«Дети Владимировской набережной (сборник)»

Дети Владимировской набережной (сборник) (fb2) - Дети Владимировской набережной (сборник) 1063K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей И. Надькин

Сергей Надькин Дети Владимировской набережной

© С. И. Надькин, 2016

© ООО «Написано пером», 2016

В пламени гражданской войны

На Северном фронте

– Ну что, поговорим, Сан Саныч?

– Поговорим, Леша, – ответил Александр Александрович Меркушев стукнувшему в окошко и пришедшему к нему в дом Алексею Мосонву.

– Ну не стой, присаживайся, Леша, в ногах правды нет, – показал Леше рукой на стол Сан Саныч.

Леша сел на стул и начал рассказывать.

– Да, положение дел действительно тяжелое. В Мурманске высадились англо-американские войска. Они движутся вдоль железной дороги в направлении Кеми. С ними французы, – добавил к сказанному Алексей.

– Да, дела действительно нелегкие, снова воевать придется. Защищать Советскую власть, революцию. Власть трудового народа. Я с осени 1916 года в окопах, отстоим, раз воевать придется, – говорил Саша Алексею. Снова замолчал.

Говорили долго, затягивая разговор на всю ночь. Утром шли в губревком, лично встречались в круглом здании на старой площади с Петрухой Анохиным. Петруха, Петр стал самым главным начальником в Олонецкой губернии. Вернулся с каторги, ему революцию здесь доверили рабочие и крестьяне, лично Владимир Ильич Ленин поддержал. Первым губернским военным комиссаром был назначен Арсений Васильевич Дубровский. На народное хозяйство поставлен Тимофей Дмитриевич Анисимов, просвещением – Валентин Михайлович Парфенов. Губернским советом по продовольствию – Василий Тимофеевич Гурьев. Эхо гражданской войны все ближе доносилось до Петрозаводска[1]. В феврале Меркушев с Мосуновым принимали участие в разоруженье стоявшего на рельсах товарной станции бронепоезда с пленными австрийцами. Там был и Николай Надкин с сыном Игорем.

Николай Надкин весной уехал в город Онега по поручению партии большевиков командовать уездным исполкомом. Сын его Игорь уехал в нижегородскую губернию на родину отца, где в конце июня записался добровольцем в Красную армию, прибавив к своему возрасту по метрике пару годов. В последний день июля 1918 года с прибывшего на городскую пристань Онеги из каюты парохода «Михаил Архангел» вышел английский офицер. На глазах у Николая в упор застрелил поднявшегося на палубу судна проверить груз товарища Лысогруда. Потом на пристань из кают и грумов повысаживались английские солдаты, выстрели в часового Петра Заборщикова, цепью захватили центр города. На улицах началась перестрелка. Застигнутая врасплох на местах партийная Советская власть в спешке оставила город. В городе началась зачистка. Солдаты Славянска Британского легиона под командованием полковника Торнхилла проводили аресты лиц, заподозренных в сочувствии Советской власти, бросали в тюрьму.

Второго августа, имея карабин и три винтовки, Николай Надкин с товарищами на четыре часа задержал отряд англичан в составе на дороге у деревне Чекуево. Вечером на реке Онега вели бой у деревни Новый Наволок с переправляющимися на лодках английскими солдатами. Утром их обстреляли пулеметным шквальным огнем с колокольни церкви деревни Чекуево. Там уже хозяйничали англичане, отбирая у крестьян лошадей.

«Немедленно запрягай всех лошадей для перевозки солдат!» – приказал английский офицер жителю деревни Маркову. «Не подумаю, у меня не военного обоза почтовая станция», – отрезал заведующий почты англичанам. Английский офицер ударил Маркова по лицу стеком. Сразу солдаты схватили Осипа, избили. Били до крови, связали веревками и бросили в сарай.

Встречая английское командование, местные зажиточные люди, купечество и кулачество вынесли на главный деревенский майдан обмотанный полотенцам хлеб с солью. После официальной части речей пригласили на банкет. За пьяным с угощением столом обещали англичанам золотые горы. Между гулянками репрессии и аресты продолжались.

Слухи пошли позже: 4 августа на окраину деревни Чукоева ворвался какой-то железный отряд. Не дойдя двести метров до почтового отделения станции, партизаны открыли по белым стрельбу. Бой был ожесточенным. Пули пробивали стены домов и деревья. Много белых тогда покрошили и англичан. Но и командир железного отряда погиб смертью красного героя.

* * *

Стоял декабрь 1918 года. У стен Кожеорского монастыря третьи сутки шел ожесточенный бой. Цепи белогвардейских солдат лежали в топких сугробах под обстрелом у монашьих стен. Стрельбой из винтовок крупный отряд белых пытался выбить пятьдесят державших оборону красных бойцов под командованием Николая Дорофеева. До войны он был рабочим Александровского завода, с 1914 по 1917 года воевал рядовым на фронте. В конце Империалистической войны стал унтер-офицером. Кричалось заместителем командира отряда Николаем Надкиным: «Анисемовов, прикрывай правый фланг!» «У-у-у, гу, гу, гу», – слышалось со стрельбой на левом фланге. «Патроны береги!» – давалась команда громким приказом. «Тух, тух», – передергивались руками затворы.

На морозе коченели руки. Лица бойцов покрылись холодным инеем. Сорокаградусный мороз щипал щеки, до утомленья больно обжигал обмотанные в портянки ноги. Солдаты противника подползали ближе к советским позициям. Гильзы патронов падали, отстреляв, на землю под тело. «Ау! У!» – выл с метким попаданием волкам красноармеец Куджеев. После каждого сделанного им выстрела падали замертво солдаты армии генерала Миллера. Рядом лежал по правую руку Федор Колотихин – светловолосый деревенский паренек двадцати четырех годов отроду. Завалил пару человек противника с двух выстрелов. «Ух, ух», – свирепел от радости Вольдемар, поразив насмерть одетого в юнкерскую одежду светловолосого, лет восемнадцати юношу. Ответом пуля просвистела выше головы Вольдемара, выстрелив со стороны противника, сбив пареньку с головы шапку. Чудом не задела не боящегося смерти бойца.

Вольдемар успел перезарядить винтовку, выстрелил еще раз. «Ух!» – крикнул он, увидя, как убил стрелявшего по его шапке противника. С окон каменой церкви стрелял лихо, кося цепи противника. «Тра-та-та», – слышалось по холодному воздуху взамен глухого гула орудий.

– Патроны береги! Все, хватит, хорош! – поступили по цепочке команды.

– Все, хватит, отвоевались! Вон сколько завалили беляков. У! Уу! У! – растянутым голосом выл по-волчьи Вольдемар Куджеев. Отвыв, крикнул: – Ух!

Бросил к холодной стене снятую с ремня винтовку.

– Голодно, есть хочу, есть! – вскипел зубами паренек.

Лежавшие на снегу красноармейцы повскакивали во весь рост на ноги.

– Куда, хорош грабить! Стоять! Нет там еды, нечего жрать! Куда, дурашки, под пули, что ли? Назад! – приказал строгий командирский голос товарища Дорофеева.

– Перекличка, перекличка! – слышалось потом.

Пока Дорофеев подводил потери в отряде, белые подвезли на санях-волокушах артиллерию. Снова повели наступление на монастырь. «Бух, бух», – задрожала под ногами земля, когда бойцы отряда Дорофеева сосали лапы в превращенных в крепость стенах монастыря взамен обеда. Взгретый на костерке кипяток и триста грамм сухаря вместо хлеба.

– Вставай, поднимайся, пойдем! – давались команды Дорофеевым. Сильный артиллерийский обстрел. Превосходящие силы противника. Куда бежать, не знаешь! «Приказ отходить к большой Лузе! Давай! Куда?» – слышались в стенах монастыря командирские разговоры.

Перекличка бойцов. В ушах – пушечная канонада. Выстрелы снарядами пробивали стены. Клубы дыма облаками поднимались в воздух.

– Приказываю оставить монастырь, отходить на деревню Янгора. Я, командир Дорофеев, Романов, Чуркин остаемся прикрывать. За невыполнение приказа – расстрел.

Толпы защитников монастыря выбежали на улицу. Бежали, спасаясь, кто как может в сторону деревни Янгора. Бегут, падают, под фугасами, оставляя на поле боя убитых. Живые отрываются от преследования. Со стен слышны винтовочные пулеметные выстрелы.

В деревне Янгора отряд остановился на отдых и переформирование. Получив пополнение, отряд снова перешел в наступление на монастырь. У стен монастыря завязалась ожесточенная перестрелка. Стреляли из винтовок рассредоточенно по снежной целине, дружной атакой выбили белых из монастыря.

– Беда, непоправимая беда! Белые взяли большую Лузгу! – кричал ворвавшийся в штаб посыльный. – На дворе январь месяц 1919 года. Войска генерала Миллера решили наступать, повели наступление через деревню большая Лузга на Водлозеро. Двадцать бойцов, двадцать, на вас одна надежда. Оборонять деревню некому. Справитесь! Я поручаю эту работу второму взводу товарища Лебедева.

– Бери пулемет, выдвигайся, брат, на Нятому. Пулемет установишь на колокольне церкви, чтоб видела белая сволочь красного бойца. Живым не взять, будем драться до последней капли крови, товарищ! – заверил Лебедев Дорофеева.

С наступлением темноты отряд из двадцати бойцов вышел на деревню Нятому. Дорофев спросил у Надкина:

– Как ты думаешь, справиться Лебедев с боевой задачей? Удержит позиции?

– Куда денется. Лебедев – командир опытный, Империалистическую прошел, – подметил Николай тезке.

– А то! – был ответом возглас. – Значит, должны справиться, другого выхода я не вижу. Перестреляем всех белых, будет у нас тут своя коммуна в Водлозере. Ты будешь главным.

Потом был серьезный разговор с крестьянами.

– Значит, говоришь, к Ленину идем?

– К Ленину, другого пути у вас нет. Нет выхода. Значит, не вижу.

– Мобилизация, значит. Мобилизация в Красную армию. А если не хотим, если нейтралитет? – спрашивали Николая крестьяне.

– Тот, кто не с нами, значит, против нас, по-другому не получается, – отвечал собравшимся в читальной избе крестьянам Николай Надкин, выступая на правах военкома.

– А оружье даете?

– Охотники у вас есть? – отвечал вопросом на вопрос толпы Николай.

Толпа мужиков гудела: «Му-му», издавая странные звуки животного, похожие на мычание коровы. В свою очередь им ясно говорилось:

– Кому не достанется оружия, надо завоевать в бою. Пойдите в рукопашную и отберите стрелковое у беляков, – поставил в известность крестьян строгий голос Николая.

В ответ ими повторно сказано:

– Своими силами будем, ребята, другого пути нет!

Поздно ночью сидели до самого утра, играли в шахматы, разговаривали при горевшей в темени керосиновой лампе. Надкин спрашивал командира Дорофеева:

– Куда ребята на большую Лузу опять пойдут воевать голыми руками? Голышом большую Лузу не возьмешь.

– Берданки у них есть, в домах, понимаешь, Николай! Завтра придет их команда – инструктор Янгозерского волвоенкомата товарищ Голубев. Надкин молчал, надвигая на лице серьезный проницающий взгляд, останавливаясь на одной фигуре. – Чего нахмурился, не согласен, или нет? Давай двигай ферзя раз пошел. Голубев не Лебедев, далеко не улетишь.

Ферзь слона вывел из строя. Под ударом коня потерял сразу ферзя, меняя на пешку. Проиграл фигуру Надкин своему командиру. Дорофеев положил пленного черного ферзя за доску. Пробормотал:

– Променял офицера на генерала.

– Что поделаешь, другого хода я не вижу, – согласился с потерей ферзя Надкин.

Дорофеев – ставя боевую задачу:

– Пойдешь другим ферзем в распоряжение отряда Ручьевских. Выйдешь из Нейтомы в темень. Повелишь ему взять Малую Лузу.

Пока Дорофеев говорил, Надкин поставил коня, напал на туру. В темени за окном свистел холодный ветер. Зябко было в самой избе. Дров на топку печки категорически не хватает. Горящий огонь в печи избу растапливал, но не согревал. Шахматные фигуры ходили по доске, сталкивая двух игроков в лоб.

– Дисциплина в отряде крайне отрицательная. Бойцы не подчиняются. Командир тянет дела каждый на себя, как в басне Крылова лебедь и щука.

– Расстреляй пару человек для наведения революционного порядка. И все поймут – надо подчиняться, – инструктировал Дорофеев Надкина.

* * *

Лес по пояс затягивал в сугробы. Дорога, еловые стволы-богатыри утопали по пояс в снегу. Серые тучи на небе свисали над лесом. Лесная тропа двигалась на изгиб. Отряд сидел в засаде. Ждал, пока по тракту на Нятому пойдет отряд карателей генерала Миллера.

– Эй, – передавалось друг другу бойцами в цепях, предупреждая товарищей о приближении войск противника.

Строй солдат и юнкеров шел по тракту в направлении Нятомы растянутой колонной.

– Давай! – приказывалось командиром.

Щелканули в ожесточении затвором охотничьи берданки. Залпы с обоих флангов, очередь из единственного пулемета – начал нападение на врага отряд под командованием Ручьевских.

– Левый фланг, давай на левый! – давал команду сидевший на высотке товарищ Ручьевский. Рядом его заместитель Николай Надкин смотрит в бинокль, как цепочка белогвардейцев немного продвинулась вперед. Выстрелы. Кто-то впереди падает. Снова встает. – Давай, давай, давай!

Оборона становится шире. Поступила команда: «Атака!» Вольдемар Куджиев с криками «Ух-у-у!» сползал по снегу с горы. Снежная целина топила в себе ноги. Вольдемар чувствовал под ногами снежную топь. Видит – беляки близко. Мелькнула черная мысль в голове доходяги. Вольдемар лег в холодный сугроб. Ноги так от мороза стыли. «У-у, – у», – слышится по лесу волчий вой. Вольдемар притворился мертвым. Чувствовал, на его плече кто-то стреляет.

Вынул Вольдемар из-за пазухи нож. С криками «Ух!» проткнул стрелку бочину. Проткнул, не ошибся. Хлестнула красная кровь. Ножа лезвие пачкано человеческой кровью. Кровь с убитого стекала на снег. Тело лежало само на Вольдемаре. Вольдемар сбросил с себя мертвое тело. Увидал – белогвардейцы бегут по снегу с горы, а свои красные бойцы из отряда затвором щелкают.

– Патроны береги, патроны! – приказывает голос Ручьевского.

– Давай, давай, давай! – чередовалось трижды.

Потом пулеметная очередь косила на дороге белогвардейцев. Когда кончили стрелять, трупов двести юнкеров лежало горками на дороге у подножья высоты.

– Не мародерствовать! Не грабить! Хорош! Если что, стреляю на поражение! Забирай оружие в трофеи и уходи! – чередовались приказы командира, когда Вольдемар тянул с ноги убитого им юноши сапог.

Собрав трофеи и оружие, партизаны строились во фланг. Шли колонной по целине, по колено в снегу преодолевая сугробы завалов. Через два часа марша переходили реку. Лед проваливался под воду. Вода ледяная, ходу попавшим в заток не дает. Еловый лес поднимался на пригорках обеих берегов реки. Шли по вековым валунам, попадавшимся на пути. Сорокаградусный мороз больно обжигал каждому щеки. Они шли домой на Няндому.

– Не растягиваться! – слышалось приказом во фланг.

По возращению в деревню дрожали, с голодухи ели дохлую конину.

– Хватит есть, пора строиться! – слышался строгой командой голос Ручевского.

После – построение во флаг. И переклички. Он сам лично потом переспросил:

– Кто теперь на боевое дежурство?

– Я! – отзывался голос бойца Матвеева.

– Ну давай, бери пулемет. И дуй за деревню на пост. Шаг влево шаг вправо – расстрел. Прыжок на месте – провокация. Пропустишь противника – пулю в лоб! Задача ясна?

– Оно понятно, – отозвался в строю голос усатого красноармейца.

– Тогда бери на плечо пулемет и иди на пост. Дуй! – поступила последняя команда.

Боец отправился выполнять. Он шел, оставляя следы в сугробе, на окраину деревни; под ногами хрустел снег.

– Теперь другой вопрос: кто плохо воевал, мародерствовал на выходе из боя? Молчим… Сегодня я расстреляю троих. Нравоучение. Ты, ты и ты, – эхом прозвучало в воздухе.

Выбрав тройку первых попавшихся бойцов, он разрядил обойму.

– Ух, ух, ух! – выкрикнул с эхом каждого выстрела Вольдемар.

– Так будет с каждым, кто не захочет или не сможет справляться со своими боевыми обязанностями, – слышалось на посошок строгое боевое предостережение командира. – Разойдись, – слышалось потом.

Люди походили по домам, скрипя зубами от голода, ложились мертвыми и усталыми на лавки и печи. В темной избе на ночь с вечера зажглись керосинки.

– Давай продолжать игру в партию шахмат, – Николай уже на поле боя Ручевского. – Тура то какая, боевая, черная. Будем громить беляков… Шах, – сделал шах Надкин Ручевскому.

– Я закроюсь конем. Видишь – все подступы к королю надежно защищены, – глядел на доску командир отряда. – Дров нет, топить нечем избу. Сегодня я расстрелял троих человек. Завтра еще расстреляю, если воевать по-настоящему, боевому, не будут.

– Если всех расстреляешь, то с кем воевать будешь?

– С тобой. Берданку возьму и повоюю, – ответил Ручевский Николаю и двинул вперед фигуру. Уснул храпом, не дожидаясь окончания партии.

– Прикажи бойцам разобрать сарай на дрова, вот и дрова будут, – двинул в свою очередь Николай офицера и взял командирскую туру. На этом партия завершилась.

Утром прибежал в село посыльный с криками: «Белые баб, стариков, ребятишек в опале вперед себя в сторону деревни погнали! Давай, давай, давай!» – кричал на чистивших берданки бойцов посыльный.

– Что случилось?

– Заложников гонят толпу, – ответил на вопрос Ручевского посыльный.

Ручевский схватился за наган. Толпа с берданками бежала на околицу села, занимая позиции.

– Стреляй по ним, стреляй! – давал команду пулеметчику Ручевский.

– По бабам и детишкам не буду, не мое! – отказался от боя по заложникам лежавший на точке за пулеметом боец Матвеев.

«Бух, бух», – двумя выстрелами из нагана без разговора закончил разговор Ручевский: убил пулеметчика.

– Давай я их постреляю, – залег за пулемет Вольдемар.

– Давай! – крикнул добром Ручевский.

«Тра-та, тра-та, трата – а», – успел нажать на педаль Володя. Очередь пулями полетела по воздуху в сторону заложников. Земля умылась малой кровью, пали несколько человек.

– Не стреляй, погоди, не стреляй! Заложники, ложись! Выведем заложников из войны! Давай на землю, – оставшиеся в живых мирные люди.

Володя уже стрелял. Бил по идущим на ногах цепям противника. На земле было холодно, бой был жаркий.

* * *

Слухи о наступлении англо-американских войск и белогвардейцев вдоль Мурманской железной дороги быстро распространились по Олонецкой губернии. Скоро слух подтвердился. Петрозаводск объявлен на военное положение. На всех дорогах были поставлены заставы, каждый член губкома уходил вооруженным винтовкой на боевое дежурство от шести вечера до двух ночи. Спать приходилось не дома, а в караульном помещении, там, где наступал свободный час. По тревожному гудку металлургического завода вьюжной зимой 1919 года собирались на митинг около губисполкома трудящиеся губернии, слушая горячие речи Петра Анохина, Василия Парфенова. Белая армия и английский экспедиционный корпус стояли у стен Сегежи.

Петруха Анохин рассказывал, как воевал наш товарищ Спиридонов, заняв с полком окопы на северном берегу реки. Несколько на льду, но дружные залпы сидящих в окопах товарищей не давали ни малейшего шанса переправиться неприятелю на южный берег. Потом был бой у Утозера, где был ранен товарищ Спиридонов.

Николай Надкин приезжал в Петрозаводск в мае 1919 года в качестве покупателя для отправки добровольцев на Пудожский фронт. На следующие сутки после прибытия на пристани гремел духовой оркестр. Говорились речи. Женщины махали на прощание отплывающему маленькому судну рукой. Пароходик плыл на Семеново, в открытое озеро. Лед еще где-то оставался у берегов, холодная волна несла пароход к восточному берегу мимо остававшихся в весеннем снегу остров.

Николай Надкин обратил внимание на оказавшегося в комсомольском взводе самым молодым по возрасту юношу. Солдатский ремень на худом туловище паренька оказался широким. Винтовка – длиной похожа на шест. Он крепко стоял на палубе, держал боевое оружье в руке.

По прибытии на фронт отряд Дорофеева пошел на Римскую. Убило командира. Взвод комсомольцев дал слабину. Паренек поднял бойцов в атаку. Пуля пробила юному солдату сердце.

Потом Николай Надкин узнал имя юного героя, звали его Саша Верден.

* * *

Май 1919 года в столице Заонежского полуострова, в деревне Шуньги Повенецкого уезда Олонецкой губернии дарило с самого первого дня месяца теплые золотистые нити ласкавшее пахотные поля, поднятое высоко в безоблачные небеса солнце. С утра до вечера птица облетала леса, будя ранним настойчивым криком в белой ночи спящие островные леса. Накануне восстания Филин сидел на сундуке в маленькой душной комнате, вдумчиво молчал, вытягивая в воздух дым сигары.

– Не пойдут мужики в Красную армию на мобилизацию, по лесам прячутся в суматохе, а служить большевикам не хотят. Они пойдут под меня, – говорил сам себе Филин мысль вслух.

– У меня двадцать бойцов, я хозяин восстания, я командир! – заявил неожиданно появившийся на пороге комнаты Ергамен.

– Хорошо, ты – дак ты командуй на здоровье, – посмотрел в глаза Филин Ергамену. – А что дальше будет, знаешь? – спросил потом Филин Ергамена.

– Я тебя в заместители к себе беру, после победы, – ответил Филину главарь. Потом спросил: – Пойдешь?

– Пойду, куда денусь, – намекнул Филин.

А ему ответил Ергамен:

– Ну, сегодня выступаем.

Филин снова не унимался, докурив сигару, спрашивал:

– А у тебя сколько штыков? Двадцать?

– И у меня двадцать! – назвал число Ергамен.

– Дак кто командовать будет? – опять переспросил Филин.

– Я! – подтвердил свои намеренья Ергамен.

– Ну, командуй, раз хочешь, я буду твоим заместителем, – сказал добром Константин, на том и договорились.

Ночью деревня Шуньга была в руках восставших. Утром подлежащие мобилизации в Красную армию дезертиры митинговали на площади:

– Все, кончилась советская власть!

– Мы тут посовещались и к белым решили идти! К Миллеру!

– Он золото дает, а вы чего?

– Землю! – откричался ответом большевик Володя Рыбалко.

– Большевики вам землю раздали, товарищ, и обещанный Лениным мир! – повторился молодой низкорослый человек.

– А где он, мир, мира-то не видно, война кругом! – народ поднялся.

– Жид ков-коммунистов на виллы держать! За это белая армия золотом расчет держать будет! Граждане, все на борьбу против красных! – кричал голос Ергамена.

– Ну что, давайте держать голос, выберем главного! – держал пред вооруженными винтовками людьми речь Филин. – Давай выбирать, кто за кандидатуры господина товарища гражданина Ергамена? Он ваш земляк, люто ненавидит большевиков!

Все подняли руки за Ергамена, площадь гудела от восторга.

– Давай бить советскую власть, арестовывать коммунистов, граждане, господа! – призвал Ергамен к расправе площадь.

Площадь пошла по домам арестовывать коммунистов. В ночь с 8 на 9 мая поселок Шуньга полностью оказался в руках восставших. Ергаменов помощник добил истекающего кровью Коленова отнятым у него прикладом ружья.

Утром был бой с вооруженным отрядом красноармейцев, посланным на подавление восстания в Шуньгу. Гремели выстрелы на улицах Шуньги. Константин Филин лично выстрелом из винтовки застрелил командира красного отряда Струкова. Стреляли пулеметные очереди в центр у площади. Громко и грамотно командовал боем начальник восстания Ремягин, рассекая красный отряд на две части. Узнав о гибели командира, отряд разбежался. Красные терпели поражение. Одна часть разбежалась на группы, ушла в лес, прорываясь к Уницам.

– Давайте, товарищи, сюда, – обратился к растерявшейся группе красноармейцев житель поселка Ерамен. – Товарищ Минин, товарищ Пашков и Шевельский – в подпол, товарищи, в подпол, – говорил, пряча остатки отряда, крестьянин Ерамен.

– Где они?

– Нет их здесь, ваше высокоблагородие, – слышались голоса с улицы.

– Филин Спиров, за ружьями к белым, – командовал руководитель восстания Ремягин.

Скоро на улицах у Шуньги слышалось звуки моторов мотоциклов. Вместе с ружьями в Шуньгу прибыл отряд белых в количестве двадцати человек во главе со штабс-капитаном Кругляковым. Ремягин торжествовал победу, хвалился пьяным в застолье с белогвардейцами, что он совершил восстание! Так в деревне Заонежье среди труднопроходимых болот, дремучих густых лесов, средь высоких скал и крутых гор пришли враги советской власти. Фронт гражданской войны докатился сюда.

На следующие сутки после восстания крестьян белые под командованием полковника Дедова заняли поселок Шуньгу и окружающие ее деревни. Все, о чем рассказывали побывавшие на фронтах Империалистической войны воины, вернувшиеся с фронта солдаты вспоминали о потоках крови, множестве сожженных огородов и деревень, уничтоженных фабриках и заводах, памятниках культуры, множестве оставшихся без крова и куска хлеба людей. Миллионы жертв.

Над деревней стоял шум, крики, детский плачь. Скамейка поставлена ножками на ноги. С домов на показательное зрелище были согнаны и стар, и млад. Били спасшему отряд красноармейцев Ерамену двадцать пять шомполов. По приказу полковника Дедова головорезами Ерамен был избит до полусмерти. Через год Ерамен скончался от причиненных ран. В тот же день после битья в церкви священником была отслужена панихида за здравие доблестных победителей белой армии.

* * *

– Товарищи в направление, члены волисполкома, вам из Шуньги была направлена почта, но ее на Шуньгском бору не пропустили, и она вернулась обратно.

– И что товарищ?

– Да, собственно, ничего особенного, товарищи, не произошло. Просто в Шуньге свернута вся советская власть, и исполкомы все арестованы.

– Как арестованы? Да я тебя сейчас сам ревтрибуналу! За ложные слухи, сводящиеся к паникерству, и саботаж!

– Товарищ. Разговаривал председатель Толвуйского исполкома с сообщившим товарищам худую новость, с начальником почтового отделения Юшаковым. Ну, что ж товарищи, раз вы мне не верите, ставьте к стене, не принимайте мер к обороне исполкома, – говорил, выдерживая спокойствие, начальник почты.

– Хорошо, верю. Обстановка на фронте правда не уха, верю. Белые заняли Медгору, Повенец, Челмужу. Давайте тогда устроим вечером заседание членов исполкома, всего актива волости и будем решать.

– Пожалуйста, товарищ Куканов, готовьте повестки на вечер активу, – дал распоряжение председатель секретарю.

В восемь вечера было открыто собрание. Товарищ Тукачев сделал небольшой доклад.

– Надо эвакуироваться, товарищи, другого выхода нет, – объявил о своем решение Тукачев, ставя вопрос на открытое голосование.

– Я – за, – поднял руку первым служащий волостного военкома Сергеев.

– Да, мы того же мнения, – объявили о своем решении братья Шамшены. Кунаковы, и Рассоловы тоже подняли руки «за».

– Тогда объявляю решение об эвакуации, – сказал товарищ Тукачев, зачитал принятое решение.

– Добро, товарищи, но я тогда пойду на квартиру, переодену сапоги, возьму револьвер и приступлю к эвакуации комиссариата, – Андрей вышел.

Николай стал составлять воззванье к крестьянству.

– Как же, куда мы будем уходить – на юг, на север? А может, их задержать? Устроим засаду да постреляем. А потом уйдем! Надо вызывать подкрепление…, – шел в читальной избе, отведенной под волостной исполком, жаркий спор.

На дворе стояла светлая ночь. В двенадцатом часу ночи в исполком ворвался секретарь волисполкома Андрей Кунаков (он был в новых сапогах и при револьвере), громко крикнул:

– Ну что, дотянули резину, товарищи? Мы окружены.

– Давай, к оружию! – крикнул Тукачев.

Заседание бросилось к кладовке.

– Дверь заперта, товарищ, по-любому не открыть!

– Ломай, товарищ!

– Не ломается, лом нужен! Топор худой. На ладан дышит! – стоял крик у кладовки.

– Выходи, – сказано было от дверей.

Иван Тукачев вышел из сеней на крыльцо. Видит толпу людей.

– Что вам, товарищи, нужно? Почему так поздно, да еще с оружием?

Ему ответом с улицы:

– Товарищей теперь нет, а есть господа! Мы говорим: перешли на сторону белых. Предлагаю перейти вам!

– На сторону белых никогда не перейдем, не им, советской власти, этого делать! – ответил Иван Тукачев.

– А ну давай, бей! – крикнул вожак восставших, Белоусов.

Группа восставших набросилась на членов волостного ревкома, начала избивать. Вторая группа не позволяла это делать. Товарищ Лаврентиев пытался сесть на лошадь, уехать, получил в бок удар штыка. Потом цепь вооруженных винтовками и охотничьим оружием людей повела восставших на площадь.

– Освободите женщин, освободите! – кричал Иван Тукачев, требовал отпустить Марию Сергееву, Марию Романову и Дарью Данилову, двух работниц продовольственного отдела ВИКА и одну учительницу.

– Ладно, Романову освобождаем, а остальных под замок, – распорядился Константин Филин. – Господа, желающие записываться в ополчение, подходите к зданию управы, – объявил остававшимся в стороне крестьянам купец Филин. Вооруженным людям приказал: – Всех коммунаров и им сочувствующих лиц арестовать.

Арестованных отвели в тюрьму, затолкав прикладами в камеры. На улице у главной площади кулаки мобилизовали под ружье мужчин от сорока до пятидесяти лет.

– Будете караул нести в Толве и в других местах по волости, берите винтовки и охотничьи ружья. Кто в мировую войну на фронте был, шаг вперед! – слышался громкий голос Константина Филина, обращенный к строю мужиков.

– А куда вступаем-то мы, барин? – спрашивал кто посмелей из крестьян.

– В русско-английский добровольческий экспедиционный корпус, – ответили за Филина.

– Вон оно как. А куда экспедиция отправится?

– Сказано же здесь: по родным местам, коммунаров с советами уничтожать.

– А деньги давать будут за поимку?

– Золотом рассчитаемся, – обещал уже Филин.

– Ну, тогда идем, – ответили хором в строю. И ветераны фронтовики вышли, сделав вперед один шаг, как велено.

Скоро поймали красноармейца Мельникова с проломленной головой, истекающего кровью бросили в тюрьму. «Сволочи!» – кричал Егор. Шумом, ударами прикладом конвоиры бросили Мельникова в арестантское помещение, где под замком оказалось двенадцать человек. На следующие сутки в восемь утра:

– Надо объявить в волости твердую диктатуру! – поднял голос Захарьев Иван.

– Диктатуру, – поддержал Ивана Тихонов Павел, высказав резкую речь.

– А что делать с коммунарами? – спрашивает один.

– Расстрелять, – мигом находит ответ второй.

– Зачем стрелять, по двадцать-тридцать шомполов каждому и отпустить, – поднимаются голоса собрания. – Направить арестованных в Челмужи, в распоряжения полковника белых войск! – говорил и гудел зал.

– Отпустить, – поступили следующие голоса.

– Уничтожить всех коммунаров!

– Против, господа! – им кричал поп по фамилии Соколов.

– А как казнить будем, вешать или четвертовать? – послышались вопросы из собрания.

Говорили, так ничего и не решили.

– Продолжим заседание в следующий раз. Завтра с утра! – поступило предложение в президиум.

На том и порешили, прозаседавшись до вечера. Утром продолжили.

– Надо продолжать организовывать добровольческие отряды ввиду появившихся слухов, что в Типиницах высадился отряд красноармейцев. Что делать будем, господа?

– Воевать!

– С кем воевать будешь, народ-то у нас не боеспособный? – обсуждал вопрос с Константином Филиным глава управы Владимир Ульянов. – Я увидел только троих боеспособных мужиков из отмобилизованных только что добровольцев.

– Это не твоя забота, я сам найду, кто воевать будет. Подмогу из Кузаранды попрошу, – ответил Филин Ульянову. Высказав, долго кричал, угрожал: – Кто не хочет воевать против красных – тому штык в бок! – окончил речь Филин угрозой и присел на место.

– А кто продовольствием снабжать нас будет? – задался из зала конкретный вопрос.

– Я со своих личных запасов – белые отряды, – обещал, сидя в собрании, купец Захарьев.

– А что будет после победы белых? Программа какая-то есть?

– Победим, а там посмотрим, после победы разберемся, – ответил на вопрос крестьянина Большакова Филин.

– Это не ответ, – прогудел зал. – Голосовать не будем.

– Надо сходить домой, посовещаться с женами мужикам, – ответил голос из собрания.

Зал загудел повторно. Филин приказал голосовать. Зал проголосовал, но к общему мнению не пришли. Не договорились, надо ли расстреливать арестованных или подождать. Ульянов кричал:

– Я против расстрела коммунаров!

– Дак, может, им тогда штык в бок? – отвечали другие.

Арестованных держал под замком охранник Селюгин.

Открыв арестантское помещение, говорил узникам:

– Вы, наверное, надеетесь, что вас освободят. Дак знайте, если придется нам отступать, мы сначала вас расстреляем, а потом уйдем.

– Если хотите из нас сделать рыбник и съесть его, то знайте – он костлявый, и вы подавитесь им, – заявил ответом товарищ Лаврентев.

– Всех не перестреляете! – крикнул Семкин Петр.

– Время придет – покажет, – ответил охранник, закрыл дверь арестантской.

Прошел час. В поселке засуетились.

– Снимай флаг, красные идут.

– Как – красные? – поднялся с места Захарьев.

– Пароходы их в полумиле от нас! – ворвался в управу восставших охранник Селюгин.

– Куда? Кто воевать будет? – крикнул в растерянности Филин. – Витька, подлец, в Красной армии, я ему, гаду, если он здесь! – добавил к окрику Константин. – Зарублю, зарублю! – кричал он, в истерике видя как будто перед собой сына.

– А кто воевать-то будет, некому воевать! Вон, винтовки в пирамиде стоят, выдавать некому, – отвечал скандально Ульянов.

Филин выбежал из управы на улицу, полез на крышу срывать белый флаг. Затем управа разбежалась, оставив одного председателя. Охрана арестантского дома не успела забрать деньги у заключенного Шамшина. Разбежалась следом за главарями управы куда глаза глядят.

– Товарищи, пароходы идут, наши, красные. Вот тебе крест, своими глазами видел, – обрадовал сидельцев товарищ Шамшин.

– К дверям, товарищ, если они налетят, ухватимся за винтовки. Если будут стрелять через стены, сваливайтесь на пол или вставайте за печку, – инструктировал арестантов Иван Тукачев.

Скоро стража разбежалась, в узком коридоре послышались шаги. Щелкнула в двери задвижка. Дверь открыта, а человек повернул обратно. Тишина замерла в помещении. По прошествии двух минут в коридоре снова слышны шаги. Дверь повторно открылась, на пороге камеры спрятавшиеся к стенам сидельцы услышали голос Ульянова:

– Следуйте за мной в управу, – просил арестантов управляющий.

Ребята проследовали перебежками через двор в помещение управы, увидели в помещении двадцать винтовок, два цинковых ящика с патронами.

– Некому воевать, вооружение вам досталось, – объяснил председатель управы Ульянов, сел за стол. – Все разбежались, я не побегу, что хотите, то со мной и делайте, – сказал Ульянов, сидя за столом.

– Мы ничего с тобой не сделаем, – сказал Тукачев и вышел на улицу следом за товарищем Лаврентевым.

С парохода раздался орудийный выстрел. Через минуту прогремел второй раз.

– Ну что, товарищ Лаврентев, снимай красную рубаху, вешай на штык и пой интернационал, – приказал Тукачев товарищу.

Лаврентев подчинился. С песнями шел навстречу судну. С корабля высадился десант под командованием уездвоенкома Петрозаводского уезда товарища Ширшина. Десантники из взвода красноармейцев-музыкантов разыскали и арестовали несколько прятавшихся в деревнях участников восстания. Забрали из управы документы исполкома, оружие, спасенных ими людей, погрузились на судно «Сильный», отплыли на Кузаранду.

В Шуньге Филин, ворвавшись в дом белого полковника, паниковал:

– Приехали красноармейцы, которые будут всех вешать и резать!

– И что? – строгим голосом спросил белогвардейский полковник.

* * *

Ночью красный отряд под командованием товарища Фролова развернутым повел наступление на село Падмазеро, с берега от озера в гору высотой на четыре метра, в интервал, двигаясь по трудной местности. На пути масса косых изгородей, камень, кустарник, можжевельник, проходили мимо разного древесного лома. Местность пересечена, в ночное время трудно держать интервалы. Иван Тукачев окрикивал с большой сложностью товарищей, чтоб не потерять связь. К Падмозеру подошли к восходу солнца. По команде товарища Фролова полукольцом ребята силами конной разведки поспешили к деревне. С домов в поля убегали фигурки восставших людей противника. Со стороны наступавших открылась оружейная стрельба. Отряд лихом взял пустое село. В домах оставалось несколько женщин. Бойцы присматривались, выбирая избы для отдыха.

– Не останавливаться, приказываю наступать на Шуньгу, – давал команду товарищ Фролов.

– Погоди, товарищ Фролов, не торопись, родненький, дай передохнуть отряду, голодны, есть ребята хотят, – сказал за всех рядовой красноармеец Копосов.

– Дайте отдых, товарищ Фролов, – просили хором другие ребята, едва не взбунтовавшись.

– Товарищи, я отменяю приказ о наступление на Шуньгу, – сообщил о своем решении командир отряда.

Ребята разошлись по избам, расселись по лавкам.

– Угощайтесь, товарищи. Блины, галеты, крепкий чай.

Разговаривали.

– Ты, брат, глянь: Шуньгу-то возьмем, красный флаг поднимем над сельсоветом, будет большое подспорье для разгрома белых, – взяв в руки лепешку, говорил Иван Тукачев.

Товарищ Метелкин закручивал махорку, потягивал дымок в воздух.

– Бой был тяжелый, скоротечный, на то и победили, ребята, – подбадривал товарищей Метелкин.

– Мы ведь петрозаводские, братья.

– Нет, почему, есть отряд с Вытегры, ребята.

– Девки у вас хорошие в городе, молодые? – спрашивал Иван Тукачев Николая Савельева.

– Есть красавицы, ждут нас, наших товарищей, когда мы домой обратно с победой вернемся. Обнимут, крепко расцелуют на пристани Красной армии бойца.

После обеда бойцов потянула ко сну. Фролов кончал ужин, сказал:

– Что ж, пообедали, товарищи, лежитесь отдохнуть.

Иван Тукачев сел на белого коня и поскакал в разведку. Метелкину не спалось. Около двенадцати часов дня на конях товарищи из губчека во главе с председателем товарищем Кайтером. Шестеро всадников на конях мчались по дороге.

– Куда товарищи? – спросил всадников Метелкин.

– На разведку, товарищ.

– Ну, доброго пути, товарищи, – пожелал разведчикам Метелкин.

Разведчики поскакали дальше. Скакали по дороге на Шуныуский бор.

– Молодцы! – крикнул вдогонку Метелкин.

Скоро в лесу загремел бой.

– Тучки они, ваше благородие, огонь, бей их! Что ждешь, балован! – командовал штабс-капитан Бессонов. Автомат с кустов открыл по всадникам шквальный огонь на поражение. Стреляли из засады разрывными пулями, рвавшимися при малейше соприкосновении с твердым телом. Две лошади убиты сразу, две получили ранения. Чекист Калинкин сразу попал в плен. Другие чекисты побежали обратно на деревню. Товарища Калинина выстрелом в лоб из револьвера застрелил царский палач Касорогов в полукилометре от Шуньгуского бора на горе, потом отрезал финским ножом палец, безымянный с кольцом. Товарищу Тервинскому приказали раздеться до белья, живьем положили в огонь. Ромашкова и Принцепова Косорогов приказал исколоть ножами до обезображивания.

– Товарищ Шишкин, беда случилась, наших товарищей из губчека постреляла белая засада.

Командир взвода Шишкин крикнул:

– Взвод, в полную боевую готовность! Пешая разведка вечером. Все в полевые караулы, – прошла команда по взводу. – Два человека, Ромашков и Принцепов, попали в руки белых и были изуродованы до неузнаваемости, зверски убиты. Их тела Иван Тукачев обнаружил на опушке елового леса. Из первого взвода Андрей Метелкин, Горский, Кулаген, Добрынин, Моясев. Товарищ Моясев – за старшего. Товарищ Добрынин имеет боевую задачу для связи между другими постами. Товарищу Метелкину с товарищем Горским приказываю заступить на пост во вторую смену, – зачитал приказ по взводу командир взвода товарищ Шишкин.

Сменились. Залегли около конца изгороди. Горский с биноклям в руках наблюдает за кустарником. Метелкин глядел к озеру.

– Два часа лежим, скоро кончится смена, брат, – говорил Метелкин Горскому.

Горский говорил:

– Погоди, брат, отдыха не будет, бой сейчас может начаться.

Под их ушами началась оружейная стрельба, сначала редкая, потом сильней, сильней. Застрочили пулеметы и автоматы. Пули летели через головы. С нашей стороны затарахтели два пулемета, пачками захлопали винтовки. Десять минут тянулась перестрелка. Вдруг с озера послышался орудийный гул. Первый снаряд упал рядом, второй пролетел мимо изгороди. Третьим снарядом ранило несколько товарищей. Добрынин кричит:

– С изгороди снимайтесь, отходите, дорога под обстрелом.

Утром пятого июня отряд посажен на пароход для высадки во фланг Шуньгуского бора. С парохода десант брал Соломенку, пять штук растянул на линию. В это время между Вытегорским отрядом и белыми началась перестрелка. На берегу Тукачев заметил патруль белых. По нему открыли с парохода стрельбу. Ребята Петрозаводского отряда выскочили на берег по лодкам, вбежав на гору, дали два залпа по профилю окоп. Кричали «Ура!» Бежали до деревне. Белые бросили окопы и бежали, оставив в окопах два пулемета, несколько банок с консервами, печенье и одного пленного.

– Какие потери, товарищи?

– Нет никаких потерь у нас. У Вытегорцев в отряде товарищ Ланский пулей ранен в колено.

После двухчасового отдыха отряд развернутым фронтом продолжил наступление на деревню Дергачи. Штабс-капитан Бессонов стрелял из нагана в воздух, видя, как его солдаты второй роты в панике отступления бросали на землю винтовки, патроны, шинели, фляги, убегали по дороге.

– Товарища Шишкина убило, теперь новый командир взвода – товарищ Антонов, прошу любить и жаловать, – слышались команды перед атакой.

Ответом Игорь приказал открыть огонь по второму взводу прапорщика Вотенцева. Пачками автоматный огонь про противнику, сменяя одиночную стрельбу на ураганный огонь. Пули пролетали, щупали красных бойцов по всей линии фронта. Товарищ Антонов шел во главе первого взвода.

Кончился лес, впереди видны мост и деревня. Оттуда пачками строчил автоматный огонь, хлопали выстрелами винтовки. Антонов приказал: пачками открыть огонь по деревне. Обратно ружьями и автоматами застрочили с огневых точек восемь пулеметов. Товарищи Мелкен, Тукачев лежали рядом с командиром взвода Антоновым, прижавшись к земле за стволом старой ольхи. Сучья крупной толщины. Они сыпались на их головы. Командир встает на ноги, командует: «Бегом!» Побегав, командует: «Ложись!»

Ребята вышли на открытое место, короткие перебежки продолжались до моста. Группы бойцов, находившиеся в стороне дороге, пробирались по топкому болоту до реки. И те, кто бежал по дороге, услышал приказ командира передвигаться вправо за изгородь в болото. Сильный неприятельский огонь по мосту не давал красным бойцам вперед ходу, загнал отряд в топкое болото с зарослями в глубине около речки.

После беспорядочной стрельбы огонь неприятеля значительно уменьшился. В атаку за мной бросилась приказом команда товарища Антонова. Антонов шел на мост. Ребята в первой шеренге бросились на мост следом за командиром взвода. Мелкен, Тукачев со взводам бежали, преодолевая болота, к речке. Кто-то забулькал в воде. Тонули в глубине речки. Огонь неприятеля развился такой шквальный, что от моста остались щепки да ножки.

– Что делать, товарищ Шишкин, – спросил, желая узнать, Метелкин.

– Остановить атаку, ложиться, открыть огонь по деревне.

Противник стреляет по атакующим разрывными пулями. За мостом убило на глазах у командира Горского Дарушова, Кулагена, Варфаломева пули изрешетили насмерть. Командир Горский с Петром Богдановым живые. Прокофьева на глазах Тукачева пробило пулей, когда он шел по болоту. Рядом в ногу ранило Сергея Богданова.

Пароход, стоявший на рейде, вместо открытия орудийного огня по деревне Дергачи пушечными выстрелами отбивался от наседавших на него моторных лодок. Командир товарищ Горский вплавь добрался назад, плывя по речке с того берега. Приказал отступать. Раненые позли с зоны огня, ползком пробирались к лесу. Целые шли по топкому болоту, кто-то бежал впереди. Скрепя сердце Иван Тукачев, Миша Соляков, Заводовский постреливали по деревне, прикрывая отход своих товарищей.

* * *

В июне 1919 года, когда белые обстреливали Медгору, белый отряд занимал деревню Уницы. Грохотание орудий было слышно на Заонежском полуострове. Красный отряд отступил, забрав с собой архив документов из исполкома, коров, лошадей, весь молодняк до полугода и весь ценный товар с кооператива.

– Товарищи, через два часа будет сожжена деревня! Белые там недалеко, могут забрать в плен, – слышались по центру села панические крики.

Среди остававшихся в домах жителей чувствовалось абсолютное бессилие. Большинство крестьян во главе Мининой Еленой покинули село. Меньше оставалось на месте, описав кооператив для учета остававшегося товара. Вечером в деревне поднялась новая тревога. Два белых солдата на конях въехали в деревню, потребовали от председателя кооператива Мининой снять печать, выдать керосин. Собрав под себя селян, солдаты приказали сжечь мост. Войска добровольческой армии подходили близко.

Строение загорелось сильным огнем. Селяне окончательно заволновались, метались из конца в конец, не зная, чего делать. На другой день под угрозой расстрела реввоентрибунала как трусов и подлецов, исполком в полном составе вместе с архивом, с повозками, запряженными лошадьми вернулся обратно. Следом вернулось прятавшееся в лесу население. Переправившись на лодках, население начало восстанавливать мост. Белые находились в шестнадцати километрах от Униц, у деревни Федотовых. Туда на конях товарищи отправились в разведку.

На другие сутки Уткин отправил председателя исполкома Германова охранять горелый мост. Пошел по деревне с винтовкой, увидел – идет человек и кричит: «Стой!». Сошлись. Поставив этому человеку подножку, Германов свалил неприятеля на землю. Пошла свалка, человек вырвал из рук Германова ружье. Освободился человек, побежал в деревню, начал стрелять. Ружье три раза выстрелило и три раза дало осечку. Стрелок был тронувшийся умом красноармеец Яков Петрович Богачев.

Пять недель кооператив в Уницах жил мирной жизнью. Наладилось дело в кооперативе, в исполкоме. Население взялось за хозяйственную работу. Недостатков в продовольствии не было. Соседние деревни были при хлебе. На вторые сутки после восстановления горелого моста в Уницы вошел отряд красноармейцев с тяжелыми батареями, во главе с Николаем Надкиным. Установили орудия на Данилову гору, все недели стояния постреливали на Данилову гору фугасами.

Часть отряда стояла в Уницах пять недель, пока следом за отступающими от Федотовых частями белые не подошли к селу.

– Высока Данилова гора, назад за Уницы хода нет, – говорил Николай Надкин своим товарищам, когда пошли слухи, что поселок обошли белые отряды.

Но разговор разговором, а отходить все ж пришлось. 24 июня белая армия вошла в Уницы. В английском обмундирование зеленого цвета, с погонами на плечах, в кожаных батниках с шерстяными обмотками, с одинаковым военным снаряжением. Заняв Уницы, белые тщательно обыскивали усадьбы крестьян. Рыли солому штыками.

– Где коммунисты-активисты, до смерти запорю, если не скажешь, – сыпались угрозы офицера.

– Есть ли красные на заводе? – спрашивал капитан Беляев.

– В заводе нет, за деревню не ручаюсь, – отвечал сторож завода Колестратов.

– Почему здесь много народу?

– Боялись боя. Здесь все с того конца деревни, откуда пришли белые войска.

– Где ваши мужья? Ушли с красными? – разговаривал с женщинами офицер.

Потом начались расстрелы. На окраине деревни расстреляли по приказу капитана Беляева несколько человек. После обысков и расстрелов на улицах деревни появились англичане. Они вместе с русскими занимали дома добровольцев и красных партизан. Выгоняли русских солдат из домов, направляя занимать деревню Бордово и Кокорино.

– Проклятые спинники! Как займешь деревню, они тут и есть! Кончим мы эту бестолковую бойню, перейдем на сторону большевиков! – проявляли недовольство русские солдаты.

Занятый белыми войсками Повенец был объявлен столицей Олонецкой губернии, туда приехали председатели кооператива Евгений и Антонина Минины, уговаривали господина Карцева разрешить выдачу пайка партизанским семьям.

– Пусть получают свои пайки бабы большевиков с ребятишками. Даю добро! – говорил кооператорам губернатор. – Чайковский подпишет. Все население должно быть отмобилизовано для несения службы на оборонные работы. Рыть окопы, строить блиндажи – таково предписание главного командующего, господа.

Такой был серьезный разговор губернатора с гонцами из Униц. Была захвачена Медгора. Предстояло крупное наступление на Кяпесельгу. Было решено посылать на фронт подкрепление. Солдаты, стоявшие в строю русские солдаты отказывались, делая шаг вперед, отправляться на фронт воевать с красными. Брожение началось и среди англичан. Лежа на диване в доме Мининой, английский офицер, читая в руках книгу, хвалебно говорил:

– Книжка большевика, большевик хороший.

Ночью рота белых без боя заняла деревню Спас. Последующий день сильно грохотало. Стреляли шрапнелью. В ночь на тридцатое июня деревня снова была в руках красных. Фронт до конца августа остановился на линии Корорино-Бордово-Уницы-Кяписельга. Снаряды из тяжелых орудий – красные батарейцы – зажгли сельские постройке Униц. Николай Надкин дал команду на огонь, и его батарейцы зажгли на окраине села три заводских дома. Четвертый фугас попал в центр деревни в дом Полькина Филиппа. Вместо церковных праздничных гулянок в деревне начался пожар. Жители, кучками покинув село, прятались в лесу.

В первых числах июля боевые действия стихли. Белогвардейцы-офицеры приказывали солдатам варить самогон. Сами по вечерам до утра занимались обычным делом: кутежом и развратом. В доме Александра Ивановича Балахова Константин Филин сидел на скамейке вместе с другими белогвардейцами. Праздновал за накрытым едой и самогоном деревенским веселым столом. Рядом с ним по правую руку – записавшиеся в белую армию добровольцами братья Кротовы Николай и Василий, сын кулака Петра Колвалева Николай, жители Сеной Губы.

Они вспоминали: Белая армия высадилась с кораблей на Большой Клемецкий остров, Филин лично присутствовал на присяге белому воинству. В этот же день был отслужена в церкви панихида – молебен, посвященный освободившему остров от большевиков-анархистов белому воинству. Пьяная гульба за столом продолжалась до светлой ночи. Блины, галеты, рыба, картофель вместе с самогоном лежали на столе. Офицер Беляев разливал по стопкам спиртное.

– Погоди, ваше благородие, дай тост сказать! – кричал Филин, поднявшись с места на правах гостя.

– Говори, господин купец! Константин Константинович! – поддержал Филина Беляев. – За нашу Белую гвардию, за нашу победу над большевиками!

– Рано или поздно мы должны взять Петрозаводск! – крикнул тост Филин.

Выпили.

– За то, чтоб наш полуостров превратился в непреступную крепость! – раздался повторный тост Николая Ковалева, по-видимому не очень желавшего воевать дальше своего дома.

– Так, где наша любава-забава, господа? – спросил белый ротмистр Шмаков.

– Я сейчас прикажу, и деву приведут! – заявил офицер Беляев.

Поднялся и пошел за женщинами. Двое откупились маслом и молоком. Ксенья Фомина отказалась подчиниться приказу пьяного офицера. Двое солдат взяли женщину, отволокли на заводскую керосинку, сорвав одежду догола. Били ее шомполами до полусмерти, пока не остались одни кости.

Пьянка в доме Балахова сменилась, переросла в пьяный разврат. На комоде играл пьяный патефон. На столе в одном нижнем белье танцевал голый танец – стриптиз.

– Раз, два, три, четыре, пять. Опасный, копаный, – проторял звуки в танце стриптизер, снимая с туловища рубаху. Ротмистр Шмаков. В комнате – одна мужская компания.

– Гуляем, гуляем! – громко кричал в пьяном угаре Беляев.

– Танцы и стриптиз в мужской компании – это хорошо! – кричал пьяный Филин.

– Где только девок взять? Нигде! – спрашивал и отвечал на вопрос пьяный хозяин дома Сашка Балахов.

За окном на берегу озера английские солдаты открыли стрельбу из пушек по озеру на забаву, кто кого в меткости перестреляет. «Бух, бух, бух!» – слышалась глухо с озера голос стрельбы. Снаряды рвались в озере впустую.

Крестьяне отправлялись на уборку хлеба, заходили в управу, в очереди толпясь, выменивая на пропуск за выход деревне, обменивали на самогон. Филин принимал бутылки, выписывал пропуск крестьянам за пьяного Беляева. Пьянствовали в танцах до ночи. В избе произносились пьяные речи. Из окон пьяный говор несся по улице далеко, далеко.

Так продолжалось в последующие сутки. Затишье установилось на месяц. 5 августа белогвардейские части перешли в наступление по всему фронту. По периметру Униц расставлены тяжелые батареи белых, обстреливали деревню Спас, ведя там артиллерийскую дуэль. Николай Надкин приказал товарищам батарейцам вести огонь по телефону. Стоял. Давал на оборудованной под наблюдательный пункт колокольне. Фугас один полетел по центру деревни. «Я тебе сейчас с одного выстрела выбью косных с церковной колокольни».

– Ну, давай поспорим, что моя возьмет! – предложил спор английскому офицеру офицер Беляев.

– Ну, окей, – согласился британский офицер с книжкой.

– Давай, Савелов, выстрел бронебойным. Огонь! – давал команду Беляев.

– Куда бить, ваше благородие? – замялся вопросом стрелок.

– Не видишь – церковь бесом занята! Огонь! – повторил приказ Беляев.

Выстрелом вылетел залп. Фугас полетел на воздух, зажег пожаром колокольню церкви. Церковь горела крупным пожаром много часов, пока не сгорела, как головешка. Потом белые войска взяли деревню Спас, а красные отступили на Лижму. Белые овладели деревнями Матгубой, Викшашозеро. В деревнях жители праздновали Спасы.

– Слушай, уходи отсюда, езжай домой, почему ты здесь воюешь? Это не твоя война, – вел разговор с английским офицером Игорь Бессонов, сидя за одним столом за самогоном.

Он помнил, как он брал Кяпесельгу месяц спустя после пятого июля. В небе появились аэропланы. Белогвардейская артиллерия полчаса обстреливала деревню. Деревня загорелась от ихнего орудийного огня. Красные в составе 250 бойцов Спиридоновского полка отступили, следом ушли партизаны товарища Романова, отходя на восьмой разъезд. Вооруженные с зубов до ноги белогвардейские войска вошли в деревню, он и еще несколько солдат во главе с английским офицером вылавливали прятавшихся в ямах баб с детишками. Британский офицер наставил в грудь мужчине, вылезшему из ямы, револьвер, строго спросил: «Большевик»?

– Теперь их боевому братству пришел конец. Вот дочитаю маленькую большевистскую книжку и уйду домой. Там у нас тоже неспокойно, – говорил русскому офицеру англичанин.

В конце августа англичане уехали. 27 сентября от Кяпсельги наступление покатилось назад. Красный флот подошел к Повенцу, завязав у поселка бои.

* * *

В начале мая 1919 года отряд белофиннов после ожесточенного боя овладел деревней Половиной, расстреляв тяжелораненого товарища Силевиуса. Части красного 1-го финского батальона, понеся потери, отошли на реку Вилга, приступая рыть окопы на восточном берегу. Несколько дней сидения в окопах, и красных финнов сменила прибывшая из Петрозаводска рота русских красноармейцев и отряд коммунистов-добровольцев под командованием Александра Меркушева. В июне с боем они отошли к деревне Суложгора, что в 19 километрах от Петрозаводска. Сюда же подошли снятые с обороны Толвуи Петрозаводские и Вытегорские отряды – прямо с пристани шли под Суложгору в окопы. Стояла белая ночь.

…Александр обратил внимание, как, прижимая к груди винтовки, спали бойцы в окопах на высотах Суложгоры. Только стоящие в дозоре люди напряжено вслушивались в тишь утра. Он посмотрел на позиции врага в бинокль, почему-то вспоминая последний разговор с Петром Федоровичем Анохиным.

«В любое время может что-то произойти, нужно соблюдать ежеминутную революционную бдительность!» – отозвучивались в памяти слова председателя Олонецкого губернского совета, соратника по революционной борьбе.

Да без его слов Александр Меркушев ясно понимал обстановку.

Внезапно из лесного завала показались четыре фигуры в серых финских куртках. Они осторожно подкрадывались к срубленным деревьям.

– К бою, товарищи, к бою!

– Заряжай!

– Залпом, огонь! – слышалась команда Александра.

«Пух, пух, пух», – дружный залп винтовок разорвал тишину. Разведка противника метнулась за кусты и скрылась.

Снявший с боевого прицела винтовку рабочий стрелок Юрий Анухрин, вздохнув облегченно, с чувством выполненного долга глянул на небо.

Видит Юра – солнце потянулось высоко на гору Суложгору, светит желтым обручем, и нет выстрелов, гула пушек не слыхать, мертвая тишина стоит над высотами Суложгоры-матушки. Докурил он сигарету, перекинулся взглядом с товарищем Меркушевым. Вдруг слышит – тишину нарушило гудение. Оно было едва слышно, двигалось по воздуху размерено: «гу-гу-гу»… Странное гудение слышалось сильней, перерастая на голубом небе в зажженную серебряную точку. Она со скоростью росла, быстро приближалась. Следом потянулась широкой цепью белофинская пехота к высотам, залегла в кустарнике. Вражеский самолет быстро приблизился, был уже над головой, подавал условные сигналы финским батарейцам. Сразу над лесом загрохотали вражеские батареи. Разорвались в перелеске, поджигая деревню. Клубы дыма поднимались выше крыш.

Всю ночь на 23 июня шел горячий бой. С высоты колокольни церкви, служившей наблюдательным пунктом, давались команды артиллеристам. Пушки залповым огнем по лесному массиву, отвечая дуэлью на дуэль финских батарей. Дуэль затянулась с четырех утра 23-го, и вплоть до наступление белой олонецкой ночи пушечная стрельба не прекращалась. Батарея из трех орудий всей мощью жгла поросшие в западной стороне за деревней леса.

Сильный грохот в ушах. Едкий дым в глазах, клубами потянулся до небес черным большим облаком. Видимость нулевая. Правей звучали пулеметные выстрелы. Кусты – хорошая защита от разрывных фугасов противника. Меркушев Саша пытался глядеть белофиннов в бинокль.

– Что вы видите, товарищ Меркушев? – спросил Сашу Тойка залегший рядом Эмиль. Желая пробить брешь в советской обороне, белофинны ставят на подступах к горе орудие, ближе подкатывают к нашим позициям. «Бух, бух, бух!» – пролетел и разорвался снаряд рядом, в кустах. Противник начинает обстрел. Саша Меркушев, не думая, залег за пулемет, меткими выстрелами уничтожил в бою орудийный расчет. Орудие замолкло, не открывая огня.

– Надо захватить орудие, оно должно быть собственностью большевиков, – бил себе в грудь Саша мозолистым кулаком.

Пуля финнов пробила насмерть сердце Юрику Анухрину, от этого бойцы становились злей.

– Дак чего же мы ждем! – громким голосом сказал Эмиль Тойко. – Вперед, за Ленина, за Советскую власть!

Саша поднял красноармейцев в атаку. Воспользовавшись замешательством белофиннов, рывком поднял товарищей к подножью высоты, вырвавшись вперед, поднялся с отрядом на макушку высоты, взяв в руки свое орудие, завязав оборонительный бой. Леха Моссунов ползал у Саши со спины, подносил к орудию снаряды. От огневого налета белофинны падали как покошенные, цепью отхлынули в лес.

На высотах установилось короткое затишье, прервавшееся выплеснувшей в воздух сигнальной ракетой – на позиции красноармейцев потянулся цепью отряд финнов. По нему било орудие, отбитое Меркушевым в контратаке. С озера дали несколько залпов стоявшие на рейде в Петрозаводской губе боевые корабли онежской флотилии. Финны пехотой бросились атакой, остановились у ряда колючей проволоки. Меркушев подавал залп за залпом. Ребята выдержали все атаки. Над Суложгорскими высотами грянуло гулом: «Ура!»

Оставляя убитых на земле, финны вынуждены были отступить. Военное положение в городе оставалось. Над Владиморской набережной карельской столицы продолжали летать английские самолеты, бросая бомбы и прокламации. Ребята шли на запад.

* * *

Батареи выпустили залповым огнем дюжину снарядов, зажигая крыши домов. Громкое «Ура-ааа-ааа!» – кричалось на подступах к деревне Вилга по всему фронту. На всем протяжении плацдарма лавины русских красноармейцев теснили малочисленные финские отряды, оборонявшие деревню. Идущий впереди отряда Александр Меркушев бросился в воду реки, под хлестким пулеметным огнем противника бежав к стрелявшим с высоты, он зазывал за собой бойцов, смело идя в бой за власть Советов, бил белофиннов штыком и гранатой. Противник начал отступление, убегая по тракту к деревне Половина, оставляя на пути много брошенного оружия.

Пополнив поднятыми с земли трофеями запасы вооружения батальона.

Наступая светлыми июньскими ночами вдоль Олонецкой дороги на запад, батальоны с боев овладели деревнями Половина и Матросы. Скоро конные отряды разведки выдвинулись в район деревни Пряжа.

– Узнаем место расположения противника, вернемся, доложим. Тогда получим по каше, – говорил Александр Меркушев разведчику Койву.

– Правда, есть хочу, товарищ комиссар, а то много на голодный желудок не навоюешь! – жаловался разведчик Койву командиру.

Меркушев отвечал.

– Погоди, брат, вернемся – сам наварю на всех каши, – заверил, держась в седле, молодой финский красногвардеец, товарищ Валден.

Услышав сказанное, товарищ Койву подстегнул коня, быстрее погнал по лесной дороге, летел со скоростью ветра, под ногами слушая цокот копыт. Александр Меркушев пытался нагнать Койву, поворот пробегая за поворотом, скача в спуск и на подъем. А с обеих сторон тракта вырос стеной дремучий лес.

«Бух, бух, бух», – послышалась вдруг со свистом, хлопаньем нарушая установившуюся в лесах общую тишину, винтовочная стрельба. Белофинская пуля убила коня товарища Койву, раненого всадника сбросив с коня.

– Назад! – кричал Александр Меркушев, одновременно взяв на своего коня раненого товарища.

С чувством выполненного задания разведчики поскакали, поворачивая коней назад. В деревне на тракте навстречу попался уже строившийся во фланги батальон.

– Мы выходим на Пряжу. Вы, товарищи разведчики, остаетесь здесь до особого распоряжения – охранять деревню Матросы. Располагайтесь на отдых, товарищи Валден, Тойкка, готовьте кашу. – Распорядился комиссар Меркушев командиру взвода в отношении красных финнов. Сам скакал верхом на коне, вместе с батальоном на Пряжу.

Токка и Валден накололи дрова, залили в котелки принесенную с речки воду, развели кострище, поставив кашу на огонь печи, сидели в избе, вели задушевную беседу.

– Будет коммунизм строиться, как ты думаешь, товарищ Валден?

– Я думаю, да. Вот дойдет наш полк до финской границы, поможем мы там товарищам, тогда и коммунизм пойдет в гору.

– А ты хоть представляешь, что такое коммунизм?

– Это когда нет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых. Так товарищ Ленин, по крайней мере, сказал.

– Раз товарищ Владимир Ильич Ленин так сказал, значит, будем жить долго и счастливо. – говорил один финский паренек другому.

– Чего ты крутимся, почему поворачиваешься, – спрашивал Валден Тойкку.

– Вот сейчас медведь придет из леса и всех белофиннов разгонит.

– А то?

– Я вот в бога не верю, а в медведя – да.

– Почему?

– Так товарищ Меркушев перед боем за Суложгорские высоты в напутствие говорил, выстраиваясь перед пулеметной командой.

– Ну, помню, да, вот то, о чем я и говорю.

– Соли надо бы в кашу насыпать!

– А где взять, если нет ее, соли? – вдохнул Валден, начал искать в избе соль.

«Горох, пах, пах, трата-та» – слышались звуки с тыла винтовочной пулеметной стрельбы. Эмиль вскакивал с места, пряча котелки с кашей в печи.

Оба выбежали на улицу, увидели садившихся на лошадей бойцов, а безлошадные в пешем порядке бежали туда, где идет стрельба. Только успел Эмиль спрятать котелки – слышит.

– Давай! Товарищи Тойкка и Валден, почему вы перетрусили? Приказываю оставаться на месте, охранять лошадей и готовить кашу! Понятно? А то, в гроб вашу мать, я за себя не ручаюсь!

Эмиль повернулся башкой назад, увидел показавшийся в дверях силуэт командира взвода, потом силуэт куда-то пропал. Только ближнее чоканье копыт коня вперемешку с дальней стрельбой стучало за околицей барабанным звуком. Конный цокот отдалялся, потом послышался, близясь снова.

– В лес ведите лошадей, что стоите, на ту сторону речки, – услышали ребята приказ уже от другого командира.

– Ну, в лес дак в лес, мы чего, в царской армии, что ли, служим? Давай! – Успел крикнуть Валден, выбежал к лошадям и резал повода ножами.

Эмиль бежал впереди, ведя одну лошадь за уздечку, гоня за собой остальных.

Валден гнал лошадь с хвоста, проходя вброд обмелевшею реку, у самого берега выстрел белофинской пули со спины догнал его насмерть.

Три часа боя, Сашка Меркушев с отрядом на конях ворвались в Матросы Пряжи сабельным боем прогнали белофиннов из деревни. Эмиль Тойкка, достал из печи не тронутую белофиннами пшеничную кашу. Поев из котелков горячей и отдохнув, конный отряд Сашки Меркушева снова ворвался в Пряжу. Занял деревню, прогнав финнов на Сямозеро.

Василий Чуйков

В июле 1918 года юный командир Кирилка Мерецков взял в свой отряд на подавление вооруженного восстания крестьян в Муромских лесах Игоря Титова. Выжигая коленным железом контрреволюцию, юноша принял в свой в жизни боевое крещение. Побывав в Сергаче, Арзамасе, поведав воды Теши, отряд двигался по нижегородским степям, откуда Игорь не имел даже возможности заехать на родину отца в Иванцево. Подавив выступление восставших, их отряд включили в состав 5 Красной армии под командованием командарма Славина, без отдыха бросили в бой под Канаш, на войну с белочехами.

Входя в боевую группу около 2 тысяч пехотинцев и человек 250 конников с девятью орудиями и одним бронепоездом, ребята повоевали отменно. Повоевав на Канате, полк был переброшен на север к Свияжску, оттуда решительным ударом отбросили врага к самой Казани. Тогда Кирилка Мерецков гордился, что их отряд вошел в 227-й Владимирский полк, которым командовал бывший унтер-офицер Кузнецов. Партийный комитет полка возглавлял коммунист Наумов.

Полк подошел в наступление к стенам Казани. Ребята готовились к штурму города. В глухих лесах на правом фланге им предстояло достойно встретить боевую офицерскую бригаду Капепеля. В боях под Свияжском Игорю Титову довелось встретиться с приехавшим на фронт в составе агитгруппы пролетарским поэтом Демьяном Бедным.

Гудит, ревет аэроплан, Летят листки с аэроплана, Пусть вниз спадет, Как звон набата!

Близка расплата! – слышалась перед наступлением грозна чтившая речь пролетарского поэта. Бойцы дружно аплодировали, радовался товарищ Мерецков, а вот товарищ Титов твердо себе сказал: я не романтик, в слоге стиха ничего не понимаю.

– Люблю по-реальному воевать, а не болтовней языком, – сказал Игорь Кирилки и побрел чистить винтовку, удаляясь прочь с концерта.

Потом кончилась передышка, начались бои. Позже, став маршалом, Кирилка Мерецков расскажет:

– Под Казанью я впервые узнал, что такое обстрел тяжелыми снарядами. Над тобой непрерывно гудит и свистит. Взлетают фонтаны земли и осколков. Бойцы все время кланяются, припадают к земле и отрываются от нее очень неохотно. Каждый стремится найти укрытие и только потом, чувствуя себя в относительной безопасности, начинает оглядываться по сторонам. Особенно болезненно воспринимали отдельные красноармейцы налеты аэропланов. Большинство видело их впервые в жизни. Сбросит бомбу аэроплан где-то за полверсты, глядишь, а цепочка бойцов дрогнула, некоторые поворачивают назад. Двое-трое слабонервных пускались в бегство, лишь заслышав рокот моторов. Другие старались не подавать виду. Так же реагировали сначала на налеты и наши соседи слева и справа – Оршанский и Невельский полки.

Но Игорю это уже было не впервой. Не дождавшись решительного штурма города в первых числах сентября, он попросился у командования перевестись во вторую армию, в корпус товарища Гая, где воевал его родственник на должности командира роты – Витька Филин. А Кирюху Мерецкова ранило на глазах у Титова, когда Игорь принимал в составе 227-го Владимирского полка последний и решительный бой. Позже на финской они не признают друг друга, когда судьба их сведет снова, что они воевали на той далекой гражданской вместе. А потом будущий маршал вспомнит.

К сожалению, недолго пришлось мне шагать рядом с новым другом. В начале сентября перешли мы в наступление. Офицерские батальоны открыли сильный огонь, длинными очередями строчили их пулеметы. Нелегко было поднимать бойцов в атаку. Тогда Говорков встал впереди отряда в полный рост, сзади себя поставил меня и знаменосца. Ребята запели «Вихри враждебные веют над нами…», и отряд рванулся на врага. Не прошли мы и нескольких шагов, как Говорков покачнулся. Я бросился к нему. У него из виска сочилась кровь. Не успел я послать за санитарами, как он скончался.

А огонь врага все сильнее. Что делать? Отступать? Зарываться в землю? Идти дальше? Бойцы смотрят на меня, кое-кто уже ложится. Я закричал и побежал к железнодорожной насыпи. Оглянулся – все бегут за мной, вроде бы, никто не отстает. У насыпи залегли. Подползли ко мне ротные, спрашивают: «Товарищ комиссар, окапываться, или мы тут ненадолго?» Я оглянулся как бы по инерции, но Говоркова уже не увидел. Медлить в тот момент было нельзя. Вспомнив уроки Говоркова, поставил ротным задачу, затем сказал: «Как встану – вот и сигнал. Атакуем дальше!»

Огонь стих. Только мы поднялись – видим, навстречу бегут золотопогонники со штыками наперевес: рты раскрыты, а крика из-за стрельбы не слышно. Сцепились врукопашную. Я расстрелял всю обойму во вражеских пулеметчиков.

Пулемет замолчал, а позади него вскочил с винтовкой в руке солдат. Успеет выстрелить – конец мне. Прыгнул я через щиток «максима», чтобы ударить врага рукояткой маузера в лицо, и зацепился ногой. Падая, успел заметить, как тот взмахнул прикладом, и я почувствовал сильный удар в затылок. Потом – туман…

Очнулся на полке в санитарном вагоне. Значит, жив!

По прошествии двух суток после взятия Казани Игорь узнал об Освобождении города, готовясь с новым полком в составе 2 армии восточного фронта к штурму родины Ильича – Симбирска. Город уже к прибытию Титова на передовую был окружен кольцом.

Сентябрь 1918 года. Гром орудий около железнодорожного моста через Савиягу, со смелой атакой смело чешский полк в направлении Симбирска. Волга громыхала раскатом орудийного боя, ставшего Игорю Титову первым его боевым крещением. Их славный командующий первой армией Михаил Иванович Тухачевский бросил в решительное наступление первую дивизию под командованием товарища Ежескяна. С криками призыва: «Даешь родину Ленина Симбирск к 12 сентября 1918 года!» Красная армия с трех сторон ворвалась на плечах отходящего противника на улицы города, давая белогвардейцам один лишь коридор для отступления к Волге. С кавалерийским отрядом Игорь догнал заехавший вперед на улицы легковой автомобиль товарища Гая. Потребовал перекрыть путь отхода врагов к Волге.

– Давай, давай, давай! Ты кто, товарищ? – задал вопрос из автомобиля одетый в каракулевую шапку с папахой товарищ Гай.

– Я – красноармеец Титов.

– Скачи, товарищ Титов, туда, в бой, возьми пленных, а лучше руби их всех на месте, с плеча. – дал добро командующий железной дивизии.

Игорь дернул уздечку коня, крикнул: «Ура! Даешь город Ленина, город мировой революции!» и повел за собой эскадрон бойцов с атакой к Волге наперерез бегущему туда противнику. Рубился в кровь. «Не давай врагу дороги к отступлению до тех пор, пока командующий армией Михаил Тухачевский не дал команду на телеграфе». «Москва. В кремль. Троцкому. Задание выполнено. Симбирск взят».

Так Игорь Титов стал командиром эскадрона. Назначен лично Тухачевским. Игорь поскакал к тюрьме выпускать заключенных. На параде на главной площади города Соборный построил бойцов своих в железный строй. Встречал автомобиль комдива Ежескяна, крича: «Ура Гаю!» Игорь давил к выкрику: «Даешь Самару!» Товарищ Гай крикуну: «Даешь телеграмму «Москва. Кремль. Ленину». Взятие вашего родного города – это ответ за одну вашу рану»…

По окончании парада – банкет победителей. Но Игорь не был на банкете. Он с бойцами ходил по городу, ловил, расстреливал красноармейцев, застанных в мародерстве. Своих боевых товарищей, выполняя приказ командарма Тухачевского, расстреливал, наводя в городе революционный порядок. В первых числах октября после ожесточенных боев дивизия ворвалась в Самару. В первых числах марта 1919 года полк, где сражался Виктор Филин и Игорь Титов, переместился из Самары в район Вятских полей, входя в состав 2-й армии восточного фронта. Один за другим падали под ударами войск Колчака города, Ахнск, Осу, Бирск. В середине марта пала Уфа. Колчак подходил к Елабуге. 28 дивизия колонами проходила улицы города, двигаясь к линии фронта. Ревевшая с горизонта дальняя боевая канонада, напоминавшая Филину бой в прусском городе в первые месяцы Империалистической войны, к рассвету окапавшись на окраине города в обустроенном под штаб доме, командиры устроили серьезный боевой разговор.

– Главные силы Колчака сосредоточены в районе Байска. Восьмая Камская дивизия без полка, 32-й полк данной дивизии занял Мензелинск, – сообщил комдиву Азину заместитель комполка под командованием Василия Чуйкова Виктор Филин.

– Полк в Набережных Челнах – четыреста штыков и сабель. В полку – сорок три коммуниста, остальные добровольцы, – захотел уточнить военный комиссар Телегин.

– В полку – 43 коммуниста, остальные добровольцы, совместными силами, думаю, мы сможем выбить противника из Мензелинска, иначе из Бирска сюда пойдут главные силы колчаковской дивизии, и тогда нам будет трудней, – докладывал совещанию Чуйков.

– Верно, по-революционному думает товарищ Чуйков. Пассивно оборонять Набережные Челны тактически неверно. Выгодней позиций для боя в данном районе нет. Сидеть на берегу Камы и ждать противника не годиться, – слышал Филин взрывной голос Юрьева, говоривший на всю комнату. – Ты ведь годика на три товарища Чуйкова моложе, питерский парень. Я б с тобой все в разведку сходить думаю, в деле тебя посмотреть. – заявил Филин на весь главный командный состав присутствующих.

– Во время боев на Северной Двине с англичанами наш полк опыта боевого набирался, – сообщил уверенным голосом товарищам Юрьев.

– Так-то оно так, только вот с какой стороны город брать будем, товарищи, как ты считаешь, товарищ Филин? – ставил открыто вопрос командир дивизии Азин, обращаясь уже к наклонившемуся к очертанию Филину.

– Я думаю, атаковать противника нужно ночью.

– План есть? – спросил Филина Азин.

– Сороковой полк с ротой коммунистического батальона обходит Мензелинск с юга. Начинает атаку с наступлением рассвета. Батареи товарища Маклена штурмуют город в лоб.

С рассветом мороз становился крепче. Цепи красноармейцев, покрикивая растянутое «Ура», потянулись на город. В центре слышалась стрельба. Звон церковных колоколов подгонял ужасом бегущих по городу белогвардейцев. Наседая на бегущих, отряд красноармейцев ворвался в городскую почту. Теперь помещение служило под штаб полка. На столе не прекращая звонил телефон.

– Это ты командир?

– Я?

– С тобой говорит 32-го Камского полка капитан Колышев, – слышал снявший трубку Чуйков.

– Здорово, а ты с какого света? Как у тебя дела? – громыхнул в трубку голос Василия.

– Дела отличные, а ты и твой комиссар веревку ищите.

– Обязательно найду веревку и буду беречь, чтоб при первой нашей встрече тебя повесить.

– Это ты мне, падаль краснопузая – дворянину, офицеру? Со мной разговариваешь, морда жидовская? Да я тебе живот распорю нагайкой! – ругался по-колчаковский ваше благородие.

– Знаешь что? Я тебя сам завтра саблей застану, рубать в кровь буду! Задница твоя колчаковская!

– Задница твоя голая! Видел я, каким кавердалом шли в наступление твои боевые порядки. Со смеху можно лопнуть!

– Я видел, как твой образцовый полк со страху удирал от нас быстрее зайцев!

– Погоди, сволочь, я до тебя доберусь! Ты понял меня или нет? – громким голосом и серьезно разговаривал на проводе Чуйков.

Капитан Колышев бросил на том конце провода аппарат трубку. Больше говорить ему было не о чем.

– Ты с кем разговаривал, Василий Иванович? – спросил Филин Чуйкова.

– Я разговаривал со штабом капитана Колышева, Виктор Константинович. Мат на мате, на него не хватило.

– Ничего, ничего, у меня мечта знаешь, какая?

– Говори? – нагнулся головой Чуйков к Филину.

– Ну слушай, раз хочешь знать! – говорил строгим голосом Филин.

Заинтересовавшись серьезно, Чуйков повторил еще раз:

– Говори.

– Я возьму в плен целый батальон Колчака, прикажу надеть на рукава солдат бывшего противника красные повязки и отправлю агитировать за Советскую власть, – дал идею Чуйкову Филин.

– Здорово, задумка. Думаешь, получится, товарищ Филин?

– Думаю, выйдет, товарищ Чуйков. Я думаю, задумка неплохая, но сначала надо с товарищем Пылаевым посоветоваться. С комиссаром нашей дивизии.

– Ну ничего, опыт большой агитировать за Советскую власть. Заруби себе на носу, товарищ Филин, – ответом Виктор выговорил, – а то…

* * *

28-я дивизия наступала вдоль железной дороги на Екатеринбург – Сарапул. Юный командир красноармеец Титов с товарищами Азиным и Пылаевым перерубили весь штаб 32-го Камского полка. Игорь с размахом перерубил голову капитану Колышеву. Кровь ручьем протекала по доскам пола. Ненависть влезала в голову паренька, прежде всего классовая. В бою, некогда размышлять, нужно заносить над противником саблю. Влево, вправо, рубить голову врагу и не смотреть на догонявшего, пытавшегося выпрыгнуть в окно противника Пылаева, рубившего саблей поручика на выходе у дверей Азина. За этот бой скоро все трое получили как с куста представление на ордена Боевого Красного знамени.

Позже было предательство начальника дивизии 7-й армии Романова, перешедшего на сторону Колчака. Потом отступление из Елабуги на Бондюжские заводы. Запахом измены в колоннах первого батальона начался бунт.

– Все, хватит, отвоевались! Домой пора! – требовала благими криками собранная на площади Елабуги колонна дезертиров. Все, хватит, голодные в брюхе, словами не кормят! Воздухом не наешься! – кричал, обращаясь к голодным солдатам, товарищ Троц.

– Правильно, – гудела толпа оратору со всех сторон.

– Пулеметы и беспощадный эскадрон нацелены на вас. Первый залп поверху! Если не послушаетесь, всех покосят, всех покосят и порубят! – обратился Петр Якушев к толпе заговорщиков.

– Рубать своих придется, – сказал Василию Ивановичу Чуйкову Игорь Титов. Выхватил с ножен саблю. – Лучше сдаваться, пока не поздно, обратился с призывом в толпу Игорь Титов.

Площадь уже была в плотном окружении бойцов коммунистического батальона. Игорь оглядел бойцов, в руках дезертиров стали подниматься вверх ложки – сдаться на милость советским властям.

– Послушались – и правильно поступили. Другого выход нет! – крикнул бунтовщикам Игорь. Юноша улыбался.

– Давай их сюда! Выводи зачинщиков! – приказал бойцам Петро Якушев.

В сутки шесть десятков из семи сотен бойцов по решению ревтрибунала расстреляли. Приведя в боевые порядки, 2-й батальон получил приказ на рассвете форсировать реку Пойму.

– Чего стоишь, давай!

– Холодно, ноги в судорогу сведет – и каюк!

– Да ничего не холодно! Водичка – кипяток. Берега кисельные, рай! Правый берег, левый берег. – подталкивал прикладом винтовки бойцов Петр Якушев.

За чертой берега вода сразу оказалась по пояс. Пули свистом неслись над головами, переправа виделась как на ладони. За переправой – деревня Бондюга. Отряд за считанные минуты занял окопы противника. Хлебнувший холод воды Игорь преодолел тяжелые шаги. Следом за Петром Якушевым поднимался на высоты, взяв в окопах роту врага. Белые пятились назад. Второй, третий батальон атаковал деревню Тихие горы под угрозой окружения, с руганью заставляя белых бежать, отступая на десятки километров.

– Такой молодой, уже полком командуешь, – разговаривал с Чуйковым за четверо суток до наступление комдив Азин.

– Да, – гордо поднял голову Василий.

– Где тогда твой полк?

– Занимает оборону северней и южней города. Вот здесь, здесь и здесь, – показал, тыкая карандашом на карте, Василий.

Комдив нагнул голову к растянутой по столу карте.

– Долго думаешь оборону держать?

– Он, товарищ Азин, лучше чувствует себя в наступлении, чем в обороне.

– Товарищ Филин по сегодняшний день ходит у Чуйкова в заместителях, товарищ Филин. – сказал комдиву Петр Якушев.

– Товарищ Филин отправляется на Дон на борьбу с Деникиным. – поправил Петра комдив.

Бросил взгляд на стоявшего в шаге Гонихина.

– Это мы потом увидим, как дело с наступлением пойдет. Ребята у нас смекалистые, – говорил строгим голосом товарищ Гонихин.

Прошло два часа, построили полк у штаба. Звучала речь комдива Азина:

– За храбрость и смекалку в разгроме колчаковского штаба – боевой орден Красного знамени. Срубил товарищ Титов беляка. Награждение будет после боя.

Скоро, перед самим боем, гурьба спускалась с высот к реке Вятке. Пять батальонов под звук духового оркестра высадились с парома восточней деревень Яковлева Гора. С крутого берега доносился орудийный гул. Ответом красноармейцев потянулось в цепях громкое «Ура!» «Давай, давай, вперед, час пробил!» – слышалась на барже команда. Оркестр выдавливал мелодию интернационала. Как только баржа сблизилась с берегом, Чуйков поднял к глазам бинокль. Он увидел – со стороны деревни Бессониха поплыла рыбацкая лодка. На судне три офицера противника с поднятыми красными флагами гребут веслами в направлении берега, желая сдаться.

Метров за сотню от берега пароход следом за баржей засел на мель. По команде Чуйкова вскриками: «Давай!» «Даю!» – откликнулось ответным эхом. Оркестр продолжал играть интернационал.

– То-то и оно, давай, прыгай. Водичка-то не ледяная, а теплая. Кисельные берега, только надо отвоевать их! У Колчака! Даешь Урал, ворота Сибири! За Ленина, вперед! – призывал, поднимая бойцов в атаку, Виктор Филин.

Титов прыгнул в воду, вода была по горло. Тело все вымокло, ноги еле передвигали шаг. Сотни красноармейцев, а с ними в атаку идти не страшно. На берегу хорошо видно отступление белых. Их фигурки потянулись на гору, не пытаясь вступить в огневое соприкосновение. Шаг за шагом, скоро вода отступила по пояс, а скоро с приближением к берегу сошла совсем на нет. На берегу громко кричалось «Ура!» Волна за волной атакующие углублялись на плацдарме.

– Ну вот, пошли, голуби ясные, на подъем поскакали. Получилось, значит, бежит беляк! Давай, орудия на гору тяни! Даешь Яковлево! Даешь Терши! – кричал Азин на боевые порядки.

Они шли вперед, делая значительные подвижки.

– Раз, два – взяли, – кричали батарейцы, подкатывая орудия на гору до деревни Яковлево.

Катили по воде вброд по реке Анзирке. Комдив Азин засел на колокольне церкви, превращенной в командный пункт. В воздухе с речного горизонта – орудийный гул красных кораблей, дерущихся с колчаковской речной флотилией.

– Сватка жаркая, брат на брата, русский на русского, ни своей, ни чужой крови не пожалеют. – говорил Чуйкову комдив Азин.

Чуйков тревожно нахмурился в лице, советовал, просил:

– Сюда из резерва надо еще одно орудие присоединить, без подмоги пропадем.

– Солнце как на горизонте поднялось, высоко. Самый раз с атакой на плечах завоеванный плацдарм расширить, – сказал на запрос Чуйкова Азин.

– Поэтому, товарищ комдив, разрешите мне с товарищем Якушевым на северную окраину новой Мурзихи на подстраховку батальон бросить. Мало ли чего – не удержим Новую Мурзиху.

– Добро, действуй, – распорядился комдив.

Василий спустился с колокольной лестницы вниз, вышел на улицу. На улице садился на коня, скакал на боевые позиции.

– Вот, ребята, белые впереди, мужайтесь, говорил Василий, добравшись до батареи, видя впереди белые цепи.

Кони кавалерии саблями рубились в кровь. С лошадей падали на землю изрубленные врагом красноармейцы. Казалось, вот-вот противник собьет батальон с завоеванных высот кубарем к реке Вятке. Погонит конной атакой на Анзирку. Там на крутом берегу всех порубят.

– Давай, Якушев, давай! – призвал Чуйков ординарца к бою.

Конь рыжий нес одетого в черную кожанку-куртку Петра, догонявшего вырвавшегося вперед Виктора Филина. Под гул стрельбы они вместе с юношей-командиром рубились в кровь. Ударами сабель с ветром сшибая с лошадей противника, отбивая у конницы противника высоту. Отряд комиссара полка Денисова рубил неприятеля с левого фланга. Фронт выравнивался в цепях. Полки продвигались вперед на пятнадцать километров по тракту на Елабугу. В воздухе с цоканьем копыт лошадей громыхало победное «Ура!».

После боя в глубоком овраге дымили серым дымком полевые кухни. Кололись солдатским нарядом дрова. Связисты тянули от командного пункта провода, устанавливая на позиции. В чугунных котелках варились щи. По окончанию варки повара разливали каждому из присутствующих по порции.

– Товарищ Чуйков, товарищ Филин, товарищ Яковлев, товарищ Гурьянов, присаживайтесь к котелку. Отведайте щей, – пригласил бодрый голос комиссара дивизии однополчан к столу.

– Ну что, ребята, отлично повоевали, теперь добротный обед. Добро пожаловать к боевому стол, – ответил на приглашение Пылаева Филин.

Виктор ел первую ложку щей. Вдруг вспомнил первую русскую революцию.

– Кажется, в мае 1906 года стою на барском мосту. Вижу, под мостом жандармы крутятся – человек шесть, кого-то высматривают. Я им кричу сверху, спрашиваю – арестовали кого? Мне в ответ – вон он!

– А ты чего? – оглянулся на Филина Пылаев.

– А они? – спросили Филина другие ребята хором.

– Побежали за мной, – улыбнулся Филин.

– А ты?

– Кричу фараонам – догони, попробуй!

– И догнали? – задал вопрос Пылаев.

– Не догнали.

– А там кого ловили, у реки? – поинтересовался у Филина Василий Чуйков.

– Ловили нашего брата революционера, точно не меня.

– Витя Филин взял огонь на себя. И как птица голубем взлетел в небеса. – рассмеялся тогда Филипп Гурьянов.

– Всю сознательную жизнь боремся за Советскую власть. За идею мировой революции, – объяснил Филин товарищам.

Тогда его упрекнули.

– Ты богач, за крошку муки в бой идем.

– Я отказался от своих родителей, – сказал коротко Виктор. – Вот, пожалуйста, началось, – услышав орудийную стрельбу со стороны противника, оторвался от миски Виктор Филин.

Владимир Мартинович Азин первым оставил полевую кухню, бросился бегом к батарее. На бегу он еле успевал отдавать приказы:

– Полковой комиссар Денисов, остаешься на высоте, здесь все на тебе. А ты туда, товарищ Чуйков, я – назад к Мурзихе, – успел передать приказ Азин.

– Там неспокойно, – слышался голос Василия.

– Спокойно теперь одно – на том свете только, – успел перекликнуться Денисов с Чуйковым.

Василий устремился к высоте.

– Бегут, бегут бойцы 43-го полка. Деру дали по всему фронту! Остановить некому!

– Дак чего же ты не остановил? – отзывался на крик юноши Василий Чуйков.

Со склона горы на расстоянии километра в сторону ползли белогвардейские цепи. Под ногами красных бойцов рвались пущенные противником фугасы. Бойцы в панике сбиваются в кучи. Бегут по сторонам куда глаза глядят. Игорь оседлал коня, скакал на выручку 43-го полка.

– Эй, придурки, вы чего делаете? Я никого не отпускал.

Открыл стрельбу в спину из нагана по бегущим. Один дезертир упал, покрякивая, на опаленную боем землю. После сразу разрядил обойму еще в двоих. Услышал с кургана грохот батареи товарища Матвеева, бившего в самую гущу в центр Мурзихи им на погибель. Конная сорокасабельная ватага Филиппа Гурьянова с развернутым красным флагом в головах мчалась на врага. На глазах Гурьянова несколькими винтовочными выстрелами сразило насмерть комиссара Пылаева.

Отряд Филиппа Гурьянова саблями начал рубку с врагом. Отряд Виктора Филина ворвался в поселок Армалы. На рассвете полк Василия Чуйкова в составе дивизиона Матвеева перешел на скаты горы, спустился на тракт, ведущий к селу Котоловка, наступая на север. Под ногами бойцов-кавалеристов, прицельно сшибая с ног коней на землю, рвались артиллерийские снаряды.

– Ты понимаешь, что происходит, товарищ Филин? Флотилия противника прорвалась по Каме к нам в тыл. Или наши товарищи по ошибке приняли своих за чужих. Моряки приняли своих за чужих!

– Дак что ж ты реввоентрибунал сюда не вызвал, Василий Иванович? – спрашивал Филин Чуйкова.

– Будет виновным трибунал, я сам лично разберусь, – заверил Филина Чуйков. – Там есть два орудия на высоте 232, – советовался Чуйков с Филиным, поднося к глазам бинокль, когда повторно поднялся на колокольню. – Чего думаешь, товарищ командир полка? Нужно конную разведку к батареям. Наверх, колокольне, поднять красный флаг. Гурьянов, Андреянов, давай конную разведку на фланг, – дал команду в трубку Чуйков.

Через час батарейцы речной флотилии прекратили огонь по своим. Цепи противника вновь с высот потянулись в психическую атаку, выдвигая по центру одетого в черную рясу с большим крестом бородатого попа. Штык на штык вытянулись. Метров триста от советских рядов на глазах Филина упал сбитый с коня Василий Чуйков. Василий сразу поднялся на ноги, выхватил с кобуры револьвер, крича натянутое «Ура!», догоняя Филина вместе с бойцами полка, ворвался в цепь противника штык на штык в рукопашной.

Пока разведчики Гурьянова гоняли попа по полю, Игорь Титов во главе отряда воевал за село Армалы, осаждая ведущий на городок Елабугу тракт. По прошествии двух суток полки 28-й дивизии входили в оставленный колчаковскими войсками. Взяли. Впереди ожидало расставание.

– Ну, брат, пора прощаться. Тебе приказ – даешь Урал, даешь Сибирь. Мне в другую сторону. На Дону много борьбы. Деникин наступает на Москву, – говорил Игорю Виктор Филин, прощался с родственниками, в час получения приказа от комдива Азина.

Титов крепко пожал Филину мужественную руку. Оба стоя смотрели на друг друга, пока товарищ Карпов впрягал в телегу конюхам лошадей.

– Где Вася Чуйков?

– Ранен. Говорят, большая потеря крови. Похоже, отвоевал, – слышался в телеге разговор.

Беседа велась долго. Обоз ехал по прямой дороге, как игла. Цепь линии восточного фронта в разрыве между двумя воюющими армиями значительно сократилась. Части 5-й и 2-й армии с полным взаимодействием продвигались с боями на восток. Колчаковский фронт трещал по швам.

В начале июня полк сдвинулся к ближним окраинам Сарапула, сабельным боем выбивая отборные карательные отряды генерала Капеля у деревни Юринова, в четырех километрах левей села Бугря. Когда белогвардейские цепи на расстоянии триста метров пошли к батарее, пошла команда: «Давай!» С гулом и гудением снаряды падали по центру атаки, рубя цепи врага. На глазах у юноши Титова противник бросал на землю винтовки и сапоги, в панике покидая поселок Сигаево.

На следующие сутки кавалерийские части 28-го полка ворвались на окраины Сарапула. Преодолев огневое сопротивление противника, Игорь гнал своего коня выше берега Камы, увидел, как вниз по течению реки сносили плоты с повешенными на столбах висельниками. Людьми. Первый плот, второй, четвертый, шестой. К берегу причалила баржа-душегубка, полная набитыми в трюмах трупами замученных белогвардейцами людей. Игорь – высокого роста темноволосый, кудрявый, с серьезным взглядом лица парень. Стройный, шестнадцати лет от роду. Смотря на белый террор, юноша хватался за кобуру.

– Рубать буду, рубать! Кровью харкать должны! – негодовал, клянясь в ярости, паренек.

Его одернул Михаил Закомалден – красный рубака с пышными деловитыми усами. Роста выше низкого, серьезный на вид человек.

– Ты у нас тоже чудак. Куда нестись напролом, с ног, без головы? На одной классовой ненависти далеко не уедешь. Нужен еще здравый расчет.

– Какой? – спросил заинтересованно постановкой речи Игорь.

– Пленных брать не будем. Сделаем вид, что берем. Отконвоируем на баржу, на реку, и потопим. Я тогда тоже приму участие в жестокости на жестокость. Они наших людей не пожалели, а почему мы их должны жалеть? – говорил вполне справедливо, рассудительно Закамалден, скрывая на лице гнев.

– Врагу нет пощады, за каждого повешенного я буду бросать в воду десять утопленников, – заверил Закомалдина Игорь. – И тогда будет светлое будущее, Советская власть, Мировая революция! – говорил заклято Титов.

Ночью громыхала колчаковская флотилия, с реки в потемках выпускала по улицам города рвущиеся фугасы, пугая мирно спавших жителей города. На улицах горели дома. Береговая батарея красных ответом затеяла дуэль. Крупный пожар пожирал плывущие по реке две баржи противника.

Колчаковский флот отплывал на север на Пермь.

– Пермь – город-погибель Колчаку будет. Потом, по пришествия многих лет, трактиры вместе с посетителями, с машинами гореть будут. Падать с неба на землю аэропланы, – рассуждал, глядя на горевшие баржи, в темень Михаил Закомалдин. – Роковой город – Иркутск, погибель Колчаку, – оканчивая разговор, повторялся усатый рубака.

«Крики пьяных женщин, Здесь медовый рай, Ах, Сибирь гулящая, В ней ты погуляй»…

– наигрывала с напевом гармониста на площади веселая гармонь. Молодежь, не дожидаясь конца танцев, записывалась в добровольцы. Праздник освобождения города от войск Колчака шел в полном разгаре, когда на площадь пришел Игорь с товарищами. В порыве танца пригласил первую попавшуюся ему девушку. Девушка кружилась, улыбалась. Он ей представился: «Игорь». «Я Людмила», представилась хрупкая девушка, годика на два постарше Игоря по возрасту. Так познакомились. Следующим танцем вместе отплясывали польку. Люда заявила, обрадовав паренька:

– Желаю вступить в Красную армию. Воевать вместе с ней за власть советов с Колчаком.

Пока шли танцы, вместе со всеми Люда плясала польку, другой отряд товарища Гурьянова грузил на подводы вынесенное с городского банка трофейное золото, взятое у Колчака. После выгрузки ночью красные отряды покинули Сарапул, оставив для охраны города небольшой отряд, увезя захваченные ценности с собой.

Падение фронта

– Если молодежь не явится на призывной пункт, все до одного заложники будут расстреляны! – объявил вышедший на подиум представитель колчаковского командования.

– Пожалейте, братцы, за какие грехи? Мы-то тут причем? Молодежь не желает идти в белую армию, воевать за Колчака! – высказал из толпы один из заложников.

В толпе загудело.

– Кто недоволен, ты, что ли? – Выхватил заложника с общей кучи колчаковский офицер, показательно приказал расстрелять. – Так будет с каждым, если завтра к восьми часам утра дезертиры не выйдут из леса! – сказал голос офицера, когда прогремели выстрелы.

После окончания митинга заложников закрыли в сарае. С рассветом, за два часа до истечения ультиматума белогвардейскому полковнику доложили о приближении к Саранскому поселку красного кавалерийского отряда.

– Вон как дух прихватил полковник Дедов! Саперы, на улицу бензин, поселок сжечь, – звучал приказ по штабу.

Через час отряд саперов разливал бензин по домам. Отряд Надкина скакал по лесным дорогам в направлении лесного поселка. С горизонта Игорь видел черное облако, клубами дыма выходившего из охваченных пожаром домов.

– Галопом вперед! – кричалось Игорем в подгон подчиненных бодрой командой.

– Давай, давай, давай! – лихо повторялось кавалеристами на скаку. – Всех зарубим!

Эскадрон ближе подходил к горевшему поселку. Конь летел, подпрыгивая, Игорь еле удерживался в седле. Позади, за спиной, на тачанках впряжены кони. За ними ехали на телегах два пулемета «максим». Эскадрон поднялся на пригорок. Увидели – навстречу бежали женщины с детьми. Одежда – нижние белье, сорочки. Распущенные волосы, по внешнему виду – поднятые с постели. На лице испуг. Глаза каждой женщины – в мольбе о помощи. «Гоп, гоп, гоп, гоп!» – слышалось под ногами лошадей. Эскадрон летел мимо женщин, на дышащий в воздухе пожар.

Игорь пролетел сквозь огонь горящих строений, увидел мертвые тела изрубленных женщин. В глубокой ярости он кричал: «Порублю!» Гнал вдогон противнику коня галопом в дыму до конца улицы. Саблей достал бегущего вниз со склона горы карателя. Настигая беглеца у самой черты воды речки, вливаясь в саму гущу убегавшего, противника, рубанул сплеча голову пытавшего уклониться с золотыми погонами поручика. Поручик, склонившись с коня, волочась по земле метров десять, упал на траву в метре от края воды. Проскочив вперед, Игорь рубил саблей по головам пеших. Рубил, пока дружеский огонь своих не отсек его от врага.

Игорь повернул коня и ушел влево. Река Уфа неглубокая, вброд спасаются бегством белогвардейские части. Их солдаты и офицеры, спасаясь, падают как подкошенные под огнем двух станковых пулеметов. Плеваться в воде, но догнать нельзя. «Товарищ Чуйков приказал пожары тушить». Игорь повернул подбородок в сторону противника. Видит – из плывущих вниз по реке разрубленных тел белогвардейцев вытекает кровавое большое пятно. Спину Игоря обжигало пламя от горящих домов, пускающих по воздуху искры. Позади катились бочки, насосы, ведра. Языки пламя выбирались из окон. Красноармейцы отважно тушили пожары. В воздухе гудел орудийный гром.

Дрогнула под ногами земля. Колчаковская артиллерия вела огонь по поселку. Дав огневой налет с правого берега, фугасы рвались в домах, и о тушении пожара речи уже не было. Улицы заволокло дымом. Видимость нулевая.

– Товарищи, что же мы стоим! Тушить огонь не имеет смысла! Надо громить вражеские батареи! – крикнул Игорь, взмахивал саблей выше головы, в ярости продолжил. – За наших баб, за наших товарищей! Смерть Колчаку!

Повел в атаку бойцов. Пока товарищ Чуйков склонил голову над лежащим на крыльце горящего дома телом изрубленной насмерть женщины, он и товарищ Надкин вместе с пятнадцатью бойцами пошли на форсирование Уфы. Кони опять понеслись галопом и вновь спустились с горки к воде. Под шквальный пулеметный огонь паренек погрузился вместе с белым конем, майкой в воду. За его спиной летели на прорыв засевшие в седлах коней другие ребята. Его товарищи, подчиненные им бойцы. Сам Игорь чувствовал летевшую мимо левого уха пулю. Увернулся, не испугался, продолжал храбро вести бой.

Ветер-ветерок шевелил его темные кудри, был ему в помощь. Ярость, злоба рвались с чувством мести, кипевшим у паренька в душе. Женщина, изрубленная на крыльце, придавала юному мстителю сил. Орудийные выстрелы врага громом гудели в ушах. Маленькие фигурки красных бойцов летели в мели за середину реки. «Широкая река – Уфа. Но, кажется, мы ее одолели», – мгновеньем пронеслось в мозгах у Игоря.

Скоро с силой ветра вместе с взводом он был на крутом обросшем бурьяном берегу, на подъеме. С этой силой Игорь нагонял и рубил спасавшегося бегством противника. В бою с отрядом взял в плен сорок человек.

По прибытию основных сил полка офицеров отделили от солдат. Их начитали семнадцать. Отконвоировал их товарищ Игорь в овраг. Построил в ряд, лично каждого оглядев, перечитал. Отстрелял из маузера. Три пулемета трофеев погрузили на тачанку.

– Тебе их не жалко? – подмигнула голубыми глазами сидевшая в обозе Людмила.

– Собакам – собачья смерть! – отвечал девушке Игорь.

Отстреляв все обойму, долго не глядя в окоченевшие трупы, выпустил паренек, отвечая жесткостью на жестокость. В поселковом заводе Красную армию встречали как освободительницу. Рабочие устроили митинг, на котором и воспламенил Игорь речами, призывая народ вступать в Красную армию.

С ним и с новым пополнением дивизия шла вперед. Новый и решительный бой разгорелся на широком фронте цепью восьми стрелковых рот. В четыре пулемета отряд конной разведки. Оружейная стрельба грохотала по сторонам у деревни Гряда в вырытых чередой у густого кустарника окопах. Цепи белогвардейцев подходили ближе. Все ближе показывались с вышитыми из золота погонами офицеры в полевых биноклях красных командиров – Чуйкова, Денисова.

Комиссар Денисов, главный командир в полку, как и положено коммунисту находился на самой линии огня в боевых порядках, грозно кричал:

– Передайте по флангам: без команды огня не открывать.

В цепях повторилось тоже, но голосом Игоря, старшего сына Николая Надкина.

– Смекалистый такой, – дрогнул голос на слуху товарища Чуйкова в похвалах юного командира.

– А то! – отреагировал круто комиссар Денисов. Глянул вскользь на хмурое в тучах небо. У самого Денисова и Чуйкова хмурые лица. – Стрелять по врагу не ближе двухсот метров! Давай, давай! – слышались громом приказы комиссара Денисова.

Цепи противника близились к роковой черте. Прозвучала команда: «Огонь!»

– Товарищ Денисов, товарищ Чуйков – уезжайте. Не место вам тут, мы справимся сами, – обратился с просьбой к командирам юноша Титов.

– Пора, брат, пора, – согласился с просьбой об отъезде Василий Чуйков.

Денисов и Чуйков проследовали из окопа, поднимаясь в весь рост, к лошадям. Скоро Игорь кричал:

– Отходить нельзя, в резерве только один штык! Давай, давай, давай! – командовал он бойцам.

По его команде бойцы повыскакивали из окопов навстречу приближавшемуся врагу. По флангам работали пулеметы, кося цепь юнкеров. Ребята с криками «Ура!» бросились штык на штык, перешедший в яростную рукопашную.

Короткая июльская ночь застала Чуйкова в раздумьях. «Полк в опасности. Конную разведку – на правый фланг, пожалуй бы. Ох, пугачевцы подвели. Дали деру, ни на кого надежды нет! Нужно полагаться на свои силы», – склонил голову над планшетом Василий Чуйков. Раненый командир противника показания давать отказался.

– Ну что ж, на нет и слова нет!

– А юнкер что?

– А я его в расход приказал, – объяснил Титов Чуйкову.

Чуйков промолчал, наклонился опять над картой.

– Надо отойти от поселка, занять оборону между озерами Турняк и Уректы. Но сначала разведка, – предложил свой план операции голос комиссара Денисова. Ты, товарищ Титов, в разведку идешь, – приказал полковой комиссар. – Узнать, что перед нами за противник – дело чести.

– Я Людмилу можно возьму?

– Можно, но сначала чай с горячими сушками, – дал добро Денисов.

Сели за стол, принесли чай с сушками, сушки отменные. Пили чай. Обсуждали предстоящею свадьбу всем штабом.

– Когда женитьба-то будет?

– Ну вот, возьмем рубеж, отобьем врага километров за сто за Тобол, и тогда свадьбу сыграем, – заявил вполне серьезно Игорь.

– Я ему сыновей нарожаю, но позже, по окончанию войны, как победу одержим, – взяла своей ладонью руки ладонь жениха Люда. И говорит. – Коммунистическая у нас семья с Игорем выйдет! Еще бросок, один рывок – победа! – говорила девушка, поднося к губам блюдце.

Допив блюдце до краев, услышала вопрос Чуйкова:

– Какие документы у пленного беляка нашлись?

– Нет никаких, товарищ Чуйков, документов при нем, – ответил командиру полка Игорь.

– Подсказывает нам противник – готовиться усиленно к наступлению. Высылает разведку, – дрогнул по комнате сухой голос Василия.

– Почему мы медлим, надо действовать! – высказалась боевым товарищам, поднимаясь с места, Люда.

Видя, как Люда чувствует себя лидером, тоже поднялся с места, схватился правой рукой за саблю. Оба вышли на улицу, оседлав коней, скакали в темень в тишине за линию фронта. В спешке, на скаку пролетела деревня, дома, огороды, показалась лесополоса. За ней место, где проходило сражение. Низкая поляна была покрыта валунами и камнями. Здесь лежали молодые тела убитых в бою белогвардейцев, трупов около двухсот, брошенных в темень по полю. Люда остановила коня окриком «тпру». Спустилась с лошади ногами на землю, стала тормошить тела убитых.

– Покойники – юнкера Челябинского офицерского училища, – сообщила девушка своему боевому товарищу, просматривая в карманах документы.

– Знаешь, о чем я подумал? К чему эти юноши против нас воевали?

– Худо дело у Колчака, резервы на нет пошли.

– Выдыхаются, – покрутил возле виска мозгами Игорь.

– Вот и думаю, глядя на них – какой ценой они старую власть вернуть пытаются. Мертвого царя Николашку кровавого из убитых воскресить.

– Мы их всех порубили, сволочей, – говорил Игорь Людмиле.

– Да и пес с ним, гадом проклятым, Колчаком! Лучше мы о ласке подумаем, не все время воевать. Война длинная, долгая. Не навоюемся, на наш век хватит, – сказала девушка, шлепнула жениха теплой ладонью руки. И вдруг потащила в поросший на земле багульник. Целовала, миловала до упаду возле лежащих на земле мертвых врагов. – Люблю! Люблю! Тем и живу, – нашептывала в порыве счастья Людмила. Вскрикивала и вздыхала от первых касаний любви. Вольготно было в багульнике целоваться среди убитых колчаковских юнкеров.

А на вторые и трети сутки – новые бои, от 12-й Симбирской дивизии Колчака остались ножки да рожки. На четвертые сутки комиссар Денисов поднял бойцов в атаку. Вражеские фугасы рвались под ногами, долетая до командного пункта. Новые цепи врага напористо ползли на флаг влево. Игорь лежал за пулеметом на земле рядом со своей боевой подругой, ведя шквальный огонь по юнкерам. Люда подносила патроны, заливала пулемет водой.

– Мой, мой! Еще мой! – отвечал Игорь, кричал тогда, когда убивал. Первого убил, второго, третьего.

– Дай попробую, у меня лучше выйдет. – потребовала пулемет Люда, вырывав из рук жениха адскую машинку. – Тра та та, упс, теперь хорошо, теперь, мой голубчик! – удовлетворенная первым попаданием, заговорила Люда.

Долго девушка вела стрельбу в то время, когда Вася Чуйков лежал раненый за кустом в левую ногу. На брюках командира протекала багряная кровь.

– Отмстим за нашего боевого товарища! – слышались призывы Люды вместе с тресканьем «тра-та-та»…

* * *

Лунная ночь. Темень поздней осени попадает в глаза. Октябрьская опавшая листва желтым ковром лежала под ногами. Лес с левой стороны уснул вдоль большой дороги густой стеной. Ели, сосны-богатыри выросли над головой. Мокрая от дождя трава доживала стеблями в земле. Отряд мчался на маяки, во втором часу ночи пробегая развилку дорог. Конный конвой рысью, о сорока саблях, отставая на два километра в хвосте, догоняла роту товарища Волгина. В четыре часа утра Игорь ворвался с отрядом в березовую рощу. В общей тишине ночи свет луны показывал дорогу на командный пункт товарища Чуйкова. Туда бойцы товарища Волгина привели конвоем двух взятых в плен ими батарейцев. Их сотни – солдат противника.

– Кто такие, почему поторопились сорвать погоны? – задал вопрос двум юношам Василий Чуйков.

– Нас мобилизовали насильно, надоело воевать против своих, русских К Ленину хотим.

– Кто такие, какого полка?

– Артдивизион 11-й пехотной дивизии, – ответил юноша на вопрос Чуйкова.

– Зачем протянули провод в рощу?

– Точно не знаю, слышал от командира, что к рассвету на опушку леса придут два орудия и станут на позиции.

– Будете воевать за Ленина?

– Будем! – в один голос заверили оба юноши.

– Ну, тогда пойдем, – приказал пленным следовать на восточную опушку леса.

На рассвете переодетый в белогвардейскую форму Игорь вместе с Якубовым и Яковым Бердниковым по свисту Вол гена кричали на сопку: «Стой!». Остановили вражескую батарею. Рядовые батарейцы подчинились, принимая красных бойцов за своих.

– Давай его сюда! – гнал пытавшегося увернуться от облавы офицера Игорь. – Один, два, три, семь, – по очереди стрелял с паузами из нагана Игорь. – Сейчас догоню! – крикнул Игорь.

Конь бурый подпрыгнул от земли. Сравнялся с беглецом, занес над головой саблю. Взмахом ударил по воздуху, разрубил буйну голову противника. Голова поверженного противника упала в темень в кусты. Конь офицера остался возле убитого тела. Игорь спустился с коня на землю. Забрал у убитого документы и оружие. Взял на уздечку его коня. Вел скакунов за уздечку, возвращаясь назад к захваченной батареи, где ждал его товарищ Чуйков.

С утра перешедшие на сторону Ленина юноши открыли огонь. Стреляли по находящемуся в здании церкви наблюдательному пункту белогвардейцев. «Бух, бух, бух, бух» – орудийным громом говорила батарея.

– Товарищ Чуйков, вас к телефону, – позвал Василия громкий голос адъютанта Петра Якушева.

Василий поднес к проводу ухо, в трубку спрашивали:

– Почему стреляете по нашему командному пункту? Позовите поручика!

– Значит, снаряды легли хорошо, спасибо за корректировку, – ответил на вопрос собеседника голос Василия. – Получите дополнительно порцию!

Огонь ухнул выстрел. Снаряды полетели в сторону цели. Скоро Игорь рубился в составе конного отряда с белогвардейцами в кровь. Гнал врага в рощу. В явной суматохе событий он нагнал убегавшего с нагайкой Колчаковского полковника. Как и поручику, срубил голову.

В первых числах ноября его 43-й полк далеко вышел за Тобол. Вечером 3 ноября красные кавалеристы с западной стороны ворвались в Красный лог. В темени разрубили караул, взяв в плен офицера. Ворвались с боем в дом, пленили одетого в черную рясу с большим крестом на груди попа, сидевшего за самоваром в окружении белых офицеров.

– Руки вверх, полковники! Стой, ни с места! – выкрикнул зло Игорь. Дал команду. – Полковники – на выход!

Всю ночь на улицах поселка гремела перестрелка. Утром Игорь с бойцами отряда Гурьянова ворвался на восточную окраину поселка. Выбивая двери горящей школы, освобождая закрытых внутри колчаковцами жителей, окончил бой к полудню.

Вечером молодожены сыграли свадьбу. Гуляли в большом крестьянском доме. Сели рядком по десять человек на стороне. На столе – вареная картошка, крыжовник, яблоки, огурцы. Старая и добрая горилка, разлитая с бутылей по стаканам. Со стреляной бутылки.

– За наших молодоженов, за будущую их светлую жизнь в новой коммунистической семье! – Поднял тост, первый тост за жениха и невесту.

Игорь и Людмила с краю стола поднялись, вставая с места, крепко расцеловались. Свадьба стала закусывать. Выпив стопку горилки, Вася Чуйков на правах командира полка крикнул вторым тостом: «За свободу мирового пролетариата, дело великого Маркса, Энгельса, Ленина, нашего командующего товарища Троцкого Льва Давидовича!» Стол услышал потом, как светло, и красиво заиграла, задергала гармонь. Пели революционные песни. Скоро свадьба пустилась в пляс. Под звуки мелодии Игорь по-настоящему чувствовал себя мужем.

* * *

У берега Онежского озера лихая канлодка орудийной пальбой прицельно стреляла по поставленным пулеметам и орудиям на берегу. После артиллерийской огневой подготовки десантный отряд 6-го стрелкового полка высадился атакой на восточном берегу большого Клемецкого острова. Двести семнадцатью штыками при шести автоматах, двумя пулеметами атаковали деревню Войнаволок, Восельгу.

В тылах белогвардейцев началась паника. Из окон домов велась ответная пулеметно-винтовочная стрельба. Саша Меркушев с отрядом моряков спрыгивал с палубы судов в холодную озерную воду, бежал по пояс в воде, цепляясь за каменный берег. Противник бросал пожитки, покидал дома. Ночь с 13 на 14 сентября. Выставив боевое охранение, красноармейцы и моряки остановились в свободных от противника домах. В затянутых теменью окнах горели робкие огни керосиновых ламп. В штабе обсуждалась предстоящая устроенная операция по освобождению деревни Сеногубская.

– В лоб надо атаковать, в лоб. Берем, я задание выполню, товарищ Меркушев! – бил себя в грудь Миша Соколов. – Одолеем, только прикажите. – говорил командиру темноволосый паренек.

– Ты где воевал, товарищ? – спрашивал строго Михаила Александр.

– В отряде у Володи Ручевского, – ответил, подмигивая, Соколов.

– Опытный, значит. А как здесь оказался?

– По ранению с Петрозаводска поступил, – отговорился Соколов.

– А я Империалистической год в окопах просидел. Теперь-то видишь в опыте, на чей стороне боевой в опыте перевес? Поэтому будем окружать деревню.

– Откуда решимся, товарищи, с какого фланга, с какого направления? – громким, и взволнованным голосом вывозил боевую озабоченность командир второй роты Зарудный.

– Двигаем первую роту отсюда. Вторую – сюда, третья рота берет бой с центра. Четвертая рота – замыкающей. И никто не должен из солдат противника уйти. Катера нас поддержат с озера, – говорил Меркушев товарищам.

Утром суда «Яуза» и «Березена» открыли по деревне Сенагубской шквальный огонь. Роты бросились по команде Александра в бросок. Пулеметные очереди хлестнули из окон и чердаков домов. Стреляли автоматы и винтовки. Пули рикошетом отлетали от деревьев. Летели от стен домов. Рвались пушечные фугасы, выпущенные с канонерских катеров. С неба падал на землю ранний сентябрьский снег. Бой был жаркий. Слышались громкие крики натянутого «Ура», толпы людей то поднимались, то опускались в десятки шагов перед стрелявшего с колокольни церквушки огрызавшегося белогвардейца-пулеметчика. Меркушев взял одну высоту, поднял флаг, взял другую высоту, поднял батальон вперед. Ворвался в деревню, ворвался в церковь, заглушил пулемет белых гранатой. Слышал Саша, как стреляли со всех сторон. Он шел с атакой, шел. 14 сентября весь Большой Клемецкий остров был освобожден от белогвардейцев и интервентов.

* * *

«Пусть туман колышется, Пусть гитара слышится, Не мешайте мне сегодня жить»,

– слушал Петр Кулаков у себя в избе сладкую пластинку, выливавшеюся сладким голосом стоявшего на комоде у стены комнаты граммофона. «Былого не вернуть…» – напевалось песней по комнате. Окошко со ставнями было открыто. На столе, как и положено в обеденное время, дымил самовар, когда трапезу прервала нерадостная весть от пришедшего в купеческий дом приплывшего на суденышке с Клемечкого острова полковника Дедова.

– Кончай граммофон. Не будет больше жизни, вчера большевики, их флотилия, полностью овладели Большим Клемецким островом.

– И что дальше?

– На полуостров эвакуируемся.

– Бежите, ваше благородие? Помилуйте, а на кого же вы нас оставляете?

– Нет, я намерен продолжать борьбу. Собирать отряды, объявить о начале на Заонежском полуострове боевых действий. Мы намерены драться до конца. Я всех под ружье! – заявил ответом Дедов.

– Дак что стоишь, объявляй мобилизацию! Что же ты ждешь! – требовал от него Кулаков.

– Но сначала молебен в церкви. А вечером собрание. Я так распоряжусь, – ответил Кулакову Дедов.

– Поступай как знаешь, ваше благородие, но вечером мы мобилизуемся. Сам лично мобилизовать приду! – кричал напуганно от волненья Петр Кулаков.

В поселковой церкви во второй половине суток молившиеся у алтаря прихожане затяжно пели молитву, повторяя за священником: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя». В церкви горела свеча. Били после окончание молебна колокола. Следовал призыв к мобилизации. На площади собрался поселковый сбор.

– Кто не явится в Курозаванду на мобилизацию, тому не жить! У вас есть дилемма: служить в Белой армии или прощаться с жизнью. Да чего вы боитесь, Советской власти уже не жить! Нету, погибла, умерла Советская власть! Мы победим, реки потекут молоком. Берега будут кисельными! – кричал с крыльца дома одетый в форму поручика офицер.

– А денег дадут? – спрашивала у офицера толпа.

– Дадут. Золотом платить будут. Вот тебе крест, – бил себя в грудь, божился поручик Моисеев.

На следующие сутки строем мужиков погнали на Кузеранду. Только Колмачев Ефим вернулся обратно домой, обрубил топором палец. 27 сентября 1919 года на улице Шуньги из Кяпелесьге прибыло большое количество белых войск, отступающих от Лижмы. Солдаты говорили: скоро конец войны, так как большевики начинают одерживать победу. Пьяный кутеж погрузил главную улицу Шуньги. В избах – офицерский бордель. Кутеж с развратом. Визг пьяных женщин катился по главной улице села вместо недавнего голоса батарей, излагавших отзвук боя. Пьяные офицеры, раздевшись, без кальсон, устроили танцы в доме Балахова. Кипел на столе самогонный аппарат. Пьяная брага бурлила в головах танцующих. Танцующие танцевали на столе.

Пьяная агония подвигла белую Шуньгу:

– Свадьбу играем, свадьбу! – кричал пьяный голос поручика Косорогова.

Утром из Униц хлынула орудийная стрельба. За пушечным огнем пошел поток раненых. Их перевязывали и отправляли на баржах в Медгору. Красный флот онежской флотилии подошел к Шуньге в середине октября, несколько дней грохотал пушками на озере. Петр Кулаков приказал своим бойцам забирать в крестьянских хозяйствах повозки с лошадьми, следовать вслед отступающими белогвардейскими частями по дороге в направлении Федотова. Над сельским советом поселка Шуньги 14 октября снова поднялся с высаженным с кораблей красным десантом Красный кумачовый флаг.

* * *

Одиннадцатая кавалерийская бригада в декабрьский морозный вечер последнего месяца девятнадцатого года окопалась на заснеженном берегу Олыма – текущий в Олым приток Дона. В те морозные дни реку плотно затянуло льдом. Утром бойцы шли на форсирование.

– Давай, давай, давай! – слышалось на морозе в глубине пустоши.

Виктор Филин вел бойцов вперед. Первого бойца подтолкнул товарищ Озлобин. Боец сразу провалился под лед. Кавалеристы двигались на лед цепями. Шли наскоком. Пехота кричала «Ура!» Бежали мимо утопленника. Цепи атакующих отдалялись от берега, шли вперед, превращались в фигурки, шагами приближая к себе стоявшие осиротелыми, без листьев, сады. За садами были белые хаты-мазанки. Затяжная орудийная стрельба гулом покатилась с противоположного берега. Красная конница галопом стрелой пролетела мимо рвущихся под лошадиными ногами снарядов. Фонтаны воды поднимались вверх в холодный воздух. Плескались, подбрасывая льдину.

Филин впереди конницы проскакал вперед. У самого берега польшья разорвалась. Всадники пошли ко дну.

– Чего испугался, плаваешь как топор. Искупался в ледяной купели – вперед! – снова кричал товарищ Озлобин на плывущих в ледяной воде бойцов.

На берегу нервотрепка, стрельба из пулемета. Белые отстреливаются, бегут. Пулеметный огонь бьет струею с Ольхова. Филин вытаскивает из полыньи за уздечку коня. Крики «Ура» затяжным эхом понеслись до станицы. Наступательное эхо кавалеристов неслось на деревню, впереди, припав к луке седла, летел Виктор Константинович. Сабля верхом занеслась над его черной кучерявой головой, рубился с белыми на околице села.

Потом фронт белых трещал по швам. Красная конница ближе подходила к Ростову. По дорогам колонами гнали в обратною строну пленных, а впереди им еще предстояло в конце декабря схлестнуться с английскими танками. Перед новым годом в двадцатых числах конный отряд Филина порубил между станицами Мокрый, Чалтыря и Гнеловская офицерскую роту. Сначала от Мокрого и Чалтыря громыхали тяжелые пушки. Потом на выручку белым в степь пустились английские танки. Тяжелые машины интервентов застряли в сугробах в степи. Кавалеристы Филина вытаскивали экипажи застрявших танков из машин, тяжелыми саблями в кровь рубили англичанам головы.

Пройдет более двух десятков лет, Виктор Филин в составе армии Василия Чуйкова снова будет в этих местах, пройдет с боями от Царицына до Ростова. Но это будет другая война и другое время.

В степи завязалась ожесточенная рукопашная, красная русская и английская кровь смешались воедино. Красная сабля кавалериста вознеслась над головами английских военных. Двадцать седьмого декабря, накануне новогодних торжеств советские войска входили в занятую белыми столицу Тихого Дона Ростов.

* * *

В декабре 1919 года седьмая и восьмая рота полка, в которой служили два товарища Николай Надкин и Николай Лебедев, две недели сидели в оброне в окопах. Тридцатиградусный мороз на воздухе ночью, а у людей ни валенок, ни полушубков. На ужин красноармейцы получили сухой паек: фунт пшеницы, дубовой крупы.

– Получили ребята наконец свои пол фунта сахарного песка, будет чем лапу в берлоге сосать, – докладывал замкомандиру батальона Николаю Надкину командир восьмой роты Елдушен.

– Зря по неприятелю не стрелять, берегите пули, снаряды для будущих наступательных боев, – приказал Николай Надкин ротному.

Проследовал в темноте в дымившуюся белым дымком землянку. Внутри топилась печка-буржуйка. Дым поднимался клубами на улицу в трубу. В самом помещении на сколоченных под нары досках, на лежках, прижавшись к бревнам стен, свою боевую ночь отдыхали от боевого дежурства командиры взводов Дулинский и Полещук.

– Подъем, подъем, пора посты осмотреть, – приказал Николай двоим товарищам выйти из землянки.

– Все проверил, всех осмотрел! Ноги, как кони, ходят. – одернулся башкой к потолку Полещук.

– Тогда деловой разговор: необходимо обсудить, товарищи.

– Слушаю тебя, товарищ Надкин, – вскочил с места в стойку смирно Дублинский.

– Приказ вышел передачей от товарища Тимофеева: завтра ночью батальон на отдых в деревню выводим. Пятнадцать суток в окопе, на шестнадцатые сутки – на покой. Баня, клуб, картошка печеная, – объявил Надкин товарищам.

«Бух, бух, бух», – заговорило с улицы, с опушки леса. Дрогнула земля под ногами. Застрелял издалека, из леса стоявший на рейде бронепоезд «Адмирал Колчак». Бьет тяжелыми фугасами, бойцам ночью покоя не дает.

– Тревожно мне, товарищ, полку, боюсь, как бы отдыхать не получилось, – заявил пришедший в землянку молодой ротный Елдушен.

Надкин стелил планшет на дубок, поднося ближе керосиновую лампу.

– Вот видите, ребята, ну и высота тут, ни как ее не обойти нашим красным отрядам. Адмирал Колчак так и злодействует. Прохода нет, надо брать высоту с фланга. Другого пути нет, – говорил ребятам Николай. – Вон, смотри сюда: северней по дороге танки пойдут, метров триста по тракту на повороте, идеальное место для засады, – рассуждал, наклоняясь над картой, Николай.

Следующей ночью восьмые и седьмые роты 155-го стрелкового полка по приказу товарища Нечаева отвели на отдых в деревню Наволок. Трое суток бойцы приводили себя в боевой порядок. Отмывались в бане, меняли чистое белье. На третьи сутки в клубе устроили самодеятельный театральный концерт – постановку.

Орел и сокол, даль Кавказа, Летят на небо высоко, Парят глубокими парами, На воле в сумрак, далеко, Гора большая, на воле ветер, Гуляет с морем на волне, А с ветром парус с небосвода. Плывет к далекой он мечте. Над той белесой, той красивой, Кружит, парит он свысока, А ветром сокол, орел-птица, Они летают с далека. Орел и сокол, даль Кавказа, Свободной высоты полет, Над пятью горами птицей гордой, Летят от моря вдаль вперед. Где есть великие равнины, Где Ставрополья города, Где волей вольные долины, Стремят туда, летят куда. Они кричат друг другу – воля, Взмахом в воздухе крылом, Прощай, чужое Ставрополье, Не отчий дом, не отчий дом.

– Ох, «Орел-молодец», молоток, крылатая птица. Боевой наш товарищ – раздался из зала голос товарища Лебедева, под хлопанье зрителей клуба. Но возглас зрителей оборвало тревожное сообщение товарища Елдушена:

– Тревога, товарищи, в ружье, противник на нас танки пустил на дорогу. Товарищ Елдушен, к бою! – крикнул командой Надкин.

– Восьмая рота, за мной! – дал команду Елдушен.

Рота поднялась в ружье. Людской толпой высыпала на улицу. Грохот артиллерийской канонады сотрясал землю. Гул разнесся по окружным лесам, глуша эхом человеческие перепонки. На втором километре снежного тракта передовой отряд встретил бегущих им навстречу в панике отступления горстку красноармейцев.

– В чем дело? Почему бросили окопы? – разговаривал Елдушен с дезертирами.

– У белых танки, – кричала взволнованно молодежь. Лица молодых бойцов бледные, напуганные. – Это какие-то чудовища, никакая пуля их не берет. Никакая пуля их не берет, стальные ангельские их брюхи!

– Сколько танков, где они?

– Не мама, не разберу. Слышал моторы за версту, – отвечал один из юношей.

– Два танка увидел, товарищ Елдушен, – выпятил глаза на лоб второй юный красноармеец.

– Их пять танков в ту сторону шли, – путал Елдушена в показаниях боец Серегин.

– Приказываю: разведчикам выяснить точно, сколько танков. Взорваны ли фугасы, поставленные на дорогу нашими саперами? – слышала лесная дорога вопрос Елдушена.

– Что стоите, бойцы, давай, давай, выполняй ротного приказ! – кричал наравне с Елдушеном команду Николай Надкин.

– Ухи мерзнут! – отреагировал кто-то из топтавшихся на месте разведчиков.

– Ничего, в бою отогреешься, давай, – отреагировал приказ товарища Лебедева.

Ребята пошли вперед. «Гу, гу, гу», – слышался громче голос бившего с железнодорожного полотна канонадой стоящего на рельсах бронепоезда «Колчак».

– Противник переносит огонь с четвертой на третью версту тракта: Наволок – Дереславля, – сделал вывод стоявший на тракте Лебедев.

Дойдя до нужной точки, бойцы занимали окопы. С района Четвертной звучала стрельба.

– Стой, стой, заняты у деревни наши окопы, окапывайся здесь! – подал приказ товарищ Надкин.

Бойцы начали окапываться. «Оружие наизготовку», – поступил строгий приказ в окопах. Ребята остановились, стоя в цепочке вдоль бруствера. Увидели перед собой идущих в цепи белогвардейских солдат, сразу открыли беспорядочную стрельбу. Противник отметнулся в сторону.

На левом фланге кипел жестокий бой. Подавив натиск белых, товарищ Тимофеев с полком бросился к развилке дороги, заняв позиции, выжидал подходившие с ревом моторов боевые машины противника.

– Давай, давай, давай, давай их сюда! – зазывал на место танковой атаки товарищ Лебедев.

– Мы посмотрим, что за диковинка, не так страшен черт, как его малюют, – говорил товарищам красноармеец Шлыков.

– Пойдем за мной, в засаду, – приказал взводу бойцов помощник командира полка Тимофеев.

Ребята по колено в снегу отправились в лес. Легли в сугроб в засаду. На дороге усилился шум мотора, разом грянул взрыв. Большой неуклюжий ромбовой формы танк подорвался на месте, наткнувшись наездом на заложенную красноармейцами мину. На дороге рванул оглушающий взрыв. Открыв люк машины, экипаж покидал подорванный танк. Первый показал голову офицер, следом выползли два солдата-танкиста. Остановились у поврежденного танка гусеницы, офицер ругал водителя механика:

– Ах ты, дурак, черт бы тебя побрал! Ты что, дороги не видишь? Заложенный красными фугас объехать не смог.

– Виноват, ваше благородие, не доглядел. На дороге снежный занос, видимость плохая, в глазах рябит, – оправдывался механик-водитель. Второй танкист разводил в сторону обеими руками.

– Руки вверх! – крикнул, подкравшись на холодном воздухе, Сашка Тимофеев.

Бойцы наставили на танкистов винтовки. Экипаж танка сдался.

* * *

В субботу 14 декабря в штабе белогвардейского корпуса, расположенного во дворце в центре города Онега докладывалось адъютанту:

– Полковник Дубов, вызывали?

– Так точно, сейчас доложу. – отвечали в приемной, за дверьми.

– Проходите, Петр Константинович, – слышался голос генерала.

– Чем могу быть полезен, господин генерал?

– Ну и обстановочка у нас нелегкая, сложная, точнее говоря, – поднявшись с места, наклонил голову над картой генерал. – Здесь – полк Путина, с севера атакуют красногвардейцы Медведева. С юга действует отряд Маслякова, справа напротив объединились Катанандов с Нелидовом. Ледяной котел получается. Со всех сторон обложили. Хочу возложить на вас сложную, но благородную задачу, Петр Константинович: оттеснить красные отряды на линию за деревни Казаково, Погост, Змеево. По левому берегу Онеги деревни Вахного – Берючево. Плохи у нас дела на Онеге, сам главнокомандующий Миллер звонили с просьбой. Совсем расступились большевики, фугасы на тракте на Наволок понаставили, вверенные нам союзным командованием танки подрывают. Проходу нет, дорога отсутствует. Полностью закупорена. В тылу партизаны, бандиты Владимира Ручевского. Рвут связь, пускают под откос военные эшелоны, нападают на гарнизоны. Видите, параллельную советскую власть в нашем тылу объявили. Так что вот, Петр Константинович, даю вам под ваше командование конный и пехотный полк, усиленный танками, тяжелыми батареями. И прошу вас – заметьте, не требую – разделайтесь с этой группировкой противника в недельный срок и доложите.

* * *

– Огонь, еще фугас. Прицел, огонь! – кричалось на белогвардейских позициях командирам батареи.

Ухнул фугас: раз, два, три. За взрывами штабс-капитаном Игорем Бессоновым. Прапорщиком, водителем-механиком Сашей Вотенцевым. Стрелком наводчиком Володей Моленым. Нагрев мотор двигателя танков, по сигналу красной ракеты колонна английской техники медленно сдвинулась с позиций, постреливая из пулеметов системы «Виккерс» лес. «Тра-та-та-та, тра-та-та», – охватывался радиус обстрела. Снежная стена сугроба разрывалась, отступала, отбрасывая снежные комы в стороны. Моторы тарахтели под броней. С танками шла, приложив к винтовкам штыки, пехота, шла, отставая от впереди режущих моторами танков.

Танки распластались по снежной целине, двигаясь в ряд, а напуганные красноармейцы стреляли в них из ружей, не пробивая броню. Стреляя, падали пробитыми пулями в снег. Живые отползали по пояс в сугробах назад. Танки сдвигались то влево, то вправо, вышли на оперативный простор, пробивая в рядах колючую проволоку. На красных позициях с дороги слышался орудийный гул. Снаряд упал в окоп. Упал, не разорвавшись. Через полминуты новый выстрел. Снаряд упал выше Николая Надкина. Николай Надкин с товарищем Лебедевым лежит рядом, в шаге от товарища Горского. Прошла минута, Надкин рукой гладит снаряд и благодарит болванку, что не разорвался.

В это время через их головы летит третий фугас в расположение неприятеля. Он разорвался, английский танк вздрогнул, прошел несколько метров, остановился. Там слышан крик и стон. Видимо, кого-то ранило. Тут полетели остальные снаряды, накрывая смело английские танки. Каждый из них взорвался. Тут штабс-капитан Бессонов кричал:

– Снимайтесь, уходите, дорога под обстрелом.

Николай Надкин поднес к глазам полевой бинокль.

Видит сквозь стекла – белые бежали до речки, пересекли под обстрелом вброд речку, черпая холодную воду в сапоги, залегли и открыли стрельбу по неприятелю. Тяжелая перестрелка продолжалась несколько часов, пока прикованные морозом ко льдине люди громко не закричали: «Братцы, да у нас ноги приморозило к полынье!» По ним сыпалась дружными залпами оружейная стрельба, расстреливая прикованного ко льду противника. С другой стороны реки долго слышались жалобные крики: «Братцы, не убивайте, помогите!» Но в них стреляли.

Когда стрельба окончилась, крик утих. В лесу восстановилась тишина. В штабе белогвардейцев воцарилась траурная тишина. Полковник Дубов, нахмурившись, печально говорил:

– В результате провала наступления полк понес крупные потери. Погибло много молодежи, заморожены.

– Ну, облажались, ваше благородие. Ничего, завтра ваша возьмет. Вы лучше отдохните. Банька у нас отменная, рыбалка.

– А есть ли чего похлеще?

– Любава-забава, так уж разлечься захотите.

– Не надо любав-забав, голубчик. – ответил Пименову Дубов, замолчал.

Рядом за столом сидели офицеры Бессонов и Самохин. Рядом – помощник Пименова Демьянов, с ним командир отряда волчьей сотни ротмистр Аничков. Ели, пили, закусывали. Разговор о делах и о женщинах. На тарелках – жаренные на сковороде куриные яйца. Квашеная капуста. В миске пойманные на водоеме окушки. Демьянов кушал с тарелки огурцы, пропивал в рот стопку. В избе слышался голос штабс-капитана Бессонова. Вопрос, адресованный к Дубову:

– Сколько же мы будем воевать? Война, как видите, проиграна.

– Пока Архангельск не перейдет на сторону красных, война не проиграна, – ответил сухо Дубов и замолчал.

– Ваше благородие, господин полковник штабс-капитан Задорожный с докладом.

– Что случилось?

– Красные партизаны на тракте батарею захватили. Наши болваны увидели их пеших, отцепили пушки от коней, и на коней верхом, и бегом. А они, ваше благородие, пушки-то те с тракта в Онеге на лед побросали.

– Как это могло произойти – разберитесь. Виновных артиллеристов взять, допросить. И расстрелять.

– Уже арестованы, ваше благородие, – доложил Дубову Задорожный.

– Немедленно подлецов расстрелять, другим трусам и гадам неповадно было. – Сердился громко Дубов.

– Сделаем, будет выполнено, разрешите идти, – дрогнул в голосе Задорожный.

– Ступайте, – звучали слова полковника со стола. С погонами поручика офицер удалился. – А вы, господин хороший, ротмистр Аничков, крепче держите оборону в своих, а то, глядишь, противник в любое время в наступление перейдет. От вашей волчьей сотни сегодня зависит судьба отчества. Надеюсь, вы ведь все понимаете, какая ответственность на вас возлагается.

– Заделаем дыры, Петр Константинович, кровью земля умоется. Ни одна мышь живая не пройдет, – говорил Аничков Дубову.

Через трое суток в ночь с 31 декабря на 1 января в штабе белогвардейского полка в деревне Змеиное праздновали Новый год.

«Ох, любава, ох, забава. Девки молодые, озорные!»

– кричали пьяные офицеры на все Змеиное.

– Тихо, тихо, господа. Господин полковник Петр Константинович рождественскую речь будет молвить.

Заславсвкий поднялся с насиженного места на ноги. Взял стопку с горилкой в правую руку:

– Временное поражение, господа, но наш полк держит уверенно позиции. Создана неприступная крепость: дзоты, блок-газеры, тяжелые пулеметы, тяжелая артиллерия, танки, волчья сотня ротмистра Аничкова, ряды колючей проволоки, мины вымотают напор большевиков, позволят продержаться в нашей крепости до весны. А весной мы перейдем в наступление и разобьем 18 стрелковую дивизию красных. За боевую победу, господа, 1920 года! Ура, ура, ура! – крикнул полковник Дубов, видел слезы в глазах офицера Самохина. Каждый из офицеров, боевых господ, готов был идти до конца, до непредсказуемости.

– Мы будем воевать до конца, – клятвенно говорил офицер Юрий Самохин, выпивая до конца стеклянную стопку. Выпил и опустил пустую на стол.

На улице громыхнуло. На воздухе начался пулеметный обстрел, бивший со стороны противника. Стреляли минуту, ответом с блок-газеров заговорили белые пулеметы, пьяной стрельбой выдавая свои огневые точки.

– Дураки гороховые! Дайте команду прекратить стрельбу, – волновался штабс-капитан Бессонов.

Задорожный взялся за провод, передав трубку полковнику.

– Приказываю немедленно остановить огонь! – распорядился Петр Константинович на блок-пост.

Стрельба временно остановилась. В избу пришли девушки.

– Здравствуйте, – поздоровалась одна из девиц неробкого поведения за всех, начались пьяные танцы. Возможно, последний день и последний раз.

* * *

В восьмого февраля 1920 года красная артиллерия ударила по первой линии обороны белых. Огненной волной накрыло стоявшие на позициях белых трехдюймовые орудия. На глазах у штабс-капитана Игоря Бессонова в воздух взрывались неприступные бастионы. Доты, дзоты, пулеметные амбразуры подбрасывались в воздух взрывной волной и оседали с землей под бруствер. На воздухе страшный орудийный шквал, земля стояла ходуном. На земле: в лесу, в поле, в сугробе – стояло землетрясение. Гарнизоны блокгаузов бегом покидали блиндажи, под огонь выбегая на позиции. «Орудийные расчеты к бою, господа. Орудия на противника!» Батарейцы подчинились.

Он стоя держал у глаз бинокль, командовал: «Давай ориентир батарей противника». Снаряды летели ответом, бухая, рвясь на позициях красных. Ответом ему неслись новые порции снарядов. Дуэль длилась несколько часов. Ревом фугаса взорвался весь боеприпас.

– Почему не стреляете? – спрашивал криком артиллеристам Игорь, а они срывали с плеч погоны, громко крича:

– Нечем стрелять, ваше благородие, фугас врага в склад угодил.

– А вы куда?

– К Ленину! Он землю дает, мир! Мы пошли. Давай! – кричала обезумевшая толпа солдат, срывая погоны. А им навстречу были слышны крики.

– Даешь Архангельск, даешь Онегу!

Рота красноармейцев под командованием товарища Мартынова шла в атаку, перейдя колючую проволоку. На него по пояс в снегу, преодолевая снежную целину, красные занимали первый окоп. Поддерживая наступление первого батальона, левей по берегу Онеги шел, поднимая красное знамя, второй батальон. Юный помощник командира полка Сашка Тимофеев. Темненький, невысокого роста, одетый в каракулевую шапку паренек. Группа связистов под командованием товарища Лебедева и товарища Надкина тащила катушку провода связи.

Шли по пояс в снегу по обрывам и подъемам. Двигались в тридцатиградусный мороз на пулеметный огонь, стрелявший с дзота противника. Взвод саперов под командованием товарища Попова и Введенского, обезвреживая, снимали установленные противником мины. «Надо обезвредить дзот».

– Я сам возьму его! – заявил Николай Надкин Николаю Лебедеву, видя, как под шквальным огнем с пулемета истекают в крови юные красноармейцы.

– Как ты думаешь делать? спросил Лебедев друга.

– Обойду с тыла и брошу гранату прямо на амбразуру, как Сашка Матросов заделаю.

Кто такой Сашка Матросов? – лежа на окровавленном снегу, Николай Лебедев спрашивал друга.

– Погоди, брат, это еще не скоро дойдет, доживешь, узнаешь! – ответил близкий товарищ товарищу.

Впереди на пригорки озвучивалось «тра-та-та-та». Бой не стихал ни на минуту.

– Надо взять высоту, – повторял сквозь губы Надкин.

– Давай брать дзот вместе. Мороз-то щеки щекочет, но нам не привыкать, седьмой год воюем. Давай, брат, возьмем вражье укрепление с обеих сторон, – зажегся идеей Лебедев.

Они начали действовать. Подползая, руководствуясь намеченным планом, под пулеметным огнем оба товарища прекращали движение. Возобновляли тогда, когда пулемет в дзоте на сорок пять секунд останавливал работу для перезарядки. Большой рывок одолел в груди Лебедева. Валенки набивались снегом. Запястья ног остановились ледяные, с руки выступала кровь, защепившая его пулей при обстреле. Ползти невозможно. Почти одновременно с другом бросил гранату в амбразуру противника Лебедев.

Грохнул мощный взрыв, пулемет противника заткнулся. Амбразура покосилась, бойцы бросились, встав на ноги, прорвались во вражеское укрепление. Красноармейцы первого батальона заняли деревню Погост.

Лебедев, стоя на ногах, своими силами дошел до освобожденной от врага деревни, войдя в первый попавшийся дом, лег на скамейку, сразу потерял сознание. Фельдшер Шура Голубева вошла в избу, с трудом подняла его на кровать, перевязала, обмыв замороженные раны, ступни ног. Укрыла раненого от посторонних глаз, девушка завесила большим пологом, поцеловала раненого командира.

* * *

На вторые сутки наступления 9 февраля части 156 го полка штурмовали линию Змеево-Маркомусы, вклиняясь глубоко в оборону противника, оставляя на флангах врага. Продолжая наступление в глубину фронта, командование полка не знало о том, что ночью по приказу полковника Дубова подтянулись с обеих сторон во фланги усиленные артиллерией и пулеметами резервы. Скрыто подтянувшись по затемневшим заснеженным дорогам к утру, батальоны белых заняли на высотах с обеих сторон с флангов оборону. Утром с криками: «Даешь Змеево-Маркомусы!» цепи красноармейцев пошли на штурм в глубину снегов по сильно пересеченной местности. Крики растянутого «Ура-а!», рвавшегося к Змеево, не могли заглушить гремевших под ногами бегущего наступления белогвардейских фугасов. Орудийные расчеты били с высот шквальными попаданиям по седьмой роте.

Левей деревни Змеево стрелял огненным шквалом пулеметный огонь. Косил, наступавших с флангов товарищей. Стреляя, нес ротам значительные потери. Под ногами взвода седьмой роты полка Григория Щетина белогвардейские пушки перенесли значительную дюжину огня. Пятерку бойцов тремя фугасами разорвало на куски. Командир взвода Григорий Щетин сам попал под обстрел, падая замертво на сугроб. Скоро на глазах у Николая Надкина от взвода погибшего товарища остались ножки да рожки.

– Ни пулеметов, ни орудий, ответить нечем! – кричал, сжимая зубы от горя, товарищ Елдушен.

– Вставай, бери берданку, пойдем, пока не убило! – призывал на отход лежавшего на снегу командира ротного Николай Надкин. – Всем отходить на исходные, не получилось атаки! – бросил он клич бойцам и выстрелил зеленую в воздух ракету. – Давай приказ на отход.

Бойцы кубарем бежали назад, скатываясь по сугробам с горы. Утром 10 февраля уцелевшие роты батальона, прикрываясь слабой артиллерийской подготовкой, повторно пошли в наступление. С криками боевыми «Ура!» атакующие снова достигли змеевидных рядов колючей проволоки, но залегли под огнем пулеметов. Огонь противника был таким плотным, что головы было поднять никак. Ни шаг вперед сделать, ни назад.

– Товарищ Тимофеев, нужна артиллерия, без пушек ходу нет. – говорил к подползавшему в ряды бойцов командиру товарищ Елдушен.

– Будут орудия, потерпите, две скорострельные пушки дам, пусть они вам на участок фронта ваш прибросят. Но до ночи придется потерпеть! Повоевать без пушек. Другого выхода нет. – объявил ползущий в боевых рядах Елдушену товарищ Тимофев.

Сашка Тимофев несколько часов пролежал под обстрелом вражеских батарей. Бойцы лежали полсуток дотемна.

Снаряды летели то верх, то вниз, падали, как белые комья, со свистом, издавая мощные взрывы, сыпались на головы бойцов. Ухали боем в открытом снежном поле у деревни, сковывая до наступление темноты движение отрядов. Люди идут по пояс в снегу. Открытая местность, горячую пищу не подвозят. С обеих сторон пытались подняться цепи красноармейцев. С третьей атаки по цепям с дзота стрелял пулемет, длинными очередями справа, слева, поворачивая увязших в сугробах красноармейцев к лесу.

В часы боя вторых суток под Змеево Николай Надкин, исполняя обязанности комиссара, вместе с боевым товарищем – начальником полковой разведки Павлом Плешковым разрабатывал план обходного маневра вокруг Маркуса. Разгром волчей сотни матерого белогвардейца Аничкова решили осуществить ночью. Одетый в белые маскхалаты взвод лыжников в темноте обошел укрепление, финскими ножами нейтрализовав часовых. Следом за часовыми перерезали всю уснувшую обслугу батареи, Николай Надкин с Павлом Плешковым со взводом спустились в блокгауз, порезав ножами весь гарнизон волчьей сотни. Командир сотни Аничков, прервав ночную карточную игру, выскочил из офицерского блиндажа, побежал наутек по лесу. Выстрелом из пистолета Павел Плешков настиг, застрелил беглеца.

– Что, катастрофа? Приказываю незамедлительно отойти на вторую линию укрепрайона, заняв запасную полосу у деревни Биречева. Деревню Змеево-Маркомусы оставить, – давал распоряжение полковник Дубов гарнизонам укрепрайона.

В гарнизонах началась паника. Этой ночью белые покинули деревню, в спешке отходя на запасной рубеж в район Биречева. Красноармейцы третьего батальона под командованием Владимира Ручьевского в ожесточенных боях громили вражеский укрепрайон, ломая сопротивление белых.

* * *

– Я слушаю вас, Петр Константинович, – разговаривал по телефону с полковником Дубовым командующий северным направлением Онежского фронта генерал майор Замшин.

– У меня нет больше полка.

– Как – нет больше полка? Что же с полком, голубчик?

– Никого не осталось в живых!

– А где резервные роты?

– Разбежались.

– Куда?

– К Ленину?! – кричал командующий в трубку.

Окончив разговор, командующий уселся за обеденный, накрытый белой скатертью стол. На скатерти – суп с курочкой в тарелке. Салат из помидоров. И картофель с рубленой бараниной. Графин с водкой, резаный хлеб и клюквенный морс. Барский обед, положенный генералу, звал его высокоблагородие. Замшин присел за стол и хотел приступить к обеду. На улицах вдруг зазвучала дальняя перестрелка. Из комнаты послышался голос прапорщика Ильина.

– Можно, Ваше высокоблагородие?

– Что еще, что-то еще, голубчик? спросил встревоженно генерал.

– Беда, Ваше высокоблагородие! Красные отряды на лыжах вошли в деревню. Бой идет на окраинах.

Узнав неприятную новость, генерал, не приступив к обеду, подскакивал со стола. Спеша, на ходу надел полушубок, выбежал во двор, усевшись в тройку лихих рысаков, сам за кучера, вместе с прапорщиком Ильным помчался на Онегу, покинув деревню Ярмены. Партизаны товарища Палкина за несколько минут разгромили белогвардейский гарнизон.

11 февраля арьергарды северного направление оставляли станцию Плесечкую. Пока стоявший на южной окраине арьергард прикрывал эвакуацию станции, находящаяся внутри часть проводила эвакуационные работы. Поселок сжигали, расстреливали узников тюрьмы, грабили местных жителей, по домам которых после грабежа был развезен на конфискованных у селян подводах бензин. Дома решено жечь. Инженерный батальон штабс-капитана Бессонова проводил в городе взрывные работы. Игорь лично распорядился саперам заложить под построенную у станции водонапорную башню взрывчатку. Саперы тянули провода к железной дороге. Кругом и везде был слышен угрожающий голос приближающегося сюда боя. Грохот артиллерийской стрельбы ухал на морозе, пламя горящих строений искрами на минуту согревал закоченелые на морозе лица.

– Ну что, докладывай, Федотов, – строго спросил у подошедшего к нему вахмистра Бессонов.

– Все готово, ваше благородие, – отрапортовал сапер.

– Давай, взрывай, голубчик. – махнул рукой Игорь.

Команда взрывников отбежала вдоль железной дороги на расстояние. Потом прогремел взрыв. Каменную башню подбросило в воздух, она превратилась в пыль, осела.

– Саперы, отходим, – кричал, приказывая, капитан, видя, как лихие всадники красного командира Медведева с саблями наголо, криками растянутого «Ура!» кавалерийским наскоком ворвались сквозь стену поднявшегося вверх огня на улицу поселка.

Началась рубка. После ожесточенного боя оставшиеся в живых белогвардейцы, бегом отступали вдоль железнодорожной ветки на Архангельск. Им вдогонку дышал красный командир Путин. Белые сожгли весь поселок Плесецк. Товарищ Медведев обещал отмстить. Все организаторы поджога и убийства мирных людей должны быть отданы в реввоентрибунал.

Красные части 154-го полка безостановочно шли вперед. 10–15 километров лесного железнодорожного пути по ветке бежал уходивший от преследования последний миллеровский арьергард, перешел железнодорожный мост через реку Емцу. Под полотно заложена взрывчатка, войска отошли на Архангельск. По приказу Бессонова мост начали взрывать. Мост осел над обрывом. Взрывы гремели всю ночь, оставшаяся на берегу рота пыталась задержать появившиеся на льду красные отряды лыжников. Одним из разрывов фугаса и убило Игоря Бессонова, не успевшего отойти к Архангельску.

* * *

В ночь на восьмое января части 8-й и 9-й конной армии разъездами наступали вдоль железной дороги в центр со стороны Новочеркасска. Части 11-й кавалерийской бригады невидимой тучей просочились в город со стороны Таганрогского тракта, беря донскую столицу в полукольцо.

– Даешь Ростов! За нашу Советскую власть, Мировую революцию! – кричали войска Буденного, наскакивая рысью тридцать верст по голой завьюженной степи.

Лютые морозы обжигали лица всадников. Снег хлопьями выпадал в темень горящими дальними огнями линий. Гром орудий, треск пулеметов, море дыма и огня оставалось уже позади, когда Виктор Филин с конным отрядом ловил на улице Садовой подвыпивших беляков. Пьяные офицеры то и дело попадали его всадникам под руку. Их останавливали и конвоировали. На выходе из гулявшего пьяными ночными огнями кафе Ампир Филин остановил в группе пьяных женщин группу подвыпивших офицеров. Они ругались благим матом, угрожая, требовали немедленно отпустить.

– Ты чего делаешь, придурок? – строго спросил арестованного офицера Филин. – Ты с кем разговариваешь? – задал Виктор наводящий вопрос.

– Я вызываю тебя на дуэль, гад. Ты оскорбил офицера, дворянина негодяй!

– Для тебя особая просьба подчиниться мне как представителю Советской власти? – спрашивал Филин пьяного офицера.

Офицер посмотрел на остановившегося перед ним всадника с широко открытыми глазами, мгновенно протрезвел, видя на ногах красные лампасы.

– Давай, даешь дворец Парамонова! – слышались призывы впереди.

Кони ехали мимо столбов с повешенными над землей белой контрразведкой людьми. Толпы белогвардейцев, напуганные приходом в город большевиков, пулей бежали по улицам к Дону, надеясь спастись на левом берегу. На ступенях дворца Парамонова, в мраморных залах шла пулеметная стрельба. Одновременно со стрельбой на улицах города шел настоящий махровый грабеж. Уставшие от плохого обмундирования красноармейцы стягивали с ног лежавших на мраморных ступенях дворца мертвых офицеров. С подъездов домов, арок толпы красноармейцев выносили тюфяки награбленных вещей. Филин, не глядя на мародеров, пулей с отрядом нагонял отходящего противника. Летел на пули колесившего по дорогам вражеского броневика, потом загнали машину на середину Тихого Дона, снарядами из пушек расколол лед, затопив машину вместе с экипажем. За это боевое дело Виктор Филин и получил свой первый боевой орден Красного знамени лично из рук товарища Ворошилова.

– Прекратить грабежи, гады! Позорят армию, разослать по частям коммунистов! – призывал Ворошилов зал.

– Грабь награбленное, надо экспроприировать добро у буржуев! Ленинский принцип! – бурно отреагировало собрание красноармейцев. – Где там?

– Нехай, Клим Ефремович, бойцы разомнутся. Трошки грабануть буржияков. – отвечал на предложение Буденный. Зал одобрительно зашумел.

– Каких коммунистов разослать, у нас в армии нет коммунистов и не было! – кричал, спрашивал Ворошилова пьяный голос вышедшего с винного погреба на свет божий командарма Думенко. Он поднялся, пошатываясь, вышел из зала, уснул в холе дворца.

После заседания – банкет победителей. Пьяные речи Буденного, Ворошилова подбадривали каждого присутствующего на банкете командира к новым подвигам: «Даешь мировую революцию! Да здравствует непобедимая первая конная! Даешь мировую революцию! Ура!» – кричал Ворошилов в банкет. «Ура!» – загремел банкет. Выпили, закусили. Потом пьяные зажигали в кабаках. Танцевали с юными девками, натанцевавшись, целовались. Пьяный дворец гудел. Вина рекой текли со стола. И пили, и гуляли до полуночи. После – ночь развратничали. Головы болели потом, хотелось продолжения. Но Ворошилов торопил: «Даешь Батайск! – кричал он с пьяного стола.

Дело юное, дело молодое. Нервничал Клим Ефремович, говорил Филину оставить пьяного Буденного, а самому за дело браться.

– Итак много дали белым передышку. Пора в бой идти! Погуляли, пора воевать! – кричал ребятам красный командир Федорместер.

Вечером на 10 января, опохмелясь, бросилась сотня за Дон. Впереди красный командир Ворошилов, рвался туда, где русский князь Игорь половцев опрокинул в давние лихие времена. Рядом с Ворошиловым был Филин. В сумерках эскадрон на льду рысью атаковал белых. С криками «Ура!» забила фугасами вражья артиллерия. Пьяный и лихой, мчался на фугас Ворошилов, двигался впереди всех. Юный всадник, командир Кирилка Мерецков от командарма отстал. Прогремел выстрел. Фугас разорвал полынью, лихой командарм угодил вместе с лошадью в ледяные воды тихого Дона. Виктор Филин с бойцами стал вытаскивать.

* * *

Двадцатого февраля пал Архангельск, правительство генерала Миллера с самим генералом на ледоколе «Минин» покинуло северный порт, отъезжая в Мурманск. Рухнувший северный фронт онежской группировки доживал последние дни. Брошенные обозы на дорогах – с боеприпасами, вооружениями, продовольствием, награбленным имуществом. Горели поселки и населенные пункты, клубился дым с крыш домов. Красная армия 155-м и 156-м полками шла вперед. Трое суток лыжные роты полковой разведки обходным маневром лесами двигались к городу Онеге. В городе царил последний белый пьяный кутеж. Ночами работали хмельные кабаки. Белогвардейские солдаты рвали на себе погоны, ходили толпами по улицам, ловили, убивали офицеров с благами криками: «Мы хотим к Ленину!»

– Все, кончилась наша с вами кутерьма, ваши благородия, окончен бал, погасли свечи. Голая задница, господа, голая. Пора расходиться по домам, на тот свет! – кричал взволнованно пьяный прапорщик Ильин.

Выстрелом из револьвера прострелил себе голову.

– Где ваш полк, сударь?

– Нет полка и оружия нет, воевать нечем.

– И сколько можно воевать со своим народом? Не хватит ли крови, господа? Почему мы должны проливать кровь, почему я должен проливать кровь? Хватит крови, господа! У меня в глазах черти мутят, – разговаривал с генералом Слащевым полковник Дубов.

Встал со стола, вышел с кабака и пошел стреляться.

– Ну и зря, – кинул вслед генерал-майор Слащев, допив коньяк, приказал кучеру готовить тройку лошадей на отъезд.

Вечером 23 февраля, во вторую годовщину создания Рабоче-крестьянской Красной армии, части 18-й стрелковой дивизии ворвались в город Онега. Со стороны деревень Порга, Андрозера. На окраинах началась стрельба.

В центре города Николай Надкин лично убил одного офицера, двух застрелили товарищи. Одни группами сдавались в плен, другая группа бежала, отстреливаясь, к реки Онега. «Ай-яй-яй!» – зазвучал на льду с выстрелами ветер, лыжники нагоняли беглецов пулями пулеметчика 56-го полка Якова Хохлина. Они были последними. На следующие сутки, утром 24 февраля, город встречал входящие регулярные полки Красной армии как освободителей, на главной площади – общегородской митинг, где громко кричались с трибуны Николаем Надкиным радостные вести.

– Товарищи, 20 февраля войска Красной армии освободили от белогвардейцев столицу Севера – Архангельск. В связи с этим предлагаю послать наше с вами приветствие жителей города Онега Архангельскому ревкому и воинам-освободителям города. Кто «за», ставим на голосование. Личный пламенный привет товарищу Медведеву!

Митинг одобрительно отреагировал пламенным «Ура!» По окончании накрывались столы, местные жители сами, не по принужденью, угощали воинов-освободителей незамысловатой едой. Разливался по стопкам самогон. Девушки танцевали под гармошку. Кричалось кем-то со стола: «Да здравствует Мировая революция!» Пелись хорошие песни.

* * *

В середине мая 1920 года бригада воевала за Польшу. 43-й и 44-й полки лавиной атаковали укрепление врага на высотах вокруг города Лепель. На вершине горы Игорь рубил головы полякам саблей, дрался в рукопашной схватке в окопах. В суматохе боя слышал приказ товарища Чуйкова:

– Теперь надо не упускать! Передай по цепи – быстрей, вперед на Лепель!

– Давай, давай, давай! – давал команду артиллеристам товарищ Титов.

Ответом батарея Матвеева четырьмя орудьями выдала залп. Четыре фугаса пролетели над головами ребят. Бойцы подкатили колеса орудий ближе к позициям и дали, третий, четвертый, пятый, залп. «Бух, бух, бух», – грохотала по земле много раз. «Атакой даешь!» – передавался по цепочке бойцами приказ Василия Чуйкова. Игорь переступил линию окопа во весь рост с криками: «Даешь!»

Вместе с отрядом подошли на плечах убегающих поляков во вторую линию окопов. Выиграв бой в укреплениях, ворвались в город. На глазах у Василия Чуйкова польские офицеры махали оружием, останавливая бегущих солдат. Их попытки остановить бегство было безнадежно, польский фронт трещал по швам.

– Взяли Сибирь, даешь Европу! Даешь атаку! – кричала команда из уст товарища Чуйкова.

– Давай! – громко повторил бойцам боевой клич товарищ Титов.

Игорь выскочил на коне вперед. Выхватывая с ножен в воздух саблю, паренек на скаку врезался в толпу отступавшего противника.

– Бросай оружие! – успел крикнуть Титов! Достал саблей четыре человека противника, уложил на землю.

Ответом польский офицер, убегая на коне, выстрелил пару-тройку раз в преследователя. Игорь увернулся, но оружейная стрельба дробью по нагоняющим. Новый щелчок из нагана обжег Игорю руку. Сначала онемело правое предплечье выше локтя, сильно обожгло. Хлынула багряная кровь. Боль чувствовалась силой. Лошадь неслась вдоль улицы. Игорь понял, что выдыхается. Польский офицер оторвался и ускакал.

Впереди Василий Чуйков, двумя выстрелами из нагана нагнал насмерть, свалив с коня, польского офицера. Бурый конь проволок убитого метров тридцать, опрокинул тело на холодную мостовую, напуганно неся дальше. Игорь глянул на тротуар. Под ногами убитыми лежал комиссар вместе с командиром роты. У ворот дома раненый товарищ Чуйков выкрикивал: «Комиссар умирает!» Василий из последних сил пытался помочь смертельно раненому комиссару, расцеловал его лицо.

Игорь, чувствовал сильное головокружение, теряя сознание, еле удержался в седле. В ушах слышался голос боя, издававшегося с соседнего переулка. Там стреляют, бьют. Спрятаться некуда. «Да, операция тяжелая, сложная даже», – говорил, работая в руке скальпелем на лежащем на операционном столе раненом командире, доктор Мишаль доктору-хирургу Мегаль. «Ничего, дружок, справимся», – говорил убаюкивающий раненого доктор Мегаль.

«Ох, евреи, умные люди. Хорошие доктора», – подумал, перенося операционное болевое чутье, Игорь. Рука его надежно лежала на кушетке. Пуля застряла в руке крепко. Мегаль шевелил и тащил железным скальпелем, не обращая внимания, как боль достает раненого. Раненый все терпел.

Когда доктор Мегаль зашивал кровоточащую рану на руке здоровенного паренька, коллега Мишаль обрабатывал йодом проколотое штыком колено Петра Якушева. «Еще один раненый, жить будет. Пару-двойку дней – и в бой на коня», – высказался благим басом доктор Мишаль. Ответом – суровое молчание.

Скоро в операционный палаточный госпиталь, стоявший на окраине Лепеля, вошел Виктор Филин.

– Можно, товарищи? – оторвал от работы докторов Виктор.

– Стоять! – отреагировал недоброжелательно доктор Мегаль непрошеному гостю.

– Вы знаете, что я командую 44 полком? – отреагировал на возглас врача строго Филин.

– Знаю, ведь операция еще не окончена. Навещать раненых категорический запрещено. Они еще очень слабы, – услышал, падая в сон, Игорь Титов. Он отключился на несколько часов.

На третьи сутки боя на линии Лепель – Пышно – Березена цепь наступала в сыром лесу, в тумане и при полном отсутствии видимости. Тогда пули свистели, рвались с ожесточеньем фугасы. Падал на землю народ, раненый и убитый.

– Еще малеха, еще чуть-чуть! – кричал ребятам Виктор Филин.

Каждый понимал, что до переправы через Березену рукой подать. Мощный огонь батарей противника не пускал переднюю цепь красноармейцев. Цепь дала слабину, пятилась назад. Отползал по земле выздоровевший после операции Игорь. Пули гуляли ветром над головой, чинили впереди непреодолимые препятствия грозной стеной. Впереди осталась протянутая колючая проволока. Возле нее лежали убитые тела пытавшихся преодолеть непреодолимую преграду товарищей.

Тогда было всем понятно – воевать с поляками нелегко, трудней, чем с Колчаком. «Но нет тех рубежей, которых не преодолевали большевики». Игорь поднял голову, увидел сильный пулеметный огонь, бивший из крупных калибров, с флангов рикошет, болотистую долину реки, не боясь, облако тумана длинными очередями. Они прорывались на полминуты и возобновлялись. Во второй половине дня туман рассеялся. Новая атака так и не дала удачу. Отступавшие мокрыми и пропитанными комарами, болотной мошкарой, Игорь опустился в наполненную водой канаву, увидел умиравшего на руках Василия Чуйкова Петра Якушева.

– Я умираю.

– Живи, друг, – вздрогнул голос выражающего печальную просьбу Василия Чуйкова. Но Петро закрыл глаза и остановил дыхание.

Под гул артиллерийской канонады тело Петра Якушева несли в тыл, эвакуировав с поля боя. Смерть и там, и с обоих сторон смотрела в глаза молодым ребятам.

Хоронили ординарца 43-го полка бригады под командованием Фабрициуса всем полком. Темноволосый, двадцати лет отроду командир выпустил горькую слезу над вырытой могилой, раз и на века прощался с боевым другом.

– Прощай, наш боевой друг, товарищ Петро Якушев. Мы с тобой прошли славный боевой путь от Волги к Уралу. В Сибири громили банды Колчака, с призывами революции «Даешь Тобол, ворота Сибири», шли вперед. Ты верный наш сокол, сын великой партии большевиков. Сын трудового народа, пал в неравном бою от польской пановской пули в воротах Европы. Погиб за наше светлое будущее, Мировую революцию».

В бурке, папахе с саблей наголо летел кавалерийской атакой Филин, кричал: «Отмстим за смерть ординарца полка Петра Якушева!» «Даешь Варшаву, ворота в Европу! Вырубить поляков!» – кричал Филин, выводя коня на переправу вброд. Следом за Филиным черту воды переступили кони полка. Издавая плески и звуки в воде, ребята плыли гордо, упрямо на врага.

Взрыв орудийного залпа. Гул батарей над болотами сменился ожесточенной ружейной пулеметной перестрелкой. Кавалерия красных плыла уверено вперед, тесня поляков на высотах с первой линии окопов. Конница прошла форсирование реки, выскочила на берег. Потом снова застреляли орудия. Шестеро суток стоял боевой дух над высотами, у речного обрыва Березины. Горели в воздух орудия, летали высоко на небе самолеты.

На седьмые сутки наступление сдвинулось с мертвой точки, покатилось на запад, к западной Двине, громким «Ура» вынуждая отступать противника! Боевой призыв «Даешь Европу!» гремел по всему фронту. Фактически без боя пала столица Белоруссии город Минск. Войска под командованием Михаила Тухачевского овладели городом Брест-Литовском. Форсировав реку Буг, конница маршем двигалась на Варшаву. Войска Семена Буденного взяли город Львов. Беспощадный грабеж и убийства мирных жителей шел. Ответом в войсках наводились порядки. Славные чекисты расстреливали мародеров и на улицах, и на площадях строго по закону революционного времени.

Служивший тогда в особом отделе 15-й армии с мая 1920 года младшим уполномоченным Карл Яковлевич Тенисон был юношей. Лично расстрелял пару десятков мародеров и этим внес свой вклад в наведение революционного порядка в занятом Красной армией городе. В середине июля пал Белосток, армия перешла старую польскую границу, двигалась прямо на Варшаву. 16-я Красная армия громила врага в районе Люблина. Совместно с частями 16-й дивизии 43-го стрелковый полк Василия Чуйкова в упорном бою воевал со стоявшим на рельсах бронепоездом врага, дрался за станцию Малкин. Пушечным огнем с советских позиций подавили орудия поляков. После орудийной подготовки кавалерия головным отрядом ворвалась в безымянный поселок.

Василий Чуйков. Кровавый бой кипел на улицах. Когда Василий Чуйков остановил, дернув за уздечку, коня возле незнакомого усача, только что принявшего доклад от усатого артиллериста:

– Простите, товарищи, вы из какой части? Документы можно посмотреть? – обратился к незнакомцу на правах командира полка Василий.

– Товарищ комбриг, выполнили боевую задачу. Накрыли фугасом бронепоезд противника. Разгромили врага, – обратился с докладом к усачу молодой паренек с соседней батареи.

– Как хорошо, нашелся сосед. Я Фабрициус, командир бригады, – коротко подтвердил усач.

– А я вас за рядового артиллериста принял.

– А вы выкатали две пушки напрямик. И ударили по бронепоезду. Ведь успел выстрелить. Все это пустяки. Все это пустяки, – повторил пару раз командир бригады. – Вот товарищу Медведевскому, нашему начальник дивизии, надо показать атаку на станцию.

– Какому Медведеву? – Спросил у Фабрициуса Василий Чуйков. Почему я не знаю такого? – ответил Василий усачу.

– Медведевскому, а не Медведеву. А Медведев на Врангеля, на Крым направлен. «Не путай котлеты с грибами, товарищ», – сделал замечание Фабрициус Чуйкову.

Василий улыбался. Комбриг, не слезая с коня, повел в атаку людей на станцию.

* * *

Они шли по тем самым местам, где проходили с царской армией в годы Империалистической войны. Наступали, отступали. Теперь снова идет теми местами в Европу русская Рабочае-крестьянская Красная армия. Только теперь ею руководят евреи, умные люди, а не русские офицеры-помещики, бездарные, недальновидные. С ними наша красная армия идет вперед. С ними Виктор Филин, его боевой командир 44-го стрелкового полка, воевавший в составе легендарной бригады. С ней пришлось ему отходить 17 августа, когда фронт покатился назад.

Августовская ночь короткая. Алая заря в темноте сквозь общую тишину показывала отходящим частям путь. Шли по лесной дороге, отступая на восток. Трое суток двигались колонны, пытаясь оторваться от поляков. Поляки шли по пятам, ответить атакой полк уже не мог. Но драться надо, необходимо спасать жизни бойцов. Поляки лютуют, издеваются над пленными, выкалывают раненым глаза. Закапывают раненых живьем. «Пройдут годы, и мы им отмстим. Багряной кровью ответят, гады! Это будет завтра! Сегодня будем воевать до последнего патрона», – говорил бойцам Филин, призывал ребят драться в обороне, в минуты короткого отдыха на лесной поляне.

– Это не выход, – ответил резкостью Чуйков.

– Да, что ж нам делать, как поступить? – волновались хором командиры рот.

– Кто не рискует, тот проигрывает бой, – заявил Иван Назаркин.

– Надо сделать все с умом, – высказал товарищам Василий Чуйков, мозговито объясняя план товарищам по выходу из окружения.

Посоветовавшись, ребята собрались в колонны и пошли навстречу противнику в направлении какой-то деревни – сдаваться в плен. Пройдя четыреста метров, ребята приблизились к противнику. Ребята по взмаху Виктора Филина побросали оружие в первых рядах. Вторые с криками «Ура» бросились на цепи поляков. Рывок, и вражьи ряды дрогнули. Первыми побежали офицеры, следом – солдаты. Пули режут вокруг рикошетом от деревьев. Как пчел рой строчили вражеские пулеметы. Били, хлопая, винтовки. Кольцо противника лопнуло. Василий Чуйков почувствовал сильную боль в левом локте. В глазах помутнело. Он не хотел верить, что убит.

* * *

Окончилась гражданская война. В городах и деревнях Карелии, где когда то проходили белые отряды, теперь строилась и крепла новая жизнь – «Карельская трудовая коммуна». Рабочие и крестьяне, помня зверства белогвардейцев, шли за партией большевиков в Мировую революцию мирового пролетариата, следуя за тяжело больным Лениным.

Прошли несколько лет, но память народная не померкла. В городах, и поселках Онежского района уснули в братских могилах отдавшие свою жизнь за советскую власть герои. Каждый год проходили встречи 23 февраля городе Онеге участников тех боевых событий, вернувшихся в мирную жизнь с других фронтов, не зная и не думая, что к 1938 году их, возможно, никого и не останется. Жизнь казалась веселой, жизнь налаживалась, виделась счастливой. В окнах дома бывший левый эсер инженер-революционер Толя Валчер зажег вместо старорежимных керосиновых ламп настоящую лампочку Ильича. Сделал то, о чем при старом режиме Николая Романова и мечтать было нельзя. Молодые ребята в школах надели пионерские галстуки и комсомольские значки. Крестьяне получили в личное пользование землю, которую у них еще отберут нескоро.

23 февраля 1923 года на третью годовщину освобождения Онежского района от белогвардейцев и интервентов приехал на места былых сражений на территории района участник штурма Перекопа Николай Надкин. Приехал вместе со старшим сыном, участником подавления Кронштатского мятежа, Игорем и Витькой Филиным. Сразу после демобилизации из рабочей крестьянской Красной армии отец с сыном поступили на партийно-хозяйственную руководящую работу в наркомат зем-карельской трудовой коммуны. Принимали участие в первом карельском земляном съезде в качестве делегатов, проходившем в Петрозаводске 19 февраля 1922 года.

В зале губернского дворца на круглой площади собрались делегаты со всей республики. По окончанию работы – фото на память. Ребята, сидя на снегу и стоя в четыре ряда, одетые в военную форму, показывали в объектив свои серьезные лица. За спинами их были колонны и фонари губернского старинного дома. Николай Надкин был по центру в черной каракулевой шапке, обмотан кожаной портупеей, в защитной гимнастерке. Такую фотографию он показал своим однополчанам, прибывшим на митинг к памятнику героям-освободителям города, героям революции.

Среди них были товарищи Елдушен, Тимофеев, Володя Ручевский. Ребята, прошедшие огонь и воду Гражданской войны, на севере произносили памятные речи, вспоминая погибших на Северном фронте боевых товарищей, павшего смертью героя командира стального отряда. Падали цветы над братской могилой. После митинга – банкет, праздновали, сбросившись, за свой счет. Долго сидели за столом с пирогами и с незамысловатой едой, поднимали тосты за пятую годовщину Рабоче-крестьянской Красной армии и продолжили петь хорошие песни. Пиликали в радость гармошки.

И еще стояло на дворе Ленинское время, и до политических репрессий 30 годов было еще далеко. В окнах вечерних изб догорали лампочки Ильича. Ровно через год умрет тяжело больной Ленин. Тогда вся страна скорбела по усохшему вождю мирового пролетариата. Гудел протяжным гудком Онежский металлургический завод. На траурный митинг в Петрозаводске в день похорон Владимира Ильича Ленина пришло много народу с красными знаменами и черными бантами на одежде. Крепкий мороз обжигал им суровые, залитые слезами лица. Жалобно играл похоронный оркестр. Всем на душе было нелегко. Мужчины, снимали с голов головные уборы, так и стояли, не двигаясь. Женщины оставались стоять в платках. Голые деревья без веток сиротливо смотрелись у митинга за спиной.

В гуще толпы стоял, не двигаясь с места, Николай Надкин, рядом – сынок шести годов от роду, Иван. Старший сын, Игорь, одетый в буденовку с красной звездой на голове, вместе пальто – зеленая красноармейская шинель. Все трое стояли, не вымолвив ни слова, тяжело молча, слушали речь первого секретаря обкома товарища Ярвиссало. Потом слушались другие речи: Гюлинга, Шотмана, остального партийного руководства республики. Но не было среди выступавших речи Петра Анохина, Петро погиб от рук бандитов-уголовников на Дальнем востоке в 1922 году. «Мы потеряли дорогого Ильича, но душу его, его идеи, его намеченный путь будут твердо проводить до конца с Коммунистической партией, его родной и нашей партией». – Слушалась речь выступавшего товарища. Ванечка слезно родителям высказал: «Вот вырасту большим, возьму лопату и выкопаю дедушку Ленина из могилы».

Дети Владимировской набережной

Часть 1 Прощание с другом

18 мая 1929 года.

Был солнечный счастливый жаркий день, парило в воздухе зноем, по проезжей части шел отряд пионеров. Мальчишки и девчонки, одетые в белые парадные рубашки с привязанными красными пионерскими галстуками на шеях. Впереди колоны шел веселый барабанщик, проносил барабан.

«Взвейтесь кострами, синие ночи, Мы пионеры, дети рабочих»,

– лилась по улице Герцена веселая песня, написанная на стихи пролетарского поэта Жарова еще в 1922 году С напевом вперемешку с напевом ее и звучанием барабаном звука обращался к ребятам рабочий металлургического завода Михаил Иванович Горожанкин, гордясь за ребят, говорил.

– Вырастает верная смена продолжателей дела Великого Ленина. Родной мой человек! – влюбился в паренька Михаил Иванович. Ему так хотелось вернуться в детство, но не в то старорежимное, темное, а расти при Советской власти с именем Володи Ульянова.

– А я еще пьесу буду ставить, «Бедняк и белофинский бандит», сам все сделаю, никому не доверю. Они мне не верят, я им не верю, а пьесу поставлю, буду руководителям кружка, стану известным человеком, окончу школу, поступлю в театральный институт в Ленинграде. Весь кассовый сбор пойдет в пользу детей, голодающих в Поволжьи. – делился своими далеко идущими планами на будущее юный пионер Слава Махрицкий, когда юные пионеры всем школьным отрядам пришли красить одноэтажный губернаторский домик русского поэта Державина. Ваня Надкин, Егор Меркушев, Петька Пантюхин, Коля Савельев, Игорь Сысоев, пришли на улицу Маринку, и, переодевшись в рабочую одежду, принялись за работу. Слава Махрицкий говорил, замечтавшись, работал одновременно. Слава красил дом, ставил банку с краской на землю. Но банка опрокинулась.

Когда Слава пытался поднять банку, у пионера Саши Трусова упало на краску стекло из рук, обрызгав юного пионера Славика.

– Уронил банку с краской Махритский, я не ронял, – оправдывался перед школьной вожатой провинившийся Трусов. Слава сильно покраснел.

– Ты зачем врешь, не хорошо сделал, плохо – надо признаться!

– Когда признаешься, тебя сразу простят, – говорила Шура Балакерева, толстая цветущая девушка, предъявила Славе Махрицкому претензии в случайной порче имущества. Слава стоял и молчал. Выглядя бедным родственником, он подумывал признаться в том, что не совершал. В противном случае могут обвинить в преднамеренной порче имущества. «Мои одноклассники и учителя. Страшно подумать, если о происшествии узнают наши старшие товарищи, участники штурма Зимнего, герои революции и Гражданской войны Василий Валерьянович Криженовский и Владимир Ильич Субботин. Как после сказанного я буду смотреть им в глаза? Поэтому лучше сознаться, взять чужую ошибку на себя». – Принял окончательное решение пионер Махричкий.

Вдохнув в себя поглубже воздуха, Слава стал сознаваться.

– Виноват, Александра Ниловна, больше не буду, из рук краска выпала, не удержал.

– Плохо, Славик, плохо, отправляйся домой. Жду тебя завтра вместе с родителями в школе. Будем разбирать твое поведение на родительском собрании, – строго сообщила мальчику старшая пионервожатая.

– Извините, пожалуйста, меня еще раз, завтра я в школу приду с родителями, честное пионерское, – говорил Слава.

Ему в ответ Александра Ниловна говорила:

– Не надо извиняться, Махрицкий, надо не совершать непристойные поступки, порочащие честь юного ленинца. Давай домой, за родителями, чтоб сегодня через час отец или мать в школе были! Лучше прямо сейчас, не медли, ты тут рядом, в десяти минутах ходьбы от школы, живешь! Обманешь, не придешь, я тебя в психическую школу срочно отправлю для умственно недоразвитых, «уо» сокращено, – не унималась вожатая, говорила Славе оскорбительные слова. Мальчик заплакал.

– Зачем вы хотите меня отправить в «уо»? – спрашивал, показывая детскую слезу.

Ему вожатая отвечала.

– Создается впечатление, что ты психически неполноценен, Махритцкий. У меня на вас неумных зоркий глаз наметан. Я вашего брата в «уо» живо определить смогу. Отправляйся живо домой за родителями.

* * *

– Скажите, дети, на каком полушарии земного шара находится северная Америка?

– Разрешите мне, Лидия Константиновна! – поднял первым руку со второй парты Ваня Надкин. Был одернут со спины учеником Мельниковым.

– Перестань, вскопка, сиди молчи и не лезь поперек батьки в пекло. Вон, Егор Меркушев лучше тебя смыслит в географии и молчит. А ты вперед всех руку тянешь, буржуй проклятый. Мы сейчас тебе во время большой перемены всем классом морду бить будем.

– Мельников, встань, выйди в коридор. А ты, Надкин, отвечай – остальные, успокойтесь, или я вынуждена всех удалить с класса вслед за Мельниковым, – рассердилась на учеников учительница.

Мельников покинул класс. Ваня поднялся с места, ответил.

– Северная Америка находится на западном полушарии земного шара.

Задан Ване новый вопрос учительницей:

– А столица какая у Северной Америки?

– Вашингтон, – ответил сразу Ваня.

– А ты как, Меркушев, думаешь – правильно Ваня ответил, или ошибся? – обратилась учительница к Егору.

– Правильно, Лидия Константиновна, Ваня сказал. Только забыл добавить – там, в Америке, живут буржуи, плохие кровожадные коты. Придет время, мы их задавим, пауков проклятых. Сделаем Мировую революцию. – твердо высказал свои убеждения Егор, на что учительница сказала.

– Меркушев, к доске. Ване Надкину ставится отметка пять. Ваня может садиться. А ты, Егор, отвечай: – Сколько на нашей планете континентов?

– Шесть, – правильно ответил Егор.

Лидия Константиновна снова спрашивала:

– Назови и покажи их на карте.

Егор взял в руки указку и подошел к висевшей на доске карте, взял в руки указку, стал рассказывать. – Европа, Америка, Антарктика, Африка, Австралия, Азия, – перечислил и показал, обводя указкой, ученик Меркушев.

– Молодец, Егор, садись. Ставлю тебе пятерку… Егор и Ваня у нас молодцы, берите с Егора и Вани пример! – ставила их в пример другим ученикам. Хвалила.

– Надо теперь по математике отличиться. – заявил публично Ваня Надкин.

– Я тебе отличусь! – грозил ученик Бекшман Ване Надкину, сидя за спиной за одной партой с Мельниковым. Он больше не обращал внимания на хулиганов, записывал чернильной ручкой, о чем говорит классу учительница, мечтая: вот окончим школу, одолеем буржуев, сделаем вместе с Егором Меркушевым мировую революцию. Будем рубить синьора Помидора, поможем Чипполино.

– Во, много увидим! – радовался Ваня.

Звонок прозвенел, и класс выбрался в коридор. В коридоре ему дорогу преградили ребята.

«Ты что, выскочка, в морду хочешь? Я дам!

«Попробуй, я выдам сдачу! – крикнул Бекшману Ваня. Мельников ему ответил:

– Ну что, давай субботу вспоминать!

– Давай, вспомним, – принял вызов Мельникова Ваня. Первым выдал кулаком предложившему вспомнить субботу Василию сдачу.

– На, получи, это тебе наука! – кричал Василию Иван, схватил руками за рубаху, повалил на пол и катал своего обидчика по школьному полу, потом поборол. Когда драка закончилась, Ваня поверженного Мельникова отпустил, не стал бить морду.

– Смотри, попадет тебе, мы тебе дадим! – кричали Ване Кутузов, Изосин и Логинов Миша.

– Я не боюсь вас, – объяснил троим хулиганам Ваня Надкин. Взял ранец и побрел по коридору.

– Не доедешь! – крикнул хулигану Бекшману Ванечка. Следовал по школьному коридору в буфет. – Ишь, чудной. Субботу захотел вспомнить, в милиции будешь вспоминать!

– Я тебя научу, буржуйская морда, как правильно себя вести, – грозился в отношении Мельникова Ваня Надкин.

На следующий день они оба стояли в кабинете директора с распахнутыми дневниками.

– Первым драку затеял Мельников. Честное пионерское, товарищ директор».

– Он все говорит неправду, товарищ директор», – докладывал Мельников про Надкина.

– Коля Савельев подтвердит, пионер Мельников рассказал неправду, к тому же еще троечник.

– У меня – подтвердит Кутузов и Изосин, Логинов Миша. Они подтвердят то, что пионер Надкин и пионер Савельев вам врут.

– Хватит, каждый будет отвечать за себя, – приняла решение директор школы Валентина Владимировна Викторова.

– Пригласите Меркушева Егора, он скажет, что Мельников обманывает, – стоял на своем Ваня Надкин, указал директору школы на истинного забияку.

Вдруг дверь заскрипела, появился на пороге кабинета Коля Савельев.

– Ваня не виноват, Мельников первый начал драку, честное пионерское», – смотрел прямо в глаза Валентине Викторовне Коля Савельев.

– Хватит! – стукнула рукой по столу директорша. Громко сообщила о своем решении. – Все трое приводят на родительский комитет своих родителей, – выпроводила ребят в коридор. – Постойте у стенки, подумайте, может, все вы виноваты.

* * *

– Ну что, ребята, как будем составлять план работы нашего пионеротряда имени Петра Федоровича Анохина на лето? Сегодня у нас 19 мая 1929 года. До летних каникул осталось меньше двух недель.

– Товарищи, я считаю, необходимо дать слово Егору Меркушеву! – сказал за всех Ваня Надкин. – Говори, товарищ Егор, даем тебе слово. – Говорила вожатая Егору, Егор стал выступать.

– Товарищи, необходимо первое что сделать – составить новую стенгазету, на страницах ее будет отражена вся работа нашего пионерского отряда. Подробней говоря, это шефство нашей команды над пожилыми людьми нашего города, участниками революции и Гражданской войны. Ухаживать за больными героями, помогать по хозяйству, колоть дрова, убирать мусор, работать по огороду.

– Ты будешь главным в отряде? – перебил Меркушева Андрюша Кутузов.

– Если выберут, да. А твоя задача, товарищ Андрей, нам подчиняться, выполнять все мои команды, что тебе поручат. Я чего-то тебя не понимаю – ты у нас тоже на роль старшего метишь?

– Если ребята проголосуют, почему бы и нет? – Встал в оппозицию Егору Меркушеву ученик Кутузов.

– Пионер Кутузов, выйди в коридор, – требовала старшая пионервожатая от паренька.

– Не выйду, – твердо стоял на своем Кутузов.

– Будет хуже, я вызову наряд ОГПУ, и тебя выведут силой, – заявила пионеру старшая вожатая. На заявление маленького роста светловолосый паренек Коля Савельев взял на себя роль вожака и выпроводил кулаками и пинками самозванца из класса за двери.

– Мы хотим видеть в нашей пионерской организации вожаком Егора Меркушева. Он наш, мы ему доверяем, – кричали, решив единогласно, пионеры, когда выпроводили за дверь противника.

– Он теперь нам не товарищ, волк тамбовский ему стал товарищем, – решили большинство ребят школьного класса первой семилетней школы.

Дальше жизнь текла свои чередом. Вечером в субботу Ваня вместе с отцом и братом заходили в гости к Георгию Васильевичу Попову, жившему с женой и детьми в деревянном доме на улице Малой Подгорной. «Есть на Волге утес», – исполнял, напевая и одновременно играя на гитаре, радушный хозяин. Рядом на стуле сидела его маленькая дочка Анна.

В воскресенье Ванечка вместе с бабушкой Катей ходили в Крестовоздвиженскую церковь за реку, где крестили ребят, отпевали, грехи опускали, венчали свадьбы. Ваня увидел, как к священнику подошла девяностолетняя старушка грехи сдавать. Поп спрашивает:

– Чем ты, бабушка, грешна?

– Да в одной кофточке пришла.

– Да ты что, бредишь? – высказал раздражено поп.

– Да что ты, лешинький оденешь, – промолвила старушка-божий одуванчик.

– Сторож, выведи старуху, – приказал охраннику священник.

– А бабка тогда заявила – я вам дала, а сторожу не дам.

* * *

29 июня 1929 года. Большая толпа народа. Похоронная процессия наполнила площадь имени 25 Октября, провожая в последний путь ушедшего в мир иной первого секретаря карельского обкома ВКП(б) Иоганна Андреевича Ярвисало. Впереди, у гроба первые лица республики – Ровио, Шотман, Гюлинг, Гаппоев, Михайлов, Нельке, Кужжеев, Архипов, другие товарищи.

Рабочие Онежского металлургического завода, железнодорожники станции Петрозаводск, труженики типографии имени Петра Анохина, Лососинского промкомбината, других предприятиях города прощались с Иоганном Андреевичем Ярвисало, не скрывая с лиц печаль, с глаз стекали слезы.

В гуще советского народа, стояла семья рабочего-революционера Меркушева. Его три взрослеющих сына – Павел, Андрей, младший Егор, выросшие на глазах. Они стояли молча, вслушиваясь в голос тревожных гудков металлургического завода, как во времена похорон Ленина, которые на весь центр города извещали о пришедшей непоправимой беде.

Скорбя по умершему от тяжелой болезни товарищу, вынеся тело из здания КАРЦЫКа, гроб под траурные марши принесли к могиле героев революции, где у высокого, продуваемого ветрами обрыва похоронная процессия остановила движение. В шаге от ямы напротив железного строя красноармейцев товарищ Густов Ровио произнес прощальную речь. Вспоминая весь жизненный революционный путь, Ровио сказал:

– Прощай, наш боевой друг, наш верный соратник, пусть земля будет тебе пухом. Спи спокойно. «Память о тебе будет вечно жива, – слышал траурный митинг.

Потом произносилась речь Гюллинга. За не выпускавшим из рук трость хромым человеком взял слово директор Кондапожского комбината товарищ Ярвимяки. Еле сдерживая эмоции, он стоял и молчал.

В слезах, в черном платке от головного убора, супруга Иоганна Андреевича Ярвисало оплакивала мужа. Она кричала:

– Куда ты ушел, моя сказка?..

– Прощай, наш боевой друг, наш верный товарищ, – повторялись в речах другие.

– Спи спокойно Пусть земля тебе будет пухом, – повторяли одни и те же пришедшие прощаться с другом товарищи. Многие еле сдерживали эмоции. У Ивана в глазах не высыхала слеза, ему было, больно смотреть на тело молодого на вид шатена в гробу без движения, Лицо худого человека под траурную музыку военного духового оркестра смотрело голубыми глазами в небо. Безжизненные, стеклянные, обездвиженные смотрели в небо. Человеческая душа оставила тело, но была где-то рядом, близко кружа возле отшедшего в мир иной человека, тоскуя по телу.

«Он больше никогда к нам не вернется. Товарищ Ярвисало – пламенный революционер, большевик, человек, возглавлявший обком партии много лет. И больше его не увидим. Но память о нем будет жива вечно. Мы никогда его не забудем», – плакал и тут же клялся, сразу успокаивал себя Иван Надкин. В надежде – скоро наступит Мировая революция, как думаешь жить без него? Тогда имя Иоганна Андреевича Ярвисало будет известно на весь мир. Вытирая с юных глаз слезу, Иван смотрел на большие синие купола белокаменной церкви, видевшейся за деревьями заводской ямы, то на отца, говорившего с рабочим Меркушевым. Он поздоровался с директором комбината из Кондопоги, товарищем Ярвимяки. Он похлопал его по плечу, обняв, крепко расцеловал.

– Я его правда уважаю, по-честному, и очень скорблю, – слышал голос Александра Александровича Иван.

Обращался к стоящему рядом отцу. Отец бросился в сторону красноармейцев и матросов, на их плечах – большие барабаны, свисавшие на крепких плечах.

Снова заиграла музыка оркестра, забили одновременно барабаны: «Бум бум бум!» – слышались тупые звуки больших барабанов. В жарком воздухе напекало солнцем.

– Зачем, на кого он ушел, на кого нас оставил? – мучаясь в слезах, задавали себе вопросы, не находя на них ответа.

Красные розы ложатся на гроб. Молча падали, оставались лежать на теле умершего. Сильно щемит сердца. Нагнетают боль, и никто эту боль не в силах исцелить. Ваня с глубокой печалью смотрел на тело, будто на века отрывал от сердца близкого родного человека, старшего брата, отца.

Стоя в общей процессии, Иван обратил внимание на подъехавшего на сером красавце-коне всадника. Главного начальника милиции республики, Георгия Владимировича Зуева, следившего здесь за порядкам. В шаге от товарища Зуева крутился чекист Ипатов, в поведении которого проглядывал пьяный кураж. Он выяснял отношения с прокурором Елиным. Не ругался.

– А ты пользовался поддержкой у Яривисало, как думаешь работать без него? С чем пойдешь в обком? – Пытал Елина Ипатов, оба ругались друг на друга матом.

– Вот сброшу с коня одного паразита, в итоге успокоюсь, – отвечал Ипатов Елину, имея в виду Зуева. Их пьяные голоса дрожали. Лица смотрели на не слезавшего с коня всадника. Выясняли, продолжая, отношения Люди подходили к гробу, не обращая на двух пьяниц внимания. Народ снимая с головы шапки долой, подходили один за другим, смотрели на мертвого. Видели, видя в последний раз.

И вот грянула музыка оркестра. На гроб положили крышку. Гроб спустили глубоко в землю. Грянул залп оружейного салюта. Сразу заиграла музыка, отдавая последнею дань революционеру. Зашевелись рабочие люди.

Присыпая лопатами могилу, сравнивая с землей, погребали рядом с героями революции. «Им, отдавшим жизнь в борьбе за власть Советов. Много финнов и карелов, скопившихся здесь в одно-единое целое, говоривших между собой на финском языке, который рано или поздно должен стать интернациональным языком мирового пролетариата. Да, именно с этим языком партия большевиков пойдет в свой последний и решительный бой», – думал Иван Надкин, когда укладывал на могилу прощальные цветы. Видел, как люди направлялись на поминальный обед, состоявшийся в театре «Триумф».

* * *

– Ну хорошо, молодой человек, – согласился с Иваном чекист Краснов. Взял со стола бутерброд, намазанный маслом. С лососем бутерброд.

– Ну, ну, – помотал головой совершено не однозначно юноша, смотря в рот усатому дядьке.

За столом говорилась речь товарища Ровио, подробно описавшего весь жизненный путь, пройденный товарищем Эоганном Андреевичем Ярвисало. По окончании люди поднялись с мест, осушив первую стопку рюмки не чокаясь. За Ровио выступил Шотман, траурный зал снова осушил стопку. Третьей была речь Гюллинга. Говорила и ожившая в черном платке жена, расхваливая и тут же оплакивая ушедшего в мир иной мужа. Следом была пламенная речь революционера Василия Куджиева. Несколько теплых слов сказал директор Кондапожского бумажного комбината товарищ Ярвимяки. Темноволосый с улыбающимся теплым дружеским взглядом, невысокий человек, еле сдерживая эмоции, смотрел печальным добрым лицом, пересказывал, вспоминая покойного секретаря обкома с искренней теплотой. Ваня внимательно слушал, о чем говорит легендарный кондопожский директор.

– Крепись, Иван, – слышал Ваня голос рядом с братьями севшего за стол Егора.

Дядя Саша налил себе рюмку водки.

– Почему нет рядом Алексея Михайловича Мосунова? Неужели он все в оппозиции? – разговаривал Егор Меркушев с отцом.

Другие впали в траур. Выпив по рюмке, ближний стол замолчал. Замкнулся, оставаясь в состоянии ступора. В грустных затуманенных лицах сидельцев просматривался озабоченный печалью вид. Казалось, будет без конца, но стол громом молнии разбудил голос разволновавшегося рабочего-революционера Меркушева, державшего в руке рюмку.

– Все мы знаем, как тяжело потерять друга в брата. А он, Эоганн Андреевич Ярвисало, для нас и был таким братом. Стоя, не чокаясь, – предложил помянуть еще раз соратника Меркушев.

Пропустив новую рюмку, люди молча садились и закусывали.

Тупо смотрели друг на друга, а потом, не прощаясь, вставали с насиженных мест, покидали поминки. Первым ушел Меркушев, следом – его сыновья. За ним потянулись к выходу другие, забирая со стола оставшуюся от поминок еду.

– Если будет плохо, то обращайтесь к нам по любому вопросу. Мы вам обязательно поможем, – заверил родственников погибшего Густав Ровио. Прощаясь с родственниками, он покинул зал.

– Как дальше жить будет? – спросил работник обкома Петров у чекиста Ипатова.

– Кто будет взамен его – честно скажу: кого пленум изберет, того и назначат, – объяснил коммунист коммунисту, чекист чекисту.

* * *

Третьего июля 1929 года в здании обкома партии состоялся пленум областного комитета партии в связи с кончиной Иоганна Андреевича Ярвисало, пленум избрал ответственным секретарем обкома партии ветерана рабочего движения Густава Ровио.

10–13 августа 1929 года пленум областного комитета партии и областной контрольной комиссии ВКП(б) наметил конкретные меры по претворению в жизнь решения ЦК. Пленум обсудил также доклад Густава Ровио «Об существовании национальной политики в республике». Товарищ Ровио в своем выступлении говорил:

– За годы Советской власти под руководством Коммунистической Партии были достигнуты большие успехи в ликвидации фактического неравенства между нациями и народами, в ликвидации фактического неравенства между нациями и народами, в развитии и укреплении дружбы и сотрудничества между ними. Ярким свидетельством этого служила Карелия, где русские карелы, вепсы, финны и другие национальности, сплотившись вокруг партии, достигли заметных успехов в экономическом и социально-политическом развитии… Следует отметить – партийные советские и хозяйственные органы слабо занимались вопросами создания рабочих кадров из местного населения. Пленум обязал партийные и государственные органы республики усилить внимание к вопросам национальной политики, – говорил собравшимся на пленум коммунистам Густав Ровио.

Стоя на высокой партийной трибуне, невысокого роста круглолицый с залысиной и серьезным круглым лицом человек внешне похож, немного на Ленина.

– Необходимо шире вовлекать карельскую и вепсскую молодежь в промышленность, направлять ее в учебные заведения, смелей выдвигать национальные кадры на руководящие посты, усилить идейно-воспитательную работу среди трудящихся коренной национальности, вовлекая лучших из них в ряды ВКП(б)… – говорилось оратором в адрес пленума.

Пленум аплодировал. Единогласно проголосовал: «Да!» Сидевшие в первых рядах члены поправляли на спине воротнички, зачесывали руками на головах чубики, лица были несерьезные, довольные, былая серьезность спала как грусть. «Этот очень ответственный человек, я его давно знаю».

* * *

В деревне «Варлов Лес» Олонецкого района проходила собрание по коллективизации единоличных хозяйств.

Игорь Николаевич Надкин выступал сразу после того, как на съезде выбрали председателя сельсовета, Шубова Василия, так как он хорошо воевал с белофиннами.

Игорь представился и объявил:

– Я прибыл вам в помощь из Петрозаводска, по поручению лично товарища Гюлинга, сказать вам, что теперь работать будем сообща а зерно получать по количеству заработка.

В помещении стоящей по центру деревни читальной избы разговор проходил в спокойной обстановке. Мужики курили, каждый высказывал свое мнение, никто не шумел. Богданов Евсей, самый рослый, награжденный тремя крестами за участие в мировой войне, не поднимая скандала, сказал:

– Колхозы придумали евреи!

– Скажи на милость, чем они тебе не понравились, умные люди? – подтвердил его мнение гость из Петрозаводска.

– Карел не должен по еврейскому закону жить, – громко вмешался Василий Мокеевич.

Председатель не согласился с Василием, громко крикнул:

– Что, коммунисты хотят сделать жизнь лучше!

Безлошадный крестьянин Тупицын Матвей встал и подошел к столу первый, уверено просил:

– Записываете меня в колхоз! – поставил свой крест чернильницей на бумагу Матвей.

Он сел на скамейку. В избе слышался голос весьма авторитетного Юрия Прокофьева:

– Надо повременить с колхозами, всей правды мы-то не знаем, так что надо подумать, посоветоваться, посмотреть, как в других деревнях дела обстоять будут, потом снова собраться и решать, – говорил людям Прокофьев, но тут его перебили:

– А что, собственно, решать – доверять Советской власти или нет? Это ты имеешь в виду, дорогой наш зажиточный? Решать будем сейчас общим голосованием и выскажем заодно, доверяем ли мы нашей родной советской власти, или нет? – обратился персонально к Прокофьеву Игорь Николаевич.

Прокофьев поднялся с места и сказал:

– Я против Советской власти не возражаю, но сельсоветчику новому не доверяю, вас я не знаю, – услышал Игорь Николаевич в отношении себя.

Встал с места, сказал:

– Товарищи, я предлагаю проголосовать. Вы доверяете Советской Власти, или нет? Будем вступать в колхоз?

– Я-то вступлю, вот только коня моего буяна заберут. Он очень большой, мне показалось, что его будут мало кормить, – разговаривал на публику малой паренек по фамилии Феклистов.

– Будет общее стадо, кормить будем поровну, но коня пока мы у вас не забираем, позже будем сообща думать, что с вашим конем делать, – сказал сельсоветчик пареньку.

Публика зашевелилась, потом началось голосование, большинство проголосовало за вступление в колхоз. Народ с радостью разошелся по домам. Вечером на улице стемнело, в доме сельсоветчика Игорь пил самогон. Угощался как мог. В избе слышался разговор:

– К весне всех лошадей в одно стадо объединим. – делился планами Шубов с Надкиным.

– Почему к весне? Лучше к осени, осенью тоже землю необходимо пахать начинать. Может, и трактор получите, – возражал грамотный Надкин.

– Что такое трактор, зачем он? – помутнел больше, чем от выпитого самогона, сельсоветчик.

– Машина с управляющим ею человеком, заменяющую живую лошадь. Все будет механизировано. В районе уже трактора есть. Создадите колхоз, дадут трактор, трактор коня в работе лучше заменит, – учил жизни Василия Игорь.

Они попутно пили самогон, закусывая картошкой. Долго сидели, говорили при свечах до ночи. Наутро, выпив на прощание стопку горилки, Игорь сказал Василию:

– Спасибо этому дому, пойдем к другому.

И уехал в Гижозеро на лошадях, проводить там собрание, оставив Василия на хозяйстве.

Уже в сентябре всех лошадей объединили в общее стадо. Многие женщины рыдали, целуя своих коней в морды. Малой Феклисов провожал своего вороного коня, ему было жалко своего буяна, как и всем его односельчанам.

– Забрали у карел лошадей, нехристи, я им своего не отдал, – ругался пьяным голосом, ходя по Варлову лесу, зажиточный крестьянин Прокофьев. Он всем говорил, народ руками разводил. В Кенирме, в деревенской часовне обиженные советской властью крестьяне богу молились. Рассказывали батюшке все, что они о ней думают. Мужики дружно пели: «Отце наш».

* * *

Участники живой газеты «Барабан» построились на школьной сцене маленького актового зала первой семилетней школы. Стояли живой пирамидой. Ваня Надкин лежал на первом ряду, на корточках рядом с Павликом Парамоновым, между двумя девушками. Они обе, как Парамонов и Надкин, повязаны красными галстуками. Валя Коринева и Нина Шаган лежали на полу. Высунутые детские головы были видны на поверхности, удерживаемой мальчишками в пирамидке из пятиконечной красной звезды. Они смотрелись торжественно, важно. Сделанное из большого полотна, вытянутое на два детских роста выше голов. Верх полотна правой рукой держала хрупкая девчонка-шатенка Рая Балобанова. Две девчонки-пионерки, Маша Отман и Ання Кузькина стояли по обеим бокам от звезды во весь рост. Смотрели, замирая, позировали перед фотокамерой, видя впереди сидевших на расставленных в ряды стульях ребят. Кто-то держал в руках медные трубы. Двое отдавали рукой пионерскую честь.

Зал хлопал, приветствовал как мог участников живой газеты «Барабан». Они, в свою очередь, гордились выполнением важного боевого задания, доверенного им горячо любимой советской родиной и пионерской организацией. Слышали они приветствие:

– Какие вы, ребята, молодцы. Наша будущая замена. Подрастающее поколение. Мы сделали революцию. Прошли гражданскую войну. Установили Советскую власть, разгромили белогвардейцев и интервентов. Восстановили разрушенную войной страну. Начали строительство развитого социализма. Построение светлого будущего коммунизма с окончательной победой Мировой революции во всем мире! – говорил рабочий Металлургического завода Горожанкин, показывая пионерам путь в светлое будущее.

Егор Меркушев поднялся с места, внес коррективу.

– Помните героя гражданской войны комсомольца Сашу Вердена? Наш с вами земляк, герой-комсомолец Александр Верден, пал в бою за деревню Римская в Пудожском районе. Он поднялся в атаку, бежал впереди своего подразделения, увлекая бойцов за собой, совершил подвиг. Бежал до тех пор, пока вражеская пуля не остановила его. Его нашли в кустах В руке он держал винтовку, – говорил на публику поднявшийся с места товарищам Егор Меркушев, зазывая всех за собой.

– Берите с Егора Меркушева пример, – ставил мальчика рабочий Горожанкин, объявил подшефным ребятам.

– Не на меня, а на товарища Вердена равняйтесь, – своевременно поправил рабочего Горожанкина товарищ Егор.

По окончании утренника – урок природоведения. В классе собрались дети. Пожилая учительница Лидия Константиновна Орлова вела урок. Похаживала по классу.

– Посмотрите на кусочки слюды. Один из них светлый, другие темные. Они красиво блестят. Поцарапайте кусочки слюды, и останется от ногтя след.

Дети царапали ногтем слюду. А учительница говорила:

– Кусочек слюды легко разломить. Значит, слюда хрупкая. Попробуйте отделить от кусочка слюды пластинку. Это легко сделать. Слюда расщиплется, – говорила учительница детям.

Дети слушали ее внимательно, хорошо представляя, что из себя значит природоведение. Записывали в тетрадки, о чем им говорят. Один Ваня грустил, сидел за партой, долго тоскуя по погибшему в бою юном герое. Комсомольце Саше Вердене. Завидовал ему, хотел встать на его место, но для этого надо учиться! И Ваня учился. Собрался с мыслями, слушал.

– В давние времена, когда люди еще не умели делать стекло, крупные листы прозрачной слюды вставляли в окно вместо стекол. До 18 века карельскую слюду вывозили. Ее называли тогда Московским стеклом.

Ваня повернул голову на окно. Внимательно разглядывая стекло, слушал голос Игоря Сысоева, обращенный к классу.

– Когда я вырасту большим, я пойду работать мастером на слюдяную фабрику, – встал с места и рассказал своей учительнице Лидии Константиновне среднего ростка в очках паренек.

* * *

Восьмого февраля вечером Зуев прибыл Московским поездом в Петрозаводск. Остановился в доме у старых хозяев квартиры, Аверкиных. Они долго беседовали за чаем с баранками, друг другу рассказывая о судьбе.

– Как вы жили без нас Георгий Владимирович? – задавал вопрос Зуеву Аверкин.

– По назначению Москвы работал начальником милиции Воронежа, объяснил Зуев Аверкину. Он говорил. – Работал я здесь успешно и лично Варейкие Иосиф Михайлович благодарил меня и сказал, что я проявил большое умение в работе.

– А сегодня с чем к нам в нашу республику пожаловали? – спросил Зуева Аверкин.

– В обком вызывают по телеграмме, – сказал Зуев Аверкину. Почему-то спросил. – В церковь ходите?

– Церковь-пережиток прошлого, – ответил Зуеву Аверкин. Он пил чай с баранками, разговаривал.

– В церковь ходить надо, причащаться.

– Я большевик, большевики не верят в бога. Я с товарищем Гюллингом по данному вопросу говорил, он такого придерживается мнения, – разговаривал с собеседником Георгий Владимирович.

Они продолжали чаепитие, ведя дальнейшее беседу.

Утром проследовал в обком партии. Поздоровался, представился.

– Я Зуев из Воронежского ОГПУ, – доброжелательно показал улыбку Георгий Владимирович товарищу Петрову.

У Перова глаза на лоб полезли. Он напугался.

– А кто вы такой? Почему я вас не помню?

– И это ты меня не помнишь, товарищ Петров? Мы с тобой бок о бок десять лет в одной обойме проработали. О чем ты говоришь, товарищ Петров! – возмутился Зуев.

Петров пожимал плечами. Спрашивал:

– О чем Вы? – опуская глаза.

– Вы меня не помните? Я Зуев, приехал из Воронежа по телеграмме обкома.

– Деталей я не знаю, но Вам надо зайти в ОГПУ к Елину.

– Просите, пожалуйста, мне необходимо переговорить с Гюллингом. Вежливо обратился Зуев к Петрову.

В ответ Петров указал Зуеву на дверь:

– Товарищ Гюллинг занят, в горкоме совещание. Освободится и обязательно примет вас, но как только сразу вы уладите, все вопросы с Елиным. Товарищ Елин у себя, вас ждет. – сообщил Зуеву Петров.

Георгий Владимирович вышел из кабинета, покинул здание обкома, вышел на улицу Комсомольская. Брел по заснеженному городу к зданию ОГПУ. Его шапка-ушанка согревала уши от мороза, но лицо снова начало покрываться инеем. Снег хрустел под ногами, валенки согревали ноги. Прошел метров за тридцать. Вышел к двухэтажному деревянному зданию ОГПУ, стоящему на правой стороне улицы. Войдя внутрь здания, бывший нарком Рабоче-крестьянской милиции республики проследовал по натопленному от печей коридору. Приоткрыл дверь кабинета с табличкой с названием «Елин». Сразу как поздоровался, представился Елину и спросил:

– Чем могу служить? Я вынужден поставить вас в известность, что я должен выехать обратно в Воронеж.

В ответ услышал:

– Значит приехал.

Смысл этого выражения Георгий Владимирович сначала не понял, хорошенько подумав, спросил:

– Арестовать можно было бы за что?

– Это ты сам подумай. Дело завести хоть прямо сейчас можно. Была бы ручка да чистый лист бумаги, – рассмеялся Елин в лицо Зуеву.

Зуев, держа холодную выдержку, спокойно говорил:

– Не вы же мне, чекисту со стажем, товарищ Елин, будете объяснять. Так чем могу служить? – повторно спросил Елина Зуев.

– У нас к тебе особо важное государственное секретное поручение. С минуты на минуту должен подойти Ипатов, мы предметно поговорим по вашему вопросу. Присаживайся, ни стой, – показал рукой на стул гостю хозяин кабинета.

Георгий Владимирович снял с себя полушубок, повесил на крючке, туда зацепил снятую с головы шапку-ушанку. Присел на поставленный у стены стул. Коротал время. Дожидался прихода Ипатова.

– Супруга как? Дети, родители еще живы? На здравие не жалуются? Письма отцу пишете? – расспрашивал Елин Зуева, просил Зуева как можно ближе присаживаться спиной к раскаленной горевшим огнем печи. Зуев чувствовал по спине жар. Елин продолжал доброжелательную беседу, улыбался. Дверь кабинета открылась, на пороге появился Ипатов.

– Ты арестован, Зуев! – услышал Георгий Владимирович в свой адрес.

– Что это вы мне? – дрогнул вопросительным тоном голос Георгия Владимировича.

Ему сразу был выдан грубый ответ:

– Да, тебе! Ты арестован! – громко повторил Ипатов.

Зуев переспросил.

– У меня есть возможность позвонить к товарищу Гюллингу?

Но в ответ на просьбу Елин и Ипатов зло усмехнулись, Ипатов говорил:

– Ты, Зуев, сам должен знать, что арестованному звонить никуда не положено. Сдай немедленно сюда документы и оружие.

– Ну, ну. Против вашей силы не попрешь, – сказал им Георгий Владимирович, снимая с кожаной кобуры наградное оружие, полученное им в борьбе за Советскую власть в годы Гражданской войны. Положил наган и документы на стол. – Забирайте и имейте в виду: орден я вам не отдам, не вы мне его давали, не вам его и забирать. – После чего он снял орден Боевого Красного знамени. Положил в задний карман брюк. Пристегнул карман на пуговицу. – Вот так оно лучше будет, – заявил Георгий Владимирович своим бывшим товарищам.

Елин записывал измятое в протокол, окончив все процедуры, вызвал из коридора конвой.

– Пойдем в тюрьму пешком, вставай, – приказал арестованному начальник конвоя.

– Я пешком не пойду, меня весь город знает, перед гражданами позориться не буду, – заявил арестовавшим его людям Зуев.

– Прячешься, значит, вину сознаешь? Ладно, вызову тебе конвой с автомобилем, – грозным голосом сделал одолжение Ипатов, вызвал автомобиль по телефону.

Минут сорок, короткое ожидание, и автомобиль въехал в распахнутые ворота трюмы. Остановился у черного входа в белое двухэтажное здание. Конвой провел арестованного по знакомым каменным коридором сырого каземата, передал на сборку. После формальных процедур бывший начальник карельской милиции оказался на пороге двадцать первой камеры первого этажа, стоящего по отдельности от основного здания, расстрельного корпуса.

– Ты попал здорово! – объяснили прямо с порога новенькому сокамерники. О том, что его посадили в камеру к приговоренным к расстрелу, Зуев знал и без нравоучения плотного заключенного, сидевшего за столом дубком, поставленным на середину камеры одним из сокамерников. Он был не один, он был в группе картежных игроков. На нижних нарах у окна проснулся метр за восемьдесят пять длинный коротыш Саша Коренев, арестованный по сигналу напарника за болтовню слесарь металлургического завода. Он сам не мог поверить глазам. Как может, находится с ним в одной камере главный милиционер республики?

Садись, с нами посадим, рядком да поговорим ладком, – предложил присевший за стол юноша с бородкой. – Чаю крепкого хотите? – услышал Георгий Владимирович новое предложение.

– Спасибо большое, не откажусь, – благодарил он.

Присел за один дубок вместе с узниками.

– Я вас помню, вы на ноябрьских праздниках во время демонстрации на коне по площади скакали. Теперь мы с Вами вместе в одной хате сидим, – выкатил на лоб глаза юноша с бородкой.

Взял в руку алюминиевую кружку. Пил чай. К ним присоединился лет сорока пяти, подтянутый интеллигентный мужчина. Он говорил:

– Ну и что. Я тоже сижу зря. Зимний в 17-м брал. В 19-м защищал от белофиннов Суложгорские высоты, в 20-м штурмовал Перекоп. А 30-м здесь сижу, – рассказал Зуеву сиделец по фамилии Заврудный. Сказал и залез на верхнюю нару, повернулся на правый бок, минут через десять начал храпеть.

– Что поделаешь, если судьба такая, непредсказуемая. – тряхнул бородой и мигнул волчьим взглядом сокамерник Кужжев.

Георгий Владимирович пил чай – чифир. Сделав новый глоток, обратился к усатому в темной рабочей фуфайке доходяге, сидевшему от него по правую руку:

– Скажите, вас почему сюда судьба занесла?

– Меня скоро отпустят, супруге показалось, что я в партизанском отряде в пудожских лесах на стороне Красной армии плохо воевал. Вообще, сдала жена сюда на проверку.

– Как долго вы здесь проверяетесь? – спрашивал у доходяги Зуев.

– Второй месяц пошел, – ответил как есть доходяга.

Георгий Владимирович выслушал и для себя отметил вывод: «Люди арестованы за всякую мелочь, они не должны здесь находиться».

* * *

Ночь февральская, вьюжная. Напевает за стеной сверчок. Посвистывает за решеткой баяном холодный северный ветер. Вьюга завывает, достигая первого этажа. Тусклый тюремный свет падает на пол с потолка, не давая уснуть бывшему комиссару карельской милиции. Он ворочался с бока на бок, не понимая, в чем его обвиняют? Десятые сутки сижу – ни вызова к следователю на допрос, ни уголовного дела в глаза не видел – так думал Зуев.

И теперь протекавшая по его жизни свобода превратилась в холодный могильный каменный склеп, стоящий в четырех каменных стен, потолка и пола, закрытых железом решеток.

Тупые шаги часовых, грохот железа дверей слышались в камеру из коридора. Уводит Бондаренко очередного узника на расстрел. Потом из глубины подвала под ногами слышались выстрелы револьвера. И опять коридорная ходьба часового.

– Не соединяй шконки, – заговорил голос проснувшегося после храпа бывшего партизана.

– Меня скоро отпустят, я красный партизан! Советская власть красных партизан не уничтожает! – заявил Зуеву мужчина.

Тогда Зуев думал: какой наивный человек. Если сюда привезли, то на волю выход не скоро будет, разбирательство предстоит долгим, и большая вероятность, что его расстреляют, не выпустят, раз сюда поместили в расстрельный корпус. Смотрел на партизана Зуев, подумал, но ему не сказал, о чем он подумал.

Наутро после завтрака Георгий Владимирович попросил у надзирателя чистый листок бумаги и чернильницу. Сел за стол. Начал писать жалобу на имя наркома внутренних дел КАССР. Мордвинова. «Объясните причину моего ареста», – требовал объяснения жалобщик.

Прошло еще несколько недель тюремного заточения, но надлежащего ему ответа так и не последовало. Менялись сокамерники, а объяснения причины своего ареста он не знал. И тогда Георгий Владимирович писал новую жалобу, но уже на имя наркома внутренних дел РСФСР товарища Менжинского. Через месяц пришел ответ, напечатанный в машинописном виде:

«Вы арестованы в связи с крупным уголовным делом…»

«Каким крупным делом? Кто его возбудил? Почему до сих пор нет вызова на допрос, и не предъявлено обвинение? Какое чудовищное беззаконие, настоящий произвол»? – писал на листе бумаге новую жалобу Георгий Владимирович, отвечая своим возмущением на отписку. Задавал прежде всего себе новые вопросы, но не находил ответы. А в коридоре слышались новые шаги конвоира, звон дверного железа. Дверь открылась. Сразу последовали безумные крики.

– Эй, партизан, с вещами на выход! А ты чего, писарь, пишешь? Буди его! – обращенные уже к Зуеву.

Георгий Владимирович оторвал глаза от листа.

Тут спящий партизан поднял голову.

– Значит, решили в расход, по-другому не получается? – мужественно заговорил он.

– Без вещей на выход, – сказал строгий голос усатого охранника.

– Ну, прощайте, братки, кто не спит! – были последние слова уходящего к выходу человека.

Потом дверь захлопнулась, и тупо застучали шаги по коридору. Доведя до конца камерного помещение, откуда его спустили в подвал. Там в потемках плохо освещенного коридора партизана завели в специально отведенный накопитель. Там он ждал, сидя на полу в холодной камере, пока еще не приведут сюда двоих человек.

А потом в коридоре раздался громкий крик! Скорей, это был не крик, а мольба отчаянья! Идущий по коридору человек цеплялся за каждую ниточку: «Братцы, нас ведут расстреливать!» B руках одного из охранников была палка-колотушка, металлическая трость: на одном конце молоток, на другом острие. Ему одним ударом конвой разбил молотом голову, другие стали его добивать так методично, испытывая при этом удовольствие. Били, пока он не умер.

Приказав партизану и его собрату по несчастью отнести труп в уборную, надев на голову удавку, привязав к двери туалетной ручки. Их завели обратно. По прошествии десяти минут вывели бывшего партизана в соседнюю комнату на сверку. Сверив дело с личностью, его завели в другую комнату. Там срывали одежду и вязали ноги и руки.

Партизан мужественно держался, понимая то, на что он обречен.

– Произошла ошибка, за ошибку кто-то должен ответить, – сказал он своим убийцам. Знал, его последние слова ему не помогут.

– Все мы там будем, тогда и поговорим, – цинично сообщил приговоренному палач Бондаренко. И вытолкнул его в коридор, где он упал на пол.

Подняв с пола, двое конвоиров поволокли бывшего партизана в одну из больших комнат, поставили его спиной к холодной стене. Сразу не сказав ни слова, кто-то достал заряженный патронами револьвер и произвел выстрел в левый висок.

* * *

В темени часа ночи из спавших на нарах лежебок никто не обратил внимание на звуки стрельбы из подвала. Один только Зуев сидел за ночным дубком. Писал и писал жалобу наверх, но не о безвинно арестованных людях, которых ставят сегодня ночью к стенке, а о своей судьбе, ведь теперь могут расстрелять и его. «Узнает о моем расстреле живущий в Ленинграде отец, не перенесет, такого позора». Думал долго, писал до утра, и лишь под утро сумел с трудом закрыть глаза. Утром во время подъема заключенные 21 камеры увидали пустую шконку партизана свернутой. Самого сидельца на ней не было, но вещи, оставленные им, сохранились на месте.

– О-хо-хо, – слышал Георгий Владимирович причитание арестованного по подозрению в контрреволюционной деятельности рабочего металлургического завода Ильина, поседевшего от страданий средних лет мужчину, оказавшегося здесь за незначительную мелочь. Он подошел к общественному столу и прямо спросил, что дальше с партизаном? Куда его?

– В расход вашего товарища, – огорчил сокамерника Георгий Владимирович.

Слышит – снова лязгнул железный засов на дверях. Заключенных перечитали. После переклички принесли есть. Завтрак: каша перловая, вода, кипяток да кусок хлеба, ломоть. Вот и все, лично меню бывшему начальнику милиции.

Вокруг дубка снова собрались люди, кушают что дают. Покушав, играли в подкидного.

Зуев достал из внутреннего кармана брюк свой боевой орден Красного знамени, с большой любовью разглядывал.

– Мне дали орден за подвиг, – объяснил Георгий Владимирович сокамерникам.

– За что же вас арестовали тогда, товарищ командир? – Захотел узнать у Георгия Владимировича новый сокамерник по фамилии Ильин. Это был интеллигентный, в оправе очков, человек. Со всеми разговаривал с уважением на «вы», он просил, чтоб ему отвечали тем же.

– Видите, что в бумаге написано? А пишут, что арестован по крупному уголовному делу, – предъявил сокамернику бумагу-отписку Георгий Владимирович. Сокамерник внимательно читал написанную на листе бумаги формулировку, долго изучал ее.

– А вас за что арестовали, человек хороший? – Спросил у Ильина Зуев.

Ильин Зуеву пояснил:

– Ходил в милицию на соседа пьяницу и дебошира жаловаться. Сказали – разберемся. А меня сюда по ошибке привезли. – разговаривал Ильин с Зуевым, в это время за дверью слышались тупые шаги.

Дверь камеры отворилась.

– Принимайте нового постояльца на место старого, выбывшего, – сообщил заключенным строгий голос одетого в синий мундир усатого охранника. Он втолкнул вперед себя в камеру, молоденького паренька годиков за восемнадцать, худого, среднего роста. Он стоял на пороге камеры, растерянно смотрел на окно с решетками. Молчал, изучал обстановку.

Дверь захлопнулась за спиной. Замок железный закрылся. В дверной глазок глянул глаз охранника, и тупые шаги в коридоре пошли на убыль. Зуев тогда спросил:

– Вас за что арестовали? – обращаясь на «вы» к пареньку.

Парень молчал, растеряно дергал глазами.

– Не стойте, в ногах правды нет, молодой человек. Рассказывайте как есть, с чем пожаловали, – начал говорить с юношей сиделец Ильин.

– Я в первый раз в тюрьме. Мастеру нагрубил, а они мне «контрреволюционная деятельность» записали, – объявил сокамерникам юноша.

– Вы там большим начальником были, почему здесь оказались? – начал задавать вопросы Зуеву присевший за дубок юноша.

– Вы у нас, молодой человек, прежде всего за свои проступки отвечать должны, – сказал Зуев молодому и хорошему человеку.

– Я в школе был в деревянном здании, на горке за дорогой. Там ставят пьесу «Колхозник и белофинский бандит».

– О чем она? – спросил у молодого человека плотный на тело сокамерник по фамилии Шишкин.

– Пионер, враг кулачества и буржуев, – растратил ценное время камеры юный сиделец, понятно объясняя сокамерникам, какой он хороший.

– Плохи твои дела, – перешел с ним на «ты», Георгий Владимирович.

– Почему плохи? Я в милиции в первый раз, – заявил ему юноша.

– Чай покрепче с сушками хочешь?

– Спасибо, люблю, – благодарил сокамерника юноша, ближе подвинул к столу скамейку.

Сразу за дубок села вся камера. Арестованный Сашин разложил на столе карточную колоду. Камера слушала внимательно, о чем говорит Георгий Владимирович. Выслушав, Шашин заявил:

– Мы у себя в поселке Шуньге настоящую контрреволюционную организацию в действие ввели. Вломились с кольями в контору лесной биржи прямо среди рабочего дня с криками: «Бей жидов, спасай Россию!» Вот и я теперь здесь, какой делаем вывод, господа сидельцы? Лучше наводиться в расстрельной камере за боевой, сделанный против советской власти поступок каждым из вас, чем, оказаться здесь просто так, за косой взгляд, – сделал вывод сиделец Шашин.

В один из дней Зуева вывели во двор и поставили на правом фланге колонны заключенных. Рядом он увидел восседавшего на коне милиционера, на том самом сером коне, на котором он выезжал в торжественных случаях, будучи начальником милиции. Четыре километра от тюрьмы до станции их провели в пешем строю. Там втолкнули в арестантский вагон в отдельное купе с решетками. Глядя в непонятном оцепенении через окно, Зуев увидел стоявшую неподалеку, жену, приехавшую сюда из Воронежа. Она махала ему рукой. Он ответил тем же.

* * *

– Мы наш, мы новый! Выкалывайте весь этот поповский хлам к черту! Вон его! – кричалось рабочими и горожанами.

Выносилось со стоящего на площади Свободы Кафедрального собора церковное имущество, а с куполов храма снимались кресты. Кафедральный собор преобразовывался в столовую. Так решил исполком, так приказала ОГПУ. В один из июньских дней 1930 года строго по желанию большинства трудящихся, проголосовавших за закрытие церкви, колонна верующих расходилась с миром и богом по домам. Кто-то нес на руках грудных ребятишек, зная, что у властей имеются дальнейшие планы использовать церковь под общественную столовую. «Главная городская площадь, именуемая площадью Свободы, теперь должна быть по-настоящему свободной, – говорили мирянам представители Советской власти. – Вместо храма божьего вырастет памятник Ленину!»

– Да здравствуют праздники, посвященные кооперации и культуре! – призывали собравшие вокруг себя отказавшийся от бога народ агитаторы.

Прогуливавшийся по площади «Свободы» с бабушкой Катей Ваня слышал, восхищался призывами. Бросил взгляд на одного из агитаторов. Узнал в нем тридцатиоднолетнего Полозова Георгия Степановича, человека, прошедшего свой славный боевой путь с конца Империалистической войны, принимавшего участие в двух революциях и в Гражданской. Ваня очень завидовал ему. Глядел и хотел быть каким, как он.

«Церковь закрывают, по просьбе трудящихся, народ проголосовал против попов. Теперь вместо церквей будут праздники – как день первой борозды, день урожая, леса, дни школы и многие другие! На месте церкви будет столовая! – говорил на площади агитатор Полозов. Народ диву делился:

– Как мы будем жить без бога? – плакали проходящие мимо скопившихся агитаторов-мужчин идущие от выхода переставшей быть действующей церковью миряне.

Ваня смотрел на рыдающих в колонне мирян, на двух верующих мужчин; один, скорбя, держался рукой за сердце. Распахнутые нараспашку железные двери кафедрального собора оставались дальше и дальше, скрывшись за огороженным по периметру белокаменного храма маленьким деревянным заборчиком, росшими за оградкой большими кустами.

– Молебна больше не будет, – сквозь слезу причитали они.

Плачут мужчины, плачут.

– Неужели без бога жить нельзя? Дяденька Полозов рассказывает – можно. Советская власть принесла народу свободу, – разговаривал Ванечка с бабушкой.

Бабушка сказала:

– Попы – большие паразиты. Они народное имущество разворовывают. Давно, когда страною правил царь, попы служили царю, водя народы в царство тьмы и невежества. Есть ли бог, или бога нет, никто не знает. Как раньше говорили, что земля плоская, а она круглой оказалась. Попы стояли на службе у помещиков и капиталистов, а теперь их не стало, скоро не станет и попов.

– Жалко, что я не участвовал в революции, – поделился Ваня с бабушкой.

Они пошли на площадь к торговым рядам за баранками. Ваня вспоминал – еще недавно выстроит девочек-сестер бабушка Пакушкина Василиса, поведет за забор на причастие. Внутри собора были хоры. Как они запоют. И батюшки были хорошими. Один на Урицкого жил – Богословский отец Николай, служитель Святодуховного собора. Жил с дочкой Екатериной на втором этаже бревенчатого дома. Возраст ему был сорок пять лет. Первенцев отец Владимир с тремя дочерьми – Юлей старшей, Зоей и Тоней младшими, жил в Закаменском районе. В доме было хозяйство со скотиной, сам священник служил в Екатерининской церкви.

– Ваня, Ваня, ты куда? – кричал вдогонку Саша Лебедев. – Купаться на речку идешь? – звал он его в Лососинку.

Ваня, слыша знакомый голос, повернул голову назад. Увидел с Колей Савельевым Сашу, оба смотрели в сторону храма. Саша повернул голову к нему, бабушка сказала:

– Не пойдет купаться Ваня, в речке вода холодная.

Ну, Ваня бабушку не послушал:

– Ай, да пойду! Подожди меня здесь, Сашенька и Коля, я в гостиный двор за баранками пойду, а потом приду, – крикнул Ванечка мальчикам и проследовал с бабушкой к гостиному двору.

Вечером солнце прощалось с небом, на улицах городка было тепло. Мальчики купались в Лососинке. По камням заходили в воды запруды, тихо шли, наступая на дно, вышли на покрытый зеленой травой остров. Коля Савельев умудрился развести на острове костер. Втроем долго плавали по речке, переплывая на противоположный берег реки, доплывая до Зарике. Водичка у Зарецкого берега хорошая, теплая. Берег в травах сочных, случается, плывешь до него – и заносит, встречаются водовороты. Но плавать между двумя ведущими мостами в Зареку хорошо. Одно удовольствие.

Ребята купались долго, долго согревались у костра, дядя Гоша Полозов ловил на удочку рыбу, стоя на берегу безымянного острова. И чего-то у него правда клевало. Получалась ушица доброй.

– Мне тридцать один год, я уже две войны прошел, шел раненый под красным знаменем, – гордился Георгий Степанович за себя, когда парни вышли на берег.

– С нами Сталин и Ленин, попов мы всех выживем.

– Не будет церквей, не будет больше попов, – говорил Полозов мальчикам. Рассказывал, как с красным командиром Ворошиловым такую реку на конях переходили, навстречу им скакали беляки. – Шашками мы их всех до одного перерубили.

Вытащил с речки окушка и снова червяка зацепил на удочку. Коля Савельев рассказывал, как жалко ему попов, и плакал. Говорил:

– Пусть церковь работает.

– Церковь уже закрыта, столовая будет общественная, – объяснил Коленьке Полозов, хмуря брови, ему сказал. – Беляки маленьких детишек, их мам, бабушек, стариков впереди себя, идя на Красную армию в атаку, под наши пули штыком гнали. А попы благословляли их на злодеяния в отношении мирного населения. Понял ты, почему попов я люто ненавижу, в церковь не хожу, от прошлого отрекся? Сумей отречься и ты, – наставлял Колю Полозов.

Ваня смотрел на проплывающие мимо вниз по течению реки три диких уточки и не думал, о чем выскажет сейчас Саша Лебедев. Коля спрашивал Полозова.

– Храм сносить не будут. Не будут церковь ломать, помещение ее добротное, столовая будет, зачем помещение добротное портить, новое строить придется, – бил себя в грудь, выпуская из рук удочку, Полозов.

Коля Савельев успокоился.

В воскресенье на площади у храма Советская власть устроила при большом количестве зрителей большое театрализованное представление: папа римский устроил крестовый поход на СССР. На сооруженной сцене играли актеры национального театра. Переодетые в римскую одежду мужчины барской походкой вытянутыми руками показывали, как папа римский отправлялся в крестовый поход на СССР. Внизу над сценой, стоя, глядело много зрителей, целые толпы горожан были белокаменного кафедрального собора, за спиной стояли двух–  и трехэтажные каменные дома, построенные при царе. А с крыши храма тренировался в прыжках парашютист.

* * *

В июле выпущенный по невиновности из Питерской старинной тюрьмы Зуев вернулся за документами в Петрозаводск, он опять пришел на старую квартиру Аверкеных. Здесь его встретили хорошо, как родного. Сразу он пришел в квартиру к Эдуарду Гюллингу. Эдвард Александрович встретил бывшего узника радушно, стал расспрашивать, как и что случилось.

– Как же так могло случиться, что вы, Эдуард Александрович, допустили такое беззаконие? – обратился к Гюллингу Зуев со встречным вопросом.

Гюллинг начал оправдываться.

– Мне доложил прокурор Ипатов, что Зуев арестован в связи с крупным делом, связанным с растратой государственных средств и шпионажем, – говорил Зуеву Гюллинг, сильно негодовал. – Какие подлецы, какой безпредел, разве можно этих людей назвать большевиками?

– Перед тем, как подписать ордер на освобождение, я просил показать мне, кем был подписан ордер на арест. Там значились фамилии Домбровского и Ипатова. Заметьте, Эдуард Александрович, ведь по его вине покончила жизнь самоубийством молодая женщина, его сняли с работы и считали, что это все по моей инициативе. И Ипатов был снят ЦК на основании представления Иоганна Андреевича Ярвисало за пьяное поведение, – говорил Гюллингу Зуев.

Гюллинг сильно возмущался, но сказал:

– Вы успокойтесь, Георгий Владимирович. Просто в органы попали недобросовестные люди, по чей-то ошибке или намеренно они там работают. Вы знаете, что ОГПУ – это очень серьезная военная организация, против ОГПУ, даже с такими фактами, как у вас – не попрешь, – сказал собеседнику свое представление об ОГПУ Гюллинг.

В заключение беседы предложил получить пособие в размере двухмесячного оклада.

* * *

6 июля 1930 года идет заседание фракции ВКП(б) ЦИКа. В кабинете секретаря обкома собраны люди. Голос председательствующего товарища Ровио:

– Ну что ж, товарищи, поэтому предлагаю местом для памятника избрать площадь 25-го октября, прошу перейти к голосованию. Кто «за»? Прошу поднять руки. Против? Воздержавшиеся? Принято единогласно, – Подвел итоги голосования товарищ Ровио. Он сразу продолжил, – предлагаю перейти к следующему вопросу повестки дня. Для проведения в жизнь грандиозного проекта должна быть создана правительственная комиссия. Кто «за», прошу поднять руки, – снова слышалось предложение Ровио, обращенное к членам ЦИКа.

Был поддержан в ходе голосования единогласно.

Прошел месяц. Седьмого августа в дождливый пасмурный день шел общегородской митинг. В конце слышался голос рабочего-революционера Меркушева. Он говорил громко и убедительно:

– Владимир Ильич не был в Карелии, но хорошо знал наш край и много сделал для его расцвета. Внимательно и чутко относился к приезжающим к нему представителям карельского народа и их просьбам. В холодные и голодные годы Гражданской войны он давал указания о помощи Карелии продовольствием и оружием…, – говорил в своем выступлении рабочий Меркушев.

После состоялась торжественная закладка монумента. На камне сделана красиво звучавшая надпись: «Великому вождю и борцу за освобождение трудящихся масс, основоположнику и практически осуществившему освобождение национальных меньшинств, крепко верившему в трудолюбие карельского народа».

Тогда у стоявшего в массе ребятишек Вани Надкина впервые при таком количестве народу на глазах возникла слеза, а на душе стало невыносимо плохо.

– Великий Ленин живей всех живых, он освободил вас от пут царизма. При нем рабочие и крестьяне получили свободу. Я буду продолжателем дела Ленина. Клянусь! – клятвенно говорил матери и дедушке с бабушкой Иван.

А они только вздыхали.

– Ваня, Ваня, – причитал Ванин дед. Стоявший рядом с ним приятель, лет сорока карел Феклистов, обращаясь к ребятам, говорил:

– При Ленине вы, мальчики и девочки, собирались в читальной избе на полу, радовались, смеялись, чуда такого не видели, если б Каплан со Сталиным его не уничтожили. Оставался б Ленин жив, жили б до сих хорошо, – говорил мужчина-карел, людям.

Ваня смотрел на отца, отец разговаривал о чем-то с Гюллингом, дядя Саша Меркушев с тремя сыновьями, медленным шагом уходили от места событий. Вечером сидели в двухэтажном деревянном элитном доме по улице Герцена, стоявшего по одной стороне с парком пионеров, страстно обсуждали дело Ленина.

– Почему вы так не любите товарища Сталина? – вежливо спросил Гюллинг у пришедшего к нему в гости одного из карел.

– Скоро вся эта вольница кончится, и будет рабство во много раз больше, чем при царском режиме.

На то Гюллинг сказал:

– Вы угощайтесь, пожалуйста, чаем горячим с баранками. Фая, будь добра на стол дорогим гостям крепенького, – распорядился в адрес супруги хромой на одну ногу хозяин квартиры. Приветливо смотрел на гостей.

– В нашей республике хозяин – обком партии во главе с товарищем Ровио, и постепенно решать будем мы, как тут управлять и выполнять указания товарища Сталина.

– Как обком решит на местах, то и произойдет, Москва нам не указ. У нас Карело-финская республика, пускай пока автономная. Слава богу, благодаря свершившейся в октябре 17 года под руководством партии большевиков, Ленина, революция дала возможность коренному народу коммуны разговаривать на своем родном финском языке. Рабочие финны и карелы, вепсы получают заработную плату выше, чем по сравнению с русским и прочим славянским населением трудовой коммуны. Для них издаются отдельные газеты на финском языке, работают финские бани и магазины, в школах обучают в отдельных классах наших детей. На руководящих постах в республики все больше становится финнов, карел, вепсов.

– Как вы думаете, Николай Николаевич, правильно ли это, пойдет ли оно в пользу, на благо Мировой революции республики? В правильном мы действуем направлении, ведь скоро в Финляндии и в других странах Скандинавии произойдет революция, угнетенный буржуями и помещиками рабочий класс возьмет власть в свои руки, непременно захочет объединиться с нашей трудовой республикой, и тогда наше правительство потребует независимость от Москвы и от Сталина лично, – рассказывал Гюллинг своим соратникам, но Николай Надкин принял мудрое для себя решение – больше в таких посиделках как можно реже принимать участие, лучше не участвовать совсем.

Через день на следующем заседании слушали речь Гюллинга:

– Произвести перепланировку площади и надстройку зданий КАРЦКа. Мы, члены КСП, считаем – монумент должен отвечать следующим требованиям: первое – изобразить фигуру Владимира Ильича Ленина. Второе. – исполнение из карельского камня. Сметных ограничений в стоимости быть не должно. Срок исполнения проекта начать с первого октября 1930 года. Открытие памятника приурочивается к тринадцатой годовщине октября 1931 года…

* * *

Милиционер Зайцев ехал на автобусе с арестованными кулаками мимо деревне Шуньги, по прибытию имея поручение взять под охрану кулака Борисова. Подъезжая к дому, он увидел толпу народа, которая собралась провожать семью кулака Борисова. Зайцев подъехал и остановил автобус.

– Граждане, немедленно разойдитесь, нечего здесь собираться. – крикнул на публику милиционер Зайцев.

Публика не подчинилась, оставалась на месте, в ответ был громкий плач девочки. В этот момент гражданин Мокков и Кокков схватили колья, с благими криками: «Оставь Борисова в покое!» – бросились на милиционера Зайцева.

– Забью я тебя, забью! – кричал, угрожал милиционеру Зайцеву Мокков.

Зайцев никак не реагировал, только с издевкой смеялся. Мокков махал колом и двигался на милиционера, Зайцев только голову успевал поворачивать.

– Убью! Убью! – кричал, размахивая колом, Мокков, его дружок Кокков отрезал путь отхода Зайцеву со спины. А из толпы слышались призывы единоличника Матвеева:

– Добей его, Миша!

– Нет, сегодня возьмет Борисова, завтра придет за тобой! – Миша махнул по воздуху колом.

Зайцев снова сумел вывернуть голову и начал отбегать, Мокков махал шестом вдогонку, но на пути у него появился колхозник Иван Тукачев и вырвал из рук Моккова кол. К Коккову подбежала группа комсомольцев, заставили нападавшего бросить орудие преступления на землю.

– Уходите, отсюда по-доброму, не то в отношении вас будут приняты меры, – говорил нарушителям спокойствия комсомолец Васильев.

Мокков и Кокков разошлись по домам с богом, туда и пошел Матвеев. Облегченно вздохнул Иван Тукачев, думал уже о сыне Коленьке. У Коли в огороде кипела работа. Тогда родня мать Коли говорила:

– Да копать надо глубже, посмотрел и обратно положил. Снова глубже копнешь, сорняки рвешь. Вот так, молодец. Раз, два, еще земля-то хорошая, рыхлится.

* * *

В августе 1930 года Советская Карелия отмечала свое десятилетие. Дата праздновалась торжественно. Много народу пришло на торжественный митинг, состоявшийся на площади 25 октября напротив здания КарЦИКа. С трибуны говорилось ораторами о достижениях Советской власти, о труде лесорубов и колхозников, о развитии демократии в республике, о работе Кондопожского ЦБКа. Громко говорили ораторы, давая понять людям, как хорошо они живут при Советской власти. И действительно, жизнь в республике налаживалась, если сравнить с канувшем в огонь двух войн и революций ненавистным царским режимом.

Главное, что здесь – выборность власти, открытость народа, – разговаривал тогда с сыном Валерьяном большевик Василий Крыженовский. – Крестьяне получили землю, собственность перешла в руки рабочих.

Сын отцу тогда сказал:

– Советская власть, в отличие от царской – выборная власть.

После торжественного митинга – праздничный банкет в театре «Триумф». Гости один за другим вереницей проходили в глубину обеденного зала, рассаживались за столы, накрытые питьем и яством, вперед пропуская хозяев приема. Когда все вошли, а банкет начался, у дверей парадного входа оставались стоять, словно бедные родственники, группа изувеченных горем гражданской воины мужчин, скромно желавших пройти на праздник. Это были приехавшие в Петрозаводск на «Всекарельскую конференцию» бывшие партизаны и красноармейцы, активные участники борьбы с интервентами и белогвардейцами в Карелии, жители Пудожа и Заонежья, Повенца: Соколов Михаил, Василий Гурьев, братья Кужеровы, Афанасий и Михаил. Бедные, плохо одетые люди, на печальных лицах замечен отпечаток болезни. Чем-то напоминающие нищих скитальцев, они, не щадя жизни, своей грудью защитили советскую власть и пришли присесть за один стол к начальству, вспомнить и помянуть своих павших в бою товарищей.

– Да здравствует карельская коммуна! – произнес негромко Михаил Соколов, держась на палочке: он прихрамывал на одну ногу. Повел ветеранов внутрь театра. Но им преградили путь.

– Простите, товарищи – вы куда? – обратился к четверым бывшим партизанам стоящий на входе переодетый в военную форму чекиста с боевым орденом на груди человек. На голове у него надета фуражка. В нем можно было узнать главного чекиста Карелии, товарища Мордвинова.

– Пройти можно? – говорил ему Соколов вежливым, несчастным, измученным голосом, похожим не на война-героя, а на путника-страдальца.

Все четверо остановились и смотрели на них жалобными глазами, но больше ничего не просили, Соколов опирался, стоя на палку. А к ним вышел одетый в штатском костюме уже немолодой человек, он извинялся. Проходящие гости знали его как прокурора Ипатова.

– Простите вы нас, товарищи бывшие красные партизаны, пожалуйста, столовая, к сожалению, переполнена высокими товарищами, посадочных мест на вас нет, очень сожалею, – повторялся глубоко скорбящий мужской голос.

Все четверо прибывших на конференцию бывших красных партизан, ни слова не сказав, с пониманием отошли от дверей, развернулись, пошли обратно – туда, откуда пришли, не показав на лицах обиды. Шли, наивно думая, что просто случайно для них не оказалось свободных мест, прибыло много других героев, а на самом деле места были. Участник гражданской войны, товарищ Лапаткин, прошел на банкет после их ухода с опозданием и без приглашения, свободные места для него с державшей его об руку супругой нашлись, и не одно, оставались пустые и лишние стулья, вложить не надо. За столом обсуждались новые успехи Советской власти, Карельской Трудовой Коммуны, пили спиртное мало, кушали скромно, говорили много.

– На базе вступившей в строй Кондопожской фабрики, в Карельской Трудовой Коммуне образовалась бумажная промышленность, – говорил речью в выступление на публику ее директор, товарищ Ярвимяки. Пившие водку за столом Ипатов, Елин, Мордвинов в разговоре между собой возмущались:

– Нет тут больше никакой трудовой коммуны, – заявил своим дружкам прокурор Ипатов.

– С чего он взял, что у нас коммунары еще существуют? Наступит время, и я разоружу эту контру, выведу на чистую воду, – говорил Ипатов узкому кругу, пил водку, пока другие с гордостью рапортовали о выполнении Ленинских заветов. Застолье продолжалось, после речей запиликала гармошка, пелась песня: «Мы пали в борьбе роковой», – пел песню и секретарь обкома Ровио, и Кондопожский директор Ярвимяки. Пели и другие, те самые, кто не знал о страшных снах и знать не мог, что произойдет семь лет спустя, и в каком страшном аду они окажутся…

В эти дни в Петрозаводске проходила областная конференция красных партизан, группа участников в количестве двадцати двух фотографировались на память для истории, стоя и сидя на стульях, и по трое на земле, построившись в три ряда. Среди них были молодые мужики, которым по возрасту не исполнилось и сорока. Одетые в военную форму. С боевыми орденами, смотревшими с зеленых гимнастерок молодых, прошедших суровый жизненный путь ребят. Не выпуская из рук палки и костыли, кто был постарше, показывал в камеру фотографу свое военное увечье. Среди них была одна женщина. Тогда, кто-то из старых партизан проявил высказанным упреком неудовольствие:

– Вместо разговоров лучше бы вином угостили, а то беседы, одни беседы.

С каждым годом их все оставалось меньше, многие умерли от ран, голода, болезней, заработанных непосильным трудом в колхозе. Пройдет немного времени, и к середине 1938 года из них никого не останется. Другие партизаны придут на смену своим предшественникам, прошедшим фронты Гражданской, защитившие Пудож от белогвардейцев, защитившие Советскую власть, будут воевать с белофиннами в годы предстоящей войны.

* * *

Прошло два месяца, и точно по договору – скульптором Манизером был вывешен на обозрение большого зала КарЦИКа. На открытом, заседании КарЦИКа он подробно рассказывал, что из себя представляет:

– Весь памятник Владимиру Ильичу Ленину будет выполнен из местного гранита серо-черного тона. Ленин без шапки, в зимнем пальто стоит в порывистой позе на трибуне. Он не говорит, а бросаете лозунги толпе, сама фигура хорошо спаяна с трибуной. Думаю, предложенный мной памятник произведет сильное впечатление на жителей республики.

Выступление скульптор Ильин закончил, слышались крики: «Потрясающе!», хлопанье в ладоши, восторг на лицах собравшихся членов КарЦИКа.

– Рано успокаиваться, рано, – сказал им секретарь КарЦИКа Густав Ровио. Он попросил предоставить слово архитектору Ильину. Поднявшись с места, Ильин продемонстрировал эскиз достройки зданий, обновляющих площадь.

– Я хочу поднять их до уровня четырех этажей в форме воронки!

Когда архитектор Ильин завершил свое выступление, попросивший слова товарищ Шотман громогласно указал:

– Товарищ Ильин не использовал в организации городского пространства такой великолепный момент – овраг посреди города, который должен быть украшен лестницами. Поэтому я категорически против принятия предоставленного вами проекта, предлагаю вам более детально потрудиться над доработкой, – предложил архитектору Шотман, имея в виду овраг заводской ямы, пролегавший за северным берегом речки Лососинки и возвышавший улицу Мариринскую.

Потом состоялось голосование. Члены КарЦИКа голосовали единогласно, не поддержав проект архитектора Ильина, требуя от автора детальной доработки. По окончании заседания в коридорах КарЦИКа слышался разговор Ровио с Гюллином:

– Медленно собираются денежные средства, народ экономит на всем, на постановку памятника Ленина жителям нашего города жалко, такая картина вырисовывается.

– Что поделаешь, нам надо изыскивать свои средства, средств в республике маловата, в смету на год вперед заложим, и то недостаточно будет, от жителей республики толку маловато, – сделал вывод Гюллинг, шел, хромая, коридором на выход.

* * *

В феврале 1931 года на очередном пленуме Карельского ЦИКа секретарь Густов Ровио недовольно отмечал:

– Сбор средств на памятник Владимиру Ильичу Ленину идет крайне медленно, на счет поступило лишь 2156 рублей, что составляет ноль восемь копеек в пересчете на душу населения республики.

– Дак что ж мы бездействуем, товарищи? Исходя из имеющихся у нас данных, необходимо предложить всем районным комитетам партии, городским и сельским советам изыскать недостающую сумму на увековечивание памяти вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Недаром мы с вами говорим ежедневно: Ленин живей всех живых, а у нас вами даже нужной суммы не найдется на установку ему памятника. – говорил недовольно в своем выступлении Николай Архипов, обращаясь к пленному.

В свою очередь председатель Карельского ЦИКа Шотман громко заявил:

– Предлагаю усилить оргработу, мобилизоваться и всемирно добиться стопроцентного охвата.

– Сволочи, паразиты, с такими людьми коммунизм не построишь, мировую революцию, не проведешь! – стучал кулаком по столу вернувшийся с пленума Николай Надкин, разговаривал со своей семьей.

– А что тут сделаешь, если людям памятник Ленина не нужен, надо как-то с этим мириться, насильно же мил не будешь. Кому надо, тот итак будет помнить нашего горячо любимого вождя в своих сердцах, я, например, храню имя Ленина в своем сердце без памятника, а памятник зачем? Памятник Ленину не нужен людям из-под палки. Был бы еще жив Владимир Ильич, он был бы против, – объяснил старший сын Игорь прежде всего отцу свою гражданскую позицию.

Отец сидел за столом, внимательно слушал сына, смотрел сыну в глаза. Выпив из графина рюмку водки, он внезапно взорвался, сыну сказал:

– Ах ты, сукин сын, жить у нас тебе надоело, сам не живи, семью родителей своих побереги! Как ты можешь так говорить, ты что, моей отставки желаешь? Ты, наверное, голову потерял совсем, тюрьма у нас переполнена. Ну, пошел вон отсюда, – погнал из дома отец старшего сына Игоря.

Игорь извинялся перед отцом и семьей.:

– Прости меня, отец, я не додумал, не то сказал, это не значит, что я против, людям я свое мнение не высказывал и не говорю. Сами решают, как и куда вождя революции ставить, – сказал Игорь отцу, достал из кармана пиджака свернутый в две погибели свежий номер «Красной Карелии». – Смотри, отец, что пишут, – говорил семье, перечитывая печатные буквы на листе. Сорок восемь рублей отчислили из кассы сотрудники госбанка, шестнадцать рублей – коммунисты ремонтно-механического цеха Металлургического завода. Рабочий онежского завода Иван Яковлев отдал 25 рублей, – перечитывал семье Игорь.

Мама ему кричала:

– Ты с других пример не бери, своей головой думай, как тебе удобней поступить и впросак не попасть. Выгоды от твоей суеты никакой, портрет Троцкого и то за тебя Люда из дома выбросила.

* * *

21 апреля 1931 года в семье Поповых беда – скончалась от дифтерии младшая дочка Поповых. 30 апреля семья Попова, обрядившись в черное, сидела в полном составе в зале кинотеатра «Звездочка». Двери открылись, в темноте крикнул женский голос: «Поповы, на выход!» – услышал сидевший в кино с ребятами-сверстниками Ваня Надкин. «Поповы, на выход!» – повторилось дважды. «Сашенька ваш умер», – сообщил печальную новость голос санитарки. Саша умер в больнице.

Сразу после майских праздников Сашу вышла хоронить вся школа. С горнами и знаменами под барабаны пионеры проследовали в процессии. Двигались по весенним улицам города. С ними была их учительница Людмила Ивановна Богданова, настоящий учитель с большой буквы. Донеся ученика пятого класса до Неглинского кладбища. В Екатерининской церкви отпевал усопшего пионера батюшка. Зажег над гробом кадило. После похорон были поминки. В школе на уроке литературы Ваня Надкин вышел к доске, громко читал выученное наизусть стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «На смерть поэта отзывался», за что и получил круглую пятерку.

* * *

В эти сентябрьские дни 1931 года в Кенилахтинском сельсовете Ведлозерского района проходило собрание бедноты и колхозников, прибывший прокурор Ипатов аплодировал выступлению колхозника Котомина. Колхозник продолжал:

– Такого кровопийцу давно надо выселить. Он был настоящий эксплуататор, он агитировал нас не вступать в колхоз, дал хлеба, масла, денег, только не ходите в колхоз, сидите дома.

– А где он?

– На собрание он не явился.

– Надо послать за ним милиционера, – пролетели ветерком голоса по клубу.

– Итак, товарищи, предлагаю проголосовать: кто за арест антисоветского элемента? – ставил вопрос на голосование прокурор Ипатов, народ снова заволновался и единогласно сказал «да», поддерживая меру по раскулачиванию хозяйства Евсеева.

– Разрешу я ему взять с собой пять килограммов муки, – говорил колхозникам бригадир Антонов.

С этим собрание окончилось. Весь вечер Ипатов пропьянствовал в сельсовете. На следующий день Ипатов уехал в Тулсу. К моменту посадки кулачества в автобусы на место сбора приехали представители финских фирм. Видя много публики, как часть ее рассаживают по автобусам, финский коммерсант обратился с вопросом:

– Куда их отправляют?

В ответ колхозник Елизаров сказал:

– В гости.

Финн снова спрашивал:

– Почему они плачут?

Колхозник ответил:

– Это нарочно.

На картофельном поле в Варловом лесу кипела колхозниками работа, народ убирал картофель, нагибаясь в три погибели к земле, общаясь друг с другом на карельском языке, проходя грядку за грядкой. Тут приехал начальник из Олонца, кричит:

– Отдадим детей в школу, будем семь лет учить их русской грамоте, потом дети в колхоз работать пойдут, а пока учиться, организуем подвоз детей лошадьми к месту учебы. Давайте, женщины, на собрание вместо обеда! – призвал районный начальник по вопросам образование, некий Шурик по фамилии Селянин, назначенный на должность из комсомола.

– Да иди ты знаешь куда! – кричали приехавшему к ним ходоку женщины.

Он им угрожал:

– Я в следующий раз с милиционером приеду! – помолчав, постояв, к сказанному добавил: Хуже тогда будет.

– Делай как хочешь, – сказали ему женщины. – Мы русскую грамоту изучать не будем. – И развернули непрошенного гостя прочь.

Гость уехал.

– Ездят тут всякие, чего от нас хотят. В следующий раз приедет, я ему вилами бобину проткну, – грозила на публику молодая женщина по имени Марийка.

– Наше учение – библия, закон божий.

– Не ваш колхоз, заманили крестьян в колхоз, отняли землю, недавно финские коммерсанты прибежали, они землю вернуть карелам хотят, – заявила на публику ее мать Клава.

– Не отдадим детей в школу, – решили так они. – Пусть дома сидят, закон божий изучают, в их школы не ходят. Не пущу!

* * *

Седьмого ноября тринадцатую годовщину Октябрьской революции Николай Надкин вместе с семьей весело отмечал в новом доме Поповых. Среди гостей пришел Иван Петрович Марин, партийный работник, друг Николая Надкина, переехавший в купеческий дом ювелирши Сверской рядом с гостиным двором. Квартиру из двух комнат заняли на цокольном этаже. Кухня была общая. Агафья Ефремовна положила на стол приготовленные собой котлеты, купленные в гостином дворе, ею прогнанные через мясорубку. Три части говядины, три – лошадиные. В гостином дворе был мясник царской выучки.

– Дочку пошлю в гостиный двор через дорогу. На этот рубль Зайцев даст на шестьдесять пять копеек мяса самого хорошего и пачек зелени – петрушки. Лук, укроп. Никогда не обманывал, – хвалила мясника Агафья Ефремовна.

Все люди говорили: надо к Зайцеву ходить. Зайцев уложит. Возьмет шпатата кусок и туда семь бубликов. Возьмет кусок шпатата и туда семь бубликов, – поддержал беседу двоюродный брат Георгия Иван Петрович Попов. – Ну что ж, товарищи, давайте выпьем рюмку за нашу революцию, за праздник – годовщину Октября! – поддержал разговор о мясе Иван Петрович Марин.

Лично разлил взрослым по рюмке водки. Водку пили немного и до дыр не напивались. После первого тоста слово взял рабочий металлургического завода Меркушев:

– Благодаря нашей Советской власти, товарищи, теперь живет в бывших хоромах купчихи Сверской семья мастера ОТКА Металлургического завода Георгия Васильевича Попова. Поэтому давайте повторим, товарищи: «За нашу Советскую власть!» – произнес повторный тост Александр Александрович.

– Скажи, как у вас, какие вы гусли сделали, какие новые песни выучили, что нового у Колотилова там? – спрашивал, когда закусывали, Георгия его близкий друг Александр Смолин.

– Я разучил новую песню певицы Ольги Ковалевой, – обрадовал хозяин дома гостя.

– Ну давай, Федор, давай, Федор, – обратился начать игру на гитаре Николай Надкин. К двоюродному брату Георгия, Федору.

Собравшиеся начали петь. Георгий сел за гусли, Федор оттягивал струны гитары. Иван Петрович Попов нажимал клавиши баяна. Мужской хор дружно пел:

Час да по часы День проходит…

* * *

Тусклые оконные огни второго этажа освещали с каменного белого, огражденного высоким забором здания, просачиваясь в холод темени. На втором этаже Петрозаводского централа в присутствии начальника трюмы и сопровождающих его чекистов для собравшихся на скамейках заключенных состоялся серьезный содержательный разговор.

– Скажите мне, товарищи, а именно «товарищи», по-другому я вас сегодня назвать не могу: среди вас есть овладевшие специальностью лесорубы, бетонщики, арматурщики, землекопы, рабочие других специальностей? Очень остро нужны нам плотники. Давайте по порядку. Есть среди вас плотники?

– Я плотник, – вызвался первым на призыв начальника тюрьмы осужденный за драку в общественном месте заключенный Карачев.

– Фамилия, имя, отчество, номер статьи, – слышался на весь маленький зал грозный голос.

Рядом сидевший за письменным столом по правую руку Лебедев что-то пометил у себя карандашом и задал повторный вопрос:

– Плотники еще есть?

– Нет плотников, есть лесорубы!

– Я лесоруб, мы тоже лесорубы, расшевелился сидящий рядами на стульях спецконтингент, стоящий из уголовников.

– Подождите, все по порядку. Говорю – работы всем хватит. Это я вам говорю, замначальника Беломорстроя Лебедев. Вы мне доверяете или нет?

– А куда едем? – раздался из зала голос заключенного.

– Едем на Медвежку работать по-ударному. Штаб строительства комбината – в курсе где находится?

– Нет, – прогудел напевом взволнованный зал.

– Штаб строительства Беломорско-балтийского комбината находится на Лубянской площади, – открыл секрет за семью печатями Лебедев.

– Вот она, Лубянка, серьезное солидное учреждение, там умеют работать как следует хорошо.

Показалась улыбка на лицах заключенных. Радовались они как маленькие дети. Их глаза горели огоньками. Для них, собранных с разных концов бывшей Олонецкой губернии, доходяг, услышанное предложение работать на Беломорстрое было что-то новое, даже заманчивое.

– Вот прибудете этапом на Беломорстрой, будете там соревнование друг с другом устраивать. Тогда о вас заговорит весь Советский Союз, будете известными на всю нашу великую Советскую родину, – объявил голос начальника тюрьмы.

Говорил так громко, казалось, что стены дрогнули к решетке на горевшем светом лампочки Ильича холодном тюремном окне. Володя Кужжев повернул голову на скатившуюся в темень за окном железную крышу. Подумал. Решетки там, если распилить, можно кубарем прыгнуть вниз со второго этажа, а там грезилась воля вольная.

– Куда, если я попаду, после выполнения работ на строительстве белым голубям отпустят, – смотрел на окно с решеткой юный сиделец.

– Вижу, вижу, какие собраны здесь люди – грамотные, изобретательные, но во главе дела поставленные тем не менее.

Зал снова заметно ожил, слушая голос начальника тюрьмы. Володя повернулся лицом к залу, увидел, как сидевший когда-то за партой школьного интерната ученик, коренастый заключенный, поднял правую руку:

– Можно, я скажу, – спросил разрешения он у начальства, протягивая руку выше головы.

– Говорите, – дал добро Лебедев.

– Можно, я сам подберу людей?

– Хорошо, Ротенберг, но лесоруб ты у нас опытный, будешь комплектовать бригаду лесорубов. Надеюсь, не подведешь?

– Не подведу, товарищ Лебедев, – заверил поднявшийся с места по стойке смирно окружающих за Ротенберга Володя Кужжев.

– Это наш будущий бригадир, под его началом мы пойдем на прорыв в тайгу! – высказали большое спасибо, доверие принявшие юношу за Ротенберга большинство заключенных.

– Стоп, стоп. Кому будем надевать косяк бригадира, Ротенбергу или Кужжеву? – спросил Лебедева зал.

Обратился Лебедев к залу:

Кужжева, конечно, Кужжева, другой кандидатуры я не вижу. Парню 16 лет, в его годы в Гражданскую молодежь полками командовала. Да 16 лет – это вполне серьезный возраст, – заговорил, меняя решение, зал.

– Что ж, будем повторно ставить вопрос на голосование.

– А чего голосовать, бригада-то не скомплектована, – развел руками, стоя на своем месте, Вольдемар.

– Скомплектуем, – грозно выкрикивал кто-то из народа.

После таких слов зал единогласно проголосовал за Кужжева.

– Не справится – приуберем, – крикнул кто-то с места.

– Берите листы бумаги, ручки, пишите протокол, так, мол, и так, выбран на место бригадира товарищ Кужжеев, готовый на строительство Беломор-комбината, – крикнул на зал товарищ Лебедев, а начальник тюрьмы спросил: Кто-нибудь есть грамотный, всеобуч проходил?

* * *

Декабрь 1931 года. Глубина снега закрывала незнакомую всю окрестность. Только следы лап зверей пятнали белый саван снегов дремучих Межегорских лесов. И вот, сюда пришли люди, вооружившиеся лопатами и топорами, этапированные сюда с разных зон заключения. Укомплектовавшись в бригады, они стояли по колено в снегу, людскими отрядами проходили упорно один за другим, вырубая лес по линии Повенец-Сорока, освобождая просеку от деревьев. На трассе день и ночь пахло хвоей. Круглые сутки звучали топоры, падали с ревом в снег деревья.

Зверье пугалось насмерть, подальше уходило в лесные чащи, спасалось как могло от лязга топоров и грохота валившихся в глубины снегов деревьев, красавцев-богатырей, выросших в отведенном природой на своем суровом северном месте глубокими и древними веками. Люди работали.

Ноги мерзнут в сугробе, на туловище – каплями пот. Вместе с усталостью в глазах мелькали кругами желтые огни. Хотелось сесть ногами в сугроб, но конвоир не давал. Вдруг зекам навстречу попались люди и засыпали вопросами.

– Что вы делаете и зачем?

Им отвечали:

– Будем стоить канал.

– А как же наши Седуны, падуны – Надвоицкие водопады?

– Они высохнут.

– А как же наша бурная река Выг?

– Ее перегородим плотиной.

– А как же наши деобозорные скалы?

– Они будут взорваны.

– А что будет с нашей деревней?

– Вы будете расселены, – один за всех отвечал опустивший в сугроб топор вор Ротенберг.

Карельские крестьяне улыбались, топырили глаза, чесали головы рукавицей.

– А вы кто у нас будете? – обратился с седой бородкой старичок к стоящему в шаге от одетого в вольный ватник человека.

– Я специальный корреспондент «Правды» Николай Крэн, – представился местному жителю человек.

– Ну, чудачества, ну, чудаки. Клоуны просто. Такого мы еще никогда не видели, – заулыбался вместе со всеми старец.

Он подошел к главному и погрозил ему указательным пальцем. И сказал:

– У нас тут в шестнадцатом году мельник хотел плотину стоить. Богатый был человек, не вашему брату чета. Плотину-то построил. Да только порвало ее, плотину-то. Наши реки не шумливые. Сказал что думал, – развел руками дед и побрел в глубину леса на охоту, хихикая в бороду.

Да так, что присутствующий рядом Володя Кужжев повторил жест руками, развел руки в воздух. Сам рассмеялся, но услышал призыв:

– Эй, товарищ, за работу! Поднимай с земли топор! И на вырубку, на штурм. Товарищ Крэн вас сейчас как передовика отщелкает. В статью вашу фамилию укажет. Станете известным на всю нашу великую необъятную Советскую родину! – заявил персонально в отношении каналоармейца голос чекиста Лебедева, приехавшего на трассу сопровождать корреспондента.

Встал Вольдемар во весь рост. В руках топор держит, из рук не выпускает. Сделал пару шагов, подошел к дереву – вековому красавцу-богатырю, ели. Виртуозно стучал по стволу елки, улыбаясь в труде. Щелкнул фотоаппарат товарища Крэна: раз, другой. Володя улыбнулся в камеру. А напоследок уже у сваленного дерева запечатлел фотограф-корреспондент нашего ударника на память всей стране.

– Ух, – выдал звук «ух», по-звериному завыл Лебедев. – Вот вам, трудоармейцы, каналоармейцы. Наглядный пример – смотрите на ударника Кужжаева. Парню шестнадцать.

* * *

Ваня Надкин приехал на строительство «Беломор-комбината» вместе с Сашей Лебедевым в первых числах января 1932 года. Цель – погостить на школьных каникулах у Сашиного отца. В лагерном поселке в 60 километрах от Повенца они наблюдали из окна дома начальника лагпункта Лебедева. Люди в нем были грамотные: инженеры, ученые, бывшие директора предприятий, артисты, скульпторы – публика разношерстная. Иногда они собирались, грелись жаром огня костра и читали друг другу стихи, смешивая звук топора с голосом лагерного поэта:

«Лесорубы, отточите топоры, Поднажмите до весенней до поры, А когда придет весенняя пора, Реки сбросят покрывало льда, Солнце будет горячее с каждым днем, Лесосплав по большевистски проведем.

– Идем туда, поговорим с людьми, с настоящими поэтами, строителями канала познакомимся, – звал Саша Ивана, Саша звал и улыбался.

Мальчики надели на ноги валенки, на плечи – шубы, на головы – по шапке ушанке, покинули избу, пройдя по сугробу через проложенную на снегу тропинку, подошли к отгоревшему на опушке леса лагерному костру. У костра группа заключенных согревалась, сидя на сваленных ими деревьях.

– Здравствуйте, товарищи. Отдыхаете после ударного рабочего дня? – поздоровался с широкой душой с заключенными Саша, – приветствую вас, молодой человек, и вас, хороший юный товарищ, – поздоровался с мальчиками культурным, хорошо поставленным голосом человек в оправе очков – заключенный по фамилии Лосев.

– Вы будете сыном товарища Лебедева, нашего начальника лагерного пункта? – спросил он Сашу.

– Я буду сыном товарища Лебедева, вашего начальника лагерного пункта, – ответил как есть Саша.

Ему люди говорили:

– Какой хороший: светлые волосы, кудри вьются на холодном ветру.

Тогда Саша спросил:

– А политические среди вас, строителей комбината, есть?

Ему Лосев отвечал:

– Политических мало, больше всего уголовного элемента, но есть и политические.

– Кто? – толково спросил у мужчины Саша Лебедев.

– Вон там связной Колокольческой гимназии финского шпионского центра, бревна топором обтесывает. Есть у нас троцкисты-зиновьевцы, бывшие бело-бандиты, – рассказал ребятам Лосев.

Саша все уже у поэта спрашивал:

– Как вы стихи научились складывать слог в слог? Слог у вас оточенный, – хвалил Саша заключенного поэта Алымова.

– За что вы тут сидите, по какой статье? – обратился Ваня, не дождавшись ответа на Сашин вопрос.

– Ну-ну, не шуми, давай по порядку. За хищения зерна я сижу. Стихи сочинять, голос набивать рифмой на войне Империалистической навык получил, – улыбнулся, рассказав как на духу собеседникам, Алымов.

– Поэт он у нас талантливый, сильный. Говорят, под редакцией таких наших поэтов, ударников, начменов газета «Рупор Беломор-комбината» «Перековка» создана будет. Люди должны знать великую правду о наших каналоармейцах-ударниках, – вмешался в разговор, подбросив в огонь поленницу, каналоармеец Ассонов.

Каналоармеец Бессонов стукнул топором по бревну. От удара слышался по лесу тупой звук.

– Молодые люди, а к нам еще вопросы есть? – спросил у ребят Бессонов.

– Мы стихи пришли послушать, почитайте, дядя, – обратился к лагерному поэту Иван.

Поэт, поднявшись на ноги, оглядел внимательно публику и стал читать:

…Вжик-вжик-вжик, Тебе, мне, начальнику, Вжик-вжик-вжик, Тебе, мне, прорабу…

– долго читал, с толком, с расстановкой.

Когда окончил, народ хлопал, благодарил поэта Алымова за талантливое чтение. Потом грели руки у костра, смотрели на мальчиков, мальчики смотрели на пилу, а пила лежала в снегу.

– А пила-то рабочая в две ручки, куда же одной-то вжикать? – спросил Алымова Саша Лебедев.

– Все очень просто, – объяснял мальчикам принцип работы пилы лагерный поэт Алымов. – Дерево идет к тебе, а потом – мне, когда упадет, тогда уже к прорабу. А там и до начальника недалеко!

– Получается, мы в четыре руки работаем, во как! Здорово! – радовался услышанному носивший косяк бригадира Володя Кужжев.

– Я-то топором больше круга беру по стволу векового дерева, в размах стучу, – сообщил лагерникам Вольдемар. Зеленые его глаза сверкнули волчьим взглядом.

Ассонов зажал в ладони правой руки топор, на весь лес крикнул:

– А пила-то двухручная называется – роскот-т-го.

– А ну, давай! – обратился к поэту Бессонов. Тот зазвонил.

– Вырубим, вычистим, выроем, пустим! Затравлю, затравлю, пускай рвут на куски, если не понимают, – слышала публика вместе с голосом поэта голос Сашиного отца.

Впереди разлаялись собаки. Он подошел ближе, крикнул:

– Ах вы, сукины сыны, кончайте стихи читать! Поднимайтесь, идите работать, дороги стоить, лес валить, комбинат возводить!

Тогда дикий лай собак взорвал леса, расшевеливал объединенных жаром костра любителей стихотворного творчества. Гул звонкого эха несся далеко в леса, угоняя испуганных диких зверей в глубину тайги. С веток красавцев-богатырей деревьев сыпал снег, ели и сосны на холодном ветру зашумели.

* * *

«Бери лошадь, запрягай и поедешь в лес», – вызвал и сказал Вольдемару командир северного участка Беломорлага товарищ Лебедев.

Кужжев отправился в конюшню, взял коня, вывел из конюшни за хомут сиделку, одел, остановился, стоит, любуется на коня. Конь был серый и сытый, шея толстая, грудь широкая. Потом лошадь тронулась.

– Эй, мужики, давай, поднимай бревно на сани, шевелись! Раз два – взяли! – выдал команду Володя своим лесорубам по прибытию в лес.

Лесорубы спросили:

– Сколько?

– Куда грузить? – задал вопрос бригадиру каналоармеец Бессонов.

– Восемь.

– На санях лошадь сдохнет, восемь бревен конь не дотянет! – говорили бригадиру мужики.

– Сдохнет конь, не дотянет! – бил себя в грудь лесоруб Ротенберг. – Я же твой старший по возрасту товарищ, ты меня слушай!

– Да, не утянет! – Рассердился каналоармеец Лосев.

На возмущение:

– Я сказал – восемь. Товарищ Лебедев сказал – не сдохнут! – высказал свое окончательное решение Вольдемар.

Лесорубы подчинились, стоя по колено в снегу, погрузили восемь бревен на сани, привязали бревна веревкой на конь, вот тронулась лошадка, потянула за собой вперед сани. Вперед за конем ехали другие обозы, бригадир шел, держал лошадь впереди. Но подгонял Вольдемар лошадь, бил вожжами! Конь скакал как заведенный, дергался, Володя кричал на лошадь, махал погонялам. Лошадь вскрикнула и вдруг упала в сугроб, сразу сдохла. Володя не понял, что лошадь мертва, махал вождей, кричал. Лошадь не вставала.

– Померла лошадь, не поднять, – крикнул Вольдемару Ледеркин.

Видит – бригадир от такого сообщения стоит на месте, не двигается. Разводит по ветру руками.

– Снимут с тебя, Вольдемар, косяк бригадира, снимут, – говорил Володе Ведеркин.

Он ему:

– Пусть снимают, – развел руками Вова.

* * *

Месяц март 1932 года, в медвежегорских лесах не спадают крепкие морозы, холодно в платке, для печек буржуек не хватает дров. Лучина света лампы-керосинки подавала возможность заключенному Лосеву писать письмо жене, остававшейся на свободе, проживавшей в городе Москве.

«Как только начну подыскивать образ, который наиболее точно выразил бы мое существование, всегда возникает образ дрожащей твари, какой-нибудь избитой голодной собачонки, которую выгнали в ночную тьму на мороз. Скажи, родная, можно ли оставаться нормальным человеком и сохранить ясную и безмятежную улыбку, когда вокруг тебя постоянно и неизменно слышишь самую отвратительную ругань, когда эта сплошная и дикая матерщина доводит иной раз до истерики! Я понимаю, что при той или иной необходимости можно поработать день, два, ну пусть месяц среди преступного мира, в бараках, в палатках, где люди набиты, как сельди… Ты пишешь, что в Бутырках, где ты была с сорока человеками в одной камере в течение нескольких месяцев. А я, родная, до сих пор нахожусь в таком положении, что многие с сожалением вспоминают Бутырки, так как набиты мы в мокрых холодных палатках настолько, что если ночью поворачивается с боку на бок кто-нибудь один, то с ним должны поворачиваться еще человека четыре-пять…

* * *

– И-и-и раз! И-и-и два! Вот и все, проще некуда! – говорил каналоармеец каналоармейцу, с трудом держа зубило в руках.

Оно ударяется об камень десяти-пятнадцатикилограммовый, выдерживая такой силы удар, от него пот стекал по лицу. Володя не показывал вида усталости, на юношеском лице была улыбка.

Была скала крутой, как судьба, Гранитная скала была…

Каждый из нас в обязательном порядке должен встать начсменом. В люди выбраться надо. Тяжело бить десяти-пятнадцатикилограммовой кувалдой по этому зубилу. Лупить час, другой, десять подряд. Вмазывать до тех пор, пока спичка на перекуре покажется тяжелей дерева, родившего ее. Кувалдой и зубилом, киркой и лопатой, а больше злостью да упорством рубили проклятый камень.

Так вот работал Володя, получив новую специальность бурильщика. Сменив косяк лесоруба-бригадира на рядового каналоармейца-бурильщика, он битыми часами не выпускал из рук зубило и кувалду, выдерживал удар по зубилу. Работая, на ходу цитируя стихи, написанные на слова ударника Якуба Хасанова:

«Была скала крутой, как судьба. Гранитная была скала. Тут оборвалась жизни тропа. Через скала она легла»…

– читал снова поэта Володя, персонально адресуя напарнику Серову, а он махал кувалдой, не слушал. В массе всего многочисленного народа, крутившегося, как муравейник, выполнявшего одну и ту же самую операцию. Профессиональные тачечники, землекопы кружились с набитым до краев камнем по одному и тому же кругу, сбрасывая глыбы груза в гору. И так далее по кругу. Кто по причине усталости и голода спотыкался и падал вместе с грузом в выкопанный ими же котлован, разбиваясь там на смерть. Следящие – тот, кто за спиной – продолжали идти, не обращая внимания на павшего, и так до безконечности, по кругу, по кругу, со спины продолжают идти…

– Кто там еще приехал? – взглянул на собравшееся на карьере начальство напарник Севров.

– А кто? – спросил вместо ответа Володя, отложил под ноги на землю на минуту кувалду. Гордо, по-мужски, стоял во весь рост, прикуривал.

– А бык его знает кто, начальник из Москвы большой, а наше дело маленькое – долби скалу, бей кувалдой по зубилу и слушай, чего тебе скажут, какое указание дадут! Слушай да подчиняйся, жди нового. Знаешь, Серж, я тебе вот что скажу: не выпускай зубилу из рук кувалду, а наоборот – крепче в руках держи, мы тут все с тобой одно большое дело делаем – комбинат пяти морей стоим. Вот почему мы тоже с тобой большие люди. Знаешь, какая о нас молва на всю большую Совдепию заговорит? Известными будем! – толкнул большую речь напарнику Вольдемар.

– Пять морей! – обрадовался Серов речи напарника.

А Кужжев ему опять говорит, вывод выводит, и как крикнул в адрес Серова:

– Чего стоишь? Давай, молоти! Не жди, пока высокий начальник-москвич до нас доберется!

Они продолжили выбивать камень, ждали мысленно начальника, но высокий начальник так до них и не дошел. Глубоко поздней в холоде северной ночи, в звездной синеве, завившей над Медвежьей горой, в стоящем на станции купейном московском составе за стаканом горячего чая состоялся разговор между Коганом и приехавшим из Москвы Микояном.

– Дайте мне сводку о состоянии на Беломорстое в двух экземплярах, один – лично Сталину.

Коган дал справку.

– На какое число? – спросил Микоян.

– На сегодняшнее, – ответил Коган.

– Уже на сегодняшнее? – удовлетворенно проговорил Микоян.

Коган долго не решался попросить у Микояна визу на посылаемую в наркомснаб по товарам ширпотреба заявку. И вдруг неожиданно для самого себя спросил:

– Товарищ Микоян, как их называть? Сказать – товарищи, еще не время? Заключенный – обидно. Лагерник – бесцветно. Вот я придумал слово: каналоармеец, как вы смотрите?

– Что ж, это правильно, они у нас каналоармейцы…

* * *

Человек, идущий с грузом мимо карьера, свалился и упал вместе с тачкой в карьер, снизу подавал звуки, смертельно раненый, умирал.

– Чего стоишь? Заваливай его камнем? – давали команду остановившемуся и стоящему без движения идущему человеку со спины.

– Помогите, братцы, помогите, – слышался оттуда зов.

– Это же каналоармиейц Санек Бессонов, – ставил в курс дело человека с тачкой Вольдемар.

– Заваливай давай, – поступила команда от оказавшегося с ним рядом начальника.

Володя, ни о чем не думая, опрокинул камень на упавшего в карьер товарища.

Каменные глыбы с космической скоростью быстро валились, пробив с кишками тело лежавшего там человека, завалив отдыхавшее тело каменными глыбами. Дело облегчения себе, тачке и начальнику, с точностью до миллиметра он выполнял свой долг каналоарамейца, шел дальше, на место его подходили следующие в порядке очереди, валили под звуки играющего оркестра. Ненормированно прошло шестнадцать часов, с утра до ночи, работа окончилась.

Но Вольдемар уходить не спешил. Он снова набрал тачку каменных глыб, проделав путь к деревянному подстилу до карьера, остановил механизм у места сброса, не выпуская из рук тачку, стоял, позировал в объектив фотографа, показывал свой гордый взгляд, не снимая с головы шапки-ушанки. Его керновые, блиставшие в цементе, одетые на ногах сапоги, черного цвета роба, штаны со спецовкой под фуфайкой были тоже при нем. Он показывал фотографу серьезную рожу, чувствуя себя настоящим королем беломор-балтийского комбината.

Позже, в свободный от работ час, собравшись в большом количестве лагерников в клубе, начальник Южного участка, товарищ Лебедев объявил народу о предстоящей перековке. Под шум аплодисментов Вольдемар вышел на сцену, он стал читать стихи лагерного поэта Хасана Якубова:

От Балтики до Белого Молва о нас идет, На штурм Водораздела, Ударники, вперед! Тогда, где сумрак серенький, Где гулко в недрах скал, Ворона, скрещут деррики, Горхочет аммонал…

* * *

Ремонтный цех работал, несмотря на выходной день, на полную мощь. Работают в цеху, не отходя от станка, токари, фрезеровщики, слесари, идет ремонт по выходным, и делится молодой паренек Коля Горожанкин с товарищами радостями и горестями, а рабочий наставник Николай Буторин видит – Колька Горожанкин опять брачок слагал, стоит, не отходит от станка мучается, переживает. А старый рабочий Александр Акулов ему рассказывает, как брак исправить. Подошел Николай Буторин к тезке, похлопывает по плечу, ему говорит:

– Ничего, Колюха, научишься конуса из болванки делать. Только старайся.

Рядом у станков ударники Николай Либин и его жена Мария только улыбаются.

– Бери пример с Кольки Кретова, он на двух станках научился работать, – разговаривал с молодым токарем паренек Колька Варламов. Он выключил свой станок и пошел к выходу из цеха.

– Нужно просверлить отверстие, резьбу сделать, – объяснил Коле Горожанкину токарь Акулов. – А ты куда, Коля, цех бросаешь, опять к цыганам бежишь? – спросил Варламова Буторин.

Он ему:

– Я, дядя Коля, норму сделал, сегодня воскресенье, зачем лишний раз норму выполнять, расценки срежут. Да, я к цыганам на куковку, – окончил выяснять отношение Варламов и проследовал в раздевалку. Долго ругался, что не с кем с играть в подкидного, надев выходную одежду, кладя рабочую, в шкафчик, пошел из цеха на выход.

– Стой, ты куда с производства пошел? – сказал токарю Игорь, сразу преградил пареньку дорогу на выход.

– А ты что, здесь работаешь, что ли, чего-то я тебя в цеху не видел, – говорил Игорю Надкину Николай Варламов.

– Я привел младшего брата и старшего сына показать, показать им ваш завод, узнать, как работаете, а работаю я в горкоме партии. Поэтому снимайте выходную одежду, переодевайтесь – и назад в цех, за работу, вы комсомолец. Люди не поймут, – остановил Варламова Игорь Николаевич, хотя Николай хотел ему бить морду, приготовился, вдруг передумал и подчинился. Оставив затею идти на Куковку, к цыганам, вернулся в цех.

– Да не бойся ты, не бойся, все для людей делается, а не для собственного брюха, – говорил беглецу истинные отцовские слова взрослеющий на глазах старший сын. – Показывай. Давай свой станок, – строго разговаривал он с молодым токарем.

Оба проследовали к станку.

– Ну смотри, раз ты меня не освобождаешь, – разговаривал недовольно Варламов с Сергеем. – Чтоб станок начал работать, надо крикнуть: «Включись!»

Под станком другой паренек спрятался в кепке, включал одновременно станок, чтоб станок остановился. Коля кричит: «Стоп! Стой, выключись! Стой!» Станок прекратил работу.

– Ты что меня тут, за дурака ставишь? – недовольно крикнул Сережка, – Я сейчас мастера позову, где он?

Коля включил станок, замкнувшись в себе, продолжил работу, больше не разговаривал. Сергей вернулся к отцу и к дяде.

– Работать я с ними в будущем не хочу, – твердо ставил в известность отца старший сын.

Вдруг услышал – у отца возникла на лету идея: в отпуск поеду в деревню Иванцево, родственников навестить.

– А нас с Сережкой возьмешь? – спросил Ваня старшего брата.

Он подумал и сказал: «Наверное».

* * *

– Жениться надо, жениться!

Станция Лукоянов Нижегородской губернии встречала прилетевший из Ленинграда паровоз оживленными мужским криком. Кричал, на весь вокзал благим взрослым голосом обезумивший с детства инвалид, стоя босиком на деревянном перроне. Гудками отшучивался паровозным ревом остановившийся на железнодорожном пути пассажирский состав. Встречающие и провожающие состав люди. Вокруг каменного с круглыми часами на башне старинного вокзала идет бойкая торговля выращенными на частных садах и городах овощами и фруктами. Принимавшие участие в торговле участники стихийно образовавшегося базара не обращали внимание на кричавшего здесь речи Борю-немца. Ни одетые в длинные юбки с обвязанными в черные платки рыночные торговки, ни переодетые в рабочие мужчины, что-то нехорошее ругались, крича вслед отходящему пассажирскому поезду на Куйбышев, при этом женщины и мужчины выражались строго по-эрзянски.

– Дак чего не женишься, раз жениться надо? – спросил Игорь у Бори-немца. Когда спрашивал, смотрел этому кудрявому, похожему на цыгана человеку в бездонные глаза.

Он благим голосом, так же по-своему отвечал криком.

– Жениться надо.

Игорь повел мальчиков с перрона вокзала прочь. Пройдя вокзальную площадь, Ваня с сочувствием брата спросил:

– Почему он не женится?

– Дурачок, – сказал Ване Сережка. Игорь подумал, покрутил мозгами, сообщил, решая, как выгодней говорить:

– Это Боря-дурак по прозвищу Немец, он тут каждый год летом по станции бродит, кричит блага – жениться надо, – рассказал мальчикам Игорь и вел ребят дальше по единственной в городе деревянной улице.

Прошли мостик речки, там за речкой Игорь показал двухэтажный деревянный дом, где была старая гостиница. Он ткнул глазами на домик, детям говорил:

– Видите, в доме Пушкин останавливался, проезжая в ссылку на Болдино, люди говорят, две недели гостил, болел, на поправку пошел и дальше поехал. Лошади тогда были, поезда туда не ходили, да и сейчас не ходят.

– Выходит, знаменит Лукоянов, знаменит, и не только Борей-немцем, – говорил родственникам Сережка, такой вот сделал высокий вывод.

Разговор за разговором, они дошли до дома Базановых, хозяин Николай встретил гостей с теплым гостеприимством. Провел по саду. Натопил баню, всех троих напарил веником, добил до красноты спин. После бани в доме накрыл стол. В меню: бутыль с самогоном, картошка с капустой в одной на четверых большой миске. Огурцы и помидоры отдельно, белый хлеб и козье молоко в кувшине. Угощение как у людей, у хозяина частного дома разговор был по-русски.

– Хозяйка умерла прошлым летом, я остался один. Сыновья в Нижнем Новгороде, дочь в Саранске, – рассказывал хозяин дома, родственнику из Петрозаводска. Он наливал гостю в стакан и себе, ему – самогон, и предложил выпить первый тост за приезд и встречу. С такой формулировкой был поставлен вопрос:

– Я много не пью.

– Раз за встречу, – согласился Игорь, первый тост был за встречу.

– Хорошеет Лукоянов, растет, – говорил Николай Базанов гостям. – Благодаря Советской власти у нас колхоз в городе организовался, ДРСУ работает, больницу новую построили, в деревнях детишки в школу стали ходить, а у нас – в педучилище.

Он вдруг поднялся с насиженного им за столом места, достал со шкафа объемистую книгу Алексея Максимовича Горькова «Мать» и подарил на память о себе Сергею, чернильной ручкой подписал – от кого. Сережка, пролистав, убрал книгу во взятый с собой в дорогу вещмешок, сухо благодарил: «Спасибо». Взял, но не обещал, что прочитает. А на улице начало темнеть – увидел, когда глянул Ваня в окно.

– Сегодня я вас никуда не отпущу, а еще хочу предложить тост за Ленина, А в Иванцево я вас завтра вечером отвезу, – разговаривал с Игорем дальний родственник по фамилии Базаров.

– За Ленина выпить не откажусь, – поблагодарил его Надкин.

Когда оба взрослых выпили, и два пустых стакана были уложены на стол, Базаров странно заявил:

– Ленин помог своей национальной политикой малым народам начать изучать свой родной национальный язык. Сегодня малые народы опять говорят на русском.

– А что тут, в русском языке, плохого? – спросил Игорь у Николая, не понимая, в чем суть проблемы.

– Зачем выделять один народ, другие глушить, в том числе такие малые народы, как эрзя? Преступники, когда отнимают у ребенка родной язык. – делался Базаровым вывод.

Игорь, смутно понимал, к чему это он клонит, а разобравшись, говорил:

– А у нас, у карелов, люди разговаривают на финском. Даже в школах учат в финских классах русских детей.

– Финский язык – это родственный эрзянину язык, как и карелу. – сказал вдруг Базаров.

Выпив самогону, он включил патефон, ставил царских времен пластинку:

…Пусть туман колышется, Пусть гитара слышится, Не мешайте мне сегодня Жить…

* * *

Часы отбили за восемь часов вечера, когда они легли спать, проснулись ровно в часу следующего дня. Потом сели за стол обедать, где в продолжении беседы спрашивал у хозяина дома про Лукояновских революционеров: кто и когда здесь принимал участие в революции, как здешние крестьяне и рабочие вели борьбу с заклятым царским режимом. Устанавливали Советскую власть.

Базанов достал, немного пригубив, гостям стал долго рассказывать, погружаясь в воспоминания.

– Первая маевка у нас произошла в 1904 году, первый манифест устроили Пазавин Матвей Михайлович, Машинистов Фома Михайлович, Дерябин Николай Матвеевич. Мне довелось принять участие, вашему покорному слуге, – без скромности гордился Николай Василевич Базаров, с большим интересом продолжил рассказ. – В Самаре находился центр революционных идей, откуда наши товарищи получали нужные для борьбы указания.

– Они были троцкистами, – прибил рассказчика Сережка.

– Нет, большевиками, ленинцами, – сказал Сережке Базанов. Короткая пауза, и он продолжил. – Помещик на требование не реагировал, и скоро в селе Иванцево и в других деревнях начался голод. В Иванцево были ведены царские войска, стояли гарнизонам, жили в домах, пили самогон, ходили по селу, ухаживали за девками. 22 декабря 1905 года тридцать человек явились к старосте села и потребовали выдать хлеб из запаса. На следующий день, в шесть, люди, группами поделившись по двести на три раза, потянулись к стоящей по центру села церкви. Подошли к амбару, а Григорий Успенский, урядник, дал выстрел в воздух. Солдаты открыли огонь на поражение. Крестьяне Петр Константинович Абакушев, Николай Биюшкин убиты, Масляников, Арсанов, Гладков ранены. Встанем, помянем всех наших односельчан – павших и тех, кого с нами нет, – предложил Базаров Игорю Николаевичу в заключение своего длинного рассказа.

Он снова наполнил два стакана напитком. Сидя рядом за одним столом, Ваня и Сергей кушали капусту и хлеб, запивая козьим молоком. Базаров все говорил и говорил.

– Хорошо говорить на своем языке, – тепло делился он. – Революция, значит, не завершена, пока эрзяне не получат свое собственное я.

Дети не понимали, о чем он.

Тогда Базаров не мог знать, что пройдет пять лет, и он будет арестован органами НКВД по финской фашистской террористической линии, объявлен врагом народа и расстрелян на основании приговора тройки, обвинившей его во всех смертных грехах. Не мог об этом думать и его гость даже в самых страшных снах, что его дальний родственник, певший ему и детям про то, как он участвовал в революции в 1904–1905 годах, окажется врагом народа.

Поздно вечером, когда стемнело, Базанов отвез на впряженном в телегу коне из города за село Кудьярово и высадил на колокольной дороге в темень бескрайнего эрзянского поля, по которому идти до деревни Иванцево километров пять. Куда трое путников добирались пешком, темень сыпалась в глаза, на поле колдовала тишина.

– Почему колокольная дорога? – спросил Ваня у Игоря.

– Да, почему, – захотел узнать то же самое у отца Сережка.

Игорь думал, потом говорил:

– Видимо, по дороге колокола везли в царские времена, в церковь на установку, с телегами конной тяги. Кучера тогда опытные были в деревнях, могли вспахивать землю плугом, – рассказал детям Игорь.

Они проходили темное поле, поднимались в темень пригорка, спускались в темень большого пространства и шли, шли, шли по петляющей извилистой иглой колокольной дороге, смотря на юг, видели в сумраках, как ведет на Разина дорога. Пройдя колхозное поле в общей тишине и темени в спящее большое село, отдельно на порядки. Найдя нужный дом, стучали в стекло в окна. Ночная тишь пропала в тупом стуке.

* * *

У пруда росли пушистые ивы, крупные красавцы березы-богатыри. Сочные травы, прорастали цветущие луга. Посаженная на горке картофель зеленью росла, донашивая подземные плоды. Большие фруктовые закрывали прятавшие по порядкам дома, потянувшиеся далеко, далеко. За садами – виды поля, скрывавшие бездонную ширину просторов в синей черточке горизонта. Так хотелось уйти вдаль больших полей, путешествуя в гулявших там оврагах.

В стоящих церквях, в холоде стен белокаменных, пустых, возможно, проходили последние молитвы. Возможно, ничего не было, церкви к этому времени были закрыты.

Ваня смотрел, с обрыва колхозного пруда на горизонт колхозного поля, желая побывать неприметно вдалеке. Сережка уговаривал отца пойти с ними купаться.

– Я для купания староват. Ну, уговорил, – согласился Игорь, все трое нырнули с откоса в пруд. В глубине мутной воды очень плохая видимость. Грязная вода заливала глаза и уши. Дотянув до дна оказавшейся в глине рукой, Ваня вынырнул на поверхность воды, Сережка с отцом плавали кролем поверх воды, собирались выплывать из воды. Ваня доплыл на середину пруда, развернул круг, плыл обратно. Выплыв к глиняному обрыву, сошел на берег. Сразу слышал брата упрек: «Далеко не плавай, утонешь».

– Я больше не буду, – ставил в известность Ваня Игоря.

Игорь сказал:

– Надо идти домой.

– Сынки, вы русские? – остановила их троих пожилая женщина. Она была одета в белый платок на голове, в длиной юбке, закрывавшей запястья ног.

– Мы не русские, – твердо сказал женщине Ваня, ответил даже за брата, сам не понял, к чему она им про русских.

А она им:

– Раз не русские, заходите ко мне в дом, – показала на калитку избы.

Позже Иван для себя усвоил – в деревне русских не любят. А почему, ничего не понял.

– Главное, чтоб она не выступала против Советской власти, – говорил детям Игорь. Хорошенько подумав, он твердо сказал. – В гости мы к ней не пойдем.

Они прошли по порядку, вернулись в дом родной сестры деда дальних гостей карельской земли, Кати, принявшей их на эрзянскую землю в Поволжье. Сами не знали, хоть сюда приезжали гостить не первый раз, что существует такая земля. Они думали, только есть Советское вокруг кругом, русское, земля тут колхозная.

В выходной день в воскресенье колхозниками отработаны бесплатные трудовые часы. Оставшиеся в живых родственники и соседи собраны за столом в саду за домом, всем миром встречали далекого гостя, угощаясь самогоном и квашеной капустой, с прошлогодним картофелем.

– Волга впадает в Каспийское моря, – говорил участник Гражданской войны Лякин Федор Петрович Матвею Ивановичу Биюшкину. Гости говорили на русском языке, изредка произнеся мордовские фразы. Сережка тоже с ними пил самогонку, Ваня жадно смотрел на лежащий в миске укроп, он только сорванный хозяйкой с огорода. Запах свежего аромата дразнил, и он взял в руку, запихал горсть укропа в рот. Ох, боже, было так вкусно! Поев из миски укропа, Ваня вспомнил остававшегося бродить в городе на вокзале не у дел Борю-немца. Ему было жалко Бориса, он едва не расплакался, думал долго, почему он не женится, жениться можно и дурачку, жить не у дел холостяком в будущем трудно.

– Ты какого года рождения, – спросил у Игоря Лякин Федор Петрович.

– Тысяча девятьсотого, – назвал свою дату рождения Игорь другому участнику Гражданской войны, он наливал в стакан самогона.

Матвей Биюшкин достал, подняв на плечи, принесенный им из дома баян. Игорь Федора Лякина спросил:

– Ты Советскую власть уважаешь?

Лякин ответил:

– Безусловно, да я ее защищал! В гражданскую.

– Да, давайте тогда и выпьем за Советскую власть, – столу говорил Игорь.

Выпили, закусили вареной картошкой с капустой. Матвей Биюшкин на публику крикнул:

– Советская власть дала нам школы и больницы, работаем в колхозе пока бесплатно, будет коммунизм – будут деньги платить.

– При коммунизме все будет бесплатно, продовольственные карточки в городах отменят, тогда будет коммунизм, – произнес речь гостям Игорь.

– А еще нас Советская власть наделила фруктовыми садами и не взимает за пользование садом продовольственный налог, – сказал людям единственный в колхозе тракторист Иван Деряжкин, высказал громкой речью свое дополнение. В руках гармониста запиликала гармошка.

Тогда под веселые мелодии весь вынесенный на садовый участок стол начал петь, плясать. Мужики вставали с места, жены оставались за столом, кушая все, забирая еду в рот. Неспелые груши, яблоки, сливы весели у них над головами. Тогда Игорь подумал: «Ну и веселый у него отпуск».

* * *

Всю ночь козы стучали в сараи копытами, с трудом давая спать отдыхавшим в темноте чулана гостям. Стучали в двери сарая, пока утром баба Катя не выгнала коз на пастбище. Когда поднялись с постелей, гости уселись за стол, пили молоко с белым хлебом – черного в деревнях не было.

– Церкви у вас закрыли? – спросил старушку Игорь, она мотала головой, сказав ему просто. – А то.

В доме возникло короткое молчание.

– Мне известны случаи поповских грехопадений, проходивших в селе при царе Николашке Кровавом, – жаловалась родственникам баба Катя, говорила бранные слова. Попив молока, рассказала. – Батюшка Петров – первый доносчик, придут исповедоваться, а следом за исповедью – жандарм. Домбровский священник возьмет балалайку, девки пляшут передом.

– Я работать в Заонежский район на должность проситься буду, мне в деревни хорошо, а в городе я неважно чувствую. И тогда с попами я поговорю, – обещал Игорь бабушке. Детям сказал. – Мы пойдем сейчас за земляникой.

– Куда? – перепуганно спросил Ваня.

– Туда, где в овраге скрывался от жандармов разбойник Вили, – объяснил Игорь детям.

– Он тоже был революционером? – задался вопросом к отцу Сергей.

– В какой-то мере да. Он против царя был.

Позавтракав, они взяли в руки лукошки, покинули садами село. Поднявшись на горку, воочию увидели окруженную цветущими белоснежными яблочными, и вишневыми садами деревню в сочных высоких травах, луга, видимые, как на ладони. Со стороны дороги Разено-Лукоянов, в ясную погоду видна синяя полоса горизонта. Тогда Ваня подумал: «Господи, как это неописуемо! Прекрасная картина, ее увидеть надо глазами». Дальше прошли по лугам, войдя в большой овраг, в лабиринтах зелени собирали землянику. В лукошко клали ягоду за ягодой Ваня и Сергей, чувствуя, как утро меняет прохладу июльской жарой. Но всем им хотелось набрать по лукошку земляники, ягода такая вкусная. Собирали полное лукошко. К вечеру вернулись довольными домой. Ягода оказалась больно вкусная. Хотелось еще. Наутро шли снова, плутая по полям, вышли на колокольную дорогу, где им попались навстречу люди, тащившие с помощью конной тяги на Лукоянов для отправки на переплавку в Горький снятые с церкви многопудовые колокола. Колокола, не двигаясь, медлили, словно цеплялись за каждый метр пыльного покрытия сухой дороги, не подчиняясь воле сатаны. Кто-то из мужчин, увидав незнакомых путников, остановил коня, странно спросил:

– Сынки, вы русские?

На то им хором они ответили:

– Нет, мы не русские, мы советские. Колхозные. – сказали и побрели дальше по колокольной дороге. Одни ковыляли вверх, другие вниз, спускаясь и поднимаясь навстречу «Цыгановой горе», обросшей сочными травами.

* * *

9 июля 1932 года в ожидании первого поезда у Ванжозерской железной дороги 1 го-отделения БЛАГА вдоль проложенного пути возвышались в небо красные знамена, рядами стояли каналоармейцы. Оркестр с барабанами, медными трубами гордо выдавал знаменитую мелодию «Какофка». Мимо их по шпалам гордо проходило по уложенным каналоармейцами шпалам лагерное начальство. Важно прогуливаясь, человек восемь, останавливая строгие чекистские взгляды на построенных в шеренгу заключенных, ждали прибытия первого поезда.

Среди собравшегося здесь начальства – одни знакомые лица: руководители комбината, опытные чекисты. Начальник Беломорстроя Лазарь Иосифович Коган, заместитель начальника главного управления ОГПУ Семен Григорьевич Фирин, заместитель начальника Беломорстроя Яков Давыдович Рапопорт, Григорий Давыдович Афанасьев, Игорь Николаевич Лебедев с сыном и кто-то еще, желавший остаться неизвестным. Тогда Саша подумал: «Кругом одни евреи, мы с Лебедевым – русские люди. К концу строительства я встану чекистом. Сюда приеду. Евреи умные люди, буду с ними, под их руководством, стоить комбинат. Лично доложу товарищу Сталину о выполнении боевого задания партии и правительства, новое получу, еще более ответственное, с боевым орденом домой на побывку приеду, в город свой родной, девушки любить будут, парни уважать». -замечтался тогда Саша, высоко поднимал кудрявую голову, с гордостью смотрел на начальство и с большим презрением – на заключенных.

– Во какой я буду большой, – сказал отцу Саша.

Отец сыну ответил:

– Поедешь домой следующим поездом.

Сашка от услышанного стал ангелочком. Он отцу говорил:

– Жаль, но домой надо съездить, друзей повидать, матери помочь. Очень надеюсь что сюда еще вернусь, – громко говорил Саша отцу, взглядом показал обиду.

Но стоящий рядом с юношей Яков Давыдович Рапопорт Сашу успокаивал:

– Вырастешь, станешь чекистом, пускай не сюда приедешь, тогда в другое место, на твой век строек хватит».

– Я также считаю, Яков Давыдович, – покрутил мозгами Лебедев-младший, выговорился. В свою очередь другие тоже разговаривали, смотрели на ручные часы.

– Этап должен прийти вовремя, минута опоздания – это уже ЧП, – сообщил чекистам Семен Григорьевич Фирин, остальные тревожно смотрели вдоль железного пути, оттуда должны идти этапы. Стали ждать, но ждать долго не пришлось. Вдали раздался паровозный гудок, показался состав, мчавшийся на большой скорости. Вагоны шли привычной лентой, подрагивая, скрипело, постукивая, железо колес о шпалы, радовало начальство.

– Идут этапы большого пути! – радовался на душе и на сердце начальник Беломорстроя Лазарь Иосифович Коган. Как у него лицо сияло, воспламеняло, горело, голос от волнения дрожал. – Наконец, ждали, стояли – и дождались! Молодцы, справились! Не подкачали! – вслух говорил своим товарищам чекист Коган.

И вот заиграла музыка, задул в трубы оркестр. Прибывший на платформу состав остановился. Вагоны распахнулись, оттуда один за другим, как по команде, выскакивали одетые в фуфайки люди. На ногах – креза-сапог. В руках, на головах – зимние шапки. И это несмотря на стоящий на дворе июля жаркий день!

– Что поделаешь, север есть север, ребята запасливые, значит, смекалистые. С юга этап привезли, на севере теплая одежда необходима, а погода у нас в Карелии непредсказуема, в любой час может стать хмуро, – рассказал Саше Яков Давыдович Рапопорт.

– Канал большой будет, пять морей соединим, красота, смотрю, у меня под окнами, любуйся – не налюбуйся, одна винтовая лестница панораму делает, – гордился Коган, обращаясь к своим товарищам – чекистам.

Одновременно смотрел, на строящуюся вперемешку под музыку играющего оркестра и лай грозных собак-волкодавов колонну заключенных. Оркестр играл марш.

Строй в шеренге заключенных в первые минуты не понял, куда они прибыли.

– Почему нас, прибывших сюда с этапа заключенных, встречают торжественно с оркестром? Нас сейчас выпустят на свободу? Не ошибка ли? – спрашивали они, стоя в шеренге.

– Нет, не ошибка, вас встречают с оркестром, этапы большого пути прибывают на строительство Беломорско-балтийского комбината, – обратился к этапу своим голосом начальник Беломорстроя Лазарь Иосифович Коган. Ораторская пауза, и он продолжил:

– Теперь вы не заключенные, вы – каналоармейцы, – слышал этап, отправляясь в тайгу. – Будет у вас перековка. Жить будете в теплых бараках, питаться хорошей едой, одеваться в теплую одежду, и работать надо так, чтоб на свободу выйти с чистой совестью. – Чекист Коган окончил, музыка снова заиграла бодрым маршем, сурово, но торжественно, по-военному отыграли музыканты лагерного оркестра.

За окончанием мелодий последовала речь Якова Давидовича Рапопорта. Она была короткой, но содержательной. Прошла ровно неделя, Саша отправлялся домой. Провожая сына в дорогу на Петрозаводск, отец сыну говорил:

– Интересная судьба у Якова Давидовича Рапопорта, это о нем генерал Шкуро во время Гражданской войны в Воронеже выпустил листовку, обращаясь к студентам. «Яков Рапопорт, слушатель Императорского Юрьевского университета, ныне продался большевикам. Студент, указавший его местонахождение, получит награду в 50 тысяч рублей». Ранняя газета «Воронежский телеграф» поместила на первой странице лживое сообщение, что кровожадный заместитель предгубчека Рапопорт пойман и повешен. Прошли годы, Сашка, Яков Давыдович Рапопорт вместе с другими чекистами строит канал и перевоспитывает людей.

* * *

– Кончай работу, заканчивай! Перекур! Можете разойтись по палаткам. Обедать! Поработали в этот раз на славу! – кричалось начсменом Кужжеевым бригаде бурильщиков с Украины, прибывшей на строительство комбината последим этапом.

Рано утром получили инструмент, распределившись по бригадам, вышли на работу. Разместились прямо на рабочем месте в палаточном городке, выполняя первое свое боевое задание по прокладке нового русла реки Выг. В их близи страшной силой грохотал аммонал, разрывались взрывы, глыбами падали с высоты камни.

– Ничего, ничего, – говорил без страха бригадир Иванов, – нам это, видать, не привыкать, далеко ведь, – успокаивал идущих к палаткам рабочих Иванов, говорил об обеде.

А на самом деле кормить-то людей нечем, горячая пища на стройку не поступила, холодная пока отсутствует. Этим и развел Олег Иванович руками.

– Ничего, ничего, это не страшно, – успокаивал он их.

Слышит – народ разговаривает на непонятном для него украинском языке, расходится по палаткам, поставленным в двух шагах от большой скалы. Видит, а народ уже ни ходить, ни говорить не может, валится с ног от усталости, а кусок хлеба при таком раскладе в глотку не пойдет.

– Пусть так остаются, без еды, – сообщил Иванов Кужжееву. – В котелках на кухне-то все равно пусто, ноль.

Народ разошелся по палаткам. Упали без сил по пять человек на одну сторону земляной постели, засыпая без чувств, и не заметили, как на скале снова грохнул аммонал. Взрыв был такой силы, даже подпрыгнула и сотрясла округу земля, заходила ходуном, в ушах все громыхало. Казалось, началось землетрясение, и слетела вниз громом каменная стена, разваливаясь на глыбы, вмиг завалила народ, лежащий в палатках, камнем метеоритом пробив им головы, народ так ничего толком и не понял, уснул и не проснулся от каменного удара, пробившего им головы. Погибла от каменного удара большая часть вновь прибывшего и встреченного с музыкой украинского этапа.

Хоронили ночью, зарыв в лесу в братской могиле, сбросив туда и живых, и мертвых, зарыв их тела, засекретив так, что одному богу известно, где останки и в каком месте лежат. В эти часы семь начальников Беломорстоя фотографировались на память для истории: Френкель, Бирман, Афанасьев, с ними еще трое товарищей стояли, позируя в два ряда перед объективом фотокамеры.

Едва успев сняться на фоне Повенецкой лестницы, к ним подбежал инженер из заключенных по фамилии Ажаев, и им сообщил:

– Граждане начальники, случилась беда, рухнула каменная стена, и завалило многих заключенных.

– Их мы уже ночью похоронили. Не доложил я потому, что не придал этому значения. – сказал Френкелю чекист Лебедев.

В ответ громко слышал:

– Ах ты, сукин сын! Весь прибывший с юга этап на смерть положил! Не слегли, не справились, а значит, не сумели! Кто будет комбинат стоить, землю бурлить? Где я возьму людей? – ругался на Лебедева Френкель.

Лебедев на ругань отвечал.

– Успокойтесь, Натан Аронович, со дня на день новые большие этапы прибудут, много новых людей привезем.

Скоро наступил новый агитдень, на участке под открытым небом, под бой барабанов и гром оркестра, в полноте зрительного зала под открытым небом на деревянной длинной сцене, построившись людской пирамидой, с большим концертом, взмахивая руками, широко выступала агитбригада БЛАГа, агитируя, давая народу понять, что на строительстве жить и работать лучше, чем на свободе.

И когда аллея алого рубина Возродится лето солнцем и теплом. Прыгну, как с трамплина, С цеха перековки – в мир рабочий, Счастье заслужив трудом!

– читалось стихотворение концертом, написанное известными на всю стойку поэтами Сергеем Алымовым и Николаем Карюкиным.

Сидел в первых рядах Вольдемар Кужжаев рядом с приколотым на военный китель орденом Боевого Красного знамени, с чекистом Афанасьевым – подтянутым, хорошо ухоженным, молодым, обаятельным, внушавшим доверие человеком. И думал, гордясь: «Вон с какими людьми по этой жизни стойку начинать пришлось».

Серж Алымов, как высоко в гору пошел, достиг большой пирамиды. Прыгнул.

* * *

– Какой ты будущий защитник родины, если, Ваня, иди купаться! – кричала на весь дом мать.

Он отвечал ей:

– Позже, я занят. Готовлюсь к математике, к экзамену, – сообщил звавшей его на озеро матери Иван, держа в руках ручку, а на столе тетрадку, чернильницу. – Буду в техникум поступать, в учебнике так интересно, читаю учебник, не могу оторваться.

– Ваня, иди купаться на озеро, через полчаса обедать будем, – нервничала мать, ругала сына. – Ты не хочешь сходить с товарищем поплавать, пока вода в озере теплая, – убеждала на озеро купаться, стыдила младшего сына мать. Ване становилось стыдно.

– Хорошо, иду, – отложил в сторону ручку с чернильницей и тетрадкой Ванечка, встал с места, пошел, поднялся с насиженного им места и последовал на берег озера. Когда вышел на улицу, увидел Сашу. Поздоровался, сказал:

– Привет, Саша, ты меня ждал?

– Привет, – холодно ответил сделавший со стороны калитки Саша Лебедев, крепко пожал Ване руку. Саша спросил, сразу перейдя к делу:

– Купаться идешь?

– Ну что, поливать не надо вам?»

– Не знаю.

– Картошка у вас хорошая. Скоро расцветать начнет. Видите, клубника на грядке крупная вырастет, – услышали оба юноши разговор за околицей, калиткой тети Светы со старшим братом Ванечки, Игорем Николаевичем. – Мама Коли Савельева нам за рассадой собирать пришла, – сообщил Саше Ваня.

– Зачем ей рассада? Середина лета на дворе, посадки на огородах завершились, окучивать пришла пора, – своевременно поправил Ивана Саша. Иван ничего не ответил, Саша повел за собой Ивана на озеро.

Стоя на каменном берегу, Ваня Саше объяснил:

– Я это знал, только тетя Света по огородным делам к маме моей приходит, лишний куст смородины на осень спрашивает. Подозрительного? – спросил Сашу Иван.

– Может, она шпионка, контрреволюционный враждебный элемент? – задал башки на здоровую Саша.

Ответом Иван не обротал с больной башки на здоровую Саша. Ваня на Сашин каприз не обратил внимания. Оставив одежду на берегу, Ваня и Саша в одежде, в семейных трусах зашли глубже пояса в озерную воду, каменное дно чувствовалась голыми ногами. Зашли, решительно погрузились в холодное озеро. Плыли вдоль направления зимнего берега. Первым заговорил Саша:

– Я дальше тебя заплыл! – хвалился он.

– А мы с тобой что, наперегонки? – спрашивал у Саши Иван.

– Стометровку поплыли, – отзывался на Сашин вызов Ваня.

Ребята продолжили плаванье.

В первую минуту заплыва вода показалась холодной, но, поплавав минуту, оба почувствовали на себе ее ласку тепла. Плыть стало одно наслаждение. Они плыли молча и не беседовали с друг другом. Вода другом была озерная, теплая, дальше еще теплей, парное молоко, жалко кисельных берегов вдобавок нету. Вдали уносится в бездну с играющей волной озера одинокий парус. Догнать бы белый, как в стихотворении Лермонтова, одинокий парус. Доплыть до него, до него, да нет, не доплывешь.

Минут двадцать в воде теплой барахтались. По выходу на берег Ваня довольный Саше говорил:

– Саша, ты Николая Савельева не обижай больше, ничего про него плохого не говори. Договорились?

– Хорошо, договорились, – обещал Ване Саша. Они оба оделись. В это время дома у Вани было нервно. Собралась за накрытым обеденным столом Ванина семья. Старший брат Игорь тогда злился:

– Говорят, на Металлургическом заводе опять расценки урезают, а работают как при царском режиме на последние лошадиные силы. За человека не считают, на гроши жить заставляют.

– А я-то тут причем? – возмущался вполне справедливо отец. Он шевелил ложку супа в тарелке. – Я весь выбиваюсь из сил, чтоб семью накормить, ко мне какие претензии?

– Да к тебе никаких дел как к исполкому, но ты же коммунист, да пойди, разберись, узнай, в чем дело. Почему план увеличивают, расценки снижают? – заступался за рабочих Металлургического завода Игорь.

– Кто возмущается? – спрашивал отец старшего сына.

– Рабочий Горожанкин.

– Вот и скажи своему Горожанкину, что Металлургический завод находится не в введении нашего исполкома, предприятие подчиняется Москве. Они там решают на местах, что, где и как? А решение партийного руководства у нас не принято обсуждать, – объяснил старшему сыну отец.

Бабушка Игорю сказала:

– Палки-то выруби сходи, да траву обещал скосить!

– Проходи, садись, за столом вся правда. – разговаривал с появившимся в комнате младшим сыном отец.

– Спасибо большое, – благодарил родителей Ванечка, присел к ним за общий стол.

– Как вода? – спрашивал дедушка Николай у внука.

– Ничего, теплая, мне штаны сырые сменить можно? – спрашивал разрешение у семьи Ваня.

В ответ мать предупреждала:

– Переоденься и бегом кушать, остынет, разогревать больше не буду.

Ваня пошел, переоделся. Сидя за семейным столом, долго говорил, прежде всего дедушке, делясь впечатлением о купании в теплом озере.

– Лебедев, значит, тебе задал на заплыве?

– На равных плыли, – отвечал на вопрос деда Ванечка и взялся за ложку с супом.

– Хлеб возьми, – посоветовала ему мать.

– Мама, у меня в руках хлеб, – показал Ваня спрятанный в левой руке кусок ржаного родителям.

– Вечером купаться на озеро идешь? – спросил старшего брата Ваня.

– Будет вечер, будет пища. Не обещаю. – отвечал брату Игорь.

Они слышали:

– С чем пришел, Виктор Васильевич? – поздоровался с соседом отец, увидя соседа на пороге комнаты.

– Делал я помидоры, немного полил. В общем, невеселую плохую новость от товарищей услышал, – говорил Виктор Васильевич отцу.

– Ваня, ты пойдешь колоть дрова? – спрашивала у внучка бабушка.

Мама Лиза говорила старшему сыну:

– Игорь, Игорь, я прошу тебя – не лезь, не суйся ты не в свои дела с заводом.

– Я просто хотел заступиться за рабочих. За рабочих.

– Черт с тобой! – скандалила мать со старшим сыном, не обращая внимания на пришедшего в дом гостя.

– Это Подкопаев умер, – сообщил Виктор Васильевич грустную весть о преждевременной смерти участника участника революции и Гражданской войны слесаря металлургического завода Петра Филимоновича Подкопаева.

– Похороны когда? – спокойно отреагировал, спросил Шашкина Ванин отец.

– Послезавтра на кладбище, на Зарецкое кладбище повезем. Ровно в одиннадцать утра из дома, где наш товарищ жил, в последний путь всем цехом, всем миром повезем. Из Ленинграда приедет Олег Валентинович Саблин, тот самый легендарный Саблин, с которым он воевал, самый герой, воевавший с ним в гражданскую, – рассказывал Шашкин столу.

– Умер, но как умер? Еще вчера был живой.

– Жив? Ходил по набережной на ногах, как конь-богатырь, – говорил, сомневаясь, Игорь.

– Сердце не выдержало, инфаркт, – объяснил причину гибели Виктор Васильевич.

Вот как, вот как: сегодня есть человек, а завтра нету, и живешь одним днем, не знаешь, как и чего, – говорила всему миру бабушка Катя. – Он на рабочем месте умер, – добавила к сказанному, – Виктор Васильевич.

– Ну и что ж, тогда помянем нашего товарища, верного боевого друга, – достал со шкафа стеклянный графин водки отец.

Мать поставила на стол стопки. Стоя, не чокаясь, взрослые пропустили в себя по рюмке.

– Ну что ж, товарищи, пусть земля ему будет пухом, – совершено не по-большевистски, коммунистически придал завершающие слова обеду Виктор Васильевич.

И покинул дом.

Ваня вернулся. Пошел к себе в комнату, продолжил учебу. Скоро настал вечер. Утомленное солнце прощалось с небом, заходило на запад, в глаза остывающими лучами светило в Ванино окно, показывало путь на запад, светило людям в глаза.

* * *

Как было сказано Виктором Васильевичем Шишкиным, оставившего этот мир Подкопаева хоронили всей улицей, всем миром. Под звук труб оркестра тянулась траурная процессия, шла по Зарецкому кладбищу. По прибытию вдоль обложенных железными плитами могил звучали последние речи:

– Прощай, наш боевой товарищ, прощай.

На митинге говорилось ораторами то же самое, сказанное ими на похоронах Ярвисало.

– Пусть земля будет пухом, – желалось ими на прощальных словах.

«Рано или поздно земной путь кончается. Кончается, и человек умирает, но на его место приходит следующий, он продолжает вести начатое его дело, стоить коммунизм. Светлая память остается в сердцах каждого, кто его знал, должна обязательно сохраниться», – думал про себя Ванечка, видя, как один за другим в порядке прощаются с усопшим в живой очереди последний раз. Подходят, подходят к стоящему в открытом пространстве гроба люди. Последний раз глядят на в неживом состоянии тело, прощаясь с усопшим. Но вот крышка гроба медленно закрыла его лежащее обездвиженное тело, и гроб медленным, но верным путем опускается в только что свежевырытую могилу.

– Ты не переживай, Ваня, все мы смертны, я и ты умрем, – похлопал по плечу Ванечку Саша Лебедев.

Ваниного лица глубокая печаль. Тогда он думал: «Какой жестокий у меня друг Саша. Народ плачет, ему хоть бы что, вон Коля Савельев слезой проникся».

Вечером после поминок бабушка послала Ваню за молоком. Подойдя к гостиному двору, где работал молочный базарчик, Ваня подошел на зов торговки: «Молоко топленое, молоко холодное!». Ваня достал рубль 50 копеек, надеясь купить в кувшин шесть стаканов, подошел к продавщице, он попросил у нее шесть стаканов холодного молока. Она достала большой кувшин и вытащила оттуда большую зеленую лягушку. У Вани волосы стали дыбом, он закричал:

– Что вы, что вы, не надо молока! – Бросился прочь из молочного ряда.

В молочном ряду женщины кричали:

– Хулиган Варламов лягушку подложил, мы его видали, он с лягушкой вокруг молочного ряда крутился.

– Вон, гляди, вон, – крикнули, стоя здесь рядом, случайные мужчины.

– Ты ямай его, ямай, да в ОГПУ сувай! – громко кричал бородатый старец, ветеран русско-японской войны Алексей Иванович Зугза.

А рабочего Металлургического завода Кольки Варламова и след простыл. Не прошло и часу, Колька Варламов шел по шпалам к цыганам на Куковку с корзиной, полной пирогами и сладостями, по приходу ему цыгане песни веселые споют, радио тогда в домах не было.

* * *

– Признайся честно, слукавил. Сжульничал. Как есть расскажи, откуда списал? – допытывался до выдавшего верный с отметкой на пять ответ Вани Надкина пожилой преподаватель математики по фамилии Гондерберг Натан Моисеевич. Абрамович.

– Я все сам выучил, – объяснил Ваня. Говорил спокойно преподавателю Иван.

– Сомневаюсь, – повернул на Ваню подозрительный взгляд лица строгий взгляд преподаватель-математик.

– Что-то да не так? – спросил Ванечка.

– Да, не так. У меня создается мнение, что вы жулик, – рассердился преподаватель. – Что вы списали.

– Вы мне не доверяете? – спросил его Ванечка.

– Нет, не доверяю, много вас, жулья, – разговаривал он с Ваней. Ругался. – Мы вас сейчас всех повыведем, я вас сейчас, как мошенника и жулика, разоблачу.

– Товарищ учитель, у меня в аттестате круглые пятерки, – доказывал свою правоту Ваня Надкин.

Он собрался уйти в секретариат комиссии, но в ответ услышал:

– Куда?

– В коридор к секретарю за аттестатом.

– Не надо никуда ходить, тяните следующий следующий билет.

Ваня вытянул и ответил преподавателю на пятерку. Он ответил снова на пять.

– И все-таки я сомневаюсь в вашей искренности, очень надеюсь, что руководство честности, комиссия техникума, оценит вашу способность по заслугам.

– Большое спасибо, – благодарил Ваня.

Он вышел из класса. Сразу увидел толпившуюся в коридоре узкого каземата техникума молодежь, ждавшую вызова в коридоре своей очереди на экзамен.

– Ну что, сдал? – спросил Ивана кто-то из парней.

– Сдал, – ответил им Ванечка, сразу пошел на улицу в гостиный двор купить баранки. Баранки по цене 5 копеек за штуку вкусные купить.

Перешел дорогу, увидел у прилавков народ. У прилавка столпотворение, люди же баранки хотят. Стоят за баранками, покупают, может, всякое-разное. Всячину диковинку. Ей вкусно, можно полакомиться. По возращению домой хотел обрадовать бабушку успешной задачей на пятерку вступительного экзамена. Не успел открыть рот и положить на стол купленные им по пять копеек по цене с прилавка гостиного двора баранки. Услышал бабушкин голос:

– Игорь с семьей отъезжает в Заонежский район, куда-то на высокую работу, отец его туда с глаз долой отправил, там на новом рабочем месте пускай и командует. Ох, с отцом у них нелады. Паразит Игорь, паразит, – вздыхала, охала бабушка, расстроилась, забыла спросить, как у внука прошел вступительный экзамен по математике, вышла на берег озера в сени дома.

На озере плавали лодки. В небе над городом улетает аэроплан.

* * *

Прошла пара дней, и на общественной пристани провожали Игоря с семьей, садившегося на пассажирское судно «Петрозаводск», отбежавшего в район на другую работу. Ваня стоял на полном отъезжающими и провожающими деревянном пирсе, печально смотрел на набитое пассажирами судно «Петрозаводск». Они наполняли и наполняли деревянные палубы, верхнюю и нижнею. Женщины и дети, дедушки и бабушки, молодые опоясанные ремнями в светлых рубахах мужчины, присевшие на бревна на краю пирса древние бородачи. Мимо бродячей проходили с длинными темными юбками женщины, носившие на судно тюки из ткани. Остальные женщины, одетые в светлые белые длинные ситцевые платья, закрывавшие ноги запястий. На самом верху швартовавшегося у причала парохода, на капитанском мостике, где был прикреплен к перилам спасательный круг, Ваня увидел смотревшего на город в морской бинокль дяденьку капитана. Как было б хорошо подняться к нему на маленький капитанский мостик, но туда постороннем вход был строго запрещен.

Ваня долго смотрел, не отрывая глаз от стоявшего на мостике капитана, в шаге прощался дед со старшим братом. Они о чем-то долго говорили, в конце Игорь пожаловался, что затаил обиду на отца. Люда сказала Ване:

– Ну и муж у меня, не могу научить правильно жить, я это, портрет Троцкого из дома уговорила его выбросить, – говорила Людмила Ивану. Ваня не понимал, к чему она все это, он смотрел на стоящего на мостике молодого капитана.

– С тобой я не в соре, будешь у нас в деревне, заходи в гости, а лучше подожди, я тебя скоро приглашу, когда по прибытию дом обустрою, – пожал на прощание крепко руку Ивану Игорь.

– Пора на посадку, в путь-дорогу пора, – сказал он трем сыновьям, и Сережка, Димка и средний Андрей потянулись за родителями следом, сливаясь с поднимающейся по трапу судна людской толпой, садились на палубу парохода «Петрозаводск».

Пароход отдалялся от пристани, давая прощальные гудки, стремящиеся вдаль к берегу. С палубы было видно, как столпились на деревянных причалах провожающие граждане, они дружно махали вслед уплывающим в озеро, стоящим на белой палубе людям. Пароход подал три тревожных гудка, трап убрался вахтенным матросом, парод отходил от берега, медля, плывя, становился очень далеким. Провожающие видели, как где-то далеко берет курс на Ивановские острова белый пароход, стремясь в синей озерной волне за горизонтам догнать уходящие лето. Махавшему рукой с берега Ване очень казалось, что судно плывет в далекую страну, в Америку, исчезая вдали горизонта Бараниго, за Ивановскими островами, чтоб уже оттуда свернуть вместе с большими океанскими судами в большой океан. Судно с названием «Петрозаводск» обязательно доплывет до Ленинграда и зайдет в финский залив, слившись с большими океанскими судами, плывущими курсом на далекую страну Америку, где там он не будет делать Мировую революцию, будет работать в голливудском цирке клоуном, лучше стать артистом, сниматься в кино.

* * *

– В обязанности у тебя ездить по комсомольским и партийным организациям района, инструктировать и проверять работу относящихся к району ячеек, дисциплину. Также в твою обязанность входит уплата членских взносов, проведение воспитательной работы среди коммунистов, воспитание, – подробно, до мелочей инструктировал пришедшего к нему в райком нового работника и нового жителя поселка Шуньги первый секретарь Заонежского райкома партии Лев Рахельсон.

Он говорил Игорю:

– Жить будешь в доме, получишь участок под огород. Кстати, в район поступят два трактора, надо заниматься трактористами, землю механизированно обрабатывать. Познакомься, поговоришь с людьми, расскажешь людям, каким образом землишку колхозную вспахивать будем. А то на лошадях все равно, что на собственном горбу людям управляться. Скажешь, лошадью далеко не уедешь, план соревнования не выполнишь. С кулачеством мы в районе покончили, всех кого надо раскулачили, с кулаками план не выполнишь. Корма и за приделы района вывезли. Незаконно нажитую собственность реквизировали у кулаков. Пересчитали и передали в собственность колхозов, очистив район от вражьего элемента, – рассказывал новому руководителю Лев Рахельсон.

Недели через две они с семьей праздновали новоселье. В поставленном одноэтажном доме – две комнаты. Во дворе Советская власть дала с огородом на две сотки. Приехавшие в новый дом новоселы оградились забором с калиткой, гостеприимно приоткрытой для входящих в дом, пригласили людей у дверей.

В доме гостями говорилось:

– Сенокос – дело серьезное, с утра надо косить, чтоб роса на траве была, – объяснил – Начинать надо, пока роса траву покровом покрывает, – Игорь Николаевич пришедшему к нему в дом бригадиру косарей Ивану Мартынову. К нему, колхознику Гусакову. Подумал, спрашивал:

– Ты с чем ко мне пришел, по какому вопросу?

– Познакомиться с новым главой комсомола.

Люда просила среднего сына Андрея:

– Сбегай в огород, принеси лук, укроп, чеснок, тщательно помой водой из колодца.

* * *

Деревня Шуньга. Утром в полдень солнце встало на пик на небе. Тяжелая жара напекала поле. В деревню пришел новый трактор. Пионеры и комсомольцы плотным кольцом окружили сельского тракториста Ивана Михайловича Петрова. С большим интересом слушали, о чем он им говорил.

– В двадцать пятом году мне было двадцать пять лет. Я тогда вступил в комсомол.

– За что будешь биться?

– Понимаю, – ответил. – Иду за новой жизнью. Жизнь надо переделывать заново, как учил Владимир Ильич Ленин. Однажды меня вызвали в комитет комсомола и сказали: «Бери, Иван, путевку, поезжай в Псков учиться, вернешься трактористом. Учили недолго, два месяца, – рассказывал в подробностях детям тракторист.

К нему подошли взрослые. Елизар Горелов:

– Как без коня пахать будешь? – спрашивал он пахаря-новатора.

– А вот так: заведу и буду пахать, – ответил Елизару тракторист. Помню, на одном из них мне в 28 году пахать пришлось. Тогда не было ни бригадиров, ни механизаторов, некому помочь. А наши кулаки увидят трактор, встают, хохочут: «Смотрите, люди! Плохи твои дела, комсомолец!».

– Нет, отвечаю, ваши дела, кулаки, плохи, а наши – отличные.

В 1930 году стали создавать колхозы. Кулаки понимали, что они больше не смогут наживаться за счет крестьян, и начали борьбу против колхозов и Советской власти. Коммунистическая партия послала из города рабочих. Они-то помогли справиться с кулаками и наладить по-новому хозяйство.

Иван Михайлович задумался. Притихли пионеры. А Коля Тукачев спросил:

– Что было дальше?

В 1931 году в Олонец из Ленинграда пришло сразу около десятка тракторов. В Олонецком районе организовали машинную станцию. Она была первой в Карелии. Перепахали всю Олонецкую равнину, осушили болота, раскорчевали кустарники, засеяли поля.

– К этому времени я уже был коммунистом и учил молодых работать на тракторе. А сейчас трактора уже не те, что были у нас в 1928 году, – закончил разговор Иван Михайлович Петров.

Ребята его не отпускали. Уже в сентябре месяце обучился в школе МТС работать на тракторе Михаил Мокков. Собравшиеся на колхозном лугу все жители деревни вместе с председателем колхоза Иваном Тукачевым смотрели, как спускалась с горочки удивительная машина трактор. Иван и Михаил пригнали машины на поле и показали, как будут пахать землю.

– Диву даешься, вот тебе Советская власть, – радовался старший сын Игоря Сережка, глядя на работу тракторов на поле. Председатель колхоза Иван Тукачев и парторг района Игорь Надкин целый день осматривали поля, работой остались довольны, мужики удивлялись, говорили:

– Трактор заменил лошадей.

* * *

У начальника районного ОГПУ Федотова голова болит, надоело в дыре сидеть. В столицу в Петрозаводск на повышение охота, не просто одному, семью на новое место перевести. Решить свои личные проблемы, жизнь да благосостояния улучшить. Как-то присел он на досуге, выпил стакан водки и решил контрреволюционную организацию у себя в районе раскрыть, а для того, чтоб ее раскрыть, нужно ее создать, а тут на беду все тихо, все спокойно, все население, вроде, довольно в отношении Советской власти. Начал думать, что делать. Посидел, подумал.

Вызвал он к себе тракториста Моккова, его спросил:

– Жить хочешь?

– К чему такие вопросы, товарищ начальник?

– Ты летом 1930 года покушался на жизнь милиционера Зайцева, воспрепятствовал раскулачиванию.

– Это давно было. Я исправился, – оправдывался Мокков.

– Я тебя посажу, пойдешь под суд, получишь высшую меру социальной защиты, – обещал Федоров Моккову.

– Что я должен сделать, чтоб остаться на свободе? – обратился Мокков к Федотову.

– Дать нужные следствию показания на бывшего командира партизанского отряда Колошина.

– Да вы что, он в Гражданскую защищал Пудож от белогвардейцев, громил беляков по тылам! – растерялся, не понимая суть вопроса, Мокков, полагая, что Федотов мог что-то напутать.

В ответ запихнувший пальцы правой руки в распечатанную им положенную на стол пачку сигарет начальник ОГПУ на всю комнату задымил.

– Даешь показания на Колошина – останешься на свободе, нет – сейчас вызову сюда конвой, тебя уведут, жить ты больше не будешь. – предупредил тракториста строгий голос, раскручивая Михаила на сделку.

– А что я могу дать, я же про него ничего не знаю.

На то Федоров сказал:

– Бери чистый лист бумаги, карандаш, пиши под диктовку все, о чем я тебе продиктую.

– Давайте, – дал согласие тракторист, дальше записывал слово в слово, о чем ему говорят.

– …Колошин пригласил меня в к себе домой… Выпив бутылку водки, достал спрятанный из подпола револьвер, он, пьяный, размахивал револьвером, грозя перестрелять всю советскую власть в районе. Открыто говорил, как люто ее ненавидит. Предложил мне принять участие в его заговоре, о чем я обещал подумать и сразу сообщил сигнал в органы ОГПУ… – окончив записывать, Мокков поставил внизу внятную подпись.

– Я прощен, – показал он Федорову улыбку.

– Нет, не прощен, поведай еще нам что-нибудь. Вспомни, шевели мозгами, – говорил Моккову чекист, спрашивал.

Михаил подумал, вспомнил.

– Есть такой Стародубцев Юрий Максимович, подходит, пьяный престает на улице, агитирует против Советской власти. Красным партизаном, воевавшим с армией генерала Миллера, себя называет, – записывал новое сообщение на новом чистом листе бумаги Мокков.

Наутро на обеих руках оговоренных Мокковым партизан замкнулись железом наручники. Лежащий в постели Колошин сразу сквозь сон не понял, что на самом деле произошло.

* * *

9 сентября 1932 года во время открытого партийного собрания ячейки ВКП(б) УББЛАГа ОГПУ заслушивалось сообщение о ходе работ ББВП, ставились задачи парторганизации. Собравшиеся в зале коммунисты слушали выступление товарища Ровио, он, передавая по поручению Карельского обкома красное знамя, сказал:

– Знамя вручается руководству строительства, давшему ощутимые результаты по темпам и качеству, за правильно и по-большевистски развернутую культурно-массовую работу, направленную на перековку людей, ранее враждебно относившихся к социалистическому строительству, людей, которые могут стать полезными членами социалистического общества. Парторганизация УББЛАГа правильно, по-большевистски поставила и руководила культурно-просветительской работой, и это дало исключительные результаты… – в заключении товарищ Ровио сказал. – Правительство АКССР и Обком партии, которые внимательно следят за ходом строительства, будут оказывать необходимую поддержку руководству стройки и парторганизации, выражаю уверенность в том, что канал будет построен досрочно и высокого качества.

Сменивший Густава Ровио в своем выступлении Яков Давыдович Рапопорт сказал:

– Мы, большевики, не упиваемся нашими успехами. Мы прекрасно знаем наши достижения, но никогда не забываем о дефектах. Мы с настойчивостью ни на минуту не перестаем драться за высокое качество.

Серьезная встреча, серьезные люди, серьезный разговор собрали все руководство стройки в концертном зале клуба собрания поселка Повенца. Повенец ширился, разрастался на глазах, грозясь превратиться в районный город. По улицам ночью ходили чекисты, стучали в распахнутые доверчиво двери, заходили в дома, искали бывших белобандитов, солдат генерала Миллера, забирали с собой на проверку хозяев дома. В длинных пепельно-серых куртках, надвинув на лоб фуражки, люди усаживали забранных ими людей на телеги и везли, везли, везли, доставляя в районное отделение ОГПУ.

Составляли списки лиц, имевших на руках оставленное оружие после отступления белых осенью 1919 года. «Кто связан с финскими фашистами? Где и в каких избах кто собирается, в каком количестве, и о чем говорят?» Выясняли сроки намеченного в Повенце восстания. По окончании допроса некоторых отпускали домой, не принеся извинений, брав обязательную подписку докладывать, сообщать в органы обо всем замеченном, в том числе и подозреваемых в троцкизме.

На седьмое ноября 1932 года Повенец посетили иностранные заморские гости. Один из них журналист из Швеции. Ходит по стройке со своей фотокамерой, фотографирует, поди, все, что не лень. Заключенных, похуже одетых, снимает. Тогда Лебедев-старший сыну говорит?

– Хочешь настоящее чекистское поручение?

– Хочу, – улыбнулся Саша отцу.

– Тогда иди сюда и слушай. Изыми-ка, Сашка, у этого буржуя недорезанного фотокамеру. Будешь настоящим чекистом.

– Я не вор, – говорил, покачивая кудрявой головой, Саша.

Тогда отец сыну говорил:

– Да нет, камеру мы ему вернем перед самим отъездом. Давай соглашайся, Сашка, пройдешь настоящее боевое крещение. Сам товарищ Коган Лазарь Иосифович просит тебя об этом. Выполнишь, Саша, просьбу – отличишься! Прошу тебя не как отец сына, а как товарищ товарища, – передал просьбу отец. Этим навел сына на размышления.

– Хорошо, раз Лазарь Иосифович меня об этом просит, сделаю. Хлопну журналиста по плечу, – выдал согласие Саша. Подошел, подкрался незаметно к журналисту, навострился на фотопират, хлоп-хлоп журналиста по плечу – фотоаппарата нету, один ремешок болтается. Саша бежать. Уносит длинные ноги.

– Стой, стой! – кричит ему вдогон сопровождающий журналиста Юшкевич, бежит следом за вором, не догоняет, остался без фотокамеры господин журналист Томпсон, стоит, разговаривает по-своему.

– Ох, мать честная! Скандал международный получился! – Лебедев-старший ему на ухо, успокаивает:

– Не дернется, разберемся, новую выпишем.

– Есть, говорю, найдем. Накажем, но, сами понимаете, народ такой у нас ушлый, – успокаивал путешественника-журналиста Семен Давыдович Фирин. Потерпевший разводил руками.

Фотоаппарат иностранцу вернули перед самим отъездом, правда, в разобранном состоянии, конечно, без пленки. Сашу в штат чекистов Беломорстроя записали. Благодарность объявили за успешно проведенную операцию.

* * *

Январь 1933 года, трудное для строителей канала время. Из-за стола поднялся Успенский, малоразговорчивый сдержанный человек. Как он копил гром голоса и бешеную свою жестикуляцию для таких решающих выступлений!

– Вода подступила к самому горлу. Она может сбросить нас в Онегу, размыть шлюзы Повенчанки, умчать наши знамена и почетные грамоты, славу – все, что добились… Ударники! Карельский ЦИК и комитет партии прислали нам знамя. Его получат те, кто лучше всех будет работать на водоразделе. Мы немало наделали чудес. Про нас здесь будут складывать легенды, про нас споют песни… Зимний январь мы превратим в победный июнь! Помните, как вы дрались в июне? Вода грянула на мурманскую дорогу. Мы перенесли ее на восемьдесят километров. Тогда вода хлынула на карельский лес. Мы спилили его и связали плоты. Вода пошла на деревни. Мы перенесли их на возвышенности и построили на ней новые шлюзы, и построили новые школы, больницы, клубы. Мы отступили перед водой в полном порядке, и отступление было победой. Неужели мы теперь панически побежим? Сожжем для удара все силы и бросим на водораздельный канал! – Загремела отодвинутая скамья. Народ всколыхнулся. Бетонщик Ковалев опередил, опередил ударника начсмена Кужжиева и стремительно шел к сцене, стаскивая с головы шапку, судорожно, очень громко крикнул:

– Начальники! Успенский! Большаков! Я спасу вашу плотину, а то кану с ней на дно!

Его оттеснил, желая говорить, Топчиев из восьмого отделения.

– Я сижу на Северном шлюзе, на границе меж трудом и капиталом. Я вижу на сорокском рейде корабли капитала, приплывшие к нам за лесом. Их агенты стоят на мостике и смеются: «Вы убежите!» А их матросы и кочегары смотрят на нас и кричат: «Ребята, вам нельзя бежать!»

Ударника Толмачева сменил Минаев из коллектива «Красная трасса».

– Пусть водоразделу мы выделим лучших ударников. Пусть все другие бригады тоже выделят и шлют.

– Хватит! Работать будем, а не болтать! Моя смена даст норму и покажет, кто на что способен! Своим ударным трудом, перековкой! – взял наконец слово ударный начсмен каналоармеец. Кужжеев.

Народ, сидящий в зале, дружно поддержал. Участники слета обратились ко всем строителям с призывом:

– Каждому отделению прислать на водораздел в боевую фалангу по 250 человек.

Этим и решили, дружно выдвинув резолюцию слета.

А в подвалах Лубянки в эти дни шел допрос арестованного по 58 контрреволюционной статье заключенного Флоренского. Он упорно отрицал свою причастность к какой-либо враждебной организации, а следователь Максимов ему деликатно говорил:

– Нам известно, что вы не состоите ни в какой организации и не ведете агитации, но на вас в случае чего могут ориентироваться враждебные Советской власти люди, что вы не устоите, если вам будет предложено выступить против Советской власти. Вот почему мы вынуждены вас арестовать, ведется политика профилактического характера. Мы не можем так поступать, как поступало царское правительство, которое показывало на совершившееся преступление, нет, предотвращать должны, а то как же так – ждать, пока кто-либо совершит преступление, тогда его и наказывать? Нет, так дело не пойдет, надо в зародыше пресекать преступление, тогда будет порочное дело.

* * *

По пришествии двух дней прибыл новый этап с Украины в количестве двухсот пятидесяти человек. Их распределили по участку. Сразу по прибытию им бригадир выдал ломы и отправил этап новичков на штурм. Теплая одежда отсутствовала, для южных жителей это губительное обстоятельство, наводило на мысль, что злая жестокая зима своим холодом погубит их. Поставив в колонну заключенных, бригадиры вывели за проволоку, отведя наместо, оставили без конвоя. Сильный холод суровой вьюжной морозной зимы сковывал штурмовавший водораздел народ. На трассе дул проницающий холодный ветер, уносивший остаток сил. Земля из снежного покрова превратилась в сущий бетон, обмотки прохудились, ноги занемели на пальцах, мускулы рук ослабли. Жидковатые бушлаты продувало насквозь. После короткого наставления начальником Успенским этап бросили на штурм водораздела, в глубину котлована.

Крики: «Давай, давай, давай! Давай! – громкой бесконечной погонялкой на холод сваливал заключенных с ног.

– И-и-и, раз. И-и-и, два! – кричали бурильщики, работая зубилом, махая молотком, забивая зубило глубже, а погоняло кричало:

– Давай!

– Эй, а у тебя что с нормой? Опять не справился, а ну, пойдем, отойдем в сторону! Иди сюда, иди. Саботируешь, что ли? Повторно! Ты арестован, следуй за мной! – крикнул на молодого светловолосого паренька-бурильщика нормировщик Коваленко, выдернул из общей массы бурильщика в сторону, передал паренька стрелку с винтовкой, стрелок отвел паренька в лес, в лесу прозвучал выстрел.

– И-и-и, раз. И-и-и, два! – снова кричалось, повторялось еще, бесконечно. По карьеру ходили, держа в руках тачки, люди, крутились, как в муравейнике, нагруженные туда большими камнями повозки. И дальше кричалось. – Давай!

Бурля в землю, били. Примершая земля превратилась в бетон, смешалась с галькой и валунами. Сил больше не было, силы были на исходе, работа не прекращалась. Им казалось, такой ад будет бесконечно, бей хоть ломом, вгрызайся в мерзлоту земли, но два куба в норму за день не вытянешь.

– Два куба норма, два куба, давай! – кричалось на холоде по ветру.

Вблизи начался грохот, грохотал аммонал. На трасе дул пронизывающий морозный ветер, валил южный народ с ног. Ночью смена кончилась.

Спали прямо на трассе, валились с ног, прямо в котловане прислоняясь спиной друг к другу, прячась под стоящие на земле тачки. Так и спали в почти полярную ночь. Слабые не вставали, умирали на снегу. Тела их грузили в телегу, на конной тяге забирали утром. На места умерших становились другие Подходившие сюда тачечники вывозили груженый камень. Приезжали за новым. В конце следующей смены ночью в глухую темень приедут снова за теми, кто не сможет уйти. И снова вперед на штурм водораздела, вперед! И вновь грохочет на трассе аммонал! Падала вниз земляная стена, валились на головы людей каменный глыбы. Они расшибли их всмятку. Но штурм продолжался. Не справившихся отводили в сторону, отдавали под суд, а то расстреливали в лесу, на месте проведя суд и следствие. Сколько их полегло на канале – десятки, сотни тысяч, никто не знает и никогда не узнает.

* * *

26 марта 1933 года, в самый разгар наступления в кабинете у оперкомиссара, помощника начальника Управления ББЛАГа Гарнича записывал явку с повинной вызванный сюда на покаяние первым допросом священник Повенецкой церкви, отец Михаил, в миру Рыбаловлев.

– У нас не одна тысяча вооруженных людей, и все до одного готовы к восстанию, – сам добровольно давал показания старик. – Все кадровые вояки армии генерала Миллера, – рассказывал Рыбаловлев чекисту Гарничу, называя кого знал пофамильно. – Архиепископы Винокуров Алексей, священники Соколов Василий, Сущевский Алексей, член Синода Павел Красотин, руководитель боевой группы, у него зам Анисимов Александр, – давал обезумевший от страха старик длинный список людей, кого знал в миру и о ком слышал, чекисту, чекист Гарнич записывал все детально, всех пофамильно. – На почве недовольства существующей Советской властью, в Повенце и в районе возникла наша контрреволюционная организация.

– Какая у нее задача? – задал старику наводящий вопрос следователь.

– Свержение Советской власти путем вооруженного восстания, жители должны поддержать восстание.

– В какие сроки начало выступления?

– Мы готовили восстание на март, апрель.

– Вас должны поддержать заключенные Белбалтлага, – начал говорить за старика следователь.

– Мы рассчитывали на их поддержку, – согласился с домыслами следователя старик.

– У вас было тысячи три членов вашей организации и участников выступления, – назвал точное количество боевиков следователь.

– Нет, нет, меньше, точное количество выступавших членов я не знаю, – пытался спорить старик, сразу услышал вопрос следователя:

– Откуда вам известно, участников не одна тысяча, можно предполагать, их у вас больше трех? – не выслушав объяснение, Гарнич называл взятых из списка, попавших в поле зрения чекистов людей, батюшка мотал бородой, соглашался. – У вас в домах много винтовок, взятых на хранение из рук отступавших белогвардейцев, я так и записываю, есть.

– Был грех на душу, был, – продолжил покаяние батюшка. – Мне-то в миру будет прощение? – поинтересовался у чекиста поп.

– Расскажите, как нужно следствию – простим, домой вернетесь с миром, – заверял отца Михаила чекист Гарнич. – А кто у вас связь поддерживает? – спросил отца Михаила он, сам же и рассказал. – Почтальон Галанен. Он должен во время восстания наладить связь между районами.

– Да, правильно, Галанен связной, только Винокуров меня не благословлял в церкви и в алтаре, денег никаких я ему не давал. – возражал отец Михаил следствию, а следствие продолжалось, машина пошла, и ее уже было никак не остановить.

– Я – карельский патриот и всю свою жизнь служил карельскому народу, отпустите меня с богом домой, – говорил в конце разговора старик следователю, этим усугубил свое положение.

Через пять минут после беседы он оказался в сырой камере изолятора, засыпая на досках, положенных на мокрую землю. Сидевших там заключенных изнурял голод и холод, болезни и тяжелые непосильные работы, где каждого пятого по ночам выводили на расстрел. В кабинете у следователя к вечеру была составлена справка о том, что гражданин Рыбаловлев встречал белые банды с колокольным звоном и с хлебом-солью, проповедуя, призывал граждан Повенца к активной борьбе с красными, а также заниматься шпионажем.

Находясь в изоляторе, сидел в одной камере с арестованным Ляхно, которому рассказал, что организация существует давно, и в Повенец прибежали из Финляндии люди, и велись с ним разговоры, как лучше выступить. К делу за номером 3433 присоединились три следователя, один оперработник. Работа кипела, утраивалась. Появились новые арестованные. Сутки спустя вызвал к себе чекист Гарнич Сашу Лебедева и говорил:

– Сашка, новое задание к тебе имеется. Подложи три ствола к японским карабинам, и учебное пособие по технике метания ручных гранат по такому-то адресу дома, засунь на чердак бани, присыпь глиной и сделай так, чтоб ни одна живая душа не увидела, – инструктировал Сашку Гарнич, доверял пареньку новую чекисткую операцию – еще ответственней, чем была раньше. – Справимся? – спросил он Сашу, Саша, мотнул головой, однозначно улыбнулся.

– Доверите – сделаю, – говорил Сашка Гарничу. Он получил предметы и ближе к ночи все было сделано, предметы лежали на чердаке бани в глине.

Хозяина бани арестовали. Наступил первый день месяца апреля, в хозяйстве Конгуева Семена чекистами был произведен обыск. Первым делом они не шли в дом, шли сразу в баню, где с чердака в присутствии понятых достали из глины стволы, предназначенные к трем к японским карабинам. Переписав, следователи вынули из тайника устав техники метания гранат. Найденная чекистами книга тоже была внесена в список вещественных доказательств по крупному уголовному делу. В доме в ходе обыска был найден трехметровый. Семен начал каяться, добровольно помогать следствию, давая признательные показания.

Сашка оставался доволен проведенной работой. В один из дней он гостил в кабинете у Гарнича, слушая общение Гарнича с новым подопечным по фамилии Галанин, у стены стояли изъятые в доме арестованного в ходе обыска лыжи.

– Значит, за границу навострился? – спрашивал Галанина Гарнич, показывая кивком головы на лыжи, Саша Лебедев думал – вот они, лыжи, вещдок, я их на место изъятия не приносил.

– Я на лыжах ездить не умею и не умел, лыжи мои, я купил их по приручению Хейкинена, – нашел слова в свое оправдание арестованный.

– На лыжах научиться можно ездить, – сказал свое твердое слово Саша.

Гарнич хвалил Сашку:

– Сашка у нас смекалистый, в следственных делах понимает, а правда, значит, говоришь, по поручению финна лыжи приобрел, за кордон по лесам навострился. Так и запишем, – к сказанному добавил. – От Советской власти на лыжах по лесам не уйдешь, мы и в лесу достанем, – говорил и записывал в протокол чекист, писал и спрашивал подопечного. – Вы у жителя Повенца Аверина в доме гостили, было? У меня, справка, составленная в сельсовете, есть? – задал чекист Гарнич Галанину новый вопрос.

– Встречались по вечерам, вдвоем, всегда угощал меня чаем горячим с пышками. А что, нельзя? – спросил Галанин Гарнича.

Саша Лебедев скользко улыбнулся. Оперуполномоченный работник ОГПУ вслух радостно пояснил.

– Значит, было, так и записываю, чай с пышками пили, разговоры по вечерам вели, значит, и наличие заговора налицо.

В лесах вокруг Повенца гремели выстрелы, расстреливали тех, кто отработал положенную перековку, строительство канала подходило к концу.

* * *

В середине весны наступила распутица, таяли снега, месяц апрель был плодовитый, но штурм продолжался.

Вырубим, Вычистим, Выстроим, Пустим! В землю лопату, По соснам топор!

– пел, стоя на высоком пеньке, худенький невысокий паренек. Вокруг него кипела работа. Начальники Успенский, Большаков проходили мимо, Успенский спрашивает Большакова:

– Чего он поет?

– Пусть поет, я разрешил, – говорил Большаков Успенскому.

– Хорошо поет, талантливо, давай его к нам в агитбригаду, пусть с ними на концерты ездит. Талантливая у нас молодежь, – сказал и подметил начальник Успенский начальнику Большакову.

– Надо, дак забирай, – дал согласие Большаков.

В самый разгар наступления, состоялся новый слет штурмовиков. На нем Семен Григорьевич Фирин в торжественной обстановке вручал Григорию Давыдовичу Афанасьеву присланное с пламенным приветом от товарища Ровио знамя ЦарЦИКа, сказал:

– Ваша фаланга завоевала это знамя не только количеством сделанного, но и, главным образом, качеством.

Афанасьев, волнуясь, доложил:

– Мы не выпустим это знамя из своих рук и увезем его с водораздела на наш участок.

Они сдержали слово. 23 апреля в 6 вечера из клуба первой роты вынесли знамя. На большом красном полотне прочитал Вольдемар Кужжеев надпись:

«Даешь воду!»

– Значит, поработали не зря, значит, добились своего, – говорили ребята друг с другом, радовались.

И вот длинная колонна идет по каналу. Последовал короткий митинг. Громом воспламенили речи. Начальник Большаков командует:

– Часовым подняться вверх! – Канал остался пуст.

В семь вечера аварийная бригада подняла первый щит. Под игру оркестра военных слышатся глухие удары взрывов. Поднят второй щит. После второго показались горбы третьего щита, четвертого. Вода, пенясь, с шумом устремилась по каменному коридору, заполняя большим потоком большое пространства канала.

* * *

На берегу громко гремели оркестры. Медные трубы звучали музыкой, эхом далеко от места событий. Из рук в руки раздавалась в большом скоплении народу изданная здесь газета «Перековка». Последние мосты арки уже сооружались на них, художниками-каналоармейцами разрисованы портреты героев-строителей. Каналоармейцы-артисты задавали тон праздничным концертом. В Медвежьей горе и Повенце, в Шавани и в Сегеже, в Сосновце и Сороке – всюду было праздничное настроение. На откосе дамбы юноша дерном выложил огромные буквы: «Окно в мир».

Наконец вода, хлынув, заполнила бьефы, наполненные водой семь шлюзов южного склона. Ворота первого шлюза открыты, пароход, имеющий грозное название «Чекист», медленно минует первый маяк и торжественно входит в первую камеру первого шлюза. За чекистом идет караван, землечерпалка отправляется углублять фарватер. За ней шло несколько барж, на борту «Чекиста» – государственная комиссия.

Председатель, товарищ Лепин с объятьями ждавший, когда «Чекист» достигнет водораздельного шлюза. Вот судно пришвартовалось, трап опустили на берег, предварительно зацепив швартовые. Стоящая на палубе комиссия с судна увидела, как, опираясь на трость, прихрамывая, поднимался на судно Гюллинг.

Встречавший на трапе товарищ Лепин крепко пожал ему руку. Снова зазвучал оркестр. После судно медлило, но в торжественной обстановке отплывало от берега. Пароход останавливался у каждого сооружения, будь то дамба, плотина или шлюз. Члены внимательно осматривали сооружения, указывали на недостатки.

– Как можно, но справились, канал построили за двадцать месяцев, молодцы!

– Чем я еще вам могу помочь? – поинтересовался у высокой комиссии заключенный прораб Дмитрий Павлович Витоковский.

– Отправиться на новую стройку, новый комбинат возводить…

Пометка

Точно документально негде этого нет

* * *

– Ну и мастеровой ты у меня муж, Сережа, все работаешь, возишься, мастеришь чего-то. Молодец, хороший ты мастер, – разговаривала с мужем супруга.

Он продолжал мастерить табуретку, думая, что следующим будет делать письменный стол. Не обращая внимания на крутившуюся близко супругу, он сосредоточенно работал стамеской. В кабинете звонил стоявший на письменном столе телефон, заставивший мастера отвлечься от любимого дела.

«Возможно, звонит Климентьев Ювелир Васильевич по вопросу утренний охоты», – подумал тогда, отложив стамеску, немедленно подошел к телефону.

– Здравствуй, Сережа, как у тебя сейчас настроение, почему-то ты не звонишь и не заезжаешь? – спросил с другого конца телефонного провода строгий голос джигита.

– Здравствуйте, товарищ Сталин, я только что думал о вас и собирался позвонить, доложить сложившуюся у нас в Ленинграде обстановку, – говорил Киров Сталину.

«А ты, Сереж, не желаешь проехаться от Балтийского до Белого моря на пароходе, посмотреть построенный новый канал, проверить на возможность прохождения по нему океанских судов?

– Очень хочу, товарищ Сталин, ведь строительство было предложено мной, сюда по темпам оно подошло к завершению, очень хорошо, люди ранние, имевшие враждебное отношение к Советской власти, они смогли пройти на старой северной земле перековку. Они помогли своим добросовестным ударным трудом встряхнуть эту старую землю и богатства северных районов поставить на службу народу, – разговаривал Киров со Сталиным. Вождь его упрекал:

– А ты почему, Сережа, не ставишь в заслугу наших доблестных товарищей чекистов?

* * *

18 июля 1933 года Сталин и Ворошилов прибывают в Ленинград, и вместе с Кировым. В тот же день на пароходе «Анохин» выезжают по Беломорско-Балтийскому каналу, проплывая реку Свирь, облюбованную своими лесными берегами, текущую из Ладоги в Онежское озеро, порожистую и коварную, местами мелководную, с красивыми берегами и заливами. Пароход с большевистским именем «Анохин» в глубине светлой северной ночи проплывал устья судоходной реки в районе Вязьостров. Дальше ниже по течению в тиши – разлив, видно с горящим заревом небом с востока, в пелене полумрачного горизонта красивое ночное зарево.

Природа вокруг спала, спал и пароход, погрузившись в млечную тишину, его тиши северной ночи с палубы громкого революционного судна виделся в темноте крохотный островок, весь в еловом лесе и травах, больших, цветущих, украшающих спящие берега. Левей за островком на южном берегу Свири – большой разлив, где в темени с горизонта виднелись уснувшие дома деревни Вязьостров, откуда с темени Свирских лесов выходил полумесяц желтой луны.

На судне давно спали, пассажиры подавали звуки храпа во снах, мужского храпа, исходившего из плотно закрытых дверьми кают. Теплый речной ветер приятно дул им попутно, помогая спускаться вниз по течению, выплывая за поселок Вознесения, входя в воды Онежского озера. Кают.

Прошло около суток, и, проплывая под медные трубы игры оркестров со стороны Повенца, корабль приближался к каналу. Минут за тридцать-сорок до прибытия парохода охрана лагпункта всех заключенных загнала в бараки. Со стороны озера, приближаясь с горизонта, движущий предмет, похожий, на тучу пыли, плывшую по волнам озера, облако пыли, остановился у ворот шлюза. Скопившийся на берегу народ увидел белый с большой с палубой пароход. Судно минут десять стояло без движения. Камера шлюза наполнилась водой, пока не открылись ворота со стороны озера. Вот ворота открылись, и пароход вошел в шлюз. Ворота сразу закрылись, судно медленно опускалось вниз, остановился, лишь сравнявшись с водой, белый, как лебедь, трехпалубный пароход, из труб выпуская клубы дыма, подавая звуки, подплыл и причалил к бровке. Ударники Кужжеев и Лосев оказались рядом почти с пароходом. Первый подарил находившемуся с правой стороны от него в шеренге каналоармейцу Анненкову свежий номер газеты «Перековка», и Лосев стоял в шеренге заключенных и военных под звуки. Он совершено не знал, что такое пароход, он увидел это трехпалубное чудо, представляющееся им белым лебедем, первый раз в жизни. На берегу играли два военных духовых оркестра. Под торжественную мелодию марша зрители принимали от стоящего рядом заключенного Анненкова газету «Перековка». Они слышали, как стоящие в цепи военные шепотом говорили:

– Вон он, в белом костюме, это наш Сергей Миронович. Миронович это Киров, вон и Лазарь Моисеевич Каганович, – шепотом произносили имена вождей стоящие в шеренге военные. Тогда затерявшийся в их цепи Вольдемар в первый раз в жизни видел стоящих на палубе членов правительства. Он любовался, как Лазарь Моясеевич Каганович стоял в едином ряду, одетых с одетыми по-летнему в белые костюмы своих горячее любимых вождей: Кирова, Сталина, Ворошилова. Он, Лазарь Моисеевич Каганович, был одним из самых любимых и избранных для заключенного сидельца каналоармейца Вольдемара Кужжеева. На верхней палубе стояла цепь военных, там тоже был духовой оркестр.

Постояв у берега тридцать минут, пароход «Карл Маркс» дал два-три коротких гудка, стал удаляться от пристани. Публика из каналоармейцев, военных войск НКВД долго стояла, провожая уходящих на пароходе вождей вдаль 12 шлюза. Проплывая по каналу дальше на север, долго не расходилась. Находившийся около одетого в зеленую гимнастерку Сталина добродушный, жизнерадостный Киров до неузнаваемости был молчалив. Киров, некогда добрый, жизнерадостный, был молчалив и сосредоточен, по-видимому чем-то озабочен. Корабль удалялся в шлюзы, стоящий на палубе Сталин держал совет у Кирова:

– Скажи-ка, Сережа, а как ты считаешь, не мелко ли тут, возможен ли проход по каналу имени товарища Сталина, по большому каналу больших океанских судов? Не мелко ли тут?

Киров, посмотрел, думал и успокоил товарища Сталину:

– Не волнуйтесь, товарищ Сталин, нет необходимости по носящему имя товарища Сталина каналу, по названому вашим именем каналу большим океанским пароходам ходить. А для океанских пароходов новые стройки организуются, новые проекты, другие стройки организуются. Не беспокойтесь, товарищ Сталин, будет существовать на многие века. Беломорканал вашего имени превзошел крупнейшие каналы мира: Кильский, Панамский, Суэдский. Комбинат носящий, канал, названым вашим именем, существовать на вечные века, построен в рекордно-короткий срок. Существовать вечные века.

Это 128 различных гидросооружений, 21 миллион кубометров выполненных земляных работ, 921 деревянных ряжей, 390 тысяч кубометров уложенного бетона. Механизм шлюзов работает прекрасно, – объяснил Сталину Семен Григорьевич Фирин.

Сталин перевел взгляд на Лебедева.

– Меня интересует ваше мнение, товарищ Лебедев? – спросил строго усатый вождь.

– Новый канал сократит путь кораблям из Ленинграда в порты Белого моря на 4000 тысячи километров, – говорил Сталину коротко Лебедев.

– Скажи, Сережа, правильно ли товарищ Лебедев, не ошибся ли он в расчетах?

– Товарищ Сталин, товарищ Лебедев правильно рассчитывает, морской путь из Ленинграда в порты белого моря на 4000 тысячи километров сокращается, – сообщил Киров про 4000 километровый путь, он не ошибся.

– А для океанских пароходов мы новый проект канала спроектировали, назовем его второй очередью, – доложил Сталину Фирин.

У Сталина задымилась в руках трубка, настояние улучшилась.

– Будут вторая очередь, специально предназначена для пропуска океанских судов. Длина шлюза – 250 метров, глубина на судов на пороге 11,5 метра, – рассказывал Сталину Семен Григорьевич Фирин.

Вождь окончательно успокоился. Вождь, стоя на палубе, сосал трубку, разглядывал красивый лесной берег канала, все виделось глазами: красивые лесные берега канала, великая карельская природа покорила его суровое сердце Отца народов. Ему не хотелось никуда отсюда уезжать, а плыть по родному каналу, любуясь красивыми берегами, стоя на палубе большого белого парохода, сосать с наслаждением трубку.

Потом был банкет, состоявшийся прямо на палубе. Какие люди на палубе – большое московское начальство. Вместе со Сталиным и Ворошиловым сидели рядом за одним столом с товарищем Лебедевым, веселились, пели, пили, кушали, произносили новый тост за гигантский канал имени товарища Сталина.

Строительство канала окончено, и на смену строительным бригадам сменили бригады эксплуатационников. Строители этапом за этапом приезжали эксплутационники, начиная с мая месяца грузились под строгим конвоем в закрытые вагоны теплушки, и отъезжали на строительство нового комбината. Перевозимые как скот в другую область страны, они жаловались начальникам конвоев на горькую свою судьбу, на новую стройку в закрытых вагонах под усиленным конвоем. Люди жаловались.:

– Нам начальник Беломорстроя Коган говорил, что по окончании строительства вас повезут на новую стойку как героев, в открытых вагонах повышенной комфортности, без вооруженного до зубов конвоя и собак, а только с сопровождением. С почестями.

– Не знаю я никакого Когана, – отвечали людям начальники конвоев.

Заканчивалось грандиозное строительство, а вокруг текла новая жизнь. Лето 1933 года подходило к своему завершению. Наступил месяц август. 2 августа в Ильин день, день святого пророка, в Кремле из рук всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина наиболее отличившиеся работники – инженеры и руководители, отличившиеся строители Беломорстоя получали награды. Орденом Ленина награждался Ягода Гендрих Григорьевич, зампредседателя ОГПУ, Коган Лазарь Моисеевич Иосифович, начальник Беломорстроя, Берман Матвей Давыдович, начальник главного управления исправительными лагерями ОГПУ, Рапопорт Яков Давидович, замначальника Беломорстоя, и замначальника Главного Управления Исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ, Лебедев Игорь Николаевич, главный инженер Беломорстроя, Френкель Нафталий Аронович, бывший осужденный, помощник начальника Беломорстоя, и начальник работ. За досрочно освобожденным Вержбицким Константином Андреевичем, инженером, кавалером ордена Ленина, за наградой к всесоюзному старосте стали подходить кавалеры ордена Красной звезды.

Стоящий среди кремлевской палаты выпущенный условно-досрочно на свободу начсмен ударник Кужжев видел, как крепко жмет руку всесоюзному старосте начальник северного участка строительства Успенский Дмитрий Владимирович. На его грудь прилеплялся Боевой орден Красной звезды, за ним подходил Афанасьев Григорий Давыдович, начальник южного участка, охарактеризовавший себя как твердый, настойчивый организатор – это он вместе с товарищем Лебедевым в кратчайший срок окончил строительство сложного сооружения Повенецкой лестницы, стоящей из семи шлюзов и связанных с ними плотин, дамб, водоспусков.

И вот очередь наступала для Вольдемара. В его мозолистой ладони крепко сжималась революционная рука деда Калинина, а поверх бушлата прикреплялся орден Трудового красного знамени. О таком полете вверх детдомовский сын Вольдемар даже во сне лихом никогда в жизни и мечтать не мог. Побывать в Москве, в Кремле, за орденом, видеть самого Михаила Ивановича Калинина – это что-то из большой фантазии, превратившейся в большую Ленинскую жизнь.

«А может, и правда кухарки могут управлять страной»? – стоя, подумывал он, принимая орден из рук высокого начальника-революционера.

* * *

Пароход шлюзовался, люди в белых костюмах столпились на палубе, манили эксплатационников, заключенных, которых было больше, чем строителей комбината, в присутствии канальского начальства спрашивали:

– Скажи, заключенный, любишь ли ты свой канал?

– Ну да, – с выпученными на лоб глазами отвечал одетый в черного цвета фуфайку молодой зек.

– Свою работу?

– Люблю. Не могу без работы, – клятвенно бил себя в грудь кулаком гражданин заключенный.

– Считаешь ли ты, что здесь ты исправился?

– Да, я здесь перековался, – заверил заключенный московских начальников. Но одетый в белый костюм человек продолжал спрашивать.

– Достаточно ли заботится ваше руководство о Вас?

– Достаточно, просто они отцы родные.

– А на первом месте кто? Кто самый близкий и родной?

– Товарищ Сталин, – ориентировался заключенный, он сам смотрел то на начальников, то на пароход, прочитал большую надпись «Анохин». Думал: «Кто такой этот Анохин? Почему, его фамилией начальство назвало этот пароход»? – спрашивал заключенный по одну с ним сторону стоящих в рядах довольных встречей с начальниками заключенных. Молчали, разводили руками, улыбаясь, позируя в камеры.

Но вот пришвартованный к причалу пароход подал гудок, и свидание окончилось. Начальники в белых пиджаках, прощавшись с берегом, поплыли дальше. И вот пароход отшлюзовался, вышел из шлюза, гости расселись за столы, продолжили кушать и пить. Сто двадцать лучших писателей страны плотно собрались в тесном кругу, выполняя поручения Семена Григорьевича Фирина, начальника Беломорско-балтийского трудового лагеря, выполняя возложенные на них одновременно дополнительные обязанности партией и правительством заместителя начальника Главного Управления исправительно-трудовых лагерей ОГПУ, писателя Авербаха и пролетарского писателя Алексея Максимовича Горького.

– Ну, Алексей Максимович, надо подтвердить свою верность пролетарской революции, сам понимаешь, товарищ Сталин беспокоится, что ты не вылетел из обоймы. Долго ты гостил в Италии, не произошла ли в твоей творческой личности перемена? Я тебе шанс даю стать из писателя-эмигранта пролетарским писателя.

– Чем я могу вам быть полезен? – захотел узнать Горький в волнении у обратившегося к нему Фирина.

– Рассказать людям о нашем канале. Всю историю строительства, правду о нашем дорогом, горячо любимом нашем вожде, товарище Сталине. О наших доблестных товарищах чекистах, которые чутким своим всевидящим глазом оберегали строителей канала, но не только оберегали, но и организовывали, способствовали становлению на путь исправления. – Дрогнул банкетный стол голос хозяина канала. У сидящего рядом с Фириным Максимовича вилка из рук не выпала.

– Как будущую книгу назовем? – спросил Фирина писатель Валентин Катаев.

– История строительства канала, – придумал на ходу название будущего произведения Семен Григорьевич Фирин, предложил писателям поднять тост.

– За свой канал. За скоро написанную нами большую нашу книгу.

– Про канал имени товарища Сталина будут ходить легенды, – говорил гостям хозяин банкета.

Банкет новой волной ожил. Радость была, новый прилив творческой энергии. От выпитой рюмки всем похорошело.

– Предлагаю работать совместно! Давайте приступим к сколачиванию творческой бригады! – сразу поступил призыв со стола.

Банкет зашевелился.

* * *

С болью щемящего сердца октябрь 1933 года, центральная улица города Мариринская, собравшиеся у Гостиного двора изумленные дети. Они смотрели, как взрослые ручным способом перекатывали большие каменные глыбы, доставляя на место закладки привезенный грузовым пароходом на пристань карельский гранитный камень. Всем городом, всем миром, всем заводом, напрягшись, шаг за шагом, метр за метром прокатывали камень по дороге.

– И-и, раз, и-и, два! – кричалось рабочим металлургического завода Меркушевым, помогавшим доставлять к месту установки памятника камень.

Камень никак не давался, с настойчивостью продолжали катить, стоящий у гостиного двора Яшка-цыган с Куковки безучастно наблюдал за происходящим, держа в зубах дымящий окурок сигареты. Каменные глыбы, одна за другой, со стороны снова кричалось:

– И-и, раз, и-и, два, – но уже не из уст Егорки отца, контролирующего работу со стороны, с толстой позой исполкомовского начальника, кричавшего вдогонку теряющим силу выполняющим не механизированный труд людей, громогласные фразы: «Давай, давай, давай»…

Несмотря на «давай», подвижка была маленькая, глыбы шевелились с трудом или оставались обездвиженнными.

– Дяденьки, давай помогу! – обратился с просьбой к следившему за работой толстопузому начальнику, объяснил ему. – Если потребуется, я ребят со старших групп техникума приведу.

– Не надо никого водить, займитесь своими делами! – призвал он Ваню, а подвижки никакой, камни движутся с трудом.

И так несколько дней. Днем ребята финансово-экономического техникума собирались в классе, и приходивший к ним на урок математики преподаватель Кинакенти Вииноминович Клаус вместо своего отведенного по расписанию предмета детям рассказывал, как он был студентом в Москве и видел своими глазами похороны Ленина.

– Тогда попрощаться с вождем пришли сотни тысяч народу, Москва, Красная площадь залита слезами, – говорил учитель молодежи, на время закрыл положенный на стол учебник математики.

Тогда отличник по арифметике Ваня Надкин поднялся с места, публично сказал, вспоминая усыпанное снегом январское утро:

– Мне стукнул тогда восьмой год, я помню, как рабочие и крестьяне прощались с Владимиром Ильичем Лениным в Петрозаводске. С трибуны говорили: «Товарищ Ленин умер, но не умерли его великие заветы, для продолжения таковых новых борцов, которые будут продолжать борьбу за идею пролетариата».

– Спасибо, вы правильно говорите, – хвалил Ваню учитель.

Ваня сел за парту и про себя вдруг вспомнил. Летними вечерами, когда собиралась вся наша семья, и наши соседи в рассказах часто вспоминали Ленина, рассказы «о революции и Гражданской войне». Смотрели на волны озера, разговаривали, слушали плач гармони, пели патриотические песни. Вдруг прибежал со своего дома Егор Меркушев и недовольно говорил: «Товарищи, на памятник Ленина медленно идет сбор денежных средств, кроты, жабы проклятые, денег жмут вождю мирового пролетариата», – кричал криком души товарищ Егор. Его большевик Полозов успокаивал: «Надо и на другие фонды собрать. Так мол и так, не беспокойся, товарищ Егор, кроме как памятнику Ленина идет сбор средств у нас и на другие нужды: на дирижабли «Клим Ворошилов», самолеты «Онежец», в фонд общества «Друг детей», и другое». «Владимир Ильич Ленин нам завещал», – подтвердили товарищу Егору другие товарищи.

А Егор им: «Давайте проведем несколько субботников, средства перечислим на памятник Ильичу».

Вспоминал Ваня Надкин летние деньки, урок арифметики продолжался, задачки решать сегодня ученикам не пришлось.

Быстро промчались осенние дни, кончился октябрь, пришел ноябрь, шестое число последнего осеннего месяца, приближался большой праздник годовщины Октябрьской революции. На улице морозило, в городе выпал снег. В потемках вечера Ваня стоял у гранитного памятника Владимира Ильича Ленина, снимая со своей светловолосой головы шапку-ушанку. Долго грустил, стоя пуская соленую слезу с глаз долой, и продуваясь холодным северным ветром, смотря на высокий монумент, исполненный из камня.

Словно читая завещание Ленина, он изучал черно серые тона, без шапки, в зимнем пальто, в порывистой позе революции, горячо любимого вождя, он вдруг заплакал. Долго стоял, рыдал, не верил, вдруг вспомнил, что слышал он где-то, что «Сталин и Каплан его убили». Чувства его проникли, такие сильные, что, вернувшись домой, он записал у себя в тетрадке сразу придуманное им новое стихотворение.

* * *

Каменный памятник стоит на площади, Смотрит с печалью на окно, Видется камень карельский, Падает снег в темноте. И, растворяясь пространством, Тают снежинки во мгле, Камень гранитный холодный, Год тридцать третий в стране. Тают снежинки в ладони, Грустно летят над землей, Год, пробегая годами, Кружится над страной, Смотрит с трибуны в порыве Лицом затверделый гранит, Снялись ушанки в порыве, С пришедших на холоде лиц. Сняли ушанки, и снова Площадь по кругу идет, Вечное, тая с годами, Здесь никогда не умрет, Год тридцать третий повсюду, Хочешь, не хочешь – живи. Судьбы страны догорели, Памятник в граните – гори. Холод закружится вьюгой, Скоро зима на дворе, Память застыла, подруга, Темная ночь по зиме, Круглая площадь приснится, Снова зима в декабре, Видятся в памяти лица В строгой суровой зиме. 21.09.08. Помянем

* * *

1 декабря 1934 года. Вторая половина дня, половина дня выпала холодной и мало снежной. Рашид второй час был в засаде. В засаде в оперативной машине, стоящей в десяти шагах от черного подъезда Смольного. Он старший, в составе трех человек ленинградских чекистов, имевших приказ начальства, «Всех пускать, и никого не выпускать, арестовывать в крайнем случае», – повторялся приказ в голове у чекиста. Тогда Рашиду было ясно, чутье чекиста подсказывало, «Что-то должно произойти, но что»? Никто толком не говорил, давая приказ находиться в засаде, наблюдать, ждать сигнала к возможному захвату. Что это могло случиться – не исключено, троцкистско-зиновьевская диверсионная группа намерена совершить террористический акт в отношении любимого и близкого всему Ленинграду Кирова.

В голове чекиста повторно прокручивалась мысль: «Бандитская группа готовит теракт в отношении дорогого трудящимся, горячо любимого жителями Ленинграда человека – Сергея Мироновича Кирова», – предполагал находящийся в салоне оперативной машины чекист Нургазалиев. Шли часы и минуты долгого ожидания, не оставляло предчувствие самого худшего, и оно подтвердилось. Из салона подъехавшей к черному выходу подъезда Смольного машины вышел в сопровождении высокой, стремительно следующий рядом красивой молодой высокой дамы секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров. Их охранял Филипп Демьянович Борисов, опытный оперативный работник ОГПУ.

Все трое проследовали через вход черного подъезда в Смольный. «Знаю я этого супчика Борисова, он мне с самого начала не понравился», – разговаривали остававшиеся в салоне машины чекисты, говорили, выкуривая папиросы. Выслушав мнение своих товарищей, говорил Нургазалиеву один из чекистов.

Ответом стояла тревожная тишина. Еще некоторое время ожидания, Рашид посмотрел на наручные часы.

– Московское время 16:30. Все, пора, сигнал необходимо проверить.

– Разведка – вперед, за мной, пошли, – приказал чекистам Рашид. Трое покинули салон машины, направились внутрь Смольного. Забежав в здание, бежали по пролетам широких лестниц. Поднимаясь выше, они преодолевали ступень за ступенью. Достигнув третьего этажа, в боевой обстановке группа захвата бежала марафоном по длинному коридору, не обращая внимание на находящиеся слева и справа кабинетные двери, пробивая кабинет за кабинетом. Пугая толпы посетителей. Добежав до конца коридора, свернули в новый коридор, догоняя похожего на силуэт тени оперкомиссара Борисова, личного охранника товарища Кирова. Из одной из кабинетных дверей прокатился шумок.

– Кажется, Мироновича убили! – говорил громко из кабинета напротив, оборудованного строгой табличкой «приемная товарища Чудова», напуганный женский голос.

У дверей кабинета Кирова навстречу бегущим чекистам попался неадекватно ведущий себя молодой мужчина. Увидев приближающихся к нему чекистов, он произвел в себя выстрел из дрожащего в руках револьвера, выстрелил, но промахнулся. Упал на коридорный пол, теряя сознание.

– Гражданин, спокойно, не двигаться, приказываю оставаться на своих местах, – приказал неизвестному Рашид, бережно нагнулся к лежащему на настильном ковре коридора человека, он выхватил из правой руки зажатый в ладони револьвер. Прежде чем надеть на мужчину наручники, попросил у него документы.

Пока чекист Нургазалиев обезвреживал возможного убийцу, двое других чекистов ворвались в кабинет с табличкой «товарищ Киров».

Увидели внутри лежащего на кабинетном полу, в луже крови, товарища Кирова, находящегося без движения. Все было похоже на то, что Киров был мертв. С ним рядом находилась перепуганная до полусмерти женщина. Туда со стороны туалета ворвались еще чекисты. Лежащий на полу гражданин закатил настоящую истерику. Он громко кричал, сильно плакал, слышимость была весь коридор.

– Упокойтесь, гражданин, возьмите себя в руки! – обратился к теряющему сознание мужчине чекист Нургазалиев. Рашид достал из-за пазухи кармана нашатырный спирт, бережно поднес к носу лежащего наповал незнакомца. Приведя в чувство, чекист Нургазалиев спросил. – Вам стало лучше? Скажите, пожалуйста, вы стреляли только что в товарища Кирова? В чем причина вашего выстрела?

– Моя жена мне изменяет с ним, – сообщил чекисту дрогнувший голос упавшего на пол человека.

– Вы поступаете в наше распоряжение, – поставил в известность чекист Нургазалиев подозреваемого в совершении убийства человека.

Передал в руки своих товарищей. Он вошел в кабинет Кирова через распахнутые кабинетные двери. Увидел сидевшую на диване и дрожавшую, как мышь, раздетую наполовину женщину. Рядом лежало тело убитого, в крови, Кирова. Сюда в сопровождении оперкомиссара Борисова вошли приехавшие по вызову врачи. Нагибаясь над телом покойного, приступили у осмотру.

– К сожалению, товарищ Киров не живой, – констатировал смерть Сергея Мироновича Кирова хирург.

– Женщину я забираю с собой. Вам, товарищ Борисов, сдать оружие. Вы арестованы, – взял обоих под стражу прибывший, оказавшийся вовремя и быстро на месте происшествие Медведь.

Арестованных сразу вывели из черного подъезда. Рассадив по машинам, доставили с места происшествия на Литейную. Прошло полчаса, и чекист Нургазалиев писал: «1 декабря, 16:30. В здании Смольного на 3 этаже в двадцати шагах от кабинета товарища Кирова произведен выстрел в голову товарищу Кирову.

Вышедший навстречу к нему неизвестный оказался по документам Николаев Леонид Васильевич, член ВКП(б) с 1924 года. Рождения 1904. Товарищ Киров находится в кабинете. При нем – профессор Добровольский, хирурги и другие врачи.

* * *

Сорок минут с момента сигнала о происшествии. Происшествие в просторном кабинете большого дома по улице Литейной, работник ОГПУ Попов вежливо, но сконцентрированно, как подобает чекисту, вел 15-минутный допрос доставленной сюда из Смольного гражданки Драур, ее показания письменно фиксировались в заполняемом стенографисткой протоколе. Высокая, худая, темноволосая, лет за тридцать гражданка уверенным голосом давала показания:

– Мне неизвестно, состоял ли мой муж в какой-либо контрреволюционной организации, или нет. Он систематически ревновал, устраивал скандалы. Нигде длительное время не работал, о его возможных сообщниках мне ничего не известно.

– Неизвестно? Тогда несостыковка у нас с вами получается, с какой, поясните, целью вы находились в здании Смольного, точнее, в кабинете товарища Кирова? – спросил Драур, не дожидаясь вопроса оперработника Попова, чекист Нургазалиев.

Драур путалась в показаниях, намекая на то, что все-таки у них с товарищем Кировым были близкие отношения. Сидевшая за столом стенографистка не печатала в протокол допроса показания любовницы товарища Кирова. А следователь Попов советовал говорить правду и только правду.

Пока длился 15 минутный допрос Драур, в Смольном в приемной товарища Кирова без конца звонили телефоны. В поднятой трубке слышался грозный голос Сталина:

– Злодейское убийство. Дело рук зиновьевцев. Найти корни! Покарать! Как вы полагаете, товарищ Жданов, кто будет следящий – Молотов, Ворошилов?

Ответом на взволнованный вопрос вождя Жданов услужливо сообщил:

– В списках заговорщиков товарищ Киров числится третьим. На втором месте – Ворошилов, на первом месте будете вы.

– И вы, товарищ Жданов, только со смертью товарища Кирова ставите меня в известность?

– Товарищ Сталин, мы ждали, что может случиться. Случится, мы будем стараться найти преступников и обезвредить немедленно!

– Хорошо, товарищ Жданов, я очень надеюсь, что вы оправдаете высокое доверие партии. До свидания, товарищ Жданов. Работайте. Помогите нашим товарищам чекистам раскрыть это зверское убийство. Желаю вам удачи, – сухо попрощался Сталин и положил трубку на телефон.

* * *

В ночь на 2 декабря 1934 на Литейном суета – в кабинетах бесконечные телефонные звонки, по коридорам водят на допросы народ, с черного входа здания на допрос привозят новых задержанных.

– Вы присаживайтесь, гражданин, не расстраивайтесь, будьте добры, соберитесь с мыслями, пожалуйста, ваш долг дать нам правдивые, правдивые показания следствию, – корректно успокаивал собранных сюда со Смольного свидетелей следователь ОГПУ Попов. – Подождите, пожалуйста, минуточку в коридоре, сейчас с вами будут работать товарищи, разбираться, записывать ваши показания, кто что видел. Начнем с вас, товарищ, пожалуйста, проходите, – Обратился следователь Попов к дрожащему как осиновый листок полотеру Смольного Соколову, дружески похлопывая по плечу полотера.

И вдруг передумал, посадив Соколова у дверей. Через час вызвал полотера в кабинет. Усадил полотера на табурет, поставленный напротив. Сразу протянул в руки вынутые из пачки Казбека сигареты, спички:

– Пожалуйста, курите, – предложил он.

В кабинете у Нургазалиева тоже допрос, вежливый-вежливый такой, как беседа. Чекист Нургазалиев спокойно выясняет, спрашивает седого старого человека:

– Ну, рассказывайте, дедушка, что видели, слышали, знаете? Говорите, пожалуйста, может, кто-то пробегал?

– Да вот, видел где-то что-то, да, пробегала, – говорил невнятно чекисту Нургазалиеву старик. На его невнятные показания чекист Нургазалиев просил старика подробней описать внешность.

– Да незнакомец, далеко был, я внешность его не разглядел, опознать не смогу, видел тень у черного входа в помещение, – говорил чекисту Нургазалиеву старик.

– Вам придется у нас задержаться, – поставил в известность свидетеля Нургазалиев. Старик от волнения затрясся. – Вы не беспокойтесь, никто вас арестовывать не собирается. Побудете у нас до выяснения обстоятельств. Отдохнете, у нас в здании библиотека хорошая работает. Ванная комната оборудована. Народу в помещении мало, все условия для отдыха соблюдены. Кормить будем хорошо. Да не беспокойтесь, вы же ни в чем не виноваты. Без вины у нас надолго не задерживаются. Ваше нахождение необходимо для вашей же безопасности, – успокоил старика появившийся в кабинете следователь Чекалин.

Старик бил себя в грудь:

– Гражданскую я прошел от первого выстрела до последнего, на стороне Красной армии, эскадроном латышских стрелков командовал! В 1905–1907 м я еще в Японскую лихо воевал!

– Разберемся, без вины у нас не арестовывают. Говорил чекист Нургазалиев старику-швейцару, а он, как старый солдат и бывший царский офицер, воевавший в Красной армии, ему верил. В соседнем кабинете за стеной битый час длился допрос другого свидетеля по делу Кирова, гардеробщицы Смольного Зои Изольдовны Ринберг:

– Колись, старая падла! Что видела, почему не догнала? Рассказывай, Шевели мозгами – кто выходил, заходил? Наладь, наладь зрение, подумай?

* * *

– Савельев, ты усвоил, или нет? Если да, то отвечай, – обратилась строгая учительница к сидевшему во втором ряду за партой ученику.

Николай повернул голову в сторону Ивана Надкина, хотел подняться и выйти к доске. Дверь класса открылась. Класс увидел стоящего перед ними замдиректора техникума Кораблева. Он поздоровался и повернулся в сторону окна. За окном падал снег, кружа снежинками, опускаясь на площадь, падая над гостиным двором, комьями ложился на крыши домов. Снег таял в ладонях стоящей в очереди за баранками у гостиного двора ребятни. На пустую площадь «Свободы» и купола превращенного в общественную столовую храма. Кораблев прятал слезы, но они не прятались, катились с глаз учителя на пол. Он собрался с силами, не скрывая скорби, произнес.

– Товарищи, прошу минуту внимания. Вчера в городе, колыбели революции Ленинграде, в здании Смольного зверски убит Сергей Миронович Киров.

– Кто убил? – слышались крики с парт.

– Враги убили, контрреволюционеры. Я больше слов не нахожу. – с горечью говорил детям Кораблев.

– Тогда, товарищи, все на митинг, на площадь 25-го октября, со мной, прямо сейчас, – звал всех учитель.

У Вани сердце кровью облеклось.

– Ну и горе, Кирова убили, как нам теперь без него? На кого он нас оставил? Наш дорогой Миронович, прости за то, что мы тебя не сберегли, – шел по снегу и слышал причитание Николая Савельева Иван Надкин, идя по холодному снегу на площадь имени 25 октября, где должен состояться траурный митинг.

Идя по снежному городу, он затаил дыхание, слышал, как нервно гудел, подавая звуки, Металлургический завод. И слезы катились из глаз. На площади Ваня услышал доброжелательный голос Гюллинга, обращенный к его отцу:

– Николай Николаевич, уважаемый, вы включены в делегацию на траурный митинг, посвященный зверскому убийству товарища Кирова. Сможете присутствовать?

* * *

Вечером морозило, на улицах города – декабрьская темень. На электрических столбах с ветром покачивались фонари. Над головой на небе светила, висела грустная луна, роняя печаль, не грея в темень города. В тот вечер было печально, грустно. В центре катка, устроенного на главном городском стадионе, непросвещенный народ спрашивал друг у друга:

– Кто такой Киров? А почему я о нем ничего не слышал?

– Я тоже не слышала, Мы не знали? – разводили руками мужнины и женщины, бабушки, мамы и папы следили за своими малыми детьми, катавшими на коньках напротив корпусов Металлургического завода, по кругу по катку кружилась союзная и городская молодежь.

По катку слышалось: «Пирожки горячие, с картошкой, повидлом, кто желает согреться, подходите!» – зазывала кружившихся по льду стадиона фигуристов укутанная по голову в шерстяной платок пожилая с румяными щеками лоточница. Рядом на коньках Иван. На коньках подъехал Ваня Надкин. Увидел в слезах Верку Шильникову, Ваня спросил: «Вера, ты чего плачешь»? Сюда покатили Коля Савельев и Коля Воронцов. Вера плакала сильней.

– Ребята, беда случилась, Мироновича убили! Нет его больше с нами! Как нам жить дальше, не пойму? – задыхалась от слез девушка.

Ребята ей говорили:

– Успокойся, Вера, не плачь, слезой товарища Кирова не вернешь, он, товарищ Киров, погиб за дело Мировой революции. Дело товарища Кирова осталось живым! Его продолжаем мы, наш горячо любимый вождь и учитель, товарищ Сталин!

– Погоди! Погоди! Будет им, буржуинам-гадам, от нашей Мировой пролетарской революции несладко! Это я говорю вам, говорю. – заявил Ваня Надкин.

– Пойдем домой, Вера, мы тебя проводим с Колей и с Ваней, – говорил появившийся Коля Савельев. Он вдруг спросил у девушки:

– Хочешь пирожок?

* * *

3 декабря 1934 года. Тревожным протяжным звуком гудел Путиловский завод, отдавая прощальную дань дорогому и любимому, дань, гудками своими извещая всему рабочему классу о зверски убитом врагами революции Сергее Мироновиче Кирове. В зале Смольного много народу толпилось в порядке очереди у лежащего без движения тела усопшего – на улице, на Невском десятки тысяч людей. Многие даже не понимают – кого хоронят и зачем? Но все равно шли, стояли, выстроившись в длинные цепи, стояли и ждали, спрашивали друг у друга: «Кто такой Киров?» Дожидались, пока на их глазах вынесут гроб.

У гроба в окружении соратников Сталина – приехавшие на похороны из Москвы члены ЦК. Озабоченные лица Молотова, Жданова, Ворошилова, Кагановича, крутился у поставленного по центр гроба. К залу наклонил голову Сталин. Он был в подавленном состоянии, с глаз его капала мужская слеза. Нагнувшись к лежащему в гробу телу покойного, Сталин поцеловал холодный лоб мертвого Кирова. Он плакал, в слезах спрашивая, произнес:

– Зачем вы убили такого хорошего человека? – говорил это, словно обращаясь в пустоту зала.

Простившись в зале, под траурную игру музыки гроб с телом покойного вынесли на улицу. Оттуда похоронная процессия двигалась по улице 25 октября, следуя медленным шагом к Московскому вокзалу. В правой руке идущего впереди Сталина – гроб с усопшим, в левой – венок с траурной надписью: «Другу, брату, товарищу».

Рядом со Сталиным несут гроб Молотов, Каганович, Ворошилов, другие члены ЦК. С глаз Сталина продолжает течь слезка, не прекращала течь слеза. Сталин плачет. Минут за сорок медленной ходьбы, процессия подошла к перрону Московского вокзала, столпились в большой очереди под звуки участники похоронной процессии. Под звук траурной мелодии военного оркестра участники запихнули гроб с Кировым в стоящий на рельсах вагон пассажирского поезда, отправлявшегося на Москву. Следом за гробом отъезжающего на Москву вагона туда же заходили высокие люди, обязанные по своим служебным обязанностям сопровождать гроб с усопшим в новую столицу. Это были в основном те, которые приехали сюда на московском поезде, и входившие обратно в вагон сугубо строго по пропускам. В большинстве своем – москвичи. Ленинградцев, представителей Смольного среди них не было, как оказалось. Они предпочли спрятаться, разойтись, воздержаться от гнева Сталина. Не напоминать о своем дальнейшем присутствии на похоронах вождю. Не мозолить глаза чекистам, не гневить вождя. Они с богом разошлись по домам, не дожидаясь, пока гроб с телом поднесут к поезду.

Кто то из старых большевиков в слезах пытался вслед за гробом с усопшим приблизиться к стоящему на рельсах поезду, но его вежливо, но настойчиво оттеснили, сказав, что вход в вагон поезда строго по спецпропускам, давая понять, что понял он – товарищи, прошедшие революцию и Гражданскую войну, были чужие совсем на похоронах товарища Кирова.

Вот гроб занял свое место в поезде, толпа отъезжающих расселась по купе, дверь вагона начала расходиться. Дверь вагона плотно закрылась. Паровоз подал три прощальных гудка, поезд с телом тронулся с места, отъезжая Кирова, медленно полетел в снежную даль из Питера на Москву.

* * *

– Я как член контрреволюционной организации и член центра организации, и член центра организации, несу ответственность за преступление Николаева, но о подготовке террористического акта ничего не знал. На скамью подсудимых должны сесть Зиновьев и Каменев, которые воспитали нас, Зиновьев и Каменев, в духе ненависти к партийному руководству.

– Я никогда не думал, что окажусь под судом вместе с убийцами и шпионами… – До позднего часа ночи с 28-го на 29 декабря 1934 года в здании Ленинградского дома офицеров шел суд над обвиненными по делу Николаева Леонида лицами. Зал переполнен лицами военных и партийных чинов, внимательно слушавшими речи участников процесса. А обвиняемые продолжали раскаиваться.

– Чтобы не быть двурушникам, надо было оборвать все связи, покончить со всеми колебаньями и сомненьями. Я это не сделал и оказался в фашистской организации, – говорил в последнем слове подсудимый Мясников, давая признательные показания частично, и на основании частичного признания просил у суда снисхождения.

– Все, хватит, надоел, – подумал председательствующий на суде замминистра внутренних дел Агранов, с нетерпением ожидая начала речи другого обвиняемого. Следующим был Ханик, просивший суд оставить ему жизнь для того, чтоб искупить свою тяжкую вину. «Левин признался полностью и раскаялся, подробно рассказал суду о своей контрреволюционной деятельности в качестве руководителя организации, заявил, что он, Левин, полностью несет ответственность за террористический акт Николаева.

Только сейчас я осознаю, что между мной и Николаевым была прямая связь. Надеюсь на снисхождение суда».

– Чем больше он каялся, тем больше признавал свои ошибки, которые пусть даже и не совершал.

«Какие наивные люди. Как они во время берут все на себя, чего они не совершали, что бы самосохраниться, но приговор в отношении них уже задолго до начала суда у нас на руках, каждый, как может, спасает свою шкуру, да ради бога, пусть спасает, ведь живем-то все равно один раз».

– После первого исключения из партии я вернулся в нее двурушником и когда затем обманывал партию, несмотря на оказанное мне партией доверие, свое предательство я понял только здесь, – заявил суду подсудимый Соскицкий.

Выступавший следом подсудимый Румянцев откровенно квалифицировал свои методы борьбы против партии как фашистские:

– Я прошу пролетарский суд, если возможно, сохранить мне звание гражданина СССР и вернуть меня в семью трудящихся. Клянусь, что на любом участки буду самоотверженно работать. – В отношении сказанного им бреда зал выразил возмущение, освистав подсудимого.

Последним выступил Мандельштам. Он полностью сознался и громко сказал, подтверждая показания подсудимого Румянцева:

– Вашим ответом, которому должен аплодировать весь Ленинград, должен быть расстрел.

29 декабря в 2:30 ночи суд удалился на совещание.

Судьи сидят за столом в отдельной комнате, пьют крепкий коньяк, доставленный сюда специально из буфета, заедают бутербродами с красной икрой. Общаются, смеются. Травят анекдоты комнате, пересказывают анекдоты про Петьку и Чапая. Вспоминают гражданскую войну. Про себя говорят: «Какие у них дети хорошие». Спецкурьером из Москвы судебное решение в отношении подсудимых на письменном столе лежит в распечатанном конверте.

– Расстреляют и без нашего решения блядей этих. – сказал председательствующий заседателям от народа.

Пили, ели, все делали неспеша, говорили про то, как по возращении в Москву пойдут на охоту. Резали по частям бутерброды, со стола нож упал на пол. Заседателям председательствующий говорил:

– Все признали себя виновными, один лишь Шахновский считает себя невиновным, – пояснил Агранов собеседникам.

В 5:45 утра был зачитан суровый, но справедливый приговор – приговорить всех к высшей мере социальной защиты. Почти все обвиняемые выслушали приговор подавлено, но спокойно. Николаев крикнул:

– Жестоко! – Протестуя, ударился головой о скамью подсудимых.

– Да здравствует Советская власть, да здравствует Коммунистическая партия! – крикнул Мандельштам. После сказанного слова вместе с обвиняемыми проследовал на выход.

* * *

Декабрьским утром в механосборочный цех Металлургического завода рабочий Горожанкин приводит на смену молодого паренька и говорит, уча его мастерству:

– Чтоб станок начал работать, надо включить: «Включись!» И чтоб остановился, крикнуть: «Стой!» Вот, смотри: Включись, станок! – Станок включился. – Стой, станок! – Станок выключается. – Теперь потренируйся. Пусть станок к тебе привыкает.

И тренируется паренек, кричит на весь цех:

– Включись станок! Стой! Выключись! Стой!

Вокруг рабочие их окружили. Стоят и смотрят, тешатся. Пока рабочий Меркушев вполне серьезно не потребовал прекратить маскарад.

– Хватит, мужики, пошутили, потешились – работать другим не мешайте, паренька с правильной дороги не сбивайте. Наставника я от тебя заберу. Товарищ Горожанкин, даю тебе слова коммуниста – делаю пятое и последние предупреждение, – говорил он шутнику Горожанкину.

Горожанкин Меркушеву объяснил:

– Это мой метод воспитания молодого поколения рабочего.

Бригадир Меркушев возразить ничем не мог.

Пока шел разбор, по цеху ходил мастер электротехнического участка товарищ Брызгалов, махая руками, что-то доказывал техническому директору завода товарищу Эрихману о необходимости проекта механизированной работы механизации ковша.

– Не слишком ли крутой поворот в механизации? – сомневался товарищ Эрихман, но Брызгалов настаивал на своем. Он говорил ему:

– Без механизированной работы ковша завод не подтянется к норме, а значит, и социалистическое соревнование в цехах встанет. В наше время все должно быть механизировано, не при царе живем! Завод должен полностью отказаться от наследия царского режима, – сделал вывод товарищ Брызгалов.

– А если в ОГПУ нас не поймут? – нахмурился лицом товарищ Эрихман.

– В органах нас поймут, скорей, одобрят, зачем, ведь механизированное устройство ковша защищает интересы Советской власти! – настаивал на своем Брызгалов.

– Ладно, хорошо, уговорил, ковш мы твой механизируем, – махал рукой Эрихман и направился в кузнечный цех проверить, как там обстоят дела. В цеху кипела на полную мощь работа, и так весь восьмичасовой рабочий день. По вечерам в воскресенье Меркушев с товарищами собирались в ресторане бывшего кафедрального собора, вспомнили свое революционное прошлое.

На втором этаже был большой зал, играла сладко оркестровая музыка. На покрытых большими белыми скатертями столах остывали принесенные официантом-усачом графины водки. Бережно нарезанные куски хлеба разложены по тарелкам. В большое церковное окно при включенном лампой Ильича зале видна темень площади. Зал полон не до конца отдыхавшим от трудового дня народом. Бывшие боевые товарищи Меркушев, Мосунов, Брызгалов слушали с ними за одним столом паренька Червова. Он им рассказывал:

– Во время гражданской войны зима была очень суровая. Окна заморожены, на лучинах вся жизнь строилась. Мы с братом Иваном на печке сидели в холодной комнате. Мама уходила со старшим братом. Взяли у соседа Мартынова лошадь и стали лед осматривать. Тут отец с фронта пришел.

– Где мать?

– Уехали рыбу ловить с Костей, а Лука дал кобылу.

И отец пошел мать искать. Воевал отец в Красной армии, лошадь перевести куда-то чего-то отправлял.

– А ты в наши поля с чем приехал? – спросил рабочий Меркушев паренька Червова.

– По комсомольским делам я в Петрозаводск приехал. – ответил товарищам Червов.

– Об убийстве Кирова слыхал?

– Недавно узнал от товарищей, что Киров умер. Его убили враги, – помолчал и добавил к сказанному комсомолец Червов.

Товарищ Брызгалов пояснил:

– Свершилась преступная акция против руководителя Ленинградской области.

Но сидевший с ними бывший меньшевик Алексей Мосунов позволил с собеседникам не соглашаться:

– Сегодня многие говорят, что убили его, что б Киров не стал главой государства, а в печати написано, что Кирова убил Николаев, – позволил себе выразить свое противоположное от официальной точки зрения мнение. Алексей Михайлович.

Ему Брызгалов заявил:

– Киров к Карелии хорошо относился, помог Кондопоге бумажную фабрику в строй пустить.

– Товарищи, я думаю, пройдет время, именем Мироновича назовут площадь Свободы и памятник ему поставят по центру площади, носящей его имя. В исполкоме такие разговоры ведутся. Думаю, коммунисты их поддержат, – сказал им Меркушев. Он налил всем по рюмки водки. Им говорил. – Предлагаю помянуть нашего товарища, не чокаясь.

А тут еще официант на столы принес винегрет. Товарищи выпили стоя. А тут еще бывший моряк, участник Гражданской войны, Петр Абросов запел «Дубинушку», убитого врагами революции Мироновича ему до слез было жалко. Настала пора второго тоста. На столах лежали куски баранины и другое мясо.

Видел его паренек Червов, впервые в жизни гулял в городском ресторане. «По прибытии в район расскажу людям, будет что вспомнить. Спасибо вам, товарищи», – благодарил Николай угощающих.

* * *

В комнате говорило радио:

– Здравствуйте, Деды Морозы, что-то вас много сегодня, с Новым годом, москвичи.

В комнате помимо радио велась содержательная беседа. Первым говорил хозяин дома Колотихин.

– Бред, невыносимый бред, в газетах начали писать о вредителях, о врагах, окопавшихся в самом Кремле. В ОГПУ хотят знать, кто какие разговоры вели сотрудники горкома после убийства Сергей Мироновича Кирова.

– Раз интересуются, значит, надо, и вовсе не означает, что кого-то собираются арестовывать.

– В конце концов разберутся, у нас в Советском Союзе самые гуманные законы. А убийц Сергея Мироновича Кирова уже нашли и наказали.

Разговаривал Николай Надкин с бывшим командиром партизанского отряда и хозяином дома Колотихиным. Николай приехал в город Пудож в гости к своему боевому товарищу, принимавшему его с большой теплотой и угощением. После встречи за рюмкой водки у них до наступления ночи затянулась беседа.

– Они еще явно не понимают, что скоро будут расстреливать за простой анекдот, – сетовал на наступление конца свободы слова Федор Степанович.

– Да, я тебя хорошо понимаю, чистки в партийных не избежать, но будут чистить кого надо, а не всех подряд. Мы, карельские коммунисты, должны помочь органам определиться. Показать, кого и когда необходимо чистить, невиновные наказаны не будут, партия произвола не допустит, – высказал Николай Николаевич свою чисто человеческую и партийную позицию. Допив неоконченную рюмку водки, продолжил. – Я разговаривал недавно с товарищем Ровио на бюро обкома, тогда нам публично сказали – за гнусное высказывание против товарища Сталина необходимо привлекать по всей строгости Советского закона. У тебя имеется совершенно противоположное мнение, Федор Степанович? – спросил Николай Николаевич.

– Разумеется, разумеется, необходим порядок в партийных рядах, недопущение гнусной клеветы на товарища Сталина, на коммунистическую партию. На нашу Советскую власть. Я тогда высказал свою точку зрения на бюро обкома.

– Проснемся, откроем глаза – нет Советской Власти, вот поэтому и необходимо чистить авторов такого рода анекдотов.

Потом Николай вспомнил, делясь с собеседником, как в кабинет, прихрамывая и опираясь на трость, вошел Гюллинг. Он отложил трость в сторону. Присел, хмуря брови, сообщил:

– Утром приходил Никольский и требовал признать ошибочное изучение финнами и карелами финского языка. Требовал от карельского обкома подстегнутого стремления изучения русского языка.

Тогда Ровио про Никольского сказал:

– Ай да подлец, каков мерзавец – хочет разом развалить все труды обкома партии по национальной политике!

Взял в руки какую-то кипу бумаг, предложил вынести вопрос на пленуме о недоверии к Никольскому, сердясь, возмущался.

– А то-то получается, мы сколько сил потратили на изучение финского языка, и все впустую?

– «Русские, карелы, финны должны жить вместе, в одной неделимой семье, – убеждал собравшихся товарищ Ровио, – при этом они должны говорить на финском при условии их добровольного выбора». – выделил в разговор цитату из слов товарища Ровио Николай Николаевич, рассказав своему боевому товарищу все как было там, в карельском обкоме партии как на духу. – Я им всем посоветовал, позвонить в Москву, в Кремль, к товарищу Сталину, посоветоваться, узнать его мнение, – окончил воспоминание Николай.

– И правильно сделал, Николай, ты меня, а я тебя хорошо друг друга понимаем, вспомни, мы с тобой на юго-западном фронте вместе воевали.

– Василий Крыжановский тоже с нами был в одной обойме, видитесь ли вы, живой ли? – разговаривал и спрашивал Федор Николая.

– Живой, но мы с ним отношения не поддерживаем давно, он отошел от партийных дел, больше домом, семьей, хозяйством занят.

– Раньше какой был большевик, вспомни, Федор.

– Люди со временем меняются, поэтому и Василий изменился, из коммуниста-ленинца в мещанина превратился. Ходит в оставшейся с Гражданской войны каракулевой шапке, большевиком-ленинцев себя называет.

– Хорошо хоть не троцкистом, – поправил Николая Федор.

Выпив по рюмке, Николай продолжил развивать мысль однополчанина:

– Троцкий сбежал за кордон, точнее, его выпустили, Советская власть пощадила Троцкого, он продолжает заниматься враждебной деятельностью. Правда, бывшие белобандиты, воевавшие в Миллерских полках против Советской власти, остались до сих пор на свободе?

– Разве в ОГПУ неизвестно – на этих людях кровь красных волдозерцев? – спросил Николай у Федора.

Федор Николаю сообщал:

– Завтра будет собрание, на него придет представитель ОГПУ, мы с тобой и поставим перед председателем исполкома Романовой.

– Там будут и наши боевые товарищи: бывший командир красных партизанских отрядов и комдив Соколов, он теперь командует Пудожским леспромхозом. Сам думай, какие люди соберутся, давненько, давненько ты их не видел, своих бывших боевых товарищей, – советовал Федор гостю.

– Я с этим и приехал по поручению обкома – разобраться на местах, что у вас происходит, – сообщил Николай Федору.

Федор ему говорил про начальницу Пудожского исполкома ласковые слова:

– Хорошая женщина, строгая, хозяйственная, и муж у нее – дело-человек. Будешь на собрании, завтра познакомишься. Привет от товарища Гюлленга передашь.

Долго говорили два боевых друга, сидя за чаркой водки, вспоминали отгремевшую шестнадцать лет назад в этих краях гражданскую войну, как громили армию генерала Миллера, тех, кто не вернулся, воюя в рядах Красной армии, погибнув, защищая Советскую власть.

– Хорошо бы сходить на места боев, вспомнить, постоять на месте событий, – выразил желание Николай, лицо его было пропитано грустью.

– Надо, надо, летом приезжай, съездим с тобой на места боев нашей военной молодости, а лет-то сколько прошло, почти семнадцать, как семнадцать мгновений жизни быстро стрелой пролетели, а еще столько пробежит, и не заметишь, как состаримся. Сколько тебе – пятый десяток?

– О-хо-хо-хо, – Сетовал Федор на старость.

– Да нет, лет мне чуточку больше, – поправил Федора Николай, сообщил про взрослых своих сыновей. – Старший начальником большим работает в Заонежском райкоме партии.

– Будет лето, свожу я тебя на места нашей боевой юности. Главное, чтоб живы да здоровы были, – желал другу и боевому товарищу Федор.

Перед тем, как лечь спать, выпили, повторив по сто грамм. На стене у Федора вместо иконы – та самая шашка, которой он головы резал белогвардейцам генерала Миллера, и за стеклом висевший портрет красного маршала Тухачевского, под его командованием он в двадцатом наступал на Польшу.

Проснувшись на утро, отправились в исполком, зайдя в актовый зал, увидев большое скопление на собрание народу. Громкий голос председателя исполкома Пудожского райсовета Романовой обсуждал поведение красного комдива, героя Гражданской войны, директора Пудожского исполкома Соколова:

– Товарищ Сколов, нехорошо использовать государственную лошадь! – публично призвала Романова Соколова, стыдила бывшего красного комдива на весь район.

– А если не нравится вам, вы не смотрите! – заявил в ответ боевой командир.

Романова громко предупредила:

– Будем против вас возбуждать судебное дело, и вам, товарищ извозчик леспромхоза Калинин, придется предстать перед судом в качестве врага народа, за пособничество. Сколько раз вы подвозили директора леспромхоза товарища Соколова до дома? Вам придется ответить.

– Товарищ Романова! Соколов – боевой командир, во время боев Гражданской войны получил ранение в ногу, ходит, прихрамывает.

– А вы, товарищ Калинин, его защищаете, вы лучше о своих подумайте проступках! – заткнула голос водителю лошади Романова.

После присевшие на скамейки в один из людских рядов два бывших красных партизана видели, как заклевывают их боевого товарища, героя Гражданской войны Соколова, смяли его в дорожную пыль, делая из героя врага народа. Сидящий в рядах народ ее поддерживал. Кто-то из бывших партизан вставал с места и начинал сам первый каяться.

– Простите меня, товарищи, больше женщин легкого поведения в дом к себе не приглашать, каюсь, – просил прощения у Советской власти маленького роста неуверенный в себе человек. Он поднялся с места, публично начал перечислять все свои грехи, обещал представителям Советской власти, что такое впредь не повторится…

– Живой ли наш товарищ Попов? – шепотом на ушко нагнулся Николай к Федору.

– Жив, куда он делся, вон он выступает, – сообщил Федор Николаю, показывал поднятием подбородка головы на привставшего среди людей кающегося человека.

Когда он все высказал, на его место поднялся с раскаяньем партизан Бурсинен, следом за Бурсиненом начали говорить другие, начал рассказывать народу о своих грехах сын бывшего лесопромышленника Кораблев. «Сын за отца не в ответе», – заявил он публично на все собрание.

– Скажи нам, товарищ Кораблев, как ты оказался в рядах нашей партии? – обратился к оправдывающемуся коммунисту комсомолец Лещев.

– Вы меня сами, товарищи дорогие, в партию порекомендовали. – ответил комсомольцу коммунист Кораблев.

– Я сейчас поднимусь и скажу! – не выдержал, вставая с места, Колотихин. С кипением и рвением души Федор крикнул:

– Хватит, товарищи! Оставьте красных партизан в покое, предлагаю заняться бывшими белобандитами. Лицами, выпавшими из поля зрения ОГЛУ! – предложил собранию Федор. Он грудью встал за проходящих чистку своих товарищей, бывших партизан, громко говорил, не давал председателю исполкома Романовой кого-либо в обиду.

– Ну и зря, – позже говорил ему Николай. На следующее утро, в час, когда по распоряжению директора исполкома Соколова, извозчик Калинин отвез их троих на местах былых сражений под деревню Римское. Все трое бродили за деревней в сугробе, с горечью вспоминали о прошедших боях. Думали, когда же наступит в их судьбах лучшая жизнь.

– Больше нет с нами товарищей Антерлия, Матвеева, Ермилина, красного командира Попова. Мужественные были люди, еще недавно, они воспламеняли улыбкой своей, ведя в бой людей.

Большевик Соколов спрашивал двух товарищей:

– Помните ли Николая Дорофеева? Стоя в сугробе, смотрел на далекую тайгу, печалясь, говорил: «Не могу я далеко по тайге заходить, больно нога хромает». Тогда, в девятнадцатом году, зима тоже была вьюжная, у меня бойцы в снегах без проблем проходили, в этих краях дивизия летом в 19 от беляков освобождала.

Не щадящие бои были, отец на сына, брат на брата, смотришь сквозь прицел, родство не в счет. Повоевать пришлось в этих лесах, круги кровавые по ночам сняться. А Дорофеев живой, всем вам пламенный большевистский привет поручил передать, – рассказывал Николай Надкин прежде вложившему лапник в сооружаемое им кострище молодому, не воевавшему в Гражданскую кучеру Калинину.

– Зря ты, товарищ Соколов, с председателем исполкома Романовой поругался. Мой тебе совет: пока не поздно наладь с Романовой отношения, ведь на силу против силы не попрешь, и ты, Федя тоже погорячился, лихую дал, вам обоим с ней не только работать, но и жить предстает дальше, времена наступают снова лихие, все может произойти. Могут затаить обиду и все списать, грехи, которые не совершал, – советовал Надкин товарищам.

Калинин зажигал лапник в кострище, выпятив глаза, объявил:

– Правильно вы, Николай Николаевич, думаете, завтра пойду в исполком к Романовой, покаюсь, – сообщил о своем решении молодой кучер.

Когда костер разыгрался, привязав коня вожжой к богатырю-дереву, Калинин не отрывал глаз от покрытого сугробом колхозного поля, дальше за полем засыпал в снежном покрове высокий лес, именно оттуда красные бойцы ходили в атаку на беляков в конце зимы 1919 года и летом того же 19-го проливали кровь за Советскую власть, и непонятно молодому кучеру Калинину, почему же эта Советская власть относится к своим красным партизанам с такой жестокостью, за то, что они ее так преданно защищали – подумывал со слезами на глазах юноша, скрывая свою грусть.

– Сегодня у нас воскресенье, первое воскресенье 1935 года. Я так давно не отдыхал, все производственные заботы, – делился Соколов со своими товарищами.

В ответ его Колотихин спрашивал:

– Ты у нас на хорошем счету, товарищ Соколов, почему они с Романовой к вам пристали?

– Дело не в лошади, дело во мне самом, работает лесозавод при мне хорошо, кому-то завидно, хотят, чтоб я им место директора освободил.

– Что ж, пусть занимают, раз хотят, Малышев хочет, пускай берет. Я подаю в отставку.

* * *

В начале января 1935 года в Петрозаводске собрался съезд Советов, Говорилась речь Гюллинга.

– Если вложения в новое строительство до IX съезда достаточно ежедневно 20–30 миллионов рублей, и это мы считали большим достижением, – говорил Гюллинг, – это за последние годы мы вкладывали в новое строительство больше 100 миллионов рублей ежегодно.

По окончании речи Гюллинга с речью выступили Дмитрий Владимирович Успенский и Яков Давыдович Рапопорт. Последний сказал:

– Гордимся за них, строители Беломорско-Балтийского комбината, герои труженики…

– На их совести сотни, тысячи заключенных положено, непосредственно принимавших участие в строительстве комбината на костях. Да, действительно этот комбинат выстроился. Возможна чья-то ошибка. Если говорить откровенно, вредительство, что такими жертвами и ценой возводилась стройка.

– Но царь Петр первый тоже строил Петербург на костях.

– Значит в добрый путь!

– Без жертв большое строительство невозможно. Могущество державы должно быть закреплено. Так понимать… – говорил сыну Александру присутствующий на съезде Игорь Лебедев, сидевший с ним рядом Сашка только улыбался. – А ты не улыбайся, Сашка, я на другую стройку тройку отправляюсь, на Волгу новый канал строить, еще более грандиозный, если сравнить с предыдущем, тебя с собой не беру.

* * *

Пятого июня 1935 года Петрозаводск отмечал 15-летие карельской автономии. На Соборной площади строились шеренги физкультурников и спортсменов, повернувшись спиной к бывшему зданию Кафедрального собора, ждали своего часа парада. С восточной стороны гостиного двора, вдоль проспекта Карла Маркса построена трибуна, наверху собрались первые лица республики, повернутые лицом к стоящим в длинных шеренгах на противоположной стороне площади зрителям.

В воздухе стояла тишина, будто площадь затаилась в ожидании какого-то чуда, второго пришествия, но не то ждали люди, ждали, что скажет, начальство, собравшееся на высокой трибуне. Начальство ничего не говорило, лишь скользко посматривало на часы. Наверх поднимается хромой человек с палкой, неторопливо, занимает по центру место. Собирается с духом, готовится выступать.

Чекист Нургазалиев зорко следил за проведением мероприятия, стоя по центру в пустом пространстве площади в группе переодетых в белые штатские костюмы и военную зеленую чекистов, он пунктуально выполнял предписание руководства смотреть за площадью и шпионами, не произойдет ли чего, разговаривал Нургазалиев с замначальником ОГПУ АКССР Ивойловым, Ивойлов пожимал молча плечами.

– Да, не должно, – отвечал вместо Ивойлова стоящий с ними рядом, начальник управления милиции и угрозыска товарищ Сухов. В свою очередь наделенный горьким опытом событий в Смольном Рашид не успокаивался, он досконально изучал не только вызывающих подозрение своим неадекватным поведением граждан, но и сотрудников, которые, по тем или иным причинам не могут справиться надлежаще с возложенными на них обязанностями. Выдать промашку при задержании, например.

Посмотрел товарищ Нургазалиев на заступивших на дежурство в стороне гостиного двора конных милиционеров, даже в такой праздничный день стоит там за чем-то очередь, в порядке ли все там, сохранена ли безопасность людей.

Беспокоилось за неподконтрольный участок работы горячее сердце чекиста, он направил милиционера Чекалина проверить там обстановку.

– Врага необходимо заранее знать в лицо, заблаговременно видеть, что он из себя представляет. Хорошо чувствовать его, просматривать его ходы на десять шагов вперед. Идти на опережение, только тогда мы сможем победить, потому что точно знаем, с кем имеем дело, – инструктировал чекист Нургазалиев молодого милиционера Алешина. Рашид зорким проницающим взглядом изучал примкнувшего к группе комсомольцев ответственного работника обкома партии товарища Апалоника – чувствовало сердце чекиста, не нравиться он ему, а у театра «Триумф» построились в ряд восемь черного цвета машин, предназначенных для езды. Тогда хотелось знать, кто на какой машине ездит, куда, с какой целью? Думал и решал тогда Нургазалиев, вдруг слышит – с трибуны начал выступать товарищ Ровио…

– Работают ударно по-стахановски предприятия республики, в результате социалистического соревнования коммунистами и комсомольцами выдается продукции сверх установленного партией и правительством плана! Функционирует Беломорско-балтийский комбинат, введенный в краткие сроки по заданию партии и правительства.

Но речь товарища Ровио не радовала чекиста Нургазалиева, наоборот, заставляла к сказанным секретарем карельского обкома партии словам относиться более настороженно.

В эти минуты восхищавшиеся пламенным выступлением ораторов комсомольцы Ваня Надкин и Егор Меркушев затаили дыхание, слышали, как с трибун кричали «Ура!» Скоро увидели впереди идущую по улице Карла Маркса большую колонну физкультурников, несущую в голове, на мужских руках овеянную деревянными хлебными колосьями красную звезду, на которой написано «Слава КАССР». Внутри полутораметровой звезды цирковым номером на ногах стояла прекрасная девушка-гимнастка, комсомолка Маша Отман. Среднего ростика стройная шатенка с красивым лицом и фигурой, улыбаясь, воспламеняла на высоте, на руках одетых в темные спортивные трусы и футболки рабочих мужчин, возвышавших девушку выше и выше. Ваня, и Егор удивлялись, как девушка стоит на косяк, держится за деревянный поручень, вся в лете и в цвету, улыбается. Крутится, вращается, как старая дореволюционная мельница с Украины, из города Николаева. Ее улыбка яркая, как кинозвезда, смотрелась с высокого фона. И никак не крутилась она, ее голова держалась уверенно, слаженно, а на самом деле – как бы не упасть, не выпасть из обоймы.

«Не упадет жар-птица Маша, не упадет», – кто-то сказал из взрослых, находившихся в гуще зрителей-комсомольцев. И девчонка, ничего не боялась, улыбалась, дарила улыбку. Кто сказал про нее: «Сталинский взгляд у нашей красавицы, о, эта наша девчонка далеко пойдет». Сзади несли плакаты «15 лет КАССР», за их спинами новая колонна следует маршевым шагом, большая женская, в руках несут положенные на плечи весла.

– Пловчихи идут, – кричали в толпе мальчики.

– Сколько их много, Ворошиловским выстрелом, не соберешь, – говорили, глядя в их сторону, мальчишки. Коля Воронцов с Колей Савельевым загляделись на пловчих, с каким-то могучим желанием.

– А мне Маша нравится, красавица, комсомолка, все ребята в нее влюблены, – делился Савельев с Воронцовым.

– А в товарища Сталина! – отреагировал Воронцов Савельеву.

– И в товарища Сталина тоже, – отвечал Савельев Воронцову.

– Я через год в армию пойду, – делился планами на год вперед Ваня Надкин.

Егор повел ребят на запад по бывшей Мариринской улице, к памятнику героям революции, туда, к обдуваемому ветрами откосу, где в нескольких шагах стоял, возвышаясь с каменных глыб, памятник героям революции. Сюда, к подножью мемориала, возлагались большие венки и просто букеты цветов. Ложатся на холодную каменную плету, согревая ее, отдавая дань героям революции. Егор тогда говорил:

– Я клянусь и обещаю быть такими достойными, как они, обещаю не подкачать, – ребята смотрели, стоя, на памятник, вспоминали комсомольца Сашу Вердена, первого секретаря карельской трудовой коммуны товарища Ярвисало, других, лежащих в сырой земле товарищей.

* * *

Здесь, у могилы героев, в толпе большевиков Ваня и Егор встретили Гюллинга, они разговаривали на финском языке. Егор поздоровался первым, он, не стесняясь, спросил:

– Скажите, товарищ Гюллинг, когда будет построен коммунизм?

На то держащий в руках трость хромавший Гюллиг говорил:

– Коммунизм наступит тогда, когда люди будут разговаривать на финском языке и жить в одной большой коммуне. Как завещал товарищ Ленин, каждый народ имеет право на свое собственное самоопределение, государственность, культуру, письменность. Карельский народ идет верной дорогой в светлое счастливое будущее. Но без решения национального вопроса дороги туда не будет, – подчеркнул юношам Эдвард Гюллинг, в заключении добавил. – Приходите, ребята, в национальный театр на праздничный концерт и обед, наши товарищи прямо сейчас туда пошли.

– Ну что, идем, – сказал, принимая решение, Егор, юноши присоединились к направляющемуся в сторону театра обратному шествию.

Внутри на фоне зеркал и люстр, как и пять лет назад, накрывался большой праздничный стол, где после состоявшегося в зрительном зале праздничного концерта гости проследовали отобедать. Как пять лет назад, в пересмешку с русской, среди собравшихся слышна финская речь, хозяева стола угощали гостей финской кухней, девушки, разодетые в праздничные национальные костюмы, встречали гостей песнями и плясками строго на финском и карельском языках. Возившиеся у столов официанты были одеты в карельскую национальную одежду. В отличие от прошлых общественных торжеств на праздничном обеде среди собравшихся не было ни одного официального представителя ОГПУ, не пришло много без приглашений, просто считавших себя уважаемыми людьми, в том числе и участники Гражданской войны, приехавшие в карельскую столицу, в составе делегаций из районов.

– За нашего горячо любимого вождя и отца всех народов, за товарища Сталина поднимаем тост! – всколыхнуло предложение Михаила Никольского, перебившее речь секретаря карельского обкома партии Ровио, сидевшего на середине банкета в группе товарищей.

– Ленин был мудрей, мы с Лениным делали революцию, а товарищ Сталин нам помогал! – говорил в своей речи товарищ Ровио.

– За Сталина или Ленина пьем? – спросил на публику державший в руках наполненную рюмку водки мужчина в белом шерстяном пиджаке.

– Ну и Миша, опять все испортил, скандальный ты какой, все тебе неймется.

– Секунду, товарищи, секунду, давайте минуточку разберемся, пускай скажет слово председатель совнаркома, – поднялся с места коммунист Гаппоев, проча слово Гюллингу.

– Ленин – великое будущее, Ленин возглавил революцию, а товарищ Сталин – продолжатель дела великого Ленина, – говорил народу Гюллинг.

– Не будь Ленина, не праздновали б мы с вами пятнадцатую годовщину республики, не брали со стола бутерброды из карельского лосося, угощаясь финской и карельской национальной кухней. Сидели б в царских застенках или в глухом подполье, вели борьбу с режимом за нашу с вами свободу, за демократию, светлое будущее карельской трудовой коммуны, благодаря великому Ленину мы ее увидели, – объяснил Николай Гаппоев.

– Выпьем, товарищи, за дело великого Ленина, – поднялся со стола товарищ Архипов.

– Почему карелы должны говорить на финском языке?

– А на каком они должны разговаривать, карелы? – спрашивал ответно у задавшего вопрос Аполоник Петрова.

– На карельском, другого языка они не понимают.

– И зачем им понимать? – отвечал Петров Аполонику.

Михаил Никольский покачал головой, твердо высказал:

– Не надо языка им, пусть говорят на русском!

Поменял свое мнение товарищ Петров, глазом не моргнув, на глазах у своих товарищей. На говорящих со стола публичные речи красных финских националистов уже не обращал внимания. Гости вели свои разговоры.

– На каком языке партия решит, на таком и будут говорить карелы, – общался с большевиками Александром Меркушевым и Василием Крыженовским Николай Надкин.

Пока говорили, банкет спонтанно повторно произнес тост приехавшим из Ленинграда Петром Андреевичем Ирклисом:

– За великого отца народов и учителя, товарища Сталина! – Не спрашивая разрешения у хозяев стола, финских националистов. И это было пусть не своевременно, но верно.

* * *

Идет мужик как-то летом 1935 года по полю, усталый от работы и недовольный, что семью больше кормить нечем, ну и выразился он громко по-матерному.

– От их колхозной жизни с голоду умрешь, – заявил мужик. – У меня жена, трое малолетних детей, – разговаривал бедный колхозник сам с собой, проходившие мимо люди видели, как капала с глаз соленая мужская слеза.

Люди услышали и передали, через полтора месяца за ним приехали ночью и увезли сначала в район, а потом и в Медвежегорск, где и расстреляли бедолагу.

Пройдет еще пара лет, и в феврале 1937 года, будет арестован и расстрелян первый секретарь Заонежского райкома партии Лев Рахельсон, арестовали Рахельсона по причине, что не справился, а на самом деле «враг, значит враг». Больше ничего не говорили. Но летом 1935 года, в Заонежском районе начались большие репрессии. В то лето в поселке работало два трактора «Сталинца», где мужнины и женщины с помощью тракторов, грузили лес, вывозили на цепляющих санях-волокушах дневную норму по двадцать-двадцать пять кубов за сутки на человека. На колхозных полях голодные женщины вручную, по колено в воде рыли канавы. Здесь же, рядом от них, выращивались картофель, брюква, свекла.

– Давайте, батеньки, родные. Давайте поживей, хорошие, какие вы молодцы! Стахановцы вы мои, золотые! – давал команду и одновременно нахваливал женщин главный агроном колхоза Крупышев. Светленький, невысокого роста, плотноватый пожилой мужчина прохаживал вдоль заполненной водой канавы, не переставая давать женщинам указания. Землица глинистая, тяжело на совковый штык лопаты бралась. Лопаты поднимались вверх и в темпе опускались, ссыпая глину за канаву, и снова черпали. – Работать надо в темпе! Дай сюда лопату! Я покажу, – говорил агроном Крупышев худенькой девчонке Марийке Шаган.

Взял из рук девушки лопату, начал сам копать, показывая, как правильно работать. Она заплакала и ушла в густую рожь. Долго сидела, плакала, пока ее не обнаружил Коля Тукачев.

– Ты чего плачешь, Машутка? Иди обратно землю копать, я тебе сам все покажу. Хочешь, я тебя на овец пасти переведу, попрошу Игоря Николаевича?

– Голодна я, Коленька, голодна, два дня ничего не кушала, хлебушка в доме не было, – говорила перед Колей Машута, она расцеловала Коленьку в грудь. Продолжала плакать.

– Приходи ко мне домой, я тебя накормлю, пойдем, Машута, работать, а то Крупышев Керца из ОГПУ пригласит, тебя он с собой заберет, во враги запишет, – уговаривал Коля Машуту.

Она согласилась с ним идти, подавшись с земли, встала на ноги, проделав пару шагов и вдруг схватилась за сердце и умерла, упав на ржаное на глазах у Николая. Больше не вставала.

Хоронили Машуту всем селом на кладбище, она была крещеная, на похороны пришел отпевать священник. Пришедши ко гробу, женщины слышали наставление уже немолодого священника:

– Бог-Отец, Бог-Сын, Бог Дух Святой, только Троица дает начало новой жизни, – Слушал Коленька молитву и плакал, провожая Марию в последний, если существует на небе загробный мир, пусть он будет для Марии. Прощался с девушкой Коля. Со всеми плакал.

– Только Святая Троица дает начало новой жизни, – говорил на поминках батюшка.

Уже на следующие сутки батюшку забрали в ОГПУ, больше церковных служений в деревнях не было, все службы неожиданно прекратились, перейдя в атеистическую жизнь.

* * *

4 июля 1935 года. Зал национального театра переполнен делегатами – юбилейная сессия КарЦИКа, с трибуны его председатель Архипов бодро рапортует:

– Успехи на всех участках социалистической стройки достигнуты под повседневным большевистским руководством Карельского обкома ВККП(б) во главе с товарищем Ровио!

По залу волной прокатились аплодисменты, хоть оратор выступать далеко не кончил, аплодисменты не прекращались. Не прекратилось хлопанье в ладоши и тогда, когда председатель КарЦИКа товарищ Архипов наконец кончил воспламеняюще выступать. Сидевшая в зале публика переглянулась, когда Николая Архипова сменил секретарь Ленинского областного ВКП(б) товарищ Ирклис. Он говорил:

– Ленинградский областной и городской комитеты партии уверены в том, что и в дальнейшем под руководством нашей большевистской партии во главе с великим Сталиным…

– Ничего, ничего, скоро их царствование окончится, мы соберем свой пленум и решим, кто будет с Великим Сталиным, а кто против него, – разговаривал, шепча на ушко, Михаил Никольский с сидевшим с ним сбоку коммунистом Ивановым и чекистом Нургазалиевым.

– Вредители свой финский участок на Онежском заводе организовали, в совхозе-два финны свою барщину организовали, на работу принимают только лиц финской национальности, ни русских, ни карел не берут. В банях финские дни организуют, а директор Соломенского лесозавода, господин Колланен, у себя представителя Советской власти видеть не желает, я докладывал товарищам Ровио, Гюлленгу, они мало что не реагируют, но еще и покрывают врагов народа. Теперь нам ясно, куда ведут нити заговора, – недовольствовал прежде всего перед чекистом Нургазалиевым Михаил Никольский. – Вот я и приехал сюда разобраться со здешней ситуацией, вы напишите мне ваш сигнал на бумаге во всех деталях и подробностях, надо успеть нам своевременно задокументировать.

Шел на встречу Нургазалиев Михаилу Никольскому.

– Я уже задокументировал, – передал Никольский Нургазалиеву несколько исписанных им листов бумаги. Рашид Нургазалиев благодарил Михаила Никольского за пускай не своевременный, но сигнал.

Прошло пару дней, и одним из выходных Николай Надкин приехал вместе младшим сыном в гости к Кондопожскому директору Ярвимяки. Перейдя мостик речки, дошли до конца аллеи и оказались на пороге директорского домика, стоявшего на берегу Онежского озера. Доброжелательная хозяйка дома, супруга директора бумажной фабрики Ольга добродушно встретила их на пороге, провела в дом.

– Вы хоть знаете, где его ловить? – обратилась супруга отсутствующего дома в выходной день директора к гостям.

– Нет, не могу знать, – говорил Николай Николаевич хозяйке домика.

– На установке бумагоделательной машины, на территории фабрики, он у меня такой беспокойный, все думает, без него справиться не смогут, – жаловалась супруга директора гостям.

– Что ж поделаешь, с этим и живет наш товарищ Яркимяки, с большевистской озабоченностью на сердце, – говорил Николай супруге директора.

Отец и сын проследовали, минуя свободно проходную, на фабрику, найдя директора у недавно пущенной паровой установки, на его жизнерадостном открытом лице промелькивала производственная забота.

– Времени свободного нет даже в воскресенье, все необходимо проверить самому, а тут еще ОГПУ дергает, меры противодиверсионные требует соблюсти, говорят, враги у нас в Кондопоге на комбинате появились, я с трудом верю. Какие здесь враги? Ни на минуту я не могу отлучиться, и даже в отпуске.

– Что поделаешь, обязанность большевика всегда быть в строю, особенно если руководишь людьми, – говорил Николай Надкин директору.

– Подумать только, сколько наши машины простаивали из-за того, что вредители устроили срыв в сети целлюлозы, а нас во всех чужих грехах ОГПУ обвиняет, – жаловался директор Николаю, вдруг на весь участок закричал, вызывая сюда опытного инженера. – Саша, Саша, дорогой мой человек, посмотри за котлами, проконтролируй, чтоб сбоя не произошло, могу я на тебя положиться или нет?

– Сможете, товарищ директор, – сказал подошедший сюда инженер.

Директор тогда говорил:

– Пойдем, Николай, я тебе фундамент под новую бумагоделательную машину покажу, а то так ты у нас с сыном на экскурсии не был, ничего нового для себя не уяснил.

Посмотрев фундамент под машину, они вернулись все трое в директорский дом. Жена директора Ольга накрыла стоящий на веранде угощением стол. Принесла на подносе кофе.

– Вы, товарищ директор, с Колчаком воевали? – спросил директора взрослеющий на глазах юноша.

– С Колчаком не довелось повоевать, а вот в Финляндии в гражданской войне по заданию Ленина пришлось, – с гордостью говорил директор юному большевику. – Имя Ленина мне до сих пор по ночам спать не дает, помню Ильича, как близкого, дорогого сердцу мне человека, я с Лениным встречался, – говорил директор гостям.

– В отпуск соберемся, и мы поедем с тобой на рыбалку, пригласишь? – обратился Николай к другу.

– Поедем, и сейчас в мечтах вижу: удочки лежат на берегу лесного озера, потяну поплавок и рыбу поймаю, – рассказывал о своих мечтах о рыбалке, об озерном острове, мечтал кондопожский директор. Он еще говорил, как растет Кондопога, представляя, каким будет в Кондопоге новый дворец культуры, высотой мраморного камня возвыситься над озером. Огромный зал для концертов и съездов, много комнат для кружков, большую каменную лестницу всей мраморной шириной, которая будет спускаться к озеру. Пройдут годы, и сбудется мечта директора, вырастет и ледовый дворец, и широкая мраморная лестница, расширится город бумажников Кондопога, появятся высокие дома, но мечтающего директора-новатора в живых уже не будет.

* * *

Выступал Петр Андреевич Ирклис в своей предпраздничной, приуроченной к 19 годовщине октябрьской революции речи.

– Во многих погрешностях, которые были сделаны партийным руководством, был главным образом повинен товарищ Гюллинг. Он об этом сам говорил неоднократно в своих выступлениях, что если вы бьете Ровио, то я больше всех виноват.

Когда речь нового секретаря окончилась, его поддержала публика единогласно, воспламеняя, хлопая, громко подавая звук ладонями, новые оказавшиеся в зале коммунисты изъявили желание познакомиться с новым секретарем КарЦИКа, не приемном, хотели встать для него ближе. Далее выступали, воспламеняя, другие ораторы:

– В практике работы Советских организаций, прежде всего КарЦИКа и Совнаркома, имели место организации и строительства обособленных по национальным признакам предприятий. Я напоминаю о совхозе-два, куда не принимались карелы и русские, о коммуне-саде в Олонецком районе, которая так же существовала более десяти лет, и в эту коммуну допуск карел, тем более русских, был совершенно воспрещен. Двадцать семь председателей сельсоветов оказались классово чужды, среди председателей райисполкомов тоже оказались не наши люди, то я больше всех виноват, и, конечно, правильно говорил, потому-то его авторитет здесь в значительной мере способствует тому, что благодаря такой неправильной линии и товарищ Ровио, и товарищ Гюллинг попали на удочку отдельных националистически настроенных людей, – говорил с трибуны уже совершенно другие слова Николай Архипов, в отличие от тех, которые им были сказаны четырьмя месяцами ранее.

Днем шестого ноября 1935 года все было готово к параду: пустая площадь, гордые портреты вождей стояли высоко в длину, собор сторожили как будто повернувшийся в одну длинную шеренгу на всю площадь, стоя спиной, отвернувшись от богом отлученной от нее церкви. За девятью портретами сзади на железных флагштоках висели красные флаги.

Они такой же шеренгой охраняли собор. Хмурая пелена облака закрывала осеннее небо. Опавшие от листьев деревья виделись за синими большим одним и двумя малыми куполами оставшегося без колоколов собора, далеко, с улиц Зарике. Сырой след осени мочил лужами, образованными дождем, площадь. Возле портретов крутились стоявшие немногочисленные граждане, по видимости миряне, желавшие подойти ближе к храму, но чекисты, стоявшие рядом, были переодетые в кожанки чекисты, их не пускали. На следующие сутки площадь Свободы отмечала новую годовщину революции, на общественном обеде, приуроченном к празднику, Михаил Никольский нового секретаря Ирклеса спросил:

– Ну что, Петр Андреевич, вам водочки налить?

– Водка горло горячей зажжет, хорошо бы сменить водку на коньяк, коньяк лучше водки в горло проходит, а вы пейте водку, ребята, вам по статусу положено. Нашего товарища, Тойву Антеканена, знаете?

В ответ Петр Андреевич, хмуря лицо, спросил:

– Кто такой?

* * *

– Бревна грузи выше, бревна! По два и пять кубов на брата мы должны в сутки дать!

– Почему по пять?

– Два и пять, а не четыре, норма увеличена в два раза, пять, выходных не будет! – кричалось на происках в лесу.

На засыпанной снегом проселочной дороге рабочие леспромхоза грузили на сани-волокуши бревна.

– Куда, не вмещается, стоп, стоп, лошадь сдохнет, не дойдет! – кричалось бригадиром на возражение рабочего Ослаповского. Бригадир заставлял рабочего леспромхоза Григория Ослаповского грузить бревна на сани, прикрепленные к погрузке.

Труд в леспромхозе был строго разделен: если раньше лесоруб работал в одиночку, то теперь в бригаде, каждый ее член выполнял определенные работы – валку леса, обрубку сучьев, вывозку леса на склад. Зима в лесах стола очень снежная, холодная. Инеем покрывались уставшие от бесплатного труда лица людей. Уши мучило лютым морозом. Хотелось идти греться, но греться не отпускали. Желудки мучил голод.

«При царской власти каждый из нас работал по-отдельности, каждый на себя, теперь, при Советах, все скопом вместе, только на государство, не имея при этом от произведенного своим трудом ничего», – думал про себя, придерживая свое недовольство. Держа язык за зубами, Григорий Ослаповский очень волновался за своего близкого друга Ошутокова, он был очень хорошим печником, ходил по домам, работал на себя, но не на государство, денег с бедных людей иногда не брал, ставил печки в домах начальства, а злопыхателей, и стукачей поселок полон, на одного человека было навербовано по два-три человека. Очередь к Федорову и Керцу с сигналом не приостанавливалась.

– Давай, не стой, работай! – кричал Ослаповскому бригадир. – Грузи бревно на сани, твое дело – грузить, тракторист за доставку ответит!

Ослаповский подчинился, вместе с лесорубом Филатовым Григорий взялся с обоих концов за бревно, только очищенное сучкорубом Захаровым, поваленное ударником комсомольцем Михаилом Дудкиным. Они начали грузить. Во время погрузки одно бревно упало на него, и Григорий Ослаповский упал в канаву с водой, сразу стал инвалидом.

Лечился долго. Находясь в поселковой больнице, оклемался от непосильного труда. Его сынок Сашка Ослаповский вместе с одноклассником Федей Сароквашей приходили навещать лечившего на койке Григория. Однажды в один из таких визитов ребята пришли в больницу перепуганные. Саша рассказал отцу страшную новость: за одну ночь в поселке было забрано шесть-семь человек, среди них арестован печник Шурки Оштукова отец.

– Кто-то на них донес, – дышал еле прикованный к постели больной Григорий. Федя Сарокваша сказал дяде Григорию, что слышал.

– В доме у него провели обыск, в печи нашли церковную литературу.

Позже пошли в поселке слухи, что замучили Шурки Оштукова отца. Он физический слабым был человеком, а чекисты Керц и Федоров любили пытать людей, это им причиняло большое удовольствие. Скоро будет большое веселье – говорили поселковые начальники школьникам.

Как-то мальчики прогуливались через село, увидели висевших работяг на верхушках электрических столбов, они чего-то там монтировали.

– Свет то уже в деревне есть, лампочка Ильича работает, светит, – говорил с мужикам Федя Сорококваша.

– Не вредительство ли? – спросил, выбросив изо рта сигарету, Сережка Титов.

– Нет, не вредительство, будем просто радио на столбах ставить, музыку в деревне крутить взамен поповских песен, наше будет, Советское, – ставил в известность молодежь работяга.

Коля Тукачев ребятам говорил:

– Значит, еще на один шаг ближе к построению коммунистического общества прошли.

Молодежь позабыла про недавние аресты. На следующие сутки днем ребята и старики собрались в кучу. Сбор на улице, стоя у электрического столба, через вмонтированный в столб громкоговоритель слушали живую музыку.

«Ах валенки, валенки, не подшиты стареньки»… – пугал и одновременно радовал колхозников громкоговоритель. Людям тогда это казалось в чудо, новенькое и в диковину.

– Ничего, ребята, скоро в каждый дом радио проведем, будет колхозникам вместо поповской чуши чего слушать. Жизнь станет лучше, веселей, – объяснил людям прибывший на место общественного сбора секретарь Заонежского райкома партии Лев Рахельсон, устраивая на морозе кратковременный митинг.

* * *

– Товарищ Соколов Михаил, ты будешь? – спросил сидевшего за обедом в столовой поселка Шуньга, обратился начальник милиции Федоров к покалеченному войной бригадиру сучкорубов Михаилу Соколову.

– Я, а какие ко мне вопросы? – ответил Михаил Федорову.

– Зайди в милицию как пообедаешь, поговорить нужно.

– О чем?

– Лекцию надо нашей молодежи почитать, как вы в Гражданскую войну в партизанском отряде с беляками воевали, – объяснил предлог бывшему партизану главный милиционер.

– Хорошо, – согласился красный партизан, – покушаю и подойду.

Скованно пообедав, Михаил покинул столовую, своим ходом добрался до милиции. Войдя в деревянное здание райотдела, ничего не подозревая, оставался напротив стойки дежурного, где его уже ждал пригласивший его читать лекцию начальник милиции Федоров.

– Пройдемте, пожалуйста, со мной, – приказал Соколову вежливо Федоров и завел бывшего партизана-лесоруба в кабинет с висевший на двери табличкой «Следователь Василий Сонин». – Соколова привел, займись, – приказал Владимир Федоров не встававшему со стула молодому – года двадцать четыре – кучерявому пареньку. Из его обмотанной кожаным ремнем милицейской формы свисала кожаная кобура с пистолетом.

– Присаживайся ближе к горящей печке спиной, – приказал молодой следователь бывшему партизану, когда Федоров закрыл снаружи двери, покинув кабинет следователя. – Говорить надо правду и только правду, – предупредил молодой парень бывшего партизана.

Присев на стул, спиной к горящей, жарко трещащей палениной печи, Михаил понял, в какую западню он попал. Спину больно нагревало, Михаил не показывал виду, что он чувствует жар со спины.

– Как ты в наших рядах оказался? Отец у тебя в Пудоже леспромхоз возглавляет, а ты почему с родителями не живешь? – задал вопрос Василий Сонин сидевшему напротив него Соколову.

– Я не буду отвечать на твои вопросы, – предупредил Соколов следователя.

Его начали бить, он неожиданно выхватил у Сонина пистолет и выстрелил ему в живот. Выбив стекла в окне, прыгнул прямо во двор, сразу наткнувшись на двух случайно оказавшихся во дворе райотдела двоих милиционеров.

– Стой, куда, стой! – ловили они хромавшего беглеца, беглец не давался им в руки. Два выстрела в упор свалили бывшего красного партизана на горячий снег.

* * *

Прошло два месяца. В апреле 1936 года на пороге Карельского ЦИКа появился человек, он приехал в республику из Иркутска. Представившись в обком партии новым начальником НКВД, он железной рукой записал в анкете свой жизненный боевой путь.

С мая 1920 года на чекисткой работе, проходил службу в особом отделе 15-й армии на должности уполномоченного. В этой должности принимал участие в боях на польском фронте. В 1921 году был переведен в особый отдел 17-й стрелковой дивизии. С июня назначен на должность руководителем агентурной работы в Себежское пограничное отделение ОГПУ. В 23-м повышен в должности до начальника Витебского губотдела ОГПУ, и к 1934 году, в результате хорошей работы на благо революции, занимал должность наркома внутренних дел Белоруской СССР. Это был Карл Яковлевич Теннисон. Его боевые награды за беспощадную борьбу с контрреволюцией – почетное боевое оружие, знак почетного работника ОГПУ и орден Трудового Красного знамени от ЦИК Белоруссии. Является членом партии большевиков с 25 июня 1917 года.

В конце он указал – ни в каких антипартийных группировках участия не принимал, оппозиционных колебаний от генеральной линии партии не имел. Вступив в должность, сразу взялся рьяно за работу. Проработав на новой должности несколько дней, он узнал, что директор Кондопожского бумажного комбината Ганнес Ярвимяки указом наркома лесной промышленности СССР был премирован автомобилем. И тогда новый нарком внутренних дел республики положил на Кондопожского директора зуб, твердо говорил: «Шикарно живет, с нами не делится. Да и зачем ему машина, в Финляндию бежать навострился. Ничего, пройдет время, я до него доберусь, будем выжигать каленым железом», – говорил Теннисон заместителю Солоницыну.

А директору и правда завидовали, бегали за ним ребятишки, мечтая прокатиться хоть раз в жизни на новой директорской машине. Он ребятам говорил – не только моя тут заслуга, здесь и наши лучшие стахановцы потрудились на славу. Сеточник Бурлаков, смен Сильфорс. Их надо награждать, их нахваливать.

* * *

В мае 1936 года старшего сына Игоря Сергея бригадир назначил на поле сеять пшеницу из лукошка – процесс несложный. Ходит Сережка по полю, в лукошко насыпает зерно, поднимает лукошко на грудь, зачерпывает ладонью горсть зерна и бросает на стенку пашни. За Сергеем следом идет колхозник Матвеенко зачерпывает ладонью горсть зерна и бросает на стену пашни.

– Вот так мы сеем, как при крепостном праве – говорил тезка Матвеенко тезке Титову, когда оба сели прикурить. К ним начала присоединяться другая молодежь, работающая рядом на поле: оба брата Матвеенко Федор и Ефимка присели на краю пашни, решили отдохнуть. Сережка Титов закурил сигарету, Сережка Матвеенко начал петь:

«Шла корова по деревне, Она ест только навоз, Не пойду больше в колхоз…»

Мужики захлопали, покричали: «Здорово!» Слушая, Сережка понимал, что частушки нехорошие, понимал это и мальчишка-сеяльщик по фамилии и имени Федя Сорокакваша, оба они видали, как два брата Федька и Ефимка Матвеенко поднялись с земли на ноги и стали плясать. Видит Титов Сережка – у сидевшего с ним рядом Феди Сорококваши на лице появился сильный испуг.

Напуганный Федя вокруг оглядывается, смотрит, не идет ли сюда представитель ОГПУ. Не было рядом ОГПУ, вместо ОГПУ два трактора поля метрах за сто пахать заканчивают. Братья пляшут, старший частушку поет.

«Ну и два брата-акробата», – подумал Сережка Титов.

– Хорошо поешь, Сережа, – похвалил своего тезку публично Сережка Титов, про себя сразу подумал: «Завтра с утра пойду в милицию и поделюсь с товарищами из органов своими сомненьями. Расскажу им все и получу поощрение», – начинал мечтать Сергей.

Среди молодежи не унимались хиханьки да хаханьки.

Она ест и ест навоз. Не пойду пахать в колхоз…

– Это ты сам сочинил? – спросил Сергея Сережка.

– Сам, а кто еще? – отвечал Сергей тезке. Юный совсем паренек Сорококваша нахвалил:

– Ты талантище, – говорил Сорокваша Матвененко-старшему.

На поле трактора не прекращали работу, спускались с горы и поднимались на гору. Тогда ученый агроном колхоза Павел Васильевич Крупышев опять советовал трактористам осматривал вспаханное поле. Померил борозды, говорил:

– Глубину увеличивать не надо, наша земля рыхлая. – Потом предупредил тракториста Моккова. – Завтра после смены тебя обсуждать на собрании будут, ты, Миша, несколько лет назад на милиционера Зайцева с колом набросился, когда он соседа твоего кулака раскулачивать приехал. Ждем.

– Ой, когда это было, году в 29-м или в 30-м, время-то прошло, вода ручьем утекла. А у меня уже при Советской власти заслуги имеются, я тракторист и врагов народа помог чекистам разоблачить, – смеялся тракторист Миша, серьезно не вникая в суть вопроса. «Простили уже давно, – думал он. – Пожурят и забудут».

Говорил Миша Крупишеву. Дядя Паля тоже ему говорил:

– Ничего страшного.

На поле слышался рев моторов, трактора опять поднимались на горку.

– Удивительные машины – трактора! – восхищался работой нового чуда техники паренек Сорокваша.

На то Сережка Титов Федору говорил:

– Ничего, пройдет время, скоро сеять сеялками будем!

Певец и слушатели и не думали, к чему Сережка Титов так говорит.

Наутро к девяти часам он пришел к зданию ОГПУ, улыбаясь, открыл парадную дверь и с гордо поднятой головой проследовал вовнутрь помещения. Пройдя мимо писавшего за столом себе в журнал чернильной ручкой, одетого в синюю форму милиционера, Сережка повернул налево, вошел в открытую на проходе коридорную дверь. Коридор оказался пустым. Сделав несколько шагов по пустому коридору, Сергей насмотрел первые попавшиеся открытые кабинетные двери с табличкой «Уголовный розыск», куда и вошел, дойдя по зданию ОГПУ милиции до конца коридора.

Войдя в коридор, увидел скучавшего за письменным столом переодетого в гражданскую одежду милиционера Федорова, читавшего номер газеты «Правда».

– Здравствуйте, – поприветствовал сотрудника Сергей. – Я Титов Сергей, у меня отец большим начальником в райкоме работает. Мать – Титова Людмила, слышали про нас? – уверенным голосом разговаривал с Федоровым Сергей.

– Нет, не слышал, не знаю таких, – ответил пареньку Федоров.

Сережка продолжил говорить, теряя в голосе уверенность.

– У меня появилась информация, я пришел сигналить, выполнить свой революционный долг. Видите, работаю вчера в поле на посеве зерновых, во время перекура напарник Сергей Матвиенко… Ведь вам сигнальщик нужен?

– Ну, и что? У нас на каждого одного человека – по три человека осведомителей, – пояснил ситуацию Титову Федоров.

– Можно я вам расскажу? – начал уговаривать Федорова Титов.

В кабинет вошел Керц, он был в военной форме. Строго спросил.

– Нет ли никого по финской линии нового?

– Работаем пока, ждем сигналов, – отвечал человеку в военной форме Федоров.

Керц не ответил ни слова, взял со стола Федорова бумагу и вышел в коридор, вдруг сразу вернулся и плотно закрыл оставшуюся с приходом Сергея открытой кабинетную дверь извне.

– Можно я начну рассказывать? – спросил разрешения у Федорова Сергей. Федоров молчаливо выдал согласия. – Вобщем, так и так, товарищ начальник. Три брата-акробата Матвиенко, враги народа, концерт вчера в двенадцатом часу дня на поле устроили. Старший брат-акробат Сергей песни с частушками поет, а Федор и Ефим пляшут.

– Разве плясать во время обеденного перекура законом запрещено? – поинтересовался у Титова Федоров.

– Вроде как, дядя Володя, не запрещено, но ведь частушки напевались какие-то подозрительные.

– В чем вы усмотрели в частушках подозрение? – Сергеем напевалось:

«Шла корова по деревне, Она ест только навоз, Не пойду больше в колхоз!

– напевая, произнес содержание частушки Сережка.

– Гармонист с ними был? – строго спросил милиционер Федоров собеседника.

Сергей видел, как на лице Федорова заметно оживился интерес.

– Не было гармониста, – ответил Сережка дяде Володе.

– А кто может подтвердить, нельзя же так голословно обвинять наших колхозников.

– Паренек Федя Сорокваша, еще были ребята, – забил Сережка себя в грудь, называя свидетелей.

– Они сейчас на поле?

– Да, за поселком, агроном Крупышев выдал им большой объем работы.

– Он тоже с ними?

– Кто?

– Крупышев Павел Васильевич.

– Нет, не с ними, Крупышев – честный человек, преданный делу революции, – заверил Федорова Титов.

– А эти братья давно в колхозе? – спросил Федоров у Титова.

– Не знаю, – мотал головой Титов.

– Зайцев, по коням, – крикнул, поднимаясь с места, Федоров, приказал оставаться Сергею в пустом кабинете одному, закрыл за собой дверь.

– Я арестован? – спрашивал сам у себя Сергей, коротая долгие часы до обеда.

Ближе к двенадцати в коридоре услышал громкие мужские шаги, проходящие мимо кабинета. Это милиционеры Федоров и Зайцев проводили под конвоем сюда трех арестованных братьев Матвеенко – Сергея, Федора и Ефима, сюда же вели колхозного гармониста Макара Владимирова и свидетеля, паренька Сороквашу Федьку, агронома Крупышева и еще двоих мужиков-сеятелей, взятых с поля в качестве свидетелей.

– Вы нас не обманули, Титов, – приоткрыл дверь кабинета, отпустил дверь Керц, сразу в кабинет вошел Федоров.

– Я думал, я арестован, – покачал головой Сережка, бегая глазами то на Федорова, то на дверь.

– Пока нет, – сказал строгим голосом Федоров, даже не поблагодарив Титова за своевременный ценный сигнал. – Вы больше не нужны, – говорил рывшийся в сейфе Федоров, ища там отпечатанные печатной машинкой бланки, чистые бланки протоков допроса.

– Я могу быть свободным? – задал вопрос паренек Титов милиционеру Федорову.

– Да, идите, вас Керц из ОГПУ пригласит в качестве свидетеля, записать показания.

Сережка вышел с кабинета, не сказав до свидания, проследовал на поле, даже не зайдя в столовую, не купив там пирожок. Есть не хотелось, больше думалось: «Почему я органам помог, а ни Федоров, ни Керц не сказали мне «спасибо», черство выпроводили на улицу, чуть не арестовали? Какие здесь черствые люди», – думал тогда Сергей, не успокаивался.

Вечером после работы коммунисты и беспартийные колхоза собраны в райкоме партии, обсуждался давний проступок тракториста Моккова Михаила.

– Можно ли доверять нам этому человеку? – ставила вопрос перед собранной в зале публикой Сережкина мать Людмила.

– А что я вам такого сделал? – спрашивал, стоя на смотрины собранных здесь граждан, Михаил. – Я-то думал, вы пригласили меня обсудить поведение красного партизана Тюкова, вы решили обсудить меня, – волнуясь, объявил залу тракторист колхоза Михаил Мокков.

– Вы избили при исполнении служебных обязанностей милиционера Зайцева летом 1930 года, покушались на его жизнь, когда Зайцев пытался раскулачивать кулака, – слышал сидевший на передних рядах зала вместе с братьями Сережка голос мамки, ловко предъявившей трактористу Моккову обвинение.

Колхозники единогласно поддержали.

– Да, давно это было, каюсь и уже искупил. Я помог ОГПУ агентов армии генерала Миллера разоблачить из двух бывших красных партизан. – сообщил на публику Михаил, полагая, что публика оценит его мужественный поступок.

– Сам себя почему в эти списки не занес, как ты в наших рядах оказался, рассказывай, не молчи, каким образом тебе могли доверить трактор, и как ты его еще не запорол? – спрашивала Людмила у тракториста.

– Я хотел искупить вину за товарища Зайцева, – пояснил на публику дрожащим голосом Михаил. В голосе у него попала уверенность. – Простите меня, люди, можно я пойду? – заговорил Мокков перед собранием, с глаз покапала у него слеза.

– Я вас никуда не отпускаю, – поставила Людмила Михаила в известность. – Вы не ответили перед судом, – продолжила вдруг она.

Мокков без разрешения прошел на выход.

– За вами придет ОГПУ, – грозно ставила беглеца в известность Людмила.

Собрание громко кричало: «Под суд его, под суд, вызовите товарища Керца!» Михаил покинул собрание, был таков.

Прошла пара деньков, и дом Михаила Моккова окружили приехавшие по этому случаю из Петрозаводска чекисты. Тогда проходивший мимо и оказавшийся случайно на месте событий Сережка слышал своими ушами и собственными глазами всю эту возню. В ответ на оружейную стрельбу из окон Сережка слышал голос отца, обращенный к стрелку:

– Дурак, тебя со всех сторон обложили, дом окружен чекистами, сопротивление бессмысленно, сдавайся пока не поздно!

Примечания

1

Стал городом Воинской Славы 5 апреля 2015 года на основе моих материалов, поданных на госкомиссию в Москву.

(обратно)

Оглавление

В пламени гражданской войны

  На Северном фронте

  Василий Чуйков

  Падение фронта

Дети Владимировской набережной

  Часть 1 Прощание с другом Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg