«Акулы из стали. Туман»

Акулы из стали. Туман (fb2) - Акулы из стали. Туман [сборник] (Акулы из стали - 2) 2500K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдуард Анатольевич Овечкин

Эдуард Овечкин Акулы из стали. Туман (сборник)

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Э. Овечкин, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Хлорка и права человеков

Тут вспомнил одну историю о правах человека в военно-морском флоте. Не, ну помню-то я их немало, но одну расскажу сейчас. Один читатель очень активно возмущался, что на флоте есть вестовые, которые кормят офицеров: мол, не такие уж и барины, могли бы сами себе суп в тарелки наливать, а не бедных матросов заставлять себе прислуживать, ущемляя их права человека и унижая личное достоинство.

Ну, хуй его знает, что сказать на это. Про то, что офицерский корпус несколько привилегирован по отношению к остальным слоям военно-морского флота, я даже не стал говорить, чтоб не вызывать всплески повторных возмущений. Права человека – это вообще несколько размытое понятие во время выполнения боевых задач. Сейчас попробую объяснить.

Боевой корабль в море – это не набор отдельно котлет и мух. Это симбиоз людей и механизмов, заточенных только для одной-единственной цели: выполнить свою задачу с наибольшей эффективностью. Конечно, было бы неплохо при этом сохранить корабль и людей, но это вторично и, давайте будем откровенны, на это всем насрать. Нанёс удар по врагу – красава. Точка. А сохранил корабль, уведя его от ответного удара? Ну… тоже неплохо. Именно в такой очерёдности.

Поэтому нельзя сказать с чёткой разграничительной линией: вот это – механизм, а вот это – живой организм. Понятно, что вроде как живой организм ест, какает и бегает курить, но и механизм тоже ест и какает. Понятно, что механизм в боевом своём состоянии безотказно работает и выполняет одну уникальную для себя задачу, не обращая внимание на то, насколько сильно его этим унижают, но и живой организм – также!

Будет живой организм в нормальных условиях при температуре под семьдесят градусов, влажности за девяносто процентов, в грохоте турбины, свисте генератора и шипении паровых клапанов стоять в трусах и крутить маневровые устройства несколько часов к ряду? А турбинист будет. Будет живой организм в нормальных условиях оттирать говно со стен и подволока гальюна, потому что другой живой организм проебал проверить давление? Или выгребать опять же говно и органику из фильтров помп? А трюмный будет. Да что там турбинист с трюмным! Даже минёр во время выполнения боевой задачи будет въёбывать, как ломовая лошадь! Вы что думаете, что там кнопочками всё делается? Хуй вы угадали! Цепи, крюки, блоки, гидравлика, прищемленные пальцы, отдавленные конечности и сломанные рёбра. Любой БДСМщик заикаться начнёт от зависти, когда увидит торпедный отсек в действии!

И вот самый ущемлённый во всей этой вакханалии – вестовой в кают-компании? Ну, не знаю, не знаю. И кстати, не только офицерам прислуживают вестовые на лодке, а точно так же и мичманам, и другим матросам. А всё почему? А всё потому, что приём пищи – это досадная необходимость, которая только мешает выполнению боевой задачи. Ну не могут сорок офицеров пообедать за пятнадцать минут, если сами себе будут они разливать суп по тарелкам и накладывать потом ещё и второе туда. Не могут, понимаете? А, ну и посуду за ними потом тоже мыть же ещё приходится… Куда только смотрит Комитет по правам человека при ООН? Куда угодно, но только не в военно-морской флот, вот что я вам скажу.

Мне, конечно, жаль матроса, который брезгует такой унизительной работой, как ухаживать за боевыми товарищами, но жаль где-то на самом дне моей солёной души, потому как я – не брезгую. Для того чтоб приглушить у меня эту природную брезгливость и вот этот вот бесполезный аппендикс на моей гордости, меня с первого дня в военно-морском училище начали приучать ухаживать за моими товарищами, как и их – за мной. Я охранял их сон, стоя на тумбочке со штык-ножом или с автоматом в карауле, чистил для них картошку и разгружал мясо, накрывал им на столы и потом убирал за ними срач со столов и мыл за ними посуду, столы и пол. Несмотря на тонкость своей душевной организации, зажмурив волоокие глаза, я своими изящными пальцами мыл за ними и унитазы (типа «очко», или «дучка» по-флотски), в которые они срали, и писсуары, в которые они ссали, и раковины, в которые они плевались зубной пастой, сморкались и складывали туда свою щетину. И бумажки, которыми они вытирали свои жопы, я тоже за ними выносил. И да, резиновые перчатки тогда ещё не изобрели, чтоб вы понимали.

А ещё у нас был старшина роты в звании целого старшего мичмана, который полагал, что если в гальюне нет бодрящего запаха хлорки, то приборка там не проводилась.

Ну и стоим мы как-то «на тумбочке», то есть дневальными по роте, с моим дружком Лёшей. А Лёша только завёл себе новую «любимую на всю жизнь женщину» и как раз собирался ей первый раз «вдуть», потому как цветы ей уже подарил, в кино сводил и подержал её за руку, гуляя по Графской пристани. Поэтому Лёше очень нужно было убыть в увольнение до утра, сменившись с вахты.

– Приборку в гальюне зашуршишь, чтоб я охуел от её невъебенности, – тогда отпущу! – резюмировал старшина, выслушав Лешины стенания.

– Есть! – радостно ответил Лёша и, наплевав на пару часов дневного сна, вооружился тряпками, вёдрами, швабрами, фотографией любимой и ринулся в бой.

Он вымыл всё: стены, зеркала, плафоны на светильниках, краны на умывальниках, сами умывальники, писсуары, трубы к ним, дучки и дверцы на кабинках. Даже саму дверь в гальюн отдраил с мылом. Часа два шуршал, но за хлоркой в санчасть уже пойти у него сил не осталось.

– Ну как? – попросил он меня оценить приборку.

– Ну охуеть теперь! Даже поссать тут стесняюсь! Как в Эрмитаже, блядь, только чище!

– Спасибо, друх! – и Лёша побежал докладывать старшине.

Старшина походил, посмотрел, понюхал и выдал:

– Неудовлетворительно! Дезинфекция не проведена на должном уровне! Хуй тебе, а не увольнительная! Опять дрочить придётся!

– Таварищ старший мичман! – возмутился Алексей, а его частенько штырило, да. – Я требую проведения служебного расследования с целью установления истины и восстановления моих человеческих прав!

– Да пошёл ты на хуй! – ответил старший мичман и убыл из расположения части.

Но Лёша не успокоился. Он не сдавался никогда, когда пахло самкой. Ни-ког-да, чтоб вы понимали. Он побежал в санчасть и получил там хлорку. Хлорку нам выдавали в виде концентрата, который нужно было разводить, исходя из пропорции «одна капля на табун». Но Лёша решил, что это лишнее и чем сильнее будет пахнуть, тем более вероятен тот факт, что грудь любимой наконец-то окажется в его жадных руках. Он шухнул по стакану в каждую кабину, каждый писсуар и каждый умывальник, остатки просто разлил по палубе. А потом закрыл дверь в гальюн и убыл накрывать на столы.

Я стоял на тумбочке, когда через полчаса в роту вернулся старшина.

– Тащ старший мичман! – доложил я, желая помочь товарищу убыть на случку. – Курсант Карлихин продезинфицировал гальюн!

– Заебись, – ответил старшина, – пойду поссу заодно!

И, напевая песню «заебися пахнет пися, если пися заебися», вошёл в гальюн.

С тех пор, когда говорят «как пуля», я вспоминаю, как из того гальюна выскочил наш старшина, захлопнул дверь и, привалившись к ней спиной, как в фильме ужасов, тяжело дышал и вытирал слёзы.

– Иди-ка сюда-ка! – позвал он меня. – Попробуй-ка зайди-ка, – ласково попросил он меня.

Не уловив подвоха, я приоткрыл дверь. Пары хлора немедленно набросились на меня. Они въелись мне в глаза, нос, уши, рот и, по-моему, моментально проникли даже в уретру. Через полвдоха мы уже вдвоём вытирали слёзы и сопли, привалившись к дверям спинами.

И тут в роту вернулся Лёша.

– Алексей, – ласково позвал его старшина, – а не желаете ли поссать?

– Так точно, тащ старший мичман! Желаю! – и Лёша вошёл внутрь, а мы захлопнули за ним двери и начали слушать. Мы слышали, как Лёша ссал, напевая «В краю магнолий», и как потом мыл руки, осторожно заглянув внутрь, прищурившись и затаив дыхание, мы увидели, как Лёша ковыряется в зубах, любуясь собой в зеркале.

– Окна там открой, блядь! – рявкнул на него старшина.

– А чо такова-то? – сделал удивлённые глаза Лёша. – Свежо же, и так довольно.

– Что должен сделать военнослужащий, получив приказание?

– Есть! – ответил Лёша и ринулся к окнам.

– Бля, Эдик, я чуть не сдох же! – рассказывал мне потом Лёша.

– Ну, ты артист, бля! Да Станиславский бы ладони отбил, тебе хлопая!

– Всё ради любви же!

Права человека – это хорошо, их ущемление – это плохо. Но если уж вы решили идти в военно-морской флот, то знайте: основным вашим правом там будет положить свою жизнь на защиту интересов Родины, а на этом фоне подносить суп офицеру – сущие мелочи.

Сверхъестественное

То реже, то чаще, но неизменно настойчиво меня просят рассказать случаи встреч с потусторонними силами и проявлениями мистических событий во время службы. Я не раз отмечал, что я – знатный скептик (или «упёртый баран», как предпочитает произносить вслух эту характеристику моя жена). Тем не менее настал уже момент, когда мне представляется более приличным кратко описать эти события, чем писать слово «потом» в ответ на каждое письмо с такой просьбой.

Чем меньше мы осведомлены о физических параметрах некой вещи и её существовании вообще, тем легче убедить нас поверить в её существование с любыми параметрами. Это утверждение, на первый взгляд спорное, покажется вам очевидным, если вы зададитесь целью немного об этом подумать.

Смотрите: если вы, например, никогда не видели корову и не знали о её существовании, то поверить в то, что корова – крайне опасное животное, которое передвигается на двух ногах и питается кроликами, вам будет намного легче, чем если бы вы хоть раз в своей жизни видели корову, мирно пасущуюся на лугу. Особенно важную роль играет личность того, кто пытается вас убедить поверить: доверительно ли случаю он одет, каков у него тембр голоса и обладает ли он признаками принадлежности к какой-либо организации. Хорошо, если ещё при этом у него будут в наличии какие-либо титулы, пусть их название вам ни о чём и не говорит. Даже так – особенно если их название ни о чём вам не говорит. И непременно найдутся свидетели, которые будут утверждать, что вот всё это вот видели собственными глазами или, по крайней мере, лично знают человека, который точно видел. Непременно.

Кроме того, к вашим услугам всегда будет ваша память, об особенностях работы которой вы не задумываетесь, а просто пользуетесь ею в своё удовольствие. Между тем работу памяти можно, несколько упростив, представить в виде слепого, собирающего пазлы. Вокруг слепого бегают мышки и растаскивают кусочки из уже собранных пазлов, слепой находит подходящий по размеру и форме фрагмент и вставляет его на место украденного. В итоге все пазлы собраны и имеют законченную прямоугольную форму, но рисунок на ней будет соответствовать изначальному с ничтожно малой долей вероятности.

Сверхъестественное манит человеческий разум, как магнит железные гвозди. Во-первых, это интересно и захватывает дух, а во-вторых, в это легко поверить, не имея общепринятых представлений о том, как обстоят дела на самом деле, тем более не обладая изрядной долей скептицизма и не заставляя себя критически относиться ко всей поступающей извне информации, как, впрочем, и поступает большинство людей.

Завелось как-то в нашем военно-морском училище привидение. Аккурат после очередного всплеска паранормальной активности на крейсере «Москва». Однотипный со «Славой», он в отличие от неё обладал несколько дурной репутацией и преследовался чередой несчастий, в которых было принято обвинять в основном нечистую силу. На крейсере регулярно появлялись переборки, какие были на кораблях Великой Отечественной войны, в неожиданных местах (по ним сочилась вода, и они передвигались, сужая пространство), и в трюмах расхаживали привидения матросов в окровавленных одеждах (чаще всего в белых робах времён той же войны) со струпьями на лицах. По словам очевидцев, естественно. И сколько мы ни расспрашивали этих очевидцев, так и не удалось установить, отчего привидения появлялись, чего хотели и куда исчезали, если никто с ними не боролся, а только обсирался от страха при одном их виде. Рассказы свидетелей ширились, росли, наматывая на себя новые подробности и прирастая мелкими деталями, но так и не проливая хоть сколько-нибудь света на свою природу.

И, видимо, не выдержав такой несправедливости (не, ну а чем мы хуже крейсера?), военно-морское училище в бухте Голландия завело своё собственное привидение. Его источником стал лейтенант (фамилию его я умышленно не называю из уважения к памяти), который, прослужив чуть более полугода после выпуска, погиб на одной из атомных подводных лодок. Летними и осенними ночами он стал появляться на аллеях училища в белой парадной форме и с кортиком, лицо и руки его были страшно обожжены, но не подвержены неизбежному разложению временем. Он ходил под плотными крышами из ветвей каштанов и грецких орехов, где и погожим днём было несколько темновато, и пытался что-то сказать курсантам, которые ночью отчего-то гуляли там же. Что он хотел сказать, никто не знал, хотя поводов бояться его не было – про его агрессивность либо плохие намерения известий ни разу не поступало. Тем не менее курсанты предпочитали всегда либо терять сознание, либо бежать со всех ног, позоря гордое имя военного моряка, но спасая таким образом свой рассудок.

Не удовлетворившись такими объяснениями и считая рассказы очевидцев (в основном с химического факультета) несколько неполными, мы со Славой решили взять дело в свои руки и выяснить, откуда у всего этого растут ноги. Не с крейсером «Славой», а с моим другом, в честь которого, как он любил говорить, и был назван тот самый славный крейсер. К тому времени мы уже знали, переняв опыт старших товарищей, что как в жизни ноги всегда растут из жопы, так и в училище всё, что не подлежит здравому объяснению и не укладывается в нормы приличия или логики, появляется строго из недр химического факультета.

С одной стороны, это выглядело логичным: если вы можете выбрать профессию благородного турбиниста, степенного управленца, ловкого перегрузчика, бесшабашного электрика или загадочного киповца, но выбираете профессию, называемую в народе «дуст» (просто дуст, без всяких прилагательных), то чего от вас вообще можно ожидать? Хорошего, в смысле. Но с другой стороны, объяснение такое хоть и выглядит логичным, отнюдь не исключает возможных из себя исключений, и вдруг это оно самое и есть?

Выслушав нас внимательно, заместитель командира взвода (пятикурсник) сказал, что с такими тараканами в голове нам проще перевестись на химфак. Но ладно, так как учимся мы хорошо, замечаний по службе имеем в пределах нормы и просьба наша не коррелирует с развратом, пьянством и нарушениями воинских уставов, он, так и быть, согласен расписывать нас со Славой в парно-пожарный дозор до начала зимы. С тем условием, что причина этого останется между нами до конца наших дней, или хотя бы разглашать её мы не будем минимум пять лет. Согласившись на эти кабальные условия (а выбора у нас не было), мы со Славой занялись подготовкой к нашей миссии, то есть засели за штудирование По, Кинга и Лавкрафта; остальных писателей типа Стокера и Кунца мы хоть и уважали, но считали несомненно попсовее классической тройки и не допустили себе полагаться на их мнение в столь ответственном мероприятии, как отлов привидений.

Эх, как я завидую вам, современные пытливые умы! Имея под рукой Интернет и каплю усидчивости, как быстро можно научиться всем этим хитростям и мерам безопасности даже в этом, казалось бы, туманном вопросе экспертов – как блох на собаке! Не то что получить исчерпывающую информацию, но и приобрести всё необходимое (например, крылья летучей мыши, хвост носорога, пепел Феникса и кровь девственницы) можно прямо не выходя из дома и за довольно разумные деньги!

Мы же со Славой, проштудировав классику и написав краткий конспект с алгоритмами действий в различных ситуациях, отправились на цыганский двор за дельными советами и практическими приспособлениями. К тому времени мы уже знали, что гипнозам не подвержены, и опасений этот поход у нас не вызывал, да и денег, как и материальных ценностей, у нас отродясь не водилось.

Старый цыганский двор располагался на Северной стороне в частном секторе, был широк, неухожен и кишел цыганами – в различные времена в нём проживало или временно располагалось от десяти до пятидесяти человек, большинство из которых промышляли на пристанях и рынках города Севастополь.

– Кто тут у вас главный по колдовству? – не найдя другого повода, напрямую спросили мы у цыганёнка лет пятнадцати, который шил сапоги, сидя на вытертом крыльце.

– Пошли, – сказал цыганёнок, не проявляя лишнего любопытства, и сразу повёл нас вглубь странно дышащего жизнью, но неприглядно запущенного дома.

– Чарген! – крикнул он на пороге одной из дальних комнат. – К тебе пришли!

– Здорово, морячки! – весело подмигнула нам сгорбленная старушка с чёрными, обильно тронутыми сединой волосами, одетая во вполне цивильные брюки и свитер. – За приворотным зельем?

– А откуда вы узнали, что мы морячки? – немного затупил Славик.

– Так вы же в форме и бескозырках! Что ж я – совсем из ума выжила?

– А! Точно! – обрадовался Слава отсутствию колдовства на этом этапе. – Не, не приворотное, мы же и так красавцы! Надо какое-то средство для привлечения привидений и вступления с ними в контакт!

– Привидения отпугивать? – пробормотала старушка. – Да есть что-то, сейчас поищу.

– Да нет, – говорю я, – не отпугивать, а наоборот – приманивать надо привидение.

– Приманивать? – Она как будто и не удивилась вовсе. – А для чего вам такое в голову пришло?

Вкратце пересказав ей историю и добавив, что кроме как военными моряками нам бы хотелось стать ещё и охотниками на привидений по совместительству или, может быть, потом, на пенсии.

– Слышала я про это приведение! – подтвердила бабка рассказы дустов, от чего они стали ещё более подозрительными. – Сама-то я его не видела, хотя с другими-то да, встречалась!

– Не, ну вы-то понятно, что встречались. Это конечно. Вот как бы и нам встретиться, не прибегая к сильнодействующим наркотикам и в здравом уме? Есть какой-то надёжный способ, желательно проверенный на практике?

– Есть один! Да! Но для этого мне надо обряд над вами провести специальный для привлечения нечистой силы. Вещь опасная, конечно, но может помочь! Потом, когда дело закончите, ко мне вернётесь – я обратно вас расколдую.

Так как мы со Славиком были атеистами и обряд не был связан с болевыми ощущениями, питьём крови и поеданием несъедобных или плохоперевариваемых веществ, то мы с готовностью согласились, предупредив цыганку, что денег у нас нет и мы надеемся на её сознательность в деле проведения научных экспериментов, потому и настаиваем на бесплатном магическом обслуживании.

Цыганка пожевала губами и махнула рукой, что ладно, потом, мол, сдерёт с нас двойную цену, кода мы расколдовываться придём. Мы, конечно же, от души пожелали ей удачи, так как денег больше чем на пару пирожков с ливером, а то и картошкой у нас в карманах в те времена отродясь не водилось, а вряд ли магические ритуалы эквивалентны таким суммам, как их ни интерполируй.

Усадив нас на старый сундук и вызвав себе на подмогу чёрного кота с каким-то непроизносимым цыганским именем, старуха долго хлопотала, выискивая какие-то куриные лапы, сухие палочки и специальные мисочки, после этого лазила в погреб и доставала оттуда пузырьки с загадочными жидкостями и вязанки трав, разводила огонь в маленьком примусе и, когда мы совсем уже было заскучали, начала обряд.

Сказать, что в обряде этом было что-либо необычное, я не могу – повидав на своём веку всяческих, начиная от официально принятых в церквях и заканчивая совсем уж примитивными, я твёрдо укоренился во мнении, что все они имеют одинаковую суть и никаких иных целей, за исключением нагнетания загадочности, не преследуют. Во время проведения этого, правда, в комнату вошёл тот самый юноша, который встречал нас у порога, и, постояв секунду, сделал страшные глаза и начал было пятиться назад, бормоча что-то себе под нос и закрываясь руками, но так как вошёл он после того, как цыганка начала петь, а расслабился, как только Славик сказал, что у нас денег нет и всё это за бесплатно, то немудрено было сделать вполне очевидный вывод о некоторой театральной природе этого эпизода.

Попев песен и напоив нас ароматными травами с ноткой полынной горечи, бабушка поводила по нам сухой куриной лапой (не уверен, правда, что она была именно куриной) и на том завершила обряд, сказав, что теперь на нас привидения будут слетаться как мухи сами знаем на что. Правда, одно условие для этого необходимо: нам со Славой непременно нужно находиться вместе, а поодиночке можно тоже, но это может быть несколько более опасным предприятием, хоть и привидения будут не так активно нападать – в два раза же слабее заклятие, что мы должны понимать как будущие инженеры. Конечно-конечно, ответили мы, и да, мы помним, что надо прийти расколдоваться во избежание, и на этом покинули гостеприимный цыганский дом.

Доложив заместителю командира взвода о завершении предварительной подготовки, мы сообщили ему, что всё – уже пора расписывать нас в парно-пожарный дозор, когда взвод наш будут назначать дежурным, то есть несколько раз в месяц.

Парно-пожарный дозор был не то чтобы самым лёгким бременем в дежурном взводе, но пользовался определённой популярностью – иногда даже приходилось тянуть спички или бумажки из шапки с целью установления того, к кому благоволит Фортуна. Но то – Фортуна, сущность если и существующая, то довольно капризная и непостоянная, а то – заместитель командира взвода! Куда там Фортуне с ним тягаться!

Обязанности парно-пожарного дозора состояли, как нетрудно догадаться из названия, в том, чтобы предотвращать возможные возгорания в учебном корпусе ночью путём непрерывного его патрулирования как внутри, так и снаружи.

Учебный корпус состоял из пяти четырёхэтажных зданий, соединённых колоннадами с внутренними оранжерейными двориками, и имел центральный парадный вход с башней и шпилем; вокруг он был окружён довольно густым парком и по ночам внутри не освещался почти совсем, а снаружи – лишь редкими жёлтыми фонарями. Даже просто хождение по учебному корпусу ночью уже было определённого рода приключением – он был и вправду огромен, с гулкими паркетными полами, высоченными потолками и здоровенными окнами, сквозь которые лунными ночами струи белёсого света так необычно освещали все эти барельефы вождей, космонавтов и учёных, а также мотивационные лозунги на стенах «Учиться настоящему делу военным образом!» (или наоборот – я уже точно не помню) и прочие, что даже им, сто раз виденным днём, придавалась некоторая мистическая загадочность и смыслы, которых вовек не увидеть при дневном свете.

Попади туда в зрелом возрасте и с бодрящим напитком (конечно, я имею в виду ром с капелькой кофе), я бы бродил по этим лабиринтам без устали, переполненный восхищением, но во времена юности в парно-пожарном дозоре полагалось найти укромное местечко и крепко в нём спать. Были как стандартные шхеры: рояль за бальной залой, маты под турниками в малом спортзале или парты в каком-нибудь учебном классе, так и необычные места, которые искались с завидным рвением. Дежурные по училищу, естественно, были осведомлены об этих привычках юных пожарных и периодически совершали обходы с целью найти, разбудить, пригрозить, дать тумаков и отправить дежурить. Бывало, что и находили, да.

Но мы-то со Славиком спать не собирались, полагая, что научная польза от нашего эксперимента будет значительно превосходить пользу от нашего крепкого сна. Причём превосходить будет как для нас, так и для всего человечества в целом. К первому своему дозору в заколдованном состоянии мы подготовились со всей необходимой тщательностью: подстриглись, помылись, побрились, надели свежее бельё (наизнанку, согласно инструкциям цыганки) и новенькие чехлы на бескозырки, взяли с собой мешочки с солью и написали прощальные письма матерям, в которых изложили мотивы нашего поступка и просили не держать на нас зла за чрезмерную тягу к неизвестным граням бытия. Письма спрятали в свои учебные шкафчики с тетрадками и учебниками, чтоб их не обнаружили заранее; дождавшись темноты, присели на дорожку и выдвинулись на позиции.

Для приличия, а скорее от некоторой робости, обошли учебный корпус изнутри, ожидаемо никого в нём не встретив, кроме сонного караульного и сонного дежурного по училищу. Впрочем, встретить там никого сверхъестественного мы и не планировали – призрак лейтенанта предпочитал исключительно открытые пространства.

– Как думаешь, уже достаточно стемнело? – спросил Славик.

– Думаю, что да. Да и полночь совсем скоро – пора приступать.

– Ну погоди, сейчас я курну ещё одну и пойдём.

В курилке прямо у дверей такого уютного и манящего роялем, матами и столами учебного корпуса Славик выкурил свою «Астру», а я потренировался закусывать ленточки у бескозырки, чтоб не потерять её, если вдруг случится… резко менять позиции для более удобного наблюдения, и мы, соблюдая почтительное и торжественное молчание, тронулись. В смысле – на позиции тронулись, а не умом.

Если вам никогда не доводилось видеть летних южных ночей, то я вынужден предупредить, что скорее всего последующее повествование не заиграет для вас теми красками, которые переливаются в моей голове, и в том не будет вашей вины, а, скорее, моя. К своему глубокому сожалению, я мало того что не Гоголь, так ещё и не могу им даже притвориться хотя бы на время одного рассказа.

Напишу я, например, просто «Ночь была черна», а вы, сидя в своей Пензе, Санкт-Петербурге, Бобруйске или Петрозаводске, выглянув в окно, наверняка подумаете: ну да, ночь чёрная, но видали мы и почернее цвета, – в этом и будет заключаться главная ваша ошибка.

Чернота южной летней ночи настолько глубока и насыщенна, что пытается поглотить даже контуры света от фонарей, делая их края неровными, расплывчатыми и дрожащими. Если долго сидеть в этой темноте, то становится понятным, что даже и звуки немного не те, какими должны бы быть. Нет, они есть, конечно, но настолько несмелые и настолько не к месту, что, кажется, даже цикады понимают, что у них мало шансов своими стрекотаниями наполнить эту темноту хоть чем-нибудь, кроме неё самой. Может быть, даже само слово «чёрный» было придумано именно в летней южной ночи – тогда это многое объясняло бы.

Мы со Славиком медленно пересекли плац – единственное место, которое было ярко и ровно освещено, как и положено любому капищу, – к плацу военные всегда проявляют максимальную степень почитания. Нам не было страшно в классическом понимании этого слова, мы, скорее, почтительно робели от того, что не понимали, надо нам бояться или вовсе нет. В привидения мы не верили, но всегда же есть шанс, неважно какого размера, что то, во что ты не веришь, выскочит у тебя перед лицом во всей своей ужасности и с радостным оскалом на клыках скажет: «Привет, морячок!» И вот что тогда делать? Когда страшно – всё понятно, нужно изолироваться от источника страха и всех делов, а вот когда не страшно?

Обходя по кругу аллеи вокруг учебного корпуса раз за разом, мы, конечно, потеряли и первоначальную робость, и странное чувство сожаления даже стало одолевать нас – ну блин, ну так же интересно могло бы быть, а тут просто выскакивают бешеные мотыльки, да листья каштанов, в темноте похожие на огромные человеческие руки, машут приветливо южным тёплым ветерком. Все эти загадочные тени, движения и звуки тоже могли бы насторожить, а то и испугать особо впечатлительные натуры, но с нами таких не было. Даже если мы и обладали некоторой степенью впечатлительности, а вернее – мы точно ею обладали, то в данных условиях при всей предварительной подготовке и больших ожиданиях степень эта не работала абсолютно.

– Облом, да? – первым не выдержал Славик круге на четвёртом. – Ни тебе привидений, ни тебе упырей, ни котов учёных на деревьях!

– Слава, ну так ты что думал, что вот прямо с первого раза и клюнет? Мы же охотники. Терпение – наш ключ к успеху!

Но, в принципе, он был прав. Облом – именно то самое чувство, которое пришло на смену робости и дрожи в коленках, лучше и не скажешь.

Чтобы сменить обстановку и тем самым привлечь к нам внимание Судьбы, мы решили уйти с маршрута и побродить по корпусу – там именно это привидение никому не встречалось, но вдруг какое другое попадётся? Дусты утверждали, что и там встречалось им много необъяснимых вещей. Что было неудивительно вообще, если задаться себе целью проанализировать статус-кво химического факультета.

Факультет этот не был, условно говоря, родным для Голландии – изначально в ней предполагалось выпускать только нормальных инженеров для флота, а химический был переведён из Баку только в 1985 году, хотя само Каспийское училище просуществовало до 1992 года. Чтоб бедные дустики не чувствовали себя обделёнными, им построили отдельную казарму – не в пример остальным – современную, красивого внешнего вида и со всякими излишествами в виде душевых и прочих мелких пережитков сибаритства. Правда, в учебный корпус допустили их не сразу и неохотно. В основном занимались они в здании, где находилась самая загадочная в инженерном училище кафедра морской пехоты (до сих пор не понимаю, для чего будущему инженеру перед допуском к граалю инженерных знаний на первом курсе полагалось изучить тактику морской пехоты и сдать по ней зачёт) и в своём отдельном учебном корпусе.

С появлением химиков жизнь в училище несомненно оживилась и заиграла новыми творческими нотами. Раньше ведь как приходилось враждовать? Со смежными в определённой степени специальностями – управленцам с турбинистами, спецтрюмным с перегрузчиками и всем им – с электриками от неизбавимой зависти за то, что они единственные жили в общежитии прямо с первого курса. Не, ну а как – белая кость всё же. А тут – химики! Это как в клетку с тиграми бросить кролика – в этом сравнении принимать в расчёт нужно только сам эффект такого поступка, без окрашивания его кровью. Да и слово «вражда», которое я написал выше, имеет не совсем тот смысл, который в него обычно вкладывается – здесь это, скорее, такой разовый синоним гусарства, чем вражда по классовым или каким другим признакам. Видимая вражда без признаков вражды и без цели в ней победить – лучше и не скажешь.

Химиков сразу все полюбили – теперь появился повод, по которому можно, наконец, объединиться и выступить одним фронтом! К чести химиков стоит заметить, что приняли они всё это с пониманием и должным достоинством. Своей ролью они даже гордились, что не может не говорить о том, что ребята-то они были отличные, ну вот просто им не повезло с выбором специальности.

Например, традиционным считалось обливать химиков водой, когда они шли в баню (именно на пути туда; на пути обратно, когда они шли чистые и распаренные, никто этого не делал), а шли они мимо всех факультетов. Или кричать им хором во время проведения футбольных кубков училища: «Дусты! Отдайте наши казармы!» Сначала это было просто смешно, а потом превратилось в ритуал.

Об обособленности этого факультета может ещё сказать тот факт, что внутри училища можно было переводиться с факультета на факультет (если, например, при поступлении не добрал баллов на желаемый), но на моей памяти никто не переводился на химический, как, впрочем, и с него тоже: если и уходили, то только за ворота.

Ну и вот теперь представьте, как бурлила фантазия в части подъёбывания этих загадочных и не совсем понятных существ – химиков. В ход шло всё, что могло идти в ход, и особенно то, что могло бы намекать на сверхъестественную природу: хлопанье ставнями пустых помещений, вывешивание простыней на верёвках, загадочные звуки и прочие шелестения в ночной траве. А химики же верили во всё, как дети, и рассказывали потом тебе же, как вчера они видели окно само собой открывающееся и закрывающееся (что ты и так знаешь, потому что сам же это и делал), но добавляли столько деталей в виде блеклых силуэтов, нагрянувших на луну туч и уханья филина (филина, блядь, в Севастополе в бухте Голландия – ну вы только подумайте!), что хотелось вот прямо погладить их по голове и сказать: «Как же вы теперь дальше-то жить будете? Я даже не представляю». Непременно с тоской в голосе.

Наше со Славиком топанье по учебному корпусу ожидаемо принесло два результата. На нас наорал караульный, что мы заебали тут топать всю ночь и, может, уже успокоимся и уснём где-нибудь, как нормальные люди, и очень удивился дежурный по училищу: за всю свою долгую службу он, скорее всего, впервые видел такой исправно работающий парно-пожарный дозор, о чём и упомянул на следующий день, приказом по училищу отметив нашу ответственную службу.

И это было бы хорошо, но цели такой мы себе не ставили, поэтому, отмахнувшись от славы и почестей, в нетерпении начали ждать второго заступления на службу. А потом третьего, а потом четвёртого, а потом уже не так сильно пятого и уж совсем разочарованно – шестого.

К этому времени уже подходил к концу бархатный сезон (который так назывался, потому что дамы, отдыхавшие на курортах в стародавние времена, нежась от жары днём, к вечеру вынуждены были надевать бархатные наряды, чтоб не мёрзнуть от неожиданной вечерней прохлады – это нам командир роты так рассказывал), и начались роптания на тему «а чего это только их в парно-пожарный дозор расписывают? Остальные лысые, что ли?» Правда, эти роптания пресекались заместителем командира взвода универсальным военным ответом: «А тебя ебёт?» Но и без роптаний мы со Славиком уже достаточно разочаровались в своём предприятии и, не имея большой веры в самом начале, к данному этапу лишились её практически полностью. Кроме того, не высыпаясь в этих дозорах, как нормальные люди, мы заметили некоторое отставание по парочке зубодробительных предметов – сопротивлению материалов и теоретической механике, что при дальнейшем нашем попустительстве однозначно привело бы к отсутствию зимнего отпуска и пересдаче зачётов в «академии» – так в народе называлась учёба в то время, когда все остальные убывали отдыхать.

– Ну что, Славик? Ещё раз и закругляемся?

– Давай два!

– Ну хорошо – давай два. Вот ты оптимист, конечно, да.

– Это ты стихами сейчас говоришь?

– Я всегда стихами говорю, просто вы, мелкие людишки, их не слышите!

Шестой наряд начался для нас так же обыденно, как и предыдущие, за исключением того, что непонятного смятения мы не испытывали совсем и были одеты в бушлаты по причине ночной свежести. Топая по тёмным аллеям, мы строили планы, обсуждали возможности и прикидывали варианты, совсем уже позабыв об истинной цели нашего здесь нахождения, как вдруг Славик замер на месте, будто упершись лбом в невидимую стену, и судорожно схватил меня за рукав. По дрожи его пальцев и тому, как цепко они ухватили меня за рукав бушлата, я понял, что надо заткнуться и медленно посмотреть вперёд.

Впереди, метрах в двадцати от нас, в курилке слева от асфальтовой дорожки сидел силуэт в белой тужурке и белой фуражке. Фонарь желтил его контур и размывал края, вокруг которых вилась какая-то дымка – силуэт был неподвижен и задумчив, если так вообще возможно сказать про силуэт.

Испугались мы в тот момент или нет, я не знаю. Мозг мой говорит мне, что нет, но вместе с тем он услужливо подкидывает картинки, как сразу вокруг зазвенела тишина, как сразу весь мир отдалился, будто отодвинутый чьей-то рукой, и какими маленькими мы казались себе в тот момент. И всё это позволяет сделать логическое предположение, что да – струхнули немного. Хорошо, что не подвёл адреналин и тщательная подготовка – мы достали из карманов мешочки с солью и приготовились… вот даже и не знаю, к чему точно, но тогда было чёткое ощущение, что к чему-то мы точно приготовились.

Между тем дымка вокруг силуэта как будто растаяла, и он абсолютно неожиданно для нас поднял руку с тлеющим в ней огоньком сигареты, глубоко затянулся и выпустил новый клуб дыма вокруг себя. При этом что-то звякнуло… Мать моя, да это же кортик! Как пить дать кортик!

– Ну чего вы там застыли-то? С самохода крадётесь, туристы?

И силуэт развернулся к нам. Не, ну понятно, что привидения если и существуют, то вряд ли курят, но за секунду, в которую это произошло, было не до таких мелких нюансов.

– А, это вы? Дежурите, что ли, не спите? Молодцы, огурцы!

Это был дежурный по училищу – начальник нашей кафедры автоматики, невысокий, пухленький, очень улыбчивый и всегда крайне позитивно настроенный.

– Да что вы там застыли-то, как мухи в сиропе? В лужу с клеем попали?

Несмело семеня, мы подобрались к курилке и как-то пролепетали какой-то доклад о том, что всё в порядке – страх даже если и был, то уже отступил, но какая-то странная опустошённость не давала пока собраться обратно.

– А что у вас в руках?

– А… соль.

– Соль?

– Соль.

– А зачем вам соль?

– Ну… так. На всякий случай.

– Так. Садиться и рассказывать. Мне сорок лет, и из них двадцать два я провёл на флоте – ох уж и наслушался, доложу я вам, про эти навсякие случаи. Курите и говорите.

Ну а что делать-то? Ну не на пикник же мы шли с двумя пакетами соли, верно? Рассказали, конечно, всю эту историю.

– И бельё наизнанку надели?

– Ага.

– И соль с собой взяли?

– Так точно.

– И не страшно?

– Ну как бы… нет.

– Слушайте, а молодцы вы, хочу я заметить. Вот это я называю системным подходом! Не зря вот мы вас на нашу кафедру-то взяли. Только вы вот этот системный подход к учёбе бы проявляли, а не к поиску потусторонних сил, а то звоночки тревожные поступают от одной моей подруги, знаете ли.

Да знаем – с преподавательницей по теоретической механике они были очень дружны.

– Ну и вот давайте теперь займёмся нашим любимым делам – будем анализировать. Вот с чего вы взяли, что в этих рассказах про привидение лейтенанта есть какая-то правда? Вот какие основания, если не брать в расчёт вообще антинаучность этого явления?

– Ну как же… Ну а почему бы и нет?

– Нет, это антинаучный подход. Научный подход – «почему же всё-таки да?». Вот какие у него основания здесь появляться? Не на кладбище, где он похоронен, не на месте, где служил, а в училище, из которого он успешно выпустился?

– Ну… люди говорят, что курсанты наши, когда его выносили, понесли его не ногами вперёд, а головой.

– Люди. Люди всегда говорят! И если бы люди всегда говорили, предварительно подумав, то мы уже давно научный коммунизм построили бы в отдельно взятой стране! Хорошо. Давайте рассуждать логически – ну понесли его головой вперёд, и что?

– Может, это обидно как-то для покойника, кто его знает.

– Ну вот когда вас пьяных из увольнения несут, вам не всё равно – головой несут вперёд или ногами?

– А я никогда до такого состояния не напивался! – честно говорю я.

– И я, – врёт Славик.

– Допустим. Теоретически предположим, что напились – будет вам разница?

– Да нет.

– А вот теперь расширяем горизонты сознания: если вам, пьяным, но живым, всё равно, как вас несут, то мёртвым, но трезвым как будет? Ну, если теоретически продолжить рассуждения.

– Да наверняка тоже всё равно.

– Ну. Так и что у нас в сухом остатке?

– Что?

– Ложь, пиздёж и провокация – вот что! Эх, до чего же я логику люблю!

– Тащ капитан первого ранга, разрешите вопрос!

– Разрешаю.

– А чего вы в белой тужурке?

– А у нас партсобрание завтра – жена подшила дома и принесла, вот я и примерил, пока сижу тут и курю.

И он похлопал рукой по нормальной чёрной тужурке, которая была аккуратно сложена рядышком с ним на скамейке.

– Так нет, получается, привидения-то?

– Какое-то сожаление я слышу в вашем голосе, юноша.

– Ну да. Привидение – это же романтика. Загадочность там, всё такое.

– Есть привидение, нет привидения – вот бы мне заботиться только об этой проблеме, Маркс меня побери! Какая разница – есть оно или его нет? Нравится вам думать, что оно есть, – так пусть будет! Кому оно мешает-то? Разве только вам в учёбе! Ну давайте, говорите уже, что больше так не будете, да расходимся.

Мы сказали, конечно, но ещё в пару нарядов сходили на всякий случай. Кроме того, не так-то легко, знаете, свыкнуться с мыслью, что мечта твоя недостижима просто потому, что её нет. Но так как легенда эта всем нравилась и охотно передавалась из уст в уста, мы со Славиком решили пусть и не отловить привидение, но хотя бы укрепить веру в него.

Шпионским путём разузнав, когда в дежурный взвод заступают дустовские первокурсники (сами мы уже были на втором курсе), мы раздобыли простынку, оставили в кроватях куклы на случай проверки, предупредили дежурного по роте, что мы в самоход (дело святое), выскользнули из общежития, спрыгнув со второго этажа, и залегли на косогоре, по верху которого и шла та самая тропинка. Простынку мы укрепили на кусте шелковицы и прикрыли веточками, чтоб издалека не светила. Планирование – ключ к успеху, точно вам говорю! Тихо перешёптываясь, мы лежали и ждали – были уверены, что первокурсники непременно будут делать обход: наглость-то у них ещё не отросла. И точно – вскоре по асфальту зацокали прогары. Юные, но уже дусты, шли и громко рассуждали о методах охмурения женского пола, как будто в восемнадцать лет об этом можно хоть что-то знать – цирк, да и только. Когда они подошли к условленной точке, я пнул Славика ногой, и мы верёвочками раздвинули ветви.

– У-у-у-у-у! – сказал при этом Славик самым зловещим голосом, на который только был способен.

До того самого момента я был уверен, что слово «врассыпную» можно применить только к группе людей от отделения и выше – о, как я ошибался! Дусты ринулись врассыпную вдвоём так, что даже пули врага их не догнали бы.

– Славик, ну что за «У»? Ну каждое приличное привидение должно говорить «Оу», а не просто «У», ну мы же репетировали!

– Это был экспромт, что ты понимаешь! Смотри, как бегут – Бен Джонсон не догонит!

– Это точно. Сразу видно – спортсмены!

Ну а на следующий день всё было как положено: «Его опять видели!», «Вон те двое поседевших юношей! Лицо обгорелое! Руки к ним протягивал и звал! Заунывно так! И кортиком звякал!».

– Надо же, – бурчал Славик, – вот уж не предполагал, что от одной простынки может быть такой реалистичный эффект.

На этом я и закончу свой первый рассказ о встрече со сверхъестественными силами. Самое важное, на что хотелось бы обратить внимание во всей этой беллетристике: «Планирование – подготовка – терпение – решительность в нужный момент». Запишите, а лучше выучите назубок.

И скажу вам, чтоб подвести некоторый итог: привидения, несомненно, бывают, мало того – я сам был одним из них.

Горец

А скажите-ка, положа руку на сердце или на тот орган, которым вы больше дорожите, часто ли вам в голову приходят лихие идеи с неясными для науки очертаниями их результатов? Не эти детские «скрестить ужа и ежа», а по-настоящему лихие – без компромиссов и оглядок на гуманность и правила устройства Вселенной? Не настолько безумные, как не подарить своей девушке веток серебристой акации на Восьмое марта, а в пределах некоторой разумности: что, например, будет, если добавить к телу кролика удаль ягуара и мозг дельфина?

Мне вот это точно в голову не приходит уже давно по причине того, что результат этого генетического эксперимента я наблюдал воочию в течение нескольких лет. И звали этот эксперимент по документам Кириллом, а по жизни – Горцем.

С виду абсолютно невозможно было угадать в нём мутанта. Обладал он заурядной деревенской внешностью, был средненького росточка, невероятно бледен, худ почти на грани приличия, сутул и лохмат даже тогда, когда стригся ёжиком. Учился только на пятёрки, и красный диплом светился на его лбу с первого курса так ярко, как не у всех прыщи горят в юношеском возрасте.

Триггером, включавшим у него суперспособности, служил алкоголь: Горец с ним не дружил. Вернее, он-то с ним дружил и очень уважал, а вот алкоголь взаимностью не отвечал и напрочь сносил ему крышу чуть не с первого стакана. Делая при этом бессмертным.

Тихий и спокойный в повседневной размеренной жизни, необычайно добрый и приветливый, Кирилл нравился всем. Начальству – за то, что не имел замечаний по службе, товарищам – за то, что безотказно помогал в курсовых, рефератах и лабораторных, а преподаватели так вообще на руках его готовы были носить из аудитории в аудиторию за светлый пытливый ум, вежливость и таланты к любым без разбора наукам. Но коварный алкоголь загонял личность Кирилла на самые дальние задворки его сознания, выпуская наружу Горца. И это был форменный пиздец, кратко доложу я вам, чтоб не заводить рака за камень.

Горец, в отличие от Кирилла, не видел границ вообще – ни моральных, ни физических. Он обладал буйным нравом дикого мустанга с тягой к приключениям и опасностям, как у героев Жюль Верна, только сильнее. Намного сильнее. Вырываясь наружу из тщедушного тела Кирилла, Горец бешено вращал красными глазами, рычал, брызгал пеной отовсюду и перманентно искал, чем бы себя убить – по всей видимости, не находя уюта в своём бессмертии. Горец разбивал об голову военные телефоны, рассчитанные на прямое попадание артиллерийского снаряда, перекусывал электрическую проводку под напряжением, прыгал по балконам четвёртого этажа, дрался с патрулями, милиционерами и всеми, кто казался ему подозрительным, плавал в море в любую погоду и рвал на себе одежду. Ох, как он любил рвать на себе одежду!

На следующий день, вернувшийся из заточения, Кирилл ничего не помнил, удивлённо хлопал глазами на рассказы о своих подвигах и обречённо вздыхал, глядя на свои разорванные тельняшки, фланки, бушлаты и шинели.

– Вы всё врёте? – с дрожью надежды в голосе уточнял Кирилл. – На мне ведь ни синячка, ни царапинки…

Это-то и было самым удивительным. Горцу не причиняли вреда ни кулаки, ни дубинки, ни гравитация, ни даже всемогущий электрический ток! Мало того, даже эбонитовые телефоны не оставляли на нём ни малейших отметин.

– Это что такое? – спрашивал утром командир, тыча пальцем в тушку очередного разбитого телефона.

– Упал, – докладывал дежурный по роте.

– Кто упал?

– Телефон упал.

– Куда упал? В Марианскую впадину?

– Никак нет. С тумбочки на пол.

– Вот с этой тумбочки вот на этот пол?

– Так точно!

– Сочно! Я что, на дебила похож? Вот скажи мне, я похож на дебила?

И в подтверждении своих слов, не дожидаясь ответа, сбрасывал телефон с тумбочки на пол. Даже разбитый этот телефон ожидаемо не получал дополнительного вреда, чего нельзя было сказать о линолеуме, на который он падал.

– Или ты сейчас показываешь мне новую дырку в асфальте под окном и приводишь тушку того, кто его скинул, или готовься заступать сегодня по второму кругу.

И приходилось заступать по второму кругу, да. А как иначе? Потом уже телефоны прятали от него, если успевали. Поняв, что появление альтер эго – это инвариантная традиция, стали назначать ответственного дежурного по Горцу вытягиванием спичек.

В обязанности дежурного по Горцу входило сидение с компанией в абсолютно трезвом состоянии. При этом дежурному надо было делать вид, что он пьёт, и притворяться пьяным, потому как Горец не выносил абсолютно, когда в его компании сидели и не пили, а потом бегать за Горцем и страховать его от увечий, начальства и разорванной одежды. С последним было особенно сложно. Хорошо, что тогда уже появились степлеры, и можно было оперативно привести его в более-менее приличествующий вид. Да и с остальным не очень выходило – если бы не демоническое везение Горца, то всё неизвестно чем и закончилось бы.

Шли мы однажды с ним по улице Гороховой под утро то ли из «Вислы», то ли из ещё какого не менее аристократичного места, но точно несколько заплетающимися ногами. Вдруг Горец увидел машину на тротуаре. Машина была чёрного цвета, не то «Мерседес», не то «БМВ», и спереди сидели два классических «братка». Слюнявя пальцы, они сосредоточенно считали американские деньги, которые пачками были разложены везде вперемешку с пистолетами.

– А-а-а-а-ааа!!! – заорал Горец. – Пидарасы!!!

И ринулся к машине.

Схватив пальцами пустой и стылый питерский воздух, в тот же миг ставший неожиданно неуютным, там, где только что была его куртка, я моментально начал трезветь, наблюдая, как он бегает вокруг машины, бьёт её по колёсам ногами и по капоту руками, непрерывно вызывая на бой «безмозглых животных», «рогатых тварей» и «одноклеточных амёб». Да, точно, это был «мерс» – Горец прицел же ему пытался отломать. До сих пор не понимаю, отчего нас тогда не убили. Видимо, бандитам было просто лень прерывать счёт и заново потом всё перемусоливать и перетягивать резиночками. Они только лениво помахали – мол, проходите, детишки, ну что вы, в самом-то деле, безумства какие-то вытворяете в столь прекрасное раннее утро. Очнувшись, я подхватил Горца на руки и побежал с ним в училище, как Прометей с огнём бежал к людям, а может, даже и быстрее.

Хотя это ещё не самая замечательная история с его участием, это просто зарисовка – самую замечательную сейчас расскажу.

Учились мы тогда в Обнинске, и учёба эта была несколько странной – заточен учебный центр был под определённые проекты лодок, но попадём мы на них после выпуска или нет, не знал ещё никто. Я, например, точно знал, что буду проситься на «Акулу», и в старые советские времена меня уже на этом этапе отправили бы в Палдиски, но где сейчас был тот СССР и тот Палдиски? Ну и сидели мы там, вяло изучая устройство подводной лодки не скажу какого проекта. От скуки и бурлящей во всех местах тяги к героизму, конечно же, приходилось в основном пьянствовать. Ну не постоянно, конечно, и не прямо все, но на выходных-то да, старались не покрываться мхом и катились, кто куда мог.

В один из очередных понедельников нас неожиданно выстроили всех в холле общежития и приказали ждать начальника учебного центра. Не, ну ждать – не мешки ворочать, спина не болит, правильно? Отчего бы и не подождать. Ждём, шушукаемся и строим версии, что сейчас будет-то. Может, медалями награждать станут или именным оружием, например, а может, паёк увеличат или там телевизор цветной в холле поставят вместо этого чёрно-серого «Рубина». И как только разговоры дошли до падших женщин (а любые разговоры юношей всегда доходят до падших женщин), пришёл начальник учебного центра. Был он мрачен, как черничный кисель, из чего сразу стало понятным, что ни медалей, ни телевизора нам не видать. Походив вдоль строя и насверлив в нас дырок глазами, он наконец остановился посерединке и, посмотрев некоторое время в пол, начал удовлетворять пожар нашего любопытства:

– Жизнь сложная штука, да?

– Да-а-а-а…

– Пизда! Откуда вам знать-то, дрищи малолетние? Слушайте молча, стойте. Дакают они, как дятлы. Ты! Выйти из строя!

Кирилл вышел из строя и немедленно сделал виноватый вид: покраснел ушами и опустил глаза.

– Вот служишь ты такой, служишь, гниёшь на северах, потом в академии учишься, в штабе штаны просиживаешь, получаешь полковника и назначение начальником учебного центра. Ну скажите же: довольно серо и обыденно, правда? Что за жизнь такая без ярких лучей света, правильно? И тут. Приезжают к тебе очередные курсанты, типа учиться: по служебной необходимости и от чувства глубокой ответственности за выполняемую работу ты листаешь их личные дела с выписками всякими и табелями, и тут: оргазм! Натуральный, доложу я вам, оргазм предвкушаешь, когда попадаются документы этого. Там пятёрками прямо насрано везде: куда ни плюнь, сплошные грамоты, благодарности, поощрения и эти пятёрки по всем предметам. И такие, знаете, жирные уверенные пятёрки – шестёрки почти, а не то что хиленькие, натянутые оценки. Вот, думаешь ты себе, вот он – смысл твоей никчёмной жизни: взять под крыло этого самородка и уберечь его от пагубного влияния военно-морского флота! Затребовать немедленно после выпуска и назначить его преподавателем, чтоб научить, наконец, этих подводников, как правильно клапана крутить и кнопки нажимать. Окрылённый вновь обретённым предназначением, ходишь неделю, другую, уже черновик рапорта набрасываешь Главкому ВМФ… Как звонит телефон. Кто говорит? Начальник ОВД города Обнинска! Что он говорит? Он, хлюпая слезами в трубку, говорит, что не соизволю ли я быть так любезен и не выслушаю ли от него рапорт дежурного наряда милиции, который он прямо сейчас держит потными пальцами. Ну отчего же не соизволить, например? Может, человеку душу излить некуда, а для чего ещё нужен офицер военно-морского флота, с точки зрения сухопутного населения? Конечно, говорю, зачитывайте, выслушаю со всем возможным вниманием, несмотря на крайнюю занятость. Ну он говорит, что весь зачитывать не будет, так как он на четырёх листах, а зачитает основными фрагментами, чтобы передать суть. А эта самая суть заключается в том, что вчера вечером дежурный патруль, прогуливаясь у ресторана «Версаль», обнаружил там трио крайне выпивших молодых людей, в чём не заметил ничего подозрительного, так как для чего ещё ходить в ресторан, как не выпивать? Ну не поесть же марципанов, в самом деле! Люди эти курили в мусорку, чем даже импонировали милиционерам, и те двинулись было дальше следить за порядком, но не тут-то было! Самый худой, бледный и неопасный с виду юноша неожиданно обратился к ним с вопросом, отчего же они, такие все стражи правопорядка, не сделают им хотя бы замечания за нахождение в общественном месте в непристойном состоянии? Патруль ответил, что видали они и непристойнее состояния, и посоветовал ребятам отдыхать дальше, не отрывая их от несения дежурно-постовой службы по плану. Ах так, скотины, прокричал им тот самый юноша, а это вы видели – и с этими словами разорвал на себе рубаху. Чего там видеть-то, удивились патрульные: ни сисек, ни наколок. Ах так, снова закричал тот самый юноша и бросился к ним с явным намерением вступить в бой. Двое остальных пытались его удержать, просили не обращать внимания и вели себя вежливо. На тот момент. Но удержать у них не получилось, и дежурным пришлось вступить в неравный бой, и на всякий случай они вызвали себе подкрепление. Когда подкрепление подъехало, бой уже кипел вовсю: милиционеры вместе с товарищами нашего д’Артаньяна пытались угомонить этого самого д’Артаньяна, ловя его и лениво отмахиваясь дубинками. Но несмотря на свой тщедушный вид, он оказался вообще неугомонимым: наносил разрозненные удары всем подряд, ловко маневрировал и при этом ещё давал советы бить его дубинками по ногам, а не по голове, потому что по голове его бить бесполезно, а если по ногам, то у них хотя бы будет шанс завалить его и скрутить. Увидев подъехавший «уазик», друзья д’Артаньяна, очевидно, Атос и Арамис, закричали: «Ах, так?! Все на одного?!» И началось. Как будто до этого и не начиналось. Дрались уже все со всеми, и чтоб не дать ситуации выйти из-под контроля, вызвали ещё милиционеров в подкрепление. В итоге четыре! Четыре – наряда милиции общим количеством в одиннадцать человек скрутили наших трёх мушкетёров и загрузили их в дежурный «уазик». Далее цитирую дословно: «После этого дежурная машина с песней про усталую подлодку направилась в отдел милиции». Хули вы ржёте? Это ещё не всё! Утром, придя на службу, начальник ОВД, по счастливому стечению обстоятельств мой хороший знакомый и в некотором роде даже друг, обнаружил что бы вы думали? Что все они сидят дружно в дежурке и пьют чай, макая в него печеньки, при этом разучивая песни про подводников. И только что не целуются. На удивлённо поднятые брови милиционеры слёзно просили сурово ребят не наказывать, потому что ребята-то хорошие оказались, душевные такие, из Севастополя и на подводников учатся. И вот что мне делать? Это он у меня спрашивает, а не я у вас – не надо тут рты разевать. Я бы, конечно, вас…

И начальник учебного центра потряс сжатым кулаком, показывая, как бы он их что-то там.

– Ты, – обратился он к Кириллу, – испытываешь горькие сожаления от бездарно профуканной карьеры преподавателя в тёплом учебном центре близ Москвы?

– Никак нет! Я не хочу преподавателем. Я на флот хочу.

– В ебеня?

– А хоть даже и дальше.

– Глубже.

– Что глубже?

– Говорить надо не дальше, а глубже, когда речь про флот идёт. Вот отличник круглый, а такой дурак. Итак. Моё решение. В субботу у милиционеров субботник по случаю наступления весны. Ты и двое твоих подельников отправитесь туда с самого утра и отмоете все окна на втором этаже так, чтоб мы с женой щурились от нестерпимого их блеска, прогуливаясь там перед закатом. А если щуриться не будем, то рапорт этот я лично направлю дальше по инстанциям. Всё ясно? Стать в строй!

Конечно, никуда бы он рапорт не отправил, что точно знали и мы, и он, и он знал, что мы это знаем, но что это меняло? Конечно же, ничего, и Горец с подельниками драили те окна всю следующую субботу. Благо у милиционеров тоже есть обязательная подписка на какую-то их газету и было чем.

Окончив училище с красным дипломом, Горец отправился служить куда-то на Камчатку, и следы его там для меня со временем растаяли, но пока были видны, то и там всё было сплошь в пятёрках, условно говоря, куда ни плюнь. Правда, я ни одного милиционера из тех мест не встречал, так что про остальное сказать не могу.

Какую основную мысль следует вынести из этого рассказа? Пить – вредно, а дружить – полезно. То есть если пить с друзьями и следить за мозгом, то не так уж и вредно это выходит. Плюс на минус даёт минус только в математике, открою вам такой секрет, а в осязаемой жизни – иногда даже и восклицательный знак может получиться.

Притихший северный город

– Севасто-о-о-оополь! Севасто-о-о-оополь! Город р-р-р-р-русских маар-р-рико-о-ооф! – В конце этой серенады Славик икнул и неожиданно сбился на верхние октавы. Дежурный наряд милиции Витебского железнодорожного вокзала захлопал в ладоши, а редкие прохожие бросили даже каких-то денег в футляр от аккордеона. Случайный дедушка, который начал подыгрывать Славику по велению души и из чувства прекрасного, презрительно вытряхнул деньги в мусорный бак, сложил аккордеон и поковылял дальше по своим дедушкиным делам.

– Откуда вы такие красивые? – поинтересовался у нас со Славиком наряд милиции.

– Из Севастополя!

Милиционеры неуверенно переглянулись и уточнили:

– На электричке приехали?

– Ну дураки вы, что ли? Разве можно из Севастополя на электричке приехать? На электричке мы из Пушкина сейчас приехали!

– На экскурсии были? – опять уточнили милиционеры, отмахиваясь от нашего перегара.

– Ну не-е-е-ет же! Ну, разве можно на экскурсии так напиться? Мы были у друзей из стройбатовского училища, соревновались, кто больше может выпить водки, оставаясь в сознании!

– Выиграли, судя по всему?

– А то! И у вас ещё сейчас можем выиграть!

– Не, ребята, нам нельзя – мы же на службе!

– Ну а мы где, по-вашему? На променаде, что ли? Мы тоже на военной службе, только в увольнительной!

– И куда вы сейчас пойдёте, позвольте полюбопытствовать, если это не военная тайна, конечно?

– В Адмиралтейство! Куда же ещё отсюдова можно пойти?

– Так два часа ночи уже, и метро не работает.

– И улица Гороховая, может быть, не работает?

– Ну нет, конечно. Просто поздно уже и идти далеко – может, вам машину вызвать из отделения, чтоб вас довезли?

– Да уж дудки – знаем мы эти ваши приколы! Сами уж как-нибудь дойдём!

Чего тогда Славик решил запеть на перроне, он сам вспомнить не мог, но предполагал, что исключительно от чувства восхищения тем, какой, сука, всё-таки грандиозный этот Питер, в который он приехал буквально пару дней назад из своего родного Севастополя. Я к тому времени жил здесь уже несколько месяцев, что делало меня уже практически коренным петербуржцем в глазах Славика. Дошли мы довольно быстро, за чуть более чем два километра почти не попав в приключения. Подарили только мою красивую чернильную ручку бродячей собаке, оттого что нам стало её жалко, и немного поскандалили в массажном салоне «Багира. Для состоятельных господъ».

– Слушай, а мы с тобой господа? – спросил Славик, увидев вывеску.

– Ну отчего же не господа, если мы в полтретьего ночи стоим посреди улицы в рубашках и брюках? Вполне себе господа, я считаю!

– А состоятельные?

Мы пересчитали мятые купюры и решили, что не то чтобы да, но и не совсем нет.

– Так хочется массаж! Да?

– Ну-у-у-у. Не знаю, Слава, вроде бы и нет.

– А мне вот – да! Пойдём-ка зайдём в это замечательное заведение!

От обилия бархата лиловых тонов, блёсток и наличия полуголой женщины за конторкой меня начали терзать некоторые сомнения по поводу массажности этого салона, но Славик к алкоголю был менее устойчив и уж если он хотел массажа, то даже полуголая женщина не могла его от этого отвратить.

– Здравствуйте! – улыбнулась нам женщина всеми своими сиськами. – Чего желаете?

– Массажа! – заявил Славик. – Понятно же, что не шавермы!

– Вы имеете в виду эротический массаж?

– Нет, я имею в виду обыкновенный массаж, такой, знаете, чтоб плечи помяли, шею и вот чтоб прямо легко в конечностях стало!

– Просто массаж?

– Ну да, вы же массажный салон – именно так на вывеске и написано!

– Ну… мы как бы не совсем массажный салон… нет, мы, конечно, можем и массаж сделать, но именно вот массажа у нас нет в прейскуранте…

– А что у вас есть в прейскуранте? – удивился Славик.

– Ну вот, – и растерянная женщина протянула Славику бордовую папку.

– Да ладно? – Славик внимательно изучил оба листка в папке. – Вы любовь, что ли, за деньги продаёте?

– Нет, только сексуальные услуги.

– И никакого массажа?

– Ровным счётом никакого!

– Это возмутительно! Подайте жалобную книгу!

Женщина позвонила, и через пару минут откуда-то из-за шторы появился улыбчивый человек с золотым зубом, щетиной и в малиновом пиджаке:

– Добрый вечер, господа! Я хозяин этого заведения – Рустем!

– Да мы видим, что не Петя! – буркнул Славик.

– Чем могу вам помочь?

– Я вас не вызывал, я требовал подать мне жалобную книгу! – стоял на своём Славик.

– Зачем ругаешься, брат? Зачем жалобная книга, э? Два года работаю – никто не жалуется, все довольны! Чем ты недоволен, скажи?

– У вас на вывеске что написано? «Массажный салон». А массажа-то вы как раз и не делаете!

– Брат, ну а что мне на вывеске написать? Публичный дом? Мы же в Питере, брат, здесь всё же культурно должно быть! Ну, хочешь я тебе массаж сделаю, по-братски?

– Ну уж нет. Какой-то ты страшный! Пойдёмте прочь, Эдуард, из этого вертепа пороков и страстей!

Ну а оттуда уже два шага было до нашей тогдашней альма-матери. Даже несмотря на то, что училище имени Феликса Эдмундовича в те времена было рассадником демократии, либерализма и вольнодумия на флоте, всё-таки не принято было являться туда в три часа ночи пьяным через центральный КПП – можно было сильно огорчить дежурного. Для этих целей существовали специальные ворота в Черноморском переулке – метра четыре высотой и с красивыми коваными пиками поверху – как мы там перелазили в ту ночь, мы не помнили, но поутру устроили там минуту молчания.

– Вот мы дебилы, да? – спросил Славик, любуясь пиками.

– Ага. Но судя по всему, довольно ловкие дебилы, раз в нас никаких новых дырок не образовалось.

С тех пор мы решили, что приводить себя в непотребное состояние будем только внутри. Или ночевать на улице, в крайнем случае.

Одну страшную тайну я знаю про город Санкт-Петербург и всё хочу вам её рассказать, но как-то смущаюсь, зная горячий и мстительный нрав его коренных обитателей. Вдруг мне когда-нибудь придётся там побывать с визитом? Они вполне могут захотеть мне отомстить за раскрытие этого секрета или, например, объявить бойкот моей книге в своих магазинах – с них станется. Но с другой стороны, что там тех питерцев в мировом масштабе? Так что слушайте.

Все вы обязательно слышали эти истории про то, как в Питере сыро, всё время дожди сверху, болота снизу, сырость вокруг и «Пятьдесят оттенков серого» – это книга про жизнь там без наркотиков и алкоголя. На самом деле это всё миф, созданный самими петербуржцами и усиленно ими же распространяемая по всему миру дезинформация в рамках Всемирного Заговора против остального мира. Они будут вас уверять в этом со слезой на голубом глазу, предъявляя данные метеорологических исследований с тысяча девятьсот пятого года, согласно которым за сто одиннадцать лет в их городе было ровно одиннадцать солнечных дней. Но весь фокус состоит в том, что они сами же эти исследования и сфабриковали у вас за спиной. Просто эти милые (с виду) жители города ревнуют его красоту к вашим таганрогским глазам и берегут его священные мостовые от ваших рязанских подошв, родные гранитные парапеты от ваших московских жоп и кованые ограды своих милых мостов от ваших тверских ладоней. Так знайте правду – на самом деле в Питере нереально красиво, атмосферно, уютно, вкусно и интересно буквально на каждом углу. Если вы там никогда не были – срочно сдавайте билеты в Турцию, Испанию и Коста-Рику и немедленно первым же рейсом летите туда и убедитесь в правоте моих слов! Главное, не забывайте ходить по городу с недовольным лицом уставшего от этой красоты сноба – тогда вполне сойдёте за своего. Но сильно на это не надейтесь, конечно, – чутьё у них будь здоров!

Сняли у нас два знакомых курсанта Паша и Коля как-то комнатуху в коммуналке недалеко от площади Восстания. Сняли они её довольно дёшево по причине того, что из мебели в комнате были только фикус на подоконнике и примус на газете в углу. То есть довольно уютная комнатка, и на учёбу близко добираться, если бы не один маленький нюанс – изнеженные комфортом питерские барышни отказывались отдаваться Паше и Коле более одного раза на фикусе или примусе, требуя себе как минимум кровати или дивана. Нет, ну вы посмотрите на них, да?

Паша и Коля, не откладывая дел в долгий ящик, договорились со старшиной роты, и тот выдал им во временное пользование под честное слово две панцирные кровати из своих запасов. Спинки-то они отвезли без особых проблем, но вы бы видели удивлённые взгляды Горчакова, Лермонтова и Гоголя (хорошо ещё, что Пржевальский с Гераклом не видели за деревьями), когда они тащили мимо их памятников саму сетку (две за раз решили не брать) прямо на троллейбусную остановку в аккурат на пересечении Адмиралтейского и Невского проспектов. Мы со Славиком как раз решали на ней, куда отправимся сегодня вкушать прекрасное глазами, как Паша с Колей, оба в военно-морской форме, растолкав удивлённые стайки иностранных туристов, впихнули панцирную сетку на заднюю площадку троллейбуса. На это стоило посмотреть, и поэтому мы со Славиком запрыгнули туда же. Троллейбус не сказать что был полон, но совсем и не пуст. Установив сетку поперёк заднего окна наискосок, Паша с Витей уставились красными ушами в окно, ожидая реакции публики. На последнем сиденье сидела бабушка – божий лепесток (круглые очки и фиолетовые волосы), а за ней здоровый мужик с двумя арбузами – один он держал на коленях, а второй, судя по всему, проглотил целиком. Остальные пассажиры интеллигентно не замечали курсантов с кроватью в троллейбусе.

– Вот же нахалы! – пробасил мужик с арбузами. – В троллейбус с кроватью!

Бабушка, которая до этих пор мило улыбалась, глядя на морячков, посуровела лицом, нахмурилась и тихо, но отчётливо произнесла:

– Понаедут тут из своей Москвы и командуют в наших троллейбусах!

– Отчего же понаедут? – удивился мужик. – Я коренной петербуржец!

– Коренной петербуржец, – отчеканила бабуля, – не заметит, как кто-то прольёт соус на скатерть, потому что он воспитан!

– Ну так то соус! А то – кровать!

– Ну и что, что кровать? А куда им девушек водить? Всё время по музеям, что ли? Надо же и на кровать! Стоило бы это понимать в вашем-то возрасте, немолодой человек!

– Но согласитесь, милая дама, что кровать в троллейбусе – это несколько неудобно!

Бабушка повернулась к мужику, сдвинула очки на кончик носа и взглянула на мужика с плохо скрываемым пренебрежением.

– Я в блокаду крыс ела и кору с деревьев, чтоб от голода не сдохнуть, – вот это было несколько неудобно. А это – всего лишь кровать в троллейбусе!

– Простите, погорячился! – густо покраснел мужик.

– Ну вот то-то же! – Бабулька отвернулась, поправила очки и, мечтательно заулыбавшись, продолжила смотреть в окошко.

Вот как вы считаете, отчего Петербург называют культурной столицей? Понятно же, что не из-за музеев и нескольких филармоний: музеи и филармонии много где есть, даже наверняка и в Хабаровске. А потому так называют, что там культурны все, включая алкоголиков и падших женщин, и все как один имеют аристократические манеры в своём поведении.

Решили мы как-то в пятницу устроить пенную вечеринку. Как любые нормальные мужчины традиционной ориентации мы признавали только одну пену – пивную. Поэтому утром, пока остальной класс изображал физкультуру в Александровском саду, мы со Славиком, вооружившись клеёнчатым китайским баулом и собрав деньги с участников, перешли в начало Гороховой улицы, где в те времена располагался чудный магазин «Три ступеньки». Стали там в очередь и принялись вздыхать в предвкушении. Классический алкоголик (треники, щетина, авоська, мешки под глазами), за которым мы заняли, повернулся к нам и говорит:

– А чего вы в очередь-то стали? Идите так, берите, мы же никуда не торопимся!

– Да что вы, что вы… – принялись было мы отнекиваться, но алкоголик обратился ко всей очереди:

– Господа товарищи! Давайте курсантов без очереди пропустим! Им же на занятия ещё идти!

Очередь, человек десять-пятнадцать абсолютно разношерстной публики (пара братков, домохозяйки, интеллигент в очках и костюме, алкаши, спортсмены и туристический гид), дружно загудела:

– Конечно-конечно! Идите! Чего вы там мнётесь-то в хвосте!

Отчего-то даже неудобно было покупать двадцать бутылок пива в такой дружественной атмосфере.

А сколько в Питере исторических мест – так это просто не сосчитать. Проще сказать, что весь Питер – сплошное историческое место, в нём можно гулять, гулять и гулять, разинув рот и непрерывно любуясь по сторонам. А какой колорит может вам встретиться, если повезёт!

То ли на Малой Конюшенной, то ли на Садовой была такая классическая питерская пончиковая, в которой подавали только чай (почти бесплатный) и хрустящие горячие пончики, полные воздуха внутри и сахарной пудры снаружи. Из неё на улицу периодически выходила невысокая полная женщина в белом колпаке и халате и кричала пронзительным высоким голосом:

– Пышки! Пышки! Свежие пышки! Горячие пышки!

И вот сколько бы ни было у вас силы и воли, но силы воли всегда не хватало, чтобы пройти мимо и не зайти за порцией этих пышек со стаканом чая – есть ли она на этом месте сейчас, интересно, и так ли вкусны те пончики? Может, кто сходит и разведает?

И не надо стремиться попасть в Питер во время белых ночей: так себе удовольствие, я вас уверяю. Эту фишку тоже придумали хитрожопые питерцы, чтоб вы, поддавшись на их восторги, попёрлись туда именно в это время года и подумали: «Ой, да ничего особенного – только сплошные толпы кругом». Не поддавайтесь на это и езжайте туда в любое удобное для вас время года. И мосты, и Айвазовский, и Пётр Первый на коне ждут вас там круглый год. И «Аврора» тоже ждёт.

– Слушай, Эд, а чего мы почти год в Питере, а на «Авроре» ни разу не были? – спросил меня как-то Славик.

Я насторожился, потому что мы были несколько подшофе, а в таком состоянии у Славика тяга к приключениям росла в геометрической прогрессии.

– Ну так мы с тобой как коренные петербуржане с петербуржанками – они тоже никогда на «Авроре» не были!

– Ну мы-то не коренные! Мы-то скоро уедем в тундру! Давай собирайся – пошли!

На дворе стояла поздняя осень – чёрная, холодная и неласковая, поэтому, чтоб не замёрзнуть, мы спустили на специальной верёвке ведро с деньгами и запиской в кафе, которое было прямо под нашими окнами на Адмиралтейской набережной. Официант строго сказал «Ноу фото!» иностранцам, прочитал записку и положил в ведро бутылку водки и сдачу. Подзаправившись и взяв с собой во фляжку, мы ринулись на штурм «Авроры», отчего-то решив, что военных моряков туда запускают круглые сутки. А оказалось, что нет.

– Как это музей закрыт? – удивился Слава на цепочку поперёк трапа. – Кому музей, а кому и отец родной! Я, может, только из-за мурашек от песни «Дремлет притихший северный город» во флот подался! Полезли!

– Кх, кх… – Милиционер, который гулял тут с автоматом, видимо, простыл от сырости, которой тянуло с реки. – Молодые люди, вам чем-то помочь?

– Да, товарищ милиционер! – согласился Слава. – Помогите нам вашим фонариком, а то в темноте затруднительно будет дизеля заводить!

– А может, вам и снаряд для пушки организовать?

– Нет, мы просто покатаемся, мы мирные военные моряки и переворотов устраивать не планируем сегодня!

– А откуда вы, позвольте поинтересоваться, такие мирные военные моряки?

– Из училища имени вашего Дзержинского!

– А как вы сюда попали?

– По Троицкому мосту прошли, чего сюда попадать-то?

– Ребята, – милиционер посмотрел на часы, – так его разводят через сорок минут, где вы ночевать-то будете? Нет, я могу, конечно, вас в отделении устроить или в военную комендатуру сдать, но, может, вы лучше домой? А на «Авроре» завтра покататься приходите, я сменщика предупрежу – он будет вас ждать.

– В военную комендатуру, конечно, заманчиво, да, Эдик? Можно же в камеру попасть, в которой Лермонтов сидел, это же, считай, как медаль получить!

– Да, Славик, но может домой? Там тепло и колбаса есть с булкой и кефиром.

– Эх, какие вы мелочные! Лермонтова на колбасу променять!

– Кто «вы»?

– Люди!

– А, да, есть такое! Ну, так докторская же и булка такая свежая, с хрустящей корочкой румяного цвета…

– Прекратить немедленно! – не выдержал милиционер. – Я сейчас буду стрелять на поражение за колбасу с румяной булкой!

– Всех не перестреляешь! – гордо вскинул голову Славик.

– Кого всех-то? Вас же двое на шестьдесят патронов!

– Фу, товарищ милиционер, какой вы скучный! Пятьдесят граммов? – и Славик потряс фляжкой.

– Тока быстро и за будку пошли!

Так нам и не удалось на «Авроре» покататься. Да и побывать на ней, собственно, тоже – в этом я так и остался похож на коренного петербуржца.

А про Государственный художественный музей вообще и говорить даже не буду – я считаю, что человек, который не видел Айвазовского в оригинале, вообще зря небо коптит и не о том мечтает, а когда умрёт, то непременно станет об этом жалеть.

Мне вообще все города нравятся, в которых я когда-то бывал – в любом при желании можно найти какой-то шарм и очарование, но Питер можно только любить, вот что я думаю. И когда моя фея-крестная очухается наконец от той вакханалии, которой она, видимо, занята последние полвека, и спросит меня, отряхивая помятый подол своего платья, куда же меня послать жить – в Москву или Петербург, то я вынужден буду рассмеяться ей в лицо от инвариантности этого вопроса. Тут немного притянуто за уши, да, но я предполагаю, что она будет слаба в географии и нынешних областных центров может вовсе и не знать.

Так что вот что я вам скажу, мои собратья по несчастью: Матусовский не просто так назвал этот город «притихшим», не слушайте нытьё этих коварных питерцев про то, как там уныло.

Потому что всё это враки. Немедленно собирайтесь и езжайте; потом ещё спасибо мне говорить будете.

Млекопитающие

Не знаю, как в гражданском, а в военном флоте принято делиться всем, кроме зубной щётки и жены, потому что гигиена, знаете ли. А так – вполне можно одолжить чашку, ложку, сигарету, деньги, ботинки, куртку или пилотку с обязательным обещанием вернуть в ближайшее же время, вот буквально после суточного развода на вахту (строевого смотра, похода в штаб, окончания погрузки, прекращения нужды). При этом возвращать-то вовсе и не обязательно, если нужно, так хозяин и сам напомнит. Но вот пообещать вернуть – надо непременно.

И некоторые особенно хитрожопые личности, я думаю, пробирались на флот с единственной целью – пользоваться налево и направо широтой души окружающих их моряков.

Служил у нас такой офицер в группе командования: назовём его условно Алексей Васильевич, и была у этого самого не условного, но условно названного Алексея Васильевича привычка никогда не покупать себе сигарет. Ну и что, можете подумать вы, что тут такого – многие люди не покупают себе сигарет, и никто в их окружении не находит в этом ничего особенного. Оно-то так, да, но сколько из них при этом любят курить и делают это с необходимой для их организма регулярностью? Вот то-то и оно.

– Угостите сигареткой! – весело утверждал Алексей Васильевич и при этом обязательно протягивал руку ладонью вверх таким трогательным жестом, что невольно кто-нибудь да сигарету ему выдавал.

День так говорил, два, триста шестьдесят пять, четыреста восемьдесят девять… Причём просил у всех, даже у матросов.

– У него вообще сигареты есть свои когда-нибудь? – спросил как-то механик, глядя с мостика, как Алексей Васильевич бежит по пирсу. – Начнётся же сейчас плач Ярославны про никотиновый голод в конечностях!

– А это науке неизвестно! – доложил Борисыч. – Ни эмпирическим, ни теоретическим путём установить сие не удаётся!

Мы с Борисычем только прибыли на службу из сопок, и механик нас инструктировал на мостике, пока мы остывали. Нам с Борисычем в то время принадлежал рекорд восемнадцатой дивизии по времени преодоления сильно пересечённого по вертикали и горизонтали расстояния «Заозёрск – Нерпичья»: двадцать минут, если не купаться, и двадцать пять с перекупом при среднем времени в дивизии сорок минут. Но если и рекордов не устанавливать, то из сопок всё равно выходишь мокрым: голова, спина и штаны по колено. И вот представьте, стоишь ты такой мокрый, ноги приятно гудят, впереди спокойствие вахты, вкусный чай, уютная сауна с душем имени товарища Шарко и философические беседы на ходовом мостике, а к тебе подходит член группы «К» с протянутой рукой, улыбкой и дежурной фразой: «Угостите сигареткой!» И фразу ты эту уже пятьсот раз слышал только в этом году, и член этот на новеньком «Ровере» ездит, никого не подвозя, потому что «подвеска – говно»; «ой, такая обивка на сиденьях тонкая!»; «совсем бензина нет – боюсь, и один не дотяну!»; «да тебе долго со мной будет, я ещё в дивизию, потом ещё там по делам…» Никто уже и не спрашивает насчёт подвезти до дома, потому что привыкли, что нет – условный рефлекс называется. А, ну сейчас-то «Ровером», да особенно на Большой земле никого и не удивишь, а тогда, чтоб вы понимали, такой автомобиль был один на весь городок, а может быть и на всю область. Сигаретный кризис к тому же уже окончился, и хоть денег тогда платили мало и крайне редко, но в продаже были такие абсолютно дешёвые китайские фильтрованные сигареты с козлом на пачке и ещё какие-то, которые было сложно, но вполне возможно курить. И вот всё это сложив в голове, начинаешь внутренне протестовать против такого несправедливого распределения благ, несмотря на широту души, а скорее даже вопреки ей.

– Угостите сигареткой! – как бы поздоровался с нами троими Алексей Васильевич.

– Нету, – сказал я, – бросаю курить и курю последнюю, по этой причине.

– Ты же уже бросал курить неделю назад? И две недели назад?

– То тренировочное бросание было и зачётное, а сейчас – фактическое!

– Борисыч? – и рука ладонью вверх разворачивается к Борисычу.

– Сам стрельнул. Пуст, как претензии Северной Кореи на мировое господство!

– На, – и мех протянул сигарету, не в силах наблюдать больше этого унижения старшего офицера. Так-то он добрый был, даже матросам сигареты раздавал, впрочем, как и все остальные, за исключением сами понимаете кого.

Покурили. Алексей Васильевич убежал по срочным делам вниз, а мы ещё остались постоять.

– Как он заебал уже! – не выдержал механик. – Борисыч, сделайте уже с этим что-нибудь! Командир же будущий растёт! Кому, если не механикам, научить его правилам корабельных приличий!

Ох уж эта команда «Сделайте уже с этим что-нибудь!». По своей универсальности и всеобъемлющему смыслу она уступает разве что команде «Ну вы же офицер!» и зачастую используется с ней в дуэте. Владея одной только этой командой, можно некоторое время вполне спокойно управлять кораблём.

«– Падают обороты турбин!

– Механики! Сделайте уже с этим что-нибудь!»

«– Процентное содержание кислорода в пятнадцатом ниже 18 процентов!

– Химики! Сделайте уже с этим что-нибудь!»

«– Слышу ритмичный металлический стук на кормовой надстройке!

– Минёр! Ты, сука, лючок не задраил? Сделай уже с этим что-нибудь!

– Так мы же в подводном положении!

– Да хоть в глубоком космосе! Тишина важнее ещё одного долбоёба на борту!»

Ну вы поняли алгоритм. Тут главное вовремя остановиться и не зацикливаться, а то моряки вас быстренько раскусят – нижние чины команду «сделайте уже с этим что-нибудь!» понимают хорошо, но не любят, когда им её подают случайные люди. Так что если придётся случайно управлять кораблём, то помните об этом.

И вот захожу вечером того же дня я к Борисычу в каюту, а он сидит и иголочкой аккуратненько так потрошит папироску.

– Да ладно? – спрашиваю я Борисыча, правильно ли понимаю, что здесь такое происходит.

– Дурак, что ли? – отвечает мне Борисыч, что неправильно. – Приказание механика выполняю. Ногти есть?

– Нет! – на всякий случай отвечаю я и прячу обе руки за спиной.

Борисыч строгий, хотя зачем его вопросы моей гигиены интересуют, не совсем ясно.

– Показывай! – не отступает Борисыч.

Показываю.

– Ну вот тут можно срезать, что тебе жалко, что ли?

Нет, конечно, чего мне жалко-то? А на бумажке у Борисыча уже лежали миленькими стопочками какие-то волосики (я не стал спрашивать откуда); кучка пыли («Из реакторного отсека», – гордо сказал Борисыч), щепотка, наверное, заварки, какие-то подозрительные семена (а любые семена на подводной лодке подозрительны), тараканьи лапки и серый порошок, который оказался молотым перцем.

Высыпав из папиросы табак, Борисыч аккуратно смешал все стопочки в одну, тщательно перемешал всё спичками и с помощью самодельного шомпола начал забивать обратно в папиросу.

– Ты чё пришёл-то? – спросил Борисыч.

– Ногти тебе принёс же!

– А изначально?

– Точно не помню уже, но теперь точно не уйду, пока не узнаю, чем всё это закончится!

– Конечно же, не уйдёшь! Ты же часть плана, а как часть плана может уйти от создателя плана?

– Метафизика?

– Суровая действительность! Готово!

Борисыч покатал папироску с адской смесью в пальцах, придавая ей вид заводского изделия, и, оглядев получившийся результат, довольно буркнул «эх, прокачу!» себе в усы.

Кого он собрался катать на папиросе, а? Блядь, неужели всё врут по безопасность реакторов на подводных лодках и вон оно как в итоге заканчивается?

– Алексей Василич на борту?

– Ну. Ночует тут сегодня.

– Значит так. Слушай внимательно. Сейчас идёшь по палубе вдоль его каюты и кричишь мне на вторую призывным голосом: «Борисы-ы-ыч! Пошли покурим!» Понял?

– Понял.

– Давай порепетируем, только кричи шёпотом, чтоб пациент раньше времени не услышал.

Репетировали минут десять. Не знаю, что там за требования в театре к призывному голосу в спектаклях, но Борисыч был придирчив даже чересчур, и совсем не с первого раза получилось у меня добавить необходимый уровень призывности в голос. То я переигрывал, то был вял, то вообще, как Буратино, не понимал, что делаю. Но как говаривал наш механик, отсутствие гениальности компенсируется частотой повторений, и в итоге у меня вышло призывно крикнуть так, что Борисыч выставил оценку «Верю!». Как и перед любым сколь-нибудь значимым мероприятием на флоте, мы сначала выпили чаю, и Борисыч объявил время «Ч».

Надев куртку и пилотку, я тихонько поднялся в девятнадцатый отсек, оттуда громко спустился обратно в восьмой и прошёлся по верхней палубе с криком: «Борисы-ы-ыч! Пошли покурим!» А Борисыч в то время регулярно привозил из отпуска папиросы «Запорожцi», и то ли и правда они были так хороши, то ли по сравнению с китайскими, а может и от общей атмосферы суровости и романтизма, но казалось, что табак в те папиросы набивают если и не боги собственноручно, то уж точно какие-то специальные архангелы по их прямому указанию.

Сами представьте: стоишь такой на мостике, напившись чаю или кофе до бульканья внутри. Ночь. Сверху чернота блестит звёздами, снизу чернота плещется морем, швартовые поскрипывают, верхние вахтенные потопывают, шелестят крыльями чайки и остальные животные… Может, ещё ветерок на флагштоках посвистывает. А вы только из сауны, распаренные, как младенцы, и Борисыч достаёт из кармана коробку папирос, раскрывает её широким жестом и молча протягивает, а ты так же молча её берёшь, сминаешь мундштук двумя заломами и у Борисыча же от бензиновой зажигалки прикуриваешь. Не знаю, как вам, а мне вот уже вкусно стало от одних воспоминаний. Понятно, что курить вредно, кто бы спорил, но иногда делать это просто необходимо.

– Ты же бросал курить? – выскакивает тут же из каюты Алексей Василич.

– Ну, бросал.

– Не вышло?

– Да откуда я знаю? Это же процесс, и я его только начал.

А выскакивает он из каюты уже тоже в куртке, то есть автоматически как бы считается, что я и его курить позвал. Снизу топает Борисыч, и мы дружным ручейком семеним на мостик. Ночь, наверху немного моросит, и поэтому остаёмся курить внутри – Борисыч угощает. Прикуриваем.

– Крепкая! – щурится от вонючего дыма Алексей Василич.

Ну ясен-красен! Там же пыль из реакторного отсека и молотый перец! Там же из неё вон ногти торчат и волосы с шипением плавятся! Конечно, крепкая – как первая любовь, умноженная на число «пи»!

При этом Алексей Василич начинает нам рассказывать какую-то историю, которая кажется ему увлекательной, и поэтому он широко жестикулирует и тычет в нашу сторону этой адской папиросой. А нам же надо слёзы в глазах удержать, мы пятимся от него, а он за нами, а там места-то с гулькин хуй – уже антикоррозийные накладки в спины упираются. Спасибо, меня вахтенный верхний выручил, крикнул в «Лиственницу»: «На пирсе командир!» С неимоверным облегчением отдаю свою папироску Борисычу подержать и бегу от этой вони что есть сил на свежий воздух.

– Чего ты дышишь-то как рыба? – спрашивает командир, выслушав доклад.

– К вам спешил же!

– Соскучился?

– А то!

– А чем тут так воняет-то? – это командир уже по трапу топает из «Прилива» (так по-научному называется утолщение в основании рубки).

– Да… не могу знать!

– Как это ты не можешь знать? У тебя, такое ощущение, лодка подводная горит, а ты знать не можешь? Аж глаза щиплет же, ну!

Поднимаемся до мостика.

– Надо тревогу аварийную объявлять, я тебе говорю! Не знаю, пахнет ли апокалипсис, но если пахнет, то вот именно так! Как ты можешь оставаться таким спокойным?

– Здравия желаем, тащ командир!

– А вот ещё двое подозрительно спокойных офицеров. Курим?

– Так точно!

– А что воняет-то так?

– Не знаем! – бодро отвечает Борисыч.

– Да папиросы эти! – одновременно с ним Алексей Василич.

– Папиросы? – уточняет командир.

– Ага, вот! – и Алексей Василич тычет в сторону командира своей локальной атомной бомбой.

Командир смотрит на папиросу, на Борисыча, потом думает пару секунд.

– Папиросы, значит, да? Ну хорошо, жду вас, Эдуард Анатольевич, в центральном посту!

По имени-отчеству назвал. Ну пиздец, приплыли. Докуриваю, потому что вполне может быть, что и в последний раз.

– Ну, – командир уже снял шинель, подписал журналы и сидит в своём кресле. – Рассказывай!

Я топчусь подальше от него, за планшетом БИП, на всякий случай.

– За время вашего отсутствия на борту никаких происшествий не случилось! – включаю дурака.

– Это я уже слышал и обычно такую простую информацию я усваиваю с первого раза. Рассказывай.

– Проведена отработка смены по борьбе…

– В папиросе что?!

Командир заслоняет ладонью глаза:

– Только, пожалуйста, не надо вот эти честные глаза мне делать, ладно? Убрал?

– Так точно!

Убирает ладонь:

– Ну?

– Сан Сеич! Да откуда я знаю, что в папиросе-то? Теоретически там табак должен быть, а так – ну кто его знает, что там в неё напихали на табачной фабрике, правильно?

В центральный осторожно заходит Борисыч.

– Стань рядом с ним, – тычет командир пальцем в мою сторону. Сам откидывается на спинку кресла, складывает руки на животе и горестно склоняет голову вбок. Смотрит на нас молча минуту, может, две.

– Механики, лучший управленец восемнадцатой дивизии, лучший киповец восемнадцатой дивизии, краса и гордость, можно сказать, и туда же!

Почтительно молчим.

– Спросите меня – куда же?

– Куда же, тащ командир?

– Туда же! Что я, не по-русски говорю? Туда. Же. В детство! Глубокое, незамутнённое разумом и половым влечением детство. Вот отчего вы сейчас не краснеете? Вам же должно быть стыдно сейчас по самые гланды.

– Так за что стыдно-то? – дерзит Борисыч.

– Даже меня он уже заебал тем, что постоянно стреляет у всех сигарет. Хоть я и не курю, но даже меня. Но вот так вот поступить со старшим офицером? Он что, так ничего и не заподозрил?

– Никак нет!

– А если бы он отравился, ну или там асфиксия верхних дыхательных путей? Преждевременные роды? Аппендицит или почечные колики? Что молчите, млекопитающие? Чтоб последний раз!

– Есть!

– Что есть?

– Есть последний раз!

– Так-то! И никому ни слова!

Не, ну механику-то мы рассказали потом, само собой – надо же было доложить о выполнении приказания. Это же военно-морской флот, на секундочку! Он доволен остался, а Алексей Василич так ничего и не заподозрил, но, видимо, какой-то условный рефлекс мы у него всё-таки включили – сигареты у механиков с того случая стрелял только в случае крайней необходимости, то есть редко.

И вот не жалко же поделиться с человеком сигаретой или там ложкой сахара, например, да что там – можно и половину котлеты отдать, но не на регулярной же основе, согласитесь? Потому как заметил я, что есть такие млекопитающие, которые всегда что-то просят, даже если и не нуждаются. То ли это заболевание какое-то, то ли увлечение вроде филателии, но скорее всё-таки заболевание. Не опасное для окружающих, но рано или поздно приводящее их в такую степень раздражения, после которой уже хочется сделать с этим что-нибудь не смертельное, но крайне вонючее.

Или я не прав?

Воспитательная работа

Гражданская наука психология – вещь настолько тонкая, что результаты её применения к отдельно взятому субъекту вряд ли подлежат измерению и представлению в виде доступных пониманию величин. В связи с этим любой человек, язык которого подвешен к телу в должной степени, способен практиковать эту науку среди индивидуумов с менее подвешенным, чем у него, мозгом и, мало того, даже брать с них за это немалые деньги. В связи с этим кажется абсолютно непонятным, как большинство людей из крупных городов доживают до пожилого (более тридцати лет) возраста со всеми этими своими мигренями, сезонными обострениями, регулярными, кам андаунами, и неспособностью найти своё место в окружающей их действительности.

То ли дело – психология военная! Чёткие и универсальные приёмы воздействия на психику в виде «Не ебёт!», «С хуя ли?», «Какого хуя?» и «Да заебал ты!» имеют высокую эффективность и действуют как мышь на слона, только наоборот. А уж практические приёмы! Все, конечно, я описывать не буду, тем более забесплатно, но про один сейчас расскажу.

Навалилась на меня как-то Тоска без Начала. Ни причин для того не было, ни поводов, но вот навалилась, сука такая, и не отпускает, что ты ни делай – хоть кисель пей, хоть на трамзисторе играй. День не отпускает, два, четыре – на пятый пошёл к доктору, который не раз декларировал вслух, что он психиатр. Доктор меня внимательно выслушал и говорит:

– Бессонница? Вес теряешь? Потеря аппетита? Ну тогда всё нормально. Я думаю, что это просто рак и ты скоро умрёшь. Абсолютно не о чем волноваться в плане расстройства твоей психики!

– Ну а серьёзно?

– Ну хочешь тебе препаратов выдам нозепамовой группы?

– Поможет?

– Нет, конечно, но хоть не повесишься!

– Дурак ты, доктор, и не лечишься!

– Конечно, не лечусь! Я же доктор!

На следующий день подзывает меня к себе командир после построения. А осенью ранней дело было – вокруг красота такая, запахи вот эти вот ноздри щекочут, чайки ещё белее кажутся… Один я, короче, весь пейзаж порчу.

– Стас! – кричит командир заму. – Тоже подойди!

– Два замполита на корабле, – начинает командир, – а воспитательную работу среди офицера опять я провожу!

– Что он натворил, б? – интересуется замполит.

– Стой и учись, как надо психологическую помощь офицерам оказывать! Эдуард?

– Да, тащ командир.

– Рассказывай.

– О чём, тащ командир?

– Отчего ты ходишь смурной, как удод по болотам, а? Ну тошно смотреть же уже…

– Не знаю, тащ командир, тоска какая-то.

– Сосёт?

– Если бы! Грызёт в основном и давит!

– Болит что?

– Никак нет.

– Дома всё ли в порядке?

– Всё в порядке!

– То есть вселенская тоска?

– Она самая – вообще без причин!

– Да заебал ты, б! – вступает замполит, но командир его прерывает жестом руки.

– Слушай, Эдуард, есть способ один – поможет сто процентов. Принимаешь внутрь кружку абсента и идёшь на танцы.

– Танцевать, что ли?

– Дурак, что ли? Мужики не танцуют! Придёшь на танцы, выберешь место поярче, ну там под лампочкой какой или стробоскопом, станешь в задумчивую позу, руки, как Лермонтов, на груди скрестишь и будешь смотреть на всех свысока. Умеешь, как Лермонтов-то?

– Умею.

– Покажи.

– Не, ты как Чаадаев стоишь, а надо вот так, – командир показывает как. – Повтори. Нормально, потренируешься и после обеда мне предъявишь на зачёт. Так вот стоишь ты под лампой с абсентом и тоской внутри и смотришь вокруг с небрежной улыбкой на рту, а вокруг, мать моя женщина, ты посмотри что творится-то! Те вон пьяные в стельку и лыка не вяжут, а готовы подраться вон из-за той самки, у которой трое детей и варикозное расширение вен на ногах даже сквозь колготки проступает; те слишком вульгарно накрашены; те танцуют, как Буратино без ног, а неумело притворяются, что умеют; те вон одеты, как шлюхи, а делают вид, что английские королевы; та вон рыдает в углу навзрыд и тушь по щекам, а рыдает вон из-за того свина, а он же смотри какой неприятный, и усики эти – ну как из-за такого можно рыдать? А у этой, смотри, жопа шире моих плеч, а она ей крутит так, что стаканы за соседними столикам от воздушного фронта шатаются! И это ты ещё в тёмные углы не заглядывал! А ты один такой стоишь посреди этого позора рода человеческого. Лермонтов. И улыбаешься презрительно. Покажи, как презрительно улыбаются. Не саркастично, я сказал, а презрительно. Ну вот, другое дело.

И пока он всё это рассказывает, он же руками жестикулирует активно, то на кучку минёров покажет, то на группу механиков, то на помощника. И у всех, конечно, такой дикий непонятный вид от этого образуется, все думают, что это происходит такое за представление с таким странным составом актёров, и главное, как от всего этого теперь укрыться. И поговорить-то сразу находится о чём: все сразу начинают выдумывать отмазки непонятно от чего, но не зря же командир в них рукой тычет и вон как говорит активно – с этим надо что-то делать же срочно.

– И что, – спрашиваю, – поможет?

– Тебе – не знаю, а мне точно поможет! Ты же после всего этого напьёшься обязательно и на службу завтра не явишься, а послезавтра, когда явишься, то будешь уже чувствовать себя виноватым, и мне не надо будет проявлять к тебе сочувствие, а надо будет что? Правильно – ебать тебя за наглый прогул, что для меня намного легче, и траты душевных сил не требует! Молодец я? Тонко?

– Так точно!

– Ну, ступай тогда. Ступай, я сказал, а не бреди, как верблюд по пустыне! Резину мне на палубе когтями поцарапаешь!

– И что это было сейчас? – спросил механик, когда я примкнул к своей стае.

– Психологическая помощь. Практически отцовская.

– Помогло?

– Послезавтра и узнаем.

– Борисыч эвкалипта заварил – вечером сауну по-взрослому устраиваем. Ты в деле?

– Да.

– А чего командир тебе посоветовал?

– Абсенту выпить и на танцы сходить.

– Так что, нам турбинного масла в шило добавить? Потанцевать-то мы можем, конечно, да.

– Нет уж, увольте! Обойдусь без масла вашего и тем более без танцев! Мало у меня депрессия, так ещё и на танцы ваши смотреть! Тьфу – срамота!

После обеда лежу и смотрю в сетку на верхней койке – ну сплю типа. Вызывают меня наверх. Поднимаюсь – стоит на пирсе командир с саквояжем и замполитом.

– Чуть не забыл! – кричит мне снизу. – Показывай!

Что ему показывать? А, Лермонтова же – вот чёрт, забыл совершенно.

Показываю.

– Ну как тебе, Стас?

– Ну-у-у, уже не Чаадаев, конечно…

– Ну да, ну да. Ладно – зачёт! Свободен!

И уходят. Надо же – не забыл, вот прямо уже чуть полегчало на душе, а ещё сауна вечером: жизнь-то вроде и налаживается!

А эвкалипт в сауне вещь вообще незаменимая. Попробуйте, даже если нет сушёного, в виде травы, можно настойку купить в аптеке, правда, когда сушёный завариваешь – эффект лучше.

Сидя вечером в парилке, все активно потеют, сопят, пот в баночки мыльницами соскребают, и кто-то спрашивает:

– Борисыч, а эвкалипт для чего полезен?

– Для всего практически!

– Не, ну вот что он сейчас лечит?

– А у тебя что болит?

– Ничего!

– Тогда просто иммунитет укрепляет!

– А у меня – бронхит!

– Всё – считай нету!

– А мне платят мало!

– Вот прямо сейчас слышишь топот копыт вверху? Это помощник поскакал приказ строчить на твою премию! Вот что эвкалипт животворящий делает!

– А раны душевные?

– Только со спиртом!

– Ну дык а чего мы сидим? Может, пора уже того? Спрямиться?

– Терпеть! Мне ещё грамм сто в банку наскрести надо!

Потом все плещутся в ледяном бассейне и долго, оттого что с разговорами, пьют, а под утро спорят, есть ли смысл ложиться на пару часов или уже до подъёма флага сидеть. И вот именно сейчас это так важно, что нужно даже об этом спорить – ведь если ты ещё в сознании, то неприлично же покидать общество, если общество несколько часов рассказывало тебе истории про то и про это, заботливо подливало и чутко не задавало вопросов, кроме наводящих.

А утром стоишь на построении с такой удивительно чистой, прямо до звона, головой и красными глазами, которые светят из-под опухших век. И с удивлением понимаешь, что вот если вокруг посмотреть, то море – солёное и пахнет йодом, сопки – в красном мху и пахнут грибами и ягодами, небо – синее, а жизнь – прекрасная… Вот только бы поспать ещё минут двести-триста, а потом чаю крепкого, но лучше кефира, – и вот оно, счастье, как синица в руках трепыхается, а журавлей в небе-то и не видать: нет их тут, журавлей этих, не долетают до наших краёв, стервецы, как бы и не оставляя выбора вовсе, что не может не радовать.

– Чё, – спрашивает командир, – пришёл всё-таки?

– А я и не уходил, – говорю.

– А отчего ты не выполнил моего приказания?

– Да чот компрессор забарахлил, тащ командир, пока возились, чинили, пока то да сё – уже и смысла не было идти!

– То да сё, говоришь? Да я чувствую ваше «то да сё» – видишь же, дугой БЧ-5 обхожу. Но глаза, вижу, лучше стали, да.

– Так их не видно у него же, тащ командир! – это замполит подливает масла.

– Да у половины механиков их не видно сегодня – значит что? Значит – в хорошей компании вечер провёл и терапевтический эффект не заставит себя ждать! Правильно я говорю, доктор? – кричит в другой конец строя.

– Так точно! – орёт в ответ доктор.

– Ты же не слышишь, что я говорю! – кричит ему командир.

– Это не имеет значения! Вы всегда правы! Это я сейчас как психиатр говорю!

– Вот это да. Вот это точно, – поддакивает замполит.

– Ты-то тоже меньше рот раскрывай, а то думаешь – «джуси фрут» твой перегар маскирует?

– А… ну был такой план, да.

– Так вот – нет! На прошлой неделе твой способ с мускатным орехом был эффективнее, если не считать того, что только идиот поверил бы тому, что ты с утра просто так нажрался мускатных орехов!

– Нет пределов совершенству, тащ командир! – бодро доложил замполит.

– В желании обмануть начальство, да?

– Скорее, ввести в заблуждение по некоторым вопросам, не касающимся служебной деятельности напрямую!

Ну что – записали приём экстренной психологической помощи или повторить? Повторяю: друзья плюс баня плюс эвкалипт, всё обильно запить алкоголем и заесть максимально полезной едой – если мясо, то жареное, если сало, то копчёное, если огурцы, то солёные, а если капуста – то квашеная. Конечно, ещё выпаренный батон под это хорошо, но где же вам его достать? На следующий день не валяться в постели умирающим лебедем, а на общественно-полезные работы! И никаких женщин в эти два дня! Ни в каком виде!

Именно так и предписывает поступать военная психология. Гендерный шовинизм тут ни при чём, сугубо научный метод.

Тишина

Всегда улыбаюсь, когда слышу рассказы незнакомых мне людей о том, как они любят тишину. Нет, ну внешне-то, конечно, я серьёзен и поддакиваю, но внутри смеюсь. Я на самом деле ничего ужаснее тишины в своей жизни не испытывал. Страшно-то многое: гореть, тонуть, лезть на скалу по двум тоненьким верёвочкам, умереть от рака, даже первый раз смотреть фильм про оборотней страшно, когда ты юн. Но вот такого ужаса, как тишина, ваш мозг вряд ли когда-то испытывал.

Первый раз я услышал тишину, когда погрузился в бассейн в водолазном снаряжении. Сразу стало интересно и необычно, а потом минут через пять как-то не по себе. Вот он, трап, вроде бы в мутной зеленоватой жиже, вот они, трубы, которые ты должен собрать, а как-то начало казаться, что ориентация теряется, и тишина, такая приятная и ласковая в самом начале, начала тихонечко звенеть в ушах. Как она может звенеть громко и разрывать мозг, я узнал уже позже – на подводной лодке.

Единственное место на земле, где можно услышать тишину, – это специальная безэховая комната из железа и бетона в США. По их статистике, никто не выдержал нахождения в этой комнате более 45 минут. А казалось бы, чего там? Сиди на мягком стульчике да посапывай. Просто мозг-то ваш, дорогие мои любители тишины, тишины-то этой никогда и не слышал на самом деле. Весь тот уровень шума, который есть вокруг и более-менее одинаков, мозг с удовольствием принимает за абсциссу и начинает свой отсчёт «шум-тишина» именно от неё. А представьте, если её резко убрать? Вообще, подводная лодка – место довольно шумное: механизмы, сервоприводы, вентиляция, кондиционирование, гидравлика, воздух и электричество создают свой особый, неповторимый фон, который слышен сразу, едва ты спустился в рубочный люк. Но слышен он недолго, и довольно быстро мозг начинает тебе говорить, что здесь тихо. Было ли страшно, спрашивают меня некоторые люди. Никогда. Когда что-то случается, то происходит всё настолько быстро, что осознать происходящее просто не успеваешь: или действуешь на автомате, на выработанных инстинктах, или застываешь, как истукан, в шоке от перегрузки нервной системы. Потом уже, когда анализируешь ситуацию, твой мозг знает, чем всё закончилось, и ноты страха убирает из эмоций, считая их ненужными и лишними. А вот чувство животного ужаса испытать легко: это как раз в те моменты, когда на подводной лодке становится тихо. Можно не услышать сигнал аварийной тревоги: чисто теоретически, конечно. Аварийная тревога передаётся звонком (звонок почти как в школе, только выше тональность и более пронзительный), сигнал аварийной тревоги – частая дробь, во время которой по громкоговорящей связи объявляют, что и где случилось. То есть ты сразу понимаешь, куда тебе бежать и зачем. Конечно, и пожар, и вода, и заклинки рулей на подводной лодке – вещи страшные, но алгоритм действий по ним отработан сотни раз и… ну… как бы правильнее сказать… шанс есть, короче.

А вот не услышать тишину – абсолютно невозможно, как бы парадоксально ни звучала эта фраза на первый взгляд. Вот ты спишь, а в следующую секунду уже стоишь, выпучив глаза и полностью потеряв нить реальности. Мозг гремит в голове, как последнее драже гексавита в банке, и орёт: «Уши!!! Ушибля!!! Где? Где! Мой! Шум?!» И начинает сам его создавать, подтягивая себя снизу к оси абсцисс. И этот шум – сначала ты сам, а потом – звон. В месте, где нет звука, сначала ты становишься звуком сам: слышно, как стучит сердце, течёт кровь и бурчат газы в кишечнике, а потом начинается звон.

Тишина звенит, ребята и девчата! В тишине на самом деле совсем не тихо.

Первое, что делает мозг, это пытается сориентироваться: надводное положение или подводное. В надводном, в принципе, херня – сразу можно расслабиться, а вот в подводном жопа, конечно. Самое страшное – рули и если лёд сверху. Тут-то и есть важная особенность дифферентовки подводной лодки. На подводную лодку под водой действуют вот такие силы:

Все их нужно учесть и уравновесить. Подводная лодка бывает удифферентована:

– легка;

– легка, лёгок нос;

– легка, легка корма;

– легка, тяжёл нос;

– легка, тяжела корма;

– тяжела

…ну и так далее. И здесь опять всё сводится к тому, как предпочитает плавать командир и механик. То есть опять всё сводится к субъективным предпочтениям одного человека. Что, конечно, не все из вас понимают. Знали вы в своей жизни хоть одного человека с такой степенью доверия?

А рули сразу падают. Ими, конечно, можно управлять вручную, но для этого нужно, чтоб кто-то прибежал в КШР[1], нашёл нужные гидроманипуляторы и начал ими управлять. Причём как он ими управляет, он не знает – линейка, которая показывает положение рулей, находится в трёх метрах от самих манипуляторов. Был у нас матрос-контрактник такой, Паша. Из таких, знаете, которые в жопу без мыла залезть могут. «А потом ещё вылезет, и от него говном вонять не будет», – обычно добавлял Антоныч.

Паша имел странную, но очень полезную особенность характера: был он работящим, но страшно ленивым и поэтому всю порученную ему работу выполнял быстро, эффективно и с минимальными затратами собственных сил.

– Борисыч, – говорил, например, Антоныч, – надо в холодильнике на пять градусов больше сделать, интендант икру заморозить хочет.

– Антоныч, так это же полдня ебаться надо! А у меня гидравлика, компрессоры стоят, и на хуй вообще всё! Пиздец работы сколько!

– Как дитё ты, Андрюха! Паше поручи!

– Так он же гидравлист, а не холодильщик.

– Хуильщик! Этот жук и с холодилкой договорится! Вызывай Пашу!

– Павел, – отдавал приказание Антоныч Паше, – нужно совершить подвиг и обеспечить экипаж икрой! Почёта и уважения тебе за это не обещаю, даже на руках носить тебя никто не станет – дело абсолютно секретное, но с меня одно ненаказание, зуб даю!

– Есть, Сан Антоныч! – отвечал Паша и куда-то убегал. Возвращался он через час и докладывал, что всё сделано, но как, просил его не спрашивать. А никто и не спрашивал.

Так вот, этот Паша придумал систему из военных зелёных ремешков, блока и проволоки, с помощью которой он лежал возле линейки указателей кормовых горизонтальных рулей и даже успевал ещё поспать, пока управлял ими вручную.

– Молодец! – сказал Антоныч, когда поймал его спящим на рулях во время исполнения учения по ручному маневрированию. – Никому не рассказывай, но обучи личный состав пятнадцатого и шестнадцатого отсеков, прими у них зачёты и доложи мне завтра!

А в надводном-то ерунда, конечно, когда всё рушится. Ну, врежемся в берег или пирс снесём в крайнем случае – делов-то. Как-то, помню, поднялся на мостик покурить, когда возвращались из очередного выхода. Так-то, конечно, нельзя, тревога и всё такое. Но «Молибден» в надводном положении не особо задействован, а кроме того у меня была в кармане индульгенция от старпома, запаянная в целлофанку, в которой говорилось, что мне разрешено курить на ходовом мостике в надводном и подводном положениях, а также проходить в курилку без очереди и отходить от места без команды: «Подвахтенным от мест отойти». С росписью и печатью, всё как положено! За что он мне её выдал, я уже и не помню, вроде как стих я про него какой-то льстивый написал, с подъёбками и рифмой, но для придания мне статуса великого в ваших глазах отмечу, что я был единственным за всю историю корабля, у кого была такая бумажка!

Я и бал принцесс

– Эдик, пошли гидравлику грузить, нам привезли тонну почти!

Андрей Борисович стоит в дверях моей каюты и сверлит меня взглядом. Чувствую это спиной, так как делаю вид, что крепко сплю. А вдруг отстанет.

– Эдикбля!!!

Олрайт; значит, так не удастся откосить.

– Борисыч, – говорю, садясь на кровати, – ну какая гидравлика? Ну я же люкс в БЧ-5, ну посмотри на мои пальцы! Я ж как музыкант по кнопкам – должен чуйствовать подводную лодку.

Борисыч скатывает в тугой шар ватник, который он держит в руках, и швыряет мне его в грудь, гад:

– Вот ваш фрак, маэстро! Публика ждёт на бенефис и нервно волнуется. Пошлибля. Нет никого, только мы с Толиком. А вдвоём у нас пупки развяжутся!

– А так у нас втроём пупки развяжутся, и вам не так обидно будет?

А на дворе как раз весна началась. Ну, в смысле, где-то в Севастополе она уже наверняка началась, а у нас март – один из самых противных месяцев. Солнце появляется, и это, конечно, хорошо, но вот морозы ещё не уходят, а ветра сильные уже пришли. Так что даже сморкаемся сосульками. Надеваю водолазное бельё, робу, ватник, ботинки. Шапку и варежки беру под мышку. И этакой вот каракатицеобразной матрёшкой бреду в центральный пост. В центральном меня ждут Борисыч и мичман – компрессорщик Толик.

– Чё так долго-то?

– Да думал, что без меня начнёте.

В составе дружного трио ползём наверх. Первым идёт Толик и застывает при выходе из рубки.

– Глядите, – говорит, – картина «Старик и море»!

Глядим. На корне пирса стоит управленец ГЭУ[2], тоже Борисыч, и писает в залив.

– Борисыч!!! – кричит ему Андрей. – Смотри осторожней, а то русалки за струю в море утащат!!!

– Не утащат! Они ж хохлов не таскают – от нас чесноком пахнет всё время. Это вас, кацапов, за милую душу!

– Мы же бульбаши!!! – кричим мы с Толиком, а наш Борисыч не кричит – он из Питера.

– Ага, – улыбается Борисыч, которыей не наш, – особенно Эдик бульбаш! Такой же, как Хафизыч, только глаза пошире!!

– А давайте его отпиздим!!! – предлагает Толик. – Заодно и разомнёмся!!!

– А кто вам реакторами будет в море управлять, короли говна и пара, а? – резонно парирует не наш Борисыч.

Тут он, сука, прав. Самый грамотный управленец в дивизии. Чуть что – зовут его. На стержнях реактора, как Паганини, что хочешь сыграет. Образно выражаясь, конечно.

– Давай это… помоги нам лучше! – забрасываю я пробный шар.

– Да щас! Бог – поможет! Я же офицер военно-морского флота, а не грузчик!

Ладно, идём на пирс. У трапа стоит огромный овчинный тулуп в валенках. На тулупе висит автомат, а внутри тулупа торчит верхний вахтенный матрос. Возле него лежат и ждут наших ласковых касаний четыре двухсотлитровые бочки с гидравликой. Курим. Ходим вокруг бочек. Пинаем их ногами. Бочки продолжают равнодушно лежать.

– Может, чая пойдём попьём? – соблазняет Толик.

– Не, надо грузить, а то стемнеет скоро.

Покурили ещё. Поняли, что бочки сами себя не загрузят и надо браться за работу. Раскрутили боковые поручни у трапа, соорудили наверху подобие блока из подручных материалов и кое-как закатили бочки на палубу. Открыли приёмный лючок.

– Ты систему подготовил? – на всякий случай уточняет Борисыч у Толика.

– А то. Готова, как девственница в первую брачную ночь!

Начинаем заливать бочки внутрь подводной лодки. Гидравлика замёрзла и течёт неохотно, тоненькой и ленивой струйкой. Мы с Борисычем поддерживаем бочку с боков, чтоб она не кульнулась, а Толик – сзади, чтоб тоже типа что-то делать. Из дивизии приходит командир, подходит к нам и молча стоит, любуется на нашу слаженную работу. Конечно, это красиво, когда два человека с высшим образованием и один со среднетехническим заливают гидравлику из бочек внутрь. Минут пять стоял молча, потом вздохнул:

– Ну что, ебётесь?

– Ну, – говорим.

– А хотите по-настоящему? – улыбается командир.

– Не-не-не-не-не!!! – дружным, слаженным коллективом отвечаем мы.

– Так, ты! – показывает командир на меня пальцем. – Подойди-ка ко мне.

Выполняю приказание. А он ка-а-ак даст мне в пузо кулаком.

– Ура-а-а-а!!! – кричит Борисыч. – Наконец-то можно младших по воинскому званию бить!

И отвешивает оплеуху Толику.

– Только мне! – уточняет командир. – Эдуард, почему ты меня, своего родного командира, обманул?

Прокручиваю в голове свою почти двухлетнюю службу.

– Сан Сеич, – говорю официальным тоном, – соизвольте объясниться! Ни разу за всю свою жизнь я вас обмануть ещё не успел!

– А кто мне говорил, что он флотская сирота и родственников у него в штабах нету?

– Я говорил. Так ведь и нету: мать у меня медсестра в Борисове и отец хуй знает где в Челябинске.

– Да? А почему тебе министр нашей обороны звание капитан-лейтенанта досрочно присвоил?

– Какой министр? Какое звание? – хлопаю ресницами.

– Ну, приказ пришёл в дивизию, что тебе министр обороны присвоил очередное воинское звание досрочно и требует твоего явления в Североморск послезавтра, чтоб он тебе погоны мог лично вручить в связи с твоей охуенностью. Так что собирайся.

– Так а чё тут собираться, – говорю, – два месяца зарплату не платят – я до Североморска точно не доберусь никак.

– Придумаем что-нибудь. Там вроде с флотилии машина пойдёт. Пристроим тебя на хвост.

Ну, пристроили. Ехали из одиннадцатой дивизии ещё один геройский старлей-спецтрюмный и его командир на «уазике» дивизийном. Ехали весело: у «уазика» не работали дворники, и водитель останавливался каждые двадцать-тридцать километров, выскакивал протирать лобовое стекло. Это же атомный флот, бля, а не автобат – правильно? А ещё мы всю дорогу были возбуждёны и хотели выпить, но одёргивали себя, что, мол, надо терпеть, а то вдруг министр целоваться полезет.

Ну, доехали до ДК Северного флота. Чуть не опоздали, между прочим. Бежим в зал, волнительно открыв рты. На входе прапорщики.

– Сдайте, – говорят, – фотоаппараты.

– Что? Что сделать?! – прямо бровями поднял фуражку командир лодки.

– Фотоаппараты запрещено с собой брать. Для безопасности.

– Чтобля?! Я – капитан первого ранга, командир атомной подводной лодки Северного флота! Это – дворец культуры того же самого Северного флота!!! Вы охуели, что ли, совсем тут?!

Ну, мы, конечно, с другим старлеем давай его успокаивать и дёргать за рукава с обеих сторон. Волнуемся за свои досрочно полученные звания, наверное. Уговорили его, сдали фотоаппараты. Да и хуй с ними, заходим в зал, садимся. Лётчики кругом, пограничники, надводники, ну, и как всегда, больше всего крыс тыловых. Да и хуй с ними тоже! Начинается. И выходит на сцену… мать моя женщина… так это ж Черномырдин Виктор Степанович!

Он-то нам погоны и вручал. Министр обороны просто стоял сзади и хлопал в ладоши, а потом руки всем жал. Некоторые потом говорили, что был он выпивши, но я лично этого не заметил.

Из моряков меня первого вызвали, просто, видимо, случайно. Выхожу. Овации вокруг – прям хоть бери и стесняться начинай. Виктор Степанович вручает мне погоны, жмёт руку и спрашивает:

– Ну как служится-то? Надёжно ли защищены наши рубежи?

– Да нормально, – говорю, – рубежи неприступны!

– А у вас, – говорит Виктор Степанович, – такие звания смешные. Читаю вот в приказе вашем: «Старшему лейтенанту присвоить звание капитан минус лейтенант». Как это, говорю, товарищи, капитан минус лейтенант и есть же старший лейтенант. А он (и показывает за спину на министра обороны) надо мной смеётся!

– Вот гад! – сочувствую. – Только ы ему не говорите, что я так сказал!

– Не скажу! Потом на балу ещё поговорим!

Ёпт! Так ещё и бал будет? А может, они с собой и принцесс из Москвы каких привезли для отличившихся офицеров? Ещё прямо радостнее на душе стало: я ибал принцесс, потом же всем можно рассказывать, не особо лукавя душой!

Но на фуршет с балом мы не смогли остаться – в дивизию затребовали срочно вернуть единственный «уазик». Решили сами себе устроить фуршет и бал. Спирт у нас с собой был, скинулись на троих и купили банку килек в томате, батон и пачку сосисок. Водитель нам банку тушёнки ещё подогнал. Заехали на ядерную свалку по дороге в Заозёрск и давай там быстро напиваться. Сторож к нам пришёл:

– Чего это вы тут, ребята?

Ну, рассказали ему, что да как.

– Погодьте, – говорит, – я вам счас хоть сала с лучком принесу.

– А принцесс, – спрашиваем, – нет у тебя случайно тут?

– Не, – смеётся, – только радиоактивные крысы и собаки.

Ну а что за бал без принцесс, я так себе думаю, просто пьянка же. Да и фуршет без канапе и шампанского в высоких бокалах тоже вроде как уже не фуршет, а просто пьянка. Поэтому просто пьянкой на радиоактивной свалке мы и отметили вручение нам погон Виктором Степановичем Черномырдиным.

Совершенство

Всё, что существует в мире в объективной реальности, стремится обрести форму. Высшей степенью обретения формы является красота. Ну, или ещё, можно сказать, удобство и эффективность использования, если рассматривать с практической, а не философской точки зрения. Это правило не имеет исключений, и если вы немного подумаете, то вынуждены будете со мной согласиться.

Подводная лодка 941 проекта «Акула» (или «Тайфун» по классификации НАТО) – абсолютно совершенная конструкция, при этом чертовски красива и эффективна в использовании.

Конструктивно она состоит из пяти прочных корпусов. Два основных диаметром 10 метров расположены параллельно по принципу катамарана в горизонтальной плоскости и включают в себя восемь отсеков каждый. Правый корпус – нечётные отсеки с 1 по 15, левый – чётные со 2 по 16. В носу между этими корпусами третий прочный корпус – отсек с торпедным оружием № 17, он же служит переходом с борта на борт. Примерно посередине и выше основных корпусов (между 7 и 8 отсеком) четвёртый прочный корпус: отсеки 18, 19 – управление ПЛ, радиотехническое вооружение и связь, переход с борта на борт. В корме – пятый: кормовая шлюзовая рубка и переход с борта на борт.

Можно ли заблудиться на этой подводной лодке? Мне кажется, что нет, но случаи были.

Зашли мы как-то в Северодвинск на несколько дней. До этого пытались всплыть без хода в шторм и на чистой воде раз десять, потом узкости два дня проходили, то есть дней пять, может, не спали толком. ГЭУ не выводили, естественно, поэтому вахту несём по-морскому, и дежурным по кораблю стоит штурманёнок, который до этого три дня жил на кофеине с элеутерококком, а потом на каких-то таблетках, которые ему приносил доктор и приговаривал при этом: «Ты смотри, Слава, они потом действовать перестанут, и тебя вырубит напрочь в самый случайный момент». Я сижу на своём пульте в центральном с Антонычем, который вахтенный инженер-механик. И да, мы как бы спим.

– Центральный, верхнему! – сипит у Антоныча «Лиственница».

– Эдуард, – бормочет Антоныч, – ну ответь ему, а то я так удобно калачиком свернулся, что лень разворачиваться.

– Есть центральный! – отвечаю.

– Тут какой-то капитан первого ранга пришёл. Говорит, что он дежурный по базе и требует дежурного по кораблю.

А Слава в это время в обнимку с пистолетом спит в штурманской рубке с табличкой на груди: «Будить только в случае атомной войны! При пожаре выносить первым!» Табличку мы с Антонычем ему нарисовали, чтоб было смешно и человека никто не тревожил.

– Ну, пусть спускается в центральный, – говорю верхнему вахтенному, – я его здесь встречу.

Капитан первого ранга нашёл центральный не сразу. Сначала он свернул в верном направлении и потоптался на перископной площадке, но потом, видимо, решив, что вход этот не слишком солиден для центрального, ушёл в девятнадцатый отсек. Там он потыкался по рубкам и наконец вошёл в центральный пост с очень недовольным лицом.

– Товарищ дежурный! – обратился он ко мне, так как Антоныч продолжал лежать калачиком в своём кресле, а я уже бродил вдоль пультов. – Могли бы меня и встретить, между прочим!

Ну вот что мне ему сказать? Сказать ему, что я никакой не дежурный, а вахтенный ОКС[3], а дежурный отсыпается в штурманской и даже не знает о таком важном событии, как приход дежурного по базе? С одной стороны, можно разбудить Славу и пусть он его ебёт, а я весь такой д’Артаньян останусь. Но Славик реально как зомби ходил, а через день ему нас обратно выводить по узкостям. А мне-то что? Лишний хуй в жопе не помеха, как говаривал наш старпом.

– А мне по ТКР[4] не положено на введённой ГЭУ наверх подниматься, – бодро вру полковнику.

Он чувствует, что я ему вру, но как человек благородный решает не придираться к такой мелочи.

– Что у вас тут происходит? Чем занимаетесь?

Я обвожу взглядом полумрак центрального с чмокающим во сне губами Антонычем.

– Несём вахту. Защищаем Родину всеми доступными способами.

– Всё с вами ясно, нахалы! Я пойду пройдусь по отсекам, проверю тут.

– Подождите, – говорю, – товарищ капитан первого ранга. Я вам сейчас вызову кого-нибудь в провожатые, на всякий случай.

– Чтосказалщасбля? – возмущается он. – Да я на подводных лодках служил, когда ты ещё пешком под стол ползал, мелочь пузатая!

– Простите, простите, – пытаюсь я покраснеть от стыда, – я не в смысле вас обидеть, а так, на всякий случай.

– Нувотивсё!

И капитан первого ранга уходит куда-то вглубь. Я облегчённо плюхаюсь в своё кресло и выкладываю ноги на свой сейф.

– Санантоныч! Ваша очередь бдить, будьте добры!

Проверили дифферентовку с Антонычем, поорали на вахтенных в отсеках, чтоб бдили. Пообсуждали, что, может, Славику брови сбрить или усы маркером подрисовать, потому что так крепко спит, что прямо жалко упускать такие огромные возможности для издевательств. Попили чаю, сбегали покурили по очереди. Потом Антоныч неожиданно вспомнил:

– Слушай, а где капраз-то этот? Минут же сорок уже прошло?

– Да может и больше. А я и забыл про него. Наверное, любуется нашим флотским порядком везде и не может насладиться никак!

– Да заблудился он, давай поспорим на ноль-пять?

Да дурак я, что ли, с Антонычем спорить? Звоню вахтенному восьмого отсека:

– Толик, а мимо тебя капраз такой красивый не проходил случайно?

– Да раза три прошёл из кормы в нос. Или четыре. У меня уже голова кружится его считать.

– Слышь, Толик, он, когда в следующий раз пройдёт, ты ему просто поулыбайся призывно, ну, и там ножкой шаркни, а когда ещё раз пройдёт, скажи, что я его на чай приглашаю, и под локоток возьми да в сторону центрального проведи, до гиропоста минимум, а то он опять в седьмой уйдёт!

– Всё понял, Анатолич! Бут сделано!

Звоню на камбуз:

– Чудовищи, стакан чаю мне в красивом подстаканнике и бубликов каких на чистой тарелочке в центральный, для высокого гостя!

– Котлеты ещё с ужина остались!

– Антоныч, котлеты будешь? Котлеты тоже неси, тока в отдельной тарелке!

Сидим, ждём. Приводит Толик капраза, вспотевшего, в центральный, сам удаляется.

– Прости, – говорит капраз, – зря я на тебя наорал, погорячился. Ну и дурища же у вас!

– Да совсем не обязательно, – ржёт Антоныч, – перед ним извиняться! Он же в центральном служит, на него кто только не орал! Нас ебут, а мы крепчаем!

– Да знаю, сам же из моряков, сейчас вот только при штабе приземлился. О, а что это у вас тут – котлетки?

Запас плавучести подводной лодки 941 проекта почти пятьдесят процентов, что с точки зрения нормальных подводных лодок просто невероятно. Полное подводное водоизмещение – пятьдесят тысяч тонн (семьсот сорок шесть железнодорожных цистерн), за что мелкописечные подводники прозывали «Акулы» «водовозами», а конкурентное «Рубину» конструкторское бюро «Малахит» – «победой техники над здравым смыслом». От зависти, конечно, и те и другие это говорили. Подводная лодка «Акула» оснащалась ракетными комплексами «Барк» или «Вариант» с межконтинентальными баллистическими ракетами дальностью полёта до 10000 км и мощностью боеголовки до 100 килотонн, а таких боеголовок было двести штук. То есть, стоя у пирса, одна такая подводная лодка могла опустошить одним залпом восточное побережье США. А таких лодок СССР построил шесть. Естественно, эти ракеты, мягко говоря, большие, а лодка должна была эксплуатироваться в достаточно мелководных районах, тот же Северодвинск, например. Надводная осадка у неё из-за этих особенностей конструкции всего-то 9,8 м. То есть даже в некоторых реках на ней можно поплавать. Вес резинового покрытия на лёгком корпусе примерно 800 тонн, запас сжатого воздуха высокого давления, который лодка «возит» с собой, весит 80 тонн, а конструктивные особенности этого «водовоза» (например, убирающиеся внутрь носовые горизонтальные рули) позволяют ему продавливать лёд толщиной до 2,5 метра. А ещё под водой она двигается со скоростью до 26 узлов (примерно 50 км/ч).

Кроме того, этот Левиафан, как его называли военные эксперты НАТО, необычайно манёвренный и грациозный в движении. Это единственная подводная лодка, которая может развернуться на месте в надводном положении и, теоретически, сама отшвартоваться от пирса или пришвартоваться к нему. Это возможно за счёт двух дополнительных гребных электродвигателей мощностью 750 кВт каждый, которые размещены в откидных колонках под килём лодки в носу и корме и вращаются на 360 градусов. Конечно, ими надо уметь пользоваться и иметь бешеное чутьё, чтобы, зная ветер и течение, грамотно маневрировать. Наш командир мог.

Однажды, помню, нас проверял штаб дивизии перед выходом в море. Уже и ГЭУ ввели, и всем давно понятно, что в море нас они выпустят, но всё никак они не отъебутся. То вот этот журнальчик подправьте, то вот тут пыльку подотрите, то вот 180 записей в книжки боевой номер срочно внесите, то формуляры к ИДА откорректируйте… В общем, как-то необычайно тщательно жопы свои прикрывали. Так уже измотали, что слов нет. А план выхода в море-то утверждён – и время прохода узкостей, и время занятия полигонов, и всё такое. Чтоб не терять времени на швартовку, командир вылез на мостик, послюнявил палец, пощурился, почесал себя за ухом, развернул оба этих электродвигателя, запустил их и приказал втихаря снимать швартовые. В итоге лодка стоит у пирса сама по себе и как бы трапом за него держится. И не шелохнётся, блядь!

Спускается флагманский связист через полчаса воооот с такущими вот глазами в центральный и докладывает командиру дивизии:

– Тащ контр-адмирал! У них швартовые уже сняты!

– Чо, – бубнит командир, – ссыте в море с нами уплыть?

– Саша, – удивляется командир дивизии, – а на чём у тебя лодка держится?

– На телефонном кабеле. Если бы не связисты, то пропали бы уже совсем!

– Ну, Саша, ну йоптвоюмать!!! Ну, техника безопасности же!!!

– Не знаю, что там с вашей техникой, а у меня план выхода в море пиздой накроется, если вы тут ещё десять минут просидите.

– Ну, Саша, ну блядь, ну как так-то?

Командир молча сопит и делает вид, что проверяет работу эхоледомера, хотя тот в базе не работает, естественно.

– Офицерам штаба срочно покинуть борт! – даёт команду командир дивизии. Сам-то он с нами в море идёт, поэтому вроде как за нас в этот раз.

А ещё, я уже писал, нас просили поразворачиваться в надводном положении подводники с других проектов на параде на День ВМФ в Североморске, например. Командир называл это «Танец “Акулы”», отгонял матюгами буксиры в рупор, отвязывался от бочек и вращался пару кругов на месте, под раскрытые рты с БДРМов, РТМов, «Батонов» и прочих «Волков».

Ещё, конечно, от чорной зависти называли нас «плавучей гостиницей» и «Хилтоном», но при этом не брали в расчёт, что «Тайфун» рассчитан на автономность в 180 суток, то есть ни много ни мало, а полгода он мог скрываться в пучинах океана от врагов Родины. Не знаю, может, это кого-то и не впечатлит, а меня, например, так очень даже.

Конечно, рассказывать про него можно часами, а если упоминать все технические находки и, казалось бы, мелкие технические особенности, то и сутками. Удивительный был корабль, доложу я вам; как сказал один из натовских военных экспертов: «В голове не укладывается, как русские, которые не могут построить даже нормальный автомобиль, создали такую совершенную подводную лодку».

Легко ли быть мертвецом

Есть у вас хоть одно воспоминание из вашего детства настолько яркое, что вы помните кроме самого события его вкус и запах? Наверняка хоть одно, да есть. Так вот, в данный момент в вашем теле не осталось ни одного мельчайшего атома с тех времён. То есть чем вы помните его вкус и запах, науке неизвестно. Давайте предположим, что в каждом из вас есть некая субстанция, которая всё это делает. Назовём её, например, «душой» для краткости и приятных ассоциаций, но сразу хочу оговориться, что к религиозному определению это не имеет никакого отношения. Далее вполне логично сделать вывод, что раз все физические носители информации из далёкого прошлого умерли, то душа бессмертна и существует сама по себе.

Пока вы живёте, душе вашей не скучно, даже если вы распоследний зануда. Вы ходите по улицам, вокруг вас кипит жизнь, и душа всё это впитывает. А после вашей физической смерти чем живёт душа? Своими собственными воспоминаниями и, возможно, воспоминаниями о вас других людей; ведь если субстанция нематериальна, то, несмотря на привязку к вашему телу, сигналы от других душ она может принимать, дзинькать, например, радостно, когда о вас кто-то вспоминает пусть даже и вскользь, или огонёчком вспыхивать (в метафорическом, конечно, смысле).

И вот, например, утонули вы на глубине одна тысяча шестьсот пятьдесят восемь метров в координатах 73, 43, 17 с. ш. и 13, 15, 51 в. д. холодного Норвежского моря. Пролежали там двадцать пять лет. Гостеприимные морские обитатели давно съели вашу плоть с раздавленного давлением скелета, и сидит ваша душа между третьим и четвёртым ребром слева, смотрит вокруг: солнечного света нет, лениво двигаются массы воды, какие-нибудь чахоточные водоросли колышутся неподалёку, ну, может, краб какой глубоководный мимо прошагает. А, да, спускались один раз глубоководные аппараты, светили фонариками вокруг. И единственная радость для неё, когда кто-то о ней вспоминает.

Но время идёт, и всё меньше и меньше вспыхивает огонёчками заложница морских глубин душа. Двадцать пять лет прошло: родители уже, наверное, умерли, бывшие жёны забыли, а дети, может, и вовсе никогда вас не видели. Есть какие-то люди, которые вспоминают – кто по долгу службы, кто по призванию или убеждениям, а кого и учить заставляют обстоятельства смерти носителя тела. Но и у них с каждым годом воспоминаний этих накапливается всё больше и больше, и новые воспоминания и знания потихоньку, но упорно выталкивают старые вон.

И если раньше светилась душа там между третьим и четвёртым ребром слева, то теперь всё реже и реже вспыхивает. Так и уснёт скоро совсем в ожидании того, что хоть раз в год хоть кто-то о ней вспомнит.

Жалко их, души эти, а поделать-то ничего и нельзя, почти. Спокойного вам сна, души. До следующего года.

Почему меня никто не поздравляет с 23 февраля

Всё просто. Потому что я не отмечаю его как профессиональный праздник. Сейчас напишу тут большой и красивый рассказ, почему так.

Так уж получилось, что у нас за праздники считались две даты: 8 Марта и Новый год. И то только в том случае, если ты не стоял на вахте или, что ещё хуже, не заступал на неё на следующий день. Во все остальные праздники было обязательное торжественное построение – малоприятная вещь. Подпоясываешь шинель жёлтой подвязкой, отрезаешь очередной кусок белой простыни, чтоб соорудить себе праздничный шарф, и идёшь стоять в строю.

Но это ещё ничего. На 23 февраля традиционно проводили смотр строя и песни. Это же так весело – ходить строем и с песней. Почему гражданские так не делают – до сих пор не понимаю. А служил я далеко не в строевой части – мы всё время были в морях, стояли в дежурствах или что-нибудь обеспечивали. Даже в казармах никогда не сидели, поэтому далеки были от строевых смотров, как декабристы от простого народа. У нас даже на ежедневный развод вахты не было принято переодеваться – так и ходили в штанах со штампом «РБ» и в ватниках. Причём ходили только дежурный по кораблю и три матроса, которые у трапа потом стояли. Остальные 27 человек обычно бывали очень заняты. Дежурные по дивизии привыкшие были к этому давно – традиции на флоте сильнее всего, а вот офицеры из других частей, дежурившие в это время на ЗКП Северного флота, выходили не вовремя покурить и удивлялись, конечно. Ты, такой старший помощник с какого-нибудь эсминца или крейсера, устав чтишь и любишь, как родного старшего брата, а тут такая картина… Слева от тебя стоит краса и гордость флота – пять ракетных подводных крейсеров стратегического назначения. А справа двадцать человек, одетых, как военнопленные румыны, которые вроде бы эти крейсера и должны беречь и охранять. Некоторые даже подбегали к заступающему дежурному по дивизии и задавали глупые вопросы. Получали глупые ответы и убегали обратно под скалу.

Ну, это я немного отвлёкся. Накануне 23 февраля замполит обычно подходил к командиру и говорил:

– Александр Сергеевич, скоро 23 февраля, надо бы строевую песню потренировать.

– Станислав Анатольевич, – обычно отвечал ему командир, – идите на хуй, видите же, что мы заняты.

И продолжал отрабатывать нанесение точечных ракетных ударов по городам и военно-морским базам США. Станислав Анатольевич был хорошим замполитом, он был не из настоящих, а из ВМУРЭ[5] Попова, и поэтому мы его даже уважали. Он был настойчив в своих попытках помочь нам избежать очередного позора: распечатывал текст строевой песни на двести листочков и лично разносил каждому. Офицерам говорил:

– Выучите текст строевой песни, ну вы же офицер!

Мичманам говорил:

– Хоть припев выучи и рот открывай, когда в строю идти будешь.

Матросам:

– Кто будет орать громче всех, того в отпуск лично отправлю в следующем месяце!

Матросы знали, что он врал, но делали удивлённые глаза и обещали порвать всех мощью своих лёгких. Но матросов у нас было мало, поэтому от их ора ничего не менялось.

А ещё за лучшее прохождение с песней был приз – большой торт. На нём обычно рисовали чёрным кремом большой половой член, как символ. Торт с утра ставили перед трибуной на столе, чтоб все мы им любовались и булькали слюной, перемещаясь кучками на задворки улицы Колышкина, где из нас формировали колонны. Возле стола обычно дежурили парочка мичманов из тыловой службы с красными, как свекла, лицами. С красными, потому что мимо них проходили на построение несколько сотен человек-подводников, и каждый второй считал своим долгом спросить:

– Ой, а зачем вы хуй на торте нарисовали?

Хамить в ответ офицерам не положено – субординация и всё такое, поэтому тыловики покорно отвечали:

– Это не хуй, это подводная лодка.

– А-А-А-ХАХА, подводная лодка!!! – ржала группа офицеров, отходя и уступая место следующей группе.

Мы кучковались во дворах, ожидая какое-нибудь высокое начальство, которое по флотской традиции должно было опоздать минимум минут на сорок, потихоньку выпивали, занюхивая шинелями, и строили планы на вечер. Потом во главе с оркестром проходили строем по площади и пели. Боже, как мы пели! Это не передать словами – это надо ощутить хотя бы один раз. Всего проходило порядка 30–40 строев и пели две классические строевые песни – «И тогда вода нам как земля» или «И пусть качает». В конкурсе всегда побеждали морпехи из Киркинесской бригады морской пехоты, они проходили первыми и потом корчились от смеха и катались по земле, держась за животы, когда шли подводники. Их командир, какой-нибудь моложавый майор, подбегал в конце праздника к нашему капитану 1 ранга и спрашивал:

– Тащ капитан первого ранга, а вы же с «Акулы»?

– С «Акулы».

– Тащ капитан первого ранга, а можно на экскурсию?

– Можно. Погоди, куда побежал, торт-то неси.

– Вот видишь, – говорил потом командир замполиту, – мы же из стратегической части, значит, и мыслить надо стра-те-ги-чес-ки. А ты – «давайте песню выучим», слабак.

А праздник мы себе ежегодно устраивали летом. Собирались всем экипажем (человек 100 за минусом вахты выходило) и вместе с жёнами, детьми и домашними животными уходили в сопки, где съедали несколько свиней, выпивали множество разнообразного алкоголя и с упоением танцевали под удивлённые взгляды диких росомах.

Поросёнок

Как-то решили у нас в дивизии возродить добрую традицию – встречать подводников из похода жареным поросёнком. Ну а что – красиво, исторично и сытно. В теории. Сейчас расскажу, как это было на самом деле.

Первый случай был в 1995 году, мы тогда вернулись из очень сложной автономки подо льдами Арктики со всплытием на Северном полюсе, стрельбой ракетой по Архангельску с 88 широты, вырезанием мне там же аппендицита, ну, и прочими мелочами.

Три месяца. Три месяца, чтоб вы понимали, мы, не вынимая, любили Родину. Круглосуточно и с особой нежностью, но всему хорошему приходит конец, и мы вернулись в базу. Ранняя осень – самая красивая пора в Заполярье. Оранжево-красные сопки, которые трещат от грибов, синее-синее небо. Кислорода – дыши сколько хочешь! Ветра редко бывают, ещё довольно тепло, и хочется, чтоб так было всегда. И вот мы, такие ошалевшие от трёхмесячного сидения в железной банке в суровом мужском коллективе, выходим на берег. Моргаем подслеповатыми глазёнками, щупаем землю и заикаемся от восторга ощущать вокруг всю эту красоту без риска для жизни.

А нам:

– Экипажу срочно построиться у здания СРБ[6] для торжественной встречи!

Ну, блядь, ну для какой встречи? Ну что вы от нас не отъебётесь просто и не оставите в покое хоть на денёк? Но делать нечего – бредём строиться. Строимся обычно по боевым частям: командир со старпомом, потом БЧ-1, БЧ-2 и так далее. А тут командир говорит:

– Эдуард, вы с разведчиком возле меня встаньте. Нам вручать что-то будут, сказали двух офицеров покрасивее подготовить.

Мы с разведчиком Славой чем-то похожи: оба высокие, худые и брюнеты. Ну как худые – после автономки не то что куртка не застёгивается, а и фуражка на голову не налезает, но, правда, это очень быстро проходит. Ещё считалось в экипаже, что мы со Славой нормально строевым шагом ходим, то есть можем вдвоём идти в ногу и не сильно при этом раскачиваемся.

Построились. Напротив – штабы дивизии и флотилии почти в полном составе. Сбоку от них стол стоит, а за столом – «уазик» с нашей береговой базы. Интригуют, бля.

Ну, начинаются всякие бравурные речи и прочие растекания мыслью по древу о том, какие мы всё-таки хероические люди и, несмотря ни на что, а иногда даже и вопреки, выполнили все возложенные на наши хрупкие плечи обязанности и не посрамили мать нашу, опять же, Родину. И так далее. Ничего, в общем-то, интересного. Тут завершающее слово берёт заместитель командующего, а тыловые крысы в это время вытаскивают из «уазика» на подносе что-то и ставят это на стол. Щурюсь, потом, наоборот, вылупливаю глаза, но не понимаю, что же там лежит на подносе.

– Вячеслав, – шепчу уголком рта, – а вы не видите случайно, что там за животное на подносе лежит?

– Ну что же вы, Эдуард, – шепчет в ответ Слава, – совсем умом тронулись в автономном плавании? Очевидно же, что это – поросёнок.

– Простите, конечно, Вячеслав, но я с вами категорически не согласен. Я, конечно, понимаю, что вы родом из Питера и живых поросят только в телепередаче «Спокойной ночи, малыши» с Ангелиной Вовк видели. Но я-то – интеллигент в первом поколении, буквально вчера оторван от сосцов моей деревенской Белоруссии, и я ещё помню, как выглядят поросята. Это – точно не поросёнок.

– Эдуард, как же вы невыносимо прямолинейны. Ну, кто это, по-вашему? Выхухоль?

– Будьте здоровы, Вячеслав.

Да, практически именно так и разговаривали, а вы как себе думали – офицеры военно-морского флота только сплошным матом кроют?

Но тут в наш диалог вмешивается командир:

– Да заткнитесь уже, заебали! За три месяца не наговорились, не тошнит вас ещё друг от друга? Раз в год про нас что-то приятное говорят, и то не дадут уши погреть. Шушукаются, как две профурсетки на гусарском балу.

Заткнулись. И тут заместитель командующего заканчивает речь громкой фразой, срываясь на фальцет:

– И по старой военно-морской традиции мы дарим вам поросёнком!

Именно так и сказал – «дарим вам поросёнком» – у нас потом это крылатой фразой стало.

– Бизоны, вперёд! – командует командир.

Идём со Славой, якобы строевым шагом, к столу. На столе на подносе лежит то, что когда-то было довольно крупной свиньёй. Только лежит на подносе голова, обрезанная аккурат за ушами, и приклееная к ней жопа, отрезанная аккурат за задними ногами. Место стыка замазано гречкой и кусками огурцов. Берём, значит, эту срамоту кончиками пальцев и аккуратно несём в сторону командира. В экипаже начинаются роптания и смешки. Чем ближе мы подходим, тем сильнее командир меняется в лице: краснеет, белеет, поджимает губы и отчётливо говорит слово «нубля-а-а-а».

– Не несите его сюда, выкиньте его в залив нахуй, пусть нерпы поржут! – не выдерживает командир.

Штаб флотилии резко собирается и отступает к своему автобусу – ну нас же сто восемьдесят человек, и мы же неадекватные после автономки. К командиру бежит командир дивизии:

– Саша, давай отойдём на секундочку.

Отошли за строй.

– Саша, ну что ты начинаешь?

– Что. Я. Начинаю?

Командир у нас спокойный, как танк после спаривания, заводится редко, но всегда метко.

– Мы! Блять! Три, блять! Месяца! Подо льдом! Не ели нормально, не спали!! Медали вам, бляди, с орденами зарабатывали!!! Глубина – три километра, лёд над нами – семь метров!!! Три нахуй!!! Три месяца очко, как копеечка!!! До сих пор расслабить не могу! А вы, бля, даже, сука, свинью у нас спиздили!!!

– Ну это же бербаза, Саша, я разберусь, Саша, я лично всех отъебу с особым цинизмом! Саша, ну ты же меня знаешь, я же за вас!!!

Не врёт. Почти всегда за нас.

– Ладно, – командир уже почти остыл, – несите эту хуйню в сторону лодки, но на борт не поднимать, скиньте там под пирс.

Понесли. Скинули. Нерпы понюхали и брезгливо отвернулись, покрутив нам ластами у висков.

А второй раз нам поросёнка вручали целого. Только у него из-под шкуры вырезали всё мясо и пришили шкуру обратно на рёбра. Командир предупредил, что следующий раз он за экипаж не отвечает и сдерживать его праведный гнев не будет. На этом традиция и заглохла. Родину любить на самом деле легко и просто, но вот отнюдь не сытно выходит, если ты не за деньги её любишь, а по велению души.

Плавучая мина, рогатая смерть

Всё, что я здесь опишу, касается только нашего конкретного корабля и не может быть рассмотрено как общая тенденция. Понимаете, наверняка на остальных кораблях и многоцелевых подводных лодках минёры – уважаемая и ценная профессия. Они наверняка много трудятся и достойны не меньшей славы, чем остальные члены флотской семьи. Но не у нас. У нас минёров держали, я так понимаю, просто для проформы. То есть положено, чтоб на корабле были минёры – вот вам офицер плюс два мичмана и потом не жалуйтесь. Подводная лодка такого размера, как наша, в принципе, наверное теоретически, может поразворачиваться под водой, охотясь за другой подводной лодкой, или попытаться уклониться от её атак, но, блин, – это же почти два футбольных поля в длину и девятиэтажный дом в высоту. Ну кого мы сейчас будем обманывать? А как вы думаете, если цель больше любого военного корабля Второй мировой войны, возможно ли промахнуться по этой цели современным оружием?

Вот поэтому минёры у нас были всегда без дела. За мою службу их поменялось трое: они приходили, годик сидели и уходили куда-нибудь на классы или курсы повышения квалификации, а оттуда возвращались уже помощниками, старпомами или флагманскими специалистами, но не к нам, конечно, а в другие дивизии – туда, где они могли рассказывать о своих подвигах. Так-то они за всю мою память один раз учебной торпедой стрельнули, а то всё или воздушным пузырём, или вообще электронным пуском.

И когда нам надоедало издеваться, насмехаться и шутить над замполитами, мы брались за минёров. Ну, сами посудите, а за кого ещё браться? Остальные-то все при деле, и шутить с ними может быть опасно для собственного здоровья и душевного равновесия. Хотя над всеми шутили.

Особым шиком считалось украсть у минёра его новенький ЖБП (журнал боевой подготовки) и написать что-нибудь там. Не буду скрывать, первым это сделал я, абсолютно случайно.

Сидим с Антонычем в центральном, а туда минёр заходит.

– Старпома не видели? – спрашивает.

– Да наверху бегает где-то.

Минёр оставляет свой новенький ЖБП на командирском столе и бежит наверх. А подводники – они как дети, только с большими хуями (как любил говорить наш командир дивизии, так что я здесь ни при чём – историческая достоверность), такие же любопытные. Беру я, значит, его ЖБП – красивенький такой, возбуждающе новенький, весь прошнурован и пронумерован, даже печатью скреплён. И что-то дёрнуло меня взять карандашик и написать вверху на титульном листе: «Торпеда – дура, пузырь – молодец!»

Сладостно вздыхаю и с чувством выполненного долга кладу его обратно. Антоныч, наоравшись по «Лиственнице» в отсек, в котором происходит отработка по борьбе за живучесть, тоже не выдерживает соблазна и берёт минёрский ЖБП.

– Эдуард, ты дурак, что ли? – изумляется Антоныч и тычет пальцем в мою запись. – Чё ты карандашом-то написал? Такие слова нужно несмываемой тушью или лучше в граните отливать.

Берёт шариковую ручку и старательно обводит надпись, пририсовывая красивые завитки в нужных местах. Любуется на расстоянии вытянутой руки и аккуратненько кладёт ЖБП на место.

Прибегает минёр с довольной красной рожей. Мы сидим и скучными лицами смотрим в свои пульты.

Минёр хватает ЖБП и начинает его листать.

– Бля-а-а-а, ну бля-а-а, ну кто это сделал? Антоныч!

– Мин херц, я тебе пацан, что ли, ЖБП чужие тут разрисовывать?

– Эдик, ты?

– Да нет, конечно, ты видишь – я дифферентовку считаю, вот мне делать нечего – по ЖБП твоему каличному лазить!

– А кто? Заходил кто?

– Из девятнадцатого кто-то заходил, но мы не смотрели. Мы же работаем. В отличие от.

Минёр со своим ЖБП и слезами ускакивает в девятнадцатый. Спускается довольный старпом:

– Ну, где эта плавучая мина, рогатая смерть? Ныл же, что ЖБП надо подписать ему срочно. Минёр!!! – кричит старпом в девятнадцатый. – Где ты там потерялся опять?

Минёр понуро вползает в центральный. Шмыгая носом, протягивает ЖБП старпому. Старпом открывает титульный лист, окидывает взглядом центральный.

– Трюмные, ну вы дураки, что ли?! Какой, блядь, пузырь? Они пузырём раз в год стреляют же! Электронный пуск у них молодец, а не пузырь! Пузырём же матчасть нужно задействовать, чтоб стрельнуть. А тут три кнопки нажал – боевую задачу выполнил! Минен хоссен, возьмёшь корректор, закрасишь слово «пузырь» и напишешь слово «электронный пуск», тогда подпишу.

– Ну, Сей Саны-ы-ыч, – скулит минёр.

– Да, Сей Саныч, – говорит Антоныч, – согласен с минёром! Электронный пуск абсолютно не звучит. То ли дело пузырь! Звучное, короткое слово – как выстрел!

– Ну ладно, Антоныч, раз ты так считаешь… – И старпом подписывает минёру ЖБП.

Естественно, через пятнадцать минут вся подводная лодка уже знает эту историю.

Или вот ещё было, когда минёр просился на какие-то флотские сборы-соревнования по торпедному делу.

– Минёр, – спрашивает его старпом, – а ты сколько раз торпедой-то стрелял?

– Ни одного пока.

– А как торпедой стреляют, расскажи мне коротенько, в общих чертах.

– Ну-у-уу… открывают заднюю крышку торпедного аппарата, загоняют туда торпеду, закрывают заднюю крышку, заполняют торпедный аппарат водой, выравнивают давление с забортным, открывают переднюю крышку и стреляют.

– Ага. Эдуард, а теперь ты расскажи мне, как вы из ДУКа стреляете.

ДУК – это устройство для удаления мусорных контейнеров с ПЛ.

А! Вы же не знаете организацию стрельбы из ДУКа. Как вы вообще на свете-то белом выживаете без всех этих крайне полезных и необходимых знаний?

Когда накапливался мусор, мы отстреливали его за борт. В основном это были пищевые отходы и жестяные банки, которые плющились предварительно специальным прессом для смятия тары. Всё это складывалось в специальные пластиковые контейнеры, типа мешков. Отсек герметизировался, на всякий случай на переборках выставляли вахтенных и готовили системы подачи воздуха в отсек, тоже на всякий случай. По готовности командир первой трюмной группы докладывал в центральный:

– ДУК к стрельбе изготовлен!

– Зарядить главный калибр! – следовала команда из ЦП.

– Есть зарядить главный калибр! – Мешки засовывались в трубу и протыкались, чтоб в них не было воздуха – скрытность же и все такое.

– Главный калибр заряжен!

– Па-а-аа врага-а-ам революции! Трубка шесть, прицел восемь!!! Упреждение двенадцать градусов!!! Пли-и-и!

– Есть «пли»!

– Клоуны маслопупые, – один раз не выдержал командир дивизии, – вы можете хоть что-нибудь без этих своих смехуёчков сделать? Вы на поминки мои чтоб не приходили! А то и там цирк устроите с раздачей слонов и материализацией духов!

Вернёмся к нашему рассказу. Отвечаю старпому:

– Ну-у-у, открываем заднюю крышку аппарата, загоняем туда мусор, закрываем заднюю крышку, заполняем аппарат водой, выравниваем давление с забортным, открываем переднюю крышку и стреляем.

– Слышь, минёр? Улавливаешь ход моей мысли? А сколько раз вы, Эдуард, своим дивизионом из ДУКа стреляли?

– В смысле? За всё время, что ли?

– Не, ну за последний год, например.

– Раз двести-то точно стрельнули.

– Минёр, так давай мы туда трюмных пошлём? Они же своим дивизионом отстрелялись больше раз, чем все минно-торпедные части Северного флота. Вместе взятые. Они прикинутся тупыми, чтоб из остальной минёрской массы не выделяться, а потом выебут там и высушат всех своим космическим профессионализмом!

– Ну-у-у, Сей Саныыыыыч.

– Да ладно, езжай. От тебя всё равно в базе толку никакого.

Или собирают, например, в море командиров отсеков на инструктаж. Минёр приходит последним. Старпом молча сидит и думает. Минута проходит, другая, третья.

– Тащ капитан второго ранга! – докладывает вахтенный инженер-механик. – Командиры отсеков собраны.

– Да я вижу, что собраны. Я вот думаю сижу: почему минёр, блядь, опаздывает? Ну вот чем он там занимается, что может позволить себе опоздать? Чембля? Я же знаю устройство корабля, обязанности минёра, обязанности минёра как командира отсека, обязанности минёра как командира боевой части, суточный распорядок тоже знаю… Минёр, чем тыбля занимаешься, почему тыбля опаздываешь вечно? Не отвечай мне, минёр, не надо травмировать мою нежную, как у котёнка, душу своими нелепыми отмазками! Я понимаю, если бы опоздал турбинист или электрик, хуй с ним, – ракетчик. Но ты, минёр? Ты-то как? А чего я вас собрал-то, помнит кто-нибудь?

А турбинистам тогда у нас худо пришлось на том выходе. Вышла из строя автоматика управления оборотами турбин, и они неделю в трюмах турбинных отсеков обороты вручную крутили огромными железными колёсами. Влажность там запредельная, температура градусов под сорок – прямо в трусах там и стояли на посту. Интендант им варил компот, охлаждал и носил туда непрерывно. Да, та ещё работёнка.

Ну вот, в общем-то, чтоб вы понимали мои периодические высказывания про минёров. Это совсем не означает, что минёров у нас не любили и были они какими-то неполноценными членами экипажа. Как вы уже знаете, гандонов у нас не было, а если и попадались, то на очень короткий период времени. Минёры были весёлыми, озорными ребятами, отчаянными и наглыми, с хорошей такой придурью в глазах, благородными и честными – в общем, всё, как мы любили. Просто жизнь – это же театр, как говаривал У. Шекспир, и даже в военно-морском флоте. Ну вот такая им у нас досталась роль.

Пакт, который лопнул

– Эдуард, ты спать-то хочешь?

– Антоныч, просто овациями хочется встретить такой искромётный юмор.

Неделю мы, наверное, отплавали, и ещё три оставалось, для сдачи задачи в Арктическом бассейне. Нормальный выход получился, всё время под водой почти. Бегаем, тренируемся, учимся, едим, обслуживаем матчасть. А на задачу если вышли, да ещё с командиром дивизии на борту, то всё – кранты сну полные. Боевой был мужик, задорный и заводной. Плюс ко всему бессонницей страдал. Раз, говорит, нам повезло выйти в море, то нужно как можно больше задач отработать и учений, чтоб не зря атомы урановых ядер расщеплять. Как бы логично со стороны урановых ядер звучит.

– Ну, так я к чему, – продолжает Антоныч, – предлагаю заключить пакт. Я на утренней смене кемарю, а ты – на вечерней.

– Ага, – говорю, – какая тонкая тактическая хитрость. Утром-то спать сильнее хочется!

– А что, может, годковщину на флоте отменили уже? – удивляется Антоныч.

– Да нет, вроде не доводили таких приказов.

– Ну и чё ты тогда начинаешь, карась?

С нами ещё два рулевых на вахте стояли в центральном и вахтенный офицер. Рулевые спали всё время, а когда нужно было курс менять или глубину, их Антоныч в спины пихал.

– Я тоже с вами по очереди спать хочу! – попытался примазаться к нам вахтенный офицер.

– Ну и как мы две смены на троих делить будем? Да и что нам от тебя толку, ты ж тут воду из трюмов качать не будешь? Спи уж так, сиротинушка. – Антоныч был логичен, как логарифмическая линейка.

Установили, значит, мы себе два «триггера». Первый – вахтенный седьмого отсека, который в случае чего шептал в «Лиственницу» тревожным голосом, что комдив/командир/старпом в центральный идут. А второй – гайка, которую мы клали в неустойчивом положении на кремальеру. Если кто в центральный начинал люк переборочный открывать, гайка нас об этом оповещала радостным стуком о палубу. Идеальный план же?

Дня три находимся в полной эйфории от своей хитрожопости. Добреем лицами и наслаждаемся подводным круизом: Антоныч за меня вечером грязнухи и трюма осушает, воду между цистернами гоняет и следит за плавучестью, я за него вечером кручу турбины и ору на вахтенных в отсеках, чтоб не спали (в каждом отсеке есть определённое количество кнопок, которые вахтенный должен понажимать каждые полчаса, тогда в центральном загорается лампочка «отсек осмотрен», если не загорелась, значит, спит, сука). Полная идиллия у нас, в общем, и чувство единения с Вселенной.

Но верёвочке этой суждено было виться недолго.

– Кто у нас сегодня главный? Ты? – выглядывает из штурманской красными глазами штурман Андрюха.

– Ну.

– Что «ну»?

– Ну, я.

– Через пять минут ложимся на курс такой-то и добавляем десять оборотов турбинам.

– Есть на курс такой-то и десять оборотов турбинам.

Через пять минут по отмашке штурмана одной рукой разворачиваю тяжёлый атомный подводный крейсер стратегического назначения, а другой подкручиваю обороты турбинкам. Пьянящее чувство всемогущности на секунду овладевает вибрирующими фибрами моей души. И тут. С перископной площадки спускается командир дивизии. Сука, мало того, что он как-то сквозь вахтенного седьмого проскочил незамеченным, так он ещё и в центральный пошёл обходным путём и явно крался на цыпочках, мягко придерживая все две двери. Ну не гад ли? А ещё контр-адмирал называется!

– Этобля што такое тут происходит?! – орёт комдив своим комдивским баритоном. – Что за нахуй сон-дренаж в подводном, блять, положении?!

Все, конечно, моментально просыпаются и делают тревожные лица. В это время в «Лиственницу» тревожно шепчет вахтенный седьмого:

– Старпом поскакал куда-то!

Мы делаем вид, что не слышим и не понимаем, что это за помехи такие в радиоэфире. Через минуту на палубу звонко шлёпается второй триггер, и в центральный заскакивает старпом с кучей журналов в охапке.

– Тэ-э-эк, бля, выдры хитрожопые! А я думаю, что они, блять, какие-то добрые ходят уже второй день? Где, думаю, я их недоёбываю? Хуй вы наебёте старого контр-адмирала! Ты, Серёга, хули припёрся, я ж тебя спать отправил?

– Не могу, тащ контр-адмирал! Засыпаю от усталости, просыпаюсь от ответственности! А что вы опять тут на моих орлов орёте нижними октавами?

– Серёга! Орлов?! Да они спят у тебя в подводном положении на подводной лодке! Захожу, а тут киповец ОКС управляет крейсером – один за всех!

– Ну, – говорит старпом, – не все же спят. Вахтенного выставили, молодцы. Киповец у нас тёртый, чё бы ему и не поуправлять крейсером?

– Молодцы?! – возмущается комдив, но уже видно, что остывает. – Да в жопу им огурцы, какие они молодцы! Хитрожопые механоидозавры! Надо их как-нибудь наказать, Серёга!

– Ну как мы их в море накажем? От вахты, что ли, отстраним? Так они нас на руках за это носить начнут, а я, например, стесняюсь, когда меня на руках носят.

– Да хер в жопу им!!! Я придумаю сейчас что-нибудь суровое!!!

Думает. Старпом втихаря подсовывает ему журналы на роспись. Тот, не глядя, подмахивает всё подряд – думает же.

– Сука, – говорит, – ну ничего же с ними не сделаешь! Давай, Серёга, хоть стенгазету про них выпустим!! Зови, Эдуард, вашего художника сюда. Немедленно.

А у нас матрос был в дивизионе – Вася. Рисовал очень хорошо. Вызвали Васю.

– Василий! – говорит комдив. – Надо нарисовать стенную газету! Срочно!

– Ну, надо, так нарисую. Говорите, что рисовать.

– Серёга, – комдив дёргает старпома, – давай быстро придумаем!

Начинают быстро думать вслух. В итоге за две минуты выдумывают сценарий пятисерийного художественного фильма, как я один хожу по пустой подводной лодке и всё за всех делаю, попутно спасая мир от ядерной катастрофы. Решают, что Вася до своего дембеля нарисовать всё это не успеет, и начинают сокращать. В итоге останавливаются на том, что я должен в образе Боярского прыгать по командирскому столу и отбиваться от крыс.

– Погодите-ка, – решает уточнить старпом, – у нас же вроде как Эдуард, наоборот, молодец, а чего мы над ним смеёмся-то?

– Серёга, да кому на хуй нужны молодцы в стенгазете? Не тошнит тебя от молодцов с Советского Союза ещё? Надо, чтоб смешно людям было, и всё! А то, что он молодец, мы как-нибудь в тексте напишем. Ну, с подъёбочкой, конечно!

– Тащ контр-адмирал, так а чего мы над ним смеёмся тогда?

– А над кем нам смеяться? Над Антонычем?

– Логично, над Антонычем никто смеятся не осмелится. Даже я.

– Даже я не осмелюсь, хули – ты! Поэтому вариантов тут у нас немного. Всего один сидит.

Я смотрю на них во все свои возмущённые глаза.

– А меня, – говорю, – как насчёт спросить, например?

– Чё скзал, на? Я – контр-адмирал, буду у тебя, каплея, спрашивать разрешения? Антоныч, я что, проебал момент, когда на флоте годковщину отменили?

– Никак нет, – радостно улыбается Антоныч, – не отменили ещё до сих пор, всё действует!!!

– Ну и чё тогда этот карась начинает?

Вот раклы старпёрские. Вася уходит, рисует, приносит. Комдив со старпомом бегут в восьмой и лично вешают стенгазету, довольно похрюкивая. Детский сад, я считаю, и несолидное поведение.

«Газету не воровать» – подписал снизу на листочке старпом. А потом расписался на ней и торжественно вручил мне как поощрение. Вот такая она, морская доля. А газету я берегу до сих пор. Медали юбилейные все подрастерял уже, а газету – храню.

Бодрящий напиток

Большой белый гусь (у нас таких называли бакланами, хотя это были классические чайки) сидел на кнехте и нетерпеливо перебирал лапками. У гуся явно были какие-то срочные дела, и он то и дело собирался взлетать, расправляя могучие крылья с серыми пёрышками, но больно уж интересно было ему наблюдать за тем, как командир инструктировал нас перед выходом в море. Поэтому гусь нервно топтался, махал крыльями, периодически каркал, но ждал окончания представления.

– Товарищи подводники! – Клубы пара вылетали красивыми облачками из командирского рта и растворялись в морозе. – От души вас поздравляю!! Ваши молитвы услышаны вышестоящими штабами, и мы наконец-то покидаем опостылевшие берега и выходим в море на сдачу задачи!

– Кар! – сказал гусь.

– Да, я помню, – ответил ему командир. – К сожалению, выход в море не продолжительный, но на пару недель вы сможете удовлетворить свербящую вас изнутри жажду подвигов! Начиная с этого самого момента приказываю всем напрячься до нереального состояния! Прекратить употреблять алкоголь! Причём всем, даже мичманам-турбинистам! Что не успели украсть с соседних бортов для приведения матчасти в строй – срочно украсть!!! Подделать всю документацию, чтоб комар носа не подточил!!! И не подведите меня!!!

– Кар! – сказал гусь.

– Да я помню, – ответил ему командир. – Старпом, где этот ёбаный помощник?!

Интересно, а почему у командира пар изо рта вылетает, а у гуся – нет? Вот уж тайна мироздания.

Помощник командира опаздывал из краткосрочного отпуска, что было на него совершенно не похоже, ибо море и военную службу он любил больше, чем потребности в своём личном человеческом счастье. От прикомандированного командир категорически отказывался и утверждал, что его пёс не может пропустить выход в море физически.

– Вчера звонил, тащ командир, – докладывает старпом, – не может взять билеты на Мурманск из-за нелётной погоды!

– Чтобля? Пусть пешком идёт, нашёлся мне тут сибарит самолётный! Что тут идти от Питера? Как раз за две недели доберётся. Передай ему от меня.

Помощник появился через несколько дней, во время учения по борьбе за живучесть.

– Тащ командир!!! – закричал он, врываясь в центральный пост. – Здравия желаю!!!

Командир равнодушно посмотрел на помощника и повернулся ко мне:

– Эдуард, это что за хуй такой так радостно со мной здоровается?

– Сан Сеич, так это же наш помощник, Аркадий!

– Не пизди, Эдуард. Мой помощник Аркадий предан делу морской службы до костей своего головного мозга. Он не в состоянии опоздать из отпуска даже в случае всемирного Апокалипсиса. Ткни его палкой – наверняка это какой-то робот, которого нам инопланетяне подсунули вместо моего Аркадия!

– Ну, тащ командир, – густо краснеет Аркадий, – больше так не повторится!

– Конечно, бля, не повторится – я ж тебя убью за малейшую твою оплошность теперь!

Командир оттаивает, встаёт и жмёт Аркадию руку.

– В морду или в пузо? – изображает из себя командир Брюса Уиллиса.

– Ну тааащ командир, – улыбается Аркадий.

– А что это за елда у тебя в ладонях?

– Это, Сан Сеич, термос! Ноу-хау! Один питерский оборонный завод делает. У него колба железная, сам он стальной, тут вот клапан, глядите, нажали – и отсюда жидкость течёт! На нём сидеть можно, ронять можно, как раз для наших условий!

– Жидкость, говоришь, течёт? Дай погляжу. – Командир берёт термос и с размаху кидает его в переборку. Оба хватают термос и проверяют его на повреждения.

– Ты гляди-ка – и правда целый! – удивляются оба.

– Мне в подарок привёз небось? – уточняет командир.

– Никак нет – это я своей смене в море кофе делать буду!

– Ну и хуй тебе тогда, а не квартальная премия! Будешь знать, как командиру термоса жалеть.

Командир, конечно, шутит.

Аркадий это знает и радостно улыбается. Да и деньги его не особо интересуют.

Аркадий был вахтенным командиром в нашу, третью смену. Наверное, он был самым молодым помощником командира в дивизии, но был очень грамотным офицером. Своеобразным по характеру, несколько замкнутым, но очень грамотным. Прямо очень, чтоб вы понимали.

Выход в море получился дебильный. Почти всё время болтались в надводном положении, как гандоны. Холодно, качает всё время, половина экипажа блюёт не переставая. Но хоть воздух свежий, и то ладно.

Дня три прошло. Заступили на вахту с комдивом три, сидим в центральном с секретчиком Сашей, который ведёт вахтенный журнал. Так-то с нами ещё два боцмана сидят, но сейчас они на мостике – надводное же положение.

В центральный вваливается Аркадий, подготовленный для мостика: в валенках, ватных штанах, тулупе, рукавицах и шапке-ушанке, завязанной под подбородком. Один нос, в общем-то, доступен для идентификации его личности.

– Аркадий! – останавливает его комдив три, – а знаешь ли ты, что обманывать старших очень нехорошо?

– В смысле, Антоныч? – Аркадий опешил. По-моему, он не врал вообще никогда.

– В хуисле, Аркадий. Кто командиру термос зажал под предлогом, что третью смену кофиём в море зальёт? Вот мы сидим тут, втроём, сухие, как кленовые листы. Мёрзнем, хотим спать и уже готовы заложить тебя командиру! Готовы же, Саня?

Саня кивает.

– Эдуард?

Эдуард кивает.

– А-а-а! Термос! А я забыл про него совсем с суетой этой!!!

Аркадий звонит на камбуз и приказывает интенданту найти у него в каюте термос, залить в него кофе и поставить мне на боевой пост. Сам уходит на мостик.

Ну, дня два сидим, дудоним этот кофе. На третий день комдив три опять не выдерживает:

– Аркадий. Невкусный у тебя кофе, жалеешь ты братьям своим морским самого главного компонента бодрящего напитка!

– В смысле? – искренне удивляется Аркадий, который ни разу не был замечен в жадности вообще. – Порошка, что ли, мало сыпят?

– Нет.

– Сахара?

– Нет.

– Аа-а-а! Я понял, Антоныч!

Аркадий звонит на камбуз и приказывает интенданту добавлять отныне в кофе спирт. Интендант приносит обновлённый напиток. Пробуем.

– Леня, – удивляется Антоныч, – ты как будто воруешь этот спирт, нормально лей, а то даже запаха не чувствуется.

Антонычу на корабле не перечил никто и никогда. Антоныч был у нас в страшном авторитете, и это без шуток. Поэтому с того дня количество спирта в кофе начало экспоненциально увеличиваться.

– Аркадий! – очередной раз ловит Аркадия Антоныч. – Скажи ты ему, чтоб меньше спирта лил, ну совсем уже пить же невозможно без закуски!

– Понял, Антоныч, – скажу.

Аркадий убегает наверх, а сверху спускается командир. Из красного носа висят сосульки, в бровях снег, и весь мокрый. Раздевается и падает в кресло.

– Надо бы поспать, – говорит командир, – Эдуард, плесни-ка мне кофейку, мне Аркадий сказал, что у тебя стоит. И термосок тоже.

Вот сука же, а не Аркадий! Смотрю на Антоныча. Антоныч милимитрует обороты турбин и делает вид, что не понимает, о чём тут вообще идёт речь. Ну что делать-то? Насифониваю командиру кружку этого горячего ликёра и подаю. Сидим тихо, как мышки. Командир выдувает, смачно прихлёбывая, кружку и начинает засыпать.

– Эдуард, – бормочет командир уже сквозь сон, – вот я одного понять не могу… А нахуя вы туда кофе-то сыпете вообще?

Держу паузу. Командир начинает посапывать. Ну, значит, пронесло на этот раз – продолжаем бороздить просторы в штатном режиме.

Атомный кот

У Василия было порвано правое ухо и щека. От этого казалось, что он всё время улыбается. Но Василий никогда не улыбался, потому что был суровым военно-морским котом, а шрамы свои получил в боях с крысами. Чтоб снять с себя обвинения в котофобии, которыми грешат порой некоторые читатели на моём сайте, посвящаю Василию отдельный рассказ.

Жил Василий на тяжёлом атомном подводном крейсере стратегического назначения ТК-13 и состоял там на полном довольствии. Его даже кто-то в шутку вписал карандашом в ТКР (типовое корабельное расписание). Службой Василия на крейсере была ловля крыс.

Крысы не водились на подводных лодках, которые ходили в море, но стоило лодке постоять у причала с годик – и вот они тут как тут. А ТК-13 к тому времени не был в море года два, наверное. Или три. Поэтому крысы его уже вовсю облюбовали и заселили двумя прайдами: один обитал в ракетных отсеках, другой расположился в жилых. Вы, конечно, можете спросить, а каким путём крысы попадали на борт подводной лодки? А я вам расскажу, так как видел это собственными глазами и с тех пор мне кажется, что если крысы были бы размером с собаку хотя бы, то всё наше с вами относительно мирное существование на этой планете давно бы уже закончилось. Крыса забегает по длинному швартовому концу, который висит и болтается, и пулей шмыгает в надстройку. Оттуда она поднимается по двухсекционному трапу к рубочному люку и спускается вниз по вертикальному трапу. Так же, кстати, они выходили погулять, ну, или там в магазин сбегать – не знаю, не спрашивал. Как они узнавали о том, что корабль не ходит в море, – загадка. Я всегда с интересом разглядывал приказы вышестоящих инстанций, но нигде в рассылке не замечал адресата «Крысиному Королю, бухта Нерпичья, пирс № 3». Хотя, может быть, писали специальными чернилами.

Мы приняли ТК-13 на время, чтоб её экипаж сходил в полноценный отпуск (два месяца для неплавающих), а нашу крошку в это время повёл в море разбивать об лёд не скажу какой экипаж. Пришли мы дружным табором с вещичками на корабль, минут за десять подписали акты и начали дружно знакомиться с матчастью. Сижу я в центральном и щёлкаю кнопками своего пианино, как чувствую на себе чей-то взгляд. Поворачиваюсь – на комингс-площадке сидит какое-то чёрно-белое чудовище с порванным ухом и улыбается мне.

– Ты кто? – спрашиваю у него.

– Мяу! – говорит оно.

– Да я вижу, что не собака, зовут-то тебя как?

– Василием его зовут, – отвечает мне командир ТК-13, выходя с нашим из штурманской рубки, где они выпивали и пересчитывали карты. – Саша (это уже нашему командиру), вы его тут не обижайте мне! Он у нас крысолов знатный и вообще умнее минёра нашего!

– Умнее минёра – это не показатель, конечно. Но что ты, Володя, мы детей, животных и минёров не обижаем.

– Саша, не приму корабль обратно, если что! Ты меня знаешь! Подвинься, Василий!

Василий двигается, и они уходят.

Здесь я и столкнулся в первый раз с таким явлением, как крыса на подводной лодке. На удивление хитрые твари, доложу я вам. Проникали всюду и воровали всё, что хоть как-нибудь можно было съесть. У меня, например, однажды украли сосиску из банки с железной крышкой. Прихожу в каюту, а на полу лежит банка, которая стояла в закрытом секретере, крышка открыта, и сиротливо лежит одна сосиска. А было-то две!

– Диииима! – кричу начхиму в соседнюю каюту. – Иди-ка сюда-ка!

Высовывается Дима.

– Ты зачем, – говорю, – сосиску-то у меня украл?

Дима смотрит на банку.

– Эдик, ну посмотри на меня. Разве я похож на человека, который украдёт одну сосиску, если может украсть две?

Логично, конечно.

Ставили мы на них крысоловки везде, Василию объясняли, чтоб не трогал приманку в них. Не трогал. Крысы попадались, но всё равно не истреблялись, поэтому на Василия был расписан график, с кем сегодня он спит в каюте.

Каждый день. Я подчёркиваю, каждый день в восемь часов вечера, когда вахта собиралась в центральном посту на отработку, Василий приходил с задушенной крысой, бросал её у кресла дежурного по кораблю, выслушивал похвалу в свой адрес и гордо уходил.

– Эбля! – кричали мы ему сначала. – Крысу-то свою забери!

Но потом поняли, что Василий был аристократом по натуре и есть крыс брезговал. Он просто их убивал. Поэтому верхний вахтенный, приходя заступать в восемь часов вечера, всегда приходил с пакетиком. Получал автомат, патроны и крысу. Выходя на ракетную палубу, он размахивал крысой над головой и, когда слетались чайки, бросал её в воздух. Потом пять минут наблюдал за инфернальной картиной разрыва крысы на части, вытирал брызги крови с лица и шёл охранять лодку. Кстати, знаете, мне кажется, что если северным чайкам подбросить в воздух человека, то они и его сожрут. Может быть, даже с пуговицами.

Пару раз мы пытались вынести Василия на волю погулять. Он ошалелыми глазами смотрел на Вселенную и кричал на нас:

– Что же вы делаете, фашысты! Немедленно верните мне на борт! Я же корабельный кот или где?!

Мы выносили его на пирс и отпускали:

– Василий, ну сходи там себе кошку найди какую-нибудь, разомни булки-то!

Но Василий пулей бежал к рубочному люку и сидел там ждал, пока кто-нибудь его не спустит вниз. Аристократы, видимо, не только крыс не едят, но и по вертикальным трапам не ползают.

А потом нас собрали в море. «Ну вы же герои у нас, чо, – сказало нам командование, – не слабо ли вам выйти на этом престарелом крейсере в море на недельку-другую, потешить, так сказать, старичка напоследок». Конечно, не слабо. Что делать с Василием, решали на общем офицерском собрании. Василий сидел на столе, лизал яйца и внимательно слушал.

– Что делать-то с Васей будем? В море брать его страшновато, вдруг не выдержит, может, домой кто отвезёт на время?

– Да как домой-то, он же из лодки выйти боится.

– А давайте тогда на время на двести вторую отдадим?

– А давайте.

Отнесли Василия на соседний борт и ушли в море. Возвращаемся, а на пирсе нас встречает родной экипаж ТК-13, заметно отдохнувший, загорелый (хорошо быть нелинейным экипажем), и радостно машет нам фуражками. Дружной толпой заваливаются на борт ещё до того, как поставили трап.

– Так, где Василий? – первым делом спрашивает командир ТК-13 у нашего.

– Да на двести вторую его отдали, чтоб не рисковать.

– Саша, я тебя предупреждал! Или подай мне сюда Василия, или мы пошли дальше в казармы водку пить и развращаться!!!

– Эдуард, сбегай, а? А то мне этот береговой маразматик всю плешь проест!

А чего бы и не сбегать? После двух недель в море задница-то как деревянная.

Иду на двести вторую.

– Вы к кому, тащ? – интересуется верхний вахтенный двести второй.

– К деду Фому. Скажи там своим мазутам береговым, пусть начинают суетиться – морской волк на борт поднимается!

– Центральный, верхнему! Тут к вам моряк какой-то пришёл. Выглядит серьёзно.

Ну вот то-то и оно. Спускаюсь вниз, и на последней ступеньке мне каааак вцепится в жопу кто-то когтями и кааак давай лезть по моему новенькому альпаку ко мне на грудь! Василий, понятное дело. Худой весь какой-то, весь облезлый.

– Чтовыблядименябросилиуроды!!! – кричит мне Василий, глядя прямо в лицо. – Дакаквыпосмеличервименясмоегородногокорабляунести!!! Жывотные!!! Жывотные вы!!!

– Позвольте, – отвечаю, поглаживая, – Василий, но мы для вашего же блага постарались, здоровье ваше, так сказать, поберегли. Лодка же такая же, и люди тут хорошие, котов не едят!

– Заткнись!!!! – продолжает кричать на меня Василий. – Заткниськозёлинесименядомойпокажыв!!!!

– Ну, – говорит дежурный по двести второй, – две недели тут просидел под люком. Не ел почти ничего и всё вверх смотрел. Вынесли его на землю один раз, он все пирсы оббегал и сел потом на вертолётной площадке в море смотреть. Чуть отловили его обратно на борт. Ну и характерец!

Несу Василия обратно за пазухой, а там его уже командир ждёт, волнуется (наш-то в кресле спит, а этот бегает по центральному).

– Принёс?

– Ну, – говорю, – вот жешь он!

И стою наблюдаю картину, как капитан первого ранга целует Василия во все места подряд и радуется, прямо как малое дитё.

Так что я не то чтобы не люблю котов, но я привык любить конкретные личности, а не мегатонну фотографий в своей новостной ленте. Вот Василия, например, я любил.

Автономка

В то время, когда мы уходили в автономку, ни у кого ещё не было имперских амбиций и мечтаний о независимости по национальному признаку. Экипаж наш представлял собой разношёрстную солянку из русских, украинцев, белорусов, казахов, дагестанцев, молдаван и одного черемиса.

Общие цель и равенство перед Смертью настолько упрощают взаимоотношения между людьми, что национальный признак стоял где-то на двадцать восьмом месте в сложной градации структуры взаимоотношений людей. Русских называли «кацапами», украинцев – «хохлами», белорусов – «бульбашами», всех остальных называли «чурками нерусскими», кроме молдаван, которых называли «молдаване», и черемиса, которого называли «Станислав Анатольевич».

Но применение в споре такого аргумента, как «да что с тобой спорить, ты ж хохол!» считалось сливом спора в чистом виде.

Отдельно скажу про двух матросов-дагестанцев. Оба они плохо говорили по-русски, но при этом были ловкими, отважными и отлично обучаемыми ребятами. Один служил дизелистом и через два месяца на корабле запускал оба дизеля в полной темноте, открыв рот и засунув лампочки ТЛЗ[7] в уши, ровнёхонько по инструкции, вызывая некоторую зависть даже у части офицеров на борту. Второй служил электриком и заведовал кормовым шлюзовым люком.

– Да ладно? – прошептал мне на ухо проверяющий из УПАСР[8]. – У вас дагестанец шлюзовым люком заведует? Вы чё, охуели?

– Велкам, – говорю, – попробуйте его завалить.

Матрос по кличке Чингачгук рассказал проверяющему весь алгоритм шлюзования на ломаном русском, показал все клапана и доложил количество оборотов каждого, а в конце наизусть доложил таблицу декомпрессии и количество мусингов на каждой глубине, начиная со ста метров.

– Ну ни хуя себе, – сказал проверяющий из УПАСР, злой дядька с Камчатки, который считал всех северян распиздяями и тупыми бездельниками. – Ну а не слабо ли тебе, уважаемый, прямо вот сейчас отшлюзоваться на сухую самостоятельно?

– Пф-ф, – сказал матрос Чингачгук.

– Давай, гадёныш, не подведи экипаж! Дембель в опасности! – подбодрил матроса я.

Матрос-дагестанец самостоятельно надел ССП[9], включился в ИДА[10] 59М, растянул юбку под люком и в верном порядке закрепил её на палубе, проимитировал поддув отсека, водрузил на голову буй-вьюшку и вылез на корму.

– Тащ капитан второго ранга, а закурить у вас не найдётся? – крикнул он сверху с абсолютно ровным дыханием, грамотно и тонко подъебнув проверяющего.

– Йоб его мать! – восхитился проверяющий, глядя на часы. – Это же рекорд военно-морского флота!!!

А ещё у нас служил матрос Юра, откуда-то из русской глубинки. Спортивный, озорной, исполнительный – просто идеальный матрос. Но был он сиротой и срок его службы подходил к концу, а тогда был такой период, когда запретили брать матросов на контрактную службу.

– Тащ командир! – просил Юра у командира. – Помогите, пожалуйста! Мне некуда ехать, понимаете? У меня нет родственников, у меня нет жилья, у меня вообще ничего нет!

И командир взял рапорт матроса Юры и поехал на приём к командующему флотом. Шесть часов он сидел в приёмной командующего и ожидал, пока его примут. Командующий, выслушав историю, написал на рапорте: «Лично приказываю заключить контракт с матросом таким-то. Доложить об исполнении лично мне ЗАВТРА!!!»

Кроме проблем с ЗИПом[11] и продуктами питания были ещё проблемы с зарплатой. Ну как проблемы – не было денег вообще. И заместитель командира БЧ-5 по воспитательной работе, «комсомолец» по-нашему, отнёс в магазин свой паспорт и взял под его залог в долг коробку астраханских сигарет «Столичные». Блядь, что это были за сигареты! Чтоб курить, их вымачивали в чае, сушили в УРМах[12], и тогда можно было не задохнуться от второй тяжки.

Нас долго ебали, учили, проверяли перед выходом в автономку. С месяц, наверное, проверки следовали одна за другой, и к концу уже было не различить – кто из штабов нас сегодня проверяет и на какую тему. Автономка предстояла сложная, и все немного опасались. А мы к концу проверочной содомии уже прямо стучали копытами, так хотелось быстрее уже уйти в эту автономку.

Ушли наконец. По плану сначала должны были всплыть на Северном полюсе, а потом стрельнуть ракетой из приполюсного района. Пока пару недель гребли до льдов, не спали почти вообще. Понимаете, плавать подо льдом, мягко говоря, опасно: ни всплыть, если что, ни погрузиться, и поэтому мы тренировались практически без остановок. Тренировались всплывать без хода, бороться с заклинкой рулей на погружение/всплытие, бороться с пожаром и водой. Командир дивизии, который шёл с нами на борту, был большим любителем повоевать в условиях, приближенных к боевым.

– Ну что, сидите? – спрашивал он, приходя в центральный. – Разлагаетесь от безделья?

А потом молча подходил к боцману и ставил все горизонтальные рули на 25 градусов вниз. И начиналось: реверс турбинам, пузыри в нос и «всёвотэтовот». Когда уже подошли к кромке льда и вот-вот должны были под него занырнуть, он сделал объявление по громкоговорящей связи:

– Внимание экипажу! Говорит командир дивизии. Мы подошли к паковому льду, и я спокоен, как удав. Я уверен в вашем профессионализме, выдержке, умении, и мне не страшно. А кому страшно, тот пусть начинает молиться, а я буду молиться на вас и вашего командира! Удачи нам!

С нами в ту автономку вышла съёмочная группа Первого канала: режиссёр Боровяк Владимир Ричардович и оператор Валентин Кузьмин. Это были тёртые калачи, но на подводной лодке находились впервые.

– А кем вы работаете в Останкино? – спросил я как-то у Владимира Ричардовича.

– Полковником, – ответил он.

– Вот, Эдуард, – сказал Антоныч, когда тот вышел из центрального, – учись, как нужно строить военную карьеру – работать полковником!!! Завидуешь небось?

– Однозначно, Антоныч!

Недели через три Ричардович жаловался:

– Ребята, а чем вы тут занимаетесь? Я уже от скуки не знаю чем мне заняться, даже от сауны уже тошнит! Чем тут у вас ещё можно развлекаться?

Мы с Антонычем смотрим друг на друга красными потрескавшимися помидорами, которые у нас вместо глаз, и Антоныч у меня спрашивает:

– Эдик, а что, у нас и сауна на борту есть?

Мы-то трюмные же. У нас матчасть по всему кораблю в самых труднодоступных местах, и надо же, чтоб она работала как бы, а для этого же её надо обслуживать, ну не скажешь же ты насосу: «Насосик, ну поработай ещё пару деньков без смазки, а то мне спать так хочется» – ему же пофиг, он же бездушная тварь. Мы и мылись-то в основном водичкой из-под испарителей в турбинных отсеках. А так, чтобы с чувством и вдумчивым намыливанием яиц, – и некогда было первые две недели.

– Ричардович, – говорит Антоныч, – ты не обижайся, но по вопросу борьбы со скукой ты обратился к самым неподходящим людям на корабле. Ты у разведчика сходи спроси, у замполитов или особиста – они в этом у нас мастера!

Про быт в автономке. Быт и быт, в общем. Взяли для релаксации с собой трёх попугаев и рыбок в аквариуме, но один попугай сдох ещё до полюса, второй – после, а третий продержался до конца и умер в тот день, когда мы вернулись. До полюса дошли практически без происшествий – один пожар всего был, и то не очень большой. Три минуты от начала обнаружения – и в отсеке ничего не видно, всё затянуто вонючим сизым дымом.

Половина ПДА (которые на флоте только-только ввели вместо ПДУ) не сработали, и наш умница-начхим разбрасывал новые веером по проходной палубе и орал, сам при этом не включившись, чтоб его было лучше слышно:

– На палубе!!! На палубе новые ПДА!!!

– Да блядь, ты ж ноги всем поотбивал уже ими! Горшочек, не вари!!! – орали ему в ответ.

Но так-то он рисковал немножко своей жизнью, чтоб остальных выручить.

В итоге он ног побил больше, чем пожар тот вреда нанёс, но был героем потом у нас, и все его горячо благодарили и жали его мужественные руки.

В общем, доплыли до полюса, всплыли в девятистах метрах от географической точки. Водрузили там флаги, расписавшись на них всем экипажем, и зарыли чехол от лампы с посланием потомкам. Так что когда будете на Северном полюсе – поищите там.

Потом начали очень тщательно готовиться к стрельбе, потому что никто и никогда оттуда не стрелял баллистическими ракетами. Вообще никто и никогда. Сначала нам подкозлил МИД: забыл оповестить по своим каналам врагов и стрелять нам запретили, велели ждать. А полынья, в которой мы всплыли, двигается, и из стартовой точки мы медленно, но уверенно выходили. Но повезло – успели. Для съёмок всего этого на лёд высадили съёмочную группу, помощника командира и корабельного хирурга. Выдали им провизии на две недели, рации, два автомата и шестьдесят патронов к ним. Попрощались с ними, конечно, потому что в случае аварии с ракетами лодка должна немедленно погрузиться, а всплыть потом в той же самой полынье – это невысчитываемо невероятно. Сидели они на льду часов шесть, наверное, а может и больше. За это время съели три килограмма спирта, банку тушёнки и две пачки галет.

Как я жалею, что потерял ту видеокассету с записью, как они потом возвращались на борт! Как мы ржали, глядя на них! Представьте – огромнейшее белое поле, льды, посредине торчит абсолютно чёрная, обгоревшая «Акула» длиной сто восемьдесят и высотой пятнадцать метров, а они идут куда-то вбок – не видят её. Ну, поржали, конечно, да выслали за ними боцманскую команду, чтоб домой вернуть блудных сынов. На палубу затаскивали их бросательными концами, потому что по шторм-трапу и трезвым-то не особо поскачешь.

– Йа сам пойду! – сказал доктор, когда его втащили на ракетную палубу, и пошёл. Только на четвереньках почему-то.

Но старт ракеты они всё-таки сняли по всем своим канонам телевизионного искусства. А через два часа у меня случился приступ аппендицита.

Как я был султан

Я очень редко болею. За всю мою службу в военно-морском флоте и службе спасения в медицинской книжке, кроме ежегодных медосмотров, всего две записи. Одна из них – аппендицит. Вот вы в своей в основном скучной гражданской жизни что делаете, когда у вас начинает болеть живот? А я сейчас расскажу, как было со мной.

После того, как мы стрельнули ракетой, нам дали поспать. Впервые за месяц плавания на лодке царила тишина и покой – спали все. Началось это часа в три, а в семь меня подняли на ужин. Проснувшись, я подумал, что, видимо, никогда в жизни столько не спал и так не пух от сна, поэтому даже и не сразу обратил внимание на то, что у меня болит живот. Ай, ну болит и болит, в общем-то. На ужине похлебал супа и съел котлету – ничего больше не лезло, что и было для меня первым тревожным звоночком – молодой организм в условиях подводного плавания есть хочет постоянно и много.

– Эдуард, – спросил у меня Антоныч на вахте, – чо ты зелёный и скрюченный какой-то?

– Антоныч, живот болит – шопипец.

– Скока котлет съел на ужине?

– Одну, и то не до конца.

– Это термальное состояние, тогда иди к дохтуру, ты меня пугаешь.

– Дык а на вахте кто сидеть будет?

– Борисыча вызови – он уже пять часов беспрерывно спит, чем нарушает устав, который предписывает ему терпеть тяготы и невзгоды!

Вызываем Борисыча. Понуро бреду в больницу. Больницей называлась у нас амбулатория в первом отсеке. Представляла она собой комплекс из трёх помещений – сначала смотровая и операционная (комната четыре на три метра с кушеткой, стоматологическим креслом и всякими приборчиками), из неё за дверью – комната для лёжки больных (полтора на два метра, двухъярусная койка и тумбочка), а из неё уже вход в гальюн. Служили в нашей больнице три медика: два доктора и один фельдшер. На дежурстве сидел, естественно, терапевт (он же стоматолог, он же психиатр, он же уролог, он же офтальмолог, он же отоларинголог) Андрей. Хирург Саша после танцев на льду в бессознательном состоянии вонял перегаром на месте нижнего больного за дверью. Я не скажу, что мы с докторами были большими друзьями, как, например, с Борисычем, но тут важно, чтобы вы понимали – доктора у нас не были гондонами, и я не был гондоном, и поэтому мы были друзьями. Потому что если два человека на подводной лодке не гондоны, то они – друзья, несмотря на любые различия в характерах. Без вариантов.

– Чё припёрся? – ласково спросил меня Андрей.

– Живот болит.

– Запор?

– Сам ты запор, просто болит.

Андрюха насыпал мне горсть каких-то пилюль и с чувством выполненного долга взялся дальше штудировать теорию преферанса. Я наелся таблеток и пошёл дальше бдить. Бдил я минут пятнадцать, наверное, потом побежал в гальюн исторгать из своего нутра полупереваренные пилюли. Опять вызвали Борисыча, и я пошёл к Андрюхе – боль-то в животе усилилась.

– Ты издеваешься, что ли? – Андрей как раз изучал любимый докторский приём «мизер в тёмную».

– Андрюха. Вырвало меня твоими пилюлями. Что ты мне подсунул, гад?

– Да ладно? И болит так же?

– Нет. Сильнее уже болит.

– А ну-ка, ложись на кушетку.

Ну, лёг. Андрюха понажимал на живот, поспрашивал, чо да как.

– Похоже, братуха, что у тебя аппендицит!

– Хде апиндитсит? – в соседней комнатушке мгновенно прекратился храп, и из облака перегара выплыли с сильной бортовой и килевой качкой красные опухшие глаза хирурга Саши.

– В животе, блядь, Саша, где же ещё?! Так, Эдик, на тебе специальную таблетку, выпей и полежи час спокойно, с вахты я тебя снимаю. Командир в центральном? Пойду на доклад.

Выпил специальное «колесо» я и пошёл наслаждаться заслуженным для меня моим животом отдыхом. Может, час прошёл, может, чуть больше, и вахтенный вызвал меня в амбулаторию. Иду как огурчик уже, боль прошла, но в отсеках уже все всё знают и как-то подозрительно ласково на меня смотрят. Оба доктора сидят и улыбаются в предвкушении предстоящего веселья. От Саши, конечно, попахивает перегаром, и у него красноватые глазёнки, но, блядь, он абсолютно трезв и у него даже не дрожат пальцы! Не помню, когда последний раз, начиная с пяти лет, я так сильно удивился. В пять лет-то я первый раз увидел, как мотоциклы ездят вверх ногами в шаре, и уверовал в волшебство.

– Саша! – Я не мог держать это в себе. – Как это может быть, блядь? Ты же только вот недавно на ногах не стоял! Какому из подводных демонов ты продал душу?!

– Оссспаде, как ты эмоционален! Чему ты думаешь меня учили шесть лет в медицинской академии? Аппендициты вырезать? Нет! Быстро и эффективно бороться с похмельем! Ложись на кушетку, буду тебя пальпировать!

– А это законно вообще? – уточнил на всякий случай я, так как мои познания в медицине в тот момент не доходили ещё до слова «пальпировать».

– Ну не во всех, конечно, странах мира, но под водой на боевом корабле точно можно.

Не помню, говорил ли я вам, но доктора у нас были те ещё юмористы! Ну, потискал меня Саша, посовал мне градусники и говорит:

– У меня для тебя плохие новости, брат. Похоже это перитонит, а не аппендицит.

– Александр! Я, блядь, офицер минус инженер военно-морского флота! Я не знаю ваших матерных слов и поэтому ни хуя не понимаю, что ты мне сейчас сказал, и ни разу не огорчён!

– Пошли к командиру, – говорит Андрей, – он нас ждёт для принятия решения.

– Ну что, гадёныш, – обрадовался командир в центральном нашему с Андреем приходу, – допрыгался? Скока там, доктор, ему жить осталось?

– Несколько часов, ну, может, пару дней максимум.

– Значит так, Эдвард. Мы имеем два варианта. Первый: мы на всех парах летим сейчас к чистой воде, забив на боевую подготовку и планы флота. Дней пять-семь у нас на это уйдёт. У кромки льдов нас будет ждать госпитальное судно, если на флоте наскребут солярки для него и оно дочухает до нас, не сломавшись. Второй: ты отдаешься в руки наших эскулапов. Решай – колхоз дело добровольное.

– Конечно, – говорю, – мысль про госпитальное судно с его медсёстрами наполняет мой зоб слюной, не скрою. Но вдруг там не окажется симпатичных и я зря буду терпеть мучения и рисковать своей молодой жизнью?

– Естественно, – говорит командир, – такая вероятность есть. Так как сейчас там весь флот на ушах стоит от твоей новости, то я могу запросить, чтоб нам личные дела медсестёр и поварих выслали с фото в фас и профиль. Но делать я этого не стану, ибо нехуй вызывать у меня зависть!

– Ну тогда – наши эскулапы, раз вариантов больше нет.

– Записать в вахтенный журнал: «Согласился на операцию сам, даже бить не пришлось».

– Саша, блядь, что ты пишешь? – спрашивает Антоныч, глядя через плечо секретчика. – «Даже бить не пришлось» – это же шутка была!!!

– Ничего не знаю, – бурчит Саша, – я секретчик, а не Петросян и шутки понимать не обучен. Что слышу, то и пишу!

– Так, Эд, – инструктирует меня Андрей, – мы начинаем готовить операционную, а ты иди в душ. Помойся напоследок, вдруг умрёшь, так хоть чистый будешь. И заодно волосья все сбрей от сосков и до ствола. И ещё, тащ командир, нам нужен один человек, который не боится крови и кишок, для исполнения обязанностей нестерильной медсестры.

– Женщина нужна или мужик подойдёт? – веселится командир.

– Женщина. Но подойдёт и мужик!

Через пять минут на корабле уже все всё знают и смотрят на меня с благоговейным ужасом. Когда я с полотенцем, шампунем и бритвой иду в душ, вахтенный седьмого отсека, трюмный контрактник Дима, чуть не под ручки меня провожает:

– Анатолич, ты мойся, а я тут за дверью постою, чтоб напор был, нагреватели не выключались и всё такое!

– Дима, может, ты мне пузико ещё побреешь? Лишь бы, блядь, не работать! Пиздуй отсеки осматривай, а не под дверью душа яйца чеши. А то я минёр тебе, можно подумать, и напор себе с нагревателями не включу сам!

Ну, помылся, побрился, оделся во всё чистое, как у нас, у русских, принято, и иду в амбулаторию. Дима идёт впереди меня.

– Дима, ты куда из отсека? Ты дурак, штоле?

– Анатолич, из центрального приказали проводить тебя до амбулатории и все переборочные люки тебе перед тобой открывать, чтоб ты не перетрудился!

– А кричать «покойник идёт» при этом тебе не приказывали?

– Ой, да пошёл ты на хуй со своими шуточками!

– Сам пошёл на хуй, как ты, блядь, со старшим по званию разговариваешь?

– Я и так на хую, только ножки свесил!

– Ой, блядь, детский сад!

Дима был очень хорошим специалистом: грамотным, исполнительным, работящим и весёлым парнем. Абсолютным не гондоном, и поэтому, как вы уже знаете, мы с ним дружили и посылали друг друга на хуй очень даже запросто. Это метафора, конечно, в данном случае «посылали друг друга на хуй» значит общались, проявляли друг к другу высшую степень мужского уважения.

Вахтенные в отсеках повылазили из трюмов и влажными глазами смотрели мне вслед.

В амбулатории меня застала следующая картина: фельдшер мыл операционную из ведра со спиртом, а доктора читали книжки: терапевт Андрей «Аппендицит для чайников. Пособие для ВМФ. Лениздат 1957 год», а хирург Саша с удивлением рассматривал «Атлас внутреннего строения гуманоидного организма планеты Земля». И тут, конечно, мне стало как-то немного не по себе.

– Э, чуваки, а вы точно знаете, что надо делать?

– А ты пройдись по больнице, найди других! – посоветовал мне Саша, и докторишки начали мерзко хихикать.

Разделся я и лёг на белую простынку. Над головой – белый потолок с белыми лампочками, вокруг люди в белых халатах. Не сказать, что очень уютно. Долго решали, кого назначить нестерильной медсестрой. Решили, что это будет флагманский штурман, потому что у него самая навороченная видеокамера и он сможет снять заодно самый эпичный фильм для Истории.

– Ну, до скорого, ребята, и удачи вам!!! – пожелал я докторам.

– В смысле «до скорого»? – спросил Андрей. – А ты собрался куда-то?

– Ну как же, – говорю, – наркоз там и всё вот это вот! Я же сейчас отрублюсь и проснусь уже новым человеком в лайт-версии!!!

– Да ладно? – удивился Андрей. – У тебя знакомые анестезиологи на борту имеются? Я-то ни одного не знаю, поэтому новокаин – наш выбор, дружище, и никуда ты не денешься, а будешь вполне себе присутствовать при операции!

– Дык и чё – больно же будет?

– Да уж наверняка! И вообще, Эдик, запомни золотое правило врача: «Хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается!»

И вешают они мне простынь на какую-то корягу в районе груди, чтоб я не видел, значит, что там они забывать будут у меня в животе.

– Э! – протестую я. – Я не согласен на простынь!!! Я, может, всю жизнь мечтал заглянуть внутрь себя, чтоб разобраться со своими душевными терзаниями, и не могу позволить себе упустить такую шикарную возможность!

– Хуй тебе, – буркнул Саша. – Однозначно не положено.

– А чё такого-то?

– Нельзя, чтоб ты без сознания был.

– А чего я буду без сознания?

– Эдик, не пизди, отвлекаешь!

– Ну, так-то страшновато же немного, что за наплевательское отношение к пациенту?

– Вон у тебя нестерильная медсестра – с ним и развлекайся!

Не, ну нормальные люди? О чём мне развлекаться с флагманским штурманом, который мало того что штурман, так ещё в процессе создания нетленки находится?

Укололи уколов в живот мне и со словом «Поехали!» вскрыли брюшину (или как она там называется). Нестерильная медсестра немедленно упал в обморок. В принципе, нетленка на этом и закончилась.

– Ну йоп его мать! Ну, просил же того, кто крови и кишок не боится! – возмущается Андрей, потому как Саша с фельдшером что-то там усердно режут дальше.

– Центральный! – орёт Андрей в «Лиственницу». – Давайте следующего, тока выберите там кого-нибудь посуровее, мы же время тянем!

– Я тогда внутрь не полезу пока, – говорит Саша и складывает руки на животе. А фельдшер очнул штурмана и выгнал его наружу.

Минут через двадцать прибежал второй, кто это был, я уже не помню.

– Ну, смотри, – сказал Саша и приподнял салфеточку у меня на животе. Второй начал зеленеть.

– Так, на хуй отсюда! Андрюха, вызывай следующего!

– Центральный!!!! Следующего!!! Нормального, нормального кого-нибудь дайте!!!

Третьим пришёл наш комсомолец Олег. Он был заядлым охотником и очень возмутился, что сразу не послали его потому, как он по штатному расписанию мой воспитатель и забота о моём внутреннем мире – это его прямая обязанность.

– Привет, ребята!! – вошёл Олег с радостной улыбкой. – Чтобля, ничего без меня сделать не можете?

– Смотри, – говорит Саша.

Олег с улыбкой смотрит:

– А что я тут не видел? Всё как у кабана или оленя, тока шерсти нет. Тоже мне.

– Наш человек!!! – обрадовались доктора. – Инструктируй его!

Фельдшер показал ему, где лежат всякие там их кенгуты и прочие приблуды, и рассказал, что и в каком порядке нужно будет подавать.

– Всё понял, – сказал Олег, – а сейчас-то чем заниматься?

– Развлекай пациента и не давай ему сознание терять!

– Ну как тебя развлекать? – улыбается Олег мне. – Хочешь, про шестой съезд РСДРП(б) расскажу?

– Сестричка, – стону я, – помру сейчас, дай хоть за сиську подержаться!!!

– Откуда у меня сиська-то? Я ж писят килограмм вешу, это надо было у флагманского штурмана просить! А-а-а! Так вот чего он в обморок грохнулся-то!!!

Ну и, в общем, с шутками и прибаутками терпим с ним дальнейшую боль. Я-то терплю, а он делает вид, что сочувствует. Вскрыли мне, значит, все слои там положенные, развернули всё. Смотрят внутрь с детским любопытством.

– А где аппендикс-то? – спрашивает Андрей.

– Да вот тут должен быть, вообще-то.

– Ну, я знаю, что тут, дык нет-то же его тут?

– Ну, повезло, значит нам, чо. Олег, ну-ка, вот тот атлас раскрой нам быстренько!

Олег раскрывает какую-то полутораметровую цветную картинку и прикладывает ко мне сбоку. Доктора смотрят в неё.

– Слышь, – говорит Саша, – а зачем ты ему сфинктер к носу приложил? Наоборот разверни!

– Мне главное знать, где печень и ливер остальной находится! – парирует Олег, переворачивая атлас.

Посмотрели доктора и начали копаться в моём богатом внутреннем мире в поисках этого злополучного отростка. Ну, больно, конечно было. Не так больно, как при разлуке с любимым человеком, но о-го-го тоже. Нашли гада этого.

– Он сейчас лопнет, ребята, – сказал Саша тихо, наверное, для того, чтоб я не слышал, но я слышал, – работаем очень быстро! Кишки как попало, потом сложим на место!!!

И понеслось вот это вот классическое: «пинцетскальпельзажимтампонотсос». Отрезали его и бросили в банку с формалином. Потом уже Саша показывал мне его и объяснял, в каком месте он вздут, и как бы он лопнул, и отчего бы я умер. По его расчётам успели они в пределах полчаса-час, не больше.

Потом начали зашивать кишки и укладывать их на место, сверяясь с атласом. К этому моменту прошло уже порядком времени, и у меня так затекли спина и, прошу прощения, жопа от лежания на доске, что я думал, что умру именно от этого желания почесать себе спину.

– Ребята, – просил я к концу докторов, – не отвлекайтесь уже на новокаин! Шейте так, только быстрее снимите меня с доски этой!

Олег пытался, конечно, просунуть мне линейку и почесать, но безрезультатно. Операция получилась долгой у них, что-то больше часа ушло на всё, почти два, с моей покладки на стол, так как полчаса они только медсестёр меняли. Потом я показывал свой шов гражданским врачам и врачам из центра медицины катастроф, и все в один голос говорили, что для условий операции на подводной лодке шов охуенен просто.

В конце доктора, фельдшер и комсомолец перенесли меня на простыне в соседнее помещение на кровать, отходить, а сами, доложив в центральный об успешном завершении операции, естественно, уселись замачивать мой аппендикс. Потом, кстати, Андрей предлагал мне забрать домой эту банку с формалином, в которой плавал этот кусок плоти, для того, чтобы я всегда помнил о Смерти. Я отказался – и так о ней всегда помню. Докторам выдали по медали впоследствии, а мне предложили покинуть борт и не продолжать автономное плавание для восстановления и реабилитации. Естественно, я отказался, сославшись на закон «Русские на войне своих не бросают».

Моих докторов зовут Андрей Марченко и Александр Молочников. Я понимаю, что мир тесен, и, может, когда-нибудь кто-нибудь из вас столкнётся с ними в жизни. И тогда я очень прошу вас поцеловать их от меня прямо в дёсна и передать им мои контакты со словами о том, что я помню, что они спасли мне жизнь, и моё чувство благодарности им с годами только усиливается.

Когда я очнулся на следующий день после операции и меня осмотрели хмурые доктора, они разрешили всем меня проведывать. И началось.

Комсомолец Олег принёс мне маленький телевизор, приставку «Сега Мега Драйв» и пакет картриджей. Электрик Рома принёс мне видеомагнитофон (мой же «Акай») и коробку с видеокассетами разнообразного содержания, начиная от Ларса фон Триера и заканчивая глубокими глотками знойных негритянок.

– По всему кораблю собирал! – гордо доложил Рома.

– Я вижу, похоже, и на арктическую станцию сплавал.

Управленец Борисыч принёс мне книгу Покровского «Расстрелять!». Она у него была тогда в одном экземпляре на весь экипаж, и очередь на неё была расписана на месяц вперёд. Борисыч забрал книгу у командира дивизии, посчитав, что командиры дивизии приходят и уходят, а друзья остаются.

– И опять же, – рассуждал Борисыч, сидя у меня на краешке кровати, – а вдруг у тебя заражение крови или эскулапы пинцет какой внутри оставили? Ты ж тогда можешь умереть, не прочитав Покровского, а я не могу этого допустить как твой старший товарищ!

Учитесь, кстати, заботе о друзьях!

Потом пришёл проведывать меня Борисыч, который трюмный, и принёс банку черешневого компота. Про трюмного Борисыча я писал много раз и напишу ещё не раз, так что здесь упомяну только, что он был командиром седьмого отсека и заведовал холодильными установками провизионных камер, поэтому доступ к компоту и всяким другим мелким приятностям у него был практически не ограничен.

– Так, стоять! – закричали доктора на Борисыча. – Что в кармане прячешь?

– Компот черешневый!

– Ему нельзя ягоды, давай сюда банку, мы компот отцедим!

И пока мы с Борисычем разговаривали, айболиты трескали мои черешни за все четыре щеки, а мне оставили полстакана компотика. Диетологи, блядь.

– Слушай, Борисыч, – говорю, – вы там с Андрюхой (второй трюмный) простите, как-то неудобно вышло, вы же теперь вдвоём на вахте стоите.

– Да ваще заебись, Эд! Нас теперь никто не трогает ни на отработки, ни на учения, всем старшины командуют, а мы вроде как перенапряжённые и отдыхаем! Я не помню уже, когда я так хорошо высыпался! Мы с Андрюхой уже думаем, как тебя потом из строя вывести – может, отравить или там руку сломать?

Какие же замечательные боевые товарищи! Вы понимаете это, да?

А со сном я тоже не знал что делать в первые день-два. Организм, который настроился уже на три-четыре часа сна в сутки, был в шоке, когда я пытался его заставить спать по шесть, а то и по восемь часов.

Доктора в первые два дня проверяли вообще всё, что мне приносили.

– Что там?

– Да вот… бульонный кубик «Магги»…

– Проходи. У тебя что?

– Шыкаладка…

– Какая?

– С фундуком и изюмом.

– Сюда давай, на! Мы фундук с изюмом выковыряем, а шоколад ему отдадим потом.

Думаете отдавали? Индейская национальная изба, как говаривал пёс Шарик.

Кормили меня, конечно, по отдельному меню, которое составляли доктора. Кок лично приносил мне еду на подносе (!) с белой салфеточкой (!) и к компотом в хрустальном бокале (!!!). Говорил, что они очень за меня переживали всей службой снабжения и от души будут стараться мне угодить. Конечно, готовили на славу, вообще без вопросов. Даже с ходу и не скажу, ел ли я где-нибудь в ресторанах такие вкусные котлеты, пюре и бефстроганов. Готовили, правда, порции, как на крокодила, ну а хули – два крокодила у меня сидели в амбулатории-то, прямо за дверью.

На подводной лодке курят в курилке, она тоже в седьмом отсеке и рассчитана на шесть человек, из-за чего там вечно превышена концентрация вредных газов. Курить в ней, конечно, то ещё удовольствие – дым стоит, как большое кучерявое облако, и щиплет тебя за глаза и нос, а ты в это время ещё и курить пытаешься. А у докторов в гальюне можно было курить. Так-то, конечно, категорически запрещено под страхом расстрела, но технически, по устройству системы фильтрации, – можно. Гальюн этот находился ровно в одном шаге моего скрюченного организма от койки.

Заходил ко мне и командир, конечно.

– Ну что, косильщик, бока отлёживаешь, пока мы спокойный сон наших граждан стережём?

– Есть такое дело, Сан Сеич!

– Стыдно тебе хоть?

– Ага… Сан Сеич, тут обед вот мне принесли: котлеты и пюре. Вы угощайтесь, а то вы же вроде как в гости ко мне пришли. Не в «Сегу» же вам предлагать играться?

– А сам?

– Да я не голоден, мне тут нанесли вон всего.

– Ну давай тогда свои котлеты, а то мне на вахту.

– У-у-у-у, – сказал командир, уже уплетая котлету, – ни фига себе они тебя тут кормят! Я и не знал, что они так готовить умеют! В туалете-то куришь тут?

– Ну-у-у…

– Что ну?

– Ну-у… нет!!!

– Вот что боишься командира – это хорошо, а что врёшь – это плохо. Хочешь сказать, что доктора тут курят, а ты нет? Слушай, ну теперь я понимаю, почему докторов третий день в кают-компании не видать! Спасибо тебе за обед. Тут вот какое дело, чего я, собственно, и пришёл.

– …

– С флота тут предлагают снять тебя в Северодвинске с дальнейшей автономки и заменить кем-нибудь.

– Зачтобля?

– Да ни за что, а чтоб ты, типа, после операции восстанавливался и всё такое.

– Сан Сеич, ну бля… ну как так-то? Я с вами хочу – дальше, я же, блин, ну вот это вот всё самое!!!

– Русские на войне своих не бросают?

– Вот! Именно это я и имел в виду!

– Ну, – и командир хлопает меня по плечу, – значит, я в тебе не ошибся! Передал на флот, что ты категорически отказался покинуть борт и попросил приковать тебя наручниками к «Молибдену», чтоб и силой тебя не смогли уволочь!

– А откуда у нас наручники-то на борту, тащ командир?

– Ну у особиста – то наверняка есть пара комплектов! Пошёл я Родину дальше беречь, а ты тут разлагайся, косильщик!

И вот валяюсь я, значит, как арабский шейх, только на подводной лодке. «Хочу – кисель пью, хочу – на трамзисторе играю». Шов заживал нормально, но долго. Доктора говорили, что на свежем воздухе и если бы я не ползал курить с первого дня, он заживал бы лучше, но и так сойдёт.

Они пичкали меня витаминами от души и всё время чем-то мазали шов. Не знаю чем, но помогло. «Сега Мега Драйв», прошу не забывать! Покровский! Видимомагнитофон! Просто подводный Диснейленд по уровню выработки серотонина! В преферанс, опять же, доктора очень уважали играть, правда, со своим любимым приёмом «мизер в тёмную» выигрывали редко.

День на пятый, наверное, я впервые сползал к своему «Молибдену». Постоял там скрюченный возле Борисыча, кнопочки потрогал.

– Ревнуешь? – хихикал Антоныч. – А они тут шушукаются, что в Северодвинске тебя на «Молибден» посадят на все три дня, типа, в море корячились, а ты за них там лямку тянуть будешь, пока оне по бабам бегать будут!

– Что ты, блядь, врёшь, Сан Антоныч? – возмутился Борисыч.

– Не вру, а чуть сгущаю краски, Андрюха! Пусть волнуется там, гад! – смеётся Антоныч. – Вы же хотели с Андрюхой, чтоб он подольше в лазарете лежал! Как бояре тут, блядь, только на вахту ходите!

– А нечего вслух завидовать! Такова уж наша боярская доля!

Да, в бой уже хотелось, конечно, без всего этого быстро начинаешь скучать. На тот момент, когда мне снимали швы, деликатно попросилась съёмочная группа, мол, не буду ли я против такой интимной съёмки? Пф-ф-ф, кто же откажется от всемирной известности?

Примерно дней через десять мы пришли в Северодвинск загрузить в шахту новую ракету, высадить большинство пассажиров, которые ходили с нами за государственными наградами, включая съёмочную группу ОРТ, которая ходила с нами работать, и упилить ещё на полтора месяца. В этот день я уже стоял на вахте, и отъевшиеся на моём диетическом питании доктора проводили со мной отдельный инструктаж:

– Так, друх. Шов у тебя ещё не совсем готов, так что на танцах в Северодвинске нижний брейк не танцевать и женщин на руках не носить!

– Как нах так?! Коновалы, а что мне тогда вообще в Северодвинске делать, если не женщин на руках по нему носить? Наложите ещё один шов контрольный сверху, я не знаю, заклейте чем-нибудь!

– Нет! Распишись за инструктаж!

– Да пошли вы в жопу с такими приколами!!!

– Да пошёл ты сам в жопу!!!

– А чего они орут-то, Антоныч? – спросил командир тихонько у Антоныча.

– Да, дохтура Эдуарда на дискотеку не отпускают.

– Дураки, что ли?

– Ну, так он именно это у них и спрашивает.

И вот следующий рассказ будет именно про то, как мы в середине автономки зашли в Северодвинск на несколько дней. Эх, знаете, ребята, я вам даже завидую от того, какую интересную историю вам предстоит узнать!

Шарж нарисовал на меня тот самый хирург Александр Молочников, который и спас мне жизнь. Знаете, он вот, например, когда весь экипаж в отпуск уходил, ехал работать в какую-нибудь больницу или госпиталь, чтоб практиковаться. Он из таких настоящих врачей был, по призванию души которые врачи, а не потому, что мама с папой отдали. И Андрей тоже всё время учился и практику нарабатывал. У некоторых из вас в связи с моей залихватской манерой подачи информации могло сложиться о них неправильное мнение. Так вот – нет, они не были коновалами или недоучками, они были ребята с очень сильной подготовкой и желанием быть врачами. Они помогли многим людям, и уверен, что и после службы продолжают это делать. Любой из нас, не раздумывая, доверил бы им свою жизнь!

Айм стил ловинг ю!

А вы бывали когда-нибудь в Париже? Я, например, нет, и меня туда не особо и тянет. А всё почему? А всё потому, что я однажды был в Северодвинске. Но погодите пока сарказмически улыбаться и крутить пальцами у виска, прочитайте-ка сначала рассказ об этом.

Многие из вас думают, что Северодвинск – это рабочий посёлок с населением под двести тысяч человек, где на каждом шагу стоят подводные лодки и кто-то на них что-то всё время жжёт. А мы, когда пришли туда в сентябре после полутора месяцев автономки, увидели много домов, солнце, асфальт, большие деревья и беззащитных женщин. Если я скажу, что женщин в Северодвинске много, то я не скажу ничего. Они там везде, понимаете? Непугаными стайками они ходят по тротуарам, покупают молоко в магазинах, а по вечерам направляются на дискотеки и вечера отдыха для того, чтобы скрасить свой серый быт, потому что они-то привыкли к солнцу и большим деревьям и считают это само собой разумеющейся опцией, в отличие от нас.

Нас загнали туда загрузить ракету в шахту.

– Дня три-четыре точно простоим, выводиться не будем, – объявил командир своё решение. – Экипаж делим пополам. Половина на вахте, половина отдыхает. Старпому сходить в комендатуру и договориться, чтоб наших не трогали. Делайте ночью что хотите, но к восьми ноль-ноль все должны стоять на подъёме флага. Ежедневно. Кто не придёт – становится моим личным врагом!

Старпом набрал полный дипломат спирта и консервов и убыл к коменданту.

– Сказал, что всё понимает и мы можем делать всё что хотим, кроме уголовно наказуемых действий. Дипломат брать отказался, еле всучил ему! – доложил старпом результаты своего похода командиру.

– Нельзя совершать уголовно наказуемых действий? – деланно удивился командир. – Жаль, так хотелось ведь!

– И ещё, тащ командир, у них приказом начальника гарнизона запрещено ходить в пилотках!

– Шта, блядь? – не выдержал механик. – Да не пошёл бы в жопу начальник этого гарнизона!

– Хафизыч, – предложил командир, – так может, сходишь, патрули потренируешь?

– Лехко!

И командир БЧ-5 атомного подводного крейсера надевает свою замусоленную пилотку, которая чувствовала на себе пальцев больше, чем престарелая проститутка, и идёт в город тренировать патрули. А так-то он в звании капитана второго ранга, и это их в базах атомных подводных лодок как собак нестреляных, а в нормальных городах их пара-тройка человек на город. Максимум четыре.

И вот механик гуляет по городу, выискивая патрули, потом попадает в их поле зрения и, отвернувшись к ним спиной и заложив ладони в карманы брюк, начинает вразвалочку от них удаляться (тактика, мать её!). Патрульные старлеи, завидев такую легкую добычу, радостно принимаются гнаться за Хафизычем, крича во всю свою старлейскую глотку: «Товарищ военнослужащий!!! Астанавитесь!!!» Военнослужащий делал вид, что не слышит их от слова «вообще», а когда топот копыт настигал, резко разворачивался к патрульной группе, ослепляя их блеском четырёх больших звёзд.

– Тащ старший лейтенант! – строго говорил Хафизыч, щуря глаза. – Ко мне!!! Вы почему бегаете в гражданском городе, распугивая мирное население? Война?

– Никак нет, тащ капитан второго ранга! Я…

– Отставить! Почему фуражка сдвинута набок? Вы что – правила ношения военной формы одежды не знаете?

– Тащ капитан второго ранга! Так мы же бежали…

– Возвращаемся к первому вопросу. Куда вы бежали?

– За вами, тащ капитан второго ранга…

– За мной? Мне крайне лестно слышать, что я настолько популярен на флоте, что офицеры бегают за мной, наверное, для того, чтобы взять автограф. Но, старлей, смотри: ребёнки в колясках плачут от твоего топота и крика! Женщины!!! Женщины, старлей, прижимаются в ужасе к стенкам зданий, так ты их пугаешь! Что ты хотел-то?

– Тащ капитан второго ранга, прошу прощения…

– Простил.

– У нас в гарнизоне запрещено в пилотках ходить!

– Я не из вашего гарнизона, старлей! Целый! Тяжёлый! Атомный! Подводный! Крейсер! Крейсер, лейтенант! Стратегического назначения! Стоит сейчас в порту и волнуется в ожидании своего драгоценного механика, а ты меня задерживаешь!

– Прошу прощения, тащ капитан второго ранга!

– Свободен!

И Хафизыч шёл дальше в поисках следующей патрульной группы. Крейсер на самом деле не волновался за механика – командир дивизиона живучести Антоныч прекрасно и без него приводил системы и механизмы в положение «по-базовому».

Вернувшиеся к вечеру из города разведчики доложили, что по рекомендации местных аборигенов самые рыбные места – ДК с дискотекой «Для тех, кому за тридцать» и один кабак на Яграх. Командир, всегда склонный считать, что если безобразие невозможно предотвратить, то его нужно возглавить, назначил старшим по посещению дискотеки в ДК старпома, а кабака – старпома по БУ.

– Внимание экипажу! – объявляет старпом по громкоговорящей связи. – Те, кто идёт на дискотеку в ДК, сбор на пирсе в девятнадцать ноль-ноль! Форма одежды – рубашки, куртки или тужурки с фуражками! Никаких кителей и пилоток мне!!!

– Серёга, – смеётся командир, – может, пусть и медали пристегнут?

– Сей Саныч, мы же там атомный военно-морской флот представлять будем! Серьёзное мероприятие, а вы шутки шутите!

Берёт микрофон ГГС:

– Ордена и медали разрешаю не вешать, чтоб у всех были равные шансы, а не только ко мне было приковано всё внимание!!!

Тогда ещё старпом не знал, насколько там… будут обстоять дела.

В девятнадцать собираемся на пирсе.

– О, раненый олень! – радуется старпом моему появлению. – Те доктора-то разрешили на дискотеку ходить?

– Да пошли они в жопу!

– Ответ не мальчика, но мужа! А годков-то тебе скока? Там же для тех, кому за тридцать.

– Двадцать четыре почти што, но если надо, значит, будет тридцать один!

Собираемся и стройной группой человек в тридцать-сорок идём в ДК. Красивые, конечно, все до невозможности. Впереди идет запах старпомовского одеколона и отгоняет от нас комаров.

Кассирша чуть из зарешёченного окошка не выдавилась, когда увидела нашу группу.

– Здравствуйте, миледи! – здоровается с ней старпом. – Почём у вас входные билеты сегодня? Мы вот тут с моими мальчиками имеем желание потанцевать!

– Да что вы, что вы! – машет кассирша руками. – Так идите!

Ставит табличку «Касса закрыта» и начинает густо красить губы.

– Хм, странно, – удивляется старпом, – чо это «так идите?» Ну, пошли, проверим!

Поднимаемся на второй этаж, откуда доносятся звуки «юмахо-юмасо». Заходим в зал. Вас когда-нибудь толкал в грудь всхлип «А-х-х-х!» от ста женских душ? Вот и завидуйте молча! В зале было огромное охотничье угодье из примерно сотни женщин возрастом от восемнадцати до пятидесяти лет. Правда, сразу стало не очень понятно, кто же на кого будет охотиться. В зале были и мужчины гражданской наружности, человек пять или шесть. Двое в костюмах, а остальные в трениках пили водку на подоконнике.

– Бля, – прошептал мне на ухо комсомолец Олег, – надо сначала смочить горло, нелегко нам сегодня придётся! Пошли твой аппендицит обмоем!

Так-то Олег уже горло смочил перед выходом, о чём явно от него пахло. Спускаемся с ним в бар, садимся за столик.

– Офцант! – кричит Олег. – Шампанскага нам!

– Это бар, а не ресторан! – огрызается бармен.

– Похуй! Бармен! Шампанскага!

Бармен решил не спорить и принёс.

– Олег, – говорю, – я чо-та не понимаю, мы же вроде как тёлочек должны кадрить шампанским, а не друг друга?

– Не, я ещё недостаточно пьян для этого!

Ну, замполит, блин, одно слово! Чему их там вообще в их бурсах учат?

Засосали мы с ним этого лимонада и пошли плясать, в общем. Олег-то пьяненький уже получился совсем и ходил по залу, рассказывая всем, как он мне аппендицит на Северном полюсе вырезал. Отработав пару композиций и продемонстрировав всем свою гибкость и подвижность, уже хотелось, конечно, и менее энергичных танцев. Дискжокей как слышал это:

– А сийчас!!! Для доблестного экипажа ТЭКА двадцать!!! Композиция группы «Скорпионс» «Айм стил ловинг юу»!!! Белый танец!!! Дамы приглашают кавалеров!!!

Вот вы знаете, мои образованные друзья, что акула чувствует запах крови за пять километров? То есть в тот момент, когда вы дома порезались во время бритья, акула через несколько микрорайонов от вас бросает в сумочку губную помаду и натягивает босоножки уже на бегу к лифту. А теперь представьте, что вы бреетесь прямо в стае акул и неожиданно порезались! Не успел я опомниться, как меня уже кто-то танцевал.

Ну поговорили там за жизнь, за погоду, за международную обстановку, и в конце дама мне предлагает продолжить вечер в более томной обстановке. Блин, ну вот никакого же интереса, если вы меня понимаете. Ни азарта тебе охотничьего, ни хитроумных схем обольщения, не люблю такое – скучно. Отказываюсь, ссылаясь на то, что доктора запретили мне физические упражнения в томных обстановках. Боюсь, конечно, что обидел даму, но дама как ни в чём не бывало уточняет, а не покажу ли я ей пальцем на того, кто будет не против. Пф-ф, конечно покажу! Показываю ей на мичмана Васю, например. Моя партнёрша бросает меня, не успев дослушать последнее «юу-у-у-у-у» Клауса Майне, и бежит отбирать Васю у той женщины, с которой он танцует. В итоге они берут с собой ещё подруг, Вася берёт с собой ещё друзей, и они покидают бал, чтобы танцевать в хаотическом порядке в более томной обстановке. А я, как оказалось, пока наблюдал с детским любопытством за этой картиной, уже опять с кем-то танцую.

А ещё к концу вечера те пять гражданских личностей вышли на крыльцо драться. А мы стоим вдвоём с электриком Серёгой и курим как раз. Я – высокий брюнет, он – очень высокий блондин, а вокруг нас – драка. Ну, переглянулись мы с ним, сняли фуражечки и приготовились. Думаем, явно же сейчас за нас попытаются взяться. Девяностые же на дворе – тогда военных не очень-то и любили. Но. Это же Северодвинск, вы не забывайте!

– Осторожно, осторожно, блядь! – кричит кто-то из дерущихся. – Военных не заденьте!

А Борисыч, например, поехал в кабак на Ягры. Ну и как бы загрустил он по родному кораблю и решил вернуться на него прямо ночью. Денег на такси, естественно, нет – мы ж в автономку уходили, а на фиг нам там деньги? И вот вышел он на мост, смотрит на далёкие-далёкие огни ночного порта и грустно бредёт в его сторону, сжимая три сигареты в ладошке. Навстречу проскочило такси. «Везёт же людям, – подумал Борисыч. – На машинах ездят». Такси догнало его минут через десять.

– Садись, военный! – крикнул таксист.

– Да у меня денег нет, – вежливо отказался Борисыч.

– Да не надо! Я сейчас проститутку домой отвозил, она мне денег дала, чтоб я тебя в порт отвёз!

Вот скажите мне, дают парижские проститутки денег таксисту, чтоб он одинокого моряка в порт отвёз? Вот то-то и оно!

Утром все потрёпанные, но не побеждённые, собираемся на подъём флага. Командир, чтобы оценить потери, просит командиров боевых частей доложить о наличии личного состава.

Те, кто на вахте стоял, – бодрячком и в предвкушении, а те, кто были отпущен, бредут потихоньку с красными глазами на ватных ногах. Без пяти восемь, все в строю, нет только штурманёнка Славы. Начинают выяснять, где был, куда ушёл и всё такое. Появляется. Без галстука и что-то в руке несёт. Плывёт вдоль строя к трапу, никого не видит.

– Слава!!! – кричит, настигнув его, командир прямо в Славино ухо. – Галстук-то твой гдебля?!

– Втн, тщ кмндир! – докладывает Слава и машет у командира перед носом бюстгальтером полноценного третьего размера. Потом пытается надеть его себе на шею.

– Слава!!! – кричит командир. – Это лифчик!!!

– Дыа? – удивляется Слава и пытается сфокусировать зрение на нём.

– Штурман! Уберите это немедленно!! – тычет командир пальцем в Славу. – Занесите его на борт, я потом его любить буду, когда он в сознание придёт! В таком виде он меня не возбуждает даже!

Потом оказалось, что утром в автобусе к Славе пристала женщина с просьбой подарить ей галстук, уж больно он ей понравился. Слава предложил ей обменять его на бюстгальтер, чтоб она от него отстала, но она от него не отстала.

А ещё один офицер пытался угнать городской автобус в Питер, угрожая водителю огнетушителем. Ну, водитель понимающий попался и, довёзя его до следующей остановки, объявил:

– Канал Грибоедова!

И так продолжалось несколько дней. Я не знаю, конечно, можно ли в Париже вымотаться при отсутствии денег полностью за несколько дней, но в Северодвинске – можно. За день до выхода уже и с борта никто почти не сходил – все отсыпались и восстанавливали пролитые на женские тела силы, чтоб на следующий день, взяв ядерный щит наперевес, идти дальше охранять спокойный сон в том числе и этих не менее вымотанных женщин. А дальше: «И лодка, размером с египетский сфинкс, уходит из города Северодвинск». Читали же эти стихи, да?

О пользе курения

Однажды в нашей до ужаса ядерной дивизии завёлся торпедолов. Откуда он взялся, зачем его к нам приписали и куда он делся потом – мне неизвестно, поэтому эти детали рассказа будем считать несущественными и опустим. Торпедолов стоял бесполезной тарой год или два и на моей памяти выходил в море только один раз. Ну, как «выходил»… Впрочем, об этом и есть мой рассказ.

Простоял он у нас, наверное, с полгода абсолютно никому не нужный. Вида был неказистого: сильно потрёпанный судьбой и прочими невзгодами военной службы. Боевой корабль в нём угадывался довольно сложно под слоем ржавчины, потёртостей и вмятин. Ну, стоит лодчонка какая-то у технического пирса, ну и пусть стоит, жалко, что ли? Но на очередном торжественном построении по случаю, как вы можете догадаться, какого-то очередного торжеств, перед нашей дивизией тяжёлых атомных подводных крейсеров стратегического назначения поставили задачу: подготовить торпедолов к выходу в море и сдачи им какой-нибудь задачи. А, так это торпедолов, оказывается.

С чего начинается подготовка к выполнению боевой задачи? Естественно, с внешнего вида. Выполняя боевую задачу, вполне можно дать маху или даже вовсе обосраться, но выглядеть при этом нужно как гусару на балу. Это закон военно-морского флота. Обычно надводные корабли красят в шаровый цвет (такой пятьдесят первый оттенок серого), но в те времена на Северном флоте найти шаровую краску не смогли, а нашли серебрянку. А что, подумало себе начальство, заодно и блестеть будет. Закатали его всего в блестящий серебряный цвет: от бом-брам-эзельгофта вверху до Баренцева моря снизу. Не знаю, водились ли до этого вампиры в губе Нерпичья, но после точно замечены не были. Торпедолов, конечно, сразу получил неофициальное название «Серебряный». А наши матросы от безделья и неуёмной тяги к прекрасному прокрались на него ночью и написали на борту гуталином слово «Баффи». Ну, идиоты, конечно. Баффи же девочка, а торпедолов – «он мой», то есть мальчик. Посоветовались бы с офицерами, неучи, те бы их научили, что писать надо «Ван Хельсинг» хотя бы. Тогда, может, и матросы с торпедолова не так обиделись бы. А они почему-то обиделись. Когда висели на верёвках над водой и оттирали гуталин с корпуса, кричали нашим, что те козлы и бакланы. Наши в ответ картинно били себя копытами в грудь и клялись Родиной, что они этого не делали. Мол, братухи братух не обижают, и вообще, это наверняка крысы с бербазы сделали. Даже предлагали помочь бежать рвать на тех тельняшки и отбирать колбасу на завтраке.

Отремонтировали там какие-то устройства и механизмы на корабле, исписали тонну бумаг и приступили к выполнению финального квеста – поиску солярки. Особо морочиться не стали и нашли её у нас на борту в цистернах дизель-генераторов. Начальник электро-механической службы дивизии (НЭМС) звонит нашему командиру второго (электротехнического) дивизиона:

– Славик, там эта, надо солярку слить на торпедолов, столько-то литров.

– Кому надо?

– Родине, Славик, ну кому же ещё?

НЭМС у нас хороший был, без вопросов вообще, но после академий различных знания о материальной части несколько подрастерял, заменив их на знание руководящих документов, поэтому Слава ему спокойно объясняет:

– Сан Саныч, у меня не предусмотрена конструкцией система слива топлива. Система приёмки есть, а слива – нет.

– Слава, ну епжештвоюмать! Ты же офицер! Придумай что-нибудь! Нештатную схему собери!

Слава, возбуждённый фразами «тыжеофицер» и «нештатная схема», продолжает объяснять:

– У меня топливо в цистернах забортной водой замещается, уровень в цистернах низкий, что я им налью по нештатной схеме: солярку, эмульсию или забортную воду – я не знаю, и узнать мы не сможем никак! Какой у них там тип дизеля? Какие допуски по топливу?

– Слава, ну в рот тебе ноги потного индейца, хватит пиздеть – приказ командира дивизии «слить топливо»!

– Да? А отвечать потом кто будет? Командир дивизии?

– Я буду отвечать, Слава, я!

– Тогда пожалуйте на борт, Сан Саныч, и не сочтите за труд написать мне приказание письменно в журнале!

НЭМС приехал через три минуты, обиженный чёрным недоверием между джентльменами, сделал запись. Уехал.

Все пять офицеров второго дивизиона притащили в центральный пятнадцать метров схем топливной системы, разложили их в три яруса и ползают по ним, тычут заскорузлыми пальцами в нарисованные клапана и патрубки, посылают матроса проверить по месту, есть ли такие в натуре и где стоят, матерятся и называют друг недоучками. Родили схему. При помощи пожарных шлангов и скотча (я не помню, кто точно придумал скотч, но ему надо звание Героя России вручить за то, что не дал флоту развалиться в девяностые) собрали схему. Сидят довольные, курят. Звонит НЭМС:

– Слава, ну что там?

– Пусть сосут, Сан Саныч.

– Что, блядь, за выражения, Вячеслав! Приказы не обсуждаются!

– Да готово у меня всё. Пусть едут топливо сосут, а не то, что вы подумали.

Приехали. Отсосали чего-то из цистерн. Ну и тут полный праздник, конечно. Провожали их в море всей дивизией, чуть ли не с оркестром и залпами береговых орудий. Часов в семнадцать аккурат они и отчалили. Я как раз на вахту заступил.

Заступил, слово за слово, ужин, отработка вахты, кофею испил и часов в девять вечера вылез на белый свет покурить. Окидываю акваторию хозяйским взглядом: мать моя женщина! Стоит наш «Ван Хельсинг» на водной глади губы Нерпичья абсолютно без хода метрах в пятистах от меня и машет мне тельняшками своего экипажа.

Протираю глаза – стоит. Покурил – всё равно стоит. Вызываю связиста наверх.

– Свяжись, – говорю, – с этим «Летучим голландцем».

Попытался – не отвечают ни по одному каналу. А они уже там самого высокорослого матроса на баке выставили (метр семьдесят в холке) – стоит там, зарядку делает. Ну, это вы бы так подумали, что он зарядку делает, я-то знаю, что он мне сигнал бедствия «Мэйдэй» семафорит. Посылаю им в ответ сигнал «Не ссыте, счас всё порешаю». Спускаюсь, звоню дежурному по дивизии и хорошо поставленным командирским голосом, как в кино, с нотками торжественности и тревоги, докладываю:

– Наблюдаю ТЛ бортовой номер такой-то в пятистах метрах по левому борту.

– Да вы что там, пьяные? Эдуард, ТЛ наш уже часа два как хуярит из всех калибров по врагам революции в Мотовском заливе!

– Не знаю, – говорю, – но сдаётся мне, что враги революции неотхуяренные по Мотовскому заливу слоняются, потому как ТЛ стоит у меня по левому борту и машет мне нижним бельём своего экипажа.

– Ты серьёзно, что ли?

Обиженно дышу в трубку и гордо молчу – нашли тут Петросяна, тоже мне.

– Эдуард, а проверить можешь, что там у них?

– Каким методом? – стесняюсь спросить. На связь они не выходят, а ни одного Иисуса у нас на борту как раз и нет, чтоб по воде к ним сбегать.

– Ладно, мчусь.

Примчался. Бегает по вертолётной площадке и орёт, тыча пальцами в торпедолов:

– Еба-а-а-аать! Этоженашторпедолов!!!

Ну, а я что тебе говорил?

– Бля-а-а, кончилось спокойное дежурство!!!

Ну, у кого и кончилось, а кто пойдет себе сейчас дырку в кителе сверлить под орден за наблюдательность. Набежали, конечно, буксиры, «уазики» с командующими, пожарные, «Скорые», особисты с автоматами. Притащили торпедолов к пирсу и ну там всех ебать-спрашивать, что случилось. Понятно же, что заклинил дизель от обиды на то, что ему вместо топлива подсунули. Он же не человек, а дурила железная – боевые задачи «потому, что так надо» выполнять не обучен. Ну и остальная техника, включая абсолютно все средства связи, за компанию с дизелем из строя у них и повыходила. Что – от отсутствия электропитания, а что – от старости и обиды за неуважительное к себе отношение.

Ну и враги революции приплывали потом тоже. Скреблись в борт и спрашивали за равнодушное к ним отношение и где же, собственно, стрельба по ним из всех калибров. Никто им не отвечал, конечно. С врагами революции по уставу разговаривать не положено.

Люк

Если вы когда-нибудь меняли аккумулятор в мобильном телефоне, то вы знаете, что работа эта простая, лёгкая и не требующая специальных навыков. На подводной лодке, в принципе, так же. За одним маленьким исключением: аккумуляторная батарея на ПЛ состоит из двухсот двадцати семи железных квадратных банок объёмом по сто литров каждая (цифры примерные).

Находится эта батарея в специальном трюме, который называется «аккумуляторная яма». Над ней смонтированы рельсы с тележкой на колёсиках, на этой тележке катаются, лёжа на пузе, электрики, когда меряют плотность электролита. Поэтому искрожопого на подводной лодке видно сразу: периодически на его РБ появляются дырки, прожжённые этим самым электролитом. Чтобы заменить аккумуляторную батарею на ПЛ, нужно разобрать пол отсека и пооткрывать люки, начиная от трюма и заканчивая прочным корпусом. И однажды-таки мне повезло поучаствовать в такой операции. Я тогда уже был комдивом-три.

– Эдуард, – грозно сказал командир на совещании перед началом операции по перегрузке АБ, – я понимаю, что люк для погрузки АБ находится в заведовании у минёра, но я поручаю лично тебе открыть его силами твоего дивизиона. Доклад завтра.

– Есть!

Тоже мне проблема – люк погрузочный открыть…

– Вова, – взял я чуть позже за лацкан пиджака своего старшину команды, – открыть люк для погрузки АБ, всё там смазать и протереть трапачками. Немедленно.

– Анатолич, дык это минёра же люк!

– Вова, блядь!

– Понял-понял, сча всё будет, тоже мне проблемы – люк открыть!

Я заварил себе стаканчик чаю и уселся читать очередную книгу Покровского. Как раз, думаю, пару рассказцов читану, пока мои джигиты там покажут минёрам, как надо работать.

После четвёртого стакана чая и половины книги меня начали терзать какие-то смутные сомнения. И тут у меня зазвонил телефон.

– Говорыте, ну! – раздражённо закричал я в трубку.

– Анатолич, – это был Вова, – не открывается, блядь, этот люк.

– Вова! Ты – старшина команды трюмных на атомной подводной лодке! Ты – надежда и опора молодой русской демократии и гарант спокойного сна гражданских личностей различной сексуальной ориентации! Я тебе старшего мичмана уже собирался присваивать за твою охуенность, а ты треплешь мне нервы тем, что не можешь победить люк?!

– Анатолич, ну чо ты орёшь-то? Ну не открывается он, ёпт.

– Ладно. Стойте там и волнуйтесь. Сейчас выйдет дядя Эдик и покажет вам, как надо!

Ох, как опрометчиво я хвастался! Люк для погрузки АБ – это обычный такой люк с кремальерой, который должен открываться поворотом красного барашка снаружи. А так как АБ на подводной лодке перегружают раз в сто лет, то и люк этот, соответственно, ни разу с постройки лодки никто и не открывал. И он, гад, прикипел там намертво.

Два дня. Два дня мы замачивали этот люк со всех сторон всяческими маслами и антиржавчинами, применяли к нему кувалды с матами, ломы в виде рычагов с точками опоры, раздвижные упоры и танцы народов Севера. Люк оставался к нам равнодушным и не открывался.

На третий день от безделья и зудящего желания помочь товарищу (традиция такая на подводных лодках) впрягся ко мне в бригаду комдив-раз Коля из Николаева.

– Эдик, масло турбинное пробовали? – начал издалека Коля.

– Коля, а не пошёл бы ты на хуй? – сразу обозначил я свою позицию по отношению к дельным советам.

– Ай, ну Эдик, ну не может быть, чтоб люк не открыть! Пошли на, счас мы с тобой всё сделаем!

За пару часов мы с Колей сломали кувалду, согнули лом, прищемили Коле палец и придумали кучу новых матерных слов.

– Да йоб твою мать!!! – орал Коля на люк. – Два!!! Два гидромайора целых перед тобой кланяются, йобыный люк!!! Ты охуел штоле?! Сука!! Сууука!!!

Сидим на корточках вокруг этого люка, курим и сплёвываем за борт: на палубу же плевать традиция запрещает. И тут наверх выходит погулять Колин старшина команды турбинистов мичман Витя с простой русской фамилией Мороз.

Витя, доложу я вам, был очень интересным персонажем. Вы в вашей скучной гражданской жизни наверняка называли бы его «тупым», мы же называли его «простым». Витя был высоким, худым и сильным как не знаю кто. Он никогда не носил с собой сумку турбиниста с набором ключей и все болты и гайки откручивал строго пальцами. А когда он их закручивал, на него орали, чтоб он их сильно не затягивал, потому что открутить их потом не представлялось возможным от слова «вообще». Когда Витя бежал к тебе, чтобы радостно обняться и похлопать тебя по спине, то самым правильным решением было убегать. У Вити всегда были насуплены брови и губы бантиком, он никогда не рассказывал анекдотов и не шутил, а смеялся всегда самым последним, и то чаще всего за компанию. Однажды я рассказал анекдот про то, как жена выключила мужу свет в туалете, и тот подумал, что у него лопнули глаза. Витя подошёл ко мне через два дня и доложил, что он понял, в чём суть – в туалете стало резко темно, а мужик, видимо, в это время тужился. Да, Витя был логичен до безобразия, просто цепочки от причины до следствия выстраивал своим собственным обходным путём.

– Чо делаете? – спросил у нас Витя, любопытный, как и все настоящие подводники.

– Ебёмся, – огрызнулся на него Коля.

«А хотите по-настоящему?» – спросил бы любой другой человек, но не Витя.

– А что это за люк? – вместо этого спросил Витя.

– Для погрузки АБ, – ответил ему я.

– А, так это через него мы будем батарею перегружать? – уточнил Витя и, наклонившись, взялся за барашек пальцами.

Я, конечно, люблю ввернуть красное словцо и подобрать красочные эпитеты, и мне очень хочется написать, что «у Вити вздулись вены на лбу, жилы на руках и бисеринки пота выступили на его римском носу», но ничего этого не было. Витя просто и без видимых усилий повернул кремальеру, открыл люк и свесился в него вниз.

– Ууууу, интересно тут у вас! – пробасил Витя из люка.

Коля взял в руки кувалду с обломанной нами рукояткой и предложил:

– Эдик, давай его йобнем сейчас по башке и в залив скинем, а то же над нами теперь вся дивизия ржать будет.

– Не, Коля, не вариант. Придётся терпеть позор, потому как светло и дохуя свидетелей.

– А чо тут, говорят, у вас проблемы какие-то, может, я могу помочь? – спросил Витя, высунувшись обратно на белый свет из люка.

– Витябля. Ты почему без шапки? – строго спросил его Коля.

– Дык, Николаич, я ж погулять просто вышел!

– Витябля. Ты – подводник и гулять можешь только в отпуске на Историческом бульваре в Севастополе, а сейчас ты на службе и поэтому просто бесцельно шатаешься. А шатаясь на верхней палубе без головного убора, ты ещё нагло попираешь святую для моряка книгу! Корабельный устав! Я тебе дал команду откорректировать книжки-боевой номер. Витя. Ты откорректировал книжки-боевой номер своей команды?

– Дык до завтра же срок.

– Дык? Дык завтра уже завтра, Витя! Если завтра ты не предъявишь мне книжки, то тебя пизда будет, Витя! Но не мягкая, тёплая и уютная, а твёрдая, сухая и холодная, которую я натяну тебе по самые твои вареники, которые ты ушами называешь!

– Ой, Николаич, вечно ты бухтишь, как самовар, сделаю я твои книжки, чо ты раздуваешь тут слона?

– Витя!

– Што?

– Сгинь с моих светлых очей, пока я добрый!

– Да ну вас! – Витя, наверное, надул губы от обиды, но мы этого не заметили, так как они у него и так всё время надутые были, и ушёл вниз.

Конечно, Витя в срок не откорректировал книжки-боевой номер, потому как бумажная работа ненавиделась всеми подводниками до самых глубин их глубоких душ и всегда откладывалась до полного цейтнота. Тоже традиция такая. Но Коля его не наказал, конечно, – Витя же нам помог.

Взаимовыручка или взаимопомощь – это тоже традиция на подводном флоте. Если, конечно, вы проводите плановые работы по загрузке ракет или гидравлики, то все не ринутся помогать вам стройными толпами, но при авралах и проблемах в каких-то делах (включая личные) – всегда и иногда даже несмотря на ваше активное этому сопротивление. «Экипаж – семья» – это не только красивая фраза поэта, но и высшая степень единения коллектива, при достижении которой начинаешь себя чувствовать спокойно и уверенно, даже когда вокруг – жопа.

Воспитатель

Самые поразительные примеры мимикрии в животном мире я наблюдал в середине девяностых годов, когда перестала существовать КПСС. Во времена СССР в каждой воинской части была такая должность – замполит. Замполит был заместителем командира части и следил за чистотой рядов и преданностью военнослужащих идеалам партии. В подавляющем большинстве замполиты были откровенными бездельниками, наделёнными неограниченной властью и высокими окладами денежного содержания. Что, естественно, вызывало стойкое чувство презрения к ним со стороны нормальных военнослужащих.

А потом по их же прямому недосмотру и как показатель полной их бездеятельности в стране случилась Перестройка. КПСС больше не правящая партия, идеологии у страны нет, и стучать на офицеров невозможно за отсутствие конспектов работ В.И. Ленина. И что? И то. Вместо того чтоб с гордостью снять с себя погоны и поуходить в марксистско-ленинские монастыри, замполиты быстренько переименовали себя в воспитателей и остались на тех же местах. Воспитателей, понимаете? То есть мальчика воспитывали родители, потом школа с родителями, отчасти улица, потом мальчик поступал в военное училище, и там его тоже воспитывали, а потом он приходил офицером в вооружённые силы, и там его как бы дальше воспитывали, вплоть до того момента, пока он не становился командиром части.

То есть тебе тридцать пять лет, например, ты командир батальона и, может быть, даже награждён правительственными наградами в два ряда на груди, трое детей у тебя от двух жён, но всё равно будет замполит полка, который будет продолжать тебя воспитывать.

Ну не бред? Но в этом и была вся суть замполитов, которые точно так же, как и священнослужители, готовы были ужиться с любой властью, лишь бы сыто жить и ничего не делать. Надеюсь, что теперь стало понятнее, за что же их так презирали.

Наш «полк» состоял из ста восьмидесяти человек, и из них семьдесят были в электромеханической боевой части. Поэтому и воспитателя у нас было два – один общий «большой» и один «маленький» – в электромеханической части. Должность маленького называлась у нас в народе «комсомолец».

И вот прислали к нам на железо комсомольца из Феодосии, где до этого служил он начальником танцплощадки. Комсомольца звали Вова, и за какие грехи он был сослан на флот, никто не говорил. Мне было тогда лет двадцать семь примерно, и был я уже служивым капитан-лейтенантом, а Вове было тридцать два, и он тоже был капитан-лейтенантом со свеженькими погонами на своих хилых плечах. Я тогда сменялся с дежурства в дивизии и шёл на корабль, а мне говорят: вон, видишь, стоит чудо – это ваш комсомолец новый, отведи его на корабль. Познакомились, идём на корабль, загребая пыль и вытирая пот со лбов рукавами.

– Откуда ты? – спрашиваю его для поддержания разговора.

– Из Феодосии!

– Мать моя женщина, а за что тебя к нам сослали-то? Родину пытался туркам продать?

– Нет, сам попросился – майора хочу получить.

Ну и долбоёб, думаю я себе молча. Это же надо бросить Феодосию и приехать в Мурманскую область только для того, чтоб получить очередное воинское звание. Не дай бог, конечно, так сильно любить воинскую службу.

Сначала, конечно, отнеслись к нему все довольно равнодушно, но потом он стал нас сказочно веселить. Любому офицеру на корабле выдают зачётный лист по устройству корабля, работе его основных систем и борьбе за живучесть. Вова не мог выучить ничего абсолютно. Сдаёт механику зачёт, например. Тот его одно спросил, другое, третье – полный алес.

– Ладно, – сдаётся механик, – скажи мне, где в первом отсеке трюм, и подпишу тебе что-нибудь.

– Хахаха!! – радостно смеётся Вова. – Не удастся вам меня подколоть! Нет в первом отсеке трюма!!!

Механик от такого задора даже шире приотрыл свои раскосые глаза:

– Не понял, что значит «нет трюма в первом отсеке»?

– Ну, в первом нет трюма, там только две палубы проходные, – радостно протягивает зачётный лист Вова.

– Погодите-ка, Владимир, тыкать в меня вашим позорным листом. – Если механик перешёл на «вы», то значит он злой, как татарская собака, и Вове, по ходу, пришёл пиздец. – Прочный корпус у нас в виде цилиндра, где тогда в первом отсеке это нижнее скругление? Вы же ходите по прямой палубе, а не по сферической?

– Ну… не знаю… выгнули как-то?

– Прочный корпус?

– Ага.

– Чтоб не кривой был?

– Ага.

Механик смотрит на меня ошалевшими глазами.

– Не-не, – говорю, – мне тут некогда с вами смеяться вслух, я дифферентовку считаю.

– Амбулаторийа-а-а-а! – кричит механик в переговорное.

– Чо надо? – сонно отзывается доктор Андрюха.

– Андрей! А скажи-ка мне, есть трюм в первом отсеке?

– Хафизыч, тебе что там, делать нехуй?

– Не, ну Андрюха, я серьёзно!

– Ну, конечно, блять, есть – мы же на подводной лодке или где? По правому борту в насосной выгородке спуск за стойкой с фильтрами ФКП[13]. И не мешайте мне, блять, таблетки считать!

– Вот, Владимир, это доктор, – поднимает вверх палец механик, – терапевт, психиатр…

– Стоматолог, – добавляю я.

– Сто-ма-то-лог! – соглашается механик. – Знает, где трюм первого отсека. А кроме того, он знает такие слова, как «насосная выгородка», и не говорит, как ты, «коричневые коробочки», а говорит «Фильтры ФКП»! А вы, сука, в электромеханической боевой части служите, между про и чем!!! Идите отсюда, Владимир, и пьяному мне на глаза не попадайтесь, иначе я за себя не ручаюсь!

А в море над ним любили издеваться трюмные матросы с мичманами. Идёт Вова в туалет, они ему давление под педальку унитаза поддуют и… Заходил Вова, а вышел кусок говна с белыми, как у Вовы, зубами и удивлённо моргающими голубыми глазками. Бежит Вова в душ смыть немедленно свой позор и говно, а они ему водонагреватель отключат и напор уменьшат, чтоб он там два часа холодненьким ручейком умывался. Хуй знает, кто из них кого воспитывал.

А тревога была – задымление в седьмом отсеке. Все бегут, как ополоумевшие, по боевым постам, некоторые даже в трусах одних, простите уж за столь крестьянский натурализм, с торчащей оттуда эрекцией, а Вова на променаде в восьмом. Гуляет по проходной палубе и улыбается навстречу стаду бизонов, которое из шестого скачет.

– Куда вы, ребята? – с заботливой отцовской улыбкой спрашивает Вова.

(Как? Как можно не услышать сигнал аварийной тревоги на подводной лодке, я вас спрашиваю?!)

Один его просто оттолкнул, второй дал пинка, а третий вообще скинул вниз на вторую палубу. Вова потом пришёл жаловаться командиру, что нет никакого уважения к работнику воспитательного отдела, и требовал всех жесточайше наказать.

– Чтобля? – Командир даже въехал не сразу. – Чтобля сделать?

– Наказать! Они меня говном в туалете специально обдали! А потом воду горячую выключили! Я чуть не простудился!

– А на манометр посмотреть, – уточняет командир, – после того, как посрал, что тебе помешало?

– Да он не знает, что такое манометр, – бурчит механик, но так, чтоб все слышали.

– А ручку протянуть за дверь и нагреватель себе включить? – продолжает вести следствие командир. – А что ты вообще делал на проходной палубе восьмого по тревоге?

– Гулял, – возмущённо удивляется Вова.

– Что, простите меня за мой старческий маразм? – даёт командир Вове шанс исправиться.

– Гулял! – ещё сильнее возмущается Вова.

– Жопой вилял, – тихонько рифмует командир дивизиона живучести, и мы начинаем с ним мерзко хихикать. Я, конечно, понимаю, что нехорошо смеяться над человеком из-за его тонкой душевной организации, но море же – нервы ни к чёрту.

– Вова!!! Пошёл на хуй отсюда!!! – орёт командир. – И чтоб я тебя до конца выхода в глаза не видел!!!

Когда пришли в базу, Вова побежал в политотдел дивизии жаловаться на нашу педерастическую сущность. Замполит дивизии прискакал на «уазике» к нам – не успели мы вывод ГЭУ закончить. Дивная оперативность в решении вопросов. А мы же всё, на расслабоне уже, сидим по боевым постам и мечтаем о тёплой ванне, женщинах и водке.

– Товарищ командир! – начинает выговаривать замполит дивизии нашему командиру, который мирно дремет в кресле. – Я считаю, что с вашего молчаливого попустительства у вас в экипаже происходит недопустимое! Недопустимое – я подчёркиваю – и насмехательское отношение к работнику воспитательной службы!

– Дыа? – удивляется командир. – Ну-ка, ну-ка?

– Вы его не уважаете!

– Йа? – Командир вскакивает с кресла. – Йа его не уважаю? Да я командир подводного ракетоносца!!! Я даже международные конвенции ООН не уважаю, по долгу службы!!! Я вообще никого не уважаю! – Пинает моё кресло. – Вот ты, чучундра, скажи – уважаю я тебя?!

Я вскакиваю по стойке смирно, хотя корабельный устав запрещает мне это делать, и начинаю яростно подыгрывать:

– Никак нет, тащ командир! Я как раз тоже собирался в политотдел на вас жалобу писать за неуважение!

– Да, сука, только попробуй, сгниёшь у меня в трюмах! А не ты ли, Эдуард, являешься при этом лучшим специалистом первой флотилии?

– Я, тащ командир, два года уже подряд. А может и три.

– А благодарности у тебя есть от главкома ВМФ?

– Так точно! Есть одна!

– А министр обороны не ласкал ли тебя?

– Так точно, тащ командир, присвоил мне звание капитан-лейтенант на год раньше срока!

– Дык, может, у тебя и награды государственные имеются?

– Медаль ордена «За заслуги перед Отечеством»!

– Во-о-о-от, – говорит командир, разворачиваясь к замполиту, – этожыгагарин!!! Нашей дивизии!!! Его на герб можно рисовать, рядом с дельфином!!! И то!!! И то я его не уважаю!! А ваш придурок ПДА не носит, потому что оно ему бедро натирает!!! Бедроблять!! Натирает!!! ПДА!!! Да я его на первой же отработке в бассейне УТК утоплю, чтоб он мне дух боевой не подрывал и звание офицера не позорил!!!

– Это неконструктивный разговор, товарищ капитан первого ранга!

– Да!!! – радостно соглашается командир. – Это сермяжная правда сурового подводного быта!!! Мы же Родину!!! Родину бережём!!!

Но один раз и от Вовы случилась польза, неожиданно для него самого.

УПАСР – это такая служба при штабе флота, которая занимается поиском и спасением кораблей в морях и океанах. На моей памяти никого они не спасли, но всегда участвовали в проверках штабом флота и были проверяющими с самыми широкими полномочиями. Флагманский ракетчик, например, проверял ракетную боевую часть, флагманский доктор – медслужбу, а офицеры УПАСР проверяли всех членов экипажа без разбора и жалости.

Накануне очередной проверки собрали нас на инструктаж, застращали всех вусмерть, и в конце командир говорит:

– Упасранец приедет новый какой-то. Недавно перевёлся с Камчатки и имеет классовую ненависть к Северному флоту. Особенно люто ненавидит замполитов.

– Наш человек! – резюмирует механик.

– Ваш-то ваш, но Вову своего спрячьте куда-нибудь, чтоб он на него случайно не наткнулся. Вова, ты понял?

– Понял, товарищ командир!

– Нет, Вова, ты нихуя не понял! Не под одеялком в каюте спрячься, а как положено. К трюмным подойди, пусть они тебя под компрессором тряпками завалят, или к турбинистам, пусть они тебя под кожух турбины засунут. Не опозорь, Вова, мою седую лысину! Настоятельно тебя прошу, Вова! На-сто-я-тель-но!

Во время проверки меня как штатного бездельника электромеханической боевой части назначили в сопровождающие к этому упасровцу. Мол, всех тут ебут, а ты сидишь и в носу ковыряешься. Нечего тут. Ходим с ним по кораблю, он то одного словит, то другого – всех опрашивает, как минуты по вдохам считать, заставляет показывать, как дизель-генератор запустить, и всё такое. Подготовка у нас по борьбе за живучесть была на высоте, как я уже писал, поэтому упасровец ходил грустный – никакого криминала накопать не удавалось. Он было обрадовался, когда мы пришли в пятнадцатый отсек, и там нас встретил матрос-дагестанец по имени Темир. Темир, конечно, по-русски разговаривал плохо, но натаскан был командиром отсека, как пёс. Он показал проверяющему, как правильно шлюзоваться, как выносить буй-вьюшку, и рассказал, на каких муссингах сколько минут нужно сидеть для декомпрессии. В конце его доклада проверяющий стоя аплодировал всеми своими ладонями. Я уже было расслабился от такого оглушительного успеха, но тут в отсек с песенкой «Шаланды, полные кефали» зашёл Вова. Вова шёл прятаться в КШР (кормовую шлюзовую рубку), он же там был один раз за всю свою полугодовую службу и поэтому резонно полагал, что разумной жизни там не водится и он с комфортом там отсидится. Дурак он, что ли, под компрессором лежать? Увидев проверяющего, Вова на секунду перестал улыбаться, но потом резко развернулся и попытался сбежать.

– Пага-а-адите-ка-а-а, – схватил его проверяющий за рукав, плотоядно глядя на бирку «ЗКВР БЧ-5», – а кто это у нас тут такой красивый ходит?

– Заместитель командира БЧ-5 по воспитательной работе! – понуро доложил Вова.

– Это был риторический вопрос, я целый капитан второго ранга и читать умею!

Целый капитан второго ранга достал из кармана секундомер и начал его заводить:

– Включиться в ССП!

ССП – это спасательное снаряжение подводника.

Оно состоит из гидрокостюма СГПК, дыхательного аппарата ИДА-59М, и предназначено для самостоятельного выхода из затонувшей ПЛ с глубин до ста метров. Подводник должен самостоятельно уметь надеть гидрокомбинезон, зажгутоваться (в резиновых рукавицах) и включиться в дыхательный аппарат. Норматив был то ли четыре, то ли пять минут, но мастера у нас включались за полторы-две. В отличие от дагестанского матроса Вова не умел включаться в ССП не то что на время, а вообще. Поэтому Вова начал стесняться:

– Ну тащ капитан второго ранга… Ну я же замполит… Ну может… ну вот если…

– Да хоть гваделупская богоматерь, вашу мать! Вы же подводник! Вы же офицер! Немедленно прекратить позорить военно-морской флот и включиться в ССП!!!

– Вова, – шепчу Вове, – включайся по-хорошему, а то пиздец тебе будет.

– Время пошло! – щёлкает секундомером проверяющий.

Вова хватает гидрокомбинезон и начинает в него влезать, забыв снять тапки. Засунув ноги, понимает, что что-то не так, высовывает ноги обратно, лезет руками за тапками внутрь, достаёт их, ещё раз засовывает ноги, пытается надеть комбинезон на плечи, понимает, что забыл снять ПДА, сбрасывает комбинезон, снимает ПДА, накидывает комбинезон обратно, но забывает расправить зелёную кишку, поэтому получает железным клапаном от маски по затылку. Кое-как залазит в комбинезон, но забывает поправить резинку на маске, пытается в рукавицах натянуть её на затылок, но натягивает только до клапана сброса давления, решает, что сойдёт и так, и пытается себя зажгутовать. Приматывает себе верёвкой руку к кишке, разматывает верёвку обратно, запутывается в ней. Проверяющий выключает секундомер.

– Ладно, давайте без жгутовки, – обречённо разрешает он Вове, – будем считать, что вы зажгутовались.

Вова хватает ИДА, натягивает его себе на голову, но забывает поправить ремень, и тот у него болтается на плече, когда Вова ищет его между ног. Я поправляю ему ремень, но получаю замечание от проверяющего, что ещё раз – и в глаз. Справившись с ремнями, Вова пытается прикрутить к маске дыхательные шланги, а если вы этого не делали стописят раз, то у вас это не получится ни за что. Кое-как минут через пятнадцать Вова наживляет гайку и резво переключает дыхательный клапан на дыхание из аппарата, забыв при этом открыть воздушные баллоны. И радостно поднимает руку – готов! Проверяющий с укором смотрит на меня.

– Откуда я знаю? – говорю я. – Может, их там учат дышать углекислым газом в их институтах.

– Товарищ офицер, – заботливо интересуется проверяющий, – а вы ничего не забыли?

Вова радостно отрицательно машет головой. Вижу, что у Вовы начинают потеть стёкла и подкашиваются коленки. Захожу ему за и заботливо принимаю его в свои белы рученьки, когда он теряет сознание. Ну что мы – никогда дыхательные аппараты не снимали с потерявших сознание тел? Расстёгиваю ему ремень и дёргаю за него вверх, на себя. Офицер из УПАСР пытается мне помочь и подталкивает баллоны снизу. И кэ-э-эк даст мне железным клапаном в бровь! Распутываем Вову дальше и с удивлением наблюдаем, как чья-то кровь капает нам на руки. А, так это же моя кровь из рассечённой брови.

– Товарищ офицер, с вами всё в порядке? – хватает меня за рукав проверяющий.

Так а чё не в порядке-то? «Наши мужики на болоте и не так давят», ну вы в курсе. Но понимаю, что из ситуации можно извлечь выгоду.

– Да всё нормально, – говорю, – только голова немного кружится и подташнивает.

Кошу под сотрясение мозга, значит.

– Вам надо срочно в амбулаторию!! Давайте я вас отведу!

Падаю в заботливо расставленные руки целого капитана второго ранга и волочу за ним ноги, пока он меня несёт в амбулаторию в первый отсек. По дороге над нами удивляются турбинисты с электриками:

– Надо же, Эдик нашёл место на «Акуле», где можно головой удариться!

– Отставить смеяться! – кричит на них упасровец. – Он человеку жизнь спасал!

– Какому человеку?

– Тащ капитан второго ранга, – шепчу ему слабеющим голосом в ухо, – не выдавайте, кому я жизнь спасал, а то ведь ещё больше засмеют!

Дотащил он меня в амбулаторию. А там флагманский доктор орёт на нашего Андрея за то, что у него из стерилизатора жареной картошкой пахнет. Ну да, мы в нём картошку жарим потому что.

– Товарищи офицеры! – кричит мой проверяющий, уже практически на руках внося меня в амбулаторию. – Тут у офицера сильный удар и сотрясение мозга.

Я падаю в кресло и пускаю слюну уголком рта.

– Выйдете, пожалуйста, – требует наш доктор, – я буду оказывать первую помощь!

Проверяющие из штаба флота послушно выходят.

Андрей осматривает меня с ног до головы:

– Косишь?

– Ага, – радостно улыбаюсь ему, – похоже?

– На первую степень дебилизма похоже, а не на сотрясение мозга. Неуч.

– Ну, поверили жы.

– Ладно, сиди.

Андрюха моет меня перекисью, выстригает кусок брови и накладывает швы.

– Что-то быстро у нас получилось, – сетует Андрюха, – ещё час до конца проверки.

Достаёт бинты и начинает мне бинтовать голову. Одну пачку накрутил, вторую, третью берёт.

– Андрюха, – говорю, – ты что творишь? У меня уже шея болит от тяжести этой бинтовой шапки!

– Сиди тихо, сука! Не одного тебя проверяют.

Намотав мне бинтовой шлем на голову и запачкав его сверху чем-то красным, мол, течёт не по-детски, Андрей говорит:

– А давай уже и дальше охуевать?

– А давай, – говорю.

Андрюха засовывает мне под мышку маленький термосик с кофе, приобнимает и выводит из амбулатории. В отсеке с волнением топчутся проверяющие.

– Товарищи офицеры, я наверх его провожу, на свежий воздух? – как бы спрашивает доктор.

– Да-да, конечно, только осторожно!! – смотрят на мои кровавые бинты проверяющие.

Мы с Андрюхой поднимаемся наверх, разваливаемся на пирсе, попиваем кофеёк и курим, наблюдая, как из рубочного люка вылетают стоны пытаемых проверяющими подводников.

Собрались потом в центральный на разбор. Начальник штаба, как меня увидел, обрадовался:

– Вот это, я вижу, хорошо проверку провели!!! Так их и надо, козлов этих, проверять – чтоб кровь хлестала отовсюду! Доктор, выживет он у вас?

– Этот-то? Да этот после аппендицита на Северном полюсе выжил, куда он денется.

– Дык это тот самый?

– Он, да.

– Товарищ офицер, – спрашивает уже меня, – а почему вы отказались с борта сойти и продолжили автономку?

– Русские, – говорю, – на войне своих не бросают, тащ контр-адмирал!

– Русские? Ты себя в зеркало-то видел? Русский.

Я открываю рот, но закрываю.

– Что, – уточняет начальник штаба флота, – хотел нахамить контр-адмиралу за его, такую же как у тебя, нерусскую внешность?

– Так точно, – говорю, – хотел!

– Уважаю вас, подводников, за наглость вашу. Ну что там у них – нормально всё, товарищи офицеры штаба? Поехали тогда – два часа же ещё пилить из дыры их до нашего родного флота!

Так вот и помог нам Вова проверку побыстрее пройти. Ну, мне-то с доктором точно и ещё тем, которых упасровец после нанесения телесных увечий мне опрашивать не стал больше. А то мало ли.

Кингстон и гондон

Насколько важен глубиномер на подводной лодке, я даже не буду объяснять. Глубину на лодках меряют всеми доступными средствами и выводят на все приборы, на которые только можно вывести. Но. При всей развитой автоматике, гидроакустике и прочих излишествах на любой лодке обязательно в центральном посту и возле каждого люка для выхода висит особый прибор.

Нехитрой системой трубок он связан через кингстон непосредственно с Мировым океаном и показывает самую точную глубину. Не люблю грузить вас техническими подробностями, но расскажу ещё, что при погружении ПЛ на перископной глубине даётся команда «провентилировать кингстоны глубиномеров»: через такой маленький клапанчик в трюм сливается вода, пока поток не станет равномерным, то есть глубиномер не будет показывать правильно.

Ну, и сама традиция, в общем, всем известна: при первом погружении новоиспечённому подводнику дают выпить плафон забортной воды (грамм 200 примерно), а если подводнику повезло и служит он механиком, то потом в корме он ещё целует кувалду, которая смазана солидолом и качается под подволоком (потолком, по-вашему).

Обычно командир произносил торжественную речь:

– Товарищи подводники! Поздравляю вас со вступлением в суровое подводное братство и прошу вас запомнить горький вкус этой воды! Возможно, кто-то из вас сейчас даже блеванёт ею, что будет ещё лучше! Запомните – море не прощает ошибок! Это не ласковый и добрый зверёк, который ласкает ваши пятки! Это – монстр, который никогда не спит и ждёт малейшей вашей оплошности, чтобы убить вас и ваших товарищей! Когда вы захотите уснуть на вахте в следующий раз или подумаете, что вам не обязательно точно и скрупулёзно выполнять ваши обязанности, то вспомните этот вкус и представьте, что это будет последнее, что вы почувствуете в своей жизни! Эта горькая вода заполнит весь ваш пищевод, желудок, лёгкие, трахеи, глотку, рот, уши и глаза – и смерть ваша будет такой же горькой!!!

В принципе, смысл этой традиции лучше, чем он, объяснить сложно.

Ну и вот вышли мы в море на очередную стандартную задачу, и ничего, как говорится в умных книжках, не предвещало беды. Погрузились на перископную, всё, что нужно, сделали и ушли на шестьдесят метров для дифферентовки. Первая дифферентовка «Акулы» чрезвычайно увлекательное занятие, доложу я вам. Из-за её размеров, обводов и огромного водоизмещения автоматические системы для дифферентовки спроектировать не удалось, и всё делается строго ручками и мозгами. Загодя в базе заполняется дифферентовочный журнал, в который пишется вся фактическая нагрузка: люди, животные, провиант, оружие, вода etc, и по теоретическим формулам рассчитываются необходимые параметры. Ни разу за всю мою практику теоретическая дифферентовка не совпала с фактической.

Дифферентовался в этот раз я на спор с механиком. Механик утверждал, что я ещё дрищ зелёный и дифферентовку не осилю, я же утверждал, что как два пальца об асфальт. Мой комдив Антоныч поддержал меня в споре, и после команды «отдифферентовать ПЛ на глубине шестьдесят метров с нулевым дифферентом» они с механиком дружно делали вид, что мной командуют. Диффирентуется подводная лодка по горизонтальным рулям – носовым и кормовым. Если они остаются в горизонтальной плоскости, то отдифферентована она «в ноль», если висят вниз, то «легка», если вверх, то «тяжела». Но это грубо говоря. Ещё бывает «тяжела, тяжела корма», «легка, лёгок нос», «тяжела, лёгок нос» и так далее до бесконечности практически. Подо льдом лодку обычно делают чуть тяжелее, на чистой воде чуть легче.

Ну, минут десять – и отдифферентовал я лодку, откинулся в кресле, вытер пот со лба и смотрю на механика с видом «нучосукасъёлсобакататарская». Механик репетует мой взгляд командиру:

– Товарищ командир! Подводная лодка удифферентована на глубине шестьдесят метров! А сам шепчет мне: – Так-то легковат нос-то. Можно сказать, что не считается!

– Хафизыч, – шепчет ему в ответ Антоныч, – не доёбывайся, всё в пределах нормы. Сейчас Эдуард шлифанёт, но в норматив-то он вложился! Так что пузырь с тебя, Хафизыч, нам.

– Чо эта нам? – возмущаюсь я. – Как это вы, Антоныч, к моей победе в неравном бою примазались и лавры вместе со мной жать собираетесь?

– А тебе всё равно без меня пить нельзя на корабле или без Борисыча, да и выучили тебя мы, так что не дуди тут в дуду, а то вообще ни с чем останешься!

И тут. Стрелка глубиномера резко прыгает с отметки «60» на отметку «40». «Йобаныйврот, – панически думаю я, – что ж я наделал-то?!!»

– Товарищ командир! – кричу вслух. – Лодка резко всплывает!!

– Ёптую!!! – кричит командир, подскакивая к глубиномеру.

А тот с сорока прыг на семьдесят, потом прыг – и пятьдесят.

– Боцман! – кричит командир. – Как лодка?

– Слушается рулей хорошо! – докладывает боцман, который уже поставил рули в автомат и клеит очередную наклейку от жвачки с голой тётенькой под крышку с предохранителями.

– Ну да, – рассуждает командир, глядя на стрелку глубиномера, которая продолжает бессистемно прыгать, – мы явно охуели бы уже вдребезги, если бы прыгали с такой частотой. Механоиды! Что за хуйня?

– Седьмой! – кричит механик по громкоговорящей связи. – Командира отсека на связь!

– Есть командир седьмого, – это Борисыч, самый опытный командир трюмной группы в дивизии, а возможно, и во всём мире. – Борисыч, ты кингстон глубиномера провентилировал?

Борисыч огромного размера человек, пять лет командир седьмого отсека и по совместительству мастер спорта по вольной борьбе. Он обычно добрый, как сытый удав, а когда злой, то это страшнее атомной войны. Я, конечно, не видел атомной войны, но всё равно считаю до сих пор, что Борисыч в гневе страшнее. Борисыч очень уважаем за свои профессиональные качества и доброту и вполне может позволить себе послать механика на хуй. Но, уважая то, что по ГГС его слышит весь центральный пост, он просто скрипит зубами в ответ.

– Такккк точчччно, товарисч капитан второго ранга…

– Обиделся, – резюмирует Антоныч, – пиздец тебе, Хафизыч. Теперь в гальюн седьмого лучше не ходи.

– Внимание! Осмотреться в отсеках! Доложить в центральный глубину на глубиномерах!

– Шестьдесят два, – докладывают из носового семнадцатого минёры. – Шестьдесят, – докладывают из кормового шестнадцатого электрики.

– Сто двадцать! – радостно докладываю я.

– Товсь дуть среднюю!!! – командует командир. – Ну вас в жопу с такими приколами.

Неожиданно стрелка успокаивается и чётко устанавливается на цифре «60».

– Тащ командир, – докладываю, – глубина шестьдесят метров чётко!

– Мехозавры, – смотрит командир на нас троих (Хафизыча, Антоныча и меня), – что за шуточки с моей потрёпанной нервной системой? Что вы меня драконите на голом месте?

На секунду воцарилась гробовая тишина, и в этот момент резко щёлкнула кремальера переборочного люка. Все аж подпрыгнули от такой неожиданности: кремальеры вообще-то принято открывать нежно и тихо без характерного звука, значит, кто-то сильно злой ломится в уют нашей центральной компании. Эти подозрения спешит подтвердить многосоткилограммовая переборка, которая распахивается, как шторка от дуновения ветра. В центральный вваливается Борисыч с красным, как кирпич, лицом, яростно вращая выпученными глазами.

– Ваш гондон?!! – орёт Борисыч и втаскивает за шиворот в центральный воспитателя Вову, который нежно прижимает к груди трёхлитровую банку с водой. Воды в ней половина, так как остальная уже расплескалась по Вове.

– Вообще-то это ваш гондон, – говорит командир, – из БЧ-5.

– Дыа? – спрашивает Борисыч. – А кто его с неподписанным мной зачётным листом в море берёт кататься? АААА?!! Я!!! Вас!!! Спрашиваю!!!

Корабельный воспитатель, старший Вовин товарищ и начальник, тихонько пятится за пульт управления ракетным оружием подальше от разгневанного Борисыча.

– Да что случилось-то, Борисыч! Уссымся же сейчас от страху тут все! – берёт удар на себя механик.

– Хафизыч!!! Этот чмырь с кингстона глубиномера себе водичку в баночку набирал!!! В подводном, блядь, положении и в моём отсеке!!!

– Да ладно? – Хафизыч превращает свои узкие глаза в щёлочки.

– Ты иди, Андрюха, мы тут счас сами разберёмся.

– Провентилировали ли вы, Андрей Борисович, кингстон глубиномера?

– Конечно, я же вчера родился, хуле мне не задавать глупых вопросов. Наберут детей на флот, а молока не завезут! – бурчит Борисыч как бы про себя, покидая сцену.

– Владимир, – обращается к Вове командир, – доложите, будьте так добры, что вы делали в трюме седьмого отсека?

– Ну, это, – радостно, как всегда, улыбается Вова, – меня зам послал воды набрать, для ритуала посвящения в подводники!!!

И начинает оглядываться всем телом в поисках зама. Но у того уже только тапки из-за пульта ракетного торчат.

– Владимир, – пока ещё ласково, но уже с звенящими нотками в голосе продолжает командир, – а простите моё старческое слабоумие, но хотелось бы уточнить, всё-таки кто из вас больший пидорас. Мой зам послал вас набрать полный седьмой отсек воды из кингстона глубиномера? Какой-то новый ритуал ввели на флоте, пока я праздно проводил время за изучением руководящих документов?

– Ну-у-у нет, он попросил меня банку набрать откуда-нибудь. А я не нашёл больше других забортных клапанов.

– Повезло нам, – говорит Антоныч, – что ты, сука, клапана затопления седьмого отсека не нашёл!

– Спокойнее, Антоныч, – говорит командир, но голос уже с грудными ревербациями. – Вова, а если бы мы на глубине сто двадцать метров начали дифферентоваться и у тебя банку струёй из рук выбило бы, ты что делал бы? Боролся за живучесть или съебал бы в ужасе в свою каютку? Стас, выйди уже из-за пульта, уведи это отсюда и дай ему пизды наконец-то!!! И воспитательныю беседу проведи среди него!!!

– Воспитатель воспитывал воспитателя, да не вывоспитывал! – проявил чудеса дикции на русском языке Хафизыч. – И сделай ещё так, Стас, чтоб он мне до конца выхода на глаза не попадался. Мы, татары, народ злопамятный, правда, Эдуард?

– А чо Эдуард-то? Так-то я русский!

– А в бассейн кто адмиралу нассал, за хана своего отомстив?! – хлопает меня по плечу командир, и все начинают смеяться потому, что опять отлегло. Тоже традиция такая на флоте – смеяться, особенно когда очередная жопа мимо тебя проскочила, сильно не запачкав.

– Святой он у вас, Сеич, – говорит флагманский штурман командиру, когда старший воспитатель уводит младшего из центрального. – Каждый раз, когда с ним в море выходим, молиться начинаем!

Как провожают пароходы

В море собирались очередной раз. Ничего особенного и героического – так, на две недельки. Вусмерть нас умотали проверками нашей готовности и благонадёжности, и уже аж зубы чесались, как хотелось в море уйти от всей этой вакханалии.

– Экипажу построиться на ракетной палубе! – передаёт хрипатая «Лиственница»

Ну, бля, ну что опять?! Уже тревогу вот-вот должны были объявлять для приготовления к бою и походу. Выходим понурые. Народищу-то понаехало! Командующий флотилией, все его заместители, замполиты всех мастей. Сейчас начнётся.

Началось. Сказал речь командующий, сказал речь его замполит, сказал речь флагманский кто-то там, сказал речь какой-то гость. Уже и курить захотелось от их пафоса. И тут из машины на пирсе вылезает какой-то дяденька подозрительной наружности в чёрном платье с ведром и веником.

– Приборняк сейчас шуршать будет? – шепчет трюмный контрабас Дима.

– А сейчас! – радостно объявляет нам замполит флотилии. – Ваш экипаж! И подводную лодку! Освятит! Отец такой-то!!!

Смотрю на отца – не мой отец явно, а я как-то всегда брезговал, когда в меня посторонние отцы водой брызгались. Тут из строя выходит командир БЧ-5.

– Вы куда?! – спрашивает его ведущий мероприятия, который пару лет назад идеологию КПСС в массы распространял.

– Я татарин, – отвечает механик.

Выходит командир БЧ-4.

– А вы куда?

– А я – узбек.

Ну, тоже выхожу, конечно.

– А вы куда?

– А у меня высшее инженерное образование, – говорю.

Тут по строю идёт ропот: вот, мол, гад хитрожопый.

– Ладно, – говорю, – шучу, я тоже татарин. Ну, или узбек.

– Что ты, блядь, врёшь, Эдуард! – не выдерживает наш экипажный замполит. – Ты же из Белоруссии!

– Ну и что, – парирую, – я после ига монголо-татарского в Белоруссии остался: там женщины симпатичнее наших степных, и растут ёлки.

Так и стояли курили на люке КШР три морских диавола, пока остальных дяденька этот ходил обрызгивал метёлкой из ведра. А мы плевали в залив и гордились своей неповторимостью.

– То есть, – предположил механик, – если мы сейчас ебанём по Америке все двести своих ядерных боеголовок, то мы как бы и благое дело сделаем.

– А то! – подтвердил я. – Мы ж пацифисты по натуре, а они – гады. И вообще.

Как правильно воспитать кота

Жила у нас одна семья в городке – мой друг Андрей, офицер с соседнего корпуса, и его жена Лариса, домохозяйка. Всё у них не получалось никак детей завести. И так, и этак пробовали, но всё вхолостую. Тогда, чтобы не терять зря накопленный в организмах родительский потенциал, решили они завести себе кота.

Выбрали там какого-то породистого в Питере с родословной на шестнадцати страницах. И вместо машины, на которую копили деньги, его и купили. Кот был на редкость наглой и бессовестной тварью. Он быстро просёк, что с ним сюсюкаются, обхаживают и целуют во все доступные места, и стал устанавливать в доме свои порядки. То есть Лариса с Андреем думали, что у них дома живёт кот, а кот был уверен, что это у него дома живут Лариса с Андреем. На кресло кота садиться было нельзя, потому что он потом на них обижался. Когда он приходил тереться об ногу, ногой нельзя было шевелить, потому что тогда он обижался. Громко танцевать под музыку было нельзя, потому что… Ну вы уже поняли.

– Слышьте, а вы, когда трахаетесь, кота в ванной закрываете или разрешения спрашиваете?

– Ты дурак? Как кота можно в ванной закрывать?! Это же наш пусечка!!!

Хуюсечка, блядь. Кот смотрел на всех гостей, как на говно, потому что он знал, что как бы ни были заняты хозяева, стоит ему жалобно мяукнуть, как тут же прекращалось любое веселье и начиналось оказание неотложной медицинской помощи этому сибариту. Мы-то, конечно, хихикали над всей этой ситуацией, а ребята реально отдавались служению этой твари со всей душой. Ел он у них, кстати, только кошачьи консервы определённой марки и вкуса. Или варёную рыбку, но не какую-нибудь там путассу (которую ели гости), а «сёмушку» или «форельку» и только из специальной раритетной фарфоровой тарелки 1782 года выпуска, которая досталась Ларисе от бабушки.

Когда мы уже начали думать, что потеряли ребят навсегда, неожиданно на выручку пришёл Господин Случай и старлей Паша.

Случай преподнёс неожиданную путёвку в санаторий «Аврора» в ноябре месяце. У нас-то в ноябре уже снежно-морозно-ветреный филиал ада на планете открывается, а в Хосте – мандарины, бесплатное четырёхразовое питание и грязевые ванны. Ну кто бы отказался? А старлей Паша был однокашником Андрея и его другом. Ему отдали кота на три недели. Вместе с котом ему передали кошелёк денег, запас консервов и рыбы, а также тетрадь, в которой убористым каллиграфическим почерком Ларисы было расписано меню кота на неделю, график его расчёсываний и были нарисованы схемы, как нужно складывать губы, когда целуешь кота.

– Не, Эдик, – тыкал мне Паша эту тетрадку, – ну они не охуели?

Неделю Паша исправно кормил кота консервами и терпел его наглость. Ну, рыбой-то красной мы сами закусывали из специальной раритетной фарфоровой тарелки 1782 года выпуска, стоит заметить, а коту пытались подсовывать хека. Но кот хека не ел, а ел нас глазами, пока мы ели его форель.

Надо сказать пару слов про Пашу, чтоб дальнейшая история была вам более понятна. Паша был молод, хорош собой, не женат и с усами. Притом, что Паша был не женат, он очень любил регулярный секс. Для того, чтоб Паша возбудился и захотел спариться, нужно было только наличие женского полового органа в принципе, а все остальные ТТХ партнёра отходили не то что на второй план, а вообще за дальние горизонты. Мы даже один раз спорили, что вот если нарисовать вокруг дырки в заборе карандашом волосы, то вдует Паша или нет? И предположили, что, скорее всего, вдует. И именно потому, что Паша во внеслужебное время занимался только окучиванием всех доступных самок в окрестностях ста километров, жил Паша скромно. У него был хороший диван (ну вы меня понимаете), занавески и тумбочка под телевизор, видеомагнитофон и шикарный акустический центр. Вместо люстр у него висели бутылки от алкоголя с обрезанными донышками, а вместо продуктов дома были только пельмени, макароны и иногда пайковая тушёнка.

И вот пришёл Паша поздним ноябрьским вечером, уставший от береговой вахты и недельного отсутствия секса. Снял в прихожей с замёрзшей головы замёрзшую шапку и повесил её на специальный гвоздик. С замёрзшего тела он снял замёрзшую шинель, с замёрзших рук замёрзшие рукавицы, а с замёрзших ног замёрзшие ботинки. Кот ходил и недовольно орал.

– Заткнись, тварь! – ласково сказал ему Паша, поставил себе воду для пельменей и направился в ванную снимать лёд с усов и бровей.

Кот орал под дверью в ванную.

– Изыди, сотона! – по-хорошему посоветовал ему Паша и пошёл забрасывать пельмени в воду.

Но тут Пашу посетил самый большой облом при варке пельменей: когда вода закипела и Паша полез в морозилку, оказалось, что пельменей у него нет. В холодильнике стояла одна банка кошачьих консервов, а в шкафчике валялось полпакета вермишели. Так как есть просто варёную воду Паша не очень любил, то он сварил себе вермишель и замешал туда кошачью консерву с молодым барашком. Нет, конечно, Паша не был садистом или что ещё и поэтому честно разделил блюдо пополам: половину – себе, половину – коту.

– Иди жрать, чорт! – позвал Паша своего временного квартиранта и сел ужинать.

Кот прискакал галопом и ткнулся в миску. Он сначала не понял, что происходит, и мяукнул на всякий случай, глядя на Пашу.

– Ну не хочешь, не жри, – согласился Паша.

Кот ушёл в комнату, а Паша, чтоб не пропадать добру, решил доесть и котовую порцию. А кот, видимо, передумал и, решив, что голод не тётка, вернулся ужинать. А ужина-то и нету! А ужин-то его Паша уже хлебной корочкой с тарелки вычищает. И кот, видимо, от избытка чувств совершил роковую для своей дальнейшей судьбы тактическую ошибку. Он ударил Пашу лапой по ноге.

Если вы думаете, что Паша вспылил, то вы совсем не знаете Пашу. Паша домакал остатки консервов хлебушком, помыл посуду и позвал кота.

– Ты что, тварёныш, на офицера военно-морского флота лапу поднял?

Паша взял кота за шкирку и понёс его по своей однокомнатной квартире для поиска наказания. Конечно, скажите вы, кота можно было бы просто побить, но Паша был не такой и вообще против телесных наказаний детей, женщин и животных. Он посадил кота в ванну, накрыл его сверху тазиком для стирки носков, прижал гантелькой для накачивания бицепсов и открыл воду тонкой струйкой на тазик.

– Скажи спасибо, что мы не в Китае, а то прямо на темечко тебе лил бы воду! – успокоил Паша кота и пошёл в комнату посмотреть какое-нибудь кино. А так как Паша поел, согрелся и диван у него был уж очень уютный, то Паша уснул.

Проспал он, может, час, может, полтора и проснулся от чувства какого-то незавершённого дела. Пришёл в ванну и увидел, что она уже почти полная, а из-под воды жалобно мяучит кот.

– Вот видишь, как подводникам тяжело!!! А ты их лапой бьёшь!

Чтоб не травмировать кота, Паша вычерпал воду кастрюлькой в раковину, а потом уже убрал тазик. Кот пулей выскочил из ванной и забился под диван.

– Вот будешь знать теперь, скотина! – пожелал Паша коту спокойной ночи и лёг спать дальше.

За пару дней до приезда Андрея и Ларисы мы культурно отдыхали у Паши. Ну, то есть пили алкоголь и слушали классический рок, но только культурно.

– Слышь, Паша, – говорю я, – а чо тварь эта так похудела-то у тебя?

– Дык зарядку со мной делает, здоровый образ жизни ведёт.

– А ты его хоть кормишь-то?

– Канешн! Смотри.

Паша отломал корочку хлеба и бросил коту прямо на пол. Кот, который раньше не ел ничего, кроме своего диетического меню из своей специальной тарелки, схватил хлеб всеми четырьмя лапами и стал так аппетитно его грызть и так благодарно при этом смотрел на Пашу, что мне первый раз в жизни захотелось его погладить.

– Да ты Куклачёв, мать твою!

– Да что там Куклачёв! Жаль, Лариска завтра приезжает, он бы у меня через неделю в магазин за пивом на велосипеде ездил бы!

– Так у тебя нет же велосипеда.

– Ну, значит, на лыжах!

– Ну, давай за правильное воспитание!

– Ну, давай!

Лариса с Андреем потом долго удивлялись, что как это так – раньше кот у них вёл себя, как бог, и уже они подумывали везти его в Питер к специальному кошачьему психологу для привития немножко уважения к хозяевам, а тут за три недельки кот ест всё, что дают, никому не мешает, выполняет команды «Ко мне!», «Сидеть!», «Место!», «Да йоп твою мать!», а также смывает в унитазе и даже пытается подметать за собой шерсть.

Так вот, Лариса и Андрей, теперь вы знаете эту историю, которую Паша рассказал мне по большому секрету. Рады небось, что деньги за вторую машину психологу кошачьему не отдали?

Боевая тревога

Хочу вам сегодня рассказать историю о том, как я участвовал в третьей мировой войне. Вы ведь при всей своей безусловной грамотности, эрудированности, начитанности и высокодуховности, давайте уж начистоту, совсем не осознаёте того, как будет всё это происходить.

Вы много смотрели фильмов о сражениях, битвах, набегах и войнах, и я немного представляю ту картинку, которая складывается у вас в голове при слове «война». Низко летящие самолёты, вой сирен, тревожные сообщения по радио и телевидению, перегруженные эшелоны и колонны беженцев, суровые мужские лица и махание платочками на перронах. Это в общем. Если начинать думать глубже, то горе, голод, страдания, лишения и ещё раз горе. Но. Все эти картинки в ваших головах – они о прошлом. А в настоящем или будущем всё же будет совсем не так. Вот вы спите, а вот вы уже умерли. И война-то, в общем, уже окончена, а вы даже и не поняли, что она началась.

Если вам повезло (в данном контексте) и вы живёте вдалеке от мегаполисов и стратегически важных объектов, то тогда, конечно, ядерная зима, мутанты, пустоши и поедание крыс для выживания тех, кого не убило радиоактивное заражение.

Военным, кстати, в этом плане немного лучше, чем гражданским. Они-то к войне всегда готовы. Не все, конечно, а та часть стратегических сил, которая несёт боевые дежурства в данный момент. То есть из всех стратегических сил страны какая-то их часть постоянно готова к применению оружия поражения/отражения вот прямо в эту самую минуту, когда вы читаете эти строки. И подводные лодки стратегического назначения в том числе. Даже если они не находятся в море сейчас, то на части из них загружены боевые ракеты и на борту находится минимум одна третья часть экипажа. Вторая треть экипажа, в теории, сидит в казарме на расстоянии пяти-десяти минут бега от корабля. Третья часть дома, и они в войне участия уже не успевают принять со стопроцентной вероятностью. Мы тоже, конечно, стояли в боевом дежурстве в базе один раз. Правда, режим у нас был немного другой – двое суток на корабле и двое дома, то есть экипаж просто разделили на две части, прошли проверки обеими частями по готовности к выходу в ракетную атаку и… всё. Потому что если лодка стреляет ракетами от пирса, то выйти в море она уже стопудово не успевает.

Естественно, мы были освобождены от всех тягот и лишений воинской службы в виде береговых нарядов и от всевозможных демонстраций своей красоты и удали в виде строевых смотров. Мы тогда плотно, конечно, подсели на изучение теории преферанса – делать-то особо было нечего, особенно по ночам. Мужчины, они же, знаете, всегда мальчики в душе. А что делают мальчики, например, в походе? Спят, что ли? Да нет, конечно! Вокруг же лес, темнота, журчат сверчки, страшно, и хочется приключений – как тут можно уснуть, когда нужно разводить костёр, рассказывать страшные истории, печь картошку и ждать, пока уснут девочки, чтобы намазать их зубной пастой! Так же и на лодке – романтика-то та же ведь, только без девочек, леса и с сервоприводами вместо сверчков. А приключений же тоже хочется! Поэтому ну как можно лечь спать в восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать и так далее часов ночи? Завтра же вышел на подъём флага – и спи себе дальше. Днём-то ведь приключений не хочется. Ну вы меня понимаете.

Для оттачивания лезвия меча, то есть нас, с нами регулярно проводили учения и тренировки, потому как преферанс преферансом, а концепцию нанесения превентивного удара никто, как вы можете догадываться, не отменял. Тревоги на корабле объявляются таким способом: передаётся сигнал колоколом или ревуном и одновременно объявляется голосом. Для чего колокол и ревун, я думаю, понятно: некоторые во время тревоги могут спать, сидеть у компрессора, нырять в бассейне или слушать музыку, а может, и вовсе делать вид, что проверяют работу холодильных установок провизионных камер с очевидной целью тиснуть банку тушёнки на ужин, поэтому просто объявления голосом они не услышат. Колокол – это такой звонок, как в школе примерно, а ревун… это ревун, и он ревёт. Боевая тревога от учебной отличается только тем, что перед сигналом ревуна дают три коротких звонка колоколом. И всё.

И вот сплю я с улыбкой на своём юном лице, два часа ночи, как слышу рёв боевой тревоги и объявление: «Боевая тревога! Ракетная атака!» Я вскакиваю, натягиваю штаны, хватаю в охапку куртку, ПДА и бегу на свой боевой пост. В голове вообще не пойми что: полчаса назад я разбил в пух и прах доктора, электрика, турбиниста и трюмного в многочасовом сражении валетами и тузами и ложился спать с ощущением того, что если я и не король мира, то уж точно первый его заместитель! А тут ракетная атака: я бегу и пытаюсь проснуться, мимо меня в разные стороны бегут такие же сонные и полуголые подводники. А ещё хочу сказать, что когда сонные подводники разбегаются в разные стороны в узких проходах количеством от двенадцати и больше, никого при этом не покалечив, то потом в нормальном состоянии они никогда не могут этого повторить с такой скоростью и изяществом! Залетаю в центральный. Там в шинели сидит командир, которого быть не должно. Еще там старпом, который быть должен, и старпом по БУ, которого тоже быть не должно, но у которого один из ключей запуска ракет. Командир с ключом в руке, старпом с ключом в руке, у всех хмурые и серьёзные лица, никто не шутит и не подкалывает меня, что я голый в центральный прибежал. Одеваюсь и тихонечко, как мышонок, сажусь за свой пульт. А ракетчики уже со своего ПУРО щиты сняли и тоже его заводят.

«Ма-а-а-ать моя женщина, что происходит-то?» – думаю я и в этот момент наконец просыпаюсь. Антоныча нет, он в другой смене, на пульте ВИМа сидит механик Хафизыч.

– Хафи-и-изыч, – шепчу я тихонько, – Ха-а-а-аафи-и-и-изы-ы-ыч.

– Дифферентовку считай и принимай балласт, – отмахивается от меня Хафизыч и начинает орать на пульты ГЭУ и в отсеки, чтоб ускорили доклады о готовности.

– Фактически принимать? – решаюсь уточнить я.

– Блядь, – говорит за моей спиной старпом, – если на этом корыте ещё хоть один баклан каркнет слово «фактически» в ответ на приказание старшего офицера, то я ему въебу! По самые помидоры! Что за слова-паразиты? Откуда вы их нахватались? Надевайте презервативы на мозг, в конце концов, чтоб заразу всякую не цеплять!

– Сей Саныч, – вмешивается командир, – проинструктируй швартовые команды по мерам безопасности, пожалуйста.

– Есть, Сан Сеич!

Блядь. Так это серьёзно вот всё сейчас, что ли? Вот я сейчас спал, мечтал о масле на завтрак, просмотре кинофильма «Судья Дредд» вечером и партии в преферанс с жареной картошкой ночью, а сейчас – что, воевать буду? Вот прямо как в кино, что ли? Или, например, сейчас вот прямо и гореть начну в пламени атомных бомб? Блин, так у меня же столько дел ещё не сделано! Детей даже нет ещё! А… ну, может, и хорошо в данном случае, что их нет. Но есть же мама, сестра… Вот же как это? И позвонить им нельзя. И вот Андрюхе я денег должен, как отдать-то теперь? А Андрюха-то вообще дома спит сейчас и ничего не знает! И дочке у него три месяца всего. Хуйня какая-то получается! Нельзя же вот так вот с людьми-то, как-то не по-благородному это! Ну, договорились бы заранее, что вот такого-то числа в такое-то время начнём вас бомбить, подготовьтесь, мол. Все бы домой съездили, попрощались, напились напоследок. Или там, я не знаю, танец ламбаду бы выучились танцевать, может быть, даже с негритянками. А потом уж приехали бы все в чистом исподнем и, выкурив последнюю сигаретку, в бой. А тут… на тебе!

Дифферентовка сошлась с первого раза. Мозг, когда отключен от математики, выполняет математические подсчёты намного быстрее и точнее, я не раз это замечал.

– Дифферентовка подсчитана! Прошу разрешения принять в уравнительную!

– Сошлось? – спрашивает Хафизыч.

– Вот, – протягиваю ему таблицу длиной в 297 миллиметров, исписанную мелкими карандашными цифрами, – можете проверить!

Хафизыч отмахивается:

– Сколько получилось?

– Триста двадцать две тонны.

Хафизыч чешет за ухом и щурится:

– Триста пятьдесят принимай.

И ведь ни разу, гад, не ошибся!

– На кой хер я её считаю, если вы с Антонычем на глаз всё это делаете?! – шиплю я, открывая клапана приёма забортной воды и запуская ультразвуковые сигнализаторы уровня.

– Дрищ ещё потому что! А мы не на глаз делаем, а основываясь на многолетнем опыте и военно-морском чутье. Вот когда у тебя чутьё отрастёт, тогда и ты так делать будешь!

– И волосами покроется, – добавляет командир.

– Что волосами покроется? – не понимает Хафизыч.

– Ну, что там у него отрастёт, то и покроется!

Вот это он сейчас шутит или так, обстановку разрядить пытается напоследок? Оглядываюсь: на ПУРО[14] вовсю идёт предстартовая подготовка, мелькают лампочки и щёлкают реле. Секретный связной пульт расчехлён, и связист со старпомом по БУ вводят в него что-то (боевые коды?). БИУС[15] тоже запустили эртээсники, но у них там фиг вообще поймёшь что происходит. Боцмана в тулупах вроде как готовятся идти на швартовку. Может, есть шанс, что и убежать ещё успеем? Волей-неволей становится чуточку веселее. Не, надо как-то спросить у кого-нибудь, что происходит. Невыносимо же вот так вот сидеть и не знать, что в мире творится! А как спросить-то? Если проспал учебную тревогу, то потом подъёбывать все будут и называть замполитом. Так-то оно ничего страшного, но всё-таки!

– Тащ командир! – решаюсь я наконец, имея в виду спросить, настоящая ли у нас война тут происходит, но вижу старпома и понимаю, что если спрошу, фактическая ли тревога, то въебёт по самые помидоры, как и обещал. И ведь как назло ни одного синонима к слову «фактически» не приходит в голову из всего Могучего и Великого!

– Чего тебе? – не выдерживает командир скрипа моих мозговых червячно-шатунных передач.

– Э… Вы же сегодня дома были, может телевизор смотрели? Что там в мире делается-то? Какова политическая обстановка?

– Эдуард, я, конечно, очень ценю твоё стремление поддерживать светскую беседу в любой неподходящей для этого обстановке. Но, блядь, ты же видишь, что у меня протяжка ракет началась уже и я ключ с шеи снял, чтоб сеять хаос, панику и массовые разрушения на территории противника! Ну, в конце-то концов! Ста-а-ас! Почему ты офицерам политинформацию не проводишь? Их девственно чистые мозги алчут знаний, как акын новых мелодий!

Последнюю фразу он кричит нашему замполиту.

– Как, б, не провожу, б! Провожу, б, регулярно, б! Они сами не ходят, б!!!

– Стас, а ты плакаты с голыми тётками развешивай в кают-компании, тогда будут сбегаться как миленькие! – это Хафизыч, мастер дельных советов второго класса Российской Федерации.

Ну вроде шутят же, нет? Хотя я этих людей знаю – они всегда, б, шутят, особенно не к месту. Но по выученным командам с ПУРО уже вижу, что ракетная подготовка заканчивается и сейчас всё прояснится. Захотелось срочно пописать. Ну не то чтобы прямо очень и невмоготу, но захотелось, не скрою. Достал блокнот, начал писать стих, чтоб отвлечься, стих получался корявым и с ущербными рифмами, но какая разница теперь? Если сгорит, никто не узнает об этом моём позоре, а если выживем, то исправлю, пока будем скрываться подо льдами.

– Ракетная подготовка окончена, к пуску готов! – докладывает командир БЧ-2.

Командир со старпомом по БУ вставляют свои ключи – красный и жёлтый, – и начинается отсчёт. Я даже встал, честно. Ну, торжественный же момент, согласитесь?

– Чо вскочил-то? – спрашивает Хафизыч.

– Да жопа у него затекла, – отвечает ему старпом, – сидит сутками, как кактус в кадке!

Ну что за люди-то!!!! Ну, вот же он, тот самый момент, когда капелька пафоса была бы вполне себе уместна!

– …три, два, один, пуск! – завершает отсчёт командир БЧ-2, и командир со старпомом по БУ достают свои ключи из пульта, закрывают их крышечками и вешают себе на шеи.

– Тренировка окончена! – объявляет командир. – Матчасть в исходное!

Фу-у-у-ух, ну слава те оссспаде!!! Всё-таки крепкий сон, бесспорно, хорош для организма, но не всегда, хочу я вам сказать. Иногда он может нанести ощутимый удар по вашей нервной системе. Так что дам вам совет: спите чутко и не будьте милитаристами, выступайте за мир во всём мире, потому что третья мировая – это быстро, смертельно и никакой романтики!

Чужие

Сейчас мне потребуется немножко вашего живого воображения. Наверняка же вы чего-то боитесь в жизни: пауков, замкнутых пространств, змей, женщин или инопланетян. Так вот, в определённом моменте этого рассказа я попрошу вас это представить, и мне хотелось бы, чтоб вы это сделали без всяких там условностей. Вот как только я попрошу, вы раз – и представили. Договорились?

Не, я сразу заметил, что с кормой у нас что-то не так. Не то чтобы специально, но вот краем глаза уловил какой-то диссонанс в общей идиллии спокойствия орудий смерти в пункте базирования. А потом ещё, когда докладывал командиру, что за время его отсутствия на борту никаких происшествий не случилось, думал – чего это он мне за спину так пристально смотрит? Что там такого важного происходит, чем мой доклад?

– Слушай, Эдуард, – спрашивает командир после команды «вольно», – а ты в трюмные чего пошёл – по призванию или по незнанию?

– По романтике же.

– На мостике в белой фуражке стоять и трубкой пыхтеть?

– Именно так!

– Тогда твой выбор логичен, чего уж. А женщины? Женщины должны бежать тесной группой вдоль линии прибоя?

– Само собой!

– Ещё логичнее теперь твой выбор. Вот скажи мне, друг-лаперуз, а как у тебя швартовые работают-то?

Не, ну начинается. Привязывают лодку к пирсу, как же ещё? Для меня как для трюмного этих знаний вполне достаточно, но вот как дежурный по кораблю чётко докладываю:

– Ну-у-у. Этсамое. Вот эти вот значит прижимные в середине, в носу и корме на оттяжку стоят при приливе и отливе.

– А сейчас что у нас?

– Отлив.

– Какие швартовые должны быть натянуты? Задаю тебе наводящий, а скорее даже, риторический вопрос.

– В носу которые, – улыбаюсь я во все свои зубы от тёплого ощущения своей гениальности по всему телу.

– А кормовые тогда чего у тебя натянуты и на корме лежат?

А, так вот что мне не понравилось, когда я командира встречать выбегал!

– Не могу знать, тащ командир! Прошу разрешения проверить!

– Ну, пошли, вместе проверим.

Идём на срез пирса, и чувствую, что неровно как-то идём в самом конце.

– Чувствуешь? – спрашивает командир.

– Ага, – говорю, – горизонт завален явно!

Тут нас догоняет Антоныч.

– Тащ командир! Прошу разрешения слиться с морем у вас на глазах!

– Сливайся.

Ну, смотрим стоим с командиром, Антоныч журчит. Не на Антоныча, конечно, а на срез пирса, который явно погружён в воду намного больше, чем ему положено.

– Получается, что теперь не пирс нас держит, а мы его? – спрашивает из-за наших спин Антоныч.

– Получается, надо докладывать в штаб и вызывать рембригаду с бербазы. Тащ командир, хотите, поспорим, что нас заставят делать? Какая там у них рембригада в этой петле Мёбиуса, они уже сами себя скоро украдут.

– А что предлагаешь, Антоныч?

– Так нам в море через неделю. Неделю так постоим, а потом, пока в море будем, он или утонет, или его сделают.

– Не, Антоныч, это неправильно. С одной стороны – правильно, но вообще – нет. Эдуард, беги докладывай дежурному по дивизии.

– И это, – кричит мне в спину Антоныч, – сапоги там подготовь себе с ватником грязным, счас в пирс полезешь-то как пить дать!

– А я, – кричу я уже от рубки, – дежурный по кораблю, мне борт запрещено покидать так-то!

– А мы тебя снимем за какой-нибудь придуманный проступок! Долго, что ли, умеючи? – это уже командир.

– Некоторые дамы говорят, что умеючи – долго.

Ну, это я уже так бурчу изнутри, конечно.

– Тащ капитан первого ранга! – докладываю в телефон дежурному по дивизии. – Обнаружено повреждение целостности пирса номер три на срезе с правого борта!

– А по-русски, если перефразировать?

– Пирс тонет!

– Как тонет?

– В воду, я предполагаю.

– Бля, да что как я заступлю с тобой, то ТЛ заклинит, то пирс утонет? Точно?

– Прошлый раз с ТЛ вы тоже сомневались сначала! – напоминаю я о чёрном ко мне недоверии во время начала операции по спасению торпедолова.

– Принял! Ждите!

Ага, а то у нас выбор есть: ждать или рубку на замок закрыть и спать лечь. Командир с Антонычем уже спустились и тоже сидят ждут. Звонят из штаба, уточняют, правда ли тонет, потом с бербазы, уточняют, правда ли тонет, потом опять из штаба и уточняют, насколько серьёзно он тонет, потом опять с бербазы и уточняют, а не могли бы мы слазить и посмотреть, что там, а заодно и отремонтировать, уж раз всё равно полезем.

– Ну! – ликует Антоныч. – А я что говорил!

– Говори, что нет, не можем, – даёт указание командир, – ещё бербазам мы не подчинялись.

– Счас командир дивизии тогда позвонит! Сделать вам чайку, Сан Сеич?

– Сделай, Антоныч, минут десять точно у нас есть.

Прошло восемь с половиной, трубку телефона взял уже командир.

– Здравия желаю, тащ контр-адмирал! Так точно, тащ контр-адмирал! Всё по плану, тащ контр-адмирал! Сделаем, тащ контр-адмирал!

– Вот, – шепчет Антоныч, – учись у папы, как надо со старшими по воинскому званию разговаривать!

– Ну что, Антоныч, – кладёт командир трубку, – раз ты опять оказался прав да плюс к тому ещё и главный трюмный, то тебе и лезть! Пирс – он же как бы трюм!

– В моих трюмах с девушками гулять можно, тащ командир! А в пирсе я сильно сомневаюсь, что такая чистота и порядок! Полезем с Борисычем и Эдуардом. У Эдуарда пистолетик есть, а Борисыч здоровый, пока его чудовища там жрать будут, мы с Эдуардом, может, и убежать успеем!

– От судьбы не убежите! – приободряет нас командир. – Доложите потом, что и как! Эдуард, тебя снимать с дежурства или добровольно полезешь?

– Так точно, тащ командир! Добровольно полезу!

– Ты смотри, – говорит Антоныч, – научился!

Пирсы у нас были собраны из железных типа понтонов (или как там они называются), крепились к берегу и просто плавали в воде. Естественно, они были полыми внутри.

Собрались мы втроём у среднего лючка, так как в самый срез Антоныч решил не лезть. Потому что мало ли, он там уже полон воды и акулы плавают. Открыли лючок, курим и светим фонариками внутрь. Фонарики-то не то что сейчас, а такие специальные аккумуляторные с подводных лодок, они, конечно, светят, если можно назвать светом те жёлтые пятна, которые не видны становятся через пять метров.

– Ну чё, – спрашивает Антоныч, – кто первый полезет?

– Молодого пошлём! – хлопает меня по плечу Борисыч.

– Не резон, Андрюха, трюмных-то у нас двое, а киповец морской один, причём на всю дивизию, так что тебе лезть, дружище!

– Ссыкуны. – Борисыч щелчком посылает бычок в морскую даль и ныряет вниз.

– Э! Ну чо там?! – орём ему сверху, так как он отошёл в сторону и даже фонарика его не видать.

– Лезьте уже, ссыкуны! Я тут схрон нашёл!!!

Спустились. Знаете, я очень уважаю режиссёра Дж. Кэмерона вообще и за фильм «Чужие» отдельно, но тут, конечно, хочу заметить, что место для съёмок гениального фильма он выбрал крайне неудачное! Если бы вы увидели этот пирс внутри, с тусклым маленьким фонариком в трясущихся лапках, то первобытный ужас стопроцентно пробежался бы своими ледяными пальцами по вашему позвоночнику и потом ласково заглянул бы вам в мозг, приобняв за плечи. А если бы там еще кто-то пошевелился или промелькнул на границе вашего зрения, то вы точно обосрались бы! Пирс внутри был страшный. Не знаю, что вы вкладываете в это слово, но вот представьте то, что вкладываете, и умножьте на три! Он был залит чёрной пустотой, гулкостью и зловещим плеском воды. В нём что-то капало, трещало, тёрлось, стукалось, пищало и вздыхало, а ещё в нём была какая-то особенная слизь. Она была на выступающих ржавых элементах конструкций на какой-то паутине и даже как будто висела в воздухе. Если бы под лучиком моего фонарика оказались эти перепончатые яйца, то я вот ни капельки не удивился бы.

– Ну, чо вы там застряли-то? Идите сюда, что я вам покажу!

А мы и не застряли вовсе! Мы проникались аутентичностью обстановки и думали, откуда же на нас набросятся Чужие, потому что, если Кэмерон был прав и они попали на Землю, то вот это вот и есть то самое место, откуда они начнут своё вторжение! И я вообще не шучу сейчас!

А Борисыч нашёл схрон с дембельской формой наших матросов. Они же как на лодку попадали, так сразу и начинали к дембелю готовиться, со второго буквально дня и времени при этом зря не теряли, поверьте мне. Если вы никогда не видели русского моряка, который едет домой после службы (ну не прямо любого моряка, а самых ярких их представителей), но при этом рассуждаете о моде, аутфитах и принтах, то вы натуральные конъюнктурщики и лицемеры, я считаю. Если бы Дольче с Габбаной, Лагерфельд и Хенес с Маурицем увидели это, то они немедленно обрились бы наголо, посыпали головы пеплом и уехали в Тибет постигать нирвану, потому что смысл их жизни немедленно был бы утерян и втоптан в грязь блестящими чёрными матросскими ботинками.

Морская форма, не та, что сейчас (спасибо Сергею Кужугетовичу), а классическая российская и советская очень красива. Но не настолько красива, чтоб подчеркнуть всю красоту матроса, который едет на дембель во всей своей внутренней красоте, и поэтому матрос, конечно, её украшает от головы и до пяток.

Сначала ленточки на бескозырке. В нормальных условиях, они имеют длину примерно до лопаток (ровно столько, сколько хватает для того, чтоб завязать их под подбородком или взять в зубы), а в условиях дембеля их длина увеличивается до пояса или до ягодичных мышц! Два сиротливых якорька, которые украшают ленточки на концах, увеличиваются до трёх на каждой, ещё на ленточках появляются чайки (символ романтики), акулы (символ опасности) и памятники затопленным кораблям. Потом идёт плетение из белых ниток. В виде кантов, косичек и аксельбантов оно украшает туловище моряка от шеи и до поясного ремня. Ремень, само собой, белый, хотя он крайне неудобный и в отличие от нормального чёрного, который ласково и мягко обнимает пояс, колом висит на штанах. Но. Зато он белый, а это же торжественно, понимаете? Теперь брюки-клёш. Осссспаде, чего только не приходилось терпеть этому элементу формы одежды! Особенно, конечно, нижней их части от колена. Они же хоть и клёш, но недостаточно клёш для подчёркивания героизма! Не то, что у волка в «Ну, погоди!» – вот там уж клёш так клёш! Самые рукастые распарывали брюки от колена до низа (с обоих бортов) и вшивали вставки из бархата или атласа синего или красного цвета. От такой красоты может пойти кровь из глаз, поэтому если вы увидите моряка-дембеля, то сразу начинайте щуриться, мой вам искренний и дружеский совет! Официально издевательство над формой запрещено, конечно, но у нас всегда закрывали на это глаза – ну должна же быть у матроса хоть какая-то радость от предвкушения во время его не самой лёгкой и приятной службы!

Вот эти пять комплектов военно-морской красоты мы и рассматривали, замерев от зависти и восхищения.

– О! Видеокассета! – обрадовался Антоныч. – Это наверняка интересно!

И тут в конце пирса громко булькнуло. А мы уже и забыли, зачем сюда и залезли-то, собственно! Я машинально схватился за пистолет, а Антоныч прошептал:

– Чужие! Борисыч, иди вперёд, ты толстый, пока тебя будут есть, мы убежим! Эдик, когда на него набросятся, застрели его сразу, чтоб не мучился!

– Я не толстый, а здоровый! Это вы, скелеты на батарейках, завидуете мне, чахоточные!

И мы двинулись к срезу, аккуратно огибая хищную арматуру и подсвечивая себе под ноги. В конце пирса, по правую руку от нас, было нормальное такое озерцо, которое казалось чёрным и весело подмигивало нам жёлтыми пятнами наших фонарей.

– Сюда бы карасей запустить, прикольно было бы! – резюмировал Антоныч.

– Но так-то жопа, конечно, – поддержал его Борисыч. – Полезли обратно, жутко тут как-то.

– Ну, надо же кассету срочно посмотреть! – согласился и я.

– Схрон? Схрон – это хорошо! – обрадовался командир. – Отдайте его старпому, и у него появится пять рабов! Эдуард, доложи в штаб по пирсу и собирай офицеров в кают-компании. Пока в штабе будут телиться, думая, как бы нас уговорить всё это устранить, посмотрим кассету!

О, кассета стоила того, чтобы её посмотреть! Кроме обычной нарезки из видов секретной подводной лодки изнутри и снаружи там было записано выступление её владельца – ракетного матроса Герасименко. В обычной повседневной жизни матрос Герасименко не мог связать в одно предложение больше двух слов, при этом был вполне почти нормальным моряком, только шлангом. Ему даже разрешили использовать матерные слова, потому что нет большего мучения, чем выслушивать рассказы, состоящие из двухсловных предложений, если вы меня понимаете. Количество слов выросло до четырёх, но не более того. А тут… Сначала Антоныч даже прикрыл глаза, когда Герасименко появился в кадре:

– Еба-а-ать, каков гусар! Невыносимая прекрасность, я считаю!

А потом мы открыв рты слушали, как Герасименко рассказывает о своей службе, полной опасностей и героизма. Бля, как мы пропустили все эти моменты, когда он вручную грузил торпеды, выбирал якорь в СГПК[16] на глубине ста метров, затыкал пробоины в корпусе своим геройским телом и учил трюмных офицеров, как правильно заполнять бассейн в сауне! И это была только прелюдия. Вызвали, конечно, Герасименко потом, чтоб вживую им насладиться.

– Особисту сдадите меня? – шмыгал носом подводный герой.

– Что мы тебе, гондоны? – искренне удивился старпом. – Просто пизды дадим за такое предположение, и всё. А так-то поблагодарить хотели за полчаса прекрасного в наших серых буднях!

Ну а пирс мы осушили потом и забили дыру в нём клиньями, наложив сверху пластырь – у нас же было пять рабов. А если у вас есть пять рабов, то нет ничего невозможного, если вы меня понимаете.

Счастье

Хочу, чтобы вы правильно меня понимали – я сторонник технического прогресса и развития цивилизации вообще и горячо всё это поддерживаю. Нет, ну правда, что плохого в том, что мы слезли с пальм, изобрели колесо, Интернет и прививки от оспы, чумы и коклюша? Это же сплошное удовольствие, когда тебе не надо умирать в тридцать пять лет в обязательном порядке, если ты не король, от болезней и тяжёлого физического труда, правда? Но как в любом крайне положительном мероприятии во всём этом тоже есть обратная сторона, которая немного печалит, когда начинаешь задумываться.

Вот почему, может мне кто-нибудь ответить, люди в большинстве своём совершенно разучились радоваться тем простым вещам, которые доступны им абсолютно свободно (во всяком случае пока) и для наслаждения ими не надо прилагать особенных усилий? Нет же ни одного логического объяснения тому, что для того чтобы стать счастливым, человеку нужно иметь престижную работу, хорошую машину и банковский счёт, который позволяет покупать ему предметы роскоши и путёвки на Гоа. Почему ему не хватает того, что у него есть воздух, чтобы дышать, солнце, чтобы щуриться его лучам, и земля, по которой он может ходить? Да, конечно, не совсем тут повезло жителям Питера, у которых солнце вроде как и есть, а вроде как и нету, но им же светло как минимум и они точно знают, что вот за тем вот серым плотным веществом, которое по привычке называют «небо», солнце точно есть, и если в веществе образуется дырка (отверстие по-научному), то тут же можно начинать щуриться и наслаждаться жизнью.

Вот это вот понятие медийное «счастье» – не кажется вам иногда, что оно навязано и на самом деле мешает получать наслаждение от жизни как таковой? Если вы попробуете на недельку забить на это понятие, уверяю – почувствуете, что становитесь счастливее просто от того, что не стремитесь к счастью. Попробуйте. Думаю, вам понравится.

В этом плане повезло подводникам, которым, в общем, повезло несколько меньше, чем остальным людям, но несмотря ни на что они чаще, чем вы, бывают счастливы. И пусть эти моменты счастья порой бывают недолгими и омрачаются потом бытовыми проблемами, неверными жёнами и отсутствием перспектив, но они бывают такими яркими и искренними, что забыть их решительно невозможно!

Когда подводник возвращается в базу, то первое, что он делает, – это бежит на землю. Вот вы бежали когда-нибудь на землю со щенячьим восторгом, ожидая ощутить, что ноги твои стоят на целой планете Земля и она незыблема под тобой, как ни прыгай? Вот на миллиметр даже не сдвинется! Когда-нибудь пробовали стоять на ней и ощущать эту незыблемость, когда ты стопроцентно уверен, что сейчас ты неуязвим, как Бог, просто потому, что стоишь на земле? И как от этого становится весело, ребята, доложу я вам! Когда сто взрослых мужчин, серьёзных и суровых, начинают, не сговариваясь, строить снежную крепость и лупить друг друга снежками, а потом хватают минёра за руки и ноги и используют его как таран, чтоб свалить крепость врага, а минёр при этом ржёт и доволен судьбой, хоть у него слетела шапка давно и снег набит в уши ноздри и рот… Так вот в этот момент даже дивизийный оркестр в почтении опускает свои надраенные трубы и старший из встречающих офицеров штаба говорит своим: «Ну давайте покурим пока, что ли, сейчас они покалечат кого-нибудь и успокоятся».

Да никого мы не покалечим! «Мы ж подводники – мы силачи». Это всё только земля виновата, и никаких наркотических веществ не нужно для такого веселья.

А ещё можно покурить прямо в атмосферу. Нет, конечно, курить очень вредно, от этого портится здоровье и плохо пахнет изо рта, но вот покурить в атмосферу, если ты до этого курил в курилке на подводной лодке, – это особенное удовольствие. В курилку на подводной лодке запускают по шесть человек, и от этого там курить невозможно. Система вентиляции по замкнутому циклу фильтрует воздух через кассеты с палладиевой шихтой, но конечно же она с этим не справляется: в курилке в часы пик дымно так, что в ней невозможно сидеть с открытыми глазами, потому что их щиплет от дыма и дышать можно только через сигарету, потому что от дыхания носом сразу начинаешь зеленеть и кашлять. А тут? Ты спокойненько садишься жопой на чёрный горячий кнехт или прямо на хилую северную травку, медленно (это здесь ключевое слово) достаешь сигаретку, прикуриваешь не спеша и выдыхаешь дым прямо в атмосферу. Можешь даже потренироваться выпускать колечки – никто не будет стучать в иллюминатор и орать: «Вы чё там дрочите? Давайте быстрее!» Потому что нет иллюминатора – одна атмосфера кругом, и вся она – твоя личная, как хочешь, так и пользуйся ею. Ну разве это не счастье?

Вот в этот самый момент подводнику не нужно ничего для счастья – у него всё есть. Земля – пожалуйста! Двадцать один процент кислорода – пожалуйста, а если лето, то будет ещё и солнце, но вот тут вот от избытка счастья в организме уже можно даже завыть и начать сучить ножками. А ещё у тебя сейчас будет неограниченный запас пресной воды. Хочешь – чаи гоняй, хочешь – носки стирай.

При всём развитии прогресса и небывалом уровне военного машиностроения пресная вода на подводной лодке – очень ценный ресурс, который постоянно берегут и экономят изо всех сил. Поэтому, вставая на вахту, ты бежишь в умывальник со стаканом в руке, чтобы нажать специальный кран (а на подводной лодке специальные краны, и вода из них идёт только тогда, когда ты на него нажимаешь и с тем ровно напором, который тебе дали трюмные, а не с тем, который ты желаешь) и из шипящего из него воздуха надоить себе в этот стакан воды и хотя бы почистить зубы. Потому что, может, пока ты спал, запас воды уменьшился и трюмные черти сейчас воду отключат – какое им дело, успел ты почистить зубы или нет? А тут ты можешь открыть кран и вообще никуда не торопиться! Не спеша набрать чайник, пойти поставить его на плиту, а пока он закипает, спокойно и вдумчиво почистить зубы, уделяя особое внимание коренным, умыть лицо и руки с мылом, а не протирать их тампоном со спиртом, который тебе выдаст доктор на разводе. Зубы даже можешь долго и тщательно полоскать, а не смывать потом остатки пасты чаем на завтраке. Блин, ну чем вот не удовольствие, скажите? И пусть вода на Севере не совсем такая, как везде, но всё равно – она же пресная и её много! Просто она очень мягкая, что сначала очень удивляет.

Когда я попал первый раз на Север после второго курса училища, то прямо в первое утро побежал в умывальник в казарме, куда нас поселили, стирать свои носки. Ну, мне девятнадцать лет тогда было, я носков не одну сотню к этому времени перестирал, чего, думаю, эти два мичмана, которые курят, с таким интересом на меня смотрят? Отточенным движением руки открываю кран, мочу носки и начинаю их привычно мылить, и тут пена как попрёт! Прямо вот полный умывальник, я даже начал думать, что друганы мои мне мыло какое-то подсунули из шуточного магазина.

– Первый раз на Севере? – спросили меня мичмана.

– Ага, – говорю.

– Ну удачи тебе в смывании тогда!

Чо – дебилы, думаю? Не, не дебилы, понял я минут через пятнадцать, когда наконец почти всё мыло из носков выполоскал. Вода на Севере очень мягкая – нет в ней ни кальция, ни железа и вообще почти ничего нет. Зато и накипи в чайниках не бывает, с другой стороны. А как её там очищают, в этих военных посёлках, то жителям этих посёлков лучше и вовсе не знать. У нас доктор однажды перед выходом в море поленился воду из питьевых цистерн в лабораторию на анализы везти и набрал прямо дома из-под крана.

– Вы чё там, охуели совсем? – спросили у доктора лабораторные крысы. – Да такую воду не то что пить, ею даже жопу мыть нельзя! Разрешение на выход в море не даём!

Ну доктор им объяснил, конечно, откуда воду набирал, и разрешение на выход в море они нам дали, а сами немедленно уволились и уехали на Большую землю народное хозяйство поднимать всем составом.

Я не буду ручаться за стопроцентность информации, но слышал, что американским подводникам даже на выборах президента разрешают не голосовать по причине физиологических изменений в организме и психологических травм. А нашим всё можно вообще без всяких ограничений. Ну и что, что по три месяца в автономки американцы не ходят – они же не русские, и где у них вот этот весь запас душевных сил возьмётся? Они же как дети, понимаете? Нежные. И физиология у них тоже нежная, вместе с психикой. А у наших психологию возьми – так хоть на шинели рукава ею пришивай.

И вот понимаете, что я думаю: самая большая психологическая травма у подводника – это то, что он помнит всю жизнь, что можно быть счастливым просто от того, что стоишь на земле, на тебя светит солнце и ты дышишь двадцать одним процентом кислорода. Или вот загорится, например, у подводника дом. И что? Взял документы и деньги и вышел на улицу – всё, нет проблемы. А если у подводника ещё дети здоровы, красивы и умны, то и вовсе, получается, бороться-то и не за что. Или не с чем? Тут тоже вот полная путаница, конечно. Немного выбивает его это из борьбы за то счастье, которое усиленно преподносится по всем каналам информации, доступным человечеству. Мне вот, например, до сих пор так нравится, что на меня светит солнце, что я даже солнцезащитные очки не ношу – они мешают мне щуриться от солнечных лучей и наслаждаться. А, наверное, пора бы прикупить уже.

Дед Мороз

Дед Мороз был красив. В том смысле, что если существовал бы настоящий, то в высоких широтах он выглядел бы именно так: невысокий, но с огромными тяжёлыми плечами, толстыми, похожими на волосатые сардельки пальцами, квадратной головой на короткой шее, кустистыми густыми бровями (своими собственными, уже побитыми сединой), окладистой белой бородой (в данном случае из ваты) и блестящими глазами, которые с тоской смотрели в бездонное звёздное небо. Перед ногами Деда Мороза простиралась центральная площадь города Заозёрск (про которую я первый в мире сейчас сказал «простиралась», от чего, я уверен, этот асфальтовый и невзрачный прямоугольник сейчас покрылся смущённым румянцем), по левую руку от него был ДОФ, а по правую – нервно курил Снегурочка. А, да, чуть не забыл одну маленькую деталь: Дед Мороз лежал в сугробе.

В обычной, не волшебной жизни, Дед Мороз откликался на имя Василич и служил старшиной команды турбинистов. Но сегодня было 31 декабря, до боя курантов оставался час с небольшим, и Василич был в образе. Основную задачу – поздравить детей своего экипажа с Новым годом – Дед Мороз со Снегурочкой уже выполнили. Осталась не основная, но самая сложная: довести Деда Мороза до дома и сдать жене. И жил-то он, в общем, недалеко, на улице Колышкина, начало которой было видно прямо от ДОФа. Но Снегурочка уже выбился из сил, поэтому положил Деда в сугроб на перекур и чтобы отловить какого-нибудь попутного мужчину покрепче.

– Сышишь, внучичка, а хде маленькая мидведицца? – озадаченно пробормотал Дед Мороз.

– Да ебу я, дедушка? Должна быть рядом с большой, – ответил Снегурочка и глубоко затянулся.

– Ну дык нету чота!

– Ну дык северное сияние же! Вот и нету!

– Бля-а-а-аа. Красата-та какая, внучичка! – восторженно пробормотал Дед Мороз и отрубился.

– Ну бля, пипец вообще! Теперь и вдвоём не дотянем! – и Снегурочка нервно закурил вторую.

Дедушка Мороз ничуть не погрешил против истины. На Крайнем Севере зимой в ясную морозную погоду красота действительно неземная. Небо чёрное-чёрное, и звёзды такие крупные, и висят так близко… Кажется, просто нужно протянуть руку – и можно будет их погладить. Особенно когда лежишь пьяным на снегу. А северное сияние… Знаете, вы наверняка же видели его на фотографиях или видео и даже, возможно, отметили про себя «ну да, ничо так». Но на самом деле если вы не видели его живьём, то вы не видели его вообще. Северное сияние – это как секс. Пока не попробуешь, сколько ни слушай рассказов, так и не поймёшь, как оно на самом-то деле. Вот можете представить себе самую красивую и желанную вами вещь? Ну, например, там Монику Беллуччи или «Мазерати Кватропорте», или что там у вас ещё в свит дримсах. Теперь поместите это на небо, сделайте огромным и заставьте сиять. Захватывает дух? Если нет, то вам нужно усерднее тренировать фантазию, потому что от северного сияния дух захватывает всегда.

Ну да ладно, давайте вернёмся к Деду Морозу, пока он не замёрз в сугробе, и к Снегурочке, пока у него никотин с конца не покапал. А, не, пусть ещё полежит, вы же наверняка не понимаете, почему я про Снегурочку пишу в мужском роде. Так вам сейчас объясню.

Старший мичман Василич был у нас штатным экипажным Дедом Морозом – уж больно колоритным был, гад. И добрым, несмотря на свой суровый внешний вид лешего из самого глухого в мире леса. В Снегурочки ему обычно подбирали чью-то жену, похудее и помоложе, ну чтоб она на внучку была похожа, а не на жену его. Аутентичность и традиции, ну вы меня понимаете. А в этом году, как назло, все худенькие и молодые жёны заболели, ужасно занялись чем-то или просто отказались. На самом деле, наслушавшись историй от прошлогодней Снегурочки, подумали: «Да на фиг оно мне надо! Обойдутся дети и без внучки!»

– Вызывали, тащ командир? – хмуро пробасил Василич, заскочив в центральный. Несмотря на невысокий рост, плечи Василича были как раз размером с переборочный люк, но как и любому старому подводнику, это не мешало ему проскакивать в люки, как пуле в стволе автомата Калашникова.

– Вызывал, Василич! Дело к тебе есть. Важное.

– Не, тащ командир, тока не Дед Мороз опять, пожалуйста! Ну скока можно уже же? – начал бубнить Василич, нахмурив брови (как показалось бы вам, если бы вы в этот момент на него смотрели, а на самом деле они у него всегда были как бы нахмуренные).

– Василич, вот знаешь, с тобой хорошо говно есть, – вступил старпом.

– Это почему это?

– А ты всегда вперёд забегаешь!

– Ну ладно, а что тогда?

– Надо, Василич, детей с Новым годом поздравить и подарки им разнести. Такое дело, понимаешь, Новый год на носу! – и командир обнял Василича за плечи.

– Ну так а при чём тут говно тогда? Я ж про это и сказал!

– Про это, не про это, а впереди командира нечего бежать без команды, – отрезал старпом. – Чисто технически дело это, конечно, добровольное, но сам понимаешь, вариантов ответа, кроме «рад стараться», у тебя нет. Рад стараться с тремя восклицательными знаками, кстати! Непременно.

– Да я детей-то не против поздравить, но сколько можно уже без семьи Новый год встречать! Они встречают, а я вечно пьяный сплю уже к двенадцати.

– А ты не пей, Василич! – удивился даже сам командир, по-моему, когда это говорил.

– Да как не пить-то? Они же начинают: ну Василич, ну за Новый год, ну Василич, ну что ты меня не уважаешь, ну Василич, ну за детишек, чтоб здоровенькими росли, ну Василич, ну у меня жена беременная, ну давай на удачу…

– Так! Стоп дуть! Я на построении всем настрого прикажу, чтоб тебя не поили!

– Ага. Пальцем ещё погрозить не забудьте при этом!

– А Снегурочку-то найдёте мне хоть?

– Да есть у меня одна идея, – заулыбался старпом.

И тут в центральный спустился наш комсомолец Олег с белыми, пушистыми от мороза ресницами и начал растирать с них лёд пальцами, приговаривая: «Ну и морозяка, сто колов мне в жопу!»

– Во-о-от она, – ещё больше заулыбался старпом.

– Кто она? – не понял командир.

– Идея моя!

– Слушай, Серёга, а точно же! Из него на полюсе русалка-то о-го-го получилась! Круче, чем в мультике даже!

Ну и, естественно, решили подготовиться к этому делу со всей возможной основательностью. Главное на флоте что? Правильно – под-го-тов-ка! Принесли на пароход тушь, румяна, губную помаду, бюстгальтер вот такенного размера, мешок ваты и костюм Снегурочки заодно.

Не то чтобы Олег был похож на девушку: он был худой, стройный, у него на лице не росли волосы и имелись в наличии пушистые ресницы вокруг синих глаз. То есть мы подумали, что если приделаем ему сиськи побольше, накрасим ресницы, губы и нарумяним щёки, то вполне сойдёт, чтобы стоять и улыбаться. А решающим фактором явилось то, что Олег был замполитом, хоть и маленьким. Поэтому ну кто, если не он?

Задача по накрашиванию губ и ресниц оказалась намного сложнее, чем мы предполагали вначале. Проще всего было с сиськами.

– Эдуард, пихай ему вату в лифчик! – приказал старпом.

– До какого размера?

– До во-о-от такого примерно, – и старпом показал, как он несёт два арбуза.

Потом они достали кисточку для туши, посмотрели на неё внимательно со всех сторон, понюхали, повертели, и старпом решил, что ресницы должен рисовать штурман, он же тушью рисовать обучен. Правда, не той тушью и на картах, а не на ресницах, но это показалось несущественным.

– Как ты кисточку держишь, криворукий? Надо же, чтоб палочка была перпендикулярна ресницам, тогда щетинки будут параллельны и всё пойдёт!

Все посмотрели на старпома.

– А откуда вы это знаете?

– Я женат, хватит умничать, рисуй!

Олег со штурманом убежали в штурманскую рубку. Вернулись минут через сорок с ресницами и губами.

– Да, – критически оглядев полуснегурочку, промычал старпом, – Эдуард, нужно больше ваты! Размера до шестого! Штурман, а ты ему румяна наноси!

– Э! – возмутился Олег. – Так под них же крем какой-то надо, наверное!

Все посмотрели на Олега.

– Для чего? – спросил старпом.

– Да откуда я знаю? Может, чтобы кожу не сушило!

– Насмерть не засохнешь, не ссы! Штурман – пли!

Ну, нарумянили мы его, напихали ваты до шестого размера, обули в красные сапоги и сунули в снегурочье пальто. Начали критически осматривать произведение, не постесняюсь этого слова, искусства.

– Так, Эдуард, почему баба на корабле? – в центральный зашёл командир.

– Не могу знать, тащ командир, старпом приволок откуда-то!

– Ну как вам, тащ командир? – уточнил старпом. – Как грим и вообще?

– Да с такими сиськами кто ему вообще на лицо смотреть будет? Ты главное это, рот не открывай, только улыбайся и глупо хихикай. Будешь немой Снегурочкой.

– И полуумной? – уточнил Олег.

– Зато сисястой! – подбодрил его штурман.

Как и обещал, командир построил накануне 31 декабря экипаж и строго-настрого запретил наливать Деду Морозу. Потому что! Но как оказалось, традиции наливать Деду Морозу не побоялись даже командирского наказа. Вот так и оказался Василич, в смысле Дед Мороз, в сугробе и алкогольной интоксикации в двадцать два часа и сорок пять минут, правда, успешно поздравив всех экипажных детей с наступающим.

– Василич! – ласково потрогал Деда Мороза носком красного сапога Снегурочка. – Только не отрубись, родненький!

– Какой я те Василичь? – пробурчал из комы Василич. – Я – Дет Ма-рос!

Олег быстро выбросил окурок в сугроб, потому что к ним подбежал какой-то мальчик. Его мама, одетая в дорогую песцовую шубу, предположительно такую же шапку и высокие чёрные сапоги, встретила свою подругу и, заболтавшись, упустила из виду своего отпрыска.

– Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! Гыгыгы! – радостно поприветствовал Деда Мороза мальчик.

Василич был в образе и, победив интоксикацию, сел.

– Чего тебе, мальчик? – спросил Василич.

– Подарок! Подарок! Хочу подарок!

– А где у тебя папа служит, мальчик?

– В штабе флотилии! Он – главный воспитатель!

– Мальчик, я Дед Мороз восемнадцатой дивизии, сбегай, поищи своего, а?

– Нет! Подарок! Хочу подарок!

Василич вздохнул от чувства ответственности и полез в карманы. Из одного он достал кружочек колбасы и кусочек огурца в крошках табака. Со словами «о, закуска!» засунул это себе в рот и полез в другой, в котором нашёл большой чупа-чупс, тоже весь в табаке. Аккуратно стряхнув табак, Василич помахал чупа-чупсом перед мальчиком и предложил:

– Вот, у меня есть волшебная конфета. Расскажешь мне стишок или споёшь песенку – и она твоя на веки вечные.

– Не-е-ет! Я не хочу рассказывать стишок! Я так хочу! У меня папа – самый главный! Он всех вас накажет!

Василич удивлённо посмотрел на Олега, Олег махнул рукой и достал очередную сигарету.

– Слышишь, мальчик, а пошёл-ка ты на хуй! – закончил борьбу с интоксикацией Василич и рухнул обратно в свой уютный сугроб.

Мальчик с рёвом убежал к маме, та, выслушав его и вытерев сопли, погрозила курящему Снегурочке кулаком и ускакала с площади. Олег попробовал потащить Василича за ноги, потом за плечи, потом применил метод перекатывания, но понял, что любыми из этих методов домой они попадут не раньше второго января. Но новогодняя ночь же – чудеса и всё такое! В данном случае чудом оказалась женщина, которая везла на саночках мальчика примерно в ту же сторону.

– Женщина! – пробасил Снегурочка. – А вы не на Колышкина, случайно?

– На Колышкина.

– Извините, а нельзя ли воспользоваться вашим транспортным средством, чтоб Дедушку Мороза подвезти? А то олени устали, Дедушка устал, я устал, то есть устала, а так домой хочется, что просто сил уже никаких нет!

– Конечно, – засмеялась женщина. – Ваня, поможем Деду Морозу?

– Да! – закричал Ваня, соскакивая с санок.

– А сколько тебе лет, Ваня? – завязал беседу Снегурочка с мальчиком, пока они с мамой грузили Деда Мороза в санки.

– Восемь!

– Большой уже мальчик! А откуда вы едете, в гостях были?

– Да нет, мы с мамой на горке катались, ну той, что на Мира! Вот сейчас к папе заедем и домой.

– Молодцы какие! А папа ваш где, на вахте сегодня?

– А папа наш погиб на «Комсомольце», – вздохнула женщина. – Много лет уже на вахте. Вот мы к памятнику и ходим.

Олег растерянно захлопал красивыми густыми ресницами с комками неумело налепленной туши.

– Снегурочка, – попросил Дед Мороз, – а дай-ка мне закурить.

Потом Олег с женщиной тащили санки с Дедом Морозом на улицу Колышкина, а мальчик радостно бежал рядом. Дед Мороз лежал, откинувшись на спинку, глубоко затягивался сигаретой, смотрел в такое красивое, загадочное и манящее звёздное небо и плакал.

– Снегурочка, – позвал он Олега хорошо поставленным баритоном, когда они доехали до нужного подъезда, – наклонись-ка ко мне, на ушко чо скажу.

Потом встал, опираясь на посох, и попросил у женщины:

– Вы подождите пару минут, пожалуйста, внученька сейчас быстро вернётся.

Олег сбегал к Василичу домой и вынес оттуда большой пакет.

– Вот, – сказал Дед Мороз, доставая из пакета большую красную машину на радиоуправлении и мешок с конфетами, – с Новым годом тебя, Ванечка! Расти большим, умным, здоровым и обязательно слушайся маму!

– Ой, не надо, что вы! – засмущалась женщина. – Вы же нас даже не знаете!

– Как не знаю? Муж ваш – брат мой, и Снегурочки вот моей брат, и вон тем вон пьяным личностям, что песни орут, брат. Мы просто лично знакомы не были. Хорошего вам Нового Года!

– Слушай, Василич, это ж ты сыну своему подарок приготовил? – спросил Олег, когда мама с мальчиком ушли.

– Нет, блядь, тебе хотел подарить, внучечька.

– Дык а как он теперь без подарка?

– Не помрёт, завтра новый куплю. У него папка есть зато, пусть и животное пьяное в данный момент.

– Слушай, Василич, вот тут деньги у меня есть, ты возьми, и как бы получится вдвоём подарок сделаем.

– Слушай, Олег, да пошёл ты нахуй, а?

– О-о-о!!! Дедушка Моро-о-о-о-оз!!! – радостно завопила толпа соседей Василича, вываливаясь из подъезда.

– Вы тоже на хуй все пошли! Только не сразу! Сначала домой меня занесите, а потом уже идите! А завтра приходите обратно!

А после праздников на корабль прискакал замполит дивизии.

– Александр Сергеевич! – с ходу замахал он руками в центральном. – Это возмутительно!

– Даже наверняка! – согласился с ним командир. – А можно подробнее?

– Наш с вами коллега, заместитель командира флотилии по воспитательной работе…

– Ваш.

– Что «ваш»?

– Коллега – ваш.

– Это не меняет сути вопроса! Звонил мне и рассказывал, что какой-то пьяный Дед Мороз послал его малолетнего сына матерными словами!

– Это был я?

– Ну нет, Александр Сергеевич! Это наверняка был ваш мичман!

– Свидетели, может, имеются?

– Ну, мы же с вами не малые дети…

– И вот именно поэтому пусть ваш коллега напишет рапорт. Мы проведём служебное расследование, как положено. И если будет установлена вина моего старшего мичмана, в законном порядке и документально, то я его непременно накажу по всей строгости. А от себя могу добавить, но это только между нами, что я своего мичмана знаю хорошо, и он матерными словами без веских на то оснований не разбрасывается. Уж больно скуп на слова.

– Так что, мы так всё и спустим на тормозах?!

– Рапорт, расследование, наказание. Не знаю, как у вас с коллегами, а у нас презумпция невиновности правит бал.

Но буря эта не утихла и продолжалась ещё несколько дней, дошла до командующего флотилией, и мичманской крови было уже почти не избежать, как на имя командующего пришло письмо от той самой женщины с мальчиком. В письме она благодарила командующего за то, что о них не забывают, поздравляют с праздниками, дарят подарки и поддерживают, а вот даже какой-то незнакомый Дед Мороз, которого они везли с площади, подарил её сыну подарок, а её сын поплакал немножко от этого и сказал, что когда вырастет, обязательно тоже будет подводником, как его папа, и у него тоже будет много братьев. Она не знает, что это за Дед Мороз, но если командующий знает, кто это, то она просит его поблагодарить за душевные слова и такое доброе отношение к незнакомым людям.

Командующий, естественно, не был дураком и, сложив два и два, понял, что речь идёт об одном и том же Дед Морозе. Позвонив на корабль, он попросил командира поблагодарить от него мичмана Василича устно и объявил ему одно ненаказание. Но попросил, чтоб больше тот детей никуда не посылал, несмотря на то, что они плохо воспитаны и нагло себя ведут.

А Василича так больше ни разу и не уговорили быть Дедом Морозом, как, впрочем, и Олега – Снегурочкой.

Косячок

– Отчего вы, механики, такие, блядь, косячные?

– Чего это мы косячные?

– Нет, это я спрашиваю, чего вы такие косячные и не надо мне вопрос переадресовывать! Со мной эти штучки не проходят!

– Так мы вообще не косячные!

– А это что?! – и командир хлопнул ладонью по журналу ГЭУ.

И если вы сейчас подумали, что журналу ГЭУ стало больно, то вы никогда не встречались с ним лицом к лицу. Журнал ГЭУ имеет размер амбарной книги и толщину, как бедро комсомольца. Он похож на роман «Война и мир» во всех её томах и в нём нет про Наташу Ростову, а есть в нём про цепную реакцию деления ядер урана, только без французского языка.

– Это? Журнал ГЭУ левого борта! – бодро доложил ему механик.

– Миллиметр! Нет! Пожалуй, даже микрон моего терпения остался, Хафизыч! Вот как можно было из-за такой хуйни проверку просрать?

– Так это у проверяющего надо спрашивать, а не у меня.

– Конечно! Конечно же, вы не виноваты. Ну что за нелепые инсинуации с моей стороны! Только я тебе так скажу: если бы проводился всемирный конкурс косячников, то вы его проиграли бы потому, что и там накосячили бы! Завтра проверка штабом флота. Что будете делать?

– Перепишем, чё.

– Очковтиратели!

– Не спорю. Всем вотрём, но флот не опозорим!

– И только трюмные войска, как всегда, на высоте! Хоть их служба нелегка, блестят они во всей красе! – гордо выпятил грудь Антоныч, то ли гордясь своими трюмными войсками, то ли своим экспромтом.

– Так себе рифма и пафоса дохуя, – буркнул Хафизыч.

– Ничо, Эдуард доработает напильником!

Сегодня на проверке штабом флотилии в этом злополучном журнале нашли помарку: вместо цифры шесть было написано четыре и потом исправлено на шесть. То есть когда оператор в пылу сражения, чем, собственно, и является для него ввод в действие ГЭУ, поднял среднюю компенсирующую решётку реактора на двести сорок шесть миллиметров (условно), он записал «244», а потом такой, боже, какой же я дурак, ну конечно же шесть, и исправил на шесть. А в журнале ГЭУ – что? Правильно – запрещены всякие исправления, ну вот прямо совсем. И хоть тот самый выход в море, в котором он это писал, закончился, что очевидно для всех, безаварийно, но что? Правильно – штаб флотилии посчитал, что к выходу в море мы не готовы. Потому как в журнале ГЭУ левого борта нашли исправление. И вообще мы дураки значит, раз даже документацию ведём с нарушениями. На флоте ведь как: сделал, но не записал – считай, что и не сделал! Но так уж и быть, в счёт наших прошлых заслуг нам дают время для устранения до завтра, когда и состоится проверка штабом флота. Передёргивают, конечно, типа мы совсем пальцем деланные. В иерархии штабных флотских проверок порядок заведён давно и никогда не меняется: проверяет корабль штаб дивизии – мы воюем с ними, проверяет штаб флотилии – дивизия уже воюет за нас, потому что если они нас проверили и всё зашибись, то во всех найденных замечаниях виноваты уже кто? Правильно – всё равно мы, но уже как бы немножко и они. И так по восходящей до министра обороны. Там-то вообще все виноваты без разбора.

– Анатолий! – обратился механик перед уходом к дежурному по ГЭУ. – К утру переписать!

И бухнул на стол два кирпича – один почти исписанный, а второй новый и в запахе типографской краски.

– Как переписать?

– Как хочешь. Лично я советую руками.

Собрали вечером офицерский состав вахты на совещание: как же это половчее сделать. Понятно, что липа, но липа какой должна быть? Правильно – липа должна быть железной. Конечно, если накачать Толика кофеином по самые брови, то он и сам может переписать четыреста страниц убористого текста, но операторов-то три, значит, и почерка должно быть три в журнале. Как минимум, чтоб не выставлять офицеров штаба совсем уж дураками. То, что журнал новенький, они заметят, но сделают вид, что не заметили, а вот на один почерк отреагируют фразой «да вы совсем, что ли, охуели». Однозначно, как говаривал один мой знакомый. Мичманов к этому делу решено было не привлекать в связи с низким уровнем их каллиграфической подготовки и недостаточной ответственностью. Минёра тоже сразу отпустили… Ну вы понимаете. И так вот прикидывали, и сяк, но кроме троих офицеров БЧ-5 и доверить-то некому! В итоге остался Толик, Максим (дежурный по электрическому току) и я – дежурный по кораблю. И так и сяк я отпирался, мол, и почерк у меня кривой, и руки болят, и глаза слезятся, но Толик сказал универсальную волшебную фразу «не ебёт» и дело завертелось.

Толика всё равно пришлось накачивать кофеином по самые брови, потому как контролировать-то нас кто-то должен, как ни крути. Понимаете, писать-то мы все умеем, и некоторые делают это даже без ошибок. Мало того, расставляют знаки препинания в положенных местах. Но одно дело – писать «Мама мыла раму» или то, что вы пишите более-менее регулярно, а совсем другое – писать абсолютно чуждый для вашего образования и практических навыков текст. Если не верите, то попробуйте взять любой текст из далёкой от вас области знаний и попробуйте его переписать, тогда поймёте.

Толик стоял всю ночь над нашими скрюченными спинами и зудел:

– Ну как ты пишешь, блядь, что это за буква? Нэ? Да у меня хуй ровнее, чем ты нэ написал! Не покажу! А что за чёрточки? Вверху – тэ, внизу – шэ? А нормально писать – не судьба? Отставить старообрядчество в журнале ГЭУ! А тут запятые нахуя стоят? Какой деепричастный оборот? Это – журнал ГЭУ, а не сочинение на вольную тему! Нормально пиши – больше точек и меньше запятых! Что за СКРы? Блядь, ты заебал! Компенсирующие решётки не склоняются, это тебе не прихожане в церкви!

К утру он уже шатался, охрип и говорил тихо, но так же не останавливаясь. Как он нам надоел, вы себе даже не представляете! В шесть часов журнал был готов: исписан, прошнурован, пронумерован и скреплён мастичной печатью.

– Так-то он вызывающе новый с виду. – Толик всё равно был недоволен.

– Ну дык давайте над ним надругаемся! – предложил Максим.

Ну электрик, понимаете, одно на уме.

– А давайте!

Мы били журнал об стол, об палубу, об пирс и об кремальеры, листали страницы туда-сюда с неимоверной грубостью и пачкали их пылью с пирса и маслом из трюма. Полчаса – и журнал постарел на пару лет, и хорошо ещё, что у него не было волос, а иначе он и поседел бы.

– Ну что, – спросил утром командир у механика, – переписали журнал?

– Так точно! И даже состарили его до нужной кондиции! Комар носа не подточит!

– Да ладно, – заулыбался командир, – за ночь? Журнал ГЭУ? Втроём?

– А нет же невыполнимых задач для человека, который сам не должен их выполнять. Народная мудрость! – вставил Антоныч.

Командир откинулся в кресле, сложил руки на животе и мечтательно закатил глаза:

– Вот это ты, Антоныч, умеешь фантазию мою распалить!

Приехал штаб флота, объявили тревогу, раскидали проверяющих по отсекам и боевым частям и начали прощупывать нас на предмет профессионального мастерства и порядка в быту. Мы с Антонычем сидим в центральном с крайне тревожными лицами и делаем вид, что ужасно заняты. И скажу я вам, что у военных это искусство делать вид, что ты ужасно занят в то время, когда ты не занят ничем, возведено в ранг абсолюта. Шлифуется и оттачивается годами, и нет пределов в совершенствовании этого самого полезного на службе навыка!

– Слушай, Эдуард, а вот что, интересно, будет, если трюмный журнал заставят без помарок вести? Вот что тогда Борисыч делать станет?

– Думаю я, Антоныч, что он его тогда вообще вести не станет.

– А давай-ка проверим. На-ка тебе трюмный журнал Борисыча и положи его себе под жопу!

– Антоныч, так-то это подстава! Борисыч злой и сильный!

– Отставить обсуждать приказания! Сказал – ложи, значит ложи!

Ну положил, конечно, куда деваться-то? Прибегает Борисыч минут через десять. Я булки сразу расслабил, чтоб края журнала из-под жопы не выглядывали – Борисыч-то хоть и справедлив, но суров.

– Антоныч, где мой журнал трюмный? Тебе давал вчера на подпись!

– Андрюха, ты чо? Я тебе вчера его и отдал взад!

– Да ладно?

– Я те говорю! Отдал!

Борисыч зависает на секунду и чешет в затылке:

– Эд, журнала моего не видал?

Я поворачиваюсь как можно больше затылком к Антонычу и начинаю кривляться лицом, показывая вниз глазами, носом и ртом:

– Не, Андрюха, не видел!

Андрюха думает ещё секунду:

– Да и хуй с ним! Нет журнала – одно замечание, есть журнал – восемь! А чо ты кривляешься-то?

– Ах он кривляется, сука! Бунт затеял, поганец, в трюмных войсках! – негодует Антоныч. – Куда побежал? Вон твой журнал, под жопой у Эдика, забери!

– В пизду! – кричит Борисыч из-за переборки. – Сейчас вам папа покажет, как надо проверки без документации проходить!

И прошёл, а как вы думали? Три стандартных замечания получил: «В трюме седьмого – говно; пятки раздвижных упоров не начищены с достаточной степенью; топор на щите плохо наточен». Так и пришёл на разбор с топором в руке.

– Тащ офицер, – несколько напрягся начальник штаба флота, – а зачем у вас топор?

– Наточил, тащ контр-адмирал!

– Э…

– Устранил замечание! Принёс предъявить по горячим следам!

– Блядь, ты себя в зеркало-то видел с топором в руках? Напугал дедушку, вахлак! Что там у него ещё за замечания? Начнём с него, остальные-то хоть без топоров пришли!

– В трюме седьмого – говно, тащ контр-адмирал!

– Это само собой, это же трюм седьмого! Много?

– Много!

– Просто много или пиздец как много?

– Просто много!

– А, ну это – нормально! Поехали дальше. Что там у нас?

По журналу ГЭУ замечаний не было.

– Ну, молодцы! – сказал потом командир. – Не то что совсем молодцы, сами же накосячили, но выкрутились, за что и хвалю!

Вообще документация на флоте – это важно. Не знаю, для кого, но что важно – точно знаю. Чем больше бумаг, тем выше непотопляемость, так сарказмили по этому поводу моряки, которые в море ходили и воспринимали эту запротоколируемость каждого своего шага как неизбежное зло, с которым хочешь не хочешь, а приходилось мириться.

Синий шарик

Вова сидел на пирсе, понурив плечи, курил и пел. Клубочки сизого дыма, подгоняемые ужасно фальшивыми нотами, испуганно шарахались к пилотке, которая неизвестно каким чудом висела на Вовином затылке, нагло поправ законы всемирного тяготения, и быстро-быстро таяли под лучами весеннего солнца. Видимо, спешили поскорее покинуть сей мир, чтоб не быть свидетелями и слушателями фальшивых завываний.

Удивительным был не сам факт пения Вовы (что тоже удивительно), а то, что именно он пел:

– Синий ша-а-арик, ты не ве-е-е-ейся над мойейю-у-у-уу га-ла-вой…

Мы с Игорем только вышли из сопок и, разморенные неожиданно ранним солнцем, шли заступать на дежурство по своему крейсеру, неся шинели в руках, шапки в сумках и слёзы в глазах. Сумки мы носили с собой всегда, после того, как я однажды спросил у трюмного Борисыча:

– Борисыч, а зачем ты всё время с сумкой пустой ходишь туда-сюда? Смысл?

– Ну как. А вдруг я украду что-нибудь на корабле, мне же надо будет это в чём-то нести?

– Глубокая мысль.

– Логика, царица наук, мать её! Учитесь, дети, пока бесплатно!

До сих пор так и не могу ходить без сумки на плечах или рюкзака за спиной, хотя так ничего и не украл ни разу. Вот не гад Борисыч этот?

Шли мы в приподнятом настроении. Игорь только что закончил создавать компьютерную программу с графической оболочкой по обучению алгоритму пользования ДУКом, а так как я во время созидательного процесса подносил ему чай, выполнял его непосредственные должностные обязанности командира дивизиона живучести и был единственным тестировщиком программы, то тоже считал себя соавтором этого чуда инженерной мысли, помноженного на невероятные возможности 486 процессора.

Вот вы создавали когда-нибудь что-нибудь с неявными утилитарными перспективами, но, тем не менее, очевидно крутое и непосредственно относящееся к техническому прогрессу человечества? Если создавали, то понимаете, что гордость всё равно переполняет вашу грудную клетку некоторое время, и вот именно с такими переполненными грудными клетками мы и шли, обсуждая, как будем дальше двигать технический прогресс (в какую сторону и как далеко), а тут поющий Вова. Сама картина поющего Вовы может повергнуть в уныние даже далай-ламу, чтоб вы понимали, а тут ещё песня такая тоскливая.

– Вова, – спросил Игорь, – что случилось-то?

– Всё пропало, ребята, – вздохнул Вова клубом дыма.

– Всё пропало уже давно. Но это же не повод петь грустные песни на фоне красы и гордости Северного флота, а также лучшего корабля по ракетной подготовке!

– Всё пропало, ребята! – гнул свою линию Вова. – Я оказался воплощением хаоса и тлена и, похоже, довёл нашу воинскую часть до расформирования и несмываемого позора!

– Хуя, ты Геракл!

– А могу потому что! Пошли, вас там старпом с замом сейчас пытать станут.

Спускаемся в центральный – Вова со вздохами, а мы с любопытством. В центральном висит гремучая смесь из напряжённости, суеты и служебного расследования, обильно сдобренная запахом цугцванга.

– Так! Свежая кровь и глаза! Товарищи офицеры, ко мне! – Старпом, взлохмаченный и с озабоченным лицом, сидит в своём кресле, перед ним висит вахтенный журнал подводной лодки, над его плечом висит замполит и смотрит вокруг строгими глазами.

– Начнём с более молодого и пугливого, – тычет старпом в меня пальцем, – иди-ка сюда, наклоняйся ближе и отвечай немедленно: какого это цвета?!

И тем же пальцем, что только что тыкал в меня, тычет в вахтенный журнал. Я сразу начинаю чувствовать себя виноватым. Идеальный офицер флота, по мнению руководства, вообще всегда должен чувствовать себя виноватым. Во-первых, для профилактики, а во-вторых, наверняка же где-то всё время косячит и манкирует, сука такой. Знают они нас как облупленных потому что!

– Прошу уточнить, Сей Саныч, про цвет чего вы спрашиваете? Про цвет вахтенного журнала?

– Начинает вилять сразу, прошу заметить! – вставляет зам.

– Ручка! Ручка, блядь, какого цвета?

– Какая ручка, Сей Саныч? Я не вижу тут никакой ручки, кроме ваших!

Старпом глубоко вздыхает. Держит паузу.

– Какого. Цвета. Ручкой. Сделаны. Последние. Записи. В. Вахтенном журнале. Быстро отвечать!!! Не задумываясь!!!

Не, ну я так не могу, не задумываясь, я же вершина пищевой цепочки и венец эволюции, в конце концов. Смотрю на записи, параллельно анализируя ситуацию. Понятно же, что начальство считает, что Вова накосячил. Тут главное – как мне выгородить друга или хотя бы вставить за него свои три копейки, но и против истинны явно не грешить. Единство и борьба противоположностей в практическом аспекте бытовой жизни, ёпта. А каким цветом написано, и правда непонятно. Не то серым, не то бледно-чёрным, не то сине-зелёным. Такой, знаете, неопределённый цвет в определённых обстоятельствах. Определённость обстоятельств заключается в том, что вахтенный журнал подводной лодки до невозможности секретный документ, который хранится в сейфе, охраняется человеком с пистолетом, и записи в нём делает только дежурный по кораблю и только ручкой чёрного цвета. Почему именно чёрной ручкой, со стороны формальной логики объяснить невозможно, со стороны логики журнал вообще должен вестись химическим карандашом, но формальную логику изучают на первом курсе военного училища, а далее расширяют её до военно-морских высот. То есть со стороны формальной логики журнал должен вестись химическим карандашом, потому что карандаш не растворяется в воде после того, как корабль утонет, а со стороны логики военно-морской журнал должен вестись пастой чёрного цвета, потому что так решил начальник штаба ВМФ.

– Чёрный вроде как цвет, Сей Саныч! – решаю я кинуться грудью на амбразуру за друга.

– Круговая порука! – кричит зам.

– Мажет, как копоть! – добавляет Вова.

– Владимир, – делает ему замечание старпом, – чья бы корова мычала, а ваша засунула бы язык в жопу и не пиздела! Игорь, какой цвет? Докладывай мне как на духу, немедля!

Игорь смотрит в журнал, наклоняет голову вправо, влево, хмурит брови и резюмирует:

– Да мне по хуй, вообще, я вахтенный инженер-механик!

– Видишь, Серёга, не признаёт его чёрным! Синий! Синий же шарик, говорю я вам! – торжествует зам.

– А чего ты торжествуешь-то? Это же жопа тогда! Что делать-то будем теперь? Как смотреть в глаза потомкам?! Уже не важна справедливость, уже важно, как из этого выйти с наименьшими потерями.

– А давайте дадим ему заведомо чёрную ручку и пусть аккуратно обводит!

– Кому? Киповцу ГЭУ? Да он пишет – как бык ссыт! Представляешь, что будет, если он свои коряболы обводить начнёт? Тогда потомки не только укорять нас будут, но и смеяться в голос до колик в животе!

Вот скажите мне, потомки, есть вам дело до того, каким цветом были сделаны записи размером в восемь строчек в вахтенном журнале атомной подводной лодки ТК-20 в апреле тысяча девятьсот девяносто девятого года? А мы вот думали, что есть. Заботились, так сказать, о своей репутации в ваших светлых глазах, представляете?

И так и сяк вертели этот журнал, выносили на дневной свет посмотреть, под лампы разной мощности клали и заодно вспомнили все школьные трюки с выведением двоек из дневников. Ну, яйца там варёные, хлорку, лезвие и невнимательность мамы. Сразу всем ловким манипуляторам хочу сказать, что менять в журнале листы, заклеивать, закрашивать корректором можно, конечно, но это является воинским преступлением с наградой за ловкость в виде тюрьмы. Как и все люди, которые считают себя русскими, решили положиться на двух русских святых покровителей: Авося и Небося. С поправкой на военно-морскую хитрость, естественно.

– Так, Эдуард, – резюмировал старпом, – писать в чистовой журнал побольше всего! Всякую хуйню писать, но так, чтоб она выглядела солидной хуйнёй! И по вахте передай, кто меньше листа напишет, тому лучше мне на глаза не попадаться!

– А что будет?

– Не знаю. Мне самому страшно это представлять, хоть мужчина я, в принципе, бесстрашный!

Ночью старпом звонил на корабль:

– Ну что, исполняешь там моё приказание?

– Так точно!

– Какое?

– Все!

– Так, блядь. Кодовое слово «синий шарик»!

– А! Прошу разрешения доложить! Операция «синий шарик» проходит по плану! Норму выполню в два раза!

Старпом тревожно посопел в трубку:

– За счёт чего? Надеюсь, не за счёт описаний, как ты ходил курить, есть и спать?

– Обижаете!

– Констатирую! Докладывай суть!

– Только за счёт благоприятствующих мне природных факторов в виде ветра три и ветра два, а также благодаря проведённым мной пяти отработкам вахты по борьбе за живучесть!

– Ты провёл пять отработок вахты?

– Записал.

– Во все журналы?

– Обижаете.

– Все подумают, что ты ебанулся!

– Похуй.

– Согласен! Отбой связи!

Так вот успешно и исписали мы тот журнал, сдав его в секретную часть дивизии на вечное хранение с непонятным цветом шарика на одной странице. Авось с Небосем нам помогли, и никто из высокого начальства так и не заметил подвоха. Хотя, какого цвета там была ручка, я до сих пор понять не могу. Так что, дорогие потомки, когда будете перечитывать вахтенные журналы тяжёлого атомного подводного крейсера стратегического назначения ТК-20 и увидите там записи ручкой непонятного цвета, то знайте – чёрная там ручка, чёрная! И не ебёт.

Одиссея без пяти минут капитана Вовы

Проходил июль. Вместе с ним проходили надежды на лучшую жизнь, душевное спокойствие и почётную старость, но так как проходили они тут каждый день, каждую неделю и каждый месяц, то к ним уже привыкли как к части пейзажа и не обращали внимания, как на самых затасканных портовых шлюх.

А июль был шикарен! В меру дождей, и вот-вот должны пойти грибы с ягодами, и как раз к июлю уже привыкаешь к тому, что радостное солнце с любопытством пьяного друга ломится к тебе в дом днём и ночью, мешая спать и вообще уединяться. Это в мае или в июне ты ещё пытаешься забить окно цветастым китайским пледом, чтоб поспать, а в июле уже спишь и так, просто морщась во сне. И всё это радовало, а ещё радовало то, что мы собирались на парад.

Какой-никакой, а выход в море и надводный переход аж до самого Североморска – всё лучше, чем в базе торчать, как забытым сливам в жопе. И опять же, мы ж не морпехи какие или пограничники, нам маршировать, растопырив плечи, прыгать с парашютов и драться на глазах у изумлённой публики не надо. Нам надо просто постоять на рейде напротив трибуны, предварительно помыв корпус от автографов влюблённых чаек белым по чёрному (и хвост, вы себе не представляете, какой это квест – отмыть хвост «Акулы»!), ну и постоять там часик на палубе, гордо выпятив грудь, пока командующий объезд своих владений будет делать. Да и то не всем, а тем, кто плохо себя вёл или просто сильно хочет поучаствовать в этой помпезности.

Не рад был только Вова Поломай. Нет, он тоже был бы рад, если бы не два обстоятельства, трагическим образом наложившихся друг на друга. Из отпуска как раз вернулся его друг, кум и земляк и привёз посылку от мамы. А так как мама работала на коньячном заводе в городе Бельцы, то все мы знали, что в той посылке. И Вова знал тем более, и это была первая причина, а старпом не хотел отпускать его домой по второй причине – начался ввод ГЭУ и Вову оставили на вторые сутки стоять дежурным по кораблю.

– Слушай, Вова, – почесал голову старпом, – ну давай ты не будешь сегодня меняться? Механики на вводе все, эти карты получают, те палубу моют, ну некем тебя заменить, друх! Ну что тут стоять на вводе? Все по сменам вахту несут – меняй себе верхних вахтенных, и все дела!

– Так, тащ капитан второго ранга, не положено же по уставу на вторые сутки, – робко возразил Вова.

– А мы никому не скажем, так ведь, Владимир? – ласково улыбнулся старпом.

А когда старпом ласково улыбался, то с ним спорить было опасно для жизни и психического здоровья, о чём знал даже последний таракан на корабле, а не то что старший лейтенант из боевой части семь. И Вова, проглотив слюну и вздохнув, потянул лямку дежурства дальше.

Оттянув её до конца по уставу, ожидаемо не завоевав при этом честь и славу, Вова опять подошёл к старпому:

– Тащ, прошу разрешения домой сбегать!

– Чи-и-и-иво? Мы же введённые стоим – у нас выход через шесть часов! Да и на кой хер тебе домой, если ты не женат даже?

– Кортик надо взять и парадную тужурку! Имею острое желание постоять в строю на палубе!

– Владимир, всем будет проще, если ты его просто притупишь, это своё желание!

– Да ладно, пусть бежит, чо ты! – вмешался в разговор командир, и Вова побежал.

Был бы он механиком, или там штурманом, никто бы его не отпустил. Но для перехода надводного в Североморск бэчэсемовцев хватило бы двух-трёх, и то третий нужен был бы только для того, чтобы подносить чаи первым двум. Поэтому все про Вову забыли через пять минут после того, как чёрный его силуэт растаял в зелёном тумане сопок. И вспомнили только тогда, когда командир БЧ-7 доложил во время пересчёта личного состава по команде «По местам стоять, со швартовых сниматься» о том, что на борту отсутствует старший лейтенант Поломай. Не, сначала, конечно, они, как настоящие боевые товарищи, всячески скрывали его отсутствие, но когда швартовые пора было снимать, выбора у них уже не оставалось.

– Как это так может быть? – удивился командир, и удивление его было понятно: Вова был отличным бойцом – грамотным, в меру исполнительным, без меры ответственным, и уж точно никто не ожидал от него, что он не явится на выход в море. Человек строит карьеру по командирской лестнице, стоит на первой ступеньке… И не прийти на выход в море? Ну как себе такое можно представить?

Погоревали, конечно, немного про так бездарно профуканную Вовину карьеру да и поплыли себе по плану.

А погода на улице! Солнце шпарит, небо синее, вода гладкая и блестит, чайки голосят «а на кого ж вы нас оставили, а куда ж мы теперь срать будем?!» – все прямо млеют на мостике. Видели же вы, как вода блестит на солнце, когда она глубокая и спокойная, но колышется, как дышит, и её глубину так просто в ощущениях не постичь, и зайчики солнечные прыгают по покатым её бокам и всё норовят в глаза вам попасть? Ну вот. А кому на мостик нельзя, а нельзя всем, кроме тех, кому можно, потому что тревога же для прохода узкости, те тихонько из рубочного люка просачиваются в надстройку. Щурятся на солнечные лучи, которые проскакивают в щели открытых щитов выдвижных устройств, и курят в рукава. Ну, типа, чтоб командир не заметил. Как будто может некурящий человек не почувствовать, как в трёх метрах от него смолят десять человек… Но командиру пофиг, он тоже расслаблен и дремлет, подставив лицо ветерку, полагаясь на старпома, который лежит пузом на борту ограждения, греет спину и тоже дремлет, потому как знает, что старший на борту, заместитель командира дивизии, обладает такой нервной энергией, что не спит, даже когда спит (ну так кажется от его пассионарности), и будет скакать по мостику, управляя кораблём в любом случае. Так чего бы не понежиться? Вокруг смотреть не на что, сто раз эти пейзажи уже проезжали. Маневрировать не нужно – всех разогнал оперативный заранее от маршрута. Вот Полярный на траверзе – ну на что там смотреть?

– Бугель, я Садко! Доложите куда следуете! Приём! – шипит рация на мостике.

– Какой канал? – подпрыгивает старший на борту.

– Шестнадцатый! – бодро докладывает помощник.

Шестнадцатый – это открытый международный канал связи, и спрашивать по нему, куда следует стратегическая подводная лодка, – не то что не этично, но, скорее, граничит с форменным помешательством разума.

– Што, блядь? Да они там что, пьяные уже всей эскадрой? Я даже не знаю, как их ловчее на хуй послать! А кто такой Садко?

– Да хуй такой блондинистый, кудрявый и с гуслями, – бормочет из-за борта старпом.

– Да я про позывной спрашиваю!

– А. Буксир полярницкий.

– Ну точно в дым! Сука, корсары мазутных бухт!

– Бугель, Бугель, я – Садко! Доложите, куда следуете! Приём!

Старпом лениво берёт рацию:

– Садко. Я Бугель. Следую по плану. Отбой.

Все восторженно смотрят на старпома, от его филигранного искусства послать на хуй, не используя слово «хуй», веет величием безусловно.

– Учись, замполит! А то на тебя постоянно женщины жалуются на собраниях, что ты матюкаешься, как извозчик!

– Пиздят, тащ капитан первого ранга, эти ваши женщины!

Пришли в Североморск. Крутимся возле бочек. Из специальной двери в носу над ватерлинией валит дым – это носовая абордажная команда курит между прочным и лёгким корпусами в ожидании буксира, на который они запрыгнут со швартовым концом, доедут до бочки, спрыгнут на неё и привяжутся.

– Вижу буксир! – докладывает помощник, щурясь в бинокль. – На носу стоит кто-то! В форме!

Ну откуда на буксире человек в форме? Буксирщики – они же как черти. Не, не так, буксирщики – они такие, что даже черти от них шарахаются.

– Кто? – спрашивает командир.

– Да не видно отсюда! Видно, что в морской форме, в тужурке и в фуражке!

– Блядь, проверяющий какой-то уже шпарит с флота, бля буду, – вполне логично предполагает замполит.

– Думаешь?

– Ну а кто? Ну, начнётся сейчас! Может, приборку срочную объявим?

– Да щаз, – хмыкает командир, – может, антрекотов ему ещё нажарим?

– Ну хоть чертей этих швартовых давайте переоденем! Наверняка же как военнопленные румыны все!

– Чабанец! – вызывает командир командира носовой швартовой команды по рации. – В чём вы там одеты-то?

– Ну… это… как бы в одежде, тащ командир!

– Высунься, я на тебя любоваться буду!

Олег высовывается в дверь – ну понятно, что в замызганном ватнике и в жилете, который уже забыл о том, что он оранжевый и не тонет.

– Так! Всем срочно переодеться в красивую форму одежды и надеть новые жилеты! Проверяющий штаба флота на буксире едет!

– Есть! – и носовая швартовая команда убегает переодеваться.

– Тащ командир! – докладывает помощник. – Это Поломай вроде на носу-то стоит!

– Что-о-о? Ну-ка, немедля передай прибор в умелые командирские руки!

Командир смотрит в бинокль, крутит, опять смотрит:

– Точно! Он, сука! Дай-ка мне рацию!

– Кого это вы там везёте к борту моего абсолютно секретного крейсера?! – кричит командир в рацию.

– Да ваш какой-то! Член! Экипажа! Так он говорит!

– Мои все на борту, до последнего члена! Это шпион, мать его! За борт! За борт его немедленно! И баграми! Баграми!

– Ненене! На хуй! А если он обратно вернётся? Он весь порт на уши поставил! Начальника порта до истерики довёл, пока его к нам не посадили! Точно ваш! Сами и топите, раз имеете такое желание!

Швартовая команда в чистом белье с изумлением смотрела на Вову: как можно за несколько часов превратиться из инженера группы в проверяющего штаба флота? Да таких головокружительных карьер даже во время Гражданской войны не делали!

Командир со старпомом, как отец и… отец помладше, ждали Вову, спустившись с мостика к рубочному люку, в позах римских патрициев, то есть сложив руки на животах и задумчиво склонив головы. Вова, запыхавшись, бежал по трапу.

– Помятый, – заметил командир.

– Небритый, – поддержал старпом.

– Стесняется, сразу видно.

– Скорее, тушуется, товарищ командир!

– Согласен, товарищ старший помощник командира. Владимир, подходите поближе, не тушуйтесь, мы же не станем вас бить прилюдно!

– Во всяком случае ногами, – согласился старпом.

Владимир подошёл поближе, но так, чтобы облако алкогольных паров не дошло до начальников на миллиметр.

– Ну-с, рассказывайте!

– Проспал, тащ командир! Не понимаю, как вышло! Больше не повторится! Я на несколько минут не успел! Я видел из сопок, как вы отходили, махал вам и кричал!

– Ну, тогда получается, что это я виноват! Я же должен был немедленно позвонить оперативному флотилии и попросить подождать с выходом в море на полчаса, пока ты добежишь! Оперативный бы понял, я уверен! А, не, не я виноват, а помощник! Он же за обстановкой следил и не заметил тебя! Товарищ старший помощник, как считаете, строгий выговор помощнику объявим?

– НСС. Минимум!

– Хорошо, а дальше, Владимир, каковы были ваши действия?

– Дальше я побежал обратно, взял такси до Мурманска, потом взял такси до Североморска, потом пошёл к начальнику порта и сказал, что мне срочно нужно на мой родной корабль, а если он меня не посадит на буксир, то я брошусь к родненькому кораблю вплавь, а так как я подводник, то плавать я не умею, а умею только ходить под водой в гидрокомбинезоне и наверняка утону, а потом буду являться ему всю жизнь в кошмарных снах белым привидением и укоризненно цокать языком!

– Дальше мы уже в курсе, спасибо, доложили, а откуда у тебя столько денег, мил друг, на такси за кораблём мчаться?

– Я коньяком рассчитывался! Мне посылку с родины привезли. Таксисты вошли в положение.

– Эх, кто мы без родины, да, Владимир? А если бы не было коньяка?

– На попутках бы ехал! Пешком шёл! Всё равно догнал бы!

– А как ты через КПП Заозёрска проехал без пропуска?

– В багажнике, Сан Сеич! Автомобиля ВАЗ-2106!

– В форме прямо?

– В ней, так точно!

– А КПП города Североморска?

– Таксист показал удостоверение ФСБ, и нас пропустили! Я чуть из машины не выпрыгнул от страха, думал – прямо на Лубянку и завезёт меня! Только в порту выдохнул!

– Значит, помощнику – НСС, а Владимиру благодарность запишем, так получается, товарищ старший помощник?

– Скорее, к медали надо представлять.

– Ушакова?

– Отчего же Ушакова? Нахимова! Но объяснительную, Владимир, будьте добры мне на стол через час! – ткнул старпом пальцем в сторону Вовиной грудной клетки. – Вниз, по плану!

Юрким акулёнком скользнул Вова в шахту люка и скрылся в недрах родимого железа, уютно жужжавшего ему навстречу, а командир помахал рукой перед носом:

– Фу. Ну и сны ему снились, доложу я вам, товарищ старший помощник!

– Ага! Видно, не весь коньяк достался таксистам!

– Ох, не весь!

Потом, читая Вовину объяснительную, старпом плакал. А прочитав, приказал подшить её в корабельный архив с пометкой «хранить вечно».

Вот она, эта объяснительная:

Дело было так…

В то раннее июльское утро ничто не предвещало беды и неприятностей. По тропе, ведущей в базу, шел Офицер, нежно прижимая к груди свой кортик – неизменный атрибут парадной формы одежды для строя. Все окружающее благоухало своей прелестью и красотой, на какую способна скромная природа Севера в то время года. Но это Офицера не занимало – он торопился на корабль, чтобы успеть до выхода в море сказаться на борту, в кругу своих боевых товарищей и командиров. Путь Офицера был нелегким, спешка не раз сыграла с ним злую шутку. Каждый раз, когда Офицер сбивался с тропы – ругал себя за то, что за два года он так и не изучил край, в котором служит и живет. Офицер спешил, он был уверен, что успеет подняться на борт корабля до отдачи швартовых, что не подведет своих товарищей, которые доверяют ему. А доверием Офицер дорожил и считал, что ценится лишь то, что нелегко достается. Офицеру очень нравился экипаж, в котором он служил, с его крепкой дружбой, спаянной не одной боевой службой, он очень хотел быть полноправным представителем этого подводного братства. Офицеру было на кого равняться и с кого брать пример. Важность задачи, которая была поставлена экипажу перед выходом в море, не позволяла Офицеру обращать по пути внимание на тучи комаров в воздухе, на топкость и вязкость болот – ведь не всем кораблям была оказана честь принимать участие в военном параде в городе С. в честь Праздника.

Действительность не всегда идет под руку с желаниями, постоянно вносит свои корректуры (порой неприятные) на развитие событий.

Да.

То, что произошло в конце пути Офицера, спокойно воспринимать тяжело даже сейчас, по прошествии некоторого времени. Но так уж получилось, радость от того, что наконец-то дошел, добрался, докарабкался до базы, омрачилась другим фактом – корабль, его родной корабль, красавец-крейсер, могучий и очень величавый, уже стоял на рейде и был готов выйти из бухты. Все потускнело вокруг, погасло солнце в глазах Офицера. Он не мог в это поверить, поверить в то, что видел собственными глазами. Экипаж, в котором он вырос, экипаж, который его воспитал как офицера-подводника, уходил без него в город С. Самые тяжелые мысли одолевали Офицера, самые противоречивые чувства рождались в его израненной душе. Но вместе с тем было выработано, практически сразу, твердое решение всеми правдами и неправдами добраться до города С., добраться до родного корабля и там предстать перед судом товарищей, каким бы суровым он ни был. Промедление, а тем более ожидание, было смерти подобно.

С базы до городка Офицер добрался гораздо быстрее, чему способствовало наличие попутного транспорта. Путь Офицера был неблизким. Нашлись добрые люди (без которых, наверное, человечество не выжило бы), которые согласились доставить бедолагу в город С. Отсутствие перевозочных документов (особенности передвижения по суше в пределах СФ) решили компенсировать проездом через КПП в багажнике. Офицер был согласен на все, а кратковременное нахождение в багажнике ему позволило сэкономить часть суммы, запрошенной за доставку.

Путь до города С. Офицер толком не помнил, но осознавал, что с каждым элементом разметки на трассе серпантина, по которому мчалась автомашина, становилось все дальше от дома. Он еще не мог представить себе, каким образом попадет на родной корабль, но знал одно – по суше добирается только в одну сторону. Как бы все ни получилось в дальнейшем. Офицер не спрашивал себя, а правильно ли он сделал, поступив именно так.

Город С. был погружен в предпраздничные заботы. До предполагаемого времени прихода корабля оставалось часа полтора. Необходимо было решить вопрос с транспортом (катером или буксиром), на котором можно было бы добраться до родного борта. За два года службы в подводном флоте Офицер усвоил одно хорошее правило: если не знаешь, как и что делать и куда наступать, – лучше спроси. В крайнем случае назовут мудаком, спросят, где учили, но всегда объяснят – в беде не оставят. Данный приём желаемого результата не дал, так как после заданного вопроса компетентным органам последующие пять минут самым ласковым словом в адрес Офицера было слово «мудак», а наступать посоветовали ещё дальше, но туда ему не надо было. Пришлось идти в народ… А народ, несмотря на трудности в жизни, не стал менее отзывчивым и приветливым. Бедняге нашли буксир, людей, которые согласились за чисто символическую плату доставить Офицера куда угодно, даже туда, куда посоветовали компетентные органы.

Корабль показался на входе в бухту города С., как и предполагалось, в назначенное время. Уверенность и пунктуальность командира, исполнительность и слаженность действий экипажа способствовали успешному завершению похода. Корабль с крейсерским благородством подходил к месту стоянки. А навстречу ему, пыхтя своим «дизельком», ковылял буксир с Офицером на борту. Скупая слеза-предательница успела скатиться по его небритой щеке: это была радость от того, что все-таки добрался до корабля. Но были н сомнения: как встретят и примут.

Первоначальное решение было однозначно – расстрелять… Офицер был готов и к этому, но благородства сильным и мужественным морякам-подводникам не занимать. После проведения предварительного расследования решено было Офицера все-таки принять в свою семью: ведь родной воспитанник, причем не самый худший, раз сумел добраться до своих. А впереди был Праздник!

Вот и вся история. Уверен, она оставила свой отпечаток в сознании Офицера. Не помню случая, чтобы человек чувствовал себя комфортно, находясь рядом с огромным хищником, но видел, как Офицер с радостью отдался в объятия «АКУЛЫ».

Очевидец

После этого случая Вова стал ещё серьёзней. Он пересмотрел своё и так серьёзное отношение к службе и не допускал больше таких промашек ни-ког-да.

Хотя знаете, я бы и промашкой это не назвал. Ну, проспал (давайте будем придерживаться официальной версии событий) человек выход в море, да. Но с другой стороны, проявил всю смекалку, находчивость и до упора выкрутил настроечные варисторы упорства, чтоб догнать свой корабль и попасть на его борт с минимальными жертвами и разрушениями среди гражданского населения. За это поощрять надо, я считаю, и немедленно давать повышение по службе!

Белый и пушистый

Белый и пушистый кролик высунул мордочку из-за угла метрового прохода с выгородкой «Омнибуса» на конце и понюхал воздух смешным маленьким носиком. Неуклюже скользя на линолеуме, он сделал один робкий прыжок и, прижав маленькие ушки к спинке, посмотрел на Мишу чёрными бусинками глазок. Его усики смешно трепетали, и дрожь немного топорщила шерсть вдоль хребта.

«Ну, пиздец, – подумал Миша, – доигрался хуй на скрипке».

Понимаете, какая штука – каждого человека ведь можно довести до безумия, в принципе. Разница будет только в затраченных усилиях и средствах, ну и труднее всего с теми, кто читал Виктора Франкла. А так – пожалуйста, вот она, дверь, за которой живёт твоя родная шизофрения, любуйся. Причём не сказать даже, что это однозначно плохо. Некоторым ведь то, что они увидят, может показаться довольно уютным и они, оттолкнув вас, стремглав бросятся в объятия своего личного Зазеркалья с радостным криком: «Так вот что я так долго искал!» Но не все. В основном люди боятся даже близко подходить к этой двери и поэтому выдумывают разные штуки для занавешивания её в своём подсознании. Ну, знаете, типа группы Vaya Con Dios или тетриса какого-нибудь.

Как Миша занавешивал эту свою дверь, решительным образом непонятно: родом он был из какой-то среднерусской деревни, не то из Курска, не то из Воронежа, занимался спортом (железо всякое тягал в спортзале), редко и немного пил и даже чай употреблял без сахара. Ну то есть как вот он расслаблялся? При этом при всём абсолютно позитивный человек, вот прямо бесил… то есть манил к себе своей добротой душевной и улыбчивостью. Вы наверняка встречали таких в своей жизни, хотя, в отличие от всяких мудаков, такие люди встречаются нам недопустимо редко. Они – как Добрыни Никитичи, если сравнивать их с былинными персонажами. Не такие хмурые скалы, как Илья Муромец, но и не суетливые живчики, как Алёша Попович. Самое то, в общем.

Поэтому, когда Мише тёща подарила автомобиль ВАЗ-2104, мы вздохнули с облегчением – будет теперь парню куда растрачивать излишнюю нервную энергию. Автомобиль-то ведь был новый, прямо с завода и представлял из себя тот ещё агрегат из недоделок, несостыковок и косяков. Опять же, свободного времени для раздумий о своей доле оставалось намного меньше. Когда Миша не возился с автомобилем, он возил сослуживцев в Мурманск – ну кто поедет в Мурманск на автобусе с женой, двумя детьми и двенадцатью чемоданами, если есть такой вместительный образчик отечественного автопрома?

А дороги в Заполярье хороши. Не своим качеством, конечно, а своей бесконечностью и круговым обзором даже не до горизонта, а до самого звёздного неба, с крупными, как яблоки, звёздами до которых можно дотянуться рукой. Езда по этим дорогам, особенно ночью, уже само по себе лекарство. А ещё Миша любил включать приёмник. Радио там нигде не ловило, но в темноте зелёное свечение панельки и белый шум эфира были такими загадочными, что даже разговаривать не хотелось, а просто можно было лететь из ночи в ночь и молча думать о своём непременно чём-то хорошем. Ведь понимаете, даже если вы в полной жопе, то всегда есть о чём хорошем подумать, надо только правильно настроиться.

Правда, иногда машина ломалась. Однажды Миша застрял зимней ночью на трассе Мурманск – Заозёрск. Пятьдесят километров до Мурманска, шестьдесят до Заозёрска, вокруг тундра, снега по макушку, час ночи и тридцать градусов мороза. Романтика, ёптить! Тем более чего ссать, если жена тебе вот буквально неделю назад подарила шикарнейший комплект инструментов для ремонта автомобиля своими руками! Правда, в эту ночь Миша эмпирическим путём установил, что набор инструментов не помогает, если забыть его дома. Пока пальцы не начали примерзать к элементам двигателя, он подёргал за проводки, постучал по колёсам, пошатал рессоры и поговорил с приборной панелью. Ничего не помогало. Аккумулятор быстро сел, но и тогда у Миши оставались две радужные перспективы: замёрзнуть прямо здесь или по пути в Заозёрск. То есть так, с ходу, и не выбрать. Миша высосал жидкость из бачка для омывателя лобового стекла (так как денег у подводников не водилось отродясь в те времена, то в бачки они заливали корабельное «шило», разбавив его водой) и затянул «Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”», когда в ночи показался «ЗиЛ» с морпехами.

– Конечно, дотащим, братан! Говно вопрос! Только шкворка у нас длинная, так что сиди и за дорогой следи внимательно в своём ведре!

– Тогда погодьте, я лобовуху почищу!

Но не тут-то было. Лобовухе было уютно под корочкой льда и налипшим на неё снегом, чиститься она категорически отказывалась, сколько Миша на неё ни хукал, ни тёр и ни скрёб.

– Ну ладно, – сдался Миша, – голову в форточку высуну. Помчались!

Морпехи уважительно покрутили пальцами у висков и помчались с Мишей на прицепе. Миша торчал лицом в мороз с ветром и радостно улыбался, хоть он из-за природной своей красоты и отчаянности не носил даже шапки и мёрз, как красавица в фильме «Морозко». Но главное же что для боевого моряка? Правильно – двигаться! Через час, когда прибыли на место, Миша по-прежнему улыбался. С его волос, ресниц, бровей, носа, ушей и зубов свисали разноцветные сосульки, но если вы думаете, что он после этого заболел и перестал ходить на службу, то вы плохо его знаете. Один денёк на прокол гайморита – и боёц снова в строю!

Ну и вот.

Корабль двигался в сторону города Северодвинск в надводном положении, когда управленцы Борисыч и Женя позвали Мишу к себе в каюту есть котлеты. А что они делали в каюте, эти самые управленцы, возможно, спросят некоторые из вас, – там же сплошные узкости и тревога должна быть объявлена на боевом корабле? Ну да, так всё и было, но для понимания вами ситуации давайте я немного расскажу структуру управления бойцами первого батальона боевой части номер пять на проекте девятьсот сорок один.

Командир батальона – ну тут всё понятно, командир он и в Африке командир.

Командиры групп дистанционного управления – их двое, и количество людей в обоих группах дистанционного управления тоже ровно два. У них в заведовании есть матчасть, да – это шариковая ручка, которой они заполняют журналы ГЭУ во время ввода/вывода реакторов. Сами реакторы в заведовании не у них, да и пульты управления – тоже. По тревоге их место – на пультах управления ГЭУ. Там тепло, уютно, есть чайник, рядом сидит электрик, и можно покидаться жёваными бумажками в киповца, который спит за пультом. То есть там ещё и весело.

И вот именно по всем этим причинам (отсутствие личного состава, отсутствие матчасти и головокружительный карьерный рост) все люди, которые учатся на атомных факультетах, хотят быть именно управленцами. Но…

Командиры спецтрюмных групп – их тоже двое, в их заведовании находятся отсек с ядерным реактором, сам реактор и системы, его обслуживающие. У них, само собой, в подчинении есть личный состав, и место их по тревоге – возле ядерного реактора. Во время ввода/вывода весело: всё шипит, свистит и брызжет ионизирующим излучением, только успевай уворачиваться, а потом наступают тишина, скука и тягостные раздумья, чем бы заняться. Ну час тревоги они пошляются по своему крохотному отсеку, ну два в иллюминатор поглядят, ну на третий час крышку реактора ветошью протрут. А потом уже вверяют управление отсека в мозолистые руки своих старшин отсеков и потихоньку просачиваются на пульт управления, на котором уже сидят управленцы, электрики и командиры первых двух батальонов, пьют чай, балагурят и кидают жёваные бумажки в киповцев, которые спят за пультом.

– Чот тут народа дохуя, – начинают бухтеть командиры батальонов, – воздух спёртый становится!

Управленцы соглашаются и уходят «пописать», спецтрюмные усаживаются управлять реакторами и лелеять мечту о том, что они будто бы управленцы.

Командиры турбинных групп – вряд ли кто-то в здравом уме и трезвой памяти мечтает стать турбинистом на проекте 941. В их заведовании находятся турбинные отсеки, сами турбины, испарители и ещё куча мелочи россыпью. На вводе ГЭУ у них парит, свистит, шипит и трещит, как в аду во время аврала. Кроме того, в отсеке жарко, влажно и шумно, а уж с испарителями турбинисты ебутся – мама не горюй!

Но ввод закончен, испарители согласились работать, старшины команд чешут мозолистые лапы в готовности принять управление в них. И значит что? Значит, турбинисты медленно просачиваются на пульты потому, что там весело, прохладно (по сравнению с турбинными отсеками), можно испить чаю, поиздеваться над электриками и покидаться жёваными бумажками в киповцев, которые спят за пультом. А когда спецтрюмные намечтаются об управленцах и начнут бухтеть командиры батальонов, то можно и стержнями компенсирующих групп поиграться.

Командиры групп КИП ГЭУ – в их заведовании находятся все пульты первого дивизиона (я его батальоном здесь называю для солидности вашего восприятия) плюс специальный цанговый захват для замены лампочек и торцевой ключ на двенадцать. У них есть в подчинении даже личный состав, но нет отсека в заведовании и конкретного места по боевой тревоге, поэтому они спят на лежанках из гидрокомбинезонов за пультами ГЭУ и ЭЭС, так как всё работает благодаря их высокому уровню профессиональной выучки.

Теперь повторюсь: ну и вот. Корабль плывёт, спецтрюмные управляют реакторами, турбинисты мнутся за их спинами, киповцы спят, а командиры дивизионов бухтят, что мало кислорода. И тут на левом пульте ГЭУ звонит телефон.

– Михуил! – кричит в трубку Борисыч, старый управленец левого борта, который полчаса назад ушёл пописать. – Мне тут Женя (молодой управленец с правого борта, который тоже писает, по легенде) котлеты презентует собственного изготовления. Но так как он не женат, то я котлеты эти есть тушуюсь в одно лицо с ним, не желаешь ли составить компанию в этом рискованном предприятии?

– Отчего бы и не составить. Котлеты я люблю и от запоров не страдаю.

Миша отпрашивается как бы пописать, турбинист, радостно похрюкивая, усаживается за пульт, и Миша скачет в восьмой отсек.

В восьмом отсеке трюмный мичман Толик, главный по компрессорам, разводит мичмана Петю, исполнительного, но туповатого акустика. Мичман Толя был добрый, не поймите неправильно, но кто же откажется от скуки поиздеваться над люксом на атомной подводной лодке?

– Да вон сидит кролик за переборкой, я тебе говорю! Ну в душе не ебу, почему ты его не видишь, ты медкомиссию давно проходил? Может, у тебя кукушка уже поехала от невыносимых условий службы, или радиация разлагает твой мозг, я же не доктор, я не знаю этих деталей, но вон – сидит кролик, я же его вижу! Давай вот у офицера спросим. Михайло Юрич, видите вы кролика за переборкой в десятом?

Миша обернулся в отсек, из которого он выскочил, и нахмурил брови:

– Ну да, вон сидит. Прости, пушистый, чуть не раздавил тебя!

– Какой? Какой кролик сидит? Молчи, Толик!

Ну вот кто так формулирует вопросы, скажите мне на милость? Ну какая первая ассоциация всплывёт в вашем мозгу на вопрос «Какой кролик?»?

– Белый и пушистый, – ответил Миша.

– Ну! – обрадовался Толик. – А я тебе что говорю?

– Да ну вас на хуй! – Мичман Петя заметно нервничал и начал уже даже чесаться.

– Хочешь, давай ещё кого спросим? Сходи проверь – вон же он!

Но Петя боялся своего безумия, как и любой мало начитанный человек. Он думал, что там, в безумии, сыро, холодно и связывают руки, потому что если за переборкой и правда сидит кролик, а он его не видит, – туши свет и сливай масло, вот что!

Миша спустился в каюту к управленцам и, весело уплетая котлеты, рассказал им эту смешную историю со смешным мичманом. Управленцам история понравилась – что старому Борисычу, что молодому Жене. И началось!

За несколько дней история облетела оба борта и все боевые части корабля. Она несколько раз трансформировалась, видоизменялась, обрастала подробностями и метафизическими фактами. Она уже начала жить своей жизнью, и матросы, которые готовились к дембелю, уже строчили в свои альбомы жуткие истории про погибшего матроса, труп которого гниёт где-то в пучинах Карибского бассейна, а душа белым кроликом скачет по подводным лодкам, предвещая неминуемую беду, от которой никому не будет спасения, так и знайте!

Но управленцы не были бы управленцами, если бы бросили дело на самотёк и не довели его до логического конца.

Корабль уже несколько дней простоял в Северодвинске, когда Мишу в очередной раз вызвали в каюту управленцев на чай и поговорить.

– Миша, – с порога спросил его Борисыч, – а ты кролика тут белого не видел?

– Борисыч, ну совсем ты от старости умом тронулся уже? Ну это я же вам, собственным ртом, рассказал этот прикол!

И тут сзади что-то зашуршало… Миша осторожно обернулся.

Белый и пушистый кролик высунул мордочку из-за угла метрового прохода с выгородкой «Омнибуса» на конце и понюхал воздух смешным маленьким носиком. Неуклюже скользя на линолеуме, он сделал один робкий прыжок и, прижав маленькие ушки к спинке, посмотрел на Мишу чёрными бусинками глазок. Его усики смешно трепетали и дрожь немного топорщила шерсть вдоль хребта.

«Ну пиздец, – подумал Миша, – доигрался хуй на скрипке». И если бы управленцы в этот момент собрали свою управленческую волю в кулак и не начали ржать, как умалишённые, то хуй его знает, товарищи следователи, управлял бы сейчас Миша ядерными турбинами под Москвой или нет. Но они заржали так, что даже шторы на кроватях чуть не оторвались.

– Ну вы и мудаки, – сказал Миша и взял тёплый комок на руки, – пошто животину-то тираните? И где вы взяли-то его?

Оказалось, что, гуляя по Северодвинску, Женя забрёл, не иначе как за какой-то юбкой, на рынок с животными и растениями. А на рынке сидел старенький дедушка и продавал кроликов. Когда у Жени сложилась в голове картина апогея шутки с кроликом, то он не то что про юбку забыл, но наверняка и душу свою заложил бы прямо там, за эти триста граммов шерсти. Ведь нет на флоте ничего более ценного, чем хорошо поставленная и сыгранная шутка по укреплению морально-психологического духа товарищей. Или подъёбка, если сказать по-простому, по рабоче-крестьянскому.

Можете вы себе представить состояние того же мичмана Пети, который, шагая на боевой пост, увидел в отсеке этого кролика? Вот и я не могу, к сожалению, мозг мой устойчив к внешним раздражителям и к двери своего уютного безумия мне никак не удаётся приблизиться.

Отыграв свою роль, кролик жил потом у Жени долгую и счастливую жизнь млекопитающего из семейства зайцевых и умер от старости в назначенный ему срок.

Бунт

Чай уже остыл до нужной кондиции, и можно было начинать обедать, но только я разинул рот на соевую сосиску и кусок хлеба с маслом, как по трапу солидно затопали. Это было удивительно, конечно, – все шаги я уже давно знал наизусть, но таких солидных тут давненько не было.

Наш закуток на второй палубе восьмого отсека был мало кому интересен, и кроме своих в нём редко кто появлялся. После трапа два метра и слева каюта управленца, поворот направо, метр – каюта начхима (справа запасной вход в сауну через спортзал), поворот налево, один метр – БП-8Р (оборудование системы «Омнибус» седьмой боевой части) за железной дверью, и справа от него моя каюта. Ну кто и что забыл в этом уютном уголке со вкусным запахом веников из бани?

О, топают в моём направлении. Остановились.

– Ну и что это за хуйня? – спрашивает командир под дверью каюты.

– Не, ну даже смешно отчасти, тащ командир, согласитесь! – А это старпом с ним.

Ничего себе: оба отца-командира собственными персонами!

– Бунт на корабле это, Серёга, а не смешно. Ну хотя да, смешно!

Командир начинает тарабанить в железную дверь БП-8Р:

– Сова, открывай! Медведь пришёл!

Странно, думаю. Бэчэсемовцы очень даже спокойные ребята, что за бунт-то там они учинили? Прям хоть из каюты высунься да проверь… А, погодите, так это они про жука, что ли?

А начиналось всё как обычно, с обстоятельств и событий, абсолютно не предвещавших беды. Особому отделу показалось, что мы недостаточно трепетно и даже, возможно, спустя рукава относимся к своей основной, по мнению особого отдела, функции – сохранению государственной тайны. Не то чтобы у них были конкретные примеры или даже, может быть, возбуждённые уголовные дела, но вот чувствовали они спинным мозгом, что надо нам гаечки прикрутить немного – а то ишь ты, совсем уже!..

– Вот, товарищ командир, – торжественно изрёк особист, – новый приказ по флоту, наши постарались!

– Вы-то старатели те ещё, да. Что там, скажи хоть в двух словах?

– В недельный срок необходимо нарисовать красные круги диаметром в пять сантиметров на всех секретных рубках, приборах и пультах!

– На всех?

– Да!

– Приборах?

– Так точно!

– Слушай, ну у нас так-то вообще лодка секретная вся; может, мы просто на рубке круг красный нарисуем и всего делов? И краску сэкономим, и время!

– Нет, ну так не получится, тащ командир! У всех же допуски разные даже внутри!

– Для этого, по вашим же прошлым указаниям, на каждой рубке висит табличка с пофамильным перечнем лиц, которым туда разрешено входить!

– И всякие шефы к вам приезжают, корреспонденты, генералы зелёные с «Кумжи» на экскурсии, – у них там вообще хрен пойми какие допуски!

– Нормальное дело, дык пусть не ходят вообще! Я их зову сюда, что ли? Вы же сами их возите. Возите вот на тринадцатую, на семнадцатую. Чего вы их на боевой крейсер-то тягаете всех?

– Так именно потому что он – боевой! Так солиднее же! Вашу славу, Сан Сеич, не укроешь теперь ни от кого полой шинельной!

– Льстец! Ну а список? Список есть этого оборудования с местами его расположения? Вы проверять-то потом как будете? Вы же будете потом проверять?

– Само собой! В кои-то веки и на нашей улице праздник! Вот в приложении перечень, ознакомьтесь!

Командир берёт стопку листов, шуршит ими, хмыкает и морщится:

– Это с двести второй список, ну блин, опять вы дали маху, товарищи чекисты!

– А какая разница? Одинаковые же они!

– Эдуард, скажи ему ты.

– Товарищ особенный оперативный уполномоченный, даже длина у всех корпусов разная, а уж компоновка оборудования и подавно!

– Да ладно? Ну вы тогда сами определитесь по месту, а мы уж потом проверим как-нибудь…

– Всё у вас как-нибудь, товарищи контрразведчики, разброд и шатание! Эдуард, собирай командиров боевых частей, буду им задачи нарезать!

С особым отделом и отношения на флоте были особые. Для чего на корабле нужен контрразведчик, казалось бы? Самый очевидный ответ – для предотвращения контрреволюционных бунтов и охраны важных военных тайн. Может быть, вам их роль, так же как и мне, кажется не столь очевидной, особенно при нахождении корабля в море, но кто нас с вами спрашивал?

Особист не входил в состав экипажа, не проходил предпоходные подготовки и терпел тяготы воинской службы на берегу где-то в недрах своего особого отдела, хотя за каждым экипажем был закреплён свой личный представитель, и в море ходил только он. Чем они там на берегу занимались – вообще ума не приложу. Ну иголки там точили, может, ремни на дыбе водой смачивали, чтоб те не рассохлись, точно не известно. Да и в море, в общем-то, особиста нашего почти и не видно никогда было – за три месяца автономки он в центральном, может, пару раз всего и появился. При этом, гад, так и не отвечал нам на вопрос, что у него лежит в ПДА: ПДА или всё-таки «наган»? А если там не «наган», то где он тогда прячет свой именной? Не, ну а как он с бунтами справляться собирался? Всё хихикал, гад, своей опухшей от сна рожей.

Особистов не любили, в этом они были похожи на замполитов. Их не любили скорее по традиции, чем по каким-то реальным пакостям. Хотя нам с особистами везло – нормальные были ребята. Одно существенное отличие от замполитов у них было – над ними не шутили. А если на подводной лодке над тобой не шутят, то это равноценно тому, что ты ходишь с табличкой «Изгой» на груди. Наверное, тяжело им от этого приходилось, сейчас вот мне подумалось. Сидит, например, в центральном группа офицеров, что-нибудь живо обсуждает, смеётся и машет конечностями. Но только в люке показывается особист, кто-нибудь обязательно скажет: «Тише, особист!» И все сразу замолкают резко, как будто тумблер выключили, и начинают рассматривать ногти, палубу или подволок. А он же такой уже улыбается, ну слышно же, что весело, ему же тоже хочется посмеяться и с братьями по разуму поговорить. А тут резкая мёртвая тишина и философские вздохи со всех сторон, и улыбка его такая неуместная сразу становится, и вроде как стыдно ему, и совсем впору начинать тушеваться, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну что вы, ребята! Да я же свой! Ну в конце-то концов!

– Среди концов найдёшь конец ты наконец! Это вы, товарищ, Игорю Юрьевичу расскажите, какой вы свой!

Да, Игорю не повезло однажды – попал он в переплёт с особым отделом. И всё ведь, как обычно, из благих побуждений. Решил он, чтоб зря штаны в автономке не просиживать, помочь двинуть науку, желательно вперёд, а там уж как получится, и сугубо для этой цели связался с широко известной в узких подводницких кругах бандой Зезюлинских.

Это был целый клан – там подводниками были вообще все: дед, отец, сколько-то сыновей. Кто-то утверждал, что сыновей двое, но лично я знал троих, а сколько их на самом деле – не знал никто. У нас в дивизии служили братья-близнецы Андрей Горыныч и Павел Георгиныч. А чуть помладше их брат служил в науке, он-то и заразил Игоря идеей подключить к системе «Ураган» (управление паропроизводящей и паротурбинной установками) системный блок компьютера и записывать три месяца все показания и изменения в состоянии ядерного реактора в процессе его активной эксплуатации, а потом передать российской науке шестьдесят три километра этих абсолютно никому непонятных графиков. И потом особисты к-а-ак взялись за этого бедного Игоря! Он им и так и сяк объяснял, что в ядерном институте допуски у Зезюлинского выше, чем у них всех, вместе взятых, и что сведения обезличенные и относятся только к физическим параметрам активной зоны реактора, что является чистой физикой, или может что – уже в стране и физику засекретили? Долго они его таскали на допросы всякие и дознания, но отстали в итоге. Наверное, Игорю просто повезло, что уже был не Советский Союз. Или, может, они испугались, что мы собирались особый отдел их сжечь к хуям собачьим, чтоб они от боевого нашего друга отстали, просто дождь шёл тогда ночью, а на следующий день мы протрезвели.

Но как бы к ним ни относились, а приказания их исполняли, тем более когда они были закреплены флотским приказом. Командиры боевых частей разделили своё оборудование, получили красную краску, поролоновые тампоны и возглавили это дело, абсолютно никак не связанное с выполнением задач по предназначению. Больше всего повезло механикам – у них меньше всего оказалось совершенно секретных приборов – и стадом в семьдесят человек они справились буквально за день, а потом ещё ходили за командиром и клянчили: «Ну тащ командир, ну можно мы ещё тут вот кружок нарисуем, и вот тут, и на насосах дифферентной системы?» Командир только отмахивался и разрешал рисовать даже на лбах у себя, для реализации своего творческого потенциала и детских мечт. Больше всего трудились ракетчики – там у них вообще всё абсолютно секретное, да ещё в четырёх отсеках, каждый из которых размером с подводную лодку Второй мировой войны. Зато в отсеках приятно щекотало нос свежим запахом вонючей краски и снились цветные сны дней пять.

У радиотехнической боевой части (это та, которая седьмая) работы было не очень много. Всё их оборудование закрыто по рубкам, и нарисовать на них кружки – плёвое дело, но беда в том, что бойцам-управленцам и акустикам в базе заняться абсолютно нечем, вот прямо хоть ты тресни. Ну наточили карандаши для планшетов, ну протёрли наушники от пыли, ну баночное учение провели по взятию пеленгов и стрельбе торпедами (только минёру не говорите, что торпедами на самом деле стреляет БЧ-7, а то у него шаблон порвётся), но делать-то что? Куда девать энергию молодых тел, я вас спрашиваю? А тем более в БП-8Р! Там просто же напихано стоек цвета слоновой кости и ни лампочек тебе прикольных, ни тумблерочков, ни даже ни малейшего компрессорика, чтоб хоть чем было заняться!

И целых два офицера к этому боевому посту были приписаны: Вова и Антон. Правда, у них был там стол и стулья, и за железной дверью особенно вкусно было пить чай и есть растворимые макароны. Но. Душа флотского офицера постоянно требует творчески куда-нибудь её выплеснуть, желательно забрызгав собой всю округу! Душа – это же вам не таблетки обогащённого урана. Тесно ей в прочном корпусе и «с размахом» – это для неё норма, а не только когда свадьба или похороны «как у людей».

Поэтому Вова и Антон подошли к делу сохранения секретности творчески. Со всей, так сказать, пролетарской ненавистью. Раздобыв тоненькую кисточку, они нарисовали красную окружность диаметром ровно пять сантиметров, закрасили её кисточкой потолще ровно наполовину, изобразив пологую волну. Потом сбегали в посёлок и купили на рынке неизвестно сколько жвачек с татуировками страшных жуков внутри, нашли нужного жука (страшного и с длинным хоботком), аккуратно приклеили его сверху круга (чтоб хоботок был внутри) и подписали всё это аккуратным каллиграфическим почерком Антона: «Жук Хаггис: вот так мы победили секретность!» А потом ещё пузико жуку красной краской закрасили, ну чтоб уж даже самому последнему тормозу стало понятно, что именно этот жук краску из их круга и высосал. Не знаю, как это точно назвали бы современные художники – перфомансом или инсталляцией, но картина получилась великолепная своим минимализмом, завершённостью и филигранно воплощённой идеей…

– Открывайте, сутулые! – продолжал командир тарабанить в дверь.

– Их там нет, тащ командир! – крикнул я из-за двери. Не, ну невыносимо же есть в такой напряжённой обстановке.

Дверь в каюту распахнулась, командир со старпомом засунули в неё свои лица, так как больше в неё всё равно ничего не влезло бы – в каюте мы жили с командиром восьмого отсека, но находиться в ней вдвоём можно было, только если один лежал на кровати.

– Приятного аппетита! – пробасил командир. – А ты откуда знаешь?

– Ну если бы они там были, то я у них бы чай пил, а не в своей будке, правильно?

– Тебе нельзя туда заходить – вон круг красный нарисован для кого?

Надеваю самые честные глаза из всех возможных вариантов, ну такие, знаете, круглые, карие и брови домиком:

– Так я знаю, что нельзя, но если никто не видит, то как бы получается, что и можно.

– Я тебе говорю, Серёга, – бунт, ну натурально же!

– И в кэпээсе, Эдуард, я тебя словил однажды! – поддержал командира старпом.

– Сей Саныч, вы так говорите, как будто я от вас там прятался, чесслово!

– И у ракетчиков тоже же наверняка сиживаешь!

– Уж не сомневайтесь даже, Сей Саныч! Экипаж – это же одна семья, какие тут могут быть условности?!

– В замполиты метишь?

– Вот это сейчас за что вы так со мной?

– Ладно, пойдёмте, Сан Сеич, у меня уже вода закончилась на этого гуся лить.

По окончании операции «красный круг, но не солнце» командиров боевых частей и командиров отсеков собрали в центральном. На подводной лодке перед и после любого события или важной работы обязательно их собирают, и любой процесс не может считаться завершённым без подведения его итогов и раздачи всем по заслугам того, что они заслужили.

– Так, краску уже всю выдышали? – начал подведение итогов командир. – Вот и хорошо. Значит, завтра особисты проверят, и продолжим работать по плану. Никаких эксцессов на проверке у нас не предвидится, ну разве что командира БЧ-7 расстреляют в трюме восьмого. Но ничего страшного – я уже нового нашёл на замену.

– А чо эта меня расстреляют? Когда это на моём любимом флоте отличников БП и ПП начали расстреливать?

– А тогда начали, когда они матчасть свою осматривать перестали! Видел, что твои снусмумрики на БП-8Р нарисовали вместо канонического красного круга? А я – видел! Мы с Сей Санычем посмеялись, конечно, но мы же не особисты – у тех-то чувство юмора купируют сразу при приёме на службу. И за животики от хохота держаться они не будут, поверь мне, а вот твою тушку вполне могут потеребить! Да, Сей Саныч?

– Так точно, Сан Сеич!

Все начали нетерпеливо переминаться с ягодицы на ягодицу – интересно же, за что там коллегу их расстреливать будут и дадут ли посмотреть на процесс!

– Ладно, сходите все посмотрите, потом продолжим!

– Подождите! – вскочил начхим. – Я сейчас там турникет установлю и билеты продавать буду!

– А чего ты-то? – не выдержал командир восьмого.

– А я на той палубе самый старший по должности! Считайте оклады, тащ командир группы!

Все убегают и возвращаются обратно хихикающими и с полными горстями жвачек.

– Не понял, – удивляется старпом, – это что, начхим там и ларёк открыть успел?

– Не, Серёга, это они у Вахмурки с Кржемеликом отобрали! Не стыдно, плацдармы для ракушек, жвачки-то у детей было забирать?

– Не-е-е, – дружно протянули плацдармы.

– Погодите-ка, – и старпом даже встал, – а как вы в БП-8Р попали-то все? Там же круг красный нарисован, для кого? А?!

– Вот как с ними коммунизм построишь, да, Серёга? – смеётся командир. – А теперь слушайте внимательно! На БП-8Р жука оставить разрешаю, но если ещё хоть где-то увижу!..

Начхим открыл рот.

– Без исключений, Дмитрий! – поднял вверх палец командир. – Ещё одного жука увижу, – буду считать, что на корабле личный состав затеял бунт, и начну принимать к вам меры репрессивного характера! А если и это не поможет, то спущу с цепи старпома!

Личный состав сразу зароптал: мол, чего сразу старпомом пугать беззащитных людей… Ну никакого тебе психического спокойствия и расслабления чресл в этом военно-морском флоте, и на фиг они вообще тогда жвачек этих себе понабирали!

Вот жалко, что не сфотографировал я жука того, так бы вы ещё больше оценили всю важность творческого подхода к выполнению задач государственной важности!

Чао, бамбино!

Некоторые истории хороши сами по себе: они радостно выставляют все свои достоинства и с упоением блестят всеми гранями, как ты их ни рассказывай. Их можно прилагать к любым людям, местам и социальным группам, и они всё равно хороши. А иные же очень привыкают к местам, в которых они происходили, и при попытках оторвать их оттуда начинают жалобно хныкать и сучить ножками. Именно из разряда таких историй та, которую я вам сегодня расскажу.

Произошла эта история в одной из военно-морских баз, которую даже постеснялись назвать городом, когда раздавали это гордое название всем базам Мурманской области, и назвали её «посёлок Оленья Губа». Состоял он из двух улиц, и населяло его от тысячи до двух тысяч человек в разное время, включая матросов срочной службы. Соотношение мужчины/женщины: 70 на 30 процентов примерно.

Я уже рассказывал, что мы как-то застряли там на несколько месяцев: сначала производили какие-то мелкие ремонтные работы, а потом нас штаб «наказал» за разгильдяйство и труп селёдки в трюме, оставив там ещё на месяц устранять замечания. Никогда ни до, ни после этого я не помню такой всеобщей радости и ликования с подбрасыванием вверх головных уборов оттого, что тебя наказали (причём шапку готов был кидать и заместитель командира дивизии, назовём его условно Кунгаровым, которого оставили с нами старшим, чтоб он показал нам, почём фунт лиха по нынешнему, рухнувшему в тартарары курсу доллара). Хотя откровенно говоря, скучновато там было – из всех изученных на тот момент цивилизацией развлечений в посёлке был известен только тот, что связан с употреблением внутрь спиртосодержащих жидкостей, приобретавшихся в двух магазинчиках и одном баре. Ну как «в баре»… Название для этого заведения, конечно, слишком громкое – это была предположительно трёхкомнатная квартира на первом этаже, в которой снесли все перегородки, поставили две колонки, два ящика водки, восемь ящиков пива, три бутылки шампанского, мешок арахиса и нарисовали на двери вывеску «BAR» с кривым бокалом. Мы его называли «ковбойским». Ну, потому что мы как бы ковбои, а дальше сами додумывайте. А ещё к нам в экипаж перевели Серёгу. Он малозначителен в этой истории, но я про него тоже расскажу.

Серёга был старшим лейтенантом, и его перевели к нам в ракетную часть с какого-то надводного крейсера для того, чтобы уволить с флота. В чём была проблема уволить его с надводного корабля, я точно не помню. Но то ли командир наш кому-то услугу оказал, то ли ещё чего – Серёга пришёл к нам в экипаж с чемоданом и твёрдым решением уволиться в запас. Хитрый ход со стороны его начальства, стоит заметить!

– Я буду увольняться! – решительно заявил Серёга, хмуря брови от страха перед Сан Сеичем.

– Да мне по хуй, у меня ракетчиков – как говна за баней! Но вот тебе зачётный лист на допуск к самостоятельному управлению, или живи на пирсе. Дуралекс сед лекс у нас на подводных лодках, товарищ неподводник!

– А можно покурить с вами? – подошёл к нам Серёга на пирсе после этого.

– Отчего же нельзя? Кури, солдат, мы добрые!

– Ага, и командир у вас такой добрый, я в шоке прямо до самых кончиков ногтей!

– А с чего ты сделал такие правильные выводы?

– Ну я ему сказал, мол, служить не хочу, буду увольняться. А он – да велкам, какие траблы вообще!

– Ну, правильно, у нас ракетчиков – как говна за баней, чего горевать-то?

– Ага, вот именно так он и сказал!

– Ну дык так и есть патамушта. Только ты ракетчикам это не говори, а то они у нас с тонкой душевной организацией все как на подбор, могут и рожу набить.

– Кому?

– Дедушке Фому! Ну не командиру же или механикам. Понятно, что тебе!

Серёга очень быстро освоился в экипаже и начал влюбляться в подводную службу быстрее, чем подросток в сиськи Памелы Андерсон, и это было совсем не удивительно. Его восхищало всё абсолютно: и как у нас всё уютно и нет решёток, за которыми нужно сидеть, и не нужно носить военную форму, а можно ходить в РБ, футболках и тапочках, прямо как в санатории на лечении, и все такие дружные, и даже механики его не чморят, а угощают чаем и сигаретами, на рыбалку можно ходить, за грибами, и отпускают на берег, когда захочешь, если ты не стоишь на вахте, и для этого даже не нужно испрашивать разрешения у помощника командира. «Первый раз, – говорил Серёга, – офицером себя почувствовал с тех пор, как училище закончил». А тут ещё ему сказали, что капитана дадут. По возрасту-то он давно уже переходил, а должностей старлейских на лодке-то и нет.

– Да на хуй мне увольняться! – горячился Серёга на очередных посиделках. – Да я там арсеналом заведовал, за решёткой с тремя замками службу нёс, с корабля два раза в месяц сходил при самом удачном раскладе! А тут! А у вас! Да я! Да вы! Да ё!

Сначала хотели дать ему кличку Клинт Иствуд (ну из-за арсенала), но потом подумали, что «Серёга» для него и есть самая подходящая кличка. У некоторых людей, если вы замечали, родители очень удачно угадывают с именами: бывает, например, Вася, у которого кличка Енот, а бывает Вася такой Вася, что Вася и есть самая его лучшая кличка. Замечали же? Ну, вот и я о чём.

И случился во время той стоянки день рождения у Борисыча. Не у того, который трюмный с топором, саночками и Чужими, а у того, который управленец. Как и трюмного Борисыча, Борисыча-управленца любили все, включая бродячих собак. Несмотря на то, что он носил запорожские усы (не, ну скажите мне честно, что такого должно произойти в жизни человека, чтоб он решил отпустить себе усы?), был он необычайно добрым и привозил всё время из отпуска папиросы «Запорожские», которыми угощал всех налево и направо. И так их вкусно было курить с ним на пару, стоя на мостике чёрной ночью с чёрным кофе в кружке, что прямо вот палец бы отдал на руке, чтоб хоть раз повторить. Хотя курить вредно, и вы должны об этом чётко помнить.

Электрики подогнали Борисычу рыбы, интендант – тушёнки, механик – «шила», и праздник начался не очень поздним вечерочком. Как водится, выпили за именинника, за родителей, за тех, кто в море, и за дам. Потом повторили за дам, ещё раз за дам и опять же за них и обнаружили, что дам-то и нет в компании. Да и душа, опять же, затребовала приключений на жопу. Поэтому после недолгого оперативного совещания всего-то на три-четыре тоста решили ехать в Гаджиево в «Морское собрание» для продолжения банкета. И чтоб лимон на стол порезали там наконец-то! Ну офицеры же тут или кто?!

– А ты, Михаил, больше не пьёшь! – подытожил Борисыч, накрыв Мишин стакан ладонью.

– С хуя ли гости понаехали? – удивился Миша, решая, делать ли ему вид, что он обиделся.

– Ну а кто нас в Гаджиево повезёт на белой «четвёрке»? Так шта давай трезвей!

Ну, посидели ещё полчасика, повыпивали, поглядели, как трезвеет грустный Миша, и решили, что пора выдвигаться.

– Товарищи офицеры! – объявил старший на банкете, то есть Борисыч. – Всем переодеваться в парадную форму и чистить зубы! Сбор на пирсе через десять минут!

Вышли все в белых рубашках, тужурках и фуражках, только Серёга в тапочках с дырочками.

– Серёга! Ты охуел?

– Не, ну а чё? Они такие удобные, какая в жопу разница?

– Чё? Через плечо в ухе горячо! Шагом марш переодеваться в нормальные ботинки! Позор, сука, флота! Это же «Морское собрание»!!!

Бывал я потом уже в том «Собрании» – банальнейший кабак, кроме названия ничего величественного. Не то что в тапочках – в трусах приходить можно было, но тогда-то офицеры этого не знали. И то, что они этого не знали и отправили Серёгу переобуваться, и решило дальнейшую судьбу вечера. Пока Серёга бегал, все начали жалеть вздыхающего Мишу с понурыми плечами. Подводники – они и так добрые, а пьяные так вообще что ваш Дед Мороз. А тут боевой товарищ лишается части удовольствия от получения алкогольной интоксикации просто из-за того, что ему не повезло обладать машиной.

– Несправедливо это, – решил Борисыч, – ну его, это «собрание»! Пошли в ковбойский бар! Дружба – она важнее собраний всяких! Да, брат?

– Да-а-а! – радостно заулыбался Миша, которому ну вот совсем не светило пилить до Гаджиева, сидеть с минералкой в кабаке до утра, потом грузить тела в машину и пилить обратно до Оленьей.

– Кхм-кхм. Позвольте вмешаться! – вмешался помощник командира, который в отмечании участия не принимал, а просто вышел покурить.

– Тока быстро, – разрешил добрый и пьяный Борисыч.

– Сегодня в бар пошли командир с заместителем командира дивизии и пожелали настойчиво, чтоб там не было мичманов и младших офицеров!

Борисыч обвёл стремительно мутнеющим взглядом свою бригаду из шести (седьмой переобувался) абсолютно младших офицеров:

– Не понял. А кто тут младший? Тут в каво ни плюнь, сплошь уважаемые и ценные кадры. Ну кроме Серёги, но Серёга с нами, значит, можно!

– Не, да я-то что… Я-то ничего!

Хитрый помощник у нас был, да.

– Борисыч, – решил вступить и я, – а ещё вы вчера сильно повздорили с Кунгаровым, если помнишь, и как бы в конфронтации сейчас.

Я стоял дежурным по кораблю и через это трагическое событие участия во всеобщем механическом веселье не принимал.

– Притормозил бы ты, Борисыч, а?

– Тормоза придумал трус! – Борисыч натянул мне пилотку на нос. – Береги тут наш крейсер, не смыкая глаз, пока мы в отлучке, и не ссы!

– Есть не ссать!

– Справишься хоть без нас-то?

– Ой, всё – валите уже!

Вышел Серёга в ботинках и с пузырём:

– От ракетчиков просили передать!

– А чо так мало?

Серёга заморгал глазами:

– Пойти спросить?

– Нет – срочно разлить по стаканам! Спрямимся!

Спрямились и сильным противоторпедным зигзагом двинулись в бар. А в баре их встретила «ааахтмосфэра» (именно так рассказывал Миша, единственный, который вернулся оттуда почти в сознании). Ахтмосфэра состояла в основном из стойкого запаха алкоголя и отплясывающих мичманских тел с родного корабля в сизых клубах табачного дыма под композицию «Донт спик» ВИА «Но даубт».

– Душевно-то как, да?! – проорал Борисыч в ухо Мише.

– Ну! Как у мамы в утробе!

И тут они почувствовали, что их кто-то сверлит, пока только глазами: в углу за столиком сидели мрачные, как волны на картине Айвазовского, командир и Кунгаров. А между ними, и это было самым поразительным видением в этом рассаднике порока, сидела женщина в красном платье до пят и красных перчатках чуть не до плеч. И удивительным было даже не то, что там сидела женщина. Они в некотором количестве водились в Оленьей Губе и встречались в живой природе. Но вот в красном платье в пол и перчатках можно ожидать увидеть женщину в театре города Санкт-Петербург, например, или в «Морском собрании» города Гаджиево (до тех пор, пока ты там не побывал), но никак не в этом вертепе, если вы понимаете, о чём я. Никто уже не помнит, как эта женщина выглядела вообще и была ли она привлекательной внешне или просто, может, работала библиотекарем и зашла пообщаться со старшими офицерами насчет позднего периода творчества Пастернака. Но вот красное платье и возбуждённые им события помнят все детально.

Компания с именинником уселась в другом углу бара. Заказав водки с арахисом, принялась срочно заливать смущение под хмурые взгляды командиров.

– Слушай, – шептал Борисыч на ухо Мише, – они так хмурятся, что, боюсь, брови себе переломают! Надо их развеселить как-то!

Ледяные пальцы нехорошего предчувствия пробежались крещендо по Мишиному позвоночнику, и короткий ёжик волос на голове попытался встать дыбом. А Миша, как вы помните, был не из робкого десятка.

– Борисыч, я тебя умоляю. Не на-до.

– Слышь, а тётенька красная эта ничего такая, да. Правда, плохо видать отсюдова. Надо бы сходить познакомиться, как думаешь?

– Я думаю, что когда поэты придумывали понятие «вселенская тоска», то они вот это вот моё состояние теперешнее имели в виду.

– А не ударить ли нам по шампаньскому вину, для куража? Официант! Шампанского!

– Борисыч, здесь нет официантов.

– Знаю, но должен же я был это крикнуть, чтоб все видели, каков я гусар!

Принесли шампанского. Потом ещё. А потом зашёл Крис де Бург и начал петь песню про лунный свет и водку. Не, ну а кто бы устоял? Пусть тот первым бросит в меня камень, так я вам скажу.

Борисыч встал, решительно одёрнул полы тужурки, оттолкнул хватающие его руки и строевым шагом подошёл к командирскому столику. Там он щёлкнул каблуками и, ткнув в даму рукой таким жестом, как будто он втыкал ей кортик между глаз, рявкнул «Рррррразрррррешити!» Да так рявкнул, что было видно, как у отцов-командиров затрепетали ресницы от ударной волны. Оторопь. Вот за что я люблю русский язык, так это за такие слова и комбинаторность. Очень хорошее и ёмкое слово, прямо нравится оно мне и звучит как, а? И твёрдо, и вместе с тем звонко и сочно. Никакое «замешательство», «недоумение» или «растерянность» и рядом даже не стояли! Оторопели и капитаны первого ранга, и дама, и даже Крис немного споткнулся на слове «стронг». Естественно, у дамы не было шансов сказать: нет, мол, я не танцую и вообще не одна… Да ни у кого из вас не было бы такого шанса, уж поверьте. Сначала всё шло хорошо. Борисыч галантно держал даму за талию левой рукой, а правой вальсировал её ладонь, всё как положено.

И, казалось бы, ну куда уже хуже? А оказалось, что вот сюда вот. Бармен, он же диджей, зачем-то включил песню «Чао, бамбино!» группы «Кар-Мен». Из чисто добрых побуждений, не планируя совершать диверсию, он, тем не менее, поднес спичку к коктейлю из водки, шампанского, красного цвета и всепоглощающей любви подводников к прекрасному, в том числе и полу. Коктейль вспыхнул моментально и не позволил даме ретироваться. Борисыч решил угостить её стриптизом – гулять так гулять! Вокруг оторопевшей женщины в красном случился вихрь из управленца первого дивизиона боевой части пять войсковой части сорок пять семьсот сорок один. Сначала улетел галстук в сторону охуевших (оторопь к тому моменту их уже отпустила) командиров, потом тужурка – куда-то в сторону выхода, потом – рубашка с дождём пуговиц на пол. Даминому сознанию повезло, что под рубашкой была ещё военно-морская майка, которую Борисыч решил эффектно разорвать, но с первого раза не получилось, и он принялся за ботинки. Молча, не сговариваясь и совсем не в такт динамичной музыке командиры надели фуражки, глубоко надвинули их на глаза, встали, подхватили даму под руки и спасли её от урагана страсти методом выноса наружу.

– Э! Ну вы чо, отцы! – орал им вслед Борисыч. – Только начали же веселье!

Утро было хмурым. По заливу плёлся туман и сквозь его бока очень неуютно торчали в пространство остовы утонувших кораблей с другого берега. И тишина. Даже чайки не орали. После завтрака объявили приборку, и к Мише в отсек прибежал Борисыч:

– Миша, чо вчера было-то?! Расскажи, а!

Миша мужественно боролся со вчерашним «хорошо», и рассказывать ему было лень, тем более что тут же надо было бы махать руками, кричать и подпрыгивать, а это было чревато взрывом черепной коробки.

– Ай, да всё нормально было, Борисыч. Чо такова-то?

– Не, ну совсем пиздец, да? Позор на всю жизнь и карьера коню под хвост?

И тут Миша изрёк фразу, от философской глубины которой Марианская впадина впала в депрессию на тринадцать дней:

– Зато будет что вспомнить!

– Ми-и-и-иша-а-а!!! Так я ни-че-го не помню!!!

А в центральный, где сидел хмурый командир, зашёл хмурый Кунгаров. Он прицелился взглядом сначала в меня, потом в Антоныча, потом в дежурного трюмного. Но так как никого из нас вчера на мероприятии не было, то прицелился он вхолостую.

– А вот раньше, – сказал он, плюхаясь в кресло сбоку от командира, – младшие офицеры слушались старших и отдых им не портили! Да, Антоныч?

– Да то оно да, но раньше в реке и рыба такая водилась, что без трусов и не зайдёшь!

– Всё с вами ясно! Ну что, Сан Сеич, а не затеять ли нам приборку по-взрослому?

– А отчего бы и не затеять? Дежурный, стройте экипаж на пирсе, форма одежды – рабочая.

– Так, финисты мои, жаль, что не соколы! – расхаживал командир перед строем на пирсе, в то время как Кунгаров расхаживал перед механиками. – Объявляю большую приборку! С девяти ноль-ноль и пока не заебётесь! Потому что, смотрю я, энергии у вас через край…

– Особенно у механиков! – вставил Кунгаров.

– …и выплеснуть вам её решительно некуда! Поэтому. Получаем у инденданта мыло, ветошь и начинаем всё драить так, как будто в последний бой собираемся! А потом, когда вы заебётесь и начнёте хныкать, мы с товарищем заместителем командира дивизии наденем белые перчатки и пойдём по отсекам! И не дай чёрт где-нибудь мы их запачкаем! Пизда тогда вам будет, товарищи герои невидимого фронта! Но не та, которая женский половой орган, а та, которая военно-морская! С кровью, мозолями и ручьями пота даже из тех мест, которые не потеют у обычных людей и дисциплинированных военнослужащих! Я не спрашиваю, есть ли у вас вопросы. Почему? Потому, что у вас их нет!

Командир подошёл к Кунгарову, который стоял напротив Борисыча:

– Будет что добавить?

Борисыч всем своим видом показывал, что осознаёт всю глубину своей вины. Он даже пытался покраснеть.

– И танцор из тебя, кстати, хуёвый! – ткнул Кунгаров пальцем в Борисыча.

– Тащ капитан первого ранга, прошу разрешения! Это же комплимент вы сейчас сказали! – не выдержал механик.

– Что? Почему?

– Ну… это… как бы…

– А! Точно! Хороший из тебя танцор! Хо-ро-ший! Вот так вот. Нечего мне больше добавить! Чао, бамбино!

– Вольно! Разойдись! – скомандовал командир, и они вдвоём двинулись надевать перчатки.

Нет, всё-таки мне определённо повезло в тот раз, что я стоял дежурным по кораблю!

Сюрприз

Жена командира ракетной боевой части Пелагея Петровна была крайне суровой и интеллигентной женщиной. Настолько интеллигентной, что даже если она говорила «Блядь! Опять!», когда мы приносили её мужа домой с очередного праздника жизни, это звучало крайне интеллигентно. И настолько суровой, что мы слышали эту её фразу с нижнего этажа, потому что прислонив тело её суженого к двери и позвонив, предпочитали бежать. Родом была она из Питера, как и сам Башка (так называли её мужа за то, что он был башковитым по натуре и с большой лысой головой внешне), что и так всем понятно по её имени «Пелагея».

– Башка, – ласково говорила она мужу, провожая его на службу, поправляя галстук и стряхивая пылинки с воротника, – ты в курсе, что завтра праздник?

– Конечно, дорогая!

– Так вот. Не был бы так любезен, дорогой мой супруг, выполнить накануне этого праздника свой супружеский долг и почистить, наконец, унитаз?

– О чём ты, дорогая? Конечно же мог бы!

– Нет, ты не подумай, я ни на что не намекаю, но как бы полгода тебя уже прошу. Сейчас, надеюсь, сюрприз-то ты мне устроишь.

– Сегодня же вечером унитаз будет чист, как горный хрусталь! Не извольте сомневаться, дражайшая Пелагея Петровна!

– А я и не сомневаюсь. Я вообще-то сейчас угрожала и, несмотря на глубокую мою интеллигентность в восьмом поколении, гнев мой будет страшен, ежели что!

– Успокойте ваши нервы, прошу. Всё будет исполнено, мон женераль!

– Ну смотри, Башка! – и Пелагея Петровна хлопнула Башку по заднице, поставив точку в дискуссии.

– Товарищ мичман! Я попросил бы поласковее тут с капитаном второго ранга!

– Иди уже, капитан второго ранга. И это. Я сегодня на службе задержусь: будем праздновать Международный женский день. Так что приду рано – ты ещё спать будешь.

– Может «поздно», ты хотела сказать?

– Ну, если не повезёт, то приду поздно.

А служила Пелагея Петровна в продовольственной службе тыла первой флотилии атомных подводных лодок и была целым мичманом, да. Прибыв на службу и решив не откладывать важного дела в долгий ящик, Башка пошёл к начхиму сразу же после построения. Не потому, что начхим был специалистом по моющим средствам, а потому, что он заведовал противогазами ИП-6. Если вы хотя бы раз в жизни чистили ванну или унитаз регенерацией из регенеративного патрона РП-6, то вы понимаете, что лучше средства в мире не найти ни за какие деньги.

– Меры безопасности помнишь? – уточнил на всякий случай начхим.

– Ну конечно, помню!

– Ну на, спрячь только.

Начхимы – они в основном добрые и всемогущие даже в некоторых ситуациях, но вот чего они точно не могут – так это отказать друзьям. Поэтому, выдавая регенеративные патроны, начхимы всегда говорят: «Осторожно, блядь! Активно выделяет кислород! В туалете потом не курить и проветривать часа два-три, а лучше сутки! Понял? Ну на, спрячь только!»

Прибыв домой, Башка походил по пустой квартире, пощёлкал двумя каналами в телевизоре, на всякий случай полил цветы, поиграл с котом, погулял с собакой, сходил за пивом и, поняв, что дел больше нет, приступил к операции по очистке унитаза.

Вскрыв патрон консервным ножом, Башка обильно насыпал регенерации в унитаз, несколько минут полюбовался, как она там шипит, трещит и плавится, вытер щёткой хилые остатки бактерий и смыл. Потом смыл ещё раз и ещё. Унитаз блестел, сверкал белизной и манил к себе сесть и подумать. А думать Башка любил, за что и назывался Башкой. Взяв сигаретку, Башка уселся на новёхонький унитаз и с чувством выполненного долга закурил. Ну и, конечно же, начал думать о высоких материях, в виде Академии Генерального штаба и перевода на службу в родной Санкт-Петербург. В ногах у Башки уютно мурлыкал кот, который Башку любил, как родного отца, и не отпускал одного даже в туалет, сколько с ним не боролись.

Всё продвигалось крайне успешно, и в мечтах Башка уже гулял с Пелагеей Петровной по Невскому в звании капитана первого ранга, белой рубашке и чёрной бабочке, постукивая по мостовой (в мечтах у него непременно каменной) красивой сандаловой тростью, на которой был набалдашник в виде головы грифона, когда в замке повернулся ключ. Пелагея Петровна строго-настрого запрещала курить в туалете, и поэтому Башка запаниковал. А что делает опытный подводник, когда паникует? Это обычные люди впадают в ступор и начинают судорожно носиться кругами, а подводник вверяет себя инстинктам и составляет план. План Башки был прост и эффективен, как автомат Калашникова: выбросить бычок в унитаз, сделать круглые глаза и сказать, что курит сосед снизу.

Думать над деталями было некогда, и поэтому Башка, схватив своего питона с придатками в руку, швырнул бычок в унитаз. Дальше, пожалуй, приведу рассказ Пелагеи Петровны:

«Ой, такой чудный вечер нам мужчины устроили! Куча цветов, ну просто завалили всё! Командующий заходил поздравлять, все пили шампанское, танцевали и декламировали вслух стихи (вот в этом моменте я лично сомневаюсь, конечно). Нас вниманием окружили офицеры, как мыши сырную головку в подвале (тут верю, да), и погода ещё такая чудная, понимаете, весной же уже пахнет, прямо вот от воздуха можно опьянеть (особенно если его употреблять с шампанским вином, ага). И вот мы веселились, веселились, как я неожиданно вспомнила, что у меня дома есть бутылка чудесного армянского коньяка восемнадцатилетней выдержки, а начальник тыла мне не поверил и сказал, что такого быть не может, потому что армяне не умеют так долго терпеть. Я, конечно, обиделась на него и сказала, что это форменный моветон даже для такой тыловой крысы, как он, не верить на слово лучшей подруге его жены. На что он довольно нелогично, на мой взгляд, ответил, что вот именно поэтому-то он и не верит. А жена его, Танечка, ну вы её знаете (да откудова мы её знаем-то?), сказала: «Пелагея, а поехали к вам! Там же Башка твой скучает сейчас один-одинёшенек!» Предложение показалось вполне уместным, но не потому, что Башка мой скучает – он же Башка, ему скучать некогда, он всё время о чём-то думает, а потому что наверняка ведь коньяк этот будет вылакан им, и не факт, что со мной! Мы вызвали дежурную машину, собрали все цветы, закусок в пакет и бутылку шампанского на дорожку прихватили. А потом вспомнили с Танечкой, что для шампанского стаканчиков не прихватили, а муж её так посмотрел на нас странно, пробкой в форточку стрельнул и прямо из бутылки шампанское стал пить, представляете! (Шампанское из дула прямо? Да не, конечно, не представляем, никогда же так не делали, ну). И вот мы поднимаемся к нам: мы с Танечкой с охапками цветов, муж её с бутылкой шампанского и закуской, в подъезде тихо так, мирно всё, только Танечкин муж напевает «Напрасные слова». Ой, как я люблю этот романс, как люблю… Заходим в квартиру – тоже тихо, а потом такой, знаете, хлопок резкий, и мой Башка вылетает из туалета, врезается башкой своей в стену, и у него эта, ну… вы понимаете… Да – жопа горит. Прям так, знаете, весело горит, задорно даже, я бы сказала. Вот факел, ни дать ни взять.

«Фигасе – скучает! Вот это я понимаю праздник!» – сказал Танечкин муж, отодвинул нас в сторону и вылил шампанское моему Башке на попу, а потом через него перешагнул и дальше на кухню пошёл со словами: «Жопа в огне, яйца в руке – настоящий подводник. Не бойтесь, дамы, всё в порядке, где тут ваш коньяк?» И это так быстро всё произошло, я так растерялась. Ну представьте, только что вам «Я скоро догорю» приятным колоратурным сопрано пели, а тут муж ваш с горящей… жопой, да, летит. Я та-а-ак растерялась, вот надо же что-то делать в таких ситуациях, ну правильно, я же жена его, я же и в горе и в радости, и вот с горящей жопой тоже, получается… В общем, я ему свой букет огроменный к-а-а-ак швырну на жопу прямо, ну чтоб потушить его, хотя он уже и не горел вовсе. А там у меня и розы же, и гвоздики, но розы в основном. Только ойкнул мой Башка, он у меня терпеливый же, ну вы знаете. А котик-то, котик наш, я как увидела! Сиди-и-ит такой бедненький и не шелохнётся даже, как чучелко. И глаза, глаза такие, знаете, как блюдца у него! С тех пор ничем в туалет его не заманить, обходит его по дуге, даже когда на кухню идёт. Представляете? Ну заносите уже, заносите его, вон там на диван кладите и не бросайте больше у дверей, мне знаете как тяжело его тащить потом… Не брошу же я его в коридоре валяться – это же ряженый мой суженый, в попу теперь контуженный. Коньяк-то? Да, выпили вчетвером. Башка мой, как гусар, весь вечер стоя пил. Нет, ребята, поймите, я, конечно, ожидала от него сюрприза на Восьмое марта – мужчина он у меня внимательный, но не такого, ох и не такого».

Башка потом долго, как гусар, всё стоя делал. Особенно в центральном посту поначалу непривычно было, когда командиров боевых частей собирали – там же у каждого свое законное место и поза из века в век не менялись, а тут Башка стоит перед своим ПУРО.

– Александр Евгеньевич! Садитесь! Не стойте у меня над душой, как тень отца Гамлета! – делал ему замечание старпом.

– Да нет, я, пожалуй, постою. Так, говорят, лучше работается и всё такое!

– Кто говорит?

– Ну вот Пётр Первый, например, даже читал и писал стоя, знаете?

Старпом на секунду зависал, видимо, вспоминая, а делал ли он замечание Петру Первому за то, что тот стоит у него за спиной, как тень отца Гамлета.

– Не знаю, как там было при царизме и монархии, но чувствую, что вы, Александр Евгеньевич, изволите от нас что-то скрывать!

Нюх-то у старпома был на скрывания и утаивания, как у Чингачгука на следы бизонов, и всё-таки он выпытал рассказ про этот случай. Правда, не такой сочный, как нам рассказала Пелагея Петровна, когда мы в очередной раз принесли Башку домой, но не убежали, наступив на горло своим страхам, как настоящие корсары, – больно уж любопытно было.

А кресло у ПУРО зам быстро себе облюбовал и даже потом изволил удивляться и говорить «да я всегда тут сидел», когда у Башки зажила его спина и всё, что ниже. А кличка «Факел» за Башкой не прижилась – уж больно башковитый был, чёрт. И этого факта никакая горящая жопа перевесить не могла.

Так вот часто бывает в жизни, если вы замечали: точно выданное прозвище сидит на человеке прочно и облегает, как костюм, сшитый на заказ. Что ты ни твори и какие вершины ни покоряй (во всех смыслах этого слова), но если назвали тебя «Удод», например, сколько ты ни кукуй, а всё равно удодом и останешься.

Лосьон огуречный

Как удобно было бы жить, если бы все люди были одинаковыми, иногда думаю я. Не внешне, конечно же, а строго по внутреннему своему содержанию: есть вот младенцы и дети с абсолютно одинаковыми характерами (можно даже не делить по полам), женщины, мужчины и старики (этих тоже по полам можно не делить), от которых всегда знаешь, чего ожидать и, соответственно, как реагировать.

Несколько скучно стало бы, не спорю, а художникам и поэтам с писателями про заек – так и вообще тоска зелёная: ну что ты напишешь без душевных мук и терзаний с сомнениями. Ну «Репку», ну «Колобок», а дальше-то что? Всё, блин, даже «Наша Таня громко плачет» не выйдет – нет поводов для вдохновений, хоть ты тресни. И никаких тебе «Отчего люди не летают как птицы?». Но зато какая практическая польза была бы от этого в быту, вы только представьте! Вот отчего люди ругаются, ссорятся и трудно заводят себе друзей, а потом с ними уже ругаются, ссорятся и сетуют на то, что вокруг одни подонки? От того простого и очевидного факта, что все люди разные и нет никакой возможности найти рядом с собой идеального человека для раскрытия ему души и совместных походов на рыбалку, потому что идеальный человек для каждого – это он сам. Он сам – умный, добрый, отзывчивый, в меру щедрый, достаточно воспитанный, эрудированный до нужной степени и красиво говорит вслух. А остальные? Вы только посмотрите вокруг: вот тот глуповат, у того денег в долг не допросишься, а этот так и вообще считает, что блатной шансон – это музыка, и удивляется, отчего некоторых от него тошнит… А вон тот вон колхозник, вы только на него поглядите, вообще вместо «шаверма» говорит «шаурма» – ну как с ними со всеми можно водить какое-то общество?

На самом деле просто. Сейчас научу. Я, например, всегда чётко понимаю, что самый идеальный человек на Земле – это я, а остальные в любом случае будут обладать какими-то недостатками (по сравнению со мной, само собой, – если сравнивать, то только с эталоном!). Но ряд недостатков я готов терпеть, даже не обращая на них никакого внимания, легко их игнорирую, и только некоторые из них настолько не вписываются в мою картину мира, что люди, у которых я их нахожу, не имеют никаких шансов на сочувствие, понимание и какую-либо взаимность в моих глазах. Вроде как довольно просто, вы не находите? Но не у всех почему-то так получается, что и натолкнуло меня на мысль о возможной пользе от одинаковости. Представляете, все вокруг – друзья? Что это, по-вашему, как не самая лучшая утопия, о которой вам было известно до настоящего времени? Да и с борьбой полов и процветающим на её почве сексизмом было бы покончено в один момент! Нашёл себе партнёра, подходящего по размеру, – и всё, считай, счастье в рукаве, не надо страдать, притираться, находить компромиссы, работать над отношениями и даже бороться за них – это сколько освободившегося времени можно потратить на саморазвитие и духовные практики! Да, блин, праны в атмосфере не останется – всю сожрут! Вот как хорошо жить станет!

Для чего я тут всё это развёл? А для того, что мне надо, чтоб вы чётко понимали, что все люди – разные.

И командиры подводных лодок – тоже разные, потому что они – люди. И в этом рассказе речь пойдёт не про Александра Сергеевича, а про другого командира, с которым мне довелось служить в другой дивизии и на другой подводной лодке. Зла я ему не желаю и поэтому имени его раскрывать не стану, сколько ни уговаривайте!

Командиры подводных лодок – в некотором роде особенная категория людей, и даже трудно их описать, не прибегая к французскому. Но можно сказать, что несмотря на то, что их объединяют некоторые признаки, а именно: острота ума, огромный багаж знаний и умений, умение мыслить и действовать по строго обозначенным алгоритмам, но при этом проявляя неординарность мышления, умение находить рычаги давления (подход, если по-научному) к абсолютно разным людям, как рассусоливая в бытовой и повседневной жизни, так и с помощью двух-трёх слов в нестандартных ситуациях, есть всё-таки одна особенность, которая делает каждого из них уникальным, как, впрочем, и каждого человека на Земле, – это характер. Из-за этого самого характера встречаются как такие, которых называют в экипажах «папами», не потому что так принято, а потому, что так хочется, так и люди с характерами, окрашенными некоторыми признаками низости, вульгарности и наплевательского отношения к людям, – мудаки, одним словом.

Тот, например, о котором сегодня пойдёт речь, вполне мог себе позволить позвонить офицеру (семейному и с детьми) домой среди ночи и потребовать принести ему в ресторан сигарет, потому что у него кончились, а в ресторане дорого. Или перед отпуском лично выдавать отпускные каждому и, выяснив, куда он едет, говорить, какой подарок он хочет, чтобы тот ему привёз. Причём это был широкий спектр: от шитой фуражки до сала или самогона. Был он отнюдь не дураком, но откровенным карьеристом и показушником, что вкупе с теми нюансами его поведения, о которых я рассказал, естественно, привели к тому, что мы с ним враждовали. Вражда эта не была острой, а скорее вяло протекала, лишь иногда вспыхивая острыми конфликтами, – как хорошо, когда вам друг на друга наплевать, правда? Даже враждовать и то можно вяло!

Разжился как-то флот деньгами настолько, что разрешил нам провести планово-предупредительный ремонт системы воздуха высокого давления силами БСРЗ (берегового судоремонтного завода), что не могло не радовать. Система ВВД – вещь крайне опасная при небрежном к себе отношении и способна в одиночку погубить подводную лодку со всем экипажем на борту. С подготовленным экипажем – нет, но с тем, который был в то время, – да. Опасность её заключается в том, что воздух высокого давления, который она вырабатывает компрессорами, хранит в баллонах и раздаёт потребителям (в основном на систему продувания балласта), крайне чувствителен к чистоте своей арматуры и нуждается в полном отсутствии на её поверхностях любых горюче-смазочных материалов, трещин, сколов, раковин, эмульсий. Короче, всего того, что с радостью начинает гореть и взрываться в присутствии воздуха, сжатого до четырёхсот килограммов на сантиметр квадратный. Ухаживать за ней было тем более сложно, что по штатному расписанию на лодках этого проекта совсем маленький экипаж – конструктора посчитали, что создали лодку если и не автомат, то полуавтомат уж точно, а такие мелочи, как обслуживание матчасти, их не волновали. А тут специалисты с БСРЗ ревизию проведут, всё почистят, помоют, протрут и высушат хлопковыми тряпочками – красота, да и только! У меня из живых-то трюмных старшина команды Вова по прозвищу «Потрошитель» и матрос третьего месяца службы, то есть абсолютно непригодный к самостоятельным действиям внутри корпуса.

Вова крайне милый и добрый парень, очень компанейский, уважительный и отзывчивый, а кличку свою получил отнюдь не за свирепый нрав и тягу к убийствам, а за оставшиеся ещё внутри него белорусские корни.

В центральном:

– Вова, ты журнал трюмный заполнил?

– Заполняю па трошки!

За столом:

– Вова, ты чего филонишь-то?

– Да я пью, пью. Па трошки я.

На погрузке:

– Эй, чулела! Майнай па трошку!

– Какуй патрошку, Вова!!! У нас нет патрошки! У нас насос!!

– Ну хуй с вами, давайте насос, раз нет патрошки!

Юморной, в общем, был парень, но неторопливый, отчего и употреблял часто выражение «па трохи» («понемногу») в уменьшительно-ласкательной форме, через что и получил прозвище «Потрошитель».

Вова сегодня стоит на вахте и сейчас спит в каюте, а я сижу в центральном и предвкушаю. Гражданские же специалисты придут, ё-моё, в кои-то веки!

– Центральный, верхнему! Прибыли гражданские специалисты для ремонта системы ВВД!

– Проверяй документы и в центральный!

– Ой, а можно мы в корму сразу пойдём? – это кто-то из них кричит.

– Отставить корму! Сначала в центральный!

Ну порядок такой, надо же проверить их на отсутствие бомб и трезвость. Инструменты и материалы их рассмотреть опять же, а потом подписывать разрешение на работы. Спускаются долго. Пыхтят и таскают из третьего, где люк, во второй, где центральный, огромные вэвэдэшные ключи, приспособы свои, ветошь в тюках, тазики, вёдра и картонные коробки. Что-то много этих коробок, да и странные они какие-то: маленькие.

– Ну всё! Подписывайте, да мы в корму пойдём!

– Постой, паровоз, список-то где? Давай сюда. Так, теперь ведомость. Показывайте. Так… ключи… так… ёмкости… так… так… спирт. Где спирт?

– Так вот же! – и их старшой, широко улыбаясь, ещё шире показывает руками на эти коробки.

Так, блядь, что-то тут не то – я первый раз, что ли, на флоте – не знаю, как выглядит спирт? Беру ближайшую ко мне коробку, чего это, думаю, работяги-то мнутся как-то, открываю. А там стройными рядами, как терракотовая армия, только из стекла, стоят ряды и шеренги лосьона «Огуречный» и, радостно дзынькая, смотрят на меня зелёными крышечками.

– Не понял, – говорю, потому что и правда не понял, – это что такое?

– Это огуречный лосьон! – радостно сообщает мне старшой.

– Я вижу, что не «Шато Марго», а зачем здесь лосьон в таком количестве?

– Перемычки ВВД мыть им будем! Он дешевле спирта!

– Ну охуеть теперь! Спасибо вам, ребята, от чистого сердца, что хоть не портвейн, но идите-ка вы отсюда и желательно нахуй!

– Ды ты чё, командир! Вот, смотри, девяносто процентов спирта же, ну! Ну какая разница!

– А одна даёт, а другая – дразнится, вот тебе и вся разница! – Я от шока даже не могу искромётно шутить и говорю стандартными фразами.

– Ай, ну что ты, ну давай договоримся!

– Давай, – говорю, – конечно. Вот ты сию же минуту избавляешь человечество от раковых заболеваний – и пожалуйста, хоть вообще не мойте! А иначе – ноги в руки и бегите, пока я от шока не отошёл.

– Можно я в гальюн зайду?

– Ну, зайди.

Смотрю вниз – он проскакивает мимо гальюна и бежит к каюте командира, как будто я не понял, куда ему надо, ага. Минут через пять оба прибегают в центральный.

– Так, чего ты выёбываешься? – спрашивает меня командир, напуская на себя грозный вид.

– Отчего же вы таким странным словом называете выполнение мной должностных обязанностей?

– Оттого же! – Командир хватает флакон и читает состав. – Ну! Девяносто процентов спирта! Нормальная жидкость! Пусть моют!

– Во-первых, в отличие от вас я этикетку прочитал, а не сделал вид, что читаю, и спирта там семьдесят процентов, а не девяносто. А во-вторых, даже если бы и девяносто пять было, то я бы работы всё равно запретил.

– Так! Записать в вахтенный журнал, что я разрешил начать работы! Я распишусь! Давайте свои наряды, я подпишу разрешение! Наберут тут на флот не пойми кого!

Ну ладно, думаю, что тут спорить-то? Не зря же я труды Владимира Ильича учил – мы пойдём другим путём! Ухожу в каюту и пишу там записку дрожащими буквами на клочке бумаги:

«Мэйдэй! Мэйдэй! Спасите наши души! Работяги пришли на борт с огуречным лосьоном и собираются мыть им перемычки ВВД! Я запретил, но командир меня не слушается ввиду классовой вражды между нами! Позвонить не могу из-за конспирации! Записку, пожалуйста сожгите, а лучше съешьте! Товарищ капитан первого ранга! На вас уповаем! Кто, если не вы? Где вы – там победа!» Перечитал, похвалил себя за в меру добавленные нотки паники и лести, сложил записку в мыльницу и бегу к Вове-потрошителю. Трясу его изо всех сил:

– Вова! Вова! Вставай! Жопа!

– Чего это я жопа? Я после вахты, имею право!

– Да не ты жопа, а у нас жопа!

Вова садится на кровати и, часто моргая спросонья, ждёт инструкций – золото, а не боец!

– Вова. Вот мыльница. В мыльнице – записка НЭМСу. Беги в штаб, но в штаб не заходи, чтоб не спалиться, обойди вокруг и в окошко ему мыльницу забрось и запомни – если что, я буду всё отрицать!

– А что случилось-то?

– Работяги собираются ВВД лосьоном огуречным мыть, командир разрешил.

– Врошь?

– Вова, оставь свой белорусский акцент и сомнения в моей вменяемости! Беги, Вова! Беги!

Вова не верит до конца, но вроде как чувствует опасность спинным мозгом, как опытный подводник, хватает мыльницу, вскакивает в тапки и прямо в чём мать родила бежит в штаб. Выражение «в чём мать родила» для подводника означает в РБ и тапках.

Ну всё, теперь можно и успокоиться – Вова не то что до штаба, он и до Москвы добежит, если надо, при этом никому не попадётся и в точности всё исполнит. А НЭМС уж точно в обиду не даст.

На НЭМСов (начальников электромеханической службы) мне вообще везло всегда. Хотя думается мне, что если механик дослужился до звания капитана первого ранга на боевом флоте и занимает должность заместителя командира дивизии, то априори он не может быть тем, с которым не повезёт. Это же всё-таки не люкс какой-нибудь, а свой человек. От сохи, так сказать. А тот НЭМС, к которому бежал сейчас Вова, был мало того что строгим, но справедливым, так ещё и довольно колоритным представителем этой когорты: высокий, плотный, широченный, с квадратной шеей и маленькими гусарскими усиками. Чтоб подчеркнуть своё пролетарское происхождение, по штабу он всегда ходил в лодочных тапках и с расстёгнутым галстуком, который висел, как после эякуляции, на зажиме в виде позолоченной лодочки. НЭМС любил, как он сам говорил, потрогать этих напыщенных командиров, люксовских выкормышей, за вымя. А тут-то уж такой повод что сам Босх велел!

И тут я вспоминаю, что на улице-то ранняя весна совсем, а Вова-то мой прямо в тапочках и побежал, а там тебе и лужи, и сугробы, и лёд – ну прямо все бонусы заполярной весны на щербатом асфальте! Жалко стало мне Вову. Дай, думаю, гляну я на него в перископ, авось ему от этого теплее и суше станет. Ну мало ли. Смотрю в перископ – а Вовы уже и не видно за штабом флотилии, добежал уже, значит. Может же, гад, когда захочет! От безделья, неопределённости и муторных ожиданий начинаю водить перископом туда-сюда и играть в морской бой в полном три-дэ. Вожу, вожу, и такое необычное чувство, знаете, когда вы мельком увидели какую-то настолько странную картину, что даже не придали ей значения в связи с её невозможностью и уже смотрите в другую сторону, а до мозга доходит, что вы только что увидели, и он такой вспышкой яркой эту картинку зажигает в голове. Вот оно самое. Смотрю внимательно. Ого!

НЭМС бежит в нашу сторону прямо в тапочках и с этим галстуком расстёгнутым, который на животе у него вихляется, как маленький чёрный флажок с оборочками. Брызги от него во все стороны, комья снега – вообще дороги не разбирает. И лицо красное такое…

Я вот сейчас точно же ни в чём не виноват, начинаю я уговаривать сам себя. Точно не виноват, но всё равно – страшновато внутри-то. Спускается. Дышит тяжело, что понятно – чай, не мальчик уже.

– Где? – рычит на меня.

– Рабочие в корме уже.

– На хуй мне эти рабочие! Лосьон где?

– А вот, одна коробка осталась, остальное унесли уже.

НЭМС начинает распихивать пузырьки с лосьонами по карманам. Два – в брюки и по два в каждый карман куртки, ещё два сжимает в руках.

– В корме, говоришь? Зови.

Сам становится у переборки в третий отсек, широко расставив ноги и держа в чуть разведённых руках бутылочки с лосьоном. И так их держит, что костяшки пальцев побелели – нормально он завёлся. Если бы сейчас из третьего во второй отсек ехал танк с фашистами, то из танка бы сильно завоняло, без вариантов. Но работяги, видимо, уже успели по флакону накатить и идут во фривольном настроении и расслабленные.

– О, здоров, Егорыч! – кричит их старшой.

– Хуёрыч! – отвечает НЭМС и начинает метать флаконы в работяг. Сначала те, что в руках (судя по звуку – одним попал в тело, а другим промазал), а потом выхватывая по очереди из карманов. Двумя руками, как ковбой, бьёт, при этом приговаривает:

– Егорыч. Да мой. Егорыч. Тебе! Сука! В рот! Не влезет. Я вас, блядей, научу Родину любить.

Из третьего начинает вкусно пахнуть свежестью, огурцами и спиртом. Вокруг всё железное, и флаконы разбиваются со смачными звонкими бэмсами, щедро поливая вокруг себя лосьоном. Работяги сначала опешили, но потом дали дёру в корму. Егорыч, держа на весу последний флакон, бежит за ними – хочет бить наверняка, так как в отсеке уже и так свежо, а рабочие всё ещё недостаточно покалечены. Те заскакивают в четвёртый и держат оттуда кремальеру. НЭМС безуспешно её дёргает и бежит обратно в центральный. Я успеваю сделать вид, что я и не смотрел вовсе, но когда он с лосьоном наперевес заскакивает, начинаю оправдываться, что я сразу хотел их выгнать и нет моей вины в том, что так произошло. НЭМС раздражённо отмахивается от меня, бормочет: «Так, переходим ко второму акту» – и хватает переговорное устройство. Включив на нём кормовые отсеки, орёт:

– Десять! Минут! На одиннадцатой даю ЛОХ[17] в корму! Не потравлю лохом вас – дам ВВД в отсеки! Мне по хуй! Меня в тюрьму не посадят – я двадцать лет на железе! Я уже психический мутант, а не человек! Десять! Минут! У вас!

В центральный поднимается командир – его привлекают шум и непонятные запахи; увидев НЭМСа, он начинает приветливо улыбаться:

– Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга!

– Ага. Ты. А ну-ка пошли к тебе в каютку отойдём, мил чеаек.

И так с флаконом и уходит. Каюта командира далеко, и, к сожалению, из неё ничего не слышно, но дрожь по переборкам доходит. Да, НЭМС там орёт. Жирные, сочные «… яти», «…уи» и «…ецы» просачиваются через систему кондиционирования и гроздьями свисают с подволока – им явно тесно в командирской каютке. А в конце глухой «звяк» явно ставит точку в судьбе последнего флакона лосьона «Огуречный». Рабочие в это время спешным порядком выгружают коробки в люк третьего и явно собираются бежать с поля боя. От командира НЭМС приходит уже спокойный, как лев, съевший антилопу.

– Кто дежурный?

– Йа, – тоненько пищит из-за перископа наш молоденький минёр.

– Вызови мне машину из дивизии. Не буду же я в таком виде разгуливать по территории.

– Есть вызвать машину!

НЭМС садится в кресло и смотрит на меня:

– Чего я сюда в тапках-то прискакал, а?

– Не знаю, тащ капитан первого ранга. Торопились, наверное.

– Эти-то ушли?

– Сбежали, побросав орудия своего труда. Только лосьон и забрали.

– Пиздец, да?

– Сам в шоке, тащ капитан первого ранга!

– Ладно. Если что – звони немедленно! Если утаишь, пойдёшь на поводу – порву, как Тузик грелку. Веришь?

– Ага.

– Не ага, а так точно! Ладно. Я пошёл. Надо валидолу. Или корвалолу. Или валокордину…

Так, бормоча название седативных препаратов, НЭМС уходит. Минут через несколько в центральный заглядывает командир. Видя, что НЭМСа уже нет, смелеет и врывается в центральный, пылая гневом:

– Ты, сука, меня сдал?

– Никак нет, – говорю, – собирался, не скрою, но не успел даже ботинок надеть!

– Звонил? Минёр, он звонил?

– Никак нет!

Командир хватает трубку и звонит на коммутатор, там выясняет, что да – никто с борта не звонил; потом звонит в штаб, там выясняет у дежурного, что в штаб никто из его экипажа не приходил.

– Только ты! Больше некому! Но как, сука, как?

А у меня после слов «Только ты» всегда в голове Элвис петь начинает, даже не знаю, с чем связано, но вот триггер такой стоит там где-то. И командир ещё больше бесится от моего блаженного внешнего вида, не, ну а как? Элвис же красиво поёт – настоящее блаженство.

В центральный спускается Вова – всё произошло так быстро, что он только сейчас вернулся из штаба: обратно-то он не бежал, а крался, да потом ещё у работяг пока пару флаконов лосьона отобрал в качестве моральной компенсации.

– Так! – набрасывается на него командир. – Где был?

Вова хлопает синими глазами и включает белорусский акцент. Вообще он обычно разговаривает без него, но в напряжённых ситуациях всегда включает – так он выглядит более беззащитным и вызывает к себе больше милосердия. По его собственному мнению.

– Таш командир. Ну хде я был у робе и тапках? Покурыть ходил. А што? Нельзя уже курыть?

У Вовы мокрые носки и штаны по колено, но командир в гневе этого не видит. Никогда не пытайтесь что-то выяснить в гневе, запомните. Сначала – валокордин, потом – расследование.

– Ладно, иди!

– Дык я и иду, – бубнит Вова, спускаясь вниз. – Никого не трогаю, как на вахте через сутки – так «войди в положение, Уладимир»… А как покурыть сходить – так тут же и выебут тебя ещё!

Ну артист, говорю же вам! Командир ещё пометался по центральному некоторое время и, затаив на меня ещё больше злобы, ушёл. Через пару дней работяги вернулись с нормальным спиртом и провели ППР системы ВВД ко всеобщему удовольствию.

Так что и такие бывали командиры. Правда, хочу заметить, крайне редко, буквально в единичных экземплярах. Тогда мне первый раз и пришла в голову мысль, когда я сравнивал Сан Сеича и вот этого, другого, что, в принципе, была бы определённая польза в том, чтобы люди были в чём-то похожи друг на друга. Ладно, пусть не огульно все на всех, а хотя бы по профессиям, должностям и рангам – от этого некоторые вещи стали бы более правильными. Это фантастика, скажете вы? А кто нам может запретить фантазировать, позвольте вас спросить?

Чекист в шкафу

Скука… Эх, сколько замечательных и искромётных случаев прошло бы мимо нашего взгляда, не отложив своего следа в истории, если бы чувство это учёные научились купировать у моряков при поступлении на службу. Но не научились, и скука выходит с моряками в дальние и не очень походы во всеоружии, с готовностью заполняя всё свободное ментальное пространство, подталкивая взрослых (с виду) дядечек к поступкам, рассказ о которых вызывает как минимум изумлённые заломы бровей.

То ли дело в Средние века – вот уж когда везло людям в борьбе с этим недугом! Туберкулёз, малярия, оспа, чума, тиф, дизентерия, крепостное право, религиозный обскурантизм и бесконечные войны – ну где тут скучать? Если от всего этого повезло дожить до пятнадцати лет – стругай себе копьё из осины и иди погибать на поле боя, когда тебе скучать-то? А? Но цивилизация и научный прогресс, будь они неладны, почти все эти задорные вещи победили, оставив напоследок в геноме только тягу к приключениям. И то, видимо, просто из любопытства понаблюдать, что с ней будут делать люди дальше, не борясь с саблезубыми тиграми, а растрачивая весь свой задор в интернетах и на работе. И прошу заметить, что в наши, как принято обзывать ныне, стародавние времена, которые здесь и описываются, хоть и победили уже тиф с дизентерией, но ни Интернета, ни мобильных телефонов, ни даже духовных скреп изобрести ещё не успели. Да что там – мы даже танчики и солдатиков отливали себе из олова и свинца, которые добывали в основном из пластин аккумуляторов, а рогатки выстругивали прямо из деревьев вот этими вот самыми руками.

Зная о тяге к приключениям у личного состава, начальствующие звенья среднего, высокого и высшего уровня прилагают все доступные им усилия и используют все средства для того, чтоб пыл этот загасить в зародыше (что невозможно) либо купировать его размах. Всё, на что хватает механиков, акустиков, ракетчиков и прочих связистов, – так это скучные в своей стандартности открученные крышечки на перечницах, приклеенные к полу тапки, зашитые штанины и надутые диэлектрические перчатки чёрного цвета с нарисованными корректором глазами. Смешно? Ну, отчасти. Но не когда это происходит восемнадцать раз в сутки!

Другое дело – замполиты и особисты. Вот уж где атланты и, не побоюсь этого слова, кариатиды, держащие на своих плечах оставшиеся девяносто пять процентов скуки от положенной всему экипажу нормы! Девяносто суток (не дней, я подчёркиваю) ничего не делать и не иметь возможности даже выйти за пределы сильно ограниченного пространства с целью погулять по листве ногами до ларька за пивом – это не каждому по силам, поверьте. Стало вам их жалко к этому моменту повествования? Вот и мне нет.

Особист наш был не из породистых чекистов, а перебежчик из механоидов, чья карьера показалась ему недостаточно перспективной, и ступени её, обильно смазанные потом, соплями и солидолом, ну вот абсолютно не привлекали подошвы его ботинок. Кроме того, механик – это штатный виновник всего на корабле: у связистов нет связи – механики питание не тем боком подают; у штурманов лаг врёт – механики не так его отвалили; разведчик проворонил «Орион» – механики гидравлики мало на выдвижное подали; котлеты подгорели – механики не так на них посмотрели… И так далее, до бесконечности. Не каждый сможет это выдержать без мозолей определённого размера на определённых местах типа жопы и души.

Окончив ускоренные чекистские курсы по пыткам и расстановке сетей, особист вышел в первую свою автономию для практического закрепления навыков и полировки своих умений на личном составе.

– Ха! – сказала обрадованная Скука. – Ну посмотрим, кто кого!

Продержался чекист недолго: ответив на все стандартные вопросы: «А пистолетик у тебя есть?»; «А как ты бунт усмирять будешь?»; «А кунг-фу тебя обучали?»; «А патронов сколько? На всех или с запасом?»; «А на себя есть пуля, если что?», отоспавшись за пять лет обучения и на десять лет вперёд, отъевшись и напившись чаёв до тошноты, он почувствовал, что хребет его трещит и гнётся под навалившейся тоской, и надо срочно что-то с этим делать, чтоб не испортить окончательно свой внешний вид сколиозом на всю оставшуюся жизнь.

Здесь следует заметить, что к особистам в боевых экипажах относиться принято было слегка небрежно. И если представители пассажирских специальностей ещё как-то маскировали свои чувства из необходимости думать о карьерах флотоводцев, то рабоче-крестьянская прослойка механиков, презревших карьеру на корню (по недосмотру при выборе специальности или из принципиальных соображений) презирала за компанию и особистов, плохо скрывая свои чувства просто от отсутствия необходимости это делать.

Володя (а именно на этот позывной откликался особист в мирской составляющей своего быта) к концу первого месяца уже опух от сна, перечитал всю свою библиотеку, устал от просмотра видеофильмов, стал пропускать приёмы пищи и ходить в сауну чуть не ежедневно. Но приелось и это – он откровенно не знал, чем себя занять, а впереди, на секундочку, маячило ещё два месяца. А судя по его прогнозам, никаких, даже самых завалящих, бунтов в экипаже не намечалось: злые, уставшие и нервные военные продолжали любить его Родину своими красными глазами и изменять ей, судя по всему, не планировали, даже несмотря на предусмотрительно принесённый им в корабельную фильмотеку художественный кинофильм «Охота за “Красным Октябрём”». Скоты, одним словом.

– А дайте порулить! – попытался было приобщиться Вова к общему делу на пультах ГЭУ и ЭЭС. – Я же из вас, из механиков!

– А может, и лист зачётный у тебя имеется?

– Ну… нет же, но я вот вам пряников принёс!

– Пряников? Ну садись тогда, конечно, рули. Но только руками ничего не трогай!

– А как же мне тогда…

– Силой мысли, исключительно. Заодно и потренируешься. Впрочем, вот – на тебе кипятильник, вот им можешь прямо и руками.

Но запасы пряников тоже не бесконечны, а механики без пряников способны только односложно отвечать на поставленные вопросы и душевные беседы вести отказываются. Есть ещё, конечно, ракетчики, связисты, штурмана и акустики, но те так поднаторели в искусстве делать вид, что они ужасно заняты, что ходить к ним не доставляет никакого удовольствия. Минёр вгонял в тоску похлеще самой тоски. Оставались только замполит с комсомольцем плюс старпомы, которые, надо заметить, условно оставались: относительно свободен старпом на подводной лодке в море, только когда ест, куда-нибудь идёт или обдумывает планы боевой подготовки, сидя на унитазе.

«Вот когда он к себе в каюту идти будет, я его и подловлю! А заодно и зама, если повезёт!» – решил чекист и приступил к разработке своего адски смешного розыгрыша.

Начинавший в отрочестве нормальным военным, Володя ещё не утратил сакрального знания о том, что успех любого предприятия зиждется на двух критически важных составляющих:

составление эффективного (то есть простого до понимания его даже плесенью на сыре дор блю) плана;

проведение тренировок для шлифовки элементов этого самого плана.

И всё. Ну согласитесь – довольно просто, и где тут может случиться подвох? Казалось бы.

Подвох поджидал Володю во втором пункте и, настроив должным образом обстоятельства и технические средства, затаился, потирая свои мохнатые лапки.

План чекиста был настолько прост, что эффективностью своей мог претендовать на немедленное занесение в учебники Академии Генштаба ВС РФ. Вот он:

а) Володя ждал, когда в отсеке появится зам или старпом, а если повезёт, то и оба;

б) Володя высовывался из каюты и звал зайти к себе зама или старпома, а если повезёт, то их обоих;

в) Володя резко закрывал дверь в каюту и заскакивал в шкаф для верхней одежды;

г) старпом или зам, а если повезёт, то они оба, заглядывают в каюту (один на один метр свободного пространства), видят, что там никого нет, но ещё помнят, что их только что вот прямо отсюда звал собственным ртом особист, и от этого у них начинают рваться причинно-следственные связи, а логические реле дымятся в их уставших мозгах от перегрузки. Если повезёт, они даже немножко сходят с ума;

д) Володя рассказывает эту историю на пультах ГЭУ, и управленцы хохочут, называют его «ай молодец, хороняка!», хлопают запросто по плечам и разрешают до конца автономки управлять стержнями компенсирующих групп не только глазами.

Повертев план и так и сяк, Володя понял, что он гений, и даже отметил это в своей записной книжечке, чтоб ненароком не забыть. Он открутил в шкафчике вешалку для верхней одежды, прибил изнутри согнутый гвоздик и хотел было ещё демонтировать полочку для головных уборов, но потом подумал, что сходить с ума зам со старпомом будут быстро, и можно в шкафу и скрюченным посидеть – не сильно он и барин, во всяком случае пока.

«Ну что, – подумал Вова, – приступим к пункту два!»

Открыв дверь каюты и убедившись, что никто его не видит, а следовательно, и не предаст неожиданность мероприятия, Володя пошевелил губами и, резко захлопнув дверь, заскочил в шкаф, закрыл его дверь и выдохнул.

В каюте что-то бумкнуло, чему Володя не придал значения, а зря: ведь бумкнула крышка секретера, которая от слабых петель и резкого движения воздуха откинулась, надёжно подперев собой дверцу шкафа. А впрочем, даже если он и придал бы этому значение, то что бы это изменило в дальнейшем развитии событий? Я не знаю, но Володя подчёркивал, что он не обратил на это внимание, и, наверное, это для него имеет какую-то важность.

Постояв в шкафу пару минут и потренировавшись сдерживать смех – а было смешно, прямо уморительно, Володя ещё раз похвалил свою творческую жилку и толкнул дверцу шкафа на выход. Дверь равнодушно скрипнула пластиком и не двинулась с места ну вот ни на столечко.

– Эбля! – крикнул Вова. – Я щас кому-то пейсы-то оборву!

«Так, стоп, кому я кричу – в каюте же никого нет! Осссспаде, какой же гениальный у меня план – чуть сам на него не купился! Но тем не менее дверь не открывается, что за на?!»

Изогнув шею в предельно неестественную позицию, Володя выпучил глаз в маленькую вентиляционную решёточку шкафа. Повращав им сюда, туда, а потом обратно сюда, ничего подозрительного он не заметил: как приличный подводник, Володя экономил электроэнергию, лампа секретера была выключена и не подсказала ему причину, а в противоестественные силы мозг, довольно плотно заполненный знаниями, уже не верил.

Прикинув и так и этак, Вова решил, что в крайнем случае пару дней в шкафу он посидит, а потом его обязательно хватятся и придут искать! Хотя обманывать себя не стоило в такой ситуации, и при объективном подходе к рассуждениям хер кто его хватится: баба, как говорится, с возу. Так что надо придумывать что-то самому. Кричать было стыдно. И потом было бы стыдно – засмеяли бы до икоты. Надо хоть немного реноме сохранить в этой патовой ситуации, и поэтому Володя решил стучать.

С одного борта его каюты, непосредственно у которого он сидел, была равнодушная металлическая стена с лазом в трюм, и дежурный трюмный вполне мог его услышать, а с другой, которая была напротив шкафа и за секретером, – жили управленцы, и на них-то больше всего и оставалось уповать, потому как на трюмных уповать – всё равно что в сверхъестественное верить.

Спасая остатки собственного самолюбия, особист потолкал дверь и плечом, и коленкой, и всем корпусом, но безрезультатно. К тому же, как вы можете вполне логично предположить, места для разгона кинетической энергии в шкафу не было абсолютно – вряд ли конструкторы предполагали, что в шкафу сорок на шестьдесят сантиметров кому-то придётся вышибать дверь изнутри. Спасибо, что хоть окошко вентиляции сделали!

Собравшись с духом и притушив остатки самолюбия, Володя несмело постучал в стенку. Подождал. Постучал громче. Так час, или полтора: в тёмном шкафу, знаете ли, время течёт по-особенному. Даже эхо не ответило – да, ребята, бывает и так, и если вы думаете, что когда-нибудь страдали от одиночества, то представьте себя скрюченным в шкафу, где и пустой шинели тесно, на второй палубе восьмого отсека (где почти никто не ходит) в подводной лодке на глубине метров восьмидесяти.

– Режим «Тишина»! – рявкнула по отсеку «Лиственница» старпомовским голосом. – Перемещения между отсеками ограничить! Пуски систем и механизмов только с разрешения центрального поста!

«Вот хоть в чём-то повезло!» – обрадовался чекист и даже на мгновение пожалел, что вот этого своего сэвиора только что планировал немножко свести с ума.

На подводной лодке и так довольно тихо: мало кому придёт в голову на ней шуметь без особой на то причины. Но тем не менее в повседневной работе механизмов что-то всё время щёлкает, стукает, шипит, потрескивает, булькает, переливается и даже свистит иногда. Другое дело – режим тишины: помпы не пускаются, компрессора, вентиляторы и гидравлические системы хотят, но тоже стоят, да что там – даже петли на переборочных дверях скрипеть перестают от ответственности за общее дело! Тут, конечно, любой стук наперечёт, и особист застучал задорнее. Постучит – послушает, постучит – послушает.

Но чем хорош бывает случай – как ни тренируйся, хоть семь потов с себя сгоняй, но подстроить так, как это делает случайное стечение обстоятельств, ни за что не удастся.

– Центральный – акустику! Слышу ритмичные стуки в районе от миделя в корму!

– Что за стуки?

– Происхождение установить не представляется возможным. Природа стуков предположительно – механические удары.

– Механики! Ну-ка! Быстро!

А у механиков – тишина. И на пульте тишина, и в отсеке, когда вахтенный в трюм бегает – тишина. А как только они докладывают, что нет, мол, тишина у нас, и акустик подтверждает, что да – вот сейчас вот тишина, как оно снова стучит! Ну как вот тут можно победить международный империализм методом скрытности в такой нездоровой обстановке?

– Центральный – акустику. Активнее застучало.

– Это как? Чаще?

– Нет. Это как кто-то стучал раньше один, а теперь ему кто-то ещё и отвечает.

– В районе восьмого?

– Предположительно. За миделем по левому борту стуки.

– Механики? Что вы, блядь, плечами дружно жмёте, как лебеди в «Лебедином озере»? Опять вы не виноваты и старпому самому разбираться? Наберут детей на флот, а молока не завезут: как тут буржуинов победишь? Всё самому, всё самому!

Старпом скачет в восьмой, а там отчего всё активнее стало? Это управленцы с вахты вернулись. Ну лежат себе в каютке, никого не трогают, как слышат – особист им стучит. Ну чего вот он стучит, а? Люди же с вахты и отдыхать намерены, следует же понимать эти тонкости: они ему, с коек не вставая, и отвечают обратным стуком.

Он им – «SOS»; «Наверх вы, товарищи, все по местам!» и заглавную тему из «Титаника» семафорит, а они ему в ответ: «Спартак – чемпион»; «Зенит – всех победит!» и «Мне нравится, что вы больны не мной!» Ну весело же, правда? И с матрацев вставать не нужно, что тоже важно.

Старпом в пять минут вычислил источники стуков (если вы помните, то я рассказывал эту особенность его организма: когда нужно было найти какой-нибудь косяк, то он немедленно становился как велоцираптор с мозгом) и ворвался в каюту к управленцам:

– Что за блядь танцы крайних народов с Севера тут, я вас спрашиваю?! Что за безудержное веселье во время слежения за подводной лодкой невероятного противника?! Кому я режим тишины объявил – сам себе? Режим тишина, Сей Саныч – есть режим тишина, Сей Саныч! А! А? Я вас спрашиваю!

– Дык мы-то чего? Особист вон стучит. Может, сеанс связи у него с Центром, ну мы ему и мешаем по народной, так сказать, традиции!

– Особист?

Старпом распахивает дверь в каюту особиста, поднимает секретер и открывает шкаф:

– Хули ты тут стучишь? Я, конечно, понимаю, Родина слышит, Родина знает… Но, блядь, потерпи ты, пока я режим тишины сниму, и стучи себе хоть до посинения костяшек! Усвоил?

– Дык я это… я как бы…

– Хуякбы! Меня особенности твоей службы ни в один сустав не ебут! Я кончил! Только раз мне тут стукни ещё!

– Сей Саныч! – запищали из каюты управленцев. – А дверцу нам заодно закрыть не будете ли так любезны, когда на особиста наорётесь?

– Вы чё, раклы, вообще страх потеряли?

Но дверь, правда, прикрыл. Велоцираптор внутри него, обнаружив и покарав жертву, немедленно засыпал.

– Вот я одного не пойму, – говорил потом всхлипывающий особист, просидевший в шкафу без малого два часа, – как он сразу понял, что я в шкафу сижу?

Управленцы, которые отпаивали его чаем из соображений гуманности и человеколюбия, вполне логично отвечали:

– Ну если ты из каюты стучишь, а в каюте тебя нет, то где ты можешь быть, как не в шкафу? Ну это же логика, царица этих… как их… о, наук!

– Нет, ну хорошо, допустим. Но он даже не удивился тому, что я в шкафу сижу! Это как вообще возможно – не удивляться тому, что человек в шкафу сидит! И ладно бы я ещё в его шкафу сидел, ну работа такая, но я же в своём! Собственном!

– А ты который годок-то служишь, карась?

– Да уж пятый пошёл!

– А у старпома пятьдесят пятый небось в льготном исчислении! Да чтоб старпома удивить, ты должен был в шкафу голый сидеть, вверх ногами и с бабой! И то старпом удивился бы только тому, как ты посмел бабу свою в штатно-численный список на выход в море не внести! Удивить он старпома захотел, в шкаф забравшись, – ну и «детства синие глазёнки!». Старпом, когда привидение в левой аппаратной завелось, удивился только одному: почему ему до сих пор не выданы ветошь и метёлка для наведения там чистоты и флотского порядка! А он решил шкафом этого титана с ума свести! И чему вас только учат в бурсах ваших?!

Но к слову стоит заметить, что цели своей особист таки добился: и зам, и старпом, и весь экипаж знатно отсмеялись после того, как управленцы всем это рассказали под страшным секретом. Не ту немного цель он ставил – это да, но всё почему? Всё потому, что план не до конца продумал, не учёл, так сказать, особенности рельефа местности своей операции, вот и потерпел полный крах уже на этапе отработки.

Так что тщательнее продумывайте свои планы! Намного тщательнее!

А особист так и ходил до конца автономки с грустными глазами и вздыхал, глядя на органы управления стержнями компенсирующих решёток. И если вы думаете, что когда-то попадали в крайне незавидные положения, то хочу вам сказать, что завидовал в те моменты особист Володя даже герою древнегреческих мифов Сизифу, потому что даже бесполезный труд, не приносящий плодов, всё-таки предпочтительней, чем вязкая, серая и беспросветная Скука. Запомните это, а лучше – законспектируйте.

Туман

Залив кипел. Плотная шапка испарений была похожа даже не на взбитые сливки, а на зефир, и казалось, что вполне возможно дойти вон до того берега, если сильно не прыгать, а осторожно ступать и мелочь из карманов вытряхнуть. Нет, ну а как? Назвали тебя незамерзающим – старайся теперь и терпи: испаряйся, волнуйся и шелести по камням на берегу. Тяжёлая вода выныривала из-под тумана и, осторожно потрогав берег, тут же убиралась обратно: там, под шапкой, было наверняка теплее. От мороза в носу слипались волосы и на ресницах смешно вырастали махонькие сосульки. Жалко, что глазами почувствовать температуру нельзя – было бы интересно узнать, как это: смотреть на мир из замёрзших глаз, раз уж всё равно отсюда никуда не деться…

– …издец, Анатолич! Надо опять костры разводить! Тут…

…во всяком случае, в ближайшей перспективе. Если понаблюдать за туманом, то станет понятно, что и ему тоже на берег охота; там, в воде, ноги у него, может, мёрзнут или штаны намокают, но периодически он вытягивал щупальца и пытался воткнуть их в промёрзшие камни и, обжигаясь, тут же втягивал их обратно: в воде хоть и мокро, но явно теплее…

– …на хую вертел! У меня даже волосы на жопе замёрзли, если мне сейчас дать пендаля, то высыпятся через штанины! И вообще…

…а на суше, если выскочить на пирс, не постояв на резиновом корпусе, пока остынут ботинки, то подошвы прилипают к железному пирсу и смешно чпокают, когда идёшь, а если побежишь, то они наверняка оторвутся. Надо как-нибудь попробовать…

– …компрессора! Гидравлику надо перегнать, холодилки хуй знает когда последний раз проверяли! А потом ебать будут: хули вы, бездельники, вовремя сделать не могли? А я через день на вахте стою! Как будто…

…хотя здесь, в двадцать четвёртой дивизии, пирсы короткие и узкие – и разогнаться-то особенно негде: с одной стороны вода, с другой – колючая проволока. Её тут натянули совсем недавно вследствие чрезвычайного напряжения международной обстановки. Она на морозе красивая – вся облеплена пушистым кристаллическим инеем, и ею впору украшать ёлку, а не бояться. Ещё поставили новые КПП на каждом пирсе с турникетом, карточками и вохрушками…

– …и, блядь, где эти обещанные матросы с бербазы? Доколе я, целый мичман, буду хуярить, как паровоз системы Шея! В меня хоть бы кто топлива заливал, я бы ещё понял, а то и с перегаром на службу не приди, как будто…

…правда, когда ставили эти новые КПП, то что-то проебали, и на них нет отопления. В будочке из железных тонюсеньких листов у вахрушки нельзя определить не то что половую и расовую принадлежность, но даже и к какому отряду млекопитающих она относится. Вполне себе может и дельфином оказаться или нерпой, если расплести с неё все шали, шарфики, тулупы и пуховые платки. От холода даже птицы не летают – как они греются, интересно?

– …и в море как идти-то? Опять не спать неделю и жрать не отходя от боевого поста? Да как это вообще? За какой такой хуй и кто меня так наказал?…

Губы замёрзли, и кажется, что если сейчас кто-то хорошо пошутит, то они треснут в уголках и посередине как минимум, а если их потрогать, то они твёрдые и гладкие на ощупь. Правда, чтоб их трогать, нужно вытащить руки из рукавиц, и кожа на тыльной стороне ладони сразу натягивается и становится беловатого оттенка, как у свежего трупа. Сама ладонь что к высокой, что к низкой температуре более терпелива, и только кончики пальцев индевеют. И кстати, чего это военные учёные вывели формулу узнавания плюсовой температуры рукой (40 – тыльная сторона, 70 – ладонь), а для минусовой не вывели? Это же можно докторскую написать, ну, или кандидатскую как минимум! Надо это запомнить, да. Блядь, кто меня за штаны-то дёргает из моих глубоких философских омутов?

– Анатолич! Ты меня не слушаешь, что ли?! А? – это мичман Вова из-под пирса торчит.

– Некогда мне, Вова, тебя слушать. Я чрезвычайно занят удержанием своего душевного состояния в нейтральном положении.

– Блядь, ну я тебе тут душу изливаю, ну!

– Ой, Вова, опять на тему «почему я не пошёл в акустики!». Вон у меня все ботинки уже твоими излияниями забрызганы.

– Смеёшься, да?

– Нет. Если я смеюсь, то у меня губы вот так должны быть, правильно? А они у меня сейчас так? Нет? Ну, значит, точно не смеюсь.

– Что с водой-то делать будем?

– А какие варианты есть, кроме занести удавов внутрь и поджечь пирс?

– Никаких.

– О чём тогда рассуждать? Неси солярку.

Когда строили пирсы, то с гусаком, из которого пресная вода должна идти на лодку, тоже что-то проебали или просто забили военные строители – гусак торчит слишком высоко и ничем не утеплён. А так как страна уже включила режим экономии всего, то напор в него дают совсем слабенький, он медленно перемерзает, потом замерзает вода в шлангах, а потом и в самом гусаке. Брезентовые шланги становятся ледяными брёвнышками, твёрдыми, холодными и безучастными к желаниям подводников помыть руки или попить чаю. Их приходится отгрызать друг от друга, потом осторожно, чтобы не сломать, затаскивать в ограждение рубки и, когда они немного оттают, спускать в прочный корпус, раскладывая по отсекам и спустив концы в трюма. От этого на лодке грязно и очень неуютно, но другого способа нет – даже двадцать первый век же ещё не наступил, а потом-то что-нибудь придумают, обязательно! Гусак под пирсом надо обложить ветошью, замоченной в солярке. Она будет долго чадить, дымить и пугать штаб флотилии, но гусак растопит. Ждать, пока шланги высохнут, будет некогда, и мы опять попрём их на мороз мокрыми и тёплыми, пока подключим к гусаку, они уже сверху замёрзнут, потом их постепенно расправит хилый ручеёк, и они замёрзнут полностью.

Из всего дивизиона нас осталось трое.

Старшина команды трюмных мичман Вова. Молодой, работящий под настроение и ушлый как чёрт. Если бы какие-то учёные занимались составлением сплавов характеров, то они без колебаний взяли бы Вовин за эталон сплава профессионализма с распиздяйством. Вова любил положить болт на всё и делал это с такими изяществом и отвагой, с какими гусары Чичагова рубили наполеоновских солдат у деревни Студёнка. Но Вове до конца контракта оставался год, и его никто не трогал, кроме меня – Вова, чуть что, грозился уйти в акустики, как его предшественник, а старшин команд трюмных в дивизии было три на все экипажи. У меня контракт заканчивался на полгода раньше, чем у него, и поэтому на меня его угрозы не действовали совсем.

Трюмный матрос Коля. Пожалуй, самый золотой матрос срочной службы из всех, встреченных мной за службу. Отец Коли был директором завода в Курске и каким-то депутатом чего-то там. Коля учился на третьем курсе вуза, когда отец как-то попрекнул его, что тот пользуется благами за его счёт, а сам ничего не может. Коля перевёлся на заочное отделение и пошёл в военкомат с просьбой заслать его куда подальше – так и попал к нам. «Жалеешь?» – спросил я как-то Колю. «Нет, я же осознанно выбрал, чего жалеть-то?»

Я. Один из двух командиров дивизиона живучести на все корабли. Так и ходили с Вовой парой с одного корабля на другой, если не успевали вовремя заболеть. Причём на корабль чаще всего попадали только в день его выхода – со своего не отпускали до последнего, людей-то тоже не хватало. А могли и не предупредить заранее, просто звонили с утра на корабль и разрешали сбегать домой за зубной щёткой, потому что через три часа выход в море и ввод ГЭУ уже идёт. Приходим на корабль с Вовой, а там ходят какие-то люди незнакомые – ну мы-то в дивизии всех знаем, в лицо-то уж точно.

– А вы откуда, ребята, такие красивые?

– А мы с бербазы!

– А мы с ракетной базы!

– А что вы тут делаете?

– А нас заставляют в море идти, а то премии лишат!

– А не страшно вам?

– Да нет, сказали, что нам тут всё покажут!

– А давно вы тут?

– С утра! Уже все отсеки прошли посмотрели!

– А легководолазную подготовку прошли? А отработку на УТК? Ну, пожары там всякие, включения в СИЗ?

– Нееет. Сказали, что тут всё покажут!

– Анатолич, – шепчет мне Вова на ухо, – как друга тебя прошу, сломай мне ногу, а? Или руку.

Категорически запрещено брать на выход в море людей даже с другого проекта корабля – в море должен выходить только подготовленный экипаж с определённым, крайне невысоким процентом прикомандированных с аналогичных проектов. А тут кого только нет: и с бомбовоза, и с береговых частей. Родного экипажа процентов двадцать, может, а то и меньше.

– Кто б мне руку сломал, Вова!

– Ну, давай ты – мне, а я – тебе!

– Э! – кричит механик, заметив нас. – Чо так поздно-то, а?!

– Как отпустили, Михалыч! – кричит ему Вова.

– Надо было убежать! И ко мне! Ко мне на корабль! Проинструктируй этих, Вова, что им делать объясни и всё остальное.

Вова уходит с береговыми прапорщиками вниз к каютам и возвращается ровно через две минуты.

– Ты что? – пучит глаза механик. – Уже всё?

– Ну. Показал им их койки и сказал, чтоб сидели тут и никуда не вылазили без моего разрешения. Они спросили: «А есть?» – а я сказал: «Даже срать!» Всё, чем могу, Михалыч, всё, чем могу!

– Михалыч, – спрашиваю я, – а как мы в море-то пойдём? Ты вообще докладывал кому-нибудь, что у тебя людей нет?

– Конечно! А кто мне пригнал этих оленей с бербазы? Уж не наш ли штаб?

– И что? Вот они сейчас подпишут нам разрешение на выход в море, ты думаешь?

– Держи карман шире! Уже подписали! И съебали отсюда бегом, даже в глаза не смотрели!

– Да ну, как это?

– Так, мне в корму бежать, некогда тут с тобой плюрализмом заниматься. Ты переодеваться пойдёшь или так, красивый, в центральном умереть хочешь?

– Не, переоденусь.

– Давай бегом только! Без чаёв там, ладно?

И вот я всё приготовление сижу вместо механика в центральном, а механик бегает, судорожно пытаясь проверить ВСЁ. Он знает, что это невозможно, но выбора-то у него нет. Надо хотя бы попытаться.

Бороздим неделю Мировой океан. Командир не спит, старпом не спит, помощник не спит, механик не спит, комдив раз не спит, комдив два не спит, Вова не спит, и я не сплю. Ну а как тут уснёшь-то, страшно же пиздецки просто. А буквально только погрузились первый раз, только собирались выдохнуть, как в третьем задымление на второй палубе, аварийная тревога, все дела. Бегу в третий: переборка-то вот она, в двух шагах, а его и герметизировать никто не собирается. Нет никого в отсеке, как хуем сбрило и вахтенного, и обоих подвахтенных, и всех приписанных к отсеку – пусто, как на станции Дно в четыре утра. Управленец с электриком сидят, конечно, на пультах, но они в борьбе за живучесть не участвуют, им пульты разрешено покидать только путём умирания. Комдив раз хорошо, что в отсеке оказался – ползём с ним вдвоём, два капитана третьего ранга, по второй палубе к источнику дыма, а там стойка управления холодильной машиной стоит, ковриком резиновым прикрытая, и вода на неё хуярит из трубы какой-то задорным таким напором, с журчанием и брызгами красивыми во все стороны. Обесточили её, противогазы сняли, доложили в центральный и расходимся обратно.

– Ну что там? – спрашивает командир.

– Вода, – говорю, – заливает у вас стойку автоматики холодильной машины.

– А потому что! – кричит механик на меня. – Надо матчасть к выходу в море готовить! Проверять надо всё заранее!

– Михалыч, – говорю, – а ты ничего не попутал? Или ты, может, не знаешь, что меня к тебе за три часа до выхода прикомандировали? Выписок не видел? Или, может, это я вам холодилку ковриком резиновым застилал, а?

– Да я не на тебя, я просто ору. Ну как тут не орать-то, а, тащ командир, а? Вы им докладывали, что мы не готовы? Что людей у нас нет? Что матчасть не в строю и ЗИПа к ней с гулькин хуй?

– А кому до этого дело, Михалыч? Надо выполнить задачу – и тогда всем будет хорошо. Есть ещё вариант героически погибнуть, и тогда мы будем долбоёбы, а им – опять хорошо. Ну, ты как маленький, честное слово!

– На хуй, – бурчит механик. – На хуй я пойду, а не в море больше! Сами пусть ходят!

Хорошо, потом в дивизию «Гепард» пришёл – там комплект сто процентов в экипаже, и стало чуть полегче: во-первых, всё внимание к ним, а во-вторых, хоть народ можно было на выходы в море оттуда дёргать. Ну, пока и оттуда народ бежать не стал.

…и что, говорю, мне стакан залудить нельзя в свой законный выходной?

– Блядь, Анатолич, ты меня опять не слушаешь, что ли?

– Вова, а чего ты такой говорливый сегодня? Как фонтан – не заткнёшься никак!

– Да замёрз, пиздец, пальцев не чувствую уже!

– Пошли чай пить.

– А вода?

– Да хуй на неё! Два месяца до весны осталось – потерпят!

– Коля! – кричит Вова под пирс нашему матросу. – Пошли! Барин нас на чай позвать изволили!

Сидим втроём у меня в каюте, греем руки о горячие кружки, прихлёбываем потихоньку, Коля ест печенье, а Вова всё никак не заткнётся:

– Ну чо, Анатолич, на «Грушу» идёшь механиком?

– Не, Вова, не пойду.

– Чего? Сиди себе на отстойном корыте да в носе колупайся!

– А вот чего, Вова, – и я ставлю на стереомагнитофоне «Саньё», который я купил за сто рублей с рук по лейтенантству, песню «День рождения» группы «Ленинград».

Становится заметно теплее и как-то легче на душе. Начинаем даже подпевать, ну мы с Вовой – Коля-то печенье ест. В каюту заглядывает старпом:

– Что тут происходит? Митинг?

– Петтинг, ёпта! – смеётся Вова.

– Вода где?

– На пирсе в шлангах замёрзла.

– Заебались?

– Да чо нам, кабанам… Ну да, заебались в общем-то.

– Э, а откуда у вас чай-то? Где вы воды-то взяли?

– А я бутыль из дома принёс! Обеспечил дивизион свой!

– Э, дык дайте мне стакан-то воды, хоть чаю попью!

– Меняю на стакан «шила»! – рискует Вова.

– А в рог?

– Эх, вот ни в чём не могу вам отказать, товарищ капитан второго ранга! Такой вы душевный человек! – приговаривает Вова, отливая старпому воды в банку.

– И снова нет, Владимир! Давай третью попытку!

– А вы интроверт или экстраверт?

– Нахуеверт я, Владимир.

– Ну и ладно, не очень-то и хотелось.

– Ну и ладно. У меня всё равно «шила» нет. Эти вот, – старпом кивает на меня головой, – на день механика всё вылакали.

Старпом уходит. Мы допиваем чай и ползём на пирс заносить холодные трубы внутрь тёплой атомной подводной лодки. На улице уже заметно стемнело, и туман, такой плотный и красивый, отступил к середине залива, видимо, отчаявшись покорить наши мазутные берега. Ну или, может, чтоб перегруппировать силы и средства для следующей атаки. Звёзд пока не видно, только Полярная уже начинает подмигивать, лёжа почти на самом горизонте (в метафорическом смысле), что не удивительно – мы же в Заполярье.

Примечания

1

КШР – кормовая шлюзовая рубка.

(обратно)

2

ГЭУ – главная энергетическая установка.

(обратно)

3

ОКС – общекорабельные системы.

(обратно)

4

ТКР – типовые корабельные расписания.

(обратно)

5

ВМУРЭ – Высшее военно-морское училище радиоэлектроники имени А.С. Попова.

(обратно)

6

СРБ – служба радиационной безопасности.

(обратно)

7

ТЛЗ – индикаторы сигнальные тлеющего разряда.

(обратно)

8

УПАСР – управление поисковых и аварийно-спасательных работ.

(обратно)

9

ССП – спасательное снаряжение подводника.

(обратно)

10

ИДА – индивидуальный дыхательный аппарат.

(обратно)

11

ЗИП – запасные изделия и приборы.

(обратно)

12

УРМ – установка регенеративная морская.

(обратно)

13

ФКП – фильтрующая кассета палладиевая.

(обратно)

14

ПУРО – пульт управления ракетным оружием.

(обратно)

15

БИУС – боевая информационно-управляющая система.

(обратно)

16

СГПК – спасательный гидрокомбинезон подводника.

(обратно)

17

ЛОХ – лодочная объёмная химическая система пожаротушения.

(обратно)

Оглавление

Хлорка и права человеков

Сверхъестественное

Горец

Притихший северный город

Млекопитающие

Воспитательная работа

Тишина

Я и бал принцесс

Совершенство

Легко ли быть мертвецом

Почему меня никто не поздравляет с 23 февраля

Поросёнок

Плавучая мина, рогатая смерть

Пакт, который лопнул

Бодрящий напиток

Атомный кот

Автономка

Как я был султан

Айм стил ловинг ю!

О пользе курения

Люк

Воспитатель

Кингстон и гондон

Как провожают пароходы

Как правильно воспитать кота

Боевая тревога

Чужие

Счастье

Дед Мороз

Косячок

Синий шарик

Одиссея без пяти минут капитана Вовы

Белый и пушистый

Бунт

Чао, бамбино!

Сюрприз

Лосьон огуречный

Чекист в шкафу

Туман Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg