила с английского на русский и обратно. В зависимости от того, что нужно было моему работодателю — крутой фирме по недвижимости, изо всех сил выпрыгивающей из штанов, чтобы её заметили и оценили в Европе и Штатах. Меня эти попытки смешили до желудочных колик, но ровно до того момента, пока шеф — Рома Крюков не отыскал каким-то чудом и непонятно где Веньку Львовского. И вот тогда началось. Всё и у всех началось — и у фирмы, и у Ромы, и у меня…

Я была тогда ещё вполне молода — что такое 25 лет? Почти юность по нынешним временам. Но у меня было прошлое, вернее, не так, а вот как: ПРОШЛОЕ. Ужасное, стыдное, отвратительное, смрадное. Я расскажу.

КОГДА-ТО

Меня угораздило родиться у красивых и успешных по всем статьям людей, но по сути в гнилой и гадкой семейке, где Он и Она счастливо нашли друг друга по принципу «дрянь к дряни липнет».

Он, самый русский из русских — весьма среднего роста, с пшеничными когда-то в юности густыми волосами, сильно поредевшими уже к тридцати и обнажившими похожую на тонзуру лысину, серыми глазами и невнятными чертами, в которых явно просматривался монгольский след, был по натуре нарциссом самовлюблённым (может, и у ботаников есть такой термин на латыни). При этом неглупый и удачливый во всём, за что ни брался. С амбициями и без каких-либо моральных заморочек и устоев. Вот такой прямо со школьной парты, когда смекнул, что судьбу в этой стране легче всего сделать, полностью посвятив себя игре «Мы строим коммунизм, и танки наши быстры». Бывают такие способные, шустрые мальчики. Очень целеустремлённые мальчики — именно из маргинальных низов (ах, простите, за откровенность, дедушка и бабушка!). Чем маргинальнее, тем злее и целеустремлённее, кстати.

К сорока годам папа сумел без большой кровопотери отбить у судьбы вполне хлебное и синекурное местечко чиновника в министерстве внешней торговли. Помимо блестящего старта в виде комсомольской карьеры и знания иностранных языков, у отца с юности имелся океан честолюбия, наглости, умения работать локтями и никаких тормозов в подковёрных играх. Предательство, когда выгодно, шпионство — для удовольствия начальства, подписание подмётных писем — да ради бога, лишь бы на здоровьичко и в дело. Всей этой гадости в его душонку было наложено с избытком, с добавкой, с горочкой. Его родители, мои бабушка и дедушка — простые были люди, проще некуда. Считались рабочими — дед служил охранником на складе, а бабка наводила чистоту в заводоуправлении. Пили оба, оттого и ушли рано: дед спился и умер, не дожив до пятидесяти, бабушка ненадолго пережила мужа. Но отец любил подчёркивать своё «рабочее происхождение», гордился им и не забывал при случае поминать, что «В нашей прекрасной стране всем открыты дороги в любую высь. Я — тому яркий пример».

Мамаша моя — это удивительное нечто. Она, безусловно, особенная. А с учётом того, в какой семье родилась и как воспитывалась, — уникум. Жили-были добропорядочные инженеры-конструкторы, верившие в светлое коммунистическое завтра, неприхотливые в быту, кристально честные и старательные в работе, любители туристических походов и посещения музеев по выходным. И растили они красавицу дочку. Ну, правда, красавица же получилась настоящая! Тогда в «совке» никто понятия не имел ни о какой Барби, а ведь девочка вышла, будто по лекалам той куколки скроенная: пышноволосая блондинка, стройняшка с самого детства и без всякого гадкоутяческого периода. Глазищи голубые, миндалевидные, ресницы будто приклеенные — длинные, загнутые, тёмно-пепельного оттенка. Когда мама лет в тринадцать стала их подкрашивать синей тушью, окружающие чуть в обмороки не падали от получавшейся нереальной, нездешней какой-то красоты. К тому же ноги. Ну, вы знаете ноги у Барби — вот примерно такие у моей маман.

То ли рано проявившаяся красота сыграла свою роковую роль, то ли что-то другое, но из прелестного ангела в приличной семье вырос странный лебедь. После получения почти отличного аттестата зрелости, красавица поставила родителей перед ошеломившим их фактом, что учиться она пойдёт не в институт, а на престижные курсы машинисток-стенографисток со знанием иностранного языка. Кстати, окончила она их с большим успехом.

Так вот, Барби моя лет с семнадцати была в активном поиске правильных, перспективных, «калорийных» (её мерзкое словцо) мужчин, способных обеспечивать все её материальные потребности, намеченные ею к обязательному осуществлению: большая квартира в центре столицы, два автомобиля, двухэтажная дача за городом, бриллианты в ассортименте, заграница для выезда в отпуск и так далее. Мать никогда не была дурой, отнюдь. Просто в её системе жизненных и моральных ценностей каким-то непостижимым образом оказалось только материальное, дорогое, роскошное и очень конкретное. Иногда мне думалось, что это, возможно, всё же некое отклонение, к примеру, психическое, или генетический, может быть, сбой. Иначе необъяснимо, как в семье обычных советских инженеров, повёрнутых на культуре, искусстве и моральных ценностях строителей коммунизма, могла вырасти девочка, которая, прочитав много книг — правильных и хороших книг, увлекаясь мировым кинематографом и высоко ценя итальянский неореализм, не имела никаких интересов и поводов для переживаний и слёз, кроме предметов роскоши и престижа, кроме того, что составляет основу и суть безбедного, верней, богатого существования. Как? Почему некая кнопка в её сознании (или душе, кому как угодно), отвечающая за вот это самое материальное, вдруг залипла, как дверной звонок, в который мелкое хулиганьё засунуло спичку? Залипла и звонит, звонит, звонит, не давая ей переставать жаждать, хотеть, а владея, непрестанно этим наслаждаться и никогда не уставать от блеска камней, золота, а если уж быть честным, то от шороха купюр, желательно крупных, ещё более желательно вовсе не рублёвых.

Мои бабушка и дедушка с маминой стороны… Кажется, они боялись свою дочь и её образа жизни. По крайней мере, я их видела всего несколько раз. Под старость они купили домик где-то в дальнем Подмосковье и стали жить хозяйством, огородом и воспоминаниями о прошедшей правильной молодости, тихо и незаметно, стараясь не беспокоить свою взрослую принцессу-королевишну, которая иначе, как презрительным «деревенщина» их не называла. Даже в моём присутствии. Так и получилось, что никакой к ним привязанности у меня не образовалось. Наверно, у них ко мне тоже. С чего бы? Мы были из разных миров.

В общем, они с отцом нашли друг друга. И составили в каком-то смысле идеальную пару. Была ли меж ними любовь? Вот вопрос вопросов, на который я доселе ищу ответ, и каждый раз не уверена в том, что рассуждаю правильно. Способны ли вообще такие люди любить?

Они легко предают друзей и коллег, если этого требует карьера — прожорливая пасть, постоянно алчущая жертв. У родителей никогда даже по краю сознанию не пробегает тень сомнений или мук выбора. Надо так надо. Какие вопросы?

Они легко прекращают общение и забывают людей, которые «срываются» в бедность или неудачи по разным и часто трагическим причинам. Такие им не нужны, не интересны. Ещё не дай бог оказаться втянутыми в воронку чужой беды или тратить себя (что хуже — деньги!) на помощь кому-то, на спасение. Вон из жизни, зачем нам неудачники?

Я наблюдала, как менялось лицо матери, если какая-нибудь подружка начинала плакаться ей о своих серьёзных проблемах. Мама морщилась, закусывала жемчужными зубками нижнюю губку и произносила одну лишь фразу (но с какой интонацией!):

— Ой, не нагружай меня, ради бога!

После этого мало кому хотелось продолжать откровенничать и жаловаться.

Отец же, как «рабочая косточка», был откровенным и прямым и во время застолий, произнося тосты или просто болтая, будучи чуток подшофе (до чертей он никогда не напивался, родительская «прививка» держала его в узде, отдаю папе должное), декларировал:

— Не можешь — брысь под лавку! Сплоховал, дал слабину — вон из наших рядов! Значит, сам дурак. У нас есть все возможности не делать глупости и жить замечательно. Что — не так?

Разумеется, с ним никто никогда не спорил, гул одобрения всегда был ему поддержкой. Только кого он имел в виду, произнося «у нас»? У сидящих за его столом или шире — у всех советских людей, а может быть, с размахом на все человечество? Впрочем, слова «наши ряды» многое проясняли.

Если бы кому-то взбрендило, что при таких душевных качествах мои предки были изгоями и брошенными «всеми порядочными людьми» одиночками — тот дурачок и ни черта не понимает в людях, особенно в современных, особенно с советской партийно-номенклатурной закваской. Черта с два! Полон короб знакомых и приятелей, наш дом всегда был открыт для бурного общения, вечеринок и веселья. Тучи, тучи людей жаждали общества богатой, блестящей, красивой, влиятельной пары. И среди тех людей, разумеется, преобладали тоже богатые, часто и знаменитые — артисты, режиссёры и прочие культурные деятели. Они искали знакомства моих ярких и успешных родителей, и всем, решительно всем было плевать на их моральную, скажем так, нечистоплотность, на их откровенное пренебрежение порядочностью, милосердием, добротой и милостью к падшим.

Нередко приходилось видеть известных и титулованных людей, вещающих из телевизора про доброту, честь и нравственность, укоряющих тех, кто пренебрегает… Они столь убедительно грозили пальчиком, делая внушение подрастающему поколению, что невозможно было не проникнуться гуманизмом и не задуматься о своей совести и душе. А я помнила этих персонажей в нашем доме в полупьяную обнимку с моими мамой и папой — образчиками самого циничного и аморального отношения к жизни и к людям. Поскольку мне пришлось раскусить эту горькую конфетку слишком рано, слова, особенно красивые и правильные, перестали чего-либо стоить в моём представлении ещё в раннем детстве. Они обесценились как венесуэльская валюта, слова не значили ничего, а в сочетании с постной или пафосной физиономией становились смешными и звучали пискляво, по-мультяшному. Говорите, говорите… Сюси-пуси.

Способны ли на любовь такие люди, как мои родители? Ну, хоть кого-нибудь любить они в силах? В этом месте нам нужно было бы пуститься в длительные и нудные уточнения, что такое «любовь», кто что понимает под этим словом, как эта самая любовь может и должна проявляться… Следовало бы договариваться о терминах. Бесконечный поток слов, а я уже знаю: слова — ничто, пустота, тряпочная дешёвка. Поэтому ограничусь коротким «нет». Эти люди любить не способны. Наверное… Всё ещё думаю…

В своё время мы завели на потеху котёнка: вот вдруг захотелось нам с мамой поиграть в милую игрушку. Хорошенького, пушистого, с ужасно смешной мордочкой! Я была в восторге, мне было тогда лет шесть… Мама тоже была в восхищении. Около двух месяцев. А потом выяснилось, что растущее животное может принести немало проблем — у него когти, оказывается. А у нас дорогущая мебель и прочие ценности. Не знаю, куда делся мой Пушок, которого я любила до потери пульса. Он спал со мной на подушке, и каждое утро лизал меня прямо в нос. Я смеялась, просыпаясь от этого…

Однажды его просто не стало. Я пришла домой с прогулки, стала звать «Пушок! Пушок!», чтобы он, как обычно, выскочил мне навстречу с хвостом-трубой… Но никто не выскакивал, не встречал меня.

— Пушка больше нет и не будет, — сообщила мне мама, легко проведя тонкими наманикюренными пальцами по моим волосам. — Кота держать в доме невозможно, мы не можем себе этого позволить. Не расстраивайся, я куплю тебе ту самую куклу, которая невеста, помнишь? Ты так хотела…

Я уже плохо слышала её слова, потому что рыдала. И рыдала дня два подряд, оплакивая своего Пушка и умоляя родителей сказать мне, где он теперь. Сквозь собственный крик, помню, как услышала капризное мамино «Ой, да не загружайте же меня!» и брошенную папой фразу «Это надо просто переждать, перетерпеть. Пройдёт, забудется». И он оказался прав. На третий день я плакала намного меньше, а на четвёртый мне принесли в подарок ту самую куклу. Я была очень рада. Поэтому на пятый день уже не плакала вовсе.

Что такое способность любить? Некоторые высказывают этакую «мудрость»: все люди любят по-своему, любят, как умеют. Таким образом, мы опять приходим к необходимости договариваться о терминах, растолковывать понятия, допуская или не допуская миллиона разнообразных трактовок. Абсолютно скучное и бесполезное занятие. У людей нет привычки договариваться, да и вообще слышать аргументы оппонента. Только когда речь идёт о смерти, о выживании, о неизбежной катастрофе для всех, вот тогда вдруг включается умение и слушать, и слышать, и откуда-то появляются способности к компромиссам, умению вставать на другую точку зрения, чтобы с неё обозреть поле дискуссии. А ежели речь о вещах не столь опасных, о «бытовухе» и абсолютно неконкретной области чувств, то тут — каждый эксперт со своей школой и шкалой ценностей. И с собственным пониманием. Опытом. Выводами. И в полной амуниции не просто для противостояния иной точке зрения, но и для игнорирования и способности вообще не слушать оппонентов. В этом мы, люди, достигли совершенства: иметь уши, разум, знать грамоту и много умных слов и понятий, но при этом напрочь не слышать собеседников и тупо бухтеть своё, лишь бы своё. Особый дар, между прочим. Вершина эволюции. К этому надо было прийти, как мне кажется, пренебрежительно перешагнув через искусство спора, презрительно отбросив правила ведения дискуссии и уважение к тому, с кем ты, собственно, трындишь. Возможно, достаточно было избавиться от уважения… Ну, с этим в наше время полный порядок! И уважать особо некого и не за что, да никто и не заморачивается, хотя русские часто друг друга спрашивают: «Ты меня уважаешь?».

Поэтому влезать в безнадёжную дискуссию о том, что такое любовь, не буду. И никогда не влезала. Тупик и безнадёга. Но если брать мою точку отсчёта, мою кочку на этом поле, где каждый, как пингвин, торчит на своей, презрительно глядя на всех вокруг, балансирующих на собственных, то подобные моим родителям люди любить не могут, не умеют. И их, таких, очень много, может, даже большинство. Только большинство из этого большинства считает необходимым (по разным причинам) притворяться. Они умеют (научаются) делать вид, что любят (родителей, детей, друзей). Умеют сюсюкать и вовремя произносить нужные слова. Это тренинг! Очень полезный для выживания и адаптации в обществе тренинг. Необходимый — если ты никто и ничто, а выживать надо. И ни за каким фигом не нужный, если ты, прошу прощения за пошлое выражение, «в шоколаде». Или если у тебя с юности всё легко получается с помощью цинизма и пренебрежения к вроде как вечным ценностям — не материальным, нет. Как раз к материальному в таких случаях отнюдь не пренебрежение, а понимание, что в нем суть жизни, её смысл и основа. Когда человек силён цинизмом, лицемерие и игра в «человека любящего» отбрасывается за ненадобностью — лишнее же, только отвлекает и мешает. И правильно, по моему мнению! Силы надо экономить для главного. Игры — огромный расход сил. В любой игре с общественным мнением, кем бы ты ни старался притвориться, какую бы маску на себя ни напяливал, это трата внутренних ресурсов. И если можно без этого прожить, то нужно обходиться.

Счастливо нашедшие друг друга, мои родители именно так и рассуждали, именно так и жили. И живут, кстати, по сей день: им через пару-тройку лет шестьдесят, они здоровые и весёлые, красивые и выглядят на ухоженные сорок. А лет пять назад выглядели на тридцать пять. Это не преувеличение, им никто, никогда и нигде не верит, когда они сообщают о своём возрасте. Даже отцовская лысина никого не смущает — молодые часто рано лысеют, а седину вокруг тонзуры папа подкрашивает в свой родной пшеничный цвет.

Была одна смешная история. На некоем мероприятии сколько-то лет назад, где мои блестящие мама и папа знакомились с очередными VIP-персонами, одна из представленных оказалась шибко впечатлительной дамой из актрис, нашедшей своё счастье с норвежским дипломатом. И когда разговор новых знакомых уже стал громко-радостно-непринуждённым, родители признались в своём возрасте. Как обычно, раздались возгласы восхищения, недоверия и восторга, а эта самая актриса с силиконовыми губками и двумя подтяжками в свои сорок девять, вдруг взяла и рухнула в обморок. Видимо, нервы не выдержали, слишком болезненная для неё тема, а моложавый вид моих родителей — натуральный триггер. Ах, как радостно потом мама с папой хохотали, вспоминая эту сцену, смеялись довольные друг другом, но в большей степени каждый собой. Это я точно знаю. Потому что в такие моменты замечала, как, смеясь, каждый из них стрелял глазами в зеркала, довольный и радующийся именно своему отражению.

Зная моих родителей близко и глубоко, особенно ясно понимаешь, как полезно для молодости и здоровья организма жить для себя, любить только себя, быть эгоистом во всём — от бытовых мелочей до серьёзных бизнес-дел. Ну, и, разумеется, полезно быть богатым. Но данная опция часто прилагается бонусом к супер-эгоизму, самовлюблённости и исключительному стремлению к удовольствиям и роскоши. А когда ещё есть хоть немного хитрого ума… Без ума все вышеперечисленные качества — пустышка, приводящая людей всего лишь к уродливой злобе, бедности и одиночеству.

Что же они чувствовали друг к другу? Точнее выражаясь, друг от друга. «Калорийностью» веяло от обоих, вот! От папы — понятно, что за калорийность, а от мамы… Красивая. Умная. Расчётливая. Чётко знающая всегда, как надо себя вести и как действовать. Бескомпромиссная. Обладающая особым даром при близком контакте с людьми чувствовать заложенную в них мину неуспешности и грядущих жизненных провалов. Это её качество отец особенно обожает, всегда с ней советуется, приговаривая: «Ты ж у меня Кассандра незаменимая!» При этом мать отличная хозяйка в доме — прислуга ходит по струнке, дорожа своим местом, и никогда никаких неприятностей с персоналом: мать своим шестым чувством нанимает людей со снайперской точностью. Такая вот у неё «калорийность». Что ещё нужно было моему папаше? О большем и лучшем невозможно мечтать.

И по сей день эти двое успешны, уже давно миллионеры, как между струйками проскакивают между любыми экономическими бурями и тектоническими политическими сдвигами, всегда держась стороны силы и власти, тонко чувствуя, с кем рядом нужно быть в правильный момент, вовремя сдавая и предавая несвоевременных и ошибающихся, вчера ещё соратников, друзей и коллег.

Самый крепкий в мире брак. Самое успешное сотрудничество мужчины и женщины для сотворения благополучия и богатой жизни. И лишь в одном им обоим пришлось наступить себе на горло. Разумеется, им не нужны были дети, но тогдашнее, ещё советское общество такой подход к жизни не одобряло. Поэтому пришлось завести ребёнка. И родилась я. А от меня уже невозможно было избавиться, как от Пушка. Но, к счастью, я родилась хорошенькой и здоровой, поэтому со мной… в меня вполне можно было «поиграть» и даже с удовольствием. Они играли. Пока не надоедало. А однажды, когда я ещё была совсем малышкой, услышала их разговор:

— Жаль, что у неё нет кнопки, правда? Раз — выключила, поставила на полочку и отдыхаешь! — с явным сожалением произнесла мама.

— Да уж, неплохо бы, — охотно согласился папа. — Уже голова раскалывается от её писка, не отказался бы от кнопочки.

Мне было лет пять, но отчего-то я до последней интонации запомнила тот диалог. Возможно, потому что тогда жутко, до одури испугалась — а вдруг всемогущие родители приделают мне кнопочку? А вдруг однажды меня выключат и не захотят больше «включать»?

Помню, придумала я тогда игру, точнее, репетицию, тренировку: как оно будет, если у меня появится кнопка. Я прижималась спиной к стене, нелепо растопыривала руки, открывала рот, закрывала глаза и замирала. И так стояла, стараясь продержаться как можно дольше. Не шевелясь, почти не дыша. Однажды меня за этим занятием застала мама.

— Ты что это? — и легонько ткнула меня пальцем в живот. Я дёрнулась, эксперимент был грубо прерван.

— Ну, ма-а-ам! — заныла я. — Ты всё испортила, я же выключена сейчас, у меня кнопка нажатая! А ты испортила, теперь опять надо будто нажимать!

Мама звонко так расхохоталась, обняла меня и с чувством чмокнула в лоб.

— Смешная кукла, прелесть просто!

В общем, не было у меня никакого несчастного детства, если кто об этом подумал. Всё было нормально, не считая подобных мелких эксцессов. А у кого их не было? Покажите мне такого человека! Есть ли на свете хоть один товарищ любого пола, кто хотя бы раз не думал о том, что родителям он в тягость и без него им, любимым, было бы в тысячу крат лучше? Неужели такие живут на этом свете? Верится с трудом.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, бедовая дворовая подружка из семьи «простых инженеришек», как выразился о них папа, жившая через пару домов от нашего элитно-номенклатурного здания, затащила меня на чердак их девятиэтажки. Дверь, ведущая под крышу, почему-то была открыта. Впрочем, что значит — почему-то? Дом обычный, для простых людей, кому какое дело!

Через чердак мы вылезли на крышу. И дальше начался детский адреналиновый аттракцион: мы подкрались к самому краю и сели, свесив ноги в пустоту. Помню леденящий и колючий ужас в животе, ватную слабость коленок и в то же время абсолютный щенячий восторг. Мы хохотали, визжали и пели песни. Вспоминали Карлсона и звали его во всю глотку.

Естественно, что нашлись где-то рядом, может, в домах, может, на улице, бдительные граждане, тут же позвонившие в милицию. В общем, вытаскивали нас с крыши дяди менты и пожарные. А внизу тем временем уже стояла моя мама, с совершенно зелёным лицом, трясущаяся и потная. Как она узнала, как попала туда — не знаю или не помню. Зато помню, как она больно-пребольно сдавила обеими руками мою голову, прижала к груди так, что я услышала её сумасшедше колотившееся сердце, и разрыдалась. Разве это не было признаком любви к своему ребёнку? Несмотря на мечту о кнопке? Или это был просто дикий испуг?

Дома мне влетело по самую маковку от обоих. С «дурной девкой из быдла» было строго-настрого запрещено впредь общаться. Да, ещё помню резкий запах валокордина в тот вечер — мама капала себе его раза три. А папа назвал меня «напрочь пробитой идиоткой». Он тоже был бледен, но холоден, не плакал и не прижимал меня к себе. Наверное, в тот день он особенно страстно мечтал о кнопке. Впрочем, возможно, и мама тоже.

Если откровенно, такие сильные и больные мамины объятия в жизни больше не повторились ни разу. Поэтому довольно долго я по ним скучала. Хотелось ещё разок… так же. Но ведь не лезть снова для этого на крышу, правда?

Зовут меня Таша, то есть Наташа, но дома меня всегда звали Ташей, и я сама для себя признаю только это имя. Так всегда и представлялась, для всех друзей и знакомых я — Таша. Для друзей… Кого я могла бы назвать друзьями? Разве они у меня были когда-нибудь? Ну, кроме Ленки.

Умела ли я дружить? Если мне нравился человек, я с радостью с ним сближалась, но до первой сложности — в отношениях ли или если какие-то проблемы возникали у «друга». Я всегда очень не любила проблемы, не хотела их решать, сразу хотела «выключить». Искала кнопку, наверно. Поскольку кнопок не находилось, предпочитала просто прекращать общение и не забивать себе голову. Всё-таки родительские гены, куда от них денешься. Поэтому рядом со мной были только приятные, красивые, беспроблемные дети. И жилось легко. Так я и росла, так и выросла.

Превратилась в красивую, эффектную, по всем параметрам «упакованную» девушку, настоящую экзотическую бабочку. Без сложностей и рефлексий. Когда я смотрела на себя в зеркало, то получала эстетическое удовольствие: мамина шевелюра а-ля Барби, мамины миндалевидные глазищи, только цвет папин — серый. Жаль. Но всё равно красиво.

Худенькой, поджарой, спортивной я тоже получилась в отца. Тонкая кость, узкие бёдра, остренькие плечики — всё такое изящное и кукольное. Словом, от родителей я взяла самое лучшее в смысле внешности. Повезло. И мне, и им — было, чем гордиться.

И жила я по заветам «отцов» весело и благополучно.

Всё сломалось в мои шестнадцать лет. Беды случились одна за одной, последовательно.

Была у меня одна-единственная самая близкая и всегдашняя школьная подружка, Ленка, девочка, разумеется, из очень и очень правильной семьи. Отец — депутатствовал тогда ещё в Верховном Совете (нынче этот старый пердун до сих пор в Думе штаны просиживает, вечная депутатская харя в ящике… И всегда от той партии, которая главная и рулит), мать уже по-позднеперестроечному вовсю «бизнесовала», руководя сетью салонов в Москве и Питере. По делам фирмы регулярно выезжала за границу, и заграницы были чаще всего капиталистические. Разумеется, мы учились в особенной школе, где все дети особенные, из элиты, с будущим. После получения аттестатов нас с угодливо распростёртыми объятиями ждали МГУ, МГИМО и прочие престижные вузы. Словом, моя дружба была «правильная», и с самого первого класса мы с Ленкой сидели за одной партой и считали друг дружку самыми лучшими.

Мы были самые красивые девчонки в классе, если уж откровенно. Особенно это стало очевидно к старшей школе. Ленка… Высокая, статная. Если я была поджарой худышкой, то она — дивой! Уже к четырнадцати годам её школьную форму бессовестно распирали круглые и совершенные по форме груди. Нежная, гибкая талия, умопомрачительные бёдра. А рост намного выше среднего из-за длиннющих стройнющих ног. Иссиня-чёрные гладкие волосы всегда с безупречной стрижкой каре… Глаза цвета горького шоколада, рот манящий — алого цвета пухлые губки без всякой помады. Возможно, вся эта красота её и погубила…

Словом, дружили две куколки, дружили весело, как и жили — беззаботно, с той самой советской уверенностью в завтрашнем дне. Плохого не видели или не замечали, старались из каждой минуты извлечь радость и повод похохотать.

Часто бегали друг к другу в гости. Но у меня дома царила мама, не любившая детского шума и суеты, она постоянно старалась выпроводить нас погулять. А Ленка, как правило, была дома одна, оба её родителя пропадом пропадали на своих работах, поэтому вся просторная квартира, обставленная «по-западному», как и у нас, была в полном нашем распоряжении. Там мы танцевали, наряжались, прыгали по мебели, как дурочки, играли в прятки, в привидений и почему-то в ковбоев.

Подружка Ленка. «Ленка-пенка-драная коленка» — я её так часто дразнила, но с нежностью, потому что никаких проблем меж нами не было: только игры, киношки, позже дискотеки, танцульки и прочие девичьи радости. А уж она меня как называла! Что рифмуется с Ташкой? Вот именно. Но мы никогда друг на друга не обижались, всё между нами было легко и просто.

Когда стали постарше, мы часто забирались с ногами на диван, грызли орешки и обсуждали прочитанные книги, фильмы, которые посмотрели накануне в ближайшем кинотеатре. И нам было интересно друг с другом, и вкусы наши совпадали, и оценки. Мы были неглупые и начитанные девочки. Несмотря на то, что через полчаса «умных бесед» могли с визгом вскочить, переодеться в чумовые купальники и, врубив видеомагнитофон, вовсю заниматься модной тогда аэробикой. Ух, как мы танцевали, потели, визжали! Мы видели жизнь только с праздничной, благополучной стороны. Нам повезло родиться в богатых и привластных семьях. Мы думали, что нам повезло. Повезло???

И вот однажды… Затрезвонил телефон — вечером, уже в девять часов. Я, как обычно, подскочила к аппарату первой — вдруг кавалер? На проводе была Ленка.

— Таш, Таша… — я с трудом узнавала голос подруги, она будто хрипела и дышала очень тяжело. — Таша, выйди, пожалуйста, на улицу, спустись, я тут…

— Тут? — поразилась я. Ленка жила всё-таки в десяти минутах езды от нас. — Ночь на дворе, ты что? Что ты тут делаешь, поднимайся к нам!

— Не могу, — прошелестела Ленка. — Не могу я к вам. Умоляю, спустись. Только своим не говори ничего!

Была уже поздняя осень, я натягивала куртку, когда в прихожую вышла мама в роскошном шёлковом пеньюаре, держа руки, поднятыми вверх и остервенело тряся кистями — она сушила наманикюренные ногти. Мама сделала огромные глаза ещё больше, округлив их в праведном возмущении.

— И куда это на ночь глядя? Сдурела?

Я молитвенно сложила руки:

— Ма, на пять минут вниз — и всё. Танюшка позвонила, которая из соседнего подъезда, они щенка завели, сейчас впервые вывели его гулять, зовёт посмотреть! Плииииз! Там такая хорошенькая собачка, из этой породы… как её…

— Оооой, ладно, только не нагружай, — сморщилась мама. — Пять минут, и чтоб дома была!

Я опрометью выскочила во двор. Моя прекрасная Ленка сидела, скрючившись, на скамейке у нашего подъезда. Падал мокрый снег, дул противный ноябрьский ветер, она куталась в шубу, но на её ногах я заметила домашние тапочки. Ленка дрожала, и губы её были синими почти до черноты.

— Ты что, очумела? Что случилось? Ты ж сдохнешь!

Дальше начался долгий кошмар, первый кошмар моей жизни. Перевернувший всё.

Ленка рассказала, что её мама уехала на несколько дней в Питер по своим бизнес-делам. К отцу пришли его друзья-приятели «по партийной линии», мужики стали пить. Уф, не могу, до сих пор у меня вся шерсть встаёт дыбом, когда вспоминаю. В общем, компания из пятерых выпивших членов партии изнасиловала мою подружку.

— И отец тоже… и отец тоже… и отец…

Она бормотала всё это, как в бреду, медленно распахивая незастёгнутую шубу, под которой оказалась всего лишь комбинашка… и показывая мне синяки и кровоподтёки на своём худом теле… около шеи… на груди…

— Ты не представляешь, что у меня ТАМ, — прохрипела Ленка. Помню, как у меня будто подломились в коленях ноги, и я рухнула на мокрый асфальт перед истерзанной моей подружкой.

— Что мне теперь делать? — хрипела тем временем Ленка. — Куда идти? В милицию? На отца заявлять? Домой вернуться? Что мне делать, Таш?

Я плохо соображала в ту минуту, мысли путались, а в мозгу будто взрывались петарды. Разум инстинктивно пытался защититься от чудовищной информации. Мне думалось: Ленка сошла с ума, ей всё привиделось. Ленку изнасиловали в подворотне, поэтому у неё помутился разум. Ленка решила меня дико разыграть… И так далее. Но глядя на её почти мёртвое синее лицо, на синяки и раны на теле, я понимала, что ничего у моего разума не получится: я вижу то, что на самом деле случилось.

Ленкин отец мне никогда не нравился — скользкий, неприятный тип с вечно убегающим взглядом и гаденькой улыбкой. Любитель спиртного, да… Я знала от родителей, что наши депутаты, как правило, не дураки выпить и даже нажраться до свинячих чертей. Отец их, кстати, за это презирал. Именно за это, а не за что-нибудь ещё. Правда, это не мешало им всем быть вполне себе друзьями-приятелями и периодически развлекаться в одной компании. И никто не возбранял напиваться этим приятелям в нашем доме.

Дальше я сделала то единственное, что могла и что должно было сделать. Я всё же потащила упирающуюся Ленку к нам домой. И закружился хоровод…

Закружился номенклатурно-властный хоровод по тщательно разработанному сценарию, как покрыть преступление и разрулить ситуацию любой ценой, но без существенного ущерба для всех. Правда, кроме Ленки. Конечно, никакой милиции. Ленке, естественно, оказали медицинскую помощь «через своих» и крепко-накрепко заткнули рот. Мне тоже было велено молчать в три кляпа, иначе я буду отвечать как преступница и предательница.

Помню судорожные метания родителей из комнаты в комнату: в гостевую они поместили подружку, меня туда вообще больше не пускали, я лишь слышала приглушённые голоса родителей, сдавленные Ленкины рыдания… Потом оттуда выскочил отец с безумными глазами, бросился в свой кабинет и стал названивать по миллиону телефонов, «решая проблему».

Затем меня в приказном порядке отправили спать, мать чуть ни силком сунула мне в рот какую-то таблетку («чтобы ты успокоилась»), вырубившую меня через пять минут на десять часов мёртвого сна.

На следующий день я проснулась в одиннадцать утра, никто меня даже в школу не разбудил. Голова у меня трещала явно после какого-то адского снотворного, я едва дошлёпала до кухни на слабых ногах, где мама чинно вкушала свой утренний чёрный кофе с корицей. В роскошном шёлковом пеньюаре. С безупречно красивым и чисто вымытым лицом, с элегантно заколотыми на затылке тяжёлыми платиновыми локонами, со свежим и ярким маникюром на ногтях.

— Ма, что было? Где Ленка? — сиплым с нездорового сна голосом спросила я.

Мать спокойно посмотрела мне прямо в глаза невозмутимым взглядом и ответила:

— Тебе тоже доброе утро. Всё в порядке, не о чем беспокоиться. Всё улажено.

— Что? — вскрикнула я. — Как улажено? Где Ленка? — мать сморщилась от моего крика и в раздражении закусила жемчужными зубками нижнюю губку.

А потом мне была прочитана лекция о том, чтобы я не смела даже вспоминать всё произошедшее, что ничего не было, что рот должен быть на большом висячем замке или зашит суровой ниткой.

— Ибо есть вещи, про которые ни говорить нельзя, ни судить невозможно. Тем более, вам, соплюхам. Не вашего ума это дело. Взрослые разберутся и всё уладят. А для вас — всё, история закончена. Хочешь дальнейшей нормальной и спокойной жизни — забудь. И молчи.

— А Ленка? Ленка тоже забудет?

— Всё будет в порядке с твоей Ленкой. Тоже забудет и тоже будет молчать.

СЕГО ДНЯ

Вениамин — гений, про которого мир пока не знает. То есть, его новые прорывные супер-программы для компьютеров, конечно, уже вошли в историю, его имя с уважением произносят в Силиконовой долине, а Билл Гейтс со товарищи внимательно изучают его работы. Но это всё лишь маленькая, крохотная часть его гения. То, что он сделал — не просто изобрёл на коленке, а сделал руками сам от и до, могло бы перевернуть жизнь всей планеты. В любую сторону, отнюдь не только в положительную, уж я-то знаю. Впрочем, так можно сказать о любом великом изобретении. Но человечеству, возможно, не только не суждено воспользоваться Венькиным открытием, но даже узнать о нём. Потому что намного раньше про его теорию, задумки и затеи прознал Рома Крюков, у которого в этой жизни есть один-единственный бог — деньги. При этом Крюков не очень образован и весьма подвержен влияниям и воздействиям извне. До встречи с Веней это приносило ему одни убытки, хотя всё равно он оставался вполне успешным игроком на рынке недвижимости. Но ума и интуиции всё же не хватало на стратегию, лишь на тактику короткой дистанции.

Смешной персонаж этот Рома! Так и не смог расстаться с нежно им любимыми 90-ми годами. Уже все, абсолютно все переоделись в Версаче и Лагерфельда, но Крюков ни за что не пожелал предать те самые знаковые пиджаки лихих времён. Он так и ходил зимой в тёмно-бардовом шерстяном, а летом в так называемом «лёгком», изумрудно зелёного цвета. И «голдовая цепура», обязательно дополняющая этот прикид, никуда не делась с его бычьей шеи. Вроде пальцы гнуть по-пацански перестал, разговаривать более или менее научился по-человечески, но вот этим деталям собственного убранства изменить не мог. Поэтому поначалу многие его не воспринимали всерьёз, но это в первые пять минут общения. Всё-таки в своём деле он «рубил» неплохо, считал без калькулятора, в уме почти как персонаж Дастина Хоффмана в фильме «Человек дождя», а идеи схватывал на лету. Он никогда не был рэкетиром, «быком», бандюганом, а всегда занимался бизнесом. Просто ему слишком много в те годы пришлось иметь дел с теми самыми «конкретными» ребятами. Фактически, только с ними и приходилось работать — чтобы выжить, чтобы сохранить бизнес, чтобы продолжать заниматься своим делом.

Но повторю: Рома всегда был очень внушаем и впечатлителен. Вплоть до того, что с него какое-то время неплохо кормились астрологи и предсказатели всех направлений и учений. Они сумели вдолбить в его бритую башку (кстати, тоже привет из 90-х, если не считать, что таким образом Рома скрывал раннюю плешивость), что успех и богатство можно рассчитать по звёздам, стоило лишь найти правильного профессионала («А вот он я! Я этому учился в Гарвардской школе прикладных наук, прошёл полный курс, у меня диплом магистра, а ещё я член Международной ассоциации академических астрологов. Вот мои дипломы и звания»). И Рома всегда «плыл» от подобного захода, почтительно склонял голову, верил и надеялся. Уважительно и бережно перебирал и рассматривал дипломы, а в мечтах уже рисовал картины полной и окончательной победы на рынке московской недвижимости над всеми упорными, подлыми, хитрыми и назойливыми, как летние мухи, конкурентами. Как этот человек не разорялся на своих глупых поступках и метаниях — загадка для меня. Но держался на плаву и неплохо держался.

И однажды к нему пришёл Вениамин Львовский. Со своей идеей. По правильному адресу пришёл — больше не к кому было. С такой идеей его в лучшем случае обсмеяли бы жестоко и обидно где угодно, а в худшем — спустили бы с лестницы за наглость.

Потому что идея состояла всего лишь навсего в… возможности двигаться во времени. Причём, назад. И таким образом, ныряя в прошлое, делать там верные коммерческие шаги — для будущего.

Это хорошо, что в своей жизни Роме довелось прочитать не так много книг и быть вечным троечником. Да и кино он не шибко увлекался. Поэтому не очень был в курсе того, что идеи про вечный двигатель и машину времени уже давно не рассматриваются нигде и никогда во веки веков не будут, аминь. Коммерческие возможности, заложенные в Венькином изобретении на основе его же открытия потрясли воображение дельца. А Вене позарез нужна была база, лаборатория и прочее, необходимое для постройки того, что он уже высчитал, вычислил и сто тысяч раз начертил на бумаге и в компьютере. На этическо-коммерческую часть плана ему было глубоко плевать. Он просто знал, что никто, нигде и никогда ему не даст ни метра площади, ни копейки денег, даже на бедность из жалости. Никто, кроме Ромы Крюкова. Откуда-то Венька про него прознал, наверно, от астрологов, которые в своё время вполне успешно настригли густой шерсти со странного, но упрямого в своих начинаниях риелтора.

У Вени появилось то, чего не было раньше: место для работы — много места… Деньги. Но из самого современного оборудования много чего не хватало. А для этого нужен был доступ в закрытые и секретные НИИ и их лаборатории. А тут рядышком, под боком, как рояль в кустах, оказалась я, пахавшая на Крюкова переводами. Что переводилось для конторы по недвижимости, казалось бы — какая такая могла быть переводческая работа? Удивительно и непонятно? А зря. Крюков идиотом-то не был, помимо грёз о том, как можно было бы использовать нынешние знания в прошлом, он старался по-возможности заглядывать в будущее через информацию про аналогичные рынки в мире, памятуя о том, что мы всегда отстаём на сколько-то лет. Поэтому моей задачей было находить и переводить на единственно понятный Крюкову язык все, какие только выходили, материалы во «вражеской» прессе по поводу интересующего нас сегмента. С анализом и тенденциями, веяниями и прогнозами.

Рома знал, где и кто мой папа. И это он, сукин сын, подначил Веню приударить за мной с далеко идущим планом: войти в мою семью и использовать возможности будущего тестя в Роминых интересах. Откуда я про это узнала? Всё же я дочь своей мамы, умею «читать» людей, тем более, имею бесценный опыт изучения человеческой изнанки и по своей жизни, и с помощью долгих бесед с психиатром… Плюс с малолетства прекрасно знаю цену слов… Через пару как бы романтических встреч Веня вынужден был сам мне признаться во всём, как на духу — а куда б он делся? Это ничего не испортило — Веня мне понравился, особенно, когда я впервые сняла с него эти жуткие очки. Да и я нравилась ему, я не могла не нравиться молодому мужчине: слишком хороша, слишком сексуальна, слишком опытна и порочна, чтобы пройти мимо. Какой начинающий даже Эйнштейн устоит против такого количества «слишком»? Веня плыл и таял, приближаясь ко мне, а я умела делать те движения губами и руками, от которых любой мужчина превращался в нагретый на солнце пластилин. В общем, глупая и смешная техника, работающая в ста из ста, а опыт у меня был.

И мужчина без всякого допроса с пристрастием признается в чём угодно, выдаст любую тайну, продаст маму, друга и президента своей страны. Не сомневаясь в правильности своего поступка.

Но это всё потом, потом…

Когда-то я была совсем не такой, а всего лишь шестнадцатилетней девчонкой, с чьей подругой случилась страшная беда…

КОГДА-ТО

Ленка не появлялась в школе недели две. Я ощущала её отсутствие за нашей партой как смертельный холод, будто рядом со мной было пустое пространство, вроде чёрной дыры, из которой дуло минус сорока градусами по Цельсию. И дело не просто в ледяном холоде, но и в боли: оттуда било то ли колючками, то ли вонзавшимися в меня острыми иголками с ядом. «Что с Ленкой?» — с любопытством спрашивали меня одноклассники, а я, как та рыба, которую выбросили из воды на сухой песок, безмолвно открывала рот, пыталась дышать и произнести хоть какой-то звук, но вместо внятных и связанных между собой слов у меня получался хриплый рык: «Нннне ззззнаю, отвжтсь!» Последнее слово давалось с особым трудом, оно означало «отвяжитесь».

Мой мозг отказывался функционировать в нормальном режиме, поэтому, когда меня вызывали к доске, я это плохо воспринимала, плохо слышала, не сразу реагировала, а когда с трудом всё же поднималась и медленно, подволакивая ноги, выходила, то просто тупо молчала, глядя в одну точку перед собой. Как самая раступая двоечница, каковой сроду не была. Мне не подчинялись ни мозги, ни язык. И меня перестали спрашивать и вызывать. Наверное, у учителей случился некий разговор и договор с моими родителями, и меня надолго оставили в покое. И учителя, и ребята.

Однажды Гнида Крысовна (классная наша) устроила тематический урок под названием «Береги честь смолоду». Её лекция посвящалась в основном девушкам, которые должны себя блюсти и не позволять ничего такого, что могло бы привести к печальным последствиям. «Девушки должны…» и бла-бла про скромное поведение. При этом она почему-то буквально жрала взглядом именно меня. Наши парни слушали с большим энтузиазмом и ржали, естественно. Некоторые девчонки хихикали, а прочие сидели с вытаращенными глазами и никак не могли понять, с какого вдруг бодуна в середине десятого класса случилась столь трепетная забота о нашей чести, за которую мы несли такую же ответственность, как солдаты Великой Отечественной за знамя своего полка (это из речи Крысовны). Я слышала ушами весь её горячечный бред, но никак не могла взять в толк, какое всё это имеет отношение к случившейся с Ленкой беде. Хотя уже понимала, что виноватой в той истории назначили именно её, что моё и её молчание — залог того, что никого не казнят: ни нас, ни её отца, ни его товарищей по партии. И это надо было не просто принять, как данность, с этим следовало смириться и дальше как-то жить вот в такой новой для меня реальности. В реальности, которую создавали взрослые люди, наши родители и учителя.

А потом Ленка вернулась. Я с трудом узнала в вошедшей в класс свою некогда блестящую и сногсшибательную подружку. И она так никогда больше и не стала прежней.

Куда делась её роскошная фигура? Её умопомрачительные формы — где? В класс едва заметной тенью прошмыгнул, прошуршал настоящий скелет с вольно болтающимся на нём школьным платьем, под которым невозможно было увидеть никакой фигуры, никаких выпуклостей — их не было больше вообще. Когда-то фарфоровый цвет лица с розовым нежным румянцем исчез. Её кожа стала… сложно описать… сказать, что серой, это не сказать ничего. Серой в чёрную крапинку. Глаза сделались меньше — разве так бывает? — и потухли. Теперь это были глаза старушки… Словом, я её с трудом узнала, впрочем, как и все остальные. От дивы Ленки не осталось ничего…

А ещё её от меня отсадили. Теперь она сидела в одиночестве за самой последней партой. Причём, что интересно… Мы обе этому будто обрадовались. Ведь когда она вошла в класс, ни я, ни она, ни одна из нас не бросилась к другой! Мы встретились взглядами и тут же их отвели. Мы перестали общаться. Мы обходили друг друга по большой дуге.

Почему себя так вела она, я не знала. Дотумкала, только когда уже совсем выросла, стала взрослой. А вот почему я… Это мне было ясно с самого начала. Привет вам, мамины-папины гены! Мне не хотелось быть рядом с жуткой болью, с кошмаром, как бы замазан и заперт под замок он ни был. Мне не нужно было чужое страдание, мне хватало своего, которым стали воспоминания о том вечере. Я ведь даже злилась на Ленку за то, что из-за неё мне пришлось такое испытать и пережить.

Забыть бы! А как забудешь, как? Не существует таблеток, чтобы избирательно потёрли что-то в памяти, конкретные какие-то события. Казалось, во мне навеки поселился ужас того вечера и последующих дней, он вольготно расположился в моей памяти и прописался там навсегда на полных правах случившегося. Ненавижу тебя, Ленка, думала я. Это всё ты мне устроила, ты мне испортила нормальную и спокойную жизнь.

Так Ленка-пенка-драная коленка перестала быть моей подружкой. И я, сделав небольшое усилие, сблизилась с другими девчонками в классе, научившись игнорировать и даже совсем не видеть сидящую за последней партой серую в крапинку девочку-скелет. Да на чёрта она мне такая сдалась! Чужие проблемы и горести не должны быть моими! С какой стати? Хотя иногда я жутко скучала по той красотке-брюнетке, статной и весёлой Ленке! Ужасно скучала… Но та девочка, по которой я тосковала, не имела никакого отношения к сидящему за последней партой уродливому существу.

Близился Новый год. Девчонки готовились к школьной дискотеке и обсуждали наряды. Мы собрались в коридоре, у широкого подоконника, на котором часть из нас расселась, а прочие стояли рядом тесным кружком. Настроение было приподнятым, предновогодним, за окном густо падал снег, под подоконником бешено грела батарея, нам было уютно и радостно.

И вдруг сквозь толпу девчонок протырился сероликий скелет и схватил меня за руку.

— Ты прости! — тихонько буркнула Ленка мне в ухо и тут же отпрянула назад, девичьи плечи моментально сомкнулись, будто никто их и не раздвигал. По-моему, одноклассницы даже не заметили этой секундной сценки. А я почувствовала, что у меня в ладони осталась какая-то бумажка. «Записка!» — сообразила я и тут же сунула бумажку в карман фартука. Если бы я знала… У меня была возможность… У меня было целых пять минут… Если б сразу прочитать… Но мне было совершенно не до того.

А через пять минут раздался дикий вопль, потом ещё один и ещё… Через мгновение, казалось, орала вся школа. Мы вскочили и бросились бежать, сами не зная куда… В сторону воплей, наверно.

За те пять минут (которые у меня были, у меня были, были!) Ленка поднялась на последний четвёртый этаж, вошла в пустой класс, залезла на подоконник, рванула заклеенные на зиму рамы и прыгнула в окно. Вниз головой, прошу заметить, чтобы уж наверняка. И мы увидели то, что в результате получилось.

В тот момент я не кричала, не плакала. Меня сковал ступор. Я просто смотрела и думала: она не выдержала. Она не выдержала. Она не выдержала. А чего не выдержала?

Вокруг грохотал шум, крики, чей-то плач, и тут я вспомнила, что у меня в кармане записка. Тихонько отделившись от всех, я пошла в пустой туалет и достала из кармашка в восемь раз сложенный листочек… Прыгающий, неровный почерк.

«Ташка! Я тебе противна. Я это понимаю. Я сама себе противна, Ташка! Мне за это время столько раз сказали, что я буду людям противна, если они узнают… Родителям я противна — они знают. Врачам я тоже была противна — они знают. И ты знаешь. И не можешь на меня смотреть. Значит, всё правда. Ташка! Если бы я хотя бы тебе не была противна! Если бы хотя бы ты не брезговала мной! Но ты меня зато поймёшь: какая теперь может быть у меня жизнь? Разве это жизнь? Разве я смогу хоть когда-нибудь быть прежней? Я же теперь либо неприкасаемая, либо должна буду всегда скрывать от людей то, что со мной случилось. Тем более, что я сама виновата, что это случилось. Мне так объяснили, они, наверное, правы. Если бы я вела себя как-то по-другому, ничего не случилось бы. Я отброс, Ташечка. Прости меня, Ташечка. Сможешь ли ты вспоминать обо мне без брезгливости? Я люблю тебя, Ташечка! И я ухожу навсегда.»

Аккуратно сложив записку снова в восемь раз, я расстегнула верхние пуговички своей формы и засунула бумажку глубоко в лифчик. Зачем? На всякий случай. Чтобы никто и никогда не нашёл. Потом я посмотрела в окно, где продолжал красиво падать белый пушистый снег и потеряла сознание. Меня нашли спустя четверть часа. Очнулась в Скорой помощи, где мне меряли давление, вкалывали в вену какой-то укол, но, по-счастью, бельё с меня не снимали, лифчик не тронули. Я чувствовала, как бумажный квадратик колет мне левую грудь. И это было важно, это меня немножко успокоило. Никто и никогда не узнает этой тайны, никто и никогда не прочтёт этого письма. Письма — моего приговора.

Потом я его всё-таки потеряю, но дело в том, что, прочитав прыгающие строчки сотни две раз, я запомню наизусть каждое слово, каждый знак препинания, каждую неровность почерка. Текст отпечатается у меня в мозгах, будто его выжгли, высекли в граните. Я потеряю бумажный документ своего приговора, приговора мне на всю оставшуюся жизнь. Но я его выучу наизусть.

Не помню тот Новый год. Не было для меня никакой дискотеки в школе, а как мы праздновали дома тоже не помню. Я впала в ступор, сосредоточившись только на одной-единственной идее-фикс: чтобы никто никогда не нашёл Ленкину записку. По десять раз на дню я перепрятывала её во все тайные места, до которых никогда не добралась бы ни прислуга, ни мама. Если я не занималась этим делом, то сидела ровно на кровати или так же ровно лежала на ней. У меня была ещё одна важная задача: как можно реже закрывать глаза, то есть, желательно даже не моргать. Потому что стоило хотя бы на секунду смежить веки, как передо мной возникало Ленкино лицо в ту последнюю минуту, когда я видела её живой за пять минут до… И из-за этого видения откуда-то из меня, как казалось, прямо из живота, из самого нутра начинал идти звериный вой, который я не могла контролировать, не могла прекратить, пока сама себе не затыкала рот кулаком, вместо кляпа.

По этой же причине я боялась ложиться спать, и меня просто перестало клонить в сон. Я могла бодрствовать всю ночь, а утром, шатаясь от головной боли и слабости в ногах, собиралась в школу. Но, правда, недолго это длилось, так как в школу я ходить, в конце концов, прекратила. После двух глубоких обмороков на первых уроках, меня, наконец, показали врачу. Именно показали, как вещь, и всё за меня сказали, потому что я сама не произнесла на том приёме ни слова. Я вообще стала редко и мало говорить, только по очень большой необходимости и когда ко мне родители лезли с вопросами.

— Ты не устала?

— Нет.

— Хочешь есть?

— Нет.

— Может, почитаешь что-нибудь или телевизор посмотришь?

— Почитаю.

— Вот, возьми, это отличная книга, фантастика, тебя увлечёт…

— Спасибо, — послушно брала книгу в руки, открывала и начинала читать. И честно читала! Иногда даже чувствовала, что понимаю, о чём читаю, и меня вроде начинает увлекать сюжет. Но стоило закрыть книгу, как я забывала начисто о прочитанном и шла в свою комнату, чтобы проверить тайник и на всякий случай перепрятать записку.

Тогда меня стали таскать по врачам. А ведь раньше я была очень здоровой и редко болеющей девочкой. Здоровьем пошла в родителей, да… И вдруг появились стада невропатологов, легионы психологов и психиатров. Все они с умным видом говорили какие-то слова, которые я не понимала, и прописывали мешки лекарств. Каждый доктор — свой мешок. Ничего не помогало, я по-прежнему не могла спать, хоть и находилась в тупом ступоре. Но бодрствовала, несмотря на прописанные снотворные. Иногда плакала, и это было что-то новое, можно сказать — прорыв. Часто металась по своей комнате и не могла найти себе места. Как раз именно тогда впервые я узнала выкручивающую и изматывающую боль в солнечном сплетении. Отсталая советская психиатрия явно не справлялась с моим, как я теперь понимаю, далеко не самым тяжёлым и непонятным случаем.

Но однажды кто-то из орды докторов, тщетно искавших уже не волшебную кнопку на поломавшейся кукле для уставших родителей, а чудодейственную таблетку, кажется, просто угадал, случайно попал в точку со своей схемой лекарств. Сработало! По ночам я стала спать и даже не замечала, как засыпала. Днём всё чаще выходила из ступора и способна была думать о чём-то ещё, кроме самого страшного.

К примеру, я, как-то по-новому теперь глядя на родителей, вдруг поняла, что не люблю их ни капли. И что они мне даже противны. То было спокойное понимание, даже, скорее, констатация факта. Простая, ничем, кроме равнодушия, не окрашенная констатация.

Наступил неизменно холодный февраль, а я всё ещё не ходила в школу. Мне и это было абсолютно безразлично. Но страстно захотелось куда-нибудь деться из опостылевшего дома с противными мне людьми. Поэтому я собрала все свои силы и умение притворяться, пришла к маме и папе в гостиную, улыбаясь от уха до уха, с трудом удержалась, чтобы не сделать книксен (был бы явный перебор и наигрыш) и бодро заявила:

— Думаю, что уже всё нормально. Я хочу в школу.

— Слава богу, наконец-то! — воскликнула мама, вскочила, цепко обняла меня (чего мне стоило выдержать это объятие!), уткнув моё лицо в свою грудь, чтобы я могла как следует насладиться ароматом щедро используемой ею душной «Клима», поцеловала в лоб (мамина слюна на лбу — тошнота какая!) и радостно сказала довольно улыбающемуся отцу:

— Ну, наконец-то отличный доктор попался, прекрасно подобрал препараты! Надо будет его отблагодарить, как следует.

Знала бы она, что я задумала.

А задумала я начать собственную и совершенно новую жизнь. Зачеркнув полностью старую, после всего случившегося постылую и отвратительную. Школу я отбывала как номер, абсолютно не учась и получая вполне заслуженные «двойки». Зато после школы со всех ног мчалась туда, где мне нельзя было быть, где грязь и быдло, низы общества и прочая нечисть, от которой меня столь успешно берегли до сего момента. То был Арбат, рокеры и панки, свобода и алкоголь. Их тусовка приняла меня, хотя и не сразу. Возможно, за безумно красивые глаза, возможно, за то, что я смотрела на них, как на богов, потому что они были совершенно другие, не такие, как «люди нашего круга». И уже хотя бы за это я их нежно полюбила. С ними моя не проходящая боль становилась чуточку меньше. А стоило покурить и хлебнуть вина, так и вообще охватывало радостное ощущение, что всё теперь наладится, я на верном пути и с теми, кто мне нужен.

Родители не сразу заметили «беду». А когда заметили, было уже поздно: я по уши втрескалась в одного из рокеров, начинающего ударника модной группы. Нынче это знаменитый в рок-тусовке персонаж, член той самой группы, ставшей культовой, о которой теперь только и говорят. И имя моего рокера теперь у всех на слуху. Сегодня он и продюсер, и автор хитов и тр. и пр. Богатый и знаменитый. С Олимпа.

А тогда ему было двадцать лет, и он тоже влюбился в девчонку, хоть и с прибабахом, зато красивую, как Барби, и покорную ему, как верная рабыня. Лохматый и модный, с серёжкой в ухе, с кучей гремящих цепочек на шее и запястье, абсолютный маргинал, обаятельный до безобразия, красивый и совершенно аморальный в отношениях с женщинами — вот каким он был. Назову его Яном.

Дома меня пытались посадить под замок, но я пообещала сигануть из окна. «Как Ленка сделаю!» — орала я дурниной. Меня пугали страшным будущим, но я хохотала смехом сатаны и посылала родителей куда подальше. И тогда… тогда они сделали ход конём, возможно, единственно правильный на тот момент и избавивший маму от «нагружения». Они дали мне свободу, оставили в покое и больше не капали на маковку с нравоучениями. Думаю, родители исходили из посыла, лишь бы не сделалось хуже, лишь бы я хотя бы ночевать домой приходила, а не сбежала навсегда, чем я им тоже грозила вполне серьёзно. Я готова была уйти из дома в белье и с ранцем и никогда больше не возвращаться. Кажется, у них хватило ума понять, что, сбежав из дома, я принесу им слишком много неприятностей. При их-то положении! Поэтому лучше уж пусть я буду на виду, пусть хотя бы ночую дома.

А школа? Что — школа… Они там обо всём договорились, они всегда договаривались обо всём и со всеми (кроме меня) так, как им было нужно. В общем, несмотря на то, что оставшуюся часть учебного года я появлялась в учебном заведении раза два в неделю, несмотря на то, что при словах «выпускные экзамены» я начинала ржать и посылать всех сами знаете куда, в конце июня мать вручила мне вполне приличный аттестат со сплошными «четвёрками» и парочкой «пятёрок».

Вылупив глаза, я смотрела на это невозможное чудо.

— Ого! И дальше что? — хихикнула я, любуясь, как неплохо, оказывается, окончила школу.

— Дальше? Институт, — твёрдо сказала мама, глядя мне в глаза. Но теперь я заметила в её взгляде не только твёрдость и уверенность во всём на свете, как прежде, но и метавшийся нервным огоньком совершенно отчётливый страх. Даже ужас.

— О как! Институт мы так же будем заканчивать дистанционно, как и школу? — я откровенно глумилась над матерью, но мне было плевать на эту противную красивую женщину и на её проблемы.

— Как угодно. Любой ценой, — тихо произнесла она, и я поняла, что всё же существует некая неизбежность моей жизни, от меня мало зависящая. Именно потому, что вопрос высшего образования — это не проблема моего будущего и судьбы её ребёнка, а вопрос её — ЕЁ — положения в обществе, их с отцом престижа.

— Валяйте! — «разрешила» я. — Но от меня вы не дождётесь ни одного движения, ни единого действия. А сами делайте, что хотите.

Так «меня поступили» в Иняз. Спасибо, что не в МГУ или МГИМО, но, видимо, там было посложнее или сильно дороже «договориться».

Тем временем мой возлюбленный Ян тоже как бы проявлял заботу, пытался поставить мои мозги на место и озаботился моим будущим.

— Ташуля, любимая, так тоже нельзя! Ну, что это такое — на всё плевать! Иняз, между прочим, очень неплохой вариант. Вот тебе моё задание, — и он поставил длинный красивый указательный палец на мой нос. — Языки — учить! Учить языки, негодяйка такая! Пригодится. Смотри, как времена меняются, прямо ужас, что творится, от коммунизма ничего не осталось, границы открыты… Соображаешь? Учи языки, а то брошу!

И вот этого шутливого предупреждения оказалось достаточно, чтобы я стала заниматься английским и преусердно. Это отнюдь не отменило почти ежедневных арбатских тусовок, в том числе в десятках каких-то квартир, где мы всей ордой чёрт знает чем занимались… Не отменились рок-концерты, на каждом из которых я, выпрыгивая из джинсов, строила пальцами козу, орала до полного срыва голоса и танцевала до абсолютного изнеможения и десятого пота.

Я отрезала свои тяжёлые волосы а-ля Барби и сделала ультракороткую стрижку «ёжик». Лицо раскрашивала в соответствии с тогдашней рокерской модой: ярко, много, жирно, пугающе. Носила на себе килограммы металлической атрибутики и курила одну сигарету за другой. Однако я по-прежнему была красива, стройна и слыла в нашей тусовке Клеопатрой. Такое у меня было погоняло. За красоту и необузданность. Правда, необузданной я была только с Яном, но он, совершенно очевидно, никогда не был особенно сдержан на язык, и вряд ли его можно было назвать джентльменом.

Началась учёба. Институт меня не слишком напрягал. Всё же до середины десятого класса я была отличницей, голова моя варит дай боже каждому, а к языкам способности проявлялись с детства. В общем, учёба не парила. Бурный роман с Яном продолжался. Страстный, безумный, с ревностью и сценами, с драками и сумасшедше нежными примирениями. И вот в один отнюдь не прекрасный день я поняла, что в какой-то момент мы прокололись. Глубокой, мокрой и серой осенью я поняла, что беременна.

И произошла банальнейшая-тривиальнейшая по своей тупости вещь: Яна как ветром сдуло из моей жизни. Я не могла его вызвонить ни по одному известному мне телефону, дружная тусовка совершенно очевидно по его слёзной мольбе прятала и покрывала своего друга. Меня стали избегать все обитатели нашей компании. Я будто бы заразилась проказой, стала смертельно заразной, от которой медленно, хотя и деликатно шаг за шагом отходят все знакомые и те, кого я по-наивности числила друзьями. Но самое главное, что исчез Ян. Как привидение. Будто его никогда не было. Будто он мне пригрезился и всё это был сон.

Сон не сон, но беременность была более чем реальной. Я и не думала «принимать меры», для меня оказалось невозможно избавиться от ребёнка, который получился от обожаемого человека. Любимого, оказавшегося мерзавцем и трусом. Чего он испугался? Мне вот-вот должно было стукнуть восемнадцать, а ему уже было почти двадцать два. В чём трагедия, зачем так опускаться? И тем не менее…

Когда я во всём призналась родителям, было уже поздно что-либо предпринимать. Но они, придя в себя от первого шока, изобразив, отыграв всё положенное (мама схватилась за здоровое сердце, отец проорался на тему «распущенных нравов из-за этой сраной западной свободы, которую допустили, не сохранив в чистоте исконно русскую нравственность!»), стали предлагать какие-то дикие и страшные варианты, типа искусственных родов, чтобы ребёнок умер. Вот, помню, в момент разговора, точнее, ругани, когда отцом были произнесены слова «Устроим искусственные роды, не ты первая, уж сколько несчастных родителей прошло через это с тупыми дочками! Родишь — как и не было ничего!»… сразу после этой эскапады я внезапно чётко поняла, что не просто не люблю родителей, а ненавижу их. Всей душой, глубоко и страстно!

Я сделала глубокий вдох, закрыла глаза, выдержала пару секунд, потом, открыв глаза и посмотрев на мать с отцом новым взглядом ненавидящего их человека, врага, очень чётко и удивительно спокойно для того пожара, что полыхал внутри меня, произнесла:

— Значит, так. Если вы ещё хоть слово скажете по этому поводу… если ещё хотя бы раз предложите нечто подобное, клянусь: я ославлю ваши имена на весь бывший Союз, я дам интервью во все жёлтые издания про то, что из себя представляет наша бывшая и перетёкшая в нынешнюю партийно-номенклатурная элита. Вам на каждом углу будут в ваши морды смачно плевать. Все. До конца вашей жизни.

Небо не упало на землю. Пол не провалился. Солнечный свет не погас навеки. Из преисподней не донёсся хохот Люцифера. Родители молча посмотрели друг на друга. Тогда я не знала, не догадалась, что эти двое умеют разговаривать глазами, и тогда я наблюдала их безмолвный диалог. Я думала, что победила, но в ту минуту они всё решили без меня. «Потом.» — «Да, потом. Когда всё случится.» — «Мы всё устроим.» — «Всё сделаем, как надо».

А я думала, что победила.

Рожала я, разумеется, в ведомственной и очень крутой больничке. 8 июля на свет появилась девочка, красивая до невозможности, которую я назвала Лизой. Один раз покормила.

…Зачем, зачем они мне дали, разрешили этот один раз? Видимо, именно для того, чтобы у них всё получилось, как задумано. Чтобы я стала слабой и беспомощной, чтобы уже намертво была прикована к новому сильнейшему чувству. Иногда мне думается, что из моих родителей получились бы неплохие и очень мудрые работники Гестапо.

…После обеда в мою одноместную палату вошла мама и плотно прикрыла за собой дверь. Инстинктивно я что-то почувствовала — у меня надсадно заныло в области солнечного сплетения, а во рту появилась ужасная горечь. У мамы было бледное лицо с очень решительным и жёстким выражением.

— Ну, теперь с тобой можно разговаривать так, как ты того заслуживаешь. С позиции силы, — мать подошла поближе и села на стул, скрестив руки на груди. Она смотрела мне прямо в глаза. И от взгляда её прекрасных миндалевидных глаз голубого нежного цвета меня начало трясти. — Где-то месяцев пять назад ты выкрутила нам с отцом руки, поставив своё условие. Что ж, сейчас ты получишь назад то, что сама посеяла. Теперь тебе придётся принимать наши условия.

— Итак, нам с папой не нужен этот родившийся неизвестно от кого ребёнок. В дом мы вас не пустим. Ты можешь орать хоть на всю вселенную, переться прямо в Останкино на телевидение, позорить нас на весь свет — да ради бога! Чего ты добьёшься? У тебя не будет ни дома, ни копейки денег, ничего вообще. Ты станешь жить подаянием в какой-нибудь общаге. Какие сейчас времена — не мне тебе рассказывать: на государство рассчитывать — значит быть дебилкой. Ты вроде поумней, взрослая, здоровая — выдержишь. А что насчёт твоей дочери? Ей разве не нужны будут необходимые витамины, лекарства, хорошая одежда, свежие соки и всё такое прочее? Ещё как нужны! А ты сама ничего этого ей дать не сможешь, деточка, нет. Ты — никто, звать тебя никак, кроме нас и нашего благополучия — нашего с папой, заметь! — у тебя нет вообще ничего.

В этом месте мамашиного сольного выступления меня трясло уже так, что можно было подумать о температуре под сорок. При этом с меня валом валил холодный пот. Я прекрасно поняла, к чему ведёт мать. А мои трясущиеся руки помнили тельце Лизоньки, как они ощупывали её через казённые пелёнки. Грудь, которую она сосала, вдруг заныла такой адской болью, что я ахнула.

— Не надо ахать! — прикрикнула мать. — Поздно ахать. Если ты не примешь наши условия, то не только ты, но и твоя дочь будете обречены на нищету и бездомье, это я тебе гарантирую. И подумай, что на весах: твоё желание сделать по-своему, победить нас с отцом, а на другой чаше — благополучие твоей… твоего ребёнка. Думай!

— Что вы от меня хотите? — одними губами, без голоса, прошептала я.

— Ничего страшного, — улыбнулась мать. — Мы нашли для ребёнка отличных родителей, богатых и бездетных. Ты подписываешь официальный отказ, из роддома мы уходим без девочки. Всем объявляем, что ребёнок умер. И мы навсегда забываем об этом досадном эпизоде твоей биографии. Девочка растёт в прекрасной семье и имеет всё и даже больше того, что мы могли бы ей дать. В противном случае… Ты поняла. Ты не дура, совсем не дура, несмотря на тучу глупостей, которые наворотила. Но это всё ещё пока что исправимо. Пока что. Как только ты… Если ты примешь неправильное решение, ничего вернуть и исправить уже будет невозможно.

— Мама… мама… — стонала я, не веря своим ушам. — Ты видела Лизоньку? Видела? Она же на тебя похожа!

— Видела, — спокойно произнесла мать. — Обыкновенный младенец, похожий на миллион таких же. Ты ещё родишь, всё ещё будет. Это не проблема — родить. Проблема вырастить, доченька. Уж поверь. Вырастить так, чтобы ребёнок был здоров и имел всё то, что необходимо для нормального роста и взросления. И об этом надо было думать раньше, до того, как ты наворотила бед и не захотела воспользоваться нормальным и цивилизованным выходом из положения. А теперь, извини, решать будем мы. Ты же на нас собиралась повесить эту гирю! А мы, знаешь ли, не хотим. Поэтому тебе самой вот прямо сейчас придётся решить судьбу твоей Лизы, как ей расти: в нищете, полуголоде, без достатка, игрушек и хорошего образования, или в полном порядке в прекрасном доме и с потрясающей перспективой. Решай, моя взрослая и самостоятельная девочка! — последнюю фразу мать произнесла со злобно издевательским сарказмом.

Я думала, что ненавидела мать. Думала, что раньше ненавидела. Но нет, оказывается, чувство ненависти может вырастать до таких невиданных размеров, что прежнее его количество уже и ненавистью назвать нельзя: так, лёгкое пренебрежение и слабенькое презрение.

— Никогда, — пробормотала я с трудом, пытаясь совладать со сбивающимся дыханием и адской тошнотой, — никогда, ты поняла! Ты, сука мерзкая, даже не думай. Я убью любого, кто приблизится к Лизиной кроватке, я прям сейчас пойду и стану там на часах, — голова кружилась всё сильнее, тошнота подступила к самому горлу, — я лягу на пол у её кровати и посмотрим, кто из вас сможет… — в этот момент мне показалось, что в голове у меня что-то щёлкнуло или лопнуло и меня вырвало фонтаном прямо на одеяло. В ту же секунду иссякли все силы, будто из тела вытащили скелет, и всё оставшееся превратилось в тряпку из бесполезной плоти. Моя голова бессильно рухнула на подушку.

— Сейчас я позову, всё уберут, не беспокойся, — каким-то удивительно спокойным для ситуации голосом велела мама, встала и, не сильно торопясь, вышла из палаты. Я осталась со своей блевотиной под носом, тяжело дыша и мечтая только об одном: вот прямо сейчас умереть. Хоть как-нибудь, любым способом, пусть бы на меня свалился потолок или разорвалось бы напополам сердце.

Дальше помню плохо. Прибежали медсестра, доктор, вернулась мать. Началась суета, моё лицо вытирают мокрым полотенцем, меняют одеяло… Потом приходит какой-то мужик в халате, накинутом на костюм, мне суют бумагу и ручку, и я, мало что соображая и не имея возможности внятно размышлять, что-то подписываю. Мама гладит меня по голове, мне дают таблетки, делают укол, и очень скоро я проваливаюсь в небытие, в котором пребываю, видимо, как минимум, сутки.

После пробуждения мне снова дают таблетки, рядом всё время мама. Препараты, уколы… Тягучий, глухой и чёрный, как могила, сон. Редкие пробуждения, когда мне суют стакан с водой, я жадно хлебаю, вода льётся по подбородку на рубашку, мне мокро… меня вытирают… и опять — укол и чернота.

А потом я проснулась и поняла, что больше спать не хочу. Буквально через минуту после моего пробуждения вошла мама, как будто дежурила, следила за мной! Может, так и было? И я, слабая и беззащитная, схватила её за руку и угодливым шёпотом спросила:

— Мамочка, а можно мне к Лизоньке пойти? Или пусть её ко мне принесут! Мне хочется её подержать и покормить. Можно на неё просто посмотреть?

— Нет! — решительно прервала меня твёрдая и холодная, как скала, мама. — Ни на кого смотреть не надо, никого для тебя уже нет. Всё позади, всё кончено. Ребёнок умер, завтра мы едем домой. Всё, моя девочка, позади, отдыхай и ни о чём не беспокойся. И не нагружай меня этим больше, пожалуйста!

И вдруг её руки обхватывают мою голову почти как тогда, после крыши! Но нет, на сей раз очень нежно, и гладят меня по волосам, по моему сильно отросшему ёжику, ласково так и даже приятно. А мне отчего-то кажется, что по всей моей башке ползают холодные шипящие змеи.

СЕГО ДНЯ

Ничего не понимаю ни в технике, ни в физике. Все мои знания о точных науках запнулись на научно-фантастических книгах и кино про космос и путешествия во времени. В детстве любимым фильмом был, разумеется «Назад в будущее», все части сериала. Смотрела-пересматривала по сто тысяч раз.

Тем не менее, моего интеллекта хватило, чтобы, услышав про Венино изобретение, глумливо заржать. Тогда я подумала, что он всё-таки, к сожалению, придурок, хотя и такой симпатичный еврейский придурок. Вот не зря в дедушкиных очочках! Эх, жаль — ненормальный.

Веня спокойно слушал мой захлёбывающийся смех и даже улыбался.

— Ну, ладно. Ничего другого я и не ожидал. Если думаешь, что я шизик, расстаемся. Либо тебе придется поверить, смириться и просто жить рядом, спокойно принимая мою работу, тем более, что она никак не будет касаться твоей жизни. Впрочем, кроме одного нюанса — скоро мы станем очень богатыми.

— Если ты расстанешься со мной, то мой папА прикроет тебе многие возможности…

— Эх, Ташка! — Веня смотрел на меня со снисходительной нежностью. — Неужели ты думаешь, что я до сих пор с тобой только лишь из-за твоего папА? Дурочка. Ты мне нравишься, ведь ты очень красивая и неглупая женщина. Лучше в наше время трудно найти. Тебе так удивительно плевать на всё то, из-за чего основная масса баб сходит с ума, из-за чего они становятся стервами и набитыми дурами, что это дорогого стоит. Знаю я, знаю твой бэкграунд и анамнез. Меня это не пугает, пусть я даже один из немногих, кого такое не пугает.

Не было ли сказанное лёгкой формой шантажа? Или это на самом деле просто потрясающая искренность? Скорее, всё же второе. Мне рядом с Веней было легко. Виделись мы, прямо скажем, нечасто, он сутками пропадал в своей лаборатории, периодически выдавая какие-то чумовые программы и разработки, в которых я ни черта не смыслила и не особо вникала, но мир ахал. Что было у нас с ним общего? Наверное, изрядная доля цинизма по отношению ко всему происходящему в мире, равнодушие к людям и их отношениям. А, главное, мы принимали друг друга целиком, в полной мере. Нам даже в голову не приходило пытаться что-то изменить в другом, как-то исправить его, перевоспитать. Вот почему мы вместе.

Мы живём в двухэтажной квартире в центре Москвы, в доме с бассейном и СПА, Крюков платит Вене сумасшедшие деньги, я не знаю отказа ни в чём. Правда, справедливости ради замечу, что мои запросы минимальны почти до аскетизма. Самое ценное, что я хочу получать регулярно, это поездки в любую точку мира, куда мне приспичит, и чтобы летать бизнес-классом — там не так тесно, можно спрятаться от смердящей нечистотами массы людей, не общаться ни с кем даже из вежливости и завалиться спать, укрывшись до макушки пледом.

— Ладно, потом расскажешь подробней, о’кей? Всё-таки «Назад в будущее» — мой любимый фильм, — улыбалась я.

— Расскажу, как только всё получится, — пообещал муж, поправив пальцем свои комические очки. Он всегда выполнял свои обещания, так что насчёт того, что всё узнаю, я могла быть спокойна. Другое дело, что для себя решила так: мальчишки играют в глупости, но по ходу движения делают настоящее дело, приносящее крутые бабки. Что ещё нужно? Какая женщина не позавидовала бы мне?

Мудрая женщина никогда в жизни мне не позавидовала бы.

КОГДА-ТО

Из роддома я вернулась домой к ставшим мне омерзительным родителям. Но кроме них, проклятых, в моей комнате привольно и нагло расположилась отвратительная, липкая, дурно пахнущая, грубая и звучащая мерзкой какофонией самых гадких в мире гадких звуков депрессия. Смутно помню то время. Пожалуй, припоминаю более-менее чётко лишь белый потолок и розовую в цветочек стену. Не вставая целыми неделями, я только на них и пялилась, второй раз в своей жизни боясь хоть на минуту закрыть глаза. Стоило лишь моргнуть, как мозг, сговорившись с хихикающей депрессией, подсовывали мне изображение Лизоньки. Движение её бровок и ротика… серьёзный взгляд космических очей прямо мне в глаза… забавную мультяшную мимику, которая так веселила меня и делала абсолютно счастливой… Это было невыносимо… И я старалась лишний раз не моргать, благо, опыт имелся.

Мне не хотелось ничего. И не хотелось, чтобы хотелось. Меня пичкали какими-то снадобьями — для успокоения, от лактации, для улучшения настроения, для сна, от сонливости, для улучшения когнитивной функции мозга, от перевозбуждения… Что они там только ни хомутали с психиатрами, которые через день появлялись в моей комнате и требовали, чтобы я с ними разговаривала. Может быть, я и разговаривала, не помню. После каждого очередного спасителя в белом халате мне выдавали новый набор разноцветных таблеточек — боже, какое-то дежа вю, это уже было, было! Но мне всё равно. Я принимала лекарства, не спрашивая, не думая, едва слыша обращённые ко мне фразы, но какие-то слова и термины из медицинского арсенала гестаповцев, посещавших мою депрессивную обитель, почему-то остались в памяти. Под гестаповцами я подразумеваю не столько врачей, кстати, сколько родных людей — папу и маму. Они в тот период были для моего больного мозга средоточием вселенского зла, самим Сатаной и его лучшей подругой, Гитлером и Сталиным в гейском браке. Впрочем, если проанализировать то, что произошло, что со мной сделали, то ужас перед ними был отнюдь не противоестественным. Скорее, он был естественным и нормальным. Но меня лечили и от него в том числе. Чтобы я хотя бы начала с родителями разговаривать, чтобы могла на них смотреть. «Она вообще не глядит в нашу сторону, когда мы ей что-то говорим, ещё ни разу не повернула головы! И сама не обратилась ни разу — ни ко мне, ни к отцу! Только короткие „да“ или „нет“ в ответ — и всё!» — обиженно жаловалась мама на меня очередному эскулапу.

Через какое-то время то ли таблетки подействовали, то ли само время — Величайший Доктор, но к концу сентября я начала приходить в себя. Правда, в себя новую.

Родители, как обычно, обо всём договорились в институте, и я безо всяких препятствий «влилась в учебный процесс» в первой половине октября.

Бог весть, что там делают все эти таблетки с нашим сознанием, но перевернуть его, поставить с ног на голову, сплющить, раздавить, растянуть, завить в спираль и ещё бог знает что, они точно способны. Вопрос, хорошо ли это и что может получиться в итоге — отдельный.

Я-новая стала совсем другой. Во-первых, твёрдо решила стать «хорошей», то есть вести себя так, чтобы нравиться людям. Нет, не родителям! К ним моё отношение не изменилось, хотя я снова могла с ними разговаривать, общаться и даже, к примеру, вместе, как бы дружной семьёй, смотреть телевизор и ужинать за одним столом. Но они даже не догадывались, что вместо их лиц я видела розовые пятна. А их голоса слышала будто через некий трансформатор звуков, который сглаживал, убирал все интонации, а оставлял лишь слова, суть. Этакие механические бесполые машинные голоса. Но терпимо, нормально, так можно было существовать, тем более, что я воспринимала свой отчий дом как всего лишь место для «есть-пить-спать-заниматься уроками». А училась я теперь усердно, потому что решила быть хорошей во всём.

Я должна была, просто обязана была стать очень-очень правильной, чтобы меня полюбил кто-нибудь. Кто-нибудь прекрасный. Полюбил крепко-крепко, сильно-сильно, как и я его обязательно полюблю! Ян отчего-то поблек и скукожился в моей памяти: подозреваю отличную, можно сказать, безупречную работу таблеток. Или сработала самозащита сознания. Впрочем, активная самозащита, включившаяся с невероятной силой, как раз и могла быть результатом действия всяких препаратов, почему нет? Ведь для того они и придуманы, для того и сделаны. Даже Лизонька перестала мне мерещиться при каждом моргании. И не при каждом тоже. И спать у меня получалось без корчей от видений.

Как бы само собой включилось мудрое рацио: моя девочка растёт в богатой семье, с ней носятся, как с писаной торбой, у неё есть и всегда будет всё и ещё больше, с довеском. Она вырастет благополучной и счастливой, потому что те люди, у которых не получаются собственные дети, заимев чужого грудничка, как правило, устраивают этому ребёнку райскую жизнь и никак не меньше. Всё с малышкой в порядке. Проехали. Живём дальше.

А вот мне жизненно необходима Любовь. Я хочу любить и хочу быть любима. Хочу испытывать настоящее чувство, а не то, что было с Яном — нечто грязноватое, пошловатое и кончившееся столь плохо, страшно и стыдно.

Придирчиво и старательно я следила за своей внешностью, за безупречностью макияжа и свежестью дыхания. Одевалась исключительно элегантно и отрастила великолепные волосы, сделав из них превосходное короткое каре. Много читала и очень хорошо училась — мне, во что бы то ни стало, надо было сделаться безупречной во всём, чтобы быть достойной любви самых хороших парней. Я будто отреклась от себя прежней, признав, что была неправильной и плохой, за что и получила сполна справедливое наказание. Но теперь-то я всё поняла, осознала, меня можно и нужно любить. И я тоже буду любить — правильно, нежно и преданно.

СЕГО ДНЯ

Попался бы тогда мне, Ищущей Заслуженной Любви Хорошего Парня, Веня, ничего у нас не получилось бы — он бы сразу рванул от меня на реактивной скорости. Потому что сам, если чего и искал для себя, то уж точно не такого.

— Зачем я тебе нужна, помимо… Ладно, про отца ты уже говорил. Поверю. Но всё остальное. Как-то неубедительно звучит.

— Тут, наверное, правильным будет вопрос не зачем, а почему, — запустив свои длинные пальцы в джунгли еврейской шевелюры, улыбался в бороду Веня. — Хотя бы потому, что даже этот кошмарный женский вопрос «А ты меня любишь?» ты задаёшь по-своему, не так, как все прочие, да и в глазах у тебя, кроме настоящего любопытства, ничего нет: ни готовности к истерике, ни страстного ожидания признаний и комплиментов. И я знаю, что бы я сейчас ни ответил, ничего не изменится, тебя устроит любой вариант, лишь бы тебе не лезли в мозги и в душу, — Веня помолчал немного, периодически поправляя уродливые очочки, чем умилял меня, честное слово! — Собственно, это и есть мой ответ на твой вопрос.

— А вот ещё интересно, — усмехнулась я, — откуда такой колоссальный жизненный опыт обо всех женщинах? Или опыт исключительно чужой, но вычитанный, наслушанный, впитанный и выученный наизусть? А вдруг это неправда всё?

— И чужой, и свой, как без своего! Да ведь в этом нет ничего плохого — в подобном женском интересе и в некоторой его нервности и экзальтированности. Женщине нужна любовь. Ей важно чувствовать себя любимой.

— А мужчине нет?

Веня пожал плечами:

— Не скажу за всех мужчин. Мне — нет. У меня нет ни времени, ни ресурса на любовь и на дружбу, кстати, тоже. Мне ещё этого не хватало! Даже наш с тобой разговор по душам — тьфу, терпеть не могу это выражение! — слишком большая роскошь. Но сегодня могу себе позволить — у меня в проекте прорыв и успех.

— Да? А рассказать?

— Расскажу… Но закончу мысль. Женщине жизненно важно быть любимой. Тебе — нет. Ты строишь свою жизнь по другому чертежу, чем прочие. И этим ты особенная.

— Я — психбольная, на минуточку.

— Да брось. Ты здоровее большинства. И справки никакой у тебя, кстати, нет! Ты просто слишком рано всё поняла. И правильно поняла. В таких случаях людей часто заталкивают в психушки, да… Потому что якобы нормальный гражданин должен пройти весь путь последовательно, шаг за шагом, получая разочарования и по морде в соответствии с возрастом, умнея и разгадывая эту жизнь, как кроссворд, постепенно, становясь циником — по-честному, а не рисуясь — в результате большого опыта — собственного и от общения с прочими двуногими. А ты как-то стремительно пробежала всю дистанцию, всё тебе ясно и ничто не может удивить. Ну, если только мои дела, ха-ха.

— Да-да, давай рассказывай немедленно!

КОГДА-ТО

Вениамин правильно понял меня нынешнюю, ту, которую узнал и выбрал. Выбрал, как теперь выяснилось, не только ради пользы дела, но и в качестве подруги. Возможно, навсегда. Хотя ни в какое «навсегда» я давно не верю, как, впрочем, и в «никогда». Так вот, любовь сама по себе, как таковая, не просто не интересует меня, она отринута, как нечто лишнее, ненужное, опасное и глупое. А все те рецепторы и гормоны, которые, очевидно, отвечают за это чувство и за желание его возникновения, похоже, отмерли, высохли, испарились. Нельзя, невозможно уметь любить кого-то, когда так глубоко и сильно не любишь самого себя.

Тогда, на втором курсе, когда мне было девятнадцать лет, всё было с точностью до наоборот. Хотелось любви, страстно мечталось о любви, только в ней виделся смысл жизни. Ян? Яна из памяти успешно потёрли медицинские препараты. А то, что всё же сохранилось где-то на периферии памяти, если и всплывало, возникая вдруг в вечерней дрёме, вызывало спазм в горле, стон и боль в солнечном сплетении. Нет, то была не любовь, а страсть, похоть, дурная голова, вечное лёгкое опьянение или от вина, или от порошка, который крайне редко, но случался в рокерской чумовой реальности. И из-за Яна, именно из-за него, было слишком больно, чтобы считать то прошлое чем-то хорошим и приятным. Забыть, забыть, забыть!

И искать любовь! Красивую, настоящую — правильную. Её требовала душа, её просило тело. Грезились сильные и добрые мужские руки, обнимающие меня нежно и в то же время с такой мощью, чтобы было понятно: я не просто любима, я навсегда спасена, ограждена от страшной жизни и отделена от плохих людей, я могу больше никогда (никогда!) не видеть родителей, забыть про них, как про страшный сон. Боже, какая сладкая грёза!

И началось… Началось такое, что, подозреваю, если бы мои родители знали о происходящем со мной, то вопрос, что страшнее — рокерский безумный вираж или вот этот, любовный, оказался бы для них сложным и неоднозначным. Впрочем, о реакции мамочки и папочки я сообщаю лишь потому, что без них невозможно моё повествование в принципе, оно потеряет смысл, станет ненужным и неинтересным. А по большому счёту и тогда, и нынче, на их реакции и переживания мне глубоко плевать.

Студентка, почти отличница, Таша превратилась на своём курсе, если не во всём институте, в эпицентр любовной нежности и истомы, в сладострастную воронку, затягивавшую любого, кто рисковал приблизиться и попасть в зону внимания её ищущего взгляда и притяжения жаждущей души.

Рассказывать про каждый мой тогдашний роман — занятие невозможное, потому что бесконечное, но, главное, скучное. И для меня, и для кого бы то ни было. Все романы были как под копирку, как по формуле, по заданному сценическому действу. Никакого разнообразия! А всё почему? Потому что ушлые молодые парни, ищущие наиболее лёгкого доступа к красивому, манящему девичьему телу, быстро меня раскусили — невеликой сложности была задача! Ко мне надо было подкатывать с умной фразой на устах и доброй улыбкой. Надо было хорошо пахнуть и желательно уже на второй встрече сказать проникновенно, что ничего более важного в его жизни не случалось, что я создана для любви, что даже просто держать меня за руку — великое счастье и бесконечное блаженство, что, кажется, он навсегда похоронил своё прежнее нежелание заводить семью и детей, что теперь ВСЁ не так, когда он смотрит в мои глаза. И прочий банальный до противности бред дешёвого соблазнителя. А зачем было стараться быть более изощрённым, если я, красивая девка с безупречной фигурой, каждый раз смотрела очередному ему в рот, верила, иногда даже начинала плакать от умиления и восторга.

Так что уложить меня в постель было делом простейшей техники. Только это тоже надо было делать красиво: ребята быстро смекнули, на каких нюансах у меня бзик, как необходимо действовать, чтобы не спугнуть и получить массу удовольствия. Да, я доставляла массу удовольствия тем, кто признавался мне в вечной любви. Даже когда ещё сама не была уверена, что люблю «по-настоящему». Влюблялась же в каждого признавшегося, сразу находя в нём огромную массу положительных черт и достоинств. Мои однокурсницы могли обораться мне в уши, что тот парень нечист на руку, а этот трахает всё, что подаёт признаки жизни, а вон тот тупой, как пробка, первый кандидат на вылет в ближайшую сессию… Бессмысленно, я ничего не слышала. В моих ушах звучало «Я тебя люблю и буду любить вечно!», сказанное накануне юношей, глядевшим мне в глаза и целовавшим мою ладошку. В общем, эти слова были паролем, кодом доступа к моему телу. Такой вот глупый морок.

В тот период разум, очевидно, отказал мне весьма капитально и надолго. Он решил отдохнуть, что ли, и почти все свои функции передал чувствам. А им (чувствам) хотелось бесконечной любви и тепла. Безголовые, безмозглые чувства в отсутствии разума творили чёрт знает что, лишь бы моё адское желание быть для кого-то самой важной и нужной получало удовлетворение.

И вон их сколько тогда собралось — тех, кто меня «любил» — десяток уж точно! А я никак не могла решить, кого же люблю сама. Поэтому мои «романы» затянулись. Представить себе только: сразу с десяток романов!

Легко понять, что и как обо мне говорили в институте, как ко мне относились. А я, идиотка, всего этого не замечала. Я была погружена в себя и в свои рассуждения, диктуемые отнюдь не мозгом: кого же люблю я сама, кто составит моё счастье и кого я сделаю самым счастливым на свете. Представить себе, какой хохот стоял там, где собирались вместе мои «принцы», как они обсуждали всякие детали и ситуации, как делились друг с другом… мною! У парней тогда появилась весёлая игра в общую куклу Барби. Как здорово! Можно считать, что мне ещё повезло: они не были законченными негодяями, поэтому им не пришло в голову устроить, например, со мной «группешник». А ведь могло бы… Но негодяями они были только начинающими, ещё сопливыми мальчишками, всего лишь, как пел наш классик, парнями «с прыщавой совестью».

Дома… А что — дома? Дома был привычный ад, где я обитала рядом с чертями, любящими полакомиться человечинкой, но ведь ко всему привыкаешь, даже к такому соседству. Эти двое так и продолжали существовать в моём мире без лиц и с голосами роботов. Особенный ужас на меня наводил их смех. Я аж вздрагивала, потому что слышала механическое «ха-ха-ха». Если кто помнит «смех» Фантомаса из старенького французского фильма, то может себе представить, о чём я.

— Что ты на меня так смотришь? — удивлённо спрашивало пятно маминого лица, отсмеявшись после рассказанного отцом анекдота.

— Вы оба так смеётесь… Особенно ты.

— Как? — кажется, судя по интонации, мать спросила это, кокетничая. Ну, да, ей же нередко льстили, что у неё «серебристый, переливчатый смех, будто бисер рассыпали».

— Ну… так… как машина, — буркала я в ответ, жалея, что не сдержалась.

— Это как понять? — в мамином голосе не осталось и подобия улыбки.

— Никак, просто так, ничего, глупость, — скороговоркой тараторила я и торопилась покинуть общее с ними помещение. Вообще-то жить в одном доме с монстрами несложно совсем, если пересекаться исключительно в столовой, за обедом-ужином, а иногда и этим манкировать, умудрившись перекусить заранее или позднее, прокравшись к холодильнику ближе к ночи.

Дом — лишь убежище от внешнего мира, место еды и сна. Любви, тепла и общения я искала где-нибудь ещё. И нашла всего этого много, да… Выбирала, дура! Я думала, что выбираю из всех любовей одну самую настоящую! И что не могу никак выбрать только потому, что они все хороши, каждая по-своему.

Нет, с расстояния сегодняшнего дня это не выглядит даже приблизительной нормой. Что тогда со мной происходило? Очевидно, всё же сказались последствия психологической травмы и лечение психотропными препаратами. А так как прочее моё поведение влилось в положенные рамки принятой социальной нормы (училась хорошо, всегда возвращалась домой, где послушно готовилась к занятиям, регулярно выносила мусор и пылесосила квартиру), остальное никого не интересовало. А кого, собственно, должно было интересовать?

СЕГО ДНЯ

Оказывается, гении из лаборатории моего Вени под его руководством и, конечно, прежде всего, с помощью его великого дара, сделали это.

— Уже были пробные вылазки, — сообщил мне муж, не скрывая восторга и вполне заслуженной гордости. Он сдёрнул с носа очки и начал их протирать специальной замшевой тряпочкой. А я могла, наконец, любоваться на его красивое лицо и видеть сияющие восторгом победы глаза.

— Куда? Как? — я пожирала мужа взглядом, силясь собраться с взорвавшимися мыслями и осознать, что произошло. — В будущее?

— Нас интересует прошлое, таков заказ Крюкова, — коротко бросил Веня, и я в очередной раз поняла, как же его всё-таки напрягают рамки, поставленные шефом. Ну, а куда денешься — кто платит, тот заказывает.

— И? — внутри меня всё трепыхалось от возбуждения.

— Получилось. На пять лет назад — получилось. Совсем ненадолго, система пока что не шибко устойчивая, но теперь дело пойдёт, мы сделали главное: сумели понять, как совершать скачок. Всё оказалось гораздо проще, чем все думали раньше, — Веня тихонько рассмеялся. — Если бы люди знали, насколько всё просто…

Наш дорогой лысый Крюков в бордовом пиджаке не витал в облаках, он «просто» хотел таскаться в прошлое и там делать «нужные ставки» — зная сегодняшний день, скупать заранее то, что в прошлом не имело никакой цены, и, напротив, избавляться там от ставшего в будущем ненужным хлама. Примитивность Крюкова проявилась ещё и в том, что он не собирался выходить за рамки своей бизнес-темы — недвижимости, ничто другое его не интересовало.

И при этом навыки 90-х никуда не делись: у него хватило ума и хватки «построить» Веню и работу его лаборатории так, что только рыпнись! Только попробуй проявить самостоятельность в действиях или распустить язык! Мало того, что Крюков обещал засудить и отобрать всё, выдав отступнику на будущее «черную метку» — волчий билет: он не побрезговал предупредить крохотный коллектив работавших там гениев: «Если что, убью».

— Вы странные, — задумчиво заметила я. — Вы все, и Крюков тоже, очень странные! А если кто-то из вас просто грохнет его самого там, в прошлом? И все дела.

Веня удивлённо посмотрел на меня:

— Кто-то из нас похож на убийцу? Я похож? Знаешь, такое нам даже в головы не приходило и не придёт. Мы — учёные, а не бандиты. Это первое. Второе, рациональное: ну, убьём мы там Крюкова, а потом вернёмся сюда — к кому, к чему? Что тут тогда будет без него? Будет ли работать наша машина на вход? Будет ли куда вернуться? Разве мы это можем просчитать? Пока что не можем и даже не собираемся — не до этого. У нас другие задачи, Таша. А ты пересмотрела глупых американских фильмов на эту тему, где все бегают туда-сюда по времени и друг друга убивают.

Может, и пересмотрела. Но первая мысль, которая возникает у меня в голове при разговорах о перемещениях во времени, это что-то изменить в прошлом так, чтобы сейчас мне было хорошо.

А мне плохо, да. Мне очень-очень плохо!!!

КОГДА-ТО

Итак, безумная студентка Таша купалась в любви десятка однокашников, при этом училась отлично и строила планы на прекрасное будущее. Вот только с Одним-Единственным и Самым Главным мужчиной в своей жизни определиться никак не могла.

Зато опять обнаружила, что беременна. Да что за чёрт! Когда, где, с кем прокололась? Но слабоумная идиотка решила, что появился прекрасный шанс понять, кто из любовей самый достойный. Впрочем, хватило всего двух бесед с «претендентами на руку и сердце» (тело они давно получили). Разговоры оказались удивительно похожими между собой.

— Что? Залетела? Ну, дорогуша, это не ко мне! — застёгивая джинсы, нежным голосом говорил номер первый. — Я всегда был аккуратен, а ты весьма активная у нас девочка, весьма! — тут он заржал. — Поэтому, прости, Ташик, не моя проблема! — и, сделав ручкой, потенциальный муж ускакал.

Я удивилась, расстроилась, но решила, что на самом деле всё очень даже неплохо — вот и минус один, недостойный. Людей осталось меньше, шансов стало больше, как тех стульев из двенадцати.

Когда почти слово в слово ситуация повторилась со вторым, у меня нехорошо закололо в сердце. О чём-то полубезумная Таша стала догадываться, что-то подозревать.

А на следующее утро группа «принцев» встретила Ташу у входа в институт, и, прыская и пихая друг друга локтями, нестройным хором пропела:

— Та-а-аша, Та-а-аша, мы не же-е-енимся на тебе-е-е никогда-а-а! — и заржали, как табун молодых коней. Там были все мои «любови», все мои «потенциальные мужья», все «кандидаты». А вместе с ними веселились какие-то ещё совершенно незнакомые парни, хохочущие и тыкающие в меня пальцами. Моя персона была известно всему институту — с одной, весьма позорной стороны!

Я развернулась и бросилась в сторону, подальше от них. Наступило прозрение. И это не тот случай, когда лучше поздно. Лучше бы никогда. Ведь «поздно» означало, что я жду ребёнка, у которого нет и не может быть отца. Я не знаю, кто его отец. Не знаю…

Дома опять я долго разглядывала потолок, соображая, что происходит и на каком я свете. Желание любви никуда не делось, но оно полностью сосредоточилось, сконцентрировалось на той крохотной жизни, что уже вовсю росла, развивалась во мне. Ну, и не надо мне никакого мужа, все мужики — дерьмо и мразь, начиная с отца и заканчивая… всеми. У меня будет только мой малыш, который станет любить меня больше всех на свете, потому что я его мама. Я помню Лизоньку, а этот малыш будет ещё лучше! Я знаю, что такое материнство, я умею и могу любить до бесконечности, до умопомрачения, а ребёночку и так по самому факту рождения выдана щедро, в огромном количестве ни с чем не сравнима я любовь к маме.

Оставалась одна проблема: родители. Они ж наверняка захотят прокрутить тот же номер, что и в первый раз. Пока что у меня срок маленький — значит, они пока ничего не узнают. Когда узнают, будет поздно, и опять мы вернёмся к разговору о «вариантах».

Я должна была к этому подготовиться.

И подготовилась.

— Я рожу этого ребёнка. И никому не отдам. Вы можете меня выгнать и сделать всё то, что однажды обещали. Я поддалась лишь потому что была слишком слаба и ни хрена не соображала, а мой мозг заливал окситоцин. Но сейчас я соображаю более чем. Так вот: если вы попытаетесь хоть что-нибудь сотворить, один очень любопытный текст, уже написанный мною, переместится из надёжного места в весьма ненадёжное, типа газет, журналов и телевидения. Согласитесь, дорогие, я про вас очень многое знаю. И про твоё, па, партийное прошлое в том числе. И про некоторые связи, ну… и так далее. Не вынуждайте меня разрушить вашу жизнь — не разрушайте мою.

Они сидели в креслах и слушали меня, вцепившись в ручки так, что я видела побелевшие костяшки и даже замечала дрожание кистей их рук.

— Ты чудовище. Ты просто чудовище, — шептала потрясённая мать. От этих слов меня разобрал хохот, будто мне рассказали самый смешной анекдот в мире.

— Видели бы вы себя! — захлёбывалась я, утирая слёзы. Видели бы они себя — уродцев со стёртыми пятнами вместо лиц и с голосами роботов. Чудовища меня испугались! Что ж, хорошо. Победа!

Трепетно и с наслаждением я подготовила свою комнату к появлению малыша. После УЗИ я знала, что жду мальчика. Но главное, я ждала Любовь. В любом её виде. Заранее купила кроватку, манежик, погремушки… Ползунки, пелёнки, весёлый шкафчик в зайчиках для этого хозяйства. Родители молча давали мне деньги на всё. И держали языки за зубами. И хорошо, молодцы! Не могу быть уверена на сто процентов, но есть у меня подозрение, что они тогда решили отпустить эту ситуацию. Мол, пусть идёт, как идёт, а там посмотрим. Второй раз «убивать» младенца они, конечно, не решались: это было бы слишком подозрительно, да и от меня неизвестно, чего было ожидать — вдруг я и вправду пойду на какие-то радикальные шаги, которые пообещала совершить, и что тогда будет?

Однажды я случайно подслушала их разговор за завтраком… Они не знали, что я уже проснулась и тихо подошла к кухне.

— Ну, хорошо, — мрачно сказал отец. — Будет внук, наследник… Хотя бы не очередная проститутка.

— Ой! — видимо, сморщилась мама, сделав недовольное кукольное лицо. — Размечтался уже — «внук, наследник»… Не нагружай! Надо думать, что дальше делать. Вот мужа ей надо найти! Чтобы отселить и жить спокойно.

— Мужа, — хмыкнул папа. — Кому нужна девка с довеском?

— Ой! — теперь мамин голос звучал возмущённо. — Мы ли первые? Мужа в таких случаях подбирают и ставят перед фактом — что он должен и что ему за это будет хорошего. А то ты не знаешь?

Ага, вот как. Ладно, посмотрим. Меня ничто не пугало, я поглаживала свой животик, была счастлива и всесильна.

Мишенька родился ранним утром в конце октября. У нас с ним была общая палата, я не расставалась со своей Любовью ни на мгновение. Он был такой… смешной! Смуглый, кудрявый, с ямочками на щёчках. Мы были рядом целых четыре дня.

А потом… он умер. Просто во сне. Синдром внезапной детской смерти. Это я после узнала про такое странное явление. А сначала просто никак не могла разбудить моего малыша для кормления… Дальше не помню. Всё провалилось в непонятную дыру во времени и пространстве, откуда иногда я выхватываю памятью отдельные картинки: вот я ползу по ковру в своей комнате, кажется, вою… ползу к тому месту, где стояла детская кроватка… её там, разумеется, уже нет. В руке у меня зажата погремушка, которая весело звенит бубенчиками… я ползу, ползу, никак не могу доползти, будто у меня парализованы ноги… Или это был сон? Нет, не сон, ведь в какой-то момент меня подхватили чьи-то сильные руки и куда-то поволокли… я визжу, сопротивляюсь, пытаюсь драться и кусаться, не отпуская погремушку, которая гремит, гремит, так несвоевременно и странно звуча в этой адской сценке безумия.

Очень смутно припоминаю, как я совершенно очевидно сижу на своей кровати и кормлю грудью Мишеньку. Вдруг в комнату врываются родители без лиц, выхватывают у меня из рук сына… Я ору, бросаюсь на них, но их же двое, они сильнее, они заламывают мне руки за спину, я пытаюсь лягаться. Потом рядом оказываются какие-то чужие люди, и уже их руки держат меня… ужасно болезненный укол в вену, я верещу… после — провал, чёрный провал.

…И вдруг больница. Роддом? Сначала мне кажется, что я снова в роддоме… нет, тут иначе. Тихо так и пахнет странно. Но, самое главное, я — будто не я. Руки, ноги — ватные, чужие, слабые. Я не могу ими управлять. Голова тоже какая-то странная — не поднимается от подушки, тяжёлая-претяжёлая! Я могу только лежать ровненько и тупо пялиться перед собой. Впрочем, ничего другого и не хочется. Мне всё равно, мне плевать, мне ничего не нужно, мне нравится ощущать себя растением, травой, которой ничего не надо делать, просто лежать. Зачем что-то делать? Зачем пытаться встать и куда-то идти? И не надо совсем. Ничего не надо…

Пришлось в институте оформлять академический отпуск на год. Родители, как всегда, обо всём договорились. Месяца два я была в довольно тяжёлом состоянии, меня крючило и бросало из бешенства в абсолютно тупой ступор. Или это творили со мной препараты?

Потом дело пошло на поправку. Что значит — на поправку? Значит, я опять могла владеть своим сознанием, стала социализироваться, снова становилась адекватной принятым нормам поведения. Теперь я чётко соображала, где я, кто я и что происходит. Доктора не могли нарадоваться. Родители тоже.

И произошло ещё кое-что важное. У мамы с папой постепенно стали появляться лица. Я уже могла видеть знакомые черты, даже мимику разглядела. И я замечала в этих лицах и озабоченность, и тревогу, и радость, когда моё состояние пошло на лад. У меня не было к ним больше прежней ненависти, видимо, поэтому, я смогла воспринимать их, как людей, а не монстров. А у людей всегда есть лица. Ненависть к родителям ушла… в другое место, переместилась к другому объекту, но никуда не исчезла. Ненависть просто сменила точку своего приложения, развернулась в другую сторону, переключилась.

Я возненавидела себя. Никогда прежде не думала, что именно это — самое страшное. Возненавидеть себя. За всё, что в моей жизни случилось плохого. А хорошего я уже и не помнила, да и было ли оно?

Так не бывает, чтобы беды, смерти сыпались на меня просто так — размышляла я. Какой-никакой, а закон кармы существует, работает. Мирозданию со мной всё абсолютно ясно, оно всячески даёт понять, что меня уже давно списали со счетов тех, кому даётся хотя бы шанс. А со мной очевидно: я — абсолютное, полнейшее дерьмо. Казалось бы, делов-то: прихлопни меня, уважаемое мироздание, как комара, и нет проблемы. Но тогда тема наказания теряет всякий смысл. Смысл именно в том, чтобы мучиться за содеянное.

Память услужливо подсовывала все ситуации и истории с самого детства, в которых я выглядела не лучшим образом. Во дворе силой отняла куклу у девочки лет в пять. В первом классе, будучи дежурной, так рьяно исполняла свои обязанности, что ударила одноклассницу за недостаточно тщательно вытертую тряпкой парту, девочка заплакала и убежала рыдать в туалет, меня отругали, конечно. В школе принципиально не подсказывала тем, кто «плавал» у доски, не писала никому шпаргалок, не давала списывать. Однажды на улице шуганула явно больную кошку, которая на шатающихся лапах шла ко мне, наверное, за спасением. Часто командовала сверстниками и покрикивала на них, не уважала их мнение. Про погибшую Ленку лучше было вообще не вспоминать — тут я кругом была виновата, виновата, виновата… А уж моя уличная жизнь, рок-тусовка, Ян, беременность — сплошная чернота, беспросветность, закончившаяся откровенным в глазах общества блядством.

Теперь я сама именно так оценивала то своё поведение. Ужасалась, готова была биться о стены от стыда и гадливости к самой себе, к своему грязному телу.

Но самое страшное… самое ужасное, что стало преследовать меня днями, ночами, полными сутками, приходить во сне и терзать неимоверно больно прямо за сердце: Лизонька. Я отказалась от своей дочки-ангела. Я помню её серьёзные глазёнки, которыми она смотрела прямо на меня вопреки уверениям всех окружающих в том, что новорожденные не могут фокусировать взгляд. Ага, как же! Доченька смотрела на меня, нахмурив свои едва наметившиеся бровки, и складывая крохотный ротик буквой О, будто очень сильно старалась что-то мне сказать. Теперь я именно так это и вспоминала: мой ангел силился мне объяснить нечто архиважное, от чего-то предостеречь… А я… За это мироздание убило моего Мишеньку. За мою тупость, гадость, слабость. Я была недостойна растить своего сына. Я — виновна по всем статьям.

Так, как человек способен ненавидеть себя сам, не может ненавидеть его никакой враг, уж я-то это знаю точно. Все зеркала, которые были в доме, остались целыми лишь ценой моих немыслимых усилий! Я не могла себя в них видеть, меня трясло от ненависти и желания уничтожить ЭТО. Да, именно тогда совершенно чётко оформилась в нечто конкретное мысль о самоубийстве. Казалось, в этом единственное спасение, единственный шанс избавиться от мук. Ибо жить, задыхаясь от ненависти к самой себе — задача не каждому под силу. Не знаю, как справляются с ней другие, и есть ли такие другие. Вряд ли я какой-то уникум, единственный случай… Поэтому рискну предположить, что какое-то количество самоубийств на планете случается от автоненависти. От невыносимости видеть и ощущать себя самоё. Настолько собственные тело и душа противны и омерзительны. Никакой жалости, никакого сочувствия к себе, никаких оправданий, сплошные обвинения.

Что ж, однажды я рассказала своему доктору о моих муках. Не выдержала, ненависть распирала, заставляла щипать себя и жрать изнутри собственный рот: губы мои превратились в кровавое месиво, а всё тело покрывали синяки. Врач не мог не заметить:

— Таша, скажите, а вот почему вы это делаете?

И Таша аж взвыла:

— Ненавижу потому что! Я не должна быть, но я есть, и это меня бесит!

И начались наши долгие разговоры с психотерапевтом на заданную тему: про мою вину, про то, что я не достойна ничего хорошего, про мою порочность. Это была так называемая когнитивно-поведенческая терапия. И это было больно, тяжело и долго — полгода терапии. Но вот ведь забавно — помогло! Правда, не так, как задумывалось и имелось в виду.

Я научилась с этим жить, обманув всех.

— Что вы теперь чувствуете по отношению к себе и к миру? — улыбается мне доктор.

Я улыбаюсь в ответ.

— Мир таков, каков он есть, я его принимаю. И себя принимаю. Всё, что со мной было — это мой опыт, который я просто должна переработать и жить дальше. Переработала! — я засмеялась. — Всё хорошо, доктор, я в порядке. Были диагнозы — нет диагнозов. Не буду врать, что я прям счастлива, как невеста Тома Круза, но уж точно никаких трагедий и рыданий вы от меня больше не дождётесь.

Доктор был доволен, словно победитель великого сражения, Кутузов или Наполеон, в зависимости от исторической даты. Да я и не отрицаю, что лекарь оказался молодцом: беседами, неожиданными вопросами и поворотами в логике он разбудил в моём сознании много чего полезного и умного, научив, как приспособиться к жизни, сделать правильную мину при любой игре и прекратить жрать себя изнутри, превращая губы и весь рот в кровавое месиво. Не говоря уж о душе и кровавом месиве в ней.

Моя ненависть к себе ушла глубоко в подполье, только мы с ней знаем, что она существует, жива и в добром здравии. Весь окружающий мир я вижу её глазами: он несимпатичен, недоброжелателен и агрессивен, с ним ухо надо держать востро. Но теперь я справлюсь. А ненависть будет ждать своего выхода, она всё равно однажды его найдёт. Просто не время сейчас… А когда будет время? Ну, мы с ней поймём, мы умные. Предоставим событиям развиваться, как им того хочется, а мы будем наблюдать и ждать.

Вот так это, собственно, и закончилось. Дальше всё шло хорошо и даже прекрасно — со стороны, с точки зрения социума и мамы с папой. Я окончила институт и очень хорошо окончила, после лечения ещё месяца полтора принимала таблетки, а потом уже и они не понадобились.

Родители помогли найти отличную работу и подарили шикарную квартиру в центре столицы.

— Моей образумившейся и мудрой дочери! — торжественно объявила мама, вручая мне ключи. Её прекрасные глаза сияли удовлетворённым блеском, она даже обняла меня и звонко чмокнула в щёку. А папа прижал меня к своей отцовской груди:

— Ты хорошая девочка. Я всегда это знал.

— Спасибо! — я тоже обняла и поцеловала родителей. А потом мы пошли в ресторан отмечать сразу два события: мой диплом и мою квартиру.

Всё было будто бы прекрасно и трогательно.

И ни один человек во вселенной даже не догадывался, какой ад жил на правах постоянной прописки в душе красивой, яркой, модной и успешной двадцатитрёхлетней Таши. Некому было догадываться. Никому не было дела.

СЕГО ДНЯ

Несмотря на пережитую сильнейшую депрессию и ещё парочку очаровательных в своей невыносимости неврозов и психозов, мне удалось научиться жить одним днём, как советуют все психиатры и психологи, как научил меня мой доктор. Но это не сделало меня ни на гран счастливее, просто позволило рационально и хладнокровно относиться к своим мучениям. Всё ложь, от «однодневности» не становится легче. Ты живёшь этот проклятый один день, как приговорённый, потому что всерьёз заставить мозг радоваться тарелке вкусного супа, который я сожру здесь и сейчас, или солнышку, под которым я пойду прогуляться, невозможно. Он на то и мозг, что умеет всё сразу: и радоваться супу, и жестоко мучить своего хозяина мыслями про прошлое или страхами за будущее. Ничего не меняется. Психологи либо издеваются, либо лгут во спасение, либо кристальные дураки, ни хрена, видимо, не понимающие, что может твориться в душах исковерканных своими несчастьями людей.

Так вот… Жила я себе приговорённой к пытке жизнью, делала хорошую мину при вполне качественной игре. По утрам, постанывая, ползала по квартире, пытаясь настроиться хоть на какое-то подобие здоровой жизни: босиком и голая (не было сил хотя бы накинуть халатик), держась за стену и порой подвывая в голос (так легче было избавляться от ноющей боли в солнечном сплетении), бродила по дому, тупо ожидая, как со временем, часа через полтора, отпустит. Иногда приходилось прибегать к помощи лекарств, когда совсем уж крючило.

Отпускало. И я могла более-менее пристойно существовать до самого позднего вечера. Около полудня садилась за компьютер и работала: переводила с английского на русский и обратно. В зависимости от того, что нужно было моему работодателю — крутой фирме по недвижимости, изо всех сил выпрыгивающей из штанов, чтобы её заметили и оценили в Европе и Штатах. Меня эти попытки смешили до желудочных колик, но ровно до того момента, пока шеф — Рома Крюков не отыскал каким-то чудом и непонятно где Веньку Львовского. И вот тогда началось… Всё и у всех началось — и у фирмы, и у Ромы, и у меня.

У Вени появилось то, чего не было раньше: место для работы — много места, целая лаборатория. И деньги. Но из самого современного оборудования много чего не хватало, а для получения этого нужен был доступ в закрытые и секретные НИИ и их лаборатории. И тут рядышком, под боком, как рояль в кустах, оказалась я, пахавшая на Крюкова переводами. Что переводилось для конторы по недвижимости, казалось бы — какая такая могла быть переводческая работа? Удивительно и непонятно? А зря. Крюков идиотом-то не был, помимо грёз о том, как можно было бы использовать нынешние знания в прошлом, он старался по-возможности заглядывать в будущее через информацию про аналогичные рынки в мире, памятуя о том, что мы всегда отстаём на сколько-то лет. Поэтому моей задачей было находить и переводить на единственно понятный Крюкову язык самые серьёзные и важные материалы из «их» прессы по поводу интересующего нас сегмента. С анализом и тенденциями, веяниями и прогнозами.

Рома знал, где и кто мой папа. И это он, сукин сын, подначил Веню приударить за мной с далеко идущим планом: войти в мою семью, дабы использовать возможности будущего тестя. Откуда я про это узнала? Всё же я дочь своей мамы, умею «читать» людей, тем более, имею бесценный опыт изучения человеческой изнанки и по своей жизни, и с помощью долгих бесед с психиатром. Плюс с малолетства прекрасно знаю цену слов. Через пару как бы романтических встреч Веня вынужден был сам мне признаться во всём, как на духу — а куда б он делся? Это ничего не испортило — Веня мне понравился, особенно, когда я впервые сняла с него эти жуткие очки, да и я нравилась ему. Я не могла не нравиться молодому мужчине: слишком хороша, слишком сексуальна, слишком опытна и порочна. Кто, даже если это начинающий Эйнштейн, устоит против такого количества «слишком»? Веня плыл и таял, приближаясь ко мне, а я умела делать те движения губами и руками, от которых любой мужчина превращался в нагретый на солнце пластилин. В общем, глупая и смешная техника, работающая в ста из ста, а опыт у меня был.

И мужчина без всякого допроса с пристрастием признается в чём угодно, без колебаний выдаст любую тайну, продаст маму, друга, а уж президента своей страны тем более. И не будет испытывать никаких рефлексий по этому поводу.

А мне рядом с Веней стало полегче. Вдруг что-то может измениться в жизни? Предчувствие? Возможно. Нет, дело не в самом Вене и не в сумасшедшей любви. Любить, тем более, по-сумасшедшему, я уже не могла, но подняла голову надежда на перемену участи. Показалось, что я наконец-то смогу окончательно отделиться от родителей и больше ни в чём от них не зависеть.

Мы поженились. То, что мы нравимся друг другу и устраиваем один другого и как любовники, и как друзья, и как союзники, и как попутчики, в конце концов, было более чем достаточно для нас обоих. Мои родители радовались, что я выхожу за не просто перспективного, а очевидно талантливого, проявившегося в деле и небедного программиста, возможно, с великим будущим (знали бы они!), поэтому помощь Вене в его работе была оказана быстро и во всём требовавшемся объёме. В результате ему оказалось можно то, что никому другому нельзя. Хорошо, что у нас страна такая — всё решается связями, блатом и кумовством! Ну, и деньгами, разумеется. В какой точке мира молодого, даже талантливого спеца подпустили бы к самому секретному в области физики и прочего космоса, если он без погон и «не допущен»? Ах, не смешите.

В нашем случае оказалось вполне достаточным взять в долю двух крупных генералов не скажу какого ведомства — именно этот фортель провернули отец вместе с Крюковым. А мой Венька просто радовался, как ребёнок, новым игрушкам, к которым его допустили. Он и мечтать о таких не мог. Собственно, от этих «игрушек» всё и зависело. Именно с ними у него и получилось. Получилось великое и гениальное.

Разумеется, я не верила ни в какие сказки и фантастики и с тревогой подумывала о том, что будет, когда Крюкову надоест ждать «машину времени» или он поймёт, что его поимели? Венька не боится потерять работу ни секунды — чего бояться, его с руками оторвут в любой точке мира, другое дело, что таких денег, которые в него вбухивает Крюков, нигде сразу платить не будут: никто ж в своём уме не станет финансировать перемещения во времени.

Но, как я уже упоминала, дело не в зарплате. Крюков всё же выходец из 90-х, при всём том, что сам в криминале никогда участия вроде бы не принимал. Но привычки, но замашки, но понятия… А вдруг убьёт? Вот над этим я иногда мучительно задумывалась и даже делилась своими опасениями с мужем. Тот лишь усмехался в ответ. Я расценивала это, как недальновидное мальчишество, а он был просто на двести процентов уверен в своих силах и возможностях. И оказался прав.

— Уже были пробные вылазки, — сообщил мне муж, не скрывая восторга и вполне заслуженной гордости. Он сдёрнул с носа очки и начал их протирать специальной замшевой тряпочкой. А я могла, наконец, любоваться на его красивое лицо и видеть сияющие восторгом победы глаза.

— Куда? Как? — я пожирала мужа взглядом, силясь собраться с взорвавшимися мыслями и осознать, что произошло. — В будущее?

— Нас интересует прошлое, таков заказ Крюкова, — коротко бросил Веня, и я в очередной раз поняла, как же его всё-таки напрягают рамки, поставленные шефом. Ну, а куда денешься — кто платит, тот заказывает.

— И? — внутри меня всё трепыхалось от возбуждения.

— Получилось. На пять лет назад — получилось. Совсем ненадолго, система пока что не шибко устойчивая, но теперь дело пойдёт, мы сделали главное: сумели понять, как совершать скачок. Всё оказалось гораздо проще, чем все думали раньше, — Веня тихонько рассмеялся. — Если бы люди знали, насколько всё просто…

Наш дорогой лысый Крюков в бордовом пиджаке хотел не витал в облаках, он «просто» хотел таскаться в прошлое и там делать «нужные ставки» — зная сегодняшний день, скупать заранее то, что в прошлом не имело никакой цены, и, напротив, избавляться там от ставшего в будущем ненужным хлама. Примитивность Крюкова проявилась ещё и в том, что он не собирался выходить за рамки своей бизнес-темы — недвижимости, ничто другое его не интересовало.

И при этом навыки 90-х никуда не делись: у него хватило ума и хватки «построить» Веню и работу его лаборатории так, что только рыпнись! Только попробуй проявить самостоятельность в действиях или распустить язык! Мало того, что Крюков обещал засудить и отобрать всё, выдав отступнику на будущее «черную метку» — волчий билет: он не побрезговал предупредить крохотный коллектив работавших там гениев: «Если что, убью».

— Вы странные, — задумчиво заметила я. — Вы все, и Крюков тоже, очень странные! А если кто-то из вас просто грохнет его самого там, в прошлом. И все дела.

Веня удивлённо посмотрел на меня:

— Кто-то из нас похож на убийцу? Я похож? Знаешь, такое нам даже в головы не приходило и не придёт. Мы — учёные, а не бандиты. Это первое. Второе, рациональное: ну, убьём мы там Крюкова, а потом вернёмся сюда — к кому, к чему? Что тут тогда будет без него? Будет ли работать наша машина на вход? Будет ли куда вернуться? Разве мы это можем просчитать? Пока что не можем и даже не собираемся — не до этого. У нас другие задачи, Таша. А ты пересмотрела глупых американских фильмов на эту тему, где все бегают туда-сюда по времени и друг друга убивают.

— А если Крюков решит убивать? А он может! Ты об этом подумал?

— Не считай меня дураком, пожалуйста. У нас с ним чёткий контракт: сталкером он никогда не будет, сталкерами будем только мы. Без нас ему не попасть туда, к тому же я напугал мужика, придумав «побочные эффекты» вылазок через аппарат: болячки всякие могут обостриться, гипертония да и импотенция не исключена, — мы с Венькой вместе прыснули.

— И он поверил?

— Я завалил его псевдонаучной терминологией и показом статей «на эту тему» на неизвестных ему языках, но с очень говорящими картинками. Он аж с лица взбледнул и спросил с почтительным ужасом: «А ты сам пойдёшь, несмотря на?». Я развздыхался, разохался — мол, а что делать-то? Контракт, работа. Да и наука для меня дороже всего. «Да вы чокнутые, ребята!» Шеф был потрясён, Таш! И зауважал нас ещё больше.

— Хорошо, когда дающий миллионы на науку — невежда! — заметила я.

— Нет, Таш, нехорошо, — моментально посерьёзнел Веня. — Мне не нравится, что приходится действовать вот так… иметь дело с идиотским бизнесом и с номенклатурными связями. Но иначе никак вообще. Иначе наш предел — НИИ под руководством очередного ФСБшника, где мы будем делать очередные ракеты, падающие при запуске.

— Вень… если бы ты там работал, они бы не падали, наверное…

Муж посмотрел на меня с нежностью, но как на дурочку.

— Падали бы, Таш, падали бы. Они не могут не падать. Их падение — это тоже часть игры, это, если хочешь, закон, система, я там буду или кто-то другой. А наука нынче делается, условно говоря, в подвале. Потому что она нужна бывшему полубандиту Крюкову для успешного ведения бизнеса. И больше никому.

Мы грустно помолчали минуты две, почтив память некогда великой науки, но потом я не выдержала:

— Рассказывай же, ч-чёрт, я ж сейчас взорвусь!

Что удалось извлечь понятного для меня из Вениных рассказов? Система — это две машины — большой мощнейший агрегат и маленькая, размером с мобильный телефон, которая непременно должна быть надежно закреплена на перемещаемом объекте (это я так наукообразно о человеке). Обеим машинам задаются нужные параметры: дата, географические координаты и время пребывания в заданной точке. Собственно, это всё, что я поняла. Да, ещё. Перемещение происходит не только во времени, но и в пространстве, и тут важно не ошибиться и не очутиться, к примеру, в печи у сталеваров или на железнодорожных путях, по которым мчится курьерский поезд. Нужно очень чётко задавать параметры, вплоть до широты и долготы. К счастью, никто, даже Крюков, дальше, чем на пять лет, пока не замахивался, у шефа чешутся руки рвануть именно туда — в тех временных «широтах» гвоздём торчит какая-то его крупная ошибка и одновременно возможность правильного шага.

— Окей, он сделает этот правильный шаг, то есть, кто-то из вас сделает, вернётся сюда, а тут уже на крюковском счету на десять миллионов больше, чем было?

— Ну, да, именно так.

— А… эффект бабочки Брэдбери?

— Таша, — муж вздохнул. — Именно это я вовсю сейчас изучаю, всё не так просто, как представлялось даже самым талантливым писателям. Но и не так сложно, как казалось раньше нам. А вот Крюкову, как ты понимаешь, на это глубоко начхать, он даже не дослушал ни разу до конца. Поэтому, боюсь, наши вылазки туда начнутся очень скоро, совсем скоро. Хотя задачки, поставленные Крюковым там, в прошлом, простые, это всё ерунда. Последствия, кроме прибавившихся миллионов, вряд ли должны быть… по-моему. Работаю. И уже кое-что наработал.

— Ну?

Вдруг Веня нахмурился и нацепил очки обратно на нос:

— Рано ещё об этом говорить. Потом.

— Венька, ты с ума сошёл? Умоляю!

— Я расскажу. Погоди, дай кое в чём убедиться. Просто подожди немного.

— Про эффект бабочки вот очень любопытно…

— Отстань пока со своей… эффективной бабочкой! — и он засмеялся.

И я стала терпеливо ждать. Продолжая жить, как двуликий Янус, с одним лицом, обращённым вовне, на Веню, на приятелей и коллег, на весь мир, и с другим, глядящим в себя. Никто не подозревал даже, как непросто мне было начинать каждый новый день с мыслью «надо жить, потому что надо». Казалось бы, какая проблема — шагнуть с крыши небоскрёба, выжрать сто таблеток снотворного и — всё, никаких мучений?

Хотела. Струсила. Поняла, что и в этом я — ничтожество распоследнее, трусливое животное, цепляющееся за жизнь всеми лапками, до ужаса боящаяся и боли, и темноты, и вечности. Да и приспособилась ведь! Даже в таком существовании можно найти свои удовольствия, правда. Вот, к примеру, мои поездки. Я путешествовала всегда в одиночестве, и в этом заключался самый великий кайф! Никто меня не знал ни в самолётах, ни в отелях, ни на улицах далёких городов, ни на самых экзотических пляжах мира! В этом таилась суть, сермяга, разгадка. Я легко знакомилась с людьми, общалась и была свободна от всего: от своего прошлого, от воспоминаний, от боли… от себя. Для новых знакомых, мимолётных, на время, я была чистым листом, на котором сама рисовала то, что мне хотелось. То мне хотелось предстать задумчивой филологиней в отпуске — и я играла эту роль, на ходу придумывая свою жизнь. То я становилась сбежавшей от ревнивого мужа домохозяйкой, заведшей интрижку с его партнёром (о, я сбежала от гнева пылкого Отелло, чтобы спасти свою жизнь!). Однажды я сказалась журналисткой, собирающей материал об отдыхе богатых граждан, об их пристрастиях и привычках. Надо было видеть, как моментально, точно по щелчку, подтянулись наши отдыхавшие на Канарах господа «апмидлкласса», как они выпрямили спинки и заговорили на очень правильном русском языке, не позволяя себе в моём присутствии ни мата, ни вульгарности. Это было забавно и весело!

Я с наслаждением расслаблялась во время поездок, отдыхала от своей жизни, от себя. Далеко от России, от дома, от своей каждодневной жизни я никогда и нигде не была собой. И это было самое прекрасное, что происходило и примиряло меня с моим существованием дома, в Москве, всё остальное время. Можно сказать, что я жила от поездки до поездки. Наши финансы позволяли мне подобное регулярное расслабление даже чаще, чем пару раз в год. И каждый раз недели на три. Кстати, в отпусках я продолжала заниматься работой — переводами для Крюкова, и меня это нисколько не напрягало. Напрягало другое: быть собой и с самой собой. Только далёкие дали, чужие страны и мимолётные встречи с чужими людьми давали мне иллюзию свободы, счастья и моменты удовольствия от жизни.

Вене я об этом рассказывала, как про игру. Такая вот у меня чудинка, расслабуха.

— Что ж, это придаёт тебе ещё больше шарма и экстравагантности, — замечал муж.

— Я — экстравагантна? — поражалась я.

— И очень даже. Поэтому такая игра тебе идёт.

Игра. Правильное нашлось словцо для объяснения моего «заскока». Не рассказывать же супругу про ненависть к себе и к самому своему существованию. Глубокую и непреходящую, хотя и поутихнувшую слегка с тех пор, как, благодаря ему, мне больше не нужно быть настолько зависимой от родителей. Но я молчала про самое потаённое, потому что даже он, при всём его уме и широте воззрений, вряд ли бы понял. И вообще, получилась бы неприлично длинная история «про меня», а я того не стою. Нельзя отнимать драгоценное время у гения. Хорошо, что мой Веня настолько погружён в себя, так занят своим делом, что не в состоянии заметить фальшь и неполадку в функционирующем рядом живом организме. Ему ближе железо и электроника, вот в этом он бог, технику он чувствует, как самый настоящий экстрасенс, если бы такие на самом деле были. А живой человек для него, лишь бы не мешал и был приятен.

Никогда, никогда не удастся объяснить даже приблизительно, как живётся тому, кто каждый прошлый период или момент свой жизни вспоминает с отвращением и содроганием, кому стыдно за любое воспоминание, за любое напоминание. Доктора, психотерапевты делают вид, что понимают, глубокомысленно кивают башками, но чтобы на самом деле хотя бы примерно почувствовать то, что ощущаю я, нужно, как минимум, испытать подобное самому, на своей шкуре, на своих израненных нервах. По моим наблюдениям, люди предпочитают гордиться собой и своими поступками, вспоминать о себе хорошее и с удовольствием выдавать это окружающему миру порционно или фонтанами, таким образом самоутверждаясь в дне сегодняшнем с помощью то ли реальных, то ли сильно приукрашенных воспоминаний.

Можно, конечно, жить и действовать по анекдоту «И вы говорите!», но штука в том, что не получится у меня. При любой попытке хотя бы «по касательной» вспомнить события прошлого, начинается натуральная морская болезнь — штормит, тошнит и может вывернуть наизнанку до кишок. По-хорошему, мне бы блокировать память каким-нибудь условным ботоксом для мозга, чтобы никакие воспоминания не рыпались даже, чтобы не отзывались картинками на любое невинное внешнее воздействие от чьих-то слов о тех годах, или от сюжета в телевизоре, музыки тех времён.

Попробуйте жить и не тужить, когда любой подобный пустяк может вызвать приступ дурноты или горячей боли где-то внутри — то ли в сердце, то ли в желудке. А суть боли, её причина — отвращение к себе. Взрываешься. Аккуратно эдак взрываешься изнутри, снаружи ничего не заметно. Но под вполне целой оболочкой — руины, разорванные, окровавленные куски плоти, всё ещё подрагивающие и сочащиеся кровью.

Так и жила. В ожидании то ли конца, то ли избавления. И вот однажды поняла, что, кажется, дождалась.

Постепенно муж рассказал мне всё про машинку, вернее, про обе её части. Когда он рассказывал, я на максимум включала свою память, а сразу после разговора бежала к себе подробнейше конспектировать услышанное.

Все свои вопросы я будто бы наивно — будто бы! — черпала из фантастических фильмов.

— А вот помнишь «Назад в будущее»? — будто бы вдруг в очередной раз вспоминала я. Венька смеялся. Я тоже. Главное, что на мои вопросы, отсмеявшись, он расслабленно отвечал подробно и с удовольствием.

— Вы на самом деле не планируете никого там убивать, как в «Терминаторе»? — искусственно беспокоилась я. И вот в таких случаях муж не смеялся, а становился угрюмо серьёзным.

— Если когда-нибудь кто-нибудь начнёт заниматься этим, считай, что я — сатана, создавший адскую машинку.

— Вень, ты что? Начнут, конечно! Ты сомневаешься в человеческой натуре? Не сомневайся, дорогой мой, она гадкая. Люди не только это начнут, а ещё что похуже придумают. Но ты тут при чём? Окей, не ты, так кто-то другой всё равно рано или поздно сделал бы то же самое. Ты сам понимаешь — наука штука объективная, на все открытия найдётся их совершитель — не тот, так следующий. Поэтому не грызи себя, ты — первый, а это здорово!

— Тогда хотя бы пусть при мне, пока я жив, оно не попадёт к людям… ко всем людям. Лучше уж пусть будет у Крюкова. С ним хоть всё ясно, его я могу контролировать.

— Согласна, — кивала я. — На него у тебя ума и сил хватит. Чтобы контролировать. «А на меня — нет», — мысленно добавляла я, проникаясь к мужу даже сочувствием каким-то, как нередко случается у не самых паршивых лгунов по отношению к ими же обманутым.

Теперь каждый раз, когда у нас с Веней находилось время на разговоры за ужином, или в ленивой воскресной неге, которую мой трудоголик нечасто себе позволял, все наши темы вертелись вокруг машины и времени. Оно и понятно: не каждый год на этой планете делаются открытия подобного масштаба, тем более, моему гению было что предъявить принципиально новенькое. Он опроверг кое-что важное в постулатах науки, правда, пока чисто теоретически, но тем не менее.

— Всё оказалось не совсем так. Наконец, я это вычислил, теперь могу сказать, — прикрыв глаза и вытянувшись на диване, рассказывал муж. Его голова покоилась на моих коленях, а я делала массаж самой умной в мире башки, с трудом продираясь сквозь джунгли кудрявых волос. Дурацкие очки лежали рядом, на чайном столике. — Дело в том, что если учитывать квантовый скачок, лежащий в основе перемещения, и при этом держать в голове эффект Зенона…

— Так, стоп! — моя ладонь легла на Венин рот. — Я много-много дней «переваривала» кота Шрёдингера и так и не въехала до конца в суть. Ты можешь перейти на другой уровень объяснений? Чтоб был не квантовый уровень, а просто уровень! Мой уровень, Венечка.

Муж вздохнул, зажмурился и несколько секунд соображал. Потом улыбнулся и распахнул сияющие и смеющиеся глазищи.

— Буду говорить с тобой, будто ты — маленькая девочка! Так даже забавней. Попробую адаптировать суть до уровня ребёнка…

— Отлично, кэп!

— Итак, слушай сюда, моя маленькая, глупая девчушка…

И маленькая глупая девчушка раз за разом внимала интереснейшим рассказам, посвящённым её любимому фильму «Назад в будущее», особенно заостряя свой цепкий ум и память на тех моментах, которые будоражили надежду на избавление от давнего и спрятанного от посторонних глаз страдания. Неужели появился шанс сбросить с холки груз, который не даёт разогнуться и вздохнуть полной грудью, жить без тошноты и вечного сожаления о том, что вообще существуешь?

— Давай уточним, Вень, правильно ли я тебя поняла. Ну, вот встречаются люди там, в прошлом: один из будущего, другой оттуда. Они знакомы…

— И что?

— Что будет?

— Будет встреча двух человек, не более того. Важно то, что они друг другу скажут, точнее, что позволит себе тот, который из будущего. Эффект бабочки сложнее и причудливее, чем мы думали, но его никто не отменял.

— А если к этим двум присоединится тот, который из будущего, но из прошлого?

— Прости — как?

— Фух… Смотри: человек из будущего попадает в прошлое и там встречает свою родную сестру и себя же, только тогдашнего. Сколько человек в комнате окажется?

— Трое.

— Но ведь двое из них — это одно и то же лицо!

— Трое, — твёрдо повторил Веня. — Чтобы тебе было понятнее: в тот момент времени в одной комнате есть три мозга и три сердца. Никаких парадоксов. Тут возникает переплетение реальностей, но это слишком сложно, объясню потом как-нибудь. В общем, при заданных тобой условиях в комнате находятся три человека.

— Ух, и ни фига себе! — искренне восхитилась я. — Недавно кино смотрели, помнишь… Чувак в себя молодого выстрелил и сам он, пришедший из будущего, тут же прямо растворился в воздухе. Помнишь?

— Да помню! Чушь. Ничего такого произойти не должно было бы. Именно потому, что в тот момент времени господин из будущего был бы вполне себе реальным живым человеком из плоти и крови. Куда он денется? Нет, он остался бы невредимым и печально глядел бы на собственный молодой труп.

— О как! Значит, все эти исчезновения — чушь?

— Как выяснилось — да. Но это фантазия от незнания.

— А как выяснилось?

— Ты опять хочешь про квантовые дела и котов? — Венькин глаз стал смешливым и хитрым. — Нет, мы не пробовали и не собираемся. Но это доказано в теории. Просто поверь. Ты же мне веришь?

— Как себе! — я вкусно поцеловала мужа. — Пойдём выпьем вина, и ты мне ещё расскажешь…

И мы пошли к бару, чтобы «откупорить шампанского бутылку». Веня даже не подозревал, какая буря творилась в моей душе, как дрожал каждый мой нерв, как вспотели ладони и зашлось сердце. Теперь я знала, каков мой план. Знала, что сделаю.

СИЮ МИНУТУ

Я стою перед дверью квартиры моих родителей, весьма приблизительно представляя, что меня там ждёт, хотя чётко обдумала каждое своё слово, каждый свой жест на всякий случай, вернее, на все случаи. И всё равно меня потряхивает не только от волнения, но и от любопытства. В кармане кожаной куртки я крепко сжимаю рукоятку пистолета. Кепка надвинута на самые брови, а тёмный шарф поднят до кончика носа. Хотя в этой конспирации нет особой необходимости, но ко всему я добавила ещё тёмные очки, а волосы полностью убрала под кепку.

Узнать меня никто не сможет всё равно. Никак. Это невозможно…

СЕГО ДНЯ

Для реализации моего плана нужно много времени для подготовки, очень много. Надо запастись терпением и делать всё аккуратно, спокойно, не давая завладеть мною эмоциям, которые толкали и дёргали: «Скорее, ну, скорее же!» Необходим год, как минимум. Чтобы всё подготовить, чтобы никто ничего не заподозрил и не заметил. Ни Веня, ни Крюков, ни родители.

— В сущности, машина находится в режиме испытания, — охотно болтал Веня, когда я массировала его затёкшие за рабочий день шею и спину, попутно задавая как бы случайные вопросы, непосредственно касавшиеся моего плана. В обычной супружеской беседе с упоминанием сюжетов книг и фильмов на заданную тему они казались совершенно невинными. Вся фантастика мира была мне в помощь. Слушая мужа, я уточняла, проверяла, сопоставляла, анализировала.

— А помнишь, как в том фильме? — вдруг, будто бы внезапно вспомнив, спрашивала я. — Герой вернулся обратно в своё время, а там совсем всё другое.

— Ты опять про эффект бабочки? — бурчал Веня. — Сто пятнадцатый раз повторяю: пока наука ни фига не знает, что и как может повлиять и на что. Но, в целом, извини за напыщенное, но в данном случае верное слово, глобально ничего не изменится, если ТАМ не сотрясать основы. По мелочи — да, если тронуть свою собственную жизнь, может существенно проявиться сей эффект, но для всего человечества — с какой стати? Не настолько разнообразны варианты — ты подумай сама! Окей, чувак женился, потом понял, что ошибся, жена до ужаса достала, а просто так от неё не избавишься — деньги делить неохота, чувак у нас богатый. Сходил он в прошлое, сделал, что нужно и не женился…

— Что? Укокошил невесту перед свадьбой? — охнула я.

— Да что же у тебя за наклонности криминальные, — возмутился Веня. — Сразу укокошил… Ну, каким-то образом расстроил свадьбу или даже знакомство. Вернулся. И нет у него никакой постылой жены.

— Блеск! — восхитилась я. — И деньги все целы, и все живы при этом?

— Да! Но! — Веня поднял палец и хитреньким взглядом посмотрел на меня. — Вполне возможно, что в исправленной реальности у него почему-то есть другая жена! Как это получилось, он не ведает, но она есть! И нет никаких гарантий, что его устраивает получившийся вариант. А куда идти, чтобы исправить уже эту ситуацию, в какое время, в какой момент — он ни хрена не знает!

— Фигня какая выходит… — я оставила в покое хребет мужа и задумалась. — Но можно же постепенно восстановить историю их отношений, например, с помощью документов, фотографий, рассказов новой жены, других близких.

— Ага, можно ещё имитировать амнезию, как в дурных сериалах, — закивал Веня. — Впрочем, почему нет? Тут другое… Зачем заниматься этой фигнёй? Стоило ли для этого изобретать машину? Прорыв во времени ради мелких семейных разборок? Ну, пусть не прорыв, пусть пока мы ограничены десятью-пятнадцатью годами…

— Уже? Вень, уже десять-пятнадцать? — аж взвизгнула я.

— Так мы ж работаем, Таш. Да уже есть пробы на пятнадцать, ещё неустойчивые, больше двадцати минут не получается…

— Двадцати минут?

— Пробыть дольше двадцати минут ТАМ пока не получается. А Крюкову надо больше, как ты понимаешь.

— Ага, Крюкову… То есть, исправлять личную жизнь — оно того не стоило, а Крюкову делать правильные ставки в прошлом и заколачивать деньги на этом — прямо святое дело! Ради этого стоит работать и делать великие открытия! — фыркнула я.

Веня надулся и помолчал некоторое время.

— Будто бы у меня есть выбор. Будто бы я сам всему этому радуюсь. Но или так, или никак. Хорошо хоть, у Крюкова, как у тебя, не возникает постоянно тема убийства кого-нибудь, а то я уже своими руками разломал бы эту машину. Слава богу, ты своими вопросами напоминаешь, что ни его, ни кого-то ещё нельзя даже близко подпускать к машине.

С того момента я прикусила язычок и в наших беседах постаралась перейти на исключительно технические вопросы, ответы на которые тоже были очень и очень нужны, чтобы исполнить задуманное.

Мне удалось напроситься на экскурсию к машине. В лаборатории я прекрасно сыграла роль «тупой блондинки», которая восхищается «штучками» и «кнопочками».

— А это что? Ой, нет, я не трогаю, как тут цифры быстро скачут, почему? А это что за лампочка мигает? Какая панелька красивая, прямо как в нашей БМВ!

Трижды я пробиралась в святая святых. Этого мне хватило. Последний раз был прямо накануне.

А ещё хорошо, что Веня полностью доверял мне все наши банковские дела, которые я вела безупречно. Пришлось и с этим попотеть. Помня Венины слова о том, что невозможно точно предсказать, как оно пойдёт, что каждый раз они исходят из любого развития событий и тщательно к ним готовятся, я решила что буду действовать так же: сделаю всё от меня зависящее, чтобы обезопасить ситуацию при любом исходе. Кроме фатального, разумеется. Но его предвидеть никогда невозможно.

За год «великой подготовки» я несколько раз подолгу, с ночёвками, гостила у родителей, чем несказанно их удивила. Себя тоже — что выдержала. Пришлось сделать над собой усилие, и ещё какое!

Это было очень даже непросто сначала уговорить себя с ними созвониться, потом доехать до их дома и сидеть в машине, приводя в порядок дыхание и сердцебиение. Для этого я полчаса уговаривая себя, что ничего страшного не случится, что всё будет нормально, мол, для них давно всё быльём поросло. И дело-то было не столько в них, не в их личностях, физиономиях, голосах и прочем, прилагавшемся к нашему общению, а во мне. При них адски обострялось моё гадкое отношение к себе, начинались адреналиновые штормы воспоминаний и самоедства, точнее, самоотвращения. Насколько полностью и надёжно это всё исчезало, успокаивалось, уходило в песок забвения, когда я бывала где-то далеко, в заморских поездках, в чужих городах и весях, настолько оно полностью и страшно овладевало всем моим существом, когда рядом были эти люди — мама и папа. Любое их слово могло будто пулей пробить мою плоть и вонзиться в самое болючее и незаживающее место в душе. И тут же возникала боль внутри моего тела, доводящая до тошноты, до красной пелены перед глазами! Боль отвращения к себе.

Поэтому, как опытный пациент, к аутотренингу я прибавила лекарственную терапию — в конце 30-минутного сеанса высосала целую таблетку клоназепама и лишь потом вышла из машины.

Мои старания того стоили: родители уже вступили в возраст, когда любят воспоминать и болтать о прошлом. Всё, что было тогда, им кажется таким милым и прекрасным! Тем более, когда они самовлюблённые нарциссы и негодяи. Мама, как та мартышка, к старости слаба глазами стала. И не только глазами, но и «чуйкой», интуицией, возможно, даже умом. Впрочем, это коснулось их обоих. Они не понимали и не чувствовали, что происходит. Расслабились. А я теперь в их глазах была безопасной — столько лет поводов никаких не давала, жила, как положено, как назначено, как должно. Не вызывала я у них теперь горячего желания найти на мне кнопку, чтобы хоть на время «выключить». Куклу починили и успешно.

Наверно, напрасно я никогда не испытала себя на актёрском поприще. Ненавижу слово «поприще», там и «попа», там и «прёт», а заодно и «дрищ». Поэтому всегда, если употребляю его, то с ироническим оттенком, а вот нынче оно пришло в голову в связи с моим просто «оскаровским» триумфом в итоге годичной подготовки к… неизвестности. Но могу ведь, оказывается! Вот с родителями, к примеру, с тёртыми калачами и супер-профи в интриганском искусстве всё прошло без сучка. Не распознали подвоха, я была безупречна в роли правильной дочери, вдруг преисполнившейся нежности к стареющим маме и папе и так трогательно интересующейся их прошлым, всякими «пустяками» и деталями, которые, казалось бы, не имеют никакого значения. Но успешно починенной кукле, то есть, идеальной дочери, они важны, потому что милы и дороги, ибо дочке интересно всё, что связано с молодостью и былым её родителей. Какие могут быть сомнения? Стоит лишь взглянуть в её честные, любящие глаза, в которых понимание и приятие, нежность и желание сохранить в своём сердце дорогие образы… Брр! Довольно. Самой противно.

Однако, какое интересное и странное испытываешь ощущение, когда совершенно откровенно строишь ловушку, мышеловку для людей, не подозревающих ни сном, ни духом, что происходит! Чувствуешь себя немного богом, слегка гангстером и чуть-чуть сволочью. То есть не совсем так, сволочь я, конечно, приличных размеров, но при моём и без того отвратительном отношении к себе, мои действия не вызвали у меня никаких дополнительных самоедских приступов. Ну, мерзостью больше, мерзостью меньше. Уже неважно. Уже всё равно.

Словом, я многое вызнала, хотя нельзя сказать, что до моих успешных «театральных гастролей» жизнь мамА-э-папА была для меня тайной за многими печатями, но всё же некоторые детали и подробности оказались весьма полезными и даже более чем. В итоге задуманное мною приобрело вполне реальный шанс на успех без потерь и даже, весьма вероятно, с ощутимым прибытком.

И пришёл этот день. Точнее — ночь. Веня не заметил никакого привкуса в вине, которое мы выпили за ужином. За здоровье! За успешное осуществление всех наших планов! Ага, за НАШУ победу! Совсем молодые уже не оценят «подвиг разведчика», а мне пришлось даже сдержаться, чтобы не прыснуть, когда я вспомнила сцену из того фильма.

В эту ночь Веня уснул особенно крепким и сладким сном, который ничто не могло потревожить, тем более, мои тихие и аккуратные сборы. Вот бы удивился муж, увидев, во что я «нарядилась». В ход пошли чёрная старая водолазка, вытащенная из мешков, приготовленных для благотворительного пожертвования в ближайший дом престарых, старая Венькина куртка из тех же закромов, чёрные шерстяные брюки, купленные когда-то на ближайшем вещевом рынке в особо сильные московские зимние холода — просто под шубу, для тепла и надетые раза два по случаю минус тридцати за бортом, старые советские кроссовки, завалявшиеся в кладовке на случай непредвиденных обстоятельств. И в руках у меня был маленький чемоданчик на колёсиках того самого размера, который разрешают брать в салон самолёта. Содержимое чемоданчика могло бы свести Веню с ума. И не его одного.

Из «нормального»: все мои документы — от паспорта до водительских прав, айфон, тёмные очки на полфизиономии, кепка, кошелёк с огромным трудом найденными советскими купюрами разного номинала на сумму 150 рублей. Ну, в отдельном кармашке, уже лежали все ключи от Вениной лаборатории — от «буратинских» до электронных плюс бумажка со всеми кодами и аккуратно записанным по пунктам порядком пользования «машинкой». Конечно, я всё это выучила наизусть, выжгла в своём мозгу намертво, навеки, но на всякий случай ещё и записала.

Но самое главное в чемоданчике — это примерно двести тысяч долларов разными купюрами. Я собирала, обналичивала, добывала, наскребала эти двести тысяч целый год! Потому что мне нужны были не абы какие купюры, а непременно чтобы до 1987 года выпуска. Ведь я отправлялась в 1986 с не очень известным конечным результатом. А вдруг я там застряну! Да-да, в советской стране наличие валюты у частного гражданина — расстрельная статья. Но я же знала, где, как и каким образом «валютничали» в те времена мои родители и очень многие в их кругу. В случае чего, была в курсе, куда кидаться. Но очень, очень надеялась, что не придётся! Мне совсем не улыбалось застревать там после осуществления задуманного. Не для того я туда собиралась, чтобы вновь жить, начиная с 86 года в совершенно непонятном статусе и снова переживая крах СССР. Смешно, но даже всего лишь одно воспоминание о ГКЧП и Ельцине на танке вызывало у меня такой приступ дурноты, что, по моему мнению, проживать нашу новейшую историю два раза — это надо знать особый толк в извращениях. Тем более, будучи в курсе, чем всё закончится.

И, тем не менее, «всякий случай» заставил меня подстраховаться. Ежели застряну, то не пропаду. Со мной будет огромное по тем временам состояние. Стану ворожеей, экстрасенсом, отобью хлеб у самой Ванги: буду предсказывать будущее с точностью снайпера и вплоть до точных дат. Стану Великой! Так я себя утешала, когда пугалась мысли о возможности застрять в прошлом.

А если благополучно вернусь… то тут столько возможных вариантов и всяких случаев, что на все соломки не напасёшься, дабы подстелить. Я выработала общую стратегию, буду её чётко придерживаться, если, конечно, не случится никаких глобальных катаклизмов (как уверяет Веня, чисто теоретически — не должно), и я не окажусь той самой бабочкой, из-за которой разверзнутся небеса, и вся история мира перепишется заново. Вряд ли. Очень вряд ли. Во-первых, так сказал Веня. А во-вторых, не того пошиба моя скромная фигура, не тяну я на бабочку.

Они так и не поставили охранников в лабораторию. Уж сколько об этом было разговоров… Но экономный и рачительный Крюков не стал тратиться на всякие глупости, когда на пути к машине пять замков, из которых три электронные, плюс охранная сигнализация, которая снимается звонком на пульт и с помощью пароля. Пароля, каждый день нового, разумеется, но записываемого вот на этом перекидном календаре, что открыто покоится на рабочем столе одного из Венькиных сотрудников. Эх, ребята! Эх, Крюков… Спасибо вам всем за чисто российское разгильдяйство, — думала я, ожидая ответа от охранной конторы. «Всё в порядке, приняла восемьдесят пятая, Сысоева!» — отрапортовала девушка. «Спасибо!» — с чувством поблагодарила я уже симпатичную мне Сысоеву.

Путь к машине открыт. Я, кажется, готова. Специальный ремень с маленьким аппаратом — главным приложением к машине — надет на талию, дата, время и координаты заданы. Следующий страшный этап — перемещение. Я задала срок на два года больший, чем пока что экспериментировали ребята. Веня рассказывал, что чем дальше перемещение, тем сложнее его выдержать, потому что во время процесса трудно дышать. Дыхание то ли перехватывает, то ли оно полностью останавливается — непонятно пока. Но чем дальше заданная во времени точка, тем дольше ты просто не дышишь. И в груди очень больно, и кости давит. И пока непонятно, что с этим делать. Потому что не вполне ясно, почему это происходит. «Работаем», — обычный уклончиво-озабоченный ответ мужа.

Так вот, на два года больше всех их опытов. Выживу ли я? Хватит ли у меня дыхания, смогу ли перенести боль? Я, конечно, потренировалась задерживать дыхание — будь здоров! Как будто готовилась в водолазы. Но ведь тут будет происходить что-то совершенно другое, просто набрать полные лёгкие воздуха и потерпеть, как под водой, может не получиться. Сколько терпеть? Что там со временем происходит в этот момент? Страшно? Конечно.

Но не до такой степени, чтобы отказаться. Ведь ребята и сам Веня всякий раз возвращались оттуда бледные, измученные, но живые. Ничего, я тоже не сахарная. Не растаю. Выдержу. Смогу. Я сильная. Я всё изменю. Я смогу…

Я повторяла эти мантры почти вслух, мои губы шевелились, дыхание сбивалось. Вот я настраиваю главный компьютер, ввожу туда пароль, получаю доступ, задаю время — год, месяц, день, час. Умная машина письменно предупреждает: «Заданная величина перемещения превышает допустимую. Отменить? Принять?» Принимаю. Задаю географические координаты — никаких вопросов и предупреждений, значит, всё в порядке.

…Я смогу. Веня — гений, машина работает. Надо немножко потерпеть, я сильная, выдержу. Дублирую информацию в аппарате на ремне, надетом на мою талию. Интересно, отчего у этого специально сделанного ремня так много дырок у застёжки, что даже для моей тонкой талии хватило? Тут ведь одни мужики работают. Надо будет потом спросить у Вени. Господи, что я несу? Скорее всего, даже при самом благополучном исходе, я уже никогда у него ничего не смогу спросить.

Так, почти всё сделано, остался последний шаг. Всё идёт хорошо. Я молодец! Раз до сих пор всё шло, как по писаному, чётко по моему плану, значит, я делаю правильно, и всё у меня получится. Время пребывания в заданной точке: хотелось бы побольше, но Веня столько раз говорил про неустойчивость сигналов при задержке. Их максимум на сегодняшний день составлял полчаса. И мне столько же хватит. Итак, ставлю 30 минут.

Захожу внутрь машины в небольшую кабинку и плотно закрываю дверь на электронные замки. Последний шанс остановиться, последний! Но зачем? Во имя чего или кого? Хоть один внятный резон за то, чтобы продолжать жить ту же жизнь, имеется? Чемоданчик пристроен между моих ног, которыми я сжимаю его так, что коленкам больно, руками же намертво обхватываю его ручку.

Я решительно нажимаю на главную кнопку своего маленького аппарата и…

…Напрасно я набрала полные лёгкие воздуха: меня тут же скрутило так, что я чуть всё нутро своё не выплюнула, какое там воздух удержать! Меня скрючило и по ощущениям будто намотало на огромную спираль, как в металлической советской мясорубке, и начало через неё же перемалывать. Тело закрутило в безумной боли, казалось, я слышу хруст собственных костей. Дышать было нечем, совсем нечем: и рот, и нос будто законопачены намертво. «Чемодану крындец, колёсики наверняка оторвутся», — успела мелькнуть в голове идиотская мысль. Про лицо, от которого, видимо, останется только месиво, почему-то подумалось во вторую очередь. Сколько продолжалась эта пытка, не знаю. В какой-то момент сознание отключилось. А обнаружила я себя на асфальте рядом с тем самым подъездом, который «заказывала».

— Мам, помнишь ту историю с крышей? Ну, когда мы с подружкой…

— Ой, разве ж такое забудешь? — мама машет на меня рукой, не забывая другой рукой кокетливо провести по безупречно уложенной причёске без единого седого волоска. — Ты тогда нам устроила, да… Вырванные годы и предынфарктное состояние! — она засмеялась. Я тоже. Теперь легко вспоминать, да, понимаю, мама.

— А когда это случилось? Я уже не очень помню…

— Да прямо накануне майских праздников, 30 апреля. Как раз на всех домах и на крышах, в том числе, развешивали эти идиотское транспаранты «мир-труд-май», а запереть чердаки после этого забыли. Или специально не запирали, чтобы потом не возиться, когда снимать придётся.

— А в какое время это было? После уроков? Утром я же в школе была наверно.

— Да точно помню: в шесть часов вокруг того дома уже толклась милиция, пожарные машины и толпа народу… Что я пережила, господи! — мама сделала несчастное лицо.

— Бедная моя мамочка! — скроила я губки в умилительную гузку.

Странно, но я цела. Полностью. Ощупала лицо — вроде тоже, даже не болит ничего. И чемодан, смотрите-ка, цел. И колёсики на месте. Только вот почему-то сижу на тротуаре. Мимо идёт тётка-бабка невнятного возраста в невнятном одеянии, с кошёлкой.

— Во нажралась! Праздники ещё не начались, а она уже в стельку! Ладно, когда мужики, так, смотри, и бабы туда же. Вот вам и перестройка, люди совсем совесть потеряли. Лучше бы Сталин воскрес, навёл бы порядок… — продолжая ворчать, она брезгливо обогнула меня и пошла дальше, не оглядываясь. Перестройка? Отлично. Кажется, я на месте. По-моему, с точностью до минуты.

У меня есть полчаса, надеюсь, девочки не подведут. Я поднялась, прислушиваясь к своему организму, в котором только что трещали и перемалывались все кости. Ничего не осталось от той боли, никаких проблем, всё цело и работает. Чемодан. Держу крепко. Значит, не выпускала из рук, так держать! Я опрометью рванула к подъезду. Ага, немного кружится голова, «штормит», надо помедленнее.

Лифт, последний этаж, лесенка на чердак. Дверь открыта. Лезть туда с чемоданчиком было крайне затруднительно, но возможно. Всё-таки не такой уж он тяжёлый: какие-то двести тысяч долларов, остальное по мелочи. На адреналине, который колотил меня ядерным зарядом, это были сущие пустяки.

И вот я на крыше. Я — это чёрный человек в непонятной одежде, на голове нахлобучена кепка, чтобы спрятать волосы, тёмные очки в пол-лица, а в руках чемодан. Знакомая крыша, припоминаю, да-да. А вот и хихиканье знакомое слева, за трубами. Стараясь ступать тихо, я направилась в сторону звуков и увидела: две дуры сидят на крыше, свесив вниз ноги и орут: «Карлсон, ты где? Карлсон, мы тебя тут с фонарями ищем! Лети к нам, не бойся, мы тебя не обидим!» — и ржут. Я смотрю на них сзади. Слева подружка (даже имени сейчас не помню), справа — я, девчонка, пока что невинная дура, которая наломает кучу дров и станет куском дерьма, себя ненавидящим. Сколько у неё впереди плохого, ужасного, гадкого, стыдного! Кому это нужно? Да никому. А, прежде всего, ей самой. Точнее — мне.

И вот я уже совсем рядом с ними, стою за их спинами. Они хохочут и веселятся.

— Эй, — тихонько позвала я.

Две головы резко повернулись назад. Я впилась глазами в неё… в себя. Хорошенькая. Славная. Жалко.

— А ты — быстро вали отсюда, — я ткнула пальцем в подружку, не отрывая взгляда от себя-юной. — Вали быстро, а то хуже будет! — пришлось рявкнуть для пущего эффекта. Подружка взвизгнула, подобрала ноги и, не вставая, прямо на четвереньках быстро-быстро поползла прочь. Девочка Таша попыталась было сделать то же самое, но я сильно и резко положила руку ей на плечо. — Сидеть! У нас с тобой другая история. Печальная…

Слышно было, как подружка скрипит дверью с чердака, потом шорох, кряхтенье и топот. Времени почти не осталось, я не могу рисковать ни при каком исходе дела. Самое бездарное было бы, если б меня здесь повязали.

— Папа и мама мечтали о кнопке, чтобы тебя выключить, помнишь? — спросила я Ташу. У той округлились глазищи, в них появился страх. Поняла? Почувствовала? А что чувствовала я? Не знаю. Пожалуй, главным ощущением была нереальность происходящего. Или просто так легче было думать и чувствовать, чтобы решиться и довершить задуманное. Ну, нереально это — и всё. Такого же не может быть, правда? Значит, будем считать, что этого нет. Оно нам снится. Мнится. Кажется.

— Карлсон, говоришь? — внезапно я вдруг поняла, что язык да и разум, пожалуй, уже плохо меня слушаются. Сцена затянулась. Ещё немного, и я потеряю самообладание, никакой адреналин не поможет. Мне становилось трудно дышать, оказывается, одно простое движение может даваться очень тяжело, а ведь сколько раз я всё отрепетировала заранее, мысленно и даже это движение отработала во время подготовки! — А ведь у Карлсона как раз была кнопка, — мне всё труднее было решиться на такой простой и правильный поступок: на меня смотрели мои собственные детские глаза. — Понимаешь ли ты, девчонка, — задыхаясь забормотала я, — что Ленка останется жива! Лизонька не родится, да, но мне-то что? Где она, моя Лизонька? Зато Мишенька не умрёт, понимаешь? Да что ты можешь понять! Не вырастет, в общем, одна большая-большая сволочь, которой самой от себя будет противно всю жизнь, пойми ты, идиотка! Я нас с тобой спасаю! О, смотри, летит же! — крикнула я и показала пальцем в небо. Таша отвела от меня обалделый взгляд, ища в небе то, что я будто бы увидела, и я ногой изо всех сил толкнула её вперёд — тем самым способом, который отрабатывала там, дома. В своё время. Моей силы хватило с лихвой, у Таши не было ни малейшего шанса.

Через мгновение уже кто-то истошно орал, визжал и плакал, я на всякий случай глянула вниз: всё было кончено. Так, теперь главное не теряться, не расклеиваться, а действовать чётко по плану. У меня осталось минут пятнадцать, более, чем достаточно. Уже очевидно, что Веня абсолютно прав: я, девочка, лежу девятью этажами ниже, абсолютно мёртвая, и я же, взрослая женщина из будущего, стою себе, живая и здоровая, никуда не исчезнувшая. Парадокс был в тот момент, когда мы были с ней рядом живые: одно и то же сердце билось в двух экземплярах, одна и та же голова с одним и тем же мозгом думала разные мысли одновременно, находясь в раздвоенном положении. Скорее, теперь, когда маленькая Таша разбилась насмерть, парадокса нет, всё пришло в более-менее правильное состояние. Но это размышления между делом, ни для чего. И всё это не так. А как так?

Теперь мне важно выбраться отсюда, но сначала кое-что проверю, хотя я и уверена в том, что всё нормально: открыв чемодан, я просмотрела свои документы. Всё цело и сохранно, никакие фото никуда не исчезли, все даты, печати и штампы на месте. Всё, что было со мной, осталось настоящим и реальным. А что там случилось в будущем, мне скоро предстоит узнать. Или не предстоит, если всё изменилось настолько, что, скажем, машины больше нет. Но в это я тоже не верю, зная своего мужа. Она всё равно есть, она должна быть! И работать должна в точности так, как Веня задумал. Ремень с аппаратом на мне, всё тикает и мигает. Значит, работает. Так с чего бы что-то изменилось из-за смерти какой-то девчонки в 86 году? Это надо сильно не уважать интеллект и науку, недооценивать таких гениев, как Веня, чтобы подобное предположить. Выберусь. Я доверяю науке.

Но с крыши лучше бы уйти — и поскорее! Стою здесь у всех на виду, как дура. Для милиции у десятка людей уже готова страшная рассказка: там, на крыше, был чёрный человек с чемоданом. Подружка подтвердит. Только уточнит, что то была женщина непонятного возраста в темных очках, закрывавших лицо. И милиция будет старательно искать. Флаг в руки.

Я вернулась на чердак и решила именно там дождаться минуты икс. Тем временем с лестничных площадок уже слышался шум, люди выскакивали из квартир, возбуждённые и испуганные происшествием, кто-то орал «Вызывайте милицию и скорую!», кто-то визгливо причитал, в общем, всё завертелось. Через некоторое время я услышала, что кто-то лезет на чердак. Мне оставалось всего две минуты до возвращения. Или — или. Мои доллары. На кой чёрт я тащила сюда эту прорву денег, если меня сейчас скрутят, причём, даже не менты, а доблестные граждане? Если аппарат вдруг не сработает? Зачем была вся эта подготовка? Всё-таки я бездарная дура, имела кучу времени сбежать, а меня парализовало, будто я решила подставиться и не…

На этом месте лихорадочных размышлений снова заработала «мясорубка», и я второй раз накрутилась на её винт, а мои кости снова перемалывались. Очнулась я в машине, в той же самой кабинке. На полу, на коленях, прижимая к себе чемодан.

Когда я выбралась из машины, то первым делом внимательнейшим образом оглядела всё вокруг: вроде всё то же и так же. Это успокаивает. По крайней мере, никаких сейсмических сдвигов реальности, пространства и времени явно не случилось. Какое счастье: я не бабочка!

Вот совсем не бабочка. Всё оказалось так же, на том же месте, в том же виде. Может, за исключением некоторых деталей, на которые я не обратила внимания. Мне без проблем удалось выбраться из лаборатории и из здания, все ключи подошли. Но я прекрасно понимала, что это лишь видимость неизменённости. Потому что такого быть не могло.

СЕГО ДНЯ. ПОСЛЕ УБИЙСТВА

В сегодняшнее время, к великому счастью давно не советское и весьма безалаберное, мне без труда удалось в своём престранном виде снять среди ночи номер в неплохой гостиничке на краю Москвы. Дорого до безумия, но у меня же с собой чемодан денег. А вот банковские карточки я не решилась использовать: чёрт его знает, как отразился мой вояж в прошлое на их платежеспособности. Если меня до сих пор не было, значит, и моего счёта быть никак не может.

К счастью, в отельчике работал интернет, и мой айфон прекрасно сговорился с гостиничным вайфаем. Поэтому наутро, отоспавшись, я очень быстро вызнала очень и очень многое — слава поисковым системам и вообще этой волшебной штуке — мировой сети. Пожалуй, до машины моего Вени, это всё же самое великое изобретение. Ну, а поскольку про машину человечество ни хрена не знает, то для него, для человечества, таки самое. Наравне с кондиционером и ватерклозетом. Ага, шучу. Но если только совсем немного.

Наутро первым делом я отправилась в магазины, чтобы приодеться и вообще привести себя в порядок. Чемодан оставила в гостиничке в камере хранения. Тоже очень дорого, но выбора у меня не было.

Потом я арендовала машину и поехала к своему… то есть к дому, который считала своим. По домофону поговорила с хозяевами квартиры, где ещё вчера (по моему летоисчислению) жила. Там жили совершенно незнакомые мне люди, которые встревожились не на шутку и даже хотели вызвать полицию. Ведь я их спрашивала про какого-то Вениамина Львовского и его жену Наталью. Они впервые слышали эти имена и сильно насторожились. Женщина нервно подозвала к домофону мужа, который строго сказал мне, чтобы я не приставала с дурацкими вопросами, иначе они будут вынуждены… Дальше я не слушала, всё ясно. Извинилась за то, что как бы ошиблась адресом. Значит, меня тут никогда не было, и Вени тоже. Хотя он жив, слава богу, здоров, работает, создаёт программы и, как я могла убедиться, по прежнему и весьма успешно работает над машиной у того же Крюкова. Обошлись без моего папаньки, молодцы! Кто же сыграл роль проводника гения Львовского в мир секретных технологий? Интернет мне в помощь.

К трём часам ночи меня в моём номере обуяло дикое и нервное веселье: я всё узнала окончательно.

Моя Ленка… Ленка моя… Жива и здорова. Она не сиганула из окна. Она, видимо, вылечилась, выучилась и тоже на переводчика! Ну, да, помню: мы часто с ней планировали выучить языки, желательно штуки три, чтобы вместе путешествовать по миру, как по собственному району. К Крюкову меня в своё время пристроил отец. А поскольку Ленкин отец-мразь-чудовище был в одной деловой компании с моим папой, вместо меня в фирму попала Ленка. И всё то же самое у Вени получилось с моей теперь живой и здоровой подругой детства. И уже её папА, очевидно, заглаживая своё безумное преступление, устроил Вене всё, что в другой, прошлой (прошлой?) реальности сделал для Львовского мой отец. Потому-то я так успешно и без приключений выбралась из прошлого и вернулась в изменённую мною реальность. Но изменена она была лишь для меня! Впрочем, что я несу! И для Ленки, которая, на минуточку, теперь жива! Значит, я всё же бабочка. Вполне эффективная бабочка, оказывается.

Следующим вечером я стояла у калитки роскошного огороженного малоэтажного дома почти под боком у Кремля и ждала. Через всякие гаишные и прочие слитые в сеть якобы внутренние и секретные данные мне удалось узнать нынешний адрес четы Львовских. Был июнь, тепло, самые длинные дни, но уже вечерело. Обычно в это время Веня приходил домой, если не оставался на работе на всю ночь.

Чтобы не выглядеть странно и не привлекать к себе внимания охраны, я делала вид, что разговариваю по сотовому, ходила туда-сюда и курила, аккуратно выбрасывая окурки в урну рядом с калиткой. Ну, ждёт кого-то женщина, по телефону болтает, ничего такого.

А ведь у этого домика может быть подземный гараж. И тогда я ни хрена никого не встречу, не увижу. Одна надежда на то, что в таком центровом месте с подземным гаражом всё-таки не срослось — не разрешили, невозможно из-за всяких секретных коммуникаций. Мне оставалось только на это надеяться и ждать.

Я внимательно вглядывалась в каждую подъезжающую тачку. Веня любит нашу БМВ, но, кто знает, какая у него машинка в этой жизни. Таки бэха. Всё та же. С теми же номерами, вот это да! Всё-таки я какая-то хилая бабочка, если даже номер машины в новой реальности изменить не в состоянии. Забавно!

Из авто вышел мой обычный Веня. Всё такой же лохматый, красивый, в жутких очках, но совершенно чужой. Он захлопнул дверцу авто и, не торопясь, направился в мою сторону. «Забыл поставить на сигнализацию! — отметила я. — Сказать ему об этом?» Веня одет в незнакомую мне рубашку с короткими рукавами и совершенно неопознаваемые, не имеющие своего «лица» и прописки во времени и реальности, джинсы. Мой дорогой гений приближался, как неизбежность, судьба, рок, окончательный диагноз. Он смотрел прямо на меня и не замечал. То есть, на его лице не отражалось ничего, никаких эмоций, кроме лёгкой усталости после тяжёлого рабочего дня.

— Привет, Веня, — негромко обронила я, когда муж… то есть когда-то муж… или бывший… но не в этой жизни муж поравнялся со мной. Веня вздрогнул, посмотрел на меня внимательно и с явным удовольствием. Ведь я красивая женщина.

— Добрый вечер! Мы знакомы? — такой родной мягкий и глубокий голос. Вежливые интонации и полуулыбка учтивости совершенно чужого человека.

И тут я увидела что из бэхи выскакивает… Ленка.

— Вень, всё, я иду уже! — она включает сигнализацию, и авто издаёт характерный писк, на прощание мигнув всеми лампочками. Моя любимая машинка, такая знакомая до каждой царапинки на кузове или панели приборов. Машинка будто подмигнула мне — мол, я-то тебя знаю.

Ленка торопится к нам. Абсолютно узнаваемая, хотя очень взрослая, я её такой не знала, не могла знать. Высокая, опять статная, никакой не скелет, фигура дивы. Фарфоровая кожа с нежным румянцем. Длинные иссиня-чёрные волосы, собранные в элегантный балеринский пучок. С безупречным макияжем и белоснежной улыбкой. С Ленкой всё в полном порядке. Нет, я — отличная бабочка, эффективная! Подумаешь, номер машины, вон как всё хорошо сложилось у людей в созданной мною (мною!) реальности.

Когда новая жена моего бывшего мужа поравнялась с нами, я, улыбнувшись им обоим, небрежно бросила, отвечая Вене:

— Это всё уже неважно, простите, всего хорошего! — и быстро пошла прочь. Не оглядываясь и чувствуя себя престранно: с одной стороны — немножко богом, с другой… У меня перехватило горло и захотелось плакать.

Теперь родители. По моему плану мне предстоял к ним важный визит, но несколько позже. До этого момента я должна была устроить свои паспортные дела. Мои нынешние документы, совершившие со мной путешествие во времени и только поэтому уцелевшие, могли мне прослужить недолго, рано или поздно всё рухнуло бы, стоило хоть где-нибудь хоть кому-нибудь один раз всерьёз их проверить. И выяснилось бы, что этой женщины нет на этом свете, она погибла, упав с крыши 9-этажного дома, когда ей было двенадцать. Поэтому да здравствует новое имя, новая дата рождения и вообще — всё!

Какое счастье, что мне довелось родиться и жить в насквозь продажно-коррупционной стране! Ибо только благодаря этому, зная нужные адреса и явки, которые всегда были необходимы родителям в их номенклатурной бизнес-деятельности, мне удалось без проблем, а всего лишь за большие деньги, получить все требуемые документы на новое имя, новую, прежде не существовавшую личность.

Кроме денег, для этого потребовалось два месяца беготни по инстанциям и жуликам, по жуликам и инстанциям. В половине случаев мои дорожки приводили дважды, а то и трижды в одно и то же место: в инстанциях сидели жулики, собирающие деньги со всех желающих что-то у них получить. Даже по закону. Ну, а уж когда без закона, аппетиты их хотелок не знали ни границ, ни удержу. Спасибо папиной школе: я знала, куда обращаться, как разговаривать и даже способы эффективного торга. Хотя на некоторые вещи есть чёткий прайс, и ничего выторговать было невозможно.

Сумасшедшие деньги перекочевали в карманы десятка чиновников. Зато через два месяца у меня на руках были все необходимые для гражданина этой дивной страны документы, вплоть до зарубежного паспорта. Наверное, нечто подобное происходит в банановых республиках, когда людям надо полностью сменить свою легальную личность, спрятаться, сбежать или просто залечь на дно. Так ведь в моём-то случае и хорошо, что мы, как они! Что бы я делала в какой-нибудь законопослушной Европе? Как бы жила дальше? Загадка.

Всё это время я обитала в арендованной маленькой «однушке» на краю московской географии. Это единственное, что стоило недорого, но и вполне соответствовало цене по своему убожеству. Временно, временно, ненадолго! — успокаивала я себя.

Весь «технический» период я лишь иногда давала себе время на размышления обо всем произошедшем: что происходит со мной, как я себя чувствую, стоило ли вообще…

Нет на свете моей дочки Лизоньки. Ну, и не надо, всё равно её у меня отобрали, я ничего о ней не знаю с тех самых пор. А, может, у неё всё сложилось плохо? Какие там были приёмные родители? Типа моих, из номенклатуры, тупо купившие себе куклу? Ничего хорошего от таких ждать не приходится, мне ли не знать? Стопудово изувечили жизнь девчонке. Эта публика по-другому не может, они же порченные, уроды, в чём-то даже нелюди. Если ты в этой тусовке, то с тобой всё, абсолютно всё не в порядке.

Я не провела несколько месяцев в беспробудном блядстве, будучи в изменённом сознании и искренне мня себя жрицей и богиней самой Любви, которую все обожают, которая дарит людям нечто прекрасное и ищет своё единственное счастье среди прекрасных юношей — сынов самого благородства. И никто не смеялся надо мной, как смеются над безумной грязной идиоткой в обносках, выплясывающей около помойных баков, но воображающей себя балериной Большого театра в роли Одетты. Не было этого моего позора, не было. А в памяти просто дурной сон.

Не родился и не умер мой Мишенька.

Не было меня с моих двенадцати лет, а, значит, не было ничего того, что сделало меня тем гадким существом. Я могу начать жизнь с чистого листа, меня просто не существует пока что, я рожаю сама себя заново, просто сразу взрослой.

Так каково мне теперь — без груза прошлого? Хотя ведь я всё помню, помню, что случилось, но в результате не случилось! Что же тогда я помню? Несуществующее былое. Былое небылое. Его нет. Я ничего не натворила, из-за меня никто другой не погиб, я сама не стала дерьмом. А кто же я теперь? Ведь любой человек состоит из своего прошлого, из тех событий, что его формировали. А если события отменены? А если прошлое изменилось? Изменилась ли я? И могла ли измениться я, которая пережила всё то, что вроде бы сама же изменила, отменив?

А разве я ничего не натворила? Разве никто не погиб? А 12-летняя Таша? Ведь я убила её, значит, я все-таки убийца. Я преодолела тот барьер, который есть у каждого нормального человека и отделяет его от нелюдя. Я смогла убить живую девочку. Не в схватке за жизнь, не защищая своё жалкое существование, а спокойно и обстоятельно подготовившись к убийству. Так ведь это же была я сама, только в прошлом! Но ведь Веня говорил мне, что нас будет двое — два сердца, два мозга. Значит, в эти полчаса были две жизни, а потом осталась одна. Потому что другую я убила. Смогу ли я жить с этим? Боюсь, что смогу. Ведь в принципе я не изменилась как личность. Как была дрянью, так ею и осталась. Тогда почему меня мучают эти вопросы?

Пока не могу разобраться во всём однозначно, если говорить о логике событий. Но, безусловно, чувствую лёгкость, будто после сброшенного со спины груза. Что же получается? Груз — это то, что мы совершили, и про это всем известно? А если никто не знает, то груза нет? Или у меня просто нет совести, а совесть — это по-любому груз, вне зависимости от того, знает ли о твоих пороках кто-то или только ты сам наедине с собой прекрасно осознаёшь, какое ты дерьмо?

Может, и так. Но ведь я ОТМЕНИЛА своё прошлое. То, что я помню, можно теперь считать сном, безумными фантазиями, галлюцинацией, потому что этого нет. И не было. И уже не будет.

Да, мне стало легче. Хотя бы из-за Ленки. Хотя бы… Меня перестало тошнить от воспоминаний про всё это. Лизонька? Я отказалась от неё. Сама, своими руками подписав мерзкие бумаги, я выбросила родного ребёнка, как помеху, как неудачное приобретение, подарила, отвергла. Пусть лучше её не будет. Хорошо, что её нет. Не было тех серьёзных глазок, глядящих прямо на меня, не было тех пальчиков, сжимавших мой мизинец. Не было — и всё!

Нынешняя я чиста. Ни трупов за мной, ни выброшенных детей. Смерть маленькой Таши? Так ведь это же я сама. Невозможно обвинить человека в убийстве самого себя. Такое называется суицидом. А суицидники неподсудны никакому суду. В бога я не верю. Да и Всевышний обалдел бы от такой задачки!

В общем, можно и нужно начинать новую жизнь, но для этого придётся сильно испортить настроение мамочке и папуле.

СИЮ МИНУТУ

Я стою перед дверью квартиры моих родителей, весьма приблизительно представляя, что меня там ждёт, хотя чётко обдумала каждое своё слово, каждый свой жест на всякий случай, вернее, на все случаи. И всё равно меня потряхивает не только от волнения, но и от любопытства. В кармане кожаной куртки я крепко сжимаю рукоятку пистолета. Кепка надвинута на самые брови, а тёмный шарф поднят до кончика носа. Хотя в этой конспирации нет особой необходимости, но ко всему я добавила ещё тёмные очки, а волосы полностью убрала под кепку.

Узнать меня никто не сможет всё равно. Никак. Это невозможно…

Благодаря интернету я знаю, что коммерческие дела у моего отца блестящие. Всё же им приходилось тратить на меня немалые деньги, теперь я вижу, как удачно пришлась им моя безвременная кончина: отец выбился почти что в олигархи. А если учесть, что он всегда любил прятать денежки на разных офшорных счетах, то, думаю, не магнат он лишь по природной своей скромности, ха-ха. Мы же рабочая косточка, из простых, мы — скромняги, советские люди! После моей смерти, когда перестройка с ускорением дали зелёный свет открытой коммерции и возможность приближённым к главному корыту грести всеми клешнями, родители архиудачно вложились в кучу недвижимости, и даже осталось на кусочек нефтяных объедков с барского стола. Вспомнить, сколько им пришлось вкладывать в меня — в учёбу, в одежду, в девичьи развлекухи, в получение аттестата без экзаменов (представляю, каких тогдашних тыщ это стоило!), в лечение-лечение-лечение, опять обучение и взятки администрации института, чтобы меня не отчислили, потом квартира и постоянная материальная помощь вплоть до моего замужества, то становится понятно, сколь немалый кусок («освободившиеся» деньги были вместе с другими удачно вложены и превратились из тыщ в мильоны) я «сожрала» у них тем, что жила. Что была жива. Нет, не так! Всё время путаюсь во временах и реальностях: какой кусок я сожрала бы у них, если бы оставалась живой. В общем, я сделала им нехилый подарок, теперь им есть, чем поделиться со мной. И мне не должно быть стыдно: я всё же немножечко жива, и они мне должны.

Ясно было, что без предварительной договорённости мне в наш, нет, в их охраняемый вооружённой охраной номенклатурный домище не проникнуть. Пришлось для начала позвонить.

— Мне необходимо с вами встретиться и поговорить на очень важную тему, — сказала я отцу по телефону, услышав его обычное краткое «Слушаю!».

— А вы кто? С какой стати? В чём дело? — отец сразу завёлся, сходу, как всегда. И тогда я назвала ему всего две фамилии. Они означали людей, которых в самый разгар перестройки папочка подставил «по-чёрному» — одного на все его деньги, другого под расстрельную статью. Потом, долгие годы вспоминая эти истории, он сам крякал и говорил матери: «Мы тогда по краю прошли, по самому краю. Даже не верится, что всё так удачно закончилось». Ну, да, для него, для нашей семьи удачно, папу даже капельками не забрызгало, хотя всё было сделано, устроено, придумано им. Зачем? Глупый вопрос, глупейший. Причиной в таких случаях всегда являются деньги. Папа всех переиграл, и для него всё «удачно закончилось». А для тех людей…

Но всё было шито-крыто, сделано аккуратно и филигранно, ни одного шовчика не торчало! И не должны были всплыть эти истории, тем более, через столько лет. И вдруг я произношу знакомые фамилии. Представляю, какой петардой они взорвались в ухе отца! В общем, икнув, он назначил встречу у себя дома. Теперь я могла спокойно преодолеть все охранные посты на пути к квартире родителей.

На всякий случай я опять нацепила тёмные очки и сделала яркий боевой раскрас а-ля панк, мой опыт «убитой» рокерской юности пригодился. Вряд ли родители заподозрили бы во взрослой тётке кого-то знакомого, но лучше перестраховаться. Да и пусть они запомнят визит их Злого Рока в виде странной ярко накрашенной женщины в идиотской шляпе и очках кота Базилио. Зеркало заверило меня, что получилось нечто неопознаваемое. Это на всякий случай.

Итак, жму на звонок. Дверь открыл отец. Будто вчера расстались, он не изменился ни капли! Следом выплыла мама, которой, кажется, только на пользу пошла бездетность: она выглядела потрясающе, намного лучше, чем когда я видела её в последний раз пару месяцев назад… в другой жизни.

— Это вы?

Отец обращается ко мне на «вы». Странное ощущение.

— Да.

— Проходите, — отец пропустил меня в знакомую до отвращения квартиру. Он был здорово напряжён, вырядился будто для встречи в верхах: костюм, галстук, остатки волос вокруг тонзуры уложены гелем. Интересно, чего он ждал, какого разговора? В любом случае, даже представить себе не мог, насколько всё будет неожиданно и страшно.

Я уверенным шагом вошла в квартиру, в которой почти ничего не изменилось, кроме некоторых деталей. К примеру, на стенах теперь висели очень дорогие картины. Подлинники. Живописью стали увлекаться, русскими аукционами на Сотбис? Раньше на такие украшения стен у них просто не хватило бы денег.

Но одна из картин — боже мой! Это был мой детский портрет, написанный, по-моему, Ильёй Глазуновым. Наверно, с одной из моих детских фото. Огромный, безвкусный, в тяжёлой золочёной раме, он висел на самом видном месте гостиной. Я замерла перед ним.

— Это наша дочь, — театрально-драматичным голосом объявила мама. — Она трагически погибла.

— Знаю, — прервала я. — Крыша, 30 апреля, 1986 год. Женщина в чёрном с чемоданом. Подружка убежала, а женщина столкнула вашу дочь вниз. Девятый этаж.

— Откуда вам известны все подробности? — резко спросил отец, подойдя близко и крепко взяв меня за локоть. — Кто вы такая и что вам нужно?

Я сбросила его руку.

— Я знаю намного больше, чем вы можете себе вообразить. И лучше будет для всех нас, если мы сейчас сядем и спокойно обо всём договоримся, — в доказательство серьёзности своих намерений я бухнулась в кресло и закинула ногу на ногу. — Присаживайтесь!

Обалделые родители машинально сели на ближайшие к ним стулья, но неуверенно так, нервно, осторожно, на самые краешки. А ещё я заметила, что отец положил руку на журнальный столик, где лежал его мобильник.

— Начну с главного. Мне нужны деньги, много денег. И вы мне их дадите.

Папа схватил телефон, а я спокойно вытащила из кармана кожанки пистолет и направила дуло прямо ему в лоб. Мама взвизгнула, отец охнул.

— Телефончик положите на место, — приказала я и, когда он выполнил распоряжение, продолжила. — Ещё одна такая попытка, и мне придётся выстрелить. Для начала молча выслушайте меня. А потом вы сами поймёте, насколько необдуманным и глупым был ваш порыв, — и я медленно и выразительно положила палец на курок.

ПапА позеленел от ужаса и на всякий случай отодвинул от себя мобильник, будто бы тот мог шарахнуть электрическим током. Знал бы он, мой бедный богатый папа, что страшный на вид пистолет всего лишь перцовый, почти безобидный, но сделанный, как настоящий — не отличишь. За сравнительно скромную сумму долларов такую игрушку совсем несложно приобрести на одном из подмосковных рынков! Предположить такое, конечно, отцу было по силам. Но кто в подобных случаях будет играть в русскую рулетку? Только не мои родители.

Мама картинно схватилась за сердце.

— Не надо, — попросила я её, опуская своё недооружие. — Я прекрасно знаю, что сердце у вас абсолютно здоровое. Как и все прочие органы. Вы не просто великолепно выглядите для своих лет — оба! Вы ещё и очень здоровые во всех смыслах люди, — и я светски улыбнулась, давая понять, что то был искренний комплимент для разрядки обстановки.

Потом я долго вещала. Почти без остановки, так, что у меня пересохло горло. Что я говорила? Это же очевидно: рассказывала им про их жизнь в таких подробностях, что они то дуэтом краснели, то бледнели до синевы, и челюсти отвисли у обоих совершенно одинаково. Повествуя о событиях до 1986 года я больше напирала на всякие их семейные тайны, а с 86-го года благоразумно переключилась на карьерно-коммерческие секреты. Кое-что из нового для меня в их истории удалось вызнать из интернета, а кое-что просто осталось прежним, давно мне известным. Потому что дела моего папочки, называемые в нашей стране бизнесом, тянулись аж с советских времён — с теми же связями и теми же людьми, теми же схемами и с той же наглостью.

Кое о чём эти двое, сами того не подозревая, проболтались в тот последний год, когда я играла роль хорошей выросшей дочки-куклы, которой не нужна кнопка для выключения, ибо она мила и очаровательна. Приходит в гости, интересуется прошлым любимых и уважаемых родителей. Прелесть, прелесть! Языки-то и развязались.

Словом, мне было чем удивить этих двоих. Минут через двадцать они стали гневно поглядывать друг на друга.

— Трепло! — сквозь зубы процедила мама, не выдержав и сверкнув глазами в сторону отца.

— Что? — вскинулся тот, переходя на крик. — Я? Да это ты со своими подружками языком, как помелом, метешь! Дура, сколько раз я тебя предупреждал!

— Как ты смеешь! — заорала в ответ мамаша. В общем, я рисковала влипнуть в долгий и визгливый семейный скандал, а это мне было совсем ни к чему.

— Молчать! — рявкнула я изо всех сил, несмотря на пересохшее от волнения горло. — Заткнитесь оба! Я вас утешу: вы оба ни в чём не виноваты друг перед другом. И не стоит вам на пороге старости ругаться — это бездарно, товарищи. Вы должны понять одну простую вещь: сейчас в ваших собственных руках дальнейшее спокойное существование. В неге и тепле, при «бабках» и тёплом сортире. Я могла бы устроить вам такой ад со всей этой информацией, как вы понимаете, что, дай бог вам при ваших здоровых сердцах не получить инфаркты вприкуску с инсультами. Про деньги я и не говорю — вы потеряете их все! А можете потерять и жизни, ведь многие ваши «друзья» не любят подобных огласок и скандалов. Вам никто не простит, что из-за вас произошла такая потрясающая своими масштабами утечка. Вы никогда не узнаете, откуда мне всё это известно и не можете даже представить, кто за мной стоит, что за мной стоит. И никаких гарантий от меня вы требовать тоже не можете, то есть, можете, но толку-то? Однако я обещаю, что если вы дадите мне столько, сколько мне нужно, сколько я потребую — а я потребую лишь реальное, а не то, что сделает вас нищими — то вы больше никогда меня не увидите. И никто к вам ни с чем подобным не придёт до конца вашей жизни. Я могу это твёрдо обещать, а вам придётся мне поверить. Если вы не согласитесь на мои условия, тогда вам придется, как писали в старых романах, вкусить на старости лет ужасы позора, нищеты и затем неминуемой гибели. Думайте! Сейчас, здесь, при мне. Нет никаких часов на размышления. Но, повторяю: вы друг перед другом ни в чём не виноваты. Не стоит ломать то единственно нормальное, что у вас есть — ваш союз.

— Что вы этим хотите сказать? — медленно произнесла мама и посмотрела на меня по-настоящему, без игры, растерянным взглядом.

— Ровно то, что сказала. Ваш союз — это чудо и счастье для вас обоих. Всё остальное лучше я оставлю без комментариев. Однако, это лирика, нам сейчас не до неё. Ваше решение, господа-товарищи!

Конечно, я победила в этой схватке. Потом мы с папочкой долго и тупо торговались за каждые сто тысяч долларов. Папа явно был поражён до глубины души, что встретил равного себе соперника по умению торговаться и давить. Он же не знал, что с ним бьётся его самая лучшая ученица. Только нынче я была сильней, свободней и наглей его. Поэтому победила.

Технически мы всё оформили через интернет — быстро и надёжно. Через три часа я уходила, а они, слегка (пожалуй, даже не слегка) ограбленные, растерянные, меня провожали. Мама зарёванная и сразу сильно постаревшая, отец бледный и растрёпанный. Гель не помог: липкие волосики с разных сторон облепили тонзуру, как подтаявшие сосульки. Мне на мгновение даже стало немножко жаль обоих.

— Приятно было с вами иметь дело, товарищи. И повидаться было приятно (в последний раз, добавила я мысленно), — тут они не поняли и вопросительно посмотрели на меня, но я не собиралась удовлетворять их любопытство. — Не стоит так сильно переживать, у вас осталось до хрена средств для безбедного существования и сегодня вы купили себе спокойную и тихую старость. Вас уже не потревожат никакие бури и штормы, если только сами не влезете куда. Кстати, не надо! Живите уже спокойно! У вас юбилеи на носу, скоро шестьдесят. Путешествуйте! Наслаждайтесь жизнью! Она такая странная, жизнь-то, такие фортели может выкинуть…

— Нет, ты на неё посмотри, — не выдержал папа. — Она нам теперь ещё мораль будет читать! Уйдёшь ты уже, гадина?

Я вздохнула. Жаль, что приходится навсегда прощаться с родителями на такой грубой ноте. А, впрочем, не жаль. Я последний раз скользнула взглядом по их расстроенным физиономиям и вышла из квартиры. Дверь за мной захлопнулась с оглушительным грохотом.

Вот и всё. Теперь уже — совсем всё.

ЭПИЛОГ

Спустя пять лет

«Мой рай отраден буйством диких красок, Лениво море от тепла воды…»

Я поднимаю голову от монитора и смотрю в свой райский сад с веранды. Нисколько не преувеличение, настоящий рай. Разноцветная пена цветов, фруктовые деревья, разных форм непролазные кусты. Кустистые кусты — тянет сказать именно так, но ищешь и находишь синоним — работа нынче такая. Густые. Густющие. И какого угодно цвета, только не привычного русскому глазу зелёного: фиолетового, красного, ядовито-жёлтого, голубого. Между всем этим ботаническим великолепием кокетливо извивается тропинка, бегущая вниз по пологому склону — к волшебной лагуне, где нахально лениво не плещется, а сонно нежится под солнцем чистое изумрудного цвета море. Тёплое, как бассейн для малышей, как лягушатник. Спокойное, словно водохранилище. Разве не рай?

Я могу протянуть руку из окна и, чуть-чуть подавшись вперёд, сорвать апельсин, нагло растущий прямо перед окном, в которое он бессовестно стучится всякий раз, когда окно закрыто и вдруг налетает лёгкий райский ветерок-бриз с моря. Но я не стану нарушать картинную гармонию: оранжевое чудо безупречно красиво смотрится на фоне нежно-бирюзового неба, почти совсем незаметно стекающего в изумрудно-синее море. Такое ощущение, что море с небом постоянно заняты обменом цветов — туда-сюда, сюда-туда. В любом случае, апельсин на таком фоне просто великолепен! Жаль, что я не умею рисовать, не дано.

Сижу перед монитором, работаю со стихами, любуюсь своим раем и сожалею, что не рисую. Забавно! Взрослая женщина, уже даже не юная совсем. При этом мне всего пять лет. Такая вот сумасшедшая арифметика. Но факт. Про это никто не знает: ни про невесёлое и даже страшное прошлое взрослой женщины, ни про то, что ей всего пять лет. Никто не знает и никогда не узнает. А даже если узнает, то ни во что такое не поверит. В сказки верят лишь маленькие дети, да безумцы.

Я могу быть совершенно расслаблена и покойна в моём личном раю.

Эту прелестную маленькую виллу мне удалось купить не так уж дорого на небольшом острове… не скажу, где. Благословенное место, куда приезжают встречать старость лишь редкие респектабельные пожилые люди европейского вида. Местное население диковато, но приезжие устроили здесь жизнь под себя, приспособили под свои нужды. Даже медицинская обслуживание устроено как нельзя лучше — с европейскими докторами. Вся необходимая инфраструктура имеется, но, слава богу, без шика, шума и блеска — никакой Лас-Вегас с круглосуточной активностью тут никому не нужен. Тут тихий рай. Все здешние обитатели, прибывшие из большого мира, так и говорят: мы нашли свой рай, где удивительно приятно доживать оставшиеся годы в покое и неге.

Моя виллка, точнее даже сказать, бунгало на пять комнат — сбывшаяся сказка из детства. И я вовсе не в одиночестве.

В первый же год своего пребывания на острове в одном китайском ресторанчике я встретила Стива. Лохматого, расхристанного красивого англичанина с огромными беззащитными глазами цвета рыжей лисы. Он был не очень высок, худ, почти субтилен, но с выразительным умным лицом. Нос с горбинкой, нежный рот, ухоженные красивые руки с длинными пальцами — всё это мне сразу же показалось очень привлекательным. Но главное, он казался трогательно растерянным, с явными признаками душевной беззащитности, которая случается только с истинными художниками и поэтами. И хотя он был далеко не юн, он всё ещё был поэтом. Да ещё каким! Но об этом я узнала несколько позже. А занесли его в наш пенсионерский рай муки нереализованности, охватившее всё его существо убеждение в том, что он бездарен, а жизнь его бессмысленна.

Стив вырос в очень респектабельной и состоятельной семье. Можно даже сказать, что он знатного рода. Блестяще закончил Оксфорд по курсу английской литературы, имел все шансы для сытого, благополучного и необременительного в смысле работы будущего. Но он родился поэтом! И всегда писал стихи. Но успеха не снискал. Что-то не получалось, его не ценили, не публиковали. Может, он на самом деле писал тогда не очень хорошо — не знаю. Разочаровавшись во всём, а, прежде всего, в себе, Стив покинул Лондон, пытаясь сбежать от себя. Он много путешествовал, по его словам, «что-то искал», но так и оставался одиноким и печальным. Через годы странствий его занесло на мой остров.

О, я своего не упустила! Случайная встреча, нечаянный разговор в ресторанчике, улыбки, лёгкое прикосновение руки, и сердца обоих почему-то ёкнули. Я влюбилась сразу. Возможно, моя душа, начавшая новую жизнь будто с нулевой точки отсчёта, не просто истосковалась по любви, но уже нуждалась в ней как в топливе для жизни. И случившись, любовь стала новым её смыслом. Через двое суток Стив, захватив единственный чемодан, переехал из отеля ко мне, смущённый и трогательный в этом своём смущении. И нам сразу стало хорошо друг с другом. Вот сразу! Такое, оказывается, бывает, редко, полагаю, но бывает. Вот и нам повезло!

А потом оказалось, что Стив — гений. Опять мой муж — гений! Везёт мне в этих жизнях на гениев. Выяснилось, что он не только не графоман, а просто новый Шекспир. И это не я его так назвала, а их английская пресса.

Поселившись у меня, Стив с особой страстью стал писать, иногда сутками не выходя из своей комнаты. Когда же выскакивал оттуда, счастливый, он звал меня, чтобы я прочитала то, что у него получилось. Мне трудно было по достоинству оценить его стихи, но казалось, что написано очень красиво.

И я, вопреки желанию Стива, стала тайно отправлять его работы во все известные издательства и литературные журналы. И не напрасно! Вскоре откликнулось весьма серьёзное издательство, специализирующееся на классической литературе. Пришедшее по электронке письмо было подписано знаменитым литературным критиком, имеющим в Великобритании такой профессиональный вес, что его не выдерживали ни одни весы. Корреспондент захлёбывался от восторгов, эпитетов и восхищения. А где вы были раньше, господа, когда Стив приходил к вам, оставлял свои произведения? Не читали ничего, что ли? Похоже на то. Но, как говорится, кто старое помянет…

Я показала письмо Стиву. Он сначала разрыдался, а потом сказал:

— Это всё ты. Это с тобой я стал писать так… здесь, в этом раю. Ты не просто спасла меня, ты сделала из меня настоящего поэта, я сам это чувствую.

Что ж, приятно слышать такое романтическое заблуждение. Но пусть так, главное, что получилось! Стив стал известен всему миру. В прессе его окрестили не больше, не меньше, как новым Шекспиром, имея в виду поэзию великого писателя. На сонеты Стива самые прославленные композиторы мира взялись сочинять музыку, чтобы вместе с новым гением войти в историю. Потом Стив стал писать стихотворные пьесы и даже сценарии к фильмам. Театры и киностудии расхватывали их, как горячие пирожки. В общем, мой Стив сделался благополучным, но для всего мира таинственным и недоступным: он наотрез отказался хотя бы раз покинуть меня и наш рай ради презентаций и фестивалей, куда регулярно получал приглашения, и сходу отказывался от любых интервью и бесед с журналистами. Вся его связь с миром происходит только через интернет. А наше местоположение он засекретил и не хочет выдавать никому. Боюсь, что причиной всего этого являюсь я. Боюсь рисковать своим островом и отказываюсь куда-либо ездить. Не хочу никакой суеты, никаких толп и больших городов. Я боюсь потерять тот рай, что поселился в моей душе. А без меня Стив — никуда.

Да, можно сказать, что в первый год я его содержала. Свои оставшиеся от покупки бунгало деньги я удачно вложила в кое-какие ценные бумаги, которые давали мне скромный, но вполне стабильный и достаточный для жизни доход. А Стив уже настолько поиздержался в своих путешествиях, что считал каждый фунт. Тогда я шутила про себя, что у него не фунты стерлингов, а фунты лиха. Но теперь гонорары у него такие, что мы можем позволить себе купить новую виллу, хоть в два, хоть в десять раз больше нынешней. И новые автомобили можем приобретать хоть каждый месяц, причем, самого высокого класса. Но мы не будем этого делать. Нам не нужно. Мы и так счастливы, нам всего хватает, даже слишком.

Однажды мне взбрело в голову попробовать перевести стихи Стива на русский. Просто так. Пришлось здорово попотеть, но проштудировав Шекспира в подлиннике, мне вдруг показалось, что я поняла, в чём изюминка их английской поэтики. Такое у меня самомнение, да. Но я же просто развлекалась!

На перевод первого стихотворения понадобился целый месяц, потом дело пошло веселее. И вскоре полтора десятка стихов моего возлюбленного красовались у меня в компе на прекрасном (а чего скромничать?) русском языке. Даже я залюбовалась тем, что получилось.

— Май свити Стиви, — обратилась я к нему как-то вечером, когда мы сидели в саду и любовались ядовито-розовым нереально красивым закатом над морем. — Я немножко похулиганила и перевела твои стихотворения на русский.

Стив удивлённо посмотрел на меня, его брови изогнулись, а губы растянулись в улыбке.

— Да что ты? Надо же. И?

— Вот, думаю послать в Россию — а вдруг придутся кому по душе? Вдруг издадут? Тебя это интересует?

Стив рассмеялся.

— Нет, дарлинг, абсолютно не интересует. Русская публика мне не нужна. Впрочем, как и всякая другая, кроме англоязычной, знающей и понимающей поэзию.

Ну, чего я ожидала другого? Англичанин же.

— Ты, конечно, можешь посылать свои переводы, куда угодно! — торопливо добавил Стив, испугавшись, что обидел меня, и нежно поцеловал мою руку. — Только указывай тогда… своё имя или какое-то другое… Ведь я не могу оценить качество твоей работы, понимаешь? — ну не гад ли? С другой стороны, он в чём-то прав. Откуда он знает, как я напереводила.

Словом, разослала я свои переводы, куда только можно по России. А подписала их так: «Пушкин. Прямо из рая». И через некоторое время получила захлёбывавшиеся от восхищения отзывы, в том числе от серьёзных критиков, чудом сохранившихся на покинутой мною родине. Большие издательства, правда, не ответили, зато одно нищее, но героически продолжающее существовать издательство недобитых интеллигентов предложило издать сборник, конечно, крохотным тиражом. Только слёзно умоляло ещё о паре десятков стихотворений, чтобы книга выглядела «солидно». И ещё робко, очень робко спрашивало, очень ли нужен «Пушкину в раю» гонорар.

Тем временем я заметила, что по рунету стихи Стива в моём переводе за подписью «Пушкин из Рая» довольно бодро расползаются по блогам и сайтам. Мой «Пушкин» становился популярным!

Ради очистки совести я вновь решилась поговорить со Стивом. Обрисовала ему ситуацию, рассказала про «Пушкина». Стив задумался на пару минут.

— Это будут реальные деньги?

— Нет, — честно ответила я. — Это будут жалкие подачки, которые мы с трудом станем выгрызать из издателей. С кровью и скандалами. А размер гонорара… ну, пара банок растворимого кофе в месяц плюс один раз заправить наши тачки бензином.

— Это даже любопытно. А настоящему Пушкину они платили бы по-человечески?

— Нет. По их мнению, он и так им должен был по гроб жизни. Раз ему был дан дар, то он обязан им делиться со своим народом. Бесплатно. А народ ему за это заплатит любовью и, так уж и быть, обессмертит его имя. Да, собственно, почему ты спрашиваешь «платили бы»? Ему и тогда платили, но совсем не те деньги, на которые он мог бы существовать! А ведь он, как у нас любят цитировать одну известную поэтессу, «наше всё». Как бы тебе поточнее перевести, чтоб ты понял это определение?

Стив пожал плечами и махнул рукой.

— Ладно, делай, что хочешь, только не морочь мне этим голову, окей? Прости, но переводы на русский, суахили и фарси меня очень мало интересуют. Вот если бы на китайский… — и он глубоко задумался.

Ну и хорошо, ну и меньше возни. Я ответила всем страждущим, что они могут издавать «мои стихи» совершенно свободно, не заморачиваясь проблемой оплаты, ибо «Пушкин» прекрасно понимает, в каком бедственном положении находится русская культура.

Вот как в России стали издавать «Пушкина из Рая». Критики заходились в восторге, и вся поэтическая братия страны создала себе образ нового таинственного кумира с островов, в которого вселилась душа великого русского поэта.

И теперь уже русские композиторы стали писать музыку на слова Стива в моем переводе, а не эстраде в моду снова вошли романсы, правда в исполнении все тех же безголосых попзвезд. Пару раз я посмотрела и послушала этот кошмар, больше не смогла и, естественно, Стива этим не тревожила. Я всё же люблю своего мужчину.

Теперь я уверена, что поэзия Стива останется на века. За последние несколько веков мало было таких поэтов, сейчас, может, он один и есть. В английской прессе его называют не иначе как первым гением третьего тысячелетия. А у меня он уже второй гений. Зато родина автора «Гамлета» щедро оплачивает труд своего Шекспира номер два и с нетерпением ждёт новых пьес, стихов, сценариев.

А гений со своей музой (это я скромно так про себя) засели навечно в норке и не желают носа казать в большой мир. Сколько раз, несмотря на категорические запреты Стива и предпринятые меры конспирации, к нам пытались проникнуть репортёры и папарацци всех мастей — а вот фиг! А уж как напрашивались на встречу важные «генералы»-литературоведы — Стив стоял насмерть: всё общение, любые вопросы только через интернет. В итоге он лишь подогревал интерес к своей персоне, а, соответственно, и к своему творчеству. Гонорары росли. И опять же только я знала, что никакая это не рекламная стратегия, а социофобия Стива, по причине которой он и сбежал однажды из большого мира, будучи уверенным тогда в собственной ничтожности. Ощущение никчёмности прошло, а социофобия осталась. Я знала, что изменить отношение к себе как к чему-то гадкому, стыдному, можно одним способом: убив себя прежнего. Но такой вариант я, к сожалению, не могла предложить возлюбленному.

С другой стороны, меня вполне устраивало наше затворничество в этом удивительном месте. Я вообще убедила себя, что нахожусь в настоящем раю, а кто ж после Адама и Евы, сам хочет покинуть рай?

И ещё появилась одна странная шальная мысль о моём бессмертии. Ведь я уже однажды умерла. И хватит! В раю не умирают, в этом его смысл и суть.

Когда-то жизнь моя была грешной и страшной, и ненавидела я себя хуже смерти. Причин для этого больше нет. Нет, не так… Причин и не было. Та жизнь и та женщина никогда не существовали. А я, безвинная и чистая, заполучила положенный за безгрешность рай. Всё верно! И смерть меня, наверное, не отыщет, ведь в её списке я уже зачёркнута, не так ли? Я придумала ответ на свой самый страшный вопрос. Я не детоубийца, я только уничтожила пороки и мерзости, которые должны были расцвести буйным цветом во взрослеющей Таше. И я спасла Ленку. И я открыла миру Стива. Я даже Россию осчастливила новым Пушкиным. Значит, мир хотя бы чуть-чуть, но стал лучше. А преступление не может сделать мир лучше, правда?

Часто я начинала смеяться, когда думала об этом, а Стив спрашивал, что это меня разбирает. Я честно отвечала: думаю о нашем с тобой бессмертии: ты — бессмертен, как Шекспир и Пушкин, а я… я просто бессмертна. И снова смеялась. Стив радовался, что мне весело, не совсем понимая, о чём я. Вернее, совсем не понимая. Он растерянно улыбался и тряс головой: «Что ты хочешь сказать? Найди английские слова поточнее!». Тогда я просто крепко-крепко обнимала моего поэта, горячо целовала его нежный, немного безвольный рот, ласкала губами рыжие глаза и прижималась к его груди… И так мы замирали, глядя на безумно красивый пейзаж у нас за окнами и благословляя судьбу за наше счастье.

Идиллия? Пастораль и женский роман в розовой пене? Ну, идиллия — и что? Я сама всё это создала, своими руками. И немного Вениными мозгами, конечно. Кстати, я никогда не забываю про Веню. И никогда не рассказывала Стиву о нём. И вообще никому никогда ни слова про мою историю-биографию. Для Стива существует пристойная и простая версия про наследство от богатых и любимых родителей, умерших десять лет назад, плюс долгую трагическую любовь, закончившуюся смертью. Это объясняет моё затворничество и «романтическую душу». Ну, не про машину же времени ему рассказывать, правда?

Мне больше не за что себя ненавидеть, не за что мучиться собой и своими пороками. Ничего не было: ни смертей, ни блядства, ни пороков. Я исправила не только прошлое и реальность, я исправила себя. В своих собственных глазах — и это главное, ох!

Но однажды случилось кое-что из ряда вон. Отдыхая после обеда в саду, я полезла в планшет поглядеть новости — и общемировые, и российские. С утра много работала — переводила Стива, не до новостей было. Любимый, как обычно, уединился в кабинете и, как проклятый, как приговорённый, писал, писал… Разумеется, я иронизирую по поводу проклятия и приговорённости: когда Стив работает, он самый счастливый человек на свете. Его творчество — это его судьба и суть. И мне прекрасно известно, что он скорее откажется от благополучия и славы, чем отдаст хотя бы минуту наслаждения, которое испытывает, когда творит.

Словом, тихий фруктово-цветочный сад, бирюзовое небо, покой и нега, удобный шезлонг, а я открываю новости…

Через четверть часа я уже бегаю по саду кругами с планшетом в руках, пытаясь осмыслить то, что узнала.

Все эти годы, разумеется, я послеживала за родителями: мамА завела страничку в Фейсбуке… Боже, это настолько её, так пришлось ей по душе, что свой блог она заполняла регулярно постами про прочитанное, что «заставило задуматься и переосмыслить», про новую коллекцию Лагерфельда с иллюстрациями («не знаю, затрудняюсь пока сказать, мне кажется, на сей раз не совсем моё»), и с размещениям своих фотографий, на которых она сногсшибательна. «Что-то я сегодня не очень, всё же возраст даёт о себе знать!» — кокетничает мать в блоге, собирая восторги френдов и подписчиков, которым хотя бы приблизительно, но известен её возраст. И их можно понять, и даже не заподозришь в неискренности. Ну, сорок лет женщине. Ну, сорок три от силы! Молодец, ма. Если в комментариях кто-то вдруг заводит с ней серьёзный разговор, то я всякий раз с улыбкой читаю мамочкино: «Ах, не нагружайте меня, не надо!» Вот потому так и выглядит. Всю жизнь следит, чтобы её не нагружали, умница моя! А я чуть было не перегрузила мамочку, но опомнилась и вовремя сбросила себя с крыши.

Словом, с помощью социальной сети я в курсе жизни моих родителей. Всё у них хорошо, не обеднели. Красивы и здоровы. Дай им бог, что ли…

Но внимательней всего я слежу всегда за Веней, Крюковым и его фирмой, Вениными успехами на не главном его поприще — программировании. Он создал какие-то новые крутые антивирусы и интересные для спецов программы, тем и прославился. Но я-то знала, что Венька делает это на «отвяжись», главный его труд, его страсть и смысл жизни — машина. Как для Стива — поэзия.

Но про это я, естественно, ничего и нигде узнать не могла, какая досада, ха-ха. Поэтому я просто убеждалась, что Веня жив-здоров. Пару раз фотографии его с женой Еленой появлялись в какой-то московской светской хронике. Всё шло спокойно и предсказуемо.

И вдруг! Информация про Бена Львовского из Штатов, где он живёт… уже двадцать лет! И у него семнадцатилетний сын!

Репортаж с пресс-конференции Билла Гейтса: «На фото в первом ряду Бен Львовский, всемирно известный программист. Рядом с ним его сын Дэвид, подающий огромные надежды математик, вместе с отцом работающий над революционной программой управления компьютером с помощью силы сознания».

Трясущимися руками я начала поиски Бена Львовского в интернете, задавая в строке его имя по-русски и по-английски. Информации было море! В результате наоткрывала неисчислимое количество окон, и мой планшет, начал замедляться, тупить и капризничать, а в какой-то момент даже обиженно пискнул. Бросив слабенький девайс на шезлонг, я со всех ног бросилась в дом, чтобы припасть, как к иконе, к совершенному и мощнейшему стационарному компу. «Спаси и сохрани! Утоли мои печали! Наставь и прозри!» — молилась я на экран монитора.

Руки тряслись, холодные пальцы плохо слушались. Казалось, каждое новое окно открывается со скрипом и медленно, будто на заре интернета. Но, в конце концов, все найденные материалы были собраны, и я погрузилась в чтение. Мир перевернулся в очередной раз в моей жизни. Просто кувыркнулся и застыл вверх тормашками. И мне теперь предстояло жить в этой позиции внешнего мира со всем своим внутренним.

Итак, никакого Крюкова история не знает. Это не значит, что его не существует, это лишь означает, что он не оказался достаточно интересен и известен, чтобы хоть как-то быть замеченным интернетом. А всё потому, что на него ни дня не работал великий Бен Львовский, уехавший в Штаты двадцать лет тому назад и сразу же ставший заметной величиной в Силиконовой долине. С Биллом на дружеской ноге. Сына ему родила юная (тогда) прелестная дева из семьи крупного российского дипломата, с помощью которого он, собственно, и перебрался лихо в Америку с молодой женой, будучи сам ещё студентом.

Куда подевалась Ленка? Что произошло с ней? А её будто и не было вообще никогда в его жизни. Пришлось копать дальше, глубже, разыскивая в пучине сети хоть какое-нибудь упоминание о моей сначала погибшей, потом воскресшей, а теперь исчезнувшей подруги детства. Получилось. Интернет знает почти всё, тем более, когда это «всё» касается жуткой криминальной хроники, в том числе из прошлого.

Фамилия Ленкиной семьи, оказывается, была на устах людей в 90-м году, когда случилось страшное несчастье: однажды в привилегированном «партийном» доме случился жуткий пожар в квартире, где проживало сановное семейство. Пожар начался среди бела дня и, видимо, сразу заполыхал беспощадной стихией. Шансов у людей, находившихся там, внутри, не было. Когда приехали пожарные, им оставалось лишь локализовать бедствие и сообщить, что в квартире были обнаружены обгоревшие трупы пяти мужчин и одной девушки.

Я не смогла сдержать крик и испуганно заткнула себе рот кулаком. Тот самый год и день, когда… В жёлтой прессе долго пережёвывали и обсуждали произошедшее. Кроме трупов нашли следы застолья. Поэтому политическую версию никто тогда не рассматривал — и правильно. Всех волновал вопрос, что делала юная девушка за столом с группой немолодых мужчин. Вопросы ставились журналистами исключительно в грязно-сексуальном ключе. Грубо, но верно. На сей раз угадали ребята. Но кто спалил (а поджог был зафиксирован), вопрошало общество, на всех углах перемывая кости «партийной элите» с их «дочерьми-блядями». Не нашли того, кто это сделал.

А я прекрасно знала поджигателя. Конечно, это была Ленка. Она повторила мой путь рядом с Веней. Он был с ней так же откровенен, и она надула его в точности, как я. У неё были весьма серьёзные основания для изменения и даже уничтожения своего прошлого. И она выбрала вот такой вариант. Безжалостно спалила и отца, и себя, и тех негодяев. А заодно и свой стыд с самоотвращением. Уверена, сделала это до насилия, так и рассчитала. Ну, и правильно, я бы тоже именно так поступила.

А что было дальше? Где Ленка, куда делась? Она оказалась весьма эффективной бабочкой: после её «загула» в прошлое Веня вон где оказался. И что с ним случилось там? Создавал ли он в Штатах свою машину, повернулся ли у него язык сказать хоть кому-то в Америке про свою идею, нашёлся ли там недалёкий бизнесмен, вроде Крюкова, согласившийся финансировать безумную сказку? Вероятно, нет. Ведь если юноша оказался практически сразу в Силиконовой долине, то о каком недалёком бизнесмене может идти речь? Только если прямо там, в самой Мекке современных технологий, ему дали добро на эту работу. Возможно ли подобное?

И этот его третий брак опять же не просто так, а с прицелом на выгоду, на пинок, на помощь и содействие влиятельного тестя. В Штатах Веня получил доступ к самому-самому передовому и современному, можно даже предположить, что и к самому секретному. Но нашлись ли деньги для безумного проекта? Ведь в России для этой цели использовался счастливо найденный Крюков — и в первом, и во втором варианте реальности. Значит, в Америке он получил деньги каким-то другим путём. Потому что машина должна быть — ведь Ленке необходимо было куда-то вернуться.

Так, предположим, всё удалось, и в Силиконовой долине тихой сапой Веней создана машина времени. Это означает, что моя Ленка, спалив свою квартиру вместе с подонками и собой-юной, вернувшись обратно, оказалась в кабине машины, размещенной теперь уже в Штатах. И что же могло произойти дальше? Как она выкрутилась? Кажется, моей фантазии не хватает. Даже если при ней тоже был чемодан долларов (я верю в Ленкин ум), что она будет с этим делать в США — с российскими-то документами? Допустим, у неё была действующая штатовская виза, и она сообразила взять с собой зарубежный паспорт. А где отметки о въезде в Штаты, их всё равно в её паспорте быть не могло. Что тогда? Нелегалка? Тюрьма? Высылка обратно в РФ? А в России её уже много лет не существует. Она сгорела!

Показалось, что я начинаю сходить с ума. Мысли путались, разные воображаемые картинки наползали одна на другую, реальности перемешивались, цеплялись друг за друга, и всё постепенно превращалось в яркий, шумящий, орущий и совершенно безумный восточный базар с попугаями, кричащими хрипло-визгливыми голосами «Ленка! Пенка! Драная коленка!»…

Пришлось выпить холодного оранжада прямо из холодильника и умыть лицо ледяной водой. Голова кружилась, в ногах появилась предательская слабость. Я решила принять ванну, чтобы хоть немного унять внутреннюю и внешнюю трясучку: сердце неровно колотилось, руки дрожали, как у алкоголика, зубы стучали друг о друга, угрожая раскрошиться, а ладони были противно, отвратительно потные.

В тёплой воде с пеной меня немного отпустило… По крайней мере, я смогла более-менее внятно и без попугайного ора в голове размышлять дальше.

Итак, если машина после Ленкиного побега в прошлое всё-таки существует, то она в Штатах, и у Ленки, мягко говоря, неприятности. Если же машины вообще больше нет, и Веня в Америке занимается исключительно программированием, а свою машину так и держит до сих пор в голове, боясь открыться хоть кому-то, дабы не угодить в дом скорби, то Ленка застряла там, в 1990-м, когда случился весь тот ужас. И тогда она тоже «попала», но ежели у неё хватило ума захватить с собой чемоданчик с правильными долларами, напечатанными строго до девяностого года, то она вполне имеет шанс выжить. До «капитализма» остаётся всего годик продержаться, а потом с приличной суммой денег, да зная всю будущую историю, можно лихо развернуться!

Можно… развернуться… так ведь тогда, выходит, это уже случилось, произошло, она уже развернулась! Ведь будущее наступило, и если Ленка двадцать с гаком лет назад что-то затеяла и осуществила, это… оно… уже должно быть! И, может быть, есть… Но тогда почему она не нашла вовремя, совсем в молодости того же Веню и не…

Так, всё. Сейчас мой мозг сломается. Я полностью погрузилась под воду, набрав полные лёгкие воздуха, и находилась там столько, сколько выдержала. Под водой, в булькающей свинцовой тишине и странном шорохе воды я чуточку успокоилась и уберегла мозг от перегрева, хотя и продолжала думать о Ленке. Вынырнула, и тут мне пришла в голову мысль, что, может, Ленка просто не захотела больше связываться с Веней и при этом нашла себя в чём-то интересном. Может, она богата, как Крез, и живёт олигархессой, украшающей алмазами свои тапочки и зубные щетки. Ведь при её осведомленности о будущем у неё были фантастические возможности поиметь — в прямом и переносном смысле — весь мир.

Но, боже мой, разве может быть что-то более интересное, чем Венина машина? Кем надо быть, чтобы наплевать на такое изобретение и изобретателя, и предпочесть что-то несравненно менее интересное и захватывающее?

Кем надо быть?

И тут до меня дошло. Надо быть намного более эффективной бабочкой, чем была я. И поставить себе удивительные по размаху и наглости задачи. Можно Веню проигнорировать, если ты, взяв в руки невидимые бразды правления и управления человечеством, ведёшь этот мир туда, куда тебе нужно. И фора-то вроде небольшая — каких-нибудь двадцать пять лет, но, если вдуматься, то какие открываются возможности! Ленка никогда не была дурой. А уж пообщавшись с Веней, пожив с ним, думаю, набралась такого опыта и змеиной мудрости, что я вполне допускаю любые её неожиданные, но продуманные действия и решения. Плюс её опыт, страшный жизненный опыт, который теперь уже не случился, но остался в её памяти.

Как оказалось, как выяснилось, ничего она не забыла, ни от чего не излечилась, никуда ничто не делось. Все годы ненависть испепеляла её душу и жгла изнутри тело. Я знаю, как это бывает, понимаю. И она сделала то единственное, что примирило её и с собой, и с жизнью. А дальше? Дальше Ленка решила порулить миром. И рулит! К примеру… Ой, что-то меня занесло, я уже фантазирую как-то не очень вменяемо.

Я прошлёпала босыми ногами на кухню и плеснула себе в бокал любимого белого вина. За твоё здоровье Ленка, где бы ты ни была и что бы ни делала! Рули, если рулится!

После выпитого на меня напало веселье: я представила, что у новой, то есть третьей на моей памяти жены Вени тоже есть какой-то жуткий бэкграунд, что совершенно было бы неудивительно для девушки, вышедшей из нашей подлой номенклатурной среды. И если даже не сейчас, а в ближайшие годы Веня снова сконструирует свою машину, то совершенно не исключено, что милая дочь дипломата однажды ночью, вооружившись чемоданчиком с вечно ценными и неотменяемыми долларами, проникнет в Венино святая святых и… И на следующее утро я стану изучать четвёртую версию жизни и приключений гения Бена Львовского и его машинки.

А Ленка-то, Ленка моя! Я ещё хлебнула вина, и моё веселье начало постепенно переходить в стадию гомерического хохота: моя подружка представилась мне Королевой Мира — в роскошной короне в виде змеи! Ей бы пошло! Такой-то красотке… Я вот не решилась, а она может… могла… вообще решила остаться там, чтобы стать Королевой, и выключила к чёрту эту машинку на поясе. Просто взяла и выключила. Или нет! Круче! Она спалила её в том самом пожаре вместе со всеми поджаренными, вместе с девочкой Леной. Сознательно и намеренно, чтоб уж наверняка. Ленка? Она могла. И теперь…

И тут вдруг меня как током стукнуло, и мой смех тут же унялся. До меня дошло.

Стоп! А почему я вообще вижу новую, исправленную версию этой реальности? Как такое может быть? Для меня, как для всех прочих людей, не должно было измениться ничего, ведь это невозможно!

Никто в мире, кроме меня, не поразился прочитанной новостью о том, что Веня живет в Штатах уже двадцать лет. Ну, живет и живет. То есть для прочих людей, населяющих нашу планету здесь и сейчас, не случилось никаких перескоков и непонятностей. Иначе непониманием взорвались бы миллионы, так?

Что же получается? Своим поступком — путешествием во времени и убийством — я остановила, прервала свою жизнь в мои двенадцать лет, превратившись в свой собственный дубль, став своей собственной копией. А в итоге я нынешняя приобрела способность видеть все последующие изменения реальности, замечать «неправильности», наблюдать в он-лайн режиме любое будущее хулиганство в прошлом и влияние такого хулиганство на день сегодняшний. Я живу не как все — из прошлого в будущее без отклонений в неведомое, а имею будто бы фасеточный взгляд на реальность. Я — эффективная бабочка, что режет крылом реальности и парит над всеми её вариантами, не покидая колеи линейности времени. Получается так? Может, это на самом деле некий вариант бессмертия?

— Что случилось? — с интересом спросил Стив, незаметно вошедший в кухню. — Пьёшь в одиночку? Можно к тебе присоединиться? — Стив налил себе вина и присел рядом со мной. — Что это ты такая задумчивая, дарлинг?

Я внимательно посмотрела в его умные, красивые глаза и вдруг со щемящей тоской подумала, что если вдруг потеряю Стива… Эх, эффективная бабочка, я думала, что мне ничто теперь не угрожает. Но если игры со временем и походы в прошлое продолжатся, то, кто знает, не исчезнет ли из моей жизни однажды мой возлюбленный, а я это замечу. Как заметила сегодня перемену судьбы Львовского.

И какой вывод? Только один: прошлое прошло, а будущее не наступило, существует лишь сейчас. И только здесь. А здесь и сейчас мне хорошо, я люблю этот день и это место, этого мужчину и своё чуточку хмельное состояние…

Апельсин стучит в окошко, внизу под горкой лениво нежится тёплое море. Что будет завтра? Пусть будет, что будет. Пока же я считаю, что после своей несвоевременной кончины, я, невинное создание, оказалось в раю и наслаждаюсь им заслуженно и справедливо. И, вполне возможно, именно поэтому меня не смогут задеть никакие перемены, замены, отмены, которые могут учинить Ленка, Веня или его новая жена. Я уже давно далеко и нигде, я была первой. Может быть, это и есть моя гарантия и моё спасение от всех возможных будущих перевёртышей и ураганов времени.

— Всё как-то очень зыбко стало в этом мире, Стив, — тихо произнесла я, уткнувшись лбом в плечо любимого.

Оглавление

ПРОЛОГ

СЕГО ДНЯ

КОГДА-ТО

СЕГО ДНЯ

КОГДА-ТО

СЕГО ДНЯ

КОГДА-ТО

СЕГО ДНЯ

КОГДА-ТО

СЕГО ДНЯ

КОГДА-ТО

СЕГО ДНЯ

СИЮ МИНУТУ

СЕГО ДНЯ

СЕГО ДНЯ. ПОСЛЕ УБИЙСТВА

СИЮ МИНУТУ

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg