Александр Силецкий Золотые времена (базарно-фантастическая хроника)
Предуведомление издателя
Мы предлагаем достославному обывателю эту Хронику ничуть не из желания позабавить либо удивить его.
Задача в принципе иная: просто были, есть у нас и еще долго будут вещи, о которых забывать нельзя, сколь бы безрадостно-пренеприятны ни становились они для всяких по ошибке добредших до власти жуликов и остолопов.
Уместно вспомнить здесь застольное речение Я. Идиопуло в канун Большой депертурбации: «Род людской на дураках стоит, а вперед идет, стремясь использовать по назначенью оных».
Впрочем – и это тоже здесь уместно вспомнить, – бесподобный циник и психолог, лучший друг сиротствующих вдов и девок, сызмальства обромантивевших вконец, проказник от познанья мира Гоги Магогия в ответ неоднократно отмечал: «Как он родился Идиопуло, так и помер идиопуло». Умел сказать.
Но это уже – область, слишком темная для нас, тут мы разводим руки.
Подобным же образом ничего утешительно-толкового не можем сообщить насчет того, кто́ автор Хроники.
Когда шельмец Федотка Драноух нечаянно представлен был пред очи Тýшинского вора и тот скаредно спросил: «Ну, что ты, харя, своровал исчо?», Федотка сумрачно ответил: «А фалдуй его знает… Фалдец – он, знамо, прииде незаметно. И шел бы ты к фалдую, государь», за что был милостиво выдворен пинком под зад, но после так, по щедрости, наказан, что, фигурально выражаясь, офалдеть.
С тех пор фалдуя ищут все, везде и постоянно. А на деле – форменный фалдец.
С автором Хроники примерно та же история.
Но не будем попусту тратить усилий.
Как написал справедливо мудрый Э. Э. Крепостных-Правов: «Начало проводить в соответствии с концом!», едва только приступил, полемизируя с бессрамным О’Фицдубобовером, к работе над 720-томным трактатом «Курс перистательно-космогонической эстетики».
Он намарал, правда, целых 740 фолиантов, однако весь объем пришелся только на «Введение», где мудрый трудотерпец беспристрастно и толково процитировал подряд всех классиков, которых надобно и спьяну помнить, и на том иссяк. Что дальше делать, он не знал.
Ныне трудно сказать – в связи с этим или нет, но вскорости после случившегося академист Подлищик публично заявил: «С цитатами не борются – их просто публикуют». Начальство, по велению народов, так ликовало, что Подлищику вручили в осьмнадцатый раз Блямбу Драноела и, засушив при жизни для потомства в чине классика, оставили в покое, дабы дальше не мешал.
Нам такое не грозит: Хроника не длинна и никаких канонов явно не страшится, в равной мере не подобострастничая перед ними и не глядя на них свысока.
Так сказать, рукопись вполне благожелательного свойства – в отношении того, кто вдруг возьмется прочитать.
Чем же она примечательна?
Сперва коснемся несколько глубин истории. Так принято в кругах.
Еще настырный Диоген, бывало, громко и прилюдно сокрушался: «Земля ойкуменная – истинно колыбель человеческая, но не можно оному в колыбели вечно жити, ибо – срам»; и потому переселился жить в бочку.
Другой бедовый природопытатель, душка Циолковский, по случайности познавши диогенову премудрость, выражался постоянно в том же духе; тем не менее в бочку сам не полез, но зато придумал, как её не без изящества надставить сверху в точности такими же и – запустить ко всем чертям.
Так человек узнал свою дорогу в космос.
Кстати, о человеке.
Добрейший, кроткий, сладкозвучнейший певец любой нечаянной свободы Катаваса Пестик, страшивший всех своих врагов уж только тем, что в голове его рос постоянно фикус, а благородная душа была наполнена вегетарьянством (мы полагаем, эпитет «вольтерьянский», фигурирующий всюду, – явная описка угодливых историографов былых времен), – так вот, на смертном одре сей покровитель разных исчезающих народов, кротких вдов и особливо мальчиков из брошенных семей печально и смиренно сообщил: «Да, милые друзья мои, конечно, всякий человек – венец природы… Ну, а вдруг терновый?».
Впрочем, мы немного отвлеклись.
Первым навсегда – запомним это доброе словцо! – покинул Землю некто донской японец Кукусаки Замураки.
При нем была любезная жена – акробатка Дуся. Она сложилась пополам, и муж, отбывши в дальнюю командировку, в чемодане тайно вывез супругу за пределы.
Обратно они не вернулись.
Донские японцы долго ликовали.
Мы не станем красочно и с разными деталями распространяться, дабы не вызвать у почтенных обывателей непредсказуемых порывов, о том, какая вскоре смута поднялась среди тогдашних обитателей Земли.
Все требовали предоставить право – каждому, бессрочно – лететь, куда хотят, и оставаться, где сумеют.
Понятно, вместо права был немедленный запрет: эдак все бы чохом улетели, а кто бы на Земле тогда пахал?!
Но – дело давнее, пережито́е. Почти забытое. Чему в немалой степени способствовал обидно рано, но без мук преставившийся от обжорства Ляпикордусъ-Сiнекюр. Его знаменитый афоризм: «О, эти интеллекта гривуазные скачки́! То запоры, то поносы. А когда же размышлять?».
Говорят, философ был отменный, вот только в обществах порой чудил, а польза, принесенная им отечеству, неоценима навсегда.
Был последний Изначальный Теоретик. Всему стремился придать вечную форму, оттого достойную пренебреженья.
Короче, космос заселили понемногу. Экспедиции различные шныряли взад-вперед.
Но среди прочих – тоже, несомненно, знатных – была все-таки одна, особо замечательная и потому для благосклонного обывателя достойная сугубого интереса.
Кáк ее запамятовали – совершенно непонятно. Ведь после нее как раз такая карусель завертелась, столько мошенников, точно грибов после дождя, в мире развелось!..
Кто-то, видать, крепко напортачил, заправляя делом, а потом, дабы не быть уличёну самому, решил всё вообще забвению предать.
Известный трюк.
Но, подобно классику, на радостях воскликнувшему: «Рукописи не горят!», мы в свой черед скромно обмолвимся: «Дела не тонут!».
И впрямь: всплыло дельце, что бы там ни вытворяли, норовя его сокрыть, и рукопись не сгоревшая, Хроника – вот она, милейший обыватель!
По правде, рукописей несколько, но они все – дефективные, так что годною к употреблению является только одна, разысканная прежде остальных.
Надобно отметить, что вначале, до печального забвения, едва та злополучно-эпохальная – во многих смыслах – экспедиция вернулась, ей прочили место в ряду легендарных и, кроме эпитета «вселенская», никаких других, менее звучных, к ней не прибавляли.
Но это пусть не удивляет, в истории подобных случаев – не счесть.
Как водится, всякий вздор и досужие россказни разлетелись тогда по свету, и подлинный образ экспедиции в том смутном и неверном ореоле потускнел, превратно исказился, а после и совсем пропал.
Ныне мало кто, даже если что и помнит либо краем уха слышал, способен правду отделить от вымысла.
Обычная история!..
А время всё с усердием поставить на свои места, нам кажется, приспело.
Вот потому-то мы и взяли на себя труд извлечь из архивной пыли доподлинные хроники той удивительной эпохи.
Тексты, при сличении, оказались весьма разношерстными и порой противоречили друг другу самым бесстыдным образом, что не мешало им всем, однако, начинаться фразой: «С гор потянуло восхитительным ароматом…»
Почему «восхитительным» – неизвестно, на сей счет объяснений нет.
Но, в конце концов, пахло же там чем-то!
Не бывает стерильных планет, если не завелся где-то хоть единственный микроб.
А уж насчет микробов – можете не сомневаться. Разум во Вселенной был всегда исконно плодовит.
Так что оставим эту фразу на совести хроникеров.
Тем более что основная Хроника, которая не содержала никакой сумятицы в изложении фактов, даже будучи порою фрагментарной, также начиналась с пресловутой фразы. Возможно, это и была первая правдивая запись истории, каковую потом мусолил всяк, кому не лень.
Текст данной Хроники, полный и неизмененный, мы ныне предлагаем к чтению.
Мы даже (а сомненья, надобно признаться, все же были!) сохранили разные позднейшие приписки, встретившиеся на полях рукописи, – с одной лишь целью: показать, как уже с самого начала на стержень голых фактов безымянные олухи царя небесного пытались нанизать какие-то свои соображения.
И пусть в итоге видят все, что правда никогда не доходила до людей без завиральных уточнений.
В этом, мы считаем, вся ценность – и на грядущее урок – проделанной нами работы.
В надежде на твое внимание, наш добрый обыватель, – заранее благодарим.
Тристрам Нижегородский Орбитальный
Писано на Лигере-Столбовом
в лето 225 от Начала Лупанария
Историческая часть (из собрания «Архив и невесть»)
Вот – правда.
Славная планета Лигер-Столбовой пребывала в трансе.
Будучи самым подающим надежды внешним поселением Земли, она этих надежд, вопреки всему, не оправдала.
Собственно, не оправдывала она их давно, но как-то всё по мелочам, которые и удавалось до поры до времени заслонять добротно-второсортными успехами.
И вот теперь над Лигером-Столбовым нависли тучи.
Матушка Земля – Праматерь Цивилизаций – пораскинула дряхлыми мозгами одряхлевшего Совета Постоянных Мудрецов, в народе именуемых любовно мудраками (или думаками), и порешила, что с Лигером-Столбовым пора кончать. Пора его, стало быть, упразднить и расформировать по оставшимся и еще подающим надежду другим мирам-колониям.
Матушка Земля к тому времени музеем самой себя стать еще не успела – это у нее было впереди.
Она по-прежнему – и по старинке – наобум законодательствовала во вселенной и полагала, что является планетой, самой что ни на есть в соку.
Зря полагала.
Потому как, трезво оценив обстановку, сама же через двести тридцать девять лет объявила себя бесценной музейной реликвией, отошла от вселенских дел и с немалым рвением принялась творить на ниве реставрации и сохранения. Всего, что успела нажить в период цивилизованного существования.
Но это случилось после.
А пока что Матушка свое реноме стремилась поддержать любым путем.
Почуяв надвигающийся кризис, свой, так сказать, культурно-исторический и прогрессивный климакс, Праматерь спешно основала разные колонии, поскольку никаких контактов с иными, чужеродными цивилизациями до тех пор не установила – не встречались эти иные цивилизации, и всё тут!
Расчет был изумителен и прост: пусть-ка в колониях пообживутся, пооботрутся, на новом месте что-нибудь толково-дельное создадут, а там уж можно эти достижения и во славу собственного несказанного прогресса без хлопот употребить.
Эдакий уютненький союз вполне родных федеративных и сговорчивых колоний. Неделимо-братский, так сказать, союз. В клубке невиданных духовных скреп…
И как что новенькое – хоть мизерно перспективное – вдруг где-либо проклюнется, немедля эту самую новинку – с пылу-жару – волокут на Землю. И кратчайшими путями, без заминки, чтоб – ни-ни! – не устарело! А Земля за то благодарит…
Все колонии состояли на матушкиной дотации, она же цвела на их иждивении.
Вот так гармонично и развивались. Так и удивляли мир, то бишь друг друга.
Разумеется, не все шло гладко.
Иные колонии, отменно прогрессируя, новинок разных выдавали на-гора, зато другие, тоже в общем-то тихонько прогрессируя, на Землю ни черта не поставляли – корпели над собственными интересами, и точка.
Таким колониям Земля давала срок, чтобы подумать и исправиться, а ежели толку не было все равно, то попросту их прикрывала.
Потому что ни с какого боку не было резону зазря на бесперспективные миры транжирить средства, и без того скудеющие день ото дня.
Лигер-Столбовой, надо признать, всегда был на самом хорошем счету.
Но то ли объективные законы развития стали таковы, то ли еще что – во всяком случае с некоторых пор все приобретаемые новшества вдруг сделались полезны исключительно для одного Лигера, а вот для Земли – ничуть.
И как уж только ни старались на Столбовом, как ни ухищрялись – все без толку.
Матушка, понятно, обижалась, серчала, требовала, устанавливала новые сроки – каждый соблазнительней другого, дабы на Лигере образумились в конце концов! – унижалась даже, немыслимые премии авансом выдавая (для поднятия прогрессивного духа, как с восторгом сообщали вдумчивые летописцы), но в результате не стерпела: было решено – еще сто лет, и баста. Лигер упраздняют, жителей расселяют, цивилизацию разваливают раз и навсегда.
Чтобы другим впредь было неповадно, а то и вправду – возмутительно!..
Лигерян, само собой, такая перспектива вовсе не устраивала.
Откровенно возроптать они не смели – по давней и неписаной традиции все в окрýге отчаянно боялись Праматери Цивилизаций.
Оставалось одно: и дальше вздорно уповать или же срочно что-то придумывать.
Уповать в принципе было не на что.
И тогда на Столбовом взялись за дело.
Срочно сформировали Курсы Космических Изыскателей (сокращенно – КУКИЗЫ), которые ежегодно шпалерами выдавали толковых Спасителей Нации (в народе – «звездопёров», а совсем уж по-научному – «спейсотусовщиков», как значилось в секретных документах).
Эти самые Спасители, заполучив наваристый диплом, пригодный к потреблению везде, садились в звездолеты (в силу срочности изготовления все – педально-штучные, с резьбой народных мастеров сугубо на корме, последний писк эпохи нанолита, самого передовитого, что наработала людская мысль) и взмывали к далеким светилам – в надежде найти хоть одну порядочную цивилизацию действительно чужого разума.
Такую вот цивилизацию Лигер и собирался подсунуть Земле, а там, как говорится, хоть трава не расти.
Самый факт установления Контакта напрочь снимал бы с Лигера-Столбового все долговые обязательства. Потому как столь жирного подношения Матушке не делал никто отродясь.
Но экспедиция уходила за экспедицией, а заветного Контакта – все не было.
А срок, отпущенный Лигеру, между прочим, потихоньку истекал. Еще три года – и конец.
Славная планета Лигер-Столбовой пребывала в трансе.
Дело пахло катастрофой.
Вот – правда.
Текст хроники
Раздел первый
Приписка на полях:
Всё вранье!
Пункт первый
С гор потянуло восхитительным ароматом.
Луга, покрытые белыми цветами, тихонько шуршали, как новая крахмальная рубашка.
Желтая река сверкала в лучах восходящего светила и как бы вспять текла. Неторопливо, полноводно.
Пейзаж был совершенно инородный, но – привлекательный весьма.
На берегу реки, будто кряжистый пень среди высоких трав, стоял космический корабль.
Весь обшарпанный, рубленный из толстых крепких бревен, он бычком, чуть скособочась, возвышался на пяти заржавленных распорках, а из маленькой трубы в носу по-домашнему вился к небу синий дымок.
Тишина кругом царила необыкновенная.
А ведь всего лишь час назад какой был грохот при посадке! Дранка и щепа летели аж на километр!..
Приписка на полях:
Не забыть: ракеты – суть нетленный продукт умоприкладства человеческого! Нет им равных и не будет. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Каюта в ракете была тесная, низкая, заставленная шкафчиками, сундучками, коробами, этажерками, ларями, среди которых громоздилась всяческая сложная аппаратура, полированная в тон к обоям на стенах.
Это была кают-гоп-стоп-привет-компания, она же – рубка управления, столовая, гостиная и спальня.
Туалет (с сидением на вате и чугунным рукомойником) был вынесен наружу, в теплую пристройку, – экипаж категорически на этом настоял.
Так что в космосе – и ближнем, и далеком – теперь летала масса удобрений…
Гостевой диванчик в углу за годы странствий весь облез, а край стола, что громоздился посреди каюты, вместо ножки подпирало суковатое полено. Ножка сломалась давно, при посадке в одном из миров.
Ракета была старой конструкции. Но летала исправно.
Экипаж любил ее пуще родного дома.
Был во всем ее обличье некий шарм, неуловимый сельский колорит.
Вроде бы и в дальнем космосе летишь, пространство покоряешь, а одновременно – как на даче…
Двое из экипажа, склонясь над столом, истово решали полувековой давности кроссворд – они взялись его решать еще в полете, сразу же, как стартовали, и, неукоснительно следуя мудрой поговорке: «Кончил дело – гуляй смело», домучивали теперь последнюю вертикаль, чтоб без помех уже начать первопроходствовать в неведомом миру.
Их капитан Матрай Докука – маленький, отрастивший себе изрядное брюшко человек совершенно неопределенных лет, в натуре лысый, однако в парике и с огненными бакенбардами – стоял, скрестивши руки на груди, и щурился, как кот, выглядывая в иллюминатор.
– Ну, вот и прилетели, – размышлял он вслух. – Пятая планета у меня. М-да… Прямо юбилейная цыфирь! Неужто и здесь – ничего? Хреново… Сами творим свою судьбу! Спеши не торопясь, вселенная не любит торопливых. Но – Контакт!.. Намек бы только… И – в ажуре!
– Это мы сейчас проверим, – на миг отрываясь от кроссворда, с готовностью откликнулся очкастый Пупель Еня, ракетный лекарь, швейцар, лингвист и зоологический футуролог. – Гей вы, братья, где вы, дурачье? – внезапно гаркнул он с такою силой, что капитан с испугу вытянулся во фрунт.
– Да тише ты! Людей пугаешь… – возмутился геолог, схимник, ракетный гусар, бармен и климатолог Ривалдуй. – Постеснялся бы – не на Лигере ведь! Чужая сторона…
Он было вскочил, но, зацепив ногой полено, обвалился вместе со столом.
– Так-так, – сказал Матрай Докука, – опять ты, Ривалдуюшка, мебель крушишь. В другой раз к столу тебя не подпущу. Питаться будешь на полу. Чини теперь!
Ривалдуй скорчил капризную гримасу, подкрутил свои могучие пшеничные усы и начал медленно вставать, кряхтя и опираясь на полено.
Потом брезгливо, одним пальцем, приподнял край стола и полено водворил на место.
– Ах, впервые оказался в новом мире!.. – меж тем восторженно поведал Пупель Еня, продолжая сидеть как ни в чем не бывало. – Сбылось-таки! Поверите, душа поет!..
– У всех поет, – буркнул Ривалдуй, для которого этот мир уже был третьим. – Оно, конечно, планетка ничего себе, цветет. Только и проводить здесь свои отпуска. Построить домик, разбросать аллеи, выставить забор…
– Вот-вот, – оживился Матрай Докука, – я так и знал. Да-авно подозревал… Ты жалкий практик, приятель. Никакого романтического пыла! Вот если бы ты вдруг предположил, что в ближайший час нас вышибут отсюда, я бы с удовольствием поспорил. А так… Даже и не интересно. Что скажешь, Пупель?
Пупель Еня оторвал свой зад от стула, с умным видом пересек каюту и наконец-то выглянул в иллюминатор. Смотрел он долго, изредка вздыхая и зачем-то загибая пальцы на руке.
– Не вижу следов разума, – сварливо произнес он. – Никаких. Девственный мир… Куда летели?!
– Это уж ты капитана спроси, он тебе расскажет, – гадко ухмыльнулся Ривалдуй и полез в шкафчик за бутылкой заветного питейного «Утренняя радость № 3» и мерными хрустальными стаканами. – Ну-ка, тяпнем за удачу. Всё же – прилетели. И ракета при посадке не побилась… Я всегда говорил, что мы – везучие!
– Везучие, – мигом подобрев при виде бутылки, согласился капитан. – Еще какие везучие! А ну-ка, Пупель, доставай грибочки. Вот отпразднуем – и можно выходить. Но как-то… маловато снеди на столе. Что, больше ничего нет в погребке?
Приписка на полях:
Иные умники от нашей праведной истории уж слишком часто что-то тычут пальцами в означенный ответ капитана, сокрушаясь над его потаенной горечью, которая-де была вызвана скудостью ракетных погребов. Это – несусветное вранье! В вахтенном журнале экспедиции дан точный перечень тех блюд, что были якобы съедены, и тех напитков, кои были якобы выпиты в то роковое утро: «Сытного: 40 чарок водки из люстрины, 6 кружек люстрины, 6 кружек сальского. Медов: 2 ведра вишневого, 2 ведра смородинного, 2 ведра обварного, 2 ведра паточного, 2 ведра цеженого; 3 ведра пива ячного; к ним хлебцы с калачами. Изросчатых еств с украшениями: 3 курника с древками, 3 пирога марцыфана, пирог белоужской. Гладких еств: блюдо пирогов кислых, блюдо пышек, блюдо пирогов пряженых, блюдо карасей больших тестовых, блюдо сырников, блюдо жаворонков тестовых, блюдо блинов тонких, блюдо блинов пышных, курник колобовой, курник пресной, блюдо пирогов подовых колобовых, коровай яцкой, коровай ставленый, блюдо пирогов ощипных. Кормов основных: гусь под черным зваром, косяк буженины, утя под лимоны, окорок свинины, куря под лимоны, куря под огорцы, тетерев под сливы, 3 ряби под лимоны, тетерев жаркой, 3 ряби жаркие, гусь жаркой, утя жаркое, порося жаркое, порося росолное, 3 куров жарких, кострец говядины, гусь во штях, утя, штуки в капусте, штуки с лимоном. Напитков от жажды: 24 фляги». Возможно, в цитируемой записи и содержатся отдельные поэтические преувеличения, однако общей достоверности они не умаляют. Мы полагаем, это просто перечень всех съестных запасов корабля. К тому же приведенный список (нами тщательно изученный и потому не подлежащий всяческим досужим уточнениям невежд) немало проясняет в нашей замечательной истории. Впредь желательно всё историческое делать натощак. И ничего заранее не пить. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер. (См. комментарий.)[1]
– Итак, кому идти в разведку? – осведомился капитан.
Пупель Еня лишь пожал плечами. Ему не то что было все равно, но – как-то боязно…
Ривалдуй выудил из банки крепенький грибочек, не жуя, проглотил и томно подпер рукою щеку.
– Пожалуй, как геолог, схимник, гусар, бармен и климатолог я должен идти первым, – сказал он. – Как бармен – особо. Тут любому ясно…
– Вот уж дудки! – возразил Матрай Докука. – Зашустрил мальчонка!.. Цыц! И впредь не выступай! Как капитан звездолета, как ответственный за всю экспедицию первым должен идти я! К тому же я еще и социолог философских фобий. Вдруг ненароком встречу местный разум? Может ведь такое быть?! Тут мне и карты в руки. По идее, ежели во всем следовать инструкции, я с ним сумею быстро столковаться.
Ривалдуй покорно шмыгнул носом.
– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – пренебрежительно отметил Пупель Еня. – То ли ты встретишь, то ли нет… А у меня – всё будет под боком. Вахта трудовая и сторожевая… Кто́ распахнет дверь перед чуждым разумом? Швейцар! Так что, кэп, если уж здраво рассуждать…
– Перечить, да? Травить начальство?! – вдруг рассердился капитан и начал медленно вставать из-за стола.
Приписка на полях:
Пытатели истории давно предположили (нынче-то особо ценится как раз не знание, но ловкое умение предположить! – См. комментарий), что у всей троицы и во время полета, и при высадке, и в блужданиях по планете единомыслие практически отсутствовало. Каждый гнул свою линию. Это не мешало им быть, однако, монолитным коллективом, уже хотя бы потому, что лишь отменно монолитный коллектив способен натворить столько дел!..
– Ножку, ножку не задень! – завопил Пупель Еня.
Матрай Докука несколько томительных секунд не шевелился, коршуном зависнув над столом, потом сокрушенно качнул головой и неуклюже сел назад.
– Так, кэп, кто все-таки пойдет?
– Кто? Я! То есть…ты! Хотя… Ну, я не знаю! Бросим жребий.
– Как это? – не понял Ривалдуй.
– Ну вот… – обиделся Матрай Докука. – Неуч, одно слово! Что ж ты, никогда жребий не бросал?
– Монетку, значит?
– Именно! По-моему, честнее просто не бывает.
Матрай Докука разом встрепенулся, приободрился, и вид у него сделался совершенно шулерской.
– А может, лучше в домино забьем? – с надеждою заметил Пупель Еня. – Древняя игра… Соединим приятное с полезным…
– Нечего! Я все твои уловки знаю наперед! – решительно отрезал капитан.
Он крякнул, лучезарно улыбнулся и, жестом фокусника расстегивая бесчисленные кнопки, пуговки и молнии, принялся поспешно шарить в карманах.
– Нету, – через минуту с отчаявшейся физиономией провозгласил он.
– Чего – нету?
– Да монетки! Одни купюры, как на зло… Вы ж сами знаете: я сейфов не люблю, всегда ключи от них теряю, а так – разложишь деньги по карманам, если очень надобно – в каком-то обязательно найдешь… Целее, значит…
– Кэп, – жестоко начал Ривалдуй, – ты сказки не рассказывай. Все деньги экипажа у тебя. Что значит – нет?! Куда мелочь девал?
– Действительно, – ввернул с усмешкой Пупель Еня.
Матрай Докука, покрывшись испариной, вновь пробежался по карманам, вытряс на стол кучу всяческого хлама, зачем-то полез за пазуху, но – безрезультатно.
– Ребятки, – простонал он, – пусто! Я не вру вам. – И вдруг хлопнул себя по лбу: – Ах, фалдец, растяпа я! Совсем забыл! Тряска при посадке какая была?! Вот все монеты и повылетали из карманов. Раскатились по щелям, – он обвел рукой каюту. – Выгребать теперь оттуда, выковыривать по одной…
– А я ведь во́н когда предупреждал, что пол пора перестилать!.. – злорадно заметил Пупель Еня.
– Ну, будет, – сказал Ривалдуй. – Подумаешь – монетка!.. Не время препираться. В самом-то деле, кто лучше справится с работой?
– Автоматы, – вздохнул Пупель Еня.
– Золотые слова! – просиял Матрай Докука. – Как это мы сразу не догадались?!. У нас же автоматов на борту – что на Лигере тараканов! Даже, может, и поболе… Всё. В первую разведку отправляются только приборы. Нам и у ракеты хватит дел. Еще успеем…Пойду спущу самокрутку. Вы тут посидите…
– Но-но, кэп!.. – мигом рванулся за ним Ривалдуй, вновь сокрушая стол. – Мы, как дураки, здесь останемся, а ты сядешь в самокрутку – и был таков?!
– Нет, мои дорогие, не волнуйтесь, – сердечно признался капитан. – Я диванчик оттуда к себе в командирский закуток давеча отнес, так что сидеть в машине не на чем теперь. А на железном полу в мои-то годы… Застужусь!
Ривалдуй поежился:
– И вправду – что-то зябко мне и сквозко… Пупель, пойди форточку прикрой.
– Не сумею, – развел руками Пупель Еня. – Шпингалет полетел. Еще дня три назад. Герметизация – тю-тю.
– А надо было аккуратно, – разозлился Ривалдуй. – Свежести ему, видите ли, не хватает! Жарко спать! И так всё на соплях… А починять, конечно, мне?
Меж тем Матрай Докука стремглав вылетел из каюты.
Приписка на полях:
Все трое не были растяпами в буквальном смысле слова. И на слабость рассудка не жаловались. Это были просто милые, законченные первооткрыватели. Спейсотусовщики с заглавной буквы. Их даже уважали во всех отделах КУКИЗЫ.
Пункт второй
Неуклюже переваливаясь, самокрутка заскакала по белому полю.
Потом над прозрачным куполом кабины, где размещались кой-какие, особой рукодельной ценности, бортовые аппараты, а также разноцветные флажки и петарды, взревел, прибивая траву, могучий винт.
Машина, выпустив нежное облачко экологически чистого едкого дыма, рванулась ввысь, сотворила мертвую петлю – и мигом испарилась.
Тогда на обширную, еще при посадке славно утрамбованную лужайку окрест корабля многошарнирные кидательные краны вышвырнули разные самоходные самописцы, самопальные самокаты и всякую полезную всячину сверх этого, впакованную в цветастые ящики с дорогими эмалированными запорами.
От весьма чувствительных ударов особенно хлипкие ящики в момент вдребезги поразлетались, и тотчас из них принялись выскакивать, выцеживаться и выползать, то подвешиваясь со всех сторон к посадочным распоркам на витых рессорах, то закапываясь напрочь в землю, хитроумные научно-кубистические приборы – пищащие, стучащие, скрежещущие, тикающие, икающие, хлюпающие, булькающие, снующие, содрогающиеся, извивающиеся, брыкающиеся либо просто немые и неподвижные, как добротные чурбаны.
Не прошло и десяти минут, как сотни аппаратов – все в толстой паутине проводов – окружили звездолет.
Так сразу и не разберешь, что́ именно теперь стояло: не то пугало, не то корабль, не то какие-то, особой ценности руины…
Словом, конспирация – по высшему разряду!
Многопредметные блиц-варганщики изящно посворачивались и моментально юркнули в уцелевшие пустые ящики, а прыгающие амбарные замки хищно позамыкались на эмалированных запорах и петлях.
Пункт третий
– Во дают! – любуясь в иллюминатор, невольно причмокнул Ривалдуй.
– Что – дают? – суетливо спросил с порога капитан, поправляя на голове сбившийся парик.
– Автоматика – на уровне, – пояснил Ривалдуй. – Фантастика! Сплошной шарман! Не устаю балдеть.
– Ну, тут тебе нет равных, Ривалдуюшка, – довольный, закивал Матрай Докука. – Ишь, красавцы! Порасставились… Ладно, выкурим по сигаретке за здравие души и спустимся. Походим малость, разомнемся… Или выкурим – потом?
– Да после, кэп, конечно! – поддержал немедля Пупель Еня, начиная собираться на прогулку. – На свежем-то воздухе, в тенечке – куда как лучше!
– Тогда всё, заметано! – рубанул рукой Матрай Докука и встряхнул бакенбардами. – Будем выходить! А, кстати, воздух точно там не ядовитый? Проверяли?
Пункт четвертый
– Ну и жарища, вот не ожидал! Прямо тропики, хоть голый бегай, – пожаловался Пупель Еня, и с носу его капнуло. Он вздохнул и покосился на корабль: – Не то что у нас в ракете, в холодильнике этом…
– А я предупреждал. И нечего было форточку, пока летели, раскрывать, – язвительно отметил Ривалдуй.
– Вернемся – печурку хорошенечко протопим, дров до будущего года хватит, – пообещал Матрай Докука. – А пока – работайте, ребятки, работайте.
– Да вот ведь, фалдуй побери, неувязочка какая, – сокрушенно завздыхал Ривалдуй, – поверишь ли, кэп, только вышли – а уже устал. На что это похоже?! И Пупель, смотрю, тоже скис. Нет адаптации!
– Что ж, можно чуточку и отдохнуть, – сейчас же согласился капитан. – Насиловать себя ни к чему. Здоровье дороже. Объявляю перекур!
Они вспрыгнули на ящики и тотчас задымили.
Солнце стояло почти в зените, ветра не было совершенно, и тишина кругом царила просто сказочная.
– Только бы нам повезло наконец! Так хочется!.. – мечтательно промолвил Ривалдуй и выпустил одиннадцать колец подряд. – Великий Контакт! Эх, мать честная…
Он лег на ящик и уставился в бездонное небо.
Приписка на полях:
Надобно с прискорбием отметить, что за все время эпохальных космических странствий лучших его сынов и дочерей Лигер-Столбовой отыскал лишь одну планету, где наблюдалась вроде бы высокоразвитая жизнь. Но существа там обитали диковатые, и с ними никак не удавалось наладить Контакта. Поговаривали, правда, будто некоторые, наиболее смышленые из них, приноровились клянчить милостыню у первооткрывателей, однако слухи эти подтвердить не удалось. Местные были очень застенчивы и никаких проверок на разумность не желали проходить. Была лишь одна пикантная деталь, мешавшая матерым скептикам поставить на планете жирный крест и навсегда признать отсутствие какого-либо разума на ней: во всех проверявших, что настырно прибывали раз за разом, местные с остервенением кидались камнями. Как завидят, так и швыряют. Иногда довольно метко… Словом, вопрос о вселенском наличии мысли, пригодной для Контакта, оставался в те поры открытым. И пусть зануда Бумдитцпуппер в разных там статьях на этот счет не сочиняет! (См. комментарий.)
– Да-а, братишечки мои, и впрямь – найти бы разум… – произнес Матрай Докука безнадежно. – Пусть хоть самый захудалый, самый тухлый… Но – чужой! Тут нам и слава, стало быть, и ордена. И бесплатные баранки.
– Я бы тогда подарил своей жене бриллиантовые, на печатной схеме, квазибусы, – томно сообщил Пупель Еня и тихонечко вздохнул. – Она уже который год пилит меня из-за этих бус. У всех соседок, дескать, есть…
– А я тогда куплю себе аглицкие ботинки на антигравитационной подошве, – пообещал, переворачиваясь на живот, Ривалдуй, и взгляд его сделался жестоким. – Сызмальства мечтал. Без веса, а пинать такими – наслажденье. Не жмут в колодке, и вообще…
И в это самое время в отдалении послышались шаги.
Все трое разом прекратили разговоры, обернулись, еще не понимая, что случилось, и…
– Офалдеть! – охнул Пупель Еня. – Легки на помине…
По белой цветущей равнине, явно направляясь к ракете, двигались три фигуры – ну, в точности человеческие. Они сильно размахивали при ходьбе руками и – это было заметно с первого взгляда – очень спешили.
Когда местные приблизились, стало очевидно: выглядят они вполне убого.
Усталые, изможденные лица, нечесаные волосы, худые тела, едва прикрытые какими-то разноцветными лохмотьями, тяжелое, натужное дыхание…
Короче, вид у туземцев был, что ни говори, малоученый – воистину самоварные, квасные рожи!..
При этом каждый из пришельцев держал в руке длинный, на конце загнутый кренделем стержень – нечто, наподобие пастушеского посоха. А может, даже символ власти…
Приписка на полях:
Некоторые хроники, напротив, называют туземцев исключительно красавцами-мужчинами. Но это – ложь. Тем более что авторами тех хроник были девы. Старые и кабинетные. (См. комментарий.)
Пункт пятый
– Братцы, вот они – идут, идут!.. – страшным голосом завопил Ривалдуй. – Контакт! Ну, наконец-то!.. Чужой разум! Ура! – Он на несколько секунд замолчал, а потом сконфуженно добавил: – Я боюсь.
– Почему? – строго спросил Матрай Докука.
– Да так, знаете ли… Ждали, конечно, но… все равно – как снег на голову… Глядишь, что-нибудь не так ляпнем, не так посмотрим… Это вам не лясы с лигерянином точить, тут дело посложней. Идут, идут, голубчики!
– Верно, – закивал Матрай Докука. – Замечание по существу… Мы теперь – весь Лигер-Столбовой для них. А за нами – матушка-Земля. Как бы не осрамиться…
– Может, лучше уйдем? – робко предложил Пупель Еня. – Может, в следующий раз? Потом?
– С ума сошел! – ахнул капитан. – Ты думай, что болтаешь! И когда ж это – потом?.. Столько ждали, столько искали – и теперь в кусты?!
– Я с ними говорить не буду, – упрямо заявил Ривалдуй. – Искать разумное – всегда готов, а вот контакты разводить с ним… Я такому не обучен.
– Ну, а кто обучен? – взвился капитан. – Курсы кройки и контактов – это курсы, да?!
Он косо глянул в сторону туземцев.
Те уверенно и торопливо шагали, выстроившись гуськом, и лица у них были непроницаемо-сосредоточенные.
Спейсотусовщиков они как будто и не замечали. Глядели себе под ноги да с остервенением топтали траву.
– Кэп, – уныло подал голос Пупель Еня, – я, пожалуй, тоже не буду вмешиваться. Это как-то… слишком сложно для меня. А ты – наш вождь, верховный, так сказать, главнокомандующий. Вот теперь верховно и сглавнокомандуй что-нибудь, тряхни браздами… Ты ж всегда хвалился…
– Да вы что? – растерялся капитан. – Вы серьезно? Я не справлюсь один.
– Ты, кэп, говори, – успокоил его Ривалдуй, – а мы поддакивать будем.
– Но это предательство!
– Кэп, мы не предатели, – звенящим голосом и со скорбной миной на лице признался Пупель Еня. – Просто мы поняли, что это дело – не для нас. Всю жизнь мечтали, надеялись, а теперь вот, когда встали перед фактом… Зря надеялись. Заряд не тот.
– Ну-ну. Поздно сообразили, – пробурчал Матрай Докука. – Кончились каникулы. Эти орлы уже здесь!
Пункт шестой
Аборигены, замерев невдалеке, молчали и лишь шумно переводили дух.
Потом разом выстроились, точно выставили футбольную стенку, и глупо и просветленно заулыбались.
Матрай Докука, нахохлившись, незаметно ткнул своих спутников в бока.
И тотчас все трое заулыбались в ответ, однако вышло это как-то нарочито и даже странно, будто некто разом приложил к их лицам маски с растянутым до ушей ртами, из уголков которых вызывающе торчали дымящиеся окурки.
Так они на сколько-то времени и застыли друг против друга: туземцы – сбившись в плотную шеренгу, а космонавты – верхом на ящиках.
И никто не отваживался первым сделать хоть одно движение…
Только на лицах у всех продолжали блудливо играть восторженно-приторные улыбки. Да бегающие глазки смотрели с опаской и подозрением.
Наконец сигарета у Ривалдуя почти совсем догорела и обожгла ему губу.
Он подавился, тихо взвыл и выплюнул чинарик.
Аборигены вздрогнули и заулыбались еще шире.
Бравых спейсотусовщиков от такой накладки прошиб холодный пот.
– Н-ну, – не выдержал Пупель Еня, на всякий случай кося рот и стараясь, чтобы губы почти не шевелились, – так мы и будем сидеть?
– Посидим, – кислым голосом отозвался капитан, кося рот в другую сторону.
– Чего мы ждем?
– Подождем… Пусть они чего-нибудь скажут.
Но туземцы, радостно осклабясь и закатив глаза, казалось, не вменяли.
– Черт знает что, – прошипел тихонько Ривалдуй, – я ногу отсидел.
– Попрыгай, если хочешь, – еще тише прошипел в ответ Матрай Докука.
Ривалдуй крепко зажмурился, собрался с духом и – слез с ящика.
Аборигены робко отшатнулись.
– Боятся, – с нотками ревнивой радости констатировал капитан.
Аборигены сбились в кучу, один из них, тревожно зыркая в сторону космонавтов, что-то пролопотал на ухо своему соседу – тот согласно кивнул, и трое пришельцев опять, как и в самом начале, умильно уставились перед собой.
– А у них палки с крючками, – сказал Ривалдуй.
– Ну и что? – спросил Пупель Еня.
– Так, ничего.
– Много ты знаешь!
– А все равно – не люблю я так. Не люблю, когда на меня глаза пялят.
– Вот и ты тоже пяль!
– А я что, по-твоему, делаю?
– Слушай, кэп, ну, скажи им хоть что-нибудь, – взмолился Пупель Еня. – Я с ума сойду от этой… неопределенности. Да-да!
Матрай Докука счел за лучшее промолчать и лишь сосредоточенно начал взбивать густые бакенбарды.
– Так ведь они уйдут, – предупредил Пупель Еня. – Постоят-постоят – и уйдут. Чего им тут время терять? А потом будут всем говорить, что мы какие-то придурки. Двух слов связать не можем.
– Я им покажу придурков! – оскорбился капитан.
– Тогда скажи что-нибудь.
Матрай Докука принялся с отсутствующим видом смотреть на облака.
– А они на разбойников похожи, – вдруг задумчиво заключил Ривалдуй. – И глаза у них бегают, и одежда рваная. В натуре – колдыри! С детства запуганные головорезы. Небось, удрали…
– Ну, ты уж скажешь! – усмехнулся Пупель Еня, поправляя на носу очки. – Удрали!.. Впрочем… Мир чужой, непредсказуемый! Тяжелая у них, как видно, жизнь. Борьба видов… Мичуринский отбор… Жаль их. Жаль!
И эти, вовремя произнесенные слова решили дело.
– Да, мой милый, – воодушевился капитан, – ты совершенно прав. Мы – гуманисты. И потому наш долг: сделать так, чтоб всем им стало несравненно лучше, чтоб они догнали нас и даже перегнали – хоть по всем статьям! Нам ведь не жалко. Пусть!.. Пускай Земля потом с ними возится. Подарочек ей в душу!..
– Так-так-так… Ты все же будешь говорить, кэп? – осведомился Пупель Еня.
– Да! Теперь-то я им всё скажу!
Он резво вскочил на ноги, лихо притопнул, словно проверяя прочность ящика, выпрямился во весь свой маленький рост, даже на цыпочки привстал и величественно простер правую руку перед собой, левой одновременно отирая пот со лба.
Аборигены пугливо съежились и со всей очевидностью изготовились бежать.
– Собратья, верные соратники по интеллекту! – набрав в легкие как можно больше воздуха, грянул капитан. – Братишечки, братва… – упавшим голосом повторил он и закашлялся. Но тотчас рука его завибрировала с непостижимой быстротой, а волосы на парике от страсти, охватившей капитана, встали дыбом: – Наконец-то! Все-таки – свершилось! Великий миг настал! Привет вам от нас! Привет вам от всех! Соединяйтесь, радуйтесь, живите! Мы рады видеть вас! А вы? – Он перевел немного дух и снова взвыл: – Мы прилетели к вам с Лигера-Столбового, вон откуда! – Он авторитетно ткнул пальцем в небо. – Разум ищем! Братский! Мы не привередливы – нам хоть какой… И вот вы – здесь! И вот мы – тут! Ура нам всем! Чем занимаетесь? Счастливы ли вы? Какие ваши идеалы? Каковы успехи? Мы должны знать всё. Доверие, доверие и еще раз доверие. Разбойничать не будем. Ну, так что же?
Он умолк, довольный своей речью, и выжидательно посмотрел на аборигенов.
– Во, силен старик! – с восхищением пробормотал Ривалдуй. – Эк его прорвало!.. Король переговоров! Цицерон вселенский! А еще сопротивлялся…
Один из туземцев, чуть посовещавшись с коллегами, выступил вперед и внятно произнес:
– Учевто адгот. Укчур итолозоп!
Космонавты замерли, ожидая, что тот скажет дальше, но туземец умолк, томно склонил голову набок и, шаркнув ножкой, отступил к своим товарищам.
Тогда капитан распорядился:
– Ривалдуй! Заводи лингвоперчик! Живо! Маэстров надобно понять!
– Давай-давай, – счастливо засмеялся Пупель Еня.
Ривалдуй опрометью кинулся к стоявшему поблизости особо красочному ящику, на стенках которого по синему фону огненными буквами было намалевано: «Лингвистическая Первочитающая Каламбурация. Не подпущать!», выгреб из него некое никелированное диво с медной пастью чеканного динамика, крутанул подряд все ручки, надавил подряд все кнопки и, поплевав три раза через левое плечо, шепнул:
– А ну, соколик, начинай, не подведи, родимый! Только не рвани…
Динамик затрепетал и встал торчком.
– Ух-м-м, гны-м-м, га-м-м… Позолоти ручку – тогда отвечу! – ухнул лингвоперчик так, что от неожиданности аборигены разом попадали друг на друга.
– О!.. Какую такую ручку? – изумился Пупель Еня.
– Укчур юукат юукак? О! – вновь заголосил осатанело лингвоперчик.
– Звук поубавь, – приказал капитан. – Не видишь – собратья страшатся! У них, похоже, всё задом наперед. Когда-то, я читал, и на Земле была одна страшилка: «Тидебоп мзинуммок». В чем смысл, неведомо, но, говорят, мороз по коже продирал. Вот и я в толк не возьму: какую еще ручку?!
– Вот эту! – Один из аборигенов потряс в воздухе холеной пятерней.
– Все ясно, кэп! – догадался Ривалдуй. Он подскочил к туземцам: – Стало быть, ручку вам позолоти?
Те только кротко улыбнулись: мол, приятно слышать умные слова.
– Ага… – Ривалдуй задумчиво взглянул на местных. – Сразу, значит, компенсация… Позолоти ручку… Эвон как! Иначе – заплати, побалуй денежками, доставь вам, родимым, радость – дай на хлеб насущный? Так?
– Ну, ну?! – мигом развернулся к аборигенам капитан. – Вы, видно, предлагаете нам условия: желая познать этот мир, мы вас спрашиваем, а вы отвечаете – и мы немедля вас благодарим? Я верно понял?
Лингвоперчик сосредоточенно и очень споро что-то лопотал на туземном языке.
– А переводит точно? – усомнился Пупель Еня. – Слово в слово? От себя не добавляет?
– Этого никто не знает, – шепотом ответил Ривалдуй. – Машина девственна, в работе не была.
– Рискуем, – Пупель Еня тяжело вздохнул.
Аборигены прислушались и тотчас закивали.
– Ишь ты! – с удивлением заметил Ривалдуй. – Согласны. Только – с чем? Как будто понимают…
Меж тем Матрай Докука потихоньку заводился.
– Интересные условия, крутые. М-да уж… Но учтите, – не моргнув, соврал он, – денег у нас нет.
– А нам денег и не надо – натурой давайте, – категорически заявили аборигены.
– Натурой? – встрепенулся капитан. – Уже какое-то движение вперед. Прекрасно! Что же вы хотите?
– А что дашь.
– Х-м, интересно… Что им, в самом деле, дать? – обеспокоенно спросил капитан у своих спутников. – Не прогадать бы… Дашь мало – чего доброго, обидятся, а много – шут его знает, сколько… Мы, кажется, влипли, братцы.
– Капитан! – взмахнул рукою Ривалдуй. – Какие проблемы?! Это же элементарная торговля: за любой товар давай как можно меньше! При нужде добавить-то нетрудно… Я предлагаю для начала подарить им отвертку.
Он белозубо улыбнулся, выудил отвертку из нагрудного кармана и галантно, как цветочек, протянул аборигенам.
Те смерили ее презрительными взглядами, сопоставляя с размерами ракеты.
Однако ж – взяли.
Приписка на полях:
Существует предание, будто, в неоскудевающей дальновидности своей всё рассчитавши наперед, космонавты в этот эпохальный миг спросили: «Ну что, вам целую ракету сразу подарить или только гаечный ключ, которым можно ракету по винтику разобрать?» И будто бы тогда аборигены сдрейфили, взяв малость. Это ерунда. Люди, замечательные в разных устремлениях, и в деле не скупятся. Иначе может думать только нытик Бумдитцпуппер.
– А теперь ответьте на мои вопросы, которые я задавал вначале! – потребовал Матрай Докука.
– В самом деле, – урезонил Пупель Еня.
Один из туземцев, беспрестанно низко кланяясь и приседая, тотчас сообщил:
– Мы – тутошние поселяне или, если хотите, хозяева этой планеты. Первое, впрочем, не всегда совпадает со вторым. Но это и не важно. Мы занимаемся тем, что познаем природу, подлаживая ее к своим потребностям, и сами, в свою очередь, подлаживаемся под нее, когда ее подладить невозможно.
– А ракета у вас хорошая, – ласково и в один голос добавили его соотечественники.
И все трое мечтательно вздохнули.
– Н-дэ? – с подозрением уставился на них Ривалдуй.
Пункт седьмой
– Ку-ку, ку-ку, – послышалось из распахнутого настежь люка корабля.
– Два пополудни, между прочим! – с удовлетворением отметил Пупель Еня. – Полтора часа контачим. Не хухры-мухры!.. Почти рекорд.
– И не почти, а точно, – уязвленно отозвался капитан. – Сам подумай! Кому меньше удавалось?
– Это потому, наверное, что мы – единственные, первые. И разных злобных конкурентов у нас нет. Пока…
– Да что ты всё заладил: почти, пока!.. Те, кто придут потом, не в счет. История начнется с нас!
– Ты полагаешь? – усомнился Пупель Еня. – Сразу эдак – прямо с нас? Я как-то слабо представляю…
– Кэп, а часы не отстают? – осведомился Ривалдуй. – Мне показалось…
– Быть того не может! – возразил Матрай Докука. – Эти ходики не отстают ни на секунду. Зря их, что ли, выверяли по клепсидре, что на башне нашей ратуши?! Забыл? Точнейший инструмент!..
– Забыл, – сказал со вздохом Ривалдуй. – Но почему она так называется – «клепсидра»? Или он? Или они? Я уж давно на эту тему думал…
– А тут просто надо знать, мил человек, – язвительно заметил капитан. – Это значит: «изделие Сидора». А по научному – «клёп». Похоже, что-то он там здорово клепал всё время. Потому и названо: «Клёп Сидора». Чтоб, стало быть, не путали с другими клёпами – каких-нибудь Гвидонов или Сулейманов. Старые земные штучки, доракетная эпоха! Ну, а в разговорах незаметно прижилось: клепсидра и клепсидра… Вероятно, у этого Сидора в итоге получалось лучше, чем у прочих… Всё-то надо объяснять вам, вот народ! Нет, чтобы в книжку заглянуть…
– Я понял, кэп. Уговорил. Вернемся – загляну. Пускай я тоже… всем хорошим буду обязан книгам… Но все равно, по-моему, у нас кукушечка кукует медленней, не то что раньше.
– Перестройка на местное время, – глубокомысленно изрек Матрай Докука. – Тоже не исключено… Я ж говорю: на редкость тонкий инструмент. Потом закукует быстрее… Нам пока не к спеху – только начинаем…
Солнце сдвинулось на небосводе, и тени по-новому расположились на земле.
Спейсотусовщики теперь нежились в тенечке, под лесенкой, а туземцы, загорая, возлежали на громадном кованом ящике и беспечно болтали ногами.
Вид у местных был разморенный и самый миролюбивый.
– Эх, и здоровы жариться! – невольно позавидовал Ривалдуй. – Вот она, вселенская адаптация!
– А мы еще боялись, не хотели… – укоризненно сказал капитан. – Контакт неизбежен, если его ждешь. Нужно только как следует подождать… И взгляните на этих ребят – до чего милые, простые парни!
– Братья! – пакостно хихикнул Пупель Еня. – Душки! Ну и рожи!..
– Кстати, как насчет вашей цивилизации, друзья? – воодушевленно продолжил Матрай Докука.
– А позолоти-ка ручку, – с ленцой отозвались простые и милые.
– Как, вам все еще мало? – изумился капитан. – Ну, я вам доложу!..
– Позолоти-позолоти. Тогда – ответим, – терпеливо заверили друзья.
– Э-то уже любопытно, – пробормотал Матрай Докука. – Я-то думал, вам на первый раз, авансом, так сказать… А тут, выходит, – новая, меновая разновидность познания мира: надо за любой ответ платить… Ну ладно, выдайте им что-нибудь.
Пупель Еня покопался в ближнем ящике и достал разводной гаечный ключ.
Абориген, не слезая на землю, барски протянул руку и держал ее до тех пор, покуда Пупель Еня не выложил ему на ладонь свое подношение.
– Для кого как, – сказал туземец, внимательно разглядывая ключ. – Всякому плоду свой черед, на всё – свой аршин. Цивилизация – что надо!
– Ну, а по космическим просторам вы передвигаетесь? Летаете, небось, туда-сюда? – не унимался капитан. – У вас ракеты есть?
– Летать-то, конечно, летаем, любим это дело, очень даже любим, но не возвращаемся. Нет смысла. А ракеты, бывает, и подворачиваются. Иногда чаще, иногда – совсем редко. Это уж по сезону.
– Ах, так… – глубокомысленно кивнул Матрай Докука, делая знак, чтоб туземцам выдали по пачке сигарет. – По сезону, значит… Эт-то тоже любопытно. И своеобразно.
– Бывают сезоны круглогодичные, – разглагольствовали тем временем аборигены, – а бывают и так… Тут раз на раз не приходится. Порой за месяц, как за десять лет, привалит – хоть ты разорвись! А иногда… Особенно межсезонья нервы треплют. Утомляют. Слухов разных плодится – жуть!
– Офалдеть! Ну, совсем как у нас!.. Со слухами поосторожней надо, это верно, много пакостей от них, – поддакнул Ривалдуй, спроваживая аборигенам видавшее виды большое медное корыто со стиральной доской.
– Смотри-ка ты! – воскликнул капитан. – До чего ж у них всё как-то по чудному!.. Очень странные замашки. И не надо… этих… путать с нами, Ривалдуй. Они не заслужили. Да и мы, конечно, тоже… Диалектика, фалдуй ее возьми! – Он чуть задумался, теребя ухо, потом завозился в бакенбардах, подправил парик и, наконец, вкрадчиво поинтересовался, словно ненароком: – Строй-то какой тут у вас, а?
– О, строй!.. Отменный! Прямо – песня, да!.. – многозначительно воздел палец абориген и покосился на товарищей. – Когда-то думали, бывает лучше, но теперь привыкли, и все встало на свои места. Места, правда, не столь отдаленные от прежнего положения, но в целом строй – отменный!
Аборигены благосклонно приняли здоровенную самогуляющую кинокамеру с двуногим штативом и полуувеличительным стеклом.
– Стереоскопически-самозасвечивающая – всё подряд, – с немаленьким почтеньем пояснил Ривалдуй. – Цены ей нет. А уж орехи как дробит… Штука!
– Вот именно! – восторженно добавил Пупель Еня. – Так сказать, кусочек сердца вам впендюрил!..
– М-да… Ты бы, Пупель, все-таки помягче выражался. Мало ли что… А живут-то у вас люди долго? – вдруг полюбопытствовал Матрай Докука.
– Как сказать!.. С одной стороны, конечно, долго, если исходить из минимума, а с другой – максимум не позволяет уходить далеко от минимального разумного предела, который, правду говоря, порой ни к черту не годится… Так что, как тут ни верти, – всё одно. Живем помаленьку! Пока еще не вымираем.
– Это хорошо, – одобрительно кивнул капитан. – Жить нужно умеючи, ваша правда. А как насчет войн? – плотски поинтересовался он.
Один из аборигенов уселся на ящике по-турецки, руки скрестил на груди и с расстановкой, строго произнес:
– Всякое случается. Всякое… Раз на раз не приходится. Хотя – что называть войной… – Тут он откинулся назад, упершись руками в ящик, несколько секунд сосредоточенно молчал, выдерживая красивую ораторскую паузу и раздувая от важности щеки, и принялся затем вещать: – Бывает война внутренняя, то есть с самим собой, бывает война умов, то есть поиски истины в драке, а бывает война языков, то есть какое-нибудь заседание или утверждение нового закона… Впрочем, законы лет сто уже не менялись – никому не охота попусту волынку разводить. Но в целом мы – мирные люди, это всякому заметно. Если только с правильной позиции взглянуть… Позолоти-ка ручку.
– Ага, сейчас, – заинтригованный, пробормотал капитан. – Мы дадим, непременно. Так вы сказали… Правильная позиция? Это как же?
– А очень просто! Внимательно следите… Нужно встать посередине, и то, что слева окажется, всё неверно, а справа зато – правильно. При этом можно на сто восемьдесят градусов повернуться – и будет всё наоборот. А можно сделать так, чтобы правильное было сзади, а неправильное – спереди. Вариантов много, и у всякого свой плюс. Главное, найти ось вращения. У нас каждый вертится, как умеет.
Приписка на полях:
На Пемфигусе-Забойном о подобных штучках теперь так говорят: «Мормолонные плюфарки кашперяют бульфантуры». Что примерно означает: задница, густо обмазанная салом. И это – еще мягко сказано… Вот к чему приводят разные Контакты! Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер. (См. комментарий.)
Матрай Докука долго чесал затылок, дергал бакенбарды, задумчиво тренькал на губе, пытаясь свести концы с концами, но не получилось, и тогда он с готовностью ухватился за последнюю фразу.
– Вращение?! – ликующе вскричал он. – Динамо, ротор?! Ох, фалдец!.. Ну, а устройство какого-нибудь механизма можете изобразить?
– Позолоти ручку, – напомнили аборигены и жуликовато заморгали.
– С ума сойти! Глядите-ка, обмен технической информацией начался! Ну, прямо – как и завещали древние умы! – звонко причмокнул Пупель Еня и от радости даже захлопал в ладоши. – Обман, так сказать, мнениями. Счастье – всем и навсегда. Приехали. Давно бы так!
Ривалдуй с великой осторожностью преподнес аборигенам нечто, аккуратно завернутое в лоскутное одеяло.
– Законсервированный кайф, – проворковал он с пылкой нежностью. – Наш монолитный харч. Только для вас!.. Уж вы не упустите…
– Ах, я жду свирепой наготы!.. – вдруг молвил Пупель Еня. – В бездну окунуться…
– Помолчи, балбес, – резко одернул его капитан. – Это тебе не кино на Лигере. Нам сейчас машину изобразят… Так действуйте, приятели!
Аборигены не спеша, один за другим, слезли с ящика, обогнули его, так что в итоге остались торчать лишь их головы, и, виновато-преданно глядя на спейсотусовщиков, застыли ненадолго.
В наступившей тишине отчетливо зажурчало…
– Как у людей!.. – шепнул тихонько Ривалдуй. – Во всём! Ах, братья!..
Между тем аборигены вышли, наконец, из-за прикрытия, один из них подобрал с земли валявшуюся щепочку и быстро начертил перед собой довольно ровный круг.
Все трое тотчас победно подбоченились: мол, не хухры-мухры вам показали!..
– Это что такое? – близоруко сощурился Пупель Еня и пал на четвереньки, чтобы лучше разглядеть.
– Шар.
– Ну и что? Что он делает?
– Катится, – пояснил абориген.
– Нет слов! – поразился Пупель Еня. – Надо же – катится! А мы и не догадались…
Аборигены стояли довольные и застенчиво улыбались.
Приписка на полях:
В этом месте в стародавних хрониках изрядно много расхождений. Одни документы уверяют, будто так капитаном и было задумано, другие же, напротив, честят всю троицу почем зря, обвиняя ее в скудоумии и ротозействе. А было совсем не так. Я факты не трактую, я их просто уважаю. Никто никаких предварительных планов не составлял, но и никто в решающий момент ушами не хлопал. Это совершенно очевидно. Просто была неистовая увлеченность общим делом. Так, говорят, когда-то действовали некие большевики. (См. комментарий.) И тут уж было не до размышлений. За раздумья били. Потому теперь так ценится дерьмо. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Пункт восьмой
Вечером все трое молча поднялись к себе в ракету. Они были усталы, злы и голодны.
А после ужина пришла угрюмая, сытая подавленность…
Тогда Матрай Докука достал толстенный, в твердом переплете, путевой журнал, извлек из внутреннего потаенного кармана вечное перо и на чистом листе размашисто написал: «Развёрстка действий. Без побочных вариаций». Потом чуть-чуть помедлил и уже не так уверенно прибавил: «Параграф А – изначальный и нерукотворный». Нарисовав зачем-то крендель и заключив его, как в скобки, в восклицательные знаки, он продолжил:
«Но в целом:
1. В результате удачной посадки на планету звезды из системы УХ333Ъ-0, а также в результате обследования в дневной период ряда районов вышеуказанной планеты посредством ряда предназначенных для исследования как гористой, так и равнинной местности специальных само-самных приборов и аппаратов была обнаружена с высокой степенью достоверности до некоторой степени высокая цивилизация, каковая проявилась в шести часах полета от берега моря по прямой линии в виде трех экземпляров местной цивилизованной расы, каковые явились к звездолету с целью установления Контакта с сопровождением лингвистического самообратного переводчика, что ими и было поставлено нам на вид и что нами и было им разрешено в той степени разумного позволения, каковой приемлем для обеих высокодоговаривающихся сторон.
2. В результате тесного однодневного общения с вышеуказанными представителями местной цивилизации, а также в результате устранения некоторых несущественных препятствий на пути к полному и добрососедскому взаимопониманию представителям вышеуказанной местной цивилизации с нашей стороны были поштучно презентованы следующие сувенирные предметы из походного снаряжения звездолета».
Далее следовал подробнейший, длиннющий – на двадцать семь страниц убористым почерком – перечень штучных утрат экипажа.
Параграф А завершался словами: «Многоступенчатые вдумчивые переговоры дали массу ценных сведений как одной, так и другой высокодоговаривающейся стороне и протекали в дружественной и сердечной обстановке с глазу на глаз без третьих приглашенных лиц. Замётано». (Крендель и число.)
И другим уже, коряво-нервным почерком: «Вечером им больше ничего не дали, они обиделись и завалились спать. Хоть бы не проснулись…»
– Вот и всё, – довольно пропыхтел Матрай Докука, с треском захлопывая журнал. – Грандиозное начало грандиозного конца. Бесценный документ для потомков! Плакать будут – а не смогут оторваться!
– Прикипят душой, – поддакнул Ривалдуй, старательно подкручивая тучные пшеничные усы. – Ты, кэп, у нас светлая голова. Махина слога!
– Ты так думаешь? – встрепенулся капитан. – Вот… и я за собой с некоторых пор замечаю…
– М-да? А туземцам нынче сколько барахла поотдавали?! – ядовито спросил Пупель Еня.
– Ну, Пупель, это всё издержки. Даже вспоминать не стоит. Нынче при любом Контакте… Впрочем, этот – первый, и теории наглядной нет… Но все равно мы – сапиенсы. А сапиенс – не таракан. Попробуй, подлови! Ты не волнуйся, Пупель, это лишь цветочки. Мы свое возьмем – дай срок! Пока я предлагаю отдыхать. Мозгам нужна разрядка.
– Кстати, кэп, – не унимался Пупель Еня, – ты заметил: все вопросы задавали только мы, они не спрашивали вовсе? Ни о чем. Как будто мы для них – ничто…
– Возможно, так их воспитали, – пожал плечами капитан. – Нельзя без разрешенья лезть в чужую душу. Некрасиво… Но и нам навязываться… как-то не с руки. Сам посуди.
Между тем Ривалдуй, ни слова не говоря, полез на табурет и достал с комода древнюю, облупленную гитару. Потом уселся с ногами на пульт и, прицелившись, дернул за струны.
Звук вышел чудовищный.
– Я тут, стало быть… чуть-чуть, совсем не помешаю, – очень вежливо предупредил Ривалдуй. – Вы – беседуйте себе культурно…
Он изобразил трагическое вдохновенье на лице, поджал ноги, выдержал краткую паузу и, закатив глаза, принялся охаживать несчастный инструмент.
– Разлук-ка ты-ы-и разлук-ка-а! Родна-ай-я сто-о-рона-а! – дурным голосом заорал он, балдея от натуги, и скорбно затряс головой.
– Ты чего? – охнул Пупель Еня. – Спятил?
– Так… – уклончиво ответил Ривалдуй. – Песня… К прекрасному потянуло…
– Ты, брат, не шали, – погрозил ему Матрай Докука, – ты давай – не намекай. У меня на Лигере знаешь, сколько долгов осталось?
– Знаю, кэп, – покивал Ривалдуй и, вздохнув, начал тренькать что-то повеселее. – Вам-то что? Вы все тут здоровые. А я болен душою давно…
– Нет, так не пойдет. Ты другую спой, – потребовал Пупель Еня. – Речитативом, для подкорковых услад. Про слезы, звезды и потеху. Знаешь?
– Черта лысого! – ответил Ривалдуй. – Я больше ничего не знаю. Разве что вот… нежные садистские куплеты ревизора из канканной оперы «Лолитъ». Мне их нянька перед сном напевала. Душевно так!..
– Изверг! – взвился капитан. – Шпана ракетная! Все струны оборву!
Ривалдуй обиженно пожал плечами, спрыгнул на пол и гитару затолкал под пульт.
Потом повернулся к своим спутникам и, разведя руки, сказал трагически и просто:
– Травят!..
– Сопляк! – буркнул капитан. – И понимал бы что!.. А корчит умного… Мне эти ревизоры – уже вот где! Нянька ему в детстве пела… Х-м!
Он достал из кармана фигурное зеркальце, придирчиво посмотрелся в него и принялся кончиками пальцев взбивать свои огненно-седые бакенбарды. А парик марафетил и вовсе хорошо: плюнет на ладошку и, где надобно, – чуть-чуть придавит. Так местах в пяти – семи…
– А я еще и разные журналы прихватил, – сообщил, гордясь собою, Пупель Еня. – Кроме газет. Очень интересные. Хотите, почитаю?
Он выволок из стенного шкафчика ворох пожелтевшей от времени прессы, хлопнул ею об стол, подняв густые клубы пыли, выдернул первый попавшийся журнал, поправил на носу очки и громко зашуршал страницами.
– Сейчас отыщем юморочек… Где-то был…Вот! Тут и картинки есть.
– Скабрёзные? – встрепенулся Ривалдуй.
– Мал еще – на скабрёзные-то смотреть, – презрительно сказал Матрай Докука. – Бренчишь себе на гитаре и бренчи. Ну-ка, что там есть еще?
– Рекламы. Лозунги… Программы телепередач… Детские песни о главном… Животный юмор. Кросс-некрологи… А это, думаю, и Ривалдуюшке будет интересно!..
– Давай, – распорядился капитан. – Прочти юнцу. Пусть приобщается к высокому!..
– Нет, – зардевшись, отказался Пупель Еня. – Я лучше уж… своими словами. Будет поприличнее… Тут, значит, в объявлении одна толковая особа мечтает сходить замуж. Э-э… как бы блондинка – всюду… э-э… пропорции соблюдены… м-да… разбирается во всем, ишь ты! А взгляд какой! Божественная остекленелость взора… Хороша!
– Где? – не понял Ривалдуй.
– Везде, – с вызовом ответил Пупель Еня. – На-ка, полюбуйся, если хочешь.
Он сунул Ривалдую журнал, а сам деликатно уставился в иллюминатор.
– Нос курносый, – разочарованно сказал Ривалдуй. – Какой-то этот… поселянский шарм. Я не люблю.
– Да тут и разные другие должны быть, ты что!.. – выхватил у него журнал Матрай Докука. – Я еще в детстве увлекался… Будто я не помню! Где же это было? Где-то тут вот… Точно! Погляди – на два столбца… И все – замуж. Вот пасьянс! Давай, Ривалдуй, выберем мы тебе сейчас невесту. Пора от онанизма отвыкать.
– Ну, невесту… А потом что?
– Потом?.. – Капитан заерзал в кресле и с надеждой посмотрел на Пупель Еню.
Тот сидел – губки бантиком – и, якобы безучастно, следил, как раскачивается маятник у ходиков с кукушкой.
– Потом, надо думать… детишки пойдут, – сообщил неуверенно Матрай Докука.
– У меня этих детишек – знаешь, сколько?! – уныло сказал Ривалдуй. – И без всяких объявлений…
– Откуда? – строго спросил капитан.
Ривалдуй глуповато хихикнул.
– Стихия, ураган!.. – доверительно поведал он. – Ты не волнуйся, кэп, всё чисто – по договоренности. Здоровые детишки будут. Нам на смену.
– Имя им – легион! – возликовал внезапно Пупель Еня.
– Меньше, Пупель, – потупился Ривалдуй. – Ну, что ты! Много меньше.
– Мелкота, мальчишка! – безжалостно сказал Матрай Докука. – Эх, вот помню – была у меня заветная подруга… Опраксимандрой звали. Опря… Душка! Раскидистая была женщина. Как ивушка плакучая… Не стало…
– Это почему же? Неужели померла?
– Ну да, дождешься! Нет, прогнал. Корней не ощущал. Болото! Всё телеса да телеса… Эх, Опря… Мамонт! Точно – женим мы тебя, Ривалдуй. Непременно женим. Погляди-ка, девочки какие! Праздник!..
– Так газетам этим и журналам сколько лет, кэп?! – взбеленился Ривалдуй. – Из этих девочек теперь, поди, уже песка насыпалось…
– Подумаешь, беда! Песок и золотой бывает… А зато такая изменять не станет. Ломовой верняк, – обрадовался Пупель Еня. – Верно, кэп?
– Н-ну… В общем-то… в старушках тоже есть пикантненькая свежесть, – покивал Матрай Докука. – Так что, Ривалдуй, смотри… Упустишь ненароком, а потом уже определенно будет поздно… Никогда не наверстаешь. Ты подумай. Я не тороплю.
– Ты понял? – Пупель Еня с важностью протер очки.
Меж тем капитан вылез из кресла, неспеша прошелся по каюте, заглянул хозяйски в темный иллюминатор, сделал пару дыхательных упражнений, потом распахнул дверцы комода и начал шуровать внутри.
– Ты чего? – окликнул его Ривалдуй.
– Да вот… в шахматишки бы сейчас… – высунулся из шкафа капитан. – Партейкой-другой перекинуться… Вдруг, знаешь, потянуло… Помнится, я как-то сеанс одновременной игры давал. На ста досках. Сотню партий подчистую проиграл, но из одной такую ничью вытянул!.. Загляденье!
– Ишь ты как… Откуда ж эта одна взялась, коли все сто проиграл? – резонно заметил Пупель Еня.
– Вот, я и сам удивляюсь…
Тут снаружи раздалось переливчатое стрекотание, а вслед за этим гнусаво заухало, будто старый филин примостился на печной трубе.
– Самокрутка прилетела! – встрепенулся Ривалдуй. – Я даже позабыл о ней… Кончай возиться, кэп, иди аппаратуру принимать. Твоя забота. А я подготовлю экран – видеозаписи смотреть. И, пока я разворачиваю, погляди-ка, Пупелёк, вон там, возле шкафа – цел ли гвоздик, чтоб экран повесить. Может, заржавел или погнулся…
– Эх, давненько ж не было кино! – с довольным видом потер руки Пупель Еня. – Ведь известно: самое могучее из всех искусств! Покажут, а ты пялишься. И легкость в голове… В натуре – офалдеть!
– Конечно. Манускрипт эпохи! – важно согласился Ривалдуй.
Матрай Докука, с головы до ног облепленный лежалым пухом, вылез из комода.
– Пропали шахматишки, – негодуя, сообщил он. – Нету! Везде обыскал. Думаете, я не понимаю? Совсем глупый стал? Ну, это вам так не пройдет! Спереть утеху для души… Наиглавнейшую! Ведь это ж надо!..
– Да никто, кэп, и не крал, – обиделся Пупель Еня. – Аборигенам днем отдали.
– А кто позволил?
– Ладно-ладно, кэп, ты ступай, делом занимайся, – Ривалдуй подтолкнул капитана к двери. – Надоело уже, как ты нам проигрываешь.
– На деньги вы со мной не играли! – бедово сказал Матрай Докука и вышел из каюты.
Приписка на полях:
Спасители Нации, талантливые дети КУКИЗЫ!.. Они все были авантюристами – по призванию и в силу разных обстоятельств. Не мошенниками, не ворами, а честными и непредвзятыми авантюристами. Первооткрывателями. И таких уж – боле нет… (См. комментарий.)
Пункт девятый
Запылал любовно отутюженный Ривалдуем стереоэкран, и тогда видно стало, как взлетела самокрутка.
Внизу медленно проплывал один и тот же пейзаж – желто-зеленые лужайки, бесконечные поля с белыми цветами, редкие перелески, холмики, овраги, излучины реки…
Потом наметились отроги гор…
Перевалив через скалистый и почти безжизненный хребет, самокрутка встряхнулась и пошла на снижение.
И тут все трое увидали город.
Мосты, высотные дома, проспекты, многослойные развязки, погруженные в сиреневое марево… Чадили трубы заводов, мигали разноцветные огни, по улицам неслись диковинные экипажи, там и сям игриво золотились купола народных стадионов …
Словом, сказка!
– Вот он, вот он, перед нами! Черт возьми, вы только посмотрите!.. – гаркнул Пупель Еня, от возбуждения вскочив со стула. – Город! Городище!
– Сядь, – приказал капитан. – Совесть надобно иметь. Не загораживай экран.
– Но ведь – город!.. – повторил, весь сияя, Пупель Еня, однако сел.
– Небось, столица. Центр тутошнего мира, – ввернул Ривалдуй. – Эх, повезло!..
– Ну, это еще не известно, – строптиво возразил Матрай Докука. – Но, если по большому счету…
– Уж естественно! А мы тут, как последние болваны, с аборигенами прохлаждаемся, – пал духом Пупель Еня. – Великую цивилизацию под носом не замечаем.
– Точно! – загорелся Ривалдуй. – Это то, что надо. Никаких сомнений. Я надеюсь, кэп, мы выудим из этого города все, что сумеем?
Некоторое время капитан размышлял.
– А что? – сказал он наконец. – Такой подарочек судьба преподнесла! Выходит, заслужили. М-да… И впрямь, ей-богу… Плюнуть на этих аборигенов – да и махнуть в город. Вот прямо сейчас и стартовать!
– Кэп, благодетель! – восторженно начал Ривалдуй. – Дай-ка я тебя поцелую!
Он кинулся к Матрай Докуке и сально его облобызал.
– Пуся, а не кэп! – промурлыкал он игриво и, точно кнопку на дверном звонке, ловко придавил большим пальцем капитанский нос.
Видно, он слегка перестарался, потому что из глаз Матрай Докуки моментально брызнули слезы.
– Изверг! – взвился капитан. – Кретин! Уж сколько раз просил тебя: не трогай! Я не выношу…
– Ведь не прибил же… – насупился Ривалдуй.
– Давай, кэп, заводи машину, – призвал Пупель Еня. – Обижаться будем после.
Матрай Докука утер слезы рукавом, шумно высморкался в кумачовый с черными оборками платок, после чего деловито проверил, плотно ли задернуты все шторы на иллюминаторах и не капает ли зря из рукомойника вода, затем пододвинул к пульту продавленное кресло и уселся в него.
– Стартовая тревога, – объявил он бесцветным начальским голосом. – Предстартовый атас с ускоренным отсчетом взад. Номер три, номер два… Ну, что же вы?! – он выжидательно обернулся, прервав счет.
Остальные члены экипажа, радостно загомонив, мигом попадали в такие же, видавшие виды кресла со взлетными пукалками позади.
– Номер раз! – голос капитана взвился к потолку. – Номер ноль!
– Ну, еще чуть-чуть, еще немного… – прошептал, зажмуриваясь, Пупель Еня. – Вот, сейчас…
Тогда капитан крутанул главный стартовый штурвал, пару раз качнул ручной насос, уперся ногами в две рифленые педали под пультом и неистово заработал ими.
Стены ракеты задрожали. Где-то натужно заквохтало и затарахтело.
– Поехали! – заорал Ривалдуй. – Жми-жми, кэп! С ветерком давай!
Матрай Докука, красный, точно перезрелый помидор, весь взъерошенный и взмокший, громко сопя, жал на педали из последних сил.
– Коленчатый вал не смазан! Черти стоеросовые, позабыли!.. Крышка! – прохрипел он, намертво вцепившись обеими руками в подлокотники. – Нет тяги! Идиоты! Я же говорил… Сто раз просил… Фалдец всему!
В следующую секунду с оглушительным свистом ручка главного насоса выдвинулась до упора, ноги капитана бессильно сорвались с педалей, какой-то никелированный штырь снизу ударил в кресло, опрокинув его, и доблестный Матрай Докука, альбатросом дав круг по каюте, распластался на полу.
– Ой! Падаем, падаем! – не своим голосом завопил Пупель Еня. – Не взлетели…
Рядом зазвенело, заскрежетало, и свет погас.
– Ку-ку, – пробили в темноте часы.
Пункт десятый
В рубке управления горела только одна, чудом уцелевшая, аварийная лампочка.
В ее дрожащем тусклом свете разруха вокруг смотрелась устрашающе.
Капитан заохал и сел.
Он был совершенно лысый.
Изо рта его торчал жалкий обломок мундштука от разбитой курительной трубки – в минуты страшных напряжений Матрай Докука всегда зажимал в зубах эту заветную трубку, чтобы самому себе казаться и значительнее, и сильнее.
Капитан машинально, со страстью, пососал обломок и, догадавшись, в чем тут дело, гадливо выплюнул.
– Ай! – вскрикнул кто-то наверху. – За что?
Матрай Докука поднял глаза и увидал Ривалдуя.
Тот не то висел, не то орлом парил под потолком, намертво заткнув собственным задом вдребезги разбитый иллюминатор, и совершал руками отчаянные пассы, силясь высвободиться из капкана.
– Кэп! – неожиданно высоким голосом позвал он. – Меня тут прищемило… Больше не могу…
– Ну, чего, чего? – сердито огрызнулся капитан. – Чего тебе неймется?
– Жмет, – простонал Ривалдуй. – Везде. И поддувает… Ты попробуй-ка вот так…
– Ах! – взмахнул рукой капитан. – Потерпеть не можешь! Поддувает… Неженка! Зато в сортир ходить не надо. Поднатужился – и все дела… А у меня действительно беда. Я парик потерял!
– Да ладно, кэп, – взвыл Ривалдуй, – кому ты нужен в своем парике?! Лысый и лысый. Подумаешь, голова! Это же не зад, чтобы в штанах ее держать!
– Ну, знаешь!.. Уж такой пакости я от тебя совсем не ожидал! – едва не задохнулся от негодования Матрай Докука. – Ты еще сравни…
Он не договорил, вконец взбешенный, отшвырнул ногою кресло и, найдя под ним измятый и разорванный парик, с проклятьем водрузил свое сокровище на место.
Затем сумрачно огляделся по сторонам.
– Пупель где? – спросил он несколько секунд спустя. – Не видно с высоты?
– А вон – под пультом прячется.
Матрай Докука, не утруждая себя, чтобы нагнуться, сунул руку под пульт, пошарил немного и вытянул оттуда насмерть перепуганного Пупель Еню.
Тот на ногах не держался, норовил все юркнуть обратно и при этом тихо, беспрестанно подвывал.
– Стой смирно, Пупель, – властно приказал Матрай Докука. – Ты же молодец! Швейцар по штату. Менеджер стояния у двери. На ногах обязан быть всегда! Не то разжалую.
– Что, на какую-то планету сели? – спросил Пупель Еня отрешенно. – Так, кажись?
– Тебе вот только кажется, а по мне такие ветры гуляют! – отчаянно и безуспешно дергаясь в иллюминаторе, подал голос Ривалдуй.
– Да нет, братцы, все в порядке, – вздохнул Матрай Докука. – Откуда взлетели – туда и свалились. Можно сказать, что и сели…
– Ну? – изумился Пупель Еня. – Вот так приключение!.. А я уж тут подумал: новые миры… Нет, что-то мне не по себе. Пойду прилягу…
– Нечего! – дернул его за рукав капитан. – Нашел момент! И все-то норовит, и все-то норовит… Потом отлежишься! Проверь-ка для начала, какие приборы уцелели.
– Вытащите меня! – потребовал Ривалдуй.
– Ты, главное, не суетись, – заметил капитан. – Полезно суетиться на поминках, чтоб всё было в лучшем виде. А сейчас – чего? Учу тебя, учу, а толку… Голова цела, и хорошо. Успеешь.
– Импотентом я успею стать, – заблеял тонко Ривалдуй, кривясь. – Тебя бы эдак прищемило!.. Мне и голова ни к черту будет не нужна!
– Подумаешь, потеря! – хмыкнул капитан. – А у меня беда: порвался паричок, на нос съезжает. Надо зашивать… Не очень-то я в этом деле смыслю… Может, ты умеешь? Я найду иголку с ниткой, ты попробуй – руки-то свободные…
– Кэп, ну имей же совесть, я умру сейчас! – заквохтал Ривалдуй.
– Вот этого – не надо, – строго произнес Матрай Докука. – Обожди. Я помню о тебе, я помню. Ты же молодчина. Наш гусар и, так сказать, бармен… Обязан быть всегда на рубеже – вот как сейчас, к примеру… А не то – разжалую. Да!
Ривалдуй собрался было что-то возразить, но лишь беспомощно махнул рукой и тихо зарыдал.
Меж тем Пупель Еня, обведя блудливым взглядом всю каюту, бочком, по кратчайшему пути, прошелся вдоль всевозможных шкафчиков, быстро открывая и закрывая их, покрутил ручки на пульте, понаблюдал, как в самых укромных уголках мигают аварийные и прочие сигнальные лампочки, и остался исключительно доволен.
– Все цело и почти на месте, – деловито сообщил он. – Разве что посуда из буфета малость…
– Склеим, – успокоил Ривалдуй. – А если вовсе на кусочки, будет дополнительный балласт – швырять на старте. Пригодится!
– Вот звездолет! – с пафосом начал капитан. – Вот, доложу вам, зверская машина! Топором, небось, тесали, душу вкладывали, без единого гвоздя… Ни в жизнь не расшибешь! Теперь так не умеют… Да уж… Утеряли дедовский секрет.
Тут вдруг глаза у Ривалдуя сделались квадратными, он жутко побелел – так что и при скудном освещенье это было видно – и, заикаясь, прошептал:
– Меня там кто-то шлепнул.
– Птичка села, – предположил Матрай Докука.
– Да какая, к черту, птичка?! Шлепнул! От души… Эй, вытащите меня отсюда! Они там теперь от моих штанов заклепки отковыривают!
Это и решило его горькую судьбу.
Матрай Докука и Пупель Еня, поплевав на ладони, схватили Ривалдуя за руки, ногами сами уперлись в стену и дернули, что было сил.
– Оторвете! Спятили вы, что ли?! – взвыл дурным голосом Ривалдуй. – Подцепите чем-нибудь!
– А это мысль! – признал Матрай Докука.
Пупель Еня опрометью бросился к чуланчику и выволок оттуда здоровенный лом.
– Загадка: в одно ухо влетает, а в другое – вылетает. Что такое? – вдруг хихикнул капитан. – Отгадка: лом.
– Садисты! – ухнул Ривалдуй.
– Нет. Лучшие друзья и компаньоны, – возразил азартно Пупель Еня. – Ну-ка, не дыши! Совсем… А лучше – съёжься! Как сумеешь. И замри! – скомандовал он и, поднажав, с трудом просунул лом меж кромкою иллюминатора и ривалдуевым боком. – Теперь – терпи… Еще немного… Р-раз!
Он рванул лом книзу, капитан схватил Ривалдуя за голову, и с коротким воплем «хъяк!» Ривалдуй свалился на пол, тотчас потеряв сознание.
– Ты погляди-ка, кэп, – тяжело дыша, пробормотал Пупель Еня и ломиком указал на иллюминатор.
Снаружи, возле самой ракеты, околачивались трое аборигенов и злобно таращились на космонавтов.
Потом, перебивая друг друга и грозя кулаками, что-то начали орать.
Матрай Докука моментально подтолкнул к иллюминатору лингвоперчик, который – как вещь истинно бесценную – экипаж забрал с собой на ночь в ракету.
– Холера вы бесстыжая! Все люди спят! Когда-нибудь угомонитесь? – залпом выдал автомат.
– Смотри-ка ж ты, серчают… – не без удовольствия отметил Пупель Еня.
– Не волнуйтесь, приятели, тут мелкая накладочка произошла, – ответил капитан вполне миролюбиво. – Всякое бывает… Вы ступайте, с богом. Мы – уже…
Аборигены, ворча, удалились в темноту.
– Хорошенькое дельце! – неожиданно насторожился Пупель Еня. – Выходит, они взялись дежурить у ракеты? День и ночь? Мне это не нравится, кэп.
Ривалдуй тем временем пришел в себя, посидел немного на полу, прислушиваясь к разговору, а потом вдруг вскочил и опрометью кинулся к иллюминатору:
– Эй, вы! Приятели, друзья, товарищи! Вопросы задавали? Ручку золотите!
– Поздно, поздно, брат наш дорогой! – заржали издали аборигены. – Сразу надо было соображать. И у тебя теперь вопрос. Считай, что квиты. И не приставай.
– Вот так всегда, – трагически сказал Ривалдуй. – Прошляпили такой момент! А ведь – могли…
– Ну, ты даешь!.. – невольно фыркнул Пупель Еня. – Эк на тебя нашло!
– А что? – обозлился Ривалдуй. – Им только золотить?! А кто они такие?!. Ничего себе Контакт!
– Другого пока нет, – пожал плечами Пупель Еня. – И, похоже, не предвидится…
– Да ладно уж, – вмешался капитан. – И вправду – ночь… Все спать должны. Какие могут быть контакты?
– Ночью-то – самый контакт и бывает, – возразил Ривалдуй. – Ничего ты в жизни, кэп, не понимаешь!
– И все-таки они – молодцы, честное слово, – внезапно заявил Матрай Докука, беря в руки веник и поигрывая им, как теннисной ракеткой. – Прекрасные деловые люди.
– А? – сказал Пупель Еня. – Как ты их назвал?
– Они же форменные дети! Вы вспомните, какими глазами они смотрели на нашу ракету! Это же взгляд ребенка, который мечтает иметь все игрушки разом…
– Это взгляд циничного, профессионального вымогателя, вот что я вам скажу, – сердито буркнул Ривалдуй. – И вы меня не переубедите. Колдыри они, и точка. Или зомбари. А я таких не уважаю.
Приписка на полях:
Некоторые исследователи полагают, будто именно аборигены презирали космонавтов. Это все завистливые домыслы сквалыги Бумдитцпуппера, который тайно презирает оппоненток – старых и кабинетных дев. Космонавтов нельзя презирать. Бесполезно. Ты останешься, а они – полетят… (См. комментарий.)
– Что ж, в таком случае, пожалуй, можно подвести и некоторые итоги, – задумчиво проговорил Пупель Еня, ногой переворачивая кресло в нормальное его положение и с досадой разглядывая новые прорехи в старенькой обивке.
– Господи, какие еще могут быть итоги?! – горько отозвался Ривалдуй.
– Ну, что значит – какие итоги? Убедятся, что нам для них ничего не жаль, и тогда побратаются с нами, – предположил Пупель Еня.
– Не глумись! – нахмурясь, по-начальски строго произнес Матрай Докука. – Еще не известно, что сейчас эти трое думают о нас. Особенно – после аварии…
– Уж о нас им, проложим, плохо думать не придется. Не на тех напали. Пусть хоть будет сто аварий!
– Да? Ну-ну, – сказал капитан и принялся мести пол. – Мебель всю – давайте-ка на место.
Пункт одиннадцатый
Они сидели за столом в прибранной каюте, а перед Матрай Докукой лежали вечное перо и неказистый лист бумаги, исчирканный вдоль и поперек.
– Действительно, – с очевидной растерянностью бормотал капитан, – что-то многовато получается… И даже слишком. Совсем не ожидал… Неужели мы столько отдали им за один вчерашний день? В путевом журнале было вроде меньше… Впрочем, запечатлевали впопыхах, учитывали только главное, не мелочились, так сказать…
– Не мелочились, – эхом отозвался Пупель Еня. И с издевкою добавил: – Мудрый-то народ давно установил: курочка по зернышку клюет, а весь двор потом… сами понимаете, во что превращает.
– Я – твердый пас, – заявил Ривалдуй. – Ничего у меня больше не осталось. Спустил буквально все, вплоть до зубной щетки. А эти подонки еще корчили рожи, словно им подсовывали невесть что.
– И у меня, поверите ли, тоже ничего теперь нет… – подхватил, разводя руками, Пупель Еня. – Даже не смотрел, что отдаю… Есть, правда, очки, но я без них – ни шагу, как слепой котенок.
– М-да, мальчики, и мне порадовать вас нечем. Вот эдак незаметно весь наш скарб-то и уплыл… Тю-тю!.. Но я им тоже больше ничего не дам, – пообещал Матрай Докука. – Пусть хоть лопнут, а не дам. Потому что из всего личного у меня остался только этот рваненький парик. Ну, и еще вставная золотая челюсть… Но она священна для меня. Далекая юность, незабвенные дела… Какие мордобои!.. Один зуб налево, другой зуб – направо. Я только начинал… О славе даже и не помышлял…
– А это было бы эффектно! – хохотнул Ривалдуй. – Нет, правда-правда. «Позолоти ручку» скажут туземцы, и кэп-то наш – шварк на протянутую ладонь свою вставную челюсть! И тотчас – паника в стане врага…
– Мальчишка! – искренне обиделся Матрай Докука и надолго погрузился в сладкие таинственные воспоминания. Потом встал и отрешенно зашагал по каюте.
Внезапно он круто повернулся и, уперши руки в бока, чертом поглядел на товарищей.
– Нет, я их не пощажу! – сказал он непреклонно. – Буду бить их оружием.
– Кого это, кэп? – поинтересовался Пупель Еня.
– Да уж ясное дело – кого! Бороться будем. Насмерть. Ривалдуюшка прав: хватит золотить! Такое завтра наплету им – уши завянут. Спасительный бред. Бред и еще раз бред. Железная тактика. Всегда вывозила, – он алчно улыбнулся. – Тоже будут разные вопросы задавать. Нам только бы не проморгать, как давеча случилось… Оконфузились, но ведь зато – урок. На завтра. Тут уж – всё. Задавим и до нитки оберем. Покажем этим проходимцам, что такое человек! Ну, а покуда – спать. Уже светать вон начинает…
– На свежую-то голову чушь нести лучше всего, – с важным видом подтвердил Ривалдуй. – Тут ты прав. Только тогда чушь примет достоинства истины. Нет, как я завернул, а?! Не один ты, кэп, у нас мудрец!..
– Печурку бы не худо протопить, – вдруг жалобно заметил Пупель Еня.
– Нечего! – упрямым жестом оборвал его Матрай Докука. – Сегодня и так будет жаркий денек. А пока – перебьемся. К тому же, Пупель, если жарко, ты слишком орешь по ночам. Дай чуток отдохнуть.
– Родина снится, – вздохнул Пупель Еня. – Всегда рядом. Какой уж тут покой!..
Пункт двенадцатый
Из окошечка высунулась деревянная кукушка с отбитым клювом и сипло сказала:
– Восемь раз ку-ку ровно.
А механическая говорилка, заключенная внутри нее, проскрежетала:
– Кто в урочный час встает – первым писает и… будит остальных! Ку-ку, товарищи, ку-ку!
Вслед за этим раздался ужасающий грохот – тяжелая никелированная гиря обрушилась на кастрюлю, на краю которой балансировала крышка.
Неустойчивая крышка тотчас опрокинулась в чугунный тазик метром ниже, а в тазике всякого металлического хлама лежало – видимо-невидимо.
От такого шума Матрай Докука тотчас подскочил на своем тюфячке и принялся ошалело протирать глаза.
– Ку-ку, ку-ку, зараза, – зло передразнил он.
Гамак, подвязанный к тяжелой потолочной балке, нервно задергался, а затем над его краем показалась голова Ривалдуя – взлохмаченная, вся в пыли и паутине.
– Что, никак, прокуковало? – придушенным со сна голосом осведомился Ривалдуй.
– У-м-гу… – все еще пребывая между сном и пробуждением, кивнул капитан. – Но, сдается мне, Ривалдуюшка, ты прав: часы опять бегут.
– А петушок кричал?
– Вот петушка я не расслышал, извини, – смиренно произнес Матрай Докука. – Спал.
Тут за стеною, из чулана, с надрывом и заливисто заголосил петух.
Хоть и сверяли ходики с клепсидрой на Лигере-Столбовом, но, чтоб спокойно жить, для пущей подстраховки непременно брали в каждый дальний рейс живого петушка, резонно полагая: сложная техника, неровен час, соврет – и не заметишь, а природная-то тварь себе такого не позволит никогда. Не то чтоб эталон, но – как бы добрый ангел, голосистый и крылатый…
– Вот теперь и впрямь пора вставать, – лениво потянувшись на пуховом тюфячке, промолвил капитан. – Теперь-то уж – наверняка. Ведь сотню раз напоминал начальству: сверьте ходики, отладьте – нам же точность в космосе нужна! Неимоверная!.. А если – голод, упаси господь? Съедим мы петушка – и что тогда? Всей точности конец?! Нет, ноль внимания… И нате вам: часы, естественно, бегут!
Матрай Докука очень не хотел вставать и, разглагольствуя, как будто продлевал немножко дрему.
– Да, кэп, да, ты безусловно прав, – вздохнул с тоскою Ривалдуй. – Ведь лишняя-то целая минута сна – порой дороже жизни. Уж такая сладкая!..
– Ну, ладно, насладились чуточку – и хватит. К делу! Давай Пупеля буди, – распорядился капитан. – Пораньше начнем – пораньше и закончим. Нас еще город дожидается!
– Ага, – коротко ответил Ривалдуй и тотчас снова завалился спать.
Матрай Докуке это не понравилось.
– Эй! – закричал он, вскакивая с тюфячка. – Ты будешь досыпать, а я – трудись?! Ох, смотри, Ривалдуй, вернемся домой, на Лигер, – такой тебе выговор влеплю!.. – Для вящей убедительности капитан потыкал в гамак кулаком.
Ривалдуй разом оказался на полу.
– Кэп, – сказал он очень серьезно, – ты так больше не шути. Это слишком жестоко. Я ведь в космосе – до последнего строгача. Сам знаешь… У меня от каждого замечания поджилки трясутся. И сердце обрывается. Ты же не хочешь, кэп, вернуться домой со свежим покойничком на борту?
– Э-эх, – укоризненно сказал капитан, – опять ты за свое. Дымоход заставлю чистить!
– Дымоход? – ужаснулся Ривалдуй. – Какой – ракетный?! Нет! Только не это!.. Всё, бегу Пупеля поднимать. И, кстати, кэп, уж вот кому бы надо выговор влепить!
Матрай Докука скроил печальную гримасу и безнадежно развел руками:
– Ты его лучше не тронь. Он слаб. Пупель если не проспится – его потом целый день все равно что и нет. Не вменяет… А зачем он нам такой?
– Устроился, стервец! – завистливо пробормотал Ривалдуй и, кряхтя, полез под пульт управления, где Пупель Еня устроил себе лежачок.
Очень славный лежачок. Как гнездышко…
Ривалдуй бесцеремонно выволок Пупеля за ногу на середину каюты и склонился над ним.
– Встань, Пупель, по-хорошему тебя все просим! – потребовал он.
Пупель Еня не шелохнулся.
– А хочешь, я дам тебе медовый пряник? – вкрадчиво поинтересовался Ривалдуй.
Пупель Еня мигом сел, зорко приоткрыв один глаз.
– Где пряник?
– Ага, вот и проснулся, – удовлетворенно потирая руки, выпрямился Ривалдуй. – И не пытайся снова уснуть – все равно тебе не поверю.
– Опять с пряником надул? – обиделся Пупель Еня.
– Натощак – не положено!
Ривалдуй развернулся, встряхнулся и, шлепая босыми ногами, совершил короткую пробежку в туалет быстрого пользования, пристроенный к ракете снаружи.
Выйдя оттуда, он еще немножечко продолжил бег на месте, в то же время как бы приседая, – очень сложный элемент в утренней зарядке.
Потом сделал пару простеньких дыхательных отмахов, лихо подтянул небесно-голубые подштанники и, громко свистя какой-то радостно-похабненький мотив, который слушал еще в детстве, вновь пошел вон из каюты.
Подоспело время умываться.
– Не боись, кэп, сегодня мы им всем покажем такую кузькину мать!.. – ободряюще бросил он в дверях.
Через несколько секунд он, однако, вернулся. Озабоченный и мрачный.
– Что, никак, рукомойник… совсем развалился? Сгнил? – настороженно спросил Матрай Докука.
– Нет, рукомойник цел. Чего ей, этой чушке, сделается! Где моя зубная щетка? – Ривалдуй испытующе уставился на своих спутников. Но тотчас спохватился: – Погодите, погодите… Да ведь я же ее отдал им!..
И сразу же в ракете стало как-то очень скучно, тягостно и неуютно…
– Воистину – мерзавцы! – грустно резюмировал Матрай Докука. – Подлая шпана.
– Правильно, кэп, золотые слова, я сам бы лучше не сказал, – поддержал Ривалдуй, гневаясь невероятно. – Так и начни сегодня свою приветственную речь: «Дорогие товарищи аборигены! Доводим до вашего сведения: вы все – дерьмо!» И добавь еще что-нибудь в этом роде. Аплодисментов, правда, не будет. Впрочем, если хочешь, мы можем похлопать немножко. В знак солидарности подчиненных с начальством…
– Прекрати немедленно! – с возмущением замахал руками Матрай Докука. – Фанфарон! И вообще…Вот ведь, опять сегодня рубашку наизнанку надел… И что мне не везет с этими рубашками?! Прямо наказание какое-то!
– А это – оттого, что умный очень, – уважительно заметил Пупель Еня. – Когда будем завтракать, кэп? Если память мне не изменяет, твой черед быть коком.
– Здрасьте, вспомнил!.. – буркнул капитан. – Да вы же знаете, какой из меня повар! Снова пропоносит всех, раздует животы и… все такое. Я могу, конечно… Не такой уж это труд. Могу уважить…
– Должен, кэп! Кто график составлял перед отлётом? – наседал занудно Пупель Еня. – Ты, собственноручно. Всё по дням расписано, на годы… Что же мы, голодные останемся? Никто вместо тебя не будет…
– Может, обойдемся, а? – вмешался Ривалдуй. – Ну, поработаем немного натощак. Не вымрем же, в конце концов! А вот управимся с этими проходимцами – тогда и запируем от души! Я кэпу подсоблю.
– Нет, натощак я ничего не смыслю, – не сдавался Пупель Еня. – Бесполезно! Становлюсь, как баобаб… И глупостей наделаю – потом не разгребете.
– Это чувствуется, – хмыкнул Ривалдуй. – По этой части ты большой мастак. Но если кэп нас всех сейчас накормит и мы… ну… заболеем – будет лучше, да? Тогда уж точно – тáк обкакаемся перед местными!.. Тебе что, принцип важен, лишь бы им не поступиться? Или дело?
– Вообще-то… дело. Мне на принципы плевать, – сознался Пупель Еня. – С ними в космос никогда не полетишь. Да и Контакта не наладишь…
– Вот! – окрылился Ривалдуй. – А нам теперь и нужно, чтобы мысль, как молния, плясала, чтоб мы были свежие, здоровенькие! Лучше потерпи.
– Не буду, – мрачно и упрямо отозвался Пупель Еня. – Не же-ла-ю! Понял? Ведь пока сюда летели…
– Ты сравнил! – всплеснул руками капитан. – В полете я бы мог готовить вам буквально каждый день – и то бы ничего. В полете, как на даче, – напрягать мозги не надо. Хоть сто раз отпучился – подумаешь, беда! Ривалдуй верно говорит. Пожалуй, лучше натощак теперь. И я…О вас же ведь забочусь! Капитанская душевная опека.
– Просто лень тебе, и все тут. Тоже мне, опека! – огрызнулся Пупель Еня, потихонечку смиряясь с тем, что есть ему сегодня не дадут. – Вон, полюбуйтесь-ка: красавцы уже здесь, – кивнул он на иллюминатор.
К ракете с гордым видом приближались аборигены.
Но посохов у них в руках не было, и на головах сидели какие-то дурацкие, расхристанные тюрбаны.
К тому же были туземцы совершенно голые.
– Позвольте-ка, но это, кажется, не те… – опешил, вглядываясь, Ривалдуй. – Нет, точно. Вчера были другие! А эти вообще безо всего…
– У, бесстыдники, – беззлобно крякнул капитан. – Хотя… погода позволяет… Батюшки, да среди них и женщина есть!
– Где, где? Действительно! Гляди… Живая женщина, и не в журнале… Ой! Нам бы в экипаж… – промямлил Пупель Еня, фантастически глупея на глазах. Может быть, и вправду с голодухи…
Приписка на полях:
Где-то сказано, что Ривалдуй был девственницей, нарядившейся мужчиной, только бы попасть на звездолет. Вопрос деликатный, но, ежели поставлен, требует опровержения. Усы, гусарский рост и прочее – еще не доказательство, конечно. Но есть характеристика из КУКИЗЫ, где прямо говорится: «Отрок Ривалдуй, болван и проходимец, рекомендуется к полету, дабы не срамил отечество, внутри его пределов находясь»! Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Пункт тринадцатый
Тут из-за кучи выменянного добра показались три заспанные вчерашние физиономии.
Несколько томительных мгновений они обалдело таращились на пришельцев, затем переглянулись, перемигнулись и – разом исчезли.
Пришельцы, явно не рассчитывавшие встретиться здесь с соплеменниками, встали, точно наткнулись на невидимую преграду, и на их лицах обозначились тоска и смятение.
Тогда три головы опять взметнулись над кучей недавних подношений, самый хиленький из прячущихся вдруг скривился, плюнул и со злорадством показал язык.
Такое наглое поведение вчерашних разозлило сегодняшних не на шутку.
Один из мужчин яростно топнул ногой, а женщина с воодушевлением произвела серию бойких движений, недвусмысленно означавших: «Поддай им, прохвостам, поддай!»
В следующую секунду, огласив долину сатанинскими дурными воплями, трое вчерашних проворно выпрыгнули навстречу сегодняшним.
После чего аборигены, вереща и корча всяческие оскорбительные рожи, осыпая друг друга несомненными угрозами и проклятиями, принялись плеваться и кидаться камнями, да с такою силой, что увесистые булыжники, как градины во время чудовищной непогоды, гулко забарабанили по бревенчатой обшивке звездолета, рикошетом отлетая во все стороны.
– Ой! – не на шутку испугался Пупель Еня. – Ракета старая – изувечат!.. Где потом чинить?
Женщина сама никаких каменюк бросать не порывалась, однако била пятками в землю, спиной упершись в ракетную посадочную распорку, истово визжала, гулко пукала, налево и направо взбрыкивала бюстом и вся аж исходила от ярости, подбадривая тем своих сражающихся спутников.
Тут неожиданно в руке вчерашнего коротко блеснул здоровенный кухонный нож.
И схватка моментально прекратилась.
Перевес вчерашних стал слишком очевидным.
– Ум-бр-вр-ыуи-ять! – прорычали двое сегодняшних и, бессильно затрясши головами, с досадой швырнули на землю припасенные булыжники.
Они сорвали с себя царственные тюрбаны и в сердцах растоптали их.
Женщина длинными ногтями разодрала в кровь свою воинственную, пышущую зноем грудь и зарыдала.
Вчерашние стояли, гордо выпятив животы, и благодушно улыбались.
– Это наш нож пригодился, – то ли гордясь, то ли страдая, прошептал Матрай Докука. – Обменяли им вчера. Вооружили…
– Могут и по шее, кэп, накостылять, когда домой вернемся, – так же шепотом заметил Ривалдуй. – Сбыт населению предметов убивательного назначения. Сам знаешь: по инструкции запрещено… А, кэп?
– Вот возвратим свое добро, тогда и будем размышлять, – сердито буркнул капитан. – Нам эти новоявленные как-то ни к чему. Всё дело только портят.
– Разделяй и властвуй? – хмыкнул Пупель Еня. – Ты, кэп, голова!
Победители меж тем стали понемногу выдвигаться на новые, ближние к пришельцам рубежи, поминутно припадая к ящикам, прячась за ними, а затем скачками преодолевая очередную зону пустого пространства.
Космонавтов, прильнувших к иллюминатору, они словно и не замечали…
Внезапно женщина метнулась к куче выменянного за вчерашний день добра, что-то наобум прихватила из нее и, не мешкая, пустилась наутек.
Оба спутника мигом брызнули за ней.
Пункт четырнадцатый
– Горячие местные парни, – криво усмехнулся Ривалдуй, глядя в окно. – Кавалеры хоть куда!
– Ну, и?.. – спросил Пупель Еня, когда страсти улеглись. – Что будем делать?
– Спустимся, чего там… – без особого энтузиазма предложил Матрай Докука. – И ракета вроде уцелела, и распорки не погнулись. Можно снова стартовать. Теперь, я думаю, взлетим. Вот заберем всё, смажем коленвал и – прочь отсюда, пыль столбом!.. Должны же мы, в самом деле, доказать, что ни в чем не уступаем этим шалопаям! Только тогда они станут нас уважать.
– Лучше бы боялись, – вздохнул Ривалдуй. – Так оно спокойней бы было…
Пункт пятнадцатый
Вчерашние аборигены чинно сидели в кружок между ящиками и с невозмутимым видом, смачно чавкая и облизываясь, уминали недожаренное мясо и дули прямо из бидонов скисшее на солнцепеке молоко.
Так сказать, завтрак на пленере. Тихий и незамутненный…
Появившиеся из ракеты космонавты на них как будто вообще не произвели впечатления.
– Ривалдуй, – распорядился, хорохорясь, капитан, – включай лингвоперчик!
– И звук поубавь, – заметил Пупель Еня. – Натощак раздражает!..
Сверкающий раструб с величественным скрипом повернулся к туземцам.
– Добренькое утречко, друзья мои, салют вам всем! – бодро сказал капитан, изображая на своем лице ослепительную улыбку, и распушил бакенбарды. – Я вижу, вы сегодня выспались преотлично!
Аборигены перестали жевать и, не соизволив даже обернуться, лениво кивнули.
– Это что-то новое… – подозрительно сказал Ривалдуй, и роскошные пшеничные усы его воинственно встопорщились. – Новая тактика игры. Интересно!.. Похоже, они перестали принимать нас всерьез.
– А это мы еще посмотрим! У нас тоже – тактика. Враг даже не заметит… Эй, приятели, – повысил голос капитан, – не правда ли, прекрасное сегодня утро?
– Позолоти ручку, – барски откликнулся один из приятелей, ковыряя пальцем в ухе.
– Рацию, живо! Господ задабривать надо. Хотя бы на первое время…
– Да ты что, кэп?! За прекрасное какое-то утро – рацию отдавать? – возмутился Пупель Еня.
– Ну и жаден ты, – презрительно скривился капитан. – Тогда отдай свои очки!
Рация стала собственностью аборигенов.
– И что они с ней будут делать? – прошептал недоуменно Ривалдуй.
Матрай Докука приосанился, подправил двумя пальцами парик, зашитый все же поутру, за неимением нормальных ниток, толстой медной проволокой, после чего шкодливо подмигнул товарищам и снова повернулся к лингвоперчику.
– Ну, что же, обе стороны, мне кажется, вполне созрели для больших и вдумчивых переговоров, – важно и официально начал он. – Так вот. Я кое-что хотел бы уточнить. Вчера мы просмотрели фильм о вашей планете, который сняла вон та машина, – он указал на серебристую самокрутку, стоявшую поодаль. – Очень тонкое и умное устройство. Самокруткой называется… Я продолжаю. Этот фильм на многое открыл нам глаза, многое позволил нам понять… Мы, в частности, выяснили, что ваша планета имеет форму таза, перевернутого вверх дном, и, что самое замечательное, таза дырявого!
Аборигены отложили еду и в замешательстве уставились на капитана.
– Видимо, вам ранее уже было известно, что светило ваше похоже на никелированный чайник среднего размера, раскаленный добела…
– Вот-вот! – с готовностью поддакнул Ривалдуй.
– Не белый, а лиловый. В крапинку, – ретиво возразил один из аборигенов.
– Х-м… – сказал капитан, морща лоб. – Не белый, а лиловый… Да еще в какую-то там крапинку. Однако!.. – Он обернулся к своим спутникам, как бы ища дружеской поддержки, но те лишь виновато отводили глаза и безмолвствовали. И тогда капитана осенило: – Ну, естественно! – воскликнул он и разразился сатанинским смехом. – Разумеется! Да! Именно лиловый! Ведь, если вдуматься, никакой разницы и нет. Все белое должно быть лиловым! А все оранжевое может быть… только черным.
– Не черным, а лиловым, – настойчиво поправил абориген, и в глазах его вдруг зажглись диковатые и злые огоньки. – В крапинку. Известно всем.
– Далась им эта лиловость! – раздраженно дернулся капитан. – Не понимаю… Тут подвох какой-то!
Он задумался и принялся вышагивать взад-вперед по вытоптанной площадке.
– Лиловый, лиловый, в крапинку… – твердил он вполголоса. – Враки! Все лиловое не может быть лиловым! А крапинок не существует вообще!
– Его так учили в школе, – быстро вставил Пупель Еня. – Образованности нет предела!
Аборигены выпучили глаза и прямо-таки задохнулись от негодования.
– Как это не может?! Как не существует?! – ухнули они. – А наш государственный флаг?! Самое святое?!
– Вот-вот, – встрепенулся капитан, – и только так! Без возражений. Позолоти-ка ручку, ирод! Я тебе все объясню. Вернее, вам!
Аборигены сникли и затосковали.
Потом один из них, не вставая, нагнулся, поднял с земли связку стеклянных бус и вручил ее космонавтам.
– Ну, наглецы! – окрысился Ривалдуй. – И как только совести хватает!..
– Теперь я понял, на что нужно напирать, – с мстительным воодушевлением шепнул капитан. – На их патриотизме сыграем! Всегда превращает человека в идиота, особенно в мирное время. А патриотизм впрок – и подавно убойная сила. – Он потер руки и счастливо захихикал. – Я открою вам маленький секрет. Пометьте себе где-нибудь, пригодится… Не вы, а те трое были первыми здесь.
– Истинно так! – заверил Пупель Еня.
– Неправда! – взъерепенились аборигены. – Клевета! Подумайте-ка сами…
– Вот хорошенечко позолотите ручку – тогда и будем думать. Но – не раньше!
Аборигены скорчили зверские рожи, вскочили на ноги и принялись спешно расшвыривать кучу.
Наконец они нашли то, что искали, и тогда с превеликим трудом, кряхтя и надрываясь, подтащили к космонавтам три огромных мешка с кирпичами.
– Взлетный балласт назад пришел, – кисло осклабился Ривалдуй. – А мы переживали… И посуда битая… похоже, больше ни к чему…
– Ну, спасибо, – сурово сказал Пупель Еня. – Нам эти каменюки надобны сейчас, как петуху индеец.
– Ничего, – утешил капитан, – это ведь только начало. Генеральная проверка… Тактика всегда меняется по ходу боя. Если знаешь, что на что менять… Отныне будем требовать вполне конкретные предметы. Покажем этим мракобесам, чего стоят настоящие спейсотусовщики! Вот, помню, на Альдебаране, на планете Чавка-7…
– Да-да, мы это уже знаем, кэп, – поспешно заверил Ривалдуй. – Шесть раз рассказывал. Ты там одним росчерком пера пятьсот дракульников убил. Боюсь только, здесь такие трюки не пройдут.
– Я не трюкач, – обиженно возразил капитан. – Я – честный, скромный труженик геройства. Мастер своего дела. И без меня вы все тут пропадете.
– Господи, опять – самовосхваление?! – тоскливо вздохнул Ривалдуй.
– Ну-ка, ну-ка, золотите ручку! – грянули аборигены. – Был вопрос!
– А я как раз предупреждал, – назидательно сказал Матрай Докука. – Сейчас бы вы определенно что-нибудь отдали. Ну, а я не дам им ничего.
– Но мы требуем!
– Вот позолотите ручку – тогда и требуйте, – безмятежно ответил капитан.
На несколько минут настало злобное всеобщее молчание.
Но страсть к вымогательству засела, видно, в головах аборигенов, как по шляпку вбитый гвоздь.
– Так нечестно, – заявил один из них.
– Все честно, – отрезал Матрай Докука.
– Нет, нечестно!
– Хорошо, позолотите ручку – и мы согласимся с вами.
Аборигены хором всхлипнули от своего полнейшего бессилия и, долго не раздумывая, шваркнули к ногам космонавтов ящик с запасными гнутыми болтами, нержавеющими шпильками и пробками от пива.
Были там, впрочем, и другие восточные сладости…
Капитан заглянул в ящик, благосклонно покивал и с кротким видом сообщил:
– Ну, конечно же, друзья мои, нечестно! Вы это очень тонко подметили.
Услыхав такое признание, аборигены мгновенно воспрянули духом:
– Да-да, обманывать нельзя!
– Ха! – самодовольно возразил Пупель Еня.
– А теперь вы – позолотите ручку, и мы с вами согласимся, – захихикали аборигены.
Матрай Докука волком глянул на Пупель Еню и выразительно постучал себя пальцем по лбу.
– А я – ничего… – засуетился разом Пупель Еня. – Я вот… как бы лучше всем…
– Дурак ты, мил дружок, и с дураками споришь, – процедил капитан.
– Сам дурак, – отводя глаза, с тоскливой безнадежностью констатировали аборигены.
– А ну-ка – брысь! – вдруг осерчал Матрай Докука. – Уж чья бы корова мычала!.. Вот, ей-ей, к фалдую, пришибу! Ух, лиловщики бесстыжие!..
Аборигены побледнели, не на шутку испугались, сразу что-то там смекнули и тогда молча, не сговариваясь, припустили в разные стороны.
Через пять секунд и след их простыл.
– Ну вот и ладушки, – отметил удовлетворенно капитан, – поле боя, так сказать, за нами. Давайте-ка перетаскивать вещи в звездолет.
Он первым двинулся к туземной стоянке, но тут, ошеломленный, замер.
Из-за дальней посадочной распорки на него зорко и с лютой ненавистью уставились два аборигеновых глаза.
А эдак в метре от земли, стиснутый обеими руками, угрожающе раскачивался увесистый булыжник.
Давнее оружие пролетариата, каковой готов всё потерять, кроме своих цепей… Хотя другое, что не слишком хорошо лежит, еще обидней потерять… Но тут – как повезет…
– Не трожь! – дурным голосом гаркнул абориген. – Не замай чужого!
– Вот как? – опешил на мгновение капитан. – А ты позолоти ручку – я, пожалуй, и не трону.
Аборигены не спеша, с величавым достоинством собственников, отстоявших от нападок свое законное имущество, вышли из-за укрытий.
– И барахла всякого мне не давайте, – предупредил Матрай Докука. – Надоело! Будем по науке. Дайте мне вон тот самотикающий климататор.
Аборигены посетовали немного, меж собой бурно посовещались и, наконец, изъяли из наторгованной кучи нечто, в высшей степени похожее на фаянсовый унитаз.
То был поясной бюст капитана, модернистски вываянный невесть каким умельцем на Лигере-Столбовом.
Эту чудесную штуковину Матрай Докука брал с собой во все полеты.
И, бывало, ночью, когда спят товарищи, тихонечко достанет бюст из сундучка, легонько посшибает тараканов и клопов, поставит в уголку на тумбочку – и смотрит, смотрит, будто что выпытывая молча или просто дружески общаясь…
Впрочем, иногда и разговоры заводил…
Отменно уважал скульптуру.
Но был в ней и особенный секрет.
В бюстовых зрачках порою загорались красненькие лампочки и чутко реагировали на текущий климат. Это очень помогало.
– Вишь как, снова вместе… – умилился капитан и нежно щелкнул бюст по носу.
Тот мелодично звякнул – и лампочки немедля показали всё, что надо.
Климат на планете в целом был здоровый. Хоть и непростой… По крайней мере – здесь.
Капитан оценивающе оглядел предметы, что успел вытребовать за сегодняшнее утро.
– Отдаю мешок балласта и пол ящика гвоздей с секретными болтами за самоценный женоприворотник! – объявил он громко. И, оглянувшись на товарища, добавил чуть потише: – Смотри, Ривалдуй, о тебе ведь забочусь.
– Понимаю, кэп, – потупясь, молвил тот. – Благодарю, не знаю как!
– Ящик, – упрямо возразили аборигены. – Меньше – унизительно. Давай весь ящик.
– Не хотите – не надо. Извини, конечно, Ривалдуюшка, но ты – в пролете. Не сложилось для тебя… Да за такую ерунду целый ящик только кретин отдаст!
– Но, кэп!.. – с томлением воскликнул Ривалдуй, чувствуя, что сделка уплывает из-под носа. – Почему же это – ерунда? Я, знаешь, эдак не считаю. Очень даже тонкий агрегат. И дорогой! Полезный…
– Мне видней, – отрезал капитан. – Потерпишь… Дома, в крайнем случае, другой закажем. Может, даже лучше прежнего. А нынче… Ведь какие начинаются дела!.. Какой базар! Сейчас мы их в два счета… И, пожалуйста, не ной! Ты лучше слушай и учись. Меняю мешок балласта и связку бус на электронный самостоятель!
– О собственной выгоде печешься, – горько усмехнулся Ривалдуй.
– Плюс ящик, – упорствовали аборигены. – Не отступимся от своего!
– Нет, минус ящик. Я от своего тоже не отступлюсь. Хотя… позолотите ручку – и весь ящик ваш.
Сделка состоялась.
Космонавты получили взамен самостоятель и эмалированный таз в придачу.
– Прекрасно, – сказал Матрай Докука, – дело двинулось на лад. Меняю мешок балласта и таз на двенадцатиугольный самоизворотник!
– А ты больше ничего не хочешь?! – уязвясь, окрысились аборигены.
– Правильно-правильно, – кивнул, вполне довольный, капитан, – позолоти-ка ручку, товарищ! Впрочем, не надо. Вместо этого давайте самоизворотник.
– И не после, а сейчас, – добавил Ривалдуй.
Аборигены отступили на несколько шагов и принялись шумно совещаться.
Кончилось дело дракой.
– Самокрутку – за телескоп! Без разговоров! – чуть позже, придя, наконец, к непростому согласию, надумали аборигены.
– За телескоп-то – самокрутку?! – невольно вырвалось у Пупель Ени.
– Позолоти ручку! – восторженно заорали аборигены. – Самокруткой позолоти! Давай-давай!
– Да, Пупель, наломал ты дров, – печально молвил Ривалдуй.
– А кому самокрутку отдавать? – вдруг, глядючи куда-то в пустоту, поверх аборигеновых голов, риторически осведомился капитан.
– Позолоти ручку!
– А кому ручку-то золотить?
– Нам, – оторопели аборигены. – Позолоти!
– Так ведь… нету вас! Не видно никого. И – не было. Совсем! – подбоченясь, нагло заявил Матрай Докука. – Вы – сплошной обман. Иллюзия, и не больше.
– Да уж, – вставил Ривалдуй, которому – после столь внезапной и обидной утраты женоприворотника – ужасно захотелось мстить.
– Как это – нету!? – охнули аборигены. – Как это – иллюзия?! Всё на местах! И ум, и честь, и совесть… И другое… Всё – в натуре и при нас!
Матрай Докука лучезарно улыбнулся и отвесил аборигенам низкий театральный поклон.
– Прошу прощения, приятели, немного обознался. Всякое бывает… С вас два вопроса. Я жду удвоенной мзды.
– Но ведь вы нам тоже вопросы задавали!
– Не будьте мелочны. Когда мы спрашивали, мы глубоко заблуждались. Разве можно человеку это ставить в вину? Это просто непорядочно с вашей стороны.
– Ага, вопрос! – встрепенулись аборигены.
– Правильно, – невозмутимо согласился капитан. – Один вопросик я готов признать… Но я хочу напомнить вам: когда вы только что дрались, пылища стояла такая, что мы едва не задохнулись. За причиненный ущерб здоровью требую материальной компенсации. В двойном размере. Итак, четыре – один в нашу пользу, господа!
– Ну, – сурово сказал Ривалдуй. – Мы ждем.
– Ничего, подождете.
И тогда капитан разозлился окончательно.
– Вот-вот, – сдавленно-вкрадчивым голосом начал он, – теперь-то уже ясно: только на этой гнусной планете, в этом гнусном государстве с этим гнусным строем и гнусным руководством каждый может присвоить чужую вещь. Только ваши бандитские законы и уголовные порядки позволяют вам безнаказанно облапошивать честных людей. В этом грязном вымогательском мире, где человек считается скотом…
– Прекрати! Сию же секунду! – взвизгнули аборигены, с тоской и ужасом озираясь по сторонам: не наблюдает ли кто случаем со стороны, как они выслушивают столь крамольные излияния.
– Нет! Возмущенье рвет меня на части! Не могу молчать! – входя в раж, прогремел Матрай Докука. – И это еще не всё! Это только начало!.. Позор ворам и отщепенцам! Теперь я вам скажу такую правду!..
Приписка на полях:
И в этих словах – весь капитан. Правдолюбец несусветный. Когда разбиралось дело о неуплате алиментов семерым покинутым детишкам, капитан воскликнул: «Может, еще и дюжину велите обожать?!» И ведь был прав! Расследование показало, что их и впрямь не семь, а все двенадцать. Тогда-то капитан и стал первопроходцем. (См. комментарий.)
Тут аборигены перетрусили совсем.
– Да замолчи же ты! – взмолились они хором. – Перестань! Нет больше сил такое слушать!..
– Ага! – торжествующе вскричал капитан. – Боитесь?! Правильно! Вот так и надо! В пекло вас, в подвалы, за решетку! – И, уже вполне обыденно-нахальным тоном, добавил: – Впрочем, если хотите, чтоб я замолчал, отдавайте по-хорошему. Всё отдавайте! Или я сейчас возьму мегафон… И тогда…
– Не надо, – дрожащими голосами ответили аборигены. – Забирай свои шмотки. Улетай! Ничего нам твоего не нужно. Оставь только в покое.
– Значит, так. Все вопросы аннулируются, – деловито приступил Матрай Докука. – Наши переговоры заканчиваются. Вы – убираетесь восвояси.
– А вы? – с надеждой спросили аборигены.
Матрай Докука хитровато улыбнулся и незаметно загнул один палец.
– Там видно будет, – небрежно отозвался он. – Возможно, тоже улетим, а может, и задержимся еще немного. Вас это не должно касаться.
– А вы на нас не донесете?
Матрай Докука улыбнулся еще шире, хмыкнул и на всякий случай незаметно загнул второй палец.
– Я понимаю вас, приятели, – значительно кивнул он. – Вы сызмальства воспитаны системой и ее боитесь, как все подлинные патриоты. Но мы – не доносчики. Мы, да будет вам известно, знаменитые космопроходчики, как говорится – первооткрыватели. Да-да! Вот вас первооткрыли… Не хухры-мухры! Вы нам за это в ножки кланяться должны.
– Ни за что, – насупились аборигены.
– Мы и не настаиваем, – милостиво согласился капитан. – Не видим особой нужды… Мы любим справедливость. Чтобы все было шито-крыто. Без намеков-экивоков… Между прочим, вы эти вещи у нас выудили – сами же их в ящики и упакуете.
– Хорошо-хорошо, всё сделаем, – с готовностью засуетились аборигены.
Пункт шестнадцатый
– Ривалдуюшка, пойди смажь коленчатый вал – через час будем снова взлетать, – приказал капитан. – Нужно все-таки на город посмотреть. Возможно, там с Контактом что-то выгорит. По крайней мере я надеюсь…
– Ну, еще бы! – просиял поникший было Ривалдуй. – Я, кэп, тоже… Правда, боюсь, со смазкой могут быть… ну… скажем так, проблемы…
– Это почему? – насторожился капитан.
– Да вот… перед отлетом, на Лигере-Столбовом еще, я… как бы это объяснить… короче, кадку с маслом обменял на новенький бочонок с коньяком…
– Зачем?
– Ну, вышло так, – уклончиво ответил Ривалдуй. – Мне предложили, а я, видит бог, не устоял… Ты уж прости, кэп.
– Идиот! – взбешенный, прошипел Матрай Докука. – Коленвал теперь совсем заклинит! Понимаешь?!
Ривалдуй пожал плечами.
– Как-то ведь взлетали до сих пор, – заметил он.
– Вот – как-то! С божьей помощью… И ты не рассказал ни мне, ни Пупелю? Смолчал?! Эх!.. – Капитан с презрением махнул рукою. – Тоже мне, товарищ! Где бочонок?
– Да я приторочил его к стенке, около сортира, – ну, снаружи, чтоб не очень выделялся… А метеорит его пробил… Навылет. И, естественно…
– Врешь, Ривалдуй, – сощурился Матрай Докука. – То-то всю дорогу мне мерещился какой-то странный запах… Будто застоялым перегаром то ли от тебя, то ли от Пупеля несло… А это, стало быть, когда вы бегали в кабинку по нужде… Ох, Ривалдуй! Я человек, конечно, добрый, терпеливый…
– Ничего не знаю, кэп, – смятенно отозвался Пупель Еня. – Может, от меня когда и пахло ненароком, я не отрицаю, только ведь, изволишь видеть, у меня с рождения какой-то своенравный, просто удивительный желудок – сам не понимаю, что там происходит, но порою газы начинают так благоухать!..
– После сортира – коньяком?
– А что ты думаешь?! Природа человека – до сих пор великая загадка. А природа настоящего героя…
Но договорить он не успел.
Внезапно в стане врага случился заговор.
Аборигены разом прекратили упаковочные работы, сбились в кучку, зашушукались, и лица их исказили судороги затравленной мысли.
Потом туземцы как-то уж особенно жестоко рыкнули, сорвались с места и, обежав вокруг ракеты пару раз, взялись бесстыдно заводиться, собираясь с духом.
– Эй! – с беспокойством обернулся Пупель Еня. – Вам же приказали!
– И пока по-хорошему, – добавил Ривалдуй.
В ту же самую секунду аборигены вдруг совсем кошмарно, по дикарски, завопили, ухнули и дружно выхватили из-под своих лохмотьев громадные пугачи.
– Именем высшего планетного закона, – сумрачно хлюпнул носом один из них. – Ни с места. Вот.
– Чего-чего? – не понял капитан.
– Вы облили грязью наши власти и наш строй, всю нашу горячо любимую систему, – зверски улыбаясь, сообщил один из аборигенов. – Вы глумились над священным нашим флагом!.. Да, вы занимались подрывной, преступной деятельностью. Нет пощады клеветникам, врагам народа! Ваше имущество конфискуется. Все наши вопросы аннулируются. Бежать не пытайтесь – догоним и прибьем.
– Проклятье! – бессильно затопал ногами капитан. – Вы еще будете приказывать?!
– Кэп, лучше не двигайся, – предупредил Пупель Еня. – С этих подонков все станется. Не видишь, что ли? Пальнут – и поминай, как звали…
– Но это форменная уголовщина! – возмутился Ривалдуй. – Хуже не бывает!
– Мы вызовем по рации солдат, они свезут вас в город – там всё быстро растолкуют, – пообещали аборигены. – Это у нас делают умело. И моргнуть не успеете… Мы-то, конечно, люди гуманные, с вами будем обращаться по-человечески. Но завтра… Ишь какие – планету хулить вздумали!..
– Эх! Подарили за прекрасное утро рацию, – вздохнул Пупель Еня, – а теперь нас в местную каталажку упекут. Вот она – справедливость!..
– Ты мне еще поговори тут, – пригрозил Матрай Докука. – Что за настроения?
– Ага! – улюлюкнули аборигены.
– А вас не спрашивают! Нечего совать носы в чужие дела. И вообще!..
– Ну-ка, – осерчали аборигены, – надоело! Залезайте-ка вон на те ящики – да сидите смирно!
Не имея никакой охоты дальше препираться и нарываться на очередные неприятности, космонавты уселись на пустые ящики и тяжко задумались.
– Диверсия! – бедово заявил Матрай Докука. – Нужна молниеносная диверсия. Я всё уже обдумал… Двое отвлекают внимание, а третий незаметно пробирается к рации – и крушит ее, крушит!
– Жалко рацию, – возразил Пупель Еня. – Большие, знаешь, деньги стоит…
– Скупердяй несчастный, – покривился Ривалдуй. И вдруг добавил, осененный новой мыслью: – Слушай, кэп, чего паниковать? Сам посуди… Ведь в рации все батареи сели! Я еще вчера, как спать ложились, собирался их сменить, да вот – забыл…
– Ривалдуюшка, ты – чудо! – просиял капитан. – Почаще бы ты так забывал!..
– Странная штука – память… – ни к селу, ни к городу заметил Пупель Еня.
Аборигены обеспокоились не на шутку, когда внезапно увидали, что их поднадзорные уж как-то вовсе не по делу улыбаются и даже радостно хлопают друг друга по плечу.
– Прекратить! – грянула никелированная труба лингвоперчика. – Нечего смеяться! Разгулялись!.. Вы, небось, у себя в ракете будете ночевать, а нам спать на дворе. Давайте-ка, пока помним, вашу одежду.
– Ну вот, – сказал уныло Пупель Еня, – дожили. Теперь и раздевают… Гуманисты вшивые… А мы так не согласны! Нам курить, например, нечего. Вот выдайте каждому по пачке сигарет да зажигалки в придачу…
– Ладно, – согласились аборигены. – Пачку на всех.
– Вот скряги! Но вообще-то днем здесь жарко… – задумчиво проговорил Ривалдуй. – Перебьемся. А в ракете печурку протопим.
– Р-раздевайсь! – скомандовал Матрай Докука.
Через минуту все трое были совершенно голые.
Аборигены придирчиво ощупали драповые парадные комбинезоны, подбитые гагачьим пухом, всласть полюбовались разноцветными подштанниками, с одобрением поцокали языками и вслед за тем, не снимая своего тряпья, сноровисто облачились в новые наряды.
И вмиг посоловели, обливаясь по́том.
С употелых глаз и при фатально-удручающем расстройстве вразумительных движений, они выдали каждому спейсотусовщику не по одной, а сразу по две зажигалки, но всего четыре сигареты на всех.
Матрай Докука, чувствуя себя несправедливо облапошенным, полез было качать права и препираться, однако вскорости сообразил, что это совершенно бесполезно, и, махнув рукой, взял, сколько давали.
Космонавты щелкнули зажигалками и, сев рядком, с наслаждением задымили.
Пункт семнадцатый
Меж тем аборигены возвратились в жиденький тенек, который с их стороны как бы начал намечаться под посадочной распоркой, и взялись за свои котомки.
Первым делом они сообразили на троих.
– Ой! – завистливо простонал Ривалдуй и, зажмурясь, отвернулся.
Потом аборигены с жадным остервенением набросились на припасенную еду.
Как будто и забыли про недавний завтрак на пленере…
При виде сочных кусков на сей раз отменно прожаренного мяса, кулебяк, курей, икры, копченостей, пикантных маринадов и различных трав-приправ у космонавтов загорелись глаза и потекли слюнки.
– Жрать хочется, – жалобно сказал Пупель Еня. – Со вчерашнего дня ведь ничего не ел. И утром – пропостился… Тебя, кэп, послушал… Вот свалял дурака! А консервы-то – всё подчистую отдали… И разное другое…
– Придется одалживать, – вздохнул Матрай Докука. – Надеюсь, много с нас не сдерут… Послушайте-ка, приятели, накормите чем-нибудь!
– Позолоти ручку.
– Уж естественно!
– Кэп, – с ужасом пролепетал Пупель Еня, – чем мы будем отдавать?
– Чем-нибудь, – уклончиво ответил капитан.
– Но у нас же ничего, по сути дела, не осталось! Ракета вон… да самокрутка… Ну, и мелочь завалящая… В какое тянешь нас болото, кэп?!
– Не ной! Болото, болото… Слово-то придумал! Это у тебя всё с голодухи. Поешь – и мигом подобреешь. Главное, Пупель, взять! А когда надо отдавать – еще раз взять. От этого маневра благодетель твой надолго окоченевает и уже не просит и не ждет. А ты – опять возьми! И тут уж – точно – можно никогда и ничего не отдавать!
– Философ, теоретик! – буркнул Ривалдуй. – Да только не на тех, боюсь, напал.
– Я – капитан, и мне видней, – насупился Матрай Докука. – И учти: мошенничество во Вселенной – штука, так сказать, универсальная. Точнее, методы, которые используют, чтоб обдурить. Мы – люди и должны гордиться этим. И никто не смеет усомниться в нас! Кривая вывезет. Ты, Ривалдуюшка, терпи… Ну, где еда?
Аборигены нехотя зарылись в свои необъятные котомки, долго что-то там мусолили, притрамбовывали, раскладывали, перебирали – и наконец с постными, очень обиженными лицами протянули каждому из спейсотусовщиков по горбушке зачерствелого, неведомо где до того валявшегося хлеба.
– Здрасьть! – возмутился Ривалдуй. – Совсем уж офалдели! Ничего себе замашки. За кого нас принимаете? Нет, эдак дело не пойдет. Вы нам сухарики не подсовывайте. Как говорится, извините с нашенским плезиром. В руки взять противно, видеть тошно. Чай, живем не на помойке. Космос покоряем…
Все трое быстро передвинулись к туземцам и, махнув рукой на сиротливо высящийся в стороне лингвоперчик, без лишних церемоний перешли на язык жестов, в данном случае куда более выразительный и понятный.
После долгих и ожесточенных препирательств, сопровождавшихся взаимным поношеньем, харканьем, взываньем к высшим силам и деловитыми тычками в рожу, каждый из космонавтов получил в итоге по краюхе мягкого сдобного хлеба с изюмом внутри, по банке конфитюру, по куску прогорклого маргарина, по пригоршне семечек и по стакану не то едва наметившейся простокваши, не то вчерашнего подкисшего молока.
Ели молча и бездарно-торопливо.
– Хорошо! – отметил Ривалдуй.
– Нет, кэп готовит лучше, – приговаривал меж делом Пупель Еня. – Утром зря артачился. Сейчас бы были сыты и не лезли бы в долги.
– Ты все равно бы был голодный, потому что до обеда обдристался б весь. Ведь поваром сегодня – я, – с неудовольствием откликнулся Матрай Докука. – А про долги я уже вроде объяснил. И не мешай своими глупыми советами. Идет вселенская игра. Я экспедицию спасаю! Понял, да?
– Все верно, кэп, – сказал Ривалдуй, с упоением долузгивая последнюю семечку, – но где-то прав и Пупель. Ты об этом покумекай на досуге… А теперь самое время прикинуть, сколько мы задолжали за обед.
Лингвоперчик навострился и успел перевести.
– Ракету и самокрутку, – кротко сообщили аборигены. – Только и всего. Из уваженья к вам.
– Да вы, никак, совсем уж спятили! – взревел с отчаянием Пупель Еня, воздевая руки. – Вы, похоже, не соображаете, что говорите!.. Отдать ракету и самокрутку за этот тухлый маргарин и эти паршивые семечки?!
– Позолоти ручку – ответим.
– Дудки! Ничего вы не получите! – твердо произнес Матрай Докука.
– Ракету, самокрутку и еще что-нибудь, – задушевно потребовали аборигены, игнорируя его слова. – Всё по справедливости…
– Ну, что-нибудь еще мы, пожалуй, дадим…
Матрай Докука, клокоча от гнева, выудил из пустого ящика плюшевый, с бубенчиками, противогаз и шваркнул его к ногам туземцев.
– А теперь все остальное, – потребовали те.
– Все остальное? Я тебе морду сейчас набью – и этим дело кончится! – взбеленился Ривалдуй. – Я не шучу. Со мною лучше не тягаться – у меня разрядов тьма. Сам путаюсь порой… Ну, в самом деле, кэп, взгляни на этих негодяев. В чем у них душа только держится? А всё туда же… Так и норовят, так и норовят! По-моему, хватит церемониться с этими ублюдками. Свернем им шеи, да и заберем наше имущество. Без лишних разговоров. Устроим маленький погром. Во имя справедливости и добродетели… Как говорится, принуждение к любви…
– Мордобой с чужой цивилизацией? – усомнился капитан. – Я, право, и не знаю, хорошо ли это… Не успели встретиться… И сразу… А не нагорит ли нам потом?
– Да ерунда! Никто и не узнает, кэп, – убежденно сказал Ривалдуй. – Все останется между нами. Ну, а если кто и придерется, то ответ всегда готов: искореняли нездоровые настроения во Вселенной.
– Можно, наверное, и эдак вопрос повернуть, – задумчиво сказал Матрай Докука, дергая себя за бакенбарды. – Даже, наверное, стоило бы вынести на голосование… Но они вооружены. И мы – их арестанты. Нравится нам или нет… Видишь, как все сложно!.. Погоди, Ривалдуй. Вдарить всегда успеется.
– Ракету давайте, – гнусными голосами снова затянули аборигены. – И самокрутку.
– Что же делать, кэп? – всполошился Пупель Еня. – Они ведь точно не отстанут. И как нам теперь…
– Бороться, – упрямо сказал капитан. – До самого победного конца. В противном случае потомки не поймут…
Он заложил руки за спину и, важно расхаживая средь посадочных распорок, принялся размышлять. Потом засвистел поганую кадриль. И даже ножкой пару раз изобразил.
Пункт восемнадцатый
Аборигены, вытянув шеи и замерев, готовые ко всякому подвоху, с тревогой наблюдали за капитаном.
– Тэк-с, тэк-с, приятели, – наконец повернулся к ним капитан и покачался с пятки на носок. В голосе его вдруг зазвучали мстительность и торжество. – А вот сгоняем-ка партейку в шахматишки! Ставлю на кон ракету!
– С ума сошел! – с неподдельным ужасом схватился за голову Ривалдуй. – Погубишь всех!
– А черта лысого! – скривились аборигены. – Нам не надо. Играй сам с собой, если приспичило.
– Мнэ-э… – чуть растерялся капитан, но тотчас взял себя в руки. – Вон оно как… Вы, значит, сомневаетесь… Интересно! – Он глубокомысленно покивал. – Ну, что ж, могилу себе роете. Ладно… Но только запомните: если инспектор говорит поселенцам, что настоятельно желает сразиться с ними в шахматы, они обязаны повиноваться беспрекословно.
– Ты – не инспектор. Наглое вранье, – твердо сказали аборигены.
– О! – прошептал Ривалдуй и с живейшим интересом посмотрел на капитана.
Каша заваривалась на пустом месте.
Пупель Еня обеспокоенно крутил головой и ничегошеньки пока не понимал.
– Ты не инспектор, – повторили вразнобой туземцы. – И не спорь. Нашего инспектора мы знаем.
– Ах, вы так?! – воскликнул, распаляясь, капитан. – Арестовали меня ни за что да еще отказываетесь признавать во мне начальника?! Фалдец, все кончено! Только дуэль спасет вас от моего праведного гнева.
– Дуэль… – эхом повторил Ривалдуй, будто пробуя на язык непривычное словечко. – А я-то думал, только в старых книжках так бывает… Чудеса!
– Не чудеса, а проза жизни, – подавляя вздох, сказал Матрай Докука. – Звериный оскал борьбы за выживание. Я не могу безропотно уйти!..
– Кэп, но они же изрешетят тебя пулями! Они – такие… – с отчаянием пролепетал Пупель Еня.
– Не мешай! Молчи! – нетерпеливо огрызнулся капитан. – Вечно путаешься под ногами. Я спортсмен. Я – шахматист! Известно всем…
– Только тебе, только тебе, – трагической скороговоркой вставил Ривалдуй.
– Нет, всем!
– Ничего не знаем, – отрезали аборигены, – и знать не хотим. Вот так. Рассказывай кому-нибудь еще… С инспекторами дел не имели, играть не будем, на дуэль – не пойдем. И точка. Отдавай ракету по-хорошему.
В воздухе повисла тоскливая тишина.
– Кэп, они требуют, – простонал Пупель Еня. – Ишь, как обозлились… И, похоже, не уймутся…
– Себе ведь на голову, только и всего. Ничтожества! – презрительно пожал плечами капитан, окончательно входя в новую роль. – В таком случае выбор оружия остается за мной. Предлагаю биться… взглядами!
– Какие взгляды?! Кэп, ты что такое говоришь?! – перепугался Ривалдуй.
– Совсем уже… – убито охнул Пупель Еня.
– Самое ужасное оружие, какое мне известно, – радостно соврал Матрай Докука. – Именно! Взгляды на жизнь, взгляды в упор, взгляды вождей и все такое… Новинка сезона. Я еще не демонстрировал, нарочно припасал… Ну, карачун вам всем пришел!
И, не давая аборигенам опомниться, капитан моментально приступил к делу.
Правую ногу отставив чуть-чуть назад, левую же, как положено по этикету, выдвинув чуть-чуть вперед, а руки строго опустив по швам, он принял позу матерого дуэлянта (от рождения – левши, чтоб этим качеством заранее ошеломить противника) и вперил сатанинский взгляд в балдеющих туземцев.
Те никак не могли взять в толк, что происходит. И что теперь их ждет…
По этой причине они уже через минуту, не желая дальше искушать судьбу, сломились, на всякий случай перетрусили и вразнобой наладились канючить:
– Не надо! Хватит! Сжалься! Раньше срока не губи! Мы ведь тоже… хотим жить по-человечески…
– Откажитесь от ракеты и самокрутки, – не меняя позы и не отводя взгляда, потребовал Матрай Докука. – Все должно быть строго по закону. А вот простить вас не могу. Совесть не позволяет.
– Смилуйся! – запричитали аборигены.
Вид у голого капитана был лютый.
Приписка на полях:
Сохранились ученые воспоминания, какой вид был у капитана. Но приводить их стыдно. И оспаривать – тоже. Ибо все дифирамбы пели девы. Старые и кабинетные. А капитан и близко к ним боялся подходить. (См. комментарий.)
Раздел второй
Пункт первый
Внезапно над их головами раздалось противное квохтанье аппарата, похожего на вертолет.
Ничего уже не соображая и ни на что больше не надеясь, аборигены с убитыми лицами выстроились в шеренгу – пятки вместе, носки врозь – и замерли, едва дыша.
А капитан – все в той же позе разгулявшегося дуэлянта – уже сверлил ужасным взором вертолет и с бешенством крушил его, крушил…
Вертолет, однако, вскоре сел. Совсем неподалеку от «воюющих сторон».
Из распахнувшегося люка неторопливо и вальяжно вылезли двое – очень тучные, в белых чесучевых сюртуках, в синих ситцевых шальварах с огненными трехполосными лампасами и маленьких оранжевых сапожках на высоких каблуках и с позолоченными шпорами.
– Ну, братишечки мои, теперь – держись, – тихо и печально проговорил Матрай Докука, одновременно улыбаясь изо всех сил. – Сейчас нас, вероятно, будут колотить.
– Позолоти ручку – дебет, не позолоти – кредит? – осведомился один из прилетевших, с красной повязкой на шее и огромным фиолетовым бантом на рукаве.
– Смилуйся, начальник! – хором простонали аборигены. – Пощади!
Левая начальническая бровь второго с недоумением взметнулась к роскошному рыжему чубу, куделящемуся из-под бескозырного картуза, а глаз под этой бровью глянул внимательно и настороженно.
На месте же правого глаза красовалась мощная бархатная нашлепка цвета штормовой морской волны.
– Ссуда взаймы – расход-приход? – удивленно произнес с нашлепкой на глазу.
– Какой-то особенный язык… – насторожился Пупель Еня.
Ривалдуй бочком приблизился к лингвоперчику, воровато обернулся и что есть силы трахнул по нему коленом.
Тотчас в аппарате что-то, обвалившись, громко зашумело, жалобно звякнуло, во чреве его случились нужные положительные перемены, и динамик внятно произнес:
– Вы еще не управились с этими молодцами?
Начальнички игриво переглянулись.
От таких слов все трое спейсотусовщиков внезапно засмущались и стыдливо прикрылись руками.
– Центр воображения отключился, с ним это бывает, – шепотом пояснил Ривалдуй, кивая в сторону лингвоперчика.
– Смилуйся! Спаси нас, начальник! – голосили между тем аборигены.
– А что такое? Неужели вам не удалось?
И тут Матрай Докука решил играть ва-банк.
– Начальник, дорогой, управы на них нет! – заорал он возмущенно. – Ужас! Что-то непотребное!.. Я даже слов не нахожу… Инспектора в дураках оставить хотели!
– Кто – инспектор? – не понял с красной повязкой.
– Я! А это вот – мои подручные. Всегда начеку… Я вынужден пожаловаться на здешних негодяев. Вы ведь помните меня? Я третьего дня мимо пролетал и настоятельно просил нас встретить…
– Вас?! – поразился с бархатной нашлепкой. – Именно вас? Нет, не помню. Хоть убей. Может, ты… – смятенно обернулся он к коллеге. – Не встречал ни разу? Нет?
– Ну как же, как же! – изворачиваясь с бешеным упорством, капитан взялся врать напропалую. – Я бывал здесь по своим делам еще лет двадцать пять назад! Вы тогда в чем-то сплоховали, а я вас покрывал… Уж, надеюсь, вы помните, как пили мы за ваше здоровье в одном очаровательном кабачке? Вы тогда, кажется, только женились… Именно! Хорошее времечко было, правда? Буйная молодость, вино, любовь!.. А?
– Нет, – с выражением полного недоумения на лице пробормотал с красной повязкой, видно, самый главный, – ничего такого я не помню. Даже странно как-то слышать… Да и не женат я… Так что трудно вспоминать… Мы прилетели к нашим соплеменникам, а вовсе не к вам. Вы, вероятно, обознались.
– Скорее всего, – подтвердил с бархатной нашлепкой. – Уж не обессудьте…
Аборигены, поминутно крутя головами то в сторону космонавтов, то в сторону начальства, начали, похоже, понемногу прозревать.
– Не может быть! – вскричал натужно капитан. – Не может быть!
– Все может быть, – осадил его с красной повязкой. – Никто не застрахован. И, сдается мне, тут какая-то афера без нашего ведома проворачивается. Инспекторы, пугачи и все такое… Чья ракета?
– Наша! – одновременно, не сговариваясь, крикнули космонавты и аборигены.
– Как это – ваша? – окрысился Пупель Еня. – С каких это пор?!
– Ага, ага! – мигом вскинулись аборигены. – Сразу два вопроса! Позолоти-ка ручку! Свидетели – есть. Ракету и самокрутку! Ха-ха-ха!
Они разразились истеричным смехом, запрыгав от восторга, а один из них даже прошелся колесом.
– Да, – подавленно сказал Матрай Докука, – вот и кончено, теперь уже не отвертеться… Влипли! Пупель, ну, кто тебя за язык тянул?
– Все равно – пропадать, – безнадежно махнул рукою Пупель Еня.
– Ну да! Я, может, и сумел бы как-нибудь договориться. А теперь – конечно…
– Эй, вы там! – проревела никелированная труба. – Уснули? Долг отдавайте!
– Да забирайте, забирайте всё! Сволочи, мошенники! Обворовали… Среди бела дня! – Пушистые пшеничные усы у Ривалдуя яростно встопорщились и вмиг поникли.
Услыхав такие бесконечно милые и вожделенные для них слова, аборигены радостно захлопали в ладоши, с гиканьем пустились в пляс, а после кинулись к космонавтам, по очереди каждому пожали руку, сально всех облобызали, затем, построившись в шеренгу, выпятили губы и торжественно протренькали на них нечто несусветное, хотя и похожее немного на старинную «пробудку». Вероятно, это был планетный гимн…
Пупель Еня всхлипнул и отвернулся.
– Да, вот так жизнь и проходит… – философски подытожил Ривалдуй. – Не сумели стартовать тогда…
– Про коленчатый вал пикнешь – убью! – Матрай Докука сделал страшные глаза. – Не смазали – и ладно. Пусть теперь помучаются сами.
– Начальник, мы победили! – провозгласили аборигены. – Так сказать, вчистую! В два дня добились своего. Рекорд – учтите! Но нам было очень тяжело. Это страшные люди. Звери! Они приперли нас к стенке, едва не обобрали до нитки… Любого с ходу облапошат и, как липку, обдерут. А уж как они тут власти поносили!..
– Подумать только!.. – всплеснули руками начальнички и с интересом посмотрели на космонавтов.
Приписка на полях:
Еще ученый бузотер Дени Дидро давным-давно отметил: «Лучше быть наглецом, чем иметь внешность наглеца». Воистину! Не только лучше, но и выгодней к тому же! Нынче многие уразумели это. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Пункт второй
Тут воздух прорезали надсадные вопли, женский воинственный визг, и тогда из-за посадочных распорок на площадку выскочили трое утренних туземцев.
При виде столь высокого начальства, прилетевшего, похоже, из само́й столицы, они явно сдрейфили, попятились, уже было собираясь задать стрекача, дабы не нарываться на новые неприятности, однако, потоптавшись малость, всё же передумали и мелкими шажками, по замысловатой траектории, начали приближаться к начальскому вертолету.
На их головах вновь красовались гигантские белые тюрбаны, похожие на снежные сугробы, над которыми изрядно поработало в конце зимы проснувшееся солнышко, а сами же туземцы были, как и прежде, голые.
– Женщина… – зачарованно промямлил Пупель Еня.
– А это еще что за фрукты? – обомлел с бархатной нашлепкой, подозрительно разглядывая новоприбывших.
– Тоже, скажете, инспектора? – язвительно ввернул его коллега.
– Сволочи они! – хором ответили вчерашние с прокисшими минами на физиономиях.
– Врут они, начальник, беспардонно врут! – с отчаянной решимостью выкрикнула женщина.
– Да уж… Мы честно работаем, – понуро подтвердили ее спутники.
– Вот наглые, – шепнул себе под нос Матрай Докука. – Хоть бы покраснели… Прямо завидно!..
– Вы чего, собственно, добиваетесь? – устало зевнув, как бы нехотя осведомился с красной повязкой.
– Правды! – истово ответили новоприбывшие. – И ничего, кроме правды! Облапошили нас, начальник, объегорили сироток бедных. Ни за что, ни про что злобно обидели. Ракета-то ведь – наша!
– Йу-юй-ять-ять! – запричитали вчерашние и потянулись к заранее заготовленной куче камней. – Да как же это так?!. Обман, начальник! Вот провалиться нам, сплошной обман! Кто первым сюда явился?
– Мы! – нисколько не смутясь, отрезала женщина. Она порыскала глазами, словно ища поддержки, и неожиданно добавила: – А вы спросите-ка у тех, кто в ракете прилетел. Спросите! Они вам скажут всё. Ну, слопали?!
– Это правда? – помрачнел с красной повязкой. – Так оно и было, да?
Теперь, когда самокрутка, ракета и заполнявший ее скарб, а также прочие приборы всё равно уже им как бы и не принадлежали (оттого-то, надо полагать, и припорхнули сюда власти, явно собираясь подвести под делом жирную черту), когда все эти пламенные распри не давали им ровным счетом ничего, но лишь способны были испохабить настроенье до предела, – да, теперь несчастных космонавтов совершенно не тревожило, кому же в конечном итоге достанется их бесценное имущество.
– Не ведаю, – пожал плечами капитан. – Вот… как-то не заметил… Слонялись тут всякие, а первый кто – не усмотрел. Разбирайтесь сами.
– Ах, ты!.. – двинулась на капитана женщина, тесня его разодранной котлоподобной грудью. – Да ведь я ж тебя!.. Он ничего не знает!.. Ха!
– Не знаю, – подтвердил стоически Матрай Докука и, ловко извернувшись, спрятался за спины товарищей. – И не смей кричать на меня, ведьма ты эдакая! – добавил он, приподнимаясь на цыпочки. – Ишь, нашлась!..
– Вы, собственно, откуда? – мрачнея еще больше, хрипло осведомился с бархатной нашлепкой.
– Здешние мы, – угодливо улыбнувшись, откликнулся один из новоявленных. – Как все. В законе. А по расписанию наш срок намедни вышел. Вот и стараемся.
– Вы друг другу кем приходитесь?
– Мои мужья! – гордо сообщила женщина.
– Оба?
– Оба! Мои подзащитные и спутники на всю жизнь.
– Сволочи они! – вновь затянули вчерашние, не желая выпускать из рук инициативы. – Гнать их в шею надо. Они – во́н когда явились, а если б были первыми, так и ракета бы осталась за ними. Ясное дело!
– Резон, – согласился с бархатной нашлепкой, одобрительно кивая. – Очередность надо соблюдать. Законность – вещь святая.
– Вы не слушайте их, начальник, – с необычайным жаром затараторила женщина. – Это все заговор. Паскудные интриги, козни выскочек. Заранее подстроено. Тут все – блатные. Да-да-да! И в них – ни силы, ни ума, куда им!.. Вот и пакостят. А вы им потакаете. Но я управу на вас найду, будьте спокойны! Меня весь город знает. Ведь – такая женщина!.. – Она любезно показала всем свой богатейший срам. – И вы – не очень-то! Учтите! Только в этой пакостной стране…
– Попрошу без политики! Довольно! – прикрикнул с красной повязкой и беспомощно покосился на своего спутника. Тот, деликатно глядя в сторону, пытливо улыбался. – А может, и впрямь – пускай летит? От греха подальше… Ну что, возьмете ее с собой? – обратился он к вчерашним.
– А как же мы? – жалобно и вразнобой ахнули оба мужа. – Мы-то – как?
Но женщина их проигнорировала.
Она теперь была – сплошное ожидание. И – лютая готовность угодить…
– Не-а, – вяло ответили вчерашние. – Столько этого момента дожидались… Летишь наконец домой, а тут со стервой какой-то связываться…
– Ах вы, негодные! Ах, мерзкие!.. – прошипела женщина, внезапно осознав, что шансов больше не осталось. – Ну, вы скоро пожалеете. Так пожалеете!.. И возвращаться станет тошно! Я всегда твердила, что только в этой задерьмованной стране… Ладно! Ясно всё. Пошли отсюда. Сами выкарабкаемся. Очень-то вы нам нужны, недоноски старые!
Она повернулась, безобразно пукнула на всех и, нервно вихляя бедрами, пошла прочь от ракеты.
Оба ее мужа, подмигнув друг другу, с просветленными рожами ринулись за ней.
Пункт третий
– Ага, – растерянно проговорил Матрай Докука, – праздник у них, домой собираются… Хлопоты перед отлетом… Ну, и где ж их дом, скажите мне на милость? Или им, чтобы покрыть пару-тройку сотен километров, даже ярдово-саженных, позарез необходим чужой звездолет?! Бред какой-то…
Начальнички, благодушно улыбаясь, исключительно довольные, что все так быстро, мило утряслось – и, главное, без лишних потасовок, здесь, похоже, регулярных, – приблизились к обобранным спейсотусовщикам.
– По существующим у нас порядкам, – начал с красной повязкой, – мы не обязаны отвечать на ваши вопросы. Но вы, – он выразительно глянул на голую троицу, – пожалуй, ничем уже не можете расплатиться. Поэтому – пока спрашивайте. А плату за это мы запишем в ваш будущий долг.
– Какой долг? – возмутился Матрай Докука. – Я ничего не собираюсь занимать. Хватит с меня и всех старых долгов… И вообще, что эти, – он ткнул пальцем в сторону аборигенов, – намерены делать с ракетой?
– Действительно! – поддакнул Пупель Еня.
– Видите: задавать вопросы – все равно придется, – укоризненно отметил с красной повязкой. – И не побеседуешь ни с кем нормально… Ну так есть ли смысл усложнять и без того нелегкую судьбу?!
– Нелегкую, вы правы, – согласился капитан. – Героев часто поначалу превращают в мучеников, но зато потом!.. Час справедливости пробьет!
– Вот-вот! И даже по клепсидре выверять не надо, – прошептал счастливо Ривалдуй. – Пробьет – и безо всяких, точно обухом по голове!
– И не минет нас чаша сия! И будет нам от этого урок! Красивый и большой!.. – как будто и не слыша, продолжал увещевать себя Матрай Докука, потому что понимал: не сможет – по большому счету – обойтись совсем уж без вопросов, любопытство подстегнет. Натура не позволит промолчать. – И вам – достанется, – пообещал он местному начальству. – Отольются кошке мышкины слезки. Ох, как отольются!.. Так что – правильно: вопросы надо задавать. Когда еще удастся?! И плевать на разные долги! Жизнь коротка – и всё вернуть определенно не успеешь… Тем более, если хочешь прожить ее так, чтоб ничего не отдавать… Вот и спрашиваю я: куда эти паршивцы собираются лететь?
– Именно эти? – хмыкнул с бархатной нашлепкой.
– А что, есть другие? – встрепенулся капитан.
– Н-ну… смотря кого считать паршивцем. Многомерная проблема… Эти, скажем, полетят к себе домой, на родину. Их очередь подошла – вот они и старались.
Приписка на полях:
Теперь это стало модно. Так и норовят свалить подальше. А ведь во́н откуда всё идет!.. Бедный Бумдитцпуппер, и за что тебя ругали?! Вот парадокс: аборигенам можно, а тебе – нельзя! А это оттого, что посреди фамилии у тебя буква «ц». (См. комментарий.)
– Ну, естественно. Так и должно быть. Ваша правда, – с умным видом покивал Матрай Докука.
– Но я же ни-че-го-шеньки не понимаю! – взмолился Пупель Еня.
Начальнички многозначительно переглянулись меж собой, как бы молча советуясь, пускаться ли им в долгие и, вероятно, путаные объяснения или отчаянной просьбой обобранного можно вовсе пренебречь.
– Ну, хорошо, – наконец сказал с красной повязкой, – я попробую растолковать. Да вы не стойте – вы садитесь! У меня демократия – всегда сидят… К душевности располагает. Время еще есть.
Порыскав немного глазами, он сам уселся на низенький удобный ящик, потом полез в карман и извлек оттуда роскошный золотой портсигар.
Не торопясь, раскрыл его, широким жестом протягивая космонавтам, однако, к огорченью своему, вдруг обнаружил, что портсигар совершенно пуст.
– О!.. – несколько сконфуженно пробормотал начальник и с треском захлопнул тяжелую крышку. – Это мой денщик, я думаю, наворовал. Имеет склонность – воспитание такое! – пояснил он, как бы извиняясь. – Ничего. Приеду – пристрелю.
И вот тогда Матрай Докука решился на чудно́й, великодушнейший поступок.
– Вам – сигаретку? – неожиданно спросил он очень деловито. – Нате!
Он разжал кулак и протянул начальнику сигарету, которую долго мял и мусолил, храня про черный день.
– Последняя! От сердца оторвал, – не преминул ввернуть, сверкнувши бешено глазами, Пупель Еня.
– Не возьму, – неподкупно качнул головой с красной повязкой.
– Обижаешь, – сказал капитан. – Я, может, нарочно для вас хранил.
– Но? – поразился начальник.
– Вообще-то, если вам не хочется всю, – внезапно встрял в разговор Ривалдуй, – то можно и по-братски: затяжку – вы, затяжку – я…
– И мне чуть-чуть, – добавил Пупель Еня.
Начальник обдал его презрительным взглядом и повернулся в профиль.
Так оно выходило медальней.
– Я буду – всю, – сказал он после некоторых размышлений, вальяжно протянул руку и взял сигарету.
– Счастья вам и удовольствия! А… нам это зачтется? – мигом осведомился капитан.
– То есть?
– Ну, в нашем будущем долгу какая-нибудь скидка образуется за это?
– Полагаю, непременно, тут все честно, – заверил с красной повязкой. – А сколько вы хотите?
– Мы пока не знаем долга, – осторожно возразил Матрай Докука. – Мало ли, какие могут быть нюансы… Мы не можем вот так сразу…
– Так чего ж вы говорите о какой-то скидке? – хохотнул начальник. – Вот удивительный народ!.. Компетенции – ну, ни на грош, а всё чего-то требуют!.. Я не решаюсь впредь затрагивать столь серьезные темы…
– Ох, и паршивец ты такой, – прошипел чуть слышно Пупель Еня. – Теоретик!.. Сущий кровосос и дармоед! А еще корчит из себя…
– Дело, конечно, ваше – затрагивать или нет. И я тут не советчик. Но тогда объясните, что к чему, – потребовал Матрай Докука. – Вы же сами обещали…
С красной повязкой с умиротворенным видом сложил пухлые ручки на животе и, барственно прищурясь, поглядел на гомонящих, суетящихся вокруг ракеты аборигенов.
– Обещал, – признал он.
И умолк.
– Кстати, кэп, – насторожился Ривалдуй, – как бы они тут от радости не разломали всю ракету на кусочки.
– А уж это – их забота, – безмятежно отозвался капитан. – Что хотели, то и получили. Ну и ладно. Пускай хоть на печной трубе летят. Если такие умные… Нам все равно от этого – ни холодно, ни жарко.
– Извиняюсь, вы не правы, – возразил поспешно с бархатной нашлепкой, услыхавши перевод беседы. – Эти поселяне совладают с кораблем не хуже вашего, на этот счет сомнений нет. Всю жизнь готовились, учили разные системы. И поэтому – как мать родную, будут обожать и холить… Вряд ли им другая представится возможность… Погодите, подойдет когда-нибудь и ваша очередь – вы тоже быстренько освоите любой корабль, какой подбросит вам судьба. Нужда заставит. Так что – не волнуйтесь.
– И опять я ничего не понял, – завздыхал печально Пупель Еня.
– Смутно выражается, – поддакнул Ривалдуй.
– Да, загадка на загадке, – огорчился капитан. – Я эдак не люблю… Пусть будут тайны, я не спорю, но должно же быть понятно!.. Ну? Объясняйте, если обещали!
Чувствуя, что ему не отвертеться, с красной повязкой только замахал рукою, как бы говоря: сейчас-сейчас, не видишь, что ли, – собираюсь с мыслями!..
– Не хотелось бы запугивать с места в карьер, но… Боюсь, дороговато это станет вам впоследствии, – предупредил он, явно набивая цену. – И я полагаю…
– Ничего, мы тертые, потом столкуемся, – бесцеремонно оборвал его Матрай Докука.
– Тертые? – усомнился с красной повязкой, выразительно косясь на туземцев. – Ну-ну! И не такие прогорали. Впрочем, вам виднее…
Он поудобнее устроился на ящике и расстегнул одну пуговку на тесном накрахмаленном воротничке.
– Вы, друзья мои, нездешние, – распевно начал с красной повязкой, из чего нетрудно было заключить, что это у него уже не первый такой спич. – Да, нездешние, незваные пришельцы. И с ходу всего вам не понять. Нет, вы уж не перебивайте!.. Я получше вашего в нюансах разбираюсь… Так что – слушайте. Цивилизация у нас сборная – кто откуда… А всё почему? Потому что много разных звездолетов здесь побилось. Сами знаете, у всех случается полоса неудач… У одних она тянется дольше, у других – меньше… Ну и вот, покуда длилась эта полоса, мы соединенными усилиями построили наше общество. В итоге сложилась… скажем так, крепкая братская семья многоязыких народов. Со всеми вытекающими братскими последствиями… Кстати, дайте кто-нибудь огоньку! Денщик, небось, и спички своровал, подлец!.. – Он прикурил от зажигалки, которую Матрай Докука берег в другом кулаке, и, распустив дымы, немножко разомлел. – Да, – продолжил он, – сообща-то легче выжить. Ты – мне, я – тебе… Наладили с годами быт. Конечно, пробовали думать, как бы это разлететься по домам, да разве напасешься на всех ракет?! Строить их – одна волынка. Да еще столько!.. А потом нет-нет, но вдруг начали садиться и неискореженные, целенькие звездолеты. То в одном месте, то в другом… Значит, полоса фатальных неудач как будто и прошла… Понятно, экипажи ракет ни за что бы не согласились, сколько их ни уговаривай, просто так, за здорово живешь, отдать свои корабли.
– Естественно! – с важным видом подтвердил Ривалдуй. – Кабы не вы, мы бы тоже…
– Вот-вот, – перебил его начальник, – нужно было действовать хитростью. А как именно? Ведь не в ущерб же собственному идеалу! И тогда – чтобы, храня бесценное здоровье, попусту себя не утруждать, – ракеты стали вымогать. Тут целая система, для которой нужны ловкость и сноровка. Ну, позолоти ручку – и в таком же духе… Вскорости и очередь на отлет установилась. Понемногу такая практика перешла в житейскую привычку и распространилась на всё… Кстати, паршивая у вас сигарета.
– Для кого как, – оскорбился Ривалдуй.
Начальник сделал последнюю затяжку и – со словами: «А коллеге нынче вредно!» – ловким щелчком далеко отбросил здоровенный бычок.
Космонавты, не отрываясь, проследили до конца траекторию его полета и убито вздохнули.
– Вообще-то, если малость пообвыкнуть, жизнь у нас – ничего, – снова заговорил с красной повязкой. – Веселая жизнь, духовно полноценная… Да вы и сами убедитесь! Главное – не зевать, не валять дурака. Что хапнул, то – твое… Без разговоров. Так сказать, национальная идея. В ней все средства хороши. Обильного расцвета ждем… Отчизну бизнес-класса формируем, это, знаете, не шуточки – так просто не продашь!.. Ну, что еще? Поселят вас в столице. Да и нет тут покуда других городов!.. Золотые Упыри называется. Название – всем нам дорогое, хотя… исторической ценности не имеющее.
– Х-м… Упыри… Как странно… – повторил чуть слышно Пупель Еня, хмуря брови. – Золотые… Жуть!
– А долг? – не выдержал Матрай Докука.
– Что – долг? – усмехнулся с красной повязкой. – Тут тоже – целая система. Это прежде всего значит, что за те услуги, которые вам будет оказывать наше гуманное общество, чтобы вы сподобились хоть как-то встать на ноги, а потом хоть как-то жить, – вам придется рано или поздно расплатиться по двойной цене… Ну, вроде льготного кредитного процента… Время, отведенное на выплату, вам установят сразу по прибытии в столицу. С этим у нас четко, без проколов. Взятки можете не предлагать – здесь подобное не принято. Да и где вы раздобудете столько средств, чтобы у вас захотели взять?! Так что придется жить, как большинство… Если в положенный отрезок вы не возместите обществу всего сполна, срок вашего отлета отодвинется.
– Ах, до чего же интересно! – умилился Пупель Еня. – Офалдеть!
– Отодвинется… Вот черт! – затосковал Матрай Докука.
– А… позвольте знать: на сколько? – уточнил поспешно Ривалдуй.
– Да как получится… Тут подход сугубо индивидуальный. Нет единых графиков. Это может даже ваших детишек коснуться. А то и внуков с правнуками. Жизнь непредсказуема… Придется генеалогическое древо составлять.
– Ничего себе системка! – охнул капитан. – Вот прохиндеи! Так какая же у нас будет очередь?
– Ну, трудно эдак, на глазок, определить… – с красной повязкой сделал неопределенный, но внушающий почтение и даже трепет, исключительно начальский жест. – Если приблизительно… Я полагаю, что-нибудь – в пределах трех миллионов… Да! В городе скажем точнее. Нет долгового справочника под рукой…
– Секретный документ! – внушительно добавил с бархатной нашлепкой. – Фонд грядущих поколений! Всё благосостояние народа в нем заключено. А мы уж так, из уваженья к вам, об этой книге помянули. Из большого состраданья…
– Именно! – подтвердил с красной повязкой. – Гуманизм у нас особенный, но – крепкий. Боевой!
Ривалдуй внезапно как-то странно, даже чуть застенчиво заулыбался и, сонно глядя на витийствующих начальничков, принялся демонстративно закатывать рукава несуществующей рубашки.
– Эй, ты что надумал? – встрепенулся капитан. – Нет, дорогой, ты это брось! Их пятеро, а трое – вооружены… Да и вот эти – неизвестно… Зачем раньше времени портить отношения? Ты погоди…
– А чего ждать, кэп? – раздраженно отозвался Ривалдуй. – И так, по-моему, все ясно. Подонки они. Подонки в законе… И обворовали нас… Неужто недостаточно?! Так вот, я хочу изложить им всю правду в лицо… Разве ты против правды, кэп?
– Да, – вздохнул капитан, – правда – это сила. Безусловно. Но… мы еще не сказали последнего слова! Брось, Ривалдуй, застегни свои манжеты.
– О, кэп, у тебя, кажется, идея? – вдохновился Пупель Еня. – Все еще надеешься раздать на Лигере свои старые долги? Это интересно… Вещай, старина. Массы ждут! Народы впрок ликуют!
Приписка на полях:
Для пущей ясности и в назидание иным историографам необходимо вспомнить кое-что из фактов. В частности: Матрай Докуку, начитавшегося разных глупых книжек, с ласкового детства мучила одна навязчивая идея – совершить где-нибудь какую-нибудь революцию или, на худой конец, переворот. Естественно, на благо всего человечества. Вот к чему приводит неумеренная тяга к чтению с младых ногтей!.. Конечно, в нынешнем счастливом обществе нечего было и думать о таких делах. А несчастливое – откуда же возьмешь?!. Но оставался космос, где еще можно было попытаться отыскать захудалую планетку с несправедливыми загибами в устройстве жизни. И Матрай Докука подался в космонавты. Уже в первом испытательном рейсе к нему пришла шальная мысль: забунтовать команду и устроить маленький переворот – чтоб, так сказать, набить на будущее руку… Навсегда устранять командира Матрай Докука вовсе и не собирался – кто же тогда поведет звездолет?! Задумано было иначе: вломиться к командиру, связать его и на пару часов запереть в каюте, а затем выпустить, торжественно известив, что новое руководство ракеты единогласно-де избирает его своим капитаном, то есть попросту возвращает на прежний пост. Зато вся атрибутика переворота – налицо. Из этой затеи, однако, ничего не вышло. Матрай Докуку вовремя поймали, усыпили и скорехонько доставили домой, на Лигер-Столбовой, где разразился отчаянный скандал. На Лигере к тому времени уже упразднили всякие галеры старого режима, так что единственным местом, где человек вынужден был волей-неволей тягостно и почти в полном одиночестве трудиться, оставался открытый космос. Высокое начальство, памятуя бунтарские устремления нарушителя, чуть не зашло в тупик, но с честью извернулось. Матрай Докуку отправили открывать новые далекие миры, предварительно возведя в ранг капитана корабля, – таким образом, возможность внутреннего нового переворота практически сводилась к нулю. И потому совершенно ясно, что все надежды Матрай Докука устремил теперь на планету вымогателей – вот уж где можно было по-настоящему и с пользою для дела развернуться!.. И пусть-ка в связи с этим Бумдитцпуппер не воображает слишком много о себе! (См. комментарий.)
Пункт четвертый
Матрай Докука встал и поманил за собой товарищей.
– Значит, так… – начал излагать программу действий доблестный капитан, поминутно косясь на млеющих на солнышке начальников. – Все это – строго между нами. Чтобы ни одна душа!.. Рискуем самым дорогим, соображать должны! Короче, прилетаем в город, там, понятно, обживаемся чуток, заводим разные полезные знакомства, прорастаем местным духом, и тогда… Наверняка, в столице есть недовольные – хотя бы той же очередью на отлет. Подумаешь, ждут по закону! А не все законы любят… Ну так вот! Завязываем с ними тайный контакт. Постепенно набираем силу… Вербуем сторонников, крепим свои ряды. Подлавливаем нужный момент…И в результате – бац! Государственный переворот! Бардак во всем! Верхи не могут, а низы уж – и подавно. Точка! Мы – на троне! Или в палате депутатов – не знаю, что у них там…
– О!.. У них там – всё! – пылко заверил Ривалдуй. – Богатая страна.
– Ну, кэп, куда махнул!.. – расчувствовался Пупель Еня и от обожания пустил обильную слезу.
– Да, только так! – встопорщил бакенбарды капитан. – Мы по-другому не обучены! И, кстати, не махнул, а просто – тезисы реальные даю. На перспективу, так сказать. Терминология, браток! Она решает все. Ты будь хоть распоследний обормот, но ежели каким-то важным термином твои поступки обозначат, то уже не беспокойся – ты в порядке, навсегда. Архипикантнейший манёвр! И вот… На чем я там остановился?
– Бардачок… – напомнил Ривалдуй.
– Да, именно! Вот тут-то я и выхожу к народу. И выступаю с чтением законов, совершенно новых и на редкость прогрессивных, самый первый из которых утвердит: эта планета становится частью Лигера-Столбового! Навсегда! Исконная земля, не надо забывать… Братский союз, любовь крепка, ракеты наши быстры. Дескать, массы очень попросили… После чего – под предлогом необходимой утряски всех присоединительных дел – смываемся домой. Быстро смываемся, чтоб не было погони. Ну, а там – посмотрим…
– А не чересчур ли? – усомнился Пупель Еня.
– Вечно ты стремишься передернуть!.. – оскорбился капитан. – Какая-то мелочность в тебе… Нельзя же так! Крылатая мечта, а ты…
– Хе, – ухмыльнулся Ривалдуй, – ручонки-то чешутся – сил никаких!..
– Успеешь, – отрезал капитан и прощально взглянул на ракету. – Лети-лети, кораблик… Больше, я так понимаю, не увидимся. Хорошая была машина… Была – да сплыла. Вечно теряю самое нужное! Не руки, а решето.
– Не голова, а решето, – поправил Пупель Еня.
– Н-ну… и голова, наверное, – добродушно согласился капитан. – А ведь все равно – посылают! Мало настоящих ветеранов, цены им нынче нет… Мне до пенсии – еще два года… Вот – как раз: пробудем это время здесь, все нужные дела обделаем, а там – прощай Вселенная! Медальку в зубы – и на покой. Хватит, наоткрывал Америк.
– По шее тебе, кэп, дадут, а не медальку, – с любовью в голосе пообещал Пупель Еня. – Виданное ли дело – так провалить экспедицию! И нам заодно нагорит.
– Скорей всего, – поддакнул Ривалдуй. – Вот так нас и объявят: дружная команда. А за коллективный сговор… сам ведь знаешь…
Тут начальство наконец-то потеряло всякое терпение и метровыми шагами направилось к космонавтам.
– Мн-эм, значит, так… – сказал с красной повязкой хоть и вежливо, но твердо. – Мы, простите, связаны во времени – дела!.. И дольше оставаться здесь никак не можем. Прошу всех в вертолет. И – в дальнюю дорогу! Золотые Упыри ждут вас с нетерпением! – добавил он и театрально вскинул руку.
– О, да! – вскричал, напыжась, капитан. – Теперь я тоже – жду! Случайным людям не понять… В дорогу! Самые дела только начинаются!
И резво засеменил к вертолету.
Приписка на полях:
Достойно восхищения и трепета!.. Что́ нам Гекуба? Мы все – Гекубы! (См. комментарий.)
Пункт пятый
Однако не успели они сделать и трех шагов, как над их головами вновь раздалось тарахтение мотора, и уже через несколько секунд недалеко от всей честной компании с тяжелым хряпом опустился маленький, вконец раздолбанный и с виду очень древний вертолет.
Едва улеглась поднятая им пыль, из открывшегося люка шустро спрыгнул на землю странного вида дядька.
Он был босой, невероятно долговязый, тощий, в драном балахоне до колен, перепоясанном веревочкой, с длиннющей бородой, умело заплетенной в три засаленных косички, а на кончиках усов висели маленькие колокольчики, которые при каждом движении начинали в беспорядке мерзко дребезжать. Волосы на голове в свой черед были заплетены в косы – по одной над каждым ухом, но вместо бубенчиков их украшали рябенькие, выцветшие ленты.
В отличие от местных в руке он зажимал не тонкий крючковатый посох, а кольцо из проволоки на деревянной палке среднего размера. Взгляд его был дик и до неприличия отважен.
– Это еще кто такой? – поразился Пупель Еня, рассматривая незнакомца.
– О-о!.. – тоскливо простонали в унисон начальнички, и сразу стало ясно, что от подобной встречи ничего хорошего ждать не приходится.
– Ваш вождь? Хозяин ваш? – поспешно уточнил Матрай Докука. – Прилетел с проверкой?
– Да какой там вождь, какой хозяин!.. – замахал руками с бархатной нашлепкой. – Кто нас будет проверять?! Нет в городе таких!
– А этот?
– О-о!.. – вновь было завел с красной повязкой, но тотчас осекся и строго пояснил: – Это отец наш Портифон. Нагрянул из столицы. Всех достал уже. Вы с ним еще не раз столкнетесь.
– Вы его не любите, да? – видя, как страдают бедные начальнички, участливо спросил Матрай Докука. – Хоть и не сторонний человек…
– Достал! – повторил с красной повязкой. – И ничего не сделаешь с ним – не преступник.
– Что же получается? – вдруг встрепенулся Ривалдуй. – Если он ваш батюшка, кровинушка родная, ближе человека нет… Тогда чего ж он такой… бедный? Как с помойки… Не заботитесь совсем, выходит? Плохо! Да и вы, – он гадко ухмыльнулся, – совершенно не похожи друг на друга. Неувязочка, однако. Может быть, папашка-то один, а мамы разные? Так, знаете, бывает…
Ох, как ему хотелось подкузьмить хоть чем-то ненавистное начальство! Тоже, в некотором роде, противостояние устоям здешнего режима… Капитан обязан это оценить.
С красной повязкой метнул в него мстительный взгляд, но сдержался, решив, вероятно, отложить все разборки до прилета в город.
– Насчет кровных уз вы заблуждаетесь, милейший, – процедил он сквозь зубы. – Не понимаете нюансов. Впрочем, вам такое вряд ли и дано… Запомните: это – отец наш Портифон Златоупырский. Вот как полностью звучит! И никакая не родня он нам и уж тем более не ровня. Так, сам по себе…
– И все же – почему отец? – в свой черед затянул волынку капитан, радостно подмигивая Ривалдую. – Если нет семьи, то как тогда? Обычно есть отец, есть мать, ну, дедушки и бабушки, детишки, братья, сестры…
– Это в семьях, у людей нормальных, – раздраженно отозвался с бархатной нашлепкой. – У нормальных, да!.. А для него семья – весь белый свет, который надобно воспитывать, учить и опекать. Вот он и шастает повсюду, никому проходу не дает.
Меж тем незваный гость, неслышно подобравшись к говорившим, подождал немного, разбирая, что лопочет лингвоперчик, и остался явно недоволен.
– Нет! – вскричал он, вознося над головой свою штуковину из проволоки. – Я не токмо не мешаю, но ничтожные народы без меня и вовсе до единого в момент изничтожатся, словно паразиты в пору злобной засухи. И токмо я спасу.
– А интересно – как? – не удержался Пупель Еня.
– Наставлю на путь истинный, – бренча бубенчиками, отозвался Портифон. – Всех, всех подряд! И этой участи никто не избежит! И каждый осознает рано или поздно, что он, хотя и червь, но силою, которая мне дадена, отныне и бесповоротно – облагодеянный осиянностью в предвечном озарении!
– Что он такое говорит? – невольно ужаснулся Ривалдуй.
– Он знает, чтó говорит, – желчно сплюнул себе под ноги с красной повязкой.
– Ну, он-то, может, и знает, но как на человеческий язык перевести?
– Ваш аппарат, я слышу, переводит…
– Переводит, – согласился Ривалдуй. – Но, боюсь, не до конца справляется. Похоже, что-то в нем заело… Слишком умные слова.
– Или совсем дурные, – вставил Пупель Еня.
– Крамола! Отец Портифон ни слова глупого за всю жизнь не сказал, – обиженно заметил Портифон. – Хотя порою хочется, ой хочется!.. Но тут я обручем чудесным осенюсь – и как рукой снимает. Снова ум бурлит, пойди-ка совладай!
– Да с умной мыслью совладать непросто, – согласился Ривалдуй. – Такое может начудить…
Матрай Докука лихорадочно порылся в памяти, соединяя воедино те обрывки знаний, что остались после долгих лет усиленных занятий в детстве, и тогда его вдруг осенило.
– Послушайте, – воскликнул он, – выходит, на планете существует церковь?! Вы все – паства, ну, а Портифон Златоупырский – ваш отец духовный? Потому и не родня…
– Сказали, церковь! – хмыкнул с бархатной нашлепкой. – Вот он один и есть вся наша церковь. И ее начальник. Больше никого нет.
– До поры до времени, – встрял Портифон, размахивая обручем на палке. – Малыя дела складаются в огромныя, когда им не мешают. Я один, и это благо. Некому пихать под локоть да советы неразумные давать. А как все отвердеет, сформируется, тогда вот – да!.. Тогда уж – берегись!
– Ишь, слова какие выучил, совсем достал, – скривился с красной повязкой. – Шел бы ты отсюда, Портифончик наш родной.
– Не пойду, – потупился Портифон, но тотчас глаза его загорелись. – Я – при исполнении. Я нужен всем. И тута, и везде.
– Откуда он такой? – тихонечко спросил Матрай Докука.
С бархатной нашлепкой неопределенно качнул головой:
– Трудно сказать. В столице он давно, живет один, семью не завел. Не раз пытался улететь, да как-то с ракетами не получалось – срывалось в последний момент. Вот от всех этих неудач и одиночества крыша у него, похоже, малость и поехала. Я думаю, какой-нибудь залетный гость ему некстати разных глупостей порассказал – и началось. Вообразил себя опекуном и благодетелем народов, что-то запредельное вдруг померещилось ему. Последователей не нашлось – уж больно приставал ко всем… Так и гуляет по миру один – голодный, нищий, бо́сый.
– Потому и бóсый, что святой! – упрямо молвил Портифон.
– Да эдак можно что угодно объяснить! И то ли церковь, то ли секта – не поймешь. Примкнувших – нуль, но пастырь есть. Смешная ситуация… А чтоб не обижать беднягу, называют его так, как сам придумал: отец Портифон Златоупырский.
– Неправду говоришь, – уперся Портифон. – Меня нельзя обидеть, что б там ни трындели про меня. Я просто не замечу – и пойду своей дорогой. А кличут так, поскольку уважают. Я один такой на всю планету.
– Это верно, – вздохнул с бархатной нашлепкой.
– Ну, и во что же ты веришь? – не выдержал Матрай Докука.
Портифон чуть призадумался.
– Мой покойный папенька, – проникновенно возвестил он, – часто говорил: «Верь во что попало – лишь бы тебе перепало». Тáк вот и я…
– Подловато, но разумно, – признал Ривалдуй. – Я встречал подобных умников. Обычно, прощаясь со мной, они уходили с носом набок или без зубов.
– Грубиян ты, Ривалдуй, – добродушно пожурил Матрай Докука. – Но здесь, боюсь, не тот случай… Не поймут.
– Воистину, облагодеянный осиянностью в предвечном озарении… – затянул было Портифон.
– Хватит! – рассердился с красной повязкой. – Думай, где находишься и кому все это говоришь. И вообще – какого лешего ты прилетел сюда?
– По делу, – с важностью ответил Портифон.
Он сунул руку за пазуху и неожиданно достал маленький тряпичный сверток.
– Вот, – предложил он, – покупайте! В жизни очень пригодится. В жизни нонешней, и после, когда сызнова начнется.
– А что это такое? – удивился Пупель Еня.
– Наверняка, какая-нибудь дребедень, – пожал плечами с бархатной нашлепкой. – Он часто бегает по городу и что-то предлагает. То отвары, то настои, то вытяжки из неких исключительно целебных насекомых. Иногда покупают. Надо же бедняге зарабатывать на жизнь.
– Не токмо на свое существование, но просветленья душ заблудших для! – поведал Портифон. – А жизнь все равно пройдет, как ни трудись. И ей подачки нашенские – ни к чему.
– Учись, Пупель, – шепнул Матрай Докука, – мудрости народной. Где еще услышишь? Возвратишься – и опять по новой: хлопоты, чтоб дома было поуютней, чтоб жена была довольна, то да сё… А жизнь пройдет. Тебе вот объяснили…
– Еще надобно вернуться, – огрызнулся Пупель Еня.
– Ну, уж это мы устроим. Как-нибудь…
– Вот именно! Тоскливо, кэп, тоскливо.
Портифон не торопился разворачивать свой сверток, явно интригуя зрителей.
– Да что там у тебя? – не выдержал в конце концов Матрай Докука.
– Мышка дохлая? – гадливо ухмыльнулся Ривалдуй и подкрутил свои пшеничные усы.
– Нет, – с радостным смирением ответил Портифон. – Дохлятинка, конечно, тако же имеется, но не мышиная. И как ты угадал?!
– А я в начальных классах был пророком, – непристойно издеваясь, густым басом молвил Ривалдуй. Если нельзя по морде врезать, то хоть поглумлюсь над ними всеми от души, решил он. Заслужили!
– В начальных, в конечных – не знаю таких! – отрезал Портифон. – Нас здесь не этому учили.
– А чему? – с деланной наивность лез на рожон Ривалдуй.
– Чему? Да как башку не забивать дурными мыслями, когда кругом сплошь дураки. Изрядно хитрая наука. Но моя еще хитрей. Поскольку надобность в ней неустанно возрастает. Ибо лишь тогда облагодеянный осиянностью…
– Хватит! – не выдержав, рявкнул с бархатной нашлепкой. – Быстренько – показывай и прочь иди.
Приписка на полях:
Вера – как деньги. Всегда немножко не хватает. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер. (См. комментарий.)
Приписка на полях:
(рядом с припиской на полях)
Чтó этот зануда Бумдитцпуппер смыслит в вере?! Чтó он понимает в деньгах?! Большие деньги можно сделать и без всякой веры. Но подлинная вера – очень много сто́ит. Очень! (См. комментарий.)
Не имея, видимо, особого желанья препираться, Портифон степенно размотал свой сверток.
– Вот, – сказал он, и глаза его опять блеснули дурноватым светом. – Только у меня, и больше нет ни у кого. И никогда не будет. Покупайте!
Все невольно сгрудились, разглядывая нечто, бережно хранимое в тряпице.
То ли уголек, то ли бесформенная щепочка из давнего костра, то ли обугленное тельце маленького червячка – так сразу и не разберешь…
– Ну, и?.. – Пупель Еня уставился на Портифона сквозь толстые стекла очков. – Какое будет резюме?
– А резюма не будет никакого, – парировал Портифон. – Тут из него шиш что получится. Не тот продукт.
– Тогда объясни! – потребовал Матрай Докука.
– Извольте, – Портифон распрямился, приосанился и, продолжая держать на раскрытой ладони свое удивительное нечто, принялся рассказывать: – Жил на свете добрый мóлодец, давно жил. И преставился. Туловом, однако, не истлел, а только малость прикоптился. Вот и стал он мумией. Другие, значит, не становятся, а он сумел. И как-то эту мумию я, высшей милостью, нашел. Ну, думаю, другим-то не дано, а этот добрый молодец лежит себе целехонький. Ведь не случайно, верно? Явный знак, что не простой был человек. Такие мощи – в наши дни!.. А коли так, то надо поступить с ним бережно, с умом. Вот я его на разные кусочки и разделал. Мощи молодецкие, я так их обозвал. И всем теперь усердно предлагаю – для душевного спокойствия, от хвори, от неумных мыслей, от опасностей, которые повсюду вылезают. Мало ли, какие могут быть проблемы у людей! А мощи как бы оградят и подсобят при случае. И стоят дешево – всем по карману.
– Это сколько? – вмиг насторожился Пупель Еня.
– Сколько дашь, – ответил Портифон с наивно-простодушным видом.
– Да у нас нет ничего! – озлился капитан. – Ты что, ослеп: мы голые совсем! И даже если б захотели…
– Можно в долг, – невозмутимо отозвался Портифон. – Здесь – нет, но в городе, пото́м… Я подожду.
Начальнички не без интереса прислушивались к разговору. Похоже, эта тема им была приятна и особенно близка. Жизнь в долг, в кредит – какие замечательные перспективы!..
– Дудки! – гневно заявил Матрай Докука. – Будем вписываться в вашу жизнь без всяческих долгов. Так решено уже давно. Еще на родине.
– И в этом случае вам мощи исключительно помогут! – тотчас же нашелся Портифон. – Помогут встать на ноги, сшибить с ног других… Сила поразительная. Мне ли этого не знать!
– Вот то-то, я смотрю, ты ходишь бóсый, нищий и голодный! – саркастически сказал с красной повязкой. – Тоже мне, сапожник без сапог. Уймись! Достал всех. Делом бы занялся!
– Я и занимаюсь, – кротко молвил Портифон. – Высокое призвание зовет вперед.
– Оно заметно.
– Ладно, хватит, – подвел итог Матрай Докука. – С вашими мощами молодецкими нам делать нечего. Мы, дети нанолита, самого передовитого из всех эпох, какие только знало человечество, не можем верить в чудеса! И не хотим.
– А никаких чудес и нет, – заволновался Портифон. – Откуда чудеса?
– Ты ж сам сказал: вот эти мощи на такую хрень способны!.. Мощи – просто чудо! Говорил ведь?
– Никогда. Оне как раз обычные, не чудо. Но готовы вывести туда, где чудо притаилось… Только и всего.
– Трепло, – сказал с досадой Ривалдуй. – Да на Лигере-Столбовом у нас…
– А это где? Отсель далече? – Чувствовалось, что, раздосадованный неудачной сделкой с молодецкими мощами, Портифон опять готовится уйти в заветные чертоги «облагодеянных осиянностью».
– Невероятно далеко, – заверил Пупель Еня. – Пешим ходом не добраться. И на вертолете – тоже. Мир иной, планета и звезда другие. Надо долго в космосе лететь.
Внезапно Портифон напрягся, посуровел, и взгляд его, как поначалу, когда он только выпрыгнул из вертолета, вновь стал дик и до неприличия отважен.
– Космос – это мрак! – надсадно проорал он.
– Малость темновато, – согласился Пупель Еня. – Но что делать!..
– Космос – это зло! Рассадник зла! – не унимался Портифон.
– Вот не сказал бы, – возразил Матрай Докука. – В нём мы вас нашли. И сами пребываем в нём. Лигер, Земля, другие разные миры… Выходит, все мы – зло?
– А то! Но если это зло, – тут Портифон убавил громкость, в голосе его послышались учительские нотки, – то, выходит, ничего живого тама быть не может, нет, не может, поелику всё живое – свято и содержит свет. А космос – это мрак. Его на самом деле нет, и в нем летать нельзя, духовность этого не дозволяет. Вот и не летает там никто.
– Приехали! А как же мы? – ахнули отважные спейсотусовщики.
– Не знаю, – отрезал Портифон. – И знать не хочу. Вы, может, токмо глупая иллюзия. Как доказать обратное?
– Чушь! – неожиданным фальцетом крикнул Пупель Еня.
– Прокляну, – пообещал, насупясь, Портифон.
– Я тоже прокляну, – заверил мигом капитан. – И что?
– Мое проклятие страшнее.
– Не скажи! Я так, голубчик, прокляну, что и до смерти не опомнишься, – предупредил Матрай Докука. – Ты, поди, и слов таких не знаешь. На Лигере это целая наука – офалдеешь вмиг. Культурное наследие Земли, не шутка! Я тут давеча с одними местными сражался на дуэли… – Капитан умолк, сообразив, что в лишние детали лучше не вдаваться.
– И потом что?
– Да живой, как видишь. Хотя, может, и иллюзия… Тут сам уж выбирай. С кем торговался?
Портифон подумал малость и на всякий случай передумал проклинать. Пока, по крайней мере.
Слушая случившуюся перепалку, начальнички с довольным видом лишь посмеивались. И что их вдруг развеселило, так загадкой и осталось навсегда.
Но доблестный капитан никак не мог успокоиться. Какой-то неуч будет уверять, что ничего нет и они не прилетали ниоткуда! Наглость вопиющая.
– Ну, хорошо, – Матрай Докука решил зайти с другой стороны, – пусть в космосе никто не летает. Но все ваши соотечественники – откуда взялись? Не попадали же с крыш на землю!
– И не выросли, как грибы, – добавил Ривалдуй.
Портифон почесал затылок.
– Нет, они, конечно, прилетели, – после некоторой паузы отметил он. – Вон сколько побилось ракет! Но они прилетели сюда… из дома.
– Какого-такого? – У Пупель Ени даже челюсть от удивления отвисла.
– А вот… есть кругом особые дома. Их не видать, но они есть. Летучие, как острова, но только острова небесные. Кружат над планетой, плоские совсем. А по краям стоят ракеты, и в ракетах – экипажи. Стало быть, чего-то дожидаются. И точно: острова иной раз наклоняются, и тут ракеты с них слетают и прямехонько на землю – хлоп! Вот так народы здесь и возникают. Численность растет, и счастье вместе с нею прибывает беспредельно. Я понятно объяснил?
– Н-ну, в некотором роде, – замялся Ривалдуй. – Тогда, получается, вот эти, – он небрежно кивнул в сторону суетящихся аборигенов, – тоже летят совсем недалеко? До ближайшего дома-острова? Лишь бы допрыгнуть, так сказать?
– Воистину! – Лик Портифона просветлел. – И хорошо, что вы напомнили. А то я тут заговорился с вами… Словом, если не нуждаетесь в святых мощах, пойду и предложу другим. Они, как вижу, рады, а коль радуется человек, то он и ближнему готов пойти навстречу. Потому как радость укрощает глупый разум и рождает только ясные, незамутненные желания. Столкуемся, надеюсь.
Он бережно свернул тряпицу и драгоценный сверток сунул глубоко за пазуху. После чего, косолапо ставя ноги и отчаянно пыля, вразвалку затрусил в аборигенов стан.
Чуткое ухо лингвоперчика даже на изрядном расстоянии улавливало человеческую речь; по этой причине умный аппарат, не прерываясь ни на миг, старательно переводил – подряд все те слова, что слышал.
– Орлы! – воскликнул Портифон, приблизившись к аборигенам. – Рад увидеть вас!
«Орлы» на появление святого реагировали вяло. А точнее – попросту никак.
– Я вам напутствие скажу. Хорошее напутствие, – меж тем пообещал им Портифон. – И осеню вот этим чудо-знáком ваш корабль. – Он помахал над головою обручем на палке. – Так сказать, вдохну большую жизнь.
– А на хрена? – осведомился кто-то из аборигенов.
– Да как же это, как же?! – начал заводиться Портифон. – Я к вам со всей душой, хочу помочь…
– А на хрена? – последовал прежний ответ.
– Нет, дело ваше, разумеется, не вы одни на свете. Жаждущих поддержки и совета – много, – не сдавался Портифон. – Подумайте еще раз хорошенько. Вдруг что-то не сработает, ракета не взлетит… И как вы после этого до дома доберетесь?
Любопытство взяло верх, и аборигены ненадолго прервали работу.
– А что, – недоверчиво спросил один из них, – если ты помашешь этой железякой, всё пойдет по маслу? И ракета заведется, и в пути не будет приключений?
– Безусловно!
– Нам ведь стрессы не нужны, – добавил другой абориген. – Уж столько намаялись!.. Где гарантии, что всё будет хорошо?
– Мое слово – лучшая гарантия! – выпятил грудь Портифон. – Отец Портифон Златоупырский не зря такое имя носит. Оно звучит гордо! Звучит в веках!
– Ну да? – усомнился третий абориген.
– А вы как будто и не знали! – усмехнулся Портифон. – Вот дремучий народ! Вы спросите-ка у тех, кто только что со мной беседовал, – они подтвердят. Вконец очаровались мною. Все мои слова отозвались тысячекратно в их сердцах. Как минимум.
– Вот врун! – сердито пробурчал Матрай Докука, вслушиваясь в отдаленный разговор. – И, кстати, вы заметили – он с ними говорит совсем не так, как с нами? Пафосно, но жестко. Никаких там завываний-осияний…
– Тонкий психолог, знает к каждому подход, – невольно усмехнулся Ривалдуй.
– Ага, мы, стало быть, достойны только этой ахинеи, нам другое недоступно? – вскинулся Матрай Докука.
– Мы тут – новенькие, – рассудительно заметил Пупель Еня. – Этих голодранцев знает как облупленных, а мы – чужие. Мало ли на что способны… Вот и выдавал нам дурь по первому разряду. Ты же сам недавно уверял: мол, дурь универсальна, к спорам не располагает…
– И теперь считаю так, – пожал плечами капитан. – Давайте все-таки послушаем. Похоже, они что-то там надумали. Мне интересно.
Лингвоперчик щебетал, не умолкая.
– А какой нам прок с твоих гарантий? – не поверили аборигены. – Здесь всё, может, будет хорошо, тебя проконтролировать нетрудно, в случае чего – прибьем. А как стартуем, то с тебя и взятки гладки. Нам – кирдык, тебе – лафа. И где искать ответчика? Нет, эдак дело не пойдет. Уйди и лучше не мешай.
– Тогда давайте так, – не отступался Портифон. – Вот тут, – он вытащил заветный сверточек, – лежат чудесной силы мощи молодецкие. Способны чудеса творить, любые пожелания исполнят моментально, от любой беды предохранят. Проверено! Берите на корабль и пользуйтесь. Вот вам – гарантия!
– А… на каких условиях?
– Самых простых, общедоступных! Я по полной программе провожаю вас в дорогу, искренне напутствую и отдаю вам эти мощи. Просто так, без всякого напутствия, нельзя – мощам нужна подпитка здесь, на месте. Это, знаете, как цепь – в ней всё взаимосвязано.
Приписка на полях:
Вот так и вся история людская. Дурь на дури, а как глянешь в перспективе – вроде и неплохо. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер. (См. комментарий.)
– Эк прорвало негодника! – невольно восхитился Ривалдуй. – Так завернуть!..
– А перед самым стартом за оказанные мной услуги вы меня благодарите, – вкрадчиво докончил Портифон. – И вы еще вопросы задавали, между прочим… Те, что задавал я, не считаются. Совсем! Они по виду вроде и вопросы, а на деле – назидание. Утеха для заблудших душ. Вот так!
– И… сколько это будет стоить? – насторожились аборигены.
– Сколько дадите, – великодушно сказал Портифон. – Мне много и не надо, в пределах разумного… Сами должны понимать! В конце концов вы можете спросить у этих… – Он кивнул в сторону спейсотусовщиков.
И тут Портифон жестоко просчитался.
Аборигены вовсе не желали вновь общаться с космонавтами – уж слишком тяжело досталась им добыча. И они почуяли неладное. А вдруг там – сговор? Вдруг велеречивый Портифон и прежние владельцы корабля – по обоюдному согласию и к обоюдной выгоде – расставили ловушки победителям и затевают как-то облапошить их? К тому же – странно, право, – местные начальнички всё еще тут, хотя по логике других инспекторских поездок им бы следовало, сразу за фиксацией события, отчалить восвояси. Ну, а коли так, то лучше тихо собираться в путь-дорогу – без напутствий и мощей. Не надо рисковать.
– А вот – нисколько не дадим, – отважно сообщил один из отлетающих. – И ничего нам от тебя не надо.
– Вам, может, и не надо, – с нескрываемой досадой рявкнул Портифон, – но зато нужно мне! С вас десять вопросов, ребятки. Мой счетчик точно посчитал. Вот, убедитесь! – Он извлек из-за пазухи еще один сверток, в котором оказалась маленькая счетная машинка. На экране лицевой панели пламенела цифра «10». – Да, ребята, вы совсем забыли правила игры. На радостях, наверное. Однако это мало что меняет. Ручку золотите, и конец!
Действительно, существовало правило для местных: находясь подле начальства, в радиусе трех метров от него, вопросы можно задавать свободно, и никто считать не станет. А вот на большем расстоянии – уже изволь платить. Новоприбывшие под это правило не подпадали. Дескать, обживитесь, потрудитесь – и тогда уж претендуйте на различные поблажки. Гуманизм всегда суров.
Как на беду, аборигены суетились чуть поодаль от ракеты, вне начальственного круга, но не придали этому значения – ведь все равно им предстояло улетать в ближайший час. И тут нагрянул этот гнусный Портифон, развел свои дурацкие беседы…
– Чтоб ты подавился! – хором взвыли аборигены. – Навсегда!
– Не подавлюсь, – невозмутимо отозвался Портифон. – Прошу платить по счетчику.
Аборигены коротко посовещались, и наконец один из них сказал:
– А вот те – шиш! – И показал святоше кукиш. – Понял?
– Но есть правила…
– Ты для начала где-нибудь ракету раздобудь, а после и о правилах трепись. Произнесешь себе душевное напутствие, набьешь полны карманы разными мощами – и вперед. Но здесь, сейчас мы – победители. И, как нам поступать, решаем сами, без чужих подсказок.
– Это форменный грабеж!
– Нет. Обычная неразбериха перед радостным прощанием навеки. Так бывает. Когда ты станешь улетать, тебе тоже многое простится. Мы надеемся на это.
– Я не улечу! – воскликнул горделиво Портифон. – Я патриот! Заветы дедов и отцов не позволяют.
– И что, много было отцов? – с ехидцей спросил абориген.
– Папенька – один, – отчеканил Портифон. – А вот отцов и вправду много. Все великие учителя народов. Я и сам отец. Да! Я – отец Портифон Златоупырский! Гордость нации, один такой!
– Дурак ты, а не гордость. Дураков везде хватает. Ладно, не мешай работать. Прочь ступай.
– Я буду жаловаться! Вон – стоит высокое начальство…
– Ну, и что оно нам сделает? Составит протокол, велит в столице разобраться, а тем временем наш след уже простыл. А вот с тебя за то, что отвлекал людей от дел, еще и штраф сдерут. Ты думай, прежде чем пугать.
– Да, нý планетка, нý страна!.. – От горя Портифон вдруг начал кулаком стучать себя по голове. – И угораздил меня черт родиться тута! Никакого уважения к великим устремленьям, никакой духовности! Все по домам хотят. А кто останется? Кому я буду правду доносить, кто следом двинется за мной? А улетят все – так и сгинет мое дело?!
– Он прав, – шепнул тихонько Ривалдуй. – Заглохнет дело. Навсегда.
– Уйди, – с мягкой настойчивостью попросил абориген. – Не пробуждай в нас зверя.
– О, горе мне! – истошно крикнул Портифон, и бубенцы протяжно зазвенели. – Презираю, не люблю! Чума на оба ваших дома – на планету и на тот летучий остров, где никто не ждет вас, но куда вы так стремитесь! Проклинаю! Это страшно.
– Кажется, мальчонка спятил окончательно, – с немалым сожалением отметил капитан. – Фалдец красавцу.
– М-да… А ведь поначалу даже складно говорил! И мысли разные… Конечно, можно было и поспорить… – Пупель Еня тягостно вздохнул. – Вот так идея-то и убивает естество! Досадно.
– Да какая там идея! – отмахнулся Ривалдуй. – Купи-продай – и вся вам философия. Любую дурь готовы простакам впендюрить. И святыней обозвать.
– Пардон, а кто же эти простаки? – встревожился Матрай Докука. – Уж не мы ли? Обижаешь! Может, те, что облапошили нас? Вот уж закаленные пройдохи! Где ты видишь простаков?
– Тогда осталось местное начальство, – подытожил Пупель Еня.
– Эти боровы при галунах? – скривился Ривалдуй.
– А что? Ты вспомни, как они задергались, когда к нам Портифон пожаловал! Боятся, стало быть. Он их достал, а сделать-то они не могут ничего. И терпят! Значит, он сильнее. Или просто поумнее их.
– Отец-то Портифон?
– Вот-вот. Дурной-дурной, а слово скажет – и трясет начальство, хоть и понимают, надо полагать, что балаган разводят перед ними. Либо все повязаны друг с другом, каждый у соседа в неоплаченном долгу, ну, либо… – Пупель Еня перевел дух, – либо надобно признать: начальство попросту не представляет, как найти управу на свободно изрекаемую дурь. Ведь настоящей дури-то закон не писан…
– Ну, ты, приятель, завернул! – невольно восхитился капитан. – Вернемся – руководству КУКИЗЫ отрапортую, в агитаторы пойдешь. Такие кадры пропадают! А они отчизне позарез нужны.
И было не понятно: то ли он привычно шутит, то ли говорит всерьез.
По крайней мере Пупель Еня предпочел сейчас не обижаться, но тревогу затаил в своей душе. Жизнь так непредсказуема! Как, впрочем, и друзья…
– А ну-ка тихо! – вдруг насторожился капитан. – Он, кажется, еще им что-то там толкует.
И вправду, Портифон Златоупырский, выдержав ораторскую паузу, вновь принялся вещать.
– Я объяснил всё? Объяснил. Предупредил? Предупредил. И потому я предлагаю вам в последний раз: мое благословение – и счастье угнездится навсегда в этой ракетной, уносящей к небесам обители! И мощи молодецкие, неистребимо чудотворные, пусть вечно пребывают с вами, принося, что б ни случилось, радость и здоровье! Я возьму недорого – бесстыдным жмотом не был никогда. Но вот по счетчику расплатитесь сполна. И, кстати, там еще три новеньких вопроса набежало… Впрочем, я на многое претендовать не смею – даже в этом… Вот такой я! Жду ответа.
– Уходи, тебе же сказано! Проклятый вымогатель! – Было ясно, что еще немного – и аборигены поколотят Портифона от души.
– Во-первых, я не вымогатель, – с редкостным достоинством ответил Портифон. – Нет, вымогатели как раз вы сами. Чью ракету прикарманили? Вот то-то! Во-вторых, я только предлагаю свои нежные отцовские услуги, и уж дело прочих, принимать их или нет. И, в-третьих, когда эдак непристойно, хамски, просто возмутительно относятся ко мне, я не считаю себя вправе потакать чьим-либо вздорным, низменным инстинктам. Не уйду! Останусь здесь до самого отлета. Пусть мое проклятие падет на ваши головы, как тяжкий камень на осиное гнездо! Быть может, вы тогда и не взлетите… Призадумайтесь, несчастные. Я вас предупредил!
Аборигены, сбившись в кучку, снова стали совещаться.
– Слушай, кэп, а вдруг и вправду не взлетят? – тихонько всполошился Пупель Еня. – Коленвал-то ведь не смазан.
– Ничего, – утешил Ривалдуй, – заметят – смажут. Чай, не дети малые… Не мог же этот Портифон узнать про коленвал! Так, припугнул от фонаря…
Тут к спейсотусовщикам, увесисто шагая, подошли начальнички.
– Что, отдыхаем? – ласково осведомился с бархатной нашлепкой.
Матрай Докука лишь пожал плечами: дескать, понимай, как хочешь.
– Скоро полетим, – пообещал с красной повязкой. – Вот отчалит наш любезный Портифон – и мы за ним вдогонку.
– Я не вижу связи, – удивился Пупель Еня. – Мы какое отношение к нему имеем?
– Вообще-то – никакого. – С бархатной нашлепкой бросил мимолетный взгляд в сторону аборигенов и маячившего там же Портифона. – Но по заведенному когда-то распорядку те, кто наконец заполучил ракету, улетать должны одни. Никто не смеет находиться рядом. Может, у них какой особый ритуал прощания с любимой родиной или еще что… Дело ведь интимное, и потому подглядывать, а уж тем более мешать – запрещено. Ну, ничего, – ободрил он, – пообживетесь тут и еще много разных тонкостей узнаете. Всё впереди!
– Посмотрим, – не желая затевать дискуссию, уклончиво пожал плечами капитан.
– И кабы не отец наш Портифон, который явно задержался, мы бы с вами давно уже были в пути, – добавил с красной повязкой. И тотчас с тревогой обернулся: – Эй, что происходит?
От лагеря аборигенов внезапно донеслись воинственные вопли, пыль столбом взметнулась над землей, и в этой плотной дымке заметались несколько фигур.
– Ах, вот как?! Тогда – нá тебе, еще раз – получи! Держи его! – истошно верещали на три голоса аборигены.
– Руки! Руки придержите! – в свой черед надсаживался Портифон. – Да как вы смеете, мерзавцы?! Ой, ой! Я не потерплю! Я тоже сдачи дам! Пожалуюсь… Ой! Мне же больно, отпустите! Прокляну! Чтоб вам всем пусто было! Чтоб ракета не взлетела! Чтоб у вас до самой смерти…
Нескладная фигура Портифона выскочила из-за пылевой завесы и, петляя, устремилась к вертолету. А вдогонку, впрочем, в цель почти не попадая, вылетали один за другим разные предметы из ракетной утвари – какие-то помельче, а какие-то и вправду тяжеленные, способные изрядно покалечить. Ясно было, что аборигены обозлились не на шутку.
Портифон кое-что на ходу подбирал и мстительно метал назад, в аборигенов.
Последним из-за пылевой завесы вылетел и, зацепив распорку, шмякнулся об землю – чуть ли не у ног спейсотусовщиков – бюст капитана.
– Вот и снова свиделись, – растерянно пробормотал Матрай Докука.
– И не побился даже, – с уважением отметил Ривалдуй. – Наш дорогой чугунный кэп.
– Нет, мраморный! – обиделся Матрай Докука. – Я дешевок не держу… С собою, что ли, взять? Как память о былом…
– Сдурел? – От возмущенья Ривалдуй даже закашлялся. – Такую-то бандуру в город волочить!.. Да в нем, поди, полпуда! Или даже больше…
– Не бандура, а изящный бюст. Произведение искусства. Ценный экспонат в любом музее.
– Где ты тут музей нашел?
– А было бы забавно, – вдруг развеселился Пупель Еня, – голый кэп идет по городу, а на руках перед собой несет свой бюст. Опять же – есть чем срам прикрыть…
– Охальники, – Матрай Докука горестно вздохнул. – Выходит, пропадет вещь?
– Может, эти обормоты, как в ракету станут залезать, заметят и прихватят? А потом и на планете у себя начнут хранить, показывать всем. Или в тамошний музей сдадут, – заметил Ривалдуй. – Ты станешь знаменитым, кэп, на всю Вселенную. И будут в очередь заранее записываться, чтобы на тебя взглянуть.
– Да прекрати ты, в самом деле!
Между тем побитый Портифон добрался до спасительного вертолета. Он вспрыгнул на порожек люка и обернулся в сторону аборигенов.
– Исчадья зла! – что было силы, заорал он, гневно потрясая кулаком. – Мерзавцы из мерзавцев, чтоб вам пусто было! Чтобы вы в дороге потерялись и пропали навсегда! Чтоб вся ракета на кусочки развалилась! Космос – мрак! Планета – мрак! И все засранцы, что живут здесь, – тоже мрак! Один я, облагодеянный осиянностью в предвечном озарении, средь них останусь, истину неся! Мучения и горе ждут меня! Но я не сдамся, я не улечу! И победю… и побежу… и растопчу все зло! Прощайте, негодяи! Я вас проклял, но обиды нет во мне! Есть свет, есть ум, есть честь, есть воля, есть державность и народность, есть святая вера – та, что мне завещана отцом когда-то! Разными отцами… С ними я не пропаду! А вы, а вы… Да тьфу на вас!
Он повернулся и исчез в проеме люка. Впрочем, дверцу запереть сумел не сразу. Волновался.
Заработал винт, и старенький летучий драндулет, немного поплясав среди лужайки и скрипя всем корпусом, с натугой начал подниматься.
Вскоре он исчез из виду.
– Вот теперь, – сказал с красной повязкой, – можно отправляться в путь и нам.
Пыль улеглась, и видно было, как аборигены, поминутно нагибаясь, будто отбивая низкие поклоны, подбирают брошенные в драке вещи.
– Ценят, – одобрительно отметил капитан. – Ракетный скарб – неповторимый, штучный. Что-то пропадет – глядишь, и остальное тоже невпопад работать станет. Всё должно быть на местах. Тогда – порядок.
Он прощально-ласково, игриво даже потрепал по мраморной щеке валявшийся у ног любезный сердцу бюст. Тот подмигнул и просигналил огоньками: климат на планете – то, что надо…
– Сказать: пусть заберут? – с сомнением добавил капитан. – А то, неровен час…
– Увидят сами, кэп, не беспокойся, – отмахнулся Ривалдуй. – Такие, – он зорко поглядел на суетящихся аборигенов, – ничего чужого без присмотра не оставят. А свое – тем паче. Так что, кэп, прощайся – и вперед!
С бархатной нашлепкой с любопытством вслушивался в разговор.
– Неужто у вас что-то сохранилось? – удивился он.
– Нет, абсолютно ничего, – звенящим голосом ответил Пупель Еня. – Только – личные предметы. Так сказать, чисты перед законом.
– Ну, насчет закона мы еще посмотрим… – С бархатной нашлепкой сделал неопределенный жест рукой, истолковать который можно было как угодно.
– А вот этот агрегат? – спросил с красной повязкой. – Тоже – личный предмет? Или из ракетного реестра?
Спейсотусовщики уставились на лингвоперчик, будто видели его впервые. Как они забыли?! Ведь переводящая машина так вписалась в повседневный быт, что ее уже почти не замечали…
– М-да, придется отдавать. Вот незадача! – Капитан поскреб макушку. – Лингвоперчик в описи ракеты – очень важный элемент экипировки. От нее неотделимый. Да и по любому… Не переть же эту страсть с собой! Сдается мне, ребятки, мы теперь надолго онемеем.
– Надобно учить язык, – развел руками Ривалдуй. – Морока та еще, но никуда не деться.
– Если б это было худшее, что ждет нас впереди! – философически заметил Пупель Еня.
Раздел третий
Пункт первый
С ровным дробным стуком тарахтели моторы, тускло помигивали на обшарпанном пульте индикаторные лампочки, скрипела на ветру обшивка – ковыляя на воздушных ухабах, точно престарелый мерин, вертолет неуклонно приближался к столице.
Начальники, похоже, с облегчением вздохнув – ну, наконец избавились от прежних подопечных, можно и расслабиться, душою отдохнуть, ведь с новыми-то все официальные дела пойдут потóм, гораздо позже! – оказались необыкновенно общительными людьми.
Не просидев спокойно и десяти минут, они вдруг зашушукались, забегали по вертолету, безумно его сотрясая, а потом с бархатной нашлепкой откинул свою лавку и извлек из-под нее нечто тикающее и бесформенное, несколько раз повращал на коленях, треснул кулаком, на своем диалекте смачно чертыхнувшись или просто выразивши суть, и тогда из этого «нечто» раздалось простуженное: «Г-гым-да?».
Начальнички просияли, обернулись к космонавтам и, тыча пальцами в диковинный агрегат, несколько раз утвердительно повторили одно и то же.
– Чего-чего? – не понял Ривалдуй, на всякий случай чуточку отодвигаясь. – Вы для кого чудите? Для себя или для нас?
– Перевожу! – ликующе прошамкала машинка. – Излагаю! Все языки! Пятьдесят слов!
И в тот же миг начальники заговорили…
Дикая лавина звуков и каких-то тарабарских фраз исторглась из их глоток и захлестнула бедных пленников.
Тараторили начальники с непостижимой быстротой, перебивая друг друга, размахивая во все стороны руками, весело пихаясь, ухая и ежесекундно давясь от смеха.
– Анекдот! Анекдот! – судорожно хрипел машинный переводчик и вслед за этим начинал уж совершенно непристойно булькотать, урчать и хлюпать.
Наверное, это был какой-нибудь изрядно бородатый, но лелеемый начальством местный анекдот, который, к случаю, преподносился всем без исключения новоприбывшим. Для протравки духа в некотором роде…
Приписка на полях:
Так теперь и наше, с позволения сказать, начальство: в кого ни плюнь – дурное. Экспедиция много вреда нашей администрации принесла. Приспособила! Таков, к примеру, Бумдитцпуппер.
Соль анекдота космонавты так и не сумели разобрать. Ни впоследствии, ни тем более – сейчас.
Они сидели грустные и только потихоньку морщились от всей этой какофонии.
– Домой хочу, – тоскливо молвил Пупель Еня. – Дома – хорошо…
– Не ной! – пришикнул капитан. – Когда еще придется навестить столицу?
– Лучше б – никогда, кэп. Хватит. Это я тебе серьезно говорю, – заметил Ривалдуй. – Конечно, мы – спейсотусовщики, нам море по колено, но – не до такой же степени!
– Ну, правильно, сейчас я соберусь, до сотни досчитаю – и отправлю вас обратно на Лигер, со всеми потрохами! – разозлился капитан. – Что, у меня в заднице для вас особая ракета спрятана, да? На особой тяге? Так какого черта?!
– Никакого. Уж нельзя и попечалиться чуток! – пожал плечами Пупель Еня.
– Пусть печалится, кэп, – вставил Ривалдуй. – Всё радость человеку…
– Совершу переворот, – пообещал Матрай Докука, – мигом погоню взашей – обоих. Так и знайте.
– Оптимист ты у нас, кэп! – гугукнул Ривалдуй. – Лучший друг подчиненных! Народы будут на тебя равняться! Сказки будут сочинять и песни петь. «Ка-аким ты был, та-ким ты и оста-ался!..» – внезапно вывел он руладу.
– Тьфу ты! – дернулся в сердцах Матрай Докука. – Сам дурак. Не понимаешь – и помалкивай!
Меж тем машинный переводчик тарахтел и скрежетал немилосердно – он знал всего несчастные полсотни слов и выдавал подряд, бесперебойно: «наличные, донос, долг, оптом и в розницу, паскуда, ссуда, расход-приход, деньги, дебет, кредит, кретин, позолоти ручку, в рыло, квиты, бартер, транш» – ну, и так далее, всё в том же духе. И словечко анекдот в его богатом лексиконе, вероятно, означало лишь какое-нибудь денежное состоянье дел, подразумевая крах, банкрот или, напротив, рост, обогащение.
Вскорости, однако же, начальнички сообразили, что потуги их тщетны, и тогда с красной повязкой сунул руку за пазуху и, обнадеживающе подмигнув, жестом фокусника выхватил колоду старых потрепанных карт.
Он молниеносно их перетасовал и пышным веером развернул перед собой.
– Бузнём? – восторженно причмокнул переводчик. – Сикось-накось – пополам? Дебет-кредит?
– Нет, только не это! – содрогнулся Ривалдуй. – Прошу: не надо карт! Меня мама в детстве за них порола, и я теперь видеть их не могу. Кошмары мучают, тоска одолевает… Я тогда вчистую проиграл сервант и глюкопатефон… Эх, страшно даже вспомнить!.. Я маме предложил всё отыграть назад, но она не разрешила. И выпорола меня… Нет, уберите карты! Не растравляйте душу. Не хочу! И даже думать не могу! – Он вдруг поник и прошептал: – Письмо бы написать. Маму успокоить… Мамочка, – всхлипнул он, и слезы заструились по его усам, – мамуля!.. Верь: твой сын – герой! Ни в жизнь не подведет!
– А ну-ка брось, – насупился Матрай Докука. – И без того тошно.
– Так-то, кэп! – заметил со злорадством Пупель Еня. – Поучать, известно, легче легкого. А сам…
– Расход-приход, ять, сколько плакать? – осведомился переводчик бодрым тоном.
– Рожу твою похабную видеть противно, – с вызовом ответил Ривалдуй.
Начальнички прислушались и улыбнулись, а переводчик ласково проворковал:
– Много дашь – молодец!
Пункт второй
– Что-то долго мы летим, – пожаловался Пупель Еня.
Неожиданно вертолет накренился, заскрипел и провалился в глубокую воздушную яму.
– Ах! – воскликнул, побелев, доблестный капитан и вцепился в ривалдуево плечо.
– Эй, что-нибудь случилось? – в свою очередь осведомился тот. – Не понимаете… – безнадежно махнул он рукой и выглянул в окно. – Все ясно, кэп. Нам лететь через горы, а там, в этих самых горах, полно туч и, наверное, идет гроза. Туземцы не хотят рисковать своей шеей. Вероятно, здесь и заночуем. Правильно я говорю? – резко обернулся он к замертвевшему рядом начальнику с красной повязкой.
Тот опасливо отодвинулся и на всякий случай несколько раз коротко кивнул.
И тотчас вертолет встал, тяжко приземлившись – то ли на брюхо, то ли на все свои четыре колеса.
Протяжно и скорбно взвизгнули переборки, цветастые лампочки на панели управления сверкнули лавиной – слева направо и в обратном направлении, мотор чихнул и напрочь заглох.
Начальники секунд двадцать помалкивали и вдруг разразились бесстыдным, счастливейшим смехом, а с бархатной нашлепкой отчаянными жестами, плюнув на своего переводчика, кое-как растолковал, что, дескать, посадка прошла на редкость удачно. Даже удивительно…
– Ну вот, задержка… Вечно что-нибудь не так! – сердито буркнул капитан. – А кормить, похоже, и не собираются. Мол, собственными соками, товарищи, собственными соками!..
– Обед был слабенький, – припомнил Пупель Еня.
– Может, попросить? – без всякой веры сказал Ривалдуй. – Может быть, дадут…
– И попрошу, да! И потребую, в конце концов! Мы тоже… в некотором роде – люди… Вы-есть-нам-дадите? – педалируя на каждом слове, произнес капитан.
– Есть? Наличные? Сколько? Оптом или в розницу? – не понял переводчик.
– Да нет же, нет! Поесть нам, пожевать!.. – Матрай Докука звонко щелкнул золотыми челюстями.
– В долг?
– В долг! В кредит! В рассрочку! Под заклад! Авансом! Ссудой! – капитан рассвирепел окончательно. – Или мы вам разнесем весь этот шарабан!..
С красной повязкой, видно, все-таки сообразил, о чем же речь.
Он тотчас полез под сиденье и выволок большой мешок, набитый всякой снедью.
Спутник его, радостно бебекнув, мигом засуетился, захлопал в ладоши, потом извлек из-за пазухи гнутые пластмассовые тарелки, протер их рукавом, немножко распрямил, после чего важно выложил на них содержимое мешка: себе и своему соратничку куски получше, а пленникам – похуже.
– Вообще-то – ничего, – промолвил Пупель Еня, разом заглатывая полпорции. – Есть можно. На ветчину похоже. Вот только бы попостнее… И не так бы носочками воняло… Впрочем, это, вероятно, местная такая свежесть…
Начальнички, как будто вовсе не голодные, покуда ничего не ели – лишь держали тарелки на коленях да с нежностью, млея, поглядывали на свои куски.
Вилок в этом доме, судя по всему, не признавали. Может, и не знали даже…
Матрай Докука тоже ничего не ел, и взгляд его тоже был устремлен на начальские куски.
Неожиданно он крякнул, изловчился, выхватил из одной тарелки самый лакомый и постный ломоть и моментально отправил себе в рот.
– И вправду – вкусно! – тотчас подтвердил он, сам дивясь своей дерзости. – Это, так сказать, начало противодействия здешнему режиму. То ли будет дальше!..
Не теряя времени, пока противник пребывал в ошеломлении, Матрай Докука столь же ловко и бесстрашно тяпнул и второй кусок, не хуже прежнего, но, не успевши донести его до рта, вдруг замер, перестав дышать, – из-под коленки вконец расстроенного начальника на него зорко и убедительно глядело дуло самодельного обреза.
– Ох, пардон… Я, кажется, ошибся? – исключительно любезно поинтересовался капитан и тотчас же вернул кусок его законному владельцу. – Виноват. С кем, знаете ли, не бывает, – заискивающе добавил он, не сводя глаз со страшной игрушки. – Вы – кушайте, не стесняйтесь.
И в следующую секунду, все так же солнечно улыбаясь, проглотил другой чужой кусок.
С бархатной нашлепкой только рот разинул от такого откровенного нахальства.
С красной же повязкой тихо и побито зарычал, затопал ножками, пальнул из незаряженного обреза в потолок, потом схватил свою тарелку и, как мог, загородивши ее тучным телом, принялся поспешно подъедать ветчину или что там в действительности было, то и дело оборачиваясь и недобро косясь на умиротворенного капитана.
– Это – только начало, – вновь пообещал Матрай Докука. – Тонкий ход… Пусть знают наших!
– Могуч капитан! – прошептал Ривалдуй. – Голова!.. В натуре – вождь! И даже… еще хуже…
В минуту с едой было покончено.
К тому времени на планете спустились сумерки.
– Что ж, – сытно проговорил Пупель Еня, вытягивая ноги и принимаясь широко зевать, – отписали нам знатную порцию. Я доволен.
– Писать? – незамедлительно осведомился переводчик. – Донос? Оптом или в розницу?
– Отстань. Все равно не поймешь. Это – личное, святое… Вот ведь… и ко сну вдруг потянуло…
– Да-а, поспать бы сейчас… – в свой черед мечтательно зевнул Ривалдуй. – Ужасно утомительный был день. Нам, конечно, не привыкать – крестьянские дети, натуры здоровые, и все же, если честно… А что, друг ситный, может, и впрямь будем баиньки, а? – игриво толкнул он в бок начальника.
С бархатной нашлепкой как-то странно на него посмотрел, а переводчик ляпнул:
– Квиты!
– Тупица! – безнадежно вздохнул Ривалдуй. – Полное отсутствие мозгов. Недоделок крылатой мечты, так сказать… Я спрашиваю: спать не собираетесь?
И он, как умел, показал, что имеет в виду.
Начальнички присмотрелись, наконец-то всё уразумели, тотчас одобрительно закивали, сложили остатки ужина обратно в мешок, тарелки, со всем тщаньем облизав, тоже спрятали и начали готовиться ко сну.
Они выдали космонавтам лоскутные надувные тюфяки, сами скромно улеглись на мягкие лавки вдоль стен, а пленникам щедро оставили все пространство на полу.
Приписка на полях:
До сих пор в ученом мире продолжают жарко спорить: были ли эти запасы в мешке льготным начальским пайком или просто наворованной добычей? Полагаю, спор сей беспредметен. (См. комментарий.) Ибо всё, конечно, было наворовано, но сам процесс, естественно, рассматривался как большая, по заслугам, льгота. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
В салоне погасили свет, и через некоторое время все уже крепко спали. Вертолет заполнил зычный храп начальников, от которого стекло в окне беспрестанно и тягостно дребезжало и, словно вторя ему, мерзко звякали, отскакивая там и сям, различные полезные заклепки…
Пункт третий
Будучи душевно расположенным к прекрасному и по такой причине многодетным истовым холостяком, Матрай Докука поначалу увидал во сне всех своих прежних любовниц, разумеется, не исключая и Опраксимандры, – ранее, когда профессия космопроходца почиталась романтичной, денежной и самой расчудесной, было их, на удивленье, много.
Но вскоре молодежь внезапно охладела к звездам – всех охватил невиданный ажиотаж после того, как мудрое правительство призвало свой народ с усердием копать везде артезианские колодцы, чтобы в дальней перспективе их соединить между собой и тем направить вспять первоначальное движение грунтовых вод. Зачем такое было нужно – неизвестно, но народ затею полюбил. И прогрессивно мыслящая молодежь ушла под землю.
А ведь лучшие-то, самые заботливые женщины всегда особенно хлопочут там, где изобильны сытые герои… Так уж повелось.
Поэтому через некоторое время в могучих сонных воспоминаниях Матрай Докуки наступил изрядный провал.
Капитан спал и ждал дальнейших сновидений. Ни о чем дурном не помышляя…
И явился к нему сам господь Бог.
Господь пришел на удивление бесшумно, весь подтянутый и статный, с деревянной кобурой на поясе и медной бляхой на груди, в чудесном белом одеянии, похожем на косоворотку, с посохом в руке и в стертых лапотках – наверное, немалый отшагал по свету путь…
Бог почесал под мышкой, смачно крякнул и заулыбался – истинно чудесная улыбка!
– Так, капитан, – сказал он ласково, – вот мы с тобой и повстречались. Я пришел тебе помочь. Ты рад?
– Ну, господи, конечно, рад! Неописуемо! Да разве это не заметно?
– Нет, – вздохнул Бог, – не заметно.
– Что ж поделаешь… Осмелюсь доложить, только у круглого идиота всё – снаружи и ничего – внутри. Вот оттого-то он и идиот…
– Разумно, дорогой. Но, прежде чем помочь, мне надо знать, каков ты есть и на какую помощь уповаешь. Поэтому я буду задавать вопросы, а ты – отвечать.
Доблестный капитан горделиво выпрямился, приосанился и небрежно взбил бакенбарды.
– О ценах не советуются – цены назначают. Я готов. Всегда готов! Валяйте, господи.
– Ну, хорошо. Допустим. А начнем тогда, пожалуй, вот с чего… Любишь ли ты людей, капитан?
Матрай Докука чуть задумался.
– Порой тебя окружает столько лиц, – заметил он, – что кажется, будто попал в темный лес… Иногда приятно отдохнуть на лоне природы.
– Ты мнишь о себе слишком много, капитан. Не забудь, все вы тленны. Не смотри на людей свысока.
– Но не нужно думать, что взгляд снизу возвышает тех, на кого глядишь…
– Ах, гордец! – укоризненно покачал головою Бог. – Свят ли ты, капитан?
– Ну как же, господи, ну как же! Ведь без этого и жизнь покажется пустой… Не укради! Но и смотри, чтоб у тебя не украли. Не прелюбодействуй! Однако не мешай другим. Не убивай! И без тебя обойдутся. Не сотвори себе кумира! Жди, пока тебе его назначат. Не плюй в колодец! Всё равно до краев не заполнишь. Не возжелай жены ближнего своего! Вдруг тоже окажется он?.. Нет-нет, мой Бог, я все заветы выполняю. Самые различные. Всю жизнь. Из года в год. С утра до вечера. И даже, когда сплю… Я очень, очень свят. Сам удивляюсь иногда… Если желаете, могу продолжить перечень…
– Ах, вот как? – поскучнел вдруг Бог и отвернулся. – Ну, прощай.
– Эй-эй, погодите! – вскричал в замешательстве доблестный капитан. – А как же ваша помощь?
– Всё! Когда-нибудь потом. Выкручивайся сам, – развел Бог руками и – ушел.
Матрай Докука дернулся и проснулся.
Рядом, сотрясая вертолет, храпело местное планетное начальство.
– Балбес! – сказал сам себе Матрай Докука. – Ну, совершеннейший балбес! – повторил он, повернулся на другой бок и тотчас снова задремал.
Приписка на полях:
Сохранилось предание, на удивление лелеемое многими, будто вовсе не Бог зачем-то там проведал капитана, но лично капитан явился к Богу. Вариант, лишенный смысла и правдоподобия. И сочиняли его, без сомненья, – девы, старые и кабинетные, не понимающие в жизни ничего. Ведь как бы капитан тогда назад вернулся?! Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
А Пупель Ене снилось возвращение домой.
– Ну, как тебе, Праскудия, жилось все это время без меня? – спрашивал он у супруги.
– Прекрасно! Когда мужчина, самый близкий, далеко и ты не слышишь его глупые вопросы – в доме воцаряется порядок…
– Это ты о муже так говоришь?!. О законном муже, который из последних сил открывает чужие миры?
– В том-то и дело, что чужие. Ты попробуй-ка – открой дверцу у серванта! Слышишь, как скрипит?! А мужа не допросишься – его нет!..
– Пожалуйста, давай я смажу.
– Можешь не стараться. Вот придет мой друг – он все исправит.
– Какой еще друг?! – разъярился Пупель Еня. – Значит, пока я в героическом отсутствии, ты заводишь всякие сомнительные знакомства!..
– Не кричи. Совсем уж одичал в своих ракетах… Это – достойная личность. Не менее достойная, чем ты. Настоящий мужчина! Лев задатков! Даже – тигр.
– Ну, еще бы, – понимающе закивал Пупель Еня. – Представляю, что это за лев! Какие у него задатки… Стыдно! Я в чужих мирах, можно сказать, по́том и кровью обливаюсь, страдаю, горюю, жизнь свою ни за что продаю… Мой мужской междупланетный долг исправно выполняю… А ты? Гадкая баба! – Он схватил с серванта тринадцатого заводного радиослоника и шваркнул об пол. – Вот так! Убирайся прочь! К своей мамаше выметайся!
Но тут под потолком, в передней, соловьем разлился трелединьковый звонок, и уязвленная супруга, обливаясь слезами, кинулась открывать входную дверь.
Пупель Еня спешно спрятался за портьеру.
Он всегда, когда необходимо было предпринять какие-то решительные действия или, на худой конец, обдумать что-либо всерьез, лез моментально за портьеру.
Было там уютно и темно. И, главное, никто его не видел.
Так уж с детства повелось… И все об этом знали. Но – старались делать вид, как будто ничего не замечают.
Пусть у человека будет маленький секрет!..
Через секунду в комнату ввалился сияющий, патлатый и усатый Ривалдуй.
Пупель Еня охнул и проснулся.
Кругом стояла кромешная темнота, и зычно, как тракторы на изводе, в две глотки грохотали начальнички.
– Извиняюсь, – тихонько сказал сам себе Пупель Еня. – Я, право, очень извиняюсь! – Повернулся на другой бок и снова задремал.
Приписка на полях:
Всё это – полное вранье. Доподлинно известно, что в далеком детстве, очутившись, по стеченью разных обстоятельств, на нудистском пляже, будущий герой, вконец ошеломленный, сам себе поклялся: или не жениться ни на ком и никогда, или – на всех одновременно. Не способный совладать с кошмарною дилеммой, он подался в космонавты. Так рождаются великие подвижники прогресса! И пускай зануда Бумдитцпуппер помолчит. (См. комментарий.)
Ривалдуй спал и блаженно улыбался.
Покачиваясь на мягких аглицких антигравитационных подошвах, он одной левой держал за глотки всех трех ненавистных аборигенов – да еще и парочку начальничков в придачу! – и, зажимая в правой тяжелый гаечный ключ, методично, с интервалом в некое нечетное количество секунд, постукивал тем ключом по макушкам своих жертв.
– Пусти! – жалобно стонали вымогатели, но железная рука лишь еще крепче стискивала их глотки.
– Не пущу, – алчно отвечал Ривалдуй. – Вот хотя бы из принципа. Знай, как у наших воровать.
– Всё отдадим, – стонали вымогатели.
– Всё – меня не интересует, – философски замечал Ривалдуй. – Меня интересует моё.
– И твое отдадим!
– Вот и хорошо. Мне б – до Лигера добраться. Там на вас управу найдут. А пока я все же побью вас немного. Для спокойствия душевного.
А поодаль стояла старенькая мать и с одобрением кивала:
– Герой ты у меня, сынок. Герой! Не налюбуюсь прямо… Зря тебя в детстве порола. Да кто ж мог знать!..
Аборигены – с начальством в придачу – стонали-стонали, просили-просили и вдруг, не выдержав такой нагрузки на организмы, разом скончались – все до одного.
Ривалдуй сочувственно вздохнул, пожал плечами и – проснулся.
Начальнический храп не смолкал ни на мгновение.
Приписка на полях:
В школе отрок Ривалдуй любил давить клопов возле директорского кабинета. А потом переживал: «Вот – кровушку пустил…» Факт установленный. Но из него совсем не следует, будто ребенок был и вправду кровопивец. Даже то, что он намеревался стать театроведом, ни о чем еще не говорит. (См. комментарий, а также приложение.) Напраслину возводят девы – старые и кабинетные. Им доверять нельзя, поскольку отрок Ривалдуй всегда бежал от них, как от огня.
Ривалдуя внезапно охватило дьявольское искушение: подойти к этим дрыхнущим боровам и – действительно! – прихлопнуть каждого.
Чтоб мир своим присутствием не поганили. Неважно – здешний или вообще…
Такое санитарное искоренение начальства…
Но он взял себя в руки и сдержался.
– Не надо, – сказал он сам себе строго. – Пока – на надо. Не сезон!
Потом осторожно встал и на цыпочках вышел из вертолета.
Ривалдуй решил бежать.
Пункт четвертый
Но пронзительный, как сирена, скрип двери разбудил чуткого Пупель Еню.
Двухголосая храповая симфония гремела победно и несокрушимо; стало быть, сообразил Пупель Еня, вышел кто-то из собратьев по несчастью.
– Тревога! – толкнул он в бок того, кто остался.
Рядом недовольно заворчал Матрай Докука и вдруг очень внятно произнес:
– Ветер в лицо, ать-ать!..
– Кэп, – быстро зашептал Пупель Еня. – Ривалдуй ушел из вертолета.
– Спи! Покакает – вернется.
– Нет, надо поглядеть…
– Ну и дурак, – откликнулся Матрай Докука, вновь готовясь задремать. – Дурак, и всё тут. Срам какой – подглядывать!.. Совсем без бабы офалдел. Как Ривалдуй, ей-богу!.. Взрослый человек… Эх!
Пупель Еня ничего не стал возражать. Вместо этого он тихо слез с тюфяка и направился к выходу.
Луна горела в небе тусклым фонарем.
У самого вертолета он сразу же наткнулся на человека.
– Стой, голубчик. Ты куда собрался?
– Здрасьть!.. – обиделся Ривалдуй. – Что ж я, по-твоему, совсем уж не могу?..
– Ты – нет, – сурово отозвался Пупель Еня. – Другие – да, а ты вот – нет. Такой, на удивленье, человек.
– По-моему, ты малость спятил…
– Не прикидывайся. Уж я-то тебя знаю.
– На здоровье, – пожал плечами Ривалдуй. – И что?
– Да то! Бежать задумал, так?
– А хотя бы!.. Балбес, пораскинь-ка мозгами: в городе нам – крышка! Все эти кэповы затеи…
– Ладно, не о них сейчас речь, – оборвал его Пупель Еня. – С кэпом еще будет время обсудить… Тут – другое: ты, значит, бежать, а мы, значит, терпи…
– Да будет тебе дуться, в самом деле! – примирительно ответил Ривалдуй. – И насчет побега-то не я, а ты ведь только что придумал. И нечего сваливать…
– Ох, Ривалдуй, – вздохнул Пупель Еня, – свинья ты. Хороший человек, а свинья. Плохо тебя воспитали. И ругали, и пороли – мало, наверное.
– Вот оттого таким и вырос, – руссудительно заметил Ривалдуй. – Кабы не пороли да не ругали, а лаской всё, лаской – совсем другим человеком бы стал. А так, изволишь видеть, весь ожесточился. Грустно, братец.
Приписка на полях:
Здесь – очевидная неточность. Сохранился документ, где ясно говорится: «Пребывая в стенах КУКИЗЫ, от порок отрок Ривалдуй не уклонялся, однако выражался постоянно. К сведению порщиков по месту службы: желательно экзекуцию проводить так, чтоб оная не делалась публичным выраженьем доморощенного вольномыслия». (См. комментарий.)
Тут вертолетная дверь, взвыв драным мартовским котом, настежь распахнулась, и на пороге возник голый, сонный – но при парике! – Матрай Докука.
– У, х-холод-дюга-то какая! – весь передернулся он. – Хоть бы накидочку д-дырявую дали… Как ж-же, дождеш-шься!.. Твое – мое, мое – мое. Тьфу!
Он снова содрогнулся и поспешно прикрыл дверь, оставив только узкую щелку, чтобы пролезала голова.
– И не надоело вам здесь торчать?
– Видишь ли, кэп, – трагически сказал Пупель Еня, – Ривалдуй решил бежать.
– Ну да?! Вот это – молодец! Сообразил!.. А что ты, собственно, доносишь? На коллегу-то!.. Ой!
– Потому и сообщаю, что коллега. Бью в набат. Кричу на всех углах. Да! За него душа болит. Кровавыми слезами плачет!.. Не могу, как говорят, молчать, нутро не позволяет! Ведь он, кэп, и не удосужился… Всё – только сам! Он…
– А куда ему бежать? – с недоуменьем перебил Матрай Докука. – Среди ночи, голый…
– Тс-с!.. – Ривалдуй вдруг приложил палец к губам и выразительно кивнул в сторону вертолета. – Да куда угодно, кэп. Просто – побежим, и ладно! В горы, в степи, в леса, на острова средь океана!.. – Он начал слегка пританцовывать, чтобы согреться. – Не проситься же в этой паскудной столице в кабалу на добровольных началах!..
– Добровольно… В кабалу… Красиво говоришь! Как по бумажке… Кэп, но он хотел бежать без нас, один, – упрямо гнул свое Пупель Еня. – Это предательство. Накажи его, кэп. Примерно накажи! Ведь раз простишь…
– Всё врет, – с презреньем отмахнулся Ривалдуй. – Бесстыдно врет и не краснеет.
– Где это ты видел, чтобы ночью, при луне – краснели?! – оскорбился Пупель Еня.
– Стало быть, бежим? Ты как, кэп?
– Хорошо бы, – согласился капитан и внезапно погрустнел. – М-да. Видно, не судьба… Прощай, значит, революция, прощай, справедливость!.. Была мечта – и нет мечты… А может, махнем все же в город, а? Недовольные-то есть везде…
– Нет! – решительно замотал головой Ривалдуй. – В городе – капкан. И пикнуть не дадут. К тому же мы – совершенно голые…
– Листиками прикроемся, – не моргнув глазом, заверил Матрай Докука. – Все древние герои – только так… Ты видел статуи в музее?
– Да не в листиках дело! Мы даже не знаем местного языка. Без лингвоперчика и слова не могли сказать. Какая, к черту, революция?! Ты что?! Нас сцапают прежде, чем мы подойдем к столице.
– Между прочим, а что мы будем на воле есть? – скептически поинтересовался Пупель Еня. – Я в тутошних коренья ничегошеньки не смыслю.
– А мешок? – напомнил капитан. – Ну, тот самый, из которого нас вечером потчевали! В нем еще немало…
– Так ведь… – начал было Пупель Еня.
Однако капитан не дал ему докончить. Он молча исчез в вертолете и уже довольно скоро возвратился с мешком в руке.
– На первое-то время, полагаю, хватит. А потом чего-нибудь придумаем… Одежду бы достать, – сокрушенно вздохнул капитан. – Хоть какую…
– Ничего, – возразил Ривалдуй. – Нам бы только ночь перетерпеть – утром солнышко взойдет… А то и впрямь можно листиками…
– А ты не передергивай! – с обидой засопел Матрай Докука. – Эдак-то я тоже, знаешь ли, умею. Ну ладно… Я больше не сержусь. Итак, кража со взломом?
– Вовсе нет! Кража без взлома, – весело поправил Ривалдуй. – Полный порядок! Практическое применение теоретических знаний. «Космонавт в любой науке – мастер на все руки», как хорошо писали в Правилах, параграф номер восемьдесят семь. Там вообще полезных мыслей – тьма. Ну, побежали?
Пункт пятый
Они мчались, не разбирая дороги.
Полная, пусть и не очень крупная, луна вполне пристойно озаряла путь…
Ривалдуй – как самый сильный и всегда готовый к подвигу – тащил мешок, перекинув его через плечо.
– Стой! – вдруг крикнул страшным голосом Матрай Докука и рубанул рукой, точно опустил перед собой шлагбаум. – Стой! Ключи забыл!
– Какие еще ключи? – с протяжным вздохом остановился Пупель Еня. – Ты, кэп, по-моему, стал заговариваться…
– Да в штанах, которые аборигенам отдал, – ключи от моей квартиры!
– На что им твоя квартира нужна? – рассудительно заметил Ривалдуй.
– Им-то, может, и не нужна, но я как домой попаду? Подумай сам.
– Эх, кэп, совсем ты у нас спятил! – жалостливо молвил Пупель Еня. – Вот к чему контакты-то приводят!.. Что ж, возвращаться нам из-за твоих ключей?
– Да ведь и где теперь наша ракета?.. – с грустью вставил Ривалдуй.
Матрай Докука в полном смятении со стоном крутанул головой и, шмыгнув носом, зябко поежился:
– Значит, опять придется дверь ломать… В который уже раз… А она, заметьте, у меня толстым железом обита… И замков там – восемнадцать штук!
– Ничего, кэп, сейчас – перебьешься, – пренебрежительно бросил Ривалдуй. – Нашел время горевать! Ну, а дома, в случае чего, я помогу. Уж не впервой… Пошли. А то, глядишь, вот-вот погоня начнется…
Пункт шестой
Внезапно ночную тишину распорол басовый звук, перешедший понемногу в рев ста тысяч разъяренных львов, и тогда в небе вспыхнула новая звезда.
Она пухла на глазах, пока не приняла, наконец, очертания огненного восьмигранного веретена с громадным как бы дышлом на хвосте.
Корабль – а это, несомненно, был корабль – пронесся по небосклону и исчез, круто зайдя на посадку.
Вновь стало тихо.
– Ишь ты, – подивился капитан, – как ловко! Прямо высший пилотаж!..
– Да, кто-то прилетел, – тоскливо прошептал Пупель Еня. – А мы – далеко…
– Похоже, километров десять, – прикинул Ривалдуй. – Или даже меньше. Не так уж и далеко… – добавил он совсем негромко.
Но оба спутника услышали его.
– Тогда мы будем первыми. Должны быть ими, – заявил Матрай Докука, и Ривалдуй одобрительно закивал.
– Где? – не понял Пупель Еня.
– У ракеты. Где ж еще?! Те, кому пришел черед улетать, заявятся только утром – судя по всему…
– Ты хочешь сказать… – робко начал Пупель Еня.
– Когда заявится это местное жулье, – пояснил капитан, – все должно быть кончено. И будет оч-чень славно, ежели к утру этой ракеты вообще здесь не окажется. Как знать, может, экипаж прихватит нас с собой…
– Даже и мечтать боязно, – проговорил, зажмурясь, Пупель Еня. – Только поймут ли они, кто мы такие? Что мы явились… с добрыми намерениями?
– Ничего, как-нибудь растолкуем. Без всяких лингвоперчиков. Найдем подход.
Приписка на полях:
Через тернии к звездам – это прекрасно! Но где ж взять столько терний, чтобы каждая звезда была на небе в радость?!. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Пункт седьмой
– Смешно, – заметил Ривалдуй, – носимся по Вселенной как оглашенные, а здесь, с места не сходя, с полмиром перезнакомишься! И всяк к тебе подъехать норовит… Отчего так, хотел бы я знать?
– Я уже об этом думал, – с важностью ответил капитан. – Проблемка – хоть куда! И всё ж… Ты вспомни: в старину у каждого квартала в городе была своя помойка. И люди культурные не гадили под себя, а все отбросы сносили туда. Своего рода – центр притяжения для разного дерьма. Помойка – звучит гордо. Хоть и на отшибе, но всегда – как будто посреди чего-то. Сердцевина, пуп района… Там, на свалке, можно было и разжиться кое-чем… И люди собирались, обсуждали новости…
– Ты хочешь сказать, что здесь – такая вот вселенская помойка? – недоверчиво хмыкнул Ривалдуй. – Но тогда надобно определить: что или кто именно – отбросы? Мы вроде бы и ничего особенно такого – нарочно-то на выброс – с собой не везли… Выходит, все мы – разгребатели? И если бы не это, мы и не попали бы сюда? А всё летели и летели бы себе – ища Контакт, высокий разум? Да? Я верно понял?
– Червячку среди помоев – самое оно́! – внезапно вставил Пупель Еня.
– Я не знаю. Может быть, – развел руками капитан. – Но мы и вправду повстречали разум только тут. Конечно, малость специфический, и тем не менее… Как будто силовые линии по космосу идут, заветные вселенские тропинки… Место сброса – здесь. Вот и заносит всех – неведомо откуда.
– Что другие делают тут, мне, знаешь ли, плевать! – воскликнул Ривалдуй. – Это – их заботы. Но нашей-то цивилизации, такой великой и могучей, – ей что делать на помойке?! Чем разживаться? Что выбрасывать?
– Что? – безмятежно повторил Матрай Докука. – Ну, мало ли… Экий ты недогадливый! А себя?
– Как так?! – ахнул Ривалдуй.
– Короче, все мы малость – опомоились. Я угадал, кэп? – саркастически хихикнул Пупель Еня. – Никто не хотел оказаться на свалке, но история – наш рулевой – приказала… И тогда понятно, почему мы – здесь!
– Бред какой-то! – возмутился Ривалдуй. – Галиматья, и точка. Стыдно даже! Не могу поверить…
– Верят – в храме, – отозвался Пупель Еня. – А здесь кое-что иное…
– Что ты к слову прицепился? Ясность подавай ему. Ну, хорошо, скажу иначе: просто удивлен! Теперь – доволен?
– Хватит, братец, удивляться будешь после, – капитан со вздохом потянул Ривалдуя за собой. – Ходу, ребята, не тормозите! Не знаю, как там остальное, но то, что в этом мире темп – важней всего, заметно сразу. Помойка не помойка, а хапнуть нужно – в срок. Иначе точно будешь весь в дерьме.
– Уже в нем по уши сидим, – пробурчал Ривалдуй. – И всё барахтаемся, пробуем куда-то плыть… Проклятый мешок! Кэп, может, бросим его?
– Я тебе брошу! – пригрозил Матрай Докука. – Размечтался!.. Сам же первый потом есть запросишь.
Пункт восьмой
Они снова бежали по лугам, переваливая через холмы, пересекали мелкие ручьи, овраги и редкие перелески.
– Кэп, я больше не могу! Устал. Дух вон, – простонал чуть слышно Пупель Еня, резко сбавляя шаг.
– Терпи-терпи, Пупель, чтó за разговоры?! – прикрикнул капитан. – Ты ведь хочешь вернуться домой?
– «Плох тот солдат, который не хочет стать генералом», сказал генерал, посылая всех своих солдат в смертельную атаку, – разглагольствовал на ходу Ривалдуй.
– Слушай, Ривалдуюшка, ты выведешь меня из себя! – озлился капитан.
– Не боись, кэп, мы-то уцелеем! Не впервой! – отмахнулся Ривалдуй. И неожиданно замер: – Слышите?
Со стороны недавно севшей ракеты вдруг донеслось уже знакомое стрекотание.
– Как, опять вертолет? – всполошился Пупель Еня. – Погоня? За нами? Хотя нет… Летят нам навстречу. Значит, со свеженького корабля?
– Кэп, нужно как-то привлечь внимание, – засуетился Ривалдуй. – Что-то сделать… Сигнал какой-нибудь подать…
– Умолкни! – оборвал его капитан. – Есть у меня скверное предчувствие… Может, это вовсе и не с корабля… Лучше спрячемся. Живо!
Они распластались за массивными валунами и притихли, с тревогой вглядываясь в ночное небо.
Вертолет прошел низко, но стороной.
– Видали? Здешняя машина, – прошептал, трясясь от холода, и страха, и досады, Пупель Еня. – Все-таки – от корабля летела. Вот дела!.. Неужто ракету прибрали к рукам? Но здесь двое суток – рекордный срок! А ведь всего-то, полагаю, два с небольшим часа прошло. Ну, три!
– Мысль человеческая совершенствуется вечно, и не существует для нее пределов!.. – громким и нервически звенящим голосом отметил Ривалдуй.
– И этот – всё туда же… Брось паниковать, – с досадой отозвался капитан. – Да что вы, братцы?! Это может быть обычная разведка. Засекли звездолет и бегут докладывать в город или куда там еще: дескать, утром можно приступать к грабежу… А мы тем временем – тут как тут!
Пункт девятый
Но, едва они, слегка передохнув, тронулись дальше в путь, из ближайшей лощинки им наперерез с воем выскочили огромные, лохматые, в цепях, наколках и браслетах, бородатые существа – целая дюжина.
– Б-бэ-э!.. – вопили они, жутко размахивая руками. – Бу-бы-б-бээ!..
– Черт-те что! – прошептал капитан. – Придорожная шпана…
– Ай!.. – с ужасом воскликнул Пупель Еня и тотчас пал ничком, ожидая неминуемой расправы.
Его товарищи в смятенье заметались, надеясь избежать столкновения, однако лохматые уже окружили их и, подскакивая на добрых полтора метра от земли, с неистовым гуканьем и хрюканьем устремились к своим жертвам.
– Эх, пропали, – в сердцах плюнул Ривалдуй и принял боксерскую стойку.
Матрай Докука сорвал с его спины мешок и взялся бешено вращать над головой.
– Не подходи! Любую падлу замочу! В сортире или в чистом поле!.. – диким голосом взревел он, но, почувствовав, что силы на исходе, безнадежно опустил мешок.
Теперь все зависело от победителей.
От них мерзко несло чесноком, потными ногами, лежалой колбасой и валерьянкой.
Пупель Еня, ощутивши некое затишье, робко и с надеждой поднял голову, но при виде нечесаных страшилищ глухо застонал и снова пал ничком.
– Вы кто такие? – севшим голосом осведомился капитан. – Или вы… не того?
– Что? Кто такие? – весело переспросили налетчики. – Мы, дедушка, вольные прыгуны. В бегах находимся. Оппозиция здешнему режиму.
– Сам ты дедушка, – окрысился Матрай Докука. – И впредь не смей так называть меня! Сопляк!.. А что до оппозиции – оно, конечно, дело стоящее…
– Это – завсегда, – осклабились налетчики.
– Ох, мать честная, прямо офалдеть! – с немалым изумлением воскликнул Ривалдуй. – Вы что же – понимаете нас?
– Нý так!.. Беглец беглеца обязан понимать. Иначе никакой оппозиции не получится.
– Странно, но логично, – согласился капитан. – Но почему ж тогда…
– У нас в мозгу особые толковые анализаторы сидят. Загадка природы в некотором роде, – с довольным видом взялись объяснять лохматые. – И нюх направленный. Правда, со зрением и со слухом слабовато… Так что громче говорите!
– А ручку золотить не требуете? – опасливо поинтересовался капитан.
– Нет, ни за что! Мы – не вымогатели. Мы занимаемся честным разбоем.
– Не понимаю… Вы же – в оппозиции?!
– Вестимо! Но ведь есть нам что-то надо! И одежонка в холода нужна. Нам же из города подачек не шлют. Вот разбоем и занимаемся.
– А у нас – ничего нет, – предупредил капитан. – Давным-давно – ничего. Хоть шаром покати. Видите – голые совсем. Нищета!
– Даже стыдно иногда, – подтвердил Ривалдуй. – Иногда.
– А мешочек? Нетто, брутто…
Лохматые ловко подхватили заветный мешок, распахнули его, жадно взялись было в нем копошиться, но тотчас, брезгливо скривившись, вернули владельцам.
– Фи! – в один голос сказали лохматые, обиженно гремя цепями. – Гадость-то какая! Ветчина, огурчики, селедка… Пять лет только этим и пробавлялись. У нас теперь аллергия на них. Организм не приемлет и душа бастует.
– Весьма сожалею, – с облегчением вздохнув, посочувствовал капитан. – Каждому – своё.
– А вот от человеческого тепленького мяса мы никогда не отказывались! – лязгнув зубами, будто капканы спустив, алчно заявили налетчики.
– Что вы этим хотите сказать? – содрогнулся от ужаса Ривалдуй.
– Ежели другой какой нормальной пищи нет, нам придется вас скушать, – охотно и не без самодовольства пояснили лохматые. – Тоже, знаете, форма протеста. Дескать, в городе никак нельзя, а мы – наперекор!.. Вот – прямо сейчас – костерок разведем, поджарим вас и скушаем.
– Приехали, – развел руками капитан.
– Вы… не того!.. – смятенно вставил Ривалдуй. – Я, значит, это… Вы…
– Не имеете права! – жалобно, не поднимая головы, заканючил Пупель Еня. – Мы ведь тоже – в бегах. А как же солидарность и… вообще?..
– Голод – не тетка, – вздохнули лохматые. – Тут уж… не до солидарности.
– Нет! – заорал не своим голосом Матрай Докука. – Не позволю! Мир – народам! Счастье – всем! Друзьям – привет! Мы будем драться! Протестуем!
– Будем драться, – подтвердил угрюмо Ривалдуй. – До самого последнего конца. И, может быть, еще чуть-чуть…
В следующую секунду две пятерни зажали капитану рот и глаза, а семь или восемь рук сноровисто охватили тело, вскинули повыше и понесли…
Потом его вдруг чем-то упругим, но тяжелым хорошенько стукнули по голове, и капитан потерял сознание.
Пункт десятый
Очнувшись, Матрай Докука обнаружил, что крепко-накрепко привязан к громадному вертелу, под которым лохматые, довольно ухмыляясь, готовились разложить костер.
Справа, так же скрученный по рукам и ногам, висел поникший Ривалдуй, а слева, на третьем вертеле, тихонько подвывал Пупель Еня.
– Вай-вай-вай! – подвывал он. – Я же хороший… Мне будет больно! Я так не играю! Нет! У-у-у!..
– Сволочи! Нет, ну какие сволочи!.. – цедил сквозь зубы Ривалдуй. – Ничтожества! Мещане…
Матрай Докука злобно повращал глазами, всем телом содрогнулся и тотчас оглушительно чихнул.
– Будьте здоровы, – душевно пожелал лохматый. – Неужели – просквозило? Ну, теперь недолго… Вы уж подержитесь. Нам больная пища не нужна.
– Я покажу тебе больную пищу! – огрызнулся капитан.
Наконец костер был сложен.
Лохматые выпрямились, отряхнулись и с удовлетворением поцокали языками.
– Перед тем, как мы вас скушаем, – милостиво изрек один из налетчиков, – вам, уж так и быть, предоставляется последнее приветственное слово. Можете помянуть близких и знакомых. Можете покаяться в грехах. Тематика не ограничена. Отведите душу, не стесняйтесь. Только, чур, о нас гадостей – никаких. А то весь аппетит нам перебьете…
– Вы необычайно добры, черт побери, – пробурчал капитан, ворочаясь на жестком, очень неудобном вертеле. – Пупель, тебе есть, что сказать?
– Отстаньте от меня, – громко всхлипнул Пупель Еня. – Вы еще будете издеваться?! Меня зажарят…
– Ривалдуй, а ты что скажешь?
– Суковатую дубинку бы мне в руку – я бы им всё растолковал!
– Понятно… В таком случае говорить буду я. Последний шанс, ребята! Вспомним умные реченья Портифона. Он отличный преподал урок.
Капитан еще немного покрутился на толстом шершавом вертеле, устраиваясь поудобнее, чтоб нигде не жало, потом глянул вниз – сухие сучья и поленья ровными кучками лежали на земле – и зажмурился.
– Братья мои! – начал Матрай Докука тихо, будто и не обращаясь ни к кому. – Друзья! Товарищи! Гости и хозяева планеты! Чтó есть мы на теле этого космического тела? Чтó есть это космическое тело в безднах космического пространства? Вдумайтесь в эти вопросы, дорогие мои. И тогда вы поймете, что далеко не все так просто, что вечность не замыкается в нашей смертности, а необъятное простирается далеко вокруг наших представлений о беспредельном! – Он висел лицом вниз, ему было трудно говорить, прерывалось дыхание, пучили некстати газы, кровь стучала в висках, озноб сотрясал все голые члены, но капитан не сдавался. – Мы на пороге великого, братья! Да! Как говорили классики, бесспорно и неотвратимо! На просторах непознанного наши дороги встретились, не разошлись, а встретились, рванулись к новым рубежам! Черное осталось невидимым, а лиловое в своей белизне засверкало, как чистые грани алмаза. И крапинки вдобавок – огоньки в ночи!.. О, восхитительная правда – всюду, без границ и тормозов! И в этом – великая суть! Вы должны ее понять, прочувствовать и возлюбить, должны слиться с ней на веки вечные! Вы прозрели, товарищи! Я призываю вас к большому покаянию. Немедленно. Ура и прочее! Фалдец! Все встают! И каются, каются!.. За настоящее, за прошлое, за будущее, за себя и за других, за матушку-Вселенную, за всё-всё-всё!.. Не позволим глумиться над невиданной историей! Планета – наша, космос – наш! Духовно скрепимся навеки!.. Ну-ка, ну-ка, кто шустрей, кто больше наберёт очков?!
В таком вот духе он распространялся еще долгий час, а лохматые понемногу пятились, таращась на доблестного капитана, и на их суровых заросших физиономиях в унылом лунном свете сменялись целые каскады чувств: недоверие, досада, злоба, гнев, смущение, растерянность, полнейшая безысходность и, наконец, блаженное тупое ошаление.
Матрай Докука все-таки умолк и безвольно, чуть дыша, поник на вертеле…
Приписка на полях:
Говорят, сквалыга Бумдитцпуппер попробовал всё это на себе, чтоб опровергнуть. Но девы, старые и кабинетные, его спасли. Он ничего не доказал и лишь ожесточился. Это, конечно, сказка, но с моралью: умные-то просто говорят, а поглупей – записывают, ну, а те, кто самые дурные, – те берутся проверять. (См. комментарий.)
С полминуты, наверное, лохматые пребывали в явном столбняке.
А дальше случилось невероятное.
Налетчики бросились к совсем уже отчаявшимся жертвам, разорвали все путы и бережно поставили на землю окоченевших космонавтов.
– Спасибо! – сказали лохматые. – Вот уж счастье привалило! Теперь мы не хотим вас есть. Мы – сыты. По горло сыты!
– Я еще могу сказать, – на всякий случай предложил капитан.
– Нет-нет! Достаточно! Той изумительной духовной пищи, которую вы поднесли, нам хватит на сутки, а может, и больше… О! Вы – великий человек! В дни голода и жажды вы будете кормить и утолять нас… Благодетель! Оставайтесь с нами, не бросайте, – жалобно докончили лохматые.
– Нужно подумать, – делаясь важным до неприличия, кивнул капитан. – Это в принципе возможно, но при условии: вы будете слушаться нас во всём. И всегда.
– Да ради бога! Нет вопросов! Эх, какая славная начнется жизнь!..
– Кэп, – шмыгнул носом Ривалдуй, – ты там насчет штанов спроси…
– И впрямь, любезные, – деловито обратился капитан к лохматым, – у вас одежонки никакой случайно не найдется? Что-то мы поиздержались…
– Будет! – сказали лохматые. – Какой размер?
– А нам сейчас – все равно, – махнул рукой повеселевший Пупель Еня. – Нам бы – лишь чего…
– Тебе-то, может быть, и все равно, а мне вот – нет! Люблю, чтоб впору, – возразил строптиво Ривалдуй. – Давайте пятьдесят восьмой тащите. Больше – тоже хорошо. Но рост – седьмой. И это непременно.
– Все-все будет! В лучшем виде, – тотчас же заверили лохматые. – Сапожки лаковые принести?
– Неси! Пусть – лаковые, – милостиво согласился капитан. – Уж коли шиковать…
Двое лохматых кинулись к громадному, истрескавшемуся валуну, разом своротили его и из народившегося тайничка извлекли целый ворох всяческой одежды.
– Припасли на черный день, – пояснили лохматые, вернувшись. – Секонд-хэнд для патриотов. Вот, пожалуйста. Сапожек, правда, нет, но есть галошки. Тоже, знаете, блестят.
– И все-то у вас под рукой! – невольно подивился капитан. – Еще скажете, тайник здесь случайно оказался?
– Нет. Ну как же так – случайно?! Тут у нас – форпост, – загордились лохматые. – Мы тут сидим в засаде. На большой дороге.
– Что-то никакой дороги я не вижу… Даже тропки – никакой, – усомнился капитан. – Ведь мы случайно здесь. А так-то – где угодно…
– Значит, там бы и была засада, наш форпост, – стояли на своем лохматые. – Известно: оппозиция – везде. Где надо, там она и есть. И патриоты шмыгают… Чему тут удивляться?! Всё путем. Вы одевайтесь, одевайтесь.
Не теряя времени, спейсотусовщики охотно облачились в новые наряды.
– Прелесть! – с неподдельной радостью отметил Ривалдуй, щеголяя белыми галошами, края которых украшали славные народные орнаменты из маковой соломки. – Просто чудо! До чего интеллигентный вид!..
Лохматые стояли несколько в сторонке и умиленно раздували щеки.
– Ну, вот что, родимые, – внушительно и твердо произнес Матрай Докука, когда восторги улеглись. – Вам-то разной там духовной пищи, может быть, и хватит, но вот нам ее – совершенно недостаточно. Другое устройство организмов, что поделаешь… А в нашем мешке еды не так уж много…
– Наворуем! – убежденно сказали лохматые. – Подумаешь, делов!..
– Национальная идея, верно? – встрепенулся капитан. – Все средства хороши? Ну, чтоб обильный наступил расцвет?!. Нет, это несерьезно. Вздор! Слишком много риска, да и вообще… не известно, когда еще и у кого вы станете красть… У меня-то другой план. Если вы возьметесь его провернуть… – Он незаметно подмигнул своим товарищам.
– С радостью! – хором отозвались лохматые. – На всё готовы!
– Тогда слушайте внимательно и не перебивайте. Примерно в двух-трех часах ходьбы отсюда – а для вас-то и того, пожалуй, меньше! – возле гор стоит вертолет с городскими властями. До утра там будет. Вот – достойная добыча! Сбегайте-ка туда да прихватите все продукты. А мы вас подождем.
– Ну да, как бы не так! – возразили лохматые. – А вдруг удерете?
– Просто возмутительно. За кого вы нас принимаете? – оскорбился капитан. – Мы ж сами кровно заинтересованы!.. Впрочем, ладно, спорить не буду. Если хотите, оставьте кого-нибудь для охраны…
– И то верно! – обрадовались лохматые. – Уж вы не обессудьте… Ведь теперь на вас одна надежда. А… властями можно закусить? Они такие… сдобные!..
– Валяйте, – разрешил Матрай Докука. – Заслужили. Стало быть, вам – начальники, нам – продукты. Да разведите-ка костер! Холода нынче лютые.
Лохматые засуетились, громко гомоня и чиркая большими спичками, и вскоре костер под опустевшими вертелами призывно заполыхал.
– Ну, так… – сказал Ривалдуй, едва вся троица расселась подле жаркого костра. – Полдела сделано… Теперь дайте нам закурить – и ступайте.
Лохматые подобострастно протянули космонавтам ящик лежалого сигаретного боя.
– Что ж, спасибо и на этом… Где такое только достают?!. И можете не торопиться, – добавил благодушно Пупель Еня. – К чему выкладываться из последних сил? Дорога дальняя и скверная, а времени – вагон…
– Х-хъым-м-ять!.. – изумились эдакому благородству лохматые и мигом ускакали.
Пункт одиннадцатый
– Вот скоты!.. – глядя налетчикам вослед, с презреньем резюмировал Пупель Еня. – Отбросы человеческие… Оппозиция, изволишь видеть!.. Срам, и только! Духовную пищу им подавай!.. Да они мать родную продадут – и не заметят.
– А ты, Пупель, не продашь? – неожиданно обронил Матрай Докука.
– Почему ты спрашиваешь, кэп? Мне даже странно слышать… Разве между этими бандитами и…
– Что-то есть… – печально оборвал его Матрай Докука. – Это совершенно точно. Мне ведь тоже не бог весть какие ангелочки в спутники достались…
– Зато сколько прыти! – встрял в беседу Ривалдуй. – А в общем – верно, кэп. Не ангелы. Отнюдь. И не были ими никогда… Но не до такой же степени! Какие-то пределы оставались… У вора своровать – пожалуйста! Мошенника надуть – сколько угодно! Мерзавца с головы до ног обгадить – с величайшим удовольствием! Чего жалеть?! Но, кэп, разве можно тронуть пальцем хорошего человека? Да он толком тебе и не ответит, не сумеет… Разве можно его походя унизить, оскорбить? Просто мы сейчас в такую передрягу попали… Ты пораскинь мозгами! Где они – порядочные люди?! А? Космическая шантрапа, люмпены Вселенной! По-моему, до высадки на этой чертовой планете мы кой-какие вещи всё же уважали… Да ты, кэп, на себя посмотри! Других поучаешь, а сам, между прочим…
– Ладно, Ривалдуюшка, замнем, – конфузливо проворковал Матрай Докука. – С кем порою не бывает? Это ведь я так, в риторику ударился… Ну, конечно, я в вас верю! Если уж этих головорезов вокруг пальца обвели… Значит, много гуманизма, когда возвратимся, прибудет на Лигере-Столбовом! Ох, много!.. Люблю вас, родные вы мои, – он громко, с надрывом всхлипнул и расчувствованно прослезился.
– Вообще-то я устал, – вдруг пожаловался Пупель Еня. – Надоело мне…
– Ну, затянул, опять!.. Весь полет – одно и то же. Надо, Пупель, держись, – без всякого энтузиазма отозвался Ривалдуй. – Надо бороться. И побеждать. Здесь – не важно как. Лишь бы последнее слово осталось за нами. Меня мама еще в детстве упрекала: «Зачем сквернословишь, зачем возражаешь, когда за дело тебя секу?» А я не мог молчать. Упрямый был. Она мне слово – я ей два. Вот так и детство пролетело. Космонавтом стал…
Пункт двенадцатый
Неподалеку от костра с суковатой дубиной под мышкой расхаживал страж.
Был он молод, соплив и, не в пример сородичам, еще совсем без бороды. Однако патлы имел знатные.
– Послушай-ка, любезный, – поманил капитан охранника, – чего ты там один торчишь? Садись сюда.
Страж доверчиво подошел и плюхнулся на землю рядом с костром.
– Ты ведь тоже оттуда, из столицы, сбежал? – не унимался капитан.
– Точна! – радостно осклабился лохматый.
– А номер очереди какой?
– Да почти три миллиона.
– Вот оно что… Недавно, стало быть, прилетели?
– Ну, в общем…
– Это интересно… А улетать не собираетесь? Или не получается никак?
– Да всё никак… – развел руками охранник.
– Понятно… По дому-то, небось, соскучился?
– Точна!
– Так-так… – задумчиво проговорил капитан. – Хочешь, я тебе помогу?
– Дык… а другие… это… как же? – недоверчиво спросил лохматый.
– Видишь ли, всем помочь я не сумею. Сил попросту не хватит. Но вот разве что тебе… Ты – славный парень. Ты мне нравишься. Итак?..
– Да в общем… хорошо бы… – смущенно почесал под мышкою лохматый и рукавом утер сопли.
– Значит, решено? Я рад. Как зверь, соображаешь!.. Тут не так давно ракета пролетала – видел?
– Точна! – с готовностью закивал лохматый. – Шасть по небу, шасть по небу!..
– Ну так вот, любезный, мы немедленно все к ней идем, захватываем – и стартуем. По пути тебя подбросим, куда надо, – ты нам после скажешь. А приятели твои пусть остаются. Надо же, сами побежали начальников есть, а тебя стеречь оставили! Разве это честно?
– Да вроде нет…
– Вот то-то и оно! Они тебя хотели оставить в дураках, но мы им еще покажем!..
– Точна! – довольный донельзя, заржал лохматый. – Вали к ракете!
Итак, волею судеб, они снова превращались в вольных беглецов.
До рассвета еще было далеко…
Пункт тринадцатый
Ракета… Вот она какая!..
Могучий бревенчатый борт неприступной стеной круто уходил в небо, заслоняя звезды.
Порядок вокруг царил образцовый. И было очень-очень тихо.
– Теперь слушай внимательно и выполняй, – повернулся капитан к лохматому. – Ты сейчас спрячешься вон за тем камнем и устроишь засаду. Будешь наблюдать и партизанить, как большой. Ведь не впервой сидеть в засаде, верно?
– Точна! Это я умею.
– Экипаж мы берем на себя. Твое дело – охранять. Сиди и не высовывайся. Когда все уладится, позовем.
– Как, опять охранять? – затосковал лохматый. – Охранять да охранять… А на дело – другие идут. Чай, не маленький… Тоже хочу!
– Дурень, для твоего же блага стараемся!.. Ты пораскинь мозгами. Сам же потом спасибо скажешь.
– Точна! – хмыкнул лохматый, осознав всю значимость происходящего, и моментально спрятался за камень.
Матрай Докука неспеша приблизился к темному, бугристому, истрескавшемуся борту и долго ощупывал и обстукивал его, заправляя на место обрывки старой пакли и с каждой минутой делаясь все более печальным.
– Ракета-то – с Лигера, – сообщил он, наконец, и горестно вздохнул. – Без вариантов. Трехместный экспедиционник экстра-класса. Малость тесноватый, но зато высокоскоростной. Педальная супермодель. С клаксоном. Я когда-то на таком летал… Продукт эпохи нанолита. Блеск!
– Вот, кажется, и влипли, кэп, – только и смог пробормотать Пупель Еня.
– Да, пожалуй… – согласно кивнул Матрай Докука. – Новая проблема! В лучшем случае на корабле поместится еще один человек. И то, если не будет трепыхаться, пить и есть, а простоит столбом в углу весь путь домой… Кушетку для такого пассажира не разложишь – теснотища! Даже с туалетными рулончиками выйдет дефицит. М-да… А двоим придется здесь остаться. Пакостно, конечно. Вот и думайте теперь, ребятки…
– Но тогда надо экипаж хоть как-нибудь предупредить! – заволновался Пупель Еня. – Чтобы были начеку… А то придут прохвосты…
– Тс-с! Замолчите! – прошипел внезапно Ривалдуй и, сделав страшное лицо, укрылся за посадочной распоркой.
Его товарищи, не медля, затаились рядом.
Лязгнула, будто плюнула, крышка парадного люка, и к подножью ракеты свалилась сетчатая шахта подъемника.
По шахте, громко и надсадно дребезжа, скользнула вниз кабина лифта, и из той кабины вышли трое.
Вихлебедрая женщина прельстительных форматов и пара прямых, точно проглотивших трости, мужчин.
Одежда на всей троице была теперь вполне пристойная и даже с изыском каким-то, зато на головах красовались огромные белые тюрбаны с кистями, а говорили незнакомцы на совершенно тарабарском наречии.
Женщина сладко зевнула, потянулась, потом сгребла мужчин в охапку и каждого звонко чмокнула в щеку, отчего спутники ее громко и самодовольно замурчали, неприлично рукоблудствуя в карманах своих панталон.
– Офалдеть!.. – еле слышно охнул Ривалдуй. – Да, никак, те самые… Ну, что с утра возле нашей ракеты вертелись! Только были голые тогда… Совсем.
– Цивилизованный-то вид – и дураку к лицу. Вестимо! Вот досада… Значит, успели-таки, изловчились?! – скис Матрай Докука. – И не там, так здесь?..
– И женщина – опять… – некстати ляпнул Пупель Еня. – Я ее запомнил. Поутру-то – без всего была… Сокровища какие!.. Прямо плакать хочется!
– Молчи, балбес! – пришикнул капитан, не отрывая взгляд от троицы. – Нашел сейчас, что вспоминать! Совсем мозги поехали… Вот я жене твоей, когда вернемся, расскажу! Ох, расскажу!..
– И будет страшно некрасиво. Просто – фу! – обиженно надулся Пупель Еня. – Еще надобно вернуться, между прочим. Тоже мне, разобещался! Я тебе припомню…
– Если так, то ведь и я – не очень-то забывчивый, учти, – сварливо прошептал Матрай Докука. – То-то, Пупель!
– Да, но где же экипаж? – вдруг спохватился Ривалдуй. – Коллеги наши, так сказать… Куда все подевались?
– Увезли, наверное, в город, больше некуда, – пожал плечами капитан. – На том самом вертолете… Помните?
– Эх, разминулись, – с досадой буркнул Ривалдуй. – Вот невезение! А эти трое – ну и махинаторы!.. И как же это удалось им? Офалдеть!..
Аборигены тем временем, не прекращая балабонить, размотали свои пышные чалмы и аккуратно расстелили их, наподобие праздничных скатертей, неподалеку от звездолета.
Женщина вернулась на корабль и уже несколько минут спустя появилась с объемистой тележкой.
Спутники ее ликующе залопотали и тотчас принялись содержимое тележки выставлять на скатерти.
Фаршированные порося, салаты, банки с компотами, торты кренделястые, разные бутыли с винами и прочими напитками покрепче, куропатки, заливные рыбы, языки, бараньи ножки, пироги, грибочки в маринаде, фрукты, ягоды…
Богатый стол.
Изрядно, надо думать, хапанули из ракетных погребов…
Приписка на полях:
Нет сил!.. И хоть бы Бумдитцпуппер подавился – вот уж кто́ безжалостно ворует! (См. комментарий.)
– Эх-ма!.. – всплеснул руками Ривалдуй. – Ты погляди-ка, кэп, – прощальный ужин! Пикничок под звездным небом! Обобрали бедный экипаж, чужое прикарманили, бандюги, а теперь еще и проедают… Нам бы… Вот умеют жить!
И грянул пир.
Пили, ели и снова пили. Без разбору – всё подряд. Потом погорланили песни, повопили просто так – и тут наступила реакция.
Наблюдателя со стороны такое, безусловно, не могло не потрясти.
– Упились, – бойко констатировал Ривалдуй, с завистью глядя на аборигенов.
– Да уж, не без этого… – расстроенно кивнул Матрай Докука. – Им теперь – море по колено. Своего добились… Можно отдыхать! Новая-то, по казенному расписанию, партия туземцев, надо полагать, пожалует сюда только утром, а как раз к утру эта троица оклемается немного, сядет в ракету и – доброго всем здравия, не поминайте лихом!..
Они с ненавистью уставились на счастливо отключившихся аборигенов.
– Не знаю, кэп, не знаю, – вдруг зашевелился Ривалдуй, – ты, разумеется, как хочешь, как тебе подсказывает совесть, но я этого так пропустить не могу.
– Ты о чем?
– Да все о том же! Столько жратвы и выпивки осталось, кэп!.. И какой! Ведь добро пропадает!.. У меня сейчас пусто в желудке, как у них в головах.
– А баба? – строго спросил капитан. – Я же знаю, зачем тебе туда приспичило.
Пупель Еня мигом насторожился.
– Ну, кэп… – замялся Ривалдуй. – Всё может быть, конечно. Одно к одному… Зов натуры, а она – многообразна… Я ручаться не могу. Но если подойти с умом…
– Да, женщина… – промямлил Пупель Еня. – Что ж, космический разврат? – внезапно захихикал он. – Вот ведь умора! Ривалдуй, ее мужья тебя угробят!
– Может, она – верная жена? – предположил Матрай Докука. – Верная соратница? И не допустит сраму и скандалу? Все сделает так, чтоб было в лучшем виде – шито-крыто? Да, – вздохнул он, – редкостный момент. Сказочный! Такую добычу прошляпить просто глупо. Ступай, Ривалдуюшка, разведай хорошенько обстановку. Чуть что – немедленно дашь знать. Сигнал какой-нибудь… Но очень не шали, будь поскромней. Известно: языки длинней Вселенной. А ведь репутация – вещь хрупкая…
– Я понял, кэп, – кивнул согласно Ривалдуй. – Я постараюсь, чтоб недолго…
Он выглянул из-за распорки, шлепнулся на землю и, в лунном сиянии извиваясь, аки червь, сверкая белыми галошами, пополз напрямки к отпировавшимся аборигенам.
Его приближение осталось незамеченным.
Оба мужа сладко спали, свернувшись калачиками и тесно прижавшись друг к другу спинами, как населявшие когда-то Землю разные сиамские близнецы; женщина, напротив, спала сидя, подтянув к себе колени, цепко обхватив их руками и положив на те колени свою славную развратную головку.
Кушаний вокруг теснилось – тьма. И ненароком угодить в какое-нибудь блюдо ничего не стоило, пусть и светила полная луна.
Но Ривалдуй не без изящества преграды одолел и, наконец, достиг желанной цели.
Здесь знатной кучкою лежали непочатые бутылки. Эдакий питейный уголок среди съестной пустыни.
Ривалдуй без промедлений вышиб пробку из одной бутылки и несколькими жадными глотками осушил посудину.
Таким же образом он поступил с тремя другими.
Когда первая жажда была наконец утолена, Ривалдуй взялся шуровать подряд по всем скатертям, где-то что-то наспех откусывая, где-то прихлебывая, где-то жуя, где-то разом глотая, чтоб не тратить время зря, давя галошами фужеры, блюда и тарелки, – словом, учинил вокруг натуральнейший питательный погром, весь измазался и извалялся в липком, вязком, студенистом, сальном, да так, наверное, и задремал бы средь сотворенного им безобразия, но тут разгульная кривая занесла его совсем уж далеко.
И потому, когда он все-таки сообразил, что происходит, было поздно – целую минуту, вероятно, он стоял на четвереньках перед женщиной и медленно бодал ее, стараясь отодвинуть, чтоб пробраться дальше.
Женщина проснулась и теперь хмельно переводила взгляд со своих мужей на Ривалдуя и обратно.
В голове ее определенно был бедлам.
Это обстоятельство и спасло героя, поскольку, окажись иначе, женщина непременно стала бы орать – столь живописен и неотразим был в те минуты Ривалдуй.
– Мальчик… – сипло промямлила женщина и протянула руку, норовя погладить Ривалдуя по усам. – Мальчуган, мальчоночка, мальчонка… Пупсик ясный… В гости захотелось? Ну, иди сюда, глупыш!
Поразительно, однако ж он и тут без переводчика все понимал!
Наверное, не только оппозиция, но и разгул дает народам славную возможность говорить на общем языке!..
Задумался бы кто об этом!
Женщина причмокнула и похотливо подмигнула Ривалдую.
Оцепенение прошло.
Какая-либо нежность в нем в тот миг, увы, не пробудилась – зато, возникши невесть отчего, заклокотало возмущенье.
Ривалдуй величественно сел рядом с женщиной.
– Умолкни, существо! – икая, повелел он. – Я тебе не мальчик.
– А кто? – проворковала женщина, медленно клонясь на бок и целясь упасть Ривалдую на колени. – Ты же видишь, как я беззащитна!..
– Идиотка, сиди прямо! – ухнул Ривалдуй, пытаясь, правда безуспешно, отстраниться. – И на живот мне не дави – назад же все идет! Я что сказал?!
– Ну, обольсти меня, – тем временем шептала женщина, обнимая Ривалдуя за шею и снизу заглядывая ему в глаза. – Можем выпить еще по чуть-чуть – для отваги. Там много осталось… Не хочешь? Ой, сладкий!.. Ты мой кудрявенький барашек, ангелок, дурашка мой, мальчонка… Ну же, сделай мне приятно. Ну, давай! Вот здесь и здесь… Смотри, какие нежные грудяшки… А вот это – бедра. Пальчиком потрогай… Хороши? А вот…
– Не мальчик я, не мальчик! Что ты завела?!. – в сердцах воскликнул Ривалдуй. Обиде его не было предела. – Глупости какие. Я – мужчина! Показать?
– А я мальчоночку хочу, – захныкала женщина, одновременно порываясь расстегнуть ривалдуевы штаны.
– Ой-ой, щекотно! – прыснул тот, взбрыкнув ногой. – Щекотно, говорю! Ну, что ты там, не знаю!..
– Да, – будто и не слыша ничего, тянула свое женщина, – хорошенького маленького мальчика. Жду не дождусь. Да! Я хочу его испортить.
– А как? – с любопытством спросил Ривалдуй, даже перестав противиться настырным ласкам.
– Я его сделаю мужчиной, замечательным мужчинкой! – горячо заворковала женщина, наконец-то освободив Ривалдуя от нижнего излишка в туалете. – Это будет сказка, как в кино!.. Я его заставлю трепетать при виде каждой женщины! – Она клюнула носом и попыталась наугад поцеловать. – После меня он будет властелином!.. Что такое? Мальчик, да ты как себя ведешь?! Где твой азарт? Вот это – что?!
– А это… п-фыть!.. – ответил Ривалдуй. – Предмет. Так, знаешь… Это…
Он стыдливо замолчал, почувствовав, что окончательно и бесповоротно пьян и этот окаянный хмель лишает его всякой страсти, хотя бы удобоворимой пылкости, без коей в данную минуту обойтись никак нельзя.
– Я знаю, – вдруг нежно проблеяла женщина, – ты еще слишком маленький. Ты еще не можешь… Зайди ко мне лет через пять, и вот тогда…
– Лет через пять… Порадовала! Да тебя, быть может, и на свете-то тогда уже не будет, старая хрычовка!.. – буркнул Ривалдуй, поспешно одеваясь. – Баловать тут каждую… Так и помрешь через три дня!
Он был сейчас отменно, благолепно пьян, но исключительно собою недоволен.
Столь обидные конфузы с ним случались не впервой, когда он чересчур перепивал, но то происходило в милой обстановке, на Лигере!..
Дома он подобную оплошность непременно исправлял – потом.
А здесь – когда?!
Ведь здесь – вот в эту самую минуту! – было совершенно всё иначе.
Да, иначе, в том-то и паскудство! – с неподдельной горечью подумал Ривалдуй.
Здесь он мог бы, захоти того, открыть принципиально новую страницу в истории амурных похождений, прелюбодейства, блуда ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!
Не просто Контакт с инопланетным разумом, но, фигурально выражаясь, койка и – Контакт на ней!
Первое межзвездное совокупление…
Последствия? Да сказка!..
И он, возможный зачинатель новых соблазнительных традиций, да, реальнейший из всех, кто только смел претендовать, – вдруг оплошал. Да еще как!
И тут Ривалдуй проявил недюжинное благородство.
Приписка на полях:
Некоторые источники сообщают, что все же первым был и вправду Ривалдуй. Не в смысле практики, но в смысле идеи. А это, как берутся утверждать источники, в истории движений человеческих деяний и обыденных поступков во сто крат важнее. Взять хотя бы Демокрита! Он только говорил об атомах, однако – не забыт. Так и в нашем вопросе. Впрочем, ценность данных рассуждений весьма сомнительна. Ибо авторами тех источников были девы – старые и кабинетные. На наш взгляд, всё гораздо проще. Имя Ривалдуево дошло до нас не потому, что он чего-то там придумал или сотворил, а просто оттого, что он был Ривалдуй и других таких, как он, потом уже не появлялось. (См. комментарий.)
– Сейчас тебе будет мальчик, – сказал Ривалдуй, подавляя гордое презренье. – Целый котик, котище!..
– Ой, а где? – млея, ласково проворковала женщина. – Скорее покажи! Он – душка, да? Шалун?
– А это уж сама посмотришь, кто он, – буркнул Ривалдуй. – Я не знаток.
Затем, пошатываясь, встал, пытливо поглядел перед собой и начал тотчас подавать тревожные сигналы.
Сначала он просто замахал руками, но этого ему показалось мало.
Тогда, шальным движением сбросив на землю расставленные яства, он схватил за один конец замурзанную скатерть и принялся усердно встряхивать ее перед собой.
Однако же и это не устроило его.
Тут на глаза ему опять попалась женщина.
Не размышляя больше ни мгновенья, Ривалдуй нагнулся, принял ее на руки и начал, яростно пыхтя, подбрасывать над головой, что было, безусловно, несколько чревато…
Женщина изображала самолет и весело кричала:
– Секс воздушный, секс улётный! Я тащусь – ваще!.. О, сладкий мой… Мальчонка!
Пункт четырнадцатый
– Что творится, нет, ну что творится!.. Ты гляди, кэп, как она его ухайдокала! – с завистью прошептал Пупель Еня. – Еле на ногах стоит. Ну, баба!..
– А мне кажется, он нас зовет, – откликнулся Матрай Докука, козырьком приставляя ладонь ко лбу. – Ну, точно. Вон – все время чем-то машет. Только не пойму… А, ладно. Надо поспешать. Там, видно, всё в порядке…
Здраво взвесив «за» и «против» и сообразив, что уж теперь им незачем таиться и ползти из-за укрытия червями, они бодро двинулись к остаткам пиршества.
Вполне собой довольный, Ривалдуй вернул женщину на землю, любовно потрепал по оголившемуся от полетов заду и устало опустился рядом.
– Здесь я, здесь, – вполголоса окликнул он друзей. – Тут малость темновато… но зато – простор. Поярче бы луну! Располагайтесь!
– Ну, и как, Ривалдуюшка, твои дела? – вкрадчиво осведомился Пупель Еня. – Славно поработал?
– Ой, мужчинки! – мигом встрепенулась женщина. – Как много!
– Много!.. – с показным пренебреженьем фыркнул Пупель Еня. – В полтора каких-то раза больше, чем ее мужей… Я понимаю – батальон!
– А это сколько? – удивилась женщина.
– Ты даже и представить вряд ли можешь.
– Это хорошо… – счастливо улыбнулась женщина. – Тогда, наверное, есть выбор, да? Большущий выбор, да? И все тебя хотят… Где батальон?
– Ты, душечка, откуда знаешь наш язык? – спросил Матрай Докука.
– Ах, – с кротким видом потупилась женщина, – ах, настоящая любовь со всеми говорит на языке любви – одном-единственном на свете! Никаких преград не знает!
– Тоже мне, придумала! – скривился капитан. – А в общем – всё бывает… Тут, конечно, логику искать… И впрямь: когда преград не видишь – их и нет!
– Вот это – мои давние и верные друзья, – склоняясь к женщине, поведал Ривалдуй. От давешних лихих подбросов он начал прямо на глазах катастрофически трезветь… – Соратники, коллеги, соплеменники… Сейчас я познакомлю вас. Отличные ребята! Шустряки… Да ты сама поймешь!
– А где же котик? – жалобно пропела женщина, разглядывая подошедших. – Ты же обещал…
– Один из них.
– Который?
– Выбирай.
– Но-но! – слегка опешил капитан. – Что значит – выбирай?! Мы не дрова и не рыбки в аквариуме. Каждый из нас – индивид! Такими и помрем… Ты что же, предлагаешь нам эту девку? В сводники заделался?
– Да нет, сама просила…
– Мало ей своих мужей! И ты еще…
– А что – я? – удивился Ривалдуй.
– Ну ладно, это уж твои заботы. Мне совсем не интересно, – с вызовом сказал Матрай Докука. И добавил, как бы между прочим: – А она… хоть что-то смыслит?..
– Мальчик! – вдруг восторженно пискнула женщина. – Вот – мой мальчик!
– Цыц! Не подходи ко мне, поганка! – испуганно шарахнулся в сторону Пупель Еня. – Цыц, говорю! Ривалдуй, что она на меня кидается?
– Мужчинку будет делать из тебя.
– Но… у меня есть жена! Это ты такой… Я ж только на словах, теоретически!..
– Эх, Пупель, ну, кого твоя жена волнует?! День за днем, рутина… А тут – исторический момент! Никто и не мечтал… Ты понимаешь?! – пафосно воскликнул Ривалдуй. – Впервые в истории, Пупель, впервые! Побратались!.. Мне на смену. Истинно! Сбылось!.. Ты оросишь Вселенную! Как бог!..
– Да ты нализался, сынок! – осенило капитана. – Отрок Ривалдуй, – добавил он сурово и вполне официальным тоном, – вам должно быть стыдно!
– Кэп, ну, конечно, мне ужасно стыдно, о чем речь! Поверишь, сердце в клочья рвет – так совестно! Но что поделаешь… Нет сил приличия блюсти. Тут такие наливки, такие закуски! Всё домашнее, родное!..
– Да, на Лигере кухня знатная, и накормить умеют, это верно, – согласился капитан, и в голосе его послышались счастливо-ностальгические нотки. – А в полеты снаряжают… вообще… ну, просто пальчики оближешь! Да уж… Помнится, моя Опраксимандра… Ах!.. – Он замахал рукой и прослезился.
– Так за чем же дело, кэп?! – обрадовался мигом Ривалдуй. – Кутнем от пуза, как бывало? Ведь другого раза может не случиться. Вы садитесь. Это же всё – наше! Теперь – наше! И учти на будущее, Пупель, чтобы хранить верность жене, ей надо временами деликатно изменять. На деле. А вот на словах – опасно. Верно, женщина?
– Малыш!.. – восторженно проворковала женщина, в томлении лаская взглядом Пупель Еню. – Птичка, солнышко!.. Иди скорей сюда, мой малышок!
– Не пойду, – насупился Пупель Еня. – Ты старая. Теперь – вблизи – я вижу…
– Ишь ты, видит… При луне, почти впотьмах! А что ж ты днем не разглядел?! – тихонько взбеленился Ривалдуй.
– Выходит, не сумел. Другим был занят.
– Но зато – какое тело! – оскорбилась женщина. – Ты только посмотри! Нет, ты не отворачивайся! Где еще…
– Вот не пойду, – тоскливо и упрямо повторил Пупель Еня. – Не хочу! У меня жена моложе, и у нее тоже – тело. А толку? Дура и дура.
– Пупель, – восхитился Матрай Докука, – ты иногда говоришь на редкость разумные вещи!
Он не переваривал пупелевой жены, поскольку однажды – в ответ на слишком тонкий, как ей показалось, комплимент – она голая с веником в руке гналась за ним целый квартал. Да еще при свидетелях.
Отсюда капитан сделал далеко идущий смелый вывод: благовидное прикрытие ищут только очень глупые и именно на этом, по обыкновению, подзалетают. Умные же действуют открыто, ибо всё явное обескураживает своей чистотой.
– Она меня хочет, – пожаловался Пупель Еня. – Это слишком. Я ее боюсь.
– Вестимо! – хохотнул Матрай Докука. – Осчастливил человечество – поведал тайну! А когда ты не боялся вообще? Ты с детства был такой… Шум смерти не помеха, Пупель. Погоди, вот расскажу твоей жене – она тебя запрезирает. В дом не пустит. Так вот и скажу ей: «Эх, голубка, эх, Праскудия, ну, кто́ с тобой живет?!.» Сопляк! – Он уселся на край скатерти и придвинул к себе первое попавшееся блюдо. – Не хочешь бабу – тащи вино. В конце концов… не зря же мы здесь оказались!
Несколько минут они сосредоточенно, не чокаясь, пили и уписывали всё подряд.
Ривалдуй – из-за нехватки места в животе – уже не ел и ничего не пил. Лишь наблюдал…
– Послушай, кэп, а может, ты? – вдруг неуверенно предложил он. – Сам?!
– Нет, знаешь, – замахал руками капитан. – Я уже не молодой. И сдуру затевать какие-то потехи… Мне своих разных алиментов на Лигере – выше головы хватает!.. Наигрался.
Женщина, оставшись в скучном одиночестве и к лучшему не видя ни малейших перемен, немного поканючила вначале, но, поскольку всё еще была далекой от первичной трезвости, довольно скоро погрузилась в дрему.
– Ривалдуй, ты по яствам ходил? – неожиданно строго спросил капитан.
– Малость заносило, – честно признался тот.
– Я так и понял, – Матрай Докука брезгливо отодвинул от себя блюдо с фаршированной рыбой. – Срам один! Ну, когда ты, наконец, научишься вести себя красиво за столом?! Когда? Сел бы с краешку и отщипнул бы маленький кусочек. Так ведь нет – пошел!.. Знаешь, сколько ты надавил хрусталя?
– Представляю, – уклончиво ответил Ривалдуй.
Пупель Еня раскатисто икнул и следом пукнул.
– И этот хорош! – возмутился капитан. – Как бы сделал воспитанный человек? Он бы вежливо сказал: «Друзья, простите, вы тут ешьте, а у меня с чего-то вдруг понос, я отойду». А, вернувшись, успокоил бы: «Ничего страшного, поноса нет, только газы… Давайте за что-нибудь хорошее выпьем!» Вот как должен вести себя воспитанный человек! Всему-то вас учи…
– Песталоцци ты наш ракетный! – расчувствовался нежно Пупель Еня. – Диоген!
Ривалдуй внезапно встал и сделал пару неуверенных шагов по направленью к кораблю.
– Куда, проказник? – встрепенулся капитан. – Неужто собираешься, как я учил вас только что…
– Нет, кэп, совсем не это… Ты, пожалуй, и не представляешь даже… Вот чего теперь мы ждем, скажи? – осведомился Ривалдуй. – Поели, попили, бабу… – он сконфуженно осекся. – Познакомились… Культурно посидели, помечтали, отдохнули. Не бузили – ты заметь! По-моему, самое время…
– Ну, а что ты предлагаешь? – сварливо подал голос Пупель Еня.
Ривалдуй с важным видом распушил усы.
– Тебе бы, Пупель, здесь сидеть да пировать на дармовщинку!.. Нет, не спорю, все мы утомились, надо сил набраться, но… Хотите ждать в сторонке, пока эти долбаны проснутся и улетят? Я не намерен.
– Что ж… – Матрай Докука тоже встал. – Обидно, понимаю: только-только начали гулять, настрой особенный пошел, но… Выбора другого нет – такой момент выпадает не часто. Чтобы разом всё… – он обвел рукой и скатерти, и туземцев, и ракету. – Верно говоришь: пора отчаливать.
И он, тихонечко свистя кадриль, неспешно двинулся за Ривалдуем.
– Пупель, а ты что расселся? – бросил он чуть погодя через плечо. – Так и останешься тут навсегда?
– Х-м, – шмыгнул носом Пупель Еня, – кажется, вы правы. Долго эдак-то не просижу, устану… Что-то я примерз… Еще простужусь, чего доброго…
Они гуськом приблизились к ракете и на некоторое время остановились под распахнутым люком.
– Может, женщину… все-таки возьмем с собой? – как бы между прочим поинтересовался капитан. – Еще одного пассажира ракета потянет, я вам говорил. В крайнем случае баба в углу постоит… А всё веселее в пути! Опять же – дырочку заштопает, пуговку пришьет, пол подметет, щи сварит, постирает… А?
– Да ну ее! – брезгливо отмахнулся Ривалдуй. – Ей мальчика, изволишь видеть, надо. Не понимаю, как мужья-то с ней?.. Она – создание неповторимое, могутное. А мы, пожалуй, до этого еще не доросли…
– Смотри, опять в дороге будешь онанизмом заниматься, – предупредил Пупель Еня. – Наблюдать – одна тоска. Подумай хорошенько.
– Тоже мне, блюститель нравов! – покривился Ривалдуй. – Ты, поди, и этого не можешь… Нет уж, от такой живой утехи лучше воздержусь. – Он умолк, а потом внушительно добавил: – Пьяная баба должна на охоту ходить и врагов пугать, а не требовать любви. Вот это эмансипация, я понимаю!
Приписка на полях:
Воздержание бывает двух родов: воздержание физическое и воздержание от всякого воздержания. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Пункт пятнадцатый
Но тут произошла заминка.
Из-за дальнего разлапистого камня вдруг высунулась взъерошенная голова.
Некоторое время лохматый продирал глаза, ухал, плевался и сморкался, покуда, наконец, не заприметил своих новых друзей и благодетелей.
– Эй, погодите! – закричал он. – Как же я? Ведь мы договорились!..
– А когда? – фальшиво удивился Пупель Еня.
– О-хо-хо! – сардонически рассмеялся капитан. – Можно верить, но не нужно доверять! Запомни это раз и навсегда. Ты все проспал, приятель.
– Я не спал! – с отчаянием возразил лохматый. – Я стерег! Вы подождите, я сейчас!..
– Нет уж, мил человек, не надо, – жестко ответил Ривалдуй. – Тебя нам только здесь и не хватало!
– Все – в подъемник. Ну! – распорядился капитан. – Секунда дорогá!
В несколько отчаянных прыжков космонавты одолели расстояние до лифта, легкая ажурная конструкция которого соединяла люк с землей.
В прежней-то, навек утраченной ракете эдакого сложного устройства не было совсем, складной стремянкой обходились, но зато как ловко!..
– Жми! – велел Матрай Докука.
Ривалдуй рванул пусковой рычаг, дверцы с шуршаньем схлопнулись, и тускло освещенная кабина мелкими неравномерными толчками – бесподобно медленно – пошла наверх.
Как будто лифт некстати, понемногу угасал, и его бил предсмертный тягостный озноб…
– М-да, агрегат – оригинальный, – скептически пробормотал Пупель Еня. – Я-то думал: поднимает так же, как спускает… Черта с два! Стремянка лучше…
– Пупель, – рассудительно заметил капитан, – сделанное на Лигере – значит, особое. Ты не забывай. Особое – раз и навсегда. Не знает конкурентов. Ты обязан гордиться. Ведь могли бы, между прочим, и такого не производить. Совсем. А были бы, скажем, вселенским демографическим придатком… Обидно! Кстати, что там происходит? Мать честная!.. Ривалдуй, смотри!
Облапошенный каннибал, будто им пальнули из хорошей катапульты, подскочил на пару метров, страшно заорал и вихрем пронесся к ракете.
С разбегу он оглушительно воткнулся лбом в шахту лифта, затем крепко обхватил каркас и, впившись в него молодыми острыми зубами, тряхнул с такою силой, что люди попадали на пол, а дощатая кабина, дернувшись несколько раз, беспомощно скрипнула и встала.
Теперь лохматый раскачивал шахту беспрерывно.
– Вот подлец! – зло констатировал Матрай Докука.
Ривалдуй первым вскочил на ноги и, кинувшись к щитку управления, начал с отчаянием жать подряд на все кнопки и дергать по очереди все рычаги – безрезультатно.
Похоже, кабину, не подготовленную к эдакому шквальному напору, намертво заклинило.
– На соплях, на соплях… – плаксиво приговаривал Пупель Еня. – Пальцем не тронь!.. А если вдруг люди в ловушку попадутся, так это плевать. Лишь бы ручки блестели да была бы полированная дверь… Разнесу на Лигере эту артель, всю, к чертям! Нажалуюсь – везде!
– Брось под руку нудеть! – взорвался Ривалдуй. – Мешаешь ведь!
– А я боюсь! – визгливым голосом признался Пупель Еня. – Ну, и что теперь прикажешь делать?
Словно подтверждая справедливость его слов, кабина, и не думая нисколько подчиняться пультовым командам, странно дрогнула, заскрежетала и затем внезапно ухнула на сколько-то там метров вниз, однако вовремя опять застряла.
– Х-хуть оп-ля! – с отчаяньем воскликнул Ривалдуй, теряя равновесие и вместе с Пупель Еней опрокидываясь на пол.
– Эй, потише! Очумел совсем? Немедленно отстань! – надсаживался между тем Матрай Докука. – Уйди, проклятущий! Лифт сломаешь!
– Точна! – упоенно констатировал бандит, с бесовской страстью корежа несчастную шахту.
Тут из торца кабины выскочила толстая филенка и угодила ему по макушке.
Лохматый взвыл и шарахнулся в сторону.
– Вот так! – прокричал Ривалдуй. – Видал?! Ты только подойди – всего забросаем!
Лохматый потер народившуюся шишку и озадаченно глянул на беглецов.
– Да… Вот оно что, – пробормотал он.
От такого дьявольского шума аборигены наконец-то пробудились и принялись пьяно озираться, но, похоже, ничего опасного для себя не усмотрели и потому, хлопая друг друга по плечам и поминутно лобызаясь, чудовищными голосами затянули какую-то свою, похоже, народную, лирическую песнь.
Внезапно послышалось громкое стрекотание, темноту пронзил луч прожектора, и перед ракетой возник вертолет, позади которого, топоча и изрыгая проклятия, огромными скачками неслись одиннадцать лохматых.
– Ага, ага, попались! – орали они, принюхиваясь беспрестанно. – Обмануть хотели? А не вышло! Мы с начальством быстро сговорились. Мы их давеча не съели, а они за это нам ракету обещали. Да, вне очереди новую ракету! Ясно? Мы-то теперь улетим, а вот вам всем – крышка! Поймаем и зажарим! Хе-хе-хе!
– Сдается мне, и вправду – могут, – пригорюнился Матрай Докука. – С этих сволочей всё станется.
– Вы ж в оппозиции! – с надрывом крикнул Пупель Еня. – Как же вы пошли на сделку?! Срам ведь!
– Может быть, тебе и срам, – откликнулись лохматые, – но смысл оппозиции, дурак набитый, в том и состоит, чтоб выгоду свою иметь, когда другие – в жопе!
Они с гиканьем бросились к шахте лифта и немедленно взялись ее раскачивать, пинать, мять и крутить, швыряя заодно увесистые булыжники.
– Кэп, я сейчас наделаю в штаны, – дрожа от страха, охнул Пупель Еня.
– Всё, полезли! – приказал Матрай Докука. – Быстро – из кабины! По решетке заберемся. Кажется, и впрямь фалдец пришел.
Шахта вибрировала немилосердно.
А рядом кружил вертолет, гвоздил темноту лучами своих прожекторов, и начальнички, торжествующе смеясь, кидали в беглецов лассо. Всё, правда, мимо…
Грохот стоял ужасный: трещал, надламываясь, ажурный каркас лифтовой шахты, тревожно гудела под ударами камней могучая тесовая обшивка звездолета, притом вопили все – и лохматые, и начальники, и развеселые аборигены, которые с пьяных глаз вдруг возомнили, что вся эта шальная кутерьма – в их честь, и по такому случаю, сидя в обнимку и не прекращая петь, из ракетниц пускали в небо фейерверк.
Молчали только космонавты. Ибо понимали: ежели уносишь ноги – делать это надо быстро, не галдя.
Ривалдуй первым нащупал занозистый край люка, подтянулся и заполз в ракетный шлюз, на Лигере в формулярах именуемый ужасно важно: «шлюзовые сени».
Здесь он быстро развернулся и, улегшись на живот, помог взобраться Пупель Ене.
– По спине-то – не ходи! – свирепо прорычал он. – Влез – и встань в углу тихонько! Кэп, давай скорее руку! Да не оборачивайся ты, давай…
В тот же момент лифтовая шахта угрожающе заскрежетала и медленно отделилась от кромки люка, готовая вот-вот сложиться и упасть к подножию ракеты.
– Кэп, ты куда?! – не своим голосом завопил Пупель Еня и из глубины шлюзовых сеней стремглав рванулся на помощь капитану, за что-то ухватился и немедля стал тянуть, точно заклятье, приговаривая: – Я держу, я держу…
– Дубина! – рявкнул капитан, болтаясь на самой маковке шахты. – За что держишь?!
У него были перепуганные, дикие глаза, а бесподобно лысый, гладкий череп в прожекторно-лунном сиянии смотрелся, как надутый резиновый шар. Зато бакенбарды топорщились – на загляденье.
– А, ч-черт!.. – наконец-то догадался Пупель Еня, швырнул вниз злосчастный парик и, улучив момент, когда шахта, плавно раскачиваясь, вновь приблизилась к люку, ухватил капитана за шиворот.
– Задушишь, подлец! – прохрипел Матрай Докука. – Ты соображай!..
Но в следующий миг шахта качнулась уже в противоположную сторону, и Пупель Еня, не отпуская капитанского воротника, вылетел из люка.
В самую последнюю долю секунды Ривалдуй успел поймать его за ногу.
Пупель Еня куклою болтался вниз головой и, не переставая, быстро бормотал:
– Высший пилотаж, высший пилотаж!..
– Эй, пуговицы, пуговицы отлетают! – полузадушенно ухнул капитан.
Ривалдуй стоял, широко раздвинув ноги, красный, потный, и с обреченным видом держал обоих. Лицо его выражало подлинную мýку.
Наконец его осенило, он потянулся из последних сил к задней стенке шлюзовых сеней, возле которой хранились разные приспособления, в единый миг накинул на пупелеву щиколотку причальный трос с петлей и запустил лебедку.
Мотор взревел, но где-то что-то накоротко – с яркой вспышкою – замкнулось, и лебедка встала.
Ривалдуй плюнул в сердцах и принялся сам крутить резную рукоятку.
Сначала в люк вплыл Пупель Еня – и с ходу намотался на барабан.
Затем над порожком показался капитан.
Но тут на его куртке отлетела последняя пуговица, стрельнула куда-то в темноту – и ворот распахнулся.
Не предвидя эдакого поворота дел, Пупель Еня автоматически разжал пальцы, и капитан беспомощно повис, упираясь локтями в края люка, а ножками в пространстве вытворяя знаменитые кадрилевые па.
– Что же ты, балбес такой? – строго сказал он намотанному на барабан товарищу. – Кáк мне теперь на Лигере без парика? Засмеют!
Ривалдуй махнул рукой и без долгих церемоний затащил капитана в шлюз.
– Ничего, кэп, не горюй. Была бы голова на месте!.. По дороге я тебе новый сошью, – утешил он.
Потом на ощупь отыскал нужную кнопку, надавил ее, и внешний люк затворился.
На секунду стало тихо-тихо…
– Ты снимешь меня с барабана или нет?! – раздался в темноте злой голос Пупель Ени.
Пункт шестнадцатый
Каюта здесь была почти в точности такая же, как и в старой ракете.
С той лишь разницей, что у стола все четыре ножки занимали надлежащее им место, а на самóм столе красовался медный самовар и рядышком лежал сапог для раздувания углей.
И кресла перед пультом были поновее, с совсем целой бахромою на чехлах.
А на могучей тумбочке подле окна лежали в ряд клавиатуры для компьютеров, тесанные разными народными умельцами из цельных кусков особо редких древесин, – каждому члену экипажа по досóчке. На таких-то и орехи колошматить было славно…
Сам компьютер, в свой черёд нарядно-деревянный, полированный и с перламутровыми счетами на лицевой панели, до поры до времени стоял в углу на гардеробе, тщательно завернутый в газеты, чтоб не запылился или мухи вдруг не засидели.
Рядышком хранился монитор с раскрашенным под приятный ситчик выпуклым экраном в золотой багетной раме – видно, снаряжаясь в путь-дорогу, спёрли у какого-то начальника из кабинета. Там же, среди эдаких чудес, располагались про запас и пухлые рулончики для туалетных нужд.
В общем – ракетная модель значительно улучшенной конструкции. Толковая модель.
Это сразу бросалось в глаза.
– Хорошая ракета. Хоть тут повезло!.. – прицокнул языком весьма довольный Ривалдуй. – Я даже не надеялся. Вон – и печурка новая, и из клозета не несет…
– Его, похоже, вообще нет, – отозвался Пупель Еня, быстро оглядев все потаенные углы в кабине. – Видишь – каждому ночной горшок! А это значит: содержимое – в окошко, за борт. Никуда бежать не надо. Просто и гигиенично. Всё продумали!
Матрай Докука подошел к иллюминатору и отдернул рябенькую занавеску.
– Глядите-ка, – проговорил он, оглаживая ладонью непривычно голый затылок. – По-прежнему буянят… Как с цепи сорвались!.. Теперь-то какой смысл?
– Каждому поступку – свой час, каждой глупости – своя обитель, – глубокомысленно изрек Ривалдуй и, опустившись в плюшевое, с нераскуроченными подлокотниками стартовое кресло, неспеша затянул на пупке широкие, удобные ремни. – Ладно, поехали, кэп, хватит! Надоело здесь торчать.
– Выходит, экспедиция закончилась ничем? – печально подытожил Пупель Еня. – Да? Ни славы, ни баранок, ни нательных кренделей… Так стоило лететь?!.
– Не знаю, может, и не стоило. Об этом пусть пекутся на Лигере. Там теоретиков и разных осмыслителей хватает. Что-нибудь придумают, за них не беспокойся. А нам надо ноги уносить.
– Ты прав, – сказал Матрай Докука, занимая командирское место, – хватит уж, пора! Прощайте, ночь, пьянь и уголовнички… Прощай, великая цивилизация!
– Действительно – прощай, – промолвил Ривалдуй, блаженствуя в удобном кресле. – Уж, надеюсь, в этот раз всё выгорит, как надо.
– Кстати, кэп, а завести ракету ты сумеешь? – вдруг спохватился Пупель Еня.
– Спрашиваешь! Это – в лучшем виде, – приосанился Матрай Докука, даже перестав на миг кручиниться о столь любезном его сердцу парике. – Где есть педаль, там мой конек!
– Тогда валяй, кэп, – великодушно разрешил Ривалдуй. – За дело!
Ракета содрогнулась от тяжкого удара.
– Пинают, – сообщил Пупель Еня, на секунду выглянув в иллюминатор. – От души.
– Ну, пусть побалуются, дармоеды… Ломать – не строить. Только это, видно, и умеют, – сурово проговорил капитан и включил на полную мощность наружный мегафон. – Эй, все вы там! Вам что, жизнь не дорога? Мы стартуем! Взлет – через минуту! Прочь от корабля! Вы слышите? Гарантий – никаких! Предупреждаю: будет вихрь и шквал! А после – черт-те что!..
Он стиснул зубы и с остервененьем – для острастки – погудел в клаксон. Потом еще три раза – с интервалом в несколько секунд.
Ракета вновь содрогнулась от тяжкого удара.
– Ну, как хотите, – рассердился капитан. – Я вас предупредил!
Пупель Еня с размаху плюхнулся в кресло и с иронией улыбнулся:
– Что ж, самое время подвести итог… Всё – кувырком… Мы улетаем на чужой ракете. Гибнет местное население… Во всяком случае увечья – может получить…
– Шпана, – процедил сквозь зубы Ривалдуй. – По заслугам и честь!
– Н-ну, может, ты и прав… Ах, что тут говорить! Контакт!..
– Говорить теперь нечего, – угрюмо пробурчал Матрай Докука. – И вообще – лучше помалкивать, когда зависишь от событий, способных дать ускорение…
Он спустил с крючка увесистый ручной тормоз и, шумно отдуваясь, изо всех сил заработал педалями.
Раздел четвертый
Пункт первый
Приписка на полях:
Кто-то уже про какие-то тернии некстати поминал… И, кажется, не раз. Нет! Через задницу – к звездам! Как всегда у нас. Вот так-то! Сильно сказано. Но – по существу! И пусть-ка Бумдитцпуппер на эту тему научный диспут разведет! (См. комментарий.)
Звездолет, фырча и громыхая, гудя в клаксон на световые месяцы вперед, неудержимо рвался в пустоту, домой – навстречу милому Лигеру-Столбовому, который пребывал в давнишнем скорбном трансе и решительно не знал, как отвязаться от Земли.
Но теперь, похоже, дело двигалось к развязке – надо думать, радостной для всех.
Никакой катастрофы. Гармония и покой…
Приписка на полях:
Между прочим, – и об этом помнить следует всегда! – с тех самых пор, как мы им надарили кораблей, жалея якобы и сострадая, они по всей Вселенной разбежались, будто тараканы. И к нам прибывают исключительно кутить либо обделывать свои какие-то вонючие дела. А мы, стало быть, бросай насущные заботы и приветствуй их, и всяко поощряй, пока назад не свалят… Могуч Лигер! Не то что Матушка Земля. Она уже давно бы захирела. Изумление переполняет душу!.. Рассужденьем поделился Бумдитцпуппер.
Пункт второй
Они все трое плотною шеренгой шли через громадный и пустынный сводчато-стеклянный зал, направляясь к барьеру, над которым протянулась надпись:
«Бюро явочной регистрации экипажей. Возвращенцы».
Они снова были одеты, как и полагалось бравым возвращенцам, в стандартные форменные комбинезоны вечного фасона с нашитыми перламутровыми галунами, сорока семью карманами и гульфиками на тугих пружинах, а на голове Матрай Докуки, будто знамя, развевался чудовищный рыже-зеленый парик, собранный из всевозможных, мелко нарезанных тряпочек и плюшевых лоскутков.
Ривалдуй остался верен данному им обещанию и всю дорогу потихонечку кроил парик, тайком оттяпывая там и тут кусочки от обивки кресел. И, конечно, не забыл про бахрому – она пошла на чубчик, густо напомаженный малиновым сиропом и отменно завитой над раскаленным самоваром.
– Слушай, Ривалдуюшка, ну, я так не могу! – не выдержав, тоскливо-раздраженно произнес Матрай Докука. – Ведь кошмар, ей-богу! Что ты начудил такое?! Разве ты не замечаешь, кáк все смотрят на меня?!
Он нервно потеребил двумя пальцами край парика.
– Хорошо еще, нет мух, – заботливо отметил Пупель Еня. – А не то…
– Смотрят-смотрят… Что они понимают?! Просто завидуют, кэп, – меланхолично отозвался Ривалдуй. – Ни у кого такого больше нет! И вряд ли будет… А на лысого, думаешь, не стали бы смотреть?
– Тоже верно. Еще как стали бы, – кивнул Матрай Докука и притих.
Наконец они подошли к той части барьера, над которой на длинной металлической ножке призывно покачивалась круглая табличка:
«Сектор геройств (прим-бис-шестой)».
– А вот и мы, привет и сто воздушных поцелуев! – сказал Пупель Еня, поправляя на носу очки и просветленно улыбаясь прехорошенькой чиновнице поста. – Я вижу замечательное пополненье кадров… Да уж! Каждый раз – чего-то новенькое… Это мы учтем, и непременно! Где у вас тут надо галочку поставить?
– Да, – подмигнул ей Ривалдуй.
– А я предпочитаю крестики, – игриво вставил капитан. – Не галочки, а крестики, не нолики, а крестики…
– Сначала зайдите к шефу. Давно дожидается. Извелся весь. Уже который раз справлялся… Если разрешит – отметитесь, – не очень-то приветливо откликнулась чиновница с совершенно каменным лицом.
– Как так – к шефу? – поразился Ривалдуй. – Ну и замашки… Не успели прилететь…
– А ежели и выговор какой нас ждет, то все равно нечего нос воротить, – сварливо сказал чиновнице Пупель Еня. – Строит из себя! Тоже мне… фря!..
Матрай Докука в свою очередь обдал ее презрительным взглядом, осанисто пригладил лохмы парика, послюнив предварительно ладонь, и первым засеменил к лифту.
– Это её мой парик так поразил, – рассуждал он на ходу. – Не иначе. Или вдруг подумала, что во́лос у меня такой невероятный – вроде натуральный, а с секретом… Как-никак – космопроходец, каждый день соприкасаюсь с чудом…
– Ерунда, кэп, – отмахнулся Ривалдуй. – Просто она с детских лет по фотографиям в газетах влюблена в Пупеля, а он, на беду, женат… Надежды никакой!
– Ну и глупо, и не остроумно, – обиженно поджал губы Пупель Еня. – Не знаешь – и не говори! Моя верность – без границ. И обнимает всех!
– А, кстати, у нас есть подарок шефу? – вдруг осведомился капитан. – Он любит… Хоть какой-нибудь, пусть самый завалящий?..
– Надо же, не догадались, – несколько растерянно развел руками Пупель Еня. – Вот еще беда! Да как-то… не до этого всё было… Верно? Трудная борьба за выживание… И где уж о подарках думать!
– Потому он, может, нас и ждет… – продолжил рассуждать Матрай Докука. – Полагает: вот – сейчас соколики войдут, вернувшись из похода боевого, масса впечатлений, сувениры… М-да… А мы – порожняком! Нехорошо.
– Кэп, – встрепенулся Ривалдуй, – а ты парик свой подари! И никаких проблем. Ведь уникальнейшая вещь! Ручная выделка! Цены ей нет! И главное – из дальних странствий. Привезли, и впрямь!..
– Нарочно издеваешься? – надулся капитан. – Куда ж я – лысый?! Он меня и не узнает – не привык… Перепугается… Кому нужны проблемы?
– Это верно, – согласился Ривалдуй. – А то бы я тебе потом другой состряпал, лучше этого… Ну, нет так нет. Действительно, зачем пугать?
– И без подарка обойдется, нечего! – задиристо сверкнул очками Пупель Еня. – Нам самим – хоть кто-нибудь, чего-нибудь, когда-нибудь, а?.. Надо отучать!
– Начальника? – скривился капитан.
В угрюмом настроении они шагнули в лифт.
Пункт третий
У двери, богато обитой синеньким – в белый и красный горошек – пластиком с медными, изрядно заковыристыми вензелями по всему периметру, они на несколько томительных мгновений задержались, горестно вздыхая и заранее готовясь к худшему, потом Матрай Докука, ловко взбивши бакенбарды, повернул ручку в виде львиной лапы, и все трое, не стучась, гуськом переступили через порог.
Шеф, красный, будто перезрелый помидор, что в равной степени свидетельствовало как о готовности в любой момент принять апоплексический удар, так и о бешеном, неукротимом гневе, медленно поднялся с кресла из-за трехметрового стола.
– Видит, что подарка нет, – шепнул убито Ривалдуй. – Определенно. Всё, всё видит… Ну, сейчас…
– Вот жизнь – проклятье космонавта!.. – так же еле слышно заканючил было Пупель Еня. – То подарок, то еще… Я эдак не могу! Ты, кэп, у нас – совсем…
– Ага, вернулись, значит? – не здороваясь, недобрым и казенным тоном начал шеф.
– А куда мы могли деться? – также не здороваясь по заведенному в отделе ритуалу, пожал плечами капитан. – Ясное дело, вернулись.
– Еще бы! – ввернул бедово Ривалдуй.
– А как – вернулись? На чем, хотел бы я знать?! – повысил голос шеф.
– Да уж не пешком, конечно, – с томною улыбкою ответил Пупель Еня.
– Так-так-так… Болтать вы умеете, это я знаю. Много чего знаю… Что же вы, голубчики, а?! – свирепея окончательно, вспетушился шеф.
– Сувенир – за нами, – моментально среагировал Матрай Докука и отвел глаза в сторону. – Всё путем…
– Какой, к чертям собачьим, сувенир?! Вы что?! – скривился шеф, нервически захлопывая пухленькие папки, что, как карточный пасьянс, лежали перед ним. – Я спрашиваю: чем вы все там занимаетесь?!
– Стекол не бьем, с чужими женами не спим – иные миры открываем, – не моргнув глазом, отчеканил Ривалдуй. – И вечно так.
– Вы, вы…
– Нет, мы не дармоеды, – стоически возразил Пупель Еня. – И не душегубцы. Мы, знаете, как все…
– Вы – мошенники, разбойники! – взвизгнул шеф. – Шпана ракетная! Грабители с космической дороги!
– Нет, мы – как все, – бледнея, повторил упрямо Пупель Еня и зачем-то снял очки. – Первопроходчики мы. Бесшабашные ребята.
– А ракету где стянули? Что, боитесь отвечать?! Ракета – чья?
– Не наша, – застенчиво улыбнулся капитан. – Бог видит – не наша.
– То-то и оно!.. Чужую, ЧУЖУЮ вещь без спроса взяли, товарищей погубили!.. Мрак! Уму непостижимо!.. Вы знаете, чтó за такие дела полагается?
– Не губили мы никого, – разжалобившись при мысли, что их может ожидать, хлюпнул носом Пупель Еня. – У других взяли, а своих – не трогали!
– То есть как?
– А вот – на всё готовое пришли, – развел руками капитан. – Такие, знаете, бывают чудеса. Другие за нас поработали. Ударный труд и всё такое… Нас-то ведь тоже до нитки обобрали! И не церемонились совсем.
– Нехорошо… Ах, скверно получается, – заметил сокрушенно шеф. – Нелепо, глупо, дико! Всё – с ног на голову. Да-да-да! Вы даже и не представляете… Пока вы там летели, кое-что случайно прояснилось. Ну, в смысле обстановки… И мы радировали вам – на ту планету, чтобы вы ни в коем случае в Контакт, коль он возможен, не вступали. Потому как ни пристойного оружия у вас, ни подобающих инструкций…
– Только пугачи с пистонами, – уныло подтвердил Матрай Докука. – И хлопушки, чтоб ворон шугать.
– Вот именно! И вообще… При нынешнем-то интересном положении…
– А что такое? Заварушка где-нибудь? – напрягся Ривалдуй.
Но шеф проигнорировал его вопрос и с тихой яростью докончил:
– И на всякий случай – на подмогу вам – мы выслали еще один, супермодельный глиссер-звездолет, о чем тоже сообщили. Почему не послушали нас?
– Вот, значит, чью ракету мы прикарманили! – осенило Пупель Еню. – Но, шеф, разве можно было удержаться от искушения сделать все самим?!
– Я вам покажу искушение! – взревел шеф, приподнимаясь на цыпочки. – Ишь! Я вам… покажу!..
– Пардон, а когда вы нам все это передавали? – осведомился капитан.
– На следующий же день после вашей высадки. Едва узнали сами…
– Ну, тогда все ясно, – безнадежно махнул рукой Матрай Докука. – Поздновато вы узнали, честно говоря. У нас уже никакой рации не осталось. И многого всего другого… За прекрасное утро подарили…
– Да, заварили вы кашу, – устало сказал шеф. – Порезвились… О последствиях я даже и не говорю…
Зазвонил напольный телефон с вазоном.
Шеф, досадуя, сорвал трубку, вслушался, и через несколько мгновений лицо его сделалось, как у истукана.
– Так-так-так, – прошептал он. – Значит… Что? Уже тут?! И… Как? Да-да… О, господи! Что-то чудовищное… Ужас! Ладно. Всё.
Шеф отшвырнул трубку, упал обратно в кресло, сжал руками голову и принялся раскачивать ее из стороны в сторону, мыча и бормоча под нос нечто нечленораздельное.
Затем дрожащей рукой бестолково пошарил на столе перед собой, схватил наконец пустой, но основательно замурзанный стакан, налил из пузатого – здесь же стоявшего – термосамовара крепкой чайной заварки пополам с портвейном и залпом выпил.
С минуту, наверное, он сидел неподвижно, закрыв глаза и только глубоко, нервически вздыхая, и краска мало-помалу начала заполнять его левую щеку.
Потом заалела и правая щека. Дыханье понемногу улеглось.
Тогда шеф набрал в грудь побольше воздуха, набычившись, уставился на космонавтов и вдруг, треснув кулаком по столу, истошно завопил:
– Бандиты! Головорезы! Давить таких надо, топтать на месте! Беспощадно!.. Вернулись они – те, у кого вы корабль увели! И, конечно, на чужой, вообще невесть чьей ракете! Да что же это делается, а?.. Вы что, с ума все посходили?!
Еще несколько долгих, томительных секунд спейсотусовщики в полнейшем замешательстве выслушивали бедного шефа, который в гневе был невыносим.
– Хи-хи! – внезапно прыснул Ривалдуй. – И они – тоже? Нам вдогонку? Но, позвольте, как же так?! Всего-то час, наверное, прошел… Ну, может, полтора! И за это время… Нет, вы представляете, не растеряться – и облапошить всю эту компанию!.. Да они… К ордену их, к ордену!
– Достойны, – подтвердил Матрай Докука.
– Ну, знаете!.. – затрясся шеф. – Чем восхищаетесь, вы?! Земля нам наконец-то вольную дала! Навеки! Дескать, подавитесь! Сколько воли унесем с собой – вся наша! И свободы никакой не надо… Ясно? У Земли даже сил упразднить нас не хватило! Это мы и собирались сообщить вам на другой же день!..
– Вот как, стало быть… – растерянно проговорил Пупель Еня. – Выходит, зря старались? Зря шкурой своей рисковали? Всё – зря? Не нужно было?!
Шеф перевел дух, немножко помолчал, как будто собираясь с мыслями, и посмотрел в упор на каждого.
– Безумцы! – произнес он трагическим шепотом. – Теперь везде о нас только и говорят. Первая планета!.. Первый подлинно освобожденный мир! И революции не нужно совершать… Все взоры к нам устремлены. А вы… А мы… Позор! Что о нас скажут? Кто́ мы теперь?! Отвечайте!
Неожиданно лицо Матрай Докуки расплылось в счастливой, совершенно детской улыбке.
Он подмигнул своим товарищам и покачал головой.
Потом стянул с нее парик и величественно пригладил бакенбарды.
– Позолоти ручку, – сказал он тихо. – Тогда отвечу.
Резолюция:
Впредь при всех научных компиляциях и выписках проявлять особую внимательность и «задницу» повсюду заменять «асперою» – так благозвучней и к оригиналу ближе и не замутняет души славных обывателей зловредными сомнениями. Что до имевших место комментариев, то, ввиду обширной непристойности в их изложении, наличия бездумных выпадов и, в том числе, скабрёзно-мерзостных намеков, все они – по зрелом размышлении – изъяты мной.
Безгласный цензор – Гучка Вот.
Приписка на полях:
Всё – вранье!
Тайное приложение к тексту хроники
[хранить: всегда и еще восемь дней]
«СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ»
«Ну, за каким рожном я летел на эту Землю?! Ну, за каким рожном я лез в университет? История театра, баловно́й эстет-философ… Конкурс-то какой был!.. Тьфу! Сидел бы лучше на своем Лигере-Столбовом. Женщины там есть. Гусаром стать можно. Схимником – и подавно. Что еще? Нет, вот завалю экзамены, плюну на всё – и улечу домой. К маме».
Ривалдуй вздохнул и уселся на кровати, муторно уставясь в потолок. Беда!..
А может, рано улетать? Шекспира он, конечно, не читал, но ведь сдать-то – можно! Не глупее же он остальных.
Тут вспыхнула лиловая почтовая лампочка, извещавшая о прибытии корреспонденции, запахло канцелярией, и в воздухе, в метре от пола, сложился искрящимися буквами текст молниеносной телеграммы:
«Отрока Ривалдуя, отпрыска Малуфы и Запсена, зовём зайти по делу в деканат. Срочно».
Надпись растаяла, и Ривалдуй тихонько охнул.
Деканата он боялся пуще смерти.
Просто так его не вызывали никогда, но вечно – по делам житейского разгула.
Собственно, вначале его это даже радовало – все же личность, себе на уме, гусар в науках и в быту, – а потом частые наскоки начальства стали его раздражать. Он бы, конечно, угомонился, но…
Энергичный он был человек. Не зря его мама в детстве порола.
Он вспомнил и прослезился.
Потом встал, застегнул рубашку на все магнитопупки, потрогал подбитый сегодня утром левый глаз и, внезапно успокоившись, вышел в коридор.
Не иначе, как из-за драки вызывают.
А это – пустяки. Дело привычное. Тут уж он знал, что́ говорить.
– Здрасьть! – сказал он декану и, изобразив умиленье на лице, томно шаркнул ножкой.
Декан любил, чтоб было церемонно.
– А! – вскричал тот, вспрыгивая навстречу Ривалдую, и накладная борода с незабудками съехала ему на ухо. – Рад видеть! – гукнул он и кулачком подпихнул бороду на место. – Если я не ошибаюсь… Вы кто такой?
– Ривалдуй – Запсена сын, студент с Лигера-Столбового. Как детишки?
– У меня детишек нет, – сообщил декан уныло. – Вы с какого факультета?
– С историко-театральной экспертизы! – возликовал Ривалдуй. – Театровед!
– Гигант? – осведомился декан.
– Это я гигант, – вдруг предупредительно выступил из-за шкафа пухленький маленький студент в очках. – Пупель Еня. Тоже, знаете, со Столбового.
– Земляк! – воскликнул Ривалдуй.
– Оставьте меня, – ответил Пупель Еня и важно поправил очки в матерчатой оправе. – Я наказан, но прошу ни с кем меня не путать.
– Ах ты, батюшки, беда: совсем забыл!.. – всполошился декан. – Девятый час человек в углу стоит. Не устал? – заботливо поинтересовался он.
– Я же гигант… – вздохнул Пупель Еня. – Гигант полового бессилия… Между прочим, эти ваши наказания меня до гигантизма и довели. Где это видано, чтоб человек неделями из угла не вылезал?! У нас на Столбовом…
– Ты только не сердись, – предупредил декан. – А то я тоже рассержусь. И – всё тогда… Вы понимаете, – обернулся он к Ривалдую, – студент темноты боится. А как же история театра, тьма веков?! И вообще – культуры мрак!.. Вот я его в темный угол и ставлю, чтобы привыкал. А он сердится, говорит, что все равно боится. Тут уже сержусь и я. Ну как, боишься, да?
– Боюсь, – пробасил гигант и заплакал. – Я в космонавты уйду. Нý вас с этим театром!
– В космонавты… – мечтательно повторил Ривалдуй.
– Ин-н-дэ? Вы тоже – боитесь темноты? – подозрительно спросил декан.
– Нет, – с чувством отозвался Ривалдуй. – Я боюсь завтрашнего экзамена.
– Вот для того-то я вас и позвал, – со значеньем сообщил декан.
«Мать честная!.. – подумал Ривалдуй. – Значит, драка не при чём? Вот и влип…»
– Мы тут насчет мето́ды размышляли… – приступил декан. – Как бы все поинтересней, как бы это, значит, так – возвышенно… О хронопрочешизме не слыхали?
– Нет, – сознался Ривалдуй.
– Не беда! Теперь вы всё узнаете! Наверняка! – Голос декана начал крепнуть и потрясать. От охватившего его ораторского жара накладная борода обвисла и принялась местами тлеть, отчего декан взвился еще сильнее. – Великолепно? Да! Неоспоримо? Да! И вообще!.. Вы думаете, это – шутки-прибаутки? Нет! Это только начало!
– На меня с потолка летит. Потише, – пожаловался из угла гигант Пупель Еня.
– Знаю, – сухо отозвался декан, но притих.
Глядя на него, Ривалдуй вдруг ощутил смертельную тоску и пакостный зуд в кулаках.
Однако он вовремя вспомнил, что мордобой с деканом экзаменов не отменяет, и потому лишь насупился и снова браво шаркнул ножкой.
Декану это понравилось.
Он чуток отхлебнул из граненого лафитничка и, добро заведя глаза, заворковал:
– Театр – это глыба, кулуары, океан… Да-с! Хиханьки и хахоньки – как исторические откровения. И – наоборот. Маски, роли, гонорары и гастроли. Я сам – бывалый гастролер. Тартюф, Отелло, Макинпот, коза-дереза… Сколько граней! Вот вас в одну и запихнут.
– За что? – перепугался Ривалдуй.
– Зачем! – поправил декан. – А все затем, чтоб было легче. Мы тут насчет мето́ды размышляли. Как бы это все поинтересней… О хронопрочешизме не слыхали?
– Нет, – с надеждою сознался Ривалдуй.
– Тогда – объясняю: вы Шекспира не читайте, а все будет по-другому. Мы вас в «Отеллу» зашлем. Прямо – в самую рукопись. Там вы малость пооботретесь, разговоритесь, оглядитесь, а потом – р-раз! – и назад. На экзамен, значит. Тут всё и выложите. Как поняли, как вжили́сь. Какие проблемы, какие средствá. Идея, композиция и – характеры. Вы – очевидец, соучастник, вам, так сказать, дано. Ясно?
– Не совсем, – поморщился Ривалдуй. – Я ж ни обычаев, ни языка не знаю…
– В Засыльнике всему научитесь, – махнул рукой декан. – Очень толковое место. Наука сегодня в ногу с театром идет. Не забывайте.
– А когда лететь? – осведомился Ривалдуй, почувствовав подвох.
– Да прямо сейчас! Давайте-ка я вас провожу… Вы будете первый, – ободряюще подмигнул декан.
– А я стоять, что ль, буду, да? – высунулся из-за шкафа Пупель Еня.
– А темноты ты все боишься? – строго спросил декан, поправляя бороду.
– Боюсь, – сумрачно, но твердо сказал Пупель Еня.
– Тогда – стой. Ведь тьма веков… Театр! Приучайся.
Он вошел в полутемную пустую комнату, и голос из-под потолка наставил:
– Ступайте прямо, ничего не бойтесь, раскройте дверь и – до свиданья.
И тотчас неведомая сила вдруг сжала, скрутила его, неистово впихивая в букву, облекая в междубуквенную плоть, однако же не больно, разве что под мышками защекотало; вслед за этим что-то треснуло, дало ему хорошего пинка под зад, и тогда Ривалдуй, внезапно ощутив под левою ладонью рукоятку шпаги, быстро и уверенно шагнул в дверной проем, в который солнечно заглядывала улица острова Кипр, где обосновался сам Отелло-мавр с супругой Дездемоной.
Улица была широкая и не мощеная.
От силы двухэтажные, дома смотрелись неказисто и стояли тесно в ряд – почти сплошной стеной.
Проносившиеся мимо кареты и одинокие всадники поднимали ужасающую пыль, что мигом навело Ривалдуя на мысль: «Ну, совсем как у нас на Столбовом!»
Это было приятно.
Он двинулся вперед, глазея по сторонам.
Справа сразу четверо с остервенением дрались на шпагах; женщины, полоща юбки на ветру, бежали от греха подальше; зеленщики, булочники и прочий люд, одобрительно кивая, таращились на поединок.
На площади, в конце улицы, ссутулившись, торчала виселица, а вокруг галдела пестрая толпа, и голопузые детишки с упоением швыряли друг в друга конские лепешки, равнодушно принимая подзатыльники и оплеухи взрослых.
Ривалдуй блаженно зажмурился и, расправив плечи, подставил лицо под знойное солнце.
Это была его первая солнечная ванна в самой что ни на есть шекспировской эпохе.
И совсем недурно здесь, жить можно…
«Тьма веков, вот ерунда! – подумал он, ухмыльнувшись. – Да какая же тут тьма?! Это праздник, разгул, наслаждение. Ай да Кипр!»
Однако насладиться вволю он не успел.
– Я удавлю ее! Я прикончу эту шлюху! – вдруг раздалось за его спиной.
Краем глаза Ривалдуй заметил, как горожане, разом побросав свои дела, ретиво брызнули во все стороны, и в следующее мгновение увидел здоровенного чумазого детину, потного и голого по пояс, однако при шпаге, в оранжевых штанах и голубых ботфортах.
Детина жутко звенел шпорами, потрясал кудлатой головой с массивной золотой серьгою в левом ухе и, размахивая руками, мчался посреди улицы, как тяжелый бомбардировщик по взлетной полосе.
От него шел пар и завивался в кольца.
Улица притихла.
– С дороги! – властно скомандовал детина. – Скручу, зарублю, и вообще!..
– Здрасьть! – презрительно ответил Ривалдуй и машинально шаркнул ножкой. – Попробуй-ка – тронь! Я ведь и шпагой могу. Ткну – и всё тут.
– Уйди, нечестивец! – предупредил трагически чумазый. – Не становись поперек страсти. Я, мавр Отелло, убью свою Дездемону!
– Ну и дурак, – рассудительно заметил Ривалдуй. – Совсем дурак.
– Оскорблять?! – побелел роскошный мавр.
Ривалдуй пригляделся к его кулачищам и мудро решил, что шпага сейчас только помешает.
Он отшвырнул ее и занял боксерскую стойку.
Отелло было притормозил, удивленно хмыкнул – и тотчас кинулся на Ривалдуя.
Первый же удар сшиб его с ног и заставил ненадолго потерять сознание.
Будучи от природы человеком добрым и незлобивым, Ривалдуй растолкал Отелло, отряхнул пыль с его дорогих генеральских штанов и помог встать.
Потом дружески, как на каком-нибудь соревновании, пожал противнику руку.
– Надо было печень прикрывать – вот так, – отечески посоветовал Ривалдуй.
– Но я убью ее, – уже не столь уверенно сообщил мавр. – Где это видано…
– Не горит, не горит, не горит, – с поспешностью заверил Ривалдуй, зорко оглядываясь по сторонам. – Никуда она не денется. Поверьте мне. А вот по стаканчику-другому сейчас совсем неплохо б пропустить… Для крепости организма… Сами до трактира дойдете или скорую позвать?
– Дойду, – сумрачно кивнул Отелло. Он глубоко вздохнул и принялся выковыривать песок из уха. – Что же это вы на меня напали?
– Не терплю неуважительного отношения, – признался Ривалдуй. – Я человек деликатно воспитанный. Мне еще мама говорила…
– Если мама – ну, тогда… – развел руками мавр. – Что, и вам перепадало в детстве?
– Да уж… – Ривалдуй невольно покраснел. – Я не люблю об этом вспоминать.
Сзади раздались негромкие голоса, взявшиеся было обсуждать увиденное.
Отелло резво обернулся и скорчил страшную рожу, отчего зеваки, начавшие понемногу стягиваться со всех сторон, мигом снова разбежались.
– Презираю свидетелей, – важно разъяснил Отелло. – За ними нужен глаз да глаз!.. А может, во дворец ко мне пойдем? Там тоже…
– Ну, нет, не согласен, – возразил Ривалдуй. – Вы, я полагаю, сразу гробить жену свою побежите, а потом уж какой разговор? А у меня к вам много вопросов… Так что давайте лучше – в какой-нибудь кабачок, тихо-мирно посидим, выпьем, поболтаем, а там, глядишь…
Он залихватски подмигнул.
– Она мне изменила, – пожаловался мавр. – Надоел, говорит, ты мне, чумазый…
– Так вот прямо и сказала? Прямо в лоб? – всплеснул руками Ривалдуй. – Да неужели? Возмутительно! Нет слов! О, женщины, где ваша деликатность?!. Я бы тоже рассердился. Скажи она мне только: ты, разэтакий-сякой…
– А что, вас тоже называли? – встрепенулся мавр.
– Конечно, нет! Смешно. Они же понимают, что я и грубое обращение… Несопоставимо!
– И откуда вы такой? – удивился мавр.
– Я с Лигера-Столбового, из Момбаски.
– А, слыхал, слыхал, – соврал Отелло. – Место бойкое. Базар хорош…
– Да, поговаривают… – сдержанно кивнул, весьма собой довольный, Ривалдуй. – Приезжих тянет… Ну, а вообще-то я – студент, – с готовностью похвастал он. – Театроведом буду. Тьма веков, и все такое!.. Путешествую, на мир гляжу. Вот: вас решил проведать… э-м-м… узнать, как что… Чудно́ у вас тут! Я ведь ненадолго…
– Ах, ненадолго… – с облегченьем повторил Отелло и потер избитую печень. – Это интересно… Ну, пойдем тогда, выпьем. Здесь недалеко.
По случаю визита генерала трактир был пуст.
Они уселись за мигом прибранный стол, трактирщик угодливо наполнил кружки, Ривалдуй с мавром чокнулись и выпили за справедливость.
Не дожидаясь приказания, трактирщик вновь доверху наполнил кружки.
Гости, чокнувшись, их также вмиг опорожнили.
– Ну? – уставился на мавра Ривалдуй.
– Ты понимаешь, – горестно вздохнув, приступил к повествованию Отелло, – я же так ее любил! Души, можно сказать, не чаял, на всё был готов… Мы с нею еще в Венеции познакомились. Веселый город, врать не стану… Девушка вроде приличная, из хорошей семьи… Короче, всё как надо. А потом меня сюда правителем назначили. Я человек военный – куда прикажут… И тут – нá тебе! С моим лейтенантом спуталась… На что это похоже?! Я-то, главное, заботился о нем, как о сыне родном, выдвигал туда-сюда… У меня ведь нет потомства, – мавр смахнул вдруг набежавшую слезу. – А он…
– Свинью подложил! – радостно докончил Ривалдуй и цыркнул в мавра несколько посоловевшим глазом. – Да уничтожать таких! – твердо добавил он и стукнул по столу. – Беспощадно. Собрать улики, опросить свидетелей, составить акт и – в суд! В момент!.. Улики – есть?
– Платочек потеряла, – проворковал Отелло. – Мой!
– И всех делов-то? – удивился Ривалдуй.
– Так ведь платочек же! – заволновался мавр. – Батистовый. С узорами. Ручной работы. У турка вынул. Кровь чуть не пролил. Вещь-то какая!
– Все равно, – убежденно и пьяно сказал Ривалдуй. – Одного платочка мало. Я-то думал…
Они снова чокнулись и выпили.
– Ты пойми, – склонился к Ривалдую Отелло, потея и хмелея на глазах. – У меня… без спросу… платок взяла и отдала Кассио. А жалко, понимаешь?! Сегодня – платочек, завтра – сервант… Я давеча у Эмилии ночь провел, у жены моего подчиненного Яго. Она мне платок и отдала. Сказала, что у Кассио из кармана вытянула. Откуда у него моя вещь? Я – не давал. Могла дать только Дездемона. А зачем?
– Может, высморкаться было не во что, вот у нее и попросил, – предположил Ривалдуй.
– Сказал! – гоготнул мавр. – Этот попросит!.. Да он в два пальца завсегда! На что ему платок? А еще мне Эмилия по секрету рассказала, что Дездемона всё о Кассио вспоминает, да нежно так…
Ривалдуй успокоенно откинулся на спинку стула и хлопнул мавра по плечу.
– Так ведь не любит же она тебя! – с восторгом возвестил он. – Неужто сам не понимаешь?! Брось ты ее! Других, что ли, нет? Эмилия, например. Ночуешь у нее и ночуй! А Дездемонка – тьфу!..
– Не все так просто, – озабоченно пробормотал Отелло. – Если б так, то и душить тогда – зачем?
Тут в дверях кто-то рыкнул, и на пороге объявился тощий горбоносый офицер.
Он прислонился спиной к косяку, скрестил руки на груди, изобразив на лице смесь вселенских гнева и печали, и звучно произнес:
– Довольно слов, Отелло! Я мимо проходил – и слышал всё… Ты, значит, спишь с моей женой? Понятно, генерал. Тебе, выходит, можно, а мне…
– Цыц, Яго, – ласково сказал Отелло. – Выражайся проще. И присядь-ка.
– Нет, – возмущенно и тоскливо отозвался Яго. – Даже если посулишь златые горы – ни за что! С тобою рядом? Нет! Ты опорочил мое имя!
– Пф-фу!.. А что ж мне говорить тогда о Дездемоне?! Весь наш город…
– Да хоть целый мир – меня это нисколько не волнует! – надменно оборвал его офицер. – Это твое личное дело. Я бы, например, порешил свою жену за эдакие выкрутасы. Так и сказал бы ей: «Ты перед сном, Эмилия, молилась?» И – молотком по голове.
– Травить женщину?! Безжалостно и беспощадно?! – возмутился спьяну Ривалдуй. – При мне? Ты только тронь ее! Такую прелесть!.. Ее, можно сказать, мой друг Отелло любит… Кто ты вообще такой? Уйди сейчас же.
– Ты – подлый негодяй, – презрительно заметил Яго, даже не взглянувши на него.
Ривалдуй, слегка шатаясь, встал из-за стола и, мигом сделавшись пунцовым от обиды, ухватился рукой за притолоку – благо потолок был низкий.
– На кулачках или табуретами? – хамовато поинтересовался он.
– Это заговор, – побледнел Яго. – Ну, хорошо, давай на шпагах.
– Сиди уж, Яго, – насмешливо сказал Отелло. – Тебя он изувечит. Главное, печень прикрой. Все должно быть по-ученому… А Дездемону я душить не стану. Возиться еще!.. Задушу свет. Сперва свечой задую, а потом поцелую ее. И все дела… Бог с ней, пускай уходит к Кассио, пускай! Ко всем чертям!.. А я люблю твою Эмилию, брат Яго. Видит бог – люблю! И она меня, – мечтательно докончил он.
– Да как же так?! Не может быть! – ошарашенно воскликнул Яго и вдруг захохотал. – Нет, правда? Любит? Ну, дай бог вам счастья!
– Х-мм… Так душить мне ее или не душить? – заорал, шалея, мавр.
– Кого? – перепугался Яго.
– Ну, ее!.. – Отелло безнадежно шевельнул пальцами над столом, покуда не свёл их в корявое кольцо. – Её! Или – другую? Как там… Всё забыл!
– Зачем душить? – спросил умильно Ривалдуй. – Выпори – и брось.
– Ты так советуешь? Но я же обещал всем… – неуверенно пробормотал Отелло. – По городу бегал, кричал: «Убью!..» Понимаешь? Что теперь люди подумают? Говорит одно, делает другое… А еще генерал…
– Вот оттого и генерал, – заметил Ривалдуй. – Давай-ка лучше выпьем.
Они опрокинули еще по кружке.
Тут уж и Яго, глядючи на них, не устоял.
– Я Эмилию позову и Дездемону, – предложил вдруг Ривалдуй, исполняясь силы и недюжинной отваги. – Пусть сами подтвердят. Чтоб все было шито-крыто… Я люблю порядок. Сейчас сбегаю.
– Нет, погоди! – ухватил его за рукав Отелло. – Эмилию – зови. А Дездемоне вели складывать чемоданы и катиться к своему Кассио. Я не сержусь, так ей и передай. Да только пусть белья моего не хватает! Оно ведь с узорами, ручной работы. С турков снимал – вещи уникальные… Чай, не для Кассио старался. Пусть-ка сам себе достанет!
Яго неожиданно заерзал на стуле и смущенно повел своим горбатым носом.
– Видишь ли, Отелло, – произнес он, густо покраснев. – Не Кассио твоя Дездемона любит, а меня… Такая вот история… Это еще в Венеции началось… Она тогда по-своему верно поступила. Она же – из богатой семьи, ей и муж был нужен богатый, перспективный, чтоб было потом чем козырять. Ну, а что я? Так, бедняк, обычный офицер… Вот за тебя она и вышла. А уж тут, на Кипре…
– Климат здоровый, – вставил мавр.
– Не перебивай! Вечно ты… Эй, трактирщик! – щелкнул пальцами Яго. – Бросай всё и беги во дворец, зови наших жен. Да скажи, чтоб сейчас же шли, без упрямства! Нам повадки их известны… Ну так вот, – продолжил он, когда трактирщик исчез за порогом. – Ты, стало быть, любил мою Эмилию, а я об этом ничего не знал. Я же любил твою Дездемону, а ты об этом тоже не знал. Эмилия меня боялась, Дездемона – тебя. Потому и молчали. Я рассудил так: Дездемона будет моей, если не будет тебя.
– Мавр тут, мавр там, – блаженно сообщил Отелло. – Шустрый малый.
– Да не все так просто, – развел руками Яго. – Кабы только это… Я ведь опасался: вот скажу тебе правду, а ты, разозлясь, меня и накажешь… И тогда я придумал свалить вину на другого. Достал у Дездемоны твой платок и подкинул Кассио. С ним-то все было обговорено заранее, оттого он и согласился на эту авантюру. Он демонстративно высморкался в платок на глазах у Эмилии, и та его тотчас потибрила.
– Чистый был платочек, – ласково проворковал Отелло. – Небось, простирнула, прежде чем отдать. Эх, Эмилия, душа моя! Но это – строго между нами.
– Да все давно всё знают! – отмахнулся Яго. – Если уж Эмилия полюбит… Словом, она показала платочек тебе, а ты и озверел – вмиг побежал Дездемону душить. Я же тем временем собирался в твоей спальне спрятаться за портьеру и в решающий момент предотвратить катастрофу, выступив тем самым в роли героя.
– Ты герой, и я герой – оба мы орлы с тобой, – игриво замурлыкал мавр. – Орлы! Как птички на воздýсях… Нет нам пищи и отрады…
– Помолчи! – прикрикнул Яго. – Что ты лезешь? Дай дорассказать! Короче, Кассио в то время тоже находился бы со мной – так мы условились. Он созвал бы людей и выступил с разоблачением: с Дездемоной любовь он не крутил, а просто одолжил у нее платок, поскольку насморк у него был ужасный. И это, кстати, правда. Все бы поняли тогда, какой ты, Отелло, подлец и душегуб, повесили бы тебя, а я бы женился на Дездемоне. Теперь-то мне ясно, почему Эмилия так охотно согласилась отдать тебе платочек, – ведь это я ее науськал, не забудь. Ей, стало быть, мешала Дездемона, и она свою интригу разводила… Только я имел в виду убрать Эмилию и тебя, а Эмилия – меня и Дездемону. Вот и всё.
С минуту, наверное, Отелло переваривал услышанное.
– Демон зла! – завопил он наконец, выпучивая глаза. – Я порешу тебя!
– Не сейчас, ребятки, не сейчас. Не сезон, – быстро нашелся Ривалдуй. – Лучше побратайтесь.
– А кто с моей женой блудил? – надменно и на пафосе осведомился Яго.
Они потаращились друг на друга, корча рожи и выделывая разные, обидно-устрашающие жесты, а потом сцепились.
Окажись тут вдруг какой-нибудь случайный наблюдатель, он бы счел необходимым подчеркнуть: остервенению их не было предела.
Ривалдуй тихонько улюлюкал и подбадривал каждого легкими тумаками.
Поначалу было очень весело, можно сказать, праздник для души.
Но вскоре все это ему порядком надоело, ему захотелось покоя и тишины, и тогда он разнял дерущихся, одному провел хук левой, а другому – правой, стукнул лбами и, плюхнувшись за стол, забылся крепким сном.
В таком виде их и застали Эмилия с Дездемоной, когда прибежали из дворца.
– А… Ах! Какой кошмар! – сказала, тотчас теряя сознание, Дездемона – маленькая, с толстым, слегка набок, носом и кривыми волосатыми ногами, которые благополучно терялись в складках длинных юбок.
– О, боже!.. – закатила глаза Эмилия – напротив, очень долговязая, вся в кудряшках и совершенно без бюста. – Они же друг друга поубивали!
Но тут очнулся Ривалдуй.
Он зорко посмотрел налево, посмотрел направо и всё мигом оценил.
– Пустяк, мадам, – сказал он спешно, щуря один глаз, чтоб всё вокруг не прыгало и не двоилась, – это я их примирял. Позвольте… Здрасьть! – добавил он умильно и деликатно шаркнул ножкой под столом. – Сейчас я их очну.
Он встал со стула, растолкал Яго и Отелло, каждому вылил на голову по кружке вина, помассировал уши и через минуту привел в совершеннейшее чувство. Они уже не падали и даже могли говорить.
– Вот: лобзайтесь и живите счастливо, – приветливо сказал Ривалдуй.
Побитые, забыв о сваре, распростерли послушно объятия, и дамы их сердца немедля и с протяжным визгом ринулись им навстречу.
Лобзались долго, молча и целеустремленно.
Ривалдуй тихой сапой опростал еще кружку и нежно прослезился.
– Ну, я пошел, – сказал он как бы между прочим. – Более не буду вам мешать.
– Э, нет уж! Нет! – протестующе помотал рукой за спиной Эмилии счастливый мавр. – Ты не увиливай – сиди! Вместе с нами…
Наконец поцелуи кончились, и все, тяжко дыша, уставились на Ривалдуя.
– Вы исключительно хороший человек, – томно проворковала Дездемона. – Это я к чему? Вот переженимся мы сейчас, медовый настанет месяц… А Кипром кто же будет править? Да неужто – Кассио?! Какой пассаж!..
– Кассио – дурак, – возразил Отелло. – Вечно с ним истории. И пить не умеет, и драться слабоват. А что такое, собственно? – вдруг всполошился он.
– Ах, я поняла! Я все-все поняла! – захлопала Эмилия в ладоши. – Дездемона хочет, чтобы правителем были вы! Это же прелестно!
– Ничего себе… Ну, хорошо, на месяц – и не больше, – трудно соображая, важно засопел Отелло. – Потом опять буду я. Мавр тут, мавр там…
– Да я не справлюсь, что вы! – засмущался Ривалдуй. – Хватит ли способностей и… бдительности? Я ж никакой литературы не читал…
– А никто не читал, – строптиво отозвался мавр. – Кому это надо? И видишь – ничего, справляемся. Ну, жалко тебе, что ли?!
– И вправду, – загорелась Дездемона, – вы ведь не хотите, чтоб у нас пропал медовый месяц? Ну, мы вас очень просим! А потом мы вам тоже невесту найдем и такую свадьбу сыграем!.. Неужели вы откажете?
– Слово женщины – закон, – уныло возвестил Отелло. – Так всегда…
– Ну ладно, – скрепя сердце согласился Ривалдуй. – Я попробую.
– Вот это – другой разговор. Речь благородного мужчины… Да здравствует временно исполняющий обязанности правителя острова Кипр! – провозгласил громогласно Яго. – Пошли во дворец. В канцелярии всё заверим.
Они все еще раз дружно чокнулись и, пошатываясь, выкарабкались из трактира.
В бездонном небе сияло ослепительное солнце, кругом галдела пестрая толпа, кареты и одинокие всадники поднимали клубы пыли.
«Ну, совсем как у нас на Столбовом!» – восторженно подумал Ривалдуй.
Против обыкновения, Ривалдуй в то утро пробудился неприлично рано.
Напившись с вечера в стельку, он смутно теперь припоминал, что же было накануне, что он, по неведенью, такое начудил в сюжете пьесы и о чем, собственно, станет докладывать сегодня на экзамене.
Единственным утешением оставалась мысль: «Я – самый первый. А первый блин всегда комом».
Но, несмотря на это оправданье, скверные предчувствия не покидали его.
– Нет, нý вас с вашим театром! – в сердцах решил он. – Тьма веков, не разберешь, где что… Уйду я лучше в космонавты. Тоже тьма, но там оно спокойней…
Он тяжело слез с постели, и тут почтовая лампочка возвестила о прибытии утренней корреспонденции.
Как ни странно, никаких устрашающих надписей в воздухе на сей раз не возникло.
Вместо этого на письменный стол вывалилась увесистая папка из картона, туго перетянутая веревочками крест-накрест, а к ней – листок бумаги с текстом.
Ривалдуй машинально взял в руки послание и, сонно щурясь, принялся читать.
«С Вашей трактовкой пьесы вполне согласен. А что Вы скажете насчет моей трактовки повести Гоголя “Ночь перед рождеством”? Рукопись прилагаю».
Ничего не соображая, Ривалдуй разорвал веревочки и распахнул папку.
На титульном листе было размашисто выведено:
«СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ».
А чуть пониже – «Уильям Шекспир».
Достойное градоописание
«Нам необходимы подвиги, нам нужен почин».
М. Е. Салтыков-Щедрин. «Годовщина».Пролог
Ежополь был город исконный, старинный.
Стоял он на высоком левом берегу реки Ежопки, от которой и получил свое историческое название.
Иные горячие головы уверяли, будто древнее его и нет на свете, но это, конечно, не так.
Тем не менее – и это обязует каждого любопытателя истории отменно поразиться! – ни одна летопись Ежополь вовсе не поминает.
И все, вероятно, потому, что славное название города настолько и всегда вертелось у людей на языке, что сообщать о нем еще и в летописях почиталось за дело странное и просто неприличное.
Ведь не сообщают же летописцы: зимой, дескать, в шубе тепло, а без шубы – холодно.
И так понятно.
История деяний
Возле города Ежополя располагались два примечательных места.
Одно называлось – урочище Гнедые Нужники, другое же – Вышний Торчок.
В Гнедых Нужниках были дачи славных поселян.
Там ежополяне отдыхали и пили самогон.
В Вышнем Торчке поселяне, напротив, варили самогон и вообще занимались сельским хозяйством.
Все продукты, которыми можно питаться, не травясь, город Ежополь ввозил из отдаленных мест.
Когда в Ежополе вымостили первый переулок, горожане стали с ужасом ждать перемен.
И точно: вышел Указ об охране памятников старины.
Непонятный, но – Указ.
Город Ежополь приуныл.
Таковых заветных памятников в нем вовсе не сыскалось, ежели не считать чудом уцелевшей городской помойки, по вдумчивым расчетам местных краеведов имевшей почтенный возраст в 300 лет.
Тогда ее срочно обнесли березовым штакетом с дровяными вензелями, рядом – для туристов – возвели бревенчатый отель и начали именовать «Помойницей имени Взятия Бастилии», о чем официально и уведомили столицу.
Из столицы по секретному каналу пришел лютый нагоняй, отцы города слегка затосковали, но, вскорости смекнув, что к чему, свое творение шустро переименовали.
И в новой депеше, направленной в столицу, было уже означено: «Помойница имени Ленинских внучат». Сколько было точно, отцы города не знали. Надо полагать, не меньше, чем бакинских комиссаров. Но зато звучало хорошо и даже как-то необыкновенно…
Из столицы донесся такой силы вой, что отцы города, тонко опять же смекнув, что к чему, повелели Помойницу вмиг закопать.
Зато над крышей гостиницы по вечерам засияло дрожащим неоном: «Hotel na Pomojah. Intourist».
А для особо привередствующих инородцев здесь же, у Помойницы, отгрохали новехонький кабак на шесть персон. На большее финансов не хватило – затерялись где-то… Так случалось иногда.
Об этом в столицу уже сообщать не стали.
Однако ж – памятники старины, где взять их?
И отцы города распорядились: всё почитать за памятники старины – и сам Ежополь, и его лучших горожан. А это уж понятно…
Отныне каждый отец города, оставляя свою роспись, обязан был указывать: «Памятник старины, охраняемый государством, гражданин такой-то…»
Длинновато малость, зато в полном соответствии с запросами эпохи.
Об этом столицу известили. Не в лоб, конечно, но туманно и по существу.
После чего отцы города ударились в туризм по белу свету, благо денег на охрану исторических нетленок хапнули немало, и везде писáли, как заведено.
И вышло за каких-нибудь полгода, что в Ежополе – таким манером – наличествует памятников старины ровным счетом четыре сотни и две штуки.
Цыфирь умодробительная. И исключительно правдивая, заметим, – если довериться оставленным распискам только в «Хилтонах» различных континентов.
Как ни крути, Ежополь разом обскакал иные города и веси по всем статьям. И главное – ничуть себя не утруждая.
Тоже – знак эпохи!..
Вот тогда-то и присвоили ему Знак Качества, а впоследствии, Знак снявши, дали простого Героя.
Да, случилось так: городу Ежополю присвоили Знак Качества.
Спеша увековечить славное событие, ретивые горожане утопили в реке Ежопке всё, что, по их просвещенному мнению, этому Знаку не соответствовало.
В результате река вышла из берегов и затопила город.
Чтобы спасти Ежополь от полного изничтожения, Знак Качества с него сняли.
Тогда все вещи из воды геройски повылавливали обратно, река быстро вернулась в свои берега, и город зажил прежней замечательной жизнью.
В одном местечке, неподалеку от Ежополя, открыли достоверные источники. И понастроили вокруг них прорву санаториев, турбаз и разных домов отдыха – по большей части имени отцов города.
А место, до того звавшееся Коклюшанской Слободой, взялись официально именовать не иначе, как Достоверные Источники.
В ежопольских газетах и других журналах по этому поводу немедля написали:
«Достоверные Источники возвращают гражданам здоровье, как бег трусцой и наше братское рукоприкладство! Пользуйтесь в любое время года неиссякаемыми благами Достоверных Источников!».
А как-то в славном городе Ежополе было совершено вооруженное нападение на маршрутный микроавтобус с преступной целью угнать его – с водителем и четырьмя пассажирами – на остров Рапа-Нуи.
Мотор мужественно встал в последнюю секунду.
Потом об этом городские патриоты говорили: «Сразу видно – свой. А свой – не подведет!»
В центре Ежополя снесли дом бывшего Дворянского собрания и на его месте в девять с половиной лет воздвигли роскошный, семиэтажный, сверкающий стеклом и алюминием общественный клозет.
Ни одна столица мира не имела эдакого дива, не говоря уже о городах помельче.
В Ежополе об этом знали и поэтому всех гостей и заезжих туристов первым делом водили смотреть на данный сногсшибательный шедевр.
А над парадным входом развесили плакат: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»
Пользоваться, впрочем, не давали никому – в клозете постоянно что-то расширяли, день и ночь реконструировали и расписывали всё новыми и новыми фресками, содержание которых держали в строжайшем секрете. Да и скоростные лифты не навесили еще.
Правда, отдать должное смышленым зодчим, для пользования сзади пристроили пятнадцать дощатых свежеоструганных кабинок со стеклянными дверьми и без единого запора, однако посещать их никто не хотел, к вящей скорби и удивлению городских властей.
Тем не менее однажды клозет заработал.
Это случилось в тот прекрасный день, когда город посетил то ли бахрейнский, то ли кувейтский, то ли еще какой султан с полутысячной свитой журналистов, поваров, швейцаров, друзей, верных жен и прочих товарищей с кричащей внешностью застенчивых телохранителей.
Султана тотчас пригласили посмотреть новинку и сердечно распахнули перед ним парадные двери, за которыми уже стоял оркестр, игравший на баянах замечательную песню «С голубого ручейка…»
Подобающим моменту этикетом султан светлейше пренебрег.
Как заправский спринтер, победно рвущий финишную ленточку, он лихо сиганул из знойного летнего полдня в готические прохлады вестибюля и скрылся в полумраке прежде, чем представитель радостной ежопольской общественности успел раскрыть рот для приветственной речи и ознакомления высокого гостя с замечательными цифрами из области строительства вечного города Ежополя.
Все застыли, трепеща и дожидаясь возвращения султана.
Он появился ровно через двадцать пять минут, совершенно белый, чуть дышащий, с горящими глазами и взлохмаченной головой.
Ноги его мелко дрожали, тело сотрясал озноб, а в движениях ясно сквозило нечто ностальгическое и отрешенное от всякой земной суеты.
Султан сейчас же, с места не сходя, объявил собравшимся, что напрочь отрекается от своего престола в пользу уругвайских сирот и прочих жертв гонки вооружений и начал вдруг тихонечко смеяться.
Вся свита плакала, а он – хи-хи!..
Конечно же, грозил в натуре разразиться большой международный скандал.
Отцы города схватились за головы. Они скандалу вовсе не хотели. А тем более – такого, на весь свет. Столица бы им это не простила – уж как пить дать.
Свита действовала четко: султана мигом и без глупых церемоний посадили в лимузин и увезли по ежопольскому бездорожью в иные края.
Часом позже его, естественно, отговорили, и всё вернулось на свои законные места, уругвайским сиротам ничего, понятно, не досталось.
Но случай этот поразил ежополян необычайно и потому вошел в городские анналы навсегда.
Впоследствии, правда, уверяли, что всё это – совершеннейшая липа.
Ну, да ведь не зря живет молва народная, не зря!
Год спустя в Ежополе также случилось – знаменательное. На торжественном обеде мэр города Ендюк принял вместе с послом из Эфиопии…
Воистину, ехали в тот град Ежополь со всех сторон.
Десятки делегаций из разных стран на дню к вокзалам прибывали.
А вокзалов в городе было восемь.
То есть поначалу-то их было два. Всего.
Но отцы города, ввиду непреходящего и нарастающего значения Ежополя – как внутри страны, так и на международной арене, – постановили разбить его на двадцать три района и в каждом построить вокзал.
Тот факт, что народились эти самые вокзалы в тихих сквериках, на шумных перекрестках или во дворах жилых домов, никого, по правде, не смущало.
Смущало другое: между возведенными платформами не было рельс.
Однако отцы города мигом заверили, что рельсы завсегда проложат – был бы вокзал! Мол, начинание набрало силу, и теперь его не остановишь – вон уж и в столицу выехал гонец: медали получать.
И, чтобы впредь никто не сомневался, прозвали это дело грандиозной стройкой века и быстро создали условия – ужасные, под стать.
А, покуда суд да дело, всех прибывающих на два старых нормальных вокзала без лишних проволочек пересаживали в ёмкие грузовики (в городе с автобусами было туговато, а таксисты задаром никак не желали возить) и гнали к новеньким перронам, где и считали формально оконченным их путь.
За несколько неспешных лет успели оборудовать рельсами и прочей атрибутикой железных дорог лишь шесть построенных вокзалов.
Тут отцы города в Ежополе нечаянно сменились, а новоиспеченные решили, что двадцать три района – это многовато, Ежополю довольно, как и прежде, – двух.
Хитрым образом произвели внутригородскую перекомпоновку, и тогда все восемь действующих вокзалов – два старых и привычных и вдобавок шесть недавних – внезапно оказались в одном районе.
Район этот быстро и по всем показателям вышел на первое место да так далеко оторвался от другого, что тот, ввиду неминуемого и публичного конфуза, как район пришлось вовсе упразднить.
И стало на свете два города: Ежополь, который с районом, иначе – вокзальный, и Ежополь, который с прежним центром, иначе – просто так.
Какой какому подчинялся – неизвестно.
Горожане таким казусом очень гордились, ибо аналогий не было нигде.
Ежополь сделался в народе вдвое популярней, и число его гостей утроилось за сорок восемь дней.
А что до недостроенных вокзалов, то часть их, особо не усердствуя, превратили в дешевые гостиницы, тем самым единым махом разрешив лютую проблему, которая терзает все российские – и около – большие города, ну, а часть отдали парикмахерским и народным театрам.
И не мудрено, что ехали в Ежополь со всех сторон.
Одних церквей в нем было триста двадцать семь – и все в сознательных руинах.
О чем и сообщалось с гордостью в любом проспекте для туристов.
В городе было всего пять бань – зато каких!
Промышленными сооружениями Ежополь эпоха не одарила.
То есть, нет, имелись в городской черте кое-какие несущественные предприятия – вроде свечного, скипидарного, ракетного и калошного заводов, однако ничто явственно не выдавало их присутствия.
По этой причине воздух над городом всегда был чист и прозрачен.
А весной и летом по всему Ежополю разносился пленительный запах ватрушек…
Пляж на реке Ежопке, учтя опыт Ниццы и Ментоны, соорудили отменный.
И в жаркие дни весь город – от мала до велика – выезжал купаться и загорать.
Ввиду того, что Ежополь, как город южный, снабжался исключительно теплыми вещами усиленного спроса: валенками, ушанками, тулупами, свитерами и так далее, а также учитывая опыт опять-таки Ниццы и Ментоны, все горожане поголовно, решительно презрев стыдливость, купались только нагишом.
А поскольку к пляжу непосредственно примыкали улицы, особо обильные кафетериями, рынками и сувенирными лотками для приблудных иностранцев, то в этой части города по тротуару люд слонялся голышом с утра до вечера, как будто праздник был у всех.
Слух о столь вольных нравах вмиг докатился до испорченной Европы, и стаи интуристов стали прибывать с одной лишь тихой целью: удостовериться воочию, что простота душевная на свете не иссякла.
К тому же, что приятно, голенькие ежополянки могли пленить кого угодно.
Они и пленяли, радостно, с охотой и без разбору, при том оставаясь, как писали в городских газетах, девственницами всегда и во всём – если только не случалось вдруг какой-нибудь странной оказии.
Ну, да не случаи определяют наш быт!
Поэтому важно другое: добрые люди населяли Ежополь, и эту свою доброту они держали крепко, в кулачке.
Поскольку знали точно: истинная доброта – как неразменный пятак: потерять не потеряешь, а другому отдать, по слабости души, всегда есть риск.
И лучше уж – не искушать судьбу. Тем более что искушать ее приходится повсюду, постоянно.
Вот так в Ежополе и жили.
В городе Ежополе воровали не по-столичному, с размахом, но – с собачьей хваткой.
Что есть – того не было никогда, даже в юбилеи.
Отцы города тем гордились.
Ибо люто воровали сами, и никто их никогда, заметьте, не ловил.
Некому было ловить. Потому что и те воровали.
Неким безымянным чудаком, но подлинным любезным гражданином достославного Ежополя была учреждена в свое время Ежопольская Массонская Финжопа – очень тайная организация для масс.
Поначалу в название собирались ввести слово «священная», но, по зрелом размышлении, стало ясно, что слово это автоматически содержится уже в самом названии.
Были разработаны Устав и Правила Приема.
Устав гласил:
1. Финжопа – суть магическая формула, в которой тайно зашифрованы основы всего бытия.
2. Член организации не вправе говорить «всё от бога» или «всё от лукавого». Он обязан беспрестанно повторять: «Всё – от Финжопы».
3. Не Финжопа для нас, но мы для Финжопы.
4. Всякий член имеет право, войдя в Финжопу, оставаться в ее рядах до конца дней своих.
5. Пожертвования со стороны исключаются.
6. Раз в полгода для особо отличившихся и в том замеченных членов Массонской Финжопы устраивать званые обеды на хлеб и воду.
7. Каждый член обязан вербовать новых членов путем одалживания у оных некоторых крупных сумм.
8. Руководство Финжопы определяется состоянием дел членов внутри нее.
9. Регулярно издавать: ежедневную газету «Гудок Финжопы», иллюстрированный еженедельник «Человек и Финжопа», ежемесячное обозрение «Иностранная Финжопа», журнал для узких специалистов «Вестник древней Финжопы», познавательный журнал «Наука и Финжопа», а также детский альманах «Веселые Финжопки».
10. Открыть бесплатный музей под открытым небом: «Финжопа – среда естественного обитания человека».
11. Основать «Курсы повышения любой квалификации без отрыва от Финжопы».
12. Учредить день работника Финжопы.
13. Воздвигнуть памятник «Жертвам Финжопы».
14. Учредить гимн Массонской Финжопы, начав его со следующих слов: «Вставай, Финжопой не сморённый!..»
15. Считать Массонскую Финжопу величайшим завоеванием революционной демократии.
Правила приема формулировались кратко:
«Принимаются все желающие, прошедшие годичный испытательный срок в качестве кандидатов в члены Массонской Финжопы в любом из ее филиалов».
Летчик Осип Полубабник, Герой Советского Союза, возивший исключительно вождей, благополучно приземлился ниже уровня земли.
За это ему дали еще одного Героя, но немедленно влепили выговор – чтоб впредь садился, где положено.
А где положено – он не знал.
Тогда ему поставили бюст на родине, в городе Ежополе, но где сажали в дальнейшем – уже неизвестно.
В городе Ежополе решили воздвигнуть свой мавзолей.
Стройка велась быстро и с недюжинным размахом.
В силу особого рвения, мавзолей отбахали на двадцать с лишком этажей.
И на каждом этаже любовно оборудовали место для саркофага.
Дело стало за тем, кого туда класть.
Отцы города спорили до драки.
Потом демократически решили, что каждый будет лежать в мавзолее по алфавиту.
Но тут сразу возникли две проблемы.
Первая: что делать с пустующими этажами?
По зрелом размышлении отцы города решили лежать всем вместе и одновременно, благо места хватит.
Но каждый хотел лежать непременно в бельэтаже!
И вот эту вторую проблему разрешить уже было невозможно, ибо в городе Ежополе, как известно, все равны.
Кто-то было заикнулся, чтобы мавзолей совсем снести и на его месте построить, к примеру, баню – всё полезней. Но после эдакого заявления некто навсегда перестал числиться в отцах города.
Спасение пришло внезапно: из столицы прилетела депеша, где говорилось, что в Олимпиадном году и Ежополь будет выведен на мировую орбиту.
В Ежополе предполагалось провести параллельные соревнования по мытью и катанью для прогрессивно развивающихся стран под неусыпным предводительством столицы.
Отцы города воспрянули духом и велели в мавзолее, дабы новым строительством себя не обременять, срочно готовить валютные гостиничные нумера.
И вскоре над зданием вспыхнуло цветастеньким неоном: «Hotel Mavsoley».
Хотели его «Хилтоном» прозвать вдобавок, но в последнюю минуту засмущались: на весь дом была одна уборная – да и та внизу, в подсобке.
А наверху зато открыли ресторан, где потчевали гостей, как уверяли, национальной «мавзолейной кухней».
А на самой крыше разбили смотровую площадку и за немалые деньги продавали дорогим гостям почтовые глянцевые открытки: «Ежополь. Вид с Мавзолея».
И над входом в здание повесили такой плакат, чтоб видно было за версту:
«Добро пожаловать в наш Мавзолей! Welcome to Mavsoley! Комбинат бытовых услуг – на первом этаже. Наше учреждение борется за звание мавзолея коммунистического труда! К сведению гостей и туристов: производится запись на экскурсии к городской могиле Последней Вдовы Неизвестного Солдата. В большом наборе прохладительные напитки и мемориальные гулянья-шоу “Вечная любовь”. Фотографировать объекты строго запрещено!»
После Олимпийских игр в Москве город Ежополь, заразившись этой пагубной заботою о показательно-передовом престиже и мня себя, естественно, не хуже, каждый месяц взялся выставлять свою кандидатуру на проведенье новых Игр, летних или зимних – всё равно.
Однако ж регулярно получал отказ.
Умаявшись в бореньях со злокозненностью МОКа, Ежополь с помпой объявил себя открытым городом для всяческих соревнований вообще и, дабы все кругом очаровались, учудил немедленно чемпионат страны по топтанию на месте с препятствиями, пригласив на него атлетов из сорока трех стран.
Поскольку оные не прибыли из-за почтовых недоразумений, победу в командном зачете одержали исключительно советские спортсмены, которых представляли трое славных уроженцев города Ежополя.
В личном первенстве всех лучше выступил студент МГИМО в тяжелом весе, а также многократный разноглот Я.Дупонос.
В порыве умиления хотели было два других почетных места вовсе никому не присуждать, но вовремя сообразили, что на больших чемпионатах так обычно не бывает. Там все справедливо, как ты ни ловчи.
Исходя из братской солидарности и просто, чтоб блеснуть отменным кругозором, учредители чемпионата порешили: двух других ежопольских призеров отныне почитать за неформальных представителей Монголии и Северной Кореи.
Таким образом, соревнования прошли при явном преимуществе спортсменов лагеря, исподтишка плюющего на НАТО, о чем немедленно и довели до сведенья столицы.
Более в Ежополе чемпионатов не случалось никогда.
А как-то в Ежополе произошло торжественное открытие метро.
Правда, когда его наконец открыли, никто ничего не увидал, поскольку прокладывать какие-либо линии еще не собирались.
Было открытие – и это главное, а все остальное отцам города казалось сущим пустяком.
Торжественный акт о приемке подземной дороги, с вензелями и обильной позолотой, упрятали в надежный сейф, копию же, заверенную у городского нотариуса, почтенного Шалвы Глистадзе, направили в столицу.
А вот там, к искреннему огорчению отцов города, грянул скандал.
Примчались всяческие вдумчивые специалисты – из особо развитых организаций, всё ощупали, всё осмотрели, произвели какие-то расчеты, потом понавезли вдруг технику, и, как ни уверяли отцы города, что столь ретиво-радикальные меры тут вовсе ни к чему, что Ежополю, по правде говоря, метро на дух не нужно, а главное для него – лишний повод для лишней радости, соответствующая историческая галочка в реестрике громаднейших свершений, – да, как ни тужились, как ни старались отцы города объяснить все это, строительство ежопольского метро началось в натуре.
Одну уступку сделали ежополянам: строители были из местных, чтоб не гасить, так сказать, городского пыла и энтузиазма на корню.
И метро получилось на славу!
Расположение линий было своеобразное – концентрическими кругами: одна линия внутри другой.
Внешняя работала круглосуточно, с перерывами на обед и санитарным днем в конце каждого квартала, поскольку чистоплотные ежополяне, не желая гадить на вымытых тротуарах или подле фасадов красивых домов, любили справлять нужду прямиком на рельсы.
Внутреннюю запускали только по большим праздникам, да и то на несколько часов.
Ходили слухи, будто где-то по тоннелям внутреннего кольца бродят пассажиры, по разным причинам не успевшие к исходу праздничных дней доехать до своей остановки и выбраться на поверхность.
Они уже потеряли счет времени, совсем одичали и кидаются на поезда…
Утверждали также, что три состава вот таким образом бесследно исчезли.
Заточённые занимаются людоедством и наружу выходить не хотят.
Как правило, это многодетные отцы, матери-общественницы и даровитые поэты.
Но – слухи слухами, а проверить их пока не удалось.
Больше того, ходили слухи, якобы первые слухи упорно распускают парикмахеры.
Почему?
Да кабы знать!..
Так вот. Между линиями метро пролегает широкий подземный переход, работающий в их же режиме.
Лампочек и дорогих люстр под потолком навешано – не сосчитать. Однако, в целях экономии электрических токов, они не горят.
Обычно делается вот как: у входа в тоннель есть выключатели, и человек перед тем, как вступить в переход, зажигает свет. Выходя – его гасит.
Кроме того, выключатели разные.
Если вдруг идет кто-то из любимых городских отцов, то он использует правый выключатель, спрятанный в особом зеркальном сейфике, ключи от которого есть только у отцов города.
Тогда разом вспыхивают все люстры, начинается фейерверк, трубят из-под потолка фанфары, и посередь этого бедлама и движется высокое начальство.
Ну, а ежели идет простой человек, то он и поворачивает обыкновенный выключатель, в результате чего загораются всего три лампочки – в начале, в середине и в конце перехода.
Да и те горят вполнакала.
Чтобы не забыли гасить свет, администрация метро придумала совсем уж интересно: едва какой-нибудь простой человек пройдет и не погасит, так тотчас его начинает лупить сэкономленным током и жарит до тех пор, пока он не щелкнет выключателем.
Как правило, двух-трех раз достаточно для отработки стойкого рефлекса.
Зато когда идет кто-либо из отцов города – тогда уже дело другое.
Забыл погасить – и ладно, ничего тут не попишешь. А вот коли погасил, тогда мгновенно специальный автомат, как премию, выдает ему новое кашне.
И не пускает, пока не возьмет.
Все отцы города ходят в одинаковых, особенной расцветочки кашне – и не нарадуются.
Потому как на физиономии, может быть, ничего из ряда вон и не написано, зато по расцветке шарфика сразу видно, кто перед тобой.
Ну, тут и обращение, понятно, по заслугам. Отменное, стало быть. Всегда.
Уже немало лет прошло с того дня, как в городе Ежополе учредили Школу патриотизма закрытого типа. Вроде старорежимного пансиона благородных девиц.
Каждый день ученика часами долбят: «Ты патриот, ты патриот». И учат, как всегда быть патриотом.
Школу оканчивают высокознающие люди.
Дисциплины у них богатейшие, даже в столичном университете такого набора не сыщешь: «Основы патриотизма», «История патриотизма», «Диалектический патриотизм», «Сравнительный патриотизм», «Анатомия патриотизма», «Научный патриотизм», «География патриотизма», «Прикладной патриотизм», «Вопросы патриотизма», «Боевой патриотизм», факультативный курс «Учитесь изъясняться патриотически».
Ученики с усердием штудируют «Толковый словарь патриотизмов».
Из школы выходят дипломированные патриоты. В дипломе записано: специальность – патриот.
Особо талантливых оставляют в патриотической денщикатуре, где они сдают патриотический минимум и пишут холуйпатриотические диссертации.
Им всем присваивают звания – кандидатов и докторов патриотических наук.
Менее талантливых распределяют по разным патриотическим конторам, а также направляют в сферу патриотического обслуживания.
В Школе издаются газеты: «Патриотическая культура» и «Вечерний патриот». Кроме того, выходят популярный журнал с переводными картинками «Трезвость и патриотизм» и кулинарный альманах «Кухня патриота». Раз в квартал появляется журнал мод «Силуэт патриота». В конце этого выпуска всегда имеются «Патриотическая смесь» и «Чайнворд-патриот», а в середину вложен календарь с указанием вредных для здоровья дней и текстом песни: «Патриот, патриот! СПИД тебя не берет – если ты до конца патриот!..»
По большим праздникам проводят спортивные «Патриотические игры», где выявляется «абсолютный чемпион в патриотическом многоборье» и устанавливаются высшие патриотические достижения – как для залов, так и для открытых площадок.
Имеется патриотическая самодеятельность.
Свадьбы играют сугубо патриотические.
Для окончательно вышедших в тираж существует привилегированная должность: ветеран-патриот-консультант.
Перед парадным входом в Школу стоит гранитный памятник Неизвестному Патриоту.
Надпись над фронтоном гласит: «Патриотизм должен быть понят народом!».
Страшная история случилась как-то раз в достопочтенном городе Ежополе.
А было вот что.
Некий заезжий певец давал гастроль в зале ежопольского кинотеатра.
Народу собралось, понятно, до отказа – любят люди поглазеть…
Певец был скверный, но известный, из столицы. И поначалу пел он, как обычно: что-то мямлил рядом с микрофоном, ансамбль послушно трынькал – в общем, публику никто не уважал, но и не оплевывал.
И тут – случилось!..
Певец разинул рот пошире, весь напрягся и вдруг взял ноту из двенадцатой октавы.
И – чудо! – песенка закончилась, а нота все звучала и звучала, несчастный наш певец никак не мог захлопнуть рот и замолчать.
Зал было зашикал, потом заревел, на эстраду полетели яблоки, бинокли, номерки от гардероба – бесполезно: певец осатанел вконец.
Откуда только брал он в легких воздух, чтобы петь, не задыхаясь?!
Неведомо, науке нашенской исконной неизвестно.
И тогда какой-то дерзостный мужик из зала громко произнес: «Инопланетянин! Я его узнал!»
Дамы тотчас – в обморок. Ужасное предчувствие повисло над рядами.
Вот тут сержант милиции Фандей, явившийся с дежурства прямо в кинотеатр, и схватился за наган, привстал из девятнадцатого ряда и, полный сострадания к пенсионерам, женщинам и детям, выпустил обойму прямо в лоб поющему нахалу.
Тот вскинул руки и упал.
Однако ноту продолжал держать.
Ансамбль его уже давно дал дёру – исключительно толковые ребята, деловые…
Все, разумеется, посыпали из зала вон, не в силах больше наблюдать такой кошмар.
Певца же быстро подхватили, уволокли со сцены в комнату администратора, сказали пару скорбно-теплых слов и, заказавши гроб, свезли на городское кладбище.
К полуночи его похоронили.
Вроде – кончено.
Но нет!
Немыслимая нота из двенадцатой октавы, волнующая, чистая, по-прежнему звучит из-под земли.
Из столицы наведывались специалисты самых разных направлений, да только все руками разводили.
Было решено певца оставить навсегда в Ежополе. Ну, как бы в дар… От нашего стола – вашему столу… Высокое искусство нужно всем.
Не везти ж такой позор домой! И своего хватает.
А истинные почитатели вокала до сих пор нет-нет, да и заглянут, словно ненароком, на то кладбище, чтобы услышать это чудо из чудес.
Отцы города повелели интуристов тоже сюда завозить, чтоб не очень-то кичились своими буржуазными свободами и разнообразием товаров широкого потребления.
А прочий люд, из славных трудовых ежополян, с опаскою, давая крюк на километр, обходит это кладбище.
Когда надобно усопших хоронить – тут ничего уж не попишешь. А так – нет…
Вот сколь ужасная история однажды приключилась в городе Ежополе.
Случилось так, что в славном городе Ежополе Надъежопкинскую набережную переименовали в набережную имени Законных Прав.
Из столицы очень скоро прилетел взволнованный запрос: «Каких таких прав?»
Отцы города, дабы не ударить в грязь лицом, немедля уточнили: мол, «Набережная имени Законных Прав Палестинского Населения».
В столице разом обомлели: «Какого еще населения?! Откуда?! У нас есть такое?!»
Отцы города занервничали, но, не видя в том никакой предосудительности, на всякий случай уточнили дальше: «Набережная имени Законных Прав Палестинского Населения Оккупированных Территорий».
Реакция в столице была ясной и простой: «Да вы что там, спятили?!»
Отцы города растерялись совершенно и в панике выдали название такое: «Набережная имени Оккупированных Территорий».
В столице наступило пугающее молчание.
Тогда отцы города полностью осатанели в рвении своем и, не зная, что же дальше предпринять, название вовсе упразднили, а придумали другое – «Надъежопкинская набережная». Ни имени, ничего…
И с тех пор очень гордились таким удивительным, красивым названием.
Главное – звучало свежо. И без выкрутасов.
Как город мирового значения Ежополь порешил организовать у себя образцовый симфонический оркестр.
Отцы города были наслышаны, что оркестр – это куча музыкантов, которые что-нибудь вместе играют.
Для того, чтобы играть, – нужно уметь играть. Этому, как опять же были наслышаны отцы города, людей учат в консерваториях.
Поначалу так и хотели – учредить консерваторию, и дело с концом.
Но тут мэр Ендюк по нечаянности узнал, что учатся в консерваториях целых пять лет, и, стало быть, вон сколько – еще одну пятилетку! – надобно ждать, пока в Ежополе появится порядочный оркестр.
А такое не входило ни в какие расчеты, поскольку, очарованные во всех отношениях дивными музыкальными перспективами, отцы города уже разослали в разные концы приглашения на скорые концерты, которые, конечно же, затмят столицу, Пензу и Нью-Йорк.
Дело пахло изрядным скандалом.
И тогда мэр Ендюк еще раз доказал всем, что не зря он столько лет – бессменный мэр.
Сутки не евши и, наверное, не пивши, а только размышляя, он вдруг сообразил: чтобы научиться играть, музыканты – играют!
Так за чем же дело?!
Пускай наиболее сознательные граждане Ежополя соберутся вместе и играют!
Поначалу будет, может, и не больно хорошо, но потом-то всё определенно образуется!
Ведь главное – начать.
Поэтому мэр Ендюк отдал приказ: никаких консерваторий в городе не открывать, а сразу учредить большой оркестр и считать его консерваторией без отрыва от производства. Очень даже современно.
Тотчас, где сумели, закупили прорву разных музыкальных инструментов (потому всё больше скрипок, балалаек и фаготов), собрали народ – человек триста пятьдесят удалось подбить, прельстив гастролями в далекий город Кокчетав и даже в город-побратим Тегусигальпу, – и всем им велели играть.
Филармонию, хотя и собирались, отстроить еще не успели, так что, посовещавшись, отцы города решили, чтобы играли пока в зале ожидания Главного вокзала.
Впоследствии, впрочем, мэру так приглянулись его лепные потолки, что он вовсе отменил срочное строительство и повелел обветшавший вокзал, бывший в девятнадцатом столетье городской конюшней, считать народной филармонией и консерваторией одновременно.
После чего все упрямо стали дожидаться съезда почетных гостей.
А теперь приспело время рассказать про Ежопольскую кинофикацию, ибо равной ей не было во всем мире.
Город имел изрядный кинотеатр, пять уличных экранов и свою киностудию.
Искусство там творилось, в сущности, везде: от гардероба до клозета.
Всё как бы походя и без натуги ввергалось в ранг нетленного искусства.
Режиссеры смотрелись солидно.
Сами по себе они были совершеннейшие глазыри.
С пеной у рта, матерясь до полного изнеможения, они день-деньской высаживали дубль за дублем, гнали кошке под хвост сотни, тысячи метров уникальной ежопольской ни во что не обратимой загубленной пленки и гляделись царями, да что там царями – каждый был Саваоф, вседержитель.
А кругом, как в бесовском вертепе, шастали киномальчики и кинодевочки от двадцати до шестидесяти, неудачливые святоши и головотяпы, разные там помрежики и ассистентики, и просто черт-те кто, народ загадочный, крикливый, сварливый, лютый и, может, самый выдающийся в среде кино: к ним приглядеться – они, они, юлы любых калибров, и составляют монолит, который держит на себе, пестует, холит монтажно-производственный, поточно-плановый разряд увеселений, в простонародье именуемый кино, а здесь – искусством века.
И что для них все эти мэтры с мировыми именами, мэтры – тьфу!
Не мэтр главенствует – они!
Здесь что ни делали, то всё – шедевр. И каждый в гениях ходил.
А какая фигура – сценарист!..
Заклинатель мод, умственная инфузория, блаженненький, литературный початок.
Душа у него на штрипках, и постоянно вид такой, как будто увидал он вдруг в музее собственное чучело и – обомлел. Верней, сомлел. Лирический лихописец, привходящий мессия, вещный муж!
Да, жуткий бармалешник всюду. Форменная карусель.
Ежопольская студия была доподлинной находкой для любителей чудес.
Этот клан пархатых снобов и ампирных хлыщей поначалу ужасал.
Но потом, как тугая пружина, перед любопытным взором начинали раскручиваться всяческие доблести и красоты студийных пространств, где, стуча колесами, мчались самолеты, где изысканность манер не признавала прогресса, где хороший тон – апофеоз вранья, где прелюбодеяние было не токмо разврат, но и преступная трата сил, положенных природою на укрепление отчизны, и оттого, для пущей конспирации, все поголовно предавались блуду, слава богу, зная, что фиговые листки здесь никогда не превратят в бряцающие доспехи, ибо каждому известно: скромность дана человеку лишь затем, чтобы удачно прикрывать его бесстыдство.
И любитель чудес, раз побывав на студии, уже не мог ее забыть до самой смерти.
А в нижнем холле, на стене, висела огромнейшая даровитая картина в золоченой раме, под названием: «Баран смекалистый», и все кругом благоговели перед оригинальностью и смелостью ее создателя, однажды кинувшего в студийные массы клич: «Робяты, превратим екран в скульптуру!», и потому все деловые разговоры, объяснения и перебранки велись всегда и исключительно на пуфиках у треугольного стола как раз под этою картиной.
Она будила мысль.
Она звала к иным свершеньям.
И не было им числа.
Ибо знания – это сила, а силе знания не нужны. Важен – вал.
Ну, а точнее, в год на студии производилось сорок девять полнометражных художественных фильмов, все – с быто-романтическим уклоном, все – грандиозно-эпохальные, радостно-правдивые и скучные до тошноты.
Так, впрочем, склонны были полагать лишь недруги Ежополя и личные враги творцов его культуры – сами же творцы располагали массой документов, неопровержимо говоривших, что студия издревле и навечно, по уши погрязла в творческих успехах, каковых не видел мир.
А мир – и впрямь их не видал, потому что фильмы дальше Ежополя не шли, и глупо было объяснять сей скорбный факт одними кознями проката.
По видимости, этот феномен имел другое объяснение, но о нем мудро помалкивали, делая вид, что его просто нет.
Дескать, загадка века!..
А покуда, в отместку другим организациям, фильмы соседних киностудий на городские экраны тоже не пускали – шли только местные картины, однако люди необразованные смотреть их не желали – натурально зажрались, им бы все импортные подавай, с сюжетною клубничкой, с ракурсною клюквой, а фрукт-то нынче дорогой на рынке, особливо не в сезон! – в то время как люди кинообразованные и со вкусом, естественно, смотрели их еще на студии, в процессе выделки, как говорится, на корню, и в результате кинотеатр пустовал.
И перед уличными экранами царило всё то же каракумское безлюдье.
Можно было бы, конечно, образованных на студию и не пускать, чтоб как-то эдакую ересь оправдать, но тогда бы пришлось напрочь сократить студийный штат, разрушить павильоны и свернуть все фильмопроизводство.
Ежополь, будучи городом крупным и передовитым, на подобную авантюру права не имел.
В конце концов нашли выход из положения: зрителей начали по билетам за тройную цену супротив кинозальных пускать прямо на съемки, причем – и это важно! – съемки фильмов исключительно многосерийных (тут уж отцам города пришлось попотеть и срочно, в интересах подъема массовой культуры и повышения культурного народного досуга, пересмотреть на годы вперед планы ежопольского кинодела), и в результате такие мелочи, как монтаж, озвучивание, худсоветы и прокат, сами собой отпали.
Плохих картин, действительно, не стало.
А чтобы гости Ежополя не роптали на девственную и пыльную пустоту экранов, газеты каждый день писали (а обязательные очевидцы подтверждали), что, де-мол, вышел фильм такой-то, но, по причине всевозможнейших достоинств и несравненного своеобразия, отправлен сразу в Канны, на кинофестиваль, где, увы, и потерялся. Как только найдут, непременно дадут премию, вернут в Ежополь и всем покажут.
Пока еще такого не случалось. Международные жулики работали цепко.
Творцов кино сложившаяся ситуация устраивала – дальше некуда. Ибо, по сути, они-то и стали виновниками всей этой кутерьмы.
Мировые знаменитости вроде режиссеров Бабалеу, Парашметова, Физрукера, сценаристов Чужаков-Безродных, Плешоедова, Фунь, Турухана и соавторов, операторов Котуха, Куксопсурц-Житопера, Пчелкинда, сестер Гракх и их альфонса Китовраса, помрежей Тхакакова, Тхайцукова и Завертайло, художника Кустанаки, осветителя Потяги, который, кроме того, что он Потяга, ничего другого о себе сказать не мог, а также актеров Беложбана, Яйцеватого, Эсмеральды Блудной, Викторины Сеник, Розы Лесбиянц, Дормидонта Членских-Взносова, экранного певца Васюли и других, – так вот, все эти мировые знаменитости, дошлые до разных козней Голливуда, исподволь чинимых им Ежопольской кинофикации, безумно были рады и данное нововведение праздновали третий год подряд – творческими взлетами и лихими бардаками.
А кто-то даже предложил при киностудии организовать Острог благородных девиц, где юных романтических актрис отучали бы от разврата и привлекали к усвоению хороших манер, должных этот разврат, на равных, заменить – ну, словом, наподобие столичного киноинститута.
Затея, правда, провалилась.
От засилья деликатности и такта кинодело стало быстро вырождаться и хиреть.
Экранному (а уж теперь-то, будем справедливы, и совсем публичному) искусству натурально претили дерзания творчески воспитанных натур.
Когда ж, подумавши, прикинули, что сталось бы, открой при студии всеобуч, то непотребный ужас всех объял, и лавочку пришлось по-быстрому свернуть.
И снова кинодело пышно зацвело, так что, найдись вдруг свой ежопольский Жорж Садуль, говорил бы он о нем любовно и до бесконечности.
Но не было в Ежополе Садуля!..
В центре Ежополя, неподалеку от дома Горсовета, дабы от столицы и от времени не отставать, но при том и потрясать воображение туристов (особливо инородных, коим искони у нас – привет и ласка), недалече от десятого, без рельс, вокзала и Помойницы с её особо заповедной зоной в самый распрекрасный всенародный праздник был воздвигнут Царь-компьютер.
Следуя идущей из веков традиции, которую лелеяли всегда, размеры ему придали громадные и, все по той же вековой традиции, как столичные колокол и пушку, долго отливали из непривозного чугуна.
И более всего экскурсоводы, подводя к очередной жемчужине Ежополя балдеющих туристов, напирали на невероятный вес компьютера: две тысячи одиннадцать пудов.
Эдакой махины не было в мире нигде.
Понятно, наподобие других великих исстари чудес, этот компьютер тоже не работал, хотя раз, еще вначале, что-то в нем и брякнуло отменно.
Это, говорят опять же, сталось в тот момент, когда компьютер, по команде сверху, взялся рассчитать бюджет Ежополя на новые сто лет.
Но – не об том сейчас рассказ. Продолжим.
Сотворила Царь-компьютер – в честь мирного лыжного пробега Брест-Гаваи-Диксон-Тринидад-Ежополь – передовая по пытливости исконной мысли ремонтная Вышнеторчковская мастерская, каковая в несравненное свое творение вложила все возможные (непривозные, снова подчеркнем!) новинки прогрессивной кибернетики – от безразмерных деревянных счетов до гремучих арифмометров с четырнадцатью ручками вращательного управления и тридцатью окошками для разных, исключительно синхронных вычислений.
И все это – в лучших традициях славных мастеров – в чугуне.
Как Царь-компьютер волокли в Ежополь – просто так словами не опишешь.
Девятнадцать лет и два дня его пёрли в несравненный город, и бедовое событие это прозвали впоследствии гордо и ласково: «Волоком века».
Много мелких городов и деревень пришлось стереть с лица земли, но – ничего, зато и карта, обновившись, вдруг похорошела: Подъежополье в натуре словно раздалось…
Сам Царь-компьютер был вполне исконных форм – шатрово-купольный, золотоглавый, пятистенный, с барельефами Вучетича и разными хорошими словами по бокам – все больше из наследия Индиры Ганди, протопопа Аввакума и отчетов и речей ретивых отцов города.
И, сказывают, даже богофил Микитка Михалков, приехав раз, несмело эдак, весь в слезах, подполз в потемках к Царь-компьютеру и, треснувшись головкой об него, счастливо прошептал: «И всё!.. Прости мя, Господи…»
И, говорят, любимец коммунистов всей Земли, проворный ленинец палач Пол Пот – дня за три до того, когда его случайно вздёрнули не то в Камбодже, не то в Конго как безвизного полинезийского шайтан-туриста из ЮАР, – здесь тоже тайно преклонял колена и просил у высших покровителей своих, чтоб и его конспиративную контору непременно оснастили эдаким вот Царь-компьютером – для пущего величия и в назидание потомкам, если те останутся…
Да много говорили! Разве всё упомнишь?
Ну, и сестрам милосердия от экскурсоводства не велели лишку вспоминать.
Однако же вернемся к нашему Царю…
Многоместный мавзолей пришлось, конечно же, убрать, чтоб впредь своим присутствием не осквернял прогресс, любимый всеми, и не мешал стоять такому чуду: после долгих и болезных размышлений валютную гостиницу, не разбирая, вывезли на Соловки и там свалили, хоть норвежцы и большие деньги предлагали за нее.
Но свой патриотизм, естественно, взял верх.
Зачем делиться достоянием с чужими? Пусть лежит.
А между тем в Ежополе большую славу обретал чугунный Царь-компьютер. Славу, так сказать, международную.
Многие туристы приезжали с разных континентов, крякали, качали головами и завистливо шептали: «Вот прогресс – так уж прогресс! Нам и не снилось!»
Ну, отребье городское тоже бормотало что-то, да кто слушать будет!..
Вот когда отребье ихнее то там, то сям трепалось – это да, всё тотчас в прессу шло и к постаменту выставлялось.
Славно, радостно!
Опять Ежополь всех на свете обскакал, и уж в который раз!
Тут и врагам, как говорится, нечем было крыть. Ведь отобрал Ежополь мировой приоритет, вернул домой.
Об этом памятнике века тотчас же в столицу сообщили: мол, и мы не лыком шиты.
Как столица реагировала – точно не известно.
Видимо, никак.
Или, напротив, слишком нервно, на таких повышенных тонах, что отдавало ультразвуком, а его покуда человеческое ухо слышать не умеет.
Так или иначе, но в одну особо темную и слякотную ночь Царь-компьютер вдруг исчез, как в воду канул.
И уже довольно скоро все прилавки города ломились от наплыва роликовых и простых коньков – ядреных, из непривозного чугуна.
Ежополяне лишь руками разводили, а особенно дотошливым туристам объясняли: «Царь-компьютер – это ж чудо нашей мысли. Вот он в мысль и вышел. Весь».
В свете грандиозных перспектив и прочих ускорений интересной жизни, в одночасье узаконенных в столице, город Ежополь надумал перестроиться совсем.
А как?
Что-то популярное и вроде подходящее отцы города в газетах и журналах иногда читали и даже с обстановкой на планете приблизительно были знакомы.
И тогда мэр Ендюк, продумав целую неделю, вдруг смекнул: повсюду нынче есть особые безъядерные зоны, даже где-то по соседству с бывшей Абиссинией, а вот чтоб дома учудили эдакое – как-то не слыхать.
Так, может, достославному Ежополю той самой первой ласточкой и предначертано судьбою быть? Всем – в пример, всем – в назидание…
«Какая зона? Где живете?! – простонали из столицы. – И какие еще ласточки?! Куда лететь надумали?»
«Так… никуда», – ответили конфузливо отцы, но мысль засела крепко.
И тогда, презревши гласность и цензуру, они просто тихой сапой побратались с Антарктидой, где, как всем известно, вроде бы спокойно, а местный хладокомбинат именовать отныне стали вовсе не казенно и с отеческой любовью: «Логово мира».
И всех горожан обязали есть мороженое трижды на день.
Благо ничего другого местные прилавки толком предложить и не могли…
Вот о том, как горожане поголовно любят сласти, все-таки столицу известили. Мол, такая жизнь пошла, так хорошо, покой – везде!..
Отцам города давно уже мозолил глаз пустырь, что на окраине Ежополя.
Собственно, на деле никому он не мешал – пустырь как пустырь, хоть и пригаженный изрядно.
Но, поскольку Ежополь был город несравненный и по всем статьям передовитый, дорогих гостей его хотелось бы встречать какой-нибудь особой красотой, способной потрясти воображение, а тут – пустырь…
Отцы города были наслышаны, что где-то во Франции, кажется, в Лувре, под землей, среди двора, отгрохали дворец – и все туристы от него балдеют.
Ну, дворцов в Ежополе хватало – чего стоили одни вокзалы! – но вот так, чтоб под землей, да с выходом наружу, да с невиданным размахом…
Надобно заметить: мысль, случайно залетевши в головы отцов города, уже не вылетала никогда.
Проблема заключалась лишь в одном: что лучше строить?
После долгих препирательств порешили: Ежополю необходим какой-нибудь торговый центр, а ежели точнее – новый гастроном, поскольку старый, в бывших городских коровниках, совсем уж обветшал.
И чудо из чудес – воздвигли.
Впрочем, просто так его заметить было невозможно, даже подойдя почти вплотную.
Потому что все сосредоточилось в земле: аж на шестнадцать этажей в глубь распростерся гастроном!
Умопомрачительные лифты на две сотни погруженцев разом, скоростные эскалаторы, простые лестницы, но – в мраморе, с ковровыми дорожками, отделанные мрамором же пандусы, кругом – павлины и поющие фонтаны, золоченые скульптуры несравненных сказочных героев из истории Ежополя, лианы, пальмы, фикусы, бананы, кипарисы, кактусы с колючками и без – чего там только не было, все радовало глаз своей посконной скромностью и, как газеты сообщали, исключительной национальной простотой.
Вход сделать, правда, не сумели: не хватило средств.
Столица, очумев от эдаких затрат, в поставке новых денег отказала на ближайший век.
Пришлось поставить деревянную кабинку вместо вестибюля с колоннадой, а на сэкономленном листе фанеры, водворив его на крышу, крупно и с размахом написали: «Гастроном “Подземный мiръ”».
Чуть погодя добавили: «Mezdunarodny». Отчего и цены заломили – дикие, дурные.
Надо ж было как-то покрывать расходы на сооружение шедевра!
Ну да ведь не вход определяет истинное чудо века!
Чудо – в содержимом, а такое содержимое, естественно, – прилавки, как должно быть в настоящем гастрономе.
Всюду в мире – только так, и не иначе.
А Ежополь уважал планетные порядки, хоть и почитал себя спешащим впереди прогресса.
Тут, однако, вышел некий казус.
Оказалось, что продуктов на шестнадцать этажей в Ежополе и днем с огнем не сыщешь. На один этаж – и то со скрипом наскребется.
Да и горожане по такой цене не слишком собирались раскошеливаться, благо уровень их жизни хоть и прирастал, но с особливой стороны.
И разные заезжие туристы как-то чересчур уж долго маялись и мялись подле непонятной им кабинки, прежде чем войти.
Затея явно прогорала.
И тогда бессменный мэр Ендюк, весь поседев от умственных борений, порешил: «Черт с ним, с подземным этим гастрономом! Жили без него – и дальше проживем!»
В коровниках ассортимент и впрямь смотрелся как-то лучше – попонятней, что ли.
Да и не было вопросов насчет свежести продуктов. Есть – и ладно.
После этого столицу с помпой известили: денежки не просто в землю закопали, но – с невиданным умом. Отныне в городе Ежополе откроется Музей Продуктов, какового в мире больше не сыскать.
И уже вскорости на всех шестнадцати подземных этажах прилавки ломились от роскошных продуктовых муляжей, играла радостная музыка, и бодрые экскурсоводы с просветленными улыбками водили группы посещения, рассказывая им историю чудесных экспонатов.
«Еду руками не трогать!» – висели строгие таблички на каждом этаже.
«Наша съестная Оружейная палата», – с горькой гордостью шептались горожане.
По причине изобилия еды на стендах, в буфете продавали только сухари и чай грузинский, смешанный с овсом. Красивый ценник сообщал: «Напиток чайный крупного помола “Утренняя радость”».
Поэтому народ, являвшийся на выставку на целый день, с собой прихватывал и разные закуски, чтоб не голодать.
И постоянно – в залах, в коридорах, в необъятных лифтах и на лестничных площадках – можно было наблюдать, как целые семейства либо одинокие ценители прекрасного, расположившись кто на ковриках, а кто и просто на газетках, пьют, едят и отдыхают в окружении роскошных застекленных стендов с замечательной, непривозной, музейной пищей.
Здесь же, в ходе трапез, возникали новые знакомства, трепетно влюблялись с первых же взаимоугощений и справляли разные значительные даты в жизни посетителей.
Короче, сидя на полу, жуя и созерцая экспонаты под стеклом, ежополяне приобщались к миру удивительного и, по уверенью городских газет, «испытывали чувство безграничного восторга перед славным будущим своей страны».
По такому случаю на крышу дощатой кабинки намертво приладили неоновую надпись: «Food Museum. Superunderground».
Она сияла вечером по выходным и по большим народным праздникам. Народ ее любил.
Что касается неприбранного пустыря, то он, как был, так и остался. Разве что кабинка появилась посреди него.
Но он уже не раздражал своим присутствием отцов Ежополя, поскольку они знали: на поверхности – лишь видимость одна, пусть люди глупые ее в расчет и принимают. Главное же, самое прекрасное – надежно спрятано под землю, где и будет, несомненно, пребывать века.
Как в Лувре – в отдаленной Франции.
Там, вроде бы, хранятся разные скульптуры и картины, ну, а здесь – еда.
Одно другого стоит.
Ведь и там, и здесь: приходят люди – и глядят. А приобщение к прекрасному – везде едино…
Памятуя о своей глубокой, первозданной древности и просто не желая в свете мировых свершений выглядеть отсталым городом, Ежополь порешил и у себя отгрохать что-нибудь такое, отчего во всех концах земли, ошеломясь, придут в неописуемый восторг.
Но чем очаровать прожженную Европу и ее заокеанских сателлитов?
Возвести какой-то удивительный, во всем передовитейший завод?
А вдруг столица засекретит?
Взять и поставить возле пустыря с торговым центром статую Свободы – только в девять раз длиннее, чтоб американцы поперхнулись у себя?
Опять же, могут не понять в столице: дескать, почему такое чудо именно в Ежополе? Выходит, что в самой столице – никакой свободы нет?
Да и ядреного тоннеля наподобие того, что продолбили под Ла-Маншем, не построить – нет в Ежополе Ла-Манша, обделила матушка-природа.
Можно, разумеется, Великую Китайскую Стену продлить до городской околицы, но где взять столько кирпичей? К тому же – не на год затея, даже не на десять лет.
А исключительно хотелось побыстрее, чтоб еще при жизни откусить от пирога всемирной славы…
Над проблемой бились лучшие умы – и лично отцы города, и их обильная родня.
И тут начальник городской управы по культуре, председатель благодетельной Массонской ложи, вдумчивый Аркаша Писоедов как бы между прочим предложил: «Зачем нам дорогое и большое? Все равно в казне финансов нет. И не дождемся. Лучше уж по-скромному, но – с истинным размахом. Так, как принято в Ежополе, как отцы-деды завещали».
Эта формула насторожила отцов города, однако и ободрила: вдруг они что-то, между делом, не учли?
А мысль была и впрямь не из простых – опоясать весь Ежополь эдакой Аллеей Мировой Культурной Славы. Или некой Линией Культуры, за которой – черт-те что, зато внутри… И всюду – для естественного камуфляжу – обустроить скверики первичных технологий, вообще не ведомых на свете никому. Короче взять в железное кольцо, которое враг нипочем не одолеет.
Да и есть, в конце концов, с чем сравнивать! В столице и в других изрядных городах наличествуют, скажем, кольцевые автострады – ну, и на здоровье. А здесь вместо грязных и вонючих транспортных потоков будут там и сям видны гуляющие группки горожан, счастливых тем, что могут без помех десятки верст идти, идти – и любоваться, и душою приобщаться к вечному…
Конкретно же идея заключалась вот в чем.
Разбить кругом шикарные, на аглицкий манер, газоны, проложить средь них широкую аллею – можно плиткой замостить, а можно, не мудря особо, попросту залить асфальтом, главное, чтоб в дождик ноги не мочить! – и по обеим сторонам аллеи на изящных пьедесталах выстроить рядком художественно сделанные статуи всех основных творцов людской культуры: разных там художников, писателей, ученых, музыкантов, путешественников, воинов, вождей, мыслителей, артистов, депутатов… Да и мало ли кто вдруг, по зрелом размышлении, окажется достойным очутиться в этой веренице!..
Данный пункт особо взбудоражил отцов города.
И дело разом закипело.
Перво-наперво бессменный мэр Ендюк из городской казны, не известив о том столицу, выделил немаленькую сумму, половина из которой полагалась на благоустройство околоежопольских окраин, где и следовало разместить аллею, а другая половина в качестве аванса причиталась скульптору, назначенному воплотить в материале чудную идею.
Поначалу думали позвать кого-то из совсем великих – Неизвестного, Дали или Вучетича, чтоб только одно имя встрепенуло все культурные слои планеты.
Кто-то даже сгоряча назвал фамилию Родена (этот, надо думать, не откажет, очарованный проектом, а вот Микеланджелло навряд ли из своей Италии поедет), но Родена после долгих обсуждений все-таки отвергли – по причине его давней и несвоевременной кончины.
С тем же, что маститый Микеланджелло, на много лет вперед загруженный работой, не захочет ехать, скрепя сердце согласились.
Ну, не могут все великие в момент прибыть в Ежополь! Это отцы города прекрасно понимали…
Впрочем, и Вучетича с Дали, а также Неизвестного, по зрелом размышлении, отвергли: больно важных корчат из себя, поди, запросят столько, что и за сто лет с любым из них не расплатиться.
А в Ежополе считать копеечку умели, хоть и воровали тысячами сразу.
И решили так: не имя дело подпирает, но само свершение дает и имя, и почет тому, кто славно потрудился. Ну, а ежели загвоздка только в этом, то и нечего глядеть по сторонам да звать к себе варягов.
Что же, не сыскать в Ежополе достойных мастеров, способных навсегда поставить город в ряд крупнейших центров мировой культуры?
Да, конечно, есть!
Аркаша Писоедов – как начальник городской управы по культуре – всех ежопольских ваятелей знал лично. И не мудрено. Поскольку двое уже померли, один сидел в тюрьме за кражу поросенка в Коклюшанской слободе, ну, а четвертый беспробудно пил девятый год подряд и мэра Ендюка грозил замуровать в дверь горсовета, чтобы вышел всем на радость очень славный и толковый барельеф.
Таким образом, при деле оставался только пятый.
Это был Дамдэнцурэн Валялис, исконный литовский бурят-самородок, некогда прибившийся к ежопольской гипсолитейной мастерской, которой, как считали городские краеведы, стукнуло ровнехонько пятьсот семнадцать лет. Откуда извлекли подобную цыфирь, никто доподлинно не знал, однако краеведы ею без конца гордились и столицу завалили письмами: мол, вы – вот так, а мы – и более того!
Отдать им должное: у мастерской вид был ужасный, тут и «тысяча лет» напиши – сойдет за правду.
Здесь-то вот Дамдэнцурэн Валялис и творил из гипса, а точнее, отливал в готовых формах памятники Ленину.
А были разные!
Стоячих только – двести сорок девять штук, сидячих – девяносто восемь, разных бюстов поясных – семьсот тринадцать, а уж просто головы, которые покоились на гипсовых кубических платформах, и считать не взялся бы никто.
Еще имелся один памятник: Ленин лежачий – ну, как бы в шалаше, не то задумался, не то заснул, поскольку крепко утомился думать…
Где Дамдэнцурэн добыл такую сказочную форму – никому не ведомо.
Загадка мастера…
Однако ставить памятник не разрешали.
Да и как поставишь, коли вождь – лежит?!
Эту свою работу Валялис ценил превыше всего, храня ее дома, то бишь в пристройке к мастерской, и показывал только избранным друзьям.
Писоедов о Ленине лежачем откуда-то прознал и, как чуть что, всегда грозил Валялису: «Смотри ты у меня, по праздникам-то не бузи, не то я мэру расскажу – в Литву назад отправит. Или на Селенгу».
Но Валялис вовсе и не рвался покидать Ежополь, даже если городские власти полностью заплатят за билет.
Так вот, начальник городской управы по культуре вмиг сообразил, кто ловко справится с поставленной задачей.
Приказать, конечно, не прикажешь, но договориться – можно.
Цену Валялис назначил сумасшедшую и деньги потребовал вперед.
После долгих улещиваний, посулов и угроз (тут – и вечный бесплатный проезд на трамвае, и, наконец-то, туалет в пристройке к мастерской, и место в новом мавзолее, если таковой опять возьмутся строить, и звание «Почетный Вечный член Ежопольской Финжопы», и обещание пожаловаться мэру на все тот же памятник лежачему вождю, и много чего разного еще) в конечном счете все-таки сошлись в цене и в ближнем ресторанчике обмыли сделку.
В предвкушении великой и нетленной славы, что покроет вскорости Ежополь, гонорар Валялису вручили весь и сразу, дабы впредь Дамдэнцурэн не маялся заботой о деньгах, а весь сосредоточился на деле.
Хотели было даже загодя на Государственную премию представить, но бедовый скульптор скромно отказался. Чем расположил к себе отцов города вконец.
Срок мастеру культурная управа выставила жесткий: ровно год. И чтоб потом вдоль сказочной аллеи выстроилась ровно тысяча скульптур.
Так минули полгода.
Все газоны сделали, как надо, и аллею вокруг города залили многоцветным, без колдобин и бугров, асфальтом.
Словом, потрудились от души.
Уж и столицу известили: так и так, мол, вскорости случится страшная культурная премьера, в мире ничего похожего не сыщешь, приезжайте посмотреть.
Столица, правда, скромно промолчала, но в Ежополе такое расценили как хороший знак: там, вероятно, просто размышляют, кто приедет для торжественных приветствий, а иначе бы подняли несусветный вой.
В натуре окрыленные столь благодатной тишиною, отцы города, и вовсе осмелев, послали с нарочными – из друзей и близких – сообщения во все другие страны, где уже когда-то сами побывали.
Мол, давайте приезжайте – слабо не покажется, Ежополь свое дело туго знает!
И в газетах дали двадцать девять объявлений.
Каждый месяц мэр Ендюк со свитою наведывался в мастерскую – норовил проконтролировать всё лично.
Дело вроде шло неплохо. Гипсовые головы для статуй шустро множились. И, главное, все были разные.
Тут вам и Пушкин, и Поль Робсон, и Навуходоносор, и Эйнштейн, и Маркс, и Бах, и Достоевский, и Толстой, и Еврипид, и Глинка, и Рублев, и Александр Македонский, и Индира Ганди, и Саврасов, и Бетховен, и Шаляпин, и Мичурин, и Крякутный, и Гомер…
Откуда только формы для голов брались?!
А может, скульптор сам лепил?..
И ведь – похоже!
Как выглядел Мольер или Спиноза, мэр Ендюк доподлинно не знал, но то, что, скажем, Пушкин был похож – отменно радовало глаз. Да и Поль Робсон все же больше смахивал на негра, а не на китайца…
«Тут и все другие – как живые, – обещал Валялис. – Без обмана. Я сначала головы наделаю, они сложней всего, а после – туловища. Это уже проще».
Мэр Ендюк кивал, вполне довольный результатом, и на месяц убывал.
И отцы города спокойно поживали.
А на исходе года разразилась катастрофа.
Мэр в который раз нагрянул в мастерскую и вдруг обнаружил, что Дамдэнцурэн куда-то сгинул. Обыскали всюду – не нашли.
В вокзальных кассах сообщили, что Валялис покупал себе билеты сразу в семь концов родной страны и где теперь искать его – неведомо.
Всё, что осталось от него, – без одной штуки тысяча голов различных гениев людского рода да запасы гипса, коего хватило бы на пять таких затеянных аллей.
Что дернуло Валялиса в бега – никто не понимал. Похоже, обессиленный творец сошел с ума, другого объяснения народ не находил.
Аркаша Писоедов, правда, как-то заикнулся, что Дамдэнцурэн, быть может, просто-напросто предчувствовал позор, который ляжет несмываемым пятном и на него, и на Ежополь, ибо никогда не верил в беспредельное величие идеи и водил, прохвост такой, всех за нос.
Впрочем, после этого начальник городской управы по культуре вмиг сменился и его преемник больше глупостей таких прилюдно не произносил, решив исчезновение Валялиса спустить на тормозах.
А время-то не ждет! И гости, надо полагать, вот-вот начнут съезжаться…
Тут и впрямь позора на века не оберешься.
Как же дальше быть?
Ведь даже целая бригада мастеров уже не сможет изготовить тулова под эдакую кучу гипсовых голов.
Не класть же головы на траву просто так, без ничего!
Тогда уж не Аллея Мировой Культурной Славы выйдет, а какой-то натуральный бред!
И мэр Ендюк, за ночь мыслительных радений ставший белым, точно снеговик, распорядился непреклонно: «Будем ставить, как хотели. Гипса – прорва, формы – сохранились. Вот и будем отливать в них тулова для статуй. А разнообразие позиций и телодвижений у скульптур, когда их шибко много, даже помешает их воспринимать. Я за границей был в музеях – очень нервничал потом».
Чтоб важному процессу не мешал никто, на улицу, где находилась мастерская, перестали допускать людей и разный транспорт.
Под угрозой лютых штрафов обитателям домов наружу выходить не разрешили вообще.
А чтобы люди к праздничному дню не перемерли с голодухи и от всякого отсутствия питья, по ночам, окольными путями, через узенькие подворотни, к ним неслышно пробирались спецуполномоченные по подпитке бедствующих граждан и, с оглядкою, совали в окна первых этажей необходимые продукты и напитки, каковые вслед за этим бережно распределялись среди всех других жильцов.
И надобно заметить, спецуполномоченных потом не отменили, а вот кто в дальнейшем бедствовал и по какому профилю – осталось тайною из тайн.
Короче, минул год – и население Ежополя, в связи с событием избавленное от любых работ, торжественно скопилось у начала замечательной аллеи.
Собственно, начала не было – аллея, как и затевалось, опоясывала город, заключенная в газоны изумрудно-ядовитого оттенка.
Злые языки шептали, будто их нарочно выкрасили накануне праздничного дня.
Но это, разумеется, не так.
В Ежополе на праздники всегда, по указанию его отцов, природа принималась шустро хорошеть.
Об этом даже в городских анналах поминалось: мол, порядок в городе – отменный.
Ну так вот, какое может быть начало у кольца?!
Да надо ж было где-то, при невиданном скоплении народа, громогласно объявить, что небывалая аллея – есть и на века останется доступной для счастливых любований!
Всё, кажется, предусмотрели отцы города, а вот пристойный мост через Ежопку перекинуть не успели: подойдя к реке, аллея резко обрывалась, чтоб возобновиться на противоположном берегу.
И в этом месте, как и сотню лет назад, раз в день курсировал паром.
По зрелом размышлении начальство городское порешило, что, по сути, мост и ни к чему: с паромом даже интересней, всё – не как у всех.
И подходящее название паромному изделию придумали: «Плавучая Аллея Мировой Культурной Славы. Достояние народа».
А чтоб иностранцы тоже понимали, обозвали вовсе кратко: «Swimming Glory», чем гордились постоянно.
Вот сюда, к чудесному парому, и стеклись ежополяне вместе с жителями всех окрестных поселений.
Здесь, считалось, у аллеи – и начало, и конец.
На высоком берегу, у самого обрыва, касками сверкал пожарный духовой оркестр, чуть пониже, на песчаном, притрамбованном нарочно склоне, разместились отцы города, а у воды застыл восторженный народ.
И все смотрели в даль, точнее – на аллею, вдоль которой, зачехленные до нужного момента, величаво красовались некие бесформенные штуки трехметровой высоты.
Уж сколько простыней, пододеяльников и занавесок с навсегда, казалось бы, забитых магазинных складов приспособили для укрывания скульптур – не сосчитать.
Да дело ведь не в этом. Главное, чтоб праздник ощущался, был настрой!
Тут в тишине над речкой зычно протрубил охотничий рожок – мэр был большой любитель поохотиться в свободную минуту в заповедных подъежопольских лесах.
И мигом по бикфордовым шнурам, протянутым к подножью каждой статуи, с шипеньем побежал огонь, а после – кэ-эк забахало, зафыкало, распространяя во все стороны зловонье и снопы веселых искр.
Это, стало быть, особые патроны подрывали крепкие узлы на бельевых веревочках, которыми стянули самодельные чехлы, чтоб те некстати вдруг не соскочили на ветру.
Шум, дым, огонь – бедлам, какого горожане сроду не видали.
Даже в праздники чудесней не случалось!
А оркестр на косогоре тотчас заиграл известное всем «Утро красит нежным светом…», но лихие музыканты до того усердно принялись притоптывать, что склон в конце концов не выдержал и начал оползать, таща всех оркестрантов вниз.
Так, медленно съезжая к речке, и наяривали бедолаги, потому что в столь торжественный момент звучанье музыки, естественно, прервать было нельзя.
А вслед за ними вниз поехали и отцы города, наперебой крича: «Да здравствует великое свершение! Привет гостям Ежополя! Ура!»
Они бы с удовольствием молчали, но опять-таки – момент не позволял.
И только возле самой речки оползень притормозил.
Когда же фейерверк закончился, дымы рассеялись и все чехлы, полусгорев, упали наземь, взорам горожан предстала дивная картина.
По обеим сторонам аллеи, уходя за горизонт, на мощных пьедесталах высились отлитые из гипса, малость прикопченные фигуры – совершенно одинаковые и до боли, сызмальства знакомые любому.
В страстном порыве, левой рукой цепко ухватившись за лацкан пиджака, а правую нахально выпростав перед собой, они как будто все готовились сию минуту соскочить на землю, чтобы бесконечной чередою устремиться по аллее, громко топоча и оглашая воздух дружным революционным криком.
Девятьсот шестнадцать туловищ от Ленина стоячего и восемьдесят три – от Ленина сидячего. Как на подбор.
Сидячих, впрочем, от реки никто не видел – они были далеко за поворотом, и до них ретивым горожанам еще предстояло отшагать немало верст.
А вот что вызывало истинный восторг – все головы у статуй были разные!
Шекспир, Тургенев, Ломоносов, Дюрер, Менделеев, Эйзенштейн, Качалов, Жолио-Кюри, Трофим Денисович Лысенко – и много-много самых замечательных и даровитых из истории людской культуры.
Даже сплющенная голова какого-то титана первобытной мысли – то ли «хомо хабилиса», то ли синантропа – красовалась среди прочих.
Однако не у всех скульптур была привычная, цивильная одежда.
Трое оказались в гимназических тужурках, а один и вовсе был в рубашечке навыпуск, подпоясанной изящным ремешком, – похоже, этим туловищем Ленин обладал еще в глубоком детстве, когда даже и не ведал, что пойдет другой дорогой.
Гимназическим фигурам головы достались славные: Гомера, Тамерлана и Индиры Ганди. А на щуплом тельце в подпоясанной рубашке величаво громоздилась голова всегда нечесаного Карла Маркса.
Многих предстояло оглядеть счастливым горожанам и гостям Ежополя, чтоб поразиться раз и навсегда пытливой мысли городских отцов.
Тем паче, что в одном из мест, не слишком выделяясь среди прочих по размеру, расположена была еще одна фигура – тысячная, как и затевалось поначалу.
То, что тысячной недостает, хватились, натурально обсчитавшись, только в самую последнюю минуту.
И тогда припомнили, что у Дамдэнцурэна где-то был в сарае экземпляр, который он показывать не смел, однако и с собою увезти не мог.
«Пусть будет этот, черт с ним! – порешил бедово мэр. – Нельзя же, чтобы место на аллее пустовало!»
И каждый, кто отважился бы сдуру добрести сюда, невольно встал бы, очарованный.
Ибо один-единственный из тысячи был – Ленин лежачий.
Как живой…
Но – с головой от мэра Ендюка.
Не зря ежопольский начальник ездил изредка позировать, не зря! Под видом-то проверок…
Короче, весь цвет мировой культуры на аллее был представлен.
Каждый мог отныне приобщиться, воспарить, как говорят, душой. И хорошенечко запомнить всех в лицо…
Одно лишь малость удручало: из столицы на великий праздник так никто и не явился. Да и главы прочих государств замешкались некстати. Видно, нарочные впопыхах перемудрили что-то с адресами…
Впрочем, дело поправимое.
Ведь главное – свершилось!
И Аллея Мировой Культурной Славы навсегда вошла в быт обитателей Ежополя, как бани, линии метро, вокзалы или несравненная Помойница.
Короче, веселее стало жить.
А остальное – ерунда.
А по ночам мэр города тайком, через газоны и поля, тихонько подъезжал на лимузине к Ленину лежачему, смиренно приближался к пьедесталу и любовно гладил статую по голове.
«Ну, что я говорил? – шептал он. – Говорил ведь?! Получилось? Всё – как надо? То-то, брат!»
И так же тихо уезжал.
ЭПИЛОГ
Да, славен был своими делами и людьми несравненный город Ежополь.
Мировой был город.
И отцы его порешили сей факт увековечить.
Однако к местным мастерам культуры за советами и помощью идти на сей раз не рискнули, памятуя, чем все это может обернуться.
Из Карелии (опять же – волоком, как и положено в геройский, замечательный двадцатый век, к тому же подходящий к своему концу) приперли громаднейшую глыбу гранита и свалили на главной площади.
Два года ее разглядывали и качали головами.
Затем прибыл столичный ваятель, сутки совещался с мэром, потом установил вокруг надежные заборы и леса и полез наверх, на глыбу.
Жил он на ней неделю.
Доблестные горожане стойко ждали.
И, наконец, настал тот день.
Леса убрали и заборы повалили.
Все таращились на глыбу.
Но к ней не прибавилось ровным счетом ничего.
Ни барельефов, ни других изящных форм…
Только часть скалы была стёсана, и в том месте глубокими и ровными печатными буквами было прорублено:
«ЭКАЯ ГЛЫБА».
И больше ничего.
Город Ежополь себя увековечил.
Фёдор из отряда «Гомо»
С получки Федя Иванов купил, как водится, любимого крепленого винца и захотел немедля выпить.
День клонился к вечеру, народ после работы размагнитился – на улицах кипела толчея.
Иванов был стеснительный человек и потому не решался на людях, в открытую, опорожнять бутыль.
Дурацкие кафешки и стеклянные Макдональдсы ему осточертели, а прятаться в каком-нибудь подъезде было уж и вовсе неудобно – можно и на склоку напороться, люди нынче озверели…
Иванов подумал, не махнуть ли часом в театр, на концерт или в кино, мотнулся даже в кассу, но дешевого билета не достал.
О том, чтобы пойти домой, и речи не было.
Дома ждали жена и двое чад – их всех семейный Иванов боялся пуще сатаны.
И Иванов тогда придумал: в Зоопарк пойду. Народ пусть, значит, на зверей глядит, а я в укромном уголку… Опять же, будто на природе, да еще на фоне хищников, как человек культурный… Словом, хорошо!
В павильоне было тепло, пахло навозом, зверье рычало отовсюду – Иванов почувствовал себя уютно.
И, прислонясь к барьеру возле чьей-то клетки, смело начал пить.
– Браток, оставь чуть-чуть!
Тут Иванов, понятно, поперхнулся и, в натуре обомлев, застыл.
Чуть погодя он косо поглядел на клетку.
В двух метрах от него, прижавшись к толстым прутьям, стоял кудлатый лев.
– Х-хым, лёвчик, пусик, твою мать!.. – расцвел в улыбке Иванов. – Бамбино! Я и не приметил… Дай лапу, Джим!.. Твое здоровье, твою мать!..
– Браток, ну, хоть чуть-чуть!..
– Зачем? – не понял Иванов.
О том, что говорящих львов в природе не бывает, он как-то не подумал в тот момент.
– Да, понимаешь, целую неделю – только мясо, мясо!.. – горестно поведал лев. – А у меня – диета. И душа болит незнамо как.
До Иванова, наконец, дошло.
– Эт-то-то к-ка-ак же?.. – еле выдавил он из себя, вдруг делаясь потным и багровым. – Л-львы же… э-это…
– Да не лев, не лев я! – просипел тоскливо лев. – Я… на работе.
– А-а лев?
– Издох. Пока другого нет, я заменяю. Ну, в шкуру обрядился, понимаешь?!
– А… без него – никак нельзя? – резонно усомнился Иванов.
– По мне – хоть все они подохни. Да вот дирекция велит. Большие гости, говорит, к нам будут, иностранцы. А какой же зоопарк без льва? Чтоб не было потом намеков… Враг-то, он не дремлет…
– Плохо тебе, – сочувственно вздохнул Иванов. – Поди, страдаешь?
– Это как взглянуть, – философски отозвался лев. – С одной стороны – конечно. Непривычно, знаешь… А с другой… Ну, кем я раньше был? Уборщиком при льве. Теперь я – царь зверей. Звучит?!
– И надолго? – поинтересовался Иванов.
– А кто ж его знает!.. Везут мне на замену. Целую неделю… Днем ничего: детишки разные конфетки иногда суют, а то папаша добрый подвернется, булку кинет… Чего только не услышишь за день!.. А вот ночью хуже. Иной раз так тоскливо… Хоть царь зверей, а домой тянет.
Иванов подумал и сказал:
– А меня – нет. Дома страсть как надоело. Жена, детишки, телевизор… Не повернись тут, не шагни там… Как же – мебеля кругом!.. Орут все. Тьфу! А если вдруг подвыпимши приду, так и совсем… Я б с удовольствием – недельку или две… А чего домой-то не пускают?
– Говорят, нельзя. Чтобы режим держал, из роли не выходил. Система этого, ну, как его, ну, Синтиславского – святое дело! Мне директор говорит: смотри, не осрамись, большая шишка едет. Вот и сижу, стараюсь.
– А… как тебя зовут? – внезапно ощутив прилив сердечной теплоты, спросил льва Иванов.
– Миша. Вообще-то, Михаил Сергеевич, но можно просто – Миша.
– А меня – Федя. Иванов. Зашел вот…
– Дашь глотнуть?
– Да, господи, конечно! Я ж этого добра… Чего жалеть?! Вон – деньги получил… Сейчас слетаю и – по новой. Дотянуться сможешь?
– Нет, – признался Миша. – Я зашитый.
– Как?
– Да, говорю, шкуру на мне – от чучела – кругом зашили… Чтоб натуральнее смотрелся. На двух ногах стоять могу, но больше – ничего…
– И как же мне теперь с тобою быть? – задумался, насупясь, Иванов.
– А ты давай – через барьер! Клетку-то я тебе открою. Незаметно… Подцеплю ногтем. Тьфу, когтем!..
– Ну, тогда я – мигом! Закусочки возьму, пивка, еще чего… И посидим!
Иванов даже зажмурился от восторга: такого кутежа никто, пожалуй, в жизни не имел. И вряд ли с кем еще когда-то приключится.
Будет что на работе рассказать. Все прямо обалдеют.
Он так и начнет: «Сижу я, значит, в клетке, а лев мне говорит…»
Через полчаса – а то и меньше – Иванов вновь появился, неся в охапке куль.
Миша лапой сдвинул засов на решетчатой дверце, и Иванов, перемахнув через барьер, стал быстро подниматься по ступенькам к клетке.
– А у тебя тут ничего, – заметил он, садясь в углу на чистую солому. – Обзор… и все такое… Уж коли надо, можно потерпеть…
– Можно, можно, – сгорая от нетерпения, поддакнул Миша. – Что принес?
– Разное, – с достоинством ответил Иванов. – Колбаска, хлеб, копчушка, пиво… Водки взял – на всякий случай. Два флакона.
– Это – молодец, – тут Миша одобрительно кивнул. – Льва привезут, ко мне придешь – во́ угощу!
– Стакана нет?
– Был где-то, да не помню. Я его в солому прячу. Может, когда прибирали…
– Ясно, – деловито сказал Иванов. – Тогда держись – буду прямо из горлá. Ну, с богом!
Лев Миша, тяжко встав на четвереньки, разинул клыкастую пасть.
Спустя полтора часа, когда свет в павильоне потушили, они сидели в темноте, вполне довольные собой.
Рядом, за стеной, во сне ворочался какой-то хищник, а за другой стеной все вообще было тихо.
В отдаленье грозно рыкал леопард – так Миша объяснил, а он уже прекрасно разбирался, где кто теперь сидит.
Блаженно-сонная истома опустилась на зверинец.
– Не пойду я домой, – сказал, зевая, Иванов. – Чего я там забыл? Неинтересно, надоело всё… Жена, опять же дети, телевизор…
– Соревнования передают?
– Сегодня – нет. А завтра вечером – «Динамо». Очень важная игра. Ты за кого болеешь?
– Тоже за «Динамо». Старая любовь.
– Ну вот, так это – завтра. Ты, брат, молодец. Дай лапу, Джим…
– Не Джим я – Миша!
– Эт-т все равно… Хороший парень. Я к тебе буду приходить, когда домой не захочу… Дома – что? В момент скандал. А тут, сам видишь, тихо. Утром прямо на работу и поеду. Мне еще завтра премию дадут.
– Так загляни!
– А что? Не жалко! Мне с тобой, брат Миша, весело, душевно… Ну ее, к чертям, жену, вот не приду дней пять… Как думаешь, пяти им хватит?
– А наверное, – сквозь дрему отозвался Миша. – Я не знаю. Не женат. Ко мне невеста заходила – я ее враз напугал. Как рыкнул – так она и дёру.
– Правильно, – заметил Иванов с изрядным воодушевлением, – до самой смерти будет помнить. Школа настоящей жизни. Да… А я вот дома слова не могу сказать. Это я-то, кормилец!.. Ты знаешь, какие я взял обязательства в этом году? Офонареть! А им, вишь, мало. Левый кусок доставай. У телевизора не смей сидеть и пьяный не ходи, детям уроки надо делать… А я устал! Ведь я могу устать?
В ответ из темного угла раздался громкий и счастливый храп.
Миша всерьез отключился до утра.
Иванов еще посидел немного, жалея себя, хваля и утешая, а после тоже завалился спать.
Утром случился скандал.
Иностранная делегация все-таки приехала.
Пять очень представительных господ в больших лиловых тюрбанах и белых шароварах при лампасах.
Ну, и переводчик – по обыкновенью.
Встретить их и показать богатства зоосада явился сам директор.
Поначалу все шло очень хорошо.
Приметные гости послушно кочевали из здания в здание, от вольера к вольеру, крутили головами, цокали языками, возбужденно балабонили между собой, и так длилось до тех пор, пока вся группа, наконец, не объявилась в павильоне с хищными зверями.
И тут директора чуть не хватил инфаркт.
Справа в могучей клетке, как и положено, сидел громадный бурый медведь.
Слева спиралью исходила черная пантера.
А посередине…
Посередине, словно в смертельном номере из цирковой программы, рядышком, на чистой охапке соломы, мирно спали лев и человек.
Человек со сна что-то мычал и временами некрасиво дрыгал ногой.
А по павильону, забивая остальные запахи, витал щемящий, незвериный дух спиртного.
– Кто есть – это? – бойко подскочил к клетке инородный гость.
Переводчик механически прочел табличку, прикрепленную к барьеру:
– Лев африканский, семейства кошачьих.
– Нет, это!
Унизанный перстнями палец иностранца торжествующе уперся в Иванова.
– Мн-э-м… – в замешательстве пробормотал директор и, так как от него все ждали точного ответа, неожиданно сказал: – Переведите. Это – новое животное, редчайший экземпляр. Сегодня ночью только поступило. Табличку еще не успели повесить. Чеканят.
Кошмар, подумал он. Да что же тут творится?!
– Какой зверь? – заволновались иностранцы. – Ах, как интересно! Кто?
– Сейчас узнаю, – чувствуя себя последним идиотом, пообещал директор.
Очутившись по ту сторону высокого барьера, он схватил с полу длинный шест и ткнул им Иванова в бок.
Иванов заохал, заворочался и неуклюже сел, вяло продирая глаза.
– Что, на работу, да? Уже пора? – севшим голосом осведомился он. – А пива не осталось?
– Я тебе покажу сейчас пиво, – зловеще прошипел директор. – Паспорт есть?
– С собой.
– Где документ?
Не разлепляя век, Иванов заученным движением полез в карман, достал свой замурзанный паспорт и показал директору.
– Давай сюда!
В голосе директора звучало столько ненависти, что Иванов повиновался сразу – машинально.
И в тот же миг сон вылетел из головы.
Иванов вспомнил, как вчера напился, где и с кем, и понял вдруг: расплата – неминуема, вернее, вот она, расплата, началась…
Вот невезуха!
Он собрался уж пуститься во все тяжкие слезливых объяснений, но директор, более не глядя на него, спешно вернулся к гостям.
– Я узнал, – вымучивая из себя сердечную улыбку, сообщил директор громко, чтобы слышно было всем, кто находился в павильоне. – Это – крупный самец по кличке «Федор», из отряда «гомо», семейства «ивановых». Под охраной государства, в «Красной книге» значится. Почти реликт… Уникум! Переведите.
– Как?! Он есть говорить? – поразился один из иностранцев.
– Долгая дрессировка, верно подобранный режим – вот залог успеха, – не моргнув глазом, пояснил директор. Отступать теперь было бесполезно. Ситуация требовала полной, логичной развязки. И потому директор уточнил: – Это животное по разумности даже превосходит дельфинов. Уж во всяком случае – не ниже.
– Какие, твою мать, дельфины?!. – не своим голосом заорал из клетки Иванов. – Вы что?! Соображать должны! Мне ж на работу надо! Голова трещит!.. Прогул запишут… Паспорт, дайте паспорт!
– У животного – проблемы? – сердобольно встрепенулся инородный гость.
– Но-но, полегче! Ты мне за животное ответишь! – обозлился не на шутку Иванов. – И я тебе не папуас уральский, чтоб терпеть!
– Самец нуждается в самке и в хорошей пище, – твердо произнес директор. – Самку мы надеемся вскоре подыскать. А что касается пищи… – Он повернулся к служителю павильона: – Дай ему какой-нибудь бутерброд.
– А может, это? – служитель выразительно щелкнул себя по кадыку.
– Убью! – побелел директор. – Чтоб забыл об этом!.. И убери его в другую клетку ото льва. И табличку – чтоб немедленно! Проверю!
Как ни упирался Иванов, как ни просил, а все-таки ему пришлось переселиться от душевного льва Миши.
В новой клетке было чисто, сухо и, в общем-то, ничуть не хуже.
Сообразив, что, как видно, выпускать его не собираются и на работу он сегодня не ходок, Иванов немного, скорее для проформы, попричитал, погоревал, потом лег на свежую солому и вскорости забылся богатырским сном.
Лучше уж здесь, решил он, а не дома. Дома – что? Скандал. Жена, детишки, телевизор… Все орут…
После обеда его навестил директор.
В клетку заходить он не решился, а остался внизу, подле барьера.
– Соображаешь, что ты натворил? – горестно сказал директор.
Злость его под бременем дневных забот заметно испарилась.
– Это же черт знает что! – добавил он. – Конфуз! Ты понимаешь?
Иванов пожал плечами:
– А чего? Ведь сами всё устроили.
– Конечно! Ты у нас ангел… Теперь вот расхлебывай кашу, сиди.
– И выходить нельзя? – ужаснулся Иванов.
– Теперь, брат, нет, – развел руками директор. – Ты теперь – наш экспонат. Вроде хищника. На тебя люди целый день глядят, удивляются. И чувствуют себя не тараканами, а настоящими людьми.
– А я, выходит, таракан? – убито подытожил Иванов.
– Нет, дорогой, ты тоже – человек. Но… как бы тебе объяснить?.. С одной стороны, ты, разумеется, – как все, а с другой – особенный. В клетке. Понимаешь? Да и гости иноземные в большое изумление пришли… Как тебя выпустить?! Вон, уж и табличку заказали. По городу слушок прошел, из одной большой газеты был звонок… Сенсация, голубчик! Не знаю, правда, чем все это кончится…
Иванов сидел на соломе в углу и сосредоточенно грыз ноготь.
– Ну, чего молчишь? – не выдержал директор.
– А чего? Знамо дело… Мне теперь и говорить, небось, нельзя…
– Можно! – замахал руками директор. – Это – сколько угодно. Людям даже будет интересно. Выражения, однако, выбирай. Не всё подряд… Тут, понимаешь, женщины, детишки… Не скучаешь?
– Нет пока, – осторожно ответил Иванов. – Не очень… Конечно, книжку бы или журнал какой…
– Устроим, – заверил директор. – Никаких проблем. Мы тебя на центральную прессу подпишем. У себя-то, полагаю, не успел?
– Нет. Я на «Спорт» хотел…
– «Спорт» – не солидно. А так люди будут знать: экспонат серьезным делом занят, повышает уровень, растет… Ведь ты женат?
– Женат, – угрюмо согласился Иванов. – Уже десятый год. И дети есть. Родители жены себе построили квартиру, а нам старую отдали. Тесновато малость, ну да ничего!..
– Может, воссоединить семью? – вдруг встрепенулся директор. – Образцовая семья, пусть видят все… А? И не скучно будет.
– Начальник, – Иванов дико сверкнул глазами из своего угла, – вот… что хотите делайте со мной, но по-человечески прошу: хоть малость дайте отдохнуть! Ей-богу, руки наложу! Сил никаких…
– А ежели жена скандал устроит? По инстанциям пойдет? Нам ведь тоже все эти лишние разговоры, сам понимаешь, ни к чему.
– Вы уже дали знать? – спросил, поникнув, Иванов.
– Естественно. Жена твоя в курсе. Обещала зайти. Сегодня, вероятно, нет, но, может, завтра… Сам бы позвонил ей по мобильнику. Ведь есть же телефон?
– Нет, потерял на днях. А новый – руки не доходят… Да и денег стóит!
– М-да, тяжелый случай… Всё – шиворот-навыворот. И что же будем делать?
– Объявите карантин! – умоляюще сложил руки Иванов. – Что хотите, устройте!.. Она меня съест.
– Серьезно? – задумался директор. – Как же раньше-то вы жили?
– Образцово, как и все… Нет, начальник, больше не могу! Если уж в клетку угодил, позвольте хоть немного пожить для души. Тихо-мирно, на пользу, на благо…
– Ладно, – сказал директор, – это мы еще посмотрим. И чтоб никаких не было жалоб на тебя! Возникнут вопросы – не стесняйся, говори. Поможем… Зритель должен уходить довольным. Без дурацких задних мыслей.
– Постараюсь, – согласился Иванов смиренно.
– Да, денек сегодня у меня, – вздохнул директор. – Ад кромешный. И за каким только лешим тебя принесло?!. Может, и впрямь объявить карантин?
Льва привезли на следующий день.
Избавившись от шкуры, Миша вновь вернулся к своим непосредственным обязанностям, с той только разницей, что, получив за вредность двести пятьдесят рублей к окладу, прибирал теперь не у льва, а в клетке Иванова.
– Эх, браток, застрял ты капитально, – приговаривал он, выметая остатки обеда. – Тебе, браток, замены нынче не найдешь. Да и потом не сыщут, это факт.
– А черт с ней, с заменой, – равнодушно глядя в зал, ответил Иванов. – Чего еще надо? Пить-есть дают, на работу не бежишь – круглые сутки на вахте… Тихо, тепло… С тобой вот могу поговорить.
– Домой не тянет?
– Нет. Гори всё огнем!.. Я здесь нужней, я чувствую. Людям радость несу!
– А на работе?
Иванов только рукой махнул.
Эта тема ему была вовсе неприятна.
Чтобы отвлечься, он как бы невзначай спросил:
– Чемпионат-то все идет?
– А куда он денется? – пожал плечами Михаил. – Ты, кстати, с директором поговори. Намекни: мол, так и так, уж коли взял – пускай и телевизор ставит. Плазменный, корейский, в полстены. Будем вместе смотреть. И вообще… Пусть мебеля какие-нибудь даст – кушетку, кресло, стол, комод… И ванну с унитазом. Под себя-то – срам… Ведь ты ж не ца-ца дохлая, а из отряда «гомо»! Вон табличка – все читают.
– А и впрямь! – приходя в небывалое волнение от внезапно вспыхнувшего чувства собственной значимости, воскликнул Иванов. – Это идея! Точно, потребую. И заявление – в профком зоопарка. А как одиннадцать-то месяцев пройдут – извольте отпуск. В полном, так сказать, объеме. Чем я не на службе? На меня, поди, тысячи глядят! Десятки тысяч! Я им – как живой телевизор, программа «Время» или «Жди меня»! Верно, Миша?
– И не говори, Федя. То есть ты будешь образец. Как там по-умному-то?.. Эталон для всех! Я сам тебе бумагу принесу. И ручку. Напиши!
В тот же вечер к клетке, наконец, пришли жена и двое ненаглядных чад.
Против ожидания, никто не скандалил, даже, наоборот, все выглядело очень трогательно и сердечно.
– Феденька, вернись! – с места в карьер зарыдала жена. – Не оставляй семью! Что хочешь – всё прощу!
– Папуся! – с ней в унисон заревели детишки.
Редкие посетители с немалым интересом следили за, в общем-то, обыкновенной, но здесь – чудесной сценой.
Присутствие зрителей придало силы Иванову и вернуло ему угасшую было решимость.
– Нет, Марья, – сказал он строго, прикидывая, как смотрится сейчас со стороны. – Ты теперь совсем не Иванова. Это я – Иванов. А ты обратно Питилюшина.
– Да как же так?! Не хочешь с нами жить?
– Нет, Марья, не желаю, решено. Теперь я человек приметный, новую жизнь как бы начал, мне почет и уважение, бесплатный харч. Нет больше сил вязнуть в быту. Это тебе хорошо дома, а мне – так кошмар. Ищи другого мужа.
– А вот соленые огурчики подорожали, – заискивающе глядя снизу вверх, произнесла жена. – И кой-чего совсем в продаже нет. И коммуналка каждый день растет. И водка, говорят…
– А мне плевать. Огурчики, придумала!.. Мне тут по себестоимости всё дают. Вот что потребую – то и дают.
– Ну да! – усомнилась жена. – Что-то не густо у тебя, я смотрю… Зато дома у нас…
– Не всё сразу, – величественно отозвался Иванов. – Пока что смету составляют. Мои запросы дорогие! – Это уж он сказал нарочно громко, чтобы всех потрясти. – Почти на миллион – зелененьких! Запомни, Марья, перед тобою – Фёдор, из отряда «гомо»! Уникум! Образец! Ты на табличке почитай. Меня еще и в депутаты изберут, не сомневайся. ВОН где буду заседать – не шутки! Я тогда всем покажу!
– Да кто же за тебя проголосует?! – усомнилась Марья.
– Я от зоопарка стану депутатом. От павильона диких хищников. А надо – партию организую. Люди в меня верят, мне их чаянья понятны. Население заботой окружим, не пикнут. Так-то вот! А вы, детишки, не ревите! Все в мать… Прощайте.
– Ну, Фёдор, я к тебе завтра на работу пойду! – заголосила вдруг жена. – Ну, я тебе покажу! Профсоюз так дела не оставит! И директор…
– А я взносов не плачу, пора бы знать, – проникновенно сказал Иванов. – Вот разве только здесь, в хорошем месте, надо будет… Времечко покажет. И потом: я в клетке, дорогуша. Новый хищник. Благородный. Поняла? Пойди-ка – тронь!
Когда семья ни с чем в итоге удалилась и восторженные посетители все разошлись, Иванов сел срочно писать заявление – в дирекцию и профком зоопарка.
Он начал:
«На меня все смотрят, какой я есть. А я, рядовой труженик, должен всем им показывать, что у меня есть всё, как и у них. Что я не хуже, иначе нечего меня показывать. Поэтому прошу мне предоставить…»
Дальше шел на двадцати шести страницах список, что ему необходимо – пусть не завтра, но в самые ближайшие же времена.
Закончил Иванов заявку непреклонно:
«А с женою Марьей брак считаю глупым и ненужным. Мои духовные запросы с ней не совместимы. Алименты отрицаю: хищники не платят ничего. Где обещанная самка?
Рядовой гражданин Фёдор, из отряда “гомо”, семейства “ивановых”
Прошу немедля рассмотреть!»
И ведь знал, что не откажут. Рассмотрят – и хоть что-нибудь дадут.
Тюрьма народов
Никифор Подковыров по обыкновению проснулся рано и внимательно прислушался, не открывая глаз.
Если лежать вот так, зажмурясь, то все звуки, которыми полнился дом, становились особенно отчетливыми и словно выстраивались по ранжиру: этот – главный, на него необходимо сразу обратить внимание, а эти – пустяковые, их можно даже и не замечать пока что, время не приспело. Хотя скоро и они, наверняка, начнут зловредничать и отравлять существование…
Ну, что там слышно? Трубы хлюпают и булькают, но это ничего, еще терпимо. Голосит сливной бачок – так уж который год, пора бы и привыкнуть, главное, не развалился, держится, а остальное – ерунда. Весь пол прогнил, сифонит через щели в окнах, лоскутами кучерявятся обои – тоже не смертельно. Вот со стеной в углу – проблема. Там, у потолка, такая трещина!.. Ладонь просунуть можно. А недавно ведь была совсем тонюсенькая ниточка, не сразу разглядишь. М-да… как бы стенка не обрушилась. И ладно – днем, тогда хоть можно убежать, а если ночью, когда спишь, да кирпичом по голове?! И пикнуть не успеешь… Очень нехороший звук идет оттуда: эдак пакостно шуршит, скребется, будто кто-то затаился – только тяжко дышит…
Дом, понятно, старенький, лачуга, а не дом, но надо ж где-то жить, других хоро́м не предлагают. Как воздвигли этот барак давным-давно на городской окраине, так он последним на улице и остался. Дальше – ничего, дальше – чисто поле, огороженное темно-синим частоколом леса возле горизонта.
Все соседи правдами-неправдами отсюда выкарабкались, а вот Подковырову – не удалось. Застрял. Был, впрочем, до недавних пор дружок и закадычный собеседник из квартиры, что напротив, Феофан Жевякин, башковитый дядька, да и тот исчез – каким-то образом сумел на выборах по списочку партийному продраться в Думу, где и начал плодотворно возглавлять особый комитет по думским мироощущениям. Как пояснял Жевякин, комитет холуйский, но зато доходный. Тоже верно. Подковыров это понимал. Еще Жевякин заявил, прощаясь: ты, брат, не горюй, немножко потерпи, я тебя выдерну отсюда, дом снесем, и будет тебе новый. И – пропал. Оно естественно: хватает дел и без того.
Надежда, правда, оставалась на приятеля Андрюшку Срамолюбцева, который в журнале «Чудо и жизнь» возглавлял хозяйственную часть. Он тоже обещал помочь с квартирой. Но с ним вышел казус: только объявили, что стране необходим очередной душевный гимн, способный в каждом пробудить патриотическую спесь, так Срамолюбцев моментально тиснул у себя в журнале некие стишата собственного сочинения, где всё воспел, как есть, – потомкам в назидание. Куплетов было много, и Никифор Подковыров смог запомнить лишь начало:
Величаво застыла страна, Зарумянилось небо, светлея, И протяжная песнь чабана Раздается у стен мавзолея.Вроде и не бог весть что, однако же кому-то из завистников – в уютных кабинетах местного начальства – текст померещился коварным и тлетворным, экстремистским даже, или попросту формальная зацепочка была нужна, предлог для запланированной загодя разборки, и тогда, чтоб осадить строптивого поэта, в тихую редакцию нагрянули с проверкой. А уж результат был предсказуемым – нашли по хоз-финчасти кучу упущений, то бишь признаки циничного, как отмечалось в деле, воровства, и Срамолюбцев загремел на восемь лет. Новым начальником отдела стал свой, полезный, человек. Понятно: если б не дурацкий гимн, то и журить за воровство никто бы раньше времени не стал. А так… Тщеславие сгубило прыткого Андрюшку. Историческую перспективу ему подавай!..
И опять Никифор Подковыров оказался без малейших видов на пристойную квартиру. Больше помощи ждать было неоткуда. Завод, где он работал, за долги закрыли, а куда-либо еще устроиться не получалось – возраст аккурат шел к пенсионному, и всюду, где Никифор появлялся, на него смотрели, как на дурачка. В заначке оставалось, правда, малость денег, да на сколько хватит?!.
Каждый раз, просыпаясь и прислушиваясь к разным звукам в стареньком бараке, Подковыров неизменно возвращался к своим давним упованиям и только горестно вздыхал. Работы нет, жены нет, детей нет, денег кот наплакал, дом вот-вот развалится… Никчемная, по сути, жизнь. Даже и не жизнь, а какое-то гнилостное существование.
Вот и сегодня Подковыров тихо встал (ему казалось, что любой чрезмерный звук или неловкое движение внезапно могут обвалить весь дом), оделся и привычно выглянул за дверь – к стене снаружи был прибит обшарпанный почтовый ящик. Никаких газет или журналов Подковыров не выписывал уже давным-давно, однако ящик проверял исправно, потому что в самый неурочный час туда могли подкинуть то жировку, то уведомление о неуплате по неведомо откуда выросшей цене за свет и газ, то просто сообщение-предупреждение-напоминание о чем-либо таком поганом, отчего душа потом болела целый день. Могли, конечно, принести и письмецо – к примеру, от того же Срамолюбцева. Тут надо было сразу отвечать, поскольку, это Подковыров понимал, на зоне сплошь тоска и друга оставлять в беде никак нельзя, ему любое слово с воли – праздник.
Никифор малость постоял, всей грудью втягивая утренний осенний воздух, и привычно обозрел пейзаж, который открывался со двора: некошеное поле, речка, а за речкой – лес. Красиво, что и говорить. Назад, за свой барак, Никифор не любил смотреть – там понемногу подступали новые многоэтажные дома, где Подковырову, естественно, не жить. А коли так – чего же пялиться на чьи-то там хоромы?!.
Хитроумным ключиком он отомкнул замок и сдвинул донышко у ящика – ровно настолько, чтоб удостовериться: есть нынче почта или нет. В ладонь ему упал квадратный небольшой конверт из очень жесткой, рыжей, чуть пупырчатой бумаги. По диагонали, а не прямо, как положено, шла надпись исключительно красивым типографским шрифтом: «Лично – Подковырову Н.С.». Ни адреса, ни штемпелей почтовых – ничего. Лишь эта надпись… Что-то необычное почудилось Никифору в таком письме, и сердце поневоле часто застучало.
Он вернулся в дом и, чуть помешкав, старенькими ножницами вскрыл конверт. Внутри оказался сложенный вдвое белоснежный листок, а на нем тем же шрифтом было выведено: «Г-н Подковыров! Настоятельная просьба – нынче в полдень оставаться дома». Дальше значились число и год.
Это увесистое «г-н» отчего-то не понравилось ему. Хотя в былые времена писали и похлеще – «т-щ». И ничего. Ко всем так обращались.
«Ага, – сообразил Никифор, поглядев на календарик в наручных часах, – это как раз сегодня. Что же, подождем».
По правде, в полдень он и не намерен был куда-то уходить, но надпись словно излучала магнетическую силу, понуждая ход естественных событий принимать как нечто, чуть ли не ниспосланное свыше.
Подковыров позавтракал, включил старый черно-белый телевизор, упрямо показывавший только НТВ, и начал ждать. Вот тут и выяснилось, что включил совсем не зря: в урочный полдень именно с экрана в комнату шагнул престранный гость.
Как это получилось, Подковыров никогда не смог бы объяснить, но факт остался фактом: на секунду отвернувшись, чтоб взять новую пачку сигарет, Никифор вдруг услышал шум и в следующий миг увидел визитера – тот как раз вытягивал из экранной рамки вторую ногу в легкомысленно-балетной туфельке. Во всяком случае обувка была явно не по сезону.
Нервной скачущей походкой, часто перебирая тонкими, кривыми, как у манекенщиц, ножками, незнакомец проследовал к окну и там остановился. Одет он был в блекло-зеленый, будто вылинявший от обильных стирок полутренировочный костюм – полускафандр, слегка обсыпанный – то там, то здесь – искрящимися звездочками. Выражение лица имел немного туповатое, но в целом благородное, сродни тому, какое наблюдается по телевизору у разных губернаторов и депутатов. Видно, положительная личность.
– Подковыров? – строгим голосом спросил незваный гость.
– Ну, я… – признал Никифор.
«Мать честная, да никак пришелец!» – в тот же миг подумал он и от такого вывода вместо испуга ощутил прилив внезапной радости – всё развлечение в унылой жизни!..
– Х-м, я вижу, ты не удивлен, – заметил посетитель.
– Вроде… нет, – ответил Подковыров. – Мне дружбан мой – он сейчас на зоне срок мотает, а до этого в большом журнале по хозчасти заправлял – всегда указывал: не сомневайся, они есть! Не бойся их. Не навредят. Нам дадено друг другу больше насолить…
– Действительно, – кивнул пришелец. – Мы и вправду есть.
– Ну, и чего? – подбодрил Подковыров.
– Не суетись. Меня зовут Митюха, – с важностью представился пришелец.
– Митька, стало быть?!
– Нет! Это слово бранное и очень неприличное.
– И что же оно значит? – встрепенулся Подковыров.
– Не могу сказать, – замялся гость. – Ужасно неприличное. Такое вслух не говорят. Нельзя. А вот Митюха – исключительно солидно. Как бы титул.
– Ладно. Пусть Митюха будет. Один черт.
– Вот это славно. Ты – покладистый, и мы с тобой договоримся. – Гость счастливо улыбнулся.
– А о чем? – спросил Никифор.
– Обо всем! Затея грандиозная!
– Я понимаю… – согласился Подковыров – так, на всякий случай, чтоб Митюху не обидеть.
– Правда? – удивился тот. – Ну ты даешь! Выходит, не ошиблись мы с твоей сообразительностью.
– С этим – без проблем, – польщенный, крякнул Подковыров. – А письмо прислал кто?
– Мы. Так вроде бы солидней получалось. Убедительнее, что ли. Не из телевизора же на весь свет голосить: сиди и дожидайся в полдень!
– Оно верно. Вылезать из телевизора – порядок, а кричать – не надо. Не поймут. Не все, как я.
– Само собой. Вот потому тебя и выбрали.
– Куда?
– Да не куда, а для чего. Тут юбилейчик был – Начала Всех Времен, и мы устроили большую лотерею. Очень интересный выигрыш: один, но просто сказка!
– Я с государством в лотереи не играю, – отрубил Никифор.
– Ну, какое ж государство!.. – фыркнул с небрежением Митюха. – Бери выше!
– Выше? – удивился Подковыров. – Разве так бывает?
– Еще как! Ты, главное, запомни: мы – это Вселенский Собор Разумов. А в нем есть Лига Благодетелей. И все несчастные и обездоленные – под контролем. Им подарки делают. Кому – пожрать, кому – обновку, а кому – приятную дорогу на тот свет.
– Не понимаю… на тот свет… чего же тут приятного? – невольно возмутился Подковыров.
– Разные бывают пожелания, – вздохнул Митюха. – Одному – еще б родиться разик, а другому – и не появляться б никогда. Мы всё учитываем, все нюансы, и никто, поверь, не обижался.
– Ну, а я? – не выдержал Никифор.
– Вот теперь поговорим и о тебе. В дерьме живешь, не так ли?
– Если по большому счету…
– Да хоть по какому! Мысли всех рассудков во вселенной нам известны досконально. Мысли и желания… – Митюха огляделся. – Может быть, предложишь сесть? А то стоять обременительно… И дует от окна.
– И впрямь, – засуетился Подковыров. – Ножки слабенькие, я заметил сразу.
– Зато разум колоссален! – с недовольством возразил Митюха.
– Это уж тебе виднее, я не спорю. И садись, где хочешь. Стул есть, кресло… Правда, ветхонькое, но еще послужит. Ну, и?..
– Так об чем я? – уточнил Митюха, осторожно опускаясь в кресло.
– О желаниях…
– Ага. О мыслях и желаниях. Твой дом вот-вот развалится…
– К тому идет, – смиренно подтвердил Никифор. – Сколько раз сигналил, письма слал – всё бестолку. Другие вон – жируют, а мне – шиш.
– Я возмущен! – нахмурился Митюха.
– Толку-то?
– Нет, не скажи, – Митюха с важным видом распрямился в кресле. – Очень даже много толку. Твое горе, помноженное на мое негодование, в итоге принесло свои плоды. Я говорил про лотерею?
– Говорил.
– Так вот. Недавно сделали одно изобретение. Невероятное по перспективам и размаху. Чувствуешь?
– Пока что нет, – смятенно произнес Никифор.
– Вселенский умный дом! И каждому бездомному – по эдакому чуду. Раз и навсегда. Сечешь?
– А что это такое? Разве недостаточно обычного?
– Обычный никогда не будет до конца хорош. Ну, как ты не поймешь?! – Митюха вдруг заволновался, словно было нечто, исподволь смущавшее его. – Всегда ведь хочется иного, лучшего!..
– Что до меня, – заметил Подковыров, – то я буду рад и однокомнатной в хорошем доме. Разумеется, не где-нибудь в Зажопине, в районе новостроек, а в приличном месте. Чтобы рядом магазины были, скверы, и до центра три часа не ехать…
– Тебе только кажется, что этого довольно, – сокрушенно повздыхал Митюха. – А получишь всё, и через месяц уже – мало, разные нюансы неучтенные возникнут. Так всегда…
– Х-м, – призадумался Никифор. – Через месяц – вряд ли, хотя в принципе… Наверное, ты прав. Когда паршиво, быть бы живу. А потом…
– Вот именно! – Митюха до того воспрянул духом, что вскочил из кресла и на чуть дрожащих хлипких ножках принялся шагать по комнате. – Ты сам все объяснил. Поэтому – о сути. Новшество невероятное, как говорится, штучное изделие. Возможно, после доработают, размножат, пустят в серию… Пока же экземпляр – один.
– Мне больше и не надо, – скромно молвил Подковыров.
– Я не сомневаюсь! Но дослушай!.. В честь Большого взрыва – у Вселенной, понимаешь, дата круглая наметилась – мы провели совсем уж праздничную лотерею. Лига Благодетелей решила отыскать особенно несчастного и обездоленного во Вселенной и вручить ему наиглавнейший приз. Кидали жребий – десять триллионов триллионов раз. И вот я здесь!
– Да, я несчастен, – гордо подтвердил Никифор. – Даже и не знаю как. Вы молодцы. Мне мой дружбан, который срок мотает, говорил всегда: есть в мире справедливость! Только… где ж подарок?
– Погоди! Дай досказать, чтоб не было потом бессмысленных вопросов или жалоб. Значит, так. Тебе вручается необычайный дом. Таких ни у кого на свете больше нет.
– Усвоил. Дальше!
– С чем бы мне сравнить его – для ясности? – Митюха щелкнул пальцами и призадумался. – Ага. Скажу: фантасты о таком уже мечтали. Ты фантастику читаешь?
– Н-ну, – смутился Подковыров, – иногда. Жюль Верн, Беляев, Буратино…
– Это всё не то. Хайнлайн…
– Не знаю.
– Кржижановский…
– И его не знаю.
– Скверно. Был еще Житинский… Вот они как раз писали. О доме с громадным числом измерений. В принципе похоже. Хоть и не совсем. У нас – гораздо лучше.
– Я не сомневаюсь, – быстро произнес Никифор, вдруг заволновавшись, что ответами своими напугает и разочарует благодетеля.
– Да, у нас не просто расширение пространства, а вселенский, бесконечно умный дом, – негромко, но торжественно сказал Митюха. – Собственно, Вселенная и есть…
– Звездáм числа нет, бездне дна… – пробормотал Никифор.
– Что? – не понял гость.
– Да мой знакомец, депутат Жевякин, эдак говорит. Как надерется, так и говорит. Потом не помнит, правда, ничего…
– Он светлый человек? – с внезапною тревогой уточнил Митюха.
– Как сказать… Ворует помаленьку, но не вредный.
– Он несчастный?
– А они там все несчастные. Им вечно мало. Я их не жалею.
– Значит, этот отпадает, – облегченно покивал Митюха. – Может подождать.
– Конечно, может! Ну, а дальше? – Подковырову хотелось поскорей уйти от щекотливой темы. – Где он будет, этот дом? Большой он? Во дворе-то хоть поместится?
– Окстись! – Митюха выдержал трагическую паузу. – Какой там двор?! О чем ты? Я же говорю: вселенский дом! Со всеми причиндалами! Безмерно совершенный и разумный! Ты один им будешь обладать. Пока, наверное… – поспешно уточнил он.
– Ну, и что я буду делать с ним? Как буду жить?
– А очень просто. Всё – твое! Любое пожелание, любое устремление… Положим, ты захочешь путешествовать. Ведь любишь путешествовать?
– Не знаю, может быть, – пожал плечами Подковыров. – Были б деньги…
– Да они теперь и не понадобятся! Понимаешь? Открываешь дверь, и сразу – в путь.
– И далеко уйду?
– Хоть до границ Вселенной!
– Х-м, – пригорюнился Никифор. – Знакомая песня: границы у нас на замке… Ну, а… дальше?
– Вот дальше нельзя. Мироздание не позволяет. Ты прав: за границу – ни шагу.
– Ладно, – вздохнул Подковыров, – тут я потерплю, не привыкать. И сколько времени так можно путешествовать?
– А это уж зависит от того, куда ты направляешься. Желаешь – в прошлое…
– Ох ты! – невольно восхитился Подковыров.
– Я и говорю: сплошные чудеса. И в прошлое ты можешь углубиться на пятнадцать миллиардов лет.
– Всего-то?
– Ничего себе! Да разве мало?
– Вообще-то нет, – уклончиво ответил Подковыров. – Ну, а вдруг захочется еще?
– Нельзя. Там – сингулярность. Значит, стоп машина. Дальше дом не пустит.
– Жаль. Конечно, мне на эту сигуряльность наплевать, но все равно. А если в будущее? Тоже интересно ведь…
– Еще бы! Тут ты миллиардиков на двадцать сможешь отойти. Покуда во Вселенной не наступит тепловая смерть. Но это, ежели Вселенная открытая. А если все-таки границы существуют, то дойдешь до точки, где она начнет сжиматься, – и придется поворачивать оглобли. Дальше снова – ходу нет.
– Смотри-ка ты! – разочарованно сказал Никифор. – В прошлое не убежишь и в будущее – тоже. Не пойди туда, не повернись тут… Какая-то тюрьма народов получается!
– Да, батюшки, зачем тебе так далеко?!. – сердито закричал Митюха.
– А вот – хочется, – сварливо отозвался Подковыров. – Я всю жизнь, считай, провел здесь, во дворе своем. И если уж такая вдруг возможность появилась…
– Нет ее! – с тоскою простонал Митюха. – Как ты хочешь – нет!
– Вот то-то и оно. А ты наговорил… Вселенский дом, бескрайний, совершенный, умный…
– Это правда. Лучшего природа не придумала.
– Природа? Вы же сами сделали…
– Да, захотели сотворить по-своему, – вздохнул Митюха. – А получилось, как в природе. По законам мировым. Теперь, поди, не отличишь… В том и величие содеянного. И тебе, ничтожному, всё это предлагают!
– Не такое уж, выходит, и фуфло, – отметил Подковыров, – коль нашли меня и предлагают… Но, как говорил Жевякин, недоделочки меня не очень радуют…
– Какие недоделки, бог с тобой?! Законы существуют, вечные природные законы. Их никак не обойти.
– Природные! – сказал, зверея на глазах, Никифор. – Знамо дело. Их пытаться обходить – себе во вред. Зато уж наши сочиняют так, чтоб можно было за версту объехать. И других законов нам не надо. Это каждый знает. Ведь никто не любит кабалу…
Митюха горестно развел руками:
– Может, на Земле у вас и так, но то, что мы задумали и предлагаем – в принципе иное. Полная свобода, полный достаток, только – в некоторых рамках. Разве ты, Никифор Подковыров, бедный и несчастный, столь свободен в этой жизни?
Вероятно, целую минуту Подковыров размышлял, мучительно обсасывая фильтр незажженной сигареты.
– Ты, пожалуй, прав, – сказал он наконец. – Но я зато могу мечтать. О чем угодно и когда угодно. И плевать мне на вселенские законы. Там, в мечтах, ограничений нет совсем. Все правила – мои, и только я могу их изменять. И это никого не задевает. Вот в чем дело.
– А ведь дом – ничей. Пока, – напомнил вкрадчиво Митюха. – И владеть предложено тебе. Умнейший, совершенный дом. Прекрасней не бывает. Посмотри, в какой лачуге ты ютишься!
– Ну и что? Я в общем-то привык. Хотелось бы, конечно, что-нибудь получше…
– Так бери! Тебе дают!
– И после каждую минуту вспоминать: того нельзя, сюда нельзя, от сих до сих – запрещено?.. Всё круто, счастье льется через край. Да эдак спятишь через день!
– А здесь не спятишь?
– Постараюсь.
– Странный ты, однако, – произнес прокисшим голосом Митюха. – Я бы прямо здесь, сейчас, в один момент, преобразил твое пространство, весь твой двор, твою лачугу – и жируй, гуляй, живи, как бог! До самой смерти. Впрочем, если пожелаешь, то и смерти можно избежать – естественно, в пределах хронологии Вселенной. Будешь ездить взад-вперед – то в прошлое, то в будущее…
– А по сути-то – топтание на месте, – жлобски уточнил Никифор. – Разве это жизнь?!
Митюха подошел к столу, взял корочку сухого хлеба и с довольным видом прожевал. Никифор в свой черед открыл початую бутылку, вылил все, что оставалось со вчерашнего, в стакан и, крякнув, выпил.
– Хорошо!
– У всех свои критерии, – рассеянно признал Митюха. – Я не ожидал, что ты так повернешь…
– Я тоже, – неожиданно смутился Подковыров. – Думал: нос Жевякину утру. Не только депутатам счастье… Ну, а дом куда теперь? Без дела пропадет?
– Не пропадет, – махнул рукой Митюха. – Мы переиграем лотерею. Обездоленных, несчастных – много, и согласные всегда найдутся. Ведь не все же рассуждают так, как ты. Хозяин в доме будет, уж не сомневайся. Будет с толком управлять и жить…
Никифор криво усмехнулся:
– Чтоб несчастный с толком управлял… Не знаю… Что́ он понимает?! Только наломает дров.
– Да он от этого счастливым станет! Поумнеет и остепенится. И со временем…
– Во-во! Счастливые и пишут нам различные декреты. Им бы только воровать… Им бесконечности твоей пределы не нужны.
– Опять ты… Не пределы, но законы!
– Всё одно. Садись. Чего вскочил?
Митюха приосанился, придал лицу торжественное выражение и с придыханьем заявил:
– Нет, я не сяду. Я уйду. Ты не готов, и мне здесь делать больше нечего.
– Не то чтоб не готов, – поморщился Никифор, – но… Сам прикинь!
– Несчастных много, – повторил Митюха. – Честных, искренних несчастных, для которых каждый знак внимания – нежданный, удивительный подарок. Мы в беде их не оставим.
– В добрый час, – ответил вяло Подковыров.
– Отвернись! – скомандовал Митюха.
– А зачем?
– Так надо. Ты не должен видеть, как я буду уходить.
– Настолько страшно? – хмыкнул Подковыров. – Я же видел, как ты появился.
– Мы уходим по-другому. Так заведено.
– М-да, – покивал глубокомысленно Никифор, – каждый сходит с ума по-своему. Ну ладно, черт с тобой. Прощай?
– Прощай, – уверенно сказал Митюха. – Может, передумаешь?
– Нет. Мы ж договорились!
Подковыров отвернулся и, зачем-то мысленно считая до двух сотен, стал прислушиваться. Но со стороны окна не доносилось ни малейшего движения.
«Всё!» – наконец скомандовал себе Никифор и с тревогой оглянулся.
Никого. Митюха попросту исчез – беззвучно растворился в воздухе, как будто никогда здесь и не появлялся. Только скверный запах – словно из общественной уборной возле пункта по приему стеклотары – неожиданно поплыл по комнате…
«Проветрить надо, вон как насмердел!» – подумал Подковыров, распахнул дверь на крыльцо, немного задержался у порога и спустился по гнилым ступенькам.
Удивительное дело: угрызений совести он не испытывал. Да, собственно, и в чем он мог бы упрекнуть себя? Не захотел принять подарок? Так ведь это его право! Ну и что, что он несчастен?! Не любое подношение способно скрасить жизнь, нет, не любое.
Он оглянулся на свой дом. Лачуга, разумеется, вот-вот развалится, и перспектив на улучшенье – никаких. Зато, коль посмотреть в другую сторону… Какой простор, какая красота! Иди, куда захочешь, жизни недостаточно, чтоб до конца дойти, и небо синее над головой – такое беспредельное, такое чистое!.. И нет таких законов здесь, в земной юдоли, запрещающих идти, бежать, лететь – сколько душа попросит, и мечтать о бесконечном, вечном и разумном, у которого и впрямь не существует, ежели подумать, никаких пределов, кроме твоего стремления… Покуда жив, пределов нет.
Не то, что этот дом, куда пытался запихнуть его незваный благодетель. Да и было ли все наяву? Приперся, колдырь колдырем, как давешний сосед и депутат Жевякин, невесть что наобещал…
Возможно, он и совершенный, этот удивительный вселенский дом, но… как-то чересчур. Не для простого человека.
Негде разгуляться, вот в чем дело.
Истинно, тюрьма народов!..
Скверные истории про замечательных людей (хармсятина)
Часть 1
Про Гоголя
Раз просыпается утром Пушкин, а жена его, Наталия, еще не проснувшись до конца, шепчет, прижимаясь: «Ах, Пушкин, ты сегодня смотришься Гоголем!..»
* * *
Гоголь очень любил женщин, но стыдился своего носа. Раз танцевал он у царя на балу с графиней Орловской. Она его и спрашивает: «Что это вы, Гоголь, все носом верти́те?» Ничего не ответил ей Гоголь. Но с той поры на балы ходить перестал, начал ездить повсюду в коляске и сел писать про окаянный нос – чтоб заклеймить.
* * *
Когда Гоголь кончил «Кюхельгартена», у него ужасно разболелись зубы. Пошел он к Пушкину. «Ну как?» – спросил Гоголь, едва Пушкин посмотрел ему в рот. «Пиши, брат, прозу», – сказал Пушкин. С тех пор у Гоголя зубы не болели.
* * *
Гоголь никогда не мылся. «Фи!» – говорили собратья по перу, брезгливо морща нос. «Это от меня величием несет», – стыдливо пояснял им Гоголь. Был невероятно скромный и душевный человек. Писáть предпочитал в Европе, за границей.
* * *
В роду у Гоголя все по женской линии были с кривыми ногами. Поэтому Гоголь отрастил себе усы.
* * *
Гоголь с детства любил цыкать зубом. Пушкин от него был без ума. «Вот – талант на смену мне растет», – говаривал. И тоже – кэ-эк цыкнет зубом.
* * *
Очень любил Гоголь в коляске ездить. Иной раз в такую глушь заедет, что и выехать назад не может. Тогда Гоголь слезал с коляски в грязь и шел пешком. Отменно смелый был писатель. Царь его боялся.
* * *
Гоголь запоем читал «Пиковую даму» и знал ее всю наизусть. Он был отчаянный игрок и всегда ставил на нужные три карты. И постоянно на тройке подзалетал. «Эх, тройка! птица тройка, – в сердцах говаривал Гоголь, бросая карты об стол, – кто тебя выдумал?»
* * *
Однажды Гоголь ехал в своей коляске, а навстречу ему – пьяный Пушкин. «Эх, брат Пушкин!..» – сказал Гоголь, слез с коляски и пошел с поэтом рядом.
* * *
Чтоб заработать на поездки в тарантасе по Европе, Гоголь вздумал написать продолжение своей бессмертной пьесы «Ревизор». «А что, царю понравилось, – решил он, – говорил же давеча: “И мне досталось”. Так чего теперь?!..» «Ты, сударь мой, смотри, не озоруй, – предупредил царь, морщась в бакенбарды. – А не то ведь и тебе достанется». Гоголь был отважный человек, и это его ничуть не испугало. Но прежде чем продолжить смелую комедию, составил «Завещание». Тем дело и закончилось.
* * *
Гоголь очень уважал Лермонтова. И поэтому любил частенько приговаривать: «С таким-то – и стреляться одно удовольствие. Талант!»
* * *
Раз Гоголь, глядючи на реку, изумленно написал: «И какая птица долетит до середины Днепра?!». Хотел уж было здесь же и добавить: «А известно: только птичка гоголь». Но застеснялся и писать не стал. Любил загадывать загадки будущим читателям! Да и цензуры временами опасался…
* * *
Приехал Гоголь в Петербург, а там наводнение. Утопших – тьма. «Мёртвые души, мёртвые души!» – пришел в ужас писатель. А говорят, Пушкин сюжет подсказал… Как же!
* * *
Когда Гоголь кончил первый том «Мертвых душ», Белинский прочитал и закричал: «Какая потрясающая правда жизни! Беспощадный документ! Цензура не пропустит». Гоголь закручинился и подписал: «Поэма». «Так – пропустит?» «Так – пропустит», – подтвердил Белинский. Вечно пакостил великому сатирику. А после разные ругательные письма слал. А сам-то ведь ни строчечки путевой сочинить не мог. Все эти письма за него опять же Гоголь и писал. Но в эту тайну посвящен был только Лермонтов. Ну, с ним известно, что произошло. Вот так и развивалась русская литература. Черт-те что!
Про Толстого Льва
Граф Лев Николаевич Толстой всегда жил «не по лжи», а по средствам. Жил, как граф.
* * *
Лев Николаевич Толстой не любил Достоевского. «Эвон, бородищу отрастил – и думает, что, ежли так, то и писать теперь горазд. Моя-то будет познатней!» – не раз говаривал граф, с дворянским презрением сморкаясь в свою бороду.
* * *
У всем известного графа Льва Николаевича Толстого не было ни детства, ни отрочества, ни юности. Поэтому он их себе сочинил.
* * *
Граф, когда пахал, всегда думал. Иной раз так задумается, что вместе с сохой за письменный стол и сядет. Потом очень удивлялся. И много правил всё, что написал.
* * *
Сочиняя, граф любил болтать под столом ногами. Часами болтал. Жена его, Софья Андреевна, об этом знала и всю жизнь собиралась с ним об этом всерьез поговорить. А когда наконец-то собралась, граф ушел из дому навсегда. Вот какая тяжелая была доля русской женщины при самодержавии…
* * *
Лев Толстой ковырял в своих мыслях, как у себя в носу. Иной раз вытащит, посмотрит – и не понимает: то или не то. Вот так и сочинилось на досуге – «Много ли человеку надо?».
* * *
Летом граф с утра до вечера везде ходил босой. Жена его, Софья Андреевна, прятала от него сапоги, чтоб не сбежал в народ.
* * *
Лев Николаевич, когда ходил, постоянно путался в своей бороде. Отчего спотыкался и вечно падал на дворовых девок. Был очень плодовитый писатель.
* * *
Раз граф Толстой обпился квасу и чуть не помер. Потом объелся пшенной кашей и тоже чуть не помер. О грибах и разговора нет: травился десять раз. Поэтому жил очень-очень долго. Помнил, до чего противно умирать.
* * *
В детстве граф Лев Николаевич Толстой страдал запорами. Однажды матушка его о чем-то спросила, а он невнятно пробурчал в ответ. «Ты что-то сказал по-французски, мон ами?!» – воскликнула матушка. «Да нет, я пукаю», – сказал будущий гений земли русской.
* * *
Лев Толстой частенько думал: «Что́ бы доброе для бедного народа сделать?» Нынче Ясная Поляна – сплошь его потомки.
* * *
Гулял раз граф Толстой у себя в поместье, а навстречу ему – царь. «Граф?» – спрашивает царь. «Граф», – отвечает Толстой. «А почему ноги грязные?» «Потому что бо́сые», – дерзко ответил граф. Царь плюнул и уехал из Ясной Поляны. И больше туда не возвращался. Перестал понимать свое дворянство, которое загнивало всё сильней.
* * *
Граф Толстой как днем напакостит, так вечером-то в дневничок свой и запишет: «Лёвушка – плохой. Должо́н покаяться». И так – всю жизнь. На редкость целеустремленный человек. А сколько дневников после себя оставил!..
* * *
У графа Толстого на неприличном месте была бородавка. Жена его, Софья Андреевна, об этом знала и очень стеснялась появляться с ним в приличных местах.
* * *
У графа прохудились валенки, и он понес их чинить. «Ничего не выйдет, – сказал сапожник. – Совсем развалились». «Ну, тогда возьми себе», – сказал граф. Был самозабвенно щедрый человек.
* * *
Лев Толстой не выносил большевиков. Как увидит – бороду встопорщит, ножками затопает, плюется, матюгами так и сыплет, так и сыплет. «Какой матёрый человечище!» – уважительно заметил Ленин, наблюдая издали за ним.
* * *
Граф всегда ходил без штанов, зато в длинной рубахе – до пят. Отчего часто простужался, рвал от подола куски и сморкался в них. Но однажды взял да помер… Вот почему мы знаем про толстовку. А иначе извел бы всю, до подмышек.
Про Лермонтова
Лермонтов по ночам ужасно орал и громко пукал. Ни одна женщина не хотела с ним спать. Оттого поэт возненавидел царизм.
* * *
В юности Лермонтов недурно играл на фортепьянах. «А чего бы тебе, Лермонтов, оперу не сочинить?» – спросили его однажды. «Ни-ни, – возразил поэт. – А то скажут: мало ему гениальных стихов – еще и музыку гениальную пишет». Очень скромный был человек.
* * *
Лермонтов был ужасный бабник и часто лазал к дамам через забор. Один раз его сильно покусали собаки. «Погиб поэт!» – сказал про себя Лермонтов, но передумал и посвятил это Пушкину. А того и впрямь застрелили.
* * *
В жизни Лермонтов был очень некрасивый, отчего ужасно завидовал Гоголю, приговаривая: «Ведь страшо́н, как черт, но нос!.. С таким-то – хоть к царю на бал. И ведь, поди, бывал. Недаром царь обмолвился: “И мне досталось…”»
* * *
Лермонтов страшно завидовал Пушкину. И потому любил говаривать, что-де Пушкин, конечно, родился в сорочке, а зато он, Лермонтов, без штанов.
* * *
Лермонтов знал математику отлично. Однажды его спросили: «А сколько будет пятью пять?» «Никак не менее пяти», – ответил Лермонтов сразу. И был совершенно прав.
* * *
Лермонтов занятно развлекался, когда оставался один. Бывало, задвинет кресло в угол комнаты, усядется, зажжет свечу и нý ковыряет разные прыщи. Кто-то увидел и спросил: «Ты чего?» «Опять к стишатам потянуло», – уныло ответил поэт. Тогда его сослали на Кавказ.
* * *
Лермонтову всё было трын-трава. Его это угнетало.
* * *
Служа на Кавказе, Лермонтов любил пугать различных дам. Случается, придет к ним, расстегнет штаны – и стоит… Царь узнал об этом и велел Лермонтова в столицу не пускать, чтобы не было скандалу. Вот так самодержавие притесняло русскую интеллигенцию.
Про Тургенева
В юности Тургенев совершенно не знал русского языка. А жить в деревне середь мужиков и не знать – каково?! Поэтому он по сто раз в день писал в дневнике: «О, великий и могучий русский язык!..» Вот так и научился.
* * *
У Тургенева была громадная голова. И ни один картуз на нее не налезал. А с непокрытой головой зимой – никак. Вот почему Тургенев жил зимой в Париже.
* * *
Тургенев сызмальства хотел стать резвой птичкой, но – не получалось. «Что будем делать, друг Чайковский?» – спросил он у композитора Чайковского, который презирал Тургенева за большую голову. «А ты про это напиши», – сказал, чтоб отвязаться, композитор. Вот Тургенев взял да написал. «Гнездо» хотел назвать, а после вспомнил, из каких кровей-то сам, и приписал: «Дворянское». И что же? До того умаялся, что расхотелось резвой птичкой быть. Вот так и загнивало русское дворянство.
* * *
Раз в глухом лесу на Тургенева напали разбойники. «Я – Тургенев», – сказал им Тургенев. «Во, башку наел!» – обиделись разбойники и ничего не взяли. Тургенев не любил об этом вспоминать.
* * *
В детстве Тургенева мучили поносы. «Умный будет», – говорила нянька, воротя на сторону нос.
* * *
Стрелять Тургенев вовсе не умел, но обожал охоту. Мужики об этом знали и всегда дарили ему разные ненужные чучела. Бывало, столько навезут, что в доме и поворотиться негде. Женщины боялись заходить. «Охота пуще неволи», – шутил Тургенев. И, рыдая по родному дому, убывал в Париж.
* * *
Тургенев понимал всех-всех. И отцов понимал, и детей, и даже матерей. Вот только с точностью не мог понять: а им-то это – нужно?
* * *
У Тургенева, как и у известного всем Чехова, от рождения был маленький мохнатый хвостик, которым он всегда вилял при виде женщин. «Ах, мсье Тургенев, – удивлялась похотливая Жорж Санд, – и чем это вы всё в штанах шевелите? Экий вы проказник!» «Секрет, сударыня, секрет», – конфузясь, отвечал писатель. Ну, не мог же он сказать!.. Вот так и повелось потом: загадочная русская душа…
* * *
У Тургенева, как и у известного всем Чехова, от рождения был маленький мохнатый хвостик, которым он всегда вилял при виде женщин. Тургенева, понятно, это сильно угнетало. «Ермолай, да отстрели ты мне его! Ведь срам один!» – не выдержал он как-то. «Собирайтесь, барин, на охоту», – согласился Ермолай. Однако ж промахнулся – отстрелил совсем не то. Тургенев с горя сел писать завещание, но до того увлекся, что сочинил «Записки охотника». Так и выбился в люди. Что сталось с Ермолаем – неизвестно.
* * *
Тургенев ужасно любил приставать к композиторам. Как увидит, так сразу корчит всяческие рожи. Это композиторов, понятно, обижало. «Да уймись ты, наконец!» – однажды рассердился композитор Глинка. «А ты кто таков?» – задиристо спросил Тургенев. «Глинка». «А я думал, что какашка!» – засмеялся на всю улицу Тургенев. Так за ним с тех пор и повелось: большой писатель, мастер слова…
* * *
Сытно питаясь, Тургенев любил свой вечно голодный народ. А уж язык – в особенности. Так и говорил: «О, великий и могучий русский язык всегда голодного народа!» И уезжал в Париж.
Про Чехова
Чехов любил при посторонних называть свою жену шутливо: «Книппер-душка». Быстро-быстро говорил. Жена его была большая русская актриса школы МХТа, где всегда ценили юмор. Потому на людях называла его так: «Антошка мой чахоточный». И – знай себе хохочет, знай хохочет…
* * *
Чехов вечно кашлял – аж до крови. «Ты чего это, Антошка?» – удивлялись всевозможные друзья. «Смердит повсюду, задыхаюсь», – отвечал им Чехов. В воздухе пахло первой русской революцией…
* * *
Чехов, как куда придет, непременно выдавливал из себя по капле раба. Один раз так перестарался, что и умер молодым.
* * *
Раз Чехов идет по базару и вдруг слышит: «Ну ты, очки надел!..» «Это не очки, а пенсне», – мягко ответил Чехов и горько заплакал. Потому что всю свою жизнь мечтал иметь очки, чтоб с носу не спадали, да жена денег не давала. «Лучше дом в Ялте купи, чем глупостями заниматься», – объясняла. Чехов терпел-терпел – и купил. Но жена его, Книппер-Чехова, ехать в Ялту отказалась: больно от столицы далеко. И денег на очки не дала. Так в пенсне и помер. Исключительно культурная была семья.
* * *
Один раз Чехова спросили: «А чего это вы с женой детишками не обзаведетесь?» «Нет, – ответил Чехов, – совершенно невозможно. Их потом старый граф Толстой учить начнет. А переучивать – какой дурак возьмется? Вот и пусть-ка граф кусает локти, что я без детей». Он графа ненавидел. Вообще дворян не выносил. В быту был страшно нудный человек.
* * *
Пришел Чехов на премьеру своей пьесы, а в зале и на сцене – ни души. Вот так и просидел весь вечер, ничего не понимая. Только после объяснили, что театр давно уехал на гастроли.
* * *
Раз вышел Чехов прогуляться совершенно голый. «Ты что, спятил?!» – завопил городовой. «В человеке всё должно быть прекрасно», – возразил Чехов. И помер от чахотки. Очень чутко реагировал на всякую неправду.
* * *
У Чехова от рождения был маленький мохнатый хвостик. Чехов очень его стеснялся и потому всегда носил пенсне.
* * *
Чехов грамоту знал плохо. О нем говорили: «Юморист!..»
* * *
Очень любил Чехов маленьких детей. Иной раз соберет вокруг себя нищих да сироток, глядит на них, бедненьких, и плачет. А потом вытрет слезы да как крикнет: «Геть отседа, остолопы, вот я вас всех!..» И домой уйдет. Переживал, что нет своих. А то бы и своих – вот так…
* * *
Чехов, когда мылся, всегда громко пел. А Станиславский нарочно приходил под окна его дома и на всю улицу кричал: «Не верю!». Иной раз забудется и эдак-то – до вечера кричит…
* * *
Чехов писал исключительно быстро. А потом удивлялся: откуда что взялось? Раз Станиславский увидал и говорит: «Не верю!» Чехов плюнул и ушел. Невероятно интересно жил. И всё записывал, записывал – огромный реалист.
* * *
Раз приехал Чехов в МХТ, а там – пожар. В другой раз приехал, а там – наводнение. «Вот черт, – подумал Чехов, – вечно этот Станиславский со своей системой!»
* * *
Чехов никого на свете не боялся. Зная, что так не бывает, он составил длинный список, чтоб не ошибиться, если все-таки вдруг испугается.
* * *
Раз заходит Чехов в кабак – впечатлений поднабраться. Глядит – Пушкин! «Александр Сергеич, ожил?!» «Ну, ожил…» «А чего такой грустный?» «Больно много ты пишешь», – огрызнулся Пушкин и ушел.
* * *
Чехов всегда смеялся сквозь слезы. Жена его за это била.
* * *
Чехов ужасно любил ковырять в носу. Бывало, так заковыряется, что обо всем забудет. Раз на премьере своей пьесы эдак вот увлекся и не заметил, что на него из ложи глядит царь. Так весь спектакль царь на Чехова и просмотрел. Был потрясен невероятной правдой жизни. Пьесу, впрочем, не запомнил. Одно слово: душегуб.
Про Маяковского
Маяковский с детства любил Осю Брика. А когда узнал, что у того есть Лиля – полюбил вдвойне.
* * *
Маяковский никогда не бросал слов на ветер. Он их рифмовал.
* * *
Маяковский очень хотел понравиться царю. Для этого он надел желтую кофту и стал гулять перед Зимним дворцом. Царь поглядел в окно – и обомлел. Царица поглядела в окно – и тоже обомлела. И детки их обомлели, и все слуги. Только один человек прошел мимо и не обратил внимания. Это был Ленин. Он и потом не понимал стихов поэта.
* * *
Раз в месяц Маяковский мылся в бане. Помывшись, он надевал чистую одежду, а в грязной, вывернув ее наизнанку, начинал давить клопов. Потом написал об этом пьесы. Так их и назвал – «Клоп» да «Баня». Знал, чем порадовать вождей.
* * *
Маяковский как-то написал: «Я себя под Сталиным чищу». «Неужели, товарищ Маяковский, с меня на вас говно летит?» – лукаво прищурился лучший друг советских поэтов. Маяковский испугался и вместо Сталина везде вписал: «Ленин». «Я всегда верил в ваш талант, – хмыкнув в усы, с удовлетворением заметил вождь. – Думаю, следует добавить: Ленин и теперь живее всех живых. Поэтому чистки – в санитарных целях – обществу необходимы. Наш опрятный народ это правильно поймет».
* * *
Маяковский любил ходить на медицинский пляж и смотреть на голых дам. Потом шел к себе домой и писал поэму «Хорошо!». Долго писал.
* * *
Маяковский терпеть не мог Айседору Дункан. За что в душе себя всё время презирал.
* * *
Душа у Маяковского была ранимая и нежная. Поэтому он всем хамил.
* * *
Маяковский всегда писал лесенкой. Однажды его спросили: «Почему?» «На мавзолей похоже, – ответил поэт. – К вечному зовет». Вот так и нарывался на скандал!.. Вечность ему подавай!..
* * *
Маяковский любил мечтать. Бывало, встанет где-нибудь на людном перекрестке и нý давай громко рассуждать: «Вот если бы Политехнический снести… Или Дом на Лубянке… Или Кремль вместе с мавзолеем… А лучше – вообще всё к чертям снести. Ведь какая чистая получилась бы столица!»
* * *
Маяковский очень хотел зарифмовать «Войну и мир» Толстого. Даже стишок для пробы написал – «Война и мiр». И тут вдруг нате – увлекся Барковым. Но того нужно прозой перекладывать, а в прозе поэт был не силен. Уж так он горевал, так горевал, что выбил все зубы Осе Брику. Потом, правда, извинился. Отходчивый был.
* * *
Маяковский боялся, что Есенин застрелится, а Есенин боялся, что Маяковский повесится. Не угадали… А ещё говорят: поэты – как пророки!..
* * *
«Вот объясните мне, товарищ Маяковский, – сказал однажды Сталин, – почему так получается: креститель Руси – Владимир, вождь революции – Владимир, великий пролетарский поэт – Владимир, а лучший друг и учитель всего советского народа – Иосиф Виссарионович? Почему?» «Вас тоже когда-нибудь Владимиром назовут», – мрачно пошутил Маяковский. И – пошел стреляться.
Про Горького
Горькому приснилось, что он – буревестник. «Я теперь буревестник! – похвастал он как-то Леониду Андрееву. – Парю черт знает где!» «Так что ж, выходит, остальные все – на дне?» – обиделся Андреев. А Горький-то название возьми да слямзи. Больше хвастаться не приходил. Ужасно гордый становился, как сворует. И – бегом на Капри.
* * *
Горький очень уважал Ленина. Вот раз приходит к нему, а тот давай дразниться: «Пешка, пешка!» «Во-первых, я Горький, – обиделся Горький, – а во-вторых, я все-таки Пéшков!» «Нет, пешка!» «Сам ты лысый черт», – сказал Горький и хлопнул дверью. Потом, уже на Капри, долго мучился: зачем в тот раз к вождю зашел?..
* * *
Горький женщин уважал настолько, что даже жениться на них боялся. Так в любовницах всю жизнь и продержал. Высокой целомудренности человек.
* * *
Раз Горький и Шаляпин взялись играть в прятки. И так ловко спрятались, что никак не могли найти друг друга. Потом только выяснилось, что один – в Америке, а другой – на Капри. Вот какая большая была страна Россия!
* * *
В молодости Горький был влюблен в Крупскую. Но только перед самой своей смертью по секрету сообщил ей об этом. «Ах, – строго воскликнула Крупская, – это ужасно! Больше никому не говорите! Ведь я всегда любила Сталина. А он мне: блядь да блядь…» «Как видно, Ильича хотел порадовать», – зло огрызнулся Горький, умирая. Так потом и повелось: инженер человеческих душ…
* * *
Горького в детстве ужасно пороли. Тогда он удирал из дому прямо без штанов и бежал туда, где свадьба. «Ой, как горько, ой, как горько!» – жаловался он сквозь слезы молодым и показывал им свою поротую задницу. К этому привыкли, и люди издали кричали: «Вон, вон – горький наш идет!» Ну, так и повелось: горький да горький… Даже штаны спускать не приходилось – узнавали в лицо.
* * *
Горький всю жизнь хотел быть глупым, чтоб не очень выделяться. Оттого любил говаривать: «Весь ум мой в рост пошел». На него за глаза пальцем показывали и смеялись: «Чучело, писатель!..» «Нет, пешка, нет, пешка», – возражал им Ленин. Всё на свете понимал.
* * *
Горький написал книгу о Ленине. «Экая пакость, – сказал ему писатель Алексей Толстой, по слухам – русский граф. – Если бы Ленин вдруг прочел… Как хорошо, что он в мавзолее! А то бы в гробу сейчас перевернулся!» «Так ведь – и в мавзолее можно…» – не врубился зачинатель пролетарской прозы, мыслью уносясь на милый сердцу остров Капри…
* * *
Ленин мечтал сманить Горького назад в Россию и сулил ему златые горы. Пролетарский писатель остался неподкупен. Тогда Сталин предложил бесплатную поездку на стройку Беломорканала. Тут уж Горький устоять не смог – немедля прибыл. Обожал глядеть на разных там забитых и несчастных – хлебом не корми. И так ему понравилось, что и на Капри возвращаться передумал. «У этого народа удивительное завтра!» – приговаривал. И плакал, как всегда.
* * *
Раз приехал Горький в Ясную Поляну. «Что это у вас вся борода в репьях? – говорит он графу. – Может, вы бородою двор метете?» «А у самого-то – сопли на усах, сопли на усах!» – рассердился Лев Толстой. «Это не сопли – это просто матерное молоко на усах не обсохло», – объяснил шутливо буревестник революции. «Вот и иди ты к своей матери!» – затопал босыми ногами гений земли русской. «И откуда он узнал, что я пишу роман “Мать”? Неведомо!» – вспоминал впоследствии Горький. И – плакал, как всегда.
* * *
Горькому всегда везло. «Вот беда!» – сокрушался зачинатель пролетарской прозы.
* * *
Горький вечно завидовал басу Шаляпина. «Эх, – приговаривал он, – и ростом я вышел, и талантищем, мне бы еще его голосино!» А вот что делать с таким голосом, он и не знал…
* * *
Раз подцепил Горький триппер. Болезнь, конечно, неказистая, но – злая. Пошел к Ленину. А тот только что уехал в свой шалаш. «Да, видно, не судьба», – подумал Горький и показал триппер Крупской. Та позвала Фотиеву, Фотиева – Сталина, а тот уж – всё Политбюро. «Это триппер, – говорит Троцкий. – Надобно лечить». «А я хотел Ленину показать», – возражает Горький. «Ленин сейчас в шалаше и, наверное, спит, – отвечает Свердлов. – Будить нельзя». Так Горький и уехал на Капри. А когда, наконец, опять собрался Ленину свой триппер показать – вождь умер. Что поделаешь, пришлось на этот раз лечить. И Троцкий оказался прав. Вот это Горький никогда не мог ему простить. Всегда завидовал сметливости еврейского ума. А папуасов, между прочим, не любил. И очень горевал.
* * *
Горький вечно спорил с Лениным по разным пустякам. «Мелкая ты душонка, пешка», – пожурил однажды Ленин. «Мелкая не мелкая, а на Капри-то – за чей счет езжу?» – ухмыльнулся Горький.
* * *
На Капри Горький как придет в кабак, так мигом подсядет за столик к кому-нибудь – и давай вычищать ногти прямо в сахарницу. «Как не стыдно вам?! – не удержался кто-то. – Это ж сахар!» «А это – грязь из-под ногтей! – ответил зачинатель пролетарской прозы. – Тоже, знаете, не самое говно». И ничего не возразишь…
* * *
Раз померился Горький со Сталиным усами – у кого больше. Вскоре пролетарского писателя не стало…
Про Карла Маркса
Карл Маркс с детства был невероятно волосат, отчего не мог ни вымыться, ни причесаться толком. Поэтому всегда отвратительно смердел. Когда он выходил на улицу, люди зажимали носы и в страхе убегали. А Маркс громко хохотал и кричал им вдогонку: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!»
* * *
Раз Карл Маркс у себя на именинах крепко перепил, после чего по ночам его начали мучить кошмары. Бывало, вскочит в постели, бородой трясет, ручонками сучит впотьмах и дурным голосом кричит: «Ленин, Ленин, чур меня! Вон там, в углу – Ленин стоит. Как живой…» А что это такое или кто такой, и сам не знал. Пришло на ум дурацкое словечко, и не отвязаться от него. Весь дом, бедняга, взбаламутит – хоть святых выноси. Понятно, супруга его, Женни, тоже Маркс, не выдержала пытки и пожаловалась Энгельсу: мол, так и так. «Это белая горячка, я подозреваю, – говорит ей Фридрих. – Надо срочно звать врача. А то помрет – и никакого “Капиталу” нам не будет». Врач пришел, понюхал воздух и велел поставить Марксу сто пиявок – чтобы уж наверняка. «Ленинские кровососы, ленинские кровососы, – пуще прежнего вопит Маркс. – Узнаю вас!» Дня через четыре ему малость полегчало, и кошмары перестали мучить. Только вот при непонятном слове «Ленин» с той поры до самой смерти вздрагивал. Уж так его пиявки закусали! А кто Ленина придумал?..
* * *
Карлу Марксу, когда он спал, всегда в рот лезла борода, отчего он задыхался, начинал плеваться и произносил крамольные слова. «Да сбрей же ты ее, в конце концов! – сказала Женни, у которой, как известно, в детстве борода росла неважно. – Сам подумай». «Нет, – ответил Маркс, – ум – хорошо, а с бородой солидней. Без нее меня потомки не узнáют». И по-своему был прав.
* * *
Маркс всегда клянчил деньги у Энгельса. «Что ты, как маленький, просишь да просишь?! – не выдержал однажды Фридрих. – Разживись хоть каким-нибудь начальным капитальцем – и не будет проблем!» Маркс тут же сел и сочинил свой известный трактат. «Вот, – говорит, – уж кáк сумел». «Тоже мне, денежку нарисовал! – огрызнулся Энгельс. – Да с этой писаниной по миру пойдешь!» Недальновидный был политик. Деньги, впрочем, снова дал. Вот так оба и презирали дикий капитализм.
Часть 2
Про Ленина
Детство
1
– Мамочка, мамочка, я теперь знаю, кем буду, когда вырасту!
– Ну и кем же, интересно? Ты не должен от меня таиться, Вовочка.
– Я стану революционером!
– Всё-то тебе, глупому, неймется… Погоди! Еще брат Саша не пристроен!..
2
– Сашенька, что ты такой грустный?
– Да вот, всё думаю: неужели и я буду такой подлый, как Володя? Неужели, мама?!
– Ах, не переживай! Всё образуется. Тебя повесят.
3
– Смотри, Вовочка, время нынче опасное, никуда поздно из дома не уходи.
– А как же Саша? Ему можно, а мне – нет? Почему?
– Он уже большой и умный. Он свою дорогу знает. Мы с папенькой спокойны за него.
4
Старший брат Александр частенько тайком приводил домой разных девок. Его сестра подглядывала в замочную скважину и после ябедничала Володе. «Нет, мы пойдем другой дорогой», – говорил будущий вождь мирового пролетариата и тискал под лестницей свою сестру.
5
В детстве Ленин был страшным лгуном. «Горбатого могила исправит», – мрачно шутил отец. «Нет, я пойду другим путем», – возражал Володя. Как в воду глядел: угодил в мавзолей.
6
– Мамочка, мамочка!
– Ну, что тебе?
– Братика Сашу повесили!
– Опять за тебя, Вовочка, старшие должны отвечать! Что теперь ты натворил, подлец?
7
Маленький Володя, когда ходил, всегда спотыкался и головкой об пол – тюк. Потом долго сердился и всё приговаривал: «Нет, мы пойдем другим путем: всю царскую семью под корень вырежем. А то – мараться из-за одного царя, висеть потом… Архипротивно!» Встанет и опять головкой – тюк. Вот так и рос.
8
Папаша Ульянов был невероятно жаден. Когда Александра повесили, он, погоревав, сказал: «Ну вот, старшенький определился. Одним ртом меньше. Мать, давай теперь Володьку в люди продвигать. На Митьку-то надежды нет: совсем дурак. Пусть дома остается. Ну, а Сашка просто молодец! Не захотел обузой быть…»
9
Папаша Ульянов только перед самой своей смертью вспомнил, что всю жизнь был совершенный импотент. «М-да… и к чему я это вспомнил?» – удивлялся он.
10
– Мамочка, мамочка, я сегодня в школе пятерку по арифметике получил!
– Ну вот и молодец.
– Но я еще пятерку и по чистописанью получил!
– Я слышу, слышу.
– Мамочка, но у меня еще сегодня и по пению пятерка!
– Вот паршивец! Брата Сашу только что в тюрьме повесили, а он тут, понимаете, поет!
11
– Мамочка, мамочка, когда я вырасту, я повешу царя!
– Повесить – фу, как мерзко! Лучше расстрелять. Добрее надо быть, добрее!
12
– Мамочка, мамочка, это правда, что у нас все в доме – идиоты?
– Кто тебе сказал такое?
– Да в гимназии ребята говорят.
– А кто конкретно?
– Сашка Керенский…
– Ну, этот!.. Ты не слушай их, Володенька. Конечно, Митя с Аней глуповаты… Сашу вот на днях повесили, с него теперь и взятки гладки. Мы с твоим отцом уже одной ногой в могиле – нас все эти вещи не волнуют. Ну, а что касается тебя, Володенька… Ты так всем и скажи: если я – идиот, то претензий ко мне никаких не имейте. А уж я вам такое устрою, такое устрою!.. Вот тогда и поглядим.
13
Будущий вождь мирового пролетариата в детстве очень любил бить посуду. Схватит чашку – и об пол. Схватит тарелку – и об пол. Его старший брат Саша, как увидит такое, мигом разозлится и давай драть Володю за волосы, приговаривая: «Мал еще чужое-то губить!» Вскорости Володя облысел. Таким его и запомнило все прогрессивное человечество.
14
В детстве Ленин не любил мучить животных. Он их сразу убивал.
Молодость
15
Ильич всегда плохо помнил в лицо своих родителей. Бывало, выскочит из комнаты по каким-нибудь революционным делам, да и столкнется ненароком с отдыхающим отцом.
– Ты кто таков? – строго спросит Володя.
– Да твой папинька. Неужто не признал? – удивится отец.
– Папинька-шмапинька! Тоже мне, штаны надел заместо юбки – и гуляет, понимаешь!.. – строго возразит Володя и уйдет назад к себе, забыв, зачем и выходил.
16
– Мама, дай мне денег, я поеду в Женеву.
– Кутить?
– Нет, революцию готовить.
– Ну, это все едино – революция, рулетка… Годы молодые, деньги так и свищут. Господи, когда ж ты выиграешь, наконец, по крупному?!
– Если выиграю – денег не отдам.
– Я знаю, Вовочка. Ты с детства был кристально честный мальчик. Зря отец тебя порол…
17
В молодые годы будущий Ильич, по дерзости ума, совсем не уважал своего отца, заслуженного дворянина, и частенько подтрунивал над ним.
Бывало, перед сном подкрадется к нему незаметно – и скажет:
– Нет, не отец ты мне!
– А кто ж тогда отец? – изумится папенька и отчего-то пугливо взглянет по сторонам.
– Великий Карл Маркс – вот настоящий мой отец! Запомни навсегда!
– Да что же ты такое говоришь?! – вконец расстроится папенька и затем всю ночь от огорчения не спит.
Вот так Ильич и свел отца в могилу раньше срока.
А потом всё горевал и клялся страшными словами отомстить царизму.
Рос беспощадным, искренним борцом за справедливость.
18
– Мама, я хочу жениться.
– На ком же, Володя?
– На Надюше Крупской.
– Странно, никогда и не слыхала о такой…
– Да что ты, мамочка, ее пол Петербурга знает!
– Ах, Володенька, горжусь тобой – какой ты благородный мальчик! Хочешь, чтоб о ней узнала вся Россия… Ладно уж, женись! Но только, чтобы Митя не узнал. А то ведь – иззавидуется, приставать начнет…
– Пускай. Я с него деньги буду брать. Партийная-то касса нынче оскудела…
19
– Мама, мне мои партийные товарищи велят партийной кличкой называться.
– Как собачка?
– Мама, что ты говоришь такое! Это архиважно – для всемирной революции!
– Ну что же, дело хорошее, сынок. Ведь ты у нас – вождь марксистского кружка. Кличка нужна. Если где опростоволоситесь, хоть нам с отцом за фамилию не придется краснеть. И так один уже висит…
– Мамочка, да папы ведь давно на свете нет! Неужто позабыла?
– Ах, боже мой! А что же Митя-то твердит: вот погоди, мол, я папе пожалуюсь?..
– Митя – глупый, ничего не помнит. Нам такие в партии нужны. Но клички партийной я давать ему не буду. Он и так вас с папой никогда не осрамит… И, кстати, как там папа?
Зрелые годы
20
Владимиру Ильичу уже перед самой революцией, когда он сделался общепризнанным вождем, крестьяне, погромив, как он и научал, помещичью усадьбу, подарили – в знак признательности и глубокого уважения – золотой ночной горшок.
– Прекрасно! – сказал Ильич, беря горшок за ручку. – Тут на килограмм потянет. Просто превосходно! Вот загоню его, накуплю ружей – такую кашу заварю!.. Как раз чуть-чуть и не хватало… А уж я декретец вам подкину – архизамечательный! Надюша, угости товарищей сухариком. Там где-то был в буфете – мышки не догрызли…
21
Ленин, спасаясь от преследования полиции, бежал по улице. Он увидал маленькую лавчонку барахольщика еврея и заскочил в нее – как раз вовремя, и полиция, ничего не подозревая, поспешила дальше.
– Э-э… – сказал старый еврей, видно, что-то смекнув. – Ты – еврей?
– Нет, я татарка, – не смутился Ильич, норовя забиться в угол.
– Так почему же с бородой?
– А я… гермафродит, – соврал вождь революции.
– Гермафродитка? – ужаснулся хозяин лавки. – Зараза? Вон отсюда! Вон!
Так Ильич благодаря находчивости и умелой конспирации избежал опасности.
22
Владимир Ильич сидел в туалете, когда его застукала царская охранка.
Бежать было некуда. И тогда Ильич моментально принял единственно правильное решение.
Он уперся руками в колени, а голову опустил в толчок и в таком положении застыл.
Прошло довольно много времени. Полиция начала волноваться. Городовой скомандовал: «Давай!»
Двое дюжих солдат взломали дверь кабинки и увидали вышеописанную картину.
«Тух-тух-тух», – стрекотал Ильич, топоча ногами по кафельному полу.
На солдат он даже не взглянул.
– Эх, – махнули рукой полицейские, – совсем рехнулся. Такой больше не опасен.
И с чувством выполненного долга пошли восвояси, потеряв к вождю пролетариата всякий интерес.
И вот тут Ильич сделал ноги.
23
– Владимир Ильич, – задушевно сказал Свердлов, – вот революцию совершили – надо бы обмыть.
– Тс-с, чтоб Наденька не услыхала! А то она страсть как ругается, когда я пью без нее.
24 (1-я версия)
Каплан вытащила наган и пальнула в Ленина.
– Ах, Фанька, Фанька, – сказал Ильич, без силы падая на землю. – Сука ты, змея подколодная! Мало, что ль, я тебе алиментов платил?!
25 (2-я версия)
Ленин всегда был под каблуком у своей жены, и это его раздражало. Раз поехал Ильич с Надеждой Константиновной Крупской в открытом автомобиле – свежим воздухом подышать и на всякие столичные красоты полюбоваться. Вдруг видят: у проходной завода Михельсона проститутка стоит.
– Эй, – пригласил Ильич, – давай садись к нам, вместе кататься будем!
– Как ты можешь?! – возмутилась Крупская. – Это же черт знает кто! Ну-ка, немедленно гони ее отсюда!
Делать нечего: вылез Ленин из машины, руками машет, ножками об землю топает и зверски так, очень человечно, как только он один умел, кричит:
– Ты, шлюха архинесознательная, где стоишь?! На этом месте революционные рабочие хотят наш новый мир построить, а ты отвлекаешь?! История тебе не простит! Кыш пошла!
Тут проститутка вынула наган, да кэ-эк пальнула в Ленина, чтоб криками своими не пугал клиентов.
Так в историю и влипла – под именем Фаньки Каплан.
А клиенты всё равно поразбежались. Никакого постоянства. Вот что самое обидное!..
26
– Владимир Ильич, – сказал Свердлов, – тут письмо пришло от кайзера Вильгельма.
– Просится в партию большевиков?
– Да нет, просит денежки, что дал на революцию, вернуть. И про какие-то проценты пишет.
Ленин придвинул к себе письмо и, даже не читая, сверху накарябал: «Расстрелять!»
Это у него шутка была такая, понятная только соратникам по партии. Те всегда потом долго смеялись. Уж кто как умел…
Тут Мирбаха, германского шпиона и посла, на следующий день и пристрелили.
«Архистранно, – удивлялся потом Ленин, – ему-то я как будто и не должен ничего…»
27
Ленин шел по улице и случайно толкнул пьяного. Тот мигом озверел и обматерил Ильича.
– Правильно говоришь, – сказал вождь революции. – Доходчиво говоришь. Прекрасная манера рассуждать! Вся тактика революции – в трех словах. А мы-то чешем языком на съездах!.. Как звать?
– Придворов. Демьян.
– Денег нету?
– Да откуда?!
– Значит, бедный… Очень бедный… Молодец! Стихи писать умеешь?
– Нет.
– Тогда пошли со мной. Товарищи по партии научат. Нам нужны свои поэты – пролетарские, доходчивые.
Ленин с детства презирал буржуйскую культуру.
28
Ленин – в Разливе, лежит в шалаше.
– Эх, – размышляет Ильич, – бабоньку б сейчас, меньшевичку. Я б с ней такую мощную идейную борьбу устроил – и на обе лопатки!..
29
– Володя, революционные ходоки опять пришли. Ну, прямо наказание – с утра до ночи, жизни никакой! Воняют, вшей с собой несут!..
– Вот что, Надюша, я пока тут с кем-нибудь из них чуток поговорю, а ты других-то уж – уважь, не осрамись. И не стесняйся, как в прошедший раз, бери всё, чем заплатят. Объясняй: отечество в нужде.
30
– Сергей Миронович, вы любите стриптиз?
– Ну, что вы, Владимир Ильич!
– А зря! Прекрасно развивает воображение. В революции оно просто необходимо!
31
«Вчера я так кутнул, так кутнул, что даже книжку не смог дописать. Успел только Апрельские тезисы нацарапать. О чем там – хоть убей, не помню. Утром еле прочитал. А они все – вот сволочной народ! – ведь видели же: плохо человеку, надо б подлечить, ну, хоть бы стопочку какую поднесли… Так нет – стояли, рты разинув. Тезисы!.. В другой раз черта с два полезу выступать. Пусть Джугашвили пляшет им лезгинку. Тоже тезисами можно обозвать».
32
Ленин всегда был прав. Он на это давно махнул рукой…
33
На левом заднем крыле нового автомобиля Ленина кто-то крупно процарапал неприличное слово.
– Феликс Эдмундович, срам какой! Что же вы? – спросил Ильич.
– Вся чека сбилась с ног, – смутился Дзержинский. – Никак не найдем.
– А я знаю: это – Троцкий. Пригласить его сюда!
Явился Троцкий.
– Что же ты, батенька, такие неприличные слова-то пишешь? – спросил его по-дружески Ленин. – На левом-то крыле автомобиля, на виду у всех!
– Это не я. Это – эсеры.
– Эх-эх-эх… – вздохнул Ленин и сел писать книгу «Детская болезнь “левизны” в коммунизме».
34
К Ленину в гости заехал Уэллс.
– Владимир Ильич! – воскликнул он трагически. – Россия-то – во мгле!
– Правильно. Мы сами дыму поднапустили.
– Так ведь не рассеется мгла никогда!
– И прекрасно! Мы, батенька, стыдливый народ.
35
– Владимир Ильич, – сказала Фотиева, – скоро революция начнётся – вам бы подлечиться надо.
– Ты слышишь, Надюша? Ведь это ты мне каждый раз советовала: Институт благородных девиц – там безопаснее всего… А что в итоге? Мне теперь лечиться надо?! Я как чувствовал, как знал!..
36
– Владимир Ильич, – волнуясь, сказал Дзержинский, – совсем плохо дело: в стране голод.
– Надо же!..
– Владимир Ильич, в стране эпидемии.
– Надо же…
– Владимир Ильич, на вас вся надежда!
– Феликс Эдмундович, только честно скажите: мой шалаш в Разливе всё ещё стоит?
37
– Владимир Ильич, – в другой раз сказал Дзержинский, – кругом только и говорят: пока народ мрёт, вы уже построили для себя коммунизм.
– Так пошлите их всех в жопу и объявите им, что это – правда!
– Но, Владимир Ильич, люди не поймут…
– Им и не нужно понимать. Им нужен пример, наглядная агитация. Так вот он – я! Самых умных – расстреляйте. А глупые будут довольны. Для них ведь и живем!..
38
Когда в России сделалось особо скверно, Ленин отправил Троцкого в город Брест и строго-настрого велел: «Заключить мир любой ценой».
– Получилось? – спросил вождь, когда Троцкий вернулся.
– Да вот, – сообщил тот, исключительно довольный, – удалось-таки содрать с кайзера Вильгельма десять миллионов золотом на гражданскую войну.
– Я же просил: «любой ценой», – вздохнул Ильич. – Ну ладно, пусть хоть эдак. Обеднел, однако, наш Вильгельмчик, обеднел. Или пожадничал… Архипротивный человек! Нам в партии такие больше не нужны.
39
Умирает Ленин.
– Наденька, – просит, – позови маму.
– Ее давно уж нет, Володя.
– Тогда позови папу.
– Его тоже давно нет.
– Ну, а братик Саша?
– Этот обещал придти.
40
Ленин уходит за границу по льду Финского залива.
– Владимир Ильич, осторожней, – говорит проводник, – попадаются трещины.
– Вот и прекрасно! Туда и посикаем. Тогда враг никогда не обнаружит нас по следу! Архиправильная мысль!
41
– Володя, на тебе лица сегодня нет.
– И не говори, Надюшенька! Всю ночь кошмары мучили. Все вспоминал, как революцию делал…
42
Незадолго перед смертью, отдыхая в Горках, Ленин позвал местных ребятишек к себе на елку. Когда все собрались, он вышел к ним, наряженный в Деда Мороза.
– Здравствуйте, детишки, – радостно сказал Ильич. – Я Дедушка Мороз.
– Нет, дедушка Ленин! – загалдели ребята.
– Хрен я вам – дедушка Ленин. Дед Мороз! – рассердился вождь. – Вы все должны мне верить.
– Ленин, Ленин! – опять загалдели ребята.
– Архипротивные создания, – совсем расстроился Ильич. – Феликс Эдмундович, это – безусловное сопротивление и смута. Расстрелять их всех!
Когда детишек увели, вождь мирового пролетариата сел под елкой и задумчиво сказал:
– А что, Надюшенька, хороший получился Новый год! И на подарки тратиться не надо. А я так боялся нанести ущерб казне стране Советов!.. Людям нынче трудно.
– Да, Володенька, – сказала Крупская, – чудесный праздник. Ты всегда мечтал о счастье для других. Ты самый человечный человек.
– Нет, Дед Мороз! – сердито отозвался Ленин. – Сколько повторять?!
43
Ленин мечтал о будущем. Ради него готов был всех убить.
44
Ленин собрался со всей семьей переезжать из Питера в Москву.
– Но, Владимир Ильич, – удивился Свердлов, – чем вам в Питере-то плохо?
– Ах, батенька, вы, видимо, не знаете простой народной мудрости: «Где нагадил – там не живи»!
45
Ленин любил брата Сашу. «Висит, не мешает…» – говаривал не раз.
46
– Владимир Ильич, – сказал Свердлов, – тут революционные матросы пришли и очень интересуются, как вы в гимназии учились.
– Архипаршиво, – отмахнулся Ленин.
– Как так?! Вы же медаль сумели получить!
– Вот пристали! – не на шутку рассердился Ленин. – Всё им расскажи!.. Ну, ладно, строго между нами… Как только к лету за неуспеваемость по всем предметам мне поставят «неуды» – я сразу же к директору: «Братишку Сашу знаете?» «Конечно, помню», – отвечает. «Ну вот, он с вами побеседовать хотел». «Но он, простите… на том свете!» «Вот к себе и приглашает, – говорю. – Для дружеской беседы». И мгновенно – во всех ведомостях – сплошь отличные отметки. Любо-дорого смотреть. Вот так в итоге и медальку получил… А матросам революционным передайте: учиться, учиться и еще раз учиться. Тогда не будут глупые вопросы задавать.
47
Когда Ленин прибыл на Финляндский вокзал и вышел из вагона, оказалось, что весь багаж у него украли. А ведь там был обратный билет…
48
Перед Октябрем Ленин крепко запил. Трезвый никогда бы в Смольный не пошел. А так, невзирая на запрет товарищей по партии, сбежал с квартиры Фотиевой и огородами – прямехонько на съезд.
Вооруженные рабочие, которые явились на секретную квартиру арестовывать вождя, чуть задержались в подворотне, чтоб посикать, – и судьба страны была предрешена: Ильич сбежал за две минуты до их появления. А на съезде в Смольном он – как был: побритый, в парике, расхристанный – такое спьяну намолол, что все буквально одурели. «Кто же это был?» – спрашивали друг у друга ошарашенные делегаты. А Ильич затаился во дворце и никуда уже не выходил.
Никем не узнанный, пил беспробудно с верными соратниками да налево и направо рассылал различные декреты. Когда же его спрашивали, а какое он имеет право, Ленин исключительно конспиративно начинал орать: «Я здесь – уполномоченный от кайзера Вильгельма!»
При слове «кайзер» соратники немедля вскакивали, отдавали честь и стояли часами по стойке смирно.
Только через месяц Ильич отважился снять паричок и отрастить какую-никакую бороду.
Ну, тут его уже узнали все, да было поздно: вождь прижился в Смольном намертво.
– Ну, как там революционные рабочие, которые хотели в октябре меня арестовать? – спросил он как-то, будучи в хорошем настроении.
– Рабочих расстреляли.
– Вот и правильно, – счастливо засмеялся Ленин. – Архиправильно! Им, видишь ли, посикать захотелось, не могли сдержаться!.. Я от страха полные штаны наклал – и то, как был, явился в Смольный. Революция должна быть беспощадна к всевозможным разгильдяям. Лучше меньше – да лучше!
Беспредельного ума был человек.
49
К Ленину привели патриарха Тихона.
– Ну что, поп – толоконный лоб? – решил блеснуть Ильич своей неимоверной эрудицией, хватая патриарха за бороду. – Будешь служить революции?
– Буду, – неподкупно ответил Тихон. – Но церкви грабить – не дам.
– Расстрелять, – распорядился Ленин. – Тоже мне!.. Уж лучше б не служил – да всё отдал бы. Мы ведь не грабители какие. Мы – большевики!
50
В Горках Ленин выучился играть на мандолине и все дни тренчал «Во саду ли, в огороде…» Это страшно раздражало Крупскую, и она отняла у него инструмент.
– Я тебе еще припомню, – пригрозил ей Ленин. И совсем сошел с ума.
Уж так Надюшенька тогда намаялась!..
51
Ленин всю жизнь занимался онанизмом.
– Владимир Ильич, ну как так можно? – урезонивали товарищи по партии.
– Совершенно верно: врачи не рекомендуют, – соглашался Ильич. – Но если это претит буржуазной морали – значит, это необходимо.
52
У Крупской был очень серьезный ум, ни минуты не дававший ей покоя, и она все выпытывала у Ильича, а был ли кто еще у него до нее.
– Ну как же, – решил однажды отшутиться Ленин, – папа с мамой были, братишки и сестрички. Я с ними жил со всеми много лет подряд.
– Боже! – в ужасе воскликнула Надежда Константиновна, которой серьезный ум никогда не давал покоя. – Какая развратная семья!
– Зато – дружная, – сердито огрызнулся Ленин. – Забыл сказать: еще была дворовая собачка. Жулькой звали. Архипрелесть!
– Ну, собачка это – пусть, – вздохнула Крупская. – Собачка – верный друг.
Как истая соратница вождя она лишь в людях видела звериную натуру.
53
Ленину накануне революции так понравилось сидеть в опломбированном вагоне, что он наотрез отказался из него вылезать.
– А мы вам взамен – броневичок пригоним, – пообещали ему.
Ленин тотчас согласился.
В броневик его, однако, не впустили. Тогда Ильич залез на крышу и долго в сердцах топотал по ней, громко крича нехорошие слова. Потом это историки назвали «встречей у Финляндского вокзала».
54
Когда Крупская спалила на кострах все бесполезные книги, Ильич эдак человечно прищурился и спросил:
– А что, Надюша, может, и мои партийные книжонки – тоже в печь?
– Нет, – пылко возразила Надежда Константиновна, – они нужны малоразвитым народам.
– Дура ты набитая, – обиделся Ленин, но за судьбу своих сочинений успокоился.
Вечно живой
55
Чтобы Ленину не скучно было лежать в мавзолее, туда запускали разных девок. Они раздевались догола и плясали перед саркофагом.
Там же резвилась, отдыхая от партийных дел, и молодая поросль из Политбюро.
– Это кощунство! – возмущались старые большевики.
– Неужели товарищи думают, что будет значительно лучше, если они сами спляшут перед вождем мирового пролетариата? – усмехался Сталин. – Посмотрите на Надежду Константиновну: ближайшая соратница и верная жена, а ведь не тянет голой-то сигать по мавзолею!..
Чтоб не докучали, Сталин всех перестрелял.
56
Утомившись от скуки и безделья, Ленин тайком сбежал из мавзолея и пешком заявился в Горки, к Надежде Константиновне Крупской.
– Володенька! – воскликнула Надюша, но, будучи человеком исключительно пытливого ума, не упала в обморок, а только разрыдалась. – Ты… опять живой?
– Естественно, – сухо ответил Ленин, норовя прошмыгнуть в свой рабочий кабинет.
Тут в углу прихожей зазвонил телефон. На проводе был Сталин.
– Только что в Центральном комитете стало известно, – сказал Коба, – что Ильич исчез из мавзолея. Впрочем, мы считаем, без кишок и без мозгов он далеко не убежит. А вот пойти далеко – может, – засмеялся он, довольный своим каламбуром. – Это для товарищей по партии опасно. Я отдал приказ: поймать и расстрелять.
– Видишь, Володя, тебя хотят расстрелять за самовольную отлучку с места работы, – сказала Надежда Константиновна. – А ты – без кишок и без мозгов. Совсем нехорошо. Лучше тебе вернуться в мавзолей.
– Там архискверные условия, – отрезал Ленин. – И поговорить не с кем, и кормежки никакой, и тесно. День и ночь лежишь, лежишь…
– А ты переворачивайся, – посоветовала Крупская. – То калачиком свернись, то ляг ничком…
– Что же я, жопу своему народу показывать буду? – сощурился Ильич.
– Туда тоже можно грим наложить, – серьезно заметила Крупская. – Народ и не заметит.
– Все равно там скучно. Дела не хватает.
– Ну, хочешь, я лягу рядом с тобой?
– Не женское это дело – по мавзолеям лежать, – сердито произнес Ильич. – Архиглупая идея. Ладно. Я, наверное, вернусь. А то и вправду расстреляют. Коба слов на ветер не бросает. Моя школа, а он – верный ученик. Прощай.
И Ленин, повернувшись, вышел вон.
– И почему ж это – не женское дело? – вдумчиво пробормотала Крупская ему вослед.
57
Глядючи на мавзолейного уборщика, Ильич пристрастился пить самогон. Иной раз так переберет, что и влезть обратно под стекло не может.
Тогда пьяный уборщик заметал его огромным веником в совок и вместе с мусором кидал в саркофаг.
Вскоре под дорогим пледом, которым был укрыт вождь, скопилось столько мусора, что товарищи по партии заволновались.
– Он вроде располнел, – сказал Семен Буденный, самый главный ворошиловский стрелок. – И в саркофаге еле помещается, и брюхо вон наел какое!
Плед, по решению ЦК, где к тому времени наметился разброд, убрали, и тогда все увидали, что Ильич лежит среди помоев. Да и пахло от вождя – не очень…
«Надо же, – подумали товарищи по партии, – и тут сумел обделаться – назло нам всем. А убирать кому?!»
Понятно, срам на всю планету.
Ленина немедленно отмыли и переодели, саркофаг почистили и целый месяц мощными компрессорами гнали в мавзолей свежайший воздух – чтобы не смердело. После водрузили Ленина на место.
– Как я их всех! – душевно хохотал Ильич, по вечерам садясь с уборщиком пить крепкий самогон. – И ведь поверили! Забегали, засуетились… Хоть я без кишок и без мозгов, а вновь сумел сплотить партийные ряды. Архиважней не то, что у тебя внутри, а твоя верность революционным идеалам и готовность ради них идти до самого конца. Ну, с богом, товарищ, начнем всё с начала!..
58
В мавзолее у Ленина сильно испортился характер. Бывало, сутками лежит, руками кренделя выделывает да еще зубами щелкает.
А мимо-то ведь люди идут – срам на такое смотреть.
– Владимир Ильич, вы лучше ручками не шевелите, а то непорядок, – волнуются верные соратники и ученики. – И зубки некрасивые, гнилые…
А тот – ни в какую.
– Ну, хорошо, товарищ Ленин, – рассердился Сталин. – Если вы не перестанете шалить, мы вынем вас из мавзолея и похороним по-людски. Кого это обрадует?
Ленин подумал – и глаза закрыл.
Но характер у него испортился вконец.
И то верно: мыслей – невпроворот, а кáк их все собрать, когда нет в голове мозгов?!
59
Ленин любил гулять по мавзолею. Бывало, встанет – и ходит, и ходит. Мог часами вот эдак шагать… Раз подошел к дверям, а там – часовой. Простой такой советский парень…
– Что, товарищ, и вам не спится? – вполне дружелюбно спросил Ильич.
– Владимир Ильич, встали?! – ахнул часовой и от разрыва сердца замертво упал.
– Ну, встал, – сердито произнес Ильич. – И лягу, если захочу. Зачем истерики устраивать, не понимаю? – И мигом подозвал другого часового: – Товарищ, уберите этот человеческий мусор.
– Владимир Ильич, встали?! – в свою очередь громко крикнул второй часовой и тоже замертво упал.
На шум прибежал командир:
– Ты кто такой?
– Я – Ленин.
– Неправда! У вас нет мозгов, и вы не можете разговаривать.
– Зато у вас, товарищ, их слишком много, – огрызнулся Ленин и вернулся к себе в саркофаг, откуда мог без помех глядеть по сторонам.
Командир тотчас побежал к высокому начальству и доложил о случившемся.
– А ну покажи! – приказало высокое начальство. – Это что ж такое?!.
Трупы, естественно, нашли, командира обвинили во вредительстве и, не мешкая, расстреляли.
«Архитрудно в наше время жить с мозгами, архитрудно», – рассуждал Ильич, гуляя по мавзолею.
60
Ильичу стало жарко лежать в мавзолее. Но он терпел.
И тут вдруг рядом положили Сталина.
– Ну, Коба, – осторожно начал вождь мирового пролетариата, – ты, понятно, южный человек, к теплу привык. Но что-то архижарко, чересчур уж. Может, после тебя – ты вспомни хорошенько – Генсеком негра посадили?
– Сам ты эскимос, – ответил Сталин, который крепкую дружбу народов ставил превыше всего.
61
Как-то раз Ленин повернулся в своем саркофаге и строго спросил:
– Коба, почему здесь нет туалета для жильцов? Ведь ты же строил мавзолей, ты утверждал проект!
– Зачем тебе туалет, лысый дурак? – окрысился Сталин. – Что, именно здесь приспичило? А ты хозяйским глазом посмотри на всю страну!..
– Вот и прекрасно, батенька, – обрадовался Ленин. – Я всегда верил в инженерную смекалку русского народа и его вождей. Какой у нас размах!..
62
Глядя на сотни тысяч людей, каждый день проходящих мимо саркофага, Ленин думал: «Нет, пока всё так, безработицы в стране не будет. Вон откуда едут! Значит, все – при деле. Я им правильный наметил курс».
63
Ильичу надоело болваном лежать день-деньской в саркофаге, и тогда он придумал себе развлеченье.
Бывало, идут мимо граждане, полные скорби, а он один глаз приоткроет – и зорко так взглянет на каждого. Тут, ясно, крики, истерики, плач…
– Да уймись ты, лысый черт! – не выдержал однажды Сталин. – За каким лешим к людям пристаешь? Ведь приходить не будут! Как ты объяснишь соратникам по партии, зачем мы здесь лежим, если партийная касса не может пополняться?
– А вот – чтоб и в гробу пугать, дурацкая твоя башка. Чтоб был в стране всегда порядок. Архисвоевременная мысль: испуг народный – суть веселие вождя. Ты погоди, усатый, я еще им и подмаргивать начну.
И Ленин засмеялся самым человечным смехом, на который был способен в мавзолее…
64
Когда Сталина глухой ночью выносили из мавзолея, Ленин сказал:
– Ну что, усатый, долежался?
– Меня-то хоть выносят, как положено, – злобно огрызнулся Сталин. – А ты еще дождешься, лысый дурак: тебя отсюда ножками заставят выйти!
65
Раз открывает глаза Ленин, а возле саркофага – Господь Бог стоит.
– Ты чего? – спросил Ильич строго.
– Хотел наконец твою уголовную душу к суду призвать да в ад пристроить.
– Ты, батенька, слова-то выбирай, – обиделся Ильич. – А то привык там у себя… Какой я уголовник?! Я за счастие народное боролся.
– Так ведь завоеванное счастие не стоит и гроша! – ответил Бог.
– А у народа нету денег расплатиться. Я по справедливости решал, чтоб выбирали: или счастье, или – к стенке. И запомни: мы, марксисты, о душе не знаем ничего. Мозги там, печень, селезенка – это да. Но для текущих революционных нужд науки у меня их удалили. И теперь я совершенно чист. Любой возьмется подтвердить.
– Вот как? – сказал Господь. – Ну ладно, отлежись еще. Наверное, действительно не время…
Повернулся и ушел.
«И полежу, само собой! – сердясь, подумал вождь. – Пока я нужен, буду здесь. И до чего же это архитрудная задача – жить и работать для народа в мавзолее!»
66
Лежа в мавзолее, Ленин очень интересовался государственными делами и постоянно просил провести к нему телефон с вертушкой.
Вместо телефона к вождю по ночам подкатывали телескоп и через дыру в потолке показывали небо.
– Вот она, – с важным видом пояснял сопровождающий чекист, – открылась бездна, звезд полна.
– Неужто мы и туда добрались? И всюду диктатура пролетариата? Навсегда?! – шептал Ильич, глядя на редкие тусклые огоньки. И плакал – светлыми, старческими слезами. – Ступайте, товарищ, скажите им, что я невероятно рад. Пусть вас за службу наградят.
Был бесконечно добрый человек.
Добрейший человек из мавзолея…
67
В конце своих чучельных дней Ильич не раз с досадой говорил: «Нет, враки! Я за мавзолей нисколько не держусь, но истлевать, как все, – архиобидно!»
ЗВЕЗДНЫЕ МГНОВЕНЬЯ
(Из воспоминаний Крупской)
1
За три дня до смерти Ильич мне сказал:
– Я скоро умру, Наденька, я знаю. Расскажи мне что-нибудь хорошее.
Я сперва расплакалась, а потом, собрав волю в кулак, ответила:
– Ты будешь жить вечно!
– Какая же ты, Надя, подлая, – сказал Ильич с тяжелым вздохом.
До сих пор не понимаю: почему он на меня порой сердился?
2
Ильич держался молодцом. Никто бы не подумал, что часы его сочтены.
Он до конца шутил, пел песни, вспоминал, как с Троцким делал революцию…
Это теперь в памяти встает: средь балагурства замолчит вдруг, горько так посмотрит, да и скажет, как бы про себя: «Да, кашу заварил… Теперь не расхлебать».
Предчувствовал, предчувствовал, как видно, свою близкую кончину!
А мы – нет, мы ничего не замечали. Только дружно хохотали: мол, что́ каша – на всех хватит, наедимся до отвала… Кто бы знал!..
3
За полчаса до смерти наш Ильич вдруг стиснул мою руку и душевно так проговорил:
– Эх, Наденька, какая же я сука!
– Господи, да что ты! – начала я утешать. – Нет, сука – это я. А ты – наш вождь!
Он, бедненький, и согласился…
4
Когда Ильич почти совсем уж не дышал, он еле слышно произнес:
– Соратничков – в гробу видал!
Какая сила интеллекта! Даже это мог предвидеть!
А ведь сам (теперь-то знают все!), как говорится, был уже одной ногой…
5
В ту самую последнюю секунду, когда смерть его настигла, наш Ильич вдруг пукнул.
Или это он хотел сказать всем нам свое последнее напутствие, а в легких воздуха уже недоставало?..
Я узнавала у врачей, но они странно так смотрели, будто и у них весь воздух вышел…
Почему?
6
Через час после смерти наш Ильич вдруг приоткрыл глаза и тихо так сказал:
– А мавзолея мне – не надо. Так и передай. Я его Сталину хотел поставить, а тот – живучий оказался. Всю высокую идею испохабил.
Я Ильичу не поверила.
Наша наука утверждает: мертвые не говорят. И Сталин бы неверно понял…
7
Через неделю после смерти, когда Ильичу уже вынули все внутренности и могучие, тяжелые мозги, он вдруг запел «Интернационал».
Всем стало страшно, и тогда я, чтобы успокоить их, запела вместе с Ильичом…
Про жизнь совсем хорошую
Летун
Ближе к полуночи Цокотухов прыгал вниз с шестнадцатого этажа.
Прыгал каждый день, не пропуская.
И зимой прыгал, и осенью, и летом, и весной, и по субботам, и по воскресеньям, и когда был один, и когда баба приходила, и в хорошем настроенье, и в дурном, и поужинав, и натощак, и пьяный, и трезвый, и голый, и одетый, и на взводе, и не очень, и здоровый, и больной.
Вот как накатит что-то эдакое изнутри, так сразу на балкон и – вниз.
Очень любил Цокотухов это дело, даже пуще баб, и больше, чем поесть или покакать, или уж – восторг какой! – газетку почитать, особо вслух и по складам.
И вот однажды подловили Цокотухова, когда он на балконе появился, и кричат:
– Ты, мил паршивец, чем тут занимаешься?
– Как чем? – вроде и не понимает Цокотухов, сильно удивляясь, а ведь говорят с ним ясно, по родному, без интеллигентских матюгов, тут и любой дурак поймет, а этот, значит, корчит из себя…
– Да вот, – указывают, – что ты тут сигаешь? За каким таким рожном?
– А я не сигаю, – отвечает Цокотухов, нехороший, сразу видно, человек, на склоку так и нарывается. – Я, – говорит, – летать учусь.
Все начинают тут смеяться – прямо хохот. Вот и говорят, когда смешное отошло:
– Дурак ты, мил паршивец. Круглый идиот. Да кто ж так учится летать? Ты посмотри, какая высота! Шестнадцатый этаж – убьешься!
– Да? – удивляется им Цокотухов. – До чего вы умные… А я-то думал – всё равно. Ведь я ж пока учусь. И вдруг – такая высота…
Назавтра Цокотухов снова прыгнул вниз с шестнадцатого этажа.
И ничего – разбился.
А предупреждали!..
Анатомия слуха
Вот разбился Цокотухов, и у него прорезался слух.
Стал он слышать всё на свете: и как у соседа в животе по пятницам бурчит, и как обсчитывают в Магадане, и как кузнечики зимой стрекочут, и как щебечут птички средь аймака Мандал-Гоби, и как любовники друг другу слова нехорошие, потому как одинаковые, говорят, и много еще всего разного стал слышать, но не в этом дело.
Прорезался у Цокотухова особый слух – музыкальный.
Вот разбился Цокотухов, и враз потянуло его не то на мандолине, не то на рояле, не то на кишках бычачьих играть – спасу нет, как хочется, и слух ведь есть, талант, поди, а ни на чем играть не может – не умеет.
Попробовал там, подловчился сям – один хрен, не идет мотив, хоть тресни.
Стал печальным Цокотухов – страшно посмотреть.
Картинка не для слабонервных.
Тут один умник подвернулся, отставной интеллигент.
Вот подвернулся этот умник и душевно говорит:
– Я научу. Ты – что? Ты пальцами тренчишь, а это, знаешь, хлам. Концами много не начешешь. Тут тебе не баба, тут, брат, слух. А слух – чего? Он весь в нутре. В душе сидит. Щебечет и поет. Вот пукнешь – это слух идет, но только грубый. Понимаешь?
Цокотухов очень даже понял и расцвел.
И, чтобы всей душой играть, и, чтобы слух пошел куда как тонкий, прямо ангельский такой, любезный сердцу каждого, взял Цокотухов в магазине импортный кларнет и прямо у прилавка его съел.
И стал душой на нем играть, мотивы так и полились, в натуре – слушать бы и слушать, детям до шестнадцати – как раз.
Короче, обалдение и счастье на века.
Тут прибежали отовсюду, стали громко хлопать, удивляться – дескать, надо ж, отыскался самородок, вон какие ходят среди нас!
А после – новый умник подвернулся, застарелый друг людей, плешивый монголоид, и бесцеремонно говорит:
– Да как же так? Ты как играешь, помесь чучела с футболом? Ты же съел кларнет! Ты должен архипомереть, а не играть. Тебе ж там всё разорвало!
– Да? – удивляется ужасно Цокотухов. – А я думал: ежели душой, то всё равно, куда засунуть. Лишь бы к ней, к душе, поближе.
– Ты анатомию учил? – а это уж другие тоже начинают, от ума большого начинают, у нас самый умный, как известно, образованный народ, за депутатов голосует.
– Нет, – отвечает Цокотухов, а в натуре-то играет разные мотивы, сукин сын. – Слух у меня. Ведь я ж пока учусь. А вот – такая анатомия… Не знал.
И он опять им заиграл.
И ничего – порвало у него там всё, что есть, внутри, кишки наружу.
А предупреждали!..
Как в цирке
Вот у Цокотухова все внутри разорвало, и стал он очень сильный.
То есть стало ему казаться, что он очень-очень сильный, ну, такой на удивленье сильный, что прямо сладу никакого с этой силой нет: вот что хочешь разобьет, что хочешь сдвинет, что хочешь отнесет, поднимет, завернёт – в рулончик или в крендель-вензель-сикось-накось, никаких теперь проблем.
Стал Цокотухов самый-самый сильный на Земле, и в Солнечной системе, и в ближайшем рукаве Галактики, и во всей Галактике, и в ближнем сверхскоплении галактик, и в Метагалактике, и во всех вселенных сразу, со всеми их белыми и черными дырами и жуть как высокоразвитыми цивилизациями, которых нет пока нигде.
Могуч стал Цокотухов – в любом смысле, как ты там ни посмотри.
Вот идет он вечером по улице и видит: строят дом.
То есть строить-то, конечно, строят, а ни хрена не строят – кран намертво стоит.
Не то заржавел, пока годами тут лежал, не то раскурочили, покуда собирали.
И народу нет.
Оно понятно: если кран стоит, откуда же народ, народ-то нынче трудовой, ему на технику плевать.
Цокотухов очень даже возмутился и стал эти всякие бетонные панели сам наверх таскать, не потому, что сила есть – ума не надо, а потому, что дом решил достроить.
Для кого старался – не известно, самому здесь все рано не жить, да ведь ему: что строить, что ломать…
Ну, никаких проблем у человека!
Сильный очень.
Тут люди, значит, увидали – и бегут.
Со всех сторон бегут: и зрители, и те, кто должен, по идее, строить, и сорок пять дежурных постовых.
Вот прибежали, смотрят, как там Цокотухов наверху шурует, и кричат:
– Эй, ты, зародыш! Ты чего? Мозги-то есть? Не видишь разве – дом шатается, не сделали еще?!
– Ага, – согласен Цокотухов, – вот и строю, чтобы не шатался.
– Да ты, поди, дурак совсем! – кричат ему со всех сторон. – Куда же ты один? Тут кран не может, а ты – сам… Раздавит! Уходи!
– Да? – удивляется могучий Цокотухов, вечная манера у него. – Х-м… Как же так? Таскал, таскал… А вот – раздавит… Не подумал.
Ну, забросил он еще пять-шесть панелей на двенадцатый этаж.
И ничего – как муху, раздавило.
А предупреждали!..
Бракорасположенный
Как раздавило Цокотухова, стал он очень влюбчивый.
Всех баб, которых видел, стал любить: и платонически, и в письмах, и на пляже, и в кровати, и в подъезде, и в подземном переходе, и у Мавзолея, и в такси, и в учреждениях, и в интернете, и даже через объявления в газете.
Потрясающе любил.
Тут встретился нечаянно с одной и так уж полюбил, что спасу нет: жениться надо, а то неудобно.
Честный был. С мечтами.
Вот приводит Цокотухов в ЗАГС невесту – бабу мощную, веселую: она кидала штангу и садилась на шпагат в присутственных местах, всегда на время или на спор – побеждала.
Цокотухов её просто обожал.
Тут увидали все и стали удивляться, головой крутили да невесту щупали с опаской, а потом давай кричать:
– Какая же ты жопа, Цокотухов! Ты кого себе нашел? Она ж тебя заест – вон тумба! И затихнешь навсегда.
– Да? – удивляется влюбленный Цокотухов. – Я-то думал: я её очаровал. Хозяин в доме, мир в семье… Я ведь не пробовал еще… А вот – заест… Чудно́!
И обженился Цокотухов, пятерых детей завел, собаку и герань на подоконнике, на трех работах день и ночь ишачил, скарб особенный в дому держал.
И ничего – затих, она его заела.
А предупреждали!..
Приложение
Так говорил Цокотухов
Вот затих Цокотухов, заездился – и в момент у него зачесался язык.
Спит ли, ест ли, книжку ли читает, вкалывает ли или что еще, а непременно – скажет.
И балдеет, сам не свой.
Ну, например.
Настало время правду говорить. Вот так поговорим, потреплемся – времечко-то незаметно и пройдет.
Важно хотеть иметь, когда дают…
Одетая женщина может быть и голой, а голая – одетой. Поэтому – какая разница?
Взрослые люди обычно стесняются и потому называют вещи бесстыдными именами. Бедные вещи!..
Раздавишь таракана – он и дохнет.
Вожди нужны, чтоб все друг у друга под ногами путались толково.
Учи человека, не учи, а все равно: хоть раз в жизни – да пропоносит.
Тщета – это хорошо. Нацеливает на другое…
Бога бояться – в храм не ходить.
Есть горы высокие и есть – не очень… Вспоминать об этом перед смертью можно. Но зачем?
Пресмыкаться может каждый. Но вот вымереть, как динозавры!..
Ниже задницы не сядешь.
Может, какие-то люди и произошли от обезьяны. Но лично у меня папа с мамой всегда были коммунисты.
Если закрыть все электростанции, сколько сэкономим электроэнергии!
Книги дорожают, потому что авторы мельчают. Закон сохраненья справедлив и тут.
О, господи, хорошая могла бы быть страна, не стань она Россией!..
Генералы думают лампасами.
Рубль – не деньги. Рубль – это сто маленьких копеек.
Говорят, жизнь дорожает. Но что-то никто не отказывает себе в этом дорогом удовольствии!..
Онанизм от зубной боли, кажется, не избавляет.
Должен сказать: стесняются, пока одеты. Потом чувствуют себя просто голыми людьми.
Зимой хорошо: и плевок, замерзая, не портит природу!
В Москве цунами совершенно не бывает. А ведь – порт пяти морей!
Дураком быть не стыдно. Стыдно казаться…
Депутат – это петух, который несёт золотые яйца.
Все мы в душе немножко люди…
Стоять в очереди довольно интересно. Ибо вот – парадокс: ты стоишь, а она движется.
Дефлорация девушек сопряжена с известным неудобством – слово трудное, к тому же и не наше.
Если пришел в оперу, самому петь в зале неприлично. Бывают в жизни озаренья!..
У всякой демократии есть предел, за которым наступает прославление этой демократии.
Спортивный век недолог. Вот почему так быстро бегают спортсмены.
Если Господь желает лишить человека совести, он посылает его во власть.
Ночь ли, день ли, а жить надо, пока не помрешь.
Да, нам надо всех любить. Но – очень избирательно.
Самомý умное сказать – не сложно. Но услышать от других – проблема.
Всенародные святыни нужно время от времени бережно топтать. Тогда, слегка испачканные, но целые, они обретут ореол нетленных.
Говорят, будто нынче каждый четвертый на Земле – китаец. Отчего ж у нас столько лиц кавказской национальности?
Демократия по-русски – это когда ты воруешь, а те, у кого своровал, радуются, что ты их не убил.
Старый маньяк лучше новых двух.
Красиво помереть не запретишь…
Никто не спорит: Москва город большой. Но что проку от этого городам поменьше?
Молитвой геморрой никак не устранишь. Обидно за молитву.
Хорошая настала жизнь: для всякой гадости есть нынче оправданье – этой самой жизнью.
Как, исполненный патриотизма и естественной любви ко всем народам, назову российских голубых, чтоб было им приятно? Педеро́ссы! Можно и в учебник занести.
Надобно в каждом сызмальства воспитывать гордость за свою отчизну, из которой после и свалить не стыдно.
Ничто так не греет душу, как справедливый суд над избранником народа.
Скажи россиянину, что он свинья, – обидится. Скажи ему, что он раб Божий, – душою возликует.
Рожденного ползать наклонить нельзя.
Жизнь ужасна настолько, насколько нам нравится видеть ее ужасной.
Если Господь решает лишить человека разума, он делает его патриотом.
У России свой путь в никуда.
Разве начальники у нас воруют? Нет! Они руководят процессом воровства.
Всем народом выбранного депутата одним словом назову: выборотень.
Отсутствие денег – не самая великая беда. Но самая великая беда: когда денег вдоволь, а они уже – ни к чему.
И пигмеи могут всем показывать язык. По пигмейски…
Так, бывало, говорил в народе Цокотухов, всем подряд надоедая.
Исключительно достал людей. А были разные…
И вот однажды захотел опять чего-то там сказать, но в лоб – как дали!
Чтобы умного не корчил, а то ведь такое наблюдать – врагу не пожелаешь.
Через месяц только оклемался.
И ничего – всю память начисто отшибло, разучился связно говорить, хотя и умный.
А предупреждали!..
– Це-ка-ту-хоу, – представляется теперь он.
А порой и этого не помнит. И тогда:
– Це-ка, це-ка…
Зацикливает его, значит.
И все понимают: хорошей живет жизнью человек, полезной для людей.
И многое прощают, что б он там еще ни говорил.
А он и сам не знает, может ли еще…
И – ничего…
«Ко мне не зарастет…» (На пушкинские строфы)
1. «Любовь еще, быть может…»
Жил человек по имени Ся. У него была жена, по имени Натака.
И до того они любили друг друга, что не могли в разлуке провести и часа.
Вот как-то сели они ужинать, Натака вдруг и говорит:
– Не представляю, как ты будешь жить, если я умру раньше тебя!
– Ерунда! – беспечно отвечает Ся. – Это я умру раньше тебя. Не представляю, как ты будешь жить, когда я умру раньше тебя!
– Не знаю, – говорит Натака.
– Вот и я не знаю, – отвечает Ся. – Значит, что-то тут не так. Ведь мы до того друг друга любим, что должны всё знать! Давай-ка обсудим это иначе.
– Давай, – согласилась Натака. – А как?
– Что бы я делал, – говорит ей Ся, – если ты умрешь раньше меня?
– Моей смерти хочешь? – обиделась Натака.
– Вовсе нет! – сердечно отвечает Ся. – Ты ведь тоже можешь спросить: а что бы я делала, если ты умрешь раньше меня?
– Ну, спросила, предположим.
– Моей смерти хочешь? – обиделся Ся.
– Вот видишь, опять у нас что-то не получается, – говорит Натака. – Ведь мы так любим друг друга, что не можем обижаться.
– Верно, – отвечает Ся, – не можем. Жаль: уж так мы любим друг друга, а никто не замечает. Давай иначе подойдем к проблеме. Как бы мы жили, если бы один из нас умер раньше другого?
– А как? – встрепенулась Натака.
– Да нет, все равно неувязка, – печалится Ся. – Если один из нас умрет, то тогда мы – уже не мы.
– Выходит, никто из нас не может умереть раньше другого, – подытожила Натака. – И никто из нас не сможет показать другим всю глубину своей любви.
– Пожалуй, ты права, – расстроенно ответствует ей Ся. – Досадно!
И в таких вот славных разговорах протекали дни этой влюбленной пары.
И никак не удавалось им договориться.
Уточняли, выясняли – очень уж хотелось им немедленно измерить всю безмерность своих несравненных чувств.
Но однажды, когда Ся работал в своем кабинете, верная Натака, наконец, решилась.
«Доставлю ему радость, – подумала она. – Умру-ка первой. Прямо вот сейчас. И пусть он сможет над моей могилой горевать и убиваться вдоволь – так, чтоб люди видели и понимали, до чего же он меня любил!.. Пусть, глядя на него, любовью нашей умилятся!»
И, порешивши так, Натака удалилась в спальню, где и отравилась.
А Ся тем временем шагал по кабинету и, не догадываясь ни о чем, смиренно размышлял.
«Умру-ка лучше первым я, – соображал он безмятежно. – Прямо вот сейчас. Уж как она, бедняжечка, наплачется, поди, над моим телом бездыханным, то-то славно! Всем явит скорбь великую и, стало быть, свою любовь. Какая будет всем наука!.. Очень мудро я решил».
И, не выходя из кабинета, Ся гвоздиком расковырял себе живот и выпустил кишки.
А вечером в квартиру позвонили гости, приглашенные заранее, когда Ся и Натака еще только выясняли, что к чему да отчего.
Уж гости и звонили, и кричали, и стучали – им никто не открывал.
Тогда, почувствовав беду, они взломали дверь и увидали: в спальне – голую Натаку, всю зеленую от яда, а в кабинете – Ся, при галстуке, но без кишок.
Дамы, естественно, в обморок упали, а мужчины отнесли Ся в спальню и вместе с бездыханною Натакай уложили на постель, под одеяло, – ежели смотреть со стороны, ну, прямо парочка для фото: «Брак – святое дело».
– Надо же, – сказал один, – чего это они? Ведь так друг друга, вроде бы, любили…
А другой сказал:
– Выходит, не любили.
Но вмешался третий:
– Вы не правы. Они себя в любви любили. Необыкновенно. Нам такое и не снилось.
И тогда они направились в гостиную и вместе с дамами, уже пришедшими в себя, отменно выпили и закусили, и повеселились от души.
И здесь же, на большом узорчатом ковре, предались тихому разврату.
О покойниках не вспоминали – ни добрым словом, ни дурным.
Не это было главное сейчас, не это.
Ибо заметил правильно один поэт: «Любовь еще, быть может…»
2. «Друзья, прекрасен наш союз!..»
Жил человек по имени Хи. Был он страшно бедный и сильно болел. Постоянно болел.
И еще, между прочим, ужасно хотел полежать под кустом во дворе.
Хоть часок, просто так.
Но никто его не навещал, давно забыли, а самому во двор из дому выйти, чтоб под этим кустом полежать, уже сил не хватало.
И, наконец, приспело время умирать.
Тогда человек по имени Хи собрался с духом, обзвонил своих старых друзей, с которыми не виделся черт знает сколько лет, и сообщил им эту новость.
Те пришли.
Чего же не придти?
Отправить в дальнюю дорогу – первый долг…
Вот собрались они, сидят и ждут. Не пристают. Хорошие друзья.
– Уж коли все вы здесь, то у меня к вам просьба, – говорит им Хи. – Снесите-ка меня во двор, под куст. Хочу в последний раз там полежать, на небо поглядеть, послушать, что соседи говорят.
Друзья его как будто и не слышат – заняты беседой.
Ждут, когда помрет. Чтоб был пристойный траур, всё, как у людей.
А то – под куст…
Смешно!
– Ну ладно, вам виднее, – горестно вздыхает Хи. – Раз нет – так нет.
– Тебе что, делать нечего? – друзья удивлены. – Мы тут – зачем? И ты – чего?
– Да хочется, – бормочет Хи. – Давно.
– Слышь, хочется!.. – хихикают друзья. – А ничего, расхочется. Сезон не тот. Подумаешь – под куст!..
– Конечно, – соглашается болезный Хи.
Такой он слабый, что и спорить нету сил. В другой бы раз уговорил – в момент.
Тут гости начинают озираться – ну, на всякий случай – мебель трогают, картинки на стенах: не бог весть что, понятно, но и не труха!..
– Послушай-ка, дружище, – говорит один, – вот ты помрешь, а это все – куда?
– Не знаю, – отвечает Хи. – Когда помру, мне будет все равно.
– Тебе-то, может быть, и да… А сколько стоит обстановка, например? Ведь, знаешь, похоронные расходы, то да се… Накладно!
Надобно заметить: не имея к жизни подходящих средств, человек по имени Хи всю свою мебель сделал сам и очень тем гордился.
Вышло угловато, что и говорить, но прочно – не чета фабричным гарнитурам.
На века работа!
И картинки сам намалевал – за невозможностью купить какую-нибудь в магазине. В рамки из дощечек поместил и вывесил на стены.
– Нету этой мебели цены, – чуть слышно отвечает Хи.
– Как так? – друзья в недоуменье. – Почему?
– Да так…
– Ты что же, драгоценности сюда запрятал?
– Понимайте, как хотите.
– Где?
– Да ведь во всем заключено, – наивно отвечает Хи, в душе гордясь собою. – В каждой ножке, в каждой крышке, в каждой спинке, в каждом ящичке…
– С ума сойти! – вконец изумлены друзья. – И в топчане, где ты лежишь?!
– Наверное. Его я тоже мастерил.
Тогда друзья вскочили, вновь забегали по комнате – топочут, пыль до потолка.
Совсем черт знает что!
А радости-то, воодушевленья!.. Словно именины праздновать пришли.
– Мы так и знали! – гомонят. – Мы так и знали! Вот, выходит, все-таки припрятал? Накопил?!
– Да если что вам приглянулось, – из последних сил лепечет Хи, – то забирайте. Я не против. Всё берите. А иначе – пропадет.
– Не пропадет! – кричат. – Теперь – не пропадет! Как хорошо, что ты сказал!..
Разволновались тут, засуетились и давай ломать: кто ножку, кто еще чего, лишь бы с собою унести, – жадные вдруг сделались ужасно.
Ведь добро какое – нет ему цены!
Офонареть!
Про Хи совсем и позабыли.
А человек по имени Хи тем временем душевно умирал на жестком топчане.
Так умирал, что и ответить ничего уже не мог. Взаправду умирал.
И потому не удивлялся, видя, как ломают его дом, разносят по кусочкам.
Значит, оценили, нравятся им вещи. Не впустую прожил век. И хорошо!..
Кто-то там подрался из-за толстой крышки от стола, а кто-то подхватил на спину старенький комод – и был таков.
Но далеко не убежал: обделался и надорвался – глаза в натуре выскочили из орбит, и все кишки полезли через уши вон, а он лежал, придавленный комодом, руками и ногами по земле сучил, как будто полз, и громко верещал: «Вступаю в долю, только помогите!».
Но его пристукнули, чтоб не смущал соседских ребятишек, и комод уволокли.
А ребятишки из кишок наделали ужасно непристойные надутые колбаски и своих сестер по вечерам пугали, так что те потом ни пукнуть, ни пописать не могли и на уроках в школе сочинения писали на одну-единственную тему: «Целомудрие – бывает же такое!..»
Им за это ставили колы, ремнем пороли, за волосы драли где придется, ну, и вообще…
Меж тем всю мебель растащили, а когда не стало в доме ничего, то вспомнили, что есть еще нетронутый топчан, и мигом сволокли его во двор.
Там человека по имени Хи, не церемонясь, сбросили под старый куст, как никому не нужный мусор, и убежали вместе с топчаном.
Еще ругались по дороге…
Темпераментные люди!
Вот лежит человек по имени Хи, как никому не нужный мусор, и видит, что и впрямь – лежит он под большим кустом, в углу двора.
И небо высоко над головою, и трава – пощупать можно, и солнце пригревает, и кузнечики поют…
Короче, сказочная красота!
И помереть теперь не грех.
Радуется Хи – до слез – и то ли тихо шепчет, то ли стонет:
– До чего же хорошо, когда на свете есть друзья! Ведь не оставили в последний час, пришли, исполнили желание мое… Какое благородство! Настоящие друзья.
И отлетела душа человека по имени Хи – такая маленькая, чистенькая, благодарная – и прикорнула на ветвях.
Под вечер куст зацвел – один бутон раскрылся, и цветок благоухал всю ночь, до самого утра, пока его не сорвала девчонка, торопившаяся в школу, чтобы написать там сочинение на тему: «Целомудрие – бывает же такое!..»
Истинно, прекрасен наш союз!..
3. «Как мимолетное виденье…»
Жил человек по имени Цы. У него был брат – по имени Чикуша.
Они были близнецы однояйцовые, хоть и совсем разноутробные.
И сами постоянно страшно удивлялись, как это могло случиться.
Оттого они друг друга ненавидели, причину видя в расхождении высоких жизненных соображений.
С детства мордовались, вот какие братья.
Их всем ставили в пример.
Человек по имени Цы мечтал писать, как Гоголь.
Его брат Чикуша писать вовсе не хотел, но, напротив, всё передавал изустно.
Где-то он работал по секрету.
И частенько: на кого из сочиняющих посмотрит – тот и пропадет.
Таких, как брат Чикуша, иногда в народе называют – «экстрасенсы».
Этот был не экстрасенс – бери повыше.
Человек по имени Цы своего брата Чикушу только «сволочью» и звал.
А тот, надо признать, по-родственному и без предрассудков – откликался.
Был воспитан хорошо.
Всю уборную обклеил сплошь портретами Морозова Павлуши – давнего героя своих детских снов, когда и энурез, и онанизм – в нечаянную радость…
Так они и жили.
Чрезвычайно интересно.
Вот раз прознал Чикуша, что человек по имени Цы вознамерился писать, как Гоголь, и говорит:
– Ты что? Ты враг народный? Всякие сатиры?
– Нет, – отвечает важно Цы, – я людям уши и глаза на правду буду открывать.
Уселся, значит, за обеденный стол и на листе бумаги написал: «Я помню…»
И задумался, бедняга.
Мыслей много, да ведь какую за какой поставить?! Страшная проблема.
Чикуша увидал, что накорябал Цы, и испугался.
– Эй, – кричит, – ты так не начинай! Ведь коли каждый – вспоминать начнет…
– А я не каждый. Я – как Гоголь, – возражает Цы. – Я по-большому. Чтобы на века осталось. Только вот не знаю, как продолжить.
Десять раз «Я помню» написал, и – стоп машина: дальше что-то жуткое выходит.
Гоголю такое и не снилось.
Ну, не выдержал Чикуша этой пытки и, где надо, устно изложил. Мол, брат он мне, но сущий враг.
И взяли темной ночью человека по имени Цы со всеми потрохами.
И судили – как врага, который постоянно хочет вспомнить самый вред.
А ничего пока не пишет, оттого что этот вред по капле собирает – тайно и в укромных уголках.
Вот судили, значит, Цы, но обошлись по-доброму: приговорили руки отрубить.
Чтоб лишнего к «Я помню» сдуру не писал. Чтоб был ему урок.
А человек по имени Цы, ну, такой простодушный, ничегошеньки не понял. Решил, что это – в наказание за всех облапанных им баб.
– Эх, надо б тебе пенсию отхлопотать, – заботится Чикуша. – Куда же ты теперь, калечный?!.
– А зачем? – не понимает Цы. – На гонорары буду жить. Как Гоголь.
Взял – и научился он писать ногами.
Очень даже ловко на машинке начал стукать – всеми пальцами, как пианист, вслепую, а пятками каретку двигал и интервалы отбивал.
Так наловчился вскоре, что печатать мог, и не снимаючи носков.
Вот только после этого воняло…
Но человек по имени Цы искусство свое никому не показывал, а к тому, что носочки смердят, был приучен с розового детства.
Ног никогда не мыл.
Считал, что Гоголь – тоже так…
Ну, не вытерпел Чикуша этой пытки и, где надо, снова устно изложил.
Мол, брат он мне, калека, но ведь сущий враг. К тому же и садист.
И взяли, как водится, человека по имени Цы со всеми потрохами – с машинкой, с носками и с листком бумаги, на котором было отпечатано: «Я помню…». А дальше, по обыкновенью – ничего.
Всё, бедолага, размышлял…
Был снова суд и так решил: Цы надо ноги отрубить. А то ведь черт-те что, глядишь, припомнит!
Вот стал человек по имени Цы жить теперь без рук и без ног.
Хорошо ему стало: конечности не мешают, катайся себе, куда захочешь.
Как Гоголь в тарантасе.
Только вот до Рима вряд ли выйдет. Визу не дадут.
– Бедный ты мой братик, – говорит ему Чикуша огорченно. – Как же я теперь с тобой намаюсь! Ты ж теперь сам и покакать не мастак – держать придется на руках, чтоб в унитаз не провалился.
А человек по имени Цы, ну, такой простодушный, ничегошеньки опять не понял.
– Ничего, – говорит, – это даже хорошо. Трудней с писаньем – лаконичней стиль!
И приноровился он в зубах держать фломастер и им безжалостно царапать по бумаге.
Написал-таки в конце концов: «Я помню…». И задумался, как прежде.
Мыслей даже еще больше, а проблема та же: совладай-ка с ними, изловчись!..
Вот смотрит Чикуша на это издевательство – и на глазах звереет.
Что тут будешь делать?!
Махнул он рукой на разные суды и самолично выбил брату зубы, а челюсть набок своротил.
Душевно получилось: хоть сейчас беги фотографируй и за это фото – первый приз. И чтобы надпись непременно: «Инопланетянин».
А то – не поймут.
– Я теперь, как Гоголь в состоянии упадка, – лепечет еле слышно Цы.
И ничего опять не понял. Даром что живучий – оптимист. Так школа воспитала.
Сидит он, значит, день, лежит другой, молчит и – крепко думает.
А после вдруг как изловчится – и нахаркал на стене: «Я помню…»
Все обои перепортил.
– Это мои выбранные места! – кричит.
Похоже, спятил.
Делать нечего, обиделся Чикуша, что такая мерзость теперь в доме – ни гостей, ни баб не позовешь, загублена стена вконец, противно прислониться, – и тогда, где надо, устно изложил.
Мол, так и так, врага терпеть нет сил – ни нравственных, ни прочих, в том числе физических. Уж коли эдакий размах придумал, что же будет дальше? Надо пресекать.
Вот судили Цы по новой, и на сей раз приговор был страшен: ликвидировать совсем.
Ну, долго чикаться не стали, взяли человека по имени Цы со всеми потрохами – и пропал он с глаз долой. Даже могилку точно указать никто не мог.
Там, где Чикуша издавна работал по секрету, свое дело туго знали.
Славные ребята.
Как не стало Цы на свете, так Чикуша вдруг загоревал и начал принародно выступать с речами.
Дескать, брат имел местами заблужденья, да ведь сколько доброты, ума, талантище какой!.. Вон – фразу сочинил: «Я помню…»! Правдолюб! Защитник!
Словом, дело было сделано.
Музей открыли. Люди косяками приходили, чтоб на стену поглядеть.
Со временем, конечно, надпись стала блекнуть, но Чикуша дважды в месяц по ночам подплевывал, и утром надпись словно новая была.
А после выпустили книгу…
Тексту было ровно на страницу: «Я помню…» – вот и все труды.
Но шрифт, но оформление – с ума сойти!.. И предисловие к тому ж.
Оно кончалось строго: «Цы довелось прожить большую, счастливую жизнь».
И подпись стояла – Чикуша.
«Как мимолетное виденье…»
Гоголю не снилось.
Случайности
Когда по телевизору показывали, как берут штурмом Зимний, он всегда вздрагивал и шепотом кричал: «Нет-нет, отставить!..» Был старый, немощный интеллигент…
* * *
Воду в уборной спускал очень тихо. Стеснялся соседа сверху, который всегда это делал очень громко.
* * *
Один философ, при свете звёзд размышляя о прекрасном, нечаянно забрел к соседу, где и вляпался в навозную кучу.
– Фу, какая гадость! – сказал философ, мигом вернулся домой и написал очень умную статью, бичующую гадость.
А на другую ночь, когда на небе не было луны, вновь пробрался к соседу, стащил у него кучу и удобрил ею свой огород.
* * *
Одна девушка не знала, что такое стыд. Когда ей объяснили, она сказала: «Вам не стыдно?»
* * *
Один мальчик играл с огнем и сжег весь дом дотла.
– Как это получилось? – удивились.
– Еще маленький, не понимает, – заступились.
– Это дом маленький, – возразил мальчик. – А то бы что-нибудь осталось…
* * *
Один пошел купаться голый.
– Вы ведете себя неприлично! – сказали.
– Простите, а «не» вы произносите раздельно или слитно?
Это был настоящий филолог.
* * *
Один ученый сделал великое открытие, но объяснить не смог. И никто не смог.
– Вот неуч!.. – хихикали завистники.
* * *
Один молодой художник тридцать лет писал свою картину и, хочешь или нет, в итоге постарел.
– Как так, – удивлялись критики, – такой пожилой – и всего одна картина?! Бедняга!
– А еще называется художник!.. – подтрунивали коллеги.
Все спорили, кричали… Огромное число «тридцать» поразило их умы.
Вот только на картину посмотреть забыли.
* * *
Один старичок не знал, кто такой Ленин.
– В ваши годы – и не знать? – кричат. – Позор!
Тогда старичок прочитал про Ленина всё-всё. И стал знать про Ленина больше всех.
– Берут своё годы: в маразме человек, – досадливо вздохнули.
* * *
Один человек выучил сто языков. А на сто первом вдруг – споткнулся.
– Сразу видно: дутая фигура, – засмеялись злыдни. – Ничего не может толком…
* * *
Один космонавт потерпел аварию и не вернулся на Землю. Об этом, ясно, умолчали.
– Глядите-ка, – пополз слушок, – какая нынче утечка мозгов. Уже и оттуда норовят не возвратиться!
* * *
Один идиот всегда мечтал о большем. Это заметили, и идиот пошел в гору. Но и достигнув самых вершин, он все равно мечтал о большем. И тогда сказали: «Идиот!»
* * *
Один бомж сказал:
– Ну, какой же я бомж?! Я – это моя душа, а ее жилище – мое тело. Крепкое, хорошее жилище. Выходит, у меня есть дом и точный адрес. Разве недостаточно?
И ведь по-своему был прав. Вот только в прописке ему отказали…
* * *
Одного спросили:
– Рабинович, почему вы поменяли свою фамилию на Абрамович?
– А вы – против? Вы что, антисемит?
* * *
Мальчик спросил:
– Бабушка, а почему ты веришь в бога?
– Потому, что он есть. Я знаю.
– Но если ты знаешь, зачем еще верить?
* * *
Сын спросил отца:
– Папа, ты хочешь снова стать президентом?
– Да хотелось бы…
– А если тебя не выберут?
– Тогда тем более придется.
* * *
Одного политика спросили:
– Можно ли продать Родину?
– Можно. Если еще не вся куплена…
Примечания
1
См. сохранившиеся комментарии в конце Хроники. Нашей правки нет. (Прим. – Тр. Ни. Ор.)
(обратно)
Комментарии к книге «Золотые времена», Александр Валентинович Силецкий
Всего 0 комментариев