«Успеть проститься»

Успеть проститься (fb2) - Успеть проститься 256K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Николаевич Лайков

Михаил Лайков УСПЕТЬ ПРОСТИТЬСЯ

Адам Урусов, кладоискатель, родился и жил в городе Шумске, что по дороге из Москвы на юг, к морю. Этой дорогой ехал однажды в Крым император Николай I. О проезде его в Шумске узнали заранее и встревожились: городские улицы были плохи. Городничий приказал улицы вспахать и хорошенько утрамбовать. Для утрамбовки по городу возили засушенного крокодила, за которым толпою бежали зеваки. В уличном прахе, перевернутом глубоким плугом, эти зеваки заметили и подобрали немало ржавых подков и медных монет, а еще бычий рог, залепленный смолой. В роге хранился кусок пергамента, на котором был начертан план захоронения некоего клада. Многие из толпы зевак искали потом этот клад до конца жизни. Впрочем, надо сказать, кладоискатели в неубывающем множестве водились в Шумске и до проезда императора Николая. Не перевелись они доныне.

Воображение зевак смутил кусок пергамента — рядовое обстоятельство из тех, что подвигают человеков на поиски кладов. С Адамом Урусовым случилось нечто совершенно необыкновенное, единственное в своем роде. Но об этом в подробностях чуть дальше, прежде необходимо рассказать кое-что о самом человеке Урусове и городе, где он жил.

Родился он в голодный сорок шестой год двадцатого века. Это бабка-повитуха посоветовала дать ему такое имя. «Бог его прокормит, сказала бабка. — Бог любил Адама».

Жил Адам в верхней части Шумска, над рекой, упоминаемой в «Слове о полку Игореве». Во времена, о которых повествует «Слово», здесь был княжеский, хорошо укрепленный город. Его взяли штурмом и сожгли татаро-монголы.

Позднее здесь, на самом высоком месте, стоял замок знаменитого своим богатством и сумасбродством князя Иеремии Славинецкого. Князь Иеремия, если хотел, мог посреди лета устроить в замке зиму, для чего насыпались сугробы из муки и соли и лошадей перепрягали в сани. Замок был тоже разрушен людьми из степи — казаками.

Век спустя русским инженером Фон-Залеком над рекой была поставлена крепость, та самая, в которой генерал-лейтенант принц Гессен-Кобургский принял в подданство русского царя казаков Новой Сечи. Крепость простояла недолго. Но поражена она была не вражьей силой. Причина была внутренняя: в крепости вдруг объявилась моровая язва, и ратные люди бежали из нее. Жители города также покинули свои дома. Они бродили по степи, урочищам, речным островам, плавням, прятались каждый от всех, а встретясь случайно, в ужасе разбегались. Страшны были друг другу сородичи, в любом могла таиться смертельная зараза. Опустевшие крепость и город сгорели.

Селитренники, искавшие селитру по курганам-могильникам и древним городищам, откопали потом добрые ее пласты на обезлюдевших холмах Шумска, найдя в них вдобавок, и в изрядном количестве, оплавленные украшения из золота и серебра.

В наше время над рекой, на холмах и обрывах, стояла часть Шумска, которая называлась Старым городом. Новый город лежал на равнине, в сторону от реки. В свою очередь, Старый город делился на две части: Верхний Вал и Нижний Вал. Адам жил на Верхнем Валу, в доме, построенном его дедом, казаком. Дед еще был настоящий казак: вольный человек, у которого в жизни праздничных дней было больше, нежели будничных. Сила и крепость его были таковы, что волков на охоте он добывал голыми руками и жениться не торопился до восьмидесяти лет, считая, что с женой жить — кандалы тереть. Он и погиб казаком — на волчьей охоте. Силу и крепость дед Адама перенял от своего отца, молодость которого прошла в Сечи — казацком раю, где никто, сколько бы он ни прожил, не умирал от старости. Смерть находила казака на войне, в пути, на хмельной пирушке, но не в постели, замученного старостью. Рай тот казацкий, куда женщина, вечно искусительное семя, и на шаг не подпускалась, был разрушен по велению известной блудницы — царицы Екатерины. И с тех пор казацкая сила, рассеявшаяся по свету, стала хиреть и мельчать в потомках, чахнуть от трудов и болезней и казаки стали умирать — как все люди.

Отец Адама уже больше работал, чем праздновал. Но женился тоже поздно и умер не в родовом доме, который перестроил по-своему, а в кузнице, за работой.

Адам мало помнил отца. Запомнил его рассказы о чудесном: о казацких кладах, зарытых в степи, о сокровищах князя Славинецкого, утопленных в реке… Много чего знал отец, чего, может, не было на свете и быть не могло, а про то, что было, — войны и революции, выпавшие на его век, — говорить не любил. Остался от него Адаму в наследство дом, про который отец рассказывал, что построен он из корабельного дерева. Было, вспоминал отец, во времена его молодости: обрушился на Шумск небывалой мощи и ярости смерч, который затопил город водой, соленой, как слезы и пот, засыпал его морской травой, рыбой, медузами, обратил реку вспять, смыв в нее улицу домов, тюрьму, кладбище, и сбросил на двор Урусовых барк с изодранными в клочья парусами. В детстве Адам верил рассказу, но, когда вырос, не нашел ему подтверждения в архивных и исторических документах. К тому же и здание тюрьмы, в котором ныне находилась психбольница, было на месте, стояло невредимым со дня постройки. Никакого смерча, вышедшего из моря, не обрушивалось на Шумск при жизни отца. Это был явный вымысел, однако же среди кирпичных, саманных, сложенных из ракушечника домов Верхнего Вала их дом был единственный деревянный, и его темное, тяжелое, необыкновенной крепости дерево постоянно выделяло из себя какую-то едкую горечь, поистине морскую соль. Горечью этой отец лечил в детстве Адама все его болезни.

Мать свою Адам не помнил, она умерла, разродившись им. Ко времени нашего повествования о нем Адам был женат давно, хотя в своем роду, по своему возрасту и самочувствию, долго еще мог ходить в женихах. Вида он был приятного для глаз — округлого, нрава добродушного, но, как было отмечено в одной из служебных характеристик: «Способен на непредсказуемые поступки». Вообще, внешностью он походил на осеннего раздобревшего медведя, и голова у него была не голова, а башка, волос на которой рос густой, кудрявый, рыжей масти. В движениях он был спор, глядел бодро, весело, но, случалось, бывал сумрачным и вялым. С женой Адам прожил немало лет, а силу не потерял: когда завязывал шнурки на ботинках, иногда рвал их. Ботинки, рубашки, костюмы, галстуки — все, кроме белья, Адам покупал себе сам, не доверяя вкусу жены: она предпочитала блеклые тона, он любил яркие.

Дед Адама был человек удачливый, у него что задумывалось, то и получалось; отец — бесталанный, находящий отраду больше в вымыслах, чем в жизни; Адам — ученый, знаток иностранных языков. Стена в доме, на которой у деда висели икона и сабля, а у отца мандолина и фотокарточки в рамках, у Адама была занята книжными полками, сушеными бабочками под стеклом, моделями парусников. Книг, особенно словарей — переводных, толковых, энциклопедических — было множество. «От них в доме пахнет старостью», говорила жена Адама, не любившая запаха книжной пыли, но в ноздрях Адама эта пыль благоухала. Детей у них не было.

Утром того рокового дня, в который жизнь Адама переменилась самым неожиданным образом, его разбудили цыгане. Адаму снилось море, никогда не виданное им наяву, снился Шумск, тоже впервые увиденный, — белый город на зеленых холмах, в золотом сиянии; снился их дом-корабль, обвитый виноградом, готовый к отплытию. Блаженную печаль расставания с родиной почувствовал Адам во сне, и тут его разбудил крик:

— Бабо, глина! Бабо, глина!

Это кричали цыгане. Адам их услышал в окно, открытое — лето стояло жаркое, сухое, без комаров — на всю ночь. Цыгане привезли белую глину, которую добывали в заброшенных шахтах, с которой не сравнимы ни мел, ни известка. Мел и известка состоят из сухости, пыльности, а белая глина, словно только что поднятая с морского дна, прохладна на ощупь и свежа; ее можно прикладывать к ранам, ожогам, ее можно есть, у нее свежесть чего-то такого, что хочется попробовать зубами — так в детстве хочется свежести незрелых яблок. В Шумске белой глиной белили стены домов.

У Адама дом был оштукатурен снаружи и тоже требовал ежегодной побелки. Цыгане разбудили Адама, продали ему глину, проехали по всему Верхнему Валу, прокричали, и когда Адам выходил со двора, по улице уже бегали дети, играя:

— Бабо, глина! Бабо, глина!

Один мальчишка, худой, как мокрый цыпленок, с венчиком седых волос округ головы, грыз кусок глины. У Адама сжались зубы от оскомины, самый гнилой из них хрустнул. Адам выплюнул его на ладонь:

— Ты это видел?

— Что? — подбежал мальчишка.

— Зуб, вот что!

— Его надо на чердак кинуть, — посоветовал мальчишка. — И сказать: мышка, мышка, на тебе простой зуб, дай мне золотой.

— Как же, даст она золотой… — ответил Адам, отлично знающий, что чудес на свете не бывает, и пошел дальше своей дорогой, обеспокоенный тем, что некстати сломал зуб; он вышел из дому, чтобы быть в суде, где собирался произнести речь, ему было важно не свистеть, не шепелявить. — Я буду говорить, так сказать, а ливр увэр, с чистого листа, — громко произнес Адам, он пробовал голос. — Я заранее не готовился к сегодняшней речи, я всегда готов защищать истину.

Адам не свистел, не шепелявил. Судиться он шел с удовольствием, так как любил поговорить. Воротник его рубашки стягивал сиреневый галстук-бабочка, под мышкой он держал пестрый солнечный зонтик с рукоятью из фальшивой слоновой кости. Адам не боялся солнца, просто он, сам большой, тяжелый, любил все легкое, летучее: зонтики, бабочек, воздушные шары и змеи, паруса, а также шелковые рубашки, не пристающие к телу. Зонтиком этим он начинал новое увлечение — коллекцию солнечных зонтиков.

В суд Адама вызвала жена, захотевшая развестись с ним. В суде, знал Адам, выясняется истина, но какую именно истину готов был защищать, пока не знал. Он всегда был готов говорить о чем угодно.

По дороге в суд Адам побывал в краеведческом музее — хотел предложить им половецкую бабу, стоявшую у него в садике, служа украшением вроде Венеры, хотя обличьем была слишком не Венера: плоскомордая, брюхатая, кривоногая. Бабу эту нашел где-то в степи дед Адама. Епинохов, директор музея, давно уговаривал Адама продать ее, сегодня он был согласен: «К черту всех баб! К тому же деньги нужны».

Бабу, однако, продать не удалось, у музея не было денег. Епинохов сказал, что Адам слишком долго размышлял и за это время все в мире переменилось.

— Выяснилось, что городу музей не нужен! Мне даже крысиного яду купить не на что. Ну и черт с ним! Все равно гореть нам в синем пламени. Ты это читал? — достал Епинохов газету из кармана. — Из Черного моря скоро вырвется сероводородный газ. Не сгорим, так задохнемся, — закончил он с удовольствием, с каким обычно предвещают катастрофы, грозящие человечеству.

— Я газет не читаю, — сказал Адам. — Лично у меня катастрофическое положение с деньгами. Хочу, пока лето не кончилось, в турне какое-нибудь закатиться, по миру поездить. Мне и сны в последнее время все про дороги снятся. Деньги позарез нужны.

— Деньги нужны, — согласился Епинохов. — Яду купить, за электричество заплатить…

Они разговаривали в музейном зале, рядом с гобеленом, на котором был изображен зверь — собака с крыльями, — а на звере наездник — худой, согбенный старик, глядевший турком: бритая голова, вислые усы, но в польском, со шнурами, кафтане. Адам давно не бывал в музее, забыл, что тут есть, и с любопытством посмотрел на аллегорию.

— Да, это аллегория, — подтвердил Епинохов. — Семнадцатый век, эпоха барокко. Бесценная реликвия… А на вакансию сторожа у города опять денег нет.

— И нитки не выцвели! — удивился Адам. — Ишь, как смотрит… Горделивый старик, — сказал он о старике с гобелена, который на собаке сидел боком к зрителям, но лицом повернутый к ним. Лицо его было сухое, точно обожженное солнцем пустыни.

— Нитки не выцвели, потому что их тогда кипятили в детской моче, объяснил Епинохов. — А изображен здесь, судя по всему, князь Иеремия Славинецкий.

— Тот самый? — спросил Адам. — Знаю, знаю, как же… В детстве и я его клады искал. А что ж этот песик означает? — ткнул он пальцем в собаку с крыльями.

— Осторожнее! — простонал Епинохов. — Как можно! Это же раритет! А он пальцем… «Песик»… Это крылатый хорт! Изображение Семаргла, божества богатства, плодородия, изобилия и огня у древних славян. Фигура Семаргла была в гербе Шумска во времена князя Славинецкого.

— Князь был язычник?

— Нет, он был…

Епинохов собрался рассказывать что-то про князя Славинецкого, но Адам не имел времени слушать его, он торопился в суд.

«Я буду говорить, так сказать, а ливр увэр, с чистого листа…» — этой фразой намеревался Адам начать свою речь в суде. Он готов был говорить долго и пылко, у него было что сказать. Не с женой, все слова которой он знал наперед, и не с судьей-женщиной, какое бы определение та ни вынесла, но вообще с абсурдностью мироустройства он хотел поспорить. «Я старый казак, рыцарь! И вот мне приходится сутяжничать с женщиной. До чего мы дожили! Как можно сводить на суд не сводимое ничем, кроме любви!» О любви, о жизни, о смерти хотелось поговорить Адаму. Речь его осталась непровозглашенной. Первой говорила жена. И Адам был ошарашен, сбит с толку ее словами, он сидел и слушал жену с немигающими от изумления глазами. Он полагал, что знает заранее, что она скажет. Оказалось, не знает. Оказалось, она все помнит! Все, что было между ними… Но помнит совсем не так, как было на самом деле. Ничего не было обидного или умышленного, в чем она видела обиду или умысел против нее. Не то говорил Адам, что слышала жена, не то делалось им, как оно виделось ей! Вдруг Адаму открылось, что все в жизни обстоит еще абсурднее и несводимей, чем он представлял, что, может быть, даже в любви люди остаются совершенно одинокими, глухонемыми друг к другу. «Но была же любовь, была!»

Суд был скор. Адам не успел собраться с мыслями, как все закончилось, их с женой объявили чужими друг другу людьми.

После суда Адам зашел в ресторан при гостинице, чтобы выпить кофе с рюмкой ликера. «Одну рюмочку, не более…» Адам любил сладкое и прочим напиткам предпочитал ликеры. В ресторане он выпил одну рюмку, потом другую, потом к его столу подсели два армейских капитана. Адам им обрадовался. Он не выговорился на суде и рад был говорить хотя бы перед капитанами.

— Но была же любовь, была! Мы прожили вместе пятнадцать лет! — Он-то, пожалуй, знал, что жена его не понимает, но и вообразить не мог, насколько чудовищно это непонимание. — Чу-до-вищ-но! Чего же ждать от тех, с которыми едва знакомы! Как мы еще существуем вместе при таком непонимании? Чем повязаны? Неужели ложью и всеобщим заблуждением? Вы понимаете меня, друзья мои?

Капитаны его отлично понимали и отвечали, что именно на лжи все и держится в стране. Все предано и продано, утверждали они в один голос, и ничего спасти невозможно: нет надежных людей.

— Как это нет надежных людей! — возразил Адам. — А мы втроем? Я старый русский офицер! Для русского офицера честь превыше всего. Как говорится, dulce et decorum est pro patria mori — и честь, и радость пасть за отечество. Господа офицеры, падем за отечество! Пусть наше дело безнадежно, но мы спасем достоинство русской армии. Есть единственный способ — мятеж.

Адам не был пьян, он просто любил поговорить. Капитаны пили, мешая водку с шампанским, и внимали ему с готовностью на что угодно, хоть на мятеж, хоть с девками в баню. Сникли они что-то очень быстро и одновременно, Адам не успел изложить всю стратегию мятежа. Капитаны жили здесь же, в гостинице, он тащил их в номер обоих сразу, зажав под мышками.

Адам не выговорился в ресторане. Какой-то незнакомке на бульваре он читал стихи:

— Herz, mein herz, sei nicht beklommen und ertrage dein Geschick (…Сердце, сердце, сбрось оковы, и забуду печали гнет…)

Незнакомка пила пиво из жестяной банки.

— А деньги у тебя есть? — спросила она. — Ты чем занимаешься?

— Я старый поэт, — печально улыбнулся Адам. — Ich bin alte Dichter. Моя фамилия Урусов. Слышали? Ах, не слышали… Странно. Ну да ладно. А вы знаете, что значит по-латыни «урус»? «Урус» по-латыни «тур».

— Шоп-тур? — спросила незнакомка.

— Тур — дикий бык, — объяснил Адам. — Страшный и непобедимый, живет пятьсот лет, вся сила его в роге. В необыкновенном роге, понимаете ли меня?

Незнакомка не поняла Адама. И тогда он сказал с печалью всеми забытого поэта:

— Когда тур доходит до моря, он сбрасывает свой рог и умирает. Я никогда не видел моря. Видел все, кроме моря. Мне одна цыганка нагадала, чтобы я боялся воды. Я знаю, я умру, когда увижу море. Но это случится еще не скоро. Сегодня я узнал, что ничего не понимаю в жизни и людях. Я мало еще пожил.

На вокзале, где Адам очутился после бульвара, плакала старушка. У ног ее стояло ведро с яблоками, на путях ждал отправления пассажирский поезд, а старушка сидела над яблоками, принесенными для продажи пассажирам, и горько плакала.

— Что случилось? — спросил Адам.

— Кошелек у нее украли, — объяснили сидевшие рядом на скамейке.

— Много украли?

— Восемь рублей.

— Восемь рублей! — оскорбился Адам, ударив себя в грудь кулаком. — Я старый вор, мне стыдно! — он поискал в карманах и отдал старушке что нашел. — У меня больше ничего нет. Я старый честный вор.

А возле рынка Адам увидел цыганские повозки, те самые, что утром привезли глину. Он закричал в упоении:

— Чавэлла! Я сам старый цыган. — и запел: — Сыграй мне, цыган старый, ту песню, если помнишь… Дам денег, дам вина я, отдам я все, что спросишь.

Цыгане собирались ехать дальше.

— Тьфу, черт меня побери! — воскликнул Адам. — Свобода для цыганасамое главное. Еду!

И поехал. Однако в дороге ему сделалось что-то печально, он вспомнил какую-то заботу, может быть, то, что дом, уходя, оставил незапертым, или то, что нельзя так уезжать, не возвратив долги, не попросив прощения. За городом, возле кургана, который назывался Старая Могила, он оставил цыган.

— Эй, не журись! — крикнула ему на прощанье цыганка с повозки. — деньги потеряешь!

— А у меня нет денег! — закричал в ответ Адам, но цыганка уже не могла услышать его, только, видно было, захохотала чему-то.

У дороги, там, где Адам спрыгнул с цыганской повозки, стоял памятник разбившемуся шоферу. Адам посмотрел на фотографию, вделанную в камень, прочитал имя. На той стороне дороги тоже был памятник, без фотографии, зато с баранкой, привинченной сверху. Место это было какое-то нехорошее, здесь часто случались аварии. Адаму вспомнилось — из тех рассказов, что слышал он от отца, — будто здесь, у Старой Могилы, в старину стояла, воротами поперек дороги, виселица. И будто поставили ее казаки, чтобы привозить сюда на казнь, если он так желал, провинившегося товарища. Его, сидящего на коне, подводили под перекладину, накидывали петлю и ждали, появится ли из города девица, согласная спасти его от казни — выйти за него замуж. Так было на самом деле или нет, но место, несомненно, было недоброе, о чем свидетельствовали и памятники разбившимся шоферам.

Дорога была пуста, Адаму живо вообразилось: виселица как ворота в город, ветер раскачивает петлю…

— Вот этак, может быть, и мой предок женился, осел в этом городе, сказал Адам и зачем-то полез на могильный курган. — А по мне, так лучше в петлю, чем жениться.

Кто насыпал Старую Могилу — скифы, половцы или славяне, Адам не знал, не интересовался этим. Он давно не был на могиле, с той поры, когда студентом бродил с сачком по старым, задичавшим садам, балкам с цветущими склонами, курганам, когда ловил даже не бабочек, но, увлеченный мертвыми языками, чудесные, порхающие над землей слова: сатурния, прозерпина, поликсена, галатея, мнемозина, подалирий, аполлон… Это было редчайшей удачей — поймать подалирия или мнемозину. Вряд ли, если бы теперь он увлекся, он был бы удачливым охотником за прекрасными редкостями. Старые сады выкорчеваны, в балки свозят мусор, на могилах устраивают пикники.

Однако, странное дело, может, потому, что ее охраняла дурная слава, эта могила не была загажена. Пахло на кургане дико, сильно: полынью, чабрецом, шалфеем. Вонь с дороги не доставала сюда. Бродячий пес лежал в траве, грыз кость с лошадиным копытом. Он зарычал на Адама, тот ответил:

— Я сам старый пес, циник. Я старый прожженный циник, я никого не люблю. О meine Unschuld, meine Unschuld… О моя невинность, моя невинность…

Пес оставил копыто, слушая Адама. Послушав, он с воем и не оглядываясь ринулся бежать с кургана.

Адам поискал по кургану бабочек. Ничего, кроме одной пестрянки, он не увидел. Ящерица сидела на сухой глине, глядя прямо в заходящее солнце, в багровую зарю. Адам тоже поглядел на закат и округ: на город, на степь. И увидел свой дом, белеющий в гуще зелени. Вечерний воздух был мглистый, душный, такой, будто где-то бушевали пожары, горели то ли торфы и леса к северу от Шумска, то ли уголь под землей на юге, и даль полдневная и полуночная скрывалась в дыму, сливалась с небом. Чудовищная грозовая туча, по исподу которой змеились молнии, наползала из степи. Туча походила на шлак, вывернутый из доменной печи. Голубь, словно обжегшись, отпрянул от этой огнедышащей массы, сверкнул серебряным крылом. В небе загрохотало, затряслась земля. Ветер, взметающий пыль, мчался по степи, и Адаму бежать бы к городу с той же быстротой, что и ветер, но он оставался на кургане, не замечая грозовой тучи, не чувствуя тревоги, разлившейся в воздухе. Он говорил с ящерицей:

— Я старый нищий. Нет у меня ни денег, ни жены… Мне уже нечего терять.

Ликерный запах полыни ударил ему в ноздри. Адам воткнул зонтик в землю, топнул ногой, закричал:

— Сыграй мне, цыган старый, напомни дни былые, тот рай, и те надежды, и сны те золотые!..

Ветер рванул столь внезапно, что едва не унес зонтик. Закрутился, завивая полынь в пучки, вихрь, и, точно вихрь, крутился по могиле пляшущий, забывший про все на свете Адам. Туча, сотрясающаяся от собственной тяжести, была уже над его головой. Огненные трещины прошли по ней. Вдруг треснуло так оглушительно, сверкнул такой яростный свет, что ни зонтик, ни Адам не отбросили тени.

— Сыграй, старик! Пусть слезы из глаз моих польются…

Следующего громового удара Адам уже не слышал. Молнией, предшествовавшей этому удару, он был застигнут, остановлен даже не в движении, но в течении времени, и видел: пронизывая все насквозь, загорается свет, перед которым дневной свет — тьма. Адам, окутанный облаком этого света, не понимающий, закрыты у него глаза или открыты, со зрением, отчетливым, как перед потерей сознания, видит: вспыхивает на дороге огненная виселица, клубом огня летит по дороге крылатый хорт с горбатым стариком на спине, и виселица для них — ворота в город.

* * *

Свидетелем случившегося с Адамом был Епинохов. Он ехал на машине из города и был ослеплен молнией, ударившей впереди не то в дорогу, не то в близстоящий курган. Епинохов еще издали заметил человека на кургане, делающего непонятные движения. «Змею, что ли, топчет?» Ослепленный, он съехал на обочину, протер глаза и не увидел того змеедава, прыгающего на вершине кургана. «Не в него ли она шандарахнула?» Так оно и оказалось.

То, что пораженный молнией человек есть его приятель Адам Урусов, Епинохов определил по одежде, по дородности тела, не по лицу. Лицо Адама было темное, незнакомое. Сердце не прослушивалось. Епинохов, верящий больше в плохое, чем в хорошее, решил, что Адам мертв, и повез его не в больницу, а домой, на Верхний Вал. Пока он ехал, гроза миновала. Туча, поразившая Адама молнией, была бесплодная, из нее на город не капнуло ни дождинки.

Епинохов привез на Верхний Вал омертвелое тело Адама, к нему сбежались женщины, дети, подходили мужчины. Дети посмотрели на лежащего горой Адама и от ужаса попрятались — такое изменившееся было у него лицо. Женщины стащили с Адама одежду, а тело облепили белой глиной, которую утром привезли цыгане. Потом четыре самые сильные из них подняли Адама за руки-ноги и стали раскачивать как в люльке. Они делали это, не обращая внимания на сомнения мужчин, особенно Епинохова, который советовал:

— Э, милые мои, бросьте, не мучайтесь. Конец Адаму. Я сам чудом спасся, рядом был.

Когда Адам пошевелился и открыл глаза, женщины со страху завизжали, а мужики обрадовались, и Епинохов сказал:

— Ну я же говорил!

Адам встал, осыпаясь глиной, и походкой пьяного побрел к реке.

— Адам! — окликнули его.

Он не отозвался.

Адам слышал свое имя, но отвечать был не в силах. Он был словно в первый раз опьяневший, был пьяный в окружении испуганных, не знающих, чего от него ожидать, трезвых. Ему хотелось рассказать им о том, чего не видит трезвый взгляд, но язык был непослушен ему, упившемуся до полусмерти. Его никто не понимал, его косноязычие было косноязычием прозревшего, побывавшего на границе жизни и смерти, в глазах которого еще не рассеялся дивный свет.

Адам шел к реке голый, точно новорожденный, не стыдящийся своей наготы, ему было холодно, как бывает холодно новорожденному, кожа которого еще не обсохла от вод материнского лона. В реку он хотел войти, чтобы согреться. «Холодно… Холодно…» — хотел сказать Адам, но выходил какой-то бессмысленный клекот.

А на следующий день дети уже играли в Адама: Гехта, ресторанного музыканта, бывшего в запое и упавшего пьяным посреди улицы, измазали глиной и ждали, что будет. Женщины пересказывали подробности происшествия с Адамом и жалели его, потому что удар молнии лишил его дара речи. Адам онемел.

Рассудок его не повредился, он все понимал, узнавал всех, к нему уже на следующий день после случившегося вернулись аппетит и естественный цвет лица, только вот он не мог вымолвить нормально ни слова, его косноязычия никто не понимал.

Будто в дом покойника, двери в его дом были открыты для всех. Всякий мог зайти и увидеть, что люди не врут — у Адама вправду отнялся язык.

Жена, бывшая теперь, явилась, конечно, в числе первых. Она сказала, что пришла забрать попугайчиков, чтобы они не подохли без присмотра, но Адаму было ясно, что приходила она насладиться его унизительным положением. «Этого следовало ожидать», — выражало ее лицо.

Человек, которого звали Колпачком за его низенький рост, который ссужал деньги под разбойничьи проценты, скупал краденое, брал вещи в залог, приходил, чтобы увериться в целости и сохранности Адама, тоже его должника. Он даже пощупал его пальцами и спросил:

— Ты, Адам, все помнишь?

Колпачок боялся, что он забыл про долг. Адам помнил все. Но речь его была речью окунувшегося в хаос забвения: обрывки слов, дикие звуки, произносимые с натугой идиота.

Воробьев, журналист из «Шуйских вестей», сказал, что горячая новость про Адама пойдет в ближайший номер, сделал фотографию и оставил зачем-то визитную карточку, привычку раздавать визитки он завел с недавнего времени; хотя в городе все, тем более Адам, и без того знали, кто такой Воробьев.

— Ужас! — воскликнула Инесса Павловна, самая интересная женщина на Верхнем Валу, владелица «Дома красоты» — вместе косметического салона и парикмахерской. — Какой ужас! Что делается! Каждый день слышишь какой-нибудь ужас. Вы мне можете сказать, когда это все кончится?.. когда мы, наконец, начнем жить по-человечески, как во всем мире живут? Воры, налоговая полиция, мыши… Меня замучили мыши! Я не знаю, как с ними бороться. Они пугают клиенток. Мыши, говорят, к голоду. Я не удивлюсь… У нас может случиться что угодно. А тут еще слышу — молния! Ужас! Лишили языка единственного человека в этом паршивом городе, с которым можно было поговорить по-человечески, по-французски.

Инесса Павловна не знала по-французски ни слова. У нее была дочь, берущая у Адама уроки французского. Он в последнее время зарабатывал только репетиторством, и это были неплохие заработки, потому что желающих говорить на иностранных языках становилось все больше, но денег не хватало одинаково, сколько бы он ни зарабатывал.

— Что же нам делать? — спросила Инесса Павловна. — Ведь во французском языке главное — произношение, прононс, но какой же теперь, пардон, прононс, если вы даже по-русски ни бе ни ме! А плату взяли за месяц вперед.

Адам не вернул ей денег, взятых вперед, он их как раз вчера потратил.

— Плюнь, не переживай. Сегодня с тобой, завтра со мной, — сказал Епинохов, утешая Адама. — Жизнь — это катастрофа.

Епинохов по роду занятий имел дело с прошлым, от которого, в самом деле как после катастрофы, мало что уцелевает, поэтому и выражался так о жизни. Он жил в ожидании катастроф, любил читать в газетах сообщения о тайфунах, наводнениях, землетрясениях, прогнозы экономических, экологических, демографических и прочих кризисов, не верил в будущее ни Шумска, ни остального человечества и вместе с тем был деятельный человек, энтузиаст музейного дела, хлопочущий беспрестанно о приумножении коллекций. К Адаму он пришел не только с утешением, но еще с расчетом. У него не было денег на покупку половецкой бабы, он решил, что онемевший Адам не сможет отказать ему и отдаст бабу даром. Адам отказал. В этой бабе он видел теперь что-то родственное себе, такое же безмолвное.

— Тогда хоть камень отдай, — сказал Епинохов, имея в виду камень, который лежал у порога дома.

О камне этом, с загадочными письменами на нем, было известно Адаму от отца, что он со дна моря, и высечена на нем песня. Ведь все песни на земле, рассказывал отец, настоящие песни, а не песенки, пошли от народа, жившего в древности там, где сейчас море. Отец нашел этот камень, когда был молодым. В его молодости море еще выкидывало камни с песнями, их разносили по земле вольные люди — странники. Море выкидывало камень, странники собирались возле него и садились пить вино. Пили и смотрели на камень, пили и смотрели, пока песня сама не входила в их души. Адам все надеялся разгадать надпись на камне с помощью словарей, а теперь у него к камню был еще один интерес. «Вдруг, он мне поможет вернуть голос?» Теперь он готов был верить, что рассказы отца не все вымысел и что в камне этом действительно таится сила, возвращающая человеку песенный дар. «Не наврал же отец про виселицу. Я видел ее!» Адам не отдал камень в музей.

