Александр Александрович Росков Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки
© Росков А.А., 2011
© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2011
Про нечистую силу Это было давно, лет пятнадцать назад, повстречался я с Пушкиным в бане…
Не ходите ночью в баню…
Давно это было, я еще девчонкой бегала. У нас жил одно время мамин брат – дядя Петя. Он работал директором торга, был членом партии.
В субботу у нас была баня вытоплена. Все помылись, а дяди Пети нету и нету – где-то на работе задержался. Пришел уже в первом часу ночи.
Мама говорит:
– Вот, братец, баню прогулял!
А он:
– Не прогулял! Не верю я ни в какие предрассудки!
И ушел мыться.
Я спать легла. Вдруг слышу – на кухне шум, гам! Я выбегаю из спальни – дядя Петя голый стоит и весь в мыле. Только, говорит, пришел в баню, разделся, начал голову намыливать – вдруг кто-то невидимый выхватил мыло из рук и стал его мылить.
Дядя Петя насилу вырвался, тут уж не до одежды было, голый рванул домой.
Папа пошел в баню с фонарем, но там никого не обнаружил, только все было раскидано: мочалка, мыло, одежда, на окне стояла лампа керосиновая – тоже опрокинута, и стекло разбито.
После этого дядя Петя, хоть и партийный был, поверил в предрассудки и в баню после полуночи не ходил больше…
М.Н. Грибакова, г. Онега
Баенник да Обдериха напугали Филю лихо
Один мужик по имени Филипп Пантелейкин построил на краю болота баню-сауну на финский лад. А Баенника не пригласил на жительство, не задобрил – ни хлеба ему не принес, ни соли, даже черную курицу под порогом не похоронил.
А Баенник не гордый, он и без приглашения сам вселился в сауну, устроился под скамейкой и знай себе поживает. В холода на каменке греется, в жару водой обливается. Ну, и вредит хозяину понемножку за свою обиду. То веники растреплет на полу, то каменку разберет, а то мыло или мочалку запрячет куда подальше.
Сам Баенник росточку невысокого, но большеголовый, большеглазый и весь волосатый, как шерстяник. Хотя Филипп в таком облачении ни разу не видел его, да и вообще никак не видел, но начал подозревать, что кто-то в его баньке-сауне хозяйничает.
А неподалеку от Филиппа жила Ксения. Молодая да пригожая, но вдова уже, что по нынешним временам и неудивительно. Жила Ксения с дочкой в маленьком бревенчатом доме, и на краю небольшого огорода была у Ксении малюсенькая, без трубы, банька по-черному.
И, как положено, жила в этой баньке банная матушка – Баенниха, или, как ее в народе еще называют, Обдериха. В годах уже была, худая, долговязая, зубы торчат, на животе и на заднице складки чуть не до полу свисают. Вреда хозяйке своей Обдериха не делала, наоборот – то паутину с углов смахнет старым веником, то оконце протрет, чтобы хоть чуть-чуть посветлее было в баньке-то.
Ксения замечала, конечно, что тут хозяюшка завелась, но не гнала ее, а, уходя из бани, обычно приговаривала:
– Баенниха, Баенниха, не серчай на меня. Вот тебе мыло, вот тебе веничек мяконький, мойся чистехонько да береги баньку от огня и сырости.
Баенник не любил шляться куда-нибудь без дела, все больше в сауне своей на лавке дремал или сверчков да пауков ловил от безделья, в тазу топил, но не до смерти, потому что живность всякую любил и любил разговаривать с нею:
– Кто ты такой, скажи мне? Таракашка ты и есть неразумная! Хочу – утоплю тебя, хочу – вытащу и выпью с тобой коньяку рюмочку, хоть за приезд, – и выуживал приплывшего к краю таза паучка.
Коньяк у Баенника всегда водился – Филипп никогда не приходил париться без бутылочки и без какой-нибудь женщины – каждый раз новая женщина была. Срамота, что они вытворяли.
Баенник под скамейку прятался и глаза обеими ручками закрывал.
А коньяк недопитый Филипп на подоконнике оставлял вместе с бутылочками из-под шампуня. И Баенник его обязательно прибирал.
Коньяк Баеннику очень нравился, потому-то он и не строил своему хозяину смертельных злыдней. А ведь за обиду свою незабываемую Баенник и задушить мог – хоть угаром, хоть шапкой, которую Филипп, когда парится, на уши натягивает.
И вот вынужден был Баенник пойти в гости к Обдерихе.
– Здорово ли живешь, Обдериха?
– Не жалуюсь, вода в кадушке всегда свежая.
– Да-а. А бедновато тут у тебя.
– Хоромов, как некоторые баре, не имеем, а и на том спасибо, что крыша над головой есть. Сказывай, чего надо?
– Хозяйка у тебя, говорю, больно хорошенькая.
– Хорошенькая, пригоженькая, да не вами ухоженная. Не баней ли со мной поменяться хочешь, пес лохматый? Не уступлю, и не проси даже! Хозяюшка моя приветливая, говорунья, с такой жить – милое дело!
– Вот и я про то. За водой-то она мимо моего окошка ходит. Бывает, и с хозяином сталкивается.
– Ну и чего?
– Как-то он ей говорит: «У меня домовой, что ли, в сауне завелся? Весь коньяк мой выпивает, веники треплет, мыло замыливает. Может, зайдешь ко мне попариться. Вдвоем-то быстро изгоним нахлебника».
Тут Обдериха захихикала, зашлась мелким кашлем:
– А ведь выгонят они тебя, волосатика, как есть – выпарят. Хозяйка моя слово как к нам, так и от нас знает.
– Вот то-то и оно! Париться она в тот раз не согласилась, а посоветовала моему: «Ты как войдешь в баньку, первым делом скажи: крещеный – на полок, некрещеный – с полка!» Он и сказал так, я с полка и брякнулся. До сих пор бок болит. Тебе сейчас смешно, а я тогда еще и над ним похохотал, бестолочем. Он и сам-то ведь некрещеный. Ну, и как полез на полок – так и хлопнулся на пол – то ли нога у него подвернулась, то ли коньяку лишнего хватанул. А ты коньяк-то не употребляешь? Я принесу, если что…
– Ты издалека-то не подъезжай, говори прямо, не сватать, поди, пришел…
– Кого? Тебя? Обдериху?
– Не знаю, меня ли, хозяйку ли мою, но уж больно масляно мажешь, как бы не поскользнуться.
– Во-во! Хозяйку твою как раз и могут просватать. Мой-то вчера опять ее подкараулил, облапал и чуть не силком париться тащил, хоть и сауна-то не протоплена была. Насилу вырвалась. Говорит: «У меня своя банька есть, а у тебя жарко, наверное…» – «Вот и хорошо, – засмеялся он, – предлог будет скорее раздеться…»
– Да, надо что-то делать, – призадумалась Обдериха.
– Вот и я говорю. Ты погляди в кадушку-то с водой, может, увидишь там, чем кончится это у них.
– И смотреть не буду, так знаю: посмеется он над ней да еще кучу ребятишек наделает. Майся потом с ними. А в бане места не больно-то много. Он ведь тоже мимо моего окошечка похаживает, не один раз даже заглядывал в него, когда хозяйка мылась. Ни стыда у него, ни совести…
На другой день Филипп проходил мимо Ксениной баньки. И на тебе! – повстречался с Ксенией. Пуще прежнего похорошела бабенка. И податлива как никогда. Филипп намекнул:
– Париться-жариться когда будем?
– Хоть сейчас, – говорит, – у меня как раз протоплено. Каменка душистая, и всяких трав наварила да на нее набрызгала. Полок чистехонек, я его скобелечком два денечка выскабливала, вычищала – хоть животом, хоть спиной ложись – не занозишься.
– Я-я… Я готов! – одурел от счастья Филипп. – Хоть сейчас готов! Я как раз ботинки новые купил, – подхватил на руки Ксению и скорехонько в баню.
– Она у тебя холодная, что ли? – начал озираться по сторонам Филипп, боясь в полумраке запачкаться обо что-нибудь.
– Да где же холодная? – запричитала Ксения. – Самый жар! Раздевайся да на полок залезай. Уж я тебя попарю!
– Вообще-то ничего, вроде жарко. А тут под лавкой собака, что ли, растянулась?
– Собака прижилась, греется маленько. Да она нам не помешает, пускай себе лежит.
Филипп торопливо скинул с себя одежду, бросил у порога, влез на полок. Передернулся от холода.
– Ты сама-то тоже раздевайся давай да залезай ко мне, а то чего-то холодно стало. Поддай-ка жару!
Разделась Ксения – ладная вся такая: титечки – в обморок можно упасть, ляжечки гладенькие, внизу живота волосы курчавятся.
– Давай, – говорит, – Филя, я на тебе сверху буду. Люблю сверху.
Филипп дара речи лишился, только головой кивает. Принял он Ксению на себя, глаза закрыл от наслаждения. А как открыл – чуть сознание не потерял: не Ксения сидит на нем, а страшная-престрашная старушенция.
Филипп сразу мужской силы лишился. А Обдериха (это она образ Ксении приняла) соскочила с него и давай мужика крапивным веником охаживать. А тут и Баенник вылез из-под лавки, оборотился из собаки в свой собственный вид, пьет коньяк прямо из горлышка да подзуживает:
– Кончай его, Обдериха! Дери его до смерти!
Но Баенник ведь и таракашков жалел, а тут – на-ко! – своего хозяина угробить?! Кто коньяк-то носить ему будет?
Когда Филипп совсем без чувств на полке распластался, взяли его Баенник с Обдерихой за руки да за ноги и в сауну перетащили.
Обдериха быстренько в своей баенке порядок навела, всю крапиву на улицу повыкидала.
Ксения потом долго дивовалась: откуда в ее баньке новые мужские ботинки оказались (остальную-то одежду нечистые унесли), по деревне ходила, спрашивала. Никто не признался, а Филипп Ксению даже на порог своей избы не пустил, на крючок закрылся и занавески на окошках задернул.
И париться ее в свою сауну больше не зазывал…
Михаил Волостнов, Республика Карелия
Как Иван Лукич Бога прогневил
Коротка у нас на Севере пора сенокосная. Того и гляди, дождь пойдет. А уж дожди-то у нас затяжные. Пока ведро стоит – успевай, хозяин, пошевеливайся.
Вот Иван Лукич и пошевеливался: косил, сушил, ворочал сено, стоговал.
Словом, дневал и ночевал на покосе. Радовался: будет теперь чем скотину кормить.
И ведь как ладно получилось – за неделю управился. И ни одного тебе дождливого денечка.
А как последнюю охапку сена на зарод бросил, радости было – через край. Успел-таки до набежавшей тучи.
Прикрыл зарод, а из тучи как хлынет.
– Успел, успел! – кричит он и в небо фигу показывает: дескать, вот, опередил, обманул небесную канцелярию.
Но тут молния до самой земли сверкнула. Да в зарод ударила.
Вспыхнуло сено и все в каких-нибудь пять минут сгорело, будто бы его и не было вовсе.
Чудеса, да и только!
Это не придумка какая-нибудь, а так на самом деле было.
История эта случилась в Верхнетоемском районе Архангельской области.
Ольга Батолина, г. Северодвинск
Был случай…
В 1934 году в деревне Щеглята умер молодой мужик, и его, по обычаю, увезли на три ночи в село Вой, в холодную церковь на моленье (церковь у нас тогда еще не совсем была закрыта, службы в ней велись).
Отчего мужик умер – никто не знал, но сам он неведомым образом воскрес ночью в холодной церкви. Встал из гроба и заметался по пустому храму, ища выход. По существовавшему тогда поверью считалось, что в воскресшего человека вселялась нечистая сила, и, если его не убить, умрут три попа. «Покойник» об этом знал и понимал, что живым его из церкви не выпустят.
Утром в дверях церкви заскрипел замок, и в храм вошел ничего не подозревавший сторож. Только он переступил порог, как мужик в белой похоронной одежде налетел на него, ударил – и был таков.
После этого сторож онемел на всю жизнь. Мужик, как есть весь в белом, выскочил на улицу, а там – хлебный обоз мимо идет, лошадей 10–12. Он подбежал к обозу и кричит:
– Дайте мне тулуп!
Люди на возу удивились, но тулуп ему бросили.
Кое-как мужик добежал до родного дома и забарабанил что есть мочи в ворота – ноги-то в лаптях мерзнут.
Старик отец, убитый горем, спал на печи. Стук в ворота услышал младший сын. Удивился, кто бы это мог прийти в такую рань? Открыл ворота, и как увидел брата, так и повалился.
А «покойник» вбегает в свой дом и кричит:
– Скорее пускайте меня на печь! Скорее!
Старик со сна толком понять ничего не может: его усопший сын, весь в белом, холодный, лезет к нему на печь со словами:
– Тять, пусти меня на печь, я больно замерз!
У отца сердце не выдержало, и он тут же отдал Богу душу.
Рассказывают, что в войскую церковь старика отпевать не допустили. Пришлось везти его в другую.
А как сложилась дальнейшая жизнь воскресшего тогда мужика, теперь уже и не помнит никто.
Д.М. Казаков
Ночная гостья
У Миши Попова умерла жена. А еще неделю назад я говорил с ней, молоденькой смуглолицей красавицей. Меня, как фоторепортера и друга семьи, уговорили поснимать похороны. Отказаться было неудобно.
Еще не закончились поминки, как я уже проявил обе скорбные пленки. А ночью напечатал около полусотни фотографий.
На следующий день проснулся поздно, была суббота. Занимался какими-то делами, смотрел телевизор, ближе к полуночи потушил свет и лег спать.
И только закрыл глаза – в углу напротив кровати появилась она. Мишкина жена! Покойница молча стояла в своих белых туфлях и безмолвно смотрела на меня. Хоть в ту пору я был коммунистом и атеистом – озноб пробежал по коже. Потом вскочил с кровати, включил свет – видение исчезло…
Покурил, лег снова – покойница уже ожидала, когда я закрою глаза, чтобы появиться снова!
Уж какой тут сон! Включил свет.
И тут меня осенило! Я, схватив из холодильника кусок мяса, выбежал во двор и заорал в темноту:
– Уголек! Уголек! Уголек!
Так звали бесхозного черного пса, которому иногда перепадали от меня остатки холостяцкого обеда. Я не надеялся, что он услышит меня. Но через минуту-другую пес уже вилял хвостом передо мной.
Я дал ему понюхать мясо и повел к себе домой. Бросил кусок возле кровати, залез под одеяло. Запустил пальцы в теплый собачий загривок и моментально уснул.
Следующая ночь прошла так же. Хоть без света, хоть со светом – незваная гостья тотчас появлялась в углу, как только я закрывал глаза. Хорошо, что в холодильнике еще оставалось мясо, и Уголек опять услышал мои крики о помощи…
О третьей ночи я стал думать уже с утра на работе, хотя работа на ум не шла. И тут я услышал в коридоре зычный голос фотографа из местного комбината бытового обслуживания, Юры Шамрило. Я к нему: так, мол, и так, может, посоветуешь что?
Юра расхохотался:
– И у меня такое бывало! Беги, пленки сожги, а фотографии отдай Мишке. И больше покойницу не увидишь.
Я бегом домой. Спалил негативы, схватил фотки – и к Мишке. Но того дома не оказалось. Я растерялся было, а потом рванул к Саше Козакову, нашему общему другу. Отдал ему фотографии и попросил передать их Мишке…
Наступила третья ночь. С опаской, поглядывая в угол, я лег в постель. Закрыл глаза и… незаметно уснул. Больше я покойницы не видел.
К сожалению, и нынче людей мрет немало. И может быть, опыт старых фотографов поможет кому-то избавиться от незваных гостей с того света.
Валерий Земной
А волосы у него дыбом стоят
…У моей соседки из армии в отпуск пришел сын. И угораздило его приехать как раз 6 января, перед Рождеством Христовым.
По такому случаю соседей пригласили – Нину да Сашу. А солдата тоже Сашей звали. Выпили на четверых две бутылки водки.
Тут Нина и говорит солдату Саше: Святки, мол, начинаются, так можно суженую-ряженую увидеть.
Сашу, конечно, любопытство разобрало: а как?
– Да вон, – говорит Нина, – свечки есть, возьми две штуки, два зеркала, одно сзади себя поставь, другое – спереди, открой трубу у печи и скажи в трубу: «Суженая-ряженая, приди и покажись».
Разошлись они в первом часу ночи. Сашина мама с дочерью пошли спать в другую комнату, а он в зале остался.
Мать-то только ноги в постель занесла, а в зале-то как сбрякало! Только грохот по всей избе пошел. Дочь говорит, что, мол, наверное, Сашка упал.
Прибежали они в зал в худых душах и увидели такую картину: Саша сидит на диване, а волосы у него дыбом стоят. А посуда из серванта вся вылетела и разбилась.
Саша пришел в себя и рассказал: большое зеркало он в сервант поставил, а маленькое в руку взял. И только сказал нужные слова в трубу, только сел на диван, навел маленькое зеркальце на большое да взглянул в него – тут же увидел в нем маленькую точку.
Потом точка все больше, все больше увеличивалась и превратилась в глаз.
Саша подумал: мой, что ли, глаз-то? Поморгал правым своим глазом, поморгал левым. А тот – в зеркальце – не моргает.
Саша взял да и ткнул в него пальцем, в тот чужой глаз. И в этот момент всю посуду из серванта вместе с большим зеркалом на пол выбросило.
А я в ту ночь работала на переезде.
Прихожу домой под утро, а соседка, Сашина мама, меня встречает:
– Катерина, зайди-ка к нам, погляди, что у меня паразит Сашка наделал, как погадал.
Я зашла и ужаснулась: вся посуда была на полу разбитая.
– Да что ты, – говорю, – Клава, неужели это правда?
– Да вот, специально до тебя посуду не убирали, чтобы ты поверила. Сами сидим и гадаем, что такое случилось?
Вот ведь еще что в жизни может приключиться.
Катерина Николаевна Корехова, пос. Плесецк Архангельской области
Совет бабки Степаниды
Хочу поделиться одной историей, которая произошла со мной в молодости…
Приехала я тогда на летние каникулы к родным в деревню отдыхать. Деревенька была небольшая, все друг друга знали.
Жила в ту пору на деревне бабка Степанида, ей, поди, лет 80 с гаком было. Степанида слыла по всей округе знатной травницей и колдуньей. Многие шли к ней за помощью и советом. И она всем помогала.
А мне в городе нравился один парень. Но он не очень-то глядел в мою сторону, как мне хотелось бы. И вот решила я грешным делом наведаться к бабке Степаниде, попросить, чтобы она приворожила мне того парня.
А как раз начало июля было, день Ивана Купалы близился. Бабка Степанида выслушала меня и попросила хорошо подумать, прежде чем привораживать парня. Но в молодости мы глупые и упрямые – я настояла на своем.
И вот что посоветовала мне колдунья:
– В полночь на Ивана Купалу иди на реку, набери чугунок речной воды, принеси его домой. Да смотри, чтоб тебя никто не заметил. Воду в чугунке вскипяти и убери на сутки в темное место. Потом насобирай полевых ромашек ровно столько штук, сколько твоему милому годков. Оборви у ромашек шляпки, сполосни их в чистой колодезной воде и опусти в ту кипяченую речную воду – в чугунок. Но прежде воду процеди. Будешь ромашки в воду опускать, говори:
Кажись я тебе, милый, солнышком, Как эти ромашки на него сходи. Люби меня горячо, как солнце Землю нашу любит и согревает. Аминь.Дай этой воде с ромашками настояться еще две недели в темном месте. Полученный настой процеди, перелей в бутылку и держи в холодильнике. При случае угости того парня, которого любишь, этой водицей – ни на кого, кроме тебя, он больше и не глянет…
Сделала я все, как бабка Степанида сказала. Правда, страшновато было идти в полночь на реку, но я сходила – желание быть любимой оказалось сильнее страха.
Настой у меня получился лимонного цвета, приятный и на вкус, и на запах. Поставила я бутылочку со снадобьем в холодильник и жила спокойно в деревне до осени. А осенью отдохнувшая и похорошевшая вернулась в город – к учебе. И бутылочку с собой привезла.
Встретились мы с друзьями и подругами и решили начало учебного года отметить. Оказался среди нас и парень, для которого я снадобье готовила. Он попросил попить, и я предложила ему «лимонного настоя». Он выпил стаканчик…
Верите – не верите, потом я сама своей задумке была не рада: забегал этот парень за мной, как теленок за своей мамкой. И быстро мне все это надоело, к тому же я его разлюбила. Хорошо, что вскоре учеба моя закончилась, и я уехала по распределению далеко от этого города. Хочу я предостеречь своим рассказом девушек и женщин от такого вот колдовства – потом сами не рады будут…
М. П., Пинежский район Архангельской области
Вот так братец!
Хочу одну быль рассказать… Раньше, до революции, не было никаких колхозов и совхозов, у крестьян были свои хозяйства и земельные наделы. Вот однажды, в один теплый осенний день, молодая пара – муж да жена – жали на своей полосе. А у них был маленький ребенок, которого не с кем было оставить дома. Они взяли его с собой в люльке, люльку повесили на елку – полоса была около леса. До вечера они жали, а потом жена поспешила домой – нужно было корову из стада встречать. Мужу сказала:
– Закончишь жать – забери ребеночка.
А муж про ребенка-то и забыл. Пришел домой без люльки. Жена и побежала в поле на свою полосу. Видит и слышит: ребенок плачет, а его укачивает в люльке человек ростом с елку. Две елки вместе соединил, между ними люльку повесил, качает ее и напевает:
– Бай-бай, мать тебя оставила, отец позабыл.
Женщине стало страшно, не знает, как и подойти к этому человеку. Но что поделаешь, подходить надо. Приблизилась она да и спрашивает:
– Качаешь, братец?
Он отвечает:
– Качаю, сестрица! – И подает ей люльку с ребенком, ему понравилось, что она его «братцем» назвала.
Кто был этот человек – догадывайтесь сами.
Антонида Ходырева
Стало нам жутко от глупой шутки
Когда я училась в девятом классе школы-интерната, девочки, жившие со мной в одной комнате, решили погадать на блюдечке, вызвать духов. Сейчас, когда прошло много лет, мне эта история кажется смешной, но тогда нам было не до смеха.
Шесть девочек собрались вокруг стола. Зажгли свечу. Открыли форточку. Все положили руки на блюдце и стали звать духов. Чей дух конкретно приглашали – сейчас не стоит и вспоминать. А блюдце, вопреки нашему ожиданию, не сдвинулось, не завертелось. Никто не ответил на наш запрос. Дело-то зимой было, холодно. Мы форточку то закрывали, то открывали. Шутили, много смеялись.
Вдруг из-под пола раздался стук. Мы жили на первом этаже, никакого подвала в доме не было, непонятно, кто мог так стучать. Мы замолкли, в испуге уставились друг на друга. Стук повторился еще громче. Кровати заходили ходуном, пружины заскрипели, будто на них кто-то раскачивался. Вообще поднялся невообразимый шум.
Мы все шестеро с испугу вскочили на стол. Свеча упала, погасла. Жившие на втором этаже парни, услышав шум внизу, толпой ввалились в нашу комнату. Включили свет и, увидев нас стоящими на столе, от удивления раскрыли рты. Потом стали хохотать.
Мы, смущенные и перепуганные, выпроводили их из комнаты, так и не объяснив, что же у нас произошло. В ту ночь мы спали плохо, не решились даже выключить свет в комнате. С тех пор, думаю, никто из участниц ночного гадания ничем таким никогда больше не занимался.
Хочу посоветовать молодым: не делайте глупости, не занимайтесь гаданием – это не шутка.
Любовь Ивановна Долгополова, г. Череповец Вологодской области
Заселяясь в дом новый, помни про домового
Построил я лет десять назад в деревне домик, небольшой, чтобы ездить на отдых в отпуск, чтоб не надоедать кому-то из родственников, а иметь, как говорится, собственный угол. Через пару лет мои деревенские соседи тоже решили обновить свое жилье – дом поставили. И вот в очередной мой приезд тетка Анна, моя соседка, спрашивает:
– Как с домовым-то отношения у тебя, хороши ли?
– Да я его ни разу не видал, приезжаю на неделю-две. Он меня не беспокоит, и я претензий к нему не имею.
– Значит, домовому ты понравился, раз у вас все хорошо. А вообще-то надо было в дом-то вселяться, как это в старину делали. Я вот по-старинному переезжала. Домовушник-то меня иногда навещает, ведь живу-то одна. После смерти хозяина моего домовой часто показывается мне: сядет на лавочку у окошечка и тихо-тихо песенку распевает, какую-то очень знакомую, а слов понять не могу. А как только окликну его, что, мол, распелся-то, он как дымок и растает.
– А как в старину-то заселялись? – спрашиваю тетку Анну.
– А как запомнилось с детства, я так и сделала. В старой избе замесила тесто, разбила в него пару яичек, сахарку, маслица, соли добавила. В корзинку буханку хлеба ржаного положила, соли пачку, бутылочку святой воды. Латку с тестом тоже в корзинку поставила. Взяла старую икону из красного угла да еще кошку под мышку и пошла в новую избу. Кошку запустила первой туда, а потом, перекрестясь, и сама вошла.
Из приготовленного теста утром испекла пирог. Вышел он ровный да румяный. Но есть его, по старинному обычаю, нельзя было три дня. И вот, когда я его через три дня поставила на обеденный стол, чтобы гостей угостить, пирог по самому центру дал трещину, а это дурная примета – хозяин-то мой мало после того и пожил. Да и мне-то, чувствую, уж недолго осталось одной вековать.
– Ну, а как вы домового ублажали?
– А задобрили мы его пирогом и рюмочку налили, и чокнулись все гости с ним, и расположенья его попросили. Угощенье домовушнику на теплую печку поставили. И заговор я прочитала: «Хозяин-батюшка, сударь домовой, меня полюби да пожалуй, добро мое береги, скотинку мою береги, угощение мое прими и винца отпей из полной чаши!» А потом взяла я кошку и на печку подсадила со словами: «Дарю тебе, батюшка-домовой, мохнатого зверя на богатый двор». Да тут случилось непредвиденное. Кошка-то была молодая, неизвестно чего испугалась – прыгнула за полатку, а потом молнией с печи, и хвостом опрокинула рюмку с угощеньем для домового. Налила я ему вторую рюмочку, да только неспокойно стало на душе моей. Что-то, видно, я не так сделала, ведь не зря по ночам приходит ко мне батюшка-домовой со своими печальными песенками.
Через неделю я уехал из деревни в город. Тетя Анна перекрестила меня на прощанье:
– Наверное, уж не увидимся на этом свете. А потом, через несколько дней, пришло известие: темной августовской ночью отдала Богу душу моя деревенская тетушка Анна. Видно, убаюкал батюшка-домовой старушку вечным сном.
Владимир Марков, Кенозерье – Архангельск
Как домовой отучил мою бабушку Федору кошек бить
Было это давно, лет сто назад. Моя бабушка Федора десятилетней девочкой в школу не ходила, дома сидела. Но у нее было очень много обязанностей: избу прибрать, кур накормить, поросенку пойло отнести и многое другое. Не знаю почему, но бабуля не любила кошек, особенно когда ест за столом, а они об ноги трутся, курнявкают, есть просят. Федора даже за стол не садилась, пока их из дома не выгонит и дверь не закроет.
А кормить кошек в то время было не принято, считалось, что они сами себе найдут пропитание. Блюдце молока налить – это еще ладно. А вот что другое… Никаких тебе «вискасов». Иначе зачем животное в доме? Пусть мышей ловит и ест.
И вот однажды Федора села поесть, а кошку забыла за дверь выставить, она – тут как тут. Курнявкает, об ноги Федоры трется. Рассердилась она да ногой кошку со всей силы и пнула.
И вдруг из подпечья показалась лохматая, бородатая голова – ну, точь-в-точь соседский мужик Яков, и заговорила даже его голосом:
– Ну, Федора! Если ты еще когда-нибудь кошку ударишь – не жить тебе на этом свете!
Дико закричала Федора, забилась в истерике. Со двора прибежали старшие братья с отцом и, с трудом разобрав, что говорит Федора, побежали искать Якова. Нашли, наорали на него, притянули к себе в дом, хотя он возмущался и упирался.
Дома попробовали Якова в подпечье засунуть – поместится или нет. А у того ни голова, ни зад туда не входят. Поняла моя родня, что это был домовой, принявший облик соседа.
Федора потом долго не могла в себя прийти. И на всю оставшуюся жизнь запомнила, что бить животных – большой грех, и хоть кошек не любила – больше ни разу их не трогала.
Когда она нам, внукам, рассказала про этот случай, мы посмеялись – не поверили. Знали, что такого не бывает, что ни домовых, ни ведьм, ни чертей нет. А бабушка неграмотная – ведь в школе-то она не училась.
А теперь вот я верю…
Ведь если голодную кошку бьют по голове – должен же кто-то за нее заступиться. Вот домовой и вылез из подпечья.
Р. А. Бруева, г. Петрозаводск
Это было давно, лет пятнадцать назад, повстречался я с Пушкиным в бане…
В 1981 году срубил я себе русскую баню – уже будучи женатым. И что мне в голову стукнуло идти в баню гадать – до сих пор не пойму.
Судьба-то ведь у меня уже вся сгадана была, но, поди ты, – моча в голову ударила.
Баня-то еще не до конца была сделана – косяки вставлены, а дверей не было. И вот около ноля часов встал я с кровати, вышел из дома потихонечку, лыжи надел и пошел в баню. До бани метров 30 от нашего дома, а тропы-то тогда зимой не было.
Ну, приехал я в баню на лыжах, сел на скамейку поудобнее и стал вызывать дух Александра Сергеевича Пушкина. Как вызывать по-настоящему, я не знал, говорят, блюдце надо какое-то крутить. А я сидел и вызывал, как умел.
Ну, вот, сижу пять минут, Пушкина вызываю, десять минут вызываю. Вдруг как налетел на меня какой-то вихрь, даже шапку с головы содрал. Как будто палкой кто шапку в головы сшиб. У меня волосы дыбом встали. Я быстро на улицу, да быстро – к дому, даже одну лыжу по дороге потерял.
Заскочил домой – и все двери на крючки! Жена и теща проснулись, они ведь не знали, что я в баню ходил, Пушкина вызывал.
Не успел я объяснить им, в чем дело, вдруг кто-то снаружи по стене к-а-а-к даст! Да так, что весь дом ходуном заходил, и часы на стене остановились. И раз, и другой, и третий! Тогда ведь о Боге еще не вспоминали, а жена моя так напугалась, что креститься начала.
Потом все стихло. До утра мы не спали. Когда светло на улице стало, пошел я в баню. Шапка моя в противоположном углу лежала от того места, где я сидел, вся обледеневшая.
Вот так я погадал. С той поры, как Святки наступают, жена у меня не засыпает раньше моего. Боится, что я опять гадать в баню пойду.
А у меня сейчас опять новая баня, без полов и без потолков только, да без печки – та-то банька уж выгнила.
А.Г. Бахарев, г. Няндома
Ходит леший по опушкам, дурит головы девчушкам
Был я как-то летом в родной деревне Рыжково, что стоит на высоком берегу Кенозера. Здесь немногим более десятка домов, жители – все люди в возрасте, и только в летнее время наезжают сюда городские родственники с детьми. И жизнь в деревне для всех становится веселее.
В те дни стояла сенокосная пора, дни были жаркие, и по вечерам дети и взрослые сидели на скамеечках под окнами, отдыхали от дневных забот, вели разные разговоры. К нам на беседу в тот вечер заглянула родственница Тася. Поговорили о том о сем и как-то незаметно, не к ночи будет сказано, вспомнили про нечистую силу. Мои внуки и местные мальчишки, сидевшие тут же на завалинке, сразу же насторожились, прислушались к разговору старших. Но и нам, взрослым горожанам, было любопытно услышать о проделках и кознях лешего, ибо встречи местных жителей с ним на Кенозерье, как говорится, имели место. И вот я хочу предложить несколько рассказов, услышанных от кенозерки Таисии Федоровны Прокопьевой.
Заплутали в трех соснах
Мама моя еще была жива и в силах. Пошли мы с сестрой Лидкой за клюквой на болото. Забрались в самый конец, за перелеском увидели свою маму; мы и не знали, что она тоже по ягоды ушла. Подошли к ней, а она ни с того ни с сего и говорит:
– Какого лешего сюда пришли? Мою клюкву брать? Я тут собираю, убирайтесь отсюдова!
Мы глядим: ягод у нее немного, да и мелкие. Ладно, уйдем, места в лесу всем хватит. Перешли еще один перелесок. Вдруг небо потемнело, ветер хлестанул с мелким дождичком.
Забрели в какую-то чащобу: малинник – выше головы, папоротник – выше головы, под ногами – ямы да кочки, ноги сломать можно.
И по этой чащобе не идем, а ползем. В одну сторону двинемся – нет выхода, в другую – тоже сплошные заросли. Не знаем, что делать, хоть плачь!
Еще и расспорили с сестрой: куда идти? Мне кажется – в одну сторону, ей – в другую. Вот сидим на кочках и спорим. Тут я вспомнила мамин рассказ, как она блудила и только после переодевания из леса вышла.
– Лидка, – говорю, – давай переодеваться!
Сняли мы с сестрой платья, вывернули их на левую сторону, снова оделись. Вот не поверите, а все так и было: глядим и глазам своим не верим – в трех метрах от нас старая дорога, заросли папоротника и малинника пропали, как их и не бывало.
Ой, как мы обрадовались, плюнули на все ягоды и домой по дороге пошли. А ведь водил нас лесовой, если бы не переодевание, один Бог знает, чем бы закончилось наше хождение за клюквой в ту осень.
А я с дедушкой была
Случилось это в Иванов день, ведь у нас в Рыжково это самый большой праздник. Народ со всех деревень собирается, все Кенозеро в гости приезжает.
…Все пляшут у тети-Маниной избы, вот в кадриль пошли. И дети маленькие тут же под ногами путаются, мешают. А сестре моей Надьке тогда было четыре годика. Вот и она в эту пляску сунулась. Там наша мама тоже кадриль ходила. И закричала на Надьку: мол, поди ты, девка, отсюда, отойди подальше, а то стопчем, дай кадриль-то сплясать! После кадрили-то – хвать, а Надьки нигде нету. Стали искать – дома нет, в деревне – тоже нет.
Обегали все берега: на хорошее-то не подумается, когда девка потерялась. Искали часа два, потом мама побежала к тете Дуне. Пошла тетя Дуня за деревню, поворожила. Вернулась и говорит маме:
– Подите домой и не ищите. Сегодня же сама найдется ваша детка.
Уже ближе к ночи другая моя сестра Машка пошла по деревне. А она, наша потеряха, стоит у угла дома тети Дуни, стоит и улыбается.
Рассказывала потом:
– Я все время тут стояла, вы меня не видели. А я видела, как вы меня искали. Стояла я с дедушкой бородатым. Он меня за ручку держал…
Мама после этого и говорит:
– Будет больше по кадрилям ходить, да девку куда-то отправлять! Закрыта она была от всех крещеных. Хорошо, что успели поворожиться, а то бы увел лешак Надьку в лес, и сгинула бы она там, как иголка в стогу, – не сыскать бы.
Догадлива ты, девка!
Моя мама была со своей подругой на сенокосе, в лесу. И вот надумалось подруге сходить домой. После полудня они пограбили сена, и та отправилась по тропинке в деревню. Дошла до ручья и вздумала напиться. Прильнула к воде губами и вдруг почувствовала, что кто-то на нее глядит. Обернулась: позади стоит старик в армячишке, подпоясанном красным кушаком. В руках суковатая палка. Девица-то сразу в старике признала своего родного дядю Степу. Говорит ему:
– Дядя Степа, ты-то откуда тут?
А он ей отвечает:
– Я тута осоку кошу. Пойдем, девка, со мной.
Она и подчинилась. Идут они непонятно в каком направлении, подошли к незнакомому озеру. Вода в нем черная, ни лапуг[1], ни зеленой травы в ней не растет. Старик выломал вицу и стал подругу мамину хлыстать, приговаривая:
– Бреди в воду!
Девка в слезы: боюсь, мол, утону. Старик сам вошел в озеро и кричит:
– Бреди за мной, я впереди пойду!
И вот пошли они вместе, а озеро-то им по колено. Перешли на другой берег. Тут только девица-то додула, что никакой не дядя ее ведет, а сам лесовой, лешак, в общем. Тут она быстренько стала креститься и молитву читать. В то время в деревне все были крещеные и молитвы с малых лет знали. Так вот, когда она начала молиться, поднялся в лесу ураган, деревья стали падать, грохот такой начался, что страшно это даже представить. А старик повернулся к маминой подруге и с хохотом говорит:
– Догадлива ты, девка, догадлива. Не дядя Степа я, не дядя твой. Ладно, прощай!
И сгинул старик в лесу. А тут и ветер стих. Тишина наступила. Девка немного поплутала и на свою тропинку вышла. Так домой потом всю дорогу бегом бежала.
…Поздним вечером, когда солнце скрылось за кромкой леса и озеро Кено заиграло всеми красками радуги от небесного цвета, мы сели пить чай. Мои внуки, наслушавшись Тасиных рассказов, присмирели, не шалили, как обычно, а потом быстро улеглись спать. Впечатления о проделках лешаков для них были так же реальны, как двойка по математике в классном журнале.
Владимир Марков, Архангельская область, Плесецкий район, Кенозеро
Еще раз про Шулыкина
Там чудеса, там леший бродит…
Я еще девкой молодой была, мы на лесохимии работали, еловую серу собирали по просекам да по визиркам, где на елках раньше затеси делались. На затесях этих сера комками висела, вот мы ее и собирали.
Ну, а тут как-то пасмурная погода была, дождик накрапывал. Девки да парни, что повзрослее, остались в бараке, а мы, подростки, пошли ягоды собирать. Сами досыта наелись и в барак принесли.
После обеда дождик кончился, надо опять идти за серой, а меж нами не оказалось паренька по имени Ваня – он отстал где-то в лесу, пока мы ягодничали. Пошли мы его кричать по лесу – не откликается. Вечером уже темнеть стало, опять искали, из ружья стреляли – ничего. На другой день вместо серы пошли Ваню искать – не нашли.
На третий день всю ближайшую деревню на ноги подняли, все с утра в лес снарядились – не нашли парня. А на четвертый день – воскресенье было – мать его в церковь поехала, молебен заказала. И Ваню нашли в деревне Нишма, на той стороне реки Нишмы. А мы-то все были на этой стороне. И река была довольно широкая и глубокая, вброд ее никак не перейти. А Ваня плавать не умел. И он не помнит, как оказался на другой стороне реки.
Когда Ваню нашли, он рассказывал, что его водил дедушка какой-то седой, и не по лесу, а по гладенькой дорожке все. А между прочим, от нас и до того места, где Ваню нашли, – одни кочки да болота на двадцать верст.
А ночевали они с дедушкой, как рассказывал Ваня, в овине, где сушились снопы. Кормил его дедушка очень вкусными белыми лепешками. И с собой еще Ване лепешек дал. И тут Ваня достал из карманов вместо лепешек белый мох.
Так вот этот дедушка и был леший-лесовик. Неизвестно, куда бы он увел парня, кабы мать его не отмолила. Леший – он ведь сам кем хошь может прикинуться – и дедушкой, и мужиком волосатым, которого некоторые по недоразумению за снежного человека принимают. А снежный человек – это леший. И поймать его не могут потому, что он исчезать умеет. Вот только был – и нету его. Леший потому что, Шулыкин…
Не путем и дорожкой увела нас эта кошка
И еще случай был, почти в то же самое время. Пошли мы как-то с подружками по рыжики – я, да Лидка, да Кристина. Только Кристину мать в лес не пускала, не хотела пускать. Ругалась-ругалась, а потому корзину ей бросила, говорит:
– Понеси вас леший!
Ну, мы обрадовались и бегом до самого леса неслись. Кристина-то была старше нас, мать ее и ругала, что она не со своей ровней ходит. А она водилась с нами потому, что мы ей тайные свидания устраивали с парнем, которого она любила.
Ну, вот, значит, зашли мы в лес, стали рыжики попадаться потихоньку. И вдруг видим – кошка черная. Сидит на пне и глядит на нас. Глаза такие большие, блестящие, зеленые.
Мы подумали, это кошка деревенская убежала от кого-нибудь. И решили поймать ее. И до того за ней добегали, что оказались в глухом лесу. Сидим мы на сваленном бурей дереве, а кошка – в десяти метрах от нас глазами зыркает. И вдруг пропала куда-то, как будто сквозь землю провалилась.
Кристя вдруг и говорит:
– Ой, неладно что-то, девки… Поглядите-ко – лес-то какой страшенный. Я такого вжись и не видала. Завела нас эта кошка… Девки, вы молитвы знаете?
Мы с Лидкой заплакали. Вместе с Кристей кое-какие молитвы вспомнили – дело-то еще до войны было, родители наши еще Бога почитали. Прочитали мы вместе «Верую» да воскресную молитву и стали дорогу домой искать. И выбрались кое-как, в потемках домой пришли и без рыжиков.
Шулыкин – он Шулыкин и есть…
Мария Александровна Никитина, г. Архангельск
А за левым плечом сидят леший и черт
Мамины молитвы
Родилась я в деревне Шотова Гора Пинежского района Архангельской области в конце 1945 года. Нас, пятерых детишек, воспитывала одна мама. Родом она была из семьи верующих, и сама очень верила в Бога, у нее было много духовных книг.
Наша деревенская церковь, когда-то очень красивая, в то время стояла уже полуразрушенная (тогда в моде был атеизм), и набожные старушки со всей деревни на Рождество Христово и на Пасху собирались у нас в избе. Мама знала очень много молитв, она читала молитвы, соответствующие празднику, а старушки молились.
В переднем углу у нас были образа, перед образами всегда горела лампадка. Мама держала нас в строгости, не пускала на школьные вечера, из-за чего у нее были конфликты с учителями. Нам с сестрой мама не дала вступить в пионеры. Мама никогда не ругалась грубыми словами, никогда не называла людей по прозвищам, что было очень даже принято в деревне. Поэтому и мы знали всех наших деревенских взрослых только по имени-отчеству и здоровались с ними, что вызывало умиление у мужиков и баб.
А еще наша мама лечила молитвами людей. Вот один случай, который мне хорошо запомнился. Я тогда уже в седьмом классе училась.
Бабе что-то в рот попало – бесноватой баба стала
Наши деревенские бабы поехали зимой на лошадях за сеном в наволок (то есть на луг), и одной женщине что-то попало в рот. Она думала, это труха от сена, а выплюнуть не могла, проглотила. И через несколько дней заболела: ее всю стало ломать, она лишилась аппетита. Но самое странное было в том, что она начала говорить – непроизвольно! – всякие гадости про людей. Нехорошие слова как бы сами, помимо воли, вылетали у нее изо рта.
Женщина эта конюхом работала. Утром на конюшню много людей собиралось, и по утрам происходили эти ругательные «сеансы». Когда она ругалась – изо рта у нее шла пена, она не могла стоять, ей приходилось ложиться.
Знающие люди сказали, что в нее вселился бес. Несчастная пришла за помощью к маме и стала со слезами просить, чтобы мама исцелила ее.
Мама сказала, что колдовства никакого не знает, а беса изгнать можно только молитвами. Нужно, стоя на коленях, 33 раза читать молитву Честному Кресту (ее у нас называют воскресной молитвой) и 33 раза молитву святому мученику Киприяну (Киприянову молитву), она очень длинная.
Молитвы эти они читали с мамой каждый вечер, а чтобы не ошибиться, мама брала 33 спички и после каждой прочитанной молитвы клала одну спичку на стол. Во время моления с этой женщиной часто случались приступы: она падала на пол, ее трясло, как в лихорадке, руки куда-то выворачивались, рот перекашивался, и из него брызгами летела слюна. Я все это видела – очень страшное и неприятное зрелище.
Так прошло около месяца – мама с этой женщиной молились каждый вечер. И вдруг в соседней деревне у этой женщины умирает сестра (а маме она приходилась подругой детства), и они вместе отправились на похороны.
И вот во время поминок бесноватая (буду называть ее так) выпила водки, и началось невообразимое: у нее открылся рот, и из него полилось такое… Она закрывала рот ладонью, но это не помогало, какой-то голос изнутри ее рвался наружу (народу в избе было много):
– Ишь, какая хитрая, надумала нас выжить, пошла к Поладье (маму звали Пелагеей, а по деревне – Поладьей), молитвы там читают, молятся каждый вечер, уже девку убили и парню ножки опалили, а я, старуха, так просто не сдамся. А залетели мы к тебе, когда вы за сеном ездили. Мы на стогу сидели, вот вместе с трухой и залетели. А у Поладьи-то давно уже над воротами сидят старик со старухой, да она, хитрая, никогда не выходит из дому без креста и молитвы, и на всех дверях и воротах кресты у нее нарисованы.
Примерно так пересказывали речь этой женщины. Маме все это слышать было очень неприятно. Но никто не сказал ей ничего плохого, так как почти все знали, что она очень набожная. Наоборот, люди стали просить у нее молитвы. После этого случая мама с той женщиной стали молиться еще усерднее, и бесноватая исцелилась от своего недуга и прожила до 1987 года, умерла она от сердечной болезни…
Мы не «икотницы»
Я уехала из Пинежского района в Мурманскую область в 1979 году и каждое лето возила своих сыновей к маме в Шотову, пока жила она там. В 1983 году мама уехала из Шотовой, две зимы жила у нас, а потом – у старшей моей сестры. Умерла мама в 1990 году, в Подмосковье. Там она часто ходила в церковь, и отпевали ее в день Николая Чудотворца – 22 мая, после праздничной службы. Священник сказал, что мама слышала всю службу, потому что щеки у нее были розовые.
Мама моя была хорошим человеком, хотя всех пинежских женщин называют «икотницами», считают, что они все колдовки. Плохие люди, как и хорошие, есть везде. Мама всегда нас учила ходить с крестом и молитвой и не ругаться плохими словами. И мы это всегда помним и всегда исполняем. И я пишу вам несколько маминых молитв, то есть те, которые переняла у нее.
При выходе из дома
Прежде чем переступить порог, произнеси слова:
– Отрицаю тебя, сатана, гордыню твою и служение тебе, и сочетаюсь Тебе, Христе, во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!
И осени себя крестным знамением, и никогда не выходи без этого изречения. Тогда не только встретившийся злой человек, но и сам дьявол не в состоянии будет навредить тебе.
Молитва перед началом всякого дела
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Единородный, Безначального Твоего Отца. Ты реки еси пречистыми устами Твоими, яко без меня не можете творити ничтоже. Господи, мой Господи, верую обем в душе моей и сердце Тобою реченная, припадаю благости Твоей: помоги мне, грешному, сие дело, мною начинаемое, Тебе самем совершити во дни Отца и Сына и Святого Духа. Молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь!
Сила Креста
Крестом рвутся все сети вражии, которые нас окружают. Нужно крестить крестом на восток, запад, юг и север, утром и вечером и во всех трудных обстоятельствах жизни: когда разгневаешься, испугаешься, поспоришь с кем-нибудь, плохой сон увидишь и т. д.
И читать во время крещения молитву:
– Крест Христов на весь мир освященный благодатию и кровию Господа нашего Иисуса Христа дан нам оружие на всех врагов наших видимых и невидимых во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!
А также кропить святой водой на все четыре стороны и говорить:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа окроплением воды сия священныя в бегство да претворится все лукавое, бесовское действо. Аминь!
Песнь Пресвятой Богородице
Когда бывают нечистые помыслы и желание грешить, или уныние, отчаяние, тоска, или другие искушения, то нужно говорить:
– Враже, предлежение твое – на главу твою. Божия Матерь, помоги мне!
Читать много раз Песнь Пресвятой Богородице: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».
После этого Господь ради молитв Божией Матери даст мир вашей душе.
Смех за левым плечом
Мама нас учила: когда бранитесь с кем-нибудь – никогда не произносите слова «леший» и «черт», они ведь всегда стоят за нашим левым плечом. Тем более не ругайте детей этими словами, не посылайте их ни к черту, ни к лешему. В деревнях, особенно у нас на Севере, принято говорить: «пошел к черту» или «к лешему». Они ведь только ждут этого удобного момента.
И еще. Когда идете по лесной или полевой дороге и захочется вам справить нужду – делайте всегда это на левой стороне дороги и всегда в том направлении, в котором идете. Нечистая сила у нас вся с левой стороны, и сплевывать и сморкаться надо тоже на левую сторону.
В северных лесах нечисти всякой водится – целая прорва. Вот один раз, когда у мамы в деревне гостили мои сыновья, шести и восьми лет, мама пошла на болото посмотреть, созрела ли морошка. И тут, как назло, пошел дождь, и туман на лес опустился. И мама заблудилась. Как потом уже рассказывала: куда ни пойдет – все обратно на то же место возвращается.
Мама уже отчаиваться начала, да вспомнила про внуков, что одни дома остались, села на колдобину, прочитала про себя все молитвы, которые на ум пришли, и побрела куда глаза глядят. А глаза глядели только под ноги, так как вокруг была пелена из дождя и тумана.
Мама шла-шла и вышла на узенькую тропочку, и тропочка эта на лесную дорогу ее привела. Мама говорит: «Иду и слышу с левой стороны дороги топот, свист, шум, смех. Обернусь – никого не видно и не слышно. Только пойду – опять то же самое».
Тогда начала мама читать вслух молитву Честному Кресту и молитву архангелу Михаилу и до самой деревни шла и читала эти молитвы.
Домой пришла в два часа ночи. Внуки, наплакавшись, одни, без бабушки, спали на печи. Старший проснулся, увидел бабушку и заплакал. И бабушка заплакала тоже. То есть мама моя…
Встреча с чертом
Во время войны мама работала в сельпо, принимала сухую картошку, днем ходила по деревням и принимала… А ночью сторожила пекарню в Карпогорах.
И вот как-то умаялась она за день – ходила в деревню Марьина Гора за пять километров, да обратно – с картошкой, да дома обрядилась по хозяйству, корову обиходила. А к ночи пошла в Карпогоры – сторожить.
А ночи-то летом – белые. Мама идет, уставшая вся (а идти-то ведь шесть километров), и, подходя к Галичьему ручью (есть там у нас такой), подумала: «Вот бы подвез кто…»
И как только подумала – услышала за спиной конский топот. Оглянулась и видит: едет лошадь, запряженная в сани (хоть на улице и лето). Мама крикнула:
– Подвези!
– Садись! – крикнул ей мужик, стоящий на передках саней, и громко захохотал.
И вдруг мама увидела, что на санях нет ни одной доски, а мужик стоит на полозьях и хохочет во все горло. Внезапно все это видение исчезло, только издалека еще доносился хохот. Мама перекрестилась и стала читать молитвы.
Когда она пришла на пекарню и рассказала об этом случае женщинам, они сказали, что это был черт, и хорошо, что она к нему не села…
Еще один заговор
Да, чуть не забыла! Когда поранишь руку, или ногу, или еще какую часть тела, когда на гвозди наступишь, надо читать: «Как жидовья Господа Иисуса Христа распинали, алую кровь проливали. Он не боялся ни отети, ни опухоли, ни скорби, ни болезни, ни кровавых ран, не по костям: не по спаям, не по жилью. Аминь!»
Потом тот, кто читает это, должен помазать своей слюной больное место, поводить пальцем вокруг раны и завязать ее.
Всем счастья и здоровья! Храни всех Господь!
Варвара Никифоровна Савелкова, п/о Титан, Мурманская область, Кировский район
Отец знаткой и дочь знаткая, знать, судьба у них такая
«Знаткими» у нас на Севере называют людей видных, приметных, знающих, опытных – так еще В. А. Даль в своем словаре толковал. А в одной деревне на Северной Двине вспоминают истории, связанные с человеком, который прослыл знатким за то, что водился с темными силами и был, видимо, в этом нечистом деле действительно знающим и опытным.
Нет такой лошади, чтобы не спотыкалась
Рассказывают, этот знаткой терпеть не мог, когда к нему кто-нибудь относился без должного уважения или почтения. Мужик ли не поздоровается первым, или баба невзначай обронит не очень приятное ему слово – знаткой обязательно отомстит. Да так, что сразу и не сообразишь, откуда несчастье пришло.
Особой властью, видимо, этот человек обладал над животными и пользовался ею, чтобы проучить тех, кого он считал своими обидчиками.
У ничего не подозревающего хозяина однажды вечером после пастьбы корова отказывается заходить в хлев. Он к ней и с лаской, и с хворостиной – ничего не помогает. У другого крестьянина лошадь ушла за околицу и будто сгинула. Бегает он по опушке леса, слышит ржание, видит даже свежие следы копыт, а никак не может настигнуть беглянку.
В таких случаях всегда найдется доброхот, который подскажет бедолаге: пойди, мол, поклонись знаткому, повинись перед ним, может, и простит за обиду.
– Да ничем я его не задел, за что извиняться-то? – воскликнет пострадавший, но совету все-таки последует.
Действительно, чем черт не шутит, хоть и не думал человека обидеть, да вдруг что-нибудь ненароком не так сказал или сделал, тем более что знаткой за этим уже больно ревниво следит. И шел человек на поклон к знаткому, который любил, чтобы ему низко поклонились, принесли извинения и заверили в почтеннейшем к нему отношении.
Свадебный поезд выезжает нечетом
После этого неприятности проходили как бы сами собой, и люди опять забывали о том, что опасность козней знаткого подстерегает их тогда, когда не ждешь беды.
Как-то зимней порой мчался свадебный санный поезд из деревни в деревню.
А на пути – довольно глубокий овраг, который молодежь как раз собиралась лихо проскочить, чтобы ощутить сладость быстрой и опасной езды. Только выехали на склон, как видят – с противоположного спуска движется встречная санная повозка.
– Эй, мужик, – кричат, – уступи дорогу!
А тот словно не слышит, едет и едет себе.
На самой низкой точке оврага кони веселого поезда стали. Разгоряченные молодые люди, слегка разочарованные тем, что не удалось с ходу проскочить препятствие, все же с удовлетворением наблюдали, как встречный возок свернул с санного пути в сугроб и объезжал их стороной.
Тут они и разглядели вблизи лицо, как им тогда показалось, «побежденного» мужика. Темные его глаза остро сверкнули из-под густых, черных, сросшихся на переносице бровей.
Прокричав ему вслед озорные, как водится, слова, компания вознамерилась продолжить путь. Но не тут-то было.
Кони не двигались с места!
Кто-то из молодых людей, знавших встречного мужика, напомнил, что это не кто иной, как знаткой, и, видимо, придется идти к нему на поклон.
Легкомысленная молодежь не сразу приняла идею, но в конце концов отрядила к знаткому делегацию, благо идти до деревни, где он жил, было не так далеко.
Знаткой принял гонцов благосклонно, и инцидент был исчерпан.
По беду, не по грибы
Знаткой давно умер, его внукам сейчас за семьдесят. Нечистое ремесло он, как утверждают, передал своей дочери. О ней тоже ходили в народе зловещие байки. Рассказывают, будто умерла она, в отличие от своего отца, не обычной смертью, а так, как погибают ведьмы, не избавившиеся перед кончиной от бесовской силы. Надо было, говорят, кому-нибудь передать колдовские способности, прежде чем уйти в мир иной, а она не захотела этого сделать.
В преклонном уже возрасте собралась она как-то в лес по грибы. Ушла с корзинкой в руках и не вернулась. Долго искали ее, а потом посчитали без вести пропавшей. Несколько лет спустя ее скелет обнаружили случайно не так уж далеко от деревни – сидит под деревом, а рядом корзинка, уже травой поросла.
Упомянутый овраг, по которому до сих пор проходит проселочная дорога, и до наших дней не утратил дурной славы. Жители окрестных деревень утверждают, что иногда, особенно если идешь через него в сумерках, появляется призрак всадника, облаченного в глухой темный плащ. Иной раз слышится звон колокольчиков, какие раньше прикреплялись к дугам конных упряжек. Верхом на лошади в здешних местах может появиться разве что местный запойный пастух, которого все знают, и только летом. А былой упряжи с колокольчиками давно уж ни у кого не водится.
В былые времена в здешней округе высилось несколько православных храмов. С каждой колокольни, говорят, видно было звонницу соседней церкви, так что все освоенное людьми пространство находилось под сенью крестов. Не в тех ли людей, что разрушали построенное предками, переселились темные силы, одолевавшие несчастных знатких?
Юрий Львов
Нашу баню лед забарабанил
Дело это было не так уж и давно. Однажды в зимнюю пору купили мы с женой у соседа старенькую баню, уже заброшенную, построенную лет семьдесят назад.
Сразу же после покупки я ее капитально отремонтировал: заменил нижние венцы на новые, каменку переложил, пол перестелил – словом, что надо было, все сделал, привел баньку в полный порядок.
Истопили мы ее первый раз в субботу, душа прямо радовалась: и жару, и пару – того да другого было хоть отбавляй. Во вторую субботу мы тоже баньку истопили и тоже помылись хорошо. А ночью мороз ударил градусов под тридцать.
Утром мне жена Анна говорит:
– Иди-ко в баню, слей из котла да из ведер воду, а то разморозить их может, днища вышибет.
Захожу я в баню, открываю внутреннюю дверь из коридорчика, смотрю и глазам своим не верю: внутри бани воды на полу – сантиметров на сорок, наравне с порогом, а сверху – лед.
Я встал на этот лед внаклонку (потолок не позволял выпрямиться), стою и удивляюсь: откуда же за одну ночь столько воды нахлынуло и льдом ее забарабанило?
Побежал домой за строительным ломом, чтобы лед разломать да хотя бы ведра из-подо льда выручить – они ведь на полу остались стоять. Стоят ведра в углу и просвечивают сквозь толщу льда.
Прибежал я обратно домой, жене объясняю: дескать, нечистая сила к нам в баню воды накачала и заморозила. Она подумала, что я шучу. Пошла в баню, смеется, а мне не до смеху. Но жена зашла в баню, и у нее сразу смех пропал.
Я давай ломом лед разбивать. Первый раз стукнул ломом по льду напротив ведра, второй, третий, только на четвертый раз лом лед прошиб, угодил в ведро и днище у него продырявил. Пришлось мне в бане весь лед топором вытюкивать, а воду ведрами вытаскивать. И каменку пришлось ремонтировать.
Вскоре после этого зашла к нам на беседу односельчанка баба Анна Степановна в возрасте лет семидесяти. Я рассказал ей про «ледяное чудо». Она спрашивает:
– Когда первой-то раз в баню-то пошли, спросили у баенной хозяюшки разрешения помыться?
– Нет, – говорю я.
– А надо было, – ответствует Степановна, – вот как шагнул первый раз через порог, надо было поклониться и сказать такие слова: «Хорошая хозяюшка, пусти помыться в жаркую баенку всех наших деточек и взрослых. Не осуди нас, дай нам пару жаркого, исцели наши болезни». А уходя из бани, надо было поклониться и еще сказать: «Спасибо, хозяюшка, за баенку».
Я, конечно, ни во что это не поверил. И решил, что дело совсем в другом. В семи метрах от самой бани протекает ручеек. Мог ведь этот ручеек в зимнее время прорвать под землей жилу, откуда струя хлынула и затопила баню? А вообще-то, черт его знает…
Рюрик Петрович Лонин, Республика Карелия, село Шелтозеро
Ходи под Богом, но не ступай в след лесового
По чащобам, без дорог девку лесовик волок
Еще в довоенные годы разносила почту по деревням одна девка. Нагрузит сумку газетами да письмами доверху и с раннего утречка до поздней ноченьки обходит все деревеньки, а расстояния-то между ними где три, а где и все пятнадцать километров. Одной из дальних была деревенька Глубокое. Дорога туда шла через темные чащобы да хлипкие болотины. Но молодая почтариха была не из боязливых: дрянные людишки в те времена по лесам не шастали, а нечистой силы девка не боялась – она ведь была комсомолкой-атеисточкой, хотя и крещеной сызмальства.
Вот понесла она однажды почту в Глубокое. И на каком-то гнилом месте оступилась в колдобину – а это был след лесового.
Только ногу-то вытащила из ямы, слышит хриплый голос:
– Иди за мной и никуда не сворачивай!
Огляделась девка вокруг – никого не видно. А ноженьки-то ее сами вперед побежали, да не по дороге, а прямо лесом, по кустам, по валежинам, по кочкам и лесным лягам.
Бежит она, изодрала все платье, обутка полная воды, пот с нее ручьем течет, а присесть, чтоб передохнуть, не может. Неведомая ей нечистая сила, будто на аркане, тащит за собой. Только тяжеленную свою почтовую сумку девка не бросила – уж очень она ответственная работница была. Да и потом – как объяснишь начальству потерю почты?
Остановись, крещеная, будешь прощеная
А в ту пору у лесного озера, расположенного вдоль глубокозерского тракта, на бережку варил уху дед Михаил, местный житель. Он здесь уже целую неделю рыбачил да морошку собирал. Жил в избушке, стоявшей на маленьком пригорке, над озерком. Видит старик: бежит вдоль берега девка, бьется о кусты да сушины (сумка на боку болтается), того и гляди, в воду брякнется и утопнет. Привстал дед Миша и кричит ей:
– Остановись, крещеная! Что с тобой? Какая нечистая сила за тобой гонится?
А был он человек глубоко верующий и стал ее крестить да еще какую-то молитву про себя читать. Тут почтариха сразу и остановилась, ноги подкосились, она прямо в болотину и села.
Принес старик девку к костру, чаем сладким напоил. Потом она и ушки похлебала, и рыбки свежей поела – в себя пришла. Рассказала, какая беда с ней по дороге приключилась.
– Эх, девка! Попала ты своей ногой в след лесового. Вот и повел тебя леший по своей дорожке, и увел бы – косточек не сыскать! Да, видно, Господь Бог послал меня тебе на выручку. Теперь ты ничего не бойся. Забирай свою сумку и иди с Богом. Да перед дорогой перекрестись. Молись почаще – и никакая нечистая сила тебя не осилит.
И действительно, после того случая с почтарихой ничего худого не было.
Также работала, разносила почту и, наверное, добрым словом вспоминала всегда деда Мишу, своего спасителя, и молилась ежедневно Творцу.
И деду Мише за храбрость тоже от черта досталось
А дед Миша, проводив гостью, поставил к ночи сети на озеро. Снял с рогаток несколько щукарей, вычистил их, засолил. Попил чайку и было уже собрался в избушку, на отдых. Вдруг, откуда ни возьмись, зашумела тайга, поднялся ветер, озеро аж вскипело, как котел. Деду Мише отчего-то стало страшновато, и тут он увидел перед собой великана – ростом с хорошую лесину. Одет этот пришелец был в полувоенную форму с золотыми пуговицами. Несомненно, это явился сам лесовой. Он глядел прямо в глаза старика и внезапно по-военному гаркнул:
– Смотри на меня! Не отворачивайся!
Дед Миша был неглупым мужиком: в этой чертовой фразе он сумел узреть свое спасение. Отвернувшись от лесового, он бегом проскочил в свою избушку, где под нарами тряслась от страха его верная собачонка Венка. Запершись на старый крюк, прикрыв окошечко доской, под вой бури просидел взаперти старик всю ночь, моля Бога и уповая на милосердие Господне за свои грехи.
Утром буря кончилась. Старик вышел на улицу. Ярко светило летнее солнце, зеркальная гладь озера чуть-чуть подрагивала. Вокруг валялось много сваленных деревьев. Но на крыше стариковской избушки не было ни веток, ни стволов, никаких палок, как будто ее только что вымели хорошей метлой…
Вот какая история произошла в кенозерском лесу в давние времена.
Владимир Марков, Кенозеро – Архангельск
И в трудный час навестила мама нас
Родилась я в 1938 году, в августе. Жили мы тогда в Харькове. А ровно через месяц у меня умерла мама. Осталось нас пятеро детей на руках больного отца (его даже на войну из-за болезни не взяли). Но в 1946 году отца мобилизовали на какие-то работы. И полгода мы жили без папы.
С утра шли в школу, а вечером собирали и пилили дрова, варили скудную еду, ужинали, запирали двери и ложились спать, два брата на одну кровать, а сестры – на другую. Старший брат Михаил брал с собой в спальню топор – на всякий случай.
И вот однажды улеглись мы спать – еще никто не уснул. Вдруг открылась дверь в комнату и вошла незнакомая женщина, в руках ее была тарелка с ложками. Она положила тарелку на стол под иконы и стала смотреть на меня. Брат вытащил из-под кровати топор, но его остановила одна из сестер:
– Миша, опомнись! Это наша мама пришла, чтобы посмотреть на Веру.
То есть на меня, младшенькую. От взгляда незнакомки мне стало тепло и спокойно, первоначальный испуг прошел, меня заклонило в сон, и я моментально уснула.
Утром мы всей семьей обсуждали ночное происшествие (ушла женщина из дома сразу же, как меня одолел сон). Старшие решили, что надо сходить к батюшке и все ему рассказать. Что и было сделано. Священник сказал то же самое, что и предполагала сестра: это приходила наша покойная мама. И вот этот ее приход все мы, братья и сестры, запомнили на всю жизнь.
И жили мы все последующие годы дружно, всячески помогали отцу, заботились о нем и друг о друге. Ходили в церковь, старались не нарушать Божьи заповеди. И никто из нас не ругался по-матерному, не стал пьяницей или злым человеком. И я каждый год езжу в Харьков, хожу на кладбище, чтобы помянуть своих близких, кого уж нет с нами.
Вера Михайловна Алексеева
Водки шкалик пожалела и в канаву улетела
На кладбище у нас принято ходить накануне Троицы в родительскую субботу. Вот в такой день по пути с кладбища зашла сноха к своей золовушке и принялась вовсю мужика своего ругать:
– Вот ведь, дьявол, опять драться стал. Не дала ему сегодня выпить, так он меня в канаву с водой спихнул, – и показывает рукой на мокрый подол платья, сырые сапоги с ног стаскивая.
Золовка понять ничего не может: брата уже лет пятнадцать в живых нету, а жена о нем как о живом говорит. Промолчала, а про себя решила, что у гостьи не все в порядке с головой и, наверное, тоже долго не наживет.
А сноха дальше рассказывает:
– Я раньше, как пойду на кладбище в этот день, завсегда с собой шкалик водки прихвачу. Сама-то не пью, а мужу полный стопарик поставлю к пирамидке, да тем, кто на могилку заглянет из соседей, – тоже поднесу. А в этот раз не взяла. Что-то вспомнилось, как при жизни пил да гулял, а потом еще и меня гонял – бедно[2] за него стало, вот и не взяла шкалика. Чаю ему одного в стопку-то налила и сама с ним почаевничала…
А домой-то пошла и у дороги только стала канаву по сходенкам переходить – он меня возьми и толкни прямо в воду. Он это, он меня в борозду уронил. Разобиделся, что единственный раз в году я ему выпить не дала, поскупилась. Придется завтра снова идти да налить ради праздника. Сегодня-то уже опоздала: вишь, время – обед…
Владимир Фокин, с. Верхняя Тойма Архангельской области
Про нечистого духа
В деревне редкий человек не имеет прозвища. Был у нас мужичок, который, когда надо было выругаться, всегда говорил: «Ух, нечистой дух!» Ну, конечно, его так и прозвали – Нечистый Дух. Мужик привык к такому прозвищу и не обижался.
А случай этот произошел в 1944 году. Моя сестра возвращалась домой из райцентра. Шла пешком по лесной дороге. Вдруг увидела, как впереди навстречу ей вышел из леса мужчина, испугалась. А тот ждет ее, чтобы вместе дальше идти.
Потом незнакомец крикнул моей сестре:
– Чего стоишь? Иди, не бойся меня. Я – Нечистой Дух!
Ну, тут у сестры моей и ноженьки подкосились (было ей лет семнадцать). Потом мужик, видимо, сообразил, что девка-то его не знает, а такими словами он ее вверг еще в больший страх. Стал он ей поскорее объяснять, что местный он, что зовут его Петр Васильевич, а назвался нечистым потому, что прозвище у него такое нехорошее. Слава Богу, разобрались.
А сестренка моя потом долго без смеха не могла этот случай вспоминать.
А. Филинская, д. Погост, Нюксенский район, Вологодская область
А это папа приходил…
Как сейчас помню, это было в войну. Отец воевал на фронте, а мы – мама и я с братишкой, маленькие еще, – жили в деревне. Интересный и пугающий случай произошел с нами в крещенские морозы.
Наша изба внутри была поделена перегородкой пополам – как бы на переднюю часть и на спальню. В перегородке была дверь – из передней в спальню. Эту дверь мы на ночь на крючок не закрывали, потому что на крючок запиралась дверь из избы. Мама у нас всегда спала с краю, а мы с братом – у стены.
И вот один раз ночью мама нас будит и говорит, испуганная вся:
– В передней за перегородкой кто-то ходит.
Да и мы услышали за перегородкой (она ведь тонкая) четкие шаги человека. По обуви понятно было, что человек в сапогах – каблуки по полу стучали. Наверное, минут пять человек ходил за перегородкой, а потом хлопнул дверью в избу.
Мы немножко подождали, встали, мама лампу зажгла. Вышли все в переднюю, там никого нету, а двери плотно закрыты на крючок.
До утра мы в ту ночь не спали.
А через несколько дней получили известие, что наш папа скончался в госпитале от тяжелых ранений. Было это в 1943 году…
Виталий Кузьмич Потапов, Красноборский район Архангельской области
Гадание от петуха
Было мне пятнадцать лет. И были у меня подружки, Люся да Надя. Помню, пришли они к нам на Рождество и давай просить мою бабушку – покажи да покажи, как раньше гадали.
Она сначала отнекивалась, потом согласилась.
– Несите, – говорит, – петуха из хлева.
Мы сходили в хлев, принесли петуха. Бабушка дала нам по горсти овса, мы, каждая, свою горсть около себя на пол высыпали.
Ну, а время-то полночь, петуху спать пора, он есть не хочет.
Но бабушка говорит:
– Глядите, к которой кучке петух раньше подойдет – та из вас раньше замуж и выйдет.
Петух походил-походил по избе и к моей кучке подошел. Подошел да и клюнул два раза. А потом Надину кучку тоже клюнул. Потом еще раз – мою. А к Люськиной совсем не подошел. И все, в угол забрался.
Вот бабушка и говорит:
– Ты, Раиса (Раиса – это я), два раза замуж выйдешь, Надежда – один, а Люся старой девой останется.
Так и вышло все. И когда я выскочила замуж второй раз, Люся мне писать перестала. Обиделась, наверное.
Я думаю: если бы мы тогда не гадали, то, может быть, до сих пор бы дружили.
Вот как народные приметы сбываются.
А замуж я и правда первая вышла…
Р. Ф., Онежский район
Ходил и уговаривал покойный муж жену
То, что я хочу рассказать, не выдумка. Случилась эта история с моей хорошей знакомой, Валентиной. Тридцать лет ей было, когда она вышла замуж.
Молодые очень полюбили друг друга, но счастье у них длилось недолго. Муж Валентины погиб (несчастный случай на работе).
Эту беду женщина переживала очень тяжело, ежедневно плакала, отчего вся почернела и поседела. Но ничего сделать с собой не могла. И тут к ней каждую ночь стал являться во сне покойный муж. Он ее успокаивал, лаская, говорил, что все будет хорошо, не надо больше плакать, он строит дом и скоро ее заберет к себе. Просыпалась Валентина с легкостью в теле. А день ей приносил только одни огорчения: пропадал аппетит, ничего не хотелось делать, не хотелось жить. Ждала только вечера, чтобы уснуть и снова встретиться со своим любимым.
Родные забеспокоились, видя тяжелое состояние вдовы. Стали ее расспрашивать. Она им рассказала о своих снах. В одном из последних сновидений муж настойчиво просил ее не выходить замуж. Родные в срочном порядке нашли Валентине жениха, а ей прямо сказали, что если она не выйдет замуж, то умрет. Валентина им подчинилась.
Перед свадьбой ей опять приснился сон: сидит муж в грузовой машине, там полно людей, и обращается он к своей бывшей жене:
– Говорил я тебе, не выходи замуж, ты не послушалась. Теперь пеняй на себя.
И уехал. И с той ночи перестал сниться Валентине.
С новым мужем жизнь не наладилась. Оказался он пьяницей и дебоширом. Сейчас своим утешением избрала Валентина Бога, каждую неделю посещает храм Божий, молится, очищает душу. Тем и живет.
Вера Дулова, г. Котлас Архангельской области
Бабушкина примета
Когда я была молодая, мы жили в деревне. Один раз мы поехали с мамой на реку белье толочь. У нас зимой белье в проруби не полоскали, а делали в снегу яму, смачивали белье в проруби, клали его в эту яму и толкли деревянной лопаточкой.
Привезли мы белье на берег, мама для себя яму сделала в снегу, начала белье толочь.
А мне хоть тогда двенадцать годов было, я тоже решила сделать в снегу яму. Да, видно, набрела на то место, где под снегом да подо льдом ключ бил. Только ногами топнула – и провалилась. Мама глядит – у меня из снега только головушка торчит.
А тут рядом еще одна женщина белье толкла. Они вытащили меня, мама говорит:
– Бежи вон к бабушке, сушись.
А бабушка у нас жила рядышком с рекой. Она раздела меня, на печку положила, ноги мне растерла. А потом и говорит:
– Ну, девка, за своего деревенского парня замуж выйдешь.
Я спрашиваю:
– А почему?
Она:
– Если в ключевой воде искупалась, значит, за своего выйдешь.
Так оно и получилось.
У меня одна сестра вышла замуж за украинца, вторая – за казаха. А я – за своего. Вот как приметы сбываются!
Г.В. Замыслова, г. Северодвинск
Бабушке домовой приказал идти домой
Эта история случилась с моей бабушкой. После банного дня она в полночь затеяла стирку в бане. Дедушка лег спать. И вот стиральная машина гудит, в это время открывается со скрипом дверь в баню.
Бабушка очень удивилась: дверь-то была пригнана плотно к порогу.
Через некоторое время опять дверь распахнулась. И так – три раза подряд.
Бабушка всполошилась и подумала, что неладно что-то дома с больным дедом (он тогда недомогал). Пришла домой, а дедушки нет в постели. Нашла она его в кладовке, полураздетого, лежащим на полу. От холода он весь посинел, еще б немного – и замерз (дело-то было зимой).
Бабушка взвалила деда на плечи и принесла в избу, напоила его горячим чаем. И, как она потом рассказывала, это домовой предупредил ее в бане о беде с дедушкой. А вообще-то домовой часто не давал бабушке спать, бегал по чердаку, скрипел половицами.
Она даже слыхала его голос: «Иди из дому!» – на что всегда отвечала: «Не пойду!» Поверьте, все это было на самом деле…
Анна Козицина, Ленский район Архангельской области
Пошла Варя в баню мыться, слышит: кто-то в дверь стучится
Зять – нечего с него взять
Дочка моя, Варька, рано замуж выскочила. Парень у нее еще до армии был, местный, но мне он не нравился: больно уж озорной. Поженились, а лад не берет. Ревнивый был.
Варька киномехаником работала, клуб в другой деревне, за пять километров. Работа вечерняя, приходила домой поздно, зятю не нравилось. Караулил он ее под горой, когда домой шла. Интересно ему было, с кем молодая жена с работы идет.
Жили они недолго: скоро зятя в армию забрали. Письма писал оттуда, но Варя им не радовалась и отвечала не сразу.
Мне ее очень жалко было: плохой муж у моей дочери! И решилась я на тайное дело: сделать так, чтобы забыла она мужа…
И старик все сделал вмиг
У нас на краю деревни один старичок был, все его за колдуна почитали. Я и пришла к нему со своей бедой. Он выслушал меня и сказал:
– Истопи баню. Отправь дочку одну мыться. Когда она придет из бани – ничего не расспрашивай, пусть молча ложится спать.
Я так и сделала. Истопила баню. Варя ушла мыться одна. Вернулась быстрее обычного, какая-то испуганная, как говорят, «не в себе». Чай даже пить не стала, ушла в свою комнату и легла спать.
Еще несколько дней проходила задумчивая. А потом мне рассказала:
– Моюсь я в бане, вдруг – стук в дверь! Я думала, ты пришла меня проведать, спину помыть. Я вышла голая в предбанник, открыла дверь, а передо мной стоит… муженек мой! Да как захохочет не по-хорошему! А ведь он же в армии! Я скорее дверь на крючок закрыла, домылась кое-как, оделась и – домой!
Потом я стала замечать: получит Варя от мужа письмо, прочтет и разорвет его в клочья. А потом и читать не стала, рвала сразу и все…
Павел все дело исправил
А на ту пору приехал в отпуск местный парень, Павлом его звали. Он жил и работал в большом городе, а с Варей вместе в школе учился, знакомы они были очень хорошо. Стал он ее с работы провожать. А я и рада! Вот бы такого мужа дочери – обходительный, уважительный, не пьет, не курит, на хорошей работе служит.
А тут слух прошел: Варин муж на побывку едет! Мы все сидим дома: я, Павел и Варя. А зятек-то идет! Павел встал из-за стола и говорит: вы никто, дескать, не ходите за мной. И ушел из избы. Спустился с крыльца и спокойно пошел навстречу Варькиному мужу. Оба повернулись и от дома пошли. Мы подумали – драться!
Но никакой драки и не было, все обошлось спокойно. Павел вернулся один. Мы ничего у него не спрашивали. Вскоре отпуск у Павла кончился, и он увез Варю в большой город, где они теперь и живут. Семейные, двух детей имеют. Живут хорошо, вот фотокарточку послали. Гляжу на них и радуюсь, что все так хорошо вышло…
Рассказ деревенской жительницы бабы Фени записала Т. Ф. Зуева, г. Каргополь, Архангельская область
Наяву, во сне ли было… Я со свекром говорила
Было это много лет назад. Мы с мужем только что поженились и поехали погостить к его матери в Украину.
Свекровь встретила нас хорошо и все горевала, что не дожил ее муж до женитьбы сына, не увидел, какую славную дивчину привел он в дом. Свою спаленку с удобной мягкой постелью свекровь нам уступила.
На рассвете Сережа ушел на рыбалку, а я утренние сны досмотреть решила. И вдруг дверь открывается, а на пороге… мужчина. Седой, почтенный, свекровиного возраста. Неслышно подошел к моей постели и несколько минут пристально смотрел мне в лицо. А потом так же неслышно вышел. Я и испугаться не успела.
За руку себя ущипнула. Нет, не сплю. Подумала, что к свекрови кавалер втихомолку ходит. Дело-то вдовье такое. Хорошо хоть, что вместо нее ко мне приставать не начал.
Спросила ее потихоньку. Она отнекивалась, а как я мужичка-то ей описала, испугалась, побелела даже.
Из соседней комнаты принесла фото в траурной рамке.
– Он? – спрашивает.
А на фото-то аккурат тот самый мужчина… Ее покойный супруг, отец моего Сережи. Выходит, что свекор покойный приходил… познакомиться с невесткой.
Помянули мы его, в храме панихиду заказали, комнату освятили.
И тем не менее я еще раз покойничка увидала. Снова на рассвете, когда Сережа рядом со мной спал безмятежно. И не испугалась, а спокойно сказала:
– Вот и вы познакомились со мной. Царство вам Небесное, вечный покой. А я буду любить и беречь вашего сына.
Улыбнулся он светло и радостно. И исчез. Больше я его не видала. Да и, тьфу-тьфу, других призраков тоже, ведь я вроде женщина нормальная, в Бога верю, в церковь хожу, чертовщиной не занимаюсь. И с Сережей мы живем дружно.
Вера А., г. Северодвинск
Вещие сны
Многие люди считают, что в сновидениях отражаются наши повседневные думы и заботы. Мне кажется, что это не совсем так. Во сне иногда увидишь такое, о чем до этого и не думалось. Мне было тринадцать лет, когда я видела сон, который помню на протяжении всей своей жизни.
На ночь глядя явился дядя
А происходило это во время войны. Отец мой к тому времени уже умер (он прожил всего 27 лет, Царство ему Небесное), мы жили с мамой вдвоем. В 1943 году от туберкулеза умер и старший брат отца, дядя Ермолай. Он мне приходился также крестным, по его настоянию мне дали имя Елизавета – в честь его любимой девушки, которая умерла в ранней молодости.
Хоронили Ермолая в мае, было много народу, я с подругами ехала на подводе позади похоронной процессии. Но бабушка – мать моего отца и крестного – проститься с покойником мне не разрешила, видимо, заботясь о том, чтобы я не заразилась туберкулезом.
Вернулась я домой и к вечеру почувствовала, что меня одолевает страх. Боюсь чего-то, и все. Ложусь спать, а мне кажется, что сбоку от меня какая-то странная доска. И так несколько вечеров подряд.
Маме я об этом не сказала, но стала ложиться спать пораньше, чтобы заснуть, пока мама ходит по дому и не гасит свет. Я спала на полу у печки. И вот однажды уснула я и вижу себя сидящей на своей постельке. А из переднего угла, где у нас висели иконы, будто бы выходит мой крестный Ермолай. Подходит ко мне и говорит:
– Лиза, давай с тобой простимся.
Нагнулся ко мне и поцеловал, и все. С тех пор вечерние страхи покинули меня навсегда.
Горестную «телеграмму» принесли мне дамы
В 1992 году привиделся мне поистине вещий сон. Будто бы подходят ко мне две женщины – одна пожилая, другая молодая, красивая, со стрижкой на голове. Красавица смотрит на меня так, словно решает про себя, можно ли мне что-то сказать.
Но тут пожилая женщина говорит:
– У вас случилась беда. Ваш сын погибает.
Тут мне грудь словно огнем обожгло. Я проснулась от сильной боли в сердце. И на самом деле: в том году смерть отняла у меня тридцатисемилетнего сына. И я осталась с трехлетней внучкой и восьмидесятидвухлетней мамой. Может быть, благодаря этому обстоятельству я сама не умерла от горя.
Елизавета Калашникова
Чьи там кости на погосте?
Этот случай произошел у нас давным-давно, про него рассказала еще моей маме моя бабушка.
У бабушки (она была тогда молодая) в деревне жил брат. Все поговаривал он, что жениться собирается, но невесту его никто не видел. Брат работал сторожем в школе – ночью ее сторожил.
И вот как-то ночью школа сгорела, сгорела вся подчистую. Вместе с ней сгорел и сторож. Какие косточки на месте пожара нашли – те в гроб и положили. Погрузили гроб на телегу, мать сторожа (моя прабабушка) запричитала:
– Отправляю тебя, сыночек, в последний путь…
А лошадь с места не может стронуться. Стронулась только тогда, когда старушки молитву запели. Похоронили сторожа.
На следующий день, по обычаю, на кладбище пошли – поминать, а могилка-то раздвоилась вдоль, как будто не один холмик, а два сделалось.
Поправили могилку, помянули покойничка.
И в этот день по деревне слух пошел, что в соседнем селе девка молодая пропала, уже четвертый день ищут, найти не могут.
Тут моя прабабушка креститься стала, знаю, мол, где эта девица: мой сын жениться собирался, и лошадь не пошла, и могилка надвое разделилась.
Все это неспроста!
На десятый день пошли на кладбище – там опять холмик на могилке раздвоился. Прабабушка не позволила его сравнивать – пускай так стоит.
Тайна так тайной и осталась, но люди говорили, что девица из соседней деревни сгорела вместе со школьным сторожем…
Н. А. Кивечкина, Кемский район, Республика Карелия
Кто хозяин в доме?
События, изложенные ниже, реально произошли несколько лет назад.
Это было в одном деревенском доме, построенном более семидесяти лет назад. Жители этого дома неоднократно слышали различные истории о домовых, но в само их существование им не очень-то верилось до тех пор, пока однажды они не убедились в обратном.
А дело было так.
Однажды в июле к нам приехала погостить одна родственница, дама довольно склочного и неуживчивого характера.
Июльским ранним утром она услышала стук в дверь. Недовольная, что ее разбудили, пошла открывать пришедшим. Но, открыв дверь, она с удивлением обнаружила, что за ней никто не стоит.
«Померещилось», – решила женщина и пошла досыпать. Но не тут-то было. Буквально через десять минут стук повторился. И снова за дверью – никого. Так продолжалось несколько раз. Не подумайте, что дама была «с приветом». Вовсе нет. Стук она явно слышала и спросонья, и тогда, когда сон окончательно ушел прочь, уступив место недоумению и страху.
Что она передумала в эти предрассветные часы, понять нетрудно. Но только утром, когда хозяева тоже встали, дама, выложив с руганью эту историю, сама сделала заключение:
– Это ваш домовой выгоняет меня.
Кстати, эти стуки продолжались до тех пор, пока беспокойная гостья не покинула дом.
Через несколько лет хозяин того дома тяжело заболел. У него была привычка – громко хлопать в ладоши… В тот день он лежал в больнице, а домочадцы в определенное время услышали в углу дома громкий хлопок в ладоши. Как выяснилось чуть позже, именно в это время хозяин дома умер.
По многочисленным наблюдениям жильцов дома, домовой жил на чердаке, иногда лишь спускаясь в жилые помещения.
Когда кошек поднимали на чердак, часто слышали их дикие вопли и беготню (за мышами кошки бегали совсем по-другому).
Видимо, хозяин «недолюбливал» кошек. И еще часто, особенно по вечерам, со стороны потолка отчетливо были слышны шаги. Так, как будто по чердаку кто-то ходит.
С тем, что домовой живет рядом, жители того дома со временем свыклись и даже спокойно относились к его проделкам.
То упадет сверху кастрюля, то еще какой-нибудь предмет. То потерявшаяся вещь, лежавшая всегда на видном месте, после отыщется совсем в непредсказуемом закутке. А уж если появится гость, поносящий упреками и хозяев, и все вокруг, то надолго он не задержится.
В сильные морозы «хозяин» часто спускался вниз (об этом свидетельствовал скрип половиц, по которым никто не шел).
А невидимые эти шаги обычно направлялись за печку и там затихали.
В общем, стал домовой вроде члена семьи, только невидимого. Плохого ничего не делал, а пошалить – кто ж не любит?
Да, наверное, не зря в народе говорят: «Домовой – к счастью».
К. М.
И нечистая та сила показалась девкам милой
В «школьные годы чудесные» я каждое лето проводила у бабушки на даче в Подмосковье. Это была самая лучшая, золотая пора моей жизни.
Помню, как темными августовскими вечерами мы сидели на крылечке нашего дачного домика, смотрели на звездное небо, и я, затаив дыхание, слушала «преданья старины глубокой».
А знала их бабушка великое множество, и рассказывать была мастерица. Вот я и хочу вам поведать одну из тех «былей-небылей» старой дореволюционной деревни…
Собрались как-то раз девки на беседу, вечеринку то есть. А кавалеров нету, у них в тот вечер дела нашлись поважнее. Девки уж как могли сами себя развлекали. И песен великое множество спели, и плясать пробовали. Да вот беда, без кавалеров-то и не поется, и не пляшется. Скучно, а домой еще неохота, рано.
Тут одна девица в сердцах и брякни:
– Раз парни не идут, хоть бы черти пожаловали да нас поразвлекли.
И только промолвила, как в сенях топот раздался и гармошка заиграла. И под разухабистую плясовую в избу толпа парней ввалилась. И все незнакомые, видать, из дальних деревень. Не стали, как местные-то, в дверях толкаться да с ноги на ногу переминаться. А сразу к девицам подступились, разговорами их складными заговорили да давай кружить в танце.
И ни одна ведь в сторонке не осталась, всех кавалеры разобрали.
И какие кавалеры-то! Как на подбор, все статные, гренадерского роста.
Чубы по последней деревенской моде завиты и на ногах «лаковые штиблеты». Одно вот только худо: ни на минутку с папиросами не расставались, дым изо рта у них валил клубами.
И от такого небывалого веселья разомлели девичьи сердца, головушки закружились…
И неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы в избу не вошла еще одна запоздалая девица.
А раньше-то ведь какой у православных был обычай? Всяк, кто в избу входил, непременно крестился. Вот и девушка та у входа перекрестилась.
А потом как крикнет истошным голосом:
– Девки, что вы делаете? Что ж вы с чертями-то пляшете?!
Тут и все девки вслед за ней начали креститься. И только осенив себя крестным знамением, увидели своих «кавалеров» в их подлинном обличье: с рогами, а вместо штиблет лаковых – копыта.
Разоблаченные гости с визгом, ревом, гиканьем рванули к двери.
И след их простыл.
А ведь в этой-то немудреной сказочке смысл глубокий таится. Ни к чему девушкам лишний раз поминать «врагов рода человеческого», а вот крестом себя осенять и молитвы читать надо бы почаще. Тем себя и вправду от беды сберечь можно.
Да и мужчинам урок: вы уж милых-то своих без внимания не оставляйте, чтобы им не захотелось с чертями развлекаться.
И. С., Архангельская область
А я своего милого узнала по…
Как-то в молодые цветущие годы, в девятнадцать лет, мне и моей подруге пришлось погадать на суженого в пустом доме.
В святочную неделю дело было.
Сидели мы с ней при зажженных свечах, одна – в одной, а другая – в другой комнате, и смотрели на кольца обручальные, положенные в блюдечки. Кольца у старших раздобыли.
А жутко так, мороз градусов сорок, только стены трещат!
И вдруг… я вижу: в кольце показалось темное пятно. Присмотрелась…
Пятно все ярче, ярче. И вдруг я увидела меховую мужскую шапку.
А мы с подружкой-то гостили тогда у ее тетки.
Утром тетка наливает нам щей из русской печи – «ленок» говяжий достает.
– Ну-ко, – говорит, – которая из вас «ленок» раньше перегрызет, та раньше и замуж выйдет.
Я подружку свою опередила…
А тут у нас с ней кончились зимние студенческие каникулы.
Мы поехали на практику в Приморский район.
И что бы вы думали? Через неделю я там встретила своего суженого.
Я как увидела его, так и оцепенела: на парне была та самая шапка, которую я в кольце видела.
Через неделю после нашей первой встречи он мне в любви признался, а еще через неделю мы с ним расписались.
Тогда в сельсовете сразу расписывали.
Вот так бывает на белом свете.
Л. Н. Петухова, г. Каргополь
Тот самый Шулыкин
По молодости я, хоть и крещеный был, не верил ни в Бога, ни в черта, ни в приметы. Работал зоотехником в одном отдаленном совхозе, расположенном на границе Каргопольского и Плесецкого районов Архангельской области с Карелией.
А в те времена, в 60–70-е годы, летом практиковались отгонные лесные пастбища для скотины, пастухи держали ее по ночам в загоне, а сами жили в избушке.
Ну вот, поехал я на лошадке на одно такое лесное пастбище, где 180 телок содержались.
Приезжаю: там два пастуха ходят по загону – немытые, небритые, волосы у каждого – дыбом. И ни одной телки в загоне нет.
Спрашиваю у них:
– Где скотина?
А они мне шепотом говорят про какого-то Шулыкина – дескать, Шулыкин скотину угнал. Вечером, говорят, весь скот в загоне был, а утром встали – ни одной телки нету, даже хромых и тех Шулыкин угнал.
Я сначала не понял ничего, подумал, что Шулыкин – это бригадир или директор соседнего совхоза, а скот угнали за потраву.
Спрашиваю пастухов: как это Шулыкин мог один всех телок угнать? И в каком совхозе он работает?
Пастухи поглядели на меня как на чокнутого и объясняют, что Шулыкин – это леший, он угоняет скотину и водит ее по лесу, ежели ему чего-нибудь не понравится.
Я выругал их в сердцах. Люди, говорю, в космос уже летают, а вы тут какого-то Шулыкина мне придумали. Сами всю скотину по пьянке растеряли, вот и валите с больной головы на здоровую! Что, говорю, хотите делайте, а телок ищите!
На следующий день я сам ружьишко взял, рюкзак, припасов кое-каких и пошел скотину искать. Разбил мысленно лес на участки и… Три дня по лесу шастал – не то чтоб хоть одну телку найти – даже следа коровьего нигде не обнаружил! А ведь телок-то 180 штук было!
На третий день встретил я рыбака на берегу лесной речушки. Он варил уху из хариусов. Меня к ухе пригласил. Разговорились.
Рыбака Иваном звали. Иван, узнав про мою беду, спрашивает:
– И следов коровьих в лесу нету?
– Нету! – говорю.
– Ну, это ваши пастухи Шулыкина чем-то обидели, вот он им и показал… Спрятал куда-то телок, закрыл от людского глаза…
Тут я взмолился:
– Да объясни ты мне толком! Второй раз про этого Шулыкина слышу. А ты вот в глаза его видел?
Иван оглянулся испуганно по сторонам – и мне:
– Не говори про Шулыкина худо, не обижай его. А то закружит тебя в лесу – век не выйдешь!
А потом Иван сжалился надо мной. Иди, говорит, в такую-то деревню, там бабушка Макаровна живет. У нее есть икона святого Власия. Выпроси эту икону на время, но обязательно дай взамен Макаровне несколько клочков шерсти от потерявшихся телок. В загоне собери шерсть или на дворе скотном, где они весной стояли. А потом, говорит Иван, с иконой ко мне приходи, вместе пойдем телок искать.
Ну что делать? Шерсти я нашел, Макаровну тоже нашел, рассказал ей про свое горе. Она расспросила обо всем подробно и говорит:
– Вижу я, ты человек крещеный, а вот крестика не носишь. Пойдешь искать скот – надень крестик и не снимай никогда. А ежели тебя ко мне Иван послал, дак ты, наверное, и шерсти принес?
Отдал я Макаровне шерсть, она мне иконку маленькую вынесла, в тряпочку завернутую.
– Иконку, – говорит, – в чужие руки не давай, отдай лично Ивану. А когда скотину найдете – Ваську Сидорова прогони из пастухов и больше в пастухи не бери. Это он Шулыкина прогневил!
На другой день пошли мы с Иваном телок искать. По тем местам, где я три дня ноги зря сбивал. И что б вы думали? Идем по лесу, что ни поляна – на ней 9–12 телок пасутся.
Как увидят нас, сразу к нам бегом, обступят и жмутся к нам. Мы вот так вот, группами, из лесу их в деревню и выводили.
За четыре дня всех телок собрали, все 180, ни одна не потерялась.
Иван по лесу без всякого компаса, что твой Шулыкин ходил! И иконка с нами.
За эти четыре дня два непонятных случая с нами произошли.
Ночевали мы одну ночь в избушке лесной. У меня хороший топорик был, я влепил его у костра в бревно. Утром встали – нету топорика. Все обыскали – нету!
Через день пришли опять на это место ночевать, а топорик у костра в бревнышко воткнут, как будто тут и был.
И еще: идем с Иваном по лесу, впереди нас вроде бы костром потянуло.
Как вдруг Иван разворачивается на 180 градусов и говорит мне тихонько:
– Пошли отсюда быстрее, да не оглядываясь! Километра три от этого места чесали, Иван мне так и не объяснил, почему.
В общем, собрали мы с Иваном всех телушек. Я ему за четыре дня наряд выписал, деньги ему привез. А он обиделся.
– Я, – говорит, – от чистого сердца тебе помогал. – И не взял денег. – Привези, – говорит, – мне лучше крючков да лески, да с бутылкой приезжай, я тебя на одно озеро на рыбалку свожу.
Макаровне я иконку святого Власия отвез. Она дала мне целую сетку лука и на прощанье наказала, чтобы я о Шулыкине плохого слова не говорил, чтобы на пастбище с непокрытой головой не появлялся и чтобы крестик все время носил.
Много лет прошло с той поры. Давно нет на свете ни Макаровны, ни Ивана, но я до сих пор вспоминаю их добрым словом.
С Иваном-то мы подружились, вместе рыбачили и охотились, не одни штаны у костров сожгли.
Я до сих пор не могу понять, как это и Иван, и Макаровна тогда сразу же взялись помогать совершенно незнакомому человеку – мне. У меня такого дара, видно, нету.
А с Шулыкиным я больше не сталкивался, хотя и слышал про него еще много всяких историй…
М. Родионов, Плесецкий район Архангельской области
Эй, товарищ!
Сам я родом из деревни Стойлово Каргопольского района. Мы переехали из нее в другую деревню, когда мне семь лет было.
Стойлово находилось в стороне от большой дороги, в нем даже электричества не было.
После нас еще оттуда жители уехали, и в Стойлове остался жить только дедушка Александр Осинин. Он там зимой и летом жил в своей избе, за хлебом ходил в деревню Артемово, за четыре километра, в лесу.
Ему одному в Стойлове страшно было жить, особенно зимой. Один раз к нему ночью постучался и попросился ночевать знакомый мужик Василий Шумилов из деревни Ловзанги. Дедушка Саша пустил его, постелил ему на широкой лавке спать. А утром проснулся – нету никакого Василия. Вот он и ломал голову: то ли привиделся ему Шумилов, то ли на самом деле был. А тот проснулся среди ночи, да и ушел домой, не сказавшись.
А дедушка Осинин рассказывал такой случай. Однажды зимней ночью кто-то постучал ему в раму и громко-громко крикнул:
– Эй, товарищ!
Он потом до утра заснуть не мог, сидел на кровати – душа в горсти.
Утром вышел во двор – ничьих следов чужих около избы не нашел…
А. Воронин
Лихолетье Семь годков только, а на руках – Колька да Лелька
Бабья месть
…Во время войны мы жили очень плохо. Особенно худо было зимой, когда все работы в колхозе завершались. У нас был большой, просторный дом, по вечерам собирался народ. Керосину принесут, сидят прядут.
Если керосина не было – рассказывают в темноте всякие страшные истории и сказки. Молодые мужики и ребята все ушли на войну, в деревне только девки да бабы остались. Молодых вдов было много – похоронки приходили.
Есть было нечего, печи топить нечем. У кого какая скотина была – от бескормицы пала. Воровать в колхозе боялись – за одну картофелину давали год тюрьмы, за свеклину – тоже год. А за два килограмма пшеницы давали семь лет. Охранники ездили на лошадях день и ночь – мужики! – колхозное добро сторожили.
И вот один охранник до того был вредный – его Поганкой прозвали. Он на тех, кто чего-нибудь стащит, свою «управу» придумал.
Поедет в поле на коне, коня спрячет где-нибудь и сам залезет в стог или скирду. Пойдут бабы сено для своей скотины воровать – он вылезет, разгонит всех, а одну сцапает и сделает с ней все, что хочет. Снасильничает то есть. И поди попробуй кому пожалуйся – посадят ведь за воровство.
И вот одна баба от Поганки забрюхатела, родила. За аборты тогда тоже в тюрьму сажали, но несколько баб от него аборты подпольно сделали. И до чего все злые были на этого Поганку – сказать словами нельзя.
И однажды, после того как он одну девку бабой сделал, решили ему женщины отомстить.
Один раз, специально, чтобы Поганка видел, человек восемь баб пошли с веревками в поле – будто сено воровать. Дело было в начале зимы, поземка уже мела, смеркалось на улице. Ну, Поганка на коня – да потихоньку за ними.
И когда он внезапно выскочил на баб возле скирды в темноте, те, вместо того чтобы разбежаться, всей кучей навалились на него. Навалились, наподдавали ему как могли. А потом взяли палку длинную и просунули ему в рукава, чтобы он как чучело был, чтобы руками не мог пошевелить. Вдобавок сняли штаны и все его «хозяйство» оголили. Штаны-то не совсем сняли, а спустили до колена, чтобы они ему идти мешали. И бабы разбежались кто куда.
Поганка пока таким макаром, с растопыренными, как у пугала, руками и снятыми штанами, до деревни добирался – «хозяйство»-то у него подмерзло, подпортилось. Две недели он в больнице лежал. Но потом ни на кого из баб не указал. Да и не стал доказывать: стыдно, наверное, было, что его таким посмешищем выставили, без штанов.
Потом война еще года полтора шла, и Поганка опять охранником работал.
Но никто из женщин уже больше не брюхател от него и абортов не делал.
А после войны мы в Архангельскую область переехали.
Н.И. Писанчина, п/о Емецк, Холмогорский район
«Бородавка» для затравки
Я хочу поведать одну бывальщину, мне ее рассказала одна 85-летняя бабуля, которой уже нет в живых.
В деревне жила молоденькая девушка со своими родителями. Девушка была на выданье. За ней ухлестывал местный паренек. И стал ее звать замуж. Но девушка и не отказывала, и согласия не давала. Понял паренек, что за этим что-то скрывается, а ему уж больно девушка нравилась.
Раньше по деревням ходили странницы. Парень нарядился в одежду странницы и поздним вечером пожаловал к родителям девушки. «Странница» попросилась переночевать. Естественно, в ночлеге ей не отказали. Накормили, напоили чаем, расспросили о житье-бытье, куда она направляется, и стали укладываться.
Вскоре все улеглись спать.
«Странница» повела тихий разговор с девушкой. Ходишь ли на вечеринки? Есть ли задушевная подружка, дружок и т. д. и т. п. Девушка призналась, что есть паренек, который ей очень нравится, зовет замуж.
– А ты как на это смотришь?
– Да не могу решиться.
– Так в чем же дело?
– Есть у меня дефект: на причинном месте сидит бородавка.
«Странница» сказала, что это не причина.
– Я до старости прожила с бородавкой, замуж вышла, детей нарожала, всех вырастила. А ты потрогай мою бородавку. – «Странница» взяла руку девушки и положила на свою «бородавку».
Девушка аж испугалась, насколько велика была «бородавка», и подумала: «Надо же, с таким дефектом странница прожила всю жизнь».
На этом они закончили разговор, отвернулись в разные стороны и заснули.
«Странница» утром раненько встала и довольная отправилась в путь-дорожку. А вечером нагрянули сваты и безо всяких проволочек высватали девушку за того самого паренька.
Пенсионерка Н. К., с. Карпогоры, Пинежский район Архангельской области
Деревня наша – волчий угол
Чем старше становишься, тем чаще детство вспоминается: родная деревня, речка, из которой мы в летние месяцы вылезать не хотели, лес, куда по грибы да ягоды ходили… И еще почему-то вспоминаются… волки.
Волки и… гармоника
Случай, о котором я хочу рассказать, произошел очень давно, и было мне тогда годочков семь или восемь. Стояла зимняя ночь. И наша семья как-то вдруг разом проснулась. А проснулись-то мы из-за гармошки. Где-то в ночи на подходе к деревне она не играла, а как-то странно то ли рыдала, то ли всхлипывала.
И все мы с тревогой подумали об одном: о Сашке. Сашка – мой старший брат. Он дружил с девушкой, которая жила в пяти километрах от нас. Сашки дома не оказалось. Он вечером ушел к невесте на посиделки. А уже поздняя ночь. Мы прильнули к окнам и стали гадать: Сашкина ли это гармонь «рыдает»? Вроде бы нет. Сашка никогда так не играл…
А ночь была лунная, и мы увидели брата издалека. Он шел по улице, играл на гармошке, а за ним след в след – два волка. И эти два волка, плетясь за братом, жутко подвывали.
Отец встрепенулся, схватил топор – и на улицу.
А я в окно видела, как отец распахнул перед Сашкой калитку и, едва тот оказался во дворе, захлопнул ее.
А потом я видела, что брат мой сделал еще два-три шага, выронил гармонику и, как подкошенный, повалился в снег.
Оказывается, Сашка потерял сознание.
А когда он пришел в себя, то вот что рассказал…
Волки его встретили, когда он возвращался домой. Они стояли у него на пути, будто заранее поджидая, и угрожающе скалили зубы.
Погибель была неминучая. И тогда мой братец схватился за свою хромку, заиграл что-то плясовое и пошел на зверей. Волки расступились и двинулись за ним. И тут Сашка услышал волчье подвывание, звери как бы подпевали гармошке. Так втроем они и шли целых два километра. Потом братец мой уж и мелодии-то все забыл, и просто дергал туда-сюда свою гармошку.
Вот такая история произошла с моим братом. И я до сих пор не пойму, почему волки не тронули Сашку. Неужели звуки гармоники их заворожили?
«Наши» волки хорошие, а «не наши» – плохие
Вот слышала я, что медвежьими углами захолустные места называют. А мою родину можно было бы назвать углом волчьим.
Как-то родители сказали, чтоб я с детьми шла в лес за брусникой. Нас, детишек, было семеро, а я – старшая, девять лет. Дошли до леса, а брусники там видимо-невидимо. Берем, перекликаемся. И вдруг Катя кричит мне:
– Тая! Тут собачки маленькие бегают.
Я подошла, поглядела – верно. Только на собачонков-то щенки не похожие. Но я сразу-то не испугалась, пока, собирая ягоды, не натолкнулась на нору под корневищем большого дерева. Вход был широкий.
Вот тут-то и вспомнила, что отец говорил про логовище волков… И я стала скликать ребятишек. Когда мы уходили, волчата долго бежали за нами, играя. Я знала от отца, что волчица должна быть где-то рядом и следит за нами. Кричу на ребят:
– Не трогайте их! Нельзя! И не вздумайте в них чем-нибудь бросить…
Мы отбежали от этого места метров двести и услышали волчий вой. Это мать-волчица сзывала разбежавшихся волчат. А щенки, как только услышали мать, так все разом побежали назад.
Мы пришли домой во время обеда и рассказали все родителям. Мужчины пошли в лес с ружьем. Но логовище оказалось пустым. Волчица увела щенков в другое место.
Когда я стала подрастать, то о волках узнавала все больше и больше.
Оказывается, есть волки «наши» и «не наши». «Наши» – это те, что в нашем лесу живут, недалеко от деревни. И узнала я, что «наши» волки хорошие, а «не наши» – плохие.
Наши волки ходили на охоту километров за пять-шесть. И там ловили овец и телят. Знала я, что волки очень много мяса глотают, а придя в логовище, это мясо отрыгивают, чтоб накормить щенков. Носят волки свою добычу в зубах – сама видела.
В нашей деревне «наши» волки скот не трогали. Зимами в соседних деревнях всех собак переимают, а наши собаки – целы.
Коровья тактика обороны
Был интересный случай: я пасла домашних коров с телятами. Коров было пятнадцать, а телят – пять.
Ну, пасла я, значит… Да и утомилась. Да и задремала. Знойно было очень. Коровы тоже все лежали. И вдруг слышу рев невообразимый.
Вскочила я на ноги, гляжу, а коровы-то кружком выстроились, а я и телята – в центре этого круга.
А коровы ревут по-страшному, головы – до земли, рога свои, как вилы, выставили. А еще вижу, что за этим живым коровьим кругом пляшет, мечется волк, к телятам прорваться норовит.
Ну, я и закричала.
И на мой крик и на рев коров прибежал дед Анисим. Волк и отступил, ушел к лесу.
Вот ведь в военных книжках писали про круговую оборону. В самом деле, «кругом»-то обороняться легче, когда повсюду враги. Только откуда коровы-то про это знают? А может, это военные люди тактику обороны у коров переняли?..
Провожатые
Ох уж эти волки! Вспомнить страшно.
Училась я в восьмом классе в районном центре. А до райцентра было 25 километров. От родной деревни мне приходилось идти до деревни Валовая шесть километров, где меня дожидалась одноклассница Шура, и дальше мы уже шли ночью вдвоем, чтоб успеть к десяти утра в школу.
Конечно же, приходилось принимать меры предосторожности от волков. В дорогу мне давали два снопа тресты льна. Это если повстречаются волки, то я должна буду жечь снопы, которые были очень плотно увязаны, чтоб дольше горели.
И такой путь я проделывала раз в неделю. А там, в райцентре, я жила у бабы Луши. Мои родители ей платили за это.
Так вот, на этот раз до одноклассницы Шуры я добралась без приключений. А дальше мы вместе пошли. И снопов у нас стало уже четыре. Мать Шуры что-то нас не отпускала, все плакала. Но мы все-таки ушли.
Шли лесом, как вдруг видим, две собаки идут навстречу. На волков мы не подумали. От нас до них оставалось метров пятьдесят, когда я все поняла и закричала:
– Зажигай!
Снопы не сразу, но загорелись.
Обратно идти – далеко, вперед – два километра.
Стали махать горящими снопами, волки нас пропустили, но пошли за нами. Шли мы медленно, взад пятками. Это от страха: снопы горели, а идти еще далеко. У нас с собой было мясо, сало, хлеб. Бросали зверям, и, пока они ели, мы принимались бежать. Скормили волкам все, что было. И уж деревню видно. Но до нее еще надо дойти. А как? И стали мы жечь книги, тетради, рукавички…
Едва дотянули до крайнего дома. А там еще и не открывают. Уж больно дед подозрительный попался. Открыл, увидел наших провожатых и опешил. А мы все еще отбиваемся от волков горящими рукавичками…
Утром нас увезла в школу попутная машина. Пришли мы на третий урок обгоревшие, грязные. Галина Петровна, учительница, даже испугалась. Сообщила обо всем родителям. После этого наши отцы провожали нас до школы по очереди. Было это в 1948 году.
Как я волка застегнула
Много раз удавалось от волков уходить, но вот однажды мне показалось, что пришел мой конец.
Было мне восемнадцать, когда я стала работать заведующей столовой на лесоучастке. И вся финансовая ответственность была на мне. Я даже с отдельных общепитовских точек должна была деньги собирать.
Однажды я поехала верхом на коне за выручкой на отдаленный участок. В ту-то сторону доехала хорошо, а вот обратно… Дело было к вечеру, и меня стали уговаривать, чтоб я не ехала, а подождала до утра, потому что егерь видел большую стаю волков.
Но я поехала. Правда, дед Матвей, конюх лесоучастка, дал мне плетку. Сказал, что в конец ее вплетена свинцовая проволока. Но я этому не придала значения. Для меня все плетки одинаковые.
Еду, значит. До лесопункта оставалось два километра, как вдруг конь подо мной осел на задние ноги. Всхрапнул, взвился на дыбы и – понес. Я оглянулась – волки.
Много волков! И все за мной гонятся. А впереди – вожак. Он быстро настигал нас. Нагнал и стал то слева заходить, то справа. Куда уж он метил – не знаю. Но когда он в очередной раз зашел справа от лошади и, как мне показалось, намеревался сделать прыжок, я совершенно неосознанно взмахнула плеткой и ударила зверя. Волк взвизгнул и стал отставать. А вскоре я на коне в поселок вылетела.
А назавтра дед Матвей приехал. Рассказывал, что видел много крови на дороге и решил, что это со мной приключилась беда. Когда я ему рассказала все в подробностях, он заключение сделал:
– Выходит, ты, девка, застегнула волка-то… Выходит, моя плеточка со свинчаточкой спасла тебя.
Т.И. Лодыгина, г. Северодвинск
Семь годков только, а на руках – Колька да Лелька
Детство мое на войну пришлось. Отец в первые же дни на фронт ушел, а нас, детей, у мамы на руках четверо осталось: старшему Жене 11 лет исполнилось, а младшей Ольге – всего годик. А мы с Колькой – посередине. Пришлось нам из райцентра в деревню переехать и в колхозе маме работать. Летом она вместе с Женей на сенокос по маленьким речкам уходила, да не на день или два, а неделями дома не появлялась.
Тогда весь дом с русской печью, брат с сестрой да коза Нюрка находились на моем попечении. А мне и самому-то было тогда 7 годиков.
Самая большая проблема в то время была – чем брата с сестрой кормить. Выручала коза Нюрка…
Ты упряма, я упрям: беды делим пополам
Козу без веревки на улицу отпускать было нельзя: кругом поля колхозные да огороды соседей, потому ее нужно было или пасти где-нибудь, или на веревку к колу привязывать где-либо в логу или на поле, пущенном под пар. А так как травы было мало, то козу за день нужно было перевязывать на другое место раза два-три.
Иногда я это делать забывал, или козе трава не нравилась, и тогда встречала она меня вечером рогами. Много раз катала меня по земле и так натычет, что я никак не успевал на ноги вскочить и отбежать на безопасное расстояние.
Не коза, а дьявол: сама – большая, белая, а рога-а – страсть… Не сходились мы с ней характерами, разве что упрямством были оба не обделены. Мне-то волей-неволей надлежало быть упрямее ее, иначе семья без еды останется.
В поле и из поля я водил ее на длинной веревке, чтобы всегда была возможность успеть вскочить на изгородь и уберечься от ее рогов. Короче, ни на одну минуту расслабляться с ней было нельзя.
Игровой наехал пыл: про козу я позабыл
В тот день я с Ольгой на руках ушел в соседнюю деревню и там с друзьями заигрался. Сестру чем-то покормил и тут же на улице спать уложил. Она долго проспала, а когда проснулась и заплакала, то и я спохватился, что время уже к вечеру, а козу за день так и не перевязал. А раз так, то и молока мало даст, – я ее норов уже изучил. Быстро Лельку (так тогда в деревне всех Олей называли) домой притащил, в люльку-зыбку положил, покачав, успокоил, сам крикнул заигравшегося брата Кольку, чтоб за сестрой присмотрел, и побежал за козой.
Почему-то в этот раз я впервые боялся за ней идти, словно чувствовал перед ней вину.
Еще издали, с угора, увидел, что Нюрка стоит, натянув веревку, а кругом словно циркулем круг очерчен вытоптанной за день земли без единой травинки.
Нюрка за мной внимательно наблюдала, когда расшатывал кол, к которому она была привязана. Кол долго не поддавался, а когда зашатался, выдернуть его из земли не успел. Коза, наклонив рогатую голову, рывком бросилась на меня.
Я бросил кол и во всю прыть пустился от нее. Отбежав за границу круга, остановился и оглянулся в надежде, что веревка с колом остановят Нюрку. Но кол с маху вылетел из земли, коза от сильного рывка упала на землю, но тут же вскочила и пуще прежнего погналась за мной, волоча за собой веревку с колом.
Я помчался что есть духу в деревню, вскочил на крыльцо дома, закрыл двери на засов. Не догнавшая меня коза часто и шумно дышала на крыльце. Когда немного оба отдышались и успокоились, я с большой осторожностью притянул козу за веревку к ступенькам лестницы, привязал ее, дал пойла и стал доить. Но если раньше все обходилось, то на этот раз Нюрка не простила мне дневную обиду. Когда, закончив доить, я приготовился встать на ноги, она вдруг лягнула ногой прямо по чашке с молоком. В тот вечер она оставила нас без еды.
Потом еще случались подобные выходки, за что я ее лупил. Но Нюрка была неглупа, хорошо доилась, молоко было очень вкусным, и жила она у нас очень долго.
Когда вернувшийся с войны отец вынужден был сдать ее в счет зачета сельхозналога (тогда каждому хозяйству требовалось отдать государству мясо, молоко, яйца, шерсть, шкуру), то и тут она сумела сбежать с баржи заготовителей и вернуться домой.
Зыбка для Лельки, но качнулись и мы с Колькой…
Может, кто и позабыл, что такое зыбка: это люлька, качалка. Ее по-разному называют, а предназначена она для укачивания малыша. Обычно в ней не одно поколение ребятишек вырастало, так как переходила от родителей к детям, иногда – от соседа к соседу.
У нас красивая зыбка была: сделана из легких дощечек, угловые столбики и передняя более высокая стенка были резными. К зыбке сыромятными ремешками в четырех местах были привязаны две красиво изогнутые черемуховые в коре дуги, которые, в свою очередь, крепились тонкими веревочками к березовой оглобле (очепу) за длинный тонкий конец. Толстый конец оглобли был просунут в кольцо, ввернутое в матицу, и упирался в потолок.
Считалось, что в зыбке ребенок спокойнее спал, чем в кроватке-качалке. А еще оглоблю на очеп требовалось унести втихаря, то есть украсть.
В то лето мама со старшим сыном Женей была опять на дальнем сенокосе, а мы втроем управлялись самостоятельно. Скоро они уже должны были вернуться совсем домой, как у нас случилось ЧП.
Я тогда сам-то невелик был, потому, укачивая сестру, нет-нет да и вскакивал босыми ногами на край зыбки и, держась за черемуховые дуги, качался вместе с ней. Оглобля, видимо, была крепкой, или я немного весил…
Как-то раз Ольга долго не засыпала и, устав качать зыбку, я вздумал покачаться и сам. Но пятилетний брат был рядом, увидел это и тут же с другой стороны ухватился за дуги.
Я закричал на него, чтоб не лез, он огрызнулся, что тоже хочет покачаться.
Люлька, поднявшись вверх, уже опустилась вниз, стукнулась об пол, немного приподнялась, и над нами что-то треснуло.
Зыбка плюхнулась на пол, меня чем-то огрело по боку, на минуту стало тихо, только входная дверь хлопнула: это Никола удрал.
Я быстро очухался и бросился к зыбке, схватил сестру на руки, начал укачивать уже на руках, но она не плакала и не была испугана, только внимательно на меня смотрела. Положив ее поперек кровати и дав соску, снова подошел к зыбке. Как таковой ее не стало: лежали по отдельности дощечки, валялись обломки очепа, – целыми были только две дуги…
Я нашел на улице плачущего Кольку, хотел наброситься на него с руганью, но передумал, успокоил, как мог, и мы вместе стали думать, как быть.
Потом собрали обломки и запрятали под горницу, чтоб мама не увидела.
Но вернувшиеся через несколько дней с сенокоса мать с братом сразу же обнаружили пропажу. Мы сначала отмалчивались, потом поплакали и все же сознались. Видя, что все обошлось с нами и с Лелькой, мать, поворчав, перестала нас ругать.
Валентин Мокеев, с. Верхняя Тойма, Архангельская область
Мой дядя самых честных правил
На базе служил ямщиком
Морозным и темным предновогодним вечером 195… года ехали мы в гости к дяде Васе, чтобы помыться в баньке и посидеть за праздничным столом.
По дороге дядя Вася, занявший место возницы, заснул с вожжами в руках.
Кобыла по кличке Верба слегка сбилась с дороги, сани накренились, и я оказался в сугробе.
Завернутый в большой шерстяной платок, я лежал на спине и чувствовал, как сквозь щелку, оставленную для глаз, проникает снег.
Под собой я уже не ощущал тепла родительских колен, не пахло овчинным тулупом, который еще несколько мгновений назад скрывал меня от всего мира. Я видел черное небо, звезды и сверкающие снежинки на отвороте платка.
Задремавшие в тепле мои родители не сразу сообразили, что случилось.
Но все обошлось благополучно и в памяти осталось как семейное предание.
Дядя Вася числился возчиком и конюхом районной ликероводочной базы, которой заведовал мой отец. Но все обязанности и права по уходу за лошадью мой отец и дядя Вася делили поровну.
Они оба, когда у кого было время, убирали навоз из конюшни, скребли лошадь щеткой, мыли ее, кормили. Запрягали, когда кому требовалось, хоть по служебной, хоть по личной надобности.
Нельзя сказать, чтобы они совсем уж заездили лошадку. Выглядела она всегда сытой, ухоженной и в положенное время производила на свет потомство.
Пил кровь, как водицу
Мастером на все руки казался мне дядька. Отец тоже многое умел: подшивал обувь, чинил часы, гармони и баяны, знал плотничье и столярное ремесла. Но зарезать кабана или подковать лошадь отец поручал дяде Васе. Отец однажды решил зарезать курицу. Голову ей он топором оттяпал, но весь забрызгался кровью; шатаясь, поднялся в квартиру и слабым голосом попросил:
– Мать, налей стопку.
А для дяди Васи забить скотину было праздником.
Перерезав связанному животному горло, он брал чисто вымытое ведро, сцеживал в него кровь из раны и, поднявшись во весь рост, запрокинув голову, пил через край бордовую дымящуюся жижу. Мне было интересно и жутко смотреть, как он утирал рукавом свое мясистое окровавленное лицо, покрытое рыжей щетиной.
– Кому еще? – предлагал он, смеясь, открывая желтые зубы, перемежавшиеся стальными коронками. Никто, конечно, не хотел. А он, свернув из обрывка газеты махорочную цигарку, прикуривал у костра. Отец, держа во рту потухшую папиросу, наливал дяде Васе стакан водки, тот выпивал залпом, без всякой закуски.
Обезглавливал бутылки
Работая при таком специфическом заведении, как ликероводочная база, трудно было удержаться от выпивки. Иногда ликероводочный груз прибывал сразу в нескольких вагонах. Отец выпрашивал в разных организациях автомобили, бригады грузчиков. Дядя Вася на время аврала тоже становился грузчиком, беря на себя и роль бригадира.
К концу отгрузки он приходил в кабинет отца со свертком, в котором находилось до десятка отбитых бутылочных горлышек с нетронутыми сургучными печатями. Бутылки тогда закупоривались настоящей пробкой и опечатывались сургучом. Дядя Вася ловким ударом отбивал верх бутылки, водку выливал в ведро, а горлышки приносил отцу как доказательство того, что бутылки разбились в пути или при разгрузке.
Отец, конечно, знал, в чем дело, но составлял акт списания «боя», чтобы было потом чем отчитаться перед ревизией. А обломки хранились в сейфе как вещественное доказательство. Водка шла на угощение по случаю окончания аврала грузчикам и шоферам, а дядя, как я подозреваю, оставлял себе некий запас и где-то его припрятывал. От него часто уже с утра попахивало водкой.
У отца, прошедшего войну, повидавшего всякое, это не вызывало протеста. Вообще в пятидесятые годы борьба с пьянством или курением считалась бы нелепой. Пили и курили всюду: в столовых, банных, буфетах, поездах, в театрах.
Однажды, набегавшись во дворе с соседскими детьми, я заглянул в отцовский кабинет, чтобы попить воды, которая всегда стояла у него на столе в графине. Отца не было, у стола сидел дядя Вася. Он протянул мне стакан. Я отхлебнул, стал задыхаться, залился слезами и заорал. Оказалось, он как раз опохмелялся и так пошутил со мной.
Дважды сидел, не зная, за что
В те годы дядя Вася был мужиком в расцвете лет, хотя и числился инвалидом третьей группы. Еще во время первого своего лагерного срока он приобрел болезнь, которая серьезно не проявлялась, просто одолевала излишняя сонливость. Стоило отвлечься от дела и присесть, как он начинал дремать. На собрании, в гостях или среди домашних вдруг ронял голову, засыпал и даже начинал храпеть. Мог заснуть и сидя на телеге, или в санях с вожжами в руках. Зная это за собой, он часто ездил стоя, широко расставляя ноги, чтобы не упасть с повозки.
Первый раз его посадили в 1937 году на десять лет за то, что, беседуя за кружкой пива, поделился со знакомым байкой, будто правительство намерено продать Архангельскую область американцам, как в свое время Аляску. Ночью за ним пришли.
Отбывая срок, он избежал смерти или ранения в бою, но заработал странную болезнь.
После освобождения стал работать возчиком на ликероводочном заводе в Архангельске, возил ящики с водкой. Ехал раз по Троицкому, сидя на передке платформы, груженной ящиками. Тяжеловоз мерно переступал волосатыми ногами по булыжнику. Попрыгивали на камнях колеса телеги, позвякивали бутылки. Задремал дядя. Лошадь была опытной и привычно цокала подковами, топая куда надо. Но на одном из поворотов телегу стукнуло трамвайным вагоном. Ящики попадали.
А Василий Иванович опять загремел в лагерь. На этот раз на четыре года.
Был брезглив
Много лет спустя, в конце шестидесятых годов, я был проездом на станции Тихорецкой на Северном Кавказе. Я уже знал, что дядя Вася покинул Север навсегда и доживает свой век в теплых краях. Был у меня и его адрес. Я решил задержаться, чтобы повидаться с ним.
Еще на вокзале, проходя мимо общественного туалета, я услышал голос, который показался мне знакомым. Характерным северным говорком кто-то крепко ругался.
Из-за глинобитной туалетной загородки выскочил и бросился наутек человек, похожий на бродягу, каких на южных вокзалах всегда было много. За ним, потрясая метлой, вышел седой плотный старик в кожаном фартуке. Он был в гневе:
– Уселся на очко и жрет хлеб, скотина! Тут люди по делу, а он жует! В туалете! Перепутал отхожее место со столовой, мать его!
Брезгливым уборщиком станционного туалета оказался, конечно же, дядя Вася. Он неплохо устроился в жаркой и пыльной станице.
Жили они с тетей Зиной в добротном кирпичном доме с отдельной летней кухней, имели сад и огород. Выращивали на продажу фрукты и овощи, цветы.
Кроме этого дохода и пенсии дядька мой получал еще зарплату на вокзале, прогуливаясь туда несколько раз в день, чтобы навести порядок во вверенном ему общественном заведении.
Таким и остался в памяти – седой крепыш с метлой в руках на перроне пропеченного солнцем вокзала.
Юрий Львов, г. Архангельск
Красненький скромный платочек
Расскажу вам про давний случай. Было это в одном из колхозов Коношского района после войны. Бабы наши косили тогда гектары за палочки-трудодни. И была среди них молоденькая – Танька. А председателем колхоза работал молодой парень, бывший фронтовик Яков. Обходительный был, всех звал по имени-отчеству.
И вот в то тяжелое время достал председатель из города красных платочков для своих работниц, так сказать, для поощрения. Стоили они один рубль три копейки. И говорит председатель Таньке (по молодости она все время была на затычках, то есть на подхвате, по-настоящему и не кашивала):
– Вот, Татьяна Ивановна, если завтра выкосишь 15 соток, будет тебе шелковый платок в награду, а если – нет, то и подарка не получишь.
Обрадовалась девка председательскому обещанию, ведь жили-то все бедно, а с войны все пообносились. Каждая обнова была к сердцу!
Пришла домой вечером, печь истопила, лепешек напекла. И думает: пойду-ка на пожню, не дожидаясь утра, как бы без подарка не остаться. Бутылку молока да лепешки положила в корзинку – и на покос.
На середине пути протекала река, и через нее новый мост только что построили. Дошла до моста. Спать захотелось. Прилегла на сухие бревнышки, да зашибло горемычную, да так, что проснулась, когда солнце уже высоко стояло.
С перепугу-то побежала в обратную сторону и в деревне оказалась, а не на пожне. Что делать? Пошла прямо в контору к председателю, мол, так и так, хотела как лучше, а вышло все набекрень. А сама плачет горькими слезами.
Пожалел ее Яков, достал красный шелковый платочек и говорит:
– Не плачь, Татьяна Ивановна, подарок ты своим усердием заслужила, носи на здоровье! А вот 15 соток тебе выкосить все-таки придется!
А.А. Шубина, пос. Волошка, Коношский район Архангельской области
Две истории
Был у меня приятель. Хороший человек. Веселый. И знал он немало историй.
И веселых, и грустных. И рассказывал их всегда с этакой полуулыбочкой.
В прошлом году не стало друга. Умер в одночасье. Не стало хорошего веселого человека. Но истории его остались – я их записал.
А она меня поленом
Вот ты спрашиваешь, откуда у меня шрам на лбу… В детстве это было. В крестьянской семье рос. Нас у матки с батькой семеро было дристунов-то. Я как раз посередке. Три сеструхи до меня да три братана после. Родители в колхозе работали, а мы, мал мала меньше, по дому управлялись: за овцами ходили, за курами присматривали да корову обихаживали. На мне с братом ответственность за корову лежала. Шрам-то на лбу – о ней память.
А дело-то было так… Солнышко-то к вечеру клонилось, коровенка к дому пришла. Мы с братом подойник притащили во двор и собрались доить.
А оводов-то в то лето было видимо-невидимо. Одолевали они коровушку. Та хвостом-то и настегивала себя. Ну и мне заодно по физиономии доставалось.
Братан и предложил:
– Давай привяжем к хвосту чего-нибудь потяжелее.
И привязали… полено.
Поначалу корова стояла смирно. Я уж за соски взялся, а она поднатужилась да как хрястнет меня по лбу поленом-то.
…Через час братья только со мной и отводились.
А было это как раз в тот день, когда мне тринадцать годков исполнилось.
За что меня мати выпорола
А это было в сорок четвертом году. Мне тогда как раз пятнадцать стукнуло.
Всю зиму я почту по деревням возил. Лошаденка у меня была старая старушка, одежонка худенька, а в животе от голода урчало…
Время военное, дисциплина строгая. Главная почта от нашей избы – в десяти верстах. Бывало, в непогодь и до дому не успевал вернуться. Приходилось ночевать на главной почте.
А жила там при почте женка-бобылка. До войны была замужем полгода. Муж-то пошел воевать, да тут же и сгинул. А она справненькая такая, молоденькая. Говорили, что погуливала.
Обычно-то я у нее на печке ночевал. Так бы оно и шло, да парень один, тоже возчик, меня сбаламутил.
И попал я к ней в постель. Но в самый-то ответственный момент вдруг кто-то в двери почты забарабанил. И меня с чужой кровати будто сдернуло. Так ничего и не получилось. Но самое-то интересное дома было.
Вернулся домой, спать завалился. Проснулся от крика матушкиного:
– Ах ты, потаскун малолетний!
И вицей-то меня, вицей-то…
Оказывается, она разглядела, что сплю-то я в женских панталонах, которые в то время были пребольшой редкостью. Почтарихе-то той подарил панталоны какой-то заезжий любовник. А мне трусики мати моя из старой мешковины сама шила…
Пересказал Александр Мишарин, г. Северодвинск
Маманко
Жили на Кенозерье три брата: Иван, Победа да Маманко. Первые два были обычные мужики, а третий – чудак. От чудачеств его часто страдали и близкие, и чужие люди. В двадцатые годы, когда начались гонения на духовенство, Маманко был первым в рядах местных безбожников. Было ему в ту пору уже за пятьдесят. Но хулиганил он – молодым не угнаться.
Дьяку пришлось завести собаку
Особенно страдал от выходок Маманка деревенский дьячок. Однажды его овцы зашли в открытые ворота усадьбы безбожника. А тот не преминул сделать пакость: переловил всех овец и большими ножницами остриг им уши, а потом отнес их дьяку и еще высобачил того, как мог.
В зимние морозные ночи у дьячка часто примерзали уличные двери. А это значило, что ночью здесь побывал с ведерком воды негодник Маманко.
В Святки безбожник (опять же ночью) лазил на крышу избы дьяка и железным листом или небольшим чураком прикрывал трубу.
Утром дьячиха растопляла печь, а дым-то весь в избу шел. Мучения дьяка кончились только тогда, когда он посадил на цепь в своем огороде здоровенного пса, привезенного специально для него из Каргополя.
Вредители стекла выбили
Был Маманко и не дурак выпить. Но в этом деле соблюдал экономию. Не потому, что жадность обуяла, просто натура не позволяла быть расточительным. Брал кринку из-под молока, выливал в нее чекушку водки, крошил туда же кусок житника (домашний хлеб) и хлебал деревянной ложкой крошенку. Пьянел с одной чекушки.
Тут уж берегись жена – она убегала с детьми к соседям. А Маманко покуражится, выбьет для устрашения несколько стекол в окнах и залезет в печь. Там в тепле и проспится. А утром бежит в лавку за стеклом, чтоб выбитые окна застеклить. И продавцу еще пожалуется: – Какие-то вредители ночью стекла выбили.
Рая – молодая
Случилась в те годы с Маманком и любовная история. Приехала в деревню красавица Рая. Сблизило их безбожие, хоть и старше он ее был лет на тридцать с гаком. Рая читала лекции по атеизму в избе-читальне. Народу приходило немного, но среди присутствующих первым всегда был местный безбожник. Он больше всех задавал вопросов, а после вел ее домой, к себе, ведь Рая квартировала в семье Маманка. Ей была отведена кровать за занавеской в общей комнате.
При Рае Маманко не матерился, водки не пил, даже табак курил на крылечке. Да только недолго гостила красавица у безбожника. Заболела какой-то страшной болезнью – кажется, дифтерией. Увезли ее по первому снежку в райцентр. И больше о ней в деревне и слыхом не слыхивали.
Память о Маманке сохранили моя бабка и тетки, которых уже давно нет в живых. От них я и услышал эти истории про своего беспутного прадеда Мамонта Петровича Худякова, обычного кенозерского мужика. Может быть, я что-то перепутал, рассказы-то эти слушал в детсткие годы. Пусть простит меня чудаковатый предок, если что не так.
А вспомнить мне его сам Бог велел. Ведь в детстве меня называли не иначе как Вовка Маманков. И я не обижался на такое прозвище.
Владимир Марков, Кенозеро – Архангельск
Гулять, так с музыкой!
Жила в одной деревне Вологодской области женщина по имени Мария. Состояла она в членах КПСС и, естественно, подчинялась строгой партийной дисциплине.
На то Бог дырочку вертел, чтоб нечистый дух летел!
Был у Марии один небольшой грешок, обусловленный индивидуальной особенностью ее организма.
Особенность эта заключалась в том, что нижняя часть ее тела выпускала газы с громким «музыкальным» сопровождением. Причем происходило это независимо от ее желания, в любой момент, где бы эта женщина ни находилась.
Односельчане настолько привыкли к этому, что уже как бы и не замечали, а если кто-то и обращал внимание, то женщина отшучивалась:
– На то Бог дырочку вертел, чтоб нечистый дух летел! Как партийная активистка, она часто ездила в районный центр на различные совещания.
Как-то вместе с председателем колхоза она отправилась на заседание пленума райкома партии. В ходе чтения доклада, когда делегаты слегка подремывали под монотонный голос выступающего, вдруг раздалось громкое «музыкальное сопровождение».
Мигом очнувшиеся от дремоты участники заседания дружно повернули головы в ту сторону, где сидели председатель колхоза и Мария.
Мария, обернувшись к председателю, громко, чтобы слышал весь зал, сказала с деланной укоризной:
– Ой, Василий Иванович, ты ведь чувствовал, что с животом у тебя что-то не в порядке, так вышел бы заранее в фойе!
Председатель, пораженный таким вероломством, не нашелся, что ответить, а только покраснел, как маков цвет.
А на обратном пути в машине пообещал:
– Ну, Марютка, я тебе отомщу!
«Партийное задание» Марии в назидание
Прошло время. Приближалось 1 апреля. В последний день марта Василий Иванович пришел на конный двор и приказал конюху завтра с утра всех лошадей запрячь в работу, а для личных поездок никому не давать. А сам утром чуть свет заявился к Марии и сообщил, что из района по телефону ей передали указание срочно явиться в райком партии.
А зачем вызывали, он не объяснил. Позвонить в район и уточнить, в чем дело, она тоже не могла – телефон-то в деревне был только у председателя. Побежала на конюшню, но там ей лошади не дали, сославшись на указание председателя всех лошадей отправить на колхозные работы.
Вот и пошла она пешком до районного центра. Протопала 25 километров, зашла в райком партии, а там никого из ответственных работников нет – все уехали в областной центр на семинар. Один сторож сидел. Объяснила она ему, почему тут оказалась. Почесал сторож в затылке да и позвонил в колхоз Василию Ивановичу, чтобы уточнить, что за незадача такая.
А председатель засмеялся:
– Дай-ка ей трубочку!
Поздравил он Марию с первым апреля да напомнил, что у нее еще корова не доена.
И вновь отправилась она в путь – те же 25 километров берегом реки.
А в деревне председатель еще и встретил ее с насмешкой:
– Вон какая баская пришла, как полтинник сияешь! С музыкой, видать, прогулялась!
Людмила Алексеевна, г. Петрозаводск
Жил в деревне нашей мельник
Мое детство прошло в Заручевье на Каргопольщине. После страшной войны все ждали хорошей жизни. Но не тут-то было.
В 1946 году почти весь урожай ушел под снег, убрать сумели только рожь. 10 сентября выпал снег (15–20 см), пошли морозы до 10 градусов. Картошку потом из мерзлой земли доставали. Очень трудная зима была, многие с голоду умирали. По деревням хлынул поток нищих, просили в нашей деревне и свои, а тут еще и чужих прибавилось.
Жил в деревне старик, было ему уж под восемьдесят, все звали его дядей Мишей, на мельнице работал, муку молол. Дом его был одним из самых больших: в нем зимой в старые времена делали пятиметровые мельничные колеса. А летом одну стену разбирали и готовое колесо на улицу вытаскивали. А потом стену на старое место ставили. Но в те времена, о которых я рассказываю, на колеса уже спроса не было.
Дядя Миша жил не богаче других, но нищим всегда подавал, помогал и бедным соседям: то сухарями, то мукой, которую он получал за свою работу на мельнице от местных жителей. Ведь мельница кормила всю округу.
И вот осенью в нашей деревне появилась нищенка, молоденькая девчушка маленького роста. Сколько ей годков было, никто не знал. И откуда она пришла, тоже неведомо было. Звали ее Машей. Потом она незаметно из деревни исчезла.
Но все знающие деревенские бабы стали примечать: уйдет дядя Миша в лес по дрова, а печка у него топится. Посудачили, посудачили и догадались, что девчушку старик пригрел. Успокоились: не умрет с голода, да и дядю Мишу обстирает.
Шло время. И в один прекрасный день эта девчушка удивила всю деревню: родила она крепыша-мальчика. Подивились люди на старого дядю Мишу, посудачили и успокоились.
Но тут случилось невероятное происшествие. В деревне пропала корова колхозная. А убил ее дядя Миша (никто не знал, почему он так сделал). И, чтоб не испортить мясо, он стал подкармливать самых бедных своих сельчан. Тому даст кусочек, другому. В общем, на этом и попался, пострадал от своей доброты – кто-то донес куда следует.
Конечно, исход был известный. В те времена даже за колхозные колоски сажали на три года. А тут колхозная корова… Приехали товарищи из райцентра и увезли старика. Больше о нем никто ничего не слышал. Да и Маша вскоре тоже куда-то пропала. Поставила в дверях стариковских палочку и ушла со своим сыночком в неизвестном направлении.
Алексей Шавалов, Пинежский район, Архангельская область
Антошка, Антошка, мохнатая ладошка…
Было это давно, когда еще колхозов не существовало. Деревья в селе стояли аллеями. И был в нашем селе весельчак и балагур Антошка Блинов. Его дед маслобойку держал. Антошка нас всех знал как облупленных. Он мне часто давал жмыхов конопляных. Когда подросла, парень крепко запал мне в душу. Только о нем и думала.
Как-то дома у нас за обедом об Антошке стали плохо говорить, а я за него заступилась:
– Он со всего нашего села самый хороший! А мать моя мне ложкой по лбу стукнула:
– Не заступайся! Он антихрист, он в Бога не верует и девок и парней в какой-то комсомол записывает.
А между тем я приметила, что Антошка постоянно меня глазами ищет. Наведет глаза – и остановится. А я возьму да за чью-нибудь спину спрячусь. А самой-то страсть как на него поглядеть охота. Он такой белобрысенький да кудрявенький. А глаза синие-синие! Только бы в те глаза и глядела! Но боялась родителей: не дай Бог догадаются!
Но вот однажды, в Святки, пришли ко мне две подружки, и стали мы думать, как бы нам погадать.
Мама услыхала наши шептания и говорит:
– Сходите на гумно, там около копен снега много… Выройте яму в снегу, а ночью пойдете дак и присядьте над той ямой… Да чтоб задницы-то голые были… И вы почувствуете, что ваши задницы кто-то оглаживает. Если голой рукой, то муж будет из бедняков, если лохматой – из богатеев.
Нам, девчонкам, показалось, что это гадание очень простое, как раз по нам. Взяли мы лопаты и пошли на гумно. Нашли копну, вырыли яму, метра с полтора глубиной получилась.
Ну, а ночью мы задами, чтоб никто не видел, побежали к яме. Подошли три голубушки, подняли подолы и голые задницы над ямой свесили. Тогда редко кто штаны или трусики носил. Юбки были длинные да шубы из овчины – тепло.
Я сидела посередке, как вдруг почувствовала: что-то лохматое или, может, шерстяное, по заднице проехало. Шепчу девчонкам:
– Ой! Что-то мохнатое…
Одна из подружек говорит:
– А ну-ко подвинься, мне тоже охота мохнатое.
И слегка толкнула меня. А я не удержалась и в яму полетела. А там, в яме-то, меня кто-то схватил. Я как заору!
Девки вскочили и увидели, как что-то косматое меня под себя подминает… И тоже заорали. И с ревом-то меня бросили и побежали в село. А в селе они подняли переполох. Дескать, сами видели, как Дуньку Чугунову леший схватил и под землю поволок.
А лешего того я вскоре признала – Антошка Блинов.
Он говорит:
– Давай скорее выбираться, пока не сбежался народ. Вылезли. Он свою шубу вывернул, она у него была шерстью наверх. И мы пошли к селу. Идем, а тут тропинка к баньке. Мы в баньку зашли – тепло. Антошка с меня шубу снял, а шаль повесил сушить. И ну меня целовать!
Говорит:
– Я-то за тобой все время следил, видел, куда вы с девками с лопатами ходили… Вот и удумал… – И еще сказал: – Знаешь, а ведь теперь тебя за меня замуж отдадут, потому что все узнают, что я с тобой в бане был…
Антошка был старше меня на пять лет, а я совсем молоденькая. И я заплакала. И вдруг слышим шаги бегущих. Мы вышли из баньки, а там семь человек с кольями и вилами. Слышу, мать голосит. Я – к ней. И тут все поняли, что мы из баньки идем. А моя мать пуще того голосить взялась.
А Антошка-то мой умел хорошо говорить. Стал мать успокаивать. Да и я тоже сказала, что ничего этакого он мне не сделал.
А мать свое:
– Все равно позор, коли вместе в бане были.
И тогда Антошка прилюдно объявил:
– Завтра утром сватов засылаю! И мать успокоилась.
И так мы с Антошкой стали мужем и женой. Так вот я его охомутала. А может, он меня?.. А еще я хочу сказать молоденьким: – Гадайте, девчонки, гадайте! Ничего плохого в этом нет. Авось и вам такое счастье будет!
Мария Григорьевна Куликова, Архангельская область, Няндомский район
Заскрипит ли в повороте, крутанет в водовороте
Моему отцу Быкову Петру Михайловичу стукнуло 90 лет. Веселый человек по жизни и трудяга. Я его даже считаю дальним родственником Козьмы Пруткова. Было в жизни Быкова-старшего несколько любопытных моментов. Один произошел в 1948 году.
Двадцатишестилетним пареньком (правда, женат был) мотался он по районам области по долгу службы. Дисциплина тогда жесткая была – железная рука партии. И пришло ему сообщение, что он должен быть на пленуме райкома партии в Сольвычегодске. Город в то время был районным центром. А он в деревне Рябово, в 60 километрах, в командировке. На дворе – май. На реке Вычегде – полный ледоход. Рябовские угоры непроходимыми стали. А кто командировочному лошадку даст в пору посевной?
На маленьком плоту
Петрованушко (так его ласково называла мать) придумал способ добраться до места. Не впервой! Скатил с берега три бревна, перевязал их проволокой, поставил чурку для сиденья, котомку за плечи, жердь в руки – и прощай, Рябово!
Утлый плотик быстро затерло между льдов, и поплыл он по течению. Проплыл Тимасову Гору, Федяково, и после восьми часов плавания замаячило Харитоново.
Отважный путешественник причалил к берегу. Надо ноги поразмять, друзей попроведать, чайком побаловаться. Но отдых короток. Впереди еще 40 километров плавания.
Только от берега отчалил, глядь, на берегу мужик в шляпе, рукой машет, а в другой руке чемодан. Поговорили. Оказывается, знатного лесоруба наградили путевкой на Сольвычегодский курорт. А как туда добраться?
– У меня бутылка «Московской» с собой. Возьми, по пути, – просит он отца.
– А цепляй сбоку еще одно дерево, если не дрейфишь. Вдвоем, понятно, веселее. Песен попоем!
Тронулись в путь. Батяня затянул уверенно:
– Мы вели машины, объезжая мины…
А кругом – хруст, треск, скрежет льда. Бревна из-подо льда, как мины, наверх вылазят. Жутко! Пассажир на чурке ерзает и глаза от страха закрывает. А «капитан» поет себе и уверенно шестом управляет:
– Не дрейфь! Наливай стакан! Где наша не пропадала!
Меж крутых бережков
А лесоруб даже из горлышка в стакан попасть не может. Но выпили. Немного ожил пассажир. Вот и Задовая позади, Усть-Виледь, показалась коряжемская стройка.
– Однако ж нас на левый берег отнесло, – забеспокоился отец. – Надо к правому берегу прибиваться, иначе унесет до Котласа.
Двумя шестами стал бороться со льдом. Но куда там! Река Вычегда недаром крутым нравом славится, о том даже в справочниках написано. И выкинуло путешественников на остров Потапов, в затор льда.
– Все. Приплыли! – сказал отец и оглянулся назад. А пассажира-то нет. Только шляпа на воде, меж бревен плота.
Отец среагировал мгновенно и вытащил за воротник пальто упавшего с «судна» курортника. Того от холода и страха колотит.
– Опять твоя водочка пригодилась! – наливая в стакан, проговорил «капитан». – Не горюй, сейчас мои друзья-сплавщики подойдут на лодке, снимут. А у меня до пленума еще часа два в запасе остается.
И спасли их из реки сплавщики
Так все и случилось. Сняли их с острова сплавщики, еще чуток водочки плеснули за прибытие да горячим чаем с костра напоили.
А сами долго поверить не могли, что отец на плотике среди льдов 60 километров отмахал:
– И совсем страху не было?
И батяня, на то он и потомок Козьмы Пруткова, схватил багор и на проплывавшее мимо берега бревно прыгнул. И давай на нем балансировать! Да ловко-то как!
– На четырех-то бревнах вообще нечего плыть! Да еще с таким отчаянным напарником. Мы бы с ним и до Белого моря доплыли бы, кабы не в Сольвычегодск надо было!
Позднее меня отец тоже научил на одном бревне плавать да балансировать.
Ему уж тогда 50 лет было, а ловкости – хоть отбавляй! Мы с ним вместе лес ловили в реке на сдачу организациям по договору.
А тот пленум райкома партии в 1948 году вынес Быкову Петру Михайловичу благодарность за безупречную работу.
Николай Петрович Быков, г. Сольвычегодск Архангельской области
На овине темной ночью изорвет нечистый в клочья
Неучтенный собесом стаж
При начислении пенсии у стариков подсчитывают трудовой стаж. У меня он перевалил за сорок лет: строил дома, ходил с рыбаками в море, ремонтировал пароходы – словом, поработал на своем веку изрядно. Но в те семь годиков, которые собесом не учтены, если я и не совершил трудового подвига, то наверняка сделал больше, чем за всю свою жизнь. Тем и горжусь.
В девять лет, босой и голодный, я бороновал поле, в десять возил навоз, косил травы на сено, в одиннадцать – пахал и сеял, пас телят и коров… С двенадцати до пятнадцати, три осени подряд, мне доверяли сушить в овине снопы ржи, ячменя и овса.
В полночь в овин и взрослых-то, как писал Иван Бунин, арканом не затащишь.
На спор, хоть ставь ты ему на кон ящик водки, закоренелый пьянчужка туда не пойдет. Побоится чертей-огуменников, порожденных в деревнях людским суеверием.
А тут… не чикались, в суровые военные годы заставляли сушить в овине хлеб малолетних пацанов.
Полыхали гумна по ночам
Ответственность сушения овина заключалась в его крайней пожароопасности. Представьте себе огромное бревенчатое гумно (ригу, сарай), которое стоит за околицей деревни. В нем (страшилищами!) торчат молотилка с конным приводом, веялки и другие громоздкие полуручные агрегаты.
В конце этого гумна овин-то как раз и находится. Днем его объемистый «чердак» заполняется снопами, только что привезенными с поля. Их-то и требовалось за ночь высушить, дабы с утра можно было пропустить через молотилку.
Огонь разводился внизу овина, где прямо на земляном полу стояла большущая печь-каменка. Одной вылетевшей из нее искорки достаточно, чтобы снопы вспыхнули, словно порох… Гумна в российских деревнях горели по ночам сплошь и рядом.
Непосильные кряжи
Меня спасало от пожара одно: овин я теплил сырыми березовыми кряжами, которые днем сам из лесу на лошадке и привозил. При горении они почти не потрескивали, искрой не заходились, а между тем, распалившись, жару, уходящего вверх, в снопы давали много.
Но эти самые, двухметровой длины, толстенные березовые кряжи я насилу проталкивал с улицы через окошечко, а затем с еще большей натугой совал в топку. Не по плечу это даже здоровому крепкому мужику, ведь за ночь огонь пожирал до семи-восьми возов бревен.
«Спалишь колхозное добро – расстреляем!»
Боязно, тяжело, а не откажешься: требовали обстоятельства, интересы Родины, как твердил председатель колхоза «Красный боец» Федор Митрофанович Лодыгин, вернувшийся с фронта без правой руки. Человек большевистской закалки, крутого нрава, он, несмотря на то что был другом моего отца, который потом погиб на войне, частенько мне напоминал: «Спалишь гумно с хлебом – будем судить как врага народа». И случись что – не пожалели бы. В ту пору расстреливали с двенадцати лет. За десяток колосков или дюжину гороховых стручков сажали в тюрьму.
Так что в овине я подвергался смертельной опасности не только со стороны дьяволов-огуменников.
Полуночная жуть
С вечера я бодрился. Не спеша, деловито раскочегаривал огромную печь-каменку, пек картошку. Но с приближением ночи страх меня охватывал все больше и больше. Порой он становился невыносимым, и я вылезал через окошко на улицу. В деревне – ни огонька. Царит тишина, но какая-то настороженная, жуткая.
Скорей бы прошло время с полуночи до трех часов утра! Но петушиного пения не услышишь – не то что петухов, а даже кошек и собак сельчане с голодухи всех начисто переели.
Берешь себя в руки и опять лезешь в овин. Сначала просунешь в окошечко голову, с опаской осмотришься, не стоит ли за каменкой или в каком-нибудь углу черт… и начинаешь копошиться. Проталкиваешь в топку тяжелющие березовые кряжи, орудуешь кочергой. И ждешь, ждешь: да скоро ли наступит утро, когда же, наконец, бабы закончат обмолот жита!
Голод – не тетка, а смерть
Рано или поздно они с этим делом управлялись. И тогда я наверстывал уроки (от сверстников я отставал в учебе на полтора-два месяца). К половине зимы картошка у всех кончалась, и в школу, за семь километров, ходили мы голодные. И полубосые, полураздетые. На большой перемене давали по поварешке каши, которую детвора ждала с нетерпением, так что никакая учеба на ум не шла: ждали еды.
Не всегда, но иногда ее привозили, половину этой ячневой кашицы я «воровски» укладывал в баночку и прятал в сумку. Дома этой каши от меня ждали умирающие с голоду две младшие сестренки и семилетний братик Леня.
И однажды, в один морозный день, он так ее и не дождался. Вскоре вслед за ним умерла и мать. По той же причине.
После уроков я, бывало, ходил на то самое гумно, где осенью сушил в овине снопы, и целыми часами, до изнурения, рылся в мусоре.
Но чаще всего – напрасно. В трухе не оставалось ни зернышка, ни горошинки, вся она была сто раз рыта-перерыта и людьми, и мышами…
…За четыре военных и два послевоенных года с голоду, горя и тягот вымерло больше половины жителей моей родной деревни – в свое время большой, богатой и веселой. Меня же и двух моих сестренок спас от смерти Тотемский детский дом. Избавил он меня и от страшного овина.
Владимир Алехин, д. Сивеж Тотемского района Вологодской области
Помеченный жених
Деревня наша стоит неподалеку от тракта Архангельск – Вологда. Черемух в ней!.. Когда цветут – изб не видно.
Сейчас-то черемуху вроде собирать не принято, а до войны, когда мы девками были, много ее собирали. А потом сушили, толкли в ступах, просеивали через решето, полученную муку заваривали и пироги пекли. Не пироги, а объеденье!
Поспеет черемуха – мы с подружкой моей Марусей возьмем холщовые сумки и с утра до вечера лазим по деревьям, что тот Маугли.
И вот один раз сидим мы с Марусей на черемухе, она на самый верх забралась – там ягод много. Ноги Маруся широко расставила – с сука на сук, качается на вершине, едва-едва держится.
И тут откуда ни возьмись – парни верхом на лошадях. Из другого колхоза парни, не наши.
– Угостите, – кричат, – черемухой!
А мы им:
– Фигушки, езжайте дальше!
Нет, парни остановились, и один из них идет под черемуху. Голову поднял да и глядит на нас. А мы тогда ведь без трусиков ходили, в одних платьях. Я подол-то подобрала, села на сук. А Маруся стоит на своих сучьях с раздвинутыми ногами. А парень глядит вверх и все у нее под платьем видит. А нам ведь уж по шестнадцать годов, считай, было. Стыдно ведь.
Маруся чуть не плачет:
– Уйди, не гляди!
А парень, как к одному месту прирос, глядит – оторваться не может.
Маруся тогда взяла, да со страху и брызнула на него. Оттуда, из подола… Парню на лицо попало, на плечи… Он смутился, побежал.
И так уж получилось потом, что Маруся за того самого парня замуж вышла. После войны уже, как он с фронта пришел. Потом шутила моя подружка:
– Я пометила своего мужика. Видали, как собаки да кошки все свое метят? Помеченный-то он никуда от меня не ушел. Даже через шесть годочков…
Л. Ш., Вельский район Архангельской области
Помню, я еще молодушкой была…
Красну девушку забрали…
Ой-да, парень, лучше и не спрашивай, как мы раньше-то жили. Меня, шестнадцатигодовалую, в лес погонили, топор в руки дали.
Всю зиму с девками в снегу по это самое место ползали, сосны да елки валили. В барак придешь, брюки ватны да рукавицы-верхоньки мокры-мокрешеньки скинешь, а утром опять мокрые одеваешь.
А кормили-то как? Суп из капусты привезут, так мы рады-радешеньки, если кому в блюдышко капустный-то лист попадет. Хлебушка давали на один хамок. Всю дорогу голодны ходили.
Один раз нас отправили весной залом на реке разбирать. Когда лес-то по реке сплавляют – бревна друг на дружку громоздятся. Могут так нагромоздиться, что до самого дна.
Ну, вот, мы стали этот залом баграми растаскивать. Сами с бревна на бревно перепрыгиваем, того гляди, в воду падешь, а сверху комелиной пристукнет. И получилось так, что меня да парня Сашку Тетерина с Лаи и понесло на двух бревнах по реке. Река начиналась недалеко от станции Тундра, не помню уж, как она называлась. А быстра такая, с порогами, воды в ней много. Ну, думаю, смертонька моя пришла!
Сашка кричит:
– Втыкай, Зойка, свой багор в мое бревно, а я – в твое, так хоть не перекутырнемся!
Я втыкнула, он тоже втыкнул. И понесло нас по этим порогам-то.
Километров тридцать несло али пятьдесят. Я, молоденька девчонка, на одном бревнышке с багром. Ну-ка, какая страсть!
А берега-то высоченны, никак к ним и приткнуться нельзя. Хорошо вот елушка толста да долга с берега в реку пала. Саша зацепился за нее. Так мы и вылезли на берег.
Шли обратно по берегу три дня да две ночи. Только мох и ели, больше-то ведь в начале мая у нас и не растет ничего.
Ах, сенокос, сенокос…
Так вот, весной да зимой мы на сплаве да в лесу, а летом нас на сенокос гонили. На острова, ближе к теперешнему Северодвинску. Сенокос до глубокой осени шел, до самого снега. Уйдет прилив, мы сена накосим на пожне; прилив придет и все его затопит.
Вот и ходим, из ледяной воды сено спасаем. А как одеты-то? В платьишках, без штанов… На ногах что-то вроде сандальев кожаных веревочкой привязано.
Вот не поверите: чтобы ноги согреть как-то, выйдем с девками на берег да стоя выссымся, чтобы ссака-то теплая по ногам пробежала… До того мы все простужены были, что у нас и месячных не было. Я в двадцать четыре года замуж вышла – у меня еще два года месячные не шли. Вот как ухайдакало нас!..
Возвращение младшей сестры
А потом война началась. Мы опять в лесу, а мою тринадцатигодовалую сестренку Полинку угонили к карелам на оборонные работы. Мама до чего доплакала о ней без меня.
И вот я как-то зимой из лесу домой приехала на денек. Вечером уж стали спать валиться – кто-то колотится на крыльце. Поглядели в окошко – женщина в тряпье одетая стоит. А тогда нищенок много по деревням ходило.
Мама говорит ей через дверь:
– Извини, подружка, но подать-то нам нечего. Сами голодом сидим.
А та все стоит да колотится. Мама мне и говорит:
– Вон там, Зоя, ретина последняя. Возьми, отрежь кусочек редьки, солью посоли да дай нищенке-то.
Я двери-то открыла, а нищенка мне на плечи пала да заплакала.
Оказалось, это наша Полюшка от карелов домой пришла, от холода слова сказать не могла. Тогда указ вышел, что всех несовершеннолетних домой отпустить. Она, сердешная, намыкалась в дороге. Вся в тряпье одета, каждая тряпица веревочкой привязана. И вся во вшах.
Мы раздели ее на повети, вшиву-то одежонку скинули…
Ой, вспомнишь так!..
Суженый-ряженый
Всю войну я по лескомам с девками проходила. Да по сенокосам. Осенью 1945 года с сенокоса пришла – уж снег выпал, надо опять в леском собираться. Я ревом ору – неохота в лес идти! Матери говорю: хоть бы замуж кто взял, чтобы в лес не ходить. Замужних-то, вишь, не всех брали.
А к матери одна цыганка все заходила, хорошая така цыганка. Мать ей картошки той же дает, а она матери добрым советом поможет.
И вот цыганка-то на ту пору и пришла. Мать говорит:
– Ну-ко, погадай вон Зое, скоро ли она замуж выйдет… Цыганка свое колечко золотое в стакан с водой опустила, пошептала чего-то… И велела мне глядеть в стакан: ежели лицом там мужика увижу – за своего, деревенского, замуж выйду, а увижу спиной – за чужого.
Я спину увидела. А цыганка еще в стакан поглядела да и говорит матери:
– Завтра твоя Зоя замуж выйдет.
И вот назавтра глядим – идет по дороге, по деревенской улице, военный. И к нам заходит, просит, чтобы его чаем напоили.
Мама стала его расспрашивать. Сам военный из Чуб-Наволока, к нам в деревню Свинец пришел в сельсовет регистрироваться. А дома, говорит, у него мать больная да изба пустая. Сам-то он с войны, израненный весь.
Спрашивает у матери: нет ли тут у вас, в Свинце, девки какой, чтобы посвататься, одному-то худо жить. Мать стала их в уме перебирать, а он на меня показывает: дочь-то ваша не замужем? Не пойдет ли за меня? Мать говорит:
– За своего бы деревенского отдала, а за чужого боюсь.
А я тут встала да и говорю:
– Пойду, мама, и за чужого.
И мы за час какой-то сговорились, и пошла я в тот же день с этим военным в Чуб-Наволок.
Так мне этот лес надоел, что я готова была хоть за старика старого замуж выйти. А тут всего-то и постарше меня на шесть годков.
После свадьбы
Пришли мы в Чуб-Наволок с будущим муженьком моим Василием Александровичем. А там у него тетка жила. Тетка нам кое-чего собрала на стол. Так и свадьбу сыграли.
А утром встали, печь не топлена и затопить нечем – дров нету, хлеба ни корочки. Мы с Васей оделись, взяли топоры да пошли в лес сырой олешняк на дрова рубить.
А тетка с лопатой пошла на колхозное поле, где летом картошку садили. Копала-копала там, накопала из-под снега картошин пять мороженых… Затопили мы печь да эту картошку на противне испекли. Она вся в кашу расползлась… Черная такая каша, невкусная…
Так вот мы и жить начали с Васей. Я стала работать в столовой в Чуб-Наволоке. Сперва-то там людей тюлениной кормили. Два года первые замужем я и не беременела – месячных совсем не было.
А потом будто приходить в себя стала. Пятерых детей мы с Васей нажили. Год уж, как похоронила его…
Сейчас-то жизнь трудная, да ничего, хоть в теплой квартире – не в лесном бараке. Дети все-таки как могут помогают. Мне вот восемьдесят годков стукнуло, а пожить еще охота…
Зоя Ивановна Латухина, г. Архангельск
Про далекое детство мое…
По законам военного времени
Много бед и горя принесла нам Отечественная война. Жили мы в глухой деревушке Бабиково в Кировской области, которая была самой бедной и лапотной во всей России. Лапти мы носили до шестого класса.
В деревне не было ни радио, ни электричества, газеты – большая редкость, почта приносила в основном похоронки с войны.
Родители мои – потомственные крестьяне, работали всю жизнь на земле, растили хлеб, картофель, овощи, держали скот.
Мать коров доила на колхозной ферме, отец – защитник Ленинграда – после тяжелого ранения провел больше года в госпитале блокадного Ленинграда, в начале 1943 года он вернулся домой и стал работать бригадиром полеводческой бригады.
Деревня жила напряженно, по законам военного времени. Трудились без выходных и праздников от зари до зари: посевная, сенокос, уборка и так далее.
Детей не с кем было оставить (садиков и яслей не было), некоторых брали с собой на работу в поле или договаривались с какой-нибудь бабушкой и оставляли с ней. Игрушек не было, делали тряпичные куклы и нянчились с ними.
За годы войны деревня обнищала, люди голодали, одежонка едва прикрывала наготу, из обуви были только лапти, да и тех плести было некому. Ребятня, как только оттаивала земля, до самых заморозков бегала босиком.
Особенно трудно давался хлеб-батюшка. В войну был брошен клич: «Все для фронта, все для победы!» Нужно было сдать хлеб государству, обеспечить хлебом склады, то есть неприкосновенный запас. Также каждая семья государству должна была сдать в год 8,4 кг топленого масла, 40 кг мяса, 75 штук яиц, шерсть и заплатить денежный налог.
На трудодень выдавали по 100 граммов зерна. На еду терли картошку, из крахмала делали кисель, а всю оставшуюся массу смешивали с небольшим количеством муки и из этой смеси пекли хлеб.
Также использовали гнилую картошку, из нее готовили лепешки, подсушивали их в печи и ели. В пищу использовали также крапиву, полевой хвощ, сныть и другие травы.
Во время войны дети рано становились взрослыми. Мальчика в 7–8 лет уже приучали к лошади. Он боронил пашню, а чтобы не сваливался с лошади, ноги его под ее брюхом связывали веревкой.
На этот счет у родителей был большой опыт, они говаривали:
– Как родители жили, так и нас благословили.
Немецкий хлеб
В нашу местность во время войны пригнали военнопленных. В поселке Рудничном действовал госпиталь для лечения их. После выздоровления пленных заставляли работать на сельхозработах в колхозе «Новая жизнь». Техника в колхозе была, но с механизаторами проблема – их не хватало.
Правление колхоза обратилось за помощью к руководству госпиталя, и колхозу выделили пленного немца-тракториста. Обеспечили его жильем и питанием. Поселили немца у бабы Марии, она пекла ему хлеб и готовила похлебку. У бабы Марии было двое детей – сын Толя и дочь Саша. Муж у нее погиб на фронте, ей одной тяжело приходилось с детишками.
Вот однажды, осенью 1944 года, был случай: баба Маша взяла с собой Сашу на работу, а Толю заперла дома одного. Я пошел гулять по деревне и увидел Толю в окошке, который с той стороны просил меня снять запор и открыть ему дверь. Я побоялся сделать это, но Толя сказал мне через раму:
– Откроешь мне двери – хлеба дам!
Магическое слово «хлеб» сделало свое дело: я вынул из пробоя палку – замков ведь тогда не навешивали – и выпустил Толю. Нам с ним было по шесть лет. Мы с ним стали играть в прятки, бегали, смеялись, на время я даже забыл об обещанном хлебе. Но Толя пригласил меня в сени и дальше – в чулан.
В чулане на самодельной скамейке стоял небольшой сундучок. Толя открыл его – там лежал каравай ржаного хлеба и нож. Мы понемножку отрезали, съели, а потом опять понемножку отрезали. Толя сказал: «Это к опослею», то есть к вечеру, а я положил свой кусочек себе в карман. Я, конечно, не знал и не задумывался, чей это хлеб. А Толя сказал, что это хлеб их постояльца – пленного немца.
Я закрыл Толю в доме обратно на палку и пошел домой. Мне было боязно – а вдруг узнают про это дома? Но вся боязнь проходила, когда я нащупывал в кармане кусочек хлебушка. И по дороге я весь его и съел.
Так мы с Толей еще раза два воровали у пленного немца хлеб. А на третий он нас застал за этим делом. У меня аж ноги подкосились, когда я увидел перед собой здоровенного немца, и в горле у меня прямо пересохло от страха. Мы стояли с Толей как вкопанные, не стремясь убежать. А немец улыбнулся, погладил нас по головам и сказал:
– Куша, куша, не боись. Нужна – бери и куша, куша.
После этого мы уже без опаски резали и ели этот хлеб, он казался нам таким вкусным. Я не запомнил имени того немца, а может, он и не немец был, тогда ведь на стороне фашистов воевала вся Европа. И тем не менее я благодарен этому человеку и до сих пор вспоминаю вкус того самого хлеба с привкусом военного детства…
Хочу закончить стихами поэта Михаила Исаковского:
Ушло мое детство, исчезло, пропало, Давно это было, давно. А может, и вовсе его не бывало И только приснилось оно…Сейчас мне 69 лет, скоро будет 70… А детство – как будто вчера было…
Валентин Васильевич Бабиков, ветеран, Кировская область, Верхнекамский район, пос. Рудничный
Пузанчик
Как-то пришлось мне побывать в маленькой лешуконской деревушке. Екатерина называется. В ней было тогда всего-навсего семь домов. На самом бережку Мезени – дом деда Артемия Базарева. Его уж в живых не было, а внуки каждое лето приезжали сюда, как на дедушкину дачу, и часто добрым словом вспоминали Артемия Никитича, работящего да расторопного мужика.
А однажды рассказали такую историю.
Очень любил Артемий почаевничать. Идет с работы, еще за порог не переступит, а уже торопит:
– Старуха, наставляй самовар!
И так несколько раз на дню-то. Пообедает, отдохнет малость на полатях – и опять самовар пыхтит на столе.
Называл его дедушка ласково – пузанчиком. Потому что тот был похож на большой пузатый арбуз, только с ножками и с трубой.
Никитич священнодействовал за самоваром. Каким-то, лишь ему известным способом заваривал чай. Не торопясь доставал из баночки мелко-мелко наколотый сахар и начинал пить вприкуску, сладко причмокивая от удовольствия.
Сколько чашечек он выпивал – никто не считал. Но помнят, что по утрам бабушка Афимья всегда ставила в печь чугун с водой. И когда пузанчик осушался, Афимья выливала в него кипяток из чугуна. И Артемий продолжал чаепитие.
Уж пот льет ручьем, а он наливает чашку за чашкой. Летом взмокшую от пота рубаху вывешивал в распахнутое окно. И соседи непременно примечали:
– Артемий вон уж рубаху сушит. Не иначе как весь самовар одолел.
Долго служил дедушке пузанчик. Правда, не раз он страдал от оплошности хозяина. Сунет тот пылающую лучину в трубу, а воды-то залить забудет.
Спохватится, когда пузанчик раскалится до синевы и кран хлопнется на пол.
От горя такого спасал только сосед – паяльных дел мастер. Оловянные трубы портили вид пузанчика, но Артемий по-прежнему радовался, когда самовар стоял на столе и весело пел на все лады.
А однажды случился большой конфуз.
Поставил Никитич пузанчик на стол, отвернул кран, а вода побежала тонюсенькой струйкой. Из-за накипи, ясное дело.
Дед долго ковырял в кране и шилом, и проволокой. Потом решил продуть его. Обмотал тряпкой, чтобы не обжечься, и дунул изо всех сил. Кипяток выбросился через самоварную крышку. Артемий схватился за ошпаренный лоб. Что тут было! Дед ругал самовар самыми последними словами. Обзывал его бессовестным пузаном, болваном стоеросовым. И даже плюнул в него и назвал «старым стюлем» и «олухом царя небесного». Грозился, что больше близко не подойдет к нему, нахалу бесстыжему.
А Афимья со страху спряталась в комнате.
Мало-помалу дедушка успокоился. Афимья вышла из укрытия и сбегала в чулан, принесла ворвани[3] и смазала дедушкин лоб. Говорят, топленый тюлений жир очень помогает от ожогов.
…Близился вечер. Артемий постукивал топором на повети. Афимья пребывала в нерешительности. Ведь время приближается к чаепитию, а будет ли дедко сегодня пить из своего пузанчика?
Но наконец, старушка осмелилась и, чуть приоткрыв дверь на поветь, робко спросила:
– Дедко, ставить ли самовар-то?
– Ставь, ставь. Куда, к водяному, денешься, – умиротворенно ответил дед.
И долго еще Артемий жил в большой дружбе с пузанчиком…
В. Соснин, г. Северодвинск
Рассказы бабушки Тимонихи
Тимониха она потому, что отца Тимофеем звали, Тимоней по-деревенскому. Ульяне Тимофеевне Кочериной восемьдесят годков уже стукнуло, но она в ясном уме и при хорошем здоровье пребывает. Родом Тимониха из Приозерного района (был такой в Архангельской области, да поделили его меж собой Плесецк и Каргополь), из села Конево. Там она полжизни прожила, пока нужда не привела ее в Архангельск на заработки на Исакогорскую лесобазу. За плечами Анны Тимофеевны долгая-долгая жизнь, за которую она чего только не повидала…
Сладкий грех с запахом горелых валенок
– Новогоднюю историю, говоришь, тебе рассказать? Не знаю, каку и вспомнить… Разве что вот про катанки[4], которы сожгла. Ты только порато[5] не хохочи да не осуждай меня, старуху, за эту историю. Сичас вон по тиливизеру еще и не тако показывают. А я тоже молода была, так что ничего срамного нету…
Ну вот, замуж я вышла рано, в восемнадцать годиков. Саватий-то мой уж больно сердитой по первости был, строгой. Старше меня на десять годов дак. На войне его потом убили. А тогда, в тридцать-то четвертом годе, в лесу он работал, на заготовках. Бригадирил там. В лес-то мужики понадолгу уезжали.
А тут на встречу Нового года домой приехали. Канун новогоднего праздника. Пили-то тогда редко. А тут в полночь прикатили, пьяные. Нашли где-то вина. Саватю моего мужики домой на руках занесли, в горенку на кровать положили. Разболокла я его, одеялом укутала – спи! А сама давай на кухне хлопотать – праздник ведь на носу, да и мужика кормить надоть.
Пока стряпалась, то да се – печь у меня истопилась. Я чугуны в печь поставила, положила на шесток Саватины катанки – он вымочил все – и пошла в хлев с овцами обряжаться. А второпях-то, видно, катанки к самой заслонке пихнула. А она накалилась…
Вертаюсь из хлева – Господи Иисусе! Дыму полна кухня, подошвы-то у катанок сгорели напрочь. Вместо них – дыры. Мужик лежит в горенке, спит, не чует ничего.
Я душники[6] у печки открыла да двери, выпустила дым, села на лавку да и заплакала. Чего делать-то? Катанки сожгала, а они ведь у Савати одни. В чем в лес поедет? Да и новы совсем были, на Октябрьские[7] колхоз ему подарил за хорошу работу. А мы с Саватей еще и году не женаты, я боялась его страшно. По нужде ведь замуж вышла, не по любви. Он иногды как кулаком по столу стукнет – душа в пятки!
Ну, что делать-то? Сижу реву потихоньку, чтобы Саватю не разбудить. Проснется, ведь наколотит меня за катанки.
Плачу, а на улице все не светает и не светает. Дай, думаю, к соседке сбегаю, бабушке Лукерье, спрошу совета, как быть. Лукерью в Коневе за колдунью почитали – все к ней с нуждой шли. Она меня и научила: не плачь, говорит, девка, а иди домой. Сиди на кухне да и гляди в дверную щелочку за Саватием-то. Как просыпаться начнет – хватай ведро воды и начинай пол в горенке мыть. Да задом к мужику-то повернись. Да платьишко-то повыше заверни, чтобы вся краса-то наружу была. Ну и еще кое-чему научила меня бабка Лукерья, как дальше поступать… Так я и сделала. Платье повыше подпоясала, сижу на кухне, жду. Супружник-то заворочался на кровати. Я с ведром в горенку, давай пол мыть – зад Савате выставила.
А трусов мы тогда не носили. Он глаза продрал, хвать меня сзади за бока – да на постелю заволок.
Я визжу:
– Саватя, Саватя, катанки ведь твои у меня в печке сушатся, сгорят сичас! Дай схожу выну! Каки там катанки! Он уж меня на постелю затащил…
В самой-то разгар этого дела я опять:
– Ой, Саватей, катанки-то!
А он пыхтит:
– Шиш с ними, с катанками, новые купим!
Пока миловались – полчаса прошло, а то и час. Пошла я потом на кухню, тот да другой катанок обмакнула в ведро с водой. Выношу ему в горенку:
– Гляди!
А он лежит в постели да хохочет во все горло:
– Ладно, не жалей. Другие справим!
Вот ведь до чего умная эта бабка Лукерья была. А я с того разу Валентиной своей забеременела, первой дочерью. В аккурат в Новый год.
А отпраздновали мы его ничего, хорошо…
Про петуший волос
– Ну, еще тебе одну бывальщину скажу, тоже с бабкой Лукерьей связанную. Слушаешь ты хорошо, заслужил…
Дак вот, сестра моя старшая Кланя тут же, в Коневе, замужем была. Благоверного ее Петром звали. Хорошо они жили. Петя Кланю любил, уважал, на руках носил. Но был за ним грешок один: нет-нет, да и сходит на сторону, сблуднет. Пока Савати дома нету, прибежит ко мне сестра, поплачется…
Ну и тут как-то, перед финской войной, – Валентинке моей четвертый год уж пошел, – пришла Кланя в слезах вся:
– Гуляет Петя. Люблю его, не могу! Он для меня-то хороший ведь. Пеняю ему. А он: «Ты у меня разъединственная. Чем больше других баб узнаю, тем больше в этом убеждаюсь…» Что мне делать-то, Анна, подскажи?!
Я думала-думала… Пойдем, говорю, к бабушке Лукерье. И что ты думаешь, парень? Присоветовала бабка Лукерья вот что. Говорит: у всех гулящих мужиков на хохле есть петуший волос. Он седой и долгой, дольше других. Надо этот волос срезать, и обязательно ножиком, а не ножницами. Срежешь – мужик гулять перестанет. И сделать это надо в ночь под Рождество, когда черт в последний раз по земле ходит. Утром мужик как бы переродится. Да у сонного волос-то срезать нать, чтобы не заметил. А до Рождества тут немного времени оставалось. Откуда нам было знать, что Лукерья после нашего визиту встретила на улице Петра да и сказала ему:
– Смотри, Петя, догуляешься. Кланька-то твоя тебя кастрировать собралась. Лучше, говорит, с уродом жить буду немощным, чем с кобелем. Гляди, на Рождество-то не спи. Всяко могет быть…
А я ведь говорила, что в Коневе Лукерью почитали да побаивались. Ну вот, Кланя мне потом рассказала… Ночь та самая пришла, перед Рождеством. В церкву-то уж в ту пору не ходили ко всенощной, по домам все сидели, Бога потихоньку забывали… Ну вот, легли Кланя с Петей спать. Она дождалась, пока он запускал носом пузыри, встала, лампу зажгла…
А мужики-то тогда тоже в длинных рубахах, без трусов, спали. Поставила Кланя лампу на пол, оголила у Пети живот… Вытащила из-под постели ножик (заранее был припасен) да только примерилась на хохле-то петуший волос искать – Петька как вскочит, как падет ей в ноги, как завопит:
– Кланюшка! Прости! Век больше на чужу юбку не погляжу, только не кастрируй меня!
Петро-то, оказывается, до самого конца Лукерье не верил. И тут спящим прикинулся, решил Кланю испытать. А как та ножик-то в руки взяла…
С того Рождества Петя больше не гулял. А потом он на войне без вести пропал. Про моего Саватия написали хоть, что убит. А тут – без вести…
Записал Александр Росков
Рябиновая ночь
Давно это было. В деревне Березовка, что на Пинеге, жил одинокий бобыль. Марком его звали. У него имелась швейная машинка марки «Зингер». Он этим делом и кормился, обшивая всю округу. Близкой родни у Марка в Березовке не было.
Когда в старости он совсем ослеп и обезножел, всей деревней стали за стариком ухаживать. Ведь богаделен и тем более домов престарелых тогда на Пинеге не было.
Деревня есть деревня, тут люди друг друга в беде никогда не оставляли. Сутки Марк жил в одной избе, следующий день – в соседней и так, пока всю деревню из одного конца в другой не объедет. Потом – все опять сызнова.
В какой избе старого портного суббота застанет, дак хозяева постояльца обязательно в баньке попарят да бельишко его постирают.
Не жаловался старик на такую походную жизнь. Дак и как жаловаться станешь, если чужие люди поят, кормят да место на печи для сна дают. А наутро опять посадят его в санки, летом – в тележку и к соседям отвезут, передадут из рук в руки.
Вот только не любил ночевать Марк в доме у Митьки Смолина. Всем бы эта семья хороша: ласкова с ним и приветлива, всегда накормят досыта безо всякого упрека. Сам Митька, богатырского замеса мужик, посадит старика на печь да еще и пальтуху какую-нибудь бросит, чтобы старый мог ею укрыться:
– Спи, отдыхай, Марушко…
Вот только не мог Марк в доме Смолиных уснуть по-настоящему. Клопы не давали, заставляя его всю ночь ворочаться. А наутро старик жаловался хозяину:
– Всю ночь глаз не сомкнул. Ой, Митька, рябиновая у тебя ночь, рябиновая.
– Пошто рябиновая-то?
– Хоть и слепой я, а перед глазами искорки красные мельтешат, в рябиновые кисточки завиваются.
– А я, Марушко, хорошо сплю и никаких клопов не чую. Пожил бы у нас дольше, так обвыкся бы…
– Спасибо тебе, Митька, на добром слове. Но вези меня к Дарье Сосниной. У ней клопов мене, так и там отосплюсь…
Эту историю я еще от бабушки своей слышал. Давно все было, быльем-бурьяном поросло. Нет в помине и деревни Березовки. Но есть, правда, старый деревенский погост с родными моему сердцу могилками, остались тяжелые валуны на том месте, где когда-то стояла изба моего деда. Да еще вот – моя память, которая, как боль, вдруг среди ночи так схватит, так обожжет душу, хоть криком кричи…
Это моя рябиновая ночь приходит…
Иван Смолин, г. Архангельск
Все сплетни на округе собрали две подруги
Встретились как-то раз две закадычные подруги. Недосуг им было друг к дружке в гости бегать, вот и остановились на дороге, про все дела позабыв. Мало ли сплетен с последней встречи появилось.
– Ну, здорово ли це, суседка.
– Здорово, здорово, давно не виделись.
– Це ли каки новости знаешь?
– Я-то це знаю? Ты ведь боле меня по деревне-то летаешь.
– Ну, це ли эко говоришь. Я ономедни пошла в магазин, а навстречу Пашка-пьянчуга прет. Говорит мне: «Тетка, дай на пузырь!» Я ему в ответ: «Я на тебя ли це робила, шоб тебе деньги давать?» А он на меня зенки свои вылупил, мне аж страшно стало. Сама ему и говорю: «Иди, иди, а то как жогну, побежишь осеря голяшки. Стоишь тут, вытаращил шары-то!»
– Ну, это еще це. Я третьего дни такое видела! Сижу, пью чай, смотрю в окно. Глядь, Пашка голый бегает. Думаю, у меня це ли с головой сделалось, или у Пашки крыша поехала с похмелья? На улицу-то выбегаю, а он, оказывается, в бане мылся и увидел, что в огород корова цья-то зашла. Вот и выбежал выгонять ее.
Похохотали соседушки, а мимо них Марья прошла. Как тут бабам смолчать.
Вот одна и говорит вслед Марье:
– Эх, какая ране была баска да дородна, а ныне курит, пьет, дак кака страшна стала! Бледна, как снег прошлогодний, высохла вся.
– Еще и с мужиками волочится. Кто-ле на таку-то и смотрит?
Посудачили еще соседушки, половине деревни кости перемыли и разошлись по своим делам довольные.
Т. С.
Степанко
В деревне одной проживала большая семья. Хозяина ее звали Степаном, но все соседи почему-то именовали его по-детски, Степанком.
На войну его не взяли по болезни, хотя в открытую вроде ничем не болел. Был тихий, смирный, исполнительный, к работе в колхозе относился добросовестно, но в передовиках не значился. Возможно, из-за того, что перед весной в его поведении возникали какие-то странности.
То вдруг начнет по всей деревне мусор собирать и в одно место относить, то надоевшую своим карканьем ворону ударом багра зашибет, а то уйдет на работу и двое суток не возвращается, пока до конца ее тщательно не сделает.
Но этот случай из детства мне особо запомнился. В соседней деревне 1 мая рано утром загорелся дом у Шмониных. Все на пожар убежали, в том числе и мои родители. А мать к празднику в русскую печь как раз посадила пироги и шаньги, а с пожаром про все забыла.
Проснулся я от дыма, заполнившего избу. Догадался, что это шаньги горят, схватил лопату и принялся их из печи вытаскивать. Достал, не все еще сгорело. И вдруг в окно увидел, что через поле дом горит.
Помчался туда. Горело в горнице на втором этаже, было много дыму, а через верх окна временами пламя выбрасывалось.
Народ сбегался с ведрами, кто-то на крышу забрался, а внизу пытались наладить подачу воды цепочкой наверх. Мой отец и еще несколько мужиков поставили лестницу к окну горницы, но никто еще не решался лезть, даже сам хозяин, хотя все основное имущество там хранилось.
И вдруг видим: от своего дома прямиком по раскисшим грядкам неспешно идет Степанко. Одет он странно для такого времени года: в ватных штанах и фуфайке, на ногах – серые валенки с калошами, а на голове – старая зимняя шапка, завязанная веревочками под подбородком, руки – в рукавицах. Люди расступились, дорогу ему дали, а тот вначале в яму, заполненную вешней водой и нерастаявшим снегом, лег во всем этом одеянии и стал кататься с боку на бок. Изрядно промокнув, подошел к лестнице и так же молча по ней в окно горницы поднялся. Не обращая внимания на дым и языки огня, исчез в оконном проеме, и вскоре оттуда полетели вниз ящики, чемоданы, узлы, какие-то полки, корзины…
Стали подавать ему ведра с водой, очень быстро пламя исчезло, повалил дым вперемешку с паром. Немного погодя весь в черных пятнах на одежде Степанко спустился по лестнице вниз и так же молча ушел домой.
Дом спасли. Он и сейчас стоит на том же месте. Обгоревшую изнутри горницу отремонтировали. А Степанко после очередного лечения в областной больнице был привезен домой, какое-то время пожил у жены, а потом ушел в лес и…
…Так его и не нашли.
Валентин Мокеев, село Верхняя Тойма Архангельской области
Застолье во времена застоя
В застойные годы, вопреки распространенному сейчас мнению, не все жили в достатке. Тем не менее «застой» не зря ассоциируется с «застольем». Даже те, кто находился на самом дне, исхитрялись хоть раз в месяц устроить себе праздник. Голь на выдумки хитра во все времена. В начале восьмидесятых мне некоторое время довелось жить в коммунальной квартире в центре Петрозаводска. Одним из соседей был одноглазый старик лет семидесяти. Звали его Александр Григорьевич.
А мне четвертого – перевод…
В день, когда приносили пенсию – 25 рублей, старик отоваривался в магазине килограммом или двумя картошки, двумя бутылками водки и несколькими пачками самых дешевых сигарет. Оставшейся десятки должно было хватить на оплату жилья, покупку молока и хлеба до следующей получки. Еще у него водилось сало, которое присылала сестра, жившая в Калининской области. Старик подвешивал шмат между рамами окна в своей комнате и по мере надобности отрезал от него кусочки.
Две бутылки водки с пенсии – это было для него святое. Первую бутылку он открывал сразу же. Нарезал немного сала, хлеба, раскладывал все это на табурете, предварительно постелив газету, и выпивал пару стопок.
После этого он шел звать в гости соседа, то есть меня. Я не мог отказать старику и, прихватив свою бутылку водки, какую-то закуску, шел к нему в закуток.
Меня, как гостя, он усаживал в кресло с расхлябанными подлокотниками, а сам пристраивался на краешке железной кровати, застеленной давно утратившим цвет и форму покрывалом.
Не обманешь – не проживешь
Александр Григорьевич провел молодость в Ленинграде, помнил ходившие в народе байки о политических событиях двадцатых-тридцатых годов. Он приехал в этот город из Тверской губернии подростком в разгар НЭПа, устроился работать на небольшое частное предприятие. Хозяин держал магазин, колбасный цех и бойню, скот закупал у крестьян.
Александра он поставил помощником приказчика, который и обучил парня хитростям торгового дела. Колбасу они продавали оптом, малым оптом и в розницу. Если покупатель брал товара несколько фунтов, цена назначалась самая высокая – розничная, если больше пуда – дешевле, а, скажем, десять пудов – и вовсе за полцены. Сведения о каждой покупке заносились в тетрадь, которую контролировал хозяин. Приказчик научил молодого работника так вести учет, чтобы и себе в карман кое-что положить, и чтоб хозяин не мог придраться. Науку эту Александр освоил быстро и успешно применял ее на практике, когда стал работать самостоятельно.
Коммерческие навыки, полученные в колбасной лавке, помогли ему в последующие годы, когда рухнул НЭП. Александр Григорьевич стал работать в системе кооперации Ленинграда. Но склонность к ведению двойной бухгалтерии все же подвела: его разоблачили, припомнили работу у нэпмана, «вычистили» и посадили.
Свобода, брат, свобода, брат, свобода!
Незадолго до Финской кампании он освободился из заключения. Его мобилизовали, но воевать не пришлось – без всякого боя часть, в которой он служил, оказалась в глубоком окружении и в полном составе попала в финский плен. Месяца три он провел в лагере для военнопленных, который после советского концлагеря показался санаторием. Под присмотром международной инспекции Красного Креста узников хорошо содержали и кормили. Потом лагерь расформировали, и Александр Григорьевич попал в работники к финскому фермеру.
– Молотили рожь, я таскал мешки с зерном, – вспоминал он, – опорожню мешок и повешу его на колок, хозяин пустые мешки пересчитает и запишет в тетрадь. А я думаю: «Если один, например, мешок с зерном я припрячу, он ведь пересчитывать не станет». Я так и сделал. Ночью отнес зерно в соседний хутор и продал там за несколько бутылок самогона.
Жил он у финна свободно, питался с хозяевами за одним столом, только спать ему определили место не в доме, а в сарае.
Однажды шел он из леса и увидел на тропинке золотые часики. Только хотел прикарманить, подходит женщина с корзинкой брусники. Положить в карман поднятую с земли вещь на глазах у свидетельницы было уже неудобно. Александр Григорьевич немного по-фински уже говорил, спросил, что, мол, с находкой-то делать. А та отвечает: положи, мол, тут на столбик, чтоб на виду было, хозяин часов пойдет мимо, увидит и подберет.
Как ни жаль было расставаться с часами, а пришлось послушаться совета женщины. Долго потом думал: а вдруг кто другой прибрал, не хозяин?
– Но нет, у финнов никто чужого не возьмет, это уж факт, – подытожил свой рассказ старик.
Мы выпили за честных финнов, и я достал свою бутылку. Александр Григорьевич не возражал, и мы продолжили беседу.
Дальше его жизнь покатилась так, как у многих наших соотечественников, побывавших в плену. Вернулся на Родину, получил десять лет лагерей за «предательство».
В лагере работал в деревообделочном цехе на обрезном станке.
Не уберегся, нарушил технику безопасности – торцом доски ударило между глаз. Так и стал инвалидом. У него не было достаточного трудового стажа, чтобы претендовать на сколько-нибудь приличную пенсию, поэтому и получал самую малую.
Сам ли человек выбрал такую судьбу или она была назначена ему свыше? Кто знает.
Так или иначе, но Александр Григорьевич не жаловался на жизнь.
Он принимал ее такой, как есть, и находил в ней свои маленькие радости.
Юрий Львов
Язык под хреном
Эту историю я слышал от своего соседа, деда Артема – он мастак был всякие байки смешные рассказывать; жалко, что не все их я запомнил… Итак, в царские еще времена, при крепостном праве жил один скотопромышленник, разводивший племенных коров, может быть даже холмогорок. И вот женился этот скотопромышленник на одной даме, которая очень любила кушать коровий язык под хреном. Хлебом не корми, дай ей этот самый язык. Мужу, чтобы потрафить женушке, которую он очень любил, пришлось племенных коров резать, и все из-за языка. Смотрит он – убывает его коровье стадо. Так и совсем без буренок можно остаться. Опечалился супруг – что делать, как быть? Да тут подвернулся ему под руку крепостной мужик Ивашка, прислуживавший на кухне и готовивший эти самые языки. Знал Ивашка хозяйскую печаль. Вот и говорит он хозяину:
– Дозвольте, я навек отучу супругу вашу языки коровьи есть. А вы мне за это вольную дадите.
Согласился хозяин – а что делать? Ну вот, вышла один раз супруга его к завтраку, села за стол, ждет, когда ей подадут язык под хреном. А слуги с языком все нет и нет – этого самого Ивашки. Лопнуло у хозяйки терпение, пошла она на кухню, видит: Ивашка сидит на лавке и своим членом коровий язык натирает.
– Извини, – говорит, – хозяйка, припозднился я нынче с завтраком.
А та в ужасе:
– Ты что делаешь, охальник этакий?
– Так видишь, язык хреном натираю. Своим. А сверху тем хреном посыплю, что с огорода. У нас ведь завсегда так это блюдо делается. Сначала своим хреном его натрешь, а потом – огородным. Вы кушаете да нахваливаете.
Заплевалась хозяйка – навсегда Ивашка отбил у нее охоту есть коровьи языки. А хозяин дал ему вольную…
Рассказал Алексей Рябов
Страсти У конюшни, у колодца вышли бабы побороться…
Армазонка
Этот забавный случай произошел со мной в молодости. Было мне 20 лет, приехали мы с молодым мужем к нему на родину, в Ивановскую область, в гости.
В субботу свекровь баню истопила и послала меня сходить на мост – за вениками для бани. Посреди их деревни протекала река, а через нее – мост. Я и побежала на реку.
Прошлась по мосту туда-сюда – нет веников, нигде не висят, ни с того, ни с другого боку. Побегала я, побегала по мосту и пришла домой ни с чем.
Свекровь уже намылась в бане, сидит чай пьет и глядит на меня глазами, как у милиционера. А муж в бане моется.
Выскочила я в сени, чтобы к мужу в баню идти, а в сенях под потолком стройными рядами березовые веники висят. Оказывается, в Ивановской области сени «мостом» называют.
А свекровь меня с той поры невзлюбила и стала почему-то называть Армазонкой. Не Амазонкой, а именно Армазонкой…
Валентина Михайловна Семакова, Архангельская область
А ревнивый мужик взял батог да им вж-и-и-к!
Я еще девочкой была, у нас в селе семья жила: жену Настеной звали, а вот мужа как звали – не помню. Трое детей маленьких у них было.
Я маме на ферму бегала помогать, там и Настена телятницей работала. И все время она в синяках ходила. Один синяк на лице не прошел – уж второй, еще ярче первого. И тело все в синяках у нее было. Настена женщинам синяки показывала да плакала. Женщины ей: да плюнь ты, мол, на своего кривоногого, забери детишек и езжай к матери с отцом. А она плачет в три ручья:
– Он же любит меня!
Мне это тогда странным казалось: как же он ее любит, если так бьет? А Настена такая хозяйственная была: дома ребятишки, корова да овцы, да стирка, да уборка, да печку топить надо, да варить-жарить на эту ораву. А на ферме сколько дела! И все-то она успевала. Муж ведь не придет на ферму, не поможет, только бить ее горазд. А бил потому, что ревновал к каждому столбу.
И вот один раз приехал муж Настены с сенокоса, август уже на дворе стоял, – приехал, лошадь распряг, забрался на теплые полати да и заснул. Даже не слышал, как жена пришла с фермы. Проснулся муж среди ночи и вышел по нужде на улицу.
А в августе ночи-то ведь уже темные. И показалось мужу спросонья, что жена его возле сарая с кем-то в обнимку стоит. Поднял он с земли хороший дрын, подкрался к «обнимающимся» да ка-ак даст по ним этим дрыном! И тут же взвыл что есть мочи от боли и по земле закатался.
А что получилось-то? Приехал он с сенокоса и плащ свой на столб повесил. Плащ ветерком на столбе шевелится, вот ему и показалось, что жена с кем-то обнимается. А батогом-то он так вдарил, что батог сломался на несколько частей, да мужу же и досталось этими частями: руку в двух местах переломило и два ребра сломало.
Положили его в больницу: руку на вытяжку, бок – в гипс.
Настена стала к нему в больницу каждый день бегать, за два километра туда-сюда. Осень потом уж началась, грязюка кругом, а она все бегает, стряпню всякую мужу носит.
Мужа Настены выписали из больницы, когда зима уже пришла…
После больницы Настенин муж стал другим человеком. Стал к жене на телятник приходить, помогать ей во всем: опилки в сарай таскает, сено носит, воду в бочки, навоз убирает, в проходах подметает.
И все возле Насти крутится, все спрашивает: – Настена, чем тебе еще помочь? Настена стала ходить улыбчивая, хвастаться женщинам, что и дома муж ей во всем помогает, как будто его подменили.
А вскоре они уехали в соседний район, и как дальше сложилась их жизнь – я не знаю…
Нина Гавриловна Усова, Республика Коми, г. Ухта
Мужчина с портретом
История эта случилась давным-давно, лет 10–15 после войны.
Я работала тогда фельдшером в Архангельске (фельдшерский стаж у меня 50 лет), город был почти весь деревянный, неповторимый, с тихими двориками, садиками, красивыми двухи одноэтажными домами.
Ходила да ездила я по вызовам почти по всему Архангельску. И вот как-то раз пошла в один дом – «деревяшку» – к больному. Захожу, значит, комнатка такая уютненькая – женская рука чувствуется, кровать в углу, а на кровати мужчина лежит. Красивый такой, с температурой высокой.
Над кроватью висит портрет этого мужчины – в костюме, с прической – глаз не оторвать.
Ну, посмотрела я больного, выписала да дала ему кое-какие таблетки и в глубине души позавидовала женщине, которая живет здесь и имеет такого красивого мужа.
А где-то месяца через два я опять на этого мужчину наткнулась, уже совсем по другому адресу, на другой квартире, тоже чистенькой и аккуратной. Прихожу по вызову – ба! Мой старый знакомый на кровати с температурой, а вокруг него женщина хлопочет, симпатичная такая, молоденькая, моложе его намного. А на стене, над кроватью, тот самый портрет висит.
Подивилась я про себя, но вопросов не стала задавать. Обслужила больного и ушла.
И надо же случиться такому: через несколько месяцев, опять на вызове, по третьему уже адресу я опять встретилась с этим красавцем.
Только лежал он не в комнате, а в холодном коридоре на полу, а у головы стоял тот самый портрет. Температура у него была под сорок.
Я постучала в дверь, которая выходила в коридор. Она открылась, и из нее выглянула страшно красивая брюнетка.
Я говорю:
– Чего же вы этого мужчину-то в коридоре одного с температурой бросили?
Она как закричит:
– Да пошел он к своим б…, бабник чертов, мне мужика постоянного надо, а не такого, который сегодня со мной спит, завтра – с другой.
Сказала мне это и дверь за собой захлопнула. Делать нечего, стала я хлопотать, чтобы больного в больницу увезли. Потом навестила его там.
Мужчину звали Володей, он, кроме своего портрета, ничего не имел: ни квартиры, ни денег, ни работы.
Тогда, после войны, спрос на мужиков среди нашего брата большой был, не хватало потому что сильного полу. Вот Володя этим и пользовался, ходил от одной к другой. Женщины его кормили, одевали, обстирывали. Мужик ведь, да еще красивый такой.
Я посоветовала ему к какому-то одному берегу прибиться, одной женщины держаться, а то ведь пропадет так. И была у меня знакомая одна, очень хорошая женщина, а вот без мужика жила.
И решила я ее познакомить с Володей этим. И познакомила. Да потом сама не рада была – гулял он все равно, и знакомая моя из-за этого плакала. Я уж и встречаться с ней перестала, на глаза не показывалась…
А как-то года через три увидела их издалека вместе, они шли на Двину белье полоскать. Он корзину на саночках катил, а она рядом шла.
Потом мне квартиру дали на другом конце города, и лет двадцать я не встречалась со своей знакомой. Слышала от людей, что вроде прижился Володя у нее, приворожила она его чем-то.
И вот года полтора тому назад встретила я в трамвае самого Володю, постаревшего, но не потерявшего своей былой красоты. Я заговорила с ним, он узнал меня, расчувствовался, заплакал.
Оказывается, знакомая моя умерла недавно, а он остался жить в ее квартире, хоть они и расписаны не были. По завещанию остался. Он сказал, что любил ее и к ней на могилу часто ездит.
Вот ведь какие случаи в жизни бывают…
Вера Макаровна В., г. Архангельск
Отчудил же Ваня в бане!
Лет сорок назад я жила в глухом лесном поселке, в бараке деревянном коридорной системы. Тогда все люди дружно жили, хоть и тяжело им иногда приходилось.
У меня были хорошие соседи-друзья – Иван да Александра, муж и жена. У них была баня, а у меня не было, я все у них мылась.
Дело было как раз перед майскими праздниками. Все продукты к нам завозили в навигацию, по вскрытии рек, на весь год. В магазинах к большим праздникам водку продавали по спискам, по одной бутылке на работающего.
Навигация-то тогда еще не началась, водка-то в магазине еще прошлогодняя была. А до магазина от нашего поселка – тридцать верст туда и обратно.
Ваня перед майскими праздниками в лесу проваландался, а Александре чего-то не захотелось бежать такую даль по распутице за водкой. Короче, оставила она Ваню без выпивки на праздник. Сказала ему, что спина у нее заболела, радикулит, потому и не пошла.
Ну, вот, истопили мы тогда баню, они первые мыться пошли. Ваня взял жидкость «Капсин» – жгучую такую, тогда ею от радикулита мазались. На женку-то он, видно, обиделся. Ну и стал ее в бане лечить, да вместо того, чтобы спину тихонько намазать – полил на нее. «Капсин» потек по спине и попал Александре в промежность.
Та заорала благим матом – жжется ведь! – да как пуля вылетела из бани голая среди бела дня. А неподалеку ручей разлился, бежал вовсю. Она в этот ручей и села задницей.
А Иван кричит ей из бани:
– Беги лучше в магазин, быстрее добежишь!
Долго тогда весь поселок хохотал…
А. А., Верхнетоемский район Архангельской области
И гордость женская взыграла…
У нас в деревне (когда я в девках была) сиротка одна жила, девушка по имени Лиза. Мать у нее умерла, и Лизу воспитывала тетка.
Лиза умела на гармошке играть, веселая была, красивая – душа всяких вечеринок молодежных. Только один недостаток у нее был – хромала немножко из-за сломанной в детстве ноги.
И вот стал на нее поглядывать очень видный парень на деревне – Василий, балагур и весельчак, завидный жених. И замуж за себя позвал. Лиза сразу согласилась, перешла от тетки жить к нему.
Но семейная жизнь у них не заладилась. Три года прожили, а детей не нажили. Василий погуливать стал. А Лиза любила его и плакала, да терпела. Он ее обвинял в том, что детей нет.
И вот как-то в Октябрьские собралась молодежь в клубе. Василий с Лизой тоже пришли. Она стала на гармошке играть, танцы под гармошку начались. Долго ли, коротко ли танцы были, вдруг одна из подруг подходит к Лизе и говорит:
– Выйди-ка в коридор, послушай…
Лиза вышла и слышит разговор на крыльце: пьяный Василий предлагает ее, Лизу, за литр водки деревенскому вдовцу Дмитрию. Сжалось у нее сердечушко, в пятки ушло, но гордость женская взыграла. Она вышла на крыльцо и спрашивает:
– А ты-то, Дмитрий, зачем из-за меня споришь? Или люба я тебе?
– Не знаю, – сказал вдовец, – но спать ложусь – о тебе думаю, утром встаю – то же самое.
– Ну, коли так, веди меня к себе, – и Лиза подала Дмитрию руку.
Вот что такое женская гордость! Лиза ведь Василия любила! Всю ночь она просидела у Дмитрия за столом, проплакала. А тот от радости рассудка лишился – не знал, как и чем успокоить свалившееся на него счастье.
И вы знаете – взял своей лаской да снисходительностью Дмитрий Лизу. Он ее и правда любил. И Лиза осталась с ним, хотя тетка ее прибегала несколько раз – хотела волосы ей вырвать. И Василий как напьется, так и идет к их дому. Но Дмитрий крепко оберегал Лизу. Он и тетку успокоил, и Василию один раз дал такого пинка, что тот напрочь дорогу к его дому забыл.
Через год Лиза сына Дмитрию родила. Они 43 года вместе прожили…
В. Черскова, Коношский район Архангельской области
Чтоб им было пусто – и жене, и люстре!
Сестра моя с мужем купили хрустальную люстру. Это же целое богатство в семидесятые годы прошлого века было!
Вечером привезли ее домой, распаковали, полюбовались. Решили, что утром повесят.
Утром встали ни свет ни заря. Муж в одних трусах на тумбочку полез, старую люстру снял, стал новую налаживать. Ну а жена, то есть сестра моя, стоит около и за ноги его придерживает, чтобы, не дай Бог, не улетел он с тумбочки.
Держит его сестра и видит, что у мужа из семейных трусов кое-что выкатилось. Ну, ей чего-то, от хорошего настроения, наверное, поозоровать захотелось. Она взяла и так легонько щелкнула мужа по яичку.
– Ой! – сказал он и выпустил из рук люстру. Она грохнулась на пол, и только осколки хрусталя по всему полу покатились.
– Маша, – сказал муж, – меня током дернуло.
А Маша стоит и не знает, что сказать. Не будешь ведь ругать мужика – сама виновата. Знала ведь, где самое слабое место у мужчины находится. Чего щелкать было? Так и лишились они новой хрустальной люстры. Сестра мне потом про свою шутку рассказала. А муж ее, наверное, до сих пор не знает, каким «током» его дернуло…
В. Анисимова, г. Петрозаводск, Республика Карелия
Женку встретил на повети
Хоть я и немолодой уже, но решил рассказать историю, случившуюся со мной в молодости.
Дело было в Святки, после войны. Мы с ребятами по деревне ночами шастали, придумывали, чего бы такого над кем-нибудь смешного сотворить…
Как-то возвращаюсь домой с проказ и вдруг вижу, что наши деревенские девки мне на крышу дома сани затаскивают. Веревками через конек тянут. Меня злость взяла. Я и заорал на них:
– Ах, вы чертовки эдакие!
А девки-то не ожидали такого поворота и с визгом – врассыпную, кто куда. Хотел изловить хоть одну, да куда там… Однако вижу, одна из них по взвозу[8] ко мне на поветь сиганула, там сено лежало… Ну, думаю, девка, ты в капкан угодила!
Я – за ней. Дверь за собой притворил и давай в потемках искать проказницу. Дыхание ее услышал. Ну, и сцапал.
Ничего такого я не собирался с ней делать. Просто хотел бока намять для смеху… А получилось иначе. Сграбастать-то я ее сграбастал, да запутался в юбках. И наткнулся я в тех юбках… на «маленького ласкового пушистого котенка». Сознание-то мое и помутилось. И… снасильничал я ее… Снасильничал – и убежал с повети. А потом целую ночь не спал. Боялся скандала. Тем более я ведь узнал девицу-то, с которой у меня все это случилось. Хотя по нашим деревенским понятиям она уже не была девкой. Молоденькая, но замужем уже побывала. Замуж выскочила, а тут – война. Да на войне-то муж и сгинул, похоронка пришла.
Да к тому же это была моя соседка. Нравилась она мне очень, но только я перед ней робел.
А утром я вышел с лопатой во двор, чтоб дорожку от выпавшего снега разгрести. На душе кошки скребут, стыдно и страшно. Думал, соседка моя тоже всю ночь не спала, подушку слезами мочила. И вдруг слышу…
Ушам своим не поверил. Оказывается, моя соседка раньше меня во двор с лопатой выскочила. Дорожку у своего дома от снега расчищает и… поет.
Стою столбом, ничего понять не могу. А она уж увидела меня. Лицо сделала сердитое, а глаза все равно веселые остались. Говорит:
– Ну, что, насильник, может, зайдешь чайку попить? У меня самовар вскипел.
Я и пошел.
Сели мы за стол, а она и спрашивает:
– Люба ли я тебе после вчерашнего?
Говорю:
– Ох и люба! И после вчерашнего, и до вчерашнего, и два года уже места себе не нахожу. Люба так, что если скажешь, то голову об косяк расколочу.
А она:
– И ты мне люб! Люб так, что на луну от счастья вскарабкалась бы и с нее в твои руки прыгнула!..
…Всякого было, но считаю, что жизнь мы прожили неплохо. Троих детей вырастили, внуки есть… Летами наезжают погостить, отдохнуть да и нам, старикам, кое в чем помочь.
Я и сейчас с благодарностью вспоминаю ту святочную ночь…
Е. С., Няндомский район Архангельской области
Знала бы такое дело, ни за что б не «залетела»
Несколько лет назад ехала я в поезде, из санатория домой возвращалась. Соседкой по купе оказалась симпатичная женщина, только немножко не в себе она была. Разговорились мы с ней, и она рассказала мне такую историю…
– С мужем моим прожили мы семь лет, а детей у нас не было. Мы уж и так, и этак – никак не могла я забеременеть.
По совету гинеколога поехала я на лечение на Кавказ, в санаторий. Муж мое решение одобрил.
На лечении выполняла все рекомендации врача, принимала все процедуры. Незадолго до окончания курса у нас состоялась беседа с врачом, и он сказал, что все у меня будет хорошо и я смогу родить, «если муж хорошо постарается». Я не поняла, пошутил он или всерьез сказал, что мне можно здесь «провериться», то есть переспать с кем-либо.
Для меня это было дико, я никогда не изменяла мужу. Но желание иметь ребенка пересилило, и я решилась. Перед отъездом «проверила» себя с одним кавказцем и уехала домой.
Через месяц дома узнала, что беременна. Муж был очень доволен, а меня начали мучить сомнения: от кого ребенок – от мужа или от того кавказца? Ведь если ребенок родится «черным» – муж мне не простит! Так ведь и брак распадется!
Все время беременности, вплоть до родов, я волновалась. Проклинала себя за измену мужу. И вот подошли роды.
Какова же была моя радость, когда родился сын, похожий на меня!
В семье наступили покой и счастье. Мальчик рос спокойным и хорошим, доставляя нам с мужем большую радость. Хорошо окончил школу, получил высшее образование.
Женился на хорошей девушке, которая и нам очень понравилась.
По окончании института сын с молодой женой поехали к месту распределения и стали жить в другом городе. Прошел год, и мы недавно получили от сына письмо, которое повергло меня в ужас.
Сын написал, что разводится с женой, потому что она родила ему сына, очень похожего на кавказца. Значит, написал сын, жена ему изменила и он больше с ней жить не собирается.
Хотя жена клянется, что не изменяла.
И тут я поняла, в моем внуке оказались гены настоящего отца моего сына – того кавказца то есть, он родился обличием своего деда.
И вот сейчас я еду к сыну, чтобы покаяться перед ним и уговорить его не разводиться с женой…
Так вот мы и расстались с этой женщиной. Я ее уверила, что все будет в порядке, что сын поймет и простит и ее, и свою жену.
А все-таки интересная история получилась. Недаром говорят: «Шила в мешке не утаишь» и «Все тайное становится явным»…
Елена Николаевна Федонюк, г. Архангельск
У конюшни, у колодца вышли бабы побороться…
Сразу после войны мужиков на всех безмужних не хватало, но законные жены своим «богатством» с соседками делиться никак не хотели.
На конюшне по утрам собиралось человек по двадцать. Колхозники разбирали лошадей, чтобы ехать за сеном, по дрова, вывозить с фермы навоз.
Тут-то и встретились Манюшенька с Гранькой, которые давно между собой мужика одного, бригадира колхозного, делили. Только поделить никак не могли, так как одной он приходился законным мужем и детей от нее имел, а ко второй прибегал по вечерам тайно, о чем все в деревне знали, а жена догадывалась.
В этот раз они из-за саней сшиблись: обе на одни и те же глаз положили. Сашка-бригадир тут же оказался, да на беду возьми и прикажи жене своей уступить, предложив ей совсем другие. Вот это-то ее и распалило еще крепче, тем более что и сани в утренних сумерках показались совсем немудрящими, и оглобли в завертках еле держались…
Давно копившаяся злоба на соперницу выплеснулась мгновенно, и от ругани из-за саней обе бабы перешли к личным оскорблениям.
Когда Сима-конюх вывел им лошадей, то увидел, как в окружении всего колхозного люда, оказавшегося рядом на тот момент, женщины стояли, согнувшись и отвернувшись друг от друга с задранными подолами юбок, и пытались содрать со своих задов толстые ватные штаны.
Самым большим позором тогда на деревне считалось, когда одна из соперниц другой свой обнаженный зад покажет, да еще и ладошкой своей по нему похлопает смачно, сопровождая сей жест не менее смачными выражениями. В пылу спора среагировали они обе одинаково и почти одновременно, забыв при этом, что надеты на них не одни штаны и что добраться до своего тела на сорокаградусном морозе довольно сложно…
Так и стояли на потеху мужикам, хлопая ладонями по ватным штанам. Насмотревшись на бесплатный спектакль, зрители постепенно разошлись каждый по своим делам.
Владимир Фокин, с. Верхняя Тойма Архангельской области
Из-за секса…
Мы с мужем прожили вместе 34 года, и все эти годы мы собирались развестись. Хотела от него уйти, но так и не смогла.
Живем мы материально хорошо, все есть, муж работает. Правда, выпивает. Редко, но метко. Как выпьет – всю ночь спать не дает, все ходит, мне с ним надо разговаривать да сексом заниматься. А я секса не люблю и дело это делаю, как подневольную работу. Вот из-за этого я и собиралась от него уходить, из-за секса. У нас четверо детей, все женаты и замужем. Мы вдвоем живем. Муж – пенсионер, но с работы его не гонят.
Мы с мужем как разругаемся, он говорит:
– Я к матери от тебя уеду.
А я говорю:
– Ну, и езжай, я хоть от тебя отдохну тут!
Вот он и начинает вещи собирать. Все уложит в сумки да в вещмешок все шмотки свои, начнет с домом прощаться. Все углы обойдет (ждет, что я его остановлю), с кошкой да с собакой распрощается – у самого слезы на глазах. Короче говоря, пока муж приноравливается так, прощается – поезд уходит.
Муж глядит на часы:
– Ну, вот, поезд-то ведь только что ушел. Опоздал я!
И начнет раздеваться да вещи обратно раскладывать, да с собакой и кошкой здороваться. Мне говорит:
– Коли не изменишься в лучшую сторону насчет сексу – уеду от тебя!
А я ему:
– Хоть режь меня – не изменюсь насчет сексу!
Так и живем…
Н., г. Котлас Архангельской области
Лешачья свадьба
Дед мой, по матери, роста был огромного, недаром в начале века[9] служил в Санкт-Петербурге в Семеновском гвардейском полку. Из-за своего роста получил он на деревне прозвище Двухэтажный.
И еще до службы дед влюбился в мою бабушку. Она была баская, но ростика маленького, поэтому деда-то не шибко привечала.
А он решил непременно ей понравиться. Для этого захотел научиться играть на гармони. Втихую от родителей купил тальянку, унес ее в лес и спрятал там в дупло сухой осины. Унес ее прямо с ярмарки, которая бывала в Красном Бору.
И вот дед стал проситься часто у отца с матерью в лес – то сенокос новый расчистить, то путик новый протесать, то порхалище для рябчиков сделать.
Сделает что надо, а потом заберется куда-нибудь в чащобу и учится играть на тальянке. Да еще и поет. А голос, надо сказать, был у деда молодого, как граммофонный, сиплый да скрипучий.
Ну вот, один раз деревенский мужичок по прозвищу Тюлька пошел в лес по рыжики да и наткнулся на дедову «репетицию». То есть дело было к вечеру, лес густой, страшный. Тюлька издалека услышал дикие звуки, издаваемые тальянкой и дедом, и решил, что это лешаки свадьбу играют.
Близко Тюлька не подошел, а запомнил место и чесанул в деревню во всю прыть. А там собрал мужиков, и – кто с ружьем, кто с вилами, а кто с иконой – все пошли лешаков разгонять.
А дед к тому времени песен наревелся и уснул у костерка в обнимку с тальянкой. А во главе мужиков в лес пришел деревенский старшина, прадед мой, дедов отец то есть.
Деду тогда от родителей досталось крепко. А от народа он двойное прозвище получил: Леший Двухэтажный.
Лешим он и на службу ушел.
А после службы все-таки соблазнил чем-то бабушку и женился на ней.
Соблазнил, конечно, не гармонью (играть он так и не выучился), а, может, светлыми пуговицами на карманах да столичным подарком: цепью серебряной для креста нательного да наборным янтарем, на шелковую нитку нанизанным.
Прожили дедушка с бабушкой дружно, пятерых сыновей и двух дочерей вырастили.
Только жизнь так сложилась, что никто в родной деревне жить не остался.
Да и деревню огню предали, и не какие-нибудь враги, а полудурки-туристы.
А когда домов не стало, они и кладбища не пожалели – из могильных крестов костры раскладывали, чай да кашу варили…
Г.П. Буторин, п. Луковецкий, Холмогорский район Архангельской области
Спасемся от комарья – и Надька будет моя!
Взаправду, пути к семейному счастью неисповедимы. Вот какая поучительная история приключилась со мной. Сейчас-то у меня уже три сына. А в то лето мы с Люсей были еще бездетны. Жили в деревне. В июле приехала к нам Люсина подружка из города. Надька, красивая шельма, картинка, одним словом. И решили мы втроем съездить на рыбалку, на лесное озеро, с ночевкой.
Лютые твари выход подсказали
Посадил я своих милых дам в мотоциклетную коляску и рванул по лесовозной дороге до заветного места. Знал, что рыбалка там будет толковая. Еду, нет – лечу, как петух, гордый, с двумя красавицами под крылом. Моей-то тоже было красоты не занимать. И втемяшилась в мою бедовую головушку паскудная думка: переспать с городской девахой, ведь, судя по телеку, все это там у них делается легко, без проблем, как говорится.
Порыбачили славно, уху из окуней сварганили. Дело было уже к вечеру. Сидим у костра. Бутылочку, по обычаю, под ушку распили. Люська с Надькой о чем-то своем тараторят, кости подружкам перемывают. А мне мыслишка моя подлая не дает покоя. Думаю, как бы первородный свой грех совершить. Да так, чтоб комар носу не подточил, то есть втайне от женушки.
Кстати, о комарах. Эти-то лютые твари и надоумили меня, подсказали путь к решению моего коварного замысла. От гнуса ведь в летнюю пору в лесу спасения нет. Днем еще комар не так страшен, особенно на берегу большого озера. Но к вечеру он морду тебе своротит до неузнаваемости. Ищи какую-нибудь щель и скрывайся в нее. Или сиди у костра с красными глазами да задыхайся удушливым дымом.
Хлебаю я уху и соображаю: ведь заедят проклятые (ночевать-то мы собрались у костра). И вспомнил: в каком-то километре от нашего лежбища, выбранного для ночлега, есть старая охотничья избушка. Ликую: там и спасемся от комарья, там и Надька будет моя!
В избушку мы пришли, солнце уже заходить собиралось. Я шустро растопил каменку, чтобы выкурить всякую нечисть да живым духом напоить помещение. Широкие нары, сколоченные из грубых плах, были прикрыты свежим сеном. Кто-то совсем недавно здесь ночевал.
Когда избушка была готова, я позвал своих спутниц, слоняющихся по берегу озера, на ночлег.
Так подфартило, что дрожью забило!
Была полночь. Лежу я на краю нар, рядом жена посапывает, а у стенки Надька. Думушка моя тоже носиком посвистывает. Сморило их сразу. Как-никак из дому в восемь часов выехали, двадцать с лишним верст в моей коляске тряслись, да еще сколько потом на солнышке жарились.
Лежу, думаю, пусть заснут покрепче. В избушке темно. Маленькое окошечко я специально тряпкой завесил. Ночи-то еще белые, на Севере живем.
Незаметно и сам задремал. Очнулся от нудного комариного писка.
Разбудили, заразы. А мыслишка-то моя поганая сразу в голову ударила меня. Сон как рукой сняло. Ну, пора приступать к делу.
Слез я с края нар и осторожненько пробрался к стенке и на коленях – снова на нары. Подвигаюсь, подвигаюсь, подвигаюсь.
Даже потряхивать стало, мужик-то в ту пору я был очень застенчивый. Наконец-то! Прижался всем телом к Надьке, а она ничего, даже не шевельнулась. Обнял ее тихонечко и переворачивать стал к себе личиком. Потом и до ее губ добрался.
Она ответила на мой легкий поцелуй. Дальше – больше. Страшусь, что Люська проснется. Моя любовь будто поняла мою нерешительность. Слышу сладенький шепоток в мое ухо:
– Не бойся, ее нету.
– А где? – шепчу ей, а сам трясусь от желания.
– Да пошла поудить, – слышу в ответ.
Башка моя совсем свернулась набок: вот подфартило так подфартило!
Чуть зазнобу не убил и себя не загубил
В общем, любовь у нас получилась большая-пребольшая. Дальше некуда. Подустали, лежим в полной тьме, помалкиваем.
Думаю, надо позвать Люську, а то еще догадается чего доброго. Сполз с нар, натянул штаны да сапоги – и в дверь.
Вышел, солнце уже высоко. Жара. Осматриваю берег – нет нигде моей благоверной. Спускаюсь с пригорка и столбенею: на коряге, торчащей из воды, как днище перевернутой лодки, у самого бережка сидит моя Люська в обнимку с мужиком, и голые оба.
Спинами-то они ко мне сидели. Тут я прямо озверел. Выдернул из земли кол, на котором рыбаки сети просушивают, и с криком «убью!» побежал к озеру. Те двое от испуга обернулись. Еще б какие-то секунды, и я мог убить кого-то из них. Глаза мои расширились от ужаса. Кол выпал из рук.
На коряге сидели напуганные Надька и ее ухажер Петруха, который утром приехал на озеро и увел свою подружку с ночевки.
Но это я уже узнал потом. А в тот момент я ничего не соображал.
– А там-то кто? – кричу я на Надьку и показываю на избушку.
Моя зазноба крутанула пальцем у виска и говорит:
– Василий Иванович, это же какая муха вас укусила? Жена ваша там!
– Не муха, а комар-кровосос, – уже миролюбиво сказал я, окончательно поняв свою глупость, и направился к избушке.
Люське про мое буйство ничего ни Надька, ни Петруха не донесли. Да и я молчал об этом многие годы. А что было говорить?
Ведь в ту незабываемую ночь женушка моя забеременела первенцем, и я через девять месяцев, день в день, стал папашей.
Вот такие, брат, укуси тебя комар, дела и случаи.
Рассказ своего друга В. записал Владимир Марков
Сама теперь я виновата, что муж не может жить без мата
Муж мой всю жизнь по плотницкому делу проработал. Руки у него золотые, и сам мужик очень даже ничего. Только одна беда – матерщинник страшный!
Что ни слово – то матюг! Я уж и ругала его по-всякому, и стыдила, – у него одно оправдание: мат служит для связи слов в предложении.
И правда, он так умеет ввернуть в свою речь нецензурное словцо – хоть стой, хоть падай!
Думала я его с помощью штрафа от мата отучить. Говорю: за каждое матерное слово клади в копилку 10 копеек. И что вы думаете? Мат из мужа посыпался, как из рога изобилия, куча медяков в банке росла на глазах. Муж еще и выгоду от этого стал иметь: как только медяков на бутылку насобирается, он р-раз! – и в магазин! А потом по новой начинает копить на бутылку.
От такого удара лишился он дара
И вот как-то сосед Степка позвал мужа баню рубить. Мужики старались, работали, чтобы до копки картошки успеть в первый пар сходить. Да как-то выпить задумали, мой побежал в избу свою за копилкой, да как хряснется с разгона головой о притолоку – так и сел на место. Еле в себя пришел!
И от этого удара лишился дара мата, то есть совсем материться перестал, заговорил по-иностранному: «пардон», «мерси, Люси». Раньше меня Люськой звал, а теперь – Люси.
Объяснил он это тем, что после удара молнии в человеке дар какой-либо открывается. А в нем после удара лбом о притолоку открылся дар на иностранные языки.
Я задумалась: ну, как овладеет мой Иван иностранными языками да мотанет в Москву или еще чего хуже – за границу? Что я тут? Одна останусь?
И задумала я с помощью шоковой терапии вернуть мужу потерянный было дар – выражаться матом вместо иностранных слов.
Тут как раз копка картошки подошла. Я взяла бутылку из-под водки, налила в нее воды, закрыла пробкой, акцизную марку наклеила, отсчитала на огороде 16 картофельных рядков и поставила ее туда. Сказала мужу: 15 рядков выкопаем – перекурим…
Посыпалась ругань на всю-то округу!
Начали мы копать, муж знай выворачивает гнезда! Прошли 15 рядков – муж бутылку нашел. Обрадовался, под нос себе чего-то замурлыкал. Устроились мы на солнышке, я закуску принесла, разложила, сама бутылку открыла. Муж себе стопку налил, мне маленько плеснул.
Поднял стопку и со словами: «Ну, за урожай!» – и выпил. Вот это был шок, так шок. Немая сцена: муж сидит, в одной руке – пустая посудина, в другой – огурчик. И вдруг:
– Мать-перемать! Ты посмотри, Люська, что вытворяют!
И опять – такие слова, что я вообще и не слыхивала, не трехэтажный, а пятиэтажный мат на всю округу загремел. Слава Богу, вернулся к Ивану утраченный дар!
В этот день картошку мы больше так и не копали – муж не мог прийти в себя от такого «беспредела». Иностранные слова начисто вылетели у него из головы, уступив место нецензурщине.
Пришлось ему настоящую бутылку покупать. Ну, да ладно, у меня на душе хоть отлегло – не уедет мой Иван ни в Москву, ни за границу.
И «штрафовать» его больше не буду – пускай отводит свою душеньку в самых «образных» выражениях…
Наталья Ч., п. Плесецк Архангельской области
Я лежу и вижу сны, а мой милый снял штаны…
А ну-ка ответьте, мужики, почему так бывает в нашей многострадальной жизни? Скажешь мужу слово всерьез – он на тебя посмотрит, как солдат на вошь, только что пальцем у виска не покрутит.
А скажешь ему слово в шутку – и шутка твоя обернется приличным урожаем. У меня именно так и вышло…
В какой-то год, в начале лета, когда все семена овощей были посажены в гряды, теплицы и парники, настала очередь сажать редьку.
И как в сказке: посадила бабка редьку, а она не взошла. Так и у меня – не взошла. Купила я снова пакетик семян и решила заново пересеять.
А день тот был субботний. Мои мужики (муж и три сына) как раз пришли из бани. А уж как Суворов говорил: «Хоть штык пропей, но после бани выпей», так и я подала мужу бутылку, а сама стала собирать ужин на стол.
А той порой и старший сын со снохой подъехали, тоже из бани и тоже – с бутылочкой. Сели мы за стол и зашел разговор о том о сем. Я пожаловалась снохе, что у меня редька не взошла, снова придется пересеивать. И вдруг мне пришло в голову пошутить.
– Вообще-то, – говорю, – семена овощей мужского пола: лук, укроп, чеснок, салат должны сажать женщины. А мужики должны сажать овощи женского пола, в том числе и редьку. Да не просто так сажать, а без штанов.
– Как это – без штанов? – переспросил муж. – С голой задницей, что ли?
– Да, – говорю я серьезно, – с голой задницей. Тогда и редечка будет беленькая, ровная, крупная.
И так, с шутками-прибаутками, поужинали мы, мужичков наших с двух бутылок поразвезло, и «жизнь стала хороша, и жить стало хорошо».
А потом сын со снохой домой уехали, а я перемыла посуду и пошла спать, оставив своего благоверного на летней кухне.
Проснулась ночью, смотрю: мужа на кровати нет. «Ну, на кухне уснул, там диван стоит», – решила я. И все-таки встала с постели, чтобы проверить. Но до летней кухни не дошла, глянула с веранды в окно и… опешила.
Огород у нас расположен через дорогу. А ночь-то белая, видно все. На огороде мой благоверный в резиновых сапогах, в рубахе и без штанов в грядке копается – редьку сажает. И хлопает себя по ляжкам да по заднице – комаров отгоняет. Я рот ладошкой закрыла да давай хохотать на веранде – не над тем, что муж в два часа ночи без штанов редьку сажает, а над тем, что он во хмелю моей шутке поверил. Насмеявшись, я ушла спать.
Утром мне муж ничего не сказал о своем ночном подвиге. Ну, и я молчок! День прошел, неделя… А там и семена взошли. Ходил да ухаживал муженек за своими всходами, как за мной в молодости не ходил. А сам все молчком.
Ну, уж и наросла у него редька: крупная, белая, сочная! Взвесила я несколько штук – каждая за килограмм вытягивает. Убирали редьку – соседи завидовали:
– Ну, вы и даете!
Тут мой муж не выдержал и рассказал мне, как он ночью без штанов редьку сажал. А я говорю:
– А я знаю. Видела!
Он на меня глаза вытаращил и стоит столбом: не ожидал, что у бабы на все лето терпения хватит никому ничего не говорить. А у меня хватило. Вот так-то вот!
Подписываюсь я простыми инициалами, а то муж скажет, обсмеяла меня на пол-России-матушки, и в огород больше со мной не пойдет…
В. П., Няндомский район Архангельской области
Даже мужнин мастерок не пошел картошке впрок
В доперестроечные времена северяне мало занимались огородами, все ведь можно было купить в магазинах по копеечным ценам. Мы так тогда с мужем только картошку сажали, больше ничего.
Сажать-то было ее и не беда, да носить только далеко, до огорода от дома – полтора километра. А сажали мы много, двадцать ведер.
Сходим с мужем одну «ходку», посадим картошку, а потом за другими ведрами идем. К вечеру так устали, прямо – язык на губе.
И вот разогнулась я, прислонилась к изгороди, стою и шепчу чего-то про себя, даже не понимаю, чего шепчу. А сосед рядом проходил, услышал и спрашивает:
– Что, соседка, не заговор ли шепчешь?
– Заговор, заговор, Николаевич! – ответила я ему.
– А меня не научишь ли?
– А почему и не научить? – отвечаю. – Я вот так заговор шепчу: «Уродись, моя картошечка, ровненькая да гладенькая, как тот мастерок у моего благоверного, которым ребят мастерят».
Смысл сказанного мной, видно, не сразу дошел до соседа, а когда дошел, расхохотался он на все поле:
– Ой, девка, куда только и картошку будешь девать, если по заговору уродится она? Погляди, тебе только двадцать пять, а уже троих «грибов» родила, четвертый в проекте, – и показал глазами на мой округлившийся живот.
Но то лето выдалось очень неудачным. Только взошла картошка – мороз ударил, и у нее листочки почернели. В цвету ее тоже заморозком прихватило. И народилась осенью одна мелочь, крупнее куриного яйца и не было.
Сосед потешался надо мной:
– Ну, вот, как напросила, так и получилось. Какой у мужа мастерок, такая и картоха уродилась. Да таким мастерком и за пятилетку одного ребятенка не построишь! Не иначе, кто помог твоему благоверному!
– Так погляди, какие у меня соседи-то! – отшутилась я. – Неужели в таком деликатном деле не подсобят?
Ну, и что тут поделаешь? Сама виновата, никто ведь за язык меня не тянул весной. Видно, плохая из меня заговорщица…
В. П., Няндомский район Архангельской области
Как я на чужом стогу впросак попала
Случай этот еще до войны произошел. Метали мы с моим мужем сено на пожне. Управились чего-то больно уж быстро. Степа и говорит:
– Ты, Настасья, иди домой, управляйся там по хозяйству, а я в Трифонов лог загляну – рыжики должны пойти.
Перечить я ему не стала, мы со Степаном мирно жили, в ладу да согласии. Пошла домой, а как дошла до пожни наших соседей Митиных, гляжу: полстога у них сметано, а на стогу никого нету. Я – ближе. За стог завернула – батюшки! – Дмитрий-то Митин руками размахивает, а Лукерья, женка его, у него в ногах извивается.
Я сперва подумала: колотит бабу. А Лукерья на сносях была. Ей, оказывается, рожать приспичило, даже стог не дометали. Дмитрий не знает, чего делать-то, вот и машет руками.
Роды принимать – дело мне знакомое. Да и сама к тому времени двух ребят принесла, с третьим второй месяц ходила.
Подбежала я к Лукерье, мужика ее за стог прогнала, а сама скинула с себя платье и давай роды принимать. Тогда ведь лифчиков почти никто не носил, я в одних подштанниках осталась, с голыми титьками.
Роды прошли все добро, у Митиных первенец родился. Завернула я его в свою одежонку, подала Лукерье кормить. Дмитрий вышел из-за стога.
– Спасибо, – говорит, – тебе, Настасьюшка, а то я весь растерялся.
Что дальше-то делать? Из-за леса туча надвигается, а у Митиных стог не дометан. Дождик пойдет и испортит все сено.
Говорю:
– Давай, Митрий, я тебе помогу, ты подавай сено, а я стог довершу.
Поднял он меня на стог. Лукерья с одной стороны стога лежит, он мне с другой сено подает. А я, как есть, по пояс голая – только титьки болтаются. Работаем потихоньку. И вдруг слышу:
– Ты что вытворяешь, б… такая! Креста на тебе нет, потаскуха, рожа бесстыжая! Своего мужика мало, стерва?! Сейчас я тебя!..
Это мой Степан из Трифонова лога вывернулся. На меня как ушат холодной воды вылили. Ноги подкосились, так и села на задницу на стогу, ни живая ни мертвая. Господи, стыд-то какой!
Мужик свою бабу голой застал, да еще и на чужом стогу! Я и на своей-то пожне такого не позволяла. Другое дело – дома, в своей баньке, а чтобы на людях-то – упаси Боже!
Что уж там внизу между мужиками было – не чуяла я, на стогу почти без чувств лежала. А очухалась, слышу – мой Степа хохочет. А потом мне так ласково, будто и не материл только что:
– Ну, где ты там, Анастасия? Коли кондрашка не хватила, так вставай – стог-то завершать надоть.
У меня на душе все разом и отлегло. Пока мы со Степой стог завершали, Дмитрий отвез Лукерью домой на лошади да платье мне привез.
А дождик в тот день так и не пошел, туча мимо прокатила…
Рассказ своей покойной бабушки Анастасии записал М.А. Быков, г. Вельск, Архангельская область
Не ходите, девки, замуж – ничего хорошего…
Да нет, вообще-то замужем хорошо. И с мужем ночью в постели хорошо… Только вот на аборт идти – ничего хорошего.
Мы ведь раньше – полста годов назад – никаких средств предохранения не знали: ни презервативов, ни спиралей. А мужья нас не берегли. Вот и у нас с мужем дочка была, а я снова забеременела. И пошла на аборт. Лежим с бабами в палате, трясемся от страху. Вот одна баба с аборта ползет, как смерть, бледная, вторую под руки ведут – страсть да и только.
Ну, вот, моя очередь подходит – я ни живая ни мертвая пошла в операционную. Забралась на кресло – от одного вида инструмента трясусь как банный лист.
Стала врач (ее Валентиной Михайловной звали) свое дело делать – боль невыносимая. Я кричу:
– Отпустите ради Бога, я лучше рожу!
А она:
– Где твоя голова раньше была? Сейчас уж поздно!
Перетерпела я кое-как боль и говорю:
– Ну, чтоб я еще раз к вам пришла – никогда!
А она отвечает:
– Никто тебя сюда и не звал!
Пришла я в палату, света белого не вижу – рвет меня.
Другая женщина пошла в операционную. Вдруг слышим – оттуда хохот.
Оказывается, эта женщина чулки белые, которые перед абортом на ноги надевают, со страху на руки надела, лежит и руки кверху подняла…
Ну, ладно, живем мы с мужем дальше, опять я «залетела». И рожать вроде нельзя, и на аборт идти неохота. Ну, одна женщина, поопытнее, научила меня: ты, говорит, бутылку кагора выпей да попарься в горячей воде, беременность-то прервется.
А жили мы в каменном доме, ванна у нас была. Купила я бутылку кагора (а вина вообще не пила никогда), дома в ванну горячей воды налила, взяла стакан, бутылку и закрылась там.
Думаю: как мне эту бутылку выпить, ведь сдохну там, в ванне! Первый стакан вроде ничего прошел, а второй не лезет в горло, я лежу, цежу вино маленькими глоточками. Всю бутылку выпила, ничего не соображаю, из ванной не могу вылезти.
А в это время в квартиру черт принес цыганку, привязалась она к брату мужа: давай-де, касатик, я тебе погадаю. Он слушает ее, рот открыв. А я в ванной концы отдаю, не могу дождаться, пока цыганка уйдет. Не дождалась – вылезла. Цыганка ко мне:
– Давай погадаю!
Я ей:
– Уйди ты ради Бога, мне и без тебя тошно, и без тебя все знаю.
А сама и на ногах не стою.
Легла на койку, как начало меня рвать – все кишки вывернуло на левую сторону.
Не буду рассказывать, как от свекровки и от мужа потом рыло в сторону воротила, чтобы вином от меня не пахло.
Скажу только, что в положенный срок родила я сыночка Андрюшеньку – никакой кагор не помог. Молодые ведь были, организмы здоровые – разве их кагором прошибешь?
Андрюшенька вырос у меня здоровый, красивый, работящий.
Три года отслужил на Северном флоте, женился… Внучок уже растет – такой же красавец.
Все бы хорошо, да любит Андрюшенька выпить. Наверное, кагор в эту сторону именно и повлиял тогда…
Дия Михайловна Ануфриева, Республика Карелия, Сегежский район
Как была моя невеста мной нетронутая…
Сразу после войны это было. Так получилось, что развелся я со своей первой женой – жизнь есть жизнь… А мужиков тогда поубивало многих, почитай, на одного жениха по пять невест приходилось. На меня тогда одна девка глаз положила, молоденькая, я на восемь лет ее старше.
Она боялась, что ей не достанется мужа, вот и попросила свою божатку[10], чтобы меня с ней сосватали. Божатка – к моей матери: невесту, дескать, я твоему сыну нашла. А я и не знал еще, что за невеста. Мать мне говорит: свататься пойдем, хватит бобылем жить.
Ну, пришли. Гляжу: девка молодая, красивая, кровь с молоком. Все при ней, как говорится, и спереди, и сзади. Сосватали мы ее, одним словом. Я ведь не знал, что за моей спиной было все решено.
Свадьбы большой не играли из-за отсутствия средств. А невеста-то моя, надо сказать, у своей божатки жила. Посидели родней – с моей да с ее стороны, и повел я молодую жену спать к себе в избу. Она постель изладила, я раздеваюсь и слышу:
– Ты спи, а я к божатке пойду ночевать.
«Ни хрена себе!» – сказал я себе. Мысленно сказал. С женой-то своей я еще только второй день знаком был, силком ведь не потащишь ее в кровать. Да и влюбился я уже в нее – больно красивая оказалась.
– Иди, – говорю, – если хочешь.
А сам думаю: «Ладно, потерплю. Все равно свое возьму».
Утром она пришла от божатки, самовар вскипятила. Позавтракали мы, и я на работу подался.
А вечером она опять мне постель изладила, а сама – к божатке. И на другой день такое, и на третий, и на четвертый. А на пятую ночь ушла она опять от меня, вдруг через час скребется. Оказывается, крестный дверь у нее перед носом закрыл.
– Иди, – сказал, – к законному мужу, нечего народ смешить.
Она походила-походила по улице – холодно ведь, мороз, и пришлось ей ко мне идти. Я пустил ее и говорю:
– Замерзла, так раздевайся да ложись вон в кровать, я ее как раз нагрел.
Делать нечего, разделась моя молодая жена… Сейчас у нас с ней уже внуки есть – двоих детей, чай, вырастили. Иногда вспомню тот случай:
– Так честь, говоришь, берегла, не спала со мной?
– Не честь, – отвечает она, – а девственность. Девственности было жалко, старый ты дурак!..
Г. Ш., Архангельская область, Вельский район
Петух сосватал
Я расскажу вам, как подружка моей юности со своим женихом познакомилась. Жила она в Холмогорском районе, в деревне, а к соседям из Архангельска внук с деревни приехал. Нет, буду лучше рассказывать, как она…
– Приехал, значит, Санька мой (а мы еще не знакомы были), вышел на крылечко покурить, сигарету вытащил, сел на ступеньку. Мне интересно на городского парня поглядеть, я и смотрю потихоньку из-под занавески.
А тогда, в шестидесятых-то годах, не всех еще кур по деревням извели. У соседей были курицы и петух – красивый такой, хвост радужный, как у жар-птицы. Санька курит на крылечке, а петух-то со своими «дамами» и подошел к нему, возле ног крутится.
Женишок мой будущий наклонился, чтобы Петьку погладить, а на того нашло чего-то: огонек сигареты заинтересовал или еще чего, но он вдруг – р-раз! – и выхватил клювом сигарету у Саньки изо рта.
А та у женишка моего (он потом признался, через полгода) последняя была.
Петух с сигаретой побежал от крыльца, Санька – за ним. Два круга по соседскому двору сделали, петух на дорогу выбежал – и к нам в подворье. Да и прямо под наш стог, с сигаретой-то. Август уж был, родители мои сено с луга привезли да на дворе в стожок сложили – для козы.
Ну, вот, петух, значит, в стог (под ним как раз проход был, чтоб сено продувало).
Я на крыльцо выскочила, гляжу: соседский гость возле калитки топчется, стесняется во двор зайти. Я – к стогу! На коленках вокруг него оползала, щупаю руками – нет петуха! А тут мне в нос дымом шибануло – сено-то от сигареты загорелось!
Я шумлю на парня:
– Не стой, иди сюда, давай сено тушить!
Он пиджак с себя скинул – да к стогу. Разгореться-то сено как следует не успело, быстро потушили. А потом давай петуха искать.
Тот, оказывается, со страху к нам под крыльцо забился и сидит, не кукарекает.
А вечером мы вместе с Санькой в кино пошли. Он стал на каждые выходные приезжать в деревню. А через полгода предложение сделал…
Петуха того, который нас познакомил, мы так и не дали зарезать, когда он старый стал и перестал куриц топтать. Он своей смертью умер, «сват» наш…
Так вот моя подружка замуж вышла.
Н.В. Куликова, г. Архангельск
Тот подарок жене очень дорог был мне
Хочу рассказать историю к 8 Марта – пускай мне мужики завидуют. Вот говорят: все бабы – стервы, мужиков любят из-за денег, а если не будешь деньги зарабатывать – они тебе на дверь укажут.
В 1996 году оказался я без работы. И месяц не могу работу найти, и два, и три. Семья – двое детей, теща да мы двое. У тещи пенсия, жена – медсестра (оклад – мизерный) и я – классный шофер, оказавшийся без машины. Теща на меня косые взгляды бросает, дети ждут, когда им папа, как прежде, шоколадки будет покупать. А жена со мной по-прежнему ласкова и обходительна.
Только вот на работе стала жена задерживаться, говорит – дела. Меня стали сомнения брать – а вдруг изменяет? Я с утра по городу – работу искать, в голове думы – хоть иди да вешайся. Живу на тещину пенсию да на женин оклад. А тут 8 Марта на носу, а мне даже цветы жене купить не на что.
И вот накануне 8 Марта жена, когда мы с ней остались вдвоем, говорит:
– Сережа, а знаешь, что ты мне подаришь на 8 Марта?
– Н-нет, не знаю, – отвечаю ей.
– Ты, – говорит, – Сереженька, только меня не ругай. Я после работы задерживалась потому, что курсы массажа осваивала – прямо у нас в поликлинике. И клиенты у меня уже были. И заработала я вечерами 500 тысяч рублей (тогда деньги по-другому считались, с тремя нулями). И так мне хотелось платье хорошее себе купить – ведь все женщины сейчас вон какие нарядные ходят. И купила я себе, Сереженька, платье итальянское за 500 тысяч рублей. Вот завтра ты мне его и подаришь. Знаешь, как маме будет приятно. И мне. Только ты меня не ругай, что деньги на платье потратила – у нас ведь и на еду не хватает… А спросит мама, где деньги взял, скажи – захалтурил. Поверите ли мне, мужики, но меня тогда чуть слеза не прошибла. Я-то жену в измене подозревал, а она…
Короче говоря, сели мы за праздничный стол (кое-как собрали), ушел я в комнату и вынес оттуда… итальянское платье. Дети ахнули, теща так и окаменела на стуле, а жена бросилась обнимать и целовать меня. И в ее глазах было настоящее удивление от платья и настоящая радость. Как будто платье это она увидела в первый раз.
Так вот, мужики, какие бывают жены! Сколько лет прошло с того 8 Марта, а я как вспомню его, так и сейчас комок к горлу подступает. Сейчас-то я работаю по специальности в одной фирме. Не скажу, что много зарабатываю, но семью содержу. Жене запрещаю массажем подрабатывать, берегу ее. После того случая смотрю на нее совсем другими глазами и думаю: такой жены, как у меня, ни у кого нету! Иринушка (так зовут мою жену), знай, что ты у меня единственная, что я тебя люблю, что на всем белом свете ты самый близкий мне человек, и мы с тобой до самой смерти будем вместе.
А другим мужикам пишу пожелание стихами Евгения Евтушенко:
Дай Бог, чтобы твоя страна Тебя не пнула сапожищем, Дай Бог, чтобы твоя жена Тебя любила даже нищим…Сергей К., г. Вологда
Почему мой муж заикаться стал
А началось все с того, что стала я его ревновать к одинокой соседке Настасье. Было ли уж там у них чего, или не было, не видела, но ревность такая взыграла во мне – страх! Один раз Настасья поехала в город дочку навестить, а ключи от своего дома мне занесла, чтоб приглядеть за ним. Вот тут-то мне пришла на ум мысль – мужа подловить.
Он пришел с работы вечером, а я говорю:
– У соседки Насти свет потух, с пробками чего-то сделалось. Ты поешь, да сходи погляди пробки-то. А я на тот конец поселка схожу, товарка вязальную машину купила, дак погляжу.
А сама – в Настасьин дом и жду там мужа. Слышу – идет. Я в сенцы, а там темно, глаз выколи, и встречаю благоверного. Молчком.
Палец свой к губам его приложила, дескать, тоже молчи, и веду его за руку в горницу к кровати. Слышу – дышит тяжело, волнуется.
Ну, я мужа прямым ходом на кровать. Он так жарко меня стал целовать, да такие ласки подарил, каких в жизни не испытывала.
Сам все шептал:
– Настенька, Настенька…
Ну, ласки закончились, лежим мы на кровати, я выключатель на стене нащупала и свет включила…
С того раза и начал муж заикаться. Потом уверял, что у него с Настей ни разу ничего не было…
С. П.К., ст. Коноша
Я не по доброй воле – то рябчики в подоле…
Решился я рассказать историю, которая произошла со мной около шестидесяти лет назад. О себе: мне уже далеко за семьдесят, со своей женой Любушкой мы прожили вместе больше пятидесяти лет…
Сначала была Аня
Да, в молодости, до армии, я был влюблен в молодую вдову Анну. Ее мужа убило в лесу деревом через месяц после их свадьбы.
Я был крепким, здоровым парнем, весил около 100 кило, да и силой меня Бог не обидел. Даже среди взрослых мужиков равных мне не было.
Но ничем плохим я не занимался, в драках не участвовал, водку не пил, да в те времена спиртным вообще-то и не увлекались.
Во время заготовки леса (а всех тогда в лес гоняли почти силком) жили в бараках: в одном конце барака – мужики, на второй половине – девчата. Лес возили на лошадях; кто покрепче, те занимались валкой леса, а кто послабже – сучки обрубали да сжигали их. Заготовляли только хвойную древесину, свозили ее к реке, а весной сплавляли.
И вот попал я работать в пару с молодой вдовой Анной, она как бы за старшую, хотя сосны валить я умел не хуже ее, даже лучше. Анна была очень красивая, крепкая, всегда веселая. Я влюбился в нее с первого взгляда. Она это поняла сразу. Хотя мы и были целые дни вместе, я боялся потерять ее из виду даже на несколько минут. И вот у нас завязалась любовь, перешедшая вскоре в роман со всеми вытекающими отсюда последствиями.
О наших отношениях узнали ее и мои родители и резко выступили против. Отец Ани был очень строг и приказал ей со мной не встречаться. Мне отец с матерью говорили, что надо сначала в армию сходить, а потом уже о семье думать.
Я предлагал Ане расписаться – тайком, ведь раньше вообще не требовалось никаких заявлений. Она боялась отца и не соглашалась со мной; если, говорит, судьба нам быть вместе, так и после армии поженимся. Я был очень зол на всех: и на нее, и на своих родителей.
Со сводкой!
Наступила весна, санные дороги быстро раскисли, снег стал водянистым. Это сейчас незаметно, когда начинается таяние, да и дороги чистят от снега. Раций тогда не было, телефон только в деревне. Вот и отправили меня со сводкой – о ходе работ на сплаве сообщить высшему начальству.
Я прихватил с собой ружье, набрал патронов с мелкой дробью и отправился в путь, прихватив попутно письма от «лесников» своим родным. В то время охоту весной не запрещали, сам народ знал, кого можно бить, кого нельзя. Рябчиков в то время было очень много, на манок они очень хорошо шли.
Вечером я был в деревне, отдал сводку, переночевал у родственников, а утром направился обратно. Тут встречают меня сельсоветские работники и вручают повестку в военкомат.
Явиться нужно через два дня, короче – в армию надо идти. Я обрадовался: хоть Аню еще раз увижу, она в соседней деревне жила.
Попутчица
А тут ко мне подошла Любаша – девчонка, которая училась в седьмом классе, – и попросила, чтобы я взял ее с собой, а то она одна боится идти домой лесом, а путь ведь не маленький – километров двадцать.
Ну, пошли мы вместе. На улице тепло, птички щебечут, весну славят.
Люба щебетала не меньше этих птиц, но я ее не слушал, она меня мало интересовала. Правда, она рассказала, что у нее мама заболела, очень нужно ее навестить. А я ей говорю, что видел ее мать буквально вчера, что она жива и здорова.
Так зашли мы в лес, где девчонке одной и на самом деле страшно бы идти. Люба говорит:
– Я с тобой ничего не боюсь, у тебя вон ружье. А почему ты ни в кого не стреляешь? Вот, смотри, какая курица на суку сидит!
А я ей:
– Глухарку стрелять нельзя, она к осени птенцов выведет.
– А рябчиков можно? – спрашивает Люба. Говорю, что можно, стрелять буду только самцов, а самочек – нельзя.
А она опять:
– А как ты отличишь самца от самочки?
Я говорю:
– Сейчас свистну в манок, самец и прилетит.
– А ну – попробуй!
Я достал манок, свистнул потихоньку – тут же раздалось хлопанье крыльями и со своим «тю-тю-тю» появился красавец-самец. Я выстрелил – он упал. Люба долго его рассматривала:
– Какой красивый! А сколько ты их можешь убить?
– Сколько надо, столько и убью!
Она:
– А чего это он на свист прилетел?
Я ей объяснил, что это – любовь, он подругу свою защищает, чтобы другой кавалер ее не увел.
Люба:
– А ты другого тоже убей. Ой, не надо, а то ей еще одного искать придется!
Так мы и шли. Я настрелял с десяток рябчиков, больше не стал. В мою сумку все они не вошли, и я предложил часть Любе, если ей не тяжело.
Она охотно согласилась, подогнув юбку, уложила рябчиков в подол, как в сумку.
Идем дальше, она все чего-то говорит, говорит. Подошли к ручью, на ней были короткие сапожки, в которых ручей не перейти. Я, как малого ребенка, подбросил ее на руках, усадил на плечи и понес. Она визжала от восхищения:
– Какая в тебе силища!
Так незаметно подошли мы к деревне. Уже вечерело. Я попил чаю, поужинал и лег спать, сказав, что завтра нужно явиться в военкомат.
Свадьба
Просыпаюсь утром от громкого разговора моей матери с матерью Любы. Любина мать говорит, что я испортил ее дочь – вся рубашка в крови. Оправданий моих, что это кровь от рябчиков, – никто не слушал.
Пришел ее отец, они долго говорили с моим отцом и решили идти в сельсовет и регистрировать меня с Любой. Ее отец говорит: вчера, дескать, там регистрировались Аня с Сергеем – новым механиком.
Я чуть было рассудка не лишился, хотел вскочить, бежать и избить этого Сергея. И со злости согласился на брак с Любой. В сельсовет пришел молча, отец Любы (а он как раз и был председателем сельсовета) сидела за столом, и у него уже была приготовлена книга регистрации бракосочетаний.
Я расписался в ней, он протянул мне руку: мы, говорит, теперь стали своими, вечером сделаем праздник по поводу твоего ухода в армию.
Вечером я с отцом и матерью пришли к ним в дом. Любаша сидела, склонив голову, ее черные густые косы были раскинуты по плечам, она была очень красива, но еще совсем как ребенок.
Посидели, говорить было нечего. Обе матери прослезились:
– И не мог ты обойтись без этого, она бы тебя и так дождалась из армии!
Я говорю:
– Не было у нас ничего, я даже не думал ее насиловать. А Люба молчит. Во избежание всяких там разговоров было решено, что Любаша останется жить у своих родителей.
Ночевать я остался у Любы, утром мне надо было идти в военкомат, а Любе в школу. Спать изготовили нам вместе, в отдельной комнате, Люба против отца и матери боялась даже слово сказать. Ну, легли мы спать. Около меня лежит совсем еще девочка. Я обнял ее, она вздрогнула. Я провел рукой по ее телу – у Любы уже начали наливаться груди, как два маленьких мячика. При каждом моем прикосновении она вздрагивала и вдруг шепнула мне:
– Может, не будешь со мной ничего делать? Придешь из армии, так хоть будешь знать, что я тебе верная была.
Я обнял ее и впервые поцеловал по-настоящему, сказав:
– Я не обижу тебя никогда!
И повернулся к ней спиной. Я вообще-то думал об Ане: как так она решила выйти замуж, не сказав мне ничего?
Не спал я почти всю ночь. Утром встал – за столом уже сидели мои мать и отец, ее родители крутились около. Я сказал, что пойду в военкомат один, но Любе нужно было в школу, со мной по пути, и мы пошли вместе. Она хотела меня проводить и дальше, но я отправил ее в школу.
Моя дорогая
В тот же день нас отправили в Архангельск, а через несколько дней поезд вез меня через всю страну на Дальний Восток. Служить я попал на сторожевой катер и служил чуть больше пяти лет. В отпуске не был. Письма домой писал редко, ссылаясь на то, что часто нахожусь в плавании.
Очень скучал по Ане, думал: за что же она меня бросила? Люба писала, что у Ани родился сын (раньше срока, восьмимесячным).
Домой мне ехать после службы не хотелось, хотя и знал, что ждет меня там молодая жена. И все же, демобилизовавшись, поехал на родину. Знал, что за это время Люба окончила школу и веттехникум и работала в совхозе.
Первой меня встретила теща, тут же прибежала моя мать. О Любе я специально не спрашивал. А уже вечерело. Собрали стол, вся родня в избе.
И тут прибежала Люба с фермы. Какая она стала взрослая, какая красавица!
Ночь мы провели с ней у тещи, на той же постели…
И вот только тогда я понял, что по-настоящему люблю Любу. У нас с ней два сына. И у Ани – сын (Сергей ее умер).
Прошло уже больше пятидесяти пяти лет. Аня с Любой – неразлучные подруги. И совсем недавно Люба сказала, что у Ани – мой сын. Он действительно такой же, как и наши с Любой сыновья. Мы все дружим и вместе гуляем на праздниках.
Вот такие дела…
Сейчас никто не поверит в то, что можно провести ночь с девушкой, причем с законной женой, и оставить ее девственницей.
А я поступил именно так, и всю жизнь об этом не жалею. И всю жизнь зову ее только «моя Любушка» – она это заслужила.
Да, а свадьбу-то мы сделали после того, как я вернулся со службы. А еще отмечали пятьдесят лет совместной жизни и пятьдесят пять, и нам кричали «горько».
Люба не любит вспоминать о своей юности и о том, как вышла замуж, меня все время ругает за это.
А. В., Устьянский район, Архангельской области
Туды-сюды-обратно
Мой сосед Генка – забавный мужик. В рыжей волосне у него давно седина запуталась, а он все свою жену перевоспитывает. Хочет Клавку под свою руку подвести. По своему опыту знаю: такие дела лучше смолоду делать. А не получилось – смирись, катись по волосам – голове легче…
По характеру Генка – порох. Скажи ему слово против – с полуоборота заведется да такого накуролесит, что потом, остынув, сам удивляется.
С Клавкой у него перепалки частенько бывают. А кончается все тем, что Генка хватает чемодан – и в тараканницу.
Тараканница – маленькая избушка на задворках его дома. У нас в деревне у каждого дома такие избушки стоят. Когда в доме много тараканов заведется, можно в ней зимой пожить недельку-другую, пока вся тараканья братия в доме от мороза не околеет. Генка тараканницу еще и под «автономное убежище» использует. Как поругается с Клавкой, так идет «остывать» в тараканницу на несколько дней.
Только вот зачем каждый раз чемодан с собой таскать, если через несколько дней обратный ход делать? Уж больно чемодан у него большой, такой чтобы пожитками наполнить, надо полдня потратить.
И вот как-то, когда мой сосед опять жил на полной автономии, заглянул я к нему в тараканницу. На слово он не очень приветлив, а тут даже чайком меня побаловал. За чайком-то мы и разговорились.
– Как зачем чемодан с собой брать? – удивился Генка моему вопросу. – Чтобы Клава знала, что я от нее ушел. И не просто ушел – а с вещами. Пусть выводы делает, а то – развод и девичья фамилия…
Про развод он явно загибал. Его хватает лишь на легкий кураж перед Клавкой.
– А правду в деревне говорят, что в чемодане ты старые валенки туды-сюды носишь? – подъехал я к нему тут с самым каверзным вопросом.
– Не штаны же с рубахами в нем носить, – ничуть не смутившись, ответил мне Генка. – Пока чемодан взаправду станешь собирать, гнев-то весь и выветрится. А так чуть что, чемодан в охапку и… Он всегда у меня наготове. Чего тут непонятного-то?
Я тут, конечно, кивнул ему, мол, понял. Хотя, признаюсь, ничегошеньки не понял…
Сколько мне раньше приходилось про таинственность и загадочность русской души слышать! Дак это где-то там, на необъятных просторах России происходило. А тут, можно сказать, в родной деревне, сосед, которого каждый день вижу, и тоже – загадка, тайна… Кто мне растолкует, зачем он чемодан со старыми валенками каждый раз туды-сюды-обратно?..
Рассказ знакомого из Верхнетоемского района записал Николай Харитонов
Тайна старого колодца, или как на деда Федота вдруг напала «охота»…
Значит, так, в одной деревне (Я название забыл) Дед, не то чтобы уж древний, Потихоньку жил да был. Жил один. Уже лет десять, Как жену похоронил. Но, однако, каждый месяц На могилку к ней ходил. Мат любил, как небо – птица, Щедро всех здесь осыпал. И пока не сматерится, Никогда не засыпал. Деревенька небольшая — Несколько домов стоит. Если ночью пес залает, В тех домах никто не спит! Там живут одни старухи Да наш дедушка Федот. Вдруг пошли по избам слухи: С ним случился анекдот! По соседству, двери в двери, Окна в окна – дом стоит. И там бабушка Лукерья Обитает: ест и спит. На таблетках и настойках Доживает долгий век. А ведь ей уже (постой-ка!) Скоро восемьдесят лет. На колодец за водичкой Старая сама идет. Само знамо, что не птичкой, Но уверенно бредет! А колодец на деревне, Надо вам сказать, один, И не то чтобы уж древний, Но наполовину сгнил. Сколько слухов, сплетен, вздохов Он наслушался за век, Да оно ведь и неплохо: Не сбрехнет – не человек! Стало быть, Лукерья-бабка За водой идет с ведром. У колодца видит: шапка Возле сруба, за бугром. Подошла поближе – Федя! (То есть наш герой – Федот!) Что-то ищет на наледи, Изъелозил весь живот. Только встанет на колени — Хлоп! И лед опять скребет — Тут и Ельцин, тут и Ленин — Всех к «такой мамаше» шлет. Не дойдет никак до старой, Что Федот не может встать. Он ее увидел. С жаром: «Помоги, такая мать!» Надо помогать соседу: Рядом столько лет живут. Все: и горести, и беды Друг от друга узнают. Подошла она к Федоту, Плавно шаркая по льду: «Ой, Федотка, ште ты, ште ты, Я ведь тоже упаду!» Уцепилась за фуфайку, Потянула – и-хи-хи! Да ступила за закрайку: «Понесите, все грехи!» Дед на спину развернулся В окаянный этот миг. Тут же в лоб его воткнулся Ласковый Лукерьин лик. «К лешаку все! Нате! Ну-те!» — Бабка старая вопит. И Федот ей с жару, вкруте Не конфетку в рот сулит. Но вскарабкались и сели, Друг на друга смотрят: ах! И лукавинки затлели Вдруг в их старческих глазах. И разгладились морщины, И затеплило в груди. Словно путь их не был длинным, Словно жизнь вся впереди. Посмеялись и расстались — Дома вон полно хлопот. Но одна случилась малость: Был Федот, да стал не тот… Жизнь спокойная у деда Кончилась: не ест, не спит. Он до вечера с обеда У колодца все торчит. Слазил в погреб за песочком (И откуда доброта?) У колодца лед весь срочно Им усыпал – лепота! Ждет соседку за водою, У колодца шасть да шасть, Матом никого не кроет, Если кроет – то не в масть. Подождет, нальет водицы, Выплеснет в сугроб ведро. Сам себе стоит, дивится — Неужели бес в ребро? Ночью сон нейдет, проклятый, Что-то слышится ему. Затыкает уши ватой — Не приводит ни к чему! Всюду чудится Лукерья — И за печкой, и в тазу… «Ох, с ума сойду теперь я!» — Дед крестится, как в грозу. Стук какой-то появился В старческой его груди. И откуда он свалился — Вот узнай-ка ты, поди! Мысли грешные Федота Довели уж до того — Нехороший стул и рвоту Вызывают у него. Он не знает, как все это По-научному назвать. Только чаще в туалете Стал Федот наш заседать. Только вспомнит, как Лукерья Навалилась – сразу в жар. В туалете хлопнет дверью И пищит там, как комар. Позабытые инстинкты Ставят дыбом волоса. И не только их… Поди ты — Вот так чудо-чудеса! Матюгался дед: «Зараза, Мне уж это ни к чему!» А Лукерьюшка из таза Все подмигиват ему… Дед крепился, не сдавался, Тер то темя, то висок. Но не выдержал, сломался — Больно лакомый кусок! Валенки – на босу ногу, Полушубок – наголо. Он бежит через дорогу И подпрыгиват зело. У Лукерьи на крылечке Дед колотится-стучит, Как жеребчик без уздечки… А старушка сладко спит. Он стучится, не сдается: Ту-ту-ту да та-та-та! И, как в песенке поется, Отворились ворота. Тихо в доме. Скрипнув дверью И спросонья сморщив нос, Вышла в коридор Лукерья: «Эй, кого там черт принес?» Слышит – на крыльце сопенье: «Это я, сосед Федот, Ты пусти меня хоть в сени, Вишь, как ветер сильно вьет!» «А чего, Федот, сегодня Печку ты не истопил? Не кума я тебе вроде, Чтобы греться ты ходил!» Долго-долго через двери Весь озябший дед Федот Уговаривал Лукерью, Не давая задний ход. А Лукерья из-за двери Шамкала ему в ответ Что-то вроде: «Сивый мерин», Что-то вроде бы как: «Нет!» Тему конскую дедуля Развивал, ее маня, Отливал слова, как пули, Ей про старого коня. Дескать, если конь захочет… Что-то там о борозде… Что-то вроде: «Нету мочи…» Что-то: «Видишься везде…» То ли бабке надоело, То ли доводам вняла, Только дверь тихонько спела И Федота приняла… Чем закончилось все дело Темной ночью в январе? Утречком Лукерья пела Песни на своем дворе. Бабка вдруг помолодела, Ходит по двору с ведром, А глазами то и дело Зыркает на дедов дом. Тишина в соседнем доме, Дед к колодцу не идет. Может, ненароком помер? Дрыхнет, дрыхнет дед Федот! Нету у Федота мочи, Храп пускает в потолок, Будто после брачной ночи Ухайдакался дедок! Мне историю вот эту Тот колодец рассказал. Пусть о нем и речи нету, Понял я, вам передал. Не сочтите анекдотом Стихотворный этот труд. А Лукерьюшка с Федотом Вместе с той поры живут!Иван Васильевич Кондаков, пос. Сорово, Вилегодский район Архангельской области
Охота, рыбалка На овес шагал медведь – щука вышла посмотреть
Как я да медведь бруснику собирали
В осеннем лесу, как в амбаре у запасливого хозяина, и грибы ароматные, и ягоды сладкие. Не ленись, ходи в эту кладовую и запасай, что надо, на долгую зиму.
Любимая моя ягода – брусника. Ее, бордовую красавицу, собираю после первых заморозков, она слаще, сочнее становится. И места, где она растет, примечаю. По весне и лету определяю, где в эту осень она будет, туда и иду за ней. Всем любимым местам я названия даю. Повстречалась в сосновом бору белочка с острыми глазенками, видать, смышленая, прыгает по соснам не ради забавы, а шишки да грибы на зиму запасает. Долго я наблюдал за ней, даже забыл, зачем пришел. В честь этой встречи я и окрестил бор Беличьим.
В эту осень пришел к Лешачьему болоту. Болото сухое, в некоторые годы морошка на нем бывает, а по опушкам голубика да брусника крупная растет. Назвал я его так за то, что целый день блуждал возле него. В какую сторону ни пойду, опять выйду к вывернутой ели, своими свисающими корнями похожей на обличье черта, лешего по-нашему.
Это лето на удивление было сухим и холодным, в борах полыхали пожары, ни грибов, ни ягод в лесу не было. А тут, возле болота, выросла брусника. Не так обильно, но все же на веточке по две-три ягодки, но зато крупные.
Собираю я ее, передвигаясь с места на место, бормочу вполголоса разные песенки, и все кажется, что кто-то есть рядом со мной. Встану, осмотрюсь кругом, послушаю – все тихо, никого нет.
Попалась мне низинка небольшая, вся в красной ягоде. Обрадовался я, ну, думаю, сейчас заполню свой туесок, удивлю свою бабку ягодами.
Снял вещмешок, достал из него побирушку, маленькую корзинку на веревочке, а вещмешок с едой повесил на березу, стоящую одиноко на бугорке. И так шустро, чуть не двумя руками, беру ягоду, даже на колени присел возле большой кочки. Ползаю вокруг нее, языком прищелкиваю от удовольствия.
Вдруг сильно треснуло у меня за спиной. Вскочил на ноги, глянул в ту сторону, а там медведь, совсем рядом, в нескольких шагах, стоит на своих лапах, с любопытством смотрит на меня. И я стою лицом к нему. Не знаю, сколько минут, а может, секунд прошло. Он, удовлетворив любопытство, стороной обошел меня и стал, не обращая на меня внимания, поедать бруснику.
На меня же страх нашел. Схватил я свой туесок и рванул что было мочи, пока не запнулся за сучок и не свалился наземь, рассыпав половину ягод. Тут я и пришел в себя. Собрал ягодки, про вещмешок вспомнил, надо идти за ним, а куда идти, не соображу, побрел в надежде встретить что-то приметное, что я уже видел. Вышел на медвежий след, решил идти по нему, он приведет меня к низинке ягодной и к рюкзаку.
Иду и думаю, почему я его не обнаружил, а сам внимательно изучаю следы. След был извилистый, глубокий, мох местами разрыт, а местами двойной. Извилистый след он делал, когда ягоды ел, а двойной – останавливался, нюхал воздух и слушал. Умный попался медведь, понимал, что в засушливый год ягоды надо искать возле болот, да и не жадный был, по-мужицки рассудил: места много, и ягод всем хватит, хватит обоим.
Так и шли мы с ним на расстоянии, физически ощущая присутствие друг друга, и делали одно дело – ягоды собирали. Я ягоду в туесок – он же с этой кочки себе в рот. Когда меня сильно беспокойство брало, я выпрямлялся, смотрел и слушал, а он замирал на месте, слушал и нюхал.
Нашел я полянку ягодную и рюкзак свой на березке. Хотел сразу идти домой, да желание собрать ягоды пересилило. А мишка ушел.
А. Сумароков, п. Эжва, Республика Коми
Там, в лесу, у тихой речки, я оставила сердечко…
Дело было летом. Мы плыли на лодке по лесной речке. Муж рыбачил. У него все внимание на речку, а я сижу в лодке и любуюсь окружающей природой, тихонько работаю веслом или держусь за низко свисающий куст по указанию мужа. Речка быстрая, мелкая, особенно на перекатах. Каждый камешек видно на дне. Птички поют, стрекозы летают. Ветерок дует и комаров немного.
Муж рыбачит. Слышу, как он ворчит на маленьких хариусков, сантиметров десять в длину, и пугает их кончиком удилища, и ворчит, что не для них червяк. Старается подвести червяка к носу более крупной рыбы.
Вот он заметил очень крупного хариуса, подводит червяка к самому носу, но тот не берет и лениво чуть отплывает в сторону.
Муж огорчается, смотрит по сторонам и замечает на моем сапоге овода. Вокруг летали мелкие серые оводы, а этот был крупный и оранжевый (рыжий). Я тихонько прикрываю его ладошкой и чуть прижимаю, а потом передаю мужу. Он насаживает овода на крючок и забрасывает поближе к хариусу. И тот не вытерпел, бросился и схватил овода, вместе с крючком проглотил.
Тянет муж леску, а хариус не уступает. Муж тихонько говорит:
– Отдавай овода, мой он.
И хариус потихонечку подплывает к лодке. И вот добыча в лодке! Я любуюсь красотой этого речного великана. И тихонечко приговариваю:
– Хитер, востер был, скольких рыбаков обманул, а мой-то Парфенович хитрее оказался!
Так и плывем потихонечку к своей избе. Все заботы остаются где-то далеко. Ни радио, ни телевизора, ни машин, ни людей. Как будто где-то в сказочном мире отдыхаем от всех тревог и невзгод, от мирской суеты.
Очень мне нравится уха из свежей рыбы на берегу речки. Останавливаемся всегда в одном и том же месте, где в речку впадает ручеек из родничка. Вода чистейшая и вкусная! В уху не добавляю никаких специй. Их в уху из озерной или морской рыбы добавляю. А в уху из хариусов – ни лаврушки, ни черного перца не кладу! А аромат!
Зимой, когда муж ездил на «Буране» на охоту, он брал с собой зимнюю удочку и привозил мне хариусов на ушку. Это для меня праздник! Я тут же варила уху. Сразу вспоминалось лето. Я вообще люблю обед, сготовленный на костре в лесу. Сидишь, смотришь, слушаешь, речка журчит, ветерок ласковый, воздух чистейший. Даже чай много вкуснее, чем дома в деревне. О городском чае я и не говорю.
Но особенно мне нравился чай, который мы пили в лесу, когда ходили на ток весной. Набиваешь чайник чистым снегом, пропитавшимся талой водой, с хвоинками сосны и ели, и ставишь на огонь. И чай из воды такого снега с дымком необыкновенно вкусен.
Конечно, поймут меня только рыбаки и охотники, люди, любящие природу. Дай Бог им всем здоровья, здоровья и здоровья! Женщины меня не поймут, пока сами не попробуют. Но я советую им с пониманием относиться к мужу-рыбаку или охотнику.
По дороге домой муж всегда вел меня лесом, чтобы посмотреть, есть ли выводки глухарей, тетеревов или рябчиков. Однажды предложил посмотреть лисью нору. Навстречу дул сильный ветер. Вершины деревьев шумели. Дождя не было. Вышли мы на крутой склон, остановились за деревьями и посмотрели вниз. Тут я должна сказать, что, как жена охотника, очень хорошо знаю, какая красивая лиса зимой. Шубка у кумушки-лисы зимой очень пушистая и красивая. А ту неряху с клочьями зимней, не вылинявшей до конца шерсти, которую я увидела, нельзя было назвать кумушкой-лисой.
Около норы был нарыт песок. На нем она и лежала, а около нее возились, играли, догоняли друг друга, отбирали какое-то крылышко два маленьких тощеньких лисенка с кругленькими животиками. Ножки тонкие, как на пружинках, о хвостишках я уж и не говорю. Не верится, что когда-то они вырастут и превратятся в большие пушистые хвосты. Но долго смотреть не удалось. Сзади не то залаял, не то закашлял лис. Мы обернулись, но никого не увидели. А когда посмотрели вниз, то там тоже уже никого не было. Только крылышко валялось на песке, да какие-то перышки, косточки.
Зоя Васильевна Кобелева, Архангельская область, Пинежский район
Без огня как без воды – ни туды и ни сюды
В то лето я рыбачил на дальнем лесном озере. Жил в заброшенной охотничьей избушке в полном одиночестве: напарнику моему нездоровилось, и он ушел в деревню, обещал дней через десять вернуться, принести хлеба и спичек.
На второй день, вернее ночь, после его ухода это и случилось: утром последний коробок спичек был мною обнаружен в ведре с водой безнадежно испорченным.
Я его ночью, видимо, и столкнул с полки в поисках курева.
Утешало то, что была в запасе зажигалка. Всерьез встревожился, когда увидел, что зажигалка, на которую я так надеялся, пустая, а по корпусу идет трещина.
Когда был удар по корпусу – не знаю, а удар по себе почувствовал сразу. Человек без воды… А без огня еще хуже.
Мрачная перспектива остаться без пищи и курева заставила думать без промедления.
Как добыть огонь? «Из искры возгорится пламя», но что может загореться от искры зажигалки? Загорится трут, да только где он?
Мох из стены, бумага, ветошь, уголек из печки, вата из фуфайки искру не воспринимали.
А если вату распушить да подсушить… И после многократных щелчков зажигалки распушенный, как одуванчик, кусочек ваты вспыхнул! И тут же исчез без следа.
Второй «одуванчик» вспыхнул и поджег подложенную бумажку. Так родилась трехступенчатая «спичка»: к тонким лучинкам ниткой привязана бумага и распушенная вата.
Не с первого щелчка, но все же ватка вспыхивала, от нее загоралась бумага, от бумаги занималась лучина.
К вечеру зажег печурку и наконец-то закурил. Десяток «спичек» позволили мне продержаться несколько дней до прихода приятеля.
Неприятное состояние – оказаться без огня – еще долго преследовало меня в тревожных сновидениях.
Н. Поздеев, г. Северодвинск
«Водяной»
Расскажу об одном случае, который мог бы стать основой еще одного мифа о нечистой силе, повернись события по-иному.
Мое детство пришлось на годы Великой Отечественной войны. Подростки тогда трудились наравне со взрослыми, чтобы добыть хоть какое-то пропитание. С соседским Сашкой мы часто ловили в речке налимов. За ночь добывали по 5–8 килограммов рыбы. В голодное лихолетье это было для наших семей большим подспорьем.
Однажды в августе, с наступлением темноты, прихватив пестерь под рыбу, острогу и «козу», мы пошли на промысел. «Коза» – это металлические вилы с решеткой и четырьмя штырями по углам, на нее укладывали смолистые дрова и поджигали. Такой факел полыхал ярко и хорошо освещал реку на глубину до метра. Налим лежит на дне неподвижно, хорошо виден, так что наколоть его острогой особой сложности не составляло.
Глубокой уже ночью подошли мы с приятелем к омуту, в котором обычно купались, так как это было самое глубокое место в нашей мелководной речке. В народе омут имел дурную славу. Считалось, что там живет водяной и что он на веку утащил многих людей. Для нас место было заманчиво тем, что из омута на отмель скатывались налимы.
К тому времени дрова в «козе» прогорели, и мы стали обновлять факел. Когда смолье, попав на раскаленные угли, еще не успело разгореться, мы оказались в полной темноте. И тут случилось ужасное. С противоположного обрывистого берега в омут грохнулось что-то огромное и тяжелое. Оглушительно ухнула вода, ливневые брызги окатили нас. Какое-то чудовище шумно забарахталось в омуте и устремилось в нашу сторону. Волосы зашевелились у меня на голове, казалось, даже кепка приподнялась.
Мы беспомощно прижались к земле. Бежать нельзя – и при свете-то по глиняному оползню пройти нелегко, да и ноги от страха перестали слушаться. Алые угольки чуть-чуть светят. Слышим, чудовище грузно выбралось на берег метрах в семи от нас и стало медленно удаляться.
Тут вспыхнул факел «козы» и разорвал темноту вокруг. Это нас приободрило. Сашка схватил острогу, я взял «козу», и мы, преодолевая страх, пошли в атаку. Через несколько секунд преследования мы в ярком свете факела увидели… огромную свинью. Дружный хохот и радостные крики мгновенно сняли напряжение от пережитого ужаса.
А со свиньей дело было так. Она отбилась от колхозного стада, которое вечером перешло бродом невдалеке от омута, и осталась на пастбище. Ночью, услышав людей и увидев свет, пошла к броду, но в темноте сбилась с тропы и упала прямо в омут.
Если бы мы с Сашкой тогда смогли убежать, появилась бы еще одна легенда о нечистой силе. И была бы она основана на неопровержимом свидетельстве двух несовершеннолетних очевидцев.
Леонид Климов, пос. Уемский Приморского района Архангельской области
С медведицей в лесу лучше не встречаться
Этот случай произошел в конце восьмидесятых. В том году был хороший урожай малины, и мы с мужем приноровились после работы ездить в лес. Детей – к бабушке, сами – на мотоцикл и – вперед. От большой дороги до малинника шли волоком с полкилометра.
Вот однажды идем, разговариваем тихонько. Вдруг муж выхватил у меня бидончик, заколотил им об ведро и с криком вперед побежал. Я ничего не поняла и тоже за ним припустила.
Мой Коля остановился, и я увидела буквально за пять-шесть метров от него огромную медведицу с коричневыми глазами. Она поглядела на нас, потом резко повернулась и побежала прочь. Муж присел на пенек и закурил, а я ухватилась за березку и тихо сползла по ней на землю. Помню, что у меня сильно дрожали ноги и по щекам текли слезы.
Уже позже, когда мы собирали ягоды, у меня за спиной хрустнула ветка. Я испуганно вскрикнула, да так, что Коля вздрогнул. Потом он засмеялся и говорит:
– Надо было раньше, вместе со мной орать. А то пришлось мне одному отдуваться. Теперь-то медведица с медвежонком уж далеко от малинника…
Ирина Даричева, п/о Вогнема, Кирилловский район, Вологодская область
Из рассказов Семена-свистуна
После долгого перерыва я снова побывал в родной деревне, погостил у деда Семена-свистуна, посидели с ним несколько вечеров. Наслушался изумительных историй, которых дед знает великое множество, а может, и сам придумывает, хотя убеждает в их достоверности.
Рыбу ловить – мокрым быть
Веришь, паря, не веришь, а вот был у нас ноне случай, по осени это произошло, как ледок на нашей речушке образовался. Соседи мои, да знаешь ты их, Ванька да Санька, удумали рыбу идти глушить, детство вспомнили.
Лед-то тоненький, едва мужика держит, но прозрачный, как стеклышко, насквозь видать, как рыбешка стоит, как в аквариуме. Бьешь деревянной колотушкой, ледок рушится, рыба делается контуженная, добывай ее и – в сумку.
Вышли друзья на лед, Ванька посередке реки идет, рыбу выглядывает, а Санька – тот ближе к берегу.
Ванька налима усмотрел и колотушкой как ахнет, лед треснул, Ванька поскользнулся да и упал на спину, и ногами в дыру нырнул, затащило его под лед.
Санька глядит, а Ванька-то уже подо льдом плывет лицом кверху, глаза вытаращил, нос об лед, как об стекло, сплющился, рот что-то сказать хочет, а только пузыри выскакивают, а одна рука лед корябает, а ухватиться не за что – склизко, и колотушку за собой тянет, не выбросил со страха.
Хорошо, речка у нас не глубокая: глубже, чем по пояс, редко где. Санька кинулся друга спасать, спереди забежит, только колотухой замахнется, чтоб лед сломать, а тут уж и Ванькина голова подплывает, того и гляди, оглушит, как рыбу.
Санька – дальше бежать. А чуть ниже – перекатик, на нем льда нет, полая вода. Ванька до полыньи доплыл, по гальке зашуршал, голову высунул, отплевываться давай, и уж на ноги встает.
А Санька до того торопился, поскользнулся и упал, да на пузе в ту полынью въехал, начал теперь его Ванька спасать.
Выбрели они с Божьей помощью на берег, зубами клацают, руками машут, а сказать ниче не могут, одни матюги.
До дома добежали кое-как. Разделись – да на печь Ванькину. Санькина баба прибежала, охает.
– Надо, – говорит, – их водкой напоить.
Принесли водку (поди, в первый раз собственной рукой мужиков поили), хряпнули мужички-рыбачки по граненому – речь прорезалась, смех разобрал, врезали по второму – песни запели, вот только рыбкой закусить не получилось, капустой обошлись…
Алексей Пейпонин, п. Солониха, Красноборский район, Архангельская область
Такой уж обычай – делиться добычей
На Дальнем Востоке, где мне пришлось одно время жить, в периоды нереста красной рыбы – кеты, горбуши – начинается браконьерская лихорадка.
Однажды мы, четверо приятелей, прихватив снасти и припасы, отправились на лодке на промысел.
На облюбованной косе сделали первый замет. Я был на веслах и ровно вел лодку по течению недалеко от берега. Николай, сидевший на корме и следивший за спуском и подъемом невода, дал команду разворачивать и выбирать сеть. Чувствую, рыбы много, тяжело идет, вода аж кипит в неводе. Стас с Иваном зашли в воду и приподняли верхний набор снасти повыше, чтобы рыба не выпрыгивала. Разговариваем тихо, стараясь не привлечь к себе внимания, ведь звуки по реке далеко разносятся.
Выбрали невод на берег, рыбу достали. Стас говорит, мол, надо быстрее паковаться и сваливать домой, пока не засекли. Только собрались, как слышим гул вертолета. Видим – летит низко над рекой и прямо на нас, вот-вот нам на головы сядет. Ну, мы все бросили и дали деру в лес, как говорят, впереди своих сапог. Спрятались в кустах и наблюдаем. На всякий случай готовимся еще раз драпануть, если в «вертушке» окажется милиция с рыбоохраной.
МИ-8 садится аккурат рядом с нашей добычей, выводят четверо пограничников и давай нашу рыбу споро так в свою винтокрылую машину грузить.
– Во, б..! – только и сказал кто-то из нас.
Попробовали мы подсчитать, сколько рыбин они закинули, – получилось сто, а может, и больше. Наконец дверь захлопнулась, винты закрутились, вертолет немного поднялся, дверь снова открылась, и из нее что-то выпало. Гул стих вдалеке, мы вышли из укрытия. Посмотрели, что за посылку нам оставили пограничники – белая, квадратная, пластиковая канистра литров на десять, а в ней какая-то жидкость плещется. Что за хреновина, думаю, и беру канистру. А Ванька шумит, мол, ты взял, так открывай и пробуй, а мы, мол, посмотрим, что с тобой будет.
Складной стаканчик и закуска у нас, конечно, были. Я граммов пятьдесят принял, выдохнул – спирт! Водой из реки запил и закурил. Приятели мои уставились на меня и молчат.
И я молчу, хотя чувствую, штука хорошая. Опрокинул я еще граммов сто пятьдесят. А как стал закусывать, мужики канистру у меня забрали и стали к ней прикладываться. Неделю мы праздновали. А рыбы потом еще наловили. Так что никто в обиде не остался.
А.И. Бельков, п. Уфтюга Красноборского района Архангельской области
Нам не страшен серый волк
Хочу рассказать вам о своих встречах с волками.
Зеленые огоньки
Первый раз я увидела волка в 13 лет. Мама меня попросила, чтобы я сходила в соседнюю деревню в магазин. Иду обратно из магазина, а на улице уже темно, в деревне нашей огоньки загорелись. Я уроки про себя повторяю, никакой мысли, чтобы бояться, в голове нету.
И вдруг впереди метрах в тридцати от меня – два зеленых огонька.
Я сначала подумала: мужчина какой-то по нужде в кусты сел; потом – а может, ребята из нашего класса меня напугать решили. Я возьми да и крикни:
– Ну, что, напугали? Не боюсь я вас!
И вдруг оттуда как выскочит волк! В пяти шагах от меня, прыжками такими, на трех ногах! Я только его и видела! А до деревни метров восемьсот оставалось.
Пришла я, маме рассказала. А она мне:
– Ведь волка-то этого охотники ранили. Он на телятник нападение сделал.
Мама пошла и рассказала про мою встречу председателю. На другой день охотники пошли по следу волка и нашли его километрах в двадцати от деревни, уже обессилившего.
Это я виновата…
А второй случай со мной был уже в 17 лет. В среднюю школу я ходила за пять километров. В то время автобусов не было, а учиться хотелось.
После школы, вечером, меня встречал парень и провожал до дому.
Вот один раз стоим около нашего дома, разговариваем. А соседская собака у наших ног трясется, поскуливает. Мы разошлись, парень побежал домой. А я открыла дверь к себе в сени, а собака – за мной. А я, дура, не пустила ее в сени-то. И только двери за собой закрыла, слышу – возня какая-то около крыльца.
Выглянула – а волк собаку уже за спину закинул и потащил. Я до сих пор жалею ту собаку, ругаю себя, что не впустила ее в коридор…
Запах тушенки
А этот случай был в 1980 году. Мы с мужем и моей подругой поехали по грибы на 28-й километр. Многие северодвинцы знают это место. Дежурка из Северодвинска отходила тогда в 21 час.
На место мы прибыли в темноте. Отшагали с фонариками километров пять. Развели костер, вскипятили чай, открыли банку тушенки, поели и легли спать: около костра ведь хорошо, тепло.
Лежу я, не сплю, смотрю в лес. А в чаще огоньки зеленые нет-нет да и промелькнут. Я мужу и говорю:
– Смотри, там вон волк ходит, а ты даже ружье не взял.
– Да кажется тебе, это роса блестит, от костра отсвечивает, не бойся, спи.
Они заснули, а я костровым осталась. Пошла с фонариком в лес и нашла корягу толстую, притащила. Она у меня до утра в костре горела.
Утром подруга проснулась. Я говорю:
– Пойдем посмотрим, где волк лежал.
И пошли мы в лес. А волк как выскочит из-за куста! И дал деру. Наверное, его запах тушенки приманил.
Страшней, чем на войне
Брат мой вернулся в 1943 году с войны весь израненный. Ему 21 год был. А молодость есть молодость. Молодежь собиралась в соседней деревне, в клубе, от нашей деревеньки километра два ходу.
Брат возвращался домой из клуба. До деревни оставалось с полкилометра. А ночь была темная. И он нарвался на стаю волков.
А у него в кармане была банка из-под махорки и кремни – камушки, которыми огонь высекали, – со спичками в войну было трудно.
И вот брат стал высекать огонь да банкой стучать. В деревне наш дом самый первый был, и волки за братом дошли почти до деревни.
Брат потом говорил, что на фронте ему было не так страшно, как тут, – даже волосы дыбом встали, даже шапку подняли…
А было это в Вологодской области, в Бабаевском районе, в Волковском сельсовете.
Евгения Алексеевна Шабанова, г. Северодвинск
По следу «снежного» человека
Живу я в Карелии. Кто хоть раз побывал там, знает, насколько это райские места. Видимо, так было угодно Богу, раз он наградил эту землю такими богатыми лесами, чистыми и красивыми озерами и интересными людьми.
Дело было осенью. Собрались мы с другом Мосей (фамилия его Моисеев) на заячью охоту. Землю уже покрыл снег, так что заячью тропу мы рассчитывали найти без особого труда. С вечера приморозило, а к утру вдруг мороз отпустил. На мотоцикле мы углубились довольно далеко в лес.
Вдруг наше внимание привлекли не совсем обычные следы. Они то уходили вперед, то возвращались и уходили в сторону. Потом снова появлялись на дороге. Но самое главное, следы были огромного размера, с ясным очертанием пальцев на снегу. А кое-где отпечаталась лохматая шерсть.
Сразу мелькнула мысль: снежный человек! Надо честно сказать, что интерес увидеть необычное существо боролся со страхом, который так нудно и противно подначивал нас повернуть обратно и не рисковать. Но любопытство взяло верх, и мы продолжали идти по следам этого существа. И вдруг увидели, что к нам навстречу бежит какойто человек. На лице его светилась неописуемая радость. Он-то нам и поведал загадку этих таинственных следов.
…Он и его друзья приехали в лес на охоту. Как водится, выпили, закусили, опять выпили… А там – дело ко сну. А мужику захотелось по нужде. Вышел он на улицу, оправился в ельничке. И дорогу-то обратную к избушке не смог найти. И понесло его по темному лесу в одних носках, еще благо, что они были шерстяные. От ходьбы носки распушились до такой степени, что пальцы вылезли наружу. Да и ноги-то у мужика были сорок последнего размера. Не удивительно, что следы на снегу нас так ошарашили.
Посмеялись мы от души. Но все-таки было жалко, что встреча наша с настоящим снежным человеком не состоялась.
В.В. Опокин, г. Петрозаводск, Республика Карелия
Про то, как спать на морозе
Поехали мы как-то с моим приятелем на охоту: далеко ехали, поездом часов шесть да пехом по дороге мимо леспромхоза какого-то и дальше – тропой к большому озеру вышли. Он говорил: у озера, мол, избушка, в ней заночуем.
Пришли на место, а тут компания человек десять, как не больше, избушка же – одно название. Кабы не печка, то шалаш шалашом: крыша лабазом чуть не до земли спускается, пара рубленых в чашу венцов только по низу, боковые стены забраны кольями да лапником покрыты, крыша тоже – лапник по доскам.
А передней стенки и вовсе нет, каким-то брезентом завешана только. И она мала до того, что непонятно, как они все в нее забиваются?
Над столом полиэтиленовая пленка натянута на кольях, чтоб дождь обедать не мешал, большая довольно, метра три или два – два с половиной будет. Мы тоже с устатку за стол сели, чаек еще оставался у них, в банке пятилитровой из-под томатов заваренный; так мы в первую очередь по кружке чайку выпили, потом и за хлебы взялись.
А мужички-охотнички тем временем укладываться спать стали. Время уже было позднее, осеннее, ночью вовсю подмораживало и снегом пошевеливать начало, того и гляди, морозы добрые ударят.
Печку ладно натопили, в избе-шалаше от нее жарко стало, но мужики не очень распоясывались, прямо в одежде – на полу ватник настелен – так все вповалку, плотно друг к дружке и улеглись. А печка-буржуйка небольшенькая, камнем диким обложена – вот и вся радость. Труба вверх выведена асбоцементная, никаких ни вьюшек, ни задвижек тут не предусматривалось, сколько камень наберет тепла – с тем и ночуй.
Ну, перекусили мы, посидели немного, решили тоже укладываться. Сергей мой дровишек в печку подкинул, откуда-то лист железный, типа противня, вытащил, приложил к дверцам, чтоб не подгореть, и завалился у печки, считай, на самое теплое место. Мне же где-то едва ли не за периметром избы место досталось; брезент чуть оттянулся, я наполовину под ним – наполовину бок на улице торчит.
Все за день намаялись, храпят себе на всю ивановскую, а я с боку на бок ворочаюсь: один бок замерзнет, перевернусь – другой мерзнет.
Крутился-крутился, плюнул на это дело, встал, приглядел местечко, от избы той метров на пятнадцать, со мхом пушистым. Вот, думаю, лучше уж тут спать, по крайне мере, хоть мягко. Лег – и верно, лучше, чем в той избе. Задремывать начал, так нет, дождь заморосил. Ну, нелегкая! Что же делать?
И вспомнил я армейскую науку, как на учениях спали: снимаешь сапоги, кидаешь под голову, сверху плащ-палатку, ровненько, во всю ширь. Снимаешь шинель, расстегиваешь хлястик, раскладываешь ее на плащ-палатку, на одну полу ложишься, другой – прикрываешься, сверху другая половина плащ-палатки, все плотно закупориваешь и дышишь внутрь своего кокона, лишь маленькое отверстие перед носом оставляешь для вентиляции. Таким образом безо всякого костра на двадцатишестиградусном морозе спать приходилось, при этом потными вылезали поутру из этой капсулы.
Вот и тут, вспомнив эту школу, снял я полиэтилен с кольев у стола, бросил на мох, где лежал, раздел сапоги и под полиэтилен, под голову положил, ноги портянками в чулочек замотал – шинели ведь нет, – фуфайку раздевать не стал, завернулся в полиэтилен, – и уснул себе сном праведника.
Всю ночь проспал, как миленький. Проснулся, разнеженный весь от теплоты, вылезать неохота. А к утру морозец добрый ударил, землю сантиметра на два прихватило. Мужики из избы повылезали, все дрожат, скорее к костру да за чай.
И на меня поглядывают да поговаривают:
– Ну и мужик! Спит себе на улице, сапоги сбросил, ноги голые и лоб в поту. Йог какой-то!
А у меня портянки с ног сбились, да и жарковато было, может, я и сам во сне с ног их столкал. И невдомек рыбачкам-охотничкам, что эта «хитрость», может, с Петровских времен идет, коли не еще пораньше, потому как науку армейскую они, видать, слабовато усвоили, вот и подзабыли, как на морозе спать, чтобы своим теплом греться.
Главное ведь, чтоб тепло дыхания твоего даром не пропадало, а все при тебе оставалось.
А. Бельский, г. Архангельск
Крокодилина
Один, совсем один…
А было это, ребятки, на Оловозере, что за Калгачихой. Попал я туда на вездеходе. Геологам что-то там надо было в тех местах. Ну, я их и упросил подбросить в енто самое Оловозеро, им было по пути.
Оставили они меня там, сказали, что через две недели заедут за мной. Еще смеялись – «если жив будешь». Мол, у тебя даже ружья нет. А зачем рыбаку ружье? Есть топорик, чтобы дровишек нарубить. Есть нож, чтоб рыбку шкерить. А надо сказать, ребятки, я этим ножичком управлялся получше, чем кто-либо ружьишком. За пять шагов мог всадить в любую мишень.
Ну, значит, оставили они меня там да укатили. Первым делом я себе шалашик сгоношил. Удобный такой шалашик. Чтоб и тепло, и сухо в нем было и чтоб инструмент, рыбацкие снасти куда можно было положить.
Надо сказать, что с того Оловозера речушка выпадала. Небольшая такая речушка. Метров десять шириной. Да и глубины-то в ней было не более двух метров, да и то местами. Так вот, поставил я шалашик на берегу этой речушки, недалече от озера. Новоселье маленько отметил, как водится, да и уснул. Спалось мне хорошо. Так ить на свежем воздухе, в тепле да сухости – благодать! Комары? Не-а. Их в тот час не было, для них прохладно было.
Рыбка плавает по дну…
Встал я спозаранку, чаю напился, пора и место смотреть. Надул «резинку», взял, что надо, и по речушке той к озеру поднялся. Недалече было. Вошел в озеро. Огляделся. Небольшое озеро. Красивое. Для рыбалки удобное. И заводи есть, и островки, и корги. Перво-наперво сети поставил на щуря да на окуня и «лещанки».
Потом на уду попробовал. Моментом на уху надергал. Время обеда. Ну, значит, я опять к кострищу потяпал. Приглядел сухару недалече от шалашника, свалил ее топориком. Сучьев мелких да потолще наносил к костру, на ночь хватит. Сварганил ушицу. Похлебал. С устатку – вкуснятина! Да еще со стопариком. Благодать! Что? Не-а. Не жадный я до вина. Был у меня запас, с литр спирта, чистого. Это немного, если учесть, сколь здесь пробуду. Так ведь спирт-то этот для лечебных целей. Мало ли что в лесу приключится, вдали от жилья.
Так о чем я? Ага. Рыбалка. Ну, значит, пообедавши, соснул часок. Потом бочонки под рыбу замочил. Какие? Да деревянные, столитровые. Два их было. Как, как? На вездеходе, вестимо, привез. Да, и соль была, как без соли-то? Ну, с десяток килограммов было. Так ить не на час пришел, да и хороший день год кормит.
Перед закатом проверил сетченки. Не ахти рыбки-то. Не пора, видать, погода не балует, прохладно. Подождем тепла. А пока на катушку спробуем. Какую? Да на спиннинг. Сходил вниз по речушке, ознакомился. Где быстринка, где омутки, все прознал. По пути щурей парочку задавил. Ничего щури, килограмма по три будут.
Вторую ночь ночевал. Через день теплее стало. Лещ поднялся. Я «лещанок» еще добавил. Хорошо пошло. Один бочонок битком, второй начал. Вот теперь я подошел к самому главному, что меня тогда задело.
Не знаю, неделя прошла или более, не считал. Ни к чему. Обещали геологи забрать, как появятся, так и добро. Однажды утром подгребаю к одной «лещанке». Глядь – середина огрузла.
Ну, думаю, леща навалило – страсть. Тихонечко верхницу подымаю. Мать честная! Щурь! Да какой! Крокодил, а не щурь! С десяток кило. Голова в ячею не входит, просунута до половины, так и стоит.
Я кумекаю – так его не взять. Нать, чтоб нить за жабры зашла. А для того его надо пугнуть, чтоб, значит, двинулся он в сеть. Взял весло, легонько опустил и ласково так в хвост пихаю. Лезь, мол, чего стоишь. А он, лешак, не вперед, а назад пошел. Ну, как пароход отрабатывает кормой назад. Лениво так, без боязни и испуга. Отплыл немного от сетки и стал. Только плавники шевелятся. Ах ты, думаю! Ну, гляди! Опять же, без шума, завожу один край сети ему с тыла, окружил его. Ну, теперь все! Мой! Опять, уже с шумом, толкаю ему в хвост. Он рванул прямиком, да в сеть! Хрясь. И – тишина. Смотрю, в сетке дыра, больше моей головы, а щуря и след простыл. Погоревал я, конечно. Но азарт меня взял. Я не я буду, коль не словлю того «крокодила».
И теперь вся забота – как словить? Начал с самоловок. Расставил их в нужных местах с десяток. Добрые самоловки, надежные, шнур – капроновый, поводок – из проволоки, тройник – пятнадцатый номер. Шнур не порвет, поводок не перекусит, с якоря не сойдет. Только бы наживу заел.
А голова дома лежит
Два дня прошли без интересу. Нет, в сети залипало и леща, и щук хорошо. Второй бочонок наполнил. Да уж больно мне хотелось ту рыбину добыть. Как говорят, дело принципа.
На третий день опять по кругу пошел. На трех распущенных самоловках – щури по два-три кило. Подхожу к очередной. Что такое? Место то, а кола с ловушкой нет. Может, ошибочка вышла – место не то? Ан нет, все то. Сомневаться стал, один ли я на озере? Может, кто похулиганил? Нет. Один. А где же кол? Враз сердечко екнуло – она! Та крокодилина! Взяла, не сошла! Кол стянула и ушла.
«Ну, с колом-то ты далеко не уйдешь, он себя покажет, он тебя укажет!» – решил я. Надо искать. И пошел бороздить озеро. Больше часа махал веслами. Все глаза проглядел. Наконец, углядел его на мелкой корге.
Корга та была с хитринкой. На ней кусты росли. Так мой кол зацепился за куст да, видать, хорошо, если на месте остался. Я поначалу подумал, что кол пустой, то есть рыба сошла, а кол остался. Не стал его тревожить, а за шнур потянул. Метра два выбрал, лишь потом почуял – на другом конце что-то есть. Да и сама рыба тут же показала себя, задергала, зарвала, заходила. Потом заметалась поверху, аж волны пошли. Кусты дрожат, гнутся, а я кол придерживаю. Мало ли, вырвет его из захвата.
Устала рыбина, успокоилась. Я за бечеву – и к себе ее тяну. Гляжу: та ли «крокодилина»? Метра два не дотянул. Опять оклемалась и давай куролесить. Под лодку нырнула, едва успел шнур сбросить с лодки.
«Ну, теперь-то ты моя, паче шнур на ветку намотался. Не уйдешь».
Минут двадцать мы с ней в перетяг «играли» – то я к себе, то она. Мне-то что, я без напряга. А она изо всех сил. Вот и надорвалась. К себе я ее подтянул – она была на боку. Смирная. Оглушил ее. Потом хребет у головы перерезал. Подергалась маленько, да и затихла. Вот и все.
А весила та «крокодилина» без малого десять кило. А зачем мне врать? Ты приходи ко мне домой. Я тебе ее голову покажу. Засушена она. Вот так.
В. Генералов, г. Онега
Ловля лещей в боброво
Рыболовов сюда манила прекрасная природа, высокие берега, острова, плоты в запани, где можно было на донки половить лещей. Как приятно, расставив донки с приманкой и колокольчиками, сидеть и ждать, когда зазвонит колокольчик. Сразу же бежишь к нему с подсачком и вытаскиваешь леща. Плотов много, но места для установки донок приходится выбирать в окнах между плотами и с краю плотов, с обоновки, а то и специально устанавливать прицепной плот. Лещ почему-то больше предпочитает держаться с краю плотов, по чистой воде. Клюет лещ тогда, когда вода падает. А как только вода остановится, нужно донки вынимать, так как с поворотом воды на прибылую плоты смещаются и можно зацепить и оборвать донки.
В это время обычно рыболовы отдыхают, загорают, разжигают костры на берегу и готовят пищу, ну, конечно, и выпивают.
Как-то раз мне пришлось наблюдать интересный случай.
Трое друзей ловили леща, расставив донки с колокольчиками в один ряд по краю запани. Когда течение замедлилось и клев ослабел, они решили выпить и подзакусить.
Разговоры стали громче, шутки, анекдоты слышались вперемежку с матюгами. Была жаркая погода, и они, раздевшись, загорали. Одного из них сильно разморило, и он уснул. А двое его друзей решили подшутить над ним. Взяли его ботинок и, вынув из воды его донку, прицепили ботинок за крючок донки и опустили обратно в воду. Потом подергали за леску, чтоб зазвенел колокольчик, и сказали уснувшему товарищу:
– Вася, у тебя клюет вот на ту донку.
Вася, конечно же, сразу вскочил, схватил подсачек и стал вытаскивать донку. Ботинок создавал впечатление, будто попалась рыба. Вася, осторожно поднимая донку, готовился подсачком взять леща, но, увидев ботинок, сказал:
– Ни хрена себе, какой-то ботинок подцепился!
Он снял его с крючка и забросил подальше в реку. Друзья ошарашенно смотрели на него. Они никак не могли предугадать, что так получится. Но после того как они объяснили Васе, что неудачно подшутили над ним, было так много высказано в их адрес истинно русских выражений, в таком «коленкоре», какой может изобразить только русский.
А. Ф. Рекин, г. Архангельск
Мезенские бывальщины
Когда кот спит, у мышей – праздник
Мы люди мезенские. Мы люди поморские. А потому рыбки поесть страсть как любим… А потому каждый из нас со дня своего рождения – страстный рыбак. Нас хлебом не корми – дай порыбачить. Но рыбачить-то нам не очень-то и дозволяют… А запретный плод, сами знаете, – нет его слаще. Вот и сидят мезенские мужики у окошков домишек своих, на погоду поглядывают да рыбинспектора проклинают:
– А чтоб он сквозь землю, ирод проклятый, провалился!
Но ничего этакого с нашим иродом не случалось. Вот только выпить любил.
Ну, и запил однажды… И эта «добрая весть» тут же по всей округе разнеслась. Ну, наши мужики, времени зря не теряя, за снасти схватились – да на реку.
Утром после капитальной пьянки рыбинспектор вышел на берег и видит: на той стороне рыбаков видимо-невидимо. И стал он ногами топать да руками махать. Да только на него никто и внимания-то не обращает. Знают люди его натуру: если вчера рыбинспектор досыта вина попил, то сегодня он обязательно будет опохмеляться, не до них ему. И верно. Кричит рыбакам:
– Ужо я до вас доберусь! Сегодня-то еще опохмелюсь, а завтра на всех акты буду составлять…
На следующий день опять идет он на берег. А на противоположном берегу людей не убывает. Опять инспектор ногами топает, руками машет.
– Ладно ужо, сегодня-то я последний раз опохмелюсь, а завтра на всех акты составлю…
Времени вполне было достаточно для жаждущих. Топились в избах печи… Уха рыбацкая двойная… Уха рыбацкая тройная… Рыба жареная, вареная, пареная… А до чего ж хороши кулебяки!
Отвалившись от сытного стола, мужички устраивались на завалинке и гадали: когда же теперь инспектор вдругорядь неосторожную чарку примет да ударится в новый запой?..
Не будите спящего медведя
Однажды в осеннюю пору трое наших рыбаков, любителей-браконьеров, проказили неводом по реке Кулой. Наловив рыбы, они пристали на участке «Баланиха». Дело было ночью. Развели мужички костер, сварили уху, поели, чайку попили и пошли в избушку отдохнуть. В избушке же, в потемках, наткнулись они на человека, который спал на нарах.
Один из рыбаков и стал будить его.
– Эй, милый человек, встал бы, поел бы свежей ухи да рыбки…
А спящим-то оказался рыбинспектор.
Рыбинспектор встал, ухи похлебал, рыбки поел, чайку попил и составил на всех троих рыбаков акт за нарушение правил рыболовства. Всем – по 25 рублей штрафа – в советские времена большие деньги.
– Иначе, – сказал, – ребятки, я не могу, ведь я при исполнении служебных обязанностей нахожусь…
…Давно ушел из жизни тот инспектор. Царствие ему небесное!
Хороший был человек.
Как наших мужиков заарестовали
А некогда был у нас участковый милиционер. И вот как-то загулял он с двумя рыбаками, любителями-браконьерами, на лоне природы на реке Кулой.
Так вот, пили, значит, пили, и первым свалился этот самый милиционер. А рыбаки, любители-браконьеры, продолжали пить. Пили, пили да и разодрались. Дрались, дрались, да и тоже уснули.
Был летний солнечный денечек. Спали, спали они, да и проснулись. И у всех троих головы болят. Послали они одного в деревню Сояна, благо она была недалеко, за водкой. Опохмеляться стали. За опохмельем рыбаки и рассказали милиционеру, что, когда он спал, они подрались…
А на следующий день, приехав в Долгощелье, участковый милиционер составил протокол на двух своих собутыльников. И полагался по тому протоколу арест за мелкое хулиганство, за драку то есть, когда он спал.
Делать нечего, пришлось мужичкам ехать в город Мезень, отбывать наказание за плохое поведение свое.
Но сами знаете, в советское время не так-то просто было человека заарестовать. Для этого требовалось еще решение судьи.
А в то время судьей у нас был Сосков. За мелкое хулиганство он так судил: потрясет в кармане монеты и вытащит на свет Божий одну из них. Если попадет монета в 15 копеек, то давал пятнадцать суток, если 10 копеек – то десять суток давал, а если в руку ему попадет 3 копейки, то, стало быть, твое наказание будет обозначено тремя сутками.
На этот раз судья тряс, тряс мелочь в кармане и вытащил… 2 копейки. Подумал, подумал и сказал:
– На двое суток и сажать-то не стоит. Повезло вам нынче, поезжайте домой.
Тоже хороший был человек, судья этот. Мы завсегда его добрым словом вспоминаем.
Иван Иванович Медведев, Мезень, Долгощелье
На овес шагал медведь – щука вышла посмотреть
Мне медведь не господин, я справляюсь с ним один
На медведя я хожу один. Никто не мешает, отвечаешь только за себя. И маху дашь, так не оконфузишься…
…Этой осенью двинулся я на самый север нашей Ярославской губернии – туда, где косолапых водится немало. Подхожу к овсяному полю, которое длиннющим клином вдавалось в лес. Дремучий такой лес, урманистый, как у нас говорят. Бреду его опушкой и вскоре же нахожу тропу, по которой медведи выходят пожировать на овсяное поле. На нем они блаженствуют. Наевшись, полеживают, от удовольствия покатываются.
Углубился я по медвежьей тропе в лес и вижу: речка течет тихая, смурная, с глубокими бочагами[11], сплошь заросшими кувшинками. А следы-то медвежьи в ее берег как раз и упираются.
Обрадовался я значительно: для засидки лучше, чем это, места не придумаешь! Тем паче что метрах в двадцати от медвежьей тропы береза растет могучая, в полтора обхвата. У ее подножия я и спрятался. Ружье зарядил пулями, затвор снял с предохранителя.
Страшнее щуки зверя нет
Солнышко между тем склонилось к закату, на дремоту меня потянуло. Не беда, думаю, если даже и засну. Все равно услышу, как медведь станет через речку перебираться.
Вдруг как плеснет в бочаге! Ага, идет, голубчик! Ну, е-мое! Но что за чудо такое – не «идет», а ползет, словно крокодил?!
Вот уж и к их овсу подобрался, жадно чавкает. Надо тут заметить, что овес-то тогда у нас хорош был.
Прицелился – и глазам своим не поверил: по овсу лезла не зверюга, а… рыбина. Здоровенная, длиной метра два, а толщиной с молочную флягу. Щука, значит.
Я малость в себя пришел и с ружьем наперевес приближаюсь к ней, а она как бросится… нет, не в бочаг, на меня! Злющая, щелкает челюстями похлеще волка. А я один-одинешенек, даже без собаки. Оторопь меня взяла…
Но что же делать? Не стрелять же в рыбину пулями, а и отпустить такую добычу жалко. Щучьи повадки, однако, я знаю.
Скинул сапоги-бродни, намотал на руку портянки, размахнулся и… Стукнул щуку так, что у нее из головы, как мне показалось, искры посыпались.
Не тут-то было – не угомонилась! Вцепилась в портянку мертвой хваткой и нещадно бьет меня хвостом. Все же я ее, окаянную, осилил, без воды она таки долго не продержалась, ослабела в конце концов. Для перестраховки огрел ее по башке батогом.
Раз на раз у охотников не приходится
Тут уж, конечно, мне стало не до медведей. Развел костерок, напился чаю и уснул мертвым сном. Под утро, правда, мне приснилось, будто бы я скачу верхом на той щуке к речному плесу, а у нее вместо плавников мохнатые медвежьи лапы. Ну, не ё ли моё!
Проснулся в холодном поту и поспешил осмотреть свой не совсем обычный трофей. И что я увидел? Двухметровый скелет рыбины! За ночь, оказывается, щуку начисто оглодал какой-то зверь. Сперва, было, я проклинал медведя, но, осмотрев место пиршества, убедился, что это был не он, а матерющая лесная гостья – рысь!
Домой я тогда привез из лесу с полведра брусники. Только и всего. Раз на раз у охотников не приходится.
Николай Данилов, г. Ярославль
От медведя задним ходом убегали всем народом
Ходили мы в августе за малиной к Шуй-озеру. Места там ягодные, не один год туда наведываемся, щелбаны (кузова) полные набираем. Компания-то у нас большая была: сестра Лидка со своим Колькой, их робята, Федька и Васька, да я. Пока к озеру шли, грибов насшибали, по сумке каждый. Колька посмеивался над нами:
– Как выносить будете, если малины еще щелбаны наберете?
Вот вышли на большую дорогу, а малинник-то как раз на другой стороне и начинается. Подходим – ягоды с веток красными гроздьями свисают, у нас аж слюнки потекли. Сумки с грибами на межинку поставили, набирушки достали и на горбыш малиновый стали подниматься.
Слышим вдруг: кустарник сверху затрещал. Кого, думаю, леший несет… А тут на прогалину медведь выкатился да и встал на задние лапы: весь коричневый, в кости широкий, шкура на солнышке вся лоснится, морда ягодами вымазана, как у малого ребенка. Мы прямо остолбенели, испугались, стали пятиться назад, на дорогу выскочили. Собака еще Колькина с нами была. Та вся ощетинилась, стоит на дороге, к нам жмется и вовсю лает. Мы тут тоже стали по пустым щелбанам стучать, такой грохот учинили!
А медведь на пригорке стоит да и в нашу сторону поглядывает. Тут нам еще страшнее стало, и побежали все к тропинке, в сторону дома. Бежим, оглядываемся. А сеструха-то моя, Лидка, бежит задом, никак от медведя отвернуться не может, так задом до самого леса и неслась, не отстала от нас. Вот потом, когда шли домой, и похохотали мы над ней!
Так и вернулись в тот раз без ягод, да еще и сумки с грибами у малинника оставили. Колька потом, через пару дней, ходил уже один за малиной, так сумки-то наши пустые домой принес. А мы с Лидкой да с робятами больше не осмелились идти к Шуй-озеру, медведя побоялись.
Рассказ Таисии Федоровны Прокопьевой записал Владимир Марков, Кенозеро, Плесецкий район Архангельской области
Про гостинец для жены и про ватные штаны
Накануне золотой свадьбы наших родителей, Лидии Михайловны и Василия Сергеевича, вспомнилась мне история, которая произошла 25 лет назад, когда у мамы с папой намечался серебряный юбилей.
Рыбацкое счастье
Осень была ранняя, октябрь уже морозами ночными баловал. Папа-жених и говорит маме-невесте:
– Лидушка, головы не пожалею, а на свадебный стол рыбки красной добуду!
И стал он пропадать сутками на реке.
Наконец повезло. Вытащил одну сеть, а там – огромная семужина, и во вторую сеть рыбина чуть поменьше попалась. Радости рыбака не было предела.
Причалил он к берегу свою лодку, стал сетки полоскать. И тут до его ушей донесся звук мотора (рыбаки-самовольщики катер рыбинспектора узнавали на слух). Папка быстренько свой улов в густую траву-осоку перетащил. А сам, чтобы увести инспектора от этого места, бросился бежать. Да только далеко ли убежишь в тяжелых ватных штанах, фуфайке да сапогах-броднях по вязкому речному песку?
Точный выстрел
Инспектор, увидев на берегу брошенные сети и убегающего браконьера, попытался его догнать. Но папка мой от страха бежал быстрее. Тогда инспектор сделал точный выстрел из пистолета-ракетницы и попал беглецу в то самое место – пониже спины.
Ватные отцовские штаны задымились, как сырые дрова в костре. Отцу ничего не оставалось, как кинуться к реке и присесть в воду. Тут инспектор и нагнал его. Пока составлялся акт на изъятие сетей, отца занимала одна мысль: как бы уберечь от инспекторского глаза спрятанную рыбу, а не продолжающие тлеть штаны. И повезло ведь: страж реки не стал разыскивать улов, может быть, пожалел уже и так наказанного рыбака-неудачника. Забрав сети, укатил.
Ой, как мы хохотали
Мы с мамой сидели у телевизора, когда отец с огромным рюкзаком и трехдневной щетиной вернулся домой. Вернулся счастливый, весь так и сиял.
Стал он снимать рюкзак с плеч, повернулся, вот тут-то мы и захохотали.
Через всю, простите, задницу зияла дырища, а вокруг нее клочьями висели куски почерневшей ваты. Папа смеялся вместе с нами, рассказывая о своем приключении, радовался тому, что на свадебном столе будет обещанная им маме красная рыбка.
Марина Васильевна Кот, г. Северодвинск
Случай на рыбалке
Случай, о котором хочу рассказать, произошел в семидесятых годах прошлого столетия, на реке Северная Двина, в Архангельске, у железнодорожного моста, весной, в апреле, по последнему льду.
В те годы в реке еще было много рыбы и вода была еще относительно чистой. Стоял ясный солнечный день. В эти дни хорошо ловилась щука на леску. Рыбаков собралось много. То и дело очередная щука кувыркалась на льду.
Некоторые рыболовы сидели по пояс раздетые, загорали. Блесны в основном применялись так называемые «поперечки». Это «рыбки» с припаянными с головы и с хвоста по большому крючку, а посередине колечко для привязывания лески. Сидишь и подергиваешь вверх-вниз. В момент поклевки чувствуется удар – и хлыстик резко сгибается. Делаешь резкую подсечку – и вытаскиваешь рыбину.
Конечно, в момент вытаскивания через лунку блесна иногда цепляется вторым крючком за край льда и создает трудности при выуживании рыбы. Ну, конечно, бывают и сходы рыбы. В основном ловились щуки от 1 до 2 кг, но бывали и больше.
И вот однажды произошел такой случай. У одного рыболова клюнула щука… Он подтянул ее к лунке и стал вытаскивать, но блесна, торчащая из пасти щуки, вторым крючком зацепилась за лед, и щука не проходила в лунку.
Тогда рыболов решил подправить ее рукой и, раздевшись до пояса, засунул руку в лунку. Что было дальше? Рыболов закричал от боли. Его рука попала прямо в пасть щуке. А у щуки, как мы знаем, в пасти имеются зубы. Да и, наверное, побольше, чем у рыболова. Превозмогая боль, рыболов вытащил руку из лунки вместе с висящей на ней щукой.
Щука была килограмма на три. Из кисти рыболова струей хлестала кровь, обагряя снег. Другие рыболовы оказали ему помощь. Шарфом перетянули ему кисть руки, так как жгута ни у кого не было, забинтовали руку и поскорее отправили в «травму».
Вот такой неприятный случай произошел со «щукарем». Для этой цели нужно иметь при себе багорик, чтоб рукой не доставать рыбу из лунки. А чтобы щука не билась на льду, надо ей поломать шею – и тогда она сразу затихнет.
А. Ф. Рекин, г. Архангельск
Видно, Бог отвел Степана нанести старушке рану…
Дело было на Каргопольщине, в деревне Заручевье, что по Ошевенскому тракту находится. Вернее, находилась. Сейчас на месте Заручевья, да и многих других деревень, пустыри. Поля все заросли кустарником да сосняком. А ведь в послевоенные годы на этих полях выращивали неплохие урожаи зерновых.
На окраине нашей деревни всегда почему-то сеяли овес. Овес подступал к болотцу и небольшому лесочку, в котором по осени всегда росло много волнух да белянок. И вот в одну из осеней на овес стал ходить медведь и здорово его попортил. Руководство совхоза попросило местного охотника Степана Петровича Шавалова убить медведя.
Он сделал лабаз около того места, куда косолапый выходил, и однажды под вечер сел на него.
Дальше я привожу его рассказ.
– Сижу я, значит, на лабазе, сижу… Темнеет уже. И вдруг в кустах кто-то зашевелился. Смотрю, различаю в сумерках: на четырех ногах кто-то в кусте сидит – медведь, значит. Сам себе говорю: «Спокойно, Степанушко, спокойно… Вот сейчас он вывалится из куста на поле, тут я его из двух стволов картечью и достану».
Сижу, жду. А медведь все не вылазит из куста, все шебаршится там, ползает на четвереньках. И вдруг какое-то шестое чувство подсказывает мне: не медведь это – человек. Ну, и решил я: пальну-ка из одного ствола в воздух; если окажется, что медведь, – из второго его достану.
Ну, и выстрелил. И «медведь» заорал благим матом, да не звериным голосом, а старушечьим. Это бабушка Серафима ползала в кустах, волнушки собирала. Днем-то ведь некогда было по грибы в те времена ходить, работали люди от зари до зари, и старые, и малые…
Долго потом Степан Бога благодарил за то, что отвел его от смертоубийства. А медведя того он все-таки убил. Все это было на самом деле – и имена здесь подлинные.
А сам я давно живу в Пинежье, но родину свою – Каргополье – всегда храню в своей памяти…
Александр Николаевич Шавалов, Архангельская область, Пинежский район, п/о Шардомень
Клюет-волочит, поплавка не мочит
Во время отпуска глава Кречетовской администрации Александр Петрович Карелин, большой рыбак и охотник, пригласил меня в верховья реки Ухты.
– Хочешь получить удовольствие от истинной рыбалки, приезжай, рассчитывай денька на два, заодно и сущика на зиму заготовишь.
Сборы были недолгими. С сыном Сергеем сели в старенькие «Жигули» и через полтора часа были уже в Кречетове.
Проводником нашим стал шурин Сергей Серехин из Солзы. Этот лесозаготовительный поселок стал никому не нужен, и безработные мужики промышляли в основном рыбалкой, охотой, сбором грибов и ягод.
До места добирались уже на видавшем виды проржавевшем насквозь уазике. Остановились у самой реки. Рядом с дорогой стояла новая лесничья избушка, в которой и предстояло переночевать.
Александр Петрович отыскал в укромном месте спрятанную лодку «Пелу-Фиорд». Но четверым в ней тесно. Пришлось взять бесхозную деревянную неуклюжую плоскодонку.
Так друг за другом и поплыли против течения.
Рыбалка действительно оказалась славной. За каких-то пару часов вчетвером надергали пол-«хапужника» окуней со столовую ложку. Были отдельные экземпляры и по полкило. И все это на обыкновенную удочку с мормышкой на червя. Удовольствие – не передать словами. Это не то что из сетки вынимать. Ради таких вот минут стоит ехать и за тридевять земель.
Но самым неожиданным для нас было приготовление сущика в походных условиях. Недалеко от берега в лесу была сооружена печь, в которой местные рыбаки и сушили свою рыбу.
Этого количества пойманной нами рыбы как раз было достаточно на одну закладку.
– Давай вы топите печь, а мы с Сергеем еще для ухи половим, – предложил Александр Петрович своему шурину. – Лучше тебя эту технологию никто не знает.
Да, Сергей Серехин оказался не только большим мастером в этом деле, но и учителем для меня.
Печь стояла под навесом. Представляла она из себя глинобитный купол с толстыми стенками. Сделал печь Аркадий Михайлович Кушаков из деревни Шильда, и она служит вот уже второй десяток лет. Добрым словом его вспоминают до сих пор все рыбаки. Его уже в живых нет, а память вот осталась.
Сергей взялся колоть дрова, а я чистил колючих окуней. Протапливали печь часа три.
– Когда стенки внутри начинают белеть – это означает, что она достаточно прокалилась и жару хватит на всю ночь. Рыба высохнет с одного раза, – пояснил он.
Вскоре черные стенки и в самом деле подернулись матовой белизной. Остатки головешек, чтобы не упустить жар, Сергей выгреб в специальную яму и залил. Сосновым помелом он тщательно вымел остатки искрящейся золы, постоянно окуная помело в воду.
Я принес тем временем заготовленный заранее камыш, которым мы и выстлали весь под. Сергей подставил лопату, и мы поштучно уложили на нее рядами окуней. Теперь предстояло засунуть ее подальше в топку и перевернуть. У него это получалось довольно ловко.
Последние порции окуньков пришлось укладывать в печь при свете берестяного факела, который я держал внутри топки.
Наконец отверстие печи было закрыто толстым деревянным ставнем (заслонкой). Сергей подпер еще и кочергой.
– Вот и вся технология. Результат утром, – промолвил он, ополоснув руки от сажи.
Переночевав в жарко натопленной избушке, утром снова стали толкаться на шестах вверх по речушке. Наши напарники снова ловили окуней, а нам оставалось довершать процесс.
Куполообразные бока печи снаружи были сплошь усеяны всевозможными насекомыми, которых привлекло тепло.
Рыба высохла с прилипшими к ней соломинками и при ворошении, казалось, издавала даже мелодичный звон.
– Вот тебе и сущик на зиму. Килограмма три будет.
Прикинул: в свежем виде мы наловили не меньше двенадцати кило. Да, зимой уха из сущика – всегда в охотку. Да и для больного желудка очень полезна. А главное – рыба годами не портится, и хранить ее просто: подвесил в наволочке поближе к печи – всегда под рукой. Бери – уху вари, вспоминай лето и осень.
А. Стуков, г. Каргополь
И ловите харьюзка на три женских волоска
Серегины секреты
Большой чудак этот Серега П. (фамилию называть боюсь – убьет). С ним довелось мне некоторое время вместе работать да и рыбачить. А уж рыбак он от Бога: неугомонный, неистощимый выдумщик всяких хитроумных рыболовных снастей…
Изобрел он однажды сверхуловистую оригинальную приманку-мушку на хариуса. Ну и конечно, постоянно облавливал нас, «чайников» (дилетантов). Секрет своей страсти хранил как зеницу ока.
Охота к перемене места рыбалки у Сергея была в крови. Каким путем прознал он про наши онежские харьюзовые речки – не знаю. Только стал он настырно напрашиваться на совместную поездку.
Я, конечно, покочевряжился для блезиру, обещая взять при одном условии, что шепнет (в крайнем случае – продаст) мне секрет своих «фирменных» мушек. Иначе ни о какой рыбалке не может быть и речи. Вроде сговорились, ударили по рукам.
Десять дней незабываемой рыбалки! Жор неимоверный! Хариус – все крупняк: не сравнишь с тем, что на Урзуге. Одна беда – часто срывает мушки. В спешном порядке пришлось заняться изготовлением новых…
Без такой мушки не сваришь ушки
Вот тут-то и раскусил я секрет Серегиных мушек! Правда, остался без волос (кое-где) после декады упоительно-азартной рыбалки. А потом и всю технологию изготовления «выудил» у него.
Короче, Серега, будучи «под мухой», поведал мне все детали и тонкости нелегкой жизни рыбака-рационализатора.
Опытным путем и волею случая (или судьбы-злодейки) открыл он для себя однажды, что курчавые локоны, самые лучшие, из которых получаются великолепные мушки, произрастают… кхе-кхе, как бы это сказать, н у… в интимном месте, что ли, так скажем. Догадываетесь?
Для хорошей мушки что самое необходимое? Да нет, не крючок. Волос аль перо! Ну, перо оно и есть перо! А вот волос – это да! И не просто волос, а чтобы привлекательность имел, цветом различным в мушке (снасти) играл, к тому же – не смачивался чтобы в воде. Иначе это уж не мушка, а мочалка какая-то.
Мало кто из наших дам говорил ему: «Не дам!»
А где же хороших-то волос наберешь, коли у самого только черные, как смоль, да и то в одном известном месте. Голова-то у Сереги лысая, как бильярдный шар. Зато на ней особенно выделяются наглые навыкате глазищи. Про таких в народе говорят: «Хоть… в глаза – все божья роса».
С трудом, но выклянчил часть «материала» у жены. Уловы стали радовать, и Серега вошел в раж…
Набрался он наглости (а что набирать-то – будто впервой!), обзавелся заранее пакетиками, ножницами и стал приставать к женщинам на работе, домогаясь: дай, мол, сколько не жалко…
В основном обхаживал огненных, классических блондинок, шатенок. Как уж он умасливал дам – это секрет «фирмы»!
Случались, правда, проколы, конфузы и скандалы, неприятности всякие.
Иной раз и на крашеных нарывался. Однако запас «сырья» для снастей накопил он весьма солидный и «разношерстный».
При случае, в хорошем расположении духа, не жлобился – мог дать пучок приятелю-рыбаку, но непременно баш на баш, то есть в обмен на его собственный локон, как это случилось со мной.
Да, хорошо мы с ним порыбачили. Богат был улов! А появляться в таком общипанном виде дома страшновато все же было.
И действительно, пришлось долго объясняться с женой – не верит!
Вот и решился на крайнюю меру. Прошу, напечатайте эту мою исповедь.
Как на духу – все правда! Пусть жена прочтет и поймет, наконец, что в рыбацком и охотничьем деле большая фантазия просто необходима, и жертвы при этом неизбежны. А вы как думали?!
Подписываюсь псевдонимом, сами понимаете – дело деликатное.
А. Затезский
P. S. Ах, да! Человек я крайне стеснительный, не то что вымогатель Серега. Мне с ножницами ни к одной женщине и на пушечный выстрел не подойти. А материал для мушек ой как необходим – очень уж часто срывают хариусы снасть, а впереди сезон рыбалки.
Убивали глухаря, портили патроны зря
Случай этот произошел в шестидесятые годы, я еще в школе учился. Жил с родителями в лесном поселке Поча. Рабочих на делянки возили автобусом, километров за двадцать.
Однажды весенним утром, как обычно, в семь часов выехали на работу. Кое-кто из пассажиров, поудобнее расположившись на сиденье, доглядывал свои сны, другие бодрствовали, глазея в окна. Вдруг кто-то ткнул водителя в спину:
– Гляди, Никола, вон глухарь на березе сидит!
В ту пору шоферы автобусов и лесовозов всегда с собой ружья возили, то зайца, то птицу подстрелят по дороге.
Дядя Коля резко затормозил. Достал из-за сиденья ружье, открыл дверцу машины.
В автобусе все, кто не дремал, затаили дыхание. Раздался выстрел. Мимо! Второй выстрел – и опять промах! Те, кто спал, проснулись, не понимая, в чем дело. Народ галдел:
– Мазила, из кабины надо было выйти!
А птица все так же сидела на березе истуканом, только ветки, срезанные дробью, тихонько обсыпались вниз. Патронов у стрелка больше не было.
Автобус тронулся дальше. Дядя Коля в азарте повторял:
– Ничего, сейчас вот доедем до делянки, в каптерке у меня есть боезапас, добьем мошника!
Выпустив людей и прихватив полдесятка патронов, которые хранились в лесном вагончике у пилостава, незадачливый охотник поехал на добивание глухаря. И надо только представить его разочарование, когда и после очередных пяти выстрелов мошник все так же величественно восседал на верхнем суку березы, напоминая каменное изваяние.
«Наверное, мертв, судорогой лапы свело, вот и не падает с дерева», – решил дядя Коля. Но не оставлять же добычу неизвестно кому, надо валить березу. Снова пришлось гнать машину в лесосеку, теперь уже за пилой «Дружба».
Обратно прикатил с помощником – пилоставом Сан Санычем.
По весенним сугробам с трудом пробрались к березе с глухарем. Обтоптали вокруг место. Старый пильщик моментом завел «Дружбу», дядя Коля прихваченным с делянки аншпугом* уперся в белоствольную красавицу.
Когда подпиленная береза с треском пошла к земле, глухарь встрепенулся, взмахнул крыльями и полетел прочь от дороги в лесную чащобу. Береза рухнула, подняв снежный вихрь. Мужики были ошеломлены такой развязкой. Сан Саныч перекрестился, а дядя Коля крикнул вслед улетающему мошнику:
– Понеси тебя леший, фармазон стоеросовый!
Потом в поселке долго обсуждали этот случай: почему глухарь не улетел сразу? Но кто об этом может знать? Ведь сам-то лесной отшельник не расскажет…
Аншпуг – жердь, употребляемая для перекатывания бревен.
А перо у глухаря крепкое, что броня. Дробь, видно, отскакивала от него, как от стенки. В глухаря обычно картечью стреляют, а то и пулей…
Владимир Марков, г. Архангельск
Вот так штука – в щуке щука
Дело это давно было. Но и сейчас, как только вспомню, аж дух захватывает. Рассказываю внукам и правнукам, а они не верят.
Дело было летним вечером. Солнце на закате. Красота! Река наша Вычегда, кормилица и поилица, в былые времена была глубока и широка. Ходили по ней теплоходы, катера и земснаряды. Рыбы было – ну просто завались.
Ехали мы как-то с мужем моим на «тройнике» (лодочка такая маленькая) в деревню Речка на собрание. Работала я тогда учительницей в школе, а он – бригадиром. Видные люди были. На собраниях всегда в почете.
Едем. У него в руках весло, а в зубах леску держит от «дорожки». У меня тоже «дорожка» – снасть такая, толстая леска с блесной на конце. Что зря время терять. Детей у нас много было: Таня, Света, Сима, Женя, Зоя да Люба, кормить всех надо…
Вот едем мы, значит, рыбу ловим. Вдруг – р-раз! Дернуло со страшной силой! Я как заору мужу:
– Рыба! Большая, наверное!
И еще сильнее рывок. Мы скорее к берегу. Вылезли, тащим добычу на себя. Тянули-тянули – голова показалась из воды. Видим: батюшки – щука, да такая громадная, как акула! И из ее пасти тянется на леске другая – поменьше! Муж ее веслом по голове, и она у нас в руках осталась. Огромная же щука хвостом вильнула, зубы свои страшные показала – да и была такова. Но мы и такому итогу рады: попадется еще, разбойница! Одна-то щука у нас есть.
Прошла не то неделя, не то две. Рыбачил недалеко от места нашего настоящий рыбак – Костя Дружинин. Тоже на «тройнике» и тоже с «дорожкой». Надо же такому случиться, что ему и попалась та самая щука… Подвел он ее поближе к лодке, чтоб оглушить веслом. Но не успел. Увидел только голову большую да зубы страшные. Отпустил леску (а она самодельная – крепкая) и снова хотел дернуть.
А щука, почувствовав секундное послабление, как понесется вперед! Вот так они и плыли: впереди под водой щука, за ней, на «тройнике», Костя Дружинин. Река Вычегда такого еще не видывала. «Тройник» сам по себе круги выписывает! А на нем орущий благим матом рыбак. На одном из кругов лодка сильно накренилась, весло у Кости и выпало. Щука пуще прежнего гонит…
Недалеко от того места, под берегом, рыбачили еще двое. Сидят молча. Вдруг мимо них на огромной скорости проносится «тройник» с кричащим Костей! К счастью, мужики не растерялись. Увидели, что дело плохо, зацепили веслами бедолагов «ковчег». А тот от страха, наверное, леску отпустить не может.
Так с рыбой к берегу его и привели. Выбрались на сушу. Стали щуку из воды тащить. Та сопротивлялась, о воду билась, да недолго. Ее скоро веслами оглушили. Вся в крови была и в ранах. Но рыбакам тоже досталось. Тяжелая добыча!
Разделили ее поровну, на троих, как водится. Принесли домой. Только не особо вкусна та рыба была, видно, очень стара. Но главное, смеху да говори много было. Надо же: рыбак на рыбе покатался да ее же и съел!
Александра Андреевна Векшина, Архангельская область, с. Лена
Щучьи страсти
Эти две маленькие истории произошли с моим земляком, кенозерцем Василием Михайловичем Заляжным. Сидели мы у него дома, на веранде.
Угощались рыбником из щуки (точнее, он меня угощал), чаевничали.
А внизу под горкой, в зеркальной синеве озера отражались белые кучерявые облака, летали с криками чайки, то и дело выхватывая на мелководье саламатку.
Стоял жаркий июль, рыба покрупнее вся на глубь ушла. Спрашиваю земляка:
– Михалыч, вот ты всю жизнь у озера, щукам много хребтов поломал. Скажи мне, какая рыба самая хитрая, а какая самая глупая?
– Да та, которую ты только что в рыбнике ел, – не задумываясь, ответил он.
– Не понял.
– А что тут понимать-то. Хитрее щуки рыбы нет, но и глупее – тоже. Вот посуди сам.
И Василий Михайлович, вставив сигарету в мундштук и прикурив, начал свой рассказ.
– Вона видишь, на бережку выпихнута старая лодочка – три набоя[12] всего. На большой волне ее сразу захлестнет, а в тихую погоду ходче ее и лодки в нашей деревне нету. Любил я в ней раньше, когда поздоровше-то был, раненько утром «дорожку» потаскать. Иноже два-три щуря поймаю, а другой раз такую субмарину, что волоком по траве в дом тащу. Как-то впустую проездил всю утреню, ни одна не зацепилась, видно, не хват был. Подъезжаю к деревне, к тому дому. Стал «дорожку» мотать. Вдруг – рывок. Схватила щука в траве уж, в лапужнике, как будто караулила меня тут. Заволок ее в лодку, якорек из пасти выцепил. Ну, и как обычно, палкой по голове пару раз стукнул, чтоб не трепыхалась. Два бы хороших рыбника из нее получилось.
Лодка только в берег носом ткнулась, а щука от толчка в сознание вошла, очухалась – как долбанет хвостом. Голова у нее выше бортика поднялась, перевесила, и плюхнулась моя добыча в воду. И пошла тихонько от берега.
Я схватился за весло, думаю, добью сейчас. А лодка-то пристала рядом с лавой, по которой мы за водой ходим.
Я выскочил на лавину-то, а щука, как змея, ускользнула под нее и стоит там, затаилась.
Видно, башка еще болела у нее от моей палки. Но соображала, что под лавиной я ее не достану. И ведь обхитрила меня, сиганула, как ракета, из-под моих ног, только лапужки забулькали. И была такова.
Погоревал я немного и намотал себе на ус, что пойманной щуке надо сразу голову заламывать, как это в старопрежние времена мужики делали.
– А вот позалетось на Иванов день со мной такая оказия случилась, что сам дивлюсь. Зачалил в свою лодочку, в эту же самую трехнабойку, плуг, за баню решил перевезти, с помехи убрать. Толкаюсь веслом о бережок, мелочь на мели так и играет, день теплый был. Вдруг слышу за спиной: бульк, бульк, бульк. Немного лодку повернул к озеру, чтоб посмотреть, что там за рыбина плещется, а из воды вылетает сорога, да прямо в мою лодку, а за ней щука, и мне под ноги. Я так и сел на нее. Вот так подарочек к престольному празднику! Была побольше той, какую я из-под лавины упустил. Вот, думаю, бабка-то обрадуется, свежих рыбничков напечет гостям. Отвернул рыбе голову, в пустой мешок из-под картошки засунул и сорогу – туда же. Довез плуг до баньки, выгрузил, мешок на плечо – и домой вприпрыжку, поскорее бабку обрадовать.
Вот какая конфузия с щукой той произошла. Так что есть щуки-умницы, а есть и совсем дуры!
Закончив свой рассказ, Василий Михайлович показал мне на угол, из которого торчала зубастая засушенная щучья голова, и сделал заключение:
– Вот эта была дурой, раз попалась мне на крючок. Все хитрые и умные плавают в озере, охотятся на своих сородичей до поры до времени, пока не поглупеют.
Владимир Марков, Кенозеро – Архангельск
Про всякое разное Вот чего я отмочила: в тундре матюги учила
Вилегодские байки
Нашли, где свистеть…
Пошли две девки в лес за грибами. Зашли далековато от деревни, да припозднились. А грибов, как назло, не попадается: один да два, с пустыми корзинками неохота возвращаться.
Решили еще походить, да боязно – в ту пору беглые из тюрем вокруг деревень шатались. Вот и договорились подружки не перекликаться, а пересвистываться. Одна-то отчаянная – свистит и свистит, как парень какой, а другая – все чего-то боится. Подошла эта боязливая и говорит:
– Давай рядом ходить, только ты лучше не свисти больше, а то накличем чего-нибудь…
Засмеялась отчаянная – да матом, мол, никого не боюсь. Тут и началось: ветер листья рвет, а уж свист поднялся – уши режет.
Упали девки на землю, не помнят, сколько лежали. Вдруг стихло все. Подхватились подружки – да бежать. От страха и корзинки, и грибы забыли, ладно, дорогу домой нашли.
Через некоторое время рассказали они про этот случай бабке, а она только руками всплеснула:
– Ште вы, ште вы, милые! Разве можно в лесу-то свистеть?! Это ведь вы его (лешака) приманивали. В лесу-то, голубушки, не свистят и не «лешакаются».
Не в свои сани не садись
Возвращался поздним вечером один мужичок из гостей. Идти было далековато, да и дорога шла по реке, кое-где перемело ее.
А мужик был крепко выпивши, устал, прилечь потянуло. Вот и думает: «Хотя бы кто на лошади догнал, до деревни довез бы».
Только помыслил – лошадь перед ним, а в кошевке две бабенки молодые, приветливые…
Удивился мужик, ногу занес было в сани, да раздумался: «Вроде бабы незнакомые, а величают. Да и не слыхал, как подъехали».
Подозрительно ему все это показалось, он ногу на место поставил да как завернет матом, мол, вы такие-сякие…
Засмеялись тут бабы:
– Что, догадался? Ну, молодец тогда…
И ничего не стало. Только большущая полынья у самых ног «дымится».
Хмель у мужика сразу вышибло. Выбрался он на дорогу – да бегом-бегом в деревню…
Особи давай…
Прибежал маленький мальчик с улицы. Вся семья в сборе, да гости еще сидят, обедают. Мать и спрашивает:
– Ты сейчас будешь исти или тебе особи дать?
А паренек лакомка был, говорит:
– Конечно, особи…
Вышли все из-за стола, мать собрала сыну поесть. А он как заревет:
– Говорила особи, а сама кашу поставила. Давай особи!
Крошенинок захотелось…
Пришли молодые бабенки на складыню, а вина-то совсем ничего – один «чирок» на шестерых. Как тут быть: и попеть, и поплясать охота…
Одна, побойчее, придумала:
– Я от маменьки слыхала, что, если в вино хлеба накрошить, шибко пьяно получается.
Пошли в горенку, да так и сделали: хлеба в блюдо накрошили, водочкой залили, а как есть приступать, не знают – поди, шибко горько будет…
А тут в дверь бабка сунулась, носом заводила:
– Девки, вы чево тут делаете?
– Да вот, бабушка, больно крошенинок захотелось.
– Ишь чево, на празднике – и крошенины! Ну да бывает… Так ешьте, буди, ешьте…
Хлебают молодухи тюрю с водкой, и ведь, не поморщившись, так всю и съели.
А «сычи»-то (сторонние наблюдатели) долго потом дивились:
– Каки бабы-то веселые попались: и вина не пили, а весь вечер с кругу не сошли, пели да плясали…
Испортил эксперимент…
Прослышал где-то мужик, что, если пить водку наперстком, валит наповал – одной бутылки на компанию хватает. Решили проверить, благо дома одни остались.
Сели вдвоем поближе к дивану (чтоб не на пол падать), выпили по одному наперстку, по второму, по третьему… опрокинулись на диван, лежат, к себе прислушиваются: берет – не берет?.. А тут сосед зашел, смотрит: друзья «в отрубе», бутылка чуть початая стоит – надо догонять!
Хватил один стакан, второй – тут мужики опомнились, заревели:
– Ты что, обнаглел?! Весь эксперимент испортил!
Да уж поздно было.
Записала Алевтина Моленова, Вилегодский район Архангельской области
В архангельском порту, с досками на борту…
Этот случай был в архангельском порту, в шестидесятые годы, а в каком году – точно не помню. Под погрузкой лесом стоял теплоход «Мария Ульянова». А груженое судно всегда от причала оттаскивал буксир. Назывался буксир, по-моему, «Михаил Светлов».
И вот замешкались что-то на буксире или еще там чего, но только диспетчер разозлился и заорал в «матюгальник» на всю акваторию порта:
– Эй, «Михаил Светлов», а ну-ка оттяни «Марию Ульянову»!
И на берегу, и на судах весь народ впокатушку. Все ведь знают, что в простонародье означает слово «оттяни». А диспетчер еще раз:
– «Михаил Светлов», мать твою так! Оттяни «Марию Ульянову». Оттяни, говорю!
Диспетчера в тот день к парторгу портовскому вызывали, внушение сделали и даже выговор в личное дело занесли – за то, что опозорил славное имя Марии Ульяновой.
М. Братугин, г. Архангельск
Как поймать волка голыми руками?
Вы знаете, очень даже просто! Наши прадеды как, например, делали?
Ведь в старину-то волков было – не то что теперь, видимо-невидимо. Вон, почитайте сказки, рассказы и басни – что ни история, то волк. Даже поэты писали:
Вот из леса вышел волк, Тявкнул тихо и замолк. А потом из леса вышел Злых волков огромный полк.Волки ведь по ночам к самым деревням подходили, бывало, что и по деревням шастали, собак да скотину резали. Так вот, деревенские мужики делали засаду на волков, то есть ловушку.
Сначала они ставили высокий, диаметром всего с метр, частокол. Без окон и без дверей. Внутрь сажали живую овцу или барана. А вокруг этого частокола еще один частокол ставили. И между ними оставляли узкий-узкий проход, такой, чтобы волку в самый раз было пройти.
В этом частоколе мужики оставляли калитку, чтобы она внутрь отрывалась.
И вот, представьте себе, наступала ночь. Все люди уходили в деревню еще засветло. Овца в частоколе чувствовала себя одиноко и начинала блеять. Блеяние это слышал волк.
Он приходил к частоколу, бродил вокруг него, думая, как бы достать овцу. А частокол из сосновых да ольховых кольев был высокий – не перепрыгнуть.
Наконец, волк толкал носом калитку (она оставалась открытой) и попадал внутрь, между двумя частоколами. Он шел вдоль внутреннего частокола, огибая его, и упирался лбом в тыльную часть калитки. Калитка, само собой, закрывалась…
И волк всю ночь ходил по кругу между двумя частоколами. Ему ведь не повернуться, не развернуться, не выскочить никуда.
Иногда за ночь в ловушку набивалось три, четыре, а то и пять волков.
А утром приходили из деревни мужики и брали волков голыми руками.
А перепуганную до смерти овцу доставали из частокола и возвращали хозяину.
А. Росков
Голова Петровича
В начале шестидесятых годов в нашей Архангельской области стали колхозы объединять.
Ну вот, слили у нас в одно место три колхоза, руководящих работников назначили. За исключением техника-строителя – о такой должности у нас и не слыхали, а по разнарядке надо было ее вводить.
Ну, сперва думали, в техники-строители самого лучшего плотника Ефимыча поставить.
Но тут главбух запротестовал: а кто, говорит, дома строить будет?
И предложил кандидатуру Александра Петровича, колхозного пожарного.
У Петровича одной руки не было – на войне потерял, и с топором он не умел обращаться. Зато всегда на виду у начальства был, всегда мог поддакнуть в нужную минуту.
Ну вот, назначили Петровича техником-строителем. И он сразу все дело в свои руки взял. Чтобы без его разрешения никто – ни-ни! – не мог строить дом там, хлев или баню. Народ потихоньку и шел к нему за разрешениями.
Как-то обратились к Петровичу два брата Епифановых – банькой захотели обзавестись. Он долго их инструктировал: чтобы с дороги баню не было видно, чтобы окошко прорубили видом на огород, а не на деревню. И еще наказал:
– Чтобы окошко не больше моей головы было!
Ну вот, значит, протекло незаметно месяца три. Идет как-то вечерком Петрович по деревне – чуть навеселе, брюки – галифе, сапоги – со скрипом. Начальник, одним словом. Хотя и руководить не кем.
Идет Петрович мимо дома Епифановых и видит, что банька уже почти готова, сруб стоит, осталось крышу закрыть.
Подошел он к бане, слышит – братья внутри стаканами звенят, обмывают постройку. Ну, Петрович взял да и просунул голову-то в окошко банное (стекла-то еще не было).
Померить, наверное, решил, точно ли братовья его наказ выполнили. Туда-то голова Петровича как по маслу прошла. А обратно…
Дернул он, подернул голову назад – не идет! То ли уши мешают, то ли распухла голова. Братья ему стопку водки в рот вылили, закусить дали, стали голову выпихивать из бани. Не идет!
Братья и пугали Петровича, и за ноги его с улицы тянули, и Бога молили – ничего не помогает!
Надо разбирать баню, а неохота! А у Петровича уж все тело затекло. Ежели стамеской вокруг головы вырубать – так можно ведь нечаянно и по затылку Петровичу съездить! А он стоит, бедный, умоляет братьев освободить его.
Делать нечего, крикнули они на помощь мужиков, раскатали баню до окошка, освободили техника-строителя.
Он потом еще два десятка лет в этой должности работал.
Г. Харламов, г. Онега
Как беспечные деды подпалили бороды
На боровую дичь в наших краях еще и сейчас по осени охотятся силками.
В былые годы у каждой семьи были свои участки с ловушками, назывались они путиками.
Два старика – дедко Федя да дедко Митя, обоим уже под семьдесят, – собрались проверить свои ловушки. Путики у них были недалеко один от другого, большие, за один день с их здоровьем не обойти, предстояла ночевка в лесной избушке, поэтому пошли вместе. Силковая охота хоть и тихая, ружья на всякий случай взяли. Гильзы по тем временам считались дефицитом, их после выстрела не выбрасывали, а снова заряжали. Порох и другие охотничьи припасы носили с собой.
Вот пришли наши деды в лесную избушку, попили чаю. Решили патроны заряжать. Расстелили газетку на столе, высыпали порох, дробь из мешочка, достали капсюли. И решили это дело перекурить. Свернули по «козьей ножке».
Один сходил к костру, прикурил от уголька, вернулся, сел за стол. Другой сидит напротив, просит прикурить. Привстали, потянулись друг к другу цигарками.
Тут как шарахнуло! Разлетелись деды по сторонам, лежат, обгорелыми бородами трясут, глаза от дыма протирают. Не сразу дошло до них, что порох-то взорвался от искры, которая упала в тот момент, когда они «целовались» цигарками.
В деревне долго смеялись над незадачливыми дедами. От бород у них одни клочья остались. Бороды-то, может быть, и спасли их от большой беды, могли ведь и глаза подпалить.
Г. В. Федотов, с. Ценогора, Лешуконский район Архангельской области
Не ходите, женки, в баню – в бане моются деды…
Много лет назад это было. Мы баню новую выстроили, с осени в ней мылись. А зимой большие морозы застоялись. Два наших деда – дед Леня и дед Мамерт – решили попариться на старый Новый год, несмотря на мороз. Накочегарили они баню и ушли в первый жар.
Наша баба Рая говорит:
– Дед Мамерт может целых три часа париться и лясы точить, так что скоро стариков из бани ждать не надо.
И правда, три часа прошло – нету наших дедов. Еще через полчаса я не выдержала и побежала в баню.
Послушала у двери сначала – тишина в бане, ничего не слышно.
Дверь открываю в предбанник – там дед Леня лежит, одетый и весь синий. Пена изо рта идет, ни слова сказать не может, только мычит. Я-то ведь сама фельдшер бывший, быстренько домой побежала за лекарствами: надо ведь оказать деду Лене помощь первую да от двери банной оттащить – за дверью-то ведь еще дед Мамерт находится.
Кое-как оттащила я деда Леню от двери. А в бане дед Мамерт сидит на приступочке, ручки сложил на коленях, голову на них уложил и смотрит в окно, как дед-лесовичок, ничего не понимая, не соображая. Я спрашиваю у него:
– Ты жив?
– Жив, – говорит.
Что делать-то, с двумя ведь я не справлюсь: дед Леня в предбаннике концы отдает, а дед Мамерт – в бане.
Я – к сватам, они рядом, через дорогу живут. Стучу, открывают, но оба пьяные. Сватья-то еще кое-как шевелится, но толку от нее мало.
Побежала я дальше по деревне. А избы везде заколочены – только летом в них дачники живут. Но, слава Богу, в одну избу на старый Новый год к матери сын приехал, молодой мужик Сережа.
Сватья кое-как оклемалась, да мы с ней да с Сережей давай дедов из бани тащить домой. Дед Мамерт полегче, а дед Леня тяжелющий.
Кое-как затащили мы их в дом. Раздели, бутылками с водой обложили. Дед Мамерт плачет:
– Милые бабочки, спасите от смерти, больше никогда с дедом Леней вас ругать не будем!
Они ведь оба страсть как ругаться на нас любят – из-за любого пустяка. Дед-то Леня – наш, а дед Мамерт – сосед, но оба они были, что называется, не разлей вода.
Вот уж повозились мы с ними: в нашей деревне телефона нет, ни одной машины нет – ни «скорую» вызвать, ни за врачом съездить. Но кое-как отводились мы с дедами.
Утром я пошла посмотреть – уж не баенник ли заездил обоих дедов, что там, в бане, случилось-то? Захожу – горелым в бане пахнет.
Смотрю – на задвижке, через которую свежий воздух впускается, ошметки какие-то болтаются. Пригляделась – остатки моих рейтуз шерстяных, которые я стирать думала.
Вышла на улицу из бани, в трубу посмотрела: батюшки святы! Труба-то ведь у нас не кирпичная – железная, круглая. И оказалась она мешком обмотана да сверху на трубу еще и кастрюля надета в красный горошек.
Я побежала в дом, спрашиваю деда Леню:
– Вы зачем с Мамертом трубу-то заткнули да кастрюлю на нее навесили? Да еще моими рейтузами задвижку замотали?
Он говорит:
– Чтобы тепло из бани не уходило – мороз ведь на улице!
Вот ведь старые пни – жизнь прожили, а ума не нажили, чуть себя раньше времени на тот свет не отправили…
И вот прошло время с той бани, а деды как ругались, так и ругаются на нас.
Хоть обещали тогда, угорелые, что не будут больше. Все забыли…
Лия Михайловна Ануфриева, Республика Карелия, Сегежский район, дер. Лососий порог
Деньги в ружья заряжены, чтоб не знали наши жены
Однажды Виктор Петрович, работавший в леспромхозе трактористом, решил занять денег у мастера того же предприятия Ивана Васильевича, который жил в том же поселке.
Воскресным утром Петрович застал Васильевича только что вставшим с постели. Он ходил по дому в одних кальсонах.
Только Петрович рассказал мастеру о своей нужде, как тот, ни слова не говоря, стал снимать со стены ружье.
Сперва Петрович с недоумением наблюдал, как Васильевич переламывает ружье, открывая затвор. Но тут до тракториста дошел страшный смысл этого движения: сейчас человек в кальсонах вставит патрон и… Не дожидаясь, пока грянет выстрел, Петрович схватил шапку в охапку и бросился наутек.
Отбежав от дома мастера, он обернулся и увидел, что тот тоже выскочил на улицу и бросился за ним вслед. Петрович уже рванул было дальше, но тут до него дошло, что Васильевич-то вроде без ружья.
Еще раз обернувшись, он убедился, что мастер хоть и по-прежнему в кальсонах, но без ружья. Он остановился и дождался догонявшего.
Иван Васильевич, смеясь, протянул ему свернутые трубочкой деньги и объяснил, что свою заначку прячет от жены в стволе ружья.
Долго потом удивлялся Петрович изобретательности мастера.
В. В., Пудожский район, Республика Карелия
Как я до полковника дослужился
История эта, понятное дело, со мной в армии приключилась.
Служить я пошел весной 1975 года. Отец на прощанье сказал:
– Ну, сын, чтобы генералом вернулся.
Я тоже пошутил:
– За два года генералом-то, может, и не стану, а до полковника дотяну. Ну, и ты, батя, к моему приходу домой, чтобы не кочегаром работал, а директором совхоза.
Служить я попал в связисты, в город Электросталь. «Учебку» окончил, через полгода кинули мне две «сопли», то есть лычки, на погоны, и в звании младшего сержанта, в должности кабель-монтажника 3-го класса, пришел в свое подразделение.
Год служу, полтора, вот и последние полгода стали к концу подходить.
В ночь с 1 на 2 апреля получил я наряд на обслуживание коммутатора на КП.
А надо сказать, что у нас в роте служил ефрейтор по фамилии Шейгер. Замкнутый он был какой-то, с народом не общался, все в одиночку да в одиночку. Мы шутили над ним: «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора», и он выслуживался перед начальством на вторую лычку.
В ночь, когда я дежурил на КП, Шейгер пошел в наряд на пеленгатор. Ну, и решил я над ним подшутить. Ставлю коммутатор на линию КП и звоню на пеленгатор, представляюсь полковником таким-то (голос изменил на командный), спрашиваю:
– Кто дежурный?
– Ефрейтор Шейгер.
– А, ну-ка, ефрейтор, наберите мне КП.
А сам – р-раз – и отключился.
Через пять минут звоню:
– Ну что, ефрейтор?
– Товарищ полковник, КП не отвечает.
– Набирайте еще! – а сам опять отключаюсь.
Так мы с ним час в кошки-мышки играли. А потом я позвонил и говорю своим голосом:
– Шейгер, сегодня первое апреля, а пошутил над тобой.
Он помолчал там и говорит:
– Первое-то первое, но я уже начальству доложил, и мы запасную радиостанцию разворачиваем. К тому же уже второй час ночи, второе апреля началось.
Тут у меня, как говорится, и «сердце биться перестало».
Утром меня снимают с наряда и прямиком – к командиру части.
Он такого трепака задал – у меня аж кальсоны к заду прилипли. А потом десять суток ареста объявил. На «губе» я и день рождения встретил.
В казарму возвращаюсь, дневальный кричит:
– Здравия желаю, товарищ полковник!
Так все меня полковником и стали звать. Иначе никто и не обращался. Мой призыв стал на «дембель» уходить, меня же, как «офицера», до самого последнего дня оставили. Болтался по гарнизону, как навоз в проруби. Земляк мой домой ушел, все ребята уехали…
В самый последний день по сроку отвел меня старшина на вокзал, в поезд посадил и долго-долго вслед рукой махал. Наверное, рад был, что избавился наконец-то от этого бестолкового «полковника».
Ну, вернулся я в свою деревню, в клуб прихожу… Ребята кричат:
– Полковник Демин из армии пришел!
Отец-то мне в первый вечер ничего не сказал, а утром посмеялся:
– Молодец, сын, что слово сдержал, дослужился до полковника. А я вот все в кочегарах маюсь.
Это, оказывается, землячок мой, тот, что раньше домой вернулся, рассказал всем про мою первоапрельскую шутку.
Так до сих пор и зовут меня «полковник Демин».
Петр Алексеевич Демин, пос. Лахома Верхнетоемского района Архангельской области
Золотая лихорадка, или что представляют из себя пинежские мужики
Около деревни Веркола (это Пинежский район Архангельской области) есть в лесу озеро с названием Красный Окунь, точнее два озера: одно – небольшое, но глубокое, другое – широкое, но мелкое. Озера соединены между собой небольшой протокой. По весне во время нереста по этой протоке из одного в другое озеро начинают идти окунь или щука. И тут стоит бригада рыбаков из пинежских мужиков и ловит их.
Мы, несколько горожан, попали как-то в конце апреля с бригадой этих мужиков на Красный Окунь. Снег в лесу еще был. Нас туда на тракторе отвезли, на санях. Тракторист дня через четыре обещал вернуться за нами.
Жили мы в просторной рыбацкой избе. А неподалеку от нее, метрах в ста – ста пятидесяти, стоял монашеский скит – в этот скит из Веркольского монастыря провинившихся монахов ссылали на некоторое время. Они жили тут, постились и молились.
Скит хорошо еще сохранился: крыша и стены, все, как положено.
Ну вот, наскучило нам в избе сидеть – рыба на нерест еще не идет, я подмигнул своему приятелю-горожанину, взяли мы с ним втихаря бутылочку, встали на лыжи (а снегу в лесу на полметра в высоту) и поехали в этот скит – выпить да поговорить по душам.
Сидим там, а кто-нибудь из мужиков нет-нет да и выйдет из избы, крикнет:
– Вы чего там делаете?
Ну, мы и решили разыграть их: я взял палку и начал стучать по стене скита, минут пять стучал. Потом снял с себя рубаху, скатал ее в комок и сунул в пазуху – под фуфайку, как будто бы несу чего-то.
Вернулись мы в избу, – я потом из нее один отлучился минут на двадцать, – как будто бы прятать чего-то пошел. Обратно вернулся с пустой пазухой.
Мужики это заметили и давай нас пытать, что мы там, в скиту, делали?
Мы сначала отговаривались, как могли, а потом признались.
Я говорю:
– Мы ведь там, мужики, золото нашли!
И мужики поверили, да еще как поверили! Мы потом уже и сами не рады были. Они пошушукались-пошушукались – и к нам с претензиями: дескать, раз нашли – делитесь, это ведь мы вас сюда привезли, и места кругом – наши.
На следующий день они все рванули в скит, всю землю там перерыли. И опять к нам: делитесь!
Мы говорим: вот приедем в Архангельск, сдадим это золото куда надо, и на деньги, вырученные за него, заасфальтируем дорогу от Карпогор до Верколы (а это километров около сотни).
Нет, мужикам не надо асфальта – им золото подавай! Короче, последние двое суток пребывания на озерах мы убеждали мужиков, что никакого золота в скиту не было. Так и не убедили…
Рассказ архангелогородца Евгения Гурьева записал Александр Росков
Капкан для воришки – это уж слишком!
Предвоенные тридцатые годы голодные были. В деревнях люди жили хоть и небогато, но питались нормально, потому что своим трудом пропитание от земли добывали. Но были и там свои голодающие – старые, одинокие люди.
В дом моего будущего свекра повадился некий таинственный «гость». Днем, когда взрослые были в поле или на пожне, а дети в садике, кто-то однажды достал из печи кашу и съел. В другой раз мясо из щей было выловлено и съедено. А то оказывалось, что часть пирогов съедена неизвестно кем, молоко выпито и сметана с него слизана.
Дома в деревне в те годы не запирали на замки. Уходя, приставляли к двери батожок или веник-скребец в знак того, что в избе никого нет. А еще через специальную дырку в низу двери или в пороге, просунув руку внутрь, поворачивали завертку – и все, дверь заперта. Чтобы ее открыть, достаточно было просунуть руку в ту же дырку и отвернуть завертку.
Хозяин, мой будущий свекор, был охотником, имел «на вооружении» много разных капканов. Вот он и придумал перед уходом из дома поставить капкан, чтобы нежеланный «гость», повадившийся лакомиться в его доме без его ведома, попался бы при попытке открыть дверь. А домашним строго-настрого наказал, чтобы никто из них без его разрешения не пытался в этот день дверь открывать.
Работал он в тот день в поле, метрах в пятистах от дома. Не прошло и двух часов, как проходивший мимо бригадир сообщил ему:
– Афанасий, у твоих дверей тебя лиса Патрикеевна дожидается!
– Ловко! – обрадовался будущий мой свекор. – С первого захода попалась! Пусть до обеда подождет, тогда я с ней разберусь.
Но когда бригадир сообщил настоящее имя «лисы», Афанасий, не дожидаясь обеда, побежал к дому. У дверей с просунутой в дырку рукой стояла бабушка-соседка и плакала. Хозяин залез в дом через сарай и высвободил руку старушки из капкана.
Никак не думал Афанасий, что воришкой окажется престарелая бедная соседка. Порадовался он только тому, что рука старушки почти не пострадала. Отделалась старушка легким ушибом.
Афоня, Царство ему Небесное, погиб во время Великой Отечественной войны.
А. А. Филинская, Нюксенский район Вологодской области
Кастро прилетел!
А эту историю я услышал от каргополки Анны Лебедевой. В начале шестидесятых она работала поваром в столовой лесозаготовителей в лесном поселке Солза, на границе Архангельской и Вологодской областей. И вот что рассказала…
– Тогда только все про Кубу говорили. «Куба – да! Да Куба – да!» Все газеты про Кубу писали, радио тоже вовсю про нее шумело.
И кто-то пустил по нашему поселку слух, что в Солзу в скором времени прилетит Фидель Кастро – на охоту. И все в это верили, и все ждали его прилета.
И однажды посередке дня – мужиков была полная столовая, обедали все – над поселком вертолет пролетел. Раз да и другой. Вертолеты-то мы видали, не в первый раз, а тут кому-то в голову взбрело:
– Да ведь это Кастро!
Мужики из столовой на улицу ломанулись. И понеслось по Солзе:
– Кастро! Кастро прилетел!
Вертолет покружился над поселком да и стал приземляться на окраине. Все туда побежали, от мала до велика – Кастро встречать.
Я в свой барак заскочила и Володьку, сына пятилетнего, на плечи посадила, чтобы Кастру показать, и тоже – бегом туда. Володька подпрыгивает у меня на плечах – бежу-то быстро – да и спрашивает:
– Дак сево, мам, уз и Кастла пилител?
Вертолет сел, мы со всех сторон его окружили и ждем, когда Фидель вылезет. А двери у вертолета все не открываются и не открываются. Минут десять так прошло. Потом летчик из кабины голову высунул и спрашивает испуганно так:
– Вы чо, люди, вертолета не видали?
А мы как закричали:
– Кастру давай! Летчик кабину захлопнул.
А оказывается, и не было никакого Кастры. Это геологи прилетели. Нас, весь поселок, они за сумасшедших приняли, потому и не вылезали долго из кабины. Вот потом смеху-то было…
А Кастро в это время у себя на Кубе сидел.
Народ мы темный, вот и верили всяким глупостям. Любили все Кубу, вот и ждали, что к нам Кастро прилетит…
Записал Александр Росков
Космонавт из Кричевки
Вспоминаю я год 1961-й, когда у всех на устах было светлое имя Юрия Гагарина.
Братишке, родившемуся в мае того года, имя было предопределено историей, как и миллионам пацанов во всем мире.
А вот дядька мой, Александр Алексеевич Громов, гордился даже тем, что имел одно с первым космонавтом отчество.
Тогда он приехал впервые в Северодвинск из глухой онежской деревеньки. Решив справить костюм, отправился в универмаг.
Мы, племянники, вызвались сопровождать – чтоб не заблудился дядя Саша.
Присмотрел дядька костюм, зашел в примерочную, мы остались в зале.
Вдруг через пару минут вылетает наш дядя Саша через боковую матерчатую стенку кабинки и приземляется благополучно на полу торгового зала в одних трусах (оказалось, он облокотился, снимая брюки, на боковушку). В зале – хохот, шутки, подначки.
– Это еще что за космонавт? Откуда? – нарочито строго спрашивает неудачливого покупателя подошедшая на шум дородная продавщица.
Растерявшийся, сконфуженный дядя Саша тихо и застенчиво с «гагаринской» улыбкой отвечает:
– Дык вот, из Кричевки я, вот вылетел… «Космонавт из Кричевки» – кличка эта накрепко прилепилась к Александру Алексеевичу, как только прознали про случай в магазине деревенские – односельчане.
Так в маленькой онежской деревушке появился свой космонавт.
Л. Уткин, г. Северодвинск
Вот чего я отмочила: в тундре матюги учила
Двадцать лет назад я, молоденькая учительница немецкого языка, попала по распределению в одно из сел Ненецкого округа. Тяжко приходилось мне, горожанке, избалованной маминой дочке, в этой глуши среди тундры! Но ничего, постепенно привыкла. Ненцы-то всякие попадались. Иные вели себя точь-в-точь, как герои анекдотов (правда, что про ненцев говорить: среди нас, русских, «чудики» и похлеще бывают, только про собственную дурь анекдоты сочинять никому неохота). Ну, это я так, к слову.
А в остальном, как писал Евтушенко, «народ был хороший, он хороший везде, в основном». Вот и я людей из этого села добром вспоминаю. Были они очень стойкие (иначе как в тундре выжить), трудолюбивые, не жадные и главное – приветливые: как могли, помогали мне здесь освоиться. Только вот какой случай однажды вышел… Квартировала я в одном доме вместе с юными хорошенькими неночками, тоже молодыми специалистами – двумя учительницами и ветеринаром. Весело нам с ними вместе было – и в клуб на танцы бегали, и кавалеров привечали. Девчата очень тактичными оказались. Любили меж собой по-ненецки «побалакать», но как только я в комнату заходила, сразу же на русский переходили, поскольку я их языка не знала. И вот однажды я решила, что хоть немного, но должна выучить язык народа, среди которого живу. И попросила Тоню, ветеринара, для начала научить меня по-ненецки здороваться и прощаться. Та, «добрая душа», сразу же сказала, как на их языке будет «здравствуйте» и «до свидания» и прочее. И даже в блокнотик мне все эти слова записала.
Я тотчас решила применить свои знания на практике. Заглянула в соседнюю комнату, где учительницы перед сном чаи гоняли, и сразу же по-ненецки выдала им:
– Добрый вечер!
А в ответ мне молчание. Девчата с блюдцами в руках так и застыли, рты разинули и на меня уставились.
«Во, – думаю, – как я их своими знаниями поразила!» И страшно этим загордилась. Так на следующий день гордая по школе и по деревне ходила, со всеми представителями северной народности на их родном языке здоровалась и прощалась. И остальные ненцы, как и мои подруги, тоже были поражены в самое сердце такими познаниями. От изумления застывали на месте, ничего в ответ не говорили, только вслед удивленно смотрели. Так продолжалось, пока девчата за мной не прибежали.
– Ты что, – спрашивают, – отмочила? Полдеревни матюгами покрыла, уже директор школы к нам приходил, твоим здоровьем интересовался!
Ну и хохоту потом было! Те слова, которым меня Антонина озорства ради научила, оказались самыми распоследними ненецкими матюгами. У этого народа не только девушки, но и уважающие себя и других мужчины вслух их говорить стыдятся. А тут русская учительница, трезвая, средь бела дня и детей, и взрослых без разбору матюгает!
Выяснили все потом, Тоне за хулиганство хороший нагоняй дали, я же за нее и заступалась. И перед людьми извинились мы с ней, объяснили, как дело было!
А по-ненецки я все-таки здороваться и прощаться научилась. Только не очень-то эти знания мне пригодились, потому что вскоре я уехала из деревни.
Вера Ивановна Т., преподаватель, г. Архангельск
Как была баба Тася медведевой невестой
В деревне у нас бабуську одну «медведевой невестой» или Тасей Медвежихой до самой смерти звали. И вот из-за чего. Совсем еще молоденькой пошла она как-то раз с другими девушками в лес за малиной. Девки ягоду-то брали, а языки чесать да хаханьки-хиханьки за этим делом тоже не забывали.
Вот и проворонили медведя. Он тоже пришел на опушку леса малинкой угоститься.
Другие-то девки хоть спрятаться успели, а Таиска посреди полянки оказалась. Деваться-то уже некуда было, ну и легла девка на землю ничком и притворилась мертвой. В деревне-то считается, что медведь покойников не уважает.
Походил вокруг нее косолапый, понюхал. А потом вдруг, как настоящий мужик, взял да и по самым деликатным женским местам тихонечко прошелся лапой. И сразу же в лес подался.
Девки-то все это из-за кустов наблюдали, а потом всей деревне рассказали. Смеху-то было!
Таисья тогда была девушкой видной, в самом соку. Многие деревенские ухажеры были бы не прочь на месте того медведя оказаться, да только девка себя в строгости блюла и близко их не подпускала.
А косолапому позволила себя облапить. Вот «медведевой невестой» и стала.
Даже на свадьбе ее настоящему суженому Ивану подвыпившие гости советовали покрепче обнимать невесту, чтобы ночью в лес не убегла. А утром красную от смущения молодую донимали вопросом: кто лучше любить умеет – Иван или медведь?
Прозвище-то прозвищем да только Таисью у нас в деревне любили и крепко уважали.
Жизнь она прожила нелегкую, а к людям всегда доброй была.
И никогда не обижалась, когда над этой историей смеялись.
Р. И. Титова, г. Каргополь
Баба Маша и медведь
Ох, и наделала же в Коряжме переполоху телеграмма от бабы Маши.
«Приезжайте срочно» – это от восьмидесятидвухлетней старушки, живущей за много верст отсюда – в Тимасовой Горе Рябовского сельсовета. Бестелефонный сын, получив такое послание, галопом рванул к брату, телефон имеющему. Выяснять, что там, в Ленском районе, стряслось, здорова ли матушка, жива ли…
– Медведь, – услыхали в ответ.
– Медведь? – почти дуэтом прокричали в трубку мужики, ничегошеньки не понимая.
…Дом у Марии Григорьевны Малковой – прежней постройки, на две избы поделенный. Одна половина летняя, другая – зимняя. Так вот в ту, нежилую, и пожаловал гость незваный. Средь ночи услыхала Мария Григорьевна шум, на возню похожий.
«Опять кошки резвятся, – подумала, – шугануть бы их, попужать, да вставать с постели неохота. Сами угомонятся».
А поутру – глядь, а там – окошко настежь, продукты, хранившиеся в пакетах, банках, рассыпаны да попорчены. Будто злодей-хулиган нарочно прошелся. И сахара, сахарочка нет! С чем чай пить?! Досада взяла бабульку.
К людям с новостью поспешила. А тех будто оглушили.
– Какой зверь?! Ты что, Григорьевна? Какой, к лешакам, в деревне мишка!
Не верят, стало быть. Но окно все же сосед Александр Васильевич хорошенько заколотил. И поперечину для пущей убедительности и надежности прибил. Живи, дескать, спокойно, без своих фантазий-сказочек.
Да какое там спокойствие! Ночь настала – не спится, не лежится старой. Ближе к утреннему, часа эдак в два, чует – ходит кто-то под окнами. Без опаски ходит, не крадучись. Вот по крылечку тяжело поднялся, вот в окошко глянул. Дзынь – и стекло в раме вдребезги. Покряхтел-покряхтел пострел, да влезть в него не сумел. Не той комплектации. Повертел, покрутил – и ходу к прежней лазейке. Сковырнул соседскую плотницкую работу, как семечки сплюнул. Забрался в горенку и давай по-новому шуровать, разбойничать. Шумно так!
Вот тут-то терпение Марии Григорьевны и лопнуло.
– Проучу мерзавца!
Шлеп-шлеп, топ-топ – засеменила беде и медведю навстречу.
Свет включила. Батюшки-свят, Топтыгин персоной собственной! Как ни в чем не бывало, сидит, пофыркивает, последние остатки малковского провианта уплетает. Ни стыда, ни совести.
Рявкнула тогда Мария Григорьевна не своим голосом. Да так гулко, что у самой аж в ушах задребезжало. Михайло Иванович вздрогнул, сконфузился, обмерив хозяйку недоуменным взглядом, и, опустив низко морду, не спеша закосолапил в ее сторону. Но даже когтем женщину не затронул. Мимо прошмыгнул.
А Мария Григорьевна знай орет. А глазами на михлюдку косит: шерстка-то у него коричневая, бархатистая, с отливом… Мягонькая, знать. Шубенкой бы такой обзавестись…
А медведь метнулся туда, дернулся сюда. Сервант с места сдвинул, зеркало большое опрокинул, разбил… покряхтел-посопел – и в окно напролом полез. Да зад у пришельца широк в костях оказался, проходит в отверстие худо.
Пока мишка ворочался, старушка в себя приходила. Опомнившись, схватила в руки не то веник, не то ухват – и давай вражину по сидячему месту колотить-хлестать. Чтоб неповадно было ему, пакостнику, впредь в чужие дома вламываться. Откуда и смелости хватило у бабуси.
…Вдругоряд к соседям заторопилась Малкова с новостью:
– Правду сказывала, не верили!
Пошли деревенские гамазом убеждаться. Зачесали затылки мужики. Бабы заохали. Ведь вся стена когтями звериными мечена, вся земля лапами умесена…
Теперича Мария Григорьевна не прочь сменить место жительства и поскорее перебраться из Тимасовой Горы в Коряжму. К сынам – Николаю Ивановичу и Виталию Ивановичу. Их город, сказывают, отнюдь не медвежий угол…
Владимир Ноговицын, г. Коряжма Архангельской области
Небеса обетованные…
История эта случилась в феврале 1999 года в моей родной деревне, на юге Архангельской области. Деревня, как и вся российская глубинка, живет трудно: богатый когда-то совхоз захирел, три четверти молочного стада пущено под нож, фермы давно требуют ремонта, техники новой нет, половина полей не засевается…
Отсюда – полдеревни мужского населения официально нигде не числится, то есть считается безработной. А жить-то как-то надо, семьи кормить надо, и вот мужики правдами и неправдами рубят лес, а перекупщики по проторенным дорожкам гонят его в Москву, в Питер, в Скандинавию.
А мужчины и женщины, которые продолжают работать в захиревшем совхозе, зарплату не получают годами, пенсионеры (а каждый третий в деревне – пенсионер) скудное свое «жалованье» также не видят месяцами. В какой дом ни зайди, почти в каждом – безденежье, голод, безысходность…
Безысходность, по всей видимости, заставила удариться моих земляков (а в особенности пожилых землячек) в религию. Да не в православную – в одном доме собираются и читают Евангелие «католики», не признающие ни икон, ни крестиков на шее, в другой же избе читают «иеговисты» «Башню стражи», невесть откуда взявшуюся в деревне.
Я взял эти слова в кавычки потому, что мои земляки не знают всех тонкостей данных течений, да они и не вдаются в эти тонкости. А книжки эти читают от безысходности. Да еще «католики» с «иеговистами» и враждуют между собой.
Но – ближе к делу. К одной пожилой «иеговистке» (имени-фамилии я называть не буду) и во сне, и наяву стал являться «бог». Какой это бог – Иегова, Саваоф или Будда, мне неизвестно, но только «бог» этот по ночам стал диктовать ей свои послания, а она по простоте своей стала эти послания записывать и читать их «единомышленникам».
И вот как-то этот «бог» явился к ней и сказал, что в такой-то день и час за жителями деревни прилетит корабль и все желающие могут улететь на нем на другую планету. На планете той – всегда лето, и все люди там здоровы и счастливы. А лететь до нее две недели, и в дорогу каждому, кто хочет покинуть Землю, желательно захватить узелок с чистым бельем и сухим пайком.
И ведомая этим «богом» пенсионерка пошла по всей деревне агитировать народ лететь на другую планету. И – представьте себе! – почти треть деревни согласилась покинуть ее. И к назначенному часу в назначенный день люди (а это были и старые, и малые) начали подтягиваться с узелками в руках к избе, где собираются «иеговисты». Народ оделся по-праздничному – в то лучшее, что сохранилось от застойных времен, мужчины по такому случаю даже галстуки надели.
Корабль, как вы понимаете, за ними не прилетел. И бедные люди, померзнув пару часов на морозе (а мороз в этот день стоял лютый, градусов под 35), начали расходиться, «разводя безнадежно руками», как сказал поэт Некрасов.
Две трети деревни, не поверившие в прилет корабля, до сих пор смеются над теми, кто поверил. Сквозь слезы смеются. А «иеговисты» по-прежнему собираются в избе и читают «Башню стражи». И «бог» также является той пенсионерке и во сне, и наяву. Что он внушит ей в следующий раз? Может, деревню поджечь?
И все это, повторюсь, происходит от безысходности, в коей пребывает большая часть населения нашей несчастной страны.
Такая вот история случилась в моей родной деревне. Скажи, дорогой читатель: а если тебе предложили бы завтра улететь на другую планету, ты бы согласился?..
Александр Росков
Ни фига себе шуточки!
У нас в плотницкой бригаде мужик работал – Васька Стряпухин. Что скажи поперек, сразу за топор хватался, такой нервный был. Потому никто и не говорил ему ничего поперек. Он еще и в тюрьме сидел четыре года.
Первого апреля плотник Венька Востряков зашел в контору, в кабинет к прорабу Аркадию Ивановичу и говорит:
– Иваныч, там на стройке Стряпухин шумит. Голову, говорит, Аркаше отрублю – наряды худо закрыл.
Прораб отмахнулся от Вострякова, как от мухи. А тот пришел на стройку и – к Стряпухину.
– Васька, тебя Иваныч в контору зовет. Двери у него в кабинете не закрываются. Возьми топор да сходи подтеши, подколоти, где надо.
Стряпухин без всякой задней мысли пришел в контору. Иваныч как увидел его у себя на пороге с топором – в окошко выскочил. Две рамы вышиб и даже не порезался. Контора-то – одно название – изба деревянная, одноэтажная.
Потом, узнав, что это шутка была, сказал: – Хреновые шутки – огнем в задницу тыкать. А рамы в кабинете ему Стряпухин вставил. В тот же день. Новые.
А. Рябов, г. Каргополь
Осторожно: дедушка!
Кто в больницах лежал, тот знает, что там все передачи, все продукты, которые из дома родственники приносят, надо в холодильнике хранить.
Холодильник такой стоит на каждом этаже в областной глазной больнице, где я лежал с подозрением на глаукому.
И вот у нас один полуслепой дед из соседней палаты отчудил. Он вообще попал в больницу в первый раз, порядков этих не знает.
А сам-то он из деревни какой-то приморской был, куда из Архангельска можно было по прямому телефону из больницы позвонить.
И вот этот дед почти каждый день бабке своей звонил – телефон-то в коридоре на нашем этаже был. Вот один раз дед говорит с бабкой. А голос-то у него громкий. На том конце провода, видно, бабка спрашивает его, чего из продуктов привезти.
А он кричит в трубку:
– Да ничего не привози! Я и тут не голодую! Тут в конце коридора холодильник стоит, так там все есть: и колбаса, и масло, и яйца вареные, даже иногда семужка бывает. Я середки ночи есть захочу, встану да и поем!
Вот ведь какое дело-то! А больные все жаловались, что кто-то продукты у них из холодильника ворует. А тут вор сам себя открыл! Но дед-то думал, что это холодильник специально для больных стоит. Так что он не воровать туда лазал…
П. Бобков, г. Архангельск
Перевозчик-переносчик
Помните, в брежневские времена в деревни шефов городских на уборку урожая отправляли? Вот как-то летом в Устьянский район приехали шефы из Архангельска. Понятно, что с радости – от жен оторвались, на свободу да на природу выехали – накупили мужики вина. И повезли их на автобусе со станции Костылево по худому проселку аж за сто километров – в деревню Бесстужево. Там им общежитие было приготовлено, ждали уже их.
Мужики по дороге напились. К переправе (а Бесстужево на той стороне реки было) подъехали поздно, паром уже не ходил. Автобус остался на этой стороне, а шофер по подвесному мосту (мост пешеходный на тросах через реку был подвешен) домой уканал.
А пьяные мужики пока с багажом разбирались, пока то да се – гроза началась. Гром! Молния! Ветер! Ветром подвесной-то мост раскачивает, а они – горожане, по таким мостам век не хаживали. Вот и стоят на берегу, мокнут под дождиком. Хмель из них быстро вышибло! Один – самый смелый – попробовал было пройти по мосту, десять метров прошел и обратно на карачках вернулся. Ну, а тут шел с поля домой, на тот берег, местный тракторист Борис Нецветаев. Он бугай здоровый, ему по мосту ходить тоже не привыкать. Да и все местные в любой ветер могут запросто по мосту ходить.
Борис быстро оценил обстановку. И гаркнул:
– Ну чо, мужики, давайте каждый по рублю – всех на ту сторону перенесу!
Горожане обрадовались (а их человек двадцать), скинулись по рублю. Ну, он их всех быстро по мосту на ту сторону на закорках перетаскал. Один только мужик остался, самый пьяный.
Борис понес его, до середины моста дошел, и тут ка-а-к молния врезала, как гром шибанул! Мост из-под ног Бориса стал уходить. Он решил спасать себя, крикнул:
– Хрен с ним, с рублем! – и скинул этого горожанина с плеч в реку.
Хорошо, что река Устья в этом месте была не очень глубокая – выволокли мужика из реки на первом же повороте.
К Борису Нецветаеву с тех пор прозвище в деревне приклеилось: «Хрен с ним, с рублем!»
Г. Алексеев, г. Северодвинск
Рукавицы Степаныча
У нас в совхозе все мужики мастаки выпить. С получки-то да авансу запьянствуют и пьют, пока жены деньги у них не заарестуют. А как заарестуют – все, сухой закон начинается. И рады бы мужики на «каменку плеснуть», да ресурсу нету.
Пробовал кое-кто к совхозному главбуху Петру Петровичу подкатиться, чтобы тот десяточку в счет будущей получки выписал, да не тот человек был главбух. Сам пил дома под одеялом, водку на хлеб намазывал вместо масла, а мужиков не понимал, потому как у денег сидел. Уставится на просителя сквозь очки и не говорит ничего, а тот постоит-постоит у порога и уйдет ни с чем.
Только одному мужику не отказывал Петр Петрович в денежке в счет зарплаты – Василию Степановичу Худякову. Худяков ассенизатором работал, уборные да помойки на центральной усадьбе совхоза чистил. Чистил, грузил в деревянный короб, поставленный на конные сани, и вывозил на лошадке на поля.
Степаныч тоже выпить был не дурак, потому как после выпитой водки он не чувствовал запаха нечистот из короба.
А зарабатывал Степаныч много, потому и ходил к Петру Петровичу за десяточками. Придет в кабинет, положит главбуху под нос свои рукавицы, пропахшие уборными и помойками, и скажет:
– Выпиши в счет получки.
Главбух подмахивал ему бумагу не глядя – правой рукой. А левой нос зажимал. Не выносил он запаха степанычевых рукавиц…
А. Воронин
Сапоги электрика Николы
Случай этот произошел на птицефабрике «Северодвинская», что в Рикасихе, в середине семидесятых годов. В то советское время люди жили хорошо, зарплату вовремя получали. Хотя заработать много не давали: экономистов да нормировщиков-табельщиков было на птицефабрике хоть пруд пруди. И, что называется, «заедало» чиновников, если у простого мужика начинал заработок расти. Сразу же начальство меры принимало: посылало нормировщика, тот составлял соответствующую документацию, и, как правило, зарплату срезали.
И вот показалось начальству, что электрики на фабрике много зарабатывают. И решили проконтролировать их. Взяли одного электрика Николая (попросту – Николу), чтобы на нем проверить производительность труда.
А электрики – не дураки, не зря их называли хитрыми. Пронюхали они про проверку и накануне вывели из строя один из сорока вентиляторов. Ну, вот пришел в цех Николай с нормировщицей – он должен отремонтировать вентилятор, а она – время засечь, за сколько времени будет это сделано.
А в цехе запах – хоть нос зажимай, куриный-то помет не цветочками пахнет. Нормировщица села подальше от источника запаха, так, чтобы ей было видно немножко Колькино рабочее место. А Колька, не будь дурак, выставил свои сапоги на трубу так, чтобы их подошвы нормировщице было видно. Как будто стоит он на коленях на другой трубе, которая пониже, и вентилятор ремонтирует.
А сам Колька в одних носках отошел в укромное местечко, чтобы ему нормировщицу было видно. Сидит и курит.
А нормировщица – девчонка молодая – что-то в блокноте чиркает, наверное, минуты считает. Ей сапоги видно, а больше ничего и не надо.
Так и просидели… часа три. Потом Колька решил: не до конца же рабочего дня вентилятор «ремонтировать», вернулся на место, снял с трубы сапоги, надел. Тут и нормировщица подошла. Колька при ней присоединил концы проводов, разъединенных вчера, нажал на кнопку – и вентилятор заработал.
Норму электрикам тогда не повысили, зарплату, естественно, не срезали. И все благодаря Колькиным сапогам…
С. Третьяков, г. Архангельск
Диагноз значил: «Восторг телячий»
Эту историю рассказывал нам преподаватель нашей альма матер, где я учился на ветеринарного врача…
В одном колхозе работал молоденький ветфельдшер. В случаях падежа крупного рогатого скота в актах он указывал только два диагноза, то есть причины, от чего приключилась смерть: диспепсия и бронхопневмония.
И вот как-то четырехмесячных телят стали переводить на пастбищное содержание. День был погожий, вовсю светило солнышко, зеленела молодая травка. Телята в первый раз узнали, какое это счастье – дышать свежим воздухом и греться на солнце.
Но к обеду одного теленка обнаружили мертвым и вызвали ветфельдшера. При вскрытии теленка ничего подозрительного он не обнаружил, но ведь акт-то о падеже все равно писать надо.
И он написал: «Теленок первый раз увидел солнышко, травку, стал бегать и прыгать. И на радостях умер. Диагноз: остановка сердца. Заключение: умер от радости».
Е. Ладугина
Попотело молодое мое тело!
Я вам сейчас такую историю расскажу, вы упадете все, честное слово…
Дело в том, что помотало меня по белому свету. Сейчас живу в Архангельске, 70 лет мне. Родилась я в Ленинграде, в семье рабочих.
Началась война, отец на фронт ушел, а нам с мамой удалось эвакуироваться. Эвакуация загнала нас в диковинное место – город Ургенч, который в Узбекистане находится.
Тогда, в войну, в Узбекистане много эвакуированных было, кто половчее – те в Ташкенте жили, а мы, которые попроще, – в других городах.
В Ургенче был заводик: что-то для фронта производили. Мама устроилась туда работать, а я в госпиталь – санитаркой. В 17 годиков. Там вонь, кровь, гной, стоны, смерти каждый день. Но ничего, попривыкла.
Так-то ведь кругом узбеки, а в госпиталь своих, русских, привозили. С нашими ранеными и душу можно было отвести, о родине поговорить.
…То, что выше, – предисловие было, а сейчас – главная суть. Жили мы с мамой на окраине Ургенча в узбекском домике-мазанке. Домик был на три комнаты как бы разделен, одну нам и отдали. А в одной из комнат лежал хозяин – узбек, годов 50–60 мужчина, точного его возраста я не помню. Жена его – узбечка – ухаживала за мужем, как за ребенком.
В узбеке была какая-то слабость, немочь. Вставал он только в уборную да поесть, а так все лежал, хворал. Я его боялась и в ту комнату не заходила.
Узбечка с мамой общий язык нашла, хоть по-русски и плохо говорила.
Хозяйка к нам относилась хорошо (у них два сына на фронте были), подкармливала нас ихними лепешками да фруктами. Да я в госпитале паек получала. Так что мы с мамой не голодовали.
Вот раз мама и говорит:
– Нина, у меня к тебе серьезный разговор есть.
Я после этого разговора в обморок чуть не упала.
Оказывается, немочь того узбека лечили разными способами – ничего не помогало. Остался один способ: на ночь к нему под одеяло должна была ложиться девушка, настоящая, мужиком нетронутая, – для того, чтобы он мог дышать запахом молодого девичьего тела и пота – это нужно для излечения.
Хозяйка сказала маме, что если бы у них была дочь – та ложилась бы в постель к отцу. А чужим девушкам-узбечкам, по восточному закону, это было нельзя делать.
Вы поняли, наверное, о чем со мной говорила мама?
Я сначала никак не соглашалась – уж больно боялась того узбека. Но мама упросила, уговорила: раз мы живем у людей, которые нам помогают, так и мы должны помочь.
– А тронуть, – говорит, – узбек тебя не тронет, потому как мужиковая сила из него ушла.
Война ведь была кругом, горе людское, и у каждого – свое. Но в отличие от теперешнего времени люди тогда были сплоченнее, во всем помогали друг другу, если могли.
Что делать? Стала я к тому узбеку в постель ложиться. Голая. Да еще перед тем, как лечь, в узбекском ватном халате по двору кругом мазанки бегала – чтоб вспотеть. У них там заборы глухие, ничего со стороны не видно. Набегаюсь я до седьмого пота, в мазанке разденусь, вся нагая – и под одеяло к узбеку. Да не под одно – на нас несколько одеял накидают.
Я лежу: у меня голова на подушке, а все тело – там. Узбек с головой прятался под одеяла и дышал мной. Всю ночь. Я распаренная вся, потная: ему запах пота полезный. А потом мы ведь, бабы, в девках и так хорошо пахнем, как цветочки.
Ко мне узбек и пальцем не прикасался. Я сперва спать боялась, а потом ничего, засну – и до утра.
И не поверите: стал узбек поправляться. Через месяц он уже ходил по своей мазанке. Я, правда, не каждую ночь с ним спала, а в те дни, когда в госпитале не дежурила. Сейчас я не помню, сколько времени спала с узбеком, у них там все лето да лето. Может, так месяца через 3–4 он и выправился.
В последние ночи я уже почувствовала, что в нем мужик проснулся, но – ни-ни! Он меня пальчиком не тронул. Встал он на ноги, когда уже наши немцев далеко отогнали и наш госпиталь в Россию перевели, в Саратов. И меня вместе с ним, как хорошую санитарку. Я маму с собой взяла, и мы уехали из Ургенча.
На прощание и в знак благодарности тот узбек подарил мне золотой перстень с драгоценным камнем. Я его уже после войны проела, когда осталась с маленькой дочкой на руках. Дочку в госпитале нажила: любовь там с одним капитаном закрутила. Он поправился, уехал и – с концами. А сейчас я живу в Архангельске. Дочь в Ленинграде, в Питере то есть. Сын от законного мужа – в Москве. А муж мой знает про эту историю с узбеком.
Нина Андреевна Соловьева, г. Архангельск
Выгнало тесто с теплого места
Я еще парнем молодым гостил в одной деревне у дружка под Новый год. Спать меня положили на полатях рядом с печью.
И вот проснулся я среди ночи от каких-то странных звуков. В Архангельске-то (сам я городской) таких звуков никогда не слыхал. Такие вот они, типа «бу-бу-пук!», «бу-бу-пук-пух!» И громкие такие.
И чего-то страшно стало мне на полатях. И закричал я благим матом, с полатей спрыгнул.
Когда хозяева разобрались, в чем дело, оказалось, что это тесто в квашне ходило, такие дикие звуки издавало и напугало меня.
В. Тарасов, г. Архангельск
Ё-моё… фамилиё!
Каких только фамилий, смешных и странных, на Руси не бывает! Из-за этого порой и случаются истории самые забавные и невероятные.
Одну из них я бы почти по-чеховски назвала. У Антона Павловича, помните, был рассказ «Толстый и Тонкий». Так вот, мою историю с полной уверенностью можно озаглавить «Толстый и Тонкий», потому как главные ее действующие лица – мастер Иван Петрович Толстый и диспетчер Верочка Тонкая.
Работала тогда я инженером в Воркуте на угольной шахте. Представляете, конец месяца на производстве. Штурмовщина! Аврал! Упорная борьба за выполнение плана! Разгоряченный и взмыленный, как скаковой конь, мастер Иван Петрович в запале хватает телефонную трубку и рычит:
– Сообщаю, что в горячий цех послано десять вагонеток с углем! Телефонограмму передал мастер Толстый.
А на другом конце провода тонюсенький, писклявый девичий голосочек спокойненько и с издевкой (как показалось мастеру) отвечает:
– Телефонограмму приняла диспетчер Тонкая.
Ох и разъярился же Иван Петрович. Как медведь, зарычал в трубку:
– Девушка, перестаньте хулиганить! Не время сейчас для глупых шуточек. Повторяю, срочную телефонограмму передал мастер Толстый. Фамилия, фамилия, понимаете, у меня такая.
А «хулиганку» ничем не проймешь. Видать, девка на производстве уже ко всему привычная. Все таким же издевательским тоненьким голосочком передразнивает мастера:
– Принята ваша срочная телефонограмма. И ничего я не шучу. Тонкая приняла. Фамилия у меня, фамилия, понимаете, такая…
Долго длилась эта телефонная перепалка Толстого и Тонкой на потеху всему рабочему классу. Кончилось тем, что взбешенный мастер в ярости швырнул телефонную трубку и побежал жаловаться начальнику горячего цеха. И тот охладил его пыл, сказав, что у девушки и впрямь такая фамилия.
Героиней другой истории стала токарь по фамилии Шиш. Тут уж, как кур в ощип, другой мастер попался. Ему на участок для выполнения плана позарез еще один токарь нужен был. И когда он обратился к начальнику с просьбой выделить ему «кадр», тот сразу же отреагировал:
– Шиш вам будет.
И как ни умолял мастер, упрямый шеф твердил одно и то же:
– Я же сказал – Шиш вам будет.
Выяснилось все, когда на тот участок и в самом деле Марина Шиш явилась. Такие вот чудеса на нашем предприятии бывали. Ну, как тут не скажешь: «Ё-моё… фамилиё!..»
Марина С.
Получил молодца за четыре огурца…
В советские времена работал я прорабом на строительстве животноводческого комплекса в большом селе Конево Плесецкого района Архангельской области. Основной рабочей силой у меня были досрочно освобожденные зеки, находящиеся на вольном поселении, так называемые «химики».
Заработки у них были невелики, да и те они пропивали. А кушать-то ведь каждый день надо.
Повадился один из них, Лешка Сидоренко, лазить к одному местному мужику в теплицу за огурцами. Хозяин теплицы смотрит: огурцы все убывают и убывают. Ну, и устроил он засаду ночью. Поймал Лешку, привел пленника в дом и заставил его написать расписку: я, такой-то, совершил такое-то преступление.
После этого накормил Лешку и дал ему наказ каждый вечер приходить на расколку дров к нему домой, иначе он заявит в милицию и Лешка за кражу огурцов опять загремит на нары – «химикам» ведь нельзя было даже малейший проступок совершить.
Дров у хозяина было заготовлено кубов тридцать. Работы вечерами Лешке хватило до глубокой осени. Хозяин, правда, кормил его. Дрова все были расколоты – он отдал Лешке расписку. Но дело-то этим не кончилось. Пока Лешка дрова колол, хозяйская дочка вокруг него увивалась. И он на нее глаз положил.
По окончании строительства комплекса Лешка остался в Коневе и женился на хозяйской дочке. Он и теперь там живет – мужик хороший, не пьет, дело свое знает, один из лучших шоферов в селе. Трое детей у них.
А тесть не нахвалится своим зятем и любит вспоминать историю, как задержал его в теплице с четырьмя огурцами в карманах…
Ю.К. Булычев, пос. Савинский Архангельской области
Лежа на полу, был как на посту
В командировки раньше районный начальственный люд часто ездил. Ночевать же доводилось там, где придется. И случались разные истории…
Работника управления сельского хозяйства назначили ответственным за проведение колхозного собрания в одном из хозяйств. Провел. Председатель правления отчитался, ревизионная комиссия – тоже, колхозники, как подобает случаю, пошумели, но потом, устав от долгого сидения, дружно проголосовали за прежний состав правления и председателя того же оставили.
«Новое-старое» правление и весь остальной колхозный актив собрались в конторе, чтобы обмыть успешный отчет. А в той же конторе временно две молодые учительницы квартировали. Пригласили для компании и их…
Хорошо посидели, но к полуночи все по домам стали расходиться. Председатель запоздало спохватился, что командировочного так на ночлег и не определил, и попросил учительниц приютить его до утра – не коротать же ему ночь на стульях в прокуренном кабинете.
Те согласились, благо, что постельное белье, колхозом данное, у них было. Уступили гостю единственную кровать в комнатке, сами на полу себе постелили.
Свет выключили. Задремал уполномоченный, хмелем убаюканный, только сквозь сон слышит, как соседки перешептываются да хихикают. А потом вдруг почувствовал, как взяли его девушки за плечи да за ноги и к себе в постель переносят, а сами с боков у него располагаются.
Так ли было на самом деле дальше – не берусь судить, но, по словам того командировочного, он ту ночь так и пролежал «по стойке смирно и руки по швам», боясь пошевелиться. Времена-то тогда в отношении нравственности строгие были. Девушки же, активных действий от мужика не дождавшись, к утру задремали, чем и воспользовался ночлежник. Тихонечко вылез из-под одеяла да и утянулся в председателев кабинет.
В. Фокин, Верхнетоемский район, Архангельская область
Лучше деда Пантелея никто плавать не умеет
Жил в нашей деревне дед Пантелей – это такое было у него прозвище. А вообще-то его звали Сергеем Ивановичем. Большая жизнь была у него за плечами: прошел три войны – Гражданскую, финскую, Великую Отечественную. Много знал всяких историй, мужики помоложе слушали его, всегда раскрыв рты. Но дед любил и пошутить, поозорничать. Вот как-то летом собралась компания мужичков и молодых ребят на берегу реки около дома деда Пантелея, слушают его очередные рассказы. По реке плыли буксирные катера, тянувшие плоты с лесом. Дед как бы между прочим и говорит:
– Вот когда я служил в Средней Азии, то Сыр-Дарью переплывал, а нашу реку переплыть – раз плюнуть!
Тут кто-то из парней воскликнул:
– Сергей Иванович, дед Пантелей, покажи класс! Всем обществом просим!
Дед как будто сконфузился, отвечает:
– Да вы что, ребятки? У меня же ни трусов, ни плавок нету! А так сплавал бы, силенка еще есть, хоть и семьдесят годочков стукнуло.
На берегу в это время находилась бабка Мотя – жена Сергея Ивановича. Она и говорит:
– Да вон на огороде висят мои голубые панталоны, надевай, дедко, да плыви!
Она тоже была, под стать муженьку, веселой старушкой. Дед Пантелей натянул бабкины панталоны до самых подмышек, так как бабуси своей был тоньше раза в три. Вышел на лавинку и щучкой нырнул в воду. А оставшиеся на берегу с любопытством смотрели на речную гладь: где же дед вынырнет? И вдруг на воде появились голубые панталоны. Первой закричала бабка Мотя:
– Ай-ай, беда! Утонул дедушка! Утонул!
Мужики бросились в воду спасать старика. Они долго ныряли, спустившись вниз по течению. А бабка Мотя кричала:
– Да ловите вы мои штаны, ведь утонут!
А дед Пантелей в это время прятался за лодкой, которая стояла у берега. Когда ему это надоело, он выбрел из воды, спокойно оделся, присел на бережок вместе с бабкой и стал наблюдать за действиями «спасателей».
Окончилась эта «комедия» благополучно. Увидев на берегу реки «утопшего», ныряльщики с веселой руганью выбрались из воды в мокрой одежде, ведь никто из них с перепугу не успел раздеться. А дед Пантелей, хохоча над молодыми дураками, пригласил их к чаю и пошел ставить самовар.
Алейса Голованова, г. Сегежа, Республика Карелия
Милый Вася, я снялася…
Этот случай произошел давно, когда люди годами, живя в деревнях, не бывали в городе – денег на дорогу не было, семьи ведь у всех были большие. А потом построили мост через Двину, и мимо нас стал ходить поезд «Архангельск – Котлас». И народ стал потихоньку ездить в Котлас, узнавать городскую жизнь.
У наших соседей в семье были девочки-двойняшки, одну звали Маня, другую – Валя. Одевались они зимой по-модному – в валенки с калошами. Вот как-то Маня выпросила у матери денег – съездить в город и сходить к фотографу – на карточку сняться. Съездила Маня, снялась на карточку, а через неделю и карточки привезла… Фото всей деревне понравилось – во весь рост, и калоши видно! Но Валя от зависти горючими слезами залилась, стала просить мать, чтобы дала ей тоже денег на фотографии. Ну, мать сдобрилась. Приехала Валюша в город, нашла того фотографа, зашла в мастерскую. А как разговор начать, заказ сделать – не знает. Деревенская ведь.
Фотограф спрашивает у нее:
– Чего тебе, девушка, надо?
А Валюша и говорит:
– Ой, дяденька фотограф, отделай меня встоячку, как нашу Маньку, и чтобы калоши было видно!
Александра Б., г. Котлас
Пьянству – бой! Пусти на праздник мужика – придет домой без пиджака
Железная логика
У нас в деревне один мужичок жил – дядя Вася. Вот уж выпить-то он любил! Да еще как! Он про себя говаривал:
– Я так-то не пью, а когда пьяный – рюмку-другую выпью.
А надо сказать, пьянел он очень быстро. В какой компании сидишь на празднике – ни у кого еще ни в одном глазу, а дядя Вася уже носом в тарелку уткнулся. Ему запросто «четвертушки» хватало, чтобы запьянеть. А пьяный он все спал. Не шумел, не дрался, не матюгался, а спал.
И метрах в ста от дяди-Васиного дома амбар совхозный стоял. Летом он пустовал, и ворота открыты были. Вот я один раз гляжу: дядя Вася вечером бежит домой во все ноги из амбара. И другой раз бежит, и третий… А потом я не утерпел, спросил его:
– Чего ты делаешь в пустом-то амбаре вечером? Какой леший тебя гонит оттуль бегом?
– Да знаешь, – отвечает он, – пьянею я больно быстро. А тут втихаря от бабы «маленькую» (четвертушку) куплю, выхлестну ее в амбаре из горлышка и, чтобы не вырубиться по дороге, бегу домой. Пока бегу, запьянею. Прибегу, паду на лавку на кухне и, пьяный уже, засыпаю сразу. В амбаре-то ведь али в крапиве пьяному лежать не все равно. А тут – дома…
В. Коренев, Республика Карелия
Белая горячка – не простая болячка
Опять я у деда Семена-свистуна сижу и слушаю его очередной рассказ…
– Случай у нас был в прошлом году: Мишка Суприн, да знаешь ты его, запил. А почто не пить? Один живет, деньги заробил, ну и загулял. К нему все его соседка Надька подкатывала, да, видно, не по нем она.
Ну, вот, запил он, неделю пьет, а перед запоем щук в русскую печку сушить положил, нарыбачил много, вот и решил подсушить.
Через две недели вспомнил, открывает заслонку, а щуки головы поднимают, пасти разевают. В страхе захлопнул Мишка заслонку.
Сел на скамью, умом понимает: не могут сухие рыбины головы поднимать да зубами щелкать. Хватил стакан, да и забыл про это. А ночью к нему привидение явилось в виде бабы. Открыл он глаза, в голове гул, смотрит: дверь тихо открывается, заходит женщина в белом и тихонько к нему.
Замер Мишка, а та все ближе, вот уж дыхание ее слышит, она наклонилась да и давай его целовать да ласкать. Мишка думает, что спит, что сон все это, во сне и схватил эту женщину, и повалил рядом.
По волосам рукой провел, попала заколка в ладонь, этакая пряжечка, выскочила она из волос да в кулаке и осталась.
Мишка понимает, что во сне он эту бабу любит. Повожгались они, запыхались; поднялось, значит, привидение да так же тихо и ушло. Утром Мишка проснулся, сон вспомнил, разжал руку, а в ней та самая заколка-брошка из сна.
Поехала у парня «крыша», девка была во сне, а заколка – вот она; перепутал Мишка, где явь, где сон. Решил на щуках проверить. Открывает заслонку, а рыбины пасти разевают, зубами клацкают.
Подхватился он и в чем был к брату своему старшему, Веньке, побежал – тот с семьей через улицу живет.
Прибежал, рассказал. Венька свою жену к фельдшеру Егорычу послал, чтоб тот пришел Мишку обследовал.
Егорыч явился минут через тридцать, со хмеля, тяжелый. Венька ему стопку плеснул, доктор к работе приступил. Нацепил аппарат слухательный да и говорит:
– Сердца-то не слышу, не работает, дыхания тоже нет.
Мишка как заорет:
– Но ведь жив я!
Венька посмотрел на Егорыча да давай смеяться:
– Ты, – говорит, – аппарат-то в ухи запихай, он же у тебя на шее висит.
В общем, разобрались, дал Егорыч направление Мишке в райбольницу, но попросил Вениамина сопровождать, так как случай тяжелый, белой горячкой попахивает.
Повез Венька брата в больницу, а чтоб в дороге не скучно было, бутылочку прихватил, Мишке не наливал – нельзя!
Доехали до больницы, Венька пьяный, уснул на лавке перед кабинетом. Мишка бумаги медсестре отдал, выбежали санитары, Веньку под белы ручки – да в палату.
Мишка кричит:
– Да я больной-то!
А ему отвечают:
– Едь домой, не мешай работать! Кое-как разобрались, Веньку выпустили.
Приехали братовья домой. Мишка теперь не пьет. Через какое-то время у заколки-брошки и хозяйка объявилась: привидением к Мишке Надюха являлась.
Вспомнил он тот сон, по-другому на деву посмотрел, любовь у них закрутилась, теперича ребятенка ждут, оженились.
И никто не знает, че у парня было, то ли горячка белая, то ли дурь молодецкая, но урок он получил на всю остальную жизнь.
Алексей Пейпонин, п. Солониха, Архангельская область
В чужом пиру похмелье
Дело было при Михаиле Горбачеве, в самый разгар борьбы с пьянством, а заодно и алкоголизмом. Директор нашего совхоза Иван Николаевич беспощадную войну алкашам объявил, кого увидит в пьяном виде – ежели не «трех тузов» влепит, то есть не уволит по 33-й статье, то уж пропесочит – век помнить будешь.
Я тогда в столярке совхозной работал. Мы с мужиками там частенько попивали, несмотря на горбачевский указ, потому что халтуры у нас много было – кому двери сделать, кому рамы, кому зашивку в кухню под раковину для умывальника.
Все равно ведь по две-то поллитровки в месяц давали людям на талоны.
Вот как-то делали мы гроб по заказу. А когда делаем гроб – родственники покойничка обязательно водкой рассчитываются.
Нас, столяров, трое, водки за гроб нам с лихвой хватило. Напились в доску. Вы знаете, что печник напивается в дым, сапожник – в стельку, стекольщик – вдребезги, а плотник и столяр – в доску.
Короче говоря, утром на работу приползли – у всех головы болят, прямо спасу никакого нету. Снарядили мы Кольку Вострякова (одного из нас) пробежаться по поселку – вдруг кому чего схалтурить надо, за бутылочку. Колька около часу, наверное, бегал, прибежал-таки с бутылочкой. А меня уже тошнить начало.
Ну, разлили мы бутылку сразу по трем стаканам. Полным. Мы ведь не признавали рюмочек. Стакан – и все тут. Чтобы сразу по башке дало и чтобы башка поправилась.
Коллеги мои выпили, а я стою, гляжу на стакан и все никак не осмелюсь его выпить – тошнота к горлу подступает.
– Подождите, – говорю, – мужики, обтерплюсь маленько, потом выпью.
И вдруг – р-раз! – двери открываются, в столярку Иван Николаевич заходит. Он и бывал-то у нас раз в год по случаю, а тут, на-ко тебе, в такой ответственный момент. Мы все так прямо и одеревенели.
– Ну-ко, – говорит, – как тут у нас столяра поживают? Хватит доски строгать, сенокос в разгаре, все строительное подразделение – и пилораму, и плотников, и вас, столяров, – бросаем на сенокос.
И вдруг он носом повел, к столу подходит, глядит на мой стакан и спрашивает так строго:
– Чего это у тебя в стакане?
– Вода! – ни с того ни с сего выпалил я.
Иван Николаевич поднес стакан ко рту, понюхал еще, выпил весь стакан до капельки, поставил на стол и сказал:
– И правда – вода.
И ушел из столярки. Мы так и остались стоять, как столбы.
Наверное, директор наш сам с похмелья был…
В. А., Вельский район Архангельской области
Домовой против пьянства
У моей сестры, которая под Шенкурском в деревне живет, муж хорошо выпивал. Падать не падал, а каждый день зашибал. Втихую.
Манера у него была такая – водку на сеновале прятать. Сунет в сено бутылку и ходит, попивает из горлышка. Все время у него в сенях бутылка стояла открытая.
Тогда, при Брежневе-то, жили в деревне ничего, хорошо. Сестра дояркой работала, а он, муж, дойку включал и выключал на скотном дворе. Своя корова у них была, нормально вроде жили.
Только вот попивал зятек мой. А сестра боялась ему слова сказать – он над ней верх взял.
Приехала я раз к ним в гости на Новый год, а там и Рождество рядом.
Зятек с нами за встречу выпил, потом пошел да на сеновале приложился. К вечеру – косенький. И каждый вечер так.
Сестра мне пожаловалась на него. Я быстро выход нашла из положения. Сосед у моей родни – мужик серьезный, к вину отрицательно относится. Подговорила его: спасать, говорю, надо и сестру мою, и зятька.
В ночь под Рождество надел сосед рукавицы-шубницы на леву сторону, дубленку вывернул – мехом наружу. Я выскочила будто в уборную на улицу, показала ему то место, где у зятька початая бутылка водки стоит на сеновале. Сосед спрятался в сено…
Ну, вот, где-то через час зятек пошел на сеновал, добавить – а уже пьяненький хорошо был.
И вдруг мы с сестрой услышали его рев. Во весь голос. В избу он забежал – бледный как полотно, весь хмель из него вышибло. Стоит у порога и орет:
– А-а-а-а! А-а-а-а!
Мы его на кровать положили, водой да чаем отпоили, по щекам похлопали.
Оказывается, зятек только руку за бутылкой в сено сунул – сосед его за руку – цап! И потянул на себя, сронил в сено. А надо сказать, сосед – мужик здоровый. Он как схватил сестрина мужика за руку, как размахнулся – и швырнул его в угол сеновала. А потом – в другой. А потом – снова. И все молчком. А темно ведь на сеновале, ничего не видно. Зятек руки-то подставлял да все в шерсть упирался. Еле вырвался он да с сеновала домой прибежал…
А нам рассказал, что на домового нарвался. Всю жизнь, говорит, в домовых не верил, а теперь поверил.
А я ему:
– Да какой это домовой? Конечно, нету их. Это у тебя белая горячка начинается. Я ведь говорила, что допьешься до белой горячки. Это уже черти тебя за руки таскают. Давай-ка, пойдем завтра к наркологу, надо тебе съездить от вина полечиться. Все врачу расскажешь, что с тобой на сеновале было.
Крепко сестрин муж призадумался. К наркологу ехать отказался, а дня три, пока я еще гостила, ходил как в воду опущенный. На прощанье мне сказал:
– Наверное, и правда – горячка. Все, я больше пить не буду.
И бросил пить. Сам. Вот уже третий десяток лет в рот не берет. Годов через пять после того случая сосед рассказал ему, что на сеновале был он, а не домовой.
В. Попова, г. Архангельск
Лежит в гробу Максим, как в рыбнике – налим
Как-то прихватил меня радикулит, и угодил я на больничную койку, в областную больницу. Лежим – пять человек в палате, разговоры все больше о болезнях да о женщинах. Анекдоты, конечно, травим, чаи до полуночи распиваем. Один только мужик, мой земляк (как потом оказалось), лет шестидесяти, самый старший из нас – у окна – помалкивает, в наши разговоры не встревает.
Ходит к нему жена – маленькая, седенькая, как пташка лесная – чуть ли не каждый день. Уйдут они в коридор и сидят там часами, о чем-то, как голубки, воркуют.
И вот однажды Иван Михайлович, так звали нашего товарища по несчастью, проводил жену и говорит, не согласны ли мы распить с ним бутылочку коньяка за день его второго рождения. Так именно и сказал.
Один из нас из-за болезни сразу отказался, остальные просьбу именинника с удовольствием уважили. Разлили на четверых, чокнулись, выпили под маринованную селедочку и кенозерские груздочки. Чайку потом крепкого заварили. Слово за слово, разговорили молчаливого Михайловича. Спрашиваем его, что это за день второго рождения? Не у каждого такой праздник бывает. Оказалось, что сегодня очередная годовщина возвращения Ивана Михайловича с того света.
И вот какую историю услышала наша больничная палата.
– Было мне двадцать два от роду. Полгода как женился на Дусе. Работал трактористом в колхозе. В выходной утром собрался на охоту, на косачей. И надо же было – дома еще патроны в стволы сунул. Качусь с горы на лыжах, – а она у нас посреди деревни, – и падаю. Лыжу сломал, ружьишко в сторону отлетело. Поднялся – двустволка из снега торчит, дулом ко мне. Вытаскиваю из сугроба ее, а один из стволов и бабахнул, прямо в живот, в упор. И рухнул я наземь. К счастью, выстрел услышали мальчишки, с горы они катались, позвали людей. Жена моя юная с мамой увезли меня в больницу. Приехали, а хирурга нет, тоже в тот день на охоту отправился. В больнице никаких врачей не оказалось. Посмотрела меня старшая сестра, пульс пощупала. А пульса-то нет, холодный я с мороза-то. Все, говорит, кончено. Зачем мертвого привезли? Хотели было меня сродственники обратно везти, да медичка им, мол, оставьте покойника, вскрывать надо, свидетельство о смерти выписывать. Поплакали мать да женушка и домой уехали.
Вечером хирург наведался в больничку. Пришел в мертвецкую, так морг у нас называли. Вскрывать меня надо, свидетельство о смерти выписывать. И, слава Богу, судьба моя, видно, такая, не дорезал меня доктор, а ведь запросто мог бы.
На столе для вскрытия голенький лежал я, уж нож хирургический был воткнут в мое пузо, как подал я признаки жизни: то ли вздрогнул, то ли вздохнул. Это мне доподлинно неизвестно. Тут, как я потом узнал, вся больница ходуном заходила. Нагнал я на всех страху, особливо на старшую медсестру.
Утащили меня в операционную, под капельницу, стали резать да шить, уколами колоть. Полжелудка хирург отсадил у меня да кишок сколько вымотал, одному ему известно. Заштопал все, как надо. Правда, я в себя так и не пришел. Несколько дней еще лежал в больнице без сознания.
А на другой день после операции приезжают за моим телом Серега да Максим, дружки мои, из деревни. А тут такая радостная новость: живой я, хоть и в тяжелом положении, почти безнадежном.
Родных-то уведомить о моем воскресении никак нельзя было, телефонная линия в те дни была нарушена, бурей, кажется.
Мои приятели и гроб с собой привезли, чтоб было во что положить меня. Выпили крепко они за мое здоровье – и обратно в деревню. На радостях решили еще и шуткануть. Не подумали балбесы, что такой шуточкой мать мою угробить могли. Так вот, перед въездом в деревню Максим в черной шубенке улегся в гроб на санях, под крышку.
Серега лошадью правит, к дому нашему подкатывает. А там ждут покойника. Вся деревня собралась. И крест могильный у крылечка о стенку оперт. Мать с женой, сродственницы – все в черных платках, и мужики невеселые столпились.
В деревне у нас и всего-то дворов пятнадцать было. Остановилась лошадь, мать и юная жена на гроб мой так и упали. Рыдают, голосят. А тот, что в гробу, Максим-то дурачок, как захохочет спьяну! Что там было! Сам свидетелем не был, но рассказывали: фиктивного покойника бабы наши чуть не задушили. А потом кто-то в деревне прибаутку сочинил: «Лежит в гробу Максим, как в рыбнике – налим».
Кстати, гроб тот я распилил и в бане сжег. Так бабуля одна присоветовала. А крест на чердаке у матушки до сих пор лежит. Ведь когда-нибудь и пригодится. Мать-то, дай Бог ей здоровья, жива еще. Она да Дуся выходили меня тогда. Правда, на группе с тех пор, но всю жизнь слесарем работал. Вот только детишек у нас нет из-за того рокового выстрела.
Владимир Марков, г. Архангельск
Пусти на праздник мужика – придет домой без пиджака!
Случай этот мне рассказали в городе Каргополе Архангельской области, где я был в командировке…
В 1996 году, в июне, Каргополь отмечал свое 850-летие. На этот юбилей сам Ельцин выделил из президентского фонда два миллиарда рублей старыми (правда, пришли эти деньги только в сентябре). На праздник приехали братья Заволокины, другие столичные и российские знаменитости.
Каргополь – городок, из конца в конец которого не спеша можно пройти всего за 40–50 минут. Все друг друга знают, все привыкли к патриархальной тишине своего городка. А тут вдруг шум-гам, песни, пляски, братья Заволокины, телевизионные камеры, народищу на главной, поросшей лопухами и травой, Соборной площади – не протолкнуться.
Каргопольцы обалдели маленько от такого количества народа. А потом, конечно, выпили водочки, потом еще выпили, ну и разошлись… решили показать, кто в Каргополе настоящий хозяин и настоящий плясун.
Каргопольца Александра Братушева жена отпустила на праздник в новом, с иголочки, костюме. А мужики тут в костюмах ходить непривычные, они и в праздники, и в будни в телогрейках да в сапогах-броднях щеголяют.
И, на-ко тебе, Александр как раз напоролся на московских телевизионщиков, которые снимали лихих плясунов на центральной улице города.
Братушев решил перещеголять их всех! В разгар пляски он увидел, что камера наведена прямо на него и – провались земля в небо! – сбросил с себя новый пиджак, кинул его себе под ноги и стал лихо отплясывать на пиджаке.
Оператор, естественно, «дорвался» – где еще он такое снимет?! Короче говоря, после того, как съемка была окончена, братушевский пиджак превратился в бесформенную грязную (под ногами-то пыль была, а не асфальт) тряпку.
Александр с легкой душой выбросил пиджак в ближайшие заросли лопухов и пошел праздновать дальше. Жене вечером сказал, что в толпе сорвали пиджак с плеча, так и не мог найти кто – народушку-то тьма-тьмущая!
А через полгода, зимой, по Всероссийскому телевизионному каналу была объявлена в программе получасовая передача о праздновании 850-летия Каргополя. Каргопольцы, конечно, в назначенный час все прикипели к телеэкранам. И жена Александра Братушева увидела крупным планом своего благоверного, пляшущего на новом пиджаке…
Чем окончился просмотр телевизионного фильма в семье Братушевых, история, как говорится, умалчивает…
Александр Росков
От жены да тещи утопиться проще
История эта со мной приключилась в те годы, когда студенты весь сентябрь по деревням картошку копали.
Утром еще сплю, а из соседней деревни сосед прибегает. Борода седая разлохматилась, веником торчит, а сам бледнющий…
– Ребята! Помогите! Зять сестры ночью в колодец прыгнул, да так там до сих пор и сидит. Уж не живой, может… Надо его как-то добывать…
С братом, зятем, прихватив соседей-мужиков, двинулись оравой к тому колодцу.
Дорогой бодримся и гадаем, чего же мужику в колодце-то ночью потребовалось? А на душе неспокойно: как утопленника из колодца доставать?
О том, что, может быть, человек живой еще, никто и не думал. Пока до воды долетишь – пять раз умереть можно, а тут еще в холодной воде сидеть – какое сердце выдержит?
У колодца старушки толпятся, в сруб заглядывают. Фонариком посветили – неглубоко, метров шесть. А там по грудь в воде стоит голый мужик с крестом в руках, смотрит на нас и орет:
– Сгинь, нечистая сила! Меня один Бог спасет! Спустили ему ведро на цепи, кричим, мол, садись на него, вытащим… Шарахается и все про Бога твердит.
Пару лестниц связали и в колодец спустили, чтобы по ступенькам поднимался, а он в другой угол забился.
Надо в колодец кому-то лезть, а страшно – вдруг он там крестом в лоб «поцелует», так на дне и останешься лежать. Крест-то здоровенный, раньше такой батюшка давал прихожанам целовать.
Добровольцем вызвался брат мой двоюродный Сашка. Мужик отчаянный, здоровенный, лесником тогда работал. Обвязали его веревкой, успокаиваем, мол, не трусь, Шурик, в любом случае тебя наверх вытащим. Помогать ему вызвался второй Сашка, бывший моряк. Тот без страховки полез – веревок больше не было…
Первым делом мужики у «утопленника» крест из рук вырвали. Он и не оборонялся. Отдал, а сам с головой под воду унырнул, чтобы не достали. Мужики крест тот в карман одним концом сунули (нет бы на поверхность выбросить) и за «богомольцем» тоже в воду полезли. Заминали его там, как щуку в неводе, – только брызги летели. Про лестницу забыли и о том, что вода в колодце ледяная…
А мужик-то голый, скользкий. Как налим… С великим трудом веревочную петлю ему на запястья набросили.
– Тяните! – кричат.
Мы – рады стараться. Все за веревку ухватились и волокем.
А как только стало можно ухватить его за руки и волосы – вытащили на свет Божий, ничего, что в нем весу килограммов восемьдесят было. На одеяло его скорее да в избу.
Водкой стали растирать, медичка прибежала, укол сделала успокоительный. Только на ту пору теща его вышла из-за занавески – он снова в крик:
– Вот она, главная ведьма, которая домой через печную трубу попадает. А жена моя – ведьмина дочь!
Когда укол да водочное тепло начали действовать и мужик задремал, теща-«ведьма» рассказала о событиях той ночи.
Зять с ее дочерью приехали в конце лета погостить да картошку помочь выкопать. Зять ходил матросом в траловом флоте. Теща в нем души не чаяла.
А на повети оставалась еще с весны бутыль с бражкой, от бабкиных похорон. Теща эту бражку (по деревенской привычке все прихранивать) не вылила в срок, а подживляла то сахарком, то дрожжами. Что там за гремучая смесь за полгода получилась – можно только предполагать, но, судя по зятю, больно забористая. А он поветь эту выбрал для ночлега и бутыль с бражкой раскопал. Ну и прикладывался к ней потихоньку.
В тот вечер уже спать укладывались, как зять взбунтовался, обозвал тещу «ведьмой», жену – «ведьминой дочерью», выгнал их из дому, а заскучав в одиночестве, пошел по соседям в одних трусах, и в осенней ночи он производил зрелище жутковатое.
У одной соседки в избе, увидев в переднем углу образа, хлопнулся на колени и начал истово молиться. Затем, взяв с божницы икону, направился к дверям. Только старушка, до того трясущаяся на печи от страха, вмиг соскочила и встала у него на дороге:
– Не отдам! Этой иконой еще матушка меня благословляла, когда замуж выдавала!
Согласился мужик. Образ на место поставил, зато взял крест, который рядом стоял. С этим крестом он и отправился в самую полночь дальше гулять. Увидев в одной избе свет в окне, а за стеклом сбежавших из своего дома жену и тещу, хлопнул по стеклу крестом:
– Сгинь, нечистая сила!
Можно только представить ужас женщин, когда в разбитое стекло просунулась голая волосатая рука с крестом…
В это самое время из клуба возвращались студенты, которые жили в дальней деревне. Они картошку приехали копать и ночевали там в выделенной им избе. Шли весело, с шутками и смехом.
Жена с тещей бросились к ним:
– Помогите мужика утихомирить.
Парни перед девчатами решили удаль показать – согласились. Только когда в свете фонариков увидели бегущего мужика с крестом, да еще и голого, – все мужество сменилось ужасом, и, теряя кепки, фонарики и косынки, они бросились с визгом врассыпную.
А мужик тот, покуражившись вдоволь, снова заскучал. Попробовал дома подремать – не получилось. Избавившись от жалких остатков своей одежды, около трех часов ночи вышел во двор, забрался на сруб колодца, свесил ноги вовнутрь и солдатиком сиганул вниз.
В деревне потом долго смеялись, что в их колодце сейчас самая святая вода: всю ночь тот мужик там голышом сидел, и серебряный крест на дне лежит…
Крест-то тот у Сашки из кармана вывалился, когда они мужика вязали, и утонул…
А через пару дней морячок тот вместе с женой – «ведьминой дочерью» – как ни в чем не бывало, к нам в деревню заявился с двумя бутылками водки. Ни чиха, ни кашля, ни радикулита после пятичасового сидения в ледяной воде у него замечено не было. И про Бога он молчал.
– Спасибо, ребята, что от смерти спасли. До сих пор не пойму, что со мной случилось. И почему к Богу меня потянуло… Моряки на корабле известно как Бога поминают, а тут вдруг я молиться стал… Завтра уезжаем обратно в город, пока отпуск не кончился – надо психиатру показаться…
Колодец тот потом вычистили, воду ведрами вычерпали, и крест достали. Только года два назад украл его из опустевшего дома приезжий алкаш и обменял на бутылку спирта.
Владимир Фокин, с. Верхняя Тойма, Архангельская область
Ловзанга – Мурмаши
Вот какую историю рассказал мне, заезжему человеку, за рюмкой водки Витька Тулупов – житель деревни Ловзанга Каргопольского района Архангельской области.
– Дело еще при Леньке Брежневе было. Я на скотном дворе кормачом работал. Што, не знашь таку специальность?! Ха-ха! Кормач – он коров кормит сеном да силосом. Доярка корове на сиськи аппарат надеват да снимат, а кормачу положено скотину кормить.
Вот и работали мы на силосной яме, я да Васька Михаленко, мы его Хохлом величали, а короче – Хохлей. Нас с ним Штепселем да Тарапунькой прозвали – помнишь таких актеров? – потому как я высокий, как Штепсель, а Хохля маленький, как Тарапунька.
Я в аккурат мотоциклет купил и каску к нему, ну шлем этот. Зарабатывал-то тогда подходяче, да жена, Катька, дояркой была, хорошую деньгу зашибала, дояркам тогда платили – я те дам: за жирность молока премии давали, за классность, за надой.
Ну вот, обмыли мы мотоциклет с Хохлей и давай каску на крепость испытывать. Пили-то красно вино в кормоцехе прямо из ковшика, которым телятам обрат наливают. Обрат – это молоко тако, вторично. Ковшик большой, тяжелой. Я говорю Хохле:
– Надевай каску!
Он надел ее на свою пустую балду. Я со всего размаху дал ему ковшиком по каске – ничего, даже не треснула. Еще по половине ковшика выпили. Хохля говорит:
– Сичас ты каску надевай!
Я надел, он ковшиком размахнулся и попал не по каске, а мне в лоб, потому что он маленькой, а я – высокой. Я после того удара минут десять без памяти лежал, а потом встал, полковшика вина выпил – и ничего, оклемался.
А в ту же пору было дело – отправили нас с Кудей (знашь Васю Кудинова? вон он, в разводной живет-прозябат) – коров племенных вести. Сперва из деревни в район, оттуда на станцию за сто верст, а со станции – аж в поселок Мурмаши, в Мурманску область. Кудя-то дальше району двадцать годов не бывал, а я, как с армии пришел, то же само.
Мы с Кудей сперва отнекивались: не поидем ни в каки Мурмаши. А нам зоотехница наша:
– А кто поидет – я, што ли? Ты – кормач, Кудя – пастух, коров как свои пять пальцев знаете, сам Господь Бог велел вам ехать в Мурмаши. Коров в вагоне кормить надо, они – племенны, их портить нельзя, так что поидете!
Ну и командировочны хороши пообещала нам выписать. Ну, командировочны дак командировочны. Получили мы их в районе. Четверых племенных коров туда шофера на машинах, в кузовах доставили и дальше – на станцию повезли.
Я говорю Куде:
– С командировочных-то нать бы «пузырь» купить.
А тогда, при Леньке Брежневе, «бухало», вино то ись, с трех часов продавали. Кудя говорит:
– Где купишь? Я и «японца» бы для храбрости засосал, да негде взять – утро вить еще.
«Японцем» Кудя флакон тройного одеколону называл.
Так нас – ни в одном глазу! – на станцию и привезли, к коровам в телячий вагон и запихали. Там несколько штук фляг с водой стоит, сено в кипах лежит – поить да кормить скотину нать ведь, дорога-то долгая.
Ну сели мы с Кудей на эти кипы и горюем: где бухала купить, вина то ись. Командировочны на кормане, а вагон уже поехал.
Всю ночь ехали с коротенькими остановками, то ли в Коноше, то ли в Обозерской наш вагон перецепили ночью передом на Мурманску область.
Утром коровы заорали – доить их нать, а не мы, не наши провожаты ведро не спохватились в вагон положить. Во что доить-то? Сиськи дергать – не промблема, и Кудя это умеет, и я. Кудя говорит:
– Давай доить в рот, ты вались под корову лицом кверьху да хлебало-то открой пошире – я тебе туда струю направлять буду, заодно и позавтракам молоком.
С одной коровы назавтракались мы досыта! А остальных пришлось в Кудину кожану кепку доить да молоко на землю сливать. И поили коров из кепки – ведра нету, а коровья голова во флягу не проходит – горлышко-то у фляги узенько.
Ну, обиходили мы коров, оправились они на пол. Мы убирать не стали, открыли двери вагона – а двери широкие, сели на приступок, ножки свесили, сидим да проплывающими мимо кустами любуемся.
Так до трех часов дня любовались. А в три часа поезд у каких-то десяти домов остановилси, на одном доме издалека видно, что написано «Магазин». И мужики оттуда выходят, бутылки за пазухи пихают. Я Куде:
– Бери командировочны да чеши бегом в лавку! Только Кудя с сумкой (она-то у нас одна на двоих была) в лавку забежал – вагон-то и поехал. Мать честная!
Сижу я на кипе сена, за спиной коровы орут – жрать хочут, а я горюю: куда вот сичас один поеду без денег, да и документы все – и на нас, и на коров – у Куди в сумке.
Два часа без передыху поезд ехал. Состоянье мое тогдашнее словами не передать…
Остановился поезд, я выглянул из дверей на улицу, гляжу – мать честная! – вдоль вагонов Кудя идет. Подходит ко мне, сумка у него полна вина, а у самого глаза уже поехали в разны стороны – один на Москву, другой на Ладогу – Кудя минимум как «пузырь» уже засосал.
– Ты как здесь, Василий Степанович? – спрашиваю. А состав-то у нас, оказывается, длинный был – ночью еще чего-то к заду прицепляли. Кудя выскочил из лавки с вином да и запрыгнул на последнюю цистерну с мазутом. Два часа он ехал верхом на цистерне да винцо из горлышка потягивал. А я тут умирал со страху.
Напились мы с ним с радости!.. Коров пьяные обихаживали, доили да убирали за ними. Все в навозе, как черти, вымарались. Вина нам в аккурат до Мурмашей хватило. А там коров у нас приняли, и идите, говорят, на все четыре стороны. Как это – на все четыре?! Мы думали: обратно в том же вагоне поедем, а пришлось на последни командировочны брать билеты да в пассажирский пихаться. Пиджаки да штаны у нас робочи, все в коровьем навозе, народ от нас прямо шарахается.
Кудя сбегал в поселковый магазин да «японцев» накупил – для веселья. Напились одеколону да легли в проход прямо в вагоне. Народ перешагиват через нас.
Лучше и не рассказывать, как доехали. И в милицию транспортну нас таскали, и из поезда чуть не выкинули…
Короче, оказались мы в конце концов за своим районным городишком, стоим на перекрестке четырех дорог – до деревни-то нашей еще пятнадцать километров ехать. Стоим, денег – ни копья, а дождик такой порет – спасу нет! Да колотит еще обоих – с «японцев»-то. А вечер на улице, темнеет уже.
Стояли мы, стояли, глядим – парень знакомый на молоковозе едет. Голоснули. Остановился, а у самого полна кабина девок напихана. Парень хороший был, полезайте, говорит, в цистерну, она пустая.
Залезли мы с Кудей в цистерну, как те джельтмены удачи. А дорога в ямах вся, трясет порато, шишки на головах только набивам. А у цистерны два люка – спереди и сзади. Мы крышки откинули, в люки эти по пояс высунулись и стоим под дождем, как танкисты. Как танкисты и в деревню приехали. На молоковозе.
А потом из Мурмашей в контору нашу бумага пришла, – при Леньке Брежневе строго было, – там написали, что мы пьяные приехали, коров не доили, не кормили и в навозе вдобавок их вымарали. С нас за это командировочны обратно высчитали.
Иногда вспоминаем с Кудей, как молоком тогда завтракали, прямо из соска. Коров-то доить мы умеем…
Записал И. К.
Как Николушка-проказник ездил на престольный праздник
На Кенозерье любят престольные праздники испокон веку. Конечно, в былые времена они были многолюднее, пышнее, народ собирался со всей округи. Гуляли стар и мал, чуть ли не в каждом доме играла гармонь.
Сейчас народ повымер, молодежь разъехалась по чужим краям. И все-таки эти праздники живы до сих пор, даже в тех деревушках, где осталось по несколько домов с доживающими свой век на родной земле старичками.
Вот и в этот раз в одну из заброшенных деревенек пришел родной престольный праздник. Понаехала молодежь на лодках, чтобы поплясать под гармонь, парням – винца попить да девок полапать, да и девки были не прочь хвостом покрутить – кому что отвалится. Были тут мужички и постарше – сорокалетние бобыли. Ну, этим-то только бы нажраться бормотухи, про юбки-то они могли языком молотить, их песенка, по кенозерским меркам, была давно спета. И в такую компанию затесался Микола – отец троих ребятишек, женатик, так сказать, но любивший попроказить на чужой стороне.
Пили на берегу, на пригорке наяривала гармонь. В старом гумне плясала кадриль молодежь, слышался женский визг и команды главного «кадрильщика»:
– Прогуляемся! Поменяем дамочек!
Пили «шило» (разведенный водой технический спирт), закусывая вешним лещом из рыбника, спертым Миколой из домашних запасов жены. Его собутыльники – два братана-бобыля, Ванька и Санька, – быстро осоловели. А Миколе хотелось и пить, и петь (в кои-то веки вырвался из дому).
Он несколько раз затягивал песню «У церкви стояла карета», но дальше первого куплета дело не шло: не помнил слов. И братаны помочь не могли – у обоих уже языки не ворочались.
Тут Миколе пришли на ум слова другой песни.
– Я ехала домой… – запел он.
Но дальше опять не получалось, память будто отрубило. Плюнув на песню, Микола опрокинул в одиночестве стаканчик «шила» и стал думать, что делать дальше. Братаны похрапывали рядом на траве. Машка-курва, с которой Микола не раз проводил веселые минутки в старых заброшенных амбарах, а то и на лесных межинах, на праздник почему-то не приехала, хотя и сговаривались. Надо сказать ради справедливости, что был Микола однолюб, чем и гордился перед сотоварищами: любил одну жену и одну любовницу, других баб не признавал.
Стало темнеть. Пляска на гумне закончилась. Ревели моторы – лодки одна за другой покидали гостеприимный берег. В Миколиной голове опять застучала песенная строка: «Я ехала домой…» А что? И впрямь пора, женка все глаза на озеро выглядела. Встреча с ней не сулила ничего хорошего.
…Видно, он тоже вздремнул. Когда встал на ноги, братанов на траве не оказалось. То ли на гумно спать ушли, то ли с какой-нибудь компанией уехали. Выпивка кончилась – дружба врозь.
Микола залез в лодку, отпихнулся от берега, с первого рывка завел свой «Ветерок» и покатил к дому. Над озером сгустилась непроглядная темнота, но это не беспокоило гуляку. Ему было не впервой шастать по ночному озеру. И тут, уже на полпути до своей пристани, Микола вспомнил, что в сундучке для ключей у него поллитровка водки, предназначенная для встречи с Машкой-курвой, так жестоко обманувшей его.
Микола, не раздумывая, откупорил бутылку и приложился. Раз, другой… Незаметно закемарил. Склонил голову на грудь. Очнулся внезапно (видно, ангел-хранитель толкнул в бок).
Впереди на фоне ночного фиолетового неба увидел очертания крыш. Наконец-то приехал…
В дом Микола пробрался через двор, не хотел будить женку. В коридоре разул сапоги, разделся. Тихонько зашел в избу (дверь даже не скрипнула). В темноте на ощупь добрался до кровати и юркнул под одеяло, весь холодный, как налим.
Рядом на подушке слышалось ровное посапывание и причмокивание во сне губами.
– Умаялась, ждавши меня, подлеца, – пожалел Микола свою супружницу. Но тревожить ее не стал. Сон уже каменной глыбой наваливался на него…
Очнулся Микола от громкого разговора, голоса были ему незнакомы. Не открывая глаз, прислушался.
– Ну, мамочка, даешь ты стране угля, хоть мелкого, но много.
– Да не знаю я, откуда он на мою голову свалился!
– Ну, если батя об этом узнает, обеим нам жарко будет! Что делать-то? И разбудить-то невозможно.
Микола ничего не понял про уголь, который на чью-то голову свалился, про батю, от которого жарко будет.
«Какого же хрена чужие бабы-то у нас делают?» – подумал со злостью Микола и приоткрыл один глаз. За столом сидели тетка Авдотья со своей дочерью Любочкой – первой красавицей на Кенозерье, студенточкой, приехавшей на каникулы.
Жили они в соседней деревне. С мужем Авдотьи, Степаном, у Миколы была давнишняя вражда из-за покосов, и потому в гостях друг у друга они в жизни не бывали.
«Какая нечистая сила этих дур-то к нам принесла?» – опять засвербило в мозгу, вспомнилась вчерашняя пьянка. Микола приподнял голову – изба явно была не своя. «Где же я?»
– Во! Выспался! Ну-ка, рассказывай, как ты в мамкину кровать-то вполз? – закричала на него Любочка. – Да ты знаешь, что отец с тобой сделает, если про такое узнает? Голову оторвет! И скажет, что так и было!
Микола присел на кровати, прикрывая сырые кальсоны одеялом. И ужаснулся: это же надо, забраться в постель к Авдотье! Степан и в самом деле за такие шуточки может просто где-нибудь в лесу или на озере пристрелить. Два года в колонии трубил за драку. От такого всего можно ожидать. А где же сейчас он?
Любочка будто угадала его мысли. Уже спокойно сказала:
– Мы-то, конечно, отцу ничего не скажем. Он ведь дурной, не поймет, ему ничего не докажешь. Но и ты помалкивай! Хорошо еще, что дома его не оказалось, в лесу он, избушку рубит. Но неровен час, возвратится. Собирай-ка ты, дядя Коля, свои манатки да поезжай домой. На улице-то день уже. Два часа тебя разбудить не могли. Слава Богу, что еще не помер в мамкиной постели. Вот греха-то было бы! Подумать страшно.
Авдотья сидела молча за столом и глядела в окно на озеро, на чаек, хватающих из воды саламатку. Она не слушала объяснений Миколы о том, как он по ошибке перепутал ночью деревни, как по ошибке попал в чужую избу.
Вспоминала Авдотья совсем другое время, когда она училась в девятом классе, когда была влюблена по уши в красавчика Кольку – вот этого полупьяного Миколу. Он так и не узнал, что был первой любовью одноклассницы Дуськи. И никогда уже не узнает…
Владимир Марков, г. Архангельск
Где-то за окошком слышалась гармошка…
Сейчас-то дедка у меня угомонился. Спиртного почти что не употребляет. Года не те, да и здоровье тоже… В общем, укатали Сивку крутые горки.
А по молодости лет так небо коптил, что и чертям тошно было. Бывало, осенью или весной еду в деревню, а у самой сердце кровью обливается.
И огород не бросишь – он ведь как-никак при нашем скудном житье большая подмога, и хозяина дома одного надолго не оставишь – вдруг да учудит чего-нибудь в пьяном виде.
Вот и в ту весну… Посевная у меня в полном разгаре. А сердце не на месте – что-то в городе там не ладно. Семена морковки в землю бросаю и на чем свет стоит ругаю себя за то, что не уговорила начальника цеха дать моему мужику отгулы, чтоб он со мной поехал.
Справилась я с посевной кое-как и в город подалась побыстрее.
Подхожу к дому и уж издалека слышу, как на весь двор гармошка играет. И голос моего благоверного этак хрипло и проникновенно выводит:
– Когда б имел златые горы да реки, полные вина…
«Ну, вот, – думаю, – не зря я беспокоилась, опять нализался да посреди недели неизвестно что праздновать вздумал».
Голову задрала да наверх, на наши окна, посмотрела. И со страху обомлела – Господи Боже ж ты мой! Окно на нашем шестом этаже в большой комнате открыто, а на подоконнике, на самом краешке, мой хозяин примостился. Вот-вот свалится. Ноги наружу свесил, почти что в карниз упирается ими – вдребезги пьяный. Сидит и изо всех сил наяривает на гармошке.
Гармонист он, кстати, был неважненький. Одни «златые горы» только и знал и постоянно играл в пьяном виде. А внизу в качестве зрителей собрались все окрестные бабки. На него кто с насмешкой, кто с сочувствием смотрит, а на меня почему-то косые взгляды бросают…
А потом вот я узнала. Хозяин мой с дружком здорово в соседней забегаловке набрался. Дома-то одному скучно, вот он и решил с сидящими во дворе бабками пообщаться. Распахнул окно да давай всему двору жаловаться на свою долю:
– Бабушки, милые, бросила меня моя хозяйка. В деревню отдыхать укатила. Прохлаждается там (это я с лопатой-то в руках да на грядках враскорячку «прохлаждаюсь»?!), а я тут один маюсь. Мало того, что на работе устаю как черт, так и дома меня никто не накормит, не обстирает, не приласкает…
И заревел во весь голос. А потом так расчувствовался, что и поиграть на гармошке для бабушек решил. Вот этот «дворовый концерт» я как раз и застала.
А сейчас про это все мой дед со смехом и стыдом вспоминает. До сих пор ему стыдно за то, что перед соседями так оклеветал свою хозяйку.
И.П. Семенова
Как я был «сапожником»
Я до армии в городе Советске Калининградской области на киномеханика выучился. И стал работать в Пинежском районе, в двух деревнях кино катил в клубах. Чуть чего случится – звук плохой по ходу фильма или пленка порвется, – зрители орут в зале:
– Сапожник! Сапожник!
А тогда по правилам пожарной безопасности вся кинобудка изнутри была железом обита. А кинолента была на двух больших бобинах. Фильм как бы из двух частей состоял, одна бобина кончится, я ее снимаю, заправляю новую, вторую часть показываю. Мужики в этом перерыве покурить успевали. А народ ведь раньше кино любил. Клуб всегда был битком набит.
После армии я уж к вину-то пристрастился. Один раз выпил хорошо, а тут сеанс начинать надо. Назывался фильм «Брак по-итальянски». Я в будке на крючок закрылся, первую часть включил, посмотрел в окошечко: все в норме, звук хороший, резкость тоже хорошая. Попил я еще винца из горлышка и прилег на диванчик. И заснул.
Просыпаюсь, гляжу – одна бобина у меня кончилась, крутится вхолостую, надо вторую часть запускать. Быстренько вскочил я, заправил вторую бобину, аппарат включил, глянул в окошечко… А в зале-то ни единого человечка нет! На часы посмотрел – три часа ночи! Е-мое!
А оказывается, после первой части народ ко мне в будку колотился-колотился, а она железом изнутри околочена, прослойка еще меж ним и стеной. Я спал, ничего не слышал. Так все домой и разошлись, вторую половину фильма не досмотрев.
Хорошо, дело первого апреля было. Когда меня стали песочить на рабочкоме, я сказал, что пошутил. Так не выгнали меня с работы.
А «сапожником» меня долго потом звали, когда я уже в лес ушел работать…
К. Колупаев, Няндомский район Архангельской области
Игорь оказался ловок, убежал от трех чертовок
Молодость моя прошла на Дальнем Востоке, в воинской части. Часть стояла далеко от города, мы были как бы отрезаны от большого мира. В нашем гарнизоне было две девятиэтажки и три пятиэтажных дома. Население все молодое, в основном все лейтенанты и капитаны с женами. И национальности разные были: русские, прибалты, украинцы, молдаване, узбеки, кавказцы. Жили мы все дружно и весело.
Рядом с нашими мужьями несли службу молодые девчонки из города, красивые и самоуверенные. Вообще-то гарнизонная жизнь сложная, мы находились вдалеке от своих мам и бабушек, у всех дети. Тут и беготня по врачам, и молочная кухня, и хозяйство… А муж придет со службы усталый и раздраженный – ему нужно, чтоб ты была ласковая и веселая да чтобы выглядела куколкой.
Надо сказать, что мужья наши с завидным мужеством переносили житейские проблемы. Мы дружили – три семьи, и только один из троих наших мужчин, Игорек, выпивал крепко. Жена его Ольга, статная, красивая украинка, была очень хлебосольная и гостеприимная. Как-то так повелось, что мы – три подруги – все время у нее собирались…
Собрались мы как-то накануне Нового года у Ольги (мужья наши на полигоне были) и устроили у нее «салон красоты». Ольга где-то голубой глины достала, такое, говорит, средство хорошее: после него кожа делается нежной и бархатистой. Надо развести глину до консистенции сметаны, намазаться и сидеть так минут двадцать.
Ну, мы и намазались! Разделись догола и все тело намазали, с носа до пяток.
У Ольги еще волосы такие черные, длинные, мы их для хохмы уложили у нее на голове в виде рожек. Друг на друга смотрим.
– Ой, девочки, какие мы смешные! Жаль, что нас со стороны никто не видит, – обхохочешься ведь!
И вдруг увидели в окно: Ольгин Игорек нетвердой походкой идет домой, хоть и пытается по-военному чеканить шаг, но нет-нет да и качнет его из стороны в сторону. Ребята, оказывается, вернулись домой с полигона ну и отметили это дело в местной кафешке.
Решили мы подхохмить над Игорем: встали все втроем в прихожей, приняв живописные позы… Игорь вошел… Его лицо я до сих пор забыть не могу: глаза выкатились, волосы на голове встали дыбом, он рот рукой зажал, выскочил в дверь и, перепрыгивая через пять ступенек на крыльце, понесся куда-то.
Потом ребята рассказывали, что он прибежал к ним в кафе не в себе: черти, говорит, в родном доме ему показались. Допился!
Позвонили Ольге. Она вроде как обрадовалась:
– Ой, Игорек, ты приехал! Давай иди скорее домой, я вкусный ужин приготовлю! Шампанское куплю!
Он ее спрашивает:
– Оля, а полчаса назад ты дома была?
– Да нет, – говорит она, – я только что вошла, а тут и ты звонишь.
С того дня бросил наш Игорек в рюмку заглядывать, он и впрямь поверил, что ему чертовки показались с пьяных глаз. А мы ему ничего не сказали.
…Теперь мы пенсионеры, разъехались по разным углам бывшего СССР. Изредка наши подруги (без мужей) прилетают к нам в гости, и мы с огромным удовольствием вспоминаем нашу молодость.
Лидия Дмитриевна Барышева
Знахари Жарка байна да бабуля к жизни девушку вернули
Долгощельские знахарки
Нечаевых в поморском селе Долгощелье Мезенского района много, в кого ни ткни пальцем – обязательно к Нечаевым попадешь. Прилетел я сюда по осени на «кукурузнике» – поискать для газетных статей знахарок, которые обитают еще в таких вот оторванных от большой земли селах. Когда я поразузнал, есть ли тут старушки, помнящие и применяющие на практике старинные заговоры, мне сказали:
– А, Нечаевы, Анна Павловна да Марья Васильевна. Обе старые, обе знающие, одна одной стоит. Ходят к ним люди, лечатся.
Сперва я к Анне Павловне в избу пошел. В Долгощелье до сих пор обычай сохранился: когда хозяин дома – изба изнутри не закрывается.
Вот и тут: калитка открыта, двери в сени да в избу из сеней тоже не заперты. Я толкнулся в них, ожидая увидеть кого-то наподобие Бабы-яги.
Но нет, на кровати в избе сидела светленькая такая старушка, в переднем углу под большой иконой Божьей Матери лампадка горела. Я сходу спросил:
– Анна Павловна, говорят, вы умеете грыжу заговаривать?
– Загрызать, – ничуть не удивившись, уточнила старушка. – Грыжу загрызаю – пахову, пупову, кильну, жильну. У тебя, парень, какая? Уж не кильна ли?
– У меня-то никакой. А у вас что, много народу грыжами мается? Надрываются, что ли, люди на тяжелой работе?
– И такое бывает. Но больше маленьких робят с пуповой грыжей ведут.
– И много вы этих, как их… пуповых грыж загрызли? – В моем голосе прозвучало сомнение.
– Да не одну сотню, со счету сбилась. Да ты что, парень, не веришь мне, что ли? На, гляди, что такое пуповая грыжа.
И Анна Павловна, встав с кровати, задрала подол платья. Вместо пупа у нее была круглая такая, выпирающая опухоль величиной с куриное яйцо.
– Сама-то у себя загрызти не могу, не могу зубами по пупа дотянуться. Пошепчу вот слова на водичку, выпью ее – легче сделается… Как, спрашиваешь, загрызаю грыжу-то? А заголяю пуп у человека, зубами его маленько прикусываю да слова шепчу.
– Какие?
– Вот не могу тебе, парень, те слова передать. Нельзя их писать на бумажке – силу заговор потеряет. Ладно, коли записывать не будешь – скажу. У меня в заговоре семьдесят шесть слов.
И Анна Павловна сказала заговор. А я сунул руку в карман, включил диктофон и все записал на пленку. И было у меня искушение заговор этот в газете привести, но потом передумал.
Простите меня, Анна Павловна, что без вашего ведома диктофон включил… Я никому вашу тайну не раскрою…
В конце заговора прозвучали слова:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!
– Так вы с Божьим словом заговариваете, Анна Павловна?
– А как? Без Бога никуда. Я всю жизнь с иконами, с Богом. У меня дочь была, Галинка… Когда в тридцатые-то годы атеизм втемляли людям, и Галинке в школе втемили. Она пришла из школы, взяла ножик да у двух икон глаза и выколола. И через неделю моя Галина глазами замаялась. Как заболят глаза – она криком кричит. В двадцать пять годиков умерла она от всяких болезней. А я все Богородицу молю, чтоб простила ее душеньку грешную на том свете…
Анна Павловна расчувствовалась и сказала, что кроме грыжи лечить больше ничего не умеет.
– Иди к Марье Нечаевой. Та исполох умеет выгонять да прикос. А я устала. Мне ведь уже восемьдесят пять годочков…
Исполох – это значит испуг, а прикос – сглаз. Мария Васильевна Нечаева умеет снимать и то, и это. К ней из поморских деревень люди ездили – из Койды, из Майды, из Ручьев.
И сами лечились, и детей вели. Сглаз и испуг снимает она заговорами.
Конечно, заговоры те не передала мне знахарка, зато научила, как надо чирьи выводить, если вдруг заведутся:
– Надо найти сук – в доске ли, в бревне ли, в табуретке ли… А потом взять вострый ножик и кончиком его водить вокруг чирья. Поводишь вокруг, потом острием в суке потычь. И говори слова: «От десяти до девяти, от девяти до восьми, от восьми до семи, от семи до шести, от шести до пяти, от пяти до четырех, от четырех до трех, от трех до двух, от двух до одного – ни быть ни одного! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Подите старому хозяину в пяту! Аминь!»
И еще Мария Васильевна сказала:
– Куриную слепоту (она называла – «куричью») у нас раньше смоляным духом лечили. Когда лодки-то мужики смолят, они ведь соснову да елову смолу варят в котелках. Она вся духом парным исходит. Вот над тем духом и надо постоять с открытыми глазами. Слепота-то и пройдет… И еще:
– Веснушки надо выводить первой дождевой водой. Вот как пойдет дождик-то, с крыши потоки потекут – надо вставать под поток и мыть веснушато лицо этой водичкой. Сойдут веснушки.
У Марии Васильевны дочка в гостях оказалась, Регина Андреевна Ландик. Живет она в Украине, в Кривом Роге. Мать приехала навестить. Сама уже пенсионерка, так что не торопится обратно. Она и вступила со мной в разговор.
– Вы знаете, всю жизнь я учительницей проработала, была воспитана соответственно – ни в Бога, ни в черта, ни в старух-знахарок не верила. А вот лет десять назад стала у меня бородавка расти. Из ноздри. Так это некрасиво было… Два года с бородавкой мучилась, врачи ничего поделать не могли. Но вот там, в Украине, одна старушка мне и подсказала… Возьми, говорит, воды любой, да когда месяц молодой народится, выйди с водой ночью на улицу, смотри на месяц да мой водой бородавку. Мне ничего не оставалось делать, как этому совету последовать. И исчезло мое «украшение» с лица. После этого я во все поверила…
– А мама вам никаких своих секретов не передавала? – спросил я Регину Андреевну.
– Так ведь я еще не помираю, – улыбнулась Мария Васильевна. – Успею еще, передам…
Александр Росков
Жарка байна да бабуля к жизни девушку вернули
Было дело перед самой революцией. Еще девушкой я работала у одного хозяина на Мезени. Труд был тяжелый, с утра раннего до вечера позднего: уход за скотом, заготовка сена, уборка, посевная, ношение воды с реки, детишек хозяйских надо было нянчить.
Однажды решил хозяин сено из-за ручья перевезти. Осень уж поздняя была, вот-вот холода упадут. Загрузили мы лодку так, что еле-еле на воде она держалась, поплыли. А до другого берега не доплыли – затонула лодка. Воды в нее натекло.
Сено-то было сухое, в беремя связанное, я за него схватилась, так и доплыла до берега. А Мезень – река крутая, вода в ней холоднющая. Мы с хозяином спасли сено и давай таскать его, мокрое, к дому. Почти все стаскали. Я так замерзла – зуб на зуб не попадает.
Забралась я на печку, а утром и встать не могу – скрючило меня всю, хоть волком вой. Назавтра хозяин отвез меня к матери.
Мать плачет, ругается: угробил девку! Меня на печь посадили спиной к стенке – ни лечь, ни сесть не могу…
Так я и сидела там, на печи, неделю, вторую, третью…
А тут как раз старушка одна шла к святому месту (было такое на Мезени, называлось – Юда) и попросилась к нам ночевать.
Увидела меня, немощную, узнала, что со мной случилось, и говорит матери:
– Топи жарче баню. Буду девку лечить!
Ой, как вспомню я ту баню, так и мурашки у меня по коже. Распарила там меня бабуля, стала массировать да приговаривать что-то, да растягивать меня в рост. Не знаю, сколько времени я в бане была – как она мне пуповину завернула, так я и сознание потеряла.
Три дня мать баню топила, три дня меня там бабуля мяла да растирала.
На третий день я очнулась, молока попросила. Мама не знала, как бабушку отблагодарить.
Так вот и вылечила меня неизвестная старушка, на ноги поставила…
Запомнился мне великий мор, который был в нашей деревне в 1915 году, в германскую войну. Болезнь называлась «испанкой». Люди вымирали семьями, целыми домами.
Нас и всю нашу родню и соседей спас наш дед, ему тогда под 80 лет было. Он всех поил скипидаром. Нальет в наперсток и заставит выпить, так и отстоял всю родню.
И еще был у меня случай – я желтухой заболела. И тоже меня бабушка спасла – уже другая. Она хвойные лапы от пихты в чугунке, в русской печке парила, а потом меня поила этим горьким питьем. И я поправилась…
Рассказ своей бабушки пересказал пенсионер В. Прокшин, г. Северодвинск
Ты у дедушки спроси, как лечили на Руси
Трудно стало жить в деревне. Почти недоступна медицинская помощь, закрываются медпункты, до больницы съездить – нет денег. В пятидесятые годы прошлого столетия наблюдалась такая же ситуация, правда, причиной тому была минувшая жестокая война.
И вот в тех не очень тепличных условиях мы, дети той поры, не были такими уж болезненными, а если заболевали, то лечили нас бабки да мамки своими, веками проверенными способами, лечили детей и взрослых и самих себя. До десяти лет жил я с бабушкой Дарьей Петровной и дедом Михаилом Мамонтовичем в небольшой деревушке Рыжково на высоком берегу Кенозера. Про докторов, как и про летчиков, знал только по книжкам.
Дед мой работал мельником, вязал дровни и сани для колхоза, круглый год ловил рыбу. Бабушка тоже зарабатывала трудодни на общих работах, обихаживала домашнюю скотину, ткала холсты и половики. Жили, особо не бедствовали. Мясо, рыба, масло, молоко, грибы и ягоды, картошка и хлеб – все производилось и добывалось своими руками. Часто вспоминаются маленькие истории из того далекого уже детства: как же мы все-таки выживали без медицины?
Учение и лечение
Осенью мы, пацаны, любили бегать по перволедку. Тонкий ледок, поскрипывая, прогибался и пружинил под ногами, бежишь по нему, сердце в груди стучит, как ошалелое, остановиться нельзя – сразу провалишься в холодную купель. Так однажды со мной и случилось. К счастью, мелко было.
Выполз я по-пластунски на берег, а тут уж дед стоит, дожидается, с вицей в руке. Крутой был Михаил Мамонтович, высек меня, не жалеючи, приговаривая:
– Вот это тебе для учения!
Но не забыл дедушка и про лечение. Приволок меня за шиворот в избу, приказал догола раздеться, надеть сухие штаны и рубаху. Потом открыл заслонку русской печи, с утра хорошо протопленной (а дело было к вечеру), и велел залезть туда и до утра не высовывать носа.
Бабушка напоила меня малиновым вареньем со сливками. Пару раз за вечер сменила она мне белье. И, наревевшись от обиды на деда, пропотев до самой последней косточки, я крепко уснул в своей горячей постели.
Учение и лечение дедкины пошли на пользу. Утром я был весел и здоров, и обида сразу же забылась.
Веник из крапивы
Баню топили каждую субботу с утра. Вечером мылись все вместе. Бабушка уходила из бани пораньше, греть самовар, а мы с дедом оставались еще на полчасика-часик. Я много раз бегал на озеро окунуться после жара в холодной водичке, а дед все это время неистово хлестался веником, часто приговаривая:
– Уйди, всякая зараза, с моего глаза!
Веник дедко иногда заправлял крапивными стеблями, распаривал его в деревянной кадушке с кипятком и затем снова и снова бил себя по белым ляжкам, спине и груди.
Потом лежал на полке, пуская слюну в седую широкую бороду, блаженствовал. К деду никакие хвори не приставали, никогда он не болел. Жаловался только изредка на боль в боку, где у него остался осколок от далекой империалистической войны четырнадцатого года.
Однажды я во время нашей помывки заигрался с мальчишками в озере, прибежал в баню с посиневшими от холода губами. Тут-то и попало от деда. Он сильно рассердился, кинул меня на банный полок и стал нещадно хвостать веником с крапивой. Я вытерпел эту экзекуцию. Но потом дома всю ночь не мог заснуть, спина свербела, как у чесоточного. Дед, любивший по утрам потереться своей спиной о косяк двери, посмеивался надо мной:
– Чешись, Вова, шкура будет нова!
Чирей, порез и разбитый нос
Как-то на ягодице у меня вскочил чирей, сесть не мог. Бабушка спустила с моей задницы штаны, осмотрела мою болячку и приказала идти с ней в хлев. Там она поплевала на чирей и при свете лучины рыбацким ножом исколола всю мою холку. При этом шепотом читала какую-то молитву. Бабушкино иглоукалывание помогло мне уже наутро. Мой чирей засох, и через день я его отколупнул.
Случалось порезать палец или проколоть ногу ржавым гвоздем, лечение было известным для всех деревенских: собственная моча и подорожник, который обмывался мылом и прикладывался на рану. Проколотую гвоздем ногу держали минут двадцать в ведерке с мочой – и никаких тебе заражений, о пенициллинах и слыхом не слыхивали.
Когда я приходил домой с разбитым носом, бабушка, поругав моих обидчиков, доставала из шкатулки суровую нитку и несколько раз перетягивала ею средний палец левой руки у самого ногтя. И мой нос переставал кровоточить. Оказывается, по восточной медицине, именно тут находится активная точка канала кровообращения, которая регулирует работу сердца и сосудов. Но бабушкина наука была почерпнута из другого источника – из кладезя мудрости русского народа.
Бутылка в муравейнике
Бабушку мучил ревматизм. Спасалась печкой, на которую забиралась на всю ночь. Там, на старой дедушкиной шубе, и я часто коротал ненастные дни. Натирание от своей болезни бабушка готовила из муравьев. А делалось это так. В муравейник сбоку закапывалась пустая бутылка, через несколько дней она наполнялась благородными насекомыми. Бутылку закупоривали пробкой, приносили домой, ставили в жаркую печь. На второй день лекарство было готово к употреблению, использовалось оно как натирание при ревматизме и радикулите.
Как-то раз бабушка отправила меня в лес. Я нашел понравившийся мне муравейник, коих у нас за деревней было великое множество, и начал ковырять бутылкой в нем. Не заметил, что бутылка-то у меня с трещиной. Она раскололась, и стекло распороло ладошку. Хлынула кровь.
Я побежал к дому, прижав рану к белой рубахе, вымазался в крови, как недорезанный барашек. Бабушка быстро остановила кровь, опять теми же мочой и подорожником. Только шрам от той бутылочки остался на моей ладони навсегда и напоминает мне о загубленных муравьиных душах.
Жихорько
Бабушка ежедневно молилась на икону Божьей Матери с Младенцем в красном углу, со словами «Господи, благослови!» укладывалась спать. Но нечистая сила по каким-то неведомым причинам иногда наведывалась в нашу избу.
Утром бабушка вставала раньше, чем обычно, долго молилась, за завтраком рассказывала, что ночью к ней опять приходил домовой – Жихорько – и чуть не задушил.
Вечером бабушка с молитвой клала под подушку ножик с костяной ручкой и таким способом избавлялась от непрошеного гостя. И это на моей детской памяти повторялось несколько раз.
У венца два конца…
В 82 года дед впервые заболел. Было это в декабре в сорокаградусные морозы. Возил сено из леса с мужиками, выпил на лютом холоде стакан спирта. Домой приехал безголосым и с температурой. Лежал почти два месяца, в последние две недели уже ничего не ел, произошло сужение горла. Трубку бы ему тогда вставить, да кто вставит-то. Докторов рядом не было. Дедушка начинал бредить, заговариваться.
– Поди-ко, бабка, возьми ухват, поверни меня к стенке, – полушепотом выговаривал он.
Вечером бабушка увела меня в сени и говорит:
– Полезай, Володенька, на чердак, попроси у венца дедушке какого-нибудь конца. Да не бойся, все будет хорошо, может, и выздоровеет Миша…
Было по-февральски ветрено и сыро. По скрипучей лестнице я залез на чердак, в полной темноте прокричал, как научила бабушка:
– Венец, венец, дай дедушке какой-нибудь конец! – и кубарем скатился вниз, дрожа от страха. Мне показалось, что кто-то ждал меня за чердачной трубой и даже отозвался на мой вопль.
А на другой день утром кончились дедушкины страдания, он тихо умер, пока бабушка обихаживалась с коровой.
Случилось это в 1957 году в лесном поселке Торос-озеро. В то время дед с бабушкой жили уже вместе с моими родителями, за полсотни километров от родной деревеньки Рыжково.
Там, в чужом краю, и схоронили Михаила Мамонтовича. А вскоре и поселок был ликвидирован, в лесу рубить стало нечего – Долгозерский лесопункт с Торос озера перебазировался в Нижнее Устье.
Владимир Григорьев, г. Архангельск
Мы с соседушкой на пару подражаем Дуремару
Ну-ка, вспомните, кто такой Дуремар-то был? Да это такой герой в сказке про Буратино – пиявок ловил в пруд у, где черепаха Тортилла жила. Я эту сказку с детства наизусть запомнила.
Так Дуремар-то ведь был не дурачок. Раньше многие люди пиявками пользовались для лечения болезней всяких. И фельдшеры ими народ лечили. Это теперешние крашеные бабы при слове «пиявка» чуть не в обморок падают. А в пиявке ведь ничего, кроме пользы, нету.
Мы с соседкой моей, тоже пенсионеркой, Ириньей Сергеевной, друг дружку пиявками лечим, потому что у нас с ней часто гипертония случается. А случается она от наших сыновей-пьяниц. Да еще от того, что на жизнь денег не хватает. На таблетки их тоже не хватает, а хорошие таблетки дорого стоят. Да к тому же они одно лечат, а другое калечат.
А пиявка – вот она, у нас на задворках деревенских, в ляге живет. По-ученому-то ляга прудом называется, а мы уж по-нашему, северному, – ляга да ляга. Рыбы в ляге нету, а пиявок полно.
Сейчас я расскажу, как пиявкой действовать. Поймаешь их, миленьких, в ляге штук десяток и посадишь в пол-литровую банку с водой. Банку я пластмассовой крышкой закрываю, а в крышке у меня дырок наделано, чтобы не задохнулись пиявочки-то. Они в банке могут долго жить, их ничем и кормить не надо.
Ну, вот, значит, «подскочит» у меня гипертония – я зову к себе Иринью. Она достанет из банки пиявку и наставит мне за ухо. За ухом у нас такой горбышок (бугорок) на черепушке есть, вот на этот горбышок и надо ставить пиявку. Пиявка-то, она сама на нужное место не сядет. А чтобы села, Иринья намочит в кипятке тряпицу и приложит мне к горбышку-то, подержит. От кипятка температура на горбышке подскочит, пиявка сразу на горбышок и сядет. У ней ведь глаз нету, она только на тепло реагирует. Ну, вот посидит пиявка за ухом меньше чем полчаса, насосется дурной крови гипертонической, – сама и отпадет. И сразу голова болеть перестанет.
Когда больно уж невмоготу голове, Иринья мне за оба уха по пиявке лепит. А я – ей, когда у Ириньи гипертония «подскакивает».
З. П. Лопатина, Республика Карелия
Урок бабушки Устиньи
Родилась и выросла я в деревне. Красивые были места, красивая была деревня. И дом я родительский посейчас в своих воспоминаниях люблю. Стоял он, горделивый такой, окнами на дорогу. А за домом – огород… А за огородом – речка. Все мои воспоминания о детстве с этой речкой связаны. Так вот, помню одну весну… Лед с речки ушел, а вода в ней – холодная-прехолодная. А сосед наш, дед Анисим, пошел на реку верши да морды проверить – ему рыбки свеженькой захотелось. На речке с Анисимом и приключилась беда. Достал дед вершу, а в ней оказалась большая щука. Рыбина трепыхнулась и сронила деда в воду.
Анисим был старикашкой древним – едва выкарабкался на берег. А пока выкарабкался, продрог до костей. Да еще сколько до дому шел… И началась у деда лихорадка. А потом жар и немогота. И все поняли, что деду конец пришел, что дед умирает. И собрался народ, и ничем старику помочь не может. А тут моя бабушка прибежала и командовать над людьми взялась:
– Чего высстали?.. А ну, быстро баню топить! А дети пусть быстро в лес бегут да рвут листочки березовые…
Все и разбежались по неотложным делам по команде бабушки моей. Я тоже березовые листочки рвала. Они только-только из почек выскочили, липкие такие… Листочков этих нужно было очень много, а у нас, ребятишек, дело туго подвигалось. И тогда к нам на подмогу пришли все взрослые. Пока мы листья собрали, баня была готова. Ну, а что дальше было, я тоже видела, потому что бабушка взяла меня к себе помощницей в баню. Так вот… Сначала деда вениками парили. А потом… Бабушка положила на полок солому, взяла холщовую постилаху, сверху – листья, а уж потом, на листья, деда положила голого. Завернули Анисима в листья прямо в постилахе да еще накрыли одеялом ватным. Вот там-то дед лежал в жару долго. Часов не было, и потому не знаю, сколько. А бабушка поила деда чаем с молоком.
Дед лежал смирно, но стонал:
– Ох, жарко! Ох, силушки больше нет…
А потом я видела, что из-под Анисима потек ручеек. Я спросила:
– Чего это с ним? Описался, что ли?
– Нет, – сказала бабушка, – это из него болезнь уходит.
Потом бабушка с деда все накидушки сняла и от листьев березовых освободила. Потом деда на русскую печку положили. А к вечеру дед, лежа на печи, шутки шутить начал. Выздоровел!
Потом при встрече не раз говаривал:
– Ты, Устинья Ивановна, меня с того света достала. И было мне тогда от роду десять лет. И я все запомнила. А когда мне исполнилось девятнадцать, то я жила уже на собственных хлебах: заведовала столовой в лесопункте и работала неосвобожденным секретарем комсомольской организации. И вот тогда-то с одним комсомольцем случилась беда… Как сейчас помню. Вбегают в столовую люди и говорят:
– С Мишкой Корниловым – несчастье!
Мишка в лесопункте мастером работал. Его угораздило в медвежью берлогу провалиться. Берлога-то была пустой, но в ней оказалось по горло воды. А на дворе стояла весна. Но холодно было – жуть! Пока Мишка выбрался, пока до лесопункта добрался – уже не жилец.
Лесопунктовская фельдшерица Галя не знала, что с таким больным и делать-то. А парня трясет. И тут я вспомнила бабушку! А дальше у меня все пошло как по маслу. Повесила на двери столовой объявление: «Закрыто!» Собрала комсомольцев. Их у меня было больше восьмидесяти, и стала команды давать, как бабушка:
– Ты, ты и ты – баню срочно топить! Все остальные – в лес, листьев с березок нащипать.
Дисциплина у нас в комсомольской организации была хорошая – все тут же разбежались по заданию. А когда баня была готова, я все сделала так, как бабушка моя Устинья Ивановна делала с дедом Анисимом. Ну, и Мишку я, конечно, тогда вылечила…
Таисия Ивановна Лодыгина, г. Северодвинск
Примечания
1
Лапуга – морские растения. – Здесь и далее прим. ред.
(обратно)2
Обидно.
(обратно)3
Ворвань – жир, добываемый из морских млекопитающих и рыб.
(обратно)4
Валенки.
(обратно)5
Порато (нареч., перм.) – сильно, очень, весьма, крепко, больно, много.
(обратно)6
Душник – отверстие в печке для нагревания комнаты теплым воздухом после топки, то же, что и отдушник.
(обратно)7
Годовщина Великой Октябрьской социалистической революции – государственный праздник в СССР. Отмечался в день свершения Октябрьской революции ежегодно 7 ноября (25 октября по «старому стилю») и 8 ноября. Праздновался с 1918 года. В этот день на Красной площади в Москве, а также в областных и краевых центрах СССР проходили демонстрации трудящихся и военные парады. 7 и 8 ноября были выходными днями. С 1992 года в России 8 ноября стал рабочим днем. В 1996 году указом Президента РФ (указ датирован 7 ноября и вступал в силу с момента подписания) праздник назван Днем согласия и примирения. Несмотря на то, что день Октябрьской революции перестал быть праздником официально, его празднуют более тридцати процентов населения России.
(обратно)8
Взвоз – наклонный настил для въезда возов со двора крестьянской усадьбы в складское помещение на подклете.
(обратно)9
XX века.
(обратно)10
Божатка – крестная мать.
(обратно)11
Бочаг – глубокое место в реке.
(обратно)12
Высота борта – три доски.
(обратно)
Комментарии к книге «Мешок историй», Александр Александрович Росков
Всего 0 комментариев