«Слюни дьявола»

Хулио Кортасар СЛЮНИ ДЬЯВОЛА

Черт его знает, как об этом рассказывать — от первого лица или от второго, а, может, от третьего во множественном числе, или вообще придумывать какие-нибудь невообразимые словосочетания, вроде, например, таких: «Я смотрели выходит луна» или «Нам мне страшно больно смотреть», а еще лучше так: «Ты рыжая женщина были тучами, плывшими над моими твоими нашими вашими лицами». Черт знает что.

Если садишься писать рассказ, то лучше всего сначала пойти опрокинуть стаканчик и оставить в покое свою машинку (ибо я пишу на машинке). И это вовсе не шутка. В самом деле, так лучше, потому что гвоздь моего рассказа тоже машинка (правда, иного рода — фотоаппарат «Контэкс» 1.1.2), а, надо полагать, один механизм ближе и понятнее другому механизму, чем мне, тебе, ей — рыжей женщине — и тучам. Впрочем, хватит валять дурака, я прекрасно знаю, что если уйду моя милая «Ремингтон» будет стоять, как вкопанная, на столе, застыв в том поразительном оцепенении, каким отличаются работающие механизмы, когда они не работают. А значит, мне надо садиться и писать. Кому-то из нас надо об этом написать, если это будет рассказано. Лучше взяться за дело мне, потому что я мертв, потому что меньше других во все замешан и вижу одни только тучи на небе, и могу думать, не отвлекаясь, писать, ни на что не отвлекаясь (вот наплывает еще одна сизая туча) и вспоминать, не отвлекаясь, ибо я мертв (и жив, — не стану никого вводить в заблуждение, и только жду момента, когда смогу приступить к рассказу, хотя начало, как видите, уже положено и, в конечном счете, так всегда надо начинать, когда хочешь о чем-то поведать).

Но тут, ни с того ни с сего, я спрашиваю себя, а зачем. собственно, мне об этом рассказывать? Однако может же человек спросить себя, почему он делает то или иное, или стоит ли ему пойти с кем-то поужинать (а вон и голубь пролетел и, кажется, воробей вспорхнул) или почему, когда услышишь хлесткий анекдот, у тебя так и засвербит в желудке и ты не успокоишься, пока не забежишь к приятелю в офис и не выложить ему то, что слышал… Вот тогда, наконец, приходит облегчение, успокоенность и можно вернуться к работе.

Подобное состояние души необъяснимо, а потому лучше отбросить жеманство и рассказать о том, что со мной приключилось, ибо в конце-то концов никто не задумывается над тем, как он вздыхает воздух или надевает ботинки, но стоит случиться чему-то необычайному, — когда, например, в ботинок влезет паук или при вдохе услышишь хруст битого стекла, — вот тогда потребуется выложить сослуживцам или врачу: «Ах, доктор, я не могу дышать…» Да, мне непременно надо обо всем рассказать, надо прикончить проклятый свербёж в желудке.

А поскольку окончательно решено приступить к рассказу, начнем с начала и по порядку, — спустимся по лестнице этого дома к воскресенью 7 ноября, которое было ровно месяц назад. Итак, — спускаемся пятью этажами ниже и попадаем в воскресенье, такое неожиданно солнечное для ноября в Париже, когда просыпается страшное желание бродить по городу, глазеть направо и налево и щелкать затвором (мы все тогда фотографировали, и я — фотограф).

Все же мне очень трудно выбрать форму повествования, я не боюсь снова это повторить. Трудно, потому что никто не может сказать, кто или что в этой истории главное — я сам, или то, что произошло, или то, что я видел (тучи, иногда голубей), или мне просто-напросто следует изложить правду, но эта правда будет только моей и всего лишь утихомирит свербящий желудок, удовлетворит охоту выговориться и покончить с этим раз и навсегда, как бы там ни было.

Рассказ будет вестись неторопливо, события разворачиваться в том ритме, в каком я пишу. Если же я выйду из игры, если не буду знать, о чем вести речь дальше, если небо очистится от туч и произойдет что-то еще (ибо нельзя же все время глядеть на плывущие тучи, а иногда и на голубя), если что-то из всего этого… Нет, все эти «если» только усложняют повествование, — как такую фразищу закруглить? Начиная с вопросов, рассказ вообще можно не сдвинутьс места, лучше уж писать, как пишется, может, это и станет каким-то ответом, — хотя бы тому, кто прочтет.

Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и — в свободное время фотограф-любитель, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месье-ле-Пренс в воскресенье седьмого ноября текущего года (вон наплывают две серебристые тучки). Почти месяц он переводил на французский трактат о судебных отводах и обжалованиях профессора Хосе Норберто Альенде из Университета Сантьяго. А странно, что в Париже бывает ветер, да еще такой, что вихрем проносится через перекрестки и треплет старые легкие жалюзи, за которыми старые дамы взволнованно комментируют осеннее похолодание последних лет. Но солнце, пришпорившее ветер и ласкавшее бездомных кошек, светило вовсю, а потому мне захотелось прогуляться по набережным Сены и сделать несколько снимков Консьержери и Сент-Шапель. было около десяти утра, и мне подумалось, что в эту пору лишь к одиннадцати будет достаточно света для съемки. Чтобы убить время, я поплелся к острову Сен-Луи, побродил по набережной Кэ д? Анжу, поглядел на отель Лозен, пробурчал себе под нос несколько строк из Аполлинера, тех, что мне всегда вспоминаются, когда прохожу мимо отеля Лозен (я мог бы припомнить другого поэта, но Мишель постоянен в своих симпатиях), и тут внезапно ветер утих, а солнце сделалось раза в два больше (хочу сказать — теплее, что, в общем, одно и то же). Я сел на парапет и почувствовал себя ужасно счастливым в то воскресное утро.

Среди массы способов заполнить чем-то пустоту, лучшим является фотографирование, которому следует учить детей с малого возраста, ибо это требует собранности и быстроты реакции, прививает художественный вкус и обостряет зрение. Речь не о том, чтобы засечь какую-нибудь гнусность или вовремя запечатлеть на пленке неприглядный жест важной особы, выходящей из резиденции на Даунинг-стрит 10. Просто, когда держишь фотоаппарат в руках, считаешь не иначе как своим прямым долгом быть начеку, не упустить дивный момент отблеска солнечного луча на старом камне, или стремительный бег девочки с развевающимися по ветру волосами, с хлебом или молоком в руках. Мишель знал, что фотографу всегда приходится поступаться собственным видением мира в пользу аппарата, который предательски навязывает свой сюжет (вот подплывает огромная, почти черная туча), но он не унывал, зная, что достаточно выйти из дому без «Контэкса», как снова можно ни на чем не сосредоточиваться, не смотреть на мир через объектив, не регулировать свет диафрагмой и выдержкой 1/250. А сейчас (нет, вовсе не «сейчас», лживое, глупое слово) я безмятежно сидел на парапете у реки, созерцая проплывающие мимо красные и черные лодки и абсолютно не думал о том, чтобы смотреть на жизненные сценки глазами фотографа, — просто плыл вместе с виденным по течению времени, вливался в общее вечное движение, не двигаясь с места. А ветер уже утих.

Затем по Кэ-де-Бурбон я направился к оконечности острова Сен-Луи, симпатичному-пресимпатичному интимному скверику (интимному, — потому что он маленький, а не потому что спрятан в зелени, напротив — он обнажен перед рекой и небом). В сквере была только одна парочка и, понятное дело, голуби, — наверное из тех, что сейчас мельтешат перед моим мысленным взором. Я, подпрыгнув, уселся на парапете и позволил солнцу обволакивать, стегать меня, подставляя ему лицо, уши, руки (перчатки были в кармане). Фотографировать не было никакого желания и я машинально зажег сигарету. Наверное, в тот самый миг, когда спичка прильнула к табаку, я впервые увидел мальчика.

Те, кого я принял за парочку, скорее походили на мать и сына, хотя тут же стало понятно, что это не мать с сыном, а именно та самая парочка, какую мы имеем в виду, когда видим двух, скажем, влюбленных, жмущихся к парапету или обнимающихся на скамейках. Делать мне было нечего, спешить было некуда, и я спросил себя, — чего это мальчуган так нервничает, словно пойманный заяц или жеребенок в загоне? То сунет руки в карманы, то тут же вынет одну за другой, то запустит пятерню в волосы или начнет переминаться с ноги на ногу. А главное — чем это он так напуган? Страх угадывался в каждом его движении, — страх, подавляемый чувством неловкости за свое малодушие. Но о явном желании броситься наутек говорило все его напрягшееся, словно готовое к старту, тело, которое удерживалось на месте лишь прискорбной необходимостью соблюдать приличия.

Это так бросалось в глаза, — ибо происходило в пяти шагах от меня и были мы одни здесь у парапета в конце острова, — что вначале страх мальчика заслонил от меня рыжую женщину. Сейчас, воспроизводя картину в памяти, я вижу ее гораздо лучше, чем в тот момент, когда смог взглянуть ей в лицо (она резко повернула голову, как медный флюгер, и ее глаза… там были одни глаза), и, кажется, догадался, что стряслось с мальчиком. Тут же возникло желание остаться и смотреть (ибо на ветру слов было не разобрать, один слабый шепот). Думаю, я умею смотреть, если что-нибудь вообще умею, но, как ни смотришь, всей правды не увидишь, ибо любое зрелище отрывает нас от самих себя, навязывая нечто свое, а вот запах или… (этот Мишель легко переходит с одной темы на другую, пора перестать ему болтать в свое удовольствие). Во всяком случае, если заранее знать о возможной обманчивости впечатлений, то можно смотреть спокойно. Только все же следует отличать то, на что смотришь, оттого, что видишь, очищать суть от массы наносного хлама. А это, понятно, задача не из легких.

Образ мальчика врезался мне в память сильнее, чем его внешность на фотоснимке (об этом рассказ пойдет дальше), но я уверен, что сейчас мне отчетливее видится фигура женщины, чем ее образ. Она выглядела изящной и стройной, — хотя оба эти слова не для нее, — и была в меховом манто, почти черном, почти длинном, почти элегантном. Резвый ветер тогдашнего утра (потом он утих и потеплело) бросил ей на щеки пряди рыжих волос, удлинивших лицо, бледное и встревоженное, — опять два неточных слова, — и оставлявших целый мир один на один с ее черными глазами, с ее глазами, как два ястреба, как два срыва в бездну, как два зелено-трясинных всполоха. Я не описываю, а просто передаю ощущение. И говорю — два зелено-трясинных всполоха.

Надо сказать, что юнец был неплохо одет и даже мог похвалиться желтыми кожаными перчатками, которые, — я готов дать руку на отсечение, принадлежали его старшему брату, наверное, студенту права или социальных дисциплин. Перчаточные пальцы забавно вылезали из кармана куртки. Довольно долго я не мог разглядеть его лица, видел только профиль, отнюдь не дурашливый, испуганный птенец, ангел Фра Филиппо, рисовая, каша — и спину подростка, который обожает восточные единоборства и уже пару раз дрался за идею или за свою сестру. До четырнадцати, возможно пятнадцати, лет его, похоже, кормили и одевали родители, но не давали ни сантима, а потому всякий раз приходилось очень долго думать с друзьями, как ухитриться попасть в кафе, как купить коньяк или пачку сигарет. наверное, ходил-бродил по улицам, мечтая об одноклассницах, об уютном кинозале и новом фильме, о том, где бы разжиться деньгами на последний роман или галстук, или какой-нибудь из красивых ликеров с зелеными и белыми этикетками. А дома (этакий добропорядочный дом, обед ровно в двенадцать и романтические пейзажи на стенах, мрачноватая гостиная и прихожая с подставкой для зонтов из красного дерева), дома время шло, как идет надолго зарядивший дождь, выстукивая одно и то же: учи уроки, помни, ты — надежда мамы, бери пример с папы, не забывай писать тете в Авиньон. Одно спасение — улица и вся целиком река (но без единого сантима), и волшебный город для пятнадцатилетних со своими метками на дверях, с дико орущими котами, с пакетиками жареной картошки по 30 франков, — и порнографический журнал, сложенный вчетверо, одиночество, как пустота в карманах, надежда на счастливые встречи, жадный интерес к тайнам непознанного, манящего великой любовью, вседозволенностью, подобной ветру и улицам.

Такой мне представлялась жизнь любого схожего с этим молокососа, но этот выделился теперь из ряда других, стал для меня особым персонажем, благодаря присутствию рыжеволосой женщины, которая продолжала с ним говорить. (Наскучило повторять, но вот проплыли еще две клочковатых тучи. Думаю, что тем утром я ни разу не взглянул на небо, ибо, став свидетелем странной сцены, не мог оторвать глаз от мальчика и женщины и ждал, смотрел и…). Короче говоря, юнец явно волновался, и было нетрудно догадаться, как все начиналось если и не десятью минутами, то получасом раньше. Мальчик очутился на самой оконечности острова, увидел женщину и обалдел. Женщина это ожидала, ибо пришла сюда в ожидании этого, а, может, мальчишка появился тут раньше, она увидела его с балкона или из машины и подоспела, завязала разговор в уверенности, что он ее убоится и не посмеет удрать и останется, да еще будет петушиться и дерзить, изображая бывалого бонвивана. Дальнейшее было на виду, ибо все происходило в каких-то пяти шагах от меня и можно было проследить все фазы игры, забавного поединка, привлекавшего и интриговавшего именно своей развязкой. Мальчик, конечно, может улизнуть под предлогом какого-нибудь уже обещанного свидания или дела, — он пойдет прочь, спотыкаясь, но изо всех сил стараясь скрыть смущение и шагать вразвалку; захочет скорее выйти из-под огня убийственно насмешливых глаз женщины. Однако он может и остаться, как завороженный удавом кролик, и женщина, почувствовав силу, станет нежно гладить ему щеки, ерошить волосы, не нуждаясь в словах, а затем возьмет под руку и уведет с собой, хотя еще до того он с некоторой заминкой, выдающей душевные колебания и страх перед любовной авантюрой, может осмелеть, обнять ее за талию и поцеловать.

Все это могло произойти, но еще не происходило, и Мишель, предвкушая события, сидел на парапете, ждал, почти инстинктивно подготовив фотокамеру к моментальному снимку, чтобы успеть запечатлеть живописную картинку: безлюдный уголок острова и необычная парочка, ведущая интимный разговор.

Удивительно, что эта сцена (ничего ведь особенного: оба персонажа не по возрасту молоды) обладала какой-то тревожащей аурой. Мне подумалось, что это сугубо мое ощущение и что если удастся сделать снимок, он все вернет к незамысловатой первозданности. Потом мне захотелось узнать, о чем размышляет человек в серой шляпе, сидящий за рулем машины, которая стояла на набережной у моста в скверике, и читающий газету. Я только что его обнаружил, ибо люди, сидящие в автомашинах, почти исчезают, растворяются в этой личной каморке, обретающей великолепие лишь в движении, перед лицом опасности. И тем не менее машина была здесь все это время, формируя (или деформируя) островной пейзаж. Ведь сказать Машина все равно что сказать фонарный столб или садовая скамейка. Совсем не то, что ветер и солнечный свет, всегда новые в наших глазах и ощущениях, как и этот мальчик с женщиной, возникшие здесь для того, чтобы изменить здешний вид, представить мне остров по-новому. Впрочем, вполне допустимо, что мужчина с газетой тоже следит за происходящим, и, как и я, улавливает нечто злонамеренное в этом затянувшемся действе. Вот женщина мягко повернулась, и мальчик оказался между ней и парапетом, и я увидел их в профиль. Он стал выше ростом, но не намного, она все равно была больше и словно птица парила над ним (ее внезапные смешки были как встрепеты крыльев), усмиряя его своим присутствием, смехом, взмахами рук. Чего еще ждать? Диафрагма шестнадцать, в кадр не попадала та страшная черная машина, но непременно должно было остаться дерево, оживлявшее слишком серый фон…

Я приставил фотоаппарат к глазам, будто нацеливаясь на что-то, но так, чтобы и они оба попали в объектив, и замер в уверенности, что наконец-то схвачу какой-нибудь ключевой жест, предательскую гримасу, одно из тех движений, которые жизнь сливает воедино, а статичные образы, дробящие время на куски, напротив, лишают жизни, если не поймать самый главный, почти неуловимый кусочек в этом ряду. Ждать долго не пришлось. Женщина явно преуспевала в своем стремлении без нажима подавить волю мальчика, шаг за шагом лишить его всякой свободы действий, подвергая неспешной сладостной пытке. Я уже представлял себе финал (теперь появилось маленькое пенистое облачко, почти единственное на небе), предвидел их появление у нее дома (где-нибудь на первом этаже с массой разных подушек и кошек) и ждал, когда смущение вконец одолеет юнца, который отчаянно захочет его скрыть и даст себя увести, делая вид, что ему такое не впервой. Прикрыв глаза, если я действительно их тогда прикрыл, я мысленно видел, что будет дальше: игривые поцелуи, кокетливая женщина, ускользающая от рук, жаждущих, как в романах, сорвать с нее одежды, и в свою очередь заставляющая его раздеваться в кровати на лиловой перине. Ни дать, ни взять — мать и сын в желтоватом отсвете абажура. И все кончится, как всегда, а, может, и совсем иначе, и посвящение подростка в мужчины не состоится, не сможет состояться, — будет долгий пролог, когда копошение рук, грубые ожесточенные ласки завершатся кто знает чем, — либо взрывами одинокого наслаждения порознь, либо досадной неудачей, виной чему может послужить усталость и стесненность невинного младенца. Да, скорее всего будет так, это вполне вероятный исход. Подобная женщина не могла искать в мальчишке любовника, она завладевала им в других, совершенно непонятных целях, разве что затевала какую-то жестокую игру, желала взять его просто для забавы, возбуждала себя для кого-то другого, для кого-то, кто никак не мог быть этим мальчишкой.

Мишель любит покуражиться в литературе, пофантазировать. Ничто его так не забавляет, как придумывать что-то из ряда вон выходящее, необычных персонажей, всяких монстров, правда, не всегда отвратных. Но эта женщина распаляла фантазию, словно обещая ключи к постижению единственной истины. Я и теперь постоянно возвращаюсь к ней в мыслях, ибо склонен долго пережевывать одно и то же, а в ту пору решил не ждать, когда она уйдет, и не терять больше ни секунды. Проверил, чтобы в видоискатель попало все, что надо (дерево, парапет, одиннадцатичасовое солнце), и щелкнул. Снимок был сделан. Через какую-то минуту они оба словно очнулись и взглянули на меня: мальчик непонимающе и вопросительно, а она сразу вспыхнула гневом, ее лицо и фигура выражали бурный протест против того, что оказались в постыдном плену у крохотного клочка фотопленки.

Я мог бы передать эту сцену подробнее, но не стоит труда. Женщина сказала, что никому не дано право фотографировать без разрешения, и потребовала отдать пленку. Она произносила слова твердо и четко, с явно парижским акцентом, быстро повышая голос и не стесняясь в выражениях. Собственно говоря, меня не слишком заботила судьба фотопленки, но каждый, кто меня знает, давно убедился, что со мной лучше говорить по-хорошему. А потому я ограничился тем, что сообщил ей, мол, фотографирование в общественных местах не только разрешено, но весьма поощряется властями и частными лицами. Во время своей краткой назидательной речи я успел злорадно насладиться зрелищем того, как мальчуган съежился, напружинился, не сходя с места, а потом вдруг (это показалось мне совсем невероятным) повернулся и бросился бежать. Бедняге, небось, казалось, что он отступает вполне достойно, хотя на самом деле он несся, как угорелый, миновал в три прыжка автомашину и растворился в утреннем воздухе, как те легкие паутинки, что зовут «нитями святой Девы».

Но нити святой Девы называют и по-другому — «слюни дьявола», и Мишелю пришлось выдержать град обрушившихся на него проклятий, выслушать, какой он мерзавец, лезущий в чужие дела, а он только тихо посмеивался и, покачивая головой, молча отвергал нелепые обвинения.

Когда мне уже стало невмочь слушать ее диатрибу, послышалось, как хлопнула дверца машины. Мужчина в серой шляпе стоял и смотрел прямо на нас. Тут только до меня дошло, что и он участвует в этой трагикомедии.

Мужчина приближался к нам, держа в руках газету, которую якобы читал в машине. Мне врезалась в память его гримаса, растянувшая рот до ушей, сморщившая щеки и вызвавшая какое-то излишнее мускульное напряжение, ибо губы его дрожали в этой страшной усмешке, дергавшей то правый уголок рта, то левый. как нечто существующее само по себе, не признающее чужую волю. При этом его физиономия оставалась неподвижной — присыпанное мукой лицо клоуна, бескровная маска из жатой кожи, глубокие глазницы и черные большие ноздри, более черные, чем брови или волосы. или черный узел галстука. Он шел, бережно передвигая ноги, будто боясь оступиться. Я заметил, что на нем были лакированные туфли с такой тонкой подошвой, что, видимо, ощущался каждый изъян дороги. Не знаю, почему я сполз с парапета, не помню, почему решил не отдавать им пленку, противиться требованию, в котором сквозили страх и тревога. Клоун и женщина молча взирали друг на друга. Мы трое составляли абсолютно несообразный треугольник, нечто такое, что должно было лопнуть с треском. Я им рассмеялся в лицо и отправился восвояси, наверное не намного медленнее, чем тот юнец. За железным мостиком возле первых домов я оглянулся. Они словно застыли на месте, газета валялась у ног мужчины, а женщина, прислонившись спиной к парапету, нервно возила ладонями по каменной стенке, — классические беспомощные движения загнанного, ищущего спасения человека.

То, что было дальше, произошло не так давно здесь, в комнате на пятом этаже. Через несколько дней Мишель проявил снимки, сделанные в воскресенье. Консьержери и Сент-Шапель вышли неплохо. Следующими были два-три пробных кадра, о которых он уже не помнил, затем — неудачная попытка запечатлеть кота, чудом забравшегося на крышу общественного туалета, и — снимок рыжей женщины с подростком. Негатив оказался великолепен, и фотография была увеличена, увеличенное фото оказалось настолько впечатляюще, что Мишель сделал еще один отпечаток, огромный, почти с афишу. Тогда он не видел (а теперь вопрошает — почему?), что только кадр с Консьержери заслуживает такого труда. Из всех отснятых кадров его интересовал только один, моментальный снимок, сделанный в сквере у берега Сены. Он повесил огромную фотографию на стену и в первый день долго глядел на нее и вспоминал, отдаваясь процессу меланхолического сравнения живых картин памяти с этой канувшей в Лету реальностью, с этим окаменевшим воспоминанием, каким является любое фото, где ничто не упущено, ни, кажется, даже это самое «ничто», заключающее в себе истинный смысл отображенной сцены. Вот женщина, вот мальчик, прямое дерево рядом с ними и небо такое же контрастное, как каменный парапет, тучи и камни, слитые воедино (вот подползает туча с острыми краями, надвигается, как предвестник грозы). первые два дня я с удовлетворением поглядывал то на маленький снимок, то на увеличенное изображение на стене и даже не задавался вопросом, — почему это я то и дело отрываюсь от перевода трактата Хосе Норберто Альенде, чтобы взглянуть на лицо женщины, на темные камни парапета. Не обошлось и без забавного открытия: раньше я не думал о том, что когда мы смотрим на фотографию прямо, наши глаза точно воспроизводят положение фотокамеры. Это одна из тех общеизвестных истин, на которые не обращают внимания. Сидя в кресле за пишущей машинкой, я вдруг подумал, что нахожусь как раз там, откуда был нацелен на парочку объектив аппарата. Прекрасная позиция, ракурс для обозревания фото был, без сомнения, удачен, хотя, если смотреть на него сбоку, наверное, тоже можно увидеть что-нибудь интересное и даже новое. И вот всякий раз, когда мне не сразу удавалось передать на хорошем французском то, что Хосе Альберто Альенде излагал на хорошем испанском, я поднимал глаза на снимок. Иногда хотелось смотреть на женщину, иногда на мальчишку, иногда на дорогу, где сухой лист у обочины был как раз к месту для углубления фона. Я на какое-то время отрывался от машинки и опять с удовольствием погружался в атмосферу того утра, пропитывавшую снимок; вспоминал с ироничной усмешкой кипевшую от злости женщину и ее попытки отобрать пленку; смешной и патетичный побег мальчика, появление на сцене человека с белым лицом. В душе я был доволен собой, хотя ретировался оттуда не самым достойным образом. Говорят, что французы за словом в карман не лезут, и потому я до сих пор не вполне понимаю, почему мне захотелось уйти без всяких там громких заявлений о своих привилегиях, прерогативах и правах гражданина. Впрочем, главным, действительно самым главным в этом действе было помочь парню вовремя сбежать (если, конечно, мои умозрительные предположения верны, что отнюдь не доказано, хотя его бегство само по себе может служить тому доказательством). Своим невольным вмешательством я дал ему возможность употребить свой страх себе во благо, зато теперь он, наверное, раскаивается, чувствует себя посрамленным, не сумевшим доказать, что он настоящий мужчина. Но лучше подобное самобичевание, чем общество женщины, способной смотреть так, как она смотрела на него там. Мишель время от времени ощущает себя пуританином и полагает, что нельзя развращать малолетних. В любом случае этот фотоснимок сделал свое доброе дело.

Однако не это доброе дело заставляло меня через каждые три-четыре фразы перевода снова и снова вглядываться в снимок. В те минуты я не знал, почему смотрю на него, зачем повесил увеличенное изображение на стену; не иначе, думалось мне, судьба готовит какой-то сюрприз, а это все лишь прелюдия. Полагаю, и легкий трепет листьев на дереве не обеспокоил меня, я продолжал писать и благополучно закончил фразу. Наши привычки бессмертны, как цветы в гербарии, и потому огромный снимок — восемьдесят на шестьдесят — я подсознательно воспринимал как киноэкран, где у парапета женщина беседует с мальчиком, а над их головами, на дереве трепещет сухая листва.

Листва куда ни шло, но руки… Я написал: «Donc, le second le reside dans la nature intrinseque des difficultes que les societes…»[1] — и вдруг заметил, что женщина медленно, палец за пальцем, сжимает руку в кулак. И тут я перестал существовать, я умер, не было больше ни французского текста, навеки оборванного на полуслове, не было ни пишущей машинки, упавшей на пол, ни скрипящего и плывущего стула подо мной, — только туман. Мальчик вобрал голову в плечи, как обессиленный боксер в ожидании неотвратимого удара; он поднял воротник пальто и стал воплощением загнанной дичи, покорно ждущей конца. Женщина стала ему говорить что-то на ухо, ее кулак разжался, пальцы начали нежно, очень нежно гладить его по щеке, медленно опаляя лаской. Мальчик казался не столь испуганным, сколь встревоженным, и раза два стрельнул глазами через плечо женщины в сторону, а она все продолжала говорить, в чем-то его убеждать, а он все чаще смотрел туда, где, как знал Мишель, стояла автомашина с мужчиной в серой шляпе, которого не было на фотографии, но который отражался в глазах мальчика и (можно ли теперь сомневаться) жил в словах женщины, в руках женщины, в посреднической миссии женщины. Когда я увидел, как идет этот человек, как стоит возле них, — руки в карманах, злобный, требовательный хозяин, готовый свистнуть своей расшалившейся собаке, — я понял (лучше поздно, чем никогда) то, что должно было произойти в следующую минуту между этими людьми, которым я спутал карты, невольно вмешавшись в то, чего не случилось, но теперь должно было случиться, найти свое завершение. И то, что мне представлялось ранее, было менее страшным, чем эта действительность. Ибо женщина орудовала не в своих интересах, ласкала, обещала, приободряла не ради своего удовольствия, не для того, чтобы позабавиться с взъерошенным ангелочком, насладиться его робостью и пытливой неумелостью. настоящий хозяин ждал, плотоядно улыбаясь, уверенный в успехе дела, ибо он не первый и не последний, кто высылает женщину вперед, заманивать к нему пленников лаской и уговорами. Все остальное — проще простого: автомашина, какой-то дом, спиртное, возбуждающие средства, запоздалые слезы, жуткое пробуждение. И я ничего не мог поделать, на сей раз — абсолютно ничего. До сих пор моим главным оружием была фотография, вот эта, здесь, но те, кто на ней запечатлен, мстили мне, показывая, как все будет. Снимок сделан, время прошло; мы далеко друг от друга, совращение наверняка уже состоялось, слезы пролиты, остальное — предположения и грустные догадки. Ход событий неожиданно переменился — люди с фото жили, двигались, принимали решения и подчинялись решениям, шли к своему будущему, а я оставался с другой стороны, был узником другого времени, комнаты на пятом этаже, своего незнания того, кем были эта женщина, этот человек и этот мальчишка; узником линзы моего аппарата, чего-то недвижного, не способного к переменам. Теперь я сам стал жертвой оскорбительного осмеяния со стороны тех, кто принимал решения, ибо я был абсолютно бессилен; мальчишка мог снова оказаться лицом к лицу с белолицым клоуном, а я, зная, что он согласится, что клюнет на деньги или посулы, не мог крикнуть ему «беги!» или хотя бы помочь ему бежать, сделав новый снимок, осуществив свое ничтожное, косвенное вмешательство, которое обрушило бы карточный домик, скрепленный слюнями и духами. Все должно было решиться там в следующую минуту. Вокруг разлилась необъятная тишина, не имевшая ничего общего с тишиной обычной. Вот-вот все произойдет, все случится. Кажется, я закричал, заорал страшным голосом и в тот же миг ощутил, что стал к ним приближаться, — десять сантиметров, один шаг, второй шаг, дерево ритмично колыхало ветви на первом плане, серое пятно парапета исчезло из кадра, лицо женщины, обращенное ко мне и будто удивленное, становилось все крупнее, и тогда я чуть подался в сторону, вернее, отклонил объектив чуть в сторону, и не теряя из вида женщину, стал приближаться к мужчине, который вопрошающе и зло глядел на меня черными глазницами, зиявшими вместо глаз, глядел, будто хотел распять без креста, и в этот самый момент словно огромная птица, неизвестно откуда вырвавшись, вдруг заслонила сцену перед объективом, а я уткнулся лбом в стену своей комнаты и был рад до смерти, ибо мальчик успел удрать, я видел, как он убегает, видел в объективе, как он мчится, а ветер треплет ему волосы, несет над островом, над дорогой, возвращает в город. Он снова сбежал от них, я вторично помог ему удрать, вернул юнца в его зыбкий рай. Тяжело дыша, я стоял перед теми, кто оставался; больше не стоило рваться вперед, игра была сыграна. От женщины в кадре осталось только плечо и прядь рыжих волос, безжалостно отрезанная рамкой, но прямо в объектив смотрел мужчина, полуоткрыв рот, где дергался черный язык, и медленно тянул ко мне руки, все ближе и ближе, в какую-то секунду он оказался в фокусе, затем всей своей массой загородил вид на остров, на дерево, а я зажмурился, больше не желая ничего видеть, закрыл лицо руками и разрыдался, как дурак.

Теперь вон плывет большое белое облако, как все эти дни, как все это неисчислимое время. Теперь можно говорить только о туче или облаке, двух облаках или о долгих часах совершенно чистого неба, чистейшего бумажного квадрата, приколотого булавками к стене моей комнаты. Это я и увидел, когда открыл глаза и стряхнул с пальцев слезы: чистое небо, а потом облако, набежавшее слева, величаво проплывшее и скрывшееся справа. За ним другое, а случается, небо вдруг станет серым, закроется сплошной темной тучей, которая вдруг разразится дождем и словно бы долго льет слезы на снимок, но мало-помалу квадрат проясняется, возможно, выходит солнце, а потом опять прилетают тучи, случается две или три. И голуби. А бывает, заскакивают и воробьи.

Примечания

1

«Однако второе объяснение надо искать во внутренней природе тех трудностей, что общества…» (фр.).