С расчетом на то, что сейчас он будет сговорчивей, приходили к Адаму, кроме Епинохова, покупатели дома. Адам затеял продажу дома еще несколько месяцев назад. Он хотел взамен купить двухкомнатную квартиру, а на остальные деньги попутешествовать по миру. Покупатели на его дом находились, однако, поторговавшись и не добившись уступки со стороны Адама, они перестали было докучать ему, а теперь набежали. Покупателям Адам показывал просто кукиш. «Ищите дешевку в другом месте!»

Приходил в дом к Адаму Вилен Ветров — человек, без которого в Шумске не обходилось ни одно общественное событие. Нужно ли было устроить какое-нибудь торжество — юбилей, банкет, свадьбу, похороны, — звали Ветрова. Он устраивал, произносил речи, и перед Адамом он тоже сказал что-то похоронно-юбилейное:

— Скорбим… сочувствуем… многих лет… свершений…

После Ветрова на смотрины к Адаму явились Попрыгунчики — пара городских дураков, которые были похожи друг на друга, как близнецы: оба толстенькие, низенькие, плешивые. Они всегда бегали по городу вместе, и там, где что-то случалось, непременно можно было увидеть эту неразлучную пару. Никто не помнил настоящих имен дураков, а Попрыгунчиками их прозвали за то, что в беге или ходьбе они вдруг начинали подпрыгивать, подскакивать, точно резиновые мячики. Увидев на пороге своего дома дураков, Адам таким нечеловеческим голосом рыкнул на них, что Попрыгунчики разлучились и бросились бежать по улице в разные стороны.

Вместе к Адаму пришли священник, отец Владимир, и капитан Шерстобитов, милицейский капитан.

— Ничего, дружище, — сказал Шерстобитов. — К ударам судьбы нам не привыкать.

Он сказал так, потому что недавно еще был майором. Человек он был неуравновешенный и слишком легко хватался за дубинку или пистолет. В последний раз схватился он за пистолет, когда в отдел к нему явились Попрыгунчики с просьбой записать их в милиционеры. Шерстобитов гнался за дураками по улице, паля в них, подскакивающих от ужаса вровень с забором. Одна пуля попала в ногу случайному прохожему.

— Как же ты теперь деньги будешь зарабатывать? — озабоченно спросил отец Владимир. — Хорошо, если голос восстановится, а если нет?

Отец Владимир тоже близко к сердцу принял несчастье Адама. Для него постоянный, мучительный вопрос был денежный вопрос. Нуждался в ремонте храм, нужно было выкупать отлитые уже колокола, а денег не было.

Капитан Шерстобитов и отец Владимир разговаривали, Адам молчал. Он молчал, словно был кругом виноватый. Он молчал и перед Раисой по прозванию Кобыла (она ходила, выкидывая ноги, подобно лошади на параде), славной своей подружкой, безотказной его утешительницей во многих моментах жизни. Она тоже приходила утешать его только разговорами.

— Бедненький… — сказала Раиса. — Вы, мужчины, такие ранимые.

Много приходило к Адаму людей, и все они говорили-говорили, как будто знали что-то очень важное, хотя на самом деле именно умолкнувшему Адаму было о чем рассказать. «Вы только послушайте! Огненный хорт и горбун на нем! Я это видел! Ipsis oculus! Собственными глазами!»

Никто не услышал от Адама о страшном, чудесном видении ему у Старой Могилы. Адам онемел. Он пытался рассказать об этом, его с интересом слушали. Всем в диковинку было идиотское лопотание вчерашнего краснобая и знатока многих языков.

«Что это было, а? Неужели отец и в этом был прав: неужели я видел духа князя Славинецкого?»

Отец Адама рассказывал, что клады князя Славинецкого сторожит его дух, который является время от времени в город, чтобы пересчитать свое золото.

«Неужели духи существуют? An non spiritus existunt? У кого бы спросить?»

* * *

Никогда еще Адам не вызывал у людей такой интерес, как в эти дни. Однако людей трудно удивлять три дня подряд, и на третий день немота Адама была для них так же привычна, как раньше его многоречивость.

Два дня сидел Адам дома, не показывался в мир, а на третий вышел, и этот мир уязвил его. И на черту в нем ничего не сдвинулось от происшедшего с ним, Адамом. Стояла та же мглистая, насыщенная электричеством жара. Валялся под забором пьяный музыкант Гехт. Старик Копеич прошел мимо, не поздоровавшись, уверенный, должно быть, что он уже видел сегодня Адама. Равнодушно встретили его врачи городской поликлиники. Отоларинголог посмотрел ему в рот и сказал, что речевой аппарат исправен, а все дело в нервах. От психоневролога он услышал:

— Я бы на вашем месте не переживал. Если вы потеряли трудоспособность чего же лучше! Оформляйте инвалидность, получайте пенсию. Я вам советую просто подождать. Рассосется как-нибудь, отпустит. Сколько угодно бывало случаев. Человека парализует, а потом, глядишь, отпускает. Вас даже не парализовало. Не парализовало, не убило… Да вы редкий счастливец!

От врачей государственной медицины Адам пошел к частным врачам. Эти лекари зря не болтали. Им надо было платить за каждое слово. И столько, что Адам сразу понял, кто он. «Я нищий!» В поликлинике его назвали инвалидом, а здесь, впервые в жизни, всерьез дали почувствовать, что он нищий. Это было сильное ощущение.

Пока Адам не ходил по врачам, он не задумывался, кто он среди больных и здоровых, бедных и богатых. Будто нарочно дразня, наглядно показывая, кто он теперь, встретился ему после врачей нищий Цмок. Это был самый старый нищий в городе, роковой нищий. Когда-то на пожаре он украл, а через некоторое время сгорел его дом, и Цмок превратился в вечного нищего, злого, жадного, не радующегося ничему в жизни. В городе бытовало поверье, что встреча с Цмоком — к несчастью. Но Адаму уже нечего было остерегаться. Самое скверное, что могло случиться с ним, случилось. «Я потерял все!» — так ему казалось.

Цмок потянулся за подаянием, Адаму нечего было положить в его руку. Он повернулся к Цмоку спиной, нищий плюнул и забранился.

«Что же делать? Денег ни копейки…» Как у всякого человека, попавшего в трудное положение, нашлось у Адама немало благодетелей в виде советчиков. Их бесполезные советы не стоили им ни копейки издержек, зато подкрепляли в убеждении, что они добрые и милосердные люди. Одни советовали ехать лечиться за границу; другие — полизать язык колокола; третьи — искать исцеления у Калиновского, местного психиатра, гипнотизера. Советчики знали, что у Адама нет денег для поездок за границу, что лизать язык колокола так же бесполезно, как лечиться у Калиновского, но они не могли упустить возможность сделать доброе дело.

Советчики понимали про Адама не только то, что ему надо сейчас делать. И мысли его, безответного перед ними, были известны им:

— Я понял, что ты хочешь сказать. Нет, ты не прав. Тебе все-таки лучше… Да-да… — прерывали они властно Адамово мычание. — Я прекрасно тебя понял. Ты хочешь сказать… Но ты ошибаешься.

«Да я не про то! — пытался вымучить из себя Адам осмысленные звуки. — Я видел… И если я видел, то не свидетельствует ли оно скорее о существовании духов, чем об их несуществовании? Свидетельствую, это был дух князя! Который явился проведать клады. Понимаете ли вы меня?»

Адам в отчаянии попробовал описать свое видение на листке бумаги написанные слова были какие-то мертвые, ему самому не верилось в них. Об этом с убедительностью можно было только рассказать. «Я теперь знаю: клады князя не легенда. Они существуют на самом деле. Понимаете ли меня?»

Ни у кого не хватало терпения понять Адама, а случай один подсказал, что лучше не искать понимания. «Не поверят, обсмеют, а то еще Калиновского с санитаром вызовут». Случай был такой. Адам, походивший по врачам и просто по людям, возвращался домой. У одного дома он увидел толпу, милицейскую машину и «скорую помощь». Пройти мимо, не узнав, в чем дело, было невозможно. Ему объяснили, что в доме засел мужик с топором, сокрушивший всю мебель и чуть не зарубивший жену.

— Крепко засел. Дверь шкафом завалил. Вон кричит…

— Я просто так не сдамся! — послышался крик из форточки.

У окна стояли какой-то начальник из милиции и человек в гражданском психолог. Они уговаривали буяна образумиться. Он отвечал:

— Пошли вы… Не мешайте мне отдыхать.

В окне мелькнуло багрово-синее лицо — лицо человека, нечаянно глотнувшего яда и мечущегося в поисках спасения. Ситуация явно нуждалась во вмешательстве Адама. Толпа, в которой было немало приятных глазу женщин и девушек, ждала, чтобы к форточке подошел Адам и сказал единственно ему известные слова: «Где ты был, брат мой? Что с тобой случилось? Я тебя не узнаю. Брат мой, мой страдающий брат… Я понимаю тебя. Ты одинок. Но поверь мне, дело не в том, что нас никто не любит. Дело в том, что мы утратили способность любить. Ты помнишь…» Адам молчал три дня, ему казалось, если он сейчас заговорит, от его слов не то что топор выпадет из рук озверевшего человека, но вздрогнут горы и мертвецы встанут из гробов.

А между тем увещевания психолога только разъяряли мужика с топором. Слышно было, как он бьет в доме последнее недобитое и орет матюги. Толпа волновалась, десятки глаз, казалось Адаму, обратились к нему с последней надеждой. Восторг в груди почувствовал он, некую вдохновенную легкость во всем теле, и еще бы миг, был уверен Адам, и легко и свободно, как птица, выпущенная на волю, вырвалась бы из него человеческая речь: укрощающая зверей, сдвигающая горы, питающая жизнь.

Адам не успел изречь глаголы жизни. На место происшествия вдруг, шагом Петра Великого, явился Шерстобитов.

— А ну-ка… — отодвинул он от форточки психолога, а милицейскому начальнику сказал: — Спокойно! За дело берется майор Шерстобитов.

В форточку он заорал так, что разнеслось по всей улице:

— Ты, мужик, лучше этим топором яйца себе отруби! А потом повесься!

— Да вы что! — подскочил психолог. — Вы что ему советуете! Вы с ума сошли, капитан!

— Руби яйца, тебе говорю! — гаркнул Шерстобитов. — Что, не получается? Тогда бери веревку.

Мужик с топором, слышно было, затих, внимая. Шерстобитов продолжал в том же смысле, вернее, в бессмыслии, усиливая напор бреда. В окне показалось застыло-смятенное лицо. Топор вылетел в форточку к ногам Шерстобитова, раздался испуганный крик:

— Сдаюсь!

«А мне нечего им сказать. И про духа князя лучше молчать. Все равно никто не поймет, не поверит». Адам закрылся дома. Ему принесли открытку-приглашение гостем на свадьбу; он, любивший всякие праздники, на свадьбу не пошел. «Лучше дома, чем на празднике». В подвале в глиняной баклаге хранилось у него вино, запечатанное несколько лет назад. Адам берег его для особо торжественного случая, но теперь чего же было ждать!

«О море! Тhalassa!» Адам смел воробьиный помет с камня у порога, откупорил вино и сел, чтобы пить, смотреть в таинственные знаки на камне и ждать чуда — песни, которая хлынет горлом, прорвет его немоту. На нем была ярко-красная рубашка с черным галстуком-бабочкой, лицо — он это чувствовал было как у певца, которого он однажды слушал в театре. Певец пел: «О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить, верну я честь свою и славу».

Вино в баклаге оказалось прокисшим, Адам плохо его засмолил. «Вино хорошо созревает, если хорошо закупорено». Чуда не произошло, Адам молчал. Виясь над баклагой, звенели злые осы. Он пошел в дом, взял книгу Овидия, поэта-изгнанника, жившего, как Адам, в городе на границе со степью, и прочитал в ней: «Carmina proveniunt animo deducta sereno» («Песня рождается в душе во время ясной погоды»). Смутно было на душе у Адама, смутная стояла погода: знойная, с сухим туманом пыли и гари в воздухе. «Почему я не уехал с цыганами? Ничего бы не случилось. Почему не поехал к морю? Каждый год только собираюсь. Почему не уехал черт знает куда: в Европу, в Америку, на остров в океане? Что мне делать в таком проклятом положении?»

Что было делать человеку, оставшемуся дома, не пошедшему на праздник, которому даже по телефону невозможно было поговорить с кем-нибудь? Адам отключил телефон, — он теперь в доме был совершенно бесполезной вещью, — и сел писать письмо. Далекому другу — душа душе- ему единственному он мог объяснить, что с ним произошло. «Мой друг, я убит, разорен, уничтожен. слепой разгул стихии в одно мгновение испепелил все, чему я посвятил жизнь. Я сражен в расцвете сил, media in vita — на середине жизни».

Друг, которому писал Адам, был самый верный друг, друг с детства, но куда он писал, Адам не знал, ибо не виделись они много лет, и след друга потерялся где-то в Сибири, где он искал со своей артелью золото.

«Я владел тремя мировыми языками, весь мир принадлежал мне. Воистину, судьба стекло: блестя, разбивается. А как я пел! Ты, конечно, помнишь, мой друг, как я пел. Какой божественный голос пропал!» Последние дни в доме Адама не слышно было человеческого голоса, и побежали по дому мыши, полетела моль, полезли из всех щелей тараканы. Адам не замечал ожившей вредности, вечных сопутников бедности и несчастья человека, он описывал бедственное положение, в котором вдруг очутился. «Пока человек поет, удача всегда с ним. Мой дар, залог удачи, утрачен». У Адама никогда не было божественного певческого голоса, но теперь ему казалось, что был — этот дар избранных.

Адаму сильно захотелось есть, он сходил на кухню, посмотрел в пустой холодильник и продолжил письмо: «И не едать мне уже устриц во Франции, уток с яблоками в Чехии, не пробовать ни германского гуся, ни турецкой рыбы». Адам не был обжорой, но любил, чтобы стол у него был полон. Ел он не так уж много, он за столом больше пробовал то и другое и только хлеб надкушенный доедал до последнего кусочка, веря, что вся сила в этом кусочке.

«И ничего не успел! Последних слов не успел сказать!» Некий важный разговор был прерван вдруг — так чувствовал свою немоту Адам. Он не успел сказать самые заветные, главные слова, те самые, от которых сотрясаются и преображаются если не земля и небо, то хотя бы души человеческие. Ему верилось, что он знал такие слова.

Адам забегал по дому в отчаянии и остановился перед зеркалом. В зеркале отразился ни в чем не повинный человек. «За что?! За что, Господи?» Он снял с себя праздничную рубашку и галстук и надел что-то тусклое, старческое, купленное женой, более подходящее его нынешнему положению.

«Но ты спросишь, как это могло случиться? Причина, мой друг, проста: женщина. Если бы я не пошел в тот день на суд с женщиной, ничего бы не случилось. А еще лучше было бы не жениться до срока». Так писал Адам, жалуясь дальнему другу. И не дописал свое письмо. Как убийце для облегчения совести нужен не сочувствующий, а соучастник, так Адаму было бы неодиноко сейчас разве что с человеком, потерявшим веру, родину, состояние или, по крайней мере, проигравшимся в карты. К тому же очень хотелось есть. Он сходил в кладовую. Там он увидел крысу, которая и не подумала бежать от него. Все в кладовке было перепорчено мышами и крысами, все прогоркло, сгнило. И не очень много дней прошло, как жена не заглядывала сюда, а будто годы прошли. «Что-то с временем случилось…»

На кухне Адам нашел заплесневелый хлеб. Он срезал было с него корку, и тут вспомнилось ему, что говорил по этому поводу отец: «Никогда не ешь плесневый хлеб, иначе забудешь прошлое». И вот теперь только понял Адам, что значили слова отца. «Да! В прошлом, в начале дней своих, мы ни за что, даже под страхом смерти, не согласились бы есть хлеб позора. Я помню все, отец». Адам покрошил этот хлеб птицам.

Впервые в жизни Адам был такой голодный. Он поел яблок из сада, они не насытили его. Из всех мыслей в голове осталась одна мысль — о деньгах. «Где их взять, каким способом?» Способов добычи денег было немного, и ни одного приемлемого, вполне надежного. Можно было попросить в долг, но кто бы поверил сейчас в его кредитоспособность! Тем более что не заплачено еще по старым долгам. Можно было продать что-нибудь, но выносить вещи из дома на продажу — это было самое распоследнее дело, до которого еще не дошло. «И никогда не дойдет!» Можно было поискать работу, но что бы ему предложили? Или попросили бы подождать, пока представится возможность устроить его, или надо было соглашаться на самую черную работу за копеечную плату, которая не решала даже проблему его пропитания. Адам обжорой не был, а все-таки требовалось ему еды побольше, чем среднему человеку. Ждать он не мог, соглашаться на что-либо под давлением обстоятельств не привык. «Я старый казак!»

Адам вспомнил о Раисе и других добрых женщинах, которые не отказали бы ему в помощи, и тут же отмел как совершенно негодный этот способ решения своих проблем. Помощи и защиты должны были искать женщины у него, а не он у них. «Альфонсом Адам никогда не был! Кружку воды, кров на ночь — это приму, но деньги… Может, мне к Разуваеву сходить?» Разуваев был известный в городе карточный игрок, у него постоянно велась игра, бывал там и Адам. «Нет, к Разуваеву тоже нельзя. Я ему должен остался. Кругом в долгах, кругом… И куда подевались все твои приятели, Адам? Пока ты был в силе, при деньгах, и звонили беспрерывно, и дверь хоть не закрывай. Забыли, все забыли».

Тут Адам услышал дверной звонок и устыдился дурных мыслей о своих приятелях. Он поспешил открыть дверь, за нею стоял один из покупателей его дома. «Ага! Согласились-таки. Ну что ж, вот и деньги». Адам ошибся. Покупатель пришел торговаться, и давал он еще меньшую сумму, чем в прошлый раз. Едва Адам выгнал его, как явился другой покупатель. Этот был уверен, что ему уступят дом вообще за полцены. «Стервятники! Учуяли… Но Адам еще не падаль. Что, опять?»

В дверь опять звонили, Адам не сомневался, что это очередной покупатель. «Ну что ж, — вздохнул он, неохотно поднимаясь с дивана. — И нежданный гость имеет право на человека. Но если и он прилетел на стерво… Ах, не надо было мне надевать эту покойницкую рухлядь. — Адам быстро переоделся в красную рубашку с черным галстуком. — И побриться не мешало бы. Естественно, что они понижают ставки». Открыв дверь, он увидел, что зря переодевался. К нему пришел Митя Дикарь, мальчишка.

Митя Дикарь был тот самый мальчишка, худой, как мокрый цыпленок, с венчиком седых волос округ головы, который в день суда советовал Адаму закинуть на чердак гнилой зуб и ждать возвращения золотого. Этому мальчишке уже было двенадцать лет, но он еще верил в чудеса. Он был удивительно простодушен даже для незрелого отроческого возраста, совсем не умел лукавить и жил, не догадываясь, что у людей слова годятся как для правды, так и для обмана. Он верил всякому слову как правде. На Верхнем Валу его считали просто слабоумным. Так считало большинство, у Адама же было свое мнение. «Слабоумные — они тоже хитрые, а у него хитрости никакой. Потом, я тоже в детстве верил каждому слову, но кто же скажет, что я дурак!» Дикарем мальчишку прозвали за стеснительность, диковатость.

«Что?» — кивнул головой Адам, спрашивая Дикаря, с чем он пришел.

Мальчишка побледнел, потом покраснел и спросил:

— Адам, где Корней?

Корней был приемный отец Мити Дикаря, а матери у него не было. Мать его родила, завернула в газету и бросила в общественный сортир, где он едва не утонул. Корней спас его, случайно и вовремя зайдя туда.

«Откуда мне знать, где Корней, — пожал плечами Адам в ответ на вопрос. — Почему ты спрашиваешь меня об этом?»

— Ты сказал, что зарубил его топором.

«Я сказал?! — изумился Адам. — Я такое говорил? Быть не может!»

Но тут же он вспомнил, что, когда обладал голосом, говорил и такое. За день до рокового происшествия он выходил с окровавленным топором со двора Зари Афанасьевны, своей соседки, которая попросила его зарубить гуся. По улице шел Митя Дикарь, вел домой козу. Адама потянуло пошутить над его доверчивостью, он окликнул наивного отрока и показал топор:

— Видишь? Это я Корнея зарубил.

Адам и в мыслях не бывал злодеем, никогда бы, ни за что бы ему не придумалось на самом деле кого-нибудь зарубить, это была просто нечаянная шутка, глупая, конечно, неудачная, но не более чем шутка, о которой давно следовало забыть.

«Ну и что, если я сказал?» — написал Адам на чистом месте в письме к другу.

— Нет Корнея. Пропал.

«Куда пропал? В каком смысле?»

— Домой не приходит. Ушел, и нет его.

«Давно?»

— В тот день, когда ты сказал…

«Да, порядочно прошло времени. Пожалуй, в самом деле пора искать человека» — подумал Адам и написал: «Ты думаешь, его убили? Кому он нужен!»

Корней был совершенно безобидный для других людей человек, ни у кого не могло быть причины убивать его.

«Ты думаешь — я убил! Это была шутка. Шутка, понимаешь?»

Мальчишка не улыбнулся объяснению, он смотрел серьезно. Адам протянул к нему руку. Митя не любил, когда его трогали руками, и выбежал из дому. В комнате будто потемнело после его ухода. Лицу Адама стало холодно, потом жарко. «Что это я, никак бледнею и краснею?» Он подошел к зеркалу, там отразился уже не совсем уверенный в своей невиновности человек. Долго смотреть на него, понуренного, было невмочь, Адам отошел от зеркала. «Да что же это такое! Жена сбежала, голос потерял, в кармане ни копейки, а тут еще, оказывается, человека топором зарубил! Что за пропасть такая? Вот бы счастье когда-нибудь валило этак, со всех сторон. Однако что же с Корнеем случилось? Куда он делся? Неужели на самом деле что-то плохое стряслось? А я ему десять рублей остался должен».

Этим — воспоминанием о десяти рублях — Адам невзначай подумал про Корнея именно как про погибшего, навсегда потерявшегося человека. «Надо же! Занимался непогибельным делом, и вот…»

Корней происходил из старообрядцев, живших в Шумске с семнадцатого века, со времен, когда этот город был пограничным городом то Москвы, то Польши. Корней считал погибельным делом быть работником у этого государства или у вора Пупейко, самого богатого человека в Шумске, и занимался делом, за которое никто уже в городе браться не хотел. Он был колодезник. В городе почти не осталось колодцев, Корней в поисках работы ездил по селам, уезжал в южные, страдающие от безводья области, он верил, что колодезная и криничная вода живительнее водопроводной, и говорил: «Человек перед смертью просит пить, а не есть. Но ему не ту воду подают, которую он просит».

«Ну кто такого мог убить! Кому он нужен! Разве что копал колодец да на клад какой-нибудь наткнулся. Вот за это убьют… Надо узнать, где он в тот день копал, не в городе ли? А что, все может быть, почему бы и нет!» В другое время у Адама не связалось бы исчезновение Корнея с возможностью находки им клада — мало ли по каким причинам может исчезнуть человек, столько всего в этом мире против него, — но теперь в сознании его сидело и действовало то, что он видел у Старой Могилы. Видение это было под стать голоду, одолевающему Адама, оно неотвязно напоминало о себе и требовало какого-то утоления.

Ночью Адаму приснился отец. «Негодное дело ты затеял с продажей дома, сын, — укорял его отец. — Крест на моей могиле все собираешься обновить, да не обновляешь. Коротка твоя память стала, недалеко она глядит». Адам же спрашивал у него: «Отец, ты узнал последнюю тайну, ты теперь знаешь все. Но знаешь ли ты, где князь спрятал свое золото?»

Проснулся Адам рано, с мыслями о деньгах, терзаемый голодом. Голод был свиреп, особенно от мысли, что в кармане ни копейки и неизвестно, как ее добыть. Голод был зверем, напавшим на беззащитного. «Догнал-таки он тебя, Адам». Адам, пока жил, знавал голод на правду, на красоту, на женщин, на умных и добрых людей, наконец он узнал самый древний, первобытный, жестокий голод. Голод, который был в год его рождения, который, думалось Адаму, для него навсегда в прошлом. «Найти бы в самом деле сокровища князя!» Адаму вообразился огромный хлеб, огромный и пахучий хлеб в сияющем ореоле, который бы навсегда накормил его и всех алчущих. «Плохо Ты, Господи, кормишь своего Адама!»

Адам завтракал яблоками. От этих яблок ныли зубы. Он ел и думал: «А хорошо бы отыскать золото князя. Вставил бы себе зубы, расплатился бы с долгами, восстановил бы голос».

Однако пора ему было что-то делать. Дел было много: найти денег, сообщить в милицию о пропаже Корнея, объяснить Мите Дикарю, что не убивал он Корнея. «Нельзя, чтобы он продолжал думать такое».

Инесса Павловна с собачкой встретилась ему на улице первой из знакомых людей.

— Сучка! Стерва! — ругалась Инесса Павловна на собачку.

Адам удивился, он недавно слышал совсем другое: «Ах, Линдочка обожает меня! Я ее влюбила в себя. Она очень эмоциональная девушка, настоящая итальянка». И вот теперь:

— Дрянь! Мерзавка! Нет, вы только представьте себе, зашла я в аптеку, эту гадину привязала за каштан, выхожу, а к ней уже прилип какой-то ублюдок. Шелудивый, блохастый! И моя чистокровная итальянка, аристократка! С первым попавшимся ублюдком… Не город, а помойка. Приличному человеку здесь и спариться не с кем. Мне с Линдой придется ехать к кобелю в Москву. А вам надо встряхнуться. Постарели, небриты… Нельзя так опускаться. Съездили бы куда-нибудь, зашли бы к нам в салон, завели бы собаку, в конце концов. Кстати, вы не можете вернуть долг?

«Почему я не оглох вдобавок?» — подумал Адам. Дальше ему по улице встретился еще один любитель собак — Пупейко, первый богач в городе. У Пупейко был крупный пес: мастиф. Пешком он гулял по улице ради здоровья, которым очень дорожил. Адам знал, что от Пупейко человеку нечего ожидать помощи и вообще не о чем с ним толковать, ему неинтересна была эта встреча, но нашелся интерес у Пупейко к нему:

— Слышь, Адам, а дурак твой от молнии не упал, стоит?

«Стебель стоячий — колосок пустой», — имел что ответить Адам, и ах как горько ему было, что не мог он ответить. Опять он узнал, что он бедняк, удел которого — молчание перед богачом.

Они давно разминулись, разошлись, а впечатление от встречи с хамом никак не развеивалось. «Ну погоди же ты… Еще неизвестно, как оно все обернется. Еще отвечу я тебе». Адам закрыл глаза, и перед ним, ослепшим, опять мелькнул огненный фантом — образ тайны, влекущей и обещающей. «Не зря же оно мне привиделось».

На кладбище, куда Адам зашел проведать могилу отца, ему встретился Воробьев. Он что-то искал там, шныряя между могил. «Почему-то без Фишера», подумал Адам.

Журналист Воробьев был еще кладоискатель, и более того, председатель клуба кладоискателей города Шумска. Как все кладоискатели, он мечтал найти что-то грандиозное — скифское золото, казацкий клад, сокровища князя Славинецкого, — но мечта оставалась мечтой, а страсть свою приходилось утолять, раскалывая старые нужники, в перепревшем дерьме которых встречались монеты, медальоны, часы, застежки, запонки, перламутровые пуговицы с панталон и жестяные от кальсон. «Фишер» — это был металлоискатель.

У Воробьева Адам попросил денег взаймы. «Даю каменную бабу в залог», написал он фломастером на каком-то надгробье. Воробьев подумал несколько времени и ответил:

— Нет. Баба вещь неконвертируемая. Кому я ее потом продам? У музея нет денег.

После кладбища Адам пошел по знакомым и приятелям, по тем, у кого водились деньги, кто мог дать работу. Везде его встречали с сочувствием, поили чаем с конфетками или даже кофе с ликером, но денег никто не дал. Работу обещали, однако ее надо было подождать. И везде, прощаясь с ним, жаловались на жизнь, хотя, когда встречали, хвастались успехами в жизни.

«Нет, бедному помогут только бедные. Вернее, которые не богаче меня». По дороге к бедным, или, как он поправился, к равным себе, Адам зашел в церковь. Завлекло его туда пение, которое он услышал в раскрытую дверь. Пели хорошо, грустно. В церкви, там, где продавались свечи, стоял велосипед юродивого Алеши, а сам Алеша пел в хоре, и Адам, услышав его голос, удивился. Алеша был такой человек: зимой и летом он ездил на велосипеде по городу, собирал мусор в мешок и почти всегда бормотал или кричал что-то без начала и конца, иногда со смыслом, иногда без смысла, а еще ругался на людей за то, что они мусорят везде. Для Адама его речи звучали бредом, но вот пел он с разумным чувством, в согласии с хором, и голос у него был твердый, чистый.

Народу в церкви было немного. Было просторно, гулко и высоко. Духом странствия веяло здесь. Огонь свечей вызывал желание петь, и Адаму, утратившему огненный песенный дар, подумалось, что если смотреть и смотреть на этот огонь, то в конце концов запоешь. «Отец, наверное, пел так хорошо, что всю жизнь имел дело с огнем. Огонь! Огонь мне поможет».

— Никто тебе не поможет!

Этот крик был так неожидан и невозможен в гармоничной обстановке храма, что Адам принял его за собственный крик, первый крик безумия, в котором он наконец-таки вырвался из круга немоты.

Это кричала Усатка, баба, страдающая припадками, от которых ее не могли излечить ни врачи, ни священники. Ее корчило и било об пол недалеко от Адама, на губах ее пузырилась пена, из живота ревел низкий, бычий какой-то голос: «Не крестись, не крестись, никто тебе не поможет». Люди в ужасе побежали из церкви.

Уходил Адам из церкви, не чувствуя на улице полуденной жары. Его знобило. «В нехорошую историю ты попал, Адам. Пропащее дело связываться с тем, что превышает человеческие силы и разумение. Ну его… Забыть и не думать».

Пришел Адам домой все-таки не с пустыми руками. Денег ему дал старик Сырцов, друживший еще с его отцом. Он сам окликнул Адама, когда тот проходил мимо его дома, половину которого занимала мастерская. Сырцов был гончар, последний гончар на Верхнем Валу. Они разговаривали в мастерской. Сырцов спросил, что Адам собирается делать теперь, после потери голоса, и предложил неожиданное:

— Смотри, учись. Ремесла у гончара не отнимешь. Работы много. Горшки нужны и цветоводам, и пчеловодам, и хозяйкам, и просто любителям. Кому не нужны горшки, у того нужда в вазах. Многие хотят иметь камин с изразцом.

Сырцов разговаривал, не отрываясь от круга, то и дело срезая новый горшок. Адаму нравилось в мастерской. Здесь было весело, празднично от живого огня в горне, от резмалеванных ваз, от ярких свистулек, от изразцов, на которых цвели сказочные цветы, от красок в горшочках: червени, зелени, белил… Но предложение Сырцова он не принял: «Я — в ученики?! Да он смеется надо мной. Ну нет, я лучше золото князя Славинецкого буду искать. Чем хуже дело всех остальных? Опасное дело? Пропащее дело? Кто знает, может, и так. А может, это единственный случай, шанс, который выпадает раз в жизни и не каждому. Мне открылось, и, значит, именно мне предоставляется возможность найти его золото».

Домой Адам пришел с продуктами, бутылкой красного вина и петухом-корольком. Этого королька продавал на рынке какой-то мальчишка. Петушок понравился Адаму с первого взгляда. Он был маленький, как игрушка, певучий, словно с медным горлышком, и, точно огонь, яркий и быстрый. Адам покрошил ему хлеба, а сам сел с вином за камень.

Солнце потухало, цвет заката был как цвет вина. Ласточки летали над головой неподвижно сидящего Адама. У них было гнездо в сарайчике. «Пой, и пройдет все на свете!» Адам смотрел на камень, пил вино и продолжал молчать. На весь Верхний Вал кричала матерщинница Катька Синячка, созывающая на ночь своих детей. Послышался дребезжащий голосок астматика Уткина, пением спасающегося от приступов астмы. Проехал на скрипучем велосипеде юродивый Алеша, он громко излагал какую-то чушь. Закричали мальчишки, дразнящие Митю Дикаря. Они всегда, если были в куче, не пропускали Митю равнодушно. Адам вышел за ворота и рыкнул на них. Митя был с козой, которую вел с пустыря. Тут же по улице выгуливала Линду дочка Инессы Павловны. Собачка потянулась обнюхать козу. Издали донесся крик:

— Клара, немедленно домой.

Адам успел сегодня сходить в милицию с сообщением о пропаже Корнея, а с Митей он решил поговорить после, когда вернется голос. Он сел опять за камень. «Пой, и любовь вернется к тебе!» Адам закрыл глаза и положил ладони на камень. Но из камня ему передался только холод. Он открыл глаза. Фонари уже зажглись на улице. Безносая морда каменной бабы, стоящей под яблоней, блестела на свету фонаря, как намазанная жиром. В руке баба держала чашу. Зимой Адам сыпал в чашу корм для птиц, а сейчас вылил из бутылки остатки вина.

Адам вышел на обрыв и посмотрел вдаль, за реку. Там, еще не совсем слившись с темнотой, чернела Старая Могила. Его потянуло туда, на место, где он потерял дар речи.

Курган был недалеко за городом, в получасе ходьбы от реки. Была уже ночь, когда Адам взошел на него. Вылетели охотиться, почуяв свою пору, ночницы — летучие мыши. Исчезла линия горизонта, граница между землей и небом. Исчезли очертания предметов, все растворилось, потонуло в бездонной тьме, в которой метановыми вспышками выныривали из-за степного горба фары машин, одолевающих дорогу. Курган дышал землей, отдающей ночи свое тепло и запахи. Адам сидел на кургане, и ему чудилось, что за спиной у него кто-то есть. Трудно было прогнать это чувство, вообразить, что там ничего нет, одно огромное голое пространство, ночная пустыня. Некое напряжение, чье-то присутствие ощущал Адам, кто-то молчал здесь тяжело. Скиф ли в могиле, удавленники ли, которых, может статься, и закапывали здесь, у могилы, кто-то еще, неизвестный, сам ли Адам, сидящий немым истуканом, чуждый и непонятный самому себе. Молчание было, какое бывает в доме с покойником.

Обвел вокруг себя взглядом Адам. Все, что он видел, — трава могилы, камень у дороги, памятник разбившемуся шоферу, сама дорога, ночная степь, все стыло в мучительном безмолвии, и собственная немота казалась такой же неразрешимой, как немота могил, камней, степи. О чем-то они хотят сказать, о какой-то тайне, которой не ведает человек, хотят изречь, но нет у них голоса. Все вокруг было безголосое, страдающее. Даже в пыли на траве, освещенной луной, планетой молчания, таились несказанная мука и жалость, взывающая: кто взглянет на меня, кто спросит за меня, доколе мне лежать мертвым прахом, где тот огненный ветер, что поднимет все косное и даст ему голос бури!

Глядел на камни, на траву, на пыль еще живой Адам, но что, у кого он мог спросить! Он сам томился тоской, которой нет имени. Адам поднялся и закричал во всю грудную силу. Звук, извергнутый им, был дикий, гулкий, страшный. Он закричал как последний могучий зверь из вымирающего рода, для которого уже нет ни самки, ни соперника, уже не на кого истратить нежность и ярость своей силы. Беспредельное молчание степи и неба было ответом его крику. Велика была немота Адама, велика утрата. «Проклятый горбун! Всего твоего золота недостаточно… Но хотя бы частью ты возместишь мне ущерб. Только вот — с чего начать? Here is the question. Вот в чем вопрос».

* * *

«С чего начать? Как практически приступить к делу?» Так Адам стал кладоискателем, увеличил собою число верящих, что в Шумске и окрестностях его захоронено достаточно всяких кладов, надо только искать. И вера эта, следует признать, время от времени подтверждалась какой-нибудь находкой.

Шумск был город с долгой, многовековой историей, он стоял на пограничье леса и степи, на пограничье, в прошлом, Москвы, Польши, кочевого и мусульманского юга, а жизнь пограничья — это война и торговля, это богатство, которое часто зарывалось в землю и осталось там навсегда.

Шумск стоял на путях из Москвы в Константинополь и Палестину, из Польши в Крым и Персию. И всякий проходящий и проезжающий этими путями задерживался в Шумске, посередине своего странствия, чтобы помолиться, оставить лепту на храм или попировать хорошенько, облегчить свой кошель перед дорогой через степь — Дикое Поле, где человек, завидев издали другого человека, хватался за оружие или спешил скрыться, уверенный, что он видел врага, где путники, кроме нападений беззаконных татар, ногайцев, казаков, должны были еще опасаться степных пожаров, туч саранчи, отравляющей воды и выедающей траву до корня, хищных зверей, суховеев, обжигающих гортань и глаза, мутящих рассудок.

Через Шумск также пролегали пути на Сечь, которыми с севера и запада бежали спасающиеся от государства, старости, вечного понедельника, ищущие воли и праздника. И в Шумск же они возвращались ненадолго, чтобы спустить здесь проклятое золото, захваченное в прибрежных торговых городах Черного моря.

В Шумске четыре раза в год была ярмарка, на которую съезжались купцы из Кракова, Кенигсберга, Киева, Москвы, из Мултянии, Армении, Крыма, цесарские купцы. В разные времена город вел большую торговлю то зерном, то медом и воском, то кошенилью, то, когда Петр Великий завел мореходство, пенькой. Шумск быстро богател, горожане становились кичливы, чванливы, заносчивы, самодовольны, самонадеянны, а втайне неуверенны, боязливы перед завтрашним днем и богатство свое или расточали безрассудно, или превращали в золото и прятали подальше, поглубже. Скороспелое богатство притягивало пожары, нашествия, ураганы, моры и прочие бедствия.

Бедствия на город притягивали не только богатства его, но и невесты, которыми Шумск славился всегда. Нежные, белотелые, свежеумытые, они были лакомой добычей для воняющих баранами женихов из степи.

Не однажды в городе ждали конца света, бывало, что казалось, он уже совершается, и радующимися в такой час были единственно те, кто успел пожертвовать богатство на церковь. Неуспевшие торопились доверить его земле.

Во все стороны был открыт город Шумск, он лежал на огромной равнине, на той части ее, где реки текут на юг, и народы, как ветры, кружили по равнине из века в век и пропали все, оставив после себя одни могильные курганы, предмет интереса археологов и кладоискателей.

От всех веков осталось в земле Шумска и окрест его что-то ценное для кладоискателей, и постоянно что-нибудь выкапывалось ими из земли: бронзовый перстень, медный крестик, оплавленная монета, бусинки из цветного стекла, наконечники стрел, свинцовые пули, глиняные грузила, клыки дикого кабана, ружейные кремни, костяные рукоятки ножей, черепки посуды… Выкапывалось обычно не то, что искалось. Заветной мечтой, целью поисков всех шумских кладоискателей были сокровища князя Иеремии Славинецкого, жившего в семнадцатом веке, оставившего по себе в истории Шумска память громкую и противоречивую.

В молодости князь Иеремия Славинецкий был расточитель, к старости сделался скрягой, который и пылинку, сверкнувшую на солнце, старался прислюнить на палец, подозревая, что она золотая. И как в старости прославился он беспримерной скупостью, так в молодости была баснословна его щедрость. Все находили у князя милость и награду, с разных сторон влеклись к нему люди, всем было место за княжеским столом, не только званым гостям, но и незваным: и иезуиту, направляющемуся в Индию в маленькой дорожной карете, в каких ездят женщины; и толпе протестантов-антитринитариев, голодных и прожорливых, как стая бродячих собак; и философу, написавшему книгу о продлении жизни, принесшему с собой неслыханную еще в этих краях весть о том, что чудеса человеческого духа превосходят чудеса небес; и алхимику, просящему денег на эксплуатацию философского камня; и рыцарю, никогда не снимавшему железной перчатки с правой руки, ни в одной стране не находившему себе места, потому что везде перо побеждало копье; и самозванцу, шедшему на Москву и задержавшемуся у князя, чтобы подучиться риторике; и бесчисленным пилигримам, из конца в конец меряющим христианский мир; и простодушному иноку, который искал место, где сходятся небо с землей, где должен быть рай…

Ворота замка князя были открыты для всех странников, и гонимых гневом небес, и влекомых подвигами ad majorem Dei gloriam — ради вящей Божьей славы. Все находили отдых и приют здесь, на окраине мира, на границе с Диким Полем, пространство которого на карте у женственного иезуита было обозначено: hic sunt leones — тут львы. Тут, во владениях князя, лев мог возлечь с ягненком, тут никто не опасался, что в его вино подмешают яд, тут был рай — место схождения полноты небес с частностью земли, и инок, которому показали в степи древнюю широкую дорогу, не иначе протоптанную слонами войска Александра Македонского — тоже искателя края земли, — не отправился вслед слонам, но остался у князя. Остался и иезуит, но не потому, что в его карете нельзя было достичь Индии, а потому, что здесь, у князя, праздник следовал за праздником, и не было дня, в который Бог благословил бы начало трудного дела.

Праздник следовал за праздником, пиры перемежались охотой в Диком Поле или победной бранью с крымчаками, и даже похороны превращались в праздник. В степи был найден белый каменный гроб, оставшийся, судя по величине, от времен, когда землю населяли богатыри. Князь лег в гроб, и никто бы тогда не сказал, что гроб слишком велик для него. Под музыку, танцы, песни гроб с князем вынесли на улицы Шумска, и он, воскреснув из мертвых, бросал золотые на все стороны, творя чудеса. Поднимались параличные, бежали калеки, прозревали слепые, всех возвращал к жизни блеск и звон золота, все валили за своим князем, смешавшись в одной толпе: монахи, философы, купцы, воины, скоморохи с медведем, кузнечный цех, оружейный, ткацкий, портняжный, книжный, лекарский, золотой, нищий, веселый цех пречистых сестер, весь город праздновал воскрешение из мертвых своего князя.

Когда праздники кончились, когда он одряхлел, прежде чем умереть, его, исчахшего от слишком долгой старости, положили в тот же белый каменный гроб, но теперь за ним, как за преступником, везомым на казнь, тащились лишь зеваки, не ожидающие никакого чуда, воры да нищие. Все в городе знали, что левая, дающая рука князя отсохла еще при жизни.

Князь пережил всех, кто знал его молодым, кто любил его. Он пережил и философа, написавшего книгу о продлении жизни, в которой он призывал следовать правилу: «Ничего слишком» — и умершего от чрезмерности в любви; он пережил и иезуита-андрогина, которые вообще отличаются долгожительством. Князь пережил всех, потому что кровь его была отравлена, охлаждена змеиной кровью. В числе незваных гостей в его замок однажды явился неизвестно откуда маг-чудотворец, который продавал эликсир, составленный из подземных грибов, болотного масла, звездной пыли и крови дракона, древнего змия, крови последнего дракона из обитавших на земле. Маг утверждал, что принявший этот эликсир будет жить столь долго, что доживет до лучших времен — до каких, как известно, обычно никто не доживает — и увидит новую землю, новые небеса и людей, выправивших свои кривые пути. За эликсир маг просил дорогую цену, никто, кроме князя, не мог купить его. Князь купил эликсир не из желания увидеть лучшие времена, а из любопытства ко всему новому. Он выпил его, размешав с вином, и неведомая дотоле тоска вошла в его сердце, он понял, что выпил яд, что он будет теперь всегда думать о смерти.

Магический эликсир продлил дни князя, но на долгом пути жизни он так и не достиг земли обетованной, он заблудился в пустыне своей старости. Умерли все, кого он любил, князь остался один на земле.

В молодости его, бывало, мост замка разоряли за каким-нибудь долгожданным гостем, теперь мост рушили, разбивая также окна в покоях замка, при нашествии холеры или чумы на город, чтобы холере и чуме было видно: в замке уже нет живых людей.

В молодости князь не боялся ничего — ни холеры, ни врагов. Он, утомившись в походе, мог, беспечный, спать в седле — в золотом, княжеском, которое в старости сменил на железное, кощеево, — теперь же он и ночью не знал сна. Не доверяя страже, выходил он на башню, прислушивался, не скачут ли по степи татары, и всякий раз, услышав топот и ржание диких коней, кричал тревогу, хотя бы была и старая луна, при которой татары никогда не пускались в набег, считая благоприятствующей для своих хищных дел новолуние. Но князь вглядывался в ночь глазами бессонной старости, и в лунном свете ему мерещились за рекою не то крымчаки, скачущие на своих коньках как обезьяны на собаках, не то сами духи Дикого Поля, посланцы беззаконного хаоса, возбудители злобы, безумия, мести, сеятели раздора, тяжб, споров, нужды, голода, разрухи. Эти демоны разрушения, водители народов степи, которые искали легкую добычу, а нашли гибель, были голодны и свирепы. Народы, подвластные их воле, исчезли, а они остались, их тенями была наполнена ночная степь, и город был открыт для их вторжения, городские стены были растащены горожанами на дрова и постройки. Стены пали, и в городе, в котором некогда обитали любовь, гостеприимство, вежливость, щедрость, благочестие, доброжелательность, честность, теперь хозяйничали ненависть, измена, алчность, скаредность, зависть, уныние, похотливая старость, лицемерие.

В молодости князь не сомневался в своей любви к Богу и в любви Бога к нему и редко хаживал в храм; в старости он каждую субботу подпоясывался хмелем, вешал нищенскую торбу через плечо, брал в руки посох, обломок копья и шел в часовню, где обращался чаще всего к изображению мертвого Христа в терновом венце, с запекшейся кровью на челе.

Князь жаловался Богу на то, что случилось с миром, на то, что Бог совсем перестал изливать благодать на его княжеский удел и все оскудевает, вырождается, дичает.

— Где лета Господни, jubilaeus annus, года юбилейные, когда никто не утруждал себя до пота, а городской палач и вовсе был без дела? — спрашивал князь у Бога.

Он спрашивал, навсегда ли ушло то благословенное время, когда доходы его умножались тем более, чем больше он тратил, когда мельницы мололи и в безветренную погоду, когда удачи, сил, добра, радости, здоровья Бог отвешивал человеку полную человеческую меру, а не собачью часть, когда то, что должно было стоять прямо, так и стояло, а лежачее лежало, когда со всех сторон дули здоровые ветры, когда раны рубцевались в три дня, когда трава в степи поднималась выше рогов скота, когда и смерть к человеку приходила, не уродуя образ Божий в человеке.

— А теперь… — укорял Бога князь.

Теперь в городе нельзя было продохнуть от холерного зловония, от трупов, смердевших разложившимся салом, и ладан, потерявший прежнюю силу, не мог перешибить этот заразный смрад, сколько бы им ни окуривали покои.

— Не слышу я в ноздрях своих наисладчайший дым всюду сущего присутствия Твоего. Где благоухание, которым были исполнены дни мои, благословенные Тобой?

Теперь аромат певг, кедров и кипарисов, приносимых паломниками из Палестины, весь выдыхался за дорогу, и пахло от них дорожной пылью, сухой глиной Ливана и Анатолии.

Теперь и многих звезд в небе нельзя было досчитаться. Теперь слуги были воры и изменники. Теперь яблоко портилось скорее, чем созревало, вино потеряло свое обаяние, а хлеб черствел в тот же день, в какой выпекался.

— Зачерствел Твой мир, Господи! Оскудела любовь в людях. Ослабел, измельчал человек и если делает еще доброе дело, так во имя свое. Но, Господи, не оскудела ли и Твоя любовь? Зачем Ты даешь человеку такую жизнь, которую продлеваешь болезнями и бессильной старостью? Господи Иисусе Христе, почто Ты не все болезни и язвы наши принял на Себя? Любви Твоей и милости жажду, слышишь ли Ты меня? Rugiebam a gemitu cordis mei. Я кричу от терзания сердца моего.

В молодости небеса не были глухи к призываниям князя. Он жил под открытым небом, sub Dio, ему, бывало, открывалось самое верхнее, лазоревого цвета, небо, которое открывается иногда только счастливым людям и царям.

— Я словом, а Ты с помощью, и помощь Твоя не медлила. Теперь я нищий, не властен я ни над чем. Всемогущий Боже, зачем Ты отнял у меня Свои дары, почему так недолговечны были молодость и красота? Почему после жатвы наступает зима, почему не весна? У львов нет болезней и старости, зачем Ты наградил ими меня? Зачем вино превращается в уксус и никогда уксус не превращается в вино? Почему время как ветер с восхода, как огонь с полудня, почему оно оставляет только песок и пепел?

Князь долго жил на белом свете и был свидетелем конца Божьим чудесам. Он помнил то время, когда, разбуженный ночной грозой, всходил на башню замка и видел над Диким Полем поистине ночь творения, пронизанную синими молниями и подземным гулом. Он прозревал, как в дали далекой громоздятся горы и поднимается море — то Бог в ожидании новых людей мыслил новую землю, готовый явить ее в первозданной чистоте в утро первого дня преображенной жизни. Но люди со времен потопа не менялись, и Дикое Поле оставалось все тем же порожним местом, где, хоть день скачи, не услышишь ни церковного звона, ни пения петуха, ни лая собак.

В грозовых ночах, пронизанных синими молниями и подземным гулом, князь слышал отзвук священных слов, которыми Бог сотворил мир. Но смолкло эхо тех слов, иссяк творческий дух и кончились чудеса. Мир остался в покое от чудес, во власти законов времени, порчи и распада, а Дикое Поле, поле доблести, удальства, подвига в пору молодости князя, превратилось для него в поле могил, в страну забвения, где бродили стада тарпанов, одичавших коней, где скитались стаи дудаков, птиц, разучившихся летать, где рыскали кочевники, жизнь которых подчинялась диким порывам сил, забывших высшую цель и смысл, где шатались, ища неизвестно что, бродники и казаки — люди, как монахи, боящиеся женщин, и, как рыцари, ищущие подвигов, однако же не бывшие ни теми, ни другими, ибо для монаха и рыцаря главное не безбрачие и искание подвигов, а стремление к высшему совершенству, summa perfectio.

Дух совершенства, дух созидающий, creator spiritus, дух счастья, дома, любви никогда не веял над этой равниной, всегда пребывающей в очах князя равниной, поросшей травой старости, седым ковылем, по которой Божий гнев гонял бесов в вихрях пыли или снега, на которой неукротимые пожары являли образ земли, какой она будет в день суда и погибели.

Но дух совершенства, дух вечности, дух любви и за границей Дикого Поля уступал духу времени, духу упадка и разрушения. Князь, дливший свою старость, видел, как движется время, как быстро ветшает мир, оставшийся сам на себя; он видел, как благодатная пора бракующихся элементов сменяется временем бесплодия, распада всего состава мира, вражды его частей, временем, в котором и речь, дар Божий, связующий раствор меж людьми, стала служить раздору, а не согласию. Ослабло вдохновенное слово, inspiratum verbum, извратилось имя Божье в устах людей.

— Прежде на Рождество и скот мог вымолвить человеческое слово. Боюсь, Господи, придет время, когда сам человек забудет полноту речи, перестанет славить Твое имя. Уже натура забывает Твое явление в мир, уже вода на Крещенье не колышется в чашах и прорубях, уже солнце в Светлое воскресенье держится на небе не дольше, чем в понедельник…

Ослабло вдохновенное слово, и ослабли все связи и скрепы мироустройства. Порвалась благотворная связь земли с небом, и подряд случались несколько голодных годов. Рухнула колокольня Спасо-Преображенского собора, ее строил мастер, имевший недостаточное понятие о совершенстве, но не нашлось в Шумске мастера, который возвел бы колокольню хотя бы на прежнюю высоту. Князь видел, как необратимо превращается в развалины то, что созидает человек; он выходил ночами на башню и слышал потрескивание камней башни, стук выпадающих из стен соржавелых ядер.

Все в мире было подвластно упадку, уничтожению, все стремилось к покою смерти, лишь море, воды которого Бог засолил, чтобы они не протухли, обладало еще чудесными свойствами обновления, преображения. Земля покрывалась могилами, облик моря не терял первозданного вида. Все реки, где бы они ни блуждали, покорялись морю, и сама Иордан-река впадала в море. Море, мир творящий в тайне, вечно рожающее лоно, выносило временами на берег совершенный образ прекрасного, воплощенный в камне или металле, и у князя накопилось изрядно таких находок, купленных им у любителей странствовать берегами моря.

Все в мире тускнело, разлагалось, лишалось чистоты и силы, и только к золоту, царскому металлу, не приставали ни грязь, ни ржа, оно сохраняло в себе достоинство, возвышенность, благородство, могущество Первоистока всего сущего. Когда князь думал о вечности, он лишь в образе моря находил уподобление ему. И лишь в сиянии золота видел он отблеск небесного огня, которым однажды обновится вся природа.

— Ignis sanat, огонь лечит, — пытался князь исцелить сухую руку, положив ее на золотую чашу, наполненную золотыми монетами-португалами с изображением на одной стороне царя Дмитрия, на другой — двуглавого орла с единорогом на груди.

Ларец этих монет прислал самозванец в благодарность за помощь князя в его походе на Москву. А чашу, изумительно сработанную, ни на что не похожую, князь купил по дешевке у пьяного казака. Может быть, это была та самая чаша благословения, причастия к вечной жизни, к радости и любви, которую искал и не нашел рыцарь, не снимавший железной перчатки с руки, в которую некогда была собрана кровь Христа.

— Hic est enim calix sanguinis…, — бормотал князь, завороженный блеском золота. Золото притягивало взгляд, как свежепролитая кровь.

Золото, которое князь безрассудно тратил в своей молодости, во времена неиссякаемого изобилия и чудесных возможностей, он теперь копил, чтобы согревать им свою старость.

— Ignis sanat! Я сух, Господи, как степная трава в конце лета, и готов для Твоего благодатного огня, caminus est in Ierusalem, горнило которого в Иерусалиме! Где моя смерть, Господи?

Пришло время, когда князь ничего более не просил у Бога, кроме смерти.

— Я слышу каждую ночь, как голодные волки в степи грызут сухие конские кости. Довольно, Господи, мне глодать сухие кости в пустыне моей старости, от коих нет насыщения и нет смерти. Пошли мне смерть — печать Твоего благоволения!

Какой достойной смертью мог кончить князь свою земную жизнь в молодости! Огромный черный тур, редкий зверь королевского рода, едва не прободал его на охоте. От гибельного удара такого тура человеческое тело оставалось нетленным, и как явно было бы тогда Божье благоволение к князю! Но поздно было уже искать этой смерти, в степи не осталось ни одного живого тура. Князь в молодости мог погибнуть в схватке с татарами, мог закончить свое земное странствие посреди бушующего моря, его однажды чуть не поразила золотая небесная стрела — молния. Все это были бы славные смерти.

— Боже мой, избавь меня от позора смерти, которую Ты сейчас посылаешь людям. В нечистотах своих живьем сгнивая… Отец мой, почему Ты забыл обо мне?

С башни замка князь смотрел в степь, взыскуя чуда: появления перед его взором редкостного даже во времена его молодости зверя — черного тура. Но видел он только черные вихри, свивающиеся в веревки от земли до неба, видел огненные валы, гонящие перед собой вперемешку волков и тарпанов, зайцев и лис, видел воронье над стервом, видел орла, поднимающегося к солнцу, и слышал его ликующий клекот, видел на курганах допотопных людей, ждущих конца ночи потопа, глядящих на восток в ожидании солнца, окаменевших в этом ожидании.

Смерть была единственным гостем, которого ждал князь, другие гости забыли и дорогу в его замок. А если они все-таки случались, князь прогонял их. Как-то пришли в город два монаха со Святой Горы, монастырь которых пострадал от пожара. Один из этих монахов был уроженец Шумска, юношей, еще во времена благоденствия города, ушедший на Афон. Первый человек, которого они увидели в городе, был занят плетением лаптей. Прежде здешние жители знать не знали, что такое лапти.

— Что с вами случилось? — спросили монахи этого человека.

— Наш князь не иначе черту душу продал, — отвечал он. — Был князь как князь, а сделался все равно что корчмарь какой-нибудь, завистливый, скупой. Через него и мы в нищету впали. Пока был князь благороден и справедлив, было у нас правосудие и изобилие. Лживые времена пришли… И не умирает никак! Слышите? — показал он на замок, со стороны которого донеслись ужасные стон и рычание.

Монахи в страхе перекрестились:

— Пытают кого-то?

— Это наш князь опорожниться никак не может, — объяснил человек с лаптем. — Почечуем он страдает. Ходили к нему разные знахари, был немец-врач, и никто не помог. Теперь на войну в Валахии надеется. Говорят, скоро там война будет. Хочет поехать, чтобы только не от почечуя помереть. Лыцарь все-таки… Зря вы к нам пришли, ничего вы тут не соберете. И к князю не ходите, прогонит. Он нищих не любит.

Человек с лаптем был прав. Князь погнал монахов палкой от ворот своего замка.

— Ой, князь! — сказали ему на прощание монахи. — Господь среди людей ходит смиренным нищим. Его не прогони.

Давно погас огонь в светильниках замка, умолкла музыка и песни, замок был заполнен тенями давно ушедших, отголосками давно отзвучавшего. Князь сидел за огромным пустым столом в пиршественном зале и разговаривал с теми, кого еще помнил в сердце своем.

С иезуитом, первым и достоверно узнававшим, что случилось в мире, он обсуждал новости и спрашивал, к примеру, правда ли, что погасла вечная лампа блаженного Августина. «Вот и она погасла. Вечная, а погасла… На что же уповать в этом мире!»

Рыцарю, грезящему о чаше со священной кровью, он советовал заняться более практическим делом: освобождением Константинополя. «Кровь, даже священная, ничего не обновляет в этом мире. От крови Христа мир только взволновался, не преобразился».

С философом он почти соглашался. «Да, умаляются Божьи чудеса, но не от избытка чудес человеческих. Дикое Поле — вот что противостоит творениям духа».

Инока, ищущего края земли, он предостерегал: «На этом пути можно ослепнуть. И вернешься ты убогим старцем, распевающим псалмы на базарах».

А с самозванцем, который готовился идти на Москву, князь молчал. Самозванец собирался быть царем кротким и милосердным, обещал, что народ в его царстве ни в чем не будет испытывать недостатка, что он отменит иго торговых и судейских пошлин, прижмет мздоимство и посулы, объявит свободу торговли, свободу въезда-выезда и переезда внутри государства, отменит всякие ограничения на занятия промыслами и ремеслами. Князь видел, что безнадежно его дело, и мог бы объяснить пылкому отроку, что он идет на заклание, что тайна земной власти не в кротости, милосердии и любви к народу, что еще со времен Рима государство имеет тягу превращаться в разбойное соединение, magnum latrocinium, и правителю, желающему осчастливить народ, придется столкнуться с шайкой разбойников государственными людьми, что Москва все равно не переменится, что у московских людей первое чувство к Богу не любовь, а страх, и во всем они лучше понимают страх, чем любовь, но тут князь молчал, ибо бесполезно что-то объяснять человеку, которого влечет рок.

Однажды за пустым столом появился маг, продавший князю эликсир долгожития. «Ну что ж, князь, пора…» — сказал маг.

Когда князя нашли мертвым, его положили в белый каменный гроб и закрыли тяжелой крышкой, чтобы он не вздумал как-нибудь вылезти из своего гроба. Князь так долго жил на свете, что в его смерть верили не совсем.

Казаки, которые считали князя колдуном, даже на опустевший замок долго не осмеливались нападать. А когда осмелились, то не нашли там почти ничего, что можно было бы увезти с собой как добычу. Казаки перерыли весь замок, нашли подземный ход, ведущий в балку и в монастырь, а золота, на которое сильно надеялись, не нашли ни порошинки. Осталось им после князя множество книг, писанных большей частью по- латыни. Ватажок казаков, не любивший бумаги с печатью и сжигавший ее везде — по замкам, усадьбам, королевским и царским судам, — приказал сжечь все книги. Огонь, охвативший замок, был так свиреп, неистов, что в городе сами собой на всех церквах зазвонили колокола.

Казаки были первые искатели утаенных сокровищ князя Иеремии Славинецкого. После казаков эти сокровища искало в Шумске множество народу, их мечтой заразился и Адам, уверенный, что после него искать уже будет нечего и рассказывать в легендах станут больше про него, чем про князя Ярему.

* * *

Адам совершенно не представлял, с чего ему начинать. Дело было слишком незнакомое. Ему было известно, что клады князя не выдумка, что не выдумка и дух, стерегущий клады, а более ничего, никакой зацепки для приближения к тайне князя. «Но, как говорится, a force de forger on devient forgeron кузнецом становишься, когда занимаешься кузнечным делом». Адама на пути к цели никогда не удерживало отсутствие этих путей. Для начала он решил повидаться с Шерстобитовым. «В милиции фиксируется все, что случается в городе. Должно же что-то случиться. Должен он как-то себя проявить. Там, где золото захоронено…»

Шерстобитова Адам нашел в милиции, он дежурил в этот день. Вид у капитана был беспокойный, руки его вздрагивали и хватались за все подряд без нужды: за трубку телефона, за ручку, за пустую пачку сигарет.

— Как же не случалось! — ответил он на интерес Адама. — Каждый день случается.

Шерстобитов начал рассказывать про кражи, убийства, грабежи, Адам остановил его. «Это обыкновенные дела, — написал он в блокноте, который нарочно завел для общения с людьми. — А вот что-нибудь странное, непонятное, в голове не укладывающееся. Чертовщина какая-нибудь…»

— Чертовщина? Конечно, случалась, — не задержался с ответом Шерстобитов. — Ты про Разуваева слышал? Черт знает что! Куча денег у мужика, две жены, любовницы. Вдруг завез одну деваху в лесополосу, привязал к дереву и трое суток продержал ее там. Приезжал периодически и насиловал. Потом сам же отвез ее в город. Она пришла к нам. Разуваев ни от чего не отказывается, но и объяснить ничего не может. Сам не понимаю, говорит, бес попутал. Жалко мужика. Если не поладит с этой девкой, придется сажать.

Новость была потрясающая. Этого от Разуваева, расчетливого, умеющего держать себя в руках игрока, никак нельзя было ожидать, тут в самом деле крылась неразрешимая загадка, лишнее свидетельство неустойчивости человеческого существования. С любым человеком, не только с Адамом, в любой момент могло случиться черт знает что. Но о другом, о другом хотел узнать Адам. Он собирался еще попытать Шерстобитова, ему помешала Инесса Павловна, которая ворвалась в отделение с криком:

— Ужас! Когда это кончится? Когда мы заживем по-человечески? Я требую их всех перестрелять!

Объяснилось, что Инесса Павловна прибежала в милицию с требованием перестрелять всех бродячих псов и с заявлением о пропаже Линды.

— Вот видишь, черт знает что происходит, — сказал Шерстобитов, приняв заявление. — Сучонка какая-то пропала. И я, капитан Шерстобитов, должен этим заниматься!

Сразу после Инессы Павловны в милицию привели какого-то преступника хилого мужичка в наручниках. Милиционеры, приведшие его, сказали Шерстобитову, что его надо срочно допросить, но Шерстобитов был пока что занят разговором по телефону. Мужичок в наручниках был грустный, виноватый. Он посмотрел кроткими глазами на Адама и сказал:

— Я друга убил.

Пока Шерстобитов разговаривал по телефону, мужичок рассказывал Адаму, как он убил друга. Шерстобитов положил трубку и взялся за протокол, доставленный милиционерами вместе с арестантом. Мужичок замолк в ожидании. Шерстобитов прочитал, устремил в арестанта пронизывающий взгляд и начал допрос:

— Ну, рассказывайте. За что вы убили свою супругу?

«Нет, тут я толку не добьюсь, — понял Адам. — Лучше схожу к Генику и Епинохову».

Геник был уфолог, парапсихолог, вообще специалист по всяким аномальным явлениям. Геник — это было прозвище. Так его когда-то назвала тетка. «Мой племянник — геник», — сказала она, подразумевая — гений, и эта обмолвка сделалась именем на всю жизнь. Геник, несомненно, должен был сказать что-нибудь полезное для Адама. Как и Епинохов, который некогда сам искал золото князя, долго искал, но отступился, когда вдруг парализовало его жену, а вслед повредился в уме сын. В городе говорили — и Епинохов тоже, по-видимому, так считал, — что именно розыск сокровищ князя Славинецкого навлек на его дом беду. Говорили, что заклятие тяготеет над этими сокровищами. Адам знал, что Епинохов не любит вообще говорить о кладах князя, но он надеялся на свою немоту. С ним, онемевшим, люди сделались гораздо откровенней прежнего. Да что люди! Сама природа открылась ему с какой-то новой доверчивостью, и зазвучала тишина, прежде бывшая просто немотой природы. В тишине, но в особой, редкой тишине, в которой Адам казался себе посторонним предметом, он услышал однажды шум облаков в небе, услышал шелест шагов, источаемых половицами в его доме, услышал на мгновение плеск и рокот морских волн — то очнулся, но только на мгновение, камень, что лежал у порога.

— Ждал тебя, — сказал Геник, открыв дверь Адаму. — Раздевайся. Трусы можно оставить.

Он принял Адама как свидетельство аномального случая, которое надо исследовать и классифицировать. Он обследовал Адама медной рамкой, сфотографировал в инфракрасном освещении, а когда достал какие-то штучки, похожие на орудия пытки, Адам понял, что надобно, пока не поздно, бежать отсюда.

— Я вижу, ты согласен уже отдать свою бабу, — встретил его Епинохов.

«Так плохо выгляжу?» — был обеспокоен этим вопросом Адам.

Откровенного разговора с Епиноховым не получилось. Хранитель древностей хотел говорить только о каменной бабе, к тому же в их разговор вмешался юродивый Алеша, который въехал в музей прямо на велосипеде, с мешком мусора.

— На! — вывалил он свой мусор перед Епиноховым.

«С чего же начать?» Какое-то беспутье было в его мыслях. Растерянность чувствовал Адам перед лицом тайны. Сокровище могло быть схоронено в любом месте города, под любым камнем, деревом, домом. Тайна его захоронения была как соль, растворенная в море, — везде, в каждой капле, и нигде, чтобы взять хотя бы щепоть ее. Все в городе глядело на Адама загадочно, двусмысленно, тая в своем молчании не то неслыханное откровение, не то насмешку. «Может, мне с кладоискателями поговорить? Все-таки у них практический опыт. Хотя… К чему бы он меня приобщил, этот опыт неудач и разочарований? Что бы я узнал у того же Воробьева? Как искать в перепревшем дерьме пуговицы от кальсон. Не то, все не то… Тут обыкновенные способы не годятся. Нужно что-то другое. Можно попросить у Воробьева „Фишер“, а что дальше? Не облазишь ведь с „Фишером“ весь город».

Едва вспомнил Адам про Воробьева, глядь — а он уже здесь, идет ему навстречу, машет рукой приветственно. «Ну так и быть, спрошу о „Фишере“».

— Зачем он тебе? — не отказал с ходу, но и не пообещал Воробьев.

«Может, и незачем… Ты мне скажи сначала, на какую он глубину действует?»

— А что случилось? — забеспокоился Воробьев. — В чем дело-то? Что искать собираешься?

Адам никак не ответил на его вопросы. Воробьев забеспокоился сильнее. Молчание Адама было не просто немочь, немота, а умалчивание чего-то. Адам молчал многозначительно, надменно, снисходительно к нему, Воробьеву. «Ой, что-то знает! О „Фишере“ не зря он спросил, не зря».

Воробьев, как всякий кладоискатель, был подозрителен, мнителен, ревнив к чужим успехам. Красноречивое молчание Адама возбудило в нем любопытство неодолимое. Они распростились, однако Воробьев направился не своей дорогой, а вдогонку Адаму, следя за ним незаметно. Слежка эта кончилась у дома Адама, где Воробьеву пришлось отстать от своего поднадзорного, и отстал он, не зная, что думать. Так странен, извилист, непрям был путь Адама, словно это пьяница возвращался домой. Адам то останавливался на улице без всякой причины, размахивая руками как бы в разговоре сам с собой, то припускал бегом, он то замечал приветствия встречных знакомых, то, вводя их в недоумение, совершенно не замечал, а при переходе через улицу не заметил и машину, которая чуть не сбила его. Он кружил по городу, но не заглянул ни в один магазин, ни в одну пивнушку. У рынка в его карман залез воришка, Адам в это время думал о чем-то, неподвижный, как столб. А войдя в свой дом, он закрыл за собой дверь на задвижку. И задернул занавески на окнах. Это было очень не похоже на Адама, который ни от кого никогда не закрывался.

И человеку, менее Воробьева любопытствующему к чужим делам, стало бы досадно перед закрытыми от него дверьми и окнами. С досады Воробьев разломал веник, валявшийся на крыльце, и вышел из калитки никем не замеченный.

* * *

Адаму в жизни мало кто из людей помогал по-настоящему полезными советами, до всего он доходил собственным умом и чтением книг. Ни в милиции, ни у Геника, ни у Епинохова он не узнал ничего, что пригодилось бы ему, и решил обратиться к испытанным друзьям — книгам. В его библиотеке нашлась одна подходящая книжка — о легендарных кладах, о знаменитых кладоискателях. Он когда-то ее купил, незнамо для чего, поставил на полку, забыл, а все-таки книжке пришел черед. Адам читал ее, и многое в жизни и судьбе прославленных кладоискателей перекликалось с его жизнью и судьбой.

«Но ветры, течения и судьба опять были против него…» И против Адама было все на свете. Он находился, пожалуй, в еще более отчаянном положении. Что ветры и течения, если знаешь, куда плыть! А вот попробуйте-ка преодолеть мертвую зыбь неизвестности, штиль неведения. Адаму не надо было спорить с пространством, искомое им сокровище залегало где-то рядом, где угодно рядом, может быть, вот тут, под фундаментом его дома, но в том и заключалась сложность, что нахождение чего-то в каком угодно месте равнялось его отсутствию повсюду. «Labor omnia vincit improbus — упорным трудом можно добиться всего, — вспомнил Адам из мудрости, накопленной человечеством, и горько усмехнулся. — Трудом и упорством можно одолеть море и сушу, но что они перед тайной!» Адам знал, что такое истина и чего она стоит. Он знал, что такое ложь и как ею пользоваться. Но что такое тайна, как к ней подступиться, этого он не знал. Здесь не только труд, но и усилие мысли, может статься, ничего не значило. Ложью надо было уметь пользоваться, истиной — обладать, а тайной… В какой связи с тайной он мог находиться? Было слово, но оно давно не посещало Адама, оно порхало где-то там в вечерних сумерках его памяти, не вылетая к свету.

«Не раз случай — великий случай — открывал сокровища, к которым не вело никаких путей», — продолжал читать Адам свою книжку. Здесь он тоже увидел общее с собой. «Сущая правда! Именно случай открыл мне глаза». И тоже было отличие его ситуации от общей. Случай любил неподготовленных, тех, кто вовсе не собирался искать клады. Не человек искал золото, а золото находило его. Адама золото только поманило.

«Сколько, однако, ненайденных сокровищ! Наверное, еще не родились люди, которым они откроются». Страна Эльдорадо, захоронения Алариха I, Аттилы, Чингисхана, клады пиратов, сокровища тамплиеров, золото Гитлера, Роммеля, Наполеона — ничего из этого списка еще не было найдено. Искатели легендарных сокровищ если и находили что-нибудь, так собственную гибель. «Опасное это занятие» — вот что понял Адам, закрыв книжку о кладоискателях. Более ничего она ему не объяснила и выскользнула из ослабевшей руки.

Адам задремал. Он заснул, не утолив жажды познания. Ему приснился отец, безответственный его отец, породивший его, но не научивший жить. Давно забытыми в современной жизни словами он предупреждал, укорял, учил его: «Смотри, чтобы твое исследование не завело тебя в погибель! Жалкий самоучка… Ты был читатель без духовного посвящения, ты созерцал без благоговения, исследовал без милосердия, умствовал без смирения, в твоей учености нет блага и в умозрении мудрости, ты познавал без любви, непричастный к тайнам. Ты обещал обновить мой крест и не обновил».

Адама разбудил громкий металлический стрекот за окном. «Надо бы обновить крест. Что-то часто отец стал сниться. Вот завтра же и обновлю… Нет, лучше памятник поставлю, из мрамора. Найду клад и поставлю. Из натурального мрамора, не из крошки. А как складно он говорил! „Причастный к тайнам“… Да, именно так — причастный… Но что это значит в моем случае?» Стрекот, который оборвал сон Адама, испускал мотодельтаплан, летавший кругами над городом. Это инженер Васьков зарабатывал деньги, прокатывая за плату желающих.

«Может, с высоты что замечу?» — подумал Адам, решив тоже прокатиться, посмотреть сверху на землю, скрывавшую наследство князя Славинецкого. Адаму нечем было платить за полет, он прихватил с собой коллекционный солнечный зонтик.

Адам, усевшись в железный снаряд, приготовился испытать нечто подобное тому, что испытывал в полетах во сне, — легкость освобождения от земной тяжести — и был изумлен. Дельтаплан трясся и скрипел так, что казалось, они не в небо на крыльях возносятся, а дребезжат в телеге по булыжной мостовой.

«Какие, однако, грязные кровли», — впервые увидел свой город с высоты полета Адам. Вид с изнанки, со стороны, спрятанной от взглядов, открылся Адаму. Он увидел, что делается внутри высокого каменного забора психиатрической больницы, в больничном саду. Там шеренгой стояли больные в фиолетовых халатах, а человек в белом халате — доктор Калиновский — играл им что-то на трубе, сверкающей золотом. А в другой ограде, такой же высокой, тюремной, увитой колючим дротом, бегал Пупейко с ружьем.

— Сычей стреляет! — крикнул Васьков. — Боится, что они ему смерть навещуют.

Сычи водились в кронах деревьев на старом кладбище, часть которого Пупейко присовокупил к своему поместью, собираясь превратить его в парк. «Как бы он, идиот, нас не сбил», — подумал Адам, опасаясь шальной пули Пупейко, зная, что от этого человека нечего ждать добра.

Весь город был под ногами Адама: Старый и Новый. Старый город виделся сверху неупорядоченным хаосом, лабиринтом улиц, улочек, переулков, тупиков, в котором проглядывала всего одна прямая, широкая улица, да и та проходила только по Нижнему Валу. Зато Новый город весь был составлен из прямолинейностей и походил на геометрический чертеж.

«Выше нельзя?» — показал Адам пальцем вверх.

Винт взвыл, врезаясь в небо, ремни и трубы дельтаплана затрещали, удивляя Адама, что эта конструкция еще летит, не рассыпается. Поднялись выше стаи галок. Предстала вся земля: леса и холмы к северу, а к югу степь. Адам увидел вал, идущий далеко по степи вдоль реки, древнюю межу, про которую никто не знал, когда она проведена, что разделяла. Снизу вал можно было не заметить, он почти разгладился, но с вышины он виделся на теле земли как старый рубец, который никогда не рассосется. Адам увидел несколько курганов, посмотрел на развалины Погарского монастыря, рассыпанные по Монастырской горе. Кроме вала, курганов, развалин монастыря, более ничего не осталось на поверхности от строительства прошлых веков. Все, что было на этой земле, все ушло в землю, провалилось бесследно. «У моря дно есть, а у земли и дна нет. Где тут его найдешь? Хоть бы след какой…»

Дельтаплан задержался в воздухе, делая новый круг для посадки, и на этом развороте Адам заметил в одном из переулков Верхнего Вала человека. Человек был лысый, а за плечами, казалось, мешок нес, такой он был гнутый, сутулый. Рыжий пес бежал позади него. «Что за горбун? Цмок, что ли?» Все люди сверху виделись незнакомцами, Адам так и не определил точно, кого он увидел. Горбун полез в балку, что разделяла Верхний Вал и Монастырскую гору, и пропал из глаз.

* * *

Не зря все же слетал Адам на дельтаплане. Он увидел сверху некоего горбуна, и горбун этот навел его на мысль, которой можно было воспользоваться в поисках клада, которая открывала ему путь для продвижения к цели.

«Для начала не сам клад, а встречи с духом мне надо искать!»

Дух — вот кто мог быть путеводителем Адама в его поисках золота. Дух князя обретался втайне в городе, и, значит, надо было встретиться с ним, выследить. «Где дух, там и золото. Но возможна ли такая встреча?» Возможна или невозможна, а ничем иным, как только опытным путем, это нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. И нечего было обращаться даже к книгам, лучшим советчикам, за разъяснением этого вопроса. Книги и по поводу грубой реальности сплошь противоречили друг другу, а уж в том, что касалось тонких материй, вовсе напрасно было ожидать от них надежного знания. В лучшем случае они могли посоветовать какое-нибудь заклинание для вызова духа, но даже если бы Адам мог произнести его, оно не имело бы никакой силы, потому что, как известно, у заклинателя все зубы во рту должны быть целы, а у Адама зубы были изрядно попорчены гнилью. «Встреча! Мы должны встретиться».

Адам верил во встречу. Это уже бывало в его жизни, когда он искал встречи и верил в нее, как в некий узел судьбы, плодотворную жизненную завязь. Он, тоскуя в одиночестве своем о любви, о братстве, о воплощенной мудрости, искал встречи с женщиной, с другом, с учителем, и встречи случались. Были женщины, друзья, учителя… Было, может, не совсем то, что ожидалось, но Адам не пенял на судьбу.

Что завязывалось ныне, какого теперь приобщения жаждало неизбывное одиночество его души? Вероятнее всего, ему предстояла встреча с врагом, с противником, с которым ему еще не приходилось сталкиваться по жизни. Адам был человек сильный, он никого из людей не числил в своих врагах. Бывали, конечно, и против него злоумышленники, он их не принимал всерьез. Теперь он имел дело с силой, с которой предстояло испытать себя по-настоящему. Ясно было, что запросто князь не отдаст свое золото. Адам искал встреч с любовью, с мудростью, но как можно было ему, из рода казаков, воинов, избегнуть опыта брани! «Пора нам встретиться, чертов колдун!»

Время призраков — ночь. Ночь напролет, насторожа зрение и слух, блуждал Адам по Старому городу. К встрече, которую искал, он был готов: он, быстро истратив деньги Сырцова, опять питался яблоками и чувствовал себя бесплотным, как дух. Только вот ночь была какая-то не подходящая для духовных событий. Не в этой ночи должна была произойти их встреча, слишком суетная была ночь. До утра шумели некоторые кабачки, шатались пьяные, торговали магазинчики и киоски, светили фонари. Адам уходил подальше от шума и электрического света, искал нетронутые залежи ночи, но и там находил житейскую суету. На кладбище он столкнулся с похитителями цветных металлов, а за больницей — у задних ворот, там, где был морг, — встретился с раколовами, которые через эти ворота выносили что-то в фанерном ящике, не иначе труп бездомного бродяги или операционные отходы. Раколовы были отъявленные шельмы, они раков — для продажи проезжим по трассе Москва-Симферополь — откармливали всякой падалью, и, скорее всего, то, что вынесли из больницы, тоже предназначалось ракам.

«Нет, — подумал Адам после встречи с раколовами, — так по улицам можно ходить бесконечно. Надо не искать его, а назначить встречу. Надо, чтобы не только я о нем знал, но и он обо мне. Нас ведь ничего пока что не связывает, мы слишком далеко друг от друга».

Адам проблуждал по городу всю ночь, а утром очутился у реки. Здесь он увидел Митю Дикаря. Митя искал что-то на песку берега.

— Корней вчера тут лежал, — пояснил он. — Он из реки выплыл. Когда лежал, крестик был, а когда хоронили, крестика не было. Потеряли. Надо найти, отдать Корнею.

«Оказывается, Корней утонул! — понял Адам. — А вчера всплыл. И вчера же его похоронили. Вот так дела! Митька ищет крестик, чтобы положить в могилу. Украли его, конечно. Хороший был крест, старинный, серебряный. Но как же так! Корней уже в земле… Ты теперь не думаешь, что это я его убил?» написал он тростинкой на мокром песке берега.

— Ты сам сказал, — был простой ответ.

У Адама едва не прорезался голос. Так сильно ему захотелось закричать, что людям нельзя верить вот так сразу, что нельзя быть этаким простаком в жизни, что люди и жизнь… Много здравого, что знал Адам о жизни и людях, захотел он объяснить, но не смог. Всякое знание в нем было онемевшее. А писать про это — и берега бы не хватило. «Пойдем ко мне жить», — написал он.

— Зачем? — спросил Митя.

«Один ты пропадешь. Человеку для жизни много чего надо. Нужны деньги, каждый день нужны».

— Я умею зарабатывать деньги, — ответил Митя. — Я теперь посуду в кафе мою, а раньше раков на дороге продавал. Я знаю на реке места, там раков много. По дороге богатые ездят, они любят раков.

«А ты богатым не хочешь стать?»

— Не хочу. Зачем? Я и так могу раков наесться.

«Да, неплохо бы сейчас раков… — поискал у себя по карманам Адам в надежде найти какую-нибудь конфетку; нашелся орех, да и тот оказался пустым. — Эх, был орех, а теперь свистун».

— Ты деньги потерял? — спросил Митя. — На, — достал он из кармана горсть монет. — У меня еще есть.

Адам, конечно, не взял этих денег. Ему нужны были другие деньги, и он думал о них весь день. «Деньги, проклятые деньги…» Нечего было и надеяться одолжиться у кого-нибудь; все понимали, что дела его плохи, что деньги, ему одолженные, все равно что потерянные. Епинохов ему обещал постоянное место ночного сторожа в музее, но не раньше чем на следующей неделе. Женщины, у которых Адам прежде с легкостью находил кров, стол и постель, как-то очень быстро изгнали его даже из собственной памяти. Место Адама в их жизни заняли другие мужчины. «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда», увидел Адам надпись над входом в шашлычную и подумал, что мудрость сию следовало бы не на фанере написать, а выбить в граните. Адам не выдержал и продал золотое обручальное кольцо. «Петушку пшена купить», — оправдал Адам свой поступок.

Ночью Адам сидел на Старой Могиле при дороге и думал, как же ему все-таки встретиться с духом князя. Соображений по этому поводу было множество, но все они были как множество машин на дороге, которые не задерживали надолго внимание, исчезали, повторялись, вновь исчезали. Требовалось всего одно соображение, единственное, остановившееся в очевидной непреложности. «Но вот попробуй останови его, — думал Адам, глядя на бесконечное, безостановочное, как само время, движение машин на дороге. Дух, agens, движущая сила… Какая сила движет им, почему неспокоен этот дух? Что связывает живых и мертвых? Что нас может свести?»

Адам думал о духовном, пока не услышал человеческие голоса на дороге. Они приближались со стороны города. Немного погодя Адам увидел двух девиц в очень коротких юбках. У памятника разбившемуся шоферу они остановились, чтобы покурить. Они курили, Адам соображал: «А им что тут надо?» Вдруг одна из девиц вышла на дорогу перед приближающимся большегрузом и задрала юбку. В свете фар ослепительно было видно, что под юбкой у нее больше ничего. «Эге! Да они на работу вышли».

Одну девку подобрали быстро, другая что-то запозднилась. «Дура! сердился Адам, которому она мешала думать, отвлекала. — Попкой к ним надо поворачиваться, попкой! На передок не каждый может соблазниться, но перед попкой никто не устоит». Адам был ценитель женских попок и после лица считал эту часть тела прекраснейшей в женщине. Светила луна, Адам вполне мог оценить задок у девки. «Сколько у меня денег в кармане?» Денег было неизвестно сколько. Их наверняка хватило бы утолить обыкновенный голод, но сколько нужно было заплатить за утоление вот этого голода, терзающего подбрюшье, Адам не знал, он никогда еще не пользовался продажной любовью. Наконец-то девка уехала, и Адам смог вернуться к своим мыслям. «Что-то мне надо сделать, но что?»

Что ему надо сделать, чтобы встретиться с духом князя, Адам понял благодаря случаю. Как-то после обеда он увидел похоронную процессию: грузовик с гробом и крестом, возвышающимся над кабиной, толпу провожающих за грузовиком, и вереницу машин вслед, в которых ехали посторонние к похоронам. Никто из них не хотел обгонять покойника, все понимали, что добром этот обгон не кончится. Грузовик ехал изнурительно медленно, водители машин покорно ждали, когда он свернет на кладбище. Даже Пупейко, влетевший на Верхний Вал в «мерседесе» с мигалкой, потушил ее и медленно покатил в хвосте процессии.

«Крест — вот что должно остановить духа! Духи в какие ворота входят, в такие и выходят. Возвращаться князь будет через ту же виселицу, не иначе. Он еще в городе, ведь другой грозы после той не было. Крест — вот что связывает живых и мертвых! Знак креста явлен всем, и сила, которая движет духом князя, не сможет переступить через крест. Надо закрестить дорогу!»

Мысль, осенившая наконец-то Адама, была простая, верная своей простотой, ничего проще нельзя было придумать. «Как это я сразу не догадался! Вроде бы не дурак… Я встречусь с князем! Я закрещу дорогу и не выпущу его, пока он мне не укажет, где спрятал свое золото. Он будет в моей власти! Сегодня же ночью надо закрестить. Только бы грозы до вечера не случилось».

День прошел спокойно, без грозы. Вечером, перед тем как Адаму отправиться на дорогу, с ним случайно встретился Воробьев. Лицо Адама светилось, как у человека, поймавшего необыкновенную удачу.

— Что это ты какой-то… — спросил Воробьев. — Банк сорвал?

Адам молчал — сокровенно, властно, победительно. Воробьев засуетился:

— Не посидеть ли нам «У земляка»? У него вино натуральное крымское, без обмана. Я плачу, не беспокойся.

Адаму было удивительно услышать от Воробьева, что он платит. Еще удивительней было услышанное от него в кафе, куда они зашли. После двух стаканов вина Воробьева прорвало, понесло словами. Словно это он, а не Адам молчал много дней и ночей подряд. Он жаловался, оправдывался, искал сочувствия и понимания у немоты Адама.

— Вот говорят, Воробьев жопу лижет Пупейко. А кто сегодня не лижет, кто! Всем хочется кушать. Считают, сколько я на выборах мэра заработал. А никто же не знает, сколько мне приходится тратить!

Адам молчал. А Воробьев говорил-говорил, вверяя исповедническому молчанию Адама жалобы на жену-мотовку, на хроническую язву желудка, лечение которой тоже требовало денег, на новую машину, сжигающую бездну бензина.

— За все Воробьев платит, за все!

«Довольно, — положил на его плечо тяжелую руку Адам. — Я тебе помогу. Хоть ты подлец, Воробьев, но я и тебе помогу. Дайте только срок».

Идя в ночь к дороге, Адам взял с собой спички и обрезки досок, чтобы жечь костер на Старой Могиле, пугать огнем блудливых девок, которые могли бы помешать ему. О том, что огонь способен не только пугать, но и привлекать людей, он не подумал. Впрочем, человеку, который вышел из темноты к костру, Адам был рад. Это был Митя Дикарь, он не мог ему помешать. Адам не спрашивал Митю, откуда он взялся, и Митя не спрашивал Адама, что он тут делает. Они сидели и молчали, глядя на огонь. Потом Митя достал из-за пазухи бузиновую свирель и засвистел что-то птичье.

«Кто тебя научил делать?» — показал Адам на свирель.

— Гехт. Он хочет меня еще на аккордеоне научить. Чтобы и я на свадьбах играл, деньги зарабатывал. Гехт сегодня в «Дом красоты» хотел зайти, только дверь не мог открыть. Я помог ему, а Инесса Павловна выбежала и закричала на нас. Тебя, урода, вонючку такую, в говне нашли, а ты еще хулиганишь, вот как она закричала на меня. Зачем она так сказала, Адам? Я знаю, где меня Корней нашел, но я не вонючка. Я в реке каждый день купаюсь, а зимой мы с Корнеем в баню ходим. Правда ж, я не воняю, Адам?

«Правда, — кивнул головой Адам. — Ты чистый».

— Ты не боишься ночью один? — спросил Митя. — Ну, тогда я пойду домой.

«Ничего, скоро… — подумал Адам, оставшись один. — Гехта вылечу от алкоголизма, Мите куплю флейту…» Он кинул в костер последние дрова. Машины по дороге шли уже не одна за другой, но поодиночке и все реже. «Пора!» Как закрестить дорогу, чем — об этом не стоило долго размышлять. Закрещивать дорогу нужно было, конечно, кровью, чем же еще! «Кровью начинают и заканчивают. Кровь никогда не проливается без последствий». Адам вынул ножик, поднес его остро наточенное лезо к огню. Лезо зарделось, запахло каленым железом. Это был запах энергии и мужского дела. Адам закатал рукав рубашки. Пульс бился ровно. «Ну, в первый раз, в лучший час. Чтобы только жилу не порезать… Experimentum crucis — испытание крестом! Да будет мне удача!» Кровь тоже пахла железом. Адам почувствовал себя как некогда в кузнице у отца, где железо делалось прозрачным, а голоса звучали по-особому звонко, точно на празднике.

Кровь стекала по пальцам, Адам вел линию на асфальте всей пятерней. Крови в нем было много, линия креста нигде не прервалась. Он, сосредоточенный, забыл, где стоит, и одна машина, просигналив отчаянно, едва не сбила его.

Начертав крест, Адам посмотрел на памятники разбившимся шоферам, на курган, на огни города за рекой. За всем видимым скрывалось невидимое, хоронились тайные силы, готовые проявиться неведомым образом. Адам сделал ход в игре, правил которой не знал, но он не сомневался, что ход его верен. «Будь что будет! Я запер его». Памятники шоферам, безмолвные свидетели Адамова деяния, пугающе белели в темноте и напоминали о гибели, подстерегающей человека на любом шагу его пути. Адам не испытывал робости, он не боялся мести князя. «Гибелью моей он не освободится. Надеюсь, духи соображают не хуже людей. Мы договоримся».

* * *

Адам, надеясь договориться с князем, как-то позабыл, что он не в состоянии разговаривать с кем-бы то ни было. Когда он вспомнил об этом обстоятельстве, оно его не обескуражило. «Пусть явится, там разберемся. Ему без слов должно быть понятно, что мне нужно». И Адам стал ждать дорогого гостя, хотя прежде грозы вряд ли стоило его ждать.

А грозы все не было. Погоды стояли душные, на голове Адама, в густых, спутанных волосах, трещало электричество; вокруг Шумска по ночам, как далекая канонада, слышалось громыхание; над городом гроза не разражалась. И в дом к Адаму являлись все не те гости. То не было никого, то вдруг скопом вспомнили об Адаме. Каждый день, неизвестно зачем, приходил Воробьев. Он рассказывал какую-нибудь свежую городскую сплетню и на прощание обещал не оставлять Адама в покое, навещать его почаще. «Вот друг у меня объявился, недоумевал Адам. — Что ему надо? Какая корысть от меня?»

Приходила медсестра, из поликлиники, чтобы сделать прививку от детской болезни — дифтерита. «Я никогда ничем в жизни не болел, — заявил Адам в письменном виде. — Колоть себя не позволю. Это мое личное дело, болеть или не болеть».

— Капризные какие, — сказала медсестра. — Вот для таких, не болевших ничем, детские болезни особенно опасны. Развели тут грязищу, — посмотрела она с неодобрением на петушка-королька и его помет, усеявший пол. — Инфекция может возникнуть, такая жара стоит.

Медсестра была в белой одежде, в халате, а Адаму всякая женщина в белых одеждах виделась невестой, ждущей жениха, и он, не владея чувствами, да и не желая ими владеть, попытался обнять ее, в ответ на что получил даже не пощечину, а подзатыльник. Из волос его с треском посыпались искры. «Не отвлекаться, — сказал себе Адам после ухода медсестры. — Есть дела поважней. Но в чем-то она права. Надо порядок в доме навести. Придет князь — а у меня хлев».

Напоминало о себе и государство. Приходил налоговый инспектор. Кто-то из соседей донес, что Адам занимается репетиторством без патента. Приходил милиционер, участковый инспектор. В милицию донесли, что Адам торгует наркотиками. Приходили агитаторы из команды мэра, желающего баллотироваться на второй срок. «Государство! — это было одно из самых нелюбимых Адамом слов. — Оставьте меня в покое! У меня свое дело».

Во вторник или среду этого ожидания, ожидания грозы, Адаму принесли бесплатный билет на концерт. Пупейко отмечал десятилетие своей деятельности и приготовил для горожан подарок: бесплатный концерт заезжих артистов и футбол с разыгрыванием лотереи. Адаму от этого праздника достался билет на концерт.

— В рамках благотворительной акции господина Пупейко, — сказали ему в лицо. — Для инвалидов и сирот.

Никогда еще в жизни Адама так не оскорбляли. «Это я инвалид? — грохнул он кулаком по столу, который не рассыпался от его удара лишь потому, что был сделан еще отцом и прошел все испытания застолий. — Да я скоро богаче вашего Пупейко буду!»

Разносчик билетов не был свидетелем его угрозы, он пришел торопливо и так же ушел, оставив Адама в одиночестве переживать оскорбление. «Я вашему Пупейко сам пришлю билет! Я сам…»

Он, решил Адам, сам устроит праздник. И никто в этот день не пойдет служить к Пупейко! Он, Адам, остановит время в городе, объявит восьмой день недели, долгожданный день, в который никто не заболеет, не умрет, не будет плачущих, нищих, обиженных, голодных, скупых, черствых сердцем, завистливых доносчиков, все будут в любви друг к другу и радости, с какой сравнимы лишь радость спасшихся от гибели, вышедших на волю из тюрьмы, вернувшихся на родину. Никто не утомится его праздником, никто не упьется до блевотины дешевым поддельным вином. Вино будет настоящее — веселящее дух. На его празднике не будет дешевой эстрады и гастролирующих артистов, все будут артистами, все будут петь, танцевать, играть. И сам Адам снова будет любимцем судьбы, l'homme du destin, артистом своей судьбы, каким он был когда-то, которому все трудное давалось легко, кто на распутье сразу выбирал верную дорогу, у кого как задумывалось, так и получалось.

«Ты же, Пупейко, был вором и останешься вором. А вору не дано завершить свои дела. И не знаешь ты, Пупейко, что такое настоящий праздник, настоящая радость. Ты думаешь, мне именно золото нужно?»

Праздник был нужен Адаму: свежий ветер в судьбе, новая песня. «Отчего поешь? Не оттого ведь, что богаче всех. Поешь оттого, что жив и будешь жить, что снова молод, что веришь любви, а не смерти, поешь от благодарности Отцу, не забывающему Своего Адама». Адам скинул билет от Пупейко на пол и пошел в пляс. «Ай, нету рода у меня, нету рода-племени. Ай, сгину я, ай да пропаду, погибну ни за грош».

Его, пляшущего, увидел Воробьев. «Ты кстати! — восторженно обнял Воробьева Адам. — Я теперь знаю, зачем ты ходишь ко мне. Надо тебя за это наградить чем-нибудь». У Адама была колода карт, ни разу не игравшая, коллекционные карты в сафьяновом футляре, — он ее протянул Воробьеву, даря. Воробьев не играл в карты, но толк в хороших вещах понимал. Пальцы его затрепетали, а голос остался равнодушным:

— Я сейчас без денег, мелочь одна в кармане. Вот, если хочешь, рупь, два, ровно три рубля.

Адам покачал головой, показывая, что денег ему совсем не надо, что он одаривает его, как одаривают гонцов, принесших весть о победе. «Ты же не из приятельства ходишь ко мне. Ты, Воробьев, бестия, ты нюхом чуешь, где удача, у кого сила. Ты и сам пока что ничего не понимаешь, но уже чуешь, и твой нюх тебя никогда не обманывал. Значит, клад, можно считать, у меня в кармане!»

— Сколько же ты хочешь? — поискал Воробьев еще по карманам. — Этим картам красная цена пять рублей. А, вот еще… Как раз пять рублей.

Адам приложил руку к сердцу и сделал умоляющее лицо.

— Я тебя понимаю, тебе деньги позарез нужны. Но что я могу? Согласен на пять рублей? Вижу, что согласен. — Воробьев кинул деньги на стол, схватил карты и был таков, чрезвычайно довольный удачной покупкой.

«Будет праздник! Не сегодня завтра…» — посмотрел Адам на барометр, который уже несколько дней подряд предупреждал о грозе. Неминуемую грозу предвещали неподвижный зной, солнце, светившее будто сквозь немытое стекло, и голоса людей, которые звучали как перед сном. Эти голоса, и зной, и оцепенение природы навеяли на Адама короткий полдневный сон. Ему приснилось море, никогда им не виданное, и корабль, обвитый виноградом, и он, проснувшись, вспомнил, что это море ему уже снилось.

«Нет, если искать праздника, так в море. Куплю яхту и…» Адаму вообразился остров в океане, давно ждущий его: вечнозеленый, вечноцветущий, рай для бабочек и птиц, благоуханный, с чистым песчаным берегом и лазурной волной, набегающей на песок, — этакое царство блаженной, ничем не омрачаемой лени. Вообразилось ему и утро отплытия к райскому острову: синее небо, золотое солнце, море — путь, открытый во все стороны; Адам выливает в море чашу вина, корабль вздрагивает, как живой, берег отдаляется, а впереди, указывая путь, плывут дельфины; оставшиеся на берегу машут платками, что-то кричат, но их голосов уже не слышно. «И дело не в острове! Главное, чтобы в жизни можно было вспомнить, как ты всходил на корабль, чтобы в час отплытия все было как надо: небо синее, солнце золотое, ветер попутный, команда верная. Главное, чтобы было такое, о чем можно спеть песню».

Адам нашел лопату в чулане и стал точить ее о бок каменной бабы. Он и мотыгу, и топор, и ножи точил об этот бок, и такое обращение не портило красоту бабы. Не из пены морской вышла эта дева, изваял ее народ, не знавший чувства освобождения от земной тяжести, не нырявший в морские волны, народ приземистый, колченогий, с лицом плоским, как та равнина, по которой он бродил в кочевом беспокойстве.

У Адама, приготовившего лопату для откапывания клада, настроение было сродни настроению человека, собравшегося в далекое плавание. Сильней прочих чувств было в нем сейчас чувство прощания с привычным, грусть и облегчение от того, что завтра-послезавтра он этого уже не увидит. Времени быть с привычным почти не осталось, надо было спешить сделать напоследок, для памяти, какое-нибудь доброе дело. «Нужны ли теперь эти словари? — подумал Адам, поглядев на полки с книгами. — А часы? — увидел он настенные, с латунным маятником часы. — Сундук? — продолжал он оглядывать вещи в доме. И зеркало… Это что?»

Он снял со шкафа деревянную шкатулку, сдунул с нее пыль. В шкатулке были письма, давняя их с женой переписка. «Не нужно мне и это, ничего не нужно. Что есть — уйдет, чего нет — обойдемся». Чувство, с каким Адам разглядывал вещи в доме, было восхитительное чувство. Никогда бы прежде он не подумал, что обыденные, скучные взгляду предметы могут вызывать такую легкость в душе, такую грусть. «Все должно быть оставлено прежде, чем тронусь в путь». Из комнат Адам перешел на кухню. Там тоже уже ничего не нужно было ему — ни холодильника, ни кастрюль. Адам ведь почти что тронулся в путь. «Достану клад, и весь мир откроется мне!» Ему не на что было оглядываться. «Не на кастрюли же, в самом деле!» В душе зазвучало, запело что-то походное, бодрое, что настраивало на встречу с неизвестностью, с опасной, может быть, неизвестностью. «Я чуть не погиб, оказавшись только свидетелем его проникновения в город. Что-то будет теперь? В крайнем случае гибель, но не сдача! Potius mori guam foegari! Я готов ко всему. А сундук надо оставить, я в него золото ссыплю», — подумал Адам об отцовском, расписанном розами, украшенном кованым узорочьем сундуке. Все остальное он решил раздать. Он взял хрустальную вазу и пошел с ней на улицу. Ему хотелось видеть знакомых людей, попрощаться с ними. Дороги уводили его от них.

Люди, повстречавшиеся Адаму, были как раз те, которых он хотел увидеть, все очень хорошо и давно знакомые, и от встречи с ними он еще сильнее почувствовал, что он путешественник среди них. Самую чистую и бескорыстную любовь, которую знает к людям только тот, кто прощается с ними, изведал и Адам. «Прощайте, прощайте…» — хотелось говорить всем, кого он встречал, пройдясь по Верхнему Валу с вазой под мышкой. Он удивлялся собственной чувствительности. «Истинно как перед погибелью! Но ведь прежде чем увижу море, я не умру».

Инесса Павловна, как всегда, стильная, энергичная, деловая, приятно пахнущая, спешила, куда-то со своей собачкой.

— Нашлась моя Линдочка! — закричала она, приглашая Адама порадоваться вместе с ней.

«Рад, вы даже не представляете, как я вам рад», — предложил ей Адам вазу.

— Я не ломбард! — с достоинством ответила Инесса Павловна и оглядела Адама сверху донизу. Несомненно, в нем она увидела человека, уже дожившего до выноса вещей из дому. — И потом, я должна вам сказать, хрусталь очень холодный минерал. Он крадет энергию. Это энергетический вампир. В приличных домах хрусталь сейчас не держат. А должок вы лучше отдайте деньгами.

После разговора с Инессой Павловной Адам несколько смешался в своих прозрачных чувствах к людям, а потом увидел старика Копеича, выходившего из аптеки. Копеич был растерянный, словно потерявший что-то.

— Шестнадцать рублей! — восклицал он. — Шестнадцать рублей, а? Что же это делается, когда же это было такое: шестнадцать рублей растирка!

Адам в утешение ему протянул вазу, написав фломастером на ней: «Дарю!»

— Даришь? — удивился Копеич. — Зачем? — он задумался и, подумав, сказал: — Это ты, немец, хочешь тараканов из своего дома в мой перевести. А вот тебе! — сунул он Адаму кукиш под нос.

Адам пришел в совершенное замешательство и решил вернуться с вазой домой. Но еще он видел соседку Марусю и поманил ее пальцем в свою калитку. Маруся, с блуждающей улыбкой на губах, пошла. Адам, обещая взглядом нечто, завел ее в дом и на кухне показал широким жестом на холодильник и кастрюли: «Выбирай что хочешь!» Маруся перестала улыбаться, лицо ее сделалось глупое, задумавшееся.

— Ты к чему меня склоняешь? — громко спросила она.

Адам не тотчас понял, отчего она рассердилась, он совсем другого ждал от нее. Оправдаться он не успел. Маруся толкнула его в грудь изо всей силы, хотя он не стоял у нее на дороге, не задерживал, и выбежала из кухни. «Ну что ж, прощай и ты, Маруся».

Адам поставил вазу на место и не трогал больше ничего в доме, лишь письма вынул из шкатулки и сжег. В один из конвертов был насыпан разноцветный бисер, его зерна, раскатившиеся по полу, склевал королек. «Что бы еще сделать?» — подумал Адам, которому нечего было пока что делать, только ждать и смотреть на барометр. Стрелка барометра упала гораздо ниже вчерашнего. «Не иначе сегодня быть грозе». Вдруг задребезжал телефон, от звука которого Адам успел отвыкнуть. «Я же его, кажется, отключил. А, это Воробьев как-то звонил отсюда».

— Ты, Адам? — спросил голос Епинохова. — Ты, если не передумал, должен выйти сторожить сегодня ночью. Зайди сейчас ко мне, я тебя введу в дело.

«Да, быть сегодня грозе», — вышел Адам опять на улицу и увидел еще более помутневшее небо. А у реки он наблюдал необыкновенную суматоху. Из воды на берег полезли раки, их было удивительно много. Они ползли как тараканы из щели, куда брызнули ядом. Народ с приречных улиц набивал раками корзины и ведра, раколовы сей исход наблюдали с отрешенным видом, с каким смотрят жильцы на пожар дома, который бесполезно уже тушить. Раки чувствовали приближение грозы, и редкой, судя по их поведению, грозы. «Непременно сегодня…»

Спустившись с Верхнего Вала на Нижний, Адам столкнулся с толпой, валившей на благотворительный концерт и футбол с лотереей. «С кем удача, с тем и люди. Пока что удача на стороне Пупейко. Но посмотрим, что будет дальше».

Епинохов, встретивший Адама в музее, тоже был в предощущении чего-то стихийно-катастрофического. На немой вопрос Адама: «Как дела? Как жизнь?» он отвечал:

— Все плохо, хуже некуда. Но будет еще хуже. Если случится что, звони мне потом в милицию. Сигнализация у нас не работает. Вот диванчик для отдыха, тут чайник, чай, сахар. Вот ключи. Спокойной ночи тебе.

«Епинохов идиот, — подумал Адам, оставшись один. — Как же я ему позвоню, что я скажу, если в самом деле что-то случится?»

Тишина в музее стояла истинно музейная, как бы сохранившаяся от какого-то сонного века, если был когда-нибудь такой. Толстые стены здания, в котором некогда располагалось епархиальное училище, хорошо сберегало эту тишину от вторжения внешнего шума. Впрочем, и место, где стоял музей, было нешумное. В домах округ, одноэтажных, толстостенных, с черепичной кровлей, в прошлом веке, до революций, проживали купцы, и степенный купеческий дух не выветрился из них даже доныне. Несуетные учреждения размещались в бывших купеческих особняках: библиотека, книжный магазин, семенная станция, травная аптека, художественный салон. Улочка, на которой стоял музей, и днем привлекала не слишком много народу, а сейчас, сколько ни смотрел Адам в низкие, вровень с тротуаром, окна музея, ни одной пары ног не промелькнуло в них. Закат, багровый, словно зарево пожара, догорал на окнах. Как признак надвигающейся на город ночи прошел мимо окон человек с фамилией Шмонин, или просто Шмонька, ночное существо, промышляющее себе на жизнь, пока другие люди спят. После Шмоньки как-то очень быстро стемнело.

Адам включил везде, по всем залам, свет, а чтобы свет горел не напрасно, обошел музей, любопытствуя, как посетитель, к его реликвиям. В последний раз с таким подробным любопытством он осматривал их еще в школьные годы и уже забыл, чему он тогда удивлялся здесь. Теперь он удивился немногому: турецким ятаганам да скелету хазара. Ятаганов в музее было собрано не меньше, чем казацких сабель, а затачивались они, оказывается, с обратной стороны, нежели сабли. Они действовали как серпы, этакие серпы для кровавой жатвы. «Бр-р…» — поглядел Адам на тяжелое кривое лезвие, предпочитая, если бы пришлось, быть порубленным саблей. Сабля была оружие воина, а ятаган орудием убийцы, мучителя, палача. В скелете же хазара удивления достойны были зубы: мощные, скорее звериные, чем человечьи, без малейшей порчи, зубы мага или колдуна, чьи слова так же сильны, крепки, как его зубы. Адам позавидовал крепости и силе этих зубов. Все остальное в музее — толпу каменных баб, амфоры, похожие не сушеные тыквы, чумацкую телегу, составленную из твердых, как кость, кусков дерева, бархатную телегу вельможи восемнадцатого века, стволы пушек, ядра, мушкеты, латы, бивень мамонта, каменные орудия, бесчисленные глиняные и железные черепки — Адам оглядел мельком и с недоумением. Он увидел, что мир, если верить уцелевшим свидетельствам, создавался наобум, из случайных частей, в бесконечной вражде и войнах и нет в этом мире ни общей цели, ни внятного всем смысла. Адам вернулся к ятаганам. Что-то притягивало взгляд к этой стали, чья-то невидимая, неумирающая воля была жива в ней. Адам сжал рукоять ятагана, и ток этой воли ударил ему в руку. Он почувствовал себя другим человеком. Не переродился ятаган, провисев десятки лет в музее, не превратился в мирную игрушку, жив был в нем свирепый дух, алчущий крови.

Кроме турецких ятаганов и зубов хазара, задержал внимание Адама еще нагрудный знак скифского вождя, золотая пектораль, вернее, ее вовсе не золотая копия (оригинал хранился в столичном музее, а нашли ее в скифском кургане недалеко от Шумска). «Интересно, сколько она может стоить? Немало, должно быть… Есть ли среди сокровищ князя что-либо подобное? Хотел бы я такое золото подержать в руках». Адаму хотелось ощутить через руку энергию многих воль, сконденсированных в этой пекторали, дух древней мудрости народа, чей голос умолк, и он, Адам, как бы принадлежал этому онемевшему народу.

Адам походил по музею, осмотрел все и остановился напоследок у портрета князя Славинецкого, что интересовало его здесь больше всего. Адам стоял перед портретом с выражением человека, только что задавшего вопрос и ждущего ответа. Свет в зале горел неяркий — Епинохов экономил на электричестве, фигуры князя и пса Семаргла стушевались, отступили, словно в дверной проем, в глубь рамы, в сумрак, следя оттуда за Адамом. У пса Семаргла глаза были большие, человечьи, а брови высоко поднятые, круглые, как на персидской миниатюре. С восточной ласковостью смотрел этот не то зверь, не то божок. Так смотрит тигр, отдыхающий над задранной антилопой. Взгляд князя был взглядом существа еще более непостижимого, чем Семаргл. Отступил Адам от портрета пятясь, не желая поворачиваться к нему спиной. Ему захотелось вон из музея, он вышел на улицу.

Душная темнота закрытого со всех сторон пространства лежала в городе. В темноте орали пьяные голоса. Что-то черное, чудовищное, точно днище тонущего нефтевоза, валило с неба на город. Вот-вот должна была захрустеть скорлупа домов, и сам Адам, подобный моллюску, размазан по мостовой. Железо заскрежетало над его головой, и огнем полыхнуло по небу от края до края. «Вот оно! Наконец-то!»

Загремел гром. Зашумели под ветром каштаны. Еще сверкнула молния, и вдруг стала сплошная тьма. Адам подумал, что это его ослепило молнией, протер глаза. Нет, эта темнота была не в его глазах. То погасли фонари, погас свет в музее, и нигде не виделось ни огонька. Электричество пропало во всем городе. По крышам, по листьям, по асфальту застучали капли дождя.

Гроза пронеслась, она очистила небо, и на нем выблеснули необыкновенно яркие, словно вспыхнувшие напоследок, звезды. Небо в незнакомых звездах было пугающее. Адам зашел в музей. «Где-то тут я видел спички и свечу…» Электричество не появлялось, невесело было бы сидеть без огня в кромешной тьме в таком пустом и огромном доме. Но и со свечкой было как-то невесело, неспокойно, будто оставили его одного на всю ночь возле усопшего. «Зря я согласился на эту должность. Может, поспать?» Про сон он попусту себя спросил, сна в нем ничто не требовало, ни мышцы, ни голова. Вдруг потянуло сквозняком, пламя свечи затрепыхалось. «Двери с улицы я не закрыл, что ли?»

Двери оказались запертыми. Но тут огонь в его руке опять затрепетал, как бабочка, гонимая ветром, и погас. «Откуда сквозняк?» — поднял Адам послюнявленный палец. Ни малейшего дуновения не почувствовал палец. Зато некий холод, что-то сквозящее почувствовала спина. Будто в спину, в самое незащищенное место, всегда чувствительное к взглядам, смотрела змея. Адам обернулся. Позади его, как и везде кругом, был мрак, совершенно провальный в глубине зала и белесоватый в окнах. Он пошел по музею, свыкаясь с теменью, вглядываясь в сгустки тьмы — предметы, наполняющие зал, вслушиваясь в напряженную тишину. Тишина стояла такая, что можно было услышать тараканью побежку, полет моли, все, что угодно, что не слышно было уху Адама прежде, до потери голоса. Даже если бы Адам мог говорить, он в этой тишине не посмел бы вымолвить ни слова. Слишком дико, неуместно прозвучал бы сейчас человеческий голос. «Куда я иду? Мне же спички нужны», — подумал Адам, но не пошел за спичками, а прижался спиной к стене. Спина опять почувствовала опасность. Он стоял, озираясь в тревоге, заметный отовсюду для взгляда, следящего за ним из темноты. Ледяной ветер зашевелил волосы на его голове, тело потеряло вес, Адам ощутил себя словно бы во сне. Во всех мертвых вещах, окружающих его, подозревалось своеволие, которое проявляют вещи во снах, и жутко это своеволие сознанию, привыкшему к миру, где мертвое надежно мертво и послушно живому. «Что это?» — вперил Адам взгляд в проем арки, ведущей в соседний зал. Тонкий свист послышался ему из того зала, а вслед тиканье часов. «Там есть часы с остановившимся маятником… Не могут они тикать!» Однако же он явственно слышал металлическое пощелкивание, рассекавшее время на мелкие доли. Маятник стучал как-то неровно, словно пульс больного человека, и то громко, то тихо. Адам слушал весь во внимании, похожий на вора, забравшегося в оставленную, как предполагалось, хозяевами квартиру и вдруг услышавшего из соседней комнаты сонный всхрап. Вот часы застучали быстро-быстро, измеряя агонию времени, всхлипнули, и все смолкло.

Адам стоял не шевелясь. Он ждал, он чувствовал, что в музее он не один. И он услышал. Чьи-то шаги прошуршали, одежда прошелестела… Кто-то ходил там, искал что-то. «Не может быть! Это мне мнится, мне и дома слышались шаги. Кашляни, и они пропадут». Не смог Адам кашлянуть, у него перехватило дыхание. «Дома-то не было чувства, что я не один!» Шаги приблизились, они уже были в соседнем зале и направлялись сюда. Адам стоял словно голый на морозе, и ресницы его заиндевели. Не мигая, он смотрел в арку. Шаги затихли где-то посредине того зала, что-то стукнуло там. «Похоже, дверь… Но какая ж там дверь? И главное, некому стучать дверями, кроме меня. А я тут! Или не тут?» Адам был не весь целиком в одном месте. Это он стоял, прижавшись к стене, и он же смотрел на себя откуда-то с расстояния, требуя сдвинуться с места и пойти посмотреть, кто там ходит и хлопает дверью, но требовал напрасно: Адам у стены, точно во сне находясь, не мог передвинуть окованные бессилием ноги.

«Это дверь кареты хлопнула», — понимает Адам что-то бесполезное, ничего ему не объясняющее, не вызволяющее из плена липкого оцепенения, охватившего не только все члены тела, но саму душу, грезящую наяву. Костяной хруст… Так скрипеть могут только мертвые кости, пролежавшие без движения тысячи лет. Это скрипит костяк хазара, скрюченный в гробу из каменных плит. Губы Адама шевелятся, он пытается произнести молитву, которая защитила бы его от мертвецов, но он не знает никаких молитв. Что-то, как сучок, уперлось ему в спину. От боли к Адаму вернулись ощущение своего тела и способность руководить им. Это в казацкую саблю уперся он спиной. Он сорвал ее с крепи. И тут вспыхнул свет.

«Нет, надо воздуху хлебнуть». На улицу Адам вышел с саблей в руке. Электрический свет и здесь ударил его по глазам, то мчалась какая-то машина, управляемая не иначе пьяным или сумасшедшим. Завизжали тормоза, машина стала. Из нее выпрыгнул Шерстобитов.

— Стоять! — закричал он. — Бросай оружие! Руки вверх! Я майор Шерстобитов.

Адам и сам видел, что перед ним Шерстобитов, обыкновенный человек, домашнее, разумное, постижимое существо, и кинулся к нему с саблей, чтобы обнять: «Милый мой, дорогой! Как я рад тебя видеть!»

— Не двигаться! — приказал Шерстобитов, выхватывая пистолет. — Молчать! Бросай оружие! Все понятно. Дожил, Адам! Музеи уже грабишь. В машину!

«Да погоди ты, послушай…» Напрасно Адам мычал. Выражение лица его и весь вид выдавали в нем человека, безусловно замешанного в нехорошем деле: может быть, даже в убийстве, не то что в ограблении музея.

Шерстобитов привез Адама в отделение милиции и запер его в камере для арестованных. В камере были два узких лежака вдоль стен, а более ничего. Ни решетки в окне, ни самого окна, ни глазка в двери, ни того, что называется парашей. Два лежака, голые стены, крашенные в сизый цвет милицейского мундира, и тусклая лампочка в нише за проволочной сеткой. Адам никогда прежде не оказывался в таком положении, да и сейчас, как абсолютно честный человек, не должен был находиться здесь. Ему словно мешок накинули на голову. Нечем тут было дышать, сердце грозило остановиться. Какой такт жизни могло отбивать сердце в этом склепе. Адам забарабанил в дверь кулаками и ногами. Дверь была железная, гулкая, как колокол, удары в нее должны были услышать по всему городу.

В городе, конечно же, Адама не услышали, хотя многие жители Шумска не спали в эту ночь, в этот час.

Не спал Пупейко, продолжавший праздновать юбилей, развлекавший в этот час своих гостей схваткой бойцовских терьеров. Не спал Воробьев, которого Пупейко не пригласил на юбилей. «Вот она, судьба журналиста…»- мучился Воробьев на жесткой от бессонницы постели. Рядом с ним храпела мужским храпом жена. Воробьев смотрел-смотрел на храпящую жену, а потом взял да и вцепился ей в глотку, молча стараясь задушить ее. Жена проснулась и, тоже молча, оторвала его руки от шеи, ударила коленкой в живот.

Инесса Павловна, разбуженная громом, не могла заснуть даже от снотворных таблеток. Ей было тревожно, беспокойно, хотелось что-то сделать. Она взяла бритву, которой срезала мозоли на ногах, достала колбасу из холодильника и со сладострастной руганью покромсала ее на мелкие кусочки. Лишь после этого она смогла спокойно заснуть.

Не спал ростовщик Колпачок. Ему мерещились бандиты с длинными ножами, которые придут за его жизнью и богатством. Решетки на окнах, железные двери не могли его усыпить. Тогда он надел на себя толстое, тяжелое пальто, и сон явился к нему. «Придут резать, не так больно будет», — подумал он, засыпая в застегнутом до шеи пальто.

Музыкант Гехт всю ночь играл на аккордеоне танец «семь-сорок», танец темпераментный и очень популярный на свадьбах Верхнего Вала, и темп «семи-сорока» делался все бешеней, исступленней. Он играл в своем пустом доме (жена с дочерьми на время его запоя перебралась к родителям), от него воняло загнанной лошадью, его «Хорх» хрипел и свистел в изнеможении.

Психиатр Калиновский дежурил в эту ночь в больнице. Он сидел у себя в кабинете и тренировал волю: сосредоточенно глядел на пустой стакан, желая сдвинуть его взглядом. И люди, и звери давно были послушны воле Калиновского, он же хотел распространить свою власть и на мертвую природу. Его опыт прерывался неоднократно, подвозили новых пациентов.

Утром, едва успев обжить камеру, наполнив ее своим дыханием, а стенку украсив бумажкой от конфетки — очень уж голая была эта стенка, — Адам был выпущен из заточения. Не дали ему вдоволь насладиться горечью, гневом и презрением незаконно кинутого в застенок человека. И как заперли его, не объяснив, в чем он провинился, так и выпустили — без объяснения, почему выпускают. Вместе с ним отпустили на волю цыганское семейство, нескольких девок в коротких юбках, какого-то артиста из гастролирующего в Шумске театра и прочий народ, показавшийся Шерстобитову преступным народом, похватанным им за ночь где попало.

Адам, идя домой из милиции, чувствовал в себе такое изнеможение, ему так хотелось спать, что он готов был проспать весь день и ночь и еще день-ночь. И когда его разбудил телефон, он вскочил с таким видом, словно уже проспал все на свете. Ему звонил Епинохов, который сообщил, что он уволен из музейных сторожей. Адам слушал его в муке непонимания. Голос Епинохова доносился из той дали, где Адама давно уже не было. «Сколько я спал?» За окном было солнце, но какого дня было это солнце, он не смог тотчас вспомнить. Он позвал жену — имя ее вырвалось без запинки, как в былые времена, — и тут вспомнил, что жена тоже в той дали, где его давно нет, куда нет возвращения. Адам постучал по столу, подзывая петушка. Петушок не выбежал на стук. Он сидел на книжном шкафу и наблюдал оттуда настороженно за Адамом, не признавая его.

«Я сам, мой друг, не узнаю себя», — стал Адам перед зеркалом. Изменился Адам, наглядно изменился со дня суда и утраты голоса. Куда-то подевалась дородность, округлость фигуры, отовсюду выпирали углы. Одежда висела, волосы лохматились, в глазах было немое вопрошание. Не так глядел Адам встарь, когда мог с ходу ответить на любой вопрос, когда он знал все о мире, надежно обжитом и достоверно изученном. «Что это было вчерашней ночью? Что будет сегодняшней?»

Весь день Адам провел в тщетной попытке проспать его. Он лежал на постели то просто с закрытыми глазами, то со скучной книгой, то с бессмысленным взглядом в потолок, и все напрасно, сон не шел к нему. Но время все-таки шло, приближая вечер. Вечером Адам сказал себе: «Надо быть готовым». Он помылся, побрился, переоделся, а еще перебинтовал рану на руке. Надрез, что он сделал, когда чертил крест на дороге, что-то не заживал, сочился кровью.

В доме стемнело. Электрический свет Адам не стал включать, зажег свечку. Он сидел за столом в пустом доме, наполненном напряжением его ожидания, и некая неготовность была в этом ожидании. Недостаточно было для его бдения побриться и помыться. «А поймем ли мы друг друга? — думал Адам. Что, если и он будет молчать в ответ на мое молчание?» Блуждающий взгляд его коснулся железного цветка на стене, сработанного когда-то отцом, и он как бы въяве услышал отеческий голос: «Ты опять забыл, чему я тебя учил! Ждешь гостя? Тебе надо знать, что у него в мыслях? Так стели скатерть на стол, ставь вино. Выпей с ним из одной чарки и узнаешь его самые тайные мысли».

Адам расстелил чистую скатерть, достал вино, два бокала. Двери в его дом были открыты. В раскрытые двери было слышно, как замирает жизнь на Верхнем Валу. Стихли все звуки жизни, остался только разрозненный перебрех собак. И было слышно, как стучит сердце, разгоняя тяжелую кровь по жилам. Повязка на руке опять взмокрела. Адам взял свечку и пошел искать по дому, не выступила ли где-нибудь на стене соль. В детстве этой солью отец лечил все его болезни и раны.

Что-то всплеснуло в комнате, где стоял накрытый стол, шум пронесся по всему дому. Это королек вылетел в открытую дверь. «И ты меня покинул!»

Все покинули Адама, все, кто когда-либо сидел за этим столом, разошлись кто куда, исчезли в сумерках времен. Адам остался один, отяжелевший, как после пирушки. Руки, ноги, веки — все в нем, сидящем за столом, набрякло сонной тяжестью. Его вдруг начал одолевать сон. «Не спи, не спи, Адам… Надо бы дверь закрыть. Холодно…» — подумал Адам и заснул.

Проснулся он под утро, почуяв взгляд на себе. Кто-то был рядом с ним. Адам сидел, уронив голову на стол, он уже не спал, но не мог открыть глаза. Веки будто пальцами придавили. Он услышал шаги по дому, уходящие шаги. Громко запел петушок в саду.

Свеча давно догорела. Бинт на руке заскоруз. У Адама пересохло в горле, и какая-то жажда, смага была на душе. Он с жадностью выпил вино из обоих бокалов. Вино это не утолило жажды и не развеселило душу. Это было вино утраты, вино похоронного застолья. Тугой, какой еще не знал Адам, оно разлилось по крови, тронуло сердце. Как будто навсегда умерли в нем радость, любовь, способность видеть мир, хотя бы иногда, проблесками, в истинном виде — как его видит Бог, Который и есть любовь. Отраву, замутившую кровь, желания и мысли, выпил Адам. Душа его раздвоилась, с небывалой еще силой зазвучали в ней два голоса. Один был голос утраты, одиночества, тоски по любви. Другой был голос вожделения, он говорил: «Полновесная монета — вот эквивалент всему, чего тебе недостает. Только в могуществе ты взглянешь на мир глазами Бога — господина и повелителя».

В таком несогласии с самим собой Адам не мог сидеть один дома. Его потянуло на люди, в город. Он надеялся развеяться, отвлечься… Но встреча с людьми не умиротворила его душу. Всем, кого он встречал, тоже чего-то не хватало — не то денег, не то любви. В парке он увидел нищего Цмока, который шарил по карманам пьяного Гехта, лежащего ничком, и один голос в душе Адама завопил торжествующе: «Смотри! Воистину бездонна сума нищего. Ты видишь, до чего людей доводит нищета!» Другой голос возражал печально: «Этот человек никогда не знал любви».

И так бродил Адам меж людей по городу: во внутренней брани, споря сам с собой. Один Адам говорил: «Золото князя — проклятое золото. Видеть мир в радости — вот подлинное владение. Ты хоть мгновениями, да оказываешься в раю. Ты артист, Адам! И разве мало этого дара?»

Другой Адам отвечал первому: «Почему ты решил, что золото князя проклятое? Почему ты думаешь, что оно отнимет у тебя способность радоваться жизни? Ты артист, Адам! Артиста губит бедность, а не богатство. Хлеб скорби и нищеты сушит ум, душу, чувства. Мне не хочется думать, что ты просто-напросто трусишь перед третьей ночью. А как ты думал! Чтобы князь так сразу и отдал тебе золото?»

«Я не против богатства, — оправдывался один Адам. — Но у меня чувство, что я с шулером сел играть. Непонятная какая-то игра происходит. Он приходил этой ночью или не приходил?»

«Конечно, он приходил, — отвечал второй, более уверенный Адам. — Но ты спал. Спал как пьяный…»

Ближе к вечеру, не зная наверняка, что ему делать, возвращаться домой или, быть может, идти к Старой Могиле, Адам заметил, что за ним бежит, не отстает какая-то рыжая собачка. В другое время он не обратил бы на нее внимания, теперь же поведение собачки показалось ему странным, имеющим некий тайный смысл. «Что тебе надо?» — посмотрел он на нее внимательным взглядом. Собачка заплясала, виляя хвостом и отбегая боком, словно бы приглашая Адама следовать за ней. Адам пошел за ней. Собачка завела его на Монастырскую гору и исчезла куда-то. «Значит, здесь», — остался Адам на горе.

На горе было воздушно, над самой головой летали ласточки, норами которых были источены остатки монастырских стен и обрыв над рекой. Еще Адам увидел здесь Митю Дикаря, Митя держал что-то в ладонях и дул в них, отогревая это. Он показал, что у него в горсти, там была ласточка. «Она же дохлая! — увидел Адам. — Вот блажной…» Но мешать безнадежному делу не стал, он и сам пришел сюда по делу, которое постороннему взгляду могло показаться безнадежным. «Сегодня будет полная луна. Он, говорят, затопил золото в реке, и в лунную ночь золото может блеснуть человеку, которому благоволит удача. Может, для этого она и завела меня сюда?»

Было еще светло. От нечего делать Адам обошел развалины, останавливаясь и покачивая головой от их вида, как то делают, укоряя детишек за шалости. Монастырь был разрушен не временем, но человеками, как бы детьми, оставленными без присмотра. Все было расшвыряно, разломано с энергией, не знающей, на что себя употребить, чем бы утомиться. Даже надгробья монастырского кладбища были сорваны с мест и раскиданы как попало. Были могилы, разрытые кладоискателями. Белый каменный гроб, громадный, не иначе для богатыря предназначенный, стоявший, вероятно, во время оно в соборе, был вытащен оттуда какой-то дурной силой и брошен среди битого кирпича. От самого собора сохранились одни стены, он стоял открытый небу.

Пахло на горе тимьяном, богородичной травой. Запах этот сочетался с печалью, не оставлявшей сердце Адама, и печалью, исходящей от камней. Камни зарастали травой, их вбирала в себя земля. Они уходили в нее, как уходит в прибрежный песок, на который накатываются волны, всякий потерянный предмет. Здесь, над вершиной, оставленной людьми, перекатывались волны времени, вдавливая в грунт нежным прикосновением тяжелые камни. Время затирало следы людей: и тех, кто строил монастырь, и тех, кто разрушал его. И Адам, явившийся сюда не строителем и не разрушителем, чувствовал себя человеком, который вечерней порой в одиночестве своем идет пустынным берегом. Он посмотрел на реку, вдаль. Река под горой разливалась широко, делясь на несколько рукавов. Виднелось отсюда гораздо далее, чем с Верхнего Вала. С Верхнего Вала узнавалось то, что виделось. Отсюда же за всем видимым синело еще что-то, а за синевой был не край, там проглядывало нечто лазурное, смыкающееся с небом, уже как будто не просто продолжение этой земли, но какая-то иная, преображенная близостью неба земля. «Знали монахи, где поселяться. Однако городу бы на этой макушке не разместиться. Только монастырю…»

«А где ласточка?» — вернулся Адам к Мите.

— Улетела.

Адам с недоумением посмотрел в пустые ладони мальчика.

«Вот так взяла и улетела?»

— Да.

«Гм… — Адам был уверен, что видел он дохлую птицу, но верил он и мальчишке. — Этот не соврет». Впрочем, он не стал задумываться о какой-то там ласточке. Ласточек было много. Он задержался взглядом на них, добывающих хлеб свой в небе, а когда вспомнил о Мите, то обнаружил, что его уже нет на горе. Он ушел неслышно.

Адам сел на белый каменный гроб и стал ждать ночи и луны. «А может, он покажет свой клад не в реке… Может, где-то на горе… Но посмотрим, подождем. Главное, не заснуть сегодня».

Тишина на горе была — хоть соловьев слушай. Адам любил слушать соловьев и нарочно ходил майскими вечерами на старые кладбища. Только по этим местам в городе можно было услышать соловьев. Кладбища обладали свойством глушить звуки шумной жизни. Кругом были городские улицы, но на кладбищах всегда стояла лесная, лишь птицами тревожимая тишина. Здесь, на горе, царила такая же реликтовая тишина. Город был неподалеку, но ни звука не доносилось оттуда. «Тут только молчать», — вспомнил Адам про пещеры, которыми была изрыта эта гора; в пещерах хоронились некогда схимники-молчальники.

Адам вздрогнул, в тишине громко и внезапно щелкнул камешек, который он держал в пальцах и уронил. «Засыпаю, что ли? Значит, он уже где-то близко. Это оно подступает…» Червяк или жучок пополз по щиколотке Адама. «Могильный!» — сдуру вообразилось ему, сидящему среди могил. Он резко, с отвращением тряхнул ногой. В реке, откликаясь его движению, плеснула рыба, в тростнике у берега крякнула утка. И вслед опять все оцепенело, смолкло. Дремотная расслабленность в мышцах и мыслях, которую Адам стряхнул было вместе с червем, снова овладела им. «Проклятый старик! Ты хочешь меня ослабить…» Усыпляющий холод шел от гробового камня, на котором он сидел. Глаза слипались сами собой, сон накатывался волнами, звеня сладостной музыкой в ушах, и Адам то ронял голову на грудь, расслабленный сном, то вздергивал ее, поводя очами вокруг. «Что это пахнет такое? Цветы, что ли, ночные какие-то распустились? Это они меня в дрему клонят… Нет, это князь обмораживает. Не спи, не спи, Адам, будь готов ко всему. Где же луна? Пора ей появиться».

Ночь стояла теплая, но Адаму было холодно в ней. Чтобы согреться, он погулял между развалин, зашел в собор. Внутри собора была другая тишина, не та, что вне его. Такая тишина бывает перед началом пения или музыки. Камни стен, окружавших Адама, несколько веков впитывали песнопения, звучавшие в храме, они должны были отзываться им, как отзывается гулом моря морская раковина. И Адам, закрыв глаза, услышал пение камней, эхо жизни, согревавшей когда-то их, пение едва различимое, колеблемое, как огонь свечи от вздоха, ангельскими голосами возносимое.

Адам еще погулял в развалинах и присел на тот же каменный гроб. Скоро ему опять стало холодно. «Адам!» — услышал он голос, будящий его. Он посмотрел на себя и понял, отчего ему так холодно. Он был голый, совершенно голый, как тогда, после удара молнии. «Адам!» — снова услышал он зов — из-за реки, с того берега.

Адам спустился по обрыву к реке, там его ждала лодка, которая была тупая с обоих концов. «Это не лодка, — увидел он. — Это колода, гроб». Лодкой была эта колода, выдолбленная из древесного ствола, или гробом, в ней можно было плыть, она держала Адама. Лопата, та самая, которой он собирался выкапывать клад, лежала на дне лодки, ею можно было грести не хуже, чем веслом. Он оттолкнулся от берега лопатой, и воды реки понесли его, медленные и необратимые, как время.

«Прощайте все, кого я любил!» Душа Адама, легкая, словно омытая несчастьем, была одинока и доверчива. Его обволокла призрачная мгла ночной степи — беспредельного пространства путей человека, начинающихся в ночи беспамятства и заканчивающихся ночью забвения. Адам плыл, работая лопатой как веслом, свет синих молний полыхал над равниной. В сполохах света, в мгновенных озарениях возникали зыбкие образы. Вставала над степью огненная гора и превращалась в огненное древо… И огненные птицы слетали с ее ветвей. Трепетал свет, мерк, загорался вновь: огненное дерево свертывалось в огненное яйцо, волчком крутящееся над степью и рассыпающееся огненным дождем. Адам плыл, степь застелилась огненным клубящимся туманом. В тумане слышны были голоса многих людей, зовущих, окликающих друг друга, голоса заблудившихся…

— Отец! — закричал Адам. — Я здесь!

К нему из переменчивой тьмы и неверного света вышел отец. Он был в той же одежде, в которой умер, и походил на человека, застигнутого бедствием, бежавшего из дома, из города, в чем был застигнут.

— Зачем ты приплыл сюда? — спросил отец. — Ты принес мне хлеба?

— Я беглый раб, отец, — ответил Адам. — Я старый ученый раб. Я гол перед тобой, а голые не врут, я признаюсь тебе: мое сердце утомилось, я никого не люблю. Я гол и голоден, нет у меня ни крошки хлеба.

— Возвращайся в свой дом, — сказал отец. — Собери со стен соли. Ее горечь вернет любовь в твое сердце. Эта соль от всех недугов.

— Постой, отец, я еще хочу спросить…

Образ отца исчез в морочной ночи превращений, и ни рукой, ни словом его нельзя было удержать. Адам ладонью зачерпнул воды из реки, чтобы узнать, какова эта вода на вкус, пресная или соленая. Она протекла меж пальцев, прежде чем он успел поднести горсть ко рту. Адам зачерпнул еще раз — и опять пустоту. Но его упрямства хватило и на третью бесплодную попытку. Смех, раздавшийся вдруг, отвлек его от этого занятия. Адам оглянулся, на берегу стоял князь Иеремия Славинецкий: старый карла в пышной одежде, но с нищенской торбой через плечо, опирающийся на обломок копья.

— Э, казак, ты ничего не возьмешь отсюда. Все протечет сквозь пальцы, сгорит синим пламенем, рассыплется в прах. Но не горюй. Знаю, что тебе нужно. Вот что тебя никогда не обманет, казак! — достал князь пригоршню золотых монет из торбы. — Смотри, как горит! — пересыпал он золото из ладони в ладонь. — А звенит-то, слышишь ли, как звенит?

Дивно, завораживая, маня, звенело и блестело золото. Спелым, полновесным зерном жизни сыпалось оно из руки князя.

— У меня много его, я знаю все клады в степи, я укажу тебе любой… Сойди ко мне, я хочу испытать силу твоего рога.

— Похотливый старик! — постиг Адам желание князя. — Думаешь, в обмен на золото я передам тебе силу? Да ты смеешься надо мной!

Князь как-то глумливо посмотрел на Адама и сказал:

— Ты должен быть испытан.

— Испытывай, только не на продажность. Я казак!

— Хорошо, ты будешь испытан на смелость. Испытанием тебе будет встреча. Если не испугаешься того, кого встретишь, то достанешь сокровище.

Князь уперся копьем в лодку, толкнул… У Адама захватило дух, будто он сорвался с крутизны. Он закричал…

Что-то с первого взгляда незнакомое, остатки какой-то жизни увидел Адам, проснувшись: выщербленные стены, груды битого кирпича. Ласточки с писком носились над ним. Тело Адама занемело, кости и мышцы ныли, словно трудились ночь напролет тяжким трудом. Поташнивало. Адам сел на сухую траву возле гроба, вспоминая сон, видение. Какой-то смысл ночной грезы все ускользал от него, не давался вполне, как то бывало при переводах с одного языка на другой. Муравей пополз по его лицу, неподвижному, как лицо идиота.

В город Адам вернулся — после ночи отсутствия — словно издалека, через долгое время. Ему надо было делать усилие, чтобы узнавать людей, которые здоровались с ним. Городской шум оглушил его. Расхлябанный мир трясся и дребезжал всеми своими плохо подогнанными частями. Адам, ища место поглуше, свернул в парк.

— Вы не подскажете, который час? — подошел к его скамейке кто-то незнакомый.

Адам поднял на него глаза.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Какая встреча? С кем встреча?

— Извините… — пробормотал незнакомец и отошел, оглядываясь.

* * *

К Адаму вернулся голос, почти прежний, лишь немного осипший.

— И что мне еще нужно! — сказал Адам. — Пора давать объявления… Пора прекращать затянувшийся эксперимент. Спокойные сны и здоровые нервы дороже всякого злата.

Однако же объявления о репетиторстве все как-то недосуг было дать. И с демонстративным выходом из игры, как было заявлено, тоже ничего не получилось. На дороге у Старой Могилы, куда он пришел с канистрой бензина, не осталось и следа от креста, все было затерто шинами.

Голос вернулся, но не вернулась прежняя (Адам не сомневался, что она была) полнота жизни. Чего-то не хватало, некая прореха зияла в жизни. Как-то случайно проходил Адам мимо одного домика… В домике было открыто окно, за занавеской закричал попугай: «Адам старый дурак!» — и мелькнул знакомый силуэт. Адаму стало ясно, что и возвращения жены будет недостаточно для обретения полноты бытия.

— Надо самому восстановиться прежде всего. Укрепить нервы, наладить пищеварение, сон… От дурного пищеварения да телесного измождения и начинаются всякие галлюцинации.

С возвращением голоса Адаму снова стали давать в долг. Он начал отъедаться. Однако спалось плохо. Призраки прежних ночей хоть и были закляты словами «болезненные мечтания, развившиеся вследствие электрошока и хронического недоедания в бред и галлюцинации», но не были изгнаны в абсолютное небытие, в безвозвратный покой. Что-то таилось в темноте ночей, наблюдало за ним, сторожило его.

Однажды к Адаму зашел сосед, который недавно вернулся из заключения, а теперь пребывал в положении поднадзорного. Он пожаловался на жизнь. «С десяти вечера ни шагу из дома… Что мне дома делать! По такой жизни лучше обратно на зону. Там хоть время быстрее идет». Адам посочувствовал сердечно соседу, он и сам был поднадзорным, не знающим, куда себя деть в долгое ночное время. Адам дал себе зарок больше не думать о золоте князя, но мысли его плохо слушались запрета.

— Встреча… С кем встреча? Кого я должен бояться? Я никого не боюсь.

Как-то раненько утром Адам решил сбежать из города.

— Пусть время тут без меня пройдет. Съезжу половлю бабочек.

Уехал он на пригородном поезде. Сошел на каком-то полустанке, где, кроме него, никто не сходил, и пошел, куда глаза глядят: полями, балкой, на склонах которой поохотился за бабочками. Потом ему захотелось пить. Он поднялся из балки и увидел село, крайний дом которого стоял над самой балкой. Возле дома был колодец. Адам загрохотал цепью колодца, на крыльцо вышла женщина. Увидев ее, Адам забыл свою жажду. «Церера! Царица!» Женщина была простоволосая, с косами, уложенными вокруг головы наподобие короны, и голову она держала так, будто была привычна носить корону. Все в ней было крупно — лицо, бедра, груди — и вместе с тем соразмерно, никакой дебелости. Она посмотрела на Адама, как бы узнавая его, и захохотала.

— Я как-то в городе слона в первый раз увидела, — сказала женщина. Такой же смешной был, большой… Байбаков ловишь? — обратила она внимание на рюкзак Адама.

— Да нет… — приосанился Адам. — Я, с вашего позволения, энтомолог, член географического общества. Адам Урусов. Не слышали?

— А меня Любой зови, — просто сказала женщина.

Взгляд Адама скользнул по веревке, на которой сохло белье. На веревке не было ничего мужского и детского. «Одна живет?»

— Одна живу, — сказала Люба. — Ты мне бочку из погреба не поможешь вынести? Дубовая бочка…

Адам вынес бочку сам. От натуги у него проступила кровь сквозь повязку на руке.

— Что-то не заживает никак.

— Дай-ка, я посмотрю, — сказала Люба.

Она нагнулась, чтобы развязать бинт, Адам увидел в ворот платья ее незагорелые груди. Кровь толчком плеснулась из него. Люба пошептала над раной, помазала черной мазью… «Да она никак ведьма!» — подумал Адам.

— Не болит? — спросила Люба, забинтовав руку.

Вместо ответа Адам схватил железную кочережку, стоящую на крыльце, и, с намерением раз и навсегда поразить воображение этой женщины, завязал ее узлом. Явление мужской силы, похоже, произвело должное впечатление, потому что после этого Адам был впущен в дом, а Люба стала готовить ужин. Пока она готовила, Адам рассказывал что-то и разглядывал кухню. И то, что он увидел, весьма ему понравилось. Кухня была большая, и всего в ней было много. Он увидел: тыкву величиной с бочку, арбуз — не намного меньше этой тыквы, горку дынь, корзины, в которые верхом было навалено томатов, баклажанов, моркови, красного и зеленого перца, винограда, яблок, груш, слив, персиков, грецких молодых орехов в зеленой полопавшейся шкурке, плетенки лука и чеснока, мешки с мукой, солью, сахаром, кадушку с медом, таз с недоваренным вареньем, полки, заставленные коробками, банками, пакетами и мешочками со всякой всячиной внутри, сушеные корешки и травы, развешанные по стенам… Адаму сделалось празднично, вдохновенно в преизобилии, царящем на кухне у Любы. «Был бы я поэтом или художником, я бы творил здесь. Но почему бы и нет! У меня есть что сказать людям. Я много молчал… Я бы давно был великим поэтом, будь у моей жены такая кухня. Сколько бы я тут мыслей великих родил! В голых углах мысли не заводятся».

За столом, чокнувшись с Адамом рюмкой настойки, Люба сказала:

— Ну, пей, старая. Гости будут, да уйдут, а мы останемся.

Адам посмотрел на Любу внимательно и увидел, что ей в самом деле многое множество лет. Она была древняя, возраст ее был не года, а века. Века понадобились, чтобы выточить вот этот нос, мочку уха, точнейшую покатость лба. Работа столетий, кровь рода, в силе и чистоте наследуемой из поколения в поколение… «И зубы у нее целы до одного. Ведьма! Мать ее была ведьма, и бабка, и прабабка… Зубы прямо-таки сарматские!» — услышал Адам, как затрещали на ее зубах гусиные косточки.

За столом говорил больше Адам, Люба слушала: где надо, ахала с чувством, где надо, смеялась чуть не до слез, но, похоже, также не скучая, она внимала бы его немоте или вовсе пустому месту вместо него за столом. Адам не мог понять, кто он за этим столом, случайно приблудившийся гость, которого надо накормить и выпроводить, или гость неслучайный, вошедший не только в дом, но и в сердце. «А почему бы и нет! Заделаться хуторянином, забыть про все на свете, кроме самого простого. Самоотверженными нам уже не быть, но самозабвение еще доступно. Забыть счет годам, считать только дни в неделе, их, слава Богу, всего семь, вставать вместе с солнцем, ложиться с ним…»

— Слава Богу, и день прошел, — сказала Люба после ужина. — Я тебе дам рядно и одеяло, спать на сене будешь.

Сено было в сарае, наваленное почти до крыши. Адам лежал без сна, не понимающий, почему его отослали ночевать к свиньям, которые были в этом же сарае, за перегородкой. Компанию ему составляли еще гуси, козы, овечки и конь. Конь этот тоже не спал и вздыхал подобно Адаму.

— Что за баба! Непонятная баба… Одна живет, одна спит. Напоила, накормила, а спать к скоту… Ни одна женщина так меня не оскорбляла. Почему сразу не прогнала? Странно… Может, недоброе что-то задумала? Разве баба в одиночестве додумывается до хорошего!

Под коньком крыши было оконце, небо сочило в него зеленоватый свет, крупная бабочка шуршала по стеклу, Адам смог разглядеть ее: «Acherontia atropos. Последнее, бесплодное поколение…» Еще звезда светила в оконце. Она подрагивала, и Адаму представлялось, что он плывет по морю на деревянном судне, пахнущем, как Ноев ковчег, сеном и скотом.

Адам не мог заснуть. Сено кололо его и сквозь толстую дерюжину. Какие-то мелкие жучки щекотали лицо, он их стряхивал, они опять наползали. Адам переживал обиду. Ему было совершенно ясно: уйди он завтра, и о нем тотчас забудут здесь. Знать это было обидно даже не за себя, а вообще за человека, за всех одиноких людей на свете, которым нет надежного приюта нигде, особенно в памяти женщины.

— Не уйти ли мне прямо сейчас?

Адам вышел на двор. Небо, покрытое полузабытыми названиями звезд и созвездий, было над ним.

— Плыть бы куда-нибудь по этим звездам… Но куда ж нам плыть? Вслед мертвым? Я готов… И чем он меня может напугать! Я готов к чему угодно, хоть к смерти.

Пустой была земля вокруг Адама, он был один на ней. Полноты приобщения к живым и мертвым жаждала одинокая душа его, о любви тосковало его сердце, предчувствием смерти — великого обещания — томилось оно.

— Herz, mein Herz!

Когда Адам заснул, он увидел голую Любу, гуляющую в саду. Люба сказала ему: «Адам, твое место среди неразумного скота. Ты ничему не научился, ты умирал всего два раза в жизни». Адам во сне готов был умереть еще раз — от неразделенной любви. Умирать не потребовалось. Его разбудил звук выстрела.

— Что? — выбежал из сарая Адам. — Что случилось?

На крыльце дома стояла с ружьем Люба. Воняло пороховой гарью. Люба смотрела в степь, в которой Адам ничего не увидел. Ее волосы были распущенные, они свисали как конский хвост, давно не подрезаемый. Каким-то ночным, низким голосом она сказала:

— Овчарка, наверное… С колбасного цеха… В селе цех закрыли, а она привыкла мясом питаться. Теперь бегает охотится. В селе теленка загрызла. Ты вот что… Развяжи мне кочережку. Я заснуть не могу, все думаю, что я забыла.

— К черту кочергу! — сказал Адам, схватил Любу в охапку и поволок в дом, рыча от боли.

Люба впилась ему зубами в плечо…

И пошло времечко, пошли дни, наполненные простыми трудами, обильными застольями, приступами страсти, провальными, без снов, ночами. Как-то, насытившись завтраком, сидел Адам на кухне, наблюдал, как Люба варит кизиловое варенье, поедал пенки с этого варенья и думал: «И что еще мне нужно!» Зачем-то он крутанул ручку радиоприемника, обычно молчавшего. Он послушал радио со вниманием, с каким никогда его не слушал, и закричал:

— Parbleu! Черт возьми!

— Адам! — строго сказала Люба. — Ты ругаешься.

— Да как же не ругаться! — вскочил с места Адам. — Ты послушай, что они говорят! Английский банк решил продать половину своих золотых запасов. Четыреста тонн! От продажи первой партии в двадцать тонн цена на золото на мировых биржах упала на пятнадцать процентов. Что же будет стоить золото, когда они продадут четыреста тонн? Прав Епинохов, прав… Все катится к черту. Последние вечные ценности девальвируются. Где мой рюкзак?

* * *

Адам вернулся в Шумск поздно вечером. Ступив на городские улицы, он увидел столько народу, сколько не увидел бы и в дневное время. Народ с поспешностью боящихся опоздать на какой-то дележ бежал на пожар.

Горело в Шумске в эту ночь здание суда. Новое здание, в котором как раз с завтрашнего дня должны были начать судить шумчан. Строилось оно долгие годы (за это время у некоторых его строителей успело появиться даже не по одному новому дому), сгорало на глазах. Свежепокрашенное, оно пылало фейерверочным огнем. Потушить этот огонь надеялись только дураки Попрыгунчики, с энтузиазмом кинувшиеся помогать пожарникам, у которых и вода не хотела литься, и лестницу заклинило.

Празднично было на пожаре. Бескорыстной радостью были осиянны лица сбежавшихся сюда людей. Печать забот, обид, вражды разгладилась на них, открылась родственность — у всех одинаковым воодушевлением светились глаза. Даже единственный глаз нищего Цмока, обычно мутный, мертвый, ничего не выражающий, блестел тем же воодушевлением — зрением, в котором читалось что-то заглянувшее за предел обыкновенно доступного ему. Так у помирающих открываются вдруг уже похолодевшие веки и виден взор человека, узревшего в том, что ожидало его, не вечный мрак, но вечное озарение. Созерцающие пожар дышали жизненной мощью огня, и ближе всех к огню тянуло больных из соседней больницы, которые, казалось, все сбежали сюда. Они, забыв про свои костыли и немощи, расталкивали здоровых, пробираясь поближе к пожару. Явился с мешком мусора юродивый Алеша и бросил его в огонь.

Адама потянуло в огонь, как тянет человека — грузного плотью, но душой помнящего о своей летучей сущности — в бездну. Песня поднималась в нем, вознося его на огненных крылах. Огонь ревел многоголосо, рвался в небо и мгновенно преображал тяжелое в невесомое. Завороженный огнем, чувствуя в себе вдохновенную легкость, с какой он, бывало, поднимался из-за праздничного стола, чтобы пуститься в пляс, Адам закричал в самозабвении:

— Там же ребенок! — и кинулся в горящий суд.

В толпе закричали:

— Кто? Это кто?.. Судья!.. Зачем?.. Доллары в сейфе!.. Сгорит судья!.. Не сгорит. Не из такого жара деньги выхватывал!

Обратно из огня Адам выскочил без бровей и ресниц, с подпаленной шевелюрой и обгоревшим стулом в руке — тем, что он спас.

— Адам не трус! — закричал он, потрясая стулом.

«Зря я переполошился насчет падения цен на золото, — думал Адам, идя домой с пожара. — Сокровища князя — это же не просто золотой лом. Там старина, антиквариат, духовные, так сказать, ценности. А этого никогда не будет слишком много, никогда не хватит на всех».

То ли свет пожара еще не рассеялся в его глазах, на Верхнем Валу было как-то слишком темно, бедно даже для этого заполночного часа. Ни огонька в переулках… Казалось, люди не уснули в домах, а покинули их, и Адам идет по мертвому городу, где редкие фонари светят только потому, что их забыли выключить в спешке бегства. Предстал перед ним его дом, длинный, низкий, похожий на корабль, зарывшийся в грунт. Адаму показалось, что в его недолгое отсутствие он загруз еще глубже, никакой силой уже его не поднять. «Что такое?!» — остановился Адам. В одном из окон его дома, в крайнем, где был его кабинет, загорелся свет, слабый, дрожащий. Похоже было, что зажглась спичка. «Вор, что ли, залез?» Огонек поплыл по комнате. «Он со свечкой там ходит. Ищет что-то…» Адам подошел и осторожно заглянул, благо занавеска не была задернута. Он увидел: человек в его кабинете колупает пальцем в стене и облизывает его. Человек в неровном, колеблющемся свете виделся необыкновенно отчетливо, отчетливо до невероятности. «Он соль собирает!» — только это и успел подумать Адам, пораженный ужасом узнавания. Человек, колупающий соль в стене, был он сам: нагой, согбенный, с лицом похотливого старика, с дряблым, жалким, навек увядшим удом.

Ужас, какого еще не испытывал Адам, погнал его по улицам. Ужас настигал его издевательским хохотом: «Где твоя любовь, Адам!» — и, казалось, споткнись он, и на землю он упадет не человеком, но камнем. Сердце, кровь, дух — все в нем было готово закаменеть.

На второй или третий день после пожара суда — Адам смутно запомнил эти дни — он ходил по улицам и расклеивал объявления о репетиторстве. По улице, где Адам клеил объявления, двигалась похоронная процессия с оркестром. Какой-то бровастый старичок, остановившийся посмотреть на процессию, спросил его:

— Чьи похороны, не скажете?

— Скажу, — ответил Адам. — Это хоронят Адама Урусова. Знали такого?

— Адама? — задумался старичок. — Из молдаван я только Паркалаба знал. Хороший краснодеревщик был. Тоже помер.

К ним, беседующим таким образом, присоединился какой-то хмурый мужчина.

— Кого поволокли? — спросил он.

— Адама какого-то, — ответил старичок.

— А, помер-таки… Ну-ну…

— Вы, кажется, знали его? — спросил Адам.

— Кто же его, чудака, не знал, — ответил хмурый человек.

«И этот меня с кем-то путает. Однако! Дожился, Адам… Вот так и помрешь в безвестности или, хуже того, оклеветанный. Поздно. Ничего не успел…»

Печаль последнего мамонта, бродящего одиноко в катастрофически изменившемся мире, чувствовал Адам. Горечью был напоен этот мир, его воздух и воды. В печали, к которой требовался бокал хорошего вина и одиночество среди шумного веселья, отправился Адам в ресторан при вокзале, где давненько уж не бывал. Там он попросил своего любимого ликера.

— Какого именно? — захотел уточнить официант.

— Что случилось с городом за последнее время? — громко спросил Адам. Меня никто не узнает, я никого не узнаю. Как тебя звать? И где Семен, где Слава, где Шурик?

Семен, Слава, Шурик были официанты ресторана, хорошие знакомые Адама. От нового официанта он узнал, что Семен женился на пожилой венгерке и уехал в Венгрию, Слава потерял все деньги в финансовой афере и впал в депрессию, а Шурик ушел паломником по монастырям.

— Бог мой, как ненадежна жизнь человека! — воскликнул Адам и поймал в кулак моль, вылетевшую из коровьей шкуры, что была распластана на стене. Tineola biselialla… Такой язык растратили на мошек да болезни! И о чем осталось говорить, о чем… И с кем!

Как бы отвечая его желанию с кем-нибудь поговорить, официант подвел к его столу трех дам, пришедших в ресторан компанией без мужчин. Адам перетанцевал с каждой из них под грохот оркестрика и с каждой, танцуя, говорил о любви. «Любовь… Но понимаете ли вы меня?» «Конечно, понимаю», отвечали дамы по очереди, дыша на него табачной вонью.

А потом Адам очутился за столиком, где сидели два актера из гастролирующего в Шумске театра.

— Ваш преданный поклонник, — сказал он. — Как раз вчера имел честь присутствовать… Адам Урусов. Золотоискатель. Проездом с северов… Сезон был неплохой, — похлопал он по оттопыренному карману, сам не помня, что у него там лежит.

Актеры на карман посмотрели внимательно. Один из них назвался Андреем, другой Валентином, Адам тут же стал путать их, одинаковых на вид, а они решили, что Адам пьян. Актеры не знали, что Адам хоть и бывал пьян, но не от вина.

— Василий! — подозвал Адам официанта. — Бутылку шампанского господам актерам, а мне… Ну ты сам знаешь.

Когда Василий принес шампанское, выяснилось, что актеры непьющие. Даже за искусство они только пригубили вина.

— У нас режим, распорядок, — объяснили они. — Мы должны быть в форме.

— Режим? Распорядок?! — изумился Адам. — Кто были ваши учителя? Впрочем, о чем я спрашиваю! Но я сам старый русский актер. Я знаю тайну старых мастеров. Ne mentez jamais! «Никогда не лгите» — вот главная заповедь артиста. Но разве может трезвый артист сказать подлинно вдохновенное, нелживое слово!

— Он пьян совершенно, как свинья, — перемигнулись актеры и снова взглянули на оттопыренный карман Адама.

— Какой, однако, гадостью поят меня сегодня, — отрыгнулся Адаму выпитый ликер.

— Что вы хотите! — сказали актеры. — Где вы в этом городе найдете настоящий шартрез. Эксклюзив в Европе!

— Нет, — не согласился с ними Адам. — Есть все-таки чистые источники. Не все еще проклято и осквернено в этом мире. Есть заветные уголки, и, возможно, нас там еще ждут. Василий! — подозвал Адам официанта, чтобы рассчитаться.

На актеров после его ухода словно внезапная жажда напала. Они быстро, бокал за бокалом, выпили все шампанское и тоже покинули ресторан.

— Где он? — выскочили они на улицу.

— Вон он!

Они двинулись за Адамом сговариваясь.

— Давай предложим зайти в гостиницу. У нас есть снотворное.

— Не говори чушь. А потом куда его денем? Эх, надо было его еще подпоить. Даже не шатается.

— Надо было за столом попробовать вытянуть. Я хочу купить себе бриджи. В Европе сейчас актуальны бриджи.

— Бриджи? Какой ужас! Они же укорачивают ноги.

— Наоборот! Они стройнят. Это более чем фэшн…

— Ах, это совсем не фэшн.

— Нет, фэшн!

— Нисколько не фэшн.

— Куда он идет?

Они пришли к домику, в котором все окна были освещены, словно кого-то тут ждали. Адам стоял на свету из окна, актеры притаились в темноте.

— Шатается, шатается… — зашептались они.

Что-то похожее на стон донеслось от Адама.

— Мычит, пьяная скотина. Сейчас свалится, — потерли ручки актеры.

Адам, однако же, не свалился, а пошел дальше и вывел актеров к реке, где у обоих возник один позыв, и несколько времени они стояли неподвижно лицом к реке, похожие на путников, застывших в ожидании лодки с того берега. Адам тем временем уходил по берегу. Догоняя его, один из актеров споткнулся обо что-то, валяющееся на песке. Это была увесистая железяка.

— Пора кончать, — взял он ее в руку.

— Неужели ты ударишь его? — ахнул другой актер.

— Мы не должны упустить этот шанс.

— Но будет кровь!

— Море крови!

— О, кровь… Ты чудовище! Я чувствую, как ты волнуешься.

— Ты знаешь, что я никогда не волнуюсь. Я холоден как лед.

— Пойдем в гостиницу.

— Но… Как же он?

— Ах, он нам не нужен.

Актеры, взявшись за руки, побежали от реки вверх по переулку.

Из переулка донесся до реки пьяный женский смех, звучащий в тишине ночи так же дико, как если бы он прозвучал в безлюдной степи. Этот смех услышал Адам, купающийся в реке.

— Смерть у латынян — своя мера, — сказал он, выходя на берег. — А кто моя мера? Лилька? Люба?

Опять послышался ему смех беспризорной женщины. «Бредет себе одна, покачивая ягодицами, — вообразилась она Адаму. — Черт те что!»

Женщина была одна из трех, с которыми он танцевал в ресторане. Она страшно обрадовалась Адаму, назвала его Альбареллой, потом ей захотелось, чтобы у него были усы, а дальше велела вести ее к реке, катать на лодке. Но в лодку, которую Адам оторвал от катера, садиться не пожелала.

— Спасите! — завопила она во всю мочь, лишь только он притронулся к ней. — Насилуют!

Оторопевший Адам прыгнул в лодку и погреб на середину реки, подальше от этого вопля. Весел у него не было, греб он, точно жертва кораблекрушения, какой-то доской, случайно попавшейся под руку. «Это твой, Адам, корабль потерпел крушение».

Женщина продолжала звать на помощь, ее крик услышал Митя Дикарь, который возвращался домой с работы. Он выбежал на берег и понял дело так, что спасать надо кого-то тонущего в реке. Плавал Митя хорошо и сам никогда бы не утонул в реке, в которую ему, бывало, приходилось кидаться как в спасение от дразнящих его мальчишек. Все они плавали и ныряли хуже него.

Митя не нашел в реке никого, кроме Адама, спокойно сидящего в лодке. Адам объяснил ему, что и искать никого не надо, никто не тонет.

— А она кричит, — показал Митя на берег.

— Лезь в лодку, — велел Адам. — И я тебе расскажу все про женщин. Это тебе рано или поздно пригодится. Спать хочешь? Домой не торопишься?

Мите спать не хотелось и теперь, когда некого было спасать, он никуда не торопился.

Рассказ Адама про женщин был долог. Пока он рассказывал, начало рассветать. В тумане, розовеющем от утреннего солнца, их лодка подплывала к Змеиному острову, обширному в длину и ширину, каменистому, поросшему непролазным кустарником, в котором вили гнезда многие множества птиц. Еще на этом острове водилось множество змей. Митя, снявший мокрую одежду и завернутый в пиджак Адама, спал на дне лодки. Когда стал слышен птичий гам, доносящийся с острова, он проснулся. Лодка ткнулась в песок берега. Гладь реки курилась туманом, и в этом тумане хотелось говорить приглушенным голосом о чем-нибудь таинственном.

— А знаешь ли ты, что тут на острове закопан клад? — сказал Адам. Казаки его закопали. Ты спросишь, откуда мне известно? Отвечу: от своего отца. А он был такой человек, что не соврет. Только он не знал, где именно закопали, и я врать не буду — не знаю. Отец говорил, что недалеко от старого дуба, но тот дуб спилили немцы-колонисты еще в прошлом веке, при жизни моего деда.

* * *

Адам уехал на хутор к Любе, исчез на несколько дней из города, и событию, которое взбудоражило и Нижний, и Верхний Вал, не был даже свидетелем. Главным же лицом этого события стал Митя Дикарь — самый незначащий житель Старого города.

Адам уехал к Любе рано утром, на следующий день после плавания к Змеиному острову. Для Мити этот день начался обыкновенно — с солнца. Он всегда просыпался с солнцем.

Солнечный свет, как всегда, был веселый. Воробей, залетевший в раскрытое окно, прыгал по столу, чирикал и не боялся Мити. Митя тоже ничего не боялся. Ему не было страшно спать одному в доме, при раскрытом окне. Он был не единственный живой в доме, все предметы вокруг него обладали жизнью. Стол не стоял в углу, а жил там. На полке жили кувшин, чашки, тарелки, у порога жил старый веник, живые были табуретки, печь, все были живые, со своим характером, повадками, мыслями.

Солнце было еще прохладное, роса сверкала на траве. Митя достал воды из колодца, умылся с головы до ног, подоил козу, попил ее молока и повел на пустырь, где оставил привязанной на весь день. Пока он это делал, проснулись люди на Верхнем Валу, и уже какая-то маленькая девочка хотела отнять у большой девочки ее велосипед. Большая не дала, маленькая заревела. Из дома вышла бабушка и стала успокаивать реву:

— И у Катеньки будет велосипед. Подрастет Катенька, и будет.

— Не подрасту-у… не бу-удет… — не успокаивалась девочка.

Мите захотелось подарить ей вместо велосипеда, которого и у него не было, красивую раковину, найденную вчера на Змеином острове. Но пока он бегал за раковиной, девочка куда-то ушла. Мите с его ракушкой встретилась Клара, дочка Инессы Павловны.

— Фи, — сказала она, взглянув небрежно на Митину драгоценность. — Вот когда мы с мамой на море отдыхали…

У Мити была еще свирель, что подарил ему однажды пьяный Гехт, он пошел с ней на обрыв над рекой. Там он знал одно тихое место. Он сидел и свистел что-то птичье, славящее солнце в мире, глядя глазами слепого в небо, пока его не услышали мальчишки. Мальчишки любили дразнить Дикаря. Они спугнули его с обрыва. Он пошел берегом реки искать другое тихое место, где можно было бы посидеть, посвистеть на свирели, не опасаясь никого.

У моста Митя увидел юродивого Алешу с велосипедом. Алеша сидел на обочине дороги и кричал что-то сердитое на машины, которые мелькали мимо него туда-сюда. Рядом с ним лежал мешок с придорожным мусором, а в другом мешке были черствые куски хлеба.

— Бог не даст больше хлеба! Не даст! — вот что кричал Алеша, показывая проезжим людям кусок хлеба, после чего сгрызал этот кусок, доставал из мешка следующий и опять кричал: — А, скажет Бог, зажрались…

Митя решил помочь Алеше, чтобы весь хлеб был съеден и Бог не обиделся за него на людей, но помог немного. Очень уж черств был этот хлеб.

— У меня сердце еще маленькое, — сказал Митя и пошел дальше берегом реки.

Он шел, везде встречая людей, не находя тихого места, чтобы посвистеть, и так дошел до Змеиного острова. На этом острове он бывал часто, тут он знал много тихих птичьих мест. На острове у него были спрятаны ведрышко, соль и спички. Здесь, на мелководье меж камней, всегда можно было наловить раков. Он это и собирался сделать, переплыв с берега на остров, как увидел плывущую по реке лодку, полную людей. Над рекой далеко разносились их крики и смех. Митя спрятался. Лодка пристала как раз туда, где Митя всегда разжигал костер. Люди привезли с собой на остров очень много шуму. Будто глухие, они кричали громкими голосами, и смех женщин казался вызванным испугом, а не весельем. Мите перехотелось есть, он пошел подальше от людей, туда, куда не доставал их шум. Он взобрался на вершину острова, где был голый камень, откуда люди на берегу виделись махонькими, как муравьи, их лодка была что скорлупка ореха, и сама река выглядела ручейком, у которого воды едва хватало, чтобы обтечь с двух боков остров — огромное, горбатое чудище, поросшее шерстью-кустарником. Спускаясь с вершины на обратную сторону острова, Митя увидел змею — желтобрюха. Желтобрюх был большой, таких Митя еще не видел. Он пополз неторопливо, не от Мити спасаясь, а по какому-то своему делу, заполз в густой колючий терновник и там пропал. Был большой, как бревно, и вдруг исчез мелкой соринкой. А Мите хотелось еще посмотреть на него, такого невиданно большого. Он поискал его в терновнике и под высоким каменным уступом нашел нору, широкую, в которую можно было пролезть. Такую же нору Митя знал на Монастырской горе, через нее он лазил в пещеры, где когда-то прятались монахи.

В тесноте, царапая плечами о сухую глину, Митя пролез несколько метров, а потом почувствовал, что может встать. Сзади его серело пятно света, спереди была темнота чернее всякой ночи. Спички были с ним, он зажег одну темнота отодвинулась немного, а дальше была так же непроглядно черна. В эту залежалую темноту, в которой и спичка не хотела разгораться, давно, должно быть, не заглядывал никакой лучик света. Митя пошел осторожно вперед, не жгя понапрасну спички, находя кончиками пальцев и слева и справа от себя камень, а впереди пустоту. Все сильней чувствовался холод. Где-то впереди словно журчала вода по камням — единственный звук в тишине подземелья. Вдруг пусто стало не только впереди, но и с боков. Митя зажег спичку и в трепещущем, слабом свете увидел, что он в пещере. Он пошел по ней, зажигая спички одну за другой. Пещера была похожа на церковь изнутри: своды ее были изукрашены и сияли в свете огня. Потоки прозрачного камня по стенам застыли, переплелись белыми, голубыми, розовыми, янтарными цветами, ветвями, стеблями, виноградными гроздьями, невиданными плодами — вот что видел Митя в этой пещере. Что-то хрустнуло под его голой пяткой. Он посветил. Это была змеиная черепушка. Кость под ногой была теплее камня, будто какая-то жизнь еще тлела в ней. Рядом валялся еще скелетик змеи, обтянутый сохлой кожей, а подальше целая змея, но тоже мертвая. Она была холоднее камня, на котором лежала. Последнюю спичку Митя сжег, когда набрел на что-то твердое, что было холоднее кости, камня и мертвой змеи. Это твердое было круглое и пустое, а при свете спички блестящее, словно только что вымытое, красного цвета. Это был котел, похожий на тот, который Митя видел у цыган, ночевавших однажды у них на дворе. Только цыганский котел был гладкий, а этот с какими-то выдавленными изображениями, которые Митя не успел рассмотреть, спичка погасла.

Митя думал, что будет еще день и солнце, когда он выберется из пещеры, но была уже ночь и звезды. Вода в реке была теплая, Митя полежал на воде, напитываясь ее теплоты. Звезды в небе были необыкновенно близкие к земле, яркие, а некоторые падали на землю тихими молниями.

* * *

Утром, в час, когда солнце еще не подняло мух, в одном из дворов на окраине Старого города готовились заколоть кабана. В Старом городе, надо сказать, и особенно на окраинах его, немало народу жило по-старому, как жили здесь веками: усадьбой, в которой, кроме дома, обязательно хозяйственные постройки, а еще садок, огородик или хотя бы виноградник. Кабан, назначенный в жертву, что-то заскучал в последнее время, перестал есть, и поэтому его решили заколоть, не дожидаясь холодов.

Хотя час был ранний, приглашенный резник явился нетрезв. Удар у него вышел неточным. С визгом, разбудившим весь переулок, кабан вырвался со двора, вскочил в соседский виноградник, опрокинул точило, снес изгородь и побежал, кропя уличную пыль свежей кровью, которой в нем, двухлетке, было несколько ведер. Почему-то побежал кабан не в поля, что начинались сразу за его сараем, не на волю, а в город, в теснину заборов и стен.

— Караул! Спасайте! — кинулась за ним хозяйка, а следом, матюгаясь и махая окровавленным ножом, пьяный резник.

Невесть откуда выпрыгнули Попрыгунчики и тоже завопили:

— Караул!

Их крики услышали те из жителей Нижнего Вала, кто спозаранку спешил на базар. Скоро за кабаном валила целая толпа. Кабан повернул на главную улицу Нижнего Вала, на которой помещалось отделение милиции.

Дежурил в этот час в отделении капитан Шерстобитов. Он услышал в окно крик «Спасайте!» и увидел женщину с лицом, искаженным от ужаса. За женщиной мелькнул в окне мужик с огромным и окровавленным ножом. Терять нельзя было ни секунды, мужик уже догонял женщину. Шерстобитов выскочил на улицу с пистолетом в руке. Тут набежала толпа, закрыла от него мишень и он с криком «Стой! Стреляю!» побежал позади всех.

Даже Пупейко, приучающий себя бегать поутру ради долгих лет жизни, изменил обычному маршруту и присоединился к погоне, в которой все кричали что хотели, у всех блестели глаза, играла кровь. Спасаясь от погони, кабан вломился в цветник Инессы Павловны. Толпа, чувствуя сейчас свободу делать что ей угодно, тоже протопталась по цветам.

Кабан истек кровью и пал на берегу реки. Всем было жаль, что происшествие быстро кончилось. Толпа не расходилась от кабаньей туши, на которой сидели, задыхаясь, хозяйка, резник и Шерстобитов.

В толпе пересказывали перипетии дела, удивлялись величине кабана, разглядывали его кровь на песке, и никто не обращал внимания на Митю Дикаря, который подошел сюда с видом человека, тоже имеющего рассказать что-то необыкновенное. Он искал взглядом ответный взгляд, однако напрасно. Никто его не замечал. Только Пупейко, отделившийся от толпы и вспомнивший, что он сегодня еще не подавал нищим (эти ежедневные подаяния должны были защищать его от немилости случая), заметил Митю и достал для него монетку из пояса. Митя покраснел лицом. Он понял, что значила эта монетка.

— У меня есть… — сказал он, отводя руки за спину. — Я клад нашел.

Пупейко некогда и не о чем было разговаривать со слабоумным, он кинул монетку ему под ноги и, тотчас забыв о нем, побежал по своим делам.

Солнце поднялось над крышами домов, подул ветер, толпа разошлась в разные стороны, кабанью тушу увез грузовик, Митя пошел к Адаму, к его дому.

На дворе у Адама топтался Колпачок. Он ходил по двору и трогал руками все подряд: поливной шланг, плети винограда, тряпку на заборе… Такая у него была страсть: трогать, щупать, что попадалось под руку. Колпачок ухватился пальцами за навесной замок на дверях дома и сказал вслух, но как бы сам себе, не замечая Митю, который для него, как для многих жителей Верхнего Вала, был привычное пустое место:

— Третий день замок… Куда его черти дели?

— Адам помирать поехал, — сказал Митя.

— Что ты говоришь? — вцепился в него Колпачок. — Куда он поехал?

— Помирать… — ответил Митя, стараясь отвязаться от прилипчивых рук Колпачка. Он не любил, когда его трогали руками. — Адам сказал, что поедет к Любе. Это женщина такая есть. Она всех может накормить. Адама она похоронит.

— Как это — похоронит? — завопил Колпачок. — Он мне деньги должен! Деньги! Кто платить будет?

— Я заплачу, — сказал Митя. — У меня есть…

Колпачок разжал пальцы. Он опять забыл о существовании Мити Дикаря.

— Тьфу, — сплюнул он. — Кого я слушаю… Врет Адам! Ну да никуда он от меня не денется.

Он пошел со двора. Митя остался один, не знающий, кто ему нужен, с кем ему поделиться своей тайной. Один он не мог вытащить котел из пещеры: слишком тяжелый он был. Мальчишеские голоса послышались за забором. Митя, улыбаясь, вышел им навстречу. «Они обрадуются и поймут, что я настоящий друг».

Мальчишки в самом деле обрадовались, увидев Митю. Им захотелось опробовать на нем недавно разученный прием тэквондо.

Инесса Павловна, когда к ней в дом пришел Митя, готовилась везти свою собачку на случку. Кобелек той же редкой породы, что и Линда, появился в Шумске совсем недавно. Владела кобельком жена городского мэра. Инессе Павловне надо было подготовиться к визиту — помыть, подстричь, причесать Линду, подумать, какой костюм надеть самой, — поэтому Митя заявился очень не вовремя. Впрочем, и в другое время его приход вызвал бы не меньшее изумление Инессы Павловны. Ей, разумеется, всегда было жалко этого беспризорника, этого несчастного пасынка несчастного Корнея, она недоумевала, почему милиция или иная соответствующая служба не принимает меры, не определяет его в детдом, но тут…

— Зашел в приличный дом как к себе — не позвонив, не постучавшись! Босиком! Зашел и молчит. Что ты молчишь? Ты, может, не ожидал, что тут кто-то есть? Ты, может, украсть чего-нибудь хотел? А ну-ка! Что ты прячешь за спину? Показывай. Мигом, пока я милицию не вызвала!

Митя показал ей пустые ладони. От этого подозрения Инессы Павловны только усилились.

— Это хорошо, что я из ванны услышала… Ну-ка, признавайся, зачем ты пробрался в мой дом?

— Мне… я… Клару… — сделался косноязычен Митя.

— Что?! — возопила Инесса Павловна.

Она хорошенько отчитала Митю, объяснила, что у Клары с такими, как он, ничего общего быть не может, что она приличная девочка, занимается языками и музыкой, и пригрозила, что если он еще будет приставать к ее дочке, то она сдаст его куда следует. Митя ушел, Инесса Павловна вытерла за ним пол влажной шваброй, боясь, что он нанес каких-нибудь насекомых, и душистой водой обрызгала воздух. Посмотрев с веранды на улицу, Инесса Павловна увидела свою дочку, не спешащую возвращаться домой. Она, дрянь такая, стояла посреди улицы на виду у всех рядом с этим немытым ублюдком, найденным в сортире, слушала его и смеялась.

— Клара! — разнесся по Верхнему Валу негодующий возглас Инессы Павловны. — Марш домой немедленно!

К отцу Владимиру в дом Митя зашел, потому что был однажды здесь с Корнеем. Корней приходил тогда договариваться о ремонте заглохшего источника у церкви, и Митя запомнил, как батюшка жаловался на бедность, на нехватку денег.

Отец Владимир и сейчас жаловался на то же самое, кричал кому-то по телефону:

— Нет денег! У меня собственный дом не ремонтирован. Живу в сырости, комары заедают. А новый староста тоже вором оказался. Не знаю, кому и довериться теперь. Народ сам знаешь какой сейчас.

Батюшка кричал в трубку громким голосом потому, что здесь же в комнате шумел пылесос. Пылесосом матушка ловила комаров. Батюшка только что пообедал и собирался прилечь на часок, а комары помешали бы отдыху. На вошедшего Митю закричали в оба голоса. Матушка: «Дверь, дверь, закрой!» — и батюшка: «Дай, дай ему там… Не мешайте мне, уходите!»

Матушка выключила пылесос и на цыпочках, взяв Митю за руку, вышла из комнаты.

— Совсем ни копейки! — продолжал кричать отец Владимир в трубку телефона. — А помощи ниоткуда.

Очутился Митя на улице с куском пирога в одной руке и горстью монет в другой, насыпанных ему матушкой из трехлитровой банки. Пирог он покрошил воробьям, матушкины деньги отдал нищему Цмоку. «Адаму одному расскажу, решил Митя. — Если он не умрет».

* * *

Пупейко позвонили из другого города и сообщили о гибели одного из его деловых компаньонов. Новость была обыкновенная, за последние годы немало деловых людей, его знакомых, кончили жизнь внезапной гибелью, но Пупейко долго, жадно выспрашивал подробности несчастья. После этого разговора вспомнилось, что он видел сегодня, проезжая мимо памятника брату. Брат его, возвращаясь ночью из ресторана на машине, разбился насмерть на одной из улиц Шумска, и там, где пролилась родная кровь, Пупейко поставил памятник. Кроме того, в ежедневных расходах были предусмотрены деньги на живые цветы для брата. И вот сегодня Пупейко увидел, что у памятника не то что свежих, но вообще нет цветов. Он расследовал дело и выяснил, что цветы покупались отнюдь не каждый день, а те, что все-таки ложились к бронзовым ногам брата, разворовывались жителями и опять продавались на базаре.

— Вот люди! — скорбел Пупейко, обращаясь к мастифу, который лежал под столом. — Ну ладно, живого грабить, это понятно, это разумно. Но покойника! До чего мы дожили!

Поговорив по телефону о гибели компаньона, вспомнив покойного брата, Пупейко вспомнил кабанью смерть сегодняшним утром и все подробности происшествия, вплоть до пяти копеек, которые он кинул Мите Дикарю. У Пупейко, надо сказать, была отличная память на людей, он знал всех жителей Старого города, но еще лучшая память была у него на деньги, которые он когда-то потратил. Он помнил наизусть цену всего на свете. Без запинки он мог сказать, сколько сорок лет назад, в пору его детства, стоил ручной фонарик, леденец на палочке, презерватив, бутылка портвейна, килограмм ветоши, футбольный мяч и все-все вещи из его бедного, необильного вещами детства. До копейки он мог назвать цену любой вещи из множества вещей, заполнивших его нынешнюю жизнь, вот этот огромный дом, в котором, не считая собаки, он жил один.

— Я ему пять копеек, а он мне: не надо, у меня есть, я клад нашел, вспомнил Пупейко первую трату сегодняшнего дня, и тут его лицо переменилось так, что мастиф, внимающий ему, вскочил, словно заметил чужого в комнате.

Мастиф не узнал хозяина, настолько переменился вдруг в лице Пупейко.

— Это же пасынок Корнея был. Дурачок, который верит всякому слову. Который не умеет врать… И если он сказал, что нашел клад… Черт бы меня побрал! Как же я сразу… То-то он сиял как золотой. Клад! Какой клад? А что, если золото Яремы?

Пупейко выскочил из дома, как выскакивают из пожара. Настолько он был потрясен открывшейся ему новостью, что побежал искать Митю на своих ногах и только на улице, среди людей, вспомнил, что он Пупейко и у него есть несколько автомобилей, один другого быстрее, мощнее.

* * *

Инесса Павловна от мэрши вернулась не в духе. Все ей там не понравилось, все. Не понравился кобелек, который только обнюхал Линду и больше не интересовался ей. Но пуще кобелька не понравилась мэрша, с которой Инесса Павловна прежде не была коротко знакома.

— Просто деревенская баба какая-то, — высказывала она по телефону своей приятельнице впечатления от визита. — Угостила растворимым кофе и тортом из базарной лавки. Крем — в два пальца толщиной! Ни в одном приличном доме гостя не станут травить жирами. Пришлось давиться, но есть. Не могла же я, воспитанная женщина… И этим же тортом она, при мне, накормила своего кобелька-импотента. Короче говоря, пока у нас в городе мэром будет муж этой вульгарной особы, нечего и надеяться, что мы когда-нибудь станем Европой.

Говорила она по телефону долго. Но дурное настроение ее от этого не рассеялось. Она сходила в ванну, поставила себе клизму. Однако и клизма не помогла, самочувствие не улучшилось. С бранью встретила Инесса Павловна дочку, вернувшуюся с уроков музыки.

— После музыки прошел целый час. Ты где шлялась? Опять у тебя бардак в комнате. Общаешься со всякой беспризорщиной. Не успела его выгнать, смотрю, а моя дочь уже с ним на улице…

— А, ты про Митю Дикаря говоришь, — поняла Клара. — Он сам подошел. Он смешной. Всегда говорит что-нибудь смешное. Сегодня про клад рассказывал. Клад он нашел.

— Какой клад? — рассеянно спросила Инесса Павловна, опять собираясь звонить приятельнице. — Я тебе запрещаю общаться со всякими… Какой клад? переспросила она другим уже голосом, положив трубку.

— Ну конечно, золотой. Дружить ему со мной хочется, вот и выдумывает. Ма, что случилось? — испугалась Клара, увидев, как переменилось лицо матери.

— Дура! Она еще спрашивает. Ведь этот идиотик весь в Корнея… Если он сказал, что нашел клад, значит, он его в самом деле нашел. Этот беспризорник лазит везде… Где он его нашел?

— Где? — замялась вспомнить Клара. — Он не сказал, да, не говорил. Не успел. Ты меня домой позвала.

* * *

Вечером, молясь, отец Владимир перебирал прошедшее за день и сокрушался о грехах этого дня. «О деньгах много думаю. Но как же не думать, Господи! Храм надо ремонтировать, а еще лучше построить бы новый… Колокол надо выкупить». Он вспомнил приход Мити Дикаря. «Грех мой. Сироту выпроводил, не выслушав». Он крикнул в дверь матушке, которая опять, уже перед ночным сном, отлавливала пылесосом комаров:

— Не сын Корнеев зачем приходил-то? Да выключи этот пылесос проклятый! Я говорю, зачем не сын Корнеев приходил?

— Я его не поняла, — ответила матушка. — Лопотал-лопотал… Нашел он что-то. Залез куда-то, а там все блестит как в церкви. И жбан блестящий, как золотой…

— Блестит как в церкви… — поднялся батюшка с колен. — Жбан золотой? Гм… Матушка, рясу мне!

Матушка не поняла, куда на ночь глядя собирается батюшка, но по всему было видно, что дело касается денежного интереса. Она хотела сказать что-то, из опыта зная, чем кончаются у батюшки подобные предприятия, он закричал:

— Молчи, мать, молчи! Этот несмеян не умеет шутить, я его знаю. Мне и Корней жаловался, что он никогда не смеется. Если он сказал про золото, то серьезно сказал. Не иначе сокровища князя Яремы нашел. Он хочет их на церковь отдать. Боюсь, как бы его не обманули. Он отрок простодушный, а народ сейчас…

Старый автомобиль отца Владимира не завелся. Впрочем, так оно было вернее — пешком. «Господь всегда пешком ходил и везде успевал».

* * *

Вилен Ветров, устроитель и распорядитель свадеб, похорон, юбилеев, гуляючи вечерком на задворках Верхнего Вала, остановился у дома Корнея, чтобы раскурить трубку. Здесь его застал Пупейко, подкативший на «мерседесе». «Проститутка крашеная, — выругался Пупейко. — Уже вынюхал?» Ветров кинулся помочь ему вылезти из машины. Быстрым шагом Пупейко прошел в дом, который был незапертым. Так же быстро он вернулся.

— Мальца видел? — спросил он Ветрова.

— Да, несомненно, — ответил тот с готовностью.

— Где? — схватил его грубой рукой Пупейко за грудки. — Когда?

Ветров хихикнул. Поведение Пупейко было ни на что не похожее, обескураживающее. Ему зачем-то понадобился безродный, нищий мальчишка. «Зачем?!» Он залепетал что-то, не зная, что ему надо сказать. Пупейко посмотрел на него внимательно, выругался длинно и безобразно и уехал. Только Ветров раскурил трубку, как по дорожному щебню заскрипели чьи-то быстрые шаги, из-за поворота, из-за бузинового куста, выскочила Инесса Павловна, растрепанная, похожая на пьяную, и с коробкой конфет под мышкой.

— А я вот… — остановилась Инесса Павловна, не ожидавшая встретить здесь Ветрова. — Сиротке гостинец…

— Да-да, прекрасно вас понимаю, — потер Ветров лоб в жестоком раздумье. — Мы с Пупейко буквально пять минут назад о том же говорили…

— Так Пупейко уже был здесь! — вскрикнула Инесса Павловна. — Он увез его!

Ветров пять минут назад слышал, как ругается Пупейко. Только один человек из его многочисленных знакомых мог ругнуться сильней. Этот человек работал на бойне, загоняя скот по галерее к забойщикам. Но то, что произнесла сейчас Инесса Павловна, не смог бы повторить даже его знакомый с бойни. Инесса Павловна убежала как вспугнутая, а Ветров остался собираться с мыслями. «Или они сошли с ума, или я». Меж тем стемнело. Дом Корнея стоял несколько на отшибе, между ним и Верхним Валом был пустырь, голоса зазвучали на этом пустыре. Они испугали Ветрова, они приближались. «Хулиганы! Шпана!» — догадался Ветров, для которого всякая не освещенная фонарями темнота была населена лихими людьми. «Побьют, изувечут…» — спустил Ветров с пальца в карман золотой перстень, слыша резкие звуки голосов, угрожающие звуки. Ветров шмыгнул в бузиновый куст. Но это были не хулиганы, это были отец Владимир, Колпачок, Инесса Павловна, пеший на этот раз Пупейко — все добропорядочные граждане. Отец Владимир по пути к дому Корнея был остановлен Колпачком, который, видя батюшку в рясе, поинтересовался, не помирает ли кто. Для Колпачка этот вопрос был не праздный: помирать мог кто-нибудь из его должников. Батюшка ответил, что никто не помирает, но в его ответе была какая-то уклончивость, и обеспокоенный Колпачок увязался следом. У пустыря на их дорогу с разных сторон выбежали Пупейко и Инесса Павловна. Отцу Владимиру, знающему человеческие сердца, было достаточно одного взгляда на них, чтобы все понять.

— Стыдитесь! — сказал он им голосом, каким читал проповеди.

Пупейко с Инессой Павловной ответили ему не менее громкими голосами.

Эти голоса издалека еще услышал Митя Дикарь, возвращавшийся домой. В этот вечер он искал свою козу. На пустыре остались колышек, обрывок веревки, а сама коза куда-то подевалась. В поисках козы Митя, в темноте уже, дошел до Монастырища и там увидел огонь костра. Огонь всегда притягательно действовал на него. У костра он встретился с Алешей. Алеша жег мусор, который насобирал тут же на горе, люди не часто хаживали на гору, чтобы посидеть и намусорить, но мусора было много в любом ветре, с какой бы стороны он ни дул, и не было места, куда ветры не нашвыряли оберток, газет, пластиковых пакетов. Алеша пожаловался Мите:

— Они мне говорят: «Не имеешь права. Где твоя бумага-дозволение?» Почему это я не имею права? Какая бумага-дозволение? Люди ходят в грязной обуви, я люблю, когда они ходят в чистой… Вот моя щетка, гуталин, ящик, зачем мне еще бумага? Люди подошли, заступились: «Пусть сидит, он инвалид на голову». А эти опять за рыбу гроши: «Бумага у тебя есть, что ты инвалид?» Прогнали меня с улицы, штрафом грозились. Вот так чудо! Чтоб ботинки людям чистить, надо дозволение у начальства просить. Ай-яй-яй… А у тебя бумага-дозволение есть? — спросил Алеша у Мити и, узнав, что у него совсем никаких бумаг нет, опять загоревал: — Ай-яй-яй… Спросят, а у тебя нет. В суд потащат, штраф наложут и запретят. Надо ехать куда-нибудь. Где можно просто так жить, без дозволения от начальства.

Мите эти слова напомнили, что он человек незаконный на свете, найденный в дерьме. Он постоянно забывал об этом, и постоянно что-нибудь поправляло его забывчивость. И тогда он, как виноватый перед всеми, сторонился людей. Сегодня он что-то слишком забыл свою вину.

Когда Митя возвращался домой с Монастырской горы, он старался быть незаметным для людей, встречающихся на улице. И хорошо, что их было немного в этот поздний час. Зато возле дома его ждала встреча с целой кучкой людей, и голоса их, раздраженные, ругательские, были как голоса начальников, которые однажды приходили к Корнею мерять саженем огород и требовать бумагу, дозволяющую рыть колодцы. «Наверное, пришли спрашивать у меня бумагу на клад. А у меня нет. Я же без бумаги его нашел. Ай-яй-яй…» Митя подождал в отдалении. Люди не расходились. Они, кажется, ссорились. Ссоры всегда наводили на Митю ужас, гнавший его подальше от них. Его ужасала внезапная перемена, которая происходила с людьми при ссорах. Они будто раздевались догола на виду у всех, готовые к чему-то страшному. Открывалось вдруг что-то такое стыдное, тайное про людей, что нельзя, запретно было видеть. И Корней тоже никогда не останавливался, чтобы посмотреть на драку или ссору.

Митя убежал от дома. Просто для перебранки собрались здесь люди или для того, чтобы потребовать у него бумагу на клад, этого Митя так и не понял, но он знал, что рано или поздно ругающиеся утомятся, а вспомнившие о нем, живущем без всяких бумаг, опять забудут про его существование. Надо было подождать. Ночевал Митя на Монастырской горе, в пещере, которую некогда выкопал какой-то монах, про которую теперь никто, кроме Мити, не знал. Вообще, никто из Шумска не знал лучше Мити монашеские пещеры в горе, ходы между ними и выходы наружу. В пещере, где он устроился на ночь, у него было настелено сухих листьев, была свеча и спички, но он не зажигал огня перед сном. День был долгий, ему давно хотелось спать.

Проснулся Митя от голода. Снаружи уже светило солнце. Идти домой ему не хотелось, и делать там было нечего, коза вчера не нашлась. А позавтракать можно было и здесь. Мите еды требовалось немного. Для его голода ее везде бывало достаточно. Тут на горе можно было нарвать ягод кизила, шиповника, боярышника, в балке насобирать орехов, а в реке, возле самого берега, беззубок — очень вкусных, если их сварить, не сдирая раковин, в соленой воде. У Мити в пещере была и посуда — большая жестяная банка.

Солнце едва согнало росу с камней, Митя уже позавтракал: орехами и ягодами. А потом к нему на гору прилетела чайка, только не обычная крачка, которые водились в прибрежном тростнике под горой, но намного крупнее крачки и вся белая-белая как пена. Чайка, опахнув Митю ветром своих крыльев, опустилась в трех шагах от него на камень надгробья.

Улетела чайка с криком, и крик ее был также не похож на крик крачек, как она вся. Крачки кричали — будто люди ругались: резко, зло, нестерпимо для слуха. Крик большой белой чайки разбудил в Мите какую-то память. Он вспомнил, что он когда-то слышал кликанье этой чайки, видел ее полет над водой, и ему тогда было так же хорошо и печально в своем маленьком еще сердце, как сейчас.

Чайка улетела, а Митя нарезал тростника у берега. Он ни разу не пробовал делать дудочки из тростника и решил попробовать. С тростниковой дудочкой он залез на стену собора, на самый верх ее, куда, как ящерица, по выступам и выщербинам мог залезать без всяких лестниц. Он лежал и посвистывал, когда услышал шум, настороживший его. Он прижался к камню и сделался невидим снизу. Людей же, пришедших на гору, мог наблюдать. Пришли на гору Раиса Кобыла и глухонемой Дурындин. Дурындин тащил Раису за руку, повторяя взволнованно: «Др-рю…» — единственный звук, который он мог произносить. Митя увидел лицо Дурындина и понял, что сейчас будет. «Он ее мучить будет!» Дурындин затащил Раису в кусты, повалил ее. Мите в потаенных местах уже приходилось видеть такое мучительство слабых женщин сильными мужчинами. Он соскользнул со стены, чтобы помочь Раисе Кобыле. Ореховым прутиком он хлестнул по широкой спине Дурындина, содрогающейся от суетливых движений.

— Не мучь ее!

Дальше произошло неожиданное для Мити. За ним погнался не только Дурындин, но и Кобыла. И когда Митя забегал в реку, она с берега туфлей в руке указывала на него глухонемому, который все равно не мог ее слышать:

— Вон он, вынырнул! Сзади! Хватай его, немец!

В воде Митя был как рыба. Дурындин же чуть не утонул. Он плохо плавал, а за Митей в воду полез не из желания отомстить. Просто весть о нахождении Митей клада распространилась уже по всему Старому городу и дошла даже до глухонемых. И все почему-то были уверены, что нашел он сокровища князя Славинецкого, те самые, искомые из поколения в поколение, несметные.

На том берегу, в месте пустом, безлюдном, где Митя просушил одежду, на него набрел старик Копеич.

— Митенька, деточка… — говорил он, идя к Мите с распростертыми руками, готовыми обнять его. — А я думаю: кто это тут свистит? Наверное, Митя, никто же лучше его… Дай-ка, думаю, конфетку ему…

Копеич полез в карман, не спуская с Мити ласкового взора. Лицо его выражало одну любовь. Для Мити его лицо было точь-в-точь как у Дурындина, когда тот тащил Раису в кусты. «Он меня мучить хочет!» — кинулся Митя от него в реку, к другому берегу.

Не все люди в Старошумске знали Митю в лицо, но вскоре после старика Копеича встретился ему еще человек, узнавший его, — Колпачок. Колпачок тоже хотел обхватить его руками, но Митя очень не любил, когда его хватали руками. Никогда доселе люди не обращали на него столько внимания за одно утро. После встречи с Колпачком Мите захотелось быть одному, как прежде, чтобы никто не замечал его. Рядом оказался забор психиатрической больницы, а за забором — Митя не однажды перелезал туда — был больничный сад, обычно безлюдный и полный птиц. Митя перелез через забор и услышал где-то в глубине сада, ближе к больнице, пение трубы.

Это трубил доктор Калиновский. Он стоял на дощатом помосте, а перед ним на скамейках сидели в несколько рядов его пациенты. Мите, осторожно выглядывавшему из кустов сирени, очень понравилась белая, без единого пятнышка одежда Калиновского, но то, что он выдувал на трубе, не понравилось. Этих звуков все птицы, и даже чайка, прилетавшая сегодня на Монастырскую гору, испугались бы.

— Соло на трубе из «Поэмы экстаза», — сказал Калиновский, перестав дудеть. — Недурно исполнено, а? Молчание! Тишина. Говорю только я.

Больные на скамейках и без того молчали, устремив на Калиновского неподвижный взгляд. У всех было одинаковое выражение лица. «Они голодные», подумал Митя.

— Внимание! — воскликнул Калиновский голосом, в котором зазвенел тот же металл, что в трубе. — Носки и пятки поставить вместе! Руки на колени! Всем сосредоточиться на моей переносице и на протяжении всего сеанса смотреть только в нее.

Митя прокрался по саду, чтобы тоже, спереди, посмотреть на переносицу Калиновского. Посмотрел и ничего интересного не увидел. Калиновский тем временем продолжал:

— Итак, я начинаю сеанс лечебного гипноза по укреплению вашей расстроенной психической и нервной системы. Но я не только гипнотизер, я больше чем гипнотизер! Мое слово способно творить чудеса. Я верну вас в нормальный мир повседневной действительности, — показал он рукой в сторону города. — Я всю жизнь воспитываю в себе волю. Я верну вам то, что вы растеряли. Моей силы воли хватит на всех.

Митя, слушая Калиновского, вспомнил Алешу, который ел у дороги сухие хлебные корки. Калиновский тоже хотел за всех людей съесть какой-то их черствый хлеб. Наверное, у него было очень большое сердце.

— Вы уйдете отсюда новыми людьми. Но при условии абсолютного повиновения мне. Не отвлекаться, внимание на переносицу.

По-прежнему на переносице Калиновского ничего нельзя было рассмотреть, даже ни прыща, ни родинки, и Мите стало скучно с ним. Он ушел обратно в сад, мимо оранжереи с побитыми стеклами, мимо беседки, наглухо покрытой хмелем, туда, куда не доставал голос Калиновского. Мите надо было дождаться ночи, когда все уснут. Он лег на траву и стал ждать ночи. Медленные облака проплывали над ним. Он смотрел, как они плывут, ему было так чисто в себе, как бывало, когда он сидел на обрыве над рекой, смотрел на плывущую мимо ветку дерева, или пену, или лодку с людьми и понимал, что он больше никогда не увидит эту ветку, пену, лодку. В нем все становилось чистым от этого понимания. Течение реки, уносящее безвозвратно ветку и пену, смывало в нем всякую память о первородной грязи, из которой его извлек Корней. Небесное течение также смывало память обо всем, что он узнал, живя среди людей. В нем оставалось то, чему он не знал названия. Понимать слова Митю научил Корней, но он не все слова успел сказать.

В тот час, когда Митя был в больничном саду, туда же забрели два наркомана, пациенты Калиновского. Срок лечения этих наркоманов подходил к концу, Калиновский был убежден, что излечил их, а таким пациентам в последние перед выпиской дни позволялось гулять вне лечебного корпуса, внутри общей стены-забора, окружающей сад и все строения больницы. В сад наркоманы пошли, чтобы покурить травки, и место, где хоронился Митя, показалось им подходящим для их дела. Они разговаривали, когда шли, и Митя слышал их, а потом, усевшись в траве, замолчали, закурили и опять заговорили, но уже другими голосами, по-другому. Митя услышал: они стали называть друг друга братьями. «Ты, брат…» — «Да, брат…» Что-то произошло с этими людьми, они как будто узнали вдруг, сейчас вот, что они братья. Митя подумал, что, быть может, и он их брат, и поднялся из травы. Если бы они узнали его, он бы им рассказал про клад. Втроем бы они подняли его. Один наркоман сосредоточенно глядел на огонек папиросы, он не сразу увидел Митю, а другой увидел, но узнал в нем неизвестно кого, не брата.

— Не в этом саду я хотел бы встретиться с тобой, мой мальчик. Я помню, все помню. Наш сад, и дождь тот вечерний, и нежность его. И что-то говорило с нами голосом любви. Я помню… Но где твоя пилотка, почему ты не в пилотке?

Ночью Митя возвращался домой. На улицах Верхнего Вала было пустынно. Все сидели по домам в страхе перед мастифом Пупейко, который взбесился вдруг, покусал хозяина и рыскал по городу, показываясь там и сям, наводя всюду ужас. Встретил Митя одного музыканта Гехта, который запил пуще прежнего и не ведал, что творится вокруг. Гехт стоял на крыльце своего дома, упершись лбом в дверь.

— Тебе постукать? — спросил Митя.

— Не открывают… — повернулся к нему Гехт лицом. Он был похож на человека, заморенного тяжелой работой. — Постучи, милый, постучи. Может, тебе откроют.

Мите тоже не открыли. Гехт махнул рукой и лег на крыльце возле дверей.

— Буду тут спать. Подожди-ка, — окликнул он уходящего Митю. — Возьми, достал он из кармана мундштук трубы. — Из него никто еще не дул. Я расскажу тебе… В детстве у меня не было своего мундштука, так бедно мы жили. Дул в общий мундштук. И вот теперь дую на похоронах. Тебя я знаю. Будешь всегда один, и будь… Не надейся ни на чью помощь. Тут все нищие навеки.

— У меня есть братья, — сказал Митя. — Только я не знаю, где они живут. Корней говорил, что где-нибудь они есть.

— Нет у человека никого, — пробормотал Гехт, свернулся по-собачьи у дверей и заснул.

В доме Корнея, увидел Митя, пришедши туда, будто кто-то уже поселился без него, кто натоптал везде, набросал окурков, разбил чашку на мелкие осколки. «Наверное, это начальник, — подумал Митя. — Он хочет сам жить здесь. Наверное, Корней сделал дом без спросу». Все в доме — стол, табуретки, печь, кувшин, старый веник — уже было неживое, молчащее по-мертвому. «Я в школу больше не пойду. В школу ходят, пока не вырастут, а я уже совсем вырос, нет у меня никого старше меня. Мне самому надо думать, как жить. Я больше не буду жить в Шумске. В Шумске нет у меня братьев, тут меня никто никогда не узнал. Корней говорил, что на свете есть много всяких людей. Если есть все люди, где-то есть и мои братья. Поеду искать братьев. Найду и расскажу им про клад».

Мысли Мити не существовали сами по себе, отдельно от дел. Он не боялся, что пропадет в дороге, среди множества незнакомых людей. Среди этих людей были его братья, и никто из них не знал, что его нашли в дерьме, никто не станет дразнить его Дикарем. Если бы Митя боялся, что пропадет в дороге, он бы разучился свистеть на дудочке. Как-то он спросил Корнея, почему не все птицы поют. Корней объяснил, что поют непуганые, а если птицу испугать, она уже не будет петь.

Все Митины вещи поместились в школьный портфель, этот портфель можно было носить и за плечами. Его Мите подарил когда-то Адам. «У Адама тоже в городе нет братьев. Если бы он не поехал помирать, я бы взял его с собой». Митя помылся и обулся в башмаки, в которых ходил в школу. Они ему жали немного, он их не обувал целое лето.

Никто на Верхнем Валу не видел, как он уходил. Все еще спали. За мостом Мите встретилась собака Пупейко. Она появилась внезапно, но Митю не испугала. Он знал, что собака не укусит, если не бояться ее. В душе и теле Мити нигде, ни в одном уголке, не было страха, собаке не за что было его укусить. Она только обнюхала его и вздохнула тяжело. Она была понурая, жалкая. В портфеле у Мити был кусок хлеба, он отдал его собаке. Она и хлеб только обнюхала. Она шла за ним до кургана, а там отстала. С кургана, медленно махая крылами, взлетела какая-то большая птица, имени которой Митя не знал. Он тоже попробовал взлететь, побежал, махая руками, но у него пока что ничего не получилось. «Птицы умеют ветер захватывать. Надо уметь ветер захватывать».

* * *

Адам, который уезжал к Любе навсегда, вернулся на Верхний Вал вскоре, через несколько дней, в вечерний час. Здесь его встретил старик Копеич, с удовольствием сообщивший ему, что, пока он отсутствовал, его дом ограбили.

Грабители унесли из дома почти все его имущество, даже одежду, вряд ли бывшую им впору, даже словари мертвых языков. Оставили они Адаму лишь кое-какую чепуху, вроде книжки о знаменитых деятелях — гражданах Шумска. Ночью Адам лежал на старой деревянной кровати, оголенной ворами до досок, и читал про полковника Донцова-Тхоржевского, бывшего в Шумске градоначальником в позапрошлом веке. Полковник за свою жизнь совершил немало подвигов, но в одной битве он потерпел сокрушительное поражение. Он хотел сделать Шумск и окрестности его настоящим Эдемом. На голых холмах по его воле должны были произрасти цитроновые рощи, в долах виноградники, в сухих балках открыться источники вод… «Красиво! Dahin, dahin, wo die Zitronen bluhen».

Но, увы, скончался полковник, и все, что он успел сделать, вернулось в первобытный вид. Холмы оголились, балки высохли, виноградники задичали. «Полковник, твоя любовь умерла с тобой!»

Адам в своей бессоннице ходил по дому и собирал соль с голых стен. Ему хотелось говорить с кем-нибудь, хоть с грабителями, опустошившими его дом. О чем он хотел с ними говорить? Конечно, о любви… «Это ложь, друзья мои, будто жизнь есть случайное сцепленье атомов и, значит, можно воровать без оглядки. Только с любовью, уверяю вас, только с любовью ваши дела будут иметь завершенность, — бормотал он, озирая стены, с которых воры содрали все, что можно было. — Только с любовью расцветут цитроновые рощи и откроются источники вод…»

Под утро Адам услышал в окно, разбитое грабителями, шум моря, рокот и плеск его волн. «Это камень у порога ожил!» Адам никогда не бывал у моря, но он узнал его голос.

— Слышишь? — спросил он Колпачка, явившегося к нему спозаранку.

Колпачок ничего не услышал. Он пришел узнать, не продаст ли Адам теперь, после ограбления, дом свой по его, Колпачка, цене. Еще он рассказал Адаму про находку Митей клада. Колпачок был уверен, что Митя, дурень этакий, которому надо было молчать про клад, пропал навсегда, убитый кем-то. Адам, странное дело, был согласен с тем, что Митя погиб.

— Видно, Корней его к себе забрал. Ну что ж, там ему будет лучше. В нашей жизни ему не было места. Жизнь наша, Колпачок, скупая нищенка. Не любит она своих детей. Ты не поверишь, во мне, новорожденном, не было двух кило веса. Вот так встретила меня жизнь. У нее не нашлось лишнего килограмма мяса для нормального веса мне. Но в чем же дело, Колпачок? Почему у нас такая неизбывная нищета? Почему нам вечно не хватает вдоволь даже хлеба?

Все это Адам говорил, пошагав со двора и дальше, по улице. Колпачок поспешал за ним, жадно слушая, что говорит Адам, и ничего не понимая. Ему подумалось, что Адам должен знать что-то про клад, найденный Митей, он хотел спросить об этом, но Адам говорил не умолкая. А по широкому шагу его было видно, что он знает, куда идет, и Колпачок старался не отставать. Они шли куда-то в переулки Верхнего Вала. Солнце уже поднялось высоко, стало жарко, неестественно жарко для утреннего еще часа. На перекрестке Адам с Колпачком столкнулись с Попрыгунчиками, которые тащили на плечах чье-то тело, засунутое с головой в мешок. Из мешка торчали босые грязные ступни. Попрыгунчики орали песню: «У солдата выходной, пуговицы в ряд… Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное…» За ними на велосипеде ехал Алеша. В руке его была синяя тетрадка, с которой он отпевал покойников.

— Скорей, скорей… — командовал Попрыгунчикам Алеша. — Большой зверь сдох, похоронить надо.

Попрыгунчики торопились, пытаясь и с покойником подскакивать. Лица их были багровые, залитые потом.

— Это Цмок! — вскрикнул Колпачок. — Видишь, шесть пальцев на ноге. Ух ты, помер!

— А мне обидно, — сказал Адам. — Человек и не жил как следует, ничего у него не было, а его уже хоронить торопятся. Вот человек, вот удел его! Годы унижений, жесткая постель, черствый хлеб… Мне обидно! Я сам старый нищий! Я никогда не ел досыта хлеба любви. Куда эти дураки тащат его? В реку, что ли?

Это все Адам говорил, уже следуя за Попрыгунчиками с их ношей. Колпачок не отставал от него. На следующем перекрестке всю процессию задержал Шерстобитов, кативший на мотоцикле по делам службы. Даже не разглядев, что тащат дураки, лишь завидев тяжелый мешок на их плечах, Шерстобитов сразу понял, что здесь совершается что-то такое, что он, как официальное лицо, должен запретить или позволить. Алеша запротестовал было против его вмешательства, Шерстобитов ответил словами категорическими, государственными:

— Нельзя! Запрещено! Если бы вы живого несли хоронить, тогда пожалуйста. Но тут мертвое тело, труп!

Он принялся обследовать труп Цмока. Вокруг начала собираться толпа. Осмотрев тело покойника на предмет повреждений, Шерстобитов стал обшаривать его одежду. Толпа сомкнулась. Всем интересно было взглянуть, что там в карманах Цмока. В карманах не нашлось ничего, кроме горсти сухарей и нескольких мелких монет. Толпа была разочарована. Шерстобитов посмотрел проницательным взглядом на сухари и сказал:

— Все ясно.

— У него в руке что-то есть! Вон блестит… — заметил Колпачок.

Шерстобитов скомандовал всем отступить подальше и взялся за кулак Цмока так, будто в нем была граната. Никто, однако, его команды не послушался, даже наоборот, все стиснулись, и те, кто оказался ближе к трупу, заметили, что в кулаке действительно что-то проблескивает металлом между средним и безымянным пальцем. «Деньга! Золотая, что ли?» — «Похоже, часы. Золотые, точно!»

Шерстобитов напрасно пытался разжать пальцы нищего. Они закостенели, кулак Цмока был как узел, затянутый намертво. Из толпы подавали советы, предлагали помощь. Шерстобитов разъярился. Из своего кармана он выхватил наручники и защелкнул их на запястьях Цмока.

— Стоять! Не двигаться! Я майор Шерстобитов.

В эту минуту из переулка показалась свадьба, которая, видать, гуляла уже не первый день. Все гости были распарены, утомлены, несколько человек тащили телегу с ряжеными: мужчины, переодетые в женское, женщины — в мужское. Один из ряженых держал огромную бутыль с водкой и готов был наливать всякому, кто встретится. Гехт наяривал на аккордеоне танец «семь-сорок». Некоторые пытались бить ногами в асфальт, остальные едва тащили свои ноги. Позади всех со скучными лицами шли жених и невеста. Свадебная толпа наехала на толпу, окружавшую мертвого Цмока, и все перемешалось. Ряженый с бутылью полез угощать каждого, кто желал. Некоторые из зевак, выпив стаканчик, тут же принялись со свежим пылом скакать «Семь-сорок». Орал что-то Шерстобитов. Алеша запел: «Господи, помилуй!..» Адам со стаканом водки в руке говорил назидание жениху и невесте. Жених и невеста нервно спорили между собой. Пьяная баба в штанах и с нарисованными усами кричала частушки. Никто никого не слышал. Никто не услышал и того, что было услышано кое-где в других, тихих местах в городе: нежную, удивительно приятную мелодию, которая зазвучала с неба. И которая превратилась вдруг в свист, в рев.

* * *

Доктор Калиновский тренировал волю, глядел сосредоточенно на стакан перед собой, пытаясь одним усилием воли сдвинуть его с места. Стояла жара, все предметы в этой жаре были особенно неподвижны, тяжки. Пустой стакан казался налитым ртутью, так он противостоял воле Калиновского. Доктор изнемогал в борьбе с косностью стакана, он уже готов был заключить с ним перемирие до следующего сеанса, как вдруг…

— Стронулось! — завопил Калиновский, увидев стакан в воздухе.

В тот же миг он почувствовал и себя в воздухе. Чья-то непреодолимая воля вырвала стул из-под его седалища. Он, как пьяный, пытающийся последним усилием рассудка удержать свое тело в повиновении, схватился рукой за пустоту и закричал:

— Кто это? Что?

Это был смерч — небывалый по мощи, обрушившийся на Шумск внезапно, в полдневный час, час ясного солнца и полнейшего безветрия. Некоторые в Шумске потом рассказывали, что издалека еще заметили приближение этого смерча, который был подобен огромному, волчком крутящемуся яйцу, и что накануне наблюдались странные природные метаморфозы: солнце подернулось как бы пеплом, на траву, словно кровавая роса, пала багровая тень, поверхность реки покрылась снулой рыбой, из подвалов и колодцев слышался гул… Но тому свидетелями были немногие, большинство жителей Шумска ничего не предвидело, не предчувствовало, оно было застигнуто смерчем совершенно врасплох: за обеденным столом, за телевизором, на работе, в полдневной дреме и прочим обыкновенным времяпрепровождением.

Все в Шумске находилось в свой час на своем обычном месте и все было стронуто, сорвано со своих мест, все смешалось. Смешались день и ночь, огонь и вода. В ревущем вихре полетели куры, флаги, шляпы, милицейские фуражки, ветки дерев, рекламные щиты, черепица с крыш, клочья пены, вспышки огня, человеческие вопли. Бурей город был продут насквозь, все двери были распахнуты или сорваны одним рывком, стекла окон разлетались в мелкие брызги. Ураганный ветер налетел на рынок, еще не разошедшийся к этому часу, и сдул с прилавков товар, перемешал имущество, свое и чужое, а людей погнал, валя их с ног, сгибая как траву. Люди, застигнутые смерчем на рынке, на улицах, не знали, за что схватиться, где спрятаться, чтобы спастись, и вопили — кто от страха, кто о помощи — то, что сами не слышали: ветер вталкивал их крик обратно в глотки, они задыхались, не в силах дышать воздухом бури. А те, кого смерч застал в домах, вовсе не чувствовали себя в безопасности, они тоже были в плену стихии. Стены домов стояли, но они уже не защищали, а, наоборот, грозили гибелью. Казалось, вот-вот они рухнут и погребут под собой и без того помертвелых от ужаса людей. Дома были как суденышки в бушующем море. Земля под ними, привычно незыблемое основание, тряслась дрожью агонии, а небо зияло бездонным мрачным провалом. Во многих домах в эти минуты люди хватали в руку самое ценное и искали какой-нибудь надежной щели, чтобы засунуть туда свои ценности. Они в эти минуты ужасающе ясно понимали, что сейчас им ничего не принадлежит, но они все же уповали, что останутся живы и все прежнее опять будет им принадлежать.

В буре, в которой тяжелое летело как пух, а легкое — с неудержимостью пушечного ядра, в которой ни в чем не осталось никакой устойчивости, узнаваемости, в этой буре Адам Урусов ничуть не переменился. По Рыночной улице вниз к реке покатился водяной вал, переворачивающий машины, увлекающий с собой скамейки, столы и стулья уличных кафе, поваленные деревья, собак, мусорные урны, остатки торговых ларьков, толпу людей и в ней Адама, тоже орущего во весь голос, но не от страха, а от восторга и блаженства. Земля на старом кладбище, что над обрывом, зашевелилась, словно бы полная червей, и сползла в реку. Гробы с мертвецами поплыли вместе с живыми людьми и диковинными зверями — львом, мартышкой, ланью, — насельниками гастролирующего в Шумске зоопарка. Во взбурлившей по-весеннему реке Адам спасал не себя, а других; ему смерч явился нечаянным праздником, в котором он наконец-то, с избытком полный ощущения жизни, оказался в своей стихии, где он был свободен, легок, как птица или рыба, где были развязаны все страсти и силы, где кстати пришлась и его чрезмерная сила.

Смерч неистовствовал несколько коротких минут, но всем в городе, пока он продолжался, казалось, что время вообще остановилось, а потом, по памяти, это время считали на долгие часы и не хотели верить хронометрам, бесстрастно отметившим начало и конец смерча. Кончилось все так же внезапно, как началось. Тысячеголосый вой, свист, рев вдруг оборвался, наступила тишина. Тишина, которую можно услышать разве что в церкви, подметенной и прибранной к заутрени. Кое-кому в этой тишине подумалось, что они оглохли. Потом стали слышны капель с ветвей и крыш и журчание ручьев. Очистилось небо, оно было изумительной голубизны, а на нем молодое солнце. Двойная радуга поднялась над городом. На деревьях, кустах, траве лежали хлопья белоснежной пены, и какой-то мальчишка уже пробовал пену на вкус. В виноградной лозе запутались рыбы, то ли поднятые смерчем из реки, то ли принесенные им издалека. У церкви по зеленой траве паслись мокрые овечки. Двери в церковь были распахнуты настежь, овечки забредали внутрь, отчетливо был слышен стук их копытцев по церковному полу. Ветром выдуло из всех щелей насекомых, и тучи стрижей и ласточек носились в необыкновенно ясном воздухе. В этом воздухе стало видно далеко-далеко, как никогда не было видно.

Возвращались к жизни люди. Они были словно новорожденные: мокрые с макушки до пяток и похожие друг на друга. Им грозила одна участь погибнуть вдруг, у них теперь была общая память, они перекликались взволнованными голосами, радуясь друг другу. Они радовались жизни, тому, что они в ней, полнота их радости еще не омрачилась подсчитыванием потерь и убытков.

Возвращался к себе домой Адам весь в синяках и ссадинах. Рукой он поддерживал за шиворот Колпачка, которого вытащил из реки. Он дышал полной грудью, восторгался свежестью, веющей вокруг, уверял Колпачка, что эта свежесть морская и вода, от которой они еще не обсохли, пахнет морем, Колпачка же мутило от этой воды, она ему воняла мочой.

— А где мой дом? — замолчал Адам.

Там, где должен был стоять его дом, Адам увидел пустое место. Соседские дома все были здесь, они свидетельствовали, что именно тут стоял его дом, который уплыл, а может быть, улетел неизвестно куда.

* * *

Долгую жизнь прожил князь Иеремия Славинецкий, и, кажется, времени его жизни было достаточно, чтобы сделать все человеческие дела, но не хватило этого времени ни на дела любви (не успели достроиться при нем ни Троицкий собор в монастыре, ни новая звонница при Спасо-Преображенском храме в городе, ни каменный мост через реку), ни на прочие дела. С иезуитом он собирался составить карту Дикой Степи, с самозванцем — войти в Москву, с рыцарем — собрать силы для освобождения Константинополя, с иноком — дойти до края земли и вернуться — и ничего не успел сделать. Князь Иеремия пережил свои надежды, славное время начала дел, а когда пришел наконец-то час умирать, он взмолился к Богу: «Подожди, Господи, прибавь еще хотя бы день я раздам нищим все свое имущество!» И это дело он не успел совершить в долгие дни своей жизни.

В ту ночь, когда он умер, в замок прокрался бывший его слуга, татарин-выкрест. Он надеялся поживиться хотя бы чем-нибудь и нашел мертвое, изношенное тело князя, а рядом золото, много золота в кожаных мешках. Замок был пуст. От князя, чтобы не подохнуть с голоду, а еще со страху (в городе князя считали колдуном), разбежались последние слуги. Татарин, который знал все потайные ходы, вынес золото в Гнилую балку, глубокую, уходящую далеко в степь, поросшую густым лесом. В этой балке издревле добывали рудку, или, как ее называют в других местах, охру, склоны и дно балки были изрыты норами и колодцами. Татарин спрятал золото в одну из выработанных нор. Дальше он собирался вывезти его подальше в степь.

Татарин принадлежал цеху нищих, самому многочисленному цеху в городе Шумске в последние годы княжества Иеремии Славинецкого. Татарин никому не проговорился о золоте князя, да и не мог он проговориться, так как был немой от рождения, но товарищи по цеху заподозрили его в утаивании добычи. У шумских нищих существовал закон: добытое за день сдавать в общий котел и делить на всех поровну. И в соблюдении этого закона держалась жестокая дисциплина. Нищие следили друг за другом, а уличенных в обмане товарищества наказывали быстро, решительно и так, что это было поучительно для остальных.

Вскоре после похорон князя и разграбления его замка казаками татарин отправился ночью в Гнилую балку. В поводу он вел двух украденных накануне у пьяных казаков коней. Небо заволокло тучами, порывами налетал ветер, дышащий сыростью, обещающий дождь. Это было на руку татарину. Дождь должен был замыть конские следы. До самой норы, где он прятал золото, татарин ни разу не заподозрил, что за ним уже давно идут по следу. Волчьими тенями, быстрыми и бесшумными, мелькали меж деревьев его преследователи — братья по цеху, которые все были здесь. Все должны были участвовать в примерном наказании преступившего главный закон их братства. Для того несли с собой необходимые принадлежности и несколько факелов. Но когда факелы зажглись и нищие увидели, что хотел утаить татарин, помутилось как-то враз в их очах и головах. Подобно стае голодных собак, завидевших падаль, кинулись они, рыча, рвя, кусаясь, на золото. Факелы, брошенные оземь, были затоптаны в общей свалке. Голоса распорядителей, попытавшихся было спасти цеховую дисциплину, заглохли в диком шуме свального дележа добычи. Нищие, напихав золота в торбы, схватив в руку, что попалось, разбегались с этого места в разные стороны и бежали, уходили подальше от города всю ночь и день, прятались в степи, в плавнях, на речных островах, и пуще всего боялись они встретиться с сородичами по цеху.

В Шумске не успели заметить исчезновения нищих. В городе еще воняло от пожарища княжеского замка. В городе еще веял дух уныния, скаредности, зависти, алчности, страха, безумия, злобы, веял тот дух, что установился в годы безблагодатной старости князя Славинецкого, и у многих горожан давно наготове были пошиты нищенские торбы, так что вскоре нищих на городских улицах, площадях, торжищах было ничуть не меньше прежнего. И всем в Шумске казалось, что князь так и не умер, что он еще здесь, в городе, и некоторые даже рассказывали, что встречали его — бредущего в ночной час по улицам, ищущего что-то.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg