«Киммерийский закат»

Киммерийский закат (fb2) - Киммерийский закат 1718K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Богдан Сушинский Киммерийский закат

© Сушинский Б. И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

Часть первая. Кремлевский излом

1

Президент Русаков в последний раз взглянул на наброски своего выступления и, подойдя к окну, несколько минут отрешенно созерцал открывавшуюся часть голубовато-лазурного залива.

Сторожевой корабль пограничной охраны застыл как раз напротив окна, и Русаков вдруг подумал, что одного неосторожно выпущенного снаряда этого морского красавца было бы вполне достаточно, чтобы разнести его виллу, вообще всю его резиденцию в клочья.

«Неосторожно выпущенного!.. – мрачно ухмыльнулся Президент. – А что… если понадобится, ОНИ придумают и не такое объяснение».

Под этим «они» Русаков конечно же имел в виду не командование сторожевика. Латиноамериканского варианта военного путча он как раз не опасался. Все было значительно сложнее: путч созревал не в солдатских казармах и не в офицерской среде, а в самых высоких эшелонах власти – по существу, в стенах самого Кремля. Никогда еще Президент не чувствовал шаткость своего положения с такой остротой; никогда еще не находился он в такой близости от гибели, причем не только политической.

«Интересно, видят ли меня сейчас из кубриков корабля? – попытался Русаков отвлечься от горьких раздумий о превратностях своего кремлевского бытия. – Наверное, видят».

Президент знал, что в свои сверхмощные бинокли морские особисты просматривают значительную часть его крымской ставки, а коль так, то все может быть…[1] Да, конечно же они все видят и откровенно завидуют, не догадываясь, что Президент почти так же тайно завидует им. Любому, наугад взятому. Словом, убрать бы этот сторожевик, чтобы не мозолил глаза и не мешал работать над выступлением…

Но Русаков понимал, что убрать его нельзя, потому как не положено из соображений безопасности. Этому «не положено» обязаны были подчиняться все, в том числе и он, все еще каким-то чудом удерживавшийся на троне властителя величайшей из мировых держав.

Звонок телефонного аппарата заставил его внутренне содрогнуться. Не оглядываясь, по звуку трели, он определил, что это ожила линия внутренней связи. Ожить-то она ожила, но с какой стати? Никаких звонков в это время он не ждал. И вообще… По «внутренней» его тревожили крайне редко. В особых случаях, быть которых в это время не должно.

– Товарищ Президент? – раздался в трубке слегка хрипловатый и в то же время по-армейски жесткий голос. – Извините. Докладывает полковник Буров.

– Кто-кто? – поморщившись, переспросил Русаков.

– Полковник Буров, – ничуть не смутившись, подтвердил офицер. Наоборот, теперь голос полковника показался еще более вызывающим. – Начальник охраны резиденции Президента.

«Уже не «охраны вашей резиденции», а «охраны резиденции Президента»! – резануло Русакова, которого вдруг начала задевать любая мелочь, даже этот суховатый «уставной» тон недавно назначенного начальником охраны то ли кагэбиста, то ли военного разведчика, в котором уже не ощущалось никакой службистской дрожи.

– Слушаю вас очень внимательно, – нервно, с надлежащим в таких случаях высокомерием отреагировал Русаков.

– Товарищ Президент, тут прибыла группа товарищей из Москвы. Просят срочно принять их.

Услышав это, Русаков решительно и почти похмельно покачал головой, просто отказываясь верить в то, что ему говорят.

– Какая еще «группа товарищей»?![2] – по слогам, и даже не пытаясь скрывать сарказма, спросил хозяин виллы.

– Не могу знать, товарищ Президент.

– Какая такая группа, полковник?! Вы о чем это?

– Простите, товарищ Президент, но речь идет о товарищах, специально прибывших на встречу с вами из Москвы.

– Слышал, что из Москвы, полковник Буров, слышал. Но я никого не приглашал. Где они сейчас, на внешнем контрольно-пропускном пункте?

– Никак нет! Уже на территории. Недалеко от моей караулки, у внутреннего поста.

«Вот так вот, взяли и пропустили?! – изумился Президент. – Не получив моего согласия и даже не уведомив о прибытии? Что здесь, черт возьми, происходит?!».

– Кто-то из них находится сейчас рядом с вами?

Буров слегка замялся и неуверенно ответил:

– Никак нет, товарищ Президент. Но если вы прикажете, я могу пригласить их руководителя.

Врет, понял Русаков, кто-то из этой «группы товарищей» наверняка находится в кабинете рядом с ним. И на обман полковник решился лишь после того, как этот, из «группы товарищей», жестами приказал ему молчать.

Еще не зная, из кого именно состоит эта группа, Президент понял, что действительно произошло нечто из ряда вон выходящее, потому что просто так некая «группа товарищей» к нему, без предупреждения, не получив согласия, не прилетела бы. Тем более что официально он находится в отпуске.

В ту же минуту в кабинет несмело вошел его помощник Иван Веденин.

«В курсе?» – взглядом спросил его Президент, скосив глаза на трубку.

Тот, ничего не выясняя, решительно покачал головой. Но именно то, что он поспешил отмежеваться от московских гостей, даже не пытаясь уточнить, о ком или о чем идет речь, вызвало у Русакова подозрение. Глаза его недобро блеснули и угасли. Уж кто-кто, а старший помощник обязан был знать все. Даже то, что знать ему категорически не положено. Иначе на кой черт он здесь нужен?

Но если и помощник заодно с «группой товарищей», то как все это воспринимать? Пока он, глава «необъятной», загорает на пляже своей крымской резиденции, в Москве составляют против него заговор? Так, что ли, получается?!

– И все же: кто, конкретно, прибыл? – вновь обратился Президент к Бурову. – Не слышу членораздельного ответа.

– Вам зачитать весь список московских товарищей? – осторожно поинтересовался охранник.

– Именно, полковник! Что вас так удивляет? Должен же я знать, какие такие… из «группы товарищей» врываются на территорию моей резиденции. Имена у этих «московских товарищей», надеюсь, имеются?

Полковник вновь замялся и, прикрыв трубку ладонью, принялся с кем-то перешептываться, еще раз подтвердив таким образом, что кто-то из незваных гостей все-таки находится рядом с ним и даже пытается дирижировать событиями.

– Вы слышите меня, полковник? Я попросил вас назвать имена этих… товарищей.

– Прошу прощения, товарищ Президент, – довольно спокойно молвил Буров. – Вот, только что, один из сотрудников охраны передал мне список ответственных лиц, прибывших из Москвы, – тянул резину полковник, медленно разворачивая (по шуршанию определить это было нетрудно) сложенную вчетверо бумагу.

– Ну, относительно того, насколько они в самом деле «ответственные», – мы, знаете ли, будем разбираться. И вообще, что это за группа такая?

Буров дипломатично покряхтел, давая понять, что не намерен вникать в суть их «кремлевско-престольных» разборок.

– Итак, из списка следует, что возглавляет группу вроде бы товарищ Вежинов, – произнес он.

– Так «вроде бы» или действительно возглавляет? – Русаков явно менял тактику. Он уже не пытался жать на начальника охраны, наоборот, старался говорить доверительно, превращая полковника из безразличного ко всему происходящему здесь служаки в союзника, в настоящего телохранителя. Тем более что он вспомнил: Буров был представлен к званию генерала, и вопрос, кажется, решен.

– Здесь не указано, что возглавляет именно Вежинов, однако в списке прибывших первым значится он.

«Еще бы! Все-таки секретарь ЦК КПСС по идеологии», – медлительно расшифровал это имя из «группы товарищей» Президент. Кстати, он заметил, что полковник не знает этих людей и называет их фамилии по чьей-то подсказке. Судя по всему, список составлен был наспех, от руки, а почерк оказался неразборчивым. Попутно Русаков вспомнил, что именно Вежинов ввел в кремлевский обиход его оригинальное должностное определение – «генсек-президент», напоминая тем самым, что Президент страны одновременно является и генсеком ЦК, о чем в «перестроечной» суете многие стали забывать. И Русаков готов был признать, что это на европейский лад, словно особый титул, звучащее «генсек-президент» ему нравилось.

– Докладываю также, что вместе с ним прибыл товарищ Дробин…

– И Дробин – тоже? Вот он, оказывается, где?!

Полковник в замешательстве помолчал, не зная, как реагировать на этот возглас руководителя страны.

«Я полдня ищу этого разгильдяя!» – мысленно проворчал тем временем Русаков, вспомнив, что по телефону велел одному из остававшихся в Кремле референтов разыскать руководителя своего аппарата, до которого старший помощник Веденин никак не мог дозвониться. – Правда, теперь уже возникал вопрос: действительно ли помощник не смог дозвониться или же попросту не желал?» – все основательнее предавался генсек-президент своим подозрениям в заговоре.

– Дальше идут: генерал армии Банников…

«Замминистра обороны, главком Сухопутных войск?! – изумился Русаков. – Ему что здесь понадобилось, да еще и в составе «группы товарищей?!».

– А сам министр обороны маршал Карелин прибыл?

– Никак нет, не замечен, – ответил полковник после некоторой заминки.

– Вот именно, пока что «не замечен». Тогда как здесь оказался главком Сухопутных войск? Ему-то кто позволил появляться в резиденции Президента, в которой по должности без вызова ему вообще появляться не положено?

– Не могу знать, товарищ Президент.

– Так выясните.

– Прошу прощения, но теперь уже мне, по званию и должности, прибегать к подобным выяснениям не положено. Это удобнее было бы выяснить вашему помощнику. К тому же главком уже здесь, и с этим приходится считаться.

«…Уже хотя бы потому, что за всяким главкомом стоит все сухопутное воинство, целая армия», – мысленно поддержал его руководитель страны, наконец-то улавливая в голосе полковника, в этих его словах «…и с этим приходится считаться», некую доверительность.

Буров перестал строить из себя «незнайку», и, по существу, предупреждал его, что просто так, по личной прихоти или каким-то служебным делам, главком в крымской резиденции главы державы появиться действительно не может. И что прихватили его с собой «московские товарищи» только с одной целью – для силового устрашения.

А затем генсек-президенту пришлось напрячь всю свою фантазию, чтобы понять, причем здесь некий «товарищ Вальяжнин».

– Это еще кто такой – Вальяжнин? – мрачно поинтересовался он.

– Не могу знать, товарищ Президент. Но случайных людей в списке быть не может. Кстати, мне подсказывают, что, как выяснилось, группу «московских товарищей» сопровождают начальник управления охраны КГБ генерал-лейтенант Цеханов и генерал-майор госбезопасности Ротмистров, а значит…

Только теперь генсек-президент вспомнил: ба, так ведь Вальяжнин – является недавно введенным в состав членом Политбюро ЦК КПСС, поскольку назначен первым заместителем председателя Госкомитета по обороне! Из числа, так сказать, военно-промышленных производственников.

К тому же, стало ясно, почему вдруг «группа товарищей» столь легко проникла на территорию резиденции: ее провел генерал кагэбэ Цеханов. Кто из президентской охраны решился бы не впустить на территорию резиденции своего всесильного шефа?!

2

…Теперь уже Курбанов почти физически ощущал, как взгляд вишневых – с сиреневой поволокой – глаз женщины лазером пробивает, буквально вбуравливается ему в затылок, взбудораживая сознание и вызывая раздражающее чувство дискомфорта.

«Вынуждает обратить на нее внимание, вступить в контакт?! – мрачно удивился майор. – Ну, так вот он я, маз-зурка при свечах!» – и, протиснувшись между рыхлыми телесами двух женщин и дурно пахнущим бомжом, вновь оказался рядом с брюнеткой.

С любопытством проследив за его приближением, женщина демонстративно отвернулась к окну. Однако Курбанов не торопился обходить ее. За флирт надо было расплачиваться. Виктор умышленно протискивался так, чтобы поочередно коснуться ногами ее бедра, вдохнуть изумительный аромат духов, внимательнее присмотреться к профилю.

Женщине было под тридцать. Любовно отточенные черты смугловатого европейского лица умилительно сливались с едва уловимыми очертаниями азиатского лика, а смоль волос представлялась ему настолько натуральной и такой манящей, что Виктор едва сдерживался, чтобы не запустить в нее пальцы.

Женские волосы всегда были его слабостью. Если он когда-либо и влюблялся, то не в лицо, не в стан, и не в «бедрастую» походку, а именно в волосы. Однажды даже вынужден был расстаться с прекрасной женщиной, буквально взрывавшейся гневом при каждой попытке Виктора пройтись пальцами по ее густоволосому, курчавому и, как терновник, жесткому затылку. Притом что он так и не понял, почему подобные прикосновения вызывали у избранницы столь яростное невосприятие.

– Вы так наклонились надо мной, мужчина, словно чего-то там, на моем затылке, упорно ищете, – не теряла присутствия духа обладательница телесной роскоши.

– Родинки на плечах считаю.

– Во-от как?! И много их там?

– Всего две. – Чтобы не привлекать всеобщее внимание, они общались вполголоса, едва выговаривая слова.

– Странно, все остальные мужчины насчитывали по три. Плохо стараетесь, кабальеро.

– Значит, до третьей пока не добрался, – еще беспардоннее склонился над ней Курбанов, сожалея, что так и не решится оттянуть ворот платья.

– Уж не собираетесь ли припадать к каждой из них? – иронично, хотя и с легкой тревогой, поинтересовалась женщина.

– Пока что не… собираюсь.

– А стоило бы.

«Ну, знаешь! – изумился Курбанов, окончательно сраженный ее неуязвимостью. – Интересно, как бы ты отреагировала, если бы действительно стал припадать?! Причем к каждой из трех, маз-зурка при свечах!»

Виктор и дальше нависал над ее охваченными белой штормовкой покатыми, аристократически-развернутыми плечами, хотя прекрасно понимал, что смущает женщину и что рано или поздно терпение ее должно было иссякнуть.

Пройдясь краем глаза по стоявшим в салоне вместительного автобуса пассажирам, он вновь решительно наклонился и едва ощутимо прикоснулся губами к завиткам на ее шее.

Женщина поежилась, повела плечами, но так и не повернулась к нему.

– Теперь-то вы наконец остынете, сир?

– Постараюсь, только вряд ли удастся.

Смуглянка медленно, словно бы утоляя боль, покачала головой.

– Люди же вокруг.

– Они понятливые.

– А скандал, который мне придется учинить, предварительно приведя вас в чувство?

– Так ведь родинки на шее считаю – только-то и всего, маз-зурка при свечах.

Двумя пальцами он все же слегка оттянул ворот платья и заглянул за него, осматривая оголенную спину. «Любая другая давно съездила бы по физиономии. Эта же, маз-зурка при свечах, молчит; странно…»

– Когда настоящий мужчина припадает к моей спине… ему уже не до переучета родинок, – сладострастно мстила ему брюнетка.

– Еще бы!

– Вот только я уже забыла, когда в последний раз это случалось.

«Слишком упрощенный сценарий», – опять усомнился Курбанов. Весь его мужской опыт свидетельствовал, что на самом деле так не бывает. То, что он только что услышал, грубо смахивало на призыв самки. Тем более что у него были все основания не верить этой смазливой паршивке относительно того, будто она действительно забыла, «когда в последний раз это случалось».

Уже нутром почувствовав, что что-то тут не так, Виктор вновь, только пристальнее, осмотрелся. Ничего подозрительного. Обычная, полусонная-полуидиотская атмосфера вечернего автобуса: одни уткнулись – кто в газету, кто в книгу; другие благопристойно дремлют или столь же благопристойно обнимаются.

Подозрение вызывал лишь стоявший чуть позади, слева, мордоворот с армейской стрижкой и гладко выбритым затылком, от которого за версту несло дешевым одеколоном из третьеразрядной парикмахерской. Но если эта паршивка в самом деле предстает в качестве приманки, то на сей раз дешево наодеколоненного дебила окажется маловато, маз-зурка при свечах. Готова ли она смириться с этим?

– Вот видите: сразу же приумолкли и занервничали, – вернула его к суровой реальности женщина. Она все еще вела себя так, словно лично ее в этом мире уже ничто не волновало.

– Так уж и занервничал! – едва слышно пробормотал Виктор, не поверив ее безмятежности.

– И не пытайтесь оправдываться.

Впервые Курбанов заметил ее еще на конечной остановке. У станционного навеса брюнетка появилась вслед за ним, однако остановилась в пяти шагах, у киоска. Не скрывая своего интереса, жадным – именно жадным! – взглядом прошлась по его лицу, по облаченной в плотно облегающий серый плащ фигуре – только что прошел дождь, и с моря потянуло далеко не летней прохладой; по зеленой «адидасовской» сумке, очевидно, вмещавшей в себе все скромное состояние мужчины.

– Я не оправдываться пытаюсь, а понять, что за всем этим последует, – уведомил Курбанов, обращаясь к ее величественной спинке.

– За чем, «за всем этим»?

– За флиртом.

– Но ведь вам лучше знать, что именно должно последовать за… вашим флиртом.

– Точнее, за нашим с вами… Так сказать, обоюдным, – уточнил Курбанов.

Стрижка у брюнетки была довольно короткой, равной по всей голове, так что прическа напоминала германский шлем, а главное, что Курбанову она нравилась. Как нравилось и все остальное в этой женщине. Она вообще принадлежала к тем особам, которые попросту не могут не нравиться. Не зря же этот парень с луженым армейским затылком и в синеватом пятнистом френче так уставился на нее.

– Скорее всего, за ним последует остановка, на которой вам придется выйти.

– Не удивлюсь, если окажется, что это и ваша остановка.

– Уже хотя бы потому, что на вожделенной вами остановке пригородного поселка Южного обычно выходит большая часть пассажиров, – парировала женщина и, оглянувшись, победно и в то же время мстительно, улыбнулась.

3

Президент еще не знал, что это: путч, переворот, попытка ввести несанкционированное чрезвычайное положение? Но по составу входивших в группу людей понял: сами по себе они ничего, никакой силы и власти не представляют. Другое дело, что эта группа кем-то сформирована. Но кем именно? Председателем Верховного Совета Лукашовым? Шефом госбезопасности Корягиным? Нет, самим вице-президентом Ненашевым, единственным, кто в самом деле обладал хоть какой-то государственной властью? Но быть такого не может! Кто угодно, только не это ничтожество!

Последняя информация о Ненашеве, которая просочилась к нему из Москвы, была по-русски снисходительной: «ничего не поделаешь, вице-президент опять в запое!». И если уж путч возглавил этот человек… Не завидует он в таком случае ни стране, ни путчистам. Впрочем, он не завидовал им в любом случае, независимо от того, кто окажется во главе этого «стрелецкого бунта», но это пока что детали.

Русакова уже не раз, то ли прозрачными намеками, то ли прямо в лоб, спрашивали, как вообще такой человек, как Ненашев, мог оказаться в его вице-президентах?! Пусть бы уже досиживал до пенсии в своей «школе коммунизма»[3].

И хотя подобные вопросы-подковырки всегда выводили генсек-президента из равновесия, ответ его, как правило, был загадочно лаконичным: «Как попал, как попал? Да кое-как!». Он, Русаков – всего лишь руководитель демократической страны, а не император, которому корона дается по наследству. Кому неизвестно, что кадровые вопросы такого уровня в Союзе всегда решались коллегиально? И тут уж, извините…

Впрочем, налицо – классический, всему чиновничеству мира известный случай, когда подмоченная репутация второго лица становится лучшей гарантией прочности первого. Что же касается наследственных корон, то их тоже нередко снимали, причем вместе с головой.

…Но, предаваясь мимолетным размышлениям, Русаков неожиданно открыл для себя, что прямая связь с Кремлем не работает. Недоуменно взглянув, сначала на трубку, а затем – на стоявшего рядом со столом-пультом Веденина, генсек-президент проверил еще несколько трубок, в том числе красную, на аппарате главнокомандующего Вооруженными силами, который обязан был работать, даже если бы наступил конец света. Но который тоже «благополучно» не работал.

– Нас что, отрезали от мира? – почти испуганно спросил он помощника.

Прежде чем ответить Веденин лично «прошелся» по всем трубкам, по привычке поклацывая рычажками!

– Но такого просто не может быть! – округлились теперь уже и глаза помощника. – Такого вообще быть не должно!

– Если в этой стране чего-то и не может быть, так это того, чтобы охрана пропускала на территорию резиденции Президента людей, которых он к себе не приглашал, – резко ответил Русаков.

– В принципе – да, так оно и должно быть, – на удивление спокойно отреагировал Веденин. А ведь до сих пор он не раз бледнел от волнения и страха даже в тех случаях, когда для особых причин для волнения у него не было.

«Неужели решил, что со мной как с Президентом уже покончено? – прошел холодок по спине Русакова. – Что-то слишком уж независимо и раскованно ведет себя. Хотелось бы знать, кто ему эту уверенность внушил».

– Каким образом возникла вся эта «группа московских товарищей»? – резко спросил Президент. – По чьей воле? Кто ее формировал?

– Понятия не имею, – в том же непринужденном тоне молвил помощник, почти вальяжно пожимая плечами, словно речь шла о чьей-то чудаческой выходке.

– Только не юли, Иван Григорьевич. Все намного серьезнее, нежели ты себе представляешь.

– Да нет, представлять-то я себе представляю, но, судя по всему, за этой кремлевской делегацией стоит Лукашов. Или шеф службы безопасности. Полагаю, что вам определить будет легче, нежели мне.

– Мне твои гадания и расшаркивания, Веденин, не нужны. Кто выходил на тебя вчера, сегодня, в ближайшие часы?

– На меня, собственно, никто…

– Я спрашиваю, – резко прервал его Президент, – кто тебе звонил из состава группы или по ее поручению?

– Генерал-лейтенант Цеханов, начальник управления охраны кагэбэ. Однако разговор был сугубо конфиденциальным, – тотчас же предупредил Веденин.

– Меня конфиденциальность ваша не интересует. Ты у кого в помощниках ходишь: у меня или у Цеханова?

– Понятное дело… – проворчал Веденин, сморщив и без того по-крестьянски морщинистое лицо. – Но ведь вы же понимаете: Госбезопасность есть Госбезопасность, а к неприкасаемым я все еще не принадлежу, кагэбисты и не таких чинов вязали.

– Теряешь доверие, Веденин. И не надо все сваливать на кагэбэ. Пока ты при мне – никто подступиться к тебе не смеет.

– Директор «Елисеевского» гастронома, в подсобках которого весь Кремль отоваривался, включительно с домочадцами генсека, тоже считал, что к нему не подступятся. А когда до расстрельной статьи дошло, ни одна сволочь и пальцем не пошевелила, чтобы вступиться за него.

– Хватит! – по-интеллигентски вяло врубился кулаком в поверхность стола Русаков. – Прекрасно знаешь: по поводу «Елисеевского» – вопрос не ко мне, а к предшественнику.

Биография Веденина, этого пятидесятипятилетнего функционера, могла служить образчиком партноменклатурного восхождения, во время которого бывший секретарь комитета комсомола с техникумовским образованием одного из степных краснодарских совхозов прошел, получив заочное образование, путь до первого секретаря райкома комсомола, а затем и первого райкома партии. А еще в свое время он успел поработать инструктором и завотделом крайкома… Но если для многих функционеров его поколения партийная карьера на этом и завершалась, то Веденин вовремя был замечен и оценен будущим руководителем страны, и теперь вот пребывал в ипостаси помощника генсек-президента.

По самому нутру своему человеком он был алчным, скрытным и беспредельно завистливым, однако существовало важное деловое качество, благодаря которому его покровители предпочитали закрывать глаза на все прочие проявления характера Веденина. Это был хозяйственник до мозга костей, идеально приспособившийся к социалистическому строю, а главное, обладающий удивительной способностью «рыть землю» по любому случаю, и «доставать из-под земли» даже то, чего, казалось, не существовало не только в магазинах и на базах спецраспределителей, но и в самой природе. Причем в этих вопросах на него всегда можно было положиться.

Как бы там ни было, а супруга генсек-президента Лариса Акимовна и ее ближайшее окружение души в Веденине не чаяли. И даже в кличку «Завхоз», которая приклеилась к нему еще в совхозные времена, не вкладывали ни сарказма, ни пренебрежения, сводя ее до констатации факта.

Кстати, ни для кого не было тайной, что по номенклатурным ступеням власти Иван Григорьевич восходил только благодаря женам своих шефов, путь к душам которых, однако, находил не через ухаживание и постель, поскольку всем было известно, что он «не по этому делу», а через склады и подсобки магазинов.

– Ну и где там эта «группа товарищей»? – со злой иронией поинтересовался Русаков у начальника охраны, убеждаясь, что попытка «расколоть» своего помощника-«завхоза» ни к чему не приводит.

– Терпеливо ждут вашего приглашения, товарищ Президент, – по-армейски четко и лаконично доложил полковник.

– В твоем кабинете ждут?

– Никак нет, – ответил Буров с такой уверенностью в голосе, что у Русакова не осталось причин для подозрений в его неискренности. – Однако настроены решительно.

– Это ж, в каком таком смысле – «решительно»?

Полковник опять замялся. Он, потомственный военный, пребывавший «под погонами» с суворовского училища, привык к четким однозначным приказам и столь же четким, лаконичным ответам. А здесь, в охране резиденции генсек-президента, куда его, профессионального спецназовца – бывшего «морского котика», а затем офицера Главного разведуправления Генштаба армии – засунули непонятно с какой радости, все время приходилось подстраиваться, разводить дипломатию и всячески выворачиваться. Это-то и вызывало у сурового, физически крепкого офицера чувство некоей «проституирующей», как он сам выражался, неловкости. Вот и сейчас его охватывало именно такое ощущение.

– …Решительно дождаться вашего приглашения, товарищ Президент, – в очередной раз извернулся Буров.

– Разве что… Ладно, давай их сюда, коль уж моя охрана щелкает каблуками перед каждым генералом госбезопасности…

«А ты что ожидал, что мы начнем их отстреливать?! – мысленно огрызнулся полковник. – Довел страну – великую страну – почти до полного развала, полного раздрая, и еще и выпендривается! Хочешь, чтобы мы гнали эту “группу товарищей” отсюда?! Тогда в чем дело? Прикажи – и мы их погоним. Но сначала прикажи!».

4

Уже в течение часа референт-адъютант соединял шефа госбезопасности только с тем узким кругом людей, которые были указаны в списке, составленном самим генералом.

Он еще не знал, что очень скоро эти люди станут костяком нового высшего руководства страны – некоего «Госкомитета по чрезвычайному положению», но по взволнованности голосов и по самому подбору посетителей давно определил: эти люди задумали что-то очень серьезное. Нечто такое, о чем ему не только не положено было знать, но и категорически не полагалось догадываться.

Правда, появилось в этом «списке избранных и допущенных» и несколько, на первый взгляд, совершенно «необъяснимых» людей. Как, например, шеф кагэбэ по Казахстану, называя которого, Корягин проворчал: «Да, и обязательно дозвонитесь мне до главного казахского кагэбиста Воротова. Понять не могу, почему я до сих пор не убрал его!»

Если бы речь шла об Украине, референт-адъютант еще воспринял бы это как должное, но обращаться сейчас, в такое время, в алма-атинский филиал конторы!.. Однако еще больше удивился полковник, когда уже буквально через десять минут Корягин с холодной вежливостью поинтересовался у него:

– Так что там с Алма-Атой?

И только тогда референт-адъютант Нефедов понял свою ошибку. Он до сих пор даже не пытался выйти на связь с Воротовым. Не потому, что забыл. Просто сюда, в приемную, звонки шли чередой. Правда, почти всех их полковник «глушил», но все равно это отбирало уйму времени. Вот только шефу этого не объяснишь.

– Пока не удалось, – попытался он нагло соврать, однако Корягин уже понял, что полковник еще попросту не вычислил казаха-кагэбиста по «табели о важности персон», а потому с еще более суровым спокойствием произнес:

– Я просил бы вас, полковник Нефедов, срочно вызвать на связь начальника республиканского Управления госбезопасности по Казахстану генерал-майора Воротова.

Нефедов прекрасно знал: если уж шеф доходит до полного титулования кого-либо из подчиненных – хуже приметы не бывает. Вот и сейчас в устах Корягина это прозвучало как первый признак того, что казахский обладатель титулов и званий очень скоро может всех их лишиться и вообще оказаться не у дел.

На сей раз полковник попытался с ходу выйти на связь с Воротовым, но, после нескольких попыток, связаться ему удалось только с одним из его подчиненных, да еще – с порученцем. Причем оба заявили, что Воротов сейчас «у первого лица державы», – они отвечали именно так: не республики, а державы, что очень удивило Нефедова, и оба туманно объясняли своему коллеге из столицы: «Вы же понимаете, какие события у нас здесь происходят!».

Когда полковник услышал это объяснение от первого собеседника, то не сразу понял, о чем это он; подумал, что имеется в виду что-то происходящее в связи с переворотом; когда же об этом обмолвился порученец Воротова, почему-то вдруг постеснялся уточнить, что именно тот имеет в виду. Во-первых, не хотелось бы выглядеть человеком несведущим, во-вторых, он понимал, что по обычному телефону разъяснять «сложные ситуации» в кагэбэ не принято. Другое дело – по спецсвязи. Однако от секретного аппарата Воротов, судя по всему, был сейчас далековато.

Все прояснил начальник отдела по связям с общественностью, у которого в конторе было именно то прозвище, которого он заслуживал – «Проныра». Войдя в кабинет референт-адъютанта и увидев, что тот мается в одиночестве, тут же спросил:

– Так что там слышно из Казахстана?

– А что должно быть слышно… из Казахстана? Что там вообще происходит?

Проныра на несколько мгновений застыл с открытым ртом, но, сообразив, что Нефедов действительно не понимает, о чем идет речь, объяснил:

– Так ведь сейчас там находится Президент России Борис Елагин. Так сказать, с официальным визитом в «дружественной стране»… – мать их. Дожились!

– Вот оно в чем дело!.. – понял свою оплошность полковник. – Совершенно упустил это из виду.

– Не ты один, – успокоил его Проныра. – Все мы… упустили его из виду. Именно поэтому он сейчас в Алма-Ате, ведет переговоры с Президентом Кузгумбаевым. Укрепляет, видите ли, связи между суверенными государствами – Российской Федерацией и Казахстаном, делая при этом вид, что Советского Союза уже не существует, что с этой страной давно покончено.

Как только Проныра исчез за дверью, референт-адъютант вновь прошелся по телефонам замов Воротова, и первому же из тех, кого удалось выловить, передал:

– Приказ Самого: немедленно разыщите Воротова. Пусть тотчас же свяжется с Москвой, с шефом.

На сей раз цепочка сработала. Уже минут через десять полковник услышал в трубке: «Казахстан. Воротов», и тут же доложил об этом Корягину, хотя знал, что у того все еще находятся министр внутренних дел и министр обороны.

– Ну и что там у вас? – жестко поинтересовался Корягин, как только услышал голос «казаха».

– Ситуация под контролем.

– Конкретнее.

– Без происшествий, – не понял его Воротов.

– С Елагиным что? – спросил генерал армии голосом нервного учителя, потерявшего надежду обнаружить у двоечника хоть какие-то знания. – С его возвращением в Москву?

– Исходя из вашего требования, вылет удастся задержать.

– На сколько?

– На час.

– Мало.

– Да, но…

– Я сказал: «мало»!

Однако жесткость тона председателя Госбезопасности Воротова не остепенила. Он знал реальное положение дел в республике и исходил из нее.

– Но ведь это же не наш, а российский «борт».

– Не понял.

– Это же самолет российский, причем президентский, с российскими пилотами. Им уже доложили об исправности и готовности к полету, и сейчас борт пребывает под усиленной охраной людей Елагина.

Только теперь шеф госбезопасности сообразил, почему Воротов так упрямо цепляется за недоступность «борта». Он, очевидно, решил, что единственная возможность задержать Президента России – это вывести из строя его самолет, или же, «запустив» ложную тревогу, заставить механиков и спецохрану еще раз пройтись по всем бортовым узлам.

– Я ведь не требую, чтобы борт не долетел, – Корягин был уверен в надежности своей спецсвязи, а потому мог говорить открытым текстом. – От вас не это требуется, Воротов.

– По-нят-но… – и голос казаха показался ему еще более озабоченным.

– Существует же, черт возьми, такое понятие, как «восточное гостеприимство»! Пусть проявят это самое свое, хваленое, восточное… Хотя бы на три часа.

– На три?!

Воротов изначально определил, что Кузгумбаев продержит Елагина на своем «восточном гостеприимстве» не менее двух часов, и когда он говорил о часе, – это было подстраховкой. Но этот неожиданный звонок председателя Госбезопасности… Казах уже подумал было что там, в Москве, наверху, что-то очень сильно изменилось, и теперь уже от него потребуют не задержки борта, а наземного устранения Елагина. А что, ситуация явно способствовала такому повороту событий. Ведь погибнуть Елагин должен был бы не в России, а в Казахстане, где покушение на него можно было приписать кому угодно, от казахских национал-исламистов, до афганских моджахедов.

– Но каким образом можно заставить Президента Казахстана три лишних часа продержать в своей столице Президента России, отлет которого жестко определен и согласован и который, в силу известных обстоятельств, буквально рвется в Москву? Под домашний арест взять его, что ли?!

Только потому, что Воротов произнес эти слова уже на удивление спокойно, как бы размышляя вслух, беседуя с самим собой, несдержанность подчиненного Старый Чекист ему простил.

– Мы ведь уже говорили с тобой о прелестях восточного гостеприимства, – неожиданно напомнил Корягин, опять заставив Воротова горько ухмыльнуться. – Словом, решай, генерал, решай; но при этом помни – на карту сейчас поставлено очень многое.

5

…«Пригородный поселок Южный?» Брюнетка что, назвала его остановку? Почувствовав себя так, словно ему нагло плеснули в лицо недопитым кофе, но при этом вежливо извинились, Курбанов мечтательно поиграл желваками: «Откуда ей знать, что выходить мне придется именно на этой станции, маз-зурка при свечах?! До нее еще три-четыре остановки, и после нее будет столько же».

– Не стройте из себя Деву Марию-Провидицу, мэм, – жестко произнес он, опять склоняясь над затылком красавицы. – Моя остановка была известна вам заранее. Из каких, позвольте спросить, источников? Вы не угадывали ее, а назвали наверняка.

– А кто вам сказал, что Дева Мария была провидицей? Вы бы хоть в Библию не поленились заглянуть. Понимаю, это сложнее, нежели смотреть на мир сквозь прицел, сквозь мушку пистолета, но все же… – Гортанно взорвавшись изумительным по своей сопранной тональности хохотком, брюнетка поправили небольшую, висевшую на левом плече, сумочку и продвинулась к выходу.

Курбанов подался было вслед за ней, но в это время с сиденья справа поднялся какой-то парень, и «провидица» величественно протиснулась между вздрагивающими от ее прикосновения коленками мужчин, чтобы занять свое место у окна.

«…И еще… почему она решила, что через мушку пистолета?! – взорвалось что-то там, в сознании Курбанова. – У меня что, на роже вытатуировано мое офицерское звание? Я – в гражданском, маз-зурка при свечах, и ничем не отличаюсь… Хотя, стоп, какое-то клеймо все же просматривается, и если женщина обладает наметанным взглядом… Только откуда ему – наметанному взгляду – взяться у нашей тихони-брюнетки?»

Знала бы эта женщина, как унизительно прошлась она сейчас по его профессиональному самолюбию! Так нет же, паршивка, невозмутимо сидит у окна, гордо вскинув окаймленную черным шлемом курчавых волос головку, и плевать она хотела на него и всех остальных в этом чадном автобусе. Кто она, к дьяволам, такая?! Как оказалась рядом с ним на перроне? Почему спровоцировала знакомство?

Курбанов вдруг почувствовал непреодолимое желание вышвырнуть оказавшегося рядом с ней юнца, усесться на его место и потребовать объяснений. Но, представив себе, как глупо все это выглядело бы в реальной жизни, попридержал свой пыл.

Несколько секунд Виктор буквально поедал ее взглядом, надеясь, что женщина хоть каким-то образом напомнит о себе, об их мимолетном знакомстве. Но она сидела, как изваяние. Зато теперь Курбанов заметил то, на что не обращал внимания, когда брюнетка стояла рядом, – ее фигуру пловчихи, мощно скроенную, с накаченными на тренажерах плечами.

Нет, никогда раньше видеть ее Курбанову не приходилось. У них, в отряде специального назначения «Скиф» Главного разведуправления, проходили подготовку две женщины, и обеих Курбанов прекрасно знал. Так, может быть, брюнетка – из какого-то другого отряда, с бойцами которого он не знаком? У них, в ГРУ, в отрядах спецназа, предназначенных для работы в глубоком тылу противника, никакие знакомства, – не говоря уже о близких взаимоотношениях и откровениях, – вообще не поощрялись. Да «черные береты» к этому и не стремились. Особенно в последнее время, когда стало ясно, что работать-то им придется не за бугром, а, скорее всего, здесь, на пространстве бывшего Союза, в бывших братских республиках, против «националов», – что лично у него, майора Курбанова, никакого энтузиазма не вызывало.

Тут приходилось иметь дело с политиками, причем с политиками, отрекшимися от своих вчерашних убеждений и предавших своих партийных боссов, а потому способных теперь предать кого угодно и каким угодно способом. А еще эти политики готовы были бросать спецназовцев на самую грязную работу, чтобы потом самым грязным образом подставлять их. Как это уже случалось со спецкомандой госбезопасности «Альфа» и другими ребятами в Тбилиси, в Средней Азии, во взбунтовавшемся Вильнюсе…

Ясно, что эту смазливую «кадрицу» кто-то подослал. Но кто, какая контора? Милицейский спецназ? Некий конкурирующий клан из подчинения ГРУ? Нет, бойцы «Альфы»?

Схема вырисовывалась довольно примитивная: Седьмое управление Комитета госбезопасности каким-то образом разжилось на агента в их спецотряде разведуправления, и… Не исключено, что этим «вильнюсским евнухам» понадобился еще один «груз-200», как понадобился он в свое время при штурме вильнюсского телецентра. Тогда за этот «груз» сошел труп офицера самой «Альфы», какого-то лейтенантика, по всей вероятности, отказывавшегося участвовать в столь унизительной для профессионального военного провокации.

«И кто убедит меня, – подумалось Виктору, – что теперь им не понадобился свежий труп офицера особого отряда спецназа военной разведки»?

Взглянув на брюнетку, Курбанов обнаружил, что, внешне все еще оставаясь невозмутимой, она тем не менее косит на него взглядом, и при этом в глазах поблескивает соблазнительная лукавинка.

«Ну что ж, – подумал он, исподволь умиляясь красотой женщины и шаловливостью ее взгляда. – Если мудрецы из Седьмого управления госбезопасности прибегают теперь к услугам таких вот “киллерш”, это делает им честь, маз-зурка при свечах».

Как только водитель объявил, что следующая остановка – поселок Южный, майор тут же двинулся к выходу, и уже от двери, привстав на цыпочки, отыскал взглядом свою попутчицу. Она поднялась и тоже направилась к выходу, но Курбанов почувствовал, что еще раз лицезреть ее – теперь уже на остановке Южного – не удастся. Скорее всего, она лишь убедится, что подопечный действительно убрался из салона. При этом брюнетка даже не скрывала, что шпионит за ним, – настолько откровенным оставалось ее любопытство. Порой казалось, что она умышленно подставляет себя, чтобы мужчина окончательно рассекретил её.

Ступив в пропитанную дождем и морским туманом фиолетовую темень, майор слегка поежился и с тоской всмотрелся в салон ярко освещенного пригородного автобуса. Брюнетка стояла у предпоследнего окна, повернувшись к нему лицом. Вряд ли она – из света в темноту – видела Курбанова, однако не сомневалась, что уж мужчина-то ее точно видит. Не зря же на лице ее блудливо промелькнула все та же шаловливая женская улыбка.

«То, что она выйдет на следующей остановке, – понятно. Не ясно, почему не решилась выйти вместе со мной. Остановка ведь все равно была названа. Сыщик из нее, естественно, никакой. Но, похоже, что и скрывать своего интереса к нему брюнетка не старалась. Тогда что здесь только что происходит на самом деле, маз-зурка при свечах?!»

6

Принимать «группу товарищей» здесь, в соединенном с его рабочим кабинетом небольшом конференц-зале, на втором этаже виллы, генсек-президенту решительно не хотелось. Он почему-то всячески оберегал этот кабинет, предпочитая встречаться внизу, в официальной приемной, в гостиной или в одной из комнат отдыха. А случалось, что вообще уводил гостя на свою любимую кипарисовую аллею парка.

Вот и сейчас Русаков намеревался встретить «московских товарищей» еще на входе в виллу, однако он явно опоздал. Непрошеные полуофициальные гости уже поднимались к нему на второй этаж.

Растянувшись в цепочку по широкой, слегка «завинченной» лестнице, они шествовали важно и решительно. Как члены военного трибунала, шедшие для того, чтобы объявить свой «суровый, но справедливый»… Строгие, почти окаменевшие лица этих «трибунальщиков» напоминали ритуальные маски индейцев, направлявшихся к ритуальному костру каннибалов.

Причем Президент сразу же обратил внимание, что позади группы, чуть поотстав, степенно поднимается рослый, плечистый полковник Буров. Пока не ясно было – то ли приезжие успели присоединить начальника охраны к своей делегации, то ли он идет по собственной инициативе, но вполне очевидно, что в компании бунтовщиков он вполне мог бы сойти за… палача.

А что, вдруг поймал себя Русаков на этой сумбурной мысли, и в роли палача – тоже. Опыт составления посмертного диагноза у них богатый, да и кто потом, когда к власти придут путчисты, решится по-настоящему расследовать причину твоего «ухода»?! Разве что в виде моральной компенсации, устроят пышные похороны, «в духе Брежнева и Андропова». Что-что, а это у них отработано. Русаков давно смирился с мыслью, что в этой стране в каждом армейском штабе сидит по Пиночету. Но только сейчас он подумал, что точно такие же «пиночеты» восседают в этой стране в каждом республиканском ЦК, и даже в каждом обкоме партии.

– Так что… произошло? – негромко, явно срывающимся голосом спросил генсек-президент, чувствуя, как губы его от волнения деревенеют, а во рту пересыхает.

Задавая свой вопрос, он задержал взгляд на двух, шедших чуть впереди и правее остальных, генералах Госбезопасности – Цеханове и Ротмистрове, интуитивно улавливая, что главная опасность все-таки исходит от них. Причем интуиция эта была порождением почти генетического страха «всяк в Стране Советов сущего» перед властью и вседозволенностью КГБ; страха, террорно сформированного коммунистическим режимом в душах и сознании целых поколений, а потому одинаково довлеющего теперь и над уличным забулдыгой, и над обитателями кремлевских кабинетов.

Лишь в самое последнее мгновение генсек-президент перевел взгляд на руководителя своего аппарата, Дробина. Только обращаясь к нему, своему непосредственному, аппаратному, подчиненному, Русаков способен был сохранить хоть какую-то иллюзию уверенности, и даже делать вид, будто надежно контролирует ситуацию.

– Да вот, как видите, все вот так вот складывается… – невнятно пробормотал Дробин, несколько запоздало отвечая на его вопрос, и, тем самым, давая понять, что впредь вопросы следует задавать кому угодно из прибывших, исключая его. Если только их вообще следует задавать сейчас кому-либо, в его-то, генсек-президента, ситуации.

– Что «вот»? – нахмурился Русаков. – Что «складывается»?

– Товарищи специально прибыли сюда, чтобы обсудить создавшееся положение, – все с той же неопределенностью доложил Дробин.

– Тогда, кто мне внятно объяснит, что же все-таки произошло? – еще мрачнее поинтересовался Президент, опять глядя на остановившихся, чуть правее от него, плечо в плечо, рослых, с почти одинаково безликими, кирпичного загара, лицами кагэбистских генералов. Хотя мысленно уже ответил себе: «А ведь, похоже, что это – арест! Неужели, действительно, арест?!»

– Надо пройти в кабинет, – выделился наконец из «группы товарищей» тот, кто считал себя наиболее приближенным и авторитетным. Поначалу он как бы чуть поотстал от остальных, но теперь, решительно протиснувшись между начальником президентского аппарата и первым замом председателя Госкомитета по обороне, предстал перед своим партийным боссом. Это был секретарь по идеологии Вежинов, за которым в цэкашных коридорах закрепилась кличка «Отпетый Идеолог». – Пройти надо бы, товарищ Президент. Туда, – кивнул в сторону приоткрытой двери кабинета, понимая, что генсек-президент убийственно растерялся и плоховато соображает. – Разговор-то просматривается непростой, но… важный. Для страны, для партии.

Еще несколько мгновений Русаков стоял, загораживая спиной эту самую дверь, как последний ее защитник, затем, взглянув на помощника, ничего не говорящим, растерянным взглядом, попятился к двери; наконец, повернулся спиной ко всем остальным и вошел в кабинет, чуть было, по привычке, не прикрыв за собой дверь.

Вежинов попытался войти вслед за ним, но генерал-лейтенант Цеханов оттиснул «отпетого идеолога ума, чести и совести эпохи», давая понять, кто здесь кто. В свою очередь, генерал-майор Ротмистров решительно оттеснил от двери помощника генсек-президента Веденина, вполголоса, до вульгарности невежливо посоветовав ему:

– Ты, Завхоз, пока прогуляйся…

– Но ведь Президент, возможно…

– Тебе сказано? Понадобишься – позовут. Разговор предстоит нервный, государственный, и явно – не по твоей парафии, – прошел генерал-майор вслед за боссом.

Сразу же стало очевидным, что ни на совещания, ни вообще на такое количество людей кабинет не рассчитан. Поэтому, усевшись в свое рабочее кресло, генсек-президент встревожено проследил, как все остальные располагаются, где кто может.

– Ну, так я слушаю, – вновь попытался он овладеть ситуацией.

Заговорщики переглянулись и остановили свои взгляды на Вежинове. Но, как показалось Русакову, вовсе не потому, что считали его здесь главным. Идя сюда, они, похоже, в отношении «главного», в этой своей путчистской спешке, так и не определились.

– Владимир Андреевич, мы знаем, что, по существу, вы уже приняли решение о введении в стране чрезвычайного положения. На Политбюро мы об этом говорили и пришли к общему мнению…

– Когда это мы говорили об этом, чтобы так, всерьез, по повестке дня, на Политбюро? – угрюмо встрепенулся генсек-президент. – Что-то не припоминаю.

– Да нет, Владимир Андреевич… вы не так поняли. Это наше, членов Политбюро, общее мнение о положении в стране. О чем, как помните, речь шла даже на Пленуме.

– Среди прочего – да, на Пленуме шла речь и об этом. Но вы же понимаете, товарищи, что это было в закрытой части, в порядке, так сказать, общего обмена мнениями; руководствуясь теми демократическими веяниями, которые наблюдаются в нашей стране в ходе перестройки и которые мы с вами, исходя из плюрализма мнений, допускаем сейчас во время всякой партийной дискуссии.

Вежинов беспомощно оглянулся на Цеханова. Генерал поиграл желваками и попытался встретиться взглядом с главкомом Сухопутных войск Банниковым. Тот исподлобья взглянул, вначале на генсек-президента, а затем на Цеханова. «Этот заболтает все, что угодно, – явственно прочитывалось во взгляде главкома. – Если только вовремя не прервать его словесный поток и не поставить перестроечного говоруна на место. Причем сейчас же, и самым решительным образом».

Тем не менее генерал армии пока что считал, что его время не настало, хотя все члены группы знали: Банников не просто недолюбливает, а откровенно презирает Президента, не называя его в разговоре ни президентом, ни по фамилии, а только «Этот… из Кремля».

– Вопрос был даже вынесен на Верховный Совет, – понял главный идеолог партии, что помощи от генералов ожидать пока что не приходится. – Если помните, там всерьез рассматривалось предложение…

– Вот на Верховном Совете и надо решать, – ухватился за эту подсказку Президент, по привычке усиленно и бессистемно жестикулируя. – Партийные органы, конечно, скажут свое веское слово, но вы же понимаете, что мы не можем недооценивать мнение депутатов Верховного Совета, его руководства. А когда такое решение законодательным органом будет принято, и процесс пойдет в рамках закона… А понятно, что проходить он должен только в законодательном русле, поскольку, вы же понимаете, что иначе это все чревато… Тем более что процесс уже пошел, он коснулся всех союзных республик…

Не решаясь прервать генсек-президента, Вежинов беспомощно взглянул на главнокомандующего Сухопутными войсками. Однако тот не обратил внимания на цековского идеолога, которого терпеть не мог точно так же, как и словоохотливого Русакова. В эти мгновения он смотрел на Президента с таким снисходительным презрением, словно уже решил для себя: «Пора браться за оружие! По-иному этот “прораб-перестройщик” не понимает». Однако же и генерал тоже промолчал, приберегая слова, как последние патроны.

7

…Услышав из уст шефа госбезопасности сакраментальное: «Так существует же еще и восточное гостеприимство», Воротов лишь угрюмо ухмыльнулся. А на чем они еще пытались оттянуть время отлета российского Президента из Казахстана, если не на восточном гостеприимстве? Но дело в том, что гостеприимство это должны демонстрировать не он, Воротов, и его люди, а Президент Кузгумбаев, который никакого сочувствия действиям путчистов не проявляет. И уговорить которого еще труднее, чем заставить действовать по указке главного заговорщика.

Нет, пока что это кое-как удается. Расчет на то, что Кузгумбаев давно симпатизирует Елагину и не прочь задержать его на часик у себя, расширив программу пребывания. Ведь о чем пишет сейчас вся пресса, в том числе и оппозиционная, Казахстана? Да о том значении, которое придается главой российского государства дружбе с Казахстаном. Ведь не в Украину же Елагин подался, не в братскую Беларусь, и даже не в США, а именно в Казахстан. Чтобы продемонстрировать… Чтобы получить моральную и политическую поддержку… Наконец, нейтрализовать Казахстан, исключая его из сферы влияния гэкачепистов.

А о чем пишет вся зарубежная пресса, которую местные газетчики в националистическом раже так щедро цитируют? Да все о том же, из всех стран на полупостсоветском пространстве Елагин избрал Казахстан, из всех лидеров суверенных государств – Кузгумбаева. И как же хлестко это звучит, как укрепляет авторитет Отца Казахов в глазах местного бомонда!

– Гостеприимство – да, это понятно, оно способно отвлечь и захватить, – молвил тем временем Воротов, – но не настолько же…

– Делайте, что хотите, однако на три часа вылет должен быть задержан.

– И что потом? – механически как-то поинтересовался Казах. Он и не собирался задавать этот явно неприличный в их среде, не подобающий кагэбисту, вопрос. Тот вырвался как-то сам по себе.

– А что… «потом»? – резко отреагировал Корягин. Однако резкость эта была понятной и вполне объяснимой. – Не ваше это дело, что будет потом, когда он прибудет сюда. Ваше дело – выполнить то, что вам приказано.

– Так точно, – явно струсил Воротов. Ситуация была накалена до предела, судьба «спасителей Отечества» висела на волоске. И Воротов понимал, что не одна голова слетит сейчас под занавес, да под горячую руку. Щадить в такой ситуации никто никого не будет. Поскольку знает, что и его тоже не пощадят.

– Ваше дело выполнять то, что вам приказано выполнить в Алма-Ате, – для чего-то повторился Корягин.

– Так точно, товарищ генерал армии. – «Казах» прекрасно знал, что в отличие от множества хамоватых армейских генералов Корягин никогда не срывается на крик, на служебную истерику. И если уж сейчас он взбеленился, значит, его действительно достали. – Я всего лишь хотел спросить, как эту задержку объяснять самому Елагину, – все же слегка задело Воротова.

– Да как хотите.

– И не только Елагину, но и, прежде всего, Кузгумбаеву, который пока еще считается со мной.

– Так придумайте что-нибудь.

– И сразу же занервничает пресса. В газетах и на телевидении может появиться сообщение, что гэкачеписты, – неосторожно употребил он термин, от которого Корягина просто-таки воротило, – не впускают лидера России в столицу. А это уже на грани гражданской войны.

– Пресса – да, – вдруг спокойно-деловито признал Корягин. – Этот факт следует учитывать.

– Понимаю, чем позже Елагин появится в Москве, тем лучше, но всему должно быть какое-то правдоподобное объяснение.

– Сообщите Кузгумбаеву, причем совершенно секретно, что это – в интересах самого Елагина. В целях его безопасности, ибо существует некая версия покушения на него – как вам только что стало известно по вашим каналам.

– Это – да, это – уже версия, – признал Воротов.

– …И что не в интересах Кузгумбаева, чтобы самолет руководителя России потерпел катастрофу после взлета с аэродрома Алма-Аты. В конце концов могут возмутиться живущие в Казахстане русские казаки, все Поуралье.

– А что, аргументация вполне правдоподобная.

Воротов помнил, что, как только в Казахстане начинали поднимать голову местные патриоты, кагэбисты сразу же бросали свою агентуру на области, которые прилегают к реке Урал и Каспию. То есть на регионы, где все еще жило много потомственных казаков, из тех, которых в свое время коммунисты не успели перестрелять как «врагов трудового народа».

Еще вчера местные казачьи организации действовали полулегально, а сегодня у них вдруг появились бравые усатые атаманы из бывших афганцев да воздушных десантников, а вслед за ними у казачьих организаций откуда-то, сами собой, начинали появляться деньги, офисы, газетенки и листовки…

Причем в Алма-Ате сразу же уловили, что поставлены перед выбором: если они не пригасят свои националистические амбиции, страну сразу же постигнет великий раскол. И в самом деле, казаки тут же начали угрожать автономией, референдумом и конечно же обращением за помощью к Москве, в связи с притеснениями «русскоязычных». Мало того, в казаки стали подаваться сотни и сотни вчерашних целинников и шахтеров. Так вот и зарождалось политическое пугало, которым кагэбисты нагоняли теперь страх на казахов всякий раз, когда это «соответствовало национальным интересам России». Немудрено поэтому, что лидера Новой России принимали теперь в столице суверенного Казахстана с таким радушием.

– И запомните, генерал Воротов: не менее трех часов, – вновь угрожающе напомнил Корягин. – Пусть пресса взахлеб пишет о том, насколько теплым и сердечным был прием, оказанный высокому российскому гостю. Поите его, подсовывайте секретарш, понуждайте наслаждаться жизнью под аккомпанемент «один палка два струна».

– Теперь уже основательно прояснилось, товарищ генерал армии. Сделаем все возможное.

8

Частник, вызвавшийся доставить Курбанова к пансионату с бывшим компартийным названием «Интернациональ», а нынче именуемому «Лазурным берегом», был до угрюмости мрачен и величественно несокрушим. Необычайно тучный, неуклюже гороподобный, он вел свой «москвич», обхватив руль, как соседку по даче – за талию, наваливаясь на него всей своей женоподобной грудью, и при каждом качке – упираясь кожаной кепкой в крышу салона.

– Только учти: до первого поста, – пропыхтел он, узнав, что клиенту понадобился этот затерянный посреди предгорного леса «цековский обалдуйчик».

– Как друг – до первого милиционера, – резюмировал майор.

– Тут не до шуточек, тут все по статье «уголовного». В случае чего, ты – мой знакомый, денег я с тебя не требовал, и требовать не мог. И зовут меня Лехой, Алексеем то есть. Можешь сразу же признать во мне племянника.

– Уже признал. А что, разве дорога туда намертво перекрыта постами?

– Теперь здесь все перекрыто: и «цековский обалдуйчик», и цековские дачи, не говоря уже о водной станции для цековских барыг, на которой «слуги народа» рыбалкой забавлялись. Ты, конечно, тоже забавлялся, но мне наплевать.

– Время такое: всем на все наплевать, маз-зурка при свечах. Давно они там появились, посты эти?

– Дня три назад.

– И как народ объясняет их появление?

– Впервые они обнаружились в конце января. После Вильнюса. Даже БТРы подогнали, не поленились. Слух тогда пошел, что скоро начнут хватать людей, как в тридцать седьмом. Но тогда все обошлось: дня четыре постояли заслонами и исчезли. Теперь покруче взялись. Неподалеку даже квартирует некий охранный батальон. Как думаешь, хватит коммунякам батальона, чтобы удержаться здесь, не дав при этом возможность политэмигрантам почувствовать тоску по советской власти?

– Скорее они дадут им возможность почувствовать себя политзаключенными. На десять лет без права переписки.

– А ты смышленый, – признал водитель.

Курбанов знал, что официально «Интернациональ» числился пансионатом, предназначенным для отдыха и лечения политэмигрантов и членов их семей. На самом же деле, хорошо охраняемая территория этого заведения давно превратилась в своеобразный политический отстойник, в котором пережидали самые неприятные дни своей жизни многие из тех, кто когда-то «раздувал пламя мировой революции» в странах, раздуть в которых его попросту невозможно. Или же насаждал террор в тех странах Центральной и Южной Америк, Африки, Юго-Восточной Азии, где сотворить народно-освободительные движения и левацкие террористические организации вообще-то особого труда не составляло.

Таким образом, за мощной оградой «Интернационаля» время от времени оказывались опальные принцы, изгнанные президенты, скрывающиеся от правосудия своих стран завербованные агенты советской разведки и всякие прочие… Одни из них жили в «гостинках», другие – в пансионных корпусах или в пансионном «гостевом отеле»; третьи, тоже под вымышленными именами и по фальшивым документам, – в разбросанных по лесной территории коттеджах. Вот и все сведения, которыми Виктор Курбанов пока что способен был похвастаться.

– Похоже, что ты тоже из «наших»? – прервал Леха недолгий мысленный экскурс майора в лесное зазеркалье.

– Из «тех еще» – так будет точнее, маз-зурка при свечах. Если я верно понял, «Интернациональ» расположен где-то между поселком Южным и следующей остановкой, как ее там?..

– Озерная, – проворчал Леха. – Считай, что обалдуйчик этот цековский расположен почти посредине между Южным и Озерной, ко второй – даже на километр ближе. Правда, чтобы добраться от Озерной до въездных ворот, приходится обкуролесивать почти всю территорию, а дорога лесная.

– То есть обитатели «Интернационаля» и персонал обычно выходят из автобуса здесь, на Южном?

– Делать лишние километры и платить лишние деньги? Они что, кретины?

«Ну, называть эту красавицу кретинкой не стоит, – по справедливости решил для себя Виктор, – тем более что все становится на свои места: решив проехать лишнюю станцию, она избавилась от меня, как от попутчика. Хотя, казалось бы… приятный собеседник, и вообще неплохая пара. Получилась бы… возможно».

Проехав еще километра два по тряской дороге, словно бы умышленно петляющей по перелескам, дабы отбить охоту у всяк случайного проезжего добираться до ворот «Интернационаля», Леха вдруг резко затормозил, будто оказался над пропастью.

– А вот и они, обалдуи постовые, – выключил зажигание.

Курбанов пристально всмотрелся в лобовое стекло, однако ничего, свидетельствующего о наличии «обалдуев», почему-то не обнаружил.

– Огонек сигареты заметил, – объяснил Леха. – Сейчас появятся.

– Не в разведке, часом, служил?

– Еще и служить им, барыгам цековским?! Нет, я все больше по контрабандному делу проходил.

– И так смело говоришь об этом?

– Потому что отбоялся.

«Вот оно: когда верхи уже ни хрена не могут, а низы уже ни хрена не желают! Даже язык попридержать. Что и говорить: действительно, страна обалдуев!».

– Ладно, заболтались мы тут с тобой, Леха. Сколько от поста до ворот?

– Метров пятьсот. Уж не грабануть ли решил пансионатик этот?

– В долю просишься?

– Презираю надомников. – Они молча проследили, как по поднебесью, перерезая высотные здания, пополз луч мощного армейского прожектора и, полуослепленные, переглянулись.

– Это с вышки. Их там две. Одна – слева от ворот, другая – у ручья, по ту сторону территории. Но прожектора там нет.

– Неплохо знаешь объект. А говоришь, что презираешь надомников, маз-зурка при свечах.

– Обалдуйчиков-коммуняк презираю не меньше. Мы тут с народом шебуршимся по поводу того, что если они слишком уж Президента России прижмут и снова погонят в Сибирь эшелоны с «врагами народа», придется их слегка попридержать. Так, сотню-другую перевешать. Хватит терпеть эту гаркавую марксистско-ленинскую падаль. Как ты относительно «сотни-другой»?

– Главное, начать. Потом и в тысячи не вложишься.

– Не разделяешь вроде бы?

– Пока нет. Хотя в принципе…

– А народ шебуршит, что недавно эти сволочи, коммунисты, несколько сотен тысяч наручников на заводах уральских заказали.

– Ну да?! Не может быть? Скорее всего, провокация «врагов народа».

– Никакая не провокация. Теперь секреты не очень-то держат. Мужик тут один приезжал. Заказ этот был размещен на его заводе. Более ста тысяч наручников. И предполагает, что подобные заказы были размещены не только на их заводе.

– Кто же их заказывал?

– Кто-кто? Все те же! В Вильнюсе у них не получилось, так они теперь к Москве подтягиваются, суки шелудивые.

Курбанов рассчитался с водителем и, приоткрыв дверцу, еще несколько секунд внимательно понаблюдал за вспышкой огонька и нервным подергиванием фонарных лучей. Очевидно, те, на посту, слышали мотор приближающейся машины, и теперь заметались по шоссе, стараясь понять, куда она исчезла.

– А если попытаться в обход поста? – спросил майор, по-заговорщицки приглушив голос.

– В обход дороги нет. Да я и не пошел бы. Мне, к моим двум вмятинам, еще только трех пуль в борт не хватает. И потом, кто ты такой?

– Это вопрос…

– Ответишь, тогда и поговорим. На домушника в самом деле не тянешь вроде бы.

– Скорее на отставного пожарника, – Курбанов ухмыльнулся и вышел из машины. – Раз в объезд дороги нет, тогда что ж, – попридержал он дверцу, – пойду к этим обалдуйчикам, как ты говоришь, сдаваться.

– Смотри, как бы не пальнули еще до того, как объяснишь им, кто и откуда. Они сейчас нервные. – Леха закрыл дверцу, резво, почти на месте и не включая фар, развернулся, но, отъехав несколько метров, вдруг остановился.

– Эй ты! – негромко позвал своего пассажира. – Туда как-то пацаны наши пробирались. Говорят, лучше всего проходить справа от ворот, у оврага. Деревья там подступают прямо к стене, а ветка дуба ложится на ограду. Здесь, где я стою, тропинка начинается, которая через овраг ведет.

– Наконец-то слышу дельный совет! – приблизился к нему Курбанов.

– Никакой не совет. Лично тебя я никогда не видел и не знаю, понял? Просто обалдуев этих гаркавых, коммуняк, печеночно ненавижу! Вдруг от тебя хоть какой-то вред им будет – все легче!

– Что-то я вас, бунтарь-одиночка, тоже не припоминаю, маз-зурка при свечах.

9

Убедившись, что речь пока что идет не о путче и не о его свержении, а всего лишь о введении в стране чрезвычайного положения, Русаков явно приободрился. Хотел бы он знать, кто именно сколотил эту компанию и направил сюда? А главное, зачем? Разве он как Президент в принципе не является сторонником введения чрезвычайного положения? Об этом прекрасно знает Лукашов; как знают и шеф Госбезопасности Корягин, вице-президент Ненашев, ну и, понятное дело, министр обороны Карелин. Тогда какого черта?! Впрочем, всему свое время…

– Вы, очевидно, не понимаете всей сложности ситуации, Владимир Андреевич, – вновь заговорил Вежинов. – Когда еще будет созван этот самый Верховный Совет, и что на нем решат! Тем более что депутаты от некоторых союзных республик попросту откажутся принимать участие в его работе.

– Прибалты, например; кавказцы… – процедил Цеханов.

– Зато это будет в рамках, так сказать, Конституции. А главное, на Верховном Совете мы сможем выслушать мнение тех товарищей, которые все же прибудут из большинства союзных республик. А вы же понимаете, как это важно сейчас, когда процесс демократизации всех институтов власти сверху донизу уже пошел… Ведь пошел же процесс, это уже очевидно для всех, в том числе и для противников перестройки, и даже для наших зарубежных товарищей. Процесс этот конечно же сложный, потому что этим путем мы идем первые…

Генсек-президент все говорил и говорил, казалось, он давно потерял ощущение реальности происходящего и закатил одну из тех «наезженных» речей, от которых многих его соратников, не говоря уже о простом народе, просто-таки мутило. С трудом выслышав весь это партноменклатурно-интеллигентский бред, главком – рослый, медведеподобный генерал, с головой, давно слившейся прямо с гороподобным, лишенным всякой армейской выправки туловищем – почти прорычал, словно пытался унять неуемную зубную боль.

Он уже вдоволь наслушался подобного суесловия, и всякое выступление «этого… из Кремля» на публике или по телевидению вызывало в нем какие-то, почти неосознанные приступы ярости, при которых генерал армии за себя попросту не ручался.

– Но ведь мы же упускаем время, – вновь принялся за свои уговоры секретарь ЦК, он же – «отпетый идеолог», как с удовольствием называл про себя главного идеолога партии Банников, столь же презренного в его глазах, как и сам генсек-президент. – Притом что страна и так уже расколота.

– И все же надо принять к сведению, что многие недостатки мы учли во время работы над проектом нового союзного договора, – нервно отреагировал Президент. – Так что, в общем и целом, процесс уже пошел…

– Да ни хрена он не пошел, – пробубнил себе под нос Банников, едва сдерживаясь от того, чтобы убрать со своих глаз «отпетого идеолога» и повести переговоры самому, просто и по-армейски жестко.

– Нельзя не учитывать, что кое-где партию уже травят, а партийные организации нагло изгоняют из предприятий и учреждений, – продолжал тем временем плакаться в жилетку генсеку «отпетый идеолог». – Прибалты – те вообще до того обнаглели, что уже, по существу, откололись, и с каждым днем перспектива загнать их обратно в Союз становится все более призрачной. Остальные республики тоже одна за другой объявляют суверенитет. Киев, вон, уже спит и видит себя столицей возрожденной Киевской Руси.

– Да все это, товарищ Вежинов, членам Политбюро давно известно. Действительно, имел место парад суверенитетов, это факт; однако же пик кризиса, связанного с проявлениями национализма, мы уже прошли, – старался Русаков угомонить цековского идеолога. – Надо же смотреть на эти явления, так сказать, диалектически, помня, что все-таки, в общем и целом…

– Что это мы «прошли», что «прошли»?! – неожиданно вклинился в их словоблудие генерал армии. – Ничего мы пока еще не «прошли». Очевидно, вас неверно информируют ваши помощники и советники. Наше общее мнение таково, что сейчас, находясь здесь, в Крыму, мы только зря тратим время. Потому что всем уже ясно: мы доиграемся до того, что своим «парадом суверенитетов» окончательно погубим державу. Что еще должно произойти, чтобы мы решились ввести чрезвычайное положение и принять те единственные меры, которые еще способны спасти и страну, и партию?

Банников сорвался со своего кресла и нервно, – кряхтя, и, словно затравленный зверь, оглядываясь, – прошелся по кабинету. Достаточно было взглянуть на выражение его лица, чтобы понять, что в эти минуты он ненавидит обоих «цекашников», этих гражданских болтунов и чистоплюев.

– Тут, знаете ли, – вальяжно откинулся в кресле Президент, самим поведением своим пытаясь сбить накал страстей, – не нужно торопиться с выводами. – В принципе я не возражаю против введения чрезвычайного положения. Но из этого не следует, что вводить его нужно немедленно. Анализ ситуации показывает, что, в общем и целом, процесс сползания удалось остановить. Во всех республиканских парторганизациях уже идет обсуждение проекта нового союзного договора, на основании которого затем будет принята и новая союзная Конституция. Если мы с вами, товарищи, сейчас погорячимся, то взорвем весь этот процесс не только сверху, но и, так сказать, изнутри; а значит, поставим под сомнение саму идею нового союзного договора.

– А нужен ли нам сейчас новый союзный договор? Ко времени ли возиться с новым договором, когда нужно срочно спасать страну?! – вдруг патетически воскликнул Вежинов, словно бы не понимал стержневой идеи Президента – сами мероприятия по обсуждению нового союзного договора уже позволяют выиграть время и перегруппировать силы, то есть уже направлены на сохранение Союза.

«Стоп, уезжая на встречу с представителями Большой семерки, ты заявил, что готов уступить пост генсека, – напомнил себе Русаков, просверливая взглядом собеседника. – И помнишь, как заблестели тогда глаза у Отпетого Идеолога, давно уверовавшего в то, что уже настало его время. Не Иващенко, являвшегося теперь первым заместителем генсека, а именно его.

Так вот, направляясь сюда с “группой товарищей” Вежинов просчитал: тот, кто добьется введения “чрезвычайки”, а, следовательно, предстанет перед партией в тоге “спасителя страны”, тот и получит право занять освобождающееся кресло партийного лидера. Чтобы затем, уже всеми правдами и неправдами, освободить для себя еще одно, на сей раз – президентское, кресло. Для себя и, конечно же, навечно… Так что один из претендентов – вот он, этот несостоявшийся идеолог, считавший себя учеником и ставленником своего незабвенного предшественника – Суслова!».

* * *

Теперь уже Вежинов стал предаваться ораторскому соблазну, он тоже говорил и говорил… Что Москва наводнена незаконными вооруженными формированиями; что глава суверенной России вступил в сговор с главами Украины, Белоруссии и Казахстана, а значит, расчленение Советского Союза – вопрос всего лишь ближайших семи дней…

«Именно семи», – с библейской неотвратимостью подтвердил его прогноз Русаков. Рассусоливания этого воистину «отпетого идеолога» уже даже не забавляли Президента, а попросту раздражали.

– Так, чего вы все-таки добиваетесь? – вновь прервал он Вежинова, причем сделал это, что называется, на духовно-эмоциональном взлете. – Только конкретно, по существу вопроса, помня при этом, что любые ваши антиконституционные действия чреваты… Вы же понимаете, что за всем этим стоит целая страна и что за нашими действиями наблюдает все мировое сообщество.

– За «всем этим» стоять уже нечему, – вновь нахраписто вклинился в их разговор главком Сухопутных войск. – Потому что и самой страны – той, нашей, вождями завещанной, – уже давно не существует, – громыхал он своим неприятно, словно кусок жести на осеннем ветру, вибрирующим голосом.

«Ну, он-то с какой стати здесь?! – еще раз меланхолично изумился Русаков, постаравшись не придавать его словам абсолютно никакого значения. Просто-таки в упор не замечать. – Неужели не понимает, что само присутствие в этой группе сразу трех генералов, да еще такого ранга, уже дает право всем вражеским “голосам” утверждать, что речь идет о государственном перевороте, а конкретнее – о “захвате власти военно-кагэбистсткой хунтой”?! И вообще с каких это пор главком начал являться к Верховному Главнокомандующему без вызова и доклада?! Вот с этим, действительно, еще надо как следует разобраться!».

– Я уже сказал, – опять заговорил Вежинов, – что, оценивая создавшуюся ситуацию, вы, как Президент, обязаны сегодня же объявить в стране чрезвычайное положение, поручить силовым структурам и партийным органам навести порядок и, таким образом, полностью взять ситуацию под контроль.

– Причем под контроль следует брать всю территорию Союза, – жестянно прогромыхал генерал Банников. – И давить каждого, кто попробует провозглашать какие-то там «суверенитеты» и «независимости».

– А ведь Игорь Семенович Вежинов, как и главком Банников, – правы, – деликатно подступался к полемике начальник президентского аппарата Дробин. – У нас, Владимир Андреевич, просто нет иного выхода. В Москве постепенно накапливаются боевики, из бывших афганцев; многие радикалы и националы поприбывали из республик и сейчас «кучкуются» под прикрытием всевозможных легальных организаций суверенных российских федералов…

– Можете считать, что Верховный Совет уже дал вам полномочия для введения чрезвычайного положения. С Лукашовым вопрос согласован, – поддержал его напор Вежинов.

– Но Лукашов – это еще не Верховный Совет, – резко возразил Президент. Он явственно почувствовал, что тональность разговора повышается, убедившись при этом, что «группа товарищей» прибыла сюда вовсе не за советом, как он ожидал, а за тем, чтобы выставить его перед прессой, перед всем сообществом в роли диктатора и тирана, решившегося «потопить в народной крови неокрепшую российскую демократию».

Вежинов и Дробин посмотрели на генсека, как на случайно забредшего сюда городского сумасшедшего. «Кто там будет потом выяснять?! – прочитывалось в их взглядах. – Кто посмеет и с какой стати мы им это позволим?! Решение будет принято немедленно, как только мы вернемся в Москву».

– Кто в конце концов президент страны и кто генеральный секретарь партии?! – взорвался Дробин. И Русаков поразился: как же бестактно и почти нагло повел себя в этой ситуации довереннейший из его подручных, руководитель аппарата! Вот когда по-настоящему вскрывается подноготная подобных «тихих, исполнительных» чиновников! – Сейчас все зависит от вас. Только от вас. Ибо только вы способны остановить страну у края пропасти.

Вместо ответа генсек-президент неожиданно задержал свой взгляд на полковнике Бурове. Тот не выдержал взгляда Хозяина и медленно поднялся со своего крайнего, «приставного», стула. Президент все еще не знал, почему начальник охраны резиденции вклинился в «группу товарищей», но интуитивно почувствовал: Буров – единственный, на кого он как президент и просто как человек, загнанный в угол сворой заговорщиков, все еще может положиться. В любом случае моральной поддержки он пытался искать сейчас именно в полковнике, как в единственном «слабом звене» группы.

– Вам не кажется, товарищи, что мы опять зря теряем время? – полез в свою кожаную папочку Игорь Вежинов. – Вот текст «Постановления» о введении на всей территории СССР чрезвычайного положения, – подал он синевато-прозрачный листик финской бумаги, и Русаков с удивлением увидел, что это бланк его, президентской, канцелярии. – Все, что от вас, Владимир Андреевич, требуется, – так это подпись. Остальное мы берем на себя.

– Кто это «берет на себя»? – язвительно поинтересовался генсек-президент, чувствуя, как бумага в его пальцах импульсивно вздрагивает.

– Те, кто способен в эти дни взять на себя ответственность за судьбу страны, за все возможные в данной ситуации политические и военные эксцессы.

10

Первый визит первого президента Российской Федерации в суверенную республику Казахстан завершался на самой радужной ноте. Любой газетчик, какой бы политической ориентации он ни придерживался, вынужден был бы признать, что визит этот удался, поскольку выдался предельно дружественным и плодотворным. Однако под занавес его неожиданно стало происходить нечто такое, ни в какой протокол поездки не вписывающееся.

Неподалеку от Алма-Аты, у подножия двуглавой горы, склоны которой окаймлены зеленой мантией крон, Елагин вдруг пожелал искупаться в горной речке.

Люди Кузгумбаева вопросительно взглянули на хозяина, который уже вел себя, как полновластный восточный правитель, и тот, снисходительно улыбнувшись: «ну, что вы хотите, это же русский!», едва заметно кивнул головой.

Как и всякая горная речка, эта мало была приспособлена для купания, а тем более – для плавания, поэтому кавалькада машин остановилась в десятке шагов от ее берега, рядом с каким-то поселком, только для того, чтобы высокий гость мог полюбоваться окрестным пейзажем. Никому и в голову не пришло, что Президенту России вздумается в ней… искупаться!

– Может, предложить ему бассейн на вашей горной вилле, – едва слышно напомнил Кузгумбаеву его первый помощник.

– Нет, – передернул щекой Отец Казахов.

– Тогда – на стадионе «Олимпийский», в спецсекторе?

– Здесь, – свел на нет его усилия Кузгумбаев. – Найти место, организовать охрану, халат, белье… – произнеся это, он взглянул на часы.

Отлет запланирован на семнадцать по местному. Протокол есть протокол. У них еще три часа.

Соглашение о сотрудничестве между Россией и Казахстаном уже подписано, все формальности соблюдены. После речушки – официальный обед, короткая пресс-конференция и… аэродром.

– Аэродром? – вопросительно произнес он вслух.

– Готовность номер один, – мгновенно отреагировал первый помощник, уже привыкший к тому, что зачастую Хозяин говорит отрывками фраз. – Через час проконтролируем.

– Жесточайше проконтролировать.

– Уже сделано.

– Совместно со службой безопасности русского.

Многозначительно переглядываясь, высокомерные казахские чиновники подвели Елагина поближе к скале, где, на изгибе речки, образовалась небольшая гранитная чаша. По-прежнему снисходительно ухмыляясь, Кузгумбаев понаблюдал, как русский вносит свои обвисающие телеса в чистые горные воды. Он знал, что «кремлевский брат» любит русскую баню со снежной купелью после парной. Баню и снег для него готовы были организовать на высокогорном правительственном пансионате, приютившемся на одном из склонов хребта, почти на самой границе с Киргизией.

Однако направляться туда «кремлевский брат» не пожелал, сославшись на слишком спешные дела в Москве. Президенту Казахстана не нужно было объяснять, что это за дела. С некоторых пор у него в Москве появилась своеобразная агентурная сеть. Нет, пока что там не существовало ни резидентов, ни нелегалов с «радисткой Кэт», но везде: в парламентах СССР и России, в Совминах; милиции и даже в КГБ появились люди Кузгумбаева, которых его гонцы успели самым примитивным образом подкупить и завербовать и которые, представая в собственных глазах кураторами Казахстана и друзьями Отца Казахов в любое время суток могли позвонить по одному из московских телефонов и сообщить… или даже посоветовать. Исключительно на правах столичных кураторов. В конце концов речь ведь идет не о передаче каких-либо сведений за рубеж.

Так вот, еще неделю назад из Первопрестольной поступил сигнал о том, что в ней готовятся очень серьезные события, которые могут привести даже к смене первого лица и вообще к смене власти, режима, строя. Сообщения, поступавшие в последующие дни, лишь подтверждали, что события развиваются по самому сложному и неотвратимому сценарию и что в Москве явно назревает переворот. Причем не просто очередные политические распри, а самый настоящий переворот, к тому же не дворцовый, а полнометражный, с участием силовиков самого высокого ранга.

При всей невероятности этого прогноза, Кузгумбаев легко поверил ему. Он прекрасно понимал, что постепенно Русаков теряет поддержку не только в верхушке партии, но и Верховном Совете и даже в госбезопасности. С той поры, когда в России появился свой собственный президент, не признающий ни руководящей роли партии, ни союзного договора – в том его виде, в каком он до сих пор существовал, – «кремлевские перестройщики», во главе которых оказался Русаков, лишились своей главной опоры; того монолита, на котором возводилось само имперское мироздание.

Отгадку того, почему в столь напряженное, сложное время Русаков преспокойно пребывал в Крыму, а не в Москве, Отец Казахов нашел довольно быстро и основательно: «Президент Союза в общих чертах в курсе того, что его силовики и несколько коммунистов-ястребов готовятся “потерявший страх народ советский” слегка встряхнуть, вспугнуть и, напомнив 37-й год, “поставить на уши”». А вот почему накануне того же переворота решился оставить Москву и оказаться в далекой Алма-Ате президент России Елагин – этого он для себя объяснить пока что не мог. Ему просто не верилось, что и до сих пор тот не подозревает: до реального переворота остались считанные часы.

Впрочем, похоже было на то, что Елагин действительно все еще пребывал в приятном неведении. Нет, он, конечно, знал, что идет борьба за верховную власть советской империи; что у Русакова появилась достаточно сильная оппозиция и в партии, и в структурах силовиков… Но почему-то считал, что руководства России это как бы и не касается. Наоборот, намекал на то, что, почувствовав под ногами трясину, генсек-президент начнет считаться с суверенными правами России и других субъектов Союза. Что, наконец-то, он пойдет на уступки, на демократизацию союзного договора, окончательно согласившись и с суверенными правами республик, и с четкими разграничениями полномочий по горизонтали «республика – центр». А главное, отрешится от поста генсека, а значит, и от руководящей роли партии, от однопартийной системы.

Вот и сейчас Елагин все еще пытался представать в глазах «казахских товарищей» в роли бунтаря-демократа, защитника угнетенных «младших братьев». Не лишая его этой благостной роли, Отец Казахов демонстративно подчеркивал, что их договор о сотрудничестве является договором «двух суверенных государств» и что Казахстан стал первой независимой суверенной республикой, с которой Россия решила подписать столь широкомасштабный договор. Даже не с Украиной, а именно с Казахстаном. Что было очень важно прежде всего для утверждения лидерства Кузгумбаева в среднеазиатском регионе, в котором до сих пор всегда главенствовал правитель Узбекистана.

11

Добраться до оврага оказалось не так уж и сложно. Курбанову даже не пришлось зажигать фонарик, хватило мерцания едва проклевывающейся луны. Труднее было с деревом, чья ветвь ложилась бы на старинную каменную ограду. Виктор уже решил было, что то ли водитель что-то напутал, то ли ветку давно срезали, но, преодолев мелкий, с размытыми склонами овраг, обнаружил, что все осталось, как было. Единственное, о чем Леха забыл предупредить его, так это о том, что старинный клен или дуб, – во мраке Курбанов так и не определил его породу, – находится по ту сторону препятствия, а ветка свисала через ограду.

Достав из спортивной сумки тренировочную веревку с двумя петельными ручками на концах, специально приспособленную для лазания по деревьям, майор перебросил ее через ствол и, подтянувшись, захватил ветку ногами. Еще одно усилие – и веревка уже не понадобилась. Докарабкавшись до стены, Виктор взобрался на ветку верхом и осмотрелся: луч прожектора лениво прополз над ним, выхватил из мрака высотный корпус санатория, водонапорную башню, крыши двухэтажных особняков… Оставшись вполне удовлетворенным осмотром, Курбанов, с помощью все той же веревки, мягко приземлился по ту сторону трехметровой ограды, а еще через минуту ступил на вымощенную тротуарными плитами дорожку.

«Добро пожаловать в “Интернациональ”, мистер Курбанов, – поприветствовал самого себя, поскольку никто из обслуживающего персонала сделать этого не удосужился. – Чувствуйте себя, как в отеле “Риц”. Или как в лагере заключенных. В зависимости от ситуации и настроения».

В общем-то, вся эта партизанщина была излишней. В кармане у Курбанова лежал пропуск, позволявший ему проходить в «Интернациональ», когда ему вздумается, и находиться там столько, сколько заблагорассудиться, не вдаваясь ни в какие объяснения по поводу своих визитов. Но он хорошо помнил слова полковника Бурова, по чьей воле – или прихоти – оказался здесь: «только так, коммандос: не мельтешить. Залечь в глубокую консервацию, чтобы все забыли о твоем существовании. Даже если вся наша контора погибнет в этой гражданской сутолоке, ты должны уцелеть».

– Ради чего?.. – наивно поинтересовался тогда Курбанов.

– Ради выполнения долга, – врубил побледневшим кулаком в стол полковник. Он терпеть не мог вопросов, звучащих из уст подчиненных. Буров тщательно готовился к каждой беседе и был убежден, что доносит свою мысль до подчиненного «четко, доходчиво и недвусмысленно». Для него это было принципиально – чтобы четко и недвусмысленно. – Да-да, долга. Или теперь, в эпоху этой, мать их, гласности, это понятие уже ни черта не значит?!

– Задача ясна, – пробубнил Курбанов. – Залечь. Отсидеться. Быть готовым.

– Можешь считать, что, задав этот свой «задушевный» вопрос, допустил большую и самую недопустимую бестактность по отношению к разведке и всем ее традициям.

– Не могу же я уйти на задание, понятия не имея о его характере.

– А мы тут еще и сами не знаем, «каков его характер», майор Курбанов. Вы что, не видите, что происходит в этой стране? – Майор уже был проинформирован, что сам Буров тоже срочно вылетает в Крым, чтобы принять пост начальника охраны президентской резиденции. Должность эта была прекрасна тем, что позволяла Бурову своеобразно легализоваться на полуострове, куда он постепенно перебрасывал подчиненный ему отряд «Киммериец», непосредственное, полевое, командование которым ложилось теперь на Курбанова. – И вообще что это вы, майор, так занервничали, что вас смущает?.. Или это не вы «душманили» в свое время в Афганистане?

– Душманил, было дело, – сдержанно процедил майор. Какое-то время ему действительно приходилось работать под душмана, и Буров оставался одним из немногих, кто еще помнил об этом.

– Но конечно же понятия не имеете о том, что происходило в Тбилиси или в Узбекистане?

– В Тбилиси и Узбекистане – тоже… – неопределенно как-то согласился Курбанов.

Их взгляды встретились. Всякое упоминание об Узбекистане было крайне неприятно Курбанову: там ему пришлось выполнять одно из самых мерзких заданий.

– Не вы ли отслеживали ситуацию в Вильнюсе, когда там в очередной раз обмочились эти педерасты из кагэбистской «Альфы»?

– Не отрекаюсь, пришлось отслеживать.

– Кстати, вы откуда только что вернулись? – подколодно прищурился Буров. Всякую, пусть даже смертельно безнадежную, командировку за рубеж полковник преподносил с такой скопидомной щедростью, словно отправлял своих «волкодавов» не на шпионско-диверсионное задание, а на курорт.

– Из Ирака, естественно.

– Где тоже были законсервированы?

– Исходя из приказа, маз-зурка при свечах.

– Тогда какого дьявола?!

– Просто до сих пор мне еще не приходилось залегать в Союзе.

Полковник – коренастый, седовласый крепыш с ожоговыми шрамами на левой скуле, поднялся из-за стола, осмотрел рослого Курбанова, как карлик Гулливера, и, приподнимаясь на носках, прошипел:

– Так вот, здесь, в Союзе, если так пойдет и дальше, вам придется не только залечь, но и полечь. Потому как доигрались, мерзавцы забулдыжные. Но ты, Курбанов, именно ты, – в общении с ним полковник имел право переходить на «ты», в свое время майор начинал службу в армейской разведке под его командованием, – нам еще понадобишься. У тебя – опыт. У тебя аристократическая внешность. У тебя хватка. А главное – хладно-кро-вие. Понял?!

Хладнокровие любого из своих «бойцов» полковник истолковывал, как высшее проявление воинской доблести, а само определение «хладнокровный» звучало в его устах неоспоримой похвалой. Вот только тайной оставалось – какой именно смысл вкладывает полковник в это понятие в каждом конкретном случае.

– Так точно, понял. Командованию виднее, – безо всякого энтузиазма признал Курбанов.

– И потом, ты ведь у нас, кажется, детдомовский? – «Кажется» было явно излишним: полковник наверняка знал о нем все, вплоть до того, когда он впервые – тайком, в школьном туалете – пригубил окурок или потрогал за грудяшку свою одноклассницу. – А потому по рукам-ногам, как все многие-прочие, никакими сантиментами не связан. К тому же не женат, что делает тебя совершенно неоценимым.

– В каких-то пределах, – не стал скромничать майор.

Полковник закурил, предложил Курбанову, но, вспомнив, что, вдобавок ко всем его благостям, майор уже давно не курит, недовольно проворчал: «Ах, да… Ты из праведников». Курбанов помнил, что сам Буров непьющих-некурящих почему-то терпеть не мог. Хотя и не упускал случая пораспекать всякого, обнаруженного хотя бы слегка подвыпившим.

– Место я для тебя выбрал, – мечтательно повел подбородком Буров, – как для самого себя. Интерпартийный рай. Но помни: предательства не потерплю. Сомнений тоже. Понадобиться можешь в любое время суток. Выполнять будешь любые мои приказы. Мои – и ничьи больше. Разве что в самом ничтожном случае – человека, который назовет пароль.

– Намертво запоминаю.

– Запоминать будешь, вскрыв пакет, обнаруженный тобой уже непосредственно в «консервке». Там же будут инструкции. И помни: никто из людей, не знающих пароля, в обиталище твое проникнуть не должен.

– И что же это за рай? Отель, что ли?

– «Интернациональ». Дом отдыха, санаторий, пансионат, или что-то в этом роде, для всяких там забулдыжных мерзавцев, политэмигрантов. Причем расположен, обрати внимание, в Крыму.

– Значит, опять «за рубеж»?

Буров воинственно осклабился, очевидно, намереваясь разразиться по поводу Крыма как «зарубежья», но сумел удержаться и, нервно поиграв желваками, прорычал:

– А что, все может быть!.. И, если эти мерзавцы забулдыжные допустят до этого, придется тебе укореняться в Украине, как во всяком ином зарубежье.

– Ясно. Насколько я понял, «Интернациональ» – объект Управления делами КПСС, причем охрана его пока что наша, а не суверенной Украины.

– Однако все может случиться. Даже если полуостров окажется в руках новых украинских властей, ты должен оставаться там, причем оставаться нашим.

– Так точно.

– В любом случае, объект этот, думаю, еще долго будет числиться российским, поскольку делить крымское имущество окажется ох как трудновато. Как и все прочее в Украине. Пребывая очень недолгое и суровое время в руководстве крымского отделения разведки, я сам имел возможность немного познать, что такое Киммерия. Но главное, в чем я убедился, – нужно уходить в бизнес, так же, как уходит туда верхушка партии.

– В бизнес?! – напрягся майор. – То есть нужно подавать в отставку и уходить в бизнес?

– Что тебя пугает? Не ты первый. И не обязательно подавать в отставку. Впрочем, возможно, в отставку тебе и придется подать, но позже. Кстати, политика станет давить на тебя лишь постольку-поскольку. Что же касается «Интернационаля», именуемого с недавних пор «Лазурным берегом», то он нам еще может пригодиться. Не исключено, что когда-нибудь мне самому придется какое-то время пересидеть в этом пансионате, в секретном бункере. Но это так… – поморщился Буров, заметив удивление на лице майора. Он и сам остался недоволен собственными откровениями. Потомственный офицер разведки, привыкший жить полулегальной жизнью не только за рубежом, но и у себя на родине, он болезненно переживал всякую необходимость раскрывать хоть какой-либо секрет, хоть чуточку приподнимать завесу. – …Имея в виду самый крайний случай. Самый крайний, понял, майор?

– Все в пределах.

– Главное, чтобы ты осознал: мы тебе доверяем. Именно тебе. Как никому, Курбанов, как никому. Так что трое суток тебе на московские сборы и прощания, и – «на юга». Я же вылетаю сегодня вечером.

– Понятно, товарищ полковник.

– И еще… Относительно тебя у нас особые планы. Независимо от того, в чьих руках окажутся в скором будущем армия и госбезопасность. Независимо, понял?

Курбанов искренне пытался проникнуть в подтекст его слов, однако удавалось ему это с трудом. Он многое пытался понять в эти дни, но, чем глубже вникал в суть происходящего, тем меньше истин открывалось. Однако в отношениях с начальством он предпочитал придерживаться святого правила мелкого служивого люда: «Если, несмотря на все объяснения начальства, чего-то в упор не понимаешь, лучше промолчи. Для полной ясности».

– Независимо от ситуации, мне приказано выполнять только ваши приказы, товарищ полковник, – подтвердил свою диспозицию майор. Однако обратил внимание: «армия и госбезопасность». Уже легче: по крайней мере не бросают в мордобойку между соперничающими конторами.

* * *

Буров снова оценивающе прошелся взглядом по могучей, просто-таки гигантской фигуре Курбанова, и, умиротворенно хмыкнув, вернулся за заваленный папками стол. Судя по беспорядку на его огромном «бумагодроме», каковым представал перед всяк входящим сюда этот стол, хозяин его канцеляристом был никудышным. Тем не менее в «Аквариуме» давно бродили слухи о том, что Бурова вот-вот должны осчастливить лампасами. Полковник знал о них, нервничал, а потому заметно переигрывал в своем рвении сохранить «единую и неделимую».

– Ничего больше рассказывать тебе не стану, майор. Но, исключительно из любви к тебе, дам наколку. Полковника Истомина, начинавшего в Первом главном управлении КГБ, знаешь?[4]

– Фиксировал.

– Долгое время он работал в различных посольствах и в зарубежных экономических миссиях.

– Что многое объясняет.

– Представление о том, чем он теперь занимается, имеешь?

Курбанов напряг память, перелопатил всю заложенную в его мозговой эвээмке информацию и в конце концов все же вспомнил: около года назад Истомин был переведен в Управление делами ЦК, где вскоре возглавил экспертно-аналитическую группу. Ничего удивительного: его давно считали крупнейшим специалистом по налаживанию экономической деятельности зарубежных компартий, благодаря которому даже подпольные компартии стали добывать средства из легального бизнеса. Правда, опирались они, как правило, на мощный нелегальный фундамент, покоящийся на наркотиках, оружии и всем прочем, но это уже не суть важно.

– Так, в общих чертах, – признался майор.

– Не морщься, не морщься. Да, его перевели туда. Но по просьбе руководства партии, которое, трезво оценивая ситуацию, – «Это в ЦК КПСС трезво оценивают ситуацию?! – изумился Курбанов. – С каких пор?!» – готово вкладывать деньги в легальный бизнес не только за рубежом, но и в нашей стране, то есть теперь уже в суверенных, бурно капитализирующихся республиках. Чтобы, когда все эти мерзавцы забулдыжные… Словом, ты понимаешь.

– Но я – и бизнес?..

– А перед собой ты видишь кого: президента нефтяного картеля?! Кур-ба-нов, – с отвращением покачал головой полковник, помахивая указательным пальцем перед его лицом, – ты – офицер особого отряда спецназа ГРУ. А всякий, кто хоть на минуту забывает об этом, тут же перестает быть тем, кем ему предписано быть. После чего неожиданно испаряется.

– Эт-то уж как принято, – подтвердил Виктор.

Решив, что разговор закончен, полковник достал из стола розоватый пакет и, взвешивая в руке, долго, бездумно смотрел на него.

– Здесь все, что необходимо: деньги, – он ухмыльнулся и озорно посмотрел на майора, – нигде не зарегистрированное оружие, а также инструкции по поводу первой недели пребывания в «консервке», ну и конечно же схема расположения объекта. Что ты молчишь?

– А что я должен говорить?

Несколько мгновений полковник смотрел на него, как на казарменного придурка, на неблагодарную тварь, не способную оценить ни степень снисхождения к себе начальства, ни своей собственной выгоды, затем, неожиданно побагровев, прямо в лицо майора сивушно прорычал:

– Мычать! Преисполняясь рвением и благодарностью, бессловесно мычать! Ибо не всегда и не каждому такое вот выпадает… – положил он пакет перед майором. – Усекать надо!

«… А ведь на солдафона он не похож, – молвил про себя Курбанов. – Некоторые и до маршальских жезлов дослуживаются, оставаясь беспросветными солдафонами. Даже здесь, в спецназе, в элите военной… элиты! Но это не о Бурове», – не хотелось ему разочаровываться в полковнике.

– Интересуюсь знать, как говорят в Одессе: что последует после этой, первой, недели?

– Связной сам выйдет на тебя. Ты слышал, что я сказал: «связной», а?! Это в своей-то стране! Впрочем, уже в соседней. – Еще более сокрушенно покачал головой полковник и, зло выматерившись сквозь стиснутые зубы, жестом римского трибуна выпроваживая Курбанова из кабинета. – Да, еще вот что… – остановил его уже в проеме двери. – На объекте появиться как можно незаметнее. Глаза охране и персоналу не мозолить. В конфликты не вступать. По одному из документов ты будешь проходить, как нелегал из Ирака.

– Нелегал из Ирака? Нет проблем! – Выяснять, почему именно из Ирака и что из этого следует, было бы непростительным идиотизмом.

Присмотревшись к восточному типу лица Курбанова, полковник вдруг поймал себя на том, что майор слегка напоминает президента Саддама Хусейна. В крайнем случае одного из его не совсем удачных двойников: только ростом повыше, в плечах пошире да брови потоньше, хотя и смолистые.

– Арабский, насколько мне помнится, ты вроде бы знаешь.

– С этим проблем тоже не будет.

– И еще с каким у тебя нет проблем?

– С английским, турецким.

– Ну-ну, в «Аквариуме» случаются умники покруче тебя: с пятью «родными» языками сразу. Так вот, охрана будет знать, что в «логове» живет нелегал из Ирака, которого пришлось на время припрятать от суровой десницы Хусейна.

– Жестокий случай, маз-зурка при свечах.

– А ведь сколько усилий пришлось приложить, чтобы добиться от каждого из вас такой вот, исклю-чи-тель-ной разговорчивости, – самодовольно осклабился полковник.

12

Однако московские беседы с Курбановым – уже в прошлом. А теперь вот начальник охраны объекта «Заря» полковник Буров оказался невольным свидетелем встречи хозяина резиденции с «группой товарищей». Ему давно следовало бы ретироваться с места этой встречи, однако он упорно продолжал стоять – пусть и с краешку, у двери, но… стоять. Как начальник охраны президента, полковник не стал утруждать себя дилеммой – окажется ли он до конца верным Хозяину, выполнит ли в критический момент возложенную на него миссию; или же, помня о высших интересах гибнущей державы… Никаких сомнений: он выполнял приказ.

И когда генерал госбезопасности Цеханов одним только уничижительным взглядом попытался усадить его на место, офицер достойно выдержал этот взгляд и не подчинился. Причем сделал это, исходя из достоинства офицера разведки, и никакого отношения к верности генсек-президенту это не имело. Русаков знал, что делает, когда приказал сугубо кагэбистскую охрану свою разбавить офицерами из армейской разведки, то есть из конкурирующей с госбезопасностью конторы.

– Вы вообще-то можете задержаться здесь, в Доросе, – попытался Дробин подсказать президенту выход из ситуации, помочь ему как-то развеять сомнения. – Мало ли что: простудились слегка во время купания, приболели, всяко ведь случается. Этого времени будет достаточно, чтобы в стране, по всему Советскому Союзу, во всех республиках, было восстановлено действие Конституции СССР. Причем учтите: поскольку лично вы в ломке республиканских суверенитетов, в этом усмирении националов, непосредственного участия не принимали, то со временем это избавит вас от многих упреков и излишней моральной ответственности за возможные перегибы. Избежать которых конечно же не удастся. То есть всю черновую, неблагодарную работу мы возьмем на себя. Что в этом неприемлемого?

– Вот-вот, действительно, можно запустить версию о том, что вы заболели, – поддержал его Вежинов. – «А как только здоровье президента улучшится, – объясним мы обеспокоенному народу, – он тотчас же вернется в Москву и приступит к исполнению своих обязанностей». Для убедительности даже медицинский бюллетень опубликуем. Зато прибудете вы уже в успокоенную Москву, столицу возрожденного Советского Союза. Такая модель развития событий вас устраивает?

Русаков недоверчиво посмотрел сначала на Вежинова, затем – на Дробина, но в конце концов почему-то остановил свой взгляд на Банникове. Тот откровенно нервничал, и все те уговоры, к которым прибегали его коллеги-просители, генерала явно бесили. Уже не раздражали, как в начале этой встречи, а по-настоящему бесили. Чувствовалось, что, будь он в кабинете один на один с «прорабом перестройки», действовал бы совершенно по-иному. И наверняка.

– Хорошо, посмотрим, что вы тут пишете, – снизошел Русаков до того, чтобы ознакомиться с заготовкой президентского указа, и неуверенно водрузил на переносицу очки. Уже так, сквозь стекла, он еще раз прошелся взглядом по «группе товарищей». Лицом его блуждала растерянная улыбка человека, с которого только что основательно сбили спесь.

«В соответствии со статьей 127, пункта 3 Конституции СССР и статьи 2 Закона СССР “О правовом режиме чрезвычайного положения”, – пробежал он придирчивым взглядом первые строчки машинописного текста, чувствуя, что плохо воспринимает смысл изложенного, – а также, идя навстречу требованиям широких слоев населения…»

«Опять это пресловутое “…идя навстречу пожеланиям трудящихся”!» – возмутился он. Однако замечаний по тексту делать не стал.

Президент прекрасно понимал: стоит ему втянуться в редактирование указа, как Вежинов и Дробин начнут идти на уступки, а потом, в нужный момент, представят его общественности как одного из соавторов документа.

– Нет, – решительно повертел он головой, – нет, нет… Я этого не подпишу.

– Почему?! – с наигранным удивлением поинтересовался генерал армии Банников. При этом лицо его передернулось гримасой снисходительной иронии. – Что на сей раз мешает вам исполнить свой президентский и партийный долг?

– Я уже объяснял, что так, сразу, этого делать нельзя… Сначала все эти пункты о чрезвычайном положении в стране надо обсудить на Верховном Совете, на Политбюро. Выслушать мнения юристов, посоветоваться с товарищами из ЦК по принципиальным вопросам, чтобы, так сказать, сообща сформировать коллективную позицию…

Буров давно обратил внимание, что провинциально-нижегородская, с налетом партноменклатурного сленга, речь Русакова коварно разрушала внешний облик рафинированного – пусть даже и советской закваски – интеллигента. Впрочем, взрожденным пролетарскими низами номенклатурным выдвиженцам это наверняка нравилось.

– Так ведь с товарищами уже посоветовались, – напомнил тем временем хозяину резиденции Вежинов. – Высшие должностные лица страны, руководство партии, армии и госбезопасности – все давно в курсе. Все упирается в подпись Президента и генсека. Только в подпись, – можете вы это понять, или нет?! – потянулся секретарь по идеологии к нему через стол, и посеревшее, слегка обрюзгшее лицо его наполнилось такой синюшной яростью, что Русаков поневоле отшатнулся.

Однако напор его все-таки выдержал; подождал, пока главный идеолог опустится на свое место, и только тогда снова остановил взгляд на все еще стоявшем навытяжку полковнике Бурове. Похоже, что при всем своем скромном звании, тот вовсе не чувствовал себя в этом кабинете ефрейтором на генеральском совете. Несмотря на то, что ростом этот коренастый плечистый человек не впечатлял, небольшой ожоговый шрам на левой щеке и прирожденное в своей суровости выражение лица делали его похожим на Отто Скорцени. Президент не мог знать, что для самого Бурова подобное сравнение не в новинку и что профессиональную самооценку его образ грозного «двойника» никоим образом не задевает. Однако, выкристаллизовав для себя это сравнение, Русаков как-то сразу же успокоился.

Другое дело, что сам полковник вряд ли понимал, на что именно хозяин резиденции, пусть хотя бы в надеждах своих, рассчитывает, обращаясь к нему взором; на что уповает, чего конкретно добивается, а главное, как далеко готов зайти в противостоянии наглеющей «группе товарищей»?

В какое-то мгновение Бурову показалось, что генсек-президент вот-вот прервет увещевания этого «сборища путчистов» и потребует от него, как офицера личной охраны, оградить его от присутствия в резиденции людей, которых он сюда не приглашал.

Начальнику управления охраны КГБ генералу Цеханову, очевидно, почудилось то же самое; он даже приподнялся, чтобы приказать полковнику выйти, но в последнее мгновение не решился: вдруг не подчинится? И потом, это ведь начальник охраны резиденции, а значит, за полковника может вступиться Президент. Тем более что совершенно не чешется генерал-майор Ротмистров, который непосредственно курирует охрану «объекта Заря», а посему обязан был проследить, чтобы полковник ни при каких обстоятельствах в кабинет Президента в эти минуты не попал.

Так уж случилось, что в спешке все они, «москвичи», как-то прозевали Бурова, не придали значения его неспрогнозированной активности. А как же он мешал им теперь вести переговоры, придавая генсек-президенту, пусть иллюзорную, но все-таки уверенность в себе; сотворяя для него ощущение контроля над ситуацией!

– Это ведь не так просто: взять и объявить… – набрался тем временем решительности Президент, – что, дескать, «действие Конституции СССР восстанавливается на всей территории бывшего Советского Союза». Вопрос: как восстановить эту саму территорию, когда республики успели пообъявлять суверенитеты? – принялся убеждать их всех. – Вы же понимаете, что процесс этот уже пошел, и вторгаться в него чревато… К тому же должно быть согласие верховных советов республик. Это же судьбоносные решения. А как мы объясним происходящее высшим должностным лицам Украины, Белоруссии, Казахстана?.. Почему принимали решение, не посоветовавшись с ними?

– Да некогда сейчас заниматься этим, Владимир Андреевич! – еле сдерживал себя Вежинов, нервно посматривая при этом на часы, словно вопрос о введении чрезвычайного положения уже лимитируется минутами.

– Поймите же вы, – парировал Русаков, – что так нельзя поступать! Не то время, не та ситуация в стране. Своей напористостью вы все погубите. Все, чего мы достигли. Не забывайте, что мы находимся накануне подписания союзного договора, который должен восприниматься, как гарантия центра в деле перестройки всех республиканских институтов власти! И процесс этот уже пошел…

– Интересно, каким это образом мы способны «все погубить»?! – вновь ожил Банников, демонстративно пожимая плечами.

– Когда и так все давно погублено, – проворчал Вежинов.

– Наведем порядок в центре и в республиках, – продолжил генерал армии, – потом и договор подпишут. Куда они денутся, эти националы? Все, как одна, республики – в «суверенные» подались, мать их!.. Ничего, рано или поздно, всех назад в Союз загоним!

– Ну что значит «загоним», генерал? – поморщился Дробин.

– А то и значит! Заартачатся – прижмем. Кстати, все по тем же советским законам прижмем, которых пока что никто не отменял. Пора учить их, как родину любить.

* * *

Наступила минутная пауза. Русаков сделал вид, что вновь погрузился в чтение документа, но присутствующие понимали: это всего лишь дипломатический тайм-аут, генсек-президент опять тянет время. «На что надеется? – нервно переглядывались они. – Не подпишет он, подпишут за него, хотя бы тот же вице-президент, – зло кряхтели генералы. – Или же это будет коллективное решение некоего «Комитета по спасению Отечества», – решительно посапывали гражданские чины. А все вместе нетерпеливо покашливали да раздраженно переглядывались, всячески пытаясь поторопить Президента.

– Так что будем делать, Владимир Андреевич? – тоном следователя НКВД поинтересовался Вежинов, давая понять, что терпение их не безгранично. – Решимся наконец подписывать наш общий документ или опять примемся полемизировать?

– Как хотите, Игорь Семенович, но подписывать этот документ я не стану. И вообще почему этими вопросами занимаетесь вы? – обвел он всех присутствующих слегка растерянным, но все же довольно жестким взглядом.

– А кому еще заниматься?! – изумился первый заместитель председателя Госкомитета по обороне Вальяжнин. – Кто-то же должен ложиться на амбразуру.

– На какую еще «амбразуру»?! Вам что, неизвестно, что для принятия подобных решений существуют высшие органы и высшие должностные лица страны? Законно избранные, действующие на основе конституции. Без них я ни в коем случае не стану подписывать это, – пренебрежительно отодвинул он текст указа.

– Ах, ты не станешь подписывать?! – хищно ухмыльнулся генерал Банников, по-солдафонски переходя на «ты». – Мы еще должны уговаривать тебя?! К черту! В отставку! Ты ж посмотри: погубил, проср… страну, и еще сидит здесь, выкаблучивается, мать твою!..

– Генерал, генерал… – поморщился Вежинов, понимая, что перепалка зашла слишком далеко, но в то же время, по сути, поддерживая «дух и букву» требования главкома.

…И вот тут полковник Буров весь напрягся, как пес, рвущий поводок. Он ждал приказа генсек-президента или хотя бы обращения с просьбой оградить его от оскорблений. Теперь уже для него как офицера охраны, офицера армейской разведки не существовало ни высоких чинов, ни мелочных сомнений.

В глубине души полковник прекрасно понимал возмущение генералов и прочих пришлых «товарищей», которые не могли и дальше наблюдать, как на их глазах и при их преступном безучастии рушится огромная империя. Но понимал и Президента, осознающего, что вслед за «чрезвычайкой» на улицах Москвы, Киева, Вильнюса, Риги неминуемо появятся танки и десантники, а значит, воспылает гражданская война.

Ему вдруг вспомнилась недавно вычитанная в книге о последних днях Российской империи сцена отречения – где-то в поезде, на какой-то железнодорожной станции, в тупике – императора Николая II. Один из свидетелей этого «судьбоносного» акта с презрением и осуждением писал потом, что император отрекся от трона империи с таким безразличием, словно передавал командование эскадроном. Так вот, сейчас, по мнению полковника, происходило нечто подобное. Окружение генсек-президента требовало от него отречься от президентского «престола», как все от того же пресловутого «эскадрона». А потому Буров по-прежнему ждал приказа, моля при этом Господа, чтобы его так и не последовало.

– Что «генерал», что «генерал»?! – разыгрывалась тем временем на крымских берегах имперско-эскадронная драма, с главкомом Сухопутных войск в главной роли. – Нехрен ему здесь поучать нас! Пусть подает в отставку, и все тут!

– Вы… как со мной разговариваете?! Что вы тут позволяете себе? Вы… вы – знаете кто? – слегка привстал Президент. – Вы – мудаки! Вы поняли меня?! Вы – мудаки!

От неожиданности все приподнялись со своих мест и ошалело смотрели на Русакова. Что ни говори, а «мудаки» из уст генсек-президента – это было так глубоко по-русски, так любой «загадочной русской душе» понятно и доступно! И вообще – в стиле все той же, изысканно русской, «туфлей по трибуне ООН», дипломатии.

– То-ва-рищ Президент, – увещевающе начал было Вежинов, однако в этот раз перехватить инициативу хозяин резиденции ему не позволил, прекрасно понимая, что аргументы «московских товарищей» исчерпаны. Как исчерпаны и средства воздействия на него. А значит, самое время дожать путчистов, добиваясь решительного перелома в переговорах. «Вот именно, путчистов!» – ухватился Президент за это определение.

– Повторяю для тех, кто не расслышал: вы – мудаки… И разговаривать с вами на эту тему я не собираюсь. Все, не смею вас задерживать. Я намерен завтра же вернуться в Москву, и тогда уж мы рассмотрим ваши действия на заседании Политбюро, на Президиуме Верховного Совета, словом, будем делать выводы…

– Он, видите ли, намерен вернуться в Москву! – саркастически изумился Банников. – Нет, вы видели такое?! Слушай, ты… – Восстал он во весь свой громадный рост. – Ты или сейчас же напишешь заявление об уходе в отставку, или же мы тебя!..

– Полковник Буров, – даже не ужаснувшись натиску генерала, а как-то совершенно непроизвольно, в каком-то инстинктивном порыве, обратился к начальнику охраны Русаков.

– Я, товарищ Президент, – тотчас же отозвался офицер.

– Проводите товарищей до ворот резиденции.

– Это ж кого и куда «проводите»?! – громыхал басом Банников. – Что значит: «проводите»? Кого это он собирается выпроваживать?! – обратился главком за поддержкой к своим единомышленникам, стараясь игнорировать при этом порыв самого полковника. – Нам еще договорить надо, иначе какого хрена нужно было тащиться сюда из самой Москвы?!

13

Положив трубку, Корягин тяжелым взглядом прошелся по министру обороны и министру внутренних дел.

Он не торопился. Да и министры приучены были терпеливо ждать. Когда в Стране Советов советы начинает давать сам шеф КГБ, лучший совет, который можно было дать этой стране – это многотерпимо проникаться его мудростью. И министров это касалось в первую очередь.

– Если все пойдет по плану… – Корягин почему-то умолк, долго и отрешенно всматривался в какую-то запись в «еженедельнике», артистично как-то прокашливался…

«Какого черта он тянет?» – поиграл желваками маршал Карелин. По старой армейской традиции он терпеть не мог политработников и особистов. Министр обороны всегда относился к их присутствию в армии, как относятся к присутствию в обществе прокаженных: все знают, что они, эти отверженные прокаженные существуют, однако официально предпочитают ничего об этом не ведать.

– Так вот, если все пойдет по плану… по нами разработанному… Президент России сможет вернуться из Казахстана не раньше двух часов ночи.

– А без него никто никаких реальных контрмер со стороны российских республиканских властей предпринимать не сможет, – ловил его замысел министр внутренних дел Пугач.

– Ибо там некому принимать какие-либо решения.

– Значит, у нас достаточно времени, чтобы все обдумать и тщательно подготовить.

– Но к двум ночи Елагин все же появится в Москве, – проворчал маршал.

– Ну, появится, и что? – принял этот удар на себя главный милиционер Союза.

– А мог бы и не появляться, – отрубил маршал, упираясь руками в колени и рассматривая стол с таким вниманием, словно перед ним карта-схема завтрашнего сражения.

– Мог бы, – согласился Пугач. – Вот армии бы взять и подсуетиться…

– Причем здесь армия?! – буквально взревел маршал. – Что вы во все свои дела втягиваете армию? Нам, в армии, что, больше нечем заниматься?!

– Но она же у нас – основная ударная сила… – несколько стушевался Пугач, и с надеждой взглянул на шефа госбезопасности, явно рассчитывая на его поддержку.

– А на кой… существует тогда милиция?

– Спокойно… господа, – это неожиданное в устах главного кагэбиста страны «господа» как-то сразу же заставило обоих министров умерить свой пыл, втянуть головы в плечи и обиженно взглянуть на Корягина. Дескать, ну зачем так уж сразу – «господа»?

– Да, к двум он появится здесь, – еще жестче проговорил шеф госбезопасности. – А значит, уже утром сможет предпринимать меры, направленные против создаваемого нами Комитета по чрезвычайному положению; на блокирование его действий и решений. – Шеф госбезопасности опять обвел взглядом сообщников по перевороту и нацелился свинцовыми стеклами очков, словно окуляром снайперской винтовки, на генерала армии Пугача.

– Согласен, нужно принимать решение, – мгновенно осипшим голосом пробормотал тот.

– Так принимайте же, принимайте! – с явной издевкой подбодрил его Корягин, прекрасно понимая, что никто из них никаких решений принимать не может и не желает.

– Но только не арест в аэропорту. Президентская охрана, пассажиры, знаете ли… Опять же, реакция мировой общественности…

– Ну, началось: «реакция мировой общественности…»! – Корягин не настаивал на том, чтобы шеф милиции решился на арест Президента России. Но ему доставляло удовольствие видеть, как нога Пугача трусливо дергается, а сам он не проявляет ни инициативы, ни мужества.

– Это что ж получится, что и второй президент тоже окажется под арестом?! – информационно заклинило Пугача.

– Два президента в одной стране – и оба под арестом, – мрачновато хохотнул маршал Карелин. – Такое возможно только в России.

– Если надо – еще троих арестуем. Однако никто не настаивает, чтобы арест обязательно производился в аэропорту, – запоздало огрызнулся главный кагэбист страны, переводя взгляд на маршала. Вопросительно так посмотрел.

Если бы сейчас эти двое служак в виц-мундирах решились на то, чтобы нейтрализовать Президента Елагина, он, возможно, тоже решился бы на это, поддержал. Однако они ждали решения шефа госбезопасности. И не потому, что очень уж уверовали, будто именно он, Корягин, является истинным руководителем путча. Просто в очередной раз сработала уверенность советского человека, что все, что бы ни происходило в этой стране кризисного, конфликтного и «арестабельного», обязательно связано с «органами».

Однако Корягин помнил, что формально во главе ГКЧП все же должен стоять не он, а вице-президент Ненашев. Легитимный вице-президент, легитимное – то ли второе, то ли третье – лицо в государстве… Что придавало хоть какую-то видимость легитимности и всему этому наспех сколоченному коллективному органу государственного правления. И не Корягина беда в том, что никто всерьез этого запойного вице-президента Ненашева в качестве новоявленного главы государства не праздновал. Хотя, казалось бы… Как такой человек вообще мог оказаться в высшем эшелоне власти страны?

Но самое пикантное в этой ситуации было то, что главный кагэбист прекрасно знал: все свои действия члены гэкачепе производят с оглядкой… на генсек-президента Русакова. Понимая, что, при любом исходе этого путча, им так или иначе придется объяснять свои действия перед этим человеком. Как, впрочем, и свое отношение к нему во время путча…

Тем временем министр обороны выдержал томительную паузу и, глядя куда-то в пространство перед собой, мечтательно изрек:

– Разве что посадить самолет на каком-то из промежуточных аэродромов?..

– Или даже на военном, запасном… – подсказал ему Пугач. – Да устроить основательную техническую проверку.

– Еще надежнее – объявить, что самолет потерян из виду, в связи с чем ведутся поиски, которые в конечном итоге могут даже завершиться успехом.

– В крайнем случае можно прибегнуть и к последней мере, – все еще ввинчивался взглядом в никуда маршал Карелин, но так и не решившись произнести то, что неминуемо должно было сорваться с его губ: «сбить его!». Вместо этого маршал по-адвокатски заскулил про себя: «Однако же сбить самолет Президента России! Кто на такое решится? Конечно, потом это можно будет преподнести как обычную авиакатастрофу, с подставной комиссией по расследованию и состряпанным отчетом, но все же, все же…» А, считая, что Корягин и Пугач понимают, о чем идет речь, вслух произнес: – Впрочем, такие решения нужно принимать заранее, высшим руководством и при коллегиальной ответственности. Подчеркиваю: при коллегиальной ответственности и предельной секретности. Кстати, с Русаковым этот вопрос обсуждался?

– Еще чего?! – проворчал милицейский генерал, и был удивлен, когда Корягин вдруг заверил военного министра:

– Этот вопрос тоже затрагивался. Естественно, в режиме абсолютной секретности. Правда, результат оказался нулевым. Дальше общих рассуждений относительно того, что Президент России как-то слишком уж не вписывается в «договорный процесс» и что его позиция служит плохим примером для глав других республик, – так и не продвинулись.

– Потому что наш гарант вроде бы и хочет разгрести все то дерьмо, которое сам же и навалил, но при этом самому остаться непогрешимым, как папа римский. И ему наплевать, что, походя, он марает все высшее руководство и прежде всего – командование армии, которую вообще нужно держать подальше от политики, – излил свой гнев маршал. – Не успеешь вывести из казармы бронетранспортер, как поднимается вопль: «Военный переворот! Хунта рвется к власти!».

– Изолировать Елагина, конечно, надо, – сипловатым от волнения голосом признал Пугач. – Однако делать это следует уже в Москве. Осторожно, постепенно и, знаете ли, – нервно повертел он руками, – как-то все это политически обставляя. Собственно, для таких дел и существует армейский спецназ. Вспомните, как он сработал при захвате президентского дворца в Кабуле.

– Да мало ли что происходило в Кабуле, в Праге, в Будапеште и еще черт знает где! Но происходило это на чужой территории, а здесь мы – на своей, – решительно возразил маршал. – И еще напомню, что для внутренних дел существует спецназ госбезопасности.

Корягин нервно поиграл желваками. Круг замкнулся. Так или иначе решение придется принимать ему самому; ему же нужно будет отдавать приказы и бросать на их выполнение кагэбистские подразделения. В связи с этим старый чекист не сомневался, что уже завтра во всех информационных агентствах мира это будет названо: «кагэбистским переворотом». Однако отступать уже было слишком поздно.

– Ладно, на этом будем завершать, – безвольно хлопнул ладонью по столу шеф госбезопасности. – Все равно ни на какое реальное решение мы не выйдем. Свободны… господа.

Вновь услышав это классово чуждое «господа», министры обороны и внутренних дел удрученно как-то переглянулись. В эти минуты они чувствовали себя подмастерьями, которые очень старались, но работой которых мастер все же остался недоволен.

14

Необходимости сверяться со схемой «Лазурного берега» у Курбанова не возникало. Виктор запомнил ее настолько, что многие объекты способен был возрождать в памяти, как на мониторе компьютера. Вот памятник Карлу Марксу, чуть дальше, по центральному проспекту, – пятигранная громадина давным-давно истощившегося фонтана; вымощенная булыжником дорожка, уводящая от центральной аллеи в сторону беседки, сиротливо грезящей на берегу старинного – очевидно, еще барского, поскольку пансионат располагался на территории дворянской усадьбы, – пруда.

Обойдя его по правому, почти неосвещенному берегу до пустующего постамента, Курбанов извлек из сумки фонарик и при свете луча прочел написанное латиницей: «Овидий».

«В таком закутке – и вдруг Овидий?! Кто сносил – понятно: те же, что когда-то бросались с топорами на «мелкобуржуазный инструмент» рояль. Но, вот, хотелось бы знать, кто соорудил. Хотя бы постамент убрали, Европы постеснялись. Впрочем, из-за рубежа сюда прибывают такие же идейные упыри, как и те, которые этого “Овидия” сносили».

Еще пять минут петляний по тропинке, утопающей под кронами густого паркового кустарника, и майор наткнулся на трехметровую бетонную стену. Луч фонарика метнулся влево, вправо… ни ворот, ни калитки. Ну, так не бывает!

Долго брел вдоль мрачной, почти крепостной стены, уводившей все дальше в дебри девственного леса. У какого-то овражка пробрался сквозь кустарник и, пошарив лучом по тщательно отштукатуренному фундаменту, обнаружил то, что и надеялся обнаружить, – бетонно-металлическую дверцу, приблизительно метр на метр, над назначением которой долго гадать не приходилось – обычный тайный ход. Вполне возможно, не единственный.

Пока что у Курбанова не было ни возможности, ни желания воспользоваться своим открытием, и все же он остался им доволен, а потому сразу же сориентировал его относительно стоявшей метрах в сорока пятиэтажки, свет из окон которой тускло пробивался сквозь ширму кроны.

Где-то позади, по центральной аллее, переговариваясь по-немецки, проходила парочка. Каждое слово мужчина произносил так, словно чеканил команды. Из стоявшего неподалеку двухэтажного особняка долетала устроенная героями какого-то кинобоевика пальба. Однако все эти банальные признаки цивилизации почему-то совершенно не облагораживали глухомань закутка, в котором Курбанову предстояло провести как минимум две ближайшие недели.

Преодолев еще один неглубокий овражек, напоминающий полузасыпанный окоп, Виктор наконец вновь почувствовал сухую твердость брусчатки, на краю которой угадывался огромный прямоугольник ворот.

Неподалеку вспыхнул луч фонарика, и Курбанов инстинктивно подался назад, припал к стволу дерева, слился с ним, подобно перевоплощающемуся в дерево нинзя. Он все еще продолжал вести себя, как подобает диверсанту, оказавшемуся на территории вражеского объекта. Игра? В каком-то смысле – да. Но в то же время майор не забывал напутствия Бурова: «Не мельтешить. Основательно консервироваться и ждать». Почему «консервироваться»? «Чего ждать»? – отвечать на эти вопросы полковник не собирался. Да и вряд ли ему самому известны были ответы на них. А тут еще срабатывал инстинкт профессионала. Когда большую часть жизни готовишься к борьбе и выживанию в глубоком тылу противника, поневоле начинаешь чувствовать себя чужаком везде, куда бы ни забрасывала тебя судьба, постепенно превращаясь в заматерелого волка-одиночку.

– Непонятно только, почему они не убрали этого новоявленного президента «федералов», – хрипло и пьяно басил тот, что вышел из боковой аллеи первым. Их было двое, в плащ-накидках, с фонариками в руках. Тот самый ночной дозор, о котором его предупреждали в скуповатой инструкции, приложенной к схеме «Лазурного берега». – Им что, не понятно, что дальше терпеть какого-то там Елагина – самоубийственно?

– Это уж не нам решать, – недовольно проворчал его спутник.

– Кому же тогда?! Не нам, не им!.. Кто-то же должен. Он ведь всё погубит. Всё и всех! На корню.

– Почему же тогда и в самом деле не уберут его? – невозмутимо спросил тот, кто только что заявлял: «Не нам решать». – Спецназовцы, что ли, перевелись? Кто он такой, в конце концов?!

– Вот и я, парень, тоже спрашиваю: кто он такой? Откуда взялся? Нет, все-таки откуда он, мать его, свалился на нашу голову, нашу страну?!

Осветив ворота и убедившись, что они не распахнуты настежь, патрульные закурили. Мысленно – но лишь мысленно! – Курбанов тут же метнулся к ним, ударом ножа в спину снял одного, сабельным ударом в глотку нейтрализовал другого…

«Кретины, – пробормотал про себя. – Никакой подстраховки, никакой предосторожности!». Он отказывался понимать солдат, позволявших вести себя так, словно до сих пор не поняли, в каком жутком мире, в какое время им выпало жить.

– Здесь, в этом домике, сейчас кто-нибудь обитает? – спросил тот, кого Курбанов нарек «решительным».

– Кажется, нет.

– Неплохая была бы «фазендочка».

– Говорят, для генсеков строили.

– Каких еще генсеков?! – не понял Решительный.

– Ну, тех, из забугорья. Чтобы, в случае чего, было где отсиживаться.

– А что, решение правильное. Местечко прямо-таки убойное. Выставить дополнительную охрану – и никакая вражеская агентура их здесь не достанет.

Выждав, пока патруль уберется, Виктор еще несколько минут прислушивался к отдаляющимся голосам, затем неслышно приблизился к калитке и достал небольшую связку ключей. Один внутренний замок, второй… «А толку? Перемахнул через забор – и все прелести!»

Тщательно заперев потом оба замка, Курбанов осветил особняк. Два П-подобных этажа, мансарда, башенки с налетом псевдоготики. Что-то среднее между неудачно задуманным рыцарским замком и слишком «фортифицированной» дворянской усадьбой. Мощная дубовая дверь. Мощные решетки на окнах первого этажа, окна-бойницы на втором.

Обойдя свой «Курбанобург», майор остался доволен осмотром – особенно тем, что у особняка оказалось три выхода, – и углубился в свои владения.

Первое, что поразило Виктора, – никакой исторической архаики: современная мебель, современные ковры, два – по одному на этаж – японских телевизора. Ну, еще холодильники, телефоны, которыми ему вряд ли позволительно будет пользоваться; как и несколькими комнатами, ключей от которых у него не обнаружилось.

Полковник Буров не обманул: на столе Курбанова ждал конверт, в котором лежало столько денег, в долларах, сколько ему пришлось бы зарабатывать в течение года, и записка: «Майор Курбанов, Ваша комната – справа от холла. Там все, что необходимо для жизни. Запасы продовольствия в холодильнике – на неделю. В виде дополнительного пайка».

«Дополнительного? Значит, будет и основной?! Такая вилла меня устраивает, маз-зурка при свечах!».

«Отвечать только на звонки красного телефона, – продолжил он чтение записки, – который стоит в вашей комнате. Остальные Вас интересовать не должны. Телевизор, ванна и все прочее – в Вашем распоряжении. Окно комнаты всегда должно быть зашторенным. Входную дверь открывать только когда прозвучат три звонка, после которых последует три стука в окно Вашей “кельи”. Обратите внимание на подобранные для Вас книги, которые стоят на полке, висящей над Вашей кроватью. Настоятельно советуем изучить их (подчеркнуто) – самым внимательным образом. Приятного времяпрепровождения».

Подписи не последовало. Но почерк был откровенно женским. «Если и впредь мною будет заниматься женщина, – сладострастно подытожил Курбанов, – “времяпрепровождение” в самом деле может быть приятным, маз-зурка при свечах!»

Осмотрев богато обставленные комнаты, роскошную ванну и не менее роскошный спортзал с небольшим бассейном, камином и искусственными пальмами в кадках, Курбанов вернулся к себе в «келью» и, так и не воспользовавшись ни одним из обнаруженных символов «мелкобуржуазной роскоши», не раздеваясь, уснул в глубоком, пухово-мягком кресле. Однако проспал не более часа.

Проснувшись от какой-то неясной тревоги, словно задремавший на посту часовой, он прислушался к голосам за окном. Судя по всему, они принадлежали тем двоим патрульным, с которыми он чуть было ни столкнулся на аллейке. Однако теперь они его не интересовали, так или иначе утром ему предстояло выйти из добровольного подполья и явиться местному бомонду.

15

Главный идеолог партии в очередной раз успокоил Банникова и резким жестом усмирил полковника Бурова, чтобы вновь обратить свой взор на генсек-президента. И не существовало слов, которыми он мог бы выразить все то, чем преисполнен был этот взгляд.

Однако первым все же заговорил член Политбюро Вальяжнин.

– Поймите, Владимир Андреевич, существуют ситуации, при которых варианты не предусмотрены. Сейчас мы в одном из таких исторических тупиков. Поскольку в этот роковой для страны час вы решительно отказались принимать на себя ответственность за ее судьбу, за вами – последний ход.

– …И тоже роковой, – проворчал Дробин. – Так уж ложится ваша карта.

Еще несколько минут назад ему, руководителю аппарата Президента, казалось, что основной диалог с Русаковым состоится именно у него, как человека наиболее приближенного по службе. Исходя из этого, его и включали в состав «доросской группы». Но теперь Дробин явственно чувствовал, что инициатива постепенно переходит к Банникову и Вальяжнину.

– Ну, знаете ли, – по-дирижерски, обеими руками, принялся жестикулировать генсек-президент, – это еще надо посмотреть, как и для кого в судьбоносное время эта карта ляжет.

– Ваш гражданский и партийный долг, – в свою очередь, входил в охотничий раж Вальяжнин, – передать свои полномочия вице-президенту Ненашеву, как это, собственно, и предусмотрено Конституцией, и подать заявление об отставке… Мы считаем, что иного решения просто быть не может. И ничего другого от вас не требуется. Понятно, что без достойной должности вас не оставят.

– «Мы»?! Кто это «мы»?! – вновь завелся Русаков. – От чьего имени вы говорите? Кто принял решение о том, что я должен подать в отставку? Кто вообще, в принципе, имеет право решать подобные вопросы?! Для начала, назовите людей, которые уполномочили вас на эти переговоры и приняли решение о моей отставке.

Вальяжнин почему-то оглянулся на Банникова, но тот сидел с солдафонской непроницаемостью на лице, одинаково готовый и к тому, чтобы вновь наброситься на Президента с казарменным матом, и к тому, чтобы попросту подняться и уйти. Единственно, к чему он совершенно не был готов, так это к ответу на простой, словно потертая портупея взводного, вопрос: «Кто же все-таки это решил, – что Президент должен подать в отставку?», заданный вконец разболтавшимся, словно заумствующий новобранец, Русаковым.

– Я бы еще мог понять, если бы об этом со мной говорили Председатель Верховного Совета, министр обороны, председатель госбезопасности, – все увереннее парировал генсек-президент. – Кстати, где они? Почему не прилетели эти товарищи?

– Да какое это имеет значение, где они сейчас находятся?! – взревел Банников. – Мы-то здесь! И от чьего имени, по вашему мнению, мы говорим?! От своего, что ли?! Конечно, от своего – тоже, но надо же понимать…

– Его, видите ли, наш ранг не устраивает, – глухо возмутился Вальяжнин. – Кстати, хочу напомнить вам, господин Русаков, – употребил он это свое «господин», словно перчатку в лицо швырнул, – что перед вами – член Политбюро.

– Мне же почему-то кажется, что передо мной – очередной экземпляр кадровой недоработки, – решил Русаков, что терять ему больше нечего и что самое время, в свою очередь, напомнить всем присутствующим «кто есть ху». – Причем самый убедительный ее пример.

– Не думайте, что я оскорблюсь и уйду, не добившись своего, – огрызнулся Вальяжнин. – Подпишете вы в конце концов указ о введении чрезвычайного положения?!

– Да что вы его уговариваете?! – воинственно сжимал кулаки Банников, готовый по стенке размазать эту продавшуюся империалистам гражданскую мразь. – Мы что, без его указа не обойдемся, что ли? Пусть пока этот трус посидит на своей даче, – решительно поднялся он, чтобы отойти к окну. – Придет время, и мы с ним разберемся, как положено, со всей революционной строгостью.

– Если вы так и дальше будете относиться к данному вопросу, – постарался как можно спокойнее вразумить их Русаков, – вы погубите не только себя, но и все наше дело. Это же не шутки, это, знаете ли, чревато… Действия, которые вы предлагаете мне поддержать – чистой воды авантюризм. Не возражаю, чрезвычайное положение действительно назрело. Но решать все эти вопросы нужно было на съезде партии. И если вы не согласны с моим мнением, давайте пойдем на созыв внеочередного съезда…

– Нет, по-моему, он так и не понял, что происходит в стране и почему мы здесь, – поднялся вслед за Банниковым «отпетый идеолог».

– А ему одинаково, – апеллировал к нему Дробин. – Это же манера нашего Президента: он заговорит любой самый ясный вопрос.

– В последний раз спрашиваю, – совершенно не собирался деликатничать и церемониться с генсек-президентом генерал Банников. – Ты подписываешь указ?

– Не подписываю. И от слова своего не отступлюсь.

– Тогда, как уже было сказано, сейчас же пиши заявление об отставке и убирайся к… матери!

– Генерал, генерал! – на сей раз, не выдержал уже Цеханов. Возможно, из чувства своего традиционного превосходства над армейским генералитетом, воспитанным в «лучших традициях» советского казарменного хамства. Что ни говори, а кое-каким манерам офицеров кагэбэ все же обучали. Постоянная работа с интеллигенцией, видите ли, обязывала.

– Все! – поднялся Президент, неуверенно хлопнув ладонью по столу. – Что бы вы здесь ни говорили, я ничего подписывать не стану. И на этом давайте закончим наш разговор.

Первым, метнув на генсек-президента преисполненный ненависти взгляд, оставил кабинет главком Сухопутных войск. У двери он попытался толкнуть плечом «верного пса», полковника Бурова, но тот инстинктивно ушел от удара и мстительно, победно ухмыльнулся. Вслед за главкомом, пытаясь одновременно протиснуться в дверь, вышли генералы госбезопасности.

– Этого отсюда немедленно убрать, – обронил Цеханов генералу Ротмистрову, проходя мимо полковника.

– Не ожидал, – хрипло проворчал Вальяжнин, набыченно глядя себе под ноги, – что он так ничего и не поймет; что он попытается нас вот так, вот…

– А чего от «такого…» еще можно было ожидать? – окончательно сжигал свои служебные мосты руководитель аппарата Президента, понимая, что быстрее всех и самым жестоким образом эти неудавшиеся переговоры отразятся именно на его судьбе. К тому же как руководитель аппарата главы государства, он явно не оправдал надежд «доросской группы», хотя не далее как два часа назад самонадеянно заверял кое-кого из «доросцев», что обладает достаточным влиянием на Русакова, чтобы в течение пяти минут склонить его к подписанию «чрезвычайки».

16

Решив, что он достаточно бодр, чтобы продолжить исследование свое убежища, Курбанов не стал, как прежде, восхищаться коврами, подсвечниками и репродукциями с картин древних мастеров, а сразу же отыскал ход, ведущий в подвал. Дверь была заперта, но довольно скоро среди ключей своей связки майор обнаружил ключ и от этой двери.

Подвальное помещение оказалось просторной, прилично обставленной жилой комнатой, хотя стальная дверь, воздушные фильтры и развешенные по стенам противогазы явно свидетельствовали о том, что задумывалась-то она как бомбоубежище. Правда, вполне респектабельное: с санузлом, ванной и даже небольшим рабочим кабинетом.

Однако майора больше интересовало не то, из какого дерева изготовлен массивный письменный стол в кабинете-бункере, а что находится там, за массивным сейфом, который по размерам своим вполне мог сойти за уводящую куда-то дверь. Поддавшись совершенно непраздному любопытству, Виктор попытался проверить свою версию, но из этого ничего не вышло. Ни ключом от сейфа, ни секретом тайной двери он, увы, не располагал.

«Ладно, – сказал себе майор, – оставим эту маленькую тайну виллы “Лазурный берег” на потом. У тебя еще будет время разобраться с ней. Если только есть смысл основательно втравливать себя во все, что связано с этим комфортабельным логовом».

Едва он поднялся в свои апартаменты, как ожил красный телефон, трубку которого ему предписано было поднимать в обязательном порядке.

– Значит, ты все же в «Лазурном», – узнал он голос Бурова, решившего, что уже достаточно поздно, чтобы разговор с подчиненным начинать с «доброго вечера», и достаточно рано, чтобы удостаивать его «добрым утром».

– Как приказано, товарищ полковник.

– Почему появился только сегодня?

– Теперь уже вчера, – взглянул майор на часы.

– Точно вчера? – Буров никак не мог отучить себя от наивно-детской привычки по-учительски проверять своих подчиненных на вшивость такими вот примитивными уточнениями и переспросами.

– Если учесть, что уже перевалило за полночь.

– Хорошо хоть появился, а то ведь охранники тебя почему-то не зафиксировали, я справлялся у начальника.

– Стоит ли отнимать время у его «обалдуйчиков»? – вспомнил Курбанов Леху-извозчика.

– Ну-ну… Ведут они себя мирно, на мозоли пока что не наступают, – примирительно остепенил его Буров. – Как там, на новом месте?

– Вилла «Лазурный берег» – этим все сказано.

– Я всегда был против того, чтобы мои барбосы показывались где-нибудь на побережье Кавказа или Крыма, да еще и нежились в подобных условиях. Стоит вам хоть немного пошиковать таким образом, и черта с два загонишь вас потом в пески-болота… Но, с другой стороны…

– …До полного одичания доводить тоже не стоит, – истолковал его мысль Курбанов. – Будем считать это курсами на выживание в аристократических условиях Запада, или что-то в этом роде.

Полковник недовольно покряхтел, однако спорить не стал.

– «Вилла», говоришь? А что, может сойти. Так и назовем: «Вилла “Лазурный берег”».

«Наверняка продал ему название операции», – решил Курбанов. Он знал пристрастие полковника – превращать в «операцию» любое, даже самое банальное, поручение, причем давать ей при этом эффектное название. Но не осмеивал его страсть, наоборот, пытался делать то же самое, на личном опыте убеждаясь, что, придав любому своему действию форму операции – с названием, четко определенной целью и планом ее достижения, – заставляешь себя мобилизоваться, хоть на какое-то время отрешиться от всего постороннего.

– Тебе там подобрали кое-какую литературу. Для общего, так сказать, развития. Ты ее как можно внимательнее…

– Какую еще литературу? – непонимающе поморщил лоб Курбанов. Ах, да… Черт возьми, он совершенно забыл, что в записке, составленной тем самым женским бисерком, говорится еще и о каких-то подобранных для него книжках. – Обязательно перечитаю. Кстати, кто меня здесь опекает?

Полковник недовольно прокашлялся. Он, конечно, был уверен, что ни одной из соперничающих «контор» телефон этот не прослушивается, тем не менее пытался сохранять профессиональную осторожность.

– Мы, мистер Мешхеди, мы, – проговорил Буров с явным кавказским акцентом, подражая Сталину. – Пока что только мы, если это важно для вас, господин Мешхеди.

– Я не это имел в виду.

– А что же? – слегка встревожился полковник.

– Записка… Женским почерком.

– А… – разочарованно протянул Буров. – Есть там одна. Появится, со временем. Советую вести себя с этой красавицей как можно аккуратнее, другими словами – интеллигентно и нежно. Но, в общем-то, в данной ситуации легкий флирт не возбраняется.

Курбанов хотел поинтересоваться еще и брюнеткой из электрички, но подумал, что уж это Бурову в самом деле может не понравиться. Причем без вариантов – и в том случае, когда окажется, что брюнетку пустил по его следу он сам; и в том, когда выяснится, что он понятия не имеет, о ком речь. Но тогда может насторожиться, решив, что его «агент в консервации» провален, и потребует от него срочно сменить крымский «Лазурный берег» на одну из банальных конспиративных квартир где-нибудь в спальном районе Москвы или Подмосковья.

В последние годы военная разведка буквально состязалась с Управлением внешней разведки госбезопасности за получение из фонда Моссовета все новых и новых явочных квартир. Вся эта история всплыла после того, как в одной из таких кагэбистских конспиративок, принадлежащих, кажется, группе «Дельта», был учинен пьяный дебош. После него-то и выяснилось, что на самом деле конспиративка давно используется чинами кагэбистского спецназа, как подпольный ведомственный бордель. Конечно, у Курбанова были все основания считать, что огромную «помощь» в раздувании конфуза оказали своим коллегам-кагэбистам их извечные соперники – парни из «Аквариума», в отместку за подобные же «услуги». Однако существа дела это не меняло[5].

– Разрешите уточнить: появиться должна только одна эта женщина?

– Не боись, мало тебе не покажется, – скабрезно прогоготал полковник. – Однако хватит об этом, – вдруг всполошился он, очевидно, как и Курбанов, вспомнив, что самой пикантной деталью скандала с кагэбистскими конспиративками стало использование в них, наряду с девицами из самого спецназа – что им легко простилось бы – профессиональных валютных проституток, проходящих по досье, как завербованные кагэбистами «агенты-информаторы». Отзвуки этого скандала докатились тогда до самых высоких кабинетов. – Как там обстановка вокруг тебя?

– Пока все чисто.

– Это главное. И еще, учти: на «суверенных» территориях мы со своими коллегами из других контор начинаем работать сообща, во всяком случае, кое-какие виды на это уже имеются. Особенно в том деле, в котором ты непосредственно будешь задействован. Тем более что находишься ты уже, по существу, в дружественной нам, россиянам, стране. Словом, попрошу без «стриптиза».

– Это… понятно.

– Крым, август… Завидую.

– Хотя ничего, кроме стен своего обиталища, я пока что не видел!

– Не оправдывайся. Какой там, говоришь, у тебя «берег»?

– «Лазурный».

– Везет же, черт возьми! – на мечтательной ноте завершил их разговор полковник. – «Лазурный берег» им подавай. Скоро будет вам, фантазерам-поминальникам, и Крым, и Сочи… где-нибудь в юго-восточных джунглях!

Положив трубку, Курбанов вернулся на кухню и, достав из бара бутылку вина, решил отметить сразу две приятные новости. Во-первых, у него хватило ума не вспугнуть полковника излишними подозрениями и зарезервировать виллу за собой по крайней мере недели на две. Вторая, еще более утешающая, – на операции, в которой он задействован, сходятся интересы Главного разведуправления Генштаба армии и Первого главного управления КГБ. Это вселяло кое-какую уверенность, особенно, учитывая, что характер задания все еще остается неясным.

Виктор прекрасно знал, как «неуютно» было работать в собственной стране парням из армейской разведки, если приходилось наступать на хвост внешней разведке Госбезопасности. Милицейские спецназовцы, да и вообще чины из МВД, давно проверили это на себе, когда пытались проникнуть в те сферы, проникать в которые им не положено. То у них вдруг начинали исчезать портфели со сверхсекретными документами; то наиболее дотошные следователи попадали под колеса электричек; а еще у милицейских генералов неожиданно обнаруживались сейфы, набитые валютой, и подвалы, набитые конфискованным у всевозможных деляг тряпьем…

«Вот видишь, как разлагающе действует на тебя сама атмосфера крымской виллы; возможность хоть немного пожить с апломбом. Вот тебе и тест на “выживание в роскоши”. Оказывается, пройти его не легче, нежели стажировку на выживание где-нибудь в сибирских лесах или в болотах дельты Меконга».

17

Поначалу Вежинов как будто бы направился к двери вместе с остальными. Но это был лишь хитрый маневр. Благоразумно выждав, пока соратники по партии оставят кабинет, он прикрыл за ними дверь и вернулся к Русакову.

– Так как же все это понимать, Владимир Андреевич?

– Что именно? – снисходительно ухмыляясь, поинтересовался генсек-президент.

– Теперь мы одни, поэтому можем поговорить спокойно и откровенно. – Задержавшегося у двери полковника Бурова «отпетый идеолог» в расчет, очевидно, не принимал.

Президент переложил с места на место лежавшую на столе стопку аккуратно сложенных бумажек и, слегка приподняв глаза, посмотрел на дверь и на все еще стоявшего возле нее, как дворцовый гвардеец у королевской спальни, полковника.

Начальник охраны намек понял и тотчас же вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

«Уже одним присутствием на этом сборище ты свое имя увековечил», – вдруг сказал себе полковник, возможно, впервые в жизни по-настоящему задумавшись над тем, что ведь сама судьба подталкивает его к решительным действиям. Как в свое время, в такие же часы смуты державной, подталкивала к этому безвестного офицера-артиллериста Бонапарта.

При зачислении в охрану резиденции главы государства Бурову жестко указали на то, что он должен оставаться невидимым, но вездесущим, ответственным не только за жизнь Президента, но и за судьбу страны, до гробовой доски обрекая себя при этом на безымянность. А еще намекнули, что офицера президентской охраны, который решится на какие-либо мемуары, зарывают в землю вместе с его мемуарами, как правило, ненаписанными. Однако армейских генералов и партийный бонз подобные запреты не касались, поэтому кто-то из них обязательно разродится своими воспоминаниями. И тут уж от него, Бурова, зависит, каким он сможет предстать перед потомками.

– Но у вас же есть под рукой вице-президент страны, – едва слышно, и как бы между прочим, проговорил Русаков, убедившись, что теперь они с Вежиновым в самом деле остались один на один. – Очень уместно кто-то из вас упоминал здесь о Ненашеве.

– Да это же!.. Кто такой Ненашев? Кто его всерьез воспримет в такое время?

– Не будем сейчас о его личных качествах, – предостерегающе поднял руку Русаков. – Это вопрос не сегодняшней повестки. Но формально я пока еще в отпуске. Что вам мешает решать кое-какие вопросы с ним?

Вежинов поначалу онемел от удивления, а затем подозрительно как-то взглянул на Президента. Ему не верилось, что Русаков так вот, просто, а главное, очень быстро, мог сломаться. Причем сломаться именно тогда, когда «группа товарищей», по существу, смирилась со своим поражением. Немудрено, что в его совете опытный аппаратчик усмотрел некий подвох, смысла которого разгадать пока что не сумел.

– То есть вы как бы согласны передать на время свои президентские полномочия вице-президенту Ненашеву?

– «Вот именно: как бы…» Все равно с этого поста его следует убирать.

– О чем я не раз говорил на заседаниях Политбюро, хотя меня почему-то не поддерживали.

– Возможно, потому, что у вас было много желания при полном отсутствии оснований. А после нынешних событий у вас появятся очень веские основания для этого кадрового вопроса, – криво улыбнулся генсек-президент.

Услышав его слова, Вежинов на несколько мгновений запрокинул голову и закрыл глаза. Президент не только давал согласие на сотрудничество с инициативной группой «чрезвычайщиков», но и подсказывал, как узаконить самые крутые меры по наведению порядка в стране. Так что еще нужно Корягину и Лукашову, чтобы действовать теперь быстро и решительно?

– По поводу Ненашева – это вы, товарищ Президент, решили правильно, а главное, в рамках Конституции. Но возникает один момент: вам следует письменно подтвердить эту самую передачу полнономочий вице-президенту страны, что сняло бы массу ненужных вопросов. И в союзных республиках, и в прессе.

– У меня создается впечатление, – все так же, сквозь полусжатые зубы, проговорил генсек-президент, – что вы, Игорь Семенович, так ничего и не поняли.

– …Кроме того, что письменного согласия на передачу полномочий вы не дадите.

Взгляды их на какое-то мгновение встретились и тут же разошлись.

– Да, если честно, не хотелось бы опираться на этого вице-пьяницу, – проворчал «отпетый идеолог».

– Но и ЦК, – тем более, так вот, открыто, – тоже не следует брать на себя ответственность за все то, что может произойти во время «чрезвычайки». А произойти может всякое. И руководство партии должно стоять как бы в стороне, пусть этим занимаются силовики, с которыми всегда можно разобраться и с которых можно спросить. Это я вам уже говорю как генсек.

– Но вы же слышали. Силовики сами не решатся. Каждый из них желает прикрыть свою задницу чьим-то приказом.

– Вот и пусть прикрывают… мудрыми указаниями вице-президента.

– В крайнем случае можно будет списать на то, что Ненашев в очередной раз оказался в нетрезвом состоянии, – заговорщицки осклабился «отпетый идеолог».

«…Просто с самого начала разговор следовало вести только мне, чтобы тет-а-тет! – истолковал он причину неудачного наскока “группы товарищей”. – Понятно же, что при таком табуне, в присутствии сразу четверых военных, подобные вопросы не решаются!»

– Только не позволяйте ему войти в роль по-настоящему, – вдруг забеспокоился генсек-президент. – Иначе многие воспримут его, как полноправного руководителя страны, что, знаете ли, чревато… Мы же с вами должны предвидеть и такие командно-политические последствия.

Идеолог согласно кивнул и тотчас же заторопился к выходу. Русаков инстинктивно подался вслед за ним, но, увидев в коридоре Веденина, закрыл перед собой дверь.

Уже в коридоре генералы вопросительно посмотрели на Вежинова, но «отпетый идеолог» едва заметно пожал плечами, давая понять, что опять все безрезультатно. Он попросту не доверял им, решив, что дословно передаст свой разговор с Русаковым только в беседе с шефом госбезопасности.

– Что ж, будем считать, что операция «Киммерийский закат» провалилась, – пробубнил себе под нос Цеханов. – Хотя начиналась она обстоятельно и почти красиво.

– Почему «киммерийский»? – в том же тоне поинтересовался Ротмистров.

– Крым когда-то так назывался – «Киммерией»[6], читал я тут недавно. Хорошее название для операции.

– «Киммерийский закат»? А что, действительно… Что же касается поведения Президента, то пока что не следует отчаиваться. Еще не вечер, даже для «киммерийского заката».

18

Проснувшись с восходом солнца, Курбанов обнаружил, что безмятежно проспал ночь, сидя на полу и положив голову на сиденье кресла. После телефонного разговора с Буровым он еще какое-то время сидел у журнального столика, осмысливая события последних дней, да так и уснул, а затем, уже сонный, сполз на пол. Попасть в такую роскошь, стать обладателем настоящей виллы и при этом провести ночь на полу – в этом что-то было.

Поднявшись на второй этаж, Виктор внимательно осмотрел окрестности. Охваченные дымкой деревья, аккуратные, застекленные вышки, на которых боролись с утренней дремой прозевавшие его вчера охранники; космическая синева пруда… Солнце зарождалось из болотной серости холмистого леса, и восходило таким же кроваво-багровым, холодным и безразличным ко всему происходящему в этом мире, каким, наверное, бесчисленное множество раз восходило над лагерными комплексами Мордовии и Колымы.

Курбанов вспомнил байку Лехи о мужичке с завода, многотысячный коллектив которого трудился над изготовлением более двухсот тысяч наручников, и мрачно ухмыльнулся. Нет, в правдивости этой молвы он не сомневался, поскольку из агентурной сводки, с которой ему позволил ознакомиться полковник Буров, знал: в партийных типографиях уже заготовлены целые тюки листовок с призывами проявлять особую бдительность в отношении буржуазных агентов; а также кипы бланков протоколов обысков и допросов.

Сотни тысяч людей – депутатов, демократов-активистов, журналистов – уже были занесены в списки на аресты, депортацию, высылку в отдаленные районы Сибири и Дальнего Востока; все инакомыслящие, ранее привлекавшиеся к уголовной ответственности за антисоветскую пропаганду, занесены были в списки «врагов народа», хотя и не подозревали, что, по существу, они уже – «лагерная пыль». Понадобится два-три дня, максимум неделя, полного контроля коммунистов и КГБ над страной, чтобы в Мордовию, Пермь и еще дальше, в Сибирь, потащились эшелоны, битком набитые «политическими».

Но в отличие от Лехи майор Курбанов не спешил презирать и ненавидеть коммунистов. Он понимал: огромную страну, эту лоскутную империю, надо было каким-то образом сохранить. А сохранить ее можно было, разве что наведя железный порядок, на что способны были только коммунисты, с их «передовым отрядом партии» – кагэбэ. При поддержке, ясное дело, армии.

Как человек военный, он конечно же надеялся, что когда-нибудь в этой стране действительно наведут порядок. Но с такой же страстью желал, чтобы при этом обошлось без очередного «кремлевского мечтателя», а тем более – без излишнего выпендрежа кагэбистов. «Вот только без “выпендрежа кагэбистов” ни порядок в этой стране, ни сама эта страна – невозможны!» – мрачно заключил Виктор, решив, однако, что предаваться мрачным мыслям, пребывая в таких апартаментах, – в сути своей преступно. Уже хотя бы по отношению к себе.

Выполняя спецзадания за рубежом, ему приходилось сутками лежать в болотах, кормя комаров, мошку и прочую тварь; ютиться в каких-то зловонных подвалах и пристройках; с минуты на минуту ожидая удара ножом в спину, выступать в роли провокатора на сборищах оппозиции…

Он, майор Курбанов, слишком много рисковал собой ради престижа этой империи, чтобы так просто взять и отречься от нее. Но в то же время он действительно слишком много рисковал собой, чтобы впредь оставаться до конца преданным ей. Что-то следовало менять в этом застойнике, что-то нужно было основательно менять. Но в любом случае он имел право хотя бы эти две недели пожить комфортно, по-человечески.

Вскрыв пакет, Курбанов обнаружил довольно внушительную, – по представлениям человека, всю жизнь прожившего на скромную зарплату советского офицера, – сумму денег, пистолет, очевидно, нигде не засвеченный, и три обоймы патронов.

«На этом этапе все ясно: деньги, пистолет, патроны. Орудие труда профессионала и достойная этого профессионала плата. Роптать не на кого и не на что. Вопрос: что дальше? Каким образом придется окупать расходы?»

Как бы там ни было, у него появилось несколько дней, которые он мог провести с широтой бездельничающего аристократа. Приняв душ, он затем улегся в ванну и с полчаса блаженственно отдыхал: пофыркивая, отмокая, словно надеялся отмыться от всего того, от чего на самом деле отмыться уже не дано.

«Стиль жизни – “блаженствующий аристократ”, маз-зурка при свечах! И что важно – моим убеждениям это никогда не претило».

Если завтрак и нельзя было назвать королевским, то лишь потому, что не хватало слуг в ливреях; и что первых, вторых и последующих блюд не подавали, а бутерброды и прочие холостяцкие эрзацы приходилось сотворять самому. Зато в двух больших холодильниках всего хватало. Те, кто устраивал ему этот курорт, позаботились основательно. Другое дело, надолго ли должно было хватить их щедрот. Неужели действительно на две недели?

Виктор имел все основания опасаться, что покончит с продовольственными запасами в течение ближайших двух дней. Что тогда? Даст бог день – даст и пищу? Тем не менее… Хотел бы он знать, кто расщедрился на весь этот провиант. Кто оплачивает этот его «Лазурный берег» в нескольких километрах от Приморска? Не Главное управление разведки, конечно же. И не демократы. Но тогда остается партия, с её финансовым и кадровым могуществом. Уж не Истомин ли со своими парнями? Эти способны устроить «канары» и «багамы» даже в ста километрах севернее Воркуты.

Плотно позавтракав, майор позволил себе еще полстакана «Кагора» и, старательно убрав после себя, заглянул в платяной шкаф. «Ну-ка, что тут у нас? Ага, синий клубный пиджак в паре с белыми брюками. Презентабельно! Белые джинсы, подпоясанные модным, с бесчисленным множеством наклепок, ремнем; адидасовский спортивный костюм, к которому… оказалась прикрепленной записка. «Все это поступает в Вашу личную собственность, сир, – уведомил его уже знакомый женский бисер. – Подчеркиваю: в личную! Как и халат, что в ванной».

«А ведь сумела предположить, что не решусь облачиться в него, считая, что у халата уже имеется хозяин, – похвалил неизвестную наставницу майор. – Наверняка знает, что имеет дело с рейнджером, который, скитаясь по средним и дальним Азиям, успел основательно одичать, – вспомнил Курбанов, что весь завтрак свой провел, сидя за столом в одних только трусах. – Интересно, явится ли мне эта фея в реальной жизни или так и останется в моих снах, грезах и в таких вот записках?»

В фантазиях его вдруг возродилась брюнетка из электрички. Как было бы прекрасно, если бы этой самой феей оказалась она! Но это уж слишком. Даже для сказки о везучем рейнджере.

19

– Товарищ Веденин, – неожиданно возник в дверях генсек-президент, будучи уверенным, что помощник где-то здесь, рядом, в коридоре. – Немедленно свяжите меня с Лукашовым и Корягиным.

– Вам пока лучше побыть здесь, в своем кабинете, господин Президент, – внушительно проговорил генерал госбезопасности Цеханов, преграждая ему путь. И Русаков заметил, что кагэбешник употребил это, с трудом приживающееся в стране, обращение «господин». – Хотя бы какое-то время.

Пока приехавшие с Цехановым офицеры занимались выведением из строя президентской спецсвязи, сам генерал зашел в подвальную, бункерную комнатку, в коей маялся от безделья полковник госбезопасности. Тот самый, что отвечал за особый «ядерный кейс» Президента, в котором находилась специальная аппаратура по постановке на боевой взвод всего имеющегося в стране ядерного оружия. Здесь же хранилась и строго засекреченная программа шифровальных команд, которые – по воле Президента и Верховного главнокомандующего Вооруженными силами, только по его воле, – могли поступать на командные пункты ракетных частей стратегического назначения и находящихся на боевом дежурстве ядерных подводных лодок.

Увидев генерала и еще двух неизвестных ему офицеров, полковник конвульсивно ухватился за ручку президентского кейса, но, парализовав его презрительно-убийственным взглядом, генерал госбезопасности перехватил чемоданчик за кончик ручки и внушающе проговорил:

– Отдай… его, майор.

– Кто вы и по какому праву? Где охрана?

– Здесь она вся, капитан, здесь, – объяснил ему генерал-лейтенант, еще раз понизив хранителя «ядерного кейса» в звании.

Полковник госбезопасности обязан был погибнуть, но не отдать этот злосчастный чемоданчик никому, кроме Президента. Инструкция, по которой он должен был действовать, не допускала здесь никаких излишних толкований: защищать всеми доступными средствами и до последней возможности. Погибнуть, но не отдать!

Однако погибать ни за кейс, ни за самого Президента полковник госбезопасности Зырянов не желал. Тем более что кейс изымал у него сам начальник Управления охраны КГБ.

– А теперь свободен, сержант! – рявкнул Цеханов, вырывая наконец из рук полковника кейс. И полковник вздрогнул так, словно вместе с чемоданчиком рванули погоны с его плеч. – Тебе сказано: «свободен», ефрейтор!

– Так что будем делать? – спросил Дробин, остановившись вместе с «отпетым идеологом» и Вальяжниным у машин, которые их ожидали.

– В Москву летим, докладывать, – ответил Вальяжнин. – Что мы еще способны делать?

– Но ведь ни черта же не добились. Спрашивается: какого черта летали?! А в Москве надеются, ждут…

– Уверен, что ничего иного они и не ждали.

Дробин непонимающе уставился на первого заместителя председателя Госкомитета по обороне. В общем-то, подобный исход переговоров тоже наверняка предусматривался, однако сообщил о нем Вальяжнин как-то слишком уж неуверенно, во всяком случае, Дробин ему не поверил.

Оба взглянули на Вежинова, как на третейского судью.

– Если по сути, то он, – кивнул тот в сторону виллы генсек-президента, – в принципе «за».

– То есть как это – «за»? – уставился на него Вальяжнин.

– Самим Президентом сказано было: «Принципиально я – “за”». Вопрос разве что в каких-то там формальностях.

– Как же он «за», если отказался подписать указ о введении чрезвычайного положения?! Какое ж это «за»?!

– Вопрос не столько в формальности, сколько в тонкости политики, – процедил Вежинов, отворачиваясь, и тем самым как бы давая понять: «я этого не говорил, вы – не слышали».

Он и в самом деле пока что не собирался раскрывать всех подробностей своих переговоров с Президентом, понимая, что в таком случае его секретная договоренность с первым лицом государства окажется «задешево проданной». Поэтому твердо решил: откровенничать станет только с председателем Комитета госбезопасности. Потому что только Корягин способен сейчас хоть как-то контролировать ситуацию в стране, только он еще пользуется реальной властью и достаточным авторитетом.

К тому же «отпетый идеолог» в самом деле намерен был продать Старому Чекисту эти договоренности в обмен на поддержку своей персоны при выдвижении на пост генсека, а со временем, возможно, и Президента. Да, и Президента страны – тоже. Причем Корягин ему в этом не конкурент, поскольку прийти, после Андропова, к власти еще одному шефу госбезопасности «дерьмократы» уже не позволят. Впрочем, Корягин и сам, очевидно, понимал, что времена «андроповщины» канули в Лету.

– Но ведь без его подписи мы с вами ни черта не стоим, – все больше впадал в полуистерический транс Вальяжнин. – Все наши усилия – коту под хвост. Мировая пресса поднимет вой: «Где Президент? Куда девали “прораба перестройки”? В России – путч! К власти пришла хунта!» Ведь ясно же, что генерал Пиночет измозолил миру глаза на сто лет наперед. А тут еще этот солдафон Банников в камеры телевизионные лезть начнет.

– Все-таки придется вытаскивать на свет божий Ненашева, – недовольно пророчествовал Дробин. Неприязнь руководителя президентского аппарата к вице-президенту была общеизвестной. К тому же она поражала своей незавуалированной патологичностью. – А не хо-те-лось бы мараться о него, господа-товарищи, не хотелось бы.

– Конечно, не хотелось бы. Но покажи мне, кому хочется! – хмыкнул Вежинов. – Однако же начинать такие дела нужно под прикрытием пристойности. – Как там у вас? – спросил он появившегося вблизи генерала Цеханова.

– Все, что можно было изъять, изъяли и вывели из строя.

– Значит, он вообще останется без связи?

– Почему же? – уклончиво ответил генерал. – Нужно будет – свяжемся. Здесь у него несколько дублирующих систем. Но, в общем-то, будем держать под контролем. – Он заметил маячившего чуть в сторонке, у входа в резиденцию генсек-президента, полковника Бурова, и вновь обратился к генералу Ротмистрову: – Свяжись-ка ты с этой его «конторой» и скажи, чтобы Бурова немедленно убрали отсюда. Причем доступно так объясни, почему это важно. Мы в их дела не суемся, так пусть они не суются в наши.

– Они-то убеждены, что еще как суемся.

– Это их проблемы. Нам по службе соваться положено, на то мы и госбезопасность.

– …Но зачем нужно было снимать связь? Чтобы пресса на весь мир раструбила, что мы лишили Президента связи с Кремлем, с армией и всей страной? – болезненно поморщился Вальяжнин. – А, следовательно, взяли Президента под домашний арест.

– И лишили, и взяли! Пусть трубят, – резко ответил генерал госбезопасности, не скрывая, что Вальяжнин уже надоел ему своим канцелярским чистоплюйством. Он-то понимал, что, в случае чего, эти чистоплюйчики потом все начнут валить на кагэбистов. – Хватит, долиберальничались!

Услышав их спор, подошел доселе державшийся несколько в стороне Банников. Главком более других был недоволен исходом этой беседы. До ярости, до белого каления – недоволен. Поручили бы встречу с Президентом только ему, он бы захватил пару бульдогов-десантников и нашел способ заставить Русакова подписать даже то, чего от него и не требовалось бы подписывать.

– Какого хрена еще ждем? – мрачно поинтересовался он у «высокого собрания». – Пора к самолету – и в Москву. Жарища тут, как в аду.

– Сейчас уезжаем; как только подойдет Ротмистров, – объяснил Цеханов.

– Он что, все еще у него? – Банникову даже не хотелось употреблять слово «президент».

– Доктора обрабатывает. Поскольку этот козел подписывать указ отказался, придется как-то объяснить народу, почему «чрезвычайка» введена была без генсек-президента; где он сейчас и что с ним.

– Ну и?.. – напрягся Вальяжнин.

– Что «ну и»? – раздраженно парировал Цеханов. – Понадобится медицинское заключение. Президент, дескать, серьезно болен, и все такое…

– Вот именно: «серьезно болен»! – цинично улыбнулся Дробин. – Причем давно и безнадежно. До полной невменяемости.

– А поскольку Президент болен, то, согласно Конституции, обязанности его принимает на себя вице-президент, хотя на самом деле вся реальная полнота власти переходит к?.. – Цеханов замялся и посмотрел на Вежинова. – Кстати, к кому она в действительности переходит?

– Понятно, к кому, – поспешил угомонить кагэбешника претендент на престол, подразумевая, что генерал имеет в виду именно его персону. И был удивлен, когда тот подло промурлыкал:

– То есть к некоему коллективному органу новой власти. Скажем, к уже формируемому нами Государственному Комитету по чрезвычайному положению – так ведь? Надо только подумать о его председателе.

20

– Что вас в конце концов смущает? – наезжал тем временем на личного врача генсек-президента генерал Ротмистров. – Вам ведь все сказано: ответственность берем на себя.

– Но я не могу, не имею морального права составлять заведомо ложный документ, с заведомо ложными медицинскими показаниями.

– Можно подумать, что это первый в вашей жизни документ, «с заведомо ложными медицинскими показаниями», который вы составляете? – въедливо нависал генерал госбезопасности над поникшим доктором, беззащитно съежившимся за своим письменным столом. – Хотите убедить меня, что до сих пор не приходилось? Так, может, поднять старые «медицинские дела» и хорошенько проверить?

– Но тут, знаете ли, речь идет о Президенте, – нервно протирал большими пальцами стекла очков профессор Григорьев.

– Шла бы речь не о Президенте, кто бы стал обращаться к вам?! Обратились бы к нормальному врачу, – уже откровенно издевался кагэбист. – Но в том то и дело, что, по дикой случайности, личным доктором генсек-президента оказались именно вы, про-фес-сор.

– Все не так просто. Мое заключение должно быть опубликовано в прессе, – старался не проявлять излишней гордыни доктор. Он понимал, что люди, которых представлял этот пешечный генерал, зашли слишком далеко и терять им уже нечего. – Его перепечатают сотни изданий мира. Когда речь идет о здоровье, а тем более, о недееспособности Президента великой ядерной страны – то вы же понимаете… И потом, вы должны знать, что подобное заключение составляет не лечащий врач, а государственная медицинская комиссия, состоящая из видных светил.

– Но ведь он пока еще не умер. Если я не ошибаюсь.

Испуганно взглянув на него, профессор чуть не уронил на пол очки и суеверно постучал костяшками пальцев по столу.

– Что значит: «пока еще»?! – принялся он доставать из ящика стола какие-то таблетки.

– Мы ведь говорим только о том, что Президент всего лишь приболел, а не о том, что он смертельно болен.

– Но даже в таких случаях многие известные медики из-за рубежа, целые институты и клиники начинают предлагать свою помощь.

– И пусть предлагают. А лечить Президента будем мы с вами, все равно ведь лучшая в мире медицина – у нас в стране, а не где-то там…

– Ага, поскольку бесплатная, – позволил себе бородатую, еще студенческую, шутку профессор Григорьев.

– Зачем вы берете в голову то, чего лично вам брать непозволительно? – почти по слогам, внушающе, проговорил кагэбешник. – Я ведь русским языком объясняю: от вас требуется только заключение. Причем составить его следует как-то так, деликатно и в то же время – построже, чтобы все написанное вами выглядело, – повертел он растопыренными пальцами у виска профессора, – наукообразно.

– Да не могу я этого делать! – нервно парировал доктор, и Ротмистров заметил, как неуемно задрожали его руки. – Это ж надо так сформулировать: «как-то деликатно, и в то же время – построже»! И это – при составлении диагноза! Чепуха какая-то.

«Как нас “лечить”, так они все мастаки, – подумал генерал, с насмешкой концентрируя взгляд именно на руках профессора. – Себя бы полечили, бездари. Вся нервная система вразнос пошла – а он тут светило из себя строит…»

– Еще как можете, доктор! Уж поверьте на слово старому служаке госбезопасности.

– И все же… Не могу и не имею права, – сумел сладить со своей физической дрожью доктор, не дрогнув при этом нравственно. – У меня нет оснований. И потом, здесь семья Президента. Десятки людей, которые общаются с ним.

– Да что вас так волнует, доктор?! Что Президент окажется не в таком состоянии, в каком вы его опишете в медзаключении? Так мы его мигом превратим в такого, каким вы представите его миру. И потом, для вас уже не секрет, что очень скоро Русаков будет арестован, так что, кто знает… Возможно, этим своим заключением о недееспособности, невменяемости… еще и спасете его.

Григорьев поднялся и несколько мгновений смотрел прямо в глаза генералу. Невысокого роста, худощавый очкарик этот мог бы служить эталоном советского «интеллигентика», из тех, что в свое время тысячами проходили через кабинеты следователей НКВД. Сейчас он был похож на одного из таких обреченных, который только что выслушал смертный приговор «тройки».

– И все же вы не заставите меня сделать это. Я – врач, и никогда…

– Сказал бы я тебе, кто ты… – с презрением процедил Ротмистров, окатывая его взглядом, преисполненным презрения и ненависти. Попадись ему этот докторишко лет несколько назад, когда он, тогда еще будучи полковником, руководил следственным управлением КГБ… Этот вшивый интеллигентик не продержался бы у него на допросе и десяти минут. – Но, думаю, случай еще представится, – мстительно процедил он. – Распустились тут, понимаешь ли, совсем страх потеряли!

Уже у двери доктор неожиданно остановил генерала. Оказывается, дурацкие вопросы его на этом не исчерпались.

– Видите ли, насколько я понял, вся резиденция Президента окружена и лишена связи.

– Ну и что из этого? – с вызовом спросил генерал.

– Может случиться так, что мне понадобятся лекарства. Из тех, которыми я здесь не обладаю. Могу ли я в таком случае съездить в Севастополь, или каким-то образом связаться с коллегами по телефону?

– Если каких-то лекарств нет у вас, в Севастополе их тем более нет. Забыли, в какой стране живете?! Отсюда, с дачи, без особого разрешения никто не выйдет. И боюсь, что разрешения давать будет некому.

21

Обед проходил «в тесной и дружественной…». Слегка подвыпив, Елагин все время пытался демонстрировать русско-казахскую «нерушимую», в лучших традициях советских времен, и при этом конечно же обнимать Кузгумбаева. Эти объятия очень напоминали ритуально компартийные поцелуи Брежнева, от которых лидеров всех уровней воротило до тошноты и рвоты, но, как и его предшественники – в ситуации с Леонидом Ильичем, лидер казахов стоически терпел это.

Ну а после обеда, как водится, прощальный концерт. Лучшие коллективы в национальных костюмах. Несколько танцев, несколько песен. В пределах получаса. В очень узком кругу. За необъятной пиалой чая.

На сцене уже появился «заключительный» ансамбль народных инструментов, когда, ощутив легкое прикосновение чьей-то руки, Кузгумбаев оглянулся. Это был первый помощник президента Отарбек. Только он имел право в такие минуты прикасаться к руке Отца Казахов, отвлекать его, привлекать свое внимание.

Не произнеся ни слова, Отарбек выразительно повел подбородком в сторону стоявшего в трех шагах от них начальника республиканского Управления госбезопасности Воротова. Он был единственным из ведущих республиканских руководителей, русских по национальности, которых Кузгумбаеву, в его яростном движении за национализацию кадров, так и не удалось заменить казахом.

– Пусть приблизится, – сквозь полустиснутые зубы процедил Казах-Ата.

– Нельзя. Просит подойти. Конфиденциально.

Кузгумбаев уничижительно взглянул на первого помощника: «Кто к кому должен подходить?!», но тот, мужественно стерпев его взгляд, как служебную оплеуху, кротко объявил: «В интересах». И этим все было сказано.

Президент знал: свое «в интересах» первый помощник произносил лишь в тех случаях, когда надо было поступать только так, и не иначе, поскольку это действительно было в его, Кузгумбаева, интересах. А заметив, что Казах-Ата поднимается, уточнил:

– Разговор по поводу русского гостя.

Кузгумбаев извинился перед Елагиным, произнес: «Я на минутку» и отошел.

– Нужно задержать отлет Президента России, – безо всяких вступительных слов произнес Воротов. Он хоть и был из русских, но из местных, казахских, из давно осевшего в столице уральского казачьего рода. Главный кагэбист республики неплохо владел казахским, хорошо знал местные обычаи и навсегда усвоил для себя, что служить нужно тому хозяину, на территории которого… служишь.

– Что значит, «задержать»?

– Так велено.

– Понятно, что велено… Да только велено было вам, и потом…

– Хотя бы на час. Хотя бы…

– Но у него вот-вот вылет, – рванул Кузгумбаев манжет рубахи над часами. С Воротовым они знакомы были еще с тех времен, когда в казахских верхах никто и бредить не смел о должности президента.

– Знаю, вылет. В шестнадцать. Но Москва требует задержать его; во что бы то ни стало – задержать.

– Во-первых, какая такая Москва, если речь идет об отлете Президента России, а не Союза? Кто конкретно?

– А кто еще может потребовать у меня, кроме Президента Русакова, который непонятно где находится сейчас, и шефа КГБ?

Кузгумбаев знал, что, по казачьей вольнице своей, Воротов никогда не испытывал перед московским начальством ни страха, ни подобострастия. Но на сей раз он явно выглядел встревоженным.

– Корягин хочет задержать самолет Президента России? Прекрасно, пусть задерживает! Но не в моем аэропорту. Мне международный скандал не нужен.

– Он никому не нужен. – «Уже, видите ли, “международный” – резануло слух Воротова. – Быстро же вы тут все особачились!»

– Пусть приземляют его в своем Волгограде, и делают с ним, что хотят.

– Такая версия тоже отрабатывается, Оралхан Изгумбекович. Но она нежелательна. Крайний случай. И столь же крайне нежелательный.

У Воротова благодушный вид хитроватого сельского дядьки, некстати напялившего на себя выходной костюм. Но Кузгумбаев знал, что за этой благодушной наружностью скрывается хитрый, настойчивый кагэбист бериевского пошиба. В свое время дед его, казачий есаул, переметнулся к красным и сначала возглавлял дивизионную разведку, а затем – уральскую краевую ЧК.

– Я не могу отменить вылет Президента России! – готов был взорваться Кузгумбаев. – Даже если этого просит шеф КГБ. Это ваши проблемы, вот и решайте их.

– Если будем решать мы, это в самом деле может вылиться в политический скандал. Если же задержите вы – всего лишь восточное гостеприимство, употребить которое в этот день я бы советовал вам очень настойчиво. – И, не удержавшись, едва слышно пробормотал: – Может быть, даже в интересах самого Елагина.

– И это – тоже забота вашего шефа, – поспешно парировал Казах-Ата.

– В том-то и дело, что нет, – внушительно произнес Воротов. И только теперь Кузгумбаев понял, что речь идет не только о том, чтобы самолет Президента России прибыл в Москву на час-другой позже; в эти минуты в Москве решается вопрос: «Что делать с этим самолетом, когда он, уже ночью, появится в небе России. Впрочем, почему России? Сбить-то его могут и в небе суверенного Казахстана».

– Послушайте, генерал, там что, действительно все настолько серьезно? – вдруг доверительно спросил Казах-Ата. Он знал, что Воротов слишком болезненно для своей должности реагирует на любое неуважение или хотя бы невнимание к себе и точно так же благодарно воспринимает знаки доверия высшего руководства Казахстана. Особенно сейчас, когда Союз – на грани развала, а Казахстан – на грани объявления полноценной независимости.

– Более серьезно, чем можно себе представить, сидя в Алма-Ате.

– А что же Русаков?..

– Вроде бы все еще в Крыму. И создается впечатление, что совершенно не контролирует ситуацию.

– Но он-то все еще?..

– Мне советов давать не положено. Но именно поэтому советую поддерживать нормальные отношения с Президентом России, а главное, не проявлять никакой активности, когда в Москве начнут происходить события, которые теперь уже неминуемо произойдут. Нашей республики они как бы и не касаются.

– Я ценю ваше умение «не давать советов», – едва заметно склонил голову Кузгумбаев. И тут же обронил своему первому помощнику: – Концертные коллективы – сюда. Немедленно. Все, какие есть. И еще… – хорошей водки.

– Какой именно? – машинально поинтересовался Воротов, хотя Кузгумбаев обращался к Отарбеку. Он и сам не прочь был бы присоединиться к пиршеству.

– Вам должно быть лучше известно, какую водку предпочитает Президент России. Для начала подадим ему «Русскую».

22

Спортзал размещался в овальном двухэтажном флигеле. Нижний, подземный этаж его был приспособлен под тир и зал по отработке приемов рукопашного боя – для чего здесь имелась целая система подвесных и действующих по принципу ваньки-встаньки манекенов, а также всего прочего, до чего только могла дойти мировая «спецназовская» мысль. Здесь же отливал лазурью прекрасный, на удивление Курбанова, вполне исправно функционирующий джакузи. Да и второй, наземный, зал тоже оказался напичканным всевозможными тренажерами для интенсивной накачки мышц и поддержания формы. Там же располагался небольшой, всего на две дорожки, плавательный бассейн.

– Черт возьми, не могли же они сооружать все это для одного-единственного обитателя «Интернационаля», пусть даже семейного. Что-то тут не то. Судя по тому, как оборудован спортзал, этот фешенебельный уголок Крыма больше смахивает на тренировочный центр спецназа, нежели на один из корпусов пансионата. Пусть даже рассчитанного на политэмигрантов и членов их семей.

Войдя в раздевалку, Виктор уже не удивился, увидев на столе записку, составленную все тем же бисерным, по-школярски старательным женским почерком: «Тренировочный костюм – ваш. Спортивной подготовкой заниматься не менее двух часов утром и двух часов – пополудни. Ориентировочно, с десяти до двенадцати и с четырех до шести. Это избавит вашу голову от ненужной мечтательной дури».

Улыбнувшись, Курбанов вдруг заподозрил, что записка была составлена только что. Во всяком случае, уже сегодня, после того, как он еще раз поговорил с полковником Буровым. У майора вдруг появилось предчувствие, что за ним, за каждым его шагом, следят с помощью скрытых телекамер.

«А еще, – читал он дальнейшие наставления, – после бассейна вы непременно должны одеваться так, словно отправляетесь на обед в ресторан отеля “Континенталь”. Весь вечер проводить в костюме-тройке и галстуке, за столом пользоваться ножом и вилкой. В аристократическом особняке – и вести себя надлежит по-аристократически. Разве не так?!»

Подписи опять не последовало. Зато появился «постскриптум»: «Все предписания выполнять строго и неукоснительно. В противном случае придется сменить место базирования. Отнеситесь к этому дружескому – было подчеркнуто – предупреждению со всей возможной серьезностью».

А ведь у нее армейский язык приказов, не допускающий никаких возражений. Похоже, что в устах женщины он становится еще более безапелляционным и жестким, нежели в мужских: срабатывает органическая потребность во что бы то ни стало подчинить себе мужчину, разрушить его волю к сопротивлению, почувствовать безраздельную власть над ним, повергнуть в трепетное преклонение перед собой.

Однако предаваться соблазнам спортзала Курбанов стал вовсе не потому, что этого требовала жрица сего храма. Майор успел забыть, когда в последний раз тренировался в подобных залах, да еще и с такими тренажерами, а потому не два, а почти три часа провел в секции рукопашного боя. Манекены оказались отличными, процентов на семьдесят заменяющими спаринг-партнеров. Причем расставлены были так, что создавалась иллюзия группового нападения.

Возвращаясь в основной корпус, Курбанов уже мысленно видел себя у холодильника – с его щедротами от полковника Бурова. Однако его явно опередили. Заглянув на кухню, майор обнаружил, что стол уже накрыт, а по ту сторону его сидит женщина лет тридцати, с высоко взбитыми волосами цвета спелой ржи, с правильными, хотя и чуть удлиненными, чертами надменно-холодного лица и такими же холодными, ничего не выражающими бездонно-голубыми глазами.

«Не она! – мгновенно пронзило сознание Курбанова. – Нет, ну это явно не та, с электрички!»

– Задерживаетесь, майор, – без упрека, но с ледяным безразличием констатировала женщина.

Расстегнутый белый халатик небрежно прикрывал полные выпяченные грудяшки; пухловатые ноги безмятежно вытянуты, словно женщина собиралась улечься или откинуться на спинку мягкого, совершенно не приличествующего стилю кухни дивана.

– Ну, если бы я знал, что меня так вот, – обвел рукой стол, – ждут…

– Вас ждет обычный обед. Или, может быть, вы собираетесь питаться исключительно бутербродами? – Глаза женщины по-прежнему оставались холодными, как две ископаемые арктические льдинки.

– Просто я считал, что…

– В принципе можете выбирать: то ли посещать столовую, в которой для вас будет отведена отдельная кабина, то ли…

– Значит, я буду питаться… еще и в столовой? А то я уж подумал было…

– Вы не ответили на мой вопрос, – опять прервала его ржановолосая. И только теперь Курбанов обратил внимание, что женщина говорит с отчетливым, таким знакомым ему, прибалтийским акцентом.

– Если обед будете доставлять вы, то…

– Это не имеет значения, кто именно будет доставлять его.

– Не согласен, еще как имеет.

– Доставлять буду только я. Потому что только я имею право делать это.

– В таком случае от кабинки, пожалуй, откажусь. С вашего позволения, сеньора. Причем с условием, что заботиться обо мне будете именно вы. Впрочем, вы ведь работаете по сменам.

– Вам нужна еда или женщина? – Ржановолосая поднялась и величественным жестом сняла салфетку с расставленной на столе пищи, тем самым подтверждая, что лично она склонна утолять его жажду пищей, а не ласками.

– А нельзя ли каким-то образом соединить эти две приятные необходимости?

– Можно, – все так же спокойно и бесстрастно заверила она, не поднимая на мужчину глаз и не изменяя выражения лица. Наливая в тарелку суп, она искоса проследила за тем, как Виктор пододвинул к столу кресло, однако попытку усесться пресекла жестко и решительно.

– Вы собираетесь садиться за стол с немытыми руками?

Курбанов растерянно, как застигнутый врасплох школьник, взглянул на официантку, затем на свои руки, вновь на официантку.

– Пардон, сеньора. Я только что из бассейна.

– В бассейне рук не моют, тем более – с мылом. Там, насколько мне известно, плавают. Вам показать ванную комнату, майор?

– Спасибо, я уж как-нибудь сам, – поостыл в своих чувствах к ржановолосой Виктор, обратив внимание на то, что звание его для представительницы обслуживающего персонала не в новость.

Курбанова не столько задело ее замечание, как не хотелось терять те несколько минут, которые мог провести с ржановолосой, но которые уйдут на мытье рук. И потом, он не был уверен, что, вернувшись в столовую, опять застанет ее здесь.

– Когда я служил срочную, на первых же полевых занятиях, которые проходили в болотах, старшина заставил всех нас тщательно вымыть руки кипяченой водой из фляг. Подчинившись, мы старательно вымыли, и он лично осмотрел их. Знаете, что было потом? – Курбанов выдержал паузу, считая, что ржановолосая не удержится и спросит: «И что же было?» или скажет: «Не знаю», но вместо этого услышал:

– Потом вы достали свои немытые ложки из-за запыленных голенищ, где они лежали между наваксенной кирзой и зловонными портянками, – все так же безынтонационно довела до логического конца его байку ржановолосая, – и стали есть. А старшине даже в голову не пришло ни сделать вам замечание, ни хотя бы осознать абсурдность своей требовательности.

– Именно так оно все и было.

– Ай-я-яй, кто бы мог предположить?! – безжалостно добила его ржановолосая.

Потерпев еще одно сокрушительное поражение, Курбанов молча отправился в ванную и долго, старательно отмывал там руки, чтобы вернуться в столовую с растопыренными пальцами, как хирург, требующий, чтобы медсестра облачила его стерильные руки в такие же стерильные перчатки.

– Не разделите ли со мной эту изысканную трапезу, мадам?

– Только что вы называли меня сеньорой.

– Это имеет значение?

– Еще какое! Вы должны определиться. Обращение к женщине – показатель цивилизованности мужчины.

– В таком случае попробуем еще раз: «Не разделите ли вы со мной эту изысканную трапезу, сеньора?»

– Меня зовут Лилиан.

– Так не разделите ли вы со мной эту изысканную трапезу, сеньора Лилиан? – стоически не сдавался Курбанов.

– Кто же приглашает к столу, тем более – женщину, в такой форме: «Не разделите ли трапезу?». Вместо того чтобы сказать: «Нижайше прошу разделить со мной трапезу». Кажется, вам приходилось работать за рубежом?

Лишь огромным усилием воли Курбанов заставил себя сдержаться, чтобы не послать ее к черту.

– Характер работы у меня был откровенно специфический. На дипломатических приемах показываться приходилось редко.

– Пятнадцати минут для обеда вам должно хватить. Я проведу их на втором этаже, у телевизора, чтобы потом убрать и унести посуду.

Она повернулась и чинно, почти не двигая плечами, как аристократка – в приемной императора, вышла из столовой. Рослая, прекрасно сложенная, с мощным торсом и столь же мощными бедрами, она вполне могла бы служить воплощением идеала арийской женщины. Виктор готов был поклясться, что и происходит эта ржановолосая из прибалтийских немцев. Но как раз в ту минуту, когда он собирался спросить об этом, Лилиан остановилась и, не оглядываясь, уточнила:

– Не терзайте себя. На самом деле я – латышка. В ваших русских фильмах, – резануло слух Курбанова это ее «ваших», – такие обычно играют немок. Чаще всего эсэсовок.

– То есть вы – из тех латышей, чьи деды были латышскими стрелками?

– Из тех самых. Хотя лично я никогда не гордились этим.

– Успокаивайте себя тем, что предками с подобной родословной теперь мало кто гордится.

– Только стоит ли их упрекать в этом?

«И сия “классная дама” собирается опекать меня?! Она будет моей связной?! – мысленно возмутился Курбанов, припомнив фирменную, ехидную ухмылку полковника Бурова. – Нет, дело не в предках ее, латышских стрелках, а в принципе… – Неужели нельзя было подобрать что-нибудь более “воодушевленное”?! Буров, он что… нюх самца совершенно потерял?!

“Вам нужна пища или вам нужна женщина”?! Ты ж подумаешь: “латышский стрелок” выискалась!»

23

Путчисты все еще оставались на территории резиденции, когда Русаков поднялся, сначала на второй этаж своей виллы, а затем и на смотровую площадку.

Черный силуэт сторожевого корабля береговой охраны неподвижно покоился где-то между сумеречной синевой моря и млечной голубизной неба – далекий, недоступный и угрожающе-бесполезный.

С тоской взглянув на него, Президент поиграл желваками: еще вчера ему казалось, что он пребывает под самой мощной, продуманной и надежной охраной, какую только можно себе вообразить. Но сегодня понял, что все это время его жестоко обманывали, ибо самая большая опасность исходит как раз от того ведомства, которое призвано отвечать за его личную безопасность и безопасность государства – то есть от КГБ. И в этом смысле любой из «новых русских» полукриминалов мог куда увереннее чувствовать себя под прикрытием двух стволов своих отпетых наемников, чем он – под целой армией продажных кагэбистов.

Как-то ему на стол положили секретные материалы «О внедрении сотрудников госбезопасности в националистические движения союзных республик и провокационные разработки их с целью выявления наиболее радикальных элементов». В общем-то, материалы как материалы. Русакову приходилось просматривать сотни подобных, составленных по итогам различных кагэбистских «операций», а потому вряд ли он удосужился бы когда-либо вспомнить об этом докладе. Если бы не один факт. Не из современности, а из далекой истории, который как раз и приводился в этом материале в качестве примера выявления националистов способом национально-исторического, так сказать, раздражителя. И который буквально поразил Русакова.

В самый разгар освободительной войны Хмельницкий попросил турецкого султана, чтобы тот обеспечил ему охрану отрядом своих янычар. Узнав о такой просьбе, переданной через тайного турецкого посла, султан и его окружение, очевидно, опешили: сераскир казаков, этих извечных турко– и татароненавистников, ищет защиты у его янычар?! Однако охрану все же выделил. И приказал своим гвардейцам служить Хмельницкому так, как они служили бы ему самому.

До конца жизни Хмельницкий доверял охрану своей резиденции только турецким янычарам, не полагаясь при этом ни на своих казаков из отборных полков «чигиринцев» и «корсунцев», ни тем более – на запорожцев.

Просто из любопытства, из уважения к историческому факту Русаков попросил уточнить, так ли это было на самом деле, то есть подтверждается ли это какими-то документальными сведениями. И после нескольких дней копаний в каких-то там архивах клерки из аналитического отдела госбезопасности доложили: «Именно так все и было. Хотя украинские историки пытаются эти факты замалчивать. По крайней мере большинство историков».

Вспомнив об этом, генсек-президент вновь взглянул туда – на юг, на окаймленное морской синевой османское поднебесье, где, между ним и янычарами все еще восставал морской сторожевик, и неожиданно для себя подумал: «А черт его знает: может, именно там, в предместьях Стамбула, тебе и придется найти свое первое пристанище после побега из тобой же взбунтованной страны!» В ту же минуту орудия сторожевика, как ему показалось, грозно зашевелились, давая понять, что до янычар далеко, а до «десяти лет без права переписки…» – хоть сегодня, и в сей момент…

Впрочем, сейчас генсек-президента больше интересовали его собственные, в генеральские вицмундиры облаченные, «янычары», которые все еще неспешно прохаживались по территории резиденции, хотя и не имели на это никакого права. И для Русакова не было секретом, кто именно из кремлевских мурз прислал их сюда.

Стоя за стеклянным пуленепробиваемым ограждением, генсек-президент видел, как по территории суетились офицеры-связисты из госбезопасности, и как на ведущей к воротам аллее нервно митинговала «группа товарищей из Москвы».

Для Русакова это были самые напряженные минуты: «Уйдут или не уйдут?!» Неожиданно генерал-лейтенант Цеханов поднял голову и уставился прямо на него. Президент знал, что, по идее, различать его фигуру генерал не может: стекло не только пуленепробиваемое, но и затонировано таким образом, что стоящий за ним мог видеть все, что происходит на обозримом пространстве, причем созерцать как бы слегка подсвеченным и увеличенным; в то время как самого его не мог разглядеть никто, даже в самые мощные бинокли.

И все же, выслушивая своих сообщников, кагэбист пытался рассмотреть его, убедиться, что в эти минуты Президент находится на площадке. Он словно бы нутром чувствовал, что Русаков сейчас там: стоит и, по привычке, нервно потирая руки, ждет решения своей судьбы: «Уедут или не уедут? Вдруг вернутся, чтобы увезти с собой?!»

«Мудаки»! Вот оно – магическое слово, размышлял тем временем Русаков. Только услышав, как ты назвал их «мудаками», они поняли, что ты не сдашься. И вообще только тогда эти «загадочные русские души» поняли, что ты все еще генсек-президент. А они… они уже никто и ничто! По крайней мере большинство из тех, кто сюда прибыл и кто за ними стоит.

Само появление здесь этих людей подсказывало Русакову, что путч захлебнулся. Иначе шеф госбезопасности Корягин, Предверхсовета Лукашов и главком Сухопутных войск Банников обошлись бы без него.

Да, Русаков знал о готовящемся перевороте. Эта акция задумывалась с его согласия, а в каких-то моментах и при его участии. Но в то же время генсек-президент прекрасно понимал: если бы на самом начальном этапе замысла он резко выступил против путчистов, они уже давно убрали бы его. Как, впрочем, понимал и другое: если заговорщикам удастся установить полный контроль хотя бы над частью территории Советского Союза, им, Русаковым, как «человеком, развалившим Союз и партию», они сразу же пожертвуют. В лучшем случае какое-то время его еще будут использовать в качестве «собирателя советских земель», а потом, опять же в лучшем случае, задвинут на вторые роли и в государстве, и в партии.

Но существовал еще и худший вариант: когда в роли формального собирателя поручат выступать вице-президенту страны, правоверному компартийцу Ненашеву, а его, «главного прораба перестройки», предадут суду, как пособника империализма, «планомерно разваливавшего Советский Союз и Коммунистическую партию по указке и за деньги Запада». Или что-то в этом роде. За формулировкой дело не станет. Тем более что подобные «общественные приговоры» он уже читал не только в изданиях крайне левой, радикалистской оппозиции, но и на транспарантах митингующих, и даже слышал в выступлениях некоторых трибунных ораторов, которые в обвинениях своих окончательно обнаглели.

Если бы он и в самом деле продавал и разваливал Союз на деньги Запада – было бы не так обидно. По крайней мере там, за рубежом, его ждали бы миллионы, если не миллиарды, долларов. А так… никто и ничего его там не ждет. А если и ждут, то, кто знает… Разве что как окончательно отработанный материал.

В последнее время он все чаще простаивал у карты СССР – огромной, настенной, с которой эта страна и впрямь представала необъятной. Во всяком случае, расстояния в ней представлялись таковыми, что трудно было понять, каким образом она все еще способна подчиняться единой воле, единой, центральной, власти, единой идее. Не зря же в последнее время она поддавалась этому «властвованию центра» все туже и погибельнее.

Сейчас, в эти минуты, карты перед ним не было, но Русаков настолько привык к ее виду, настолько изучил ее, что порой она представала перед ним, как на экране кинотеатра. Это она привораживала генсек-президента, возбуждала чувство власти, взывала к жесткости и жестокости, благодаря которым удавалось удерживаться на вершине той или иной империи всем его разноплеменным предшественникам.

Предчувствуя, что наступают последние дни его правления, Русаков вновь и вновь прокручивал варианты возможного исхода из Кремля. Как, впрочем, и варианты возможного удержания власти. Но все они, так или иначе, сводились к силовым вариантам. Да и кто из правителей обходился без солдатских штыков: британские короли; русские императоры или «всемирные» революционеры? Не говоря уже о Гитлере и Сталине…

Как генсек-президент, он был уверен, что при любом раскладе политических сил большая часть армии его все-таки поддержит. И потом… не следует забывать о тщеславии офицеров, каждый из которых по-прежнему носит в своем ранце маршальский жезл. Любой полковник, которому он своей президентской властью присвоит сегодня генерал-майора, сместит вышестоящего командира и примет на себя командование хоть дивизией, хоть корпусом.

Кстати, о командовании… Сейчас он находится в Крыму, а значит, на территории Украины. Приехав в Киев, он мог бы по тревоге поднять «украинские» военные округа[7], заставить власти ввести в республике чрезвычайное положение. Местные партократы и националисты конечно же попытались бы воспрепятствовать ему, но сопротивление оказалось бы неорганизованным и слабым… К тому же… многие партийцы и высшие чиновники-националы в самом деле могли бы соблазниться иллюзией переноса столицы Союза в Киев, «матерь городов русских».

В Украине еще помнили, что Хрущев всерьез обсуждал идею и возможность такого «возврата к Киевской Руси» со своим ближайшим окружением. И именно тогда были запущены в обиход два аргумента. Первый: возврат к идее Киевской Руси – значит возврат к историческим корням, к истокам. Второй: перенос столицы в «матерь городов русских» окончательно русифицирует Украину, вернет украинцам их первоназвание – «русичи» и навсегда решит вопрос единения двух самых больших славянских народов.

С этим, понятное дело, не соглашались московские партократы. И потом, существовало серьезное опасение, что название «русичи-русские» украинцы примут довольно охотно, но, осознав себя титульной нацией, зададутся вопросом: «А кто эти нацмены, которые обитают где-то там, за Хутором Михайловским»[8], какой они веры-нации, какова их реальная история и по какому праву до сих пор притесняли нас, считая себя «старшими братьями?» И во что это могло бы вылиться, пока неизвестно. Тем более что миллионы украинцев успели расселиться по всей России.

«Ладно, – сказал он себе, – речь ведь пойдет не о перенесении союзной столицы, а о том, что сами обстоятельства вынудили тебя взять бразды правления страной, находясь здесь, в Украине. Причем можно было бы взять эти самые “бразды”, находясь именно здесь, на полуострове, но тогда слишком уж контрастно возникала бы ассоциация с “крымским бароном” Врангелем, с агонией Белого движения».

* * *

– Товарищ Президент, – донеслось до слуха Русакова, но обращение это не заставило его хоть как-то отреагировать.

«И все же придется решать, что делать, – по-прежнему предавался он потоку своих размышлений и фантазий, – возвращаться в бунтующую Москву или же искать способы спасения Отчизны в вотчине украинских националов?..»

– Товарищ Президент! – еще более зычно прозвучал позади него резковатый командирский голос.

– Слушаю! – встрепенулся Русаков, по суховатому баску распознавший своего спасителя, полковника Бурова.

– Они уходят.

– Как… «уходят»?! – не поверил ему Русаков и только теперь, оглянувшись, увидел, что полковник стоит у лестницы, ведущей вниз, и – что сразу же бросилось ему в глаза – кобура его пистолета расстегнута.

– Уходят. Совсем. Отбывают.

– Почему отбывают? И куда? – Русаков вдруг открыл для себя, что ему было бы спокойнее, если бы вся эта «группа товарищей» по-прежнему оставалась в Доросе. Ибо все то время, которое путчисты пребывают здесь, их московские покровители остаются в состоянии неизвестности и неопределенности. Неопределенность – вот чего они там, в Кремле, сейчас больше всего боятся! Потому что неопределенность – это потеря времени, а значит, инициативы.

– Следует предполагать – в Москву.

– Не в Киев, случайно? – Русаков задал этот вопрос как-то механически, поскольку все еще пребывал под властью одной из версий спасения страны, режима, и своего собственного… Но полковник о его помыслах и версиях не ведал. И, как всякий контрразведчик, привыкший к тому, что случайных фраз у начальства не случается, насторожился; мысленно и физически напрягся, а посему запнулся на полуслове…

– В Киев?! Почему… в Киев? Я об этом не слышал. Нет, название Киева в разговорах не возникало. А ведь и в самом деле… Возможен и такой вариант. Они действительно могут использовать войска, политические силы и амбиции Украины.

– То есть названия украинской столицы не возникало… – Русаков вдруг понял, что, если он сам не выведет полковника из водоворота своей версии, тот может черти что нафантазировать, и еще неизвестно, как поведет себя.

– Но ведь Киев поддерживает… нас, простите, вас.

– Почему же «вас»? Нас, полковник Буров, нас.

– Поэтому-то в Киев они не поедут, – справился со своей растерянностью полковник.

– Если только вы действительно уверены, что Киев поддерживает нас, а не их…

– Разве до сих пор Киев…

– Ни в чем вы не уверены, – вдруг холодно взорвался Русаков. – В этой связи у вас не появилось никаких сведений. Вы не обладаете никакой информацией. Всю эту вашу «контору» давно надо разогнать. Разве до сих пор вы не знали, что происходит за спиной у Президента? Не ведали, что целая плеяда чиновников готовит заговор, путч?..

– Мы многое знали, господин Президент.

– Да ни хрена вы не знали, – вдруг ослабевшим, совершенно обессилевшим голосом проворчал Президент, понимая, что накалять обстановку нет смысла, ибо из всех, кому он может предъявить свои претензии и на ком стоит возместить злость, – полковник Буров наименее подходящая кандидатура.

Умолкнув, генсек-президент какое-то время смотрел себе под ноги: «всякая война завершается миром, а всякая ссора извинениями и примирением» – древняя, как мир, аксиома. Так что нельзя было допустить, чтобы Буров вышел отсюда союзником этой приснопамятной «группы товарищей».

А выручил его сам полковник.

– Я, собственно, потревожил вас только ради того, чтобы доложить: они отбывают, товарищ Президент, – повторил Буров так, словно ничего не произошло, никакой вспышки гнева, никакого надрыва нервов не возникало.

– Это хорошо, что они наконец отбывают, – согласился Русаков, а про себя проворчал: «Вот так! Уже “товарищ”. А только что был “господином президентом”. Впрочем, какое, к дьяволу, это имеет сейчас значение?!»

– В связи с этим будут какие-то указания?

– Попытайтесь все же выяснить, куда эти люди отправляются, а заодно проверьте состояние охраны. Но главное, выясните: бойцы, которые охраняют сейчас мою резиденцию, – это все еще президентская охрана, или уже?..

«…Тюремный конвой», – завершил его мысль полковник.

24

…Наконец-то купание свое Елагин завершил. Он доволен и беспечен, как всякий подвыпивший русский. Удивительное это зрелище – Президент России, бесшабашно купающийся в ледяной воде горной речки. Горной… казахской речки.

Подготовка казахской стороны к визиту Елагина включала в себя не только переговорные документы, но и знакомство с характером, поведением, привычками, манерой поведения нового русского лидера. Среди прочих материалов на стол Кузгумбаеву легла пачка фотографий, на которых Елагин был снят пританцовывающим у какого-то самолета; выбивающим ложками, в кругу своих земляков, какую-то мелодию; обнимающим за талию официантку, обслуживавшую элитную публику в какой-то полулегальной сауне…

«С Русаковым все значительно проще, – утверждали референты Отца Казахов. – Тот во всех ситуациях предстает типичным партаппаратчиком – вышколенным, умеющим соблюдать внешнее приличие, заключенным в рамки страха “персоналки” и “аморалки”. Но главное отличие в том, что и политиком, и вообще человеком Русаков предстает вполне прогнозируемым, а это очень важно». Из всех человеческих добродетелей руководителя любого ранга – объясняли референты – японские промышленники и кадровики прежде всего ценят прогнозируемость. Пусть в послужном списке сотрудника будут десятки всяческих недостатков, главное, чтобы он не изменял этим недостаткам в угоду другим, еще неведомым ни его шефам, ни подчиненным. Тогда можно прогнозировать свои личные отношения с ним, его реакцию, ход его размышлений…

Так вот в отличие от Русакова «федерал» Елагин японцам явно не подошел бы. Всю их науку по работе с кадрами этот русский распотрошил бы в пух и прах.

Тем временем Президент «единой и неделимой» – рослый, крепко сбитый и вальяжно неповоротливый, все еще оставался в воде. Он уже не плавал и вообще не двигался, а… буквально блаженствовал в небольшой колдобине с проточной горной водой, словно сидел не в предгорной ледяной речушке, а млел под теплыми струями джакузи. Елагин словно бы призывал казахских чиновников и журналистов: «Вот он я – весь перед вами; такой, каким являюсь на самом деле! Познайте же, глядя на меня, что такое истинно русский характер, русская бесшабашность и конечно же непостижимая загадочность русской души!».

Понятно, что это – для прессы. Пока Президент России сохраняет почти полную неподвижность и явно позирует, фотографы отщелкают сотни кадров, а телеоператоры отснимут сотни метров пленки.

Кузгумбаев прекрасно понимал: именно таким манером, без каких-либо восточных церемониалов, создается имидж нового Отца Народов России. Как понимал и то, что он умышленно создается таким вот – далеко не дипломатическим, неэлитарным образом. Что, впрочем, не мешает Елагину не только утверждаться в кресле главы Федерации, но и нацеливаться на титул очередного кремлевского «вождя всех времен и народов».

Казахский лидер внимательно отслеживал поведение Елагина, поскольку понимал: ему как руководителю республики тоже пора создавать имидж отца казахского народа, всех национальных меньшинств Казахстана. Теперь это позволительно. Раньше мог быть только один Отец народов – восседавший в Кремле. Всем остальным руководителям-националам отводилась роль вассалов. В европейских республиках подобный статус может быть и приемлем, но только не в Казахстане, стране, размерам которой мог бы позавидовать любой средневековый «правитель мира».

– Давай сюда, Оралхан! – доносится до него бодряцкий голос русского.

Казах-Ата вежливо ухмыляется. Это улыбка сатрапа, решающего, что уместнее будет пустить в ход – кинжал слуги или яд наложницы? Он не может вести себя так, как ведет себя русский. Его столица – посреди мусульманского мира. Он, понятное дело, никогда не позволит прийти к власти в Казахстане религиозным фанатикам: фанатизм Оралхан всегда презирал. А вот обычаи, в которых тоже имелось немало фанатизма, чтил, поскольку это были обычаи предков. Кто осмелится выступить против обычая предков? А главное – зачем это делать?

– Такое впечатление, что купаешься в русской проруби, где-нибудь на Енисее.

«А почему ты считаешь, что енисейская прорубь, прорубь в великой реке Сибирского ханства, – это прорубь “русская”? – снисходительно, сквозь восточную ухмылку парирует Оралхан. Правда, пока еще мысленно. – “Русское” – это то, что между Доном и Волгой, если только восточный мир окончательно смирится с тем, что оно действительно “русское”.

Кузгумбаев сурово взглянул на своих нуреков. Те мгновенно прочли бессловесный приказ хозяина: “Русского из воды извлечь, обтереть и влить в него как можно больше водки. В пределах допустимого для имиджа “русского правителя”».

Что ему еще нужно, этому?.. Ах, сфотографироваться вместе с ним у енисейской проруби? Как же он осточертел со своими прихотями. Кузгумбаев никогда не ощущал особого русского гостеприимства, о котором русские так любят распространяться. В сравнении с восточным оно всегда казалось ему пиром в подворотне. Что ж, он сфотографируется. Но при этом позаботится, чтобы снимок не остался в семейном альбоме, а попал в газеты. Пусть казахи видят своего русского гостя на краю «казахской проруби».

Конечно, руководитель страны – в образе простецкого мужика, который и выпить горазд, и официантку в углу зажать, – русским импонирует. Но здесь, на Востоке, восприятие иное. Здесь «большой начальник» должен и выглядеть как большой важный начальник. Здесь «оч-чень уважаемый человек» и выглядеть должен как оч-чень уважаемый человек.

– Что там с отъездом нашего гостя? – сурово поинтересовался у министра иностранных дел.

– Все в порядке с отъездом нашего уважаемого гостя.

– Самолет? Охрана? Погода?

– Заправлен. На месте. Погода на трассе летная, уважаемый Казах-Ата.

– Не надо на людях «Казах-Ата», «Отец Казахов» – с мягким укором остепенил его Оралхан. – Особенно при русских. Пока… не надо.

– Уже понял, уважаемый Казах… Простите, товарищ Кузгумбаев.

В свое время этот же министр, будучи «за столом и без галстуков», убеждал его: «Послушайте, уважаемый, зачем такое длинное имя – Оралхан Изгумбекович Кузгумбаев? Русские в своем Кремле и в газетах восточные имена плохо воспринимаю. “Орал…” и русское “по батюшке” надо бы сократить, пусть остается просто – Хан Кузгумбай».

25

Прервав трапезу, Курбанов едва слышно приблизился к лестнице, ведущей на второй этаж, и прислушался. Телевизор не работал, и вообще из зала на втором этаже не доносилось ни звука. Майора так и подмывало подняться наверх и попытаться убедить Лилиан, что выбор его окончательно склонился в пользу… женщины. Однако, представив себе, насколько решительно и жестко может пресечь все его попытки этот «латышский стрелок в юбке», предпочел трусливо ретироваться в столовую.

Когда Лилиан вновь появилась, Курбанов мельком взглянул на часы и криво улыбнулся: прошло ровно пятнадцать минут.

– Рядовой необученный Курбанов прием пищи закончил! – гвардейским баском доложил он, становясь навытяжку.

– Слишком дурашливо, – презрительно процедила ржановолосая, проходя мимо него и быстро собирая посуду в узорчатый пластмассовый короб, в котором доставила ему еду. – …Что для настоящего офицера непозволительно.

– Признаю. Какой-то странный у нас получается разговор.

– А почему вы решили, что он у нас… «по-луча-ется»? – аккуратно протерла Лилиан клеенчатое покрытие стола.

– В таком случае странно, что он почему-то не получается. Ведь причин для конфликта не существует.

– Вот в этом как раз ничего странного.

– Я могу задать несколько неслужебных вопросов?

– Категорически нет.

– А сугубо служебных?

– У нас с вами не может возникать «сугубо служебных» вопросов. Мало того, я думаю, что ко мне у вас вообще не должно возникать каких-либо вопросов.

– Вы хотя бы имеете представление о том, кто я?

– Если это угроза, то она смешит меня, – невозмутимо поставила его в известность Лилиан.

– Ну, какая может быть угроза? Очевидно, я неточно выразился. Не с того начал, маз-зурка при свечах.

– Не «с того». Это уж точно. В этом, майор, можете не сомневаться.

– То есть я так понимаю – вы знаете, кто я, откуда прибыл и как оказался в Крыму.

– Меня это попросту не интересует. Даже те сведения относительно вас, которыми я вынуждена обладать, никакого интереса у меня не вызывают.

Курбанов попытался язвительно улыбнуться, но и язвительности у него тоже не получилось. Да, на лице появилась некая ухмылка, но уж слишком жалкая.

– Хорошо, в таком случае ставлю вопрос прямо: это вам поручено поддерживать связь со мной? Или же вы не более чем официантка?

– Я не принадлежу к женщинам, которые могут быть «не более чем официантками». Как, впрочем, и кухарками – тоже. Ко мне подобные мерки попросту неприменимы. Для этого существуют другие. Из другой касты.

– Не смею сомневаться, сеньора. Извините, что принял вас за «человека на связи».

Несколько секунд Лилиан гипнотизировала его голубым безумием своих глаз, затем медленно отвела взгляд куда-то в сторону и вверх, под потолок, и только тогда Курбанов уловил на ее губах нечто похожее на едва заметную ухмылку.

– О наших с вами связях, господин Курбанов, поговорим чуть позже. Когда придет для этого срок.

– Считаете, что он все еще не пришел? – попытался съязвить Виктор, следуя за ржановолосой до самой входной двери.

– Вы ведь сами чувствуете, что не пришел. Иначе не вели бы себя так по-идиотски. Или, наоборот, вели бы себя еще более странно…

Она вышла за калитку и, словно бы не замечая, что Курбанов пытается провожать, закрыла её у майора перед носом. Причем проделала это со сладострастием тюремщика.

«Записка, – только сейчас вспомнил Курбанов о повелительном женском почерке, предписывающем, что, когда и как ему следует делать в этом монастыре. – Так и забыл спросить, она ли сочиняет эти “романтические” послания. Тогда все сразу же прояснилось бы. Но если не она, – попытался успокоить себя Курбанов, – значит, на связи появится мужик. Возможно, кто-то из сотрудников госбезопасности или даже из бывших цековских работников. И тогда все прояснится само собой, как прояснялось уже не раз.

Впрочем, при любом раскладе, рассчитывать на флирт, на постельную близость с этим Латышским Стрелком, не приходится, – рассуждал майор. – Так что впредь относись к ней, как и следует относиться к… официантке».

Территория «Лазурного берега» напоминала небольшой ботанический сад в миниатюре: три вида сосны, серебристая ель, склонившаяся над микроскопическим прудом, над которым зависал декоративный арочный мостик; ивы, кусты какого-то хвойника… Побродив по этим «дебрям», Курбанов отправился в свой «персональный» тир, где, не поскупились на запас пневматических и малокалиберных патронов, и около часа провел там, отстреливая движущиеся мишени.

«Неделю в таком режиме я, может, и продержусь, – пришел он к мрачному выводу, возвращаясь в свою комфортабельную тюрьму, – но не более. Того и гляди, от тоски начну отстреливать обитателей “Лазурного берега”. Я им такое сафари устрою, что придется вызывать эскадрилью вертолетов, чтобы нейтрализовать меня».

Другое дело, что и в тире, и во дворе мысли Курбанова, в общем-то, были заняты одним желанием – как можно скорее дождаться очередного явления Лилиан. Причем нетерпение его объяснялось несколькими мотивами. Все-таки хотелось выяснить, кто же будет по-настоящему опекать его; и хоть что-нибудь выведать относительно цели этой странной консервации. К тому же он не прочь был прибегнуть к еще одной попытке флирта. Увы – майор понимал это – не более чем к попытке…

В то, что Латышский Стрелок, как решил называть ее про себя Виктор, вообще не имеет никакого отношения к операции, он не верил. Таких женщин попросту так, по штатному расписанию пансионата, к фартукам официанток не допускают. А вот о том, чтобы попытаться затащить ржановолосую бестию в постель, он уже даже не мечтал: все равно, что мечтать о любовных играх с не вовремя разбуженной медведицей.

Включая телевизор, Виктор втайне надеялся, что разгадка его ухода в полуподполье может скрываться в последних новостях. Однако на экране воспроизводились события, уже принадлежавшие истории. Основываясь на архивных видеоматериалах, какой-то журналист пытался воспроизвести «хронику ползучего развала Союза»:

«…Только что состоялся III Внеочередной съезд народных депутатов России, на котором, по существу, планировалось свержение спикера.

…Шахтеры требуют отставки Президента и союзного правительства. На июнь назначены выборы первого Президента России.

…Некий полковник напористо подсказывал коммунистам и всем “союзнонастроенным” советским гражданам, что пора создавать “Комитет по спасению СССР”. Он же подталкивал армейских генералов к тому, что настало время брать власть в свои руки, действуя совместно с генералами милиции и госбезопасности. Причем начинать следует со введения чрезвычайного положения…»

Увлекшись этой телепередачей, Курбанов неожиданно поймал себя на мысли, что она почти не вызывает в нем никакой тоски по почившему в бозе Союзу. Возможно, потому и не вызывает, что он, майор спецназа, прекрасно знал, как близко находилась вся эта агонизирующая империя от грани, за которой в подобных ситуациях обычно разгоралась неуемная гражданская война.

26

Полковник отсутствовал минут двадцать. И все это время генсек-президент с нетерпением ждал его возвращения. Только теперь Русаков осознал, что, пока этот офицер рядом, он может чувствовать себя если не уверенно, то по крайней мере в относительной безопасности. Он вспомнил рассказ одного старого генерала, который на фронте, еще будучи офицером, трижды попадал со своими солдатами в окружение. Так вот, всякий раз он выживал и удачно выходил из кольца только потому, что в самые трудные минуты всегда держался рядом с полковыми разведчиками. Вместе с ними он дважды выползал из окружения через минные поля, болота и вражеские окопы; вместе с ними форсировал речушки, отрываясь от противника при отступлении; вместе дрался врукопашную, когда немцы ворвались в расположение штаба полка.

«Это особая каста, – убеждал себя и Русакова фронтовой генерал. – Рядом с ними стыдно страшиться. В самые трудные минуты я говорил себе: “Если у тебя и есть шанс прорваться, выйти, переплыть, спастись – то только с разведчиками”. Так вот, сейчас он, Верховный главнокомандующий, мысленно готовил себя к тому, что, возможно, придется создавать группу надежных, преданных офицеров и вместе с ними вырываться из резиденции. Благо его «полковой разведчик» объявился как-то сам собой. И напрасно он поначалу так набросился на Бурова со своими подозрениями.

– Нет, как оказалось, они все еще не ушли, товарищ Президент, – не ведал полковник о его терзаниях и раскаяниях. – Совещаются, просчитывают варианты, все еще на что-то надеются…

– Мне с самого начала стало понятно, что уезжать из Дороса ни с чем эта «группа товарищей» не решится, – со спокойствием обреченного проговорил Президент. – Потому и не торопятся.

Русаков, еще несколько минут назад намеревавшийся спуститься вниз, вдруг в нерешительности остановился и метнул взгляд на тонированную стеклянную стенку смотровой площадки. Чтобы убедиться в правдивости слов полковника, много времени не понадобилось.

– Теперь и сам вижу, что путчисты все еще не ушли. Причем неизвестно, каковым будет их уход на самом деле.

– Именно поэтому я и вернулся в резиденцию, – объяснил Буров, тоже, хотя и весьма несмело, подступая к тонированной стенке. – Подстраховывая вас, возьму под охрану комнату, из которой лестница ведет на эту смотровую площадку.

– Вот это правильное решение, – уже совершенно спокойным, хотя и нетвердым голосом похвалил Президент, давая понять, что о предшествующем разговоре забыто. Он почему-то оглянулся на Бурова, и полковник обратил внимание, насколько усталым и бледным выглядит его лицо. А еще эти белесые, подернутые красноватой паутиной глаза, отрешенный и обреченный взгляд которых напоминал взгляд загнанного в убойный цех мясокомбината быка. – Слишком уж наши гости суетятся.

– Если бы вы приказали арестовать их…

– Что-что?!

– Я мог бы сформировать группу офицеров, – не отреагировал полковник на предостерегающий окрик генсек-президента. – Впрочем, двоих, хорошо вооруженных, оказалось бы вполне достаточно.

– Какое еще «арестовать»?! – буквально захлебнулся Русаков порывами благородного гнева. – О чем это вы?!

– Простите, очевидно, я неверно выразился… Имел в виду – задержать.

Президент не ответил. Однако полковнику показалось, что в эти минуты он не прорабатывает сценарий задержания «группы товарищей», а попросту отмалчивается. Полковник уже знал об этой особенности генсек-президента: в нужный, иногда самый неподходящий для подчиненных, момент он вдруг просто умолкал, отстранялся, выключался из разговора, из создавшейся ситуации. Еще какое-то время собеседники пребывали в растерянности, но в конце концов так и оставшись в полном неведении относительно решения Русаков, вынуждены были откланиваться. В то время как Президент оставлял за собой право и этическую возможность истолковать потом свое молчание так, как ему угодно и выгодно.

Вот и полковник Буров, выждав несколько секунд президентского молчания, решил нарушить его.

– Разрешите идти, товарищ Президент?

– Идите, – нервно пожал плечами Русаков, как бы напоминая ретивому полковнику, что не вызывал его, а следовательно, не собирается задерживать.

И лишь когда Буров четко, по-армейски повернулся и почти неслышно начал спускаться по устланной ковром лестнице, генсек-президент вновь вспомнил: само присутствие в резиденции этого офицера, его психологическая поддержка и твердость выбора – как раз и стали теми факторами, не считаться с которыми «группа товарищей», в том числе и кагэбисты, не могли.

Буров подчинялся начальнику Главного разведуправления Генштаба, то есть он был из другой, откровенно конкурирующей с госбезопасностью, «конторы», и уже сам этот факт явно сдерживал Цеханова и Ротмистрова, да, очевидно, и самого главкома Сухопутных войск.

Как бы там ни было, а каждый из «группы товарищей» сразу же отметил про себя, что на переговорах присутствует вооруженный и прекрасно обученный офицер спецназа, который, в случае необходимости, может вступиться за генсек-президента, поднять тревогу, вызвать подкрепление…

О том, что такое в действительности это самое ГРУ, компартийный вождь узнал из повести Виктора Суворова «Аквариум» – то есть из произведения предателя родины, перебежчика, бывшего офицера армейской разведки. «О ГРУ можно говорить только в ГРУ, – уверял его этот писучий перебежчик. – Говорить можно только так, чтобы твой голос не услышали за прозрачными стенами величественного здания на Ходынке. Каждый, кто попал в ГРУ, свято придерживается закона “Аквариума”: “Все, о чем мы говорим внутри, пусть внутри и остается. Пусть ни одно наше слово не выйдет за прозрачные стены”».

Да только «слово» самого Суворова за «прозрачные стены» все-таки вышло. И Русаков прекрасно знал, сколько крови по этому поводу было выпито из руководства разведки; кто именно и как поплатился за предательство профессионального разведчика.

Русаков прочел эту повесть одним из первых в стране. Запрещенную повесть запрещенного, заочно приговоренного к смертной казни предателя и диссидента. А значит, по законам своей страны, сам он, таким образом, тоже превратился в диссидента и почти предателя.

– Прямо из Англии переправили, – похвастался генерал внешней разведки, который доставил Русакову ксерокопию верстки. – Кстати, еще только готовится к публикации.

– Так уж «еще только…»

– Офицер, из нелегалов, – интригующе ухмыльнулся курьер, – добывший эту рукопись, сказал, что сумел снять ее копию еще до того, как автор написал ее.

– Почему же тогда не «сняли самого автора», как приговоренного предателя? Причем действительно еще до того, как он написал эту книженцию?

– Политическая ситуация изменилась. Политически такая акция сейчас нецелесообразна. Слишком много шума.

– Но и приказа «на нейтрализацию» этого мемуариста тоже никто не отменял. Впрочем, понятно, что теперь не время, – тотчас же спохватился Русаков.

Он всегда слыл человеком осторожным, памятуя, как Сталин «прокололся» на деле о партийных перегибах на местах; а Хрущев, поддавшись на провокационное подстрекательство кое-кого из своего окружения «Да врежьте вы, Никита Сергеевич, эту гнилую интеллигенцию… Сколько можно терпеть?!» – на преследованиях литераторов и художников. Русаков многое познал из опыта своих предшественников и теперь старался быть особенно осторожным.

Однако, одернул себя Президент, все это – из отвлеченных воспоминаний. А тут вот страна оказалась на грани путча, на грани свержения конституционной власти.

– Подождите, полковник!

Шаги на ступеньках затихли, затем возобновились, и из-за плавного винтового изгиба вновь появилась голова Бурова.

27

Почти час, проведенный у телевизора, с его предельно политизированными каналами и телестудиями, буквально поверг майора в некое сумеречное состояние. События недавнего прошлого вновь демонстрировали всю ту необратимость, с которой общество шло и продолжает идти к перевороту, к развалу Союза, к гражданской войне.

Курбанов никогда не принадлежал ни к правоверным коммунистам, ни к ревнителям их нерушимой империи. Но все же Союз оставался его Родиной, которой он присягал, которой служил. Он соглашался на любые перестроечные реформы, он готов был поддерживать перемены… Но допустить, чтобы такая империя в одночасье рухнула… такого он и представить себе не мог.

Выключив телевизор, Курбанов взял недопитую бутылку вина и, усевшись за журнальный столик, наполнил большой, работы богемских мастеров, бокал. Медленно смакуя напиток, он пытался разобраться в своих чувствах и политических приверженностях, но вскоре обнаружил, что и в мыслях, и в «политических» чувствах его царит такой сумбур, как и в остывающей коробке телевизора.

В душе он терпеть не мог генсек-президента, с подвластными ему «прорабами перестройки», но костьми готов лечь, чтобы Союз был восстановлен. Вот только, как его восстановить теперь, без этого самого, похоже, отрекающегося от всех и вся «конституционного прораба»?

Точно так же Курбанову глубоко наплевать было и на нынешнего главу российских федералов – с его политическим проституированием на трибунах съездов и парламентов, и хроническим непохмельем в дипломатии. Но при этом он прекрасно понимал: если уж Союз разрушен безвозвратно, – а к этому все шло, – то кто-то же должен подумать о спасении Федерации, спасении самой этнической России. А кто способен на это, если с подмостков убрать Елагина с его командой?

Спору нет, в свое время и саму Россию, и российскую советскую империю, следовало спасать решительнее и радикальнее. Но лично ему, Курбанову, как и Елагину, весь этот коммунистический маразм старцев из Политбюро давным-давно осточертел. Жаль только, что, разгоняя кремлевских демагогов, по неосторожности «разогнали» и весь Союз – с его вконец разуверившимися в мощи и мудрости Москвы националами. Но, с другой стороны, если бы националы не активизировались, разогнать Политбюро и построить демократическую Россию не удалось бы; коммунисты со своим КГБ ударились бы в такой террор, что все рассказы об ужасах тридцать седьмого показались бы теперь сказками Венского леса.

– А ты хорошо устроился, парень, – забывшись, Виктор произнес это вслух, чокаясь с пустой бутылкой. – Оставаясь коммунистом, ты, однако, не жаловал коммунистов, вместе с их кагэбэ, как «передовым отрядом партии»; а, продолжая служить строю, который давно возненавидел, в то же время умудрялся…

«Впрочем, ненавидишь ты в основном коммунистов со Старой площади, – тут же вступился за самого себя. – А служишь той Родине, которой присягал, поскольку другой у тебя не было. Так что сейчас у тебя просматривается только один путь: до тех пор, пока ты являешься офицером армейской разведки, ты будешь выполнять приказы командования. Каковыми бы они ни были. Только приказы своего командования – и ничьи больше».

Виктор принялся за вторую бутылку, но, услышав, как слегка скрипнула входная дверь, поставил бокал на журнальный столик, даже не притронувшись к нему губами.

Это была Лилиан. Ржаная копна на ее голове взбита так, что напоминает потускневшую золотую корону. Халатик – когда в прихожей она сняла пальто – показался еще короче, чем тот, в котором Латышский Стрелок появлялась у него утром. К тому же он был расстегнут, и под ним виднелась еще более короткая синяя юбка в обтяжку, с изумительным разрезом на левой ляжке. Ноги, талия, грудь, лебяжья шея – все казалось высеченным из мрамора и отточенным до идеальных форм и пропорций.

– И все-таки вы – изумительная женщина.

– Еще бы… – скептически хмыкнула Лилиан, мельком пройдясь по сервировке его стола. – Правда, не совсем понятно, что значит это ваше загадочное «и все-таки».

– Считайте, что сорвалось. Но дело вовсе не в «подкожности» моей, а уж тем более – не в том, что успел немного выпить, – молвил Курбанов, пятясь в столовую, вместо того, чтобы вежливо пропустить женщину мимо себя. – Вы и в самом деле изумительная женщина.

– А кто способен усомниться в этом? – невозмутимо, без тени иронии или самолюбования, поинтересовалась Лилиан.

– Никто, – поспешно заверил Виктор. – Да в этом и невозможно усомниться.

– Но сегодня утром вы еще, очевидно, не надеялись на свой вкус, коль просветление нашло на вас только к вечеру. Или к ужину? Как будет точнее?

– Что, собственно, одно и то же.

– Вот видите: вы, то ли невнимательны, то ли не приучены мыслить логически, – быстрыми движениями накрывала стол ржановолосая. – Это не одно и то же. Если «к вечеру», то это всего лишь временное определение, а если «к ужину», то ваши восторги объясняются не столько моими прелестями, сколько вашим голодом.

«По крайней мере теперь она соизволяет хоть как-то общаться с тобой, – умерил свою гордыню Курбанов. – А ведь в обед не снисходила даже до такой малости».

– Тогда – «к вечеру». Причем это определение окончательное.

Майор пошел в зал и вскоре вновь появился с недопитым бокалом в руке.

– Если вы решитесь злоупотреблять спиртным, майор Курбанов, вынуждена буду изъять даже те скромные запасы, которые у вас все еще имеются.

– В таком случае мне придется пополнить их в местном гастрономчике, сеньора. Здесь ведь имеется некое подобие?..

– Не придется, – холодно и жестко перебила его Лилиан, – поскольку вам тут же вежливо откажут, монсеньор. Считайте себя внесенным в список «отказников», которым продавать спиртное в нашем ведомственном «Продторге» категорически запрещено. Кроме того, мне придется доложить командованию о слабостях, которым вы столь усердно предаетесь.

– Это тоже входит в ваши обязанности – следить за моей непорочностью?

– Не входит. Но с удовольствием доложу обо всех ваших грехах и прегрешениях по собственной инициативе. Авось мне это зачтется.

Курбанов с сожалением взглянул на бокал, демонстративно опустошил его и вновь взглянул с тем же сожалением.

– Во всяком случае, откровенно, – признал он.

– А вы чего ждали? Что позволю спиваться от безделья?

– Но если никаких иных слабостей, которым я мог бы предаваться, здесь нет? Тогда как?

– Выражайтесь яснее, – озарила его Лилиан своим милозвучным латышским акцентом. – Что имеется в виду?

– Да мало ли что… маз-зурка при свечах! – замялся Курбанов.

– Самую примитивную мысль – и ту сформулировать не в состоянии, майор. Стыдно. Садитесь к столу и… приятного аппетита. Спущусь через пятнадцать минут.

– Но, коль уж вы тут, – присядьте. Немного вина?

Лазурные глаза Лилиан вдруг наполнились таким презрением, что Курбанов вздрогнул от ярости: «Да кто она такая, черт возьми?! Что она здесь корчит из себя?!»

– Вы так и не поняли меня, майор Курбанов. Я ведь сказала, что вина с вас достаточно.

– А почему вы решили, что имеете право определять: достаточно или недостаточно? – осклабился Виктор, садясь к столу и принимаясь за мясной салат.

– Если бы определяла я, – ответила Лилиан, уже из гостиной, откуда лестница уводила на второй этаж, – вы не обнаружили бы здесь ни одного грамма спиртного. – И добавила еще что-то по-латышски. Что-то презрительно-злое и до ярости оскорбительное. Типа «русской свиньи», или что-то в этом роде.

Однако, мгновенно погасив в себе вспышку ярости, Курбанов обратил внимание, что Лилиан – пусть и завуалировано – пытается объяснить ему: старшая здесь не она. Она всего лишь исполнитель. Тогда кто же командует этим парадом?

Выйдя, вслед за Латышским Стрелком из особняка, Виктор так прямо и спросил, кто здесь, черт возьми, старший?

– Это не важно, – обронила Лилиан, слегка оседая на крылечное перило.

– Для вас, может, и не важно. Зато важно для меня.

– В принципе – да, возможно. Однако на практике все выглядит иначе. Пока что персона «старшего» куда важнее для меня.

– Значит он – мужчина?

Лилиан оглянулась, и на лице ее вырисовалась некая гримаса, лишь отдаленно напоминающая обычную женскую улыбку.

– Почти. Такой ответ вас, монсеньор, устроит?

– В данном случае меня интересует только пол вашего шефа, а не его потенциальные возможности, – если вас смущает именно это.

– Придет время, и слово будет произнесено, – ответила Лилиан, вновь загадочно усмехнувшись.

«Что ты опять выпендриваешься?!» – прошипел вслед ей Курбанов. А вслух спокойно, примирительно предложил:

– Почему бы нам не поговорить нормально, умиротворенно, по-человечески, маз-зурка при свечах?

– Что значит это ваше «маз-зурка при свечах»? – резко оглянулась Лилиан уже с верхней ступени.

– Конечно же комплимент. Душераздирающий комплимент.

– Странноватый какой-то.

– Как и все, что связано со мной.

– Но если хоть раз этот ваш, извините, «комплимент» прозвучит оскорбительно, пеняйте на себя.

– А как звучит в ваших устах все то, что до сих пор приходилось выслушивать мне?

– Снисходительно, – не задумываясь, парировала наследница сомнительной славы латышских стрелков. – Всего лишь, всегда и только… – снисходительно.

«Поговорили, называется, – остался недовольным собой Курбанов. – А ведь именно с ней портить отношения не стоило».

28

– Кажется, нам уже давно пора, – встревожено взглянул на часы Елагин. – Спасибо за понимание, за гостеприимство.

– За гостеприимство не стоит, я еще даже не проявлял его… – скользнула по смуглому лицу Кузгумбаева одна из набора загадочных улыбок Отца Казахов.

– Хорошо тут у вас. Чудесный край. Горы. Великолепная резиденция. Но дела-то ждут в Москве.

– Вот именно, дела ждут в Москве, – неожиданно разговорился Президент Казахстана. Хотя до сих пор вел себя крайне сдержанно и настолько официально, что иногда это смахивало на самурайское высокомерие. Именно самурайское, ибо Елагин так и определил для себя Отца Казахов – «Самурай». – Но вы-то находитесь в Алма-Ате. Не так часто мы с вами видимся, чтобы столь поспешно прощаться.

Елагин удивленно взглянул на него, потом на своего первого помощника, на начальника охраны, стоявшего чуть в сторонке, как бы за кулисами этого небольшого, превращенного в одну объемную театральную ложу зала.

– В Москве все предельно официально. И это понятно. А здесь можно посидеть, поговорить о жизни, о том, что происходит в мире. Тем более что нам пообещали принести изумительную водку.

– Тоже предпочитаете водку?

– Когда оказываюсь в Москве, то предпочитаю кумыс. Потому что водки там слишком много, а кумыса мало. Здесь же, в Алма-Ате, кумысом я угощаю гостей, а сам предпочитаю водку.

Мелодии были монотонными и бесконечными. Похожие друг на друга, они сменялись почти незаметно, не производя на Елагина абсолютно никакого впечатления. И лишь когда на сцене появились девушки в красочных одеждах, Елагин, которого уже начало клонить ко сну, несколько оживился.

«Лица все еще полуазиатские, – заметил он про себя, опустошая первую рюмку из принесенной кем-то из людей Кузгумбаева водки, – но тела уже полурусские. Пусть скажут спасибо, что мы, русские, наводнили их степи целинниками, осваивающими не только их земли, но и женщин. Улучшая, так сказать, породу».

В следующем номере девушки оказались менее красочно разодетыми, зато более оголенными. Их откровенные, похожие на «танец живота», движения постепенно начали возбуждать Елагина. Выпив еще рюмку, он почувствовал, что не прочь бы с любой из них уединиться.

– Вчера я беседовал с Русаковым. С Президентом СССР, – уточнил Кузгумбаев, выдержав интригующую паузу.

– Давайте, выйдем, – тут же предложил Елагин. – Здесь душновато.

Крохотный дворик, окруженный со всех сторон живой изгородью, с крошечным озерцем посредине и султаном фонтанных струй, показался им обоим идеальным местом для деловой беседы.

– О чем он говорил? – настороженно поинтересовался русский, как только они остановились у бассейна.

– Казенный набор тем. Переговорный процесс. Подписание будущего договора, процедуру которого он предполагает организовать таким образом, чтобы сначала подписали Россия, причем каждый субъект ее, каждая автономная республика подписывала бы самостоятельно, а также Казахстан и Узбекистан. А уж затем, в последующие дни – все остальные.

– Почему не все вместе?

– Предполагается, что во второй и, особенно, в третьей волне появятся самые строптивые. Так вот, если им вздумается вносить в договор какие-то коррективы, Русаков будет нажимать на них тем, что, мол, вон какие республики уже подписали его. Не будем же теперь все изменять и заново подписывать!

– Понятно, – разочарованно протянул Елагин. И Казах-Ата уловил в его голосе явное разочарование. Он-то хотел услышать нечто более существенное.

– Но важно не то, что он говорил, а то, о чем он… не говорил.

– И о чем же он не говорил? – вмиг оживился русский.

– У меня сложилось впечатление, что он и сам не очень-то доволен проектом нового договора, поэтому кое-какие положения попросту хотел бы «переиграть».

– В сторону?..

– …Позиций прежнего договора, но с еще более прочным и полномочным центром и лишь слегка расширенными экономическими полномочиями союзных республик. Причем полномочия эти касались бы только двусторонних экономических связей – напрямую, но… советуясь с центром.

– И что он думает предпринять?

Кузгумбаев задумчиво прошелся вдоль бассейна, понаблюдал, как резвятся в нем золотистые рыбки и белые лягушки.

– Да, похоже, что предпринимать уже выпадает не ему. Это будут делать другие.

Елагин понимающе кивнул, уточнять, кого именно Отец Казахов видит в тоге вершителя судеб, не имело никакого смысла.

– И эти, «другие», попытаются использовать в качестве инициатора конфликта саму столицу, с ее взрывоопасной нестабильностью?

– Такое решение тоже возможно. После солидной провокации. Хотя на какое-то время Русаков постарается как бы самоустраниться, предоставив поле политических баталий силовикам.

– Без него?!

– С ним, но… притаившимся за кулисами.

Елагин похмельно покачал головой, пытаясь «врубиться» в то, что поведал ему Оралхан. При этом он понимал, что казах конечно же знает больше, чем выкладывает. Елагин помнил последнюю встречу с Русаковым на правительственной даче в Новопетровке. Как помнил и то, что тогда «прораб перестройки» согласился назначить премьер-министром обновленного Союза именно его, Кузгумбаева. Конечно же это согласование они трое пока что хранили в тайне, а потому для многих оставалось непонятным, почему в столь напряженное время президент России вдруг надумал устраивать себе визит в Казахстан, прибывая туда с проектом полномасштабного договора?

Одни воспринимали это как демонстрацию дружбы народов на советский лад, не понимая, что все значительно серьезнее. Другие же, наоборот, усугубляли толкование визита намеками на то, что столь полномасштабный межгосударственный договор заключается в пику союзному. То есть подтверждается тот факт, что на практике суверенные республики вполне могут обойтись и без союзного центра, пользуясь двусторонними договорами. При этом спешили обвинять Елагина в предательстве идеи Союза, в попытке создать новый центр – в российском Белом доме.

– И что же, у Русакова появился… такой план: изменить ситуацию, введя в действия какие-то силы? – Елагин так и не сумел логически оформить свою мысль, но не потому, что опьянел. Просто логика эта приводила к понятию «переворот». А словесно преподнести его Русский Брат пока не решался. Уже хотя бы потому, что пока что сама идея переворота пребывала за пределами его воображения.

– Во что это выльется, – сказать пока трудно. То ли просто в какие-то высказывания да угрозы со стороны группы силовиков и радикально настроенных политиков, то ли… будет разыгран какой-то… – Кузгумбаев пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить это слово. – Ну, какой-то спектакль…

– Фарс, – подсказал русский.

– Вот именно. В конце концов президента вынудят прекратить переговорный процесс, вернуться к советским ценностям, к заветам вождя мирового пролетариата…

– Но, по международным правовым канонам, это уже будет смахивать на переворот, – заметил Елагин.

– Скорее на некую имитацию переворота. Интересно, правда, как удастся провести грань между имитацией и самим переворотом? Кому сие позволено определять?

Ошарашенный такой постановкой вопроса, Елагин лишь проворчал в ответ что-то нечленораздельное. Прошло какое-то время, прежде чем он сумел овладеть собой и тихо, неуверенно, как бы вслух размышляя, произнести:

– Вообще-то Русаков слишком осторожен, чтобы перед кем-либо поступиться хоть частью полномочий.

– Но тут – случай особый. Мнимо поступаясь на очень небольшое время какой-то там толикой власти, он сохраняет ту высшую власть, которую дарует ему нынешнее положение главы огромной сверхдержавы. Причем главы, который, отказавшись, со временем, от поста генсека, выходит из-под контроля Политбюро, превращаясь в респектабельного европейского главу государства.

– Да, в этом ты, Оралхан, прав. Уже просматривается фарс, причем с таким себе, сугубо идеологическим, путчем…

– Точно подмечено, – коснулся его предплечья Отец Казахов. – Это будет сугубо идеологический путч. Без танков, без стрельбы и видимого насилия. Просто народу напомнят, что тридцать седьмой год сотворяла та же партия, которая до сих пор находится у власти. И что лагеря политзаключенных всего лишь законсервированы, но не уничтожены. Предусмотрительно не уничтожены.

– …А в нужное время, – завершал свою мысль Елагин, – генсек-президент вернется из Крыма, вмешается, стукнет кулаком по красному сукну, наведет порядок…

– И, таким образом, предстанет спасителем Отечества, радетелем демократии. Причем явится таковым и перед своим народом, и перед всем Западом. Тут уж за чернилами и красками журналисты не постоят.

– Но кто, в таком случае, возглавит этот путч?..

– Этого я пока не знаю, – ответил Отец Казахов.

– И когда же он может начаться?

– Порой возникает впечатление, что маховик его уже раскручивается.

Елагин вопросительно посмотрел на Кузгумбаева и долго не отводил взгляд. Вот только сам Отец Казахов в это время всматривался в лазурную глубину бассейна.

– Уже раскручивается? Есть реальные признаки?

– Мы с вами, господин Елагин, пребываем в Алма-Ате, а не в Москве. И госбезопасность подчиняется Русакову, а не нам. И не важно, что сам он в это время будет оставаться в Крыму, усиленно занимаясь своим здоровьем, которое в условиях Крыма поправлять всегда приятнее, нежели в московской суете.

– Но он не может не понимать, что ситуация выйдет из-под контроля, – вновь вернулся к размышлениям вслух Елагин.

– Не только понимает, но и сам позволит ей выйти из-под контроля. На какое-то время, естественно.

Произнеся это, Кузгумбаев исподлобья взглянул на Елагина и увидел, как тот, скептически поморщившись, качает головой.

– Русаков на это не пойдет. Существует опасность, что его попросту оттеснят, отстранят от дел, а может, и… устранят.

Поняв, что размышления зашли в тупик и выводят их на повторный круг сотворения старой версии, президенты вернулись в зал, где продолжался концерт и где стол был снова накрыт.

– Я понимаю, – мрачно осмотрел этот гастрономический рай Русский Брат, – восточное гостеприимство… красивые девушки. Зажигательные танцы… Но мне пора.

– Куда пора? Зачем?! – голосом искушенного тамады вопрошал Кузгумбаев. – Стол накрыт. Люди готовились показать искусство самому Президенту России. Зачем обижать людей? – теперь уже Елагину явственно чудился кавказский акцент. – Выпьем за новый союзный договор, за содружество народов.

Прошло еще около часа. Потеряв всякое терпение, Елагин решил игнорировать законы восточного гостеприимства и решительно поднялся. Но Кузгумбаев остался сидеть.

– Что, опять что-то не так? – устало взглянул он на русского.

– Нам пора улетать, Оралхан Изгумбекович, – как можно решительнее проговорил Елагин. – Пусть подадут машины. Мы уезжаем.

– Зачем торопиться, Владимир Андреевич?

– Оралхан Изгумбекович, я уважаю ваши традиции, но…

– Здесь дело не в традициях.

– В чем же? – насторожился русский.

– Вылет отложен.

– То есть как это «отложен»?

– Еще на два часа. Что-то там в аэропорту…

– Что… в аэропорту?! – побагровел Елагин.

– Чисто технические неполадки. Еще раз проверяют самолет.

Русский поиграл желваками и оглянулся на сидевшего за соседним столиком первого помощника.

Тот пожал плечами и скорчил такую рожу, словно уселся на жаровню.

– Я тоже не все понимаю, – сурово произнес Кузгумбаев. – Но с вылетом торопиться не надо. Самое мудрое в вашей ситуации – это ждать.

– В «моем положении»?

– Точнее, в нашем с вами положении, – спокойно уточнил Казах-Ата. И снова Елагина поразило то, с каким холодным безразличием ведет себя Кузгумбаев. Он словно бы вообще потерял интерес к своему высокопоставленному гостю: уедет ли он или останется еще на какое-то время; доволен или не доволен… В этом-то он как раз и заподозрил проявление пресловутого восточного коварства.

– Задержка… как-то связана с тем, о чем мы с вами говорили?

– С имитацией переворота? Нет, конечно, – все с тем же спокойствием, да с колкой ироничностью в голосе заверил Казах-Ата. Он твердо решил, что о требовании из Москвы задержать самолет Елагина умолчит. Не желал встревать в их «московские игры».

Еще вчера Отец Казахов представал перед главами других суверенных республик, а также перед прессой, в образе решительного сторонника «сохранения Союза во что бы то ни стало», при любых обстоятельствах. Но лишь очень узкий круг доверенных лиц знал, что, везде и всюду выступая за сохранение Союза, за подписание нового договора и незыблемости рублевого пространства, он тем не менее дал указание разрабатывать – сохраняя режим суровой секретности – образцы купюр казахской валюты – тенге.

Роль убежденного, яростного приверженца Советского Союза нужна была Кузгумбаеву по нескольким причинам: во-первых, этим он отвлекал от себя подозрения Москвы, а значит, сдерживал московских политиков и силовиков; во-вторых, успокаивал огромную массу русскоязычных, буквально наводнивших его гигантский по размерам, но слишком малолюдный Казахстан, в большинстве регионов которого казахи составляли явное меньшинство.

Если уж в Прибалтике русскоязычное меньшинство без конца провоцирует нестабильность, то можно себе представить, что произойдет, если точно так же оно будет вести себя в Казахстане, где значительные территории заняты переселенцами-целинниками, а каспийско-уральский регион давно обжит воинственным казачеством. К чему торопиться и лишний раз рисковать? Словом, до поры до времени он играл со Старшим Братом в поддавки, выигрывая время, укрепляя свое положение и в Казахстане, и во всей Средней Азии; на международной арене.

Кузгумбаев твердо решил для себя, что, даже дав согласие стать премьер-министром «обновленного» Союза, оставит в Казахстане такого наместника, который твердо будет проводить политику суверенизации республики, при поддержке, ясное дело, теперь уже союзного премьер-министра. Ну а пройдет какое-то время, и он, Кузгумбаев, Отец Казахов, вернется в свои степи, чтобы продолжить создание Великого Казахстана, будущего Среднеазиатского Дракона.

29

Президент понимал, что полковник заслуживает того, чтобы как-то отметить его старание, просто показать ему, что он замечен. Но все же, когда Буров вновь возник перед ним, от каких-либо благодарностей по-барски отказался. Вместо этого жестковато повелел:

– Выясните: «ядерный чемоданчик»… – он остался у полковника?..

– Зырянова, – подсказал Буров. – Никак нет, товарищ Президент, не остался.

– То есть? – слегка побледнел Русаков.

– Его отобрал генерал Цеханов. И увез с собой. В Москву.

– Это т-точно? – еще больше побледнело лицо Президента.

– Абсолютно точно. Полковнику было приказано, и он отдал.

– Но ведь полковник обязан был…

Буров едва заметно усмехнулся.

– По инструкции, он обязан был никому, кроме вас, или по вашему приказу, чемоданчик не отдавать и расстаться с ним имел право только вместе с жизнью.

– И только так, – едва слышно, задеревеневшими губами проговорил Русаков.

– Однако ему приказали отдать. И он отдал.

– Но ему не имели права приказывать. Никто. Кроме меня.

– Так точно: никто, кроме вас, – теперь уже откровенно передернула уголки губ полковника подковырная казарменная ухмылка. – Но приказали. Генерал-лейтенант госбезопасности Цеханов постарался.

Буров прекрасно знал, что инструкция в самом деле запрещала Зырянову отдавать этот чемоданчик кому бы то ни было. И что тот обязан был оказать вооруженное сопротивление и вызвать охрану. Но понимал и то, что в принципе «хранители кейса» не должны были ведомственно принадлежать ни к госбезопасности, ни к армейской разведке. По всей видимости, они обязаны представлять собой некую особую пропрезидентсткую структуру. Как, впрочем, и бойцы из охраны резиденции главы государства.

Русаков нервно потер рука об руку, словно они озябли. Полковник прекрасно понимал, что творилось в душе Президента, который только что, с его помощью, выяснил: его лишили главного атрибута главы ядерной сверхдержавы – «ядерного чемоданчика»!

– Но это же чревато… – растерянно пробормотал Русаков. – Они даже не представляют себе, что они сделали и какие это может иметь последствия, в мировом, так сказать, масштабе. Если только на Западе станет известно, что ядерная кнопка находится вне президентского контроля, то вы же понимаете…

– Вряд ли они решатся нажимать на эту кнопку, товарищ Президент. Не та стадия безумия, да и повода особого нет. Однако, передав ядерный чемоданчик вице-президенту Ненашеву, сразу же укрепят его позиции.

– Но вы же представляете себе, каковой будет реакция Соединенных Штатов и других государств, когда они узнают, что «ядерный чемоданчик» оказался в руках путчистов?..

– Сдержанной.

– Что? – болезненно нахмурился генсек-президент, не поняв реакции теперь уже полковника армейской разведки.

– Они могут решить, что главой государства следует считать того, кто в настоящее время реально, именно реально, обладает ядерной кнопкой.

– Но этого нельзя допускать! – с холодным ужасом в глазах пробормотал Президент. – Там попросту не должны узнать… Вам, лично вам, полковник, об исчезновении «ядерного чемоданчика», вообще о его судьбе, пока что ничего не известно. Вы поняли меня?

– Само собой разумеется, – невозмутимо заверил его Буров. – Вот только…

– Что «только»? – грубовато прервал его Президент.

– Шеф госбезопасности сам позаботится, чтобы в нужный момент на Западе узнали: чемоданчик официально передан господину вице-президенту, а ныне главе Госкомитета по чрезвычайному положению. Который де-факто является реальным гарантом этого самого чрезвычайного положения.

– Думаете, они пойдут и на такой шантаж?

– Когда почувствуют себя загнанными в угол – пойдут. Причем на двойной – шантажируя и вас, и ваших зарубежных… – полковник хотел сказать «друзей», но благоразумно сдержался, – коллег. Заполучив «ядерный чемоданчик», гэкачеписты…

– Как-как вы их назвали? – меланхолично поинтересовался Президент.

– «Гэкачепистами».

– «Гэкачепистами»? – неожиданно хохотнул Президент. – Неплохо звучит, для пропагандистского, так сказать, противостояния. А почему именно гэка?..

– Помните, я докладывал, что в «группе товарищей» говорили о необходимости создать Госкомитет по чрезвычайному положению, который бы и объявил это самое «положение» на всей территории Союза? Отсюда – аббревиатура – ГКЧП, а также термин «гэкачеписты».

По движению губ Президента полковник «вычитал», как тот повторяет про себя понравившийся термин, и объяснил:

– Гэкачеписты считают, что, завладев «ядерным чемоданчиком», они тем самым доказали: ныне действующий Президент не в состоянии контролировать ситуацию не только в стране, но и в высших эшелонах власти. И, таким образом, заставят Запад признать в качестве главы государства ту личность, которую они навяжут народу.

– Но вы же военный человек, – нервно прошелся по смотровой площадке генсек-президент, – и прекрасно понимаете, что такими вещами шутить нельзя. Мы ведь живем в цивилизованном мире, где все взаимосвязано и все под контролем мирового сообщества.

Полковник с нескрываемой тоской взглянул на дрейфующий у побережья сторожевик. Способность Президента по любому поводу впадать в отвлеченные политические рассуждения, уже давно стала притчей во языцех. Недавно, «на волне перестроечного примирения», один из разведчиков-нелегалов сумел раздобыть у своего американского коллеги «психологическую ориентировку» на представителей высшего руководства Союза. В ней оказалось столько всего «компроматного», что руководство разведки даже не решилось засвечивать этот документ перед высшими должностными лицами страны, предпочитая сразу же засекретить его в стенах своей конторы.

Так вот, о Русакове, среди прочего, было сказано: «В ответственные моменты, когда нужно прибегать к кардинальным мерам, проявляет слабоволие и, вместо немедленного принятия важных решений, пускается в общие, ни к чему не обязывающие, порой весьма сомнительные рассуждения. Политикам, которые ведут с ним переговоры, приходится, из вежливости, терпеливо выслушивать его словоизлияния».

– Нет, вы посудите сами… На фоне всех тех положительных процессов, которые наметились в центре и на местах, – словно бы подтверждал диагноз аналитиков из американского Федерального бюро расследований Русаков, – устремления этих «гэкачепистов» – это же совершенно безответственный шаг. При действующем Президенте страны, создавать какое-то «гэкачепе», ставить страну на грань гражданской войны, и при этом пытаться изолировать главу государства от внешнего мира. Причем все это – в период, когда процесс уже, по существу, пошел. И это же, товарищи, очевидно.

Уловив вырвавшееся у Президента ораторское «товарищи», Буров попытался про себя грустно улыбнуться, однако не смог – закрыл глаза и покачал головой. Полковник вдруг почувствовал, насколько ему неудобно за этого политика. Войдя в поток ораторского словоблудия, хозяин резиденции еще несколько минут предавался общим рассуждениям о «текущем политическом моменте» и коварстве высшего чиновничества, однако на самом пике цицероновского вдохновения, полковник, не боясь прослыть невежливым, резко прервал его:

– И какие в связи с этим последуют приказания?

– Какие еще… приказания? – удивленно уставился на него Русаков, запнувшись на полуслове. – Какие в таких случаях могут быть приказания?

– Для начала, в подобных случаях отстраняют от власти людей, которые посягнули на конституционные полномочия законно избранного Президента страны, и тем самым пытаются совершить государственный переворот. Кроме того, нужно создать отряд спецназа, который, не поднимая лишнего шума, станет всячески прессовать путчистов, а главное – завладеет «ядерным чемоданчиком» и вернет его законному владельцу, то есть главе государства. Понятно, что в состав этого отряда должны войти абсолютно надежные люди, которые бы взяли под охрану вашу резиденцию и наиболее важные государственные объекты. Сейчас, состоянием на сегодняшний день, у вас, товарищ Президент, такие люди есть? Хотя бы на примете?

Русаков конечно же имел право не отвечать на этот совершенно ясно и по-житейски конкретно заданный вопрос. Но было в голосе полковника что-то слишком уж решительное.

– Ну, понимаете ли, таких людей у меня нет. Да в них и не было необходимости. Как законно избранный глава государства, я всегда опирался на уже существующие силовые структуры и спецслужбы, поэтому создание каких-либо особых президентских спецподразделений – такое, знаете ли, до сих пор не предполагалось. И вообще это не моя сфера обязанностей, не мой вопрос. Президент, знаете ли, должен сосредотачиваться на вопросах общегосударственного масштаба, определяя, так сказать, генеральную линию…

– Простите, товарищ Президент, – вновь с трудом вклинился в поток его рассуждений Буров, – как офицер ГРУ, я полагаю, что под рукой у главы державы всегда должны находиться люди, готовые выполнить любой его приказ. Причем только его, и ничей другой. Прикажите – и такой отряд спецназа будет создан.

Русаков откинулся на спинку кресла и несколько мгновений удивленно смотрел на полковника. Как генсек-президента, его не могла не тронуть жертвенная преданность, с которой полковник пытался прийти ему на помощь. Но именно эта солдатская прямота и отчаянная решительность полковника настораживали и даже пугали его. Он прошел почти все основные партноменклатурные ступени восхождения, он прекрасно знал Систему, а потому отдавал себе отчет в том, с какой силой сталкивается и каким зубрам ему придется противостоять. Осознав, что, при нынешнем раскладе сил, не всемогущая «группа товарищей», а он, с этим безвестным полковником, может оказаться в роли путчистов, Президент на какое-то время впал в мрачные раздумия.

– Но это же противостояние спецслужб. А вы же знаете, что это всегда чревато… – пробубнил он, явно затягивая время.

О том, что любой решительный шаг правителя всегда оказывается чем-то чреватым, полковник внешней военной разведки знал. Как человек, получивший прекрасное образование, он, в общем-то, знал многое. Вот только по долгу службы положено ему было знать только то, что… положено. А потому счел, что дальнейший разговор на эту тему способен лишь раздражать Русакова, и ни к чему конкретному не приведет.

– В таком случае разрешите идти, товарищ Верховный главнокомандующий? – снова сабельно ранил он самолюбие главы государства, напомнив, какая могучая власть все еще находится в его руках и какая вооруженная сила хоть сегодня может оказаться в его распоряжении.

– Да-да, идите, – растерянно пробормотал генсек-президент, поднимаясь при этом из-за стола и подаваясь к двери вслед за полковником. Он в очередной раз пытался войти в столь понравившуюся ему роль державного стратега-оратора, и намерение полковника удалиться, не дослушав его, никак не объяснив этот уход и даже не попытавшись выбрать соответствующий момент, попросту выбивало его из колеи. – «Группу товарищей» я принимал в своем служебном кабинете, однако вы знаете, где расположен и мой личный, так сказать, домашний кабинет?

– Так точно.

– Находитесь в состоянии постоянно готовности, чтобы в любое время я мог воспользоваться… вашим советом, – дипломатично завершил свое словоизлеяние Русаков, уже как бы под охраной Бурова спускаясь к себе на второй этаж.

30

На какое-то время Елагину показалось, что он смотрит на возникший под самолетом разлив огней, глазами инопланетянина: там, впереди, под ним – мегаполис землян, таинственный, непознанный и, наверняка преисполненный смертельной опасности. Куда беспечнее было бы пронестись над этим скоплением землян и приземлиться где-нибудь в лесной глуши. Но это уже не внезапный прилет НЛО, а официальный визит, в ходе которого следует приземлиться именно здесь, вступить в контакт с местными правителями, раскрыть тайну своей инопланетной цивилизации, познавая при этом тайны цивилизации землян. На земле уже знают об этом «объявленном визите», видят его «тарелку» и ждут. Напряженно ждут.

«Прилетел бы и в самом деле кто-нибудь инопланетный, но мудрый, чтобы по-божески понял, рассудил и направил этот народ, этот континент, этот мир», – подумалось Елагину, когда, припадая лбом к иллюминатору, он всматривался в быстро надвигающуюся на него планету.

Уже в машине, увозившей его из Внуковского аэродрома на служебную дачу в Ведино, глава республики вновь проследил за временем – шел второй час ночи. Значит, подписание союзного договора состоится – должно состояться – уже завтра.

– Как тут, в Москве? – спросил он сидевшего на заднем сиденье, рядом с первым помощником, референта, прибывшего вместе с группой встречающих.

– Спокойно пока, однако… тревожно.

– «Спокойно, однако тревожно…» – вслух повторил Президент, улавливая в парадоксальности этой оценки какой-то глубинный, не до конца расшифрованный самим референтом смысл. Лично он, Елагин, никакого беспокойства не ощущал. Визит, даже несмотря на затянувшееся восточное гостеприимство Кузгумбаева, прошел великолепно. Договор с Казахстаном получился полномасштабным и по-настоящему, а не для прессы, взаимовыгодным. Уже сегодня, на пресс-конференции, его можно будет подать, как образец делового документа, закладывающего основы взаимоотношения между суверенными республиками в рамках обновленного Союза. И именно он, как модель, окажется очень важным во время запланированного Президентом страны первого этапа подписания нового союзного договора.

Конечно, вопросы остаются. Непонятно, в частности, будет ли руководство России как суверенного государства иметь право решающего голоса при рассмотрении стратегических задач и политических решений? Поддержит ли Русаков кардинальные требования России, или же сколотит послушное большинство руководителей тех республик, в которых всегда привыкли мыслить и поступать так, как повелят «сверху»?

Кажется, все республики, в общем-то, пришли к необходимости введения поста президента, но тогда невыясненными остаются полномочия президента Союза по отношению к президентам союзных республик. Не ясно, например, потребует ли Русаков права «вето» на указы президентов союзных республик. А если потребует, то каковым представляется компромиссное решение и кому суждено выступать в роли арбитра? Возжелает ли кремлевский президент права утверждать своим указом все или отдельные указы своих республиканских вассалов? Ведь коллизия заключается не столько в правовых вопросах, сколько в постсоветском мышлении руководителей, взращенных при однопартийной, диктаторской системе государственного правления.

За окнами машины стремительно пролетали мозаические осколки московских пригородов; озарялись лунным сиянием кроны деревьев, пунктирно обозначались сигнальными огнями машин изгибы шоссе.

«Спокойно, однако тревожно», – вернулся Президент к загадочной формуле референта, ничуть не жалея, что не дал возможности обосновать ее. – В Москве всегда тревожно. Даже когда весь остальной мир замирает в ангельском спокойствии. Ибо Москва все еще живет по понятиям «центра революционной империи», а ничто так не настораживает революционеров, как спокойствие и обыденность жизни в стране, которые всегда воспринимаются, как безразличие к их революционным порывам.

31

Елагин пока еще не знал, что впереди и позади небольшой президентской колонны идут машины с сотрудниками госбезопасности, которые отслеживают ее движение, и что сведения о нем поступают к помощнику главного кагэбиста страны.

Когда один из сопровождавших кортеж агентов сообщил: «Объект движется в направлении дачного поселка Заревского», шеф госбезопасности тотчас же связался с начальником Третьего управления полковником Волковым и приказал направить группу «Альфа» на дачу Елагина в этом городке.

– Мы должны быть абсолютно уверены, что объект находится под нашей усиленной охраной, – лукаво подстраховался он, объясняя причины переброски бойцов «Альфы» именно на этот объект. – Кстати, как с посылкой групп в Литву и Латвию?

– Совместно с Управлением защиты конституционного строя сформировано три «прибалтийских» группы, – доложил Волков. – Ждем дальнейших указаний.

– Не надо ждать никаких «дальнейших указаний», – с легкой раздраженностью отреагировал Корягин. – Не то время. Действуйте, полковник, действуйте. А что касается Прибалтики, то особых распоряжений здесь вообще не требуется. Хоть это вам понятно, черт возьми?!

Корягин, конечно, осознавал, что объективно роль руководителя переворота ему придется взять на себя, не уступать же ее этому слизняку Ненашеву, лишь по чистому недоразумению оказавшемуся в должности вице-президента страны. Но его бесила необходимость принимать на себя еще и непосредственное руководство всей операцией «Киммерийский закат», которая неминуемо распадалась на десятки более мелких акций в Прибалтике, Украине, на Кавказе, в Москве, и даже на даче Елагина. Не та он фигура, на которую могут ложиться подобные обязанности, а значит, и все неудачи и прегрешения, возникающие в ходе этих акций, вся их силовая подоплека и вся кровь. Да, и кровь тоже. Без которой, судя по всему, не обойтись.

Поневоле задумаешься: а стоит ли брать все это на себя, если шанса стать главой государства не существует? Такую вольность может себе позволить только человек, решившийся стать диктатором – недоступным, неподсудным, а потому безгрешным.

– В два ноль-ноль группа выступит из базы, – заверил его Волков.

– Кто там планируется во главе?

– Майор Карнухин.

– Карнухин? – попытался припомнить обер-кагэбист. – Но тут же отказался от этой попытки. – Что ж, вы лучше знаете своих людей.

– Проверено.

– Хорошо держишься, полковник.

– Как всегда, стараюсь.

– Дачу Елагина – под жесткий контроль. Все – под жесточайший контроль.

32

В столицу «группа товарищей» прибыла поздним вечером. Руководители путча ожидали их в кабинете премьер-министра Пиунова. Об основном результате их визита Цеханов успел доложить председателю Комитета госбезопасности Корягину еще будучи в Крыму, по телефону; и путчисты уже знали, что группа возвращается ни с чем. Однако шефу госбезопасности важно было выяснить, как именно происходила эта встреча, как вел себя Русаков, насколько серьезным представляется его решительное «нет». А главное, он хотел определиться, что следует предпринимать дальше.

Корягину почему-то казалось, что людям, побывавшим в резиденции Президента в эти дни, должны были открыться какие-то особые подходы к «прорабу перестройки».

В свою очередь, пробиваясь к зданию правительства, «доросцы» уже могли видеть на улицах столицы все то, что обычно предшествует введению чрезвычайного положения: несть числа милицейским патрулям; бесконечные проверки документов водителей и содержимого багажников; а посему – выстраивающиеся у каждого поста колонны транспорта, образующие огромные пробки.

«С дач возвращаются», – мечтательно как-то проговорил Дробин, наблюдая из окна машины одну из таких пробок, мимо которой гаишники пропускали их небольшой кортеж безо всяких задержек.

«Счастливые люди: копаются в своих огородиках… – безынтонационно, устало как-то поддержал его Вальяжнин. – И что им до всего того, в чем мы здесь, жуки навозные, копаемся, по поводу чего копошимся?».

…Пиунов сидел во главе стола совещаний, но при этом сдвинул кресло чуть в сторону, чтобы подчеркнуть, что не он здесь председательствует. Все остальные тоже посдвигали кресла, но только для того, чтобы расположиться, где кому удобно.

Вежинову сразу же бросилось в глаза, что Ненашев ютится чуть в сторонке, слева от Пиунова. Увидев «доросцев», он инстинктивно приподнялся, и лицо его – обрюзгшее, с коричневатыми мешками, в которых тонули полусонные глаза, – вытянулось в томительном ожидании. Но мало кто из сидящих в премьерском кабинете по-настоящему задумывался над тем, что решается-то прежде всего судьба этого человека. Что это он становится в эти минуты то ли «некоронованным» президентом страны, то ли сразу же «коронованным» государственным преступником. Хотя… возможен был и некий третий вариант…

– Так что там у вас произошло? – спросил Корягин со спокойствием школьного учителя, для которого не столь важно наказать виновных, сколько разобраться в сути происшедшего.

Прежде чем ответить, Вежинов наполнил стакан минералкой, выпил и еще больше отпустил галстук. Казалось, только здесь, в стенах Дома правительства, он по-настоящему ощутил, как нестерпимо душно было в августовском Крыму.

– Если кратко… – поведал он, – Президент отказался разговаривать с нами. Основательно, по существу разговаривать. Так что эта часть операции «Киммерийский закат Президента», как ее окрестили наши генералы, провалилась.

– То есть? – добродушное лицо председателя госбезопасности осталось все таким же добродушным, только застывшие свинцово-серые глаза как бы слились с мутью таких же серовато-стальных стекол его очков. – Он что, совершенно, наотрез, отказался?

– Нет, он принял нас. Но откровенно дал понять, что серьезный разговор возможен только тогда, когда в его резиденцию прибудете вы, Лукашов и Карелин.

– Этого следовало ожидать, – хрипло произнес министр обороны. – Я ведь предупреждал, что с посланниками вашими Президент разговаривать не станет.

Он сидел, упершись локтями в стол, и прощально смотрел на высокую тулью лежавшей перед ним маршальской фуражки. Сейчас маршалу казалось, что он – единственный, кто не сомневается: так просто, под нажимом гэкачепистов, Русаков от престола не отречется.

– Что значит: «вашими» посланниками? – укоризненно молвил Пиунов. – Делегацию, насколько мне помнится, формировали вместе.

– Да не о том сейчас речь, – отмахнулся министр обороны. – Лететь придется – вот о чем думать надо. Потому как парламентеры наши не справились.

Только теперь Карелин оторвал свой тяжелый, угрюмый взгляд от фуражки и с укором взглянул на генерала армии Банникова. Маршал уже не сомневался, что, если только этот странный переворот удастся, через пару месяцев, скорее всего, после октябрьских праздников, его тихо «уйдут», сменив именно этим, нагловатым главкомом. А при Русакове он бы еще продержался. Так, спрашивается, какого рожна он оказался в этой компании?

– С чем же вы все-таки вернулись? – вновь заговорил Корягин, обращаясь теперь уже не столько к Вежинову, сколько к Цеханову. – Хоть один, хоть какой-нибудь импульс в поддержку нашего Госкомитета по чрезвычайному положению он послал?

– Ни одного. В том-то и дело, что ни одного, – раздосадовано развел руками Вежинов.

– Съездили одни, называется! – в сердцах обронил Лукашов, сокрушенно покачивая головой.

– И ничего не поделаешь, очевидно, вам действительно придется лететь в Дорос, – широко, устало развел руками премьер, как человек, которому на самом деле хотелось произнести: «Ничего нельзя поручить этим бездельникам, ну, ничего!». – Как уже было сказано, Русаков сам назвал вас, – обратился он, прежде всего, к Председателю Верховного Совета Лукашову. – Но если вы все-таки появитесь там, деваться ему уже будет некуда. Выше вас, должностных лиц в государстве нет.

– Так что, так и будем летать туда-сюда? – прошелся по Пиунову свинцом своих очков председатель госбезопасности. – Не видите, что происходит в республиках? Причем уже не только в союзных, но и в российских автономиях? Пока мы в очередной раз слетаем к этому «говоруну-прорабу», наши переговоры, все наши усилия уже могут и не понадобиться. – Обвел Старый Чекист своих единомышленников расстрельным взглядом Феликса Эдмундовича. Все они конвульсивно молчали. – Впрочем, слетаем, конечно, – неожиданно успокоил их Корягин, только чуть попозже.

В ту же минуту вошел один из дежуривших в приемной адъютантов Корягина и доложил, что непонятно куда исчезнувший было министр иностранных дел Бессонов наконец-то обнаружен. Оказывается, он находится в Белоруссии.

– Где-где?! – не удержался Корягин.

– В Белоруссии, на озерах, грибы вроде бы собирает.

Корягин и Пиунов удивленно переглянулись: «Какая Белоруссия?! Какие, к дьяволам, грибы?! В такое-то время, когда надо работать с иностранными дипломатами, с подлой “забугорной” прессой!»

– Грибочками, значит, решил побаловаться? – осклабился Вальяжнин. – И это – министр иностранных дел? Ну-ну…

– Однако скоро он будет доставлен в Москву, – попытался успокоить их адъютант. – Соответствующая команда белорусским чекистам уже дана.

– И все же вы поторопите их там… – назидательно посоветовал Корягин, – поторопите. Нашли время: «В Белоруссии, на озерах!..» Хорошо хоть не в колымской тундре… на приисках! А то ведь все может случиться.

По его кагэбистским представлениям, вся страна должна была жить по законам чрезвычайного положения еще до того, как это положение будет введено. Этого тихого на вид старичка, с заледенелым, взятым напрокат у «железного Феликса» взглядом, искренне удивляло, что не только отдельные партийно-государственные бонзы, но и вся страна все еще пытается жить не так, как хочется госбезопасности, а как хочется ей самой. Не-по-рядок!

В жизненном кредо этого энкавэдэшного службиста происходила сейчас та мучительная лагерно-философская ломка взглядов, которая неминуемо происходила в душе каждого его предшественника и которая так же неминуемо приводила к одному и тому же вопросу: «Почему народ не желает жить так, как того требует от него КГБ, да еще и удивляется, что сам КГБ не желает относиться к нему, к этому самому народу, по-человечески?!»

Но до прилета Бессонова, вернее, до доставки сюда министра, еще понадобится время. А поражение «доросской группы» уже было очевидным. Поэтому-то и вставал этот проклятый вопрос: «Как быть дальше?».

– Только сразу же хочу предупредить, – неожиданно заговорил Вежинов. – Летали в Дорос и предъявляли Президенту ультиматум мы, люди, не вошедшие в состав Госкомитета по чрезвычайному положению, а следовательно, не оказавшиеся в составе высшего руководства страны. Поэтому не должно случиться так, что наша поездка и наш нажим на Русакова будет истолкован впоследствии, как инициатива «группы товарищей», не уполномоченных гэкачепе. Чтобы никто потом не пытался выставлять нас перед миром в виде группы неких чудаков-заговорщиков.

Корягин мучительно всматривался в лицо «отпетого идеолога» и не мог понять, о чем это он.

– Ну, зачем об этом? – налились свинцом и непомерно полные щеки премьера. – Кто станет прибегать к чему-либо подобному?

– Не надо, товарищ Пиунов, – решительным жестом руки остановил его стенания секретарь ЦК, обладавший достаточным опытом подобных идеологических «подстав». – Полемики мы вести не будем, не то время. Но от имени «доросской группы» предупреждаю, что мы и в самом деле не допустим, чтобы нас выставляли в роли козлов отпущения…

– А что, это важно, – вдруг всполошился Дробин, бывший – теперь уже, ясное дело, бывший – руководитель аппарата Президента.

Пиунов взглянул на него так, словно только теперь заметил. «А это кто такой?! – поморщившись, вопрошал премьер, глядя при этом на шефа госбезопасности. – Он-то каким образом здесь оказался?!»

Дробин отдавал себе отчет в том, что с сегодняшнего дня он уже вообще никто. Тем не менее ему не хотелось, чтобы завтра же дело было представлено так, будто все началось с заговора против Президента… в аппарате самого Президента! Тогда уж точно он предстанет перед страной в роли отступника, которого не пожелает терпеть возле себя ни один высший чиновника. Но это еще полбеды. Дробин понимал, что из неудачного аппаратчика его очень быстро могут перевести в разряд отъявленного государственного преступника. Причем фигура должностная, вполне подходящая, которой можно легко и безболезненно жертвовать.

– Ситуация неоднозначная, – мужественно продолжил Дробин, осознавая, что после провала операции «Киммерийский закат» все эти люди уже вправе воспринимать его, как некий отработанный материал. – Поэтому мы сразу же обязаны определиться, что ответственность может быть только коллективной.

– Перед кем… ответственность? – улыбнулся шеф госбезопасности одной из тех своих «умилительных» улыбочек, после которой инквизиторское возведение на любой из мыслимых костров уже не нуждалось ни в каком правовом оформлении, и при этом обвел собравшуюся здесь партноменклатурную элиту страны многозначительным взглядом. – О чем это вы, товарищ Вежинов?! А вас, товарищ Дробин, я вообще не понимаю.

– Ну, видите ли… – развел руками «цареотступник». – Тут, понимаете ли…

– Не пытайтесь копировать своего шефа, господин руководитель аппарата Президента; у вас это плохо получается, – добродушно улыбнулся Корягин, а мысленно «успокоил» своего сообщника: «Придет время и ты, «пыль лагерная», все поймешь. Но только произойдет это слишком поздно».

– Прошу прощения, очевидно, волнуюсь.

– Мы ведь не в заговоры с вами играемся, товарищ Дробин, – произнес Корягин вслух. – Только нам с вами, что ли, все это нужно? Речь идет о спасении страны. О величайших завоеваниях народа и всей социалистической системы. Но, в общем-то, неплохо держитесь. Не каждому удается. Будет замечено.

Дробин взглянул на шефа госбезопасности с явной опаской и мгновенно сник. Он знал, чем заканчиваются дружеские беседы с кагэбистами и что следует после фраз о защите завоеваний социалистического строя, которая конечно же поручена «передовому отряду партии в лице Комитета госбезопасности».

Его вдруг пронзило ясное, неутолимое чувство страха. Только сейчас, вернувшись из Крыма и попав на это ночное собрание, он со всей ясностью понял: то, чем они сейчас занимаются, по существу, является путчем. С того момента, когда Президент поставил себя вне Госкомитета по чрезвычайному положению и отказался подписать соответствующий указ, все их попытки ввести это самое «положение» окажутся незаконными. А потому, как выражается сам Русаков, «чреватыми…»

Ему захотелось подняться и немедленно уйти, нет, бежать отсюда. Было мгновение, когда ему даже показалось, что он действительно в состоянии подняться и уйти, но, встретившись с преисполненным «магаданского добродушия» взглядом Корягина, понял: решиться на такой шаг он уже не в состоянии. Его место здесь, в этой стае.

33

Последующее утро в их отношениях абсолютно ничего не изменило. Лилиан появилась холодная и величественная, как айсберг; накрыла стол и, сопровождаемая вожделенно-виноватым взглядом Виктора, грациозно поднялась к себе, на второй этаж. И никакой надежды, никакой! Ровно через пятнадцать минут она спустилась, собрала посуду в красный короб и унесла ее. Все это время женщина вела себя столь независимо и с такой ледяной неприступностью, что в конце концов Курбанов отказался не то что от намерения, но даже от мечтаний о том, чтобы соблазнить ее. Наоборот, с каждым визитом их отношения становились все сдержаннее и бесперспективнее.

– Кажется, вы недовольны тем, что приходится носить мне еду, – не выдержал Курбанов на исходе этого дня своего монашества.

– Вы так решили? – безынтонационно спросила Лилиан.

– Во всяком случае, не в восторге от того, что приходится навещать меня.

– А кто на моем месте был бы в восторге?

– Так, может, раз и навсегда избавить вас от этих обязанностей? – То ли Виктор произнес это слишком резко, то ли женщину поразила сама постановка вопроса, но она вдруг насторожилась.

– У каждого – своя служба, только-то и всего. Если вы требуете, чтобы я прилетала к вам «на крыльях любви», то у меня это вряд ли получится. Подыщите кого-нибудь поромантичнее.

– Сегодня же отправлюсь на поиски.

– Воля ваша, но хочу предупредить, что «отправляться» здесь особо некуда, да и не за кем. Тем более что бархатные сезоны в «Лазурном береге» в принципе не поощряются.

– А та, которая у вас старшая… она что, не собирается пообщаться со мной?

– Надеетесь, что именно она окажется «романтичнее»?

– Дело не в романтике. И вообще теперь уже сойдет любая.

– В том-то и дело, что уже… любая, – задумчиво кивнула Лилиан. – Потерпите, со старшей тоже познакомитесь. У нее как раз случилась небольшая командировка, но через несколько дней она вернется.

– Сразу же сообщите ей, что майор созрел.

– Очевидно, она сочтет, что вам достаточно общения со мной. – Лилиан собрала посуду, однако на сей раз уходить не торопилась. Демонстративно задержалась, прошлась по столовой, скептически осматривая лишь недавно оклеенные импозантными обоями стены.

«Интересно было бы погостить в ее собственной квартире, – подумал Курбанов, наблюдая за латышкой. – Посмотреть на ее обои. Но, похоже, тебе это не светит». Он уже не представлял себе, как смог бы жить с такой женщиной – слишком красивой и слишком холодной – под одной крышей. Если и смог бы, то это сосуществование стало бы сплошным кошмаром.

– Ведь до сих пор вам достаточно было… общения со мной, правда, майор? – вырвал его из потока мечтаний голос Лилиан.

– С чего вдруг? Никакого удовольствия, – решительно взбунтовался в Курбанове ущемленный мужчина. – Вообще никакого.

– Почему так?

– Потому что с некоторых пор меня от вас почему-то мутит, сеньора. И я даже догадываюсь, почему. Слишком уж вы напыщенны и амбициозны. Терпеть не могу таких женщин.

Лилиан даже не понадобились усилия, чтобы скрыть свое возмущение или хотя бы разочарование. Ни того ни другого слова Курбанова у нее не вызвали.

– Вы меня не удивили, майор. Ничего странного: вполне естественная реакция…

– Реакция на что? – спросил Виктор.

– На женщину, которая вам недоступна. Вы одиноки. В вашем распоряжении целая вилла. У вас прекрасное питание. Вы поддерживаете форму в великолепном спортзале. Трижды на день вас навещает молодая и, в общем-то, довольно привлекательная… Я не преувеличиваю?

Курбанов вынужденно ухмыльнулся и развел руками: мол, без комментариев.

– …Так вот, и довольно привлекательная женщина. Ну и что? Все это имело бы смысл, и даже приобрело бы некий аристократический блеск бытия, если бы случилось то, ради чего в конечном итоге сотворяется все остальное. То есть если бы женщина стала принадлежать вам. Но что поделаешь?..

Только самые мудрые из женщин, подумал Виктор, понимают, что наиболее щедрыми мужчины становятся именно тогда, когда им столь же щедро, не торгуясь и, на первый взгляд, совершенно бескорыстно, отдаются. Только сразу же, не изводя их туманными обещаниями и тупым упрямством. Всякая попытка женщины набивать себе цену, не называя ни самой цены, ни условий торга, не вызывали у Курбанова ничего, кроме презрения и озлобленности.

Тем временем, призывно поигрывая бедрами, Латышский Стрелок пересекла гостиную и направилась к выходу.

– Не могу понять такого образа мыслей, – принялся майор швырять словами ей вслед. – Сотворять из себя недоступную куклу и радоваться этому? Причем радоваться не тому, что завладела мужчиной, не тому, что, побывав с тобой в постели, мужчина окончательно потерял голову… А всего лишь тому, что мужчину, который тоже, в общем-то, скажем так, не урод, – удается долгое время не подпускать к себе ближе, чем на два метра! Такому могут радоваться только пережившие двенадцать абортов старухи.

Лишь завершив эту свою откровенно мстительную тираду, Курбанов отвел взгляд от голубовато-оранжевого оконного витража и взглянул на ярко освещенное люстрой лицо Лилиан. Женщина застыла в нескольких шагах от него. Оглянувшись, она замерла, как после удара хлыста, когда гнев и стыд еще только доходят до сознания униженной и оскорбленной. Лицо Лилиан вытянулось и застыло, как посмертная маска.

– Мо-же-те не провожать меня, – голосом умирающей Дездемоны проговорила она, задыхаясь от обиды и гнева. – К чему тратить время на старуху, пережившую двенадцать абортов?

– А что, может, я не прав? – предъявил майор и свое право на обиду.

– Я сама закрою за собой калитку, – едва сдерживая то ли гнев, то ли слезы, молвила Латышский Стрелок и, гордо вскинув и без того, от рождения, вскинутую голову, направилась к выходу.

Майор все же спустился вслед за ней и, попридержав калитку, провел Лилиан виноватым взглядом мужчины, недовольного не столько упрямством женщины, сколько собственной тупостью.

«Не хватало еще только нажить себе в ее лице врага! Способного оказаться самым безжалостным из всех, кого ты до сих пор умудрялся приобретать. А ведь что, собственно, произошло? Только то, что женщина не желает принадлежать тебе, то есть предпочитает принадлежать другому? Понятно, что тебя это заедает, что это – нож к горлу, но где же твое великодушие?»

34

Поняв, что никто из гэкачепистов к конкретному разговору о завтрашних действиях не готов, шеф госбезопасности предупредил Пиунова, что ему следует на минутку отлучиться, и по дороге, кивком головы, поманил за собой Цеханова. Оказавшись в приемной премьера, он попросил генерала рассказать о событиях в президентской резиденции поподробнее, в деталях, которые интересовали его теперь не только как генерала службы безопасности, но и как одного из высших руководителей страны.

Генерал был краток и сух, рассказ его напоминал рапорт дежурного по «Матросской тишине», однако Корягин сразу же уловил, что краткость эта исходит из оперативной продуманности информации. В результате у Старого Чекиста возник только один вопрос:

– Президент что, действительно сумеет устоять под натиском нашего гэкачепе и каким-то образом продержаться?

– Это в каком смысле? – не понял Цеханов.

И тут Корягин поймал себя на том, что ответ на данный вопрос предполагал совершенно иную степень осведомленности о тайнах подготовки переворота и истинном его руководителе, нежели ими обладал начальник Управления охраны КГБ.

– Он твердо будет стоять на своем «нет» или же струсит и сломится?

– Струсит, – ни на мгновение не поколебавшись, заверил Цеханов.

– Вы так считаете? – заинтригованно спросил шеф госбезопасности. – И даже уверены в этом?

– Обязательно струсит, стоит только по-настоящему нажать.

– И что же, в вашем понимании, подразумевается под понятием «нажать»?

– Да элементарно: взять его за жабры и хорошенько взбодрить.

Корягин посмотрел на генерала с искренним любопытством и нервно повертел головой. Шеф госбезопасности, конечно, предполагал, что в «конторе», именуемой КГБ, собраны далеко не ангелы, но ему и в голову не приходило, что кое-кто из его генералов сумел дорасти даже до такого «уровня политического мышления».

– Неплохо держишься, генерал, – проворчал он. – Будет замечено.

– Однако «жать» следует не этим составом, не с Вежиновым и Дробиным на острие.

– Это мы уже выяснили.

– От кресла Русаков отрекаться, конечно, не намерен.

– А кто готов отречься? – философски оправдал Президента шеф госбезопасности. – Тем более, от такого? Я, грешный, за свое тоже держусь и даже не стесняюсь этого. Поэтому не будем сейчас о морали. Лучше изложите ситуационный прогноз, свою версию развития событий.

– Думаю, что, сидя на президентской вилле, Русаков постарается выждать, чем у нас в Москве все это закончится.

– И в этом суть вашего прогноза? – скептически уточнил Корягин.

– Пока что – в этом, – отрубил генерал, удивленно пожимая плечами и давая понять, что не врубается, чего от него, собственно, требуют.

– Иными словами, позиция нашего Президента такова: устоите вы, то есть мы с вами, он – тут как тут, всплывет как глава государства, постоянно находившийся в курсе, но из тактических соображений державшийся в тени. Если же российские федералы во главе с Елагиным нас придавят, он выставит себя в роли жертвы путчистов.

– Вот именно, предстанет в образе жертвы эдакой генерал-кагэбистской хунты.

– Почему вдруг «хунты»? – механически переспросил Корягин.

– Не знаю, после Пиночета повелось. Как только в руководстве страны обнаруживается хотя б один военный, так сразу – «хунта».

– Ну, если уж речь зашла о хунте, то это конечно же относится к Политбюро. – И оба железных дзержинца понимающе рассмеялись – мол, так вот и рождаются кагэбистские анекдоты… – Неплохо держитесь, генерал; не каждому удается, – сразу же похвалил Корягин, направляясь вместе с Цехановым в сторону кабинета. Однако похвалил, очевидно, не за анекдотический образ мыслей. – Будет замечено.

«Было бы… – мечтательно продолжил его мысль Цеханов. – Но опять же в зависимости от ситуации».

Вернувшись, генералы прежде всего обратили внимание, что бразды правления на тайной кремлевской сходке неожиданно взял на себя Лукашов, известный в партийно-кагэбистских кругах по кличке Кремлевский Лука.

– Плохо, конечно, что нам не удалось получить заключения лечащего врача Русакова, – тихим, размеренным голосом проговорил он. – Тем не менее мы должны объявить народу, что Президент болен. В любом случае и при любом исходе это позволит нам маневрировать. Ну, заболел человек, с кем не бывает! Подлечится – и сразу же приступит к исполнению. Но если вдруг здоровье ухудшится… – тогда что же, тогда встанет вопрос об отставке. Пока же объявим, что, исходя из положений Конституции, полномочия его переходят к вице-президенту страны Ненашеву, который согласовывает свои действия с остальными членами утвержденного Верховным Советом Госкомитета по чрезвычайному положению.

– Но ведь все равно пресса, общественность потребуют официального заключения медицинской комиссии, – раздосадовано напомнил Ненашев, укоризненно взглянув при этом на Корягина. – И потом уж одним лечащим врачом Русакова не обойтись. К тому же потребуют убедить народ, что Президент находится не под арестом, а на свободе.

– И потребуют, – мягко, корректно поддержал его Лукашов. – Мало ли чего они могут потребовать! Придет время – предоставим: и медзаключение, и самого никем и никуда не заключенного Президента.

Именно то, что до сих пор Лукашов держался в тени, не проявляя никакой активности, заставляло остальных участников этой «тайной вечери» чувствовать себя путчистами. Но вот Кремлевский Лука заговорил – уверенно, убедительно. А ведь это – Председатель Верховного Совета страны. Если Ненашев – всего лишь «вице», второе лицо в президентской иерархии, в исполнительной ветви власти, то Лукашов – глава ветви законодательной, и говорит он сейчас «гласом народа».

«Хорошо держится, подлец, – искренне восхитился его поведением шеф КГБ. – Будет замечено. Непонятно только, почему до сих пор жеманился. Выжидал? Набивал себе цену? Если опять спасует, под протокол – и в расход!»

35

Надев широкополый плащ и такую же широкополую серую шляпу, Виктор вальяжно прошелся по утреннему «Лазурному берегу», который кроме «Интернационаля» именовался в свое время еще и «санаторием им. Молотова» – о чем свидетельствовала старинная надпись, сохранившаяся на фронтоне одного из корпусов.

Стараясь не привлекать к себе особого внимания, однако же и не напуская на себя таинственности, Курбанов осмотрел все, что только можно было осмотреть в лечебном корпусе, продефилировал влажным тротуаром мимо высотной гостинки; постоял у рекламы, извещающей о том, что сегодня состоится «вечер отдыха и интернациональной дружбы». И позавидовал тем, кто сможет повеселиться на нем, не впадая в страх быть «расконсервированным». Вот только много ли найдется здесь таких, не боящихся?

– Доброе утро, сэр, – вежливо поздоровалась одна из двух женщин, проходивших мимо него в столовую пансионата. Одеты они были вполне по-европейски, и лишь большие платки, концы которых переброшены через плечо, да смуглые худощавые лица, свидетельствовали о том, что вырастали эти дамы то ли в Индии, то ли в Индонезии.

– Утро доброе, леди, – так же, по-английски, ответил Курбанов, вежливо приподнимая шляпу. – Насколько мне помнится, завтрак здесь в девять?

– С девяти до десяти, – объяснила все та же приветливая дама, поскольку в это время подруга ее молчаливо осматривала майора с ног до головы, считая, что не стоит вмешиваться в их разговор. – А вы, очевидно?..

– Вы абсолютно правы, мэм, – не дал ей договорить Курбанов, явно перенимая урок общения, преподнесенный ему Лилиан.

– То есть вы прибыли?..

– Можете в этом не сомневаться, мэм, – жестко убедил ее Курбанов. – Причем настоятельно советую… не сомневаться.

– Извините, но мне показалось…

– Не увлекайтесь прогулкой, мэм. Утренний воздух сегодня на удивление прохладный и сырой, – так и не позволил он любопытствующей жертве колониального прошлого Великобритании сформулировать хотя бы один из интересующих ее вопросов.

При этом Виктор хотел добавить еще что-то, но, отведя взгляд, неожиданно увидел в открытых дверях вестибюля Лилиан. Одета она была в клетчатое серовато-зеленое пальто, шея укутана толстым зеленым шарфом; на голове – клоунско-клетчатое и, тоже серо-зеленое, кепи. Во всем виде ее просматривалось нечто такое нэпмански-босяцкое, что Курбанов не смог удержаться от ироничной улыбки.

– Что вы здесь делаете, сэр? – сурово, хотя и вполголоса, пристыдила его потомственный «латышский стрелок».

– Знакомлюсь с местной элитой.

– А вы уверены, что вам следует знакомиться с этой, извините, элитой?

– Если только разрешите заниматься сим увлекательным делом.

– Запрещаю, в общем-то, не я, но именно поэтому я вам запрещаю. Немедленно отправляйтесь в свой «бункер» и без особой надобности за пределы его старайтесь не выходить.

– Какая жандармская строгость!

В вестибюле появилась еще одна официантка, и, заметив ее, Лилиан умолкла. Зато, как только девушка вернулась в зал, окончательно добила его:

– Когда вы где-либо понадобитесь, мистер Курбанов, вас позовут. Можете наконец понять это?

– Если понадоблюсь – меня позовут. Что ж тут непонятного? Универсальная формула взаимоотношений босса и клерка. Но в том-то и дело, что клерком я себя до сих пор не считал.

– Кем же вы тогда считаете себя? – воинственно рассмеялась Лилиан. – Уж не боссом ли? Вы меня разочаровали, майор. Человек, не осознающий своего места в обществе, – всегда жалок и обречен.

– Лучше вернемся к моей прогулке, – раздраженно поиграл желваками Курбанов. – В свое время вы сказали, что я могу навещать это заведение, если мне надоест ждать вашего прихода. Что здесь у меня есть персональная кабина.

– Она действительно есть, – проворковала Лилиан. – Но мозолить глаза обитателям «Лазурного берега» нет никакой необходимости. Разве вам не доставляют завтраки-обеды-ужины в вашу обитель?

– Но пора осмотреться. Понять, куда я попал, что за публика здесь собралась.

– Я ведь уже объяснила: когда вы где-либо понадобитесь, майор Курбанов, вас позовут, – холодно процедила Лилиан, и, окатив его ледяной синевой огромных глазищ, удалилась.

«Когда вы понадобитесь, майор Курбанов, вас позовут!» – а ведь это еще и идеальная формула общения аристократа со всем остальным миром. Кстати, она сказала: «Запрещаю, в общем-то, не я». Кто же тогда конкретно здесь запрещает?

Плюнув на все запреты, Курбанов вошел в зал, представился администратору как Хасан Мешхеди, гражданин Ирака, под чьим именем он и прибыл сюда, и попросил указать отведенную ему кабину.

Сразу же произошла заминка. Взглянув на застывшую неподалеку Лилиан, администратор так ничего и не поняла, а потому отправилась с кем-то, возможно, с заведующей столовой, консультироваться. Курбанов хотел устремиться вслед за ней, втайне рассчитывая обнаружить здесь брюнетку из электрички, однако дородная женщина томным движением руки остановила его, и таким же движением поманила за собой Латышского Стрелка. Виктор помнил, что Лилиан что-то там говорила о командировке брюнетки, но не поверил ей.

* * *

Прошло несколько томительных минут, и все нити его судьбы опять оказались в руках Лилиан.

Теперь она появилась, улыбаясь; сама вежливость. Быстро и довольно охотно указала Курбанову его, отгороженную с трех сторон дощатыми перегородками и прикрытую массивной вишневой занавесью, кабину…

– Начинаете делать глупости, мистер Мешхеди, – молвила вдруг по-английски. Кажется, у нее это получалось с меньшим акцентом, нежели при общении на русском. – Здесь это не поощряется.

– Кто ваша старшая, Лилиан?

– Только что вы имели честь лицезреть ее. Кстати, официантку, которая будет обслуживать вас, зовут Ниной; а администратора зала…

– Мне наплевать на то, как зовут вашего администратора зала. Я имею в виду не обслуживающий персонал столовой. Кто инструктирует вас по службе? Чьей рукой были написаны записки, которые мне приходится обнаруживать в самых невероятных местах своего пристанища?

– Вот оно что! – едва заметно усмехнулась Лилиан. – Вас упорно интересует, кто именно стоит за мной. Это что, праздное любопытство? Или же вам, во что бы то ни стало, хочется выяснить, чего стою лично я? В чем причина вашего бунта, Курбанов? – резко сменила тон латышка.

– Никакой это не бунт, просто всему свое время.

– Не понимаю: к вам на виллу является красивая женщина. Еду вам подают чуть ли не в постель… Другой, на вашем месте, использовал бы всякую возможность, чтобы отказаться от визитов в столовую. Даже в такую элитную, как столовая «Лазурного берега». Вы же являетесь сюда, поднимаете всех на ноги, самым позорным образом засвечиваетесь.

– Вы так и не ответили на мой вопрос, – прервал ее монолог Виктор. – Кто автор записок?

– Можете считать, что я.

– Неправда.

– Почему неправда? Вы что, видели мой почерк? Проводили графологическую экспертизу?

– Чутье подсказывает.

– Ах, ну да, конечно, чутье разведчика! Как же я недооценивала вас, сэр, – уже откровенно издевалась Лилиан.

– И все же записки составляла другая женщина. Мне хочется видеть ее.

– Хотите выразить восхищение ее почерком? Восхититься им, как восхищаются почерками японских каллиграфов?

Курбанов замялся, не зная, что ответить. Конечно же важно было выяснить, не маячит ли за Латышским Стрелком та брюнетка с «раскосой, – как поется в одной песенке, – улыбкой». Однако кое-что удерживало его от прямого вопроса. Прежде всего – нежелание показывать, что он раскрыл слежку. И потом, Виктор был уверен, что правды Лилиан все равно не скажет. Зато запросто может приревновать.

– То есть ответить вы не готовы. Но вы хоть понимаете, что, явившись сюда, даете понять, что наши отношения не сложились?

– Не сложились наши с вами отношения?! – наигранно изумился Курбанов. – Да кто в это поверит?! Вы, с вашей нежностью и незакомплексованностью!..

– …А это обстоятельство способно навредить не только мне, но и вам, – сочла Лилиан его монолог совершенно дурацким. – Причем неизвестно, кому больше.

– Честно говоря, я не думал, что это способно навредить кому-либо.

– Что же касается той, которая – как вам грезится – стоит за мной… Не мучайтесь, майор. Увидев эту даму, вы ужасно разочаруетесь. Более чем почтенная дама из известного вам управления, которой лично на вас в принципе глубоко наплевать и которую вы интересуете лишь как сотрудник, агент для особых поручений или что-то в этом роде.

– Вот такой вот умилительный портрет с натуры? – с недоверием взглянул он на Лилиан, однако латышку это не смутило.

– Я представлю ее, как только она позволит, и тогда вы убедитесь, что я более чем права. Это я вам говорю уже как женщина. Так что придется с этим смириться. Как и с тем, что работать с вами пока что приказано мне, – голос ее стал жестким и повелительным. – Или, может быть, вы решительно против? В таком случае я откажусь от столь неудачного поручения, и к вам приставят вон ту толстушку, – указала на бедрастую крашеную блондинку, кстати, вовсе не толстушку, а нормальную русскую бабу «при грудях и при ноге», лет эдак под сорок. – Не думаю, что жизнь ваша затворническая станет от этого светлее и разнообразнее.

«А ведь опасается, как бы я и в самом деле не дал ей отвод, – убедился Курбанов. – Судя по всему, она находится не в самых лучших отношениях с начальством. Определенное недоверие к ней возникает уже хотя бы в силу ее прибалтийского происхождения, тем более что историческая родина Лилиан уже давно стала “забугорьем”. Так что мой конфликт с этой женщиной, мое нежелание работать с ней, могут быть кем-то истолкованы, как недоверие, и использованы против нее. Латышский Стрелок предвидит такое развитие событий, и теперь пытается упредить его».

– Мне понятна ваша нервозность, Курбанов: хочется знать, почему вы оказались на «вилле». Почему на «вилле» оказались именно вы. И что за этим скрывается.

– Когда вас знакомили со мной как подопечным, то должны были предупредить, что я редко поддаюсь нервозности.

Только теперь Лилиан несмело присела по ту сторону стола и придирчиво проследила, как бедрастая блондинка сервирует его.

– Там действительно было сказано, что вы отличались особым хладнокровием. Уверена, что в прошлом так оно и было.

– В прошлом? А что изменилось? Слишком постарел, что ли?

– Да, майор, не обольщайтесь, и постарели – тоже. Но дело не только в этом. Тут вступает в силу чисто человеческий фактор.

– Раньше он проявляться не мог?

– Ситуация была иной. Впредь вам придется действовать не столько за рубежом, сколько в собственной стране. Где вы тоже все явственнее будете чувствовать себя чужаком. Это я так, в порядке предположения.

Виктор заметил, что теперь и она тоже волнуется (срабатывает человеческий фактор?), а потому акцент ее становится заметнее. И тут же поймал себя на том, что акцент этот ему все больше нравится. Как, впрочем, и сама женщина. Если бы в первый же день их знакомства она попыталась поговорить с ним таким вот, человеческим, языком, возможно, их отношения сложились бы иначе.

– Какое уж тут предположение? Именно так, как чужаку, мне, судя по развитию политической ситуации, и суждено действовать.

Лилиан вновь промолчала, дожидаясь, пока блондинка поставит на стол его завтрак, и только потом поднялась.

– А мне почему-то кажется, что, как бы она, эта «политическая ситуация», ни развивалась, лично вам жаловаться на судьбу не придется, – молвила она вполголоса.

– Вы так считаете? – тоже перешел на полутона Курбанов.

– Уверена, майор. Если, конечно, наберетесь терпения, и уже сейчас, на начальном этапе, не наделаете глупостей.

Курбанов прекрасно понял, что она имеет в виду, как понял и то, что ему сделали первое серьезное предупреждение.

– Постараюсь, мисс…

– Валмиерис, – механически подсказала женщина.

– Мисс Валмиерис.

– Да уж, постарайтесь, сэр, – перешла Лилиан на английский. – Это в наших с вами общих интересах.

– «Наших с вами»?

– Уточнять каждое молвленное собеседником слово – не лучший способ ведения диалога.

– Зато испытанный метод получения дополнительной информации. Я ведь не ослышался, вы сказали: «В наших с вами интересах»?

– Не ослышались, – …и, перехватив взгляд майора, Лилиан выразительно повела глазами по стенкам кабинки, предупреждая: «здесь все прослушивается».

В ответ Курбанов столь же выразительно кивнул. Предупреждение о подслушивании еще более укрепляло их союз.

– Могу сказать только одно: вам, лично вам, достался не самый худший жребий. У вас будет особое задание, совершенно не похожее на все предыдущие. Возможно, вам даже следует позавидовать. И, не сомневайтесь, завидовать будут, да еще как! – белозубо улыбнулась Лилиан, кажется, впервые с тех пор, как они познакомились. – Но мой вам самый ценный совет: впредь здесь не появляйтесь. Ваше сегодняшнее появление – одна из непростительных глупостей.

– Но ведь вы же сами предложили мне выбор.

– Выбор предлагают чаще всего тогда, когда у вас уже не остается никакого выбора, майор. Неужели вы так до сих пор и не усвоили эту примитивнейшую из истин?

36

Когда они вышли из столовой, Лилиан, как бы между прочим, сообщила, что на рассвете весь состав охраны пансионата сменили на бойцов спецназа, каких-то чернобереточников, причем саму охрану увеличили до пятидесяти человек.

– Как мне удалось выяснить, – поведала она, – это – бойцы из нового, только что специально для Крыма созданного подразделения «Киммериец», которое временно базируется в северной, предгорной части пансионата, в уплотненном общежитии охраны и техперсонала. К слову, у чернобереточников свой выход за пределы территории, от которой они ограждены забором.

– Но подчиняется-то «Киммериец» уже украинским властям?

– Судя по всему, нашему родному разведуправлению. Украинцы здесь ни при чем. К сведению, пансионат находится во всесоюзном ведении; мало того, с некоторых пор вся его недвижимость, а также территория, пребывают под юрисдикцией Российской Федерации.

– Очевидно, с очень недавних пор… – предположил майор.

– Есть люди, которые способны правильно прогнозировать развитие политических событий на длительное время.

– И кто же командует этим отрядом?

– Вы, майор Курбанов.

Виктор повертел шеей так, словно разминался перед схваткой, и недоверчиво пробормотал:

– Кто бы мог предположить…

– В общем-то, реально, с момента формирования, командует подразделением капитан Романцов, который является заместителем командира; однако приказ о вашем назначении уже есть. В казарме вам отведена комнатка, в которой пока что обитает ваш заместитель. Она же служит и штабом.

Виктор остановился настолько резко, словно натолкнулся на какое-то непреодолимое препятствие. Но взгляд, которым он пытался пронзить Латышского Стрелка, не сработал, отбив его голубизной своих глаз, словно щитом, она пошла дальше.

– Почему я узнаю об этом от вас, Лилиан?

– Потому что, кроме пяти десятков «киммерийцев», которые томятся сейчас в казарме, есть еще три бойца – два снайпера и вы, которым до боевой тревоги позволено курортничать на общей территории «Лазурного берега». Впрочем, уверена, что официальный звонок от полковника Бурова тоже последует. После обеда уже можете принять командование «Киммерийцем» и лично руководить тренировкой его бойцов. Так что, – сдержанно и тем не менее озорно улыбнулась Лилиан, – будем считать, что на сей раз я вас удовлетворила? Точнее, ваше армейское любопытство?

– Пока что – только армейское любопытство. Теперь по крайней мере появляется хоть какая-то ясность.

Женщина показала Виктору тропинку, по которой быстрее всего можно было достичь калитки, ведущей к казарме «киммерийцев», и сказала, что на столе лежит бумажка с номерами телефонов, которые позволят ему связаться с капитаном Романцовым и дежурным по подразделению.

– Так, может, мне сразу же перебазироваться в казарму?

– Ни в коем случае! – резко возразила Лилиан. – Подразделение – это временное. У вас же – своя, особая, программа подготовки, свое предназначение. Вы должны находиться там, где вам было приказано. До казармы – пять минут ходьбы, при любой спешке не опоздаете. К тому же в случае тревоги в вашем распоряжении будет легковая машина.

– Но я привык лично проводить тренировки.

– Длительное время Романцов был инструктором школы сержантов воздушных десантников. В его подчинении – еще три бывших инструктора: по штурмовой тактике, снайперскому мастерству и рукопашному бою. Мало того, большая часть отряда была пропущена через Афганистан.

– Ничего не скажешь, подбор солидный, – качнул головой Курбанов.

– А какой смысл пользоваться услугами новобранцев, – демонстративно пожала плечами Лилиан, – когда вокруг столько обученного, обстрелянного люда? Больше было разве что после Второй мировой.

Лилиан не ошиблась: как только он вошел в свой номер, тут же зазвонил телефон.

– О появлении в пансионате группы «Киммериец» ты, очевидно, уже знаешь, – услышал он голос Бурова, как всегда, упускавшего приветствия.

– Только что узнал от Лилиан.

– Точно, есть у нас такая – старший лейтенант Лилин Валмиерис, к слову, прекрасный снайпер, от Бога, если только позволительно так выражаться о снайперах. Как она там, не слишком раскомандовалась?

– Ну, мы не так часто общаемся.

– Не темни, Курбанов, не темни… Но помни, что имеешь дело с прибалтийкой и что характер у нее нордический.

– Я это уже заметил, – сухо молвил Виктор. Ему неприятен был этот разговор. Он вообще терпеть не мог, когда речь заходила об одной из знакомых ему женщин. С кем бы то ни было. – Вернемся к отряду. Каково предназначение «Киммерийца»?

– После того как в Москве все уладится, основная, отборная, часть его, человек тридцать, останется – в виде охраны, водителей и прочих сотрудников пансионата – в твоем распоряжении. Но к этому разговору мы еще вернемся. Пока же ты со своими «киммерийцами-чернобереточниками» понадобишься нам здесь… Причем очень скоро, возможно, уже завтра или послезавтра.

– Речь идет о Доросе? – заинтригованно уточнил Курбанов.

– О нем. Это недалеко от пансионата. В твоем распоряжении постоянно будут находиться автобус, две крытые армейские машины и «Волга». Как только по телефону или по рации, которую тебе до вечера установят в номере, послышится дважды повторенный условный сигнал – «Внимание: “киммерийский закат”», мгновенно сюда.

– Будет выполнено, товарищ полковник.

– С отрядом, я так полагаю, ты еще не знакомился?

– Никак нет, сейчас направляюсь в казарму.

– На базу, майор, на базу, – проворчал Буров. – Какая казарма? Пансионат как-никак… Присмотрись к отряду и доложи о впечатлении.

На базе Курбанов обнаружил только дневального. Как оказалось, весь отряд занимался неподалеку, в созданном в небольшом ущелье и обнесенном трехметровым забором тренировочном центре пансионата, в котором в свое время проходили подготовку обитатели «Интернационаля». На поверхности центр особо не блистал, так, обычная спортплощадка; зато в бетонном подземелье здесь имелись тир, имитационный минерный отсек и «кукольный» тренажерный зал, с «неваляшками» и манекенами, подвешенными на резиновых растяжках.

– Ну, кто так мечет ножи? Кто так мечет?.. – уже даже не возмущался, а безрадостно изумлялся капитан Романцов, наблюдая, как трое девушек-чернобереточниц пытаются поражать нарисованные мелом на дощатой стенке человеческие фигуры. Все они стояли спиной к калитке, и не сразу обратили внимание на рослого мужчину в легком тренировочном костюме.

– Мы с ружья пулей стреляем, однако, – пыталась усовестить его одна их снайперов, по внешности смахивающая на якутку. – Ножами не стреляем.

– Вы у меня еще и камнями из пращи стрелять будете, – пригрозил капитан. – Снайпер – он и есть тот самый «один в поле воин», а посему – всеми видами оружия, вплоть до собственных ногтей и зубов.

Когда Курбанов представился, капитан хотел объявить общее построение, однако тот скомандовал: «Отставить! Продолжать занятия». Сам Романцов особого впечатления не производил – явно за сорок, среднего роста, худощавый, с запавшими щеками… И только кисти рук поражали своей объемностью, да толщиной вен, из которых были «сплетены», как из синих канатиков. А еще улавливалась в жилистой фигуре какая-то скрытая, природная сила, которая внешне вроде бы никак не проявлялась.

Показательно вонзив в грудь силуэта девять ножей из десяти, майор попутно выяснил, что якутка Илия, потомственная охотница, только что вернулась из «азиатской командировки», а ее подруги, «афганки» Анна Аз и Анна Буки, как называл их для себя капитан, успели пройти через курсы медсестер и минеров. Теперь они оттачивали свой универсализм в отделении амазонок-телохранительниц, которое Романцов рассчитывал пополнить и которое как раз и должна была возглавить Лилиан Валмиерис.

В тот же день Виктор успел потренироваться с группами, которые, раздельно, под командованием инструкторов, занимались рукопашным боем, установкой мин и оказанием первой медицинской помощи в бою. В целом, составом группы майор остался доволен. Когда он доложил об этом Бурову, полковник фыркнул:

– Еще бы ты оставался недовольным! Таких рейнджеров тебе подобрали… Кстати, только что Лилиан подсказала мне механизм легализации этих парней, их адаптации в крымские реалии. Предложила создать частную охранно-детективную фирму «Киммериец», которая взяла бы под свою опеку «Лазурный берег» и ряд других объектов. А, как тебе такая идея?

– Лилиан, как всегда, не по чину и возрасту мудра.

– Что и засвидетельствовано ее предложением назначить президентом фирмы известного тебе майора Курбанова.

37

Министра иностранных дел Бессонова доставили в гнездо заговорщиков, словно арестованного, – в сопровождении, и прямо с аэродрома. Изжеванные, уже слегка потертые джинсы, пахнущая сосной спортивная куртка и адидасовские кроссовки, еще облепленные комками глины и хвои…

Его «изловили» в лесу, неподалеку от белорусского правительственного Дома отдыха, где он пытался собирать то ли грибы, то ли какие-то ягоды, пребывая – если только не притворялся – в святом неведении относительно того, что именно замышляется в Москве. Вдаваться в какие-либо объяснения прямо посреди леса парни из ведомства Корягина не стали. Наоборот, им приятно было сознавать, что грозный, известный всему миру министр следует за ними, как приказано, «на дрожащих и полусогнутых». «А что, – сладострастно размышляли они, – теперь так многие ходить будут. Наконец-то снова научим дерьмократов, как надо Родину любить!»

– Что произошло, товарищи? – именно так, на «дрожащих и полусогнутых», и вошел Бессонов в огромный кабинет премьер-министра. Единственный из министров, которого, по давней традиции и партийному статусу, вызывать к себе на ковер премьер обычно не решался. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Довольствовался осознанием того, что, если «иностранщик» хоть в чем-то отойдет от линии партии и морального облика, – партийные боссы тут же отыгрываются на нем по всем канонам власти.

– После всего, он еще и спрашивает?! – изумился генерал Банников.

– Счастливый человек, – так же искренне позавидовал ему Вальяжнин, – столько времени пребывать в святом неведении!

– Нет, в самом деле. К сожалению, товарищи из органов так и не посвятили меня в смысл происходящего. – Почему меня… вдруг вот так вот?..

Лукашов по-житейски развел руками и со скорбной миной на лице сообщил, что произошло нечто совершенно непредвиденное – неожиданно заболел Президент. Казалось бы, в Крыму, под августовским солнцем – и на тебе!

– Что, серьезно… заболел? – огорченно поинтересовался Бессонов, почувствовав на зубах вареничный привкус ягод, которые совсем недавно безмятежно собирал вместе с женой и дочуркой.

– Очень серьезно, – уверил его Кремлевский Лука, и вновь скорбная мина сочувствия на добродушном, по-крестьянски морщинистом лице Председателя Верховного Совета говорит министру значительно больше, нежели могут сказать слова. Просто-таки вопия, эта «мина» призывала к сочувствию и философскому осознанию того, что в конечном итоге жизнь есть жизнь и никто не вечен.

– Что поделаешь, – и впрямь ударяется в философию министр, – все мы вот так: кто в стенах Кремля, кто по грибным полям Белоруссии, ходим под Богом… то есть хотел сказать – под марксистско-ленинской необратимостью.

Корягин и Лукашов обмениваются многозначительными взглядами. «Слушай, объясни-ка ты ему, – мысленно просит Председатель Верховного Совета. – Не объяснять же ему всем миром!»

Оба они поднимаются и кивками голов приглашают Бессонова пройтись с ними. Но в конечном итоге Лукашов все же остался, а вышел только Корягин: тет-а-тет проще.

Они уединяются в соседнем кабинете, где шеф Госбезопасности уже мог говорить с подопечным своего ведомства, не очень-то церемонясь с излишними объяснениями. И суть беседы была проста. Русаков болен, инфаркт. Состояние здоровья критическое. А вместе с тем распоясавшиеся элементы, русские националы, украинские «самостийныки», мусульманские радикалы Кавказа и Поволжья…

Министр иностранных дел вроде бы все понимал и со всем соглашался. Единственное, чего он никак не в состоянии был уразуметь, так это – чего от него, собственно, хотят.

А хотели от него всего лишь подписи. Что он согласен стать членом Госкомитета по чрезвычайному положению, а, следовательно, войти в высший эшелон руководства страны. Прочтя постановление и список членов комитета, министр иностранных дел, как истинный дипломат, попытался сохранить невозмутимость. Однако на самом деле он окончательно все понял и сразу же пожалел, что инфаркт почему-то случился со счастливчиком Русаковым, а не с ним; что он так и не сумел окончательно затеряться в белорусских лесах.

– Но ведь есть же Верховный Совет, Политбюро, Совет Министров, вице-президент… Существуют некие общепризнанные, законные органы власти… Международное сообщество, наконец…

– Хорошо держишься; не каждому удается, – мрачновато констатировал Корягин, заставив министра содрогнуться. Кому не известна была сия «крылатая» фраза шефа КГБ?! – Так, подписываешь? – даже не стал утруждать себя обращением на «вы» и прочими тонкостями этикета. В конце концов кто кому обязан? «Иностранщик» что, действительно возомнил, что и у себя в стране он – столь же уважаемый министр иностранных дел, ведущий дипломат Европы, как и за рубежом; что и от него что-то там, в мире, зависит?!

– Боюсь, что это будет «не так» воспринято, – отстучал Бессонов зубами, словно его голышом выставили на мороз. – В отличие от прочих членов Госкомитета мне придется иметь дело со всей международной общественностью, да к тому же – решать внешнеполитические вопросы.

– Так ты что, против, что ли? Если действительно против, то… хорошо дер-жишь-ся, не каждому удается.

– Не то, чтобы… Но просил бы вычеркнуть мою фамилию. Поймите, это в наших общих интересах.

Шеф Госбезопасности понимал, что, по логике вещей, министр иностранных дел прав. Нехр… ему, руководителю внешнеполитического ведомства, делать в этом комитете! Но ведь какого-то же дьявола они, эти недострелянные активисты ордена «спасителей Отечества», ввели его туда! О чем-то же они думали!

Корягин вновь, в который уже раз, пробежал глазами список членов «чрезвычайки» и ужаснулся: кого только они не напихали сюда: Староверов, Тендряков, Вальяжнин… Кто они такие?! Министры иностранных дел всего мира на ушах стоять будут, выясняя, откуда взялись эти «спасители Отечества». А тут все-таки знакомое имя – министр иностранных дел, член Политбюро.

Шеф госбезопасности взглянул на побледневшее лицо министра, который прекрасно понимал, что отныне он уже не только не министр, но и вообще никто, – словно сверял его внешность с фотографией на списке заговорщиков.

– Так что, решился? – сурово поинтересовался он.

– Считаю, что было бы неуместно министру иностранных дел входить в этот самопровозглашенный Госкомитет по чрезвычайному положению. Политически недальновидно это было бы. В связи с этим шагом, за рубежом нас попросту не поймут.

– Хорошо держишься, – нервно повел головой шеф госбезопасности. – Будет замечено. Нет, правда, будет… замечено.

Держа список «чрезвычайщиков» на весу, напротив себя, Корягин вычеркнул его фамилию так, словно провел стволом вырывающегося из рук «товарища Калашникова».

– Уговорил: свободен, – объявил он, улыбнувшись мягкой улыбкой палача. – Но учти: игра пошла по-крупному, поэтому за тобой – информация для иностранных агентств, поддержка гэкачепистов со стороны наших посольств за рубежом, и все такое прочее.

– Конечно, конечно, о чем речь?! – поспешно выбрасывает вперед свои дрожащие руки Бессонов, словно подставляет под наручники. – Тут уж вопрос партийной дисциплины. Как Политбюро прикажет…

– Считай, что оно уже приказало, устами все того же «передового отряда партии», – поморщился шеф службы безопасности. – Но тут же улыбнулся и прощально похлопал министра по плечу. – Временами хорошо держишься. Не каждому удается. Ты же знаешь, как в таких случаях водится: под протокол – и в расход!

38

Вернувшись после тренировки, Курбанов несколько раз прошелся по дорожке подводного бассейна и только тогда решил подняться «в апартаменты». Вытирался он наспех и небрежно, вода все еще скапывала с коротко стриженной, густой шевелюры и на груди и плечах проступала сквозь тенниску.

Напряжение, угнетавшее его в первые сутки пребывания на «вилле», теперь окончательно развеялось. Сейчас майор вел себя, как человек, сумевший неожиданно быстро привыкнуть к свалившейся на него роскоши. Стиль жизни, который, не по своей воле, он сейчас исповедовал – «блаженствующий аристократ на «Лазурном берегу» – уже и в самом деле становился… его стилем жизни.

Курбанов снова начал чувствовать себя офицером спецназа, с часу на час ожидающим, что последует приказ на задание. Однако теперь уже все эти «лазурные» грезы, как и само перемещение в интернациональный рай, не казались ему ни армейским подвохом, ни списанием «вчистую» из спецназа.

Правда, иногда майору чудилось, что с ним поступают, как с обреченным, которому перед казнью позволяют несколько дней пожить в свое удовольствие, чтобы восхождение на помост, к палачу, казалось еще более жутким и несправедливым; чтобы острее осознавал, с какой жизнью приходится расставаться! Если это так, то «пытка» бездельем и роскошью слишком затянулась.

«Развращенный аристократической роскошью и патрицианским бездельем, он умер, окруженный рыдающими рабынями», – так будет начертано на твоем величественном надгробии», – напророчествовал себе Курбанов, опять оказавшись в понравившейся ему гостиной своего обиталища. И вдруг насторожился. Какой-то посторонний звук. На «вилле» он явно был не один.

Прислушавшись, Виктор понял, что это доносящийся из ванной шум водной струи. Решив, что, уходя на базу, он забыл закрыть кран, Курбанов рванул дверь и буквально остолбенел: перед ним стояла нагая женщина. Никак не отреагировав на его появлением, она блаженствовала, томно запрокинув голову и подставив лицо под струю. Руки ее в это время плавно вращались вокруг смугловатых, вызывающе вздернутых, похожих на две перезревшие самаркандские дыньки, грудяшек.

– Прошу прощения, мэм, – пробормотал Курбанов, стремясь как можно скорее закрыть перед собой дверь.

– Не убегайте, майор. Все не так безнадежно, как вам кажется. – Сначала он сообразил, что голос-то принадлежит не Лилиан, и лишь затем воочию убедился, что перед ним действительно стоит не Латышский Стрелок.

– Простите… Не знал, что вы здесь, – после того, как женщина насмешливо упредила его: «не убегайте», он уже не мог закрыть за собой дверь, не доведя эту «сцену у душа» до какого-то логического конца.

– Перестаньте блеять, Курбанов, – мягко улыбнулась женщина. – Меня зовут Викторией.

– Меня же, по странной случайности, Виктором, – поспешил отрекомендоваться майор, не сообразив, что женщина, назвавшая фамилию и звание, очевидно, должна была запомнить и его имя.

– Знаю, майор-тезка, знаю.

Исключительно из вежливости Курбанов старался не смотреть на ее оголенные бедра, хотя уберечься от такого соблазна было невозможно. Фигура явно не вписывалась в модные стандарты еврокрасавиц – с их комариными талиями и бедрышками в виде несформировавшихся луковиц. Перед ним стояла по-настоящему крепкая и красивая женщина: с мощными, как у пловцов, плечами; широким торсом, тугими, точеными бедрами и упругим, без намека на излишество веса, животом. И все это представало перед Курбановым в шоколадном южнокрымском загаре.

– Позвольте… так это, очевидно, вы?!

– Как же туго вы соображаете, майор-тезка! – улыбнулась Виктория, правильно расшифровав его несформулированную догадку.

– Значит, это мы с вами там, в автобусе?..

– Наконец-то на вас снизошло озарение, майор.

Все еще призывно улыбаясь, она ступила к Курбанову и, обхватив одной рукой за талию, увлекла к себе, а второй потянулась к выключателю по ту сторону. Уже оказавшись под струей теплой, почти горячей воды, Виктор попытался стащить с себя тенниску, но Виктория мягко отвела его руки и сама принялась за раздевание.

– Тогда, в автобусе, ты, конечно, догадался, что я тоже направляюсь сюда, – легко и просто перешла женщина на «ты».

– Скорее предположил.

Даже пребывание под душем не избавило тело женщины от впитавшихся в него за последнее десятилетие запахов тонких французских духов, ароматного мыла, дезодорантов и еще чего-то захватывающего, что, очевидно, способно было источать тело только этой – и никакой другой в мире – женщины.

– Поэтому так упорно допытывался у Лилиан, кто ее шеф; метался по территории «Лазурного берега» и даже, сдуру, прорывался в местную столовую…

– Я действительно искал вас.

– «Тебя».

– Тебя… искал, маз-зурка при свечах.

– Все это уже расшифровано, – расправлялась Виктория с его брюками. – Особенно, что касается «мазурки при свечах».

– Но, по правде говоря, даже в ангельском бреду не мог бы предположить, что встреча наша будет именно такой.

– Ты еще не знаешь, майор-тезка, какой именно она будет, – безмятежно заверила его Виктория, силясь, вслед за тенниской, стащить и его спортивные брюки.

Курбанов безуспешно пытался помочь ей, и с минуту – мокрые, разгоряченные – они барахтались в его одеждах, а когда в конце концов освободились от них, Виктор присел и, прислонив Викторию к влажной стенке душевой, принялся покрывать поцелуями ту часть тела, которая казалась ему сейчас наиболее вожделенной.

Сдерживая стон, женщина конвульсивно прореживала пальцами его волосы, буквально взрывала их, при этом одна нога вновь и вновь оказывалась у него на плече, судорожно сжимаясь в захвате где-то на его затылке. А когда он слегка утолил свою страсть, опустилась на колени женщина…

Так, сменяя друг друга, они предавались своему сексуальному безумию безумно долго и столь же безумно страстно.

– Так ты действительно не прикасался к Лилиан? – неожиданно грозно спросила Виктория, когда, шлепая мокрыми босыми ногами по паркету, Курбанов уносил ее, такую же мокрую, в спальню.

– Боже упаси, – отозвался майор, со страхом подумав о том, как бы Виктория отреагировала, если бы оказалось, что он все же добился благосклонности латышки.

– Правда, не прикасался?

– Как на исповеди, маз-зурка при свечах.

– Мне почему-то так и показалось, – облегченно вздохнула гостья.

– А если бы?..

– Замолчи, смертный! – шутливо зажала ему рот женщина. – Ты даже не представляешь себе, какие муки ада тебе пришлось бы испытать, познавая мой праведный, неукротимый гнев.

«Вот так иногда поражение мужчины на одном “женском фронте” превращается в победу – на другом», – мысленно подвел первые морально-этические итоги этой встречи Курбанов.

Простыни сразу же стали таким мокрыми от тел, словно их обоих только что извлекли из стиральной машины; однако, предаваясь любви, Виктор и Виктория попросту не замечали этого.

– Значит, это ты предупредила Лилиан, чтобы она ни в коем случае?..

– Вот ты и выдал себя, что у вас так ничего и не произошло!

– Не выдал, а, считай, констатировал факт.

– Предупредила – не то слово. Я поставила ее перед выбором. Но не подумай, что дело в ревности, – шептала ему на ушко, сдавливая в отчаянных объятиях.

– В чем же тогда?

– В замысле.

– В чем-чем?! – не понял он.

– В глубинном за-мыс-ле…

Курбанов попытался опуститься пониже, чтобы вновь покрыть поцелуями ее живот и то, что в одной из прочитанных им восточных «любовных» книг названо было «лепестками жизни», но Виктория придержала его, и сама скользнула под пресс его мощного, тренированного тела.

– И что же это за «глубинный замысел»? – поинтересовался майор, едва только сумел прийти в себя.

– Коварный, как и все женские. Лилиан должна была подготовить тебя к нашей встрече. Она должна была довести тебя до белого каления, до сексуального бешенства, до полного полового варварства.

– В коем я сейчас и пребываю, – признал Курбанов.

– Ну, может быть, это еще не совсем то, на что я рассчитывала… – иронично усомнилась Виктория.

– Как, и это еще «не то»?! – оскорблено изумился майор, впиваясь губами и пальцами почти в каждую пядь ее тела.

– Мне-то казалось, что ты попросту растерзаешь меня еще там, в душевой, – задыхаясь от поцелуев, объяснила Виктория. – Во всяком случае, именно так все и должно было произойти.

– В таком случае – немедленно в душевую!

– Поздно. «Система Станиславского» здесь не срабатывает. Мне нужна была «натура». И потом, потерян фактор новизны и внезапности. Но, если всерьез, я и в самом деле запретила Лилиан подпускать тебя ближе, чем на два метра. Расстроен?

– Теперь уже нет.

– «Теперь уже»? Вот в этом ты весь, спецназовский ловелас.

– В спецназе так не считали. Кстати, можешь объявить Лилиан благодарность за образцовое выполнение задания.

– Не оправдывайся. Ты и в самом деле «уже не расстроен»?

– Уже нет.

– Врешь. От такой женщины, как Лилиан Валмиерис, отказаться трудно. Видя такого секс-викинга в юбке, долго не помонашествуешь. Даже женщинам – и то трудно устоять перед ней.

– В каком смысле?

– В прямом, постельном.

– Ну да?!

– Во всяком случае, некоторые из местных фурий уже успели оказаться в ее постели, хотя лесбиянками себя никогда не считали. Как и она – тоже не причисляет себя…

– Исходя из западноевропейских и американских стандартов, лесбиянками следует считать не тех женщин, которые занимаются сексом с женщинами, а тех, у которых отвращение к сексу с мужчинами. То же самое относится и к гомосексуалистам-мужчинам.

– Интересно, с такой формулой определения я знакома не была. Считайте, что вам удалось оправдать лесбиянские пристрастия Лилиан в моих глазах. Надо бы сообщить ей об этом. Впрочем, лесбиянка она или нет, в любом случае в ее теле заложен некий сексуальный фугас.

– Надо бы убедиться, маз-зурка при свечах.

– Не огорчайся, я еще брошу эту белокурую бестию к твоим ногам.

– Ну да, от тебя дождешься… – попытался Курбанов свести ее обещание к шутке.

– Не сомневайся, майор-тезка, обязательно брошу, – появились в голосе Виктории какие-то совершенно мужские, суровые нотки.

Курбанова так и подмывало спросить, когда же это произойдет, но, опасаясь навлечь на себя гнев Виктории, не решался.

– Ну, выясняй уже, выясняй, – расшифровала его намерение женщина.

– А, действительно, когда это в принципе может произойти? Когда ты швырнешь эту белокурую к моим ногам?

– Как на детекторе лжи?

– Скорее как на секс-детекторе.

– Когда почувствую, что сам ты уже давно оказался у… моих ног. Только тогда, в виде приза.

– О, господи! – артистично обхватил голову руками Виктор, прекращая терзать плоть Виктории и мирно укладываясь рядом с ней, плечом к плечу. – Но я и так уже у твоих ног. Или, может быть, и эта сцена тоже должна быть продемонстрирована «в натуре», под душем и без «системы Станиславского»?

– Шифруешься, майор. Это тебе только так кажется: что «у ног». Пока еще только чувственные иллюзии.

– Ну, уж нет, маз-зурка при свечах.

– Значит, пока что это прочувствовал только ты. Я этого не ощутила. И потом, я ведь могу заподозрить, что, уверяя меня в этом, надеешься поскорее заполучить самый мощный секс-фугас «Лазурного берега».

– Знал бы я, что она такой секс-фугас, действовал бы по-иному! – решил Курбанов поиграть на нервах Виктории. – А, поди ж ты, казалась неприступной, как Петропавловская крепость. Знаешь, как я называл ее про себя?

– Латышским Стрелком.

Курбанов смущенно помолчал: услышать из уст Виктории кличку Лилиан он никак не ожидал.

– Сама сказала. Узнав об этом прозвище, я вдоволь насмеялась. Отныне это станет еще одной подпольной кличкой, агентурным псевдонимом Лилиан. «Латышский Стрелок»! – азартно покачала она головой. – Как раз то, что нужно, лучше не придумаешь.

«А ведь она и ревнует, и, одновременно, опасается служебной конкуренции этой женщины, – понял Виктор. – Улавливаются отголоски какого-то давнишнего соперничества. При случае, на этом можно будет играть. Не переигрывая, ясное дело…»

– Но, в общем-то, мы – не соперницы. Я ситуацию верно расшифровываю?

– О чем речь?! Ты – не женщина, ты…

– …«Маз-зурка при свечах».

– Успела запомнить?

– Эта твоя фразочка уже занесена в «личное дело», в досье, как «особая примета», – как бы между прочим, обронила Виктория, вновь давая понять, сколь далеко зашли ее познания.

– Если спрошу, что еще туда занесено, – ты ведь не ответишь.

– С каких это пор офицеры спецназа стали интересоваться графами своих «дел», как конторские крысы?

Курбанов поиграл желваками, но все же нашел в себе мужество промолчать.

– На это и впрямь не стоит обращать внимания, – примирительно молвила Виктория.

– Ев-стев-ственно.

– И еще… Отношения наши всегда должны оставаться такими, как сейчас. Даже после того, как удовлетворишь свое интимное любопытство по отношению к Латышскому Стрелку. Кроме того, ты не должен предпринимать ничего такого, чтобы поссорить, или хотя бы омрачить, наши с ней отношения. Если мы разведем здесь любовную склоку, то можем все вместе оказаться за воротами этого крымского рая.

– Мудрый подход, – признал Курбанов.

– Потому что по-житейски расшифрованный.

– Тогда уж признайся: ты тоже успела побывать с ней в постели? Это я так, для общей информированности…

– Потому и побывала, чтобы расширить свою «общую информированность» относительно этой особы, – вновь сразила его Виктория своей откровенностью. – Но не скажу, чтобы очень уж захотелось оказаться с ней в постели во второй раз, как этим маялись две девицы, оказавшиеся под одним одеялом с Лилиан по моему заданию. В качестве, так сказать, разведки.

– Меня ты зашлешь к ней тоже в качестве разведчика?

– Скорее в качестве секс-диверсанта.

Курбанову нравился смех этой женщины: мягкий, шелковистый, с какими-то странными переливами.

– Представляю себе этот диверсионный акт.

– Однако на наши с тобой отношения никакого влияния это не окажет, так ведь? – несколько встревожено поинтересовалась Виктория.

– Ев-стев-ственно.

Какое-то время Виктория лежала молча – мечтательно забросив руки за голову, широко раздвинув ноги, словно нежилась на морском берегу, и отрешенно уставившись в потолок. В эти минуты женщина парила где-то далеко, мысли ее были приятными и наивно-романтичными, а по лицу блуждала плутовская ухмылка.

– Знаешь, мне почему-то грезится, что мы окажемся теми немногими, кто будет чувствовать себя на развалинах бывшей империи так же счастливо, как юродивый – на пепелище.

– Купающийся в лучах счастья юродивый на пепелище – это впечатляет, – хмыкнул Курбанов.

– Разве что чуть осознаннее, – не восприняла его иронии Виктория. – Если, конечно, все будет идти так, как задумано там, наверху.

– Где «там», если это не военная тайна? – Об Истомине он решил умолчать. Не был уверен, что именно этот «цекашный лорд» является коронной фигурой на имперской доске. – Меня ведь так ни во что и не посвятили, предпочитают держать в полном неведении.

– Там, это в Центре. Напрасно они так с тобой. В таких ситуациях следует играть в открытую.

Спросить, что она имеет в виду под «Центром»: то ли ГРУ, то ли что-то еще более неопределенное – какой-нибудь «Комитет спасения Отечества» или просто Москву, майор Курбанов вновь не решился, и Викторией это было замечено.

– Вот увидишь, – заверила женщина, – нам повезет значительно больше, чем кому бы то ни было. Совершенно неожиданный поворот колеса фортуны – вот что ожидает нас, майор-тезка. Если только нам обоим окончательно повезет.

– Хотелось бы, – пробормотал Виктор, сдерживая страстное желание выудить еще хоть какую-либо информацию относительно их общей фортуны. Ведь чувствовал, что знает эта женщина значительно больше того, в чем выдает себя.

– Тут многое будет зависеть от тебя, майор, – отозвалась Виктория на его мысленные сомнения. – От того, насколько войдешь в роль, насколько твердо и решительно избавишься от комплексов, от «совкового» мышления, синдрома пролетарской зависти, нетерпимости ко всяк разбогатевшему.

– Я так понял, что нам с тобой тоже предстоит непростительно разбогатеть? – легкомысленно хохотнул Курбанов.

– …И предстоит, – сурово и жестко парировала Виктория. – Да, ты не ошибся: нам действительно предстоит разбогатеть, – воинственно приподнялась она на локте. Ты что, принципиально имеешь что-то против этого? Богатеть мешают твои убеждения?

– Очевидно, только мои дурацкие убеждения и мешали мне до сих пор хоть сколько-нибудь разбогатеть.

– Можно считать и так, – согласилась Виктория. – Если, конечно, путать убеждения с предубеждениями.

39

Где-то около двух ночи из Кремля уехал последний из путчистов, который имел намерение оставить эту многострадальную цитадель. И был этим, последним, все еще «намеревавшимся» премьер-министр Пиунов. Потому как уезжали не все.

– А ты что, остаешься? – спросил Корягин теперь уже исполняющего обязанности Президента Ненашева.

– Как считаете, стоит? – с сонной угрюмостью пробормотал тот. От него сильно разило коньяком, но шеф госбезопасности так и не смог понять: то ли из Ненашева выходит тот хмель, с которым его привезли сюда, то ли он вновь умудрился накачаться. Втихомолку, у себя в кабинете.

– Нам обоим лучше оставаться здесь. Я базируюсь в кабинете премьера, ты – в своем. При любом раскладе утречком придется основательно поработать. Поэтому, – перешел на «вы», – продумайте, как вести себя, с какими программными документами выступить. Как-никак, целую страну принимаете, господин «исполняющий обязанности Президента», огромную, могущественную страну. Поэтому держава должна почувствовать: появился новый руководитель! Причем пришел он – солидно и надолго.

– Примет ли держава – вот в чем вопрос! – все с той похмельной угрюмостью проворчал Ненашев.

– Примет. Она все принимает. Все и всех. Она и не такое принимала. А не примет, – заставим. Под протокол – и в расход!

При этом: «…в расход!» Ненашев испуганно поежился, словно ему и в самом деле только что зачитали расстрельный приговор.

«Какой из него, к черту, вице-президент?! – навел на Ненашева свинчатку своих стекол шеф госбезопасности. – Как он вообще мог всплыть? Впрочем, сейчас нужно выяснить не как всплыл, а как его затем сплавить, или основательно притопить. Но пока что он нужен. Вот именно: пока что…» – внушал себе Корягин.

– Поздно уже, – промямлил вице-президент. – Пойду к себе. Посижу, поразмышляю.

– Хорошо держитесь.

– В каком смысле?

Совершенно не ожидавший такого вопроса, Корягин замялся. Обычно эта его фраза воспринималась без какой-либо видимой реакции и уж, конечно, без уточняющих вопросов. Но действовала всегда и безотказно.

– В государственном конечно же.

Ненашев кивнул и, сильно сутулясь, побрел по коридору к своему кабинету.

– Да, Сергей Николаевич, – остановил его Корягин уже у двери. – Может случиться так, что с завтрашнего дня, на какое-то время, вы предстанете перед миром в качестве основной государственной фигуры.

– Как и полагается по Конституции, – пожал плечами Ненашев, давая понять, что вовсе не воспринимает эту роль, как подарок «чрезвычайщиков». Что сразу же было подмечено генералом от кагэбэ.

– Это никто и не оспаривает. Однако нам хочется, чтобы вы представали перед миром, как подобает, в должном свете. Как основная фигура нашего коллективного органа управления страной. Понимаете о чем речь?

– В общем-то, да… – довольно легкомысленно признал Ненашев, давая тем самым понять, что никаких особых разъяснений не потребуется.

– А мне бы хотелось, чтобы вы это в самом деле поняли, осознали и глубоко прониклись.

– Я ведь уже подтвердил, что понимаю.

– «В судьбоносное время живьем», как любил говаривать ваш предшественник на посту Президента, – желчно улыбнулся Корягин. – А поскольку процесс уже пошел, то это, знаете ли, чревато…

– Ничего не поделаешь, дожили и до судьбоносного… – на ходу обронил Ненашев.

«А ведь Брежнева тоже… выдвигали “на время”, при этом еще и подтрунивали. А вон, сколько продержался и как правил!.. – с презрительной недоверчивостью посмотрел ему вслед шеф госбезопасности. – И когда Сталин, он же Коба, всплывать начал, его поначалу тоже никто всерьез вроде бы не воспринимал. Пока он сам не показал, на что способен».

Оставшись наедине с собой, шеф госбезопасности какое-то время сидел склонив голову.

Появился его порученец и доложил, что только что во все республиканские комитеты госбезопасности ушла шифрограмма, сообщающая о создании Госкомитета по чрезвычайному положению. Подобные телетайпограммы ушли также по секретным каналам связи Министерства обороны и ЦК партии.

– Что, прямо ночью передают? – приятно удивился Корягин.

– Как приказано, товарищ генерал армии. Вот тексты. – Порученец выпрямился и замер.

«Службист, – скользнул взглядом по его слегка располневшей фигуре генерал. – А главное, хорошо держится. Такой будет служить, кому угодно. Служа ради службы…» Но вслух произнес:

– Понятно, полковник. Будет замечено. Свободен.

«Совершенно секретно. Копий не снимать. Председателям республиканских Комитетов государственной безопасности, начальникам областных и краевых Управлений КГБ, начальникам УКГБ Москвы и Ленинграда», – вчитывался Корягин в расплывающиеся перед уставшими глазами строчки с такой придирчивостью, словно видел их впервые и готов оспаривать каждую написанную здесь фразу.

Это началось у него давно, с тех пор, когда, еще на заре карьеры, ему приходилось сталкиваться с «расстрельными делами» репрессированных. С сотнями тех расстрелянных, сгноенных в сибирских концлагерях генералов, офицеров, партработников, ученых, конструкторов, каждое судебное дело которых могло служить основанием для возбуждения уголовного дела, как против следователей и судей, «избавлявших» народ от очередного «врага народа», так и против их пособников-палачей, которые потом пускали его в расход.

Знакомясь с этими «расстрельными делами» видных политических деятелей, военачальников и просто случайных людей, Корягин уже тогда поражался, насколько небрежными были люди, задействованные в подобных акциях коммунистов. Насколько нагло, не оглядываясь ни на прошлое, ни на будущее, попирали они элементарные нормы человеческой нравственности, фабрикуя эти дела; насколько самонадеянно фиксировали свое преступное рвение в протоколах допросов и судебных постановлениях.

Нет, судьбы всех этих невинно убиенных его собратьями-коммунистами никакого особого огорчения у Корягина не вызывали. Прикажут, он тоже будет тысячами отправлять подобных умников «под вышку» и на Колыму. Но с тех пор у него выработался страх перед любыми собственными мыслями, изложенными на бумаге. Чьи-то, чужие, он воспринимал спокойно. Но когда видел изложенным хоть что-нибудь из того, что было сказано им самим, закипал тихой злобой к каждому, кто этот текст потом воспроизводил, с трудом убеждаясь, что все это действительно слетало из его уст. Да и какой смысл обрастать всеми этими бумажками? Чтобы годы спустя потомки читали, поражаясь его цинизму? Нет, никаких записей и бумаг: под протокол – и в расход…

«…В связи с введением в стране режима чрезвычайного положения, вскрыть секретные пакеты с пометкой “ЧП” и, взаимодействуя с органами МВД СССР, партийными комитетами и здоровыми силами общества, принять меры к интернированию лиц, указанных в списках…»[9]

«А ведь все равно понаснимают копий, сволочи, – запнулся Корягин на “мерах к интернированию лиц, указанных в списках…” К тому же эти дерьмократы сразу же начнут выяснять, что это за пакеты, когда и кем именно заготавливались списки неугодных, если к началу объявления чрезвычайного положения они уже были в сейфах всех начальников управлений КГБ? И кто именно занесен в эти списки? Но ведь такое возможно лишь в случае нашего поражения, – одернул себя. – Которое само по себе уже невозможно. При таких-то силах и такой консолидации госбезопасности и партии…»

«…Оперативно и четко реагировать, – вновь обратился он к тексту, над сочинением которого сам недавно коптел – на сигналы трудящихся по выявлению и изъятию лиц… – Что-что? – поморщился он. – Ну и катанули: “изъятию лиц”! Милицейский термин, что ли? Собачий какой-то. Ведь попросил же подредактировать, подшлифовать… Они и всунули. Ничего нельзя поручить, ничего! – “…по изъятию” – мать вашу с вашим “изъятием!” – замеченных в антисоциалистических настроениях; лиц, ранее отбывавших наказания по ст. 70 и 190 “прим.” УК РСФСР или по соответствующим статьям УК союзных республик”. – Ну, тут все правильно. Этих действительно нужно “изъять”. Давно нужно было… “изъять”. Под протокол – и в расход!»

Немного передохнув, он все-таки решил дочитать «документ века» до конца.

«…Находиться в готовности к принятию аналогичных мер к лицам, списки которых будут направлены к вам по каналам телесвязи… Личный состав управления и служб до особого распоряжения перевести на круглосуточный режим работы… Объявить всему личному составу о повышении зарплаты в четыре раза». И подписи.

«Зарплату в четыре раза! – иронично ухмыльнулся шеф госбезопасности. – Извольте получить, господа коммунист-офицеры, расстрельный финпаек. Но кость брошена. Обгладывайте и не скулите. Иначе, под протокол – и в расход!»

Интересно, попал ли этот текст в руки западных агентств, размышлял Корягин. К утру наверняка попадет, при всей его дичайшей секретности. Куда пока что не добралась штатная агентура ЦРУ, давно пролезли националисты и дерьмократы.

Он взглянул на часы. Около трех ночи. Пора, сказал он себе, позвонить Главному Прорабу Перестройки.

Вспомнив о «прорабе», он улыбнулся своей зловеще-добродушной улыбкой учителя-пенсионера: «Под протокол – и в расход! А ведь хорошо держался этот, извините, перестройщик; до поры до времени, естественно. Не каждому удается».

40

Ночь и все последующее утро они почти не расставались друг с другом. При этом Курбанов так и не сумел выяснить: то ли Виктория поселилась с ним на все время его пребывания на вилле, то ли это всего лишь слегка затянувшееся свидание, во время которого они ведут себя, как истосковавшиеся друг по дружке влюбленные.

Единственное, что для Виктора сразу же стало очевидным: с этой женщиной ему удивительно легко и просто. Прирожденный аристократизм осанки и манеры общения счастливым образом сочетались в ней с умением деликатно сглаживать шероховатости бытия, а его, Курбанова, мрачноватую угрюмость разбавлять игривой иронией.

Когда, вернувшись после тренировки с «киммерийцами», майор обнаружил, что Виктория исчезла, он буквально с первых же минут затосковал. Вилла вдруг показалась ему комфортабельной тюрьмой размером с цирковую клетку. Он и метался по ней, подобно отвергнутому дрессировщиком медведю, оставленному на арене безлюдного зала.

Впрочем, метания тут же пришлось прервать. Записка, которую Виктор обнаружил среди разбросанных газет, на журнальном столике гостиной, предписывала «немедленно выбросить дурь из головы и возобновить тренировки в спортзале и тире». А еще в ней сообщалось, что в течение четырех ближайших дней он поступает в полное распоряжение госпожи Лилиан Валмиерис и что с сегодняшнего дня начинается новый этап его подготовки. Записку, как всегда, предписывалось сжечь. Зато наконец появилось имя составителя ее – «Виктория Гротова».

Устраивать гадания по поводу того, что подразумевается под «новым этапом подготовки» и каким образом он увязывается с возвращением Лилиан, майору не хотелось. Однако он все же не мог не уловить некоего лукавого подтекста при увязке нового этапа подготовки с возвращением Лилиан. И четко представил себе, как, закладывая его, Виктория снисходительно ухмылялась.

Госпожа Валмиерис, как сообщалось в записке, должна была появиться к двенадцати. Сейчас без семи одиннадцать. У него все еще оставалось достаточно времени, чтобы, перекусив бутербродами из холодильника, заняться тренировкой уже в «собственном» спортзале.

«Госпожа Валмиерис»! Что ж, теперь следовало привыкать к обращению «госпожа». Впрочем, здесь, в Украине, более привычным остается обращение «пани». Но фамилия звучная. Она ему что-то напоминала. Возможно, название какой-то реки или городка в Латвии – карты под рукой у него не оказалось. В любом случае лично для него «Валмиерис» – будет означать… женщину, суровую в своей красоте и неприступную в своем высокомерии.

Конечно же рядом с собой, в этом доме, он все же предпочитал видеть Гротову. Но, что поделаешь, если Виктория будто специально «возвращала» его Лилиан. Для чего? Разве что для того, чтобы в полной мере мог оценить разницу между ней и Латышским Стрелком? Но он и так все давно понял. С какой стати опять приговаривать «к пытке соблазнением»?

Тем временем ждать себя госпожа Валмиерис не заставила. Подтверждая молву об особой пунктуальности своих земляков, она прибыла в назначенное время, минута в минуту. Вежливо поздоровавшись, Лилиан, как всегда высокомерно, с гримасой нескрываемого презрения, осмотрела гостиную – «Ох, и насвинили же вы здесь, майор!» – китайским иероглифом было начертано при этом на ее мраморном личике, – и принялась накрывать стол.

– Что-то вы долго не появлялись, госпожа Валмиерис.

– Странно, что вы заметили это, господин Курбанов, – легко приняла новую форму обращения Латышский Стрелок.

– Но такое невозможно не заметить. Когда вдруг, ни с того ни с сего, исчезает такая женщина…

– Какая «такая»? – как бы между прочим, переспросила Лилиан.

– Ну, вся из себя…

– Когда вы основательно подкрепитесь, возможно, ваши успехи в сочинении комплиментов окажутся более впечатляющими.

– Мудрая мысль, – скорее по воле инстинкта, нежели из желания поласкать, Курбанов попытался провести ладонью по бедру Лилиан, но она, плавно повторяя движение его руки, уклонилась от этой ласки. – Хотел бы я знать, кто из вас двоих старше по чину и положению: вы или Гротова?

– А вам как представляется?

– Судя по степени заносчивости, вы, сеньора, явно превосходите Викторию. И, если исходить из высшего смысла всего того, чем продиктовано мое появление здесь…

Увлекшись собственным суесловием, Курбанов не заметил, что произошло с Лилиан. Очнулся, лишь когда увидел перед собой преисполненное холеного аристократического гнева лицо Латышского Стрелка.

– Я просила бы вас впредь никогда с госпожой Гротовой меня не сталкивать. Рассматривать нас как соперниц – слишком мелко и презренно. Тем более – когда речь идет о вас. Ибо о вас-то как раз и речи здесь не идет. О вас, майор, здесь попросту и речи быть не может.

– Вот как: «мелко и презренно»? Убедительно.

– Мы – офицеры, и выполняем то, что нам прикажут. И если мы оказались на вилле и вынуждены общаться с вами… В этом всего лишь проявляется воля командования, а не наша собственная.

Видя, как Лилиан усиленно налегает на местоимение «мы», подчеркивая общность задания и судьбы, Виктор понял, что она не на шутку встревожилась возможной конфронтацией с Гротовой.

– По крайней мере теперь я буду знать, что имею дело с офицерами. Нет, я всерьез, – попытался разрядить обстановку Виктор. – Буров, конечно, назвал ваш чин, а вот в каком чине пребывает Гротова – сие мне неведомо. На первый взгляд, две красивые женщины – и не более того. Оказывается, они еще и офицеры. Никогда не знаешь, с кем имеешь дело.

– Госпожа Гротова обя-за-на была посвятить вас и в это, – процедила Лилиан, не прощая его, но, в то же время, четко отвечая на вопрос, кто из них двоих старше по должности.

– И в каком же чине изволит пребывать госпожа Гротова? А то вдруг начну командовать, вместо того, чтобы безропотно щелкать каблуками.

– Щелкать каблуками вам придется в любом случае. Перед нами обоими. – В принципе всякая женщина должна была бы вымолвить эту фразу в тоне явного примирения. По крайней мере – иронично ухмыльнувшись. Но только не Лилиан. Как говорящий компьютер с сотворенного фантастами космического корабля, она по-прежнему продолжала оставаться до безучастности невозмутимой, и кто знает, что там у нее на уме. – Независимо от ранга и степени подчиненности.

«Господи Боже ж ты мой!» – мысленно возопил Виктор, окатывая ее смиренно-плотоядным взглядом. – Хотел бы я знать, какая же она в постели. И кто решается затаскивать ее туда, маз-зурка при свечах. – Но тут же популярно объяснил себе: «Затаскивают не ее, затаскивает она… идиот!»

– И все же… Какое у Виктории звание?

– При выполнении данного задания это никакого значения не имеет.

– Если не имеет, тогда какого черта сводите все к погонам? Наверняка старший лейтенант. Как поется в одной «белогвардейской»: «По три звезды, как на лучшем коньяке». Ведь не ошибся же?

– Не возомните, что, определив наши звания, когда-либо услышите от нас армейское «есть», – наконец-то прорезалось в голосе Лилиан нечто подобное язвительному сарказму.

– Я ведь не сумасшедший. Первый признак морального разложения и полной деградации любой армии – появление в ней женщин. Словом, как я понял, Гротова в том же чине, что и вы?

– Кажется, я уже признала, что в том же, – язвительно осклабилась Валмиерис. – Неужели Виктория не сообщила вам даже этого?

– Как-то к слову не пришлось.

– Странно. О чем вы тогда говорили все проведенное вместе время? – пожала плечами Лилиан. Присев, как и тогда, в столовой, по ту сторону стола и, подперев подбородок, она уставилась на Курбанова своими родниково-синими глазами.

– О разном.

– Не считайте это вопросом. Риторическое замечание – не более того. Я ведь знаю, что речь шла о секретах вашего будущего бизнеса.

– Какого такого бизнеса? – поморщился Виктор.

– То есть как это, «какого»? Она что, о бизнесе тоже не говорила?

– Стоп-стоп. Причем здесь бизнес?

– Хватит валять дурака, Курбанов: «При чем здесь бизнес?» Отлично знаете, при чем…

И вновь Виктор почувствовал, что Лилиан заметно занервничала. Она поняла, что Гротова действительно ни о чем таком с ним не говорила, а значит, она, старший лейтенант Валмиерис, умудрилась упредить события. Чего у них, как правило, не допускалось.

– В том-то и дело, что не знаю, – по слогам отчеканил майор, доедая свой бифштекс и принимаясь за кофе. – Почему вы умолкли? Действительно, не знаю. К тому же при слове «бизнес» меня обычно тошнит.

– Вы что?! – изумилась Лилиан, отшвыривая маску невозмутимости. – Действительно никогда не имели дела с бизнесом?!

– Издеваетесь, что ли?!

– Может быть, за рубежом сталкивались, выполняя какое-то специфическое задание?

– Вам объяснить, какого рода задания выполняют за рубежом парни из нашей группы? Так я не стану этого делать.

– Ну и ну! Не зря же о вас, русских, говорят: «Если русскому представляется хоть малейшая возможность что-нибудь сделать «не так», он обязательно сделает «не так», списав свою глупость на «загадочность русской души».

– Смелое заявление.

– Телевизор время от времени включайте. Теперь там делают заявления посмелее. Вы рекомендованные вам книги прочли?

– Скажем так: просмотрел.

– И что, ничего не поняли?

– Тоже показалось, что придется заниматься бизнесом. То есть экономическими преступлениями.

– С той только особенностью, что совершать эти самые экономические преступления придется вам самим, майор.

Курбанов недоверчиво рассмеялся, а, умолкнув, столь же недоверчиво уставился на Лилиан.

– Меня что, действительно хотят превратить в «нового русского»? – поиграл Виктор мощными, жестко выпирающими желваками.

– Но только потому, что превращать вас в богатого «старого еврея» уже не имеет смысла. Время для соответствующей подготовки упущено. Упущено оно, ваше время!

Курбанов извлек из бара бутылку вина и две рюмки, налил себе и Лилиан. На удивление, Валмиерис не отказалась: сделала несколько глотков.

– Может, я покажусь навязчивым, но, направляя меня сюда, отцы-командиры все излагали в слишком общих чертах. Если речь идет о бизнесе, то каким таким видом его мне придется заниматься? С чего следует начинать? Кто и на каких условиях поможет с начальным капиталом?

Майор явно переигрывал. Он уже знал о создании охранно-детективной фирмы, но считал, что не она будет определять его статус в обществе. Речь идет о каком-то более солидном предприятии. Только поэтому и старался провоцировать Валмиерис на откровенный разговор. Предполагал, что знает она значительно больше того, о чем поведала.

– Судя по вопросам, существо проблем вам уже понятно, – заметила Лилиан. – Деталей пока не знаю. Но в том, что вам придется стать оч-чень крутым – не сомневаюсь. Как, впрочем, и госпоже Гротовой.

– И ей – тоже крутой? Маз-зурка при свечах!

– Боюсь, что вам придется работать вместе. Кстати, недавно она успела окончить экономический факультет и получить диплом специалиста банковского дела?

– Гротова – в роли специалиста банковского дела?! – удивленно повел подбородком Курбанов. – Следовательно, использовать ее, скорее всего, станут по этой, вновь приобретенной, профессии. Но я-то к ней не готов.

– Подготовят, – решительно заверила его Лилиан, грациозно поднимаясь из-за стола. – Время такое, что многим из нас оч-чень срочно придется переквалифицироваться, дабы вскочить хотя бы в последний вагон поезда, купейные места в котором давно заняли те, кто сообразительнее.

Курбанов понимающе помолчал. Он терпеть не мог, когда в его присутствии начинали плакаться «на судьбу да на страну». Тем не менее Латышский Стрелок была права: многим парням из спецназа и отделов Главного разведуправления действительно придется переквалифицироваться.

– Вот я и пытаюсь выяснить, в каком виде бизнеса придется действовать.

– Советую еще раз просмотреть предназначавшиеся вам брошюры. Работать под «новых русских» задание не из легких. И не столь уж безопасное, как на первый взгляд может показаться.

– Судя по отстрелу, прокатившемуся сейчас по всей Руси Великой, – согласился Курбанов.

– Кстати, вы, кажется, родом отсюда, из Украины?

– Из украинского Николаева. Но жил в Сибири.

– То есть из Украины, – холодно настояла на своем Вальмиерис. – Те, кто поручал вам это задание, наверняка учли ваше украинское происхождение. Не исключено, что именно здесь, в Украине, в Крыму, вам и придется работать. Понимаю: предпочтительнее было бы в любой другой, в капиталистической стране. Но там вакансии займут без нас. Впрочем, очень скоро Украина тоже станет самым что ни на есть «дальним зарубежьем», каковым уже стали страны Прибалтики.

– Сомневаюсь, Россия этого не допустит.

– Таким же способом в течение многих лет русские пытались запугивать нас, прибалтов. Как видите, ничего из этого у Москвы не получилось. То, что происходит сейчас в Москве, это не просто бунт или путч, это – кремлевский, точнее, имперский излом.

Курбанов философски помолчал, давая понять, что тема исчерпана, а затем поблагодарил «за щедрую информацию».

– Кстати, мне, холодной прибалтийке, тоже хотелось бы поработать где-нибудь в Крыму, – прозрачно намекнула Латышский Стрелок.

Взгляды ее и Виктора вновь скрестились. «Операция усложняется до беспредела», – понял Курбанов, представив себе на минуту, каково будет оказаться между двумя столь незаурядными женщинами, как Виктория и Лилиан.

– Почему не в Латвии?

Даже самому Курбанову вопрос показался настолько неуместным и дурацким, что он тотчас же усовестился его. Лилиан же попросту не удостоила майора никакой реакции. Зато после паузы состроила глазки и, потянувшись к нему губами, словно для поцелуя, произнесла:

– Если вы пообещаете способствовать тому, чтобы я прижилась в «Лазурном береге» или в его окрестностях, я выдам вам главную тайну Гротовой и нашего к вам отношения. С условием, что вы меня не выдадите.

– Клянусь на святом для латышских стрелков «Кратком курсе ВКП(б)».

– Так вот, Гротова получила задание сблизиться с вами, привязать, возможно, даже женить на себе, но в любом случае всегда оставаться рядом, а значит, всегда контролировать. Денно и нощно. Шаг влево, шаг вправо… Именно поэтому, чуть ли не под угрозой смертной казни, мне запрещено было соблазнять вас. Позволено разве что флиртовать и «готовить к поглощению», но не путаться под ногами.

– Вам так прямо об этом и сказали? Имею в виду цель моего «поглощения» Гротовой, а не запрет на секс, который введен для вас.

Лилиан замялась, прокашлялась и все-таки вынуждена была признаться:

– Ну, так прямо о цели сближения с вами госпожи Гротовой меня никто не информировал. Но ведь она, цель эта, очевидна, неужели вы этого не поняли?

41

Председатель Комитета госбезопасности вновь взглянул на часы и попросил дежурного по станции кремлевской связи соединить его с объектом «Заря».

После отключения спецсредств связи в Ялте кремлевская АТС-1 была переведена на ручной режим работы, при котором доступ к резиденции Русакова был строго регламентирован. Дежурного на коммутаторе подстраховывал теперь еще и офицер госбезопасности, посланный туда лично Корягиным.

Что бы потом ни говорили в прессе о «полной блокаде средств связи резиденции Президента», на самом деле у путчистов в этом плане проблем не возникало, и шеф госбезопасности мог это засвидетельствовать.

Трубку поднял сам «прораб перестройки». Он ждал этого звонка, он с волнением и страхом ждал его, прекрасно понимая, что в такое время у аппарата может оказаться только один человек – председатель КГБ.

– Ну и зачем они приезжали сюда? – первым спросил Русаков, как только главный чекист поздоровался. Голос показался Корягину грубовато-раздраженным, но не настолько, чтобы настраивать на такую же тональность весь ночной разговор. – Мы ведь в общих чертах обсудили все наши действия, а тут вдруг – «группа товарищей». С какой стати?

– Но, как вы могли заметить, о предварительных наших переговорах никто из этой «группы товарищей» даже не догадывался.

– И все же напрасно вы присылали их сюда, – проворчал генсек-президент.

– Ну, так было решено.

– Кем… решено?

Шеф госбезопасности хотел было сослаться на их совместное решение с премьером и Лукашовым или на пока еще не предъявленный миру Госкомитет по чрезвычайному положению, однако в последнее мгновение его вдруг задел за живое тон, в котором Прораб Перестройки пытался говорить с ним; сама суть его упрека. Только поэтому он резко и холодно ответил:

– Мною. Это решение принято мною. Единолично. Такой ответ вас, товарищ генсек-президент, устроит?

Русаков недовольно посопел в трубку, однако вступать в спор не стал. Единственное, на что его хватило, так это на ворчание.

– Но ведь они же вели себя тут… Особенно генерал Банников, с его казарменным хамством.

– Зато теперь в руководящей кремлевской верхушке есть люди, хоть перед прессой, хоть перед всем народом способные подтвердить, что вы, лично вы как Президент, действительно отказались объявить чрезвычайное положение и даже выступали против него, – вкрадчиво молвил Корягин. – Разве такое алиби не стоит визита всей этой казарменной братии?

Выдерживая артистическую паузу, главный чекист Союза теперь уже давал своему собеседнику, – как совсем недавно – вице-президенту Ненашеву, – возможность «оценить и проникнуться…» глубиной своего замысла.

– В самом деле, – неожиданно оживился Русаков. – Если подходить к этому вопросу, так сказать, в общем и целом, упуская какие-то спорные моменты нашей встречи… – попытался он увлечь шефа госбезопасности в неуемный поток своих словес, однако тут же был жестко прерван им:

– А еще некоторые из этих «черных гонцов»[10] смогут подтвердить, что, ворвавшись на территорию президентской резиденции, генералы лишили вас правительственной связи и, по существу, оставили под домашним арестом. Именно поэтому вы не смогли вернуться в Москву, чтобы поставить на место зарвавшихся гэкачепистов. К тому же вы настолько перенервничали, что тут же заболели.

– Да все это мне ясно, – в самом деле занервничал Русаков. – Но почему приехали именно эти? И как в их числе оказался, например, генерал Банников?

– Понимаю, солдафон… – примирительно согласился Корягин, уже знавший, что главком сорвался и нахамил генсек-президенту. – Но для «легенды» это даже хорошо. Да, у вас побывали генералы Банников, Цеханов, Ротмистров. Но разве они входили в состав гэкачепе? И разве гэкачеписты несут ответственность за их действия? Понятно, что следовало бы своевременно предотвратить их визит, однако же недосмотрели, а посему покаялись. Вот и вся реакция на визит «группы товарищей». В то же время у нас – то есть у меня, Лукашова, Ненашева – по-прежнему остается возможность в любое время апеллировать к вам как Президенту и генсеку.

– Оно так, и все же…

– Понимаю. Тут все – как в старом еврейском анекдоте – «… а неприятный осадок все же остался».

– Кстати, как в реальности восприняли мой отказ «кремлевские чрезвычайщики»?..

Корягин немного замялся, подыскивая наиболее точное определение:

– Заглотнули. Главное для нас с вами – придерживаться основной нити «легенды». Конечно, по ходу событий сценарий станет меняться. Но я буду держать вас в курсе. – И мысленно определил: «Временами хорошо держится. Впрочем, попробовал бы иначе. Под протокол – и в расход!»

– Кстати, что вы можете сказать о Лукашове?

– Ну, Кремлевский Лука в своем амплуа… Он в «чрезвычайку» тоже не вошел.

– Плохо.

– Никто и не спорит: плохо. Но отказ свой Лука мотивирует тем, что как глава законодательной власти должен будет утверждать и госкомитет, и это самое «чрезвычайное положение»…

– Все равно плохо.

Они помолчали. Шеф госбезопасности страны знал, что линия не «просвечивается», поэтому определенная открытость текста, как и многозначительность молчания, его не смущала.

– Владимир Андреевич, есть вопрос.

– Слушаю, – благодушно молвил генсек-президент.

– Лукашов – он что, действительно не был ознакомлен с планом введения в стране «чрезвычайки»?

– Только в самых общих чертах.

– То есть он все-таки с самого начала знал о планируемом перевороте?

– Я же сказал: в самых общих чертах.

– Что же вы не предупредили меня?! – сдержанно возмутился Корягин.

– Но я же все объяснил. Он посвящен только в саму идею, без каких-либо деталей и оперативных разработок.

– И все же, почему не предупредили? – повторил свой вопрос Корягин, и спокойствие, в которое он был облачен, не могло обмануть генсек-президента. Он знал, какие слова последуют за этой обидой: «Хорошо держитесь, товарищ Президент, но… под протокол – и в расход!». И не факт, что молвлены они будут мысленно.

– Вы же понимаете, что хоть в каких-то моментах он все же должен был ориентироваться. Это же Председатель Верховного Совета. И если бы он вдруг… то вы же понимаете… это было бы чревато…

«То есть получается, что и на сей раз Прораб Перестройки сыграл на две колоды карт, – понял шеф госбезопасности. Лукашов давно знает, что все, что происходит сейчас в Доросе, – всего лишь политический фарс, а потому держится довольно уверенно, чувствуя себя подстрахованным на все возможные варианты исхода путча».

«Самый информированный человек страны» вдруг ощутил себя преступно обделенным важнейшей информацией, а потому обиженным.

– Кто еще?

– Что?

– Я спрашиваю: кто еще ознакомлен вами с планом, о котором изначально должны были знать только два человека: я и вы? – резко наехал он на Президента. – Кто конкретно: Ненашев? Вежин?

– Петр Васильевич, мы же с вами…

– Так «да» или «нет»?!

– Нет, больше никто. – Русаков услышал, как шеф госбезопасности грозно засопел в трубку, и еще увереннее подтвердил: – В самом деле никто. Если только сам Лукашов сумел хранить молчание.

Ответом ему был ехидный, недоверчивый смешок шефа госбезопасности.

42

Женщины входят в жизнь мужчины в трех случаях: чтобы скрасить эту жизнь, взорвать ее, или же перепахать так, что она превратится в ад. Носителем какой из этих функций представала Лилиан Валмиерис, милым голоском сообщая, что их вызывают в Москву, майор Курбанов пока что не знал. Впрочем, сам вызов не удивил и не встревожил его. Не вечно же ему пребывать в этих дико-райских предгорьях, рано или поздно его должны были отозвать в столицу, чтобы уже оттуда ввергнуть в месиво очередной политической драмы, очередного правительственного хаоса, очередной армейско-политической бойни.

И что именно предстоит ему познать на сей раз, уже не имело значения, – предвидеть-то все равно невозможно. Поэтому единственное уточнение, которое он не мог не сделать: «Вызывают нас обоих?»

– Понимаю, что вам хотелось бы как можно скорее избавиться от меня, – начала было Латышский Стрелок, однако не сдержалась, сбилась с игривого тона и по-женски взволнованно произнесла: – Как это ни странно, Виктор, – слово «Виктор» она вдруг произнесла томно, на французский манер, с ударением на последнем слоге и слегка грассируя на «р». – На сей раз вам явно не везет: новые женщины, новые флирты, новые страсти… – все отпадает. – В подобных пассажах она по-прежнему оставалась верной себе.

– А цель вызова в столицу?

– Есть опасение, что эта поездка может оказаться последней нашей общей.

– Что-то не припоминаю, чтобы мы с вами вместе колесили по Европам.

– А вот этот упрек должен был исходить от меня, а не от вас, господин Курбанов. И пусть он навсегда остается для вас в качестве одного из пунктов сожаления. Все, на сборы двадцать минут, – прервала саму себя Валмиерис и положила трубку. – Машина принадлежит директрисе «Лазурного берега», сбор у центрального админкорпуса.

Курбанов взялся было укладывать спортивную сумку, но, вспомнив, что поездка грозит превратиться в деловую, отказался от неё и сбросил все необходимое в кейс, который всегда служил для него тем же, чем для гражданского командировочного – баул.

Ночевать он рассчитывал в своей комнате, в московской «разведывательной» гостинке, а все необходимое для домашнего быта в ней имелось. Переодевшись в мундир и положив на спинку стула армейский плащ, Курбанов взглянул на часы. На сборы ушло семь минут. По армейским меркам, разгильдяйство непростительное, но по гражданским… Это ж какой надо быть… женщиной, чтобы назначать на сборы двадцать минут?!

День выдался уже по-московски пасмурным. Тучи над вершинами гор проносились, как разломы льдин – над водопадом, и Курбанов с тревогой посматривал на них, на закрытое свинцовой серостью небо, побаиваясь, как бы полет не отменили по метеоусловиям.

– Поторапливайтесь, майор, поторапливайтесь, – вывел его из раздумий голос Лилиан. – Она уже сидела рядом с местом водителя, который куда-то отлучился, при открытой дверце, и наблюдала, как вместо того чтобы спешить к машине, Курбанов вальяжно прогуливается.

– Предположить не мог, что вы уже в машине, – извиняющимся тоном пробормотал он, водружаясь на свое место. – Хвалю: по-армейски.

– Я ведь не сумасшедшая. Позвонила, когда сама уже была собрана до состояния «с вещами на выход».

– Какое счастье, что армейские уставы сочинялись не женщинами. Они были бы сводом человеческого коварства.

– Но не сводом человеческой глупости, каковыми они в данное время являются.

– Если бы вы пересели на заднее сиденье, мы могли бы развить тему.

– Когда рядом с вами – женщина, вы теряете способность логически мыслить, Курбанов. Вам это противопоказано, – предельно вежливо, но твердо, объяснила ему Латышский Стрелок.

Майор давно заметил, что в подобном тоне Лилиан начинает говорить всякий раз, когда вспоминает о его отношениях с Гротовой. Но, к ее чести, до откровенных сцен ревности дело пока не доходит. Мелкие женские пакости, и не более того.

– Вам не кажется, что не мешало бы как-то, при случае, нанести визит управительнице сего заведения?

– Молите Бога, что вам не выпадало такой участи. И что у самой управительницы не хватило времени нанести визит вежливости вам.

– Ну, почему же… – попытался было Курбанов свести это к некоему подобию шутки.

– Потому что ваши взгляды на жизнь вообще, как и на жизнь в этом предгорно-голгофном раю, как-то сразу же изменились бы. Причем не в лучшую сторону. Все, Курбанов, все, появился водитель.

Майор воспринял эти слова, как своеобразное предупреждение: «С этой минуты – ни слова лишнего».

Весь путь до Симферополя он провел в полной безмятежности. Водитель молчал, Лилиан демонстративно дремала, откинув свою ржановолосую голову так, чтобы он мог наслаждаться изысканным запахом ее духов, которые всегда действовали на него наркотически, вплоть до бредней о Канарских островах и Париже. Но поскольку сейчас, сидя в машине, бредить этим было слишком опасно для нервной системы, то вскоре, прибегнув к аутотренингу, он сумел ввести себя в сугубо солдатское «ничегонедуманье», когда думать следует только о том, что обо всем, о чем ты должен был бы подумать, о тебе и за тебя подумают отцы-командиры.

Возле аэропорта Курбанов сразу же обратил внимание на человека-громадину азиатско-кавказской внешности, стоявшего у роскошной иномарки с тонированными стеклами. Не скрывая своего любопытства, этот кретин отследил их выход из машины и, поднеся к уху радиотелефон, произнес несколько слов. Когда они приблизились ко входу в зал, детина возник на пути разворачивавшейся машины, в которой они только что прибыли, и обменялся несколькими словами с водителем.

– Тебе не кажется, что за нами следят? – спросил Курбанов Лилиан.

– Во-первых, не следят, а отслеживают, – невозмутимо уточнила Латышский Стрелок. – И потом, не забывайте, что мы действуем на территории соседнего полудружественного государства. Хвала богу, что пока что обходится без виз.

Поскольку слежка эта Курбанова не взволновала, то и успокаиваться ему было нечего. Ограничиваясь грустной констатацией того, что у Лилиан на все случаи жизни есть исчерпывающие объяснения, и напомнив себе при этом, что во всех случаях жизни она права, Курбанов осмотрелся и вдруг наткнулся на того же детину.

«Да нет», – повертел он головой, – точно такого же, ибо в перенесение во времени и пространстве таких двустворчатых шкафов, каким являлись эти кавказцы, он поверить не мог. Никакие законы физики в подобных случаях недейственны. И все же этот кавказец-двойник, только чуть помельче, но тем не менее… беседуя по телефону, тоже не скрывал своего любопытства.

Теперь все логически связывалось. Тот, на воздушке, пас их, встретил и подстраховался расспросами у водителя. Этот, второй, только что принял от него доклад. Но кто они? Курбанову немало приходилось слышать о кавказской мафии в Крыму, однако смутно представлял себе, как эти парни намерены действовать прямо здесь, в здании вокзала. А главное, в чем их интерес, при его-то безденежьи и вооруженности.

– Кто-то нас должен встретить и вручить билет, – молвила тем временем Лилиан. – Не пойму только, кто и где. Посидите в соседнем зале на скамейке, а я подойду к окошку администратора.

Но не успел Курбанов разбить свой бивуак, как кавказец направился прямо к нему.

– Майор Курбанов. Только что прибыли из Приморска, – не спрашивал, а констатировал он, демонстрируя свое всезнайство, как фокусник – старый заеложенный трюк с ленточками из шляпы. – Я – Рамал. Рустем Рамал. Вам следует переодеться в гражданское. Здесь это сделать проще, чем в Москве, где у нас будет слишком мало времени.

«На арест не похоже, – успокоил себя Курбанов, следуя за ним через зал, к выходу, на взлетное поле. При этом он несколько раз оглядывался, надеясь увидеть Лилиан, но она словно бы растворилась. – Когда день начинается с мистики, – напророчествовал себе, – он и завершаться должен мистически».

* * *

Переодевался майор уже в просторном салоне самолета транспортной авиации Черноморского флота. Ни Лилиан, ни того крепыша с курчавой головой, в самолете не оказалось, что несколько противоречило законам мистики, зато там оказалась сумка с аккуратно сложенным и чудесно пошитым костюмом и модными черными штиблетами.

Курбанов еще помнил, с каким трудом ему обычно удавалось подбирать, подлаживать под свою нестандартную, разномерную фигуру брюки и пиджак, которые всегда требовались разных размеров или полуразмеров; но те, кто готовил ему данное одеяние, словно бы провели его через три примерки. Это ж кто так старался: Гротова, Валмиерис, еще кто-то третий, более искусный в портняжестве?

– Вы – крымчанин? – спросил Курбанов, вдоволь насладившись сознанием того, что ему не нужно морочиться с не влезающим в поясную часть брюк животом и распирающими пиджак плечами, и уселся рядом с Рамалом.

– Я впервые в Украине. – Жесткость в голосе каким-то странным образом сочетались в нем с истинно азиатской учтивостью. Когда даже резкое «не сметь!» звучит повежливее, чем у некоторых европейцев «…если изволите». – Киев, Харьков, Днепропетровск, Запорожье, Симферополь… Здесь есть где развернуться, пока не развернулись другие.

– То есть вы – бизнесмен?

– Поговорим об этом в Москве, господин Курбанов, – прервал его расспросы Рамал именно в ту минуту, когда пилоты начали запускать двигатели.

Контр-адмирал, два капитана первого ранга, еще несколько офицеров и двое в гражданском, которые составляли им компанию на этом военном транспортнике, уже расставили складные столики и принялись обмывать полет. Компания была шумной и дружной, так что Курбанов сразу же почувствовал, что в этой машине они с Рамалом чужаки и изгои. Правда, после второго тоста один из капитанов первого ранга подошел к ним и пригласил в компанию. Рамал вежливо, но твердо отказался сразу за двоих: «У нас дела», но у капперранга это вызвало саркастическую ухмылку: будто бы они, все остальные, маются в этом салоне от безделья и летят в Москву, чтобы развеяться!

– Я так понимаю, что Лилиан вообще не будет в Москве? – спросил Курбанов, когда на московском военном аэродроме их встретили двое парней в гражданском и предложили следовать к машине.

– Лилиан – это кто? – холодно поинтересовался Рамал. И Курбанов понял, что объяснять не имеет смысла. Да и Рамал ни на секунду не усомнился, что ответа не последует, поскольку, занявшись разговором с одним из парней, тотчас же потерял к Виктору всякий интерес.

43

Президент понимал, что он нарушил правила игры, и сейчас жалел, что не сумел скрыть своего проступка от коварного единомышленника. Но, с другой стороны, он не мог поступить иначе. Разве шеф госбезопасности не согласился с тем, что Лукашов тоже должен войти в Комитет по чрезвычайному положению, то есть, по существу, возглавить его? Во всяком случае, должность Председателя Верховного Совета этому не препятствовала. Скорее, наоборот, придавала бы временной структуре власти налет законности.

Но произошло то, чего Прораб Перестройки даже предположить не мог. Как только что выяснилось, Кремлевский Лука отказался не только возглавлять ГКЧП, но и вообще войти в него. То есть понятно было, что он решил повести свою собственную игру, чтобы со временем занять кресло Президента.

– В таком случае, еще вопрос: обо мне, о моей роли, моем участии, Лукашов, что, тоже знает? – вновь выбил Русакова из колеи общих размышлений, – которым в эти дни он предавался с особым усердием, – жесткий голос шефа госбезопасности.

– О вашей – нет. В самом деле, нет, – подтвердил Русаков, и впервые в голосе его Корягин уловил некий налет испуга.

«Лжет, душа его стукацкая! – понял он. – И держится так себе. Словом, под протокол – и в расход!».

– Поймите, Владимир Андреевич, это важно. От этого может зависеть потом весь расклад политической игры.

– Я же отвечаю за свои слова, Петр Васильевич, – обиделся Президент. – Мы же с вами, когда начали задумывать этот вариант вывода страны из глубокого политического кризиса, то вы же помните… Процессы были очень сложными, в каждой республике специфическими, а главное, неоднозначными…

И вновь Прораб Перестройки представал умопомрачительно красноречивым и убийственно многословным. О чем бы он ни начинал говорить, Корягину всегда стоило душевных усилий выслушать его тираду хотя бы до половины. И только до половины кое-как выслушивал. Однако сейчас у него не хватало мужества даже на такой подвиг.

– Так все же, знает или нет? – хрипло спросил Корягин.

– Возможно, догадывается, – неожиданно для самого себя выпалил Русаков. – Но это всего лишь его догадки. Вы же понимаете, что Лукашов – это Лукашов…

«Кремлевский Лука – тотчас же обратился Корягин к его кличке, – это действительно Кремлевский Лука». Однако вкладывал в этот афоризм совершенно иное понятие, нежели генсек-президент.

– Но вы хоть понимаете, что к постам председателя, а также генсека, который он получит на ближайшем Пленуме ЦК, Лукашов не прочь был бы присоединить еще и пост президента? – угрожающе напомнил Русакову шеф госбезопасности. – И это ваш дорогой, уважаемый Лукашов, с которым вы столько лет плечо в плечо…

– Да вижу-вижу его насквозь. Только не пора…

– Бессонов, кстати, тоже отказался. Мол, глава политического ведомства, министр иностранных дел, и все такое…

– Ну, этот-то не должен был отказываться, Петр Васильевич, – настала теперь уже очередь самого Президента упрекнуть шефа госбезопасности. – Когда даже министр иностранных дел отказывается войти в комитет по спасению Отечества, то это, знаете ли… Это чревато. Так мы, товарищи, можем далеко зайти.

– Сейчас важно, как он поведет себя дальше. Но в любом случае он остается «нашим». А нет, так… под протокол – и в расход, – в очередной раз не удержался Корягин, чтобы не плеснуть на душу свою любимую, еще от деда-чекиста наслышанную присказку.

– Это мы определим завтра, по реакции посольств. Наших и зарубежных. Тут, знаете ли, все зависит от того, как он сумеет повести разговор с дипломатическими ведомствами и журналистами. Процессы, которые происходят сейчас в центре и на периферии нашей страны, они ведь…

– Словом, к вопросу о министре иностранных дел мы еще вернемся.

Президент знал, что генерал госбезопасности не любит долгих разговоров – ни деловых, ни по душам, поэтому нутром чувствовал, что тот явно тянет время. А тянет потому, что свой главный вопрос он еще не задал. Очевидно, выжидает, выбирает момент. Многое отдал бы сейчас хозяин «Дороса», чтобы заранее выяснить, в чем его суть.

– Ну а как там вообще? Какова ситуация? Как она воспринимается москвичами, политиками? – поинтересовался Президент; с одной стороны, понимая, что разговор явно подходит к концу, а с другой – давая главному чекисту страны шанс хоть в какой-то форме, но задать этот свой вопрос.

– Все документы по нашему ведомству, а также ведомству Министерства обороны и ЦК, уже ушли на места. Все силовые службы приведены в состояние полной боевой готовности. Но, в общем, утро покажет. Да, а как быть с Вежиновым?

– Он должен оставаться вне наших планов, – жестко предупредил генсек-президент.

– Я того же мнения. Несмотря на все его старания… – молвил Корягин.

– И вот что, постоянно держите в поле зрения нынешнего главу Российской Федерации. Этот особенно опасен. Кстати, он мне звонил.

– Только что?! – встрепенулся Корягин. И тут же мысленно упрекнул своего собеседника: «Какого ж ты черта молчишь? От кого скрывать пытаешься?»

– Вчера. Но ему прямо дали понять, что позвонил явно невовремя.

Корягин злорадно рассмеялся.

– Значит, и Елагин занервничал? Не долго же он продержался. Хотя тоже небось ко всесоюзной короне примеряется.

– Угроза, которая исходит от этого «деятеля», намного серьезнее, чем может показаться на первый взгляд, – грубо намекнул Русаков на то, что пора бы уже каким-то образом изолировать его от общества.

– Примем меры, Владимир Андреевич, примем. Вы слегка погорячились: нужно было бы пообщаться с ним, прояснить его взгляды, определиться с намерениями.

Замечание Президенту явно не понравилось. Он и сам понимал, что погорячился, таких людей, как Елагин, нужно выслушивать. При любом раскладе сил и при любом настроении; да только что уж тут?..

– Придет время – определимся, – многозначительно произнес Президент. – И хватит о нем. Сейчас важно, как отреагируют ведущие страны мира. Особенно Президент Америки.

Молвлено это было с такой задержкой, что шеф госбезопасности даже засомневался: а последует ли ответ? Возможная реакция Президента США была той запретной темой, которой во время замысла операции «Киммерийский закат» они, по существу, не касались. Как-то само собой подразумевалось, что «американца» возьмет на себя Бессонов, поскольку это его парафия. В то же время шефу госбезопасности небезынтересно было знать, каким образом возможность подобного, «доросского», варианта развития событий была преподнесена Русаковым американскому президенту во время последнего визита заокеанского гостя в страну. Если только вообще преподносилась? И каковым окажется ее толкование впоследствии.

– Думаю, американский руководитель разберется в ситуации, – наконец изрек шеф госбезопасности. – Официальная реакция смущать вас не должна. С условием, что она окажется достаточно корректной.

– Более чем корректной, – заверил его Прораб Перестройки. – Правда, есть, знаете ли, пресса… Но ее мнение – это еще не мнение главы государства. Демократические процессы в такой стране, как наша, всегда, знаете ли, чреваты неоднозначной реакцией – и внутри государства, и за ее пределами.

Корягин почувствовал, что разговор несколько затянулся. Но уловил, что Президента это не раздражает. Хотя понятно, что нервы его сейчас напряжены не меньше, чем у них здесь, в Кремле.

– Тут обращались к моему личному врачу, – неожиданно нарушил паузу Президент. – Требовали медицинского «заключения».

– Ничего страшного. Должна же просматриваться хоть какая-то версия событий, – снисходительно объяснил ему Корягин. – Ротмистров, конечно, бульдог, что с него возьмешь? Однако старался для общего дела…

– Это же мой личный врач! Он совершенно не в курсе. И потом, какое еще может быть «заключение»?.. Вы отдаете себе отчет в том, чего добиваетесь от него?

– В том случае, если бы вы подписали указ о введении чрезвычайного положения, – неожиданно резко парировал шеф госбезопасности, – вариант с медициной отпал бы сам собой. Но вы-то указ не подписали. Почему-то…

«А вот это и есть тот главный вопрос-упрек, ради которого наш Старый Чекист решил потревожить тебя прямо посреди ночи! – тут же осенило Президента. – Но если бы ты сглупил и все-таки подписал этот указ, то уже был бы не нужен им. Весь маховик “чрезвычайки” они раскручивали бы без тебя, но прикрываясь твоим именем».

– Мы же с вами обсуждали этот вопрос, товарищ Корягин, – как можно мягче напомнил генсек-президент. – И говорили, что его нужно вынести на Верховный Совет…

– В таком случае не могу не вспомнить нашу последнюю московскую встречу, которая произошла после заседания Президиума Совета Министров. Вы ошарашили нас тогда фразой: «Я уезжаю в Крым на отдых. А вы – не теряйте времени, давайте, наводите здесь порядок…»

– И вы действительно обязаны были навести его.

– Так вот, – не позволил сбить себя с мысли Старый Чекист, – если бы не это требование «навести порядок», мы бы предположили, что вы попросту пытаетесь отсидеться вдали от центра, от важнейших для страны событий. Но поскольку оно прозвучало, сразу же стало ясно: Президент исповедует старый командный принцип – «при любых обстоятельствах первое лицо должно оставаться незапятнанным и вообще вне всяких подозрений».

– А вы находите, что он морально устарел?

– Наоборот, уверен, что это канонический принцип, рассчитанный на все времена и для всех народов, но… Как только понадобился росчерк вашего президентского пера, который бы позволил нам по-настоящему взяться за наведение порядка, вы спасовали. А коль в критический для страны момент глава государства не способен принимать судьбоносные решения, то извините. В таком случае у патриотов остается только один, причем сугубо «клинический», вариант развития событий – объявить, что Президент серьезно болен, а значит, недееспособен. Но, как только Президент выздоровеет, он тут же примет страну под свою государеву руку. Но уже совершенно другую страну.

– Вы же понимаете, что сообщение о моей болезни вызовет…

– Кстати, а как в действительности у вас со здоровьем, Владимир Андреевич? – беспардонно, причем с налетом иронии, перебил его Корягин.

– Со здоровьем у меня все в норме.

– Странно, мне доложили, что радикулит донимает. Наврали, наверное; как всегда, наврали, – улыбнулся в трубку шеф госбезопасности. – Мои волкодавы это умеют, причем профессионально.

– Да, было, прихватило слегка, после купания в море.

– Ну, слегка – это слегка. Но, в общем… Хорошо держитесь, Владимир Андреевич. Не каждому удается.

Когда Русаков объявил о намерении отправиться «на юга», Старый Чекист мысленно обронил ему вслед: «Ну и черт с тобой! Катись-ка на свои “юга”, только не путайся под ногами!» Сейчас у него возникло страстное желание молвить нечто похожее, только уже вслух. И хотя прибегнуть к такому ходу Старый Чекист не решился, в практике их общения это был единственный случай, когда первым положил трубку не Президент, а шеф госбезопасности. Причем положил, не предупредив об окончании разговора и даже не попрощавшись.

Часть вторая. Киммерийский закат

1

Опустив трубку на рычаг, председатель госбезопасности снял очки, устало протер глаза, точно так же старательно прочистил бархаткой стекла и, пододвинул лист бумаги, чтобы провести на ней две пересекающиеся в одной точке линии. Это и был тот самый треугольник операции «Киммерийский закат», во главе которого стоял Президент, одновременно сотворявший правительственный переворот, отдельно с ним, отдельно с Лукашовым, официально не сводя своих сообщников за одним столом и, до поры до времени, не засвечивая их друг перед другом.

«А что тебя удивило или возмутило? – спросил себя шеф госбезопасности. – Классический пример подпольной тройки, известной еще со времен первых дворцовых заговоров».

И все же появление в числе спасителей страны Председателя Верховного Совета заставило Корягина по-иному оценивать ситуацию. Одно дело вести нить операции вдвоем, зная, что всех остальных ты можешь подставлять и использовать. Другое дело, когда оказывается, что в суть заговора посвящен третий, который к тому же обладает немалым влиянием и реальной конституционной властью.

Корягину вспомнилось совещание в ЦК партии, происходившее в то время, пока Русаков вел переговоры с «Большой семеркой» в Лондоне. Весь сценарий отстранения генсек-президента от власти тоже замыкался тогда на Лукашове. Предполагалось, что для начала на Пленуме ЦК «прораба перестройки» отлучат от портфеля руководителя партии и передадут его полномочия председателю парламента. Если бы это произошло, то уже в этой ипостаси Кремлевский Лука сосредотачивал бы в своих руках такую власть, каковой обладали далеко не все прежние руководители страны. Ведь большинство из них пост генсека соединяли всего лишь с постом премьера. Формальность, конечно, но все же… Исходя из Конституции, Председатель Верховного Совета оставался если не первым человеком в государстве, то уже вроде бы и не вторым.

Но ведь это был только первый ход в той комбинации, которую участники совещания должны были разыграть с участием руководства партии и парламента. Причем следующий уже предусматривал добровольно-принудительный уход Президента со своего поста. И тогда тоже, как и сейчас, – вводя в действие комитет то ли «по спасению Отечества», то ли «по чрезвычайному положению», – тоже предусматривалось, что вначале Русаков передаст свои полномочия Ненашеву. Которого к тому времени как политика уже никто всерьез не воспринимал.

Если бы этот сценарий сработал, Ненашеву представилась бы возможность проделать самую грязную работу: объявить чрезвычайное положение и принять на себя весь гнев народа и мирового сообщества по поводу всех тех многотысячных арестов и прочих узурпаций, которые неминуемо влекла за собой «чрезвычайка». После этого Ненашев официально должен был сослаться на состояние здоровья, или – что казалось предпочтительным для его окружения и соратников – на отсутствие опыта, и передать президентские полномочия Лукашову.

Корягин вновь нарисовал незавершенный треугольник, но в кружочке, составившем его основание, жирно вывел «Кремлевский Лука». А рядом название другой операции – «Евнух».

Операция «Евнух» отличалась тем, что в данном случае Президент оставался при своих довольно шатких полномочиях, а Лукашов – при своих, еще более неопределенных. При этом учитывалось, что некоторые республики уже вышли из состава Союза, а остальные, хотя и соглашались на подписание нового союзного договора, но склонны были рассматривать его лишь как некую конфедерацию, как временную окантовку своих суверенитетов, своего национального возрождения. Вот почему смысл операции сводился к тому, чтобы максимально сохранить административную структуру, законодательство и политические реалии Советского Союза. Ну а девиз его формулировался предельно просто: «Ратовать за реформы, ничего не реформируя; а ратуя за перемены, ничего не изменять». Не нужно было прибегать к помощи аналитиков, чтобы понимать, что для «недоперестроенной» страны такой путь неминуемо оказаться бы гибельным.

Иное дело операция «Кремлевский Лука». Тут на глазах рождался диктатор, с никогда ранее не известными стране, по существу, императорскими полномочиями, которыми, впрочем, ни один российский император не обладал. Причем шефу госбезопасности было абсолютно ясно, что на роль «калифа на час» Лукашов не согласился бы. Власть для этого человека никогда не была обременительной. Он долго и завистливо шел в паре с Русаковым, считая его совершенно недостойным быть «вечно первым», как и для себя оскорбительным – быть «вечно вторым».

Высшему руководству госбезопасности было хорошо известно, насколько Кремлевский Лука хитер и коварен; каким умением располагать к себе людей он обладал. Да и полупролетарская-получиновничья внешность нового правителя представала таковой, что просто невозможно было увидеть в нем новоявленного Пиночета нижегородского разлива. В лучшем случае перед вами представал уставший от жизни, стремящийся примирить всех и вся школьный учитель, неожиданно, на волне пролетарского народовластия, оказавшийся на гребне этого самого «…властия».

Сталин и Брежнев тоже казались простаками. Что из этого вышло, лучше всего могут порассказать диссиденты, до сих пор покаянно отмаливавшие свое политическое презрение в лагерях и психушках, устроенных для подобного люда его же, Корягина, подручными.

Шеф госбезопасности мог бы смириться с таким развитием событий, если бы уверенность, что Кремлевского Луку тоже удастся довольно быстро лишить всех этих постов. Однако уверенности такой не было. Наоборот, существовала опасность развития событий по принципу бумеранга: облачась в диктаторские полномочия, Лукашов прежде всего постарался бы убрать с дороги шефа госбезопасности, а также министров обороны и внутренних дел. Мало того, Корягин даже с уверенностью мог назвать имя человека, который готовился занять кресло председателя КГБ.

Другое дело – Русаков. Этот на серьезные перестановки сейчас не решится, иначе сразу же лишился бы своей последней поддержки и в Политбюро, и в целом, во всех более или менее влиятельных государственных структурах.

Немного отвлекшись от размышлений, Корягин по внутренней связи потребовал от полковника, сидевшего в приемной, выяснить, как обстоят дела. Не забыв поинтересоваться при этом, что слышно в Главном разведуправлении Генштаба: они там хотя бы поняли, что происходит сейчас в стране? Или пока что, как всегда, пребывают в приятном неведении?

– Будет доложено, товарищ генерал, – полусонно отчеканил полковник.

Вернувшись из Лондона, Русаков какое-то время действительно пребывал под эйфорическим воздействием встречи с руководителями западных стран. Общение с сильными мира сего для «прораба перестройки» было важно само по себе, независимо от политической ситуации, вызвавшей это общение, и его конечных результатов.

У Русакова почему-то давно сотворилась иллюзия, что он принят в этот аристократический клуб даже не как лидер страны, а сам по себе, как личность. Право встречаться с лидерами многих государств генсек-президент расценивал, как одну из вершинных возможностей той власти, которой он изначально наделен в своей собственной стране; и в то же время – как один из способов укрепления своего изрядно пошатнувшегося авторитета.

Впрочем, из аналитической записки, которую Корягину подготовили спецы по США, тоже следовало, что за океаном рейтинг русского президента значительно выше, нежели в Союзе. В ней прямо говорилось, что в администрации Джорджа Буша полагают: «Как лидер великой державы Русаков свои возможности практически исчерпал». И что в правительственных кругах ведущих стран давно пришли к выводу: настало время определиться с кандидатурой человека, способного сменить «главного прораба перестройки» на этом посту.

Да что там – за океаном?! По убеждению самого Старого Чекиста и многих его сподвижников, Русаков давно представал личностью основательно потускневшей. Больше чем на «агента влияния» областного масштаба не тянувшей. А в том, что «прораб» давно стал «агентом влияния», и, волей или неволей, действует по сценарию, задуманному всемирным еврейско-масонским центром, в этом шеф госбезопасности уже ни на минуту не сомневался.

Чтобы не потерять эту мысленную нить, Корягин тут же извлек из кейса записную книжку и пометил себе: «Русаков. Связь с масонством? До 1 октября».

Впрочем, кем там в действительности представал все эти годы Русаков и по чьему заданию действовал, – со всем этим «контора» разберется со временем. Пока же этот человек все еще был наделен властью президента страны – вот с чем приходилось считаться.

Известны ли были «прорабу перестройки» выводы того секретного совещания в ЦК партии? В деталях, очевидно, нет, ведь было оговорено, что решения этой компартийной сходки остаются совершенно секретными. Но Корягин не сомневался, что кое-что до слуха Русакова все же просочилось, поскольку через два дня после этого «благородного собрания» он вдруг занервничал, всполошился и бросился за советом к нему, председателю комитета госбезопасности.

Поначалу, наверное, рассчитывал, что шеф КГБ раскроет ему все нити «компартийного кремлевского заговора». Но Корягин на это не пошел. Ставить в этой ситуации на Русакова – значило ставить на «серую лошадку». А на «серую» в такой игре ставить было не принято, уже хотя бы из соображений престижа.

В то же время сам Русаков прекрасно понимал, что поддержки госбезопасности, единственной структуры, которая еще способна спасти его, можно добиться только покаянием, клятвой верности социалистическим ценностям и коммунистическому выбору. Тогда-то и родилась канва операции «Дорос», или, как теперь, уже в расширенном варианте, именуют ее генералы – «Киммерийский закат». В основе которой – хитромудрый заговор против Президента с использованием вполутемную самого… Президента.

2

…Впрочем, все это – голая аналитика. Реалии же представали все более суровыми; и прежде всего потому, что времени-то, времени оставалось в обрез. После возвращения с юга Русаков намеревался тут же приступать к подписанию союзного договора, пункты которого в кремлевских кругах уже, по существу, никого не устраивали. Тем более что стало ясно: прибалты договор вообще подписывать не собираются, грузины – тоже. Армянам и азербайджанцам еще можно было выкручивать руки и прочие части тела. Но даже такие меры устрашения уже не гарантировали, что подписи их руководителей в конце концов появятся.

– Товарищ генерал армии, разрешите доложить! – позвонил по внутреннему порученец.

– Только предельно кратко.

– У нас все по плану. Никаких волнений в «Аквариуме» и в других силовых структурах пока не замечено. Наши подразделения отслеживают ситуацию в столице и в республиках. Там тоже пока что все в пределах.

Корягин метнул взгляд на постепенно наливающееся предрассветной синевой окно. Время замерло. Само небо оттягивало приближающийся рассвет, который должен был взорвать не только страну, но и всю эту, как изрекал один борзописец «устоявшуюся буржуазную тину европейского благополучия». И только так! «Мы наш, мы новый мир построим…» Но, даже взбодрившись, шеф госбезопасности вдруг почувствовал себя смертником, которого как раз сегодня, на рассвете, поведут на казнь.

– Продолжать отслеживание, – приказал он полковнику.

– Есть, продолжать отслеживание.

А ведь еще неизвестно, сказал себе Корягин, как твои директивы воспримут в республиканских управлениях госбезопасности. У них ведь там свои парламенты, свои премьер-министры и свои цэкашники. Будь его воля, всю эту систему, весь порядок вещей лично он поломал бы в течение двух недель. Именно так, в течение двух. Для этого и наполеоновских «ста дней» не понадобилось бы. Но, чтобы воспользоваться властью, ее, для начала, надо было захватить.

Против Войцеха Ярузельского, вон, тоже поначалу ополчились: «польский Пиночет, сталинист, варшавский палач, диктатор!». А ни хрена! Зажал он своих «пшеков» под дулами советских автоматов, и сидят, основы марксизма-ленинизма зазубривают. Правда, они и в лучшие времена ни в политике, ни в экономике ни фига не смыслили. Но это уже другой параграф. Главное, что, невзирая ни на что, Польша все еще у ног. И политика в отношении нее может быть только одна: малейшее неповиновение – под протокол, и в расход!

Корягин опять взглянул в окно, и в сознании его вновь ожило тягостное ожидание рассвета. Словно на рассвете его и в самом деле должны были вывести из камеры. Ему почему-то вспомнилось полотно «Утро стрелецкой казни», и унылый вид Лобного места посреди Красной площади. Что-что, а «стрелецкие казни» на Руси организовывать умели. Это уж по давней традиции.

Попытавшись развеять мрачные мысли «обреченного», Старый Чекист неожиданно объявил себе: «Чего ты еще ждешь? Нужно лететь в Крым! Причем не какой-то там группе товарищей, а тебе самому, лично тебе – нужно лететь». Когда в телефонном разговоре, состоявшемся незадолго до полета «группы товарищей», Корягин предложил генсек-президенту слегка подзадержаться в своей крымской резиденции, чтобы дать еще немного времени для наведения порядка в стране, у него и самого не было четко выработанного плана «киммерийского заката».

Да, кое-какие общие моменты сформулировать он, конечно, успел, однако этого оказалось мало: ясности не было, ясности! Ни по конечной цели, ни по методам усмирения социально взъерошенной, буржуазной пропагандой расшатанной части общества! Но самое страшное, что не появилось новой кремлевской команды. Не было ее – этой самой команды! И ярко выраженного, публичного лидера тоже пока не взрастили. Каждый из тех, кто составлял и формировал «крымскую группу товарищей», – по-прежнему цеплялся за старые должности, мыслил старыми категориями и по старинке вынашивал собственные планы очередного номенклатурного восхождения.

Как ни странно, все попытки условиться с Русаковым относительно этих самых «деталей» до его отъезда на полуостров, ни к чему не приводили. Всякий раз, когда дело доходило до конкретики, генсек-президент сразу же ударялся в разглагольствования об «общих политических моментах»: «Вы же понимаете, товарищ Корягин, шо мы ж не можем вот так вот, взять и пойти против воли народа! Мы ж уже немалого достигли в этом вопросе, и процесс пошел. В основном и целом, массы нас поддерживают. Если же по ходу, так сказать, реализации планов перестройки возникают какие-то кардинальные вопросы, то их нужно выносить на съезд, причем проводить их обсуждение на демократической основе, с учетом плюрализма мнений. В противном случае все это, знаете ли, чревато…» Возродив весь этот дерьмократический бред, шеф госбезопасности презрительно поморщился. «Какого дьявола панькаемся с такими? Под протокол – и в расход!»

Однако шли дни, менялась ситуация в России и в республиках. И во время их очередной «тайной вечери», за день до отъезда «крымской группы», Корягин уже не заинтересован был, чтобы их «план усмирения» обсуждался в тех самых деталях, в которые так побаивался окунуться генсек-президент. Хотя к тому времени у шефа госбезопасности уже не только вырисовывались контуры акции «Киммерийский закат»; он даже успел кое с кем из старой партийной гвардии переговорить по поводу ее кремлевского развития. Естественно, на полутонах, не раскрывая заветные козыри.

Отсутствие четко оговоренных деталей кремлевского лжепереворота позволяли шефу госбезопасности маневрировать и действовать, исходя из ситуации, не посвящая в какие-либо тонкости никого, включая самого Русакова. А главное, это давало возможность вести игру с каждым из будущих членов комитета по чрезвычайному положению, независимо от того, является ли он сторонником Президента, или же его лютым врагом. Тем более что общая платформа была четкой и вполне приемлемой для всех: сохранение Союза в прежних конституционных формах, срыв «конфедеративного» переговорного процесса, вплоть до срыва самой процедуры подписания нового союзного договора. А еще – восстановление былой безоговорочной власти компартии, при одновременном запрещении всех остальных партий, а также движений, не разделяющих… и не стоящих на коммунистических принципах.

Словом, как теперь отчетливо понимал Корягин, такая недосказанность в деталях заговора в принципе устраивала их всех. Другое дело, что Русаков считал: заручившись поддержкой шефа госбезопасности, он, хитрец, его же руками, погасит костер суверенизации, и лидеры республик без серьезного обсуждения, буквально «вприсядку, на коленках», подпишут тот вариант нового союзного договора, который им всучат. Если только вообще возникнет необходимость в какой-то новой редакции. А главное, – уповал на судьбу Русаков, – шеф госбезопасности сметет с дороги главу России Елагина и все его окружение, расчистив путь к окончательному поглощению центром всех российских федералистских структур.

Собравшись на свои «юга», генсек-президент так и не понял, что главным его соперником уже давно был не русский федерал Елагин, а Предверхсовета СССР Лукашов. Пока «прораб перестройки» болезненно реагировал на каждый «чих» российского «федералиста», как бык – на красную тряпку, Кремлевский Лука до мелочей продумал, как убрать их обоих.

Вот только сам Русаков этого не знал, он в эту ситуацию попросту не «врубался». Президент непоколебимо верил, что сговор с шефом госбезопасности защищает его трон от любых опасностей, из каких столиц и окраин они бы ни исходили. Заодно, генсек-президент рассчитывал, что кремлевский лжепутч оттеснит и самого Луку, разрушив планы некоторых партийцев по возведению досточтимого Федора Ивановича в сан генсека, чтобы потом, когда все уляжется, сплавить его на заслуженный отдых, или на вторые роли.

При этом Старый Чекист понимал, что, не связывая себя деталями лжепутча и не погрязая в конкретных обязательствах, Русаков, таким образом, подстраховывал себя запасными позициями. Вплоть до полной сдачи путчистов демократам, народу и правосудию. Но тут уж каждый «подсыпает себе соломки», как может.

Впрочем, у Кремлевского Луки и Корягина тоже был вариант – как сдать генсек-президента на растерзание не только партии, но и «возмущенным массам трудящихся», давно свыкшимся с мыслью, что «кто-то же за все, за это, должен ответить перед судом народа!».

3

Машина остановилась у какого-то трехэтажного здания, отделанного в лучших традициях еврофасадного ремонта, на флагштоках которого висело несколько флагов, о происхождении которых Курбанову догадаться было не дано. Однако же он прекрасно понимал, что никакого отношения ни к Главному разведуправлению, в котором, по идее, должен был находиться сейчас полковник Истомин, ни к ЦК партии это здание не имело. Зато оно располагалось далеко от центра Москвы, забитого сейчас военной техникой и пробками из всевозможного гражданского транспорта.

Тем не менее Истомин, с которым, перед отлетом в Крым, майор уже однажды встречался, ждал его именно здесь. В огромном кабинете, с не менее просторной и роскошно обставленной приемной, в которой властвовала клонированная из «мисс Европы», скромняга-секретарша. По тому, какие типы восседали в кожаных креслах этой приемной и выходили из кабинета полковника, Курбанов определил, что люд этот в основном полувоенный, и всевозможные чины и должности этот люд интересовали теперь значительно меньше, нежели счета в банках.

Пока одни «прикрывали своими телами демократию» да митинговали по поводу августовских и прочих событий в суверенных столицах некогда Великого и Могучего, эти люди помнили, что сейчас судьба мира решается не под стенами Кремля, а в тихих кабинетах бизнес-боссов. И потому предпочитали закрывать своей грудью окошки банковских контор.

Однако после своего «великого крымского сидения» Курбанов уже не осуждал их. Ему ведь и самому посчастливилось хоть сколько-то вкусить от благ сиих, так что пенять не на кого.

Когда настала пора заходить к Истомину, майор оглянулся и обнаружил, что прибывший в приемную вместе с ним Рамал таинственным образом исчез. И тут уж одно из двух: то ли он, Курбанов, настолько растренировался, что не способен был контролировать обстановку вокруг себя, что было позором для любого разведчика; то ли, обладая секретами нинзя, азиат умудрился выскользнуть из приемной, чтобы исчезнуть в одном из соседних кабинетов.

Пока Курбанов докладывал о прибытии, Истомин, этот «советский, русский, цэкашный» и прочий «лорд» сидел в своей излюбленной позе – опершись на правый подлокотник – и безучастно смотрел на него, не оценивая и не настраиваясь… В эти мгновения он напоминал судью инквизиции, который прочел приговор и, вверив судьбу и душу осужденного хлопотам Божьим, потерял к нему всякий интерес.

– Политическая обстановка в стране вам, майор, известна, – наконец заговорил Истомин. – Однако вас она не касается. До чего эти бездельники и разгильдяи из властных структур довели страну – вам тоже известно. Впрочем, вас это тоже не касается.

– Понятно, – благодушно развел руками Курбанов.

– Не слышу армейского «так точно!», – тут же отреагировал Истомин, давая понять, что изысканный серый костюм – тройка не должен сбивать майора с толку.

– Так точно, товарищ полковник.

– Вот это правильный подход.

Майор надеялся, что при их разговоре будет присутствовать и полковник Буров, общаться с которым ему было бы привычнее. Все-таки Истомин являлся «внебрачным сыном дипломатии», как его порой именовали в «Аквариуме», и при общении с ним это порой сбивало офицеров ГРУ с толку. Буров же, наоборот, всегда боялся, как бы его сотрудники не заразились политикой. Он просто панически пытался уберечь их от этой государственной почести.

Когда его агент проваливался в чужой стране, он готов был бросать туда всю армию, чтобы спасти его; когда же, «впав» в политику, он «проваливался» в собственной стране по причине неблагонадежности, полковник готов был собственноручно пристрелить его. «Впрочем, – подумалось Курбанову, – таковым он был до недавнего времени, а каким он в действительности предстает сейчас? Увы, многие успели вывернуться наизнанку. Не исключая и тебя самого».

– Пока политики и военные разрушают империю, бизнесмены, не признавая ни тех, ни других, создают собственное государство в государстве. – Истомин красноречиво обвел взглядом свой роскошный кабинет и вновь устало посмотрел на Курбанова. Всегда худощавое, покрытое кабинетной желтизной лицо его теперь заметно оттаяло, подобрело и наполнилось жизненной энергией. – Меня они тоже чуть было не втянули в эту гэкачепистскую авантюру. Да и полковника Бурова, там, в Крыму, во время поездки гэкачепистов к Президенту, чуть было не окунули в ведро с дерьмом. Но, как видишь, мы вовремя сориентировались в обстановке.

– Мне тоже кажется, что, судя по тому, к чему все там же, в Крыму, готовят меня и других сотрудников, мы, в нашем «Аквариуме», к этой ситуации были готовы. Даже прогнозировали ее. Мы ее аналитически прощупывали. – Произнеся это, Курбанов заметил, как лицо Истомина просияло.

Возможно, полковник понимал, что подчиненный прибегает к наглому подхалимажу, но великодушно простил его. Истомин в самом деле всегда гордился умением своей конторы, своего отдела «прогнозировать и аналитически прощупывать» ситуацию. Поэтому-то для него, нынешнего руководителя экспертно-аналитической группы ЦК, слова майора-спецназовца стали высшей оценкой и самооценкой.

Истомин, кажется, вообще не признавал понятия «я». Даже когда он говорил сугубо о себе или о сугубо личностном, старался употреблять местоимение «мы», имея в виду некую группу особо доверенных, особо посвященных, особо выделяющихся. И бессмысленно было выяснять, из кого именно состояло это высокое собрание аналитически мыслящих и все предвидящих. А потому Курбанову и в голову не приходило попросить полковника конкретизировать и очертить круг тех, кто намерен сотворять новое «государство в государстве». Некую новую империю, которая не будет зависеть теперь ни от тех, кто, нацелившись на Кремль, сотворяет свой ГКЧП, ни для тех, кто, цепляясь за все тот же Кремль, противостоит им.

– Вы, майор, сегодня же возвращаетесь в Крым. – Это был не вопрос, не просьба и не констатация. Это был приказ. Причем не только военный.

Курбанов чувствовал, что полномочия и власть человека, восседающего сейчас перед ним, выходят теперь далеко за пределы той власти, в общем-то, всесильного полковника-цэкашника Истомина, которой он обладал до недавнего времени.

Раньше это была власть человека государственного. Но государство и армия эту власть ему давали, и они же ее строго, жестко и карательно ограничивали. Теперь же перед ним был один из сильных мира сего, который уже своей собственной, личной властью мог до какой-то степени ограничивать власть государства и армии. По крайней мере в той части, что касалась лично его и людей, преданных новоявленной бизнес-империи.

– Ваша с полковником Буровым задача – взять Крым в свои руки. Причем взять весь: от кабинетов высшей державной власти, до задворков власти криминальной. Мы аналитически прощупали ситуацию и в том, и в другом мире. Она такова, что и там, и там нужен хозяин. Один. Вспомните девиз восточных воителей: «Один мир – один правитель!»

– Однако вы сами определили, что нас двое, – вкрадчиво заметил майор. – Полковник Буров и я. Так, не пора ли определить наши будущие роли?

– Вполне деловая постановка вопроса, ради которого мы и пригласили вас, майор. – Истомин коротко ответил на какой-то телефонный звонок, затем извлек откуда-то из недр огромного, под дубовую древность, стола бутылку коньяку и наполнил небольшие рюмочки. – Если коротко, Буров осуществляет общее руководство. Занимается подбором людей, отвечает за них перед центром, контролирует внутреннюю службу безопасности. Но, что самое важное, в сфере его влияния – вся Украина, которая будет поделена на несколько бизнес-регионов – донецкий, днепровский, одесский, галицийский. Возможно, со временем, и штаб-квартира его переместится в Киев. Вы же, майор, по мере становления превращаетесь в полновластного хозяина полуострова.

– То есть проводимая сейчас в Крыму операция «Киммерийский закат» изломно должна переродиться в операцию «Киммерийский рассвет»?

– Вы предельно точно уловили суть замысла. И название операции тоже принимается. Мы думали, сомневались, взвешивали; мы подбирали людей с запасом, отбирали с предостережением, и даже отстреливали лишних, в надежде, что среди невинных и случайных окажется хотя бы один из тех отступников, ради которых этот отстрел был затеян. И в конечном итоге выбор все-таки пал на вас, Курбанов. Это перст судьбы.

– Благодарю, товарищ полковник.

– Благодарить прежде всего следует Бурова, который предложил и отстаивал вашу кандидатуру. Аналитически прощупав ее, мы согласились… Учитывалось даже то, что ваша полуазиатская фамилия может импонировать крымским татарам и рвущимся на полуостров азиатам. Конечно, кое-кто сразу же ополчится против вас, кое-кто учтиво станет называть вас «Крестным отцом Крыма», – вспомните: Сицилия, мафия, преподнесенная пером американца итальянского происхождения Марио Пьюзо…

– Уже ознакомлен, – заверил майор.

4

Да, с Кремлевским Лукой все выглядело проще. Морально он уже давно был готов к введению чрезвычайного положения. Причем, как спикер парламента, он позволял себе обсуждать этот вопрос открыто. Тем более что именно он планировался в качестве основного в повестке дня будущей сессии. Впрочем, убедить Луку в том, что время долгих прений в Верховном Совете давно истекло, тоже особого труда не составляло. Другое дело, что не совсем ясно было, для кого, собственно, подобное решение парламента может являться теперь указом, ведь все давно успели осуверенитетиться. И прежде всего сама Россия.

Как-то в мае в коридоре Совмина председатель госбезопасности поневоле стал свидетелем разговора генштабистского генерала с украинцем, полковником спецназа, прибывшим из Киева.

– Что ж это вы, украинцы, так с государственным суверенитетом поторопились? – с ироничным высокомерием поинтересовался генштабист. – Неужели не понимали, что весь Союз, всю страну разваливаете? От кого в независимость ударились? От нас, русских, что ли?

На что украинец рассмеялся ему в лицо и, презрев субординацию, с тем же иронично-презрительным оскалом вместо улыбки, ответил:

– Это вы нас, украинцев, спрашиваете, почему мы со своим госсуверенитетом поторопились?! Да это мы вас, русских, должны спросить, куда вы так поторопились со своим суверенитетом и почему от украинцев в независимость ударились. Как же быстро вы забыли, товарищ генерал, что Российская Федерация объявила о своем государственном суверенитете еще 12 июня прошлого, 1990 года. В то время как Украина объявила о нем лишь более месяца спустя – 16 июля. Когда, с юридической точки зрения, украинцам просто деваться уже было некуда.

– То есть как это – раньше?! – искренне удивился генерал, не желая признавать, что в штабной суете упустил кое-что существенное из истории современной России. – Быть такого не может – чтобы сначала русские, а затем уже украинцы!

– Внука своего спросите, товарищ генерал, он вас убедит.

– Да при чем здесь внук? – без какой-либо амбиции, поникшим голосом огрызнулся генштабист. – Неужели действительно раньше?

– Вот в этом можете не сомневаться.

– Странно, вы любого нашего генерала-офицера спросите: все уверены, что настоящий развал Союза начался с предательского суверенитета Украины!

– Ничего странного, просто у вас, у русских, таким странным образом устроена национальная память. Пусть ваши генералы молят Господа, что в Киеве руководители оказались слишком нерешительными, иначе мы бы тогда же, в июне прошлого года, объявили о существовании Советского Союза, но уже без России, со столицей в Киеве.

– Ну да?! – впал в изумление генерал. – Еще чего?!

– Кстати, такое стремление в рядах украинских военных, как и в части партноменклатуры, действительно существовало; тут же вспомнили о намерении незабвенного генсека Хрущева перенести столицу из провинциальной Москвы – в «матерь городов русских». А еще напомните своим генералам, что такой же суверенитет в прошлом году успел объявить целый ряд ваших кровных федералов, как то: татары, калмыки, башкиры, чуваши и прочие ваши бывшие «автономщики»[11]. Вся Россия, вон, вразнос пошла, а вы по-прежнему все на украинцев валите.

И дело было даже не в том, что «исторически» полковник оказался прав. Старый Чекист обратил внимание, что генерал и полковник уже пикировались между собой, как представители разных государств. К тому же далеко не братских. С этим-то, считал Корягин, как раз и следовало кончать.

Соглашаясь на соратничество с шефом госбезопасности, Кремлевский Лука четко представлял себе, что их союз направлен против Президента. И в этом был его шанс. Получалось все как нельзя лучше: он, Лукашов, выступал в роли спасителя Отечества и в то же время получал возможность убрать Русакова с политической арены легальным и праведным путем, безо всяких там закулисных интриг, которые могли длиться годами.

Но не был бы он Лукой Лукашовым, если бы не позаботился о двойной страховке. Явно предавая своего компаньона по будущему гэкачепе, он, по старой дружбе, советуется с Президентом. Нет-нет, не из каких-то там подковерных соображений, а исключительно по старой дружбе: «В духе партийного товарищества, – как он любил выражаться, – исходя из принципиальных соображений партийного подхода к создавшемуся положению».

Отточенный за полстолетия партийно-демагогический сленг позволял им обоим любую, пусть даже самую заурядную, банальную мыслишку преподносить как «партийную линию» или как «мнение» партийных, а то и народных масс.

Впрочем, к моменту развала Союза у компартийной номенклатуры уже существовал не просто сленг, а некий особый язык – со своими идиомами, традиционными значениями и прозрачными намеками и подтекстами, как то: «есть мнение»; «товарищ не понимает»; «мы тут посоветовались, и я решил»; «по настоянию партийных низов и прислушиваясь к голосу народа»; «в противном случае нас не поймут»… За каждым из этих выражений просматривались не только стиль работы партноменклатуры, но и ее демагогические каноны, порожденные многолетним опытом самосохранения.

Теперь уже Корягин не исключал даже того, что не входить в состав «чрезвычайки» Кремлевскому Луке посоветовал сам генсек-президент, решив для себя: «Хоть друг этот и продался врагам перестройки, но пока что его следует попридержать “при ноге”, а заодно удержать на плаву. Иначе место Кремлевского Луки в государственной иерархии займет нынешний глава Российской Федерации. Или кто-то другой, который еще похлеще…»

Корягин взглянул на часы. Шел пятый. Время сдвинулось с мертвой точки и действительно полетело, как на рассвете перед казнью.

За чернотой стекла уже угадывались первые проблески рассвета, и Корягину захотелось выбраться из здания, из территории Кремля, и податься утренней Москвой куда-нибудь к прудам, на берег реки, на Воробьевы горы, или же попросту отправиться к себе на дачу, чтобы, забыв обо всем, что здесь происходит, хорошенько выспаться.

А что, в конце концов в его «конторе» все в порядке. Там никто не бунтует, никто никого не предает и не подсиживает. Остальное же его не касается. Для этого существуют генсек-президент, премьер, спикер…

Соблазну странника он не поддался только потому, что понимал: решаться все как раз будет нынешним утром, причем в первые же часы после объявления по радио и телевидению о введении «чрезвычайки» и создании Госкомитета по чрезвычайному положению. Именно тогда будут поставлены на кон судьбы страны, партии и конечно же его собственной «конторы».

Только недавно Старый Чекист перечитал повесть о генеральском заговоре против Гитлера. Так вот его просто-таки поразила бездарность германских генералов, не сумевших организовать переворот, успех которого был, по существу, предрешен, даже несмотря на фантастическое спасение фюрера. Эта повесть заставила его задуматься. Тогда в руках немецких генералов – Бека, Ольбрихта, Штюльпнагеля, Фромма… – было все: войска, штабы, полиция, курсанты военных училищ… Но не было лидера, ярко выраженного волевого лидера, и не было решительности.

Лидер – и решительность – вот что способно обеспечить успех всякого путча, всякого переворота! Но есть ли реальный, влиятельный, зримый для страны, для народа, лидер у них, гэкачепистов? В том-то и дело, что его нет. Уже через несколько часов вся страна будет говорить о том, что Ненашев всего лишь марионетка в руках закулисных заправил переворота, которыми конечно же являются он, Корягин, и Лукашов. А вот что касается генсек-президента Русакова…

Не только для миллионов рядовых граждан страны, но и для журналистов и политических аналитиков еще долго будет оставаться загадкой: так все-таки знал Президент об этом путче или не знал? Действительно ли Русакова взяли в доросской резиденции под домашний арест, или же все это была инспирировано им самим, чтобы позволить КГБ и войскам навести порядок в стране без его видимого участия и даже присутствия? Являлся ли организатором путча сам Президент, или же его заставили примкнуть к нему уже во время поездки группы гэкачепистов в Крым, в резиденцию главы государства?

Не зря в свое время его, Корягина, гитлеровский коллега Гейдрих слишком рано и невовремя сгинувший в Чехословакии, стоически призывал, да что там, заклинал: «Вперед, за вожаком!» Так что во всех революционных ситуациях прежде всего возникал один вопрос – выбора вожака. После Ленина в компартии его больше не было. Не родился, не воспитали, не проклюнулся из гущи партийных масс. Если иметь в виду истинного вожака, а не диктатора Кобу-Сталина, который, конечно же, сыграл и свою положительную роль в формировании коммунистического режима, определил его истинное лицо, его каноны, принципы его существования.

* * *

Возможно, книга о заговоре против Гитлера попалась шефу госбезопасности под руку накануне кремлевского лжепутча совершенно случайно. Когда-то он уже читал ее, а теперь вот как бы по новой… Но, может быть, в этом тоже угадывается перст судьбы? Во всяком случае, дня три назад он вынужден был вновь обратиться к ней и перечитать на сон грядущий. В конце концов генералы-заговорщики в какой-то степени являлись союзниками кремлевских сталинистов. И не было ничего зазорного в том, чтобы извлечь их уроки. Так вот главный из них заключался в том, что ни одному заговорщику не позволительно упускать время.

То, что следовало предпринять в «час Икс-1», то есть в первый же час после поступления из штаба заговорщиков кодового сигнала «Валькирия», генералы вермахта пытались предпринимать спустя три-четыре часа, когда инициатива была упущена, когда гестапо, СД и части СС начали приходить в себя.

Правда, в Москве все наоборот: не подвела бы армия, да не сорвались бы с цепи спецподразделения Главного разведуправления Генштаба, которые через своих командиров подчинялись непосредственно Президенту и Верховному главнокомандующему в одном лице.

Для его людей, отслеживающих ситуацию в «Аквариуме», не осталось незамеченным, что некоторые подразделения спецназа, которых готовили для разведывательно-диверсионных действий в глубоком тылу противника, стали засекречивать своих бойцов на тайных лежбищах, переводя, по сути, на полуподпольное, нелегальное положение. В частности, целую группу таких «интеллектуалов от бизнеса», спешно консервировал сейчас полковник Буров, намеревавшийся, очевидно, составить конкуренцию криминалитету. Именно поэтому Корягин тут же обратил на него внимание, взял под свою опеку и спешно ввел в охрану президентской резиденции в Доросе. Но якобы исключительно от ГРУ и даже в пику госбезопасности.

Похоже, что в кризисной ситуации Русаков намеревался основательно отсидеться в Крыму, предельно используя геополитические особенности полуострова – вроде бы уже и не Россия, поскольку под юрисдикцией Украины; но еще и не Украина, ибо власти крымские настроены пророссийски. Как, впрочем, и воинские части, а также преданный Кремлю Черноморский флот, пребывавший в зоне контроля «Аквариума».

Понятно, что, при отсутствии реальной угрозы извне, приготовления, подобные тем, к которым прибегает Буров, могут быть предприняты только накануне социального взрыва, переворота, гражданской войны. Но чутье подсказывало шефу КГБ, что создаваемое под Бурова спецподразделение «Киммериец» не окажется лишним ни при какой ситуации.

5

Кстати, подумалось шефу госбезопасности, пора бы еще раз вплотную заняться этим самым Буровым. Ведь не секрет, что его крымская группа полуподпольно раздроблена, лежбища законспирированы, а бойцы тщательно отобраны и экипированы несколькими комплектами обмундирования армейского и милицейского спецназа. К тому же группе почему-то срочно понадобились модные гражданские костюмы, а также усиленные боезапасы и продовольственные пайки. Словом, все, что полагается при заброске на вражескую территорию. О документах тоже позаботились.

Словом, все вроде бы на мази, да только чудилось шефу КГБ, что «Киммериец» начинает действовать уже как бы сам по себе, отдаляясь от своего истинного покровителя, уходя из-под его суровой опеки. А это уже непорядок.

«Полковник Буров… – напомнил он себе, словно в записной книжке пометку сделал. – А что, хорошо держится этот офицер. Не каждому удается».

Проанализировав еще кое-какие сведения, которые легли ему на стол в последние сутки, шеф госбезопасности понял, что не такой уж он всемогущий и всезнающий в этой стране. У него возникло подозрение, что в ЦК партии уже создано ядро, всерьез готовящееся к работе на нелегальном положении и которое конечно же будет подкреплено собственными бизнес-структурами и даже собственным… криминалитетом. Причем все это предпринимается в обход высшего руководства госбезопасности. Это ж кто позволил?

Нет, о том, что за рубеж уже давно начали переправляться партийная валюта и неприкосновенный золотой запас ЦК, он, естественно, знал. Но теперь ему стало ясно, что и здесь, в стране, формируются бизнес-политические структуры (наподобие той, что создается полковником Буровым и его людьми), не засвеченные органами госбезопасности, которые вскоре тоже будут расколоты на «суверенные конторы» и начнут подчиняться только своим национальным министрам и Верховным Советам. Как это может произойти на практике – уже показал опыт прибалтийцев.

Если главу России остановить не удастся, в федерации может произойти такое, после чего ему, шефу Комитета госбезопасности СССР, останется только пустить себе пулю в лоб: российская служба госбезопасности начнет противостоять… союзной! Вот тогда уж действительно мир перевернется, а над Мавзолеем воспоют ангелы.

Чтобы как-то развеяться, Корягин позвонил Ненашеву, единственному сообщнику, который минувшей ночью отнесся с чувством полной ответственности к своей роли в надвигающихся событиях. Правда, «прочувствование» сие нашло на вице-президента лишь после того, как шеф госбезопасности предупредил: во второй раз «вылавливать» его из крытых «комсомольских» бассейнов, забавляющимся в обществе сомнительных девиц, он не намерен. Как и бесконечно пополнять разбухшее досье. То есть выловить Ненашева парни из КГБ могут, но после этого ему понадобится уже не кресло президента, а услуги травматолога. Ясное дело, высказано это было деликатнее. Но вмиг протрезвевший Ненашев сумел понять, что от него требуют… сурового похмелья.

– Ну что там у тебя? – устало спросил Корягин, услышав бодрящийся голос новоиспеченного президента. Причем прозвучало это на таких нотках, словно не он, шеф госбезопасности, звонит вице-президенту страны, а сам вице-президент осмеливается тревожить его своими расспросами.

– Да вот… обдумываю первый президентский указ.

– «Первый президентский»? – умиленно хихикнул Корягин. – «Наполеоновские указы», составленные во время похода на Москву, прямо на марше? Хорошо держишься, Ненашев. Будет замечено.

– А что, собственно, вас интересовало, товарищ Корягин?.. – насторожился Ненашев, и голос его мгновенно стал суровым и требовательным. Уловив это, шеф госбезопасности вдруг открыл для себя: да ведь это уже был голос… Президента! Ненашев, это похмельное ничтожество, уже не только вошел в роль, он даже успел уверовать в свою миссию спасителя страны и народа!

– Интересно, по поводу чего указ? – не скрывая своей профессиональной иронии, поинтересовался Корягин. – Об укреплении трудовой дисциплины, надо полагать?

– Пока нет. Но ход мыслей соответствующий: указ будет касаться повышения заработной платы и понижения цен на отдельные виды товаров!

– И на какие такие виды товаров понижать цены прикажете? Учитывая при этом, что страна вошла в очередную полосу кризиса и всеобщего дефицита.

– На водку, естественно; ну, еще там на кое-что, на всякую мелочишку.

– Понижение цен на водку – эт-то хорошо! – мечтательно поддержал шеф госбезопасности. – Такого народ тебе, Ненашев, не простит. То есть я хотел сказать, не забудет. Ни одна революция, ни один бунт на трезвую голову не случаются. Народ должен быть пьян, а похмелье – горьким. И не вздумай вписывать в этот перечень товаров коньяк.

– Почему?

– «Не пголетагское, – по-ленински скартавил Корягин, – знаете ли, батенька, питье. Сразу же заподозгят в заиггывании с интеллигенцией и диссидентами». И еще кое в чем, связанном уже с вашей личной персоной. – Это был намек на то «архиконьячное состояние», в котором Ненашева доставили в Кремль для инаугурации в Президенты.

– Ладно, учту, – недовольно проворчал страдалец короны Российской империи.

– Хорошо держишься, вице-президент. Не каждому удается!

Положив трубку, Корягин брезгливо потер ладонь о штанину: с кем только не приходится иметь дело!

…Так вот, красивенько все расписав по ролям, Кремлевский Лука и Русаков как-то совершенно забыли о традиционном в таких ситуациях «сером кардинале», то есть о Ненашеве. А роль гончей псины, которую гоняют по каждому холостому выстрелу, вице-президента уже давно не устраивала. Не разработав эту операцию как следует, в деталях, оставив для себя слишком большой простор для лавирования, эти двое, – каждый исходя из своих взглядов, возможностей и амбиций, – рассчитывали, и тоже каждый в отдельности, на его, Корягина, поддержку в борьбе за президентский пост. То есть за пост, который вполне мог бы принадлежать и ему самому как шефу КГБ, духовному наследнику Андропова.

Причем дело даже не в его стремлении к абсолютной власти. Он, председатель Комитета госбезопасности, исходил из сугубо патриотических соображений. Кто кроме него с его опытом чекиста, его связями в «конторе» и традиционным авторитетом службы госбезопасности в партии и народе, способен был сейчас, сметая с пути всякого рода «прорабов перестройки», восстановить былое могущество Союза? Пусть ему назовут эту личность! Нет, действительно, пусть решатся и назовут.

Когда генсеком стал шеф госбезопасности Андропов, тоже опасались, как бы на настроении народа не сказался «кагэбистский синдром». И он в самом деле сказался, но только самым лучшим, действенным образом. Жаль, судьба и здоровье не позволили его коллеге-предшественнику развернуться. Но ведь прецедент-то создан: один из бывших главных кагэбистов страны ходку в генсеки все-таки сделал, и ничего, народ и Запад это проглотили.

Генералу было совершенно ясно, что в этой схватке команд Кремлевского Луки и Прораба Перестройки оба лидера окажутся замаранными. В то время как он, шеф госбезопасности, ни за что не боролся. Он – профессионал, достигший вершины на своем поприще. И как бы ничего больше ему не надо; как бы… Причем во всей этой заварушке он – всего лишь исполнял обязанности, вверенные ему народом и партией.

Нет, он не станет демонстративно рваться к президентскому креслу, ему это кресло… сами подсунут, точнее – поднесут! Когда они все здесь окончательно перегрызутся, неминуемо придут к нему туда, на Лубянку, и взвоют: «Спаси, отец родной, мочи нет!». И вот тогда он, человек, уже зарекомендовавший себя как спаситель Отечества в составе комитета чрезвычайки, действительно придет…

«Совершенно секретно, – попался ему на глаза еще один из принесенных полковником документов, ушедших в города и веси. – Всем секретарям республиканских ЦК, первым секретарям областных и краевых комитетов КПСС. В связи с введением в стране чрезвычайного положения и образованием Государственного комитета по чрезвычайному положению… важнейшей задачей партийных комитетов всех уровней является обеспечение содействия претворению…» – И напишут же, тараканы староплощадские: – «обеспечение содействия претворению»! – Ну да бог с ними – «…претворению в жизнь решений ГКЧП, созданию на местах комиссий по чрезвычайному положению, срыву митингов и демонстраций, направленных против мероприятий ГКЧП».

«Интересно, как это они собираются “срывать” митинги и демонстрации?» – проворчал шеф госбезопасности. Но в ту же минуту взгляд его наткнулся на нечто такое, что заставило его вначале вздрогнуть, а затем расхохотаться.

«…Всем коммунистам выявлять и передавать в руки правоохранительных органов лиц, зарекомендовавших себя антисоциалистической и деструктивной деятельностью…»

Он перечитал этот партийный приказ, затем вчитался еще раз… Они там, на Старой площади, что, все рехнулись?! Он на минутку представил себе, как сотни тысяч коммунистов вдруг бросились выявлять и передавать в руки правоохранительных органов антисоциалистических, деструктивных личностей. Причем степень антисоциалистичности и деструктивности каждому коммунисту предоставляется определять, исходя из собственных критериев и представлений. Выявлять, арестовывать и передавать, согласно этому документу, каждый коммунист тоже имеет право; следует полагать, собственноручно выписывая при этом ордера на арест.

«Идиоты! – почти простонал шеф госбезопасности, вновь вчитываясь в эти строки. – Нет, ну это же и в самом деле страна непуганных идиотов! Они там, эти маразматики из ЦК, так ведь ничему и не научились, да и вряд ли способны научиться!»

Конечно, по существу, они правы: противникам перестройки действительно нужно промывать мозги всей мощью партии. Но не таким же образом все это преподносить! При всей своей нелюбви к болтунам, «дерьмократам» и диссидентам, шеф госбезопасности отлично понимал, что большинство диссидентов сотворено и явлены миру глупостью самих партийных идеологов. Что они порождены той перестраховкой по любому поводу, которая ввергала чекистов во все новые и новые чистки и кампании против стиляг, западопоклонников, космополитов, хиппи и еще в связи с черт знает какими дурацкими запретами и страхами.

Строжайший гриф «совершенно секретно» и категорическое предостережение: «Копий не снимать!», которые красовались на этой бумаженции, Корягина не успокаивали. Как и со всех остальных документов, копии немедленно снимут, причем в сотнях экземпляров. Уже завтра в каждой уважающей себя редакции, в каждом иностранном информационном агентстве будет по полному тексту, со всеми запятыми.

Он на минуту представил себе, что такое для француза или американца, не говоря уже о законопослушном англичанине и немце, прочесть: «всем коммунистам выявлять и передавать в руки правоохранительных органов…». Это ли не коммунизм-фашизм? Шеф госбезопасности голову мог дать на отсечение, что партийная канцелярия партайгеноссе Бормана до такого примитивного саморазоблачения не додумывалась. Кстати, суды-тройки сталинских времен, возглавляемые первыми секретарями обкомов партии, в гитлеровской Германии тоже не практиковались, это изобретение сугубо коммунистическое.

Когда-то у проходных, а также на админкорпусах советских заводов и фабрик, висели ящики, наподобие почтовых, на которых было написано: «Для сообщений о врагах народа». То есть тогда врагов народа тоже предоставлялось определять каждому, исходя из его собственного понимания и симпатий. К чему это привело – общеизвестно: появилась целая нация доносчиков и анонимщиков.

Но тогда народ еще кое-как, в ужасе, мирился с этим. Сейчас не то время. Эти партноменклатурные бульдоги из здания на Старой площади никак не поймут, в толк никак взять не могут, что на дворе уже совершенно «не то время».

6

Они выпили за парней, на которых держится армия, а значит, и вся страна, философски помолчали и снова выпили. Дозы коньяка были ничтожными, поскольку Истомин всегда придерживался принципа: «Не нужно русского отучивать пить, ибо занятие это бессмысленное; наоборот, его с самого детства следует… учить пить». Вот и в данном случае рюмки с коньяком представали всего лишь в роли ритуального реквизита.

– Как я уже сказал, майор, не исключено, что после полной раскрутки кто-то станет называть тебя, – решил Истомин, что самое время перейти на «ты», – «Крестным отцом Крыма». Но ты всегда должен помнить: Крым конечно же твой, однако сам ты, да-да, лично ты, Курбанов, в свою очередь, – предельно наш! В этом-то и заключается формула гильотины.

«Формула гильотины – это доходчиво, маз-зурка при свечах», – признал Виктор. А тем временем Истомин выдержал паузу, и уже в совершенно ином тоне продолжил:

– На голом месте и с голыми руками такие дела не затевают. Поэтому лично я свой первый взнос в наше предприятие уже сделал. Какой именно? Узнаешь о нем в Крыму, на базе. Понятно, что понадобятся новые солидные взносы, нужны будут солидные финансовые и физические вложения. Поэтому запомни: если тебе не удастся взять в свои руки Крым, придется «брать» тебя.

– Исходя из всё той же «формулы гильотины», – молвил Курбанов, по-армейски взбодрившись.

– Причем очень скоро ты по-настоящему поймешь, что именно за ней сокрыто, – подался к нему через стол Истомин. – Все еще только начинается. Вернувшись в Крым, сразу же легализуйся. Точнее, легализуешься после того, как разрешится известная тебе проблема доросской резиденции. Но с первого же дня аналитически прощупывай обстановку на всем полуострове…

– С доросской резиденцией все ясно. Неясно, каковой вам видится моя легализация? – Курбанов обязан был задать этот вопрос. Причем задать именно сейчас, именно здесь. Потом случая может и не представиться. А для него это было самым сложным решением.

– Не волнуйся, майор, она… уже «видится»… – многозначительно произнес Истомин, что в переводе с его языка означало: об этом наши люди тоже позаботились.

– Не скрою, это вдохновляет, – вежливо склонил голову Курбанов, не требуя разъяснений.

– Прежде всего хочу утешить, что у тебя появится надежный советник и помощник. Верный, как пес. Крупнейший специалист. Мы вызвали его из Туркменистана, где он прошел надлежащую школу, был советником известного тебе Туркмен-баши, и даже сумел войти в круг лиц, приближенных к самому туркменскому правителю. Вряд ли ты способен представить себе, что это за путь – даже фантазии на эту тему даются европейцу с большим трудом.

– Следует полагать.

– Образно говоря, это путь, бредя по которому, путник завидует тем, кто в эти минуты разгуливает по минному полю. Правда, он сорвался. Вернее, его сорвали отсюда, из Москвы, по глупости некоторых наших партноменклатурщиков. Но мне удалось достать его: из петли, из ада, из кишащего кобрами нужника… Крым – тот же полувосток. В нем много людей, прошедших школу Востока, прибывших оттуда на свою историческую родину. А посему этот советник будет незаменимым. Тем более что он вообще незаменим. Ему нет цены, даже если исчислять ее бокалами яда.

– Я признателен вам, полковник, – в последнее время Курбанов всегда обращался к подчиненным и старшим так, чтобы как-то незаметно упускать слово «товарищ».

– Это он должен быть признателен. И служить, служить!..

– Речь идет о старшем лейтенанте, о котором мне говорили накануне отъезда в Крым?

– О старшем лейтенанте? Имеешь в виду Бродова?

– Так точно.

– Этого красавца действительно не мешало бы заполучить. Однако сначала его следует извлечь из ада, в виде которого предстает камера смертников одесской тюрьмы.

– Все настолько серьезно?

– Мне уже пообещали, что этого мерзавца забулдыжного, умудрившегося встрять непонятно во что, из преисподней достанут, и тогда уж я кретина этого… Но запомни: Бродов по кличке Смертник, – всего лишь твоя тень. Как говорится, твоя отрава в перстне и кинжал в рукаве. Пока же рядом с тобой появится уже немного известный тебе человек.

Истомин нажал на невидимую Курбанову кнопку и произнес:

– Лейтенанта Рустемова ко мне.

Курбанов лениво, без особого интереса, перевел взгляд на дверь. В ту же минуту она отворилась, и в кабинет пружинистым тигриным шагом вошел человек, сопровождавший майора из Симферополя.

– Так вы и есть тот самый лейтенант Рустемов? – поднялся навстречу ему Виктор.

– Так уж случилось, – сдержанно ответил тот.

– В миру – Рустем Рамал, – представил его полковник, предложив присесть теперь уже обоим. – А еще в миру Рамал – это твой, майор, посох, твоя рука на отсечение и голова в кустах; твоя удавка для всех, кто осмелится…

– Понятно, – неуверенно как-то произнес Курбанов.

– Рамал, – помахал полковник длинным, жилистым пальцем властелина, прежде чем нацелить его на Курбанова. – К тебе обращаюсь. Вот твой хозяин – майор Курбанов. Отныне и навсегда… Служить ему, Курбанову, как кумиру, сотворять из него кумира, истреблять всякого, кто станет на его пути, и закатывать под асфальт всякого, кто возомнит из себя на глазах у кумира…

– Эта рутинная работа мне знакома.

– Еще бы, – продолжил представлять его Истомин. – В Афганистане сержантом разведроты воевал. В Таджикистане внедрялся в банду бадахшанских сепаратистов. Ну а в Туркмении, уже будучи произведенным в офицеры…

– Стоит ли ворошить прошлое, господин полковник? – упреждающе проговорил Рамал. – К тому же столь основательно?

– Вот и я говорю, что не стоит, – как ни в чем не бывало согласился с ним хозяин кабинета. – От тебя, Рамал, требуется только одно: чтобы завтра, уже завтра, мир узнал о появлении на полуострове нового хозяина – Курбан-баши, или Крым-баши, это уж как ты определишься. И чтобы мафия молилась на него, как на высшую власть, а высшая власть – как на мафию. Вот в чем его различие от всех остальных «крестных», по Союзу разбросанных.

– Как будет приказано, господин полковник, – с монашеской смиренностью и в то же время с достоинством заверил его Рамал.

– Остальные инструкции ты получил.

– Остальные – получил и усвоил, господин полковник, – все с той же смиренностью подтвердил Рамал.

– Как и ты, Курбанов.

– Так точно.

– Сегодня же оба улетаете в Крым, к своим «киммерийцам», с которыми поступаете в полное распоряжение полковника Бурова. Сами понимаете, что на полуострове сейчас горячо, но это ненадолго. Перед отъездом на аэродром с вами, в течение двух часов, поработают наши консультанты, которые уже томятся в приемной. Информация, которой они снабдят вас, бесценна. Не смею вас больше задерживать, господа бизнесмен-офицеры.

7

Президент всесоюзной Гостелерадиокомпании был выдернут офицерами госбезопасности прямо из постели и, то ли под конвоем, то ли под личной охраной, доставлен в Кремль.

Издерганный высоким начальством, опечатанный злыми ярлыками, которые ему вешали в последнее время и коммунисты, и демократы, и свои, московские, собратья, не говоря уже о коллегах из суверенных республик; всеми проклятый и презираемый, он и так жил в последние дни, словно на вулкане. В том, что кончит он плохо, Федорченко не сомневался. Вопрос заключался лишь в том, как скоро и каким образом это наступит: то ли снимут, а уж потом прибьют, то ли вначале прибьют из-за угла, а уж потом скажут, что так ему и надо.

– Здравствуйте-здравствуйте, товарищ Федорченко! – услышал он, как только предстал пред очи шефа госбезопасности. – Как поживаете? Как самочувствие?

Чуть в сторонке от стола, глубоко осев в кресле и безучастно прикрывшись тяжеловесными дымчатыми очками, притаился вице-президент страны Ненашев. Взглянув на него, Федорченко понял, что рассчитывать на поддержку этого человека не имеет смысла, он здесь – всего лишь «телезаставка». Притом, что главный кагэбист был настроен решительно. Взгляд его белесо-кровянистых глаз был тяжелым и неотвратимым, как «строгий выговор по партийной линии с занесением».

– Спасибо, Петр Васильевич, помаленьку, – голос президента телерадиокомпании дрожал, и самого его явно лихорадило.

– Понимаю, подняли посреди ночи, – шеф госбезопасности говорил медленно, с расстановкой, подчеркивая значение каждого слова. В этом он явно подражал «вождю всех времен и народов», не доставало разве что трубки и кавказского акцента.

В какое-то мгновение Федорченко даже показалось, что Старый Чекист все-таки извлечет из бокового кармана кителя курительную трубку и, разминая прокуренным указательным пальцем табак, голосом незабвенного Иосифа Виссарионовича произнесет: «Мы тут с таварищами пасавэтовались, и есть такое мнэние…»

Трубки шеф госбезопасности так и не извлек, однако отчетливый грузинский акцент его Федорченко послышался совершенно явственно.

– Не создается ли впечатление, товарищ Федорченко, что мы с вами и так слишком долго спали. Поэтому не взыщите, если несколько последующих ночей окажутся для вас бессонными.

– Понимаю-понимаю, – с пересохшим горлом заверил его главный журналист империи, абсолютно ничего при этом не понимая.

– Тут такое дело… – заговорил Ненашев, разбуженный свинцовой трелью и холодным взглядом кагэбиста. – Очень сильно заболел Русаков.

– В такое-то сложное время!.. – сокрушенно покачал головой Федорченко, что, однако, прозвучало, как «нашел когда болеть!»

– Все крайне серьезно, – многозначительно намекнул вице-президент. – Мы не хотели бы излишне драматизировать ситуацию, чтобы не будоражить страну. Но вы же понимаете… Московские демократы это дело уже пронюхали.

– Однако помнится, еще вчера… – начал было Федорченко, но шеф госбезопасности беспардонно прервал его:

– Не важно, что было вчера, товарищ Федорченко. Важно, что сегодня мы обладаем достоверной информацией, из которой следует, что существуют силы, готовящие антисоциалистический переворот, который автоматически ведет к гибели Союза.

– Причем готовят его те же силы, которые в последнее время атакуют ваше телевидение, обвиняя в прокоммунистических взглядах и антиперестроечной политике ваших телепрограмм, – слегка покачивался в кресле Ненашев.

В своих дымчатых очках он был похож на несостоявшегося босса мафии. Несостоявшегося уже хотя бы потому, что президент гостелерадиокомпании так и не приучил себя воспринимать его всерьез: ни в каких проявлениях, ни в каких ипостасях.

– И что же от меня требуется? – Поняв, что это еще не арест и что арестовывать, судя по всему, эту и все последующие ночи пока что будут других, Федорченко не то чтобы совсем уж успокоился, но по крайней мере взял себя в руки. А главное, он пытался вывести себя из состояния, наступающего всякий раз, когда человека поднимают с постели, но забывают при этом разбудить.

– Вот это уже разговор, – одобрительно кивнул Корягин, беря со стола две папочки с бумагами. – Здесь документы, связанные с введением в стране чрезвычайного положения.

– В связи с болезнью Президента? – неосторожно вырвалось у Федорченко.

Шеф госбезопасности снисходительно взглянул на него и устало вздохнул. Как они ему надоели, все эти непонятливые газетчики, телевизионщики, обозреватели и радиокомментаторы…

– Страну спасать надо, товарищ Федорченко, – и вновь в голосе обер-кагэбиста сникшему Федорченко почудилось произношение незабвенного Иосифа Виссарионовича. Оно уже возникало как наваждение. – Страну спасать нада, панымаешь?

– Ну, если появился указ Президента о введении чрезвычайного положения, тогда, конечно…

– Если вы имеете в виду Русакова, товарищ Федорченко, то такого указа он не издавал, – терял терпение Ненашев, уже твердо решивший, что первое, что он сделает, когда чуточку утвердится в должности Президента, – уволит этого хохла, причем так, чтобы и имени его никто на телевидении не вспоминал. – Зато есть постановление Госкомитета по чрезвычайному положению. С этой минуты вы будете подчиняться только его указам и распоряжениям. И выполнять только то, что будет предписано гэкачепе. Все остальное вас ни к чему не обязывает.

– Абсолютно ни к чему, – цинично подтвердил Корягин. – Тексты документов, которые вы получили, начинайте передавать в шесть утра. Сразу же после гимна. По всем каналам радио и телевидения, по всем радиостанциям и программам, или как они там у вас называются. Уточняю: в течение дня передавать только содержание этих документов, а также то, что еще будет поступать за нашими подписями, и… музыку.

– Клас-сическую! – хмельно улыбнулся вице-президент, и зачем-то снял дымчатые очки, словно хотел получше присмотреться к лицу шефа всесоюзной телерадиокомпании, которого вдруг заставили сутки напролет передавать классическую музыку. Что, должно быть, произвело на него ошеломляющее впечатление. – Лучше всего – «Лебединое озеро».

– Такой себе «Танец маленьких лебедей», протяженностью в сутки, – поддержал его шеф КГБ.

– То есть все каналы должны быть нами перекрыты? – уточнил Федорченко. – Ни одна телестудия, ни одна радиостанция?..

– Ни одна, – снисходительно развел руками шеф госбезопасности. – Вообще ни одна. Пока что. А там будет видно. Посмотрим, что собой представляют эти радиостанции и каналы, кто и что вещал и показывал на них. Кстати, довожу до вашего сведения, что уже с завтрашнего дня вновь вводится цензура. Все, как и должно быть в таких случаях. И вновь пригрезилось: «Как считаэтэ, таварыш Фэдорчэнка, это решение правыльнае?»

– Как и должно быть… – словно загипнотизированный, повторил главный телевизионщик страны, однако прозвучало это как: «По-ленински мыслите, Иосиф Виссарионович…»

Уже в «Волге», которая – в сопровождении двух машин охраны, – с воем сирен двигалась по ночной Москве, Федорченко извлек один из документов, который был озаглавлен: «Обращение Советского руководства».

«В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Русаковым Владимиром Андреевичем своих обязанностей Президента СССР и переходом, в соответствии со статьей 127, пункт 7 Конституции СССР, полномочий Президента СССР к вице-президенту СССР Ненашеву Сергею Николаевичу, в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной, гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества; исходя из результатов всенародного референдума о сохранении Союза Советских Социалистических Республик, руководствуясь жизненно важными интересами народов нашей Родины, всех советских людей, заявляем:

В соответствии со статьей 127, пункт 3 Конституции СССР и статьей 2 Закона СССР “О правовом режиме чрезвычайного положения” и идя навстречу требованиям широких слоев населения о необходимости принятия самых решительных мер по предотвращению сползания общества к общенациональной катастрофе, обеспечению законности и порядка…»

«А ведь это гражданская война! – вдруг прервал Федорченко чтение документа. – Причем “идя навстречу требованиям…” здесь не поможет. Демократы скажут, что все это они уже проходили и что прекрасно знают, чем это кончается».

Президент Гостелерадиокомпании достал из кармана платочек и вытер холодный липкий пот, не имевший ничего общего с предутренней августовской прохладой.

«…обеспечению законности и порядка, – с большим трудом заставил себя читать дальше, – ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР, на срок шесть месяцев, с 4 часов по Московскому времени…»

«Что значит: “в отдельных местностях”? – спросил себя Федорченко. – Каких именно? Телевидение растерзают звонками, уточняя, в каких именно местностях вводится это самое чрезвычайное положение. Или они там, в своей “чрезвычайке”, в своем гэкачепе, считают, что все это будет слушать не цивилизованная страна, а безмолвное и безмозглое стадо?!»

«Установить, что на всей территории СССР безусловное верховенство имеют Конституция СССР и законы Союза ССР…»

«А как быть с прибалтами? – угрюмо риторичествовал Федорченко. – Нет, в самом деле, с прибалтами-то они как поступать собираются?»

«Для управления страной и эффективного осуществления режима чрезвычайного положения, образовать Государственный Комитет по чрезвычайному положению… (ГКЧП СССР) в следующем составе…»

«Не приживется, – сразу ж определил главный радиотелевизионщик страны. – Не то что работяга, но и не всякий профессор филологии эту их аббревиатуру выговорит. Впрочем, заставят выучить. За-ста-вят!» – успокоил он себя уже более уверенно.

«Установить, что решения ГКЧП СССР обязательны для неукоснительного исполнения всеми органами власти и управления, должностными лицами и гражданами на всей территории СССР…»

Относительно «неукоснительного исполнения всеми органами» – тут Федорченко очень сильно засомневался. Страна, по его представлениям, разболталась до того, что вернуть и ввергнуть ее в ритм социалистического соревнования былых времен будет крайне трудно. Но то, что нашлись люди, которые решили покончить с перестройкой, а возможно, и с самими «прорабами» ее, – как-то само собой воодушевляло чиновника.

Он принадлежал к тем, кто – пользуясь терминологией, которую его телерадиоканалы, словно чуму, распространяли по всем закуткам страны, от столичных площадей до пивных чукотского Уэлена, – «все еще твердо отстаивал социалистический выбор и нерушимое братство Союза, не мысля себя вне руководства со стороны “ума, чести и совести всего прогрессивного человечества”».

Но, как человек, больше привыкший к тиши кабинета президента Гостелерадио, чем к баррикадам, он улавливал в «Обращении советского руководства» нечто такое, что заставляло понимать: его, лично его, втягивают в крайне неприятную историю. То есть не было дня, чтобы его телерадиоработнички не пытались подставить своего шефа под удары то левых, то правых, то откровенных сионистов, то скрытых антисемитов. Но все былые передряги, вместе с угрозами и ярлыками, показались ему теперь мелкими забавами по сравнению с тем, что начнется сразу же, как только в шесть утра будет зачитано это «обращение».

Прежде всего настораживал состав гэкачепистов. Слишком уж он показался Федорченко хлипким. Прежде всего, где Президент? Пусть даже разболевшийся? Ну, ладно, нет Русакова, похоже, что его уже «ушли» по состоянию здоровья. Всякий опытный партаппаратчик прекрасно понимает, что за свою партноменклатурную карьеру Русаков и сам «ушел» таким вот образом сотни различных чиновников. Поэтому, похоже, что и сопротивляться «главный прораб перестройки» теперь особенно не станет, не то придется расстаться и с партбилетом, а так хоть должность какую-нибудь сварганят. Словом, с ним все понятно. Вот только возникает вопрос: «Где Лукашов?»

Они что там, в своем гэкачепе, решили обойтись не только без Президента страны Русакова, но и без Кремлевского Луки?! Увы, это безумие! И потом, где хотя бы один лидер союзной республики, той же Украины, например, или Белоруссии? Неужто всех «националов» решили поставить перед фактом? А ведь вводить чрезвычайное положение на территориях союзных республик придется только через местные парламенты…

«Но главное, – сказал он себе, – еще не ясно, смирится ли с этим “гэкачепизмом” сам Президент. – То, что он болен, – ясно. Но ясно и то, что он все еще остается генсеком и Верховным главнокомандующим».

Федорченко взглянул на часы. До введения в Москве чрезвычайного положения оставалось чуть больше часа.

«Господи, – подумал он, произошло бы что-нибудь за этот час такое, что избавило бы от участи, которая меня ждет!». Однако, взмолившись по этому поводу, Федорченко тотчас же сказал себе: «Не молись, чуда не произойдет. Небесные чудеса Кремля обычно не касаются».

Выходя у здания Комитета гостелерадио из машины, он и в самом деле уже прекрасно понимал, что ничего за этот час произойти не может. Он и отведен-то ему только для того, чтобы или покончить жизнь самоубийством, или же позвонить шефу госбезопасности и отказаться выпускать эту передачу в эфир. Что фактически приравнивалось ко все тому же акту самоубийства.

Но Федорченко знал, что ни то, ни другое ни к чему не приведет. Ровно через час в его кресле уже будет сидеть другой президент компании.

«Интересно, танки они введут прямо сейчас или все-таки подождут, пока взойдет солнце?» – оглянулся президент Гостелерадиокомпании СССР на ночную улицу, уже стоя у двери. И в ту же минуту услышал отдаленный, натужный гул моторов, вслед за которым должен был послышаться и лязг танковых гусениц.

8

Совещание у министра обороны было назначено на шесть утра. Но к тому времени главкомам видов Вооруженных сил уже пришлось пробиваться к зданию министерства по улицам, наводненным танками и бэтээрами. Впрочем, угнетали генералов не заторы, к которым они, столичные небожители, давно привыкли. Их раздражала вся эта бронетанковая «тусовка», напоминавшая ни черта не понимающим главкомам какой-то кошмарный сон. Некие фантастические видения.

Их попытки прямо на улицах, у офицеров-танкистов, выяснить, что происходит, тоже ни к чему не приводили. Ни один офицер так толком и не смог объяснить, почему его солдаты здесь, кто отдал приказ о вступлении в столицу и что будет предпринято дальше.

Главкомы, элита генералитета, пытающиеся узнать от своих солдат, что происходит, почему путь к Министерству обороны им преграждают танками, – это было нечто новое для России, а потому очень напоминало генералам кадры из кинохроники, переданной откуда-то из Гватемалы или Гондураса.

Министр обороны Карелин приказал поднять главкомов сразу же, как только вернулся из Кремля в свое министерство. И весь тот период, пока адъютант пунктуально докладывал, какой главком уже прибыл, а какой пока еще находится в пути, он сидел за столом, обхватив голову руками и тягостно уставившись на листик с текстом шифрограммы, которая только что ушла в разбросанные на огромной территории, от западных границ до Курильских островов, войска.

Маршал Советского Союза совершенно не думал о том, что скажет своим главкомам, ибо с самого начала понимал, что даже проводить это совещание не имеет никакого смысла – все, что его генералы могут узнать, они узнают из шифрограммы, которая уже поступила в их штабы. Но в то же время Карелин не мог сидеть в эти часы в министерстве просто так, безвольно прислушиваясь к тому, как Москва содрогается от никогда не виданной тяжести машин, оглушенная гулом моторов и грохотом гусениц.

Кроме того, Карелин хотел увидеть своих главкомов, встретиться с ними, чтобы глаза в глаза; выяснить их реакцию на происходящее.

По-разному маршал представлял себе тот день, когда ему – не доведи господь! – придется выступить на защиту Отечества. Но никогда не думал, что на собственную столицу ему придется бросать танки так же, как его предшественники и сам он бросали их в мирное время на Будапешт, на Прагу, на Кабул…

– Прибыл главком ВВС генерал-полковник Верещагин, – сообщил из приемной по внутренней связи адъютант.

– Хорошо. Докладывать о каждом прибывшем в отдельности.

Еще через пару секунд адъютант доложил:

– Прибыли: главком войск ПВО генерал армии Сосновский и главком ракетных войск генерал армии Ветров. – А чтобы выполнить приказ о докладе по каждому генералу в отдельности, сразу же уточнил: – Они прибыли одновременно.

– А что главком ВМФ Росавин? – спросил министр, вспомнив, что Президент находится сейчас на берегу Черного моря и многое будет зависеть от того, как поведут себя экипажи кораблей блокирования, а также Севастопольская военно-морская база.

– Ждем с минуты на минуту. Да, вот только что вошел главком Сухопутных войск…

– Ясно, – прервал своего порученца министр. Даже слышать имя главкома Сухопутных войск ему сейчас не хотелось.

Банников являлся единственным из главкомов, кто прочно был связан с «чрезвычайщиками», поэтому видеться с ним сейчас для министра было так же тягостно, как если бы пришлось видеться с сообщником по заговору.

«Впрочем, почему “если бы”? – одернул себя маршал. – Так оно и есть: сообщник. По заговору. И нечего тут строить из себя девственницу!..»

За то время, которое он провел этой ночью вне своего кабинета, Карелин уже успел понять всю авантюрность замысла шефа госбезопасности Корягина и его соратников. И теперь уже не сомневался, что армия втягивается в грандиозную авантюру, которая может иметь самые трагические последствия не только для столицы, но и для всей страны, а возможно, и Европы.

К тому же получалось так, что авантюра-то была благословлена его, министра обороны, приказом. Потому что все те танки и бронетранспортеры, вся та солдатская масса, которая уже наводняет или в ближайшее время будет наводнять районы столицы и ее пригородов, столицы других союзных республик, в конечном итоге находится в его подчинении.

Пока главкомы томились в его приемной в ожидании встречи с министром, сам он мучительно искал выход из создавшегося положения, и не мог найти его. Причем выход уже не столько для страны, поскольку изменить что-либо в масштабах Союза он уже не способен был, сколько для самого себя.

«В конце концов кому из этих путчистов ты подчиняешься? Корягину? Ненашеву? Министру внутренних дел Пугачу? – в сотый раз спрашивал себя маршал, пытаясь вернуться к тем исходным позициям, на которых зарождался его приказ № 8825 и последовавший вслед за ним приказ начальника Генштаба Михайлова. – По закону, по Конституции, ты подчиняешься Верховному главнокомандующему; ну, еще Верховному Совету. И скажи ты свое твердое маршальское “нет”… Потребуй предъявить соответствующий указ Президента…»

Да, существовал еще премьер-министр Пиунов. Но министр обороны никогда всерьез не воспринимал его как шефа. А уж в таких вопросах, как оккупация столицы собственной страны, запросто мог по-ефрейторски проигнорировать, исповедуя одну из святейших заповедей солдата: «Не спеши выполнять приказ, ибо последует команда: “Отставить!”».

В том, что команда «отставить» последует очень скоро, Карелин уже не сомневался. Но вот с выполнением-то он все же поторопился. Непростительно, по-новобранчески, как последний салага, – поторопился.

Наконец появился адмирал флота Росавин, и всех главкомов пригласили к министру.

9

Карелин – грузный, мрачный, с кирпичным, запущенно-гипертоническим лицом – несколько минут мрачно восседал во главе стола, словно забыл о том, что теперь он в кабинете не один и что время, когда он мог молча самоистязаться, прошло. Теперь то же самое следовало делать в присутствии своих основных подчиненных, составлявших элиту советского генералитета.

Он хотел начать с анализа политической ситуации, но вовремя передумал. Министр обороны и раньше мало смыслил в политике, а еще реже совался в нее, а теперь он вообще плохо представлял себе, что на самом деле происходит и кто в реальности за всем этим стоит.

– Общая политическая ситуация в стране вам в основном известна, – речь давалась маршалу Советского Союза[12] с трудом.

– Вообще-то не очень, – обронил кто-то из генералов, однако министр даже не поднял головы, чтобы выяснить, кому принадлежала эта реплика.

– Потому и говорю, что «…в основном известна», – проворчал Карелин. Слова он произносил натужно. Его произношение вдруг стало напоминать пока еще не забытую невнятность прежнего генсека. – Поэтому начну с главного, по существу, сугубо и кратко… Президент Русаков болен. Я не врач и в Доросе, в отличие от некоторых, – исподлобья взглянул на главкома Сухопутных войск Банникова, – не был.

На удивление, главком выдержал его взгляд вызывающе спокойно. И даже победно вздернул подбородок, демонстрируя свое пока еще скрытое превосходство.

«Никак пообещали портфель министра обороны! – понял Карелин. – Он давно в это кресло метил, а тут вдруг представился случай занять его сейчас и немедленно».

– Как же он так… внезапно? Президент все-таки. – Теперь Карелин узнал голос главкома Военно-морского флота Росавина. – И вообще, почему я в таком случае не поставлен был в известность? – спросил так, словно перед ним сидел не министр обороны, а его личный порученец. – Все-таки охрану резиденции несут мои корабли.

Маршал угрюмо посмотрел на главкома флота и, словно ни в чем не бывало, продолжил:

– Так вот, в Доросе я не был, но, говорят, что болен Президент серьезно. – Министр натужно прокашлялся, налил себе минералки и смочил уже не поддающееся ему горло. – Но поскольку политика – это не наше с вами армейское дело, то и рассуждать-мудрить по этому поводу не будем.

«А ведь он дает понять, что не очень-то верит в болезнь Президента», – понял Росавин.

Адмирал флота[13] только вчера справлялся у своих, как там Президент, как-никак резиденцию в Доросе действительно прикрывают с моря корабли Черноморского флота, поэтому сам Бог велел… Так вот, сказано ему было: «Наблюдаем: купается, плавает. Прогуливается по прибрежной полосе». Поэтому спрашивается: что же такого вдруг могло произойти с генсек-президентом, который под вечер еще совершает заплывы по августовской теплыни, а ночью уже, видите ли, до недееспособности болен?! Конечно, жизнь есть жизнь, но и морские офицеры тоже не первый день палубу топчут…

Карелин, сказал себе адмирал, предлагает нам правила игры: верить тому, что говорят, и делать то, что требуют. Так оно в принципе и должно быть в армии. Но не в случае с отстранением от должности Президента и Верховного главнокомандующего.

– Так что же дальше? – вновь не удержался Росавин.

– Обязанности Президента пока что, как и положено по Конституции, будет исполнить вице-президент Ненашев. А там разберутся. Но, пока они будут разбираться, нам с вами уже приходится принимать те меры, которые следовало бы принять уже давно. То есть в стране пора наводить порядок.

– Точно, – поддержал его главком ПВО Сосновский. – Пока терпим весь это розгардияш, зря время упускаем.

– По мерам – нет вопросов, – согласился генерал армии Михайлов. – Хотя, конечно, при нынешней ситуации в республиках, с их национал-демократическими движениями…

– Все, что сейчас нами будет предпринято, – продолжил маршал Советского Союза, – следует воспринимать лишь как патриотические усилия военных по спасению Союза, социализма, Отечества.

Карелин умолк и тяжелым, безнадежно грустным взглядом обвел своих главкомов. Никогда еще генералы не видели своего «маршала маршалов» таким угрюмым и обреченно-жалким. А ведь они уважали своего министра не только по должности. Профессионалы высокого класса, они искренне могли подчиняться только человеку своего круга, хоть немного да превосходящего их в профессионализме и в жизненном опыте.

Так вот, их маршал принадлежал именно к таким людям. Его министерско-маршальский жезл был окаймлен блеском фронтовых орденов, что само по себе в их решительно омоложенной генеральской среде с каждым годом ценилось все выше.

– Так все же… что произошло с Президентом? – вновь первым решился нарушить затянувшееся молчание адмирал флота.

Ему почему-то очень больно было наблюдать, как грозный министр, который всегда держал своих главкомов в «повышенном служебном рвении», теперь окончательно сник. А тут еще чутье адмирала подсказывало, что, независимо от исхода всей этой истории с «чрезвычайкой», их танки, вся эта стальная лавина на улицах Москвы, маршалу маршалов уже не простится. Уйти «подобру» старику теперь явно не дадут.

Министр с легкой досадой взглянул на адмирала, пожевал, – как это делал Мюллер-Броневой в фильме «Семнадцать мгновений весны», – нижнюю губу и, очевидно, мысленно послав его к чертям собачим, спокойно, устало ответил:

– Полагаю, что-то серьезное. Иначе вся эта дребедень не заваривалась бы. Однако прямо говорю: толком пока ничего не знаю. По крайней мере знаю не больше вас.

– Но все же вошли в состав Госкомитета по чрезвычайному положению, – с легким укором уточнил Росавин.

– Вошел, – вынужден был признать маршал. А немного помолчав, сокрушенно добавил: – Как видите, согласился, поскольку по должности положено было.

– Почему же не позвонили Президенту, как своему Верховному главнокомандующему? – несмело пока что поинтересовался главком ВВС Верещагин. – Можно ведь было уточнить, согласовать свои действия.

Министр обороны взглянул на него почти с ненавистью, однако на настоящую командную ненависть сил у него уже не хватало. Главкомы знали, что их маршала жизнь не баловала. Сначала погибла дочь, потом умерла жена. Вторая жена тоже только что попала в автокатастрофу и, по существу, прикована к постели, из которой, дай-то бог…

– Ну, это я сам уточню, – пришел ему на помощь адмирал флота. – Сразу же после совещания свяжусь с комфлотом на Черном море Ивченко. Не может быть, чтобы его «сторожа» не знали, что там, на берегу, у них под носом, с подопечным происходит. Потому как подозрительно все это.

Но все поняли, что помощь эта сама по себе оказалась бы сомнительной. Во-первых, неизвестно, что там сообщат адмиралу его морские «сторожа»; во-вторых, встает все тот же вопрос: что помешало связаться с Доросом, с резиденцией Президента, самому министру обороны? Ситуация-то ведь из ряда вон выходящая.

– Ну хорошо, Президент заболел, – вновь принялся за свое надоедливый главком ВВС. – Но танки-то на улицах зачем? Они же тут не только все дороги угробят, они полстолицы разворотят.

– Танки, как вам известно, нужны для поддержания порядка, – еле слышно объяснил маршал.

– Да что они тут, на тесных городских улочках, поддержат?! Они же в самом деле нехотя полстолицы разнесут! И все бестолку. Есть милиция, существует спецназ, воздушные десантники, наконец…

– Само появление такой массы танков может спровоцировать все, что угодно, – поддержал его главком ракетных войск стратегического назначения. – Какой-нибудь водила-механик гусеницей «жигуленка» подденет, и считайте, что уличный бой вам обеспечен. Я уж не говорю о реакции на человеческие жертвы.

– У нас были данные, что в Москве готовятся серьезные вооруженные провокации, – проворчал маршал. – Танки, бронетранспортеры и прочая техника вошла без боезапаса, поэтому опасаться, что начнется пальба…

– Тогда, без боезапаса, они, тем более, здесь не нужны, – заключил Верещагин. И в словах его проскользнула некоторая пренебрежительность, свойственная каждому уважающему себя «летуну», когда речь заходит обо всем, что взлетать не способно. – Ни один из них в этой сутолоке и развернуться толком не сможет. Разве что два квартала своими выхлопными газами затравит.

– У меня создается впечатление, что некоторые товарищи не понимают, насколько серьезно положение сейчас не только в Москве, но и в стране в целом, – неожиданно произнес доселе отмалчивавшийся главком Сухопутных войск Банников, ни к кому конкретно не обращаясь. – Да, танки на улицах – это элемент устрашения. Но мы не могли поступить иначе, если решительно настроены сохранить ситуацию в стране, а значит, и саму страну под своим контролем.

Все молчаливо взглянули на сухопутчика. Взглянули каждый по-своему, со своими чувствами. Но каждый – с долей неприязни. Во-первых, стало ясно, что «маршал маршалов» втянут в эту авантюру не без помощи генерала армии Банникова, который рад по-любому поводу и под любым предлогом подставить старика, дабы занять его место. Очевидно, уже обещанное ему. Во-вторых, главкомы поняли, что одним из наиболее активных, хотя и скрытых, заговорщиков является именно Банников, а это уже многое проясняло в действиях всех прочих «гэкачепистов».

– Поскольку больше вопросов нет, – отлично понял их настроение министр обороны, – все свободны. Позаботьтесь, чтобы во вверенных вам соединениях и частях с пониманием отнеслись к мероприятиям Госкомитета по чрезвычайному положению.

По тому, как старый маршал из-под густых седеющих бровей смотрел при этом на главкома Сухопутных войск, генералы поняли, что последние слова тот произнес уже оглядываясь. Это им очень не понравилось. И даже вскользь оброненное Карелиным: «Поймите, что горячечность армии ни к чему хорошему не приведет» – общего впечатления не изменило.

Когда главкомы вышли из кабинета, маршал приказал порученцу никого к нему не впускать и ни с кем не соединять. Главкомы (кроме Банникова, который срочно улетал в Киев) все еще топтались у него в приемной, рассчитывая, что, возможно, удастся получить еще какую-либо информацию о событиях в стране и в Кремле. Однако, догадываясь о том, что генералы все еще маются у его дверей, Карелин велел порученцу передать строгий приказ: «Всем срочно отбыть в свои штабы и не отлучаться из них до полного прояснения ситуации в стране!».

Достав после этого из ящика стола пистолет, он положил его перед собой, и отрешенно уставился на него, как великий грешник – на распятие; понимая, что настало и его время отмаливать и расплачиваться…

10

Это было одно из тех видений детства, в которые Председатель Верховного Совета Украины Леонид Ярчук обычно погружался на рассвете. Оно являлось ему как бы в пограничном состоянии, между сном и реальностью, уже на стадии образного подсознания возвращая его к пейзажам Волыни, пейзажам детства, к истокам генетической памяти его рода.

Это было короткое, как вспышка молнии, явление райских лугов, озаренных каким-то внутренним духовно-космическим сиянием, за пеленой которого восставали неясные очертания то ли замка, то ли собора; эдакой, парящей в органно-возвышенном поднебесье, Шамбалы, открывавшейся ему, как неофиту высших посвященных, в виде благоденственного послания.

…И ворвавшийся в это благостное состояние резкий телефонный звонок был сигналом из иного измерения, иного астрального мира. Словно галактический взрыв, он мгновенно растерзал весь тот призрачно-голограммный мир, в который Высший Разум только что вводил главу суверенной Украинской Республики, и заставил вернуться в земной август 1991 года.

«Наделяя людей властью, Высший Разум тотчас же наделяет их и доступом к информационному центру Вселенной» – последний всплеск того, все еще астрального, сознания, из которого Предверхсовета Украины так неохотно выходил в то раннее, освященное приднепровскими росами, утро.

Еще лежа в постели, Ярчук определил, что эта настойчивая, нервная телефонная трель доносится не из гостиной, где стоял городской телефон, доступ к которому имели члены его семьи и гости, а из узла правительственной связи, располагавшегося в его домашне-служебном кабинете.

«А ведь по пустякам в шесть утра звонить главе государства не станут», – объяснил он себе происхождение этого вызова из киевских госбудней, на ходу застегивая халат и с полусонной неуверенностью ступая на крутые ступени.

– У телефона, – как можно бодрее произнес он, словно всю ночь напролет просидел у аппарата в ожидании этого звонка.

– Журенко говорит. – Услышав имя первого секретаря ЦК Компартии Украины, своего недавнего шефа, Ярчук мысленно напрягся. Предчувствие явно не подводило его. Он еще не знал, что именно произошло, но если в стране произошло что-то из ряда вон выходящее, звонок должен был последовать именно от этого человека, который первым в республике уже давно не был, но вторым себя все еще не осознавал. – Вы уже слышали?..

– Что… «слышал»? – сухо и резко переспросил Предверхсовета. Он отдавал себе отчет в том, что «на дротi»[14] был высший компартийный чиновник, остававшийся в отличие от миллионов других украинцев коммунистом не по партбилету, а по сути своей, по убеждению, по маниакальной ненависти к самой идее о независимой Украине. А потому от него можно было ожидать любой провокации.

– То есть я хочу спросить, вы радио слушаете?

– Радио? Нет. – И, не выпуская трубки, потянулся к стоящему рядом приемнику. – В это время я обычно сплю. – Однако, настраивая приемник, уже мысленно прокручивал ситуацию: «Киев, Львов, Крым?.. Скорее всего, Москва. Если ОНИ и решились что-либо затеять, то конечно же исходить это должно из Москвы. Любая серьезная угроза может исходить сейчас только оттуда».

Тем временем в эфире уже появилась она, Первопрестольная. Сквозь атмосферные и еще бог знает какие помехи, в кабинет Предверхсовета Украины в его резиденции в Конче-Заспе врывался нахрапистый, под Левитана сработанный, голос диктора: «…постановили создать Государственный Комитет по чрезвычайному положению… В соответствии со статьей 127 пункта 3 Конституции СССР и статьей 2 Закона СССР “О правовом режиме чрезвычайного положения” и идя навстречу требованиям широких слоев населения…»

«Какой еще Госкомитет по чрезвычайному положению, да к тому же “идя навстречу требованиям широких слоев населения?!”» – почти похмельно покачал головой Ярчук, пытаясь понять, что там опять, в этой России, происходит; из какой «Авроры» там в очередной раз пальнули; кто именно и по какому случаю вновь захватывает телефонные и телеграфные станции? Угомонится когда-нибудь эта империя или нет; найдется ли наконец сила, которая угомонит ее?

Эти несколько минут они слушали сообщение ТАСС вместе, причем до слуха Предверхсовета долетал и голос, звучавший из приемника, расположенного в кабинете Журенко.

– Вот так вот, – почти ликующе произнес тем временем «партайгеноссе», как после фильма «Семнадцать мгновений весны» во властных структурах Киева начали называть секретарей ЦК. – Как видите, Президент Русаков от должности отстранен, и вся власть перешла к членам ГКЧП.

«Даже аббревиатуру успел запомнить?! – удивился Ярчук. – Вот он – идеальный продукт партноменклатурной эпохи! Впрочем, ты – из продуктов той же эпохи» – тут же осадил себя бывший второй секретарь ЦК. А вслух произнес:

– Ну, это им только так кажется, что перешла. Власть сама по себе не переходит, ее нужно брать.

– Однако же они ее взяли! Разве не понятно?

– А вот это уже только вам так кажется. И еще… что все-таки с Русаковым?

– Пока не известно.

– Но, по крайней мере, он жив?

– Вероятно, да. Кстати, он находится, или, во всяком случае, до вчерашнего вечера находился, на территории суверенной Украины, – это «суверенной Украины» Журенко произнес не без издевки, давая понять недавнему «цекашнику», что тот явно поставил не на те силы, на которые следовало бы ставить. – И кому, как не вам, Леонид Михайлович, знать, что же на самом деле произошло с генсеком; так что…

Не дослушав его, Ярчук положил трубку и, опустившись в кресло, уставился на приемник.

«На всей территории бывшего Советского Союза вводятся законы СССР…» – вот что больше всего врезалось в память в эти минуты в его растревоженную память.

Если бы осуществленный русскими гэкачепистами переворот касался только России, тогда это было бы внутренним делом федералов. Но Ярчук понимал, что попытка возродить Советский Союз в том виде, в каком он был, вернуть под единые законы советской империи[15] Прибалтику, Кавказ и Украину – это уже война. Подавить демократическое и национальное возрождение в такой массе республик можно только жесточайшими репрессиями, наподобие тех, к которым коммунисты уже прибегали в годы Гражданской войны, а затем в двадцатые годы и конечно же в 1937-м.

На службу Ярчук в это утро демонстративно не торопился. К чему? Из Москвы сейчас последуют нервные звонки. И пусть следуют. А его на рабочем месте нет. Он выждет, приценится к ситуации и к шансам путчистов… Что же касается внутренних дел, то он – всегда на связи.

Ярчук неспешно повязывал галстук, когда телефон вновь ожил.

– Это Журенко говорит, – опять услышал он в трубке уверенный, нагловатый голос «партайгеноссе». – Тут уполномоченный ГКЧП прибыл. Из Москвы прилетел, звонит прямо из аэропорта.

– Какая оперативность! – проворчал Предверхсовета. – Кто именно удостоил нас?

– Главком Сухопутных войск Банников.

– Это они что, решили говорить с нами «языком армии»?

– Для начала, генерал Банников хочет всего лишь встретиться с вами, чтобы обсудить создавшееся положение.

* * *

Ярчук выдержал паузу и взглянул на часы: было около девяти. Он хотел спросить, прибыл ли Банников сам или же с группой офицеров, но спросить так – значит показать стороннику гэкачепистов Журенко, что ты боишься Банникова, боишься ареста, переворота уже в масштабах Украины, но по московскому сценарию.

– Что ж, если он прибыл как представитель путчистов, придется встречаться.

– Почему «путчистов»?! – возмутился Журенко, поняв, что определение касается и лично его. – Почему сразу «путчистов»?! Сказано ведь, что главком прибыл в Киев по заданию Госкомитета по чрезвычайному положению, то есть по спасению страны.

– По спасению какой страны и от кого?

– Так ты готов встретиться или отказываешься? – перешел Журенко на «ты».

И Ярчук понял: сейчас первому секретарю даже хочется, чтобы он отказался от этой встречи. Тогда Журенко сам прибыл бы на встречу как официальное лицо, объявил его, спикера парламента, противником ГКЧП, а главное, выступил бы в роли спасителя Украины и всего Советского Союза. Прокрутив в сознании такой вариант развития событий, с двумя ходами наперед, Ярчук, заядлый шахматист, мстительно ухмыльнулся: «Ну, уж такой форы я тебе не дам!» Именно поэтому он по-деловому ответил:

– А что, дело, видать, серьезное. Почему бы и не встретиться, если уж в такую рань человек специально для этого из Москвы прилетел?

– Тогда есть предложение встретиться у меня.

– У вас, говорите?

– Посидим втроем, как теперь принято: без галстуков и прессы.

Ярчук по-крестьянски хитровато ухмыльнулся. Он представил себя, главу суверенной республики, сидящим на приставном стульчике в кабинете первого секретаря ЦК, где судьба государства будет решаться не в беседе с руководителем парламента, а всего лишь – при его участии.

– А где это у тебя? – тоже перешел на «ты», как, по старой партийной традиции, обращался к нему Журенко. – На даче, что ли?

– Почему «на даче»? В Центральном Комитете партии.

– А я уж подумал было: на даче и действительно без галстуков, как теперь принято. А вот в ЦК… В ЦК – извини, не получится. Он ведь, генерал этот, прибыл, как уполномоченный Госкомитета, отстранившего от власти Президента СССР, то есть совершившего государственный переворот. А в Украине говорить от имени государства можем пока что только я и Верховный Совет, своими законами и постановлениями. Поэтому если и будем встречаться, то только у меня, в Верховном…

– Не думаю, что это так принципиально. И потом, власть в руки берет не гэкачепе, а, в его лице, сама партия.

– Вот о партии в этом постановлении гэкачепистов как раз ничего и не сказано. Власть взял в свои руки некий Госкомитет по чрезвычайному положению, а не Политбюро ЦК КПСС. При этом непонятно, где в это время находится Президент страны и кто дал право отстранять его от власти или хотя бы на какое-то время лишать полномочий. И потом, почему в это их ЧП, или как его там, не вошел глава Российской Федерации Елагин? Они что же, хотят править страной, не считаясь с законной властью ни России, ни Украины?

– Ну, так вопрос не стоит… – проворчал Журенко, почувствовав, что выбиться в «спасители Украины» Ярчук, за которым в этом вопросе стоит почти вся интеллектуальная элита республики, ему не позволит. – Комитет намерен опираться на партию, армию и широкие слои народа.

– «Широкие слои народа» голосовали за Верховный Совет России и Украины, а не за гэкапутчистов, – вежливо, но в то же время твердо парировал Ярчук. – А потому подтверждаю: встречаемся у меня, в Верховном Совете, на государственном уровне, как положено.

– Ладно, в Верховном так в Верховном… – неуверенно и крайне неохотно согласился партийный босс. – Если это так принципиально…

Положив трубку, Ярчук повязал галстук, но, так и не затянув его, снова опустился в кресло. Он понимал, что, хотя генерал Банников и явился один, а не в сопровождении генералов, все равно за ним стоят воинские части, стоят штабы военных округов Украины и конечно же военное командование в Москве, чьи приказы они обязаны выполнять.

То есть генеральскую свиту Банников себе так или иначе, в пожарном порядке, сколотит. А уж появление этих генералов в кабинете Предверхсовета Украины может означать все что угодно, вплоть до ареста.

«…И в самом деле, – мрачно размышлял он, – кто за мной стоит, на кого я могу опереться? Милиция? Она подчиняется министру внутренних дел СССР, тоже гэкачеписту. Местный, украинский КГБ?» – При одной мысли об этом Ярчук горестно улыбнулся. Творческая интеллигенция? Так она все еще видит в нем, Ярчуке, «коммуняку», секретаря ЦК по идеологии, одного из руководителей компартии республики, то есть партии, которая до сих пор яростно выступает против создания в Украине полноценного независимого государства. А посему отношение к нему в этих кругах такое же, как и ко многим другим высокопоставленным партноменклатурщикам: «Комуняку – на гиляку!»[16]

Но именно поэтому, сказал себе Ярчук, при разговоре с гэкачепистом, да к тому же опирающимся на мощную армейскую силу, должны присутствовать представители власти. Реальной власти, реального суверенного государства.

Но «власти» у него под рукой сейчас тоже не было. По крайней мере в Киеве. Премьер-министр находился в отпуске. Заместитель Предверхсовета – тоже. И вообще август, пора отпусков… Сколько времени понадобится, чтобы собрать депутатов, выудить по санаториям и домам отдыха руководителей всевозможных общественных организаций, способных хоть как-то постоять за суверенитет этой полурастерзанной республики, которая, судя по всему, потеряет свою независимость, так до конца и не обретя ее.

Легкий, поспешный завтрак его состоял из чая и бутерброда. Но, прежде чем предаться ему, Ярчук позвонил вице-премьеру Дасику:

– О путче в Москве уже знаешь?

– Да слышал, конечно. Но тут что-то не то…

– Ладно, нюансы потом обсуждать будем, – прервал его стенания Ярчук. – Проблема сейчас в другом: уже прибыл полномочный представитель этих гэкапутчистов, причем не кто-нибудь, а главком Сухопутных войск Банников. Судя по всему, для того и прибыл, чтобы брать власть в Украине.

– То есть как это «брать власть»? Кто ему даст? И потом, еще неизвестно, что произошло с Президентом СССР.

– Думаю, что Президент выступает заодно с гэкапутчистами, – как-то неожиданно вырвалось у Ярчука, хотя до сих пор такую версию путча он не осмысливал.

Услышав это предположение, Дасик явно замялся, голос его тут же дрогнул.

– Но если Президент с ними, и даже организовывает это самое гэкачепе, тогда это и переворотом назвать нельзя.

Ярчук сразу же пожалел, что столь опрометчиво высказал эту наиболее убийственную для всего украинского чиновничества версию, но было поздно.

– Такое, скрытое от законной власти суверенных республик, участие Президента в неконституционном комитете «спасителей Отечества», – попытался объяснить он, – как раз и является самым верным признаком антиконституционного путча. Только уже путча, с участием самого Гаранта Конституции.

Дасик замялся, вздохнул, и, словно бы предаваясь полной безысходности, произнес:

– Ничего не поделаешь: придется собирать Верховный Совет.

– Но ты должен знать, что само появление гэкачепе и его действия лично я рассматриваю, как государственный переворот, – четко заявил Ярчук. – Надеюсь, ты тоже?

– Наверное, не надо торопиться с окончательными выводами… – начал мямлить Дасик, однако Ярчук решительно прервал его:

– Сейчас не время дискутировать. Главное, что мы выяснили свои позиции. Встречаемся у меня, ровно через два часа. На встрече с гэкапутчистом, как и положено в отсутствие премьера, правительство Украины будешь представлять ты.

– Через два часа – у вас, – не очень решительно подтвердил вице-премьер.

11

– В Киев, – бросил Ярчук водителю, опускаясь на заднее сиденье. – Как можно скорее – в Киев! – добавил уже не столько для водителя, сколько для самого себя. – Сейчас мне нужно быть там.

– Надо – значит, будем, – безынтонационно как-то заверил его водитель. Это был спортивного телосложения мужчина лет тридцати пяти, о котором его шеф знал только то, что сначала он служил военным контрразведчиком, а затем стал офицером КГБ; и что в должности водителя Предверхсовета оказался по роду своей службы офицера госбезопасности, поскольку выполнял при этом еще и роль телохранителя. – Что-то произошло? – с большим запозданием и как бы между прочим поинтересовался он.

Ярчук взглянул на него с недоверием, но, поняв, что тот действительно не знает, что происходит в эти минуты в Москве (появляясь к шести тридцати, шофер обычно досыпал в машине), успокоился: значит, никаких особых указаний по своей службе этот кагэбист пока не получал.

– Ничего особенного. Текущие дела, которых всегда полно, – как можно непринужденнее ответил Предверхсовета, заметив, однако, что никогда раньше подобных вопросов водитель не задавал. Поскольку знал: не положено! Тогда почему сегодня решился? Понял, что я слишком взволнован? Или же просто чутье контрразведчика?

Когда неожиданно ожил радиотелефон, Ярчук недовольно покосился на него: неужели опять Журенко? Так ведь все уже сказано.

– Леонид Михайлович? – послышался в трубке незнакомый голос.

– Он самый. Слушаю вас.

– Москва на проводе. Хорошо, что мы сумели вас вызвонить. С вами будет говорить Президент Российской Федерации…

Елагин не позволил помощнику договорить, а сразу же вклинился в разговор:

– Леонид Михайлович, тут, понимаешь ли, случилось так, что Президента СССР Русакова то ли арестовали, то ли основательно блокировали.

– … И произошло это в его резиденции в Крыму, в Доросе. Как видишь, в курсе.

– По всем признакам, совершается государственный переворот.

– Другого мнения и быть не может.

Звонок Президента России как-то сразу же приободрил Ярчука. Он, конечно, не сомневался, что Елагин решительно выступит против кремлевского путча, но то – всего лишь предположения, а звонок поддержки – это уже факт, на который можно сослаться. Как они здесь, в Украине, могут поддерживать гэкачепистов в их отстранении от должности Президента СССР, если руководство Российской Федерации против этого?! И вообще если Кремль – «за», а Россия – «против», тогда вы, ребята, сначала там у себя, в Москве, разберитесь, «кто есть ху», а затем уж сюда, в матерь городов русских суйтесь.

Именно в эту минуту Ярчук вдруг очень четко представил себе, каким образом следует выстраивать линию разговора с залетным гэкачепистом. У него появился неопровержимый козырь: «Елагин – против, российское руководство – против, Президент СССР, судя по всему, тоже против. Тогда о чем мы здесь говорим, зря время теряем?!»

– Ты где сейчас находишься, Леонид Михайлович? – вновь, после астматической паузы, продолжил разговор Елагин.

– В машине. По дороге из дачи в Киев.

– Кто-то из этих… гэкачепистов, или как их там, на тебя уже выходил?

– Генерал Банников, главком Сухопутных. Причем он только что прилетел в Киев.

– Нашли дипломата, идиоты, – генерала Банникова! И как он ведет себя?

– Сам генерал на связь со мной пока что не выходил, однако республиканский партийный босс уведомол, что генерал-гэкачепист Банников просит срочно принять его. Очевидно, хочет объявить, что власть в республике переходит в их руки. Но мы такие наскоки не «спрыймаемо». То есть, – замялся Ярчук, подыскивая необходимое слово на русском языке, – я хотел сказать: не воспринимаем.

– Однако ты все же встреться с ним.

– Сам поначалу хотел послать его, но затем подумал: «А стоит ли пороть горячку? Надо выслушать, надо высказать наше видение ситуации».

– При этом раскрути гарнизонника так, чтобы у нас была полная информация – чья это идея, кто за этим гэкачепе стоит, а главное, кто примеряет корону. В общем, ты понимаешь: нужен полный расклад сил.

– Расклад будет. Как там у вас?

– Сложно, – сипловато прохрипел Елагин. – Столица-то наша суверенной России – в Москве расположена, а не в Киеве.

– Теперь, чем дальше от Москвы, тем спокойнее, – признал Ярчук. – Время пошло такое. Впрочем, так оно было всегда.

– Ты с Русаковым не связывался?

– Пока нет. Он уже в Москве?

– Все еще в Крыму. В резиденции в Доросе. Кстати, на территории суверенной Украины. Тонкость, Леонид Михайлович, улавливаешь?

– Сам-то ты с ним связываться пробовал?

– Не соединяют. «Президент занят и просил не беспокоить». Интересно, чем он так непробудно занят? Попробуй-ка ты соединись. Думаю, тебе будет проще, все-таки звонишь на правах хозяина республики.

– Попытаюсь, как только доберусь до кабинета, до правительственной связи. Но уверен, что именно он, Русаков, всю эту муть сивушную и затеял. Чужими руками жар загребать всегда приятнее.

Такой поворот разговора оказался для Елагина полной неожиданностью. Он натужно прокашлялся в трубку, посопел и, после недолгих раздумий, сказал:

– Допускаю, что ты прав. Скорее всего, так оно и есть. Только не спеши идти с этой версией в народ. Если сейчас мы начнем брать Русакова за жабры, он выйдет из подполья и вынужден будет открыто встать на сторону гэкачепистов. У него попросту не будет иного выхода. Мы же тогда окажемся в еще более сложном положении.

– Поскольку это уже будет не переворот путчистов, а полномочные действия главы государства, – поддержал его мысль Ярчук.

– То-то же и оно. Нам выгоднее сейчас спасать Президента страны от гэкачепистов, представляя все дело так, будто он и в самом деле взят под домашний арест, лишен связи с Москвой и народом, изолирован, а то и вообще непонятно, жив ли. Словом, будем лепить из него образ мученика.

– А действительно, – хитровато улыбнулся в трубку Ярчук, – кто знает, что с нашим Президентом произошло на самом деле? Вы, господа гэкачеписты, сначала предъявите его народу, дайте ему возможность высказаться с трибуны перед всем миром, а тогда уже будем обсуждать создавшееся в стране положение.

Ярчук понял, что с этой минуты они с Елагиным уже не просто единомышленники, но и своеобразные заговорщики. Однако теперь это его не напрягало.

– Вот пусть и предъявят, – басовито проворчал Президент России.

– Они хотели представить Елагина в образе великомученика за идею? Так мы им поможем. Своими действиями по спасению всенародно избранного Президента от путчистов-самозванцев мы в конечном итоге загоним их всех в угол. Как они потом будут выпутываться из этой истории – нас это уже не касается.

– Так и будем действовать, – единомышленно хохотнули друг другу в трубку главы двух суверенных республик.

– Как только выставишь этого гарнизонника за дверь, позвони, поделись впечатлениями, – молвил на прощание Елагин. – До связи.

12

Положив трубку в гнездо, Ярчук успокоенно откинулся на спинку сиденья. Ситуация прояснилась: Елагин, а значит, верхушка российского руководства, в гэкачепе участия не принимают. Из этого следует, что уже сегодня у гэкачепистов появятся проблемы в самой Москве, в России.

Что же касается Украины, то, как суверенное государство, она поддерживает отношения с суверенной Российской Федерацией. И признает конституционного Президента СССР, предпринимающего попытки заключить новый союзный договор. То есть, как любит выражаться сам Русаков, «процесс пошел»… Но если он «пошел», тогда причем здесь гэкачепе? Кого этот комитет представляет и каковы его полномочия в той же Москве, не говоря уже об Украине, руководство которой гэкапутчисты пытаются шантажировать?

Елагин даже не догадывался, насколько своевременным оказался этот его звонок. Так уж сложилось, что объединяющей структурой, центром притяжения распадающегося Союза до сих пор представала Россия, которая, в лице высшего руководителя республики, оставалась верной Конституции и Президенту СССР. Само понимание этой ситуации, ссылка на руководителя России, давали украинскому лидеру важные козыри в той игре, которую ему предстояло вести через несколько минут в стенах Верховного Совета.

Ярчук не сомневался, что в Украине у гэкачепистов найдется великое множество сторонников. Возможно, как в никакой другой республике. И эта масса, возглавляемая силовыми ведомствами, способна в течение нескольких часов снести его вместе с Верховным Советом, который в большинстве своих депутатов тоже является прокоммунистическим, пророссийским и идею украинской независимости не поддерживает.

– Ты быстрее можешь? – обратился к водителю.

– Стараюсь.

– Мне как можно скорее нужно добраться до Верховного Совета, – жестко, почти по слогам объяснил ему Ярчук.

– Я это уже понял, – молвил водитель, включая сирену.

В перелесках замелькали первые высотные кварталы Киева. Взлелеянное днепровскими водами солнце восходило на небосклоне, как знамение небес, вещавшее этой стране и этому народу мир и спокойствие. По крайней мере, так хотелось воспринимать это утро и это знамение человеку, который волею судеб оказался во главе древней и прекрасной земли, именуемой теперь Украиной.

Еще недавно он был секретарем ЦК и главным идеологом партии, по преступной вине которой погибли тысячи и тысячи сыновей Украины, боровшихся за то, чтобы эта страна обрела независимость. Но теперь, оказавшись во главе парламента, Ярчук сам готов был добиваться этой независимости, даже под угрозой оказаться очередной жертвой коммунистического террора. Так что сегодняшний день стал для него днем выбора, днем истины, днем жертвенного служения идее…

Милиционер у входа отдал ему честь, но Ярчук лишь снисходительно окинул его взглядом: «Разве это охрана?! Перед любым из генералов, которые появятся здесь вместе с Банниковым, он вытянется в струнку и безропотно даст себя обезоружить. Или же сделает вид, что ничего не происходит». Однако никакой иной охраны ему сейчас не «сообразить». Ибо взяться ей неоткуда.

Войдя в кабинет, Предверхсовета прежде всего полистал свой телефонник и быстро набрал даросский номер Президента. Томительные минуты ожидания. Он уже собирался положить трубку, когда на том конце неожиданно отозвался женский голос.

Ярчук представился и попросил соединить его с Русаковым. По очень важному и срочному делу. «По очень важному и срочному…» – для убедительности повторил он. И был поражен, когда наигранно бодрым голоском телефонист-кагэбистка ответила:

– Владимира Андреевича нет на месте. И вообще он просил не тревожить его.

– Так все-таки: его нет, или же он есть, но просил, чтобы его не тревожили?

– Просил, чтобы не тревожили, – в тоне явного превосходства отрубила телефонистка.

– Вы, очевидно, не поняли. Я – Председатель Верховного Совета Украины. И я убедительно прошу вас…

– Это вы не поняли, Леонид Михайлович, – еще более сухо парировала телефонистка, при этом Ярчук обратил внимание, что она назвала его по имени-отчеству, хотя, представляясь, сам он назвал только фамилию. – Президент находится на отдыхе и запретил тревожить его. Я понятно объяснила?

– Паскуда, – обронил Ярчук, глядя на умолкнувшую трубку. – Впрочем, она всего лишь делает то, что ей приказано.

Он включил приемник. Настроенный на Киев, аппарат однако вещал на русском, причем вещал такое, что всяк уважающему себя украинцу лучше было бы не слышать. Как бывший секретарь по идеологии, Ярчук четко представлял себе, что после очередного сообщения о создании ГКЧП последуют распоряжения этого комитета, конкретизирующие факты перехода власти в его руки. А значит, на местах начнется невообразимая чехарда с делением на тех, кто за гэкачепе, и тех, кто решительно против него; следовательно, возникнут конфликты, и дай-то бог, чтобы, по крайней мере на первом этапе, они обходились без крови.

А еще он представил себе, как тысячи журналистов просоветских изданий по всей Украине уже ринулись собирать доказательства «всенародной поддержки ГКЧП и местных комитетов по спасению социалистического Отечества». И уж кто-кто, а он-то прекрасно знал, как будут рождаться все те репортажи и информации с мест, и все те подписи штатных «отзывальщиков-одобряльщиков», списки которых есть в загашнике каждого газетчика.

Он набрал сотовый генерала Вожженко, с которым был знаком еще с тех времен, когда тот пребывал в капитанах. Всего лишь месяц назад Вожженко получил звание генерал-майора, вместе с назначением в штаб округа. И мало для кого оставалось секретом, что и звание, и новую должность он получил благодаря протекции Предверхсовета.

– Вы знаете, кто с вами говорит? – спросил Ярчук, не представляясь.

Генерал помолчал, вычисляя, кто бы это мог быть. Но тут же сообразил и, тоже не называя имени, отчеканил:

– Так точно, Михалыч, – как обычно обращался к нему генерал, пребывая на совместной рыбалке или во время игры в шахматы.

– Где вы сейчас находитесь?

– По дороге на службу.

– Старайтесь никуда не отлучаться.

– Принято, понято, – с некоторой заторможенностью заверил удивленный генерал.

– Ваша задача – владеть информацией и постоянно пребывать на связи.

– Тоже понял. Так точно, буду. Кстати, все время передают из Москвы, что, дескать…

– Знаю, – прервал его Ярчук. – Меня интересует реакция ваших штабистов на эти сообщения и на события в Москве.

Генерал замялся, пытаясь сообразить, о какой именно реакции, какого уровня и характера, идет речь.

– Если говорить об общей ситуации, то войска подняты по тревоге и находятся в повышенной боевой готовности.

– Во всех округах?

– Так точно.

– Что еще?

Ярчук всегда уважал Вожженко за его неразговорчивость и за умение прислушиваться не к словам, а к молчанию собеседника. Особенно ценил это немногословие во время игры в шахматы, когда, если Ярчук входил в азарт, его раздражало всякое неосторожно оброненное слово. Не говоря уже о традиционных шахматных советах-подковырках.

Но сейчас эта неразговорчивость генерала заставляла главу парламента буквально вытаскивать из него по слову, хотя понятно было, что важна любая конкретная информация, поступающая от штабиста.

– Меня вызвали, предупредили, что прибыли высокие чины из Москвы. Уже от имени новой власти.

– Для тебя это тоже «новая власть»? – прямо спросил его Ярчук, тем самым ясно давая понять, какого мнения и какой ориентации придерживается он сам.

– Ситуация сложная, Михалыч. Но вы же знаете, я сторонник того, чтобы вопросы армии решать радикально и немедленно.

Смысл сказанного можно было истолковывать по-разному, но из предыдущих бесед Ярчук знал их истинное толкование: под «радикально и немедленно» штабной генерал понимал только одно: переход армии в подчинение Верховного Совета Украины, что на практике означало создание украинской армии. Лихим парнем был этот генерал, но…

– Тогда ты знаешь, как вести себя и что делать… чтобы не делать «ничего такого». Старайся анализировать ситуацию, исходя из того, что войска находятся на территории теперь уже суверенной Украины.

– Принято, понято! Есть, анализировать ситуацию!

И генерал действительно понял, Ярчук в этом не сомневался. Ему запомнился разговор с тогда еще полковником Вожженко в июле прошлого года, сразу же после принятия Декларации о государственном суверенитете. Полковник тогда сказал: «Как офицер-украинец, я хочу знать, насколько это серьезно».

«Что… серьезно?» – явно лукавил Ярчук.

«Ну, все это: декларация, суверенитет, выход из состава Союза… Если вы действительно намерены создавать независимое государство, а не очередную автономию с непонятно какими правами, которых уже через год Москва нас лишит, тогда немедленно берите в свои руки армию. У нас достаточно патриотически настроенных офицеров, чтобы быстро и решительно сместить всех тех, кто, оставаясь в Украине, и впредь намерен служить России».

«Считаете, что и в самом деле достаточно?» – уточнил Ярчук.

«Вы хотя бы знаете, что порядка пятисот тысяч офицеров Советской армии являются этническими украинцами?»[17]

«Порядка пятисот тысяч?! – изумленно переспросил Ярчук. – Да такое просто невозможно! Откуда эта цифра?»

«Из Москвы, из Главного политуправления, причем получена по партийным каналам. Из этого вытекает, что мы не только можем полностью укомплектовать свою армию хорошо подготовленным украинским офицерским корпусом, но и вообще создать сугубо офицерскую армию».

«Образца офицерских батальонов Белой гвардии, – понимающе кивнул Ярчук. – Мы могли бы удивить мир хотя бы этим. Вот только… вам, по тем же каналам Главполитуправления, не поведали, сколько среди этих этнических офицеров-украинцев действительно… украинцев? То есть настоящих, национально сознательных».

«Значительно больше, чем нам с вами кажется. Настанет время, и они проявят себя так, что и в самом деле удивят мир. Словом, что решаем? Берем армию в свои руки?»

Ярчук тогда иронично ухмыльнулся и нервно передернул подбородком.

«Это значит – идти по одному из сценариев военного переворота, давно отработанных “банановыми республиками”. Но Украина – не банановая республика, а Советский Союз – не та империя, в пределах которой стоит затевать гражданскую войну. Так что на переворот я никогда не пойду».

Да, тогда Ярчук ответил именно так. Но теперь он уже не был уверен в своей правоте. В конце концов, речь ведь шла не о военном, а о конституционном перевороте, обозначенном уже самим провозглашением суверенитета.

«Что ж, – зубами почесал Михалыч верхнюю губу, завершая теперешний разговор с Вожженко, – по крайней мере один генерал-штабист в резерве у тебя, как крапленая карта – в рукаве, все же имеется».

13

Шеф госбезопасности сидел в своем кабинете – угрюмый и фанатично решительный.

Выставив на стол два крепко сжатых кулака, он встречал входящих друг за другом заместителей и начальников управлений кагэбэ с таким видом, словно руки его покоились на рукоятях «максима», и он лишь ждал момента, чтобы нажать на гашетку. В дни, предшествовавшие путчу, Корягин занимался в основном тем, что разрабатывал план смещения Президента, «утрясал» кандидатуры лиц, которые должны были составить Госкомитет по чрезвычайному положению, да пытался координировать действия причастных к путчу «силовых контор». При этом Старый Чекист не сомневался, что в самом его ведомстве каждый беспрекословно выполнит все, что ему будет приказано.

Однако теперь, глядя, как неуверенно, настороженно входят в его огромный кабинет начальник Седьмого главного управления генерал-майор Петюнин, Третьего главного управления недавно назначенный полковник Волков и Главного управления защиты конституционного строя генерал Ведренко, шеф госбезопасности уже не был уверен в этом.

Подчиненные давно расселись – каждый на свое, давно облюбованное место. А Корягин все еще сидел, ссутуленно набычившись, и пристально всматривался куда-то в пространство между дверью и заставленным трудами классиков марксизма да мемуарами шефов разведок и контрразведок мира книжным шкафом. Когда же он наконец вышел из состояния этой кагэбистской нирваны и вернулся к реальной действительности, каждый из сотрудников госбезопасности, кто попадал в сектор обстрела его свинцовых очков, чувствовал себя, как отступник – под судным снайперским прицелом.

– Сегодня по всей стране, по всему Союзу Советских Социалистических Республик, – уточнил он негромким, вкрадчивым, совершенно не похожим на радиоофициоз Левитана голосом, – вводится чрезвычайное положение. Оно вводится по всему Советскому Союзу, – повторил генерал армии Корягин, и каждый из присутствовавших чинов прекрасно понимал, что́ за этим сообщением стоит и что за ним последует.

Управленцы самоотреченно молчали. Ни одному из величайших актеров мира не позволительно было держать такую сценическую паузу, как шефу госбезопасности, и ни в одном театре мира не нашлось бы столь почтительно внемлющей его путчистской паузе массовки.

– Генерал Гусин.

– Слушаю вас, – вздрогнул заместитель Председателя КГБ и, поднявшись, исподлобья уставился на Корягина.

«А ведь хреново держится, – ухмыльнулся про себя шеф госбезопасности. – Одно дело – подвластно утюжить свой народ, зная, что за тобой огромная имперская машина, мощная имперская власть, и тогда плевать на законы, на Конституцию, на то, что скажут за бугром. Совершенно другое – идти против власти, пусть даже такой рыхлой, как нынешняя.

– Здесь списки лиц, – положил Корягин на край стола багровую, под цвет крови, папочку, – за которыми нужно немедленно установить наблюдение и которых, как только последует приказ, надлежит сразу же арестовать.

Гусин попытался подойти к столу четко, по-военному, но от шефа госбезопасности не скрылось, что ноги его подчиненного одеревенели и шаг получился не офицерский, а ходульно-холопский. Каким обычно подходили к трибуне мелкие провинциальные сошки, которым по дикой случайности выпадало держать речь на съездах партии да пленумах ЦК.

Вернувшись на свое место, Гусин открыл папку, прошелся взглядом по первым фамилиям и до крови прокусил нижнюю губу. Э, нет, это уже были не «писатели-отщепенцы» и не «продавшиеся западу художники-абстракционисты», на преследовании которых чекисты поднаторели со времен Ягоды, Ежова и Берии и которых можно было тысячами загонять в коммунистические концлагеря.

На сей раз в перечне лиц, которых следовало изолировать в первую очередь, оказались мэры крупных городов, нынешние и бывшие министры; главы союзных республик, а ныне уже и полунезависимых государств. А еще – политические деятели, только недавно, в июле, выступившие с обращением к народу с призывом создать «движение демократических реформ», но, что самое разительное, здесь перечислялась масса высших должностных лиц России, включая и самого Президента Федерации Елагина[18].

«Да они там, в своем ГКЧП, что, совсем оборзели?!» – ужаснулся Гусин, четко представляя себе, что последует за арестом любого из этих политиков; каковой будет реакция в республиках, за рубежом, во всем этом дерьмократическом перестроечном бедламе.

Нет, в том, что «дерьмократов» следует давить, причем давить решительно и безжалостно, зампред комитета госбезопасности никогда и не сомневался. Но времена такие, что давить можно только сверху, под указующим перстом генсек-президента страны, парламента, но уж никак не под прикрытием группы пока еще высокопоставленных, но уже вовсю презираемых народом путчистов.

– Седьмое главное управление, – взглядом отыскал шеф госбезопасности генерала Петюнина. – Срочно направьте группу оперативников в район поселка Ведино. Выяснить обстановку, блокировать подступы к даче Президента России; постоянно держать в готовности группу захвата. Посылать исключительно надежных людей.

– Есть установить и держать… – в свойственной ему манере ответил Петюнин.

В этом, напропалую «своем», человеке шеф госбезопасности не сомневался. Гусин – другое дело. Тот уже струсил, уже прокручивает варианты, при которых приказ можно или вообще не выполнять, или же выполнить, но так, чтобы не замараться: дело-то попахивает сразу несколькими конституционными, а значит, и уголовными статьями. Нет, Петюнин иного склада характера. Этот – истинный служака. Из всех мыслимых законов, которые когда-либо провозглашались в этой, ими же всеми пропитой, стране, он признавал только один – закон приказа. А что, хорошо держится. Не каждому удается.

– Подчеркиваю: в группе оперативников должны оказаться самые стойкие, исключительно проверенные и надежные люди, – как можно жестче проговорил обер-кагэбист.

– Других не держим-с, – мрачно ответствовал начальник Главного управления.

Шеф госбезопасности снисходительно ухмыльнулся. Этого багроволицего здоровяка он знал уже лет двадцать, со времен его оперативного полулегального бдения в должности одного из замов начальника секретного объекта в Сибири. И знал, что всякий раз в негатив Петюнину вплеталось некое поклонение… образу русского офицерства, «напускной белогвардейщине» и всем прочим в этом роде. Но всякий раз об этом говорилось, как о его пристрастии к некоей браваде, то есть всерьез его «белогвардейщину» как бы никто и не воспринимал.

Однако дело даже не в восприятии. Просто Петюнину повезло, что времена были не сталинские, а те, когда «белогвардейщина» рассматривалась всего лишь, как «перехлест великорусской державности», а не как «пораженческое настроение потерявшего революционную бдительность чекиста». Вот если бы он был замечен в мелкобуржуазном подражании Западу, или, как всякий инородец, в буржуазном национализме – тогда уж по нему прошлись бы со всей суровостью советских законов.

– Не то время, генерал, – поморщился Корягин. – Ситуация не та. Поэтому, когда я говорю: «особо надежные и проверенные…», то это значит, что должны быть люди, преданные лично вам и проверенные лично вами… Кстати, вас, Управление защиты конституционного строя и Третье главное управление, – обратился к Волкову и Ведренко, – это тоже касается. Срочно сформировать группы особого назначения, которые будут готовы отправиться в республики Прибалтики. Только учтите уроки кровавых январских событий в Вильнюсе. Действовать следует аккуратнее, и в то же время – решительнее.

– И только так, – по-бычьи склонил голову Петюнин, хотя энтузиазма в его словах явно поубавилось.

Корягин знал, что наставлений типа «действовать аккуратнее, и в то же время – решительнее» Петюнин попросту не воспринимает: что значит «аккуратнее», когда речь идет о каких-то там, на корню продавшихся, нацменах-прибалтах? Будь у него побольше раскованности и наглости, он конечно же потребовал бы от своего шефа четкого армейского приказа: «Занять. Удерживать. Патронов не жалеть…»

Петюнин вообще не мог понять, почему его, обычного армейского офицера, судьбе угодно было забросить в политическую полицию многонациональной империи. Поэтому в мирное время с ним пришлось повозиться. Однако «мирные дни миновали, час искупленья пробил». Так что именно такие люди, «люди приказа», как раз и могли понадобиться сейчас гэкачепе. Когда обнаружится, что в полудемократические бредни играть уже некогда да и не с кем, вот тогда им, офицерам госбезопасности, придется отдавать приказы распропагандированному армейскому офицерству, но уже с сугубо армейской прямотой.

– Хочу напомнить, что в июне в Вильнюсе состоялось заседание Совета балтийских государств, – Корягин опять выдержал паузу и, поскольку на сей раз взгляд его остановился на генерале Волкове, тот, не меняя позы и почти не открывая рта, как провинциальный чревовещатель, подтвердил:

– Именно так.

– Насколько прибалты зарвались, можно судить по тому, что оба документа были недружественны по отношению к Советскому Союзу и, в частности, к России. Они даже приняли документ «О действиях СССР против балтийских стран и народов», заявив тем самым на весь мир, что сами себя частью Союза уже не считают, и, по существу, объявляют себя в состоянии войны с Москвой.

– Совсем страх потеряли, – проворчал Петюнин. – Нацмены – они и есть нацмены[19].

– Не менее наглым предстает и второй принятый ими документ, в котором прибалты заявляют о намерении вести переговоры с СССР. Уже не с отдельными республиками Союза, а именно с СССР, и даже наметили координацию общих действий и политических усилий. Причем между строчками явно улавливаются мероприятия по силовому противостоянию Москве.

– В Украине ситуация не легче, – напомнил начальник Второго главного управления Аристархов, представавший еще и в роли аналитика и чьи реплики обычно раздражали шефа госбезопасности. Правда, на сей раз реплику Аристархова он попросту «не уловил».

Отдав еще несколько распоряжений по поводу того, как следует информировать и активизировать структуры КГБ в союзных республиках, Корягин хлопнул ладонью по черной объемистой папке, всегда, на всех совещаниях лежащей под его правой рукой, словно Библия, или свод законов – под рукой у судьи. И это было сигналом к тому, что совещание завершено. Но когда управленцы поднялись, Корягин, ухмыляясь, сквозь зубы проговорил:

– Кстати, замечу, что Украина – вопрос особый. Украину мы в любом случае расчленим на Западную и Юго-Восточную, вернув к довоенному состоянию. А вот прибалтов расчленить не удастся. Этих надо давить основательно. К слову, генерал армии Банников сейчас в Киеве. Это человек гэкачепе, а значит, «наш человек».

14

Отпустив подчиненных, шеф госбезопасности какое-то время сидел за своим массивным столом, пребывая в состоянии полной отрешенности. Это был апофеоз бездумия, который через несколько минут умственного ничегонеделания обычно позволял снова вернуться к реальности. Уже самой по себе отрешенной от привычного, устоявшегося в сознании «обер-кагэбиста», – как в последнее время, с легкой руки некоего немецкого журналиста, начали называть Корягина западные радиостанции, – представления.

Однако долго так продолжаться не могло. Вырвавшись из своей отрешенности, как из сладкого предутреннего сна, обер-кагэбист взглянул на залитое солнечным светом окно: шел двенадцатый час дня. Путч был в разгаре. Там, за этим ажурно зарешеченным окном, страна, тоже ажурно зарешеченная, медленно втягивалась в гражданскую войну.

Корягин потер о ребро стола вспотевшие ладони, как потирал их всякий раз, когда ощущал, что подступает к опасной черте, и открыл черную папку в потертом кожаном переплете, без каких-либо надписей и тиснений. Только он один знал, что досталась ему эта папка еще от Берии. В ней Кровавый Лаврентий накапливал досье на самых высокопоставленных членов партии. Всякий, чье имя оказывалось в этой папке, уже был обречен. Он захлопывал ее, словно накрывал крышкой гроба, и барабанная дробь его пальцев отбивалась на судьбе приговоренного ударами гробовщика.

Однако нынешний преемник Берии начал чтение все же с другой папки, на которой красным фломастером было начертано «Оперативная информация».

«12 января 1991 года. Напряженная ситуация в Вильнюсе. Спецподразделения МВД заняли здание Дома печати (литовского издательства ЦК КПСС). Перестрелка. Из мирных – двое тяжело раненных. Толпа на площади Независимости».

Из заметок самого Корягина на полях: «Почему только Дом печати? Решили брать столицу Литвы, значит, нужно было брать!»

«12 января… Радиостанция в Вильнюсе… Каждые полчаса звучат призывы к литовцам немедленно прибыть в столицу для защиты Дома правительства, телецентра и других важных государственных объектов. Образован Комитет национального спасения Литвы, который парламентом Литвы объявлен незаконным».

Из заметок на полях: «Список членов комитета нацспасения? Нет ли теневого списка, ушедших в подполье? Досье на руководителей комитета? Компромат…»

«14 января… Вильнюс. Траур. Нагнетание атмосферы националами. По уточненным данным погибло 14 человек… По сведениям минздрава Литвы, в больницах много тяжелораненых…»

«14 января… и погибло четырнадцать человек?!» – бросилось в глаза обер-кагэбисту. Слишком «режутся» цифры, что всегда вызывает подозрение. Только поэтому на полях появилось уточняющее: «Сколько именно составляет это «много»? Однако дать точную цифру шефу КГБ так никто и не удосужился. Впрочем, в ней и не было необходимости; какая, собственно, разница?!»

«14 января. В Вильнюсе делегация Совета Федерации СССР. Военным приказано от боевых действий воздерживаться. Заявление министра внутренних дел СССР: “Вся вина за человеческие жертвы ложится на руководство Литвы”. Еще бы! Президент СССР: “О случившемся я узнал только рано утром. У меня состоялась беседа с руководителями Литвы. Стремления к диалогу не обнаружено”».

– Вот так-то: не обнаружено! – воинственно осклабился обер-кагэбист. – А это уже важно. Вряд ли этот «прораб перестройки, по чьей вине как раз и рушится вся страна, представляет себе, какой аргумент, какой факт предоставил он в руки его, Корягина, стаи.

«23 мая. Нападение Рижского ОМОНа МВД СССР на таможенные посты Латвии на границе с Литвой и Эстонией».

Из заметки на полях. «Уточнить количество постов. Кто отдал приказ о нападении?»

«24 мая. Из Генпрокуратуры… Указание Генпрокурора СССР: возбудить уголовное дело в отношении сотрудников рижского ОМОНа “в целях установления правомерности его самовольных действий по ликвидации незаконно возведенных постов таможенной службы по признаку превышения власти”».

«Самовольные действия, – вновь ухмыльнулся шеф КГБ, – по ликвидации незаконно возведенных постов…» Неувядающие соломоны-мудрецы из Генпрокуратуры! Если сама Генпрокуратура признавала, что посты на границах созданы незаконно, тогда – всякое обвинение в адрес ОМОНа уже не имеет смысла. Неужели возможно еще какое-то толкование? Впрочем, эти сволочные адвокаты способны вывернуть сей казус и так и эдак.

Заметки на полях: «Кто отдал приказ?» Ответа напротив этого сообщения не последовало. Хотя не мешало бы заполучить его…

«24 мая, – перешел он к следующей записи. – МВД. Министр внутренних дел Пугач заявил корреспондентам, что отряды милиции особого назначения никакого отношения к событиям на границах Латвии не имеют».

– Идиот! Какой же он идиот! – вслух взорвался шеф КГБ, брезгливо отодвигая от себя папку, по записям в которой мог чуть ли не по часам восстановить все события «на просторах одной шестой суши», начиная с января; и устало помассажировал лицо.

До сих пор на амбразуры бросали спецотряды милиции. Омоновцев теперь уже называли «мабутовцами», по аналогии с каким-то африканским идеологическим пугалом времен Хрущева, а то и «эсэсовцами», и даже «власовцами». И уже всем было ясно, что не пройдет и двух-трех месяцев, как министром внутренних дел пожертвуют, сдав его прессе, а возможно, и прокуратуре, как сдают жертвенного барана.

Тем временем Корягин прекрасно понимал, что в его личной судьбе сегодняшний день – переломный. С нынешнего дня требовать на полях своего досье уточнений: «Кто отдал приказ?» ему уже не придется. Этого будут требовать другие. Ибо отныне создавать «пожарные» отряды коммандос и отдавать приказы придется ему самому.

– Товарищ генерал армии, – появился в проеме двери помощник Корягина. – Расшифровка записей бесед Президента России и прочая оперативная информация.

– При докладе имен и должностей не упоминать, – сквозь сжатые зубы процедил шеф госбезопасности, пристально глядя на порученца-полковника.

Тот запнулся на полуслове, дернулся всем туловищем, словно только что из уст офицера расстрельного отделения прозвучала команда «пли!» и, проглотив комок страха и разочарования в самом себе, с трудом произнес:

– Есть, имен и должностей не упоминать! – Но взгляд, которым он обвел стены кабинета Корягина, вопиюще вопрошал: «Как?! Да неужели и здесь тоже прослушивают?! Кто же на такое отважился бы?!»

– Хорошо держишься, – словно сквозь сон, донеслись до него угрожающе-вещие, подколодные слова шефа. – Не каждому удается. Но, как водится: под протокол – и в расход!

15

Покончив с записями и с оперативной сводкой, шеф госбезопасности еще какое-то время не решался притрагиваться к черной папке, к этому «державному воронку», как он ее называл. Было что-то магическое в ее облике, в черноте ее обложки и кровавом бархате внутренней обшивки.

Изменялась политическая ситуация в стране, изменялись названия службы безопасности, сменяли друг друга, кто уходя на заслуженный отдых, а кто – навсегда исчезая в камерах следственных изоляторов, ее шефы; менялись здания и кабинеты… Но черная бериевская папка, этот «державный воронок», словно посох дьявола, оставалась все той же. И ни один из шефов госбезопасности, уходя со своего поста, не решался то ли унести ее, хотя бы совершенно пустую, с собой, то ли уничтожить; точно так же, как ни один из новоназначенных, принимая дела у своего предшественника, не решался отречься от нее, как от черной метки, от сатанинского наследия…

Кстати, хотя папка именовалась «бериевской», на самом деле основал ее еще приснопамятный Ежов. И когда этого «вдохновителя ежовщины» арестовывали, то – по преданию – в «державном воронке» уже хранилось досье на… Берию и даже на самого Кобу. Когда же арестовывали Берию, обнаружили досье и на предшественников его, и на всех возможных претендентов на этот пост; а также все то же, только значительно разбухшее, досье на самого «вождя всех времен и народов».

Но особой гордостью Корягина стало им же, на досуге, составленное досье на ведущих конструкторов и ученых страны. Из его материалов неотвратимо вытекало, что не кто иной, как талантливейший авиаконструктор Андрей Туполев являлся «организатором и одним из руководителей «Русско-фашистской партии», за что и получил свои пятнадцать лет лагерей. Кстати, по совместительству он еще и подрабатывал в качестве французского шпиона, но это уже так, мелочовка. Главное, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, где же на самом деле зарождался в тридцатые годы истинный фашизм и кто его основатель!

Другое дело – пионер ракетно-космической техники Валентин Глушко. Этот был пропущен через Лубянку и Бутырку всего лишь как «злостный вредитель и враг народа». Зато величайший организатор производства советской космической техники Сергей Королев, крестный отец Гагарина, под жесточайшими пытками сознавался, что мудро руководил им же созданной троцкистской организацией, планировавшей свержение сталинского режима. Причем Королева энкавэдисты пытали с такой ненавистью, что до суда он дошел с сильнейшим сотрясением мозга, сломанным носом и прочими следами жесточайших побоев.

Побывал в качестве «лагерной пыли» и всемирно известный космический биофизик Александр Чижевский. Но этому поделом. В своем учении он докатился до того, что стал адептом «вреднейшего буржуазного учения о влиянии космической энергии на жувую природу». Это ж надо было додуматься до такой «вредительской антисоветчины»! Был еще создатель советской водородной бомбы академик Сахаров… Впрочем, стоит ли углубляться?

Если бы к этой папке, этому «державному воронку», имел доступ Хрущев, он тоже прочел бы немало интересного о самом себе. Как, впрочем, и Брежнев. Однако к материалам этой папки их так и не допустили. На какое-то время она попросту исчезла в секретном сейфе кагэбисткого тайника. Кстати, была у «державного воронка» и еще одна тайна.

Переходя из рук в руки и не предаваясь никаким архивам, папка неизменно – как напоминание о былом величии службы безопасности – хранила списки расстрелянных генералов, адмиралов, маршалов, а также членов ЦК, правительств, верховных советов… Некоторые из этих списков еще «помнили» руку Сталина, к другим прикреплялись оригиналы или копии документов, косвенно изобличавших того или иного Хозяина, дававшего добро на аресты, расстрелы или концлагеря для очередных высокопоставленных «отщепенцев».

Так что менялись «вожди всех времен и народов», менялись владельцы «державного воронка» – который передавали из рук в руки, безо всякой описи и в состоянии полной секретности, или же просто находили в тайной секции служебного сейфа своего предшественника; однако смысл и предназначение самой папки оставались неизменными. Она должна была служить хоть какой-то, пусть даже очень зыбкой, гарантией того, что новоназначенный шеф ГПУ – НКВД – МГБ – КГБ сможет противостоять наезду на него Хозяина. Ибо в ней неизменно хранился компромат не только на всю систему и прежде всего на компартию, но и на него самого.

Вот и сейчас, захлопывая объемный «державный воронок», шеф госбезопасности вдруг поймал себя на крамольной мысли: уже самой этой папки достаточно, чтобы очередной Нюрнбергский трибунал признал КПСС и службу госбезопасности как «передовой отряд партии» – преступными организациями, повинными в истреблении и лагерном репрессировании миллионов людей различных национальностей. А следовательно, запретил вместе с коммунистической идеологией, их породившей.

– …Избирать Президента России! – вслух проворчал обер-кагэбист, возвращаясь к делам сегодняшним. – Мало им Президента СССР, что ли? Мир перевернулся! Это ж надо было дожиться до такого. Хорошо хоть не царь-батюшка!

Он приподнял папку, и хотел было отшвырнуть ее в сторону, но в последнее мгновение какая-то сила остановила его: «Не зарывайся, не зарывайся!..» Обер-кагэбист всегда испытывал почти мистический страх перед этим черным расстрельно-кладбищенским исчадием мести, заговоров и доносов; откровенных убийств и слегка припудренных судебными процедурами политических репрессий. Папка имела свою, Сатаной освященную, душу; над ней витал черный дух предначертанности и обреченности, и всяк обладающий ею становился не только обладателем власти князя тьмы, но и носителем его каиновой печати.

…А ведь прошло всего лишь чуть больше месяца, как он появился, этот Президент России. Во многих селах сибирских еще, наверное, и не подозревают о его существовании. Но, похоже, мало кто в Кремле по-настоящему понял, какая угроза исходит сейчас от этого, вроде бы республиканского масштаба, однако же ни с каким другим республиканским по влиянию своему не сопоставимого, лидера.

В том-то и беда, что националы вдруг открыли для себя: общаться с российским центром и с лидерами других союзных республик можно напрямую, не обращая внимания на окрики из Кремля. Именно это оказалось погибельным для властной советской пирамиды. Еще недавно союзные республики пребывали в роли просителей-нахлебников союзного центра, из которого, от щедрот своих, им что-то там, по каким-то лимитам, выделяли. Сегодня же сам Кремль чувствует себя просителем у союзных республик, способных заключить новый союзный договор с реальным центром в Белом доме Российской Федерации, а не с призрачным центром в Кремле.

…Да, в этом просматривалась и его, шефа госбезопасности, личная ошибка. Сотворяя гэкачепе, он со своими единомышленниками слишком увлекся личностью генсек-президента, да комбинациями типа: «Русаков – и Кремлевский Лука», «Русаков – и вице-президент Ненашев». И совершенно упустил при этом из вида, что ни в операции «Кремлевский Лука», с выходом на нового лидера – Лукашова; ни в операции «Евнух» – по сохранению у власти, но предельно усеченной, Русакова, новоиспеченный Президент России Елагин не привлечен, не задействован, и, что самое страшное, по-настоящему даже не учтен.

И если Кремлевского Луку, с его полупролетарской внешностью, шеф госбезопасности сравнивал для себя с уставшим от жизни, стремящимся примирить всех и вся школьным учителем, который неожиданно, на волне социалистического народовластия, оказался на гребне этой самой власти… То восхождение Елагина случайным назвать нельзя было. Победив на выборах своего соперника, являвшегося «человеком Президента СССР и Политбюро», он тут же превратился в лидера всесоюзной оппозиции.

Ситуация конечно же парадоксальная. Президент России буквально взрывает всю ту Великую Российскую империю, которую, за многие столетия, кровью, потом и лагерями ГУЛага удалось сколотить на огромных просторах от Чукотки и Сахалина – до Карпат и Дуная… – вот что не поддавалось осмыслению шефа госбезопасности!

Елагин и его демократическая свора стремятся свести на нет ту имперскую Россию, которую он, Корягин, и его люди пытаются теперь спасти, рискуя при этом постами, свободой и жизнями своими. И, похоже, никто из тех, кто копошится сейчас на руинах империи, так никогда и не оценит по достоинству их жертвенность.

16

Вспомнив о распечатке записи разговоров Елагина, шеф госбезопасности машинально потянулся к «державному воронку». Бегло просмотрев имеющиеся там бумаги, он остановился на странице, увенчанной записью: «29 июля 1991 года. Ново-Огарево. Встреча президентов СССР, России и Казахстана».

Да, это была встреча трех президентов накануне отъезда Русакова в Крым. Три президента договорились тогда, что после возвращения генсек-президента из отпуска, здесь же, в Ново-Огареве, будут проведены переговоры руководителей суверенных государств, а главное, состоится подписание нового союзного договора. Даже дата определена была – 20 августа.

Пролистав несколько первых страниц, обер-кагэбист наткнулся на подчеркнутые жирным карандашом слова Елагина:

– Пойдемте на балкон, Владимир Андреевич. Мне кажется, нас подслушивают.

– Да брось ты! – легкомысленно успокоил его генсек-президент.

– Я это нутром чувствую. Все время такое впечатление, что кто-то стоит у меня за спиной.

– Ну, не может же этого быть! – сменил тон Русаков. – Неужели ты думаешь, что кто-то мог бы решиться на такой шаг – устанавливать здесь всевозможные «жучки»?

– Почему кто-то? Не составляет никакого труда определить, кто именно решился на это.

Отодвинув «державный воронок», Корягин достал из стола помеченную кассету, вставил во вмонтированный в боковом столике магнитофон и через несколько секунд оказался в одном из залов правительственной резиденции в Ново-Огарево.

– …Неужели ты думаешь, что он собирает досье на меня.

– По-моему, это давно всем известно, – парировал Елагин. – И мы с вами прекрасно знаем, с какой целью он это делает и при каких обстоятельствах собранные им сведения будут использованы.

«А ведь этот сукин сын явно имеет в виду меня… – поиграл желваками Корягин. – Причем говорит это, уже будучи уверенным, что их действительно подслушивают».

– Но здесь вроде бы все проверили, или, как говорят спецы, «прозвонили».

– Конечно же «прозвонили», как и повсюду, где вы бываете и где ведете переговоры. Вот только «прозванивают» те же люди, которые устанавливают подслушивающие устройства.

– Если это так… – послышался легкий азиатский акцент Кузгумбаева, – надо бы проверить. Разговор-то у нас конфиденциальный. Возможно, Борис Викторович прав: времена настали смутные.

– Отказываюсь в это верить, – уже совсем неуверенно обронил Русаков. – Хотя, кто знает…

Сверхчувствительная техника четко улавливала грузные, буквально проламывающие нежный паркет шаги Елагина, когда он, не ожидая окончательного согласия генсек-президента, двинулся к открытому балкону.

«Эти дилетанты даже представить себе не могли, что балкон «просвечивается» точно так же, как любой из двух залов и трех совещательных комнат резиденции!», – злорадно молвил про себя шеф госбезопасности.

– Для начала хочу услышать ясный ответ, – попытался взять инициативу в свои руки генсек-президент. – Вы, оба, – за новый союзный договор? Вы готовы поддержать ту редакцию нового договора, с которой только что ознакомились, или же опять начнутся какие-то там, извините, закулисные интриги?..

– Россия такой договор, несомненно, подпишет, – с явной хрипотцой, простужено басил Елагин. – Тут, понимаешь ли, вопрос будущего России. Но есть союзные республики, в которых обрели голос не только националы, но и представители руководящей верхушки. И чтобы вести с ними успешные переговоры, вам прежде всего надо сменить некоторых людей из своего окружения.

– Ну, причем тут окружение? – в свойственной ему неторопливой манере возразил Русаков. – Вы же понимаете, что речь идет о принципах новой федерации, нового Союза; о тех полномочиях, которые уже сейчас можно безболезненно передать из союзного центра в республики. С некоторыми товарищами из руководства союзных республик эти вопросы мы уже обсуждали, и, должен вам сказать, что процесс пошел, это очевидно.

– Но следует учесть, что ситуация меняется. Все обещанные нами полномочия союзные республики и так уже взяли, – язвительно проворчал Президент России. – Причем без нашего позволения.

– …Согласен, взяли, но вступили при этом в противоречие с Конституцией СССР и союзным договором. Мы же предлагаем принять новый союзный договор и новую Конституцию, поставив весь это процесс на законные рельсы. Да, мы должны разделить полномочия, но при этом не следует резать по живому, не рвать те главные связи, которые позволят всем нам, содружеству суверенных республик, представать перед миром единым государством.

– Так оно и должно быть, – поддержал его Кузгумбаев. – Однако уверен, что согласятся с нашими доводами не все. Особенно яростно будут выступать против наших предложений прибалты.

– Переговорный процесс будет сложным – это понятно. И в каких-то, непринципиальных, вопросах центр может пойти на уступки той или иной республике, учитывая специфику ее развития и внутриполитическую ситуацию.

Как всегда, «прораб перестройки» говорил долго, неспешно и витиевато. Слушая его, Елагин нервно врубался ребрами ладоней в перила балкона, а Оралхан Кузгумбаев столь же нервно прохаживался позади них.

– …Да не нужны будут прибалтам никакие ваши уступки, Владимир Андреевич… – вдруг возразил Елагин. – Они просто не станут вести с вами переговоры до тех пор, пока во главе госбезопасности будет стоять Корягин, на совести которого вся эта провокационная возня в Вильнюсе. Ни одна из бывших союзных не захочет вернуться в Союз, в котором опять будет править КГБ, причем править всем, в том числе и союзным центром; и во главе которого все еще будет стоять одиозная фигура вечно рвущегося к власти Корягина.

Шеф госбезопасности проскрипел зубными протезами и потянулся к стоящей в специальной сигаретнице пачке, но в последнее мгновение отдернул руку и принялся теребить упаковку жевательной резинки. Он слушал. Он умел слушать очень внимательно. Но также умел никогда не забывать хотя бы раз услышанное.

– В общем и целом, я готов с вами согласиться. Но не могу же я взять и в одночасье сменить все президентское окружение! – неуверенно заупрямился Русаков. – Это же все ответственные товарищи. За ними стоят большие коллективы, и потом, они ведь ничем особым, незаконным не запятнали себя.

– Когда вы говорите о незапятнанности, то это касается и министра обороны? – Теперь уже с сарказмом поинтересовался Елагин. – В старом Союзе он еще кое-как мог восприниматься. Но только не в новом содружестве… Этот человек уже давно прослыл «ястребом» и консерватором, мыслящим временами «чешских событий» и ввода войск в Афганистан.

Шеф госбезопасности понимал положение Русакова. Он уезжает в Крым, в отпуск, а Президент России остается в Москве. И поскольку Москва – столица уже не столько Союза, которого, собственно, не существует, сколько России, то Елагин волен будет чувствовать себя в ней полновластным хозяином. Одна столица о двух президентах и двух государствах – случай, конечно, уникальный. К тому же – о двух соперничающих, не терпящих друг друга, президентах, уточнил он.

– А как после всей этой истории с рижским ОМОНом и прочими делами министром внутренних дел может оставаться Пугач? – вклинился в диалог президентов-россиян сын казахских степей. – И какой вице-президент из Ненашева? Ведь это же просто позор, что вторым человеком такой великой державы оказалось такое…

– Согласен, этот вопрос тоже давно назрел, – недовольно признал Русаков. – Но вы же понимаете, что я не могу решить его единолично. Нужно будет посоветоваться с членами Политбюро, с юристами; если понадобится, то посоветуемся и с руководством союзных республик. Я давно держу этот вопрос на контроле, но мы не можем выходить за рамки…

– …И конечно же надо немедленно расчистить руководство Гостелерадио, – беспардонно прервал его разглагольствование Кузгумбаев. – Причем начинать следует с председателя. Гостелерадио должно идейно цементировать нашу союзную державу, а не разрушать ее.

«Кузгумбаев – в роли спасителя русской державы! – беззвучно расхохотался шеф госбезопасности. – С чего вдруг такая ретивость у новоявленного потомка Чингис-хана?»

Корягин знал, что в Казахстане уже вовсю разворачивается националистическое движение, идет «очищение» государственных учреждений и высшего офицерского корпуса милиции от людей «некоренной» нации. Конечно, пока что все это делается деликатно, под различными предлогами, тем не менее во властных структурах республики уже все готово к тому, чтобы объявлять Великий Казахстан по-настоящему независимым государством.

– Пожалуй, вы правы, – выходил из состояния шока генсек-президент. – Председателя госбезопасности и министра внутренних дел мы уберем немедленно, еще до подписания новоогаревского договора.

Шеф госбезопасности приостановил воссоздание разговора, прокрутил пленку немного назад и вновь прослушал этот фрагмент.

«А ведь этот слизняк, – зло помянул он Русакова, – даже не пытается защищать нас, отстаивать. Он попросту сдает меня на растерзание этим нацменам…»

17

Сидя в своей крымской резиденции, Русаков вряд ли догадывается, что весь их кулуарно-балконный сговор с Елагиным записан и прослушан, размышлял шеф госбезопасности. А потому даже предположить не может, что именно это, «председателя госбезопасности и министра внутренних дел мы уберем», стало самым яростным толчком, заставившим его, шефа КГБ, пойти против генсек-президента, против Хозяина; что именно это его предательство заставило главу «тайной полиции» ретиво примкнуть ко всей той разношерстной публике, которая уже давно отреклась от «прораба перестройки», как от «предателя дела Ленина, отступника и ренегата»… – уж чего-чего, а ярлыков этот народец нахватался, как шелудивая собака – блох.

В тот день, когда в принципе было достигнуто согласие о создании гэкачепе, шеф госбезопасности по-дружески попросил Пугача на несколько минут заехать к нему – «появилась интересующая вас информация», – чтобы прокрутить фрагмент разговора президентского триумвирата, касающийся кадровых перестановок. И был немало удивлен, обнаружив, что на министра внутренних дел это не произвело – по крайней мере по внешним признакам – абсолютно никакого впечатления. Впрочем, это не было проявлением мужества; милицейский министр вообще вел себя непозволительно вяло и почти обреченно.

– Вы знали об этом? – насторожился шеф госбезопасности, кивая в сторону магнитофона.

– Нет, – покачал головой Пугач. – То есть не знал именно об этом заявлении. Но, в общем-то… Чего от него, от этого зас… еще можно было ожидать?

– Значит, нужно принимать решение.

– То есть? – все так же вяло и обреченно поинтересовался милицейский генерал. – Относительно чего… решение?

– Относительно власти, – как можно увереннее молвил Корягин.

– Насколько мне помнится, решения такого уровня обычно принимают не министры, а высшее политическое руководство страны: генсеки, спикеры, президенты, премьеры.

– Постановка вопроса, в общем-то… правильная, – многозначительно, с подтекстом, согласился Корягин. – Но лишь в том случае, когда высшее руководство страны все еще способно принимать реальные решения… в интересах страны. – Произнеся это, обер-кагэбист вдруг совершенно неожиданно прервал разговор и поднялся из-за стола. – Впрочем, это разговор особый, трудный, поэтому не стану больше отнимать у вас время. Хорошо держитесь, Константин Петрович. Не каждому удается.

«Пугалу» хорошо была известна эта поговорка обер-кагэбиста страны, и его резануло, что тот ведет себя с ним, как с подчиненным или допрашиваемым, однако, независимо от того, что творилось в дряхлой душе этого старого служаки, вслух он произнес только то, что мог произнести человек системы:

– И все же руководству, Петр Васильевич, виднее. И нам не дано знать его замыслы.

– Замыслы нам как раз известны, – по-садистски улыбнулся Корягин. И тут же высказал твердое пожелание оставить этот их разговор сугубо между ними.

Вернувшись из воспоминаний, обер-кагэбист вновь включил магнитофон. Наиболее интересные эпизоды Корягин любил прослушивать и прослушивать, открывая для себя, что всякий раз «прочитывает» услышанное по-новому – со вновь открывающимися нюансами, акцентами и подтекстами.

…Ту часть разговора, в которой Елагин убеждал Русакова отказаться от поста генсека, чтобы сосредоточиться исключительно на президентских полномочиях и не пребывать под прессом партийной идеологии, Корягин прослушивал со значительно меньшим интересом. Но и здесь был момент, который его заинтересовал уже как человека немного смыслящего в психологии.

Русаков не мог не понимать, что Елагин умышленно толкает его на этот шаг, зная, что, потеряв пост партийного вождя, Президент сразу же потеряет поддержку Политбюро и ЦК, то есть поддержку партии. Мало того, цэкашники обязательно постараются привести к власти кого-то из старой партгвардии, причем из тех, кто саму идею перестройки, на волне которой Русакова занесло в кабинет главы государства, будет воспринимать, как отступление от линии партии. И этот, новый, лидер партии сам будет идти на совмещение своей должности с постом Президента, чтобы, таким образом, вернуть партии реальную власть в государстве…

«Партии – реальную власть в государстве!» – вот девиз, под которым вся эта неистребимая партноменклатура мгновенно ополчится на «прораба перестройки» и его клан. Русаков не мог не понимать этого, тем не менее угоднически сдал Елагину и эту позицию. Нет, отречься от трона генсека, который столько лет вскармливал советских диктаторов, Русаков пока что не решился. Но и не возразил. Наоборот, заискивающе попросил у Елагина и Кузгумбаева совета… «Он, видите ли, решил нижайше посоветоваться!»

– Так, может… Как вы смотрите, если мне, оставив пост генсека, пойти на прямые всенародные выборы? Чтобы получить мандат Президента СССР не от Верховного Совета, как раньше, а непосредственно от всего советского народа, от избирателей всех республик? Вы же понимаете, что это будет аргумент, который не сможет поставить под сомнение ни один республиканский руководитель.

Но этим своим предположением он лишь насторожил обоих республиканских лидеров. Особенно Елагина.

– Не время затевать сейчас подобные выборы, – резко парировал он. – Прибалты на них попросту не пойдут. Некоторые кавказские республики – тоже. А разве не понятно, как отнесутся к этому в Украине, особенно в западных ее областях?

– Борис прав, – проворчал Кузгумбаев.

– Но здесь же мы получим прямое волеизъявление, – начал было закручивать свою полемическую шарманку Русаков, пытаясь, по своему обыкновению, втянуть обоих «республиканцев» в привычную для себя словесную трясину.

– И все же Борис прав, – бесцеремонно перебил его Кузгумбаев. – Затевая выборы, мы лишь потеряем время и, возможно, даже те позиции, которые все еще удерживаем. Нужно подписывать союзный договор и как можно скорее налаживать работу союзного правительства. Причем найти очень сильную фигуру на пост премьера.

– Вот-вот, премьера нужно менять сразу же после подписания, – пробасил Елагин.

– В этом я с вами полностью согласен, – признал Русаков. – Но времени мало. Кого вы видите на этом стратегически важном посту? Только так, откровенно.

Корягин зрительно представил себе, как в затянувшемся молчании Елагин и Кузгумбаев вопросительно переглядываются. Каждый из них понимал: наступает один из тех переговорных моментов, когда на поле сражения дипломатии можно выиграть значительно больше и убедительнее, чем на любом из полей битв.

– Ну, кандидатуры есть… – нерешительно произнес Кузгумбаев. – Мы ведь вступаем в совершенно иную формацию, в иную экономику: частный капитал, рынок, фермеры… Нынешний премьер Пиунов просто не способен вписаться в такие структуры. Тем более что он слишком часто появляется на экране телевизоров и в народе на него откровенная аллергия.

– А ты… Борис Викторович, – обратился Русаков к Президенту России, – кого видишь в этой должности?

– Да кого мы решим, того и «увидим», – по-простецки ответствовал Елагин. – Почему бы не назначить на этот пост, например, Оралхана Изгумбековича? Экономист, политик, опыт руководства огромным хозяйством огромной республики.

– Тебя, Оралхан Изгумбекович? – не сумел скрыть своего оскорбительного для Кузгумбаева удивления Русаков. Однако ответа не последовало. То есть он последовал, но после солидной заминки, которая понадобилась лидеру Казахстана, чтобы осмыслить услышанное.

Судя по всему, понял главный кагэбист страны, Елагин предложил кандидатуру Кузгумбаева, не согласовав ее с ним самим, и, таким образом, застал Отца Казахов врасплох. В то же время решиться на такую должность Кузгумбаеву было бы непросто. Среди руководителей среднеазиатских республик – Казастана, Узбекистана, Таджикистана, Туркмении и Киргизстана – как раз развернулась упорная борьба за главенство в регионе. Традиционно лидерство там сохранял партийный вожак Узбекистана, причем лидерство это подкреплялось как экономическим потенциалом, так и особым отношением к нему руководителей Союза.

Но в последнее время это шаткое главенство все упорнее стал оспаривать Кузгумбаев, который не только имел за спиной огромную, по территории, республику, но и все ярче проявлял себя как личность, как руководитель новой, перестроечной, формации. А тут еще в «гонку за лидером» все активнее стал подключаться «Туркмен-баши», республика которого на глазах богатела от нефти и газа, угрожая превратиться в среднеазиатские «эмираты». К тому же он пользовался известным авторитетом у мусульманских правителей Ближнего Востока.

Все эти факторы, с одной стороны, подталкивали Кузгумбаева ко «въезду в Кремль», поскольку он стал бы первым премьером-азиатом за всю историю Союза, а с другой – порождали страх перед необходимостью оставить на длительное время республику, где у него уже укоренялась мощная оппозиция, в том числе и настроенная промусульмански. Тем более что начали проявляться некие сепаратистские настроения у «русскоязычных», особенно в казачьих районах, расположенных по реке Урал.

– …Кузгумбаеву легче будет решать вопросы, находя общий язык с руководителем любой республики, – продолжал тем временем рекламировать кандидатуру своего протеже Елагин. – Это вам не аппаратчик-выдвиженец. Да и среднеазиатские республики, а также Азербайджан, сразу же доверительнее посмотрят на Центр.

– В этом что-то есть, – искренне оживился генсек-президент, понимая, что, приняв предложение Елагина, он обретает еще одного надежного сторонника в лице лидера Казахстана и в самом деле очень влиятельного в Средней Азии и на Кавказе политика. – Ты-то, Оралхан Изгумбекович, к этой идее как относишься? Принципиальных возражений не последует?

– Если мы с вами так решим… Если будет принято такое политическое решение, – не стал жеманиться Кузгумбаев.

– Тогда можешь считать, что оно уже принято, – вкрадчиво молвил Русаков, и шеф госбезопасности вяло ухмыльнулся: «А ведь настоящее гэкачепе было создано еще там, в Ново-Огареве! Во время сговора трех президентов, в ходе которого они поделили свои роли и посты, закулисно начав приводить к власти преданных им людей».

Подумав об этом, Корягин вдруг поймал себя на том, что это его обвинение в действительности звучит, как попытка оправдать свои собственные антиконституционные действия и потому очень уж смахивают на «последнее слово» подсудимого.

– А ведь тебя, парень, давно надо было бы сдать на растерзание «возмущенных народных масс», – мстительно обронил шеф госбезопасности, имея в виду Русакова, и выключая магнитофон. Еще через несколько мгновений нажал кнопку вызова своего порученца-полковника:

– Принеси-ка мне ситуационный анализ Первого главного управления.

– Есть принести ситанализ Первого управления, – тотчас же откликнулся порученец.

Первое управление, штаб-квартира которого находилась в поселке Ясенево под Москвой, занималось внешней разведкой. Подыгрывая армейским служакам, Русаков совершенно недавно намекнул, что внешнюю разведку надо бы вывести из-под крыла госбезопасности и, то ли присоединить к Главному разведуправлению Генштаба, то ли превратить в самостоятельную «контору». У Корягина это вызвало возмущение, поскольку он понимал: потеряв внешнюю разведку, его собственная «контора» превратится в глазах страны в некое жандармско-политическое управление, в новоявленное НКВД, в еще одно «детище Берии».

Особого толка от этой внешней разведки, в ее современном виде и в современной обстановке вроде бы и не было. Тем не менее там сгруппировалось немало истинных профессионалов, аристократов разведки, и само наличие их придавало госбезопасности определенный лоск, позволяло причислять ее к мировой разведывательной элите; оправдывать ее существование не только неблагодарной борьбой с внутренними национал-диссидентами, но и необходимостью широкой борьбы с «антикоммунистическим сговором Запада».

Сейчас для шефа госбезопасности важно было получить ситуационный анализ этого управления, чтобы знать, видеть реакцию на события в Союзе – и в западных странах, и в странах соцлагеря.

18

– Извините, товарищ Председатель Верховного Совета, но тут такое дело…

Ярчук оторвал взгляд от лежащих на столе бумаг и увидел перед собой бледное лицо помощника.

Первые слова тот обычно произносил, стоя почти у двери – старая партноменклатурная привычка. «Доложиться», выслушать и тут же скрыться за дверью. А то и скрыться, не докладываясь, поняв, что шеф не в духе. Однако на сей раз помощник подошел совсем близко, почти к приставному столу. И голос его показался Ярчуку каким-то странным, словно бы осипшим.

– Что там у вас?

– Да, понимаете… в приемной полно военных.

– Что значит «полно военных»? – вдруг по-армейски резко спросил Предверхсовета. – Выражайтесь яснее. Откуда они взялись?

– Если яснее. К вам на прием пришло сразу несколько военных, в основном генералов.

– Слава богу, что хоть не прапорщиков.

– Но встреча с ними запланирована не была, – помахал помощник перед своим лицом записной книжечкой, как самым веским аргументом.

– Так выгоните их. – Это конечно же было из мрачного юмора шефа. Что значит, выгнать генералов?! Если уж они приходят, то приходят. На то они и генералы. Но слова молвлены. И воспринимать их следует, как проверку на надежность и тест на сообразительность.

– С удовольствием выгнал бы, да только они не уйдут. К тому же настроены очень решительно.

«Если бы “очень решительно”, не ждали бы в приемной, пока их позовут, – подытожил для себя Ярчук. – Ворвались бы раньше тебя».

– Кто именно из генералов? – отчеканивал он каждое слово, уже сейчас настраиваясь на то, что разговаривать все-таки придется с генералами.

– Представился только один – главком Сухопутных войск генерал армии Банников. Он специально прибыл из Москвы, чтобы проинформировать вас о последних событиях в столице…

– А почему он решил, что я нуждаюсь в его информации?

– Я могу сказать генералу, что вы не желаете принимать его? – едва заметно ухмыльнулся помощник, прекрасно понимая, что на такой шаг Ярчук не решится.

– Вы станете передавать генералу только то, что вам будет поручено, – прекрасно уловил провокационность его вопроса руководитель парламента.

– Только это я и имел в виду.

«А вот у тебя, глава суверенной республики, собственного главкома Сухопутных войск Украины пока что нет, – признал Ярчук. – Хотя давно пора бы. А то ведь ни почты пока что, ни телеграфа под контроль так и не взято. Преданных тебе армейских частей тоже не существует… Чему только учили тебя в высших партийных школах?»

– И чего же хотят остальные генералы?

– Требуют встречи с вами.

– Уже требуют?

– Возможно, я неточно выразился. Словом, генералы просят принять их. Что им сказать? – Ярчук с ответом не спешил. Он тянул время. Пусть подождут, остынут, познают свое место. – Кстати, генерал Банников прилетел рано утром. Еще с воздуха он предупредил о своем прибытии наших, украинских генералов.

– «Украинских», говоришь? – мрачновато ухмыльнулся Ярчук, вновь вспоминая о «пятистах тысячах офицеров-украинцев» в составе Советской армии, численностью которых был так поражен.

Кстати, поначалу цифре этой глава суверенной республики не поверил: быть такого не может! Однако ее должным образом проверили, очевидно, сверив с данными, рассчитанными только на «особистов», пришедшими из Генштаба. Действительно, более пятисот тысяч офицеров являются украинцами. Причем учитывались, очевидно, лишь те, кто помнил о своем происхождении или не скрывал его. А сколько там еще «русских», с дописанной буквой «в» в конце исконно украинских фамилий: Петренков, Гарбузенков, Коваленков… Или же довольствуются фамилиями, типа неестественного «Рыбалко», вместо вполне естественного «Рыбалка», то есть рыбак.

Получив это подтверждение, Ярчук рассмеялся. Он представил себе лица тех особистов, которые стали обладателями столь убийственной цифири: «Пятьсот тысяч офицеров-украинцев?! Как допустили?! О чем, черт возьми, думали? Что, украинцы – прекрасные офицеры? Да, неплохие: дисциплинированные, исполнительные, храбрые, как показали “горячие точки”. Но ведь… украинцы же!»

– Так о чем, говорите, он предупредил наших «украинских генералов»? – спросил Предверхсовета помощника, подумав, что ведь и впрямь следует позаботиться, чтобы эти генералы как можно скорее ощутили себя «украинскими».

– Что всякие попытки невыполнения решений гэкачепе, или акты гражданского неповиновения, приведут к тому, что в Украине немедленно будет введено чрезвычайное положение.

– Ну, это не «московским банниковым» решать, – сжал кулаки Ярчук. Однако произнес это совершенно спокойно, а потому почти уверенно. – Кто там еще из военных?

– Знаю командующего Киевским военным округом генерал-полковника Череватова и члена военного совета округа генерала Жарикова.

«А этого, Жарикова, главком зачем прихватил? – задался вопросом Ярчук. – Для солидности? Чтобы задавить меня блеском эполет?»

– Есть там еще какой-то генерал и несколько полковников. Очевидно, ординарцы.

– Полагаю, что эти ваши «ординарцы» на самом деле офицеры госбезопасности и армейской разведки. «Ординарцы», видите ли!..

– Из гражданских лиц – никого? Я ведь приглашал…

– Тоже прибыли. Вице-премьер Дасик и первый секретарь ЦК Журенко.

– Прекрасно. Вот эти двое гражданских пусть и войдут. Остальным ждать.

Он прекрасно понимал, что главный коммунист республики Журенко союзником его стать не может. Ни при каких обстоятельствах. А вот Дасик… Если только не струсит. «Правда, он всего лишь вице-премьер… Тем не менее представитель правительства. Можно будет сослаться на мнение, посоветоваться…» – размышлял он, глядя вслед удаляющемуся секретарю-референту.

– Стойте, – остановил он помощника. – Минут через пять после появления здесь гражданских, впустите Банникова, Череватова и Жарикова. И ни одним человеком больше. Никаких прочих генералов или полковников. Вы меня поняли?

– Понял, – дрогнувшим голосом произнес помощник, прекрасно понимая, что любой из этих генерал или полковников может попросту смять его, а то и прямо в приемной пристрелить, в силу, так сказать, «революционной целесообразности». – А если они вдруг?..

– Я сказал: ни одним больше!

«Пятьсот тысяч офицеров-украинцев, – теперь уже мечтательно повторил Ярчук. – Хотя бы одного из них сейчас сюда, в приемную. А ведь можно было позаботиться об усилении охраны. А еще лучше – о личной, национально сознательной охране».

– Так точно, понял: ни одним человеком больше, – повторил помощник, преисполняясь решимостью своего шефа. Причем повторил, уже приоткрыв дверь. Чтобы «эти самые» тоже слышали.

Первым переступил порог Журенко.

«С чем они пришли? – лихорадочно соображал Ярчук. – Не Журенко и Дасик, конечно, а генералы: – Довести какое-то особо важное решение гэкачепистов? Но какое? Все вроде бы известно. Что тогда? Арест? Вряд ли, не осмелятся. Разве что попытаются заставить меня создать свое, украинское, гэкачепе? Или, может, уже создали его из числа военных?»

Поздоровавшись, Журенко несмело как-то уселся на первый от стола Предверхсовета стул. Но, увидев, что вице-премьер занял место напротив него, тотчас же пересел в кресло у стены.

«Уступил место, – сразу же расшифровал этот его ход конем Ярчук. – Банникову уступил. Дабы не выставлять представителя ГКЧП на вторых ролях. А что же Дасик?»

Тот лишь удивленно посмотрел на самого правоверного коммуниста республики, но с места амбициозно не сдвинулся. Мол, если главный цэкашник решил уступить свое кресло генералу-гэкачеписту – это его личное дело.

«Значит, нас все-таки двое, – подытожил для себя Ярчук. – Даже если вице-премьер и предпочтет молчать… Пусть многозначительно молчит, лишь бы Банникову не поддакивал».

19

– Так чего хотят, эти… генералы? – поинтересовался Ярчук, демонстративно обращаясь к вице-премьеру. Именно к нему, как представителю реальной власти в стране.

– Угрожают введением в Украине чрезвычайного положения.

– Уже угрожают? – то ли переспросил, то ли иронично констатировал Ярчук. – Нервничают, оказывается, эти московские генералы.

– Ну, почему сразу «угрожают»? – резко возразил Журенко. – Они прибыли с решением гэкачепе, который берет власть в свои руки.

– А кто ему эту самую власть здесь, в Украине, собирается передавать? Вы, товарищ… Журенко? – исподлобья глядя в его сторону, спросил Ярчук. – Или, может, собираетесь приказать сделать это Верховному Совету?

– Но власть-то в стране…

– В какой стране, товарищ Журенко? Власть в республике Украине пребывает у того, кому эту власть дал украинский народ, то есть у Верховного Совета. А кто давал эту власть Банникову или Корягину в Москве?

Журенко саркастически ухмыльнулся и покачал головой: вот уж не ожидал услышать нечто подобное от вчерашнего секретаря по идеологии!

– Неужели вы думаете, что при вынесении этого вопроса на повестку дня Верховного Совета большинство депутатов проголосует против решений гэкачепе и введения в республике чрезвычайного положения?

– Для того чтобы голосование состоялось, надо сначала собрать этот самый Верховный Совет, а собрав, внести вопрос о постановлении ГКЧП в повестку дня.

– Ну и собирайте, – воодушевился Журенко, не обратив внимания на въедливую, иезуитскую улыбку Ярчука.

– Но, прежде чем вносить эти вопросы в повестку дня сессии парламента, их сначала следует обсудить в депутатских комиссиях, да выслушать мнение правительства.

– Можно сразу же вынести на обсуждение Верховного Совета, а министров пригласить.

– Думаю, до этого дело не дойдет. Уже хотя бы потому, что к тому времени ваш этот, как его там, – пощелкал пальцами Ярчук, делая вид, будто забыл название московского комитета путчистов, – ГКЧП сам решит свою судьбу.

– Что вы имеете в виду?

– Скорее всего, самораспустится. Или просто разбежится. Если только кто-то из президентов – Союза или Федерации – не прикажет своим спецназовцам разогнать его.

– Что-то я не понял, – вальяжно раскинулся в кресле Журенко. – Вы что, вообще не желаете считаться с тем, что власть в стране взял на себя?..

Ярчук хотел прервать его монолог, но в это время дверь резко распахнулась и в проеме ее появилась рослая фигура главкома Сухопутных войск Банникова.

По тому, как он вошел в кабинет, Ярчук сразу же определил, что генерал считает унизительным для себя и дальше ждать, когда ему позволят войти туда, куда он уже намерен был ворваться хозяином не только этого кабинета, но и страны.

«А ведь этот человек уже наверняка примеряет на себя эполеты военного диктатора Украины!», – подумал Ярчук, и слегка приподнявшись для приветствия, тотчас же опустился в кресло.

– Главнокомандующий Сухопутными войсками СССР, генерал армии Банников, – хрипловато представился ворвавшийся.

– Вижу, товарищ главком, вижу…

Они прекрасно были знакомы. Но если генерал решил представиться по всей форме, соблюдая протокол, это его личное дело. Так даже лучше. Тогда и разговор пойдет сугубо официальный.

– Довожу до вашего сведения, что прибыл в Киев, как уполномоченный представитель Госкомитета по чрезвычайному положению.

Вслед за Банниковым мимо помощника Предверхсовета в кабинет прорвались еще два генерала, которые представляться уже не решились; остальные военные остались в приемной. Одного из них Ярчук знал, это был командующий Киевским военным округом генерал-полковник Череватов. Второй, генерал-майор, очевидно, и был тем самым членом Военсовета округа.

– Уполномоченный – так уполномоченный, – саркастически улыбаясь, по-украински произнес Ярчук. И, переходя на русский, добавил: – А коль вы – уполномоченный, и уже прибыли, тогда садитесь, говорите, а мы будем внимательно слушать. Хотелось бы услышать, с чем вы к нам пожаловали.

Прежде чем опуститься в кресло у стола спикера парламента, главком вопросительно взглянул сначала на вице-премьера, а затем на первого секретаря ЦК, и Ярчук самодовольно отметил, что расчет его оказался верным. В эти минуты главком мучительно решает для себя, что означает присутствие этих чиновников. Как они настроены? А поскольку эти двое высших гражданских лиц республики вошли первыми и успели обменяться мнениями с Ярчуком, то неизвестно, к какому решению они все вместе пришли по отношению к ГКЧП.

– Леонид Михайлович, я уполномочен заявить, что с сегодняшнего дня вся власть в стране перешла к Государственному комитету по чрезвычайному положению, – почти после каждого слова Банников резко вонзался указательным пальцем в коричневатую полировку стола. Ох, уж эта привычка вещать; не говорить, а именно вещать, причем в приказно-директивных тонах.

– Ну, о том, что гэкачеписты так заявили, мы знаем, – невозмутимо уведомил его Ярчук. Но при этом одну руку положил на «Конституцию УРСР», а другую – на брошюру «Закона СССР…», в котором четко было расписано, кто, на основании чего и в каких ситуациях имел право вводить чрезвычайное положение в Союзе, в том числе и в Украине. – Однако вопрос в том, кто, по каким законам и какой Конституции давал им это право? Вы можете назвать мне эти законы? Или, может, соответствующую статью Конституции?

– Причем здесь статьи? – мрачно проворчал генерал. – Законы – это хорошо, но мы исходим из реальной ситуации.

– Вы – из реальной, а мы из какой? Что в Украине происходит такого, чтобы возникла необходимость вводить здесь чрезвычайное положение?

– Сейчас не время дискутировать, Леонид Михайлович. И не для того я прибыл сюда…

Однако Ярчук не зря в течение многих лет определял каноны идеологической работы в республике. Он прекрасно владел основами полемики и неплохо улавливал психологические нюансы в поведении собеседника.

– Нет, вы все же объясните, – упорно дожимал он не склонного к полемикам и юридическим диспутам генерала, – какими такими статьями Основного Закона вы руководствовались, отстраняя от власти законно избранного Президента Союза; или создавая свой, этот, как его там? – вновь пощелкал он пальцами, обращаясь к вице-премьеру…

– Госкомитет по чрезвычайному положению… – услужливо подсказал тот.

– Вот я и говорю, – почти брезгливо поморщился Ярчук и каждый звук аббревиатуры стал произносить отдельно, причем разделяя саму аббревиатуру на две части – этот ваш Гэ Ка… Чэ Пэ. – А главное, назовите мне те статьи, которые позволили бы вам объявлять это ваше чрезвычайное положение в суверенной Украине.

В кабинете воцарилось напряженное молчание.

– Но вы же понимаете, что только введение чрезвычайного положения способно спасти от окончательного развала страну, армию, социалистический строй. – Рыхловатое, изрезанное продольными сабельными морщинами лицо главкома покрылось налетом суровости, взгляд стал еще более жестким, а кончик мясистого носа предательски побагровел.

Знал ли этот генерал, что в лице его просматривалось уже нечто гипертонически-отставное, совершенно неприличествующее действующему армейскому генералу? И что напускная суровость лишь усугубляла проявление этой «отставнической» гипертонии, а багровость выдавала в нем человека, давно распрощавшегося с тем возрастом, когда к медикам можно было входить без дрожи в коленках, не опасаясь, что вдруг возьмут и спишут?!

– В Украине причин для введения чрезвычайного положения нет. Если у вас, в Москве, такие причины появились, то это дело российского правительства и президента Российской Федерации. Но никак не этого, как его там… – вновь последовало вальяжное пощелкивание пальцами.

– …ГКЧП, – с явным осуждением в голосе подсказал на сей раз Журенко, прекрасно уловивший театральность такого поведения Предверхсовета.

Тем не менее Ярчук даже не взглянул в его сторону.

– Ну что касается российского Президента и правительства, то это – разговор особый, – нервно повел подбородком Банников.

– Почему же «особый»? Такой же, как и относительно Украины. К слову, только что мне звонил Президент России Борис Елагин.

– Уже звонил?! – насторожился Банников. – Что, действительно?

– Так вот, он как Президент Российской Федерации, официально заявил, что руководство республики никакое там, это ваше, как его там… ну да, – обратился на сей раз к промолчавшему вице-премьеру, – я и говорю: Гэ Ка… Чэ Пэ, – не признает. Чрезвычайное положение в республике не вводится, а государственным органам отдан приказ постановления этого вашего Гэ Ка… Чэ Пэ не выполнять. Затронул он и вопрос отстранения от власти Президента Союза. Эти ваши действия он считает государственным переворотом, точнее, путчем, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Елагин так и заявил, – вновь обратился Ярчук к вице-премьеру, указывая на него рукой, словно тот являлся свидетелем их разговора, – «Это – путч! А с путчистами мы разберемся быстро и жестко!»

– Но это говорил всего лишь руководитель Российской Федерации, – слегка дрогнувшим голосом парировал Банников. – И мы, центральные власти, очень скоро заставим его изменить свое мнение о ГКЧП. Тем более что речь идет не только о России. Стоит вопрос о сохранении всего нашего Советского Союза. Поэтому советую вам занять правильную позицию в этом вопросе. Лично вам, товарищи Ярчук, и Верховному Совету в целом.

– А мы тилькы так, мы завжды займаемо тилькы правыльну позыцию, – неожиданно перешел Ярчук на украинский язык. – У нас по-иншому нэ бувае и буты нэ можэ[20].

– Вот это уже другой разговор, – оживился Банников, прекрасно поняв сказанное Ярчуком. Генерал немало лет прослужил в Украине, он и женат-то был на этнической украинке, поэтому проблем в общении с украинцами у него не возникало. – Главное, ни в коем случае не допускайте каких-либо прений по этому поводу во время заседания Верховного Совета. Комитет создан – и это факт, не подлежащий обсуждению. Во главе Госкомитета по чрезвычайному… стоит вице-президент страны Ненашев, который осуществляет все властные полномочия главы государства.

– Да, но сам-то Русаков? Где он, что с ним, с какой стати отстранен от исполнения обязанностей?

– Народу уже все объяснено, – нервно прогромыхал Банников. – Войска приведены в повышенную боевую готовность и ждут приказа. Причем уточняю: приказа именно ГКЧП. Как только этот приказ поступит, армия выйдет из казарм и начнет действовать.

– Из казарм ее, конечно, вывести нетрудно, – задумчиво проговорил Ярчук, как бы размышляя вслух. – Но очень трудно будет вернуть назад в казармы. Да к тому же – вернуть без потерь. Особенно здесь, в Украине, тем более – в западных областях, где народ всегда оставался воинственным, а карпатские горцы – еще и неплохо вооруженными. Кому, как не вам, бывшему командующему Прикарпатским округом, знать это?

– Ваши слова следует расценивать?..

– …Всего лишь рассуждение политика, ответственного за судьбу суверенной республики, в которую вы прибыли и которой пытаетесь угрожать. Вы… пытаетесь… угрожать, – в точности копируя жесты генерала, тыкал указательным пальцем в стол Ярчук.

– Но, может быть, ввести не на всей территории Украины, – не стал ни оправдываться, ни нагнетать атмосферу Банников. – А хотя бы в ее западных, националистически настроенных областях и конечно же в Киеве. Повторяю: это лучше сделать официально, не заставляя нас, военных, действовать, как положено в подобных случаях.

– Вы все сказали?

– Считайте, что все.

– В таком случае вчитаемся в документ, который специально для нас, для Верховного Совета, разъясняет, что такое «чрезвычайное положение» в стране и в республике, кто и в каких случаях и на каких территориях его вводит. – И Ярчук спокойно, с обстоятельностью школьного учителя и непосредственностью хитрого сельского дядьки, принялся, абзац за абзацем, зачитывать генералам положения закона.

И пока он это делал, никто в кабинете не смел даже шелохнуться. Сам же Ярчук не сомневался, что до этого ни один из прибывших к нему не удосужился заглянуть в эти юридические святцы. Поэтому с каждой строчкой для них становилось все яснее, что никакой такой «Гэ Ка… Чэ Пэ», при существующих в Украине условиях, да к тому же при нормально функционирующих органах власти республики вводить чрезвычайное положение не имеет права.

– Как видите, то, что вы там, у себя, в Москве, – сделал он ударение на этом «у себя, в Москве», – ввели чрезвычайное положение – это действие преступно неконституционное. Подчеркиваю: преступно… неконституционное. И сам комитет ваш тоже неконституционен, а потому признать его на сессии Верховного Совета УССР мы не можем. Кстати, подобное признание тоже было бы неконституционным, – опершись одной рукой о стол и подавшись вперед, прямо к генералу, Ярчук каждое слово буквально вдалбливал указательным пальцем и в столешницу, и в его армейские мозги.

– Но есть же постановление гэкачепе. Там все объяснено, – еще натужнее побагровел Банников. – Конституция – конституцией, однако же обстоятельства сложились так, что Госкомитет вынужден был принять постановление, текст которого у вас имеется.

– Да, имеется, – постучал костяшками пальцев по столу Ярчук. – Вот он передо мной, текст постановления этого вашего Гэ Ка… Чэ Пэ. Однако давайте читать, что же в нем написано.

– Да на кой черт его читать?! – взорвался Банников, которому уже и в самом деле начала осточертевать эта обстоятельность «хитрого хохла», как называли Ярчука в коридорах московской власти.

– То есть как это?! Мы же должны знать, что нам приказывают выполнять. Вы как хотите, а читать все-таки надо. Если не желаете, чтобы мы вслух перечитывали все постановление, тогда просто покажите мне, где здесь сказано, что чрезвычайное положение вводится по всей стране, по всему Советскому Союзу. Есть здесь такие слова?

Банников привстал и потянулся к столу Предверхсовета.

– По-моему, есть. Должны быть.

– Так вот, их нет. Здесь говорится, что, цитирую: «… ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР, на срок шесть месяцев, с 4 часов по московскому времени…» И все, и ни слова больше!

– Вот идиоты, – едва слышно простонал генерал. – Сварганили, называется…

А тем времен Хитрый Хохол спокойно, вежливо дожимал его:

– В этом вашем постановлении Гэ Ка… Чэ Пэ, что, сказано, что Украина входит в зону действия чрезвычайного положения? Что она является той самой «отдельной местностью»? Сказано такое, или нет?

– Ну, так прямо там не сказано, – развел руками Банников, явно не подготовленный к тонкостям дипломатии, уже вовсю разводимой перед ним и генералами человеком, который даже среди дипломатов давно прослыл еще и «хитрым аппаратным лисом».

– То есть в постановлении Гэ Ка… Чэ Пэ не указано, что Украина является той самой «местностью», на которую распространяется действие чрезвычайного положения?

– Но там вообще не указано, какие именно республики…

– Тогда все-таки читаем еще раз. Здесь написано: «в отдельных местностях…» Даже не в республиках, краях и областях, а в «местностях». Но где здесь сказано, каких именно? И где уточнено, что оно вводится в Украине или в конкретных местностях Украины? Нет таких указаний. А чрезвычайное положение всегда, во всем мире, вводится с указанием конкретных территорий. Вывод: в настоящий момент чрезвычайного положения в Украине нет. Так?

– Пока что нет, – вынужден был признать генерал, не скрывая своей досады по поводу того, что там понаписывали эти кремлевские писаки. – Но его надо ввести.

– А знаете, почему здесь не указана Украина? Потому что никакая ваша Гэ Ка… Чэ Пэ не вправе ввести на территории Украины – как, впрочем, и на территории Литвы, Латвии или той же России – чрезвычайное положение. Их должны ввести соответствующие верховные советы. То есть в Украине его должен ввести Верховный Совет Украины. Ибо только он и может его ввести: всякое другое введение будет признано неконституционным. Причем неконституционным – исходя из советской же Конституции и советских законов. Спросите, почему я обращаюсь к ним? Да потому, что вторым пунктом своего постановления Гэ Ка… Чэ Пэ объявило: «Установить, что на всей территории СССР безусловное верховенство имеют Конституция СССР и законы Союза ССР…»

Все еще не отнимая пальца от строки постановления гэкапутчистов, Ярчук с артистическим удивлением обвел взглядом всех присутствующих, дескать, «но если же сам ГКЧП выдвинул такое требование, тогда о чем мы с вами здесь говорим?!».

– Только так, не надо разводить здесь демагогию, – поморщился Банников, – ведь ясно же…

Однако Ярчук решительно помахал перед ним указательным пальцем, а затем еще решительнее – покачал головой.

– Во-первых, это не демагогия, а юриспруденция. Прошу не путать! А во-вторых, ясно пока что только одно: введение чрезвычайного положения распоряжением этого вашего, как его там… является неконституционным. Как, впрочем, и появление самого комитета – тоже акт неконституционный. Следовательно, украинский народ вправе не подчиняться его решениям и приказам. И обвинить его в этом никто не может, поскольку народ живет по законам своей республики, по конституционным нормам. Так чего вы, явившись сюда, в кабинет Председателя Верховного Совета Украинской Советской Социалистической Республики, требуете?! – сделал он особое ударение на «Советской Социалистической». – Чтобы мы, люди, призванные следить за соблюдением Конституции СССР, грубо попирали ее? Этого вы, вместе с вашими генералами, непонятно зачем явившимися сюда, требуете?!

Несколько секунд Банников ошарашено смотрел на Ярчука, затем оглянулся на своих генералов, как бы моля их о поддержке, и уж совсем надолго задержал растерянный взгляд на руководителе компартии Украины. Этот чертов хохол совершенно запутал его! Что он несет? Тут же все ясно. Создано ГКЧП, которое взяло всю полноту власти в стране. Именно так и инструктировал его, отправляя сюда, шеф госбезопасности Корягин.

А если госбезопасность полностью поддерживает гэкачепе, то причем здесь генсек-президент, верховные советы и конституции? Страну спасать надо! Компартию, весь соцлагерь, которых такие вот говоруны, как этот, перед ним сидящий, давно и безнадежно проср… Вместе со своим «прорабом перестройки», мать его!.. А Ярчук тут ему законы-бумажки почитывает!

Но Журенко, потупив глаза, промолчал. И Банников понял: а ведь этот партноменклатурщик боится, что, в случае победы гэкачепистов, с него-то первого и спросят, куда он, вместе со своим партаппаратом, смотрел и почему так рьяно поддерживал «главного прораба перестройки»? Причем поддерживал же, демократические преобразования приветствовал, на создание всяких там «рухов» и «фронтов» глаза закрывал. Спрос-то ведь будет жестким. Банникову вдруг открылось то главное, что объединяет сейчас «украинских товарищей», это – страх перед репрессиями, которые неминуемо последуют, как только гэкачеписты утвердятся в своей власти. Всем им уже мерещится «расстрельный» 37-й год… «И правильно мерещится», – вынужден был признать он.

– Ну, хорошо, – ударил он обеими кулаками по столу, – нет оснований вводить чрезвычайное положение во всей Украине. Но ведь понятно, что его надо ввести хотя бы в нескольких городах.

– В городах? – поджав губы, пожимает плечами Хитрый Хохол, вновь переходя на украинский. – В каких именно городах?

– Во Львове, например. Да что там «например»? Во Львове – обязательно! В Киеве конечно же. Ну, еще в некоторых краях, на «бандеровщине»…

– У нас таких краев – «бандеровщина», нет, – с иезуитской вежливостью замечает Предверхсовета Украины. – Как и в России почему-то нет краев, именуемых «власовщиной», «красновщиной», «семеновщиной», «шкуровщиной», хотя, казалось бы…

И тут Банников вдруг вспомнил, что Ярчук тоже откуда-то из тех краев, с «бандеровщины» – то ли с Галиции, то ли с Волыни; а вспомнив, запнулся на полуслове.

– Ну, я имел в виду, что вводить «чрезвычайку» следует в Ивано-Франковске, Хмельницке…

– Ще й у Хмэльныцьку?! – по-украински переспросил Ярчук, разыгрывая немыслимое удивление и этим еще больше раздражая Банникова. – Та якого ж це дидька мы там будэмо вводыты цей, як його там, надзвичайный стан?[21] – обратился он теперь уже к Журенко.

– Ну, это как посмотреть, – неуверенно пожал тот плечами.

– А там и смотреть нечего. У нас там все спокойно. Все под контролем. С мест никаких тревожных сигналов не поступает. Кстати, вам, товарищ Банников, надо бы знать, что Хмельничина никакого отношения к Западной Украине не имеет, – Ярчук изобразил на лице победную ухмылку, и, не сгоняя ее, снисходительно осмотрел генералов. Как опытному шахматисту и политику, ему было ясно: эту партию гэкачеписты проиграли вчистую. – Мало того, все партийные организации во всех западных областях функционируют нормально. Да если мы объявим там чрезвычайное положение, нас засмеют!

– Но это лишь на первый взгляд там все спокойно, – попытался урезонить его Банников. – Мы же знаем, что там действуют целые организации «самостийныкив».

– Нет и нет… – словно бы не расслышал его Ярчук. – Ни в каких городах и областях Украины ничего вводить-объявлять мы не собираемся. Что, у вас там, в Москве, какой-то комитет гэкачепистов парад войск с танками и бэтээрами устроил? Вот, вы у себя в Москве и вводите чрезвычайное положение. Я же здесь этот вопрос даже на заседание Верховного Совета выносить не стану.

Едва он договорил эту фразу, как ожила внутренняя связь, и помощник сообщил, что на проводе Москва.

20

Услышав о звонке из Москвы, Банников сразу же приободрился и, одной рукой оперевшись о стол, а другой – подперев висок, почти победно посмотрел на Ярчука.

– Здрасте! – Ярчук готов был услышать все, что угодно, но только не это жлобско-вокзальное «здрасте».

– Здрас-те, – желчно ухмыльнувшись, ответил он, решив, что у кого-то там, в Москве, на почве гэкачепизма, уже, очевидно, крыша поехала. – Кто это? – спросил он, не скрывая иронии[22].

– Корягин говорит. Госбезопасность.

– Ах, это вы, товарищ Корягин? Председатель КГБ? Тогда действительно «здрасте». Слушаю вас, товарищ Корягин.

– Вы, очевидно, уже знаете, что создан Государственный комитет по чрезвычайному положению, во главе которого встал Ненашев.

– Это тот ли самый Ненашев, который до недавнего времени числился вице-президентом?

– Почему вдруг «числился»?

– Да потому что он грубо нарушил Конституцию СССР. – И, не давая возможности Корягину возразить, тотчас же спросил: – Почему этот ваш комитет не возглавил сам Президент?

– Так сложились обстоятельства, – скороговоркой как-то объяснил Корягин. – Решением ГКЧП предполагается ввести чрезвычайное положение, чтобы вывести страну из того кризиса…

– Извините, что прерываю, товарищ Корягин, но все это я уже слышал. Только что. От генерала Банникова. Который как раз сидит у меня.

– Да, он у вас? Банникову привет. – Ярчука вновь покоробило от наигранной простаковатости шеф-кагэбиста, но именно поэтому, в том же клоунадном тоне, повторил, уже обращаясь к генералам и словно бы самого главкома не замечая. – Банникову передают привет. От московского КГБ.

– Что там, в республике? – поинтересовался Корягин.

– Да ничего, все нормально, – Ярчук прекрасно понимал, что шеф госбезопасности явно тянет время, пытаясь спровоцировать его на откровенный разговор, вызвать какую-то действенную реакцию на события в Москве, на ГКЧП…

– Банников уже информировал вас? – послышалось из аппарата, поскольку Ярчук рискнул включить громкую связь.

– Во всяком случае, пытался информировать.

– И к какому мнению вы пришли?

– Пока что ни к какому. Сидим, дискутируем, – Ярчук умышленно говорил так, словно звонок главного идеолога и теневого руководителя путча его совершенно не заинтриговал.

И генерал-путчист Банников клюнул на это. Убедившись, что звонок всесильного шефа госбезопасности на руководителя Украины абсолютно никакого впечатления не произвел, он вдруг подумал: «А не рассчитывает ли этот хитрый украинский лис на поддержку каких-то республиканских структур: местного кагэбэ или милицейских спецназовцев? Слишком уж уверенно он держится. Подозрительно уверенно!»

– И по поводу чего, собственно, дискуссия? Если, конечно, не секрет?

– Ну, какие же могут быть секреты от кагэбэ? Да тут, собственно, и не дискуссия. Просто генерал Банников упрямо ссылается на какие-то решения гэкачепистов, угрожает, что введет в Украине чрезвычайное положение.

– Ну, вводить чрезвычайное положение в суверенной республике генерал не вправе.

– Так вот я и объясняю вашему гонцу-генералу, что вводить в Украине чрезвычайное положение он не вправе, – осклабился Ярчук, искоса взглянув на Банникова. – И вообще что-то у вас там с этим гэкачепе не вяжется. Существует же закон о чрезвычайном положении, в котором четко, конституционно расписано, кто на какой территории и при каких чрезвычайных ситуациях имеет право вводить такое положение. Так вот, все, что принято этим вашим гэкачепе, на которое ссылается его член, гэкачепист Банников…

– Я не являюсь членом ГКЧП, – неожиданно резко отреагировал генерал армии.

– О, так, оказывается, Банников еще и нечлен этого самого Гэ Ка… Чэ Пэ?! Тогда вообще непонятно, что здесь происходит! Словом, статьи этого постановления с законами Союза и республики, а также со статьями наших конституций – ну, совершенно не вяжутся.

– Там не все так просто, – проворчал Корягин.

Ссылаясь на непутевого генерала Банникова, с его гэкачепистами и чрезвычайным положением, Ярчук специально делал вид, будто не знает о том, что весь этот ГКЧП как раз и создан с благословения его собеседника. Он даже апеллировал к нему, как шефу службы госбезопасности страны, призванному защищать конституционный порядок, с призывом не допускать, чтобы к нему, спикеру Верховного Совета, прилетали какие-то «совершенно распоясавшиеся генералы».

– И потом, самое главное: мы с генералом Банниковым так и не смогли выяснить, где же сейчас находится Президент СССР и как он себя чувствует?! – почти патетически воскликнул Ярчук. – Нас всех, все руководство республики, тревожит его судьба. Притом, что никто толком не знает, где сейчас Русаков.

Поняв, что Ярчук попросту подставляет его – ибо Корягин для того и прислал его, Банникова, сюда, чтобы «местные товарищи» подобные вопросы не задавали и сами ими тоже… не задавались, – генерал-путчист нервно постучал кулаком по столу, стараясь привлечь внимание Хитрого Хохла. А когда тот взглянул на него, жестами показал, что это не телефонный разговор.

– Обо всем, что касается Президента СССР, – довольно громко проговорил генерал, – я вас сейчас проинформирую. Мы до этого пока что не дошли.

Однако Ярчук помахал рукой перед ним, дескать, «не мешай говорить!».

– Я-то думал, что вы уже в курсе, – нервно прокашлялся Корягин. – Дело в том, что Русаков серьезно болен.

– Если он болен, почему не опубликовано официальное сообщение с выводами медицинской комиссии? Это же глава государства. Вы там, в Москве, что, порядка не знаете? Это же общепринято. Во всем мире. Где он сейчас находится?

– Все еще в Крыму, – не решился вводить его в заблуждение шеф госбезопасности.

– Вот и я считаю, что в Крыму. Во всяком случае, был там. Перед появлением здесь Банникова, и иже с ним, я звонил Президенту СССР…

Пауза, которую выдержал при этом Ярчук, достойна была лучшей из постановок МХАТа. Он мысленно увидел, да что там, – он почувствовал, почти физически ощутил, как шеф госбезопасности вздрогнул и весь напрягся. В то же время спикер уловил, как Банников раздраженно взглянул на Журенко, мол, что ж ты, сволочь, промолчал, не информировал о том, что такой разговор между Ярчуком и Русаковым состоялся?!

Зато теперь главком понимал, почему Ярчук держится столь уверенно: у него состоялся разговор с Президентом Союза. То, что он услышал от Русакова… как раз и позволяло Хитрому Хохлу столь уверенно, и почти нагло, вести себя с ним, главкомом Сухопутных войск, представителем ГКЧП, специально присланным сюда из Москвы! А что именно Ярчук услышал он Русакова, предположить было несложно. Прежде всего он узнал, что Русаков отказался подписывать указ о введении в стране чрезвычайного положения.

Ладони Банникова стали липкими от пота. Еще несколько минут назад он чувствовал себя в республике всесильным представителем Центра, повелителем огромной армии, которая, по первому его приказу, поставит эту непокорную национал-хохляндию на колени, сотрет с лица земли. Теперь же он чувствовал себя всего лишь жертвенным бараном.

Неуверенность, с которой Корягин, реальный руководитель гэкачепистов, разговаривал с Ярчуком, буквально потрясла генерала. Такой бесхарактерности от шефа госбезопасности он не ожидал. Тем более что Корягин сам позвонил в Киев. Значит, какого-то же хрена он сюда звонил! Разве не для того, чтобы усилить эффект присутствия здесь представителя Госкомитета?! Но если так, тогда в чем дело?

Одно из двух, размышлял Банников: то ли генерал госбезопасности слишком увлекся «светомаскировкой», показывая, что во главе заговорщиков стоит не он, а вице-президент Ненашев; то ли в Москве что-то кардинально изменилось; там произошло нечто такое, о чем ему, главкому, попросту не доложили, о чем его не проинформировали.

– И что… он? – как-то вдруг сорвавшимся, неуверенным голосом спросил шеф госбезопасности, не выдержавший пытки этой паузой.

– Как только я узнал о приезде в Киев генерала Банникова, я вновь позвонил ему, – ответил Ярчук, хотя прекрасно понимал, что генерал-кагэбист интересовался содержанием его предыдущего звонка Президенту Союза. – Но телефонистка, – без доклада Президенту о том, кто именно ему звонит, подчеркиваю это, – заявила, что он занят, просил не тревожить, а позвонить чуть попозже. Что я и сделаю в ближайшие час-полтора. Хотя подозреваю, что у нее над головой уже стоит сотрудник госбезопасности, запрещая соединять с Президентом даже руководителей союзных республик.

Полностью солгать обер-кагэбисту Ярчук не решился, это принудило бы Корягина проверить факт связи. А вот полуправда, которую он только что изрек, заставляла и шефа госбезопасности, и генерала Банникова насторожиться.

– Кстати, телефонистка действительно сообщила, что Президент занят и что просит позвонить чуть позже, но о болезни его – ни слова молвлено не было, – обратил Ярчук внимание шефа госбезопасности на эту странность. – Что-то здесь опять не стыкуется? А ведь за безопасность главы государства отвечает возглавляемый вами Комитет госбезопасности.

– Как вы уже поняли, о болезни Президента пока что решено не распространяться, – неуверенно как-то промямлил всемогущий шеф госбезопасности. – Ну да ладно, это отдельный разговор. Привет!

– При-вет, – в том же иронично-снисходительном тоне попрощался с ним Ярчук. И, положив трубку, столь же иронично взглянул на Банникова.

«Странноватый звонок, – подумал он. – Что это, попытка морально поддержать Банникова и одновременно психологически нажать на меня как на спикера парламента? Если цель разговора была именно таковой, то у Корягина ни фига не вышло. И все присутствовавшие в кабинете стали тому свидетелями.

Может, просто хотел разведать ситуацию и заручиться моей поддержкой? В любом случае, чувствует он себя, судя по разговору, не очень-то уверенно. В самом этом звонке улавливался некий психологический надлом, нервный срыв, попытка сотворить иллюзию контроля над ситуацией, развивающейся совершенно не так, как бы ему хотелось, и которая уже сейчас не вкладывается в планы и расчеты гэкачепистов».

21

Около десяти утра у проходной «Лазурного берега» остановился новенький БМВ с тонированными стеклами, и из него степенно вышел рослый, по-спортивному подтянутый господин лет тридцати пяти. Среднеазиатские черты лица его были облагорожены коротким, почти римским носом, тонкими, едва уловимыми шнурками губ и черешневыми, без какой-либо тюркской раскосости, глазами – большими, насмерть разочарованными и преисполненными презрения ко всему, ради чего этот мир сотворен, и ко всем, кто его имел неосторожность населять.

Спокойно, словно прицениваясь, осмотрев высокие массивные ворота, узорчато чернеющие под не менее величественной аркой в мавританском стиле, с двумя окаймляющими ее башнями, приезжий приблизился к двери одной из квадратных башен, в которой находился пост охраны, и нажал на звонок.

– Ты машину видишь, командир? – спросил он, выглянувшего из своей каморки охранника в черной униформе и в фуражке, скопированной то ли с американского полисмена, то ли с итальянских карабинеров.

– Допустим…

– А меня ты замечаешь?

– Только когда предъявишь разрешение на въезд.

– Вот оно, командир.

Охранник подержал в руках удостоверение, прочел: «Рустем Рамал» и, давая понять, что подобными документами его не удивишь, спокойно потребовал пропуск для проезда на территорию.

– Пропуска нет, командир. Что будем делать?

– Вы, конечно, можете пройти, но пока вы будете говорить с директором объекта или его замом, машине придется постоять у ворот.

Рамал полусонно взглянул на нагрудную нашивку – орел, восседавший на скрещенных мечах и надпись «Легионер», и не спеша, словно потянулся за сигаретами, достал из-под полы пиджака пистолет с глушителем.

– Не двигайся, командир. Пистолет на пол. Лицом к стене.

Легионер молча повиновался. Он пытался что-то объяснить, но пришелец томительно, как от зубной боли, сморщился и, войдя вместе с ним в комнату, увешанную огромным плакатом, рекламирующим охранную фирму ветеранов Вооруженных сил «Легионер», уселся на диван, приказав охраннику сесть за стол у бронированного окошечка.

– Поговорить надо, командир. Отвечать четко, не задавая лишних вопросов. Как ты уже понял, мы занимаемся уголовным делом, связанным с вашей фирмой. А дело там такое, что заниматься приходится службе безопасности.

Охранник дрожащей рукой снял фуражку и тыльной стороной ладони вытер холодный пот.

– Вот этого я и боялся, соглашаясь на службу в «Легионере», – пробормотал он.

– Раскаиваться и исповедоваться будешь потом. Кто возглавляет фирму? Какие объекты находятся под вашей охраной?

– Но обо всем этом можно было узнать, не попадая на пост, – облизал губы охранник. Ему было за пятьдесят. Он наверняка закончил службу в чине прапорщика и в фирму его привела не потребность в риске и бойцовской самореализации, а «низменное» желание подзаработать.

Рамал сонно взглянул на свой пистолет с насадкой, затем на охранника, и взгляд его черешневых глаз сделался устало-безразличным. «Как же ты мне надоел! Как смертельно ты мне надоел!» – вычитал в этом взгляде охранник.

– Ну, хорошо-хорошо, я-то здесь при чем? Возглавляет фирму полковник в отставке Воронов. Замом у него – майор Ружин. Существует фирма два года, под охраной семь или восемь крупных объектов в районе Приморска и пару – в Крымске.

– В основном бывшие военные объекты?

– Как и этот «объект номер семь».

– Вы ведь давно знакомы с Вороновым?

– Служили вместе.

– Где расположен офис фирмы? Служебный и домашний телефоны Воронова, его домашний адресочек.

– Но я не имею права.

– Права определяем здесь мы, так что ты их имеешь, – спокойно, внушительно заверил его Рамал.

Лишь назвав адреса и телефоны, охранник заметил в левой руке Рустема миниатюрный диктофон. Выключив его, боевик поднялся.

– Меня зовут Рамал. Отныне работаешь на меня, в нашей охранной фирме «Киммериец». Вопросы потом. О нашем разговоре никому. Его не было. – Рамал вопросительно взглянул на охранника.

– Понял-понял, – заверил тот.

– Нет, ты все еще не понял меня, командир. Я сказал, что нашего разговора не было.

– Так я же сказал, что… понял: не было.

– Знаешь, что в тебе не нравится, командир? Твоя непонятливость. Объяснить еще раз? Нет? Тогда открывай ворота. В конце смены получишь одно из двух: либо свой пистолет, либо свою пулю. Все будет зависеть от степени твоей понятливости.

Вернувшись в машину, он уселся на заднее сиденье и подождал, когда створки ворот автоматически раздвинутся.

– Возникли проблемы? – спросил сидевший рядом с водителем Курбанов.

– Небольшой экспромт, Курбан-баши. Зато теперь я твердо знаю, с чего следует начинать.

– С охранной фирмы «Легионер».

– …Которая постепенно проглотит, вытеснит или растопчет все остальные охранные фирмы на всем пространстве от Тарханкута до Керчи. Получив под охрану десятки фирм, предприятий и объектов, мы получим всю информацию о них, а со временем – и сами эти объекты. Вопрос лишь в том, как это деликатнее сделать.

Курбанов не ответил. Машина подошла к его резиденции, и майор взялся было за ручку, но Рамал упредил его, вышел первым, открыл дверцу и, подставив руку под локоть шефа, помог выйти.

– Курам, – обратился он к тоже вышедшему из машины амбалу с фигурой борца сумо в расцвете сил. – Обеспечь охрану. В пределах двадцати шагов – ни один шакал…

Курам молча кивнул, воинственно оперся рукой о машину, и майор заметил, как она осела под тяжестью его веса. Даже могучий Рамал представал рядом с ним в облике стройного юноши.

Оказавшись в своих апартаментах, Курбанов прежде всего открыл небольшой сейф. Опечатанный пакет, о котором говорил ему Буров, был там. Вскрыв его, майор получил ключи и инструкцию, относительно того, как и где найти другой, более секретный сейф.

– Остаешься здесь, – приказал Рамалу, пошел в соседнюю комнатку, отодвинул стоящий там сейф и, действуя строго по инструкции, нажал на едва приметную кнопку.

Потайная, замаскированная под паркет, дверца, оказалась настолько тесной, что он едва смог протиснуться. Еще два ключа, которые были в пакете, идеально подходили к двум бронированным дверям, благодаря которым Виктор спускался в некий бункер. Взяв в нише у последней двери заранее оставленный кем-то фонарик, он осветил кирпичную стену сухого теплого подземелья. Если бы не указание в инструкции, ему и в голову не пришло бы искать здесь замаскированную дверцу стенного сейфа. Оказалось, что она справа от двери, там, где человек, вошедший в подземелье, чисто психологически искать не станет.

Открыв дверь ключом из пакета, Курбанов увидел три полки, на каждой из которых стояло по три объемистых «дипломата». Взяв один из них, он закрыл сейф и вернулся в предбанник. Код был указан в инструкции. Положив кейс на столик, майор открыл его и нисколько не удивился, увидев, что весь он выложен пачками долларов. Куда больше интересовал его лежащий сверху конверт. «Взнос Хозяина. Для начала. Распоряжаться, исходя из условий операции и понятий чести офицера. Отчету и разглашению не подлежит. Записку уничтожить. Буров».

Сжигая записку, Курбанов старался не думать о том, кто бы мог занести сюда эти «дипломаты», а значит, кто еще кроме него владеет секретом этого тайника. Это могла быть и Лилиан Валмиерис, и Виктория Гротова, а то и сам полковник, или еще кто-то, совершенно неведомый ему. Все еще сидя над раскрытым кейсом, Курбанов не спешил притрагиваться к деньгам. Он понимал, что отсюда, из этого подземелья, выйдет совершенно не тот человек, который сюда входил. Теперь у него были деньги и надежная «крыша», а рядом – люди, готовые идти на все. Новой бизнес-империи пока еще не существовало, но император уже примерял корону.

22

Из раздумий, навеянных звонком шефа госбезопасности, Ярчука вывел нагловатый бас Банникова. Разочарованный несостоятельным звонком из Москвы, причем звонком единственного из всей стаи путчистов, кто в самом деле способен был оказать нажим на зарвавшегося Ярчука, генерал решил, что ему не остается ничего иного, как самому дожать этого хитрого хохла. Причем дожать основательно.

– О чем бы мы тут с вами в дальнейшем ни говорили, теперь вам ясно, что Комитет госбезопасности уже принимает меры к наведению порядка. И что Госкомитет по чрезвычайному положению – не какая-то там группа заговорщиков, а полноправный орган государственной власти, который взял на себя всю ответственность за судьбу страны, судьбу всех народов Союза.

– А мы здесь, в Киеве, тогда чем занимаемся? – спокойно и, на удивление, твердо, спросил Ярчук. – Мы… для чего существуем, как не для того, чтобы заниматься судьбой того народа, который нам эту судьбу свою вверил? И кто вас просил, кто уполномочивал сотворять этот комитет, если ясно, что Президент Русаков свой пост не оставил и вице-президенту власть не передавал? И потом, где решение Верховного Совета СССР? Лушаков что, тоже вдруг тяжело заболел, и некому созвать сессию?

– Значит, так, – тяжело опустил на стол свой багровый кулачище генерал. – Эти ваши дискуссии пора кончать. Высшей властью в стране наделен сейчас Госкомитет по чрезвычайному положению. И поскольку положение это в самом деле «чрезвычайное», то гэкачепе имеет право вводить его по предложению командующих округами, то есть по требованию командования армии.

Вместо того чтобы хоть внешне как-то реагировать на его грозную трибунно-трибунальную речь, Предверхсовета Украины вперился глазами в какие-то бумаги на столе.

– А где здесь такое написано? – словно ясновидящий прошелся он пальцами обеих рук по листикам с постановлениями гэкачепистов. – Где тут сказано, что – по настоянию или требованию командующих округами? Нет здесь такого! Нет, понимаете?! Что вы опять начинаете запугивать нас тем, чего нет даже в документах ГКЧП? Чего там попросту нет?! – вдруг резко повысил голос Ярчук. – Против чего решительно выступает сам руководитель госбезопасности и, судя по всему, реальный руководитель вашего путч-комитета, который только что, при вас, звонил?

Ссылка на шефа госбезопасности вновь привела Банникова в смятение.

– Но так было сказано, – слегка опешил он.

– Кем сказано? Где? В каком документе? Кем утверждено? Где здесь подпись Президента или Председателя Верховного Совета? – яростно хлопнул ладонью по столу Ярчук, заставив сопровождавших Банникова генералов напрячься и втянуть головы в плечи.

– Но там имеются подписи членов ГКЧП.

– В таком случае вы, лично вы… кто вы такой? – не слушал его Ярчук. – Вот передо мной текст этого самого «Заявления советского руководства», датированного 18 августа 1991 года. Читаем фамилии людей, которые причислены к руководству страны. Ладно, Ненашев является – все еще является – вице-президентом СССР. Пиунов – премьер-министр, тоже объяснимо. А вот кто такой Вальяжнин? Лично я понятия не имею, кто это такой. И никто в республике имени этого не знает.

– Он – член Политбюро, первый заместитель председателя Совета обороны СССР, – подсказал один из генералов, но Ярчук даже не взглянул в его сторону.

– Вы слышали, он член Политбюро и первый зам… – вслед ему пробубнил Банников.

– Но дело сейчас не в нем. Меня интересует другое: где среди перечисленных советских руководителей фамилия «Банников»? Вот же официальный состав членов комитета. Он подан в том же постановлении от 18 августа, которое вы мне принесли. И где тут фамилия главкома Банникова?

– Да я же сам только что довел до вашего сведения, что членом комитета не являюсь! – окрысился генерал, однако Ярчук словно бы на какое-то время напрочь лишился слуха.

– Нет здесь такой фамилии – Банников! Не числится. Так кто вы такой? Нет, отвечайте, кто вы такой есть?!

Конечно же вся эта вспышка гнева, весь этот натиск были «игрой на публику». Но игрой профессионального политика, идеолога, человека, знающего психологию «подчиненного» и психологию толпы. Напасть, не дать опомниться, заморочить человека потоком красноречия, камнепадом обвинений, лавиной демагогии, щебнем каких-то ничего не значащих деталей и подробностей; при этом не дать собеседнику возможности выяснить, в чем, собственно, его обвиняют и чего от него хотят; не позволить ему ни оправдаться, ни перейти в контрнаступление.

– Ну, знаете, я бы попросил вас…

– Не надо меня просить. Вы ведь пришли сюда не просить, а угрожать, – не упускал инициативу из рук Ярчук. – У нас в республике стабильная, спокойная обстановка, а вы, человек, не имеющий никакого отношения к ГКЧП, прибыли, чтобы дестабилизировать ее. Причем прибыли, не согласовав это ни с Генштабом, ни с министром обороны, ни с кем бы то ни было. Вы тут мне все время угрожаете: «Решение ГКЧП! Нужно выполнять решение ГКЧП!» Вот эти документы, – похлопал он по листикам бумаги, – но здесь все не так, как вы излагаете. Вы все переврали.

– Что именно я переврал?! – покрылся багровыми пятнами Банников.

– Все, от начала и до конца. Кого вы представляете? Вы пришли сюда, заявив, что являетесь уполномоченным. А где документ, который удостоверяет это? Покажите хоть какой-либо документ, который бы подтверждал ваши полномочия. Даже в годы революции, в условиях военного положения, люди, которых посылали из Смольного в различные губернии России, приезжали туда, имея мандат, подписанный лично Лениным или кем-то из руководителей ревкома. А где ваш мандат?

Банников беспомощно оглянулся на безмолвствующих генералов, на партийного лидера Украины, и все поняли, что никакого документа, подтверждающего полномочия, у генерала нет. Да, они могли объяснить это спешкой, особой ситуацией, которая сложилась в Москве, однако факт оставался фактом.

– Кто конкретно вас уполномочивал? – окончательно добивал генерала армии Ярчук, «наезжая» на него уже по третьему заходу. – Где ваш мандат? Предъявите его мне и присутствующим здесь руководителям республики. Почему мы должны верить только вашим словам? [23]

– Да по радио же сто раз передавали! – изумился генерал. – Что еще нужно, чтобы понять?..

– То, что передавали по радио, – вот оно, у меня на столе. Но радио – это не документ. Сегодня они передали одно, завтра все это опровергли. Сегодня были гэкачеписты, а завтра эти же гэка…путчисты. И вообще завтра откуда-то появится Русаков и объявит, что ничего такого, никакого гэкапутчизма не было, что это все придумали сволочные газетчики. Опять на журналистов все свалят – вот что произойдет буквально через два-три дня. Поэтому на стол сюда документ. Настоящий. Чтобы с круглой печатью, как положено. Тогда будем говорить.

– Но для того я сюда и прибыл, чтобы обсудить вместе с вами…

– Я не знаю, для чего вы сюда прибыли. Не… знаю! Если вы уполномоченный, должен быть мандат. Так и так, мол, уполномоченный такой-то. Кого вы здесь представляете? Корягина? Так он только что звонил. И сказал: «Здрасьте! Всем привет». Так и сказал: «Здрасьте! Всем привет!» А, как вам это нравится?! – саркастически рассмеялся Ярчук, осматривая всех присутствующих и как бы призывая посмеяться вместе с ним.

Вице-премьер неуверенно подхихикнул, но тут же сник под испепеляющим взглядом главкома.

– Позвонил, – никак не мог угомониться Ярчук, – поражая всех нас, в том числе, уверен, и вас, генерал Банников, своей несерьезностью. А главное, полномочий ваших руководитель и госбезопасности, и гэкапутчистов так и не подтвердил.

23

Поскольку генералы угрюмо, поопускав головы, молчали, Ярчук победно взглянул на Журенко. «Первый коммунист Украины» сидел неподвижно, тупо глядя на лежащую у него на коленях папку, из которой выглядывали кончики каких-то небрежно сложенных бумаг. Ощутив на себе властный взгляд Предверхсовета, «партайгеноссе» поднял глаза, мельком посмотрел на него, затем на Банникова, и вновь опустил голову.

«Теперь он уже вмешиваться не будет! – открыл для себя Ярчук. – Хотя Банников конечно же рассчитывал на его понимание и помощь. Почему же теперь он угас? Понял, сколь жалким представляются полномочия этого безмандатного генерала? Или, может, подействовало то, как я держался в разговоре с шефом госбезопасности? Подействовало; конечно же не могло не подействовать! Вот он, партноменклатурный жук, и решил выждать, чтобы не оказаться замаранным…»

– Нет, лично вас, Валентин Петрович, – неожиданно благодушно произнес Ярчук, обращаясь к Банникову, – я, конечно, знаю. Но сейчас вы для меня не «Валентин Петрович», а представитель гэкапутчистов. Я – глава суверенного государства. А вы прибыли сюда и начинаете угрожать мне армией! Кто вам давал право натравливать армию на законную власть страны? Вы что, для этого прибыли сюда? Устраивать здесь переворот, военный путч? Заговор против конституционной власти? Провоцировать конфликт между демократическими силами, между коммунистами и армией? Вы этого добиваетесь?!

Банников снова пытался вставить что-то свое, как-то объяснить ситуацию, взять инициативу в свои руки, но у него этого не получалось. Тактика базарного натиска, к которой очень умело прибегал Ярчук, буквально выбивала его из седла. А ведь в самом деле еще несколько минут назад все было предельно ясно. Он, генерал, прибыл сюда, чтобы построить перед собой всех этих зарвавшихся украинских «дерьмократов» и показать им, кто есть кто в этой стране; и существует ли сила, способная прекратить весь этот бардак…

– Значит, так, – в очередной раз прервал его на взлете генеральского красноречия Ярчук. – Давайте не будем заострять этот конфликт. Потому что я сейчас же свяжусь с министром обороны и Председателем Верховного Совета СССР и потребую, чтобы вас немедленно отстранили от должности главкома. Отстранили! По дороге сюда, – не давал он генералу опомниться, – я беседовал с Елагиным. Он сам позвонил мне и решительно заявил, что никакого «гэкачепе» Россия не признает.

– Да слышали мы уже все это, слышали! – буквально взревел сопровождавший Банникова генерал-майор, чью фамилию Ярчук успел забыть. – Страна гибнет, а мы тут говорим черте о чем!

– …Потому что в России, как и в Украине, – демонстративно проигнорировал его реплику Ярчук, продолжая свой монолог, – есть законно избранная власть. Значит, Россия вас не признает, Президент СССР и все его структуры вас тоже не признают. Возникает вопрос: чего вы добиваетесь? Кто вы такие? Вот будут у вас официальные документы, я их изучу, затем встречусь с Президентом Русаковым, тогда и поговорим. А пока что власть в Украине будет одна – Верховный Совет. И вот, Кабмин, – указал рукой на мгновенно зардевшегося вице-премьера Дасика, – в лице его руководства, такую позицию полностью поддерживает. Правильно я говорю, товарищ Дасик?

– Да-да, конечно, – едва слышно и явно растерянно подтвердил тот.

– Но у вас может возникнуть така ситуация, когда вы уже не в состоянии будете… – опять принялся запугивать его Банников.

– Если в республике возникнет какая-то нештатная ситуация, то в резерве имеется командование наших, украинских, военных округов. Вот генерал-полковник Череватов, например, – поставил Ярчук в неловкое положение командующего Киевским округом. – Мне его мандат не нужен. Точно так же, как и ему не нужно никакое гэкачепе. Потому что у него есть министр обороны. Так вот, с ним, как с командующим округом, мы и будем советоваться. Верно я говорю, Степан Николаевич?

Череватов передернул плечами, словно за ворот ему насыпали железных опилок, исподлобья взглянул на главкома и, нерешительно поднявшись, глухим сдавленным голосом и с явной неохотой подтвердил:

– Так точно. Будем советоваться, решать… Если ситуация окажется нештатной.

– Вот и все, – подытожил Ярчук, давая понять, что сумел окончательно изолировать непрошеного гостя из Москвы. – И что мы тут накаляем обстановку и создаем проблемы там, где их не существует? Так что ничего мы сейчас, товарищ Банников, решать не будем. И не смею вас больше задерживать… товарищ Банников.

Выдержав несколько напряженных мгновений, путчист нервно поднялся, отодвинул кресло так, что оно чуть было не перевернулось, и нехотя направился к двери.

– Ну-ка, свяжите меня с Президентом СССР! – почти угрожающе проговорил Ярчук, нажимая кнопку переговорного устройства. – Что они тут из Москвы каких-то гэкапутчистов мне, понимаешь ли, присылают!

24

Выпроводив посетителей, Ярчук откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, несколько минут сидел так, расслабившись, в полном бездумии. Нет, первый раунд конечно же был за ним. Он выиграл его начисто, прежде всего психологически задавив противника.

Но он понимал, что все еще только начинается. Ярчук ведь не сомневался, что и командующие двумя другими военными округами, Одесским и Прикарпатским, перейдут на сторону гэкапутчистов так же безропотно, как перешел командующий Киевским. А кто в Украине может противостоять их вооруженной силе? Милиция? Так ведь министр внутренних дел СССР – тоже активный путчист.

Вполне возможно, что командиры отдельных воинских частей то ли открыто перейдут на сторону суверенной Украины, то ли попросту закроют своих солдат в казармах. Как в свое время закрыли своих старшие офицеры чехословацкой армии – во множестве своем оказавшиеся выпускниками советских военно-учебных заведений. А ведь тогда Москва вот так же, нагло, вводила войска в Чехословакию.

Конечно же в Украине найдется немало офицеров, готовых выступить против гэкапутчистов. Но кто они, эти командиры; где расположены их части и кто способен их сейчас выявить? Остаются разве что некоторые общественные демократические организации, да несколько едва зарождающихся партий. Ну, еще Народный Рух. Это, конечно, сила, но сила пока что разрозненная, безоружная и идеологически разношерстная. Словом, не доведи господь, чтобы дело дошло до гражданской войны.

– Держишься? – спросил Ярчук руководителя своей пресс-службы, когда тот вошел к нему по вызову.

– Пока что держусь.

– Что значит: «Пока что…»? Держаться нужно твердо. Немедленно свяжись с телевидением. Пусть готовят эфир для моего обращения к народу.

– Обращаться будете прямо сейчас?

– Чего тянуть?

– А… текст «Обращения»?

– Что «текст»? – Ярчук знал, что подготовка любого текста была для его помощника бичом божьим. – Текст готов. Его подготовила сама жизнь. Впрочем, садись и пиши. Потом подшлифуешь… Текст будет кратким, как выстрел.

Произнеся это, Ярчук вновь прошелся взглядом по первому абзацу «Заявления советского руководства», основного документа, подтверждающего создание гэкачепе, и принялся диктовать тезисы «обращения». Когда диктовка была завершена, пресс-секретарь хотел задать какой-то вопрос, однако Ярчук сухо упредил его: «Не теряй времени, иди и корректируй».

– «…В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, – продолжил Ярчук чтение документа, как только шеф пресс-службы исчез, – которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества…»

Президент Союза не с ними – вот та, самая слабая, позиция, которая превращает организаторов гэкачепе в обычных путчистов, размышлял Ярчук. Если бы им удалось склонить на свою сторону Русакова, который, в общем-то, правил уже совершенно номинально… они были бы непобедимы. Всех, кто выступил бы против них, гэкапутчисты задавили бы Конституцией, демагогией и армейскими штыками.

Но Президент согласия не дал. Почему? Где он? Скорее всего, весь этот спектакль только на то и рассчитан, чтобы «коварные гэкачеписты» потопили в крови освободительные движения Прибалтики, Украины, Закавказья, а потом, в роли ангела-спасителя, весь в белом, восстал он, Президент Русаков? Со все той же идеей «обновленного Союза», но с уже более жесткими положениями, чем предполагалось до путча: «Ведь вон же до чего довели страну! До гражданской войны, считай, довели. По живому резать начали!». А коль так, значит, срочно нужен твердый, решительный и полномочный Центр.

Вызвав референта, Ярчук приказал ему немедленно дозвониться до доросской резиденции Президента. Важен был сам факт связи. Хотя бы два-три слова, услышанные от самого Русакова… И тогда его «Обращение к народу» имело бы совершенно иной вес и совершенно иную направленность.

Впрочем, накалять страсти тоже нельзя. Найдутся горячие головы, пойдут митинги. Нет, его тактика будет однозначной: мы – суверенная республика. Украинцы мирно трудятся на своих рабочих местах, жизнь идет в обычном ритме. И то, что происходит в Москве, на суверенную украинскую державу не распространяется.

Ярчук понимал, что национал-демократы этого призыва к спокойствию никогда ему не простят. По их понятиям, он должен был бы сразу же решительно осудить гэкапутчистов и призвать народ к неподчинению его решениям, нацелить всех патриотов на защиту независимого Украинского государства. Но какое ж оно независимое, если вся армия и все силовые структуры в нем все еще подчинены Москве?

Совершенно очевидно, что больше всего генералы опасаются Западной Украины. Наверное, понимают, что при первых же попытках развернуть аресты, «гэкачепистов» начали бы истреблять там, как бешеных собак. И вообще долго в Украине они бы в любом случае не господствовали. Но пролилась бы кровь.

«…Незамедлительно расформировать структуры власти и управления, – вновь обратился он к другому документу, «Постановлению № 1 Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР», – военизированные формирования, действующие вопреки Конституции СССР и законам СССР… Приостановить деятельность политических партий, общественных организаций и массовых движений, препятствующих нормализации обстановки».

«Ну, незаконных военных формирований у нас пока что, слава богу, нет, – заметил про себя Предверхсовета Украины. – Пока что… А вот то, что вы решили приостановить действие партий и массовых организаций… Это в Украине уже “проходили”, причем не раз. Это грабли, на которые предшественники ваши, братцы, наступали очень опрометчиво».

«…Проведение митингов, уличных шествий, демонстраций, а также забастовок не допускается, – прочел он – В необходимых случаях вводить комендантский час, патрулирование территории, осуществлять досмотр, принимать меры по усилению пограничного и таможенного режима».

– Хорошо бы усилить этот режим и на границе Украины с Россией… – с мрачной иронией заметил Ярчук, причем произнес это вслух. А, наткнувшись на следующий абзац постановления гэкапутчистов, гомерически рассмеялся: «Установить контроль, – написано было там, – над средствами массовой информации, возложив его осуществление на специально создаваемый орган при ГКЧП СССР».

Ярчук отчетливо представил себе, какую реакцию вызовет эта методика контроля над прессой во властных структурах и особенно в прессе западных стран. И вряд ли найдется после этого хоть одно правительство, которое решится признать гэкапутчистский режим, не рискуя тотчас же быть отправленным в отставку.

– Президент Союза не отвечает. Точнее, с ним нет связи, – доложил через несколько минут референт.

– Было бы странно, если бы он отвечал. Впрочем, может, это и к лучшему, что не отвечает. Чем дольше он будет молчать и оставаться недоступным, тем страстнее будет желание народа игнорировать решения гэкапутчистов, пока им не представят пред ясны очи самого… царя-батюшку. Потому что, невидимый и замалчиваемый, он превращается в мученика. А мучеников у нас уважают. Даже тех, кто сам себя в одного из таких мучеников превращает.

– Попытаться еще раз? – мало что понял из его монолога, или же сделал вид, что не понимает, референт.

– Зачем? Припечет, сам позвонит.

– Может, он действительно отрезан от мира, отключены все средства связи?

– Вы так предполагаете? – взглянул на него поверх очков Ярчук.

– Иного объяснения не существует.

– Существует, причем множество.

– И все же связь – это связь. Никому и в голову не могло прийти, что Президента можно лишить правительственной линии связи, которая действует при любых условиях, – возмутился референт.

– А, с другой стороны, чего он стоит как Президент сверхдержавы, если связь с ним можно прервать, отключив два городских телефона в его спальне?

Референт, из кадровых кагэбистов, вежливо склонил голову и, сделав вид, что ничего этого не слышал, тоном истинного служаки произнес:

– Хорошо, Леонид Михайлович, со временем я еще раз попытаюсь связаться с резиденцией Президента в Крыму.

25

Уже сообщив Ярчуку, что на телестудии его ждут и машина готова, шеф пресс-службы тут же положил перед Ярчуком листик с несколькими абзацами тезисов выступления, которые сводились к констатации фактов: тогда-то создан ГКЧП, в него вошли такие-то люди, принято такое-то постановление. А также к выводу – в суверенной Украине чрезвычайное положение не вводится!

Пробежав его взглядом, Ярчук уже поднялся было, чтобы идти, но потом вдруг вновь опустился в кресло и достал из папочки отливающий синевой лист финской, почти гербовой, бумаги. Немного подумав, он написал:

«Секретарю партийной организации аппарата Верховного Совета УССР. Ярчука Леонида Михайловича. Заявление.

В связи с тем, что ситуация в стране обострилась, идет внутрипартийная борьба и создан не предусмотренный Конституцией ГКЧП, притом что центральные органы партии не высказывают своей позиции относительно его создания и деятельности, считаю невозможным для себя дальнейшее пребывание в рядах КПСС.

Считаю также, что в этот тяжелый для страны час, ЦК КПСС оказался не на высоте положения, он, по существу, предал демократию и должен нести за это ответственность».

С минуту Ярчук сидел с ручкой, занесенной над бумагой, словно самурай, который все никак не может решиться на ритуальное харакири. То, что он должен будет написать в следующую минуту, раз и навсегда отрезало ему путь к отступлению. Он, старый партийный функционер, еще недавно – главный идеолог Украины, должен был сейчас порвать с партией, порвать с коммунистической идеологией, раз и навсегда оказаться вне партийной номенклатуры, благодаря которой, он, простой сельский парень, совершил это головокружительное восхождение: от сельского пастушка – до секретаря ЦК и, наконец, до председателя парламента…

Так, может, все-таки не стоит писать это заявление? Во всяком случае, не стоит с ним торопиться?

«Да теперь это уже не “торопиться”, – мрачно парировал самому себе. – Это уже вдогонку. После беседы с генералом Банниковым, для армейского генералитета, для госбезопасности и членов гэкачепе ты уже чужак. Поэтому, если они победят, тебя арестуют среди первых, вместе с националистами. Если же победят демократы, они никогда не простят твоего примиренческого отношения к ГКЧП и никогда не забудут, что в свое время ты, именно ты, был “коммунистическим Геббельсом Украины”, как тебя уже не раз называли и левые, и правые. Поэтому заявление о выходе из партии, датированное 19 августа, в первый день путча… Это будет лихо. Таким не каждый “руховец”[24] похвастается, не говоря уже о партноменклатуре».

И все же, еще несколько мгновений поколебавшись, он так и не решился прямо, без каких-либо обиняков, написать, что выходит из партии. И под пером его родилась формула, достойная «Первого Лиса» и «Самого Хитрого Партхохла Украины», как его успели назвать в одной из правых газет России: «Написать это заявление меня принудили не собственные убеждения, – старательно, почти каллиграфически выводил он, чувствуя, как нервно и предательски подергивается рука, – а резкое падение авторитета партии и невозможность сделать что-либо такое, чтобы преодолеть консервативные силы в руководстве партии».

Конечно же он понимал, что это заявление обязательно где-нибудь опубликуют. И что у всякого, кто его прочтет, – независимо от взглядов, партийной принадлежности и идеологической ориентации, – появится ухмылка. Да Ярчук и сам, перечитав свое отречение, ухмыльнулся. Зато появлялся мощный аргумент в полемике с теми, кто попытается обвинить его в предательстве, отступничестве и приспособленчестве.

Он ведь как бы и не отрекся от коммунистических идей, он ведь вышел из партии не «по каким-то там антипартийным убеждениям», а только потому, что, по убеждениям своим оставаясь коммунистом, вдруг осознал, что не способен бороться с консервативным ядром партии, с партийными бонзами. А не это ли делает честь всякому коммунисту, верящему в перестройку партии и государства, в демократизацию КПСС, в «коммунизм с человеческим лицом»?

И если консерваторов в конце концов победят и утвердится линия «перестройщиков» во главе с Русаковым… у него появится веский довод для того, чтобы безболезненно отозвать это свое заявление. Ввиду того, что, дескать, устранено главное для него, верного ленинца, препятствие…

Поставив дату – 19 августа 1991 года, Ярчук взглянул на часы и решил, что следует указать даже время написания этого партотречения: «13 ч. 35 минут». Расписался. И, на всякий случай, постскриптумно дописал: «После разговора с представителем ГКЧП генералом армии Банниковым». Что тоже в будущем могло послужить ему, если не оправданием, то по крайней мере убедительным мотивом.

А полчаса спустя Ярчук уже сидел перед глазками нацеленных на него телекамер…

– …Украина является независимым суверенным государством, на территории которого действуют Конституция и законы Украинской ССР, – произносил он, стараясь придавать своему голосу некоей, не свойственной ему, властности. – Поэтому наша позиция в сложившейся политической ситуации – это позиция взвешенности и еще раз взвешенности. Это защита конституционных норм, защита законов. Все, что идет вразрез с этой позицией, которую одобрил народ, является для нас неприемлемым. Мы должны отстоять законы, защитить демократию, утвердить в обществе законный порядок, защитить интересы людей. Мы должны действовать так, чтобы не пролилась невинная кровь.

…Я хочу высказать надежду, что мы будем едины в своих действиях во имя демократии и гражданского мира, которые являются надежным условием утверждения и развития суверенитета в Украине. Именно наше единство станет гарантией против любых попыток, с чьей бы то ни было стороны, действовать вопреки положениям Конституции: подчинить общество властным или иным структурам в Центре и на местах, которые могли бы стать над законами…»

Закончив чтение наспех набросанного текста, Ярчук еще несколько секунд сидел, глядя в объектив кинокамеры.

Лицо его оставалось спокойным, но в то же время Предверхсовета Украины старался придать ему выражения холодной мужественности и взвешенности. Он знал, что телевизионщики не выключили камеру, что народ, к которому обращены эти слова, все еще видит его, и подумал, что, возможно, в эти мгновения выражение его лица говорит людям значительно больше, нежели все те слова, которые только что молвлены в его официальной речи.

Глядя, как вокруг него суетятся двое помощников режиссера, снимая микрофончик с пиджака и убирая микрофоны со стола, Ярчук вдруг забеспокоился: уж не вышло ли его заявление слишком взволнованным, не до конца отточенным и даже сумбурным? Вот, если бы была возможность повторить его в новой редакции!..

– Это был прямой эфир? – уточнил он у застывшей рядом с ним дородной женщины, с высокой грудью и широкими, слегка обвисающими плечами, которую он помнил, как слегка состарившуюся «комсомольскую богиню».

– Конечно же прямой, – обронила она.

– Действительно, прямой?

Дама удивленно взглянула на председателя Верховного Совета и все так же твердо и невозмутимо ответила:

– Мы ведь и с самого начала гэкачепистам не предавались. – А, выдержав небольшую паузу, добавила: – Теперь же, после вашего заявления, тем более ни за что не поддадимся. Не знаю, как на остальные, а на наш канал пусть не рассчитывают.

Ярчук хотел было объяснить, что она не так поняла его. Спрашивая о том, был ли эфир прямым, он имел в виду чисто техническую сторону, а не впадал в подозрение относительно того, будет ли его заявление передано в эфир. Однако вдаваться во все эти объяснения не стал.

– Вы – мужественный человек, – слегка коснулся он предплечья женщины, прекрасно понимая, что ее заявление о неподчинении решениям ГКЧП конечно же записано кагэбистскими тайнописцами. И что как режиссер она теперь очень рискует, возможно, не только должностью, но и свободой.

– Они там, в Москве, должны знать, – по-украински ответила режиссер, – что на сей раз у них это не пройдет. Еще раз залить Украину кровью мы этим кацапам не позволим.

«Нет, произношение у нее не западноукраинское, что объясняло бы такое отношение ее к русским, – признал Ярчук и, с любопытством взглянув на режиссера, стал поспешно прощаться. – Комсомольской богиней она тоже вряд ли когда-либо слыла, так, цековский работник. Впрочем, все может быть…»

Уже садясь в машину, он вспомнил, как однажды, в разговоре, состоявшемся в одном из «цэкашных предбанников», его коллега, секретарь ЦК компартии Эстонии по идеологии, высокомерно произнес:

«Учтите, что, оценивая ситуацию в Прибалтике, вы всегда должны помнить: в данном случае речь идет не об украинских, а об эстонских, латышских, словом, о прибалтийских коммунистах».

«Следует полагать, существует какая-то разница между украинскими и прибалтийскими коммунистами?» – поинтересовался тогда Ярчук.

«Причем принципиальная, – столь же высокомерно объяснил эстонский цэкашник, с виду очень смахивающий на прибалтийского барона. – Прибалтийский коммунист – это прежде всего эстонец, латыш или литовец, а уж потом… коммунист. Украинские же коммунисты к судьбе своего народа, к национальным интересам своей страны – по крайней мере в массе своей – совершенно безразличны. Они даже стесняются признавать себя украинцами. В том-то и суть, что коммунисты-украинцы убеждены – настоящими коммунистами они могут считаться, только когда всеми возможными усилиями будут погашать любое проявление национального самосознания, любое желание народа видеть свою республику в числе независимых государств».

«Ну, положим, так мыслят далеко не все украинские коммунисты», – попробовал было возразить Ярчук, настороженно посматривая на стены, которые конечно же «прозванивались» кагэбистами на каждом квадратном метре.

«Все, все! – нахраписто возразил эстонец. – В Прибалтике человек сначала осознает себя эстонцем, а затем уже – коммунистом, а в Украине он сначала коммунист, а затем уже, если только решится признать это, – украинец. Надо научиться познавать национальные особенности своих коммунистов, чтобы учитывать их в пропагандистской работе».

«Да уж, познали, вот только не учли…» – загадочно и неопределенно как-то заметил Ярчук.

Однако все это воспоминания. А вот, что касается «Обращения», с которым он только что выступил… Оно и в самом деле получилось не таким, каким хотелось донести его до народа; как оно должно было прозвучать. Однако особого значения это уже не имело. Главное, что обращение главы Украины к народу состоялось. И в нем нет ничего такого, что вызвало бы болезненную реакцию у гэкапутчистов, но в то же время нет и намека на признание их полномочий.

«Украина – государство суверенное, и то, что происходит в Москве, граждан Украины не касается…» – вот под каким ракурсом просматривается основная мысль, основной постулат текущего момента. И поскольку он все-таки просматривается, остальное пусть каждый прочитывает между строк моего обращения и истолковывает, как заблагорассудится».

– Что слышно о Президенте Союза? – поинтересовался он у своего референта, выпив ритуальный стакан минералки в комнате для официальных лиц, в которой он решил несколько секунд отдохнуть, а главное, избавиться от грима.

– Никаких сообщений не поступало, – достал тот из кармана миниатюрный транзисторный приемничек в кожаном футляре. – Молчит, следовательно… И по радио никаких известий о нем не поступает. Сплошные догадки и предположения.

– А вот почему молчит, почему не пытается связаться хотя бы с руководством Украины или Крымской области – это действительно пока что загадка для всех, – признал Ярчук.

– Словом, ситуация пока что не меняется.

– Почему же? Очень даже меняется. Я бы даже сказал: коренным образом.

Понял ли его референт? Это уже не имело особого значения. Если раньше молчание Русакова его огорчало и даже угнетало, то теперь, после обращения к украинскому народу, оно его вполне устраивало. Поскольку служило еще одним аргументом того, что известная встревоженность и резкость «Обращения» вполне оправданы.

– Может, вам есть смысл вылететь в Крым? – несмело предложил референт, когда в комнате для официальных лиц они остались только вдвоем.

– В Крым, прямо сейчас?

– Согласитесь, что ситуация странная. Если Президента лишили связи и взяли под домашний арест, то получается, что действовали путчисты на территории суверенной Украины. Но тогда у мировой общественности возникает вопрос: «Почему же власти этого суверенного государства даже не попытались вмешаться в ситуацию? Не потребовали предоставить им возможность связаться с Русаковым? Не побывали в резиденции советского лидера?»

– Согласен, такие вопросы неминуемо возникнут, и вместе с ними возникнет вопрос: «А не заодно ли это руководство с гэкачепистами?»

– Именно это я и имел в виду, хотя, из деликатности, не озвучивал. Так что, распорядиться, чтобы готовили к отлету ваш самолет?

– Как вы себе это представляете?! – вскинул брови Ярчук. – Оставить Киев? Очень многие, обрадовались бы, узнав, что в столице меня нет. Что я оставил ее хотя бы на несколько часов. – Предверхсовета недоверчиво взглянул на референта: уж не провоцирует ли его на эту поездку? Не по собственной инициативе, понятное дело, провоцирует, а по чьей-то подсказке.

– Визит может быть кратким, и мы бы его не афишировали.

– …И потом, с какой стати я подамся туда? Разве что прибыть на полуостров, нанося официальный визит главе дружественного государства, СССР? – уже как бы рассуждал сам с собой Ярчук. – Но слишком уж неудачное время для подобных визитов. К тому же моя поездка явно ударила бы по позициям российского президента Елагина.

* * *

…Нет, утверждался Ярчук в своей уверенности, уже впав в привычное для себя молчание. Это даже хорошо, что пока что Президент Союза безмолвствует, ибо молчание его дает возможность главам суверенных государств, и прежде всего России, проявлять очень важную для их имиджа, для становления их государств и… для окончательного распада Союза – инициативность.

– Надо полагать, что уже завтра в Киеве будет созвана сессия Верховного Совета? – сунулся к Ярчуку с микрофоном какой-то журналист, перехватив его в коридоре, почти на выходе из здания.

– А что, разве в этом есть необходимость? – ответил Ярчук вопросом на вопрос, прекрасно понимая, что для журналистов, желающих истолковать его поведение, сейчас имеет значение буквально все: насколько подавленным или, наоборот, спокойным он выглядит, как держится, что и как говорит, не избегает ли встреч с прессой…

– Ну, как же… – замялся журналист. Он-то считал, что ответ вполне предсказуем: Ярчук завтра же попытается собрать депутатов Верховного Совета. – В связи с ситуацией в стране.

– В какой стране? – осадил его Ярчук.

– Во всей. В России, в Москве.

– А вы, собственно, какую страну представляете?

– Украину. Я – киевский журналист…

– Тогда о какой такой ситуации в «нашей стране» ведете речь?

– Прежде всего я имел в виду Украину, – стушевался журналист.

– А что в Украине происходит такого, что может требовать введения чрезвычайного положения? – слегка повысил голос Ярчук. – Есть хоть какие-то признаки того, что в стране происходит что-то из ряда вон выходящее? Сами видите – народ в отпусках, на дачах, на пляжах… Тогда в чем дело?

– Понял: путч – проблема россиян, а в суверенной Украина ничего особого не происходит, – по-заговорщицки ухмыляется журналист. – По крайней мере из ряда вон выходящего.

И Ярчук понял: теперь уже этот журналист – на его стороне. Этот, во всяком случае, хотя бы этот, – обвинять его в противодействии гэкачепистам не станет.

– Но в Москве-то?.. – все же попытался газетчик хоть что-либо выведать у Предверхсовета.

– А что… в Москве?

– Нервничают в Москве, товарищ Ярчук.

– Вот это правильно подмечено: в Москве действительно нервничают. И длится этот процесс очень долго. Спешат, а потому нервничают. Но это – в Москве. А нам, в Киеве обитающим, спешить некуда. Мы умеет ждать. В Киеве всегда умели ждать и… выжидать. Нас к этому приучали столетиями: «Не торопиться поперед батьки в пекло, не высовываться, не зарываться…» Всегда было так, что нервничали мы… здесь, в Киеве, решая для себя: «Что там, в Москве, опять происходит?» Теперь же пусть нервничают в Москве.

– Решая для себя, что это происходит у них там, в Киеве… – в тон Ярчуку, продолжил его мысль журналист.

И наградой ему стала загадочная, непостижимая в своем хитросплетении, как сама душа украинца, – улыбка… главы подневольного государства, который почувствовал пока еще слабый и пока еще повевающий пороховой гарью и кровью, запах свободы.

26

Прибыв в Москву, главком Сухопутных войск решил направиться не в Министерство обороны, где должен был бы доложить о своем визите в Киев маршалу Карелину, а в Главное управление комитета госбезопасности. Он прекрасно уяснил для себя, что в гэкачепе старый маршал оказался на вторых ролях, на которые сам же себя, в силу своей совармейской инертности, и поставил.

Мало того, еще вчера генерал армии Банников понял, что шеф госбезопасности Корягин, который и был реальным организатором этого переворота, действиями министра обороны откровенно не доволен. Точно так же, как и сам «маршал маршалов» был недоволен обер-кагэбистом, и всем тем, что он затеял. Ничего не поделаешь, маршал до сих пор так и оставался служакой образца 41-го года, то есть сталинского образца и сталинской закваски. И с этим вынуждены были считаться все, кто с ним соприкасался.

Обладая огромной военной силой и огромной властью, военный министр, в то же время помнил, что вся эта могучая, несокрушимая сила и вся эта власть на самом деле реально подчинена не ему, а генсек-президенту. И потому привык к четким приказам, четким решениям, а главное – к тому, что все основные вопросы решаются где-то там, наверху, а его дело – солдатское. Впрочем, такого же мнения придерживался и Банников.

…То, что в аэропорту, который, на удивление, жил своей обычной жизнью, его встретил не кто-то из штаба Сухопутных войск, а полковник Буров, начальник охраны президентской резиденции в Крыму, поразило Банникова, как громом небесным. Он прекрасно помнил, как именно этот человек мешал их «группе московских товарищей» вести переговоры с Президентом. Именно полковник придавал Русакову уверенности в том, что он все еще находится под охраной госбезопасности и что опасаться ареста ему нечего.

– С чего вдруг?! – буквально прорычал Банников, которому уже само нынешнее появление в Шереметьевском аэропорту Бурова, причем в гражданском облачении, показалось одной из форм издевательства.

– По приказу председателя госбезопасности Корягина, – четко отрапортовал полковник. – Велено встретить, охранять, сопровождать.

– Прямо с Крыма, что ли, прилетел? Специально для того, чтобы меня сопровождать? – подозрительно покосился на него Банников и мельком оглянулся на шедшего чуть позади адъютанта. Не нравилось ему это явление охранника президентской резиденции, в принципе не нравилось.

– Из Крыма прилетел утром. Меня ознакомили с приказом о присвоении звания генерал-майора и тотчас же велели встретить вас, что и выполняю.

– Так вот, можешь быть свободен, полковник, – проигнорировал Банников сообщение о генеральском звании Бурова.

– Не могу, поскольку получил приказ генерала армии Корягина. Причем прибыл сюда с машиной для вас. Насколько я понял, ваша машина… задерживается.

– Или же ее умышленно задерживают. Но в любом случае выполняй мой приказ! – буквально взъярился на него Банников. – И продолжай оставаться цепным псом этого самого… прораба перестройки, мать его.

Но тут же был поражен, заметив на лице новоиспеченного генерал-майора суровую, волевую ухмылку.

– В крымской резиденции генсека-президента я тоже выполнял четкий приказ и инструкции председателя КГБ. Неужели это не понятно? Я, конечно, оставлю вас, но хотел бы спросить: у вас что, мало врагов? Так вот, их не так мало, как вам кажется. И очень странно, что вы упорно стремитесь нажить себе еще двух врагов. В чьих именно лицах – догадайтесь сами.

Сказав это, Буров направился к разъездной машине Комитета госбезопасности, которая ждала его в условленном месте, возле аэропорта, но успел ступить лишь несколько шагов, как услышал за спиной грозное:

– Стоять, генерал-майор!

Уже после визита в доросскую резиденцию, генерал Ротмистров просветил Банникова, что полковник из охраны Русакова не случайно ведет себя так вызывающе. За этим что-то стоит. В последнее время пути первого кагэбиста страны и Бурова стали пересекаться все чаще, и теперь Корягин рассчитывает на полковника, как на исключительно «своего» человека и в военной разведке, и в президентской охране.

А еще Ротмистров поведал, что это по настоянию Корягина уже почти ушедший в отставку полковник Буров, который, по замыслу руководства и «Аквариума», и госбезопасности, должен был срочно переквалифицироваться на крупного экспортно-импортного бизнесмена, вдруг вернулся на службу, да к тому же с явной перспективой на получение генеральских эполет. Вопрос о которых, кажется, уже решен.

Но самое любопытное, что некая крупная бизнес-структура, на которую, очевидно, ставит не только Корягин, но и кто-то из предпочитавших не засвечиваться членов Политбюро, по-прежнему остается, хотя и негласно, за счастливчиком Буровым. Причем базируется она в Крыму, неподалеку от Дороса.

«Так вот каким странным узлом оно все завязывается?! – поразился тогда Банников. – Значит, в самой верхушке КГБ и партноменклатуры уже поняли, что с социализмом пришло время прощаться, поэтому срочно бросились переквалифицироваться в бизнесмены?!»

«По армейской терминологии это называется – “перейти на заранее подготовленные позиции”, – напомнил главкому генерал госбезопасности Ротмистров. – И еще один факт, исключительно для вас, и без права на разглашение. В день назначения в охрану президентской резиденции Буров получил дополнительно задание: вместе с группой аналитиков из госбезопасности “просчитать” политическую, военную и “националистическую” ситуацию, которая может сложиться в результате введения в стране чрезвычайного положения. И, в частности, во время перехода власти к некоему комитету национального спасения, защиты Конституции, или что-то в этом роде».

То есть получается, – сказал себе Банников уже теперь, находясь в аэропорту, – что о готовящемся перевороте Буров знал еще задолго до его начала? Как, по всей вероятности, знал и о том, какая роль отводится в нем генсек-президенту Русакову.

«Да они попросту подставили тебя, генерал! – вдруг открыл для себя Банников. – Русаков ни на минуту не забывал, что находится под крылом у первого кагэбиста страны. Они нагло сговорились, что до поры до времени Президент будет разыгрывать из себя жертву заговорщиков, поэтому-то во время переговоров с группой “московских товарищей” Русаков напропалую “ломал комедию”, выставляя себя поборником конституционной нерушимости».

27

Вернувшись в свой служебный кабинет, Ярчук сразу же взялся за только что положенную референтом на его стол папку с официальными сообщениями и обзорами различных информагентств. Прежде всего его внимание привлекло лежащее отдельно от общей стопки сообщений «Обращение к гражданам России», подписанное Елагиным, а также премьер-министром и исполняющим обязанности Предверхсовета Российской Федерации.

«В ночь с 18 на 19 августа 1991 года, – говорилось в нем, – отстранен от власти законно избранный Президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом.

…При всех трудностях и тяжелейших испытаниях, переживаемых народом, демократический процесс в стране приобретает все более глубокий размах и необратимый характер. Народы России становятся хозяевами своей судьбы. Существенно ограничены бесконтрольные права неконституционных органов, включая партийные. Руководство России заняло решительную позицию по союзному договору, стремясь к единству Советского Союза, единству России».

«И все же… “к единству Советского Союза”, – ухмыльнулся про себя Ярчук. – Хотя могли бы уже понемногу забывать о нем…»

«…Такое развитие событий, – вновь углубился он в текст “Обращения”, – вызвало озлобление реакционных сил, толкало их на безответственные, авантюристические попытки решения сложнейших политических и экономических проблем силовыми методами. Ранее уже предпринимались попытки осуществления переворота…»

«Стоп-стоп! – запнулся на полуслове Ярчук. – Что они тут пишут? “…Уже предпринимались попытки переворота”? Странно. Когда, кем и с какой целью? – прошелся взглядом дальше по тексту, однако никаких разъяснений не нашел. – В самом деле, странно. Делая подобные заявления, надо бы конкретизировать, иначе идеологически они провисают, не создавая нужного эффекта».

«…Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый Комитет… – Это уже что-то существенное, – признал Ярчук. – По крайней мере четко и ясно. – …Соответственно объявляем незаконными все решения и распоряжения этого Комитета. Уверены, органы местной власти будут неукоснительно следовать конституционным Законам и указам Президента РСФСР. Призываем граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию.

Безусловно, необходимо обеспечить возможность Президенту страны Русакову выступить перед народом. Требуем немедленного созыва Чрезвычайного съезда народных депутатов СССР.

Мы абсолютно уверены, что наши соотечественники не дадут утвердиться произволу и беззаконию потерявших всякий стыд и совесть путчистов. Обращаемся к военнослужащим с призывом проявить высокую гражданственность и не принимать участия в реакционном перевороте. До выполнения этих требований призываем всех ко всеобщей бессрочной забастовке…

Не сомневаемся, что мировое сообщество даст объективную оценку циничной попытке правового переворота».

Ярчук взглянул на дату. Там было указано: «19 августа 1991 года, 9.00 утра».

Это «9.00 утра» конечно же выходило за рамки традиционной формы подобных решений. Но в данном документе оно было уместным. Очень даже уместным.

Откинувшись на спинку кресла, Ярчук запрокинул голову и, закрыв глаза, несколько минут сидел так, предаваясь размышлениям, навеянным теперь уже этим, московским «Обращением».

Сам тот факт, что оно было принято еще в 9 утра первого дня путча, – очень важен. Он – на все времена, и для руководителей всех прочих экс-советских республик засвидетельствовал, что Президент и двое остальных должностных лиц России в первые же часы после сообщения о путче определили свое отношение к нему четко и недвусмысленно.

Ярчук понимал, что именно этот документ может очень помочь ему. В Украине все и всегда решалось по принципу «как в России». Но с небольшим уточнением: «Если в Москве стригут ногти, то в Киеве отрубают руки». Впрочем, это уже детали. Пока что Россия – вот она… В лице своих высших руководителей выступила против путчистов. «Правый, реакционный антиконституционный переворот», – вот как это определено. А значит, выступая против путчистов, он, Ярчук, выступает не против сохранения обновленного Союза, и не с националистических позиций, а в поддержку законного Президента Союза. Причем выступает вместе с руководством России, которое уж в чем в чем, а в национализме обвинить никто не решится.

Это украинцы, если только они любят Украину, тотчас же превращаются в «украинских буржуазных националистов»; те же, кто любит Россию, всегда предстают в ликах «русских советских патриотов».

Но в то же время елагинское «Обращение» таило в себе и серьезную опасность. Если он, Ярчук, напрямую решится разыграть его сегодня, как политическую карту, неминуемо встанет вопрос: почему точно такое же заявление не подписал он? Почему оно не принято? Почему не созван Верховный Совет, почему действия гэкапутчистов не осуждены?

«Однако для России не существует проблемы выхода из Союза, у нее, имперски настроенной, нет проблемы независимости, – проскрипел он зубами, открывая глаза и вновь склоняясь над столом. – Для того же Елагина Советский Союз – и есть не что иное, как Великая Россия».

Ярчуку же не нужно было напрягать фантазию, чтобы представить себе, что будет происходить на заседании сессии. Понятно, что левые станут требовать признания гэкачепе и… отставки спикера парламента Ярчука; а правые – немедленного выхода из СССР, объявления полной, реальной независимости Украины и вновь-таки отставки спикера парламента Ярчука.

Но, если в вопросе «признания гэкачепе» общего языка они не найдут, то уж в стремлении сместить спикера Ярчука они окажутся единодушными. И ничто им не помешает. Ибо нет ничего страшнее для демократии, чем ситуация при которой крайне левые находят общий язык с крайне правыми. Как тут не позавидовать батьке Махно, с его на все века истинно украинским анархистским призывом: «Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!»

«Чрезвычайное положение в Ленинграде, – задержал взгляд на одном из сообщений, которые просматривал теперь уже почти механически. – Состоялось выступление по Ленинградскому радио и телевидению коменданта Ленинграда генерал-полковника Виктора Самсонова. Он объявил, что создан комитет по чрезвычайному положению, в который вошли: Виктор Самсонов – командующий Ленинградским военным округом, военный комендант Ленинграда; Вячеслав Щербаков – первый заместитель мэра Ленинграда, председатель комиссии по чрезвычайным ситуациям; Яров – председатель Леноблсовета; Анатолий Курков – председатель УКГБ…»

– Полный джентльменский набор, – вслух прокомментировал Ярчук. – Это ж надо: председатель управления КГБ… Курков! Одна фамилия чего стоит.

К тому же, размышлял он, само создание этого комитета идет вразрез с заявлением руководства России. Такой разнобой может привести к тому, что в России появятся две столицы: демократическая – в Москве, и «гэкачепистская» – в Ленинграде. Суверенной Украины это вроде бы касаться не должно. Да только не следует впадать в иллюзию. Как только в России разгорится гражданская война, она сразу же охватит всю Украину, где будет протекать во сто крат ожесточеннее.

«В Ленинграде, – вернулся он к тексту сообщения, – вводится особый порядок назначения и смещения руководителей предприятий. Запрещены увольнения рабочих по собственному желанию».

– Что-что?! – вслух изумился Ярчук. – Запрещены увольнения рабочих по собственному желанию?! А кто может запретить такое?! И как это можно запретить?!

Да они что там, в своей России, совсем уже… офонарели?! Впрочем, что с них взять, обхватил он голову руками, если во главе комитета снова оказался один из этих, из гэкапутчистских, генералов?! Они хоть понимают, что это уже чистокровный фашизм? Впрочем, почему фашизм? Это нечто страшнее. Это уже, считай, чистой воды коммунизм-фашизм сталинского пошиба. Запретить человеку увольняться с работы по собственному желанию! Бред какой-то!

«Вводится ограничение на использование видео – и аудиоаппаратуры и различной множительной техники. Устанавливается контроль над средствами массовой информации. Вводится ограничение в движении транспортных средств, вводится особый режим пользования всеми средствами связи…»

28

Ярчук все еще продолжал знакомиться со свежей дипломатической почтой, когда дверь неслышно открылась и так же неслышно в ней появилась фигура референта Василия Глорова.

– Чем порадуете? – настороженно вскинул голову Предверхсовета. Каждое появление в двери референта он воспринимал теперь, как новобранец – сигнал боевой тревоги.

– Всем, чем велит служба! – заученно ответил Глоров, но, встретившись с мрачным взглядом шефа, тут же извинился, уведомил, что занес подборку новых сообщений и, положив стопку бумаженций на стол, попытался уйти столь же неслышно, как и появился.

– Кстати, по поводу вот этого сообщения… – уже на выходе остановил его Ярчук, потрясая листиком бумаги. – О чрезвычайном положении в Ленинграде…

– А, в «колыбели революции»… Там и на сей раз попытались отличиться своей маниакальной «архиреволюционностью». Того и гляди, из «Авроры» палить начнут.

– И пусть палят. Из всех имеющихся поблизости орудий. Но именно этой, пусть даже пока что словесной, пальбой мы непременно должны воспользоваться.

– Простите, чем воспользоваться? Чрезвычайным положением в Ленинграде?.. – не мог уловить связи Глоров. – Но ведь оно срабатывает против наших позиций. Ленинградцев нам теперь начнут ставить в пример. Если там областной орган гэкачепистов уже создан, то почему он не создан в Киеве?

– Правильно, действия ленинградцев сработают против нас, если только мы не развернем их орудия, да против них же.

Обычно Ярчук говорил медленно, словно бы слишком уж старался подбирать такие слова, которые, при всей своей многозначительности и многозначимости… ровно ничего не значили. Но, похоже, что так было раньше. События, связанные с гэкапутчистами, решительно изменили этого человека, буквально на глазах превращая из полупартийного функционера – в полноценного государственного деятеля.

– И как мы это сделаем? – все еще пребывал в полном недоумении Глоров.

– По-пропагандистски. «Ленинградское сообщение» следует немедленно размножить и раздать: в газеты, на радио, телевидение… Просто размножить и разослать, чтобы оно оказалось на столах у всех депутатов Верховного Совета, у руководителей всех творческих союзов, всех общественно-политических и студенческих организаций. От решений ленинградских путчистов за версту веет таким махровым коммунист-фашизмом, что комментировать его уже не имеет смысла. Кто бы ни прочел их, тотчас же ужаснется. Кому в Украине захочется проснуться завтра при подобной, из России же насаждаемой, власти?!

Ярчук уже смолк, а референт все еще продолжал утвердительно кивать. В своем шефе он уважал именно этот талант – всегда и во всем оставаться идеологом, психологически изворачивая наизнанку любую, казалось бы, самую погибельную для него ситуацию.

– В прессу это сообщение отдавать… официально? С нашей «сопроводиловкой»?

– Что значит «официально»? – вкрадчиво переспросил Ярчук. – Разве мы теперь вправе диктовать прессе, что ей публиковать, а что нет?

– Однако высказать свое пожелание, рекомендовать, посоветовать… Этого права нас никто не лишал.

– Главное, сделать так, чтобы оно попало в редакции большинства наших газет, причем самого разного толка, вплоть до районных и многотиражек. Просто попало. Дальше журналисты за него сами ухватятся, и не важно, из каких побуждений и с каким прицелом.

– Ухватятся – это точно.

– Сами-то вы читали это решение ленинградских гекапутчистов?

– По долгу службы.

– И что подсказывает ваше кагэбистское чутье контрразведчика? – Этим «контрразведчика» Ярчук попытался как-то смягчить определение «кагэбистское чутье», однако Глоров то ли не уловил нюанса, то ли сумел скрыть свои чувства. – Как откликнется на такое решение коммунистов «колыбели революции» сегодняшняя Украина?

– Что значит, «как»? Украина – это вы, – мгновенно ответил Глоров. – Как вы, лично вы, отреагируете, так и будут преподнесены Москве и всему миру реакция и позиция Украины.

– «Украина – это я!» – иронично отреагировал Ярчук, хотя согласился, что в принципе референт прав: позиция республики будет определяться сейчас его собственной позицией. – Любой из династии Людовиков содрогнулся бы от такого величия.

– Разве позиция США не определяется позицией американского Президента?

Ярчук взглянул на Глорова усталым взглядом человека, вынужденного выслушивать старый, банальный анекдот.

– Я спрашивал вас, как референта и офицера службы безопасности: «Как это сообщение будет воспринято украинцами»? – четко, по слогам, и явно подавляя в себе раздражение, объяснил он Глорову. – Ваш оперативный прогноз, господин бывший оперативный работник госбезопасности.

– Отвечаю: будет воспринято так же, как обычно воспринимаются подобные «психозные заскоки» коммунистов в Украине, – не задумываясь, но так же четко и членораздельно ответил референт. – «Комуняку – на гиляку!» – На какое-то мгновение они встретились взглядами, и референт, этот тридцативосьмилетний лысеющий блондин из бывших кагэбистов-интеллектуалов вдруг понял, что слишком поспешил с выводами. Как-никак – перед ним вчерашний компартийный идеолог Украины. – Извините, но… – пробормотал он.

– Вот именно, – спокойно признал Ярчук. – Народ украинский так и скажет. Вот только наша задача в том и состоит, – уточнил он, – чтобы до «гиляки», до самосудных ветвей с петлями, дело не дошло.

– Понятно, Леонид Михайлович, – молвил референт, однако на сей раз уходить не спешил. Он обратил внимание, что шеф взял в руки очередное сообщение, поэтому решил дождаться его реакции.

– Москва. 11.45, – принялся за чтение вслух Ярчук. – Колонны демонстрантов выходят на Манежную площадь. Они несут лозунги: «Фашизм не пройдет!», «Членов ГКЧП – под суд!», «Свободу…». А что у нас, референт, в столице, в других городах, митингов пока что нет? – спросил, не отводя глаз от текста.

– Пока… нет. Но, очевидно, появятся. Должны появиться.

– В том-то и дело, что не должны. Во всяком случае, пока что – не должны. Самое страшное для Москвы – это наше спокойствие, наше, я бы даже сказал, безразличие. У себя, в Украине, мы гэкапутчизма не допустили, а московского не признали. То, что происходит в России, – это дело россиян. Мы, украинцы, им не указ, но и они нам – тоже!

Глоров кивнул и понимающе промолчал. «Не зря же в Москве тебя называют “хитрым партхохлом”!» – мысленно произнес он, однако озвучиванию подобные восторги референта по поводу поступков шефа не подлежали. Это был истинный служака – безукоризненно воспитанный, расчетливо знавший цену доверия любого «вышестоящего», умеющий это доверие завоевывать и столь же умело им распоряжаться.

– Позвольте идти по делам службы?

– Идите. Нет, вот что… Свяжите меня с Предверхсовета СССР.

– С Лукашовым? Честно признаюсь, уже пытался выйти на связь с ним, так сказать, по долгу службы; предвидя, что захотите пообщаться же после общения с Елагиным. Но попытка оказалась безуспешной.

– А вы попытайтесь еще раз, и тоже по долгу службы, – едва заметно ухмыльнулся Ярчук.

Как и Глоров, он прекрасно знал, что с Кремлевским Лукой всегда труднее было связаться, нежели с Президентом СССР, не говоря уже о папе римском.

– Попытаюсь, Леонид Михайлович, – по-украински заверил референт. – Как велит служба.

Ярчук удивленно посмотрел на референта и поиграл желваками. Этот парень работал с ним уже полгода, но все еще оставался полной загадкой. Нет, все, что Ярчуку положено было знать о происхождении, учебе и послужном списке россиянина Глорова, он, конечно, знал. Но этого оказалось мало. Всякий раз, когда Ярчуку приходилось давать этому человеку какое-то важное поручение или доверяться какой-то своей мыслью, он задавался одним и тем же риторическим вопросом: «Так все-таки, на кого он в самом деле работает?».

Этого парня ему, понятное дело, рекомендовали. Ненастойчиво, конечно. Хотя, по опыту своему партаппаратному, Ярчук знал: чем ненавязчивее «органы» рекомендуют в штат какого-то человечка, тем принципиальнее реагируют на отказ взять его.

Правда, на сей раз протекцию составил полковник госбезопасности, которого Ярчук давно знал и с которым его связывала давняя, но сдержанная, со всеми полагающимися недомолвками, дружба. Однако этого было мало… Полковник тоже мог заблуждаться. И потом, было бы странно, если бы «органы» навязывали ему Глорова не через давнего знакомого. К тому же в последнее время сам Глоров работал не «опером», а сотрудником аналитического отдела контрразведки.

– Вы неплохо владеете украинским языком, – тоже на родном, материнском похвалил Ярчук референта. – Специально подучиваете?

– А я его никогда и не забывал. Тем не менее основательно подучиваю, вы правы. Чтобы знать в тонкостях.

– То есть хотите сказать, что вы… украинец?

– Если по анкете, то русский.

– А по душе, по духу?

– Фамилия деда моего – Глоря. Из рода сотника Полтавского казачьего полка Глори, родившегося на хуторе Глоря неподалеку от Опишни, что на Полтавщине.

– Вон оно что! – вмиг просиял Кравчук. – Теперь многое проясняется. Странно только, что раньше казачий корень в вас не проявлялся.

– Потому что служил там, где, заботясь о чистоте наших с вами корней, очень хорошо умеют подрезать крону, товарищ Предверхсовета.

«А ведь и в самом деле странно, – подумалось Ярчуку. – До сих пор, то есть пока без особой боязни можно было демонстрировать свой украинский патриотизм, парень этот вел себя сдержанно и почти скрытно. А вот сейчас, когда всяк в Украине сущему, под угрозой репрессий со стороны коммунист-путчистов, приходилось определяться, по какую сторону баррикад стоять, неожиданно раскрылся».

Причем с его стороны это не игра, не кагэбистская уловка, продолжил свои мысленные изыскания Ярчук, которому давно хотелось познать: кто же рядом с ним, кто ходит в ближайших помощниках. Теперь он понимал, что судьба свела его с прекрасно подготовленным офицером госбезопасности, профессиональным контрразведчиком, с русской фамилией и украинской казачьей душой, который уже не раз демонстрировал готовность до конца оставаться преданным ему, преданным Украине.

– Раньше украинское во мне действительно не проявлялось, товарищ Ярчук, – словно бы вычитал его мысли Глоров. – Но когда-то же должно было…

– Сейчас вы убийственно откровенны.

– Не желаю, чтобы вы и дальше мучились сомнениями из-за моей, «для благозвучия», подправленной кем-то фамилии и моего кагэбистского прошлого.

– Вот это мне давно хотелось услышать от вас, – признался Предверхсовета. – Получается, что вы уже не подосланный ко мне «кацап-кагэбист», как вас тут кое-кто именует, а вроде бы как «наш человек»?

Глоря-Глоров поначалу слегка улыбнулся, а затем вдруг не удержался и громко, по-казарменному, хохотнул.

Ярчук удивленно взглянул на него.

– Прошу прощения, товарищ Предверхсовета, – это «предверхсовета» Глоров, кажется, сочинил сам, умудрившись насадить его среди чиновничьей братии. До него подобного словца Ярчуку слышать не приходилось; для краткости, говорили просто: «председатель».

– И все же?..

– Давно хотелось услышать от вас именно это: «Вы – наш человек».

– Потому что никак не могли понять, с какой стати я приблизил вас к себе?

– Вот именно, с какой?

– Но вы же прекрасно помните, по чьей рекомендации оказались в моей приемной.

– По этому поводу с полковником выпито соответствующее количество коньяку и прочих напитков. Но ведь дело не только в рекомендации. Кроме всего прочего, вас вполне устраивало именно то, что с вами будет работать человек с русской фамилией. На которую обязательно будут клевать все те, кто считает вас «предавшим дело коммунизма и переметнувшимся в лагерь националистов». Конец цитаты. Уж кого-кого, а россиянина-кагэбиста Глорова в украинском буржуазном национализме обвинить никто не решится.

– А что, разве я не имел права рассчитывать на вас, как на определенный буфер между мной и моими «русскоязычными» оппонентами?

– Имели. Однако не решались. Очевидно, полковник предусмотрительно не захотел выдавать вам полную информацию. Или же вы предусмотрительно не захотели получать ее.

– Зато в любое время и любому «русскоязычному» могу сказать: «Господи, да какой же я националист? Посмотрите, кто там у меня в главных референтах!»

– Вот теперь-то мы наконец все выяснили. А время такое, что в наших отношениях нужно все до конца выяснить и окончательно определиться, с кем ты и куда идешь.

Выдержав паузу, Предверхсовета приподнялся, и они со старшим референтом вежливо, чинно, на англо-японский манер, раскланялись.

29

…Нервно прокрутив ленту своих воспоминаний, Банников исподлобья осмотрел приближавшегося к машине Бурова, с одним-единственным вопросом во взгляде: «Так что ты за птица на самом деле, а, цепной пес президента?!»

– Что тут, в Москве? – примирительно спросил он, принимая приглашение Бурова сесть рядом с водителем, притом, что на заднее сиденье генерал-майор подсаживался уже третьим. О недавней стычке главком, таким образом, предлагал забыть.

– Начался ввод войск.

– Понятно, что начался, ну и?..

– Пока что – без особых эксцессов.

– Ну, это пока, – «оптимистично» заметил Банников.

Буров промолчал, а затем молвил:

– Позвольте вопрос, товарищ генерал армии?

– Слушаю.

– В Киеве референтом у Ярчука служит один наш человек. Глоров его фамилия. Он вам не встречался?

– Референтами не интересуюсь, – отрубил Банников, однако его адъютант тотчас же подсказал:

– Я выяснил: Глоров – это тот, что встречал нас в приемной Ярчука. Молодой такой, подтянутый…

– И как он вел себя? – спросил Буров.

– По-холуйски, – вновь грубо отреагировал Банников. – Он не у Ярчука служит, он служит Ярчуку. И вообще, если он ваш человек, то делайте так, чтобы не он был референтом у Ярчука, а Ярчук – у него.

– Все не так просто… было, при той системе.

– Так, действуйте уже при этой. Вспомнил я этого Глорова. Сразу же уловил в нем офицера. Но с какой целью он там вертится, если ни словом, ни делом нам не помог?

– Пусть внедряется, входит в национальные круги. Он нам еще пригодится. Не исключено, что со временем доведем его до кресла первого лица Украины.

Банников вскинул брови и внимательно присмотрелся к выражению лица Бурова.

– Даже так? Ну, тогда глубоко зарываетесь, – то ли одобрил, то ли, наоборот, упрекнул его Банников. – Кстати, это правда, что вы и некоторые ваши люди работали в группе аналитиков, готовивших обоснование для гэкачепистов?

– Я бы не сказал, что это было обоснование, – возразил Буров.

– Упустим тонкости. Мы не дипломаты. Меня интересует другое: то, как развиваются сейчас события, особенно в Москве, хотя бы в допустимых чертах, соответствует вашим прогнозам?

– Трудно сказать, товарищ генерал армии.

– Почему… трудно?

– Потому что они пока что… не развиваются.

Банников уловил в словах Бурова нотки разочарования и настороженно оглянулся на него.

– Но это – пока что.

– Время уходит. Исходя из «классики», все должно решаться в первые часы. По Кабулу знаю.

– Вы были в группе, захватывавшей президентский дворец в Кабуле, тогда, в первый день?

– Так точно. Именно в этой группе. Тогда еще молодым лейтенантом воздушно-десантных войск.

– Ну, Москва – это вам не Кабул.

– Но ведь и операцию планировали, исходя из условий Москвы, а не Кабула. С учетом действий групп захвата, расстановки политических сил, наличия возможных очагов сопротивления, реакции москвичей…

– Тогда чего нам теперь не хватает, в этой нашей операции?

– Оценивать, как и корректировать, ход операции можно, только зная ее истинный замысел, ее план и главных действующих лиц. Поэтому судить вам. Я ведь всего лишь аналитик, а вы, очевидно, один из разработчиков плана.

– Какого еще плана? У меня такое впечатление, что его, плана этого, вообще не существует.

Буров мрачновато ухмыльнулся. Он мог бы признаться, что у него создалось точно такое же впечатление. И если не признался, то лишь потому, что надеялся получить дополнительную информацию.

– Такого не может быть. Не должно. Очевидно, мы не все знаем, в том числе, не знаем, существует ли какой-либо запасной вариант.

– Не может быть запасного варианта, если основной план не разработан. Но если в данном случае некий план все же имеется, то лишь самый поверхностный, по пьяни русской сварганенный. Да и сам Госкомитет по чрезвычайному положению клеили из тех, кто под руку подвернулся, причем подвернулся в самый последний момент. На моих глазах это происходило. Половина членов комитета узнала о его создании, когда уже надо было ставить подписи под постановлением самого этого гэкачепе. А резиденцию в Доросе как блокировали? Словно в пионерскую «Зарницу» поиграться решили! Стыдоба – да и только! Отсюда и результат.

– М-да… – покачал головой Буров. – А ведь так быть не должно… Все-таки в вашем штабе профессионалы сидят.

– О штабе тоже не позаботились. Ленин, вон, какую империю сокрушил. Но там была организация, партия была. И Смольный – со штабом, как полагается. Как считаешь, генерал, в нынешней ситуации… еще что-то можно изменить? Тебя ведь специально на таких ситуациях натаскивали: вражеские штабы, шахские дворцы.

– Вы были правы: мы в Москве, а не в Кабуле, и не в каком-нибудь африканском бантустане. А значит, о происходящем мне судить не положено.

– Тогда ты дерьмо, а не профессионал. – А, немного помолчав, наивно поинтересовался: – И все же? Ведь должны же у тебя возникать какие-то умовыводы.

– Натиска не хватало, – не помнил обиды Буров. – С самого начала не хватало натиска и авантюризма, если уж вас интересует мнение спецназовца-профессионала. Но лишь как спецназовца, а не политика.

– Понятно, девственность сохранить пытаешься.

– Разумно дистанцируюсь от того, к чему не причастен.

– Что, в самом деле не причастен? – оглянулся на него Банников.

– В самом…

– Вообще? Ни на какой стадии? Или просто… все еще осторожничаешь?

– Ни на какой стадии. Использовали на самых второстепенных ролях, не посвящая в общий план замысла. То есть в самой операции как бы использовали, не раскрывая… впрочем, кажется, я слишком разговорился.

– Так ведь не с врагом же говоришь. Но если все так препаскудно, тогда, какого хрена? Почему кагэбэ не привлекало для разработки самой операции тебя, таких, как ты? Генералов-спецназовцев имеем, а ведем себя, как группка необученных бунтарей-повстанцев. Что, в верхушке госбезопасности уже ни одному из вас не доверяют?

– Не ко мне вопрос, товарищ главком. А что касается генералов-спецназовцев, думаю, сейчас их попытаются привлечь. Но только теперь, когда поймут, что без них не обойтись.

– Ну и что… спасете положение?

– Теперь уже только усугубим. Потому что, привлеченные два-три дня назад, мы бы готовили группы захвата и переворот по классике. Я привлек бы парней, которые такие объекты, как московский Белый дом, Кремль, президентская резиденция в Доросе, прошли бы по зачету как «разминку». Не бравирую – факт. Но теперь-то ситуация иная. И не на территории противника действуем. Ни переворотом, ни вводом ограниченного контингента теперь уже не отстреляться.

– Трудно не согласиться. Но ты не плачься, ты выход предлагай.

– В развитии событий только одно – гражданская война, с сильными сепаратистскими очагами на перифериях, давно очерченных рамками суверенной государственности. Ход, предусмотренный в наставлениях контрразведчика любой страны мира.

– Что же ты предлагаешь делать?

– На территории противника у нас было бы два варианта: уходить или… Как подобает солдатам, до последнего патрона… Но мы-то на своей территории, где каждый выстрел – это выстрел в свое Отечество. Поэтому здесь выход только один: сложить оружие. Другое дело, что слаживать желательно деликатно, пытаясь найти политическое решение конфликта, с переговорами, компромиссами и всем прочим.

– Но вы же понимаете, что все зашло слишком далеко.

30

– …Ну, что значит «зашло слишком далеко»? – проворчал Буров. – У революции свои законы, своя логика и свои понятия. «Слишком далеко» в революцию заходило только тогда, когда на Дону восстали друг против друга две армии – красных и белых. Да и то лишь потому, что обе эти армии состояли из русских солдат и офицеров. Но и тогда мы, красные, победили.

– Понимаю: законы и уроки истории… Но только развивается эта наша с вами история по каким-то слишком уж странным законам, пренебрегающим всякие уроки.

– Поскольку до войны дело пока не дошло, у нас еще есть время для передышки и перегруппировки сил, да и тактический простор немалый.

– Не уверен, – решительно покачал головой главком.

– Есть-есть. Без потерь, конечно, не обойтись; как всегда, в таких случаях, кем-то придется пожертвовать.

Банников угрюмо промолчал. Он прекрасно понимал, что при крахе гэкачепе в качестве жертвенного барана изберут его, а не главного кагэбиста, и уж тем более – не спикера парламента. Остальным спишут на политическую борьбу, на идейные порывы, стремление вывести страну из тупика. Только с ним все будет просто: обвинят в нарушении присяги и предательстве. И дай-то бог, чтобы обошлось отставкой и разжалованием, без наручников и этапов.

– И все же почему вы сочли этот переворот «изначально обреченным»? – попытался главком увести Бурова от подобного типа рассуждений. – Для меня важно: это ваше сугубо личное мнение, или же существовали какие-то прогнозы аналитической службы Главного разведуправления, которое вы все еще представляете?

– Чтобы предвидеть провал столь безалаберного мероприятия, никакой аналитической службы не требуется.

– И все же… Военная разведка знала о том, что назревает переворот? Да или нет?

– Такие вопросы офицеру этой самой разведки не задают, – лицо Бурова стало предельно суровым и сосредоточенным. – Неужели вам об этом неизвестно, товарищ генерал армии?

– Однако же существуют ситуации…

– Не существует ситуаций, – вежливо, но твердо ответил Буров, – при которых человек такого ранга, как вы, мог бы задавать подобные вопросы генералу разведуправления.

– Перед вами не человек такого ранга… перед вами я, совершенно конкретный главком Сухопутных войск, – неожиданно вспылил Банников. – И не нужно учить меня, какие вопросы я имею право задавать, а какие – нет. Вы, очевидно, забыли, что Главное разведуправление армии – всего лишь одно из подразделений Генштаба. Одно из подразделений. Хотя, не спорю, особое. И поэтому существуют люди, которые…

– Извините, товарищ генерал армии, но ГРУ для того и существует, чтобы таких людей, которые вправе были бы задавать нам подобные вопросы, не существовало. – И, почти не прибегая к дипломатической паузе, уже совершенно мягко и деликатно добавил: – Только, пожалуйста, не обижайтесь. Учтите, что профессиональную этику вы нарушили первым.

– Ладно-ладно, – словно при зубной боли, поморщился Банников. – Не время сейчас… выяснять степень воспитанности друг друга.

– А вот соображения, которые привели меня к выводу о бесперспективности вашего гиблого мероприятия, я могу изложить, – тотчас же попытался окончательно разрядить атмосферу Буров.

– Вот и попытайтесь, – процедил генерал армии, – с удовольствием послушаю.

– Чтобы взять власть в своей стране, – имею в виду, в мирное время, и без гражданской бойни, – мало подготовить группы захвата, иметь поддержку политиков и армии, а также действовать напористо и грамотно, исходя из мирового опыта подобных путчей и революций. Нужно еще иметь лидера. Ярко выраженную личность, сам приход к власти которой был бы оправдан и поддержан хотя бы частью народа.

– Вот теперь течение мысли улавливаю, и даже одобряю.

– Но в таком случае честно скажите: во главе вашего движения такая личность появилась?

– Какая именно? – нервно переспросил главком.

– Сильная, волевая, популярная в обществе.

– Нет, таковой не вижу. Однако существует ГКЧП, который объявлен высшим коллективным органом страны, ее штабом по спасению…

– В нашей стране этого мало. Тот, кто реально руководит действиями, по понятным причинам выходить на первый план не торопится, а тот, кто уже оказался на первом, увы… Словом, вы меня поняли.

Банников промолчал. Повторив про себя последнюю фразу Бурова, он попытался осмыслить ее, но для него это оказалось слишком сложно. То ли устал, то ли не до конца понял, о чем, собственно, речь. Да и мысленно он все еще был там, в Киеве. Встреча с Ярчуком возмутила генерала. Он почувствовал себя полководцем, которого какой-то местный правитель, князек, не имеющий ни армии, ни реальной власти, выставляет из страны, которую войска этого полководца давно и основательно оккупировали.

Первым желанием, которое обуяло Банникова, когда он вышел из кабинета Ярчука, было поднять войска, ввести их в столицу и все областные центры, в каждом из которых тотчас же передать власть в руки комитета по чрезвычайке.

Но когда он спросил командующего Киевским военным округом Череватова: «Как считаешь, генерал, все части твоего округа станут подчиняться приказам ГКЧП?», тот неожиданно ответил:

– Полагаю, что все, но лишь до тех пор, пока дело будет ограничиваться демонстрацией мускулов и патрулированием городов.

– Тогда в чем дело?! – на ходу прорычал Банников. – Почему мы должны терпеть этого говоруна, этого зарвавшегося спикера?!

– Вы находитесь в Украине, в которой отряды повстанческой армии сражались против отрядов НКВД и опытной, прошедшей фронт армии, до пятьдесят четвертого года, а глубокое подполье их службы безопасности существует и по сей день.

– Да какое там подполье?! – на ходу махнул рукой Банников.

– Есть Украина, а есть Волынь, Галиция, Закарпатье, где уже вовсю витает дух независимости. Без гражданской войны там не обойтись. И как тогда поведут себя десятки тысяч солдат-украинцев – это еще вопрос.

– Кстати, в Советской армии около пятисот тысяч офицеров-украинцев, – заметил тогда генерал, сопровождавший командующего округом.

– Не может такого быть! – не поверил Банников.

– Данные Генштаба, которые недавно легли на стол Ярчука.

– Куда же, в таком случае, смотрели в Министерстве обороны, на что рассчитывали? Получается, что украинцы способны сформировать свою армию из кадровых офицеров?

– Не исключено, что на это Ярчук и уповает. Возможно, уже через пару месяцев основные части здесь украинизируют и переформируют. Но уже сейчас поднимать войска можно лишь по специальному распоряжению высшего руководства суверенной республики.

– Какими вы все вдруг стали законниками, мать вашу! – вскипел тогда главком Сухопутных войск. – Пока мы будем в законы играться да конституции почитывать, от страны останутся одни воспоминания.

И все же командующий округом был прав. Как в принципе прав был и Ярчук, при всей ненависти к нему главкома. Он, Банников, – всего лишь командующий Сухопутными войсками. Но не министр обороны, и даже не член ГКЧП. Если бы Ярчук согласился на сотрудничество с госкомитетом, собрал сессию Верховного Совета и принял соответствующее решение – тогда да. Но ситуация развивается по иному сценарию. Президент и все руководство Российской Федерации решительно выступает против гэкачепистов. Президент страны от него открестился. По крайней мере официально…

…Едва они отъехали от Шереметьевского аэропорта, как попали в пробку. Машина армейской автоинспекции, с мигалкой, которая должна была прокладывать путь генеральской «Волге», оказалась бессильной: впереди сплошной колонной шли танки, бронетранспортеры и тяжелые грузовики с солдатами.

31

– На проводе Лукашов, – доложил референт Глоров по внутренней связи, однако, оторвавшись от информационных сообщений, Ярчук с таким удивлением взглянул на телефон спецсвязи, словно это не он добивался разговора с Кремлевским Лукой, а Лука – с ним. Во всяком случае, никакой – ни внутренней, ни деловой – потребности в разговоре со спикером парламента Союза он уже не ощущал.

– Как там у вас, Леонид Михайлович? – первым начал разговор Лукашов, сразу же перехватывая инициативу. Этот Кремлевский Лука всегда считал, что верховные советы республик – некое подобие филиалов Верховного Совета СССР, и разубедить его в этом было невозможно.

– У нас? – подчеркнуто удивился Ярчук. – А что у нас? В Украине – конституционный порядок. А вот что творится у вас, в Москве? Приезжают какие-то уполномоченные какого-то, извините, ГэКа… Чэ Пэ, требуют вводить чрезвычайное положение.

– Ну, это разговор особый, – попробовал было уйти от коварной темы Кремлевский Лука, но Ярчук ему этого не позволил.

– У вас там, в России, – подчеркнуто выделил это: «у вас там…», – что, Конституция уже вообще не действует, законно избранный Президент страны устранен от власти? В столицу вводятся войска? Что там у вас в конце концов происходит? – постепенно повышал он голос, становившийся все более жестким и начальственным.

Медлительный в разговоре, Лукашов попытался было что-то ответить, возразить, вставить хоть какое-то свое слово, однако уверенность и напор, с которым беседовал с ним Предверхсовета этой, видите ли, «суверенной Украины» буквально ошарашивали его.

– Вы же читали заявление советского руководства. Там все очень обстоятельно…

– Какого руководства?! Ка-кого еще руководства?! Что это за «постановление руководства страны», под которым нет подписи ни Президента, ни Председателя Верховного Совета СССР; притом, что оба этих должностных лица живы-здоровы и находятся в пределах страны?!

– Но вы же видите, какая ситуация создалась сейчас в Союзе…

– Эту ситуацию создали те же, кто создал это ваше ЧП. Кстати, ходят упорные слухи, что инициатором его создания были вы и Корягин.

– Это долгий и нетелефонный разговор, – нервно отреагировал Кремлевский Лука, с еще большей тревогой осознавая, что разговор явно пошел не по намеченному им руслу и что Ярчук уже относится к нему, как к основателю антиконституционного органа.

– Ваш ГКЧП – орган в сути своей неконституционный, – в ту же минуту озвучил его предположения Ярчук. – Поэтому Верховный Совет Украины, наши органы власти на местах, подчиняться ему… не могут, – несколько смягчил он формулировку, произнеся «не могут», вместо «не будут». – Где сейчас находится Русаков?

– Вы же знаете, что в Крыму.

– Я знаю, что он находился в Крыму, отдыхал в своей летней резиденции. Но так было до появления гэкапутчистов.

– Подбирайте, пожалуйста, выражения, – с благодушностью учителя младших классов упрекнул его Кремлевский Лука. – Что значит, «гэкапутчистов»?

– То есть в Крыму, судя по всему, Русаков находился до того, как был отстранен от власти, – проигнорировал его упрек Ярчук. – Но ходит много противоречивых слухов относительно того, где он сейчас и что с ним произошло. Вплоть до того, что его вывезли из Крыма и…

– Он по-прежнему в Крыму, – недовольно проворчал Кремлевский Лука. – Правда, серьезно болен.

– Какое «болен»?! Мы виделись с ним буквально три дня назад и даже бутылку распили. Что могло произойти с президентом страны, который находится под контролем лучших медиков, за три дня? Что такого могло произойти с руководителем Союза, что с ним уже невозможно связаться по телефону, а диагноз становится государственной тайной даже для первого лица республики его пребывания?

– Ну, знаете, по-моему, вы, Леонид Михайлович, изначально избрали не тот тон.

В какое-то мгновение Ярчуку показалось, что Кремлевский Лука вот-вот бросит трубку. Лукашов, очевидно, и сам намеревался сделать это, однако в последнее мгновение воздержался. «Украинский фактор» – это всегда было слишком серьезно, чтобы пренебрегать им. Кремлевский Лука прекрасно понимал: если украинские власти ГКЧП не поддержат, здесь, в Москве, демократы во главе с Елагиным сразу же воспрянут духом. И при этом прежде всего будут ссылаться на Украину.

– Мой тон соответствует той ситуации, которую вы создали в стране, совершая государственный переворот. Совершенно неорганизованный и бездарный переворот, должен вам заметить.

– Ни о каком перевороте речь не идет. Наоборот, мы пытаемся спасти страну, восстановить ее целостность, сохранить социалистический строй. Что же касается ГКЧП… Мы исходим из того, что полномочия его временные. Будет восстановлен порядок, установится главенство Конституции СССР, и тогда…

– Какой такой «порядок», Федор Иванович?! Газеты закрывают, вводится цензура. Чрезвычайное положение устанавливается по воле армейских генералов. В Ленинграде уже до того договорились, что запретили рабочим увольняться по собственному желанию. Это что, тридцать седьмой год, или, может, восстанавливается режим военной блокады?

– Рабочим запрещено увольняться по собственному желанию? – переспросил Кремлевский Лука. – Это ж где так написано, в какой газете?

– Не в газете, а в официальном постановлении Ленинградского ГКЧП, которое получено по правительственной связи и сейчас, вот, лежит передо мной на столе.

– Что они там?! Ну, знаете, бывает, – замялся Кремлевский Лука, одинаково огорченный и тем, что какому-то идиоту пришло в голову вписывать подобные пункты в постановление, а главное, тем, что референты не поставили его в известность об этом постановлении ленинградских «спасителей Отечества». – И потом, какие бы перегибы на местах ни допускались, решения ГКЧП Союза выполнять все равно надо.

– Я официально заявляю, – не стал вступать с ним в полемику Ярчук. – Мы здесь, в Украине, никогда не поддержим того, что вы там, у себя в Москве, заварили. Единственное решение, которое способно вернуть страну на путь предыдущих договоренностей относительно «обновленного Союза суверенных государств» – это немедленно созвать сессию Верховного Совета СССР и пригласить на нее Русакова. Тогда все сразу же прояснится – и в связи с его болезнью, и относительно его отношения к ГКЧП. Если он откажется от должности Президента, значит, станет понятно, почему обязанности его исполняет Ненашев.

– Правильную мысль подсказываете, – с меланхолической невозмутимостью признал Кремлевский Лука, и Ярчук ужаснулся: «А ведь я подсказываю идею, реализация которой может свести на нет все то, чего мы здесь, в Украине, достигли, добиваясь суверенитета! Ну, соберут они сессию, заставят Русакова отойти от дел, а затем официально, и теперь уже вполне законно, приведут к власти свой ГКЧП. Что тогда?!» – Вы-то собираетесь проводить заседание своего республиканского Совета? – прервал его размышления Кремлевский Лука.

– Проведем. Но депутаты вас тоже не поддержат. Собирайте Верховный Совет СССР, и…

– Правильно, правильно, – поспешно согласился Кремлевский Лука. – Мы такого же мнения… Очевидно, можно было не спешить с созданием ГКЧП, найти иное решение, но группа товарищей из высшего руководства страны…

– То есть КГБ и армейские генералы, – уточнил Ярчук. – Я-то надеялся узнать, что лично вы к этому не причастны.

– Можете так и считать. По крайней мере в тех ситуациях, которые нам с вами выгодны.

«“Нам с вами”, – обратил внимание Ярчук. – Это ж как следует понимать? Он что, уже и меня в гэкачеписты свои записал?!»

– Но все же я хотел бы услышать от вас конкретно, по существу… – резко настоял Предверхсовета Украины. – Как коллега. Насколько вы лично?..

– Вы же прекрасно понимаете, что по самой должности я вынужден быть причастным ко всему, что происходит в этой стране. Поскольку пост у меня особый.

– В таком случае, обращаясь исключительно к должности, я еще раз говорю: «Украина вас не поддержит. Вы и ваше гэкачепе… на Украину можете не рассчитывать», – отчеканил Ярчук.

– Если говорить откровенно, то мое личное отношение к ГКЧП… – начал было Кремлевский Лука, но, словно бы спохватившись, прервал свой монолог на полуслове. А затем, после нервной паузы, произнес: – Вам, товарищ Ярчук, я тоже не советую высказываться столь категорично.

– А что же вы советуете?

– Хорошенько присмотреться к моей позиции.

– Что к ней присматриваться? Она ясна. А что касается Украины, то, как я уже сказал, она вас не поддержит, – завершил Ярчук, опуская трубку на рычаг. Ему очень не хотелось, чтобы Кремлевский Лука сделал это первым. Для Ярчука это было принципиально.

«Итак, что мы имеем? – углубился в рассуждения глава Украины, откинувшись на спинку кресла и полузакрыв глаза. – Ясно, что Лукашов действительно поддерживает самую тесную связь с путчистами. Но почему же тогда не входит в число их руководителей? Ведь это же реальная возможность пройти путь до первого лица страны; реальная возможность сменить на этом посту Русакова.

Другое дело, что Кремлевский Лука не уверен в успехе путча, как не уверен и в том, что удастся обойтись без крови. Большой крови. Он же слишком любит себя, чтобы прийти к власти, не будучи любимым народом».

Но если отношения Луки к путчистам все же просматривалось контрастно, то все еще основательной загадкой оставалась другая цепочка этой истории, другой ее сюжет: отношения между Кремлевским Лукой и Президентом СССР; те отношения, которые сложились на сегодняшний день, исходя из последних событий, и которые позволили бы препарировать истинные цели путчистов…

«Послушай, – вдруг сказал себе Ярчук, – а может быть, все это они вдвоем и задумали – Президент и Кремлевский Лука?! Причем «генератором идей» является конечно же Лука. Пугливый, нерешительный, склонный к отвлеченным размышлениям, а потому вечно неуверенный в себе Русаков всего лишь дал себя уговорить. И теперь они выжидают в кустах по обе стороны костра, в котором в роли «общественных каштанов» выступают так называемые «гэкачеписты», то есть те, кто, полагаясь на их поддержку, позволил себе засветиться.

Сотворив для себя такую разгадку переворота, Ярчук едва заметно повел подбородком и хищно ухмыльнулся.

А ведь ты прав, сказал он себе, вряд ли автором сценария этого заговора мог быть Президент. Скорее всего, это «творение» на совести Луки. Но зачем ему это? Что значит, «зачем»? Мало ли соблазнов. Из сугубо патриотических побуждений, например. Желание предстать в роли спасителя Отечества…

Нет, добро на путч они, конечно, давали вместе, но только при этом Кремлевский Лука просчитывал свои собственные варианты, а Прораб Перестройки – свои. Но… если бы Кремлевский Лука просчитывал их без спешки и глубинно, то обязательно связался бы со мной. Решать свои кремлевско-имперские дела без Украины? Рискованно и безнадежно. Хотя… раскрывать свои кремлевские секреты украинцу-импероненавистнику еще более рискованно и… безнадежно.

Так и не найдя приемлемого для себя объяснения всему происходившему в Москве, Ярчук устало, двумя пальцами, помассажировал переносицу. «Это как зашедшая в патовую ситуацию вязкая шахматная партия», – сказал он себе. А такие партии он – «подпольный гроссмейстер», как, пребывая в юморе, называл самого себя Ярчук – прерывал в самом начале тупика, даже если соперник на ничью не соглашался и приходилось признавать себя побежденным. В таких, откровенно патовых, ситуациях он терял азарт. А какой смысл играть без азарта?

32

Положив ладони на стопки долларов, словно монах, принимающий постриг, – на Святое Писание, Курбанов закрыл глаза и ощутил, как руки его наполняются огнем и тяжестью, властью и властностью. Воспользовавшись этими деньгами, он уже навсегда отрезал себе путь назад. Отказавшись от них – сразу же обрекал бы себя на гибель.

Он не принадлежал к тем людям, для которых деньги – фетиш, смысл жизни. Вот и деньги, владельцем которых он с этой минуты становился, были для него всего лишь средством достижения цели, его орудием и оружием. Они были той основой, которая позволяла майору проникнуться уважением к самому себе и которая давала ему власть над друзьями и врагами, над теми, кто ему предан и теми, кто его предал, либо решится когда-нибудь предать.

«Ты решил и решился. Это твой шанс и твой крест, и никто, кроме тебя самого, не способен определить, насколько он праведен и насколько преступен».

Когда Курбанов вернулся в комнату, где верховный советник (в этот титул бывший «афганец» возвел себя сам) Рустем Рамал ждал его с кейсом в руке, тот медленно поднялся и, став по стойке смирно, выждал, пока Курбанов закроет чемодан в сейфе и вернется к столу.

– Так, говоришь, начинать следует с охранной фирмы?

– Как прикажете, Крым-баши.

«Крым-баши?!» – не осталось незамеченным для Курбанова это обращение.

– Тогда начинаем сегодня же.

– Уже начали, Крым-баши.

Курбанов подошел к бару, откупорил бутылку коньяку и налил себе и Рамалу. Поначалу Рустем только отпил, но заметив, что хозяин свою рюмку осушил, последовал его примеру.

– Ты знал об этом подземелье?

– Нет, Крым-баши, – ответил Рамал, немного поколебавшись, и Курбанов понял, что лжет.

– И знал, какая сумма там покоится?

– …Потому как знать не положено, Крым-баши, – тут же оправдал свое поведение лейтенант.

Курбанов сел за стол и движением руки предложил сесть Рамалу, однако тот, почтительно склонив голову, продолжал стоять. Он служил. Он демонстративно, с восточным подобострастием, служил, подчеркивая то положение, тот уровень, на котором должен осознавать себя в эти минуты его шеф. Только теперь Курбанов понял, что имел в виду Буров, когда при встрече сказал ему о Рамале: «Только что из Туркменистана. Советник президента Туркмен-баши. Азиатская школа, пройти которую дано не каждому…» или что-то в этом роде, дословно вспомнить он уже не мог.

А еще Буров дал понять майору, что возврата в Туркменистан, в Азию для Рамала нет. И поскольку он остался без хозяина, то теперь должен был сотворять себе нового.

Несколько минут Курбанов сидел молча. И все это время Рамал не сводил глаз с его массивного, широкоскулого, с раздвоенным подбородком, лица. Лишь когда Курбанов устремлял на него свой тяжелый, пронизывающий взгляд голубовато-стальных глаз, медленно, почтительно склонял голову.

– Мы никогда впредь не будем возвращаться к этому разговору… Очевидно, я и не должен был задавать его. Но поскольку все же задам, то потребую, чтобы ответ был правдивым. Он никак не повлияет на наши отношения, ни сейчас, ни в будущем.

Рамал едва заметно повел подбородком, хрипло прочистил горло и проговорил:

– Именно так, Крым-баши.

– Если бы я вернулся без кейса, то есть отказался от этих денег… ты обязан был бы пристрелить меня?

Песочной струей стекали секунды, однако Рамал все не отвечал и не отвечал. Курбанов налил себе еще немного коньяку, выпил и, выложив перед собой громадные тяжелые кулаки-гири, поглядывал то на них, то на советника.

– Я задал тебе вопрос.

– Слышал, Крым-баши. Я уже ответил на него, Крым-баши.

– То есть?..

– «Именно так». Из подземелья вы могли выйти только с кейсом. Или же совсем не выйти. Отказаться вы могли в Москве. Тогда вы уже никогда не вернулись бы в Крым, и вам никогда не пришлось бы спускаться в это подземелье.

Говорил Рамал медленно, чеканя каждое слово, опадавшее в сознание Курбанова девятью граммами расплавленного свинца.

– Спасибо за откровенность.

– За откровенность не благодарят, за откровенность казнят покровительством.

– Прекрасно сказано, по-восточному мудро. Но в таком случае возникает еще одно условие.

– Слушаю и внемлю, – без какого-либо налета иронии молвил Рамал.

– Если ты когда-нибудь вспомнишь о моем «вхождении в подземелье»… Если ты решишься вспомнить о нем… Пусть даже не вслух, или хотя бы мысленно… Я тотчас же пристрелю тебя.

Запрокинув голову, верховный советник какое-то время задумчиво смотрел в потолок, словно обреченный, решивший перед казнью насмотреться на небо.

– Именно так вы и должны будете поступить, Крым-баши. Ибо так велит гнев повелителя.

33

«Ну что ж, – размышлял главком Сухопутных войск, заторможено как-то созерцая всю ту безумную демонстрацию военной мощи, которую начали здесь, в столице, без его приказа и ведома. – В конечном итоге поездка в Киев имеет свои прелести. По крайней мере во вводе бронетехники на Красную Площадь тебя обвинить не смогут. Хотя, кто там потом будет разбираться, где именно ты был? Твои войска? В твоем подчинении находятся? Твои подчиненные командуют ими? Вот и отвечай за них!»

– Что они делают?! Нет, вы посмотрите, что они вытворяют! – вдруг не удержался водитель, напрочь забыв, что везет сразу трех генералов. – Они что там все, по штабам этим ядерным, охренели, что ли?! Не понимают, что эта техника способна натворить на улицах Москвы, если начнутся стычки?!

– Никаких стычек не будет, – обронил Банников, глядя, как наперерез им, застопорив движение, идет еще одна колонна боевых машин пехоты и танков. – Не посмеют. Против такой силы переть не посмеют.

– Почему же не посмеют? – заело водителя. – Разве в городе вся эта бронесила чего-нибудь стоит? Не во вражеском, в бою добытом, а в своем, русском, городе, да к тому же в столице?! Или, может, командиры этих частей рассчитывают палить по москвичам из орудий и давить толпу гражданских гусеницами?

– Помолчите, прапорщик, – прервал его монолог полковник, порученец Банникова.

– А ведь он прав, – процедил Буров, вступаясь за водителя.

– Какого черта прав?! Ничего он не прав! Кто против такой силы попрет?! Позабиваются по подъездам и будут сидеть тихо. Разве что по кухням коммунальным судачить станут.

– Даже во вражеском городе танки и бронетранспортеры – это всего лишь пылающие коробки. А в Москве, при нулевой эффективности и притом, что солдаты в подавляющем большинстве своем не знают города, зато знают, что вся эта толпа – свои, советские… Они попросту растеряются. И будут оппозиционеры вытаскивать их из танков да смотровые щели брезентами и куртками закрывать.

– Не нагнетайте обстановку, генерал-майор, – в такт и в тон лязганию гусениц пробасил главком. – Никаких жертв не будет. Это же демонстрация, – обернулся он к Бурову. – Всего лишь демонстрация…

– Чего? Техники, что ли?

– Силы. Обычная, превентивная демонстрация силы, – нервно постучал главком кулаком по бардачку, и все поняли, что оправдывается он уже не перед ними, сидящими в машине, а перед теми, кто будет предъявлять ему это обвинение официально, то есть перед прокуратурой, прессой, народом, перед самим собой. – И приказа открывать огонь – у солдат нет. Да и снарядов в машинах нет. Патроны для личного оружия – те, конечно, имеются. Тут уж, как водится. Однако приказа на огонь они не получали.

– Когда в солдат полетят бутылки с зажигательной смесью, а смотровые щели водителей позакрывают брезентом и одеялами, они откроют огонь без всякого приказа, – обреченно произнес прапорщик. – В моем послужном почти два года «афгана» в воздушно-десантных войсках. Я знаю, что это такое.

– Отставить! – взъярился Банников. – Я сказал, что это всего лишь демонстрация силы. Устрашение для тех, кто не подчинится. А вы, прапорщик, ищите дорогу. Ищите способ добраться до штаба. Не можем же мы до утра простоять на какой-то там на обочине!

И тут вдруг всех удивил все тот же полковник-порученец. Он повел себя как переагитированный солдат, решивший, что в этой гражданской войне ему лучше сражаться по ту сторону баррикад.

– Прошу прощения, товарищ генерал армии, но бывают случаи, когда самое разумное – лишний часик простоять где-нибудь на обочине, всеми забытыми и никем не замеченными. И не надо было вам торопиться с возвращением из Украины. В конце концов у нас там три округа. А время такое, что самый раз проинспектировать их. Особенно Прикарпатский округ, тем более что когда-то вы им командовали.

В салоне машины воцарилось неловкое молчание. Банников понимал, что и полковник, и прапорщик-афганец по-своему правы. Как понимал и то, что теперь, когда выяснилось, что водитель – из афганцев, да к тому же из десантников, с ним следует вести себя уважительнее.

– Совет, может быть, и дельный, – неожиданно спокойно проворчал он. – Да только слишком уж запоздалый. И вообще если бы вчера я был в Москве, я бы сделал все возможное, чтобы всю эту «гусень» поганую в город не вводить. Ведь перепашут же все: асфальт, мостовые…

– А что касается инспектирования Прикарпатского военного… – неожиданно нарушил обет молчания генерал-майор, с которым Буров знаком не был и который, хотя и представился, но имя его сразу же было забыто. Судя по всему, он оказался всего лишь попутчиком, с которым Банников вместе вылетал из Киева. – Это как раз неплохой вариант. К нему еще не поздно вернуться.

– Было бы не поздно, может, и вернулся бы, – хрипло проворчал Банников.

Теперь он и сам вспоминал о пребывании в тихом, спокойном Киеве, как о спасительном реанимационном сне. Ведь никто же его из Украины не отзывал, никто не приказывал. В суете путчистской о нем бы попросту забыли. И вернулся бы он в опаленную Белокаменную уже после всего этого путч-борделя. К тому же вернулся бы чистоплюйчиком.

– Но ведь можно же организовать какой-то повод для возвращения, – молвил генерал.

– Организовать телефонный звонок от начальника разведки округа или одной из его армий, – дело не сложное, – продолжил свои размышления вслух Банников, – но… Только недавно прочел в книге этого вашего предателя из ГРУ Резуна-Суворова, – с явным наслаждением бросил он булыжник в огород Главного разведуправления в лице Бурова. – Там он как раз о Прикарпатском говорит. Почти дословно помню: «В Прикарпатском военном округе грандиозные изменения. Нагло умер командующий Прикарпатским военным округом генерал-полковник Бисарин». Кстати, – добавил от себя Банников, – я этого генерала знал и когда-то служил под его командованием. – Командование военным округом принял генерал-лейтенант танковых войск Обатуров. И сразу же в штабе военного округа начались массовые увольнения людей Бисарина и замена их людьми Обатурова. И сразу же волна изменений покатилась вниз, в штабы армий…» И дальше – в том же духе.

– Не слишком ли старательно изучаете труды одного из самых подлых предателей Родины? – подколол его Буров.

– А там немало поучительного. Сказано много такого, чего не сказал, и уже вряд ли когда-либо скажет публично, любой другой «грушник», вы, например, генерал Буров. Другое дело, что не надо было допускать, чтобы этот мерзавец настолько расписался, что его на десятки языков переводят и издают.

– Не так уж и просто это было сделать. Не те времена, да и под охраной он был; считайте, в подполье, в течение многих лет пребывал…

– Оправдать можно, что угодно. Поэтому в детали ударяться не будем. А коль уж дожились до того, что даже приговоренного к расстрелу перебежчика расстрелять не сумели, – тогда извольте читать и изучать.

– …Ибо это и есть тот взгляд, – уточнил Буров, – который отныне будет доминировать во взглядах на нас противника. А разведчик всегда должен дорого платить тому, кто поможет ему разгадать логику мышления, рассуждений и восприятия его страны и его разведки контрразведывательными службами противника.

– Не ты один, Буров, подобными байками действия своих развед-предателей оправдываешь. Но если хочешь изложить что-то конкретное по Украине – изложи.

– Самое время поменять командующих всеми украинскими округами. И в первую очередь – Прикарпатского.

– Да «свой» там командующий, свой, – равнодушно заметил главком. – Из штабистов тоже пока что менять никого не нужно.

– Они вроде бы все «свои», – медлительно подключился к разговору безымянный генерал-майор. – Но как только Ярчук пообещает кому-либо из них, что оставит на старом теплом посту или с повышением в Киев переведет, например, на пост замминистра обороны, – он тут же заявит: «Не я Союз разваливал, не мне и на амбразуры ложиться». И согласится служить Независимой Украине.

– Ты, генерал, прав, – признал главком. – В Украине войсками должны командовать исключительно «наши» люди. Даже в том случае, если она действительно станет независимым государством. Но ведь ты же у нас инспектор, вот и поделись с министром обороны своими инспекторскими наблюдениями.

Колонна бронетехники, пересекающая им путь, тоже почему-то остановилась, и там, на перекрестке, в ста метрах от машины главкома, образовалась непроходимая пробка, которая изрыгала сейчас ревение сотен моторов да сатанинскую какофонию машинных клаксофонов, на которые жали уже исключительно от бессильной ярости. А над всем этим столпотворением угрожающе витали клубы чадного дизельного дыма.

– В Украине сейчас все активизируется, – возбужденно убеждал генерал-инспектор, опасаясь, что пробка начнет рассасываться и о нем попросту забудут. А когда еще выпадет возможность изложить все то, маниакально наболевшее, что гложет его в последние месяцы, причем изложить самому главкому? – Всегда найдется какой-нибудь полковник, который предаст, а за добровольцами там дело не станет. Они в течение месяца такие дивизии развернут, да так по горам укрепятся…

– Короче, что вы предлагаете, генерал-майор? – не выдержал его натиска Банников. – Расформировать его, этот Прикарпатский военный округ, что ли?

– Ну, я бы прежде всего…

– Панику гнать – все мастера, – не дал ему высказаться главком. – Чуть что – сразу в панику.

– Да я не из паникеров. Но работать надо в округах. Там основа армии, поэтому…

– А чем занимается наша разведка, мать вашу?! – вновь обратился главком к Бурову. – У нас ведь мощная армейская разведсеть, от батальона включительно, – все еще не давал ему возможности излить душу. – И что же? Общие фразы да предположения. Вы нам факты давайте. Да-да, факты, аналитику, рекомендации. А паниковать… паниковать мы все научились…

– Но вы не поняли меня. Я ведь потому и говорю, – опять ринулся в бой генерал-инспектор, однако Буров, которому уже надоела его словоохотливость и которому очень не хотелось, чтобы эта стычка переросла в конфликт, вполголоса одернул его:

– Прекратите, ради бога, не время сейчас. И так уже нервы у всех на пределе.

– Вот именно, – поддержал его Банников, прогромыхав это свое «вот именно» таким басом, словно перед ним в одном гигантском каре выстроили весь взбунтовавшийся и предавший отчизну, «насквозь украинский» Прикарпатский военный округ.

34

Глоров, как всегда, появился неожиданно и неслышно. Он вторгся в размышления как раз в тот момент, когда Ярчук окончательно решил для себя, что ситуация не настолько патовая, чтобы отказываться от ее продолжения, и что стоит рискнуть. А значит, нужно идти на обострение ситуации, обострение отношений с Москвой. С нынешней Москвой, «гэкапутчистской».

Ни слова не произнеся, Глоров положил на стол перед Ярчуком диктофон.

– Хочешь, чтобы я повторил все, что только что сказал Кремлевскому Луке? – иронично поинтересовался Ярчук.

– Зачем? – это банальное «зачем» прозвучало так неожиданно, что Предверхсовета не сразу подыскал ответ.

– Не знаю. Вам виднее, – проговорил он уже без своей хуторянской ироничности и даже чуточку смутившись. – Зачем-то же вы…

– Вас, товарищ Ярчук, ваши разговоры – я никогда не записывал, и записывать не стану. Это вопрос принципа.

– Странно.

– Только что передала какая-то радиостанция, – постучал кагэбист пальцем по диктофону. – Не украинская, и, похоже, из тех, что не находятся под контролем гэкачепи… гекапутчистов, – решил хоть чем-то угодить шефу.

– Почему вы решили, что неподконтрольная?

– По комментарию, последовавшему после сообщения.

– Значит, уже появились радиостанции, которые гэкапутчистам не подчиняются? Телевидение этого сообщения не передавало?

– Московские каналы – под контролем гэкапутчистов.

– Понятно. Крутите.

Референт включил запись и, отойдя, уселся на краешек приставного стола, чтобы проследить за реакцией Предверхсовета и дождаться указаний.

– «Указ Президента России», – донеслось из диктофона.

– Это уже интересно, – оживился Ярчук.

«…В связи с действиями группы лиц, объявивших себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению, постановляю:

Первое. Считать объявление Комитета антиконституционным и квалифицировать действия его организаторов как государственный переворот. Второе. Все решения, принимаемые от имени так называемого “Комитета по чрезвычайному положению”, считать незаконными и не имеющими силы на территории РСФСР. На территории Российской Федерации действует законно избранная власть в лице Президента, Верховного Совета и Председателя Совета Министров, всех государственных и местных органов власти и управления РСФСР».

«Эт-то уже серьезно… – проговорил про себя Ярчук. – Это уже гражданская война, по крайней мере в Московии. Причем то, что с таким антипутчистским манифестом выступил президент России, а не руководитель одной из национальных республик, принципиально меняет ситуацию».

«…Третье, – продолжал тем временем Елагин. – Действия должностных лиц, исполняющих решения указанного Комитета, подпадают под действие Уголовного кодекса РСФСР и подлежат преследованию по закону. Настоящий указ вводится в действие с момента его подписания».

– Эт-то действительно серьезно, – повторил Ярчук, но уже вслух.

– И мы уже на грани гражданской войны.

– Они, – мягко, вкрадчиво, уточнил Предверхсовета Украины. – Они там, в Москве, находятся сейчас на грани войны. А наше дело – не дать втянуть себя в эту авантюру.

– Что почти невозможно.

– Без аналогичных указов Верховного Совета Украины – да, это будет невозможным.

– …Принять которые в нашем пророссийском и прокоммунистическом Верховном будет очень трудно.

– «Пророссийском и прокоммунистическом»? – переспросил Ярчук. Все же взыграло в нем что-то от компартийного идеолога. – В общем-то, вы правы. Ладно, увидим по ситуации…

Забирая свой диктофон, референт встретился взглядом с Ярчуком. Он явно чего-то ждал от Предверхсовета – оценки Указа Президента России; похвалы за то, что записал выступление Елагина по какой-то антисоветской радиостанции…

– Так все же, – словно бы вычитал его мысли Ярчук. – По какой радиостанции прозвучало это выступление?

– По-моему, по «Эху Москвы» или что-то в этом роде. В любом случае надо бы опубликовать этот указ в нашей прессе.

– Вот и займитесь этим. Только не от моего имени, не от моего… – слегка поморщился Ярчук, перехватив на себе не то удивленный, не то осуждающий взгляд референта. – Действуйте исключительно по своим каналам.

– Чтобы в нужный момент у вас оставалось право отстраниться от этого решения, – понимающе кивнул Глоров.

– Да, и отстраниться… если понадобится, – решительно подтвердил Предверхсовета. – Это политика, и вы знали, на что шли.

– Знал, естественно. Опубликуем, действуя по моим каналам, – попадая в неловкое положение, Глоров всегда начинал говорить рублеными, чеканными фразами. – Можно лишь сожалеть, что у нас, как в России, пока что нет своего президента.

– Кто знает, может, в этом наше счастье. Ибо неизвестно, как бы этот самый президент Украины повел себя в данной ситуации, и тогда…

– Я имел в виду, что президентом должны были бы стать вы, Леонид Михайлович…

– Я?.. – хмыкнул Ярчук. – Может, и я. Но не обязательно. Им может стать кто угодно. Словом, как карта ляжет.

– Неужели не задумывались над этим политическим ходом?

– Мало ли над чем я задумывался, – раздраженно проворчал Ярчук. – Не по Конституции все то, о чем вы сейчас говорите…

– Простите, Леонид Михайлович, но ведь до недавнего времени половина россиян и слова такого – «президент» правильно выговорить не умела; говорили «призидент». И ничего, как видите, очень быстро свыклись, смирились. Есть процессы, которые нужно инициировать. Один из них – процесс конституционной реформы, предусматривающей введение президентского правления в Украине.

– Но не сейчас же! – изумился Ярчук, совершенно не придавая значения тому, что подталкивает его к такому решению не генерал госбезопасности, не кто-либо из влиятельных депутатов, что было бы хоть как-то объяснимо, а… безвестный референт.

«Но ты же столько лет проработал в ЦК! – одернул себя. – И прекрасно знаешь, что масса “судьбоносных” – если не для страны, то для кого-то конкретно – решений инициировалась никому не ведомыми инструкторами ЦК, или завотделами обкомов. Даже если эти решения противоречили здравому смыслу и были на грани криминальной авантюры, они выдавались потом чуть ли не за “линию партии”, и “проводники” этой линии, показывая пальцем вверх, словно бы на небо, вполголоса сообщали: “Так решено. И тут уж ничего не поделаешь”».

– Разве вы не согласны, что президентское правление усилит статус Украины, – по-мефистофелевски наседал на председателя Безвестный Референт, – укрепит саму ее государственность? Появится личность, способная объединить нацию, инициировать основные положения национальной идеи, а главное – брать власть, а вместе с ней – брать на себя ответственность за эту самую власть.

– Но не сейчас же! – несильно, с интеллигентской вялостью, стукнул кулаком по столу Ярчук. Однако голос, которым он произнес это, был зычным и напоминал голос отчаянного игрока, решавшего: ставить или не ставить «на все»?

– А я уверен, что ничто не помешает вам стать Президентом. Причем именно сейчас, когда приобретает престижность президентская власть в России. Помните: «Когда в Москве стригут ногти, в Киеве отрубывают руки»? Ваши слова.

– Не мои. И не отсюда они, – поморщился Ярчук. – Это из другого сценария. И потом, что ты можешь знать, – впервые за все время их совместной работы обратился к референту на «ты», – о том, как в Москве «стригут ногти» и как, а главное, кому и что именно, отрубывают при этом в Киеве?..

– Прошу прощения, – не очень-то стушевался Глоря.

И тут у Ярчука вновь закралось подозрение: а не провокация ли это, затеянная госбезопасностью? А что… подтолкнуть его к президентству, создать на этой основе внутриполитический конфликт в Украине, вызвать негодование. Подумать только: вчерашний компартийный идеолог, который на корню губил саму идею украинской государственности, сегодня вдруг пытается провозгласить себя президентом этой самой Независимой Украины!

– Но вы-то хоть представляете себе, что произойдет, если я действительно стану Президентом Украины?

– В республике появится хоть какая-то видимость порядка. Хоть какая-то стабильность.

– Но вам всем это очень усложнит жизнь.

– Кому как… Команде это усложнять жизнь не должно, – заметил Глоров.

– Какой еще… команде?

– Вашей… команде, товарищ Ярчук, президентской.

– Но…

– …Которую еще только следует создать. И не стоит бояться этого понятия. Вся элита Запада входит в политику, да и в экономику тоже командами.

– Это понятно. Не ясно другое: из кого будет формироваться такая команда? Сейчас, здесь, в Украине.

– По нынешним временам основу должны составлять бизнесмены. Солидные люди с солидными деньгами. Весь нижний эшелон должен состоять из бизнесменов и руководителей крупных предприятий. Высший эшелон следует формировать, естественно, из ведущих политиков.

– Но еще неизвестно, как народ…

– А почему вы решили, что президент должен управлять народом? – расплылся в снисходительной улыбке референт. – Господь с вами, Леонид Михайлович! Президент должен управлять не народом, который никогда преданным ему не станет, а… командой преданных ему политиков и управленцев, которых он обязан сделать преданными. А уж команда возьмет на себя все те хлопоты, которые вызваны управлением страной, народом; определением внутренней и внешней политики.

Помолчав, Ярчук с интересом посмотрел на Глорова. Только теперь он начинал понимать, что за человек взращивается у него под боком.

– Допустим, – медленно и неуверенно произнес он, отодвигая от себя выключенный диктофон, как бы опасаясь, что и в таком состоянии он способен увековечить его слова для ненужных ушей. – …Такая команда создана. Каковым видите в ней свое место?

– Если позволите, именно я и возьмусь за создание такой команды. Подберу, организую, сплочу. Мое направление – работа с кадрами.

«У Сталина, когда он задумал отстранить от управления страной “вождя мирового пролетариата”, чтобы самому прийти к власти, тоже основным направлением была работа с кадрами, – вспомнилось Ярчуку. – Генеральный секретарь – это ведь поначалу была должность больше техническая, нежели руководящая. Сравнение, конечно, не очень удачное, тем не менее поучительное. Чем этот образованный, вышколенный референт от госбезопасности хуже вчерашнего недоученного семинариста Иосифа Джугашвили по кличке “Коба”»?

– Время такое – перемен. Оно случается раз на столетия, если не реже. И тот, кто упустит это время, – упустит свою судьбу. В команде Елагина это прекрасно понимают. Ну а что касается заявления этих гэкапутчистов из Ленинграда… По-моему, они так и не поняли главного – что время партноменклатурной коммунистической демагогии ушло.

– Какое же настало?

– Время личностей и время команд; время бескровных, экономических революций и время успеха, – по-евангельски напророчивал Глоров. – И коль уж Господь не избавил нас от необходимости «жить в интересное время перемен», которого так опасались еще древнекитайские философы, то следует увидеть в этом «интересном времени» свой собственный интерес.

35

Опустошив рюмку, майор вновь взялся за бутылку коньяка, но, сдержавшись, поставил ее на место. Свою порцию священного сакэ камикадзе Курбанов – он же Курбан-баши или Крым-баши – уже употребил. Ритуал соблюден. Самолет его, с заправкой «в один конец», готов к полету. Пора выруливать на взлетную полосу. Банзай!

Набрав номер сотового телефона начальника райотдела майора Крамара, он медленно произнес:

– Подполковник, срочно нужны данные на всех руководителей охранных фирм Южного берега. И прежде всего – фирмы «Легионер».

Крамар хорошо помнил, какие звезды украшают его милицейские погоны, однако разочаровывать Курбанова не стал. Если Хозяин назвал его подполковником – ему виднее. Еще вчера ему позвонили из всесоюзного МВД и популярно объяснили, кому, в реальности, он должен служить. Сегодня то же самое ему объяснил невесть откуда появившийся «авторитет» Рамал, возражать которому – все равно, что подписывать себе приговор.

– Подготовим. Что еще?

– К восемнадцати ноль-ноль быть у меня, со сведениями и своими людьми. Для знакомства.

– К восемнадцати не смогу…

– Я сказал: к восемнадцати, – хрипло, гортанно взорвался Курбанов. И это был первый случай, когда он решился не просто повысить голос, но и приказать кому-либо из местных руководителей.

Запнувшись, майор выдержал паузу. Он пока еще не совсем осознал, что происходит, но что что-то произошло – это он уже понял.

Когда он положил трубку, Рамал взял у него новую записную книжку и, словно факир из рукава, достал откуда-то миниатюрный фотоаппарат. Разворачивая страницы и совершенно не обращая внимания при этом на Курбанова, он спокойно переснял на пленку те немногие записи, которые там появились.

– Крым-баши не должен повышать голос, когда говорит с людьми, которые обязаны бояться его шепота, – назидательно и в то же время совершенно безынтонационно произнес он, вежливо возвращая записную книжку. – Крым-баши не должен звонить своим людям, для этого у него есть помощники, есть Рамал. Крым-баши не должен заниматься мелким делом. Он должен определять большие дела. Рамал здесь для того, чтобы взять на себя все мелкие, все, что может отвлекать Крым-башу, втягивать в суету, мешая предаваться величию. Крым-баши не должен снисходить до мелких операций – для этого есть Рамал и майор Крамар, есть Лилиан и Виктория Гротова… Крым-баши должен оставаться безгрешным, ни во что не замешанным, как ангел-хранитель.

«Откуда он узнал о Гротовой?» – удивился Курбанов, поскольку не успел познакомить с ней помощника. Но тут же понял, что, выскажи он это вслух, Рамал тотчас же заявит: «Крым-баши не должен удивляться». А когда не удержался и, для эксперимента, все же спросил, то в ответ услышал:

– Крым-баши не стоит удивляться. Он может себе позволить удивляться только тогда, когда его люди не знают чего-то такого, что им положено знать.

– Ты мудрый человек, Рамал.

– Мудрый вы, Крым-баши. Никогда не стоит говорить своим людям, что они мудры. Они только потому и считаются вашими людьми, что мудры. Если же они глупы, вы не должны слышать их имена.

– Прав был Буров: сразу же чувствуется туркменская муштра, школа самого Туркмен-баши.

– Буров не совсем прав. Необходимую «школу» я прошел еще до того, как оказался в окружении Туркмен-баши. Именно поэтому я и попал… в его ближайшее окружение. Со мной вы можете быть откровенны, Крым-баши. Я – ваш верховный советник. И поскольку сотворять ваше окружение, вашу команду приказано мне, то и знать это окружение должно только меня. Попасть к вам человек может только через Рамала. Только через меня он может рассчитывать когда-нибудь подступиться к вам; или же не подступится никогда. Крым-баши должен освещать своим могуществом, как луна в полнолуние. Но и недосягаемым для всех, кроме Рамала, он тоже должен быть… как луна в полнолуние.

– Принято, верховный советник, принято, – процедил Курбанов. Нет, замечания, советы, которые давал Рустем Рамал, не оскорбляли и не унижали его. Майор прекрасно понимал: уроки, которые преподносит ему сейчас этот «человек из окружения Туркмен-баши», бесценны, как и весь многовековой опыт восточных правящих дворов, где в основе всего – величие правителя, его всемогущество и непогрешимость.

– У вас густой хриплый бас, Крым-баши. Он внушителен. Он запоминается. Это голос, способный внушать не только страх, но и… любовь. Научитесь говорить, не выражая своих чувств и эмоций. Мой друг Курам может говорить, Рамал может говорить, – он выдержал многозначительную паузу – даже генерал Буров может говорить. Однако Крым-баши говорить не должен. Он должен внушать и повелевать.

«Даже Буров может всего лишь “говорить”? Странно, – подумалось Курбанову. – Сей шакал из поднебесной просто так, к слову, подобные имена не упоминает. И если он все же упомянул, то дал понять: теперь для него хозяин не генерал Буров, который может, как и все прочие смертные, “говорить”, а он, Крым-баши Курбанов…»

– Мысленно можете называть меня, как вам заблагорассудится, Крым-баши, – вдруг сразил его своей проницательностью Рамал. – Главное, не в том, чтобы вы никогда не говорили о Рамале с презрением, – это право каждого Хозяина; главное в том, чтобы вы никогда не думали о нем с недоверием. Ибо недоверие всегда убийственнее презрения.

– Не знал, что ты умеешь читать мысли.

– Я умею читать не мысли, а лица. Но, к сожалению, не только я один. Поэтому лицо Крым-баши должно быть таким, чтобы никто, никогда и ничего не смог прочесть по нему. У вас крупное, волевое внушительное лицо. Когда Буров решил выбрать из числа своих людей человека, который бы стал Крым-баши, он попросил это сделать Рамала. Прежде чем остановиться на вашей кандидатуре, я просмотрел восемь кандидатов. А прежде чем увидеть вас лично, я увидел десятки ваших фотографий. В том числе и присланных уже отсюда, из Крыма.

– Значит, выбирал меня… ты?! – забыв обо всех уроках Рамала, майор начал медленно приподниматься. Он был потрясен. И черт с ним, с лицом, на котором в эти мгновения Рамал мог прочесть все, что угодно – от святых заповедей до таинств чернокнижия.

– Не я выбирал, Крым-баши. Судьба. Рок. Небо. Рамал всего лишь помогал Небу.

– Значит, окончательно выбор был сделан только сейчас, во время моей поездки в Москву?

– Приглашение в Москву – как раз и стало выбором.

– А что с остальными?

– К моменту испытания осталось только трое из них. Реальных. У каждого оказались свои слабости. Кого-то из них перебросили в Сибирь. Двоих, которые попытались выйти из-под контроля и переметнуться к местному криминалитету, пристрелили. Еще один пристрастился к наркотикам, поэтому его сожгли в крематории. Кажется, предварительно забыв пристрелить. Однако вам не стоит вспоминать о них, Крым-баши. О них будет вспоминать Рамал, если только они когда-либо понадобятся. Особенно те двое, что оставлены в Крыму, но уже не на первых ролях, а в массовке. В том числе известный вам Зотов, по кличке «Зомби».

– Я не знал, что и он – тоже?

– Он как раз оказался первым, на кого ставил Хоз… – вновь осекся на полуслове Рамал, – то есть на кого ставил Буров. – И Курбанов понял, что запинание на полуслове – нарочитое, и что эта утечка информации – тоже подсказка, тоже своего рода урок.

36

Появившись в своем служебном кабинете, шеф госбезопасности потребовал все имеющиеся сообщения о событиях в стране. Прежде всего Корягина интересовало отношение к гэкачепистам в союзных республиках, а также в автономиях и регионах России. Только оценив соотношение сил и ситуацию в целом, можно было решать, как вести себя дальше и к каким мерам прибегать в самой Москве.

Пока помощники готовили для него папку с необходимыми материалами, Старый Чекист стоял у окна, по-наполеоновски скрестив руки на груди и, покачиваясь с пятки на носок, рассматривал освещенные утренними лучами вершины крыш, на которых уже появлялись сорванные ночными ветрами желтые листья; часть шоссе, по которому медленно продвигалась колонна крытых грузовиков… А еще – ломоть белесого неба, на котором сквозь оттепельно-снежное облако четко вырисовывались бездонные и безучастные ко всему, что происходит на этой планете, голубоватые полыньи космоса, в глубинах которых проявлялись две запоздалые звезды.

«А ведь, судя по всему, зарождающийся день окажется решающим, – подумалось шефу госбезопасности. – Все, вокруг чего мы темнили в течение нескольких предыдущих дней, сегодня должно было предаться просветлению».

Корягин понимал, что прошедшая ночь стала ночью раздумий и для тех, кто готов идти с ним до конца, и для тех, кто готов умереть на баррикадах, но с условием, что, умирая, сможет наблюдать его, шефа госбезопасности, агонию. Словом, это была ночь заговора, ночь надежд и отчаяния, ночь судьбы.

Да, минувшая ночь была «ночью судьбы», остановился Старый Чекист на этом, как ему показалось, роковом определении. Лично он в эту ночь пришел к твердому решению: в конечном итоге власть должна оставаться в его руках. Он не станет добывать ее ни для опереточного диктатора Ненашева, ни для Кремлевского Луки, ни для престарелого маршала Карелина, примерявшего на себя мундир военного усмирителя нации; не говоря уже о Прорабе Перестройки.

До поры до времени он как шеф госбезопасности вынужден был оставаться в тени, дабы избегать обвинения в приходе к власти военной хунты, в том, что в стране произошел кагэбистский переворот. Еще вчера утром он обдумывал, как бы, оставаясь теневым лидером, упрочить позиции своей конторы, мысленно задаваясь вопросом: «Да какая еще власть нужна ему, всемогущему председателю Комитета госбезопасности, если и так все структуры власти снизу доверху пребывают под его колпаком?»

Однако судный день «явления ГКЧП народу», который заставил вздрогнуть и напрячься не только всю страну, но и весь мир, воочию убедил его: Советский Союз, особенно сейчас, пребывая в стадии национального развала и демократического разгардияша, – не та страна, которая способна признать некий аморфный, коллективный орган власти, а тем более – подчиниться ему на условиях чрезвычайного, а по существу, военного положения. Ситуация подсказывает: требуется всенародный лидер, нужна по-настоящему сильная личность.

Но в том-то и дело, что в старой замусоленной колоде выбирать уже не из кого. Русакова в эту ипостась не вернуть, да он никогда такой личностью и не был. Лукашов по-прежнему ведет двойную игру, пытаясь конституционно подстраховаться на случай любого исхода этой политической заварушки. Конечно, в какой-нибудь другой стране на роль сильной личности мог бы претендовать министр обороны. Да в том-то и дело, что маршал Карелин буквально поразил вчера Корягина своей отстраненностью от событий, как и своим унтер-офицерским стремлением выполнять приказы. Не отдавать их, сообразуясь с политической и военной ситуацией в стране, а именно выполнять.

Как вообще могло случиться, удивлялся Корягин, забывая о своем собственном преклонном возрасте, что во главе Министерства обороны такой супердержавы оказался престарелый, апатичный маршал, доживающий свои армейские дни с одной мечтой – как можно почетнее уйти на заслуженный отдых? «Однако же по-настоящему заслуженный отдых в партноменклатуре заслуживают не годами и стажем, а преданностью», – презрительно ухмыльнулся шеф госбезопасности, некстати вспомнив, что и ему тоже недавно намекнули по поводу заслуженного… Причем решился прибегнуть к этому тот, кто только и мог решиться – Президент, да и то деликатно, в виде совета. Но Корягин знал: такие советы-намеки случайными не случаются.

– Здесь вся наиболее важная информация, товарищ генерал армии, – послышался у него за спиной голос референт-адъютанта.

– Положите на стол. События отслеживать и каждые два часа докладывать. В экстренных случаях – докладывать особо.

– Есть, товарищ генерал!

«Еще пару недель такого разгула демократии, и пришлось бы слышать: “господин генерал”, – криво улыбнулся Старый Чекист. После всех тех раздумий, которыми он только что предавался, Корягин вдруг взглянул на открывающийся перед ним город, как завоеватель, которому уже позволено было осмотреть окраину древней столицы с вершины подмосковного холма. – А ведь для любого, пусть даже самого безудержного воителя наиболее вожделенной столицей, которую предстоит завоевать и удерживать, всегда является столица его собственной страны», – вдруг афористично открыл для себя главный гэкачепист, возвращаясь к столу и принимаясь за ознакомление с бумагами.

«Москва. К 17.00 бронетранспортеры расчистили подступы к Манежной площади. Убраны развернутые демонстрантами поперек Тверской улицы троллейбусы, бронетехника встала на всех вливающихся в Манежную площадь улицах. С одного из бронетранспортеров выступил не назвавший себя генерал с просьбами к собравшимся расходиться…»

«Генерал… с просьбами к собравшимся расходиться»! – покоробило обер-кагэбиста. Это что еще за генерал такой, – тотчас же сделал себе пометку: «Выяснить: генерал на Манежной площади?» Если генералы начнут выступать с просьбами к толпе расходиться, очень скоро толпа попросит генералов убраться. Вообще из Москвы. И вот тогда уж…»

«…Однако поредевшая было, с уходом части людей к Дому Советов, толпа снова растет. На Тверской из окон Моссовета разбрасывают в собравшуюся у здания толпу размноженное на ксероксе сегодняшнее обращение и Указ Президента РСФСР».

Старый Чекист устало налег на подлокотник и, сняв очки, помассажировал переносицу. Елагин – вот кто не станет задерживаться сейчас на пригородных холмах столицы, а сразу же ринется на Кремль! Причем ринется он туда с твердым намерением даже близко не подпустить к этой имперской святыни тебя, Корягин, и твоих гэкачепистов. А вот, кстати, и первый залп, – взял он в руки официальное, на бланке Комитета госбезопасности «Обращение Президента России к солдатам и офицерам Вооруженных сил, КГБ СССР, МВД СССР». И тут подсуетился, мерзавец! Вернее, подсуетилось окружение. Вот именно… «Окружение Елагина» – тут же пометил в своем «ежедневнике».

«Военнослужащие! Соотечественники! Предпринята попытка государственного переворота. Отстранен от должности Президент СССР, являющийся Верховным главнокомандующим Вооруженных сил СССР. Вице-президент СССР, премьер-министр, председатель КГБ СССР, министры обороны и внутренних дел СССР вошли в антиконституционный орган, совершив тем самым государственную измену – тягчайшее государственное преступление. Страна оказалась под угрозой террора…»

Дальше читать Старый Чекист не стал, и так все было ясно. Президента России лучше было бы иметь в союзниках. Однако кагэбист прекрасно понимал: если бы Елагин оказался в гэкачепе, ему, Корягину, в этом органе была бы отведена третьерядная роль. Так, а что там творится в республиканских вотчинах наших регионалов?

«Алма-Ата. Президент Казахстана выступил по местному телевидению с заявлением. В нем, в частности, говорится, что казахское руководство не собирается вводить в республике чрезвычайного положения. Вся полнота власти, в соответствии с принятой Декларацией о государственном суверенитете Казахстана и Конституцией Казахской ССР, принадлежит местным органам власти.

Кузгумбаев подтвердил приверженность политике укрепления суверенитета республики, принципам демократии и единства Союза… Казахский лидер призвал личный состав частей Советской армии, КГБ и МВД, дислоцированных в Казахстане, соблюдать верность конституционным нормам, уважать права личности и местные органы власти».

«Это он что, после визита в Алма-Ату Президента России так оборзел? – задался вполне естественным в этой ситуации вопросом Корягин. – Не слишком ли поторопился? Впрочем, симптом очень тревожный». Он помнил, что в последнее время авторитет Кузгумбаева в республике очень возрос, поскольку тому удавалось лихо балансировать между националистами и «целинниками», как неофициально именовали теперь почти всех русскоязычных; между химерией коварного, завуалированного слащавыми речами среднеазиатского сепаратизма и такой же химерией «обновленного Союза».

Бегло пройдясь по столь же тревожным сообщениям из Татарстана и Кавказа, шеф госбезопасности обессилено ударил кулаком по столу. «Первое, что мы сделали бы, – решительно установил для себя Корягин, – так это раз и навсегда покончили бы с этим их “парадом суверенитетов”. Казахстан – суверенное государство! С ума сойти можно!» Однако, едва пережевав эту мыслишку, он вдруг открыл для себя, что произносит ее в каком-то неопределенном времени – «сделали бы», «покончили бы»…

Последней информацией, за которую зацепился его помутневший под запотевшими стеклами взгляд, стало сообщение из Нижнего Новгорода: «Попытку создать в масштабах области чрезвычайную комиссию из высших чинов, – («чинов»! – резануло Старого Чекиста. – Совсем обнаглели!») – КГБ, УВД и армии предпринял председатель Нижегородского областного совета. Однако его усилия были блокированы радикально настроенными депутатами областного и городского советов. На площади Минина и Пожарского состоялся митинг жителей Нижнего Новгорода, на котором были зачитаны последние указы Президента РСФСР и его “Обращение к гражданам России”. Утром 21 августа намечено созвать чрезвычайную сессию Нижегородского городского совета, в ходе которой большинство депутатов, скорее всего, решительно выскажутся против действий ГКЧП».

37

Поднявшись из-за стола, Курбанов грузно прошелся комнатой. Еще недавно он восхищался этой своей резиденцией, но теперь она показалась ему малой, тесной и непрезентабельной.

– Совсем забыл, – вдруг спохватился он, обращаясь к Рамалу. – Позвони-ка Бурову, доложи, что посылка из тайника изъята…

– Бурову должен звонить Крым-баши. Генерал не должен чувствовать, что для Рамала он уже не хозяин. Хозяину Рамал не может делать первый звонок, в котором будет сообщено, что операция «Киммерийский рассвет» начата. Об этом должен сообщить сам Крым-баши. До Хозяина нужно подниматься по ступеням. На первой ступени – вы, Рамал – на второй. К тому же этот звонок окажется важным для вас.

– Даже так? Любопытно.

Рамал подошел к телефонному аппарату, набрал номер генерала и передал трубку Курбанову.

– Слушаю, – донесся до Виктора усталый голос Хозяина.

– Курбанов говорит. Посылка получена.

– Это мой взнос, Курбанов.

– Долг платежом…

– Это не долг, – прервал его Буров. – Это взнос. – Курбанова осенило, что разницу ему еще только надлежит понять и уловить, очевидно, не без помощи всезнающего Рамала. – Это выше чем в долг, – прекрасно понял смысл его заминки-молчания генерал.

– Учту, товарищ полк… простите, товарищ генерал. Кстати, еще раз поздравляю с присвоением звания.

– Я мечтал о нем, – дрогнувшим голосом проговорил Буров, очевидно, забыв об «уроках Рамала». – Для меня это важно. Тем более что звание это присвоено под январский уход в отставку… Не хотел, чтобы меня вышвырнули из армии, как некоторых. Не мог так. В новом году предстоит командировка за рубеж. В качестве советника. Кстати, очень скоро тебе тоже сообщат о повышении в чине, под запас. Так что за тобой «поляна», господин полковник.

– Простите, подполковник. Я ведь всего лишь майор.

– В том-то и дело, что это будет внеочередное звание, полковник, внеочередное. Учитывая все прошлые заслуги. Спасибо, Истомин подключился к этому вопросу.

– Тогда будем считать это еще одним взносом.

– А вот это уже не взнос. Это в долг. И не мной одним дано. – Курбанов улыбнулся и покачал головой. Еще один урок. День великих, незабвенных уроков. – Свой взнос ты начнешь делать через полтора года. Счета тебе будут названы.

«Значит, на раскрутку мне дают полтора года. Не щедро. Но и на том спасибо».

– И еще. Твой «Лазурный берег» все еще пребывает в ведении Москвы, а не Киева или Симферополя. И «добро» на назначение тебя директором сего заведения уже дано.

– Меня?! – опешил Курбанов, и тут же метнул взгляд на прячущего коварную ухмылку Рамала. Ведь знал же, подлец, а молчал. – Меня – директором?!

– На два года вся эта «лазурь» отдается тебе на откуп. С видами на приватизацию. Но… Там дама. Ты знаешь, чья она профсоюзная ставленница?

– Если профсоюзная, значит, Ненашева?

– Так вот, она уволена.

– Радикальный подход.

– Основательный – так будет точнее. А все потому, что времени в обрез; нужно брать, все, что пока еще не взято другими. К слову, выселение директрисы должно происходить деликатно. Заместителя подберешь сам.

– Найдем.

– Тогда с Богом. Да, как там Рамал?

– Рамал? – специально переспросил Курбанов, переводя взгляд на верховного советника. – В команду вписался. Замечаний нет.

– Ценный кадр.

– Я в этом уже убедился.

– Специально для тебя берег. – Рамал слушал все это, внешне никак не реагируя. Голова его была почтительно склонена. – А теперь – о главном, по поводу чего я как раз собирался тебе звонить. В какой готовности твой отряд «киммерийцев»?

– В полной боевой.

– Машины прибудут к двадцати одному ноль-ноль. К этому времени весь отряд, включая женщин-снайперов, должен быть готов к переброске в Дорос, на объект «Заря».

– Отряд будет готов.

– Дальнейшие инструкции получите непосредственно на объекте. Надеюсь к тому времени вернуться из Москвы. Все, конец связи.

38

Почти с отвращением отбросив папку на край стола, так что по инерции она слетела на приставной столик для посетителей, главный кагэбист страны навалился грудью на стол и закрыл глаза. Как бы ему хотелось сейчас уснуть, но с таким расчетом, чтобы проснуться уже дней через десять, когда весь этот кошмар с путчем и хождением по граням гражданской войны наконец-то завершится. Впрочем, хватит ли для этого десяти дней – в этом уверенности у Старого Чекиста не было.

– Товариш генерал, – возник в двери кабинета референт-адъютант, – к вам товариш Истомин, из ЦК партии. Он просит принять его.

Внутренне встрепенувшись, Корягин усилием мышц оттолкнулся от стола и привалился к спинке кресла. Только после этого он движением руки пригласил референта подойти поближе, что тот и сделал, предварительно прикрыв за собой двойную дверь. И тут же положил на стол папку из личного, кабинетного, архива шефа, содержащую досье на визитера.

Беглый просмотр ее как раз и помог Старому Чекисту вспомнить, что в свое время Истомин был разведчиком, умудрившимся долгое время поработать под посольским прикрытием в Англии, а затем и в двух других капстранах. Дворянских корней, прекрасно воспитанный и образованный полиглот, он мог претендовать на завидную карьеру в Министерстве иностранных дел или в разведуправлении. Но, вместо этого, защитив докторскую по каким-то там изыскам международных экономических связей, принял скромную должность руководителя экспертно-аналитической группы по этим самым экономическим связям при одном из управлений ЦК…

Впрочем, ни вполне обоснованное подозрение в том, что на Старой площади Истомин, по существу, формирует собственную, хорошо завуалированную контрразведывательную группу, ни его участившиеся поездки за рубеж – сами по себе особого внимания Корягина не привлекли бы, если бы не малоприметное для непрофессионала обстоятельство. Один из цэкашных кротов госбезопасности, который выходил непосредственно на председателя, неожиданно поделился пустяшным, на первый взгляд, наблюдением: «Казалось бы, кто такой по цэкашной иерархии Истомин? Однако все завотделы и секретари, включая и секретаря Иващенко, представавшего в роли первого заместителя генсека, в последнее время перед ним не то что заискивают, а просто-таки лебезят».

Поэтому вопрос возникал вполне естественный: с чего бы это? Причем возникал теперь уже не только у «крота», но и у Старого Чекиста.

Напустив на Истомина своих гончих, главный кагэбист очень скоро выяснил: только в этом году Истомин засветился на четырех десятках конфиденциальных встреч с зарубежными делегациями, а также с представителями различных зарубежных фирм, представителями военного комплекса, отдельными финансистами и бизнесменами. К тому же он усиленно налаживает отношения со многими руководителями крупных отечественных предприятий, не брезгуя связями и с различными сделками криминального и полукриминального мира, в том числе и с подпольными миллионерами Средней Азии, Украины, особенно Крыма, и Закавказья…

Мало того, о нем ходят упорные слухи, как о главном распорядителе золота, финансов и всевозможной недвижимости партии; страшном и всесильном человеке, одинаково пользующемся поддержкой и партноменклатуры, со всеми ее силовиками, и криминальных авторитетов, со всей их уголовной братвой.

– Истомин уже здесь, в приемной? – никогда еще референт-адъютант не был свидетелем того, чтобы, заслышав о посетителе в приемной, всесильный шеф кагэбистов так напрягался и до такой степени понижал голос.

– Так точно. Вместе с ним – полковник, простите, уже генерал-майор Буров. Только что повысили в звании.

– Постой-постой, Буров?..

– Тот самый, из охраны президентской резиденции.

– Вспомнил, вспомнил… Из офицеров ГРУ, удачно подсаженных недавно Прорабу Перестройки, вместо нескольких наших же, примелькавшихся людей.

– …Которым Русаков к тому времени уже патологически не доверял.

Озвучить свой вопрос «А с какой стати здесь этот генерал?» Корягин уже не решился, ввиду его бессмысленности. С таким же успехом он мог поинтересоваться, что привело сюда цэкашника.

В одном из элитных английских изданий, предназначенных для делового мира, Истомин был назван «русским лордом, взращенным на английской земле, но в советской пробирке». Шефу госбезопасности определение понравилось уже хотя бы потому, что в недавние времена «под одну» эту похвалу в идейно-вражеском издании дипломат мог получить десять лет лагерей, как агент той иностранной разведки, которая пришла бы на ум следователю. Но когда он увидел перед собой рослого, поджарого джентльмена с аристократическими усиками, в чудно скроенном сером костюме и в черных лакированных штиблетах, решил, что для образа, нарисованного английским журналистом, не хватает разве что тросточки, перчаток и пресловутой «буржуазной» сигары.

Менее рослый, но слишком уж плечистый генерал ГРУ, – появившийся в универмаговском костюме походкой спортсмена, уходящего с борцовского ковра после изнурительной схватки, – представал рядом с Истоминым в облике одного из оказавшихся в его охране братков-рэкетиров.

– Вот уж кого не ожидал увидеть в этом кабинете, – попытка Корягина изобразить некое радушие на своем лице никакого впечатления на «русского лорда» не произвела. – Насколько мне известно, в противостоянии ГКЧП и Президента Старая площадь заняла выжидательную позицию.

Воспользовавшись тем, что движением руки шеф госбезопасности предложил им присесть, Истомин подождал, когда усядется генерал Буров, и только потом уже присел сам.

– В четырнадцать тридцать в Крым, на встречу с Президентом, вылетают Лукашов и заместитель генсека Иващенко, – проигнорировал «русский лорд» пробный шар Старого Чекиста, давая понять, что ни в какие политические диспуты вступать не намерен.

Услышав эту новость, Корягин инстинктивно отшатнулся, и багрово-серое лицо его словно бы окаменело.

– Кремлевский Лука снова решил перехитрить самого себя? – проговорил он, почти не шевеля губами. – Ну-ну…

– Его позиции усиливаются тем, что вылетает он вместе с Иващенко, демонстрируя при этом единомыслие руководства Верховного Совета и Политбюро. Но это еще не все. По нашим сведениям, ориентировочно в семнадцать ноль-ноль, из аэропорта «Внуково-2» в Крым направляется самолет с большой делегацией, благословленной Президентом России. Основу ее будет составлять генерал Ранской с группой вооруженных спецназовцев и более десяти известных политиков, в основном депутатов российского парламента. Причем едут они не для переговоров с Русаковым, а для того, чтобы, освободив его как заложника гэкачепистов, с триумфом, под ликование москвичей, доставить в Кремль.

– Под ликование, значит… – втупился Корягин взглядом в массивную столешницу.

– Было бы целесообразно, чтобы вместе с вами вылетел министр обороны, все-таки Президент считается главнокомандующим. Если вы не опередите группу генерала Ранского с его автоматчиками, в Москве эта же группа заявится сюда, чтобы взять вас под арест. Благоразумие предполагает, что вылет следует запланировать не позднее четырнадцати часов; у вас должно быть время, чтобы породить у Русакова хоть какое-то проявление благосклонности.

Буров с откровенным любопытством взглянул сначала на Истомина, затем на шефа госбезопасности. Он не ожидал, что «русский лорд» решится столь прямолинейно нагадывать судьбу все еще всесильному председателю госбезопасности, реакцию которого жаждал теперь видеть.

– Это я должен вымаливать у Русакова благосклонность?! – холодно взъярился Старый Чекист.

– Не у Русакова как такового, но у Президента…

Шеф кагэбистов неожиданно взорвался и в течение нескольких минут обличал Русакова в двуличии, обвинял его в предательстве, развенчивал в нем могильщика Советской Державы. За все это время Истомин не произнес ни слова. Он, почти не мигая, смотрел на шефа госбезопасности, и снисходительное сочувствие, которым был преисполнен его взгляд, никоим образом не отражалось на выражении лица. Ни один мускул на нем не вздрогнул, ни одна часть тела советского лорда не шевельнулась; создавалось впечатление, что он погрузился в состояние нирваны.

Когда словесное невоздержание главного кагэбиста страны иссякло, Истомин, как ни в чем не бывало, ровным, почти безынтонационным голосом сказал:

– Генерал Буров, который назначен начальником охраны резиденции генсек-президента, вылетает уже через час. Сначала на вертолете, который подберет его на одной из секретных городских площадок военной разведки, затем пересаживается на армейский самолет, тоже пребывающий в подчинении этой «конторы». Сразу же после его прилета группа особого назначения «Киммерия» займет заранее отработанные позиции на территории резиденции, у входа и по периметру, усилив, таким образом, личную охрану Президента.

– Вы посвящаете меня в такие подробности? – взметнулись брови Корягина.

– Причем делаю это неслучайно. К тому времени все бойцы, подчиненные госбезопасности и гэкачепистам, должны раствориться в окрестностях Дороса. – Главный кагэбист порывался было что-то сказать, однако, предостерегающе выбросив перед собой ладони, Истомин остановил его. – В этом-то и вся изюминка. Ко времени, когда к резиденции прибудут «освободители», окажется, что никакой блокады нет и вообще противостоять автоматчикам Ранского некому, поскольку охрану осуществляет отряд спецназовцев под командованием преданного генсек-президенту и Конституции генерала Бурова. Даже трудно себе представить, как разочарованы будут и люди генерала-«освободителя» Ранского, и журналисты, которые станут встречать их в Москве.

– А главное, сколько неловких вопросов возникнет у тех и других к Президенту после его мнимого освобождения, – наконец-то окончательно вырвался Старый Чекист из состояния то ли нирваны, то ли банальной прострации.

– В этом и заключается суть замысла.

– Но я так и не понял, на чьей вы стороне – гэкачепе, Прораба Перестройки, федерала Елагина?.. Кто за вами стоит?

Вместо ответа Истомин устало, иронично взглянул на Бурова.

– Прошу прощения, – тут же включился в разговор генерал от разведки, – но обычно вопрос формулируется по-иному: за кем стоит сам господин Истомин? А точнее – стоит ли за тем или иным господином… сам Истомин?

– Даже так? – проворчал шеф госбезопасности, но возражать не стал, понимая, что Буров прав. – И тем не менее кого вы представляете, Истомин? Насколько мне известно, вы всего лишь руководитель группы экспертов-аналитиков при одном из управлений ЦК… Словом, кому служим, господин-товариш Истомин, на кого работаем?

39

Прежде чем зайти к директору, Курбанов и Рамал сели в машину и медленно объехали всю территорию. Три жилых корпуса, трехэтажное админздание, клуб, спортзал и спортплощадка, столовая, кафе, несколько других построек, среди которых и «тайная резиденция Крым-баши»; небольшое озерце с кремневыми берегами, обсаженное соснами и по курортному обустроенное…

– Способен поверить, что теперь все это наше, Рамал?

– Ваше, Крым-баши, – поправил его верховный советник. – Это основа вашего величия. Есть где принять гостей, есть чем удивить друзей, есть где укрыть надежных людей. Это же – все еще закрытый, не подчиняющийся местным властям объект! Словом, мечта нелегала!

– Ты конечно же знал о моем будущем назначении?

– О назначении, о передаче «Лазурного берега»… – подтвердил Рамал. – В этом – одно из условий моего приезда сюда. Крым-баши не мог оставаться бездомным. Крым-баши не может жить в «высотке», в одном подъезде со случайными людьми и полубомжами. Когда мы все это приватизируем или купим, здесь появится дворец Крым-баши.

– Думаешь, удастся приватизировать?

– Москва все равно потеряет этот объект. Поэтому Истомину выгодно уже сейчас продать, спихнуть его какой-либо фирме. Таковой как раз и может стать мощная фирма «Киммериец», которая станет заниматься не только охранными услугами и которую мы развернем буквально в ближайшие дни.

У озера Курбанов и Рамал вышли из машины. Телохранитель Курам тоже с трудом извлек из салона свои телеса и тут же воинственно сунул руки в карманы. Виктору не нужно было слыть провидцем, чтобы догадаться, что в каждом из них кавказец держит по пистолету. «Надежный парень, – представлял его Рамал в Симферопольском аэропорту, где Курам встречал их на своей БМВ, – с двух рук стреляет. Ро-ман-тик!»

Несколько минут они стояли посреди небольшой сосновой рощи, наслаждаясь пением птиц и красотой ландшафта.

Директрисой оказалась дородная дама под шестьдесят, с властным лицом и высокой копной крашенных «под блондинку» волос. Секретарша пыталась остановить Курбанова, но движением руки Рамал прекратил ее попытки и открыл перед своим шефом дверь.

Кабинету, в который они попали, мог позавидовать любой всесоюзный министр. Стол заседаний, столик для беседы в узком кругу, журнальный столик для кофе, и тоже в узком… Чуть правее от высокого кресла – дверь, которая, очевидно, вела в комнату отдыха, с черным ходом.

Увидев непрошеных гостей и услышав извинения секретарши: «Марина Владимировна, они сами прорвались», директриса поначалу встрепенулась, но затем вдруг все поняла и медленно опустилась в свое седалище.

– Майор Курбанов, – представил Рамал своего шефа. – Назначен генеральным директором «Лазурного берега». Вам в двухдневный срок надлежит передать дела.

– Я так и догадалась, что… – едва слышно проговорила Марина Владимировна. – Только директор у нас пока что не «генеральный»…

– Отныне он станет именоваться «генеральным». И название пансионату, возможно, вернем старое, историческое, – лаконично объяснил, Рамал, предусмотрительно отодвигая кресло, в которое должен был опуститься Курбанов. Но не у столика напротив стола экс-директрисы, а чуть в сторонке: Крым-баши не должен был чувствовать себя «на приеме у бывшей».

– У вас что, есть распоряжение?

– Вы получите его через несколько минут. По факсу. Затем его продублируют егерской почтой. Передачу начнете завтра. Кстати, Марина Владимировна, где вы обитаете?

– То есть где я живу? Здесь, на территории, а что?

– Во флигеле, построенном вами незаконно, на земле, которая вам не принадлежит? Ро-ман-тик, однако.

Экс-директриса поджала губы и гордо вскинула голову.

– Мне было позволено.

– Господином Ненашевым, – напомнил Рамал. – Таким же романтиком, который дня через два окажется в Матросской Тишине или в Лефортово, за участие в путче. К тому же разрешение, увы, было устным.

– Конкретнее, что вы предлагаете?

– Наконец-то я слышу деловой вопрос. Мы предлагаем вам переселиться в свою квартиру, – жестко объяснил Рамал. За все это время новопосвященный гендиректор не произнес ни слова. Он только слушал и удивлялся информированности Рамала. Похоже, что перед приездом сюда тот неплохо ознакомился с досье директрисы.

– В Приморске у меня ее нет.

– А где она… есть?

Долгая, мучительная для бывшей профсоюзно-партийной львицы пауза. Рассматривая ее, Курбанов живо представлял себе, какой роскошной девицей была она в свои комсомольские, как блистала на всевозможных конференциях, съездах и выпивончиках; как грудью и прочими местами прокладывала себе путь к советскому раю на земле, именуемому «Интернационалем» – с его валютой, подарками и высокими гостями.

– Ее вообще нет, – заговорила тем временем бывшая профсоюзная львица. – Нет ее, понимаете? Я жила здесь. Чтобы не занимать номера жилого корпуса, был построен известный вам флигель. Объект был закрытым, собственно, секретным, и директор обязана была… Нет, вы просто не имеете права. Я буду жаловаться…

– Мы не юристы, госпожа Станова, – прервал ее Рамал. – Поэтому о правах вам лучше потолковать с прокурором. Который давно обязан был выяснить, что это за постройка, как и на какие средства она возникла на ведомственной территории, а главное, как вы на свою скромную зарплату умудрились шикарно обставить ее предметами старины.

Дверь неожиданно открылась, и в кабинет ворвалась секретарша – тридцатипятилетняя брюнетка, пышная, как и ее директриса, и тоже, очевидно, «родом из комсомола».

– Марина Владимировна, я что-то тут не пойму… – листик секретарша несла так, словно он пылал, и она сомневалась, сможет ли донести его до стола. – Здесь что-то непонятное. Из Москвы сообщают, что вы, что вас!..

– Знаю, – оскалилась набором золотых зубов Станова. – Давайте факс. Никого не впускать.

– У нас мало времени, леди, а мы еще не решили, как быть с вашим ночлегом, – напомнил Рамал.

– Но я же не могу остаться на улице.

– У вас вполне хватит денег, чтобы всю оставшуюся жизнь свою прожить в лучшем номере лучшей гостиницы Южного берега. Но если вы вновь станете запугивать нас…

– Что, конкретно, вы предлагаете? – прикусив нижнюю губу, словно бы закусив удила, прошипела Станова.

– Комнату в одном из жилых корпусов. Жить будете одна. Питанием вас обеспечат за счет фирмы. Единственное условие – ни во что не вмешиваться, ничего не замечать, никакой информации не выдавать. Право выбора комнаты остается за вами. Утром жилье гендиректора, которое отныне становится ведомственным и собственностью фирмы, должно быть свободным.

Рамал взглянул на Курбанова. Тот поднялся и, не прощаясь, оставил кабинет. Марина Владимировна испепеляюще посмотрела ему вслед и потянулась к тюбику с валидолом. Все, что здесь происходило, было выше ее сил и понимания.

40

Впервые за все время встречи Истомин едва заметно ухмыльнулся.

– Видите ли, выяснять, на какую из перечисленных вами сторон я работаю – некорректно. Вот уже в течение нескольких месяцев мы, то есть большая группа экспертов-аналитиков, как вы правильно определили функции вверенного мне коллектива, исходим из того, что к концу нынешнего года Советский Союз как государство существование свое прекратит.

Буров ожидал, что, услышав это, шеф кагэбэ впадет в праведный гнев, и был немало удивлен, когда, вместо этого, Корягин усталым старческим голосом пробубнил:

– Значит, вы не только спрогнозировали гибель Великой России, но и предательски смирились с ней?

– С естественным отмиранием Союза – так будет точнее. Исходя при этом из доктрины, согласно которой на постсоветском пространстве образуется целая плеяда постсоциалистических государств, чьи элиты будут привержены капиталистическим принципам развития. Отсюда вывод: могущество России, ее политико-экономическое влияние будут определяться мощными экономическими позициями в каждом из постсоветских государств и столь же мощными финансовыми запасами на надежных зарубежных счетах.

– Вот так, значит? – растерянно парировал Корягин.

– Пока националы эйфорично будут наслаждаться призрачной независимостью, мы станем целеустремленно овладевать их промышленными комплексами и силовыми структурами, транспортными магистралями и сырьевыми базами; церковными приходами, средствами массой информации и, естественно, депутатскими мандатами в парламентах… Стратегия и методика подобного проникновения отработана сразу несколькими спецслужбами мира и международными концернами.

– То есть, следуя вашей аналитике, все, что мы так упорно строили, превратится в прах, – мрачно подытожил шеф кагэбэ. – Мы же с вами, и предки наши, опять будут плакаться друг другу в жилеты: «Нещасная, проданная и пропитая Россия!»

– Все не так безнадежно, как вам кажется, товарищ генерал. Просто до сих пор, с помощью тупиковой коммунистической идеологии, вы пытались выстраивать некую многонациональную полуроссийскую государственность, мы же будем строить великий полноценный, евразийского масштаба, Русский Мир.

– «Полноценный, евразийский Русский Мир»?.. – нахмурился Корягин. – Это под русский национализм, что ли?

– Скорее, под этнический русский патриотизм и под социально-экономическое могущество русского духа, если будет угодно. Не исключено, что враги станут называть это движение «русским национал-шовинизмом», однако поле для идеологических стычек мы предоставим нашим телевизионным политтехнологам.

Старый Чекист решительно покачал головой, словно пытался развеять остатки летаргического сна.

– И, я так понимаю, уже сейчас вы решили испытать свою концепцию на примере «освоения» Крыма?

– Вы правы. По вполне понятным причинам, в одну из наших наиболее мощных международных баз, в наш экспериментальный полигон, в опытную модель – уже сейчас превращается этот благословенный богом, проблемный в вопросах юрисдикции полуостров.

Едва он произнес это, как, испросив разрешения, в кабинете вновь появился референт-адъютант.

– Срочная. От главкома Банникова, – вполголоса произнес он, положив на стол перед Старым Чекистом шифрограмму.

«Генералитет округов, все мы, патриотические силы, – пробежал взглядом Корягин, – убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Елагина. Здание правительства РСФСР, которое он использует, как штаб-квартиру, необходимо немедленно и надежно блокировать, лишив его водоисточников, электроэнергии, телефонной и радиосвязи. Затягивать со штурмом считаю недопустимым». – Корягин саркастически осклабился, и, мысленно ругнувшись: «…Еще и этот идиот – со своими советами», зашвырнул телеграмму в папку.

– …Именно поэтому, – указав на нее пальцем, вкрадчиво молвил Истомин, – мы хотим, чтобы бессмысленное «крымское сидение» Президента и его противостояние с гэкачепе закончилось без единого выстрела, без какого бы то ни было политического или межнационального конфликта. Фраза «деньги любят тишину» известна вам не хуже, чем кому бы то ни было из наших экспертов-аналитиков. На этом и позвольте откланяться, – тут же поднялся он. – Время, знаете ли. Осмелюсь напомнить о приказе, который вам следовало бы отдать своим подразделениям в Доросе.

Когда дверь за военными разведчиками закрылась, Старый Чекист еще несколько минут сидел с совершенно отсутствующим, отрешенным видом. В такое состояние обычно впадает человек, который вот-вот извлечет из ящика стола пистолет, чтобы раз и навсегда… Кажется, никогда в жизни он не чувствовал себя столь кровно оскорбленным в своих чувствах и столь же кровно обманутым в них.

Еще недавно ему, наиболее информированному чиновнику этой страны, даже в голову не могло прийти, что, пока он «со товарищи», рискуя чинами и головой, сотворяет свое гэкачепе, надеясь противостоять «могильщикам Советского государства», некие люди «третьей силы», давно сотворяют альтернативный «Евразийский Русский Мир». Причем делают это на совершенно иной основе и иных принципах, нежели те, которые все еще пытается отстаивать старая партноменклатура и столь же устаревшая кагэбешная гвардия.

41

Когда генерал Буров вернулся в Дорос, на контрольно-пропускном пункте и в оцеплении уже стояли бойцы майора Курбанова. Они же заняли снайперские позиции внутри резиденции. Что же касается групп былой охраны резиденции и все еще подчиненных путчистам агентов кагэбэ, то они томились безделием в микроавтобусах, или на секретных точках, но тоже располагавшихся на дальних подступах к объекту.

Русаков только что вышел из августовской теплыни небольшого залива, эдакого крымского фьорда, и теперь, набросив шелковый халат, неспешно направлялся к вилле. От президентского пляжика, на котором продолжали нежиться под солнцем его дочь Эльвира и зять, он, опустив голову, брел по кипарисовой аллее, время от времени, исподлобья, бросая взгляды по сторонам. То тут, то там ему открывались не очень-то пытавшиеся маскироваться на местности охранники из подразделения, которое только недавно появилось на территории резиденции. Причем среди них генсек-президент успел обнаружить нескольких симпатичных женщин, явно бравировавших небольшими, почти игрушечными снайперскими карабинами.

Их командир, майор Курбанов, сразу же представился Президенту, однако на его встревоженный вопрос, что это за подразделение и каковы его намерения, сдержанно ответил:

«Все объяснения вы получите от генерала – да-да, теперь уже генерала – Бурова, который недавно вылетел из Москвы. Одно могу сказать: с этой минуты вы, как никогда раньше, находитесь в полной безопасности».

«Так его все-таки вызывали в Москву? – насторожился Русаков. Он знал о повышении Бурова в чине и не понимал, почему затягивали с объявлением об этом полковнику. – Что-то серьезное?»

Президент помнил, что во время прошлого визита «группы товарищей» из Москвы, генералы от кагэбэ и прочие гэкачеписты остались недовольными поведением полковника, который очень мешал им вести переговоры, а посему подумал: «Кто знает, чем завершится для него этот вызов, время как-никак смутное».

«Разведуправление Генштаба своих на поле боя не бросает, – все так же уверенно и спокойно ответил майор. – Это контора серьезная».

Едва гарант Конституции вспомнил об этом разговоре, как в конце аллеи, у фонтанчика, возникла фигура самого генерала. В отличие от всех офицеров, которые в эти дни «служили Отечеству» на объекте «Заря», Буров пренебрег камуфляжем и, невзирая на жару, представал перед главой государства и главнокомандующим в парадном мундире. «Сразу видно, что генерал, – одобрительно отнесся к его форме одежды Русаков, – а не что-то там в камуфляжке. Причем начальник охраны личной резиденции Президента».

Отдав честь и, удостоившись в ответ едва заметного кивка головы, генерал тут же ошарашил хозяина виллы:

– Товарищ Президент, по имеющимся сведениям, около семнадцати часов вас опять посетит «группа товарищей» из Москвы. Полный состав мне не известен, однако твердо знаю, что во главе ее будут председатель Комитета госбезопасности Корягин и министр обороны Карелин. Предполагаю, что вместе с ними прибудут и некоторые другие гэкачеписты.

– Даже так?! Наконец-то и «первые лица» новой власти решили пожаловать? – розовым полотенечком промокнул Президент смешанную с потом струйку морской воды, сползавшую с его мокрой лысины. – Любопытно, любопытно… Но, если речь идет о костяке путчистов, тогда в нем должны присутствовать спикер парламента Лукашов и мой дражайший «преемник» Ненашев.

– О Ненашеве сведений не имею, – пошел генерал рядом, но чуть-чуть позади «гаранта». – Что же касается Лукашова, то, следует полагать, он вылетает отдельно от группы Корягина и, как мне представляется, втайне от него. Вместе с ним в самолете будет ваш заместитель по партии Иващенко. Они намерены дистанцироваться от гэкачепистов и переговоры с вами вести отдельно.

Президент оглянулся и замер, с поднесенным к виску полотенечком. Взгляд, которым он одарил своего телохранителя на сей раз, казался преисполненным уважения. Генерал должен был понимать: для него, «затворника», такая информация дорогого стоит. Однако тут же спросил:

– Переговоры о чем? Какие сведения на этот счет? Путч, насколько я понимаю, провалился. Хоть это-то они понимают?

– Они, товарищ Президент, так не считают; точнее, так считают не все. Корягин прибудет вашим, президентским то есть, самолетом и, очевидно, попытается увезти вас в Москву.

– Считаете, что они попытаются увезти меня силой? – встревожился Русаков.

– Следует полагать, не решатся. Да мои бойцы и не позволят им этого. Если только…

– Что «если только»? – мгновенно отреагировал Русаков. – Допускаете, что кто-то из генералов кагэбэ, который прибудет с Корягиным и в сопровождении спецназовцев, попытается вытеснить отсюда вашу группу?

– Во-первых, нас не так-то просто вытеснить. Но дело даже не в этом. На самом деле я имел в виду – если только шефу кагэбэ и министру обороны не удастся психологически сломить вас.

– Психологически? Меня?! – тут же вскинул голову в благородной гордыне генсек-президент. – Если путчистам не удалось это в самом начале, когда я действительно пребывал в состоянии полушока…

– Мне тоже кажется, что время, когда они могли по-настоящему изолировать и нейтрализовать вас, гэкачеписты явно упустили, – невозмутимо признал Буров. – Теперь же обе группы прибывают сюда в поисках взаимопонимания, а значит, и в поисках собственного спасения.

– Как побитые псы – вот в каком качестве они прибывают сюда.

– Только не главный чекист. Тот все еще уверен, что путч можно довести до логического конца, если только вы согласитесь возглавить его.

Русаков коротко, нервно рассмеялся.

– Глава государства, возглавляющий путч против самого себя?! Вы же отдаете себе отчет, что это ни в какие рамки не вкладывается. Они преступно встали на путь государственного переворота, и вы понимаете, что процесс пошел. Это же невозможно скрыть, всё мировое сообщество следит за тем, как эти путчисты ведут к самоубийству не только себя, но и всю страну.

– Услышав от вас нечто подобное, гэкачеписты тут попытаются преподнести все события так, будто ни о каком путче и речи быть не может. На самом деле происходила вами же благословленная попытка навести в стране порядок, причем осуществляли ее официальные должностные лица, с помощью государственных структур, исключительно в рамках Конституции и под присмотром ее гаранта.

– Конечно же они попытаются все свалить на меня, – проворчал Президент и с заискивающим каким-то любопытством посмотрел на генерала. – Только ничего у них теперь не выйдет.

– Следует полагать, – прибег Буров к своей излюбленной фразе.

Русаков понимал, что сведения, которыми поделился сейчас начальник охраны резиденции, исходят не от него; что за новоиспеченным генералом явно стоит кто-то очень влиятельный, но кто именно, какой такой силой поддерживаемый? Только этими терзаниями и был продиктован вопрос, который он хотел задать с самого начала:

– А что происходит в ближайшем окружении Елагина? Если, конечно, по этому поводу вам известно что-либо конкретное.

– По событиям в окружении Президента России сведений не имею, – по-армейски четко отрубил генерал. – Однако предполагаю, что около семнадцати ноль-ноль из «Внуково-2» должен вылететь самолет с большой группой представителей этого самого «ближайшего окружения» российского Президента. Одним из таких представителей будет генерал Ранской с группой спецназовцев. Следует полагать, что с ним прибудет несколько известных деятелей, в частности, депутатов…

У входа в резиденцию появилась Лариса Анисимовна, однако в течение какого-то времени Президент предпочитал не замечать супругу. Услышав сообщение о прилете «группы Елагина» с известным генералом Ранским во главе, он удивленно уставился на начальника охраны, и лицо его явно побледнело.

– Эти еще – зачем?..

Буров не сомневался, что больше всего Русакову нужно опасаться действий именно этого лагеря. Президент наверняка доверится «россиянам», предпочтя вернуться вместе с семейством в Москву, в политическую жизнь страны, на их самолете. Но точно так же генерал главного разведуправления не сомневался, что именно «спаситель» Елагин со своим «ближайшим окружением» сделают все возможное, чтобы, лишив генсек-президента всех постов, похоронить его как политика вместе с коммунистической идеологией и самим Советским Союзом.

Однако сказать об этом Русакову он не мог, причем не потому, что опасался его как все еще властного главы государства, а по совершенно иным, куда более важным соображениям.

42

Подняться на второй этаж, в свой кабинет или в соединенную с ним гостиную, генсек-президент путчистам так и не позволил. Он специально спустился вниз и принимал их в холле, стоя, заставив, таким образом, «группу товарищей» тоже выслушивать его стоя. Уже в первые минуты Русаков обратил внимание, что среди прибывших нет ни одного из путчистов, входивших в состав группы, которая предъявляла ему ультиматум несколько дней назад. Это слегка огорчило Прораба Перестройки, лишив возможности с удовольствием подтвердить свое мнение о них. Они ведь и в самом деле оказались теми, кем он их попросту, по-народному, назвал – «мудаками».

Хотя Лукашов и Иващенко прилетели на аэродром отдельно от гэкачепистов, однако генсек-президент приказал майору Курбанову, который находился в это время на контрольно-пропускном пункте, любой ценой – выяснением личностей, составлением списка и всевозможными согласованиями с генералом Буровым, – свести их вместе.

Расчет оказался правильным: воссоединение этих двух групп нивелировало разницу в тактике переговоров, которые они выработали еще в столице, принимая решение о поездке на полуостров. Уравненные ненавистным клеймом «путчистов», они теперь вместе переминались с ноги на ногу, явно мешая при этом друг другу милостиво отдавать себя во власть тому, кого еще вчера всячески пытались этой самой власти лишить.

– Улетая на отдых, вы, Владимир Андреевич, потребовали от нас навести в стране порядок, прекратить ее распад, остановить парад бессмысленных суверенитетов республик, – первым заговорил председатель госбезопасности. Голос его предательски дрожал, старчески отвисающий «индюшиный» подбородок расшатывался, как оборванная парусина на ветру, а руки… вот руки все это время ощупывали полы пиджака, словно никак не могли наткнуться на рукоятку затерявшегося пистолета.

– Это ваши прямые служебные обязанности – поддерживать порядок во вверенных вам сферах, – как-то неуверенно проговорил гарант Конституции.

– Только с этой целью, – не позволил втягивать себя в полемику генерал армии Корягин, – и был сформирован Госкомитет по чрезвычайному положению, который…

– …Который лишил Президента конституционных полномочий, – теперь уже неожиданно резко прервал Русаков главного чекиста страны, – выставив его перед народом больным и недееспособным. Мало того, вы, «гэкапутчисты», как вас теперь справедливо называют и в народе, и в прессе, взяли Президента под домашний арест, изолировав его от всего мира. И это – в дни, когда большинство республик уже готово было подписать новый союзный договор; когда переговорный процесс по его подписанию по-настоящему пошел.

Дрожащие руки главного путчиста перестали нервно обшаривать карманы и безвольно опустились по швам. Он затравленно взглянул на Лукашова, призывая его забыть о разногласиях и подключиться к разговору, который с самого начала пошел не так, как это ему представлялось.

Прежде чем гэкапутчисты ступили в холл, Буров лично поставил длинный журнальный столик посредине ковра, чтобы он разделял Президента и путчистов. Причем сделал это, не столько опасаясь за попытку путчистов арестовать генсек-президента, сколько для создания им психологического дискомфорта. Теперь, вместе с двумя офицерами, он стоял чуть в сторонке, на уровне этой «демаркационной линии», как рефери – на ринге, фиксируя каждое движение путчистов.

– Владимир Андреевич, – миролюбиво присоединился к разговору Кремлевский Лука. – Мы тут советовались и с силовыми министрами, и с секретарями ЦК, – кивнул он в сторону Иващенко. – Поэтому выражу общее мнение, когда скажу: будет правильно, если вы с семьей сядете в самолет, которым прибыли мы с вашим заместителем по партии. Такое возвращение в столицу, именно в таком сопровождении, снимет многие ненужные вопросы и политические шероховатости, возникавшие в последние дни в прессе и в умах некоторых политиков.

– Мы с маршалом и другими товарищами присоединяемся к этому мнению, – поспешил заверить главный кагэбист, дабы избежать какого-либо намека на противостояние между двумя группами. – Но прежде надо бы в спокойной обстановке согласовать взгляды на происходящие события, выработать план действий после возвращения в Кремль. Невзирая ни на что, наши министры, депутаты, руководители союзных республик должны увидеть перед собой команду единомышленников, придерживающихся общих оценок и твердой государственной политики. Только такая монолитность способна спасти страну от полного развала.

Президент непроизвольно метнул взгляд на генерала Бурова, а тот демонстративно взглянул на часы. Они прекрасно поняли друг друга: самолет с группой генерала Ранского уже был в воздухе. Едва «группа федералов», как назвал ее Истомин, появилась во «Внуково-2», как Бурова тут же уведомили об этом шифрограммой. Мало того, вооруженные люди Истомина уже ожидали ее в Крыму на военном аэродроме «Бельбек». И как же Русаков был признателен теперь начальнику охраны за известие о прилете «федералов»!

Он прекрасно понимал, что должен как можно скорее оказаться в Кремле. Но прилет посланников российского Президента позволял определиться и с линией поведения во время переговоров с путчистами, и с выбором борта, на котором ему, как вырвавшемуся из рук заговорщиков «спасителю Отечества», суждено триумфально, мессиански явится своему взбудораженному слухами и действиями гэкачепистов народу.

– Вы что, всерьез решили, что я буду вступать с вами в полемику и согласовывать взгляды; что я соглашусь возвращаться в столицу вместе с вами? – с высокомерной жесткостью молвил генсек-президент. – Через своего помощника и через начальника охраны я уже подавал письменное требование предоставить мне самолет и правительственную связь, однако ни того ни другого так и не получил.

– Так вот сейчас, Владимир Андреевич, вы все это и получаете, – осипшим басом уведомил его маршал Карелин, снисходительно разводя при этом руками, дескать, стоит ли затевать разговор о таких мелочах?

Корягин помнил, что начальник охраны тотчас же, «по начальству», уведомил об этой просьбе руководство гэкачепе, но именно в его, шефа госбезопасности, кабинете обращение это было предано забвению: «Как-то слишком уж странно и невовремя он возбудился, – прокомментировал тогда Корягин требование Президента в разговоре с маршалом Карелиным. – С чего бы это? В любом случае пусть подождет и хорошенько остынет».

Теперь главный кагэбист страны искренне сожалел, что тотчас же не отправил за Русаковым его самолет. Пусть бы этот слюнтяй, никем не встреченный и, собственно, никому не нужный, прилетел в столицу, чтобы топтаться в его, шефа госбезопасности, приемной да объяснять журналистам, какой такой дипломатической болезнью он болел и в какой пляжной изоляции пребывал.

– Я действительно сегодня же вернусь в столицу, но не по вашей, а по своей собственной воле. И конечно же не на одном самолете с вами. – Лукашов пытался еще что-то сказать, однако Президент не позволил ему сделать этого. – Нам с вами говорить больше не о чем, – объявил он, уже поворачиваясь, чтобы подняться к себе на второй этаж. – Все, я вас больше не задерживаю.

– Но мы же прилетели сюда не для того, чтобы выяснять отношения, – сдержанно возмутился Кремлевский Лука, – а чтобы вместе думать, что делать дальше. Нужно готовиться к предстоящей сессии Верховного Совета, нужно провести совещание с председателями республиканских парламентов, всерьез заняться новой редакцией союзного договора, на которой еще и конь не валялся.

– По этим же вопросам надо бы посоветоваться на заседании Политбюро и на расширенном пленуме ЦК, – несмело вставил Иващенко. Он все еще держался особняком от общей группы, подчеркивая тем самым, что никакого отношения к гэкачепистам не имеет. И это было правдой. – В знак протеста против введения чрезвычайного положения, – виновато оглянулся на главного кагэбиста страны, – во многих республиках начался массовый выход из рядов партии. Причем не только интеллигенции. Прошу прощения, но это уже факт, который нельзя не признавать.

Какое-то время все томительно ожидали, каковой же будет реакция генсек-президента, но тот лишь многозначительно переглянулся со своим помощником Ведениным и, мстительно бросив на ходу: «Теперь мы уже без вас разберемся – и с сессией совета, и с партийными вопросами», – стал подниматься наверх.

– Как вы уже слышали, – неожиданно прорезался голос у доселе молчаливо стоявшего чуть в сторонке, у лестницы, помощника главы державы, – товарищ Президент больше вас не задерживает.

– И хорошо подумайте на досуге над тем, – уже на ходу, не оборачиваясь, завершал встречу с путчистами Русаков, – в какую трясину предательства вы скатились сами и до какого краха пытались довести всю страну.

Шеф госбезопасности готовился к любому сценарию их встречи с генсек-президентом, но только не к тому, последняя сцена которого разыгрывалась сейчас Русаковым под гэкачепистский занавес. Поняв, что ему нагло плюнули в лицо, что все его титулы и заслуги с сегодняшнего дня уже перечеркнуты определением «бывший», старый кагэбист слепо рванулся было вслед за тем, кто, по его убеждению, в действительности довел партию, армию, службу госбезопасности и вообще всю страну до создания гэкачепе. Кто, «дожав» народ и страну до высшей степени социального кипения и конституционных руин, умудрился при этом пересидеть смутное, судное время на курортном берегу, чтобы теперь цинично предавать и комитет спасения Отечества, и людей, которые к нему потянулись.

Шеф госбезопасности действительно прорычал нечто яростное и нечленораздельное, однако, наткнувшись на демаркационную «линию невозврата» и заслон из крепких, на все готовых офицеров разведки, остановился и, склонив голову перед охватившей его ненавистью и собственным бессилием, шаркающей старческой походкой направился к выходу. Вслед за ним, еще не до конца осознавая, что со всеми ими только что произошло, потянулись остальные.

При всеобщем, поминальном каком-то, молчании, вдруг послышался негромкий, причитающий голос маршала: «Идиот! Какой же ты идиот!», и трудно было понять, о ком это старый вояка – о только что отрекшемся от него генсеке-президенте или же о самом себе?

43

Как только гэкачеписты оставили резиденцию, два автобуса с подразделениями Комитета госбезопасности, которые да сих пор скрывались неподалеку, снова приблизились к внешнему контрольно-пропускному пункту.

– Что тут у них произошло? – встревожено поинтересовался командир отряда у Курбанова, представившись при этом майором Коробовым. – Замечено, что шеф кагэбэ и все прочие ушли отсюда мрачными, причем не то чтобы злыми, а скорее угнетенными, расстроенными.

– Еще точнее – шокированными, – поддержал его офицер ГРУ. – Напоминали группу подельников, которым – всем без исключения – суд только что вынес смертные приговоры, маз-зурка при свечах. Корягин и Кремлевский Лука примчались сюда в надежде, что, вернувшись вместе с ними в столицу, Президент объявит о своем чудесном выздоровлении, возьмет на себя руководство гэкапутчистами и, таким образом, спасет их. Но он отказался даже вступать с ними в переговоры.

– И что же теперь… что дальше? – удрученно поинтересовался Коробов.

– Ты какой приказ получил?

– Вернуться сюда, на прежние позиции, для усиления охраны объекта «Заря». Словом, дело военное.

– То есть вернуться, вооруженно вытеснив из объекта мое подразделение?

– Ну, так прямо сказано не было, – замялся майор, – однако предполагалось, что вам будет предложено уйти отсюда. Что я и делаю – предлагаю.

– Хотя прекрасно понимаешь, что мои бойцы с позиций не уйдут. Силой сунетесь – такую мазурку при свечах устроим…

– Не станем же мы затевать здесь бойню? Свои по своим пулять будем, что ли? По приказу шефа госбезопасности мы передали позиции вам, теперь, по его же приказу, возвращаемся на них. Дело военное.

– А тебе сообщили о том, что вся власть в Москве и во всей России уже в руках Президента Федерации Елагина? Что все армейские части и силовые структуры на территории суверенной России уже переподчинены ему? Мало того, буквально через час-полтора здесь появится большая делегация высокоставленных российских «федералов», под прикрытием группы спецназовцев во главе с генералом Ранским? Президент тут же улетит с ними, а завтра или, может быть, уже сегодня ночью начнутся аресты руководителей этого самого ГКЧП.

– Неужто все замешано настолько круто? – хмельно как-то покачал головой кагэбист.

– Еще более чем ты себе представляешь, маз-зурка при свечах.

– Об этом, о приезде «федералов», речи точно не было, – встревожено произнес Коробов. – Но в таком случае… Что будем делать?

– Тупо выполнять приказ. Это я тебе как майор майору советую. Пусть твои бойцы рассредоточиваются по внешнему периметру, усиливая охрану, однако при этом делятся с моими рейнджерами сигаретами и жвачкой. Мы же с тобой остаемся здесь и молчаливо созерцаем за тем, что будет происходить дальше.

Запрокинув голову, Коробов удивленно посмотрел на командира «киммерийцев», поражаясь при этом простоте и мудрости предложенного им решения.

– А ведь в правильном направлении мыслишь, майор. Так и действуем.

– Ты ведь знаешь, что именно майоры всегда представали перед миром самой мыслящей частью русского офицерства, – дружески похлопал его по предплечью Курбанов.

В ту же минуту дежурный по КПП подозвал Курбанова к сработавшему в кабинете начальника охраны радиотелефону.

– Истомин говорит, – услышал он в трубке бархатистый, с томным аристократическим придыханием голос «русского лорда». – Бойцы генерал Ранского, как и сам он, вооружены автоматами. Их надо было бы разоружить, но вы к этому не прибегайте. И дело не только в попытке избежать столкновений. Пусть появление вооруженных людей откликнется у хозяина резиденции небольшим шоком; пусть он проникнется тревогой москвичей, которым приходится жить в городе, наводненном военной техникой и солдатами.

– Однако всю вооруженную группу на территорию я не пропущу.

– Всю и не надо. Генерала и пару автоматчиков, для антуража.

А спустя тридцать минут на стоянке у виллы появилась кавалькада из «газиков», предоставленных группе «федералов» армейскими авиаторами. Из них тут выбралось около десятка бойцов в камуфляжках. Генерал Ранской, тоже закамуфляженный, театрально пытался имитировать некое подобие смены караула у главного входа; он суетился и все отдавал и отдавал какие-то команды, которые никто не собирался ни выслушивать, ни тем более – выполнять. Однако продолжалось все это недолго. Как только начальнику охраны и двум мудрецам-майорам, с ироническими ухмылками наблюдавшим за тем, как приезжие автоматчики пытались «подобру» оттеснять их бойцов, весь этот спектакль надоел, генерал Буров своим полубасом решительно и сурово проговорил:

– Да уймите вы наконец своих борзых хлопцев, генерал Ранской. Если бы мы захотели воспрепятствовать вашему появлению здесь, все вы уже сидели бы по кустам за триста метров отсюда.

– Причем сидели бы, к сожалению, уже не все, – вежливо уточнил Курбанов, озаряя генерала своей холодной, парализующей улыбкой.

– Предупреждаю также, что вся территория простреливается моими снайперами, – уведомил Ранского начальник охраны резиденции. – Сейчас я доложу Президенту о вашем прибытии, – проследил он за тем, как ко входу в КПП подтягиваются полтора десятков политиков, – и, если он решит принять вас…

– Он решит, мы в этом не сомневаемся, – сразу же поубавил свою прыть Ранской. – Вы же понимаете, что мы по любому должны попасть в резиденцию.

– Если мы и пропускаем вас, то лишь ради того, чтобы вы могли продемонстрировать, насколько воинственно настроены освободить Президента, – уже откровенно иронизировал Буров по поводу всего этого маскарада. – Однако вместе с вами, генерал, на территорию объекта позволено будет войти только двум бойцам.

– Причем жесткое условие: автоматы за спинами, – дополнил его инструктаж Курбанов. – Малейшая попытка переместить их на грудь будет пресечена снайперами.

Ранской, генерал из афганцев, попытался то ли возразить, то ли приструнить зарвавшихся охранников, но, вовремя осознав бессмысленность подобной пикировки, в сердцах, по-мужицки махнул рукой.

Первым, кто встретился генералу и его автоматчикам, шедшим впереди депутатов, была супруга генсека-президента. Буров уже знал: после отлета «группы товарищей», изнервничавшаяся Лариса Акимовна вспыльчиво укоряла властвующего супруга за то, что он не согласился лететь в столицу вместе с Лукашовым и Иващенко.

Она понимала, что возвращаться в Кремль в сопровождении гэкачепистов Президенту не с руки, да это было бы и небезопасно; а вот почему он не воспользовался самолетом, которым прилетели эти двое, с путчистами вроде бы не связанными, этого она объяснить себе не могла. Супруг, конечно, сообщил ей об ожидаемом прилете группы Елагина. Однако Лариса Акимовна знала, насколько враждебно этот невесть откуда и ради чего явившийся миру Президент России был настроен по отношению к идее «возрожденного Союза», а потому не доверяла ему. Внутренне она уже предчувствовала, что как раз из-за агрессивности Елагина путчисты очень скоро окажутся ситуативными союзниками главы трагически разваливающейся державы.

Так вот теперь, увидев на дорожке, ведущей к резиденции, незнакомых ей вооруженных автоматами людей, которые оторвались от группы гражданских, эта хрупкая, европейского вида и воспитания женщина – что не так часто встречалось в плеяде «руководящих жен», – инстинктивно подалась навстречу военным и со всей возможной в этой ситуации наивностью спросила:

– Так вы что, генерал, прилетели нас арестовывать?!

– С чего вдруг? – милостиво раскинул руки воинственный спаситель.

– Но ведь вы же посланы сюда Елагиным?

– Именно поэтому… Да успокойтесь же; мы не арестовывать, мы освобождать вас прибыли!

И наградой генералу за его храбрость и преданность стали слезы благодарности на глазах первой дамы страны.

* * *

Несмотря на позднюю ночь, самолет с Русаковым и его семьей на борту в аэропорту «Внуково-2» встречала солидная «группа товарищей» и почти такая же по численности стая вездесущих журналистов. Улавливая всю неискренность улыбок встречавших его высокопоставленных «федералов», Президент искренне пытался ответить им улыбкой благодарности. Однако тысячи телезрителей смогли потом убедиться, что ничего подобного улыбке на искаженном растерянностью, – а возможно, и страхом, – лице главы гибнущей страны появиться уже не способно было.

Наблюдая со стороны за тем, как по шаткому трапу Президент медленно, неуверенно возвращается в столицу, русский лорд Истомин с аристократической невозмутимостью – обращаясь не столько к стоявшему рядом с ним офицеру главного разведуправления, сколько к самому себе – произнес:

– …А ведь это и есть тот самый классический роковой случай, когда публичное возвращение правителя во взбунтовавшуюся столицу представляется еще более гибельным для империи, нежели его таинственное отсутствие.

Примечания

1

Речь идет о событиях, относящихся к «августовскому путчу» 1991 года и подтолкнувших республики, входившие в состав СССР, к провозглашению независимости. Несмотря на используемые в романе исторические факты, воспоминания действующих лиц и документы той поры, автор предупреждает, что это произведение – художественное, в котором фамилии действующих лиц изменены и отражение событий происходит по законам жанра. Поэтому изучать историю путча по этому роману не стоит, а прямые аналогии неуместны. (Здесь и дальше – сноски автора.)

(обратно)

2

Следует знать, что определением «группа товарищей» в советские времена обычно подписывали некрологи, связанные с партноменклатурными должностными лицами.

(обратно)

3

В коммунистической прессе, а также в идеологических постулатах времен СССР, профсоюзы всегда пафосно именовались «школой коммунизма».

(обратно)

4

Первое главное управление КГБ занималось вопросами внешней разведки, но попутно оказывало консультативно-экономическую поддержку компартиям, находящимся на нелегальном положении.

(обратно)

5

В 1970-е годы структурами КГБ были созданы антитеррористические боевые группы, каждая численностью до 300 человек. Наиболее известной из них являлась «Альфа», члены которой были задействованы в военной провокации в Вильнюсе, а затем во время путча в Москве. Но кроме нее существовали еще – группа «Дельта», та самая, что принимала участие в перевороте в Афганистане, во время которого был убит президент страны Амин; группа «Гамма» и другие.

(обратно)

6

Кимммерия – одно из предполагаемых древних наименований Крыма. Назван был так полуостров по названию воинственного племени киммерийцев, обитавших не только на нем, но и во всей степной части нынешней Украины.

(обратно)

7

На территории Украины в то время располагались три военных округа: Киевский, Прикарпатский (со штаб-квартирой во Львове) и Одесский.

(обратно)

8

Пограничный населенный пункт на железнодорожной магистрали Киев – Москва. Когда украинцы прибегают к бытующим выражениям: «За Хутором Михайловским» или просто «Из-за Хутора», то подразумевают, что речь идет о России, о российском влиянии.

(обратно)

9

Здесь и дальше публикуются документы, а также воспроизводятся решения и события, имевшие место во время «августовского путча» в Москве, в августе 1991 года.

(обратно)

10

«Черными гонцами» у татаро-монголов назывались гонцы, которых посылали к правителю или старшему военачальнику с неприятными известиями. По традиции после доклада их тут же казнили.

(обратно)

11

Татарстан объявил о своем государственном суверенитете в августе, а Башкирия, Чувашия и Калмыкия – в октябре 1990 года.

(обратно)

12

В Советской армии существовали три маршальских звания: маршал рода войск, главный маршал рода войск и маршал Советского Союза.

(обратно)

13

В Советском Союзе существовали четыре адмиральских звания: контр-адмирал, вице-адмирал, адмирал и адмирал флота СССР.

(обратно)

14

На проводе (укр.).

(обратно)

15

Одна из глав книги первого президента Российской Федерации Бориса Ельцина «Записки Президента» (М., 1994), касающаяся 1991 года, так и называлась – «Крах империи».

(обратно)

16

«Коммуниста – на ветку!» (укр.)

(обратно)

17

Цифра приводится по официальной генштабистской статистике тех лет.

(обратно)

18

Известно, что арестованный по делу ГКЧП начальник Управления по защите конституционного строя КГБ СССР во время допроса подтвердил: в списке лиц, подлежащих задержанию, который он лично получил из рук Председателя КГБ СССР, значилось семьдесят деятелей, в том числе все высшее руководство РФ, а также бывший министр иностранных дел СССР Э. Шеварднадзе, бывший член Президентского совета, личный советник Президента СССР А. Яковлев и многие другие. Аналогичные списки были составлены гэкачепистами во всех республиках, краях, областях и районах страны, что свидетельствует о подготовке ими очередных масштабных репрессий, сравнимых с коммунистическими репрессиями 1930-х годов.

(обратно)

19

Напомню, что термин «нацмен», то есть представитель национального меньшинства, был официально порожден в Москве и одно время усиленно культивировался чиновниками во множестве документов, невзирая на то, что с самого начала приобрел оскорбительный оттенок и в быту становился определением любого «нерусского». Увы, в постсоветских республиках он теперь нередко бумерангом ударяет по русскому национальному меньшинству.

(обратно)

20

А мы только так, мы всегда занимаем только правильную позицию. У нас по-иному не бывает и быть не может (укр.).

(обратно)

21

Еще и в Хмельницке? Да какого дьявола мы будем вводить там это, как его, чрезвычайное положение? (укр.) Для справки: Хмельницкая область никогда не входила в исторический край, именуемый «Западной Украиной».

(обратно)

22

Здесь воспроизводится разговор (с сохранением стиля и духа), который в реальности состоялся между руководителем КГБ СССР и руководителем Украины в тот день, когда в Киев, по поручению ГКЧП, прибыл главком Сухопутных войск СССР. Разговор между спикером парламента Украины и главкомом тоже, в основе своей, воспроизведен, исходя из воспоминаний участников и документальных источников.

(обратно)

23

В основу этой «книжной» беседы положены реальные события, происходившие в Киеве 19 августа 1991 года, во время попытки введения «гэкачепистами» чрезвычайного положения в СССР и, в частности, в Украине. Как уже было сказано, от имени гэкачепистов переговоры с руководителями республики безуспешно пытался вести тогда главком Сухопутных войск СССР, который сам членом ГКЧП не являлся.

(обратно)

24

Член общественной организации, ныне политической партии Народный Рух Украины. В годы развала Советского Союза Рух был ведущей национально-демократической силой в Украине, во главе которой поначалу стоял известный украинский поэт Иван Драч.

(обратно)

Оглавление

Часть первая. Кремлевский излом

Часть вторая. Киммерийский закат Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg