«Черновик»

Черновик (fb2) - Черновик 1011K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Александрович Нянковский

Михаил Александрович Нянковский Черновик

© Нянковский М. А., 2016

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

* * *

В субботу он проснулся до обидного рано. Так рано, как ему никогда не удавалось просыпаться в будни. Она еще спала, отвернувшись от него и слегка приоткрыв рот. Хорошо, что до утра проспал как убитый, иначе желание отделаться от нее возникло бы посреди ночи, когда и на улицу не выгонишь и засыпать снова вместе уже не захочется. Вчера, после полбутылки коньяка, услышать ее согласие на небрежно брошенное «Поехали ко мне» было, конечно, приятно, но готовить ей натрезво завтрак, смотреть на ее не очень изящную фигуру и не вполне привлекательные черты лица: на эти растрепанные волосы, что сейчас разметались по подушке, на размазанную по щекам косметику и на этот нелепо приоткрытый рот… Сомнительное удовольствие… А еще нужно будет сказать: «Знаешь, у меня сегодня в одиннадцать встреча». Причем сказать так, чтобы она поняла, что сразу надо одеваться, потому что до встречи он только-только успеет отвезти ее домой. И когда она будет одеваться, придется смотреть на ее поношенное белье, которое еще надо будет собирать по всей квартире, начиная с прихожей, где он, собственно, и начал ее раздевать. Или это произошло еще на площадке?

…А она все не просыпалась. Он встал, прошел на кухню, громко хлопнул дверцей холодильника и для верности включил кофемолку, хотя только вчера намолол кофе дня на три. Пожужжав машинкой дольше обычного, он наконец услышал из комнаты тихое похныкивание.

– Прости, я тебя, наверно, разбудил. Просто хотел принести тебе кофе в постель.

На самом деле единственное, чего он хотел, так это чтоб она поскорее ушла. И причем навсегда. В надежде, что она все-таки встанет и позавтракать можно будет на кухне, он стал медленно нарезать хлеб, потом сыр.

* * *

Самостоятельно знакомиться с девушками ему давно уже было лень, поэтому всеми своими случайными связями последних лет он был обязан исключительно Мишке. Мишка Хохлов учился с ним на одном курсе, но довольно быстро понял, что филологическое образование не принесет ему ни достатка, ни радости, и уже на втором году обучения стал тихо прифарцовывать заграничными дисками, книжками, изданными в «Ардисе», джинсами и прочими товарами, цена которых на черном рынке кратно превышала их себестоимость. Мишкино обаяние, общительность, прекрасно подвешенный язык позволили быстро расширить круг нужных знакомств, так что очень скоро маленький бизнес стал процветать. Те же качества, особенно разговорчивость, помогли ему закончить университет, не слишком утруждая себя изучением всевозможных наук. Получив диплом, Хохлов, благодаря знакомствам в кругу высокопоставленных лиц (а среди его клиентов, покупавших «фирму», были и такие) устроился на работу учителем в сельскую школу в десяти минутах езды от города. Причем его недельная нагрузка составила шесть часов, и все эти часы с согласия завуча и директора, которым, конечно, пришлось кое-что подкинуть из фирменных неликвидов, выпадали на субботу. Статус сельского учителя позволил Мишке избежать призыва в ряды Советской армии, чью боеспособность он таким образом, по его же собственным словам, только укрепил, а удобное расписание освобождало целую неделю для более полезных и прибыльных дел, нежели преподавание русского языка и литературы потомкам многострадальных российских крестьян.

На рубеже восьмидесятых – девяностых Мишка побывал в турпоездке в Польше и понял, что дружба со странами народной демократии может быть взаимовыгодной не только на уровне Совета Экономической Взаимопомощи, но и на уровне частных контактов. Он стал покупать в Союзе дешевые комплекты постельного белья, приборы ночного видения и прочую дребедень, возить все это на продажу в Польшу, а взамен приобретать буржуазные товары, спрос на которые не могла удовлетворить советская легкая промышленность. Мишка быстро овладел искусством скрывать от пограничников и таможенников в потайных отсеках вагона ввозимую и вывозимую продукцию, и довольно скоро у него появились деньги, которые и присниться не могли его бывшим однокурсникам. Постепенно штучный товар уступил место целым партиям, Хохлов стал ездить в Польшу на своей машине, быстро выучив, на каком посту сколько надо заплатить и на какой границе какую часть товара отстегнуть официальным лицам. Вскоре он начал вести борьбу за новые источники сырья и новые рынки сбыта. К источникам добавилась Турция, а рынком сбыта стал бывший колхозный рынок в самом центре города, на котором в советские времена труженики села реализовывали продукцию со своих приусадебных участков и то, что плохо лежало на колхозных полях. Теперь он превратился в толкучку, на которой Мишка приобрел два стационарных торговых места.

Бизнес становился все более прибыльным, но вскоре стало понятно, что все «челноки», мотающиеся за границу и обратно с огромными клетчатыми баулами, привозят на родину одно и то же. Пришлось задуматься над узкой специализацией, и Мишка сосредоточил свое внимание на алкоголе, который стал поставлять в магазины, рестораны и кафе родного города. Вскоре в городе не осталось ни одного владельца подобных заведений, кто не водил бы с Мишкой дружбу. Сам Мишка стал внимательно присматриваться к своим новым друзьям и их бизнесу и вскоре вложил деньги в одно дышавшее на ладан кафе, чем спас его от закрытия и вселил оптимизм в душу начавшего потихоньку спиваться бывшего единоличного владельца. Правда, в эйфории этот туповатый паренек, бывший владелец, пребывал недолго. Доверив своему новому компаньону все управление и бухгалтерию, он скоро остался не у дел, лишившись своей доли в совместном бизнесе. Обнаружив это, он пытался наехать на Хохлова с помощью каких-то быкоподобных друзей, но был бит Мишкиными приятелями аналогичного вида, после чего простился с мечтами о деловой карьере и стал спиваться уже с чистой совестью.

Мишка, став хозяином, развернул бурную деятельность, довольно быстро превратив убогое, построенное еще в советские времена кафе «Юность» в процветающий, хоть и небольшой, клуб, который назвал, памятуя о своем филологическим образовании, «Онегин».

Главной «фишкой» заведения была живая музыка, но не та – в диапазоне от шансона до попсы, – которую исполняли во всех ресторанах; у Мишки по выходным звучал классический рок. Когда-то, в семидесятые – восьмидесятые, во всех школах и вузах как грибы после дождя росли вокально-инструментальные ансамбли. Большинство из них давно почили в бозе, но многие музыканты пронесли через десятилетия верность своему увлечению, хотя давно занимались совершенно другими, весьма далекими от музыки делами. Кое-кого из них Мишка знал еще в студенческие годы и теперь разыскивал по всему городу, чтобы вернуть к жизни их творческий потенциал. Ребята давно уже не мечтали о больших залах, но время от времени поигрывали на своих кухнях хиты «Битлз» и «Роллинг Стоунз», а потому Мишкино предложение выступать в его клубе восприняли с энтузиазмом. Постепенно из поседевших и полысевших, но не пропивших свое мастерство «мальчиков» сложилось несколько вполне приличных групп.

Сергей, не видевший своего институтского приятеля со времени выпуска и ничего не знавший о его головокружительной, хотя и столь типичной для недавних смутных времен, карьере, лет пять назад – он в это время никак не мог прийти в себя после разрыва с Кристиной – заехал в это кафе выпить кофе. Они встретились как старые друзья. Мишка стал рассказывать Сергею про себя, про свой клуб, про «потрясающих ребят», играющих здесь по пятницам и субботам, и пригласил зайти послушать. С тех пор Сергей стал бывать в «Онегине» регулярно. Нельзя сказать, чтобы ему очень нравилось это заведение, да и фанатом рока он никогда не был (правда, хиты шестидесятых – восьмидесятых все-таки слушал с ностальгическим удовольствием), но для него было важно, что здесь он никогда не оставался в одиночестве, хотя и приходил всегда один.

В «Онегине» за несколько лет существования сложился круг постоянных посетителей, многих из которых Сергей знал еще по студенческим годам, а с кем-то пересекался по работе, но даже с незнакомыми у Мишки он сходился быстро. Завсегдатаями клуба были в основном сверстники музыкантов, то есть люди под сорок, слегка за сорок или далеко за сорок, как правило, побывавшие, как и Сергей, в браке, но не очень-то склонные возвращаться в это состояние. Неслучайно Сергей стал называть Мишкино заведение «Клуб одиноких сердец». И хотя люди здесь собирались очень разные – среди них попадались и таксисты, и дизайнеры, и менеджеры, и бизнесмены средней руки, – в «Онегине», благодаря музыке, на которой они выросли и которую сами нередко играли еще на школьных вечерах, они становились просто сверстниками и легко находили общий язык.

Кроме того, Хохлов обладал уникальной способностью налаживать контакты, знакомить людей между собой. В его маленький клуб народу набивалось порой под завязку. Мест хронически не хватало, но для своих он место всегда находил. Стоило кому-то из завсегдатаев появиться на пороге заведения, Мишка тут же бросался навстречу, подводил к какому-нибудь столику, усаживал и сразу же начинал представлять тем, кто сидел рядом. При этом он, не скупясь, рассыпал комплименты и награждал вошедшего мыслимыми и немыслимыми регалиями. Сергея он представлял как «крупнейшего журналиста современности, пера которого как огня боятся правящие элиты России, стран СНГ и Балтии». Зная привычки и вкусы своих посетителей, Мишка всегда точно определял, к какой компании надо посадить того или иного человека.

Помимо «возрастной» публики, в «Онегине» нередко появлялась и составлявшая меньшинство молодежь. Как правило, это были девицы с гуманитарным образованием, просиживавшие свои джинсы в обтяжку и мало что скрывающие юбки в малых и больших компаниях в качестве офис-менеджеров, помощников руководителей или менеджеров по работе с документацией (слово «секретарша» в их лексиконе не допускалось как почти непристойное). Классический рок, привлекавший их в этот клуб, звучал для них без ностальгической окраски и скорее воспринимался как музыкальное направление, более достойное их почти забытого историко-филологического прошлого, чем современная попса. Хотя обилие одиноких и в основном обеспеченных мужчин в «Онегине» тоже нельзя было сбрасывать со счетов в качестве фактора привлекательности. Личная жизнь у этих девчонок, заваленных бумажной работой в течение дня, протяженность которого зависела от прихоти начальства, как-то не очень складывалась, если не считать сексуального домогательства шефов, но они эту личную жизнь скорее отравляли.

Чтобы начать ни с того ни с сего разговор с незнакомой девушкой лет двадцати пяти – тридцати, каждый раз нужно было что-то изобретать, чего Сергею совершенно не хотелось делать, но опять на выручку приходил Мишка. Он старался подсаживать друга за столик, где собиралась исключительно женская компания.

«Милые дамы! Наконец-то я разбавлю ваш девичник интереснейшим собеседником противоположного пола, – восклицал хозяин заведения. – Перед вами великий журналист! Представляете, он брал интервью у самого премьер-министра. Фамилию премьера сейчас никто не помнит, потому что он продержался всего три месяца, а потом его сняли. И никто, кроме Сереги, не успел взять у него интервью. А Серега успел! И напечатал. А потом того сняли. Не Серегу – премьера. Почему его сняли?! А вот это вы спросите у моего друга Сереги, почему его сняли». Затем Мишка бросался встречать следующего посетителя, а Сергею оставалось с небрежным видом продолжить начатый разговор, поскольку интерес к его персоне в этих очаровательных созданиях Хохлов уже пробудил. От снятого (кстати, совершенно без участия Сергея) премьер-министра разговор переходил на других знакомых преуспевающего журналиста, потом на журналистику вообще, на телевидение, искусство, музыку. Обсуждали играющих сегодня музыкантов и публику, собравшуюся в клубе, причем Сергей рассказывал всяческие пикантные подробности о взаимоотношениях некоторых присутствующих пар, которые, впрочем, не были секретом для большинства посетителей. Затем начинались двусмысленные разговоры о взаимоотношении полов вообще и не менее двусмысленные комплименты. Из-за грохочущей музыки говорить приходилось в самое ухо очередной девушки, иногда даже касаясь мочки, причем рука в этот момент всегда как-то случайно оказывалась на колене у новой знакомой с подъюбочным, как сказано, кажется, у Набокова, направлением пальцев.

Комплименты эти продолжались и по дороге из заведения, откуда они, в изрядном подпитии, выходили глубоко за полночь, а иногда и под утро, и разговор заканчивался уже в постели Сергея.

Правда, новые приятные знакомства, возникавшие благодаря Мишкиному радушию, не всегда заканчивались сексом. Иногда, хотя и нечасто, поехать к нему не соглашалась девушка, иногда он сам отказывался от такого продолжения вечера.

Всех женщин, с которыми он знакомился, Сергей разделял на три категории. К первой относились умные, энергичные, самостоятельные молодые женщины, как правило, после тридцати пяти, с которыми было о чем поговорить и которых приятно было слушать. С ними можно было даже поделиться сокровенным, что, впрочем, Сергей делал довольно редко, только когда точно рассчитывал на понимание. К таким женщинам Сергей испытывал уважение, заводил с ними дружбу и не старался любой ценой затащить в постель, хотя некоторые из них были вполне к этому готовы. «Любовницу еще найду, а друга потеряю», – объяснял он друзьям, не понимавшим, почему он отказывается от таких достойных кандидатур. Все эти женщины вправе были рассчитывать на длительные отношения с мужчиной или даже на перспективу брака, одна ночь была бы для них оскорбительной. Но что касается длительных отношений, то ему вполне хватало Кристины, а о новом браке он даже не помышлял, и не потому, что его опыт супружеской жизни казался столь уж печальным. Скорее наоборот – многолетний опыт жизни в одиночестве привел к тому, что пребывание на его территории в общем-то посторонней женщины в течение длительного периода, то есть более трех дней, стало вызывать в нем раздражение. Его раздражало, что кто-то берет его вещи и никогда не кладет на место, его раздражало, что свое времяпровождение, которое он столько лет ни с кем не согласовывал, приходилось увязывать с привычками и желаниями другого человека, его раздражало, что он должен ходить дома в джинсах, хотя привык ходить в трусах, и даже красивое женское белье, которое еще вечером так возбуждало, утром, разбросанное где попало, тоже начинало его раздражать.

Ко второй категории относились девушки помоложе, глаза которых едва ли не в самом начале разговора выдавали согласие провести с ним ближайшую ночь, а руки оказывались в районе его паха раньше, чем его собственная рука ложилась к ним на колени. То, что длительные отношения для таких девушек необязательны, было очевидно, и хотя это вполне устраивало Сергея, он старался не водить их к себе домой – для него это было как-то уж совсем дешево. В его постель они попадали только в исключительных случаях, то есть когда количество выпитого им коньяка превышало обычную норму и проводить ночь в одиночестве ну никак не хотелось, но ничего более пристойного в поле зрения не попадало.

Наконец, была и третья категория. Милые, славные девчонки, с которыми было о чем поговорить, но не было необходимости делиться сокровенным. С ними не надо было изображать из себя крутого и опытного самца, но вполне достаточно было быть самим собой. Им можно было делать пикантные комплименты, не переходя на пошлости. В глазах у этих девчонок читалось: «Я знаю, что я тебе не нужна, ты другой, ты старше и мудрей, но за одну ночь я буду тебе благодарна». Вот эти последние чаще всего и становились предметом его интереса. Утром он расставался с ними навсегда, ничего не обещая, не спрашивая номер телефона и не оставляя свой. Он знал, что рано или поздно они снова встретятся в «Онегине» – они оба это знали, – но эта встреча отнюдь не выльется в драматическую разборку. Нет, увидев ее, он поздоровается, как старый друг, искренне и радушно, но к ее столику не подсядет, а в конце вечера, вполне возможно, уйдет с другой, так же искренне улыбнувшись на прощание «девушке предыдущей ночи».

Увы, сегодня его спутницей была, как он сам определил, девушка из второй категории. Вчера хотелось в очередной раз напиться. От злости на самого себя. Ну зачем он позвонил Кристине?! Сколько раз говорил себе: не надо ей звонить, все равно, даже если они снова будут вместе, ничего хорошего из этого не получится. Сначала – безумная ночь, как в первый раз, но уже с утра – взаимные придирки и раздражение, а потом – серые будни, встречи по субботам, как по расписанию, и звонки в надежде, что в эту субботу она будет занята. Ему давно стало скучно с Кристиной, но без нее уже через неделю все валилось из рук, и, несмотря на клятвы, данные самому себе, он все чаще тянулся к телефону, лежащему на прикроватной тумбочке. Однако стоило вообразить предстоящий разговор, это неизбежное выяснение отношений, как рука сама падала на подушку. Ему надоело просить у нее прощения за то, чего он не совершал. Он каждый раз надеялся, что она скажет: «Прости, я была неправа», – и тогда о произошедшей размолвке можно будет не вспоминать, но каждый раз он был уверен, что этого не произойдет, что ему снова придется выслушивать бесконечные разговоры о том, что неправ был именно он, и либо в очередной раз соглашаться с тем, с чем не согласен, либо, не выдержав, бросить трубку, чтобы тем самым добавить ей аргументы для следующего разговора о его неправоте.

Когда они расставались надолго, он сначала злился, потом начинал тосковать, вспоминать все хорошее, что их связывало, вспоминать ее стройное тело, которое она всегда обнажала не спеша, ее нежную, чуть бархатистую кожу, ее небольшие, почти девичьи груди и, наконец, тот момент, когда она из строгой, ироничной и неприступной красавицы, как будто повинуясь его невысказанному желанию, превращалась в податливую, стонущую от удовольствия уличную девку. Ему казалось, что Кристина из его воспоминаний не может осыпать его упреками, называть жлобом, придираться к каждому сказанному им слову, совершенному и несовершенному поступку и обсуждать детали его поведения в постели с интонацией заводского парторга. Поддавшись искушению, он звонил, но ее «алло», сказанное сухо и равнодушно, несмотря на то что у нее на телефоне стоял определитель номера, возвращало его из мира фантазий в мир повседневности.

Вчера он в очередной раз сорвался и позвонил, но, выслушав нравоучительную лекцию о том, что она заслуживает гораздо больше внимания, чем он ей оказывает, бросил трубку и отправился к Мишке. Там он долго напивался у стойки, а потом подошел к компании веселых, разбитных девчонок, сидевших за столиком рядом с эстрадой. Сказав какую-то пошлость, вроде того, что такие красивые девушки не должны пить на свои, он заказал бутылку шампанского и, разливая его по бокалам, сразу приобнял сидевшую с краю девицу. И вот теперь она жалобно постанывала в его кровати, недовольная тем, что ее разбудили, а он думал, что ее надо везти домой и было бы неплохо, чтобы она жила не на другом конце города, потому что в машине придется с ней о чем-то говорить. А говорить не хотелось. Хотелось как можно быстрей вычеркнуть из памяти и ее, и вчерашний разговор с Кристиной, и вообще, как бы это ни было трудно, не думать о Кристине и, воспользовавшись тем, что в эти выходные он ни при каких условиях не будет с ней встречаться, да и на работу не нужно будет срываться, поскольку очередной номер журнала был только что сдан в типографию, наконец-то засесть за рукопись.

В последние месяцы после долгого перерыва он снова вернулся к этой работе. Материалы для нее он начал собирать много лет назад, почти сразу после окончания аспирантуры, планировалось, что это будет его докторская диссертация. Потом он мечтал выпустить монографию – первую в отечественной, да и в мировой науке монографию о писателе Павле Гордееве. Это имя было на несколько десятилетий вычеркнуто из русской литературы и почти совершенно забыто. Интерес к нему вспыхнул в начале девяностых после выхода в свет романа, никогда не публиковавшегося при жизни автора. В газетах и журналах стали появляться рецензии, статьи и небольшие исследования его творчества, но к двухтысячным этот интерес почти угас, и «возвращенный писатель Гордеев», не нашедший места в школьной программе, вновь стал забываться. На фоне детективной попсы и модного постмодернизма никому не хотелось читать вышедшего из крестьянской среды писателя, дебютировавшего в далекие двадцатые годы уже ушедшего двадцатого века.

С надеждами на докторскую степень Сергею пришлось расстаться довольно быстро, а написание монографии, которое он планировал завершить за два года, затянулось на двадцать лет. Он понимал, что сегодня эта «первая в мировой науке» книга о жизни и творчестве Павла Гордеева уже не станет литературной бомбой и, кроме узких специалистов, ее вряд ли кто прочтет и оценит, и все же время от времени, иногда раз в полгода, иногда чаще, упорно возвращался к рукописи, которая насчитывала уже несколько сотен страниц, но была все еще далека от завершения. Он никому не рассказывал о своей работе, а те, кто помнил, как она начиналась, вроде старого друга Толика Латынина, давно перестали о ней спрашивать. Не знали о ней ни коллеги по журналу, ни друзья из «Онегина», ни, разумеется, случайные подружки, ни Кристина. Однажды он заикнулся при ней о рукописи, но она пропустила его слова мимо ушей, даже не спросив, о ком или о чем он пишет. Да и имя писателя Гордеева она, скорее всего, никогда не слышала. Больше в разговорах с Кристиной Сергей к этой теме не возвращался. Он давно привык к тому, что работа над рукописью – это его, и только его, дело. И дело это он рано или поздно должен закончить. Это был его долг перед дедом – Павлом Егоровичем Гордеевым.

Русской прозой двадцатых – тридцатых годов Сергей увлекся почти случайно. Когда он учился в университете, скучнее курса, чем история советской литературы, не было. Это потом, когда в середине восьмидесятых все журналы наперебой начали печатать «потаенную литературу», выяснилось, что двадцатые годы – это Булгаков, Платонов, Замятин, а в то время о них даже не упоминалось или упоминалось как-то по касательной. Они казались безликой массой литераторов, которые не сумели понять исторической правды и с которыми активно боролись пролетарские писатели во главе с Горьким. Честно говоря, Сергея все это волновало очень мало, и попробовать почитать этих авторов, а не рапповскую критику о них желания не возникало. В то время он больше интересовался своими однокурсницами и весьма гордился тем, что число его побед над провинциальными барышнями с томиками Тургенева в руках увеличивается. Был даже один весьма затянувшийся роман с длинноногой Ингой (или, может быть, Инной – сейчас уже не вспомнить). Роман был бурный, особенно с учетом того, что у Инги-Инны была в распоряжении квартира родителей, которые надолго отправились, кажется, в Конго помогать местному населению. С ней не приходилось все время думать о том, удастся ли ее затащить в постель, и не надо было искать кого-то из друзей, чтобы перехватить на пару часов ключи от свободной комнаты в общаге. Он вдруг почувствовал, что влюбляется, совершенно забросил учебу, да и как было ее не забросить, если после бессонной ночи голова просто падала на стол в самом начале лекции. Летом они расстались на два месяца: он уехал в стройотряд, где без устали махал лопатой на строительстве какого-то коровника, а она отправилась по селам собирать остатки русского фольклора, еще сохранившегося в глубинке, хотя в основном в форме матерных частушек. Он писал ей каждый день, и она отвечала. Сначала часто и подробно, потом реже, и в письмах почувствовалась несвойственная ей лаконичность, которая все больше и больше отдавала холодом. На последние свои письма он ответа не получил. В городе он стал ей названивать, договариваться о встрече, но встречу она все время откладывала, пока наконец не сказала: «Хорошо, давай встретимся. В шесть на бульваре». Его, конечно, смутило приглашение на бульвар, а не к ней домой, но еще больше смутил ее холодный и даже слегка раздраженный тон. И все же он примчался на свидание едва ли не в полшестого, предварительно купив букет цветов, который здесь же, на бульваре, и пришлось бросить в урну. Он знал этого аспиранта, который руководил ее фольклорной практикой, много раз видел его на факультете, но ему и в голову не приходило, что этот сутулый, долговязый, ничем не примечательный парень, всегда носивший брюки, которые были ему коротки, всего за два месяца станет ей ближе, чем он. Он, с которым связано столько бурных ночей! Аспирант уже сделал ей предложение, которое она собиралась в ближайшее время принять.

Он возненавидел все и вся. Его раздражало каждое слово, услышанное дома, его раздражали однокурсницы из списка былых побед, его раздражали друзья, которые пытались ему помочь, но чья помощь не шла дальше распитой вместе бутылки водки и пьяного разговора по душам на тему «да у тебя этих баб еще знаешь сколько будет!». Но больше всего почему-то раздражали преподаватели с их «успехами социалистического строительства», «всемерным удовлетворением возрастающих потребностей граждан», «изображением действительности в ее революционном развитии» и прочими штампами, которые вдруг стали казаться ему отвратительными. Если раньше он, не думая, аккуратно записывал все это в тетрадь, чтобы потом, так же не думая, повторить на экзамене, то теперь ему хотелось спорить с каждым словом, не соглашаться ни с одним утверждением, а то и просто запустить тетрадью в физиономию преподавателю. Вот тогда-то Анастасия Сергеевна и упомянула о Писателе. Всего тремя фразами. Назвав пару его рассказов, она строгим тоном заявила, что «в них дано неверное, злобное изображение революции и Гражданской войны». Его особенно задело слово «злобное». Именно такое изображение окружающей его действительности он бы и сам дал сейчас, если бы был писателем. Он знал, что существует какая-то антисоветская литература, но никогда ее не читал. Он вообще читал только то, что было нужно. А это было не нужно. Но в тот момент ему страшно захотелось почитать эти «злобные рассказы». И он впервые подумал о том, что если когда-то они издавались, и немаленькими тиражами, то где-то наверняка остались. В университетскую библиотеку нечего было и соваться. Если там и хранились книги двадцатых годов, поскольку и университет, и библиотека существовали с середины девятнадцатого века, то кто бы их ему выдал. Мало того что не выдадут, да еще и настучат куда следует, что студент такой-то интересуется идеологически вредной литературой.

И тогда он вспомнил про Митрича.

Самуил Давидович Полянский был старинным другом его покойного деда. Они познакомились в каком-то литературном кафе в Петрограде в начале двадцатых. Оба голодные, в обносках, они приехали в столицу из глухой провинции (один – вятский, другой – смоленский), чтобы получить образование и стать великими писателями. Дед уже опубликовал несколько стихотворений в районной газете на Смоленщине; Полянский писал прозу, но печататься еще не пробовал. Свою первую повесть «Давид и Голиаф» он написал году в двадцать пятом. Воодушевленный восторгами друзей, которым он читал повесть в снятой совместно с дедом комнате на Выборгской стороне, он решил показать ее мэтрам. Через руководителя литературной студии, в которой они вместе тогда занимались, ему удалось послать рукопись одному из основоположников советской литературы, а позже напроситься и на аудиенцию. Основоположник был любезен, но лаконичен. «Талантливо. У вас могло бы быть большое будущее» – таков был его вердикт. Когда вечером того же дня студийцы собрались все в той же комнате на Выборгской, это уже была другая комната. Здесь жил подающий надежды, по мнению одних, и выдающийся, по мнению других, советский прозаик Самуил Полянский, чьи произведения получили высокую оценку классика отечественной литературы. Кто-то достал дешевого вина, и полвечера друзья проспорили о том, выдающийся он или подающий надежды, а вторую половину вечера и до поздней ночи выясняли, как же все-таки сказал Основоположник: «У вас большое будущее» или «У вас могло бы быть большое будущее». Что значит «могло бы быть»? Если бы что? В конечном счете пришли к тому, что будущее у Полянского есть, ибо, как ему не быть, если оно быть могло бы.

Вскоре повесть была опубликована, и счастливый дебютант стал с нетерпением ждать восторженных откликов критики. И отклики вскоре появились. К тому времени знакомство с Основоположником позволило ему войти в литературные круги, и, встречаясь с Полянским, знакомые писатели искренне хвалили сотканную им из гирлянд точных метафор историю скромного библиотекаря и начинающего поэта Давида Гуревича, мечущего, как камни из пращи, свои поэтические строки в грозного врага, пришедшего уничтожить многовековую культуру. В образе Голиафа выступал комдив Голиков, в финале повести врывающийся в бережно хранимую Гуревичем библиотеку и устанавливающий на сброшенные с полок фолианты артиллерийское орудие для отражения наступающих колчаковцев.

Пресса долгое время хранила молчание и ничего не писала о литературном дебюте Полянского. Каково же было его удивление, когда через несколько месяцев в одной уважаемой газете появилась статья «Бессильная злоба побежденных», в которой автор утверждал, что «некто Полянский, возомнивший себя писателем и хранителем культуры, пускает отравленные, но бессильные стрелы (почему-то именно стрелы!) в тех, кто пришел созидать новую культуру, которая станет достоянием широких масс, а не забавой для истеричных хлюпиков из числа буржуазных интеллигентов». «Нет, не культуру защищает Полянский, – восклицал критик, – а право безбедно жить на горбу трудового народа и, возмущаясь жестокостью большевиков, устраниться от борьбы, чтобы прийти потом на все готовенькое». После этой статьи прессу прорвало. Одна за другой газеты выходили с разгромными статьями, в которых автора называли «отрыжкой старого мира», «бешеной собакой», «недобитым врагом». Полянский был потрясен, но он еще не предполагал, что ждет его впереди. На страницах толстого литературного журнала была напечатана статья того самого Основоположника, в которой он называл публикацию «Давида и Голиафа» «в лучшем случае грубой политической ошибкой редакции, а в худшем – сознательной идеологической диверсией». Большое будущее закончилось. Пришел страх. Жуткий страх, который заставил Самуила Давидовича отвлечься от своих литературных опытов и, быть может, впервые оглянуться вокруг себя и попытаться понять, в каком мире он живет.

Не попрощавшись с дедом, Полянский уехал из Петрограда и поселился у своей тетки в Вятской губернии, откуда вернулся в начале тридцатых годов со свежей рукописью. Вскоре его новый роман «Заря над селом» был напечатан, и на Первом писательском съезде он вместе со всеми рукоплескал Горькому, думая: «Неужели?! Неужели я мог мыслить иначе?! Вот она, правда». В кулуарах съезда к нему подошел Основоположник, потрепал по плечу и как-то грустно спросил: «Ну что, с голиафами-то лучше?»

Из всех старых знакомых он снова сошелся только с дедом и даже подарил ему свой роман, на обложке которого было написано: «С. Д. Полянский», а на последней странице удивленный дед прочитал: «Полянский Семен Дмитриевич». О юноше Давиде теперь не напоминало ничто. Вот тогда-то дед и прозвал его Митричем. «Типичный Митрич!» – воскликнул дед, взъерошив густую черную шевелюру над огромным крючковатым носом Полянского.

Правда, этого «Митрича» Полянскому припомнили году то ли в пятьдесят первом, то ли в пятьдесят третьем, когда в какой-то газете появилась статья о том, кто на самом деле скрывается под русскими псевдонимами, но Полянский, к тому времени уже лауреат Сталинской премии, полученной за роман «Угольный гигант», член Правления Союза писателей СССР, не стал ждать, а сам бросился в редакцию «Правды», узнав, что есть возможность подписать письмо, обличающее врачей-убийц, действовавших по указке международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт».

В те годы, когда у Сергея произошел разрыв то ли с Ингой, то ли с Инной, Полянский мирно доживал свой век на писательской даче в Переделкине. Его почти не читали, но, будучи многократным лауреатом и депутатом Верховного Совета многочисленных созывов, он навсегда обеспечил себе место в истории советской литературы. К нему-то и собрался съездить озлобленный студент в надежде найти в обширной библиотеке писателя неправильные книжки о революции и Гражданской войне.

Он добрался до Москвы ночным поездом, чтобы успеть на Киевский вокзал к восьмичасовой электричке. «Вот еще возьму и курсовую про это напишу, назло Анастасии», – думал Сергей, стоя в прокуренном тамбуре и глядя на мелькавшие придорожные кусты сквозь мутное стекло вагонной двери.

Он любил бывать вместе с дедом на даче Полянского, любил слушать их разговоры о литературных новостях, недоумевал, когда Митрич вдруг замолкал, стоило деду заговорить о двадцатых годах или об общих знакомых, которых давно уже не было в живых. Сам Сергей в их беседах участия почти не принимал. Считал себя не вправе вмешиваться в разговор двух корифеев советской литературы, у одного из которых только что вышло собрание сочинений, а у другого были напечатаны всего несколько тоненьких книжек, потому что в прежние времена он на восемь лет забросил литературу и сменил писательство на работу в отдаленном леспромхозе, да и в нынешние времена не был дорогим гостем в редакциях толстых журналов. Пока дед разговаривал с Полянским, Сергей рассматривал книжные полки, уставленные томами Горького, Фадеева, Алексея Толстого, которые были украшены дарственными надписями с теплыми словами в адрес владельца дачи. Брать книги из библиотеки Полянского ему разрешалось, но, когда он вынимал их из книжных шкафов, хозяин, не прерывая разговора, внимательно следил за ним. Думая, что Митрич беспокоится о сохранности дорогих ему фолиантов, Сергей однажды сказал: «Да вы не волнуйтесь, я аккуратно». Но старик помотал головой, дескать, не в этом дело. А в чем – не сказал.

В этот раз на даче его встретила домработница Клава, служившая в доме Полянских с незапамятных времен. Она сразу же запричитала: «Ой, как вырос-то, как возмужал-то! И не узнать! А как на Пал Егорыча-то похож! Проходи-проходи, миленький!»

Сняв кеды на веранде и почему-то стараясь не шуметь, Сергей чуть ли не на цыпочках прошел в гостиную, где в кресле-каталке, укрыв колени клетчатым пледом, сидел патриарх советской прозы. Его некогда густая черная шевелюра была теперь совсем белой и заметно поредевшей, голова немного клонилась набок, на самом конце огромного крючковатого носа сверкали толстые цилиндрические очки, правая рука, в которой он держал какой-то листок, заметно дрожала, левая безжизненно покоилась на колене.

– Здравствуйте, Семен Дмитриевич! – хрипло проговорил Сергей. Горло перехватило, видимо, оттого, что он впервые сам, без деда, заговорил с Митричем.

Тот поднял глаза на гостя, как-то по-гусиному вытянул шею и, сощурившись, уставился на него поверх очков.

– Здравствуйте, это я, Сергей, Павла Егоровича внук, – все еще запинаясь и сглатывая слюну, сказал молодой человек.

– Чей внук? – почти шепотом спросил Митрич, поворачивая голову так, чтобы оказаться ухом к вошедшему.

– Павла Егоровича, – уже уверенно и громко повторил Сергей.

– Ах, Паши… – рассеянно пробормотал писатель.

– Мы с вами в последний раз на похоронах деда виделись. Вот, решил навестить. Простите, что раньше не приезжал.

– Да-да, на похоронах… – по-прежнему глядя в сторону, сказал Митрич, и Сергей не мог понять, говорит ли старик с ним или сам с собой.

– Я вот вам гостинцев привез, – сказал Сергей, доставая из рюкзака предусмотрительно купленные апельсины, яблоки и конфеты. Он понимал, что нельзя явиться в этот дом с пустыми руками, но, честно говоря, не знал, что именно преподнести старому человеку, которого не видел несколько лет, поэтому купил то, что обычно носил родным в больницу.

Митрич повернул наконец голову и неожиданно бодро, хотя по-прежнему почти шепотом, сказал:

– Решил побаловать старика? Правильно. И что приехал – правильно. А то уж никто не ездит. Думают, помер старик Полянский. А я, как видишь, отчасти жив.

Сергей хотел сказать что-нибудь бодрое, вроде «Да вы еще всех нас переживете», но, глядя на беспомощную фигуру, понял, что это прозвучит крайне неубедительно, и потому лишь улыбнулся в ответ.

– Только помирать надо было раньше, – продолжал Полянский, – чтобы и от Литфонда венок, и от Союза, и чтоб секретари что-нибудь пробубнили, хоть по бумажке. А то говорить-то совсем не умеют. Только писать. – Тут старик задумался, помолчал и добавил: – Да и писать не умеют. А Паша умел… А теперь помрешь, так и не узнают.

– А вы не помирайте, – уже немного придя в себя и подхватывая иронический тон Митрича, сказал Сергей.

– Вот-вот! Теперь надо до ста лет дожить. Будут к столетию статью в «Литературке» писать, напишут: родился Семен Полянский в 1902 году, а умер… А когда же он умер?! Ну, начнут звонить… А я и не умер! Вот конфуз-то! Придется же торжественное собрание устраивать, а у них и в бюджете такой строки нет! И дарить чего-то надо, а что дарить на столетие? Портсигар неудобно, а венок вроде рано… Ох, забегают!

Сергей заметил, как ожили глаза на потускневшем лице, как заискрились они в самых уголках, как на бледных щеках начал появляться слабый румянец, точь-в-точь как при разговорах с дедом.

– На могиле у деда бываешь? – неожиданно серьезно спросил Полянский.

– Бываю, – ответил Сергей, и это было правдой. Несмотря на свою суматошную студенческую жизнь и бесчисленные, хоть и скоротечные романы, на кладбище он бывал часто. Как-то до сих пор не мог смириться с тем, что деда уже нет. Хотя дед был как будто из другой эпохи, только в нем Сергей чувствовал по-настоящему родную душу, правда, не понимал почему.

– Эх, Паша-Паша, – Митрич сокрушенно покачал головой, – вот кому надо было до ста лет жить! Может, хоть тогда бы поняли…

Он не договорил, потянулся к столу, взял одно из привезенных Сергеем яблок и стал катать его по колену правой рукой.

– Ну, а ты что, тоже пишешь? – Он посмотрел на Сергея, как тому показалось, с едва уловимой усмешкой.

– Ну… я пока учусь…

– И чему же?

– Филологии, – с гордостью ответил Сергей, полагая, что старику будет приятно узнать, что молодое поколение готово, так сказать, подхватить знамя…

– А тебе-то это зачем? Лучше делу бы какому-нибудь обучился.

– Ну, как зачем? – растерялся Сергей. – Вы-то ведь тоже…

– Милый мой! – воскликнул Митрич. – Мы-то! Мыто филологию еще при ее жизни застали. Хотя и слова-то такого не было. Как же ее, бедненькую, тогда называли-то? Изящная словесность, кажется…

– А мы теперь уже вашу словесность изучаем…

– Да-да… Тут как-то ко мне приезжала одна барышня. Курсовую, говорит, пишу. «Руководящая роль партии в деле социалистического строительства в прозе Семена Полянского 30-х годов»… Или что-то в этом духе. А у самой юбка такая короткая, что тут и про партию, и про дело строительства забудешь.

– Я вот тоже насчет курсовой… – робко начал Сергей.

– А я думал, про меня только барышни пишут, – усмехнулся Митрич.

– Да я… собственно… – Сергей споткнулся, – не про вас…

– Ну, слава богу!

Митрич засмеялся мелким стариковским смехом, который быстро перешел в кашель.

– И про кого же? – прокашлявшись, спросил он.

И тогда Сергей назвал имя Писателя.

Полянский взглянул на гостя, и тот заметил, как быстро изменилось выражение его лица. Трудно было поверить, что секунду назад старик смеялся. Лицо вновь стало бледным и неподвижным, и только глаза пристально и серьезно смотрели на Сергея. Ему даже как-то не по себе стало от этого взгляда.

В гостиной повисла напряженная тишина, которую нарушил стук яблока, выпавшего из правой руки Полянского. Сергей почувствовал, что молчать дальше неловко; ему хотелось спросить, почему старик так странно отреагировал на это имя, но он никак не мог сформулировать вопрос.

– А что, вы его теперь… тоже изучаете? – Полянский сам прервал затянувшуюся паузу.

– Ну, так… мельком. А я вот хотел про него написать.

– И кто ж тебе такую тему дал?

– Я сам решил. Я еще не говорил ни с кем.

– И не говори, – с неожиданной твердостью сказал Полянский.

Сергей чуть было не спросил почему, но вдруг понял, что старик не ответит, и промолчал.

– Давай-ка чаю попьем, – сказал Митрич и, перейдя на громкий шепот, позвал домработницу: – Клава, завари-ка нам чайку.

Не прошло и минуты, как появилась Клава с серебряным подносом, на котором стояли знакомые еще по визитам с дедом старинные чашки, сахарница и корзиночка с неизменными Клавиными сухариками. Вскоре подоспел и самовар.

– Хоть и электрический, но все-таки самовар, – сказал Митрич. – На даче надо пить чай из самовара.

Он сам налил чай, ловко орудуя правой рукой (левая по-прежнему неподвижно лежала на колене).

– А вот у нас с твоим дедом не то что самовара, и чайника-то не было. Был ковш. Да-да, какой-то медный ковш, в котором мы кипятили воду. И пили чай! Не помню, из чего этот чай был. Уж точно не из чая. Но назывался чаем. А пили мы его не с вареньем, не с печеньем, а так… со святым духом. Даже друзей «на ковш» приглашали. Знаешь, тогда бедности не стыдились. Стыдились что-нибудь из последнего не прочитать…

– А вы… его читали? – спросил Сергей и вновь произнес фамилию Писателя, понимая, что надо вернуть старика к главной цели своего визита, хотя уже побаивался непредсказуемой реакции.

– И он меня тоже, – спокойно ответил Митрич.

– Он вас читал?! – изумился Сергей.

– А что ж ему меня не читать-то? Я ведь, молодой человек, какой-никакой, а тоже писатель. – Сергей понял, что сморозил глупость, но он был совершенно сбит с толку тем, как быстро менялось настроение Полянского. А тот продолжал: – Один раз мы дядьку даже «на ковш» позвали.

– Какого дядьку? – удивился Сергей.

– Так вот твоего Писателя, про которого ты, дурья башка, писать собрался.

– А почему он дядька?

– А потому что мы с твоим дедом к нему в литературную студию ходили. Вот он с нами и нянчился, как Савельич с Петрушей Гриневым. За это мы его «дядькой» прозвали.

– Так вы его ученик?!

– Ну-ну-ну! – Митрич замахал здоровой рукой. – Таких учеников раньше в гимназии розгами секли. Вот дед твой – это другое дело. Он даже хотел к какому-то юбилею статью об учителе написать, так не дали. Тогда решил письмо коллективное отправить в ЦК или куда-то там еще от имени учеников… Подписи начал собирать… – Митрич размочил в чае Клавин сухарик и стал посасывать его беззубым ртом. – Вот он был настоящий ученик.

– А у вас, – Сергей, собравшись с духом, решил перейти к главному, – книги его есть?

– Книги? – Митрич снова пососал сухарик. – Так их уж лет шестьдесят не издают.

– А старые? Ну, которые тогда выходили… в двадцатых…

Митрич запил сухарик остывшим чаем и, не торопясь, долил себе в чашку кипяток из самовара. Потом пристально посмотрел на Сергея – то ли о чем-то спрашивал, то ли что-то взвешивал. Снова повисло неловкое молчание.

– Поехали прокатимся, – наконец сказал Митрич и взялся правой рукой за рычаг своего кресла, которое со скрипом покатилось в сторону знакомой Сергею библиотеки.

Сергей последовал за хозяином.

Остановив кресло у старого книжного шкафа, Полянский еще раз взглянул на своего гостя, а потом сказал:

– Вон видишь собрание нашего графа? Вытащи-ка его. – И указал на десятитомник Алексея Толстого.

Сергей, подняв стеклянную крышку, начал аккуратно вынимать из полки желтые увесистые тома.

– Пошарь-ка там сзади, – сказал старик.

Сергей просунул руку в глубину полки и вытащил серый тоненький номер «Роман-газеты» с фотографией молодого, не по годам сурового человека.

– Эту не трогай, – резко прошипел Полянский.

Поспешно пряча книжку обратно, Сергей все-таки успел прочитать часть названия «Один день Ивана…». Сергей похолодел. Он мог предположить, что у Митрича с давних времен сохранились издания Писателя, но чтобы Сталинский лауреат прятал у себя в шкафу изменника Солженицына, ему и в голову не могло прийти.

– Правее поищи. Там, кажется, – продолжал наставлять Митрич.

Сергей сунул руку правее и нащупал толстую книжку в пожелтевшей от времени мягкой обложке из плотной дешевой бумаги. Он бережно вынул ее из шкафа:

– Эта?

– Эта, – выдохнул Митрич, опустил глаза, тяжело откинулся на спинку кресла и покатил обратно в гостиную.

Сергей смотрел на книгу и чувствовал, как начинают дрожать руки и ускоренно биться сердце. Это был номер литературного журнала за 1926 год. На первой странице поперек оглавления размашистым почерком выцветшими чернилами было написано: «Голиафу Давидовичу Полянскому, чтоб знал, как надо книжки писать. От дядьки». Вглядевшись в содержание, Сергей увидел фамилию Писателя и названия тех самых двух рассказов, которые упомянула в своей лекции Анастасия.

– Семен Дмитриевич, – Сергей выглянул из библиотеки в гостиную, – а я могу это… взять?

Старик, сгорбившись, сидел к нему спиной.

– Здесь читай, – просипел он. – Есть захочешь – кликни Клаву.

До Москвы Сергей добирался последней электричкой. В вагоне вместе с ним ехали две старушки, какой-то пьяница, проспавший всю дорогу, и миловидная девчушка, к которой Сергей непременно подсел бы, встреть он ее вчера или позавчера. Но сегодня он почти не обратил на нее внимание. В голове творилось что-то неладное, и это отнюдь не была «путаница молодых мыслей», как у князя Андрея после ночи в Отрадном. Ему вдруг вспомнилось устаревшее слово «смятение», которое как нельзя лучше характеризовало состояние его ума. Он дважды прочитал два крохотных рассказа Писателя и не нашел в них не только злобы, но даже Гражданской войны. В них не было ни белых, ни красных, ни образов коммунистов, ни руководящей и направляющей роли… В них были милые, добрые люди, страдающие от голода и холода, совершенно не понимающие, куда влечет их рок событий, но стойко переносящие все испытания ради любви друг к другу. А еще там было другое: то, чего Сергей не находил ни в одной из прочитанных им по программе книг маститых, как их неизменно называла Анастасия, советских писателей. Там были стремительный ритм, точные и выразительные детали, каждая из которых врезалась в память, там был невиданный прежде лаконизм, который исключал все ненужные описания и позволял автору одним штрихом, одной емкой метафорой сказать о герое все.

Он попросил почитать что-нибудь еще, и Полянский велел ему достать журнал, спрятанный за томиками Панферова. Там была большая повесть Писателя, которую Сергей прочитал от начала до конца, не обратив внимания, что уже почти стемнело, и не заметив, как заботливая Клава подвинула к его креслу столик с ужином.

Он ехал в электричке и думал: какой он, к черту, филолог, если даже понятия не имел, что где-то, на задворках старого книжного шкафа доживающего последние дни Сталинского лауреата, есть совсем другая литература, совершенно не похожая на ту, которую он равнодушно читал к семинарам, литература, способная так обжигать?

Конечно, ни о какой курсовой по творчеству Писателя он уже не помышлял. И вовсе не от того, что он передумал изучать его, а просто в сознании никак не соединялись Писатель и Анастасия с ее «маститыми». Чтобы никого не шокировать, он покорно взял другую тему, что-то про «пафос созидательного труда» в одной из поэм Твардовского, но никак не мог приступить к ней. Вместо этого каждую субботу с утра пораньше он отправлялся в Москву, а затем в Переделкино, чтобы снова и снова рыться на задворках книжного шкафа на даче Полянского, выбирая для чтения то Булгакова, то Платонова, то Замятина и даже Солженицына, наконец разрешенного Митричем. Уезжал он с дачи, как правило, в ночь на понедельник (на дом потаенных книг Митрич по-прежнему брать не разрешал) и лишь в электричке давал себе выспаться. Только в самом конце семестра он вспомнил про курсовую, которую для приличия все-таки надо было написать.

Вот тут-то и появилась Оксана. Собственно, она была и раньше, то есть училась с ним в одной группе с первого курса, но он никогда не обращал на нее внимания. Она не входила в число тех длинноногих девиц в коротких юбках или обтягивающих джинсах, в излишне расстегнутых блузках или полупрозрачных водолазках, девиц, которые составляли предмет его непостоянного интереса все студенческие годы. Невысокого роста, с крепкой, хотя и довольно стройной фигурой, с небольшой грудью, едва заметной в лыжных свитерах, которым она отдавала явное предпочтение перед всем иными видами одежды, с короткой стрижкой и почти мальчишеской челкой, Оксана казалась ему частью декорации, на фоне которой разворачивалось насыщенное действие его развеселой жизни.

В этот день он сидел в читальном зале и механически переписывал главы из какой-то монографии по Твардовскому. Читать всю монографию, как, собственно, и поэму, не было времени. Анастасия уже не раз подходила к нему с настойчивым требованием показать ей хотя бы часть работы. От тупого однообразного списывания очень быстро захотелось курить, и он спустился под лестницу. Мальчишки дымили в университете на всех лестничных площадках, и после безуспешной борьбы ректората с этим позорным явлением таблички «Не курить» были заменены на таблички «Место для курения». Девочки старались с сигаретами в здании не светиться, так как в то время это считалось, пусть и негласно, чем-то аморальным, но самые отчаянные отвоевали себе место для курения в тупичке под лестницей, которая вела в читалку. Там же обсуждались все самые секретные девичьи темы, что иногда привлекало в тупичок и некурящих, которые, правда, выходя оттуда, старались не попадаться на глаза преподавателям, чтобы не быть заподозренными в пагубной привычке. К последним принадлежала и Оксана, поэтому Сергей немало удивился, увидев ее в небольшой группе сокурсниц, жавшихся под лестницей с сигаретами.

Он остановился у противоположной стены, в том месте, которое было видно от читалки, и закурил с независимым видом, показывая, что и стесняться ему нечего, и слушать их неинтересно. Но обрывки разговора все же долетали до него.

– …так какой, ты говоришь, журнал?

– «Москва», – ответила Оксана. – Последний номер за шестьдесят шестой и первый за шестьдесят седьмой.

– И что, потом ни разу не переиздавали?

– По-моему, ни разу.

– А дай почитать.

– Нет, девочки, – извиняющимся голосом проговорила Оксана, – мне самой на одну ночь дали. Сегодня возвращать.

– А как думаешь, в нашей библиотеке есть?

– Есть, да не про вашу честь, – вмешался Сергей, быстро поняв, о чем идет речь. Всего три недели назад он сам держал в руках эти номера «Москвы» с «Мастером и Маргаритой». – Не выдадут их вам. Не вы-да-дут! – проговорил он по слогам.

– Это почему?

– Чтобы не забивать ваши светлые головы буржуазными идеями, чтобы завтра, придя в советские школы, вы воспитывали борцов за светлое будущее, а не истеричных хлюпиков, называющих себя русскими интеллигентами. – Финальную цитату он произнес с хорошо знакомой всем картавостью и в том же духе продолжил: – Перечитайте лучше роман «Мать». Очень своевременная книга!

– Да пошел ты! – сказала одна из девчонок, бросила сигарету и обратилась к подружкам: – Пошли, девочки.

И вся компания вереницей потянулась на лестницу.

– Вот и разберись: то ли я пошел, то ли девочки пошли… – как будто в пустоту проговорил Сергей.

– Все остришь! – оглянулась на него шедшая последней Оксана, и на ее невыспавшемся лице он увидел снисходительную, но, как ему показалось, добрую улыбку.

– А ты правда «Мастера» читала?

– Правда, – сказала она и остановилась. – А ты?

– Читал. И еще «Роковые яйца».

– А это чье?

– Его же.

И ему впервые захотелось поговорить о том, что он прочитал за эти последние месяцы. Впервые, потому что раньше это была какая-то только ему принадлежавшая тайна, никак не связанная со всей той жизнью, которая его окружала и которой он сам жил все дни за исключением выходных. Даже с Митричем они ничего не обсуждали, лишь перебрасывались фразой-другой. Говорить же об этом с однокурсниками или со своими мимолетными подругами казалось и вовсе немыслимым. А с этой девочкой почему-то захотелось. Может быть, из-за ее доброй улыбки или из-за того простодушного выражения лица, с которым она смотрела на него. Но говорить в стенах института, где принято было обсуждать лишь творчество «маститых», желания не было.

– Ты домой? – спросил Сергей.

Оксана кивнула.

– Подожди, я сейчас только вещи заберу.

Он побежал в читалку. Улыбаясь девчонкам нахальной донжуанской улыбкой, пробился без очереди к стойке, сдал ненавистную монографию, сунул в портфель тетрадь и выбежал в институтский двор, где Оксана уже ждала его.

Он пошел провожать ее до трамвайной остановки, и его как будто прорвало. Все впечатления, которые накопились в нем за то время, что он ездил на дачу к Полянскому, вдруг хлынули наружу. Он говорил и говорил, а она слушала, почти не перебивая, лишь иногда нарушая его монолог робкими вопросами, которые заставляли говорить с еще большим вдохновением. Они уже давно стояли на остановке, трамвай подходил за трамваем, но ни он не мог остановиться, ни ей не хотелось его перебивать. В конце концов он предложил пройтись пешком, хотя, как выяснилось, жила она не близко.

Потом он часто провожал ее из института, не обращая внимания на удивленные взгляды однокурсников, считавших его заядлым донжуаном, а ее – непримечательной провинциалкой, равно как и на презрительные ухмылки своих бывших пассий.

Если им не удавалось пройтись вместе после занятий, он звонил ей вечером, назначал встречу, и они подолгу вместе гуляли, выбирая укромные уголки старых парков, гуляли даже зимой под снегом, который так красиво кружил в свете фонарей. Он расчищал перчаткой место на спинке парковой скамейки, и они садились на нее, тесно прижимаясь друг к другу. Иногда он шутливо обнимал ее («Смотри не замерзни!») и видел, что, несмотря на посиневший нос, ей тепло и хорошо с ним и вовсе не хочется убежать домой, чтобы согреться. А он все говорил и говорил. И не только о литературе, но обо всем, о чем мог говорить с самым близким человеком. Он рассказывал ей про деда, про Митрича, к которому уже давненько не выбирался, потому что все выходные теперь проводил с Оксаной, про свои странные отношения с родителями, про свои планы на будущее, которое хотел связать с наукой. Постепенно и она, преодолевая возникшую поначалу робость, стала понемногу рассказывать о себе, о маме, которая воспитывала ее одна и никак не могла смириться с уходом мужа (тот оставил ее с годовалой дочкой на руках), что проявлялось то во вспышках беспричинного гнева, то в многодневных уходах в себя. В эти минуты ему еще больше хотелось обнять и согреть Оксану, чтобы защитить от всех бед на свете. Ему нравилось, как она говорит своим тихим низким голосом, но еще больше нравилось, как она слушает – она умела слушать.

Весной, воспользовавшись отъездом родителей на научную конференцию, он пригласил ее к себе домой. Она как-то вдруг напряглась, неуверенно спросила: «А удобно?» Но он так весело и радушно приглашал, что Оксана согласилась. Он даже не стал покупать шампанского, как делал всегда при встречах с Инной (или все-таки ее звали Инга?.. впрочем, это уже не имело значения). Он поил ее чаем из старинной чашки, похожей на те, в которых подавали чай на даче Полянского, – шампанское казалось ему неуместным. Но когда они уселись рядом на диван и стали разглядывать старые семейные фотографии, он почувствовал прикосновение ее плеча, ее бедра и вдруг ощутил, как какая-то теплая волна прокатилась от ее тела к его телу. Он резко обнял Оксану и развернул к себе, может быть, даже слишком резко, опасаясь, что ему придется преодолеть ее сопротивление. Но она не сопротивлялась. Ни тогда, когда его губы прикоснулись к ее губам, ни тогда, когда его рука скользнула под ее лыжный свитер…

Их прогулки после этого вечера по-прежнему продолжались, но все чаще они искали возможности встретиться не на улице. То он договаривался с кем-нибудь из друзей про квартиру на пару часов, то высчитывал, когда родителей не будет дома, а иногда они встречались и у нее (мама все чаще стала попадать в больницу)…

В постели с Оксаной он испытывал странное чувство. С прежними подругами он ощущал возбуждение конкистадора, которому с легкостью удалось подчинить себе новые, не покорившиеся другим завоевателям земли. Но с Оксаной все было по-другому – он не чувствовал себя завоевателем. Это как будто изначально была его территория, его дом, куда он вернулся после долгих и бессмысленных скитаний.

Он, кажется, даже ни разу не признался ей в любви, настолько все, что с ними происходило, было естественным и не нуждалось ни в каких объяснениях. За пару месяцев до диплома Оксана сообщила Сергею, что беременна. И это тоже было настолько просто и понятно, что он сразу сказал: «Пойдем подадим заявление». Кажется, именно так и сказал. Или, может, «Хочу, чтобы ты стала моей женой»? Сейчас уже и не вспомнить. Нет, кажется, все-таки «Пойдем подадим заявление».

Наташка родилась, когда он уже учился в аспирантуре и вел занятия у первокурсников. Учиться и готовиться к занятиям, имея в доме новорожденного ребенка, со всеми этими пеленками, подгузниками, молочной кухней, бессонными ночами и вечно ломающейся коляской, было не просто, но Оксана, мужественно пережившая тяжелейший токсикоз и похоронившая во время беременности маму, которая так и не справилась со своим одиночеством, понимала, насколько важна для Сергея его работа, и постаралась взвалить на себя всю заботу о Наташке. Она никогда не жаловалась на усталость, старалась не будить его ночью; если Наташка начинала кричать, Оксана бесшумно вскакивала с постели, бросалась к детской кроватке и хватала дочку на руки, чтобы та не потревожила Сергея своим криком. Когда девочке исполнился год, ее отдали в ясли, поскольку тех денег, которые приносил в дом Сергей, семье уже не хватало, а Оксане как раз предложили преподавать в техникуме русский язык, и она сразу же согласилась, тем более что нагрузка была небольшая, и к тому моменту, как надо было забирать Наташку из яслей, она уже освобождалась.

Теперь, через много лет после развода, они виделись редко, и Сергей мало что знал о своей бывшей жене, но от общих знакомых слышал, что она и сейчас преподает «что-то вроде русского языка». Он всегда иронизировал по поводу этого преподавания, поскольку был убежден, что изучение бесконечного свода правил и еще более бесконечного списка исключений из них не имеет никакого отношения к овладению языком Пушкина, Гоголя и Чехова.

Но, несмотря на это, когда Оксана пошла работать в техникум, он радовался вместе с ней. Тогда вообще всё радовало. У него была семья, свой дом (они жили в квартире, доставшейся Оксане после смерти матери), была любимая работа, да и вокруг все стало приходить в движение.

Сначала вся страна с удивлением увидела своего нового руководителя выступающим перед ленинградцами без бумажки. Об этом заговорили все, это был шок, так как столько лет вожди и по бумажке-то говорили с трудом, едва ворочая старческими языками, что иного себе никто уже и не представлял. Потом в газетах стали появляться слова «перестройка», «ускорение», «гласность». Потом в «Знамени» опубликовали «Новое назначение» Бека, и тут как будто прорвало. Как будто распахнулись настежь дверцы Митричева книжного шкафа. Сергей едва успевал прочитывать все, что еще вчера немыслимо было увидеть в печати и что сегодня публиковали все журналы наперебой. А надо было не только успевать читать, но и созваниваться с друзьями, чтобы занять очередь на ходящие по рукам номера «Нового мира», «Знамени», «Октября» и «Дружбы народов».

Когда наконец все то же «Знамя» впервые опубликовало одну из повестей Писателя, Сергей понял, что его час настал. То, что не стало темой студенческой курсовой, должно было стать темой диссертации. Профессор Буров, его научный руководитель, сам когда-то защитившийся по «Малой земле», с энтузиазмом поддержал ученика:

– Конечно, конечно, вот она, настоящая литература, достойная изучения! Вы счастливчик, молодой человек. Наступила эра филологов.

И Сергей с головой ушел в работу. Он просиживал до ночи в библиотеках, стал завсегдатаем отдела редких книг, вел переписку с зарубежными исследователями творчества Писателя, поскольку теперь такая возможность появилась, а на родине подобных исследователей не нашлось.

Свободного времени почти не оставалось, а еще нельзя было не следить за тем, что происходит в стране («Сегодня рушится тысячелетнее прежде» – эта строчка Маяковского все время вертелась в мозгу у Сергея, привыкшего все происходящие события обозначать цитатами), и по этой причине немало часов было проведено у телевизора (причем самыми популярными вдруг стали новостные программы, которые раньше никто толком не смотрел), за чтением многочисленных газет и побившего все рекорды смелости «Огонька».

Именно в «Огоньке» он наткнулся на крошечную заметку, обведенную толстой черной рамкой. В ней сообщалось, что на 88-м году жизни скончался некогда известный советский писатель, лауреат Сталинской премии Самуил Давидович Полянский. Дальше было что-то вроде «подчинил литературное творчество господствовавшей идеологии», «своими романами оправдывал режим», «стал вольно или невольно соучастником»… Журнал извещал о смерти старика даже без традиционного «глубокого прискорбия».

У Сергея холодок пробежал по телу. Он вдруг сообразил, как давно не был у Митрича, и понял, что надо куда-то звонить: то ли в Союз, то ли в Литфонд, то ли в «Огонек», – чтобы узнать о похоронах. Даже схватился за телефон, но тут ему стало ясно, что извещение в «Огоньке» могло появиться и через неделю после смерти, а значит, звонить уже бессмысленно. В итоге звонить он никуда не стал, но и делать в этот день уже ничего не мог.

Нельзя сказать, что смерть Полянского была для него невосполнимой утратой. Даже во время своих частых визитов в Переделкино он не так много говорил с Митричем. И тот был немногословен, и Сергею хотелось порыться в заветном шкафу, а не тратить время на разговоры, поэтому близкими людьми они так и не стали. Но это коротенькое извещение в журнале совершенно выбило его из колеи. Он думал о том, что не успел ни о чем расспросить Митрича, а тот мог бы так много рассказать об эпохе, правда о которой теперь стала темой дня; он думал о том, что, увлекшись работой и погрузившись в семейные дела, совсем забыл о старике, а тому могла понадобиться его помощь, тем более что вряд ли кто-то был с ним в последние дни, кроме разве что преданной Клавы (а сама-то она жива ли?); он думал о том, что Митрич был последней ниточкой, связывавшей его с дедом, и теперь эта нить оборвалась.

* * *

Сергей заглянул в комнату. Случайная гостья уже совсем проснулась. Его поразило, как непохожа она была на себя вчерашнюю. Девочка натянула одеяло по самый подбородок, и теперь на него смотрело довольно милое, хотя и простоватое, личико с большими глазами и размазанной по щекам косметикой, которую он вчера не дал ей смыть. Взглянув на него, она тут же опустила глаза, и Сергею показалось, что щеки ее немного покраснели. Он подошел к кровати, поцеловал ее в лоб и сказал, постаравшись придать голосу максимум душевности: «Пойдем завтракать, солнышко!» Потом вернулся на кухню, налил себе кофе и закурил. Из комнаты не доносилось ни звука. У него было странное ощущение: как будто из «Онегина» он вышел с одной девушкой, а утром в постели обнаружил другую. Вчерашняя казалась ему развязной и похотливой, хотя, впрочем, он мог ошибаться, поскольку к тому времени, когда он подсел за ее столик, его изрядно развезло от спиртного. Причем подсел с совершенно определенными намерениями, и сама она его мало интересовала. А эта, сегодняшняя, была какая-то тихая, и, даже когда он допил свой кофе, она так и не вышла из спальни. Это уже начинало раздражать. Может, она ждет, что он снова вернется в постель и они весь день проваляются, ублажая друг друга? Еще не хватало! Как же ей объяснить, что единственное, чего он теперь хочет, так это как можно быстрее избавиться от нее и сесть за компьютер.

Сергей нетерпеливо встал и снова прошел в спальню. Девочка сидела в кровати, все так же натянув одеяло и не глядя на него. Наконец она подняла глаза и, действительно краснея, пролепетала: «А вы не знаете, где моя одежда?» Обращение на «вы» совсем вывело его из равновесия. Он походил по квартире в поисках ее вещей и сам удивился траектории их вчерашних перемещений. Лифчик висел на ручке входной двери, скомканная блузка и трусики лежали на диване в кабинете, юбка оказалась на полу в ванной, и только туфли и чулки он обнаружил, хотя и не сразу, в спальне. Собрав одежду, он бросил ее на кровать, но девочка не шевельнулась.

– Можно я оденусь? – спросила она.

«Даже нужно, и побыстрей», – подумал Сергей, но вслух ласково сказал:

– Конечно, одевайся, солнышко.

– А вы не могли бы выйти на минуточку? – робко попросила девочка.

Он удивленно вздохнул и вышел.

Через пару минут, уже совершенно одетая, она неслышно прошмыгнула в ванную и вскоре появилась оттуда, смыв наконец косметику с лица.

Теперь она еще больше изменилась и даже показалась Сергею немного старше. Волосы были аккуратно собраны в тугой пучок на затылке, большие глаза смотрели спокойно и строго, и в них чувствовалась какая-то неподдельная усталость.

– Ну, я пойду? – сказала она уже из коридора.

– Давай позавтракаем, а потом я отвезу тебя домой.

– Нет-нет, что вы! Не надо. Я сама. Мне недалеко.

И она направилась к двери.

Сергей не ожидал, что она исчезнет так быстро, и, хотя это вполне вписывалось в его планы, он вдруг ощутил неловкость. Он подошел к ней, обнял за плечи, снова поцеловал в лоб и сразу почувствовал неуместность этого дежурного поцелуя. Она стояла не шевелясь, и только когда он отпустил ее плечи – повернулась к двери. Уже на пороге она подняла на него глаза, произнесла: «Спасибо вам. До свидания!», и он увидел в уголках ее больших глаз крохотные слезинки.

Сергей зашел в кабинет, машинально включил компьютер и сел за стол. Что-то было не так. Обычно после этих «девушек на одну ночь» он испытывал либо чувство дискомфорта, которое исчезало, как только они выходили из его машины у своего подъезда, либо чувство отвращения к самому себе, особенно если это была одна из тех девиц, которые были готовы заняться с ним сексом чуть не с первой минуты знакомства и с утра пытались продолжать начатую в «Онегине» пошлую игру в свободные отношения. Но тут было что-то другое. Он испытывал какое-то почти забытое чувство… что-то вроде чувства вины. Почему-то вдруг вспомнилась Оксана, но не та, с распухшими от слез глазами, какой она была на протяжении нескольких месяцев накануне их мучительного развода и перед которой он был действительно виноват, а та, в лыжном свитере, на заснеженной скамейке в парке, прижавшаяся к нему и похожая на замерзшего воробья. Потом вдруг вспомнилось осунувшееся, с большими синими подглазинами лицо Оксаны перед его отъездом на конференцию. Это было вскоре после защиты диссертации, когда еще не прошла эйфория от успеха, когда в голове снова и снова звучали доброжелательные отзывы о его работе, сделанные солидными учеными, его учителями, авторами учебников, по которым он осваивал филологию в университете. Он и сейчас помнил, как немногословный академик Завольский, возглавлявший Ученый совет, сказал, как всегда, лаконично и с паузами: «Смело. Дерзко. Но основательно! Не придерешься». Именно Завольский и предложил ему выступить в Питере на международной конференции по русскому модернизму с докладом о Писателе. Но больше, чем возможность сделать доклад на весьма представительном форуме, которая предоставлялась ему, в сущности еще мальчишке, обрадовало известие о том, что на конференцию приедет сам Гордон Уинсли, английский славист, чью монографию о Писателе, вышедшую на Западе, ему когда-то удалось с большим трудом заполучить в виде почти слепой копии. На радостях он купил цветы и, примчавшись домой, бросился целовать Оксану. Она, отвыкшая от таких нежностей со стороны вечно занятого мужа, даже опешила.

– Ты представляешь, что значит встретиться с Уинсли?! – говорил он, шагая по комнате взад-вперед. – Еще несколько лет назад мне даже присниться такое не могло. Это же идеологически вредный исследователь творчества идеологически вредных писателей! Я ведь его даже цитировать боялся. А тут, прикинь, мы оба с докладами на одной конференции. Так сказать, на равных. Ну и времена!

– Ты счастлив? – с усталой улыбкой спросила Оксана.

– Ну, а как ты думаешь?! – воскликнул Сергей и снова бросился целовать жену.

За неделю до его отъезда в Питер Оксана слегла с температурой. Никакие таблетки не помогали. Ночью, когда зашкалило за сорок, пришлось вызвать «скорую». Оксане сделали укол, после которого ей стало немного лучше, но слабость оставалась страшная. Гораздо больше, чем за себя, она переживала за Наташку, опасаясь ее заразить. Сергей метался между больной женой, маленькой дочкой, к которой Оксана старалась не подходить, и письменным столом, где лежал давно завершенный, но все еще требовавший отделки доклад. Ему было досадно, что все это произошло так не вовремя, но самое страшное было впереди. Вечером накануне отъезда температура подскочила у Наташки. Оксана, сама еще не вполне пришедшая в себя, сорок минут, пока они ждали «скорую», ходила по комнате с плачущей девочкой на руках. Наконец приехал врач. Едва взглянув на ребенка, он сделал укол жаропонижающего и откланялся. Но в два часа ночи Наташке стало хуже, пришлось вызывать «скорую» еще раз. Пожилой доктор внимательно осмотрел девочку, долго слушал ее дыхание, простучал грудь и спину и, наконец, покачав головой, обратился к Оксане:

– Увы, похоже на пневмонию. Очень советую госпитализацию. Давайте-ка, мамаша, собираться.

– А дома никак нельзя? – Оксана с мольбой посмотрела на доктора.

– Не стоит, дорогая, рисковать единственным ребенком. Не стоит.

Оксана стала лихорадочно собирать свои и Наташкины вещи, а Сергей ходил за ней с дочкой на руках, не решаясь ничего сказать. А сказать было надо. Он понимал, что теперь никуда не поедет. Но доклад, но Уинсли…

– Оксана, – начал он и почувствовал, как у него пересохло в горле. – Может быть, мне никуда не ездить? Как же вы тут без меня?

– Да-да, – сказала Оксана, продолжая упаковывать какие-то ложки и кружки и, по-видимому, не слыша его.

– Я не поеду, Оксана, – продолжал лепетать Сергей. – Правда, понимаешь… доклад в программе и Умнели…

Оксана взяла у него Наташку и стала ее одевать.

– Так мне остаться? – неуверенно переспросил Сергей.

Оксана одела дочку, подняла на него свое осунувшееся, с большими синими подглазинами лицо и вдруг как-то спокойно сказала:

– Нет-нет, Сережа, поезжай. И доклад в программе. И Уинсли. – Потом повернулась к доктору: – Я готова. Можем ехать.

Доклад Сергей делал в последний день конференции, за несколько часов до банкета, на котором едва ли не все филологические старцы сочли своим долгом подойти к юному коллеге, поздравить с прекрасным выступлением и восхититься теми перспективами, которые перед ним открываются.

А старцы были поистине выдающимися. Профессор из Израиля Меер Гольцман, с большим трудом вырвавшийся в семидесятые годы из СССР, где так и не смог опубликовать ни одной серьезной работы, по-отечески потрепал Сергея по плечу:

– Ну, что я могу сказать, коллега! Талант, плюс молодость, плюс трудолюбие – все налицо. Но знаете, талант дается один раз, молодость, увы, проходит, чему ваш покорный слуга является подтверждением, как, впрочем, и его заклятый друг, – тут Гольцман кивнул в сторону подходившего к ним профессора Пахомова, – но трудолюбие, трудолюбие, мой друг, и таланту не дает увянуть, и молодость продлевает.

– Не верьте ему, юноша, – вступил в разговор Пахомов. – Не знаю, как в Израиле, но у нас молодость продлевают женщины. Хорошенькие женщины – лучшее лекарство от маразма. Поверьте мне, умалишенному со стажем.

Аркадий Борисович Пахомов был другом Больцмана со студенческих лет и вечным его оппонентом в научных спорах. Они оба еще в шестидесятые занялись «не той» литературой, но Пахомов, в отличие от Больцмана, не был связан с Землей обетованной историческими корнями и потому в те же годы, когда его друг отбыл в эмиграцию, оказался привязанным к койке в областной психиатрической больнице. Когда в начале перестройки одна шустрая журналистка спросила старика: «А вы до сих пор чувствуете обиду на советскую власть?», ученый, картинно всплеснув руками, воскликнул: «Что вы, что вы?! Какая обида?! Советская власть никогда не ошибалась. Говорить правду в этой стране – преступление, а писать о тех, кто говорит правду, ну конечно же сумасшествие».

– Милейший Аркадий Борисыч! – замахал руками Больцман. – Вы, конечно, в науке большой авторитет, но заклинаю, не вступайте в дискуссию о хорошеньких женщинах с молодыми учеными. В этом вопросе вы принадлежите к разным научным школам: они опираются на опыт, а вы – на воспоминания.

Оба профессора дружно рассмеялись, а в это время Завольский и Буров уже вели к Сергею слегка захмелевшего Уинсли.

– Господин Бордеев, – обратился англичанин к Сергею, когда Завольский представил их друг другу, – я с истинным удовольствием прослушал ваш доклад и могу сказать при ваших старших коллегах, что они воспитали замечательное поколение молодых филологов.

На этих словах Буров радостно просиял:

– А ведь этот юноша был моим аспирантом!

Но Уинсли, как будто не обратив внимания на реплику профессора, продолжал на отличном русском:

– И какое счастье, друзья, что в России теперь можно изучать не только прозу Брежнева, но и других, не менее талантливых авторов.

Лицо Бурова вмиг утратило улыбчивость и посерело, а Больцман и Пахомов едва удержались, чтобы не засмеяться.

– Так выпьем же за свободную Россию и ее великую литературу, – предложил англичанин, и все потянулись с ним чокнуться.

Буров тоже нехотя просунул свою руку с бокалом между руками коллег.

Вскоре Сергей уже сидел рядом с Уинсли за столом и почти по-свойски болтал с ним, потягивая коньяк.

– Знаете, что меня поразило в вашем докладе? – сказал британец, положив руку на спинку стула Сергея. – Помимо научной основательности, в нем было что-то очень личностное. Как будто автор вам лично близок не только как писатель, но и как человек. Как будто… – Он задумался, подбирая слова. – Как будто вы были знакомы с ним. Я думаю, вы меня понимаете.

Сергей улыбнулся:

– Ну, знаком я с ним, конечно, не был, а личное… Вы знаете, мой дед когда-то занимался у него в литературной студии.

– Что вы говорите! – удивился Уинсли. – А он тоже писатель?

– Был когда-то.

– А как его фамилия?

– Гордеев. Павел Гордеев.

– Нет, не слышал, – сказал Уинсли и смущенно улыбнулся.

Конечно, он не мог ничего знать про деда. То немногое, что удалось опубликовать Павлу Егоровичу в молодости, и несколько рассказов и повестей, напечатанных им после войны, не стали заметным событием в литературе. А больше он ничего не написал.

Сергею нравились дедовы книжки, и ему всегда хотелось, чтобы тот написал что-то еще. Но лишь однажды он решился заговорить об этом. Он учился тогда классе в девятом и начинал всерьез интересоваться литературой. Жил он преимущественно у деда, поскольку родители подолгу бывали в экспедициях, да и, возвращаясь домой, нечасто находили время для общения с сыном. У деда же время всегда находилось, и они нередко отправлялись на прогулку то в парк, то на пруды, а иногда уезжали за город, чтобы вдоволь побродить по лесу в поисках грибов или посидеть у речки с удочкой. Но Сергей не стал ни заядлым грибником, ни рыбаком. Самым интересным в этих поездках всегда был дед, которого можно было слушать часами.

В тот день они сидели у реки, рыба не клевала. Дед вынул из пачки «Беломора» папиросу и, чтобы не дымить на внука, встал, прислонился к росшей у самой воды березе и закурил. Потом вдруг прищурился и, смеясь, спросил:

– Похож я на Есенина из книжки?

И действительно, Сергею тут же вспомнился портрет, на котором знаменитый поэт был изображен у березы, а на заднем плане паслись стреноженные кони. Этот портрет висел у них в кабинете литературы.

– Вот скажи, – продолжал дед, – почему Есенина всегда рисуют таким меланхоличным отроком? То ли Лель бесполый, то ли красна девица. И кругом обязательно березки, лошадки… хаты – в ризах образа. Я был как-то на его выступлении. Ты бы слышал этот голос! Мощь такая, что холод по спине. Кажется, даже у Маяковского голос помягче был.

– А ты и Маяковского слышал?

– Слышал. В Политехническом.

– И как?

– Ну, как… В общем… тоже громко. – Дед помолчал. – Но пробирало как-то не так.

– Почему? – искренне удивился Сергей, которому всегда нравились энергичные и афористичные строки Маяковского.

– Не знаю. Бывает так: головой понимаешь, что все правильно, а мурашки по коже не бегут. А бывает и наоборот: вроде ничего особенного – те же березки-лошадки, – а до слез. И пишут ведь по-разному. Кто головой, кто сердцем.

– Дед, а ты почему не пишешь?

– Я-то? – Дед прищурился. – Куда мне! Пишут трудящиеся, а я читаю. – И неслышно засмеялся. – Ладно, сматывай удочки, не будет клева.

Дед уже много лет работал в старейшей областной газете заведующим отделом по работе с письмами трудящихся. В редакцию такие письма приходили мешками. Это были всевозможные нелепые вопросы, жалобы, мольбы, кляузы, а иногда и настоящие доносы. На некоторые из них дед отвечал лично адресату, самые безобидные письма помещал в газете, предварительно исправив многочисленные ошибки и снабдив ответом редакции, а наиболее сложные отправлял в соответствующие инстанции, чтобы потом опубликовать с оптимистическим комментарием какого-нибудь партийного или советского чиновника.

Порой его самого просили писать письма от имени рабочих и крестьян. Это были, как правила, «письма поддержки», ибо самостоятельно трудящиеся нечасто направляли в газету послания, горячо одобряющие очередные партийные решения. Дед старался отнекиваться, говоря, что от имени рабочих ему писать трудно из-за крестьянского происхождения, а от имени крестьян – потому что образование оторвало его от корней. Но иногда он все же соглашался, поддаваясь уговорам главного редактора, над которым все время иронизировал, но которого искренне любил.

Однажды в день публикации одного из таких писем он услышал нечеловеческий крик главного, обращенный, по-видимому, к секретарше, но услышанный во всех концах редакционного коридора: «Гордеева ко мне! Срочно!!!» Не дожидаясь перепуганной Верочки, Павел Егорович отправился в начальственный кабинет. Сцену, которая там произошла, он не раз в лицах рассказывал дома.

Войдя, он увидел главного, сидевшего за столом с совершенно белым лицом и державшегося за сердце.

– Гордеев, ты чего хочешь? Ты смерти моей хочешь? Ты что написал, глас народа?!

– А что я написал? – искренне удивился Павел Егорович, прекрасно помня придуманное им идеологически выдержанное письмо.

– На, читай! – почти истерически вскрикнул главный редактор и швырнул заведующему отделом свежий номер газеты. – Вслух читай!

Павел Егорович вслух, с выражением искреннего энтузиазма, прочитал письмо рабочих литейного цеха, которые в ответ на решения партийного съезда клялись еще уверенней идти по единственно верному пути, пути к социализму.

– И что же здесь неправильного? – Он уставился на главного. – Я что-то ничего такого не вижу. Ну, пафоса многовато, ну, что ж. Пришли люди в экстаз от решений съезда. Бывает.

– Он ничего не видит! – уже почти рыдал главный. – А вот в обкоме увидели. Какой, к чертовой матери, путь к социализму?! Мы коммунизм строим, коммунизм, понимаешь? А социализм в нашей стране уже построен. Полностью и окончательно.

– Да что вы говорите! – совершенно серьезно восхитился Павел Егорович. – Радость-то какая. А я как-то пропустил этот момент.

– Издеваешься?! – Лицо главного приобрело свекольный оттенок. – Сам лагерной баланды нахлебался, так и мне, думаешь, к ней привыкать пора? Я не знаю, что я с тобой сделаю… Я тебя уволю… Я тебя убью… Четвертую… – На большее у главного редактора пороху не хватило, и он, обессилев, уже вполголоса сказал: – Иди отсюда. И не попадайся мне на глаза. Хотя бы до обеда.

Потом главный поехал объясняться в обком, где врал, что они опубликовали реальное письмо реальных рабочих, не рискнув изменить в нем ни слова. Он утверждал, что коммунизм – это в общем-то высшая стадия социализма, ссылаясь при этом на соответствующую статью Ленина, и уже только по дороге в редакцию вспомнил, что статья называлась «Империализм как высшая стадия капитализма». Вернувшись в свой кабинет, он уже без надрыва попросил Верочку позвать Гордеева, а когда тот вошел, достал из сейфа бутылку коньяка и два граненых стакана, налил по половинке, молча чокнулся с завотделом, выпил одним махом и, вздохнув, сказал:

– Эх, Паша-Паша! Как я устал тебя прикрывать. Как я устал врать. Как я устал бояться за каждое слово. А расслабляться нельзя. Тотчас и допрыгаемся. Хоть бы они уже допрыгались, что ли…

Павел Егорович допил свой коньяк молча. С тех пор ему не предлагали писать «письма поддержки».

Меньше всего Гордееву хотелось подставлять главного редактора. Он был благодарен ему за многое. Другой бы на его месте уже давно уволил строптивого сотрудника, а этот терпел и действительно не раз прикрывал. Павел Егорович пришел в газету вскоре после войны, а точнее, после возвращения из лагеря. И, несмотря на небезупречное прошлое Гордеева, главный (а он уже тогда был главным) взял его под свою ответственность на должность корреспондента, обрадовавшись тому, что в его газете впервые появился человек с литературным образованием, и убедив обком, что новый сотрудник будет работать под неусыпным контролем партийной организации. Он устроил Гордеева, который после лагеря мыкался по знакомым, в общежитие, а через несколько лет выбил ему однокомнатную квартиру, в которой тот прожил до самой смерти и которая стала временным прибежищем для Сергея после разрыва с Оксаной.

Работу в газете Павел Егорович начал с очерков о людях труда, и благодаря этим очеркам скучная официальная газета очень скоро превратилась в популярное издание, а журналиста Гордеева узнала и полюбила вся область.

Однако года через два новый секретарь обкома вызвал к себе главного и заявил, что в своих публикациях Гордеев искажает облик советского труженика, увлекается бытописательством, выпячивает негативные стороны жизни, изображает временные трудности как типичные явления и недостаточно подчеркивает трудовой энтузиазм рабочих и крестьян. Главный бросился отстаивать своего корреспондента, утверждая, что тот придает изображению жизни простого труженика эпический размах, превращает газетный очерк в социально-психологическую новеллу, а своих персонажей – обыкновенных советских людей – делает литературными героями, подобными шолоховским и толстовским. На какое-то время обком оставил газету в покое, но вдруг на повестку очередного пленума был вынесен вопрос об идеологических ошибках редакции. В проекте постановления, который накануне пленума получил главный, все, что он говорил секретарю, было перевернуто с ног на голову и направлено против газеты. Он с ужасом прочитал, что, «возомнив себя Шолоховыми и толстыми, корреспонденты ударились в литературщину и, вместо того чтобы заниматься идейным воспитанием читателя, стали сочинять новеллы весьма сомнительного психологического содержания». Сообразив, что меч занесен уже не над Гордеевым, а над ним самим, главред выступил на пленуме, признал свои ошибки и, не дожидаясь оргвыводов, перевел Павла Егоровича в отдел писем, или, по его собственному выражению, «подальше от недобрых глаз». Дед на удивление спокойно и иронично воспринял новое назначение и стал называть себя почтмейстером.

В этой должности он проработал до самого выхода на пенсию, когда ему было уже за семьдесят. Если ему говорили, что он мог бы добиться в жизни большего, он всегда отвечал, что работал честно, литературщиной не занимался и «Толстым себя не возомнял».

Через много лет после смерти деда, уже работая над диссертацией, Сергей нашел подшивку областной газеты послевоенных лет и прочитал все гордеевские очерки.

Это и в самом деле были странные очерки, совершенно не похожие на те, что много лет заполняли страницы советских газет, особенно партийной печати. Собственно о трудовых подвигах своих героев дед упоминал, как правило, вскользь, в самом конце, и не мучил читателя цифрами трудовых рекордов: всеми этими повышенными надоями, сверхплановой выплавкой чугуна и стали и бесконечным количеством «центнеров с гектара» (Сергей, как и большинство читателей из числа не занятых непосредственно сельским хозяйством, никогда не понимал, сколько центнеров с этого самого гектара – хорошо, а сколько – плохо).

Дед писал о другом. К примеру, его очерк о крестьянке, награжденной за рекордные надои, начинался с описания ее избы. Объем очерка не позволял Павлу Егоровичу подробно описать дом Анны Григорьевны, но те несколько деталей, которые выхватил его взгляд, давали понять, в какой чистоте и опрятности и в то же время в какой бедности живет его героиня. Всей обстановки – выскобленный стол, да лавка, да выбеленная печь с лежанкой, и главное богатство – иконка с теплящейся перед ней лампадой. «Мамина», – пояснила Анна Григорьевна и нехотя принялась рассказывать про свою жизнь. Мама ее померла от тифа еще в Гражданскую, отец сгинул на той же войне. Ни как погиб, ни где похоронен, Аня так никогда и не узнала. Осталась она сиротой, но так была хороша, что заглядывались на нее парни из крепких крестьянских семей, а пуще всех пришлась она по нраву Егору Михееву, парню видному и работящему. Хоть и говорил ему отец, мол, нечего сироту в дом приводить, настоял Егор на своем. Сыграли свадьбу, дом поставили, хозяйством обзавелись, скотиной. Родила Анна своему Егорушке одного за другим двух мальчишек. А тут стали колхозы создавать. Не сразу, но решился Михеев стать колхозником, отвел свою скотину на общий двор и работать стал так, что все завидовали его удали. Но вдруг начал попивать. Автор очерка никак не связывал эти запои с приходом Егора в колхоз, но Сергею почему-то казалось, что связь здесь очевидна. Бывало, так Егор запьет, что и руку поднимет на жену, а то и на детей. Былая красота Анны Григорьевны померкла, да уж не до себя ей было, главное – мальчишек своих на ноги поставить. И поставила. Оба вышли здоровые, толковые, работящие. А тут война. Сначала Егора призвали, а потом и сыновей. А после войны остались у Анны Григорьевны от всей семьи только три похоронки. Последняя – на младшего, из Восточной Пруссии. «А я и не знала, что какая-то Пруссия есть», – горько усмехнулась хозяйка, убирая со стола остатки скромного угощения, выставленного для городского гостя. И пришлось одинокой женщине самой идти работать в колхоз. «Да и работали-то тогда одни бабы. Мужиков-то с войны вернулось – раз-два и обчелся. И те – кто без ноги, кто без руки». За работой стала забывать о своих потерях, об одиночестве. Да и какое одиночество! Коровы-то, к которым приставлена была, они ж живые, они как люди, и характер у каждой свой, и повадки. «Вот и стали они мне как родные. Хорошие они у меня, работящие. А теперь, вишь, в рекордсменки выбились. Так что орден-то надо было им давать, молоко-то, чай, ихнее, не мое», – сказала пожилая крестьянка и так задорно улыбнулась, что стало понятно: согнула ее жизнь, покалечила, а сломить не сломила.

Запомнился Сергею еще один очерк, в котором дед рассказывал о токаре, тоже добившемся каких-то выдающихся успехов в труде. Начинался он с подробного описания того, как парень работает на станке. Как всегда точный в деталях, Павел Егорыч с такой скрупулезностью и так поэтично описывал этот процесс, что казалось, он рассказывает не о простом рабочем, вытачивающем деталь из стальной болванки, а о художнике, кладущем на холст мазок за мазком. Когда же во время перекура он и впрямь уподобил своего героя художнику, тот только рассмеялся: «Это вы, писатели, все придумываете. Тут дело-то нехитрое, просто навык надо иметь. Вот Петрович, тот и правда был художник. Да еще и с моими художествами сколько ему повозиться пришлось». И действительно, в жизни Васьки Панкратова, в прошлом беспризорника, а ныне героя труда, «художеств» было немало. Бродяжничать начал еще мальцом, да в «хорошую компанию» попал, где добрые люди и выпивать, и воровать по мелочам научили. Сколько раз в милицию забирали, но все как-то с рук сходило: умел на жалость давить. Когда слишком часто стал попадаться, отдали в детдом. Никак к порядкам детдомовским не мог привыкнуть, манила вольная жизнь. Сбегал, но всегда возвращали, а потом втянулся помаленьку. Пошел в ФЗУ учиться, а оттуда на завод. Приставили учеником к мастеру, к Петровичу. «Вот тут и начались “мои университеты”. Он меня вроде токарному делу учил, а как подумаешь, поймешь, что жизни учил. Да только в этом деле я двоечником оказался». И правда, не был Васька Панкратов послушным учеником. То деталь запорет, то выпивши на работу придет. На выпивку деньги нужны. А где взять? Надоумили друзья дворовые, стал инструмент с завода тащить. Поймал его на этом деле Петрович. Ну, подумал Васька, то ли накричит сейчас, то ли в милицию сдаст, то ли сразу кулаком припечатает. А Петрович спокойно так ему говорит: «Вот ты рабочий человек. А рабочему человеку без инструмента как? Да никак. Ты его за рубль продал, а работать нечем, так три рубля, считай, потерял». И вроде ничего особенно не сказал мастер, а стыдно Ваське стало. Никогда ему стыдно не бывало и сейчас бы не стало, если б Петрович его за ухо, скажем, оттаскал. Но тот с ним поговорил по-человечески. А разве с ним кто-нибудь когда-нибудь так говорил? Отца с матерью не помнил. Шпана дворовая да участковый – вот и все его собеседники. С тех пор пошло у Васьки ученье на лад. Ни выпивки, ни воровства себе не позволял. И все же сорвался. Встретился со старыми друзьями, посидели, выпили крепко, стали песни похабные орать. Прохожий замечание сделал. Он им слово – они ему два. А там и драка. Пробили мужику голову. И опять – милиция, потом суд. Девятнадцать лет – пора отвечать. По приговору срок светил немалый. Но тут приходит на суд Петрович. «Дайте, – говорит, – мне его на поруки. Ручаюсь за Ваську, как за сына родного». Не выдержал Васька, расплакался, как девчонка, прямо в зале суда. Отпустили. Вышли они с Петровичем на улицу, а Васька ему: «Дяденька Петрович, ты сказал: за меня, как за сына, ручаешься. А давай ты у меня отец будешь. А то у меня ни батьки, ни мамки никогда не было». Петрович молча обнял Ваську и к себе прижал. «Вот уж сколько лет, как Петровича схоронили, я уж сам сына ращу, сам учеников обучаю, а никого у меня в жизни роднее не было и не будет. Жалко, не дожил до награды до моей. Знал бы, что не зря со мной возился».

Как-то Сергей, еще будучи маленьким, разговаривая с дедом о книгах (они часто об этом говорили), спросил:

– Дед, а как называется самая интересная книжка?

– Человек, – не задумываясь, ответил Павел Егорович.

– А ее кто написал?

Дед улыбнулся:

– Каждый сам ее пишет. Человек, Сережка, это самая интересная книжка.

Читая очерки деда почти через полвека после их публикации, Сергей думал о том, что даже теперь, когда вся советская публицистика казалась набором лозунгов и годилась разве что в утиль, их можно было опубликовать заново без зазрения совести. Сегодня Павлу Егоровичу не пришлось бы оправдываться за неискренность, убеждать читателей, что он вынужден был подчиняться господствовавшей идеологии, социальному заказу. Заказ, конечно, был, но выполнить его старшему Гордееву было несложно. Ему были интересны люди, о которых он писал. Сергей, начав работать в журнале в конце девяностых, тоже выполнял заказ. Правда, заказчики были совсем другие. Люди им были неинтересны.

В первые месяцы журналистской работы Сергею было совершенно все равно, о чем писать, а для кого и для чего издается журнал, он и вовсе не интересовался. Ему было важно просто писать, заниматься делом, которое он любил, которому собирался посвятить жизнь и которое бросил много лет назад. Правда, он все еще считал себя профессиональным филологом и при встречах говорил: «Вообще-то я занимаюсь литературоведением». Еще не была дописана книга про деда, которую, конечно, надо было дописать. Еще не были опубликованы несколько рассказов и одна повесть Павла Егоровича, найденные в его домашнем архиве, хотя переговоры о них уже давно велись с «Новым миром». Еще, казалось, не прервалась переписка с Уинсли, хотя на последнее письмо, пришедшее несколько лет назад, Сергей так и не ответил. Все еще как будто продолжалось. Просто не хватало времени. Работа в журнале хоть и была далека от его прежних научных интересов, но все же требовала по крайней мере владения словом, что примиряло его с брошенной некогда филологией.

– Ты понимаешь, – объяснял он Кристине, – в сущности, журналистика и филология – родные сестры.

– А изменить жене с ее сестрой – грех, конечно, невеликий, – с нескрываемой иронией подхватила она его рассуждения. – Как же вы, мужики, любите себе оправдания искать!

Была у нее такая привычка: в его лице упрекать всех мужчин вообще.

С Кристиной он познакомился, когда вся редакция журнала «Власть и общество» размещалась в трех крохотных комнатках старого, многократно перестроенного купеческого особняка, вокруг которого уже тогда начали возводить элитное, хотя и фантастически уродливое жилье. Оказавшись во дворе новой застройки, этот объект культурного наследия из последних сил охранялся государством от поползновений новых русских снести его, чтобы освободить место под автостоянку. Поскольку судьба особнячка была под вопросом, арендовать помещение в нем оказалось по карману даже журналу, бюджет которого в те годы был довольно скромным. Но больше чем на три комнатенки средств все же не хватало, и Сергей делил жилплощадь с рекламщиками, чьи постоянные заискивающе-однообразные телефонные переговоры с рекламодателями никак не способствовали творческому процессу. Перпендикулярно к столу Сергея размещался стол менеджера по рекламе Любы, пухлой брюнетки, постоянно хрустевшей печеньем. В узенький проход был втиснут стул для Любиных посетителей; преодолевать этот проход приходилось боком, причем если Сергей делал это без труда, то Люба постоянно смахивала своими весьма внушительными бедрами бумаги с его стола. Что же касается посетителей, то они хотя и приходили к Любе, но усаживались в профиль к Сергею, прямо перед его носом.

Кондиционера в комнате не было, поэтому, несмотря на осеннюю прохладу, окна держали открытыми настежь. Когда вошла Кристина, Сергей ее сначала не заметил. Она так резко открыла дверь, что внезапный сквозняк поднял в воздух черновики почти законченной статьи, и он тут же рванулся вперед, чтобы прижать своим телом к столу ненумерованные страницы. Лежа на бумагах, он все же поднял голову и увидел высокую стройную блондинку с чуть раскосыми глазами, узким подбородком, острым, слегка вздернутым носом и копной кудрявых волос. Легкую фиолетовую куртку она держала в руках, а белая блузка с высоким воротником была расстегнута несколько больше, чем того требовала погода. На Кристине была короткая, чуть расклешенная юбка, которая, когда девушка села к Любиному столу, облепила ее упругие бедра. Когда же Кристина закинула ногу на ногу, то длины юбки не хватило, чтобы закрыть ажурную резинку черных чулок и не укрывшуюся от взгляда Сергея крошечную полоску тела. Девушка сидела боком к Сергею, но смотрела на Любу, что позволяло ему безнаказанно ее разглядывать. От Кристины исходила какая-то почти физически ощутимая волна сексуальности, и ее близость (крошечный проход не в счет) возбуждала настолько, что Сергей совершенно забыл о необходимости все-таки закончить и отнести главному статью. Вместо этого он внимательно вслушивался в разговор. Речь шла о размещении в журнале модулей, рекламирующих сеть салонов красоты, в которой, как понял Сергей, девушка занимала какую-то рекламно-маркетинговую должность. Сначала говорили о цене рекламной площади, потом согласовывали тексты, и, наконец, когда дошли до дизайна, Кристина спросила, может ли журнал найти моделей для фотосессии.

– Зачем искать, если в вашей компании работают такие красавицы? – негромко и как бы между делом вмешался в разговор Сергей. – А если вас на обложку поместить, так у нас и с тиражом проблем не будет.

Кристина удивленно оглянулась, как будто только сейчас заметила, что в комнате есть кто-то еще. Сергея поразил ее взгляд. Помимо удивления в нем была какая-то небрежность и одновременно заинтересованность, что вообще-то редко сочетается. Потом, вспоминая этот взгляд, Сергей не раз думал: «Не то приценивалась, не то прицеливалась».

Теперь она развернулась к Сергею и даже сняла ногу с ноги, прикрыв наконец-то юбкой ажурную резинку, что позволило ему перевести дух, но на мгновенье мелькнул треугольник трусиков, и это опять заставило Сергея почувствовать легкое волнение внизу живота. Все ее движения были так же двойственны, как и ее взгляд. Они тоже были как будто небрежны, но за этой небрежностью ощущался точный расчет. Небрежна она была ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы зацепить попавшего под ее прицел мужчину, но при этом не показаться развязной и доступной.

– Спасибо за комплимент, но я одна, а номеров двенадцать.

– Ну и что? Делаем вас лицом компании, а из номера в номер меняем позы, одежду и антураж.

На самом деле Сергею было все равно что говорить. Ему важно было просто вмешаться в разговор, чтобы обратить на себя внимание, но тут его неожиданно поддержала Люба. Она так воодушевилась этой идеей, что стала сбивчиво и многословно доказывать Кристине целесообразность гордеевского предложения. (Кстати, потом эту идею поддержало Кристинино начальство, и в двенадцати номерах журнала появились фотографии длинноногой красавицы «с буйным ветром в змеиных кудрях».)

Кристина, чуть прищурившись, скользнула глазами по Сергею и снова повернулась к продолжавшей щебетать Любе. Воспользовавшись монологом сослуживицы, Сергей быстренько дописал статью, скомкав последний абзац, и опрометью бросился в соседний кабинет.

– Вот держи, – крикнул он и буквально всунул рукопись в руки главному.

– А… – начал было тот, но Сергей прервал его:

– Завтра, дорогой! Все завтра! – И выскочил из кабинета.

Он рассчитал точно. К моменту его возвращения девушки уже заканчивали разговор, да и рабочий день подходил к концу. Он быстро собрался, попрощался с ними, вышел на улицу и, подойдя к машине, закурил. Через пару минут спустилась Кристина.

– Оказывается, зря я с вами прощался. Вас куда-нибудь подвезти? – предложил Сергей.

Выдержав секундную паузу и снова скользнув по нему своим неповторимо двойственным взглядом, Кристина сказала:

– Вообще-то было бы неплохо, если, конечно, у вас есть время.

– До пятницы я абсолютно свободен. Садитесь. – Сергей открыл дверцу. – Куда прикажете?

Кристина назвала район. Когда машина уже тронулась с места, преодолевая вдруг подступившее волнение и пытаясь подражать небрежности Кристины, Сергей предложил:

– А что, если нам заехать куда-нибудь, посидеть, выпить?..

– А ничего, что вы за рулем?

– Если это единственная трудность, то мы ее преодолеем, – сказал Сергей и, не дожидаясь согласия улыбнувшейся в ответ девушки, ударил по газам.

Потом они сидели в баре. Она пила красное сухое вино, он цедил коньяк. О чем они говорили в тот вечер, теперь, по прошествии стольких лет, Сергей уже не помнил. Вероятнее всего, больше говорил он и, как всегда в подобных случаях, рассказывал какие-то смешные истории из своей жизни, в достоверность которых и сам не очень верил. То есть эти истории действительно когда-то с ним происходили, но смешными становились только в его пересказе, пополняясь с каждым разом новыми комическими подробностями. Кристина была весела от вина и живо откликалась на его шутки, что вдохновляло еще больше.

Она нравилась ему и невероятно возбуждала. Сергей хотел обладать ею, обладать немедленно, но растягивал удовольствие, все больше и больше убеждаясь, что отказа не получит. Ей, по-видимому, тоже нравилось, что она произвела на него впечатление, более того, ей было приятно осознавать, какое возбуждение она у него вызывает. Уже за полночь они вышли на улицу, он поймал такси, бросив свою машину возле бара: хоть ехать было и не далеко, набрались они изрядно. В такси, ни о чем не спрашивая Кристину, он назвал водителю свой домашний адрес.

Даже через много лет, после сотен проведенных вместе ночей, эта ночь и сейчас казалась ему лучшей. Он никогда не мог вспомнить ее целиком. Вспоминались и до сих пор будоражили воображение отдельные детали: пуговица, оторвавшаяся от ее блузки в тот момент, когда он, пропустив ее в прихожую, вдруг резко повернул к себе и начал целовать, пьянящий вкус чилийского вина на ее губах, прикосновения ее рук, когда она умелыми движениями расстегивала его брючный ремень, крошечный, похожий по цвету на джинсовую ткань треугольник ее трусиков, примеченный еще в кабинете, ее влага на его губах и… погружение в бездну, в которой смешалось все: сон и пробуждение, пьяный бред и ощущение полета. Они засыпали, обливаясь потом, но вскоре пробуждались вновь и бросались друг на друга, как два голодных хищника. Он крепко сжимал ее в объятиях, как будто хотел проникнуть в нее так глубоко, как это еще никому не удавалось. Потом вдруг она высвобождалась из его рук, с криком «Меняем позы, одежду и антураж!» садилась на него и так вцеплялась в его плечи, что из-под ногтей проступала кровь…

Совершенно обессиленные, они заснули, когда на улице уже начинало светать, и проснулись лишь к обеду.

– Отвези меня домой, – сказала она и встала.

Боже, как она была хороша! Стройное, подтянутое тело, гладкая бархатистая кожа… Он любовался ею и никак не мог понять, сколько ей лет. Двадцать пять? Но ее тело было не столько юным, сколько ухоженным, поэтому на самом деле ей могло быть и значительно больше. Сколько раз он впоследствии убеждался, как заботится она о своей фигуре, о руках, о ногтях, о коже… Сколько раз потом он проклинал эту ее привычку минут по сорок после вечернего душа, в тот самый момент, когда он уже сгорал от возбуждения, втирать в себя всевозможные кремы и мази.

– Отвези меня домой, – повторила она, и в ее голосе послышались строгие ноты.

Сергей подчинился и пошел за машиной (бар, возле которого он вчера ее оставил, предусмотрительно был выбран поближе к дому). Ему и самому было пора.

Увы, он обещал сегодня после обеда быть у Маши. Ехать к ней никакого желания не было. После этой ночи не хотелось вялого дневного еженедельного секса, да и происхождение царапин на плечах, повторяющих форму женских ногтей, тоже пришлось бы как-то объяснять.

Отношения с Машей, милой и скромной научной сотрудницей областной библиотеки, начались давно, вскоре после развода с Оксаной. Начались из соображений «ну, должен же у меня кто-то быть» и большого удовольствия не приносили, хотя благодаря Машиной скромности и нетребовательности он всегда чувствовал себя сильным и независимым. Отношения эти угасали сами собой и близились к логическому завершению. Но порвать с Машей он не мог. Во-первых, не хотелось делать ей больно, во-вторых, он был благодарен ей за то, что она встретилась ему в тяжелый период жизни и помогла его пережить, а в-третьих, он не хотел снова оставаться один, тем более что в возможность серьезных отношений с Кристиной не верил. Трезво оценивая ситуацию, он понимал, что высокая стройная блондинка с зашкаливающей сексуальностью окружена вниманием более привлекательных мужчин, нежели неудавшийся филолог, пробавляющийся журналистикой в, прямо скажем, не самом популярном в России журнале. К тому же его скромное на сегодняшний день материальное положение тоже не вселяло оптимизма. На чилийское и коньяк он, конечно, наскреб, но, как говорится, дорогой бриллиант нуждается в дорогой оправе, а в свои ювелирные способности он не верил. Вчера в баре его несколько раз подмывало спросить, есть ли у нее кто-нибудь, но он сдерживал себя, так как понимал, что, конечно, есть, но слышать об этом не хотел. Утром ему это стало окончательно ясно, как ясно стало и то, что это приключение ей было нужно, чтобы еще раз проверить силу своих женских чар, которые, видимо, давно не удавалось испытать на постоянном партнере. Он понял, что эта ночь, по-видимому, была для них первой и последней, и, хотя они обменялись телефонами и втайне он все же надеялся, что когда-нибудь это повторится, он постарался как можно быстрее про все забыть. Встреча с Машей помогла ему в этом. С ней все произошло так скучно и обыденно, что все эти полеты в бездну показались ему какой-то нелепой выдумкой, чем-то произошедшим не с ним.

Он очень удивился, когда вечером Кристина позвонила ему сама:

– Уж если переспал с девушкой, так хоть бы поинтересовался, как она себя чувствует. А то, как говорится, поматросил и бросил?

В горле у Сергея сразу пересохло, он с трудом совладал с волнением и, изобразив шутливый тон, спросил:

– Ну, и как чувствует себя девушка?

– Девушка чувствует себя плохо. Девушка хочет еще.

Поначалу Сергей был уверен, что отношения с Кристиной – всего-навсего очередное, хотя и очень увлекательное приключение, которое продлится, быть может, несколько месяцев. Чем больше он узнавал ее, тем больше удивлялся, что они все еще вместе. Она, привыкшая к богатым поклонникам, к дорогим подаркам, к еженедельным ресторанам и клубам, жаждущая удовольствий и нескончаемого праздника, оценивающая мужчину с первого взгляда на его автомобиль, и он, не вполне материально обеспеченный, не вылезающий со станций техобслуживания со своим подержанным «фольксвагеном», ни разу не бывавший в ночных клубах, переживший тяжелый развод, чувствующий угрызения совести перед уже взрослой, но все-таки брошенной дочкой… И даже его былое донжуанство казалось ему теперь каким-то малобюджетным, никак не соответствующим тому размаху, к которому приучили Кристину ее предыдущие ухажеры. Совсем недавно закончился ее весьма длительный роман с каким-то датчанином, поставлявшим косметику в их фирму, и сейчас, как ни странно, Кристина была свободна, если не считать многочисленных безымянных для Сергея мужчин, осаждавших ее своими звонками и sms-сообщениями. Свой номер телефона она раздавала весьма охотно, очевидно полагая, что лучше при случае выбрать из многих, чем в какой-то момент остаться ни с кем. Правда, на большинство звонков она, как правило, не отвечала, по крайней мере при Сергее, а иногда не могла вспомнить звонившего. Она никогда не скрывала наличия поклонников, иногда рассказывала о своих бывших мужчинах, в том числе и о датчанине. Сергей понял, что Кристину с ним связывали его щедрость – он полностью обеспечивал ее, когда подолгу бывал в России, и даже из Дании постоянно присылал какие-то деньги, на которые она, собственно, и существовала, – качественный секс и поездки на фешенебельные курорты два раза в год. Иных связующих начал он как-то не почувствовал. Пару месяцев назад датчанин был окончательно отправлен в отставку, так как в Россию по делам фирмы он ездить перестал, и хотя российско-датское косметическое сотрудничество продолжалось, отсутствие регулярного российско-датского секса перестало устраивать российскую сторону.

Что заставило Кристину после всех Канар и Бали не прервать сразу отношения с Сергеем, который с трудом мог скопить на трехзвездочную Турцию, он так и не понял. Можно было предположить, что ей было с ним интересно, и действительно, иногда казалось, что ему удается увлечь ее разговорами о том, что ему было близко, но в целом их интересы почти не совпадали. В душе он оставался филологом и, хотя понимал, что уже не вернется в науку, продолжал пристально следить за современной литературой, выкраивая даже при своем безумном графике ежедневно час-другой на чтение. Она же, знавшая едва ли не наизусть всю школьную программу по литературе, уже давно ничего не читала. Ее лучшим другом был телевизор, а лучшей подругой – музыка. Правда, то, что она называла музыкой, Сергею хотелось назвать как-то иначе, но он деликатно молчал, списывая разность вкусов на разницу в возрасте.

Иными словами, их роман должен был кончиться, не начавшись, но он начался, причем так бурно, что Сергей сам себя не узнавал. Его неудержимо тянуло к Кристине. Он звонил ей едва ли не каждый час, старался как можно чаще выкроить время для встреч с ней, хотя его рабочий график не слишком этому способствовал. Перед сдачей номера они не виделись по нескольку дней, но зато, когда после этого договаривались встретиться, он уже с утра ходил в таком предпраздничном настроении, которое бывало только в детстве под Новый год. Правда, в первое время существование Сергея несколько отравляли так и не завершившиеся отношения с Машей, которые на фоне романа с Кристиной стали просто невыносимыми. Но честно сказать Маше, что им надо расстаться, он все никак не мог. Пару раз собирался, и каждый раз, видя ее большие, преданные глаза, замолкал. Он все еще время от времени приходил к ней. Он понимал, что обманывает обеих, и от этого становилось совсем муторно на душе. Бывая у Маши, он становился молчалив, на ее вопросы отвечал односложно, а если она спрашивала, что с ним происходит, начинал огрызаться. Однажды после такой вспышки Маша встала с дивана, на котором они оба сидели, подошла к окну и, глядя на посеревший от подтаявшего снега город, сказала: «Знаешь, Сережа, не приходи ко мне больше». Сергей молча оделся и вышел. На лестничной площадке он закурил и подумал, что ей сейчас, наверное, очень больно, но побороть охватившее его чувство облегчения не мог. Ведь, в сущности, именно этого он и хотел. Чтоб вот так, без истерик, чтоб сама… Больше он никогда не бывал у Маши.

Года три Сергей прожил в какой-то эйфории. Слишком долго в его жизни не было человека, к которому бы его постоянно тянуло. Ему теперь было кому рассказывать обо всем, что с ним происходит, обо всем, что его волнует, и вскоре он уже не понимал, как мог когда-то существовать без Кристины. Правда, почему-то жить вместе они так и не стали, даже не заговаривали об этом. То ли привыкли жить поодиночке, то ли при всей близости оба оберегали собственную независимость. Так или иначе, обоих это устраивало, и Сергей был благодарен Кристине, что она не просится замуж, не окунает его в быт, который стал ему так ненавистен еще в браке с Оксаной, не раздражает своим постоянным присутствием. Им редко удавалось встречаться в будни, но к выходным оба успевали так соскучиться, что не могли наговориться, а любовью занимались с такой жадностью, как будто хотели насладиться друг другом впрок. Иногда Сергей почти с ужасом думал, как сложились бы их отношения, если бы каждый вечер он приходил усталый с работы, если бы она встречала его в фартуке, а после семейного ужина они дружно садились бы на диван и тупо смотрели телевизор. К счастью, ничего этого не было. Их редкие совместные ужины всегда превращались в праздник с хорошим вином, взаимными остротами и реализацией подчас весьма смелых эротических фантазий, которые прежде показались бы Сергею нереализуемыми, во всяком случае, в его исполнении.

Правда, и в выходные им не всегда удавалось быть вместе, поскольку у каждого оставался какой-то кусочек абсолютно своей жизни, в которую они друг друга не пускали. У Кристины были друзья, с которыми она привыкла проводить время. Они собирались компанией то у кого-то из них дома, то в клубах, то отправлялись к кому-то на дачу. Сергей познакомился со многими из них, но в узкий круг введен не был и в совместных тусовках не участвовал. Более того, если Кристина собиралась провести с друзьями вечер пятницы или субботы, она просто ставила его перед фактом. Впрочем, Сергея это не смущало и даже наоборот – порождало ощущение, что и он человек свободный и, если захочет, тоже может пойти куда угодно и встречаться с кем угодно, не спрашивая ни у кого разрешения. Но ему это было не нужно. Выходные, когда они не встречались, он теперь занимал работой над давно остановившейся рукописью. Именно сейчас, когда благодаря Кристине на душе было легко и спокойно, ему снова захотелось засесть за книгу и наконец завершить ее. Он столько лет не возвращался к этой своей работе, что, прежде чем продолжить ее, вынужден был полностью перечитать написанное, а точнее, набрать весь текст на компьютере, поскольку начинал исследование еще в эпоху пишущих машинок.

Перечитывая главу за главой, он порой поражался своей былой наивности, а иногда, наоборот, думал, что уже не смог бы так глубоко и тонко исследовать дедовы тексты, как это ему удавалось прежде. Писал он теперь медленно, в час по чайной ложке, поскольку навык был основательно утрачен, но само перечитывание документов деда, его повестей, рассказов, очерков, которые Сергей уже, признаться, подзабыл, доставляло ему огромное удовольствие. За этими занятиями он просиживал до поздней ночи, подолгу не ложась спать, тем более что не был уверен, что часа в три или в четыре не раздастся звонок от подвыпившей Кристины, которая попросит приехать и забрать ее из ночного клуба.

Иногда он вовсе не писал, а просто вспоминал деда, вспоминал их разговоры, какие-то эпизоды, которые, как он понимал, в книгу никогда не войдут. Они не имели отношения к Гордееву-писателю, но Сергею были дороги как воспоминания о, казалось бы, недавно, а на самом деле очень давно прошедшем детстве, которое виделось ему теперь наивным и беззаботным.

Дед умер, когда Сергей учился в десятом классе. Последние месяцы он плохо ходил – болели суставы, и Сергей с отцом по очереди каждое утро носили ему продукты и готовили завтрак. Шли зимние каникулы, и на неделю эти посещения стали обязанностью Сергея. Но по причине тех же каникул в тот день он добрался к деду только часам к десяти. Его удивило, что он застал Павла Егоровича за бритьем. Обычно дед вставал рано, не позднее шести-семи, и сразу отправлялся бриться.

– Ты еще только встал? – спросил Сергей.

– Да, что-то сегодня припозднился. К утренней дойке уже не успеваю, – усмехнулся дед.

– Как ты себя чувствуешь?

– Да как сказать? – Дед пожал плечами. – Чтоб да, так нет. Пойду-ка я, пожалуй, прилягу.

Пока Сергей убирал продукты в холодильник, дед улегся на диван, надел очки и открыл «Роман-газету». Но не прошло и двух минут, как он отложил журнал.

– Что-то я видеть стал хуже. Надо бы очки поменять. Будет потеплее, сводишь меня к окулисту? – спросил он Сергея.

– Ну, конечно, – откликнулся тот из кухни.

Дед снял очки, закрыл глаза, заснул и умер.

Когда его хоронили, весь день шел снег. Сергей смутно запомнил день похорон. Это были первые похороны в его жизни, и он не знал, как себя вести, не знал, что говорить приходившим людям, как отвечать на их соболезнования, и все происходящее видел как в тумане. Народу собралось немного. В основном соседи, коллеги по газете, несколько друзей, среди которых был и седовласый Митрич, да еще какие-то незнакомые молодые люди с венком то ли от облисполкома, то ли от Союза журналистов. По прошествии времени Сергей не мог вспомнить, как выносили гроб, как ехали на кладбище, что говорили возле могилы и потом на поминках. Ему запомнилось только, как все время почему-то суетилась мать, как ходили желваки на вмиг постаревшем лице молчаливого отца, и еще запомнилась музыка. Когда гроб с телом деда вынесли во двор, из приоткрытой форточки соседнего дома донесся пронзительный голос Сальваторе Адамо.

Tombe la neige Tu ne viendras pas ce soir Tombe la neige Et mon cœur s'habille de noir.

Сергею нравилась эта песня с недавно вышедшей пластинки звезд зарубежной эстрады, хотя, не зная французского, он понимал только первую строчку. Но в тот день он услышал ее как будто впервые, и ему показалось, что он понял все. Нет, не слова, слова были по-прежнему непонятны, но голос – одинокий и страдающий – был как нельзя кстати, и не только потому, что действительно шел снег. Казалось, незнакомый бельгиец прощается с дедом и чувствует то же, что чувствовал в тот день сам Сергей.

Le froid et l’absence.

Холод и одиночество.

Впрочем, одиночество он ощутил позже, когда вдруг понял, что утром перед школой не надо бежать за продуктами, а после уроков некому позвонить. Рядом по-прежнему были родители, но только после смерти деда Сергей почувствовал, как они ему далеки.

У них сложились довольно странные отношения. Родители любили Сергея, заботились о нем, но были настолько погружены в свою работу, что времени на сына у них почти не оставалось. Месяцами они пропадали в экспедициях, изучая водные ресурсы необъятной родины. Эти экспедиции стали их образом жизни. Собственно, в одной из них, еще в студенческие годы, они и познакомились. На время их отъезда или дед переселялся к внуку, или Сергея отправляли пожить к Павлу Егоровичу. Но в те редкие месяцы, когда родители никуда не уезжали, они тоже всегда были заняты. Сначала отец писал кандидатскую, потом – мама. Прошло не так много времени, и отец засел за докторскую. Причем если филологическая диссертация Сергея писалась в основном дома, то родительские требовали все тех же экспедиций и многочасовой работы в лаборатории. Сергей гордился своими родителями. Особенно ему нравилось, когда к ним на дни рождения приходили ученые коллеги – профессора и даже академики – и в своих тостах с уважением отзывались о научных заслугах виновников торжества. Но постепенно, особенно став подростком, Сергей стал замечать, что быть откровенным ни с матерью, ни с отцом не хочется. Было бы даже странно, если бы он стал делиться с ними своими душевными переживаниями, настолько не вписывались его юношеские проблемы в их научные разговоры. Во всяком случае, когда Сергей в первый раз влюбился классе в седьмом (или думал, что влюбился), то про лучшую на свете девушку Марину из параллельного класса он рассказал только деду, несмотря на то что ее имя имело некоторое отношение к водным ресурсам.

– Как ты думаешь, дед, это навсегда? – спросил Сергей после сбивчивого рассказа о своей любви.

– Не знаю, – задумавшись, ответил Павел Егорович и серьезно добавил: – Но ты обязательно думай, что навсегда.

Увы, это «навсегда» кончилось в восьмом классе, когда выяснилось, что лучшая девушка на свете вовсе не Марина, а Оля, с которой Сергей познакомился в бассейне. И снова он прибежал с этим к деду, а не к родителям, хотя вопросов об их с Олей будущем на всякий случай задавать не стал.

В начале восьмидесятых институт, в котором работали родители Сергея, стал постепенно загибаться. Начались перебои с финансированием, сокращались штаты, многие темы закрывались. Неожиданно отцу предложили работу в Ленинграде, где аналогичная научная контора стала заниматься хозрасчетными исследованиями. Пару лет он метался между домом и Питером, а потом они с матерью решили и вовсе перебраться в Северную столицу. Сергей в это время был уже женат и обеспечен жилплощадью, так что квартиру, где прошло его детство, было решено продать. Планировалось продать и квартиру деда, но сделать это так и не решились. Более того, после смерти Павла Егоровича там вообще ничего не трогали. Время от времени Сергей, а иногда и Оксана, которая никогда не знала деда, но сумела его полюбить благодаря рассказам мужа, заезжали в однушку, чтобы вытереть пыль и достать из почтового ящика квитанции по квартплате, но никто ничего не выбрасывал и даже не перекладывал, так что очки деда еще много лет лежали на тумбочке возле кровати на пожелтевшей странице открытого номера «Роман-газеты».

Именно благодаря огромному тиражу «Роман-газеты», которая опубликует роман деда вслед за толстым московским журналом, имя Павла Гордеева станет известно всей стране.

Это было в декабре восемьдесят девятого. Когда Клава появилась на пороге его квартиры, Сергей ее не сразу узнал. Перед ним стояла маленькая старушка в поношенной старенькой шубке, с редкими седыми волосами, выбивающимися из-под побитого молью пухового платка, так непохожая на расторопную домоправительницу Митрича. И только когда она сказала «Здравствуй, Сереженька!», он по голосу понял, кто перед ним, тем более что Сереженькой его уже давно никто не называл. Он тут же засуетился, стал помогать ей снимать шубу, подал тапки.

– Едва нашла вас, – сказала Клава, проходя в комнату и опуская старенький платок на плечи. – Адреса-то я вашего не знала. Поехала к Пал Егорычу на квартиру, думала, может, там кто из ваших. Звоню-звоню, никто не открывает. Соседи другой адрес дали. Говорят, там сын его живет, то есть папа ваш. Доехала туда. Опять звоню, опять никого. Думаю, на работе, наверно, надо вечером зайти. Вечером заехала, а там чужие люди. Говорят, мол, в Ленинград вы перебрались. Не знала, что и делать. Был у меня телефон Виталика, он все к Семену Дмитричу ездил, бумаги разбирал, секретарь, что ли, позвонила ему: дескать, чего делать, как мне вас, Сереженька, найти? Он говорит: попробую через институт поискать. Вот и нашел, слава богу, а то уж я вас третью неделю разыскиваю. Думала, и не найду совсем. Спасибо хорошему человеку.

– Клава, давайте чай пить, – предложил Сергей и крикнул в сторону кухни: – Оксана, поставь чайник, у нас гости.

Через пару минут Оксана вошла в комнату.

– А это супруга ваша? – спросила Клава и приподнялась со стула. – Какая хорошенькая!

– Оксана, это Клава, домработница Полянского. Помнишь, я тебе рассказывал?

– Здравствуйте! Да вы сидите, сидите, – сказала Оксана и положила Клаве руку на плечо. – А может быть, вас обедом накормить?

– Нет, что вы, что вы! – замахала руками Клава. – Я и не голодная совсем.

– Ну, тогда будем пить чай.

Оксана вернулась на кухню.

– Ласковая какая! Хорошо живете-то? – шепотом обратилась Клава к Сергею.

– Нормально, Клава, нормально, – так же шепотом ответил Сергей, но решил эту тему не развивать. – Вы-то как?

– А как я? Да ничего я. Сначала, как Семен Дмитрии помер, я все на даче жила, а потом дачу отняли. Она ведь не его была, фондовская. Может, какому другому писателю отдали, не знаю. Бумаги все Виталик забрал. Сказал, будет личный архив. Ну, я – в Москву, у подруги пока живу. У меня своего-то жилья нет, и ни мужа, ни детей… Я ведь сорок лет у Полянских прожила… и не думала, что переживу…

– А куда же вы теперь? – спросил Сергей, вдруг подумав, что эту добрую старушку он всегда воспринимал как некую часть обстановки Митричевой дачи, ему и в голову не приходило, что у нее может быть какая-то другая, своя жизнь. И еще он подумал, как она три недели ездила из Москвы в их город, чтобы зачем-то разыскать его, ходила по морозу в своей потрепанной шубейке. Почему-то вдруг вспомнилось «в старомодном ветхом шушуне», хотя он прекрасно знал, что шушун – это вовсе никакая не шуба.

– Я теперь в Липецк к племяннице поеду… У меня племянница в Липецке… Зовет…

Клава вздохнула и вся как-то съежилась, засуетилась, полезла в карман кофты за платком и стала сморкаться.

В этот момент вошла Оксана с подносом, на котором стояли чашки и корзиночка с печеньем.

– Семен Дмитрии до чего же чай любил! Всё, бывало, скажет: давайте, Клава, чай пить! А я говорю: только что пили, Семен Дмитрии! Он уж все забывать стал. А потом и заговариваться. Не знаю, он меня-то узнавал ли в последнее время. Только Пал Егорыча все поминал. Помолчит, помолчит, потом вздохнет и начнет бормотать: «А Паша переписал». Уж не знаю, что ему там чудилось. Заговаривался, видать. А только все одно и то же: «А вот Паша переписал»… И вот тоже – чаю попросил. Я пока туда-сюда, прихожу, а он уж не дышит. Хороший он был человек. Правильный. Я ведь все книги его прочитала. А как же! Чай, мы с ним как родные. Сорок лет…

Клава пила чай, наливая его в блюдце и шумно прихлебывая. К печенью она так и не притронулась.

– А я ведь чего вас искала-то! Мне Семен Дмитрии еще давно, когда вы, Сереженька, к нам все ездили, велел вам папочку одну передать. Сказал: «Вот, Клава, когда меня не будет, передай это Сереже Гордееву, как приедет. Больше никому не давай. Только ему и только когда меня не будет». Когда Виталик за бумагами приехал, я папочку-то припрятала, ему не отдала. Помнила, что это для Сережи Гордеева.

«Когда приедет», – подумал Сергей и почувствовал, что краснеет.

Клава открыла большую хозяйственную сумку и вынула оттуда толстую картонную папку с коленкоровым корешком и завязками. Сергей взял ее и с трудом развязал (завязана она была крепко и, видимо, давно). Перед ним лежала толстая стопка пожелтевших машинописных листов, которые он тут же начал просматривать, заметив на полях правку, сделанную знакомым почерком деда. На титульном листе было напечатано: «Павел Гордеев. Пути земные. Роман».

Когда проводили Клаву (Сергей настоял, чтобы она разрешила вызвать такси, и сам отвез ее на вокзал), он вернулся домой и, снова взяв в руки папку, растерянно сказал Оксане:

– Никогда не знал, что дед писал романы… Правда, как-то Митрич обмолвился, что советовал ему написать роман. Говорил: «Не зли ты их, напиши что-нибудь вроде моего „Угольного гиганта“. Что тебе стоит?» Может, это и есть дедов «угольный гигант»? Вроде и название подходящее. Но почему он никогда о нем не говорил, почему не напечатал? И почему Митрич решил передать его мне только после своей смерти? Ничего не понимаю.

И начал читать.

Поначалу ничего необычного в романе он не находил. История жизни двух мальчишек-односельчан – Никиты и Митяя, – начавшаяся в предреволюционные годы, как показалось Сергею, была чем-то похожа на сюжеты многочисленных книг, прочитанных им еще в детстве. Но поразило мастерство, с которым эта история была рассказана. Густо выписанный быт, точная, выразительная речь, объемные, запоминающиеся характеры – все это напоминало лучшие страницы русской классики и никак не соотносилось в сознании с Павлом Егоровичем, который был в ту пору для Сергея не столько писателем, сколько просто дедом.

Герои романа вставали перед глазами как живые и подчас казались Сергею знакомыми. Он все пытался припомнить, у кого из писателей встречал похожих.

Вот отец Митяя – Прохор Погудин, деревенский богатей, жестокий семейный тиран. В гневе он доходил до бешенства, избивал Митяеву мать за совершенные и несовершенные прегрешения, да и детей своих воспитывал исключительно своим огромным, обтянутым огрубевшей кожей кулаком.

А вот Кузьма Митрохин, Никиткин батя. Некогда зажиточный многодетный крестьянин, потерявший в пожаре все свое имущество, он начинает жить с нуля. Чтобы прокормить семейство, работает до седьмого пота. Никитка с ужасом видит, как натягиваются отцовские жилы, когда, впрягшись в плуг вместо павшего коня, он идет вместе со старшим сыном по пашне. Именно эпизод пахоты заставил Сергея понять, почему Кузьма показался ему знакомым. О натянутых жилах упоминал дед, когда рассказывал про своего отца.

Дед описывал крестьянскую жизнь со знанием дела, в мельчайших подробностях, во всей ее неброской красоте и нескрываемой неприглядности. Жизнь эта складывалась веками, и мальчишкам казалось, что так будет всегда. Но дошедшие до крестьян слухи о большевистской революции в Петрограде всколыхнули сонное царство деревенской глуши, и Никита с Митяем затосковали по новой жизни. Толком они ее представить не могли, но знали, что в ней не будет ни бедности, ни голода, ни побоев. В конце концов решили они бежать из деревни в город. Ничего не сказав родным, собрали свои нехитрые пожитки и тайком перед рассветом двинулись по большаку на станцию. В ящиках под вагонами, прячась от кондукторов и машинистов, пересаживаясь с поезда на поезд, грязные и голодные, они все-таки добрались до города, который казался им землей обетованной. Бежали – один от нищеты, другой от жестокости, но ничего иного не увидели и в городе. Без денег, без жилья, без работы они пополнили армию беспризорных. Приходилось голодать, ночевать в подвалах или на улице, однажды мальчишки чуть не стали жертвами уличных бандитов. Нанимались то грузчиками на пристань, то носильщиками на железнодорожную станцию, но тех копеек, которые им платили, едва хватало на кусок хлеба. А город бурлил. Охваченный огнем Гражданской войны, он переходил то к красным, то к белым, а то и к вовсе неведомым силам, о которых никто и не знал толком. И каждый раз, когда менялась власть, площади вскипали митингами. Никита и Митяй нередко оказывались в толпе митингующих и слышали, как одни агитаторы призывают покончить с властью богатеев, сидящих на шее у трудового народа, а другие – защитить землю, политую кровью и потом отцов и дедов, от нашествия красных хищников.

По опыту чтения советской литературы Сергей предполагал, что пути героев разойдутся. Скорее всего, бедняцкий сын Никита должен был примкнуть к красным, а Митяй, сын деревенского богатея, – к тем, кто воюет против советской власти. Ему даже стало досадно, что Павел Егорович строит свой талантливо написанный роман по схеме, которая повторялась из книги в книгу и стала едва ли не каноном официальной советской литературы. Но чем дальше он продвигался в чтении рукописи, тем больше убеждался, что поторопился с выводами. Митяя больше привлекала идея борьбы с эксплуататорами, поскольку власть богатеев представлялась ему в виде отцовских кулаков, а Никита, хоть и не знал, кто такие красные хищники, но, когда слышал о политой потом земле, видел впрягшегося в плуг отца и натянутые отцовские жилы.

Пути друзей действительно разошлись. Митяй покинул город с частями Красной армии и, несмотря на свой юный возраст – шестнадцать лет, – участвовал в сражениях, в которых проявил и достойную уважения храбрость, и свойственную эпохе жестокость. В город он вернулся через несколько лет, занялся комсомольской работой, потом вступил в партию и стал секретарем партийной ячейки. В родной деревне он больше не бывал. Знал только, что отца его убили односельчане еще в Гражданскую, дом разграбили, а что стало с остальными членами семьи, узнать не удалось.

Никита, в отличие от друга детства, добровольцем в Красную армию не вступил, но и белогвардейской мобилизации избежал. Он остался в городе, устроился на завод, стал учиться, занимался в литературной студии, писал стихи. Не раз собирался съездить к родителям, но все никак не удавалось. Правда, через несколько лет после бегства из дому он все-таки написал покаянное письмо, в котором просил прощения за причиненную боль, но даже когда мать с отцом, обрадованные тем, что их сын жив, ответили ему словами прощения, он не мог избавиться от чувства вины перед ними. Утешало лишь то, что в своем письме отец рассказывал, как уже после революции начал понемногу поднимать хозяйство, как сумел-таки вытащить семью из нищеты, и даже сообщал о пополнении семейства.

Хотя события жизни Никиты не вполне совпадали с биографией Павла Егоровича, было совершенно очевидно, что герой этот списан автором с самого себя. Главы о нем, чередующиеся с главами о Митяе, были лишены событийной напряженности, но зато душевные переживания раскрывались так точно и подробно, что не оставалось никаких сомнений: все это автору довелось испытать и прочувствовать самому. Линия Митяя, наоборот, была богата событиями, но на него автор смотрел несколько отстраненно.

Казалось, судьба развела героев навсегда, и все же через много лет им еще предстояло встретиться.

Когда началась коллективизация и Никита узнал, что его семья подлежит раскулачиванию, он бросил все и поехал к родителям в деревню. Каково же было его изумление, когда оказалось, что для организации колхоза в его родных краях партия прислала двадцатипятитысячника Дмитрия Погудина.

Здесь дед, по-видимому, решил уйти от автобиографичности. Когда раскулачивали его отца, он жил в Москве, куда перебрался из Ленинграда в конце двадцатых, и узнал о том, что произошло с его семьей, только месяца через два, когда старик Гордеев с женой и детьми был уже далеко от родных мест. Сначала он хотел что-то предпринять: хотел куда-то обратиться, кому-то написать, хотел доказать, что причисление его отца, который с таким трудом именно при советской власти выбрался из бедности, – это чудовищная ошибка. Он начал искать авторитетных знакомых, чтобы посоветоваться, как ему поступить. Но авторитетные знакомые посоветовали не афишировать свое родство с раскулаченными и таким образом попытаться спасти хотя бы себя, так как семье помочь уже было нельзя. Он долго не хотел соглашаться с этим, но ничего иного ему никто подсказать не мог. Единственное, что он сделал, – разузнал, куда отправили семью, и стал тайком посылать родным письма и деньги.

Его арестовали в тридцать восьмом, причем, как выяснил Сергей из материалов дела, изучить которое ему позволили в архиве КГБ, когда он начал писать свою несостоявшуюся диссертацию, кулацкое происхождение деду припомнили не сразу. Его обвинили в принадлежности к группе писателей-заговорщиков, якобы готовивших свержение советской власти. У Сергея волосы дыбом встали, когда он увидел фамилии тех, кто, по утверждению НКВД, состоял в заговоре. Все фамилии были хорошо известны выпускнику филфака. Он знал, что двоих прозаиков из этого списка действительно расстреляли, но остальные не только не были арестованы, но стали вполне благополучными советскими литераторами – лауреатами, делегатами и депутатами. Во главе заговора, как следовало из материалов дела, стоял известный поэт, который в годы юности Сергея был одним из руководителей писательского Союза, лауреатом Ленинской премии, хотя стихов к тому времени не писал уже лет тридцать. Обвинение против деда строилось на признаниях, каким-то образом полученных у тех двух писателей, что были впоследствии расстреляны. Других доказательств в деле не было. Не было в нем и ни одного подписанного дедом протокола, который подтверждал бы существование заговора. Но помимо этих обвинений, были и другие. Они касались собственно писательской деятельности Павла Егоровича. Следствие, по-видимому, пыталось доказать антисоветский характер его публикаций и с этой целью обратилось к экспертам. В материалах дела хранились отзывы о повестях и рассказах деда, написанные литераторами, чьи имена ничего не говорили Сергею, и он был вынужден долго выискивать в библиотеке хоть какую-то информацию об этих заслуженно забытых персонажах. Все они – очевидно, понимая поставленную перед ними задачу, но боясь навлечь гнев на самих себя – в каких-то сдержанно-витиеватых выражениях писали об идеологической незрелости гордеевской прозы, ее оторванности от насущных задач социалистического строительства. Прочитав несколько рецензий, Сергей наткнулся на ту, которая заставила его пережить еще один шок. Два листа пожелтевшей бумаги, аккуратно заполненные ровными мелкими буковками. На последнем листе внизу – вполне отчетливая подпись: «С. Д. Полянский». Сергей читал и не мог поверить, что это именно Митрич упрекал деда в «любовании дореволюционным бытом», «одностороннем изображении социалистических преобразований в деревне» и «отсутствии исторического оптимизма». Его потрясло предательство Митрича. Но гораздо больше потрясло другое: как старик мог столько лет это предательство скрывать и оставаться другом деда до его последних дней?

И все же самое большое потрясение ждало его впереди. В одном из протоколов Павел Егорович объяснял, что в своих рассказах он действительно любуется дореволюционным бытом, но вовсе не потому, что хочет оправдать царский режим, а потому, что это мир его детства, с нежностью вспоминать о котором свойственно любому повзрослевшему человеку. Это был прямой ответ на обвинения Полянского. «Неужели, – думал Сергей, – деду показали эту рецензию-донос? Неужели он знал, что Митрич предал его?!» Сергей вспоминал поездки с дедом на дачу к Полянскому и никак не мог поверить, что эти два закадычных друга – предатель и жертва. Он понял, что совсем не знал деда, что в этом человеке, вероятно, была какая-то тайна, которую он унес с собой, и никакие диссертационные исследования не помогут не только постичь ее, но даже приблизиться к ее разгадке.

Он многого не знал про деда. Тот, например, почти никогда не рассказывал о жизни в лагере – как правило, уходил от этих разговоров. В семье это тоже не обсуждалось. Сергей с детства знал, что дед «сидел», слышал слово «репрессии», но как-то сразу понял, что это не та тема, о которой можно говорить. Когда в восемьдесят седьмом был опубликован «Реквием» Ахматовой, Сергей привез почитать его родителям в Ленинград. Отец начал читать поэму при нем и почему-то вслух, дошел до строк «Уводили тебя на рассвете, за тобой как на выносе шла. / В темной горнице плакали дети…» – и не смог читать дальше: какой-то комок сдавил горло, и он начал судорожно сглатывать. Только тогда он впервые сказал Сергею:

– Все так и было… Пришли ночью, перевернули все. Мама к печке прислонилась, меня к ноге прижала, другой рукой рот прикрыла… А папа сидел на диване, у нас такой кожаный диванчик небольшой был, и все, бывало, посмотрит на маму и глазами покажет, мол, не волнуйся. А я маленький был, не понимал ничего. Спрашиваю: «Мама, а чего дяденьки ищут? Может, я знаю?» А мама ничего не говорит, только меня к себе сильнее прижимает. Они до утра в вещах рылись, а увели его как раз на рассвете. Мама бросилась было за ними, но они прямо перед ней дверь захлопнули. Она лбом к дверям прижалась и страшно так завыла. Потом замолчала, повернулась ко мне – в глазах ни слезинки – и совсем спокойно сказала: «Ленечка, иди спать. Тебе уже скоро в школу».

Школу отцу вскоре пришлось сменить. Их выселили из Москвы, и мама увезла маленького Леню в Киров, где у нее жила двоюродная сестра, которой предстояло заменить ему мать. Когда бабушку Сергея арестовали как жену врага народа, ее сына должны были сдать в детский дом, но тетя Валя добилась разрешения оставить ребенка у себя. Родную маму Леня больше не видел. Она умерла перед самой войной в лагере, надорвавшись на тяжелых работах. Дату и место ее смерти удалось установить значительно позже, уже после двадцатого съезда, когда дед, сам недавно реабилитированный, стал добиваться и в конечном счете добился ее реабилитации.

Деду дали пять лет, но отсидеть пришлось восемь: накинули два года уже в лагере, поскольку шла война и выпускать политических не торопились. В сорок пятом он из лагеря вышел, но по чьей-то злой воле вынужден был провести еще год на поселении. Там, в далекой алтайской деревне, он узнал, что его красавицы Любушки уже нет в живых. Когда срок наконец кончился, дед еще какое-то время не имел права жить в Москве и отправился в Киров к повзрослевшему сыну. Впрочем, в Москву он так и не вернулся, выбрав себе на жительство небольшой провинциальный город неподалеку от столицы.

– К друзьям поближе, от начальства подальше, – усмехаясь, объяснял он свой выбор.

Желание деда держаться подальше от начальства Сергей по-настоящему оценил, когда пришел работать в журнал «Власть и общество». Поначалу его не смущало, что главный редактор, которого все сотрудники с легкой руки Сергея стали звать Ильичом, время от времени вымарывал из его статей наиболее острые формулировки, делая публикации беззубыми и не вполне выражающими мнение автора, – журнал принадлежал областной администрации, и это все объясняло. Правда, те, кто умел читать между строк, все же понимали не полную лояльность журналиста Гордеева к местной власти, а окружение губернатора, вышедшее из партийной номенклатуры и не умевшее вчитываться в подтекст, напротив, уважало автора за верноподданность. Вскоре Сергей стал весьма популярен в городе и области, и его стали приглашать как на официальные, так и на неофициальные тусовки, причем весьма различные политические силы почему-то считали его своим.

Дело осложнилось накануне губернаторских выборов. Еще до официального начала предвыборной кампании журнал, который в этот период стал выходить чаще обычного, превратился в агитационную площадку губернатора Ревунова, который планировал во что бы то ни стало сохранить свой пост, хотя его популярность стремительно падала. Дело дошло до того, что пресс-секретарь Ревунова, а иногда и он сам собирали на совещания не только руководителей изданий, но и всю пишущую братию, и журналисты получали прямые указания, кому и что писать, показывать, рассказывать.

– Вот оно, журналистское счастье! – иронизировал Сергей, когда они с Ильичом возвращались в редакцию с одного из таких совещаний. – А мы все голову ломали: о чем писать, как писать? Наконец-то нам, сирым и убогим, все объяснили.

– А ты не язви, – оборвал его главный, – ты же понимаешь: если Ревунов проиграет, от нас тоже ничего не останется. Не только журнал прикроют, так еще и на работу никуда не возьмут.

– Придется переквалифицироваться в управдомы.

– Да кто ж тебя на такую хлебную должность возьмет с твоим-то филологическим образованием? Там и посерьезней люди в очередь стоят.

– Да, не вариант! С нашим образованием и в сантехники не берут. Ладно, пойду писать, может, спасу наши несчастные головы…

Уже на пороге редакции он обернулся:

– Слушай, а если я сегодня напишу про завтрашнюю встречу губера с аграриями, мне как писать: «Как сказал в своем выступлении губернатор Ревунов» или «Как скажет губернатор на своей встрече с тружениками села»?

– Иди пиши, умник! Не о том думаешь. Думай о премии, которую обещали за победу на выборах. Полагаю, это тебя согреет.

– Другой разговор! Ты бы давно напомнил, и я б уже все написал, – сказал Сергей и отправился создавать очередную прогубернаторскую агитку.

Когда уже недели три редакция прожила в таком режиме – администрация диктовала, журналисты литературно обрабатывали, – в квартире Сергея раздался телефонный звонок.

Был вечер пятницы, и на кровати между Сергеем и телефоном лежала Кристина. Изображая, что он не может дотянуться до аппарата, Сергей лег на Кристину и, как бы случайно, «по дороге», поцеловав ее сосок, с похотливой улыбкой сказал в трубку:

– Гордеев слушает.

– Сергей Леонидович, здравствуйте! – услышал он незнакомый, но очень вежливый мужской голос. – С вами хочет встретиться один уважаемый человек. Он хотел бы обсудить весьма интересное предложение.

– А имя и отчество у уважаемого человека есть? – спросил Сергей, продолжая лежать на Кристине и поочередно покусывать ей соски.

– Вы все узнаете, если вас не затруднит завтра к семи вечера подъехать в ресторан «Клондайк». Я полагаю, вам известно, где это.

– Правильно полагаете.

– Так что передать?.. – спросил вежливый голос и запнулся, чуть не сказав кому.

– Передайте, что ресторан хороший. Отчего же не приехать.

– Благодарю, – сказал мужчина и положил трубку.

– И что сие означает? – спросила Кристина, слышавшая весь разговор.

– Полагаю, будут вербовать в ЦРУ.

– Слушай-ка, агент ЦРУ, во-первых, слезь с девушки, если уж лежишь на ней без дела, а во-вторых, кому ты там нужен?

– А как же! – воскликнул Сергей, нехотя покидая живот любимой. – Я же знаю, что завтра скажет губернатор на открытии выставки продукции садоводов-любителей. Никто не знает, а я знаю. А садоводство – это же почти оборонка!

– А если серьезно?

– Да откуда мне знать?! – резко сказал Сергей. – Надеюсь, не убивать меня собрались. – И тут же, улыбнувшись Кристине, добавил: – Но все же на всякий случай… Вдруг в последний раз!

И прижался губами к ее губам…

В «Клондайк» он приехал ровно к семи и почувствовал, что волнуется. Уж очень походило это приглашение на сцену из какого-то бандитского сериала, а подобные сюжеты Сергей как-то не соотносил со своей жизнью.

В вестибюле его встретил молодой человек с весьма невнятной внешностью, но зато в дорогом, отлично сшитом и великолепно сидящем костюме. Такие костюмы всегда смущали Сергея, ходившего на работу в свитерах и джинсах. Безликий юноша вежливо пригласил его в отдельный кабинет, где за накрытым столом сидел Василий Ефимович Харченко. Бывший партийный работник, Харченко вышел из партии в августе девяносто первого, сразу правильно определив направление ветра, и довольно быстро всплыл в бизнесе. Пробовал он себя в разных сферах, используя старые партийные связи. Ходили слухи и о его контактах с криминалом, в том числе о причастности к гибели его бизнес-партнеров братьев Загоевых, взорванных в лифте собственного дома. Но он был так безутешен на похоронах, а потом с такой щедростью позаботился о семьях погибших, что слухи как-то сами собой умолкли, да и следствию доказать ничего не удалось. Дело так и осталось нераскрытым. Теперь Василий Ефимович безраздельно владел крупнейшей в областном центре строительной компанией плюс всякой мелочовкой вроде того же самого «Клондайка» и считался одним из самых уважаемых людей в городе. Нередко Сергей встречался с ним на всевозможных губернаторских тусовках, хотя из-за разницы в статусе представлены они друг другу не были, зато он видел, как подобострастны по отношению к нему отцы города и области. У Сергея были основания предполагать, что связано это не только с активной благотворительностью Харченко и его финансовым участием в осуществляемых ими проектах. Фирма Харченко получала такие колоссальные заказы, оплачиваемые бюджетом, что, вероятно, и те, кто этим бюджетом распоряжался, внакладе не оставались. Правда, в последнее время отношения местного олигарха с властью разладились. До руководства области дошли сведения о планах Василия Ефимовича выдвинуться на пост губернатора, хотя официально о своем решении он еще не заявлял. На совещаниях в областной администрации не раз говорили, что именно Харченко может стать основным конкурентом Ревунова, а при его финансовых возможностях конкурентом опасным. От главного редактора Сергей знал, что в пресс-службе уже разрабатывается некий план информационной войны против Харченко и что к его разработке привлекаются правоохранители и налоговики.

Когда Сергей появился в кабинете (сопровождавший его молодой человек не вышел, а словно растворился в воздухе), Харченко встал, подошел к нему, протянул руку и, широко улыбнувшись, сказал:

– Прошу к столу!

Увидев Харченко, Сергей сразу понял, что речь пойдет о выборах и ничего хорошего от этого разговора ждать не стоит. Если олигарх начнет спрашивать о секретном плане областных властей, это лучший вариант. Сергей о нем действительно ничего не знал, кроме того, что он существует. А вот если ему предложат заткнуться и не слишком агитировать за действующего губернатора (причем Сергей даже не предполагал, что это будет любезная просьба), тогда… Он и сам был бы рад заткнуться и не обманывать народ, убеждая его в том, как заботится о своих земляках этот жирный боров Ревунов, строящий загородный коттедж на бюджетные средства, допивающийся на закрытых корпоративах до поросячьего визга, трахающий у себя в кабинете поочередно свою юную сексапильную секретаршу и молодящуюся даму из управления культуры, из-за которой лет двадцать назад хотел развестись с женой, но раздумал, поскольку испугался потерять партбилет. Рад бы заткнуться, да кто ж ему даст…

– Что предпочитаете, – спросил Харченко, – коньяк, виски, водку?

– Я за рулем, – ответил Сергей, хотя подумал, что перед лицом врага надо выпить водки, не закусывая после первой.

– Отвезем, – покровительственно отозвался олигарх. – А машину вам завтра пригоним. На Васильевскую или на Покровку. Куда скажете.

«Они не только мой адрес знают, но и Кристины, – подумал Сергей. – Похоже, легкой смерти ждать не стоит». Он уже начал настраиваться на волну бандитских сериалов и лихорадочно соображал, как ведут себя в подобных ситуациях киношные герои.

– Тогда, если можно, коньяк.

– Можно. Все можно. Вы гость. Причем желанный. Я давно хотел познакомиться с вами, Сергей Леонидович, да все как-то не удавалось, – сказал Харченко, наливая Сергею «Хеннесси», а себе виски. – Ваше здоровье!

Они выпили.

– Всегда с удовольствием читаю ваши публикации. Все-таки наши журналисты в массе своей чудовищно провинциальны. А у вас и мысль, и стиль, и позиция.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил Сергей.

– Поверьте, это не комплимент. Даже честно вам скажу: когда вы пишете о культуре, об истории, о людях – это действительно интересно. А вот о политике… Что, дав тот? – ухмыльнувшись, спросил Харченко.

– Ну, не то чтобы… – вяло попытался защититься Сергей.

– Да можете ничего не говорить, – отмахнулся хозяин. – А то я не знаю, как это делается! Я, между прочим, когда-то в горкоме партии за агитацию и пропаганду отвечал. Так что вашего брата журналиста прессовать приходилось.

Он расхохотался. Смех этот показался Сергею настолько добродушным и искренним, что он и сам улыбнулся в ответ.

Но вдруг Харченко стал серьезным:

– Вы уже в курсе, что я собираюсь баллотироваться в губернаторы?

– Ну… на уровне предположений.

– Так вот теперь вы это знаете точно, – продолжил Харченко. – Авторитет у меня есть, денег побольше, чем у вашего толстяка. Мне нужна информационная поддержка. Например, своя газета, публикации в центральной прессе, эфир на телевидении и на радио.

– Понимаю, но при чем здесь я? – спросил совершенно сбитый с толку Сергей. Он не мог сообразить, к чему клонит новоявленный кандидат в губернаторы. Понимал только, что в таз с цементом его ставить, по-видимому, не будут и в реку Чикаго не сбросят.

– Хочу предложить вам возглавить информационное обеспечение моей предвыборной кампании. Кое-какие ребята у меня есть. Но ими нужно руководить. Ну, и самому, конечно, писать. Все необходимые ресурсы и материалы мы вам предоставим.

Харченко посмотрел на Сергея каким-то твердым и жестким взглядом, от которого тот слегка похолодел, но, быстро взяв себя в руки, сказал:

– Василий Ефимович, спасибо за предложение, оно для меня чрезвычайно лестно, но вы помните, в каком журнале я работаю?

Харченко кивнул.

– Так вот, поработав сейчас на вас, в журнал я уже не вернусь никогда, а ваш успех на выборах, уж простите за откровенность, не вполне гарантирован.

– Разве я предложил вам уйти из журнала? – Харченко снова пристально посмотрел на Сергея, который снова перестал что-либо понимать. – Работайте, как работали. Пишите то, что вам скажут в администрации. Хвалите вашего Ревунова как положено. А в свободное время… Совершенно необязательно афишировать ваше участие в моей кампании, а подписывать свои материалы можете любой фамилией, хоть Пушкин.

– Но, Василий Ефимович, это уж как-то совсем…

Но Харченко перебил его:

– Сколько вы зарабатываете?

– Мне хватает.

– Такого не бывает. Человеку никогда не хватает того, что он имеет. Так все-таки сколько?

Сергей промолчал. Харченко достал ручку и что-то быстро написал на салфетке. Потом подвинул салфетку Сергею. Там была написана цифра, совершенно ошеломившая его.

– Но ведь столько вы не зарабатываете? – спросил Василий Ефимович.

– Нет, – пролепетал Сергей и подумал, что эта цифра могла бы решить многие его проблемы: и машину надо поменять, и Кристину обещал свозить в Италию, да мало ли чего еще… Но вслух сказал: – Деньги, конечно, достойные, но вы полагаете, что из-за денег я готов пойти на сделку с совестью?

– А за Ревунова вы агитируете не за деньги? По любви? – серьезно и спокойно спросил Харченко и тут же рассмеялся: – Он что, жениться на вас обещал после выборов?

– Вы, конечно, правы, но все-таки я не могу. Знаете, роль двойного агента не для меня. Спасибо за угощение.

Сергей поднялся.

– А вы ничего и не поели, Сергей Леонидович. В этом ресторане вкусно кормят.

– Да, я это уже понял. И все-таки я пойду. Простите, что разочаровал вас.

– А знаете, – сказал Харченко, провожая Сергея к выходу, – давайте не будем ставить точку в нашем разговоре. Понимаю, что вы были не готовы к нему. Но вы человек разумный. Подумайте, взвесьте. Надумаете – позвоните. Вот вам моя визитка. Вас отвезти домой?

– Спасибо, я не так много выпил. Доберусь.

Сергей вышел на улицу и закурил. На душе было мерзко. Конечно, Харченко прав. Разве проститутка, делящая постель с двумя клиентами, хуже той, которая спит с одним? Но Сергей все же не готов был считать себя проституткой, и предложение Харченко показалось ему таким гнусным, что сразу захотелось принять душ и отмыться от этой грязи. Он сел в машину и не сразу заметил, что едет не домой, а к Кристине.

– Привет, цэрэушник! – Она поцеловала его и повела в комнату. – Ну, рассказывай. Завербовали?

– Свари кофе.

Пока она возилась у плиты, он начал рассказывать ей о разговоре с Харченко. Потом она, как всегда, забралась с ногами на диван и села по-турецки. Обычно эта поза возбуждала Сергея, особенно если Кристина была в юбке, а иногда и без белья, но сегодня о сексе не думалось. К счастью, белье было на месте.

– Ну, и как тебе это нравится?! Он меня за кого принимает?! – почти крикнул Сергей, заведенный собственным рассказом о встрече с олигархом.

Кристина усмехнулась:

– А ты ждал от этой публики высоких нравственных качеств?

– Но ты пойми, если они сами такие, почему они нас-то этой меркой меряют?

– Думаю, он по этому поводу даже не заморачивался. Для него это просто деловое предложение, и вся эта твоя «этика и психология» его не волнует. Кстати, предложение-то хорошо продуманное и выгодное для тебя даже в большей степени, чем для него. У него же нет гарантий, что он победит на выборах? Зато смотри, какие у тебя гарантии: выиграет Ревунов – останешься в журнале; станет губернатором Харченко – тоже, полагаю, про тебя не забудет, сделает каким-нибудь пресс-секретарем. – Кристина на минуту задумалась. – Да и денежки его нам бы не помешали…

Сергей удивленно посмотрел на Кристину. Она редко заговаривала с ним про деньги. Она относилась к ним с удивительной легкостью, особенно легко, конечно, тратила, но все же Сергею казалось, что в последнее время они не особенно нуждались. Сам же он эти разговоры не переносил еще с начала девяностых, когда они с Оксаной действительно сидели без копейки. И ему, и ей тогда месяцами задерживали зарплату, но даже если и выдавали, денег едва хватало на коммуналку и самое необходимое. Временное облегчение наступило после публикации романа Павла Егоровича. Отец, как единственный прямой наследник, получил приличный гонорар, которым щедро поделился с Сергеем. Кроме того, журнал заплатил Сергею за подготовку текста и предисловие. Но этих денег хватило ненадолго, поскольку цены вдруг начали расти в геометрической прогрессии изо дня в день. Приходилось каждый вечер пересчитывать все вплоть до последней копейки, чтобы точно спланировать расходы, но спланировать все равно не удавалось, поскольку никто не знал, на сколько дней, а может, недель или месяцев придется растянуть имеющиеся средства. Больше всего Сергея раздражало не само отсутствие денег, а то, что все разговоры с Оксаной теперь сводились к деньгам и заканчивались либо ссорой, либо ее слезами. Он каждый вечер пытался заговорить с женой о чем-то другом, но о чем бы они ни начинали говорить, всегда возвращались к больной и изрядно надоевшей теме. Если Сергей делился с Оксаной своими впечатлениями о только что опубликованной литературной новинке, она в конечном счете предлагала ему со следующего квартала отказаться от подписки на «Новый мир» или «Знамя», потому что журналы дорожали так же, как и все остальное. Даже безобидно начинающиеся разговоры о погоде заканчивались тем, что на дворе осень, а у Наташки нет зимних сапожек и купить их не на что.

– Оксана, ты совсем не можешь говорить ни о чем другом? – раздражался Сергей.

– Как будто я прошу что-то для себя! – начинала возмущаться Оксана. – Наташка, между прочим, и твоя дочь тоже. Или она до самого снега должна ходить в сандальках?

– Оксаночка, милая, но что я могу сделать? Я же работаю как лошадь. Я, что ли, виноват, что мне так мало платят?

– Другие как-то выкручиваются, подрабатывают.

– Вот и надо было выходить замуж за других!

– Я тебе в жены не навязывалась. Но уж если считаешь, что ты глава семьи, так попробуй ее хоть как-то обеспечить.

– Как, Оксана, как?! Что мне, на панель, что ли, пойти? – Сергей вскочил и начал метаться по кухне.

Оксана подняла на него глаза и медленно проговорила:

– А ты, наверно, хочешь, чтобы это сделала я?

– Не говори ерунды! Тоже мне Соня Мармеладова!

– Если это ерунда, то подскажи что-нибудь более умное. Это все-таки наша общая проблема. Ты, как я заметила, тоже меньше жрать не стал.

– Проблема, конечно, общая. Только есть маленькая разница: тебе достаточно проблему поставить, а мне ее надо решать. Может, подскажешь, где взять эти несчастные деньги?

– Не знаю.

– Вот видишь! Я тоже не знаю. Только вот ты сказала «не знаю» и успокоилась, а я на этом останавливаться не имею права. Господи, ну, я, что ли, виноват, что в стране бардак?!

Сергей выбежал из кухни, громко хлопнув дверью, зашел в комнату и упал на кровать лицом в подушку.

«Ну, почему все так? Почему? – думал он. – Неужели я для того учился в университете, в аспирантуре, защищал кандидатскую, наполовину написал докторскую, преподавал, сутками просиживал в библиотеках, чтобы теперь все бросить и думать только о деньгах?! Но это же немыслимо! И главное – Оксанка. Черт возьми, она же тоже филолог! У нее же нормальные человеческие мозги! Я понимаю, что ей трудно, но нельзя же все время только об этом. Неужели она не понимает, какая это пошлость?! Неужели не понимает, что трудные времена рано или поздно пройдут, а у нас в голове вместо мозгов так и останется счетчик?!»

Он боялся, что Оксана сейчас войдет в комнату. Он знал, что сможет приласкать ее и хоть на время снять возникшее раздражение, но ласковым быть не хотелось. Не хотелось видеть Оксану, говорить с ней, ложиться с ней в постель. Еще не хватало, чтобы в момент соития она предложила ему экономить на презервативах. Он встал, оделся и, ничего не говоря, вышел на улицу. Теперь он стал часто гулять по вечерам в одиночестве, стараясь как можно позже приходить с работы. Его совсем не тянуло домой, поскольку он знал, какие разговоры его там ждут. Уж лучше было просто бродить по городу. Иногда, если удавалось наскрести рубля четыре, он покупал в ларьке банку пива и медленно потягивал его где-нибудь на лавочке. После пива становилось как-то спокойнее, мысли сами собой уносились в те сферы, которые были Сергею приятны. Чаще всего он думал о своей диссертации, и нередко под банку «Баварии» в голове складывались абзацы, а то и целые страницы рукописи. Нужно было только дойти до дома и записать родившиеся строчки. Правда, до письменного стола их не всегда удавалось донести. Встречавшая его в прихожей Оксана, почуяв после дежурного поцелуя хмельной запах, вполголоса, но с нескрываемым сарказмом замечала:

– На ребенка не хватает, а на пиво, конечно, хватило.

Однажды, подходя с горстью мелочи к ларьку, Сергей увидел своего одноклассника Игоря Плаксина, который, нагнувшись к окошку, о чем-то весело болтал с продавщицей. Заметив краем глаза подошедшего покупателя, Игорь отодвинулся от окошка и узнал Сергея:

– Гордей! Здорово! Вот кого триста лет не видел! За каким товаром в наш «елисеевский»?

– Привет, Плакса! Да вот пивка хочу взять.

– Какое предпочитаете?

– Девушка, баночку «Баварии», пожалуйста! – Сергей протянул в окошко кулак с мелочью.

Ему не хотелось говорить с Плаксиным. Он и в школе-то его не очень жаловал. Примитивный парень из семьи каких-то алкашей, еле-еле дотянувший до конца восьмого класса, был примечателен только тем, что доводил учителей до истерик всевозможными выходками, по-видимому стремясь хоть как-то обратить на себя внимание. Сначала эти выходки забавляли одноклассников, но с годами изрядно надоели. Друзей в классе у Игоря не было, с Сергеем они разве что здоровались. Как сложилась жизнь Плаксина после школы, Сергей не знал, да и не интересовался. Он время от времени ходил на встречи с одноклассниками, но там собирались, как правило, те, кто окончил десять классов. О тех, кто ушел после восьмого, обычно не вспоминали.

Поэтому Сергей изрядно удивился, когда Игорь отвел от окошка его руку и весело крикнул невидимой продавщице:

– Танечка, четыре «Баварии» за счет заведения!

В то же мгновение в окошке появились четыре зеленые жестянки. Игорь вручил две Сергею, две взял себе, крикнул продавщице: «Я еще вернусь, солнышко, не расслабляйся!» – и повел одноклассника в ближайший сквер.

– Ну, как житуха-то, отличник? – спросил Плаксин, забираясь на спинку садовой скамейки и открывая первую банку.

Меньше всего сейчас Сергею хотелось исповедоваться перед Плаксиным. Но две банки пива сделали свое дело, а когда Игорь сбегал в ларек и взял по третьей, Гордееву, как чеховскому Ионычу, уже хотелось говорить, жаловаться на жизнь… И он стал жаловаться. Он жаловался на вечную нехватку денег, на ежевечерние ссоры с Оксаной, на невозможность спокойно заниматься любимым делом, на самого себя, слабака и неудачника.

Игорек слушал, не перебивая, прихлебывал пиво и курил одну сигарету за другой. Когда Сергей закончил свою исповедь, он спросил:

– Гордей, у тебя машина есть?

– Есть, – машинально, думая о своем, ответил Сергей.

– И ты еще жалуешься на нехватку денег?! – Плаксин повеселел. – Да у тебя деньги под ногами валяются. Но ты же уставился в свои книжки и под ноги не смотришь.

– Ну и под какой ногой у меня деньги? – вяло спросил Сергей, приподнимая поочередно ноги, стоящие на лавке.

– Ну, не под ногами, так под колесами! Короче, хочешь заработать? – Игорь оживился.

Сергей удивленно посмотрел на него, оторвавшись от пива.

Оказалось, Игорю принадлежало несколько ларьков, торгующих дешевым алкоголем и прочей ерундой, вроде шоколадок, орешков, сушеных кальмаров, семечек и минеральной воды. Все это он покупал у каких-то оптовиков по дешевке и продавал втридорога, не особенно задумываясь над проблемой ценообразования.

В качестве продавщиц он нанимал девочек-студенток, платил им копейки, но девчонки были довольны, так как хозяину некогда было их контролировать, и они могли изменять цены на товары по своему усмотрению, продавать просроченные шоколадки и потом, не моргнув глазом, доказывать Игорю, что их пришлось выбросить, – в общем, шли на многочисленные ухищрения, чтобы пустить значительную часть выручки мимо кассы. Плаксин все это прекрасно знал, но позволял себя обманывать, компенсируя финансовые потери тем, что совокуплялся со своими девчонками иногда прямо в ларьке, тем более что презервативы также входили в ассортимент. Девочки беспрекословно отдавались своему нанимателю, поскольку их представления о девичьей чести были не настолько непоколебимыми, чтобы заставить отказаться от солидного неучтенного дохода. Теперь Игорек задумал поставить еще несколько ларьков и понимал, что одному развозить товар по такому количеству точек на своем стареньком «жигуленке» ему будет не под силу. Ему нужен был помощник со своей машиной.

– Гордей, хочешь – верь, хочешь – нет, бабла будет немерено. В накладе не останешься. Плачу по-честному. Ну чё? Идет?

Сергей подумал: а что плохого в том, что пару часов в день он будет развозить товар по ларькам? Конечно, встретиться со своими студентами или коллегами по университету, разгружая коробки с пивом, не очень-то хотелось, но если это будут, как убеждал его Игорек, реальные деньги, то можно будет, по крайней мере, снять утомившее его напряжение в отношениях с Оксаной.

Поначалу он даже не стал говорить жене, чем занимается. Просто сказал: «Есть одно дело, обещают хорошо заплатить». И стал помогать Игорю, уезжая по вечерам из дому на своей «шестерке», оставленной ему отцом перед отъездом в Ленинград. Конечно, главным делом оставалась работа на кафедре, правда, на написание диссертации времени стало не хватать. Но Сергей понимал, что все это ненадолго. Подзаработает немножко, вытащит семью из нищеты и вернется к письменному столу.

Игорь платил много и исправно. Сам он каждую пятницу или субботу заваливался со своими студентками-продавщицами в кабак, где пропивал едва ли не всю выручку. Каждый раз он звал с собой Сергея, но тот всегда отказывался и нес все деньги до копейки жене. Обстановка дома вскоре перестала быть такой напряженной, но тянуло домой Сергея все меньше и меньше. На научную работу уже не оставалось сил, а разговаривать с Оксаной, с тех пор как денежная тема была снята, оказалось не о чем.

Иногда его поражало, какими легкими были те деньги, которые он зарабатывал вместе с Игорем, и как тяжело давались копейки, которые он получал в университете. Работа на кафедре начала его тяготить, он с трудом доработал год, а после летних каникул договорился с заведующим о сокращении нагрузки, сославшись на необходимость сосредоточиться на диссертации, к которой на самом деле уже давно не прикасался. Теперь у него было больше времени, и они с Игорем стали расширять бизнес, став чем-то вроде деловых партнеров. Он уже не скрывал от Оксаны, чем занимается. Сначала она удивилась, так как считала его ни на что, кроме научной работы, неспособным, но поняла, что он сделал это ради семьи, и отнеслась к его новой деятельности с уважением, тем более что в последние годы многие ее знакомые стали заниматься чем-то подобным.

В ту первую встречу Игорь не соврал: бабла действительно было немерено. Когда через год Сергей совсем ушел из университета, он даже не почувствовал отсутствия своей привычной зарплаты. Он уже не отказывался от приглашений Игоря завершить трудовую неделю в ресторане, правда, поначалу, как человек семейный, уходил пораньше, но потом как-то вдруг подумал, что деньги, которые он приносит домой, дают ему право отдыхать так, как хочется. Походы в ресторан стали нередко заканчиваться в постели с полузнакомыми девицами. Свои возвращения домой под утро он объяснял Оксане необходимостью подменить ту или иную девочку в ночном ларьке, хотя уже не очень заботился, верит ли она ему. Как-то, сидя в ресторане, он рассказал об этом Игорю, и тот, рассмеявшись, кивнул на сидевших за соседним столиком пышногрудых красоток, внешний вид которых не вызывал сомнения относительно цели их присутствия в этом заведении:

– Ну, выбирай, какую из них сегодня подменять будешь?

Он уже не помнил, как звали ту девицу, которую он часов до двух ночи спаивал шампанским и полумертвую привез на такси в дедову квартиру. Он не помнил, как раздевал ее, как занимался с ней сексом, если вообще занимался, не помнил, как и когда они наконец заснули. Он не слышал звука отпиравшегося замка и, открыв глаза, увидел Оксану, уже стоявшую на пороге комнаты. Он не мог пошевелиться, снова закрыл и открыл глаза, словно подумал, что она ему приснилась и сейчас исчезнет. Потом он с трудом припомнил, как накануне жена говорила ему, что давно не прибиралась в квартире деда и надо будет на днях туда зайти. Он даже сам ей показал, где висят вторые ключи. Девица, лежавшая рядом с ним, быстро сообразила, что ей здесь нечего делать, вскочила, прикрылась спереди одеялом и, сверкнув голой задницей, прошмыгнула мимо Оксаны в ванную, а через две минуты Сергей услышал, как хлопнула входная дверь. Оксана все так же молча стояла на пороге комнаты и смотрела куда-то в сторону. А он лежал перед ней совершенно голый и поэтому чувствовал себя особенно беспомощным. Позже, вспоминая этот эпизод, он все время думал, что, если бы эта шлюха не стащила с него одеяло, ему легче было бы найти выход из положения. Еще он думал, что, если бы Оксана устроила ему в тот момент истерику, стала бы обвинять его во всех смертных грехах, он бы нашел что возразить и даже в чем обвинить ее. Они бы поскандалили и, может быть, помирились, хотя в конечном счете пришлось бы признать себя виноватым. Но Оксана молчала. Потом тяжело повернулась, пошла в прихожую и только у входной двери тихо произнесла:

– Господи, хоть бы не здесь…

И он как будто увидел всю сцену со стороны. Он увидел старый книжный шкаф с голубыми томиками «Нового мира», резной сервант с чашками из тончайшего фарфора, секретер с бумагами деда, которые он сам когда-то бережно разбирал, начиная работать над диссертацией, и себя, лежащего голым на той самой тахте, на которой умер дед. Он лежал и думал, что жизнь его кончилась. Было страшно, гадко и мерзко.

Домой в тот день он не пошел. Так и остался лежать, только прикрылся одеялом, которое сбежавшая девица бросила в ванной. Явился к Оксане через несколько дней. Она не устроила ему скандал, не забилась в истерике. Она как будто вообще его не замечала, только глаза были полны слез. Так прошел день, другой. Они почти не разговаривали. Он задавал ей какие-то дежурные вопросы, она односложно отвечала. Наташка тоже как-то притихла, не очень понимая, что происходит между родителями. Он все ждал, что Оксана наконец устроит разборку, но она молчала. В какой-то момент он не выдержал, собрал вещи и сказал, что поживет пока в дедовой квартире. Оксана пожала плечами и ничего не ответила. Сергей понял, что у него есть только два пути. Можно было попробовать заговорить с Оксаной, попросить прощения, попросить дать ему шанс загладить свою вину, но ему казалось, что, оставшись в семье, он похоронит себя заживо. Отношения с женой разладились давно, их уже ничего не связывало, кроме привычки и налаженного до автоматизма быта, даже к постоянным упрекам Оксаны по всяким мелочам он уже привык. Но, материально обеспечив семью, он приобрел маленький кусочек свободы, с которым теперь придется расстаться навсегда. Если раньше во всех их ссорах он все же мог отстаивать свою правоту и даже при случае стукнуть кулаком по столу, то после всего, что произошло, у Оксаны появился неопровержимый аргумент, который она могла использовать в любой момент и против которого все аргументы Сергея оказались бы бессильными. Жить в постоянном унижении, с непроходящим чувством вины он не хотел. Конечно, была еще Наташка, но он не был уверен, что ребенку будет хорошо жить с униженным отцом и страдающей матерью, жить во лжи и быть свидетелем постоянных скандалов и ссор. Был и другой путь – развод. Сергей все ждал, что Оксана сама об этом заговорит, но она по-прежнему молчала. Когда же он наконец не выдержал и предложил ей развестись, она, продолжая что-то жарить на сковороде и не поворачивая к нему головы, сказала: «Хорошо».

После развода он окончательно обосновался в квартире деда, но каждый вечер, как когда-то, шел к ларьку, покупал пиво и принимался бродить по городу. Чаще всего ноги сами несли его к дому, где жила его семья. Он часами ходил взад-вперед под своими бывшими окнами, в которых нередко появлялся силуэт Оксаны, хлопочущей на кухне. Его неудержимо тянуло туда, там было все свое, родное, привычное. Ему иногда хотелось, чтобы Оксана увидела его со своего пятого этажа и позвала домой, но когда он представлял, как, пристыженный, явится к ней и вся эта скучная, монотонная, беспросветная жизнь снова станет его жизнью, он поспешно уходил со двора. Терять свободу ему не хотелось, правда, что с ней теперь делать, он так и не понял.

Оксана не препятствовала встречам Сергея с дочерью, и он являлся в теперь уже бывшую свою квартиру каждые выходные с каким-нибудь подарком и отправлялся гулять с Наташкой. Правда, оказалось, что одно дело просто жить рядом с дочерью и в свободные минуты болтать с ней, дурачиться, читать ей книжки или рассказывать что-нибудь смешное, и совсем другое – каждый выходной продумывать программу развлечений. Фантазии Сергея хватало разве что на кино, цирк, карусели и кафе-мороженое. Потом он начал повторяться и в какой-то момент почувствовал, что им обоим становится скучно. Наташка росла, детские развлечения оставались в прошлом, а что делать в выходные с девочкой-подростком, он не знал и стал все реже появляться в своей бывшей семье, да и дочери все интересней было проводить выходные не с ним, а со сверстниками. Постепенно их общение в основном свелось к редким телефонным звонкам и подаркам на день рождения и Новый год.

Он по-прежнему работал с Игорем. Правда, энтузиазма у него как-то поубавилось. Денег хватало, хотя большую часть заработанного он отдавал Оксане для Наташки. Ежесубботние гулянки тоже надоели, и теперь ему больше нравилось пить в одиночку, хотя иногда эти выпивки затягивались, и он не появлялся на работе по два-три дня. Начались конфликты с Плаксиным. Постепенно деньги стало зарабатывать труднее: время бесконтрольных ларьков оставалось в прошлом. Игорь пытался раскрутить какое-нибудь новое дело: сначала стал заниматься запчастями, потом – стройматериалами. Сергей по инерции включался в его новый бизнес, но уже откровенно через силу, понимая, что бизнесменов ни из него, ни из Игорька никогда не получится. Как-то незаметно весь бизнес стали прибирать к рукам солидные деловые люди совершенно иного масштаба, такие как Харченко.

Василий Ефимович позвонил ему сам дня через три после встречи в «Клондайке»:

– День добрый, Сергей Леонидович! Давайте встретимся завтра в девятнадцать там же, где в прошлый раз, если у вас на это время ничего не запланировано.

– Да-да, конечно, – немного растерявшись, согласился Сергей. – Я подъеду.

Харченко встретил его радушно и снова усадил за накрытый стол:

– Ну, что ж, Сергей Леонидович, я полагаю, мое предложение вас заинтересовало. Давайте обсудим детали.

Харченко заговорил об их сотрудничестве как о деле решенном, хотя Сергей, после разговора с Кристиной внутренне согласившись поработать с всесильным олигархом, никому не говорил об этом вслух, в том числе и Кристине. Но как-то само собой решилось, что он взял на себя координацию информационной поддержки Харченко в период его агитационной кампании. Общался Сергей только с самим кандидатом, с которым обсуждал стратегию предвыборной агитации, и с его пресс-секретарем, через которого давал указания команде журналистов, кому, о чем и как писать. Много писал сам, подписываясь всегда разными именами, готовил пресс-релизы, редактировал чужие статьи. При этом он продолжал работать в журнале, агитируя за Ревунова и время от времени публикуя откровенно антихарченковские материалы. Его второй наниматель прекрасно знал об этом, но относился к создавшейся ситуации с пониманием. Бывали даже случаи, когда Сергея от имени редакции посылали на встречу Харченко с избирателями, после которой он писал две статьи: одну о том, как Харченко обманывает электорат, другую о том, какие перспективы откроются жителям области в случае его избрания. Сергей почти не бывал дома, практически не виделся с Кристиной, да и спал по два-три часа. Все это нечеловеческое напряжение с лихвой окупилось по окончании кампании. Харченко выборы проиграл. Ревунов так мощно включил административный ресурс, а налоговая так крепко прижала Василия Ефимовича, что результат оказался вполне предсказуем. Правда, популярность действующего губернатора была настолько низкой, что, несмотря на все усилия ревуновской тяжелой артиллерии, перевес составил всего несколько процентов. Через пару дней после вступления в должность Ревунов организовал фуршет для работавших на него журналистов, довольно быстро напился сам и принялся лично раздавать им премии в конвертах, причем, как оказалось, немаленькие. А еще через несколько дней позвонил Харченко и снова пригласил Гордеева в «Клондайк». Когда Сергей ехал на встречу, он здорово волновался, понимая, что те весьма солидные деньги, которые он еженедельно получал от олигарха, не были отработаны, хотя, в общем-то, никаких гарантий он и не давал. Так или иначе, он не мог предположить, как поведет себя Харченко, вложивший в свою кампанию огромные средства и оставшийся ни с чем. На удивление, олигарх был весел, приветлив и тем самым совершенно сбил с толку Сергея, готовившегося к неприятному разговору. Извиняться за провал кампании, в то время как Харченко травит анекдоты и пародирует Ревунова, выступающего на митинге, было неуместно, а поддерживать шутливый тон хозяина Сергею в его положении казалось неприличным. Поэтому он сдержанно улыбался, иногда вставлял краткие замечания, но чувствовал себя очень скованно и все никак не мог понять, к чему клонит милейший Василий Ефимович. Тот, конечно, заметил смущение гостя и, когда понял, что развлечь его анекдотами не удастся, вдруг сказал:

– Послушайте, Сергей, по-моему, вы слишком переживаете из-за нашего поражения. Бросьте! Никакое это не поражение. Кто это из поэтов писал?.. Вы их, наверно, всех знаете. Дескать, пораженья от победы ты сам не должен отличать.

– Пастернак, – откашлявшись, подсказал Сергей.

– Вот-вот! Правильно ему Нобелевскую премию дали. Не надо отличать пораженья от победы. Ваш свиноподобный Ревунов думает, что он победил, что он получил власть. А того он, глупенький, не понимает, что еще немного, и власть будет иметь не тот, кто сидит в губернаторском кресле, а тот, кто это кресло оплачивает. Он еще сам ко мне приползет и начнет хрюкать: «Помоги, Василий Ефимыч! Креслице-то качается!»

Харченко так точно сымитировал голос губернатора, что Сергей не выдержал и расхохотался.

– А вам, Сергей Леонидович, я очень благодарен, – уже серьезно сказал Харченко.

Сергей удивленно посмотрел на него.

– Ну, во-первых, никогда так много хорошего о себе не читал, во-вторых, с вами приятно иметь дело. Да и вообще, отличная работа! Спасибо вам. Ну, и чтобы не быть в долгу, примите…

Он достал из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул его Сергею.

– О каком долге вы говорите, Василий Ефимович?! – воскликнул Сергей, увидев торчащие из конверта стодолларовые купюры. – Я и тех-то денег не отработал.

Но олигарх не обратил внимания на его возражения.

Провожая гостя, Харченко сказал:

– Мне кажется, мы еще когда-нибудь сможем пригодиться друг другу.

После выборов губернатор, обеспечивший себе спокойную жизнь на несколько лет вперед, охладел к журналу, что неизбежно сказалось на его финансировании в целом и на зарплатах в частности. Сергей, поменявший автомобиль и съездивший с Кристиной в Италию, отнесся к этому спокойно. Он устал от агиток и теперь с удовольствием писал исторические очерки, репортажи о культурных событиях, статьи о простых горожанах, острые материалы на общественные темы. Его публикации становились предметом бурных обсуждений, и рейтинг журнала пополз вверх, что не могло не привлечь внимание рекламодателей. Постепенно финансовое положение издания не только выправилось, но даже улучшилось по сравнению с предвыборным периодом. Нередко серьезные бизнесмены заказывали статьи о своих достижениях и щедро оплачивали их, причем, поскольку чаще всего они обращались непосредственно к Сергею, часть выделяемых средств переводилась на счет журнала, а другая часть выдавалась Гордееву наличкой. Вообще, оставаясь на должности корреспондента, он вскоре стал центральной фигурой в редакции. Хотя формально журнал по-прежнему возглавлял Ильич, именно Сергей выдвигал концепцию очередного номера, которая на планерках, как правило, получала поддержку, редактировал материалы своих коллег, иногда по их собственной просьбе, он также предложил изменить дизайн издания, давал рекомендации, какие материалы ставить в номер, а какие не стоит. Нередко он подсказывал Ильичу, как распорядиться финансовыми средствами, как изменить кадровый состав редакции. Благодаря Сергею штат пополнился молодыми талантливыми дизайнерами и корреспондентами, а с бездарями, которые ничего, кроме агиток, делать не умели и совершенно не знали, чем заняться, когда необходимость в материалах подобного рода отпала, удалось расстаться. Ильич почти не спорил, поскольку понимал, что те шаги, которые предлагает Гордеев, укрепляют авторитет журнала, повышают к нему интерес и неуклонно увеличивают тираж. Единственное, с чем он не мог согласиться, так это с предложением Сергея уйти из-под опеки областной администрации и стать независимым изданием. Ильич упорно держался за губернатора, хотя понимал, что у Ревунова это последний срок, и не мог не слышать, что идею отправиться в свободное плавание обсуждает весь его коллектив. Чаще всего эти разговоры коллеги заводили с Сергеем, намекая, что главный давно перестал быть главным. Даже фотограф Танечка, с которой у Гордеева был грешок после одного новогоднего корпоратива, после которого он сделал вид, что ничего не было, а она почти перестала с ним общаться, однажды подошла к нему и сказала:

– Сергей Леонидович, а вам никогда не хотелось на обломках нашей ржавой посудины построить нормальный современный журнал? Неужели вы не видите, что все наши этого хотят?

Сергей и сам давно уже думал об этом, но его многое останавливало. Во-первых, ему не хотелось брать на себя всю экономику журнала, он хотел писать, а в свою способность вести бизнес не верил, памятуя о горьком опыте работы с Игорем Плаксиным; во-вторых, для старта нужны были деньги, и немалые, но ни отдавать все, что у него было, ни брать кредит не было никакого желания. Были и другие причины, так сказать, этического плана, которые не позволяли сделать решительный шаг.

Кристине о своем желании создать новый журнал он не говорил, но она, знавшая с его слов обо всем, что происходит в редакции, сама заговорила об этом:

– Гордеев, а сколько лет ты еще собираешься получать «Оскаров» за лучшую роль второго плана? По-моему, тебе давно пора выйти из сумрака. Неужели тебе не хочется работать самостоятельно?!

– Хочется, любимая, хочется, – вздохнул Сергей. – Но ты же знаешь: хочешь погубить бизнес – поставь во главе филолога.

– Бывшего филолога, Гордеев. А это совсем другое дело.

Эпитет «бывший» больно царапнул, но он предпочел отшутиться:

– Бывших филологов не бывает. Да и где я деньги возьму?

– Ну, понятно, что не у меня в кошельке…

– Поскольку они там больше чем на двадцать минут не задерживаются, – перебил ее Сергей, пытаясь уйти от довольно болезненной для него темы, но Кристина шутку не поддержала:

– Не делай вид, будто ты не знаешь, у кого эти деньги есть.

Сергей удивленно посмотрел на подругу:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты же бываешь на всяких тусовках, и, хотя ты не часто берешь меня с собой, – последние слова Кристина произнесла иронически-укоризненно, – я же видела, как ты запросто общаешься с нашей бизнес-элитой, с тем же Харченко.

Кристина как будто читала его мысли. Он не раз встречался с Харченко на всевозможных фуршетах и думал о том, чтобы поговорить с ним о создании нового журнала, тем более что теперь Василий Ефимович был уже не просто солидным бизнесменом – он возглавил Областной экономический совет при губернаторе. Совет объединил владельцев крупнейших предприятий региона и принимал участие в осуществлении многочисленных проектов, требовавших вложения внебюджетных средств. Бизнес членов совета в ответ на финансовую помощь получал от региональных властей режим наибольшего благоприятствования, что хотя и не афишировалось, но было совершенно очевидно. «А почему бы, – думал Сергей, – Совету не обзавестись своим печатным изданием? Положительный имидж бизнеса в глазах обывателей, которые считают всех бизнесменов жуликами по определению, этим парням не помешал бы». Но к Харченко он так и не подошел. И вот теперь Кристина вслух произнесла то, о чем он говорил только с самим собой.

– Но ты пойми, Кристина, если я уйду, за мной уйдут почти все наши.

– Если они тебе нужны, возьми их с собой.

– А как же Ильич? Он же останется ни с чем.

– Об Ильиче ты подумал, а о себе не пробовал? О нас с тобой? Ты же прекрасно знаешь, что ваш журнал держится не на нем, а только на твоем таланте, которым твой Ильич беззастенчиво пользуется. И не думаю, что это станет для него неожиданностью. Ты же сто раз ему предлагал, чтобы он это сделал сам, но если он со своими совковыми мозгами не считает возможным хоть раз в жизни поссориться с властью, даже не поссориться, а просто сделать что-то без ее разрешения, то считай, он сам добился того, чтобы остаться ни с чем.

– Но ты же знаешь, я не могу с ним так поступить. Если б не он, я бы, наверно, давно сдох под забором.

И действительно, такая перспектива у Сергея когда-то была. Под забором он, конечно, не оказался бы, крыша над головой имелась, но после окончательного разрыва с Плаксиным положение его оказалось незавидным. Собственно, разрыва как такового не было, просто Сергей все реже появлялся на работе (тогда они как раз открыли магазин стройматериалов), а если и появлялся, то, как правило, проваливал все поручения Игоря, поскольку все ему казалось неинтересным. Игорь вспыхивал, начинал материться; Сергей огрызался в ответ и снова исчезал на несколько дней. Сначала Плаксин названивал ему, но тот перестал брать трубку, звонки прекратились, а потом телефон и вовсе отключили за неуплату. Накопленные деньги таяли на глазах. Сначала Сергей сократил сумму, которую регулярно отдавал Наташке, уже заканчивавшей школу, потом начал экономить на себе, перестав обращать внимание на то, что уже не первый год ходит в одном и том же свитере, а единственные джинсы протерлись насквозь в нескольких местах. На выпивку пока хватало, правда, все чаще приходилось пользоваться услугами дешевых забегаловок. В одной из таких весьма заплеванных пивнушек он и встретил Ильича, который явно зашел туда случайно, поскольку его дорогой, отлично сшитый костюм резко контрастировал с потрепанной одежонкой остальных посетителей.

Александр Ильич Левин был всего на несколько лет старше Сергея и начинал свою преподавательскую деятельность, когда Гордеев доучивался последний год в университете. Он провел в их группе несколько семинаров по современной советской литературе, и однокурсники Сергея, не воспринимавшие молоденького преподавателя всерьез, стали называть его Александром Ильичом Лениным или просто Ильичом. Потом Сергей несколько лет работал с ним на одной кафедре, но друзьями они не стали, да и по научной работе почти не пересекались. Сергей специализировался на литературе двадцатых – тридцатых годов, интерес к которой в то время был, как никогда, огромным, а Ильич мучительно пытался спасти свой курс, который теперь хоть и назывался не «современной советской», а «современной отечественной» литературой, но популярностью не пользовался, поскольку самой современной вдруг оказалась литература, созданная двадцать, тридцать, а то и шестьдесят лет назад. В конце концов он уцепился за неожиданно поступившее ему от областных властей предложение создать региональный общественно-политический журнал и вскоре после ухода Сергея с кафедры тоже покинул университет. Это издание Ильич возглавлял вот уже несколько лет и, как понял Сергей, оглядев его костюм, жил безбедно, получая приличный оклад из областного бюджета.

– Сережа? Гордеев? Вот кого не ожидал увидеть! – радостно просиял Ильич, подходя к столику Сергея с кружкой пива.

– А, Александр Ильич… Приветствую, – сдержанно отозвался Сергей, почувствовав себя неловко из-за того, что предстал перед бывшим коллегой в таком потертом виде. – Вас я, признаться, тоже не ожидал увидеть… здесь.

– Да, знаете, задержался на работе, и ужасно захотелось пива, а по дороге только вот это заведение. Как поживаете? Чем занимаетесь?

– Да так… – нехотя ответил Сергей. – Занимаюсь чем-то…

Ильич рассмеялся:

– Сейчас, кого не спросишь, все занимаются «чем-то». Сами толком не знают чем. Раньше все-таки какие-то профессии были, а теперь… теперь никто не работает, все выживают.

– Вот-вот, – согласился Сергей, – и я тоже выживаю…

– С филологией совсем расстались или пишете что-нибудь?

Сергей тяжело вздохнул:

– Да нет, честно говоря, времени не хватает.

– Понимаю-понимаю. А я вот, знаете, все же при словесности остался, – сказал Ильич и, прихлебывая пиво, стал оживленно рассказывать Сергею о своем журнале.

Сходив за второй кружкой, он вернулся к столику и, став вдруг серьезным, пристально посмотрел на Гордеева:

– А скажите честно, Сережа, хреново?

Сергей помолчал какое-то время, глядя в свою кружку, потом сделал большой глоток и поднял глаза на собеседника:

– Честно? Хреново.

– Вот что, коллега, сейчас мы допьем пиво и разойдемся по домам, а завтра часикам к одиннадцати приезжайте ко мне в редакцию. Советская, 8а, второй этаж. Есть у меня к вам предложение, о котором стоит поговорить натрезво.

Ильич выбил Сергею ставку корреспондента, выдав приличный аванс, поскольку, при всем уважении к филологическим способностям Гордеева, не мог позволить своему новому сотруднику являться в редакцию, а тем более брать у приличных людей интервью в одежде, годной разве что для пивной.

Поначалу возвращаться к созданию текстов было трудно, и Сергею приходилось корпеть над каждой небольшой заметкой по нескольку часов, чтобы подобрать нужное слово, притереть его к другим, убрать бесконечные повторы и достичь того уровня ясности в выражении собственной мысли, которая устраивала бы его самого. Ильич деликатно, но настойчиво правил его материалы и охотно общался с Сергеем, поскольку с ним его связывало общее прошлое и говорили они все-таки на одном языке, в то время как остальные сотрудники были либо моложе, либо пришли в журналистику, минуя филологические штудии. Постепенно отношения Сергея с Левиным стали почти дружескими, и вот теперь после нескольких лет жизни душа в душу на них предстояло поставить крест.

Сергей подал заявление об уходе, не сказав Левину ни о встрече с Харченко, которая состоялась после того, как он, преодолев мучившие его сомнения, все же нашел старую визитку олигарха и позвонил ему, ни о том, как внимательно выслушал председатель Областного экономического совета концепцию нового журнала, изложенную Сергеем, ни о том, как через несколько дней тот сам позвонил ему и сообщил, что переговорил с членами Совета и они готовы вложить средства в создание нового журнала.

Сергей вообще никому не говорил об этом в своей редакции, но то ли утечка информации произошла независимо от него, то ли коллеги догадались, что если Гордеев уходит на пике успеха, то, значит, он задумал что-то свое, но, так или иначе, сотрудники журнала один за другим начали шепотом заговаривать с Сергеем о его новом проекте. И вскоре он понял, что проблем с кадрами у него не будет: многие откровенно говорили, что хотели бы уйти вслед за ним. Даже фотограф Танечка как-то раз остановила его в коридоре и спросила:

– А что, Сергей Леонидович, вашему новому журналу, случайно, фотокорреспонденты не нужны?

Сергей пристально посмотрел на нее и сказал:

– Таня, лучшего специалиста, чем вы, я все равно не найду. Только давайте раз и навсегда договоримся: кто старое помянет…

– Знаю-знаю, Сергей Леонидович, – перебила его девушка и улыбнулась. – Какой же фотограф захочет остаться без глаза?! Ни-че-го не бы-ло, – проговорила она по слогам со сдержанной улыбкой. – Договорились?

– О’кей. – Сергей кивнул и двинулся дальше по коридору.

Харченко и его коллеги возлагали серьезные надежды на новый журнал, они арендовали для редакции роскошное помещение в центре города, с легкостью утвердили штатное расписание, предложенное Сергеем, а оклады, гонорары и премии, которые ему, как директору и главному редактору, удалось согласовать со своими учредителями, разительно отличались от тех, что получали сотрудники у Левина. Естественно, к нему потянулись его коллеги по старому журналу, и лучших корреспондентов, дизайнеров, верстальщиков он с удовольствием взял в штат.

Не мудрствуя лукаво, новое издание назвали «Бизнес и общество», да и в оформлении обложки угадывался знакомый дизайн. Сергей пошел на это сознательно: он знал, что уже давно журнал Ильича ассоциировался с его именем (он не раз слышал, как говорили: «Вы читали у Гордеева в журнале?..»), и хотел сразу дать понять читателям, что это издание – именно его детище. Левина он больше не видел, но вскоре узнал, что журнал «Власть и общество» было решено закрыть.

Сергей понимал, что семьдесят процентов успеха нового дела – это опытный главбух и надежный зам. Бухгалтера, сорокашестилетнюю Анну Евгеньевну, ему порекомендовал сам Харченко, а место своего заместителя он предложил Толе Латынину, который учился с ним в параллельном классе и с которым они дружили еще со школы. По окончании пединститута Толя пошел преподавать в школу английский язык и довольно быстро женился на своей однокурснице, скромной и обаятельной Маринке Пустоваловой. Правда, вскоре после свадьбы с ней произошла неожиданная перемена. Подобно жене смиренного Дмитрия Ларина, она «открыла тайну, как супругом самодержавно управлять», и сделала это не меж делом и досугом, как пушкинская героиня, а меж досугом и досугом, ибо, выйдя замуж, решила, что работать ей не обязательно, а содержание семьи – это исключительно Толина задача, в то время как ее дело – заботиться о себе любимой. Поскольку на учительскую зарплату удовлетворить растущие потребности супруги Латынин не мог, о чем она ему напоминала с завидной регулярностью, он занялся репетиторством, взял почасовку у вечерников в родном вузе, стал водить по городу экскурсии для англоязычных туристов, переводил для журналов технические тексты, но все равно получались копейки. Поздно вечером он с трудом приходил домой, где его ждали пустой холодильник, гора немытой посуды, переполненное мусорное ведро и жена, сидящая у туалетного столика с недовольным лицом. Несмотря на боязнь испортить фигуру, через два года после свадьбы Марина все-таки родила Толику сына, но материнство, которое иногда самых несгибаемых женщин делает нежными и ласковыми, никак не сказалось на ее характере. Теперь, когда Толик едва ли не ночью возвращался с работы, она встречала его истерическим воплем: «Ну наконец-то ты пришел! У меня уже руки отваливаются!» – и вручала ему орущего Сеньку. Толя покорно убаюкивал малыша, мыл посуду, выносил мусор и готовил ужин из приобретенных им по дороге продуктов. Он делал все это на протяжении двенадцати лет, но и его терпению пришел конец. Он оставил бывшей жене квартиру, сделал попытку забрать себе сына, но суд, перед которым Марина предстала безутешной матерью и жертвой постылого мужа, собирающегося отнять у нее единственную радость в жизни, встал на ее сторону.

Толя, снявший комнату в коммуналке, каждую неделю забирал мальчика на выходные, ежегодно ездил с ним в отпуск, не встречая возражений со стороны бывшей жены, которой необходимо было свободное время для устройства личной жизни. О своей личной жизни Латынин вспомнил только через восемь лет, когда Сенька уже учился в институте. Он познакомился с очаровательной девушкой Элей, которая была моложе его лет на пятнадцать. Сергей был свидетелем на их свадьбе и любовался то своим старым другом, которого давно не видел в таком благостном расположении духа, то его красавицей невестой, которой был благодарен за возвращение Латынина к жизни.

Привыкший все делать по дому самостоятельно, Толик снова взял на себя все хозяйственные заботы, а кроме того, старался баловать свою молодую жену всевозможными подарками, поездками и обновками, которым сам радовался едва ли не больше, чем она. Когда родилась Аринка, он с головой окунулся в стирку пеленок и ползунков, покупку памперсов и детского питания, стараясь все свое свободное время посвятить дочери и оградить Элю от непосильных нагрузок. Правда, Сергей пару раз намекнул Латынину, чтобы тот не повторял старых ошибок, но Толик с улыбкой парировал:

– О чем ты?! Это же не Маринка.

И действительно, Эля ничем не напоминала первую латынинскую жену. В отличие от Марины, она была активна, работала менеджером в какой-то серьезной компании, нередко даже из дома решала по телефону производственные вопросы, и Толю всегда поражало, как его ласковая, нежная супруга становится во время деловых переговоров строгой и требовательной. Помимо работы, она вечно ходила на всевозможные вечерние курсы и бизнес-тренинги. Потом вдруг стала изучать китайский язык, поскольку их компания налаживала связи с партнерами из Поднебесной. Толя считал все это милым чудачеством, но ему нравилось, что она не сидит на месте и живет полноценной, насыщенной жизнью.

Сам он тогда работал в международном отделе мэрии, где за короткий срок поднялся от специалиста до замначальника. Он так был завален работой и добровольно принятыми на себя домашними обязанностями, что не сразу заметил, как Эля стала приходить со своих китайских курсов все позже и позже, пока однажды и вовсе не пришла ночевать. Через несколько дней она объявила ему, что встретила другого мужчину и, хотя очень виновата перед мужем, не представляет себе жизни без своего нового избранника. Она сказала, что ей от Толи ничего не надо, она очень благодарна ему за все, и единственное, о чем она хотела бы попросить, – это оставить у него на время Аринку. Ненадолго. Пока они не обустроятся.

Они, по-видимому, так и не обустроились, поскольку Арина до сих пор жила с отцом.

После исчезновения Эли Толик замкнулся, но, быстро поняв, что эксперименты с женитьбами пора заканчивать и теперь его личная жизнь – это дочка, он не позволил себе впасть в депрессию и сумел сделать все, чтобы девочка ни на минуту не почувствовала, что в ее жизни что-то не так. Латынин вынужден был уйти с работы и полностью переключился на переводы и редактирование переводных изданий, поскольку помочь в воспитании Аринки ему мог только обожавший отца Семен.

Но девочка росла, и Сергей решил, что Толику пора выбираться из своего затворничества, а ему лучшего заместителя, чем Латынин, с его надежностью и фантастической терпеливостью, не найти. Толик сначала не воспринял всерьез предложение школьного приятеля, поскольку хоть и работал в журналах, но журналистом никогда не был, да и опыт руководящей работы у него был совершенно в другой сфере.

– Но вдвоем-то не пропадем! – подбодрил его Сергей.

– Ну, уж если до сих пор не пропали… – улыбнулся Толя и тут же добавил: – Только давай вдвоем.

– Торжественно клянусь! – весело сказал Сергей и, как когда-то в школе, вскинул руку в пионерском салюте.

Теперь, после почти восьми лет совместной работы, Сергей думал о том, какое правильное решение когда-то принял, и стыдился, что не смог в полной мере сдержать свою клятву. Почти целый год Латынин тянул всю работу практически в одиночку, и если бы не он, созданный Сергеем журнал приказал бы долго жить на третий год своего существования.

* * *

Утренняя девочка все никак не шла из головы. Что-то в ней было такое, чего ему давно не хватало. Какая-то доверчивость и незащищенность. И это ее «спасибо» было сказано с той кроткой и застенчивой интонацией, от которой Кристина его давно отучила. Ему нравилось, что Кристина была самостоятельной и независимой, она умела сама решать свои проблемы и не вешала их на него, как Оксана, хотя всегда принимала его добровольную помощь. Она не соглашалась со всем, что он делал и говорил, как Маша, и в ней не было Машиной сентиментальности, доходившей иногда до слащавости. Она не баловала Сергея ласковыми словами, никогда не пыталась к нему прижаться или уткнуться в плечо. Все эти нежности им вполне заменяла взаимная ирония, за которой, как казалось Сергею, они оба прятали свои истинные чувства. Правда, в последнее время он стал осознавать, что эта ирония не только сближает их, но и создает определенную дистанцию, что, впрочем, их вполне устраивало, так как позволяло сохранять ощущение свободы, которую они оба так ценили и оберегали.

И вдруг эта утренняя девочка напомнила ему о чем-то давно забытом, но, как оказалось, все еще желанном. Он даже пожалел, что не взял у нее телефон, хотя вряд ли решился бы ей позвонить. И все-таки вечером не выдержал и поехал в «Онегин» к Мишке. Было часов семь, народу в заведении еще почти не было, и они присели с Мишкой у стойки. Сергей заказал двойной эспрессо.

– Слушай, а что за девчонки сидели вчера за этим столиком? – как бы между делом спросил он у Хохлова.

– Честно говоря, сам толком не знаю. Они здесь в первый раз. Позавчера одна из них заходила, заказала столик. У кого-то из них был день рождения. И девочки-то, мне показалось, такие скромные, серьезные, не то докторши, не то учительницы… в общем, не твоя клиентура. Но когда ты полез под юбку к этой крайней, я подумал, то ли ошибся, то ли девушки перебрали с непривычки. У тебя, я надеюсь, все состоялось?

Сергей промолчал.

– А чего ты спросил-то? Зацепила, что ли?

– Да так… – пробормотал Сергей и полез в карман за деньгами, чтобы расплатиться за кофе.

– Так я не понял, – растерянно сказал Хохлов, когда Сергей двинулся к выходу. – Если появятся, просигнализировать?

– Угу, – буркнул Сергей и вышел на улицу.

Он зажег сигарету и сделал глубокую затяжку. «И зачем я сюда приезжал? Зачем она мне нужна? Я даже не знаю, кто она такая. Она чужой человек, и у меня ничего с ней не может быть». Ему вовсе не хотелось заводить какие-то новые отношения помимо Кристины. Одна ночь – это только одна ночь. Но почему-то казалось, что с этой девочкой связано что-то очень важное.

Он вернулся домой и сел к компьютеру. Писать уже не хотелось, хотя и за день он едва написал пару страниц. Но тянуло к деду. Он стал гонять курсором по рукописи, нашел вторую главу книги, в которой подробно излагал биографию Павла Егоровича, восстановленную по документам, рассказам отца и самого деда и которую много лет не перечитывал. Почему-то захотелось еще раз прочитать одну историю, которая произошла с дедом в середине двадцатых. Дед рассказывал ее Сергею не раз. Видимо, это было одно из самых приятных воспоминаний в его жизни. В ту пору он работал штатным корреспондентом в заводской многотиражке, где помимо статей ему удавалось иногда напечатать свои стихи и небольшие рассказы, и снимал в полуподвальном этаже крохотную комнатку, которая когда-то была дворницкой. Однажды он проснулся среди ночи, почувствовав страшный жар. Голова раскалывалась, руки дрожали. Павел попробовал приподняться и не смог. Самое страшное, что некого было попросить о помощи. Он промучился до утра, время от времени, по-видимому, теряя сознание, а потом снова приходя в себя и чувствуя то жар, то жуткий озноб, от которого его начинало трясти мелкой дрожью. Когда за окном, которое находилось почти под потолком его низенькой комнаты, стало светать, он увидел чьи-то ноги. Превозмогая слабость, Павел дотянулся до окна и постучал в стекло. В окне показалось лицо соседки, которую он жестом попросил зайти, после чего, обессиленный, рухнул на кровать. Соседка, увидев его в таком плачевном состоянии, сразу же всполошилась, принесла воды, положила на лоб мокрое полотенце и побежала за доктором. Минут через сорок пришел доктор. Павел знал его. Вениамин Сергеевич Николаев нередко посещал больных в этом доме. Когда-то до революции у него была обширная частная практика, теперь он работал в Октябрьской больнице, но всегда откликался, когда его просили навестить больного на дому, хотя получал он за это либо сущие копейки, либо незамысловатое угощение, а то и вовсе ничего. На вызовы доктор всегда приходил в тщательно отутюженном, хотя и поношенном костюме-тройке, в галстуке и с неизменным саквояжем, приобретенным, судя по потрескавшейся коже, еще во времена частной практики. Он осмотрел больного, время от времени повторяя: «Так-так, понятно-понятно», и, поглаживая свою маленькую профессорскую бородку, присел к столу на краешек хромого табурета, чтобы выписать рецепт.

Превозмогая ломоту во всем теле, Павел краем глаза следил за доктором.

Наконец Вениамин Сергеевич повернулся и произнес:

– Ну, что ж, дружочек, надо бы в больницу. Попробую вас туда определить. А пока полный покой, побольше питья, и вот лекарство. – Он протянул было рецепт, но тут же спохватился: – В аптеку сходить, как я понимаю, некому, и ухаживать за вами тоже некому.

Павел слегка покачал разламывающейся головой.

– Ну, ничего, дружочек, лекарство я вам пришлю. Дверь не запирайте, чтобы не вставать.

Доктор ушел, и Павел снова провалился в забытье. Когда он очнулся, то вдруг увидел перед собой, как в тумане, миловидное девичье лицо. Постепенно туман стал рассеиваться, и черты лица проявились более отчетливо. Он сумел разглядеть большие карие глаза, обрамленные длинными ресницами, две толстые русые косы, румянец на щеках. Девушка, увидев, что больной пришел в себя, робко улыбнулась и тихо сказала:

– Ну, вот и хорошо. Давайте пить лекарство.

Она протянула ему ложку с каким-то снадобьем, и он, с трудом приподнявшись на дрожащих локтях, выпил его, даже не почувствовав горький неприятный вкус, а потом снова упал на заботливо взбитую девушкой подушку. Ему было трудно говорить, она тоже молчала. Павел заснул, а проснувшись, увидел, что она все еще здесь. Он не знал, сколько он проспал и сколько ей пришлось ждать его пробуждения, но, по-видимому, времени прошло немало, так как опять нужно было принимать лекарство. После этого она встала, сказав, что ей пора и что завтра утром она обязательно зайдет.

На следующий день он почувствовал себя немного лучше и с раннего утра стал ждать прихода вчерашней гостьи. Когда она пришла, он впервые по-настоящему разглядел ее. Девушка была невысокого роста, но на редкость хорошо сложена. Ей очень шли ее строгое темно-синее платье с глухим воротником и белые туфельки.

– Ну вот, сегодня уже гораздо лучше, – сказала она, улыбнувшись, и стала разводить в ложке порошок.

Павлу было неловко, что он предстал перед столь милой девушкой в таком жалком виде, да еще в этой комнатушке, которая теперь показалась ему невероятно убогой, но в своей юной сиделке он не почувствовал ни смущения, ни брезгливости. Она, ни слова не говоря, вытерла пыль с тумбочки, которая стояла возле его кровати, с письменного стола, заваленного какими-то бумагами, которые она бережно вернула на свои места. Действовала она при этом по-хозяйски уверенно.

Наконец они разговорились. Оказалось, что она младшая дочь доктора Николаева, что зовут ее Люба и что она всего на три года моложе Павла. Ее старшая сестра давно вышла замуж и вскоре после революции уехала за границу вместе с мужем-юристом. Ее мама умерла, когда Любе было двенадцать лет, – все усилия коллег Вениамина Сергеевича оказались тщетны и бессильны перед загадочной болезнью его жены. Сейчас Люба училась на медицинских курсах и нередко помогала отцу ухаживать за больными. После отъезда старшей дочери и смерти супруги она была единственной опорой одинокому стареющему доктору.

Люба стала приходить к Павлу каждый день, даже после того как необходимость в уходе отпала и он мог сам позаботиться о себе. Когда же он окончательно выздоровел, Люба, застенчиво улыбнувшись, сказала:

– Я рада, что вы уже совсем поправились. – И, немного помолчав, добавила: – Сиделка вам больше не нужна.

Павел понял, что, если он сейчас ничего не предпримет, она уйдет навсегда, и почувствовал, что это невозможно, что он не вправе ее отпустить, что эта комната без нее станет ему ненавистна, а завтрашний день, если она не придет, пусть лучше не наступает.

Но он не знал, как ее удержать. Люба все не уходила, он молчал, как будто оба чего-то ждали, и Павел почувствовал, что еще минута – и все рухнет. Тогда он сжал себя в кулак, глубоко вдохнул и выпалил:

– А давайте завтра просто так встретимся. Без лекарств. Я ведь уже… и гулять могу.

На последней фразе голос его все-таки предательски задрожал.

Она подняла на него свои большие карие глаза и почти шепотом произнесла:

– Давайте.

На следующий день он проснулся с таким радостным настроением, какого у него давно не было. Сердце его билось в предвкушении чего-то нового, невероятного, от чего зависит вся его будущая жизнь. Но вдруг оказалось, что, никогда не назначавший девушкам свидания, Павел совершенно не знает, как себя вести. Как одеться? Что подарить? Куда ее пригласить? О чем говорить с ней? Все эти вопросы удручали его, и в какой-то момент он даже подумал, что будет легче вообще отказаться от свидания, чем ответить на них. Но, представив, что он не увидит сегодня Любу, Павел взял себя в руки и решил, что до вечера успеет все как-то уладить.

Он надел свою лучшую, а точнее, единственную приличную рубашку, долго чистил и гладил брюки, которые раньше не казались ему ни грязными, ни мятыми, раздобыл крошечный букетик полевых цветов и решил пригласить Любу прогуляться в парке.

Они гуляли весь вечер до сумерек и весело болтали обо всем нас свете. Он рассказывал ей о своей деревне, о поездке в Петроград, о литературной студии, о работе в газете, она – о своем детстве, о покойной маме, о даче в Сестрорецке, куда семья выезжала до революции каждое лето, о своей мечте стать врачом, как папа.

Они стали встречаться каждый вечер. Кажется, через неделю, переходя по доскам через какой-то ручеек, Павел подал Любе руку и, впервые прикоснувшись к ней, почувствовал, как по всему его телу пробежала теплая волна. Еще через несколько дней они уже гуляли под руку. А через сколько месяцев после знакомства они впервые поцеловались, дед, рассказывавший Сергею эту историю, уже не мог вспомнить.

Прошло больше года, прежде чем Павел Гордеев набрался храбрости и предложил Любе стать его женой.

Он пережил ее почти на сорок лет.

Однажды, возвращаясь с дедом из леса с полной корзиной грибов, Сережка спросил:

– Дед, а почему ты столько лет один?

– Ну, почему один? – удивился Павел Егорович. – У меня есть ты, папа твой, мама… Любушка.

– Любушка? – переспросил Сергей и остановился. – Но ведь ее так давно нет.

Дед тоже остановился и закурил:

– Ну, как же нет? Мы ж с ней поклялись быть всегда вместе. Значит, раз я есть, то и она есть. Человек жив, пока его кто-то любит.

Вспоминая деда, Сергей думал, что у того была странная привычка разговаривать с ним, несмышленым мальчишкой, как со взрослым. Он иногда говорил Сергею такие вещи, которые тот в силу своего возраста не мог понять и осмыслить. Причем дед никогда ничего не разъяснял, как будто говорил на вырост. И что удивительно, по прошествии многих лет именно эти непонятные прежде слова Павла Егоровича вспоминались чаще всего и по мере взросления Сергея все больше наполнялись смыслом.

Сергей часто думал, как непохожи его многочисленные любови на одну-единственную любовь деда, как далеки его отношения с женщинами от наивной и по нынешним временам забавной целомудренности юного Павла Гордеева и его Любушки.

Он иногда испытывал жгучую ностальгию по чистоте человеческих отношений. Однажды он поделился этими соображениями с Кристиной.

– Что ты имеешь в виду? Какой именно чистоты тебе не хватает?

Он тут же пожалел, что заговорил об этом. Что он мог ей объяснить? Сказать, что в нынешних отношениях мужчины и женщины слишком много секса, причем того, который и средство, и цель, и главное, чтоб сразу? Что измена перестала быть изменой, потому что постель – это только постель, а душами люди вообще перестали срастаться? Что для женщин слишком большую роль стали играть кошелек, марка машины и наличие благоустроенной квартиры? Что мужчины перестали страдать от любви и в лучшем случае мучаются от мысли, не переспала ли любимая с кем-то другим? Но сказать все это значило перечеркнуть свои отношения с Кристиной, да и вообще всю свою жизнь последних лет, которая, черт возьми, ему нравилась. Сергею этого совершенно не хотелось, и он поторопился свести все к шутке и переменить тему разговора.

Историю своей болезни и знакомства с Любушкой дед почти детально воспроизвел в романе, приписав ее своим героям – Никите и Татьяне. Правда, отнесена она была к началу тридцатых и счастливым браком не заканчивалась, потому что как раз вскоре после выздоровления Никиты односельчанин привез ему письмо от отца, в котором тот сообщал, что их семью признали кулацкой и подлежащей переселению. Пути Никиты и Татьяны, как оказалось позже, разошлись навсегда.

Вернувшись в родные места, Никита никак не мог поверить рассказам родных и соседей о том, что творит в деревне Митяй. Привыкший рубить головы в Гражданскую, с энтузиазмом выполняющий указания партии, да к тому же опаляемый жаждой мести за гибель хоть и нелюбимого, но все же родного отца, он записал в кулаки всех мало-мальски состоятельных односельчан, в том числе и с таким трудом выбравшегося из нищеты Кузьму Митрохина. Никита был поражен переменами, произошедшими в Митяе, но все же пришел к нему в правление колхоза просить за свою семью, уверенный, что друг детства, с которым столько пережито, ему не откажет.

Они обнялись, как старые друзья, и принялись рассказывать друг другу о годах, проведенных врозь. И хотя многое в словах Митяя коробило Никиту (уж очень походила его речь на те речи, что приходилось слышать на многочисленных собраниях), ему показалось, что перед ним все тот же Митяй, с которым они когда-то мечтали о лучшей жизни, и он наконец решил заговорить о том, из-за чего пришел.

– Я хотел о своих с тобой поговорить, – начал было Никита, но Митяй, вдруг посуровев лицом, перебил его:

– Какие они свои?! Свои – это беднота деревенская. А эти… мироеды…

– Митяй, кто мироед-то? Батя мой? Маманя? Полька с Олькой, малолетки? – Никита вскочил со стула и стал расхаживать по комнате правления. – Сам же знаешь, из какой нищеты вылезли. И все своим горбом.

– Своим горбом? – Митяй тоже встал и уперся кулаками в забрызганное чернилами зеленое сукно стола. – А знаешь ли ты, как батя твой батраков заставлял до седьмого пота работать?

– Так батраков советская власть разрешала нанимать.

Никита подошел к Митяеву столу и тоже уперся в него кулаками. Теперь они стояли друг напротив друга, сцепившись глазами.

– А обирать их тоже советская власть разрешала?! – не унимался Митяй. – Ты мне советскую власть не тронь. Я за нее кровь проливал, пока ты тут стишки пописывал, а батя твой на бедняцком труде наживался!

– Ну, раз так, – сказал Никита и медленно опустился на стул, – тогда и меня в кулаки запиши.

– Тебя-то за что?! – понемногу успокаиваясь и отмахнувшись от приятеля, сказал Митяй. – Тебя ж здесь не было, когда твой батя в богатеи выбивался. Какой из тебя кулак?!

– А из Васьки с Захаркой какие кулаки? А из Ольки с Полькой? А мать моя, которая кровь тебе столько раз утирала после того, как отец тебя кулаками охаживал, тоже… мироед?

– Знаешь что, уходи-ка ты отсюда, некогда мне тут с тобой… – нервно проговорил Погудин и начал суетливо перекладывать какие-то бумаги на столе. А потом вдруг поднял глаза на своего бывшего друга и как-то совсем иначе, голосом прежнего Митяя, произнес: – А еще лучше уезжай. Прямо сейчас.

– Нет, Митя, – твердо сказал Никита, – один раз я их уже предал, когда они без куска хлеба остались, второго раза не будет. Где там твои списки? Вписывай: Митрохин Никита Кузьмич, кулацкий сын, подлежит переселению.

И снова разошлись, едва сойдясь, пути старых друзей.

Не мог предположить Никита, что придется ему пережить, разделив участь своей семьи. Переселенцев погрузили на подводы, разрешив взять с собой только самое необходимое, и повезли на станцию, где был сборный пункт, на который свозили раскулаченных со всей округи. Там посадили в вагоны, по полсотни человек в каждый. Куда их везут и сколько им предстоит ехать, никто не знал. Почти две недели шел поезд, ехали в тесноте и в духоте, еду приносили за все время лишь пару раз. Ели то, что удалось захватить с собой, но, как ни экономили, к концу пути почти у всех запасы иссякли. Потом, когда их, изголодавшихся, снова посадили на подводы и повезли по морозу таежными дорогами, поняли они, что оказались далеко за Уралом. Везли несколько дней от поселка к поселку, оставляли ночевать в каких-то бараках, заброшенных казармах и почти не кормили. Несчастные переселенцы обдирали кору с деревьев, пытаясь сварить из нее похлебку, умирали от голода, от цинги, сходили с ума от безысходности. Похоронили Митрохины младших: Захарку и Поленьку. До леспромхоза, где им предстояло остаться надолго, доехали впятером: мать с отцом, двое сыновей, Василий и Никита, да дочка Оленька. Мужчин отправили работать на лесосплав. Женщинам такая работа была не под силу, но и мать, и Ольга пытались, чем можно, помочь мужчинам. Жили впроголодь и в какой-то момент поняли, что не прокормиться. Тогда решили братья бежать. Несколько суток шли незнакомыми таежными путями, пока не вышли к какому-то городку. На тамошнем небольшом заводике рабочих рук не хватало, взяли братьев без документов, хоть и знали, что из беглых. Дали какой-никакой паек да ночлег. Но и здесь братья недолго оставались, двинулись дальше, потом попались-таки в руки милиции и были отправлены на принудительные работы. А когда от милиционеров сбежали, осели на угольных шахтах. Никита, крестьянский сын, поработавший на заводе, мечтавший учиться и писать стихи, никогда не думал, что судьба его – стать шахтером.

А в это время Митяй Погудин создавал в родной деревне колхоз. От деревенской жизни он давно оторвался, в сельском хозяйстве понимал мало, но принялся за дело с той же страстью, с какой на фронте ходил в кавалерийскую атаку.

Крестьяне шли в колхоз неохотно, как ни агитировал их Митяй на собраниях, и тогда вызывал он их к себе по одному, доставал наган, полученный от командира дивизии в награду за боевые подвиги, и, размахивая оружием, указывал путь к светлому будущему. Или клал перед мужиком два списка: один – в колхоз, другой – на высылку. Выбирай добровольно, в какой вписаться.

Бывало, кто-нибудь впишется в колхоз, а сам бросит хозяйство, а то и сожжет, возьмет ружьишко – и в лес. Все равно погибать!

А Митяй свирепствовал. Обобществлял имущество, забирая все подчистую, оставляя крестьянской семье лишь голые стены, заставлял мужиков сгонять на колхозный двор всю живность, и не только коров, быков да лошадей, но и весь мелкий скот и домашнюю птицу.

Мужики, не желая расставаться со своими буренками да хавроньями, резали их на задних дворах, да и тот скот, что был обобществлен, погибал от недосмотра.

Так же рьяно взялся Погудин за выполнение плана хлебозаготовок. Снова размахивая наганом, требовал сдать спрятанный хлеб, а у тех, кто не сдавал, описывал за долги все имущество и выселял из дома вместе с малыми детьми, строго-настрого запретив односельчанам пускать к себе выселенных соседей.

Обезлюдела деревня, обезжизнела. Опустели пастбища, прежде благодатная пашня стала бесплодной…

Слухи о погудинских перегибах вскоре дошли до областного начальства, и оно сочло благоразумным убрать его от деревни подальше. Направили Митяя в район, на должность секретаря райкома.

А в далеком маленьком городе все ждала своего Никиту Татьяна. Она ничего не знала о судьбе любимого, сначала пыталась искать его, спрашивала о нем знакомых и сослуживцев, даже разыскала адрес его родителей и написала письмо в деревню, но ответа не получила. Похоронив отца, она осталась совсем одна. Сколько ни вились ухажеры вокруг молоденькой красивой докторши, неизменно получали отказ. Шли месяцы, прошел год, другой… Но она продолжала ждать.

Как рвался к ней Никита! Сколько раз садился за письмо!.. Но так и не написал. Понял, что не имеет права ломать ее жизнь. Что ее ждет, если свяжет она свою судьбу с беглым переселенцем? Он и сам не знал, что будет с ним завтра. Так и жил, в одиночестве и безвестности, не свободный и не осужденный, виновный в том, в чем не мог быть виноват. И часто снились ему девичьи глаза, увиденные им впервые сквозь горячечный туман…

Сергей нередко размышлял о том, какую страшную эпоху пришлось пережить его деду и родителям, как безжалостно калечила она людские судьбы, разлучая тех, кто по всем законам человеческим должен был быть вместе.

«Господи, а сегодня-то что нас разлучает?! – думал Сергей, гоняя курсор вверх-вниз по рукописи. – Собственная глупость? Скучная повседневность? Желание свежих, острых ощущений? Нереализованные амбиции? А еще понять бы, что нас сегодня сближает?»

У него не было ответов на эти вопросы. Многочисленные ссоры с Кристиной, после которых они расставались навсегда и неизменно снова сходились, всё перепутали в его голове. Он уже сам не понимал, чего хотел. Он точно знал: то, что связывало деда с Любушкой Николаевой, называется любовью. А вот любил ли он Кристину? Желал ее, хотел быть с ней вместе, хотел проводить с ней время, хотел спать с ней в одной постели. Да, да, да! Но любил ли? Он вдруг подумал, что никогда не говорил, что любит ее, и от нее не слышал подобных признаний. Слова «люблю» и «любимая» он, конечно, произносил, но не вкладывал в них того сакрального смысла, какой приписывала им великая русская литература, да и контекст, как правило, был совершенно иной. Обнимая ее в постели, он бормотал что-то вроде «Как я люблю твои волосы (или плечи, или пальчики, или груди)», и, хотя произносил он это со всей нежностью, на какую был способен, получалось, что он любит ее не целиком, а как-то по частям. Своей любимой девушкой он называл ее, как правило, с иронической интонацией, чаще всего говоря о ней в третьем лице: «Кажется, моя любимая девушка хочет новую сумочку?» Она и сама себя так называла – «твоя любимая девушка». На Сергея у Кристины эпитетов не находилось, и она, как правило, именовала его просто «мой парень». Впрочем, его это вполне устраивало, поскольку, когда тебе давно перевалило за сорок, слово «парень» звучит как комплимент. Он вообще чувствовал себя с ней моложе, а когда начал выходить его новый журнал, то ощутил и вовсе небывалый прилив энергии и даже поймал себя на том, что время от времени стал что-то напевать себе под нос, чего с ним не случалось уже лет двадцать.

Он вдруг почувствовал вкус к своему делу – именно потому, что оно было свое. Не выполнять чужие поручения, а самому ставить задачи и добиваться их решения! Это напомнило ему начало его самостоятельной научной карьеры, когда он действительно был мальчишкой. Харченко и его партнеры практически не вмешивались в редакционную политику, лишь время от времени предлагали Сергею попиарить ту или иную коммерческую структуру, и он сразу же поручал подготовку этих материалов молодым ребятам, которые делали это грамотно и с удовольствием. Это была крошечная плата за возможность делать журнал таким, каким его хотел видеть Сергей. Он называл ее оброком, а своих бизнес-пиарщиков – крепостными. Правда, крепостные не жаловались на барина и не устраивали крестьянские бунты, поскольку регулярно получали шубы с барского плеча в пухлых конвертах с логотипом «Бизнес и общество». Самого же Сергея в названии своего журнала больше интересовало второе слово. Он хотел, чтобы журнал читали, чтобы ему доверяли, чтобы на его страницах обсуждали самые злободневные проблемы. Но он даже не представлял, сколько предстоит сделать, чтобы это произошло. Его рабочий день начинался теперь в восемь утра, а заканчивался, как правило, глубокой ночью. Хотя, впрочем, и тогда не вполне заканчивался. Иногда Сергей часами не мог заснуть, поскольку был не в состоянии отключиться от нерешенных проблем. Он не любил ничего откладывать на следующий день, но суток не хватало, чтобы завершить все дела, и, ворочаясь в постели, он думал о том, что должен делать дальше. Когда созревало какое-то решение, он, бывало, машинально хватался за телефон, но вовремя останавливался, понимая, что даже с правильным решением в четыре часа утра мало кто согласится. Тогда он вставал, шел на кухню, закуривал и подробно расписывал в ежедневнике завтрашний день. На сон оставалось часа три, но он не чувствовал усталости, настолько увлекла его эта работа. При этом надо было еще выкраивать время, чтобы писать самому и видеться с Кристиной. В будни они теперь почти не встречались, но в пятницу он старался освободиться пораньше и мчался к ней, чтобы рассказать обо всех своих новостях, о людях, с которыми виделся на этой неделе, о плане следующего номера, о том, какой бомбой станет очередная острая статья в журнале. Кристина не пыталась его остановить, видя, с каким энтузиазмом он говорит о своем деле. Поначалу ее даже не смущало, что иногда, едва ли не посередине рассказа, он вдруг замолкал и отключался. Бессонная неделя давала о себе знать. Тогда она бережно разворачивала его вдоль дивана, клала его голову к себе на колени и начинала задумчиво гладить седеющие виски. По субботам и воскресеньям, хотя и не так часто, как хотелось бы, они ездили за город, ходили по магазинам, где он покупал ей все, что она просила, тем более что материальных затруднений он теперь не испытывал. Правда, и в эти дни его мобильник не умолкал, а отключить его он не мог, поскольку все, что касалось журнала, было для него слишком важно, а вопрос мог оказаться срочным. Дважды даже пришлось прервать загородное купание и возвращаться в город. Один раз возникла проблема с типографией, поставившая под угрозу выход тиража, а в другой пришлось разруливать конфликт между одним областным начальником и молоденьким корреспондентом, который приехал к нему на дачу брать интервью и допустил какую-то бестактность. И хотя чиновник сам оказался чудовищным хамом и матерился, не стесняясь присутствия Кристины, парня пришлось на следующий день уволить.

В таком ритме Сергей прожил два года. Он добился своего: журнал стал популярным, его читали уже далеко за пределами области, а главный редактор стал вхож не только в областные, но и в московские кабинеты. Именно тогда ему, едва ли не единственному представителю регионального издания, удалось взять интервью у премьер-министра. И как раз накануне двухлетия со дня выхода первого номера журнал был признан лучшим изданием в федеральном округе, а Сергею была присуждена премия Союза журналистов. Торжество по этому случаю должно было пройти в ресторане только что открывшегося в городе первого четырехзвездочного отеля. Сергей договорился с Кристиной, что они пойдут вместе. Ему очень хотелось, чтобы его праздник стал и ее праздником, чтобы она могла гордиться им. Он уже привык, что все, что он делает, он делает для нее, а эта премия была, пожалуй, его высшим достижением. Правда, накануне недели три они почти не виделись. В будни он был, как обычно, занят, лишь пару раз заезжал к ней после полуночи, оставался ночевать, но уже в семь утра снова срывался на работу, а все выходные она была с друзьями: то у кого-то был день рождения и они два дня отмечали его на даче, то подруга родила дочку, что тоже стало поводом для многодневного празднования. Только один раз ему удалось уговорить ее поехать в магазин, где они купили ей узкое черное платье, в котором она должна была быть красивее всех на церемонии вручения премии. Правда, в этот день Кристина была не в настроении и отнеслась к покупке достаточно равнодушно, хотя обычно радовалась обновкам, как ребенок.

В день награждения он хотел заехать за ней, но она предупредила, что освободится поздно и приедет сама, может быть, даже немного опоздает. Сергей ждал ее до последнего, потом позвонил. Сначала она не брала трубку, но он снова и снова набирал ее номер и все-таки дозвонился.

– Извини, Сережа, не жди меня, я не смогу. Понимаешь… Анька из Питера приехала, всего на один день. Мы у нее.

Сергей даже не сразу понял, что он испытал в этот момент: обиду? раздражение? злобу? Он только почувствовал, как ему стало тяжело дышать, но, чтобы не выдать себя, он коротко спросил:

– До утра?

– Ну… не знаю. Наверно… Не обижайся.

По интонации было трудно понять, извиняется она или просто хочет от него отвязаться.

Никакой премии уже не хотелось. Он отбыл на церемонии положенное время, принял все поздравления, равнодушно выслушал дифирамбы в свой адрес и никак не отреагировал на то, что Левин, которого он не видел больше двух лет, проходя мимо него, кивнул, сухо сказал «Поздравляю» и, не подав руки, двинулся дальше. Как только Сергей почувствовал, что всеобщее внимание перестало концентрироваться на его персоне и вообще несколько рассеялось благодаря алкоголю, он, ни с кем не попрощавшись, покинул ресторан.

Он сел за руль и поехал домой. Ему было грустно и одиноко от того, что дело, в которое он вложил всего себя и которое оценили совершенно посторонние люди, оказалось ненужным единственному человеку, чья оценка была ему действительно важна. Ему захотелось проехать мимо ее окон. Просто так. Чтобы подольше не приезжать домой, где одиночество станет совсем невыносимым.

Сегодня он и не собирался ехать домой. Он должен был приехать сюда, к ней. Он уже не раз представлял, как после церемонии, после его минуты славы, они войдут к ней в квартиру, как соскользнет с ее стройной фигуры это узкое длинное платье…

А вот и ее дом. А вот и ее окна…

Сергей резко затормозил от неожиданности. В окнах горел свет.

Он похолодел. Он почему-то сразу все понял, но, как утопающий хватается за соломинку, зацепился за мысль, что Кристина, уходя, забыла выключить электричество. Трясущимися руками он набрал номер ее мобильного. Трубку никто не брал. Он позвонил по домашнему, но к телефону снова никто не подошел. Он вошел в подъезд, медленно – ноги стали как будто чугунными – поднялся на ее этаж и нажал кнопку звонка. Ему не открыли. Тогда он принялся звонить еще и еще, а потом стал стучать кулаком в дверь. Он уже не понимал, что делает. Просто стучал и стучал. На площадку стали выглядывать соседи, кто-то даже сделал ему замечание, но он ничего не видел и не слышал. Он продолжал стучать. Наконец дверь открылась. На пороге стояла Кристина в халате, накинутом поверх майки. Сергей хотел шагнуть через порог, но она решительно преградила ему дорогу. За ее спиной он заметил не до конца прикрытую дверь в комнату, край незаправленной постели, стул и мужские вещи, висящие на нем.

– Прекрати ломать дверь, – жестко, сквозь зубы сказала она. Голос был совсем не похож на тот, который Сергей узнал бы из тысячи других, и лицо было совершенно чужое: строгое, почти злое, какое-то бесцветное, со сжатыми губами, отчего больше обычного натянулась кожа на скулах.

– Кристина, что это… – задыхаясь, начал Сергей.

Но она не дала ему договорить:

– Уходи и, пожалуйста, не появляйся здесь больше.

– Но как это может быть?! – почти закричал он.

– По-всякому бывает, – все так же жестко, без эмоций ответила она. – Это жизнь.

И захлопнула дверь.

Все рухнуло. Надо было уходить. Но его как будто магнитом прижало к ее двери. Он понимал, что если сейчас уйдет, то все будет кончено, поэтому надо что-то предпринять. Но он никак не мог придумать что именно. Он вообще плохо соображал в эту минуту. Он снова принялся нажимать кнопку звонка, потом снова стучал в дверь, уже не надеясь, что ему откроют, спустился вниз, потом снова поднялся на ее этаж и снова спустился. Он курил одну сигарету за другой, набирал ее номер на мобильнике и не понимал, что он ей скажет, если она снимет трубку. Наконец, совершенно обессиленный, он побрел домой, забыв, что у ее подъезда осталась его машина.

Он не понимал, как такое могло произойти. Изначально зная, что у Кристины всегда было много поклонников, он настолько привык к ней за четыре года, что уже не мог представить ее с другим мужчиной. Конечно, иногда у него появлялись мысли, что, бывая в компаниях, она вполне может с кем-то флиртовать. Он страшно ревновал, хотя никогда не показывал ей этого, только иногда как бы в шутку намекал, что может предположить такое. Она тоже неизменно отделывалась какими-нибудь ироническими фразами, порой даже пытаясь слегка разжечь в нем ревность. Но ночь примиряла их окончательно. Он физически чувствовал, что эта женщина принадлежит ему, и только ему.

Теперь было не до шуток. Он не понимал, как жить дальше, если завтра он не сможет не только увидеть ее, но даже позвонить. Перед глазами все время вставала и заставляла содрогаться одна и та же картинка: край незаправленной кровати и вещи, брошенные на стул. Впрочем, не столько сама эта картина приводила его в ужас, сколько подробности, которые дорисовывало его собственное воображение. Он не верил, что тело, которое он боготворил, теперь сжимал в руках другой мужчина.

Когда же это произошло? Сергею вспомнились последние недели, когда они никак не могли встретиться с Кристиной. Так вот что означали все эти дни рождения и поездки на дачу! Так вот почему она никак не отреагировала на покупку платья. Она уже была не с ним! А он, как дурак, даже предположить не мог, что его обманывают, звонил каждый день, весело болтал и представлял, как на вручении премии все будут завидовать ему, когда увидят лауреата в сопровождении самой красивой женщины на свете. Жалкий идиот! И еще из каких-то словарей выплыло всегда казавшееся ему устаревшим слово «рогоносец».

С этого дня он жил как в тумане. Он механически ходил на работу, делал что-то по дому, общался с людьми, писал письма, отвечал на звонки, принимал какие-то решения, но стоило ему на минуту отвлечься от дел, выйти в курилку, пройти от дома до стоянки или спуститься из офиса к машине, он начинал думать о том, что произошло. Он не просто думал, он все время мысленно разговаривал с Кристиной. То он обвинял ее в измене, подбирая, как ему казалось, предельно жесткие выражения, то пытался взывать к ее совести, напоминая о том, сколько лет они были вместе и сколько за эти годы было хорошего, то умолял ее вернуться, клянясь сделать для нее все, что она только пожелает. Причем все эти разговоры имели бесконечные вариации в зависимости от того, при каких обстоятельствах они происходили. То это была случайная встреча на улице, то ее неожиданный звонок, то встреча в общей компании, то вдруг ему виделось, как он придет к ней и она все же решит выслушать его, то представлялось уж совсем невероятное: будто она сама приезжает к нему домой…

Иногда он разговаривал не с ней, а представлял, как будто говорит о ней с их общими знакомыми или ее друзьями в тайной надежде, что они помогут ему вернуть Кристину.

Эти бесконечные внутренние монологи совершенно выматывали его, но прекратить их он не мог и иногда думал, что начинает сходить с ума.

Днем, по крайней мере, отвлекала работа, которая теперь была скорее отдыхом от тягостных мыслей, но вечера были мучительны, поскольку оставляли его наедине с самим собой. Однажды, поставив машину на стоянку, он понял, что не может идти домой, и заглянул в находившуюся рядом весьма убогого вида забегаловку со звучным названием «Парадиз». Обычно он обходил это место стороной, столь нереспектабельно оно выглядело, но сейчас его не смутили ни пластиковые стулья, ни обтянутые клеенками столы, ни пара бомжеватого вида посетителей, распивавших водку за одним из столиков. Он сел у дальней от входа стены, заказал бутылку красного сухого вина без всякой закуски и стал не торопясь пить. Красное вино он пил редко и только с Кристиной, и хотя в «Парадизе» ему предложили какое-то дешевое кисловатое пойло, ничего другого ему пить не хотелось, и вскоре он попросил принести вторую бутылку. Он сам не заметил, как в какой-то момент стал говорить вслух, и, кажется, понял это только по обращенному в его сторону тревожному взгляду единственной официантки. Но остановиться он уже не мог. Он плохо понимал, с кем говорит, что говорит, но говорил он о ней, говорил то, что столько раз повторял про себя, говорил бессвязно, многократно повторяя одни и те же фразы, временами срываясь на крик:

– Нет, ну, скажите… ну, как она могла? Четыре года… Четыре года! И вот так все перечеркнуть?! Вчера были вместе, а сегодня – раз! – и она уже в постели с другим… Но так же не бывает… И откуда он мог взяться?.. А вот когда она ложилась с ним, она вообще вспомнила о моем существовании?

Теперь он стал едва ли не каждый вечер заходить в «Парадиз». Первую бутылку выпивал молча, но на середине второй уже не мог сдержаться. Сначала что-то бормотал себе под нос, но постепенно голос его начинал звучать громче и, наконец, прорывался истерическими выкриками.

Официантка Алла, крашеная блондинка с широкими плечами и могучим бюстом, в белой поношенной блузке и узкой черной юбке, обтягивающей ее крепкие бедра, сначала смотрела на него со страхом и удивлением, потом с интересом, поскольку его монологи подчас походили на пересказ какого-то сериала, а сериалы были главной слабостью девушки, и через несколько дней уже с нетерпением ждала продолжения этой странной мыльной оперы. Сергей интуитивно почувствовал, что его слушают, и с какого-то момента стал обращаться непосредственно к ней.

Он рассказывал ей о знакомстве с Кристиной, об их поездках за город, о походах по магазинам, рассказывал об их ночах, иногда вспоминая такие подробности, о которых нечасто говорят вслух, потом начинал со слезами на глазах описывать ее тело и вдруг, стукнув кулаком по хромому столику, со злостью вспоминал о брошенных на стул мужских вещах.

Он рассказывал о путешествиях в Турцию, в Италию, о том, как по-детски радовалась Кристина, когда он в первый раз усадил ее в венецианскую гондолу, как, затаив дыхание, смотрела она на развалины Колизея, и молчаливая Алла, не ездившая дальше деревни Зюзино, в которой родилась и в которой теперь ухаживала за крохотным огородиком, никак не могла понять, что может заставить женщину бросить мужика, который возит ее в Италию.

Через месяц официантка в подробностях знала всю историю его многолетних отношений с Кристиной и их неожиданного разрыва. Поскольку в «Парадиз», кроме Сергея, редко кто забредал, она стала подсаживаться к нему за столик и даже задавать уточняющие вопросы, как обычно спрашивают о содержании пропущенной серии:

– А как же ты не заметил, что у нее другой-то появился? Ведь, говоришь, каждые выходные виделись…

– Да не каждые, Алла, не каждые. Я же говорю, она к друзьям ходила…

– А зачем же отпускал? Бабу надо при себе держать.

Сергей не мог объяснить Алле, что удержать Кристину при себе так же невозможно, как и называть ее «бабой», и попросил принести еще бутылку.

Алла всегда внимательно следила за тем, чтобы ее постоянный клиент не очень напивался, но и отказать ему не могла. Знала, что вот-вот приедет Ашотик, как она называла своего хозяина, и опять набросится на нее за то, что мало денег выручила за день. А если, не дай бог, Сергей скажет при нем, что ему не продали бутылку вина, тогда ее точно уволят. Ашотик давно грозится, еще с тех пор, как прижал ее в подсобке, да ничего не получил. Просто не мог найти еще одну такую дуру, которая согласилась бы работать за эти копейки в этой дыре.

И все же уследить за Сергеем ей удавалось не всегда. Однажды он напился так, что не мог ни самостоятельно идти, ни членораздельно объяснить ей, куда его везти, если вызвать такси. Заведение надо было закрывать, и она взвалила его на себя, привела к себе домой, благо жила через дорогу, и уложила в свою постель, поскольку другого спального места в ее крохотной малосемейке не было. В таком состоянии он опасности все равно не представлял и всю ночь мирно проспал, уткнувшись сопящим носом в ее обширную грудь. Алла, которая к своим тридцати двум годам трижды успела побывать замужем и трижды расстаться со своими избранниками по причине их беспробудного пьянства, нежно обнимала его, гладила по голове и приговаривала: «Бедненький ты мой! Какие же все-таки бабы суки! Такого хорошего мужика до такого свинства довести!» Поутру, не очень понимая, где находится, но почувствовав прикосновение полуобнаженного женского тела, Сергей вяло попытался полезть к ней с поцелуями, однако получил решительный отказ, поскольку трезвый жалости у хозяйки не вызывал.

По утрам после «Парадиза» его мучила головная боль, с которой он довольно быстро справлялся с помощью пары таблеток цитрамона, а вот справиться с мыслями о Кристине не мог, и, вместо того чтобы по дороге на работу думать о планах на день, он все время думал о ней.

Он уговаривал себя, что если она могла так поступить, то глупо страдать от этой потери и не стоит жалеть о женщине, которая, как минимум, три недели спала с ним и другим мужчиной одновременно. Но не жалеть не получалось. Тогда он начинал думать, что, вероятно, дело не в ней, а в нем, что это он недостоин ее, и вспоминал первые месяцы их знакомства, когда именно так ему и казалось. Но он никак не мог понять, почему это произошло сейчас, после того как четыре года они были абсолютно счастливы.

Ему было жаль этих лет, жаль встреч, которые уже никогда не повторятся, жаль их шуток, которые стали чем-то вроде пароля, понятного лишь им двоим, жаль беззаботной болтовни по вечерам в предвкушении бурной ночи, жаль самих ночей, которые с другими женщинами казались ему теперь невозможными. Ему было жаль себя, и он не понимал, чем он так провинился перед Кристиной, чем прогневил Господа, который послал ему эти невыносимые мучения.

Однажды ему пришло в голову, что все происходящее с ним – это расплата за его былые грехи. Он впервые подумал, что, наверное, то же самое испытала Оксана, когда застала его с той самой девицей в дедовой квартире, а быть может, и Маша, после того как он, ни слова не говоря, просто исчез из ее жизни.

Его удивило, насколько примитивной была композиция его собственного романа. Эпизоды зеркально повторяли друг друга, иногда совпадая в мелочах. Даже те три недели, когда, как он предполагал, Кристина делила постель с двумя мужчинами, показались ему зеркальной проекцией других давних недель, когда встречи с ней он чередовал с редкими визитами к Маше.

И все же почему-то ему не верилось, что Маше или Оксане могло быть так же больно, как ему сейчас, хотя, впрочем, если бы еще недавно ему сказали, что его самого что-то сможет настолько выбить из колеи, он бы тоже не поверил.

Он не оставлял мучительные попытки разобраться, что же произошло, и несколько раз даже набирал номер Кристины, но слышал только длинные гудки.

Лишь месяца через два ему неожиданно удалось дозвониться до нее.

– Кристина, не бросай трубку! Мне нужно с тобой поговорить, – сказал он скороговоркой.

– По-моему, это ни к чему, – сухо ответила Кристина.

Будучи уверенным, что она снова не ответит на его звонок, он совершенно не был готов к разговору, поэтому растерялся, но все же, сдерживая дрожь, произнес:

– Кристина, я тебя очень прошу. Давай встретимся.

– Нам незачем встречаться.

– Но мне очень нужно! Один-единственный раз, – уже почти умолял Сергей.

– Ну, хорошо, – сказала она, немного помолчав. – Один-единственный. И последний. На нейтральной территории.

Он предложил ей встретиться в первом пришедшем на ум кафе, сам явился заранее с цветами, заказал два бокала красного вина и, ожидая ее, стал уговаривать себя быть сдержанным и спокойным.

Она вошла в кафе, немного опоздав, и, увидев ее, все такую же красивую, стройную, желанную, но не принадлежащую ему, он понял, что остаться спокойным вряд ли удастся. Но больше всего его поразило ее лицо. Обычно подвижное, живое, веселое, сегодня оно не выражало ничего. Это была маска, вылепленная талантливым мастером, который сумел точно воспроизвести каждую черточку его любимой женщины, но оказался бессилен вдохнуть жизнь в безупречное творение своих рук.

Она подошла к столику, увидела цветы и равнодушно спросила:

– Это мне?

Сергей кивнул.

– Спасибо, – сухо, без эмоций сказала она. – О чем ты хотел со мной поговорить?

Во рту пересохло. Он глотнул вина и неуверенно спросил:

– Объясни мне… Объясни мне, пожалуйста, как это могло произойти?

– А как это обычно происходит? Я встретила другого мужчину.

Голос был спокойный и совершенно чужой. Лицо по-прежнему оставалось неподвижным.

– Кристина… – Он почувствовал, что начинает волноваться и не знает, как повести разговор. – Но это же не могло произойти вот так… вдруг… Ведь у нас с тобой все было хорошо…

Она пристально посмотрела на него и все тем же чужим, только еще более жестким голосом проговорила:

– Это у тебя все было хорошо.

– Но… но ты столько раз говорила, что и тебе хорошо со мной…

Она помолчала и как будто через силу произнесла:

– Это я говорила в постели. Да, секс у нас действительно был неплохой.

– Но что, что было не так?! – уже начал заводиться Сергей. – Что?!

– Гордеев! – строго сказала Кристина. – Во-первых, не ори, а во-вторых, скажи мне: если на первом месте у тебя работа, на втором работа, на третьем работа, то на каком месте я? Мне кажется, я знаю про твой журнал больше, чем все твои сотрудники. А ты знаешь, как я жила весь последний год? Тебя это интересовало?

Лицо ее стало оживать, на нем появилась какая-то злая гримаса.

– Но ведь я и работал только для того, чтобы… – попытался возразить Сергей, но она не дала ему договорить:

– Когда ты в последний раз дарил мне цветы? Когда ты в последний раз делал мне подарки?

– Кристина, побойся Бога! Я покупал тебе все, что ты просила. Я ни в чем тебе не отказывал.

– Вот именно – просила. Только я не об этом. Я спрашиваю: когда ты в последний раз что-нибудь мне подарил сам, просто так, чтобы сделать мне приятное?

– Кристина, но мы четыре года были вместе. – Он почувствовал, как задрожал его голос. – Я полагал, что это уже… не конфетно-букетный период, что в нашей ситуации забота о любимом человеке – это уже нечто другое. Мне казалось, что я делаю для тебя гораздо более важные вещи, чем все эти цветы и прочая дребедень…

Он хотел сказать что-то еще, но она снова прервала его:

– Я ценю все, что ты для меня сделал, но, по-моему, ты забыл, что я женщина. Или это для тебя тоже дребедень? Понимаешь, я женщина, которую иногда надо радовать, иногда надо баловать. Пусть даже мелочами. Цветами, духами, деньгами, наконец…

– А он, значит, радует? – сквозь зубы проговорил Сергей.

– Представь себе, да, – с вызовом сказала Кристина. – Он делает то, что мне приятно, причем задолго до того, как я его об этом попрошу.

Сергей допил вино, жестом подозвал официанта и показал, что ему надо налить еще.

– Откуда он вообще взялся?! – спросил Сергей, сделав несколько глотков из второго бокала.

– Это тебя не касается.

Ее лицо снова превратилось в маску.

– Значит, эти его… гребаные подарки перечеркнули все то, что было у нас за четыре года? – со злостью спросил он, понимая, что перестает сдерживаться.

– Почему перечеркнули? У нас с тобой было много хорошего, и я благодарна тебе за эти годы. Но я еще не готова жить воспоминаниями. А теперь извини, – спокойно сказала она и поднялась, так и не притронувшись к вину. – Меня ждут.

И пошла к выходу.

– Ждут?! Тебя ждут?! А меня вот никто не ждет! – закричал Сергей ей вслед, но она, не обернувшись, вышла. Цветы так и остались стоять на столике.

Он по-прежнему просиживал вечера в «Парадизе», потом шел к ее дому и часами стоял под окнами. Хотя занавески были почти прозрачными, окна находились слишком высоко, и он никогда не видел, что происходит в ее квартире. Собственно, он и сам не знал, что хотел увидеть, да и хотел ли. Просто стоял и смотрел. Иногда ему казалось, что Кристина почувствует, что он где-то рядом, и позвонит или выглянет, но телефон молчал, и окно было наглухо закрыто. Лишь однажды он заметил в оконном проеме два обнимающихся силуэта, и тут его прорвало.

– Кристина, не делай этого! – истошно закричал он.

Силуэты мгновенно исчезли, зато из других окон стали выглядывать люди, кто-то даже недовольно постучал по стеклу, а он продолжал кричать, сам не понимая, что кричит, пока не сорвался на хрипоту и не зашелся в кашле. В этот момент распахнулось ее окно, и Кристина громко, с нескрываемой злобой сказала:

– Если не хочешь, чтобы меня выселили из квартиры, немедленно уйди.

И так резко захлопнула створку, что задрожало со звоном оконное стекло.

Он понял, что ему нужно. Он должен забыться. Он должен забыть ее. Главное – чем-то перебить…

Он вернулся на стоянку и, хотя после выпитого с трудом держался на ногах, сел за руль и поехал в центр, где в ту пору едва ли не на каждом углу стояли дешевые проститутки. Подъехав к одной из таких точек, он наугад указал на девушку, которая в неверном свете фонаря показалась ему чем-то похожей на Кристину.

Он привез ее на какую-то специально оборудованную для таких встреч обшарпанную квартиру, адрес которой дал ему охранявший девиц кавказец, уложил ее в постель и все время пытался вести себя так, как вел себя с Кристиной, ожидая и от нее похожей реакции. Девочка не понимала, чего от нее хотят, и все время бормотала какую-то ерунду, причем каждый раз начинала со слов «А вот у меня был один клиент…»

Наконец он не выдержал, оделся, швырнул пачку купюр на журнальный столик и вышел, громко хлопнув дверью.

Эксперимент не удался. Притяжение Кристины, ее вкус, ее запах невозможно было перебить ничем.

Не спасала и выпивка. Ни вино, которое, не дожидаясь заказа, подносила ему Алла, ни водка, которой он угостил однажды двух каких-то весьма потрепанных девиц, встреченных возле круглосуточного магазина, куда зашел после «Парадиза» за сигаретами. Одна из них, с огромным синяком под глазом, попросила у него мелочи, которой им не хватало на бутылку дешевого вина.

– А может, водочки? – неожиданно для самого себя спросил Сергей.

– Угощаешь? – задорно поинтересовалась девица.

– Угощаю, – сказал Гордеев, почувствовав, что в этот вечер не наговорился с Аллой и нуждался в новых собеседниках.

Он сходил в магазин, купил пол-литра водки, копченую колбасу, порезанную тонкими ломтиками, и пластиковые стаканчики.

Девчонки ждали его на лавочке.

– Ну что, красавицы, за знакомство? – предложил Сергей, налив каждой по полстакана.

Они с готовностью выпили, хотя было видно, что делают это сегодня не впервые.

– Вот сразу видно, хороший человек, – сказала девица с синяком, кокетливо подмигнув Сергею, и, повернувшись к подруге, добавила: – А ты говоришь, приличного мужика не найти.

Подруга, в поношенных серых джинсах и неопределенного цвета болоньевой курточке, молчала, но не сводила с Сергея глаз, хлопая неумело накрашенными ресницами.

Сергей налил по второй и вдруг услышал у себя над ухом грубый мужской голос:

– Зойка, сука! На минуту оставил – она уже с мужиком! Тебе одного фингала мало? Кто этот козел?

Сергей посмотрел на говорившего. Перед ним стоял совершенно уголовного вида и, как позже выяснилось, уголовного прошлого парень лет тридцати, бритый наголо, с татуировками на обоих кулаках, которые он уже начал сжимать.

Девчонки вскочили с лавки, а та, что все время молчала, спряталась за плечом Сергея.

– Ты чего разорался? – крикнула Зойка. – Не видишь, приличный человек, водочкой угощает…

Парень как-то сразу осекся и, разглядев разложенное на лавке угощение, подобрел лицом и обратился к Сергею:

– Извини, братан! Сам же знаешь, какие они, бабы… Я ее сегодня, считай, уже один раз из чужой кровати вытащил…

– Так уж и из кровати?! – с вызовом сказала Зойка.

– Помолчала бы, – огрызнулся парень и протянул руку Сергею: – Вова!

Сергей молча налил Вове полный стакан.

Парень оказался словоохотлив и после второго стакана начал рассказывать какие-то истории из своей жизни, начинавшиеся либо со слов «Помню, как-то у нас на зоне…», либо «Вот была у меня одна баба…». Сергей, полагавший, что нашел с кем поговорить, вынужден был превратиться в слушателя и даже не заметил, как безымянная Зойкина подруга стала прижиматься к нему и поглаживать рукой его брюки где-то в районе молнии.

Только один раз Вова прервал свои байки и с какой-то почти робкой улыбкой обратился к Сергею:

– Слышь, братан, а может… еще одну возьмем?

Сергей вынул из кармана купюру и протянул ее Зойке, которая тут же помчалась в магазин и через пару минут вернулась со второй бутылкой.

А Вова все не унимался:

– Вот скажи, почему они все такие? Кормишь ее, поишь, трахаешь, а она все норовит другому мужику в штаны залезть?

Сергей молча разливал водку, а его собутыльник, кивнув на свою подругу, которая в этот момент о чем-то стала шептаться с девицей в болоньевой курточке, ненадолго прервавшей свои прижимания и поглаживания, спросил:

– Скажи, чего ей не хватает? Вот чего ей еще от меня надо?

Сергей немного помолчал, поставил бутылку на лавку и рассеянно проговорил:

– Ну что тебе надо еще от меня? Чугунна ограда. Улыбка темна…

– Чего? – удивленно переспросил Вова.

– Да так, ничего… – пробормотал Гордеев и вдруг, глядя куда-то в сторону и невольно подражая знаменитой интонации Вознесенского, которую они так любили воспроизводить с однокурсниками в университетской курилке, громко продекламировал:

– Исчерпана плата до смертного дня. Последний горит под твоим снегопадом. Был музыкой чуда, стал музыкой яда, Ну что тебе надо еще от меня? —

И залпом выпил полстакана водки.

Бывший уголовник, явно не ожидавший получить подобный ответ на терзавшие его вопросы, начал растерянно моргать и замолчал, так что Сергей услышал, как Зойка прошептала своей подруге:

– Надо бы отблагодарить хорошего человека. Я бы и сама, да мой убьет меня, ты же знаешь…

Та молча кивнула.

От ее благодарности, которую он получил здесь же, за магазином, куда она отвела его, пока Зойка отвлекала Вову пьяными поцелуями, утром было невыносимо тошно.

Он сидел на кровати, уставившись в висевшее напротив зеркало, в котором так часто отражались их с Кристиной любовные игры.

– Ну, что, Гордеев, на кого ты стал похож?

«На Есенина из книжки, – ответило его помятое отражение. – „Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт…“ Дальше – в петлю».

Он встал, принял холодный душ, выпил две чашки крепкого кофе, привел себя в порядок, еще раз с отвращением взглянув в зеркало, и пошел на стоянку. Что бы ни происходило вечером, каждое утро он отправлялся на работу, стараясь, как и прежде, появляться в редакции раньше всех. Он понимал, перестань он вообще ту да приходить, журнал свое существование не прекратит, поскольку запушенная им два года назад машина работала бесперебойно и не нуждалась в его постоянном контроле, но рабочий график был его единственным спасением, единственной силой, способной привести в чувство и не дать опуститься окончательно.

В редакции, конечно, не могли не заметить, как изменилось настроение шефа. Раньше его голос слышали то в одном, то в другом конце офиса, теперь он почти не выходил из своего кабинета, изредка связывался с сотрудниками по телефону или вызывал к себе, но в разговорах бывал немногословен, на планерках чаще всего молчал и, казалось, думал о чем-то своем, сам почти ничего не писал, еле-еле наскребая материал на небольшую колонку главного редактора. И вообще стал равнодушен ко всему, что происходило в журнале.

Однажды к нему зашел встревоженный Латынин:

– Сережа, у нас проблема.

Сергей молча поднял на него глаза, но ничего не спросил.

– Ганцев в статье о взятках на водоканале в качестве главного взяточника назвал не бывшего директора, а нынешнего.

Зная, как болезненно воспринимает шеф подобные «косяки», Латынин уже ждал, что сейчас на него обрушатся громы и молнии, но Сергей отреагировал совершенно равнодушно:

– И что? Этот, что ли, не берет?

– Но его только назначили… – начал было Латынин.

– Ну, напечатаете опровержение в следующем номере, – перебил заместителя Сергей. – Хотя к тому времени, когда выйдет следующий номер, он уже точно начнет брать взятки.

Толя был единственным, кто знал, что происходит с шефом, он прикрывал его как мог, взяв на себя едва ли не все заботы по журналу, но даже его резануло слово «напечатаете». Гордеев сказал не «напечатаем», а именно «напечатаете», как будто уже не имел к журналу никакого отношения. Понимая, что больше говорить не о чем, Латынин вышел из кабинета.

Как-то в коридоре Сергея догнала фотограф Татьяна и стала на ходу показывать ему снимки, сделанные на открытии выстроенного фирмой Харченко нового родильного дома.

– Посмотри, какие, на твой взгляд, лучше, – попросила она. – А то еще Василий Ефимович обидится, что не очень хорошо вышел.

Сергей, не глядя ни на нее, ни на снимки, грубо выкрикнул:

– Кто сказал, что со мной вообще так можно?!

И пошел, не останавливаясь, дальше, а ошарашенная Татьяна еще долго стояла посреди коридора, пытаясь понять, что он имел в виду. То ли к нему нельзя было подходить в коридоре, то ли нельзя было называть его на «ты», хотя так к нему обращались почти все сотрудники, то ли он вообще сказал это не ей, а какому-то невидимому собеседнику.

Поначалу коллеги молча наблюдали, что происходит с шефом, потом стали переглядываться и, наконец, начали вполголоса обсуждать и строить всевозможные предположения по поводу происходящего. Поскольку его настроение изменилось сразу после торжества в ресторане, некоторые напрямую связывали эти изменения с полученной премией.

– Может, он решил, что это предел. Журналистскую дали, а Нобелевскую, скорее всего, не дадут. Вот и стало ему все неинтересно, – предположил дизайнер, которого все звали Витюшей.

– А может, это звездная болезнь? – прошептала верстальщица Аня. – Вдруг он подумал, что теперь уже можно не напрягаться? Поработал на имя, теперь пускай имя на него поработает.

– Ага, только не имя на него будет работать, а мы с тобой, Анечка, – язвительно пробормотал Игорь Андреевич из рекламного отдела.

– Глупости все это, – заявила Ольга Сергеевна, довольно шумная дама, ведавшая в журнале всякими женскими советами и тщательно скрывавшая с помощью пластической хирургии свое надвигавшееся шестидесятилетие. – Мужики так себя ведут только по одной причине. Баба не дала!

– Господи, Ольга Сергеевна, – взмолился Латынин. – Вы же интеллигентная женщина, а выражаетесь, как базарная торговка.

– Была бы интеллигентная, – усмехнулась она, – тоже сопли бы распустила, когда меня мой козел с двумя детьми бросил. А вот, поди ж ты, бодра и весела! Мы, базарные торговки, народ живучий.

Сергей понимал, что изменения в его поведении не остались незамеченными, но почему-то его это совершенно не волновало, да и сил изображать себя прежнего все равно не было. Он просто старался поменьше общаться с коллегами, перестал обедать в расположенном на первом этаже их здания кафе, куда обычно ходили все сотрудники редакции, и в обеденный перерыв отправлялся поискать какую-нибудь кофейню или бар, где варят хороший кофе. Именно так он впервые попал в «Онегин», где и встретил Мишку Хохлова, который с восторгом рассказал ему о своем детище. Теперь по выходным он стал наведываться в Мишкино кафе. Чаще всего сидел один, потягивал коньяк и молча слушал музыку, под которую когда-то лихо отплясывал на студенческих вечерах, но иногда поддавался настойчивым Мишкиным попыткам с кем-нибудь его познакомить и стал обрастать случайными приятелями, а потом и не менее случайными подругами, вся задача которых состояла в том, чтобы заставить его хотя бы на одну ночь забыть о Кристине. Они были разными, эти девушки и молодые женщины, некоторые из них нравились ему, но они одинаково плохо справлялись с возложенной на них функцией, потому что, к каким бы категориям он их ни относил, все женщины, в сущности, делились на две категории: «она» и «не она». Увы, все его подружки из «Онегина» принадлежали ко второй.

Ни вернуть Кристину, ни заменить ее кем-то не получалось. Он понимал, что надо как-то преодолеть эту зависимость от нее. Ему было стыдно, что он ничего не может с собой сделать, и время от времени он начинал уговаривать себя, что пора перестать думать о ней.

Однажды, сидя в «Парадизе», где, кроме него, опять не было ни одного посетителя, и допивая вторую бутылку, он стал повторять, как всегда, вслух:

– Ты мужик, Гордеев. Ты справишься. Ты должен справиться. Ты мужик…

Но сколько раз он ни произносил эти правильные слова, он не чувствовал, чтобы они прибавляли ему силы. Тогда на ум, как всегда, пришла спасительная цитата. Он вдруг откинулся на спинку стула и подчеркнуто театрально воскликнул:

– Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает!

Это было, кажется, из школьной программы, но Сергей, к стыду своему, никак не мог вспомнить, кому именно из литературных героев принадлежала эта фраза. Правда, он смутно припоминал, что бабенка этого персонажа все-таки сломала, и чувствовал, что даже спасительные цитаты не спасают.

Он замолчал и уставился в прямоугольник висевшего на стене прямо перед ним небольшого плазменного телевизора, включенного на каком-то познавательном канале, где шел фильм о жизни земноводных. Сергей тупо смотрел на экран, не пытаясь понять, что на нем происходит, и не обращая внимания на то, что говорит голос за кадром, тем более что звук был включен на минимум. Потом фильм закончился, и уже другой голос стал перечислять памятные даты, приходящиеся на сегодняшний день. Сергей так же безучастно внимал рассказу невидимого диктора о двухсотлетии незнакомого ему английского физика с пышными бакенбардами, о юбилее одной из многочисленных крестьянских войн во Франции, но вдруг поймал себя на том, что стал почему-то вслушиваться в текст, и повернулся к стойке, чтобы попросить Аллу сделать погромче. Аллы за стойкой не было. Вероятно, увидев, что ее постоянный посетитель допивает вторую бутылку, и зная, что за этим может последовать, она сочла благоразумным спрятаться на кухне. И в этот момент в тишине пустого заведения Сергей краем уха услышал фразу, донесшуюся из телевизора: «…сто лет со дня рождения русского писателя Павла Гордеева, чьи произведения были запрещены советской цензурой». Он резко развернулся к экрану.

На него смотрел дед.

Это была любимая фотография Сергея, которую он сам сделал классе в седьмом, а потом, когда поднялась шумиха вокруг дедова романа и все издания наперебой стали просить наследников предоставить им хоть какие-нибудь материалы о писателе, передал в редакцию «Огонька».

На четырнадцатилетие Павел Егорович подарил внуку свой старенький фотоаппарат «Зоркий» и стал обучать его технике фотосъемки. Теперь, куда бы они ни направлялись, Сергей всюду брал фотоаппарат с собой. Правда, дед фотографироваться не любил, и снять его можно было только исподтишка. Однажды во время рыбалки Сергей незаметно нацелил объектив на сидевшего к нему спиной деда и окликнул его. Павел Егорович повернулся, увидел глазок фотоаппарата и, разгадав Сережкин маневр, укоризненно посмотрел на внука.

И вот теперь Сергей снова увидел устремленный на него укоризненный взгляд. Он опустил глаза и схватился за голову.

– Господи, – сказал он вслух, и, по-видимому, довольно громко, так что встревоженная Алла выглянула из кухни в зал, – я забыл, я забыл… – Он почувствовал, что трезвеет, и все продолжал твердить: – Дед, прости, я забыл…

Алла, боясь, что у ее завсегдатая сейчас опять начнется истерика, незаметно подошла к нему, осторожно положила руку на плечо и прошептала:

– Ты что забыл-то, Сереженька?

Он поднял на нее залитое слезами лицо.

– Алла! Я все забыл! Все! – почти крикнул он, чем напугал ее еще больше и заставил отступить на шаг. – Я забыл, что сегодня день рождения деда! Я забыл, когда я последний раз был на кладбище!.. Когда последний раз звонил родителям!.. Господи, да что же такое со мной?! Что же я за скотина? Неужели все из-за этой…

Он запнулся. Алла немного пришла в себя и решилась подсесть к нему. Она принялась гладить его по голове, как маленького ребенка, и приговаривать:

– Ты не волнуйся, Сережа. Иди спать, а завтра на кладбище съездишь, вечером родителям позвонишь… Все будет хорошо…

Он уткнулся в ее плечо и повторил:

– Все будет хорошо… Вот увидишь… Я обещаю. – Потом посмотрел на нее и сказал совершенно спокойно и трезво: – Ты прости меня, Алка. За все прости. Ты хорошая. Ты даже не знаешь, какая ты хорошая!

Расплатился и побрел домой. На полдороге он остановился и подумал: «Неужели деду сто? Этого же быть не может. Сто лет! А мне-то сколько?..»

Он съездил на кладбище, он позвонил родителям, с которыми в последний раз разговаривал, когда сообщил им о присуждении ему премии, то есть почти полгода назад, и с ужасом узнал, что отец давно болен и уже несколько дней не встает с постели. Он взял отпуск и поехал в Питер, откуда вернулся только через две недели, когда отцу стало немного лучше, возможно, благодаря тем дорогим лекарствам, которые он купил ему и которые родителям с их крохотной пенсией были не по карману.

Вернувшись, он первым делом произвел генеральную уборку квартиры, которая, правда, ничего не дала, поскольку жилище давно требовало ремонта. Но когда он посчитал имеющиеся у него деньги, то вдруг решил, что вполне в состоянии приобрести взамен этой квартиры большую и даже еще останется. Оказалось, что если при его вполне приличных доходах полгода тратиться только на выпивку, то экономия будет весьма ощутимая. Ему очень захотелось поменять обстановку, и он присмотрел себе роскошную трешку в только что отстроенном доме, куда и въехал через пару месяцев и где наконец-то оборудовал себе не только спальню и гостиную, но и настоящий кабинет. Он разобрался в своих бумагах, систематизировал все документы и черновые записи, относящиеся к книге про деда, тщательно протер запылившуюся папку с распечаткой собственной рукописи и стал перечитывать так и не завершенную главу о традициях русской классики в прозе Павла Гордеева и влиянии современной литературы на его творчество.

Партийное руководство области, когда-то поставившее в вину деду сходство с Шолоховым и Толстым, как ни странно, было недалеко от истины. Влияние Шолохова Сергей находил в речевых характеристиках персонажей, передающих неповторимый колорит крестьянской речи, в принципах создания массовых сцен с их удивительным многоголосьем. Особенно выразительными были сцены митингов. Состоящие подчас из обрывков фраз, они рисовали общее настроение захваченного революционным вихрем народа, и в то же время за каждой репликой угадывался совершенно определенный характер, виделась неповторимая человеческая судьба. Хороши были и эпизоды раскулачивания, напоминающие аналогичные сцены в «Поднятой целине». Вот только смотрел Гордеев на эти события совершенно иными глазами и видел в первую очередь не радость деревенской бедноты, получившей задарма кулацкое добро, а трагедию так называемых кулаков, у которых отнимали потом и кровью нажитое имущество. Толстовская традиция сказывалась в том, как тонко и обстоятельно исследовал писатель психологию своих героев, как мастерски изображал изменения, происходившие в их мироощущении на крутых изломах истории, как подробно прослеживал мучительный поиск истины, которая так по-разному понималась ими в разные периоды жизни. Правда, гордеевские герои, в отличие от Андрея Болконского или Константина Левина, не произносили монологов о смысле жизни, о своем предназначении, не умели формулировать свое понимание хода истории. Да и сам автор, в отличие от своего великого предшественника, избегал пространных философских рассуждений. Он не задавался вопросом, какая сила движет мирами, его больше интересовало, какая сила движет человеком. Что ведет его путями земными: отвлеченная идея, которая, овладевая огромными массами людей, порабощает отдельную личность, или сознательный внутренний выбор, который, как оказывается, тоже не всегда делает человека свободным и тем более счастливым? И главное – может ли хоть один из этих путей привести к истине в эпоху, когда весь мир перевернулся с ног на голову? Но на этот вопрос не было у писателя Гордеева однозначного ответа, потому и не смог он поставить точку в судьбах Никиты и Митяя. Финал его романа остался открытым.

Когда Никита увидел, как покатилась под уклон, прямо на шахтеров, сорвавшаяся вагонетка с углем, он первым бросился, чтобы остановить ее, не дав ей набрать скорость. Упершись в землю широко расставленными ногами, навалившись на вагонетку всем телом, он вцепился в ее края и почувствовал, как до предела напряглись его готовые порваться жилы.

Потом на собрании товарищи хвалили Никиту, называли героем, говорили, что его следует наградить, а кто-то даже предложил принять в партию. Но парторг шахты сказал, что в партию Митрохину вступать, конечно, рано, однако своим поступком он все же искупил свое кулацкое прошлое, свою вину перед народом. Никита сидел в зале, уставившись в пол, прижав к груди покалеченную руку, и думал, в чем же она, его вина перед народом, и какой суд признал его виновным.

А в это время его друга детства Митяя Погудина волокли с допроса по коридорам Лубянки. После бессонной ночи, после побоев, от которых он терял сознание, в голове мутилось, но когда он приходил в себя, то пытался понять, что же с ним произошло. Следователь назвал его врагом народа, но Митяй хорошо знал, кто такие враги. Врагами были белогвардейцы, которых он безжалостно рубил в Гражданскую, кулаки, которых он беспощадно раскулачил и выселил из родной деревни, вредители, которых он активно выявлял в своем районе… Но он?! Какой же он враг, если за народ кровь проливал, если работал, не зная ни отдыха, ни сна, выполняя все новые и новые задания партии? Он пытался что-то доказывать следователю, говорил, что он герой Гражданской войны, что он коммунист…

– Какой ты коммунист? Дерьмо ты, а не коммунист, – с усмешкой сказал следователь, наклонился к лежащему на полу Митяю и с размаху ударил в скулу кулаком, таким же тяжелым, как отцовский.

Спорить было бесполезно. И не от боли – боли он уже не чувствовал, – а от сознания собственного бессилия заплакал Митяй…

Гордеев завершал роман там, где начиналась многочисленная «лагерная проза», заполнившая страницы журналов в те же годы, когда Сергей передал в печать книгу деда, но сам Павел Егорович о лагере так ничего и не написал. Даже разбирая всевозможные записки, черновые наброски и неопубликованные рассказы деда, Сергей не нашел ни одного упоминания о лагере. По-видимому, дед решил, как теперь говорят, стереть этот файл. Дед вообще написал немного, но все же можно было собрать хороший двухтомник, куда вошли бы, помимо романа, повести, рассказы и очерки. Года два назад Сергей составил план такого двухтомника, и теперь думал, что мог бы издать его к столетию Павла Егоровича, если б занимался делом, а не закатывал пьяные истерики в «Парадизе». Он решил вернуться к этой идее и даже подумал: а что, если позвонить Наташке и предложить ей проиллюстрировать прозу ее прадеда? Правда, он не был уверен, что его дочь сильна в книжной графике.

Наташка увлеклась рисованием классе в седьмом. Сергей не задумывался в ту пору, насколько это увлечение серьезно, но радовался, что оно, по крайней мере, позволило ему внести некоторое разнообразие в их редкие встречи. По вечерам, когда было время, он возил ее в художественную школу и встречал после занятий, по выходным водил в музеи и даже пару раз съездил с ней в Москву – в Третьяковку и в Дом художника. Летом они несколько раз уезжали за город, где Наташка часами с упорством и усердием рисовала пейзажи, а он с удовольствием наблюдал за ее работой, стараясь не отвлекать юную художницу разговорами. Он просто смотрел, как она рисует, и вспоминал свои загородные поездки с дедом. Павел Егорович, хоть и прожил большую часть жизни в городе, был человеком деревенским и, казалось, в лесу или на речке чувствовал себя лучше, чем в городской квартире. Именно от него Сережка еще в детстве узнал названия всех полевых цветов, всех деревьев, рыб и насекомых. Про каждую травинку или букашку дед мог рассказывать так долго и увлеченно, что Сергею иногда казалось, будто он попал в сказочный мир, жизнь в котором едва ли не интересней, чем в мире людей, а дед – единственный, кто знает туда дорогу и сейчас открывает ему величайшую тайну.

Почему-то особенно дед любил муравейники, и они с Сергеем чуть ли не часами могли разглядывать, как трудятся муравьи, которых дед называл «мудрым народцем». Павел Егорович присаживался на корточки рядом с Сергеем и начинал подробно комментировать поведение крошечных тружеников, а иногда даже вступал с ними в разговор:

– А ну-ка, давай, паренек, поднатужься! Поднимай иголочку-то, поднимай. Нет, дружочек, один не справишься. Погоди-ка, вон подмога идет…

Потом дед поворачивался к Сергею:

– Смотри, как слаженно работают! Причем каждый точно знает, что ему делать.

И наконец, поднимаясь, говорил, уже не обращаясь ни к кому:

– И как они обходятся без пятилетнего плана и директив двадцать четвертого съезда? Ума не приложу! И ведь не ссорятся и не жрут друг друга…

Сергею тоже хотелось что-то рассказать Наташке, но дедовы уроки были основательно забыты, а из своего опыта он ничего не мог вспомнить такого, что могло бы заинтересовать тринадцатилетнюю девочку. Поэтому он предпочитал молчать и предаваться воспоминаниям, на фоне которых такими мелкими и мерзкими казались и вчерашняя пьянка с Плаксиным, и весь их убогий бизнес, и вечные разговоры о деньгах и бабах. Глядя на Наташку, он думал о том, что, в сущности, эта девочка – единственное, что останется от него в этом мире, единственное, ради чего надо было бы жить. Что он еще оставит после себя? Ларьки? Запчасти? Стройматериалы? Все это как-то не соотносилось с вечностью. Дед, помимо наследников и доброй памяти, оставил роман, а он даже единственную книгу не смог дописать… И чтобы перестать злиться на себя, он начинал разглядывать Наташкин рисунок. Ее пейзажи нравились ему все больше и больше, но он и предположить не мог, что через три года дочка объявит ему, что будет поступать в художественное училище. Это решение не вызвало у него большого восторга, поскольку судьба творческой интеллигенции в эпоху становления рынка была ему слишком хорошо известна по собственному опыту, но подумалось, а вдруг хотя бы из Наташки получится что-то путное и он сможет гордиться дочкой так же, как гордился дедом.

– Ну что ж, дерзай, – сказал он дочери, – отдохнула природа на одном поколении, пора ей снова за работу приниматься.

– Ты что, на себя намекаешь? – хитро улыбнувшись, спросила Наташка.

Сергей вздохнул:

– Это я в общефилософском смысле…

Учеба у нее шла успешно, она участвовала в каких-то студенческих выставках, на нескольких конкурсах получила дипломы и после училища вся ушла в работу. Сергей почти не видел ее в эти годы, тем более что и сам с трудом привыкал к новой профессии журналиста. Когда, просматривая очередной номер журнала, среди рекламных объявлений он наткнулся на афишу выставки молодых художников, он даже не сразу сообразил, кто такая Н. Гордеева, чья фамилия значилась в списке участников.

Еще через пару лет он встретил ее в баре в окружении весьма неформального вида девиц и парней. Она заметила его и махнула рукой, приглашая за свой столик, но, оглядев ее компанию, он предпочел присесть у стойки и дождаться, когда она подойдет сама. Наташка подбежала к отцу и поцеловала его в щеку.

– Ну, и чего ты не подошел? – спросила она. – Не твой формат?

– Да скорей уж я не ваш формат. А что за люди?

– Художники. Здесь наши ребята и трое французов. Готовим совместную выставку.

– О, выходишь на международный уровень, mademoiselle Gordeev? – улыбнулся Сергей.

– А ты в меня не веришь? – с гордой улыбкой сказала Наташка. – Подожди, я тебя еще не так удивлю.

– Верю, солнышко, верю. В кого же мне еще верить?! – сказал он и поцеловал дочь в щеку, краем глаза заметив ревнивый взгляд какого-то смуглого длинноволосого парня из Наташкиной компании.

Через пару месяцев она позвонила ему по телефону, спросила, дома ли он, и предупредила, что сейчас заедет. Приехала она не одна, а с тем самым парнем, чье неодобрение вызвал его поцелуй в баре.

– Папа, знакомься, это Рене. Он художник. Я выхожу за него замуж, и мы уезжаем во Францию.

– Надолго? – машинально спросил опешивший Сергей.

– Папа! – Наташка укоризненно посмотрела на отца и громко почти по слогам произнесла: – Мы уезжаем во Францию жить!

Сергей несколько секунд задумчиво смотрел на дочь, пытаясь осмыслить полученную информацию, и наконец с трудом выговорил:

– Ну, вот и удивила…

Художник Рене, в рваных джинсах, в полосатом оранжево-зеленом свитере, красном шарфе, с длинными кудрявыми и, как показалось Сергею, давно не мытыми волосами, с трехдневной щетиной на щеках, вежливо улыбался будущему тестю.

В аэропорт Сергей повез их вместе с Оксаной на своей машине, и всю дорогу Наташка что-то весело щебетала, переводила родителям реплики Рене, не знавшего ни слова по-русски. Сергей тоже пытался шутить, и даже Оксана старалась улыбаться, но слезы текли у нее сами собой, и он подумал, как давно не видел бывшую жену незаплаканной.

На обратном пути они впервые за много лет остались вдвоем и, поняв, что разучились друг с другом разговаривать, лишь изредка обменивались отдельными фразами, касающимися в основном Наташкиного будущего, которое казалось им неясным и потому пугающим. Время от времени косясь на Оксану, Сергей думал, что после отъезда дочери она, так и не вышедшая замуж после развода с ним, осталась совершенно одна и что ее одиночество совсем не похоже на его. Хотя прошло уже восемь месяцев после разрыва с Кристиной, он мог легко избавиться от одиночества хотя бы на время в каком-нибудь баре или пригласив к себе очередную невзыскательную подружку, а что было делать ей? Да и Наташка все-таки значила в ее жизни несколько больше, чем в жизни Сергея, который и до отъезда-то виделся с ней от случая к случаю. И хотя ощущение того, что дочь живет где-то рядом, в том же городе, согревало, к ее решению жить в другой стране он отнесся довольно спокойно. Видимо, после всего, что произошло с ним в последние месяцы, у него уже не оставалось сил переживать и волноваться из-за чего бы то ни было.

Он не переставал думать о Кристине и надеяться на ее возвращение, но чтобы эти мысли не были столь тягостными и не возникло желание завернуть в какой-нибудь «Парадиз», снова стал с утра до позднего вечера пропадать в редакции, а после работы, не давая себе расслабляться больше часа, принимался за рукопись.

Телефонный звонок раздался в полвторого ночи и застал его сидящим за компьютером.

Продолжая одной рукой стучать по клавиатуре, другой он машинально взял мобильник, не глядя, поднес к уху и услышал голос, от которого по всему телу пробежал электрический разряд:

– Гордеев, ты дома?

– Дома, – едва сдерживая дрожь, ответил он.

– Я еду к тебе! – весело сказала Кристина.

– Зачем? – стиснув зубы, произнес Сергей.

– Я соскучилась. Свари кофе.

– Не приезжай. Ты даже не знаешь, где я живу.

– Ты что, поменял квартиру? – В голосе Кристины послышался неподдельный интерес. – Круто! Говори адрес.

– Не приезжай.

– Говори быстрее, пока я не уехала в другую сторону, – не слыша его, нетерпеливо продолжала она.

– Пожалуйста, не надо…

– Гордеев! – почти крикнула Кристина.

– Московская, 12, 42, – выдохнул Сергей.

Она по-хозяйски вошла в квартиру, как всегда, на ходу скидывая куртку, которую он едва успел подхватить, и стала стряхивать с ног промокшие сапоги, которые тут же разлетелись по прихожей.

Она была весела, от нее пахло дорогими духами, дорогим красным вином и еще одним неповторимым, только ей принадлежащим ароматом, который позволил бы Сергею найти ее в толпе с завязанными глазами и который теперь заставил его прижаться к стене, держа в руках ее куртку, и не дышать.

– Ух, ты! Красота! – сказала она, обходя квартиру и обозревая незнакомую обстановку. – Разбогател. Сэкономил на девушке.

Она засмеялась, как всегда, весело и заразительно.

Кристина вообще вела себя так, будто они расстались только вчера.

– У тебя выпить чего-нибудь найдется? – спросила она, усевшись на диван в гостиной и поглаживая красивую обивку.

Сергей достал бутылку Jack Daniels, молча разлил виски по стаканам, выпил сам и сел в кресло напротив Кристины. За те восемь или девять месяцев, что они были врозь, он сотни раз представлял себе их возможную встречу, он проигрывал в уме тысячи вариантов своего поведения, но, когда она появилась в его квартире, оказалось, что он не знает, как себя вести. Кристина повертела стакан в руках, посмотрела через него на свет и сделала два глотка. Потом поставила стакан на стол и вдруг вскрикнула:

– Господи, я все ноги промочила!

Она быстро сняла носки, мгновенно, не дав Сергею опомниться, стянула с себя действительно намокшие по низу джинсы и осталась в крошечных трусиках цвета шампань, которые он подарил ей год назад.

– Повесь, пожалуйста, на батарею, – сказала она и бросила брюки Сергею.

Он поймал джинсы, но продолжал сидеть, вцепившись в подлокотник и боясь поднять глаза.

– Ну и что ты сидишь? – спросила она строго.

Сергей откашлялся.

– Послушай, Кристина, если я не ошибаюсь, у тебя есть другой мужчина…

Она встала, подошла к нему вплотную, так что цвет шампань оказался прямо у его глаз, и, приподняв его подбородок, совершенно серьезным и трезвым голосом сказала:

– Ты дурак, Гордеев! Неужели ты думаешь, что после тебя могут быть другие мужчины? – Потом села к нему на колени и принялась целовать.

Его не раз поражала и заставляла злиться ее удивительная способность после всех ссор, обид, взаимных упреков, хлопанья дверями делать вид, что ничего не произошло. Но сейчас он был благодарен ей за это. Оказалось, все тексты, которые он заготовил для их возможной встречи, он придумывал зря. Говорить ничего было не нужно. Нужно было действовать.

Он подхватил ее на руки и понес в спальню.

Их снова бешено влекло в ту самую бездну, где не было ни обид, ни прощения, ни разлук, ни предательства, где не было ничего, кроме двух истосковавшихся тел, стремительно ринувшихся навстречу друг другу.

Это не было безумие первой ночи, когда их соединила нестерпимая жажда новых, неизведанных ощущений. Теперь они искали чего-то знакомого, привычного, давно не испытанного, но еще не забытого. Их тела, давно сроднившиеся каждой клеточкой, узнавали друг друга после долгой и ненужной разлуки. Она улавливала каждое его движение так, как никто не мог уловить, и отвечала своим, единственно верным, тем самым, которого он так ждал от нее и на которое никто, кроме нее, не был способен. И он откликался на малейшую ее дрожь всей своей непропитой нежностью, а она благодарила его за это слезами, которые сами собой катились по ее щекам.

Они хотели насытиться друг другом и не могли. Нужно было вернуть сразу все: вкус, запах, изгибы тела, бархатистость кожи… шепот, робкое дыханье… и жизнь, и слезы, и любовь… Вернуть немедленно и навсегда.

Они снова были вместе. Он снова звонил ей каждый вечер, старался заезжать как можно чаще, а в выходные оставался у нее или привозил к себе, но чувствовал, что в их отношениях что-то изменилось, точнее, даже не в отношениях… Что-то непоправимо изменилось в нем самом. Он вдруг начал замечать, что стал спокойно относиться к тому, что когда-то вызывало бурную радость, стал меньше переживать из-за того, что раньше могло бы причинить боль. Он как будто боялся собственных эмоций. Он боялся чувствовать себя счастливым рядом с Кристиной, чтобы потом не испытать горького разочарования, как будто готовил себя к возможному новому расставанию. Но когда они ссорились, когда она вдруг надолго исчезала, он не впадал в истерику, а старался найти себе какое-нибудь занятие, чтобы, не дай бог, вновь не оказаться в «Парадизе». Даже когда его воображение навязчиво рисовало знакомый натюрморт со стулом, у него не перехватывало дыхание, как когда-то, и сердце не начинало биться сильнее.

Он по-прежнему с удовольствием возил ее в отпуск, покупал ей вещи, но как-то остерегался делать дорогие подарки, хотя, вспоминая давний разговор в кафе, знал, что это только укрепит их отношения. Ему была слишком памятна история с черным платьем, и он боялся снова почувствовать себя обманутым влюбленным идиотом.

Он по-прежнему ни слова не говорил, когда она отправлялась на вечеринки с друзьями, но всегда был готов к тому, что она может не вернуться, если вдруг опять приедет какая-нибудь Анька из Питера. Впрочем, когда она возвращалась от друзей под утро, он мог предположить что угодно, но чувствовал, что, если бы его предположения подтвердились, это уже не было бы для него катастрофой. Сам он в такие вечера нередко отправлялся в «Онегин» и несколько раз возвращался оттуда не один, что тоже ничего не меняло ни в его жизни, ни в его отношениях с Кристиной.

В какой-то момент он поймал себя на том, что перестал радоваться и переживать не только из-за того, что касалось Кристины, но вообще ко всему, что происходит вокруг, стал как-то равнодушнее и даже поставил себе своеобразный диагноз, решив, что у него притупилась острота эмоциональных реакций.

Его пугала произошедшая в нем перемена, которую он особенно ясно ощутил через два года, когда узнал о смерти отца. Он быстро собрался и еще затемно выехал в Петербург. Он сам удивился, как спокойно вел машину, как деловито по приезде занялся организацией похорон и поминок, как уверенно распоряжался ходом церемонии в ритуальном зале.

Отец лежал в гробу, страшно похудевший, осунувшийся, и почему-то казался выше, чем был при жизни. Болезнь и смерть так изменили его лицо, что Сергей смотрел и не узнавал. Рядом были незнакомые люди, и, если бы не мать, которой было тяжело стоять и которую приходилось поддерживать под руку, он не смог бы понять, на чьи похороны пришел.

Все, что говорили об отце на поминках его питерские друзья и знакомые, Сергей слышал впервые. У него создалось ощущение, что речь идет о постороннем человеке, и казалось странным, что соболезнования по поводу смерти этого человека были адресованы ему.

Он смотрел на мать, которая все время молчала и, не переставая, плакала, и понимал, что не должен оставлять ее одну.

На третий день после похорон он заговорил с ней о возможности ее переезда в родной город. Она сидела у стола в гостиной их петербургской квартиры и машинально размешивала сахар в чашке с давно остывшим чаем. Сергей присел в старое кресло с потертой обивкой, которое помнил с детства и которое всегда называлось «папиным».

– Мам, а может, поедем? – осторожно спросил он. – Хочешь – квартиру тебе купим, хочешь – у меня живи, места хватит.

– А ты все так же один?

Сергей вздохнул, помолчал.

– Даже не знаю, как тебе ответить…

Мать удивленно посмотрела на него.

– Ну, вот видишь, – сказала она, и Сергей заметил, что на глаза у нее снова навернулись слезы. – Тебе бы со своей жизнью разобраться, а ты еще хочешь мою на себя взвалить.

– Да что в ней разбираться? Живу и живу.

– Неправильно ты живешь, Сережка. Нельзя одному жить. Надо, чтоб рядом… – Она замолчала, и слезы полились еще сильнее. – Вот и я не знаю, как одна буду… без папы.

Сергей встал, подошел к ней, обнял и прижал к себе. Он не привык обнимать ее, даже в детстве они старались избегать всяких нежностей, но сейчас мать показалась ему такой маленькой и беззащитной, что он не сдержался.

Она подняла к нему заплаканное лицо:

– Ты стал на него очень похож. А поседел как!..

– Что ж ты хочешь? Мне, как ты помнишь, уже тоже не семнадцать. – Сергей попробовал улыбнуться.

– Говорят, современным женщинам нравится седина…

– Современные женщины сами не знают, что им нравится, – сказал Сергей, снова усаживаясь в кресло. – И давай об этом не будем. Так как насчет переезда?

Она опять начала помешивать чай, хотя пить его явно не собиралась.

– Нет, Сережа, спасибо тебе, но куда я от папы уеду? И еще я тебя очень прошу: похорони меня рядом с ним.

– Мама, ну, не надо!.. – начал было Сергей, но осекся.

«Почему я никогда не думал, что они любили друг друга? – спрашивал себя Сергей по дороге домой. – А пожалуй, что любили… Или ценность человека понимаешь, только когда его уже нет? Интересно, а рядом с кем попросить похоронить меня? Да и кого просить?»

Он любил дальние поездки за рулем, когда можно предаться размышлениям, на которые обычно не хватает времени, а как только мысли примут какое-нибудь тревожное направление, мгновенно отвлечься от них, сосредоточившись на дороге.

Когда-то, в студенческие годы, он весело пел с друзьями о том, что «нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин», но тогда эти слова казались лишь красивой метафорой, поскольку в двадцать лет не возникало потребности штопать ранения души. Еще не было никаких ранений, да и о душе было думать рано. Только с годами он понял всю мудрость визборовских строк и нередко сам придумывал себе дальние командировки, чтобы привести мысли в порядок.

И сейчас он ехал по ночному шоссе и думал об отце, о тех странных отношениях, которые сложились у них, о том, что с годами, став старше и мудрее, он мог бы сблизиться с родителями, но почему-то не попытался это сделать.

Он думал о матери, о том, как ей теперь, в середине восьмого десятка, придется учиться жить заново, жить одной, смирившись с тем, что ждать больше нечего и некого.

Он думал об одиночестве, о том, что после возвращения Кристины, когда жизнь, казалось, вошла в желанную колею, когда сбылось все, о чем он мечтал все эти ужасные месяцы, о которых теперь не хотелось вспоминать, он все равно чувствовал себя одиноким.

Почему-то вдруг вспомнился Толик Латынин, который всегда стремился всем помогать и в результате остался один.

«А, пожалуй, ему труднее, чем мне. Мало того что он один, так ему еще приходится заботиться о дочке. Я бы, наверное, теперь уже не смог заниматься ребенком. Отвык. А может, ему как раз легче? Он все-таки не совсем один, у него есть Аринка».

Он думал о своей дочери, с которой теперь изредка переписывался по электронной почте. Когда-то они были очень близки друг другу, и их отношения мало напоминали ему его собственные отношения с родителями. А результат? Где он и где Наташка? Когда он станет старым и немощным, она при всей их былой любви физически не сможет ни в чем ему помочь и вряд ли заберет его к себе, чтобы он доживал свои дни где-нибудь на берегу Луары.

А мать рано или поздно придется перевезти к себе. Это он понимал, хотя совершенно не представлял, как впишется забота о ней в его более чем странный, но вполне сложившийся образ жизни. О том, чтобы жить вместе, нечего было и думать, и предлагал он ей это скорее из вежливости, зная, что она и сама не согласится. Однако, продав ее крошечную питерскую квартирку, можно было приобрести вполне достойное жилье где-нибудь неподалеку от него, а еще хорошо бы купить какой-нибудь домик в деревне, куда можно было бы привозить мать на все лето…

После смерти отца он стал чаще звонить в Питер и еще несколько раз возвращался к вопросу о переезде, но мать всегда решительно отказывалась, и он отступил.

А домик в деревне он приобрел только через два года, но уже не для того, чтобы поселить там мать, а просто чтоб приезжать туда с Кристиной на выходные.

У него никогда не было дачи. Когда он был маленький, родители нередко отправляли его с дедом в деревню на летние месяцы, снимая комнату в деревенском доме у милой пожилой женщины, которая очень подружилась с Павлом Егоровичем, а с Сережкой обращалась как с собственным внуком. Это называлось «ездить на дачу». Потом все горожане начали строить собственные дачные домики, но родителей Сергея, вечно занятых и находившихся в постоянных разъездах, эта идея не увлекла, да и дед, несмотря на свое крестьянское происхождение, не стремился обзавестись загородной недвижимостью, считая дачные поселки плохой пародией на деревню. Сергей, человек на все сто процентов городской, и вовсе не мог представить себя торчащим на грядке, выбирающим семена для посадки, заботящимся о своевременной прополке, поливе и каком-нибудь прореживании. Правда, с годами иногда стало появляться желание хотя бы на выходные вырваться из города и посидеть с книжкой где-нибудь в садике, а потом пить кофе на террасе и наслаждаться тишиной вместе с любимой женщиной. Ему хотелось, чтобы у него был загородный домик, то есть дача в прямом, дореволюционном значении этого слова, а не садово-огородный участок, по которому обязательно надо ходить голым по пояс в вытянутых тренировочных штанах, в выгоревшей панаме и обрезанных по щиколотку сапогах. Но задумывался он об этом не часто, и дальше прекраснодушных мечтаний в духе Манилова дело у него не шло. Зная, что оно никогда и не пойдет, он даже ни с кем не делился этой идеей, но Кристина, как это не раз бывало, снова прочитала его мысли.

Однажды она приехала вечером к нему домой, он сварил ей кофе и, извинившись, сказал, что ему срочно надо дописать статью, на что понадобится минут двадцать. Он сел к компьютеру, а она устроилась с чашкой на диванчике у него за спиной и терпеливо молчала, пока он писал. Когда он закончил и, потянувшись, развернулся к ней, она вдруг сказала:

– А знаешь, о чем я мечтаю?

Это было довольно странно, поскольку мечтать, а тем более вслух, было, как казалось Сергею, ей несвойственно.

– Давай купим дачу. Хочу такой домик, с верандой, с белыми занавесками. Чтобы они обязательно на ветру развевались летом, когда окна открыты. А ты будешь сидеть на веранде и писать. Я совсем не буду тебе мешать…

– «А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я», – подхватывая интонацию Кристины, продолжил Сергей, но по удивленному выражению ее лица понял, что она не уловила цитату.

Он улыбнулся, подсел на диван и обнял ее за плечи:

– Солнышко мое, а ты у меня, оказывается, мечтательница.

Но она, уже перейдя на свой обычный иронический тон, сказала:

– Да так что-то… навеяло…

И пошла мыть чашку.

С этого дня отвлеченная идея приобретения загородной усадьбы стала для Сергея практической задачей, и он начал поиски.

Наконец в селе Заозерье, минутах в сорока езды от города, он подыскал деревенский дом и, не меняя его внешний облик, с помощью солидных инвестиций и бригады харченковских строителей стал превращать его изнутри в современный коттедж. Он ничего не сказал о своем приобретении Кристине и решил привезти ее в Заозерье, когда дом будет полностью отремонтирован, обставлен, а на окнах появятся белые занавески.

Он понимал, что дорога ложка к обеду и дом следовало бы привести в порядок к лету, но работы затягивались, и становилось ясно, что окончатся они не раньше зимы. Тогда он решил, что пригласит Кристину сюда на Новый год, и они наконец-то встретят праздник вместе. Но в начале осени Сергей не выдержал и, когда Кристина снова обмолвилась про дачу, ни слова не говоря, посадил ее в машину и повез в деревню.

Сначала она не могла прийти в себя, увидев уже почти отремонтированные, хотя еще пустые, комнаты. Ей все здесь нравилось и больше всего удивляло, что Сергей вообще решился на это.

– Не ожидала от тебя. Хотя, если честно, я бы здесь кое-что сделала не так, – сказала Кристина и вдруг начала цепляться к каким-то мелочам.

Неожиданно все в доме стало вызвать ее недовольство, и Сергей уже пожалел, что поторопился привезти ее сюда, не дождавшись окончания ремонта.

– А почему ты со мной не посоветовался, как здесь все обустроить? – вдруг спросила Кристина. – Или ты этот дом для себя делаешь, а я не в счет?

– Кристина, ну, что ты говоришь? – смущенно пробормотал Сергей. – Я просто хотел сделать тебе сюрприз.

– Сейчас придумал? – резко спросила она.

Он понял, что снова назревает конфликт, и примиряющим тоном сказал:

– Ну, успокойся, пожалуйста! Я действительно хотел…

– Гордеев! Я слишком хорошо тебя знаю, – оборвала его Кристина. – Даже когда ты что-то делаешь для меня, ты все равно делаешь это для себя. Сюрприз?! Тебе нужно было, чтобы я тобой восхищалась, а не чтобы мне было удобно. Я вообще в расчет не берусь.

Она отошла в дальний угол комнаты и уселась по-турецки на пол. Сергей почувствовал, что начинает заводиться, попытался себя сдержать, но не смог.

– Послушай, – сказал он, – ты же не будешь утверждать, что я для тебя ничего не делаю? Я накупил тебе полно шмоток, дорогущего белья, я вожу тебя каждый год за границу, я купил мебель тебе в квартиру, я поменял сантехнику у твоей мамы, я покупаю ей лекарства в немыслимых количествах… Это я все тоже для себя? Объясни мне, что тебе еще нужно?

Кристина, все это время безучастно слушавшая его и смотревшая куда-то в сторону, медленно повернула к нему голову и произнесла:

– Что мне еще нужно? Гордеев, а тебе никогда не приходило в голову, что я, как нормальная баба, хочу замуж, хочу рожать детей… например, от тебя?

– Что-то ты раньше никогда об этом не говорила, – опешил Сергей.

– А ты бы хотел, чтобы я тебе сама предложение сделала?

Он не знал, что ей ответить. В начале их отношений он совсем не думал о возможности совместной жизни. Кристина казалась ему частичкой той свободы, которую он приобрел ценой потери семьи, и ему не хотелось превращать их отношения в брак, а тем более называть ее женой. Ему вообще не нравилось это слово, слишком много было в нем чего-то бытового, скучного и повседневного, в то время как редкие встречи с Кристиной были для него каждый раз праздником, вырывавшим его из этой повседневности. Стоило ему на мгновение представить Кристину в статусе жены, как вспоминалась замятинская фраза: «Прекрасная Дама в законном браке – просто госпожа такая-то, с папильотками на ночь и мигренью утром». Такого превращения он допустить не мог.

Возможно, не случись того, что случилось четыре года назад, рано или поздно, поняв, что все равно не может без нее, и устав существовать на два дома, он предложил бы ей жить вместе, согласившись потерять «свою постылую свободу». Но теперь, хотя ему по-прежнему не хотелось оставаться без нее, подпускать ее слишком близко к себе он боялся. Он давно уже начал взвешивать все, что говорил в ее присутствии, и чувствовал, что Кристина тоже стала сдержанней в разговорах, как будто оба боялись заговорить о чем-то таком, что привело бы к новой ссоре, хотя избегать конфликтов все равно не удавалось. У них появились запретные темы, хотя и не сформулированные вслух, но понятные обоим. За четыре года, что прошли после ее возвращения, он так никогда и не спросил о том, как она жила, когда они были врозь, кто был этот человек, чьи вещи висели на том проклятом стуле, который Сергей с радостью выбросил, когда Кристина решила приобрести новую мебель, и она не задавала ему вопросов о его жизни в эти месяцы, да, впрочем, он и не стал бы ей ничего рассказывать, тем более что и сам уже не верил, что все это могло произойти с ним.

Он постоянно находился с ней в каком-то напряжении. Даже когда ему было с ней хорошо, он как будто все время ожидал подвоха, вспоминая последние недели перед вручением злополучной премии, когда ему тоже было хорошо. Чтобы снять это напряжение, ему необходимы были паузы в их отношениях. После весело проведенных у нее выходных его тянуло домой, куда он возвращался с чувством облегчения.

Но объяснять ей все это не хотелось, и он, как всегда, отделался не вполне удачной шуткой:

– Если бы ты стала моей женой, я сразу стал бы тебе изменять.

Домик в Заозерье к Новому году действительно был полностью готов, но праздник они встретили врозь: она со своими друзьями, он у Мишки в «Онегине».

Он терпеть не мог фразу «Как Новый год встретишь, так и проведешь» и утверждал, что если бы это было так, то он давно стал бы алкоголиком, а вся страна годами не вынимала бы лицо из салата. Но теперь с этой банальностью пришлось согласиться. Весь следующий год, начавшийся в ссоре, они так и провели в постоянном выяснении отношений, расставаниях, возвращениях и новых расставаниях…

Правда, размолвки с Кристиной он стал переносить спокойнее. Постоянные мысли о ней, когда ее не было рядом, постоянные волнения на тему «А где она? А с кем она?» стали просто привычным фоном его существования и уже не могли вывести его из себя. Ему по-прежнему ее не хватало, но он знал, что она рано или поздно вернется, и она действительно возвращалась, а чтобы вечера и выходные, проведенные без нее, не казались пустыми, он снова стал заполнять их интенсивной работой над рукописью, которая отвлекала его от ненужных мыслей и стала продвигаться значительно быстрее. «Еще пару раз поссоримся, – говорил он сам себе, – и, пожалуй, к лету закончу». Он еще не предполагал, что летом ему придется не только отодвинуть сроки окончания работы над монографией, но и пересмотреть все написанное ранее.

В начале июля Толя Латынин собирался поехать с дочкой в отпуск и зашел в кабинет к Сергею, чтобы обсудить планы редакции на время его отсутствия.

Но едва они начали разговор, в динамике раздался голос секретарши Веры:

– Сергей Леонидович, вам звонит некто Шаховской. Сказал, что вы его знаете.

– Если князь, то знаю. Соединяйте.

Он снял трубку.

– Сережа, – раздался в трубке приятный мужской голос, – это Олег Шаховской. Помнишь такого?

Сергей помнил. Олег учился с ним на одном курсе, но на историческом факультете, который располагался в одном корпусе с филфаком. Скромный, немногословный, очень старательный, он усердно занимался и хоть не сказать, чтоб с кем-то дружил, но поддерживал со всеми ровные доброжелательные отношения. Правда, студенты относились к нему слегка настороженно. Ходили непроверенные слухи, будто Шаховской стучит на однокурсников «куда следует». Был в их институте рядом с читалкой маленький кабинет, где сидел какой-то пожилой дядечка, по виду отставник. Ни названия кабинета, ни должности отставника никто не знал, но между собой ребята называли комнатку возле читалки «особым отделом», а дядечку «особистом». Поговаривали, что кто-то видел Олега выходящим из «особого отдела», но кто и когда это видел, доподлинно известно не было. Недоверие к Шаховскому усилилось после одной истории, которая произошла, кажется, курсе на третьем.

На скучнейшей лекции по диамату Сергей обратил внимание, что Юрка Гололобов читает под столом какую-то книжку.

– Чего читаешь? – шепотом спросил Сергей.

Юрка молча показал ему обложку. Это была книга Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына». Сергей удивленно посмотрел на Юрку. К тому времени имя опального писателя давно перестали произносить, а представить себе книгу о нем было просто невозможно.

– Из-за бугра? – поинтересовался Сергей.

– Не-a, наша, – ответил Юрка.

Потом на перемене они разговорились. Юрка сказал, что книгу ему дали на сутки под большим секретом, хотя он сам не понял, с чем эта секретность связана. Книжку написал какой-то чех, друживший некогда с Солженицыным, и издал ее в СССР совершенно официально.

К их разговору подключились другие ребята, и все наперебой стали просить Юрку дать им эту книгу почитать.

– Дать не могу, – сказал Юрка, – но, если хотите, могу подробно рассказать.

Зная талант Гололобова-рассказчика, ребята согласились, и вечером после занятий они собрались в одной из аудиторий. Их было всего человек восемь, в том числе и Шаховской. Юрка артистически пересказал им содержание книги. Сейчас Сергей уже смутно помнил, о чем она, в памяти осталось лишь то, что главная задача автора была опорочить Солженицына, который сначала предал друзей, потом жену и, наконец, родину. Значительно позже он узнал, что книга эта, запрещенная к распространению в СССР, была издана специально для Запада в качестве весьма сомнительного контраргумента в той шумихе, которую подняла заграничная пресса вокруг личности выдворенного с родины писателя. Собравшиеся послушать Юрку не особо афишировали свою встречу, но и не очень-то ее скрывали, поскольку Гололобов ничего не комментировал, не давал никаких оценок, и во всем его рассказе, как, безусловно, и в книге, не было ничего антисоветского или хотя бы безыдейного. И все же, не сговариваясь, они старались не распространяться об услышанном. Однако уже через пару дней их стали одного за другим вызывать в деканат. Деканша, грозная дама, преподававшая научный коммунизм, задавала какие-то нелепейшие вопросы, прерывавшиеся возгласами «Как вы, комсомолец, могли допустить?!», и почему-то называла казавшиеся им безобидными посиделки «лекцией студента Гололобова об изменнике Солженицыне». Время от времени она бросала взгляд на сидевшего вместе с ней в деканате «особиста», который, впрочем, на протяжении всего допроса не проронил ни слова.

Вечером в курилке Юрка подошел к Сергею:

– Ну и как ты думаешь, какая сука стуканула?

– Понятия не имею, – ответил совершенно обескураженный происходящим Сергей.

– А у меня, пожалуй, есть одно предположеньеце… – задумчиво произнес Юрка, но вслух его высказывать не стал, бросил сигарету, сплюнул на пол и стал спускаться по лестнице.

Впрочем, Сергей и сам уже стал догадываться, что речь идет о Шаховском. По-видимому, так же решили и остальные, поскольку со следующего дня, ни о чем не договариваясь, стали откровенно сторониться Олега. К счастью, для всех, кто слушал Юрку, эта история не имела продолжения. По-видимому, кто-то наверху решил, что ее стоит замять, правда, самого Гололобова вскоре отчисли из института якобы за многочисленные прогулы, хотя уж если кого и надо было отчислять за это, так не его, а Мишку Хохлова, который не просто прогуливал, а лишь время от времени заглядывал в любимый вуз.

И вот через столько лет Сергей вдруг услышал голос этого тихого, скромного стукача Шаховского.

– А я тебя уже давно искал, да все никак найти не мог. Я работаю в Москве, в архиве госбезопасности…

«Плохо работаешь, – подумал Сергей, – если даже с помощью своей конторы так долго не мог меня найти».

– А тут, понимаешь, попал мне в руки твой журнал, а возле твоей статьи – фотография. Вот я и решил разыскать тебя через редакцию. Ты, кстати, почти не изменился!

Сергею почему-то стало неприятно, что его журнал читают в ФСБ, и он подумал, уж не по поручению ли своего начальства его разыскал Шаховской. А Олег продолжал:

– Насколько я помню, Павел Гордеев – это ведь твой дед, и ты даже когда-то занимался его творчеством.

– Все ты правильно помнишь, – сказал Сергей и почувствовал, как по телу пробежала дрожь. Интонация Шаховского, по-видимому перенятая у людей из его окружения, была такой, что Сергею на секунду показалось, будто сейчас его заставят давать показания против деда.

– Так вот, – продолжал Олег, – я тут в наших закромах нашел одну его папочку. По-моему, это какая-то рукопись. Толстая такая… Похоже, роман. Если интересно, приезжай. Буду рад тебя видеть.

Роман деда?! Еще один?! В архиве КГБ?!

– Слушай, Олег, вообще-то это очень странно. Я уже работал в ваших архивах, изучал дело деда, все эти справки, протоколы допросов… Но рукописей мне никаких не давали.

– Ну, тогда не давали, теперь дадим. Времена-то меняются. Короче, запиши телефончик.

Когда Сергей впервые открыл папку, которую передал ему Олег, он был слегка разочарован. На титульном листе стояло знакомое название «Пути земные». Увы, это был тот же роман, возможно, просто другой экземпляр рукописи. Хотя нет, скорее черновой вариант. На последней странице стояла дата – 1936 год. Это удивило больше всего. Тот роман, который Сергей сам опубликовал в эпоху перестройки, был датирован серединой пятидесятых. Но разве возможно было написать такое в тридцатые годы?!

Роман деда Сергей помнил почти наизусть, и теперь, читая рукопись, переданную ему Шаховским, он узнавал и не узнавал его. Первые главы отличались разве что в многочисленных деталях, которые принципиально ничего не меняли. Создавалось ощущение, что Павел Егорович через двадцать лет восстановил роман по памяти, которая не могла удержать всех подробностей, но не стерла главного. Гораздо больше было отличий в главах, связанных с Гражданской войной и двадцатыми годами. Хотя сюжет был все тот же, но как будто сместились акценты. Значительно ярче был изображен Митяй, внимательно вглядывающийся в происходящее, стремящийся понять, на чьей стороне правда, и после долгих размышлений делающий сознательный выбор в пользу борьбы за советскую власть. Его смелость в бою приобретала романтический ореол, а жестокость изображалась скорее как вынужденная, как некий мучительный, но неизбежный ответ на жестокость врага. Никита же в этой версии романа казался человеком хоть и думающим, но каким-то запутавшимся, не способным сориентироваться в быстро меняющейся жизни. Он пытался найти в ней свое место, но в борьбе белых с красными его пугала взаимная злоба, а в мирном труде – излишнее, как ему казалось, самоотречение. Ему хотелось мира и покоя, он не мог расстаться с детской мечтой о земле обетованной, где не будет ни войны, ни голода, ни лишений. Свою тоску о несбывшемся он выражал в стихах, но печатать их не решался, поскольку понимал, что они идут вразрез с настроением тех, кто его окружал, и сам горько мучился от какой-то своей неуместности, неспособности быть вместе со всеми. Одно лишь светлое пятно было в жизни Никиты – встреча с Татьяной. Только она, как казалось ему, могла понять его тоску, только ей он решился прочитать свои печальные и такие несвоевременные стихи.

Он не писал домой покаянного письма и вплоть до начала коллективизации ничего не знал о судьбе родных. Но с этого момента сюжет романа менялся так круто, что казалось, он был написан другим автором. Приехав в родное село, Никита из разговоров с односельчанами узнал не о жестокости Митяя, а о том, как его отец, Кузьма Митрохин, озлобившийся от непосильной работы, едва поставив на ноги свое хозяйство, стал нанимать батраков и не только заставлял их работать с утра до ночи, но и устраивал над ними кулачные расправы за малейшую провинность. И все же Никита пошел к Митяю просить за свою родню. Читая сцену их разговора, Сергей не мог поверить своим глазам и вынужден был перечитать ее несколько раз. После робких попыток Никиты вступиться за близких Митяй посадил друга перед собой и стал объяснять ему, что время, когда близость людей определялась кровными узами, прошло, что сегодня каждый должен сам решить, с кем ему по пути: с народом, который строит новую жизнь и в муках рвет со своим прошлым, или с теми, кто хочет это прошлое вернуть, пусть даже это твой отец или брат. Заговорил Митяй и о своем отце: «Думаешь, не мечтал я за него отомстить?! Хоть и не видел от него ничего, кроме зуботычин, а все же отец, родная кровь. Но как вспомнил, сколько слез из-за него односельчане пролили, сколько бед натерпелись, понял – не могу я их осуждать. Вот и ты подумай: отец он тебе, твой Кузьма Терентьич, или враг всем нам? Не было тебя здесь все эти годы, не лежит на тебе его вина. А только должен ты отречься от такого отца. Выступить на собрании и при всех отречься. А не хватит сил – уезжай. Уезжай, но помни: всю жизнь, мечтая да причитая, не проживешь. С тебя тоже спросится. Не сейчас, так потом. Дети твои, внуки спросят: а что ты, отец, делал, когда весь народ новую жизнь строил? Будет что ответить, а? Вот и думай, Никитка, думай».

Не хватило у Никиты сил выступить на собрании, но и вступаться за своих он больше не стал. Правда, этот страшный выбор несколько упрощался тем, что младшие сестры и братишка умерли от голода задолго до описываемых событий, так что признавать малолеток кулаками Никите все же не пришлось.

Он уехал в город, но почувствовал вдруг, что вся его жизнь действительно какая-то никчемная, что не может он больше отсиживаться и должен себя как-то проявить в большом и важном деле. Узнав, что на Урале требуются руки для работы на шахтах, решил он, что это и есть его шанс быть там, где он всего нужнее. Никита простился с Татьяной, пообещав вернуться только тогда, когда найдет свое место в новой жизни и она сможет им гордиться.

Татьяна ждала его долго, но все же не выдержала и поехала к нему, решив, что доктора и на шахтах нужны, а друг без друга им с Никитой не прожить. Приехала она как раз в тот день, когда Никита, рискуя своей жизнью, остановил вагонетку и спас товарищей. Она вошла в здание наскоро построенного клуба, где шло собрание, и со спины не сразу узнала своего любимого, возмужавшего и раздавшегося в плечах. Но она слышала, что называли Никиту Митрохина героем, говорили, что поступил он как настоящий коммунист и следует его принять в партию. А когда кто-то из зала крикнул: «А ничего, что он кулацкий сын?», встал из-за стола президиума парторг шахты и, жестом призвав собравшихся к порядку, сказал: «Ну, положим, правда, отец Митрохина был кулаком. Но помните, что сказал товарищ Сталин? Сын за отца не отвечает. Вот что он сказал. Когда Никита Кузьмич вам жизнь спасал, думали вы, кто его отец? То-то же! Не по родословной надо о человеке судить, а по делам его». – «Правильно!» – прозвучал чей-то громкий голос из задних рядов. Никита обернулся, чтоб разглядеть говорившего, но вдруг наткнулся взглядом на большие девичьи глаза, увиденные им впервые сквозь горячечный туман…

А в это время в родном селе Никиты хоронили колхозники своего первого председателя Дмитрия Погудина, убитого из-за угла подлой кулацкой пулей. И над свежей могилой, обращаясь к землякам, говорил его младший брат Демьян: «Прощай, Дмитрий Прохорыч, прощай, братишка! Но знай, не зря ты прожил свою жизнь, не зря потом и кровью полил родную землю. Взойдут на ней такие колосья, каким никакая буря, никакая засуха не страшна. И не только хлеб взойдет на наших полях, новая жизнь взойдет, о какой ты мечтал и ради которой себя не пожалел, новые люди вырастут, и доделают они все, что ты не успел».

Дочитав последнюю страницу, Сергей почувствовал, что у него на лбу выступил пот. «Что это?! – думал он. – Что это такое? Не может быть, чтобы это написал дед. Это же „Угольный гигант“ и „Заря над селом“ в одном флаконе! Черт! Неужели он все-таки поддался на уговоры Митрича?»

И дело было не только в том, что роман был написан по классической советской схеме. Сергей не узнавал саму манеру деда. Тончайшее мастерство первых глав постепенно уступало место казенщине, лиризм сменялся патетикой, которая была совершенно не свойственна деду ни в жизни, ни в прозе. Той предельной искренности, от которой комок подступал к горлу, когда Сергей читал привезенную Клавой рукопись, не было и в помине в тексте, услужливо подсунутом ему Шаховским. Он проклинал Олега: «Раз в жизни решил подлец сделать доброе дело, так и то получилась гадость».

Сергей не знал, что делать. Он не рассказал о находке Шаховского никому, даже Толику Латынину, и несколько месяцев не мог прикоснуться к собственной рукописи, поскольку понимал, что вся его монография трещит по швам. Без введения в научный оборот этого текста, без сопоставления этого варианта романа с окончательным исследование творчества деда было бы теперь не полным, но новый текст хотелось спрятать куда-нибудь подальше и никому не показывать. Возможность его публикации, даже в научном журнале – даже с комментариями, даже в качестве чернового варианта известного романа, – казалась ему немыслимой. А кстати, почему роман не был опубликован тогда, в тридцать шестом? Он ведь два года у деда пролежал, пока его энкавэдэшники не отобрали. Не дали напечатать? Нет, такое бы напечатали, и с радостью. А может, дед сам решил его не публиковать?..

Хотя сомнения в этом оставались, но все же такая версия казалась Сергею более правдоподобной, иначе пришлось бы признать, что деда своего он совсем не знал. По крайней мере, теперь у него появилась возможность, не бросая тень на Павла Егоровича, сопоставить две версии романа: раннюю, написанную, вероятно, в качестве эксперимента по овладению нормативной эстетикой, но так и оставшуюся черновиком, и окончательную, завещанную внуку, по-видимому, в надежде на то, что рано или поздно наступят времена, когда ее можно будет опубликовать. Сам же текст черновика Сергей предполагал дать в пересказе, дословно приводя лишь наиболее значимые эпизоды.

Этому сопоставлению он решил посвятить отдельную главу, над которой и начал, не торопясь, с предельной осторожностью работать в последние месяцы. Даже Новый год он встретил с ноутбуком и бутылкой коньяка и всю ночь писал, что позволило ему не думать, как в это время развлекается с друзьями его любимая женщина.

Проводив утреннюю девочку, которая была так не похожа на себя вечернюю, он хотел написать хотя бы несколько страниц, но работалось плохо. В воскресенье он тоже никак не мог сосредоточиться: начинал думать то об очередной размолвке с Кристиной, то о своем последнем телефонном разговоре с ней, и ему казалось, что пора положить конец этой истории, затянувшейся на десять лет и давно не приносящей радости ни тому, ни другому. Потом он опять вспоминал эту девочку с ее робким и неуместным «Спасибо» (за что спасибо-то?) и думал, что, быть может, упустил что-то важное, позволив ей вот так уйти, не спросив ни как ее зовут, ни где ее найти. Он понимал, что уже через пару дней не сможет вспомнить, как она выглядит, и никогда о ней ничего не узнает, но она какой-то занозой засела в его мозгу, и ему почему-то казалось, что она знает про него нечто такое, о чем он и сам не догадывается.

* * *

Понедельник начался с планерки. Первая планерка после сдачи номера всегда проходила туго. Напряжение последних дней сменялось эмоциональным спадом, да и физическая усталость давала о себе знать. Сергей после незадавшихся выходных тоже чувствовал, что он не в лучшей форме. Обсуждение следующего номера шло вяло. Он вполуха выслушивал весьма невнятные предложения коллег и не очень-то пытался пробудить в них трудовой энтузиазм. Оживились они, только когда Ольга Сергеевна напомнила, что совсем немного времени осталось до Международного женского дня и неплохо бы накануне праздника «сообразить корпоративчик».

«Кстати, – подумал Сергей, – неплохо бы выяснить у Кристины: Восьмого марта они вместе или опять в праздник она будет со своими подругами, а он сам по себе?» Звонить не хотелось. Еще не успокоились нервы после пятничного разговора, да и вообще он решил ждать, когда она позвонит сама. Позвонить первым – значит снова признать свою неправоту, снова унижаться в надежде на снисхождение. Но откладывать звонок надолго тоже нельзя, иначе она уж точно все спланирует без него, и праздник придется провести в гордом одиночестве. Несколько дней он оттягивал этот разговор, но потом подумал: «А что я, собственно, теряю? В первый раз, что ли?» Сколько раз собирался встать в позу, дать ей почувствовать, что он нужен ей не меньше, чем она ему, что вот теперь наконец все будет так, как он хочет, и ей придется подчиниться его решению, согласиться на его условия… И никогда ничего не получалось. Она всегда все решала сама, и только от нее зависело, вместе они или врозь. Когда, в какой момент он позволил ей понять, что с ним так можно?! Но, видимо, все-таки можно. Он набрал номер.

– Да? – все тот же голос, чужой и холодный.

– Привет! Как дела?

– Спасибо. Все хорошо. – И снова никаких эмоций.

– А я вот тут на календарь смотрю, – стараясь придать голосу как можно более безразличную интонацию, сказал Сергей, – знаешь, оказывается, скоро Восьмое марта… Хотелось бы поздравить любимую девушку…

– Хотя в этом и нет необходимости, но ты можешь это сделать в любой момент. А восьмого я с девочками.

– Понял, – сказал Сергей и уже хотел закончить разговор, но не удержался и добавил: – И сколько среди этих девочек будет мальчиков?

– Очень остроумно, – сухо проговорила Кристина и повесила трубку.

Сергей не любил корпоративы. Когда-то они ему нравились, поскольку нередко заканчивались легким эротическим приключением, но с годами изрядно надоели. Служебных романов заводить не хотелось, тем более в его нынешнем положении руководителя излишне неформальные отношения с подчиненными делали бы его уязвимым, а в то, что совместные пьянки, после которых люди стыдятся смотреть друг другу в глаза, укрепляют корпоративный дух, он не верил. Сотрудники редакции и так виделись каждый день, довольно интенсивно общались, и вряд ли для большего сближения им обязательно нужно было вместе напиться. Но пойти против традиции, набравшей в последние годы силу, и отменить корпоратив, да еще посвященный Восьмому марта, он не мог, ибо в этом случае нажил бы себе кучу врагов в лице, как минимум, женской части коллектива, а то и среди мужчин, у которых могли быть свои виды на это мероприятие. Уклониться же от участия в застолье ему не позволял статус.

В четверг накануне праздника собрались в комнате для переговоров, самом большом помещении в офисе, где стол был уже накрыт заботливыми руками официантов из ресторана, принадлежавшего Харченко. Естественно, Сергею пришлось произнести первый тост, и он искренне поздравил с наступающим праздником всех сотрудниц редакции, тем более что среди них не было никого, к кому бы он не испытывал симпатии и уважения, иначе никогда не взял бы их на работу.

Потом пошли тосты от других мужчин, потом женщины стали поздравлять сами себя, потом начались набившие оскомину игры и конкурсы, участвовать в которых натрезво ни одни здравомыслящий человек не решился бы, но после пятой или шестой рюмки они неизменно пользовались успехом. Сергей ждал, когда начнутся танцы, чтобы незаметно исчезнуть, но пропустил их начало, так как разговорился с Витюшей, который давно приставал к нему по поводу расширения штата дизайнерского отдела. Неожиданно к ним подошла Люда Володина, молоденькая корреспондентка, появившаяся в журнале всего несколько месяцев назад. Они редко общались, только на планерках, да пару раз перебросились какими-то ничего не значащими фразами в курилке, но ее материалы ему неизменно нравились. К его удивлению, она, игриво улыбнувшись, пригласила его на медленный танец, и, хотя танцевать ему не хотелось, он не позволил себе отказать девушке, да и разговор с дизайнером стал ему надоедать. Выпив уже несколько рюмок коньяка, Сергей не сразу почувствовал, как Люда стала прижиматься к нему всем телом, поглаживая его пальцами по спине. Эти прикосновения были настолько приятны, что не ответить на них было невозможно. Он прижался щекой к ее щеке, потом коснулся губами шеи, незаметно для окружающих поцеловал мочку уха. Когда же она прижала бедро к его паху, он почувствовал внезапно возникшее возбуждение, и желание незаметно покинуть корпоратив сменилось совсем другим желанием. После танца он предложил ей пойти покурить. Они весело поболтали о какой-то ерунде, и, выбросив сигарету, Сергей решительным шагом вышел из курилки, но направился не в переговорную, откуда доносились музыка и возгласы подвыпивших сослуживцев, а в сторону своего кабинета. Девушка, ни слова не говоря, последовала за ним. Он пропустил ее вперед и запер дверь на ключ.

Кажется, ей было лет двадцать семь, а то и меньше, но то, с какой страстью она отдавалась ему на стоявшем в его кабинете огромном кожаном диване, какие нежные глупости шептала ему на ухо, заставило Сергея подумать, что его еще рано списывать со счетов, и напрасно Кристина думает, что он, кроме нее, никому не нужен, что он никуда не денется, а так и будет все время у нее под рукой, как говорится, на всякий пожарный.

«По крайней мере, теперь мне, кажется, есть с кем провести праздник. Она с девочками, и я с девочками. В понедельник, вероятно, у меня будут в связи с этим проблемы, но ничего, отобьемся. С Татьяной же как-то разрулил».

Он предложил Люде провести выходные в его домике в Заозерье, и на следующий день, в пятницу, предварительно затарившись в супермаркете, они отправились за город.

Сергей только успел перенести пакеты с выпивкой и закуской из багажника в дом, как зазвонил телефон. Номер был незнакомый, разговаривать ни с кем не хотелось, но все-таки он взял трубку.

– Привет, папа, – раздался в трубке голос Наташки.

Сергей обрадовался, он давно не разговаривал с дочерью.

– Привет, Наташенька, где ты?

– Я приехала, папа, и мне очень нужно с тобой увидеться.

– Обязательно увидимся, родная моя, обязательно! Я сейчас в отъезде, вернусь в понедельник, и можем сразу же встретиться.

– А раньше нельзя? – Голос у дочери был каким-то напряженным.

– Но, понимаешь, я не в городе, раньше мне не выбраться, дел полно…

– Я перезвоню тебе в понедельник, – сказала Наташка, и Сергей услышал длинные гудки.

Ему очень хотелось увидеть Наташку, и он пожалел, что она не позвонила раньше. В конце концов, поехать на дачу можно было и в субботу. Он вдруг почувствовал, что действительно соскучился по дочери.

– И с кем это ты собираешься увидеться в понедельник? С очередной жертвой вроде меня? – ехидно улыбаясь и забираясь с ногами на диван, спросила Людмила.

– Нет, это по работе, – почти с ненавистью взглянув на свою случайную подругу, зачем-то соврал Сергей.

– Не припомню, чтобы ты на работе называл кого-то «родная моя». Но до понедельника ты успеешь налить мне шампанского?

Сергей открыл бутылку, хотя настроения выпивать с Людмилой почему-то уже не было. Но после третьего-четвертого бокала он повеселел, стал отпускать сальные шутки, потом начались поглаживания по колену, поцелуи, потом на пол полетели детали одежды и нижнее белье Людмилы, и взаимные ласки завершились бурным сексом.

Весь следующий день они провалялись в постели, пили, занимались любовью, засыпали, просыпались и снова что-то пили, и снова занимались любовью. Когда уже к вечеру он в очередной раз заснул, снова зазвонил телефон. Он с трудом разлепил глаза и с удивлением увидел, что звонит Игорь Плаксин.

«О, господи, – подумал Сергей, – оказывается, Игорек еще существует. Прямо какие-то тени из прошлого».

– Привет, Плакса!

– Привет, старик. Слушай, мне звонила твоя Оксана. Ищет тебя. Спрашивала твой мобильник. Я, конечно, не дал. Мало ли что. Сказал, что не знаю. Но ты бы ей позвонил. Похоже, там что-то случилось. Я тебе ее номерок сейчас эсэмэской скину.

Когда экран телефона снова загорелся и на нем высветился номер Оксаны, Сергей не сразу нажал кнопку. Что же могло случиться? Она не звонила ему лет пятнадцать, а то и больше, и вдруг… Он почувствовал, что это как-то связано со звонком Наташки. Но как? В голову ничего не приходило, и он позвонил:

– Здравствуй, Оксана! Это я, Сергей.

– Здравствуй, Сережа. – Голос Оксаны почти не изменился за эти годы, но звучал как-то испуганно.

– Что-то случилось?

– Случилось. Наташа в реанимации.

Сергей похолодел:

– Как?! Что с ней?!

Оксана ответила не сразу:

– Передозировка наркотиков.

– Что за бред?! – Сергей уже почти кричал. – Ты шутишь?

– Я не привыкла шутить здоровьем единственного ребенка.

– Но она звонила мне вчера.

– Я знаю, – уже почти спокойно ответила Оксана. – Она от меня звонила. Она приехала на днях, потому что Рене умер.

– Умер?!

– Да, от того же самого. Она испугалась и приехала. Если бы ты ее увидел… боюсь, что не сразу узнал бы. Она хотела попросить тебя устроить ее в хорошую клинику. Думала, что ты со своими связями сможешь ей помочь. Но тебе же, как всегда, некогда. А сегодня сорвалась. Она в Первой городской. Если можешь, приезжай, – сказала Оксана и повесила трубку.

– Быстро собирайся, мы уезжаем, – крикнул он Людмиле и, не обращая на нее внимания, стал торопливо собираться сам.

Девушка поняла, что никаких вопросов задавать не надо, мгновенно оделась и юркнула в машину, почувствовав, что, если бы она не успела, он не вспомнил бы о ней и уехал один.

Было темно и скользко, поваливший вдруг мокрый снег залеплял лобовое стекло, хмель еще не вполне выветрился из головы, но Сергей отчаянно жал на газ, не замечая перепуганных глаз своей спутницы.

«Этого не может быть! – думал Сергей. – Это не могло произойти с Наташкой! С моей Наташкой!..»

Он вспомнил крохотный кряхтящий сверток, который когда-то бережно принял из рук Оксаны на пороге роддома, он вспомнил пухлые круглые Наташкины пяточки, которые всегда целовал перед сном, он вспомнил розовое платьице с кружевными оборками, которое прислал ей в подарок Уинсли и в котором она со своими золотистыми кудряшками была похожа на настоящую маленькую принцессу…

«Нет, это невозможно, невозможно! Господи, если ты есть, сжалься над ней. Пусть она только останется жива! Все остальное я сделаю для нее сам. Я обещаю! Я клянусь, Господи!» – беззвучно кричал он, вглядываясь в темную дорогу, едва освещаемую забрызганными фарами.

«Господи, ну чем я прогневил тебя? За что, за что мне это?! Что я такого сделал? За что?!» – все повторял Сергей, чувствуя, что у него начинается истерика, и вдруг услышал свой голос как бы со стороны, как будто это говорил какой-то другой Сергей Гордеев.

«За что? – переспросил тот, другой. – Есть за что. За науку, которую предал… за деда, про которого до сих пор так и не написал… за Митрича, о котором забыл… за Оксану, которую бросил… за Наташку, чьей жизнью почти не интересовался… за Ильича, которому отплатил черной неблагодарностью… за Машу, о существовании которой старался не вспоминать… за Кристину, про которую так ни черта и не понял… Да мало ли еще за что!»

«Но я же не нарочно! – с трудом сдерживая подступившие слезы, попытался оправдаться Сергей. – Никогда никому зла не желал, никому не хотел делать больно. Не всегда получалось, но не все же от меня зависело. Да и вообще, все так живут…».

«А откуда ты знаешь, как живут все? – спросил его невидимый собеседник. – И не обманывай себя, ты сам все понимаешь».

Он больше не хотел обманывать себя, он больше не хотел спорить с собой. Вся его жизнь вдруг показалась ему каким-то бездарным черновиком, который хотелось немедленно переписать. «А Паша переписал», – вдруг вспомнились ему слова Митрича, показавшиеся Клаве бредом выживающего из ума старика. Нет, Митрич не заговаривался. Он знал, что говорит. Паша переписал! Дед тоже сделал попытку «жить, как все». То ли по своей инициативе, то ли по совету Полянского написал роман, который, будь он опубликован, возможно, избавил бы его от восьми лет лагерей, бабушку – от смерти, а отца – от раннего сиротства. Но он не стал его публиковать. Сам не стал! Теперь это было окончательно ясно. Он переписал его, переписал не так, как было нужно, а так, как подсказывала совесть. Он понимал, что и теперь не сможет его напечатать, и все-таки переписал. И отдал Митричу, да-да, Митричу, который предал его и который всю жизнь писал, как все. Может быть, полагал, что на квартире Сталинского лауреата рукопись искать не будут, а может, именно потому, что только Митрич знал, кто такой на самом деле Павел Егорович Гордеев, заведующий отделом по работе с письмами трудящихся. И вот теперь его внук думал о том, как переписать свою собственную жизнь.

«А успею ли?» – спрашивал себя Сергей. Он с ужасом подумал, что ему уже скоро полтинник, не самый удачный возраст, чтобы начать жизнь заново. И тут вспомнил, что дед переписал свой роман, когда ему было ровно столько же. Но то был дед…

Он затормозил у дверей больницы и бросился в вестибюль, даже не вспомнив, что ехал не один. Он подбежал к гардеробу и схватил накидку.

– Где реанимация? – спросил он у пожилой гардеробщицы.

– Туда нельзя.

– Где?! – истошно заорал он.

– По коридору, потом налево, – пробормотала перепуганная старушка.

Возле застекленной двери отделения взад-вперед ходила Оксана. Он скорее догадался, что это она, чем узнал ее. За те годы, что они не виделись, она постарела, располнела, а когда взглянула на него, он увидел, что все ее лицо покрыто морщинками, а глаза распухли от слез.

– Что там? – спросил запыхавшийся Сергей, не поздоровавшись.

Оксана молча пожала плечами, помотала головой и снова стала ходить взад-вперед. Сергей рухнул на стоявший в коридоре топчан. Минут сорок прошло в молчании. Им нечего было сказать друг другу. Когда дверь отделения открылась, они оба вздрогнули. К ним вышла молодая, невысокого роста докторша. Оксана первая бросилась к ней:

– Ну что?

Сергей вскочил и встал у Оксаны за спиной.

– Она в коме. Состояние критическое, но стабильное. Мы делаем все, что можем.

Лицо докторши скрывала маска, глаза были уставшими, но строгими.

– А давно она на наркотиках? – спросила она и посмотрела на Сергея поверх Оксаниного плеча.

– Не знаю… – смущенно пробормотал он. – Дочь живет в другой стране…

– Но ведь не на другой планете.

Сергей почувствовал, как у него вспыхнуло лицо, но ему удалось взять себя в руки.

– Скажите – что нужно? – спросил он. – Деньги? Лекарства? Специалисты? Что? Что нужно делать?!

– Нужно быть повнимательнее к близким, Сергей Леонидович, – сказала докторша и скрылась за дверью отделения.

Сколько часов они с Оксаной провели у этой двери, он уже не понимал. Оксана продолжала ходить по коридору, он то садился на топчан, то метался от стены к стене. Иногда они садились рядом, но по-прежнему не говорили друг другу ни слова. Они даже не заметили, что на улице давно рассвело, когда наконец на пороге отделения появилась та же докторша. Закрыв за собой дверь, она сняла шапочку, стянула с лица маску, и Сергей застыл от изумления: перед ним стояла его утренняя девочка. Теперь он был в ее власти, теперь она решала, спасти его или уничтожить. От одного ее слова зависело все, но по ее усталому лицу невозможно было понять, с каким известием вышла она к измотанным ожиданием и бессонной ночью родителям своей пациентки. Одно Сергей знал точно: те несколько секунд, пока она молча стирает маской пот со лба, Наташка жива, и, значит, в этой жизни все еще можно изменить. Поэтому он тоже молчал и очень боялся, что первой не выдержит и заговорит Оксана.

Март 2013 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg