«Дитя пустыни»

Абдельхамид Бенхедуга ДИТЯ ПУСТЫНИ

«Нет.

Я не могу спать в каменном доме.

Терпеть не могу спать в потемках и просыпаться в потемках. Дом, откуда не видно неба, построен не для живых. А я пока что не умер. Я должен выйти, я должен увидеть небо!»

Человек из пустыни… Он меньше ненавидит смерть, чем мрак, и не столько страдает от боли, сколько от подчинения, ему не так тяжело ступать босиком по раскаленному песку среди скорпионов и с пересохшим от жажды горлом, как соблюдать границы и выполнять приказы. Свободу он предпочтет воде. Его глаза испили свет звезды и утолили им жажду раньше, чем материнским молоком, он вкусил свободу в объятиях нежной пустыни прежде, чем постиг слово «вода». Он предпочитает спать в палатке, окруженной гадюками и скорпионами, или вести бой среди грохота орудий и разрывов мин, чем прозябать в каменном доме, куда не пробивается к нему ни свет звезд, ни солнечные лучи, где его не овевает свежий ветерок. Напрасно пытался он понять, зачем он здесь, в этом темном доме, а командир, находившийся вместе с ним, тщетно пытался втолковать ему, что у них нет другого выхода, как переждать здесь.

— Почему мы торчим здесь, среди этих стен? Мы что — мертвые?

— Нет, мы не мертвые.

— Тогда, может, чего-то боимся?

— Нет, не боимся.

— Так почему же мы сидим здесь и не выходим?

— Подождем, пока наступит день.

— А как же мы догадаемся, что наступил день, среди этой тьмы? Если бы мы вышли, я мог бы узнать, сколько еще осталось до рассвета и какой завтра будет день.

— Мы и здесь можем узнать, сколько осталось до утра.

— Как это?

— Вот по этим часам.

— И по ним ты можешь различить день и ночь?

— Они специально для этого и придуманы.

— А кто их смастерил?

— Человек.

— И ты им доверяешь?

— Они не обманывают.

— А кто докажет, что они правы?

— Вот эти стрелки.

— Может, они правдивее языка того, кто их сделал?

— Я же сказал тебе: они не обманывают.

— И они точнее звезд?

— Не знаю.

— Конечно же, нет. И поэтому здесь нам будет казаться, что все еще ночь, хотя на самом деле уже наступит день.

— А кто сказал тебе, что они лгут?

— Достаточно того, что их сделал человек… Ты думаешь, я глупее этой машины? Ты можешь вертеть этим гвоздиком направо и налево, и стрелки будут крутиться в таком же направлении, так можно замедлить или ускорить время, но, как бы ты ни был силен, ты никогда не сможешь ускорить или замедлить движение звезд или изменить их путь…

Каждый раз, когда командир беседовал с этим человеком из Сахары, он рано или поздно заходил в тупик и все же находил в словах сахарца большую занимательность и прелесть — тот словно «пережевывал» фразы, одни звуки растягивал, другие удваивал, и все это придавало его речи приятный оттенок и безмятежность, особую красоту. Слова его были полны мудрой простоты, а логика его суждений была наивна и бесхитростна.

— Мне совсем непонятно, почему мы не можем выйти сейчас и ждем, когда наступит день. Даже если этот день и наступит, я никогда не забуду эту злополучную ночь и все равно не пойму, почему нужно было сидеть здесь, среди этих стен, всю ночь напролет.

— Все сейчас сидят по своим домам или в домах вроде этого, а кто выходит, того убивают.

— Почему?

— Потому что выходить ночью и разгуливать по улицам запрещается.

— Почему?

— Потому что мы на войне.

— А если мы на войне, то почему же ты не даешь мне убить того, кто весь вечер топчет трупы мертвых своими ужасными сапогами?

— Потому что нам дали приказ не открывать огня.

— А ты говоришь, что мы на войне!

— Конечно. Ведь, если нам дали приказ не открывать огня, это не значит, что война уже кончилась.

— Я никогда не пойму, что ты говоришь. Разве война — это не бой?

— Нет. Бой — это только часть войны.

— Значит, то, что мы сидим и ждем среди этого мрака и стен, тоже война?

— Это — ожидание нового боя, а ждать — это приказ во время войны.

— Не могу я понять всех этих слов и всех этих разделений войны. Я знаю только, что там — враги, а мы пришли, чтобы воевать с ними и прогнать их из нашей страны, они все еще здесь, а мы — на войне и должны сражаться с ними до тех пор, пока не уничтожим их всех до последнего или не прогоним. Победим или умрем. Но если мы будем сидеть вот так, сложа руки, то не сумеем сразиться с ними и изгнать их. Я не могу понять этого приказа. Прошу тебя, ты же теперь меня знаешь, мы стали друзьями, позволь мне вернуться на юг, а когда снова начнется бой, я вернусь.

— Думаешь, так легко пробраться на юг? Ты даже из города не сможешь выйти, не то что добраться до юга.

— Почему? Разве я боюсь? Разве ты видел, чтобы я хоть раз струсил за эти дни, когда мы сражались бок о бок? Если ты вообразил себе, что я струсил, то ты не знаешь правды о сынах Сахары!

И в этот миг в голове сахарца зародилась мысль, которая наполнила его душу надеждой и вызвала в ней безумное желание увидеть прекрасные серебряные лучи, пронизывающие пространство и окутывающие, словно покрывалом, крышу и стены этого дома. У него возник невероятный план… «А что, если я сейчас навалюсь на него, свяжу и выберусь из этого мрака?» Хорошенько обдумав, как привести свой замысел в исполнение, сахарец снова стал донимать своего товарища просьбами разрешить ему уйти.

— Какой толк от того, что мы сидим здесь, в темноте? — говорил он.

— Ложись спать, если хочешь.

— Как же я засну здесь, среди этих стен? Нет. Может, ты сам хочешь спать, а я уж если что задумал, так обязательно этого добьюсь.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что не считаю нужным молчать, если не понимаю, зачем мы сидим здесь! Уж если тебе хочется помолчать, так пусть это молчание будет полным…

С этими словами сахарец навалился на него всем телом и связал ему руки за спиной. Сахарец был довольно силен, несмотря на кажущуюся худобу тела. Проделав это, он, улыбаясь, сказал своему командиру:

— Когда твои часы скажут тебе, что наступил день, крикни меня, и будь уверен, что твой зов достигнет моих ушей. А я больше не намерен оставаться в этой тюрьме.

— Но ты же рискуешь! Каждый, кто увидит, что ты вышел из дома, будет стрелять в тебя. Боюсь, что ты падешь от пули своих же братьев. Будь благоразумней!

— Если судьба когда-нибудь забросит тебя в Сахару и ты увидишь палатку среди семи пальм, будь почетным гостем в доме своего друга. Прощай!

Он выбежал из дома так, словно и впрямь вырвался из тюрьмы. Он чувствовал, как свобода, чей бег был приостановлен с тех самых пор, как он очутился во мраке дома, снова сильно и живо забурлила в его венах, чувствовал, что вся природа приблизилась к нему, благодатная и беспредельная: свежие ветерки, долетающие с моря, наполняли его грудь радостью и весельем, а неяркие лучи, которые посылали ему звезды, рождали в его глазах свет и восторг, и его палатка, которую он оставил где-то в Сахаре среди семи пальм, внезапно как будто перенеслась с земли на небеса и заняла свое место среди звезд… Да, он видел ее собственными глазами в созвездии Большой Медведицы, где каждая из семи звезд казалась ему пальмой, взошедшей из звезды, высокой и сверкающей… Он очень удивился этому — то, что он видел, казалось настоящим и не походило на мираж. Это были в точности семь его пальм, и палатка его стояла среди них, но вместо того, чтоб им быть на земле, там, где он их оставил, где-то в Сахаре, они внезапно перенеслись на небо, чтобы он смог увидеть их из города, который пришел освободить! Он и сам не знал, что делать. Продолжать свой путь или вернуться к товарищу, которому он связал руки и бросил на произвол судьбы? Если он продолжит путь, то что его ждет впереди? Этого он не знал. Он искал свет, воздух, свободу, и все это он сможет найти в дороге, если и дальше будет продолжать свой путь. Они станут сопровождать его с первого же шага, который он сделает, выйдя из города, и до последнего шага, который он ступит к своей палатке и семи пальмам где-то в глубине Сахары, где время не поддается делению на часы и минуты. Он не думает о смерти и не боится ее — ведь с тех самых пор, как его ноги ощутили под собой песок, он познал смысл жизни и во имя ее сражался с гадюками, скорпионами, жаждой, научился не поддаваться смерти. Всегда сильный, вечно смеющийся. А орудия противника, окружавшие город, были в его глазах не опаснее гадюк и скорпионов — просто с ними надо быть осторожнее. А то, что могло случиться во время осуществления его замысла, он себе совершенно не представлял. Так что же ему делать? Продолжать путь или вернуться к другу, которого он связал своими руками?

Сахарец не знал, что район, в котором он находился, был оцеплен колючей проволокой и солдатами, потом морем. Если бы он знал это, он бы прислушался к приказу друга. Но он выходил не из подчинения своему другу — он выходил из тьмы!

Палатка по-прежнему была на небесах, в созвездии Большой Медведицы. Да, это была она, она самая. И семь пальм все так же всходили из этих звезд. Такие же яркие, как сами звезды. Он сказал себе:

— Нет, я не оставлю город до тех пор, пока отсюда не уберутся французы. Вернусь к другу, разделю с ним мрак дома, пока не настанет день.

А где-то в Сахаре, где время не поддается делению на часы и минуты, занялись огнем палатка и семь пальм. Там совершилось преступление — пронесся французский самолет, несущий в своем чреве огонь, который он изверг на палатку и семь пальм.