«Краски Алкионы»

287

Описание

«Тут на какое-то мгновение померк свет, а потом, казалось, вспыхнул ещё ярче, и рядом с господином я увидела не то девушку, не то птицу – аккурат с господина ростом. Голова была человеческая – красивое лицо, длинные, пышные такие волосы, а вот вместо рук были крылья, а вместо человеческих ног – птичьи лапы с огромными когтями, я даже услышала, как они, эти когти, в тишине цокают, будто каблучки. А издалека – смотришь, она вроде есть, эта дева-птица, но вроде как её и нет, она вся соткана из воздуха»… Ключевое слово для сюжета этой книги – тайна. Тайна гения и его творений, тайна художника и его большой любви. Энергия любви волшебна, кто освещен ею, может сам творить чудеса.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Краски Алкионы (fb2) - Краски Алкионы 668K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Маргарита Азарова

Маргарита Азарова Краски Алкионы

© М. Азарова, 2016

Предисловие

Я взял на себя смелость изложить некоторые факты из жизни моего друга Марселя. В первую очередь – в намять о нём, хотя надеюсь, что он здравствует и поныне, где-то в неведомом мне мире, который составляет его счастье, и уповаю на то, что после публикации книги его творчество получит ещё больший резонанс. Каждый художник ищет признания своих творений, отклика родственной ему души, я ступаю на стезю проводника к его творчеству – к его картинам, к тому, что он ценил больше всего в жизни, не мысля себя ни в каком другом ремесле. Думаю, он бы не возражал и более того – был бы мне признателен за это.

Повествование будет основываться на дневнике Марселя, наших беседах с ним, его письмах ко мне и моих к нему. Кстати о дневнике: я до сих пор пребываю в недоумении – кто является отправителем бандероли, в которой кроме дневника Марселя не было больше ни одного послания, записки или чего-нибудь похожего на объяснение. Почерк на пакете ничего мне не говорил, а мои графологические умозаключения были настолько субъективны, что я их оставлю за занавесом. В любом случае отправитель – либо мужчина, либо женщина. Кому-то было необходимо, чтобы дневник попал ко мне в руки и, зная мой род занятий, не просто попал, а был обнародован. Мои цели мне ясны, опять же, надеюсь – я всё делаю правильно.

Хочу для начала затронуть тему родителей Марселя, хотя, возможно, это ему было бы не совсем приятно, но для общего антуража событий я немного о них упомяну. Сразу оговорюсь: я с ними не был знаком и практически ничего о них не знаю. Марсель всегда уклонялся от моих расспросов о том, как ему жилось с родителями, далёкими от творчества, да и его духовного состояния вообще; предпочитающими сытный ужин книге, не говоря уже о театре или картинной галерее…

Оба они приехали из захолустных деревушек в стремлении к лучшей сытой жизни – голодные дети войны с узким мировоззрением о хлебе насущном, и кто их в этом упрекнёт? Кто хотите, но только не я.

Отец шоферил на грузовой машине: этот нелёгкий труд приносил ему двойной месячный доход рядового инженера. Это давало возможность приобрести чудо техники того времени – телевизор и откладывать на чёрный день, что привело в дальнейшем к покупке кооператива в городе, близлежащем к его родной деревне, и женитьбе на своей первой юношеской любви. Мать была маляром, поэтому Марсель говорил, что он живописец во втором поколении. Впоследствии она в поисках мужского тепла без стеснения проводила ночи с посторонними мужчинами на кровати, находившейся в полутора метрах от кровати её сына. Признание этого факта было выболтано им случайно в момент душевной слабости, причём под воздействием алкоголя, и, думаю, не раз он пожалел о сказанном, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

Нетрудно было представить нечаянное совокупление двух молодых людей – его будущих родителей, случайно оказавшихся вместе в момент отдыха от трудов праведных, что привело к беременности его будущей матери и в связи с этим – браку совершенно непонимающих и в конечном итоге ненужных друг другу мужчины и женщины.

Но – да здравствует случай. Он дал возможность появиться на свет Марселю, хотя, ратуя за плоды совокупления хотя бы в таком виде, после дующее отношение самого же результата любви к участникам сих перипетий контролировать невозможно. Мне казалось, что он стеснялся своих родителей, и этим вызвано его нежелание о них говорить. Но, возможно, я ошибаюсь.

Передо мной дневник Марселя – письма, разложенные в хронологическом порядке. Что-то я домыслю и перескажу от третьего лица, чтобы тебе, читатель, лучше понять персонажи, попавшие в эту книгу. Ну, что же – я приступаю.

С уважением к читателю,

друг и почитатель таланта Марселя,

ваш Вениамин К.

Глава 1

Голова болела, болела настолько, что я не мог ни о чём думать – боль притупляла и эту возможность. Всё бы ничего. Подумаешь – головная боль, но повязка на моей голове говорила о большем. Значит, что-то со мной произошло. Но как, где и почему? А главное, кто я? Прикосновение руки к ране на затылке было нестерпимо болезненным. Возможно, она образовалась в результате падения, а возможно… я терялся в догадках. Не было сил подняться. Слабость сковала всё тело. Сколько прошло времени, сколько я вот так пролежал без движения? Было темно на улице, и в голове моей было не менее темно. Кто я, и что я тут делаю?.. – вопросы, блуждающие в тёмных закоулках моего сознания, не получали ответа.

Глава 2

Кровати, стоявшие вдоль обшарпанных больничных стен, загораживали и без того узкий коридорный проход. Вениамин торопился к кабинету главврача. В регистратуре сказали, что он очень строг и принимает исключительно по расписанию. Оставалось полчаса, и Вениамин, делавший всегда всё заранее и впрок, боялся, что ему этого оставшегося времени будет недостаточно для серьёзного обстоятельного разговора, попутно думал о том, что люди, добровольно работающие в таком учреждении, изначально герои. Каждый день видеть человеческое горе и продолжать жить нормальной жизнью, строить планы на будущее… это люди особой закалки, избранные, другой касты, куда остальным дорога заказана.

Неведомо откуда выскочил санитар и со словами: «Ах, вот вы где», – буквально потащил его за собой по каким-то лестницам и коридорам, похожим на катакомбы, приведшим в патологоанатомическое отделение клиники. Откинув простыню с трупа на тележке, санитар вопросительно взглянул на Вениамина.

Наступила долговременная пауза.

Наконец санитар удосужился спросить:

– Вы его опознали?

Вениамин в недоумении отрицательно покачал головой.

– Это не он?

– Нет. А кого я должен опознать?

– По телефону вы сказали, что все приметы сходятся: вот родимое пятно на правом плече, седая прядь, наконец, татуировка на пальце… Это ваш брат или нет?

– У меня вообще нет брата.

– Так что же вы молчали? Шли за мной?

– Ну, знаете… – Вениамин развёл руками, не зная даже, что возразить в этой нелепой ситуации. – Лучше проводите меня к кабинету главврача, иначе я не успею с ним переговорить.

Когда Вениамин достиг двери заветного кабинета, главврач уже намеревался его покинуть, но, услышав о произошедшем недоразумении и узнав, к кому пришёл посетитель, пригласил его для беседы.

– Вы можете, конечно, к нему пройти, но у него посттравматическая амнезия, – предупредил он. – Возможно, ваш друг вас и не вспомнит. Он себя-то не помнит. Хотя больному нужны положительные эмоции, надеюсь, в вашем лице он их получит.

– Не сомневайтесь, доктор. Но всё же, как вы думаете, насколько быстро он сможет восстановиться? Ведь он молодой талантливый художник…

– Никто не сможет ответить на этот вопрос. Знаете, мы все находимся в зоне риска. И это не зависит от нашей собственной значимости. Его величество случай в любой момент может изменить нашу жизнь. На данный момент для него предприняты все меры лечебного воздействия. Сразу при поступлении была проведена операция на голове по удалению скоплений крови, слава богу, разрушений в тканях мозга не было. Но устранить такое последствие черепно-мозговой травмы как амнезия не представляется возможным. А амнезия вашего друга – это вариант ретроградной амнезии, при которой потеря памяти бывает кратковременной, длящейся от нескольких часов до нескольких дней, но бывает и долговременной, а это уже годы.

– То есть, вы хотите сказать, надежда существует, что он может всё вспомнить в любой момент?

– Человеческий разум – очень тонкая материя, и что может послужить её восстановлению, предсказать невозможно. В каждом конкретном случае это свой импульс для нейронных связей, своя динамика выздоровления. Но это ещё не всё: у вашего друга помимо утраты памяти нарушено зрение – его раздражают яркий свет и звуки. Что ж, будем продолжать лечение. Хорошо, что у него оказалась телефонная книжка, благодаря которой мы вас и разыскали. А то не знали, что и делать. Одет ваш друг прилично, а вот документов при нём нет…

– А кто его привёз?

– В том-то и дело, неизвестно. Мы нашли его лежащим на скамье приёмного покоя. Как он там очутился, никто не знает, кроме дежурной медсестры, хотя её рассказ трудно принять на веру. Он больше напоминает бред. И поскольку она всегда отличалась дисциплинированностью и даже некоторой педантичностью, мы всё же не взяли во внимание рассказанные ею небылицы, решив, что всё ей привиделось от усталости; знаете ли, работа такая тяжёлая и тем более – в ночные смены. А ноя вился ваш друг как раз в ночное время. И мы, ценя нашу медсестру как работника, даже отправили её в отпуск, пусть отдохнёт.

– А скоро она выйдет? Я хотел бы с ней поговорить.

– Я вам дам её адрес. Дело необычное, и любая информация не будет лишней для восстановления здоровья больного.

Они вошли в палату, где, свернувшись калачиком, словно малый ребёнок, положив под щёку сложенные ладони, лежал Марсель.

– Он спит. Сон для него сейчас лучшее лекарство.

– А можно его разбудить?

– Боюсь, это невозможно. Ему дали успокоительное. О следующем своём визите уведомите заранее. Может, мы застанем его в активной фазе бодрствования.

Вениамин не стал откладывать в долгий ящик поход к медсестре, дежурившей в ночь поступления Марселя в больницу, и так уже много времени было упущено.

Дверь открыла бледная сухонькая женщина со строгим лицом. Она достаточно приветливо спросила, что ему нужно, но при этом ни разу не посмотрела гостю в глаза, а блуждала взглядом вокруг Вениамина, будто стремясь увидеть нечто такое, чего не видят другие.

Кратко объяснив цель своего визита, Вениамин был приглашён внутрь обители этой выглядевшей иснуганно женщины. Потом он понял: она ждала хоть кого-то, с кем могла бы поделиться своими переживаниями, того, кто выслушал бы её серьёзно, не поднимая на смех.

Глава 3

Как же нестерпимо болит голова. Болеутоляющие таблетки приносят лишь кратковременное облегчение. Вчера врач сказал, что у меня был посетитель. Вот и сегодня ко мне приходил какой-то Вениамин и утверждал, что он мой друг с самого детства и называл меня именем города – Марсель. Я не против экзотических имён, даже красиво. Но кому пришла в голову эта идея? Неужели моей маме, которую, к моему великому огорчению, я не помню, как и моего отца и всего того, что было до того, как я осознал себя лежащим здесь, на больничной койке. Кто я такой на самом деле? Могу ли я верить этому Вениамину? Могу ли я верить всему тому, что он рассказывает обо мне? Возможно… Ведь после его утверждения, что я умею рисовать, я действительно почувствовал потребность в рисовании. И вот уже второй час после его ухода рисую в блокноте, что он оставил мне со словами обещания обязательно принести в следующий свой приход бумагу большего формата, кисти и краски.

Глава 4

В молодые годы я мечтала работать в школе с детьми и зачитывалась «Историей государства Российского». Много времени проводила в библиотеке, выискивая то, что не написано в учебниках. Хотела стать историком, – начала свой рассказ издалека медсестра, представившаяся Марией Григорьевной. Вениамин не перебивал её, помогая тем самым спокойно вспомнить все детали события, которое так интересовало его и потрясло её.

Интерьер комнаты с книжными стеллажами, занимающими более трети жилого помещения, старой, обветшалой мебелью, древностью каждого предмета, но тотальной чистотой с белоснежной накрахмаленной скатертью, присутствием неба и свежего воздуха без визуального присутствия оконных стёкол, – лучше всяких слов характеризовали хозяйку дома.

– Но обстоятельства сложились так, что об учёбе из-за болезни матери, единственной кормилицы в семье, пришлось забыть, – тем временем продолжала она. – Отец ушёл из жизни раньше, и причина его ухода достойна отдельного повествования. Скажу только, что мы не сразу жили в столице. А в тех местах, где родился отец, и куда после замужества к нему переехала мама, и появилась на свет я, довольствовались водой, как потом оказалось, не пригодной для питья, вызывающей болезни желудочно-кишечного тракта. Отсюда и ранняя смерть отца и болезнь матери. Хорошие знакомые, видя наше бедственное положение, устроили меня на работу санитаркой в больницу; я и этой работе была рада. Да ещё под моим присмотром находился мой маленький братишка. И работа в ночные смены оказалась очень и очень кстати. Мама долго болела, так и не выздоровела, а я привыкла к этой нелёгкой профессии и, окончив медучилище, стала работать медсестрой. Помогла получить высшее образование брату, теперь он живёт в северной столице, женился на местной девушке, да и переехал к ней насовсем.

Взгляд Вениамина упал ей на руки, неизменно выдающие возраст женщины: руки с длинными пальцами, но сухой, будто черепашьей кожей, а у Марии Григорьевны – ещё и пропитанной дезинфицирующими средствами.

Возможно, когда-то она была привлекательна: непослушный локон, убираемый время от времени за ухо, всё ещё отливал медью. Старинные часы, висевшие напротив, символично напомнили своим мелодичным звоном о неизбежном движении времени.

– Почему-то я вам доверяю, – прервав рассказ, наконец подняла на него глаза эта рано увядшая, загнанная в угол обстоятельствами жизни женщина.

«И я вам», – подумалось ему, но он промолчал. Лишь одобрительно кивнул, боясь даже звуком своего голоса нарушить доверительную атмосферу.

Мария Григорьевна продолжала:

– Дежурство в ту ночь было обычное, всё как всегда: уколы, пилюли, градусники… Второй час ночи. Вроде все угомонились, и я задремала за столом, положив под голову руки. Мы часто так делаем – и в глубокий сон не впадаешь, но как-никак отдыхаешь. И вдруг очнулась от какого-то шума; окно, находящееся как раз напротив моего стола, распахнулось, и в него влетела большая птица. Кажется – ничего особенного, ну влетела и влетела, но в том то и дело, что птица была необыкновенная: голова её была человеческая, а самое главное – птица казалась прозрачной, похожей на огромный плазменный сгусток. Но что было самым невероятным – это ноша влетевшей в окно птицы…

Ваш друг оказался её ношей. Она опустила его на диван и испарилась, словно её никогда не было.

Конечно, я в первый момент впала в столбняк. Я открывала рот, но не могла произнести ни звука, пыталась встать, но не могла, будто прикованная к месту. Но это было реальностью: на диване лежал человек без сознания и весь в крови. И когда я сама смогла прийти в себя, то услышала его слова, произносимые в бреду. Единственное, что я разобрала или мне кажется, что разобрала, ведь я сама была не в себе, это слова: краски. Алкиона.

Тут она, взволнованно задышав, замолчала. Вениамин, желая дать ей успокоиться, боясь, что на этом рассказ и закончится, попросил у хозяйки ещё чаю. Похлопотав на кухне, заварив свежего чая, Мария Григорьевна спросила:

– Вы что-нибудь знаете о мифологических птицах Алконост и Сирин?

– В общих чертах. Видел картину Виктора Васнецова в Третьяковке и читал стихотворение Александра Блока. Помню последнее четверостишие:

Вдали – багровые зарницы. Небес померкла бирюза… И с окровавленной ресницы Катится тяжкая слеза…

– А вы романтик, – тихо произнесла она.

– Есть немного.

– Я хочу показать вам одну статью, может, она прольёт хоть какой-то свет, приблизит нас к разгадке…

Вениамин склонился над статьёй, начинающейся словами:

«Негативная слава Лувра, заключавшаяся в актах вандализма, совершаемых над произведениями искусства, не будем перечислять названия и художников, их создавших, – они и так известны всему миру, докатилась и до наших родных пенатов. Теперь Третьяковка переняла эту трагическую эстафету.

Наша русская земля богата творческими людьми, художниками различной жанровой направленности, среди них блистает гранями таланта русский художник-живописец и архитектор, мастер исторической и фольклорной живописи Виктор Васнецов. Известно, что Виктор Васнецов написал много картин в былинной и сказочной направленности – это и „Алёнушка“, и „Три царевны подземного царства“, и „Витязь на распутье“, и другие. Особо хочу отметить картину „Три богатыря“, которую художник писал 20 лет. Но, несмотря на такую преданность данному жанру и этой картине в частности, речь сейчас пойдёт не о ней. Вандалы свой взор обратили на картину „Сирин и Алконост. Песнь радости и печали“.

„Эта картина Виктора Михайловича Васнецова была написана в 1896 году. Произведение выполнено маслом на холсте размером 133x250 см. Картина находится в Государственной Третьяковской галерее. Сирин – птица-дева. В русских духовных стихах она, спускаясь из рая на землю, зачаровывает людей пением, в западноевропейских легендах – это воплощение несчастной души. Возможно, происходит от греческих сирен, в славянской мифологии – чудесная птица, чьё пение разгоняет печаль и тоску; она является лишь счастливым людям. Сирин – это одна из райских птиц, даже само её имя созвучно с названием славянского рая: Ирий. Однако это отнюдь не светлые Алконост и Гамаюн. Сирин – тёмная птица, тёмная сила, посланница властелина подземного мира. Алконост в русских и византийских средневековых легендах – райская птица-дева бога солнца Хорса, приносящая счастье, в апокрифах и сказаниях – птица светлой грусти и печали. Образ Алконоста восходит к греческому мифу об Алкионе, превращённой богами в зимородка“, – вот что можно прочитать в аннотациях к картине. Трагизм случившегося заключается ещё в том, что пострадала картина, по мнению экспертов, незначительно, а вот работница, будучи косвенным свидетелем произошедшего, находится на лечении в психиатрической больнице. Что всё же послужило причиной расстройства её психики? Достоверность информации из уст пациента подобной клиники в любом случае подвергается сомнению. Но то, что я услышал из её уст, мне придётся просто изложить дословно, потому что это выше не только моего понимания, но, должен сознаться, и воображения. Как бы там ни было, но вот её рассказ, поначалу мне показавшийся довольно разумным: „Я, знаете ли, на пенсии. На жизнь, само собой, не хватает. И вот я устроилась работать в картинную галерею. Конечно, скучно работать на вешалке, да и пальто бывают такие тяжёлые, что я с трудом их удерживаю в своих изуродованных артритом руках, – и она протянула мне для обзора свои узловатые пальцы, будто я мог уличить её во лжи. – Хорошо, хоть мы на руки надеваем такие тёмные матерчатые защитные перчатки во время работы, а то я бы стыдилась своих рук. Помню, был конец рабочего дня. Обычно уже посетители спешат на выход, а тут – входит лощёный такой господин, как с обложки журнала; я ещё отметила про себя: хорошо, что без верхней одежды, не надо будет его дожидаться, если вдруг задержится в галерее. Я проследила за ним взглядом, даже выглянула из-за колонны, уж больно он был импозантный – на иностранца, одним словом, похож. Тут на какое-то мгновение померк свет, а потом, казалось, вспыхнул ещё ярче, и рядом с господином я увидела не то девушку, не то птицу – аккурат с господина ростом. Голова была человеческая – красивое лицо, длинные, пышные такие волосы, а вот вместо рук были крылья, а вместо человеческих ног – птичьи лапы с огромными когтями. я даже услышала, как они, эти когти, в тишине цокают, будто каблучки. А издалека смотришь – она вроде есть эта дева-птица, но вроде как её и нет, она вся соткана из воздуха. Я, как это выразиться, оторопела что ли.

Вот, думаю: чудеса, сон мне, верно, снится про эту проклятую работу. Совсем я заработалась, вот и мерещится всякое. Не знаю, сколько так времени прошло, но слышу опять каблучки – когти цокают, возвращаются. А барышня-птица стала такая, что до неё дотронуться можно, подошла ко мне близко и положила передо мной своё перо, потом исчезла, будто взлетела, а господина уже не было видно рядом“.

И тут работница Третьяковской галереи (в силу этических соображений её имени не называем) вынула из какого-то только ей ведомого потайного места перо и показала мне.

„Я закричала, – продолжала она, – но крика-то не услышала, видно, горло перехватило. Так я и побежала проверять – не случилось ли чего в галерее. Озираюсь – никого нигде не видно. Куда все подевались, ума не приложу. Посмотрела на часы, а от того времени, как я первый раз увидела этого статного мужчину, аж часа три прошло. То ли столбняк, то ли гипноз, но ничего не помню с того момента, как эта парочка пришла, и до того, как ушла. Побежала я осматриваться. Это уж потом я подумала, что надо на подмогу позвать, а в тот момент растерялась очень. Металась я так, металась по галерее и тут вижу – порошок какой-то рассыпан, присмотрелась, а это краска, вся будто в пыль растёртая, на полу, глаза-то поднимаю, а передо мной снова эта дева-птица, только на портрете – и не одна, а целых две. Я кому рассказываю – никто не верит, а перо показываю, так смеются, говорят: голубиное на улице подобрала. Сказали – надо нервишки подлечить, а я и не против. Я и сама готова в это не верить, только перо-то вот оно, что с ним-то делать?!“

Если вернуться к началу статьи, то, надеюсь, понятно, о какой картине идёт речь. Да, это с картины Виктора Васнецова „Сирин и Алконост. Песнь радости и печали“ вандалы сняли слой краски, и часть этой краски попала на пол. Объяснений пока этому поступку не находится.

Возмущение, которое испытывает общественность к данному акту вандализма, естественно. Но как относиться к истории, рассказанной работницей галереи, решать вам; я не берусь утверждать ни её истинность, ни вымысел. Я сам на распутье, но девушек-птиц наблюдать воочию мне ещё, скажу вам определённо, не приходилось».

Старинные часы отсчитали ещё одну порцию времени, заставив Вениамина слегка вздрогнуть и очнуться от раздумий, в которые его окунуло чтение. Он тепло простился с Марией Григорьевной. «Отзывчивые люди – такая редкость, – подумал он, – и как хорошо, что именно она дежурила в ту ночь, благодаря её действиям Марселю вовремя оказали медицинскую помощь…»

Глава 5

Вениамин оказался обязательным человеком и точно выполнил свои обещания. Но удивительно то, что я действительно помнил, как обращаться с кистью и красками. Я даже почувствовал себя на мгновение счастливым. Если бы, чёрт меня дери, вспомнить хотя бы ещё толику того, кто я и кем был до сего момента. Теперь молодые медсестрички забегают ко мне и наперебой просят нарисовать их портреты, хотя бы карандашом. Времени у меня между лечебными процедурами предостаточно, и я живописую с удовольствием. Ещё он принёс мои письма к нему и читал вслух, время от времени комментируя записи. Это было так захватывающе. Неужели это всё происходило со мной и, судя по датам на письмах, совсем недавно. И вызывало даже недоверие. Какая-то мистика, будто сеансы гипноза, похожие на те, что проводит доктор для возвращения моей памяти.

Глава 6

Князь сидел на шкуре медведя, расстеленной на скамье. Несмотря на молодые годы, он знал, что главная цель его жизни – это власть. Власть над всеми, и он никого не пожалеет, кто встанет на пути к цели. Как вот этот медведь, ставший украшением его ложа. О, этот могучий зверь помотал князя по непроходимой чащобе, прежде чем он не доказал, кто хозяин в лесу. И так будет с каждым. Ни родовые связи, ни мольбы не станут преградой для возвышения его княжеского величия над всеми…

Улыбка сладострастья легла на уста князя: Пусть каждый смерд знает: я хозяин над мужами, да и над их жёнами и всеми девками в моих владениях. Моя пахота всегда первая. Буду сеять своё княжеское семя там, где захочу, и оно взрастёт и станет опорой, оплотом имени владыки земли славян и не только славян.

Запах крови будоражит, зовёт в бой. Он за версту чувствует запах крови – эликсир, питающий силу, мощь мужчины-воина. Чем больше сражений, тем ближе его возвеличивание. Ему должны подчиняться все народы окрест. Но, помимо звериной силы, нужной в бою, важна и звериная хватка, хитрость в делах государственных. И он здесь не только для того, чтобы мечом махать. Он готов войти в лоно церкви, готов принять крещение, если это породит раболепие, подчинение народа. Византия сейчас зависит от мощи его дружины, и принятие их веры – это не уступка, это княжеская стратегия, важная стратегия. Породниться с правителями Византии – значит, дать понять всему остальному миру: Русь сильна и могущественна. Признание величия Руси под его правлением самой Византией и другими странами, быть увенчанным короной императора, обладать скипетром, подчинить принцессу Византийскую… о, как это услаждает гордыню.

– Христианство – очень удобная религия, она уже господствует во многих странах. И Русь не останется на задворках. Русь будет единым государством, у неё будет один Бог и один великий князь. Эта религия делает меня государем ставленником самого Бога. И этот единый Бог возлагает на меня обязанность чинить порядок: не только защищать границы Руси, но и наказывать тех, кто выступает против моей власти и веры, а значит, выступает против Бога. И миловать тех, кто почитает в моём лице божественную справедливость, – не замечая, что уже давно говорит вслух, князь стукнул по столу кулаком. – Будет так, как я хочу.

Дружинник, вошедший в этот момент, замер: на кого направлен гнев князя? Хотя доклад не терпел отлагательств.

– Ну, что ты топчешься в дверях, проходи, коль вошёл. Что, опять волхвы мутят воду? – не дожидаясь доклада, бросил князь. Его глаза загорелись недобрым огнём.

– Пусть только попробуют приблизиться к воротам погоста, – воскликнул дружинник.

– А что, велика толпа?

– Да не малая, человек триста будет.

– Скажи им: если не выдадут зачинщика, то из каждой семьи по мужику будет гнить в темнице, а данью город обложу такой, о какой они и не слыхивали.

Не прошло и пяти минут, как пред глазами князя предстал седовласый бородатый старец в подпоясанном долгополом одеянии с длинными широкими рукавами, в колпаке с отворотами на голове.

– Это с тобой, что ль, прикажешь воевать? – рассмеялся князь.

– Слово завсегда превыше силы было.

– Ты мне не дерзи. И сними свой скомороший колпак.

– Вот, сам вызвался из толпы, – вставил слово дружинник.

– Что, ты самый что ни на есть смелый и зачинщиком назовёшься?

– Зачинщик не зачинщик, а люди выбрали с тобой, князь, переговорить.

– Значит, ещё и самый умный. Ну, говори, слушаю тебя, – сказал князь и усмехнулся, проведя пятернёй но лохматой медвежьей шкуре.

– Сдаётся мне, княже, не веришь ты в свои силы?

– Ты говори, да не заговаривайся!

– Ты рубишь те корни, те основы, что питают ветви нашей жизни – твоей, моей, всего славянского народа, который нуждается в твоей защите. Не лишай веры свой народ, народ, что поддерживает тебя. Мы живём по законам природы и поклоняемся им, они всесильны. Никто, тем более любой незримый Бог, не обладает могуществом воздействия на эти высшие законы, на законы самой жизни.

– Ты мыслишь очень узко. Я делаю всё в интересах Руси, а значит – в интересах нашего народа. И если ты стар, глух и слеп, то не тебе меня учить, как поднимать и укреплять авторитет Руси, а значит, и народа русского. Это ты, что ль, печёшься о народе? Да всё твоё рдение – это травы, коренья, заклинания да тёмный заговор. Многим ли помог твой заговор: «Всемогущие Перун, Сварог и Белее, прошу вас, оберегите и сохраните сына Даждьбога от сглазов, от наговора, от заклинаний, от клеветы, от лжи и от слухов порочащих. Да пусть сбудется всё сказанное». Может, ты считаешь, что вся эта болтовня сравнится с мечом острым, разящим? Не смеши, старик! Только сила ведёт нас вперёд. Ты сильнее, значит, с тобой считаются, а если ты слаб, тобой помыкают и обращают в раба. Кто сильнее, тот и веру устанавливает. Вот закон природы. Вот закон жизни. Или, может, ты считаешь себя сыном божьим, как сказано в твоём заклинании?

– Я сын природы, значит, и её божественная часть.

– Бог один и сын у него один – Христос. Не слышал о таком?

Но…

– Всё, разговор окончен. Я сегодня в хорошем расположении, так что иди восвояси. Но если не успокоишь толпу и не успокоишься сам, пеняй на себя. Карать будем как бунтаря.

Дружинник с удивлением взглянул на князя. Что это с ним? Народ беснуется, готов уж на княжеское подворье ступить, не то гляди – взломают двери княжеских хором, а он отпускает этого кудесника.

Как только за волхвом закрылась дверь, князь произнёс:

– Вижу, недоволен ты моим решением. Не торопись. Я сказал только половину – она касалась его ушей. А тебе я скажу: проследи за ним и отправь кого-нибудь из наших, пусть в толпе потопчется, узнает ещё смутьянов. Этот старец-то навряд ли их нам укажет. Толпу силой устраши, а когда выявишь главных зачинщиков, их надобно будет умертвить и подвесить на дубах у дороги, чтоб другим неповадно было: пусть их тела останутся на съедение зверям, хоть какую пользу принесут.

– А может, как и ране с кудесниками поступали – сжечь…

– Не как с кудесниками, а как с разбойниками поступим.

Боясь упустить старца, дружинник заторопился выполнять приказание князя.

А князь, нисколько не сомневаясь в его исполнительности, прилёг на скамью вздремнуть.

Снился ему лес. С каждым шагом лес становился всё гуще, всё дремучей. Вдруг совсем рядом услышал он рык матёрого медведя. А тут и сам он появился прямо перед ним – встал на задние ланы, оскалил острые клыки и угрожающе зарычал, обдав его тяжёлым звериным дыханием. Резко проснувшись, князь ощутил холодный липкий пот на лбу и ладонях. За окном стояла глубокая ночь. Не в правилах князя было задумываться над истолкованиями снов, вот и сейчас, отбросив наваждение сновидения, улегшись удобнее, он заснул крепким богатырским сном.

Утром другого дня верный дружинник предстал пред князем с докладом о вчерашнем бунте.

– Успеется, доложишь. Поднимем чарку, другую десятилетнего хмельного мёда из только что выкопанной бочки. Да что-то сильно я за ночь проголодался, ухи курячей хочется. И зови дружинников, вместе трапезничать будем.

Насытившись и повеселев от хмельного напитка, князь наконец спросил своего верного дружинника:

– Ну что, очистили землю русскую от кудесников?

– Очистили, княже. Всё прошло быстро: толпу разогнали, да из зачинщиков один этот старец-волхв и был, он и не сопротивлялся. Не ведал, что остатний день на солнце смотрит. Всё сделали и на дерево нечистого мертвяка привязали, как ты сказал. Да вот только утром его там не оказалось. Собралась толпа, и люди толковали, будто медведь угрыз кудесника и косточек не оставил. Другие баяли, будто медведь перегрыз те верёвки, коими он был связан, да и уволок его, а ещё сказывали, будто сам кудесник вдруг превратился в медведя, путы оборвал, да и убёг; вроде ему новая жизнь дадена, как милость богов за верность.

Князь сначала нахмурился, печать воспоминаний о вчерашнем сне омрачила его чело, а потом, рассмеявшись, сказал:

– Мы пойдём в лес, и забавы ради я посажу этого оборотня на рогатину.

Дружинники с весёлым одобрением приветствовали такие речи, подняв хмельные чаши за здравие князя, продолжили пир…

Глава 7

Преддверие сна встретило рёвом раненой белуги, оглушив в очередной раз своей страстью экзальтированной нимфоманки с верхнего этажа, впечатляющие габариты которой не могли привлечь ни тонкую организацию моей души, ни вибрации моего поджарого тела. Оставалось также загадкой, когда она снабжает свои телеса энергетической подпиткой, так как казалось, что этот рёв имел место в любое время суток с невероятной частотой, а в промежутках между ними раздавался её клик-плач не справляющейся со своим неуёмным эротическим желанием, призывающей самца на случку. Иногда, не поверишь, мне тоже хочется быть таким же простейшим, чтобы мысли не лишали душевного равновесия, и в промежутках между соитиями я думал бы только об одном – о новом соитии. Её родители при случайной встрече в подъезде, как принято, здороваются со мной и с подобострастием заглядывают в глаза, будто извиняясь тем самым за дочь, производящую так много шума, доставляющего неудобство соседям, – выдав эту тираду. Марсель опустился в кресло напротив Вениамина. – Нет, ты мне скажи, вот ты – журналист, ты смог бы писать свои очерки, если бы тебя постоянно вовлекали в этот рок-И-ролл?

– Ты же художник, – давясь от смеха, сказал Вениамин, – извлекай творческие нотки из рёва этой белуги, и всем будет польза. Изобрази сладкоголосую сирену, зовущую мореплавателя в свои объятья. Ты же так искусен, что можешь преобразовать звуки, услышанные в тишине ночи, в вечные живописные полотна.

– Перестань, это недостойная тебя грубая лесть в мой адрес.

– Нет, это ты умаляешь постоянно свой гений. Кстати, на тебя поступил заказ. На последней выставке, ты помнишь, мы познакомились с одним импозантным дядечкой, ну, с тем, что купил твой натюрморт? Он приглашает тебя к себе в загородный дом, написать портреты его дочерей.

– Почему я? Ты же знаешь, мне ближе пейзажи, натюрморты, портреты я пишу редко.

– Решение, конечно, за тобой. Не буду строить догадки, почему он остановил свой выбор на твоей кандидатуре, но, поверь, предложение очень престижное и многие твои коллеги просто лопнут от зависти.

Марсель задумчиво постучал курительной трубкой из бриара, выбивая из неё в пепельницу, стоящую на журнальном столике, остатки табака. Действие исключительно механическое, так как трубка была и так чиста, но, впадая в такую отрешённую задумчивость, он часто совершал бытовые, не требуемые в данный момент действия, на уровне рефлекса… Машинально достал из специального кисета новую табачную смесь, размяв пальцами, набил трубку, закурил, окутав пространство изысканным сладковатым запахом рома.

– Вишнёвый аромат мне нравится больше, – без энтузиазма на продолжение затронутой темы вкусовых пристрастий табака резюмировал Вениамин, одновременно внимая своему опыту общения с другом: размышления Марселя, подкрепленные курением, – признак углублённого самосозерцания и принятия решения.

– Как это кстати, однако, – выйдя из задумчивости, произнёс Марсель, – я как раз собирался сменить обстановку, вырваться из обыденности и как можно дольше не слышать крик раненой белуги. Новые впечатления, новая работа… я всё равно не смог бы долго быть праздным, да, очень кстати поступило это предложение, и почему бы мне не попробовать свои силы в новом жанре портрета, и не просто современного портрета, а, быть может, костюмированного, да, и исполнить его в новой для меня технике живописи?

– Обучаясь в художественной школе, ты, помнится, написал много портретов своих сокурсников и педагогов, у тебя это великолепно получалось.

– Возможно, но портрет – это большая ответственность. Ответственность, в первую очередь, перед самим собой как художником. Рисуя портрет, нужно не только зафиксировать анатомию человека, его платье, настроение, но уметь заглянуть в душу, показать даже то, что он сам о себе не знает или хочет скрыть. С природой всё ясно и понятно: она противоречива, непостоянна, но она не лжива, не двулична, если она не в настроении, то раздражается молнией, ураганом, ветром, свинцовыми облаками, увядшими цветами… Предметы натюрморта отражают свою истинную сущность: осколок римской вазы, бархат ткани, небрежно лежащий на столе, нож из дамасской стали – они открыты взору, и здесь наступает обратная связь… Глядя на изображённые предметы, каждый запечатлевает их красоту внешнюю, а их внутренняя красота передана художником отражением солнечных бликов от их поверхности, теплом или холодом, веющим от тени… В них внутренняя энергия художника, его взгляд, его мировоззрение, желаемое передать созерцателю его полотна. А портрету нельзя навязывать собственное видение объекта, оно должно быть объективно с точки зрения художника и субъективно с точки зрения внутреннего я человека, изображаемого на портрете.

– Мне кажется, ты слишком требователен к себе. Так и должно быть в творчестве: будь то натюрморт, пейзаж, портрет, да любой жанр живописи, зритель должен видеть тебя, отличать твою кисть от кисти любого другого художника. Это должна быть твоя правда, твоё индивидуальное решение, и ничьё иное, а люди, желающие увековечить себя на портрете, пусть сами разбираются со своим внутренним миром…

– Мне претит такой простой подход к тому, что я творю, это не ремесло, это искусство, результат которого может быть непредсказуем. Если я понимаю, что мой интеллект и художественные приёмы ещё недостаточно высоки для такого жанра живописи как портрет, то я не должен за него браться, а то, что я делал портреты в пору моей незрелости, вполне объяснимо именно отсутствием осмысления себя и своего места в искусстве. Портрет должен вызывать эмоции, глядя на него, должно вырабатываться отношение к человеку, изображённому на полотне, а не умиротворённое созерцание или, того хуже, плохо скрываемый зевок.

– Ну, ты знаешь истину: сколько людей, столько и мнений. На всех угодить нельзя, и не надо это пытаться сделать. Не хочешь же ты сказать, что тебя прельщает судьба полотна Репина, на котором Иван Грозный убивает своего сына! Ты такой реакции хочешь? Не забывай, что среди нас много, мягко выражаясь, неадекватных людей. и их эмоции – совсем не показатель подлинности чувств человека, изображённого на картине. Вот я тебе сейчас прочитаю одну зарисовку, нет, нет, не моего сочинения. Называется эта зарисовочка «Шляпка», ну а ты мне скажи, какие эмоции она у тебя вызывает.

«Прыжок был потрясающий – я возникла из неизвестности перед равнодушным, холодным, стеклянным взглядом электропоезда.

Я хотела этого театрального эффекта, как штриха мозаики в калейдоскопе впечатлений, для того чтобы наполнить свой мир мелочами, каждая из которых, рисуя единую картину, была бы яркой и незабываемой. Но где же моя голова? Ощущепие не из приятных: голова отделилась от тела и куда-то отлетела, а вместе с ней и умение здраво мыслить, хотя в этой своей способности я сомневалась всегда. И ещё я ощущаю, как жутко мне мала эта новенькая шляпка, которую я купила два дня назад в ГУМе. Но если бы я купила её на размер больше, она слетела бы с головы при великолепном прыжке, и мой тщательный подбор костюма – от нижнего белья до шляпки, всё в тон, всё в гармонии – мог кардинально нарушиться. И это бы меня очень расстроило. Так как, если вдруг я потеряю своё мироощущение, а мне придётся лежать обнажённой, и я уже не смогу на себе ничего поправить, тогда вот шляпка и будет тем акцентом, по которому можно делать заключение о том, какая женщина перед вами, а при наличии шляпки даже допустимо отсутствие нижнего белья. Она одна может указать на вкус, благородство и интеллект любой незнакомки. И ещё – тот факт, что я ощущаю эти обволакивающие тиски моей шляпки, подтверждают интересную теорию о том, что можно чувствовать часть себя и на расстоянии, будь то палец, нога или даже голова. По тоннелю промчался поезд – как интересно, от головы идёт импульс: я получила его с гримасой отвращения на лице от смрада грязных носков, наверно, голова лежит очень близко к платформе, так как коэффициент моего рвотного рефлекса очень велик.

И, несмотря на то, что я определённо скучаю по своей пропавшей голове, я ей благодарна за то, что сейчас она от меня ещё достаточно далеко: платье, в случае естественной реакции головы на гнусные запахи, останется чистым. Аромат духов „Шанель Шанс“, пришедший от девушки, простучавшей каблучками по платформе, щедро окутал мою голову и шляпку романтичным эфирным облаком и на некоторое время подарил иллюзию торжества благородного благоухания.

Оказывается, я здесь не одна – нога упирается в чьё-то тело. Мои руки через кружевные перчатки соприкасаются с мужскими бицепсами. Интересно, он давно здесь, только бы не заметил, что я сейчас не совсем в форме, может, ему отнюдь не симпатичны женщины без головы. Может, он снит, ведь обидно – вовсе не реагирует на моё присутствие, даже глаза не открыл хотя бы из любопытства. Я поняла: боится, наверное, что попрошу помощи, так нет же, дудки. У меня правда была к нему одна просьба, но раз он такой бука, я и сама справлюсь – я найду свою голову. И я не ошибусь, так как только моя голова ценит и умеет носить так органично дополняющую её шляпку, а потом можешь меня умолять на коленях, я не позволю тебе приблизиться ко мне даже на расстояние вытянутой руки.

Эти крысы, снующие вдоль моего тела, как они меня раздражают. Но не хотят же они меня съесть, в самом деле. Что за неразборчивое чревоугодие! Никакой эстетики. Ладно, главное, я уверена, что моя голова цела и не разбилась ни обо что твёрдое на этих рельсах или шпалах, иначе, наверное, я не так реагировала бы на размер моей шляпки.

Если эта тварь справа – жирная крыса – откусит мне палец, пропадёт вся красота, которой я добивалась во всём, бегая по магазинам, подбирая свой умопомрачительный наряд. Кружевные перчатки на руках меня не спасут. Если бы я знала, то захватила бы крысиного яду в театральной сумочке. Боже мой, кто это такой огромный – его шаги отдаются во всём моём теле. О, нет, крысы не бывают таких размеров, даже любой диггер это подтвердит. Где же моя голова? С её помощью я могла бы лучше его рассмотреть. Лёгкая, приятная музыка полилась неведомо откуда.

„Вы мне нравитесь“.

Неужели эта фраза относится ко мне? И кто так бесцеремонно поднимает меня? Мне было удобно, я ждала, когда найдут мою голову – вот, собственно, и всё, что мне было необходимо сейчас.

Я вас правильно поняла? Вам что, нравятся такие, как я, у которых отсутствует голова? Хотя – нет, мне не интересны ваши симпатии, кто бы вы ни были. Моё платье под цвет кружевных шёлковых чулок может помяться, если вы будете меня таскать туда-сюда. И не дай вам бог куда-нибудь меня унести: ведь меня могут не найти, и я никогда больше не воссоединюсь с моей головой, а я решительно не хочу навсегда с ней расстаться, не ощутив себя снова прекрасной и желанной! Положите меня на место, мерзкое животное.

Музыка зазвучала с большей силой, и я уже кружусь в вальсе – меня держат чьи-то лапы, и моё тело в неприкрытых местах соприкасается с шерстью. О, если бы только моя голова была на месте, её возмущению и отвращению не было бы предела. Кто это меня щиплет за бока и ягодицы и шипит подобно змее: „О, тебе оказывают великую честь. Тебя ведёт в танце крысиный король“. А вы, оказывается, ревнуете, крысиные невесты, сегодня правлю балом я, потому что я необыкновенная – я без головы, и это положительно сейчас отличает меня от многих, и от вас в том числе: полное отсутствие разумных мыслей для подавления инстинктов и рефлексов, ха, в этом даже что-то есть. Я смогу вжиться в образ королевы крыс. И почему это не случилось со мной раньше? Эй, поосторожнее, мне больно падать – всё здесь такое грубое и твёрдое.

Куда же вы? Даже такую добычу, как я, бросили, эх, вы, а ещё король называетесь, хоть и крысиный. Я уж возомнила, что здесь, в этой сырости и мраке, могут жить настоящие рыцари, познавшие лишения и закалившиеся в них, которые не бросают своих дам посередине танца на произвол судьбы. Всё как всегда и везде!

„Вот оно“!

Это они о ком? Я же не „оно“. Я – она.

„Вот оно – тело“!

Фу, я даже испугалась. Превратиться в „оно“ в такой ответственный момент – это уж слишком.

Люди приближаются; если бы не моя голова в их руках, я бы убежала с крысиным королём, хотя – нет, он же оказался трусом, и к тому же я была ему нужна только без головы. Извращенец. Если бы не этот вопиющий факт, то здесь вполне можно было бы жить. Но ведь они не захотят меня знать, если моя голова будет при мне, я им нужна без неё, а я не могу без головы и шляпки на ней. Ах, как всё прозаично, даже здесь я не получила праздника, а идея была очень не дурна, ведь хочется не абы как, а чтобы всё было красиво».

– Ну, насколько я понял, писала женщина слегка экзальтированная, склонная к суициду, максималистка.

– Мне не нужен разбор автора. Мне нужны эмоции от услышанного.

– Эмоции? Если коротко, то чувство омерзения от пошлости и косности. Хочется вымыться, одеться, как она, во всё самое лучшее, гармоничное и искать среду, где будет красота и взаимопонимание.

– И любовь?

– Да, и любовь. А кто это написал?

– Наша Алла.

– А почему столько пессимизма?

– От неразделённой любви. Марсель задумчиво замолчал.

– Надеюсь, не ко мне.

– Как раз к тебе.

– Но это было так давно. Я думал, она успокоилась.

– Школьная любовь, тем более первая, она самая незабываемая.

– Но нельзя же так зацикливаться. Хоть бы ты её взял на поруки.

– Она всегда под моим присмотром, мы же с ней работаем вместе, не забывай.

– Я не догадывался, что всё так серьёзно. И теперь её зарисовка мне не кажется такой уж отвлечённо безобидной. Может, мне не ехать?

– Наоборот. Не беспокойся, я за ней присмотрю.

Плотные шторы на окнах в кабинете Вениамина отгородили друзей от внешнего мира. Приглушённые звуки, доносящиеся с улицы, можно было принять за лёгкий шумовой фон, воспроизводимый в кинофильмах, это придавало обстановке и беседе отстранённость от реальности, а лёгкое облачко табачного дыма усугубляло аллюзии разыгравшегося воображения.

– Насколько я понял, принимая предложение написать портреты, ты готов рискнуть и проверить свою готовность к раскрытию психологического образа с помощью красок и кисточки? – решил удостовериться Вениамин.

– Ты намекаешь на то, что своими умозаключениями я подвёл тебя к мысли, что сейчас уже считаю себя достаточно умудрённым для принятия такого решения? Ну, что ж, по крайней мере, я хочу попытаться и тем самым проверить этот факт, а как иначе, сомневаться я могу всю жизнь, a узнать, на что способен, можно только эмпирическим путём, так что я готов. И я намерен не проиграть в этой схватке…

Глава 8

Отъезд наметили через неделю. Марселя предупредили, что всё необходимое для портрета: натуральные холсты, подрамник, мольберт, любые краски… всё будет предоставлено по первому требованию, и ему не надо волноваться на этот счёт. Но он всё же решил взять с собой то, что счёл важным, и запасся всеми видами красок, которые подлежат длительному хранению, даже масляной пастелью… так как, несмотря на свою решимость создания портрета, не определился с манерой письма и всеми вытекающими из этого составляющими для успешного исполнения поставленной задачи.

Всё это время он напряжённо думал: какое направление и технику исполнения живописи взять за основу. Даже рёв раненой белуги не доносился до его сознания. Он был погружён в свои мысли, что способствовало укреплению иммунитета на внешние раздражители.

Чётких инструкций от заказчика так и не поступило. Марсель не мог окончательно разобраться в своих предпочтениях в портретной живописи для данного случая. А случай был непростой, ох, непростой.

В последний день перед отъездом Марсель долго стоял под душем. Капли воды стекали по телу расслабляющим потоком. Искусственные несочетаемые запахи геля, мыла, шампуня сместили акцент его мыслей на прозаические темы о жизненном комфорте, уюте, укладе его жизни. О том, почему он до сих пор не женат и не стремится к созданию семьи. Кто или что виновато в том, что он не хочет жить как все. Может, это культ перфекционизма, поиск идеальной женщины. Но какова она, как это можно определить и куда может завести такое стремление к совершенству? Может же он дописать картину до конца и быть ею доволен, не возвращаться к ней вновь и вновь, считая, что она не закончена и в неё нужно вносить всё новые и новые штрихи, мазки краски, доводя её до неведомого совершенства, что, собственно, и лежит в основе перфекционизма. Или, может, в нём превалирует чувство гиперответственности «за всех, кого мы приручаем», не даёт стать как все, но это точно не инфантилизм, хотя элементы ухода от реальности налицо.

«Алла, Алла, что она себе вообразила? Как мы хорошо дружили втроём: Вениамин, она и я. Не разлей вода. Классная девчонка. Пацанка. Сидели за одной партой. Потом они с Вениамином поступили в университет на факультет журналистики. Но я никогда, как выразился Вениамин, не видел в ней женщину. И это действительно так.

Я не хотел бы чувствовать себя виноватым в том, что не разделяю её чувств. Может, мои чувства к тебе, Алла, сильнее, чем любовь. Они чище, они далеки от всего плотского, – так бы я ей сказал. Но кого этим успокоишь? Ни её, ни себя. Я сам в поиске любви, и полюбить Аллу, к моему великому сожалению, не смогу. Мои грешные плоть и кровь бурлят, они тоже требуют понимания и взаимности…

И в тоже время я, видимо, идеалист и жду необыкновенной любви – иррациональной, несуществующей, но всё же – примитивно основанной на ощущениях, запахах, визуальной притягательности…»

Выпив чашечку своего любимого, заранее помолотого боливийского кофе, почувствовал, что напряжение от мыслей об Алле отступило. И, смакуя приятную горчинку послевкусия, придвинулся плотнее к спинке кожаного кресла цвета слоновой кости и с удовольствием раскурил новую, недавно приобретённую трубку специально для табака Боркум-Рифф Черри Ликёр. Укутавшись в приторный аромат вишни, открыл художественный альбом с работами Анатолия Зверева. Вот они, портреты – акварели по сырому, гуаши, работы маслом, рисунки тушью, коллажи, работы в смешанной технике. В них есть дух, настроение, а главное – собственная личностная передача всё тех же ощущений и запахов. Что есть у него. Марселя? Обладает ли он той же органичной экспрессией, что и Зверев? Пожалуй, нет. Нужно всегда быть немножечко за гранью, любить женщину не от мира сегодняшней любовью, как любил он, Зверев, надо быть особенным, и тогда будешь видеть мир и людей по-особенному и творить по-особенному, ни на кого не похоже. Но у каждого свой путь. «Как знать, может, и я когда-нибудь найду себя, главное – делать своё дело и не мельтешить, не пасовать ни перед чем и ни перед кем». И это приведёт к тому, что ты как художник будешь красноречиво говорить через живопись, иметь своё слово в искусстве. И никакой пафос не будет лишним, он для художника – та пилюля, что должна быть всегда под языком в любой момент его творческой жизни.

Вечерний сумрак клонил ко сну. В марте всё ещё рано темнеет. Попугай Джордано, единственный кроме него обитатель квартиры, был теперь под присмотром, в надёжных руках Вениамина. Нимфоманка с верхнего этажа на удивление была тиха в своих экзерсисах. Всё это располагало ко сну, ведь завтра как-никак рано вставать. Почистив зубы. Марсель пожелал своему отражению в зеркале спокойной ночи и умиротворенно заснул. Сны он видел редко, и даже те, которые касались его пробуждённого сознания, оставались в памяти короткими эпизодами, отголосками полноценно увиденного сна. Попросту он его не помнил, но эта ночь, как ни странно, была явным исключением из правил. Ему приснилась Алла в белом свадебном платье и фате, только летящая не перед поездом в метро, как она описала полёт своего воображения в шляпке, а по небу, подобно женщине на картине Марка Шагала «Над городом», а рядом с ней летел Вениамин, и, казалось, его белозубая улыбка там, в вышине, освещает всё светом непомерного счастья. Но тут фата вдруг соскользнула с головы Аллы и стремительно полетела вниз, Вениамин полетел за фатой. Белым капроновым кружевом ткань упала на плечи Марселя. Он пытался сдёрнуть её и отдать Вениамину, но резкий порыв ветра подхватил фату, и вместо летящей в небе пары осталось только белое облако свадебного наряда. Проснувшись, Марсель попытался дать хоть какое-нибудь объяснение сну, но, кроме влияния произведения самой Аллы на его подсознание, дать не мог. Ещё минут пять он подумал об этом, потом, взглянув на стрелки будильника, поблагодарил неумолимое время за возможность поспать ещё пару часов и моментально заснул.

Глава 9

Как мы с тобой и условились, будем обмениваться письмами. Отсутствие в доме телефона и телевизора поначалу мне показалось не совсем нормальной прихотью Никоса. Хотя я не могу утверждать стопроцентное отсутствие здесь коммуникативных благ цивилизации, по крайней мере, в моей визуальной доступности их не наблюдается. Но, ты знаешь, во всём надо искать свои плюсы и минусы. И, осмотревшись, я понял замысел хозяина, и минусы померкли на фоне плюсов. Но начну по порядку.

Машина была подана к подъезду ранним утром – ровно в 5.00. На мой вопрос, куда мы поедем, водитель вежливо, но уклончиво сообщил, что мы поедем в северо-восточном направлении; сдержанность ответа придала нотку таинственности путешествию уже в самом его начале, я даже не стал настаивать на более развёрнутом ответе. А представил себе Питер. На машине около десяти часов добираться. Могли бы и на поезде – ночь, и ты там, даже не ночь, а примерно пять часов. Сложив багаж, водитель предупредительно открыл передо мной дверцу авто, что меня изрядно удивило. И привело к мысли о вышколенности персонала, имеющего отношение к заказчику моей работы. И потом в пути мне импонировала чёткость его действий на дороге. Я расслабленно смотрел в окно на проносящиеся мимо машины, вслух чертыхался но поводу нерадивых водил и даже один раз прошёлся по поводу барышни за рулём, да ещё к тому же блондинки; отметив про себя, что стереотипы мышления прочно оседают в голове, и, когда интеллект прикорнёт где-то в глубине благородства, то приобретённые простейшие рефлексы тут как тут вылезают наружу как весной подснежники.

Потом я задремал: мне снилось детство, те редкие прекрасные моменты, когда мой дед читал мне сказки, ходил со мной за грибами, учил пилить дрова… А главное – я чувствовал, что нужен ему, и он не отмахнётся от меня как от назойливой мухи, мешающей заниматься взрослыми делами. Я так и очнулся от сна с улыбкой на лице. Водитель сообщил, что мы приехали, и улыбнулся мне в ответ. Окна авто были в мелких дождевых каплях. Но сейчас на небе уже сияло солнце, и газотурбинный вертолёт Agusta А 119 пригласил нас в своё чрево и как большая четырёхметровая стрекоза взлетел, крутя своими четырёхлопастными крыльями, поднимаясь всё выше и выше. Насколько я помнил, такой вертолёт был рассчитан на полёт примерно на расстояние около 1000 км, обычно пилоты не развивают скорость выше 180 км в час, значит, максимально часов через шесть мы приземлимся, если, конечно, это не случится раньше. Под нами расстилался чистый небосвод, лишь над нами отдельными белыми шёлковыми нитями блестели перистые облака. Я пребывал в какой-то эйфории. Обычно меня интересовала конечная цель путешествия, но сейчас я наслаждался полётом, всем тем комфортом, которым меня окружили, я дремал, потом листал журналы, потом опять дремал, может, тому способствовала рюмочка французского коньяка, оказавшегося очень кстати на борту, и моя любимая трубка, источавшая свой специфический вересковый аромат.

Вертолётная площадка находилась недалеко от дома Никоса. С определёнными оговорками, при взгляде на это жилище и окружающую среду обитания, первое, что приходило в голову – термин «скит», в том распространённом понимании, когда дом находится вдали от крупных селений, благ цивилизации, в тишине естественной природы. Дом – огромный отшельник, окружённый настоящим глубоким девственный лесом, казавшимся бескрайним. Вокруг бегала какая-то живность, совершенно не пугаясь приближения человека, настолько, видимо, доверие к людям было велико. Пока я шёл по тропинке к крыльцу, молодой бельчонок несколько раз спустился и поднялся по стволу близстоящего к дому дуба, иногда вскидывая на меня свой любопытный чёрный глаз-пуговку. Всё было так нереально хорошо, что мне захотелось остановиться, протянуть руки к солнцу, сиюминутно вобрать его тепло, свет. Заяц, наблюдавший за мной недалеко от тропинки, вздрогнул при движении моих вскинутых рук и прыгнул в ближайшие кусты, я рассмеялся и зашагал дальше.

Никос уже распахнул дверь и вышел мне навстречу. Его рука опиралась на ту же трость, что и в галерее, помнишь, она была украшена серебряным набалдашником в виде распростёртой горизонтально относительно эбенового шафта трости, птицы с женской головой. Тогда в галерее трость дополняла общую картину современного человека, следующего тенденциям моды – от одежды до аксессуаров, идеально подходящих ему: к его природной цветовой гамме тёмно-русых волос с лёгкой серебристой сединой на висках и серым глазам. Сейчас весь его облик был более демократичный, более домашний, но, несмотря на отсутствие золотого Ролекса на запястье, дорогой одежды от лучших кутюрье, всего того, что было на нём в первую нашу встречу в галерее, он нисколько не проигрывал в своём общем производимом впечатлении. В данный момент его одежда привлекала ортодоксально древнеславянским пошивом, историю и символику орнаментации коего я изучал ранее: это была белая длинная до пят рубаха с широкими рукавами, подпоясанная красным поясом. По плечам, по низу рукава и рубахи были вышиты древнейшие орнаменты. Это были узоры-обереги, как и пояс красного цвета, связанные с тремя стихиями, которым поклонялись славяне. Символы земли – засеянное поле, это такой ромб, разделённый на четыре части с точками внутри каждой; символ воды – хляби небесные, изображённый волнистыми линиями; символ огня – косой крест, громовой знак, такой шестиконечный крест в круге, восьмилучевой Коловрат и ещё звери, деревья…

При беглом взгляде всё и не рассмотришь.

Неожиданно на тропу между мной и Никосом выскочил самый настоящий волк. Я вздрогнул от неожиданности. Думаю, передо мной был лучший из представителей волчьего племени: широкая грудь, поджарое тело, длинные мускулистые ноги, серебристый воротник на шее, лобастая голова, изучающий, умный, какой-то человечий взгляд. Это я сейчас могу так хладнокровно оценить этого красивого зверя, но в тот момент моя душа ушла в пятки от страха. Волк помчался ко мне и вдруг резко остановился даже без предупредительного знака со стороны Никоса, по крайней мере, я его не заметил. И мне показалось, не поверишь, будто волк мне улыбнулся, знаешь, как это делала соседская дворняга, помнишь, из нашего детства, когда встречала нас.

– Вы ему понравились, – отметил хозяин сих угодий, – это бывает не часто, вы в этом впоследствии убедитесь.

Вот так и не знаешь, в какой момент адреналин зашкалит…

Мы вошли в доме в одну из комнат, убранство которой невозможно оставить без описания. Русская печь, украшенная изразцами с сюжетами из русских народных сказок, устье печи было загорожено чугунной заслонкой с двумя ручками и с орнаментом, очень похожим на тот, что украшал трость Никоса. Рядом с печью стояли ухваты для чугунков и сами чугунки. Под устьем лежали дрова, а рядом на подставке стоял, отливая бронзовыми боками с чеканкой, самовар. По стенам висели полотенца с лубочным узором, и в тон им висели занавески на окнах. Проследив за моим взглядом. Никос сказал:

– Баня растоплена. Надеюсь, часа вам хватит. Я буду ожидать вас в горнице, вас проводят. Потом подкрепитесь с дороги, в общем, располагайтесь, чувствуйте себя как дома.

И со словами: «А вот и ваши апартаменты», распахнув передо мной одну из дверей, ведущую в предназначенную для меня комнату, удалился. Дальше, дружище, я был в раю. Да ради одного того, чтобы познать, что такое русская баня, стоило родиться. Я не преминул воспользоваться ни веничком душистым, берёзовым, ни ушатом холодной воды, после жара, казалось, забравшегося мне под кожу. Всё как-то свежо, обновляюще, я бы сказал – вдохновляюще. А если ты спросишь: видел ли я хотя бы одну из натурщиц, я отвечу, что, буквально, ещё им представлен не был, и за столом мы с Никосом были вдвоём. Но перед тем как выйти из комнаты в горницу, я слышал необыкновенное пение, слегка просачивающееся сквозь глухие стены дома. Могу тебе сказать – оно завораживает, и если поющая так же прекрасна, как её голос, то я предвкушаю славное время, проведённое в обществе такой необыкновенной девушки, и надеюсь на то, что, наконец, мне удастся передать не только своё отношение к изображению, но и богатство внутреннего мира модели.

На мой вопрос о дочерях Никос сказал, что даст мне сначала возможность осмотреться, привыкнуть к обстановке, окружающей меня, и особо отметил, что письма, если в них есть необходимость, будут отправляться и доставляться вертолётом, который регулярно снабжает поселение всем необходимым. Факт таинственности, привнесённый отсутствием указания обратного адреса, не вызвал во мне негативного всплеска эмоций – я не чувствую себя в опасности. Надеюсь, интуиция подала бы мне нужный звоночек, но – нет…

Так что письма мои к тебе и твои ко мне будут мигрировать через твой почтовый ящик, ключом от которого, надеюсь, его людей ты обеспечишь.

Приглашая за стол. Никос поведал, что сегодня первый день Комоедицы, напомнив мне, как человеку далёкому от обрядов, что это один из древнейших великих славянских праздников почитания славянского Медвежьего бога Комы и что Ком – это иносказательное имя медведя, ну а медведь, оказывается, означает – ведающий мёд. Празднование будет продолжаться две недели.

– А через две недели, – сказал он, довольно потирая руки, – мы ещё с вами сожжём чучело надоевшей Марены, то есть Зимы. – Оказывается Комоедица – это та же Масленица, но празднуется на месяц позже. – Так, – посетовал он, – изживают наши славянские праздники.

Надеюсь, всё правильно изложил, нам, брат, надо это знать. И поэтому на столе было такое обилие блинов и гречневых, и овсяных, и с мукой, и без муки, о разнообразии которых я не подозревал. Все эти названия, как ты понимаешь, я узнал от хозяина дома, который, угощая ими, подробно рассказывал рецепты их приготовления, предлагал к блинам то икру, то сметану, то мёд… на все остальные кушанья кроме блинов у меня уже просто не хватило сил.

Никос понимающе улыбнулся и сказал, что было бы неплохо после обильной трапезы прилечь. На меня действительно снизошло какое-то особое умиротворение, связанное с домом, его хозяином, угощением. Видишь, я уже повторяюсь… Но, правда, это особое желание отдохновения, какой-то чувственной вибрации, исходящей от всего этого и откликнувшейся моей человеческой сердечной благодарностью, – от ста сорока герц, если не выше, и я безропотно направился в отведённую мне комнату. Кстати, не дававший мне покоя вопрос: почему выбор этого загадочного человека пал на меня, а не на какого-нибудь именитого портретиста, получил-таки своё разрешение: причиной выбора было не моё творчество, к сожалению. Но хочу отметить, он выкупил буквально все мои картины: натюрморты, пейзажи… и перевёл деньги на мой счёт в банке. Теперь я до поры до времени свободен от презренного металла и думаю, что после выполнения этого портретного заказа мы можем, если ты, конечно, не возражаешь, предпринять грандиозное путешествие по Европе… выбор за тобой, у меня нет особых пристрастий. Так вот, причина выбора меня как художника была прозаической – кольцо на моём пальце, которое я ношу, практически не снимая. Ты его даже как-то, мне помнится, примерял. Я здесь потому, что сплав металла кольца, его патина, выгравированные на нем магические символы имеют огромное значение для хозяина дома…

– На вашем перстне изображена птица зимородок. Я не буду лукавить, ещё не зная ваших работ, я обратил внимание на кольцо. Я знаток дохристианской эпохи, и всякого рода мелочи, связанные с ней, меня интересуют. Ну, а когда я увидел ваши работы, то у меня не осталось сомнений, кому сделать этот заказ, – вот что сказал мне Никос.

Я тебе не рассказывал, но кольцо вряд ли имеет отношение к моему роду, я его нашёл на узкой тропе между грядками. Меня часто на лето забрасывали в деревню к родственникам. И вот я – босоногий пацан – бегу, как оглашенный, и бац – напоролся на пчелу. От боли тут же сел на пятую точку и пытался вынуть пчелиное жало. Ногу жгло как раскалённым железом. И вот тут-то я и увидел что-то блестящее. Это оказалось кольцо, которое я хоть и подобрал, но, бросив в карман портов, тут же забыл. Только дома вспомнил о своей находке, и все годы прятал его в своём мальчишеском тайнике, и никому не показывал, а надевать его стал, когда оно стало мне впору, и главное – статус мой к нему подравнялся. Вот какую оно мне сослужило службу теперь, мудрец Аристид всё же прав, как ни крути, судьба – индейка.

Глава 10

Смеркалось, и я, утомлённый внечатлениями дня, удалился в отведённые мне покои и решил прилечь, но вдруг услышал лёгкое постукивание о стекло, с той стороны окна сидела необыкновенная птичка. С зеленовато-голубым оперением с серебристым отливом на спинке и рыжим на брюшке, с белым ожерельем на шейке, красными ланами и довольно вытянутым тёмным клювом. Птичка замерла и внимательно, будто разглядывая, посмотрела на меня. Казалось, она совсем не боится и ждёт чего-то. У меня возникло абсурдное желание открыть окно и впустить её. Только я попытался это сделать, как, возможно, треск открывающейся рамы вспугнул птичку, она, взмахнув крыльями, быстро исчезла.

Надо отметить, что у Никоса очень обширная библиотека, и на следующий день, отыскав энциклопедию по птицам, нашёл название своей вчерашней гостьи. Эта птица называется зимородок, то есть так же, как и птица, изображённая на моём кольце и на трости Никоса. Это совпадение показалось мне не случайным. И, проявив дальнейшее любопытство относительно названия птички, натолкнулся на древнегреческий миф об Алкионе. Оказывается, Алкиона по-гречески означает зимородок. Так вот, согласно мифу. Алкиона была женой фессальского царя по имени Кеик, чьё имя также носит название птицы – чайка. Когда Кеик не вернулся из морского путешествия, Алкиона бросилась со скалы в море. А боги, потрясённые силой чувств влюблённых, обратили их в зимородка и чайку. С той поры, когда в период зимнего солнцестояния зимородок высиживает яйца, боги запрещают ветрам поднимать волны, чтобы не смыть гнездо. В это время море безопасно для путешествий, я начал проникаться духом отшельничества. Не зря Никос дал мне время оглядеться, привыкнуть к обстановке. Мои бурные внутренние творческие метания перешли из состояния низкого старта в стадию спокойного ожидания, и фальстарт им не грозил. Осталось предвкушение большой серьёзной работы, которое горело во мне ровным размеренным пламенем вместе с теми внутренними переживаниями, которые я испытывал, открывая для себя этот мир, доселе мне, урбанисту, неведомый. Всё здесь было необычно и дышало внутренней свободой. Может, за счёт бескрайних лесных просторов, может, доброжелательности людей, хлопочущих по хозяйству, зверей и птиц, строящих норы, вьющих гнёзда на расстоянии вытянутой руки от меня.

Я немного знал о дохристианской эпохе из школьной программы и из других источников. Но одно дело – прочитать и услышать, и совсем другое – увидеть и дотронуться. Можно сказать, окунуться в неё.

А удивляться было чему. Лики деревянных изваяний смотрели на меня с высоты своего двухметрового роста. Я стал конаться в запылившихся уголках моей памяти: как вас зовут, идолы давно минувших дней? Ты, наверно. Род? А ты Мара или Макошь? А ты кто – Сварог или Перун, Хорс, Дажьбог или, может, Велес? Ничего, что я с вами на ты? Но, говорят, с богами, как и близкими, общаются на ты. У вас достойное капище, вы не забыты. Вам, наверно, это приятно. Я огляделся в надежде, что никто не наблюдает за мной. «Вот к чему приводит долгое отсутствие общения с другом и эта нереальная обстановка», – подумалось мне. Если, конечно, не считать разговоров с Никосом. Но, право, эти разговоры, хоть он и отрицает, носят всё же назидательный характер, а я большей частью взираю на него и слушаю, ну как на лекции по философии. Первые записи о нём, которые я сделал, будучи под впечатлением от наших первых разговоров, мне самому показались странными; вжившись же в его состояние настолько, будто я сам думаю за него, я не стал менять ни строчки, ни слова.

Печать печали не покидала чело Никоса. Он не стремился производить впечатление печального человека, и, надо отметить, его печаль, во взгляде посторонних на него людей, не соприкоснувшихся с его историей, трансформировалась в аристократическую загадочность, которая очень импонировала положительному в данном случае ярлыку, что навешивает общество на каждого из нас для персонификации от остальных людей. Тем не менее, в свои 45 он выглядел старше, что визуально наполняло его облик ещё и дополнительной мудростью.

Печаль была подлинной, и навешанные ярлыки и мнения тоже недалеко ушли от истины его человеческой натуры. Правда заключалась в том, что его жена – единственно любимая им женщина – вот уже как пятнадцать лет покоилась в семейном склепе, и его жизнь в личностном плане была сконцентрирована на двух дочерях, как он считал, продолжательниц его дела. Он гордился тем, что в его жилах течёт кровь предков, почитаемых на Руси волхвов. Его беспокоило, что его чистая вера в достоинства предков, уважение и преклонение перед их деяниями многие окружающие принимали с подозрением и, соприкоснувшись ближе с его культом, грубо называли его сектантом, а адептов – приверженцев его веры – сектантами. Да и что такое секта? Это своего рода свободомыслие, отличное от общего направления, это другая линия философских взглядов. «Почему я должен мыслить как остальные?» – недоумённо разводил руками Никос. Подчинение большинству, иначе – ату его за инакомыслие. Получается, жестокость, совершённая большинством, это уже не жестокость, она возведена в ранг закона, это уже правило жизни.

Его свободолюбивая натура, открытая только для естественных сил природы, бунтовала против такого уклада жизни. Но несправедливые правила и те социальные рамки диктовали условия, заставляли приспосабливаться его душу к осторожному образу жизни, дабы не причинить вред своим дочерям и своим приверженцам от людей, заинтересованных в единоверии. Что плохого в том, что он больше других почитает своё наследие, помнит имя своё? Он не противостоит людям и их вере, он не заставляет их отрекаться от веры, просто он не приверженец той религии, что проповедуют массы. Равно такой же скептицизм и улыбку вызывают в нём они, как и он у них. Он хочет, чтобы его оставили с его мировоззрением наедине, а они своим презрением и отрицанием очевидных вещей унижают и бичуют. После смерти жены он продолжает дело отца и деда, но отвернувшаяся от него любовь, вернее, её отсутствие, угнетали его душу. Он стал более требователен к окружающим, от дочерей требовал беспрекословного повиновения и усвоения всего того, что знал сам. Сына у него не было, и решение представить своих дочерей частью той культуры, которую, как её представитель, он проповедовал, считал своим наиважнейшим долгом в жизни. Но это всё я додумал за него, делая выводы из первых бесед с ним, надеясь, что основные домыслы и моё представление о Никосе не пойдут кардинально вразрез с истинным положением дел.

Глава 11

Помни, ты обещала, – услышал я последние напутственные слова, произнесённые Никосом своей дочери, входившей в комнату, где я приготовил уже всё необходимое для воплощения её на холсте. Сам Никос остался за дверью, а очаровательное создание в чёрном облегающем платье а ля Коко Шанель, в чёрных лакированных туфельках на высокой шпильке прошлось по комнате, зовуще покачивая бёдрами, всем телом говоря: «А вот, посмотрите на меня, хороша, не правда ли?!»

«Интересно, – подумал я, – что такое она ему обещала? Ведь это, несомненно, связано со мной. Иначе не было бы произнесено в последний момент пересечения порога комнаты».

Было похоже на прощальный взмах – остановить что-то неконтролируемое… в нём была и надежда, и отчаяние: отчаяние от практического знания ситуации и робкая надежда, что возможно исключение из правил.

Девушка знала себе цену и была довольна произведённым эффектом. Она не была вульгарна, но смела и, как само собой разумеющееся, протянула руку для поцелуя. Могу сказать, что я получил эстетическое удовольствие от её поведения: не противно, скорее, наоборот.

– Меня зовут Зирин, – представилась она. – Так вот вы какой – художник по имени Марсель. Вы не боитесь в меня влюбиться?

– Вы очаровательны, – сдержанно сказал я, но эта сдержанность давалась мне с трудом, потому что в её голосе я уловил те колдовские нотки, тянущие в омут, нотки, что слышал в безымянном пении, иногда долетающем до моего слуха.

– Это ваше пение я иногда слышу? – спросил я.

– Нет, это не я, – ответила Зирин. – Возможно, это записи, папа любит их слушать. А, впрочем, я пою, но я не думала, что моё пение кому-то мешает.

– Я этого не сказал…

К чему, к чему, а к такой притягательной силе женского очарования я был не готов. «Не помешает ли это работе», – признаюсь, подумал я. Улыбнулся своим мыслям: рассуждаю как умудрённый опытом старый дед. У нас разница в возрасте не очень значительная. Эта восемнадцатилетняя малышка с первого момента знакомства вертит мной, как хочет, а я податлив, словно расплавленный воск. Надо переломить ситуацию обязательно. Может, зная именно эту её особенность воздействия на мужчин. Никос и предупреждал её на пороге мастерской. Старание дистанцироваться от Зирин на первых порах увенчалось успехом. Я незаметно глубоко вздохнул несколько раз и уже спокойным без придыхания голосом предложил ей присесть на кушетку, поставленную мной именно так, чтобы было удобно созерцать позирующую модель, где светотени выступят помощниками в работе. Дуализм будет продолжен.

Сегодня вечером, как и несколько дней подряд, птичка зимородок постучала в моё окно. Я его открыл, она не улетела и позволила взять себя в руки. Высшая степень доверия. Но в этот момент открылась дверь в комнату (возможно, увлечённый общением с моей необычной гостьей, я не услышал упреждающего стука). Птичка вспорхнула и улетела. Я очень сожалел, но у меня не было времени долго сокрушаться но этому поводу: вошедшим оказался хозяин дома, и я должен был уделить ему внимание. Увидев открытое окно, он очень удивился.

– Друг мой, вы принимаете воздушные ванны закаливания?

Несмотря на моё хорошее к нему отношение, мне почему-то не хотелось объяснять причину моего поступка. Впрочем, это ведь касалось не только меня, но и маленькой птички, проявившей ко мне своё доверие. Так что наша тайна осталась при нас: при мне и Алкионе (так я стал называть её про себя).

Мы обменялись с Никосом незначительными фразами. Видимо, он не решался напрямую спросить о том, как ведёт себя его дочь Зирин. Сказал только, что верит в меня и не сомневается, что портрет займёт достойное место в его картинной галерее.

Не раздеваясь, я прилёг на кровать, размышляя о портрете Зирин: о своих набросках, красках и о том, что я раб красоты. Но, согласись, она бывает разной. Не хочется уподобляться банальностью: сколько людей, столько и мнений. Просто она разная, вот и всё. Перейдя к конкретному персонажу изображаемого мной объекта, скажу: она прекрасна, прекрасна той стандартной, общепринятой красотой нашего времени, но не более того. Изящные длинные средства передвижения… Подумалось о том, как можно по одной такой фразе сразу наметить отношение автора к объекту. Её перси, тут я вспомнил приятеля, который чуть не захлебнулся слюной, живописуя знакомую девушку в 17 лет, обладающую необыкновенным четвертым номером бюста, но вот здесь, как говорится, каждому своё. Кому-то очень важно сказать: «О, её грудь не больше моей ладони», – и это ему важнее всех иных факторов красоты. Но буду лоялен. Перси Зирин, с моей точки зрения, без описания оных, просто прекрасны. В них нет мясистой вульгарности, но они достаточны для того, чтобы их демонстрировать в декольте, они упруги, и соски, не отягощенные никакой телесной бронёй женского белья, всё время на страже – как солдатики на посту, говорят о своей готовности к любовному сражению, с желанием быть побеждёнными. Да, всё же надо отметить её округлые коленки. Это важно для меня. Я, встречаясь с противоположным полом, всеми правдами и неправдами стараюсь высмотреть форму колена: для моих эротических фантазий эта часть тела является важной, самой важной. Так вот, все иные коленки не выдерживают никакой конкуренции с коленками Зирин. Это отдельное произведение искусства. Я надеюсь на портрете одухотворить не только глаза Зирин цвета маренгового омута, на дне которого поблёскивают тёмно-серые звёзды манящим губительным светом. Да что глаза, весь её облик, но, конечно, и её коленки. Но именно они у меня вызвали ассоциацию с паутиной в лесу, которая неизвестно откуда липнет на лицо, попадая в нос, глаза, её хочется всегда смахнуть, но кажется, что она везде; опуталa в лесу все деревья, и выйти из него, не попав в сети этой паутины, невозможно. Волосы Зирин отличались необыкновенным оттенком: определить его даже как профессиональный художник я был не в силах, впрочем, этот оттенок имел особенность меняться от салатово-серого до иссиня-дымчато-зелёного, опять же, оговорюсь, словами передать нельзя, невозможно. Нос с небольшой горбинкой придавал её лицу особую пикантность, как кулинарному блюду специи, присущие только ему, приобретающему свой законченный неповторимый вкус только в их присутствии и никак иначе.

Было понятно, что она легка в общении, на раз-два сходилась с людьми, имела на всё свой взгляд, своё мнение и не колебалась в высказывании его вслух. Она была однозначной, как журнал «Playboy», который открываешь только с определённой целью и закрываешь, её достигнув. Она была понятна как подстрочник, всё в ней было просто и не оставляло места для секрета, тайны, необходимой мне при встрече с женщиной, в которую действительно я хотел бы влюбиться.

Зирин меня волновала, но не тем одухотворённым волнением, какое вызывало пение, время от времени доносившееся до моего слуха. Оно было обескураживающим, подавляющим волю, в нём была необъяснимая магия, его хотелось слушать. бесконечно плакать от умиления и идти туда, где оно звучит. Чувство было таким всеобъемлющим, что мне казалось, будто даже знание предстоящей гибели не остановило бы, никакое чувство самосохранения не сработало. Теперь, уже после знакомства с Зирин, я интуитивно чувствовал, что голос не может принадлежать ей.

Наступившая ночь была беспокойной: я всё время просыпался от малейшего шороха, вглядывался в темноту комнаты, и мне казалось, что прекрасная Зирин приближается ко мне и без слов ложится рядом, а я безвольно подчиняюсь её ласкам, эякулирую, пугаюсь происходящего со мной, открываю глаза… Уже утро. Но я не могу со стопроцентной уверенностью утверждать – была ли Зирин со мной ночью, или это только плод моего воображения.

Я прошёл в мастерскую. День был солнечный, кисти и краски радовали глаз. Настроение было приподнятое, какое у меня бывает обычно в предвкушении работы, которая доставляет удовольствие. Хоть это и был заказ, а не веление души, я рад был случаю, что позволил мне столкнуться на своём жизненном пути с этими необычными людьми и этой натурщицей. Предвкушение определяло настроение. Зирин пришла довольно рано и, блеснув белозубой улыбкой, одарив колдовским взглядом, присела на диван напротив мольберта и сказала:

– Я готова.

В течение двадцати минут она беспрекословно выполняла все мои пожелания, и работа спорилась. Но это было всё время, на которое её хватило. Я понял – надо делать перерыв.

– Как спалось? – спросила она, принимая позу потягивающейся после сна кошки, приводя меня в замешательство своим томным взглядом. Неужели мы были этой ночью вместе? Может, это просто один из её приёмов обольщения? Стараясь привести своё эмоциональное состояние и мысли в порядок, я с деловым видом сказал, что мне надо зайти к себе в комнату и принести кое-что необходимое для дальнейшей работы над портретом. Она улыбнулась и ответила:

– Я буду ждать…

Работа над портретом продвигалась быстро, мазок за мазком… Я и не предполагал, что буду настолько прагматично-отстранённым от того, что должно рождаться в первую очередь посредством творческого отношения… Но, тем не менее, должен констатировать: работа закончена, я от неё в восторге и переделывать в ней мне ничего не хочется. Зря я занимался самоанализом и самокопанием, всё это было ни к чему…

Глава 12

Девушка, вошедшая в мастерскую, обладала массой внешних физических недостатков, даже скажу – недугов. После того, как я закончил писать портрет прекрасной Зирин и был неимоверно доволен результатом своей работы: девушка, глядящая на меня с портрета, ничуть не уступала оригиналу, и я мог с уверенностью сказать – это лучшее, что я создавал до сего момента. И даже убеждён, что подобное можно создать, и не находясь во власти переживаемых эмоций творческого процесса. Теперь я должен переключить своё внимание на эти недомогания, физические переживания и комплексы по всем этим поводам. Поверь, мой друг, это очень тяжело. Но при всём этом, наблюдая красоту Зирин, я постоянно ощущал какое-то нравственное угнетение: моё тело мне не принадлежало, оно рвалось к ней, оно её звало по ночам. Эти эротические фантазии, приходящие, слава Богу, только во сне, утомляли и отвлекали от цели моего приезда, но и одновременно помогали. Без этих снов, в которых я предавался с Зирин любовным утехам, я бы не смог в реальной жизни выполнить заказ – написать картину с её изображением, он не давался бы мне с такой лёгкостью. И ещё, сам понимаешь, капризничать мне не пристало.

Итак, теперь передо мной была вторая модель, и опа была, мягко говоря, дурнушка.

И первый день с Алкионой, так зовут другую обитательницу дома Никоса, кстати, я вздрогнул, когда услышал её имя, ведь я невольно назвал им птичку зимородка, постучавшую в моё окно, прошёл в выборе освещения, цвета тканей, возможных предметов окружения и позы девушки. Впрочем, я не смог бы сделать и пары мазков, так как Никос настаивал в использовании только красок, предоставленных им самим. Девушка, как мне казалось, очень смущалась. Может, затея с портретом ей не по душе? Но и отказаться она не могла. Порядок и дисциплина в доме были на высоком уровне. Удивительно ещё было то, что я, проведя в доме уже около двух месяцев, ни разу её не встретил. Я слышал пение по ночам, иногда я приписывал его Зирин, но иногда… Мне, человеку, не обладающему тонким музыкальным слухом, не сразу стало ясно, что тот, другой голос совершенно не походил на голос Зирин, с которой мы непринуждённо болтали во время сеансов. Мелодии песен очень различались, и если одна навевала эротические фантазии, то другая так трогала душу, что, слушая её, я хотел совершать подвиги, любить самозабвенной возвышенной любовью, быть полезным всем людям, отдавая себя без остатка, в общем, объять необъятное…

Я вглядывался в черты Алкионы. И после внешнего совершенства Зирин мне, как законченному эстету, было даже неприятно её разглядывать. Я заставил себя смотреть на неё как профессионал. Но это нежелание длилось недолго: я не покривлю душой, если скажу, что, несмотря на свои анатомические недостатки, лицо девушки, которое пряталось за внешним телесным уродством, обладало необъяснимым свойством притягивать взгляд. Чем дольше смотришь, тем меньше желания его отвести. Хочется разглядывать каждую светотень, изгиб, впадинку: в нём была магия внутреннего света, невидимый глазу, этот нимб вызывал трепет к его обладательнице. Густые русые волосы локонами ниспадали с плеч, глаза цвета моря окунали в глубину непонятных переживаний, начинающих бродить в организме соками просветления, понимания сакрального смысла данного момента – пробуждения чувства нежности и ласки к ней. Алкионе, несмотря на телесные уродства, хромоту и выдающийся горб. Это было более чем странно. Кроме обыкновенного приветствия и знакомства нами практически не было произнесено ни слова, но я так был полон внутренним разговором с ней, и я боялся нарушить этот диалог, полагая, что слова, произнесённые вслух, могут испортить очарование нашего духовного соприкосновения.

Тем не менее, памятуя, что я человек впечатлительный, я постарался не придавать особого значения своему состоянию. Поймал себя на мысли, что я не могу делать ни абрис, ни эскиз в её присутствии. Я не могу её мучить многочасовым сидением в качестве натурщицы, проникаясь возможным возникновением физической боли от многочасового позирования. И здоровый человек с трудом переносит неподвижное состояние тела, а что уж говорить о ней. Алкионе: её и так в повседневной жизни угнетают телесные недуги.

Я не знаю, с чем мне придётся столкнуться на этот раз. Перед сном я вновь подумал о том, что не смогу писать Алкиону при ней. Глупость несусветная. Как я об этом скажу Никосу? Но чувство, пока для меня не облекшее форму слов, не даст мне того внутреннего раскрепощения, требуемого для работы над портретом. Мне в момент написания необходимо быть авторитарным, указывать позу, поворот головы, удерживать это хрупкое тело по многу часов в неудобном положении. То, что легко было делать в отношении Зирин или других натурщиков, то совершенно невозможно было делать в присутствии Алкионы.

Но что бы это ни было, мне придётся смириться, и все мои домыслы рассыплются перед его волей. Волей выбора красок; они же – краски – будут диктовать и стиль исполнения. Наверняка аллегория вкупе с академизмом, манера письма тоже в какой-то мере диктуема красками. Но почему оп так щепетилен в этом смысле сейчас по отношению к портрету Алкионы? К портрету Зирин он не предъявлял от себя особых требований и даже едва на него взглянул. Что это будет: темперные водно-клеевые краски, из сухих порошков, на яичном желтке, с клеевой водой? Если так, надеюсь, что это будут полужидкие краски, в тюбиках, но, конечно, приготовленные на желтке, цельном яйце или эмульсии из растительного масла с яйцом и клеем. Такие краски дают возможность писать густо – как масляными и жидко – как акварельными, разбавляя их водой. Но за оттенки красок в сыром и высохшем виде ручаться нельзя, тем более матовость таких красок очевидна и нужен будет специальный лак для её устранения. Я бы предпочёл масляные краски. В них есть органичная реальная гармония мира красок и природы.

Нередко я сам покупал пигменты в сухом виде и льняное масло и смешивал их, изготавливая краску. Это достаточно сложный процесс. Каждый пигмент наделён своей маслоёмкостью, от этого зависит очень и очень многое, совершенно определённо нельзя наносить краски с низкой масло ёмкостью поверх слоя красок более высоко маслоёмких. Это неизбежно вызовет образование трещин в поверхностных слоях краски. Вязкость краски позволяет сохранять в мазке характерный след кисти или мастихина. Надо учитывать быстроту высыхания краски: кобальт синий сохнет примерно два дня, а кобальт фиолетовый – пять, а хинакридон и того более, кстати, при смешивании с маслом становятся прозрачными и очень хороши для лессировки – метода, к которому часто прибегал Леонардо да Винчи… Азбучные истины, а без них никуда.

Мысли об Алкионе не отпускали весь последующий день. Я неотступно размышлял о ней, представляя, что она делает, где может находиться в тот или иной момент…

Глава 13

Мне не терпелось увидеть краски, мне надо было с ними сродниться, прикипеть к ним.

Никос из всего того, что я привёз с собой, оставил только муштабель, служащий для поддержки руки при работе, который был мне дорог в этом качестве. Мне нужен мольберт, основа, палитра, подрамник и ещё…

И ещё после упоения созданным шедевром меня посетила неуверенность в собственных силах. Алкиона была настолько многослойна в человеческом плане и настолько эфемерно неуловима, призрачна в духовном, что я растерялся. Я был окутан представлением о ней, её энергетикой как облаком, объятия коего радовали и в то же время настораживали. Как её изобразить: это будет карнация или лессировка, это будет сфумато или энкаустика. Ответ на этот вопрос я получу завтра. Я увижу краски и всё пойму. Сейчас даже если бы решение озарило бы меня, хотя бы краешком, я не волен в своём выборе. Надо запастись терпением до завтра.

Понятие красоты не надо идеализировать. При всём своём перфекционизме я могу воспринимать физические недостатки общепринятых мерок с алогичной точки зрения; полагая способность красоты прятаться за иррациональную занавеску, не открывая себя всем подряд, а выбирая не поверхностного критика, а умеющего заглянуть в саму суть красоты. Умеющего не уподобляться общему мнению, способному разглядеть и остановиться там, где не способен остановиться и задуматься стандартно мыслящий. Вот красота Зирин – она совершенна с точки зрения специалистов анатомических пропорций, даже с точки зрения золотых пропорций витрувианского человека. Но разглядеть красоту, находящуюся в гармонии внутреннего мира, перенеся его на внешний, – вот что для меня ценно.

Несмотря на то, что я был поглощён мыслями об Алкионе и приёмами художественного выражения её образа, Зирин опять бесцеремонно забралась в мои сон, в мою постель и делала со мной всё, что ей заблагорассудится. Но если раньше я воспринимал это как должное, то теперь, проснувшись на следующий день, я ощущал недовольство собой – будто даже во сне я должен был прогнать Зирин и готовить свою душу, очищая её от скверны, берясь за портрет Алкионы.

После воображаемых соитий с Зирин мне с трудом давались беседы с Никосом. Мне казалось, что он видит меня насквозь. Но Зирин вела себя непосредственно, как ни в чём не бывало, из чего я делал вывод, что в действительности ничего этого не было и не могло быть, в очередной раз удивляясь навязчивости таких снов.

Глава 14

Место моего пребывания было защищено от внешнего мира непроходимыми дубравами и болотами. И несведущему человеку ориентироваться было здесь невозможно. Но я уже не раз хаживал далеко вглубь этих заповедных мест с волком, ставшим для меня верным другом и спутником в прогулках, выводя меня на хоженые, скрытые от нежелательных глаз тропы. Вот и сегодня в сопровождении волка, обходя роковые препятствия, я отправился по тропинке, ведущей к реке. На её берегу лучше думалось, и события дня тихо плыли вместе с безмятежной рябью волн. Изгибы реки подобны поворотам судьбы – они непредсказуемы. Природа и провидение действуют сообща и направляют любое течение в нужное им русло. Не найди я в детстве кусочек металла – не был бы приглашён сюда, не сиживал бы на этом живописном берегу. Не испытал бы такого трепета, таких чувств, имеющих только одно единственное название – любовь. Довольствовался бы только иллюзиями, принимаемыми за любовь.

Сегодняшний вечер оказался особенным. На берегу собралось много молодёжи, я и не предполагал, что в этом достаточно удалённом от цивилизации месте проживает такое количество молодых людей, которые сейчас собрались здесь, прогуливаясь группами и парочками, ищущими уединения. На реке тут и там покачивались лодочки с юношами и девушками, головы которых украшали венки из полевых цветов. Молодые люди, словно рой пчёл, вились вокруг девичьих цветов, источающих аромат, желая вкусить неповторимый нектар. Нектар – таинственный флёр притяжения той неповторимой атмосферы влюблённости, ожидания счастья…

Медвяный дух проникал в кожу, щекотал нервы. Фиолетово-колокольный звон передавался от сердца к сердцу. Меня осенила догадка – ведь сегодня праздник Купала, самый длинный день и короткая ночь в году. Солнце обращает свой взор на зиму.

Я радовался общему веселью, не подключаясь к нему, отстранённо наблюдая, оценивая всё взглядом художника. Стараясь запомнить все штрихи и детали этого славянского праздника. Видел девушек с венками на голове из разных цветов – это, верно, жёлто-фиолетовые цветы иван-да-марьи, а это – ароматно-сладкая таволга. «Только вот цветок папоротника – главный цветок славянского бога Перуна – не вплетёте вы, девушки, в венок, его не существует, – подумалось мне, – и сколько бы его ни искали в ночь на Ивана Купала, не сорвёт его никто и, значит, не увидит под землёй клады мира, как гласит предание».

Неподалёку увидел Зирин: слившись с толпой девушек в славянских нарядах, с венком на голове, казалось, она не замечает меня. Но, отпуская свой венок на воду, она всё же взглянула на меня так, как умела только она, лукаво маня, обещающе.

Я почувствовал, что краснею, так как знал – отпуская венок на волю водных струй, каждая девушка надеется, что его подхватит течение и, значит, суженый уже рядом, ну, а если венок прибьёт к берегу, то свадьбе не бывать. Девушки смешно дули на воду, подгоняя свои венки. Праздник был такой юный, чистый, несмотря на свою традиционность, что я, боясь нечистоплотности своих мыслей и дабы скрыть своё замешательство, наклонился к волку и потрепал его но загривку. Волк по-собачьи повилял хвостом и, выражая преданность, для острастки, порычал на внезапный шорох в кустах.

Желание наблюдать за всем происходящим, но быть незамеченным было велико. Хотелось сделать несколько необыкновенных набросков: для этого я готов был стать деревом, ручейком, венком – частью природы, слиться с ней. Это дало бы мне возможность не смущать этих прекрасных девушек и юношей, одетых в национальные наряды, запечатлеть их искренность, веру во что-то такое, что утратил я и люди, окружающие меня в той светской жизни, частью которой я был. Нет, не был – являюсь. Какой она мне кажется сейчас далёкой. Для меня эта жизнь более реальна, чем та, что я веду. Но если бы я даже захотел сделать этюды на пленере, это было бы сейчас невозможно: этюдника я собой не взял. Да и заранее Никос о празднике меня не предупредил. С чем это связано – не знаю, но через некоторое время я увидел его самого, хотя узнал не сразу. Видел ли он меня? Возможно… Но…

В общем, всё по порядку.

Я попал в круг мистических закономерностей, в четвёртое измерение, не иначе. Я не должен, я не мог видеть то, что я видел, и моё видение по-другому как галлюцинацией не назовёшь.

Немного удалившись от людей, пройдя выше но течению реки, я увидел человека в одежде волхва. Он стоял посередине реки, и вода, бегущая под его стопами, будто не касалась его. «Аки посуху», – вспомнил я молву о Христе.

Волхв распростёр руки, обращаясь к сторонам света, и брызги воды, закружив в вихревом потоке, поглотили его, вобрали в себя. Догадка молнией прожгла моё сознание: ведь это он. Никос. Зная о своих довольно средних плавательных способностях, испугавшись за старца (не знаю, почему в этот момент я так его назвал), быстро скинул с себя верхнюю одежду, при этом волк, видя мои метания, стал повизгивать не хуже всякой дворняги. И тут я вздрогнул, почувствовав чью-то руку на своём плече. Передо мной стоял сам Никос. Так кого же я хотел сейчас спасать? Я ничего не понимал: он что, выплыл, или там, в этом речном водовороте, кто-нибудь сейчас другой? Я вспомнил, что когда-то читал о подобном, но это были книги фантастической направленности. О том, что человека можно рассматривать с точки зрения существования наличия его эфирного, астрального, ментального тела, но удалиться на такое расстояние от своего физического тела эти тела не могут, даже если признать их существование. Это опять же из области фантастики. Может, это гипноз? Мне всё это померещилось?

Где тогда Никос был настоящий: рядом со мной или там, на середине водного пространства, где? Мистика, одним словом.

Сидя на берегу, в отрешённом, я бы сказал, опустошённом состоянии, я не заметил, как стемнело. Никоса рядом не было. Лишь мой лохматый друг преданно охранял меня. Искры взметнувшегося невдалеке костра, через который молодые люди с весёлым гиканьем и смехом прыгали, взявшись за руки, вывели меня из ступора, и мы с волком направились в обратный путь к дому.

Глава 15

Я не мог любить Алкиону и быть любовником Зирин, пусть даже во снах. Я хотел возвыситься до чистоты Алкионы во всём, или я буду её недостоин, я одновременно гордился своим ходом мыслей, а с другой стороны – пугался их. Что со мной происходит? я хочу любви Алкионы, этой девушки, которая, выйдя за ворота этого дома, не будет на равных принята в нашем обществе. Всё, на что она может рассчитывать, это жалость, но нужна ли она ей… Я не мог понять: осознаёт ли она себя в ловушке своего тела. Мысли, внутренняя красота попали в капкан, и нет в реальности такой сказки, чтобы пришёл принц, поцеловал и расколдовал её, и она избавилась от своей ненавистной хромо-горбатой оболочки и стала стройна телом, как её сестра Зирин. Что я могу сделать для неё? Я могу только написать, какой я вижу её изнутри, моё отношение к ней. Я буду писать красками Никоса. Возможно, два портрета: один на сеансах, а по ночам другой свой заветный портрет, тот образ, что я вижу… её истинный образ.

Однажды я спросил:

– А почему Алкиона?

– Это мамина идея. Имя необычное, согласна, но я привыкла. Вы же свыклись с именем Марсель.

«Действительно», – подумал я. Она права, и моё имя в нашей среде – тоже исключение из правил. Не хочет, видимо, говорить о мифологии своего имени. Ну что ж, настаивать не буду.

– А вы хотели бы полюбить? – вырвалось у меня. – Ах, нет, простите. Глупый вопрос, ведь у вас есть жених.

– Какой жених? А, этот… Ну, это родители хотели нашей свадьбы.

– А вы?

– Что я? Посмотрите на меня. Вы серьёзно задаёте мне этот вопрос?

– Гипотетически хотя бы ответьте мне, – осмелел я.

– Любовь не имеет сослагательного наклонения, она ни почему, ни зачем, ни за что, ни вопреки, она просто есть или её нет.

«Будто читает мои мысли», – подумал я. Потом она мне рассказала о снежинке и лучике:

– В далёком маленьком городке на краю земли жила-была юная беззаботная снежинка. Целыми днями она кружилась и распевала песенки. Снежинка знала, что она необыкновенно красива – об этом она догадалась случайно, когда увидела своё отражение в стекле. А за тем стеклом сидела девочка с тёплым шарфом на шее и долго с грустью смотрела на зимние забавы ребят во дворе. Девочка приложила к стеклу ладошку, будто собирая в колыбельку снежинки за окном. «Нежная снежинка – белоснежный эльф, как жаль, что тебя нельзя взять в руки, пригласить в дом, поиграть с тобой», – сказала девочка танцующей за стеклом, любовавшейся собой снежинке. По печальным глазам девочки веселившаяся снежинка догадалась, что она может жить и сохранять свою красоту только здесь, за окном, где гуляет мороз и вольный ветер. Ещё снежинка очень хотела узнать, что такое свет, ведь жила она в темноте полярной ночи; конечно, она видела свет фонаря, иногда она даже кружилась вокруг него, искрясь в его отражении, но этот свет был придуманный, совсем не тот, который льётся сам по себе… Полярный день ждал своей очереди.

Он уже договорился с Солнцем о скором его восходе на небосклоне. А солнечный лучик, тоже очень юный, был нетерпелив, он всё время искал возможность оторваться от Солнца, взлететь повыше и хоть одним глазком увидеть милую снежинку, однажды беспечно пролетевшую близко от него, но оставшуюся недосягаемо далёкой. Порой снежинке казалось, что она чувствует взгляд лучика, устремлённый на неё. Но пока снежинка только встречала свет искусственный и ждала, когда сияние юного солнечного лучика озарит её настоящим, искренним светом. А девочка, полюбившая и снежинку, и лучик, зная, какая опасность их ожидает при встрече, делала им в окно предостерегающие знаки, которые они, увы, не понимали, да и не стремились понять, настолько было велико их взаимное влечение. Лучик мечтал, чтобы она стала ещё красивее в его блеске, а снежинка мечтала о его ласковом свете. И вот полярная ночь и полярный день встретились на линии горизонта; и снежинка и солнечный лучик устремились друг к другу, не желая даже знать, что ожидает их при встрече, для них теперь главное – быть вместе. Они очень радовались свиданию, и от этого засияли ещё ярче, чем обычно – он светился внутренним светом её мечты о нём, а она засверкала его сбывшейся мечтой о ней, они обнялись и, отдавая всю свою бесконечную нежность, закружились в танце вечной любви, превратившись в сияющую, прекрасную, чистую каплю росы.

– А вы что думаете о любви? – немного помолчав после притчи, спросила она.

– Я? Если говорить кратко, у меня есть формула любви.

– Интересно…

– Для меня, это когда любовь духовная соединяется с любовью физической, чувственной…

– Сексуальной, вы хотите сказать?

– Да, сексуальной. Эти две части любви, тесно переплетаясь, превращаются или просто равны священнодействию.

Неизвестно отчего, но меня вдруг охватил жар желания, желания обладать ею сию минуту.

«Когда достижение оргазма любимой важнее собственного сексуального удовлетворения», – досказал я свою формулу, но уже мысленно про себя. Почувствовал, что краснею. Эти ночные видения Зирин, эта вседозволенность распустили моё либидо. А между тем мысли, которые в отношении Зирин мне казались совершенно нормальными, но абсолютно не применимыми к Алкионе, продолжали вылезать из всех грешных углов моего сознания, и их невозможно было затолкать назад. Где её эрогенные зоны? Пожалуй, впервые я хотел любить её вот такую, в таком облике, я хотел немедленной физической близости. Чёрт, на меня магическим образом действовала её внутренняя красота, она проявлялась сквозь негатив физического уродства, горба, хромоты, маленькой, ещё несформировавшейся груди…

Глава 16

И вот я увидел своего счастливого соперника. Так я называл про себя наречённого Алкионы. О его существовании я узнал сначала от Зирин, которая на сеансах болтала без умолку. Холёный красавчик по имени Влад. Чёрные как смоль волосы, явно уложенные каким-то дорогим средством, нос прямой с красиво очерченными крыльями ноздрей, ломаным изгибом бровей. Но глаза…

Верно говорят: глаза – зеркало души. Это не глаза, а маленькие буравчики, обрамлённые густыми чёрными ресницами, перечёркивали всё положительное впечатление от его красивого узкого лица, атлетической фигуры и всего внешнего вида. Он не смотрел на собеседника, глазки бегали с предмета на предмет, ни на чём не задерживаясь, и если прекращали свою спринтерскую активность, то слегка прикрывались веками, что сбивало ещё больше с толку, так как напрашивался вопрос: а не спит ли их хозяин в этот момент. И если бы не реплики, время от времени вставляемые в разговор, то этот вопрос зависал бы в воздухе всякий раз, когда он напускал на себя это состояние, характеризующееся для меня как отсутствие полного присутствия.

– Я слышал, вы художник? Как и я. В какой манере пишете? Какими красками? Я ведь тоже художник, – помолчал. – Но себя ещё не нашёл. Хочется написать какой-нибудь красный или синий кружочек, как, например, Малевич квадратик, и войти в историю. Грешен. Хочу славы. Божественной славы.

Размышляя над ответом, я вспомнил свой разговор с Вениамином:

– Считаешь ли ты себя как журналист, писатель тщеславным человеком? Ты пишешь для людей. Музыкант сочиняет музыку для людей. Я пишу картины для людей. Уверен, как и я, ты не хочешь, чтобы твоё творение осталось незамеченным. Было сработано, как мы говорим, в стол. Я пишу тоже не для себя. Мне важно то впечатление, то состояние, которое испытает созерцатель, глядя на мою картину. Тебе важно вербальное воздействие. Мне – визуальное, ну а композитору – слуховое. Хочу ли я превосходства в своём роде деятельности над другими художниками? Да, хочу, более того, я к нему стремлюсь постоянно. Сейчас у меня есть шанс самовыражения, да, моё стремление к совершенству сродни тщеславию, если я хочу возвыситься в своём творчестве, если я хочу лестной оценки своей работы, значит, я и тщеславен. И это возводится в статус объективности, оно нормально и логически выверено.

Влад продолжал:

– Вы что-нибудь слышали про эвгемеризм? Замечательная теория, замечу я вам. «В соответствии с этой теорией боги и другие мифологические персонажи – это фантастические трансформации реальных личностей, а мифы – искажённые исторические повествования», – процитировал он определение эвгемеризма. Человек способен подняться до уровня бога. А, каково? Языческие боги – культурные герои, достигшие при жизни того, что дало им бессмертие в памяти потомков. Да, историк литературы Аничков полагает, что для древнерусского книжника языческие боги – лишь давние предки.

Искусство – это площадка для обожествления себя. Запечатления себя в истории как недосягаемой личности небожителя. Вы знаете, что на дверях собора в Костроме рядом с пророками и волхвами на дверях изображены Менандр и Платон. А почему? Да потому что они недосягаемы в своём деле. Я бы хотел прославиться, став великим художником, настолько великим, что получил бы подобное признание людей. Эвгемер, известный безбожник, говорил: «Когда жизнь людей была не устроена, то те, кто превосходил других силою и разумом, так что они принуждали всех повиноваться их приказаниям, стараясь достигнуть в отношении себя большего поклонения и почитания, сочинили, будто они владеют некоторой изобильной божественной силою», – ещё процитировал он. Более того, критики христианства, опираясь на эвгемерические методы, подводят доказательную базу для обожествления Иисуса Христа как исторической личности.

Я пытался уследить за его мыслью, но, признаюсь, мне это удавалось с большим трудом. Если он задавал мне какой-то вопрос, то, не дожидаясь ответа, сам отвечал на него и развивал дальше тему.

Я уже не пытался включиться в разговор. Было ясно: ему не интересно выслушивать мой ответ, и единственный его собеседник, несмотря на моё присутствие, это он сам. Я не возражал. Я только подумал о том, как они не похожи – Влад и Алкиона. Неужели она может любить его? А главное – я сомневался в его любви к ней. Значит, здесь есть определённая выгода, возможно, обоюдная выгода. А в это время Влад, оценив Марселя как собеседника, зашторившись от него рассуждениями, над которыми ему и не надо было задумываться, направил мысли в личностное плавание, далеко:

– Да что это я распалился так. Хочет во мне видеть Никос своего преемника – я сопротивляться не буду, но как же это противно, видеть рядом с собой эту уродливую хромоножку. Чувство брезгливости – оно вот уже где, – и он провёл себя по горлу – тактильный жест для выражения состояния, насколько ему это всё обрыдло. – Сколько ещё притворяться? Когда она уже разродится своим тайным секретным заклинанием, передаваемым от предков потомкам. А она, бесспорно, великий потомок, так считает Никос, это он знает наверняка. Но, однако, почему-то она не может сделать свой внешний вид хотя бы привлекательней. Прикидывается, что ничего не помнит. Я точно знаю, что истинно русские художники стали таковыми только благодаря этому заклинанию, и их картины несут в себе загадку восприятия. Эти художники велики благодаря тому, что они писали особыми красками, обладающими магическими свойствами воздействия на людей. Я хочу увековечить своё имя. Без этого уродца, что пророчат мне в жёны, мне этого не добиться – хоть пиши золотым сечением, изучай числа Фибоначчи. Непонятно, зачем они притащили очередного неудачника в свою священную обитель. После его приезда ещё и Зирин стала странно себя со мной вести. Уклоняется от встреч. А тут обнаружил у неё непонятную записку, текст похож на любовный заговор.

Весь этот спектакль одного актёра происходил передо мной: вот он теребит в руках какую-то бумажку с от руки написанным текстом, похожим на стихи, шевелит губами, читая её, фразы с упоминанием моего имени долетают до меня, что-то бормочет, будто меня здесь и нет вовсе. Некоторые слова были едва различимы, но какое презрение ко мне, как к пустому месту. Бумажку с текстом я потом нашёл случайно, поэтому текст знаю дословно.

«Заря заряница, а я, красна девица, пойду за кленовые ворота, в заповедные места, найду камень белее снега, крепче стали, тяжелее олова, возьму этот камень, брошу на дно морское с теми словами: „Пусть камень белый на дне моря лежит, а милого сердце ко мне Зирин пламенной любовью кипит“. Встану я против месяца ясного и буду просить солнце красное: „Солнце, солнце, растопи сердце друга Марселя, пусть оно будет мягче воска ярого, добрее матушки родимой, жальче батюшки родного. Пусть сердце милого дружка Марселя будет принадлежать весь век денно и нощно, летом и весной только мне одной, Зирин. А для других это сердце пусть будет холодно как лёд, крепко как железо и черство как сталь. Ключи от сердца Марселя пусть вечно хранятся только у меня одной, Зирин“.»

Надеюсь, он не шизофреник. Если нет, то он чересчур откровенен с посторонним человеком. Это даже в какой-то мере подкупает, но и пугает одновременно. Кто из нас не желает быть понятым, оцененным по достоинству, но его амбиции зашкаливают. И было интересно, что же он для этого предпринял, я изъявил желание посмотреть его работы. Он сказал, что пока не готов, он в поиске… Потом под очень большим секретом сказал, какие краски готовит для меня Никос. По словам Влада, это обычная темперная краска, в которую добавлено не обычное куриное яйцо, а яйцо зимородка, будто это его фирменные краски и секрет надо сохранять в тайне. Как ты понимаешь, он опять поразил меня тем, что табу его будущего тестя вот так рассказывается без утайки мне, совершенно постороннему человеку. Согласись, это странно. Я бы не удивился выбору Никоса: яичная темпера была особенно распространена в средние века и долгое время применялась даже после появления масляных красок. Такая краска, приготовленная на яичной основе, легко растворяется, смешивается и практически не изменяет свои цвета при высыхании, не светлея и не темнея. Работы, выполненные яичной темперой, очень долго сохраняют насыщенность и яркость цвета. Как поведёт себя краска, приготовленная на яичной основе зимородка, мне неизвестно. Вот если бы эти краски могли невероятным образом излечить реально страдающую от физических недугов девушку…

Глава 17

Я решил вновь посетить берег реки, где молодёжь прыгала через костёр. Осуществить свой пленер, я шёл за волком, но через некоторое время понял, что он привёл меня совсем в другое, незнакомое место и в недоумении остановился. Хотел было повернуть назад, но, пройдя несколько шагов в обратном направлении, понял – самостоятельно мне отсюда не выбраться. Вокруг были непроходимые болота, и только звериное чутьё моего спутника руководило моими передвижениями по этим странным для горожанина местам. Волк в наши прогулки никогда не выводил меня сюда. Несмотря на буреломы и заросли, мы вышли на открытую площадку.

– Куда ты меня привёл, друг мой? – риторический вопрос родил лёгкое эхо, спросил я у волка. Передо мной на небольшом возвышении, обнесённое кованой оградой, красовалось небольшое строение, примерно по периметру пять на пять. Напоминало миниатюрный особнячок. Робость сковала движения. Место и весь антураж казались нереально сказочными среди болот и непроходимого леса. Волк по-свойски толкнул носом кованую дверцу, я пошёл за ним. Затем, попав внутрь помещения, я понял – это усыпальница, но чья? Нереальность происходящего подавляла мыслительные процессы, я мог только созерцать. Созерцать этот свет, струящийся сквозь узкие, овально-мозаичные окна, переливающийся причудливыми цветами на стенах и на мраморном постаменте гроба, на стеклянной крышке, сквозь которую можно было видеть спящую царевну. Если бы писатель хотел художественным словом определить моё состояние, всех эпитетов мира не хватило бы ему, как не хватает их и мне в этот момент. Я был близок к обмороку, что не мешало мне обратить внимание на то, что рядом был другой постамент, и на нём лежал не кто иной, как Никос. Он лежал без движения, но дыхание его было ровным, я даже подумал, что он прилёг отдохнуть. Но место, выбранное им для этой цели, мне казалось, мягко говоря, неподобающим. Но это ещё не всё…

Подняв голову вверх, я увидел, как под расписным конусовидным потолком в кружеве солнечных светлячков, слившись телами, танцевали двое. Два эфирных создания вальсировали, улыбаясь и влюблённо глядя друг на друга. Мне казалось, я слышу их ласковый шёпот. «Я люблю тебя, я люблю тебя», – вторила она ему. Они были легки и изящны в своём танце, тихая музыка «Осеннего вальса» Фредерика Шопена кружила их на высоте двух метров надо мной. Слёзы текли по моему лицу…

Что это, очередная галлюцинация, гипнотическое воздействие Никоса? Я был уверен, что это очередной сон, что моё подсознание воплощает картинки, выдавая желаемое за действительное. Я был под впечатлением слов о любви Никоса и его супруги, и вот – я вижу во сне этот танец. Это случилось так же, как воплощение желания моей физической близости с Зирин, и во сне она случилась… Но объяснения этому явлению я, конечно, искал потом, а в этот момент я просто стоял и плакал.

Глава 18

Не знаю, хотел Никос или нет, чтобы я увидел то, что увидел: картины с изображением Алкионы. Но я оказался в этой комнате, со стен которой с портретов на меня смотрела Алкиона. Два из них были написаны в фундаментально-классической манере, то есть маслом, с размером полотен примерно 1,2 на 1,7 м.

Ещё несколько, размером поменьше, заключённые в рамы, также висели на стенах, на столе лежали наброски в карандаше.

Но манера письма была различна. Я бы сказал, работали два или три художника с интервалом во времени. Один из маститых художников изобразил Алкиону в тот момент, когда ей было лет шестнадцать, не больше. Выписан каждый штрих. Всё настолько точно, до каждой складочки на платье, пуговки, будто это была фотография, запечатлевшая реальный миг. Она была выхвачена из жизни как неодушевлённый предмет, статична. Это была не моя Алкиона. Все её видимые физические недостатки были тщательно выписаны как в анамнезе, составленном врачом о состоянии пациента. Скрупулёзно, точно не надо даже читать историю болезни, всё и так ясно при взгляде на портрет. Глядя на него, возникало единственное желание – лечить ту, что изображена, лить слёзы в порыве жалости. Я не буду называть имя мастера, он очень маститый художник, известен в художественных кругах. Но раньше, когда я бывал на его выставках, считал эту скрупулёзность скорее за достоинство, чем за недостаток. Может, мне было обидно за Алкиону, обидно, что он не увидел её такой, какой вижу её я, не заметил её волшебный внутренний свет.

Второй художник написал её в манере кубизма. Даже на его портрете она выглядела более живой в виде этих отдельных геометрических фигур, насыщенных яркими красками. В этом, конечно, был свой резон. За неровностями можно скрыть явные физические недостатки. Удобная, безответственная позиция. Её можно расценить как самовыражение художника. Так вижу и всё тут. И, может, в каких-то случаях к такой манере письма можно прибегнуть, но в нашем ли случае? Когда ей – Алкионе – нужно ответное человеческое тепло, которое она сама дарит людям. Только вобрав её тепло, можно родить своё. Когда я на неё смотрел, то моё воображение причудливо преломляло её образ. Она мне виделась в образе птицы, укрывающей меня своими крыльями от невзгод. Будто для меня свито гнездо, и не я, а она укроет меня от непогоды.

Глава 19

Пришло письмо от Вениамина. «Вот что я раскопал относительно Никоса. Жаль, что у тебя нет под рукой Интернета и нам приходится обмениваться информацией таким допотопным образом. Хотя оттачивать эпистолярный жанр таким способом полезно. Так всё натуралистично и приходится переписывать от руки, а не быстрым движением кнопки стирать непонравившиеся слова и выражения. В Интернете я обнаружил ответ на вопрос о его хромоте. Несколько лет тому назад он попал в жесточайшую автомобильную аварию. За рулём была его жена, а он сидел рядом на переднем сидении, а на заднем сидела сестра жены с дочерью, которой от силы было года три. Доподлинно известно, что тот, кто сидел за рулём, не нарушал никаких правил дорожного движения; это на них, прямо в лоб, на встречку вырулил КамАЗ, гружёный щебнем, у водителя которого, как пишут, случился сердечный приступ, и этот КамАЗ на полной скорости подмял легковушку под себя. Жена Никоса – жертвенная натура, вразрез инстинкту самосохранения пыталась вырулить, подставив себя под удар. Смерть прогибалась перед Никосом как последняя грязная шлюха, уговаривала остаться с ней, но жена была на страже, она была его ангелом. Итог – она насмерть, сестра насмерть, племянница, кстати, её зовут Алкиона, сильно травмировалась, но осталась жива, а у самого Никоса были сломаны обе ноги, причём одну до колена пришлось ампутировать. Получается, у него протез. Ни за что бы не сказал. Хромота настолько незначительна, а его трость настолько изящна, что выглядит аксессуаром позёрства. Всё это окутано какой-то мистикой. Представь, что твоя Алкиона – потомок бога Хорса или его инкарнация. Если следовать теории эвгемеризма, о которой ты мне писал в связи с Владом, то она потомок человека, при жизни за заслуги возведённого в ранг небожителя. Она, видимо, обладает множеством знаний, недоступных нашему пониманию. Ты поосторожнее с ней».

«Поздно предупреждать, слишком долго шло твоё письмо», – подумал Марсель, прочитав последние строки. Значит, Алкиона – не дочь Никосу, она его племянница, но он называет её дочерью, хотя заметно обращается с каким-то благоговейным почтением, может, Вениамин и прав в отношении Алкионы, пиетет ей уже полагается от рождения…

Но Никос – великий, как я теперь понимаю, волхв, неужели он не знает, за кого хочет отдать Алкиону. За этого прохвоста. Я, может, тоже ей не пара, но у меня есть преимущество, самое главное преимущество: я люблю её. Пусть она не будет со мной, но мои чувства, по крайней мере, искренни. А этот хлыщ может испортить ей жизнь в прямом смысле этого слова. Здесь действительно обещание, клятва, кому-то данная, не меньше, которую он не вправе нарушить. Но Алкиона сама-то что, не понимает, с кем имеет дело?

Далее Вениамин писал:

«Тут я обнаружил свою курсовую но Древней Руси. Так мне захотелось, чтобы ты её прочитал. Вот выдержки из неё:

„Малуша ласково навивала на палец локон волос головы Святослава.

– Ты мой барс.

Князь скупо улыбнулся. Морщина, залёгшая меж густых бровей, разгладилась, и глаза заискрились светло-синим светом, нежностью, так несвойственной суровому воину, привыкшему к кочевой жизни: сну под открытым небом, с конским седлом в головах вместо подушки, к тяжёлым железным доспехам…

Постоянные воинские походы в седле с малых лет закалили не только его тело, но и сердце, подобно булатному мечу, его верному спутнику в сражениях.

– Лада, ты моя лада, всех соболей пересчитала у моей матушки?

– Строга княгиня, во всём требует отчёта.

– А ты слушайся. Даже мой батюшка её слушался.

– Князь Игорь был святой. Ты великий воин, продолжатель его завоеваний. Тебе нет равных среди витязей, ты уж мальцом трёх лет держал копьё и был путеводной звездой для ратников Руси.

„Да, не очень-то был отец успешен в ратных делах, – подумал Святослав, – но на то я и из великого княжеского рода, чтобы крепить мощь земли Русской, как это делали мои пращуры: Буривой, его сын Гостомысл, внук Гостомысла – Рюрик, сын Рюрика – Игорь, мой отец. Пока во мне бьётся сердце, вам не будет стыдно за меня, я вам это обещаю“, – мысленно обратился к ним Святослав.

– Завтра снова в поход? Отдохнул бы дома пару деньков…

– Нет, медлить здесь никак нельзя.

– И кому теперь скажешь: иду на Вы?

– Пусть это не заботит твою прелестную головку, Малфред.

– Что ты меня так величаешь?

– Ты ведь принцесса Чешская, аль нет?

– Будет тебе. Ходят слухи о княгине Ольге, матушке твоей…

– Не верь сплетням, милая, твой отец Мал, будучи князем древлянским, несмотря на прозвище Нискиня, был великим воином, богатырём, достойным всякого уважения. Но моя матушка и раньше не вышла за него, я думаю, для пользы нашего княжеского рода, а теперь и подавно нет смысла.

– Раз так долго крутится вокруг них эта молва, то здесь настоящая любовь. От моего батюшки Нискини к твоей матушке – это точно. Ради неё он на всё готов.

– Твой братец Добрыня – тоже отличный малый, смышлёный, хороший из него выйдет витязь. Хуже того, матушка ранее желала, чтобы я крестился, а теперь желает, чтобы я на бой ратный шёл с благословения той веры, что чужда русскому человеку. Матушка всё больше в неё опускается. Да меня в дружине засмеют верные мои сотоварищи. Вера христианская – вера юродивых, не иначе. И как она не ведает, мудрая женщина, что верит во всякие сказки. Перун – вот мой Бог, мой помощник и защитник. Истинный Бог для воина – ни разу не подвёл меня. Она хочет, чтобы я отрёкся от него. Смешно, – Святослав потряс головой, и тени гранатового карбункула отразились в двух соседних жемчужинах в золотой серьге его уха, застывшей капелькой крови.

– Ну, полно, полно, Перун не отвернётся от тебя и от твоей дружины. Он знает твою преданность. Ты лучший…

Слова Малуши мёдом разливались по его крепко сбитому телу. Князь привлёк её к себе.

– Ах, лада ты моя, лада. Роди мне сына.

– Я бы с радостью, но что скажет на это княгиня?

– А ты не думай, это наше дело, молодое.

И, усмехнувшись, подкрутил свой долгий ус“.

Сам понимаешь: презумпция невиновности художника, сочинителя обоснована поиском истины через домысел или даже вымысел… Такая вот картинка у меня нарисовалась (извини за тавтологию) на тот момент моего понимания периода истории.

Так уж сложилось, что я, более чем ты, в силу моей профессии соприкоснулся с известным памятником древнерусской литературы – „Словом о полку Игореве“. Когда на выставке Никос представился, у меня сразу почему-то выстроился ассоциативный ряд, но поскольку содержание произведения – это предание старины глубокой, то я не стал выстраивать логических умозаключений и быстро переключился на реальность, даже забыв этот факт обсудить с тобой, чем, собственно, сейчас и займусь. В пору изучения этого эпического произведения я впитал много информации по истории того времени, выводы различных авторов о дохристианской эпохе и в частности – о языческих богах, которые стояли на горе Киевской рядом с Перуном, как Хорс, Даждьбог, Стрибог, Симаргл и Мокошь, которых ещё называют пантеоном богов князя Владимира. Мне кажется, до сих пор не принято однозначного решения, кто же такой Хорс. В „Слове…“ есть Глава, где упоминается имя Хорс, и в переводе Заболоцкого в главе есть такие строчки:

Тот Всеслав людей судом судил, Города Всеслав князьям делил, Сам всю ночь, как зверь, блуждал в тумане, Вечер – в Киеве, до зорь – в Тмутаракани. Словно волк, напав на верный путь, Мог он Хорсу бег пересягнуть.

Нам в университете было предложено изложить в стихотворной форме свою интерпретацию одного из отрывков, вот и мой перевод:

Князь Всеслав, людей судящий, Князем города рядящий. Волком в ночь оборотясь, С севера на юг стремясь. Он уже до зорьки ранней, С Киева в Тьмутаракани. Хорс свой диск не раскалил. Луч на землю не пролил, И петух не встрепенулся. Князь Всеслав вновь обернулся.

Не скрою, в ту пору я сочинял стихи, и я хотел сделать свой стихотворный перевод „Слова…“, по как раз на этом месте, в главе, где говорится о Хорсе, я споткнулся, потому что, перелопатив груду литературы, так и не понял, кто же Хорс – он бог солнца или, может, более точное определение – бог солнечного диска, по не солнечного света, или же он всё же месяц, или то и другое одновременно?..

Теперь-то я понимаю, что Никос – определённо не Хорс. Согласись, не производит он впечатление человека, олицетворяющего то, что вложено в наследственное имя семьи Хорсов, он скорее печален, может, конечно, это отпечаток жизненных трагедий, но, если он и солнце, то с очень большим количеством пятен…»

Глава 20

Недавно у меня состоялся разговор с Никосом, затрону некоторые моменты, в большей мере те, которые понял.

– Мне известно от родителей, – сказал Никос, – что мой прямой предок общался с князем Владимиром, имел беседу с самим так называемым Крестителем Руси. Вы ощущаете себя рабом?

– Каким рабом? – не понял я.

– Рабом божьим.

Я сразу не нашёлся, что ответить. А он продолжил.

– Самое важное в жизни – свобода. Свобода принимать самостоятельные решения… свобода веры, наконец. Мы, славяне, – потомки своих Богов, но не их рабы. Наши Боги – это наши предки. Мы не унижаемся перед своими Богами, не стоим перед ними на коленях. У нас нет перед ними страха, мы испытываем к ним любовь и не вымаливаем прощение, подаяние или спасение. Мы, славяне, искупаем свою вину не молитвами, а делами. Сколько он вытерпел, наш великий славянский народ. Под страхом смерти ему прививали чужую веру, заставляя раболепствовать. Из за этого наш народ лишился своей сущности, как теперь модно говорить, ментальности. Мы потеряли своё лицо, надев чужую маску, потеряли понимание истинных вещей, и уж тем более – у нас отняли возможность передавать их из поколения в поколение. Кто мы? Внешне мы славяне, но смысл веры мы несём по жизни чей? Чужой! Возможно, быть космополитом – это хорошо, но очень утопично. Каждая нация должна иметь свои духовные и иные ценности, иметь отличия. Князь Владимир обезличил славян. Чем это было продиктовано? Да, лишь одним желанием быть у власти любой ценой. Нагромождение религии христианства – способ управления народом. Гостомысл – дед Рюрика, есть прапрадед Владимиру, верно, проклял бы такого внука, если бы дожил до таких перемен. И что это за вера такая – держится на испуге, что тебя накажут, если ты нарушишь запрет, согрешишь. А где твоё самосознание? На кого рассчитана эта вера – жить в страхе за свою шкуру, страхе за то, что будет с тобой после смерти, страхе гореть в аду?.. Наша вера иная. Силы природы – вот сила, которую надо почитать и руководствоваться. Как можно представить, что где-то там, в космосе сидит старец, создавший всё, и за каждым наблюдает. Разумному человеку смешно.

– Законы власть имущих считаю надуманными, – для поддержания беседы, когда пауза затянулась, заметил я.

– Ты же знаешь, Вениамин, поверхностно рассуждать на эти темы может каждый в меру своего интеллекта. Ну, вот и я выступил. Что думал, то и сказал. Что они за провидцы такие? Только культивируют идею своего будущего благополучия. А честные, бескорыстные, безропотные создания – эта масса, которой хочется, чтобы кто-то показал ей манну небесную, шарахается из стороны в сторону сама же по чужой указке, создавая себе проблемы, которые стоят не только спокойствия, но и самой жизни. Религия как инструмент оболванивания и содержания в подчинении не более гуманна, чем весь социальный уклад жизни, созданный людьми власти. Но человек слаб, зависим. Соприкосновение, единение с обществом происходит через конфессии, и через религиозные в том числе, а у иных людей – и в первую очередь. Но мне настолько претит насилие коллективного разума… И вы правы: религия, принятая под страхом смерти, в силу навязанных социальных обстоятельств, не может вести за собой народ, это противно логике. – А под конец добавил: – Я мало смыслю в религии: ощущаю себя атеистом, иногда агностиком…

Никос посмотрел на меня задумчиво, и мне было непонятно, как он отнёсся к моим высказываниям и особенно – к признанию моего отношения к религии. А я и не настаивал. Потому что совсем далёк от этой темы. А он, видимо, не ставил своей целью меня в чём-то убеждать.

Глава 21

Тонкая кисея лессировки следовала за кистью, ложась прозрачным покрывалом лёгких кружев на холст. Вот она, рядом – та, что смотрит с портрета, можно дотронуться. Или нет – она скрыта в этой недосягаемой дымке: там её длинные русые локоны, схваченные шёлковой лентой с височными кольцами, с благородным достоинством взирающие глаза, хрупкий стан в национальной одежде восточных славян, с вышитым золотой нитью орнаментом, руки с длинными бледными пальцами, протягивающие в дар людям наливное яблоко, символ солнца….

Так я писал Алкиону днём – одну, а по ночам – по памяти – совсем другую. Изображал её самозабвенно. Стиль сфумато, обожаемый мной стиль, подходил для выражения её неуловимой притягательной чистоты и нежной хрупкости в сочетании с непонятной силой духа, внутренним, завораживающим свечением в органичной убеждённости в каждом произнесённом ею словом, жестом.

Завтра. Нет, уже наступило завтра. На часах 00.37, но я не могу заснуть, не могу лечь спать, волнение пронизывает каждую творческую клеточку сознания. Завтра последние штрихи, и я выставлю портрет Алкионы на обозрение Никосу и ей самой. Алкионе. Что она скажет? Что она скажет на то, что я не выписал дословно каждый изгиб её тела, а представил её в образе райской птицы с блестящим оперением? Чувство тревоги, не имеющее под собой никакого основания, не отпускало меня. Я прилёг, не раздеваясь, на кровать, уговаривая себя, что утро наступит быстрее, если попытаться заснуть, а неизвестность начнёт убывать с лучами рассветного солнца. Я и сам увижу картину другими глазами.

Вдруг Алкиона взлетела с полотна, было видно, что полёт ей даётся с большим трудом. Одно крыло было сильно повреждено, из него сочилась кровь. Я проснулся оттого, что, боясь её падения, распростёр к ней руки, стараясь предугадать траекторию её перемещения и подхватить в случае падения. Окончательно пробудившись от своего сновидения, я был рад, что это происходит не наяву. Но я срочно бросился в мастерскую. Полотно с изображением Алкионы было изрезано, под мольбертом было несколько перьев и капель крови. Кто со мной так поступил?..

Эта инсценировка была поистине жестокой. Опустившись на пол, бессознательно перебирая в руках перья, я зарыдал так, как не рыдал даже в детстве. Спектакль, разыгранный передо мной, не то чтобы не вписывался в рамки гостеприимства, а убивал всякое желание здесь оставаться. Ожидать, что произойдёт дальше? Нет, увольте. Ноги моей здесь больше не будет. Не хочу я решать эти ребусы. Нужен портрет – пусть позируют в моей мастерской, в городе.

Не понимая, как я отсюда выберусь – вокруг непроходимые болота, тем не менее, я стал кидать вещи в дорожную сумку – обычное бытовое действие если не успокаивало, то, по крайней мере, отвлекало. Мои действия были спонтанны. Во мне говорила обида, и логика никак не включалась. Под ударом обстоятельств она утратила свои ресурсы. Я вспомнил, с каким триумфом и прекрасным настроением работать я прибыл в это место, а теперь – малодушно бегу. Здесь я познал доселе неведомые мне чувства. Картина – я могу воспроизвести её по памяти. Краски были сложены в сумку…

– Нехорошо так поступать с девушками. Поматросил и бросил.

Я с недоумением посмотрел на Зирин, которая появилась в дверях.

– Я тебя не понимаю…

– Ночи, значит, со мной, в моих объятиях, а влюбился, значит, в сеструху мою. Я честь тебе свою отдала…

– О чём ты говоришь? Я не понимаю? Это были сны…

– Как сны? Богатая у тебя фантазия, наравне с моей. Такие сексуальные сновидения… можно фильмы снимать.

До меня начал доходить смысл сказанного. Какое я одноклеточное, ведь даже тогда, когда уже был влюблён в Алкиону, я в своих снах не гнал от себя Зирин.

– Кто изрезал картину? – спросил я у Зирин.

– А ты как думаешь?

– Я не думаю. Я тебя спрашиваю.

– Я тебе уже всё сказала. Поразмысли сам. Зачем ты из неё сделал такую красотку? В этом портрете нет и доли истины. Разве она такая? Она уродлива…

– Это моё дело. Я художник. Твой отец дал мне задание, я его выполнил. Тебе твой портрет вроде тоже нравился, почему ты его не изрезала?

– Ну, правда, я не понимаю, – более мягким тоном промолвила Зирин. – Тебе что, было плохо со мной? Какие у нас красивые, талантливые дети могли бы быть.

Чем я лучше ненасытной белуги с верхнего этажа? Разыгрывал из себя благородного влюблённого рыцаря, а сам при первом удобном случае удовлетворял свою похоть. Как это уживается в одном человеке? Эти ночи с Зирин оказались явью, то есть вся эта камасутра происходила в действительности. Я оказался настолько внушаем, нет, что греха таить, я и сам этого хотел сознательно и подсознательно, а Зирин, обладающей гипнотической способностью, осталось только взять меня магией чар, тембра голоса, женским ведовством, каким она владеет в совершенстве. Но днём чары не действовали, и я решил, что это всё сон, наваждение, моё бурное воображение, что ещё сказать. Видимо, мне это нравилось. Да не видимо, а я хотел этих оргий! И винить надо не Зирин, а меня. Как мне надоело моё самокопание и самоедство. Радует то, что я не настолько моральный урод. Отгородился стеной сам от себя, не веря в происходящее, обвиняя во всём обстановку, и такого откровенного без жеманства и ханжества желания женщины быть со мной. Мне, видимо, был нужен этот опыт психологический и физический, чтобы утвердиться, увериться в том, что я могу любить только Алкиону, соответствовать формуле любви, а не довольствоваться только одной её составляющей. И нежелание днём признавать, что происходило с Зирин ночью, надеюсь, важно для утверждения в этом. Но я люблю Алкиону.

Так я размышлял, уже спокойно раскладывая свои вещи на прежние места, после ухода Зирин.

Глава 22

Выяснилось, что Никос с Алкионой были в отъезде, а я, так занятый своими чувствами, своими творениями, забыл, что они предупреждали меня об этом ранее.

После того инцидента с одним портретом я в большей мере переключился на другой, который, слава богу, был мной надёжно спрятан и доставался только во время работы с ним, за плотно закрытыми дверями и занавешенными шторами.

Я не осознавал, что говорю с портретом, я хочу, чтобы то, что я создаю, существовало на самом деле.

Мазок за мазком меня соединял с ней – Алкионой, я не заметил, как мои уста, словно заклинание, твердят одни и те же слова, и слёзы сострадания капают на палитру, смешиваясь с красками:

Если бы моя любовь без скальпеля и лекарств вернула тебе твою красоту.

Если бы все недуги, доставляющие тебе физическую и душевную боль, перешли на меня.

Если бы я мог всегда быть с тобой рядом и быть тебе опорой, я стал бы совершенно счастливым человеком, а главное, если бы мог сделать счастливой тебя…

Я почувствовал, как невидимые атомы моей любви впитывают в себя боль возлюбленной, ещё более увеличив свой пульсирующий поток, захватывая всё пространство в пас и вокруг пас, в упоительный, обоюдный мир двух уже нерасторжимых друг от друга возлюбленных…

Я говорил и говорил, и в какой-то момент сделал шаг от портрета и заглянул изображению в глаза, и будто яркая вспышка ослепила меня…

Глава 23

Сердце Алкионы защемило.

Что с тобой? – спросил Никос, увидев её исказившееся от боли лицо.

– Не знаю, но, кажется, что-то с Марселем.

– Ну что с ним может случиться, ты же знаешь, он в безопасном месте. С ним и Влад, и Зирин. Да и волк к нему так привязался, ни на шаг не отходит…

– Меня как раз беспокоит Влад. Он в последнее время озлоблен.

Глава 24

Влад сидел на стуле и безучастно смотрел на тонкую струйку крови, бегущую по пальцам его руки.

– Давай перевяжу, – слова Зирин вызвали кривую улыбку на лице Влада.

– Ну перевяжи, а сможешь? Ты только ноги можешь отлично раздвигать.

– Как ты груб. Не хочешь, не надо, – усмехнулась в ответ Зирин.

– А ты, голубушка, лучше иди, посмотри, жив твой любимчик или нет, надеюсь, помер.

– Что ты наделал? – вскричала Зирин.

– Вот, наконец-то, такой реакции я и ждал. Я истекаю кровью, и что я слышу? Только безучастное: дай перевяжу, а как Марсель – так сколько эмоций, до крика отчаяния. Я не мог не воспользоваться моментом, не мог, – сказал он вяло вслед сорвавшейся с места Зирин. – Я только продолжил то, что ты сама начала, – апатично закончил он фразу.

В мастерской никого не оказалось. Только капли крови на полу могли указать на то, что здесь произошла какая-то трагедия.

Вернувшись к Владу, она застала его в той же безучастной позе.

– Ты его убил? – закричала она и с ожесточением стала трясти его, вцепившись в лацканы дорогущего фирменного пиджака. – Где он?

– Откуда мне знать?

– Совсем помешался на своём величии, Рюрикович он, видите ли, так иди в политику, что ты к художникам примазываешься, блажь какая-то. Где он, я тебя спрашиваю.

Влад воззрел на неё недоуменный взгляд.

– Что ты молчишь? Где он?

– Ну, знаешь, мертвецы не имеют обыкновение бегать. Да и волчара там оставался. Выскочил не пойми откуда да хватил меня за руку Как я теперь буду писать свои шедевры?

– Там никого нет, только кровь на полу и чистый холст на мольберте. Какой чистый холст? Было два портрета: один изрезанный, на нём была хромоножка, только в птичку обращённая. А вот на втором портрете она выглядела, знаешь, не хуже тебя – вся просто в ореоле солнечного света. О, как меня это взбесило…

– Что? Выкладывай всё как на духу.

– Исповедовать будешь, язычница…

– Буду. Не слышит отец, как ты меня называешь.

– Да нечего рассказывать. Подменил я дуралею краски. Застукал, когда твой папаша их приносил в его мастерскую… ну, и подменил. Зря мы, что ли, с тобой ходили в Третьяковку скребли картины. А здесь она готовая, свеженькая. Вот, думаю, свершилось. Наконец-то.

Пока он писал её портрет, как оказалось, целых два, я написал 15 картин, я организовал выставку, но ни одна из картин не имела успеха у публики, ни одна. Эти краски – обыкновенные, они не несут никакой энергии, – со злостью бросил Влад. – Пусть кудесник не кичится волшебством этих красок: с яйцом зимородка, с куриным ли, да хоть с яйцом жар-птицы – они были и останутся обыкновенными. Успех?.. Всё зависит от случая, темы, а главное – от критиков, надо ублажать критиков. Зашёл я к нашему портретисту, и, что я вижу, вернее, слышу: склонился убогий над своей мазнёй и что-то шепчет, и даже я вдруг понимаю – волшебство произошло: дева-птица вот-вот взлетит с изрезанного портрета. Ну и чего он достоин после этого? Только смерти для дальнейшей канонизации. Кстати, не знаешь, кто над ним так покуражился? – с ехидством спросил Влад.

– Ну ты и циник. В мастерской нет ни Марселя, ни волка.

– Ты уже говорила. И не вздумай проболтаться, что это я, – уже шёпотом сказал Влад и с опаской взглянул на дверь, видимо, наконец-то осознав содеянное. – Во-первых, тебе никто не поверит, а во-вторых…

– Что – во-вторых? Ты мне угрожаешь? Мне?

Глава 25

Никос застал Зирин сидящей на полу в комнате Марселя.

– Что здесь произошло? – спросил он её строго.

– Марсель пропал. Нигде его нет.

– А где Влад?

– Не знаю, он куда-то запропастился. Что ты меня спрашиваешь? Ты и сам всё насквозь видишь.

– Я знаю только одно: Алкиона выздоровела, мало того – преобразилась внешне, и всё это благодаря Марселю.

– Скажите, какие чудеса, – не скрывая сарказма, сказала Зирин.

– Да, будь великодушнее, дитя моё, и твоё счастье придёт к тебе. Главное – это то, что Алкиона полноценно теперь та, кем она является. Марсель полюбил её такой, внешне непривлекательной. Увидел в ней то, чего не видели другие. Только любовь может делать такие чудесные преобразования. Магия произошла ещё благодаря тому, что Алкиона перебирала сантии с текстом заклинаний для красок в тот момент, когда Марсель, видимо, делал последние взмахи кисточкой, работая над её портретом. И энергия, их взаимная энергия соединилась. Сколько художников приезжало, чтобы писать её портрет, но никто не проникся той возвышенной любовью, что даётся человеку один раз. Марсель это осознал и…

– А где портрет? Она что, улетела с него? – зло спросила Зирин. – Холст чист, даже, как это называется, грунтовки на нём нет.

– Портреты я убрал.

Глава 26

Вениамин с утра оправился в Третьяковскую галерею, уповая на возможность увидеть шедевр Виктора Васнецова, вокруг которого происходит столько непонятного, необъяснимого действа, надеясь на то, что над картиной уже произведены реставрационные работы. И, может, даже заметить следы так называемых соскобов краски, о которых было написано в статье, и лицезреть непосредственно эту невероятную краску, коей написано полотно, о чудодейственных свойствах которой Марсель узнал от Влада.

«Картина, к сожалению, находится в запасниках, реставрационные работы ещё не закончены», – сказал мне работник галереи, не вдаваясь в подробности. Разговорить его Вениамин не смог, возможно, он действительно ничего не знал. Поход в Третьяковку успехом, увы, не увенчался.

Вениамин поторопился в больницу, поскольку условился с врачом о посещении Марселя в определённое время, и оно уже было на подходе.

Попутно размышляя о том, как внезапно прекратилось их общение но переписке. Он уже привык доставать письма Марселя из почтового ящика хотя бы два раза в неделю. И вот – прошла неделя, другая. Недавно перечитывал, буквально вчитывался в строчки последнего письма, желая найти в нём разгадку молчания. Найти то заветное слово, что не встревожило ранее и которое, возможно, станет ключом нонимания того, что же с другом происходит или уже произошло, а он, читая его письма, даже не заметил. «Но, в крайнем случае, я знаю человека, пригласившего его для написания портретов, и он может пролить свет на последние события из жизни Марселя».

В Интернет просочилась информация о волшебном преображении Алкионы, пострадавшей в аварии и выросшей уродцем, калекой. Видимо, всё же Никос нашёл докторов, сумевших исцелить её. И всё то, что Марсель написал о какихто необыкновенных красках, я считал его фантазией, наваждением, иод воздействием людей, с которыми он проводил время, и всей окружающей его обстановки.

Но время шло. И я стал раскаиваться: тысячу, миллион раз раскаивался в том, что посоветовал ему поехать туда. Но мои сетования не имели никакого практического значения.

Пытаясь хоть чтото понять, я перелопатил гору литературы о красках, волхвах, языческих богах…

Войдя в палату, Вениамин бросился к другу – сначала ему показалось, что тот узнал его, но быстро понял, что друг гдето сейчас далеко: взгляд Марселя блуждал по палате, переходя с предмета на предмет, и, казалось, ничего не видел. Вениамин представил, что Марсель переживает не амнезию, а что он существует в некой образовавшейся необъяснимой точке невозврата к самому себе или наоборот – он нашёл себя и именно сейчас был настоящим, а тот, прежний, блуждает взглядом и гадает, что я здесь делаю. Вениамин пытался привлечь внимание Марселя, но взгляд друга оставался далёким и рассеянным…

Даже врач, глядя на пациента, сказал:

– Если бы не я его лечил, то подумал бы, что его неудачно прооперировали. Ещё вчера он отвечал на мои вопросы после пробуждения, а сегодня… такое впечатление, что он находится под гипнозом, что невозможно. Здесь кроме нас никого нет.

Несмотря на огорчение, которое во мне вызвало поведение Марселя, его внешний вид был довольно сносным.

– Я видел его в разные моменты нашего продолжительного знакомства и, смею утверждать, бывало гораздо, гораздо хуже, – заметил я доктору, считая своим долгом что-то сказать, видя его переживания.

– Да, да, понимаю, но я не об этом.

– Доктор, я искренне верю, что вы сделали всё возможное для моего друга. Я вам очень благодарен за него.

Вениамин предпринял ещё одну попытку воздействовать на уголки памяти Марселя:

– Твой попугай Джордано не на шутку загрустил, – сказал оп. – Я даже боюсь за его здоровье. Я не могу смотреть на то, как оп страдает. Если бы я знал, что птицы так привязываются к человеку и могут так переживать его отсутствие, то я бы… по – что это я говорю. Забудь, – видишь, вырвалось это обидное «забудь». Не до иронии ведь нам сейчас. Совсем не до неё. – Я правда не знаю, что делать. Если бы это заключалось только в его постоянном молчании и неподвижном сидении на одном месте. Так он же выщипывает из себя свои перья. Может, мне сходить к ветеринару? – Вениамину показалось, что в глазах Марселя мелькнула сочувственная заинтересованность. Но было ясно: это чисто сострадательная эмоция, и кто такой попугай Джордано, его друг явно не помнит.

Изо дня в день я приходил в больницу, и эта ситуация повторялась: Марсель был рассеян, будто под гипнозом, как уверял врач. А в другое время вёл себя адекватно. И если бы не амнезия, то казался бы совершенно здоровым человеком. Логического объяснения для этой ситуации не находилось, и все мы были в ожидании, но каждый – своей развязки событий: врач – окончательного заживления раны на голове пациента и возвращения памяти. Вениамин… Ему этого было мало. Он хотел возвращения Марселя к творчеству… – а вот чего ожидал сам Марсель, это оставалось тайной за семью печатями. Да и ожидал ли он чего-то?..

Глава 27

Вениамин пришёл не один, а в компании с девушкой – худенькой, угловатой, но не лишённой привлекательности. Со словами: «Вот это Алла, помнишь, я вчера тебе о ней рассказывал, мы дружим втроём с детства», – он неспешно направился от двери палаты ко мне, но Алла, опережая его, бросилась обнимать меня и потом резко отодвинулась, поняв, видимо, что я не узнаю её.

– Хватит притворяться, я не верю, слышишь, не верю, – сказала она с вызовом. – Ты не мог меня забыть. Столько мы с тобой вместе пережили, ты не мог! – повторила Алла. Потом она торопясь стала рассказывать эпизоды из нашего детства. Мне очень не хотелось её огорчать, я глупо улыбался, кивая головой в знак согласия, но, видимо, не такой реакции она ждала от меня… – У тебя глаза пустые, – сказала Алла. – Ты действительно ничего не помнишь, как же ты можешь…

Что хочет от меня эта смешная девушка, чтобы я выздоровел при её появлении? Я и сам бы не прочь осуществлению такого желания, но так огорчаться… Это же не в моей власти, а во власти прозаических, физиологических процессов головного мозга… Потом она сидела жалкая и потерянная и безучастно смотрела в пол, пока Вениамин читал мне про Алкиону. Поведение Аллы не особенно трогало меня, а вот рассказ Вениамина о птице зимородке захватил меня целиком, и я непроизвольно только и делал, что наносил карандашные наброски этой птички в блокнот.

Глава 28

Мария Григорьевна уже вернулась после отпуска на работу и, по моей просьбе, чаще чем к другим заходила к Марселю.

Но вот однажды, в очередной раз придя навестить Марселя, я нашёл медсестру не менее напуганной, чем месяц назад, когда я был у неё в гостях, и она мне рассказывала о странной птице, будто принёсшей Марселя. Она утверждала, что всё повторилось, но теперь она видела, как птица унесла его. Она надеялась, что это игра воображения, вскрикнув, она побежала к Марселю в палату. Кровать была пуста. Он исчез из больницы так же странно, как и появился…

Глава 29

Алла всегда внешне выглядела спокойной. И невозможно было догадаться, что с ней творится в данный момент. То, что выходило из под её пера, шло вразрез с реальным её поведением и представлением о ней. Сбивало с толку. Лишь изредка, видимо, выйдя из образа, она показывала своё истинное лицо, потом, вдруг спохватившись, ситуацию представляла так, что совсем не было понятно – это она изображала фрагмент произведения или это её истинные переживания, касающиеся непосредственно её, а не выдуманного сюжета.

Треугольник запутанных взаимоотношений – Алла, Вениамин, Марсель – дополнял своими руслами и истоками друг друга. Раньше, если они расставались на долгое время, то им казалось, что жизнь потеряла смысл, настолько они нуждались в экзистенциализме друг друга. Этот термин в их обиход вошёл с лёгкой руки Аллы. И совсем не потому, что она увлекалась философией. Однажды, в один из своих поведенческих отклонений от нормы, она взахлёб рассказывала о двух возлюбленных, пронёсших свою любовь до глубокой старости и ушедших из жизни вместе, не желая жить друг без друга. Увлажнённые глаза лихорадочно блестели, она театрально заламывала руки. Тогда она и рассказала об этом термине – экзистенциализме, направлении в философии, рас сматривающем человека как уникальное духовное существо, способное к выбору собственной судьбы. Впервые столкнувшись с ним при чтении о мужчине, пронёсшем романтику своих взаимоотношений с женой через всю свою жизнь, будучи учёным, развивающим понятие экзистенциализма в своих работах. Вениамин сам не понимал, почему именно это воспоминание пришло ему в голову сейчас. Да, Алла – она иррациональна по сути. Как он был глуп в восприятии её. Он не понимал её совсем, а считал, что раз она всё время с ним, на виду, ведь в редакции и помимо неё встречались буквально каждый день, то читает Аллу как открытую книгу. Оказалось, её глубокие, человеческие, женские переживания были недоступны его пониманию.

Когда Вениамин прочитал её «Шляпку», он был уверен: всё под контролем. В этой вещи нет ничего автобиографичного, нет ни единого её переживания, переживания Аллы. Всё это – вымысел. Блуждание, поиск своего стиля выражения мысли. Он так и сказал Марселю, даже приписав эту работу больше к понятию поиска красоты жизни. Ведь, следуя Уайльду: красота – в глазах смотрящего. Может, красота – в словах пишущего, или красота – в мазках рисующего. Вот и эта вещь, «Шляпка», ему казалось, направлена на то, чтобы выявить красоту, показать, как она, Алла, понимает её.

И что теперь? Теперь он в растерянности. Друг исчез странным образом с больничной койки, a Алла повторила судьбу своей героини… только вот её изуродованное тело, забрызганное кровью, и голова вряд ли могли претендовать на красоту и рассуждать о прекрасном. Как это случилось, в какой момент произошёл тот роковой надлом, приведший к тому, что она сделала? Может, это случилось тогда, когда она смотрела в глаза Марселя там, в палате, где он беспомощный лежал на больничной койке, пытаясь победить его амнезию, вызвать в нём воспоминания о ней. Она не понимала, как он мог её забыть. Это невозможно, так не бывает. Это может случиться с кем-то, но не с ним. Алла рассказывала ему истории из их обще-го детства, а Вениамин сидел за дверью и, слушая, еле сдерживал себя от слёз, хотя никогда не считал себя настолько сентиментальным. Когда? Потом они с Аллой молча шли из больницы. Вениамин стал её успокаивать, убеждая, что всё образуется. Марсель обязательно вспомнит её. И неожиданно для себя сделал ей предложение. Что его толкнуло в этот неподходящий момент сказать: выходи за меня? Но ответа не последовало. Она молча погладила его по щеке, повернулась и медленно пошла к метро. А наутро он узнал, что её нет. Почему он не проводил её до дома? Личная обида? Эгоизм? Что это по сравнению со смертью любимого человека. Оказывается, она всё это время ждала, что Марсель будет с ней. До этой роковой последней поездки к Никосу его сердце было свободно. Он не был влюблён. Алла бы это почувствовала, узнала бы, наконец; Марсель не стал бы скрывать свои чувства. Теперь она от Вениамина знала обо всём, что касалось поездки Марселя, и о его любви тоже. Вот она – последняя капля, последний звонок для прыжка…

Глава 30

Попугай Джордано встретил Вениамина грустным, внутриутробным:

– Марсель, Марсель, – и покачал головой, будто сочувствуя им обоим.

– Исчез наш Марсель, – вторя попугаю, сказал Вениамин. – Но, обещаю, мы его найдём…

И вразрез сказанному безнадёжно развёл руками.

Заключение

Возможно, читателя не удивило женское авторство, несмотря на предисловие друга главного героя. Всё же хочу внести ясность.

Не знаю, будет ли история иметь продолжение. Эта рукопись ко мне попала случайно, да и то не целиком: как вы уже поняли из текста, нити событий очень слабы. В предисловии речь идёт о письмах и дневнике, а у меня в руках только часть перечисленного. Я руководствуюсь только тем, что есть, решив главное: не оставлять изложенное без внимания. Не знаю, по каким причинам это не удалось Вениамину, ведь в предисловии его намерения ясны. Как бы там ни было, я думаю, никому от этого хуже не будет, а основному персонажу – даже хорошо. Его картины приобретут дополнительное внимание зрителя. Я плохо разбираюсь в живописи, но полагаюсь на мнение его друга, надеюсь, оно не было предвзятым. Имена я изменила, без логических умозаключений. Просто на данный момент времени я хочу, чтобы героев звали так.

Оглавление

  • Предисловие
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Глава 29
  • Глава 30
  • Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Краски Алкионы», Маргарита Азарова

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!